Глава V. Жизнь в затворе

«Затвор что есть? То, когда ум, заключившись в сердце, стоит пред Богом в благоговейнстве, и выходить из сердца или чем-нибудь другим заняться не хочет».

«У кого начали появляться невольные влечения внутрь и восхищения к Богу, и особенно у кого начали действовать совершенное предание себя Богу и непрестанная молитва, тот готов и способен вступить в безмолвие. Только он и силен вынесть этот подвиг и проходить его с плодом. Удержать такого в общежитии и сожительстве с другими невозможно. Что гнало Арсения Великого от людей? Это тяготение внутрь пред Богом. «Люблю вас, – говорит он, – но не могу быть вместе с Богом и с людьми"».

Преосв. Феофан

Приступая к изложению самого важного периода жизни Преосв. Феофана, прежде всего необходимо с возможной точностью и ясностью установить вопрос о том, в чем была истинная ближайшая причина, что именно склонило его оставить мир и променять архиерейскую кафедру на уединенную келлию затворника. С обычной человеческой точки зрения было удивительно и даже странно слышать, что сравнительно молодой (52 года), здоровый и богато одаренный духовно архипастырь стремится на покой, когда бы он мог еще много лет с пользой служить Церкви и в службе которого так нуждалась она. Владимирская паства и многочисленные почитатели святителя недоумевали и терялись в догадках. Явилось предположение, что причину нужно искать в том, что некоторые епархиальные дела, в последнее время восходившие до Св. Синода, решены были не согласно желанию Преосвященного и доставили ему огорчение. Несомненно, что указанные в предыдущей главе неприятности по епархиальному управлению много беспокоили святителя и имели значение при решении настоящего вопроса, но не в них лежала главная причина, ибо у кого из наших епископов при массе самых разнохарактерных и сложных дел нет этих неприятностей и не оставляют же они своих кафедр. В данном случае подобные обстоятельства только ускорили осуществление дела, уже вполне созревшего на иной, совсем особого рода почве. И для Св. Синода было неожиданностью, когда получилась бумага Преосв. Феофана с просьбой уволить его на покой. Наконец, сам будущий затворник разъясняет вопрос в следующих словах своего письма к тогдашнему С.-Петербургскому митрополиту Исидору: «Я ищу покоя, чтобы покойнее предаться занятиям желаемым (духовному писательству), но не дилетантства ради, а с тем непременным намерением, чтобы был и плод трудов – не бесполезный и ненужный для Церкви Божией. Имею в мысли служить Церкви Божией, только иным образом служить»⁴⁸. Т. е. Преосв. Феофан искал затвора прежде всего, чтобы беспрепятственно предаться духовно-литературным трудам на пользу Церкви. Но несомненно тут была и другая, сокровенная и чрезвычайная причина, о которой нельзя было говорить постороннему человеку. Святитель еще со дней юности стремился к уединению и молитвенному общению с Богом. «Я с молодых дней этого искал и просил, – говорит он, – чтобы никто не мешал мне пребывать непрестанно с Богом»⁴⁹. Мы уже видели, что еще в самую цветущую пору своей молодой жизни, еще на кафедре профессора, душа его тяготилась мирской суетой и находила истинную усладу и утешение только в храме Божием, на общественной молитве. И вот теперь исполнялось его заветное желание отдать всю свою жизнь на служение Господу. Ему хотелось, чтобы ничто не нарушало дорогого для него и совершенного Богообщения. И он ушел от мира, чтобы быть наедине с Богом. В сознании святителя понятие о затворе нераздельно сливалось и отождествлялось с мыслью о непрестанном молитвенном подвиге. «Ибо затвор что есть? – пишет он. – То, когда ум, заключившись в сердце, стоит перед Богом в благоговейнстве, и выходить из сердца или чем-нибудь другим заниматься не хочет»⁵⁰.

Внешняя обстановка затвора вполне соответствовала духовным потребностям подвижника. Вышенская пустынь лежит вдали от больших и шумных центров городской жизни, расположена среди прекрасной лесной природы, при слиянии двух рек – Цны и Выши, из которых первая довольно значительна и судоходна. В летнее время окружающий воздух пропитан благоуханием смолы и всегда полон таинственного шума могучего, векового бора. Внутренняя жизнь иноков течет по уставам древнего пустынножительства, с целодневными стояниями в храме, со столповым пением и псалмодическим чтением. Обитель строго общежительная и ни один насельник ее не имеет копейки собственности. Славу и драгоценность ее составляет чудотворная икона Казанской Божией Матери, глубокочтимая и ежегодно, по просьбе и желанию верующих, обносимая по всей Тамбовской епархии для поклонения. Русский народ любит пустынь и в летнее время целыми массами стекается сюда. Недаром, еще служа в Тамбове, Преосв. Феофан заметил, полюбил ее и по его выражению «краше Выши нет ничего на свете». Поселившись же в обители и близко ознакомившись со внутренними распорядками ее, он пишет: «Мне здесь крепко хорошо. Порядки здесь истинно-монашеские. Из братии есть лютые подвижники... Образчик – 80-летний старик – никогда не присядет в церкви и ворчит на других за это. Служб у нас соберется часов на десять. Начинаются с 3 ч. утра. Последняя бывает в 7 часов вечера. Пение саровское (столповое)»⁵¹.

Строй иноческой жизни каждой обители по убеждению святителя прежде всего держится настоятелем ее; в частности и в особенности он говорил это про тогдашнего и (настоящего) Вышенского архимандрита о. Аркадия. «У нас по монастырю так тихо, что дивиться подобает. Это дело нашего аввы. Он очень молитвенен... и, кажется, приял дар непрестанной молитвы. Спаси его, Господи, и дни его жизни преумножи»⁵².

Близь монастырской ограды виден двухэтажный флигель. В нижнем каменном помещается монастырская просфорня и две братских келлии. В верхнем деревянном – комнаты-келлии затворника. Вот более, чем скромная внутренняя обстановка их. Стены деревянные, без обоев, несколько потемневшие от времени. Мебель из самого простого дерева и довольно подержанная, каждый экземпляр которой при описи по смерти владыки оценен в один или несколько рублей. Шкаф с угольником сосновый – 1 р., комод – 2 р., железная складная кровать – 1 р. и т. д. Самая большая комната флигеля – гостиная, и часть ее занимает домовая церковь. И тут поразительная простота! Алтарь святыни вместо иконостаса отделен простой занавесью из недорогой материи. Вот рабочая комната с орудиями для физических трудов и упражнений – два ящика с инструментами – токарными, столярными, переплетными, верстак, станок для выпиливания из дерева. Тут же видны инструменты, необходимые при научных работах и занятиях живописью – телескоп, микроскоп, палитра с красками и кисти, фотографический прибор. Ярко заметная особенность комнат – всюду обилие больших и малых икон. Но над всем господствуют книги, которыми переполнены не только кабинет и библиотека, но и другие свободные помещения. Какое громадное собрание и какое разнообразие их! Книги по всем отраслям человеческого знания и на всех языках – еврейском, греческом, латинском, немецком, французском, английском. Насколько была обширна и разносторонна библиотека святителя, можно судить по тому, что в ней имелось полное собрание творений свв. Отцев, богословская энциклопедия на французском языке в 150 томах, истории – Соловьева, Шлоссера; сочинения философов – Гегеля, Фихте, Ульрици; естествоведов – Гумбольдта, Дарвина, Фогта и др.

Вышенская пустынь, глубоко чтившая скрывавшегося в ее стенах великого христианского подвижника, конечно, могла бы гораздо лучше обставить его помещение, но последний решительно не хотел того. Один из Тамбовских преосвященных предложил святителю позволить ему сделать распоряжение об улучшении обстановки, но он не согласился, сказав, что все устроено по его личному желанию.

Среди подобной-то обстановки Преосв. Феофан провел 28 лет, из которых в течение первых шести посещал церковные службы в монастырских храмах, принимал посетителей, а в последние 22 года совершенно уединился, прекратив всякие сношения с внешним миром кроме письменных. Как проходила жизнь подвижника в глубине его затвора? Невозможно с желательной полнотой и определенностью ответить на подобный вопрос, ибо кто может проникнуть в глубочайшие тайники человеческого духа? Но по некоторым, дошедшим до нас известиям, а больше всего по сочинениям самого затворника возможно составить достаточно ясное понятие о том. Преосв. Феофан принадлежит к числу глубоко-искренних, сердечно-убежденных писателей, у которых печатанное слово всегда в полном согласии с их действительной жизнью. Произведения его всегда доказательны и замечательно убедительны потому, что они плод жизненного подвига автора, пережиты и списаны с него. В писаниях святителя, как в чистом зеркале, воспроизводится светлый духовный образ творца их.

Жизнь в затворе яснее всего отразилась в замечательном труде «Путь ко спасению», почему последний и является истинным ключом к пониманию ее. В книге сильными и яркими чертами изображен идеал истинно-христианской жизни и путь, ведущий к достижению ее; а так как путь этот несомненно был пройден писателем, то естественно возникает глубокий интерес к изучению сочинения, тем более, что сам автор считал его лучшим из своих творений, суммой и как бы оглавлением всех своих литературных работ. Важнейшие и более существенные предметы содержания его следующие:

Высшая, последняя цель человеческой жизни – общение с Богом. Путь к ней – вера с хождением по заповедям Господним. Христианин спасается благодатью Св. Духа, дарованной ему туне – искупительными заслугами Богочеловека, под руководством Церкви; но для первоначального стяжания и постепенного развития и возгревания благодатного дара он нравственно обязан пройти жизненный подвиг – совершения внешних добрых дел и внутреннего очищения своего сердца от порочных мыслей и желаний, чрез упорную борьбу со «страстьми и похотьми», пока не достигнет «мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова». Длинен и тернист этот путь. Решившийся вступить на него неизбежно проходит три ступени, переживает следующие три важнейшие момента: 1) как начинается в нас христианская жизнь; 2) как совершенствуется – зреет и крепнет и 3) какой является в полном своем совершенстве. Каждую из этих ступеней соответственно свойству и характеру присущих ей подвигов можно назвать: первую – обращением к Богу, вторую – очищением и третью – освящением. На первой – человек обращается из тьмы греха к свету христианской истины и добродетели, на второй – очищает свое сердце от всех внутренних нечистот, дабы подготовиться и достойно принять грядущего к нему Господа; на третьей – Сам Господь приходит, вселяется в сердце и обитает с ним. Последнее состояние блаженного Богообщения – есть цель всех стремлений и венец трудов подвизающегося.

Христианская жизнь начинается с момента духовного рождения в таинстве крещения, развивается и укрепляется чрез доброе воспитание в христианской семье под влиянием Церкви и церковности. Правильное начальное воспитание имеет важное нравственное значение. Им в значительной степени определяется, а нередко от него вполне зависит вся дальнейшая судьба человека. Но жизненные наблюдения показывают, что в редких, исключительных случаях люди сохраняют благодать крещения на всю жизнь. Большая часть совершенно забывает о ней и живет в состоянии греха. Жизнь грешника подобна духовному сну и характеризуется всесторонней многопопечительностью о мирских интересах и житейских делах, но полным равнодушием и нерадением о духовной жизни. Случаи пробуждения от этого духовного сна очень редки и бывают только под действием благодати Божией, которая является или в чрезвычайных, чудесных знамениях и внезапно потрясает человека, как напр. Ап. Павла или Марию Египетскую, или же стяжевается и возгревается постепенно и медленно путем обычной благочестивой жизни христианской. В обыкновенном порядке обращений дар возбудительной благодати впервые обнаруживается в виде одной доброй мысли переменить жизнь и стать лучше в своих делах и внутренних расположениях. Но большей частью эта мысль остается неисполненной и человек отлагает ее. Отлагательство – общий недуг и первая причина неисправности. Всякий говорит – «еще успею» и остается в старых порядках привычной недоброй жизни. Никогда не следует пропускать этого важного момента и без всякого промедления положить начало новой жизни. Верно помогающие тому средства – внутреннее сосредоточение и уединение, молитва, чтение слова Божия, пост, труд, милостыня и другие обычные упражнения богоугодной жизни. Вот наставление о некоторых из них.

«а) Прежде всего возьмись за тело. Откажи ему в наслаждениях и удовольствиях, стесни удовлетворение самых естественных потребностей; продли час бдения, умаль обычную меру пищи, приложи к трудам новый труд. Главное, как хочешь и как можешь, облегчи плоть, утончи ее дебелость. Этим душа высвободится из связности веществом, станет подвижнее, легче, приимчивее для впечатлений добрых. Вещественное тело, преобладая над душой, сообщает ей свою неподвижность и холодность. Подвиги телесные ослабляют эти узы и устраняют следствие их».

«б) Тело обременяет душу совне; заботы и расхищение мыслей томят ее внутри. Допустим, что смирена уже плоть, – этим сделан первый шаг; но еще две заставы отделяют душу от себя самой».

"Заботы не оставляют времени заняться собой. При них одно дело в руках, а десятки в голове. От того они гонят человека все вперед и вперед, не давая ему возможности осмотреться и взглянуть на себя. Итак, отложи на время заботы, все без исключения, отложи только на время: после опять возьмешься за обычные дела, только теперь прекрати их, выкинь их из рук, выброси их и из мысли».

«Но и тогда, как заботливые дела прекращены, смятение еще надолго остается в голове: мысль за мыслью, то в согласии, то одна другой наперекор; душа рассеяна, ум шатается в разные стороны, и тем самым не дает установиться в себе чему-либо постоянному и твердому. Собери же рассеянных чад своих во едино, – как пастырь собирает стадо, или как стекло рассеянные лучи, и обрати их на себя».

«Желание углубиться в себя и заняться собой, пресечением рассеяния мыслей и заботливости, потребует, конечно, как неизбежного средства, с одной стороны, уединения, с другой – прекращения обычных занятий, и житейских и должностных; прежде же указанное смирение плоти потребует изменения в порядке удовлетворения естественных потребностей. Судя по сему, самым удобным временем к тому, чтобы устроить перемену своей жизни, должно счесть время поста какого-нибудь, особенно же великого. Тут все к тому преднастроено, – и дома, и в церкви, и даже в обществе. На это время все и смотрят, как на приготовление к покаянию. Однако ж из этого не следует, что, когда пришла благая мысль о перемене жизни, исполнение ее надо отлагать до наступления поста. Все, требуемое при сем, может быть исполнено и во всякое другое время, кроме поста. Но уж, конечно, когда пришел святой пост, – грех пропустить его, не позаботясь о спасении души, как пропускается другое время. Кому придет спасительное помышление о перемене жизни не во время поста, и кто находит к приведению его в исполнение какие-либо помехи в своем быту, тому лучше всего удалиться на время в какую-либо обитель. Там удобнее совладать с собой»⁵³.

Явление возбудительной благодати характеризуется с одной стороны восстановлением потемненного грехом чувства своей зависимости и виновности пред Богом, сознанием всего безобразия греха и отвращением к нему, а с другой стороны ощущением и предвкушением иной, новой, высшего порядка жизни. В существе своем это явление представляет собой порыв порабощенного духа в принадлежащую ему область господства в нравственной жизни, причем оно большей частью внезапно и мгновенно поражает человека.

«Как блеском молнии, освещается все и в человеке, и вокруг его, при благодатном возбуждении. Он вводится теперь сердцем, на одно мгновение, в тот порядок, из которого изгнан грехом, вставляется в цепи творения в ту связь, из которой самовольно исторгся грехом. Оттого это действие благодати всегда почти обозначается испугом и мгновенным потрясением, как спешно идущего в задумчивости потрясает внезапно услышанное «стой»! Если смотреть на это состояние по понятиям психологическим, то оно есть не что иное, как пробуждение духа. Собственно духу нашему свойственно сознавать Божество и высший некоторый мир, или порядок вещей, возвышать человека над всем чувственным и уносить в чисто-духовную область. Но в греховном состоянии дух наш теряет свою силу и сорастворяется с душевностью, а чрез нее с чувственностью до того, что будто исчезает в них. Вот теперь благодатью он извлекается оттуда, поставляется, как на свещнице во внутренней нашей храмине, и светит всему там сущему и оттуда зримому»⁵⁴.

Настроение души, возбужденной благодатью, яснее всего определяется по противоположности с греховным состоянием:

«1) Грех разлучает между Богом и человеком. Человек, отходя от Бога к греху, не ощущает своей зависимости от Него, живет себе, как будто он не Божий и Бог не его, как своевольный раб, бежавший от своего господина. Теперь это средостение разоряется. Чувство зависимости от Бога возвращается. Человек живо сознает свою всецелую подчиненность Богу и полную пред Ним ответственность. Прежде небо было для него медяно и словно густым покровом простиралось над его головой, а теперь некоторый луч проходит сквозь сей мрачный покров и указывает ему Бога, Владыку и вместе Судию. В нем возбуждается с силой чувство Божества, со всеми Его совершенствами, и неотразимо стоит в душе, исполняя ее всю. Тут основание и возможность будущей благодатной духовной жизни».

2) «Грех окутывал прежде человека слепотой, нечувствием, беспечностью. В момент воздействия благодати спадает эта трехслойная окаменелая чешуя с окованной души. Человек теперь хорошо видит все безобразие свое внутри и не только видит, но и чувствует. Вместе с тем сознает опасность своего положения, начинает робеть за себя и заботиться о своей участи. И не только западает в душу робость, но, при чувстве ответственности своей пред Богом, страх, томление, досада, стыд начинают сильно поражать его сердце. Его грызет совесть».

3) «Но тут же дается ему некоторое ощущение и сладости жизни по Боге. Чувствуя всю непотребность греховной жизни и питая отвращение к ней, как морю зла, он вместе предощущает, что в открывшейся теперь для его душевного ока области добра сокрыты отрада и утешение. Она созерцается им, как земля обетованная, как место блаженнейшее и безопаснейшее от всех треволнений. Сие-то предощущение и есть преимущественно такое явление в душе грешной, которого человек сам собой произвести никак не может. Бог Сам вводит дух человека в Свою сокровищницу и дает вкусить от благ ее»⁵⁵.

Все это внутреннее движение главным образом сосредотачивается в чувстве и обнаруживается в расположениях сердца, тогда уже готового к восприятию новой жизни. Но чтобы неопределенные и преходящие настроения превратись в акты устойчивой реальной деятельности, нужно склонить к тому же волю. В этот-то критический момент восхода до решимости оставить греховную жизнь христианин переживает тяжелую нравственную борьбу с грехом, со своими застарелыми привычками и укоренившимися наклонностями.

«Вот, наконец, склонился человек на сторону добра, готов вступить на этот святой путь, готов ходить в добрых делах богоугождения; но в это мгновение вся бездна зла, крывшаяся в сердце, возметается, как прах и стремится опять покрыть всю душу. В минуту возбуждения и склонения грех молчит, как будто не до него касается то, что происходит у человека; но теперь, когда хотят его попрать, он, тысячеглавый, как называет его св. Лествичник, тысячи воплей испускает на человека, замышляющего сие. Подобно тому, как пробудившийся пока думает еще только встать, – все в теле у него спокойно, но лишь только положит он встать самым делом и мало напряжет мышцы, – все боли в теле, которые дотоле не беспокоили, теперь дают о себе знать и поднимают жалобы. Так и у склонившегося на благодатный зов греховные боли молчат, пока он доходит до сего склонения; но как только положит он приступить к делу, все эти немощи поднимают тревогу – сильную и смутительную. Помысл за помыслом, движение за движением поражают бедного человека и влекут назад; нападая без всякого порядка, со всех сторон охватывают душу и погружают ее в волнении своем. Все доброе у человека держится как бы на волоске и сам он поминутно готов оторваться от того, чем держится, и снова погрузиться в ту же среду, из которой восхотел выйти. Одно спасает его – та сладость, льгота и отрада, которые вкусить удостоился он в момент возбуждения, и та крепость, которую ощутил он, когда изрек в сердце: «итак, сейчас начну». Кто видел, как малая искра туда и сюда носится в дыме, но все еще как бы стоит за себя, или как малая частица дерева бросается волнующейся струей то вверх, то вниз, то вправо, то влево, – тот имеет в этом образе то, что бывает в сию минуту с благим желанием человека. Не в душе только смятения, но и кровь вся волнуется, бывает даже шум в ушах и туман в глазах. У нас рассказывают о привидениях – и страшных и прелестных, какие встречают добыватели какого-то цветка для отыскания кладов – этот психологический миф лучше всего изображает все хлопоты диавола, чтобы отвлечь человека от доброго намерения купить бисер многоценный, или достать сокровище, сокрытое на селе. Здесь-то предлежит человеку сильная борьба с собой, как бы генеральная битва со грехом»⁵⁶.

Крайне тяжела эта борьба, непосильна она была бы для слабого человека, если бы благодать Божия не приходила на помощь. Но и сам подвизающийся не должен предаваться беспечности, а обязан понести продолжительный, упорный труд самоисправления. Для обеспечения лучшего, прочного успеха в борьбе прежде всего необходимо открыть источники и главных производителей греха, которыми по тщательном исследовании неизбежно окажутся, следующие всюду и у всех наблюдаемые явления нашего внутреннего мира: самосожаление, по которому мы обходимся с собой, как сердобольная и чувствительная мать с балованным и изнеженным ребенком. Мы никак не хотим отказать себе в чем-нибудь, даже в мелочах. Будущая добродетельная жизнь нам представляется слишком тяжелым трудом, полной горьких скорбей и лишений. Чувственность, выражающаяся в сильной привязанности к материальным предметам и удовольствиям, в отсутствии интереса ко всему духовному, невидимому. Для чувственного новая жизнь, отрешенная от пристрастия ко всему вещественному, есть ни что иное, как сухой, отвлеченный и безжизненный подвиг. Человекоугодие, по которому христианин слишком дорожит своими установившимися отношениями к окружающим, придает слишком важное значение тому, что подумают и скажут о нем другие. Подобная слабость иногда настолько порабощает человека, что у него не достает мужества даже и в тех случаях, когда приходится покривить душой для спасения своих отношений к миру. Наконец, излишняя привязанность к настоящей, земной жизни (земность) также занимает видное место в ряду важнейших производителей греха в грехолюбивом сердце. Под влиянием последнего настроения мы так живем и действуем, как будто человеческое существование кончается на этом свете, о загробном мире часто нет мысли и помину. Как только человек устремится на путь новой жизни, весь сонм сказанных дорогих для грешной природы склонностей и привязанностей поднимает такой страшный вопль в свою защиту и против будущих порядков, что он проходит до глубины души, возмущает и колеблет в основании наш внутренний мир. Тут самый опасный, критический момент. Но не следует смущаться и падать духом, а необходимо начать энергично действовать без всякого промедления. Призвавши в усердной молитве благодатную помощь Божию, прежде всего нужно особым напряженным усилием воли мысленно изгнать из своей души всех названных производителей греха. Тут чем настойчивее и решительнее действовать, тем лучше. Далее, следует вызывать пред лицо сознание каждого в отдельности из врагов и, предварительно изобразив красоту и сладость будущей праведной жизни, нужно ясно определить все нравственное безобразие, а с другой стороны весь вред и серьезную опасность их для новой жизни. Подобное изображение должно быть настолько сильным, рельефным, чтобы в конце получилось явное отвращение и ненависть во врагам. Когда это произойдет, тогда уже легче будет сделать обращение сердца на новый путь, противоположный прежнему строю. В этих-то сердечных поворотах лежит существо всего настоящего момента духовного делания, имеющего своей конечной целью перелом воли на новую жизнь. На образовании их следует особенно напряженно потрудиться. Необходимо путем, настойчивой и неустанной внутренней работы привести сердце в такое состояние, чтобы оно в своем стремлении и желании нового, лучшего дошло до последних пределов, что ясно обозначится появлением в нем противочувствий прежним греховным возбуждениям, расположений, совершенно противоположных коренным требованиям греха. Нужно усиленно работать над собой до тех пор, пока не появится вместо самосожаления полная безжалостность к себе, до жажды страданий; вместо человекоугодия – обречение себя на все неправды и поношения людские; взамен пристрастия к материи отвращение к ней и желание одного духовного, чистого; наконец, вместо привязанности ко всему земному – чувство странничества на земле и стремление к небесному отечеству. С образованием подобных противочувствий уже можно считать совершившимся перелом воли, вследствие которого все в нас должно принять новый строй и порядок. Окончательный успех и полная победа тут в значительной степени зависит от усиленного стремления довести дело до конца, во что бы то ни стало, до полного изгнания всяких следов врага. Иначе, коварный искуситель, притаившийся в каком-либо сокровенном уголке нашего внутреннего мира, в виде, например, обольстительной мысли о том, что нет нужды спешить делом, можно еще день подождать преступать границу новой жизни, способен разорить и уничтожить все плоды напряженных трудов предшествующего подвига и заставить снова начать работу.

«Действуй против греха вообще, но особенно против коренных его возбудителей. Когда все мятется в душе, и помыслы, как привидения какие, стоят и объемлют ее, со всех сторон устремляя стрелы в самое сердце, – нетрудно заметить главных, так сказать, поджигателей зла. За множеством частных воителей стоят там, на самом заду, воители главные, отдающие приказания, заведующие всеми распоряжениями, всем ходом войны. Это и суть коренные возбудители греха. На них и надо устремить все внимание, против них прямо вооружиться, их побороть и уничтожить. Когда они будут побеждены, мелкие воители рассеются сами собой».

«Какие это главные возбудители греха и главные воители в защиту его, это указал Спаситель, когда призывал идти вслед Себя (Мк. 8:34–38). Кто хочет идти вслед Меня, говорил Он, да отвержется себе, – отворотится от себя, сочтет себя будто чужим для себя, не стоящим внимания и сочувствия, за которого стоять не стоит. Это предполагает, что в сердце грехолюбивом постоянно живет и качествует противоположное сему расположение – саможаление, как оно и есть на самом деле. Человек-грешник обходится с собой – как мать с нежно любимым детищем: жаль в чем-нибудь отказать себе, в чем-нибудь поперечить; не может одолеть себя, чтобы в чем-нибудь поднять на себя руку. Далее Спаситель обязует отказаться от всего, что в мире, для спасения души: какая бо польза человеку, аще приобрящет мир весь и отщетит душу свою? Мир есть совокупность вещей вне нас, видимое, осязаемое, чувственное. Следовательно, приведенное обязательство предполагает в сердце человека склонность к вещественному, падкость на осязаемое, некоторую страсть питать себя и услаждать только видимым, чувственным. И действительно, в грехолюбце качествует чувственность: не имеет он вкуса к невидимому и духовному, а все чувственное так известно и так переиспытано... Потом внушает Господь, чтобы не стыдились Его в роде сем прелюбодейном и грешном. Это заставляет предполагать в грехолюбивом сердце стыдение людей, в ущерб добру и правде. Так оно и есть. Живет обычно человек этой ненарушимостью заведенного вокруг порядка, или установившихся отношений, оттого робеет поколебать их и для поддержания их готов бывает скорее покривить душой, нежели сделать кому-либо что наперекор, не уважить, войти в неприятности. Это – человекоугодие: «что скажут и как быть, если придется разорвать связи»? Должно быть это самая чувствительная уза греха, если для того, чтобы разорвать ее, он угрожается за сей стыд пристыжением на всеобщем суде: Иже аще постыдится Мене и словес Моих в роде сем прелюбодейном и грешном, Сын человеческий постыдится его, егда приидет во славе Отца Своего со ангелы святыми. Это заключительное обращение к веку грядущему указывает в грехолюбивом сердце отсутствие чувства будущей жизни, заставляет предполагать, что той жизни для него будто нет, а оно все погружено в жизнь настоящую. Так это и есть. Живет обычно человек на земле, будто тут вечно жить, а о будущем забывает; знает счастье только земное, и все цели сходятся у него в одном, как бы здесь хорошо прожить, а что дальние будет, о том и думки нет. Итак, саможаление, чувственность, человекоугодие и земность (что только и жизни, что на земле) суть характеристические черты грехолюбивого сердца, – следовательно, и коренные возбудители греха и главные за него воители».

«Так вот эти-то корни грехов и являются возбудителями всех помыслов, восстающих на человека, когда он готов сделать движение из области греха на сторону добра, – поднимают весь рой искусительных помышлений, смущающих, ужасающих, пресекающих путь. Саможаление вопит: что это за жизнь? Впереди видится один труд, тяготы, скорби, лишения, которым конца не видно, иди, как среди терний по колючкам голыми ногами, – поминутные уязвления!» Чувствительность подает голос: «и ту вещь оставь и другую, и то перестань делать и другое, – словом, все, в чем я находил вкус, – а занимайся только духовным! Это отвлеченно, сухо, непитательно, безжизненно». «Что скажут? – Сочтут странным и чуждаться станут; между тем надо порвать и ту, и ту связь, – как же быть после? А вот с этой стороны и вражды еще жди». Это вопль человекоугодия. А вот вопль земляности: «будущее, конечно, будет, – кто против этого спорит, – но ведь далеко еще, а тут-то как прожить? Живали же другие... Земное мы знаем, а там что? Это – в руках, а то – где оно?»

«Да, приступит человек работать Господу, все это и завопит на него. И добро бы это были легкие какие-нибудь помышления, а то нет: они проходят до глубины души, поражают и влекут на свою сторону так, как если бы кто зацепил удою за живое тело и тянул к себе. «Что тут делать человеку»?

«Помощь близ... Ты только усилия употребляй – и одолеешь, но употребляй усилия целесообразно. Молитвенно утвердившись в самоуничиженном предании себя воле Божией и вседействию благодати, –

а) «Спеши прогнать все эти помыслы из души, вытесни их из сознания особым напряжением самодеятельности, втесни их опять в то сокровенное место, из которого они вышли и возврати покой сердцу, потому что, пока не успокоится сердце, ничего нельзя будет делать дальше. Для сего, на первый раз, не занимайся с ними нисколько и не вступай в беседу, хотя бы и не мирную. Толпа необразованных скоро разбегается, если поступить с ними сурово с первого раза; если же скажешь снисходительное слово одному, другому, третьему, – они набираются смелости и делаются настойчивее в своих требованиях. Так и толпа искусительных помыслов становится безотвязнее, если позволить им сколько-нибудь замедлить в душе, а тем более, если войти с ними еще и в переговоры. Но если их с первого раза оттолкнуть сильным напряжением воли, отвержением и обращением к Богу, то они тотчас удалятся и оставят атмосферу души чистой».

б) «Но пусть прогнано это мрачное полчище злых помыслов, пусть сердце опять спокойно и стало на душе светло, – помнить надобно, что тут для дела своего собственно ничего еще не сделано. Эти враги все еще живы. Они только вытеснены из внимания и, может быть, намеренно скрылись, чтобы в нечаянном нападении в благоприятное время тем вернее возвратить себе победу. Нет, на этом никак не следует останавливаться, иначе ни покоя, ни успеха не будет. Их надо умертвить, выманить и заклать на жертвенник самоотвержения».

«Итак, снова утвердившись в молитвенном предании себя Богу и благодати Его, вызывай каждого из возбудителей греха и старайся отвратить от них сердце и обратить его на противоположное, – этим они будут отрезаны от сердца и должны будут замереть. Для сего дай свободу здравому рассуждению, а по следам его веди и сердце. Просветленное истиной и вспомоществуемое сокровенно действующей благодатью, рассуждение твое а) пусть сначала представит все безобразие сих, можно сказать, исчадий ада; ты же понудь сердце свое восчувствовать отвращение к ним; b) потом пусть живее изобразит опасность, в какую они ввергают, пусть укажет в них самых злых врагов; ты же подвигни сердце свое возыметь к ним ненависть; с) затем пусть полнее изобразит перед тобой всю красоту и сладость жизни, в которую вступить они мешают, всю прелесть свободы от сих тиранов; ты же сердце свое, уже возымевшее отвращение и ненависть к ним, напряги устремиться от сих к тем, как елень на источники водные. Этим будет достигнуто требуемое. Коротка программа, но дело совершится, может быть, и не так скоро. Тут означены только стороны, на какие должно обратиться рассуждение, нить же самого рассуждения – вести и довести до цели надо всякому самому; своеличному рассуждению видна действенная и сильная мысль в том или другом отношении. Ведать, впрочем, надо, что рассуждение – рычаг, все же дело – в поворотах сердца. Можно сказать, что коль скоро произойдут в сердце указанные повороты, то мы – у цели».

в) «Этот труд есть самый существенный в деле перелома воли. Надо и энергично производить его и не отступать, пока сердце не дойдет, в сих поворотах своих, до последних пределов; последние же пределы суть противочувствие греховным возбуждениям, – расположения, противоположные коренным требованиям греха. Таким образом, все надо трудиться над собой, пока, вместо саможаления, не возродится безжалостность к себе и непощадение, не восчувствуется жажда страданий, желание умучить себя, истомить и тело свое и душу; пока вместо человекоугодия не образуется, с одной стороны, отвращение от всех недобрых обычаев и связей, некоторое враждебное, с раздражением, противление им, а с другой – обречение себя на все неправды и все поношения людские; пока вместо вкуса только в одном вещественном, чувственном, видимом, придет безвкусие к ним и омерзение и зачнется искание и жаждание одного духовного, чистого, божественного; пока, вместо земности, ограничение жизни и счастья только землей, не исполнит сердца чувство странничества на земле, с единственным стремлением к отечеству небесному».

«Когда образуются такие расположения, тогда все опоры греха будут подорваны. Он потеряет стойкость и власть определяющую, которая переходит теперь к самому человеку. Грех извергнут вон, стал вне. С сей минуты он уже будет искушающим, а не определяющим. И всякий раз стоит только привесть в движение стяженные теперь противочувствия ему, чтобы прогнать его. Из сего видно, какой великой важности есть описываемый теперь труд: им образуется внутрь нас из нас новое лицо, с решительным отвращением от зла и направлением к добру, – совершается перелом воли, вследствие которого все в нас должно принять новый порядок».

«Вот человек стоит уже на самом краю области греховной; ничто не отделяет его от страны света, свободы и блаженства. Узы спали, легко и отрадно на душе; она готова воспарить к Богу. Но коварство врага еще не истощилось. Еще есть у него стрела, которую приберег он к последней минуте. Только что душа напряжет свои силы, чтобы сделать последний шаг из области самоугодливого греха, как поражает ее внимание жалобный вопль «еще день, и довольно, – завтра преступишь сию границу». Потому ли, что в предыдущей борьбе душа утомляется и требует отдохновения, или потому, что уж таков закон у греха, только голос сей слышится. Тут нет противления добру, а только прошение – несколько поослабить приобретенное напряжение. Это вопль самый обольстительный: враг стоит будто за нас, умоляет, чтобы мы сжалились над собой, но склонись только мало на сей вопль, на это внушение, и все потеряешь, что приобрел. Тайными какими-то путями те, прогнанные возбудители греха прокрадутся к сердцу, без нашего ведома совершат с ним прелюбодейство – и все расслабят и расстроят, что было задумано, так что, пришед в себя, человек видит себя на старой линии, как будто ничего и не предпринимал делать над собой. Холодность, дебелость и неподвижность опять одолевают его, – хоть начинай сначала все, что, казалось, уже было пройдено. Поэтому, не презирай сего малого будто бы требования: оно мало и ничтожно на вид, но на деле есть сокращение всего зла, есть прелестное представление рабства в виде свободы, льстивое дружество, скрывающее непримиримого врага. Возненавидь его всей ненавистью и, как только заметишь, – а он пролетает быстро, как молния, – спеши изгладить след его так, чтобы знака его не оставалось. Поставь себя опять в то же состояние, в каком был пред сим, и в том же напряжении, внутреннем и внешнем, решись держать себя навсегда. Поразив и сего врага, ты останешься решительным победителем, взявшим себя в свои руки, станешь сам полным владыкой»⁵⁷.

Подвизающийся твердо решился оставить грех и начать новую духовную жизнь; но этого однако еще не достаточно, чтобы немедленно же приступить к деятельности. Существенно необходимо еще посвятить ее Богу. Иначе нравственность будет только естественная, языческая. Христианин должен делать добро не потому только, что оно добро, что этого требует нравственное достоинство человека, но главным образом в том убеждении, что оно есть жертва, угодная Богу. Цель творения разумного существа на земле не в нем самом, а в служении и прославлении имени Божия. Господь наделил человека нравственной свободой и в ней как бы уступил ему некоторую часть Своей Божественной власти, но с тем, чтобы человек сам произвольно принес свободу в жертву Богу, как высшее и совершеннейшее приношение. Чтобы иметь надежду быть принятым в новую жизнь, прежде всего нужно сознаться и раскаяться в неправоте прежнего порядка, нужно очиститься и получить прощение прежних грехов, а чтобы вступить в нее и начать действовать, необходимо предварительно воссоединяться с Богом и запастись духовными силами нести ее. Первое дается в таинстве покаяния, а второе в причащении. Покаяние существенно необходимо для решившегося идти путем добродетели, особенно в видах успокоения его совести, тогда еще тревожной и неустойчивой. Если свойство нашей совести таково и в обычной обстановке, что мы не решаемся предстать пред оскорбленным нами лицом до тех пор, пока не получим уверенности, что прощены им; то тем более нужно сказать это относительно обращения к Богу. Хотя верующий, давши обет оставить грех, уже получил некоторую надежду на принятие в новую жизнь, но это только его личная, робкая мысль и предположение, ничем и никем не удостоверенные. Для полного убеждения и вместе устойчивости своего внутреннего настроения ему необходимо свидетельство стороннего авторитетного лица, каковым в таинстве покаяния в полной мере является служитель алтаря Господня, разрешающий грехи от лица Самого Бога. Тогда кающийся вычеркивается на небе из списка осужденных, что ему также необходимо пред вступлением в новый мир. Без того не может быть доступа и притока спасающей благодати. Истинная христианская жизнь состоит в общении со Христом. Желающему вступить в нее должно воссоединиться с Господом, что возможно только в таинстве причащения, где под видом хлеба и вина Сам Господь входит внутрь верующего и вселяется в него. Всякая жизнь для своего поддержания и развития нуждается в соответствующем питании, особенно на первых порах. Такой действительной духовной пищей для верующего является тело и кровь Спасителя, Который Сам сказал: плоть Моя истинно есть брашно, и кровь Моя истинно есть пиво. Как начальная физическая пища сообщает характер нашей телесной природе и становится постоянной ее потребностью, так и первое достойное причащение тела и крови Господа положит основу и сделается неизменной принадлежностью всего последующего нравственного преуспеяния подвизающегося. Поэтому он должен спешить воспользоваться этим неиссякаемым благодатным источником духовной жизни.

«Казалось бы, что все уже сделано, если принята решимость оставить грех и остается только действовать. И точно, можно действовать; но что это будет за деятельность и что за дух в ней? Человек остановился только еще на себе. Если он станет действовать, отправляясь от сей точки, то будет действовать от себя и для себя, хоть и в нравственном порядке. Это будет нравственность эгоистическая, языческая. Есть люди, которые говорят, что делают добро, как добро, – делают это потому, что достоинство человека того требует, или потому, что действовать иначе было бы неблагородно, неблагоразумно. Все такие делатели обличают, что образование в них внутреннего, нравственного человека не доведено до конца: они возвратились к себе, но от себя к Богу не подвиглись и себя Ему в жертву не принесли, – остановились, значит, на полдороге. Цель свободы человека не в ней самой и не в человеке, а в Боге. В свободе Бог уступил человеку как бы некую часть Своей Божественной власти, но с тем, чтобы он сам произвольно принес ее в жертву Богу, как совершеннейшее приношение. И потому, если возобладал ты собой, иди, отдай теперь себя Богу. Когда грешил ты, то не себя только терял, но, теряя себя, отдалялся и от Бога. Теперь, возвращаясь из греховного плена, после того как возобладал ты собой, возврати себя и Богу».

«Казалось бы также, что и обращение от себя к Богу должно быть делом и не трудным и не многосложным, как например, обращение с запада на восток. Но, ведь, грешник, приступающий к Богу, не есть лицо от Него независимое и приближается к Нему не так, чтобы за ним ничего не было. Нет, он то же, что беглый раб, возвращающийся к своему господину, что виновный, являющийся пред лицо царя-судии. Надо посему приступить так, чтобы быть приняту. В человеческих порядках господин принимает раба и царь возвращает милость виновному, когда, приступая к ним, каждый из них сознает вину свою, раскается в ней и дает искреннее обещание быть вперед совершенно исправным. То же – и в возвращении грешника к Богу. Он будет принят Богом, если а) сознает свои грехи, б) раскается в них и в) положит обет не грешить. Это – необходимые акты в сердечном воссоединении с Богом, от которых зависят твердость в новой жизни, совершенство в ней и благонадежность неизменного действования по ее требованиям. Блудный сын, возвращаясь ко отцу, говорил реку: согреших – сознание греха; несть достоин – окаявание себя; приими, яко единого от наемников – обет работать».

«Что особенно делает необходимым таинство покаяния, так это, с одной стороны, свойство греха, а с другой, – свойство нашей совести. Когда мы грешим, то думаем, что не только вне нас, но и в нас самих не остается следов греха. Между тем он оставляет глубокие следы и в нас, и вне нас, – на всем, что нас окружает, и особенно на небе, в определениях божественного правосудия. В час греха решается там, чем стал согрешивший: в книге живота он внесен в список осужденных – и стал связан на небе. Божественная благодать не низойдет на него, пока на небе не изгладится он из списка осужденных, пока там не получит он разрешения. Но Богу угодно было небесное разрешение – небесное изглажение из списка осужденных поставить в зависимость от разрешения связанных грехами на земле. Итак, прими таинство покаяния, чтобы сподобиться Всестороннего разрешения и открыть в себя вход духу благодати. Совесть, теперь возочищенная, возвратившая нежность и чутье к нравственному порядку, не даст покоя, пока решительно не уверимся в прощении. Такова она в обыкновенном порядке нашей жизни; не дает она нам и на глаза показаться к тому, кого оскорбили, пока не уверимся, что он простил нас. В отношении же к Богу она еще разборчивее. Хотя в то время, когда человек возвышается до решительного обета, сходит на него некоторое уверение, что он теперь не противен Богу; но эта уверенность – своя и прочна быть не может, – ее скоро поколеблет сомнение: «да так ли, да не самообольщение ли это»; а сомнение внесет тревогу внутрь, от тревоги же – расслабление. При этом жизнь не будет иметь ни твердости, ни стройности. Итак, надобно человеку услышать всепрощение от лица Божия, чтобы, окончательно успокоившись уверенностью в милости Божией, действовать потом решительнее и тверже в этой уверенности. Поди же, исповедуйся – и получишь от Бога объявление о прощении».

«В притче о блудном сыне, отец, приняв возвращающегося к нему с раскаянием сына, после того, как, падши на выю его, облобызал его в знак всепрощения, – повелел одеть его и готовить вечерю светлую и отрадную. Родительское сердце не довольно было прощением, – оно решительнее хочет уверить сына в своем с ним примирении и сильнее выразить радость свидания с ним по расставании столь горестном. Отеческая любовь дает то, чего и не ожидала сыновняя надежда. Какой грешник мог ожидать большего чего-нибудь после того, как получил всепрощение? И вот, однако ж, он приглашается еще и на вечерю Господню, где Господь Сам дает ему плоть Свою ясти и кровь Свою пити. Это – венец щедродательности к обращающемуся грешнику, и однако ж не избыток, а существенная необходимость в воссоединении с Господом».

«Жизнь христианская есть жизнь в Господе Иисусе Христе. Уверовавший облекается во Христа и живет Им. Падший по крещении теряет эту благодать; восставая от падения и возвращаясь к Господу, ему опять надо сподобиться ее, – и сподобляется в св. причащении. Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает и Аз в нем, говорит Господь (Ин. 6:56). Тут в кающемся и начало жизни о Христе Иисусе. Господь сказал, что Он есть лоза, а верующие в Него – ветви (Ин. 15:4–6). Ветвь не живет, если она не на лозе; так и верующие не живут, если не в Господе. Нигде нет жизни истинной, как только в этой лозе. Что не на ней, то мертво. Посему, кто хочет жить истинно, тот должен привиться к ней, принимать от нее соки жизненные и жить, питаясь ими. Привитие и совершается во св. причащении, – здесь христианин становится едино с Господом. Когда Господь руководил только грешника к полному покаянию, то толкал лишь в двери сердца; когда же отверзаются они сокрушением и покаянием, – Он входит внутрь и вечеряет с причастником».

«Теперь человек рождается вновь. Начинается у него жизнь совершенно в новом роде. Жизнь не может продолжаться без пищи, и притом пищи сродной себе. А такого-то рода пища и есть тело и кровь Господа. Сам Он сказал: плоть Моя истинно есть брашно, и кровь Моя истинно есть пиво (Ин. 6:55). Ими и должно начавшему новую жизнь питать сию жизнь. Тем паче необходимо вкусить сей нищи на первых порах, при первых, так сказать, движениях новой своей жизни. Говорят, что первая пища имеет влияние на характер телесной жизни и после составляет постоянную потребность тела. Какой же должен быть характер жизни у покаявшегося? – Жизнь о Христе Иисусе, Господе нашем. Что должно составлять постоянную потребность его? – Потребность общения с Господом. Пусть же спешит на первых движениях сей жизни вкусить тела и крови Христовых, чтобы положить, так сказать, основу жизни сообразной с Христом и зародить живую потребность постоянного с Ним общения посредством сего вкушения. Вкушающий, ощутив сладость сей манны небесной, уже не может потом не алкать и не жаждать больше и больше сего вкушения»⁵⁸.

В новую жизнь христианин вступает с одним добрым и ревностным стремлением служения Богу. Чтобы это стремление осуществить на деле и достигнуть конечной цели – живого Богообщения, он неизбежно должен пройти длинный, потовый труд подвигов внешнего доброделания и внутреннего очищения. Успех тут в значительной мере зависит от степени и силы первоначальной ревности, которую подвизающийся прежде всего и должен укрепить. Желающему сохранить неугасаемой ревность необходимо: 1) пребывать внутрь, 2) зреть новый мир и 3) стоять в чувствах и помышлениях, приведших к новой жизни. Пред началом всякого важного дела человек обыкновенно сосредотачивает все свои силы на нем и усчитывает все средства, которыми он может располагать для совершения его. В отношении духовного подвига подобная подготовка дается в акте, так называемого, внутрь пребывания. Последнее есть заключение сознания в сердце. Когда человек в своем сердце пробудился от греховного сна, тогда восстановленный дух проникает туда своим сознанием и начинает собирать и привлекать к сердцу все душевные и телесные силы. Это внутрь пребывание не то же, что углубление при размышлении или дума, хотя много походит на него. Последнее состоит только в напряжении ума и держится в голове, оставляя другие силы не занятыми; а первое сосредотачивается в сердце, источнике и центре всех наших внутренних движений, ниже и глубже всего, что в нас происходит, так что все происходящее совершается уже поверх его, пред его глазами, при чем одно одобряется, а другое запрещается. Эта внутренняя собранность есть истинный показатель духовной мощи и первое условие господства подвизающегося над самим собой. Собранный всегда силен, подобно войску, приведенному в боевой порядок или пуку прутьев, слабых в одиночку и сильных в связке. Несобранный же всегда слаб и или ничего доброго не делает или, начавши делание, скоро падает. Тут наблюдается явление подобное тому, как владетелем города считается тот, кто занимает крепость. Всякое духовное дело неизбежно должно начинаться со внутреннего сосредоточения. Что бы ни предпринимал подвизающийся, прежде всего должен войти внутрь себя и оттуда уже начинать действовать. Эта глубоко жизненная истина ясно указана в Евангелии, когда Спаситель говорит: «Царствие Божие внутрь вас есть» и для начала всякого духовного дела заповедал: «вниди в клеть (сердце) твою и затвори двери».

Вступивший внутрь себя стоит на пороге новой жизни, пред дверьми нового духовного мира. «Старайся войти в храмину, находящуюся внутри тебя, и увидишь храмину небесную», – говорит один из св. отцов. Чтобы поддержать и возгревать дух ревности к хождению в новой жизни, необходимо с одной стороны все строение духовного мира так ярко напечатлеть в своем сознании, чтобы он всегда живо представлялся нам, а с другой стороны необходимо восприять его чувством, глубоко войти и слиться с ним. Все строение духовного мира может быть кратко выражено так: «Бог единый, в Троице поклоняемый, вся сотворивший и вся содержащий восставляет, или по апостолу, возглавляет всяческая в Господе нашем Иисусе Христе (Еф. 1:10) чрез Духа Святого, в св. Церкви действующего, Который, по усовершении верующих, переводит их в другой мир, что и будет продолжаться до времени исполнения всех, или кончины века, когда, по воскресении и суде, воздастся каждому по делам: одни ниспадут в ад, другие вселятся в рай, и Бог будет всяческая во всех».

«Это – всеобъемлющая рама всего истинно-сущего, бывающего и имеющего быть. Здесь сокращенно все содержание божественного откровения. Все возможное и действительное входит сюда и есть здесь. Это также содержание символа веры. Главнейшие предметы здесь: вседержительство Божие, домостроительство спасения и четыре последних – смерть, суд, рай и ад. Эти именно предметы святитель Христов Тихон заповедует всем христианам непрестанно помнить, от младенчества до гроба».

Чтобы твердо установиться в явлениях нового мира, необходимо понуждать себя «воззревать на сии предметы сколько можно чаще, с желанием непрерывного зрения их. С первой минуты пробуждения к сознанию, войди внутрь и со всевозможным напряжением вставляй себя в этот строй и порядок. Сначала лучше установлять взор на одном каком-либо предмете и зреть его, пока напечатлеется он, а потом переходить к другим. Когда переберутся все, тогда и весь строй может быть сознаваем в один миг. Иные распределяют это делание по дням, иные – по частям дня: например, о смерти, после обеда, – как кто найдет удобным, или к чему сознает подвижнейшим дух свой. Только одного закона должно держаться, не переменять часто, ибо это отнимает у делания весь плод».

«В пособие к успешнейшему прохождению сего делания и совершенству в нем можно взять место св. Писания, относящееся к тому или другому предмету, и повторять его непрестанно в продолжении дня или более, например: камо пойду? – предлежит единою умрети, потом же суд... Собираеши себе гнев в день гнева... Несть иного имени, о немже подобает нам спастися, и проч.; иметь картину смерти, креста или суда страшного и поставить в таком месте, чтобы она как можно чаще и невольно ударяла в глаза; избирать книги и статьи, резко изображающие сии предметы, и беседы, если случатся с единомышленным, вести более о том же; чаще поминать суды Божии невидимые и неожиданные, случаи смертные, умерших родных и их состояние, видеть себя на одре смертном, смотреть на похороны. Все это резче действует на дух человека, если он стоит в этих предметах во время молитвы. При помощи Божией, таким порядком напечатление совершается очень быстро. Надобно только напечатленный в молитве предмет не кидать потом, а ходить с ним, пока можно, хотя бы и несколько дней, стараясь поддерживать впечатление то писанием, то чтением, то беседой, то другими способами».

«Такое зрение другого мира способно содержать и возгревать дух ревности тем, что доставляет истинное поприще для действования ревнующему духу. «Ты – не здешний, – говорит Златоуст, – а из другого мира; следовательно, и действовать должен как бы в том мире, а для того и зреть его». С другой стороны, кто зрит его, тот постоянно будет иметь пред глазами как бы норму какую и образчик, напоминающий, чтобы не уклониться, не сделать чего-нибудь криво. Это хорошо и тогда, когда кто умом только зрел эти предметы. Если же кто дойдет до блага восприять их в чувстве хоть чуть-чуть, у того они возводят мгновенно ревность до великого напряжения. И что из этого ни было бы принято чувством, оно того, кто принял, не допустит до греха. Помни учит Сирах, последняя твоя, и во веки не согрешиши. Предзрех, свидетельствует пророк Давид, Господа, да не подвижуся. Макарий Великий был иссушен, как сам он говорит, памятью огня геенского; другие же плакали непрестанно от памяти смертной. И множество есть изречений у св. отцов относительно сих предметов и относительно того, как сильно они напрягают дух человека и возгревают ревность. Пришедший в чувство их, зрит себя в великой тесноте, а в крайностях, известно, как бывает сильно напряжение»⁵⁹.

Вступивший на путь новой жизни прежде всего должен устроить свою внешнюю обстановку по духу ее и начать подвиги добродетели. Все относящееся к новому внешнему порядку можно назвать удалением от мира; но последнее означает главным образом не то, чтобы бегать человеческого общества, а оставить нравы, привычки и требования, противоположные духу Христову. Оставить мир есть ни что иное, как перечистить всю свою жизнь, устранить из нее все страстное, заменить чистым, не мешающим развитию духовных начал, а помогающим ему. Лучшее и совершеннейшее поприще для сего путь иночества. Доброделание начинается с внешних подвигов и заканчивается внутренним очищением сердца. Указать необходимые благочестивые упражнения не трудно, стоит только перечитать несколько житий христианских подвижников. Пост, труд, бдение, уединение, молитва с чтением слова Божия и св. отцов, говение с исповедью и причащением, дела милости телесной и духовной – все это в совокупности, а иногда преимущественно в одних каких-нибудь частях, можно встретить почти в каждом житии св. угодников Божиих. Во всех подобных добродетелях подвизающийся упражнялся и на предыдущих ступенях своего духовного преуспеяния, но тут они получают высший и совершеннейший вид, имеют характер истинного подвига. Молитва нередко является непрестанной, в виде постоянного предстояния и хождения пред лицом Божиим; пост простирается до совершенного неядения в течение продолжительного времени, говение с исповедью и причащением – до степени непрерывного, ежедневного и т. д. Преосв. Феофан подробно указывает предметы и содержание подвигов как для тела, так и для души, даже отдельно для ума, сердца и воли, и не менее обстоятельно излагает руководственные правила к жизненному применению их. С особенной любовью он останавливается на созидании добрых настроений сердца. Мы уже видели мысли святителя о воспитании сердца человека под влиянием и воздействием христианского богослужения среди обычной, мирской обстановки. Теперь послушаем, что говорит о том же предмете в назидание и руководство ищущим духовного совершенства писатель – сам великий подвижник.

«Образовать сердце значит воспитать в нем вкус к вещам святым, божественным, духовным, чтобы, обращаясь среди их, оно чувствовало себя как бы в своей стихии, находило в том сладость, блаженство, ко всему же другому было равнодушно, не имело вкуса и даже более – имело к тому отвращение. К сердцу сходится вся духовная деятельность человека: в нем отпечатлеваются истины, в него внедряются и добрые расположения; но главное, собственное его дело это показанный нами вкус. Когда ум зрит все строение мира духовного и разные его предметы, или в воле спеются разные благие начинания, – сердце под ними должно во всем этом ощущать сладость и издавать теплоту. Это соуслаждение духовному есть первый признак оживления умершей души от греха. Потому образование его – очень важный момент даже в начатках».

«Делание, направленное к нему, есть все вообще наше священнослужение во всех его видах – и общее и частное, и домашнее и церковное, а главным образом – движущийся в нем дух молитвенный».

«Священнослужение, т. е. все дневные службы, со всем устроением храма, иконами, свечами, каждением, пением, чтением, действованием, а также службы на разные потребы, потом служение домашнее, тоже с вещами церковными – освященными иконами, елеем, свечами, водой святой, крестом, ладаном – вся эта совокупность вещей священных, действующая на все чувства – зрение, слух, обоняние, осязание, вкус – суть оттиратели чувств у омертвелой души, сильные и единственно верные. Душа омертвела от духа мира, обладающего ею через живущий в ней грех. Все строение церковнослужения нашего и своим строением, и значением, и силой веры, и особенно сокрытой в нем благодатью – имеет непреодолимую силу отвевать дух мира и, освобождая душу от его тяготеющего влияния, дает возможность вздохнуть как бы свободно и вкусить сладость этой духовной свободы. Вступивший в храм вступает совсем в другой мир, влияется от него и соответственно тому изменяется. То же бывает и с тем, кто окружает себя священными вещами. Частость впечатления духовного спешнее проникает внутрь и скорее оканчивает преобразование сердца. Итак:

1) Следует учредить возможно частое пребывание в храмах на церковных службах и обыкновенно на утрене, литургии, вечерне. Иметь стремление к тому и, при первой возможности, быть там каждодневно и хоть однажды, а если можно, даже безвыходно. Наш храм есть рай на земле или небо. Спеши в храм по вере, что он – место селения Божия, где Он Сам обещал скорее услышать; пребывая в храме, будь, как пред Богом, в страхе и благоговении, которые вырази терпеливым стоянием, поклонами, вниманием к слушанию вообще, без расхищения мыслей, ослабления и небрежности.

2) Следует не забывать и других священнослужений, частных, в храме ли то, или в доме совершаемых, а равно и своего домашнего молитвования со всем церковным устроением. Должно помнить, что это есть только дополнение некое служения церковного, а не замена его. Апостол, заповедуя не лишать себя собраний, давал знать, что вся сила служения принадлежит служению общему.

3) Следует совершать все церковные торжества, обряды и обычаи, вообще весь устав, и обложить себя им во всех исходищах, так чтобы постоянно пребывать как бы в некоторой особой атмосфере. Это сделать легко. Таково устроение нашей Церкви. Прими только с верой».

«Но главным образом, что дает силу церковному служению, это – молитвенный дух. Молитва – это есть как обязанность всеобъемлющая, так и средство вседейственное. Ею и истины веры напечатлеваются в уме, и добрые нравы – в воле; но преимущественно оживляется сердце в чувствах своих. Тогда только спешно идут и первые два, когда есть это одно. Потому образование молитвы должно быть начато прежде всего и продолжаемо постоянно, неутомимо, пока не даст Господь молитву молящемуся»⁶⁰.

Труды доброделания требуют непрерывного напряженного усилия. Подвизающийся часто ослабевает и нуждается в возбуждении и обновлении духовной жизни, в питании и подкреплении своих нравственных сил. Лучшим средством к тому является учреждение говения со всеми его принадлежностями, с исповедью и причащением тела и крови Господа, и истинные подвижники не пропускают случая пользоваться им, восходя нередко до непрерывного говения. Ревнующим о непрестанном очищении своей совести и духовном обновлении спасительными таинствами покаяние и причащение необходимо:

1) «Всякий грех, тяготящий совесть, спешит очистить покаянием, не ожидая определенного времени говения. Хорошо и дня одного не держать его на душе, а еще лучше ни часа, ибо грех отгоняет благодать, лишает дерзновения и молитвы, черствит и охлаждает тем более, чем долее держится. Изверженный же через покаяние оставляет умиляющую росу слез.

2) Всякий день, отходя ко сну, творить частную исповедь ко Господу, в коей все греховное – в помыслах, пожеланиях, движениях страстных, равно все нечистое в делах правых открывается Богу, в чувстве покаяния, как такое, что хоть и против будто бы воли творится, однако же есть в нас и делает нас нечистыми и непотребными перед Богом и собственным чувством чистоты и совершенства. Ложась спать, отходишь как бы на тот свет; исповедь приготовляет к тому. Во время сна стяженное днем обращается в природу нашу, – должно перечистить его и непотребное отвергнуть с сокрушением; чисто все затем бывает.

3) Творить ежеминутно исповедь, то есть всякий помысел, всякое пожелание, чувство и движение порочное и нечистое тотчас по сознании исповедать Богу всевидящему, с сокрушением духа, и просить в том прощения и силы избежать впредь; равно как и очиститься в эту минуту от скверны. Это делание весьма спасительно. Оно то же, что протирать глаза, идя против пыли; оно требует строгого внимания сердца. Собранный же уже всегда усерден и ревностен. Напротив, оставляя помыслы и пожелания не изверженными сокрушением и покаянием, рану оставляют в сердце. А сколько бывает незамеченных ран, сколько приражений! Не диво, после сего, охлаждение и падение. Помысл к помыслу легче родит пожелание, пожелание к пожеланию – согласие, а там уж и прелюбодейство внутреннее и падение. Непрестанно же кающийся все возочищает себя и расчищает себе дорогу.

4) Иметь откровение, то есть всякое недоумение, смущение или новое разумение свое открывать другому единомышленному, или отцу своему духовному с тем, чтобы тот решал и определял достоинство и произносил суд.

5) Бывать, сколько возможно чаще, на литургии и, во время ее совершения стоять в крепкой и светлой вере в совершаемую тогда жертву Божию. Таинство тела и крови есть божественная для христиан пища и есть жертва. Причащаются на литургии не все и не всегда, но жертва приносится от всех и за всех. Все потому и должны участвовать в ней. Участвуют же верой, болезненным сокрушением о грехах, самоуничиженным припадением ко Господу, жрущему Себя, как агнца, за живот мира. Одно живое созерцание сего таинства сильно оживляет и возбуждает дух. Вера же и сокрушение всегда приносят очищение грехов, а нередко и сокровенное прикосновение Господа к сердцу христианина, услаждающее его и оживляющее, как бы причащение в духе.

6) Если нельзя быть в храме, то не пропусти часа священной и божественной жертвы без воздыхания и обращения к Богу; если можно, стань на молитву и сотвори несколько поклонов. Что-либо страшное в природе заставляет содрогаться всю тварь: гром, например, сотрясение земли, буря. В минуту божественной жертвы, в храме совершается дело страшнейшее, величайшее на земле и на небе; но совершается невидимо, духовно, пред лицом беспредельного Бога Триединого, св. ангелов, всего сонма небесной Церкви, пред оком веры всех подвизающихся и живущих на земле, – невидимо, тем не менее, однако же, действительно. Потому-то верующему не должно пропускать этих минут без внимания. Но когда они помнятся, то самим этим памятованием разогревается дух и восхищается к Богу, чем и привлекается благодать».

«С самого начала христианства, истинные ревнители благочестия поставляли первым благом частое приобщение. При апостолах оно всюду: христиане все пребывают в молитвах и ломлении хлеба, то есть причащаются. Василий Великий в послании своем к Кесарию, говорит, что спасительно причащаться тела и крови на всяк день, а о своем житии пишет: «мы причащаемся четыре раза в неделю». И это общее мнение всех святых, что нет спасения без причащения, и нет преспеяния в жизни без частого причащения»⁶¹.

Однако нельзя ограничиться одной положительной деятельностью на пути к полному нравственному совершенству. В тесной и неразрывной связи с ней всегда идет напряженная отрицательная работа, направленная к изгнанию внутреннего зла, выражающаяся в борьбе «со страстьми и похотьми». Самый навык и устойчивость в подвигах достигается чрез эту борьбу и брань, приобретается только после победы искушений и соблазнов. Теперь подвижник проходит самый трудный и высший момент – сокровеннейшее в глубине его духа самоочищение от внутренних врагов. Мы уже видели, как многочисленны и сильны эти враги и сильнейшие между ними – страсти. Они связывают человека как пленника, иногда так порабощают его, что он теряет образ и подобие Божие и нисходит до степени животного. Подверженный страстям не может и начать духовной жизни, ибо страсти убивают всякое семя и росток ее. Потому и необходимо всеми силами вооружиться на упорную борьбу с этими опаснейшими врагами. Можно указать следующие правила внутренней брани: «Заметив приближение врага – начинающееся возбуждение или помысла, или страсти, или наклонности, первее всего спеши сознать, что это враги. Для сознания в страстном врага не требуется большая головоломная работа. Довольно восстановить убеждение, что ко всему страстному не благоволит Бог. Великая ошибка, и ошибка всеобщая – почитать все, возникающее в нас, кровной собственностью, за которую должно стоять как за себя. Все греховное есть пришлое к нам; потому его всегда должно отделить от себя, иначе мы будем иметь изменника в себе самих. Кто хочет вести брань с собой, тот должен разделить себя на себя и на врага, кроющегося в нем. Отделив от себя известное порочное движение и сознав его врагом, передай потом это сознание и чувству, возроди в сердце неприязнь к нему. Это – самое спасительное средство к прогнанию греха. Всякое греховное движение держится в душе чрез ощущение некоторой приятности от него; потому, когда возбуждена неприязнь к нему, оно, лишаясь всякой опоры, само собой исчезает. И вот где позволителен и благопотребен гнев. У всех св. отцов нахожу, что гнев на то и дан, чтобы им вооружаться на страстные грешные движения сердца и прогонять их. Впрочем, это не всегда легко и не всегда возможно: легко поражать гневом помыслы, труднее – желания, но еще труднее – страсти, ибо они и сами суть сердечные движения. Когда это не помогает и враг не уступает таким образом победы без сражения, – мужественно, но без самовозношения и самонадеянности, вступай в борьбу. Началась брань, – храни преимущественно сердце: не давай доходить возникающим движениям до чувства, встречай их у самого входа в душу и старайся поразить здесь. А для сего спеши восставить в душе убеждения, противоположные тем, на коих держится смущающий помысел. Такие противоубеждения суть в мысленной брани не только щит, но и стрелы, – защищают сердце твое и поражают врага в самое сердце. С тех пор в том и будет состоять брань, что возникший грех будет постоянно отражаться мыслями и представлениями противоположными. Время продолжения ее зависит от многоразличных обстоятельств, кои определить совершенно невозможно. Не должно только ослабевать и сколько-нибудь, даже в мысли, склоняться на сторону врага. Врага должно преследовать до тех пор, пока и следов его не останется; иначе даже простой помысл, оставленный в сердце, как злое семя, принесет свой плод, в неприметном склонении к себе души»⁶².

Впрочем далеко не всегда подвизающийся может рассчитывать на успех в этой внутренней войне. Она ведется обычно с переменным счастьем. Иногда приходится переживать такие трудные, критические моменты, когда человек совершенно изнемогает, теряет под собой почву и готов впасть в отчаяние. Тогда-то он ясно сознает недостаточность своих сил и нужду в сторонней помощи. И эта помощь приходит к нему со стороны той же спасающей благодати, которая раньше возбудила его от сна греховного и указала новый путь жизни. Дух наш тогда является только поприщем и органом брани, силой же победительной и разрушительной бывает благодать Божия. Борющийся с воплем повергает себя Господу, жалуясь на врагов и ненавидя их, и божественная благодать в нем и чрез него поражает и изгоняет их.

«Брань кончена. Благодари Господа за избавление от поражения, но не предавайся чрез меру радости спасения, не попускай беспечности, не ослабляя ревности, – враг часто притворяется только побежденным, чтобы, когда ты предашься чувству безопасности, нечаянным нападением тем легче поразит тебя. Потому не снимай бранных оружий и не забывай предохранительных правил. Будь всегда бодрым и бдительным воином. Сядь лучше и расчисли добычу; осмотри весь ход брани – ее начало, продолжение и, наконец, что подало повод к ней, что особенно усиливало и что положило ей конец. Это будет своего рода дань с побежденных, которая чрезвычайно облегчит будущие победы над ними; так стяжевается, наконец, духовная мудрость и опытность подвижническая. Не говори никому о победе. Тщеславие, которого при сем избежать нельзя, отворит двери душевного укрепления и после победы над одним врагом должно будут сражаться с целой их толпой. Если же и поражен будешь, – сокрушайся, но не бегай от Бога, не упорствуй; спеши умягчить сердце и довести его до раскаяния. Нельзя не падать; но можно и должно, упавши, восставать. Бегущий спешно, если и споткнется на что, спешно встает и опять устремляется по пути к цели, – подражай ему. Господь наш подобен матери, которая ведет дитя за руку и не покидает его, хотя бы оно очень часто спотыкалось и падало. Лучше, вместо бездейственного уныния, ободрись к новым подвигам, извлекши из настоящего падения урок смирения и осмотрительности, чтобы не ходить там, где скользко и где нельзя не падать. Если не изгладишь греха искренним раскаянием, то, получив некоторую в тебе крепость, он неминуемо повлечет тебя вниз, на дно грешного моря. Грех возобладает тобой и тебе опять нужно будет начинать с первой брани; но, Бог знает, будет ли возможно это. Может быть, предавшись теперь греху, ты перейдешь черту обращения, может быть, после уже не найдется ни одной истины, которая могла бы поразить твое сердце: может быть, даже тебе не будет дарована и благодать. Тогда еще здесь ты будешь принадлежать к числу осужденных на вечное мучение»⁶³.

За свои усиленные духовные труды подвижник удостаивается высшей, возможной для человека на земле награды – ощущения близости Божества и сладости богоугодной жизни, и тогда он вступает на истинный путь восхождение к живому Богообщению. Последний, решительный шаг в этом направлении, самое преддверие его есть отложение всякого житейского попечения о себе и мире и совершенное предание воле Божией. Тогда благодать Божия освящает все существо человека и Господь вселяется в него, начинается живое и действительное богообщение при полном слиянии божественных и человеческих начал жизни, когда подвижник по справедливости может сказать о себе вместе с апостолом: «живу же не к тому аз, но живет во мне Христос». Истинная сфера и поприще этого неземного состояния есть непрестанная умная молитва. «Стремление к Богу – цель. Но сначала оно – лишь в намерении, искомое. Должно сделать его действительным, живым, как естественное тяготение, сладостное, охотное, неудержимое. Только такого рода тяготение и показывает, что мы – в своем чине, что Бог восприемлет нас, что мы идем к Нему. Когда железо тянется к магниту, это значит, что прикасается к нему сила магнитная; то же и в духовном отношении: тогда только и видно, что Бог касается нас, когда это есть живое стремление, – когда дух, минуя все, устремляется к Богу, восхищается. Сначала не бывает этого, – человек ревнующий весь обращен на себя, хоть и для Бога; но это воззрение на Бога есть только мысленное. Еще Господь не дает вкусить Себя, да и человек неспособен, потому что нечист. Он служит Богу, так сказать, безвкусно. Потом, по мере очищения и исправления сердца, начинает ощущать сладость в богоугодной жизни, с любовью и охотой ходить в ней, – она становится его услаждающей стихией. Душа начинает отрываться от всего, как от холода, и тяготеет к Богу, согревающему ее. Полагаются начатки сего тяготения в духе ревнующем божественной благодатью. Ее же наитиями и руководством и зреет оно среди указанного порядка, коим питается даже без ведома самого действователя. Знамение сего рождения суть: охотное, тихое, не напряженное внутрь – пребывание пред Богом, сопровождаемое чувством благоговения, страха, радости и т. п. Прежде внутрь себя втеснял себя дух, а теперь сам устанавливается там и стоит неисходно. Ему радостно быть там одному с Богом в удалении от других, или без внимания ко всему внешнему. Он обретает внутрь себя царство Божие, которое есть мир и радость о Духе Святе. Такое погружение внутрь, или погружение в Бога, называется умным безмолвием или восхищением к Богу. Бывает оно преходящим, но должно сделать его постоянным, потому что в этом – цель. Бог в нас, когда дух наш в Боге истинно, ибо это есть не мысленное общение, а живое, безмолвное, отчужденное от всего, погружение в Бога. Как луч солнца уносит каплю росы, так и Господь восхищает дух, прикасаясь к нему. Взя мя дух, говорит пророк. Многие из святых бывали постоянно в восхищении к Богу, а на иных дух нападал временно, но часто. Так и зачинается, и зреет, и совершенствуется такое тяготение, или вступление в Бога, божественной благодатью в том, кто ищет Бога искренно, добросовестно, усердно».

«Существенное условие для сего есть очищение сердца для принятия влекущего Бога: чистии сердцем Бога узрят».

«Решительный же шаг в восхождении к Богу, самое преддверие богообщения есть совершенное предание Ему себя, после коего Он уже есть действуяй, а не человек. В чем вся сила, или чего мы ищем? – Богообщения, того, то есть, чтобы Бог вселился в нас и начал ходить в нас, облекся как бы в наш дух, правил и его разумом, и волей, и чувством, чтоб еже хотети и еже деяти в нас было бы Его делом, чтоб Он был действуяй все во всем, а мы сделались бы орудиями Его, или деемыми от Него, и в помышлениях, и хотениях, и чувствах, и словах, и делах. Этого ищет Господь, владыка всяческих, ибо Он один все в тварях делает чрез твари же. Того же должен искать и понявший себя дух».

«Условие к сему боговселению в нас и воцарению, или приятию вседействия, есть отречение от своей свободы. Свободная тварь, по своему сознанию и определению, действует сама от себя; но этому не должно быть так. В царстве Божием не должен быть кто действующий сам, но чтобы во всем действовал Бог; а этого не будет, пока свобода сама стоит, – она отрицает и отвергает силу Божию. И тогда только прекратится это управство против силы Божией, когда падет пред Ним наша свобода, или самостоятельная и самоличная деятельность, когда в человеке произносится решительное прошение: «Ты, Господи, твори во мне, что хощещь, а я и слеп и слаб».

«В этот-то момент вступает сила Божия в дух человека и начинает вседействие свое. Итак, условие боговселения в нас есть решительное предание Ему себя». Полное предание человека Божественной воле есть акт невидимый, внутреннейший и сокровеннейший, но он нередко обнаруживается и во внешней деятельности. Раздаяние всего имения, предание себя всеобщему поруганию (в юродстве), затвор, пустынничество – вот более часто наблюдаемые проявления его. Это такие повороты жизни, после которых некуда более обращаться, как к Господу. Так подвизающиеся прямо повергают себя в руки Божии и Им приемлются.

«Предавший себя Богу, или удостоившийся сего дара, начинает быть действуемый от Бога и пребывать в Нем. Человек повергает себя Богу, и Бог вземлет его и действует в нем, или его силами. В этом – жизнь духа нашего истинная, божественная. Повергающий себя в руки Божии приемлется от Бога и действует тем, что приемлет. Это живой союз, жизнь в Боге, утверждение в Нем всем существом: мыслью, сердцем, волей. Поприще богообщения, область, в коей оно образуется и действует, есть умная, духовная молитва... Молящийся пребывает в Боге и, следовательно, очень готов и способен к тому, чтоб и Бог стал пребывать в нем»⁶⁴.

Живое богообщение совершается в состоянии безмолвия, приводящего и заканчивающегося высшей христианской добродетелью – бесстрастием.

«У кого начали появляться эти невольные влечения внутрь и эти восхищения к Богу, и особенно у кого начали действовать совершенное предание себя Богу и непрестанная молитва, тот готов и способен вступить в безмолвие. Только он и силен вынести этот подвиг и проходить его с плодом. Удержать такого в общежитии и сожительстве с другими невозможно.

Что гнало Арсения Великого от людей? Это тяготение внутрь пред Богом. «Люблю вас, – говорил он, – но не могу быть вместе с Богом и с людьми». – «Истинный безмолвник, – говорит Иоанн Лествичник, – не желая лишиться сладости Божией, так удаляется от всех людей, без ненависти к ним, как усердно другие с ним сближаются».

«Выписываем нужное к понятию о безмолвии из 27 слова «Лествицы"».

«Есть безмолвие внешнее, когда кто, от всех отделившись, живет один; и есть безмолвие внутреннее, когда кто в духе один с Богом пребывает не напряженно, а свободно, как свободно грудь дышит, а глаз видит. Они совместны, но первому без последнего нельзя быть. Посему собственно безмолвник тот, кто существо бестелесное, душу свою усиливается удерживать в пределах телесного дома. Пусть келлия безмолвника заключает в себе тело его, а сие последнее имеет в себе храмину разума».

«На безмолвие не потянет того, кто не вкусил еще сладости Божией; сладости же сей не вкусит тот, кто не победил еще страстей. Недугующий душевной страстью и покушающийся на безмолвие подобен тому, кто соскочил с корабля в пучину и думает безбедно достигнуть берега на доске».

«Вкусивший сладости Божией стремится на безмолвие, чтобы ненасытно насыщаться им, без всяких препон, и непрестанно порождать в себе огнь огнем, рачение рачением и вожделение вожделением. Посему безмолвник есть земной образ ангела; на хартии вожделения, рукописанием тщания, освободил он молитву свою от лености и нерадения... Безмолвник – тот, кто духодвижно вопиет: готово сердце мое, Боже! Безмолвник – тот, кто говорит: аз сплю, а сердце мое бдит».

«Таким образом, все занятие безмолвника – быть с Единым Господом, с Коим и беседует он лицом к лицу, как любимцы царя говорят ему на ухо».

«Возлюбившие блаженное безмолвие проходят делание умных сил и подражают образу их жизни. Не насытятся они во веки веков, восхваляя Творца: так и восшедший на небо безмолвия не насытится, воспевая Создателя».

«Но ни молитвы безленостной, ни хранения сердца неокрадомого нельзя возыметь, если не утвердилось наперед в сердце совершенное беспопечение. Нельзя с разумом проходить первых двух, кто не приобрел последнего, подобно тому, как не выучивши букв, нельзя читать. «Малый волос смущает око и малое попечение губит безмолвие». «Кто желает представить Богу чистый ум и смущает себя попечениями, тот подобен крепко сковавшему свои ноги и покушающемуся скоро идти. Посему истинное безмолвие и начинается по предании себя Богу и глубоком уверовании сердца в Его о нас попечении».

«Горение духа от Божия прикосновения окончательно очищает человека и возводит его в состояние бесстрастия. В этом огне переплавляется естество наше, как металл неочищенный в горниле, и является сияющим небесной чистотой, делающим его готовым Богу жилищем».

«Бесстрастие есть воскресение души прежде воскресения тела».

«Воскресением души должно называть исшествие из ветхости, именно, когда произойдет новый человек, в котором нет ничего от ветхого человека, по сказанному: и дам вам сердце ново и дух нов» (Иез. 36:26).

«Бесстрастный ко всем предметам, возбуждающим и питающим страсти, стал нечувствителен так, что они никакого действия на него не производят, хотя находятся пред очами его. Это оттого, что он весь соединен с Богом. Приходит он в блудилище – и не только не чувствует движений страсти, но и блудницу приводит к чистому и подвижническому житию».

«Кто сподобился быть в семь устроении, тот еще здесь, обложенный бренной плотью, бывает храмом живого Бога, Который руководствует и наставляет его во всех словах, делах и помышлениях; и он, по причине внутреннего просвещения, познает волю Господню, как бы слышал некоторый глас, и, будучи выше всякого человеческого учения, говорит: когда прииду и явлюся лицу Божию, – ибо не могу более сносить действий его вожделения, но ищу той бессмертной доброты, которую Ты даровал мне прежде, нежели я впал в тление. Бесстрастный не к тому живет себе, но живет в нем Христос (Гал. 2:20), как сказал подвигом добрым подвизавшийся, течение скончавший и веру православную соблюдший».

«Бесстрастие есть небесная палата небесного Царя. Таковые суть храм Божий» (1Кор. 3:16), и дух Божий живет в них» (Рим. 8:9).

«Достигшие сего суть таинники Божии, и состояние их есть то же, что состояние апостолов, потому что и они во всем познают волю Божию, слыша как бы некий глас, и они, совершенно соединив чувства свои с Богом, тайно научаются от Него словам Его. Знаменуется такое состояние пламенем любви, по коей они с дерзновением удостоверяют: кто ны разлучит?"

«Такое состояние есть плод безмолвия, когда проходят его с разумом, но не все безмолвники оставляются Богом в безмолвии навсегда. Достигающие чрез безмолвие бесстрастия и чрез то удостаивающиеся преискреннего богообщения и боговселения изводятся оттуда на служение ищущим спасения и служат им, просвещая, руководя, чудодействуя. И Антонию Великому, как Иоанну в пустыне, глас был в его безмолвии, изведший его на труды руководства других на пути спасения, – и всем известны плоды трудов его. То же было и со многими другими».

«Выше сего стояния апостольского мы не знаем на земле»⁶⁵.

Таков идеал истинно христианской жизни по учению Преосв. Феофана. Присмотримся же к личности писателя с точки зрения нарисованного им идеала. Мы уже сказали, что путь нравственного совершенства, изображенный в книжной теории, в действительности был пройден самим подвижником, особенно в его пустынных трудах и подвигах. Об этом ярко свидетельствует с одной стороны самое содержание «Пути ко спасению», а с другой стороны все дошедшие до нас сведения о жизни святителя в затворе. Вся книга носит на себе ясные следы богато одаренной и глубоко оригинальной личности автора. За каждой фразой ее скрывается духовный опыт писателя. Изображенных внутренних явлений с чужой жизни и с чужих слов никаким образом нельзя ни указать, ни разъяснить. Они настолько субъективны, что даже затруднительны для передачи сторонней речью. Чтобы иметь истинное представление о высоком достоинстве книги, необходимо перечитать и пережить ее самому. Все описанное здесь глубоко убедительно именно потому, что является плодом внутреннего опыта. И это неизменное впечатление каждого читателя. Также и все известные нам свидетельства о жизни святителя в затворе единогласно говорят, что она была истинно подвижническая. Молитва и богомыслие были постоянным, господствующим настроением духа отшельника; напряженный умственный труд в виде писания духовных сочинений и физические упражнения в качестве рукоделий чередовались между собой в течение дня. В затворе же ярко просияли и другие великие добродетели подвижника – полная нестяжательность, беспредельная любовь и милосердие к ближним, совершенное постничество и при всем этом глубочайшее, истинно евангельское смирение.

Поселившись в Вышенской пустыни, Преосв. Феофан в начале не имел мысли о затворе и полном прекращении сношений с внешним миром. Напротив, на первых порах он намерен был жить полной жизнью обители. Он некоторое время⁶⁶ участвовал в управлении монастырем, в течение шести лет посещал монастырские храмы и по праздникам совершал богослужение, принимал посетителей и пр. Святитель тем охотнее разделял жизнь обители, что нашел в ней прекрасные порядки, соответствовавшие его аскетическим наклонностям. Благоустройство и монастырская тишина подействовали очень благотворно на душевное состояние подвижника, и он совершенно успокоился от жизненных треволнений, неизбежно связанных со службой епархиального архиерея. Нашлись минуты досуга, появилась даже скука. Конечно, трудно было на первых порах совершенно отрешиться от мира и были сильные искушения к возвращению в него. Тогда-то возникла мысль снова занять кафедру. Но это были только временные, преходящие состояния, неизбежная дань обычной слабости человеческой природы пред полной победой над ней. Идеальные стремления долга скоро одержали верх и колебания сменились настроениями совсем иного рода. Когда в 1875 г. из Киева было сделано предложение святителю опять вернуться на епархиальную службу, то в ответном письме уже слышится твердый тон решимости не оставлять своего покоя: «писать – это служба Церкви или нет? Если служба, – подручная, а между тем Церкви нужная; то на что же искать или желать другой»? Как ни мало уделял времени Преосв. Феофан на сношения с внешним миром и в частности на прием посетителей, но все же это отвлекало его от главного дела, ради которого он пришел на Вышу. Он ясно увидел, что то и другое не совместимы. И тогда явилась мысль о полном затворе, которая, впрочем, осуществилась не вдруг. На подобный великий подвиг нельзя было решиться без надлежащей подготовки и предварительных опытов, и последние были сделаны. Сначала святитель провел в строгом уединении св. Четыредесятницу и опыт был удачным. Потом он уединился на более продолжительное время – на целый год и после того принял одного приезжего инока. Последнее оказалось совсем неудобным; и тогда уже бесповоротно был решен вопрос о полном затворе. В 1872 году после праздника св. Пасхи подвижник, раздав все свое имущество бедным, окончательно прервал всякие сношения с внешним миром, исключая письменных. Кроме слуги-келейника к нему имел доступ только настоятель обители архим. Аркадий, который является в настоящее время единственным свидетелем этого единственного в своем роде явления в истории русской Церкви последнего времени.

Время затвора есть важнейший период, можно сказать, центр жизни Преосв. Феофана, ибо тогда по преимуществу явились во всей силе его великие труды и подвиги и прежде всего подвиг молитвенный. В сознании святителя, как было уже замечено, само понятие о затворе неразрывно сливалось с мыслью о непрестанном молитвенном общении с Богом. И действительно, подвижник является великим христианским молитвенником. Молитва была самой существенной потребностью его духа, истинным дыханием жизни. Молитвенный подвиг видимым образом выражался в неуклонном ежедневном совершении правил как частного, келейного молитвословия, так и церковного. В первые шесть лет своего пребывания на Выше Преосвященный неопустительно присутствовал за всеми службами в монастырском храме, а по окончательном затворе отправлял их в своей домовой церкви. В последние 11 лет каждый день начинал божественной литургией, которую совершал молча по служебнику один, «в сослужении ангелов», а иногда и пел. В течение дня в свое время вычитывал по церковным книгам и другие службы, а когда этого не мог исполнить, то заменял их краткой молитвой Иисусовой. Совершение богослужения и даже самое стояние святителя в храме было поистине поучительно и назидательно. Когда он священнодействовал сам, то своим благоговением вселял глубокое благоговение и в служащих и в присутствующих при богослужении. «Едва ли кто из нас, иноков Вышинских, – говорит один из них, – когда-либо слышал во св. алтаре какое стороннее слово из уст святителя Феофана, кроме последования богослужебного. И поучений он не говорил, но самое служение его пред престолом Божиим было живым поучением для всех. Преосвященный был олицетворенное благоговение, Божий страх, полнейшая в себе собранность. Лицо его, по мере приближения к главным моментам священнослужения, делалось светлее и червленелось от внутреннего вкушения благодати Господней. По причащении св. Таин, он всецело проникался миром внутренним Христовым, облекался кротостью и смирением, сообщая это свое внутреннее настроение всем не только сослужившим с ним и прочим инокам обители, но и посторонним богомольцам. Бывало, среди верующего простого народа только и слышны сердечные вздохи умиления и возгласы: «Господи, помилуй!»⁶⁷. Равным образом и когда он не служил сам, а лишь посещал богослужение в храме обители, и тогда его молитва была в высшей степени поучительна. Святитель очи свои закрывал ради собранности ума и сердца и весь отдавался сладостной беседе с Богом. Глубоко погруженный в молитву, он как бы совершенно отрешался от внешнего мира и ничего не видел из окружающего. Нередко случалось, что подносивший ему в конце литургии просфору инок стоял несколько времени дожидаясь, пока великий молитвенник снизойдет духом в наш дольний мир и заметит его». Такова же была и молитва подвижника в своей домашней церкви. Один из родственников, удостоившийся счастья помолиться вместе с Преосвященным в его келейной святыне, пишет: «Накануне (воскресения) всенощную в церковке совершал иеромонах – старичок, несколько певцов пели. Сам владыка стоял по средине церкви с служебником в руках; мы стояли несколько в стороне, но так, что лицо молящегося святителя видно было. Взор его направлен был на иконы, но заметно, что он созерцал нечто высшее, духовное; на лице показалась краска, какая является во время духовного просветления. По всему видно, что святитель совершал умно-сердечную молитву, сопровождаемую иногда поклонами. Так простоял он всю службу, не садясь, хотя стул стоял возле, куда он клал служебник»⁶⁸.

Внешне подвижник становился на молитву в определенное время, внутренне же и духовно он молился непрестанно, постоянно как бы предстоя и ходя пред лицом Божиим. Вот как он сам изображает это неземное состояние, очевидно, пережив его в своем личном опыте: «Бывает еще молитва (кроме обычной), которую именуют предстоянием пред Богом, когда молящийся, весь сосредоточившись внутрь сердца, мысленно созерцает Бога присущим себе и в себе с соответственными тому чувствами, – то страха Божия и благоговейного изумления величию Его во всем, то веры и упования, то любви и преданности в волю Его, то сокрушения и готовности на всякие жертвы. Такое состояние приходит, когда углубится кто в обычной молитве словом, умом и сердцем. Кто долго и как должно молится, у того такие состояния чаще и чаще будут повторяться, а наконец состояние такое может сделаться постоянным, и тогда оно называется хождением пред Богом и есть непрестанная молитва. Это есть духовная молитва, Духом Святым в сердце движимая; молящийся сознает ее, но не творит, а она сама в нем творится. Такая молитва есть достояние совершенных. В таком состоянии пребывал св. Давид, свидетельствующий о себе: предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся»⁶⁹ (Пс. 15:8).

Чтобы иметь возможно полное и ясное представление о высшей христианской молитве, а вместе с тем и о высоте молитвенного подвига Преосв. Феофана, необходимо привести его учение о самом хождении пред Богом, составляющем существо духовной молитвы: «Бог везде есть, все видит и все исполняет: ходи пред Богом. Когда царь осматривается вокруг себя с высоты престола своего, то всякий из присутствующих держит себя так осторожно, как бы царь на него одного смотрел, – так, как бы тут были один только он и царь, забывая все прочее. Царь нравственного мира, Бог, не только все видит, но и все исполняет существом Своим, – есть везде весь и видит не внешнее только, но и внутреннее, и притом полнее и совершеннее, нежели как видит себя тот, кого Он видит. Всякая разумная тварь обязана, как помнить сие вездеприсутствие и всеведение Божие, так и располагать дела свои и внутренние, и внешние с чувством его, стоя как бы пред очами Бога, под Его взором, до того, чтоб все другое выходило из мысли и внимания, а был только он – действующий – и Бог, видящий его и дело его, или, что то же, ходить пред Богом, ибо настроение духа – действовать как пред очами Божиими есть хождение пред Богом. Оно обязательно для всех... Помни или не помни ты, но Бог все видит, и дела твои все открыты Ему, или совершаются пред лицом Его. Так зачем скрывать истину и превращать ее в ложь? Что к сей мысли должно прилагать и Богоприличное расположение дел, сего требует почитание Бога. Когда сын пред лицом отца, или подданный пред лицом царя действуют, забывая о достоинстве их, то тем оскорбляют их. Потому любящие Бога и боящиеся Его предзрят Его пред собою выну, то есть, обращают это себе в характер и, что ни делают, сознают, что око Божие обращено на них. Плоды сего хождения бесчисленны; но, главное, от него естественно переходит в жизнь нашу чистота и непорочность слов, мыслей, желаний, дел. Св. Давид зрел Господа пред собой, да не подвижится, т. е. чтобы не допустить какого неправого движения (Пс. 15:8). Тут не нужно и прибавлять: «когда зришь Бога, бегай неправды», ибо само зрение отвратит от нее... Потому, можно сказать, заповедь о хождении пред Богом есть то же, что и заповедь о Богоугождении. Другой плод от сего есть некоторая теплота духа. Зрение Бога не может быть холодным, если оно есть истинное. По мере усовершения в лицезрении Божьем возрастает и теплота. После же они сливаются и как лицезрение, так и теплота превращаются в единое, непрерывное действие духа. Такое настроение духа есть самое лучшее приготовление к будущему, всеблаженному лицезрению Бога. Кто утвердился в нем, тот стоит уже в преддверии рая, созрел для него»⁷⁰.

Сказанное о духовной молитве несомненно относится и к личному подвигу святителя. Последний не оставил нас в неведении относительно этого важнейшего дела своей жизни – и в наше назидание дал следующее учение о собственном молитвенном труде. Преосв. Феофан признавал истинной только молитву чисто-духовную, совершенно отрешенную от всяких внешних образов, выражающуюся в живом ощущении молящимся вездеприсутствия Божия, каковую и стремился развить и осуществить в своей жизни. По его учению, Бога, как чистейшего Духа, невозможно изобразить никакими внешними чертами и подобиями. Всякий образ будет бесконечно далек от истины и не в состоянии дать понятие о сущности. Воображение, как способность формировать образы, принадлежит совсем к иной, низшей области нашего внутреннего мира, чем молитва. Первое относится к так называемым душевным явлениям, живущим совместно и действующим под влиянием телесной природы человека, а последняя есть обнаружение духовных, высших и совершеннейших начал, самостоятельных и решительно независимых от всего материального. Воображение своим содержимым не может проникнуть в эту таинственную и недоступную для нее сферу. Только одно лицо Богочеловека может быть представляемо в внешних образах во всех тех обстоятельствах Его земной жизни, о которых повествуется в Евангелии. Но это будет изображение только историческое – одних свойств и явлений человеческой природы Спасителя. Божественная же Его сущность совершенно недоступна какому-либо виду изображений. Духовная молитва есть удел совершенных. Но и обыкновенные смертные могут достигать ее путем постоянных усиленных подвигов и упражнений в обычной молитве, из которых самым доступным и ближе других ведущим к цели представляется правильное употребление краткой умной молитвы Иисусовой. Последней необходимо так научиться и так твердо внедрить в свое сознание, чтобы она сделалась постоянной спутницей всех обстоятельств и явлений нашей жизни. Живое, из глубины сердца идущее совершение этой молитвы, будет всегдашним напоминанием и вместе нашей непрестанной мыслью о вездеприсутствии Божием, или что то же духовной молитвой. «Как я молюсь? – пишет Преосв. Феофан вопрошающему о его личной молитве. – Встречаю у отцов, что молясь следует изгонять все образы из головы. Всячески стараюсь в час молитвы быть в том убеждении, что Бог вездесущий есть и тут, где мое сознание, и что Он видит и слышит не слово только, – произносимое или нет, – но и всякое движение мысли, и особенно чувство. Образа же всякого избегаю, как это ни трудно. Когда приходит молитва с чувством, тогда никакого труда нет держать безобразность в молитве. Это дает разуметь, что безобразность в молитве есть настоящее дело, – и что для достижения сего надо добиваться молитвы сердечной, – и стало из головы сойти в сердце». «Лучшее начальное средство научиться сердечной молитве – это целесообразное совершение умной молитвы к Господу Спасителю. Дело это просто; стань умом и вниманием в сердце пред Господом и молись Ему: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя. И делай это непрестанно, и в церкви, и дома, и на пути, и за делом, и за столом, и в постели, словом – с той минуты, как откроешь глаза, до той, как закроешь их. Это будет точь-в-точь соответствовать держанию вещи на солнце, лучи которого, ударяя, проникают ее и нагревают. Тут есть держание себя пред лицом Господа, Который есть солнце умного мира. Эта спасительная молитва сначала обыкновенно бывает трудная, делательная. Но если не поленится кто потрудиться над ней, она станет и самодвижной, сама будет твориться, словно ручеек, журчащий в сердце. Это благо великое, и потрудиться стоит, чтобы достигнуть его. Труженики, преуспевшие в молитве, указывают для этого небольшой труд, или немного трудное упражнение молитвенное, именно: прежде или после молитвенного правила, утреннего или вечернего, а то и днем, определи несколько времени на совершение этой одной молитвы, и совершай ее так: сядь, а лучше стой молитвенно, сосредоточься вниманием в сердце пред Господом, воздвигнув убеждение, что Он тут и внимает тебе, и взывай к Нему: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя», – и клади поклоны, если есть охота, поясные и земные. Так делай четверть часа, полчаса, больше или меньше, как тебе удобнее. Чем усерднее потрудишься, тем скорее молитва эта привьется к сердцу. Лучше взяться за дело поревностнее и не отступать, пока не достигнешь желаемого, или пока молитва эта не начнет сама двигаться в сердце· после того только поддерживай. Теплота сердечная, или горение духа, приходят именно этим путем. Чем более внедряется в сердце молитва Иисусова, тем более согревается сердце, тем самодвижнее становится молитва, так что огнь жизни духовной в сердце возгорается, и горение ее становится непрестанным, вместе с тем, как молитва Иисусова займет все сердце и станет непрестанно движущейся. От того получившие зарождение совершенной внутренней жизни почти исключительно молятся этой молитвой, определяя ею свое молитвенное правило».

«Бог вида не имеет и есть невидим. Бог Сын видится в человеческом естестве, поскольку приял в Свое Лицо сие естество... Потому Его можно воображать в виде человека, во всех случаях, какие описываются в святом Евангелии... Это будет воображение историческое... Божеское же Его естество невидимо и образа не имеет. Троица Святая есть за пределами твари, – и как есть, для нас – недомыслимо. Молясь Богу, лучше не воображать Его никак, – а только веровать, что Он есть близ... и все видит и слышит».

«Также не надо душой воображать ни Божией Матери, ни святых, ни ангелов. А и им молиться в том убеждении, что слышат».

«Положим, такое различие... что для работ умовых нужны образы; они и есть в писании о Боге самом и всех вещах божественных. И воображение есть способность умовая – знательная. Воображение – способность формировать, и удерживать образы – есть способность чернорабочая... самая низшая! Уж поэтому не следует ему позволять являться со своими образами в высшую область, какова молитва... Умосозерцательная деятельность высока... а духовная, в молитве проявляющаяся, еще выше... Куда туда поспеть воображению... Вот где прилично: друже, како вшел еси семо?!! Когда молитесь, отгоняйте все образы. Если допустите образы, то есть опасность – начать молиться мечте. Можете вы сказать, что образ, какой держите в уме, выражает истину? Вот и нельзя... следовательно, надо навыкать безобразности... но путь один – сердечная молитва... Ум же без образов едва ли может быть».

«Помнится одно сказание о старце, который все образно представлял Бога. Когда ему растолковали, что так не следует, он сказал: вы отняли у меня Бога... А у него отняли не Бога, а мечту его»⁷¹.

Все свободное от молитвы время Преосв. Феофан посвящал труду, главным образом литературному, отчасти и физическому. Святитель был поистине великий труженик Божий. Целая библиотека творений достаточно свидетельствует о его изумительном трудолюбии и выдержке. У него был заведен строгий порядок в занятиях и ни одна минута не пропадала даром. С вечера келейник готовил вино, просфоры и облачение для богослужения. День начинался принесением бескровной жертвы, а по окончании литургии легким стуком давалось знать о времени утреннего чая. В два часа обед, за которым в постные дни подавалась пища по уставу о посте, а в скоромные в последние годы святитель съедал только по одному яйцу и стакану молока. В четыре часа чай. Ужина не было. Утреннее время посвящалось самой серьезной работе – составлению духовных сочинений; после обеда вместо отдыха шли занятия рукоделием, а вечер отдавался писанию писем и чтению книг и журналов. И это неизменно в течение двадцати с лишком лет. Сам подвижник при всей своей скромности в одном письме иносказательно пишет о своей труженической жизни: «Я знаю одного человека, который всегда один – сам никуда не выходит, и других к себе не принимает. Спрашивают его: как тебе не скучно? Он отвечает: мне некогда, так много дела, что, как открою глаза, делаю-делаю, и никак не успеваю переделать, пока закрою их»... О духовных трудах святителя будет подробно говориться ниже, в своем месте; теперь же заметим несколько слов о телесных упражнениях.

Короткие промежутки между молитвой и умственными занятиями Преосв. Феофан наполнял физическим трудом в виде некоторых рукоделий. Последние, являясь отдыхом от умственного напряжения, вместе с тем подкрепляли телесные силы, а главное изгоняли из жизни его всякую мысль о праздности. «Без дела не должно быть ни минуты, – писал Преосвященный неоднократно. – Иначе будет грешная праздность. Нельзя все духовным заниматься, надо какое-либо не хлопотливое рукоделие иметь. Только браться за него надо, когда душа утомлена, и ни читать, ни думать, ни Богу молиться не способна». По примеру некоторых древних подвижников, святитель занимался живописью, резьбой по дереву, токарным, столярным, переплетным мастерствами, для чего в его рабочей комнате, как мы уже видели, имелось несколько ящиков с необходимыми инструментами. Замечательно, что и эти физические труды и материальные средства служили к удовлетворению «единого на потребу». Все произведения подобных занятий носили религиозный характер, были посвящены Богу. Отшельник особенно любил священное искусство иконописания и сам был хороший художник. Нося в душе образы иного, высшего мира, он видимо желал окружить себя и на земле их святыми изображениями. По смерти святителя в келлии найдено много икон и картин священного содержания его письма – «Распятие», «Воскресение Христово», «Снятие со креста» – на полотне; образ Спасителя и Божией Матери – во весь рост на досках, портрет Саровского старца Серафима и др. К двум предметам особенно часто возвращалась мысль художника – к изображению св. Тихона Задонского и Богоявления. И это не случайно! Жизнь св. Тихона была идеалом для затворника, а идея Богоявления светилась даже в его имени – Феофан – с греческого – явление Бога. Такого же характера и другие плоды рукоделий – деревянная резная панагия, с деревянной цепью, деревянный резной крест для ношения на груди и т. п. Замечательно, что, достигнув добрых результатов в своих работах, святитель, всегда верный себе, отзывался о них с свойственным ему благодушием и скромностью. Так, посылая в Москву одному родственнику свое сочинение в собственном переплете, он приписывает в конце письма: «Переплесть у нас некому. Я и сам переплетчик, да уж очень плохой, не гож для Москвы»⁷².

Свои усиленные умственные труды Преосв. Феофан нес совершенно бескорыстно, ибо отличался полной христианской нестяжательностью. Он не только не имел пристрастия к стяжаниям, но его душа не лежала и ко всем способам приобретения их, например, хозяйству. Он не только ничего для себя не приобретал, но имеющееся у него все отдавал. Сочинения святителя еще при жизни его имели успех, некоторые из них выдержали по нескольку изданий и могли бы доставить значительные средства, но он не получал от них ничего. За свои литературные труды автор не брал никакого вознаграждения, кроме известного количества экземпляров, предназначавшихся для безмездной раздачи. Он заботился лишь о том, чтобы цена его сочинений была не обременительна для покупателей и вознаграждала труды и издержки издателей. Известно, что собственниками и полными хозяевами творений Преосв. Феофана в настоящее время являются иноки русского Пантелеймонова на Афоне монастыря. На запрос об условиях уступки одного из своих сочинений святитель пишет: «Они (иноки) дают мне двести экземпляров, а денег хотят пришлют, хотят нет. Это не входит в мой расчет. Я уступаю им это молитв ради о моей многогрешности, а не ради прибытка»⁷³. Окончательно передавая афонцам право на издание своих литературных трудов, автор решительно не желал какого-либо вознаграждения личного для себя, только предложил назначить известную сумму в пользу своего племянника и его семьи. Многие почитатели подвижника выражали желание прислать ему пожертвование вещами и деньгами, но он совершенно отказывался принять их. Редкие исключения допускались только для самых близких знакомых, дабы не огорчить и не обидеть их, но с непременным условием употребить пожертвованное на благотворительные цели. Одна тамбовская помещица – Курдюмова по своему духовному завещанию назначила крупную сумму, в количестве 25000 рублей, на издание сочинений Преосв. Феофана. Последний пришел в большое смущение от подобного щедрого дара и возвратил его родственникам своей почитательницы. И от этих десятков тысяч отказывался человек, который нередко не имел копейки для приобретения необходимых вещей. Все раздавши нуждающимся, святитель иногда по нескольку месяцев оставался без всяких средств. Так, в июле 1875 г. он пишет в Петербург одному своему близкому знакомому: «За деньги благодарствую. У меня ни полушки не было. Промотал все деньги и до Рождества (время получения пенсии) ничего не имею»⁷⁴.

Ревностно служа Богу, Преосв. Феофан не мог не служить и ближнему. Отсюда великая любовь святителя к делам христианского милосердия как для тела, так и для души. И в этом отношении свое слово он вполне осуществил в своей жизни. Подвижник придавал важное значение христианскому милосердию, особенно ввиду постоянного и повсюдного приложения его среди человеческого общежития. В творениях его мы находим обстоятельное учение об этом предмете, в котором, с одной стороны, установлен истинный взгляд на добродетель, а с другой – подробно рассмотрены и по достоинству оценены все те многочисленные ложные основания и мнимые причины, которые придумала человеческая скупость и равнодушие к участи ближнего, чтобы оправдать себя и усыпить совесть в отношении требований одной из главнейших заповедей Евангелия. По учению Преосв. Феофана сущность христианской милостыни состоит в том, чтобы помогать не только крайне нуждающимся, но и не отказывать всякому, просящему, причем подающий не только не кичится и не требует от неимущих прибегать к нему, как благодетелю, но сам спешит отыскать и посетить места обитания их. Наше материальное достояние есть дар Божий, при котором мы являемся не более, как временными приставниками, обязанными дать во всем отчет пред Богом и принести в свое время достойные плоды. Нуждающиеся – это меньшая братия Христова, наши заботы об обеспечении которой Господь принимает на Свое имя. Милостыня, как самое яркое обнаружение христианской любви, есть величайшая добродетель. Сам Иисус Христос при изображении Страшного суда указал ее одну, как истинный залог и действительное средство оправдания грешного человечества. Это не потому, что иных добродетелей не требуется, а потому, что милостыня есть главная, основная. Обладающие ею уже имеют другие. Все добро, творимое людьми на пользу неимущим, Господь благоволил принимать как жертву Ему Самому. Подаваемое бедным чрез их руки прямо возносится к престолу Божию. Таким образом нуждающиеся по устроению промысла Божия суть орудия созидания нашего спасения. Так именно смотрели на существо милосердия величайшие праведники ветхозаветной и новозаветной Церкви. Авраам, Иов, Филарет Милостивый и др., обладая значительными богатствами, не оскудевали в них потому, что жили не для одних себя. Наблюдается ли подобное явление в современной христианской жизни? Кажется, нет добродетели, которая бы творилась у нас с большим небрежением, чем святое и обязательное для всех дело вспоможения бедным. Чтобы оправдать свою скупость и безучастное отношение к ближнему, мы изобрели целый ряд мнимо основательных причин и ложных поводов. То обвиняем просителей в неосновательном и незаконном прошении, то указываем на свои материальные недостатки, нередко, наконец, слагаем дело на других людей и обстоятельства. Самым обычным мотивом к отказу является подозрение относительно ложности прошений, что бедные напрасно просят, может быть, они не нуждаются, могли бы работать и пр. Прежде чем отказывать на подобных основаниях, необходимо предварительно расследовать обстоятельства и, притом, самым тщательным образом. Может оказаться, что многие из просящих не в состоянии, например, работать – один по болезни, старости, другой потому, что не имеет работы, заработок третьего настолько ничтожен, что не может обеспечить его самого и семью и проч. Если же подобных исследований мы не делаем, то и не в праве отказывать по одному подозрению. Последним мы оскорбляем нравственное достоинство человека. Может случиться, что протянувший руку за помощью, отдернет ее только потому, что прочтет в наших глазах обидное подозрение, и чрез то впадет в крайнюю, гибельную для него нищету. Своевременной же помощью, быть может, мы спасли бы несчастного. Всякому просящему у тебя дай, заповедует Господь. Это одна из самых первых заповедей в христианстве. О ней часто напоминают и Господь, и святые апостолы и, чтобы расположить нас ревностнее исполнять ее, оградили ее самыми трогательными побуждениями и самыми поразительными угрозами. Ведает сие всякий и всякий по совести должным считает помогать всем нуждающимся по силам своим. Между тем, если пересмотрим дела наши построже, мы не найдем, может быть, ни одного дела, которое бы исполняли с меньшим вниманием, как обязательное для нас вспомоществование нуждающимся. Помогаем кое-как, лишь бы отделаться от докучливого просителя, а иногда и совсем отказываем, я не большей ли частью последнее? А совесть при всем том остается у нас спокойной, молчит и не обличает нас в том, что не помогаем, или помогаем не столько, сколько бы следовало. – Так, ведь, это бывает! – Спрашивается, какая же была бы тому причина»?

«Причина, полагаю, та, что грешная душа наша усвояет себе предрассудочные понятия о бедности и бедных, кои приходят на мысль, когда надо бывает оказать помощь, и расстраивают благие намерения наши до того, что не только совесть не обличает нас в отказе, или слабом пособии, напротив нам думается, что мы лучше сделали, ничем, или так легко, отделавшись от просителя».

«Чего не придумали скупость и своекорыстие, чтоб оправдать свою холодность и жестокость к нуждающимся! – Ложность прошений, праздность просителей, свои недостатки, тяжелые времена, необходимость запасаться самим на черный день и проч. Все эти мысли ходят между невнимательными к своему долгу в речах и поговорках, заходят и к внимательным и их нередко сбивают с правого пути действий. Хотите ли дать свободу и простор сердоболию и не допускать его до омрачения ложью, разорим эти предрассудочные мысли и восстановим здравые христианские понятая о подаянии нуждающимся».

«Приходит на мысль, в то же время, как надо помогать, прежде всего: да нуждается ли просящий – кто его знает? – привык и просит; а нужды, может быть, никакой не имеет. Приходит такая мысль: мы верим ей, – и отказываем, или слабо помогаем. Но справедливо ли так поступать? Бывает, конечно, и так, как приходит нам на мысль. Но знаем ли мы наверно, что то лицо, которое пред нами, точно принадлежит к сему классу притворяющихся нищих? А если не знаем, зачем подозревать и тем паче отказывать по одному подозрению? На деле это, может быть, матерь, которая дома оставила голодных детей, или отец семейства, у которого жена больна и дети раздеты, или сироты старшие из сирот бесприютных и беспомощных, и подоб. – Таковым, конечно, не откажете. Смотрите так и на всех с первого раза, а подозрением не оскорбляйте неизвестных. Что, если нуждающийся, у которого и так тяжело на сердце, прочитает в глазах наших наше подозрение? Это, конечно, увеличит его скорбь и тяготу, и вместо утешения он отойдет от нас с большей скорбью. Хорошо ли это? то, что у него не мутно еще в глазах, лицо не искажено, тверда поступь, и одежда не в заплатах, – это последние остатки и его терпения и достатка. Захотите ли быть причиной, чтобы он дошел до последней крайности, которая начнется, может быть, тотчас вслед за вашим отказом? И заповедь Спасителя разве только тех прикрыть хочет, коим уже некуда деваться, кои не имеют ни крова, ни пищи, ни одежды, ни сил? Нет. На помощь такого рода людям не нужна особая заповедь. Он говорит: всякому просящему у тебя дай. Вы и будете давать, только поставьте себе законом – не подозревать просящего, не рисовать позади его картины предполагаемого довольства, а скорее картину крайней нужды и скорбь действительно его гнетущую. Тогда само сердце не даст вам покоя, пока не облегчите его участи. Ныне много распространяют подозрений на бедных. Но на все эти предъявления можно сделать одно решение: удостоверься, кто именно просит не по нужде, или не на нужду, и не давай такому; всем же отказывать потому только, что есть лживые просители, – грех. Святый Иоанн Милостивый не так делал. Он не отказывал даже и тем, о коих известно было, что они не бедны, и, когда предуведомляли его об этом, отвечал: «Верно в эту пору он терпит крайнюю нужду».

«Иногда от просителя мы к себе обращаемся и говорим: где взять?– Едва на свои нужды достает. С трудом концы с концами сводим! – Уж когда не из чего давать, кто и обязывает? Подавать должно от избытков, как и апостол изъясняет закон подаяния, говоря: Аще усердие предлежит, поскольку аще кто имать, благоприятен есть, а не по елику не имать. Не бо да иным убо отрада, вам же скорби. Но правда ли то, что у нас ничего не остается за удовлетворением своих нужд? К тому же – разумно ли определено у нас, что должно считать своей нуждой? Нужда есть такое дело, которое очень можно и сократить и расширить. Исключите расходы на то, что нужным считает привычка, прихоть, тщеславие, пустые требования мира и все страсти: сколько будет оставаться в пользу нуждающихся?! Пусть даже и этих ненужных нужд нет; стоит захотеть, и из самой существенной нужды – из пищи и одежды, и прочих потребностей благоразумие всегда сумеет отделять часть Христову, – как действительно и умеет: ибо нуждами отговариваются от подаяния исключительно почти скупые, да расточительные миролюбцы».

«Говорят также иногда: что праздно шатаются? – работали бы и доставали бы себе насущный хлеб. Требование самое справедливое! – И апостол заповедует трудиться, делая своими руками, чтоб не только свои удовлетворять нужды, но иметь, что подать требующему. Но, отговариваясь этим предлогом от подаяния, удостоверены ли мы, что просящий может трудиться? Старому, малому и немощному куда трудиться? Но пусть и может иной трудиться, имеет ли он работу? Иной и готов бы работать, да не к чему рук приложить. В притче о делателях одна их часть до 11 часу, т. е. почти до ночи, не имела работы от того, что никто не нанимал. Но пусть и работу имеет кто, такова ли она, чтобы доставляла на все потребности. Как часто трудится человек день и ночь, а все томится нуждами, особенно, когда один работает для многих! И так дело говорить – трудись, – и кто согласится питать праздность? Но устройте наперед так, чтобы просящий трудом пропитывал себя и других, коих обязан пропитывать, и тогда отказывайте ему, а без того отказывать значит то же, что оставлять его умирать с голоду».

«Чего еще не говорят в извинение своей неподатливости и жестокосердия?! Один говорит: тяжелые времена; куда думать о других, хоть бы себя прокормить. Другой: себе нужно; надо запасать денежку про черный день. Третий: я разве один; есть подостаточнее меня, – подадут. Четвертый: ведь подаю, что попадет под руки всякому, кто просит, – и проч. Но рассудите хорошенько, сколько во всем этом правды?! Тяжелые, говорит, времена, – и отказывает. Но если они для достаточных тяжелы; во сколько более они тяжелы для бедных?! Следовательно, по этому предлогу, не прекратить, а увеличить надо подаяние. Надо, говорит, запасать про черный день. Пусть надо; но ведь на это должна же быть мера? Иначе наши воображаемые будущие нужды никогда не дадут нам помочь бедным в их действительных, настоящих нуждах. Притом будущее от нашей ли предусмотрительности зависит, или от устроения промысла Божия? Конечно, от промысла. Так привлеките к себе милость Божию вашим милосердием к нуждающимся и будете иметь верный залог благоденствия в будущем. Кажется, мы не найдем примера, чтобы какой-либо дом разорился от щедродательности неимущим, а расточительность пустая многих пустила по миру. – Другой, говорит, подаст, – и отсылает просящего. Да подаст ли другой-то? А если и он также скажет: другой подаст, а потом и третий, и четвертый и т. д.; это будет то же, что оставить бедного на произвол судьбы. Нет. Тебе послал Господь этого бедного, ты и помоги ему. Не пропускай случая, который, может быть, не повторится. Я ведь подаю, говорит, что попадется, и кому придется. Хорошо хоть и это. – Но значит ли это подавать по всей широте долга и по всей мере возможности? Значит ли это обращать все внимание и усердие к сему святому делу? И не эта ли небрежность бывает причиной, что подаяние попадает не в должные руки и употребляется, не как следует?! Подаешь, кому придется. Тем же, кто поможет, которых стыд удерживает дома и которые молча, может быть, терпят более, нежели вопиющая о себе нужда? Нет – истинно христианское сердоболие не может быть довольно этим. Оно само спешит в места бедности, чтобы своими руками осязать раны ее и тотчас же приложить потребный целительный пластырь».

«Вот сколько враг придумал злых помышлений, чтобы отвлекать и добрых людей от подаяния. Сознаемся, что в большей или меньшей мере мы все увлекались ими по временам. Но все положим в сердце своем не поддаваться им более. Ибо если они так слабы пред простым нашим рассуждением, как устоять нам на суде правды Божией, которая видит все – и в делах и в чувствах сердца, до последних его сокровенностей. Не так смотреть должны на бедность и бедных христианский смысл и христианское сердце. Истинные христиане приемлют ум Христов для суждения о всем и носят закон Бога своего в сердце своем, в руководство для дел. Бедные и все нуждающиеся – у них это меньшая братия Христова, или сам Христос, приближающийся к нам чрез них и себе присвояющий все, оказываемое им, – это ходящие среди нас милость и благословение Божие!.. Делая их участниками своего достояния малым подаянием, освящаем чрез то все остальное и удерживаем за собой титло достойного намерению Божию обладания им. Господь есть Владыка и нас и всего нашего. Благословляя нас достатком, Он предает его нам, как в притче виноград делателям – с условием доставлять ему во время свое плоды его. Неимущие – это рабы Господа – домовладыки, которых посылает он к нам приять плоды с достояния нашего. Подаваемое чрез их руки возносится к Господу; но так, что по закону милости Его снова возвращено будет нам, в виде вечного покоища, созидаемого из того правдой Божией. Неимущие посему суть делатели обители нам на небе – наши поверенные, коим доверяется все там учредить в такой полноте, которой достало бы на всю вечность»!

«Конечно, трудно нам сродниться с мыслью, и тем паче дойти до сердечного убеждения, что в подаянии милостыни, мы, иждивая, умножаем и, тратя, приобретаем; но оно так есть, если не всегда в отношении к временному, то всегда в отношении к вечному. Господь, снисходя, немощи нашей, неоднократно являл сие самим делом, в жизни разных благотворителей. Припомните житие св. праведного Филарета Милостивого. Как усердно, щедро и с каким терпением он сеял милостыню! И какой обильный принесло плод сеяние его, когда внучка его Мария сделалась супругой царя. Над ним точно еще здесь сбылись слова апостола: сеяй о благословении, о благословении и пожнет. Обитель св. Феодосия Палестинского, во время голода и засухи, питала всех окрестных жителей и всех приходивших, а житницы всегда оказывались полными, даже в то время, как в них не чаяли найти и зерна. Что размножило горсть муки и чванец елея у вдовы, принявшей пророка Илию? Ее милостивость. От чего не истощались, а росли богатства у Авраама, Иова, Товии? От того, что они были благоподатливы. От чего и ныне есть роды, кои с незапамятных времен не прекращаются и живут в довольстве, передавая его из поколения в поколение? От того, что они не живут для одних себя, а считают долгом своим всегда делить избытки свои со всеми нуждающимися».

«Милостыня есть самая большая добродетель, самая ценная у Бога и близкая к престолу Его. Св. Григорий Богослов, перечисляя много добродетелей и высоко оценив каждую, прибавляет, что выше всех их есть любовь, а из дел любви выше всех деятельное сострадание и помощь нуждающимся. Почему и в описании страшного суда Господь поминает об исполнении, или неисполнении сей одной добродетели, не ради того, чтобы другие не имели никакой цены, но ради того, что как скоро она есть, то и все другие есть, а как скоро нет ее, то трудно иметь место в сердце и другим добродетелям. Она царица всех, истинная наместница и представительница Божества на земле. И потому еще так скоро отзывается на небе всякое благотворение, что Господь благоволил усвоять себе всякую милостыню, так как бы она шла прямо в Его руки. Понеже, говорит, сотвористе единому сих братий Моих меньших, т. е. бедных, Мне сотвористе (Мф. 25:40). Ты голодного напитал, а Господь говорит, что это ты Его самого напитал; ты нагого одел, а Господь говорит, что это ты Его самого одел; ты больного посетил, а Господь говорит, что это ты Его посетил; и всякое благотворение нуждающимся Господь считает благотворением Себе самому. Так удостоверяет Он словом своим Божественным, – и так объявит пред целым светом на суде Своем! Блаженны милостивые!»⁷⁵

Так учил подвижник. А вот как жил. Свою архиерейскую пенсию и некоторые пожертвования благотворителей на поминовение их самих и своих родственников в его домовой церкви преосвященный рассылал нуждающимся в разные концы России немедленно же по получении, как бы опасаясь пропустить случай сделать возможное добро и задержать у себя хотя малое время то, что не считал принадлежащим себе. «Я никогда не задерживаю у себя денег, – пишет святитель, – и все разматываю. Что их держать, когда случились»⁷⁶. Пред великими христианскими праздниками Пасхи и Рождества Христова особенно много делалось благотворений. Денежных конвертов по 10 и более приходилось сдавать тогда на почту от его имени вдовам, сиротам и другим несчастным, особенно нуждающимся в помощи и утешении во дни праздника. И характер этой благотворительности был истинно евангельский, по заповеди Спасителя, шуйца не знала того, что творила десница. Преосв. Феофан никогда не расспрашивал нуждающихся и не проверял, что их заставило обратиться к нему и куда пойдут его средства, не знал даже совсем многих из них, а подавал ради Бога. И все это делалось с великой любовью к ближнему. «Редкая почта проходит, – говорил он одному иноку, – чтоб бедные не писали и не просили. Рад помогать и по возможности помогаю».

Еще более обширны были дела милости духовной, особенно по плодам своим. Этот род благотворительности по преимуществу ценил сам отшельник и завещал хранить другим. «И не телу только, – говорил он, – но и душе другого послужи, вразуми, совет подай, книжку хорошую укажи, утешь, подкрепи. И слово есть могущественное средство помогать. В нем душа выходит и, сочетается с другой, силы ему придает»⁷⁷.

И вся жизнь Преосв. Феофана есть непрерывный и неустанный подвиг на поприще этого духовного благотворения. Целая библиотека богомудрых писаний с решением важнейших вопросов христианской жизни, обширная переписка с разъяснением недоумений и указанием практического руководства ею, усиленная безмездная рассылка своих назидательных книжек, и, наконец, непрестанная молитва в соединении с постоянными заботами и скорбями за наш грешный мир – вот яркие свидетельства благотворительных трудов святителя с целью послужить важнейшему делу христианской жизни, – делу созидания спасения каждого верующего! Вот подвиги христианского милосердия, имеющие непререкаемое значение не только для современников благотворителя, но и для отдаленного потомства.

Дела милости последнего рода – думы о духовном благе мира, заботы о предохранении его от всяких отрицательных влияний и, наконец, скорби о нравственных недугах неизбежно приводят нас к мысли о необходимости выяснить вопрос об отношении затворника к оставленному им миру. Эта сторона жизни настолько важна сама по себе и занимает такое видное место среди подвигов пустынника, что мы считаем необходимым обозрению явлений ее дать отдельное место.

Затворившись от внешнего мира телесно, Преосв. Феофан далеко не прекратил своего духовного общения с ним. Напротив, он зорко следил и сердечно отзывался на все важнейшие явления нашей общественной жизни не только церковной, но и гражданской. Не только такие государственные события, как последняя Турецкая война, мученическая кончина Императора Александра II и др., но и частные крупные явления современной жизни в роде гибели парохода «Русалка» и ее экипажа нашли у святителя живой отклик и истинную оценку. Он глубоко сочувствовал нашей освободительной войне за славян, внимательно следил за ходом ее, радовался успехам и тяжело пережил заключение войны в виде берлинского конгресса. Когда настоятелю монастыря о. Аркадию приходилось посещать затворника в это время, то беседа всегда главным образом вращалась около войны. Преосвященный развертывал атласы и карты, указывал настоящее положение наших войск, делал предположение относительно того, что бы следовало предпринять и завоевать в ближайшем будущем, причем выражал полную уверенность в победе русских. На возражение настоятеля, что на деле не так легко вести войну, как можно предполагать по картам, что тут могут быть всякие несчастные случайности, святитель с жаром замечал, что о. архимандрит мало знает геройский дух наших войск, что они, одушевленные братской любовью к единоплеменным нам славянам, способны одолеть и не такого слабого и ничтожного врага, как турки. Да и Господь не попустит, чтобы православное славянство далее терпело зверства фанатиков-мусульман. По поводу Берлинского конгресса Преосв. Феофан с грустью писал: «Прочитал, что выработал конгресс. – Тяжело, крайне тяжело! – Это нам; а что Государь!? Да утешит его Господь! Но верно иначе нельзя; верно не без основания боялись коалиции против нас. Начни новую борьбу, и все можно бы потерять. А теперь хоть часть удержана. Конгресс, видимо, не о пользах освобождаемых народов хлопотал; а все направлял к тому, чтоб унизить Россию. И по всем пунктам, без всякой нужды, сделал урезки. Какая была нужда урезывать выговоренное для Черногории и Сербии, или у нас выговоренное в Азии? – Никакой. А Болгарию разделил ни для чего, как для того, чтоб она еще послужила поводом к войне... Но Господь знает, что строит! Верно так лучше, и буди благословенна воля Его»⁷⁸. Но больше всего естественно занимали подвижника нравственно-религиозные и церковные вопросы. Тут не ускользали от внимательного наблюдения даже незначительные предметы. Торжественное празднование 900-летия крещения Руси, перевод св. Писания на русский язык, проекты реформы церковного суда и монашества, сокращение приходов и числа церквей, происки папизма и, наконец, широкое распространение в обществе противорелигиозных и противоцерковных идей – все это своевременно было замечено и всему дано авторитетное толкование. Явление последнего рода по преимуществу привлекали внимание святителя и он поистине стоял на страже церкви, сосредоточив свою деятельность на борьбе с лжеучением и защите христианства. Когда во второй половине прошлого столетия с запада хлынул в наше отечество целый поток материалистических идей, на юге России среди сельского населения широко развилась штунда, а образованные классы увлеклись пашковщиной, толстовщиной и др. Преосв. Феофан приходил в ужас и горько оплакивал судьбу православия. «Не перестаю плакать, – писал он в 1891 г., в Киев по поводу штунды, – видя, как гибнут христианские души, пораженные лжеучением». В другом месте он с глубокой скорбью замечает о направлении нашей интеллигенции: «Горько то горько, что творится у нас среди мыслящих. Все ум потеряли. Философские воззрения не в ходу, руководятся ветром навеваемые началами. Св. вера отодвинута на задний план. И даже богословствующие потеряли настоящие основы богословствования православного. И Господь, кажется, отвратил очи Свои от нас и не посылает делателей». «Источник сего – распространение учения о самообразовании мира, по которому нет нужды в Боге, и души нет, – все атомы, и все химия, больше ничего. Это на кафедрах проповедуется и в литературе. Кто дохнет этим чадом, неизбежно отуманивается, теряет смысл и веру»⁷⁹. Но подвижник далеко не ограничился одной пассивной печалью. Нет, он сам энергично устремился на борьбу со злом и настойчиво к тому же возбуждал других. Он основательно изучает сочинение представителей материализма – Бюхнера, Фохта, Дарвина; не встречая в печати изложения вероучения Пашкова, торопит своих петербургских друзей, чтобы они пробрались на собрание последователей еретика и, все выведавши, о результатах своих наблюдений сообщили ему; подробно знакомится с последними противохристианскими произведениями Л.Толстого – все это с той целью, чтобы, запасшись необходимым материалом, приступить к борьбе с лжеучением, и начинает дело с пашковщины. Он пишет в Петербург целый ряд известных писем к «одному лицу», в которых с замечательной широтой и основательностью разбирается и обличается лжеучение Пашкова, как одна из отраслей протестантства. Эти письма впоследствии явились главным оплотом православия в борьбе со всеми нашими протестантствующими сектами. Св. Синод высоко оценил их и, издав в большой массе, широко распространил, особенно путем безмездной раздачи. После того Преосв. Феофан приступил было к литературному труду по обличению штунды. Но случилось, что некто Ушинский совершенно неожиданно присылает ему для просмотра свое сочинение о том же предмете. Святитель вполне одобряет труд; возбудив автора к продолжению своих работ по борьбе со штундой и сделав необходимые руководственные указания, передает ему это важное дело, а сам приступает к другой работе, не терпящей отлагательств. Он пишет обширное исследование об иконопочитании в обличение молокан и других наших рационалистов. Уже были изготовлены общие сведения по этому вопросу, как писатель узнает, что один из орловских священников Остромысленский составил хорошую книгу по тому же предмету. Он успокаивается, оставляет труд и переходит к другому. В последние годы своей жизни Преосв. Феофан был очень занят мыслью о борьбе с идеями Толстого, которого считал самым злым из современных еретиков, как по направлению учения, так и по степени его распространения. Он глубоко изумлялся и совершенно не мог понять того, как русское православное общество могло увлекаться идеями человека, совершенно отрицающего христианство. В особенности ему казалось странным крайнее легковерие образованных людей, восторгавшихся произведениями, в которых основные положения в большинстве произвольны и совершенно бездоказательны, самая речь которых нередко полна внутренних противоречий, «то одно говорит, то совсем другое об одном и том же». Письма святителя по поводу толстовщины полны глубокого негодования, поистине дышат пламенным энтузиазмом древних ревнителей благочестия. «Вы помянули, – пишет он в ответ на одно письмо, – что многие переходят в иную веру, начитавшись сочинений Л.Толстого. Диво! У этого Льва никакой веры нет. У него нет Бога, нет души, нет будущей жизни, а Господь Иисус Христос – простой человек. В его писаниях – хула на Бога, на Христа Господа, на св. Церковь и ее таинства. Он разрушитель царства истины, враг Божий, слуга сатаны, как написал сам св. апостол Павел волхву Еллиму, противившемуся его проповеди на острове Кипре (Деян. 13:8–10). Этот бесов сын дерзнул написать новое евангелие, которое есть искажение Евангелия истинного. Апостол святой Павел написал: »кто новое Евангелие будет проповедать, да будет проклят, анафема« (Гал. 1:8). И чтобы все затвердили это добре, в другой раз это подтвердил... (ст. 9). В евангелии богохульника сего цитаты похожи на наши, например: Иоан. гл . 1-я, ст. 1-й, а самый текст – другой. Между истинными текстами вставлены искаженные переводы некоторых мест, а инде – вставлены совсем свои». «Посему он есть подделыватель бесчестнейший, лгун, обманщик. Содержание евангелия такое, что, прочитав его, я должен был решить: се бред белогорячечного»⁸⁰.

Преосв. Феофан признавал толстовское лжемудрствование не только разрушающим учение Церкви, но и подрывающим основы государственной жизни (суд и войско не нужны, присяга – преступна и пр.), а потому и считал недостаточным одну литературную полемику с ним, но требовал вмешательства административной власти. Он просит в письме одного своего влиятельного петербургского знакомого справиться о том, что намерены предпринять в высших столичных сферах против распространения зла и, повидавшись с обер-прокурором Св. Синода, убедить его обратиться к административным мерам. Не получая долго ответа, святитель в нетерпении шлет другое письмо, в котором ярко сказывается, как он горячо принимал к сердцу и насколько тяжело переживал печальные вести об успехах толстовщины. «Что же у нас с вами деется?! – Пошли вы к обер-прокурору Св. Синода, и там засели... Где вы теперь, Бог весть. Я все порывался писать, но придет время почты, подумаю: вот привезут письмо... а его все нет, и нет. Что же, удалось ли вам доложить его превосходительству, о чем хотели? – И если удалось, что услышали? – Я собирался сам писать... Покойно не сидится. Писали из Москвы, будто писание оного Льва – из бездны – читаются нарасхват. Как у него богопротивных нелепостей – что ни строка, то посудите, сколько зла творит он. – И все тайком. – Сверх того, говорят, он открыл свой дом, и дает доступ к себе всем – и всех просвещает.

Лучше бы мне не знать о сем ничего»⁸¹.

Преосв. Феофан ясно видел, как были недостаточны силы одного человека в столь сложной борьбе с общественным злом и стремился возбуждать к тому же и других. Он знал, что церковной властью принимались меры борьбы, составлялись даже целые общества, но считал их мало достигающими цели, так как дело велось в большинстве мертво и формально, не видно было живых деятелей, одушевленных горячей ревностью к защите православия. «Слабеет вера, – замечает он, – в иных местах, не шутя, берутся поджигать ее... Что-то с этой целью состроилось в Саратове... Заводится и во Владимире. Но лиц действующих нет, как нет... Соберут деньжонок, накупят книжек и станут раздавать даром, или продавать по дешевой цене. Вот и все. Мертво. Живых действователей нет. И общества не принесут ожидаемой пользы. Поджигатели должны сами гореть. Горя, ходить всюду – и в устной беседе зажигать сердца... Вот что потребно»⁸²!

Святитель прежде всего рассчитывал и призывал к борьбе столичное духовенство, как самое образованное, из которого можно бы составить истинное духовное воинство. В одном из писем в Петербург говорится: «Ничего не слышу, какие у вас в Петербурге распоряжения о противодействии пашковцам, ирвингийцам, (спиритам), толстовцам?!

Эти язвы губят многих и в Петербурге, и везде. И следовало бы противопоставить им духовное воинствование. В С.-Петербурге много среди духовенства отличных иереев и по образованию и по нраву...

Сделать бы из них трубачей, и Иерихонские стены пали бы, в утешение верных сынов Израиля и во славу Божию»⁸³.

В другом письме в Киев Преосв. Феофан возбуждает на защиту Церкви одного, известного ему протоиерея. Он предлагает последнему образовать общество ревнителей православия, которые бы занялись составлением небольших популярных статеек и листков по вопросам христианской веры и нравственности, каковые бы разносились по городу и развозились по деревням.

Подвижник видел серьезную опасность для православия от пропаганды и происков папизма, но не находил в духовной литературе сочинения с авторитетным и вместе популярным изложением и разбором главных пунктов учения католицизма, которое могло бы служить руководством для всякого православного. И вот в 1891 г. он пишет к редактору «Церковных Ведомостей», прося его «подговорить кого-либо, чтоб извлек из всего написанного о католичестве самое рельефное, легко читаемое и победоносное»⁸⁴.

Между тем и сам подговаривавший не пропускал случая сказать свое веское слово в обличение католицизма. Одной корреспондентке, недоумевающей по этому предмету, Преосвященный пишет: «По виду у нас с римскими католиками много сходства: догматы те же, кроме новых, изобретенных ими о происхождении Св. Духа и – недавний – о не причастии Божией Матери первородному греху. У них также догмат о главенстве папы. Таинства одни, но они у них почти все изменены в форме и разнятся ею не только от Восточной Церкви, но и от своих древних чиноположений. У них и вечерня, и утреня, и литургия и другие молитвенные службы церковные, как и у нас. Но если рассмотреть, как все бездушно и даже бессмысленно! Когда проследить подробности, то явно всякому, как далеки они от истины. Лукавые пропагандеры смущают общим обзором, скрывая разности. Те же разности, кои слишком выдаются, они смягчают кривотолкованием. Например, у Гагарина... «У вас, – говорит он, – не определено соборно, как веровать о происхождении Свят. Духа; потому для вас верование об исхождении Свят. Духа и от Сына есть частное мнение, которое принимая кто-нибудь, никак не подлежит суду своей Церкви». Видите ли софизм? А разве постоянное верование Церкви, что Он не исходит от Сына, не есть голос Церкви? Когда не принят их догмат, разве этим не сказала вся Церковь, что не должна верить ему? А собор, бывший при патриархе Фотие и папе Иоанне VIII, разве не анафематствовал принимающих исхождение Свят. Духа и от Сына? Потом все писания богословские на востоке, все катехизисы, что значат, как не выражение учения православной Церкви? По всему сему верить, что Дух Святой исходит от Бога Отца есть догмат обязательный, а верить по-латински, что он исходит и от Сына, есть уклонение от Церкви, ересь».

«Говорят еще: «Что мешает верить происхождению Свят. Духа и от Сына? Это не уничтожает вашего догмата, а прибавляет к нему новую истину, знать же пять истин, конечно, лучше, нежели знать четыре». Каковы уловки! Хорошо к истине прибавить истину, а если ложь прибавляют, то искажают ее. Горечь, подлитая к меду, губит мед. Суд написан строгий тем, кои прибавят».

«Дух католичества земной. Церковь у них, и по-ихнему есть политическая корпорация, человеческими силами и средствами поддерживаемая, каковы: инквизиция, индульгенции, – с видимой главой. Православная Церковь есть духовный союз всех в Иисусе Христе и чрез Него взаимно между собой. Церковь невидимо правится Господом и направляется к своему концу. У них ведет ее папа, и куда»⁸⁵?

Кроме деятельной борьбы с противохристианскими лжеучениями, Преосв. Феофан немало посвящал времени и труда обсуждению и руководственному изъяснению многих других явлений церковной жизни нашего отечества. Когда в семидесятых годах прошлого столетия у нас был начат перевод ветхозаветной Библии с еврейского языка на русский, то святитель живо заинтересовался этим вопросом. Он не разделял господствовавшего тогда в богословской науке мнения о предпочтении еврейского подлинника тексту LXX толковников и необходимости исключительно с него сделать русский перевод, так как по его убеждению было затруднительно доказать целость и неповрежденность древнейших еврейских списков, с которых приходилось вести перевод. Он считал за лучшее в основу положить текст LXX, как освященный примером продолжительного употребления его в древней вселенской Церкви, а к еврейскому подлиннику прибегать только в сомнительных и недоуменных случаях. По мысли святителя перевод с еврейского полезно было бы иметь для научных исследований, для всеобщего же употребления следовало бы вести перевод по тексту LXX. Преосв. Феофану возражали профессора духовных академий, специалисты библейского текста (Якимов и Горский), защищавшие преимущества еврейского подлинника, и между ними возникла оживленная полемика, которая продолжительное время велась на страницах тогдашних духовных журналов («Православное обозрение» 1875 г., «Церковный Вестник» 1876 г.).

Немало волновал Преосв. Феофана проект нового духовного суда, предложенный в тех же семидесятых годах Св. Синоду тогдашним обер-прокурором граф. Д.Толстым, по которому предполагалось духовные дела подчинить ведению и компетенции обычного светского судопроизводства. В осуществлении проекта святитель видел великое зло. Св. Синод, принявши его, «сдвинулся бы с своего основания». Преосв. Феофан допускал возможность участия светского суда по духовным делам только под условием главенства в нем епархиального архиерея.

В 1888 г. Россия торжественно праздновала девятисотлетие своего христианского рождения при равноапостольном Владимире. Духовной властью положено было ознаменовать праздник составлением жития и акафиста виновнику торжества – св. Князю-просветителю. Преосв. Феофан находил подобный памятник слишком незначительным и не соответствующим размерам исторического события; с своей стороны предлагал отметить его новым переводом с греческого подлинника, с изъяснением, наших богослужебных книг. Он слышал много жалоб на темноту и малодоступность церковно-богослужебного текста пониманию неподготовленных, вполне разделял их и единственным средством к улучшению дела считал перевод и поновление его. Он допускал возможность изменения текста церковных книг, указывал и одобрял пример греческой Церкви, где последние часто поновлялись применительно к духовному развитию и нуждам современного христианского общества⁸⁶.

Пустынные подвиги и богомудрые писания прославили имя подвижника. Он сделался великим учителем христианской жизни. Многие искали его руководства, многие желали получить хоть несколько строк от руки его в свое назидание. Замечательно глубокое, истинно-евангельское смирение высказывал он в ответ на подобные запросы и стремления. Это был поистине кроткий муж, смиренномудрый ученик Христов. При всех своих добродетелях и высоких достоинствах он почитал себя, кажется, ниже всех. Свидетельств того очень много, особенно в письмах. Преосв. Феофан считал своим священным долгом по мере сил удовлетворять всякую, обращенную к нему духовную нужду и никогда не отказывал в своем ответе на вопросы по этому предмету. Быв фактическим руководителем духовной жизни многих лиц, он смиренно не признавал за собой этого великого достоинства и всегда решительно отказывался, когда возникал вопрос о том. «Вы предлагаете мне, – пишет святитель одному почитателю, – взять вас под свое руководство. Не могу и не понимаю этого дела.

Оттого никогда не берусь руководить. Прошу извинить мой отказ. Он делается в пользу вам; ибо, не зная дела, я мог бы завесть вас не знать куда.

Желаю вам найти себе старца»⁸⁷.

Один почтенный архимандрит просит указания относительно управления обителью, и подвижник отвечает ему: «Что же это вы меня спрашиваете? Я человек очень недалекий в духовном различении вещей, и могу очень легко назвать черное белым, и белое черным. Потому не смотрите на то, что напишу, как на доброе решение»⁸⁸.

Другой священнослужитель чрез Вышенского инока просил себе наставления, как ему поучать своих прихожан. «Ну, кто я такой, чтобы давать другим наставления, – сказал святитель. – Пусть берет св. Тихона творение и читает в церкви, и довольно с него».

Получая лично от Преосвященного назидательные его книжки о духовной жизни, тот же инок однажды заметил: «Владыко святый! Как и читать ваши творения и святоотеческие; ничего я не вижу в себе похожего на то, что творили Божии угодники. Ничего у меня нет доброго». «Что же делать? – было ответом, – я вот и книги составляю и пишу, а и у меня ничего нет. Все от милости Божией! Надо смиряться»⁸⁹.

Многие стремились на Вышу – увидеть затворника, выслушать совет и указание, принять от него благословение, получить на намять какой-либо предмет, но сам виновник столь высокого людского внимания решительно уклонялся от принятия всякого выражения его. Все приписывая доброте сердца своих почитателей и считая себя недостойным, он даже изумлялся, как бы не понимая самого источника подобных стремлений. «Меня удивило ваше желание иметь что-либо из моей одежды». «На Вышу незачем... Хотите верно с моей святыней повидаться. Увы! как срамна и отвратительна моя святыня, и вам гораздо лучше никогда не видать ее и не заботиться увидеть»⁹⁰...

Чем ни выше восходил подвижник по пути нравственного совершенства, чем ни больше приближался в нравственному идеалу, тем яснее сознавал крайнюю недостаточность одних слабых человеческих сил достигнуть его, тем больше ощущал свое личное недостоинство. Для великого христианского аскета, более чем для кого-либо другого было очевидно, что исполнение высшего Евангельского закона, требующего от людей такого же совершенства, якоже и Отец Небесный совершен, невозможно без помощи спасающей благодати. Все доброе своей жизни относя исключительно к туне подаваемой милости Божией, подвижник вменял себя за ничто, почитая себя последним из грешных и смертных неключимых рабов. «Я большой грешник, а молиться ленив». «Помолитесь обо мне многогрешном и всеокаянном», – так нередко выражал святитель свое душевное настроение в письмах последнего периода.

Подводя итоги и обобщая все сказанное о жизни Преосв. Феофана в затворе, мы невольно должны прийти к убеждению, что жизнь эта представляет собой чрезвычайное и поразительное явление, совершенно невозможное для одних естественных сил человека. Пустынные подвиги святителя дали православной России великого избранника Божия, достигшего полного, возможного для человека на земле нравственного совершенства. Тот высочайший момент проявления человеческого духа – состояние богообщения, которое святитель считал конечной целью стремления земной жизни человека и о которой он с восторгом мечтал в книжной теории, теперь стал действительным актом его собственной духовной жизни. Он по справедливости мог сказать вместе с апостолом: «Живу не к тому аз, но живет во мне Христос». Та величайшая добродетель – бесстрастие, которую подвижник поставил на вершине лестницы возможных для человека совершенств, теперь сделалась отличительной, характерной чертой его нравственного состояния. И это не фраза только и не одно шаткое предположение. Будучи великим христианским постником и умерщвляя свою плоть, святитель был как бы весь проникнут духовностью и тело свое питал по стольку и для того только, чтобы оно помогало духу жить легко и свободно. Постепенно совершенствуясь, он достиг такого состояния, что жил исключительно духовными интересами; все же мирское, суетное не только не занимало его, но и крайне смущало. Очень характерен в этом отношении следующий рассказ одного Вышенского инока. Однажды последний по своей духовной нужде пришел к Преосв. Феофану и, увидев его особенно ласковым и веселым, осмелился сообщить одну невинную новость из жизни монашествующей братии обители. Святитель вдруг закрыл свои глаза, сидел как бы погруженный в молитву, и ни слова не проронил в ответ на новость. Прошло несколько минут, опомнился инок, что погрешил. Тогда владыка открыл очи, начал разговор, но по обычаю о едином на потребу, о спасении души, о немощах наших, как жить и благоугождать Богу и пр.⁹¹ В конце своего затвора Преосв. Феофан совершенно отрешился от всего земного и тленного, весь ушел и поистине обитал духом в горнем мире. Жизнь подвижника видимо носила явную печать благодати Божией. Вот что свидетельствует человек, глубоко интересовавшийся жизнью святителя, ближе других знавший, с такою любовью и умением изобразивший ее в воспоминаниях – своих личных и близких родственников подвижника: «В последние годы святитель в добродетельной жизни настолько усовершенствовался, что благодать Божия видимо обитала в нем, и все, что он ни делал, делал по указанно обитающего в его душе Духа Божия. Владыка сделался младенчески невинным. Иногда иноки, имевшие доступ к нему, замечали в нем особенную радость, мир и любовь»⁹².

Подобные высочайшие и исключительные обнаружения человеческого духа в земной оболочке неизбежно требуют для себя и соответствующего внешнего жизненного выражения. Тогда уже становится недостаточным и такой великий подвиг, как затвор. Остается еще сделать последний шаг на пути совершеннейшей христианской жизни, – пережить состояние так называемого схимничества, когда человек является на земле по истине ангелом во плоти. И Преосв. Феофан уже готовился принять схиму, даже сшил своими руками необходимую для того одежду, но внезапно наступившая смерть лишила его возможности привести в исполнение свое последнее чрезвычайное намерение.