Тернистым путем к небу

(Per aspera ad astra)

О многоплачевной и зело поучительной подвижнической во Христе жизни старца Седмиезерной и Спасо-Елеазаровой пустыни схиархимандрита о.Гавриила

Содержание

К читателю

Рождение, детство, молодость в миру Гонки, или поприще жизни старца схиархимандрита Гавриила Схиархимандрит Гавриил (Зырянов) Поучения и слова Молитва болящего Епископ Варнава (Беляев) Добавки к биографии старца Научный курс лечения тучности Приложения. Павел Проценко К истории написания текста Последнее изгнание Раифа 20 столетия Клавдия Васильевна Воробьева Аннотация

…μείζων δέ τούτων ή αγάπη

…больше же сих любы (любовь)

1Кор.13:13

 

 

К читателю

Один из «последних». В 1915 году умер великий старец земли Русской, через год вышла его биография, написанная любящим учеником, а вскоре мир, в котором почивший жил, о котором плакал, который вымаливал и в котором так много возлюбил, был взорван изнутри страшной катастрофой революции. Под обломками исчезли целые народы с их самобытными культурами, пленительный облик городов и селений – и книжечка эта, изданная ничтожным тиражом (да и какие тиражи были при старом режиме?), канула в Лету вместе со множеством других.

За следующие тридцать пять лет, прошедших с выхода ее в свет, природа на планете изменилась, сдвинулись границы государств, наступила ядерная эра. И видимо, еще что-то произошло, еле различимое, ничтожная набухла почка в каком-то заброшенном саду, в какой-то нелепой местности с певучим названием, не отмеченной на картах цивилизации; за железным занавесом завязалась завязь, расцветая волшебной весенней чистотой: упомянутая книжка вновь была извлечена на свет Божий, а вернее, ее машинописная копия оказалась в руках еще одного ученика старца. Ученик этот, в свою очередь, был уже человеком преклонных лет и необычной судьбы, подпольным епископом и тайным христианским писателем¹ в безбожной стране торжествующего социализма. Экземпляр был дан на время, и он стал списывать жизнеописание (мелким быстрым почерком на четвертушках желтой бумаги – банковских бланках), за частоколом букв которого как сквозь туман угадывался образ его наставника.

Литература благочестия. Вязь слов была уложена предшественником и – по общему духовному отцу – собратом по всем правилам церковной литературы. Герой рождается у добропорядочных родителей, в раннем возрасте выходит на служение Небу, порывает с миром, сталкивается с искушениями и, просветленный, умирает. И сколь бы трагичны ни были события описываемой судьбы – она пронизана нотой радужного покоя и окончательного торжества веры.

В 18 столетии в русской духовной литературе возник жанр «благочестивой биографии», описывающей жизненный путь того или иного выдающегося человека (от отшельника до императора) как образец для религиозного почитания и подражания. Направление это бурно развивалось и уже к началу нашего века отлилось, в частности, в многотомное собрание биографий действительных и мнимых подвижников благочестия (автор и составитель E. Н. Поселянин, 1870–1931, расстрелян). Несомненна их связь с традиционными житиями. Важнейшее отличие заключается в предмете описания – в жизнеописаниях рассказ идет о не прославленных Церковью лицах. Поводом к возникновению нового жанра (на заре синодальной петербургской эпохи) послужил, отчасти, заказ властей, нуждавшихся в собственном идеализировании и прославлении на языке народного миропонимания, «под святых», а отчасти, говоря по-нынешнему, сказалась потребность современников как можно больше знать о поразившей их нравственное чувство личности.

Между тем расцвет в России 19 века великой светской литературы выдвинул новые требования к описанию человека: подробное и изощренное раскрытие его внутренней жизни, пристальное внимание к ее трагическому положению в историческом времени. Если в старинных канонических житиях ощутимо дыхание вечности, то в благочестивых жизнеописаниях прошлого века вместо напряженного порыва к святости читатель сталкивается с длинным перечнем похвальных дел и чувств из послужного реестра героя. Святой из житий – небесный человек, его поступки и слова всегда особо значимы, праведны и совершенны. В центре внимания литературы благочестия – современный носитель святости, также окруженный аурой своего высшего предназначения. Естественно, что в судьбе такого человека читатель ожидает увидеть глубину напряженной духовной работы, неприкрытую правду сердца и его тайны. Однако острые углы бытия, болезненных социальных и исторических проблем сглажены катком благостных описаний, а необычные (и часто поразительные) поступки живых людей бледным намеком, как сквозь тусклое стекло, пробиваются на страницы подобных изданий. Странным образом колючие столкновения с действительностью (не дай Бог, с властью), многоликие неприятности и беды (не дай Бог, гонения) оборачиваются в такого рода книгах в обычную неприятность с обязательным благополучным концом (или, на худой случай, с благопристойным выводом). Стоит ли удивляться, что церковные сочинения, рисующие образы необычайных личностей, тайновидцев духа, не дошли до российского образованного общества, не повлияли в нужную минуту на ищущую подвига молодежь, да и для простых верующих скорее служили занимательным чтением, чем руководством к действию. Впрочем, если вы хотите получить наглядное представление о «благочестивом» языке, то не стоит рыться в антикварных изданиях «до семнадцатого года», смело откройте биографию какого-нибудь вождя советского народа и найдете замечательное сходство стиля подсоветской правоверной литературы и религиозной, одобренной духовной цензурой ушедшей эпохи…

Перед нами парадные описания, возвеличивающие человека, но не раскрывающие его образ, глухие к действительности. По странной иронии судьбы, лучшие побуждения религиозных писателей православной Империи, стремившихся изобразить «святое» и «высокое», подготовили почву для бойких перьев социалистического реализма, выполняющих партийный заказ во славу передовой идеологии. Неожиданно для себя русская культура вновь сошла под своды средневековой этикетной прозы, воодушевленной уже не церковными задачами, а неистовым классовым вопросом.

Под знаком креста. Увидев его, невольно поражались: огромный, и ростом, и какой-то внутренней статью, седовласый старец, в котором сразу угадывался нравственный богатырь; добряк, шутник, негодующий при столкновении с малодушием и цинизмом и плачущий в умилении пред очередным свидетельством сострадания Божьего. Особенную ласку и заботу проявлял к молодежи, опекая ее, всматриваясь в юные лица, как бы что-то в них выискивая.

Году в двенадцатом ректор духовной академии² зазвал к себе кружок «любомудров», искренних и ревностно настроенных студентов, которых лично опекал, для знакомства с гостившим у него духовным отцом схиархимандритом Гавриилом. И старец при имени Варнавы сказал тихо несколько слов, запавших тому в сердце на всю жизнь, «и глазки его сделались улыбающимися, светлыми».

Тихий летний вечер. Беседа наедине с тем, кто пришел в меру великих отцов древности, у кого можно спросить о самых первых и последних вещах. Но слишком много осталось неузнанным.

Они находились в разных измерениях, великий духовный муж и почти мальчишка, двадцатипятилетний иеродиакон. Все же в их встречах произошло нечто сокровенное, ученик увидел учителя таким, каким тот был: израненным, одиноким, изнемогающим от тяжести взятого на себя креста и радостным – страшным потусторонним счастьем – в решимости нести его до конца. Зрительный образ оказывается лучшим проводником услышанного учения, надежнейшим сосудом памяти.

Строчки жизнеописания о.Гавриила, связанные предшественником, тайный писатель-епископ «дядя Коля» начал распускать, перекраивать, сшивая в своем подполье новую словесную ткань и наблюдая, чтобы буква не заслонила живое лицо учителя. Так родилась эта уникальная биография, книга-спор о смысле и путях христианского подвига. В ней сохранен весь костяк старого текста (часто в тех же словах) и одновременно введено несколько новых тем и фактов, давших такое освещение личности подвижника, что она вдруг оживает и становится пронзительно близкой и понятной нам, падшим людям последних времен.

Переписывая (и воссоздавая заново) жизнеописание незабвенного наставника, «дядя Коля» успевал – в своей белой мазанке среди вишневого садочка на киевских холмах – примечать, что происходит в мире. Продолжалась вялая оттепель. Усатый вождь, еще вчера казавшийся столь незыблемым и сегодня развенчанный как злодей, по-прежнему нависал своей тенью над страной, погружая ее в кровавую тину малодушия, лицемерия и самодовольства. 1957 год. Николай Никанорович записывает в дневник:

«Писателям дана задача: создать образ героя – образец для подражания. В приветствии ЦК КПСС Второму съезду советских писателей говорится: мало создано «образов, которые служили бы вдохновляющим примером для миллионов читателей». Никак не меньше. Это вместо житий святых, чтобы были им заместители».

Они, партийные лицемеры, жаждали благообразия, красивых чистых слов (силу языка уж они-то знали), за которыми можно было бы привольно укрыться, как за надежной стеной, от народного ока.

Вспоминалось и прежнее, допотопное, дореволюционное время, когда горячее слово подлинных знатоков жизни, подвижников, тщательно отцеживали специалисты по духовным делам. «Цензура у нас настолько свирепа была, в частности богословская, – писал епископ Варнава, – что даже на сочинения прославленных Церковью угодников Божиих и святых учителей и отцов Церкви накладывала свою жестокую и бесстыдную руку. Есть такие «дяди» в специальных учреждениях и «ведомствах» до «Православного исповедания включительно» (это вот выраженьице цензура царская не замечала и пропускала эти богохульные вещи), которые – в мундирах, а некоторые в митрах – не стеснялись «чистить» и «исправлять», нарушая все правила научного отношения к делу. Что постыдного в театральных пьесах св.Димитрия Ростовского? («Пьесы? – скажут, – как это странно и неправославно!»). Очевидно, в творениях угодника Божьего, лежащего мощами, считали зазорным помещать подобные вещи. Вот другой, Иоасаф Белгородский (мощи которого большевики, кощунственно раздев донага, – так они целы! – показывали народу), тоже повинен: писал стихи, пил кофе и прочее. Странное понятие о святыне! А по-моему, вот эти-то мелочи и интересны, и важны, и поучительны. Впрочем, этот вопрос настолько важен, что я ему посвящаю многие строки в иных своих сочинениях, а здесь сейчас оставляю».

История, старая как мир! Вечное и высокое человек старается окоротить до своих куцых рассудочных понятий, опустить до привычного, бессильного и бесцветного существования. У верных слуг престола, действительных и тайных советников, добропорядочных семьянинов и прилежных христиан, все эти Серафимы и Варсонофии, добровольно бравшие на себя заботу о духовных устоях общества, всегда вызывали утомление и острую тревогу за вверенный их попечению государственный порядок. Книги, слова и поучения этих беспокойных личностей сановные чиновники стремились, по возможности, подчистить, пригладить, чтобы не кололи, не волновали умы и души подданных Его Императорского величества. Их преемники, слуги пролетариата, пошли другим путем и всякое слово сделали «полезной» ложью, вливаемой в уши толпы. А результат один – нарастание цинизма, распад реальности и смута.

Человечество хранит древнее предание о том, как были обмануты его праотцы, как именно с того рокового часа мир заполнился миражами, искажая проникающие сюда лучи надежды, убеждая, что нет добра под солнцем. Как только появляется деятель, активно созидающий, укрепляющий пошатнувшиеся стены дома, так все, ради кого он трудится, восстают, бросаются в схватку с ним; те, кто вчера проклинал неустроенность жизни, сегодня кидают камень в работника, исправляющего недостатки строения. Добро, по своей природе светлое и сияющее, доставляющее каждому пропитание и поддержку, почти всегда вызывает раздражение и скуку, гнев и презрение, и почти никогда – признание и любовь. И разве лишь в немощном виде потешного юрода оно становится приемлемым для большинства.

Крестьянский сын Гавриил Зырянов последовательно изгонялся из четырех монастырей. Каждый раз на него ополчались за реальные, дававшие ощутимые блага окружающим улучшения, привнесенные им в дела обители. Братия писала доносы, ругала, плела паутину интриг, подсылала проституток, нанимала уркаганов – и все с неутомимой энергией, с вдохновением, – пока за ним не закрывались ворота очередной российской пустыни. Для прежнего жизнеописателя эти неприятности – лишь некие поучительные притчи из книги о счастливой судьбе праведника, который торжественно шествует за Царем Небесным в монументальной обстановке земного православного царства.

В родных просторах вместе с неизменной храмовой и бытовой обрядностью свершается евангельский закон. Таким было мироощущение среднего русского человека ушедшей эпохи. Если благодать христианской жизни не отличать от закона, а Церковь – от земного царства, то начинается грандиозный самообман, нечувствие природы религиозного упования. Не имея высшего образования, просвещенный собственным самоотверженным трудом, Гавриил видел суть явлений и гниль, скрывавшуюся за парадными имперскими фасадами, упадок духа за древними монастырскими стенами.

Червь тления пролагает свой узкий и едкий след в вещах неожиданных и порой самых возвышенных.

Покровительство государства православию оказывало мертвящее влияние на церковную жизнь, тяжестью своей опеки искажая суть ее идеалов. Казалось бы, власть, взявшая на себя заботу о благополучии Церкви, способствует укреплению ее влияния в обществе (впрочем, с легкостью обрушивая гонения при перемене настроений у очередных правителей). На деле происходит обратное. Благонамеренный подданный и усердный прихожанин становятся для населения образцом принудительного подражания, начиная в восприятии людей с легкостью подменять друг друга. Неизменность, покой, порядок (не забудем и чинопочитание), успешность в начинаниях и могущество – важные вещи под солнцем – становятся объектом поклонения и в сердцах, и в храмах. Предметом различных спекуляций. И вот, если ты в посты не говел или мясоедом исхудал от воздержания, изволь дать соответствующие объяснения уряднику.

Прежний автор, архимандрит Симеон (Холмогоров)³, радовался величию дарований учителя, умилялся картинками Святой Руси, взрастившей праведника. Между тем чуть ли не все явления тогдашней российской действительности были уже поражены болезнью и расшатаны в основании. Через сорок лет – сидя среди пепелищ былой России (или, если угодно, на стройке светлого будущего) и перелистывая книгу своего собрата – «дядя Коля» созерцал бесчисленные страдания, выпавшие их духовному отцу в том безмятежном прошлом. Пройдя лично сквозь огненные печи, устроенные прорабами социализма для всякого непокорного и «неправильного» люда, епископ Варнава, поучаясь сам, назидал и неведомого будущего молодого друга:

«Все, хотящие благочестно жить о Христе Иисусе, гонимы будут (2Тим.3:12). Это закон».

А потому:

«По силе нравственного сопротивления… встретят скорби, непризрачные и страшные. Прожить как следует ради Христа, где угодно, – это не мутовку облизать».

Обитель. В истории человек всегда искал «райское» место, способное вернуть разбитые грехом силы Адама, восстановив его гармонию с небом и природой. Оазис он нашел там, где, казалось бы, все отвергает земное счастье, – в монашеской обители. Между миром и монастырем проходит незримая черта смерти, ибо постриг принимают, как умирают, произнося перед алтарем обеты жизни, основанной на потусторонних, в сравнении с нашим существованием, принципах. Там, за роковым переходом, под сводами монастырей, берет начало европейская культура, освящены и преображены новым содержанием все основные виды деятельности современной цивилизации. Но культурные цели для монастырей – внешние и являются естественным следствием внутренней задачи предстояния перед Богом. С самого начала в них шли лишь энтузиасты, да и возникли они для сохранения религиозного огня апостольских общин и первохристианских мучеников. Завязь монашеского движения можно проследить со второго века, однако расцвет его начался в 4–5 столетиях, когда рушилась Западная Римская империя, переселение народов ломало границы ойкумены, а Церковь, выйдя из подполья, распахнула двери вчерашним языческим толпам. Тогда те, кто желал осмыслить свое шаткое бытие, уходили в пустыню и, познав там милосердие Божие, в нем одном находили надежное убежище. Постепенно к ним стекались современники и просили помощи и исцеления от произвола, царящего всюду. Навстречу братьям выходили из своих убежищ отшельники, неожиданно оказавшись учителями жизни.

В монастырь идут ради любви ко Христу, ради постижения вечности. Он является одновременно и духовным, и социальным институтом, как и монашество – церковным званием и своего рода общественным сословием. В нем соединены две различные стихии: мирская и отрешенная от мира, страстная и умудренная, пронизанная энергией самоотверженного доброделания. Поэтому монастырь – это и быт, определенный святыми наставниками иночества (а им, по преданию, возвещали режим обители ангелы), строго размеренный, уложенный в устав, предписанный к жесткому соблюдению. В ежедневном ритме труда и молитв, в непрерывном поиске равновесия между принуждением и собственной ревностью монах постоянно окружен правилами, ограничивающими одно и предписывающими другое. Устав – выжимка из опыта всей Церкви; буква традиции – сосуд, переполненный до краев евангельским содержанием… Монашеские правила предназначены в помощь восходящим в пустыню покаяния. Уходя в монастырь в поисках христианской любви и находя там предания и обычаи человеческие, иноки иногда упускают смысл подвига и застревают в букве. Сколь часто крушение внутренних порывов оборачивается срывом в мелочность и страсти.

Убегая от суеты и бездушия общества, анахореты, прежде всего, желали сохранить огонь и остроту христианства. Не сытость, не удобное существование, ставшие доступными христианам после издания Миланского эдикта, а вольное самоограничение – таков ответ истинно верующих. «Безумные» христиане, столь долго преследуемые язычеством, те, кто постоянно убеждали кесарей в пользе идеологической терпимости, чтобы проповедовать Евангелие вселенной, не смогли найти себе иного применения в империи, раскрывшей им свои объятия, как бежать в пустыню, в край смерти, чтобы там слышать голос Бога Живого. Попыткам времени размыть границы Церкви, смешав ее с окружающим обществом и встроив в государство, противостали братства пустынников, движущей силой которых являлась любовь к Христу. Вера Церкви едина, но действия ее многоразличны. Сочетание закона и свободы в христианстве парадоксальны: буква правил постоянно отменяется, чтобы сохранить суть и утвердиться на новом витке развития. Христос поступал помимо Закона, потому что любил, и ученики, последовавшие за Ним, были охвачены тем же всепоглощающим чувством.

В древнем патерике сын-монах отвечает матери, умоляющей его заступиться за невинную сестру, приговоренную к смерти: «Поверь мне, мать, если и тебя побьют вместе с нею, я об этом заботы не буду иметь, потому что еще прежде вас умер для мира!» Пораженная женщина назвала сына безбожником. Не права ли она? Ведь существует заповедь о любви к ближнему, одна из тех двух, в которых заключается весь Закон Божий. Но монах имел перед собой другую сторону евангельского учения, другой пример Учителя. Вера его не была посрамлена. Сестру помиловали.

…Мир не смог жить без любви и тех, кто носил ее в своем сердце. В средние века, в эпоху политической нестабильности, расцветало монашество, росли обители. Народ сознавал свою связанность с ними тысячами нитей, был открыт их влиянию. Жизнь монастыря течет по двум направлениям: к Богу и к людям. Расширяясь в своей деятельности, стремясь объять влиянием как можно большую часть общества, монастырь в какой-то момент вдруг отцветает, иссякают источники, питавшие его энергией. Если мирская среда сохраняет в себе благодарность к обители, понимание сложности духовной жизни, то время становится лекарем и через некоторый период в кельях возгорается с новой силой подвижническая работа.

В иные эпохи люди окружают обитель враждебным и злобным вниманием, ощущая ее чуждой своим устремлениям, воинственно ополчаясь на самую тень «тунеядцев в рясах», видя в них чуть ли не причину всех бедствий и нищеты. Прощая себе все, мир ничего – в том числе и свои же нравы – не прощает монахам. Ненависть к последним часто имеет поводом фигуру заблудшего и падшего инока в его нелепой нераскаянности и кичливости. На «корабле дураков», появившемся под пером великих авторов Возрождения, среди обжор, плугов и развратников плывет и благочестивый толстый послушник; но как ком снега, сорвавшийся в горах, набирает силу и лавиной обрушивается на селение в долине, так и все эти «правильные» и «понятные» причины пренебрежения к заблудшим клирикам вырастают в ненависть ко Христу и гонениями обрушиваются на Церковь (а в конце концов и на самих гонителей).

На протяжении всей истории мы можем наблюдать, как из монастырей бегут лучшие из лучших, ревностнейшие, искренние и пламенные души. Многие прославленные святые (среди них Сергий Радонежский и Авраамий Смоленский) бежали оттуда, и не по одному разу, других безжалостно (вплоть до попытки убийства, как в случае с отравлением Бенедикта Нурсийского) изгоняли братия и разного рода начальство (преследования и утеснения Стефана Печерского, Иринарха Ростовского, Корнелия Комельского и иных многих). Добродетель и ненависть к ней – это две стороны одного явления: в монастырях борьба добра со злом была особенно острой.

В российском 19 веке (как и в европейском средневековье) все мировоззренческие оценки четко определяли действительность как двухцветную, черно-белую, только хорошую или только плохую, где все понятия и явления раскладывались по полочкам. И государственникам, и прогрессистам мир представлялся одномерным. Идеологический монолит – будь то теоретические выкладки самодержавия (видевшего себя в союзе с православием и народом) или революционизма – задавливал разум догмой, в обществе угасала самокритичность, а в обителях – покаяние.

Из четырех монастырей был изгнан Гавриил, но из самого первого, возлюбленного, он ушел сам. И это была Оптина пустынь! Вокруг нее сложился ореол последнего прибежища хранителей православия. Старчество и издательская деятельность, попытка в условиях жесткой авторитарной власти вести активную духовно-просветительскую работу выделяли Оптину среди сотен подобных «затворов». Однако и это святое место не обошел дух времени. Здесь Ганя (так его ласково звали дома) столкнулся, говоря по-современному, с групповщиной среди сверстников-послушников, с недостаточной внимательностью (как казалась Гане) со стороны начальства, не разглядевшего в крестьянском увальне трепетное сердце и несокрушимый порыв к созиданию добра. Всякую работу, порученную старшими, он принимал с радостью и не жалел себя при ее исполнении. Насмешки приятелей, тяжелые болезни не замедлили обрушиться на него. Он мужественно терпел, имея заветное желание монашеского пострига, этой таинственно подаваемой Богом поддержки в избранном пути. Настоятель же рассудил, что облечь в мантию Гавриила нельзя, тот сразу уйдет из обители, которая потеряет ценного трудягу. Вполне понятные человеческие соображения. В данном случае старческий взгляд на принятие монашества как на получение чина схож с воззрениями чиновника на продвижение по службе, тогда как в христианском братстве это дополнительное оружие в борьбе за чистоту жизни. Гавриил оказался в идейном разрыве со своими наставниками

Уйдя из Оптиной, он потом много раз убеждался, что такого доброго устроения, какое нашел там, нет нигде, но ни разу не пожалел о своем поступке. Ибо отправился за любовью Божией.

Узкие пути гонимых. Высокие соображения заставляли старцев веревки вить из молодых ревностных иноков, чтобы обучить их некоторым аскетическим истинам (и для своего удовлетворения, с горечью замечает «дядя Коля»). Древний учитель монашества, преподобный Иоанн Лествичник, вывел в своей знаменитой книге правило об искусственном доставлении страданий, помогающих новоначальным приобретать героические венцы: «Пей поругание, как воду…»

В 20 столетии кто-то из советских зэков заметил, что претерпевший побои становится внимательнее к окружающим, понятливее, мягче и чутче откликаясь на происходящее. Телесные наказания широко применялись в средневековье для воспитания населения. Только в результате жизнь не делалась светлее, и почти всегда унижение сопровождалось надломом личности. Удар сбивает с ног, насилие, а иногда даже только жесткое слово, ввергает человека в трясину падшей природы, заключая в рабство греху. То, что на заре цивилизации для первых аскетов с их могучими характерами, в какой-то мере типичными для тогдашнего общества, было удачным лекарством, для последующих времен оказывается сильнодействующим ядом.

В седой старине среди подвижников бытовал обычай за те или иные проступки принимать на себя побои; в целом ряде монастырей их послушники положили эту меру за общее для всей младшей братии правило, сочтя его благом для внутреннего роста. Побои применялись как врачевство. Позднее мы видим этот педагогический прием применяемым чуть не во всех монастырских школах и шире – главным воспитательным средством всей системы образования. «Правило жизни монашеской, – заключает исследователь средневековья, – предписывает за ошибки при чтении бить учеников. За дурное письмо постигало провинившегося телесное наказание… За ошибки на уроках пения ожидало нерадивого то же самое воздаяние»⁴.

При этом место учителя, умудренного наставника занял незрелый ограниченный монах, извращенно усвоивший науку аскезы. Мир детства подвергся тотальному избиению, насаждающему в подрастающих поколениях жесткую внешнюю дисциплину в ущерб духовному развитию. Неправильно (или усеченно) понятые принципы жизни святых вылились в истории извращением целых сфер деятельности: государственной, научной, общественной…

В Оптиной Гане предоставили жилье холодное, сырое и опасное для здоровья; выполнение одного из послушаний, по невнимательности старших, едва не стоило ему жизни. Подобные действия имели, конечно, у начальствующих разумные оправдания. Вроде того, что необходимо воспитывать у молодых терпение. Они вырастили не одного знатока аскетики, изысканно осуществлявшего ее сложные правила в узком кругу монастырской жизни. Однако ничто в Церкви не должно превращаться в тренинг. И, быть может, не случайно в последний период истории пустыни великий старец Варсонофий (Плеханков) посредством интриг изгнан братией, вскормленной старческим брашном. Неблагодарно критиковать оптинцев, но сосредоточили ли они все силы на подготовку пловцов среди лютых волн житейского моря, уже поднявшего на обитель и на всю Святую Русь свой девятый вал? Ударил час, и зло из аморфной стихии перетекло в крепко спаянные и разносторонне оформленные движения, социальные и умственные, и кому как не праведникам было позаботиться об организованном противодействии?⁵

Для Гавриила стало жизненным правилом поощрять другого лаской и теплом. Как наседка, хлопочущая над птенцами, он пытался сердечной молитвой и участием согреть каждый миг настоящего, чтобы будущее расцвело древом добра, под сенью которого укроется жаждущий путник.

Самоощущение этого монаха было сродни чувствам спортсмена на арене стадиона (сравнение, к которому часто прибегал епископ Варнава, восходит к словам апостола Павла: (Флп.3:14). Для последнего античная культура воспитания тела была как бы смутным намеком на подлинную христианскую культуру воспитания души). Атлет, бегун, не довольствуется исполнением внешних упражнений, поддерживающих его физическую крепость, но какое-то подспудное чувство заставляет его всегда стремиться к победе, к новым достижениям. Аскет – тот же борец – постоянно слышит зов совести, призывающий искать новые рубежи покаяния, новые пути искупления собственных грехов; он стремится в те области человеческой жизни, которые находятся в запустении и пренебрежении у подавляющего большинства людей: самопознания, самоограничения, самоотвержения и, как венец всех усилий, самопожертвования ради любви ко Христу.

Вот как раскрывает этот образ епископ Варнава в своем главном труде «Основы искусства святости»: «Климент Александрийский, знаменитый учитель первохристианской Церкви, наставлял в своих лекциях современных ему юношей: «Если гимнастическим занятиям отдаются без отклонения от дел более важных, то это прекрасно и небесполезно…». Так Климент в 190 году по Р.Х. поучал оглашенных. Снисходил к их немощи и языческому пристрастию к спорту и в то же время подводил под него здоровую основу и добрую цель. Со временем, когда они сделаются христианами, конечно, отбросят и это: будут подвижничать на поприще христианского телесного доброделания; будут себя «гнать к почести вышнего звания» (Флп.3:14) не ради укрепления физического здоровья, а ради принесения его в жертву Богу»…

Гавриил, всегда развернутый к драке с врагом рода человеческого, не занимался аскезой как наукой, как премудростью человеческой, обещающей здоровье или приятное самочувствие, он нес груз своих и чужих мук и недостатков, ошибок и преступлений, чтобы благая весть достигла «и самарянина, и иудея». Годами прикованный болезнью к лежанке, или подолгу находясь в разъездах, сопровождая чудотворную икону, или у пылающей поварской плиты, рачительным экономом или внимательным игуменом, он сораспинался Спасителю.

…«Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!» войдет в Царство Небесное…» (Мф.7:21).

Толпы, тьмы их и тьмы, ищут одно и находят противоположное.

После десятилетий вавилонского плена, слишком многое повидав в красном социалистическом раю, выйдя невредимым из пыточных печей, предсказанных когда-то учителем, епископ Варнава обладал полноценным опытом для сравнений: «Многие искренне думают и верят, что они служат Богу и несут большие подвиги не ради тщеславия и не ради славы у других, а ради Бога. Вот что страшно. И это страшное «думают» не раз упомянуто Христом в Евангелии (Ин.16:2)».

Сжимается сердце, боящееся потонуть во мраке, овладевшем миром.

Из записей епископа Варнавы: «До революции даже при лени русского монашества все-таки существовали при редких обителях по отдельности школы, приюты, детдома, больницы, фабрики и прочее. Не нужно обижаться на эти слова: у нас внешняя миссия была плохо развита. Когда, например, в Японии подвизался один-одинешенек кандидат богословия, открывший ее, католики и протестанты прислали в страну 300 докторов богословия! Про что говорить?.. А внутренней миссии и совсем не было. Монахи носу не показывали из своих теплых углов. А чтобы устроить там какой-нибудь миссионерский стан, проповедь Христа и Евангелия, где уж…».

Извращения христианского духа имеют своим корнем разные причины: от низменного корыстолюбия до возвышенных чувств. Молодым идеалистам присущ ригоризм, и в свое время – слепым птенцом, студентом духовной академии, – он также праведность измерял числом поклонов, часами выстаивая на церковной службе, количеством съеденной пищи, «худостными ризами», жесткой требовательностью к окружающим в исполнении закона (не важно, что евангельского). Старец Гавриил подолгу беседовал с ним о высоких материях, ласково и незаметно утверждая подходы противоположные и, между прочим, признавая «Лествицу», главнейший свод аскетических правил, неподходящей к современным условиям.

Из записей епископа Варнавы: «Позже я выучил наизусть знаменитый текст из пророка Исайи, где Бог говорит: что толку, если, как серп, согнется шея твоя от поста. Иудеи того времени, и не какие-нибудь, но ревностные, которые самим делом искали каждый день Бога, задавали в недоумении и обиде такие вопросы: «Почему мы постимся, а Ты не видишь? Смиряем души свои, а Ты не знаешь?».

Все как и теперь. Верующие и неверующие, монахи и мирские тоже задают вопросы.

Монахи: «Сколько лет живем в монастыре, постимся, молимся, работаем, а Бог как бы и не видит; даже те сны с небожителями, которые мирские видят, нам не снятся…».

Благочестивые мирские тоже недоумевают: «Тяжелая жизнь настала. Дети не слушаются родителей. Я ли не молилась о своем ребенке, по понедельникам даже постилась, а что вышло: младший умер, а из старшего вышел бандит какой-то!».

И Бог через пророка им отвечает: «Вот, в день поста вашего вы исполняете волю вашу и требуете тяжких трудов от других. Вот, вы поститесь для ссор и распрей и для того, чтобы дерзкою рукою бить других… Таков ли тот пост, который Я избрал…?» (Ис.58:3–4).

…Отсюда что следует?

Истинный подвижник бежит из монастыря. Тот же внутренний протест, который побудил его оставить мир, теперь побуждает оставить и монастырь. Он не может в нем ужиться. Он видит, что обитель-то святая, да стоят во главе ее люди не только грешные (это бы ничего), но и сознательно преследующие свои личные цели, ничего общего со спасением не имеющие. И все прикрыто елейными словами, смиреннословием, фарисейским показом внешней иноческой добродетели и вынужденного поведения.

Он бежит не потому, что не хочет терпеть скорби, – от скорбей человек не может уйти, хотя бы прошел всю землю, это закон, положенный Богом, – а потому, что ему мешают и просто не дают делать Божье дело.

…Я уже не говорю о тех случаях (очень частых в настоящее время), которые граничат с ересью, или грозят монаху настоящим падением, или угрожают самой, жизни. Жития святых – не правда ли, как странно? – переполнены такими событиями. Ведь не кого другого, например, а преподобного Симеона, которому в Церкви только одному, после святого Григория Назианзина и евангелиста Иоанна, присвоено наименование Богослова (Нового Богослова), братия хотела убить. Своего игумена! И за что? За то, что их поучал, звал к покаянию».

* * *

У записных атеистов и, как ни удивительно, у образцовых церковников бытуют схожие представления о монахах как о людях, далеких от жизни, чуждых интересам простого смертного, замкнутых на своих келейных задачах и, прежде всего, на своем «я». Индивидуалы, заумники, бледные тени на земном пиру.

Однако монашество с самого начала сочетало самоуглубление и молитву с физической работой и сотрудничеством с широкими слоями общества. Накапливая умную энергию в келье, подвижники переливали ее в народную толщу, растепляя в ней жар нравственного энтузиазма. Келиоты первых веков, скрывавшиеся в пустынях, ежедневно сочетали молитвы с занятием ремеслом, которым и кормились, часть выручки раздавая нищим. При этом они внимательно следили не только за общецерковными делами, но и за политическими событиями. После девяноста лет пустынного уединения первые же слова, произнесенные отцом отшельничества Павлом Фивейским, были пронизаны живейшим интересом к происходящему в миру. Преподобный Антоний Великий несколько раз оставлял пустыню и приходил в кипящую страстями Александрию, чтобы посещать следственные застенки, судебные заседания и тюрьмы, поддерживая гонимых братьев; обменивал тишину своей кельи на шумные диспуты с еретиками.

Пустынники – по голосу совести – уходили в города, погружались в водоворот истории, исполняя то, что считали своим долгом братолюбия, вплоть до писания открытых писем к императорам, до участия в большой политике, в умственной и идеологической борьбе своего времени. И так во все периоды христианской истории.

На исходе средних веков, когда рушилась византийская государственность, в православной культуре возник парадоксальный тип монаха, молитвенника и активного социального деятеля: движение исихастов. Основатель этого учения святой Григорий Палама считал, что не только подвижники, но любой мало-мальски искренне верующий человек может и должен преображать действительность. Вносить свет евангельских заповедей во все углы человеческого дома. И, казалось бы, элитарное мировоззрение «внутреннего человека» стало практической философией народных масс, потому что давало им действительную свободу от звероподобных обычаев мира сего.

Восточную Римскую империю ожидало падение, народы, населявшие ее, – неисчислимые бедствия и казни, Константинопольскую Церковь – постепенное уничтожение и – что горше – перерождение. Но в России, благодаря духовной победе византийских паламитов, еще долгий срок смогло трудиться малое стадо, находившее поддержку в обществе.

В точке выбора подвижника поджидает страхование, и он в полной мере испытывает на себе, на каких основаниях стоит современный мир, какими силами заряжена реальность, на что направлены сейчас усилия человека. Если он перешагнул через «самость», то наваливаются родные и друзья, ополчается «священное» и прочее начальство. Потому что настоящий верующий, истинный монах – это инакоживущий, иначе думающий, чужой. Скорее всего, враг народа, шпион или, наверняка, диссидент.

У этой роковой черты каждый, называющийся именем христианина, решает, возьмет ли он на себя еще и груз отверженности. Слишком многие отказываются, не желая превратиться в изгоя, и застревают между светом и тьмой. Начинается летопись земных сообществ, уставов, подмен, но не Церкви. Когда остывает ревность, монахи превращаются в потухшую черную головешку, место когда-то возвышенных трудов подвергается разорению: «Есть пути, которые кажутся человеку прямыми; но конец их – путь к смерти» (Притч.14:12, 16:25).

В руинах храмы, растоптана нравственность, сожжены сердца, осквернены умы. Вряд ли Российскую империю смерть настигла внезапно. Как началась болезнь? Откуда тянется разбойничий след?.. Почти сорок лет полуподпольного существования (десяток до и более четверти века после лагерного заключения) отмерил Творец своему епископу, загадочному для соседей обитателю тенистой киевской улочки «дяде Коле», чтобы тот многажды на дню на скрижалях собственной души, как четки (и вровень с ними), перебирал историю нашего общего падения и позора.

«Надо спрашивать себя, – писал он, – приглядеться к себе: сохранили ли мы ту горячность, которую имели вчера, год назад и больше? Если нет, то увы, мы, значит, идем назад. Назад, а не вперед. Как требует апостол: «Гони… к почести вышнего звания, вперед простираясь, задняя забывая!». Ведь если не «вперед», то что это значит? Какая-то точка, в лучшем случае топтание на одном месте, нуль. А нуль что такое? Ничего, застой, пустота».

Из страстей, нерадивости, потаканию сильным, из плетения пустых словес, из сетей полезных знакомств, из удобного быта вяло и сонно выползала тьма, обрастая новыми и новыми местами нечистоты и преступлений. Экскурс в нравственную географию Москвы и Киева, который проделывает епископ на страницах книги о своем учителе, показывает развитие зараженных грехом пространств: их эволюцию от «плохого» к «худшему», от ленивой привычки к пагубному навыку, от барских речей в изысканных ресторанах до бесстыдных граффити, нацарапанных на стенах общественных туалетов столицы советской Малороссии. В параллель судьбе старца расходившийся «дядя Коля» с явным «злостным умыслом» подпускал рассказ неблагочестивого «левого» историка Пругавина, который собрал факты преследований религиозных ревнителей, совершавших чудеса человеколюбия и гонимых церковным начальством в угоду «чистоте православия».

Вера теряет силу, когда вместо служения невинному Страдальцу фарисеи и книжники выстраивают подобие концлагеря из нелепых догм, предписанных народу к неуклонному исполнению. Опер-прокуроры, лучше всяких безбожников разоряющие Церковь, знакомы еще по дореволюционным, по-настоящему благословенным годам.

Сейчас, конечно, масштаб разрушений другой и игра покруче…

Начало пятидесятых, бравурные марши сталинских соколов. Разгорается борьба за мир (под разрастающуюся в очередной раз канонаду орудий). В Киеве международные гости из братских и инославных Церквей. Между прочим, в Экзархате промелькнул случайно и приезжий издалека иеромонах. «Приехал он с Северного Урала, – начинает свидетельство «Записная книжка» владыки, – был осужден на десять лет. Теперь его отпустили (он монах Ионинского монастыря⁶), дали паспорт (конечно, с отметкой) и взяли подписку: если разгласит, что видел, – пять лет. А видел он много. Приехал из города Ивдель. Это к северу от Свердловска. В этом городе простых жителей нет, все ссыльные. Но бесконвойные. А вот к северу, сто верст лесом, там начинаются лагеря, множество. По его словам, на сотни верст, чуть ли не до Нарьян-Мара или Карского моря. Впереди этих лагерей – страшный кордон. В нем 300 человек, целый полк охраны. Никого не пропускают, как по Евангелию об аде сказано: «…так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, так же и оттуда к нам не переходят» – «утверждена великая пропасть» (Лк.16:26).

Изоляция полная. Они, например, не знали, что война была. И только после войны, когда прислали к ним пополнение, узнали о ней. В это время у них было особенно голодно. А в общем, как и у нас, когда я был в алтайском лагере: соленая рыба, «тюлька» знаменитая, 800 граммов хлеба.

В этих лагерях собрано так называемое «тихоновское» духовенство… Много они молятся, вычитывают службы и друг с другом не разговаривают. Хотя публика как будто однородная, однако боятся тайных предателей. Есть там подвижники и прозорливцы (еще бы при такой жизни не быть) ...»⁷

В столь тяжких условиях жили современные святые, а лагерное начальство постоянно использовало в отношении измученных исповедников самые бесчестные способы соблазнения (вплоть до ссылок на церковные авторитеты). Так те, кого недостоин мир (держащийся молитвами неведомых ему подвижников), были погружены во мрак забвения…

Переписывая заново биографию учителя, он на ее страницах рассказывал о грехах христиан, о плененности Церкви. Почему красота Святой Руси не уберегла ее от падения?.. Церковное и марксистское учения имеют черты некоторого сходства, призывая к сверхзадачам. Только коммунизм направлен на низкие и внеличностные начала, а Евангелие обращено к душе, к «высокому» в человеке. Неправомочно сближение христианства и коммунизма. Последний осуществил лишь свою идею во всей ее теоретической чистоте: открыто провозгласив необходимость насилия, воплотил его в лагеря, пытки, растление и грязь. Такова их антивера. Как бы ни слабела Церковь поведением своих членов, она незыблемо стоит на основании любви Христовой. Неся крест, христиане соответствуют своему имени, и мир, проникая в их ряды, забирает лишь своих.

Среди создателей преступных теорий числятся епископы, монахи, благочестивые миряне. Красивые слова не уберегают от падений и порой служат прекрасным оправданием для нечестивых дел. Ибо «низ», благодаря людским порокам, проходит и через церковное тело как через земной организм.

«Многие же первые будут последними…» – определил Господь.

Материализм использует греховность и болезни человека для его порабощения, а Евангелие – воспринимает как зов к исправлению и преображению. Токи покаяния возрождают и созидают жизнь.

Вполне невинные будничные побуждения и самые прекрасные вещи в этой жизни, вера и благочестие, могут, утратив соль, удалять от Бога. Тогда архиереи разъезжают в каретах и черных «Волгах», псевдостарцы возбуждают вымышленные невротические страхи, не имеющие ничего с подлинной духовной проблематикой, двадцатилетние иеромонахи наставляют уму-разуму восемнадцатилетних девиц, умудренные советским бытием протоиереи проповедуют земную науку раболепствования и бегания от тягот бытия. Собственно, все это происходит сейчас.

* * *

Уже окончено жизнеописание старца Гавриила, и уже минуло тридцать лет со дня блаженной кончины в Киеве епископа Варнавы.

Внезапно приоткрылись створки свободы. Сакральные одежды, в которые топорно рядился Передовой строй, сброшены, и взорам общества открылся знакомый облик уличного негодяя. Тайны властителей оказались до боли известными, убогими, но шок узнавания длится до сих пор. Нелепые чудики, сокращавшие себе жизнь неугомонным нравом, выныривавшие из неизвестности на очередном суде под конвоем вооруженных солдат, оказались не безумными в оценках происходящего, в решениях, поступках, но разумными. Изгнанные в кочегарки, в сторожа, в грузчики, отвергнутые, они приняты ходом исторических событий. Никем не знаемые, они успевали всюду: писали и издавали правдивые книги, запрещавшиеся властью к чтению, вступались за несправедливо преследуемых, посещали страждущих в тюрьмах и больницах. В безбожном СССР немногочисленные совестливые люди, часто не знавшие Бога или вполне усвоившие господствующее неверие, оказались инаковерующими, решившись на жертвенность ради освобождения от животного страха, которым коммунизм сковывает каждого гражданина порабощенной им страны. Труд этот в половине 20 столетия понесли «отщепенцы», воспитанники секулярного гуманизма и религиозно неопытные неофиты, ибо те, кто призван был к нему по долгу, дали вместо плодов сухие колючки душевной черствости и лени. Победа над страхом не дается даром и означает причастность к невидимым источникам обновления и сил. К тайне покаяния, у которой встретились два противоположных образа духовности. Православный подвижник из глубин «умного» опыта выходил в мир, согревая и смягчая его бесчеловечный норов. Правдолюбец, стараясь вникнуть в природу внешних обстоятельств и примером свободной жизни изменить их, добивался внутреннего роста, своего и общественного. На различной высоте оба проложили светлый узкий путь.

Но… насущное христианское дело начали исполнять чужаки, «последние», не принадлежащие к тем, кто числит себя своим у Бога. А как же быть заслуженным «религиоведам» и прочим законодателям общественных настроений? Охваченные смятеньем, современные книжники не спешат узнавать опыт инако живших рядом с ними. Реальность различать больно, а тем более, когда за окном карнавал. Там, на улице, глупца выдают за умника, хотя дурацкие уши торчат на всеобщее обозрение, а негодяя представляют святым.

Чудовищно сравнивать, но прежняя Россия, на взлете свободного труда, совпадает с нынешней, скользящей вниз после десятилетий кровавого рабства, в главном – неистовом желании счастья без страданий. Старец схиархимандрит Гавриил всегда выбирал путь сквозь терния, потому что на узкой дороге яснее воздух и прозреваются горизонты реальности. Его правило: смири себя – и боль шипов самоограничения будет радостной в сравнении с пытками беспощадных палачей, приходящих в ряду твоих страстей. В действительно свободной стране Гавриил был гоним и умер изгоем.

При первых знаках будущей политической весны и народного исхода из плена безбожия его ученик, тайный писатель и бывший зэк, поспешил запечатлеть на бумаге образ наставника – активиста, работягу, воина, изо всех сил бегущего в Царство Небесное. Всмотревшись в этого гонца, тот, кто ищет надежной дороги в жизни, обретет опыт, помогающий преодолеть в себе шаткость и смуту, и найдет устойчивость. Старец и его ученики, исповедники и мученики, долго трудились, получая за свою работу насмешки, лишения и тюремные сроки, чтобы, перегнав наших дедов и отцов и выйдя навстречу юным поколениям, по-братски вручить им и всем будущим искателям свободы светильник своего драгоценного знания.

Павел Проценко

* * *

Посвящается всем верным, слабонервным, и совсем неверным, монахам и монашествующим, и монашество хулящим, а наипаче тебе, всякий неизвестный мне иноче, у которого вся жизнь построена иначе, будь то и монашка, ничтожная для всех комашка, но которые решились, ни на что не глядя, босиком бежать, да по стеклянным осколкам,  да по острым, гвоздям, навстречу крестам,  и с апостолом ежечасно кричать:

Гоню, гоню,

не догоню ли,

туда, ввысь,

к почести вышняго звания Божия о Христе Иисусе!

(Флп.3:14)