Жизнеописание епископа Астраханского Герасима¹

Преосвященный Герасим родился от небогатых родителей Иоанна и Mapии 1809-го года 26-го октября и наречен был во имя великомученика Георгия – Георгием. Отец его был дьячком Иркутской губернии, Балаганского округа, Терёмховской волости, села Бельска, Сретенской церкви. О рождении Георгия предсказано было его деду по матери, проживавшему в сём селе и занимавшемуся торговлей и отчасти хлебопашеством, следующим образом. Причетник Иоанн, овдовевши, остался с двумя малолетними детьми, и на первых порах не желал вступить во второй брак. Но через год, побуждаемый нуждой и родными, вздумал жениться на Марии; она вовсе не хотела выходить замуж, да и отец её, человек довольно зажиточный, также не соглашался выдать ее за этого жениха. Но Иоанн не оставлял своего желания и продолжал искать её руки лет до 4–х. Иван Гаврилович дед Георгия, видит в конце этого четырехлетия во сне одного благоговейного величественного мужа в святительской мантии, который повелевает ему не противиться воле Господней и отдать дочь свою за упомянутого жениха. Причем предсказал, что у них родится сын, который предназначен Господом быть святителем. После этого видения старец соглашается па предложение Иоанна и, призвав дочь свою Mapию, объявляет ей о своем согласии на её бракосочетание с Иоанном. Волей-неволей она должна была покориться родителю и ровно через 9 месяцев, Господь Бог благословил их супружество: у них родился сын Георгий.

И по собственному расположению, а может быть и по вышнему внушению, Георгий с самого юного возраста склонен был к уединенно и молитве. С детскою резвостью он любил играть и забавляться со своими сверстниками, всего, однако же, более находил он утешения в молитве. Когда было ему 5–6, лет у его родителей в доме жил работник из сосланных в Сибирь поселенцев, который всякую свободную минуту употреблял на молитву. Живой и резвый ребенок, Георгий часто видал его молящимся в уединении со слезами, и этот пример произвел сильное впечатление на его детское воображение. Ему нередко думалось невольно: добрый Михаил (имя работника) молится со слезами, следовательно, и мне надобно также молиться и плакать. А потому ребенок иногда становился в уединенном месте на колени, воздевал руки ко Господу и в сладость молился. Благопопечительные родители держали его строго, особенно мать; она любила его, как первенца, нежно, – но вместе была к нему очень взыскательна. Благочестивая и богобоязненная, она всегда сама молилась и его учила читать утренние и вечерние молитвы; причем побуждала его постоянно поминать всю царскую фамилию, сделавшуюся после таких опытов предметом любви его. Со своей стороны и набожный отец, во всякую погоду, постоянно водил Георгия в храм, где приучал его стоять скромно, не развлекаясь посторонними предметами, а также петь и читать. По возвращению домой, если дитя в церкви было рассеянно, наказывал его нередко розгой.

Таким образом, родители посевали в юной душе своего сына благие семена, долженствовавшие в свое время принести обильный плод. Мать его Mapия имела обыкновение, идя в храм Божий, заходить нередко в богадельню, построенную при храме и обделять мягкими булками всех живущих там болящих и страждущих. Сострадание к бедным сердобольной Mapии не осталось без благих последствий. Слова псалмопевца: «Блажен разумеваяй на нища и убога, в день лют избавит его Господь» (Псал. 46:1), как нельзя вернее на ней оправдались.

Соседские дети, сверстники Георгия, выманили его раз из дому и увлекли с собой на берег реки Белой, разливавшейся широко обыкновенно весной и наполнявшей нередко залив, простиравшийся почти на версту, за коим была усадьба родителей Георгия и луг. Когда река сбывала, тогда вода из этого залива стекала опять в реку; при самом устье его перекидывались две-три жерди для перехода в усадьбу. Товарищи Георгия перешли по этим жердям безопасно и манили его к себе. Будучи их меньше по возрасту, Георгий колебался. Нашлись вожатые, повели его и не довели, дитя упало в воду и его понесло в реку. Между тем близ огорода родителей просушивал свое белье один из живших в богадельне, ходившей до этой поры на костылях и казавшийся слепым, коему нередко мать малютки подавала в означенной богадельне милостыню. Узнал он ребенка Георгия и тронулось сердце его; он кинулся в реку и с опасностью собственной жизни по причине речной глубины, вытащил его за белые как лен волосы². Между тем и маленький Георгий не терял памяти: он барахтался ручонками, и когда его вытащил на берег богодельник, то малютка, помня о строгости родительской, неотступно просил и молил его не сказывать об этом происшествии отцу и матери. Слепец стащил с него полушелковую из китайской материи рубашку, выжал ее, высушил, надел и повел его мимо огородов в обход залива домой. Когда подходили к дому, Георгий стал опять молить слепца, чтобы вызвал он тетку по родителе Екатерину, а она как тут. Слепец рассказал ей все обстоятельно, как чудно спас Господь малютку, а она передала своего любимца нежно любившей его бабушке, которая, закутав его, сказала, что ребенку что- то нездоровится. Эта добрая бабушка, Марья Ильинична, любила нежно своего внучка и горой за него стояла. Когда, бывало, родители вздумают наказать его за проказы, она отнимала его, называя их немилосердными и жестокими. Малютка тоже привязан был к своей бабушке и так как у неё было слабое зрение, часто водил ее к замужней её дочери, выданной в том же селе. Любимым занятием Георгия в детстве было отправление богослужения в доме, причем побуждал он и престарелую свою бабушку молиться с собою по часу и более за печкой, на стенке коей намалевывал углем или краской Божию Матерь, или Распятие. Любил также рассматривать иконы и другие священные изображения. Однажды, когда ему было лет пять, он невольно как бы остановил детское свое внимание на картине, которая изображала ангелов, венчающих кого-то. Кто это и за что венчается? – спросил он у родителя. «Это, дитятко мое – (любимое выражение родителя) –, как гласит надпись, человек, желающий делать добро, но не сделавший еще оного. Но Господь благ, Он и добрые желания не оставляет без награды. Вот если бы желал, например, ты подать милостыню, а нечего, то Господь милосердый приимет и желание твое за исполнение».       Сильно тронули слова эти Георгия и со своей стороны он старался по возможности, при содействии Божьем, запасаться добрыми желаниями, как семенами доброй жизни. В светелке родителей лучшим украшением были иконы, в числе коих было изображение Иоанна Крестителя с главными событиями из его ангелоподобной жизни. Заметив на этой иконе спекулатора, отрубившего главу Крестителя, сердобольный Георгий, ревнуя по праведнику, выковырял глаза спекулатору, и на замечание тетки доброй Екатерины о неуместности сего поступка, отвечал изумлением и даже от души обиделся её мнимым хладнокровием к злодеянию. Семи лет он умел бойко читать и половину псалтыри знал наизусть, и стройно пел альтом на клиросе в храме Божьем с родителем. В 1818 году при их церкви упразднилось дьячковское место. Причетник Иоанн, не имея достаточных способов для образования своего сына Георгия, пожелал, чтобы упразднившееся в их селе место причетническое было зачислено, с правом пользоваться доходами, за юным сыном его Георгием; посему поехал с ним в город Иркутск с просьбой к преосвященному епископу Михаилу о зачислении сего места за сыном. Владыка принял его и сказал, что невозможно за таким малолетком зачислять это место, потому что он не в силах будет исполнять свою должность. Эти слова преосвященного затронули детское самолюбие, и Георгий смело сказал преосвященному: «да я и петь и читать умею». Преосвященный изумился, поставил его пред собой и начал спрашивать: что он умеет читать и петь? «И Херувимскую и Единородный», отвечал ребенок. – «Ну, пропой что-нибудь», говорит владыка. «Да ведь я пою вместе с родителем», отвечал мальчик. Отец его конфузился и подергивал своего прыткого сына с целью удержать его от смелого обращения с преосвященным; но Георгий в упоении от радости, что видит столь благостного архипастыря, прочитал ему несколько псалмов и даже пропел половину Херувимской. Преосвященный обласкал его. Обрадованный малютка обратился к отцу и сказал: «Ах, батюшка, да apxиepей – то лучше нашего попа Евстафия».

Отец его еще более сконфузился, и давал знать, чтобы он молчал; а ребенок не унимался и не раз повторял, что «apxиepeй лучше нашего о. Евстафия».

Преосвященный, услыхавший о священнике Евстафии, спросил о нем Георгия, и тот ему рассказал о разных случаях, которые не нравились Георгию. Преосвященный, заметивши способности в мальчике, сказал отцу, что он обещает очень многое, что его нужно и теперь же поместить в училище; и, зачислив за ним место, приказал отвести его в бурсу. Отец начал просить отсрочки, представляя преосвященному, что он еще мал, но преосвященный, не поняв хорошо просьбу отца и думая, что он вовсе хочет оставить малютку без образования, начал говорить отцу, чтобы он не отнимал счастья у сына, присовокупив, что он, может быть, будет лучше нас с тобой. В это время духовные заведения особенно в Сибири были в самом жалком положении. Представьте каменную бурсу, выстроенную еще во второй половине XVIII века. Темные, удушающие, зловонные комнаты, с толстым слоем грязи на полу, со щелями, в которые не только крысы, но и кошки могут влезать. По углам валялись грязные, вшивые, загаженные войлоки и засаленные подушки без одеял. Чем тут не пахнет, чего не вдыхают легкие детей лет 8–ми и 9–ти? Утром по звонку дети встают с этих войлоков (койки были редкостью), и порядочно почесавшись, терпя зуд от коросты, от грязи и насекомых, надевают на себя заплатчатые, затрапезные халаты. По прочтении утренних молитв, служитель разносить в ящике хлеб, разрезанный на пайки. Ученики расставляются в круг. Пайки были тонкие, подчас как блин, куски. Дети терпели до голодного обеда. Но вот звонок зовет в классы. Многие не выучили урока, потому что не по чему выучить: книг нет. Иной заложит или отдаст вовсе товарищу за книгу свою ложку и насидится голодным, а иные при суровой дисциплине и в класс не являлись «по нахождению в бегах». По выходе из классов, отправлялись (по звонку) обедать обыкновенно через двор, зимой по снегу (при 30–40 градусах мороза). У иного ложки нет, потому что ложки должны быть свои. И заведет бурсак кое-как ложку деревянную, толстую, чтобы подольше служила, и ту, бывало, украдут. Бедняки ухитрялись: зимой прятать ложки в снег, летом в траву, в поленницу, или на веревочке на шее носили. Иногда ночью раздавить бедняк свою ложку ³, и перехлебывается с кем-нибудь недели две-три. У кого сапогов нет, перебежит босиком в трескучий мороз по снегу в столовую. А за ужином бойкие, даже к утру ухитрялись набрать оставшихся от ужина объедков, и с опасностью побоев от служителей протащить в свою комнату, чтобы утром поранее, разогреть в комнатной печке и артелью поесть. Воровски также макали с голода хлеб в кухонном котле, в котором варились щи. Настанет вечернее занятие и опять ребятам учиться не по чему. Хорошо еще, если быстро восприимчивый мальчик выучить, выловит, выудит урок урывками, заглядывая в чужую книжку сзади. И это иногда не удавалось. Сеньор (старший) пошлет босиком через двор, босиком по снегу просить табаку у богословов. Еще хуже: ночью, в зимний мороз пошлет через двор в кухню за огнем, а в кухню к служителю иногда и не достучишься. Каково опять было положение тех несчастных учеников, которые при старшем-самодуре, из-за одной непреодолимой боязни должны были целый праздничный день сидеть в темной, душной запечке, в поларшина ширины, и не пискнуть, или за неудачное исполнение его воли «быть задержанным без обеда» на полнедели его же (старшего) произволом! В воскресные и праздничные дни выводили бурсаков в собор и ставили строем в стороннем мрачном приделе, чтобы вероятно прикрыть казенных оборвышей от взоров народных. Вот каково было воспитание в иркутской бурсе в описываемое нами время.

Но возвратимся к нашему юному питомцу Георгию. Комната, куда ввели его, была похожа на большой сарай, в которой стояло две-три койки, бегали с шумом человек 30 детей, наполовину из полунагих якутов. Эти дети по неопрятности, по рубищам и очерку лица монгольского походили на эфиопов. Когда Бельский дьячок Иван Прокопьевич привел в эту комнату своего сына, содрогнулось его детское сердце при этом зрелище, и он, ждавший доселе с нетерпением поездки в Иркутск, которая обещала ему бездну наслаждений, только рыдал и молил отца не оставлять его в этой темнице. Но отец не мог уже изменить воли владыки и со слезами расстался с сыном в надежде на промысел Всемогущего Бога. И с этих-то лет Георгий узнал всю скорбь и тяготу жизни, испытал и голод и холод, видел самые дурные примеры нравственности, от убийственной заразы коих один только Отец небесный мог уберечь его сердце.

В феврале или марте 1819 года один из товарищей его, охотясь с лучком и стрелками за мухами, выстрелил в одну из них, сидевшую на стене близ Георгия; стрелка переломилась и одним концом попала ему в правый глаз, близ самой зеницы. Поражение было так неожиданно и сильно, что Георгий, почувствовав ужасную боль, не знал, что подумать. Сначала казалось ему, что ему камнем попали в глаз, который между тем налился кровью и скрыл занозу. Боль была нестерпимая. Лекарь, не зная хорошо причины болезни, прописывал примочки, от чего на глазу явилось бельмо, и Георгий совсем было окривел.

Но великая милость Великого Бога! Он чудно и дивно избавил его от беды самыми простыми средствами. По приезде Георгия на вакацию, мать его стала лечить его глаз испытанным ею самой лекарством: она пускала в больной глаз Георгия порошок, составленный из пережженного синего купороса и сахара-леденцу.

Через пять-шесть приемов, едва выносимых для ребенка, обозначился конец занозы в глазе. Родители испугались, но не отчаялись, видя уже редкий опыт благости Божией в том, что бельмо сошло с глаза. Припомнилось им, что соседка крестьянка Марья Григорьевна Гашкова подлечивает глаза, выдергивает и занозы, конечно не из глаза, маленькими щипчиками. Пригласили ее, и она через два-три раза вынула занозу к неописанной радости ребенка, потерявшего надежду вылечиться.

В сентябре 1819 года родители отвезли Георгия опять в училище, но оставили уже не в общежитии, где в течение года столько бед потерпел их сын, а на квартиры, у хозяина Дим. Сав. Василькова. Но к несчастью здесь ожидали юного Георгия беды другого рода. У Василькова жила тетка, солдатка вдовая, и земляк Георгия сиротка Зосим, годами двумя-тремя его постарше, плутоватый и распутный мальчик. Дочери солдатки, девочки неблаговоспитанные, и этот товарищ-земляк могли бы развратить Георгия, если бы не хранил его сам Господь, то чрез болезни частые, тяжкие, то чрез советы родителей, приезжавших нередко и следивших за его поведением зорко. Засыпая нередко без ужина и вставая голодным, Георгий не смел просить хлеба, и часто уходил в училище голодным. Поэтому, подходя к толкучему рынку, который был на середине пути, бедный мальчик с живою верой в Промысел Божий, питающий птенцов врановых, призывающих Его, всякий раз с верой обращался молитвенно к Богу живому, везде присутствующему, и в простоте сердца просил у Него то хлебца кусочек, то копеечку меди. И что же? Добрые люди давали ему то и другое.

Года через два родители наняли для него другую квартиру, но к не счастью у раскольников (беспоповщин. толка). Здесь юный Георгий попал в огонь искушений другого рода. Часто его нежное сердце умилялось при виде сострадательности и видимой набожности его хозяев: ни одного нищего и бедного они не отпускали без помощи, часто и подолгу молились, но к несчастью были ожесточены против св. церкви, бранили её пастырей и почти все святое. Богом хранимый отрок думал про себя, что не хороша та вера, хвалясь коею, всех между тем бранит, и чтобы не поколебаться в православии, молил со слезами Господа явить ему, которая вера правая? И Господь, неистощимый в средствах спасения, давал всякий раз знать его сердцу, что нет чище, святее веры православной, той, в которой он растёт, которая засвидетельствована знамениями и чудесами, как на востоке, так и в отечестве нашем, коею спасались преподобные, исповедники, мученики, святители. Искушения, однако, росли с каждым годом: то от без разборчивого выбора друзей из круга товарищей, то от живших на хлебах у хозяев людей не всегда доброй жизни. Особенно много дурного привилось к нему от сообщничества со школьными товарищами, кои, будучи старше летами Георгия и, обуяв в лености, проводили время и праздно и грязно, вместо классов, близ казарм солдатских или там, где учили их на горе за городом.

Туда-то часто отлучался и Георгий. Раз в июне приехала мать в Иркутск и тотчас же зашла в училище, чтобы повидаться с сыном, а он был в это время на горе и смотрел па ученье солдат. Порасспросив о всем касающемся до него у сверстников и одарив их гостинцами, привезенными для сына, отправилась она на рынок для продажи хлеба. Между тем молва донесла на своих крыльях весть о приезде матери и до, Георгия. Задумался наш малый и не на шутку; но бойкий и находчивый, смело явился он к матери, поклонился, расцеловался, и как ни в чем не бывало, на слова её: где был? сказал, что в классе. Умная мать до времени далась будто в обман. Часа за два до отъезда она, узнав от хозяев и о других многих проделках отрока, уже не отроческих, она увела Георгия в особенную комнату, связала его и секла с горькими слезами до тех пор, пока не изменили ей силы. Надолго урок этот памятен был Георгию: он стал с сей поры и прилежнее и исправнее.

С переходом на третью квартиру, ко вдовой священнической жене Шангиной, Георгий опять было чуть не избаловался, ибо меньшой сын последней был певчим и привык к горячим напиткам и его приучил к тому же. В надежде на исправления сына родители поместили его опять в бурсу, которая была уже несколько в эту пору благоустроеннее. Но недостаток присмотра и дурные примеры замедляли и здесь развитие добрых качеств в Гeopгии. К счастью, путем скорбей и теснот разного рода, особенно же укорами не заснувшей еще совести, Господь сохранял в отроке Гeopгии добрые семена. Особенно развитию в нем страха Божия и благочестия много содействовало то, что в столовой читались постоянно при обеде и ужине Четьи–Минеи. Любознательный отрок, слушая жития святых, стыдился дел своих неподобных, перенимаемых у товарищей, и, сожалея о них, по целым дням призадумывался, моля Господа спасти его. Нередко постился и слезно плакал, видя, как сильно овладели им навыки дурные. Между прочим, беспокоил его навык сквернословия, самый обыкновенный в кругу его товарищей. Чтобы отстать от него, Георгий испросив благословение свыше, написал в роде клятвы на бумажке, завернул в неё камень и бросил в реку Ангару с решительным намерением не сквернословить больше. Мера эта, при помощи Божией, удалась как нельзя лучше: с этой поры юный Георгий не осквернил уже дурными словами уст своих и мало-помалу стал прилежнее и добронравнее.

Однажды два ученика из старшего класса обидели кроткого Георгия, и он горько плакал. В это самое время ректор семинарии архимандрит Николай (что был в последствии епископом в Калуге) приехал в училище, и проходя мимо плачущего Георгия, спрашивал: о чем он плачет? Мальчик отвечали, что так, ни о чем. «Не может быть, – говорит ректор, – я слышал, как ты кричал; наверное, кто-нибудь тебя прибил?» Добросердечный отрок продолжал уверять, что никто не бил его. Поднявшись наверх, ректор спрашивал, кто прибил Георгия? И ему открыли виновных. Георгий, желая оправдать обидевших его товарищей, и в тоже время не в силах, будучи удержать слез от побоев, продолжал уверять, что его никто не бил. Ректор, тронувшись добрым сердцем Георгия, сказал, что отныне да будешь ты Добросердов; с этих пор эта фамилия и усвоена ему с братом Харлампием.

С умножением лет в нем возрастала жажда к уединению час от часу, и он часто мечтал оставить мир, жить в пустыне, по примеру св. отцов. Проезжая зимой к родителями в село Вельское, и за 15 верст не доезжая оного, заметил он пещеру в скале, стоящей отвесною стеной над рекой Белой. Эта пещера пленила его своими уединением и как-бы манила к себе. Он ожидал только благоприятного случая, чтобы переселиться в вертеп этот, и с сей поры начали удаляться решительно от дурных товарищей. Занятия его были почти беспрерывны; остальное же от них время посвящал он молитве. Через год, по переходе в семинарию, он начали вкушать пищу умереннее, и иногда по целыми сутками и более совсем оставался без пищи. Часто уходил в пустую комнату и там в умиленно-пламенной молитве изливал чувства свои пред Сердцевидцем Богом. При таком образе жизни, он до такой степени полюбил молчание, что и о нужном говорил редко, помня слова Спасителя нашего: «яко всяко слово праздное, еже аще рекут человецы, воздадят о нем слово в день судный» (Mф. 12:36).

Необыкновенный и для большей части изумительный этот образ жизни, был поводом к разным толкам и суждениям. Многие называли его сумасшедшим. Но он не внимал сим безумным глаголам. Всю почти одежду раздал неимущим. Добрая и нежно любящая мать часто навещала его, и не понимая его самоотверженной жизни, впала в невыразимую скорбь: она со слезами просила начальство обратить на него внимание и полагая, что с ним сильная меланхолия, просила уволить его в дом родительский, чтобы лечить его от сей болезни. Сначала начальники не внимали ее мольбам и видя, что при всей странности Георгий учился исправно, не увольняли его; но потом согласились, уволили в начале ноября 1827 года.

Для объяснения нравственного состояния юного Георгия нужно знать предшествующие обстоятельства. Проучившись в риторике с полгода и успев утвердить за собой репутацию ученика прилежного и исправного, Георгий принять был, без всякой с его стороны просьбы, на полное казенное содержание и посылался в разные комнаты старшим. Приехав в сентябре 1827 года после вакации в семинарию, он стал усерднее прежнего читать Библию и Четь-Минеи. Это усиливало в нем жажду духовной жизни, возбуждало отвращение ко всему худому. В конце сентября пред ужином, сидя за Библией, вдруг почувствовал он расположение к юродству. Раздался звонок, все шли ужинать, шел и Георгий, но с мыслью неотклонимою юродствовать и тут же в столовой начал он обнаруживать юродство. Отец его, помня сон тестя своего, понимал вполне, что сын его не без воли Божией вступил на сей трудный путь; потому, когда Георгий прибыль домой, отец давал ему знать, что понимает его и вполне сочувствует ему. Но бедная, нежно любящая мать плакала о своем первенце неутешно: она видела как бы угасавшую светлую зарю надежд своих и невыразимо сокрушала нужное сердце доброго сына Георгия. Слезы её, как огненные искры, опаляли бедного юношу. Но призывая Бога в помощь, он выдержал это испытание. Между тем мать его, как утопающий за ветку хватается, решилась в крайности на отчаянное почти средство: верующая и уповающая доселе, она, по совету некоторых легкомысленных людей, во что бы ни стало старалась уговорить своего мужа съездить верст за 50 в селение Ирет за знахарем, воображая, что Георгий помешался от любви. Сильно сопротивлялся добрый отец желанию жены своей, но не мог устоять пред её рыданиями, и наконец, согласился для её спокойствия съездить за этим обманщиком. Ах! думала ли бедная, мать в это время, что заботясь о мнимом выздоровлении своего сына чрез кудесника, она отверзает дверь к соблазну для первенца своего? Но сила Божия не оставила юного подвижника. Знахарь не смел близко подойти к юноше, который, узнав неблагонамеренность его и хитрости бесовские, бросал в него всем, чем ни попало; а из опасения, чтоб не съесть чего наколдованного, он совсем перестал есть и пить. Видя неудачу, знахарь срывает с себя личину и начинает действовать так: он советует найти хорошенькую отроковицу, которая бы употребила все силы, чтобы сблизиться покороче с Георгием и поцеловать его; тогда, говорит, не у стоить ваш юродивый и поправится. Родители согласились на это предложение и пригласили воспитанницу деда Георгия лет 15-ти. Желая конечно угодить родителям мнимо больного и ему самому доставить пользу, она старалась всячески сблизиться с ним, но Георгий толкал ее и бросал в нее чем ни попало. Таким образом знахарь возвратился с стыдом восвояси, а Георгий, желая однажды навсегда избавиться от дальнейших подобных искушений, решился бежать из дому родительского и водвориться в означенной выше пещере. И только опасение, внушенное конечно ангелом хранителем, чтобы начальство не взыскало с его родителей за то, что из их дома пропал он, побудило его отложить свое намерение: он решился возвратиться в семинарию с намерением выключиться за сумасшествие и тогда уже «водвориться в пустыню, и здесь чаять Бога спасающего» (Пс. 54: 10).

Возвратившись в семинарию, он усугубил свои духовные подвиги, и желая скорее получить свободу, однажды решился на следующий поступок: когда его товарищи и наставник греческого языка были в классе, он взял веревочку и проходя мимо всех, молча делал петлю; любопытство повлекло вслед за ним товарищей в пустую залу, в коей между тем Георгий, продолжая свою роль, надевал на шею петлю и прикреплял оную к гвоздю; они окружили его, отняли веревку, дали знать о всем ректору; тот прибежал, побил его палкой и тот же час отправил в губернское правление, для помещения в дом умалишенных. Не ожидал наш юный подвижник такого последствия, но делать было нечего: покорился он со смирением воле Господней и пришедши в присутствие губернского правления, вздумал сказать назидательное слово, присутствующим, из текста: «праведный суд судите» (Ин. 7:24). Речь лилась рекой из уст его; члены присутствия слушали его с изумлением, спрашивая один другого: «зачем это привели его?»

Георгий, стараясь поддержать общее мнение о своем сумасшествии, говорил, что он окончил курс в семинарии и желает вступить в академию. После сих слов все присутствующие уверились, что он действительно сумасшедший и отправили его в городскую больницу. Но когда привели его в палату сумасшедших, содрогнулось его нежное сердце, при виде человек двадцати сумасшедших, и также от ужасного шума. Между тем надзиратель принес ему неожиданно книжку: «Иисус Утешитель». Чтение её совершенно успокоило Георгия и укрепило смятенный дух его. Кротостью и незлобием сердца он укрощал бешенство сумасшедших и умилял их так, что они все его полюбили и слушались,

охотно ласкаясь к нему. Так как нетрезвый надзиратель нередко продавал их порцию хлеба и вообще пищу; то эти несчастные часто оставались голодными. Тогда Георгий отдавал им свою часть и они так привыкли к этому, что часто, когда он спешил утолить свой голод, окружали его и ожидали крупиц от убогой трапезы его: он не мог отказывать сим несчастным. Видя кротость Георгия, служитель часто приносил ему книги духовные от смотрителя. Не имея особенного места для молитвы, Георгий обыкновенно ложился для этого на койку, закрывался наглухо одеялом и в умилении возносил пламенные молитвы к Сладчайшему Иисусу. Молитва с каждым днем все более просветляла ум его, очищала сердце от страстей и склонностей греховных и исполняла душу его теми сладостными ощущениями

благодати, которых не может вкушать сердце миролюбца, погребенное в сластях житейских.       Однажды приехал в дом умалишенных губернатор Иван Богданович Цейдлер осмотреть несчастных страдальцев; между прочим подходит и к Георгию. Поговорил с ним,

и заметив, что он вовсе не сумасшедший, сказал доктору: «Он не глупее вас», и тут же приказал его перевести в дом призрения убогих, при коем был сад, с приказанием давать ему свободу во всякое время прогуливаться в оном. Можно вообразить себе положение Георгия, – ему казалось, что он переселился в эдем сладости. Здесь уже мог он всецело изливать душу свою пред Господом. При молитвенном подвиге не оставлял он и дел милосердия: в кротости и терпении духа служил он здесь немощным старцам, чем только мог. Иных поднимал с постели, или переворачивал; другим воды приносил, а у этих перевязывал застарелые раны; слепых и слабых ногами выводил на свежий воздух, – и все они полюбили его и благословляли, как ангела, ниспосланного им с неба. Господь попустил ему испытать здесь одну из самых ужасных бурь в мятежной плоти. Идя по обыкновенно однажды в сад на молитву, он видит, что в доме, где он жил, идет парочка, – из больницы судя по одежде, – и прямо на верх дома призрения, никем не занятый; при виде идущих не с доброю, как чувствовалось Георгию, целью, зародилось в душе его сильное желание помешать им во что бы ни стало. И вот он забежал вперед, притаился в одной из пустых комнат и ждал плотоугодников, угнетаемых страстью. Явились они. Но Георгий, ревнуя о славе образа Божия, столь позорно унижаемого плотскою похотью, застучал, закричал и до того напугал сластолюбцев, что те должны были разойтись не достигшие своей цели. Но враг не дремал: с быстротой молнии напал на него, как на жертву свою, по-видимому беззащитную и готов был с корнем исторгнуть и веру его и упование на Господа. Как в котле под огнем, кипятил в нем разгоряченную кровь и как слабую трость, при напоре бури ужасной, он колебал его. Мучимый им, упал наконец Георгий в саду на дерн, усердно взывая ко Всесильному: «Господи помилуй! Господи спаси!» Внимающий «птенцам врановым, призывающим Его» (Пс. 146:9), внял наконец молитве усердной и юного Георгия: враг отступил, борьба прекратилась, и сладко, отрадно вздохнул ратоборец неопытный, славя Господа сил за победу, подобно пророку Моисею по переходе через море Чермное. Но сколько ни сладка была жизнь для юноши в этом уголке затишном, по необходимости однако же он должен был наконец с ним расстаться. Однажды в конце мая 1828 года молясь со слезами умиления в садовой беседке, вдруг видит он мелькнувшую тень. Встревоженный, он перекрестился и, оставив молитву, обошел и осмотрел сад; но никого не заметил. В другой раз тоже самое ему показалось, но в третий раз он уже не оставлял молитвы, при виде тени, а еще усерднее и пламеннее начал молиться, полагая, что враг мешает ему творить дело Божие, и чтобы не видать никаких призраков, смежил свои очи и таким образом продолжал в умилении изливать душу свою пред сердцеведцем Богом. Вдруг кто-то его обнял. Невольно содрогнулся Георгий, и что же? Пред ним стоял смотритель, который незаметно и не раз следил за его действиями. Пламенная молитва юноши растрогала душу его, и он при виде Георгия, начавшего кувыркаться, сказал: «Нет, мой друг, я вижу, что ты только притворяешься сумасшедшим. Оставь это притворство; а иначе я донесу твоему начальству обо всем».

В это время и нежно любящая мать Георгия, поняв, что для него нужен духовный врач, поспешила обратиться с просьбой к одному доброму старцу иеромонаху Нифонту, служившему в Крестовой и просила его посетить её сына. Старец Божий поспешил на помощь к Георгию, который принял его как посланника небесного. Георгий открыл ему отчасти свои намерения и высказал желание удалиться в упомянутую пещеру, чтобы там проводить жизнь подобно древним пустынножителям, питаясь одними кореньями и травами. О. Нифонт, выслушав его, утешился и старался укрепить его в духовных подвигах; но вместе с тем советовал не пренебрегать дарами Господа и не скрывать в землю талантов, Им данных. Послушный Георгий, с одной стороны опасаясь огласки от смотрителя, с другой чувствуя справедливость слов о. Нефонта, а также и непреодолимое влечение к образованию себя, оставил свое намерение водвориться в пустыню и представленный к начальству, принялся опять за учение и менее чем в полтора месяца наверстал все упущенное, поэтому вместе с товарищами переведен был в класс философский. Но, занимаясь усердно науками, он не оставлял и прежних духовных занятий: молитва, пост и уединение были безотлучными его спутниками. Не взирая на прещение инспектора, человека молодого и пылкого, не ходить ежедневно в Божий храм к вечерне и утрене, и на приказание бывать в столовой за ужином, ненужным для него, как посвятившего себя на благоугождение Господу, Георгий неупустительно почти ходил к службам церковным, уклонялся по возможности и от стола.       Когда же нельзя было присутствовать в храме, он уходил в пустую залу собрания, или на вышку семинарскую и в умилении по часу и более оплакивал там грехопадения свои. В свободное от классных занятий время, во дни особенно праздничные, Георгий нередко хаживал к доброму о. Нифонту. Кроткий и смиренный, он на разные вопросы юноши любознательного о духовных предметах отвечал указанием то на ту, то на другую отеческую книгу, которые и сделались для Георгия с этой поры тем же, чем цветы для пчелы: он питался, услаждался сотами писаний отеческих с восторгом радости. Каждый день, обогащая его счастливую память духовным сокровищем, раздвигал тесную раму его понятий и открывал пред ним как бы новый, невиданный, неслыханный им доселе, но ощутительный мир. После чтения творений отеческих любимым занятием его были, как прежде в риторике, так и теперь выписки из разных книг, находившихся в его руках; из этих выписок составилось до 8-ми рукописных сборников.

Много имело влияния на развитие в нем духовного начала в эту пору знакомство с другими добрыми старцами, знакомыми о. Нифонту и бывавшими у него нередко. Один из них, бывший поселенец, по имени Варлаам, жил в пещере на реке Чикое, близь Китайской границы, года с три; потом он был пострижен в монахи, затем рукоположен во иеродьякона и наконец в иеромонаха без разрешения святейшего синода. Он вполне оправдал святостью жизни своей выбор архипастыря, рисковавшего получить за его производство большую от св. синода неприятность, предупрежденную лишь его смертью. В Нифонте видел Георгий живой пример упования на Господа и преданности в Его волю святую, а также и умиления редкого. Другой старец, о. Израиль, при мистическом направлении обладал редким даром слова, воздержанием во всех родах и героизмом, простиравшимся нередко до ревности не по разуму. С этим старцем Георгий иногда по целым часам и даже ночам проводил или в отрадной беседе, или в молитве.

Наслышавшись об этом старце вскоре по приезду его из Бабаевского Николаевского монастыря, костромской епархии, Георгий стремился к нему сердцем, еще бывши в училище, но не смел познакомиться с ним и почитал за счастье, если издали удавалось поклониться ему, или пройти по стопам ног его. «Так-то честни ему быша друзи Божии» (Пс. 138:17). Ровно через год по возвращении Георгия из сумасшедшего дома в семинарию, возымел он непреодолимое желание написать надгробную речь преосв. Михаилу, живому еще в то время и служившему в иркутской епархии. Что же? Через несколько дней действительно скончался преосв. Михаил и речь была сказана своевременно.

Вот эта речь: «Боже великий! Для сего ли сия звезда утренняя явилась в ночи страны сей, чтобы явившись – померкнуть? Для сего ли сиё солнце изливавшее свет спасительного учения на церковь Твою, взошло на горизонт наш, чтоб, совершивши исполинскими шагами половину течения своего, померкло в сени смертной? Для сего ли воззжен был сей светильник благодати в мрачной юдоли нашей, чтоб рука смерти погасила его и так рано, и так преждевременно? Для того ли сия маслина, износившая плоды добродетелей, украшала

собой земной Эдем – церковь Твою, Боже жизни, чтобы наконец столь неожиданно пала на землю от бури смертной и тем самым лишила оный лучшего украшения его? О смерть! Почто серп твой пожинает не созревшие колосья тогда, как оставляет поблекшее, полуиссохшее былие? Почему Ты обходишь хижину старца, с распростертыми объятиями тебя ожидающего, а посещаешь кровы, совсем тебя не ожидающие? Лютый ангел смерти! почто ты простер мрачную завесу между пастырем и паствой? Почто разлучаешь сердобольного отца от чад, живших лишь его жизнью? Нет, «Господь сил с нами». Но ах! «аще есть Господь с нами, то вскую обретоша ны вся злая cия?» Видно прогневали мы Создавшего нас и сего Аарона–архиерея Его. Кто думал, чтобы сия духовная цевница, недавно глашавшая каждого из нас на небесную пажить спасения, скоро замолкла и навсегда замерла в воздушном пространстве? Кто ожидал, чтобы ангел, возвещающий нам волю Божию, ныне воспарил в горняя? Всеблагий–Премилосердый! Ты определил в триипостасном совете Твоем поприще жизни сего пастыря нашего, и он прошедши оное, подобно Илии, взимается теперь от нас на колеснице веры в вечные Твои кровы, оставя нам в наследие едину милость – надежду, некогда быть с ним.

Итак, мы не увидим тебя более, пастырь стада Христова в юдоли плача. Не услышим более гласа твоего, делатель винограда Христова. Неужели глас сетующих вдовиц и осиротевших чад не трогает твоего сердца? Востани, вскую спиши? Слух твой, прилегший к смертному одру сему, не внемлет уже более молениям нашим. Смерть на веки уже закрыла бодрые очи твои.Покойся же, блаженный насадитель веры, надежды и любви, в сем, уготованном для тебя жилище мира до вожделенного утра– всеобщая воскресения. Когда же настанет сиё утро, то заступи нас пред Пастырем пастырей, грядущим воздать каждому по делам его».

На место почившего преосв. Михаила был переведен из Пензы преосв. Ириней, человек строгой жизни, но горячий. Он не снисходил слабостям подчиненных, преследовал пороки и наказывал за них строго, за что был нелюбим многими. Вскоре узнал владыка о примерной жизни и поведении Георгия и полюбил его, как сына, за что Георгий понес в последствии тяжелый крест. 8-го мая 1831 года преосвященный был позван на похороны сына купца Медведникова, которого отпевали в храме иркутской Владимирской церкви. Георгий должен был идти вместе с певчими, по должности старшего над ними, в храм этот. Брат его и крестник Харлампий, мальчик резвый, убежал из класса, по просьбе причта сей церкви, и начал звонить к литургии в шестьсот пудов колокол, висевший на одном только ухе. И что же? Вдруг исполин этот, раскаченный им, сорвался, рухнул на слеги и прижал 2 пальца левой руки мальчика. Услыхав об этом, испуганный Георгий вбежал без памяти на колокольню и нашел под колоколом трепещущего, потерявшегося и не знавшего что делать любимца своего, коему между тем собравшаяся толпа, потерявшая надежду высвободить его, принудила уже отсечь эти пальцы. Много стоило труда Георгию устранить этот приговор:

он молил и просил собравшихся еще потрудиться приподнять этот колокол, и с помощью Божией успел в этом. Брат его, почти чудом спасенный, мгновенно сбежал с колокольни и отведен был Георгием в больницу, где, по любви к уединенно и чтобы беспрепятственное служить Господу, выпросил он у ректора для себя уголок месяца за три пред этим и жил там с учеником богословия Васил. Гр. Лукиным, который почитал его как старшего брата и желал следовать стопам его. В пламенной молитве изливал свою благодарность Георгий Господу за спасение брата. Между тем доверенность преосв. Иринея к юному Георгию с каждым днем возрастала все более, а вместе с ней увеличивалась зависть и недоброжелательство; некоторые из его начальников, не понимая благородной души его, смотрели на эту близость с худой стороны и стали притеснять бедного Георгия, где и как только могли.

Недовольство начальства усилил следующий случай. Раз призывает к себе Георгия преосвященный и говорить: «Я хочу дать тебе секретное поручение, отправиться на проповедь к Бурятам, и проездом осмотреть Иркутский округ и разведать о нравственном состоянии духовенства, с тем, чтобы ты дурно живущих из причта постарался вразумить и наставить па путь истинный и если раскаются, предать суду Божию, а кто не захочет исправить своей жизни, о таком бы донес мне формальною бумагой». В заключение приказал вести журнал каждодневных занятий своих⁴. Сколь ни трудно было это поручение владыки, Георгий не смел однако же отказаться, и с стесненным сердцем, получив бумаги, пошел к ректору просить в напутствие себе благословения, не сказывая однако же сначала о сущности порученного ему дела. Не понимавший ни духа, ни отношений преосвященного к Георгию, строптивый ректор, узнав, что посылают его по делам епархиальным, очень оскорбился этим, разбранил бедного юношу, как только мог, и приказал ему выйти вон. Делать было нечего: Георгий вышел и, пока не уходилось сердце начальника, сидел на крыльце. Узнав, что Георгий, не взирая на брань, все сидит и ждет, как милости, благословения его в напутствие себе, хотя неохотно, но благословил его. В продолжение июля и августа Георгий, во исполнение данного ему поручения, объехал всю почти Иркутскую область Из журнала, веденного Георгием, видно, что заезжал он и к родителям, у коих просил благословения в монашество.

«После литургии и обеда, – замечает в журнале Георгий, – я стороной завел разговор с моей матушкой о намерены своем посвятить себя, согласно желанию между прочим и владыки, Христу и оставив мир, идти в монахи, по окончании курса; причем молил ее родную мою не скучать и не сожалеть о намерении мною предпринятом, в коем с волей архипастыря отпечатлевалась, как и сама она ведала из отзывов деда, воля Божия. Выслушав сперва кротко меня, она представляла бедность и старость; я – нищету Христову и упование на Бога. Потом говорила она о тяжком для нее пожертвовании мною – любимым детищем; я говорил, что сам Господь заповедал первенцу народов – Израилю посвящать Себе первенцев. Она говорила, что воспитывая меня с такими лишениями, совсем нс воображала расстаться со мной; я представлял ей, что для благочестия и любви нет препятствия к соединению, что разлука лишь более питает и восполняет их. Вздохи ее колебали грудь мою, а слезы заставляли меня самого плакать, и я с рыданием уговаривал ее посвятить меня в жертву Господу. Припоминал ей собственные же её наблюдения касательно меня, с самого младенчества. Представлял покровительство зиждительного Промысла ко мне грешнику, а также и то, из каких бездн погибели вызывал меня Его нежный глас, и из каких пропастей извлекала меня десница Его. После долговременного увещевания, она подала знак к согласию и я, будучи несказанно сим обрадован, лобызал её руки. На другой день матушка моя возобновила слезы и жалобы на мою холодность; потом и я принужден был возобновить мои увещевания, в чем имел помощником и отца моего, который давно уже в тайне сердца своего записал меня в чин ангельский, в звание монаха. Мы со слезами говорили, почему и все нас слушающие плакали. Дядя мой, дьякон Петр и тетка, сестра родная батюшки, уговаривали неутешно рыдающую мать мою. Наконец мои слезы, усиленные просьбы родителя и настойчивость родственников восторжествовали: побежденная, решилась она искать утешения у подножия Владычицы, почему мы все пели молебен и все плакали. Потом простившись и принявши благословение родителей, мы отправились в путь».

Очень скорбел Георгий, что по причине рабочей поры обращено было не более семи человек в христианство из Бурят, кои до крещения наставлены были Георгием в истинах христианской веры. Во время переездов из улуса в улус дивно сохранил Господь жизнь Георгия: раз разгоряченные лошади понесли повозку во всю прыть, изломали ее и опрокинули. Спутники Георгия ушиблись и больно, а его спас Господь даже от ушиба.

3-го сентября Георгий возвратился благополучно из путешествия своего. Но лишь подал рапорт преосвященному, как неожиданно пришел указ об увольнении преосв. Иринея. Недоброжелатели владыки сделали на него донос. Генерал-губернатор Восточной Сибири г. Лавинский также старался очернить его в глазах правительства за то, между прочим, что владыка обличил его за нечистую жизнь. Попущением Божим враги восторжествовали.

Нет сомненья, что в последствии, конечно, опять бы ему дали eпархию; но горячность и подозрительность, омрачавшие светлый ум его, много наделали ему горя: вообразив себе, что указ синода об его увольнении сочинен врагами и фальшивый, он публично имел неосторожность объявить это сам на стогнах града Иркутска, по коим проходил об руку с Георгием, сопровождаемый чиновником Голубевым, который прислан был к владыке от генерал-губернатора для предложения услуг в предлежащем пути, и принят подозрительным преосвященным за подосланного убийцу. Вследствие чего не взирая на горячее участие, какое принимали в судьбе его графиня Анна Алекс. Орлова и архимандрит Фотий, 26-го ноября флигель-адъютант Брянчанинов, присланный из С.–Петергурга, взял его и посадив в возок, увез в Прилуцкий Спасский монастырь Вологодской губернии, где запрещено ему было даже священно служение. Затем он переведен, по ходатайству преосв. Иннокентия одесского, в Толгский монастырь и здесь трудился во славу Божию. Можно себе представить, какая бедственная участь постигла бедного Георгия. Он остался как агнец посреди волков, которые готовы были поглотить его и стереть с лица земли. Ректор, профессора, члены консистории начали над ним насмехаться. Но Господь, на которого Георгий возверг печаль свою, невидимо защитил его.

Через 2 месяца по смене преосв. Иринея, поступил из Перми на кафедру иркутской церкви человек Божий, кроткий архиепископ Мелетий. Не успев еще отдохнуть после столь трудного пути в Вознссенском монастыре, преосвященный должен был, забыв себя, принимать (7-го ноября 1831 года) посетителей и тогда же озаботился приискать наставника для своего племянника, мальчика резвого, который во время дороги много беспокоил старца, любившего во всем порядок. В первый же день после приезда своего просил он ректора порекомендовать ему из семинаристов воспитанника, которому бы мог он доверить своего племянника, так чтобы ребенок видел в этом воспитаннике примерь доброй нравственности,

при чем присовокупил, что он будет смотреть на него как на ученика, по достоинству которого можно судить о всей семинарии. Напоминание об этом сделано было преосвященным двукратно. О. ректор, опасаясь за неаккуратность тех, кого было имел в виду, принужден был волей-неволей, по указанию конечно Божию, отрекомендовать Георгия, как более прочих благонадежного.

Владыка тот же час приказал за ним послать. Георгий в это время был за 5 верст от монастыря в Иркутске и жил с одним другом Аврам. Кон. Виногр. в семинарской больнице. Можно себе представить удивление Георгия, когда посланный объявил ему приказание явиться немедленно к новому преосвященному, только что приехавшему. Он полагал, что пробил уже его час. Но привыкнув все упование свое возлагать на Отца небесного, встал и со слезами помолившись Господу, Заступнику всех страдальцев, отправился в Вознесенский монастырь. Едва вошел в переднюю, едва перевел дух после холода в 25 градусов и сильной тревоги чувств, как ректор вышел к нему и, сдернув с него шинель, приказал идти к владыке и соглашаться на то, что предлагать будет. С смущением и страхом предстал Георгий пред лице владыки. С обычною кротостью принял владыка юношу, обласкал его как отец и расспрашивал с участием о жизни его, входя во все даже мелочные подробности, касающиеся особенно воспитанию меньшего брата Георгия. Тронутый участием к себе архипастыря и пораженный внезапною переменой своего положения, Георгий полагал, что он или во сне видит это, или говорить с ним не сам владыка, а кто- либо из его спутников. Поэтому, когда преосвященный отходил от него, то он крестился, протирал глаза и не верил, что это все случилось с ним наяву. Обласкав Георгия, преосвященный приказал ему на другой день, то есть 8 ноября, перебраться к нему в дом. Кто может описать неизъяснимую радость Георгия? Он в миг, не помня себя, пролетел 5 верст и явился к своему другу совершенно иным человеком. Часу в 5-м вечера того же дня Георгий расстался с добрым другом своим Авр. Кон. Виногр. и переселился в дом преосв. Мелетия.

Внешняя жизнь его совсем изменилась к лучшему, но благочестивое настроение души осталось тоже. Заимствуемая из дневника его выписка покажет, чем была занята душа Георгия и в эту, не незавидную для других пору.

«18 ноября 1831 года. Итак, я оставляю, наконец тебя, мирная сень, под которою покоился 9 лет, оставляю сотрудников моих, на поприще просвещения: потеря ничем незаменимая! Напрасно роскошь изливает предо мной тук свой, напрасно нежные её объятия отверзаются для меня; напрасно честолюбие, струя и возмущая безмятежно текущий источник жизни моей, раскрывает предо мной блестящие сцены на театре мира сего, – я помню одно, что гражданин я небесный, сын Сиона, камень, из коего должен соорудиться храм Трисвятому, и в этом все мое счастье. Редко, очень редко луч благодати отражается в оке ума рассеянного. Душа погрязающая в чувственных утехах никогда не проникнется сим горним светом. Благодать Божия часто в виде невидимой голубицы носится над бездной сердца нашего, желая оплодотворить его своим живоносным семенем; но воды грехов, наводняя землю сердца нашего, препятствуют ему укорениться в душе нашей и, что всего плачевнее, даже принявшиеся отпрыски исторгают и уносят в бездну смерти всепоглощающей».

Привыкший к занятиям, Георгий прилагал неусыпное попечение о резвом и непослушном питомце, вверенном его руководству, и часто скорбел, не видя плодов своих трудов. Но и тут возвергал он печаль свою на Господа, поручая Ему взрастить благие семена, коими он старался засеять юное сердце отрока, поросшее уже тернием. Преосвященный служил для Георгия живым примером, как на земле живут земные ангелы, небесные человеки. Георгий с удивлением смотрел, как сей дивный муж не взирая на слабость сил и на бесчисленные в расстроенной тогда епархии дела, которые требовали всего его внимания и осторожности, успевал бывать у всех служб церковных. Пищу вкушал в день пооднажды, никуда почти не выезжал в гости. Словом, жил по примеру древних отцов.

Не взирая на свое положение, почти независимое уже от прежних начальников, кроткий Георгий не переставал оказывать повиновение не только благим из них и кротким, но и строптивым, придиравшимся иногда к пустякам. Так однажды во время жестокой зимы приходит он в класс и от простуды кашляет. По недоброжелательству к нему ректор начал его бранить, говоря, что он зазнался, что он гордец. Выслушав все со смирением, Георгий осмелился наконец наедине спросить: в чем заключается эта гордость, которую он в нем заметил? «Да как же, – отвечает ректор, – приходишь в класс и покашливаешь». Георгий замолчал, оправдываться было не в чем; отдав шинель свою брату и не имея другой теплой одежды, он сильно простудился, и вот была причина кашля. Если бы знал о сем владыка, то конечно не допустил бы Георгия до такой нужды; но скромный юноша всячески скрывал от доброго владыки свои нужды: благородная душа его довольствовалась тем, что посылал ему Отец небесный. Сколь ни обидна была для Георгия несправедливость начальника, укрепляемый однако же Господом, вот что писал он по возвращены с лекции в своем дневнике.

«1832 года 17 ноября. Гордость – исчадие ада. Душа моя, посмотри на Господа твоего Иисуса и смиряйся. Вспомни, что внушают тебе бдительные стражи дома Божия –учители семинары и будь покорна их гласу. Знай, что сколько бы железо ни было крепко, но и его переедает ржа или жесткая наковальня делает ковким и уступчивым».

Такими-то чувствами было проникнуто сердце незлобивого юноши. И мы нисколько не будем этому удивляться, если заметим, что живя у владыки, Георгий любил питать душу брашном нетленным – словом Божьем и творениями св. отец: Василия Великого, Лествичника, Макария Великого и других. При таком образе жизни естественно дух его сближался все теснее и теснее с Господом, научающим кроткая путям своим. Однажды возымел он непреодолимое желание видеть Господа чувственно: несколько дней сряду желание это как пламень жгло его сердце, и он со смирением и слезами не раз молил Господа или явить ему знак свой незримый, или отнять это желание, привившееся душе его. И вот наконец какими сопровождалась последствиями мольба эта теплая.

«Пред утренней в мае 1832 года виделось мне, – пишет он в своем журнале,– что я нахожусь на каком–то поле обширном и слышу гул и шум как бы грозы отдаленной, – шум и гул возрастали с каждою минутой все более и более. Наконец заблистала молния, послышались страшные перекаты грома и звуки труб, им вторящих и ясно выражающих слова: «се Господь грядет со славой, исходите во сретение Ему». Как лист затрепетало во мне, при общем трепете, сердце мое и сколько ни сильно в нем было в эти минуты чувство любви ко Господу, сколь ни радо было исчезнуть оно в пучине величия Божия, вспомнив однако же слова писания: «не бо узрит человек лице Божие и жив будет», я окаявал себя за желание видеть внешними очами то, на что должен был взирать только смиренными очами веры, и моля Господа сокрыть от меня нечистого зрак свой пресветлый, невыносимый, благоговейно часто крестился, читая вслух при ослепительном блеске непрерывавшейся молнии: «Свят, свят, свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея» (Ис. 6:3). Это явление так было живо, что и по пробуждении я продолжал креститься нисколько минут и вслух говорить: «Свят, свят, свят Господь Саваоф»! Умиленный донельзя, не мог уже я быть в классе и часу до 12-го дня продолжал с восторгом славить и благодарить Господа премилосердого».

Много и других в этом же роде видел Георгий дивных опытов особенной милости к себе Промысла Божия в эту пору, для вразумления и ободрения. С помощью Божиею Георгий кончил курс в семинары вторым учеником. Этому второму ученику дан был аттестат неблаговолившим о. ректором, значительно умалявший его успехи в науках⁵. Собственноручно ставя отметки на аттестате, архим. Иларий с полуусмешкой и с каким–то самодовольством приговаривал: «пожалуй загордится молодой человек, как дашь ему отличный аттестат. Поэтому между прочим, я не поставил его (Добросердова) и первым».

Месяцев чрез шесть о. Иларий отдан был под суд вместе с экономом и оставлен был всеми своими приятелями; один юноша Георгий, разделяя скорбь его, часто навещал его и утешал привязанностью своего незлобивого сердца... «Добряк ты мой, настоящий Добросердов, – говорил ему о. Иларий, – как поздно понял я тебя!»

Любимой мечтой Георгия по окончании, как и до окончания курса было монашество. Под влиянием сих дум он раз после ранней обедни вышел в сад, куда он всегда удалялся после божественной службы, для приготовления к классам. Преосв. Мелетий также вышел в сад к Георгию, и между прочим спрашивает его: на какой путь жизни он хочет вступить в конце курса? Георгий с обыкновенною откровенностью сказал владыке о своем желании –быть послушником у о. Израиля, с коим вел более уже года постоянную переписку. Преосвященный изумился, однако одобрил желание. Потом спросил: согласны ли родители твои на это? «Отец согласен», – отвечал юноша, а о матери не сказал ни слова.

Преосвященный, заметив это, изволил спросить: «А мать?» – «Мать, – отвечал Георгий, – неохотно соглашается». Преосвященный приказал доложить ему, когда приедет мать к нему. Нежно любящая мать, полагавшая все утешение в своем первенце, не замедлила приездом, вместе с братом его Харлампием⁶. Георгий по обыкновению с любовью заключил их в свои объятья и чем мог, угостил; потом просил преосвященного посвятить в следующее воскресенье брата его в стихарь, и между прочим сказал о приезде матери. Владыка приказал ее представить к ceбе и Георгий представил ему свою матушку. Затем владыка прислал для неё ящик цветочного чаю, пришел сам в комнаты занимаемый Георгием, и сказал его матери:

«Отвезешь гостинец этот старику своему, да напой и знакомых и соседок, коим скажешь, что чай тебе дан мной в благодарность за доброе воспитание сына». Нежно любящая мать была в восторге и с невыразимым умилением смотрела на свое дорогое чадо. Продолжая беседу с старицей, преосвященный говорил ей: «за что ты не любишь монахов?» Она в изумлении отвечала: «Я уважаю монашество, преосв. владыка!» – «Так отчего же ты мешаешь своему сыну вступить в чин ангельский?» Она, улыбаясь слегка, говорит: «Помилуйте, владыка святой, да какой он монах? В таких летах, не испытав еще себя, может ли он быть истинным монахом? Вот если он лет 5–6 себя хоть мало-мальски приготовит к жизни монашеской, тогда бы я благословила его на путь этот; а теперь, владыка, боюсь его благословить. Что мне за радость, если он, вступив в это звание, не будет своею жизнью соответствовать оному? Приятно ли и вам будет видеть, владыка, что живет он так же, как например тот-то и тот»; – причем прямо называла по именам ей известных не с хорошей стороны иноков. Преосвященный во всем согласился с умной матерью Георгия и сам, как отец нежно любящий, советовал Георгию испытать себя. Кроткий Георгий повиновался с любовью своему отцу и благодетелю, тем более что в епархии и по училищам было очень много мест праздных, по причине малого количества оканчивающих курс в семинары.

В июле 1832 года с утверждения преосвященного Мелетия Георгий назначен был учителем высшего отделения иркутского духовного приходского училища; а в декабре того же года определен согласно ходатайству семинарского правления инспектором духовных иркутских училищ, бывших в большом упадке по нравственной части. Позаимствуем несколько из собственноручная его дневника, относящегося ко времени пребывания его у владыки.

«1833 года 20 января. Будучи опечален вестью об отчаянной болезни родителя моего, с смущенным духом и растерзанным сердцем спешил я мыслью в Бельск, колыбель моего младенчества, куда вся душа моя просилась. Получив увольнение, при благословениях друзей и преосвященного, я в 7-м часу вечера отправился туда с дядей. Наконец мы приехали. Я поспешил к одру болящего. Напрасно объятия матери искали меня: сердце мое носило в cиe мгновение лишь одного отца и вся душа моя была только в нем. Изнуренный лежал он хотя не без чувств, но почти без движения, с потухшими взорами. Но едва они встретились с моими полными жизни, как вдруг засветились, вспыхнули и увлажнились слезами кроткого умиления. Облобызав и прижав к сердцу старца моего, я услышал от него следующие слова: «слава Господу, теперь ничто уже не привязывает меня к жизни земной; я увидел того, кто всегда был дорог и мил сердцу, кого всегда благословлял и любил более всего на белом свете. Пусть кончина моя будет последним для него уроком. Благодарю Тебя Господи. Ныне отпущаеши раба твоего!... Но нет, жизнь опять льется в мои жилы; сердце мое опять трепещет и бьется от её прилива. Верно небо еще влило несколько капель жизни для поддержания светильника погасающего. Будь благословен Всевышний! Сын, ты возвратил мне жизнь. Да будет благословен приезд твой! Мир тебе!» После чего он приподнялся, будучи поддерживаем мною, и посидевши, прошел по комнате. И вскоре совсем выздоровел.

Вот событие случившееся в нашем доме 21 января в четверток».

«3–го апреля, 3–й час во время болезни моей. Ночь. Сердце мое оставило землю, ум мой подобно юному орлу воспарил к вечному Солнцу солнцев; кости мои процвели бодростью и мужеством; я обновился. Вселенная исчезла в очах моих и умственный взор мой

силился узреть невидимое. Но греховная тьма поднявшаяся из глубины души, омрачила его светлость и лишила силы стремиться в – выспрь. Но слава Господу благодеющему! Слава Творцу! Слава любви вечной, неоскудевающей!»

«1833 года 9–го мая. Пообедавши с отцом моим архипастырем, я нашел в своей комнате уже ждущих меня Илью Ивановича и брата Семена Ефремовича, с коими немедля и пошел в загородный apxиеоейский дом с сердцем исполненным утех и мира, собравшего меня в себя самого. Сладко разделять сердце с теми, кои нас понимают. Смертные! любите, и в этом небесном чувстве вы незримо узрите рай – царство Божие; все желаемое сердцем. О, ежели бы мне так любить всю вселенную, как люблю я, кроме родных моих – кровных– этих двух! Пришедши в загородный дом, мы расположились в последней комнате. Брат начал учить проповедь, а я с Ильей Ивановичем читать Псалтирь русскую. Говорил ему о терпении с видом трогательного участия, со слезами на глазах. Тронутый, он зарыдал, пал в мои объятья, и я вкусил блаженство дружеской любви вполне. После сего прохаживались по холмам и лесочкам, и удивлялись Руке Творческой; я показывал им места, на коих в былые пролетевшие годы разделял утехи с товарищами. Душа моя в сии минуты переносилась к ним и соединялась с ними».

«11–е мая четверток. Вознесение. Утром был у меня Илья Иванович, с коим побеседовав, пошли к обедне к Спасу слушать брата, проповедующего; ходил в саду, где я увещевал его осторожно обращаться с домашними, беречься хитрой и изворотливой похоти плотской. Проповедь произносил брат довольно хорошо. Я с удовольствием смотрел на этот цветок расцветающий. Дай Бог, чтобы ветер страстей тлетворных не заразил его и не отторг от древа жизни)»⁷.

За училищную службу Георгий получал не раз благодарность от семинарского правления. Ректор семинарии архим. Никодим, обозревавший иркутское духовное училище в июля 1834–го года, более всех рекомендовал семинарскому правлению учителя 2–го класса приходского училища Егора Добросердова, к ревности и способности коего относил то, что ученики его все удовлетворительно знают предметы, положенные во 2–м классе. Вследствие сего правление, с утверждения Мелетия архиепископа иркутского, положило: определить учителем высшего отделения студента Егора Добросердова, как рекомендуемого о. ректором по исправности, усердию и способностям более всех учителей иркутских духовных училищ. А за исправность и усердие изъявить ему Добросердову признательность от семинарского правления.

Но по мере расширения поприща служения Георгий по необходимости должен был лишиться блаженного уединения и против желания иметь частое сношение с людьми неодинакового с ним духа. Ничто однако же не могло совратить его с пути долга и службы. Одаренный крепостью сил физических и духовных, он, при помощи Божией, веселыми ногами исходил всякий день на дело свое и на делание даже до вечера. Временно и безвременно, в общежитии и в квартирах посещал он питомцев училища и одних хвалил, других вразумлял. С целью содействовать, сколько возможно, развитию в них духа благочестия, он при помощи Божией и по собственному побуждению, пред литургией в дни праздников постоянно почти заходил в свой класс, где и объяснял рядовое Евангелие или рассказывал историю праздника. Уроки свои в классе всегда почти предварял объяснением нескольких стихов из Евангелия. Замечая в некоторых детях благоговение, он почитал это для себя самою лестною наградой. В числе учеников высшего отделения уездного училища был племянник о. ректора Никодима⁸. Резвый и живой, он часто озабочивал Георгия своими шалостями. Раз после обеда Георгий задремал и видит в тонком сне, что этот мальчик, прижатый к столу двумя товарищами, закричал лихим матом от того, что они изломали руку ему. Сам не свой Георгий сильно встревожился этим и пробудился. Каково же было его удивление, когда чрез пять–шесть минут прибежал к нему из общежития в apxиepeйском доме старший с донесением об этом самом событии, случившемся наяву! Но это был далеко не единственный из опытов его службы ревностной и добросовестной.

В конце июля 1833 года, предчувствие о болезни и скорой смерти матери столь сильно овладело Георгием, что он стал тосковать по ней. Не имея более сил преодолеть это святое чувство любви к родителям, он пошел к владыке и объяснил ему свои чувства и желание видеть своих родителей. Добрый владыка отвечал: «так что же, с Богом поезжай, возьми с собой и Ивана». Георгий выехал из Иркутска 3–го числа августа 1833 года в 9 часов утра и на другой день в 7 часу приехал под мирный кров родителей своих в селение Бельск.

В дневнике его 5–го августа читаем: «Мирный кров моего младенчества,–я опять под тобой; сердце мое опять пьет блаженство в виду предметов, окружавших его некогда и производивших на него первые впечатления. О, как они срослись с ним и освоились! Едва ли рука времени сотрет оные. И с каким наслаждением ненасытимо взоры мои теперь на них покоятся! Те же горы, ветвистыми соснами приосаненные, те же березы семенистые, при шелесте коих мирно покоилось мое невинностью цветущее сердце; тот же остров, омываемый струями Белы; тот же луг, на коем я, чуждый забот и печали, любовался бабочками и пас на душистой богородской травке Божьих коровок; те же старцы–камни, мохом обросшие и смотрящиеся в стекловидной поверхности реки, их опьяняющей, – словом, все тоже. Но сколько перемен печальных в моем сердце! Сколько раз бури страстей опустошали это невинное сердце! Сколько раз оно опять возвращалось на путь добродетели! Как рад я, что исторгшись из златой клетки порока, дышу теперь свободой сынов Божьих и духом ношусь там, где Отец и Бог мой! Как сладко проливать эти слезы горячие из сердца в дань Творцу! О, если бы всегда они так лились, текли неоскудно! Я с ними излил бы сердце мое в руки Божии и остался бы с Ним и в Нем во веки.

По приезде в дом родительский встретил нас батюшка, и я до глубины души был тронут болезненным состоянием моей доброй матушки. Я обрел несказанный покой в оказании должных услуг болящей и со слезами благословляющей меня матери. Блаженны дети, думал я про себя тогда, которые облегчают состраданием скорбь родителей: каждая слеза сих последних послужить к оплодотворению таящихся в семени надежд детей; каждый вздох их низведет благословение неба на юные сердца. Никакой долг, никакая земная обязанность не может сравниться с священною обязанностью покоить старость родителей. Нежное попечение о них детей делает их болезнь нечувствительною и облегчает переход даже в самую вечность».

«15 августа. После утрени с дядей дьяконом я слушал чтение из синаксаря об успении Владычицы. В сей день святыми Дарами обеденными была напутствована моя матушка. После обеда отдыхал. Но пробудившись, я почувствовал скорбь, меня тяготящую. Это был отзыв скорбных стонов матушки болящей. Собрались соборовать; я плачу и жадно ловлю каждое слово матушки, слово заветное, любвеобильное. О ежели бы это была еще не последняя песнь моей белой лебедушки! Но сердце мое не надеется. Буду с терпением ожидать исполнения моего предчувствия. Будь благословен Господь мой!Иду к матушке, смерть призывающей (Вечер, 15–е число 10–й час)».

«18 августа. Матушка перестала говорить и погрузилась в сон летаргический»

«22 августа. Пред восходом солнца красного мой ангел улетел, сопровождаемый благословениями и слезами, на небеса. Итак, не обмануло меня предчувствии относительно кончины её: оно томило меня более недели в Иркутске и стремило на родину. Никогда желание видеть родителей не беспокоило столько души моей, как ныне. Учебные занятия не вливали отраду в сердце тоскующее: оно знало, что часть его скоро сокроется в недрах земли. Будь однако же благословен Всевышний! Дух мой с благоговением касается пределов вечности нескончаемой и заключает невыразимый союз с небом и духом матушки. Упокой ее, Господи, в сени крыл твоих. Обнови её дух, оземленевший в теле тления! Всего же более, прошу Тебя, Любовь моя, пошли стрелу твою в изнывающую грудь мою и умертви в оной ветхого человека, дай мне сердце новое, которое бы выну желало неба и воздыханиями своими возносилось к Тебе. За 8 дней до смерти матушка увещевала меня между прочим никого не обижать, даже и самых малых земли, удаляться роскоши; просила молиться о себе и вручила мне брата Харлампия, а старшей сестре Татьяне Ивановне сестру Евдокию. Да будет ей вечная память от меня. В Успение Пресвятой Богородицы после соборования, прощаясь с соседками, говорила: «Простите меня грешную, я никому из вас не желала зла». А соседки в свою очередь в сегодняшний день, при гробе её со слезами говорили: «Прости наша белая лебедушка, прости ласточка касатая, прости ласко приветливая. Почто ты белая лебедушка отлетела от нас, столь ранехонько, почто поторопилась сизокрылая и упредила нас? Почто оставила своих детушек, детушек родименьких?» Слыша это и сему подобное, я заливался слезами и обещал небу всего себя. (После горьких слез в 3–м часу 22 августа)».

«24 августа. С рассветом сегодня погасла в сердце моем заря блаженства; разлетались подобно рою пчел мои радости; и самое солнце – око Mиpa, долго, казалось мне, медлило за горизонтом, скрывая игривые лучи свои в облаках, бледно освещенных луной. Встав, я не мог ничего делать. В звон к обедни мы вынесли гроб матушки на руках из дому и после обедни скрыли останки её, по левую сторону алтаря, подле стены церковной ограды. После сего угощал вместе с семейством более ста человек, сам обедал уже часу в 5–м».

«31 августа. мы после обеда отправились в Иркутск. Прощаясь на могиле с матушкой, на небесах уже витающей, я плакал горько, неутешно. Пять раз отходил я от могилы и опять возвращался. «Прости, мой ангел, говорил я ей, как бы над главой моею парящей, прости и благослови сироту печального и обомлевшего от уныния. Прости, друг мой бесценный, всегда о мне пекшийся. Прости мать нежнейшая, любившая меня пламеннее всех чад своих. Прости, приснопамятная. Да процветают кости твои и плоть твоя в лоне нашей матери первобытной. Да торжествует душа твоя в райских обителях и дух твой бессмертный да сочетается с Духом Божьим, которого ты покоила в твоем сердце».

«После сего был у дяди Петра и простился с ним, Прощаясь с сетующим о разлуке со мной батюшкой, коего более всего из земного любит мое сердце, я обнимал его с нежностью и со слезами. Особенно тронули меня его неподвижно устремленные взоры на нашу коляску, мало-помалу стремящую нас в даль и наконец скрывшую его зрак, для меня любезный.»

«1 сентября, часу в 7–м утра приехали в Иркутск, где радушие и ласковость высокопреосвященного Мелетия облегчили несколько мою грусть. Не мало также услаждала мое сердце и нелицемерная радость братии apxиepeйского дома о моем приезде. Слава Тебе Господи! Сердце мое спокойно. Язык мой готовь славословить и благословлять вечнея судьбы Твои».

«23 сентября, после обеда, прохаживаясь, я увидел несчастного англичанина, приписанного в Бельск. Он шел к владыке, отцу сирот безродных, и я проводил его. После доклада о нем, когда никого с ним не было, он пал на землю и тепло молил Господа, вероятно

о смягчены к нему сердца благодетеля бесприютных. Смотря на cиe в маленькую скважинку, я был тронуть до глубины сердца. Едва заслышал он шелест шагов высокопреосвященного, как принял веселый вид и начал объясняться на языке английском; но заметив, что его не понимают, говорил по-русски. Стоя на коленях он просил владыку, чтобы позволил ему, как принявшему греко-российское исповедание, приобщиться и снабдил приличным свидетельством; мимоходом объяснил ему и о бедности своей. Благодетель владыка велел эконому снабдить его нужным. Между тем и я вспомнил, что имею лишнюю рубашку и косынку, отдал ему, за что он, распростершись на земле, благодарил меня со слезами. Сладко быть благотворителем; но я отдал лишнее, и эта малая жертва ничего не стоила моему сердцу».

Единственную отраду находил, убитый горем, Георгий в пламенной молитве о незабвенной матери своей, особенно в продолжении 40 дней после кончины её; каждодневно

бывал он в храме и подавал милостыню о упокоении души ее; в свободные от занятий часы уходил в сад и там его сердце изливалось в сладких слезах молитвенных о родимой. Не безотрадно разделял по временам скорбь души своей с добрым другом Симеоном и ходил с ним иногда на гроб друга юности своей, Андрея Боголюбского, который скончался в 1831 году (сент. 24) на его руках. Могила его еще живее напоминала ему о могиле милой матери, и он, казалось, искал там сердцем её объятий. Градом лились слезы, но не тоски безотрадной, а сладости и удовольствия неземного, для коих нет слов на языке человеческом.

Не малою отрадой служило Георгию участие владыки. Однако Георгий вскоре лишился этого утешения. Непокорный и непослушный питомец его Иван (племянник преосвященного) беспорядочным поведением своим несказанно сокрушал сердце Георгия, и он при всем старании и попечении неутомимом, никак не мог исправить его упорное сердце. Преосвященный очень огорчался его поведением и начал взыскивать с добросердечного Георгия, не чувствующего якобы всех его благодеяний. Острые речи владыки, как бы острое оружие, прошли насквозь сердце его, убитое и без того скорбью. Он не оправдывался много, но с кротостью отвечал, «что он с своей стороны делает все, что только может». Так все непостоянно в мире сем. Справедливы слова св. писания: «Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения» (Пс. 145:3). Единый Господь был помощником в скорбях, обретших душу Георгия. После молитвы усладительной он находил часто утешение в уединенной прогулке: душа его при взгляде на природу, как бы на раскрытую книгу, вкушала много отрады.

«Каждый кустик, травка, казалось мне, говорили, – пишет он в дневнике, – утешься, страдалец, посмотри, как часто доводится и нам испытывать то знойное лето, нас иссушающее, то осень, нас обнажающую, то зиму, которая, останавливая развитие в нас жизни, побуждает уныло преклонять ветви свои под снегом хладным. Все тленно под луной. Для чего же не ищем радостей нетленных? Их колыбель – небо: только в его лоне вечном они роскошно цветут, не увядая».

Исполняя свято обязанности в училище Георгий, сколько возможно, старался быть полезным и своему семейству: бедным родным помогал всем, чем только мог, и деньгами и советами душеспасительными. Особенно заботился о милом сердцу его брате и крестном сыне Харлампии, вверенном его попечению доброю матерью в последние минуты её жизни. Он хлопотал об устройстве брата, желал женить его и определить к месту, что с помощью Божиею и удалось. Сосватав для него невесту, Георгий отпросился на свадьбу к брату в Бельск и здесь в среде родных, дружески к нему расположенных, его сердце нашло полную отраду. На пути в селение Евсеевку, куда вместе с поездом Георгий отправился за невестой брата, Господь дивно сохранил его от великой опасности. Вот что писал он по этому случаю в дневнике своем: «Проехав благополучно верст до 40 и утешаясь картинными видами на пути, мы доехали до полыней на глубокой реке Ангаре. При кипящей отваге я не думал видеть никакой опасности, хотя опытность дяди и предостерегала меня. На легких лошадях и в легких санках мы перелетели с дядей опасность; но бежавшая за нами тройка погрязла с повозкой в водах ангарских. Всеми овладел страх, но присутствие духа во мне ободрило всех. Презирая опасность, я с льдины на льдину метался, и вытащив из повозки брата жениха, сестру Татьяну и ямщика, способствовал к выгрузке из воды и повозки».

По окончании свадебных пиров, с тесным от скорби сердцем Георгий, возвергши печаль свою на Господа и в последний раз прижав к сердцу всех кровных друзей своих, при благожеланиях и благословениях родителя доброго, отправился в обратный путь. По приезде высокопреосвященный владыка принял Георгия благодушно и с участием расспрашивал обо всем. Это внимание владыки облегчило скорбь его. Он возблагодарил Господа и снова рад был с готовностью сына принять от Отца небесного все, что ни будет благоугодно Ему ниспослать.

В это время игумен Израиль поколебался в православии и был вызван в Иркутск. Ревностный защитник православия Георгий всем сердцем скорбел о его заблуждении и, сколько мог, старался вразумить его, но не имел успеха. По отзыву Георгия, Израиль был кроток, терпелив, нередко в пламенно–умиленной молитве и пении проводил целые ночи вместе с юным другом своим. Тем сильнее скорбел добродушный Георгий, видя, что при столь великих добродетелях низвергся Израиль в бездну неверия. Mногие предостерегали и советовали Георгию оставить Израиля и не ходить к нему, как еретику. «Пусть что угодно говорят об участии моем в судьбе Израиля, – говорил Георгий,– не еретику я покровительствую и не еретику служу: я вижу в нем творение Господа моего долготерпеливого и сего для меня довольно, чтобы не уклоняться от общения с ним».

Заблуждение Израиля произошло, по отзыву Георгия, вследствие худо понятых им мистических направлений отца Макария, бывшего начальником алтайской миссии, у которого Израиль и жил в Костроме, когда о. Макарий был ректором в тамошней семинарии, а также и от неразборчивого чтения иностранных книг, дух и содержание коих, при таинственном их направлении, завлекли его, и он всосал этот яд в сердце свое тем скорее и легче, что не был образован методически и имел пламенное воображение. Около этой поры в большом были ходу на Руси православной сочинения Юнга-Штилинга, Екскартгаузена, г-жи Гион, Арндта, отчасти Шведенборга и других писателей в этом роде.

Любознательный Израиль всецело усвоил учение их и начал мало-помалу отвергать почти всю обрядовую сторону православной веры. Так как он обладал необыкновенным даром слова и говорил сильно и увлекательно; то многие съезжались в Троицко-Селенгинский монастырь, где он был игуменом, чтобы насладиться его беседой. Особенно из купеческого звания имел он много знакомых, которые вместе с ним впали в заблуждение. Благодаря однако же Вышнего, Георгий остался чужд его заблуждению. Когда правительство, отдав Израиля под суд, спрашивало его об учениках его, Израиль показал на Георгия, как на первого. Но с помощью Божией Георгий оправдался по сему делу, объяснив начальству, что он хотя и любил о. Израиля и много видел пользы для своей души от общения с ним, но никогда не разделял его заблуждений и хранить свято учение нашей матери–Церкви. Сколь ни опасно было положение Георгия, подозреваемого самим даже владыкой, если не в единомыслии с игуменом Израилем, то в сочувствии к нему, по христианскому

состраданию Георгий не прекращал сношений с Израилем. Любимой мечтой Георгия было обратить заблудившегося друга⁹ на путь истины, и с этой целью он каждодневно посещал его, утешал, вразумлял. Но к сожалению, Израиль оставался тверд, как камень, в своем заблуждении. С кротостью агнца переносил он все оскорбления и даже побои, не отвечая на них. В это время для о. Израиля Георгий являлся как бы ангелом утешителем. Наконец Синод предписал лишить его сана и простым послушником сослать в Соловецкий монастырь. Так худо и несчастливо кончил столь славно начатое поприще свое, замечательный по многим отношениям, Израиль! «Жизнь его может служить нам примером, говорит в дневнике своем Георгий, как опасно должны мы совершать дело своего спасения. Столпы падают: что может быть с нами, слабыми ветвями? «Аще не Господь созиждет град, всуе трудятся зиждущие».»

В пламенной душе Георгия вскоре после сего возгоралось желание ехать в академию, для дальнейшего образования в науках: он обрадовался этой светозарной мысли, как бы посланнице с неба, и с сего времени академия сделалась любимою мечтой для его воображения. Он поспешил разделить чувства души своей с добрыми своими братьями. Посоветовавшись еще с опытными из сослуживцев своих, он спешил к престарелому родителю за советом, чтоб с благословения его осуществить свое желание. Но намереваясь вступить па столь важный путь в жизни своей, Георгий первее всего в пламенной молитве так изливал душу свою пред Отцом небесным: «Исполни Господи желания мои, если они не суетны, если они не повредят делу спасения. Да будет воля Твоя, в Твои руки всесвятыя вручаю судьбу мою небезболезненную. Устрой для меня круг деятельности. Если мне суждено носить на раменах своих погибших овец дома израилева, как это я предчувствую, и как об этом сказывали мне родители мои, наслышавшись от дедушки Ив. Гавр. Огаркова; то горнило скорбей, очищающее меня и гнетущее, очень для меня необходимо и благодетельно».

Приехав в дом родительский, Георгий завел разговор с родителем о желании своем, и он со слезами благословлял своего возлюбленного сына в академию, приговаривая, что в случае отказа в прогонах, он припасет для милого сына сам сколько может. Эта нежная любовь старца растрогала добродушного Георгия до слез, и он с сокрушенным сердцем расстался с родителем.

По возвращении в Иркутск Георгий поспешил явиться к владыке и с его позволения перешел на житье в училище. Георгия нисколько не печалило это перемещение. Давно уже он жил у владыки гостем и свыкся уже с этим заранее. А мысль, что он будет уже пить и есть свое, не испытывая более горечи чужого хлеба, даже навевала восторг на дух его; к тому– же и тем утешался он не мало, что слагалась с его плеч тяжелая обязанность смотреть за упорным Иваном, Переместившись в новое жилище и поустроившись, Георгий отправил прошение в Петербург о приняты его в академию. Привыкший все свои чувства и желания согласовать с волей Божьей, он так изливал свою душу: «Дай Бог, писал он, чтобы желание мое поступить в академию сбылось; но если и, выучившись в академии, не сделаюсь я лучшим, то пусть Небеса не исполняют это желание. Оправдается ли мое предчувствие–быть в академии, – не знаю; знаю только, что оно во мне есть и не могу забыть я, что мне предсказано поприще обширнейшее. О Боже! соделай меня сосудом в честь. Где бы я ни был и чем бы ни был, пусть только буду твоим, твоею собственностью неотемлемою, вечною. Укрепи мои стопы шаткие и волю ползучую».

Сколь ни ревностно Георгий исполнял обязанность свою начальники его не совсем однако же были справедливы к нему, со времени перехода от владыки в училище. Но кроткий Георгий все переносил и из всего старался извлечь что-либо полезное для души, сознаваясь, что нужно ему потерпеть неприятности для чистоты сердца, начинавшей видимо затмеваться

в эту пору от столкновения и более тесного сближения со светом. Так писал он в своем дневнике: «Надобно приучать себя к великодушию жертвами. Что делать? Неужели мы потеряем все с потерей расположения к нам высших? Страдальцам остается в удел еще совесть ободрительница. Люди могут быть к нам несправедливы, ибо они подвержены слабостям. Пусть их! Зачем же нам сетовать об этом? Утешимся и займемся исследованием беспристрастным: не заслужили ли мы это нерасположение? Если я прав, то дурные отзывы и худые отношения ко мне высших не должны много меня тревожить. Тревога погружает в уныние дух наш и лишает его силы парить к небесам».

Вскоре преосв. Мелетий перемещен был в Харьков. И Георгий, отблагодарив его за все благодеяния, простился с ним и получив благословение от владыки, отправился в Бельск по случаю наступления летней вакации.

Во все время пребывания в дому родительском, Георгий постоянно разделял все труды и занятия с домашними, – убирал сено, ездил за ягодами. Мгновенно пролетело золотое время для Георгия и долг службы призывал его в обратный путь. Простившись с родителем, со слезами ходил он на могилу матери, где молился с неутешным рыданием об её упокоении в вечных обителях, дал обет хранить в чистоте душу свою, совесть и сердце и, взяв земли с этой могилы, отправился в путь.

Неизбежная разлука с добрым архипастырем Мелетием, переведенным по просьбе его в Харьков, была не без скорби для нежного сердца Георгия. При прощании получив от владыки совет поступить в академию, куда уже просилась душа его неотступно, Георгий ревностно начал готовиться к этому новому призванию; но вскоре открылось, что ректор семинарии не благоприятствует этому намерению, под тем предлогом, что Георгий нужен для училища. Услышав эту горькую и неожиданную весть, сильно усомнился Георгий в призвании своем и к монашеству и остался, по пословице, как рак на мели. С пламенною душой вступив в великое училище жизни – в это шумное жилище суеты и соблазнов, без поддержки и притом на каждом почти шагу встречая дурные примеры в сослуживцах, с которыми невольно он должен был тогда сблизиться, сначала конечно скучал Георгий в обществе с ними, привыкший к блаженному уединенно и к сладчайшей беседе с возлюбленным Иисусом. Но мало-помалу, совсем того не замечая, Георгий начал привыкать и к новому небезопасному положению, и уже стал скучать одиночеством, даже храм Божий стал посещать все реже и реже.

Наконец для препровождения времени Георгий начал играть с товарищами в карты и посещать знакомых. Богу благоугоудно было попустить на время и Георгию впасть в сети врага нашего спасения, чтобы чрез падение еще более возвысить смирение духа его, а чрез смирение поставить на высокую степень добродетели. Удивительно ли после сего то, что Георгий, пламеневший прежде жаждой уединенной жизни, почувствовал необходимость семейной жизни. Но и в этом должны мы видеть дивный Промысел Всевышнего над избранником своим. Предназначая сего раба Божия к высокому служению Церкви, Господь попустил ему быть «искушену по всяческим», чтобы он, побывав в горниле искушений жизни всякого рода, «мог (в последствии) и искушаемым помощи» (Евр. 2:18). Вскоре пламенный Георгий встретил среди миpa предназначенную свыше быть подругой жизни его девицу Наталью. Она предстала пред ним во всей красоте, невинности и цветущей юности и овладела сердцем его; женитьба на ней соделалась любимою мечтой живого и приимчивого его вображения. В его дневнике 31–го октября 1835 года, читаем: «Боже великий! благодарю Тебя и с нежностью сына лобызаю десницу Твою. О, я много, очень много нахожу в ней даров Твоих. Прими эти вздохи за кадило благовонное. Правда, уже многим, – что я говорю – многим? – всем задолжал у Тебя; но дай мне еще с благословением этот брачный жребий, если в нем нет рокового приговора на мучение вечное. Дай мне его, если он не заключит для меня врат эдемских, врат вечных. Слабый взор ума моего читает в нем приговор на блаженство, а сердце предчувствует найти в нем родную часть свою, отъятую Тобой, Отец премилосердый при сотворении. При представлении о ней (невесте) все страсти затихают, все тревоги прекращаются: такой мир низводить она в мое сердце! Великий Боже! Если в вечных судьбах определено мне обмануться и на этот раз, если под вековою печатью будущего неразгаданного скрывается для меня приговор к одиночеству; то пусть всесильное мание Твое погасить это пламя, занявшееся в душе моей. Я благоговею пред таинственною завесой судеб Твоих и с безропотною доверчивостью оторву собственными моими руками эту единственную вервь, придерживающую челн мой на брегу моря суетного, утешаемый мыслью, что Ты – Кормчий мой, среди этих волн бурно-хладных».

Задумав жениться, Георгий вызвал к себе престарелого родителя, чтобы испросить его благословение на это желание. Изумился старец намерению сына; с утра и до вечера говорили они и всеми силами старец противился этому намерению, говоря одно: «Тебя ждет, дитятко мое, не этот путь», или: «не будет тебе счастья на этом пути!» Но Георгий с своей стороны представлял по видимому убедительные причины родителю: что по словам св. апостола лучше жениться, нежели разжигаться; что, живя в миpe, среди соблазнов трудно сохранить себя в чистоте и целомудрии; что он уже сомневается в настоящее время в призваны своем к монашеству тем более, что сколь ни пламенно сего искал, но недоведомый

Промысл Божий указывает осязательно как бы другое поприще, жизнь семейную; что наконец можно спастись в миpe на должности священнической. Согласился наконец родитель и благословил его сватать невесту, избранную его сердцем. Предложение Георгия в январе 1836 года было принято, он получил руку Натальи. После кратковременного колебания преосв. Иннокентий благословил этот брак на невесте недуховного происхождения.

1836 года 29 января было днем свадьбы Георгия, и вот что пишет он в дневнике своем: «Помолившись Господу за раннею, хлопотал о свадьбе. Наконец приехали в церковь и гимны брачные огласили своды её. Сердце мое кипело, слезы выливались и тихо текли по горящим ланитам моим. То ник я душей, то выникал и парил, как орел светловзорый. Душа моя то таяла, как благовонный ладан в кадиле священном, испаряя благовоние чувств набожных; то горела как свеча предобразная, пред ликом Господа Триипостасного. Подавая кольцо обручальное служителю алтаря, я отдал с ним мое сердце для вручения безвозвратно его Наталье; а принимая её кольцо, верил, сладко верил, что беру с ним её сердце. Кончился обряд венчальный, но не кончилась моя радость, мой восторг неописанный. Он следовал за мной и в дом жены моей, где пировали мы свадьбу».

«31 января ездили с визитами и приготовлялись принять гостей. В 6 часов собрались гости, и я угощал их чем Бог послал; в 9 часов они разъехались и мы успокоились».

«5 февраля, получив увольнение и простясь с родными, мы отправились в Бельск. В пути, забывая себя, берег я жену мою. Истинная любовь всегда сопряжена с самоотвержением. Родные встретили нас с родственным радушием. Мы не видали, как летело время. 7 февраля мы отправились с визитом к крестной моей матери, сестре Анастасии; но её сухой прием вероятно оттого, что не была родителем приглашена на свадьбу, несколько меня опечалил. Но печаль есть соль удовольствий неземных: без неё они не могли бы быть так прочны, имея столь непрочную и изменчивую основу, каково сердце человеческое. Поговорив кой о чем мы поехали в Гымыль. Побывав там домах в двух, отправились обратно к крестной. Радость безотлучно летала за мной и веяла крылом своим над моим сердцем. Приехали домой без дальних приключений часу в 9–м. 9 февраля часу во 2–м выехали в Иркутск, напутствуемые благословениями родных. Я нежно целовал моего родителя и расстался с ним со слезами. В нем все для меня мило: я люблю его от всей души, и его благословение низводит в мою душу благословение Божие. Поднявшись па гору, я с удовольствием смотрел на место родины и на горы синеющи вдали; их снеговые перламутровые венцы касались облаков, будучи прикрыты ими, как пеленой белою. Потом помолившись Господу и бросив прощальный взгляд на все родное, мы продолжали путь и по приезде в Иркутск 10 марта, отправились по молитве на свою квартиру из дома тестя, у коего жили со времени венчания, напутствуемые благожеланиями всеобщими наших домашних. 8–й и 9–й час мы провели в расположении вещей и мебели. Немножко закусили. В 10–м часу после молитвы слезной о споспешествовании мне помощи Божей на поприще хозяйства нового успокоились».

«16–е марта. Сердце вещее, летающее на крылах предчувствия! Неужели ты пророчишь мне гибель бедственную? Неужели из этого чертога радостей, в коем я наслаждаюсь блаженством теперь неземным, ты низведешь меня в бездну ужасов и мрака? Зачем ты мне и в часы веселья и отрады грезишь горестями безотрадными? Разве муки ада для порочных начинаются еще здесь, до страны замогильной? Разве вечность мала для того, чтобы истязать сластолюбца? К чему же эти тени черные, эти образы мрачные вьются около меня, как стая вранов кровожадных около трупа? Разве утехи религии мечта? Нет! в недрах любви Христовой находил и найдет приют всякий ищущий и толкущий».

С самого вступления Георгия в новый период жизни, умножились расходы по хозяйству; поэтому волей–неволей он должен был заниматься партикулярными уроками, не оставляя должностей инспекторской и учительской, – что бы тем сколько-нибудь обеспечить свое семейство и нежно любимую жену свою. Вскоре он принял священство. С чувством благоговения и радости небесной, Георгий приготовился к принятию сего священного ига Христова на рамена свои. В 1836 году 2 апреля он был рукоположен преосв. Иннокентием в диакона, а 12–го апреля посвящен в священники к иркутской Преображенской церкви. При всех своих многосложных занятиях он, как мудрый и добрый пастырь, неутомимо пекся о чадах своих духовных; они все имели к нему доступ и он ко всем спешил с отверстым сердцем на помощь. Одного утешал он, другого наставлял, обличал; службу совершал с благоговением и часто с кафедры церковной со слезами поучал паству свою, не только во время литургии, но и за всенощной. Врата дома его были открыты для странников. Нищий не отходил от окна его необрадованный подаянием. Вдовы и сироты, особенно духовного звания, находили в нем утешителя и покровителя.

Будучи казначеем Попечительства, он всемерно старался, как об умножении средств, обеспечивающих их состояние, так и об улучшении их положения трудного. Имя Георгия известно было в городе, как имя особенно исправного, добродетельного и трезвого священника. Необыкновенно кроткая жена во всех добрых делах споспешествовала своему супругу, стараясь своим предупредительным вниманием исполнять даже малейшие его желания, и нередко хаживала к службам в Преображенскую церковь, версты почти три от квартиры, чтобы угодить, между прочим, своему нежному другу. И счастливый о. Георгий так изливает свои мысли и чувствования в дневнике своем: «17–го июня 1836 года, пришедши от вечерни читал я и сладко мечтал о своем золотом настоящем периоде жизни. Ласка – цвет любви супружеской пленяла меня, как игрушка ребенка, и я утешался, качаясь, как бы пташка, на ветке радости; грустные думы далеко бежали от меня, оставляя простор для сердца, ими сжатого».

Но и в этот счастливый период жизни о. Георгию приходилось переносить не мало скорби от о. смотрителя училища, который преследовал его и на каждом почти шагу делал ему неприятности, за то быть может, что о. Георгий не женился на сестре его, а избрал для себя другую, достойнейшую подругу жизни. Но достойный служитель алтаря, иерей Георгий переносил все оскорбления с кротостью, смирением и великодушием, что можно видеть из дневника его. «На пути в церковь, – пишет он 3 мая 1836 года, – встретил меня старший и объявил, что о. смотритель не приказал никому из учеников ходить для пения к Преображению. Почувствовав гневное движение, я старался, однако, извинить эту выходку против меня благовидными причинами. Это отвлекло ум от существа дела, ослабило уязвление сердца до того, что я способен был молиться со слезами, во время литургии, за ненавидящих меня. Лучший способ укротить гнев и месть – есть отвлечение ума к другим предметам от предмета гнева, и молитва сладкая, хотя бы она была принужденною сначала, за недоброжелателя. Неужели быстрый полет орла мощнокрылого должен останавливаться при мелочном писке комаров и жужжании ос шумных? А что христианин, как не орел надземный, в долинах неба душей летать предназначенный? Согревшись душей, я заставил таять и других, при чтении проповеди, во время обедни».

Жена смотрителя, видя несправедливость притязаний своего мужа, очень часто открывала о. Георгию замыслы своего мужа и тем разрушала козни диавола, который не переставал метать из своего колчана стрелы на кроткого Георгия. Вскоре однако же уволили этого начальника, не умевшего упорядочить училище ко благу учеников, бегавших из Иркутска по домам, или просто куда глаза глядят, от его жестокости непомерной, крушившей доброе сердце о. Георгия. Через год о. Георгий приторговал домик, который и окупил незаметно, благодаря вниманию добрых прихожан его и собственной оборотливости. В 1837 году не мало предлежало труда о. Георгию спасти от ссылки добрых кяхтинских купцов Молчановых и штабс-капитана Апан. Никол. Лыкова, заподозренных в связи с о. Израилем и не хотевших, по требованиям консистории, признать его за лжеучителя. Сколь ни много любили и уважали они о. Георгия, никак, однако же, не могли согласиться признать заблуждения Израиля ересью и готовы были ехать в Охотск с семействами на поселение. Только внимание к ним генерал-губернатора Восточной Сибири Сем. Богд. Броневского и его благоразумие спасло их от этой горькой участи. Пригласив их к ceбе, по выслушании уже ими приговора губернского правления, сказал он: «Жаль мне вас, други мои; что это наскучило вам доброе имя? Зачем вы не согласились на предложение Духовной консистории: признать Израиля еретиком?»

Видя это внимание в лице светском, внимание, которого напрасно искали в преосвященном тогдашнем, особенно же кротость губернатора, они пленились ею и сейчас же обратились к православию, показав, таким образом, всем, что дух кротости есть лучший исправитель всех согрешений наших (Из дневника 22 ноября).

«19 декабря 1836 года. Господь благословил меня дочерью Евгешей, жившею до половины февраля, скончавшеюся от простуды 1837 года. 1838 года в феврале родилась дочь Александра, скончавшаяся в июне. 1839 года 28 апреля мне Господь дал сына Николая».

В 1840 году Георгий поступил членом в Духовную консисторию и обрадован рождением сына Константина; прежде родившиеся дети его умерли вскоре по рождении. В дневнике 1841 года 1 января Георгий пишет: «Минул скорбный и плачевный 40–й год и унес с собой из Иркутска много радостей, – может за его туманом спеет жатва Божия. Сколько перенесло печали горестей мое сердце в этот год! Но они миновались, почти прошли, кроме одной не проходящей печали – о жене-страдалице; неужели и в этот год страдать? Дай Бог, только бы эти удары злополучия выбили зерно чистое из колоса души, только бы огонь искушений, опалив ниву сердечную, хоть на этот год удобрил ее, удобрил и оплодотворил. А то удары сыплются – зерна нет; огонь скорби жжет душу, но душа все неплодна, даже выплодила пороки. О, сохрани меня Господи в грядущее лето от подобных непотребств. Вразуми п научи творити волю Твою святую и благоугодную. Искушения со стороны протоиерея Фортупат., оклеветавшего меня пред его преосвященством, наговоры и неблагонамеренные отношения смотрителя училищ о. Нифонта, доведшие преосвященного до прещений в отношении ко мне, – смерть Коли – милого сына, болезнь друга моего сердца, длящаяся более полугода, все это делало жизнь для меня неприятною; особенно время длившееся с июня по 5–е сентября–время тяжбы с б. смотрителем, было временем скучным при болезни жены. Много, много надо силы характера, или лучше нужно иметь благодать Божию, чтобы не дойти до того, до чего дошел я в эту пору, руководимый бестрашием к Творцу. Одни воспоминания о подобном уже отнимают всякую надежду на радость. Настоящее – весна для посева: что посеял, то и жни в будущем, во время осени жизни. Жаль того, что сделано, но уж его не переделать; а что всего горестнее – не забыть! Тяжелым камнем ложится всякое преступление на душу и гнетет ее долу к преисподней; греховные навыки, как всякая страсть, впиваются в сердце и ищут в нем пищи, но не находя, терзают до боли, до мучения. Избавь Господи меня в будущем от этого ада земного! Опыт будто научает меня смирению: благослови же, напутствуй меня своею благодатью. 10–й час вечера».

«Октября 7–го. В 5 часов пополудни соборовали друга моего сердца – Натал. Мих., которая отчаянно заболела с 11 часов ночи. Слезило пред Господом око мое и сердце мое изливалось в мольбах к Небесам».

«8–го, болезнь её видимо усилилась. Черные думы роились в моей голове, тяжкие вздохи и горькие слезы служили уделом моим».

«9 октября. Пред зарей сего дня затеплился луч светлой надежды в душе моей скорбной и в сердце мое запало семя предчувствия, что меня не оставит еще мой спутник пожизненный сиротой в сем миpe: кто знает? может быть Бог жизни и продлит ей жизнь. Ведь любовь сердца с очами зорчее ума! До 12 часов ночи я сиднем сидел у одра её, и слушал заветы её и плакал преслезно с сестрами. В 6 часов (утра) начинаю читать уже отходную, но мой друг еще остается, после легкого сна. – Слава Тебе Господи! В вечеру болезнь видимо слабела. Думают, что эго предвестие смерти. Но нет, после молитвы слетало с небес ко мне утешение. О, взор благости прощает мои согрешения и жезл наказания прозяб и расцвёл для меня благодатным прощением: чем расплачусь с Небесами, убогий? Чтением акафиста утешаюсь и сам и мой друг».

«10 окт. После сна Натал. Мих. кушала чай. Все радуемся. О, надобно быть в подобном положении, чтобы чувствовать цену туне данного дара Небес! Прими Господи хоть лепту обетов моих и пособи их выполнить свято: они чисты как небо и светлы как свет. Аминь».

«25 октября. Друг души моей, говорила мне ввечеру Нат. Мих., – ты так нежно заботился о мне. Чем я заслужу тебе за твою любовь и внимание? Ах, если бы Господь меня поднял: я не осталась бы в долгу у тебя!» В ответ ей были слезы с обетом священным, родившимся в сердце, служить ей ангелом, данным от Бога».

«Декабрь. Последние недели поста провел я в строгом покаянии, чтобы встретить достойно Христа; скорби и слезы о друге души возмущали покой мой; горесть предчувствия

отравляла минуты радости: неужели я лишусь милого друга, который покоил меня пять лет?»       «Декабря 24. Ввечеру мы исповедались. Нат. Мих. дней с 8 сделалось хуже. Бог знает, чем кончится этот привал болезни. Она говорить, что кашель её есть смерти предтеча. Ужасное слово!»

«Дек. 25. После утрени я приобщил ее и оба успокоились». – «1842 г. Янв. 1. Новый год встретил слезою радости: что–то принес мне этот посланник небес, этот вестник судеб непреложных? Не иду никуда, и сижу не сводя глаз с своего друга больного: сердце скорбит и грустит; читаю, рассуждаю с ней о суетности всего земного и о вечном отечестве, в отсутствии всех домашних. Утешая и ободряя её, я сам надрывался сердцем и, отвернувшись, часто лил скорбные слезы. Однако радуюсь, что не страшит ее могила со смертью. Болезнь её усилилась кашлем».

«3 янв. В 7–м часу утра погас светильник моей радости: мой друг-ангел кротости улетел в небеса, не вымолвив слова; она уснула, забылась и мирно отошла ко Господу. Горесть неописанна и слезы неиссякаемы. Спали оковы златые и канули в бездну: куда я теперь одинокий»?

«6 янв. В сей день я схоронил со своим другом привязанность ко всему земному: ах, если бы с сей хоть поры Бог привел жить мне только для неба! Расчет с миром кончен и узы плотские распались: что остается пловцу, когда поднято ветрило, когда якорь не держит? Со дня смерти служу и молюсь по своем другу; сердцу легче, когда оно изливает скорбь пред Господом. Бог помог, литургисал сам».

«Февр. 11–е. Сороковой день моему милому другу. Служил на кладбище. Могила друга сделалась теперь алтарем для молитвы моей и стезей, проводящею к небу. 33 дня Господь сподобил меня послужить литургии без опущения дел консисторских с училищными; постоянно почти посещал и родную могилку, молясь там с участием сердца. По милости Премилосердного Господа, и 40–градусные морозы были мне ни почем. Квартиры воспитанников тоже все были посещены. Слава Тебе Господи, слава Тебе!».

3 января овдовевший о. Георгий пишет к своему другу Семеону Ефрем.¹⁰: «Угас свет очей моих, отцвели мои радости и надежды земные улетели. Я жив только по виду: душа и сердце мое отжили почти ко всему земному; одна только нить, нить крепкая еще вяжет меня к земле: это мой сын Костя. Убитый сердцем, я смотрю на небо теперь как на страну родную, как на колыбель моего детства. Как там все мирно, спокойно, какая там чистота, святость! А здесь? Бедные труженики! Здесь все суета, призраки, исчезающие тени! Жена на столе; я под крылом черной уединенно–безмолвной ночи уподобляюсь «неясыти пустынной, врану на нырищи» (Пс. 101:7–8). Сижу на том стуле, на котором ее страдалицу обмывали, ложусь на одр её смерти. Молись, друг сердечный, молись, чтобы скорбь меня не убила. Прости, друг. Если умру, надеюсь, что помянешь. Поминая других, мы себя поминаем, подобно тому, как помазывающий других духами, сам прежде пропитывается их благовонием. Я уверен, что ты об нас помолишься. Наташу хороню 6 января».

Таким образом, скоро пролетели красные дни семейной жизни благословенного иepeя Георгия: 5 лет, как мимолетное облако исчезло. Так невидимая рука Провидения, отсекая те узы, кои привязывали его к Mиpy, облегчала ему переход на путь жизни безбрачной.Наконец созрел иерей Георгий для другого, высшего подвига, и душа его позвана к понесению других, тягчайших трудов. По кончине жены снова возгорелось желание в пламенной душе его идти вслед крестоносца Иисуса тесным путем монашеским. Все родные и знакомые принимали живое участие в его горести. Преосвящ. Нил¹¹ предлагал ему принять монашество, с целью произвести его архимандритом в Якутский второклассный мужской монастырь и определить смотрителем училищ. Благоговейный служитель св. Церкви молил премилосердного Господа сказать ему путь, в оньже пойдет. И услышал Господь верного раба своего в день печали его. К Георгию пришел пустыннолюбивый старец иеромонах Барлаам, живший на Чикое (на Китайской границе), который в то время устраивал там обитель и славился своими духовными подвигами. О. Георгий принял старца пустынного как бы ангела утешителя и открыв ему свою душу, просил его советов для предлежащей жизни. Старец, пройдя опытом всю тесноту монашеской жизни, много ему говорил об искушениях, могущих постигнуть в пустыне душу его, привыкшую к ученым занятиям, и советовал не уклоняться с ученого пути. Советы старца приняты были к сердцу о. Георием, но все еще далек он был от мысли ехать в академию. В это же время прибыл в Иркутск преосв. Иннокентий камчатский и алеутский; он принял живое участие в несчастии постигшем Георгия и утешал его как отец и советовал ему вступить в академию и по окончании курса в академии принять монашество. Бывший ректор о. Иларий еще сильнее и прежде склонял его при всяком удобном случай к поступлению в академию. Наконец решился о. Георгий объясниться с владыкой Нилом и открыть ему свое намерение относительно академии. О. Иларий был в восторге и старался всемирно, чтобы о. Георгий не скрыл в земле талантов, данных Господом, и умолял его изложить пред преосвященным чувства свои на бумага. И вот что писал о. Георгий преосв. Нилу: «Высокопреосвященнейший владыко! Вы видите пред собой у святительских ног ваших человека в цвете лет, в поре молодости, когда другие еще не знают горя и незнакомы с печалью, человека, которого Провидение, лишив сына и жены в продолжении полугода, лишило радостей и утешений жизни. Итак явите ему свойственную вам милость и сострадание отеческое, не поставляя в вину сыновнего дерзновения; во дни горести и скорби, к кому приличнее прибегать детям, как не к отцам? Почитая себя достойным такого наказания Божия и благоговея пред тайными путями Провидения, но и не находя довольно сил и твердости характера быть равнодушным к сему новому положению, не могу от вас скрыть, что этот крест несу с горькими слезами и с разбитым сердцем. Между тем высота обязанности сана и занимаемой мною должности требуют полного присутствия духа. Почитая всегда лучшим и благороднейшим не занимать должностей, превышающих силы, нежели занимая оныя проходить небрежно, с упущениями, я осмелился, по зрелой обдуманности и испытании себя, просить ваше высокопреосвященство о дозволены мне подать прошение об увольнении себя от проходимых мною должностей: по консистории, училищу и попечительству, равно как и по приходу. Но прося вас об этом, как о великой милости, а не думаю себя обречь на бездействие, которое также может убить душу, как и горе. Нет! мне хочется только удалиться от тех мест, кои напоминают мне траты и лишения незаменяемые для сердца: мне желается только переменить направление моей деятельности, словом – мне хочется вдали от родины, наводящей тоску и скорбь, под мирным кровом академии, образовавшей вас–славу и красу нашу – посвятить себя наукам и, если угодно будет Провидению, подвигам иночества, к которым я давно чувствовал призвание. Всемилостивевший отец и архипастырь! Вы неоднократно подобно ангелу–хранителю поддерживали меня вашим вниманием на стропотных путях моей жизни; не откажите же в оном и на этот раз мне, доведенному до крайности почти своим положением. Ваше отеческое участие и благословение может заживить сердечныя раны и возвратить обществу человека, разединенная с ним печалью; а образование и даль, укрепив дух и утвердив сердце, дадут возможность опять быть полезным отечеству тому, кто неминуемо за отказом в вашем отеческом участии должен будет отказаться от сих надежд утешительных».

Прочитав это письмо, преосвященный видимо был тронут и сверх всякого ожидания после двух–трех возражений изъявил охотно свое согласие отпустить о. Георгия в академию, и он не косня подал тайно от всех прошение в Духовно-учебное управление при свят. Синоде о принятии его в С.–Петербургскую академию. В тоже время по совету архимандрита Илария написал письмо к Александру Ивановичу Карасевскому, прося его содействовать намерению его поступить в академию. Оставалось продать дом, чтобы иметь возможность доехать до Петербурга; но как было решиться на это, не получив позволения поступить в академию? Положение о. Георгия было затруднительное, по причине скудости средств. Но «благ Господь всяческими и щедроты Его на всех делах Его» (Пс. 144:9). Преосв. Иннокентий¹² камчатский и алеутский, имея дозволение святейш. Синода поместить детей своих в Петербургскую дух. семинарию, просил убедительно о. Георгия, в случай поездки его в Петербург, отвезти их туда, при чем все путевые расходы принимал на свой счет. С сыновнею любовью принял о. Георгий предложение святителя Божия, видя в этом действие Промысла Божия, пекущегося о нем и невидимо благоустрояющего путь его в академию. Этот путь был по душе ему; он желал скорее удалиться из дома, где каждая вещь напоминала ему о невозвратимой потере и растравляла раны его сердца. С ранних пор он находил утешение в науках. Но вскоре встретилось было неожиданное преткновение, которое однако же с помощью Божией было устранено. Он был знаком с учителем гимназии Журавлевым, который месяцев за 8 пред этим давал ему читать письма Лунина (декабриста), подававшего правительству повод своим вольнодумством преследовать его; письма эти представлены были одним из знакомцев Журавлева г. генерал – губерн. Вост. Сибири, коему при допросе открыл Журавлев, что давал их о. Георгию; по сему случаю от преосв. Нила требовали послужной о. Георгия список. Преосвященный, желая постращать о. Георгия и тем прервать всякое сношение его с Журавлевым, позвал о. Георгия к себе и сказал ему, что за эти сношения ждет его каторга в Нерчинске. Нелегко было выслушать приговор этот о. Георгию, как это видно из дневника его.

«24 апреля 1841 года. После горя и скорби едва выносимой об опасности положения, в какое завлечен я был обстоятельствами, почти от меня не зависевшими, и горячей молитвы в своем садике, начинающем отзываться жизнью растений на зов тепла, я успокоился и предал себя всецело в волю Св. Провидения. Пусть судьба мчит мой челн по бурному морю сует житейских: у меня кормчим – Провидение! Пусть, если без каторги я не могу быть собственностью моего Спасителя и без цепей преступника политического свободным сыном неба. Что я сделал? Каким преступлением заклеймил себя, чтобы подвергнуться позору? Прочел письма Лунина? Но разве усвоил я и привил себе софизмы его? Кто слышал из уст моих, кто читал в моем сердце что-нибудь неприязненное в отношении настоящего порядка вещей? Любовь к монарху никогда в моем сердце не отделялась от любви к отечеству. После сей весточки пошел я к преосв. Иннокентию, предлагавшему мне отправиться с детьми его в Питер, пошел и сказал, что мне ехать нельзя. Итак я остановился уже было на мысли, что пропустив самый лучший случай к выезду, я навсегда должен остаться в Сибири, а потому и не был изумлен, когда о. Димитрй, священник и товарищ мой по приходу, зашедши ко мне сегодня сказал, что он едет в Питер по предложению преосв. Иннокентия с детьми. Благословив намерения его, я пошел из садика в баню с предчувствием, что сей поездке не состояться и что детей должен доставить я. Омывая тело, обливал я душу слезами сокрушения смиренного пред Господом, и взывал как дитя к нежной матери: «Не оставь, не забудь меня Господи», – и не прошло часа, как преосв. Иннокентий позвал меня и, отказав от поездки о. Димитрию, предложил мне вновь отправиться с детьми

его, и я дал слово».

«28 апреля подал прошение об увольнении для поклонения свят, мощам преп. Серия Радонежскаго».

«4–го мая 1841 года. Проводив преосв.Иннокентия в путь, я пожелал ему просветить тамошний край. 2–го мая он был у меня и беседовал со мной часов до полуторых».

Наконец испросив благословения Божия и доброго родителя своего, о. Георгий начал собираться в путь с раздираемым от скорби сердцем, 24 мая 1841 года он писал к другу своему: «За неимением бумаги пишу к тебе на лоскутках: это изображение моего сердца, рвущегося теперь при разлуке со всем родным на лоскутки. Я выеду отселе около 15–го следующего месяца. Жди от меня письма из Москвы и отвечай в Питер. Теперь еду под предлогом поклонения святым мощам, а там, по развязке дела, куда угожу. Телом здоров пока, хотя не по прежнему, но о душе–не спрашивай: так она исказилась! И сердце-горюн без мужества. Впрочем молю Предвечного, да изведет яко свет правду мою и да убелит меня слезами умиления, которое еще меня не оставляет. Сын мой живет, поправляется и лепечет постоянно: «тятя». У него нет матери. Царство ей небесное. Дом еще не продан; от должностей по семинарии, консистории попечительства отказываюсь и жду смены. После службы во храме служу в училище, читаю более Воскресное Чтение и фантазирую, уносясь туда, где нет горя и бурь. Кладбище и могила жены – друга моей юности суть святилища, где я возношу со слезами свое сердце ко Господу, тоскую и утешаюсь, сетую и запасаюсь терпением. 22–го числа был на могиле твоего брата; с неё веет миром и приветом родным. Ах, друг мой, надо быть в моем положении и с моими чувствами, чтобы наслаждаться чудными беседами с покойниками, братьями, которые очами любви на нас смотрят и с ангельскою радостью поощряют ко всему доброму и святому. Обними меня в последний раз. Ты меня уже не увидишь на земле. Прости, прости и благослови!»

Делаем краткую выписку из путевого журнала о. Георгия. «В день отъезда, – пишет о. Георгий, – отслужив раннюю и сказав собравшимся прихожанам экспромтом из текста: «Блюдите, како опасно ходите», прощальную речь, по движению сердца, я служил молебен на путь. Добрые прихожане со слезами молились со мной и о мне. Всю литургию и молебен я промолился со слезами Господу-Отцу, поручая себя водительству Его светоносному. Диакон также рыдал, а с ним вся церковь. После литургии я прощался с коротко знакомыми и был на могиле Наташи, и так там молился: «Боже жизни, Боже духов! я верю, что у Тебя все живы, следовательно жива и жена, друг души моей. Дай же мне проникнуться сильнее этою верой святой, этим утешением живым. Иначе я изнемогу до бессилия, ослабею до отчаяния. Вот камень гробовой! Под ним прах любезный, памятный, как прекрасная форма прекрасной души, как напоминание о былом, прошлом, невозвратимом. Сердце мое ноет, разрывается, с ним поникает и дух мой бодрый. Колена невольно подгибаются, и я под куполом неба, при горящей лампаде солнца, молюсь Тебе, Отец мой! Благослови меня и укрепи, простив все мои согрешения, все уклонения в область мрака. Как я живо здесь сознаю мои грехи и как горько их оплакиваю, то этой ли мольбе не быть услышанной? Нет, Ты слышишь шелест червя ползущего; а разумная тварь должна быть ближе к Твоему сердцу. Так, Ты и меня слышишь. Я верю этому и прошу Тебя водворить с праведными душу той, чей прах здесь почивает». После троекратной слезной молитвы я простился и может быть навсегда со своим другом незабвенным, целуя дерн намогильный и памятник гробовой. Оторвавшись телом с прикованным к сей святыне сердцем, я спустился под гору и приехал домой. Здесь сряжали уже Костю к будущей его воспитательнице тетке Анисье Михайловне Шестуновой. Нельзя выразить и описать той горести, какою проникнуто было мое сердце, при мысли, что и эту крошку я должен оставить, оторвать от сердца. Павши пред Спасителем, я плакал, молился и с молитвой благословил плод любви нашей именем Благословляющего всяческая. Потом, прижав его к моему сердцу, поехал. Ну, был и путь! С такими чувствами, какими проникнуто было сердце мое в эту пору, ходят только на казнь: они тошнее для меня были всякой пытки. А он? Он мой милый, ненаглядный, спал сном ангельским у груди моей. Плачу! Спи дитя мое милое, спи родимое! Ты пробудишься и уж не встретишь взора отчего, ласк родителя. Тебя обнимут, на тебя посмотрят чужие. Боже, укрепи меня! Сдав его на руки Анне Михайловне, я ожидал с муками сердца его пробуждения. Я ходил прощаться со стариками тестем и тещей. Сцена была опять трагическая. Батюшка зарыдал, мать также: можно ли было удержаться и мне? После плача и молитвы я обнял их всех, благословил и дал последнее целование мира. Еще заходил к сыну, еще молился у его изголовья и призывал на него благословение Божие; но он все спал еще; еще осенил его крестным знамением и наконец вверив его Промыслу, как самый священный залог души моей, с невыразимою тоской уехал. По приезде домой опять прощался с посетителями, и благословив всех собравшихся ко мне, я отправился в 5 часов чрез Ангару. Провожали меня только самые короткие и близкие сердцу, из коих свояченица Марья Михайловна, еще не оправившаяся от болезни, при последнем – прости, зарыдала ужасно и грянулась на пол. Передав ее на руки Акилине Андреевне и дьяконице, я помчался в обитель, где почивают мощи святителя Иннокентия. Там прикладывался к чудотворным мощам святителя. Никогда еще я не припадал с такою доверенностью к нему – святителю и не просил столь пламенно его ходатайства перед Владыкой неба и земли. Простившись там со всею братией, мы отправились в Бельск. Наплакавшись на могилах родных своих и распростившись с горькими слезами со всеми родными, при общем благословении продолжал путь свой».

В продолжение всего пути много было встреч, приятных, много скорби перечувствовало сердце о. Георгия. В округа Ачинска уездного города Красноярской губернии, он нарочно заезжал в сельцо Зерцалы, чтобы проститься с рабом Божьим Даниилом, с которым он познакомился еще в Иркутске, когда жил в доме владыки Мелетея. Доехав до сельца Зерцалы, встречен он был у одного домика радушным крестьянином, который на вопрос о жилище Даниила привел о. Георгия в огородик свой и указав на землянку, между прочим сказал: «Подойди к её окошечку, постучись с молитвой». «Подошел я, стучусь, – писал в дневнике своем о. Георгий, – нельзя было не изумиться при взгляде с одной стороны на тесноту этой кельи (в 2 аршина длины и 1'/, ширины), с другой – на маленькую скваженку, в которую не более казалось ладони вставлено было стеклышко. Вскоре на глас моей молитвы вышел из этой могилы исполин-исполином по величию и кротости души, не взирая на рост свой очень малый. Вид его, как образ ангела Божия, был мил, обворожителен, с играющей улыбкой на устах, а взор его, казалось, насквозь пронзал мое сердце. Таков был Даниил¹³. После обычного привета мы сблизились сердцами, и заговорил он языком чудным, небесным; из уст его полилась речь рекой, живящею душу и сердце иссушенное тоской, раздираемое горем. Много говорил поучительного раб Божий (часов до двух длилась эта беседа); наконец со слезами на глазах мы расстались».

В Нижнем Новгороде заинтересовала о. Георгия ярмарка всесветная. В Москву приехал 10–го августа в 9 часов утра 1841 года. «Подъезжая к ней, – пишет в дневнике своем о. Георгий, – с чувством благоговения и радости, тихо я въехал в её улицы, и как все заговорило с моим сердцем! Сколько приятных воспоминаний воскресло в душе! Я готов был повергнуться на колени и благодарить Промыслителя чудного за сохранение сего святого кивота России. На другой день осматривали кремль, видели всю почти Москву, прикладывались ко всей святыне в её соборах. Нс надобно говорить, с каким я чувством молился; можно ли не молиться искренно в Москве? Был у высокопреосвященного Филарета и принят им как сын; от него был у Шереметевых, ездил в Донской монастырь. Посетив еще некоторых знакомых преосв. Иннокентия камчатского и алеутского, отправились в Троицко-Сергиеву лавру. Пребывание мое в лавре есть один из самых лучших эпизодов моей жизни. О. наместник архимандрит Антоний покоил меня, и я никогда не забуду внимания его. Подобно горлице Ноевой во время потопа, долго я не находил себе покоя; но здесь обрел его под сенью Святой, Живоначальной Троицы. Через полчаса по приезду я был в храме Св. Троицы, плакал при гробе препод. Сергия, моля его о ходатайстве пред престолом Царя небесного за меня и за род мой и друзей моих. После молитв пред его останками священнейшими, я прикладывался к мощам, что в келье препод. Сергия. В вечерню отправились в Вифанию – создание митроп. Платона. При входе в храм видим два отдела с престолами. Нижний устроен как– бы в гроте, а другой наверху грота или горы, во имя Преображешя Господня. Взобравшись по тропинке извилистой, при виде веселых окрестностей и оглашаясь притом стройным пением клиросных, невольно приходишь в сочувствие с апостолом Петром, невольно говоришь: «Господи! Добро есть мне зде быти» (Mф. 17:4). В нижнем ярусе за аркой – могила Платона – красы русской иepapxии. Помолившись о упокоенш души его, я с грустью вышел из этого святилища. Вправо от храма стоить деревянный дом Платона. Как будто доселе в нем живет он сам! При входе на крыльцо с боку видим надпись: «не выноси сору!» Прекрасный урок для входящих. Потом отправились в семинарию вифанскую, где ректором Агапиг, человек призаботливый и жизни духовной.

В академии познакомился с о. ректором академии Филаретом (впоследствии архиепископом черниговским), с инспектором академии Евсевием (впоследствии архиепископом могилевским), с бакалаврами оо. Агафангелом (впоследствии архиепископом волынским) и прекрасным Евгением (впоследствии епископом Симбирским).

Эти лица делают честь званию монашескому своею жизнью и трудами. Исповедовался я с умилением и сподобился принять в свою душу Христа Жизнодавца. Мир и отрада были коими спутниками. Раны сердца закрылись, печаль миновала, горе прошло и я, подобно мореплавателю прибитому волнами к берегу, отдохнул, оживился и готовился к бою с страстями бодро, без печали и уныния от их ударов. Был и в ризнице лаврской: она удивила меня; так много в ней великолепия и драгоценностей. Приношения царей достойны величия царственного. С о. наместником расстался я со слезами и уехал, напутствуемый иконой преп. Сергия. Возвратившись в Москву, представлялся опять высокопр. Филарету. Он обошелся ласково и советовал поскорее отправиться в Петербург. «Есть ли у тебя какой-либо, спросил он, – протектор в Петербурге?» – «Нет, отвечал я, – и обратившись к иконе Спасителя, присовокупил, – вот Он один и единственный мой Покровитель!» Взглянув на меня, владыка сказал: «Вот в октябре я буду в Питере: явись там ко мне». Хорошо, я подумал и вышел с детьми. Простившись с Москвой, выбыл в Петербург 20–го августа; ехали в дилижансе, сокращая время молитвой и чтением псалтиря. Путь от Москвы до Питера очень разнообразен. 23 августа 1841 года подъезжая к Петербургу, я поручал себя молитвенно Господу и в легкой дремоте мне казалось, что Спаситель благословил меня при везде. Поэтому в душе моей водворился мир, зароились надежды, воскресла радость. Обер-Прокурор граф Протасов принял меня отлично – вежливо. О. инспектор академии архимандрит Филофей мне понравился. Явившись 24–го числа в канцелярию графа, я сидел в пpиeмной с детьми. Здесь увидел меня экзекутор и, узнав о намерении моем поступить в академию, очень изумился, указывал на меня чиновникам канцелярским, как на чудака и искателя приключений, не скрывая насмешки. «Аз же, внегда они стужаху ми, облачахся во вретище (самоуничижения) и смирях, при воспоминании злых дел моих, душу мою» (Псал. 34:13), моля при сем Господа: «да не возрадуются о мне враждующии ми неправедно, помизающии очима». И что-то мне говорило: «Насладися Господеви и уповай на Него; и Той сотворит и изведет яко свет правду твою и судьбу твою яко полудне» (Псал. 36:4–6).

27 августа. В 8 часов ангелы, парящие над академией¹⁴ благословили мое перемещение. Благослови Царь Небесный раба своего для нового поприща. Твое благословение – залог счастья, порука радостей и предтеча успехов моих!»

В письма к другу 1841 года августа 31–го из Петербурга о. Георгий пишет: «Друг мой сердечный, о. Симеон Ефремович! Благослови со мной Господа. На крылах Провидения всеобъемлющего доехал я до Питера 23 августа, и вот по Его святой воле с 27–го я уже студент академии. Какой удивительный переход! Какая измена надо мной десницы Вышнего! Пожелай, любезный друг, от души пожелай мне успехов на новом поприще и преспения в жизни по духу. Вояж мой похож был на прогулку и дорога мне немало не наскучила. Запасшись для пути целым коробом терпения, я почти без починки привез его в Питер: так милостив ко мне Господь! Что только есть замечательного и достойного внимания на шеститысячном почти расстоянии, все это по возможности мной осмотрено, изучено, усвоено. И степь Барабинская безлесая со своими пересыхающими от засух озерами, и Урал, разветвившейся верст на 500–т почти, и города придорожные, словом – все это оттиснуто на скрижалях души моей и долго для меня будет памятно. Но из всего мной виденного особенно заинтересовали меня: Москва белокаменная, Троицкая лавра и ярмарка Макарьевская. Москва отозвалась чем-то родным для моего сердца. Прикладываясь к мощам святителей (особенно Алексея) и к иконам чудотворным, я проникался каким-то животворным, онебешающим чувством. Исполин Москвы – Иван Великий Царь-пушка с огромным единорогом и колокол Анны Иоанновны–выходец из земли, меня не изумили: я с ними еще в детстве ознакомился чрез описание. Не удивил меня и дворец огромно–массивный, строящийся в Кремле; а если что заняло, порадовало меня, это набожность москвитян, с какою подобно волнам океана неслись они к мощам своих угодников и к лобзанию креста Евфросиньи, княжны полоцкой (с частями животворящего древа), присланного ею из Иерусалима; этот крест завезен в Москву в настоящее время архиепископом полоцким Василием, обратившимся в православие из унии. Господь привел и меня приложиться к этой святыне с мольбой о всех милых для моего сердца, следовательно и за тебя. В лавре жил я 7 дней; она очаровала меня. И умно-религиозные преподаватели с о. ректором академии, и рачительно-благочестивый наместник, и святыня, словом – все склоняло, располагало меня остаться здесь; но я должен был ехать в Петербург с детьми владыки, следуя манию Божию. Не говоря о соборах, особенно Троицком с позолоченною крышей, стоящей до 700,000 рублей, не говоря о богатствах лавры (одного серебра в ней до 400 пудов), особенно обратили на себя внимание мое две вещи, это 1–е сосуд деревянный, красною краской покрашенный, в который, как гласить предание, сходил при освящении Даров пред. Сергием Дух Святый, в виде огня; 2–е панагия Платона, в камне которой рукой самой природы изваян образ Распятия Спасителя с долупреклонившимся грешником. Это чудеса лавры! Колокольня лаврская – просто красавица. Стены лавры, около версты в окружности, толсты с переходами. На полдень с этих стен видишь холмы, занятые некогда Сапегой и злодеем Лисовским, с которых они громили твердыни лавры. Прикладываясь к мощам преп. Сергия, молился я за всех своих, значить и за тебя: ведь и ты мой родной. Поговев и помолившись здесь, я почти совершенно уврачевался от всех печалей. Как я теперь спокоен и доволен, этому надо удивляться. Женитьба и жизнь прошлая кажется мне сном. Одна только мысль о сыне меня смущает, но я уверен, что он находится под кровом Св. Провидения. Митрополит Филарет принял меня отечески, обер-прокурор с участием родственным. В Нижнем Новгороде, куда я приехал во время ярмарки, разность костюмов, физиономий и наречий, громада товаров и тревога, напоминают вавилонское столпотворение.

Петербург я встретил равнодушно, даже холодно; его однообразные громады п диковины для зевак мало меня заняли, и я сам не надивлюсь, отчего бы это. Академия наша стоить на конце города. Пиши ко мне подробнее о всем, что у тебя на уме и сердце. Ученье у нас начнется на сих днях. Слышно, что мне хотят выдать прогоны. Дай Бог! Посылаю освященную вату из раки свят. Алексея и преп. Сергия. Мир тебе и радость! Прости»!

О своем житье – бытье в академии о. Георгий пишет в дневнике: «Учиться начали с половины сентября. Время летело быстро. Тоску по родине, печаль по сыну и жене покойнице врачевал я письмами. Кроме сего усыплять горе, угомонят печаль и отваливать камень скорби от сердца часто мне помогала молитва слезная, там в корридоре церковном, или в аллеях сада. Выходил из академии к Потемкиной, к Ал. Ив. Карасевскому, к г-ну директору духовно-учебн. управл., в дом трудолюбия к дочерям преосв. Иннокентия, к митронолитам Серафиму и Иону, бывшему екзарху Грузии, к Андр. Ник. Муравьеву, к Пл. Алек. Бажанову – правителю канцелярии российско-американской кампании. Прогуливаясь в саду почти до 10–го декабря, среди зимы питерской я увидел сентябрь иркутский. Я сладко мечтал о родине, молился за родных и друзей, поручая их и себя Господу. Особенно утешался служением в академической церкви, сопровождая оное слезами. Частые нападки со стороны одного из сожителей, диакона, сначала едва выносимые, научат меня терпению и великодушию. Чтобы обезоружить его, я часто «собирал углиё огненное на главу его», ухлебляя во время нужд жизни».

1841 года 27 ноября из С.–Петербурга пишет о. Георгий к другу о. Симеону: «Спешу тебе передать мою радость. Она тем приятнее, что может и тебя порадовать. Дело в том, что я успел выкрутить тебя из омута. Хотя еще пожар не утушен (понимаешь), и дело не решено; но обер-секретарь Синода дал мне честное слово оставить тебя в покое. Через это же лицо я двинул дело и о. архимандрита Илария, плесневшее много лет. Он едва ли к новому году не будет в каком либо из наших монастырей настоятелем. Шагом взад хоть, – да нечего делать! Жизнь моя течет спокойно, наполняется значительным балластом земной мудрости. Но истинное мое сокровище, мой капитал–мудрость небесная, которой учусь в аудитории креста, – заметь это. Истинное утешение крест только даст. Поверишь ли, бывают такие минуты, что сердце само просится, напрашивается на крест. Живи, мой милый, для славы имени Иисуса. Как мало мы славим Его! Вот, например я, что такое сделал я окаянный для Него? Горе мне, все рвусь, по ни с места; все томлюсь, но отдыхаю пока на возглавии какого-то будущего, которое может не сбудется, которое может заклеймено будет печатью лишь позора. Молись, мой друг. Как много значит сердечная молитва! Она соединяет небо с землей и водружает в душе победное знамя царствия Божия, которое внутри нас. А крест? Любишь ли ты это древо позорное? Полюби, полюби, родной, – это слава наша, это путь к блаженству. Не верь никому, но поверь мне страдальцу, горюну. С креста лжи не говорят. Нередко я бываю здесь на нем. Помолись Господу, чтобы порешительнее я распялся миpy и яже в мире.»

В свободное от ученья время летом на вакации о. Георгий с одним из товарищей академических ездил в Кронштадт, желая видеть все достойное наблюдения. Кроме кораблей, адмиралтейства и других особенностей, ему особенно понравилось в арсенале расположение двух зал верхнего этажа. «Входишь в залу, – пишет он, – и тебе представляется иконостас с вратами царскими. Группы, по обеим сторонам расположенный, представляют как бы богомольцев. Невольно снимаешь при виде тебя окружающего шляпу и крестишься. Но подходишь, всматриваешься, и очарование проходит. Все виденное тобой есть беспримерная картина, живописно набросанная искусною рукой, только не живописца: это слепок из ружей, пистолей и абордажных секир, палашей и сабель. Есть в сем храме оружейном и хоругви своего рода: это знамена и вымпелы, отнятые у Шведов и Турок. Не говорю уже о моделях кораблей и пушек разного калибра. Садик маленький, по очень мил. Трогателен памятник, воздвигнутый товарищами в этом садике одному утонувшему подпоручику, бросившемуся в море, чтобы спасти утопающего матроса. Собор очень похож на Александра-Невский собор. Живопись очень приятнa, иконы почти все в ризах. На правом клиросе вправо стоит храмовая икона, во имя свят. Андрея первозванного; на нее повешено в виде панагии из слоновой кости на голубой ленте изображение Андрея Первозванного, пожертвованное Петром Великим, благоволившим основать этот собор во имя сего апостола, и крест с мощами архидиак. Стефана, св. великомуч. Варвары и Екатерины.»

В дневнике о. Георгия за 1844 год читаем: «Верный званию Божию, безмолвно внятному для моего сердца, я свыкался каждый день почти с мыслью, быть служителем слова. Мало-помалу мне становится уже не в тягость представление тех жертв, какие нужно принести Господу, искупившему меня и призревшему на смирение раба своего строптивого. Мне кажется, что я из погибающих спасен Им для спасения Его меньшей брани, что из горохищных взят на рамо Его и приведен к Отцу, да всяко некия спасу. Как сладко думать, что я для Него Создателя моего, при Его благодатной помощи, сделаю то и то! Не нарадуется сердце и дух не навеселится. Сам не свой я, когда обнимают меня эти помыслы–спасать моих братий, блуждающих во тьме и сени смертной. О, дух мой высоко, высоко носится тогда над этою бездной самолюбия. Всем служить, всех спасать – вот что занимает его и увлекает. Боже милосердия, направь мои ноги слабые на путь мирен.»

И Отец небесный, призирая на смирение верного раба своего Георгия, видимо споспешествовал ему своею благодатью: несмотря уже на ушедшие годы для наук, он был одним из лучших студентов в высшем отделении академии. Его ободряли лестные отзывы о нем профессоров, особенно расположение профессора богословских наук, о. архим. Maкapия (впоследствии митроп. московск.) и внимание преосвященного ректора академии Афанасия¹⁵. Еще за год до окончания академического курса дошла до Георгия весть о предположении начальства назначить его ректором в Ситху. Эта весть сначала радовала и печалила его немало. Радовала в том отношении, что она служила отголоском высокого мнения о нем начальства; печалила по причине опасности пути и лишений. Наконец, пообдумав обо всем, о. Георгий предался совершенно в волю Божию. Вот что писал он в своем дневнике по этому случаю: «После борьбы с самим собой как легко мне стало, как радостно! И в самом деле, служить там, где мало выгод, служить там, где никто может быть из моих товарищей служить не захотел бы, служить в краю новом, отдаленном, куда лишь пробивается луч просвещения, где я могу при помощи Божией на целые столетия засеменить ниву Божию семенами добра, – о, это находка, отказываться от которой, значило бы отказываться от своего спасения, от имени друга человечества, от лестного долга, лежащего на сыне Церкви и отечества. Итак, еду, безропотно еду на край света. Разве там не столько же близок ко мне будет Господь мой? Разве там далее от меня будет вечность мздовоздаятельная, мое спасение? Еду, еду»!

Наконец по зрелой обдуманности, после усердно-пламенной молитвы студент о. Георгий подал прошение в монашество 1845 года 15 января. С благоговением и страхом Божим начал он готовиться к пострижению в великий ангельский образ, к которому от юности стремилась душа его. Накануне пострижения он писал в своем дневнике 28 февраля: «Жребий брошен, объятия Отца небесного отверзты, иду к Отцу. Полно томиться в узах греха и снедаться сластями житейскими. 6* Благослови, Триипостастный, слабого! Вот власы моей главы жестоковыйной: жертвую ими, приношу Тебе в жертву мою волю и все похоти плоти. Власяницу я надел со слезами, моля Владычицу и святых Сергия и Антония быть ходатаями моими пред Господом и свидетелями вольной нищеты и теснот претерпения. Скоро облекут меня в параман. Это знак обручения с великим ангельским образом и всегдашнего воспоминания благого ига Христа Спасителя. Затем возложат крест на меня, да выну воспоминаю злострадания и заушения Христовы. Ряса и подрясник будут служить для меня воспоминанием отселе о радости во Христе. Пояс станет указывать мне на необходимость умерщвлять плоть и исполнять с готовностью заповеди Божьи. Мантия будет напоминать мне обязанность всегда иметь на себе броню правды, быть самоотверженным и иметь мысль о смерти и смертную нечувствительность на всякое злое дело. Камилавка научит меня не постыдному упованию, как шлем спасенья. Клобук будет покрывалом смирения для меня, и послушания, знаменем духовного любомудрия и отвращения от суеты. Сандалии – эмблемой скорости на послушание. Четки послужат для мена мечем духовным и внушением выну молиться Иисусу пресладкому».

В день пострижения о. Георгий писал: «Господи, управи стези мои на путь мирен. Меня постригал сам митрополит Антоний: он наименовал меня при пострижении Герасимом и в назидание сказал почти слово в слово следующее наставление при выходе из храма; «Ты дал пред лицом св. Церкви торжественный обет чистоты, бескорыстия и послушания; по этому должен сколько есть сил стараться об исполнении этих добродетелей. Иначе будешь обличен не только от этой видимой, но и от невидимой Церкви первородных, бывшей также свидетельницей сего обета твоего».

«На 4–й день после ранней, – пишет о. Герасим, – принес я к высокопреосв. митрополиту, согласно приказанию просфору. Митрополит, благословляя меня, спросил: «Нравится ли тебе твое имя?» Я отвечал, что более люблю первое свое имя–Георгия. Митрополит сказал, что не без цели он дал мне это имя; до 4–х дней по пострижению, должны были древле находиться в храм постриженные, а потом вручались для наставления старцам опытным из братии. Не имея в виду таковых, поручаю я тебя ангелу твоему новому, преп. Герасиму, желая при этом, чтобы как ему повиновался лев, так и тебя трепетал бы рыкающий адский лев, и чтобы при руководстве преп. Герасима, празднуемого ныне святою Церковью, смело ты наступал на змию и скорпию и на всю силу вражию» (Лук. 10.19).

Остальное время до окончания курса в академии провел о. Герасим в неутомимых трудах; сильно озабочивала его отделка курсового рассуждения¹⁶, которое он окончил и подал 8 го июля. Затем страдание от нарыва в правом yxе с 15–го июля по август истощило все силы его; но несмотря ни на что душа о. Герасима стремилась, «как елень на источники водные» (Пс. 41:1), к пустынным старцам на Валаам. И Отец небесный благословил путь его. 30–го июля он отправился с о. Антонием (товарищем постриженным в монахи из студентов) в давно желаемый путь, и умиленный, умиротворенный, он возвратился оттуда 14 августа. На возвратном пути, в С.–Петербург на пароходе о. Герасим сделал неожиданное знакомство с статс-секретарем Государственного совета Гавр. Ст. Поповым. На пароходе¹⁷ при прощании этот сановник просил о. Герасима к ceбе, и в назначенный день прислал за ним карету. О. Герасим нашел у него ученое общество. В присутствии всех Г. Степ. громко прочел отпечатанное рассуждение о. Герасима «о причинах не скорого пришествия в мир Христа Спасителя»¹⁸. При общем одобрении невольно о. Герасим чувствовал удовольствие.

О. Герасим выпущен был вторым в первом разряде. Его назначили сначала инспектором к Новгородскую семинарию; но митрополит хотел было оставить его на той же должности в Петербурге, или ректором дух. училищ Петербургских. О. Герасим предпочёл назначение преподавать богословие в Твери. С 1–го октября по 14–е укладывался, отправлял свою библиотеку, делал прощальные визиты. Сильно растрогалось его доброе и нежное сердце вниманием начальства академического и профессоров, с коими прощался со слезами благодарности на глазах. 19–го собрались в его келью все товарищи и прощались с любовью; многие проводили до конторы дилижансов, чтобы сказать ему последнее – прости.

В путь он отправился с товарищем Сер. Егор. Пушковым и прибыль в Тверь без дальнейших приключений 22 октября 1845 году, в 9 часов утра. 23–го октября после лестного приема от высокопреосв. Григория вступил он в должность и неутомимо проходил звание преподавателя. Любя уединение, о. Герасим не желал заводить знакомств и познакомился нечаянно с благоговейным иepeeм Илией Рождественским, который, увидав его в своем храме, после обедни увлек его к себе в дом, и там души их слились в един дух; и с той поры они служили часто вместе, что несказанно утешало о. Герасима. Волей–неволей о. Герасим познакомился также с боголюбивым и достопочт. семейством полковника Дурново, у коего с удовольствием он проводил время в духовных беседах. С удовольствием воспоминал о. Герасим о любви к себе учеников в Твери и о внимании всех сослуживцев. Например как только узнали ученики о дне его ангела 4–го марта, то сочинили речи, накупили десерту, приготовили пирог с его вензелем, и в сопровождены депутации все это представили имениннику, отомкнув замок висевший снаружи; за ними вошли и наставники, все поздравляли, все желали добра, счастья ему. В каникулы о. Герасим ездил в Троицко-Сергиевскую лавру. В Москве тронуло его внимание митрополита Филарета. В лавре тоже имел много утешений, особенно в молитве преп. Cepгию. По возвращены оттуда не успел еще осмотреться, как должен был о. Герасим 31–то августа отправиться в Ставрополь Кавказский, куда назначил его Синод инспектором в новую семинарию.

«При отъезде, – пишет о. Герасим, – сожалели о мне о. ректор, сослуживцы все и ученики, жалели и знакомые. Не без скорби и мне было; но поручив себя Господу, хотя с тоской в сердце, но не без бодрости уехал. Преосв. Григоргий¹⁹ очень сожалел о мне. Ректор и наставники простились со мной за городом. После беспокойства , сопряжённого с вояжем, сладко я молился в Воронеже. Из Новочеркаска 17 сентября в 11 часов вечера прибыль в Ставрополь. На завтра же после ранней обедни принять владыкой Иеремией здесь с радостью и жил у него, как родной, до 10–го октября. В этот промежуток был занять разными соображениями и поручениями, кои, при помощи Божией, выполнял все, с видимым удовольствием для владыки. В знак признательности он произвел меня в игумена октября 1–го, невзирая на мольбу мою дать мне время заслужить это звание. Я открыл классы и почти один-одинехонек ходил в них попеременно: на риторику, историю и языки.

Наставники прибыли двое 27 октября, о. ректор ноября 7–го; первых я принял, как братию; второго, прождав очень долго с владыкой, недовольным этим, встретил с дружеским приветом. 31–го ноября формально мы открыли семинарию, после литургии в Троицком соборе и молебна в зале Ганиловскаго дома. Все шло сначала хорошо, но в половине декабря владыка ко мне изменился в расположении; впрочем я молился, делал свое дело и не унывал нисколько, трудясь изо всех сил по классам, делам правления и в семинарском общежитии, по причине совершенной неопытности моих юных сослуживцев. Вот короткий перечень моих занятий, встреч, обстоятельств. Подробности знает Сердцеведец един, которому и да будет вечная слава! 1846 года декабря 31, вечера 12–й час в исходе».

О своей жизни в Ставрополе о. Герасим в тоже время писал в Тверь к инспектору семинары своему другу следующее: «Приводя себе на память все благодеянья Божьи, кои Ему Триипостасному благоугодно было излить на меня не достойнейшего обильно в преходящем 1846–м году, не могу не видеть одного из таковых и в ваших отношениях ко мне братских, достолюбезнейший Василий Иванович! Да, помню я все вами сделанное, и помня не могу не питать постоянно благодарность в своем добросердовском сердце к вам. Не прогневайтесь только, что немного припоздал ее выразить пред вами. Но лучше поздно, чем никогда. Жить бы – умирать не надо мне в Твери, подле вас, для учеников моих незабвенных. Не то здесь – на юге, при конце крыл орла Русского, едва прикрывающего нас от пуль Шамиля. Всем бы, кажется, я здесь должен быть доволен; между тем, как магнит к северу, сердце мое стремится в Тверь: оно ищет любимых учеников, жаждет наслаждения, Богословием источаемого. Чудны, подумаешь, капризы у вашего оборотня–сердца! И здесь 55 малюток у меня под надзором; в числе которых десятка два очень бойких; но все же они не тверяки смышленые; люблю я их как детей, но вместе с тем не могу не видеть с скорбью, как еще далеко этим куличатам до Петрова дня.

И похож я теперь на художника, стоящего при массе гранита, только что вырытого из недр величавого Эльбруса. Сколько трудов и пота потребует от меня этот кусок камня жёсткого и холодного, чтобы образовать из него стройную эстетическую статую, чтобы вдохнуть в нее жизнь! И достанет ли сил и времени мне на её отделку? Что если неискусной руке доведется ее докончить? Буду однако же делать то, что и как могу, с упованием на Господа. Авось эта масса мертвая оживет. Предметы моих занятий: история и греческий язык, как видите, пустые; тем более, что владыка наш не благословил меня писать своих уроков, чтобы обратить мою деятельность на другие занятия. С порученными мне предметами преподавания я был знакомь еще в Сибири.

Ничего нового, назидательного! А старое прискучивает словом, это не Богословие, так чудно воскрылявшее мой дух у вас. Итак, ты не доволен своим положением? вы скажете. Не то чтобы недоволен, а не свыкся еще сердцем, – извольте видеть – с хлопотами. Вообразите себе человека, который с раннего утра до полночи темной трудится, как муравей, то в общежитии классе, то в правлении и консистории, отзываясь то на зов старших и служителей, то консисторских чинов, правления с письмоводителями, кои не с тем, так с другим во– просом постоянно к нему бедняжке относятся; представьте себе, что вы видите этого труженика в столовой, каждодневно в классе, в кабинете преосвященного и в конурке живущего на квартире малютки: это ваш покорнейшей слуга и богомолец. О. ректор не занимается, или неохотно занимается прозаическими делами.

В академии он привык к поэзии, и г. секретарь, как всякий новичок, также дел не знает,–хочешь не хочешь возись с делами. Вижу, что утомил я вас своим мараньем, и прошу в этом извиненья. Будьте здоровы и веселы, мой друг, на новое лето. В новый год я буду молиться о нужном для вас –именинника моего – Господу Богу. Помнящим меня милым ученикам мое благословение. Буду скоро писать к ним, пусть потерпят. Еще два слова: не оставил ли я худой по себе памяти у вас? Напишите Бога ради, я буду каяться. Владыка души во мне не видит. Ректор даже уважает за что-то, не зная как и чем угостить меня. Жил бы не тужа, если бы не печаль о Твери. Из Питера мне пишут, по поручению преосвящен. ректора Афанасия, что через год, много через полтора года возьмут меня с Кавказа».

В свободные от занятий минуты о. Герасим выезжал за город, где живописная природа приводила в восторг душу его, и он в слезах умиленья возносился сердцем и умом к дивному Создателю, вся премудростию сотворившему. Единственным спутником его было божественное Евангелие; он садился в куртине дерев, около источника кристальной воды, выбивающейся из-под каменного утеса, и насыщал жаждущую душу свою сладчайшим словом Спасителя. Особенно любил он нередко бежать за 9 верст от Ставрополя на так называемые Скомороховы хутора, где взирая на картины природы, заботился всем сердцем об устроены на сем месте обители для инокинь, который бы жили, яко в раю сладости, в сем прекрасном саду Божьем. В глубине его сердца горело непреодолимое желание спасать души, алчущие живота вечного.

Прилагаем при сем краткую выписку из памятных записок его: «С поступлением в академию, я увидал пред собою путь пространный, врата широкие: чего мне не представляло

воображение, там, по окончании курса, на стезях учительства, профессорства? Но тихий голос совести отзывал меня от этих картин обманчивых; что-то внутри меня говорило мне: это не твой путь, это картины, отобразы гордости житейской, суеты временной; ищи высшего. И я дознав опытом болезненного убеждения, что слушать этот совет бескорыстный значит идти к небу, повиновался ему по мере сил моих. Мне трудно было в начале спускаться с высоты предлежащих почестей в дол смиренного труженичества. Нелегко было отказаться даже мысленно от личных интересов; за все тем верный званию Божию, безмолвно внятному для моего сердца, я свыкался каждый день почти с мыслью жить для спасенья других не взирая ни на какие затруднения и препятствия, неизбежный в этом деле. С самоотвержением идти на встречу этим затруднениям и препятствиям и для преодоления их быть готовым на всякие, самые тяжкие, жертвы, – стало любимою моею мыслью. И я услаждался ею от всей души, умоляя Господа, да сподобит меня послужить Ему подвигами спасения погибающих».

В Ставрополе доселе не было обители, но было не мало агниц Христовых, желающих уневестить себя бессмертному Жениху Христу. О. Герасим, к которому они прибегали за духовными советами, уговорил их поселиться на помянутой очаровательной местности. 23–го апреля (в день св. в. Георгия), преосв. Иepeмия предложил о. Герасиму съездить на то место, которое предназначалось для обители. «Ты ныне именинник, отче, – сказал он ему,–надо сделать доброе дело, поедем». И приехав к означенному месту, сам начал копать землю и указал, где предполагал поставить храм; но место это показалось неудобным по мнению о. Герасима и чрез две недели после сего о. Герасим уже сам положил основание храма немного далее назначенного преосвященным места. Храм и несколько келий воздвигнуты попечением этого архипастыря, который приобрел многих благотворителей для своего «Ивановского»²⁰.

К радости своего сердца о. Герасим ввел в ограду Христову сих сестер обительных, во дни св. Пасхи 1850–го года. Они находились под его мудрым руководством. Отчасти для привлечения внимания горожан, а более для утешения новых подвижниц, и по частым недугам местного священника о. Герасим в праздничные дни приезжал сам служить в храме обительном.

Ведая, как душа о. Герасима давно стремилась в богоспасаемый град Киев поклониться угодникам печерским, Господь дивным образом исполнил желание сердца его.

Преосв. Иеремия недоумевал, кого бы послать в Киев за св. миром для eпapxии ставропольской. О. Герасим предложил свои услуги, и владыка с радостью отправил его. О. Георгий отправился в Киев с неизменным спутником своим св. Евангелием и скоро прибыль туда. Можно себе вообразить, каким небесным восторгом была преисполнена душа его после столь долгого и жестокого плавания по волнам житейского моря, воздвигаемого напастей бурею. Душа его обрела тихое пристанище и сладостное успокоение в пещерах преподобных отт. Антония и Феодосия и прочих чудотворцев печерских. Какою радостью трепетал о. Герасим припадая к чудотворной иконе Царицы небесной в небеси подобном храме Успения Её! Высокопреосв. митроп. Филарет обласкал его. Немало он имел духовного утешения, ознакомившися с святыми старцами лавры Печерской. Схимон. Парфений утешил его душеспасительною беседой, с младенческою простотой объясняя о любви своей к Матери Божией. Вместе с сим блаженным старцем о. Герасим обедал у митроп. Филарета и за трапезой владыка утешался младенческою простотой о. Парфения, который не имел никакого понятия о грехолюбивом мире и казался пришельцем из горнего миpa на землю. Пристанище имел о. Герасим в Михайловской обители у евангельского отца своего, преосвящ. Аполлинapия (тогдашнего викария киевской митрополии), который рад был восприемному сыну своему, коему отдавал он должное уважение. Скоро пролетело время пребывания его во дворех Господних. Долг службы призывал его в Ставрополь.

Тяжело было его сердцу оторваться от святыни киевской и проститься может быть на век с друзьями Божьими. По дороге заезжал он в Козелецк. монастырь св. в. Георгия, где настоятелем был архим. Иларий (бывший ректор иркутской дух. семинары), наставник его, который отравил много красных дней юности его, как это видели мы в начале жизни сего избранника Божия.

Место настоятельское получил о. Иларий через ходатайство о. Герасима во время его пребывания в академии Петербургской. О. Иларий принял с радостью благодетеля своего и на радости желал всем сердцем угостить гостя, но по скудости не мог; это скоро заметил приезжий гость его, и скупив все нужное для трапезы через келейного его, сам угощал хозяина, бедного о. Илария. Более суток провел о. Герасим в обители его. Старец как дитя готов был плакать при разлуке с дорогим гостем. Исполнив данное поручение, о. Герасим возвратился с большим запасом терпения и великодушия. Высшее начальство возложило на плечи его тяжелое иго начальства: за примерную службу его произвели в сан архимандрита, с назначением его ректором ставропольской семинары. По мере восхождения его усугублялись и труды его. Преосв. Иepeмия был переведен в Нижний Новгород, а на место его поступил преосв. Иоанникий (Образцов). С самого поступления своего на eпapxию ставропольскую, он, по интригам о. инспектора с его клевретами, не благоволил к о. ректору и делал ему разные притязания по службе. Почему–то не понравилось новому владыке попечение о. архимандрита о вверенных руководству его инокинях, – между прочим может быть и потому, что о. Герасим, действуя по совести, во свете лица Бoжия, не мог согласиться на принятие одной особы, дурной нравственности, которую преосвященный настаивал водворить в означенной обители. Неустрашимый воин отстаивал грудью вверенное его водительству стадо Божие.

В 1850 году 15 августа на заре видел о. Герасим дивный сон, открывшим ему, что таилось под покровом самолюбия в глубине его сердца, и приготовившей его к терпеливому перенесение не бесскорбных встреч и опытов жизни. «Стою я, казалось мне, – пишет он в своем дневнике, – в одном огромном и великолепном храме, похожем несколько на С.–Петербургский Александроневский; стою около дверей, пораженный и величественными размерами этого святилища Божия, и блистательною колоннадой, идущею вдоль храма. Все царства природы, казалось, собрали посильную дань сюда к подножию Владыки неба и земли. Не было только видно ни одной живой души. Это заставило меня призадуматься: хорошо ли будет мне идти далее, туда–ближе к центру под огромный купол, венчавший этот храм благолепный? Кто бы не застал тебя здесь, говорил мне внутренний голос, и не заподозрил в чем, видя твое присутствие. Не видя однако же в цели посещения сего храма ничего такого, в чем бы я мог быть зазрен моею совестью, я смело пошел, обливаемый золотистыми не лучами, а волнами, как бы, света, обоняя при этом чудный запах ароматов; и волны дивного света, и клубы неземных благовоний неслись, мне казалось, и разливались по святилищу из–под роскошного балдахина, стоявшего в нише, по правую сторону храма, за клиросом. Говорить о художественной отделке этого балдахина, богатстве украшений его и вообще о форме, значило бы представить его восьмым чудом света,–каковым он и был. Так вот откуда льется свет и незримо исходит, подумал я,– усладительный запах. Иду и посмотрю, что там такое? И пошел, пошел медленно, озираясь во все стороны. Не видя опять никого, нисколько было смешался; по сердце снова одержало верх над умом, любящим нередко заходить за разум ни с того, ни с сего, и нечувствительно приблизился к поразившему меня зрелищу, и усмотрел новое зрелище: я увидел под балдахином дивный покров, а под покровом человека, обращённого ко мне головой. Как теперь смотрю я на эту главу, как теперь я вижу эти язвы, из коих сочилась кровь, вопиявшая ко мне, хотя и безмолвно, о насильственной смерти страдальца. И закипало во мне негодованием сердце, и засновали одна за другой думы в душе моей, при виде страдальца, при мысли об убийце преступном!... Кто–ж этот злодей, обагрившей свои руки неповинною кровью? Кто этот мученик, готовый, казалось, открыть свои угасшие очи и разбудить покоившуюся на челе его божественную думу – отпечаток беспредельной любви и мира пренебесного, и кротости незлобивой, которая из самого источника тяжких скорбей умет почерпнуть безмятежное блаженство радостотворных восторгов? Кто злодей тот, км избит безжалостно, измучен беспощадно , умерщвлен нагло этот страдалец, который и мертвый, как живой, неслышно, но внятно говорит с •моим сердцем, и привязал его к себе невыразимо? Смерть за смерть злодею, кто бы он там ни был! Смерть и казнь убийце, неумолимо произнес внутренней мой голос. Но где он, кто он?

– Здесь он, этот убийца и... ты, – проговорил мне кто–то,–да, ты, ты убил сего праведника!

– Я?! Я мог решиться на это злодеяние?! Нет! смело я обмываю мои руки: они неповинны в крови праведника сего.

– Но кто он?

– Он?... Это Искупитель твой, положившей душу свою праведную за тебя, за грехи твои и беззакония, – проговорил мне опять кто–то.

Как громом пораженный от этой нежданной вести, я затрепетал, но собрав все силы моей души, с полным , казалось, присутствием духа стал я оправдываться, запираться в смерти Спасителя на этом суде неумытном. Но напрасно, все покровы самолюбия один за другими невидимо отняты у меня, листье смоковное спало с меня; правда книжника и фарисея превратилась в неправду, солгавшую самой себе (Пс. 26.12). И вот, обнаженный, без всякой опоры, защиты стоял я, как дух отверженный, стоял без всего, но не смирялся. «Как! я убийца моего Спасителя? Нет, тысячу раз нет!» «Так ты невинен? – говорит мне опять безотвязный невидимый обличитель. Вопрос этот как бы стрелой пролетел сквозь бесчувственное мое сердце, и возмутилась душа моя, и вся внутренность моя!..

«Невинен ли ты? Конечно невинен, когда станешь думать и утверждать, что Спаситель умер не за твои именно грехи, а за грехи всего миpa, в сумму коих как бы ты или не был, или мало был вкладчиком. Но так ли должно смотреть тебе на дело искупления?»

Не так, не так уже с сего момента я стал смотреть и судить об этом!.. И кто же взвесит за сим скорбь мою, при этой страшной мысли, что я убийца Иисуса Христа, Сына Божия? Где возьму я слез, чтобы смыть с себя эту кровь Агнца Божия, закланного за меня правосудием Божиим на жертвеннике Голгофском? И убитый горем, посрамленный и униженный донельзя, трепещущий и слезящий, заметил я крест драгоценный в руках моих, и осязая его и ограждаясь им, взывал: «Господи! воздвигни силу Твою, и приди во еже спасти мя!» (Пс. 79:3). И дивное видение узрели при этом очи мои. Божественный Страдалец, мне казалось, обнаружил признаки жизни. Ожил как бы и я, умиравший от страха: опять будто взялся я за крест и осеняюсь им, желая всем сердцем смотреть на этот Божественный лик и не насмотреться, желая облобызать не чело Его,– нет–на нем еще дымилась кровь, оно – престол небесных дум, казалось мне слишком недосягаемым для моего недостоинства: мне хотелось прикоснуться хотя к длани пречистой. Но она под покровом была, вдали от меня. И опять я, осеняясь крестом, воззвал: «Господи! воздвигни силу Твою, и приди во еже спасти мя!» Божественный Страдалец, казалось, подвигся на призывный глас сердца сокрушённого и принял желанную позу, пречистые длани обнажились и весь организм, начиная с главы, кроме ног, как бы готов был приподняться. Желая коснуться пречистой длани и освятиться лобзанием святым, с глубоким сознанием грехов я пал будто на землю; но в эту минуту виденье сокрылось от прозревших очей моих, сокрылось в мер горний, оставив в душе моей горько–отрадную мысль и о ничтожестве моем пред Богом, и о непостижимом величии заслуг Искупителя, стоившем бесценной крови Сыну Божию, возжелавшему и желающему облечь меня, по безмерной любви Своей, в светлые ризы заслуг Своих».

В 1851 году архимандрит Герасим был перемещен св. Синодом ректором из Ставрополя в Симбирскую духовную ceминарию. Как ни тяжко было ему расстаться с обителью инокинь, основанною им, и привязавшихся к нему семинаристов; но возложив все упование на Господа, оставил он Кавказ, с стесненным от скорби сердцем. Премилосердый Отец небесный не оставлял раба своего, в скорби сущего, и на пути посылал ему утешения. В Новочеркасске был принять с любовью преосвященным Иоанном и приятно побеседовал с ним. В Воронеже у многоцелебных мощей св. Митрофана богобоязненная душа о. Герасима обрела источник сладчайших утешений. И правивший тогда Воронежскою eпархией, преосвященный Парфений принял его почти родственно. С глубокою признательностью путникнаш расстался с благодатным Воронежем. В продолжении всего пути слышал о. Герасим от всех, знавших симбирского владыку Феодотия, предсказание великих скорбей на службе в Симбирской семинарии. Из Ставрополя он выехал на колесах, а с половины пути поставил свой экипаж на зимний ход, и настоящий претрудный путь служил предзнаменованием тех бед и скорбей, которые ожидали сего странника и пресельника на предлежащем ему служебном поприще: он самым горестным образом (с сыном, с гувернером, со служителем) доехал до Симбирской губернии. Не доезжая до Симбирска, на станции в городе Корсун, встретился с ним о. ректор, предместник его, который в коротких словах сделал очерк своей многопечальной жизни в Симбирской семинарии, познакомил его с духом владыки Феодотия и предупредил, с какими людьми он должен будет и с кем иметь дело.

1851 г. 19 января в 11 часов вечера приехал о. Герасим в Симбирск. На первых порах новый ректор принят был преосвященным Феодотием довольно милостиво. Владыка отдавал полную справедливость достоинствам его, хвалил и превозносил его по всему городу. Но как о. ректор пришелся не по духу ему, то и хвала эта прекратилась.При всей замечательно–благолепной наружности о. Герасима, он имел вид строгого подвижника, взирал всегда в землю, редко на кого смотрел в лицо, и случалось, что он и знакомых своих не знал хорошо по наружности, узнавая их больше по голосу; особенно удалялся от бесед суетных женских. Беседы его всегда дышали любовью к Господу и ближним; празднословия и осуждения избегал, как смертоносного яда; старался всегда прикрыть прегрешения ближних и подыскать в них какую–либо хорошую сторону. Пред всеми смирялся, к одному себе был строг. Человекоугодия гнушалась душа его, и если где нельзя было ему говорить что во славу Божию, то он, опасаясь метать бисер, молча перебирал свои четки с молитвой к пресладкому Иисусу, Которого от юности возлюбила добрая душа его. Но если случалась беседа «о едином на потребу», о, тогда преобильный и сладкий источник истекал из уст его. Он имел дивный дар слова, так что с первой же беседы люди алчущие правды и святости всем сердцем привязывались к нему, и таяли яко воск от пламени любви, которым горело сердце его к пресладкому Иисусу и Его пречистой Матери. Слово его было всегда полно духа и жизни.

Приобвыкши к аккуратности в исполнении служебного долга, он и в Симбирске, как и в Иркутске, Твери и на Кавказе, не опускал дел служебных по семинарии и консистории ; но вместе с сим каждодневно почти ходил к утрени и литургии (ранней) в Спасовознесенскую церковь за неимением церкви при семинарии²¹. Раз,–это было 29 января 1851 года в 6 часов вечера,–услыхавши звон ко всенощной, спросил бывшего при нем инспектора о. Авраамия: в какой церкви слышен благовест? и узнав, что благовестят в женском монастыре по случаю храмового в придельном его храме праздника трех святителей, немедленно с о. инспектором поехал в обитель ко всенощной. Когда вошли они в храм настоящий–святителя Алексея, всенощная уже началась в трехсвятительском приделе, который был и освещен прилично празднеству храма, а в настоящей церкви было довольно мрачно, теплились лишь 3–4 свечи у местных икон. О. ректор со спутником своим прошел прямо в алтарь главного храма, где ни одной свечи не теплилось у св. икон²² . Самое вступление во св. обитель сего раба Божия было, как полагаем, предзнаменованием нам, что он послан был от Господа просветить нас сидящих во тьме и сени греховной.

Вскоре по приезду о. Герасима в Симбирск, мы слышали много прекрасных отзывов о нем от духовника нашего о. Захарии П., и сердца наши невольно как–то стремились к сему светильнику Господню. Весной, в апреле месяце, родная сестра наша (полковница) Александра Ефимовна фон–Руммель возвратилась из Казани и привезла о. ректору копию с чудотворной иконы Казанской Божьей Матери от игуменьи Досифеи, которая очень коротко знала о. Герасима, когда он служил еще профессором в Тверской семинарии; она–то и рассказала сестре нашей о дивных опытах его мудрости и прозорливости, о его великодушии, бескорыстии, правдолюбии, о его какой–то особенно пленительной вежливости, и вместе с сим убедительно советовала познакомиться с этим воистину дивным мужем. Сестра, желая в точности исполнить поручение игуменьи и вместе иметь счастье познакомиться с ним, предложила своему духовному отцу, соборному протоиерею, просить к ней о. ректора. Долго не мог упомянутый протоиерей уговорить о. ректора съездить к его духовной дочери, потому что он избегал всяких знакомств, особенно коротких, из– ведав притом на опыте, как тяжела разлука с близкими сердцу,–он только делал визиты лицам служебным, с которыми неизбежны встречи и столкновения на служебном пути. Наконец о. архимандрит сдался на увещания о. пpoтoиepeя и в день великомученика Георгия 23 апреля прямо из кафедрального собора вместе с протоиереем поехал к давно ожидавшей его сестре нашей. В первой же беседе она передала о. ректору, что у ней четыре сестры монахини, и преусердно просила его посетить их. Едва–едва дал он слово быть у нас, и 28 мая, в 5–м часу вечера, когда у нас в обители собирались встречать икону Божией Матери, именуемой Жадовскою, в первый раз посетил затишный приют наш бесценный гость наш. Наслышавшись от сестры нашей о его нравственных достоинствах, мы с необыкновенною радостью и восторгом встретили его, пали ему в ноги, и он, благословив нас, спросил: «Как спасаетесь вы, рабыни Божии?"–«Очень худо, ваше высокопреподобие!» отвечала я. «От чего же это так? Хорошо сознание своих недостатков. Хотя оно и не может назваться истинным смирением, но пролагает путь к нему». По обстоятельствам времени, коротка была беседа наша, но преисполнила сердца наши неизъяснимым духовным утешением. Не хотелось нам расстаться с мудрым знакомцем нашим, по призывный колокол к встрече иконы Богоматери прервал сладко–назидательную беседу дорогого наставника, и мы настойчиво просили о. ректора обойти кельи наши и благословить их, что он с любовью и исполнил; при чем милостиво склонился на мольбы наши: посещать нас и умудрять во спасение. Лето все провели мы (по обещанию) в разъездах и в начале лишь августа возвратились в Спасскую обитель свою. Помня данное нам слово, о. ректор посетил нас–странниц. Мы встретили его, как ангела Божия, и с напряженным вниманием слушали усладительную, душеполезную беседу его. Животворное слово чудно врачевало сердца наши и мы никогда не забудем вдохновенных глаголов его. Все сестры мои слушали его не переводя дыханья; но я, по недостатку во мне истинного смиренномудрия, воспользовавшись одною очень занявшею меня фразой, решилась предложить два–три вопросца от себя, и вот его святоотеческие ответы, сказанные и примененные к общему назиданию нашему. Болею душой при сем, что по недостатку научного образования не могу с желаемою точностью передать мысли о. архимандрита.

Передам, как умею:"Горячность в молитве, говорил он, не легко достигается; наше дело понуждать себя к ней, устраняя вниманием из души все отзывающееся суетами. Придет пора, ударит час воли Божией и, привлеченное любовью к небесному, сердце закипит, загорит и воспламенится, при содействии Божией благодати, все, что когда–либо клали вы по усердно на его жертвенник, верой, долготерпением и смиренною преданностью в волю Божью». Слыша отговорки мои о невозможности всегда говорить правду, – иногда якобы для блага ближнего скажешь неправду,–

«пусть, – отвечал он, – ложь будет и незначительная и по чистым побуждениям, но она также от ненавистника добра и истины – дьявола. «Удаляйся лжи, – говорить св. Антоний великий, – иначе она отдалить от тебя страх Божий». Истинный христианин, решающийся действовать согласно воле Божией, должен прежде всего радеть о чистоте совести: без чистоты совести нельзя иметь успеха в духовной жизни ни на волос».

По глубокому смирению своему о. Герасим, говоря о суете, в которую поставлен он служебным долгом своим, сказал между прочим: «Суета и житейская молва, как волны, бьют в утлый челн мой и готовы, казалось, ниспровергнуть его. Благо мне, когда Христос сам править им, я не боюсь потопления. Но без Него и я, и вы, одной волной подъяты, одной волной поглощены».

«Кто нас с вами, – говорил он также, – поставил судьями над ближними? Станем лучше смотреть за своими светильниками, да не оскудеем елеем, а за чужими, горят ли они, или курятся, или совсем уже погасли, смотреть не наше дело».

Советовал еще нам не давать воли воображение. «Учитесь, – говорил он, – стеснять его, или занимать воспоминаниями священными. Размышляйте чаще о страданиях Господа нашегоИисуса Христа и о Его божественной любви к нам грешным».

Вот, к сожалению, краткий и бледный очерк тех назидательных бесед, которыми, как манной небесною, питал незабвенный о. ректор алчущие души наши. Впрочем недостанет ни времени, ни уменья описать все, что мы слышали и внимали от него. Бывало, при первой серьезной нужде, прилетит к нам, к каждой из нас зайдет, наставит, утешит, пожурит, вразумить, успокоить, – словом, кому какое нужно лекарство, тем и уврачует страждущие сердца наши. Подлинно, «друг верен, кров крепок и врачевание житию. Обретый же его обрете сокровище (Сирах. 6:14,16).

Зная дорогого наставника нашего, как весьма роднолюбимого , и любя слушать задушевные его рассказы о бедных своих родных, особенно тетушке Ек–не Прокофьевне и батюшке сельском дьячке, я вместе с сестрами (предварительно запасшись карандашом) упросила его раз рассказать свою родословную. И он отечески внял искреннему желанно моему и начал так: «Да, недаром батюшка мой любил повторять: «Род правых благословится!» (Пс. 111:2). О. Герасим перечислил нам всех детей отца от первой и второй жены, внуков и правнуков, и вот общий итог: детей 6; внуков 27; правнуков 64; праправнуков 18; да умерших внуков 36. Всего – сто пятьдесят один (151)»...

Любил дорогой наш батюшка вспоминать о добрых родителях своих, о счастливых днях своего младенчества и отрочества. Мы с благоговением слушали о дивной и поучительной жизни о. Герасима; все глаголы его слагали в сердца наши и сберегали, как сокровище драгоценное, сознавая себя вполне недостойными видеть и беседовать столь близко с этим земным ангелом. Сердца наши с первой, так сказать, минуты сроднились с ним; никогда не хотелось расстаться с дорогим гостем и богоглаголивым собеседником нашим, и он, замечая ото, утешал нас обещанием не оставлять нас своим посещением. Проводив его, мы с любовью передавали друг другу те благодатные впечатления, кои оставались в сердцах наших после назидательных бесед с ним. С чувством умиления всегда благодарили мы Господа за то великое благо, что Он послал нам мудрого и опытного руководителя. Необыкновенною радостью трепетало мое сердце, и я не могла дотоль успокоиться, пока не запишу, бывало, всего слышанного нами из уст дорогого благовестителя нашего. Во истину бывало ожидаем посещения его, как светлого праздника Христова. Дивную власть имел он над душами нашими и крепко приковывал сердца наши. 4 года и 9 месяцев (пока он был в Симбирске), сердца наши покоились, как бы у персей нужной матери, у богоносного сердца отца нашего.

В начале 1852 года сестра наша, Ал. Еф–на, была в каком–то безотрадно тяжелом душевном состоянии, и если б не послал нам Отец небесный верного служителя своего в лице о. архимандрита Герасима, то не знаю, что и было бы с ней несчастною. Она, в унынии своем, прибегла с слезною мольбой к избраннику Божию принять душу ее и уврачевать, и мы вместе с ней просили и молили призреть милостиво на сестру нашу и наставить ее на путь спасения. С помощью Божиею умолили мы, крайне осторожного в выбора знакомства, о. ректора, быть попечителем погибающей души ее. По обычаю, помолившись прежде Сердцеведцу – Богу, он дал наконец слово помогать и ей мудрыми советами своими на крестном пути христианском и с неутомимою заботой пас он душу ея на злачной пажити своей. И я, скудоумная, чувствовала всю необходимость иметь духовного вождя; но не решалась еще без общего coгласия друзей – сестер моих избрать о. Герасима. Страданья души моей между тем усиливались невыносимо, и я решилась написать исповедь сердца и чрез сестру передать благостному авве. Не успела еще сего исполнить, как вещее сердце его восчувствовало горькое состояние души моей. На 26 декабря 1851 г., пред утреней он видит во сне, что я будто бы у него в келье вместе с сестрой Ал. Еф–ной, и подошедши к нему очень близко, вдохнула в него такую горечь, что он содрогнулся и от сильной горечи пробудился. Собрался к утрени и пошел по обыкновению в обитель к нам, и во всю дорогу чувствовал сильную горечь, которую я грешная перелила из своего сердца в его душу. И на другой же день он дал знать мне чрез сестру, что желает он исповедать меня. Я не верила своему счастью; приготовилась к назначенному числу (30–го декабря), и в 4 часа после обеда прилетел ко мне в келью богоданный отец. Я, опасаясь огорчить старшую сестру (монах. Евпраксию)²³, запрещавшую без общего согласия выбирать духовника, исповедовалась не вполне искренно, не высказала например о той горечи, которая лежала на самом дне моего сердца, и это неопределенное состояние тяготило меня невыразимо; но милосердый Отец небесный сжалился над огорченною душей моею и удивительным образом преклонил сердца добрых сестер моих на милость, и они как бы невольно почувствовали необходимость в том же руководителе; и тогда, согласившись написали слезное моление к о. Герасиму, убедительно прося его принять нас недостойных в число чад его сердца. Января 20–го во время вечерни подали мы ему просьбы наши и на другое же утро получили ответ, который и предлагаю в точной копии: «1852 г., января 22–го, 9–й час вечера. Благослови душе моя Господа, и не забывай всех воздаяний Его. На всяком месте владычества Его благослови душе моя Господа! Вот те слова, мысли и чувства, кои поднялись, как фимиам из кадильницы, из моего сердца, когда коснулись его отголоски сердец ваших, обручницы Создателя и Искупителя моего, отголоски, переданные мне вашими двумя, до прочтения еще, письмами одного и тоже содержания от 15–20 января текущего года. И сладко я молился за вас грешник Господу и Его пречистой Матери, стоя в уголке алтарном, во время служимого, по заказу вашему, молебна. Не забыта была при этом и другая мольба, другой вопль сердечный, о даровании мне от Духа Освятителя елея духовного, чтобы горел я и светил, а не курился, подобно головне обожженной, дымящейся и закоптевающей лишь святые лики в храме Божием. Прочитав же дома эти письма с умилением, как повестки душ ваших к служению, возлагаемому на меня частью моим званием и любовью Спасителя моего, возлюбившего меня и предавшего, как ведомо вам, Себя по мне грешнейшем из грешников, частью же доверчивою вашею любовью и осмысленною душей, послушанием неповерхностным, не взирая на все препоны, катя только могли быть противопоставлены моему духу и сердцу к слиянию во едино о Господе душ и сердец наших, я дал и даю смиренно обет Господу: жить и умереть слугою Христовым для вас. Правда, что мало сил у меня, немного досугов, и опытов для жизни духовной потребных немного, но есть, по милости конечно Божией, вера в сердце к Господу, есть надежда на Его благодатное содействие, коим обыкло милосердие Божие врачевать немощное и восполнять оскудевшее, что всего отраднее для души; откуда–то явилась даже, видно вследствие искренних молитв ваших, послушная готовность, по сей любви, не ищущей своих–си, готовность быть для вас всем, да всяко, при помощи Божией, привлеку вас к светлому чертогу Жениха вашего небесного, любовью к Коему уже бьются сердца ваши и мыслью о Коем уже заняты умы ваши. Итак препосылаю вам, обручницы Христовы, Божье благословенье с благословением моего сердца, родственно к вам и прежде расположенного, и прося молитв ваших для своей немощи, прошу вас поговеть, заняться исповедью, которую я приду выслушать от вас, если Господу будет угодно, и наконец не щадить себя при этом, положить как бы в гроб волю, помня, что истинное послушание, которое полюбили сердца ваши, есть гроб нашей воли прелюбодейной и грешной. Особенно тебе, возлюбленная о Господе Евсевия, по случаю поведанного тобой страха, не нужно щадить себя пред тем, кто как блудный сын сам идет к объятиям Отчим из сторонушки дальней, – который, как овча горохищная, принят был на рамо Пастыря пастырей и доселе не в пасти ада потому лишь, что не дремлет Господь, хранящей доверившееся ему сердце,–который, наконец, как последний из слуг Христовых и строителей таин Божьих, выну помнит, вступив на чреду свою, и не забывает доднесь, что если Спаситель, Господь сый, льна внемшагося не угашал и трости сокрушенной не преламывал, т. е. обращал к покаянию и вразумлял обремененных грехи многими, не отвергая даже злодеев и преступников, удерживаемых от отчаяния одною лишь надеждой на Его милосердие и любовь безмерную; то ему, бедному грешнику, очевидно, ничего не осталось, как только оплакивать с оплакивающими грех, гнушаясь последнего, а не первых, кои могут варять иногда праведников в царствие Божием».

Благоплодным следствием святоотеческого писания сего было то, к отраде моей, что милосердый Отец небесный соединил желания всех сестер моих предаться в послушание доброму пастырю нашему, о. Герасиму, и 26-го января 1852 года, в 4 часа пополудни, прилетел к нам посланник небесный. В первый раз в жизни исповедовались мы, можно сказать, чистосердечно и с великим умилением. Богоносный авва наш сострадал нам вполне и святоотечески оплакивая грехи наши, делая нам весьма приличная наставления и возбуждая в нас «страх Божий, отрывающий грехи», показывал эти сердечная язвы во всем омерзительном виде. «Грех, – говорил он мне на исповеди, – похож па корнистое, многоветвистое растение: обрезываешь у него ветви, оно дает новая ветви. Семя греха, не вырванное из сердца, снова всходит и подавляет посев благодатный, после исповеди поверхностной. Старайтесь подкопаться под корень того или другого греха, не щадя своих сил и самолюбия. Грех живет, пока в душе сокрыт, как сокровище; неисповеданный, он не умрет и при смерти нашей: он пойдет за нами в вечность, станет с нами пред престол неумытного Судьи и, осудив нас, уведет в глубины ада. Но этот же отвратительный грех, ятый из глубины сердца, как змей, сетью смирения, не краснеющего стыдом ложным, извлеченный на спасительный брег исповедания и преданный во власть строителя таин Божьих, грех – этот злодей наш и убийца, издыхает тогда и истлевает; уничтожится и не вспомнится изверг, по милости заслуг Христовых, ни правдой, ни всеведением Божьим. И взирая на близость Христа–Искупителя, лови, влеки из глубины души своей всю тину. И обновится яко орля юность твоя, и ты будешь близка к сердцу любвеобильного Жениха твоего,Христа»,– и пр. И каменное, самое ожесточенное сердце должно было тронуться, видя, как из очей его отчих изливались слезы. В 10 часов вечера окончилась исповедь сердец наших, и он..,, о! надо было видеть его в это время, как бы дивный некий отец времен древних, подобно Сисою или Евфимию Великим, предстоял пред Серцеведцем с величайшим благоговением. Страх Божий дивно отображался на его благолепном облике. При окончании подробной исповеди всех нас, он очень изнемог и поспешил уйти домой: но и там не дал себе полного покоя, как мы убеждаемся из прилагаемой при сем записки к сестре Ал. Еф–не.

«1852 г. января 26–го, 11–ть часов ночи. За три четверти часа, кажется, пред сим пришел я от добрых друзей твоих – сестер, благоговейных исповедниц и возлюбленных о Господе чад моих, пришел вполне утешенный искренним их желанием спасения. Если бы не слабость и не слабой, казалось, по виду плоти, выгнала меня от них, а также и желание, да вещает сердцам их, отверстым ко всему доброму, Сам Христос – Господь их, часть их на земле живых (и единое на потребу), избранная некогда благоговейною Mapией, то я готовь бы целую ночь не спать, только бы их возбудить надолго, надолго, навсегда, буде можно, от дремоты греховной, чтобы встречая с ними в полночь мысленно небесного Жениха их с светильниками, сказать Ему: Господи! се аз и дети мои, яже дал мне недостойнейшему из служителей Твоих. Соблюди их Сам, Преблагий, от всех врагов видимых и невидимых, от наветов и прилогов их, и введи, ими же веси судьбами, в Твое, пренебесное царство».

Но лукавый враг видимо озлобился на дорогого отца нашего за то, что исхитил души наши из его демонской власти. И в скором времени возмутил против него владыку (Феодотия) чрез клевретов своих – людей недоброжелательных.

Служа не «яко человекоугодницы, но яко раб Господень», верой и правдой, исполняя свято обязанности служебный (и по консистории и по семинарии) о. Герасим требовал и от сослуживцев своих такой же исполнительности. Прямота о. Герасима не пришлась по сердцу некоторым его сослуживцам; особенно восстал с озлоблением против него, облагодетельствованный им и товарищ по академии, родственник преосвященного, один из Симбирских протоиереев, занимавший должность и при семинарии. Сослуживцам о. ректора Герасима, привыкшим небрежно относиться к своим служебным обязанностям, тяжело было повиноваться начальнику правдивому и не человекоугодливому, который обращался нелицеприятно со всеми подчиненными ему, Один из недовольных о. Герасимом, долго употреблял многоразличные способы очернить, оклеветать неповинного ректора в глазах владыки, и наконец, с помощью врага спасенья, успел в своем предприятии как нельзя ловчее. Он успел также восстановить против о. ректора инспектора семинарии Авраамия²⁴ и иных сослуживцев, и до того дошло, что никакие требования приличия и долга не могли уже вмещаться в их голове и сердце. Начались стачки, сплетни, попойки, злонамеренные опущения классов, и разгневанные каким-либо резонным представлением и требованием ректора, некоторые из наставников семинарии (и даже служащие в духовном училище), бродили к преосвященному Феодотию с доносами и жалобами на неумолимо якобы строгого ректора. Но справедливый и честный Герасим продолжал действовать с прежнею прямотой и не бросал оружия правды и долга, шел навстречу клеветникам, с упованием на Сердцеведца Бога. И не взирая на все раны и удары, которые сыпались на него, он говорил правду всем и самому владыке, действуя согласно с законом совести, защищая по праву члена консистории вдов и сирот от притеснений власти, под час неразборчивой.

Странным и доселе нам кажется, например, то, что владыка более всего восставал за то на о. ректора, зачем он ходит ко всем службам церковным; но нелицемерный о. архимандрит, яко агнец незлобивый, смиренно отвечал архипастырю своему, что ходить в храм Божий привык он с юных дней и потому не может отказать себе и теперь в этом утешении, тем более, что и по службе от этого нет опущений, все дела идут своим порядком. Не взирая на все разыскания и подходы и даже кляузы, преосв. Феодотий не мог уличить подчиненного ему ректора в опущении своих обязанностей. Подобные неудачи еще более раздражали владыку и несмотря ни на что неблагосклонный к о. ректору архипастырь с страшными угрозами запрещал ему часто ходить в церковь. Особенно за посещение обители нашей и наших келий приходилось ему выслушивать потрясающие неприятности и, больно сказать, даже неприличные выходки и поношения. Долготерпеливый авва наш готов был идти на распятие и яко добрый пастырь положить душу свою за овцы своя, только бы спасти вверенные ему Отцем небесным души и не дать амалику мысленному расхитить вверившееся ему стадо.

Многие и мирские (знатные и не знатные), боголюбивые жены прибегали к нему за словом жизни, и за то, что он принимал их иногда и наставлял на путь заповедей, враги его честное «имя его пронесли яко зло» (Mф. 5:11) и всеми ухищрениями злословия старались затмить благолепную светлость доброты его и кротости. Великодушие его всегда нас поражало, трогало и умудряло.

На сем избраннике Божием исполнились слова писания: «прославляющия Мя прославлю». Чем усерднее старались погасить светильник Христов, тем ярче он светил и привлекал заблудших: из всех сословий стекались на злачную пажить к прямодушному пастырю; стадо его умножалось более и более, и он прилагал труды к трудам, не давая себе покоя ни днем ни ночью, уча и врачуя чад своих не словом только, но и письменами²⁵, а еще более примером строгой, постнической и не стяжательной жизни.

Невозможно описать всей тяжести креста, которую нес на своих раменах высокий подвижник благочестия и ратоборец правды. Он стоял подобно гранитной скале, о которую ударяли волны мирские и возвращались вспять, не причинив ей ни малейшего вреда. Несмотря на все придирки и угрозы владыки и его родственника о. пpoтoиepeя о. Герасим не смущался, продолжал с свойственною ему аккуратностью исполнять свои обязанности и смело защищал бедных семинаристов и сирот беспомощных. На него сыпались удары за ударами; но он ни за что, например, бывало не согласится дурного, но имеющего протекции, ученика возвысить, и действуя по совести и долгу, хорошее называл хорошим, а дурное дурным."Потихоньку скажи Ев–е, – писал он раз (27 июня 1854 г.) к сестре Аф–е, – чтобы не вздыхала о мне: я жив и здоров, и хотя по грехам моим заслуживаю побои от святого владыки, однако вчера, по одному случаю он ограничился лишь бранью, обозвав меня буйным , непокорным, бунтовщиком, фарисеем и другими сладчайшими для сердца моего грехолюбивого именами, доставившими мне немалое утешение и отраду, как спринцовка для страждущего гнойными ранами». И вся эта буря обрушилась на голову о. ректора за то, что забыл он надеть орден св. Анны, явившись к нему.

Смиренно-преданный в волю Божью, о. Герасим с изумительным великодушием переносил поносные выходки и угрозы раздраженного владыки, по милости его наушников. Выну благословляя клеветников своих, добро творя ненавистникам и молясь за творящих ему напасти, о. Герасим просил и молил всех близких чад своих молиться о преосв. Феодотии, как о благодетеле своем, называя его и Ангелом-Хранителем, и ангелом Церкви Христовой, и оком Божьим и пр. и пр., и если, бывало, услышит дорогой наш батюшка что– либо худое о владыке, то становился первым защитником и готов был душу свою положить за него. По видимому ничем нельзя было так огорчить его, как не почтительным отзывом о преосвященнейшем Феодотии. Мы учились и назидались его благоразумием, осторожностью, выдержкой его характера и простотой нрава: но великодушие его просто нас поражало и преклоняло пред ним долу. Такую дивную даровал ему Господь широту сердца, что всегда мы видели в нем образец истинного христианского мудреца, ревниво оберегающего в себе этот дар Божий. Все мы, и знаемые нами и почитаемые,– пигмеи были, и карлики пред ним – нравственным исполином. О, избранник Божий, видно благодать священства не тща была в тебе.

Преосвящен. Феодотия наконец вызвали на чреду в св. Синод. Богоносный авва наш всем сердцем желал расстаться с любовью и миром с озлобленным владыкой. Но все его старания были тщетны; никакого приступу не было к его сердцу. Привожу выдержку из письмеца пастыря нашего, чтобы видеть как бы в зеркале добросердечие его.

«1855 г. 24 апреля. Ведь недаром же, чадо мое, присловие народа говорит, что «силой милому не быть!» Видно так на роду мне написано, чтобы не всеми быть любимым; к тому же и сам я не питаю в душе моей чувства любви к тому, о ком у нас речь, по крайней мере любви живой, теплой, знаменующей себя участием родным, вниманием предупредительным; раб грехa, я уважал их, даже боялся (пожалуй), но любовью к ним не пылал окаянный.... Мудрено ли поэтому, что и они не смягчились, не растаяли, как крепкий металл на холодных угольях. В половине 9–го часа был я с своим сослуживцами и прощался с владыкой. Слава Богу, что мало досталось мне... На предложение мое позволить мне поучаствовать в молебне о путешествующих, получил coгласие, а в соборе он не совсем вежливо приказал снять ризу, надетую уже, и предоставить одному П. Н. Ох... отслужить этот молебен. Заметивши, или почувствовав сердцем, что стоя за ним у дверки пономарской со слезами молюсь о нем – кручине моей постоянной, подозвал он меня и сказал: «Я полагал, что вы служить литургию со мной просились и велел было ризы вам приготовить». «Я уже после отправки литургии к вам представлялся, – был мой ответь, – и просил о позволении отслужить путевой вам молебен». – «Мне жаль Августина, – заключил он,–как бы не обиделся, когда вы бы вышли служить одни, а двоим не годилось бы». Потом прощался с нами по выходе из царских врат, причем не без чувства сказал нам всем речь, главная основа коей такая: «Бог знает, увидимся ли уже здесь на земле; поэтому прошу всех и каждого простить меня, кого чем обидел, оскорбил. Прощаю и я всех, недолюбливавших меня!» Простим же, мой друг, доброму архипастырю, да и Бог простит нам. Много coгрешаем все мы и, как знать, что во всем, при всей правоте нашей, правы пред ним? Да будет мирен выезд его! Пусть гром и дождь предыдущие служат изображением прошлых невзгод, а солнышко красное, светлеющее вот теперь, и ясность – будут предвестием радостей будущих и для него, по многим отношениям достойного памяти, и для нас, сколь ни мало, особенно я окаянный, заслуживаю это».

Сердца наши задолго предчувствовали, что наступить скоро горький час разлуки с дорогим отцом и покровителем нашим. Преосв. Феодотий по приезде в Петербург старался очернить неповинного ректора симбирского в глазах св. Синода, желая удалить о. Герасима на покой, или сослать в Соловецкий монастырь, и таким образом навсегда пресечь ему путь к высшему назначению. Но Отец небесный, вся назирающий, дивным образом сохранил благодетеля нашего, как «сокровище на селе своем». При всей своей силе в Синоде, архипастырь наш не имел успеха в своих недобрых помышлениях против подчинённого ему ректора. Он и за полторы тысячи верст не оставлял однако же в покое нашего трудника и каждую почти почту наносил ему не те – другие неприятности; но, благодарение Господу, высокая душа его, яко в раю Божием, процветала и приносила плоды веры, чистоты и преподобия. Особенно за эту пору поражало нас то, что он очищал себя в таинстве покаяния ежемесячно. Любил он особенно в это скорбное и трудное для него время, почитывать «Лавсаик», Луг духовный, Лествичника, Псалтирь и оканчивал 11–й том толкований своих на св. Писание, которое он любил, как свою душу.

Но, наконец, ударил час воли Божией и роковое известие получено 17–го сентября, что пастырь наш переводится в Харьковскую семинарию ректором. Нельзя описать скорбь, объявшую сердца наши; легче было, казалось, с жизнью расстаться, чем разлучиться с бесценным отцом нашим. Только св. вера и надежда на Бога подкрепила нас, многонемощных, от гибельного падения в бездну уныния. Нас ободряла мысль, что страдалец наш поуспокоится по преселении в благословенную Украину от тревог и кручин своих симбирских, изобретенных для него завистью лукавого, за исхищение и нас и многих других душ от исконной злобы его. О, один только Сердцеведец ведал то оружие, которое пронзало души наши при взгляде на скорби и искушения, коими преднамеренно обременяли крестоносца нашего. Тогда нам думалось, что нам легче бы было, если бы собственно нас язвили, чем слышать о страданиях и томлениях отца нашего, который от нас он почти всегда скрывал. Вот уже прошел год разлуки нашей, а сердца наши еще не могут привыкнуть к сиротству, без него. Призри с небесе, Боже, и исцели немощь нашу. Боже! к Тебе единому учил отец наш прибегать, на Тебя единого уповать, Тебя единого любить и прославлять.

Благопоспеши же нам, Господи, Ты бо мир наш и утверждение.

Нелегко было и дорогому отцу нашему оторваться от сердец чад его о Господе, что можно видеть из прилагаемой выписки из письма его с первой станции от Симбирска из (села) Тетюш: «1855 года, 20 октября, половина 7 часа. Вот я и в Тетюшике за 25 верст от вас, чада мои. После разлуки с провожавшими меня у часовни, я не сводил глаз с Симбирска. Лошади мчали вперед, а сердце, прильнув к вам, не двигалось с места. Много мне довелось перечувствовать ныне, други мои, так что день этот можно назвать жизнью целой. Встав в 4 часу, укладывался; встречал и провожал входящих и исходящих, одних благословляя, других умоляя к миру и любви, оставленным в удел нам Господом Иисусом. Наконец в 8–м часу явился духовный отец; и вот я бедный грешник рад был очистить совесть мою от мертвых дел, желая отселе уже работать не греху, но Богу живу. Грех–язва души нашей, есть зло злейшее, предтеча бед и ужасов. Блажен, кто хранить себя, свои ризы, в кои облечен при купели крещения, в чистое и непорочности: он свободно может войти в небесный чертог и свечерять со Христом. В 10 часов я ходил в залу собрания прощаться с детушками моими семинаристами. Кратко, но не без чувства сказал им речь; потом пошел в церковь семинарскую, где часто и сладко мне плакалось. Здесь отслужил я молебен. Умильное пениe певчих, концерт приготовивших мне приличный по времени: «Возведох очи мои в горы. Господь покров твой» и пр. и собрание всех учеников, – все это глубоко тронуло меня; я плакал о себе, плакал о них и о вас всех, други мои. По окончании молебна я укладывал остальное. Потом был у вас. Сердце мое хотя надрывалось, но я крепился, взывая ко Господу о помощи, и дивно меня укрепил Он – Сила моя. По приезде домой заходил к о. инспектору проститься и к о. ректору. Последний вызвался меня проводить за город с о. инспектором и экономом.

Детушки-ученики опять все явились для прощанья. Зная, что ждут меня впереди мои чада, я распростился с моими спутниками по выезде из Симбирска. У часовни ожидали меня чада мои. И застрадала утроба моя, и сердце мое яко воск таяло посреди чрева моего. Потерявши, после тяжкой разлуки, и эту группу печальную, я не сводил с неё очей сердца, пока в них все не слилось, не превратилось от печали, боровшей меня, в какой-то хаос безотрадный. И тут я взывал ко Господу, да утешит меня. Он коснулся меня своею благодатью и хаос скорби исчез; путник ваш тихо и сладко молился».

Милосердый Отец небесный, не оставляющий верных рабов своих без утешения в сей юдоли плача и скорбей, призрел милостиво и на верного служителя своего архимандрита Герасима, в скорбях сущего, и яко матерь возлюбленному чаду своему, послал ему утешение в настоящем путешествии. Богопреданная душа его обрела сладостное успокоение и отраду в Саровской пустыни, – месте святых трудов и упокоения преп. отец Серафима, Марка, Илариона и других, в мире скончавшихся, а равно и доднесь живущие старцы приняли его, как друга и брата о Господе, стараясь наперерыв утешать скорбящее сердце его. Особенно эта святоиноческая любовь отцов к досточтимому путнику сказалась во дни ужасных припадков от болезни его каменной, которая приковала его к одру там дня на четыре; но долг службы призывал его к месту назначения, и еще не оправившись хорошенько от удручавшего недуга, он принужден был расстаться с благодатным Саровом. Громадное и замечательное по многим отношениям письмо получила оттуда я от него и доселе слезю об утрате оного.

5 ноября, 1855 года прибыл он в Москву. И там святыня московская, милостивый прием Высокопреосвящ. Филарета, встреча с добрыми знакомыми, оживили и утешили отца нашего. С благословения митрополита он ездил с сыном в Лавру и там богоносная душа его в молитвенных слезах излилась пред многоцелебными мощами чудотворца Радонежского. Ему хотелось выплакать – по –всю скорбь сердца, и милостивый угодник услышал вопль души его и утешил его: душа его ликовала как бы на Фаворе в сладком молитвенном умилении, умиротворившем дух его. IIpиятно ему было встретиться в Лавре и побеседовать с духовно–просвещенными мужами, оо. ректором и инспектором академии. Обязательные люди эти с предупредительностью старались доставить всевозможное удовольствие своему заезжему гостю. О. инспектор Серий вызвался даже проводить дорогого нашего странника в Гефсиманию и Вифанию; и везде благодетель наш находил утешение благородному сердцу своему; но сколь ни отрадно было жить и дышать святым воздухом около святых угодников, а голос совести, или лучше, глас ангела–хранителя, отрывал как бы невидимою силой благоговейного путника, указывая путь ему на Украину. Напутствованный 13 января 1855 г. благословением митрополита Филарета, который на прощанье часа четыре беседовал с о. архимандритом и узнав его глубоко-аскетическое настроение, благословил его четками и книгой: «Руководство к духовной жизни» преп. Варсанофия, и как отец обнял его и лобызал в рамена, – отец наш оставил Москву.

По выезде из гор. Серпухова жестоко простудился путник наш и ехал в бурную погоду с большим уже трудом по крайне дурной ухабистой дороге. 15 ноября был в Орле, где благомилостивое внимание владыки Смарагда очень и очень пригодилось дорогому путнику нашему. В ночь на 15–е число сего несчастного для отца нашего месяца недобрые люди отрезали в дороге, под Орлом от задка его экипажа ящик, где уложил он свои сочинения, как-то: а) Проповеди (4 объемистые тетради); б) Аскетика (2 большие тетради); в) Об учреждении св. Синода и злоупотреблениях обер-прокурорской власти (рукопись в 28 объемистых тетрадей); г) Каноническое право (7 больш. тетрадей); д) Проделки немцев в северо-западных окраинах ваших (12 тетрадей); е) Объяснение на все почти св. писание (кроме апокалипсиса, 88 толстых тетрадей); ж) Заслуги патр. Никона для русской церкви (8 больших тетрадей) и з) курсовое сочинение) «О первом Иерусалимском или апостольском соборе» и другие академические (студенческие) сочинения и записи.²⁶

Подъезжая к гор. Курску, Господь дивно сохранил раба своего со спутниками. Вот что записано в его дневнике. «16 ноября. В 10 часов утра подъезжая к г. Курску, переднему колесу вздумалось слететь; кучер с Семеном (келейным) слетели вмиг и прямо в овраг. Лошади под гору понесли; начались скачки, толчки. Пробужденный от мечтаний этой неожиданностью, мгновенно остановил я лошадей одним почти словом. Прибежали, упавшие целы, сохранны; подкатив колесо, за полверсты спавшее, и прикрепив его, поскакали вперед, как ни в чем не бывало».

Преосвященный курский Илиодор принял отца нашего очень внимательно и ласково, как старого знакомого по Питеру²⁷, и расспрашивая о службе его, присовокупил: «Я постоянно следил за ходом вашим по службе. Да, нужно терпеть всем нам, обрекшим себя на служение матери Церкви, на благоугождение Господу. «Аще приступавши работати Господеви, – говорит писание, – уготови душу твою во искушение», а искушение требует терпения». Добрый владыка, оставил на целый день о. архимандрита, возил с собой на обед к помещику 3–ву и там познакомил своего гостя с военным губернатором Л. и другими особами. Там собран был, так сказать, цвет общества курского. Доброму святителю не хотелось расстаться с своим знакомцем, и он просил его остаться денька на два, или, по крайней мере, переночевать у него; но так как о. архимандрит настаивал на выезде, то благодушный владыка взял с него слово: в проезд на чреду заехать к нему, присовокупив, что «и комнаты для вас всегда будут готовы». Вручая страннику нашему на прощанье четки, он самым трогательным образом прощался с ним, до двух трех раз. Таким образом, немало утешилось наскорбевшееся сердце о. Герасима.

Вот краткая выписка из дневника о. Герасима о приезде его в г. Харьков. «Со слезами умиления молил я благодать Божью благословить меня, мои дела, мои входы и исходы успехами к славе имени Его и для пользы ближних моих. И как сладки были молитвы эти для сердца моего осиротелого! Мне ясно без слов сказалось, что ходя во свете лица Божия и огребаясь от всего греховного, не останусь я и здесь на новом поприще; служения без утешения, без сочувствия любви и, что всего лучше, без помощи свыше, и вот я ободренный, укрепленный, с новыми силами, незаметными до этой поры, умиленно говорил сам себе, проезжая по стогнам Харькова: «благословен ты, грядый во имя Господне!» Не зная квартиры своей, рад я был хоть какому–либо уголку и с этою мыслью подъехал к архиерейскому дому. Вошел в келью эконома о. Августина, и очень изумился, при виде любви его и иepoдьякона Августина, неоднократно бывшего странником в Симбирске. «С нетерпением вас ожидаем, – говорили в один голос оба они,– «благословен ты, грядый во имя Господне!» (Пс. 117:26). «Могу ли видеть владыку?» – «Теперь поздно, – сказал мне старец, – лучше завтра». – «Есть ли для ректора, сколь он ни худ, уголок какой-либо?» –"Есть, есть; о. инспектор приготовил для вас». Еду туда все-таки с мыслью, что доведется опять мне там потесниться²⁸ – что же? Открываются покои-чертоги. «Что же это такое?» спрашиваю я у о. эконома иepoмонaxa Ир., прибежавшаго. – «Это квартира вашего высокопреподобия». Зал и все комнаты обмеблированы, с зеркалами, коврами, комодами и пр. «Ну, слава Богу! – сказал я ceбе, – зде покой мой, зде вселюся!» И павши пред Господом, в смирении сердца благодарил Его благость за безбедное мое путешествие.

В 12 часов помолился и лег, но сон бежал от очей моих; опять я склонил мою выю и плакал, как сын заблудший в объятиях Отца своего премилосердого, стоя на коленях, никем, кроме ока Всевышнего и светлых очей ангела хранителя моего, незримый. Здесь хорошо бы мне было и очень даже, если бы не томила разлука моя с близкими сердцу чадами моими. Владыка Филарет – ангел кротости: так и веет от него миром, оставленным нам Спасителем в удел. Вижусь довольно часто с ним, чтобы отвести, как говорится, душу скорбящую. Иногда даже спрашиваю я себя: за что это Господь благословил столь щедро меня окаянного? Видно на покаяние даром любви осязательной Господь призывает меня многогрешного; видно хочет удивить Он на мне милость Свою и явить всем, до чего может простираться любовь Его божественная, глубокая, как море бездонное. 22 ноября испросив у владыки благословения, в 4 часа а отправился в Куряж²⁹, моля Господа и Матерь Его безневестную со слезами дать мне с терпением уменье уневестить Им вверяющиеся мне души в Куряж и загладить таким образом, много–мало падения мои. Но вот и Куряж; вижу колокольню, вижу храм его, где служить в преподобии и правде я должен, где вождем приходится мне быть и звездой путеводною для ста и более душ. Вот этот Куряж, земля обетованная для сердца моего. Вот он, эдем этот мой возлюбленный, которого не стою я окаянный, как искушавший Господа моего на воде пререкания. «О, Господи! взывал я,–яви мне здесь милость Твою, и спасение Твое даждь мне!» Подъезжаем, въехали в ограду; Я вышел из экипажа, пал на сугроб и благодарил Господа, тако о мне устроившего. Казалось, что ангел этой обители, охраняющий ее от всех видов опасностей, благословил вход мой. Подхожу к первому корпусу каменному и полагая, на основании прежних слухов, что убогий меня ждет приют, очень удивился, когда ввели меня в светлые, чистые, теплые и довольно уютные покои, состоящие из прихожей, залы, гостиной и спальни.

Слава Тебе Господи! Так как было 5 часов, пошел я на правило, читаемое в храме, куда собралось все братство – представиться настоятелю новому. После правила я произнес в назидание братства речь, согретую теплым чувством, в коей старался доказать пришедшим в обитель спасаться: необходимость «иметь мир и святыню», без коих, по словам св. Апостола, «никтоже узрит Господа» (Евр. 12:14).

Потом благословлял всех и расспрашивал более или менее замечательных: кто и откуда? Долго ли и как спасается? Покончив свидание с братством и сделав должное распоряжение относительно завтрашнего служения, я тотчас отправился в кельи владыки Иннокентия, рукополагавшего меня в Иркутске 1886 года, 12 апреля и живущего здесь на покое. Иерарх старец, по слухам, ожидал уже меня с нетерпением, говоря всем и каждому: это наш, это мой». Вхожу и, отрекомендовав себя послушником его преосвященства, готовым всем жертвовать для покоя его, священного для меня, пал я в ноги ему. Владыка изумился, схватил меня, старался поднять, целовал и усаживал рядом подле себя тут бок о бок поближе к сердцу его старческому. Делать было нечего, я послушался. И не мог он вдоволь надивиться измене со мной десницы Всевышнего. «Ну, друг, вам подобает расти, – произнес старец с чувством, – нам же молиться. Да благословит Господь входы твои и исходы отныне и до века!»

Отец небесный видимо заповедал ангелам своим сохранить смиренного архимандрита Герасима от наветов злых человек, и дивным образом переселил его от горьких вод Мерры в рай сладости – в обитель, вверенную попечительству его смирения. Там-то душа его благоговейная обрела тихое пристанище, после многоскорбной жизни симбирской. Это земля обетованная для его аскетического духа. Обитель Куряжская расположена в 5 верстах от г. Харькова на восхитительном месте с живописными окрестностями, приводившими нередко в благоговейный восторг поэтически настроенный дух его, и он в смиренных слезах изливал благодарность свою к Создателю, всё премудростью сотворившему. Каким-то чудом сохранился у меня³⁰ обрывочек из огромного письма его, относящегося к сей поре. О. Герасим пишет: «Тишина эта безмятежная, уютность, теплота в моем обительном помещении и теперь обвивает каким–то покоем сердце мое. Что же будет весной, летом, когда запоют свои гимны соловьи, зазеленеют и зацветут деревья пред окнами и станет литься потоками сладкими и струями воздух в окна мои и аромат с цветов? Келья моя, да и все почти кельи братий окружены садами, в коих много куртин с цветами благовонными».–Симбирск 1855 года Августа 1–го дня.

Примечание о. Добросердова, сообщившего в редакцию Душеп. Чтения жизнеописание Герасима

На этих строках жизнеописание, о. Герасима прекращено и оставлено без продолжения. Не знаем, был ли этот биографический очерк в руках покойного преосвященного (Герасима), бывшего в пору написания его трудолюбивою инокиней ректором Харьковской духовн. ceминарии; по от того времени сохранилось в бумагах инокини–биографа следующая выдержка из письма к ней о. архимандрита и ректора Герасима: «О, дайте мне эту заветную книгу, где незримая рука записала воспоминания детства, книгу весны непорочной, когда мы думали чисто и верили свято; дайте лепет родных голосов п любимые лики, уснувшие на веки». Декабря 7–го, 1855 г. Харьков.