Русское духовенство

«Безнравственные люди во все времена ни о чем так не заботились, как ослабить клеветами и злословием уважение к священному сану.

Где нет уважения к духовенству, там какую силу может иметь религия?»

Прав. богосл. Арх. Платоха.

С некоторого времени стали появляться в печати статьи, направленные против Христианского учения и Православной Церкви. Передаются оные в отделах наук и в произведениях словесности. Прикрытые мнимо глубокими выводами ума или прогрессом просвещения и цивилизации, они касаются догматов Церкви, священного писания и обрядов религии с ложным и превратным разъяснением общепринятых истин; чаще передаются вставочными мыслями или выражениями при разных описаниях. Наконец, появились целые книги критического содержания о Церкви. В прошлом 1858 году, в Лейпциге, отпечатана на русском языке книга под заглавием: «Описание сельского духовенства в России», в которой ярко выставлены недостатки управления с огромными прибавлениями лжи и клеветы. Ни в одном государстве никакая часть администрации не может быть во всех частях совершенной, как никакой человек не может быть безгрешен. Одно только божественное учение, принесенное с неба Христом Спасителем, распространенное во вселенной Его Апостолами и разъясненное Отцами Церкви и вселенскими соборами, остается неизменным. Во всей чистоте хранит его Православная Церковь.

Заблуждение некоторых писателей дошло до того, что они отвергают верность бытописания боговдохновенного пророка Моисея в книге Бытия, относительно создания мира, гуманно рассказывая, будто мир сложился по стихиям природы, а не Богом сотворен. Этими нелепыми выводами подрывается основание Христианского учения, а всё для того, чтобы освободиться от закона религии; жить, подобно животным, по влечению страстей; никому не повиноваться; делать, что каждому взбредёт в голову. О вечном воздаянии за прохождение земной жизни, конечно, уже и помину нет. До такого жалкого состояния может довести человека ум его, не просвещённый светом истинной религии.

Кто бы поверил, что в периодическом издании, имеющем большой и разнообразный круг читателей, может быть напечатана статья, где пишут, что молиться всё равно в Христианском храме или в языческом капище, и что посредников между Богом и человеком не должно быть: из этих начал прямо вытекает, что не должно быть и таинств, не должно быть и духовенства.

В другом журнале, также имеющем большое число подписчиков, говорят: связь мужчины с женщиной должна быть кратковременна, всё противоречит её продолжительности, и перемена – её необходимое условие. Помыслил ли материальный писатель, что с уничтожением брака уничтожатся и законы нравственности и законы правды? В каком бы виде не передавались подобные мысли, с какими бы комментариями ни были, всегда они преступны и особенно вредны в лёгкой литературе, открытой не исключительно для учёных, а для всех: по слабости природы нашей, людей, не знакомых со злом, лучше оставлять в неведении о нём, нежели сближать их с правилами, льстящими страстям.

Чтобы не вводить читателя в грустные размышления, ограничимся приведёнными примерами.

Вера и нравственность служат основанием государственного благоустройства; поэтому каждый благонамеренный член общества обязан обнаруживать зло и предупреждать его; останавливать заблудших и предохранять несведущих и легкомысленных людей от опасности.

В этих видах печатаем настоящую книгу.

***

В 1858 году издана в Лейпциге книга «Описание сельского духовенства в России», наполненная злословием и клеветой на всё Русское духовенство, а особенно на высших лиц иерархии.

Г. Погодин в 9 номере Русского Вестника сего года, объявил, что книга эта писана по его заказу священником, что автор, написав первую половину, желал оставить нечистое дело, но Погодин убедил его окончить. Получив рукопись от священника, он исправил её по своему желанию и давал читать и списывать знакомым, а при свидании с одним приятелем, проживавшим постоянно за границей, который просил дать ему ходившие по рукам рукописи, выдал и «Описание сельского духовенства». Значит деятельности Погодина русские обязаны обнародованием упомянутой книги.

В России неизвестным путём появилась она во множестве экземпляров. Где ни случались разговоры о сем предмете, везде слышались от благомыслящих людей осуждения книги. Многие подозревали в составлении её г. Погодина; может быть он не мог уже долее скрываться и объявил во всеуслышание мира о своей литературной проделке.

Г. Погодин, как бы в извинение своё, говорит, что он был болен, когда поправлял рукопись, распространял её по знакомым и выдал заграничному приятелю. Верим этому, инвче трудно было бы объяснить смелый поступок его. Посоветуем ему, однако, ради его пользы, на будущее время в болезненном состоянии не заниматься мысленным трудом. Известно медицинское правило: когда один член тела подвержен недугу, прочие члены сочувствуют ему, а самая незначительная, по-видимому, болезнь, может иметь влияние на мозг.

Не одна только ложь и клевета, а частью и грустная правда высказаны в книге: «Описание сельского духовенства», в книге, которую многие читают, перечитывают и находят, что некоторые темные краски, которыми очерчена жизнь сельского священника с его юных лет, взяты тут с натуры. Но тот очень ошибся бы, кто бы подумал, что таково состояние всех вообще лиц сельского духовенства. Автор прав, если будут понимать его описание, как попытку изобразить те мрачные стороны, которые встречаются иногда и только иногда, в воспитании и службе сельского священника. Но его описание будет совершенно ложно, если захотят видеть в нем изображение воспитания и судьбы сельского духовенства вообще в России.

Бедность сельского духовенства в России известна всякому хотя немного знакомому с бытом его. При средствах, едва составляющих дневное пропитание и одеяние, содержание детей в училище и семинарии весьма затруднительно для священно- и церковнослужителей. Укажу на пример воспитания своих братьев. Отец мой, сельский священник, имевший семь человек детей, отвез двоих сыновей в училище и должен был за квартиру и пищу платить за каждого по пяти рублей ассигнациями в месяц. Через год он не в силах был вносить эти деньги и хотел старшего сына исключить и хлопотать об определении его дьячком в село, где сам был священником. Только помощь дяди дала возможность продолжать учение этому мальчику, предназначавшемуся в дьячки и во всех классах от училища до академии занимавшему первое место и теперь служащему Церкви в сане архиерея. Но эта бедность содержания не влечет за собой порчу нравственности. Пишущий эти строки, не имея шести лет от роду, отдан был на квартиру к одному штатному служителю монастыря и по совести не может сказать, чтобы из примера жизни его и обращения научился чему-нибудь худому. Старик хозяин, державший семью свою в руках, оттаскал раз и меня за волосы за то, что я дочь его назвал дурой. Я с благодарностью теперь вспоминаю этот урок. Взяточничество смотрителя и учителей совершенно неизвестно в Московской епархии, по крайней мере в том виде, как описывает автор книги «О сельском духовенстве». В течении семнадцати лет моего учения, от училища до академии, гроша никому не дали за меня, и никогда, по собственному моему сознанию, не лишали меня того в списке места, которого я стоил. Может быть, в училище и давались иными отцами приношения, но это делалось весьма секретно. В семинариях и помину о них не было никогда. При той бедности, которую описывает сам автор, откуда взялись бы средства на бесчисленные подарки? Учители в низших училищах действительно не все способны и достойны; но не потому, чтобы эти места покупались за деньги или давались по протекции, но потому, что хорошие ученики не хотят их занимать. Часто, по крайней мере в Московской губернии, не по охоте посылают в учители. Скудость содержания, множество уроков, малое поощрение за службу во время её и при выходе в епархиальное ведомство, отбивают всякую охоту занимать должности учителей. Выписывать новые книги, новые учебники и руководства ни училища. ни учители не имеют средств, да едва ли они имеют возможность узнать и о выходе по их классу полезного руководства. Кого винить в этом? Начальство винить нельзя потому, что оно для воспитания детей духовенства делает то, чего не делается для детей других сословий: оно даёт возможность с малыми средствами доставить не только хорошее, но иногда отличное образование. В других сословиях редкость, если отцы с таким ограниченным состоянием, как состояние нашего духовенства, доставят возможность порядочного образования своим детям. Дешевым воспитанием сыновей духовенство значительно вознаграждается за скудость средств своего содержания.

Не будем входить в подробности духовного образования. Может быть уж и теперь готовятся многие перемены в образовании духовенства; потому мы ограничимся только указанием на дух воспитания духовного юношества. Бранить семинарское образование сделалось уже общим местом и самое название семинариста сделалось ругательным, но справедливо ли это? Бранить семинарское образование за односторонность нельзя потому, что круг преподаваемых в семинариях наук так обширен, что с ним не сравняются и гимназии. Ругают семинарии за схоластическое преподавание, но имеет ли смысл это обвинение? Правда, что к сочинениям приучают посредством периодов и хрий, но едва только мальчики приучаются связывать сколько-нибудь мысли, об этих формах и помину нет. При изучении уроков любят в духовных училищах буквальное чтение, но с тем, чтобы и понимали читанное. Это заучивание упражняет память и усваивает более точный способ выражения. Что семинарское образование никак не хуже гимназического, видно из того, что порядочный ученик семинарии из среднего отделения, что равняется пятому курсу гимназии, выдерживает с честью экзамен для поступления в университет¹. Между тем, наверное, можно сказать, что ни один, окончивший курс в гимназии, не выдержит экзамена для поступления в Духовную Академию. И как бы они выдержали экзамен, не зная ни древних языков, ни философии? Говорят: семинаристы все-таки выходят из семинарии с малыми познаниями. Но дает ли какое-нибудь учебное заведение столько знания, чтобы его стало на всю жизнь? Истинное, твердое знание приобретается собственным размышлением u изучением. Назначение учебных заведений – только раскрыть способности, сообщить первые элементы, указать задачи науки и путь, которым отыскивается решение её вопросов. Духовное образование достигает этой цели изучением классических языков и частым упражнением в сочинениях. Кто знаком хорошо с сочинениями духовных писателей, тот не может не признаться, что связность изложения, точность в выражении составляют почти общую принадлежность их сочинений². Мы охотно признаемся, что познаний, приобретенных в семинариях, не совершенно достаточно для достойного прохождения сана священника. Необходимо, чтобы священник дополнял и усовершенствовал свои познания. Но не требуется ли этого от воспитанника всякого учебного заведения при поступлении его на службу? Достаточно для семинарского образования и того, что оно делает человека способным к дальнейшему образованию. Семинаристы поступают в университет, педагогический институт, медико-хирургическую академию, на службу всякого ведомства и везде легко приобретают нужные дальнейшие познания³.

Что касается до нравственного воспитания в духовных училищах, то его нельзя назвать вполне удовлетворительным. У нас более учат, чем воспитывают. Воспитание ограничивается почти только отрицательными мерами. Стараются не допускать воспитанников до шалости и проступков, но мало заботятся о возбуждении воли к самодеятельности, о развитии живого познания своих будущих обязанностей и стремления действовать неуклонно и неутомимо в звании учителя, руководителя, духовного отца народа. Беспрекословное повиновение даже одному капризу начальника – вот что считается обязанностью ученика! От того в характере семинариста образуется какая-то упругость, тягучесть, способность сживаться с обстоятельствами, выносить то, чего другой никогда бы, может быть, не перенёс, но нет жажды свободной деятельности, стремления простереть свое влияние далее казенной формы, яснее сказать – нет желания и ревности стать чем-нибудь более, чем одним совершителем таинств и обрядов для народа... Между тем ни для кого так не нужно тщательное воспитание, как для детей духовного звания. Домашнее воспитание их скудно и бедно: ему негде приобрести понятия об условных приличиях света: часто он не умеет ни войти в комнату, как надо, ни встать, ни сесть, ни учтиво поклониться и вежливо сказать слово. Семи, восьми лет его отвозят в школу и до окончания курса он продолжает жить, почти не зная другого общества, кроме своих товарищей. Мудрено ли после этого, что семинарист, не знакомый с условиями общества, бывает неловок, даже, может быть, смешон, у него образуются свои понятия чести, приличия, мало соответствующие общепринятым. Это-то и составляет тот тип семинариста, над которым любят посмеяться. Конечно, есть не мало исключений: дети достаточных родителей бывают и ловки и развязны, но мы говорим о большинстве. Оно не знакомо с житейскими отношениями, с наукой жить. Главное правило, главное знание для него в училище – грамматика, в семинарии – система (словесности, философии, богословия). Один ученик училища, подавая Архиерею трость, не поцеловал у него руку. «Что, в грамматиках не написано», – сказал Архиерей, – «целовать руку Архиерея, когда ему подают трость?» «Нет», – отвечал мальчик. «Ну, ты прав». И точно, семинарист думает, что вся мудрость житейская заключена в грамматике и системе её! Между тем школа науки и школа жизни – две совершенно различные вещи. Стоит только, взяв список воспитанников семинарии, спустя лет пять, десять, сличить судьбу их, и окажется, что нередко первые становятся последними, а последние первыми и это естественно. При совершенном незнании житейских отношений, семинарист прямо со школьной скамьи, из под надзора начальства, приучившего его повиноваться без рассуждения, делает крутой переход к самостоятельной жизни; столь самостоятельной, какая на долю воспитанников других учебных заведений редко прямо выпадает. Он делается главой семейства, настоятелем церкви и причта, духовным пастырем прихода; на него возлагаются различные духовные и светские должности; он поставляется в многообразные, часто весьма затруднительные отношения к помещикам, поселянам, к властям духовным и светским. Чем более он надеется на свои познания, на свой ум, тем чаще он впадает в ошибки, запутывается в делах и подпадает штрафу. Слабый по способностям и учению семинарист, не доверяя себе, действует осторожнее, и мало-помалу приобретает нужные опытность и благоразумие, и вместе с этим заслуживает доброе мнение начальства. Потому-то необходимо в семинариях приучать к самостоятельной деятельности, знакомить с будущими отношениями, развивать чувство законности, требовать повиновения не во имя своей личной воли, своего каприза, но во имя закона, объясняя, почему это нужно и для чего. Иначе и семинарист приучится требовать себе повиновения во имя личного каприза. He осуждаем намерений начальства духовных училищ; оно имеет в виду послушание иноческое и исполнением своих приказаний без рассуждения думает приучить к смирению. Но прямо скажем, что оно ошибается и достигает противоположных результатов. Монашеское послушание есть обет произвольный и потому не обязательный для всех; требуй его от того, кто сознательно отрекся от своей воли! Начальник не должен забывать, что он не есть закон, но наблюдатель за исполнением закона. Зная горькие следствия непослушания, подчиняются и капризу, но в душе остается скорбное чувство оскорбленного достоинства. Опыт показывает, что безропотно послушные подобного рода приказаниям, в жизни семейной и общественной сами становятся деспотамн. Ласковое, доверчивое, отеческое обращение смягчит грубость первоначального воспитания. даст свободу развитию мальчиков, принесёт им решение на многие вопросы жизни, укажет им и настоящий способ действия в будущем их служении. Неразвязность духовных воспитанников, непривычка их к беседе с посторонними, имеет следствием то. что они кажутся менее знающими, нежели знают на самом деле и не умеют употребить в дело своих познаний и высказать их.

Между тем духовный воспитанник все знания приобретает именно для того, чтобы передавать их народу. Потому развитие этой развязности, этой способности передавать другим свои знания и свои мысли, должно быть предметом особенного попечения начальства. Нужно приучать семинаристов к устным состязаниям, заставлять излагать сочинения не в форме сухого рассуждения, но живой беседы; самые уроки передавать так, как бы они передавали заключающиеся в них истины значительному кругу слушателей. Пусть всё напоминает духовному воспитаннику, что он назначается быть учителем народа и всё направлено будет к этой цели при его образовании.

Мы откровенно высказали свои мысли о достоинствах и недостатках семинарского образования и воспитания и общая картина далеко не так мрачна, как её рисует автор книги «Описание сельского духовенства в России». В сравнении с семинариями, светские учебные заведения имеют гораздо более недостатков.

Что касается до наставников Семинарий, то когда мы учились, все они были люди молодые, способные и усердные к своему делу. Из уроков академических они передавали нам всё, что могло быть нам полезно и нужно! Профессор философии был отличный наставник. Четырнадцати лет я начал слушать курс философии и в шестнадцать уже знаком был с философией Платона, Аристотеля, Декарта, Бакона, Локка, Малебранша, Лейбница, Канта, Фихте и Шеллинга. В наше время еще читали историю философии во всем её объёме. Живой энергический наш наставник живым словом возбуждал любовь к науке, угадывал проблески дарования в каждом ученике и поощрял его своим вниманием. И теперь, через двадцать почти пять лет, ученики с любовью и благодарностью вспоминают о нём. Его класс был праздником для нас, а этот праздник был всякий день. Любовь к философии так была пробуждена в нас, что очень многие своей рукой списывали уроки по философии Голубинского, переписывали выходившие тогда сочинения и переводы и, просиживая ночи за этими трудами, с одушевлением следили за всеми явлениями в области философских наук, не пропуская без внимания не только замечательной книги, но и дельной журнальной статьи. И всё это учение философии строго покорялось святой Вере, как ступень к ней; как руководство. «Теперь», – говорил нам наставник философии при переходе нашем на курс богословский, – «теперь поручаю вас, братие, говоря словами Апостола Павла, Богу и слову Его благодати, могущему назидать вас более и дать вам наследие со всеми святыми. Вы знаете, что моя единственная забота была пробудить в вас любовь к Истине Вечной, добру присносущему, красоте несозданной. Могу и я с Апостолом сказать, что любовь к вам, любовь к истине руководила мной». Мы все плакали, прощаясь с ним.

Что касается до нравственного состояния, то главным недостатком была некоторая грубость и соединённые с ней пороки, но дух послушания начальству был твердо укоренён. Это, кажется, общее свойство воспитанников духовных. Недаром Герцен в своих воспоминаниях об университетской жизни говорит: «С нами были семинаристы; они завидовали нашей развязности, а мы досадовали на их Христианское смирение». Но среди воспитанников моего времени были юноши. проникнутые глубоким чувством благочестия, силившиеся подражать аскетизму древних отцов, любившие тайно от товарищей проводить ночное время в молитве, искать случая подвергнуться незаслуженному наказанию со стороны начальства, чтобы претерпеть это ради Господа.

Несмотря на всю строгость главного начальника семинарии, я с чувством любви и скорбного сожаления оставил семинарию и тогда же писал к одному товарищу, прилагая слова песни Пророка Иеремии: «Аще забуду тебе ... забвена буди десница, аще не поляну тебе, аще не предложу, яко в начале веселия моего». И все товарищи, сколько припомню, спустя десять, двадцать лет, с признательностью посещали место своего воспитания, осматривали каждый уголок, где они сиживали, каждую берёзку, под которой учили уроки, с отрадным чувством припоминали былое время юности с её мечтами и наслаждениями. Мне кажется, нужно иметь самое неблагодарное сердце, чтобы ругать нам наше семинарское образование. Кто неволил получать его? Духовное начальство никого насильно не принуждает поступать в семинарию. Ступай, если хочешь, в лицей, в училище правоведения, в университет, в гимназию. Но я не имею прав поступить в лицей, в училище правоведения, я не имею средств воспитываться в гимназии, в университете. Так зачем же жаловаться? Эта жалоба похожа на то, как если бы нищий, протягивая руку за подаянием, стал ругаться, зачем ему дают грош, а не сто рублей серебром. Семинарское образование делает нас людьми, дает вам возможность иметь свой кусок хлеба, даровитым людям открывает возможность получить высшее образование, достигнуть высших степеней не только в духовном звании – сана Епископа, Митрополита, но и в светском звании – оно дало возможность Сперанскому, родившемуся в поле, когда мать его жала рожь, достигнуть звания графа Российской Империи. Уничтожьте училища, духовные семинарии и что будут дети священно- и церковнослужителей? Известная у духовных поговорка: как не будешь учиться, так пастухом будешь, осуществилась бы буквально.

Грустно, невыразимо грустно в воспитаннике семинарии встретить такую неблагодарность к месту своего воспитания. Что не пусто это образование доказывает уже возможность составления подобной книги, как «Описание сельского духовенства» семинаристом, не получившим высшего образования. По этому-то мы не желали бы с автором книги, чтобы в училищах и семинариях всё было бы изменено и преобразовано, а только желаем того, чтобы нечто было улучшено.

Перейдем теперь за автором к рассмотрению судьбы сельских иереев.

1. Поступление на места.

Определение на места в духовном звании гораздо легче, нежели в светском. Иначе что бы заставило студента семинарии, имеющего 14-й класс, страдать так в поисках места, как описывает это страдание автор книги? Он поступил бы в гражданскую службу. Епархиальное начальство почти никогда не удерживает против воли в духовном звании. Места лучшие, говорит автор, раздаются архиерейским племянницам. Но для этого нужно, чтобы архиерей был родом из той епархии, где он архиереем, а это редко бывает. Потом племянницы сами не получают мест, нужен для них жених. Отчего же лучшему ученику не быть женихом и мужем архиерейской племянницы? Вот ему и лучшее место. Потом, не законно ли и лучшего по аттестату ученика испытать на худшем месте, дабы узнать, будет ли он лучший и по жизни, а не по одному аттестату? Школа науки и школа жизни, как мы сказали, две совершенно различные вещи. Чтобы и посредственные места продавались за деньги в Московской епархии, мы этого не слыхивали. Потому пусть исключит её автор из списка епархий, ему известных. Что дочери бедных не получают богатых женихов, на это странно указывать, как на недостаток именно духовного звания. Мало ли где этого не бывает? Вопрос сделается слишком общий: почему богач не берет за себя нищую, почему богатая невеста не выходит за бедняка и прочее? Напротив нигде так легко не устраиваются сироты и бедные, благодаря попечениям Архиереев, как именно в духовном звании. Примеры этого вы встретите повсюду и всякий духовный подтвердит это. Кажется, автор сам не знает, что говорит. То жалуется он, что семинариста принуждают жениться против воли, то жалуется, что семинаристы обходят бедных невест, а берут богатых.

Что касается до семейного быта священника, то общий голос признаёт жен священников счастливицами. В молодых летах, не растратив сил и чувств своих, семинарист вступает в семейную жизнь и любит и бережет свою жену, так как другой ему не дадут. Девушек с высшим образованием, как и вообще женщин, он почти не знает, а потому его не может и возмутить сравнение их с его женой. Одна дама, урождённая княжна Ш., аристократка по рождению и по мужу, часто говорила мне, что если бы она могла возвратиться опять к девичьей жизни с настоящим знанием света, то ни за кого бы не вышла замуж, как за священника: потому что нигде жены не бывают так спокойны и счастливы. как у священников. Если что причиняет скорби в их жизни, то это их бедность, но мой миллион устранил бы это горе.

Напрасны жалобы на перезрелых невест: Архиереи строго наблюдают, чтобы этого не было.

Средства жизни священников действительно скудны, но надобно припомнить, что и потребности их ограничены. Они рождены в этой скудости, в ней воспитаны и им не тяжело и нести ее.

Прилично ли, законно ли иерею произносить проклятие на Архиереев за то, что они восставали против жалованья духовенству? Без всякого прекословия, говорит Апостол, меньшее от большего благословляется... Неужели автор книги не мог отгадать причин, которые побуждали Архиереев к подобной мере? 1. Дело шло о епархиях, где духовенство имеет достаточное содержание и без того. 2. Определение жалованья священникам от казны могло поставить их в степень чиновников, зависимых от гражданского начальства, а для силы Церкви, для её значения, для сохранения её чистоты, требуется её самостоятельность. 3. Вознаграждение от прихожан за совершение треб сближает священника с прихожанами, ставит их в более тесное взаимоотношение, заставляет священника заботиться о любви прихожан, а прихожан принимать участие в его семейном положении. Один Архиерей писал к H., что некоторые священники, получающие жалованье, не ходят совершать требы, не хотят служить молебнов, требуя за них неумеренного вознаграждения. Прихожане не терпят в священнике корыстолюбия и притязательности, но с любовью дают по мере средств своих и почли бы себя оскорбленными, если бы священник отказался принять приношение их усердия. Рассказывали мне примеры, что прихожане стали удаляться от священников, как от чиновников, когда те стали жалованье получать: их подкупают, говорят они и особенно этим пользовались раскольники, чтобы отдалить народ от духовенства. Говорим не к тому, чтобы признавали вредным назначение жалованья священникам, но к тому, чтобы показать, что восставшие против жалованья имели свои уважительные причины, с которыми можно не согласиться, но за которые проклинать бессмысленно, нелепо, дерзко.

Трудно положение священника в селе, особенно молодого. Ему нужно дополнять, усовершенствовать свои познания, ему нужно общество для отдохновения в свободное время. Но книг ему негде взять; в обществе крестьян он не найдет себе ответа ни на один вопрос, его занимающий. Он может и должен являться в среду их, как наставник, как учитель, от которого они будут слушать наставления и назидания, но не как равный. Ему непременно нужно при сношении с ними сохранять степенную важность, приветливость и ласку, но ласку отца к своим детям, приветливость учителя к своим ученикам, иначе он потеряет все их уважение. Но он не может отвести душу свою в равной беседе, обменяться мыслями. Что касается до общества помещиков, которые иногда бывают в селах, то мы согласны с той картиной быта мелких помещиков, какую нарисовал автор. Чем далее будет священник от такого общества, тем лучше будет для него. Счастлив священник, если встретит помещика благочестивого, интересующегося духовной литературой. Здесь он найдет для себя истинное отдохновение, пищу для ума, подкрепление и вразумление в своем служении. Но вообще сближение священника даже с лучшими помещиками не без вреда для него. Этот внешний лоск, эта светская образованность, эти удобства жизни и роскошь в столе, одежде, жилище, эти рассказы о большом свете, эта любезность дам, их изящество в одежде, поступи, голосе, их пение, музыка – все это переносит священника семинариста в новый, неведомый мир. Ему тесна, грязна после того кажется собственная его жизнь, начиная от жилища до жены. В душе его рождается недовольство его воспитанием, его положением, его семейством, всеми отношениями его. И мудрено ли после этого, что он напишет о своем образовании и положении такую книгу, как «Описание сельского духовенства в России»? Бедный семинарист! Куда увлекли тебя мечты? Пышную княжну, под звуки Штраусовского вальса порхающую по паркету блистающих позолотой комнат, не введешь в домик сельского священника в качестве жены его?!!... По этому-то занятие сельским хозяйством, хотя действительно и огрубляет несколько священника, но зато дает ему на целое лето и на половину зимы занятия, избавляющие его от опасности привязаться к быту, которого он не может никогда у себя устроить. Во многих селах бывал я, со многими священниками говаривал, но ни от кого не слыхал. чтобы прихожане принуждали священника пить и десять лет в состоянии были сердиться за то, если он не пьет. Везде прихожане любят непьющих священников и довольны тем, если священник благословит им яствие и питие. Нарочно заводил я разговор и с крестьянами. Они сами осуждают священников, охочих до угощений. Священник сам виноват, если он не умеет держать причта в своих руках. Сам автор книги признаётся, что это бывает тогда, как священник сам подвержен слабости.

Не знаем мы, в какой епархии бывают благочинные, представленные автором книги. До его книги мы не представляли себе возможности подобных благочинных, несколько десятков их зная на своем веку коротко. Благочинный мало имеет по своей должности отношений к Консистории. Он доносит непосредственно Архиерею. Власть его и значение слишком ограничены, чтобы он мог сделать что-нибудь в пользу себя или во вред другого. Архиерей выслушивает обвиняемого лично и всякий лживый донос обратится на голову доносчика. Знаю, что есть доходы и благочинных. но они не покрывают почти расходов по объездам церквей и поездок к Архиерею, если благочинный живет далеко от места его жительства. В Московской губернии неохотно принимают на себя священники эту почетную должность. Но не осуждаю мысли автора книги о том, чтобы благочинные были избираемы духовенством и при том закрытой баллотировкой.

О духовных Правлениях и Консисториях не будем говорить потому, что не имели счастья или несчастья познакомиться с ними. Раз в жизни с тем и другим местом пришлось нам иметь сношение по метрическому свидетельству и ни в том, ни в другом месте не взяли с нас за хлопоты ни копейки. Но это. может быть, исключительный случай: Консистории все ругают, лучшей считают Петербургскую, в Московской, по крайней мере, члены не берут взяток, а в провинциальных, говорят, они не уступают и подъячим в этом деле. Решительное преобразование их необходимо не только для спокойствия духовенства, но и для чести человечества. Самые строгие, самые деятельные Архиереи, несмотря на всё своё желание, не в силах исправить это зло при нынешнем устройстве и украсить Георгием I-й степени нужно бы того, кто изобрёл бы проект, разбивающий на голову это полчище взяточников.

Не защищая Консисторий, считаем долгом совести защитить Архиереев от несправедливых нареканий. Тут автор пустил в ход всю свою риторику, всю свою патетику, чтобы забросать грязью этих, как он называет, сатрапов в рясах. Спросили бы мы прежде: видал ли он приёмы министров, губернаторов и других разных чинов в мундирах, а не в рясах? Если видал, то не стал бы так ругать приемов у Архиереев, гораздо более доступных нежели светские начальники. Напрасно бы тот трудился, кто бы пожелал, по описанию автора книги, узнать, где и как принимает Архиерей просителей. «Как собак, пишет он, держат иереев за дверьми своих прихожих: кликнут на несколько минут – для подачи ли прошений или для необходимых объяснений – и стараются как можно скорее выпроводить их из своей прихожей. Не только удостоить продолжительного собеседования – даже подойти близко не хотят они к иерею и из дверей зала протягивают руку для приема прошений». Читатель видит, что священники находятся у Архиерея за дверями прихожей и именно на лестнице, как выше сказал автор: «иереи, даже покрытые сединами, постыдно толкаются в сенях (даже и не в прихожей!) с причетниками и мужиками, сидят на лестнице в ожидании выхода Владыки; нет нужды, что это бывает и в морозы градусов в 25». На следующей странице автор книги изображает сельского священника, готовящегося предстать пред Архиерея: «Страшные конвульсии в руках у него. Он обдумывает, как и что сказать Архиерею, но мимо него непрестанно снует архиерейская сволочь – от письмоводителя и до лакея – и каждый как будто необходимым считает толкнуть его и разорвать нить его мыслей лакейски грубым: что стал не на месте. Он отходит в другое место, по где бы ни стал, где бы ни сел – везде не на месте, везде ругают. «Преосвященный идёт» – шепотом раздается в толпе просителей. Приняв прошения, Архиерей обращается к иерею с вопросом: «Тебе что?». Объясняться с В. П. «Верно кляузы какие-нибудь?». Не дослушав, Архиерей обращается спиной. Вот до чего доводит риторика? За кого же автор принимает читателей своих? Вы сказали, что иереи со всеми просителями сидят в сенях на лестнице в 25 градусов морозу. Неужели Архиерей выходит к ним туда? Неужели и там архиерейская сволочь, не исключая и письмоводителя, непрестанно снует мимо просителей и гоняет их со ступеньки? Верно им нечего делать, особенно архиерейскому письмоводителю!! Как же вы говорили, что Архиерей не хочет близко подойти, а из залы протягивает руку для принятия прошений и священника из-за дверей прихожей только вызывают подать прошение? А тут сам Архиерей выходит, сам собирает прошения и спрашивает иерея, о котором, очевидно, не было ему доклада, зачем он? Что-нибудь да не так! Тому, кто обвиняет архиерея за то, что он не хочет близко подойти к иерею, согласно ли с духом Христианского смирения оскорбляться тем, что приходится сидеть вместе с причетником и мужиком? Разве не с ними вместе молится иерей в храме Божием? Разве не в том же алтаре прислуживает причетник священнику, в котором он приносит жертву святую? Если он может войти во святое святых, где престол Божий, где сам Господь в таинственной жертве, то неужели будет оскорблением для священника, если он посидит с ним на одной скамье? И, может быть, этот причетник отец, брат или зять священника! Учащий высших себя смирению, должен бы сам явить пример, a то видно, что гордость говорит во всех этих упреках. Если иерею кажется вредным сидеть рядом с дьячком и мужиком, чтобы они не потеряли уважения, то разве и Архиерей не может опасаться, что излишним сближением со священниками он лишится уважения их. Иерей понимает важность своего сана, выставляет высоту его, зачем же он забывает еще большую высоту сана Архиерейского, зачем он не хочет видеть в нем образа Самого Господа, к которому истинный служитель Христов не дерзнет никогда обратиться не только с укорительным словом, но и с тайным ропотом?

Помещение у Архиереев большей частью бывает небольшое. Естественно, что просители, которых иногда в день перебывает до ста человек, теснятся у него и в прихожей и в сенях, которые, впрочем, бывают теплые. По самому свойству дел, касающихся Архиерея, он должен с каждым просителем переговорить наедине. Но для сотни просителей и по пяти минут отделить много, с кем нужно переговорить, он вызывает того в залу или приёмную. Разместить всех просителей по их чинам и орденам решительно нет возможности. Посмотрите на приёмные и светских начальников: тут вместе и генерал со звёздами, и купец с бородой, и сиятельный князь или граф, н бедная вдова мещанка. Не оскорбляются же этим, одному иерею Божию пришла только в голову подобная идея. Но простите ему, добрые читатели: он семинарист, он из духовного звания, а семинарист, по его же собственным словам, не может быть представлен без претензий. Чтобы Архиерей в то время, как он принимает просителей, допустил у себя сидеть четыре часа помещику – это решительная нелепость. Кто знает, сколько дел у Архиереев, как мало они имеют времени для отдыха, тот признает, что ему решительно невозможно потерять четыре дорогих для него часа приёмного дня на пустые беседы с пустым человеком из-за того только, что его жена или дочь пришлют банку варенья или подушку, вышитую горничными. Для собственного облегчения Архиерей никогда не может откладывать дела: оно не уходит от него, а только нарастает. В один день не прочитал он кипы дел консисторских, не принял 50-ти просителей – в другой день у него две кипы дел и 100 просителей и так пойдёт в удвоенной пропорции. После этого досуг ли Архиерею принимать священника, приехавшего на базар так просто, без всякого дела? Если ему нужно в чем-нибудь наставление по делам службы, он может смело явиться и Архиерей выслушает его и даст наставление. Священник, внимательный к своим обязанностям, в вопросах своей совести, в своих отношениях к прихожанам, найдет множество случаев быть у Архиерея за делом. Он, если хочет, всегда может обратить на себя внимание Архиерея не просто являясь без дела на глаза его, но по обязанностям своей службы. Не говорит ли в этом желании пустое тщеславие, чтобы можно было похвастаться, что я, дескать, был у Архиерея? Зачем? Да так посидеть у него, повидаться с ним... Если иерей дозволяет себе осыпать проклятиями Архиереев, звать их сатрапами в рясах, называть их лакейски грубыми, то в праве ли он сердиться на Архиерея за то, что тот называет деревенских попов ослами, от которых не услышишь слова толкового? Иерей, который вслух всей Европы так опозорил своих Архиереев, имеет ли право жаловаться, если Архиерей обругает его в присутствии какого-нибудь помещика? И неужели похвалы заслуживает тот священник, которого изобразил автор книги? «Его образование бесцельно, нелепо, ничтожно; мало добра, а много зла он вынес из Семинарии; на месте он делает всякого рода мерзости; прежде всего у него чарка; никакого сознания обязанностей, ни страха Божия, ни совести перед людьми; если он благочинный или член Консистории, то страшный грабитель и взяточник», – если таков действительно иерей, то какого названия он стоит, какого приема заслуживает? Но для автора книги: «Описание сельского духовенства» – истина дело постороннее. противоречий самому себе он не боится. Когда нужно ругать образование семинарское, он не находит в нем ничего хорошего; когда нужно поругать священников, он бранит в них все; но дело дошло до Архиереев – и вот священники являются у него высокими, достойными служителями, единственными сотрудниками Архиерея, через которых он может узнать нужды паствы. которые могут поучить Архиерея, о чем он должен беседовать с крестьянами, барами, купцами, которые в состоянии сделать его слово не звуком меди звенящей, как теперь, а словом живым, проникающим до глубины костей и мозгов и врезающимся в сердца слушавших. Откуда же мудрость такая взялась у тех священников, которых в таком жалком, отвратительном виде незадолго перед тем представил автор книги?

Часто в книжке встречается упоминание о богатстве Архиереев, о роскоши их. А нам кажется: нигде Архиереи так не бедны, как в России. Переберем епархии, на которые указывает автор. Содержание Московского Архиерея, конечно, достаточное: он получает жалования и доходов от управляемых им монастырей (Лавры и Чудова) около 9.000 рублей серебром. Но кто не знает скромности его жизни, отвращения от всякой роскоши и вместе несобирания денег? Он тратит все, но не на себя, а на бедных и разные дела благотворения. Тверской и Ярославский – получают около 3.000 рублей серебром со всеми окладами; Владимирский имеет средства для содержания дома достаточные, но для себя получает немного более жалования (600 рублей серебром); Костромской с трудом может прокормить себя, получая не более 700 рублей, своей свиты не имеет, чем и кормит; Тульская и Калужская епархия доставляют крайне бедные средства для содержания Архиереев. Ставропольский Архиепископ Иеремия распустил своих певчих по невозможности ни отопить их помещения, ни прокормить их самих. Нынешний Олонецкий Архиепископ, старец Аркадий, как всем известно, не имеет на столе более двух простых блюд. О Рязанском известно, что на него даже жаловались высшему начальству, что неприлично бедно одевается и от того, что не имеет средств сшить приличную рясу. Знаем мы, что иногда Архиерею во время болезни не только не на что пригласить врача и купить лекарства, даже не на что купить и рыбы для ухи. Подарят Архиерею орловских рысаков – он и поедет на них, не подарят – он ездит на лошадях в 30 целковых, в старой колымаге.

Если священнику тяжел подвиг, по словам автора книги, остаться честным и чистым в атмосфере причетничества и люда православного, то не более ли тяжел подвиг для Архиерея, когда у него в ведении тысячи этих проходов, с прибавкой десятка монастырей и тысячи священников, из которых многие ведут себя недостойно? Сколько раз, может быть, обливается кровью его сердце при виде беспорядков, нравственного растления своей паствы, за которую (он твердо это помнит) он должен дать отчет на страшном суде? Сколько возникает у него трудных, запутанных служебных дел из отношений его к светской власти, к высшей духовной? И он один должен работать своей головой, болеть своим сердцем, не имея человека, с кем бы мог посоветоваться... Как часто измученный, усталый, он склоняется на ложе поздней порой, не имея сил освежить себя продолжительной молитвой? И за все труды, за все скорби он часто встречает ропот, осуждение, недовольство! Если сельский иерей хочет, чтобы Архиерей побывал на его месте, то я желал бы, чтобы и иерей побывал на месте Архиерея и тогда перестал бы осуждать его! Быт сельских иереев известен нашим Архиереям потому, что они сами дети духовных, воспитывались и росли среди этого круга, по родственным отношениям и своей службе всегда близки к нему и потому монашество их и воспитание в Академии не препятствуют ему знать быт сельского священника. Воспитание в Академии, не говоря о высшем образовании, уже потому полезно для будущего служения Пастырей, что здесь он в лице товарищей и через них знакомится с нуждами, характером духовенства различных пределов России. Примеры Архиереев, бывших сельскими иереями, не редкость, но они большей частью не оправдали надежд автора на большую доступность к сельским священникам. Если тяжела, грязна жизнь сельского иерея, то зачем марать грязью того, кто должен быть светильником Церкви? Десять лет жизни сельского иерея наложат на человека свой тип, который не сгладится в течении всей жизни, мелочные обыденные заботы угасят тот священный огонь ревности по Богу, стремления к высшему совершенству, который горит в душе ученого монаха. Церковь Русская охотно причисляет к числу своих Епископов и сельских иереев, если они кажутся достойными. Примеры – Анатолий Могилевский, Иннокентий Камчатский, Александр Архангельский.

Но да не подумает кто-нибудь, чтобы мы одобряли недоступность Архиереев, гордое и грубое обращение со священниками, оно убивает нравственно, а иногда и физически священников. Среди трудной жизни священника среди опасности для него погрязнуть в невежестве или пороках, только простертая ему пастырем рука помощи может возбуждать его, извлекать из тины этой жизни. Сколько людей с отличными способностями гибнут от того, что им не указано занятие, не сделано поощрений, что за первую ошибку, за первое заблуждение их замарали навсегда и встречают с укором и бранью! Придумайте занятие для каждого, пусть каждый священник будет знать, что око Пастыря всегда следит за ним, что сердце его всегда открыто для него. Правда, что у Архиерея мало времени, но можно учредить какие-нибудь комитеты из того же духовенства, которые бы распределяли занятия между священниками, давали нм вопросы и доносили о результатах Архиерею. Жалкие формы, груды письменных дел из Архиерея делают только чиновника, придумайте меры к сокращению этих пустых переписок, этой формальности, которой всегда может прикрыться злоупотребление, но которая отнимает время от дел духа и жизни. Совершенно согласны мы с автором, что поощрения и награды нужны духовенству сельскому. Больно видеть иногда, что священник, всю жизнь хлопотавший об устроении храма, на свой счёт десять лет ходивший по судам, чтобы выхлопотать план на землю, потом отведший свою землю для кирпичного сарая, собиравший много лет с прихожан дрова, подводы, ходивший по домам, умолявший их об этом и продажей кирпича наконец собравший деньги на построение церкви, после 40-летней службы священником не получил и набедренника. Крайняя скупость в наградах, конечно, возвышает достоинство их. Но почему же эта скупость должна пасть именно на долю духовенства, и без того уменьшенного в правах в сравнении с другими служащими? Не больно ли видеть, что благочинный за 27 лет службы в этом трудном звании, службы усердной, ничем не замаранной, получил в награду только набедренник и скуфью? Нет! Это нехорошо, это несправедливо! Не подобные награды нужны священнику; они не дают никаких материальных выгод, но нужно ему убеждение, что его труды замечены, оценены.

Важный вопрос об отношении духовенства к расколу, жизненный вопрос России, автор решает, так сказать, одним росчерком пера.

Кто не согласится, что раскол Русский есть невежество, крайнее, бессмысленное невежество? Всякое невежество искореняется. уничтожается только просвещением. Забота правительства должна быть обращена особенно на образование народа. Дольше всего этому просвещению будут противиться раскольники, но они увлекутся общим духом, общим движением. Организовать в одно целое этот отсадок Русской жизни, дать ему единство под управлением какой-либо иерархии – в высшей степени неблагоразумно и вредно. Это значило бы среди Русского государства создать другое, совершенно враждебное всем началам государства, торжественно признать от имени правительства вождей, предводителей возмутительной, анархической толпы, не хотящей знать ни церковной, ни гражданской власти, не имеющей ни малейшего уважения к их предписаниям и распоряжениям, это значило бы еще на долгое, на очень долгое время, даже навсегда, отдалить возможность их присоединения к Церкви, подчинения уставам государственным, дать возможность образоваться партии, способной произвести переворот в России, который отодвинет её во времена допетровские, даст возможность верховного господства Пугачева с его клевретами.

Духовенство одно, без содействия гражданской власти, ничего не может сделать к уничтожению раскола. Раскол прежде всего есть отчуждение от Церкви, вражда против неё, потому слово духовного лица выслушивается враждебно и не может иметь действия кроме редких случаев. А какие плоды могут приносить мудрые действия гражданской власти, пример этого показал в недавнее время Урал. Раскольники прямо говорят, что правительство не хочет их присоединения к Церкви, что оно велит им оставаться в старой вере. В последнее время в Вятской и Костромской епархиях и, вероятно, и в других соседних распространились печатные манифесты от имени то Императора Александра, то Императора Константина, в которых им повелевается оставаться в старой вере. Многие раскольники говорят, что если бы царь хотел, чтобы мы присоединились к Церкви, то он прямо бы сказал, а то мы не слышали от него подобного слова. Отчего бы в самом деле не выдать манифеста к раскольникам, не в виде решительного приказа, но в виде сильного увещевания раскольникам присоединиться к Церкви? Между раскольниками надобно различать людей различных убеждений. Одни привязаны к расколу с полной уверенностью, что здесь только они могут найти себе спасение. Против таких людей строгие меры и бесполезны и беззаконны. Хотя это люди самые упорные в расколе, но слово убеждения, согретое любовью Евангельской, во имя вечного спасения скорее найдёт доступ к их сердцу. Примеры обращения подобных людей из раскола к Церкви представляет о. Парфений со своими товарищами. Есть раскольники, которые следуют расколу потому, что следовали ему их отцы, не рассуждая, по упорству и упрямству русского характера, и таких строгие меры могут только ожесточить. Просвещение есть единственное средство вывести их из этого состояния. Есть еще раскольники, которые держатся раскола потому, что здесь они находят выгоды, возможность безнаказанно удовлетворять своим страстям, не стесняться законами ни государственными, ни церковными, одним словом, жить по своей воле и наживаться на счет простаков, не имея никакой веры. Может ли правительство оставить подобных людей без стеснения? Строгие меры против них не будут посягательством на религиозные убеждения, но только законным преследованием гражданского беспорядка. Не костер, не пытки мы признаем нужными против них, но только такие меры, которые бы не оставляли им выгоды внешней оставаться в расколе. Они бросят раскол, когда увидят, что, оставаясь в нем, они теряют свои внешние выгоды. Были случаи, что бабы. носившие звание раскольничьих попов, из-за материальных выгод служили против раскольников. Конечно, Церковь не приобретет в них добрых сыновей, но, по крайней мере, их дети воспитаются в Церкви, по крайней мере они не будут соблазнять и увлекать других к отпадению от Церкви временными выгодами. Есть еще раскольники, которые охотно бы перешли в Церковь, если бы не связывали их отношения родственные или коммерческие с другими раскольниками. Они рады бы случаю, который бы дал им возможность, не подвергая себя преследованию со стороны единоверцев, перейти к Церкви. Но такой случай могут представить только понудительные меры правительства. Всего вреднее в деле обращения раскольников непостоянство мер правительства: слабые меры сменяются строгими, строгие слабыми. Потому раскольники смотрят на все стеснительные меры против них, как на вопрос денежный. Они говорят, что верно понадобился от нас миллион – и везут его. Как мало верят раскольники в искренность желания правительства обратить их в Церковь и, напротив, убеждены, что дело идет только об их деньгах, расскажу один случай. Возникло дело о совращении в раскол мужа и жены. Архиерей пожелал сам поговорить с ними, чтобы подействовать на них силой убеждения. Он призвал их и начал говорить им сильно о том, что они потеряют вечное спасение вне Церкви. Видимо, обоим им стало неловко, сила убеждения была велика. И вот жена толкает мужа, муж вытаскивает из-за пазухи деньги и подает их Архиерею. «Что это значит?», – спрашивает Архиерей. «Да уж перестаньте говорить батюшка, мы не знаем, что отвечать, оставьте нас в покое».

Можно себе представить всю скорбь Архиерея. Чтобы действовать на раскольников путем убеждения, нужно Архиерею иметь денежные средства, на которые бы он мог посылать особых, к тому приготовленных миссионеров, из священников ли или из других лиц, давая им хорошее содержание. Но Архиерей не имеет в своем распоряжении денег на подобные издержки. Но во всяком случае неправду говорит автор. что раскольники не переходят и все донесения об этом не более, как ложь. Где только гражданское начальство содействует духовной власти, там действия против раскола бывают плодотворны. Но что делать духовному начальству, когда все его усилия парализуются действием светских властей? А между тем вопрос о расколе вреднее для государства, нежели для Церкви; раскол грозит большей опасностью государству, нежели Церкви, от которой раскольники, как гнилые члены, уже совсем отделены. Понятно, почему Искандер со своей братией громко вопиет против всяких строгих мер на раскол. Они видят в этой общине зародыш демократического начала, противного Церкви и государству, долженствующего в их идеях преобразовать общество Русское. Но только их слепая, фанатическая любовь к своим идеям может в этом тернистом поле видеть семя свободы. Как ни ненавистна им поставленная от Бога власть, но, думаю, что они в тысячу раз лучше согласятся быть под её управлением, нежели под управлением каких-нибудь Емельянов Пугачевых. Раскол отличается решительной нетерпимостью к другим верованиям и обычаям, заклятой враждой против всех, не принадлежащих их обществу. И этот дух вражды, нетерпимости вместе с крайним невежеством придает такой характер расколу, что всякое благородное сердце должно обливаться кровью при мысли о нем.

Но оставим, наконец, эту книгу. Грустно, что перед Европой, которая по самому различию вероисповедания, охотно готова слушать всякое худое слово о Православной Церкви, выставлено в такой мрачной картине наше духовенство и кем же? Служителем самой Церкви. Признание г. Погодина, конечно, слагает с него часть вины. Но если он был проникнут действительно сознанием недостатков и скорбей своего звания, зачем, подражая Хаму, открывать наготу отца перед чужими людьми? Вероятно, автор боялся, что духовные слишком скоро узнают все его преувеличения, все его прикрасы, все обобщения и представление частных случаев в виде общего характера всего сословия. Лучше было бы, если бы автор остался только с познаниями, приобретенными в Семинарии; он сохранил бы уважение к духовному начальству, остался бы доволен своей смиренной долей и для открытия себе более обширного поприща для действия не стал бы так перед чужими людьми марать свое сословие. Знакомство со светской жизнью только породило в нем недовольство своею смиренной долей; но так как оно поверхностно, то он не приобрел того такта, того чувства деликатности, какие отличают людей с высшим светским образованием. Светски образованный человек не дозволил бы себе тех площадных выходок, которые допускает автор.

Мы бы желали, чтобы для покрытия своей вины автор с другой точки зрения взглянул на духовенство Русское и фактами, несомненно достоверными, которых так много, выставил светлую сторону его.

Нам понятны причины нерасположения светского общества к семинариям духовным. Корень его кроется в историческом развитии всего Русского общества. Было время. когда все русские не знали другого образования, кроме образования духовного. Первые школы в России были школы духовные. Настала эпоха преобразования древнего быта. Ринувшись на путь новый, Русское общество, как всегда бывает при перемене направления, произнесло беспощадный приговор осуждения всему старому, не отличая доброго от дурного. Явились светские школы, в которых преподавались науки новые, незнакомые духовным школам. В том же увлечении общество осудило духовные школы, как отсталые, как памятник старой жизни, отвергнутой обществом, не подумав о том, что если для светского общества нужны новые школы, то для духовенства были необходимы прежние школы духовные, что подробное изучение богословских и философских наук, неприложимое к жизни материальной, было нужно для воспитанников, готовящихся быть пастырями Церкви. Надобно вспомнить притом, что устроение светских школ у нас в России совпадает с развитием Французской философии XVIII в., враждебной духовенству и вере Христовой, которой оно служит. Насмешки над духовенством, которыми Вольтер со своими единомышленниками осыпал духовенство, слишком были известны и у нас. Хотя немногие из пороков Римского духовенства могли быть усмотрены в нашем духовенстве, но общество светское, отчуждившись от Веры, отчуждилось и от духовенства. Если общество не могло осудить духовенство наше за тот разврат, который был на Западе, то оно осудило за недостаток светскости, за грубость. Нельзя не заметить, что с переменой духа общества, с развитием в нем сознания односторонности прежнего направления и необходимости воспользоваться многими добрыми началами прошедшего, отчуждение от духовенства уменьшается. Лица, у которых развивается это направление, уже не считают смешным тип семинариста и теперь нередко можно встретить примеры, что семинариста берут учителем детей в лучшие семейства. С духовенством также более сближаются, хотя по положению нашего духовенства полного сближения его с обществом не может быть никогда. Самое звание, самый костюм духовенства запрещают ему принимать участие в собраниях общества, сопровождаемых различными увеселениями. Он может являться как служитель Церкви, как советник, но не как соучастник общества. Бедность не позволяет ему равняться со знатью, превосходство образования делает для него невозможным дружеское сближение с низшими классами, в обществе которых он не найдет сочувствия и ответа на свои мысли. Но нам кажется, что это может служить не к вреду, а к пользе духовенства: пусть паства видит своего пастыря чаще пред алтарем Божиим, нежели в простом, домашнем кругу, пусть она встречает его у себя, как служителя Божия, а не как простого знакомого. Но такое положение духовенства отзывается некоторой невыгодой. Светская ловкость, умение держать себя в лучшем обществе, приобретается только обращением среди него. Потому люди высшего общества обвиняют духовенство в неловкости, грубости. Низшее общество, особенно богатые в нем, видя отчуждение духовенства от сближения с ним, обвиняют его в гордости.

Конечно, такое положение духовенства препятствует ему иметь живое, действенное влияние на общество, но что может сделать у нас, например, сельский священник? Помещики и земское начальство подозрительно смотрят на всякое увеличение влияния духовенства. В нём они могут видеть постоянных свидетелей своих злоупотреблений и стараться уронить их значение и силу. Недавно в К-ской епархии донесли губернатору на священников, как на бунтовщиков за то, что они стали склонять к трезвости своих прихожан и успели убедить к этому некоторых. В одном селе епархии N священник стал убеждать управляющего не тиранить крестьян, а их убеждал к терпению, потому что недолго им терпеть, и его выставили возмутителем крестьян против помещика и он лишился места. Случилось священнику нескольких раскольников обратить к Церкви; их единомышленники сплетают, при посредстве земской власти, на него ряд обвинений и он также лишается места этого и переводится на другое. Что касается до простого народа, то в нем слишком развита привязанность к обрядовой стороне религии и он хочет видеть в священнике только совершителя треб и таинств. Внутреннее духовное понимание Веры, потребность внутренней чистоты сердца не раскрыта у него. От того так легко народ переходит в раскол, где за большой крест и чтение по старым книгам обещают вечное спасение, какова бы ни была жизнь. Трудно священнику касаться этой стороны, его тотчас назовут безбожником. Единственный путь к развитию в народе истинного благочестия, это распространение образования. Духовенство учит народ грамоте, но дальше умения читать и писать эта грамотность не простирается, не распространяется в народе книг полезных, а иной раз под гнетом барщины он и не имеет свободного времени для дальнейшего учения.

Священники не Ангелы, а потому неудивительно, если пороки общества и времени обнаруживаются среди них. Но дело в том, что в обществе сохранилось еще уважение к священному сану, ещё остается во всех сердцах сознание той чистоты и святости, какими должен быть облечен служитель Церкви, потому те пороки и недостатки, какие в мирских людях оставляются без внимания и не считаются пороками, в духовном лице выставляются, как самое безнравственное дело. Этот суд мира да научит духовенство более бодрствовать над собой!

Что касается до высшего нашего духовенства, то едва ли в более образованных государствах можно найти столько благочестивых, просвещенных пастырей, как в нашем Отечестве. Достоинство духовного образования в наших Академиях признают заслуженные профессоры духовных наук в заграничных Университетах.

С утешением и с надеждами на будущее смотрим мы на духовенство в России, всегда скромное, благочестивое, преданное Престолу и Отечеству. Недаром так нападает на него Искандер со своими последователями. Попытка увлечь его на путь революционных идей тщетна, брань и ругательство для него не новость и не могут унизить. Выросшее по большей части в тяжкой школе бедности, закаленное в борьбе с нуждами, оно в случае важном выкажет такую силу, какой в нем не подозревают его враги. Надеемся, что не исполнится намерение революционеров слить духовное образование со светским и воспитывать пастырей Церкви в Университетах. Тогда, точно, пастыри Церкви могут проникнуться другими идеями и идти по другому пути.

В заключение не может не высказать упрека виновнику появления книги о сельском духовенстве, г. Погодину. Его ничто не извиняет в этом. После неудачных попыток быть ученым и политиком, он еще сделал несчастную попытку вмешаться в дела церковные. Как мало он понимает Церковь и её учение, видно из дикой мысли, высказанной нм в начале своего объяснения по поводу книги о сельском духовенстве. «Духовенство вне священнослужения не составляет Церкви». Почему он предаёт анафеме, отлучает от Церкви духовенство, когда оно скинет ризы? Если он считает себя членом Церкви, то почему исключает духовенство? Разве снимается с Архиерея или священника их священство и епископство, когда они не служат? Если он хотел сказать, что духовенство вне священнослужения не составляет всей Церкви, то кто не знает, что Церковь состоит из пастырей и паствы? И из всех верующих? Странно, как академик и профессор мог высказать такую дикую мысль!!!

Если он и этого не мог обнять умом своим, какое доверие можно иметь и другим его рассуждениям о Русском духовенстве?

Приятель московского жителя, г. Погодина, издал за границей небольшую книгу о сельском Русском духовенстве, где написано, что автор старался высказать всю правду и одну только правду, подтверждая это словами: «Да востяжет нас Господь на суде своем страшном, если мы осмеливаемся сказать хоть одно слово лжи» (стр. 2); «сему свидетель Сам Господь» и тому подобное, издал, по-видимому, с доброй целью – целью очернить Русское сельское духовенство, чтобы чрез это могли обратить на него внимание и улучшить быт его во всех отношениях. Хотя книга эта напечатана за границей, но оттуда какими-то путями проникла и в Россию и здесь с увлечением читается и перечитывается многими. Но в самом ли деле одна только правда в ней высказана, и может ли автор изданием такой книги достигнуть своей цели?

«Грустно и больно смотреть, до чего унижено и подавлено у нас сельское духовенство», так автор начинает свою книгу. Теми же словами и мы начнем разбор этой книги: грустно и больно читать подобные книги, где клятвой пред Богом утверждается как то, что есть, так и то, чего нет. Кто хорошо знаком с бытом нашего сельского духовенства, для того разбор этой книги, конечно, не нужен, тот сам может видеть, что в ней правда и что самая черная клевета. Но кто не знаком с бытом наших сельских иереев, для того разбор подобной книги весьма необходим, иначе, прочитав эту книгу, он будет видеть в нашем духовенстве одну только мрачную, ужасную сторону и ни одного почти светлого, отрадного явления. Для таких-то людей и предпринят разбор. И мы не будем разбирать всей книги, мы станем разбирать в ней только то, что нам самим хорошо известно, чтобы можно было высказать чистую правду и при этом однако же не дерзаем подтверждать слов своих клятвой, подтверждать именем Божиим, к чему так часто прибегает автор, клятва, призывание имени Божия – дело страшное! Лучше же всего начать доброе дело, предпринятое с доброй целью, молитвой ко Духу Святому, Духу истины, да наставит Он нас на всякую истину!

Итак, в самом ли деле одна только правда в этой книге высказана? Автор начинает свою книгу обозрением первоначального образования детей духовного звания, где останавливает внимание на: 1) квартирах; 2) училищных зданиях; 3) на училищных начальниках и учителях и 4) самом учении.

1. В статье о квартирах автор, между прочим, говорит, что «большая часть священников ищет (для детей своих) квартиры возможно дешевейшие... у мещанина полунищего, отставного солдата, вдовы, причетника» и прочее. Что же из этого следует? Не то ли, что как Пастыреначальник наш, Иисус Христос, готовился к высокому служению своему не в пышных чертогах, а в тесной хижине древодела, как Апостолы Его воспитывались для всемирного служения также не в широких палатах, а в тесных хижинах. украшенных одними мрежами, так и доселе выпадает на долю будущих пастырей Церкви готовиться к высокому служению своему не среди неги и богатой роскоши, а большей частью среди суровых нужд и лишений? Не то ли, что с бедным, по большей части, бытом сельских иереев несовместно роскошное, сопряженное со всем комфортом, воспитание юношей, готовящихся быть сельскими иереями? Не то ли, что всякий добрый и благоразумный отец может указать своему сыну, окруженному гувернерами и всеми удобствами для воспитания, на поразительный пример любви к просвещению в этих духовных воспитанниках, под бедной кровлей, под нищенским рубищем скрывающих высокие стремления души? О нет! Подобные мысли слишком чужды автору. Нет, он вот что говорит: «И под надзор и хранение этому люду вручается мальчик восьми-девяти лет! Что ж он видит в своей квартире? Отвратительную нищету, неразлучные спутники которой грязь, грубость до зверства, самые страшные пороки, которых даже не считают и нужным скрывать. И вот первые впечатления мальчика, которые остаются неизгладимыми» (стр. 3. 4). Итак, где нищета там, по мысли автора, непременно и порок, а где богатство, там, значит, непременно и добродетель. Каково заключение! Но кто ж из здравомыслящих не скажет, что и бедность всегда может быть и трудолюбива, и опрятна, и чиста и нравственно добра? Как и богатство, и, может быть, даже чаще, чем богатство, потому что она иной раз, может быть, и вздумала бы предаться разгулу страстей и пороков, да средств для этого у неё или очень мало, или даже совсем нет? Ведь и чувственные наслаждения не достаются даром! А у богатства эти средства в изобилии. От чего же у автора образовалась такая странная мысль о бедности, как начале всех пороков? О, каких странных заключений не сделает болезненная желчная душа, желающая во что бы то ни стало, осмеять другого со всех сторон и видеть в нем одно только худое? И такие то мысли, между тем, утверждаются именем Божиим! И не мудрено: кто говорит истинную правду, тот не станет призывать имени Божия без нужды, зная, что всякий ему поверит, а кто лжет и ложь свою хочет выдать за правду, тот нередко вынужден бывает прибегать к клятве и божбе!

2. Училищные здания, на взгляд автора: «Не казармы, не конюшни, не хлевы, нет, хуже всего этого. Большей частью это еле держащиеся, при бесчисленных подпорках, остатки чего-то в незапамятные времена строенного, в которых ветер гуляет со всей свободой, куда проникает дождь самый небольшой, где накапливаются целые сугробы снега. Они никогда, в самые жестокие морозы, не топятся; от снега и спертого воздуха весь класс делается болотом» и прочее. Вот мрачная картина духовных училищ, нарисованная мрачным воображением автора! Но верна ли она с подлинником?

Прежде всего скажем, что сначала автор уверяет. что по большой части духовные училища хуже казарм, конюшен, хлевов и прочее (стр. 6); но потом чрез несколько строк далее говорит, что такие училища в губерниях Московской, Ярославской, Тверской и Владимирской и что о других он не знает (стр. 8). Итак он видел училища только в четырех епархиях, а в прочих епархиях низших духовных училищ, которых у нас в России 201⁴, он не видел и между тем в начале статьи утверждает, что у нас вообще училищные здания по большей части хуже казарм, конюшен, хлевов и прочее. Вот каковы его суждения!

Нам не случалось видеть всех духовных училищ, но в тех училищах, в которых мы воспитались, или которые видели, видели некоторые недостатки, зависящие впрочем от скудости средств, а отнюдь не от небрежения начальствующих, как уверяет автор, но таких уродливых зданий, какими описаны автором духовные училища. нигде не доводилось видеть.

Мы воспитывались в Петербургской духовной Академии, куда собираются из разных епархий молодые люди для окончательного образования и тут в дружеской, братской, откровенной беседе чего-чего бывало не говорилось о житье-бытье училищном и семинарском! Но можем сказать по совести, что о подобных училищах, которые бы были хуже конюшен и хлевов, никогда не было речи. Где же автор видел подобные училища? Может быть он, одаренный слишком живым и изобретательным воображением, из одного училища взял одну дурную сторону, из другого – другую, из третьего – третью, прибавил что-нибудь свое и вот в его голове образовался идеал грязного, нестерпимо грязного, чудовищного во всех отношениях училища, и вот этот-то идеал изобразил он на бумаге, представил на вид обществу, и желал бы, что бы все поверили, что это не идеал, а горькая, грязная существенность! И кто вовсе не знаком с бытом училища, тот легко поверит этому чудовищному идеалу и скажет с содроганием сердца: увы! в каком грязном, смердящем болоте бедные питомцы черпают струи духовного просвещения! Как тут не помутиться самим струям? Но кто сам воспитался в духовном училище, тот, может быть, придет в недоумение и в простоте сердца будет спрашивать: где же такие училища и станет благодарить Бога, что ему не привелось быть в подобном училище; или скажет: куда как ложь хитра на выдумки! Да, много есть бедных училищных зданий, и дай Бог, чтобы они улучшались более и более, это желание всех и каждого. Но только одна ложь, не краснея, может сказать. что большей частью училищные здания хуже хлевов и конюшен.

3. Приступая к описанию начальствующих и учащих в духовных училищах, автор говорит: «С содроганием сердца приступаем к изображению этих лиц, которым безусловно, безгранично родители передают своих детей. Нечто несодеянное, неслыханное, невообразимое, a между тем до последней буквы справедливое, сему свидетель Сам Господь, расскажем мы». И рассказывает. Что же именно? Особенно поражают его три качества всех вообще учителей и начальников духовных училищ, это глубочайшее невежество, непомерное взяточничество и зверская жестокость.

От чего же учители духовных училищ непременно грубые невежды? От того, думает автор, что одни из них получают места в училище за деньги, а другие делаются учителями потому только, что по окончании своего курса в списке учеников занимают высшее место, хотя бы они и вовсе не знали тех предметов, для преподавания которых определяются на службу в училище. Итак, несчастные духовные училища! Нет у них учителя, который бы достойно занимал и проходил свое служение, а каждый из них непременно или глуп и занимает должность только за деньги, но откуда бедный семинарист, поступая на должность в училище возьмет денег? Это секрет автора! Или если и успешно окончил свое образование и потому не платил денег за должность, так не знает тех предметов, преподавать которые взялся. Спрашивается: как же он мог успешно окончить курс, когда не знает тех предметов, которые он должен преподавать в училище? Ведь эти же предметы, между прочим, входят в состав и семинарского образования, как и училищного, только в большем объёме, например, греческий язык. Опять секрет автора! Он решился доказать, что все учители духовных училищ грубые невежды и надобно же чем-нибудь это доказать. Так часто запальчивость не видит никаких противоречий! Мы учились в училище, и учились долго, мы не раз слыхали об учителях духовных училищ, встречались с некоторыми личностями, которые не могли вполне удовлетворять обязанности мудрого педагога, это правда, но чтобы все они были такие невежды, какими выставляет их автор – этому и поверить никто не может; напротив, для каждого из нас, учившихся в духовных училищах, памятны многие наставники, о которых и доселе с любовью вспоминает благодарное сердце.

Что касается до взяточничества учителей и начальствующих в духовных училищах, то оно, по словам автора, простирается до того, что отцы должны платить им после каждого возвращения детей в училище, даже в иных местах будто бы назначается сумма, какую они должны внести за детей своих при переводе их из одного класса в другой, так что на долю священника приходится уплаты до 50 рублей серебром. Иначе если он ничего не взнесет, то сына его исключают из училища, хотя бы он был отличный ученик как по успехам в науках, так и по поведению. А если взнесет отец неполную сумму, то оставляют сына его в том же класс еще на курс или над ним, несчастным, совершается страшная месть. Где видел автор подобное распоряжение – про то он знает. По крайней мере из нас, учившихся в духовных училищах, по крайней мере из отцов, воспитавших детей в духовных училищах, конечно никто не видел и не испытал подобных распоряжений. Да и кто может поверить этому? Стоит только взять во внимание бедный быт сельского иерея или даже прочитать про нищету сельского иерея, как она описывается самим автором, и каждый придет к заключению, что при такой крайней бедности никакой сельский иерей не в состоянии платить за перевод каждого сына из класса в класс, и притом платить сумму не малую, доходящую до 50 руб. серебром! И сколько есть, например, между знаменитыми нашими иерархами таких, которые, как дети бедных иереев и даже причетников, должны были воспитываться в крайней бедности! Как же им удалось, при таком распоряжении училищного начальства, успешно окончить курс учения и потом стать на чреду высокого служения? Или все они исключение из общего правила? Странно! И между тем автор не побоялся подтвердить свою сказку словами: «Сему свидетель Сам Господь!»

А зверское обращение учителей с учениками, описанное автором? Читаешь и дивишься, как у него достало терпения изображать такие грубые картины. Прочитайте в самом деле его описание и вы увидите, что учитель духовного училища это не современный нам человек, это не Христианин, нет, это какой-то дикий вандал, или нет, это какой-то бешеный зверь, без всякого разбора бросающийся на каждого для того только, чтобы уязвить его, нанести ему вред. Странное, неслыханное явление такой учитель, согласимся однако, что есть где-то такие учители, но отчего же этот самый зверь, вышедший из духовного училища и сделавшийся, например, законоучителем в каком-нибудь светском или военном учебном заведении, вдруг делается здесь таким кротким, таким любвеобильным, что, по общему отзыву питомцев, он добрее, нежнее прочих преподавателей, вступивших на поприще педагогическое из университетов и институтов? Отчего это? Кажется, эфиопа не убелишь, кажется, ряса ее переделает души, не преобразит сердца, кажется, зверя во что ни одень, куда ни помести – он все будет зверь! Это опять тайна автора!

Теперь следовало бы нам рассмотреть статью об учении, где говорится, что и как в духовных училищах преподается, но мы оставляем её без разбора, потому что почти то же самое. только и более обширном виде раскрывается у него далее, в статье о семинарском образовании. Здесь же мимоходом заметим только то, что автору не нравится изучение в училище нотного пения, которое, по словам его, есть «дикое антимузыкальное пение, которое услаждало наших предков в часы разгула» (?), и которое будто бы нигде, кроме духовных училищ, не употребляется, даже в самих монастырях (стр. 21). Мы с своей стороны заметим, что лучшие наши духовные композиторы никогда не считали подобного пения диким, антимузыкальным. Вслушайтесь, например, в трогательное пение наших догматиков; что служит для них основным тоном, как не наш обиход? Вслушайтесь в умилительное пение наших задостойников; откуда опять взяты основные звуки их, как не из нашего обихода? Да, тоны нашего обиходного пения, может быть не усладят слуха, привыкшего к светской музыке, но для уха, привыкшего к скромному церковному пению, они всегда могут быть приятны.

Результат всего училищного образования, по заключению автора, тот, что ученик, окончив курс в духовном училище, убил все годы, проведенные в училище и принял в юную, восприимчивую душу свою семя зла, хотя и бывают из этого исключения, но они редки! Такого заключения, конечно, и надобно было ожидать от автора, это была цель его исследований, это верх его желаний! Но вот и Семинария! «Не поправит ли дела семинария? Не вырвет ли она зла с корнем?» – спрашивает автор и отвечает: – «А вот увидим» (стр. 26). Что же видит он?

Прежде всего он смотрит на программу семинарского образования и называет её «нелепой, бессмысленной» (стр. 28). Почему же так? А потому, извольте видеть, что по ней должно преподавать в семинарии и богословие, и философию, и риторику, и математику, и физику и прочее, и прочее. Что ж тут худого? Во-первых то, по его понятию, что по этой программе на изучение богословия полагается для будущего пастыря Церкви два года, как и на изучение философии, риторики и прочего, а во-вторых то, что «из ученика семинарии хотят сделать немножко богослова, немножко философа, немножко ритора, агронома, медика» и вот «выходит из ученика семинарии ни богослов, ни философ, ни агроном, ни медик». Так ли это в самом деле? Прежде всего скажем: не правда, будто у нас для изучения богословских наук полагается только два года, как и на изучение других наук. Так называемый богословский курс действительно продолжается два года, но богословские науки преподаются в семинарии отнюдь не два года, как прочие науки, а шесть лет, в течение всего курса семинарского, только по частям: в одном курсе преподают, например, церковную историю, в другом учение о Святых Отцах, в третьем – учение о богослужении и так далее. Мало того, начало богословского учения полагается еще в училище, где преподаются предварительные понятия, необходимые для слушания полных уроков богословия, каковы: священная история Ветхого и Нового Завета, катехизис, церковный устав. Итак, можно ли сказать, будто в семинариях столько же дается времени на изучение богословия, сколько на изучение и всякой другой науки? Нет, решительно нет. Там преподаются многие науки, но преимущественно богословские, и поэтому из семинарий могут выходить преимущественно богословы.

Далее автору не нравится то, что в семинарии преподается много наук. А кажется что тут худого? Войдите в любое заведение гражданское или военное, прочитайте программу и вы увидите в ней то же, что и в семинарской программе, т. е. что хоть в том или другом учебном заведении преимущественно изучается одна какая-нибудь специальная наука. Однако ее окружает множество других наук, имеющих к ней более или менее близкое отношение. Вот, например, гимназия. Какая цель гимназии? Конечно та, чтобы приготовить в ней честного и полезного гражданина, чиновника. А для приготовления честного и полезного чиновника, казалось бы, что требовалось? Не много, очень не много: знание закона Божия, знание правильного чтения и составления бумаг, знание арифметики. А между тем, сколько еще наук в ней преподается! И Бог знает, будет ли каждая из них иметь какое-нибудь приложение к жизни. Бог знает, не забудет ли ее гимназист за порогом гимназии по окончании курса, вспомнит ли даже о ней когда-нибудь в жизни? Итак, если по мысли автора «из ученика семинарии хотят сделать немножко богослова, немножко философа» и прочее, а потому «и выходит из ученика семинарии ни богослов, ни философ, ни ритор», то и из ученика гимназии также хотят сделать немножко историка, немножко математика, немножко ритора, немножко филолога. А потому и выходит из ученика гимназии ни историк, ни математик, ни ритор, ни филолог. То же самое может быть приложено и к каждому учебному заведению. Следовательно, по тому же умозаключению автора и программу каждого учебного заведения, как и программу семинарии, можно назвать нелепой и бессмысленной! Итак, мы охотно можем согласиться, что в программе нашего семинарского образования есть своего рода недостатки, но где, в какой программе, найти их нельзя? Но нелепо и бессмысленно утверждать, что вследствие некоторых недостатков вся программа нелепа и бессмысленна.

Не нравится автору то, что в семинарии преподается много наук. А кажется, что тут худого? Кто из здравомыслящих не скажет, что многостороннее образование несравненно полезнее, чем одностороннее? Доказательства на это везде, возьмите во внимание хоть то, кто из Святых Отцов Церкви принес наиболее пользы христианскому миру, не только святостью жизни, но и бессмертными творениями своими? Каждый, без сомнения, может указать на Святых Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого, которых творения с назиданием всегда читались, читаются и будут читаться, пока люди не разучатся читать, а все эти Святые Отцы и им подобные, где и чему ни учились?

Не нравится автору то, что в семинарии преподается много наук. А кажется, что тут худого? Слов нет, большей частью окончившие курс семинарии поступают в села на священнические места, где, по-видимому, не скоро может встретиться надобность в науках, но ведь и там всегда могут быть образованные помещики, которые бы желали видеть в своем пастыре человека более или менее многосторонне образованного, с которым бы можно было в минуты досуга поделиться светлыми мыслями о том или другом предмете, как же бы он стал смотреть на него, если бы не нашел в ним никаких, даже общих, понятий о той или другой науке, кроме науки богословской, в которой сам помещик очень недалек? Но ведь в семинарии же полагается начало и для высшего образования в духовных академиях. Окончившие курс в духовных академиях большей частью поступают на священнические места в столичные и губернские города, где по необходимости они должны иметь столкновение с различными людьми образованными, туг уже необходимо им выйти из академии с достаточным запасом сведений, относящихся не только к богословским, но и другим наукам. Где же и как они запасутся подобными сведениями, если программа семинарского образования ограничена будет исключительно одними богословскими науками? В четыре года академического курса, конечно, нельзя ознакомиться с науками не подготовившись к ним заранее.

Наконец и то надобно сказать, что не всякому же из окончивших курс в семинарии или академии выпадает жребий служения в духовном звании, что же было бы с подобными людьми, если бы они по каким-нибудь обстоятельствам должны были вступить, например, в светское звание и между тем не имели бы никаких сведений, кроме богословских? Итак, что бы ни говорил автор, а каждый должен сказать, что лучшее хоть что-нибудь взять из какой бы то ни было науки, чем ничего. Но продолжим суждения автора.

«Если нелепа н бессмысленна программа семинарского образования», – продолжает он, – «то еще нелепее, еще бессмысленнее идет само дело образования. Невольно думаешь, не устроено ли намеренно таким образом, чтобы из учеников семинарии приготовить полных невежд с огромными претензиями?» Вот суд о ходе семинарского образования, произнесенный, очевидно, из глубины неспокойной, пропитанной желчью души! Но где, где же эта нелепость, эта бессмысленность в деле семинарского образования?

Прежде всего автору кажется странностью, ничем не объяснимою, то, что ректор семинарии – монах. Что же тут странного? Первое, по словам его, то, что монах есть лицо, отчуждившееся от мира и всех его волнений, лицо, не могущее по самому сану своему изучить житейскую мудрость, которая не уловляется умом, а познается лишь опытом, и потому он не может быть образователем юношества, готовящегося в сельские иереи. Второе то, что это юношество «готовится на борьбу с плотью и кровью, с обаятельной властью князя пренебесного (?) и с миром, во зле лежащим и потому не может узнать о верных и надежных средствах вести успешно эту борьбу из самых ученых, но лишь теоретических уроков своего ректора». А нам так кажется странностью, ничем не объяснимой, такое суждение автора. Ректор семинарии – монах: что же? следует ли из этого, что он поэтому вовсе не знаком с действительной жизнью? Вот если бы он в уединенной келье родился, в уединенной келье воспитался и в уединенной келье жил так, что и света никогда не видел, тогда можно бы еще, пожалуй, сделать такое заключение. Но что такое монах – ректор семинарии? Он всегда по происхождению из духовного звания; он все детство свое и многие дни юности своей провел под одной кровлей со своими родными, ужели ж он в этот немалый промежуток времени не имел возможности и досуга хоть сколько-нибудь ознакомиться с житейским бытом как сельского духовенства, так и мирян? Вот он наконец возмужал, постригся в монашество и определен, положим, сначала инспектором, а потом ректором семинарии. А занимая такой пост он, по самому роду службы своей, необходимо должен входить в весьма частые, непосредственные сношения как с городским, так и с сельским духовенством, как же опять ему не освоиться с бытом сельских иереев. А мир с его волнениями? Да, эти волнения мира, может быть, не доходили бы до слуха ректора, если бы семинария наша устраивалась где-нибудь в глуши и непроходимых лесах, либо между пустынными скалами, но как им не доходить, когда семинарии у нас устраиваются в столичных и губернских городах? Автору кажется еще. что ректор-монах не в состоянии преподать своим питомцам верных и надежных средств успешно вести борьбу с плотью и кровью, с обаятельной властью князя тьмы и с миром, во зле лежащим. Странно! Разве на него не действуют ни плоть, ни кровь, ни князь темный, ни мир с своими суетами? Разве он не человек? А если действуют, то он, конечно, борется с ними, употребляя известные средства к одержанию победы над ними, отчего же после этого он не в состоянии преподать питомца своим этих средств, им самим испытанных? И мало ли было самых уединенных подвижников, для которых не чужды были ни искушения мира и плоти, ни козни дьявола? И они до крови боролись с ними и побеждали их и потому к ним, как к опытным борцам, во множестве обращались люди мирские за спасительными советами, за уроками, как можно побеждать искушения плоти, мира и дьявола. Как будто один только мир и может дать человеку средства успешно сражаться с соблазнами мирскими!

Но если ректор семинарии не должен быть монах, то кто же он должен быть? По мнению автора, он должен быть иерей, не столько ученый, сколько искусившийся в жизни (стр. 29). Пусть так, но этот иерей, определенный в ректора семинарии, должен ли исправлять иерейские обязанности в мире или не должен? Если должен, то Бог знает, совместит ли он многосложные и многотрудные обязанности иерея, равно тяжелые обязанности отца семейства с обязанностями ректора семинарии? Под силу ли будет ему это тяжкое бремя? Если же он должен будет отказаться от всяких сношений с миром, чтоб нечем не развлекаться и сосредоточить все свое внимание на управлении вверенной ему семинарией, то что же такое он будет, как не тот же монах? Разность, может быть, будет только та, что он, как семьянин и потому более или менее обремененный нуждами семейства, а с другой стороны, как человек, связанный по родству и по прежней службе своей с многими лицами, его окружающими, будет иногда вынужден прибегать в управлении к мерам не совсем одобрительным; тогда как монах, как лицо одинокое, давшее Богу обет нестяжательности и прервавшее связи с миром, в самом сане своем и в самом быте своем несравненно больше может находить для себя поводов и способов посвящать всю жизнь свою, все свои силы на бескорыстное и беспристрастное служение воспитанию юношества. По крайней мере так нужно предполагать, а злоупотреблять чем нельзя?

Далее речь идет о преподавателях семинарии и тут, можно сказать, что строка, то ложь. «Наставники в семинарии большей частью магистры», – вот первая строка о наставниках и вот первая ложь! «Кончил курс академии и будь профессором, хоть бы в устной речи не умел связать двух слов толком». Известно, что в наши духовные академии избираются каждый курс по два, по три отличных студента из семинарии, кто же поверит, чтобы отличный студент семинарии, поступивший в академию и здесь четыре года прослушавший курс различных наук, чтобы он по выходе из академии не умел связать двух слов толком? «Окончившие курс Академии большей частью (?!) назначаются не на те предметы, в которых кто сильнее, а на первые, которые представятся не занятыми в какой-либо Семинарии, хоть бы они о них не имели никакого понятия Знатока, например, математики, толкнула судьба на класс философии, которую он знает и понимает столько, сколько и будущие его ученики, и – будь профессором философом!» и прочее. Так думать можно только в шутку! В самом деле, можно ли подумать, чтобы кто-нибудь, по окончании академического курса, посылаем был в Семинарию на такой предмет, о котором бы он не имел никакого понятия? Во-первых, он об этом предмете имел понятие еще тогда, когда учился в Семинарии, иначе его не избрали бы в Академию, а если бы почему-нибудь и избрали, то не приняли бы, потому что при приеме в Академию всегда бывают испытания по всем предметам, преподавание которых начинается в Семинарии и с большей полнотой и основательностью продолжается в Академии. Далее, духовная Академия – заведение закрытое, а потому студент Академии не может манкировать классами и потому какой бы предмет в классе ни преподавался, он волей или неволей должен слушать преподаваемый урок, следовательно, объём прежнего понятия о предмете у него более или менее должен расширяться. Значит, если бы он действительно и не силен был в том предмете, который преподавать ему в Семинарии назначается, все же он больше понимает и знает его, чем будущие ученики его и если в должности преподавателя он будет им заниматься, то может, конечно, на столько успеть, чтобы быть если не отличным, то, по крайней мере, посредственным преподавателем своего предмета.

Далее автор обращает внимание, в частности, на каждую науку, как она преподается в Семинарии и прежде всего, разумеется, на богословие. «Холодно, безучастно, безжизненно читает профессор свою лекцию, какой-нибудь отрывок из записок академических или перевод с грехом пополам из какого-нибудь Германского и Лютеранского богослова; холодно и безучастно слушают ее и не знают, как дождаться конца. Профессор приказывает ее заучить, худо или хорошо ее заучивают, тем и все дело оканчивается». Следовательно, тут не думают о том, чтобы «учение Божественное взволновало всю душу, неизгладимо врезалось в сердце, претворилось в плоть и кровь учеников». И так автору хотелось бы, чтобы профессор богословия не лекцию читал с кафедры, а, как оратор, произносил проповедь с жаром и чтобы слушатели слушали его с сердечными вздохами, со слезами на глазах! Прекрасное желание, но попробовал бы сам он исполнить это, попробовал бы сам он излагать догматы Веры с таким жаром, с таким чувством, чтобы мог взволновать сердца юных слушателей. А с другой стороны, зачем, кажется, и волновать сердца слушателей? Не справедливо ли требовать от профессора догматического богословия, чтобы он ясным, основательным, убедительным изложением догматов Веры умел не взволновать, а успокоить умы и сердца слушателей, умел убедить, утвердить их в истинности Православного учения?

Еще автору слышится, будто на богословских лекциях у нас читаются, между прочим, переводы из какого-нибудь Германского или Лютеранского богослова, но не обманывает ли его слух? Немного далее он уверяет, что профессоры в Семинариях не умеют и читать (без малейшего исключения) ни по-французски, ни по-немецки, a теперь твердит, будто они переводят, хоть и с грехом пополам, уроки богословские с французского или немецкого языка и преподают их в классе. Где же им, не умеющим читать, переводить богословские статьи Лютеранских богословов? Да и к чему им этот труд, особенно теперь, когда есть у нас для них превосходнейшее во всех отношениях руководство – это труды Преосвященнейшего Макария, Епископа Харьковского, бывшего ректора Петербургской духовной Академии?

«Нравственное богословие также лишь заучивается и нисколько не прилагается к жизни. Сухо и мертво говорят: обязанности к Богу такие-то, к ближнему такие-то. От этого ученик, выслушавший утром лекцию о неделании чего-либо, вечером делает именно это самое». «Сухо и мертво говорят: обязанности к Богу такие-то». Но как же это самое он высказал бы (а высказать надобно) с живым чувством? Автору хотелось бы, чтобы после каждой лекции по нравственному богословию ученики делались лучше и лучше. Опять желание прекрасное! И это, без сомнения, всегда имеет ввиду не только преподаватель нравственного богословия, но и каждый законоучитель; но всегда ли это желание выполняется на деле, это вопрос! Чьи нравственные уроки можно сравнить с уроками Спасителя или с уроками Святых Его Апостолов, но и эти необычайные уроки Божественного Учителя, уроки Богодухновенных Апостолов, сопровождаемые рядом чудес, всегда ли и на всех ли слушателей благотворно действовали? Спаситель в притче о Сеятеле показал, что иногда и доброе семя не может принести плода, потому что земля нехороша; и Апостолы Христовы, облеченные силой свыше, в свое время замечали, что они только насаждают, да напояют, а возращает Сам Бог. А автору хотелось бы, чтобы каждый профессор нравственного богословия так преподавал в Семинарии свою науку, чтобы слушатель после каждой лекции его становился лучше и лучше. Нет, царствие Божие не приходит с соблюдением (Лк. 17:20).

Посмеявшись по обычаю своему над преподаванием в Семинарии философии, автор уже не упоминает о преподавании прочих наук, так называемых второстепенных, которые, как Второстепенные, преподаются, по его словам, еще хуже, и останавливает внимание только на медицине и агрономии. Тут он сколько настаивает на том, что медицина должна быть непременно преподаваема в Семинариях, только не в таком жалком виде, в каком она теперь там преподается, столько нападает на агрономию и говорит, что она непременно должна быть изгнана из Семинарии, как вовсе не нужная. Соглашаясь с автором в первом, мы не можем согласиться с последним. Он говорит, что земледелие никак не совестимо со служением священника, что хочет объяснить далее, в статье о быте сельского иерея; потому и мы остановимся пока, а перейдем к заключению, которое он делает вообще о семинарском образовании. В заключение он предлагает себе три вопроса: 1) что ж такое окончивший курс в Семинарии? 2) что в нем? 3) куда он направляет путь свой? И решает так:

1) Что он? «Самолюбие мелкое, пошлое, бессмысленное – вот чем набит он с головы до пяток! Если он пойдет выше. самолюбие переходит в дьявольскую гордость, в невыносимейший педантизм, в эгоизм без пределов и меры» и прочее, и прочее. Правда ли это? Не скроем, что в окончивших курс Семинарии встречается этот недостаток, но много ли вообще найдется на земле людей, которые бы совершенно чужды были этого порока, который впервые появился еще в раю у наших прародителей, когда они усладились там словами искусителя: будите. яко бози? И этим недугом в особенности страдают более или менее все молодые люди, окончившие курс не только в Семинариях. но и в других учебных заведениях. За это ручаются постоянные опыты, это знает каждый, кому удавалось иметь ближайшее сношение с окончившим курс в каком бы то ни было учебном заведении. И не мудрено: все они выходят из учебного заведения по большей части с блестящими надеждами на будущность; все они чувствуют, что теперь начинают жить более или менее самостоятельно, и все это на первых порах льстит их самолюбию. Но вот приятные мечты их столкнутся с существенностью, иногда довольно горькой, вот они увидят, что и в жизни, как в школе, самодеятельность их весьма часто должна подчиняться известным условиям – и тогда? О, тогда несравненно меньше будет пищи для самолюбия и оно заметно станет слабеть и слабеть. Притом нужно заметить, что самолюбие не вдруг появляется, а развивается и растет постепенно по мере благоприятных для него обстоятельств, а эти благоприятные для него обстоятельства состоят в том, что когда, например, воспитанника в учебном заведении слишком много лелеят, за каждый добрый поступок не в меру хвалят, награждают, а недостатков в нем как будто не видят. Вот он начинает после того высоко о себе думать и вот в нем эгоизм, самолюбие! А если так, то как самолюбию, этому чудовищу, развиться. потолстеть в Семинарии, где, по словам самого автора, «каждый проступок ученика влечет за собой казнь, где казни всех беспощадно, лучше будут бояться, система управления» (стр. 35)? После этого справедливо замечание автора: «как умеет Семинария развить в таких страшных размерах такой погибельный порок (самолюбие), это её тайна, которой нам нет ни желания, ни нужды разгадывать» (стр. 47). Точно при таком взгляде на развитие самолюбия, а с другой стороны на управление семинарское не разгадаешь этой тайны, если бы и было и желание и нужда разгадать, потому что нечего и разгадывать – этой тайны не имеет ни одна Семинария.

2. Что в нем? «Совершеннейшая пустота, отсутствие всякого положительного, вполне усвоенного знания». Это потому, что «в Семинарии развивали лишь память и подавляли самостоятельное мышление с прямой целью: чем меньше мыслят, тем меньше рассуждают», это потому, что он «зубрил во все время своего курса». И так вот еще новость! Но загляните, например, в устав духовных Академий и вы прочитаете там: «добрая метода состоит в том, чтобы способствовать к раскрытию сил и деятельности разума в воспитанниках», а 16 и 17 пунктами устава духовных училищ прямо осуждается такой образ преподавания, который бы действовал более на память, чем на ум⁵. Перенеситесь мыслью во все наши древние Семинарии и вас там поразит множество так называемых диспутов, установленных с той именно целью, чтобы развивать в воспитанниках мыслительную способность. Посмотрите на нынешние наши Семинарии и вы увидите, что ни в каком учебном заведении не назначается воспитанникам столько разных сочинений, как в Семинариях и опять с той же целью – целью приучить их к правильному и основательному мышлению. А вот автору все еще кажется, что у семинаристов развивается одна только память. Еще одно слово: если окончивший курс Семинарии, как выше сказал автор, набит весь от головы до пяток самолюбием и если он, как теперь говорит, весь курс свой развивал одну память, зубря лекции, то, казалось бы, в нем не должно быть пустоты, в нем должно бы быть, по крайней мере, много самолюбия да огромнейший запас разных сведений, приобретенных памятью, хотя и неразвитых, хотя и не рассортированных самостоятельным мышлением. Казалось бы так, но автору, по его мрачному воззрению на семинариста, нужно наполнить теперь его пустотой и вот он наполняет его, бедного, да еще не просто пустотой, а пустотой совершеннейшей!

3. Куда направит он путь свой? «Да этого он и сам не знает: так мудро и целесообразно устроено и ведено его образование! Нет звания, к которому бы не решился прильнуть семинарист, лишь бы там он мог ожидать себе кусок хлеба». Если он и сам не знает, куда направить свой путь, то что же? Это, казалось бы, и хорошо, это значит, что он твердо верует, что судьбами нашими не столько распоряжаемся мы, сколько Промысел Божий; это значит, что смирение его говорит: Господи, что мя хощеши творити (Деян. 9:6)? Что Ты велишь, то и будет со мною; я только предполагаю, Ты располагаешь! Если нет звания, к которому бы не решился прильнуть семинарист, то что же? Это опять, казалось бы, хорошо. Ибо если он может прильнуть ко всякому званию, то значит в нем так много хорошего, что он способен служить во всяком звании, значит он нигде не пропадет, значит его образование действительно мудро устроено и ведено. Автор ставит еще в укор семинаристу то, что он ищет какого бы то ни было звания, лишь бы найти там себе кусок хлеба. Итак, автору хотелось бы. чтобы окончивший курс в Семинарии, поступая в то или другое звание, имел ввиду единственно служение Богу, Престолу и Отечеству. Взгляд прекрасный, но не слишком ли идеальный? Много ли в целом свете найдется таких людей, которые бы, служа Богу, Царю и Отечеству, нисколько не заботились о средствах к жизни? Это особенные избранники Божии. А всмотришься ближе в действия людей, и легко заметишь, что большей частью они бьются именно из-за куска хлеа. И если бы только из-за куска хлеба, как бьется, по словам автора, бывший семинарист. О, если бы у всех было такое умеренное желание! Да, всякий человек не Ангел, а человек; есть у него душа, да есть и тело, требующее хлеба; к чему же искание хлеба ставить в упрек человеку?

Впрочем, что напрасно разглагольствовать? Возьмем лучше в руки историю образования духовенства и справимся в ней, что такое семинарист, что в семинаристе и куда направляет он путь свой? Факты часто лучше объясняют дело, чем слова. Раскрываем историю и что же видим в ней? Видим тут много, весьма много отрадных и утешительных явлений, а отнюдь не то, что видит автор в своем воображении.

Тут видим прежде всего, что духовные училища наши воспитали и образовали множество духовных лиц, с ревностью и успехом подвизавшихся и подвизающихся как на высших, так и на низших степенях церковной иерархии. Начнем, например, хоть с конца XVII века.

Вот, например, Св. Дмитрий, Митрополит Ростовский († 1709), так много и успешно боровшийся с расколом, так неутомимо поучавший и доселе поучающий медоточивыми проповедями своими, так усердно занимавшийся изучением священной древности (Четьи-Минеи). Вот современник его, Лазарь Баранович, Архиепископ Черниговский († 1694), которого Св. Дмитрий Ростовский называл великим столпом церковным, славный ученостью и ревностный защитник Православной Веры. Вот знаменитый Епифаний Славинецкий, Иеромонах Киево-Печерского монастыря, славный филолог, так много потрудившийся над переводом различных церковных книг с греческого языка на славянский, которого современники не иначе называли, как «мужем мудрым, искуснейшим, многоученым, в богословии и философии изящным дидискалом» и прочее. Довольно.

Несравненно более знаменитых духовным просвещением мужей на кафедрах святительских представляет нам XVIII век.

Вот, например, Стефан Яворский, Митрополит Рязанский († 1722), знаменитый проповедник, муж, со славой боровшийся и с раскольниками и с лютеранами. Приснопамятны для нас и многие другие Святители этого века. Таков, например, Феофилакт Лопатинский, Архиепископ Тверской († l741), много трудившийся над исправлением Славянской Библии, препиравшийся с раскольниками, лютеранами и кальвинистами и мужественно пострадавший за правду, как мученик. Таков Феофан Пропокович, Архиепископ Новгородский († 1736), ближайший сотрудник и любимец Петра Великого, великий проповедник. Таков Рафаил Заборовский, Митрополит Киевский († l747) – второй Петр Могила для Киевской Академии. Таков Гедеон Криновский, Епископ Псковский († 1763), славный проповедник времен Елизаветы, увлекавший слушателей ясностью мысли, красотой слога, живостью чувствований (см. 6 том его поучений). Таков Амвросий Зертнс-Каменский, Архиепископ Московский († l771), славный сколько жизнью, столько и смертью своей. Таков Дмитрий Сеченов, Митрополит Новгородский († 1776), которому добродетельная жизнь дала право быть строгим на кафедре и в присутствии Двора смело и громко изображать и обличать мирские пороки. Таков Тихон Соколов, Епископ Воронежский († 1783), оставивший после себя XV томов различных сочинений, которые все носят на себе печать духовного помазания. Таков Амвросий Серебреников, Архиепископ Екатеринославский († 1792), член Императорской Российской Академии, знаменитый придворный проповедник. А кто не слыхал также о Георгии Конисском, Архиепископе Белорусском († 1795), который один вышел на борьбу с тысячами ожесточенных папистов и, вооруженный единственно силой души своей да живым упованием на Промысел Божий и горячей молитвой, так успешно поражал исступленное изуверство клиентов папского престола, что успел возвратить до 2.300 отнятых Православных храмов и присоединить к Православию до 2 миллионов отторгнутых униатов? Кто не знает, что это был один из самых даровитых ораторов нашей Церкви? Кто не читал, например, его речи, сказанной Екатерине Великой и читанной в свое время всей Европе. Его слушала, ему дивилась не Россия только, а вся Европа, а между тем, когда польский король Станислав Август, пораженный его речью, сказанной пред ним в защиту Православия, спросил его: «много ли таких, как вы, умных людей в России?», Конисский отвечал: «я самый последний!» Необычайное смирение истинно великого человека!

Громкую известность заслужили также:

Иннокентий Нечаев, Архиепископ Псковский († 1798), член Императорской Российской

Академии, славный в свое время придворный проповедник, которому такое надгробие начертал ветеран нашей поэзии Державин:

«Вития о тебе не возгласил похвал:

Глас красноречия для праведника мал».

Аполлос Кайбаков, Архиепископ Архангелогородский († 1801), член Императорской Российской Академии, среди многотрудных обязанностей Архипастыря находивший досуг для полезной литературной деятельности. Заключим ряд Святителей XVIII века Гавриилом Петровым, Митрополитом Новгородским и Санкт- Петербургским († 1800), почетным членом Санкт- Петербургской Академии наук и действительным членом Академии Российской, который, можно сказать, был в думе царской – министр, в кельи – истинный монах, для паствы – мудрый, опытный руководитель, оставивший после себя немало полезных сочинений, для бедных – нежный отец. Какие все громкие имена! Кто не слыхал о них? А все они получили образование в наших духовных училищах. Перейдем теперь в XIX век.

Тут первый по времени является Анастасий Братановский, Архиепископ Астраханский († 1806), член Российской Академии, обладавший редким даром красноречия и умевший самые сухие и отвлеченные истины облекать в приятные формы (4 книги его поучений). За ним следует целый ряд таких знаменитостей, что не знаешь, на ком остановиться. Незабвенен для Церкви и Отечества Платон Левшин, Митрополит Московский († 1812), который высоким умом и строгостью жизни заслужил благоволение трех Венценосцев, а мудрым, благотворным управлением сделался для паствы предметом благоговейного почитания, который всю жизнь свою был ревностным покровителем учености между духовенством и плоды своей ученой деятельности оставил в 20 томах, которые все, проникнутые светлым гением, составляют драгоценное училище Христианского благочестия и вместе с тем служат памятником высокого красноречия. Этот муж, сам окруженный славой архипастырских доблестей, образовал славных проповедников и приготовил трех Митрополитов (Амвросия, Серафима и Никанора). Современник его Ириней Клементьевский, Архиепископ Псковский († 1814), член Российской Академии, памятен для нас, как глубокий толкователь Священного Писания. Вениамин Краснопевков, Архиепископ Нижегородский († 1811) известен как усердный и полезный труженик в изучении и объяснении священных древностей (Новая Скрижаль). Ириней Фальковский, знаменитый богослов, в своем Сокращении Богословия изумляющий обширностью взгляда и познаний; до сочинений Макария Европа не имела полнейшего богословского учебника. Памятен для нас и Амвросий Подобедов, Митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский († 1818), член разных ученых обществ, который в первый раз особенно показал отличный дар красноречия двумя словами над гробом соименного ему Святителя Московского Зертис-Каменского, из которых одно тогда же переведено было на немецкий и французский языки и за тем долго витийствовал с кафедры в присутствии Двора и всякий раз слышал от Царских Особ отличные о себе отзывы. Кроме того, всю жизнь свою он посвящал на мудрое управление паствой и образование духовного юношества. В особенности Санкт-Петербургская Академия должна помнить его просвещенную заботливость об образовании духовных юношей: он дал жизнь ей. Памятен и Августин Виноградский, Архиепископ Московский († 1819), член разных ученых обществ, так много содействовавший сохранению святынь и драгоценностей Московских в нашествие галлов, с таким радушием и отеческой любовью ободрявший русских во дни скорби и с такой живостью чувства, чувства глубокого и пламенного, произносивший речи при разных замечательных случаях. И теперь глубоко трогает сердце, например, речь его, сказанная по случаю годичного поминовения Бородинских воинов. Памятен и Михаил Десницкий, Митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский, действительный член Российской Академии и других ученых обществ († 1820), неутомимый проповедник, около кафедры которого всегда и везде теснилась паства, чтобы напитаться его духовной пищей, всегда назидательной для души, всегда сладкой для сердца. С благодарностью вспоминают Церковь и Отечество и о преосвещеннейшем Митрополите Киевском, действительном члене Российской Академии и других ученых обществ Евгении Болховитинове, который, между прочим, составил предначертание о преобразовании духовных училищ и занимал почетное место не только между нашими иерархами, но между историками и археологами и сверх того имел степень доктора медицины. В наши дни вечность взяла к себе от нас Преосвященнейших Никанора, Митрополита Санкт-Петербургского, подарившего нам три тома поучений, проникнутых живым, нежным чувством; Филарета, Митрополита Киевского, теплым словом и строго благочестивой жизнью до конца дней своих назидавшего паству свою; Иннокентия, Архиепископа Херсонского, которого поучения навсегда останутся образцами высокого духовного красноречия. Сколько опять великих мужей! И все они получили воспитание в духовной Семинарии или духовной Академии, где, по словам автора книги о сельском духовенстве, гнездилось и гнездится одно грубое невежество!

Указывать ли на современных нам мужей, украшающих собой святительские кафедры? Нет, о них скажет благодарное потомство, их именами украсятся страницы истории духовного просвещения. Мы скажем только, что Россия и доселе цветет и красуется подобными мужами, скажем, что есть сейчас на кафедре Московской глубокий богослов, которого знает не только Россия, знает вся Европа, как мужа глубоко ученого, составляющего высокую честь, славу и красу Русского духовенства, есть на кафедре Санкт-Петербургской другой богослов, в котором Церковь видит не только мудрого проповедника, с Евангельской ясностью и простотой поучающего паству свою словом и жизнью, но и знаменитого защитника Православной Веры, с духом и силой Св. Димитрия Ростовского и Питирима Нижегородского ратующего против раскола; есть у нас на кафедре Харьковской многоученый муж с обширными богословскими и историческими сведениями, которого уроки, проникнутые светлым умом и согретые теплым чувством, некогда с жадностью слушали и усваивали себе питомцы Санкт-Петербургской духовной Академии; есть у нас на кафедре Черниговской муж с особенным усердием и славой подвизающийся на поприще истории Русской Церкви и в тоже время умными и теплыми словами назидающий паству свою; есть на кафедре Могилевской также неутомимый вития, обладающий замечательным даром красноречия. Есть, но всех не перечислить, довольно сказать, что у нас, в благословенной России, каждый Святитель в известной мере светильник для паствы горящий и светящий.

Но и на низших степенях нашей Церковной иерархии не было у нас недостатка в мужах, более или менее сильных словом и делом. Для примера укажем на архимандрита Варлаама Дящевского, сильного эллиниста, он первый издал Греческую грамматику, которая в свое время была принята в руководство даже в заграничных училищах и теперь каждый читающий невольно изумляется глубине познаний автора; на протоиерея Московского Архангельского собора Петра Алексеева († 1801); на протоиерея Большой Придворной церкви Иоанна Красовского († 1811); на священника Воскресенского всех учебных заведений собора Иоанна Сидоровского († 1795), на протоиерея Киево-Софийского собора Иоанна Леванду († 1814). Все они, кроме Леванды, были членами Российской Императорской Академии и оставили после себя весьма много сочинений. Алексеев, например, составил Церковный словарь Славянский; Красовский и Сидоровский принимали деятельное участие в издании Российского этимологического словаря: Леванда пользовался в свое время славой отличного проповедника. Ученые заслуги дали право быть членами Российской Академии также протоиереям Иоанну Памфилову († 1783), Савве Исаеву († 1783), Василию Донкову († 1792), оберсвященнику Мансветову и прочим. И между современными нам лицами немало есть таких, которых знает Россия и с уважением смотрит на ученые труды их то по филологии, то по истории, то по церковному законоведению, то по археологии, то по гомилетике. Итак, вот что прежде всего открывает нам история духовного просвещения.

Из истории духовного просвещения видим, во-вторых, что духовные наши училища положили начало многим гражданским училищам, для которых и в последствии служили важным пособием. Для сего довольно припомнить, что лишь только появилась первая Математическая Московская школа, первая Гимназия Санкт-Петербургской Академии наук и открыт курс учения в Московском Университете, лишь только появилась учительская Семинария народных школ или нынешний Педагогический Институт, появилась Медико-хирургическая Академия и все эти училища наполнены были преимущественно питомцами духовных Семинарий, которые в последствии были в них и преподавателями и все эти училища так часто приглашали к себе питомцев духовных Семинарий, что Первосвятители наши (например, Митрополит Амвросий и Платон) нередко вынуждаемы были отказывать настоятельным приглашениям училищ⁶. Такой доброй репутацией, значит, всегда пользовались питомцы наших Семинарий в гражданских училищах!

Из истории духовного просвещения видим, в-третьих, что когда Незабвенной Государыней Марией Федоровной учреждены были у вас благотворительные заведения, то опять первыми учителями и надзирателями в них были окончившие курс в духовных Семинариях. Но как здесь они исполняли свое дело? Вот что, например, писала Императрица Мария Федоровна Митрополиту Амвросию: «Наставники, чрез содействие вашего Преосвященства, для состоящих под Моим начальством заведений приобретенные, столь совершенно соответствуют Моему желанию и ожиданию, что при замещении подобных должностей не могу не обращаться к вам с Моей просьбой – оказать сему заведению (Воспитательному Дому) благотворение выбором надежного надзирателя из семинаристов»⁷. Или вот еще другой рескрипт Её Величества к тому же Владыке: «Имея столь многократные опыты вашего усердия к пользе заведений, под Моим начальством состоящих, и столько поводов быть вам признательной за снабжение оных отличными наставниками, знанием и поведением совершенно оправдавшими ваш выбор, Я с тем большим доверием прибегаю вновь к вашему Преосвященству... Я почитаю, что нельзя выбрать (в учители для глухонемых) лучшего и способнейшего, как хорошо обученного из семинаристов, поскольку таковой с основательным знанием наук и древних и новых языков соединяет совершенное знание богословия» и далее⁸. «Я, представив выгоды для духовных училищ», – писал Державный Сын Её, Александр Благословенный, – «имею ввиду то удовольствие, что сии и при распространении народного просвещения всегда будут стараться идти, по-прежнему, впереди»⁹. Так смотрели на наши духовные училища Царственные покровители наук!

Из истории духовного просвещения видим, в-четвертых, что из духовных училищ нередко посылаемы были молодые люди за границу для большего образования и там по большей части оказывали блистательные успехи. Так, например, еще при Петре Великом некто из Семинарии Воейков за границей своим усердием и успехами так обрадовал просвещенного Государя Петра I, что он приказал ему выдать в награду 100 червонных¹⁰. Некоторые студенты Санкт-Петербургской и Московской духовных Академий посланы были в Берлинский Университет для слушания юридических наук, и там, по отзыву о них графа Сперанского, они в полной мере оправдали выбор и назначение как нравственным поведением, так и успехами и многие из них в последствие заняли кафедры в Русских Универснтетах: например, в Московском – ординарные профессора Крылов и Орнатский, тот и другой доктора прав; в Киевском – ординарные профессора Федотов-Чеховской и Богородский; в Харьковском – ординарный профессор Куницын¹¹. А семинарист Суворов, в последствии ординарный профессор Московского Университета (оставивший после себя много сочинений и переводов) удостоен от Оксфордского Университета диплома на звание действительного магистра наук – это честь необыкновенная там для иностранцев¹².

Из истории духовного просвещения видим, в-пятых, что духовные наши училища воспитали много мужей, отличавшихся в последствии на поприще ученой и литературной деятельности. Вот некоторые из них: знаменитый ученый наш путешественник Василий Барский-Григорович († 1747); один из плодовитейших писателей, достойный занять почетное место в ряду преобразователей Русской словесности Кириак Кондратович († 1726). В Московском и Киевском училищах начал свое образование и просвещеннейший писатель наш Михаил Ломоносов. Оттуда же, из Киевской Академии, вышел Григорий Сковорода († 1794); наш оригинальный мыслитель, наш народный философ, наш Русский Сократ, изумлявший еще в Академии всех товарищей обширностью и многосторонностью сведений и оставивший после себя много нравственно философских сочинений, которые он называл «белым блинком, испеченным на черепной сковородке». Нестор Амбодик-Максимович († 1812), один из воспитанников Киевской Академии, первый из Русских за границей получил степень доктора медицины. В той же Киевской Академии большей частью учился Н. Бантыш-Каменский († l814), управлявший Московским Архивом Государственной Коллегии иностранных дел, Действительный статский советник, почетный член Российской Академии и разных ученых обществ, известный необычайной усидчивостью и изумительным трудолюбием и оставивший после себя более 20 различных сочинений и кроме того написавший почти все классические книги. Тоже нужно сказать и о В. Рубан, который издавал некогда три еженедельных журнала: 1) «Ни то, ни се», 2) «Трудолюбивый муравей» и 3) «Старина и новизна» и оставил после себя любопытную историю Малороссии, любопытные месяцесловы и так далее. Антон Антонский-Прокопович († 1848), Действительный статский советник, заслуженный профессор Московского Университета, один из замечательных образователей Русского слова и истинно христианский педагог, председатель любителей Русской словесности, около 9 лет учился в Киевской Академии, где развил свои способности и получил благочестивое настроение и отсюда уже перешел в Московский Университет. Там же, в Киевской Академии, получил воспитание В. Петров († 1800), придворный библиотекарь Екатерины II, один из лучших лирических поэтов. Первоначальным воспитанием обязаны были духовным училищам и многие из лучших профессоров Университетов и других учебных заведений, например, Сохацкий († 1809), издатель разных журналов; Андриевский († 1809), доктор медицины; Ант. Барсов († 1791), оставивший много сочинений и переводов; Н. Попов († 1782), ординарный профессор астрономии в Академии Наук, занимавшийся несколько лет изданием академического календаря; Д. Белланский († 1842); Тихорский († l814); доктор медицины С. Ал. Громов; Тайный советник Бутков; Действительный статский советник Шпиленский; воспитавшийся в Киевской Академии Федор Шимкевич, своим Корнесловом изумил весь ученый мир¹³.

Из истории духовного просвещения видим, наконец, что из духовных училищ наших вышло немало даже лиц государствениых. Укажем на некоторых из них. Вот, например, Григорий Козицкий, Статс-секретарь Екатерины II († 1775), принимавший деятельное участие в тогдашней литературе и издававший журнал под названием «Всякая всячина». Вот Тайный советник, Сенатор, секретарь Екатерины II Григорий Теплов († 1779), которого еще Императрица Елизавета избрала быть надзирателем для молодого графа Кир. Гр. Разумовского во время путешествий его за границей. Вот муж ума и силы, имевший огромное влияние на политические события Европы, Государственный Канцлер, Действительный тайный советник князь Александр Безбородко († l746), который из Киевской Академии вступил на обширное и многознаменательное служение Престолу и Отечеству. Вот Румовский († 1803), бывший ординарный профессор астрономии, потом вице-президент Академии Наук, член Главного Управления училищ, попечитель Казанского Университета и литератор. Вот Действительный ст. советник Мартынов († 1803), принимавший важное участие в учреждении Министерства Народного Просвещения, директор канцелярии сего Министерства, действительный член Российской Академии и почетный член разных ученых обществ, который и сам занимался литературой, издавая разные журналы, и о студентах духовных Семинарий говорил так: «Прежде издатели студенческими переводами не брезгали, зная по опыту, что они дешевле всяких других. Случалось и так, что перевод делал студент за какую-нибудь ничтожную плату, а на заглавном листке выставлялось имя какого-нибудь известного уже Российского Клопштока»¹⁴. Вот Граф Петр Васильевич Завадовский († 1812), в последствии Статс-секретарь, пользовавшийся любовью и полным доверием Екатерины Великой, усердный сотрудник Её, председатель Комиссии для устроения народных школ, первый Министр Народного Просвещения, Председатель Государственного Совета. Этот верный слуга Престола и Отечества перешел все служебные степени от низшей до высшей, получив образование в Киевской духовной Академии. Здесь же окончил курс и вышел на поприще службы другой государственный человек, это Действительный тайный советник, Статс-секретарь, Сенатор, член Государственного Совета, Министр Уделов, а потом Министр Юстиции Трощинский († 1829). В Санкт-Петербургской духовной Академии окончил курс третий государственный человек, это граф M. М. Сперанский († 1839), принимавший такое деятельное участие в преобразовании духовных училищ и различных частей государственного управления и оставивший после себя памятником «Полное собрание и свод законов Российской Империи». Известны также во многих отношениях в духовных училищах Гр. Як. Высоцкий († 1849), Действ. статский советник, президент Физико-медицинского общества; Вас. Ив. Болгарский († 1848), Действительный тайный советник и председатель медицинской Академии и другие¹⁵.

Вот сколько мужей указали мы, которые большей частью возникли из бедного состояния и не отличались светлостью рода, между тем приобрели громкую известность путем личных дарований, путем высокого просвещения, путем многотрудной деятельности! История запишет на свои страницы многих мужей и нашего времени, которые получив вполне, или, по крайней мере, отчасти, образование в наших духовных училищах, проходят с честью и славой свои обязанности во всех родах службы.

Ужели ж автор книги о сельском духовенстве ничего не слыхал о подобных лицах, когда решился в слух всего света так позорить образование духовного юношества? Нет, надобно быть слишком глухим, чтобы не слышать ничего о таких громких именах и он не мог не слышать о них. Ужели он думает, что другие ничего не знают о них? Нет, надобно быть слишком безрассудным, чтобы так думать о других. Нет, он слышал всё это, он знает все это, только вот как объясняет все дело:

«Из семинаристов выходят ученейшие профессора, и даже Университетов, государственные люди, примерные священники в столицах. Но Семинарии ли они обязаны тем, что силы их развились и сделали их людьми, в Семинарии ли они сознали свое призвание и назначение. Если они захотят ответить по совести, то без малейшего сомнения ответят: нет, нет и нет!» И далее объясняет, что иной вышел в люди потому, что поступил в Университет, где обратил почему-либо на себя внимание профессора; другой потому, что попал на уроки в богатый, образованный дом, где, как он выражается «его вытерли, вымыли, изгнали из него злого духа – семинарщину»; третий потому, что он поступил в Академию (вероятно, духовную), где люди благородно мыслящие и благородно действующие взяли на себя труд образовать его; четвертый потому, что поступил в канцелярию какого-нибудь вельможи, приглянулся своему начальнику, тот взял его в железные руки и вот он в последствие сам государственный человек. Не будь ни того, ни другого, ни третьего, ни четвертого, несчастный семинарист погиб, погряз в своей семинарщине! Легко читается, но верится с трудом.

Один вышел в люди потому, что поступил в Университет, где обратил, почему-либо, на себя внимание профессора. Вот это-то таинственное почему-либо и развязка всему! Чем студент может обратить на себя внимание профессора? Скромное, благородное поведение, прилежание, даровитость, быстрые успехи в науке, которую преподает профессор – вот чем может он обратить на себя внимание! Но если смотреть на семинариста так, как смотрит на него автор, то он, семинарист, за исключением разве бесплодного прилежания, решительно ничем не мог бы обратить на себя внимание профессора: потому что он, по словам автора, наполнен весь совершеннейшей пустотой, потому что все умственные и нравственные силы в нем подавлены, убиты семинарским образованием. Спрашивается, чем же однако он успел заслужить внимание профессора? Чтобы подавленные, убитые в нем семинарским образованием умственные и нравственные силы вдруг могли воскреснуть, ожить в Университете и потом обратили на себя внимание, это не в порядке вещей, это было бы чудом или, по крайней мере, явлением очень редким. Но эти явления, т. е. что семинаристы и в Университетах обращают на себя внимание профессоров, повторяются весьма часто, что мы доселе видим из опытов. Что же после этого значит напряженное усилие автора доказать, что образование семинарское никуда не годится, что оно подавляет только и убивает все силы воспитанника, что оно такое, как не явная ложь, как не самая черная клевета?

Другой вышел в люди потому, что попал на уроки в богатый, образованный дом. Но если бы все смотрели на семинариста глазами автора, то какой же богатый и образованный отец семейства решился бы доверить такое важное дело, каково воспитание детей, этому грубому, дикому, развратному идиоту, каким описан бедный семинарист? Что это за учитель, что за педагог! И если бы по ошибке и взял его к себе на уроки, то после первого и много-много после второго посещения прогнал бы от себя этого нестерпимого педагога и бедный педагог таким образом никогда бы не мог выйти в люди через этого вельможного отца.

Третий вышел в люди потому, что поступил в духовную Академию, сблизился там с людьми благородно мыслящими и благородно действующими. А! Так и в Академии есть еще люди благородно мыслящие и благородно действующие. Но ведь и они из Семинарии же, откуда ж они сами могли позаимствовать эти благородные качества души? А с другой стороны, как у этих дикарей, питомцев их, которые провели, может быть, около 10 лет в духовном училище и в Семинарии, за тем только, чтобы развить там одну память и убить прочие способности, да кстати запастись там самолюбием без веры, да пустотой совершеннейшей; как у них в течение только 4 лет академического образования вдруг успели преобразоваться и ум, и воля, и сердце? Известно, что впечатления детства, как и сам автор утверждает, остаются в человеке надолго и много, очень много нужно времени, много нужно самых напряженных усилий со стороны человека, чтобы изгладить дурные закоренелые впечатления детства, и, между тем, в Академии это дело делается очень легко, от чего же это? По нашему взгляду дело очень простое: воспитанники еще в училище и в Семинарии подготовлены к тому, чтобы в Академии быть благородно мыслящими и благородно действующими. Но смотреть на дело глазами автора – так это тайна, ничем не объяснимая.

Четвертый вышел в люди потому, что поступил в канцелярию какого-нибудь вельможи, приглянулся своему начальнику, тот взял его в железные руки и вот он сам в последствии государственный человек. Чем же бы опять он, семинарист с такими ужасающими качествами, какие усваивает ему автор, чем бы он мог приглянуться своему начальнику? И какие железные руки из идиота могут сделать государственного человека? Автор и сам на этот вопрос, конечно, не в состоянии дать ответ. Но мы выше упомянули о многих Святителях, которые не бывали ни в Университетах, ни в канцеляриях вельмож, не вкусили даже и мудрости академической, а учились только в духовных Семинариях и однако ж были в свое время великие мужи с огромным влиянием на современных им людей. Кому ж этим они обязаны? Кому после Бога, как не училищам, их воспитавшим, образовавшим, просветившим? Скажут: их немного, это исключения. Да, их немного, но немного потому, что мы не обо всех их и упомянули; немного и потому, что и в других учебных заведениях воспитываются миллионы, а выходят из них ученые профессора, государственные люди и т. п. не миллионами, а десятками, как же требовать, чтобы из духовных училищ выходили необыкновенные люди?

Итак, вот всё, что нашли мы нужным сказать об образовании духовного юношества! Этим, впрочем, отнюдь не то хотели мы высказать, будто во всех наших духовных училищах все идет как нельзя лучше во всех отношениях. Подобные мысли может высказать только самое слепое самолюбие. Нет, мы далеки, очень далеки от подобных мыслей, нет, мы сознаемся, что есть и у нас своего рода недостатки, как есть они и в других учебных заведениях и начальствующие в наших училищах сами, конечно, видят эти недостатки и по мере сил своих заботятся об их исправлении. Но чтобы в наших училищах было все так, как выставил автор книги о сельском духовенстве, выставил с желчью, в самой страшной карикатуре, с самой грязной стороны, чтобы каждый, воспитавшийся в духовных училищах, за исключением очень немногих, мог оттуда выйти в свет не иначе, как каким-то зверем, диким, жестоким, грубым невеждой – это клевета, самая гнусная ложь!

И если сам автор не воспитывался в духовных училищах, то, значит, был слишком доверчив к ложным о них рассказам людей неблагонамеренных или даже имел несчастье встречаться с такими лицами, которые, к сожалению, позорят собой духовное сословие и эта то излишняя доверчивость к слухам всякого рода, без разбора, это несчастное столкновение с некоторыми несчастными людьми духовного звания и были, конечно, причиной того, что он по некоторым личностям произнес приговор о всех и что в училищах составляет исключение, это он назвал общим, а общее сделал исключением. Это его вина.

Но он несравненно более виноват, если сам воспитался в духовном училище и потом решился так беспощадно его чернить. Всякий, в ком есть хоть сколько-нибудь добросовестности и благородства, всякий должен сознаться, что он многим, очень многим в жизни обязан именно училищу, его воспитавшему; всякий должен сознаться, что училище для него есть как бы отец в своем роде, как бы мать в известном отношении. Долг родителей в том и состоит, чтобы учить своих детей, воспитывать, взращивать, укреплять их в добре, а не то же ли самое делают с нами и училища? Но ведь и родители наши, так много нас любящие, так много доброго для нас делающие, ведь и они не без недостатков, что же? Хорош ли был бы сын, который бы заметил в них эти недостатки, стал про них кричать вслух целого света? Нет, любовь к ним, чистая, искренняя любовь, никогда бы на то не решилась; нет, она скорее заставила бы сына обратится к самим родителям или, еще лучше, к тем доверенным лицам, которые бы могли на них иметь большее влияние, обратиться с просьбой, чтобы они своим авторитетом озаботились исправить недостатки родителей, столько тяжкие для любящего сына. Худ, очень худ был распутный сын. упоминаемый в Евангелии, который оставил отца своего и уклонился от него на страну далече, но он, по крайней мере, ничего дурного не говорил там, в стране чуждой, ни об отце своем, ни о брате. Как же после этого назвать человека, который в училище, как в лоне родительском, получил воспитание и чрез то средства к жизни, и потом удалился на страну далече и там решился в слух всего света так бесстыдно позорить место своего образования? Кто он?

Но он уверяет, что разглашать о недостатках сельского духовенства вообще и в частности о недостатках образования духовного юношества заставила его именно любовь, которая хотела бы очернить все духовное сословие во всех отношениях для того, чтобы люди могли обратить на них внимание и улучшить быт его. Положим, что это была цель его, цель добрая, но что и добрая цель, когда для достижения её избираются средства не добрые? А тут доброе ли средство избрано для достижения цели? Показать одну только мрачную сторону духовного сословия, облечь эту мрачную саму по себе сторону гнусной ложью и клеветой, потом выдать все это за истину под страшной клятвой – и где же всё это? Не в родной нашей земле, где бы не могли ему поверить, а далеко, далеко от нас, за границей, что тут доброго? Поступит ли так тот, кто истинно любит Церковь и Отечество? Нет, нет и нет! Если он видит недостатки своих соотечественников, то скорее будет тайно слезы лить о них, будет указывать на эти недостатки в своем кругу таким лицам, которые могут исправить их, будет усердно молиться Богу – вот его средства для достижения доброй цели! A действие автора книги о сельском духовенстве походит на действие такого человека, который бы для излечения близкого ему больного, покрытого такими струпьями, которые бы могли быть, при помощи Божией, исцелены только в нашем климате, в нашей стране, нашими врачами, вздумал перевезти куда-нибудь за границу и показывать его людям, которые могут питать только отвращение к ранам несчастного, но отнюдь не могут содействовать к его излечению, потому что он чужд для них, потому что и климатические условия страны и местность её не могут способствовать к излечению недуга. Что ж пользы обнажать раны страдальца перед теми, в которых он не может найти сострадания? Разве отраднее от того ему станет? Разве болезнь его от того уменьшится? Не так ли поступил и автор, если он, издавая свою книгу за границей, имел даже в виду добрую цель? Какую опасную для нас искру туда он забросил? Если Русские так говорят о Русских, что же станет говорить о них иностранец?

Но в сторону иностранцев, пусть они думают и говорят о нас, что хотят, пусть там страдает наша народная честь. Зато, может быть, эта книга будет иметь благотворное действие у нас в России? О, дай Бог, дай Бог! Но что-то не верится, что-то думается: не может ли она вместо предполагаемой пользы только вред причинить? Не может ли она, унизив в глазах света наших духовных, подорвать всякое доверие, всякое уважение к ним? Ах, если в самом деле люди духовного звания у нас в России все, за исключением очень немногих, такие грубые невежды, с такой грубой нравственностью, а они [представители Церкви, они учители, они совершители Святых Тайн, то с каким же доверием паства будет слушать их учение, которое они преподают и которого сами не понимают и с каким чувством будет она принимать от них Святые Таинства, когда они сами не знают, что совершают?! Слепец слепца аще водит, оба в яму впадут. И хранится ли уже между нашими духовными лицами обетование Христа Спасителя, сказанное Апостолам, а в лице их и всем преемникам их: Аз с вами есмь во вся дни до скончания· века? Не перешло ли оно от них куда-нибудь? Стоит ли уже светильник Православия на своем месте? Не подвигся ли он куда-нибудь в сторону? Какие горькие, страшные мысли! А они легко могут запасть в неопытную, нетвердую в вере и притом восприимчивую душу при чтении этой книги о сельском духовенстве. Так вот до чего может довести иного предполагаемая добрая цель! Но стоит только побольше вдуматься в эту книгу, а с другой стороны поближе всмотреться в быт Русского духовенства и тотчас мрак души рассеивается, гибельное недоумение исчезает, сердце и ум успокаиваются. Мы рассмотрели только малую часть книги и видели, что в ней истина перемешена с ложью почти на каждой странице.

Теперь следовало бы нам рассмотреть прочие части упомянутого сочинения, но довольно, и по отрывку можно, по крайней мере отчасти, судить о достоинстве целого сочинения. Впрочем, если бы оказалось нужным, мы не откажемся от продолжения нашего труда, имея в виду защиту духовного сословия отнюдь не по предубеждению какому-нибудь, не по пристрастию к своему сану, нет, для нас дорога правда, дорого место нашего воспитания, которому мы многим, очень многим в жизни обязаны, любезно Отечество, которого и самый дым сладок, дорога Церковь – душа Отечества, дороги представители Церкви. Вот единственное побуждение, которое вызвало теперь нас на труд и которое может вызвать нас и на последующие труды, если только они окажутся нужными.

Голос сельского священника¹⁶

Из современных изданий, какие могли проникнуть в нашу отдаленную глушь, узнали мы – сельские священники – что про нас толкуют Православные уже и в печати и толкуют с самой невыгодной стороны.

Пока дело было домашнее, пока люди светские позволяли себе некоторые выходки против нас только при встречах с нами, мы считали своей обязанностью отвечать им молчанием, полагая, что подобные люди – исключение из благородного сословия. Но теперь, когда видным становится, что почти все образованное сословие тех же мыслей о нас, мы думаем, что пора и нам защищаться гласно. Итак, просим благосклонного внимания мудрых людей к нашим немудрым речам и беспристрастного суда над нами, сельскими священниками: так ли мы виноваты, как нас представляют?

Главная и общая мысль, которую постоянно мы слышим и которую часто высказывают нам в глаза, состоит в том, что наше воспитание семинарское будто бы неудовлетворительно. Да чем же, скажите ради Бога, чем неудовлетворительно? Что вам нужно от нас? Обширных познаний богословских, философских, исторических, естественных и словесных? Но некоторые из нас (воспитанники 1-го разряда, имеющие степень студентов) имеют их весьма достаточно и могут удовлетворить любознательность какого угодно дворянина, проживающего в имении. Большая часть, согласно своему назначению – быть учителями простого народа, также имеют удовлетворительные сведения и мы не думаем, чтобы кто-либо из хорошо знающих курс семинарских наук согласился с мнением одного автора (Земледельческая Газета 1857 г. № 39 о распространении грамотности между крестьянами, Вл. Критский), который, рассуждая о средствах к образованию помещичьих крестьянских детей, между прочим говорит, что сельские священники большей частью приобретают в заведениях такое одностороннее воспитание, познания многих так ограничены, что вряд ли они с пользой в состоянии подвизаться на этом поприще. Автор, как видно, вовсе не знаком с программой семинарского образования. Она, напротив, именно такова¹⁷, что хорошо успевший семинарист (1-го разряда) может быть для своих прихожан и духовным и телесным врачем и отличным наставником грамотности и улучшенного сельского хозяйства, может, без учреждения особых земледельческих школ в городах, лишь бы ему на приходе предоставлены были все нужные к тому средства (аптека, библиотека, содержание и прочее). Мы даже думаем, узнав из опыта, что чересчур много уже назначено наук в программу нашего воспитания и было бы не бесполезно облегчить курс семинарский. Если есть какой-либо недостаток в семинарском образовании, то он состоит не в самой программе этого образования и не в ходе его, а в том, что иногда, по снисходительности, позволяют оканчивать полный курс в Семинарии и малоуспевающим воспитанникам. Но и из Университетов, не говорю о Гимназиях, выходят иногда с такими ограниченными сведениями, как мне не раз доводилось видеть из разговоров, что нельзя и узнать, что это студенты Университета. Скажете, что подобные выпуски – исключения? И мы говорим. что такие же исключения бывают и в Семинариях. Скажете, где же ваши познания? От чего мы не видим их при встрече с вами? Отвечаем: позволяете ли вы нам говорить свободно перед собой? Если вы помещик и помещик знатный, то не заставляете ли вы нас ждать по целым часам у порога, пока удостоите нас свидания с вами? А удостоивши свидания, так ли принимаете нас¹⁸, как бы следовало по приличиям света, по правилам вежливости, по уважению к нашему священному сану, по благоговению к Богу и Господу нашему Иисусу Христу, Которого мы, хотя и недостойные, служители? Эти приличия, эта вежливость света не для вас, отвечают нам поступками своими многие господа, для вас довольно. если вас попросят сесть, если с вами скажут несколько слов. И в самом деле, что им за дело, что мы служители Божии? Нынче не так уже смотрят на Веру умные люди, чтобы уважать её служителей. Какое правило Веры может быть обязательно для человека образованного? Чего не нарушают образованные, за исключением немногих? Святые посты для них нипочем, храм не для них создан, обряды Веры (молебны, панихиды, совершение некоторых таинств) считают чем-то отсталым, излишним, узы брака священны только для немногих (удовлетворение, говорят, требованиям природы не есть грех). При таком взгляде на религию, может ли быть место у них скромному Православному сельскому священнику? У некоторых из них нет ему и другого названия кроме презрительного «поп», «попы». Если поп вздумает иногда по долгу своему напомнить барину об исполнении уставов Веры, если станет доказывать необходимость их, если при этом укажет на Угодников Божиих, ревновавших о Вере, то вызовет против себя или улыбку сожаления о простоте священников Православных, до сих пор, вопреки мнению образованных людей Запада, принимающих в религии за истину или даже резкие оскорбления и Веры, и Церкви, и своему сану. Вообще, неуважение к священному сану так развито у светских людей, что каждый даже мелкий чиновник, один из числа тех, о которых кто-то из поэтов написал: коллежский регистратор – почтовой станции диктатор, считает себя не только выше священника, но и прямо требует от него подобострастного уважения, а господа познатнее, в особенности помещики, играют нами, как шашками. Иной на своем веку тем только и занимается, что меняет в своей деревне священников, интригуя против них. Спросите, по какому праву так распоряжаются священниками, когда и рабство крестьян ныне считается уже недостойным просвещения? Вам ответит помещик не запинаясь: «Как по какому праву? Моя деревня, моя церковь, мой поп, мой и приход». После этого вы, конечно, отгадаете, что у такого владельца образованному священнику еще труднее жить, чем необразованному¹⁹. Будьте же милостивые государи, справедливы, говоря о попах, о духовенстве, обратите внимание и на свои отношения к нам и потом уже рассуждайте, кто наиболее требует преобразования: мы ли с нашими ограниченными познаниями, если и допустить справедливость этой мысли, или те, которые дают о ней суждение столь поверхностное и так с нами обращаются? А предварительно просим вас, милостивые государи, просим мы, сельские священники²⁰, дайте нам, попам вашим, хоть на несколько времени, хоть для опыта побольше простора над вашими сердцами, доверьтесь нам, как врачам духовным, которых Сам Господь назначил для вас и тогда смотрите, есть ли в нас то, чего теперь не видите, есть ли в нас образование, имеем ли мы всё нужное для выполнения наших обязанностей?

Но вы скажете нам в ответ на это: врачу, исцелися сам! Знаю, что это – второе, чем нам постоянно колют глаза. И во-первых: мы постоянно слышим жалобы, что духовенство унижает себя вымогательством. Не спорю, что есть священники, действительно забывающие приличие своего сана, но верно и то, что есть священники в селах, которые бескорыстием своим заслужили и заслуживают общее уважение и любовь Христиан. Большая же часть духовенства держится середины: где можно взять, берут, где отказывают – исполняют молча свое дело, а нередко и сами дают. Но обратите внимание на источник этого зла в духовенстве, не заключается ли он в самих способах содержания, какие предоставляют нам миряне? От мира, чрез посредство Правительства. мы получаем на свое содержание жалованье и землю. Но жалованье, нами получаемое, более, чем недостаточно. Как старший священник я, например, получаю в год, с вычетом за землю, всего 96 рублей серебром, из него работнику я должен заплатить в год 40 рублей серебром (не верите? проверьте дознанием, если угодно), работнице 25 рублей серебром, на покупку дров и вообще топлива, хотел сказать – 50 рублей, но жалованья уже не достает. А у меня еще подрастают три дочери, которым надобно дать какое-нибудь воспитание, употребляя в год на каждую хотя по 30 рублей серебром в течение шести лет; растет сын, требующий издержек по Семинарии для найма квартиры, на книги и на одежду. Много есть и других домашних нужд, например, одно приличное одеяние священника требует в год не менее 50 рубле серебром и прочее, и прочее, и прочее. Младшие же священники тоже за вычетом, получают по 70 рублей, диаконы по 36, дьячки по 24, пономари по 14 рублей. Если сравнить этот оклад с окладом волостных и других сельских должностных лиц, то окажется, что сии последние, не имея многих из тех нужд, какие мы имеем, имеют, однако же, вдвое больший оклад против нашего. Голова, например, получает до 120 рублей серебром, волостной писарь от 60 до 180; старшина 50 рублей и сельский писарь от 35 до 100 рублей; даже сторожа получают больше наших пономарей (см. Сборник для руководства Волостного и Сельского Правлений). А земля? Что касается земли, то, если судить правильно, пользование землей для духовенства также несовместно с его назначением, как несовместно было бы служащим в присутственных местах вместо оклада жалованья получать для обработки 20, 30 десятин земли. Те не понимают дела, которые говорят, что обязанности наши не многочисленны. Едва ли какое сословие может рассчитывать на досуг менее, чем сословие священников. Чиновник какого-либо присутственного места, при всей многочисленности занятий своих, знает, по крайней мере, время их, а священник каждый час должен быть готов к своей службе. Если же прибавим к этому, что священник должен следить за ходом образования народного, обязан приготовлять поучения для народа, восполнять постоянно свои познания, готовиться к достойному совершению богослужения церковного, посещать больных, принимать участие в бедствующих, содействовать нуждающимся в пропитании, заботиться о распространении грамотности в приходе, то окажется как нельзя яснее, что у священника мало, очень мало времени. Поэтому священнику заниматься для своего содержания хлебопашеством, требующим постоянного внимания и хлопот – значит нарушать свои обязанности, отвыкать от них и грубеть более и более наравне с земледельцами. Вот почему мы и доселе видим в селах священников с грубой наружностью, с тесными мыслями о пропитании и с недостаточными (т. е. забытыми) познаниями. Из Семинарии они вышли вовсе не таковыми, священный благородный огонь ревности по благочестию горел в них, когда они поступали на приход, но, встретив недостаток в первых потребностях жизни, они по необходимости переменились. Другие, испытав на опыте всё неудобство занятий хлебопашеством, стали требовать себе содержания от прихожан и эти, сначала необходимые требования, в последствии обращаются у некоторых уже в страсть корыстолюбия. Вообще порок корыстолюбия в духовенстве зависит не от воспитания и не от природных наклонностей духовного сословия, а от способов его содержания. Обеспечьте нас как следует, дайте нам приличное содержание и тогда требуйте от нас совершенного бескорыстия. Мы не только не пожалеем тогда о своих доходах, напротив, будем радоваться, что избавились от этой тяжкой и горькой необходимости питаться подаянием²¹. Но нам могут сказать, что духовенство менее нуждается, чем сколько требует на себя. Действительно, я читал в Земл. Газете за текущий год, в №. 4, такую откровенность одного почтенного старца. Говоря о том, что многие благонамеренные люди хлопочут об удовлетворении духовенства в первых потребностях жизни, автор старец продолжает: прекрасно, положим, что сделано будет постановление, удовлетворяющее всем съедомым и скотосодержательным потребностям; ну, а если и за всем этим начинающаяся развиваться в семействах уже и духовных лиг склонность к нарядам не приостановится в должном пределе: тут что??? И за тем рассказывает анекдот о перекладинке, оскорбляющий достоинство не только духовного сословия, но и всякого другого. Прочитав эту статью, а в особенности слова, выписанные нами, мы невольно подумали, что автор её, должно быть, только себе одному и считает свойственным одеваться прилично и со вкусом, но никому более, а тем более семействам духовных. Будьте покойны, милостивый государь, наряды семейств наших никогда не будут разорительны и прихотливы. Дайте нам хоть необходимое-то!

Другой порок видят за нами в том, что мы иногда неприлично одеваемся, не знаем светских манер и вообще не аккомпанируем светским людям в их образе жизни. Что сказать на это обвинение? Скажем прежде всего, что как правда сама себе верна, так ложь всегда сама себе противоречит. Тогда как иные осуждают духовных за начинающую развиваться в них склонность к нарядам (надобно бы сказать правильнее – к приличной одежде), другие до сих пор осуждают нас за неприличную одежду. Да скажите же, Бога ради, кого из вас слушать, кому угождать? Учителей так много стало, что мы – по призванию и по должности учители народные – не видны стали из-за облака литературных учителей, а эго одно обстоятельство так громко обличает ложное направление нашей литературы, что нам страшно и подумать – отказаться от права, дарованного нам Господом нашим Иисусом Христом – располагать свой образ жизни не по прихотливым и изменчивым требованиях света, но по заповедям Вселенской Церкви и не учиться у мирских самозваных учителей, а их учить большей скромности в суждении о ближних своих, большему сочувствию к нуждам других. Что же касается до светских манер, то для простого народа, которому мы по преимуществу и служим, они вовсе не нужны; для светских лиц, хотя и нужны, но священники сельские не имеют возможности изучить их вполне потому, как я сказал выше, что одни из образованных чуждаются нас вовсе, а другие удаляются от нас потому, что мы не исполняем их требований, не совместных с нашим званием. Один полковник спросил когда-то моего товарища, священника: «Знаете ли вы N?» «Знаю довольно», – отвечал товарищ. «Какой прекраснейший человек, – продолжал полковник, – мы с ним, бывало, по целым ночам просиживаем за преферансом, – и прибавил, – отчего бы и вам, батюшка. не держать себя так же?» Предоставляем судить каждому, совместны ли такие требования со званием священников? Нет, пока общество наше светское, образованное по западному, не переменит своих мыслей относительно назначения священников, пока не возвратится оно само на стезю Православия древних²² вельмож, требовавших от духовенства совсем не того, чего теперь требуют; до тех пор, как бы ни были наши священники достойны своего звания, обществу все будет казаться, что мы не соответствуем своему назначению, что нас нужно переродить Университетами, балами, театрами, танцами и прочее, и прочее. Тогда и только тогда, когда вы, милостивые государи, обратитесь к нам лицом, а не спиной, когда потребуете от нас наставлений духовных, а не соучастия в картах и с лаской, свойственной истинно образованному человеку, будете обращаться с нами, тогда только нам можно будет и со своей стороны уничтожить внешнюю преграду, отделяющую нас от вас, можно будет переменить свои манеры, смягчить тон, вообще позаимствовать от вас свободное и приятное обращение.

Третьим недостатком в духовенстве, и недостатком общим, считают недостаток доброй нравственности. Но мы решительно не понимаем, откуда такое нарекание на сельское духовенство? Я был благочинным, имел в своем ведении 20 священников с причтами и только за исключением немногих, которые и были строго преследуемы начальством за это, большая часть священников и причтов ведут себя безукоризненно, так что если и не с одинаковым успехом употребляют свои познания для народа, то жизнью своей не только не подают соблазна никому, но и являются вполне достойными своего сана. Откуда же, спрашиваем снова, происходит нарекание в безнравственности на сельское духовенство? Чем оно заслужило такую репутацию? Разве тем, что иногда делит время с простым народом? Но чего бы вы хотели лучше от священника – замкнутости в самом себе, в своем семействе, в своем сане, в своем звании, которую вы также порицаете и которая действительно бесполезна и вредна для народа или частого даже дружеского сношения с прихожанами, как с детьми духовными? Более, нежели несправедливо, представлять такое сношение поводом к пьянству; я. например, часто принимаю у себя в доме крестьян, обращаюсь с ними не только ласково, но и угощаю их, чем Бог послал, потому что между этими простыми сердцами есть такие добрые, Христианские души, что всей душей радуешься и благодаришь за них Господа. Да и что мне до того, что меня осудит за это светский человек, пренебрегающий и всяким кругом ниже его? Я в добром крестьянине вижу создание Божие, вижу равного себе человека, вижу искреннего, нелицемерного Христианина. С другой стороны, где и когда с большим удобством я, пастырь, могу поделиться со своими прихожанами духовной беседой, наставить его в правилах доброй нравственности, разрешить его недоумения, как не в дружеской беседе? Только здесь я могу ближе узнать его, и он, не стесняемый боязнью, свободно может открыть мне свою душу. Надобно бы, узнав ближе дело. желать такого сближения пастырей со своими пасомыми, а не порицать нас за то, что мы, по примеру Спасителя нашего, бдим и пьем с мытарями и грешниками.

Но низойдем еще ближе в сферу крестьян, судьбой которых занято теперь общественное мнение. Правительство и благонамеренные люди усердно хлопочут о распространении грамотности между поселянами. Между тем некоторые и пишут и говорят, что духовенство и с этой стороны не приносит никакой пользы, по крайней мере сомневаются, есть ли какая польза прихожанам от исполнения нами церковных служб, от наших проповедей и прочее. Прежде, нежели станем отвечать положительно на этот вопрос, просим благородное и ученое сословие обратить внимание на другой вопрос, близкий к этому: да кто же до сих пор распространял и поддерживал грамотность в народе, как не духовенство? Народные школы явились у нас так недавно, а грамотность в народе существует очень давно, еще со времени Св. Владимира; в XVII веке мы видим проповедника в сельском священнике, которому не стыдно было бы проповедовать и в XIX (Дух. Бес. № 40 1858 г. и Ист. Р. Ц. Преосв. Фнларета пер. IV) Даже и после Петра Великого, даже и теперь, когда по селам казенным завели школы, духовенство не перестает учить народ письму, сколько возможно. Загляните, если угодно, в отчеты епархиальные, и вы увидите, что независимо от школ Правительства, во многих местах существуют простые школы для обучения детей поселян закону Божию и письму. Из известных мне таковых школ укажу на две. Старобельского уезда помещичьей слободы Танюшевки священник Андрей Рутовский без всякого пособия владельца, с помощью брата своего, набирает мальчиков и обучает их читать, писать, закону Божию, арифметике, грамматике и даже церковному пению. По обязанности благочинного, я неоднократно испытывал учащихся и успехи каждый раз оказывались весьма удовлетворительными. А Купянского уезда протоиерей Андрей Капустин в слободе Ольшаной из подобной же школы собственного учреждения образовал очень порядочный хор певчих. Но самым лучшим, самым верным, самым постоянным и самым удобным средством к образованию простого народа, бесспорно, служило во все времена и ныне служит исполнение служб церковных и сказывание проповедей. Чтобы верно судить об этом, потрудитесь выехать из столицы или губернского города в село, где священник отличается усердием к исполнению своих обязанностей, поживите там несколько времени, наблюдайте не поверхностно состояние поучаемого народа и, я уверен, вы тотчас перемените свои мысли, вы пожалеете, что прежде так легко судили о пользе служб церковных и проповедей. Но где ж такое село, спросите вы? Не буду искать его далеко, укажу на свой приход не в похвалу свою, сохрани Бог! Ибо вполне чувствую и сознаю свои немощи и свое недостоинство и исповедую, что благодатью Божией есмь еже есмь, нет, во славу благодати Божией немощная врачующей и оскудевающая восполняющей, и единственно для того, чтобы засвидетельствовать пред ученым миром, что мы говорим и пишем не наобум и оглашаем только то, еже видехом очима иашима, еже узрехом и руки наша осязаша, решаюсь писать следующие строки. Поступив на приход, я заметил три важнейших недостатка в народе: а) невежество в истинах Веры, б) редкое посещение храма Божия, и в) непотребное пьянство вместе с другими пороками. Для устранения этого зла, я и товарищи мои не пропускали ни одного случая учить крестьян чему-нибудь, а больше всего старались привлечь народ в храм благолепным богослужением, стройным пением крестьянских мальчиков (у нас заведено Правительством сельское училище), обновлением самого храма и, наконец, больше всего проповедями. Благолепное богослужение сделало то, что у нас не тяготятся ныне простоять в церкви сряду три часа (очевидное доказательство развития религиозного вкуса), а проповедь, хотя бы она была в три листа, слушают до конца (очевидное доказательство любви к просвещению светом истинным). Кроме того, прежде просторный приходский храм наш сделался теперь до того тесен, что предпринято распространить его вдвое. А сведения народа в Вере каковы? Благодарю Всещедрого Бога, так обильно взрастившего наше скудное сеяние! Спросите у нас крестьянина, всегда посещающего храм, спросите не повседневные молитвы и заповеди (это и дети хорошо знают), но что либо из учения о Боге Едином и Троичном, о Спасителе и Его страданиях, Таинствах Церкви, о загробной жизни, об обязанностях к Богу и ближним и я надеюсь, вам будут отвечать не хуже тех, которые учатся в школах. Многие из неграмотных знают содержание дневных чтений из Евангелия и Апостола, жития Святых Отец и многие изречения Священного Писания. Но всего приятнее, всего отраднее видеть, что в простых верующих сердцах это знание не остается одним холодным знанием или, выражаясь словами откровенного же старца (см. выше Земл. Газ. № 10), изучением буквально твердым и только буквально Закона Божия, так что прививок с одним пустоцветом²³, но обращается в постоянное правило жизни – в прививок с полным цветом и обильными плодами. Пьянство так ослабело, что сидельцы и поверенные откупа со мною в разладе. Однажды поверенный даже серьезно хотел было принести на меня жалобу епархиальному начальству за то, что после одной сильной проповеди долго никто не заглядывал в кабак. На святках, особенно Воскресенских, когда в других местах совершаются бесчинства в кабаках, у нас за грех считает крестьянин даже приблизиться к шинку. Поминовения усопших, прежде походившие на языческие тризны, теперь совершаются вовсе без водки; даже свадебные торжества, прежде разорявшие крестьян расходами на водку, теперь отправляются весьма умеренно и чинно. Воровства и тяжбы большей частью прекратились сами собой, нравы весьма улучшились²⁴. Между тем, оставляя праздную жизнь и пороки, народ сделался трудолюбивее, хозяйственнее, промышленнее. Это видно из следующего обстоятельства. До поступления моего на приход в Белокуракиной собирался едва приметный базар, теперь в течение 8 лет у нас выстроился уже ряд постоянных лавок. Прежде у нас не было даже постоянного кузнеца, столяра. портного, сапожника, теперь и это есть. Неужели, скажете, и это – плод ваших проповедей? Да, смело могу сказать, что и это усиление промышленности, и это развитие ремесла есть плод моих частых домашних наставлений прихожанам. Зная, что от промышленности искореняется мать всех пороков – праздность и рождается благосостояние народное, я при всяком удобном случае внушал пароду и её пользу. А сколько уничтожилось суеверий? В первые годы моей службы знахари и знахарки во множестве приходили ко мне с вопросом: не грешно ли нм заниматься своим ремеслом? Я, смотря по свойству ремесла, одним запрещал, другим позволял. Между тем народ и сам стал презирать знахарей и понимать пользу медицины после того, как я многим помог самыми простыми средствами и на основании Священного Писания разъяснил, что лечиться у лекарей настоящих, хоть бы и немцев, не грех, а Сам Бог велит. Общим же следствием чинного богослужения и проповедей церковных я считаю пробудившееся весьма заметно в народе стремление изучать грамоту, если и не в школе казенной, которой как-то все еще дичится народ, то у причетников и других грамотных людей.

Расскажу, наконец, один случай, наилучшим образом доказывающий влияние богослужения церковного и проповедей на религиозно нравственное образование народа. В 1857 году, Августа 7 дня, вечером, саранча в несметном множестве покрыла не только поля, но и самые огороды, сады и рощи в нашем селе. Народ в ужасе собрался смотреть на это небывалое в нашем краю насекомое. Волостной голова на другой день, чуть свет, явился ко мне за советом: что делать? Не знаю ли я какого средства от саранчи? Я отвечал, что хотя и много написано в книгах об этих средствах, но верных мало. Вернейшее, по моему мнению, средство, то, которое предлагает нам Святая Церковь, заповедуя в подобных случаях приносить общественные моления (литии) о прогнании зловредных насекомых. Затем посоветовал голове испытать прежде всего это средство, а сам велел благовестить в большой колокол к собранию народа в церковь. И старый и малый собрались быстро. По предварительном начале церковном, причт и народ со святыми иконами и хоругвями отправились на место, где саранча остановилась – в центр слободы. Страшная картина представилась глазам нашим: земля на четверть покрыта была саранчей огромной величины, деревья иные наклонились к земле, другие обломились от тяжести, огородной зелени вовсе не видно было за насекомыми. А как это было в такое время, когда крестьяне после неурожайных годов только что стали надеяться пополнить свои недостатки новым урожаем, то сердце обливалось кровью при виде этой картины. Явно было, что это – кара Божия, я не выдержал. «Что се есть, братие? – воскликнул я, обращаясь к народу, – паки меч Божий висит над нами! Паки Ангел смерти послан на нас от прогневанного Господа! О люто нам, нераскаянным грешникам! Ужасное насекомое в несколько часов может истребить наши поля, а нам, нашим детям оставить в удел плач и голодную смерть! Не говорил ли я вам, что нравы наши все еще нечисты, что должно совсем оставить пьянство, распутство, неусердие ко храму Божию, леность, праздность и другие пороки, не говорил ли я вам угрозу Божию, сказанную устами Пророка: аще хощете и послушаете Мене, благая земли снесте; аще же не хощете, ниже послушаете Мене, меч вы пояст (Ис. 1:19, 20)?» В народе послышались рыдания. «Но не отчаивайтесь, возлюбленные, в милосердии Божием, велики наши грехи, велико бедствие, нам угрожающее, но безмерно больше милосердие Божие к кающимся. Вспомните Давида, Ниневитян. Воздвигнем же руце наши горе, прострем вопль свой на небо! Боже милосердный! Боже благоутробный! Согрешихом, беззаконовахом, неправдовахом пред Тобою, но не предаждь нас до конца, не погуби нас с беззаконьями нашими! Призри не на нас грешных, но на вопль наших младенцев, на стенание невинных, на землю, казнимую только грех ради наших!» От сильного волнения души и от плача народного я не мог говорить более. Чрез несколько минут, когда все немного поуспокоились, я благословил начало молебна ко Пресвятой Богородице пред иконой Её, именуемой Ахтырской. Надобно было видеть, с каким усердием молился народ, в особенности когда я, преклонив колена, стал читать заклинания Святого Мученика Трифона против зловредных насекомых. За плачем народным слова мои постоянно прерывались. Но и дивно же было милосердие Божие к плачущим! Как бы гонимая некоей невидимой силой, саранча еще во время чтения молитв, с необыкновенным шумом поднялась со своих мест и в несметных, непроницаемых массах, заслонивших самые лучи солнца, устремилась на северо-запад, вон из селения и из полей Белокуракинских, не сделав нигде и никому, кроме поломанных деревьев, ни малейшего вреда. Удаление её мы тем более признали за особенный знак милосердия Божия, что это случилось в 7 часу утра, утра прохладного, в какое время, по замечанию знатоков, она не поднимается со своих мест. В радости мы провожали её до конца слободы на расстоянии 4 верст с крестным ходом и святой водой. Движимый благодарностью и усердием к Заступнице скорбящих, народ единодушно принял мое предложение – распространить не вместительный храм и к двум престолам прибавить третий, во имя Ахтырской Божией Матери. Об этом событии народ, без ведома моего, чрез окружного начальника, довел до сведения Палаты Государственного Имуществ и епархиального начальства. Таково влияние служб церковных и проповедей!

В заключение еще раз просим образованный Православный мир не порицать нас беспощадно и не бранить наше образование, но обратить на него все внимание и употребить его в пользу душ своих; просим не чуждаться нас за наружность нашу, но полюбить наш духовный образ жизни, как любили его Православные вельможи времен Ярославов и Александров Невских; просим не клеймить нас пред чужими и своими, пред Западом и крестьянами²⁵ укоризнами в безнравственности, но исправить по заповедям Евангелия и Православной Церкви свою нравственность; просим, наконец, не отрицать пользы служб церковных и проповедей, но употребить все зависящие от мира средства, чтобы сельское духовенство, быв обеспечено вполне, и само, вместо плуга, постоянно держало в руках Библию и народ неусыпно просвещало тем светом истинным, который просвещает всякого человека, грядущего в мир. Имеяй уши слышати, да слышит!

Харьковской губернии, Старобельского уезда слободы Белокуракиной Успенской церкви Священник Григорий Греков.

29 Марта 1859 года.

С. Белокуракино.

Письмо Русского Православного, проживающего за границей

Письма твои всегда приносили мне отраду и утешение, надолго удаленный от пределов любезного отечества, я с услаждением читал и перечитывал проникнутые любовью и теплотой строки твои, под влиянием их забывал отделяющее нас расстояние и как бы переносился в круг родных, к местам близким и дорогим сердцу. Особенно много сладких минут подобного наслаждения обещало мне последнее письмо твое, которого уже давно с жадным нетерпением ожидал я и из которого надеялся узнать о разных светлых явлениях, о многих переменах к лучшему в устройстве жизни, в духе мнений, в направлении литературы моих соотечественников, так много и громко возглашающих о своем всеобщем возбуждении к улучшениям и быстрому прогрессу. К сожалению не вполне оправдались ожидания мои, порадовал ты меня подробным и полным теплого сочувствия рассказом об успешном, приближающимся к отрадному окончанию, движении в великом, святом для освобождения и улучшения быта крепостных крестьян, о пробуждении стремления их общественным предприятиям и промышленности, о быстром усовершенствовании в удобствах и приятностях жизни. Но тяжко и болезненно подействовала на сердце мое одна новость, которая, кажется, не совсем согласуется и с твоими глубокими убеждениями, это умножение и распространение неблагоприятных толков, дерзновенных возгласов против Православной Церкви и служителей её, которых воспитание, жизнь, служение и управление начали изображать самыми мрачными чертами, не видят или не хотят видеть ничего полезного, благотворного и достойного уважения в этом апостольском учреждении, перешедшем к нам вместе с Верой от твердого в Православии Востока и доселе сохраняемом у нас в том же неизменном составе и порядке, какой положен в основание Церкви Самим Господом, устроен, подробно раскрыт и приспособлен к распространению веры и спасению верующих Богодухновенными Апостолами Его, Богоносными преемниками их – святыми Отцами, Богопросвещенными Соборами вселенскими и поместными.

В самом деле, можно ли без тяжкой скорби и смущения слышать, что святая Церковь, с сонмом пастырей своих, становится предметом незаслуженного поношения, легкомысленных укоризн и осуждения от самых чад своих, которых она, как любящая мать, от самого рождения их приняла в свое спасительное лоно, просветив их Святым крещением, потом богомудрыми учреждениями и таинственными священнодействиями постоянно взращивает, укрепляет и руководствует ко всему, что может служить к временному их счастью и вечному блаженству, своим благословением и напутствием разгоняет для них скорбный и болезненный мрак смерти и гроба, с теплой и благотворной молитвой провожает их за пределы земного странствования, даже и по переселении их в мир загробный никогда не перестает возносить бескровную жертву и ходатайствовать за них пред престолом вечной Правды и Благодати? Конечно, все эти высокие блага и дары непрестанно, как бы обильной рукой, изливающиеся от святой Церкви на всех верующих, относятся преимущественно к духовной стороне нашей, устраивают и ограждают более внутренний мир и спокойствие, умножают не временные выгоды, не земные стяжания, а помогают нам обогащаться плодами веры и благодати, воспитываться для неба и вечности, но ужели век наш до того погрузился в мир материальный, в познание природы, в изучение свойств её, до того увлекся пользами, усовершенствованиями и удобствами внешней жизни и земного счастья, до того как бы приземлился, что забыл и не ощущает в себе потребностей высших, духовных, потому не может и не хочет достойно ценить те источники, уважать тех деятелей. от которых и при посредстве которых приобретаем мы все блага и условия жизни духовной, в обилии получаем пищу и удовлетворение религиозным потребностям своего сердца? Мне кажется, что неуважение и дерзновенное восстание против святой Церкви, спасительных учреждений и Богопоставляемых служителей её охлаждает, ослабляет и сильно колеблет основания самой Веры, близко граничит со святотатственным противлением Самому Божественному Основателю её или даже служит внешним свидетельством и горьким плодом недостатка и как бы угасания в самой душе нашей чувств веры и благочестия. Ведь по православному понятию нашему Церковь есть от Самого Бога учрежденная верная хранительница небесной истины, столп и утверждение её, щедрая раздаятельница нам благодатных даров и сил, яже к животу и благочестию, облеченная выше человеческой властью духовного управления и руководства верующими, властью вязать и решить их в делах веры и благочестия. Не очевидно ли отсюда, что всякое противление, особенно дерзновенное посягательство на учреждения и действия её в лице законно поставляемых служителей может относиться к Самому Божественному Основателю её, который посему противника и ослушника её ставит наравне с язычником и мытарем? Так благоговейное уважение к святой Вере тесно соединено с уважением к Православной Церкви, а уважение к Церкви неразлучно связано с уважением к пастырям, как представителям её власти и законным наблюдателям её учреждений; посему справедливо, помнится мне, один из древних богомудрых учителей высказал мысль, что кому Церковь не мать, тому и Бог не отец!

Но если уже Православные Россияне, в быстром увлечении могущественными силами паров и электричества, под преобладающим влиянием материального направления, промышленных интересов, приятностей и удобств жизни, не имеют ни времени, ни желания заботиться о преуспевании нравственно-религиозном, о требованиях веры и благочестия, потому не считают для себя обязательным уважать и почитать Богом учрежденную сокровищницу благодатных даров и Богом поставляемых раздаятелей их, по крайней мере они не могут и не должны бы отказывать в должном уважении и покорности Православной Церкви и всему сословию пастырей её за благотворное влияние и деятельное участие сего сословия в утверждении внешнего благоденствия, в охранении общественного мира, в содействии государственному развитию и усовершенствованиям. Это, кажется, уже такие блага и услуги, которые необходимы и близко относятся к выгодам и пользам житейским, от которых не отказываются, а, напротив, заботятся и в самом деле пользуются даже самые поборники прогресса, хотя бы и жили они одной внешней, земной жизнью и за которые посему закон справедливости требует от них благодарности и уважения к святой Церкви, если уже не хотят они пользоваться от неё высшими, духовными дарами её. Пусть не видят и не признают благодетельного влияния Церкви на государственную силу и могущество наше иностранцы, которые и мало знакомы с высокими благами и достоинствами Православной веры и не понимают вседвижущей силы её в судьбах парода, исповедующего и живущего священными внушениями её; впрочем, кажется, и они едва ли не лучше нас сознают великое значение этого духовного начала для внешнего могущества нашего, потому-то, вероятно, так усердно и заботятся ослабить в нас преданность и усердие к ней, чтобы поколебать главную опору и основание народного благоденствия нашего, прикрывая завистливые и зложелательные намерения свои под видом благонамеренных вразумлений и религиозных, богословских прений, будто бы не имеющих никакого отношения к вопросам и целям политическим. Пусть какой-нибудь отщепенец России, добровольно изгнавший себя из пределов её за Ла-Манш, в убежище всех, не могущих терпеть общественного благоустройства на континенте Европы, пусть он, изрыгая ядовитую хулу свою на все и всех в отечестве нашем, издевается и над Православной Церковью, не видит никаких плодов и пользы от этого духовного вертограда для блага народного во весь девятивековый период её, не удивительно, потому что по исповеданию своему он не принадлежит к Православию, по убеждениям враждебен всем началам Христовой веры, а по личным обстоятельствам до ослепления омрачен желчной злобой против всякого порядка и законной подчиненности. Но странно, непонятно, как мы сами, конечно, желающие правильного развития и процветания отечеству, а вместе с тем и своего частного благополучия, как мы не видим столь сильного и осязательного влияния Православной Церкви на общественное благоустройство и собственное каждого из нас счастье, а потому позволяем себе уничижать и восставать против устройства и иерархического порядка её? Или до того привыкли мы во всем безусловно верить и последовать заграничным толкователям и наставникам, что принимаем всякое внушение их истинным, хотя бы оно противоречило всем настоящим условиям нашей народности и тысячелетним опытам прошедшего, хотя бы это рабское уважение к авторитету их разрушительно действовало на общественное и частное спокойствие наше, поставляло нас в жалкую необходимость – сделаться врагами своего собственного счастья.

Уже много лет, по частным своим и служебным обстоятельствам, проживаю я среди чуждого народа, вдали от пределов отечества, тем более составляющего для меня предмет пламенной любви и глубокого благоговения, потому не могу знать и судить, как личный свидетель о том, в каком отношении находится теперь Православная Церковь и пастыри её к прочим составам государственного тела нашего, откуда истекают и на чем основываются неблагоприятные, устные и письменные возгласы против той и других. Посему при уведомлении твоем о явлении скорбного разлада и как бы вражды общества нашего против сословия духовных, я невольно обратился мыслью ко временам прошедшим, вспомнил о высоком значении и благотворном отношении этого сословия к общественной жизни нашей в различные периоды её, чтобы при свете истории, под руководством вековых опытов и правильнее судить об истине или заблуждении в современном направлении и, по возможности, объяснить причины, возбудившие его. И при этом обращении в область истории ясно представилось мне, как бы воскресло в памяти моей так много великих, ничем не заменимых услуг Церкви в ходе и развитии отечества нашего, услуг, которых спасительные семена в течение прошедших веков успели прозябнуть, процвести, возрасти, созреть и принести обильные плоды, которые посему уже выше всякого сомнения или опровержения. Так помянул я дни древние и многому поучился, много света и утешения нашел в них посреди нашедшей на меня скорби и недоумения, так что руководствуясь столь многими и ясными указаниями прошедшего, прихожу к тому убеждению, что появившиеся между вами самозваные судьи Православной Церкви и порицатели пастырей её – одни действуют под влиянием иноземных красноречивых возгласов, принимаемых ими без поверки и строгого отчета, равно враждебных и политическому и церковному благоустройству вашему; другие по внушениям завистливой клеветы и неприязни, а большая часть из пустого подражания, по недостатку близкого знакомства с духом отечественной истории и началам Православия, из суетного желания блеснуть ученой проницательностью и мнимо глубоким познанием столь же мнимо воображаемых недостатков в иерархическом устройстве нашей Церкви, хотя так мало, слабо и поверхностно понимают этот предмет, что едва ли в состоянии выдержать здравое и основательное рассуждение о нем, даже немногие из них могут ясно и отчетливо изложить существенные, отличительные черты своего Православия от других вероисповеданий по истине неразумеюще, ни яже глаголют, ни оних же утверждают! не разумеют ни православия, ни кривославия, а только по чернилам бродят. Под влиянием этого искреннего убеждения своего не могу удержаться, чтобы, в оправдание его, в ответном письме к тебе не набросать несколько своих мыслей и исторических воспоминаний о благотворном влиянии Православной Церкви и пастырей её на судьбы нашего отечества, особенно в важнейшие периоды государственного развития его. Не имею при этом ни желания, ни намерения учить тебя или открыть что-нибудь новое, неизвестное и, лишенный отрадного утешения лично беседовать с тобой о предмете, столь важном и близком сердцу нашему, как бы восполняю для себя этот недостаток письменным обменом чувствований и мнений своих с тобой, надеясь, что и ты со своей стороны не откажешься подробнее высказать мне свой взгляд и убеждение в следующем письме, о чем и прошу тебя усердно. Итак, при чтении сего письма вообрази меня лицом к лицу с тобой и не поскучай выслушать разглагольствование мое, потом ответствуй мне согласием или возражением и я послушаю тебя с приятным удовольствием.

Отечество наше прошло продолжительный, поистине тернистый путь тяжких страданий, внутренних и внешних бедствий прежде, чем мало по малу устраиваясь и укрепляясь в силах своих возросло в сильную, славную и обширную империю, получило важное значение в ряду прочих Европейских держав. И когда обнимаю я мысленным взором весь ряд скорбных нестроений, тяготевших над ним в продолжение многих веков, всегда невольно в мысли моей является образ древнего многострадальца, праведного Иова, жизнь которого так ясно отразилась, как бы со всеми частными подробностями повторилась в судьбах России. Не упал страдалец сей под тяжестью жесточайших мучений, устоял против быстрого потока устремившихся на него скорбей, потому что дух его, как несокрушимая скала, тверд был верою и упованием на премудрый Промысел; так и отечество наше не погибло в глубоких волнах бедствий, а только очистилось, укрепилось в горниле искушений, потому что в сердцах предков наших была сила, недоступная для внешних поражений, сила святой веры в Бога, благоговейной преданности Православной Церкви, сыновней покорности гласу пастырей её. Потому горькое семя страданий принесло нам столь же сладкие и благотворные плоды, как и праведному Иову и для нас, как для него, Милосердый Господь благословил последняя паче первых! В многовековой период разнообразных бедствий, так глубоко уязвлявших народное тело наше, но не могших коснуться души с её глубокими верованиями и животворными упованиями, всегда и везде представляются нам поразительные примеры сильного, благотворного участия Православной Церкви и достойных служителей её в облегчении и прекращении сих болезненных посещений, в уврачевании нанесенных ими язв, пагубных для блага общественного, в устроении последовавших за ними беспорядков и нестроений. Не буду говорить здесь о том, как много блага, света, силы и пользы отёчеству нашему принесла с собой святая Вера и Православная Церковь – смягчила жестокость нравов, ослабила разрушительную силу буйных страстей, освятила узы семейные, определила и укрепила общественные взаимоотношения, не буду говорить об этих благах, составляющих и твердое основание, и необходимое условие народного благоденствия. потому что они везде – и для других народов – были неразлучны с озарением их светом веры Христовой и благодати. Но история Веры в отечестве нашем представляет много особенных высоких благодеяний, которые имеют тем более важности и значения, чем сильнее и опаснее были постигавшие нас внутренние и внешние бедствия, чем менее оставалось нам надежды на счастливое окончание их или на какую-либо иную помощь, кроме неоскудеваемой сокровищницы и непобедимой заступницы – Православной Церкви. И достойно благоговейного внимания, что Милосердый Господь, содержащий в руце Своей судьбы царств и народов, благоволил даровать нам спасительное оружие святой Веры и крепкий покров Церкви именно в то время, когда эти всесильные пособия были особенно и необходимы, и благотворны для устроения, поддержания и сохранения народной жизни нашей от обышедших её бедственных треволнений.

Лишь только вступило отечество наше в первый, как бы детский возраст свой и уже должно было понести на юных раменах своих иго тяжкого общественного бедствия. Этим первым скорбным поражением для него были взаимные раздоры удельных Князей между собой и сопутствовавшие им жестокие междоусобия, которые начались вскоре после смерти Ярослава В. и почти непрерывно продолжались более четырех веков. Heсмотря на предсмертное завещание сего Князя своим детям, чтобы они пребывали в мире и имели любовь между собой, а распрями и спорами не погубили и себя и земли отцов своих, скоро один из них, Святослав, как бы желая подвергнуть испытанию истину слов умирающего отца, вооружился против старшего брата Изяслава, отнял у него Киев и великокняжеский престол. Так началась кровавая распря между родными братьями, естественно, что в последствии с постепенным умножением членов в потомстве их, с раздроблением на большее число удельных владений между ними, с ослаблением родственного союза и любви, эти распри должны были и чаще повторяться, и принимать более обширные размеры; обнимали, подобно истребляющему пламени, все пространство тогдашней России и почти без промежутков свирепствовали во весь четырехсотлетний период. Между не устроившимися еще началами государственной жизни, при недостатке положительных законов и порядка в общественном управлении и особенно при неопределенности наследственных прав на великокняжеский престол и принадлежащей ему власти в отношении к прочим уделам, не было и не могло быть никакой силы или преграды, которая бы успешно противодействовала начинанию и останавливала распространение пагубных междоусобий. Потому ни узы родства, ни ужасы и бедствия кровопролития, ни опасения со стороны враждебных иноплеменных соседей, ни даже страшное нашествие Монголов, ничто не удерживало удельных Князей от взаимных споров и возмущений, от которых, как от непрерывной смертоносной язвы, страдали и слабели юные силы народа. И среди этого мрачного нестроения в отечестве нашем, при быстром стремлении его к постепенному истощению, а, быть может, и к совершенной погибели, являются благодетельные защитники и охранители его народной жизни и благоденствия – пастыри Церкви. Именем Божиим, внушениями святой Веры, силой духовной своей власти, иногда поразительными угрозами и обличениями, а иногда слезным, смиренным молением, они старались и, большей частью, успевали потушить пламя распри и вражды ожесточенных врагов, ограничивать горделивые замыслы властолюбия и зависти, облегчать для народа тяжкие и бедственные последствия междоусобной войны. С первым же горестным явлением семейной вражды между детьми Ярослава выступают на мрачном горизонте того времени, подобно животворным светильникам и сии спасительные, неоцененно благотворные примирители и продолжают ряд своих высоких услуг и деятельных забот о прекращении кровавых распрей, о восстановлении мира и согласия между враждующими Князьями во весь бедственный период удельных междоусобий. Святослав, первый нарушитель завещанного отцом мира, встретил сильного обличителя своих властолюбивых замыслов в Преподобном Феодосии, который сперва грозными прещениями потом кроткими мольбами убеждал его возвратить престол старшему брату и ни гнев, ни смиренное уважение обличаемого не заградили уст Святого защитника гонимой правды. Когда сын Святослава Олег начал возбуждать междоусобные распри, особенно опасные тогда по причине нападения Половцев, прочие Князья приглашали его в общем совете пред Епископами и игуменами установить правильные отношения между собой, и хотя гордый Князь сперва отверг это благое предложение, но, вразумленный неудачами, согласился на него и при посредстве представителей Церкви заключен был мирный договор, утвержденный клятвой и крестным целованием. Святополк вероломным и жестоким поступком с Васильком возбудил против себя общее негодование всех Князей, многочисленные дружины их приблизились уже к Киеву и неизбежным казалось ужасное кровопролитие. Митрополит Николай по просьбе устрашенного народа отправляется в стан Князей, умоляет их не губить земли Русской и, покорные пастырскому гласу, они оставляют враждебное намерение свое. К Мстиславу, готовившемуся поднять оружие на Всеволода в защиту Ярослава, в отсутствии Митрополита является игумен Григорий с собором священников, умоляет не начинать войны, принимает на себя и своих собратий грех – неисполнение в сем случае вынужденной клятвы и тем предотвращает бедствия угрожавшего междоусобия. Киевский Митрополит Михаил путешествовал даже в Новгород для отклонения тамошнего Князя и жителей от враждебного предприятия против Юрия Суздальского и, после безуспешных кротких убеждений, старался удержать их от войны силой святительского запрещения и предсказанием (исполнившимся во всей силе) им погибели в пределах Ростовских, за что даже задержан был в Новгороде. По возвращении оттуда открылось новое поприще для пастырской ревности его о мире и благоденствии народа по случаю войны, объявленной Ярополку Черниговскими Князьями. Он отправился в самый стан их и успел примирить враждующих, по нарушении сего мира он снова восставил его, отклонив тем гибель и разрушение Киева, когда уже горели предместья его. В столь же тяжких для народа княжеских распрях при дальнейшем продолжении их и столь же благотворно действовали в качестве смиренных ходатаев, усердных миротворцев или грозных обличителей Митрополиты Никифор, Матфий, Кирилл, Максим, Петр, Алексий, равно и прочие Святители – Евфимий Переяславский, Порфирий Черниговский. Симеон Владимирский, Измаил Сарский, даже игумены и другие священнослужители Церкви Православной, которые из пастырской любви к бедствиям отечества почитали для себя священным долгом всеми силами и мерами, непротивными высокому званию своему, заботиться о прекращении вражды и междоусобных кровопролитий, как один из них исповедал в собрании Князей: «Мы поставлены в Русской земле от Бога, чтобы удерживать вас от кровопролития!» Долго было бы перечислять весь сонм сих высоких деятелей и все благотворные последствия ревностной заботливости и неусыпных трудов их для народного благоденствия, подвергавшегося столь частым и болезненным страданиям; мрачная история того времени слишком обильна подробными и несомненными сказаниями или о предотвращении пастырями Церкви угрожавших бедственных междоусобий, или о прекращении уже разгоревшегося истребительного пламени их! И не известно, к чему бы привели и чем бы окончились столь пагубные и продолжительные княжеские распри, под тяжестью которых Русские области не могли ни наслаждаться внутренним миром и спокойствием, ни укрепляться в началах общественного благоустройства, а, взаимно ослабляя друг друга, подвергались всегдашней опасности от внешних врагов, если бы благотворное участие Православной Церкви и пастырей её не облегчало для них по временам этих смертоносных ударов, не полагало иногда спасительной преграды быстрому, всесокрушающему разливу междоусобных раздоров и кровавых возмущений.

Еще более увеличилась тяжесть этих внутренних нестроений и взаимных распрей в отечестве нашем, когда разразилась над ним страшная сила оружия Монголов и потом в продолжении двух столетий тяготело па нем бедственное иго рабства и зависимости от них. Пред многочисленными полчищами и воинственным Фанатизмом сих варваров не могли устоять слабые силы России, изнуренной взаимными междоусобиями от смертоносного меча и огня их всюду грады и веси превращались в безлюдные пустыни, от ненасытной жажды их к хищению и грабежу не было пощады никому и ничему. Но когда ослабел первый ужас всеобщего убийства и опустошения, когда Ханы утвердили владычество свое и обложили княжества определенными податями, не касаясь внутреннего управления, Князья снова возвратились к взаимным раздорам и междоусобиям, которые теперь сделались тем пагубнее для народа, что враждующие часто прибегали к защите и посредству Татарских повелителей и чрез то сами подавали им случай к новым нашествиям и опустошениям. Но чем более подобных опасностей угрожало отечеству нашему, тем ревностнее и усерднее старались пастыри Церкви о примирении и прекращении возникавших распрей, тем более необходимым и благотворным являлось содействие их к облегчению внутренних и внешних бедствий. Так, по случаю спора о великокняжеском престоле между братьями Дмитрием и Андреем Александровичами, Татары дважды опустошали Русские области и, быть может, повторились бы и еще тяжкие нашествия их, если бы Епископ Тверской Симеон не успел склонить враждующих к миру; потом, когда началась ожесточенная борьба Князей Московских и Тверских, Митрополиты Максим, Петр, Алексий и другие умоляли их взаимными уступками прекращать вражду между собой, не подвергая себя и отечество пагубному вмешательству хищных варваров и многие из непокорных пастырскому гласу их поплатились собственной жизнью за безумное упорство и ослепление своё. Олег Рязанский, восставший против Великого Князя Дмитрия Иоанновича, для вернейшего успеха укрепил себя союзом с Мамаем и Тохтамышем, от жестокого усердия которых много бы пролилось крови Русской, но семидесятилетний старец Преподобный Сергий, не удерживаемый ни слабостью телесных сил, ни тяжкими неудобствами осеннего путешествия, отправился в Рязань и кроткими внушениями убедил Олега оставить корыстные намерения, угрожавшие и внутренним возмущением, и бедствиями от приглашенных им на помощь внешних союзников, которых каждое появление в пределах наших оставляло после себя следы, равно тяжкие для обоих враждующих сторон. Отклоняя таким образом от отечества болезненные удары, наносимые обоюдоострым мечем княжеских возмущений, в то же время Пастыри старались облегчать народные бедствия и своим духовным оружием, своим собственным примером и участием воодушевляли народ к мужественной защите и борьбе с врагами, а когда самые отчаянные усилия оказывались безуспешными, тогда сладчайшими внушениями святой Веры и отрадными утешениями надежды на Промысел помогали страждущим благодушно переносить тяжкие страдания и не падать под крестом скорбного посещения. В трогательных и согретых Евангельской любовью наставлениях они поучали пасомых благоговейно принимать постигшие их бедствия как действие, с одной стороны, гнева Божия, праведно наказующего за грехи наши, а с другой – всеблагой любви Его, ниспосылающей их для вразумления и обращения нашего и пастырское слово их, падающее на сердца, смягченные в горниле искушений, оказывало на них всю благотворную силу свою, внешние страдания употребляло целебным средством для духовного уврачевания и исправления. Так, под спасительным попечением духовных вождей своих, хотя внешний наш человек тлел от бедственных язв, но в той же мере внутренний обновлялся, укреплялся в терпении, возрастал в силах веры и упования и только под защитой этого несокрушимого, небесного всеоружия, которого неистощимый запас сохраняли и подавали нам пастыри Церкви, могли мы выдержать страшную и продолжительную грозу Монгольского владычества, не потеряли навсегда внешней свободы, не утратили ни народных свойств, ни священного, религиозного достояния своего.

Но кроме этой духовной помощи, Православная Церковь оказывала много пользы и услуг Государству собственно внешних, гражданских, которые для последнего были особенно благотворны и многоценны в тот бедственный период и которыми достойные служители первой приобрели себе всегдашнее неоспоримое право на высокое уважение и глубокую признательность к светлой чистоте достохвальных действий и намерений своих. Известно, что Монголы, по началам политики и законам своим почитавшие всякую веру, тем более оказывали уважения к Вере нашей и служителям её, потому что видели, какое сильное влияние имели последние на умы и расположение народа. Желая привлечь к себе наших пастырей и при посредстве их сильнее утвердить власть свою в побежденной земле, они не только оставляли неприкосновенными религиозные убеждения наши, но ко всему духовному сословию обнаруживали особенное свое расположение, предоставили ему большие преимущества – право собственного суда, даже свободу от всякой дани и повинности, столь тяжкой для прочих сословий. Еще более возвысились пастыри наши в глазах Монголов, когда между сими многие обращались к Христианству и подчинялись духовной власти их; к тому же способствовали и личные высокие свойства Святителей наших, невольно возбуждавших уважение не только лично к ним самим, но и ко всему священному званию, а особенно поразительные опыты чудодейственной силы их, как, например, Святителя Алексия, который по просьбе Чанибека отправился в Орду и молитвой исцелил жену его.

Но все выгоды и преимущества, все знаки уважения страшных поработителей не ослепляли наших пастырей, не ослабляли пламенной ревности их о благе бедствующей паствы. Как искренние «печальники о всей земле Русской», они старались заслуживать милостивое внимание к себе от Ханов и усиливать свое влияние на них не для своих частных выгод и спокойствия, а единственно для облегчения горькой судьбы всего народа, страдавшего под тяжким игом порабощения. Посему всегда верные этой священной обязанности своей, они, с одной стороны, несмотря на ханские ярлыки, не хотели пользоваться дарованной им свободой от податей к обременению прочих сословий, а с другой, расположением к себе Ханов и ходатайством пред ними неоднократно смягчали их жестокость к порабощенным, успевали уменьшать тяжесть требуемых ими повинностей и обезоруживать лютые притеснения от свирепых баскаков, посылаемых для сбора податей. Столь важную услугу бедствующему отечеству дважды оказал Святитель Алексий: сперва, по чудесном возвращении зрения Тайдуле, исходатайствовал у Чанибека облегчение от жестокостей посла, Кошака, потом, когда наследник сего Хана, сын и убийца его, прислал Иткара ко всем Князьям Русским с угрозами и тяжкими требованиями, Святой пастырь снова отправился в Орду и успел преклонить страшный гнев его на милость. Наконец, остановим внимание и на том обстоятельстве, что с самого начала Татарского порабощения и во все продолжение его Русские не разлучались с отрадной мыслью о своем освобождении от тяжестей его, ни гром побед и убийств не заглушил в них этой светлой надежды, ни груды пепла и развалин не потушили слабых искр её. Конечно, всякому порабощенному народу естественно желание и стремление к возвращению потерянной свободы, но сохранить это желание живым и несокрушимым под тяжким игом двухвекового рабства, сопровождаемого недостатком своего внутреннего порядка и устройства, много и сильно помогали нам пастыри Церкви и примерами собственного благодушия и утешительными, как бы оживляющими внушениями святой Веры и упования.

Так много деятельного и всегда благотворного участия принимали пастыри Церкви в тяжких бедствиях отечества, так многообразно содействовали облегчению продолжительных страданий его от внутренних междоусобий и внешнего порабощения. Единственным сильным оплотом против стремительного потока тех и других бедствий, действительным врачевством от причиняемых ими смертоносных язв и ударов могло служить и действительно послужило только единодержавие, которое, мало-помалу, собирая силы народа, ослабленные разделением и пагубной враждой, постепенно укрепляя их взаимным союзом и согласием, благоразумно направляя действия их к одной общей цели, таким образом с одной стороны положило конец междоусобным кровопролитиям, а с другой даровало возможность и нашло средства свергнуть тяжкое иго, освободиться от столь продолжительного владычества Монголов. Семя этого целебного, спасительного врачевания и насаждалось, и возрастало в мощное, благосеннолиственное древо и процветало, и принесло сладкие, вожделенные для погибавшего отечества плоды свои под животворным влиянием Православной Церкви при деятельном участии достойных пастырей её. Когда Московские Князья в продолжительной борьбе с Тверскими обнаружили сильное стремление к сосредоточению и утверждению своей власти, особенно когда один из них, Иоанн Данилович, пришел к благой мысли «собирать землю Русскую» и свою вотчину сделать главой и столицей её, тогда духовенство наше, само по себе всегда, даже в период уделов бывшее единым неразрывным сословием под властью и управлением одного Митрополита всея Руси, а потому неблагоприятно смотревшее на умножение удельных княжеств и недостаток между ними живого, взаимного единства, прежде и лучше всех поняло, сознательно оценило и всю важность, и все благотворные последствия этого стремления и постоянно, всеми силами, старалось содействовать к осуществлению его. И вот первый краеугольный камень в основание единодержавия положен отеческой рукой Святителя Петра. который перенес кафедру Русской митрополии в Москву, убеждал Князя построить соборный храм и пророчески возвестил будущую славу и господство Сего града и Князей его над всеми городами Русскими. В самом деле, утверждение митрополии и пребывание Митрополита в Москве придавало ей особенное, важное значение в глазах народа, а Князьям доставляло усердных советников и ревностных помощников, пользовавшихся и великой властью и высоким уважением. Преемники Святителя Петра неуклонно следовали мудрым началам его и сильным, благотворным содействием к распространению и утверждению власти Московских Князей как бы старались оправдать святительское благословение и привести в исполнение пророческое благожелание его, преподанное всему роду Князей сих. Так Митр. Феогност поддерживал Московского Князя Иоанна в борьбе за великокняжеский престол с Тверским Александром, которого силой духовного запрещения заставил отказаться от соперничества и удалиться из Пскова, принявшего его под свой покров и защиту. Святитель Алексий более двадцати лет непрестанно и неусыпно старался поддерживать Москву и Князей её в стремлении к подчинению прочих уделов; особенно нужна была сильная помощь его при слабом Иоанне и малолетнем Дмитрии, из которых последний, при содействии его, несмотря на юность свою, получил великокняжеский престол, а под мудрым руководством успел подчинить своей власти враждовавших Князей Нижегородских и Тверских, а прочих держать в повиновении и во всех этих успехах его так много значило участие Святителя, что безутешные соперники жаловались на него Константинопольскому Патриарху. Его же мудрой заботливости обязаны Московские Князья введением и определением нового порядка престолонаследия – от отца к сыну, чем предотвращались столь частые и бедственные княжеские споры. В силу сего благодетельного учреждения по смерти Великого Князя Василия Дмитриевича Митрополит Фотий спешил утвердить на великокняжеском престоле десятилетнего сына его Василия, ограждал его достоинство от сильного соперника – Юрия Галицкого, которого сперва приглашал в Москву, потом сам путешествовал к нему в Галич, за упорство лишил его и народ своего архипастырского благословения и вразумленный вскоре последовавшим небесным наказанием Юрий умолял Святителя о прощении и согласился примириться с Великим Князем. К сожалению, смерть скоро похитила ревностного охранителя власти и прав Великого Князя и обезоруженный им соперник не замедлил возобновить враждебные замыслы свои, силой занять Москву, изгнав из неё Великого Князя. Тяжкие несчастья сего последнего и опасности для него в этой борьбе еще более увеличились, когда по смерти Юрия восстал против него сын умершего, Дмитрий Шемяка, который не только отнял у него престол великокняжеский, но даже лишил зрения и самой свободы. Казалось, погибли тогда плоды всех стараний Князей Московских об утверждении своей власти и единодержавия, престол их, похищенный Князьями Галицкими, мог опять сделаться предметом стремления и для других искателей, надолго служить причиной взаимной вражды и междоусобий, но от возвращения этих бедственных распрей спасли Москву и Россию пастыри Церкви. Только по настоятельным требованиям Рязанского Святителя Ионы и собора прочих пастырей Шемяка согласился даровать свободу Василию Темному; потом игумены Кирилловский Трифон и Ферапонтовский Мартиниан убедили освобожденного Великого Князя искать своей вотчины и княжения, принимая на себя и братию свою грех нарушения вынужденной от него клятвы, и воодушевленный советом и благословением их он скоро возвратил себе престол великокняжеский. Когда же ожесточенный соперник не замедлил снова домогаться престола, собор пастырей мужественно восстал для поддержания законной власти и строгим обличительным посланием отклонил его от незаконных притязаний. При новом и последнем восстании своем Дмитрий встретил сильного противника в Митрополите Ионе, который в сане Первосвятителя мог и действительно начал сильнее и решительнее поддерживать Великого Князя. Он сперва окружным посланием ко всем чадам Церкви Русской требовал от них под страхом осуждения, чтобы они отложились от мятежного Князя Галицкого, когда же последний упорством своим заставил Великого Князя взяться за оружие, отправился против него и Митрополит с собором Святителей, чтобы личным обличением сильнее действовать на его совесть, а после бегства его в Новгород неоднократными грамотами убеждал тамошнего Архиепископа Евфимия удерживать Дмитрия от нового возмущения, а город от измены Великому Князю, для обращения к миру и покорности рассеянных по другим местам приверженцев Шемяки особенными посланиями просил содействия у Епископа Смоленского Мисаила, убеждал к тому же жителей и духовенство Вятской области. Эта ожесточенная кровавая борьба была последним горьким плодом удельной системы в нашем управлении и исход её, столь благоприятный для Москвы и великокняжеской власти, был последним высоким подвигом Русского духовенства в великом деле утверждения единодержавия в отечестве нашем, так что сын и наследник Василия Темного, возвращенного на великокняжеский престол как бы руками пастырей Церкви и силой их охраняемого на нем, мог уже справедливо именоваться Царем и Самодержцем всея Руси и силой единодержавной власти не только восстановить внутренний порядок, но и освободить Царство свое от иноземного владычества. И великое дело этого вожделенного освобождения совершилось также при деятельном участии и усердном содействии пастырей Церкви. Первый деятель на этом достославном поприще, Дмитрий Иоаннович, силой духовной власти Святителя Алексия утвердившийся в силе и власти своей, напутствован был на подвиг для спасения отечества благословением Преподобного Сергия, предсказанием победы и назначением от него в сподвижники двух иноков, на пути утешен благословением Епископа Коломенского, а при самой встрече с страшным сонмом врагов укреплен посланием того же Святого отшельника, Преподобного Сергия. Первосвятитель Иона, сильно поддерживавший Великого Князя Василия Васильевича против внутренних соперников, также усердно и деятельно помогал ему в борьбе с Монголами своими убеждениями и чрез послания к прочим пастырям располагал и других Князей содействовать ему в предприятиях для общей свободы отечества, а когда Князь удалился из осажденной Москвы, сей духовный началовождь принял на себя труды и обязанности вождя воина – отстоять Кремль силой молитвы и пастырского слова, утверждающего народ в непоколебимом мужестве и твердости. Митрополит Геронтий и Архиепископ Вассиан, согласпо всеобщему желанию народа, а еще больше в твердом уповании на помощь и милость Божию, побуждали Великого Князя Иоанна III поднять оружие на отражение приближавшегося страшного врага. Настоятельными убеждениями их, победивши свой малодушный страх, Князь выступил в поход, но, встретивши врагов на берегах Угры, не решался вступить в бой и даже начал отступать в то время, когда и Монголы, устрашенные и гонимые невидимой силой, также обратились в бегство. Так сильны были усердные молитвы Святителей, оправдалась твердая надежда их на помощь свыше, исполнились искренние благожелания и предсказания их об избавлении бедствующего отечества от тяжкого ига варваров! Радость Русских о сем избавлении вскоре увеличилась уже торжеством и победой над враждебным племенем жестоких поработителей своих; Великий Князь Иоанн IV, подвигнутый советами Митрополита Макария и Архиепископа Пимена, вооружился против Казанских Татар, которые частыми вторжениями в пределы наши причиняли много вреда и беспокойств, приступил к Казани и, несмотря на твердость крепости и силу защитников, при помощи Божией овладел городом и водрузил в нем знамение веры Православной. Как велико и благотворно было участие пастырей Церкви в этом славном событии, объясняет нам сам покоритель Казани, когда, торжественно встреченный в Москве Митрополитом и собором духовенства, говорил им: «Я советовался с вами о Казанских изменах, о средствах прекратить оные, ... дед мой, и отец и мы посылали воевод, но без успеха. Наконец, исполняя совет ваш, я сам выступил в поле.... Ободренные явным действием вашей молитвы, мы подвиглись на Казань и благополучно достигли цели... За сие небесное благодеяние, вами испрошенное, тебе, отцу моему и всему освященному Собору, мы с Князем Владимиром Андреевичем и со все воинством в умилении сердца кланяемся... Молю вас и ныне, да ревностным ходатайством у престола Божия и мудрыми своими наставлениями способствуете мне утвердить закон, правду и благие нравы внутри Государства».

Приведем себе на память еще одно тяжкое для России время, в которое мужественная, самоотверженная твердость и мудрое, благодетельное попечение пастырей её явились в полной силе и свете. Немного больше одного столетия наслаждалась она плодами внутреннего единодержавного благоустройства и внешней свободы, как разразилась над нею мрачная туча новых ужасных бедствий, которых сильные волны были хотя не столь продолжительны, но так глубоки, обширны и пагубны, что угрожали поколебать и погрузить в бездне своей все основания общественного нашего благоденствия и порядка. И вера Православная, и престол Царский, и целость Царства, и народная самостоятельность, всё подвергалось близкой и крайней опасности от сокрушительных ударов междуцарствия и самозванцев и все это сохранилось при помощи Божией, ничто не погибло под кровом Церкви Православной, под отеческим охранением и твердой защитой достойных служителей её. Когда по пресечению царственного рода несчастной смертью сына Иоанна Дмитрия вскоре начали волноваться умы слухами о дерзком искателе Царского престола, когда укрепляемый ложным именем погибшего Царственного отрока и помощью Польши, он мало-помалу привлекал себе приверженцев, приближался к цели преступных замыслов своих, наконец, от войска и народа признан законным обладателем Царства, мужественный Патриарх Иов с сонмом верного духовенства не увлекся общим недугом заблуждения, не преклонился пред ложным призраком царской власти. Для вразумления заблуждающихся, для обличения лжи и обмана, в защиту правды, попечительный Первосвятитель сделал всё, чего требовали смутные обстоятельства того времени и что не выходило из пределов духовной власти его. Уверившись в подлинном имени и звании явившегося обманщика, он повелел привести это во всеобщее известие, торжественно произнес проклятие на него и всех сообщников, особенным посланием к духовным в Польше и Литве убеждал обличить там лживого бродягу, в общем собрании духовенства определил собрать от архиерейских домов и монастырей войско, оружие и запасы в помощь Государству для отражения врагов, а по церквам ежедневно возносить особенные молитвы об успехах царского оружия, не преставал убеждать народ в верности данной присяге и обличать изменников, доколе мятежники поруганием, жестокими мучениями и лишением свободы не отняли у него возможности продолжать подвиги для блага обуреваемого отечества. Впрочем, внушенный им дух правды и верности не ослабевал в прочих пастырях, которые, не обольщаясь дарованными им от самозванца почестями, неусыпно бодрствовали на страже Православия. Наконец, не без содействия и вразумления их, народ скоро уверился в своем заблуждении, свергнул с высоты престола хитрого обольстителя и предал позорной смерти, достойной для него! Призванный народом на царство Василий Иоаннович Шуйский, низвергнув возведенного самозванцем на патриарший престол Игнатия не из Русских, избрал на место его Гермогена, который уже известен был своей твердостью, а теперь тем мужественнее и решительнее подвизался для спасения Православной Церкви и Государства, чем более предстояло им внешних и внутренних опасностей. Новым бедствием для России было явление второго самозванца, который называл себя Дмитрием, будто бы спасшимся в Москве от убийства и молва эта, несмотря на очевидную нелепость, опять взволновала умы, потрясла престол Царский, наполнила все Царство ужасом и смятением и едва не предала его во власть иноземного повелителя. Патриарх с собором духовенства отправил Митрополита Пафнутия для увещания мятежников, а для успокоения умов в столице, совершив торжественное покаяние и разрешение стольких клятвопреступлений, в присутствии престарелого поборника правды Патриарха Иова, повелел совершить то же самое и в других городах; рассылал повсюду грамоты, убеждая всех к верности законному Царю, подробно изображая деяния и обстоятельства смерти первого самозванца; приглашал всех Епископов и монастыри жертвовать своими людьми, запасами и деньгами для спасения отечества. Когда же бояре решились низвести Василия с престола и требовали на то согласия Патриарха, он не только сам не принял участия в низвержении, но во всеуслышание обличал тяжесть этого преступления, не переставал на молитвах возносить имя Царя и убеждал всех пребывать верными ему.

По заточении низверженного Царя усилились бедствия России, Поляки требовали престола её для сына своего Короля, а приверженцы самозванца для своего бродяги. Попечительный Архипастырь, почитая единственным средством к облегчению бедствий – утверждение самодержавия, предлагал в совете избрать Царя из своих природных бояр и для сего указывал на юного и родственного Царственному Дому Михаила Федоровича, но приближение Польского войска к Москве, при содействии Салтыкова и Мстиславского, решило выбор в пользу Владислава. Гермоген и Митрополит Филарет сильно противились этому избранию и, не успевши изменить его, согласились, но с непременным условием, чтобы Королевич до вступления на Царский престол принял Православное исповедание, вступил в брак с Русской и запретил под страхом смертной казни отступать от Православия. Наконец Поляки вступили в Москву, а Сигизмунд не хотел утвердить предложенных для сына условий; тогда воспламенился новой ревностью мужественный Архипастырь, разрешил всех от присяги Владиславу, разослал грамоты по всем городам, благословляя и призывая ополчаться за родину. И на пастырский, как бы оживляющий глас его скоро отзывались один город за другим и дружины их приближались к столице, терзаемой и поляками и своими изменниками. Последние видели, что великие силы собираются, двигаются и возрастают как бы по волшебному мановению и указанию вдохновенного пастыря, а потому неоднократно убеждали его остановить народ от предпринятого восстания для освобождения отечества: «Ты дал им оружие в руки, ты можешь и смирить их», угрожали с таким ожесточением, что один из них, Салтыков, поднял даже меч на него. Но непоколебимый и исполненный геройского самоотвержения, Гермоген не преставал благословлять верных стоять до смерти за веру Православную, а свирепых врагов поражал проклятием: «Всё смирится, отвечал он боярской думе, когда Салтыков – изменник со своей Литвой исчезнет, но в царственном граде видя ваше злое господство, в святых храмах слыша латинское пение, благословляю достойных вождей Христианских утолить печаль Отечества и Церкви». Чтобы заглушить глас Архипастыря, призывающий верных к мужественной обороне, приставили к нему воинскую стражу и никого не допускали видеться с ним, потом заключили на Кирилловском подворье. Когда защитники отечества осадили уже Кремль, изменники с предводителем Польских войск снова прибегли к старцу, снова убеждали его силой своего слова обезоружить Ляпунова и сподвижников его, но не изменил своего решения Патриарх, изнуренный и скорбью о страждущем отечестве и тяжким заключением, а на угрозы смертью мужественно ответствовал, указывая на небо: «Боюсь Единого, там живущего!» Так ни тяжкое, строгое заключение, ни даже голод и другие мучения, ничто не ослабило святой, пламенной и несокрушимой ревности Гермогена, доколе уже насильственная, страдальческая кончина его не положила предела страданиям и вместе благодетельным подвигам добродетельного пастыря на страже Церкви и Царства. Но хотя и погасло это животворное светило, но уже успело воспламенить в верных сердцах пламенную ревность к великому делу, а потому начатое им и страдальческой кончиной запечатленное это святое дело ревностно и успешно продолжали все прочие пастыри и монастыри. Особенно много великих заслуг и твердого мужества оказала при этом обитель Преподобного Сергия, которая, выдержав восемнадцатимесячную жестокую осаду озлобленных против неё Поляков, оставалась общим средоточием и неиссякаемым источником как нравственного воодушевления, так и материальных способов для поддержания верных сынов России. Архимандрит её Дионисий и келарь Палицын рассылали убедительные грамоты по всем городам, оживляли мужество воинов, собравшихся для избавления Москвы, прекращали возникавшие между вождями споры и несогласия, а по изгнании врагов, воздав благодарение Господу, расположили народ к общему, единодушному избранию на престол Царский предуказанного еще прозорливым Архипастырем Гермогеном – Михаила Федоровича. Так, когда вся Россия повсюду наводнена была хищными врагами и мятежниками, когда престол Царей её переходил из рук в руки или оставался незанятым, когда уже почти весь народ готов был отдаться во власть иноземного властителя, а с тем, быть может, потерять свою целость и независимость, посреди этих тяжких бедствий и нестроений пастыри Церкви с сонмом всего духовенства оставались единственными, твердыми, непоколебимыми столпами Веры и Царства, облегчали смертоносные удары внутренних и внешних бедствий, мужественно, поистине полагая душу свою за овцы, поддерживали слабые искры жизни народной, близкой уже к совершенному истощению, с силой и быстротой неизвестных еще тогда электрических токов распространяли во все отдаленные пределы силу, свет и теплоту, под оживляющим влиянием и мудрым руководством которых Россия благополучно переплыла бурное море всевозможных ужасов и поражений, достигла спасительного пристанища под Царственным кровом и управлением благословенного Дома Романовых!

И не только во дни бедствий и смятений являли пастыри Церкви свое благотворное участие и ревностную заботу для пользы общественных, и в мирное время везде и во всем видны следы, хотя не столь поразительные, того же участия и отеческого попечения их об устройстве и благоденствии отечества. Князья видели в пастырях не только своих духовных отцов и богомольцев, но часто обращались к ним, как мудрым, искренним и благожелательным советникам, потому и при обсуждении и определении способов к общественному благоустройству, при новых учреждениях по различным предметам внутреннего управления, даже в делах внешней политики, при объявлении войны и при заключении мирных договоров, всё решалось и принимало силу закона при участии и по совету Митрополита и всего освященного Собора. И все благие действия их, все высокие заслуги и подвиги для пользы общественной ознаменованы высоким характером пламенной ревности, самоотвержения, смиренной покорности и соответствия намерениям предержащей власти. Всегда верные священному званию своему, чуждые всяких замыслов честолюбия и мирского преобладания, побуждаемые искренним желанием общего блага и спокойствия, пастыри наши ясно видели нужду и время, строго соблюдали меру и пределы своего участия в делах гражданских. осторожно избегали враждебного столкновения и незаконного вмешательства в сферу других деятелей на поприще общественного благоустройства, не ослабевали в своей ревности от неудачи и безуспешности своих благодетельных стремлений, а для осуществления их не страшились ни тяжких подвигов и сильных препятствий, ни высоких пожертвований, трудных лишений и даже личных для себя опасностей; наконец все вожделенные плоды неусыпных, усильных трудов своих приносили на алтарь народного счастья и благоденствия. Правда, что Князья, бояре и весь народ в благодарность за высокие подвиги и благодетельные заслуги пастырей своих оказывали им особенное уважение, усердно жертвовали в пользу их достоянием своим, но все высокие почести не ослепляли смиренных служителей Веры, а доброхотные даяния, составлявшие значительное богатство архиерейских домов и монастырей, служили к вспомоществованию бедным, к облегчению народа в тяжкое время неурожая и голода или на умножение воинственных сил и способов Государства в столь частой и изнурительной борьбе с внешними врагами.

Посему из любви к правде, в защиту достославного служения Православной Церкви и пастырей наших, а еще больше для твердости и успеха новых мер и преобразований в общественном благоустройстве, было бы полезно, даже необходимо, на основании так тщательно собираемых и обрабатываемых исторических памятников (которых у меня под руками не много), подробнее изобразить все труды и заслуги духовного сословия нашего, оказываемые нм для гражданского устройства, порядка. просвещения, охранения и развития народных сил России во все разнообразные, иногда слишком бедственные, периоды государственной жизни её. Конечно, всякий истинный друг отечества не может искренне не пожелать подобного фундаментального произведения в литературе нашей, особенно благовременного теперь, чтобы, с одной стороны, остановить возникающее враждебное направление к осуждению и уничижению сословия духовных пастырей, всегда оказывавших столь много благотворного участия в судьбах своей паствы, а с другой из ясных вековых опытов истории познать и убедиться, как полезно и благодетельно для самого гражданского общества оказывать сыновнюю покорность к богомудрым учреждениям Православной Церкви и должное уважение к достойным деятелям её, как необходимо пользоваться содействием и участием их в деле общественного благоустройства, для успеха всех перемен и преобразований, так сильно возбужденных в настоящее время. Иначе все эти преобразования, все усилия и стремления на поприще прогресса мало принесут истинной пользы, даже едва ли не окажутся пагубными и враждебными для благоденствия народа, который воспитался, благополучно прошел все периоды бедственных испытаний, укрепился в силах и могуществе под покровом Православной Церкви и при участии духовных пастырей своих. Посему нельзя не опасаться горьких последствий от дерзновенного посягательства на уничижение сего священного сословия, если не для нас, то для потомков наших, которые в праве будут осуждать за это пагубное уклонение от благодетельного руководства и за неуважение к Православным пастырям, делаемое вопреки ясным указаниям прошедшего, даже наперекор истинному народному сознанию, по слепому доверию к внушениям иноземных и иноверных оракулов. Святая Церковь, не находя в нас ни покорности к спасительным уставам своим, ни благодарности к высоким девятивековым заслугам и благодеяниям своим, ни желания пользоваться благотворным участием и влиянием пастырей её на благоденствие наше, со скорбным и тяжким для материнской любви чувством вознесет к Божественному Основателю своему жалобный вопль свой устами Пророка: сыны родих и возвысих, тии же отвергошася мене!

Но довольно, и то уже опасаюсь наскучить тебе длинным разглагольствованием своим, далеко выходящим из обычных размеров письма. Думаю, что, прочитавши замечания мои, ты не без улыбки скажешь: все это справедливо, но ведь все это уже дела давно минувших дней, преданья старины глубокой! Но если в минувшие дни пастыри наши принимали столь сильное и благотворное участие в судьбах отечества, если участие их приносило нам столь много блага и пользы, то для чего же нам теперь удаляться от этого благословенного источника народной силы, благоденствия и могущества нашего, особенно как тяжко погрешаем мы против справедливости, нарушаем долг признательности и благодарности, позволяя себе вместо должного уважения и покорности к этим высоким деятелям, подвергать имя и честь их укоризненному поношению, бесславию и уничижению, а в других ослаблять доверие и расположение к ним? Кажется, Православная Церковь наша не подвергалась разительным изменениям ни в чистоте своего учения, ни в началах своей администрации, ни в духе и характере своих представителей? Если бы даже и встречались иногда какие-либо неблагоприятные явления в жизни и отношениях духовенства к обществу, то справедливость требует говорить и действовать к предотвращению их спокойно, благонамеренно, усердно заботиться об поправлении пагубных последствий от нарушения священных обязанностей и притом подобные явления, как частные исключения, не дают права уничижать и чернить все вообще сословие. Надобно искренне желать и всеми мерами стараться, чтобы Церковь и общество, пастыри и миряне, сохраняли между собой такой же живой, тесный и правильный союз, в каком, по Творческому устроению, находятся в нас душа и тело.

Нередко можно слышать нападения на иноческую жизнь. Враги этой жизни признают её противной требованиям природы и не согласной с благом общества. Но самый строгий порицатель иночества не может не сознаться, что оно составляет замечательнейшее явление в Церкви Христовой. Обязывая отказаться от всех выгод общежития, надежды счастья, удовольствий и наслаждений невинных, монашество подвижникам своим обещает одни скорби, лишения, подвиги и труды тяжкие, нарушителю уставов своих угрожает и внутренним судом совести и внешним осуждением мира, и нелицеприятным судом Божиим. Люди часто воздвигали и воздвигают гонение против монашества, если не открытой силой, то прикрываясь лицемерным видом блага общественного. Но, между тем, монашество всегда имело, имеет и, несомненно сказать, будет иметь ревностных подвижников из тех Христиан, которые желают высшего совершенства. Благоустроенные государства приняли на себя обязанность охранять благосостояние монашеского сословия и не только членам своим дозволили жертвовать достоянием для поддержания обителей монашеских, но приносят для сего в жертву и свое достояние; Церковь же исключительно нм вверяет свое высшее чиноначалие, название святых сделала собственным именем монахов и сословие монашеское назвала ангельским. Это уважение, оказываемое монашеству и ревнителями Христианского совершенства, и Церковью и гражданскими обществами, не свидетельствует ли о достоинстве этого сословия? Без сомнения, ревнители Христианского совершенства уважают монашество за дух его, Церковь и государство за то благодетельное влияние, которое от монашества проистекает.

Идея монашества так высока, обеты его так святы, что невольно преклоняешься с чувством благоговения пред этим учреждением. Все, еже в мире, говорит Апостол, похоть плотская, похоть очес и гордость житейская. Монашество обетом целомудрия стремится подавить похоть плоти, обетом нестяжательности – похоть очес, обетом послушания – гордость житейскую. Монашество есть отречение от всего, что дорого человеку, привязанному к миру и его благам. Монах отрекается от удовольствий жизни супружеской и семейной, от богатства, мирской чести и своей воли и все для того, чтобы тем свободнее служить Богу и спасение души своей поставить единственным предметом и целью своих трудов. Это не своевольное, противное будто бы Евангельскому учению, стеснение человеческой природы. Нет! Евангелие высшее совершенство для человека поставляет именно в том, чтобы он любил Господа Иисуса боле отца, матери, жены, детей (Мф. 10:37; 19:29), чтобы он роздал свое имение нищим (Мф. 19:21; Лк. 18:22), отрекся своей воли (Мф. 16:24). Девственную жизнь оно явно предпочитает супружеской (Мф. 19:12; 1Кор. 7:7, 32, 33, 38). Монашество есть стремление осуществить этот идеал высшего совершенства, начертанный в Евангелии. Дивиться ли после этого, что люди, пристрастные к удовольствиям земным, силятся унизить монашество? Они видят в монашестве обличение своей жизни, живой упрек себе. Монахи открыто отрекаются, как от препятствия к спасению, от всего, что те ставят для себя дороже всего в мире. Если бы вы от мира были, то мир любил бы свое; а как вы не от мира: потому ненавидит вас мир (Ин. 15:19).

Если восстают против монашества во имя требований чувственной природы, то почему не уважают требований высшей природы, почему осуждают удовлетворение глубокому внутреннему влечению сердца к жизни, посвященной исключительно на служение Богу? Не всем понятно это стремление, потому не все и призываются к этой жизни. Но могий вместити, говорит Спаситель о девственной жизни, да вместит (Мф. 19, 12). Если бы жизнь иноческая избиралась по принуждению, то законно было бы во имя требований природы восставать против неё. Но так как она избирается по свободному расположению, после предварительного испытания в тех летах, когда человек уже может и знать свои силы, и понимать свое положение, то справедливо ли препятствовать такому намерению. Даже среди Лютеран, не имеющих монашества, разве мало людей, которые по любви к науке, по любви к одиночеству, не хотят вступать в супружество. И никто не запрещает им, никто не восстает против них. Как же запрещать вступление в иночество, когда оно совершается по любви к чистоте, по любви к Богу?

Говорят: пусть желающий проводить девственную жизнь остается в кругу общества, зачем связывать себя обетами, зачем удаляться в монастырь? Но какое им дело, где кто находит приличие для себя жить? Всякий образ жизни требует соответственной себе обстановки. Ученый сближается с людьми, интересующимися наукой, живет преимущественно в кабинете, обкладывает себя книгами, ремесленник окружен орудиями и предметами мастерства своего, пристрастный к светским развлечениям устраивает жизнь, избирает и общество сообразно со своими расположениями. Не естественно ли после этого, что и человек, желающий проводить, по любви к Господу, девственную жизнь, избирает круг людей единомысленных, такое место для жительства, где бы он свободнее мог молиться и удалять препятствия для достижения своей цели? Так как вседневные попечения и занятия людей, живущих в мире, отвлекают ум от богомыслия, представляют много искушений для чистоты внутренней, то естественно, что ревнующие о чистоте духа и тела ищут удаления от общества. «Я сам, как и все, говорит св. Иоанн Златоуст современным ему порицателям монашества, и даже более, нежели вы, желал бы, чтобы не было нужды убегать в пустыни. Но поскольку здесь всё извращено, и самые города, несмотря на судилища и законы, полны нечестия и пороков и только пустыни приносят богатые плоды любомудрия, то, по всей справедливости, следовало бы порицать не тех, которые желающих избавляют от такой бури и смятения и вводят в тихую пристань, но тех, которые каждый город сделали до того недоступным и неспособным для любомудрия, что желающие спасения должны удаляться в пустыню. Скажи мне, если бы кто в глубокую полночь, взявши огонь, поджег большой дом, наполненный людьми, чтобы истребить спящих, кого бы мы стали обвинять, того ли, кто разбудил бы спящих и вывел их из дома, или того, кто произвел пожар и привел в такую крайность, как находящихся в доме, так и выведшего их из огня²⁶

Не спорим против того, что сохранить чистоту духа и тела, святость помыслов, искреннюю любовь к ближним среди мира составляет подвиг высший, равносильный сему подвиг иноческий. Но кто может похвалиться этим? Не видишь ли из истории, что мужи, отличавшиеся и святостью жизни, и силой волн, преимущественно являлись среди иноков? Не малодушное уклонение от опасностей и искушений заставляет иноков удаляться от мира, но твердая решимость постоянно умерщвлять свое тело, отсекать всякую нечистую мысль. Сколько тут нужно бдительности над собой! Сколько нужно терпения, чтобы сохранить всегда душу и тело чистыми от приражения греховных движений! Сколько раз слабая воля может поколебаться в своем направлении! Потом-то иноки подкрепляют себя торжественным обетом пред святой Церковью. Всякое особенное служение Церкви и отечеству не сопровождается ли подобными обетами? Христианин, принимая крещение, дает обет быть верным произносимому им исповеданию; Епископ дает присягу на верное служение в своем высоком звании; каждый воин произносит также присягу и обязуется до последней капли крови служить своему долгу.

Отречение иноков от мира не препятствует им приносить самую многообразную, самую плодотворную пользу для общества. Иночество, самим духом своим, самими стремлениями уже разрушает то ложное мнение противников, будто бы монахи считают достаточным для своего спасения одно внешнее вступление в Христову Церковь, без жизни евангельской. Это значило бы быть Христианином только по имени. Собственным примером иноки показывают мирским людям, чего требует от Христианина его небесное звание, где его истинные радости, как легко и без сожаления можно оставить ничтожные утешения мира и какой неисчерпаемый источник блаженства заключается в жизни евангельской! Живым стремлением своим к духовному совершенству они пробуждают беспечность осуетившихся мирскими делами и показывают, что значит быть истинным Христианином. Не даром толпы усердствующих Христиан стремятся посещать обители иноков, чтобы отдохнуть здесь душей от шума мирского, в тишине принести молитвы Богу, согреть в себе дух благочестия. Самые жилища иноков, большей частью вдали от городов и народного шума, производят на посетителей глубокое впечатление. При виде этих жилищ мира и тишины невольно умолкают в душе все движения и страсти, которые тревожат душу в шуме мирской суеты. Еще более назидания доставляет взгляд на благочестивые занятия иноков. Постоянное почти препровождение времени в церковной службе, строгое исполнение устава церковного, внятное, неспешное чтение и пение в церкви, скромный вид, поступь, разговор – все это дает назидание. Такие впечатления не остаются бесплодными. Многие пленившись сладостью иноческой жизни, уходят в монастыри. Но и возвращающиеся к своим семействам, к своим общественным обязанностям выносят из обителей полезные для жизни уроки. Образ жизни иноков, чистота общества, сладость церковного пения долго отзываются в душе. Доброе впечатление, получаемое от посещения обителей иноков, увеличивается тем, что посетители, вступая в беседу с иноками, открывают им свои духовные нужды, получают пользу душевную и, вкусив сладость собеседования с иноками, открывают и другим в подобных обстоятельствах источник духовного утешения, который сами обрели в обителях иноков. Собственная трезвенность над собой, борьба с различными искушениями на пути к духовному совершенству доставляет подвижникам богатый запас собственной духовной опытности. Но более всего благодать Святого Духа, обильно изливающаяся на верно работающих Господу и отсюда дары сердцеведения, учения и духовного помазания служат причиной необыкновенной действенности иноческих наставлений на сердца мирян. Долго было бы исчислять примеры тех душеспасительных наставлений, которые преподаны были подвижниками Востока и нашими древними иноками. Кто знаком с историей Православной Церкви вообще и в частности с историей монашества, тот знает, что люди всех сословий, всякого образования, из самых отдаленных стран стекались к уединенным кельям подвижников, чтобы получить от них благословение и наставления и тщательно сохраняли не только в своей памяти, но и для других, как святыню, их слова и поучения. Так составились целые сборники изречений отцов – пустынников, известные под именем патериков. Так составился Лавсаик, Луг духовный, собеседования Кассиана. Кто не мог сам лично выслушать наставления мудрых старцев, обращался к ним письменно и ответные письма Исидора Пелусиота, Нила Синайского и других подвижников сделались достоянием всей Церкви. И в древних Русских обителях не только простолюдины, но и бояре и Князья искали для себя слова назидания и утешения и нередко сами оканчивали жизнь в иноческих обителях. И в настоящее время, кто сам не помнит или, по крайней мере, не слышал о том стечении народа в обители Ростовскую к Амфилогию и Иннокентию, в Валаамскую к Назарию, в Саровскую к Марку и Серафиму и во многие другие обители к инокам, опытным в духовной жизни, за наставлениями и поучениями. Мудрые наставления их глубоко врезались в память, становились правилом жизни и обносились из уст в уста, обходя всю Россию. От сего то древние наши лавры и обители служат предметами любви народной, к ним влечет теплое, святое чувство Православия и, если не разгневаем Бога, и впредь будет привлекать бесчисленных богомольцев, проникнутых истинной верой и привязанностью к родной святыне. Уничтожьте в России монастыри, о какая пустота останется в сердце Русском, не наполняемая ничем. Некогда у Евреев весь народ в урочные дни торжеств ветхозаветных, сходился в единственный храм Иеговы, бывший в Иерусалиме. Это всенародное ежегодное собрание было залогом единодушия и братства в народе Божием, напоминая ему о единстве его происхождения и веры, то же должно сказать и о благочестивом посещении обителей единоплеменного народа Русского, рассеянного по необъятному отечеству нашему, который встречается однажды в год, в лице своих богомольцев у какой-нибудь одной святыни и передает друг другу взаимные мысли и чувства, обогащается новыми сведениями, сознает единство своей народности и своего Православия.

И не напрасна эта любовь народа к Русским обителям иноков, она есть живое выражение благодарной памяти за то, чем Россия обязана иноческим обителям. Все пастыри Русской Церкви были иноки и теперь избираются из иноков. Иночество воспитало их, оно дало им силу нести честно на себе бремя заботы о благе Русской Церкви. Иноки преимущественно содействовали распространению Христианства и гражданского образования в обширных пределах России. Первые просветители Ростова, Епископы Леонтий и Исаия, были иноки Печерского монастыря. После них окончательно утвердил Христианство в Ростове Авраамий. Вятичи крещены были иноком Кукшей, Герасим в XII в. проповедовал Христианство в окрестностях Вологды. В ХШ в. отшельники, жившие на Кубенском озере, проповедовали Христову веру Чуди и Карелам, их труды продолжали Сергий и Герман Валаамские и потом Арсений Коневский; Лазарь крестил Лопарей около Онежского озера. Кто не знает равноапостольных трудов инока Стефана, просветителя Перми? В XV и XVI вв. Соловецкий монастырь был главным рассадником Христианского просвещения в отдаленных северных пределах России по всему Белому поморью, особенно можно указать на труды Феодорита и Трифона в обращении Кольских Лопарей. Вследствие их трудов народ, чуждый всякой гражданственности, принял и Христову веру, и Русскую гражданственность. Обращение в Христианство Сибирских иноверцев в XVI, ΧVΙΙ и XVIII веках, утверждение Христианства у Камчадалов и на Американских островах совершилось и совершается преимущественно иноками. Верно, в живой памяти у всех апостольские труды архимандрита Макария. Иноки, свободные от связей семейных, не связанные попечением о делах житейских, удобнее могли идти на проповедь Евангелия в самые отдаленные страны. Самим обетом своим призванные к послушанию, к трудам и лишениям, они следовали призыву пастырей, не думая о том, что их ожидает скорбного и тяжелого.

Монастыри Русские были средоточием книжного учения и духовного образования и служили прибежищем для всех, искавших сего образования. Все, кто чувствовал потребность духовного Христианского знания, в монастырях находили достаточное удовлетворение своей духовной жажде. Тогда как в мире книжным учением занимались только желающие и то большей частью на досуге от житейских дел, в монастырях инокам вменено было в непременную обязанность чтение духовных книг. Потому древние Русские монастыри сделались хранилищами и рассадниками духовной письменности, средоточиями библиотек, доставлявшими полную возможность поучаться в духовных книгах всякому, кто приходил в монастырь. Сосредоточивая в себе духовную письменность, обладая более или менее богатыми книгохранилищами, монастыри были школами, в которых получали образование духовные писатели и учителя Русской Церкви. С XI до конца ХVII в. насчитывается до 130 известных по имени писателей из архимандритов, игуменов и иноков монастырей, кроме писателей Митрополитов и Епископов, воспитанных также в монастырях и большей частью писавших уже во время монастырской жизни, тогда как известных по имени писателей из белого духовенства насчитывается только 19. Повествованием о прошедшей судьбе отечества, изображением жизни святых подвижников, духовно нравственными писаниями, обличениями ересей и расколов²⁷ они учили и воспитывали Русский народ в духе благочестия, Православия и любви к своему отечеству. Нельзя забыть того, что монастыри давали возможность получить образование лицам самого простого звания. Они из Никона – поселянина воспитали великого Патриарха Всероссийского.

История Русской Церкви никогда не забудет того, как великие подвижники в беседе с Князьями, боярами и народом часто проводили в древнерусское общество самые просвещенные высокие нравственные идеи, далеко возвышавшие их над понятиями современного общества, идеи, не скоро проникающие в общество даже при высоком гражданском просвещении. В то время, когда в России еще не утвердился государственный порядок и господствовало еще частное право, право сильного, когда землевладельцы и областные управители угнетали народ и часто раздавался плач, рыдание и вопль, как говорит летопись, от насилия неправедных судей, в то время великие подвижники Русской Церкви в беседе с Князьями, боярами и другими богатыми и сильными землевладельцами и рабовладельцами, постоянно старались проводить в общество идеи правды на суде, законности при приобретении имущества, человеколюбия в отношении к лицам несвободного состояния²⁸. Близкие к народу по частым сношениям с ним и по самому происхождению, иноки, по своему сану, по своему духу благочестия и ревности, могли смело говорить правду сильным земли. Так, Феодосий Печерский бестрепетно обличал Князя Святослава за изгнание Изяслава. Во время смут междоусобия удельного иноки являлись миротворцами Князей, иногда они оставляли свои кельи и приходили к Князьям со словом назидания, иногда посылали Князьям увещательныя послания (например, преподобный Кирилл Белоезерский), иногда по поручению Князей предпринимали отдаленные путешествия для умиротворения враждующих (как в 1386 г. преподобный Сергий Радонежский, уже семидесятилетний старец, в глубокую осень отправился в Рязань и кроткими словами успел склонить Олега к любви). Но, строго следуя духу Православной Церкви, никто из иноков не вмешивался произволно в дела и отношения власти гражданской, как это часто встречается в западной Церкви. Зато не было примера, чтобы иноки отказывались принимать участие в делах гражданских, когда их призывали к тому Князья или народ. Слово убеждения было главным орудием, с каким являлись они перед Князьями и народом. И если кроткие иноки благословляли Князей на брань, моля Бога об успехах их оружия, то всегда в защиту правого дела и для водворения прочного мира и благоденствия в отечестве. Так, преподобный Сергий Радонежский благословил Дмитрия на святую борьбу за свободу отечества с Монголами. Во время смут самозванцев и междуцарствия обитель преподобного Сергия не жалела ни запасов своих, ни сокровищ для нужд отечества, выдержала восемнадцатимесячную осаду, подвигла всю Россию на спасение Москвы и отечества. Вообще, во время бедствий отечества, иноки поддерживали дух народа, облегчали его бедствия, часто сами оставаясь без куска хлеба, отдавали его алчущим, несли не только деньги свои, но и священные одежды и сосуды для удовлетворения необходимых нужд государственных.

Без сомнения, в настоящее время монастыри уже не имеют такого важного значения, какое они имели в древней России. Духовное просвещение нашло себе другие приюты, для высоких иерархических должностей образуется другое ученое монашество, обедневшие монастыри не могут помогать нуждам Государства. Но нравственное значение осталось за ними и теперь из монастырей берутся многие проповедники слова Божия для инородцев, духовники и совершители треб духовных для Флота, в некоторых монастырях есть училища для народа, в большей части устроены странниприемные для принятия и прокормления странных, богадельни для призрения убогих. И все это совершается скудными средствами, когда иноки нередко должны сами возделывать землю, женские же иноческие обители все содержатся трудами рук живущих в них.

Можно ли после этого повторять упрек инокам, что они тунеядцы и даром живут на свете. Кроме того, что всякий монастырь, как общество, имеет свои необходимые занятия и должности, которые исправляются нарочно для того приставленными иноками, самая церковная служба занимает уже много времени. В городских или пригородных монастырях, где братия должна соображаться с немощами и недостатком времени или усердия граждан, служба сокращается по мере возможности, но и тут никогда утреня не бывает менее двух или трех часов, столько же продолжаются две литургии – ранняя и поздняя, одна за другой. а иногда бывает их до десяти, как, например, в Сергиевой лавре; вечерня с правилом также занимает более двух часов. Таким образом, всё в сложности составляет от семи до восьми часов, в пустынных же монастырях служба занимает до 12 часов в сутки. Кроме этого немало времени нужно употребить на приготовление к службам, на попечение о посетителях, на служение молебнов и панихид. Много ли остается праздного времени? Многие ли из мирян употребляют столько времени для труда? Служащие, употребив до семи часов на службу, почитают себя в полном праве быть праздными всё остальное время дня. А большая часть тех, которые осуждают монахов за праздность, сами проводят всю жизнь в праздных увеселениях и суетных беседах, не делая в жизни ничего доброго, а только прожигая, даже со вредом для себя и других, по наследству доставшееся имущество, истинно тунеядствуя, иноки же проводят время в молитве. Можно ли назвать молитвенное упражнение праздным делом? О, если бы все проводили чаще жизнь в молитве! Тогда уподобились бы они ликам ангельским, которые непрестанно славят на небесах Бога. Не считают праздною жизнь иноческую те, которые с живым усердием приходят участвовать на сих общественных службах и просят еще себе исключительно молитв. Следовательно, иноки служат обществу столько же, сколько и приходское духовенство. Мирские священники, обязанные узами семейными, едва бывают в силах удовлетворить необходимым требам, напротив того иноки, свободные от житейских попечений, могут исключительно посвятить себя на служение церкви, они могут с большим великолепием, внятнее и продолжительнее, вполне сохраняя устав церковный, совершать службы, потому миряне охотнее идут молиться в монастырь, нежели в приходскую церковь. Здесь они слышат более плавное чтение, стройное пение, поучения, читаемые во время службы. «По истине, – скажем словами известного нашего духовного писателя, – обители, рассеянные в сердце и во всех концах России, суть как бы спасительная катехизическая сеть, охватившая собой все Православное царство. Ее можно сравнить с той апостольскою мрежею, которая, по указанию Самого Господа, извлекла столь обильную тоню на море Галилейском. ибо доселе совершается обильная ловля душ человеческих в местах, освященных призыванием имени Божия». И притом велико ли у нас число монастырей и монашествующих? В обширной Русской земле считается не с большим четыреста мужских монастырей, немного более 200 женских и в них мене 7500 постриженных и не с большим десять тысяч послушников и послушниц, которые всегда могут оставить монастырь. Такое число не более как капля в море при 50 миллионах Православных. Преимущественно послушниц много в женских монастырях и это потому, что одинокое сиротство и вдовство требуют себе безопасного приюта, который и находят в женских обителях.

Тот не знает состояния наших монастырей, кто упрекает их в излишнем богатстве. Женские монастыри все почти у нас бедны и не могут живущим в них дать общую одежду и пищу. Многие мужские монастыри имеют, действительно, значительные средства. Но какие средства? Добровольные приношения посетителей и усердствующих, ни один монастырь не имеет постоянных средств для удовлетворения своих необходимых потребностей. Исключением можно поставить разве Новгородский Юрьевский, которого ежегодное содержание обеспечено щедротами графини Анны Алексеевны Орловой. Можно ли назвать богатым нищего, живущего подаянием? От ежегодных доходов обители не имеют остатков. В случае пожара или другого какого-нибудь несчастья едва ли хоть один монастырь может восстановиться своими средствами. Богатство самих монахов живет только в воображении порицателей иночества. Можст быть, иной из мира сохранил еще какие-нибудь деньги, но они отнюдь не в монастыре приобретаются. Истинным уставом иноческой жизни всегда было и будет общежитие, не позволяющее иметь собственности.

Конечно, не все иноки соответственно своему высокому званию, и между ними встречаются люди недостойные. Но в каком обществе человек не обнаруживает своих слабостей? Адам в раю явился нарушителем заповеди Божией, среди лика Апостолов открылся предатель. Но не надо забывать и того, что падения монахов яснее усматриваются по причине той высоты, на которой они находятся. В монахе самое легкое падение поставляют в тяжкую вину, между тем живущему в миру, извиняют преступления тяжкие, часто не поставляя их и в вину. Видят недостатки некоторых и по ним судят о целом сословии, забывая то, что нетрезвая жизнь одного инока видна всем, а тайные добродетели, подвиги молитвы, воздержания многих остаются неведомы для мира. О, лучше если бы все следовали мудрому, полному любви Христианской, правилу Мономаха, который, видя инока шумна и в зазоре, не осуждал, но все покрывал любовью, вспоминая те сладкие часы, которые он проводил в беседе с истинными иноками. Всякое общество, всякое учреждение, когда теряют дух и внутреннюю силу, необходимо падают; никакие меры Правительства не поддерживают насильственно иночества в России; скорее затрудняется, чем облегчается для многих вступление в иночество и между тем оно не только не падает, но постоянно возрастает, возникают новые обители, украшаются прежние. Тогда как отобраны были имения у обителей, возникли и процвели новые обители, как, например, Саровская, Валаамская, Оптина, Белобережская и другие. Стало быть, есть внутренний дух, есть духовная сила в Русском иночестве, которая держит его, распространяет; стало быть, есть потребность в этом учреждении для самого народа и для Государства. Если мы не встречаем в нынешних иноках подвижников, равных Антонию, Феодосию, Сергию, то должны помнить, что подобные люди были дивным явлением и для своего времени. Притом в настоящее время тихие, безвестные подвиги безопаснее для самих подвижников. Мы должны считать за счастье, что среди этого шумного, мятежного, преданного материальным выгодам мира, есть еще молитвенники, которые возносят молитвы за наше отечество и своими молитвами удерживают карающую руку Божественного правосудия. И кто знает, какой вертоград праведников незримо для мирского ока процветает между пышными безвестными иноками, какое облако свидетелей благодати Господней скрывается под черными рясами в убогих наших обителях монашества!

В последнее время, при благотворном стремлении Правительства к преобразованиям и улучшениям разных частей гражданского быта России, проявляется в некоторых частных лицах подобное стремление к преобразованиям и в самой Церкви. Слышны иногда в обществе жалобные возгласы недовольных настоящим положением дел в Русской Церкви, даже появляются довольно острые и колкие журнальные статьи и брошюры, в которых внешний быт Церкви представляется в несбыточно жалком положении. Преимущественно укоряют Русское духовенство в недостаточности умственного и нравственного образования, нужного к прохождению его высокого религиозного служения и к достижению цели этого служения. Осуждают весь административный церковный порядок, представляя его каким-то несовременным, отсталым. Слушая такие возгласы о Русской церковной иерархии и читая статьи и брошюры, видим, что в них частные недостатки, где-либо подмеченные и преувеличенные или злоупотребления некоторых людей, так неизбежные везде, особенно в таком обширном и многолюдном административном круге, каково Русское духовное сословие в обширном Русском Государстве, обобщены и представлены, как характеристика всего духовного быта. Трудно определить побуждения, по которым некоторые люди ожидают или, по крайней мере, желают преобразований в Русской Церкви, трудно даже определить не только цель, но и саму сущность желаемого некоторыми преобразования. Думается, что сочинители жалоб и брошюр такие мечтатели, которые, как бы сейчас слетев с неба и не нашедши на земле между людьми никого кроме людей, жалобно вопиют, что и духовенство – не Ангелы. Они, кажется, думают, что стоит только так или иначе перестроить административный быт духовенства – и пастыри Церкви мгновенно превратятся в небожителей и весь Православный Русский мир благочестивой стезей потечет на небо. Так думать, значит худо понимать, что такое жизнь падшего человечества на земле и что такое Христианская вера, как его восстановительница! Впрочем тон и характер возгласов и брошюр обличает в сочинителях другое направление. Не те ли это люди, которые, осмеивая служителей Церкви, желали бы подрывать в мнении людей значение и силу Веры и Церкви и таким образом давать более простора в жизни страстям человеческим? То, что в некоторых местах Запада уже давно совершается в отношении к ослаблению веры и нравственности в человеческом обществе, они, вместе с западным просвещением, желали бы внести и в недра России и средством к тому избирают чернить и позорить пред самой же Россией церковную иерархию, как блюстительницу начал веры и нравственности. Они бросают грязь в лицо такого духовенства, представители которого особенно никогда того не заслуживали.

Пастыри Русской Церкви, тихо и скромно исполняя дело своего мирного служения и всегда готовые с ревностью защищать истину Веры, не останавливают много внимания на тех обвинениях и укоризнах, которые направляются лично против духовенства, тем менее находят нужным отвечать на эти обвинения. Слыша или читая справедливые пли несправедливые укоризны, возносимые на них, они, вероятно, лучше многих других понимают, как пусты и бесцельны насмешки людей над нравственностью других, как пусты и неисполнимы претензии людей, желающих укоризнами и насмешками над духовенством как бы насильственно принудить его к совершенству и благочестию и как бы выставить его напоказ пред обществом и человечеством. Пастыри Церкви, вероятно, лучше знают, что такое нравственная жизнь Христианина, с какими усилиями вера и благодать Христова должны побеждать в испорченной человеческой природе все человеческое? Легко ли и быстро ли слабости и страсти человеческие уступают животворной и спасительной силе благодати, действующей в Христианском мире? Одно ли мгновение, одно ли легкое движение воли достаточно для того, чтобы приобрести совершенство Христианской жизни? Нет, не совершенство, а постоянная, через всю жизнь продолжающаяся борьба слабостей и страстей с действиями веры и благодати в душе человеческой – удел всякого Христианина, к какому бы сословию он ни принадлежал, на какой бы ступени общественного положения он ни находился. Пастыри Церкви знают и то, что во все времена бытия своего на земле Церковь и около себя, и в недрах своих видала врагов, слыхала порицателей и клеветников, они знают, что доколе есть в мире зло, дотоле и сама Церковь и служители её всегда будут иметь врагов и хулителей, а это, конечно, продолжится дотоле, когда последний враг упразднится – смерть²⁹.

Итак, повторяем, если бы делались нападения на саму сущность Веры и её догматы, то среди Православного Израиля всегда нашлось бы семь тысяч мужей, которые сумели бы владеть мечем духовным, иже есть глагол Божий³⁰. Но как замечаемые порицания направляются более против нравственного быта духовенства, то по вышеизложенным причинам излишне ожидать, чтобы пастыри Русской Церкви, особенно представители их, решились защищаться против злонамеренных клевет и громогласно доказывать свои совершенства и добродетели. Между тем в недрах Русской Церкви всегда найдется немало таких людей, которые, понимая истинное достоинство церковной иерархии, её важность и значение в нравственном быте России, почитают долгом своим возвысить голос на защиту истины.

Хотя весь внешний быт Русской жизни, которым обуславливается и внешний быт Церкви, далеко еще не в совершенном виде, но за то и клеветы, рассеиваемые о нравственном и административном состоянии Русского духовенства, представляют его далеко не в том истинном виде, в каком оно действительно находится, особенно в настоящее время. Много бы нужно говорить в опровержение клевет, рассеиваемых о Русском духовенстве, много бы нужно говорить для разъяснения истинного его положения, много бы нужно говорить о желаемых усовершенствованиях и изменениях его быта. Но православному чувству особенно больно, когда рассеиваемые клеветы касаются Архипастырей, как представителей и блюстителей Веры и Церкви Православной. А потому в настоящей статье мы обратили внимание исключительно на важность и высокое значение их сана.

Не говоря об относительных преимуществах и взаимных официальных отношениях епархиальных Русских начальников, носящих сан или Митрополитов, или Архиепископов и Епископов, мы будем смотреть на значение и положение Православного Русского Архиерея вообще, как пастыря своей отдельной паствы. Для этой цели рассмотрим: 1) священную важность сана и прав духовной власти Архиереев, как апостольских преемников; 2) кто те, кому по воле Провидения вручаются эти священные права в Русской Церкви.

1. Пришедши основать на земле Церковь к совершению святых в дело служения, в созидание тела Христова³¹, Иисус Христос из первых своих последователей избра дванадесяте, ихже и Апостолы нарече³². Облеченные впоследствии силой свыше, ниспосланием Духа Святаго, Апостолы непосредственно от Божественного Основателя Церкви прияли особенную духовность, полномочную власть, отличную от всякой земной власти и в то время сосредоточенную только в их лице. Ибо Иисус Христос непосредственно избрал Апостолов, ихже хотяше сам³³ и послал их в мир с тою же полномочной по отношению к делу их благодатного служения властью, какой и Сам с пришествием в мир облечен был от Бога Отца. Яко же посла мя Отец, и Аз посылаю вы³⁴. Слушаяй вас, Мене слушает, и отметаяйся вас, Мене отметается³⁵, сказано Апостолам. Эти Богоизбранные служители спасительной истины, раз уполномоченные свыше, долженствовали оставаться под постоянным, непосредственным руководством и действием Самого Господа и Духа Святаго, потому что Иисус Христос, обещаясь пребывать с Апостолами во вся дни до скончания века³⁶, ниспослал нм от Бога Отца Утешителя Духа Святаго, Который, по Его непреложному обещанию, наставит их на всяку истину, и пребудет с ними в век³⁷. Вследствие сего непосредственного избрания Апостолов Самим Иисусом Христом и постоянного присущия Его и Духа Святаго в них, Апостолы сделались органами Святаго Духа, так что не они были глаголющии, но Дух Отца глаголяй в них³⁸ и полномочными в Церкви местоблюстителями Христовыми, приговору которых в обществе верных предоставлено право окончательного решения: елика аще свяжете на земли, будут связано на небеси; и елика аще разрешите на земли, будут разрешено на небесех³⁹. Так и сами Апостолы понимали Божественное учреждение особенной благодатной власти, сосредоточенной только в их лице и только себе в то время усвояли Богопреданную власть. Из множества верующих они только одного Матфия, по указанию свыше, приняли в свой апостольский Собор, на место отпадшего Иуды⁴⁰. Апостол Павел, свыше и чудесно призванный на дело благовестия, явился также к Апостолам, которые, уразумев в его призвании глас Призвавшего и познав благодать данную ему, десницы даша ему, приняв в сотрудники благовестия⁴¹. А потому и Апостол Павел себя и своих сотрудников по апостольскому, пастырскому служению, в отличие от наставляемых, называет слугами Божиими, строителями тайн Божиих⁴² и споспешниками Богу, а прочих членов общества верующих – Божиим тяжанием и Божиим зданием⁴³. Сознавая дело апостольского служения непременным долгом своим, Апостолы, между тем, совершенно удаляли от участия в правах своих людей не уполномоченных и не призванных к тому. «Как проповедят, аще не посланы будут⁴⁴?« – восклицает Апостол о непризванных учителях. «Еда вси Апостоли? Еда вси пророцы? Еда вси учители? Еда всн силы?⁴⁵» – писал он же к Коринфским Христианам по случаю их своеволия и нестроений. Эту исключительность права на власть пастырства в Церкви Апостолы всегда усвояли себе на основании непосредственного избрания и уполномочения их Самим Иисусом Христом. Так Апостол Павел, некогда вынужденный доказывать Коринфянам достоинство своей пастырской власти, указывает на Божественное призвание свое к апостольству: «Несмь ли Апостол», – говорит он, – «несмь ли свобод? Не Иисуса Христа ли Господа видех?⁴⁶" И во всяком другом случае достоинство своего служения и своей власти, главным образом, полагали в том, что они призваны к апостольству ни от человек, ни человеком, но Иисусом Христом и Богом Отцом, воскресившим Его от мертвых⁴⁷, и что благовествование, благовещенное ими, несть по человеку⁴⁸. Веруя в важность своего непосредственного призвания, Апостолы верили также, что они всегда действуют под непосредственным руководством Божественным, что они в себе имеют ум Христов⁴⁹ и Духа Божия⁵⁰; а потому определения своей власти почитали высшими, неизменными, утверждающими только то, что изволися Святому Духу⁵¹.

Такая чрезвычайная благодатная власть, вверенная Апостолам, не должна была ограничиваться только их временем и окончиться в мире вместе с окончанием их апостольского служения. Иисус Христос принес искупительную кровавую жертву свою не о современном только Ему мир, но и о гресех всего мира⁵², а потому и благодатная сила, как плод искупления, ниспосланная Апостолам для возрождения и освящения верующих в Искупителя, должна была переходить из рода в род до скончания века, как благодатный дар, приобретенный Божественной кровью для людей всех времен и как Божественный орган, передающий и распространяющий силу искупления и возрождения на все века и поколения. Соображая это, согласно с постоянным и неизменным верованием Православной Церкви, не иначе можно верить, что Искупитель, уполномочивший Апостолов совершать Божественное домостроительство спасения рода человеческого, уполномочил в лице их и дал в них и чрез них на все времена овы убо Апостолы, овы же Пророки, овы же благовестники, овы же пастыри и учители к совершению святых... дóндеже достигнем вси в соединение веры и познание Сына Божия, в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова⁵³. Вникая в эти слова, видим, что Иисус Христос именно Сам дал упомянутых лиц, дал для той цели и на тот конец, дондеже достигнем вси – вси чада падшего Адама, как предмет искупления, чада всех времен и стран, – достигнем в соединение веры и познание Сына Божия, что, по словам Апостола, конечно, не прежде исполнится, дондеже исполнение языков внидет в Церковь Христову⁵⁴, достигнем в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова, т.е. достигнем всех окончательных, благодатных плодов искупления, что исполнится только тогда, когда наш Искупитель положит вся враги под ногама Своима; последний же враг испразднится смерть, и когда Бог будет всяческая во всех⁵⁵. Указанные здесь пределы апостольского пастырства, обнимающие все века и весь род человеческий, а равно и цель, заключающаяся в совершенном окончании домостроительства спасения рода человеческого доказывают, что Иисус Христос дал пастырей Церкви на все продолжение бытия её, дал Он Сам (Той дал есть...), следовательно не иначе, как в лице первых Своих Апостолов, благодатная сила которых, излитая на них от Духа Святаго, должна была сообщаться и всем их преемникам.

Так, если искупление, совершенное Иисусом Христом, предполагает необходимость непрерывных благодатных органов для распространения и совершения благодати искупления во всем роде человеческом, то и непрерывное существование искупленных и спасаемых, как видимого общества, не менее предполагает нужду непрерывного существования в нем пастырей или правителей. «Созижду Церковь Мою, – сказал Спаситель, – и врата адова не одолеют ей»⁵⁶. Но может ли общество, стесняемое отовсюду внешними и внутренними врагами и бедствиями, пребывать нерушимо, а тем более благоденствовать и процветать без особенных властей? Правда, Церковь поддерживает себя и существует не человеческими силами, её глава – Сам Иисус Христос, постоянный руководитель и хранитель – Дух Святой. Однако Сам Глава Церкви, когда еще видимо присутствовал среди неё, избрал ей особенных правителей. Эти правители тем необходимее были в Церкви после Апостолов, чем более распространялись её видимые пределы и чем более умножавшееся разнообразие членов её, собиравшихся из разных стран и народов, требовало поддержания между ними единства духа в союз веры и мира силой и полномочием законной власти. Итак, в самом назначении Церкви к непрерывному, до скончания века и повсеместному существованию её на земле, Иисус Христос открыл свою волю о необходимости в ней особенных властей в лице апостольских преемников. Еще яснее эту волю он открыл тогда, когда посылал Апостолов во весь мир проповедовать Евангелие всей твари⁵⁷ и давал им обетование об ином Утешителе⁵⁸, имевшем пребыть с ними во век и о Своем с ними пребывании во вся дни до скончания века. Если Ученики Господа могли проповедовать Евангелие всем языкам, им современным, то, конечно, не могли лично проповедовать народам последующих времен, равно как не могли и жить до скончания века. Следовательно, в лице Апостолов Спаситель послал на дело всемирной проповеди, равно как и обнадежил Своим присутствием среди них и всех их преемников или «тем (т. е. Апостолам) говорил, а сих подразумевал», как выражается блаженный Августин⁵⁹.

Так и Святые Апостолы, как ближайшие преемники и полномочные толкователи и исполнители воли Спасителя, понимали истину о непрерывном порядке священной иерархии, более или менее ясно для нас выраженную Самим Основателем её. Не говоря о Матфее и Павле, сопричисленных к апостольскому лику по указанию свыше и не без доверительного действия со стороны самих Апостолов, мы видим из Деяний Апостольских, что Апостолы в первоначально основанных ими Церквах всегда отделяли из числа верных особенно благонадежных мужей, которых поставляли пастырями и преемниками себе для распространения и утверждения веры. Полставление это не было делом как бы обыкновенного человеческого определения к должности, но было делом посвящения или сообщения благодатного дара, который преподавали Апостолы особенным таинственным действием – рукоположением⁶⁰.

Этот дар рукоположения, как единственный отличительный признак законного пастыря, как единственный знак действительности и истинности апостольского преемства, Апостолы повелевали своим преемникам беречь и возгревать, как необходимый к прохождению их высокого служения⁶¹. По примеру и заповеди Апостолов, непосредственные преемники их власти благодатной, для передачи и сохранения в непрерывности, должны были также поставлять преемников себе⁶² и притом не иначе, как чрез то же самое таинственное рукоположение, которое как неотъемлемую и неповторяемую печать благодати должно было преподавать с величайшей осторожностью и благоусмотрением⁶³ и только верным человекам, иже довольни будут и иных научити⁶⁴.

А потому Апостолы предписывали даже правила, которыми должно руководствоваться при избрании им преемников⁶⁵. Само собою видно, что, по мысли Иисуса Христа и Апостолов, пастыри, наследовавшие преемство власти через рукоположение, должны были заменять их собой в Христовой Церкви, ибо Апостолы повелевали своим преемникам исполнять дело служения, как неотъемлемое их право, полномочно, со всяким повелением⁶⁶, и, как существенный их долг, с перенесением, в случае необходимости, всевозможных скорбей и злостраданий⁶⁷. Важно припомнить здесь, что как Сам Основатель Церкви, так и Апостолы, учили, что преемники их получают и передают другим чрез рукоположение те же дары Духа Святого, которые непосредственно сообщены были самим Апостолам. Так, Апостол Павел в беседе с Ефесскими пастырями, напоминая обязанности их звания, говорит: «Что вас Дух Святый постави Епископы пасти Церковь Господа и Бога, юже стяжа кровию Своею»⁶⁸.

Древняя Христианская Церковь, приявшая из уст Апостолов учение о преемстве благодати рукоположения, приявшая и соблюдавшая самое таинство преемственного рукоположения, всегда хранило это преемство и в учении священнодействия. «Мы можем, – говорит св. Ириней, – перечислить тех, которые от Апостолов были поставлены Епископами в Церквах и преемниками их даже до нас»⁶⁹. По примеру Иринея, история могла бы перечислить апостольских преемников даже до нашего времени. Ибо у нас, скажем словами блаженного Иеронима⁷⁰, место Апостолов занимают Епископы, которые суть истинные преемники Апостолов, правящие Церковью Божией той же самой властью, как говорит св. Киприан⁷¹. Так Церковь, храня благодать преемства, верила в него древне, так потом верила всегда, так верит и ныне! «Епископ преемник апостольский, – говорят Восточные Патриархи в окружном послании⁷², – возложением рук и призыванием Святого Духа получив преемственно данную ему от Бога власть решить и вязать, есть живой образ Бога на земле и, по священнодействующей силе Духа Святого, обильный источник всех таинств вселенской Церкви, которыми приобретается спасение». Итак, по воле Иисуса Христа, раскрытой и преданной Апостолами последующей за ними Церкви, власть Епископа, приявшего преемство благодати законным рукоположением, есть та власть, через которую Божественная животворящая сила благодати, излитая на Апостолов, сообщается и распространяется в мире для возрождения и освящения верующих, есть та сила, без сообщения с которой Христианство всех времен не может составлять истинной Церкви Христовой. Ибо «Епископ в Церкви, а Церковь в Епископе, – как говорит св. Киприан⁷³, – и кто не в общении с Епископом, тот и не в Церкви». «Сообразно с мнением, издревна господствующим в Восточной Церкви, утверждаем, – говорят Восточные Патриархи, – что звание Епископа так необходимо в Церкви, что без него ни Церковь Церковью, ни Христианин Христианином не только быть, но и называться не может». «Мы полагаем, – продолжают они⁷⁴, – что Епископ столько же необходим для Церкви, сколько дыхание для человека и солнце для мира. Посему некоторые в похвалу архиерейского сана хорошо говорят, что Бог в Церкви первородных на небесах и солнце в мире, то каждый Архиерей в своей частной Церкви, так что им паства освящается, согревается и соделывается храмом Божиим».

Показав преемственное происхождение епископского сана и власти от Апостолов, мы видим, что, по верованию Церкви, каждый Архиерей в своей частной Церкви или епархии есть главный местоблюститель Христов и, следовательно, главный духовный начальник как над всей подведомственной ему иерархией, так и над паствой⁷⁵. Сообразно с предположенной нами в этой статье целью, должно, хотя кратко, показать те священные права и обязанности, которые, быв приняты от Иисуса Христа самими Апостолами и потом преданы ими своим преемникам, теперь неотъемлемо принадлежат каждому Архиерею в его епархии.

Учрежденная для возрождения и освящения человеческого рода Церковь должна, по воле Основателя её, научать людей истинному боговидению и богопочтению, возрождать и освящать их таинствами и спасительными постановлениями постоянно руководить их во время земной жизни на пути к небу. Соответственно этой тройственной цели, Иисус Христос облек Апостолов и их преемников, Епископов, как органов и представителей Церкви, правом учительства, священнодействия и духовного управления.

Право учительства Апостолы получили тогда, когда Иисус Христос, дав им обещание сделать их ловцами человеков⁷⁶, еще до страдания Своего посылал их, облеченных чудодейственною силой, проповедовать приближение царствия небесного, впрочем, на сей раз, только одним еще овцам погибшим дому Израилева⁷⁷. Но окончательно и торжественно Он дал Апостолам право учительства после своего воскресения, когда, послав их во весь мир, повелел научать вся языки⁷⁸, и, по облечении силой свыше, быть свидетелями Его в Иерусалиме же и во всей Иудеи и Самарии и даже до последних земли⁷⁹. Уполномоченные Спасителем, Апостолы и письменно, и устно по вся дни в церкви и в домах не престаяху учаще и благовествующе Христа⁸⁰, нередко даже нощь и день непрестанно уча со слезами единого коегождо⁸¹. Удаляя от проповедничества других, не призванных к тому⁸², они, в глубоком сознании своего священного долга проповедования, говорили о себе: нужда бо ми надлежит⁸³. Вследствие сего, почитая дело благовестия чрезвычайным и выше всех внешних препятствий и прещений власти человеческой, они обыкповеныо отвечали: не можем бо мы, еже видехом и слышахом, не глаголати⁸⁴; и, злострадая даже до уз, утверждали, что слово Божие не вяжется⁸⁵. Преемникам своим Апостолы поставляли также в существенную и непременную обязанность и право учить вверенных им Христиан истинам веры и нравственности⁸⁶, проповедовать слово благовременне и безвременне, нередко со всей подробностью описывали предметы, на которые пастыри Церкви преимущественно должны обращать свою пастырскую деятельность⁸⁷. Нет нужды выставлять длинный ряд отеческих и соборных свидетельств о том, что право учительства всегда было неотъемлемым правом Епископов во все последующие времена Церкви. Необходимо заметить только, что как сами Апостолы должны были передавать и свидетельствовать верующим, что они слышали из уст Самого Господа и Учителя, что видели своими очами и что руки их осязали⁸⁸, так и каждому своему преемнику завещали передавать верным человекам только то, яже слышал от них многими свидетели⁸⁹. А потому все преемники Апостолов, Епископы не имеют на себе ни права, ни обязанности быть общественными и непогрешимыми учителями во всех отраслях человеческих знаний, основывающихся на соображениях ума и не относящихся к сущности Христианской веры. Они суть только хранители и преподаватели Откровенного учения, переданного Апостолами и святыми Отцами Церкви, которые, по словам Августина: «Что нашли в Церкви, то и содержали, чему сами научились, тому и учили, что приняли от отцов, то передали и детям⁹⁰». Нужно заметить также, что Епископ, при всем праве своем, не имеет однако обязанности проповедовать учение Веры лично всем членам своей епархии, нередко обширной и многолюдной. Как сами Апостолы, так и ближайшие их преемники поставляли для сотрудничества себе пресвитеров⁹¹, которые и ныне, по рукоположении от Епископа, проповедуют слово Божие в своих местных паствах и по 39 правилу апостольскому, «как во всем, так и в преподавании учения, постоянно подлежат надзору и суду своего Архипастыря». Епископ же, как полномочный преемник апостольский, поставленный быть источником и хранителем Богопреданного учения, должен заботиться о сохранении его, как в пастве своей. так и в сослужащих ему низших пастырях лично или благоразумными распоряжениями, словом ему «заповедуется наблюдать, чтобы в Церкви сохранялась чистота и истина», как сказано в постановлениях апостольских⁹². Потому что чрез Епископа, как полномочного преемника апостольского, доколе он держится единения со Вселенской Церковью, «Дух Святой, всегда действующий чрез верно служащих отцов и учителей Церкви, предохраняет её от всякого заблуждения⁹³».

Право священнодействия Апостолы, а в лице их и преемники их, Епископы, получили также от Господа. Ещё во время земной жизни Иисуса Христа и по воле Его совершаемые Апостолами некоторые священнодействия⁹⁴ указывали на то высокое, чрезвычайное право, к которому они предназначались. Оставив же Апостолов главными видимыми предстоятелями Церкви после Себя и послав их на проповедь всем народам, Иисус Христос повел их совершать крещение⁹⁵, которое служит единственной дверью в царство благодати, а, следовательно, и в царство славы⁹⁶; покаяние или таинственное отпущение грехов и прочее⁹⁷. В продолжение служения своего Апостолы употребляли дарованное им право священнодействия, то омывая принимавших их учение баней крещения, то низводя на них Святого Духа чрез возложение рук⁹⁸ и потому, в отличие от прочих верующих, только себя называли строителями тайн Божиих⁹⁹. Преемники Апостолов также должны были исполнять высокое дело священнодействия, не только совершая таинство рукоположения, о чем упомянуто выше, но и прочие Христианские таинства и общественные священнодействия¹⁰⁰, так что верующие только из рук пастырей должны были получать благодатные дары в священных таинствах¹⁰¹. Ибо кроме благодатно уполномоченных на преестественные тайнодействия, прочие верующие еда вси силы¹⁰²? Итак Епископ, как полномочный преемник Апостолов, есть первый Священнодействователь и совершитель святых таинств в своей епархии¹⁰³. Он есть исходное начало или источник преемственно от Апостолов принятой благодати, которую он, и только он один, сообщает другим или для личного преспеяния каждого Христианина в вере и жизни, или передаст ее (например, священникам), как благодатное право руководить других ко спасению святыми таинствами. Потому, на основании Священного Писания, правил Святых Апостолов, святых Соборов и единодушного учения святых Отцов Церкви¹⁰⁴, Епископ имеет право рукополагать пресвитеров и прочих служителей Церкви, право исключительно ему принадлежащее и отличающее его от пресвитеров¹⁰⁵, которые, впрочем, получив от своего Архипастыря, при рукоположении, право священнодействия¹⁰⁶, в самом прохождении этой обязанности подлежат непрестанному надзору, власти и суду его¹⁰⁷.

В Церкви, как и во всяком обществе необходима правительственная власть для устроения средств к достижению её цели, которая, сколько важна сама по себе, столько же трудна по исполнению. Благоволивший называть себя Пастырем, а верующих в Него овцами¹⁰⁸, Иисус Христос вручил право управления Церковью Апостолам и их преемникам в образном выражении – пасти овец Его¹⁰⁹ – выражении, которое ясно изображает и силу власти пастырской, и глубокое к ней благоговение пасомых. С этою властью, как частным проявлением её, Он дал им право судить и наказывать упорных преступников закона Церкви или удерживая, связывая их грехи или отлучая от общения с Церковью и со всеми её благодатными дарами, как язычников и мытарей¹¹⁰. Конечно, право апостольской власти началось, главным образом, только по облечении их силою свыше, когда уже их воля могла решить то, что изволися Духу Святому. Согласно с волей Иисуса Христа, Апостолы распоряжались правом церковного законодательства или каждый из них отдельно, своей самостоятельной властью, или собираясь вместе, смотря по важности дел, как, например, для учреждения новых служебных должностей в Церкви или для рассуждения относительно употребления обрядового закона Моисеева¹¹¹. В частности, Апостол Павел предписывает разные правила общественной Христианской жизни, церковного порядка и благочиния¹¹². Против нарушителей церковных правил, употребляя право суда и наказания, Апостол утверждал, что сила власти его может отмстити всяко преслушание¹¹³, а потому предупреждал иногда подобных ослушников, чтобы они покаянием и исправлением не допустили его прийти к ним с палицей¹¹⁴ или строго, безщадно сотворить по власти, юже Господь дал есть¹¹⁵. И сей грозный суд пастырской власти испытали на себе многие преступники Церкви, из которых одних Апостол предавал сатане, да накажутся не хулити¹¹⁶, других повелевал предавать сатане во измождение плоти¹¹⁷. Все эти права власти своей Апостолы вполне передали своим преемникам, Епископам, которым повелевали управлять вверенными им Церквами, внимать себе и всему стаду, посещающее оное не нуждею, но волею и по Бозе¹¹⁸ и уполномочивали делать все, что нужно, для благоустройства Церкви: поставлять пастырей¹¹⁹, устраивать низшие служебные должности¹²⁰, судить членов Церкви¹²¹, награждать преуспевающих в подвигах на пользу её¹²² и наказывать виновных. Во все последующие времена и доселе Епископ, как полномочный преемник Апостолов, есть главный духовный правитель в своей частной Церкви, в пределах которой он «собственно и преимущественно имеет власть вязать и решить¹²³» и наблюдать за исполнением Божественных законов¹²⁴ и за всем, что способствует к исполнению их и устранять все, что препятствует исполнению. Все низшие пастыри, чрез архиерейское рукоположение приявшие власть вязать и вообще пасти порученные им местные паствы, обязаны повиноваться Епископу, ничего не совершать в Церкви без его разрешения¹²⁵ и подлежат постоянному его надзору и суду, вследствие которого он может подвергать их разным наказаниям¹²⁶.

Показав священные права Епископов, как преемников апостольских, которые неотъемлемо принадлежат им по воле основателя Церкви и не могут отменены, изменены или перенесены на какие-либо другие лица, без нарушения сущности древней Апостольской Веры, мы должны теперь показать, кто те лица, которым, по воле Провидения, вверяется в Русской Церкви благодать и права апостольского преемства.

2. Всякая истинно верующая Христианская душа, понимая важность и высоту сана и цели апостольского или архиерейского звания и служения и, в то же время, зная слабую природу человечества вообще и особенно современного человечества, желала бы, конечно, чтобы Сам Бог непосредственно, видимо для всех, указывал те лица, которые Он Сам призывает к великому служению Церкви. Так, было время, когда Богоизбранные Самуилы на детском ложе слышали глас небесного призвания и когда с полей и пастбищ, по вдохновению свыше, являлись пророки среди избранного некогда народа. Было время, когда Божественное слово Всемогущего: «Гряди по мне!» – отрывало избранных от мрежей и семейств и делало могучими ловцами человеков, подобно тому, как некогда то же слово рече и бысть, повеле и создашася. Прошло то время, когда Апостолы обращались к Сердцеведцу показать того, его же Сам избра от двоих единого, приятн жребий служения апостольского¹²⁷. И Сердцеведец Сам из отверстого неба призывал некогда Павла и среди церковного собрания верующих гласно для всех указывал и отделял тех, кого избирал на дело служения Себе¹²⁸. Да, прошло то время, когда благодатное семя Христианства, как зерно горчичное, принесенное на землю с неба, должно было расти и развиваться только собственной, Божественной силой. Тогда, по планам домостроительства Божия о мире, нужно было показать, в поучение последующим векам, что Церковь живет силою Того, Кто всему дает живот, дыхание и вся. А потому вечный Глава Церкви, то непосредственным видимым содействием, влиянием и чрезвычайными средствами показывал Свое постоянное сопребывание с нею, то избирая буяя и немощная мира, да посрамит премудрыя и крепкия¹²⁹, проявлял собственную Божественную силу в Церкви, яко да не похвалится всяка плоть пред Богом¹³⁰, и, устраняя таким образом всякое человеческое, немощное пособие, бдел и стерег, дабы пред новорождаемыми чадами Церкви не затмевалась собственная мощная, благодатная сила её и не ослабевала вера в нее – да не испразднится крест Христов¹³¹. С этой Божественной силой, при всесторонних угнетениях от мира и диавола, Церковь прошла кровавым, крестным путем чрез три столетия, своим оружием, которое сильно Богом¹³², покорила врагов и благодатной мрежей уловила те многочисленные народы, которые в мир составляют ныне лучшую часть человечества. Так, хотя прошло время видимого обнаружения сопребывания с Церковью Божественной силы, но тем не менее ныне, как и всегда. Незримый бдит над Церковью, юже стяжа кровию Своею, бдит, да врата адова не одолеют ей. И благодать Духа Святого, некогда излитая на Апостолов, преемственно переходит из рода в род, из века в век, как животворный ток благодатной жизни для обновления мира, подобно тому, как жизненная сила, влитая в мир всемогущим словом Творца: «да прорастит земля былие травное...», и: «раститеся и множитеся, и наполните землю¹³³" неудержимо стремится чрез пространство веков и преемственно, неоскудно сеет семя по роду своему. После сего, хотя ныне видимо не обнаруживается непосредственное действие Господа в избрании правителей Его Церкви и кто бы ни были они по человеческому понятию и суждению, нельзя, однако, сомневаться, что Промысел Божий, особенно благодатное смотрение и строительство Того, Кто по обещанию Своему пребывает в Церкви во вся дни до скончания века, хотя невидимо, но тем не менее действительно руководит избранием пастырей Церкви. Если влас главы нашей не падает без воли Отца небесного и все обстоятельства нашей жизни текут по направлению, указанному перстом Божиим; если Всевышний, невидимо управляя течением обстоятельств и движениями сердца и воли людей, сам, незримо для нас, поставляет цари и представляет¹³⁴: то столько же, если не более, Тот, Кто невидимо изливает благодать на пастырей Церкви, Сам, хотя также невидимо, но или стечением обстоятельств, или волей и согласием людей, особенно пастырей, указывает или, по крайней мере, попускает избрание того или другого из них, согласно с неведомыми для нас планами Его всемогущей воли. Современные нам пастыри Церкви, веруя в волю постоянно и незримо сопребывающего в церкви Господа и Духа Святого, избирают, конечно, и поставляют преемников себе по человеческому усмотрению и рассуждению, руководясь при том, с одной стороны, церковными правилами, определяющими избираемое лицо, с другой – качествами избираемого, в возможной мере соответствующими его будущему служению. А потому и мы, веруя в соприсущие благодати Христовой в преемниках апостольских, как в Богоизбранных органах возрождения и освящения людей и имея в виду Русских Архипастырей, мы, в настоящем случае, только с человеческой точки зрения, оставляя в стороне все внутреннее, благодатное, как незримое для других и часто неуловимое и непостижимое для себя самих, посмотрим на эту категорию лиц, на их нравственную возможность и способность к делу их служения.

По 26 апостольскому правилу¹³⁵, из которого видно, что между Епископами и пресвитерами могут быть женатые только вступившие в брак до посвящения в эти степени и что посвященные во Епископа или пресвитера уже не могут после того вступать в брак, было в древней Христианской Церкви два рода священнослужащих – женатые и безбрачные, обязанные оставаться таковыми навсегда, т. е. монашествующие. Древнее предание и обычай Церкви, особенно с IV века имевший силу правила¹³⁶, равно многочисленные примеры безбрачия Епископов¹³⁷ и частные повременные постановления об этом предмете¹³⁸ показывают, что лица безбрачного или монашествующего сословия были предпочитаемы при избрании в сан епископский. Этот древний благочестивый обычай Церкви Трульский Собор «имея тщание, дабы все устрояти к пользе паствы... и прилагая попечение о спасении и преуспеянии людей на лучшее и о том, да не будет какого-либо нарекания на священное звание¹³⁹, обратил в общий, постоянный закон для Церкви. Русская Церковь, всегда и во всем преданная древнему учению и законоположению Православной Греческой Церкви, всегда и доселе только монашествующих лиц допускает на высшие иерархические степени.

Опуская пока значение монашества, как нравственного воспитания будущего Иерарха, мы предварительно посмотрим на служебные должности, проходимые теми монашествующими, которым в России преимущественно усвоено приготовление к архиерейскому сану.

В России, как и в древнем Православном Востоке, существуют монастыри, куда стремятся лица всех званий, не исключая и низшего, единственно ради возможных благочестивых подвигов монашества. Но многих монашествующих, преимущественно вышедших из духовных учебных заведений, где приготовляются вообще пастыри Церкви, определяют на духовные ученые должности при Семинариях и Академиях, где они, неся свои монашеские обеты, продолжают, иногда очень долго, ученые занятия. Продолжительное и систематическое изучение богословских наук во всех их отраслях и со всеми приготовительными и вспомогательными науками, равно как и довольно основательное и обстоятельное знакомство со светскими науками, составляющими ныне предмет общего образования, делают ученого монаха более или менее основательным богословом. Но рассматриваемые нами лица, проходя ученые должности, вместе с тем проходят и другие должности, приличные их сану или, по крайней мере, выполняют поручения не только по учебному, но и епархиальному управлению, что дает им возможность вникать в практический быт Церкви и духовенства. Но как всякому развитому человеку интересно и естественно прислушиваться к движению разных общественных вопросов, будет ли то в общественной литературе или в общественном быту, то как ученое развитие, так и служебное положение, естественно, не отклоняют ученое монашествующее лицо от вникания и познавания разных отраслей общечеловеческого, гражданского быта, его окружающего. Таким образом, положение монаха, состоящего на церковно общественной и ученой должности, дает ему возможность из наставника духовных воспитанников стать руководителем священников и духовным правителем епархии. Если всякий пастырь, то преимущественно Архиерей должен быть способен и готов дать ответ всякому вопрошающему о Вере и учении и если, по завещанию Апостола, право апостольского учительства должно передавать верным человеком, иже довольни будут и иных научити¹⁴⁰, то кому в Русской Церкви приличнее и полезнее передавать это право, как не рассматриваемым нами лицам, наукой и должностью к тому приготовленным? Действительно, эти лица, в келейной или кабинетной жизни несущие на себе Христово иго монашеских обетов и в то же время исправляющие обязанности церковно-общественной службы и даже нередко не только по должности, но и сочинениями показавшие способность и знание своего дела, эти лица преимущественно и избираются к принятию архиерейского сана, избираются большей частью в то время, когда уже давно преполовинились годы их духовно ученой и монашеской жизни. Впрочем, не только монашествующие – проходящие ученые должности призываются к епископству, нередко и настоятели монастырей, кроме обстоятельного знания учения Церкви показавшие опыты Христианской жизни и благоразумия, делаются правителями епархий.

Имея в виду любителей новизны и реформ, которые под разными предлогами желали бы допускать к архиерейскому сану и лица белого духовенства, мы, рассматривая пока одно качество приготовляемых к архиерейскому сану, именно духовное образование, должны сказать, что сословие ученого Русского монашества в общей массе далеко превосходит в этом отношении белое духовенство. Достаточно приготовленное в учебных заведениях к знанию и исправлению своего служения, белое духовенство, однако, по служебным своим обстоятельствам большей частью лишено возможности продолжать беспрепятственно духовно ученые занятия. Семейный быт его, всегда сопровождаемый свойственными ему занятиями и заботами и приходские обязанности, которые, по характеру Православного вероисповедания столь обильного обрядностями, постоянно, благовременно и безвременно отвлекают его в приход, не оставляют белому духовенству довольно времени для ученых кабинетных занятий. Между тем, самый образ монашеской жизни, сосредоточивающий человека в самом себе и располагающий к кабинетным занятиям, самые должности ученого монашества, побуждающие его к более обширному и основательному изучению духовных наук и, наконец, достаточные средства и ученые пособия, сосредоточенные преимущественно в учебных заведениях, все эти обстоятельства составляют причину, что ученое монашество имеет преимущество в ученом отношении пред остальным духовенством. Занимаясь образованием духовного юношества, ученое монашество развивает и обрабатывает духовные науки и дает направление всему духовному образованию. Систематические изложения богословских наук, ученая разработка разных предметов и вопросов, относящихся к Вере, Церкви или к истории их и вообще вся духовно-ученая литература, которая в последнее время довольно значительно развилась в Русской Церкви, все это составляет труд и плод деятельности и занятий преимущественно ученого монашества. Конечно, в среде белого духовенства находятся многие лица, которым нельзя отказать в ученых трудах, но говоря о целом сословии, мы должны справедливо заметить, что пальма первенства принадлежит большинству ученого монашества. Это достоинство и эти ученые заслуги монашества в пользу Церкви дают ему справедливое право стоять во главе духовенства и потому приготовляться к занятию епископских мест. Вследствие этой благоразумной системы, усваивающей право на архиерейские должности преимущественно ученому монашеству, Русская Церковь в среде своих Иерархов видит не только мудрых пастырей богословов, но, нередко, и глубоко ученых людей.

Надеемся, что никто не будет сомневаться, что при образованности и учености людей нынешнего времени, нередко не согласной с духом и направлением Христовой истины, значительная степень учености пастырей не последнее качество. Но мы никак не можем допустить, чтобы ученость пастырей была первым их качеством. Качества, более свойственные Церкви Христовой, как орудию благодати к развитию нравственной жизни пасомых, в Русских Архипастырях обусловливаются их монашеским саном. В этом отношении прежде всего представляется вниманию безбрачие Епископов, как одно из условий монашества. Если Христианское нравоучение представляет целомудрие, как желаемое совершенство нравственной жизни Христиан вообще¹⁴¹, то это совершенство вполне сообразно с высотой епископского сана, его значением и положением в Церкви, в которой он должен быть хранителем чистоты и духовного целомудрия в Вере и жизни, дабы представить ее чистой девой Христу¹⁴². Это само по себе высокое совершенство Христианской жизни и прочие нравственные обеты монашества, а равно и самый внешний, определенный правилами, быт монашества, способствующий развитию внутренней духовной жизни человека, приводит к убеждению, что среди нынешнего человечества, преимущественно между монашествующими, должно надеяться найти лица, достойные быть тем избранным сосудом благодати, каковым, по Православному верованию, признается Архиерей. А потому, обращая внимание на высоту архиерейского сана и на условия монашеской жизни, поддерживающей и развивающей характер истинно Христианской жизни, здравомыслящий и беспристрастный человек, сравнивая между собой монашескую и общечеловеческую жизнь Христиан, скажет вместе с св. Григорием Назианзиным, что избранником на архиерейство должны быть, как и бывают действительно, «наши назореи (монашествующие), на которых одних, по крайней мере большей частью, должны лежать подобные избрания¹⁴³». Свойство монашеских обетов и условия монашеской жизни, соделывая Христианина более готовым и нравственно способным к принятию благодати, столько же и даже вследствие того, делает его, относительно говоря, более способным к руководству и управлению паствой. «He оженивыйся, – говорит Апостол, – печется о Господних, како угодити Господеви; а оженивыйся печется о мирских, как угодити жене¹⁴⁴», печется преимущественно, как устроить свой внешний материальный быт, внешние материальные средства и удобства к жизни, нередко способом далеко не соответствующим идее Христианской правды и истины, что среди человеческой жизни часто бывает почти неизбежно. Так сказано Апостолом о частной жизни Христианина! Но это отрешение от уз внешней материальной жизни не более ли свойственно, не более ли необходимо правителям Церкви? А потому не естественнее ли к управлению Церковью призывать тех, которые, принятием на себя обетов монашества, сложили с себя значительную часть тяжелого бремени земных забот, удручающих человека и привязывающих его к мелочным интересам? Важность, святость, обширность и трудность обязанностей Архипастыря требуют от него совершенного, всецелого посвящения себя и всей жизни своей благу Церкви, а потому возможное для человека иноческое отречение от мира, нравственно возвышая Христианина над всеми плотскими узами и внешними отношениями к миру, более, чем мирское обыкновенное состояние Христианина, способствует к свободному и беспрепятственному исполнению обязанностей Архипастыря. Если на всех ступенях человеческого управления законный долг службы часто приходит в столкновение с постоянно вопиющими в каждом человеке слабостями и страстями его испорченной природы, если эти, на каждом шагу жизни преследующие человека, мелочные слабости и страсти производят, то опущения и недосмотры, то более или менее важные, более или менее извинительные несправедливости или пристрастия, то кому, по здравому рассуждению человеческому, более прилично доверить управление Церковью, как не тем, которые хотя и те же люди, но, по свойству монашеского сана, не связаны столько внешними условиями и мелочными интересами жизни и потому имеют более возможности стремиться к нравственным целям их служения или, по крайней мере, не имеют столько необходимости уклоняться или стесняться в исполнении дела правды и истины, сколько это бывает иногда неизбежно для мирских людей при условиях, наложенных житейскими обстоятельствами? Таким образом, монашеский сан Архипастырей, даже только с человеческой точки зрения, ручается за относительно большее удобство исполнения ими служения Церкви и управления ею¹⁴⁵.

На суждения, нами высказанные, представляются со стороны некоторых два возражения: отрешенное от мира положение монашествующих, предполагая в них незнание всех условий и обстоятельств мирской жизни, представляет их как бы недостаточно способными к управлению и руководству жизнью людей. С другой стороны, возведение монашествующих к общественно-церковному управлению не лишает ли их самих в этом соприкосновении с миром характера их собственной иноческой жизни, долженствующей быть как бы совершенно отрешенной от мира? Но призываемый к управлению Церковью монашествующий пастырь не той ли же самой Христианской жизнью должен управлять и руководить в мире, которой и сам посвятил себя в монастырских стенах или в уединенной учено-монашеской келье и которую возгревал в себе в течение предшествовавшей жизни? Борьба со слабостями и страстями человеческими, которую уединенно ведет в своей жизни монах, не есть ли общая борьба, которая предстоит каждому Христианину и постоянно ощущается им, в каком бы положении жизни он не находился? Монашеский обет, как возможно посильное для человека осуществление Христианских стремлений, не есть ли идеал, смотря на который каждый Христианин должен помнить, к чему ведет и чего требует от него Вера? А потому не монашествующий ли Архипастырь, испытавший в себе в течение жизни столько борьбы человеческого с Христианским и, быть может, уже предвкусивший победу Христианского, благодатного начала над слабостями ветхого человека, не он ли только и может быть правителем и руководителем Христианской жизни в других? Притом мы и прежде заметили, что монашествующие, приготовляемые к высшему пастырскому служению, не составляют как бы отшельников от мира, они несут довольно многосложные обязанности церковно-общественной службы, находятся в служебном соприкосновении с людьми разного рода и далеко не чужды знания общественного человеческого быта, которым, следовательно, имеют полную возможность руководить в Христианском отношении. По той же причине им нельзя приписывать какой-либо односторонности взгляда на жизнь. Руководя Христианской жизнью людей, монашествующие Архипастыри по самому свойству Веры, которой они служат, не могут быть врагами гражданского образования и истинного просвещения людей. Вспомним эпоху преобразования России при Петре Великом, которому в борьбе с предрассудками и невежеством разных классов народа нужны были сотрудники и мы увидим, что современные ему представители Русской Церкви немало содействовали ему своим религиозным влиянием на народ. В настоящее время все благотворные начинания и действия Правительства относительно улучшения и развития гражданского быта России не могут встречать и не встречают каких-либо препятствий со стороны Архипастырей Церкви, равно как и со стороны самой Веры. Конечно, нельзя ожидать и требовать, чтобы пастыри Церкви вполне могли положительно содействовать успехам человеческого гражданского образования. На них лежит не тот долг ни пред Церковью, ни пред Государством. Храня Богопреданную веру и правила нравственной жизни в человеческом обществе, они тем самым служат и Государству, которое только тогда может ожидать благоденствия, когда внутренняя жизнь его подданных будет направляема по учению Веры. Здесь постороннему наблюдателю нельзя не остановиться на невольно представляющемся сравнении Пастырей современных нам обществ Христианских. Тогда как Католические пастыри стремятся к внешнему влиянию на распоряжения гражданского правительства, Лютеранские напротив, ослабляют требования Христианства пред своеволием ума и страстей человеческих. Монашествующие Архипастыри Русские, не вмешиваясь во внешние распоряжения Правительства, предоставляют себе поддерживать и ожидают от Правительства содействия в поддержании в человеческом обществе истинных начал веры, на которых зиждется благоденствие нравственно-религиозной и нравственно-гражданской жизни людей. Прочность начал веры и нравственности в обществе человеческом много зависит от монашества Русских Архипастырей, которые, по самому положению своему, преданнее целям Церкви, чем белое духовенство, которое, при большей связи своей с мирской жизнью, естественно от того уступчивее пред отрицательными началами нравственности и веры. А потому желание некоторых представить управление Церковью духовным людям, более связанным с общечеловеческой мирской жизнью, не есть ли опрометчивое или, быть может, намеренное стремление более ослабить истинно Христианское влияние на жизнь людей, которая и сама по себе, по прирожденной человеку поврежденности, стремится не подчиняться или более и более освобождаться от благого, легкого и спасительного, но не согласного с требованиями страстей ига Христовых заповедей.

К тому же ведет направлению и столь же мало имеет основания другое, упомянутое нами, мечтательное предположение, будто монашествующий пастырь, вступив на поприще общественной службы Церкви, некоторым образом утрачивает основной характер иночества, долженствующего быть вне всяких мирских отношений. Неся обеты монашества ради личной душевной пользы, инок, как и всякий Христианин, нисколько чрез то не освобождается от нравственной обязанности служить истинной пользе других, особенно если это служение относится к распространению и утверждению в других веры и нравственности. Ревнуя о развитии веры и нравственности в себе самом и развив эту ревность до значительной степени, монашествующий не может не ревновать о том же и в других Христианах, особенно если он способен к тому и по опыту жизни своей, и по Христианским познаниям: таков естественный закон распространения добра! С другой стороны, Христианское общество, веруя в правила Веры и нравственности Христианской и стремясь к большему усвоению их и к дальнейшему преуспеянию в Христианской жизни, не может не желать для себя истинного руководства, которое всегда желательно видеть и получать от тех, кто нравственно более к тому способен. После сего деятельность монашествующих в мире Христианском не представляет ничего страшного. Христианская вера дана людям, всем без исключения, для руководства в нравственной жизни, что же удивительного и странного, если монашествующие, вняв гласу веры и более других осуществляя ее в своей жизни, иногда остаются для служения Церкви среди мира? Напротив, совершенно естественно и целесообразно, что Православная Церковь, как общество людей, желающих направлять жизнь свою в возможной для каждого мере и степени по указанию Богооткровенной веры, иметь духовными руководителями или пастырями лица монашествующие, как лица, избравшие единое на потребу и по самому положению и обязанностям своего сана решившиеся, главным образом, следовать руководству Христовой веры. В подтверждение и как бы в оправдание сего нужно упомянуть о том сильном влиянии, какое имеет на Православную паству Архипастырь, не только как Архипастырь, но преимущественно, как Архипастырь – монах. Естественно желание и ожидание Православных Христиан иметь религиозное руководство от тех лиц, самый сан которых невольно, по тайному влечению, располагает к уважению, если не к благоговению. А потому еще Григорий Назианзин замечал, что в его время многие Христиане желали принимать таинства и религиозное руководство от Епископов или пресвитеров, только неженатых¹⁴⁶. Мы не будеv указывать на примеры древней Греческой Церкви, в которой строгое монашество, даже отшельники по временам принимали деятельное участие в устроении дел веры и нравственности, нисколько не теряя от того чистоты и строгости своих обетов. Мы обратимся к Русской Церкви, в которую перешел и даже укоренился тот же дух и характер уважения и сочувствия к монашеству. И в древние и в наши времена в России монастыри составляют вообще такое место, куда благочестивые люди стремились и стремятся по временам, чтобы хотя в непродолжительное посещение влить в душу, истомленную невзгодами жизни, религиозное успокоение и примирение. В стенах монастырских хранятся для Православного памятники осуществления веры в подвигах жизни, а потому те, которые шли и ныне идут той же смиренной стезей иноческой жизни, всегда внушали и внушают к себе и к своему наставлению предпочтительное внимание. Оттого в древней Руси, часто по благочестивому желанию Великих Князей и Царей, строгие иноки меняли монашеский посох на жезл архипастырский. Выходя из-за стен монастырских, они в душе своей выносили долговременные опыты и плоды монашеской жизни на благо своих многолюдных паств. И как ценили их современники! Как помнит их Православное потомство! Приснопамятные имена Святителей Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и других не только навсегда внесены на страницы Русской истории, но и в церковных богослужениях возносятся, как имена присных молитвенников за землю и Церковь Русскую. После того изменились времена, изменились люди, изменились условия общественной жизни в России, изменилось направление общественного образования, но среди внешних видимых изменений Русской жизни, в которой вращаются и пастыри, постоянно остается один и тот же дух и характер Русского Православного монашества и то же религиозное почтение к нему. Нынешнее ученое образование Архипастырей, вызванное обстоятельствами, нынешние условия и отношения в жизни и служебной их деятельности, не изменив в них духа и характера православного монашества, не отнимает, конечно, ни их достоинства, ни нравственного влияния их сана на других. Редкость появления их где-либо по требованиям должности, среди паствы, дает возможность видеть то нравственное их влияние на паству и то нравственное почтение к их сану, на которые не иначе можно смотреть, как на внутреннюю, таинственную или благодатную связь, которая с их стороны выражается и поддерживается важностью и достоинством сана, с другой стороны, убеждением в них и доверенностью пасомых к их достоинству. Посмотрите, когда сам Архипастырь совершает где-либо богослужение, благочестивые посетители храма не так тогда сочувствуют богослужению, не так ощущают влияние его на себя, как это бывает при обыкновенных служениях священнических. Вот Архипастырь выходит из храма, надо видеть, с каким сердечным энтузиазмом народ, стоящий в храме и даже около храма, стремится и теснится, чтобы достичь возможности прикоснуться к деснице своего Владыки. Бывавший в Русских губернских городах знает, что такое провожание прежнего Архипастыря, отъезжающего, по распоряжению начальства, в другую епархию или встреча нового. Эти два случая представляют такие нравственные явления, которые верно характеризуют то внутреннее уважение, которое паства питает к своему Архипастырю, как нравственно-религиозному руководителю душ и молитвенному ходатаю за других по благодати своего сана. Умиленно-отрадная картина представляется наблюдателю, когда уважаемый Архипастырь, при всеобщем звоне градских церквей, среди многочисленного стечения народа, окружающего места его последних посещений, оставляет паству, нередко глубоко растроганный и религиозно растрогивающий других. Те же чувства, но в другом, более веселом выражении, можно видеть в епархиальных городах, когда при вести о прибытии нового Архипастыря, народ спешит в тот храм, где надеется видеть нового Архипастыря и услышать первое его архипастырское приветствие. Нельзя не видеть, что подобное обнаружение чувств сколько есть плод религиозности Православных, столько же есть результат важности архипастырского сана и доверия к его достоинству, чрез продолжительное время приобретенному, укорененному и доселе поддерживаемому Русскими Архипастырями. Эти выражения чувств Православного народа, обнаруживающиеся в нем хотя с большей торжественностью и с другим, более восторженным характером только при посещении губернских городов лицами Августейшей Фамилии, ручаются за то, что достоинство и характер Русских Архипастырей соответствует, сколько возможно по-человечески, высокому их служению среди Православных паств, вверенных им Провидением.

Итак, повторив, что общественно церковное служение Архипастырей-монахов не только не странно среди мира Христианского, но даже совершенно целесообразно с назначением Церкви, мы могли бы оставить дальнейшее рассуждение. Но имея ввиду некоторые неблагонамеренные суждения или, быть может, недоразумения относительно нравственного характера этих уважаемых в России лиц, находим нужным сделать еще несколько замечаний. При этом удивляясь самонадеянности суждений о том же предмете других, мы сознаемся и осмеливаемся уверить читателей, что глубоко сердце человека. чтобы верно судить о нем, особенно если он в некотором разобщении с общей жизнью людей. Еще глубже и недоступнее тот тайник души, где благодать Духа производит свои действия, иногда совершенно незаметно и неуловимо не только для посторонних, но и для той самой души. Дух, идеже хощет, дышит, и глас его слышиши, но не веси, откуду приходит и камо идет: тако есть всяк человек рожденный от Духа¹⁴⁷. Даже в человеке, живущем среди мира, мы не можем подметить и оценить то достоинство, те душевные явления, которые происходят в нем от стремления быть во всем человеком среди людей и в то же время не угашать тайных требований Христианской души; не можем подметить и оценить степени скрываемой от других тайной душевной борьбы, в которой вследствие жизни среди людей, порождаемые необходимостью, сталкиваются с тайными высокими порывами души, которая с болезненным усилием стремится сквозь дрязги, горькие и неизбежные дрязги жизни, к цели, указываемой Христианством; не можем, следовательно, и среди обыкновенной обстановки жизни человека вполне понять и оценить ту сокровенную нравственную жизнь, которую он вырабатывает среди вседневной борьбы с препятствиями болезненными тайными усилиями, достоинство которых, равно как и нравственная важность результата их, часто известны только Сердцеведцу. Так есть всяк человек, рожденный от Духа! Внутренняя жизнь монаха еще недоступнее для постороннего взора. Его борьба в самом себе со всем тем, что свойственно ветхому человеку, борьба, к которой призван и которую, конечно, ведет в известной мере каждый Христианин, исключая тех, которые, предавшись совершенно влечениям своего ветхого человека, даже и не хотят признавать его ветхости, борьба, говорим, монаха с самим собой, его служебные обязанности, требующие бдения и нравственных усилий, многосложные отношения к различным людям, часто препятствующим благородному усилию, сознаваемый недостаток средств или слабость сил к достижению высоких целей служения, и, наконец, все те обстоятельства и следствия, которые сопровождают благородные и высокие стремления искренно правящего своим делом и нередко не встречающего не только желаемых благих последствий, но даже содействия, одобрения и сочувствия, все эти обстоятельства, возможные в действительности для монашествующего, состоящего на общественной службе, прибавляют к собственному его монашеству новую болезнь и труд сердца и составляют разнообразные и трудные явления его внутренней жизни, которую только сам он чувствует в своем уединенном жилище и которая достойно оценится, конечно, после, не людьми. Не лучше ли после сего сказать, что монашествующий пастырь, действующий среди людей, есть труженик жизни?

Но оставив разбор внутренней жизни монашествующих Архипастырей, неведомой тем, кто не в состоянии следить за ней и ценить её, мы лучше и естественнее обратим внимание на внешнюю обстановку их жизни. Она, как всеми видимая, может невинно подавать некоторый повод к превратному взгляду на нравственную жизнь Архипастырей, между тем как даже при легком обзоре её, всякий здравомыслящий не найдет в ней ничего, что могло бы нарушать условия и характер монашества Архипастырей. Ибо какова эта обстановка? В иных местах архиерейское жилище помещается в каком-либо монастыре; если же и есть отдельный дом, то он сам собой представляет небольшой монастырь, окруженный стенкой, за которой иногда виднеется сад. Положим, что дом этот обширен и не без внешнего архитектурного достоинства и даже прилично декорирован внутри, в нем домовая церковь и, кроме того, всё, что необходимо для всякого, равно как и монастырского заведения. Но в этом заведении ничто не превышает того, что потребно и прилично значению сана проживающего в нём Архипастыря. Ибо кроме небольшого, состоящего при нем домового штата духовных (всегда монашествующих) лиц и кроме домовой канцелярии, для которых необходимо все потребное для цели и назначения их, сам Архипастырь должен иметь приличное его сану помещение, приспособленное как к его домашней, кабинетной жизни, так и к потребностям, обусловливаемыми его официальным положением в обществе. Кроме каждодневного служения в домовой церкви архиерейской, кроме ежедневных занятий домовой канцелярии, кроме официальных выходов и приемов или кабинетных занятий Архипастыря, что еще человеческое может видоизменить и оживить это, описываемое нами, монастырское жилище? Изредка, быть может, стук подъезжающих карет нарушает тишину этого, почти безмолвного и уединенного жилища, некоторые уважаемые особы в городе, конечно, бывают у Архипастырей, сколько по делам более или менее важным, столько и для того, чтобы только посетить уважаемого Архипастыря. Трудно более сего предположить возможность каких-либо мирских занятий и развлечений для архиерейского быта, кроме тех, которые необходимо обусловливаются значением и положением Архиерея в обществе, которое соблюдает известные отношения и питает приличное уважение к нему, как Архипастырю и вместе с тем, как к уважаемому члену общества. После ежедневных занятий епархиальными делами и приемами духовных и светских лиц, являющихся по должности и по делам, кроме церковных богослужений, кабинетных занятий пастырских и даже духовно-ученых, особенно если свежесть и крепость сил Архиерея ещё допускает это, остается ли довольно времени для каких-либо человеческих развлечений или приятных и спокойных отдохновений? Да и какие возможны развлечения для Архиереев, если еще до архиерейского сана большая часть из них давным-давно преполовинили дни своей жизни? Знакомому с внешними материальными средствами и с внешним бытом Католических Архипастырей не придет на мысль предположение о мнимой роскоши внешней жизни Русских Архипастырей, материальные средства которых не превышают скромных потребностей их жизни.

Впрочем, если скромный быт Архиереев представляется иногда недовольно соответствующим их значению, особенно по взгляду и суждению тех людей, которые лучше видят сучец во очесвх ближняго своего, нежели бревно в собственном своем глазу, то должно помнить, что монашество ни на кого не налагает безусловной обязанности к аскетизму. Принимая монашество, человек на столько же обязуется исполнять так называемые евангельские советы, как правила для себя, на сколько и всякий Христианин обязуется к исполнению правил Христианской жизни вообще, воспринятых на себя при крещении. Но принятие на себя, как монашеских обетов, так и правил Христианской жизни вообще, само по себе еще не ручается ни в монашествующем, ни в простом Христианине за точное и полное исполнение их, которое не зависит от одних человеческих сил, но, главным образом, от Того, Кто есть действуяй в нас и еже хотети и еже деяти о благоволении¹⁴⁸. Принятие монашеских обетов само по себе есть великий подвиг веры Христианина, так как он, при принятии обетов. не имея возможности предвидеть всё, что может встретиться с ним в будущем, предается воле и руководству призвавшего его Господа. Таким образом человек есть только хотящий, предполагающий и решающийся, но достигающий и совершающий есть Господь, который ведет жизнь Христианина, как хочет. Не забудем и того, что монашество всегда имело и имеет разные виды, к которым не всякий обязывается. В первое время Христианства были так называемые Назореи, которые, с обетами монашества в душе, оставались в мире и несли приличные им обязанности службы, особенно церковной. Так точно монашествующие Архипастыри, по свойству служения своего, живя среди людей или лучше, находясь с ними в соприкосновении по обязанностям своего сана, не могут при нынешнем устройстве и условиях общественной жизни иметь иной, нежели какой он есть в действительности, быт внешней их жизни, который, как мы заметили прежде, должен соответствовать значению их Сана и положению в обществе гражданском. Смотря на внешнюю сторону жизни Архипастырей всегда нужно помнить, что как Христианство вообще, так в частности и монашество не уничтожает в человеке всех благородных и законных стремлений и потребностей души человеческой, а потому не презирает и не запрещает и той внешности, которая гармонирует или удовлетворяет внутреннему, душевному. Отсюда, вся та внешность, которая требуется или приличием и благолепием, или необходимыми по должности удобствами, не должна никому казаться как бы неуместной роскошью для монашествующих. Самое благолепие внешности и устройства храмов, самая торжественность обрядов богослужения, допускаемых и даже предписываемых правилами Церкви, не позволяют нам отрицать права монашествующих Архипастырей на приличие их внешнего быта. Апостол не только разрешает, но даже предписывает, чтобы все было благообразно и по чину¹⁴⁹.

Эта общая характеристика внешнего быта Русских Архиереев разнообразится и видоизменяется различием их личных характеров. Никто не будет сомневаться, что каждый человек, даже при единстве убеждений, при единстве верований с другими, имеет отличительные способности и свой прирожденный личный характер, который определяет все оттенки его внешней жизни, его образ поведения и обращения с другими, характер, который не может быть совершенно изменен даже и Христианским образованием. Кроме того, каждому даны и различные дары благодати и, быть может, даже применительно к естественным способностям и характеру каждого Христианина, более способного к тому или другому¹⁵⁰. Так, овому Духом дается слово премудрости, иному же слово разума, о том же Дусе; другому же вера тем же Духом; иному же дарования исцелений, о том же Дусе; другому же действия сил, иному же пророчество, другому же рассуждения духовом, иному же роди языков, другому же сказания языков¹⁵¹. Не говоря о том, что в нравственной жизни или в благодатном служении эти дары имеют полное применение и обнаружение, дары в жизни внешней, общественной эти благодатные дары, особенно в Архипастырях, столько же, быть может, обнаруживаются и разнообразятся, сколько и их естественные способности и характер. От того между Русскими Архипастырями можно найти таких, которых благочестивая монашеская настроенность явно выражается во внешней жизни даже наклонностью и расположением к аскетизму. В других из них внешний образ жизни склоняется более к постоянному благоразумному начальственному рассмотрению дел их епархий так, что их личное усмотрение и распоряжение нередко касается самых, по-видимому, ничтожных частностей. Бывают и такие, которые, более или менее совмещая в себе упомянутые характеристические настроенности и располагая по ним свою внешнюю жизнь и деятельность, обладают сверх того теплым, общительным сердцем и веселой настроенностью духа, вследствие чего не отказывают себе в обществе людей, с которыми можно делить свободное от должностных занятий время и проводить его в собеседованиях, которые приличны и сану архиерейскому, и интересны для всякого развитого и образованного человека. Конечно, как между начальствующими по разным частям гражданского управления, так и между духовными правителями епархий и в России, и вне её найдутся люди, которые обладают меньшими, чем другие, способностями естественными и благодатными, меньшей силой воли и характера, меньшей энергией к деятельности. Явления подобного рода не могут быть предметом ни удивления, ни укоризны, потому что во всем мире нет и быть не может идеально прекрасных и благоустроенных обществ, пока люди это люди. Если среди Богоизбранных Апостолов, по попущению Промысла, нашелся предатель, то что удивительного, если, разбирая все Христианские общества рассеянные по миру, найдем людей, по нравственным силам своим далеко не соответствующих воображаемому идеалу пастырей Церкви? Порицания и укоризны всегда возможны, пока есть люди способные к тому по разным своим личным видам, только порицания эти не всегда уместны и основательны. Прочтите послания Апостола Павла и вы увидите, сколько раз даже он – Апостол Павел. потрудившийся в деле благовестия более прочих Апостолов – сколько раз подвергался нареканиям и сколько раз должен был оправдываться! Впрочем не всегда неблагонамеренность, но часто и недоразумение, а большей частью личные, до бесконечности разнообразные вкусы и понятия людей порицателей бывают причиной укоризн, возносимых на пастырей Церкви. Пусть, например, Архипастырь – истинный монах, подвижник. Прекрасно! Найдутся люди, которые с благоговением будут смотреть на него. Но найдутся и другие, которые назовут это ригоризмом, святошеством и прочее. Пусть Архипастырь, преданный своему служению, постоянно, ревностно занимается или изданием проповедей для назидания паствы, или обработкой духовно-ученых предметов для руководства низших пастырей, не удивительно, если и эта благородная деятельность, ценимая благонамеренными и здравомыслящими людьми, со стороны других будет очернена и приписана, например, славолюбивым расчетам и прочее. Если Архипастырь, как мы заметили выше, не отказывает себе бывать иногда в обществ светских, но достойных его людей, то справедливы ли те, которые иногда смотрят на это подозрительным и неодобрительным взглядом? Разве Христианство и монашество уничтожают, убивают в душе все истинно человеческое, благородное, не исключая даже благородной общительности с людьми? Высокие, достойные подражания для пастырей примеры теплого, любвеобильного общения с людьми мы видим в жизни Самого Спасителя, Который принимал участие в человеческих радостях на браке в Кане Галилейской, плакал на гробе друга своего, Лазаря, разделил горесть сестер его и с отеческой любовью ласкал приводимых к нему детей. Странно, что злонамеренная подозрительность простирается даже на то, если Архипастырь, отрываясь от многосложных и многочисленных дел, найдет удобное время, хотя мимоходом, лично, обозреть свою нередко обширную епархию, чтобы для начальственных соображений и распоряжений знать хотя общие характеристические черты паствы, положение, быт и занятия подчиненных ему духовных лиц, а равно и всех тех, кто в соприкосновении с сельскими духовными или даже кто имеет влияние на их быт. Эта лукавая, недоброжелательная подозрительность укоряет и то, если многие сельские помещики считают за удовольствие и священный долг странноприимства или гостеприимства пригласить странствующего по епархии Архипастыря принять предлагаемый ему временный приют в их доме, как более удобном для особы Архиерея, и если он, Архиерей, принимает это приглашение как для того, чтобы иметь понятие о лицах подобного рода, нередко имеющих влияние на сельское духовенство, так и для того, чтобы, воспользовавшись удобством временного приюта, быть в сообществе с людьми образованными и приобрести от них понятие о круге людей того края. Как же после всего этого смотреть не на Архиереев, а на их обвинителей? Одни Архипастыри нехороши потому, что слишком святы, несовременны; другие нехороши потому, что не святы по наружности; третьи нехороши потому, что, желая поддержать влияние Церкви и духовенства, стараются защищать права и честь духовенства при всяких столкновениях его с людьми мирскими; четвертые нехороши потому, что желая мира Церкви и общего расположения к ней, слишком снисходительны к мирянам и строги к духовенству при каких-либо взаимных их столкновениях. Что же после всего этого делать? Пожелать Архипастырям терпения? Но оно всегда было и есть и, к несчастью, они только этим и вооружены против нападений и клеветы. Пожелать порицателям исправления и перемены взгляда на Церковь и её служителей? Но как бесполезны одни желания! Впрочем такое положение истины и её служителей не новость в мире человеческом. Было время: прииде Иоанн ни ядый, ни пия, и глаголют: беса имат. Приидс Сын Человеческий ядый и пияй, и глаголют: се человек ядца и винопийца, мытарем друг и грешником¹⁵². Кому же уподобить тех и нынешних толкователей и судей положения Церкви? «Кому уподоблю род сей, – спрашивал Христос, и вот Он же отвечает, – подобен есть детям, сидящим на торжищах и возглашающим другом своим и глаголющим: пискахом вам, и не плясасте; плакахом вам, и не рыдасте¹⁵³». Но Господи Боже, о если бы это только были дети! Не есть ли это те, которых лукавое и разукрашенное слово, яко гангрена жир¹⁵⁴, заразительно распространяет в неопытных, доверчивых душах гибельный холод к Церкви и Вере?! Но довольно! Твердое убо основание Божие стоит, имущее печать сию: позна Господь сущия своя¹⁵⁵!

Итак, мы показали как священную важность сана и прав Архиереев вообще, как преемников апостольских, так равно и личное достоинство тех Архиереев, которым волею Провидения вверена Русская Церковь. Мы говорим это тем, которые способны беспристрастно вникать в истину, которые не слишком идеально смотрят на жизнь человеческую и которые среди случайных частностей способны видеть постоянный, общий характер.