Евангелие от Марка

Κατὰ Μᾶρκον [по Марку]⁵⁵⁷ – таково краткое надписание второго Евангелия. Обращаясь за сведениями касательно личности этого «редактора» благовестия Христова к новозаветным памятникам, мы встречаем здесь некоего Иоанна, называвшегося Марком (Деян. 12, 12, 25; 15, 37). Без сомнения, это и есть искомый нами писатель. Он был сын Марии, которая была зажиточной иерусалимлянкой и имела в святом городе свой дом. Может быть, она принадлежала к числу жен, служивших Господу от имений своих (Лк. 8, 3), хотя и трудно с уверенностью отождествить ее с какой-нибудь из Его спутниц, известных нам из Евангелия под этим именем. Во всяком случае она рано примкнула к сонму исповедников Распятого, и уже на первых порах самостоятельного существования Церкви Христовой у нее именно был средоточный пункт последователей Спасителя, которые укрывались тут от злобы и ненависти иудеев. По своем освобождении из уз, при Ироде, св. ап. Петр тотчас же отправляется сюда – и служанка с радостью узнала его голос и сообщила собранию молящихся (Деян. 12, 12 ss.). Из этого видно, что апостолы были обычными посетителями данного жилища, а значит, последнее издавна было приютом для христиан, – так что речь каждого была знакома даже «отроковице». Затем, несомненно, что и эта Рода была озарена благодатью Божией и по мере сил и своего положения помогала общему делу, почему имя ее удержалось в далеко немногочисленном списке лиц первохристианской эпохи. Все эти свидетельства весьма важны для характеристики самой Марии и ее семейства. Она была одним из ревностных членов апостольской общины в то время, когда грозный призрак смерти витал над головой немногих, не стыдившихся креста Христова. Сама преданная всей душой Искупителю, она старалась привести к Нему других, насколько могло простираться ее влияние. И, конечно, первым предметом ее христианской заботливости был собственный сын, если она не оставила без внимания и свою прислугу. С другой стороны, мы знаем, что он был из обрезанных (ἐκ περιτομῆς) и племянник (ὁ ἀνεψιός) Варнавы (Кол. 4, 10–11), а этот кипрянин, владевший землей, был левит (λευείτης: Деян. 4, 36–37), также рано присоединившийся к ученикам Господа.

Из совокупности этих фактов вытекает то заключение, что наш евангелист родился и воспитался в еврейской семье, которая была благочестивой во всём истинном достоинстве данного слова. Это чувство не было узко национальным и грубо фанатичным; оно состояло в чаянии утешения Израилева (Лк. 2, 25): недаром же и Иосия наречен был от апостолов Варнава, что значит «сын утешения» (Деян. 4, 36)! Естественно, что, когда последнее было открыто во Христе, Мария увидела в этом и славу людей своих, и свет к просвещению народов. Понятно также, что ее взор прежде всего обратился на сына, одно имя которого – Иоанн (יוֹחָנָן) – прямо указывало на то, что теперь он действительно должен был воспринять благодать Божию. Отсюда вышло даже предположение, что он был из числа семидесяти учеников Господа, но, соблазнившись речью о ядении плоти и крови Его, отстал (Ин. 6, 66) и после был обращен апостолом Петром⁵⁵⁸. В таком виде это мнение представляет свободную комбинацию нескольких догадок, которые нельзя обосновать более или менее прочно, – да и само по себе оно едва ли вероятно, поскольку Марк издавна пользовался хорошей репутацией в апостольских кружках, почему и сама Мария квалифицируется как его мать (Деян. 12, 12). Скорее можно допустить, что всё это семейство рано признало Мессию во Христе и удостоилось чести предоставить Господу горницу для последней пасхальной вечери. В связи с этим многими из древних и новых толковников допускается, что именно Марк был тем юношей (νεανίσκος), который, завернувшись по голому телу в покрывало, следовал за взятым Христом и затем нагой скрылся из рук воинов (Мк. 14, 51–52)⁵⁵⁹. Во всяком случае, если даже всё это и справедливо, остается во всей своей силе известие Папия: οὔτε ἤκουσε τοῦ κυρίου οὔτε παρηκολούθησεν αὐτῷ [он не слушал Господа и не ходил с Ним]⁵⁶⁰, – ибо он не был в числе приближенных учеников Спасителя в течение Его жизни, хотя и имел случаи изредка видеть Его и проникнуться уважением к Его божественной личности. Всё это с ранних лет воспитывало христианскую настроенность Иоанна, а доброе влияние матери вместе с благотворным воздействием окружающей апостольской среды способствовали к тому, что «по милости Божией» он подлинно стал «благодатным». Кому больше всех принадлежит здесь участия, сказать трудно, но – по всем вероятиям – св. ап. Петр именно о нем пишет: Μᾶρκος ὁ υἱός μου [Марк, сын мой] (1Пет. 5, 13). Этот термин в христианском словоупотреблении не означал только плотского родства по естественному происхождению; нередко он прилагался к духовному возрождению, давшему Павлу отеческие права над коринфянами (1Кор. 4, 15), Тимофеем (1Кор. 4, 17) и Филимоном (Флм. 1, 10)⁵⁶¹. Ввиду этого нет достаточных причин отличать этого Марка от племянника Варнавы⁵⁶², тем более что отношения Петра к дому Марии вполне объясняют нам такое заявление с его стороны. Он был главой первохристианской общины и руководителем в утверждении братьев своих по плоти, приютившихся под кровом этой иерусалимлянки. Его голос здесь раздавался особенно громко и часто и довершил христианское развитие Марка, почему и этот апостол в ряду многих других наставников сделался отцом его по преимуществу (ср. 1Кор. 4, 15). Тогда-то Иоанн нашел путь для выполнения своего служения, к которому он предназначался своим происхождением. Западное предание утверждает, что он был леви⁵⁶³, – и его близость к Варнаве поддерживает это верование, хотя и не убеждает с несомненностью. Как бы то ни было, вера во Христа пришедшего дала ему то, что обещала преданность Мессии грядущему. Он Иоанн, – и благодать Божия теперь изобильно изливается на него и настойчиво указывает, в чем должна выражаться привязанность Богу. Он Марк (Marcus), и потому его призвание – быть большим тяжелым молотом (­marcus по Isid.)⁵⁶⁴ в руках искусных кузнецов, имевших перековать инертную массу древне-языческого мира в крепкое здание Христово. Его роль по-прежнему остается служебной⁵⁶⁵, но она обращается не на пролитие жертвенной крови в ознаменование гнева Иеговы, а на возвещение омытия ею всякой скверны и порока в людях. Он напоминает уже не о грозном Судии, требующем удовлетворения; он несет всем благовестие о Боге милующем и спасающем каждого по Своему человеколюбию. Так из левита Иоанна является перед нами «евангелист Марк».

Вскоре представился ему случай выступить на этом поприще. Когда Павел вместе с Варнавой предпринял около 46 г. первое апостольское путешествие, при этом взят был и Марк (Деян. 12, 25). В чем заключалось дело последнего, об этом можно догадываться по одному замечанию дееписателя. Оно свидетельствует, что апостолы «проповедовали слово Божие в синагогах иудейских; имели же при себе и Иоанна (ср. Деян. 15, 37–38) для служения (εἶχον δὲ καὶ Ἰωάννην ὑπηρέτην)» (Деян. 13, 5). Значит, он был помощником в распространении учения Христова – конечно, в том отношении, чтобы оно глубже проникало в сердца слушателей и сильнее запечатлевалось в их сознании⁵⁶⁶. Впрочем, на этот раз деятельность Марка не была продолжительной: он не последовал в Малую Азию и из Пергии Памфилийской возвратился в Иерусалим (Деян. 13, 13). Неизвестны причины такого поступка, но во всяком случае они были далеко не уважительны, почему и апостол Павел в 51/52 г. полагал не брать не шедшего с ними на дело, на которое они были посланы (Деян. 15, 37–38). Очевидно, апостол языков усматривал в нем недостаток мужества и некоторую неподготовленность для благовествования Христова среди язычников⁵⁶⁷ при всей той способности к сему, какую сообщали ему особые дарования природы и воспитания⁵⁶⁸. Отсюда произошло «огорчение» между Варнавой и Павлом, – и первый, взяв Марка, опять отплыл в Кипр (Деян. 15, 39). После этого мы надолго (до 62 г.) теряем из вида нашего евангелиста, и о судьбе его лет за десять нет никаких сведений. Можно только предполагать, что он с успехом продолжал свою миссию и его имя пользовалось уважением в целых церквах (например, Колосской) и у отдельных лиц, каков хотя бы Филимон. Это была школа, в которой Марк подготовился к миссионерско-благовестническим подвигам среди язычников. И когда это случилось, он снова примкнул к Павлу, был ему отрадой и одним из немногих сотрудников (συνεργός) для царствия Божия (Кол. 4, 10–11) в Риме. Здесь Марк находился при апостоле во время первых его уз с весны 62 г. (ср. Фил. 1, 24), но он уже собирался покинуть столицу мира и посетить Колоссы (Кол. 4, 10). Затем мы видим его при Петре в Вавилоне (1Пет. 5, 13). Указание это далеко не бесспорно; однако же, судя по характеру первого Петрова послания, где писатель изображается в тяжелых обстоятельствах и предупреждает относительно наступающих для всех опасностей, это есть мистическое обозначение Рима, под каким именем он встречается нам уже в сивиллиных оракулах⁵⁶⁹. В таком случае этого не могло быть до 58 г., ибо тон речи Павла в обращении к римлянам показывает, что еще ни один из самовидцев Господа не воздействовал на них словом. С другой стороны, мы знаем, что традиция никогда не представляла Петра и Павла действующими в Риме совместно и одновременно; отсюда естественно заключать, что первый попал сюда не ранее освобождения второго, то есть не прежде начала 64 г., перед открытием гонения Нерона⁵⁷⁰. Если это так, то с этим вполне согласуются сведения, что Марк был спутником и истолкователем Петра и по его устным сообщениям изложил благовествование для римских христиан вследствие их просьб об этом. Можно допустить, что согласно воле апостола языков он покидал на некоторое время Италию (Кол. 4, 10), ветретился с Петром и снова возвратился в Рим, где служил своему «отцу» точно так же, как несколько ранее – Павлу. Но скоро разразилось жестокое преследование, и св. ап. Петр пал жертвой кровожадной свирепости тирана⁵⁷¹. При таких обстоятельствах его сотрудник не мог, конечно, далее оставаться в этом городе, и печальная участь учителя побудила его идти в другие страны. По крайней мере, за период вторых уз Павловых он был в Малой Азии и, кажется, в Ефесе, потому что апостол просит Тимофея: «Марка возьми и приведи с собою, ибо он мне нужен для служения» (2Тим. 4, 11: ἔστιν γάρ μοι εὔχρηστος εἰς διακονίαν). Было ли исполнено это желание, история умалчивает; устами Евсевия и Иеронима она прибавляет только, что он проповедовал еще в Александрии и Египте, положил прочное основание тамошней церкви, учредив правильную иерархию⁵⁷². Насчет времени мы находимся в полной неизвестности: по одним, это было в третий год Клавдия, то есть 40–43 г.⁵⁷³, но тогда он был при Павле и Варнаве; другие отодвигают это обстоятельство лет на семь позднее (Евтихий Александрийский⁵⁷⁴), когда он был в Палестине и потом отправился в Кипр; третьи указывают на 60 г., между тем теперь он, скорее, был на пути в Рим⁵⁷⁵. Вообще, согласно хроникам, Марк прибыл в Египет в 42 г. и прожил там до 62 г.⁵⁷⁶ При явной невозможности обеих крайних дат сказывается больше побуждений относить это событие к моменту по смерти св. ап. Павла, или после 67 г. Однако верование александрийской церкви настолько прочно, а она едва ли так долго оставалась без христианского просвещения, что исторически мы должны допустить раннейшее посещение Марком Александрии. И действительно, в «Περίοδοι Βαρνάβα» [«Странствия Варнавы»] (III-IV в.) говорится, что непосредственно за мученической кончиной этого апостольского мужа на Кипре его племянник отплыл в Египет⁵⁷⁷. Вполне допустимо, что здесь сохранилось точное воспоминание. В таком случае получается, что Марк был в египетской столице еще до вторичного соединения с Павлом и уже оттуда отправился в Рим. Не менее правдоподобно, что по кончине обоих апостолов евангелист снова двинулся на берега Нила, там сосредоточил свое самостоятельное служение и скончался. О продолжительности этого периода мы равно ничего не знаем. Евсевий даже дает место мысли, что и отсюда он удалялся в другие страны⁵⁷⁸, но иные утверждают, что здесь он претерпел мученическую смерть⁵⁷⁹. И хотя об этом неизвестно блж. Иерониму, но совершенно понятно, что ученик не выше своих учителей и, естественно, разделил с ними и их кровавый жребий. Дата этого события в древних сказаниях колеблется между 61 г. и началом второго века⁵⁸⁰.

Как видно из нашего очерка, биография Марка обильна обширными пробелами и дает мало характеристичного для изображения его личности во всей ее конкретной целостности. Но, судя по его дружественным отношениям и к Петру и Павлу, это была натура в высшей степени восприимчивая, чутьем угадывавшая истинное величие везде и во всём и покорявшаяся ему с полной преданностью. Такие люди обыкновенно не обладают большой самобытностью или высокой активностью и не идут во главе нового движения; поэтому и Марк на первых порах не выдержал трудного апостольского подвига, – и даже после вся его благовестническая миссия заключалась в служении слову, в том, чтобы помогать вождям апостолам, распространять их влияние и продолжать в указанном направлении. Всё это весьма важно нам для понимания нашего евангелиста, который в этом звании может вызывать немалые недоумения. Марк не был самовидцем Господа – и его близость к Петру и Павлу показывает источник его сведений и качество этих последних. Однако же может быть еще вопрос, насколько верно они воспроизведены и переданы и не потерпели ли значительных изменений при обработке. Имея в виду характер Марка – впечатлительный и чуждый особенной самодеятельности, – и на этот вопрос мы должны отвечать утвердительно, поскольку и вообще личности, подобные ему, всегда бывают точным отображением излюбленного идеала, близкими детьми своих великих наставников. К тому же результату приводит и беспристрастный разбор древних известий. Из них на первом месте опять нужно поставить свидетельство Папия – по той причине, что оно, как несомненно в данном случае, заимствовано непосредственно из уст «пресвитера» Иоанна и потому имеет достаточный авторитет. Необходимо это и с той стороны, что именно иерапольский епископ служит для критиков мнимо-фактической опорой к измышлению перво-Марка и для дальнейших произвольных реконструкций евангельской письменности.

Вот касающиеся нас слова Папия по редакции Евсевия: Καὶ τοῦτο ὁ πρεσβύτερος ἔλεγεν· Μάρκος μὲν ἑρμηνευτὴς Πέτρου γενόμενος, ὅσα ἐμνημόνευσεν, ἀκριβῶς ἔγραψεν, οὐ μέντοι τάξει, τὰ ὑπὸ τοῦ Χριστοῦ ἢ λεχθέντα ἢ πραχθέντα. οὔτε γὰρ ἤκουσεν τοῦ Κυρίου οὔτε παρηκολούθησεν αὐτῷ, ὕστερον δὲ, ὡς ἔφην, Πέτρῳ, ὃς πρὸς τὰς χρείας ἐποιεῖτο τὰς διδασκαλίας, ἀλλ᾿ οὐχ ὥσπερ σύνταξιν τῶν κυριακῶν ποιούμενος λόγων, ὥστε οὐδὲν ἥμαρτεν Μάρκος, οὕτως ἔνια γράψας, ὡς ἀπεμνημόνευσεν. ἑνὸς γὰρ ἐποιήσατο πρόνοιαν, τοῦ μηδὲν ὧν ἤκουσεν παραλιπεῖν ἢ ψεύσασθαί τι ἐν αὐτοῖς [Пресвитер говорил также следующее: Марк был истолкователем Петра; он точно, хотя и не по порядку, написал всё, что запомнил из сказанного и совершенного Христом. Ибо он сам не слушал Господа и не следовал за Ним, но позднее, как я сказал, он сопутствовал Петру, который говорил наставления согласно потребностям слушателей и не собирался производить распорядок речей Господних, – поэтому Марк ничем не погрешил против истины, записав немногое так, как он запомнил. Ведь его исключительной заботой было ничего из слышанного не опустить и не исказить чего-нибудь в нем]⁵⁸¹.

Вся эта цитата проникнута чисто апологетическим духом и клонится к тому, чтобы защитить достоинство Маркова повествования вследствие возражений, заимствованных из его характера – некоторой неупорядоченности. От этого пункта отправляется в своих рассуждениях и «пресвитер» Иоанн. Марково Евангелие изложено οὐ τάξει [не по порядку], но вина этого не в личном произволе писателя. Единственная причина сего заключается в том, что, по всем известиям, он «не слушал Господа и не следовал за Ним» (οὐ μέντοι τάξει <…> οὔτε γὰρ ἤκουσε и т. д.)⁵⁸². Из этого прямой вывод, что он не знал событий непосредственно, а потому и не мог точно изобразить их со стороны действительной преемственности и в совершенной полноте. Значит, и ключ к разгадке относительно качеств второго Евангелия нужно искать не в субъективных предрасположениях и личных намерениях благовестника: он дан в источнике, из которого почерпались все его сведения. Таким ближе всего был Петр, ибо Марк «сопутствовал ему», как это настойчиво утверждает Иоанн фразой «ὡς ἔφην» [как я сказал] – очевидно, полагая на этой мысли особенное ударение в ходе своих соображений. Но это случилось уже ὕστερον [позднее] – после того, как Христос жил и обращался с людьми, когда можно было знать о Нем по прямому наблюдению совершающихся фактов. Если же этого нет, то неизбежно, что всякое сказание при этом будет вторичным, покоящимся на воспоминании слышанного от других. В дальнейшем это необходимо вызывает вопрос о достоинствах подобного реферата рассмотрением самого первоисточника и отношений к нему писателя. Для второго Евангелия он решается тем, что «Μάρκος ἑρμηνευτὴς Πέτρου γενόμενος» [Марк был истолкователем Петра] – таково было его положение, давшее ему возможность сделаться евангелистом. Отсюда происходят его познания насчет жизни и учения Господа и этим объясняется их качество: ὅσα ἐμνημόνευσεν, ἀκριβῶς ἔγραψεν [всё, что запомнил, в точности написал]. Строй речи убеждает, таким образом, что Иоанн показывает нам материальную основу Маркова рассказа и определяет ее значимость в деле письменного благовестия. С этой стороны она не подлежит ни малейшему сомнению, ибо авторитет св. ап. Петра незыблем и неоспорим. То же должно мыслить и о его сотруднике, особенно когда мы знаем, что при своей работе он отличается «точностью». И нельзя думать, что Марк невольно допустил некоторые ошибки. В пользу Марка уже достаточно говорит то, что он «был истолкователем Петра». Как бы мы ни понимали термин «ἑρμηνευτής» [истолкователь]⁵⁸³, весь смысл его в глазах пресвитера Иоанна сводился к ручательству за наше второе Евангелие, к свидетельству о том, что здесь сообщается одна истина. В таком случае мы получаем, что хотя Марк и не был самовидцем Спасителя, тем не менее он достоверный повествователь, ибо находился при Петре. Мало этого: он был «истолкователем» последнего и должен был делать общедоступными Его речи для всех, чтобы они находили большее распространение и отчетливо усвоялись каждым. Эта задача неизбежно требовала, чтобы прежде всего он сам тщательно запоминал слова Петровы и понимал их соответственно тому, как они высказывались проповедником. В этом смысле дело Марка совпадало с делом его учителя и по содержанию и по цели: оно заключалось в благовествовании о Христе среди слушателей, а не в письменной производительности. По всему этому и «ἑρμηνευτής» [истолкователь] в данном случае то же, что «ἡρμήνευσε» [истолковывал] в известии о Матфее, и характеризует нашего евангелиста как תּוּרְגְּמָן תּוּרְגְּמָנָא – передатчика и популяризатора наставлений Петровых, но не со стороны его литературной работы⁵⁸⁴. Это, конечно, не говорит еще о самом Евангелии, зато мы убеждаемся, что Марк имел ценные сведения, поскольку заимствовал от приближенного ученика Господа и воспринимал их во всей глубине и со всей объективной верностью, потому что вся его миссия состояла в истолковании, в уяснении их для обширного круга людей. В этом отношении он двойник ап. Петра и сливается с ним по авторитету до нераздельности, как эхо с самим голосом. Понятно теперь и достоинство его известий. Он писал по памяти (ὅσα ἐμνημόνευσεν [то, что запомнил]), но этот фактор не может подлежать какому-либо подозрению в материальном и формальном отношениях, ввиду предшествующей деятельности Марка, когда он был устами св. ап. Петра. Его ἀπομνημονεύματα [воспоминания] суть вместе с тем и ἀπομνημονεύματα апостола обрезания и обладают теми же достоинствами. По всему этому естественно, что литературные сообщения истолкователя получают столь же высокое значение, ибо при этом он не выходил за пределы сохранившегося в его голос⁵⁸⁵: ὅσα ἐμνημόνευσεν <...> ἔγραψεν [то, что запомнил <...> написал]. Очевидно, что и результат получался соответственный: он описал точно- ἀκριβῶς,– так как его воспоминания были верные, а только ими одними он и пользовался при своем труде. Это – μνημονίαι [воспоминания]⁵⁸⁶, но μνημονίαι ἑρμηνευτής᾿ [воспоминания истолкователя], и притом ἑρμηνευτήςʼа Πέτρου [истолкователя Петра], каким он был всегда, пока следовал за этим благовестником. По своему содержанию второе Евангелие безусловно достоверно, и теперь весь вопрос касается лишь литературной обработки фактических сведений. Здесь прежде всего ясно, что предмет самого писания не отличен от того, который раскрывал слушателям Петр, – а это был Христос-Спаситель и Искупитель мира в течение Его земного служения. Поэтому и Марк излагает τὰ ὑπὸ τοῦ Χριστοῦ ἢ λεχθέντα ἢ πραχθέντα – всё, что говорил и совершал Христос за это время, всю Его жизнь. Но евангелист стоял в несколько особых отношениях к этим фактам: он знал о них по рассказу другого и по этой причине не мог приводить свои сведения в совершенно адекватное соответствие с историческим ходом событий, которых самолично он не наблюдал. По материи его данные безусловно неоспоримы; однако писатель был лишен возможности согласовать их с подлинным положением событий в пространстве и времени. У него не было критерия для хронологического размещения и исторической группировки своих воспоминаний со стороны настоящего их взаимоотношения по месту. Отсюда неизбежный итог, что, точные по сравнению с проповедью Петра, его записи оказались не в τάξει [порядке] с λεχθέντα и πραχθέντα [сказанными и совершенными (вещами)], как и когда они были сказаны или совершены. Тут «пресвитер» Иоанн подмечает в Евангелии Марка уже новое явление, которое стоит на одной линии с «ἀκριβῶς» [«точно»] и составляет не менее характеристическое качество. Материально это повествование отличается безукоризненной верностью, но в этой последней есть некоторый штрих недоуменного свойства: изложение его нельзя принимать за пунктуальную копию живой исторической картины именно потому, что она доходила до сознания писателя через посредство второго лица. От этого слова и дела Господа не нашли здесь объективно пунктуальной расстановки, хотя по существу и каждое, взятое само по себе, воспроизведено правильно. Если ранее Иоанн определял источник Марковых сказаний, то теперь он указывает формальную их сторону. Содержание всецело условливается припоминанием, но для научной обработки в последнем не оказалось столько же прочной гарантии. Там писание покрывает воспоминание: оно ἀκριβῶς [точно]; тут оно не достигает этого, ибо у евангелиста не было точки опоры для сличения с происходившим de facto. Оно пунктуально в своих отдельных частях как ἢ λεχθέντα ἢ πραχθέντα [доcл.: или сказанное или совершенное], но не выражает надлежащей преемственности всех моментов и в этом отношении не может быть признано совершенно историей⁵⁸⁷: оно не есть τὰ ὑπὸ τοῦ Χριστοῦ λεχθέντα καὶ πραχθέντα [сказанное и совершенное Христом], поскольку не имеет строго объективного τάξιςʼа [порядка]. Литературная систематизация Марка оценивается у «пресвитера» по сравнению с истинной последовательностью событий и в этом случае не считается удовлетворительной; но само собой понятно, что это не исключает повествовательно-литературной связности⁵⁸⁸. Напротив, она неизбежно предполагается, потому что без нее нельзя было бы и говорить о летописном хронологически-топографическом достоинстве Евангелия Маркова и соизмерять его с подлинной картиной жизни и дел Господа. Когда же ведется об этом специальная речь – значит, порядок необходимо был, и порядок выработанный, насколько благовестнику позволяли его мнемоневтические средства; иначе скорее нужно бы сказать: «ἀκριβῶς καὶ οὐ τάξει» [точно и не по порядку]. В Папиевой редакции второй член Иоанновой апологии (с «οὐ μέντοι...» [хотя и не...] и т. д.) выделяется в самостоятельное предложение, независимое от слов насчет воспоминания, чтобы провести параллель между точным писанием и объективно-бывшим, которого «истолкователь» сам не видел. Это сличение оказывается не в пользу Марка, но не по его вине. Всё дело в том, что Петр предлагал свои наставления (διδασκαλίας) с назидательной целью – научить и убедить других, – и притом каждый раз сообразно практическим потребностям (πρὸς τὰς χρείας) слушателей, а не в чисто научных интересах, – не затем, например, чтобы «производить распорядок речей Господних»⁵⁸⁹. Отсюда ближайшее следствие (ὥστε [поэтому]), что то же должно наблюдаться и у его «истолкователя», которого никак нельзя порицать за это: он οὐδὲν ἥμαρτεν – не погрешил намеренным извращением ни в чем, ни в одной черте своего рассказа. Он писал так (οὕτως), как диктовала ему удержавшая διδασκαλίαι [наставления] Петровы память (ἀπεμνημόνευσεν [он запомнил]): с этой стороны его честность безукоризненна, хотя бы у него и не находилось объективно-последовательного изложения. Уклонения в размещении были неизбежны, но они не могли быть значительны и простираться до полного контраста действительности на протяжении всего повествования, поскольку это немыслимо в апостоле-проповеднике. И мы видим, что, по мнению «пресвитера», они касаются только ἔνια – немногих эпизодов по сравнению со всем содержанием Евангелия (οὐδέν)⁵⁹⁰, и в них самих сказываются не особенно сильно, не извращают истинного хода вещей. Писатель удаляется от реального порядка лишь несколько⁵⁹¹, как это было и у Петра, ибо здесь он руководился припоминанием. Марк не вторгался со своей свободой насильственно. При написании его исключительной заботой (ἑνός γὰρ ἐποιήσατο πρόνοιαν) было не опустить ничего из слышанного и в этом последнем что-либо (τὶ ἐν αὐτοῖς) не исказить, не солгать перед своей памятью (ψεύσασθαι), бывшей единственным его источником.

Во всём реферате «пресвитера» Иоанна проглядывает тенденция оградить Марково Евангелие с материальной стороны от нареканий ввиду его формальных особенностей. В последнем отношении оно не выражало события с пунктуальной фотографичностью хроникёра, однако не было и совершенно бессвязным, поскольку этого нельзя предполагать в дидаскалиях Петра. Порядок был, но он не достигал полного тожества с фактической преемственностью, хотя и здесь «истолкователь» отступал от нее незначительно и в немногом. Поэтому – не в пример нашему евангелисту – сильно погрешают те ученые⁵⁹², которые, опираясь на Папия⁵⁹³, утверждают, что подлинное его писание было несистематизированным сборником речей и дел Господа, аггрегатом [т. е. соединением. -Ред.] маленьких рассказов-дигез. «Пресвитер» этого не говорит; в крайнем случае его слова можно истолковать лишь в том смысле, что он не находил группировку Маркову объективной репродукцией. Больше сообщает он о характере этого евангельского труда с прямой целью убедить в его совершенной ценности. А это естественно и само собой вытекает из того, что Марк был при Петре и по обязанности распространителя и популяризатора его речей усвоял их точно. Так как далее он и в писании свято хранил неприкосновенную целость своих воспоминаний, то данное писание материально достоверно в самой высокой степени. Этим вполне и авторитетно ограждено достоинство его повествований, поскольку неоспоримо свидетельство первоверховного апостола, – и научная критика напрасно ищет для себя оснований там, где заключается лишь обличение, предостережение и назидание для нее: Марково Евангелие несомненно, ибо оно воспроизводит голос наставлений Петровых лучше всяких возможных фонографов.

Папий передает о Марковом Евангелии, что оно возникло из проповеди Петра и верно отображает его сообщения. Таково известие «пресвитера» Иоанна. Научная задача по отношению к нему должна состоять в решении вопросов: в какой мере подтверждается этот тезис другими данными и находит ли он оправдание в нашем втором Евангелии? По первому пункту добытый нами вывод разделяется всеми древними свидетелями с поразительным единодушием. Ириней пишет: «Марк, ученик и истолкователь Петра, передал нам в письмени то, что благовествовал Петр (τὰ ὑπὸ Πέτρου κηρυσσόμενα ἐγγράφως ἡμῖν παραδέδωκε)⁵⁹⁴. На основании старинной традиции (παράδοσις τῶν ἀνέκαθεν πρεσβυτέρων) Климент говорит, что «многие из римских христиан просили Марка- как давнего спутника Петра, помнившего всё, сказанное им, – изложить, что тот проповедовал им, и он, составив Евангелие, вручил его просителям»⁵⁹⁵. Другой александриец, Ориген, заявляет, что это писание редактировано Марком, ὡς Πέτρος ὑφηγήσατο αὐτῷ [так, как Петр наставил его]⁵⁹⁶. «Marcus, – по Иерониму, – juxta quod Petrum referentem audierat, breve scripsit Evangelium» [Марк написал краткое Евангелие согласно слышанным им рассказам Петра]⁵⁹⁷. Оно «Petro narrante et illo scribente compositum est» [составлено так: Петр рассказывал, а Марк записывал]⁵⁹⁸. Его спутнику и истолкователю, значит, принадлежит одна внешняя форма: quibus tamen interfuit et ita posuit [при которых он, однако, присутствовал, и именно так изложил]⁵⁹⁹; потому и в псевдоафанасиевом синопсисе мы читаем: τὸ κατὰ Μάρκον Εὐαγγέλιον ὑπηγορεύθη μὲν ὑπὸ Πέτρου τοῦ ἀποστόλου ἐν Ῥώμῃ, ἐξεδόθη δἐ ὑπὸ Μάρκου [Евангелие по Марку было продиктовано апостолом Петром в Риме, а издано Марком]⁶⁰⁰. После этого на долю писателя остается весьма немногое: он лишь Evangelii conditor [зд.: издатель Евангелия]⁶⁰¹, а по содержанию весь труд оказывается собственностью Петра⁶⁰². Так именно учат Тертуллиан и Иерони⁶⁰³. Подобно сему св. Иустин упоминает ἀπομνημονεύματα Πέτρου [воспоминания Петра]⁶⁰⁴, и по всему вышесказанному нет причин разуметь у него что-нибудь другое, кроме второго Евангелия.

Таким образом, по твердому верованию Церкви, писание Марка отражает в себе устное благовестие Петра⁶⁰⁵, но это еще далеко не определяет, в каком виде вышло оно первоначально из рук составителя. К сожалению, неясность патристических цитат особенно ощутительна в настоящем случае, ибо в отеческих творениях наиболее темны намеки на наше Евангелие – конечно потому, что оно наименее богато оригинальным содержанием. Однако есть некоторые указания уже Климента Римского и Ермы и различных еретических школ II в. – например докетов, наасенов и валентиниан. Еще важнее, что оно находится в авторитетных по своей почтенной древности переводах: латинских Itala и сирской Пешитто. Но всё же этого мало, чтобы с уверенностью сказать, будто Папий знал теперешнюю «редакцию» Евангелия Марка. Мы должны, поэтому, избрать другой путь, который может скорее привести к нужной нам цели. «Пресвитер» Иоанн, как мы видели, дает ясные признаки, и нам следует решить, подходят ли они к нынешнему греческому тексту – тогда сам собой получится требуемый ответ.

По всем свидетельствам, в Марковом изложении две характерные черты выдвигаются на первый план. Это: 1) точность очевидца, каким был 2) апостол Петр. Отрешимся на время от всех исторических данных и будем рассматривать наше второе Евангелие с этих сторон без всякой предвзятой мысли.

Уже при самом поверхностном взгляде нас не может не поразить то наблюдение, что это писание между всеми другими выдается особенной живостью и наглядностью, пластической рельефностью изображения. И это является тем более поразительным при сравнительной сжатости и суммарности изложения, когда вместо подробного рассказа благовестник просто привносит несколько штрихов, взятых с натуры. «А Он спал на корме на возглавии» (Мк. 4, 38); «он сбросил с себя верхнюю одежду, встал и пришел к Иисусу» (Мк. 10, 50); «и они, оставив отца своего Зеведея в лодке с работниками, последовали за Ним» (Мк. 1, 20); «тотчас говорят Ему о ней. Подошедши, Он поднял ее, взяв за руку, и горячка тотчас оставила ее, и она стала служить им. <...> И весь город собрался к дверям» (Мк. 1, 30–33); «собрались многие, так что уже и у дверей не было места <…>. И пришли к Нему с расслабленным, которого несли четверо, и, не имея возможности приблизиться к Нему за множеством народа, раскрыли кровлю дома, где Он находился, и, прокопав ее, спустили постелю, на которой лежал расслабленный» (Мк. 2, 2–4); «повелел рассадить всех на зеленой траве» (Мк. 6, 39); «одежды Его сделались блестящими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить» (Мк. 9, 3), – все эти мелкие подробности характеризуют очевидца и не могут быть приписаны только живости воображения повествователя, ибо не необходимы по самому ходу рассказа. Кисть его была сочная, но это потому, что на ней было много ярких красок, что каждая деталь была дорога, так как составляла достояние его сознания и невольно сказывалась в речи. Нельзя не заметить и того, что писатель столь же наглядно обрисовывает чувства действующих лиц, их душевное состояние, – словно он сам живет с ними. «И, воззрев на них с гневом, скорбя об ожесточении сердец их» (Мк. 3, 5); «и, воззрев на небо, вздохнул» (Мк. 7, 34); «Иисус, взглянув на него, полюбил его» (Мк. 10, 21); «Иисус шел впереди, а они ужасались и, следуя за Ним, были в страхе» (Мк. 10, 32), – кому могло быть известно всё это, кроме того, кто сам наблюдал за малейшими движениями Господа, уловлял всякую черту Его взора, кто сам волновался вместе с другими, будучи непосредственным участником событий? Внутренние душевные настроения всего труднее поддаются воспроизведению, и мастерами слова в этом отношении всегда были люди глубокого духовного опыта. Иначе выходит неестественно, бледно и ходульно. У Марка же всё просто и непосредственно, как акт собственного психического прошлого. Евангелист невольно говорит его языком, и из уст его вырываются непонятные: ταλιθὰ κούμ [талифа куми] (Мк. 5, 41), ἐφφαθά [еффафа] (Мк. 7, 34), Ἀββᾶ [Авва] (Мк. 14, 36), хотя он и вынужден пояснять их немедленно.

Во всём этом мы усматриваем очевидца, следовавшего за Господом по пятам, человека впечатлительного и экспансивного, который живо воспринимает происходящее и столь же непосредственно выражает свои чувства. Ко всему этому, судя по детальности Маркова повествования о смерти Крестителя (Мк. 6, 14–29), он был некогда другом Предтечи, а к нему из сонма двенадцати принадлежали весьма немногие. И легко отыскать эту типическую фигуру среди спутников Христа. Она сама собой выдается вперед, резко бросается в глаза своей индивидуальной оригинальностью, где брызжут плоть и кровь и где в тайниках души хранятся богатые запасы могучих сил и несокрушимой энергии. Это – Петр, бывший ранее учеником Иоанновым, личность которого характерно отражалась и в великом и в малом, и в благородном и постыдном. Он – орган откровения свыше, но иногда близок к сатанинской искусительности. Он готов быть вечно в низком услужении Господа, но часто в его словах звучит неведение необдуманного восторга (Мк. 9, 5–6). Он не позволяет умыть свои ноги, но сейчас же соглашается предоставить и голову и руки (Ин. 13, 8–9). Он рад идти со своим учителем на смерть вопреки всем (Мк. 14, 29), но покидает Его наравне с другими. Он торжественно отрекается от Христа, но слезы рекой льются из его потрясенной души (Мк. 14, 67–72). Иоанн прежде достигает гроба, но лишь Петр смело вступает туда (Пн. 20,4–6). Тот верует (Пн. 20, 8) – этот дивится (Лк. 24, 12). Тот издали замечает приближение Спасителя – этот нагим бросается в воду. Св. ап. Петр пополняет расстроенные ряды своих товарищей, утверждает Церковь и приобщает к ней сотника Корнилия, но он же лицемерит перед иудействующими в Антиохии (Гал. 2, 11 ss.). Везде он «предний» со своими мыслями и чувствами, вопросами и недоумениями, советами и предупреждениями; всё врезывается в его сердце и на всё он отзывается с неудержимостью и беззаветностью. Он – чистейшее зеркало событий со всей их реальной шероховатостью и детальной неупорядоченностью. То же мы видим и во втором Евангелии; следовательно, оно Петрово. Между ними существует некоторое внутренее духовное сродство. Апостол Петр восприимчив ко всякой мелочи: писание Марка полно подробностями всякого рода. Он человек впечатления, увлекающийся всем высоким, и Евангелие его «истолкователя» – сплошное восхищение окружающих перед Господом, отголосок молвы, разошедшейся о Нем по всей окрестности (Мк. 1, 28). «И все ужаснулись, так что друг друга спрашивали: что это? что это за новое учение, что Он и духам нечистым повелевает со властью, и они повинуются Ему?» (Мк. 1, 27). Он «не мог уже явно входить в город, но находился вне, в местах пустынных. И приходили к Нему отовсюду» (Мк. 1, 45); «много было приходящих и отходящих, так что и есть им было некогда» (Мк. 6, 31); «все изумлялись и прославляли Бога, говоря: никогда ничего такого мы не видели» (Мк. 2, 12); они «пришли в великое изумление» (Мк. 5, 42), – так пишет Марк.

Св. ап. Петр живет чувством, и оно сказывается особенно ярко именно во втором Евангелии, ибо здесь лица никогда не рисуются мертвыми фигурами: они соучаствуют в событиях, радуются или скорбят, благословляют или проклинают.

Апостол Петр всегда непосредствен: он не идет дальше того, что волнует его в данную минуту. Для Марка благовестие Христово есть факт, корней которого он не доискивается, предоставляя ему раскрываться во всей своей реальности с того пункта, когда он стал доступен взору наблюдателя. «Начало Евангелия Иисуса Христа, Сына Божия» (Мк. 1, 1), – так открывает он свое повествование без всяких предварений.

Таким образом, во всём, что заключается типического в Евангелии Марковом, весьма заметен индивидуальный отпечаток Петра. Его голос можно еще яснее слышать там, где он выступает сам. Сообщая о предложении насчет кущей при преображении, Марк прибавляет, что говоривший «не знал, что бы сказать» (Мк. 9, 6): это «οὐ ᾔδει τί ἀποκριθῇ» вводит нас в тайники настроения Петра, который имеет неудержимую потребность высказаться, но еще не может разобраться в волнующих чувствах и подобрать соответствующего выражения. Это непосредственный отголосок тогдашнего состояния; между тем μὴ εἰδὼς ὅ λέγει [не зная, что говорит] Луки (Лк. 9, 33) – простая историческая отметка, констатирующая бывшее. Подобно сему Марк упоминает, как Петр с возрастающей настойчивостью говорил (ἐκπερισσῶς ἐλάλει) о своей безусловной преданности Господу (Мк. 14, 29, 31), и он же точно и пунктуально передает о трояком его отречении согласно предсказанию, что это случится «прежде даже вторицею петел не возгласит» (Мк. 14, 30). «Петр сидел со служанками и грелся у огня» (Мк. 14, 54); «когда он был на дворе внизу, одна из служанок, увидев Петра греющегося и всмотревшись в него, сказала <…>, но он отрекся <…> и вышел вон и запел петух. Служанка начала говорить <...>, он же начал клясться и божиться <…>. Тогда петух запел во второй раз. И вспомнил Петр слово и начал плакать» (Мк. 14, 66–72), – здесь писатель сам переживает всю тяжелую драму нравственного падения и дорожит всеми подробностями жестокой душевной пытки, когда другие евангелисты просто удостоверяют, что это было. Тут мы узнаём лицо, которое в своем преступлении чувствует зародыш обновления. И помяну Петр глагол, егоже рече ему Иисус <...>, и начен плакашеся (Мк. 14, 72), – так мог говорить только тот, кто еще продолжал смывать жгучие слезы своего позора.

После всего этого получает для нас свое надлежащее значение и та мысль свт. Иоанна Златоуста и Евсевия Кесарийского, что Марк нередко умалчивает о великих деяниях Петра в силу его запрещения или потому, что этот не говорил о ни⁶⁰⁶. И, без сомнения, не случайно произошло то, что во втором Евангелии нет известия о хождении Петра по водам (Мк. 6, 47 ss.; ср. Мф. 14, 28 ss.); что писатель заносит на свои страницы сатанинское его прекословие (Мк. 8, 32–33), но не сообщает, какой великой чести он удостоился за свое исповедание (Мф. 16,17 ss.); что Марк столь обстоятелен в изображении преступного отречения (Мк. 14, 66–72), но ни одним звуком не намекает на почетную заповедь об утверждении братьев (Лк. 22, 32); часто у евангелиста Петр выдвигается на вид и по своему призванию (Мк. 1, 18), и по положению в лике апостолов (Мк. 3, 16), и по первенству в слове (Мк. 9, 5; 10, 28; 11, 21; 14, 29–31), и по выделению его из среды других самим Спасителем (Мк. 16, 7: «скажите ученикам и Петру»), – и, однако же, мы не узнаём отсюда, что он прежде всех (Мф. 16, 19), хотя и наряду с ними (Мф. 18, 18; Ин. 20, 23), получил неограниченную власть вязать и решить. Всё это понятно в Петре не по одной скромности, но и по самому существу дела. Апостол служил благовестию Христову, и перед этой задачей стушевались всякие частные интересы, все личные подвиги, если они не способствовали ее достижению. Еще скорее должны были замереть на устах таких проповедников воспоминания о своих доблестях, ибо они жили уже не по своим похотям, а по воле Божией (1Пет. 4, 2).

Мы привели достаточно свидетельств, которые неотразимо убеждают, насколько близко подходит к нашему второму Евангелию тот признак, что Марк при своей работе находился под прямым влиянием Петра. Тут самым естественным образом объясняется заменательная пунктуальность второго Евангелия, прямо указывающая на очевидца. Это мы наблюдаем касательно времени – например, в следующих фразах: «при наступлении вечера, когда заходило солнце» (Мк. 1, 32); «утром, встав весьма рано, вышел» (Мк. 1, 35); «вечером того дня» (Мк. 4, 35); «время было уже позднее» (Мк. 11, 11). То же усматривается и относительно чисел (Мк. 2, 3: «несли четверо»; Мк. 5, 13: «их (свиней) было около двух тысяч»; Мк. 6, 7: «начал посылать их по два»; Мк. 6, 37: «купить хлеба динариев на двести»; Мк. 6, 40: «сели рядами по сто и по пятидесяти») и в некоторых побочных деталях, как то: «Вартимей, сын Тимеев, сидел у дороги» (Мк. 10, 46); «и заставили проходящего некоего Киринеянина Симона, отца Александрова и Руфова, нести крест» (Мк. 15, 21). Это не измышление писателя, поскольку для целей его совсем не необходимо⁶⁰⁷, а живые черты непосредственного наблюдателя. Если же Марк писал со слов Петра, то все эти качества совершенно понятны; потому и показание Папия-Иоанна вполне вероятно и оправдывается нашим вторым Евангелием. Но «пресвитер» далее уверяет, что писатель последнего при своей работе не выходит за пределы устных сообщений учителя: ὅσα ἐμνημόνευσεν, ἔγραψεν <…> ἑνὸς ἐποιήσατο πρόνοιαν, μηδὲν ὧν ἤκουσεν παραλιπεῖν [что запомнил, то написал <…> его исключительной заботой было ничего из слышанного не опустить]. И в этом пункте мы без труда найдем желаемое совпадение. Объем проповеди апостол Петр ограничивает рамками земной жизни Господа, временем, когда Он пребывал и обращался с людьми,– от крещения до того дня, в который вознесся на небо (Деян. 1, 22). Частнее это содержание определяется в речи к сотнику Корнилию: «Вы знаете, – говорит Петр, – происходившее по всей Иудее, начиная от Галилеи, после крещения, проповеданного Иоанном: как Бог Духом Святым и силою помазал Иисуса из Назарета, и Он ходил, благотворя и исцеляя всех, обладаемых диаволом, потому что Бог был с Ним. <...> Его убили, повесив на древе. Сего Бог воскресил в третий день и дал Ему являться <…> по воскресении Его из мертвых. И Он повелел нам проповедовать людям» (Деян. 10, 37–42). Приложив эти данные к Евангелию Марка, мы легко увидим, что это не только согласуется с ним, но вместе с тем есть и самая верная характеристика последнего. Оно открывается громовыми звуками Предтечи и заключается заповедью возвещать спасение всему миру, что апостолы и делали везде. В самом изложении Христос изображается в Своем божественном достоинстве великого чудотворца, изгоняющего демонов, Своими благами приводящего всех в изумление, Своим могуществом слóва и дéла вызывающего возгласы восхищения из самых ожесточенных сердец. Не слышится ли здесь голос св. ап. Петра? Но он должен быть еще яснее для нас в самых звуках Марковой речи, ибо, по Иоанну, писатель ἀκριβῶς ἔγραψεν [точно написал], так что Marci Evangelium Petro narrante et illo scribente compositum est [Марково Евангелие составлено так: Петр рассказывал, а Марк записывал]. Само собой очевидно, что трудно уловить в особенностях стиля или повествования этого труда благовествующую личность первоверховного апостола, но и в этом отношении небезынтересны некоторые наблюдения беспристрастного и тщательного, хотя и слишком скрупулезного исследователя А. Клостермана. Он обращает внимание⁶⁰⁸ на Мк. 1, 29, где Петр мыслится как необходимо и без пояснений разумеемый спутник Господа. Это неестественно в объективном рассказе и понятно только в собственной передаче участника событий, о котором все знают, что он говорит о себе. В этом с полной неотразимостью убеждает самый строй фразы; она читается так: «вышедши вскоре из синагоги, (они) пришли (καὶ εὐθύς ἐκ τῆς συναγωγῆς ἐξελθόντες ἦλθον) в дом Симона и Андрея с Иаковом и Иоанном». Кто же эти «они»? Раньше перечислялись все указание лица вместе с Иисусом; они, конечно, отмечаются и далее (Мк. 1, 30: λέγουσιν [они говорят]) как Σίμων καὶ οἱ μετ᾿ αὐτοῦ [Симон и бывшие с ним] (Мк. 1, 36). Без сомнения, их дóлжно понимать и в цитированном ἦλθον [пришли], но тогда – по прямому ходу речи – является странным нарочитое выделение Иакова и Иоанна, как скоро они и без того предполагаются формой множественного. Очевидно, такой оборот был необходим, чтобы кто-нибудь не подумал, что сыновья Зеведея не были при этом, а это неизбежно лишь в том случае, если дается повод отождествлять pluralis [множественное число] с одними теми, кому принадлежал дом, – если упоминание последнего могло исключать остальных спутников. Такое положение допустимо, не иначе когда собственники жилища совпадут с вошедшими в него. Это и случится, стоит только речи придать форму первого лица: «вышедши, мы пришли в наш дом»; в этом виде выражение ограничивает число вступивших единственно хозяевами, почему и потребовалась прибавка. Отсюда следует, что в рассматриваемом месте Марк всецело удерживает склад речи известного оратора, а таким был, бесспорно, Петр. Не менее замечателен и эпизод Мк. 3, 14 ss. об избрании учеников, причем перечисляются все апостолы, кроме одного Симона, о котором сказано, что ему дано было особое прозвание. Καὶ ἐποίησεν τούς δώδεκα <…> καὶ ἐπέθηκεν ὄνομα τῷ Σίμωνι Πέτρον, καὶ (ἐποίησεν) Ἰάκωβον... [и поставил Он двенадцать <…>, и нарек Симону имя Петр, и (поставил) Иакова...], – как будто Петр не был поставлен, а только получил новое имя. Само собой понятно, что этого не было, но один акт титуляции не говорит о включении в сонм непосредственных спутников Господних, так что о нем [о включении в апостольский лик. -Ред.] при сыновьях Зеведеевых упомянуто нарочито (καὶ (ἐποίησεν) Ἰάκωβον καὶ Ἰωάννην <…> καὶ ἐπέθηκεν αὐτοῖς ὄνομα Βοανηργές [и (поставил) Иакова и Иоанна <…>, и нарек им имена Воанергес]). Всё это настолько странно, что некоторые манускрипты вносят в Мк. 3, 16 «πρῶτον Σίμωνα» [(поставил) сначала Симона]. Опять загадка разрешается единственно при той мысли, если избрание Петра дано уже в самом «τούς δώδεκα» [двенадцать], – если первоначально значилось: «и избрал нас двенадцать, и нарек мне...». Теперь мы снова вынуждаемся допустить, что Марк воспроизводит самую фразу Петра, поскольку в разбираемом месте говорящим подобным образом мог быть только он. Не подтверждается ли и здесь наше прежнее заключение, что Марково писание было верным отображением слов Петровых? А тогда не очевидно ли, что оно есть наша греческая редакция второго Евангелия?

По всем древним известиям наш Марк в значительной степени вырос из устных сообщений Петра. При разборе оказывается полное согласие между нашим теперешним Марковым Евангелием и тем, что сообщают о нем авторитетные свидетельства. Посему достоинство этих сведений не отрицают и крайние скептики⁶⁰⁹. После всего этого необходимо считать первое [т. е. «теперешнее Марково Евангелие». -Ред.] подлинным писанием «истолкователя» и «сына» Петрова во всём его объеме, принимая, что оно в таком именно виде и вышло из рук благовестника. Это- строгий научный вывод, и признание его – долг научной добросовестности, каковой не могут похвалиться те, кто заявляет, что Папий видел другое, а не теперешнее Евангелие Марка⁶¹⁰.

Но, утвердив это положение, мы, однако же, наталкиваемся на некоторые сомнения в том, где их всего менее можно было ожидать. Авторы вне всяких школ и партий, безусловно честные и глубоко ученые, – таковы имена, являющиеся перед нами со своими возражениями насчет подлинности Мк. 16, 9–20. В лучших критических изданиях они отмечаются подозрительными вносными знаками с присовокуплением другой редакции (ἄλλως), а фон Гебхардт помещает их даже под строкой, Тишендорф, Тригелис и Весткотт-Хорт посвящают длинные диссертации с целым обширным аппаратом фактических аргументов в пользу неподлинности этого отдела⁶¹¹. Наес non а Marco scripta esse argumentis probatur idoneis [то, что это написано не Марком, доказывается убедительными доводами], – пишет Тишендорф⁶¹². Нельзя сказать, чтобы не было и солидных апологетов его [отдела Мк. 16, 9–20. -Ред.]: труды их, например декана Бёрджона и викария Скривенера, не менее фундаментальны и блестящи⁶¹³. При всём том очевидно, что дело обстоит здесь не вполне благополучно.

Но прежде всего несомненно, что, несмотря на всю свою почтенную древность, второе краткое заключение Евангелия не может быть признано оригинальным ни по способу изложения, ни по языку, ни по самому содержанию. Это просто суммарный рассказ о том, что «женщины сообщили о воскресении Петру и бывшим с ним, а после этого и Иисус распространил через них святое и нетленное благовестив вечного спасения от востока до запада». Присутствие и значительное распространение данной редакции, конечно, немалая отрицательная инстанция против нынешних двенадцати стихов, но тут же заключается некоторое косвенное свидетельство, благоприятное для них. Ясно, что переписчик находил невозможным остановку на словах ἐφοβοῦντο γάρ [ибо они боялись] (Мф. 16, 8) безо всякого продолжения, когда всё повествование оказалось бы висящим на воздухе, и счел необходимым придать ему закругленность. Ввиду этого нельзя согласиться с мыслью (Westcott-Hort), будто Марково Евангелие, подобно труду Фукидида, было выпущено в отрывочном виде. Этого древность не признавала и допустить его тем более невозможно, что для сего не имеется достаточной причины. Если это была насильственная смерть Марка, то непонятно, почему вместе с ним не погибло и его писание; если он вынужден был прекратить свою работу по случайным обстоятельствам (например, вследствие гонения Нерона, заставившего покинуть Рим), то ведь ничто не мешало продолжить ее после и в другом месте. Затем, всматриваясь в существо второй редакции, мы замечаем, что она есть сжатое воспроизведение теперешнего отрывка. Значит, и отсюда вытекает, что этот отдел существовал и только находился in suspenso [в неопределенности] по некоторым соображениям.

Единственное, что выставляется против такого мнения и в доказательство мысли, будто наших 12 стихов сначала совсем не было, – это авторитет знаменитых кодексов В и א, нескольких армянских, двух эфиопских, одного Itala (k- cod. Bobbiensis, ИѴ40;-Ѵ40; вв.) и арабского. Однако последние едва ли могут быть независимыми свидетелями и во всяком случае их значение ослабляется тем, что наши стихи имеются во всех остальных греческих манускриптах и версиях (сирской Кьюртона и Пешито, Itala, bohairica, готской, армянской, эфиопской), не менее важных: так, сирская и латинская относятся к половине II в., bohairica (египетская) к III в. и эфиопская – к IV в.⁶¹⁴ Но – и помимо этого – в Синайской и Ватиканской рукописях достойно внимания одно наблюдение, решающее в данном вопросе. Во второй из них после ἐφοβοῦντο γάρ [ибо они боялись] оставлена совершенно белой целая колонна, чего в ней нет более нигде для Нового Завета. Это неоспоримый знак, что у копииста был еще материал, но он воздержался воспроизводить его. Подобно этому и в א более половины колонны заполнено тщательными и витиеватыми арабесками чернилами и киноварью, как бы с намерением, чтобы кто не внес дальнейшего содержания. Из этого опять же выходит только, что у списателей разбираемых кодексов насчет конца Маркова Евангелия имелось подозрение, но в самом оригинале он был⁶¹⁵, – как это показывает и обращение редакции «ἄλλως» [по-другому]. Теперь посмотрим, насколько солидно это сомнение и по своему количеству и качеству. Касательно обилия материала нас сначала сильно поражает множество документальных данных в пользу неподлинности нашего заключения и не меньшей древности другого: кроме א и В мы находим целую массу манускриптов такого характера с L (cod. Parisiensis, VIII в.) во главе. Но уже Тишендорф допускал единство происхождения двух первых кодексов, а теперь можно считать вполне твердым, что по крайней мере в последней части они написаны одной рукой⁶¹⁶. Двойка сокращается до единицы. Затем L стоит в прямой зависимости от В, и потому все они – вместе с א – сводятся к общему корню. Внимательное исследование убеждает, что таковым был Евсевий; значит, всё это, вероятно, копии тех списков, которые изготовлены были по приказу Константина Великого⁶¹⁷. Ясно, что цифра наших врагов далеко не так огромна, как может показаться на первый взгляд. В такой же мере не совсем непреоборима и их арматура. Аргументы по этому предмету были формулированы еще у Евсевия и от него перешли к Григорию Нисскому⁶¹⁸ и Виктору Антиохийскому⁶¹⁹, причем блж. Иероним без всякой нужды и основания приподнял тон кесарийского историка⁶²⁰. Но и эти подражатели не безусловно поддерживают унисон со своим поручителем и стараются свергнуть его иго. Иероним в сочинении против Пелагия ясно допускает авторитетность всего нашего отдела⁶²¹. Григорий цитирует Мк. 16, 19 как «τὸ παρὰ Μάρκῳ γεγραμμένον» [написанное у Марка], Виктор еще прямее высказывается в пользу оригинальности этого отрывка⁶²², а к нему примыкает до 24 ΝΝ, ложно комментируемых в противную сторону. Остается один Евсевий. Он говорит по нашему вопросу в послании к Марину, утверждая, что Марково Евангелие ἐν ἅπασι τοῖς ἀντιγράφοις [во всех списках] обрывается на «ἐφοβοῦντο γάρ» [ибо они боялись] и что τὰ ἑξῆς [последующее] находится σπανίως ἔν τισιν [изредка в некоторых (списках)], притом же в не τὰ ἀκριβῆ [точных]. Поэтому теперешние 12 стихов неподлинны, μάλιστα εἴπερ ἔχοιεν ἀντιλογίαν τῇ τῶν λοιπῶν εὐαγγελιστῶν μαρτυρίᾳ [особенно при наличии в них противоречия со свидетельством остальных евангелистов⁶²³. Значит, историк опирается не столько на документальные показания, сколько на экзегетические, которые не могут иметь обязательной силы уже потому, что сам же он указывает пункт соглашения, хотя и неудачно (точка после «ἀναστὰς δέ»). То же, конечно, нужно сказать и о всех других, подобных ему, скептиках от Севера и Исихия до Евфимия Зигабена включительно. Наконец, что касается до всех списков с недоуменными заметками насчет Мк. 16, 9–20, то не без права догадываются, что они обязаны своим происхождением критическому влиянию Оригена.

При сравнительной слабости отрицательных доводов, иногда взаимно подкапывающих почву друг у друга, тем большую важность приобретают данные pro [«за»], которые по крайней мере не менее вески. Мы уже знаем, что много весьма почтенных и древнейших списков стоят «за». К сему нужно присовокупить, что довольно заметные следы употребления настоящего заключения находятся у Папия (?), Ермы, Иустина, Цельса, Ипполита, Иакова Низибийского (?), Афраата, Кирилла Иерусалимского, Кесария, Епифания, Амвросия, Августина, Златоуста⁶²⁴, в псевдоафанасиевом синопсисе⁶²⁵, а Ириней уже во втором веке выражался: «In fine autem Evangelii ait Marcus: “Et quidem Dominus Jesus, postquam locutus est eis, receptus est in coelos, et sedet ad dexteram Dei”» [В конце же Евангелия Марк говорит: «И так Господь Иисус, после беседования с ними, вознесся на небо и сидит одесную Бога"]⁶²⁶ (ср. Мк. 16, 19). Точно так же в древних греческих лекционариях сказанные стихи полагаются на утреннем богослужении в день Вознесения и в праздник Марии Магдалины 22 июля, составляя третье из одиннадцати εὐαγγέλια ἀναστάσιμα ἑωθινά [воскресных утренних Евангелий]; мозарабская или испанская литургия указывает их в Светлый понедельник, сирские яковиты в пасхальный вторник, армяне в Вознесение, к чему копты приурочивают Мк. 16, 12–20, а старый латинский comes⁶²⁷ -Мк. 16, 16–20.

Не более сильны доводы чисто критического характера Правда, Марк повествует здесь весьма сжато, но то же мы видим в истории искушения (Мк. 1, 12) и первого посольства апостолов на проповедь (Мк. 6, 7–13). Равно и вокабуляр здесь несколько иной, но уже Скривенер справедливо заметил, что таким способом можно отвергнуть авторство пастырских посланий Павла, Апокалипсиса Иоанна и заподозрить книги Исаии и Захарии; даже каждый легко найдет подобные признаки в своих собственных сочинениях. Верно и то, что ранее не сообщается об изгнании из Марии семи бесов, но одинаково случайна заметка об этом и у Луки без всякого предварения (Лк. 8, 2). В противовес этому мы укажем, что в настоящем своем виде Марково Евангелие лучше соответствует плану Петра, который всегда простирает свое благовествование до факта вознесения и седения Господа одесную Отца (Деян. 1, 22; 2, 32–36). Упоминание демонов вполне понятно у «истолкователя» этого апостола, который настойчиво ударяет, что Христос «исцелял всех, обладаемых диаволом» (Деян. 10, 38); посему естественно, что и Марк часто говорит об этом, а в заключение сообщает о даровании Спасителем такой власти и всем ученикам. В самом течении рассказа наблюдаются тесная связь с предшествующим и внутренняя последовательность. Слова Ангелов вызвали в женах только страх-и они никому ничего не сказали; Мария Магдалина видит воскресшего – но ей не верят; Иисус является двум ученикам в ином образе – и их голос не был принят прочими. Это прямо предуготовляет открытое явление Искупителя с целью обличения и уверения. Вместе с тем всё это невольно внушает мысль, что апостолы по совершенно неопровержимым основаниям дошли до убеждения, что смерть попрана восстанием и они свидетели неложные, а подобная идея значительно проглядывает во всём втором Евангелии сотасно воззрениям Петра. Приведенными соображениями уже заранее колеблется гипотеза Ф. К Конибера, будто автором последних двенадцати стихов Маркова Евангелия был Аристон⁶²⁸. Несмотря на сочувствие к ней многих ученых⁶²⁹, я нахожу эту догадку крайне сомнительной⁶³⁰ даже помимо ее невероятности: 1) единственное ее основание в пометке армянского унциального кодекса Эчмиадзинского монастыря от 989 г.⁶³¹; 2) само по себе свидетельство это неясно, поскольку слова «Ariston Eritzou»⁶³² («пресвитера Аристона») вынуждают или признать неизвестную доселе личность высокого авторитета, или отождествить этого Аристона с Аристоном Пелльским⁶³³, жившим довольно поздно (около 140–150 гг.) и в своих сочинениях не касавшимся евангельской истории, или же, наконец, сливать его с Аристионом⁶³⁴, хотя для сего нет ни малейших оправданий и хотя он (как и Аристон) не называется пресвитером⁶³⁵; 3) армянская глосса совсем не говорит что Аристон был именно составителем рассматриваемого отдела, и может быть понимаема различно – например в том смысле, что в пользу подлинности его переписчик располагал преданием указанного пресвитера и т. п. Во всяком случае чрезвычайно опасно недоумение касательно эпохи I в. решать единичным и темным голосом от конца десятого столетя⁶³⁶. Значит, вывод наш остается прежний.

Насколько далеко простираются наши сведения в глубь веков, к началу нашей эры, везде мы находим следы знакомства с теперешними последними двенадцатью стихами; поэтому нет достаточной причины отрицать их подлинность. Но при этом несомненно, что они отличались немалой неустойчивостью в составе целого и часто выделялись из него, так что даже сделались предметом вопроса. Это факт, и он требует объяснения. Некоторые ученые высказывают такую догадку: Александрийская церковь прекращала пост и начинала светлый праздник с полуночи, а прочие – с пения петуха⁶³⁷. Первая опиралась на показание Мф. 28, 1⁶³⁸ и, чтобы не смущать совести христиан, в своих лекционариях опустила сообщение Марка, несколько несогласное с этой практикой, почему оно исчезло и во многих кодексах. При этом ссылаются на аналогичный пример, что подобное этому случилось и с 16-й главой послания к Римлянам, которая содержит почти исключительно одни приветствия и редко употреблялась при богослужении⁶³⁹. Равно и большинство манускриптов, неблагоприятных 16, 9–20 Маркова Евангелия, восходят через Евсевия, поклонника Оригенова и красного александрийца⁶⁴⁰, к столице Египта как своему первоисточнику Однако нельзя умолчать, что является довольно странным, что Александрийская церковь, столь гордившаяся кафедрой св. Марка, изменила заветам своего основоположника и главы. Точно так же не достает этому мнению и фактической подкладки, ибо невозможно доказать, что все разумеемые наши списки зависят от сборников богослужебных чтений, в которых, по существующим данным, мы имеем совсем противное. Правда, в некоторых рукописях после «ἐφοβοῦντο γάρ» [ибо они боялись] делается пометка «τέλος» [конец], но трудно доказать, что это церковно-богослужебный термин, а не критический значок, выражающий сомнение копииста насчет следующих стихов⁶⁴¹. Посему, допуская изложенное толкование, мы лично больше расположены думать, что причина рассматриваемого явления лежит в условиях возникновения нашего второго Евангелия. Вероятно, писатель прерван был какой-нибудь случайностью (например, смертью апостола Петра, гонением), и его труд первоначально распространился без заключения. Но потом он завершил свою работу, и в таком виде она получила полную редакцию, которая у владельцев первого, естественно, стала возбуждать недоумения, поскольку они были твердо убеждены, что их текст – оригинальный. На это несколько указывает то наблюдение, что переписчики часто ссылаются на разногласие кодексов как факт, восходящий к неведомой им древности, а это всего скорее объясняется нашим предположением: и особенности стиля как будто говорят, что Марк взялся за дело после известного промежутка, когда в его голове удержалась только логическая последовательность. Поэтому он, быстро обобщая свой материал, не соблюдает грамматической связи и при сказуемом ἐφάνη [явился] мыслит субъект (Ἰησοῦς), отстоящий довольно далеко (ср. ниже подобное и о книге Деяний). Впрочем, во всяком случае подлинность Мк. 16, 9–20 нимало не страдает от шаткости этих гипотез, естественной по существу вопроса, и опирается на весьма прочных фундаментальных основаниях. По этой причине с научной точки зрения справедливо признавать аутентичность этого отдела, который Церковь не могла принять без строго объективных аргументов ввиду существовавших сомнений. Если же так, то мы вправе думать, что всё наше Евангелие (второе) есть оригинальный труд Марка. Слова пресвитера Иоанна точно подходят к нему и не допускают модного толкования, якобы тогда обращался под его именем беспорядочный и эпизодический сборник речей и дел Господа. Папий скорее может свидетельствовать в пользу заключительных двенадцати стихов, ибо его рассказ об Иусте-Варсаве – что он выпил ядовитый напиток и, по благодати Божией, не испытал ничего худого⁶⁴² – представляет фактическое оправдание действенности дара Господня апостолам: аще и что смертно испиют, не вредит их (Мк. 16, 18). Равно и рукописные данные сильно склоняются именно в эту сторону.

Разобрав внимательно известие «пресвитера» Иоанна по сравнению со всеми другими данными, мы убеждаемся в том, что теперешнее второе Евангелие в таком виде и вышло из рук священного писателя. Этот результат, важный сам по себе, имеет большое значение и в других отношениях. Прежде всего этим освещаются для нас условия и обстоятельства происхождения рассматриваемого писания, а затем решается и еще один существенный в настоящем случае вопрос, необходимо возникающий при научном исследовании. Марк не был спутником Господа и очевидцем событий; откуда же он почерпает свои известия и какую ценность могут они иметь? Есть ли это простая субъективная репродукция на почве темной и безличной традиции или вторичная обработка чужого письменного материала, столь же сомнительная по своей композиции, сколько подозрительная и в новых фактических сведениях, когда они представляют продукт индивидуальных измышлений любителя картинности и пластичности? Древность хорошо понимала это – и ее ответ определенный и твердый. «Нет», – громко заявляет она, потому что через Марка говорит нам один из ближайших учеников Господа, первозванный Его апостол, потому что это был постоянный «истолкователь» Петра, его верные уста, его точное эхо и в слове и в письмени. Он достоверен во всём, как и тот, и его сообщения обладают совершенно исторической правдивостью и научным значением. Таков прямой смысл слов Иоанна. Но в них заключается нечто большее, для нас не менее интересное. Св. ап. Петр не только очевидец – он имел всю благодать апостольства в учении и проповедании, поскольку везде и всегда подвизался при Господнем содействии. Его благовестив уже по одному этому должно быть запечатлено и характером божественного авторитета, каким он был наделен свыше. По той же причине боговдохновенно и писание Марка, ибо проистекает из источника священной важности. И что бы мы ни разумели под термином inspiratio [вдохновение], во всяком случае второе Евангелие необходимо признать боговдохновенным уже вследствие близкого отношения его составителя к ап. Петру, как для Луки таким поручителем служит св. ап. Павел. И во всей христианской древности нельзя не примечать, что боговдохновенность и апостольство – коррелятив одно к другому и первое покоится на последнем и условливается им. И до нас сохранились драгоценные в этом смысле указания. Климент Александрийский упоминает: «Марк написал Евангелие и передал его нуждавшимся. Узнав об этом, Петр явно и не противился и не склонял к сему (προτρεπτικῶς μήτε κωλῦσαι μήτε προτρέψασθαι)"⁶⁴³. Но Евсевий прибавляет, что, когда это дело стало известно апостолу по откровению, он возрадовался о ревности римлян «и одобрил Евангелие для чтения в церквах» (κυρῶσαί τε τὴν γραφὴν εἰς ἔντευξιν ταῖς ἐκκλησίαις)⁶⁴⁴; за ним то же пишет и блж. Иероним: quod cum Petrus audisset, probavit, et ecclesiis (ecclesiae) legendum sua auctoritate edidit [когда Петр услышал его, одобрил и издал для чтения в церквах (Церкви) под своим авторитетом]⁶⁴⁵. Ввиду некоторого разногласия по букве этих свидетельств, пытаются отнять у них всякую силу⁶⁴⁶, – но что тут нет ровно никакого противоречия, это удостоверяет ссылка Евсевия и Иеронима именно на александрийского пресвитера⁶⁴⁷. Да и само по себе ясно, что последний [т. е. Климент Александрийский. -Ред.] говорит только о начале и завершении работы Марковой, а первые [Евсевий и Иероним. -Ред.] определяют окончательный взгляд на нее Петра⁶⁴⁸. Как бы то ни было, апостол знал о труде своего «истолкователя», который взялся «за писание» без его побуждения и ведома, исключительно по просьбе римских христиан. Скоро обнаружились добрые результаты этого предприятия – и благовестник формально подкрепил его своим авторитетом и освятил книгу своего спутника для «церковного» употребления. Этим прямее утверждается боговдохновенное достоинство второго Евангелия, бывшего вместе с тем и вполне достоверным историческим памятником по своему содержанию, идущему от св. ап. Петра.

Но, раскрывая положение о материальной истинности писания Маркова, поскольку оно опирается на показания неоспоримого свидетеля событий, «пресвитер» Иоанн не усвояет исторической точности по отношению к внешней форме изложения. Напротив, он явно намекает; что это продукт личной опытности, ибо в самих воспоминаниях не было достаточного основания для размещения всех фактов и план не выражает их действительной последовательности. Конечно, нельзя думать, что св. ап. Петр благовествовал о жизни Спасителя без всякого порядка, а имеющиеся данные показывают, что у него была своя историческая система приблизительно такого типа: проповедь Иоанна, галилейский период, служение в Иудее, смерть, воскресение и вознесение. Ту же конструкцию удерживает и теперешнее второе Евангелие, иногда уклоняясь от хронологической пунктуальности, – и здесь снова, хотя и неожиданно, удостоверяется его подлинность. Но само собой понятно, что апостол обрезания не мог говорить точно так, как читаем у Марка, – и Иоанн прозрачно выражает убеждение, что у него была своя схема, независимая от «наставлений» его учителя и не выводимая отсюда. Спрашивается, откуда же она заимствована и на чем утверждается? Это не могла быть простая сообразительность или проницательность повествователя, догадочно определяющего место, время и взаимную связь событий по некоторым признакам. Тогда он встал бы в прямое противоречие с самим собой, поскольку желал писать ἀκριβῶς [точно] и не сожать ни в чем, между тем – при произвольной композиции – его всегда должно было давить сомнение, что он излагает не так или не тут. По тому же самому трудно допустить, что такой опорой было исключительно устное предание, поскольку в глазах Марка оно не могло быть выше его личных познаний, полученных от св. ап. Петра. Пользуясь голосом предания, Марк, очевидно, руководствовался еще и некоторым прочным образцом неоспоримого авторитета, каковые качества мыслимы только в письменном источнике. Теперь мы чисто исторически-научным путем приходим, по указанию Иоанна (Папия и Евсевия), к теории пользования, – и она не обманывает наших ожиданий, предлагая в Матфее крепкий прототип для композиции Марка. Мы уже знаем, что строение труда последнего близко напоминает первое Евангелие и по общему распределению материала, и по сочетанию многих частных эпизодов, сплоченных таким образом, что необходимо признать зависимость одного писателя от другого. Внимательное наблюдение открывает присутствие этого явления на протяжении всего нашего Евангелия⁶⁴⁹. «Из этого исследования, – по отзыву Клостермана, – вытекает, что при составлении целостного исторического сочинения по случайным рассказам Петра Марк в обоих отношениях, где они представляли ему наиболее свободы и были наименее надежны (именно: в аколуфической последовательности, то есть в историко-прагматической связи, и в выборе отдельных повествований), настолько далеко определялся примером Матфеева Евангелия, насколько ему допускало это выполнение своеобразного плана, рассчитанного на конкретную потребность особенного круга читателей, и насколько сохранение первоначальной окраски и способа изложения Петрова не вынуждало его к иному историческому воспроизведению»⁶⁵⁰. Далее оказывается, что это не был мифический Ur-Матфей и что теперешнее первое Евангелие в целом и полном виде существовало еще до нашего Марка, который и пользовался им⁶⁵¹. Мы, конечно, не можем знать, где и как спутник Петров познакомился с писанием Матфеевым, но нет причин не допускать этого ввиду живых и постоянных сношений между церквами в первохристианскую эпоху. Уж если нужен непременно определенный момент; мы могли бы указать на то время, когда Марк покинул Рим, после Павловых уз, и когда греческая редакция первого Евангелия нашла себе немалое распространение. Во всяком случае известность его «истолкователю» апостола обрезания имеет весьма большую вероятность и поддерживается тем, что раскрывает нам источник происхождения Марковой композиции, не объяснимой из одних воспоминаний. Но внимательность и подражение Матфею нимало не исключает самобытности и оригинальности евангелиста, как в этом убеждает чисто литературный разбор его труда. По словам Клостермана, он везде «обнаруживает себя человеком, который в самостоятельных частях с мучительной добросовестностью старается восстановить рассказы Петра без изменения их по содержанию и форме, так как им он был обязан материалом своей книги»⁶⁵². Если это справедливо, то наш второй синоптик даже своей подчиненностью первому ничуть не дисгармонирует со свидетельством «пресвитера» Иоанна, ибо во всех пунктах и материально и формально сохраняет яркий колорит устных сообщений своего наставника. С другой стороны, он не противоречит ему и выдержанным планом, чего не давал ему Петр своими отрывочными проповедями. Помимо того что находилось в этом, писатель встретил хорошего советника и неоспоримого помощника в Матфее, благодаря которому и получил возможность обработать всё богатство своих сведений в целостном изложении. Его повествование не всегда развивается в строгом соответствии с действительным ходом событий – οὐ τάξει [не по порядку], – но это и понятно, если апостол-мытарь не заботился об историко-хронологическом прагматизме. По этой причине и Марк, превосходя здесь свой образец, не возвышается еще до абсолютного совпадения с фактом по вопросам «где?» и «как?».

Трудная проблема о происхождении нашего второго Евангелия, составителем которого не был самовидец Господа, разрешается с совершенной удовлетворительностью; больше этого нельзя и требовать в речи о древних памятниках, из которых немногие могут похвалиться такой ясностью и отчетливостью в этих пунктах. Это косвенный аргумент, в какой мере наши Евангелия суть писания исторические, поскольку и в этих отношениях они столь заметно и резко выдаются между всеми первохристианскими творениями. Так, Марк не был участником и непосредственным зрителем сообщаемых происшествий; но они дошли до него из неложных уст Петра, и он сам по своей должности «эрминевта» необходимо должен был верно усвоят и точно запоминать сообщаемое. Источник его надежный и несомненный, но если он воспроизвел его с математической тщательностью (ἀκριβῶς), то его редакция обладает и авторитетом своего поручителя, который ее одобрил для священного употребления. Значит, она не только истинна материально, но и боговдохновенна. Равно и в самой композиции евангелист не действовал по прихоти своего вкуса или по шаткой проницательности своих соображений, а следовал указаниям апостола Матфея. Пусть даже у него было и нечто другое – и это не вредит его правдивости, так как не влияло насильственно на сущность его изложения, остававшуюся неприкосновенной. «Мы должны верить, – пишет Клостерман,-что и там, где он берет содержание и форму своего рассказа из иных (кроме Матфея) источников, им руководило здесь сознание, что заимствуемое им имеет за себя личный авторитет Петра или, по крайней мере, непосредственное ручательство кого-нибудь другого»⁶⁵³.

Еще прямее свидетельства о ближайших обстоятельствах происхождения Маркова Евангелия. Оно было написано в Риме и по просьбе тамошних христиан. «Они, -по словам Евсевия, – не довольствовались одним неписанным учением божественной проповеди, но убедительно просили спутника Петрова Марка оставить им и письменный памятник устно преподанного им учения и не отступали до тех пор, пока Марк не исполнил их желания. Таким образом они были возбудителями к написанию Евангелия, называемого Евангелием от Марка. Об этом повествует Климент в шестой книге Постановлений. Сотасно с ним свидетельствует о том же и епископ Иерапольский, по имени Папий»⁶⁵⁴. Не менее определенны на этот счет заявления Иринея, Ефрема Сирина, Епифания, Иеронима, Феофилакта Болгарского и др.⁶⁵⁵ Один Златоуст указывает на Египет, но с оговоркой, что этот вопрос не заслуживает особого разбора⁶⁵⁶. И не подлежит сомнению, что эта unica [единственное (место)] есть личное предположение по соображению с известием о пребывании евангелиста в Александрии, между тем все фактические данные о Риме были настолько всеобщи и сильны, что у Ефрема и в подписях некоторых сирских и греческих кодексов была даже высказана догадка о первоначальном латинском языке второго Евангелия, а потом в одном Пражском манускрипте (fragm. ex cod. Forojuliense, V-VI в.) был разыскан якобы латинский его автограф. Хотя и нашлись защитники этой мысли⁶⁵⁷, но она, конечно, ложна, ибо латинский оригинал – просто одна из разновидностей Вульгаты⁶⁵⁸; к тому же Августин и Иероним, вместе с большинством рукописных показаний, утверждают, что Марково Евангелие бьто изложено греческими буквами⁶⁵⁹, что показывает и нынешний текст, исключающий мысль о переводе. Тем не менее и этот факт достаточно говорит, как упорно держалось мнение о римском происхождении второго синоптика⁶⁶⁰. И последний вполне оправдывает верность этого предания⁶⁶¹. Прежде всего он имеет в виду, несомненно, не евреев, ибо рассматривает христианство само по себе, без отношения его к ветхозаветному культу и пророческим предначертаниям Избавителя, не в смысле осуществления ῥηθέν [реченного]⁶⁶². Поэтому в собственных рассуждениях евангелиста мы находим только две библейские цитаты: Мк. 1, 2–3; 15, 28, – причем в первом случае это воспроизведение слов Господа, получивших стереотипную форму (Мк. 1, 2: «как написано у пророка»; ср. Мф. 11, 10; Лк. 7, 27), и самого Предтечи (Ин. 1, 23); насчет же второй (из Ис. 53, 12) возможно предположение, не есть ли она глосса из Лк. 22, 37, поскольку не встречается в авторитетных кодексах В, א, А (codex Alexandrinus musei Britannici, V в.), C (Codex Ephraemi Syri rescriptus Parisiensis, V в.) и некоторых новейших, а равно в саидском (египетском) переводе⁶⁶³. Христа Марк не называет, подобно Матфею, «сыном Давидовым», но всегда «Сыном Божиим», «Сыном человеческим», основателем не «царства небесного», а «царства Божия». Такое заметное отрешение благовестил от законнической ветхозаветной почвы едва ли случайно. По всему видно, что писатель не считал этот предмет понятным и доступным для читателей. И это тем более справедливо, что он выпускает всю Нагорную беседу и намеренно избегает упоминания о преимущественных правах евреев на спасение (Мф. 10, 5; 15, 24; ср. Мк. 7, 24–30). У него мы не находим и таких обличений фарисейства, какими изобилует первое Евангелие (ср., например, Мк. 1, 4 ss. и Мф. 3, 7 ss.). Не менее сего второй евангелист краток в своих притчах, и четыре образца их раскрывают общую идею о предуготовлении к мессианскому царству, его развитии и принятии в его недра иных делателей (Мк. 4, 3–9, 26–30, 31–32; 12, 1–9). Марк предлагает «новое» учение (Мк. 1, 27) и рассчитывает, конечно, на новых слушателей, чуждых еврейско-теократической точки зрения в сотериологическом вопросе. Можно даже сказать, что они не были близко знакомы с этими представлениями, почему проходятся молчанием дидактические наставления Господа, приуроченные к еврейскому складу мышления и национальному пониманию, например о браке царского сына (Мф. 22, 2 ss.) и о девах мудрых и неразумных (Мф. 25, 1 ss.). Нередко он вынуждается даже к пояснениям, где у апостола-мытаря этого нет, и нарочито прибавляет, что значит есть нечистыми руками (Мк. 7, 2–4), что совершалось в праздник опресноков (Мк. 14, 12), а пятницу определяет как день перед субботой (Мк. 15, 42). Всё сказанное убеждает, что рассматриваемое писание было адресовано не к потомкам Авраамовым, но к людям совсем иного корня и другого типа. Но это не были и греки, поскольку греческую монету писатель переводит на римский счет: λεπτὰ (менее 1/6 коп.) δύο, ὅ ἐστιν κοδράντης (Мк. 12, 42 ­­ quadrans) [две лепты, то есть кодрант]. Отсюда следует, что ближайшим образом Марк рассчитывал на латинян, что мы заключаем из сравнительного обилия латинских терминов в греческой транскрипции⁶⁶⁴ и попадающихся чисто латинских оборотов⁶⁶⁵. Еще ближе этих лиц следует искать в столице тогдашнего мира. На это наводит упоминание сыновей Симона Киринеянина – Александра и Руфа (Мк. 15, 21). Не может подлежать спору, что евангелист отчеством этого «крестоносца» хочет указать нечто особенное, поскольку подобные родословные глоссы далеко не обычны даже при именах самих апостолов, а естественная цель его была та, чтобы напомнить об этом человеке своим читателям через посредство родственных ему членов, которые были им знакомы. В таком случае это был Руф, приветствуемый в послании к римлянам (Рим. 16, 13). Его же поэтому разумеет и Марк. Можно думать, что и Марию Магдалину он считает не совсем неизвестной для своего круга, как бы говоря: это та самая, из которой Иисус изгнал семь бесов (Мк. 16, 9). Об этой мироносице предание, хотя и смутное, говорит, что она была в Риме. К этому городу ведет также повествование о суде над Господом. Здесь евангелист без всяких предварений прямо говорит, что начальники отвели Его и предали Пилату (Мк. 15, 1), между тем Матфей (Мф. 27, 2), Лука (Лк. 3, 1) и даже Иоанн (Ин. 18, 28) определяют его должность и звание. Марк, очевидно, допускает, что для него это не нужно и его ближайшая публика хорошо знает, кто это был и почему он вынуждается вести обвинительный процесс против Спасителя решительно вопреки своему желанию. Всё это скорее заставляет предполагать римлян, и притом из более или менее высших чиновничьих слоев, где так внимательно следят за карьерой своих товарищей и крепко затверживают уроки прошлого в примерах своих собратов. И Климент Александрийский действительно рассказывает, что в числе желавших иметь письменный образец проповеди Петровой были некоторые кесарийские всадники (caesareani equites) – представители привилегированных придворных полко⁶⁶⁶. Мнение это возможно, поскольку св. ап. Павел еще ранее, во время первых своих римских уз, успел проникнуть до Кесарева дома (Флп. 4, 22), – хотя последний и не означает царского дворца, а указывает, вероятно, на «двор» или придворных⁶⁶⁷.

Рим и римские граждане разных классов – вот место появления и первые читатели нашего второго Евангелия, составленного под влиянием св. ап. Петра и на основании его сведений. Этот результат дает ключ и к разрешению вопроса о времени написания, хотя по данному предмету и существуют некоторые разногласия. Прежде всего рассматриваемый труд не мог выйти в свет ранее прибытия Петра в Рим, что, по всем наиболее прочным соображениям, случилось около 63–64 гг⁶⁶⁸ или даже после 67 г. Этим еще не устанавливается окончательно terminus ad quem [верхний предел], так как не препятствует отодвигать его дальше к какому угодно моменту. На помощь нам приходят здесь древние известия, что Марково Евангелие по крайней мере начато при жизни своего учителя и вдохновителя. По Клименту Александрийскому, он не противился этому делу и не склонял к нему⁶⁶⁹, а Евсевий и Иероним со своей стороны присоединяют, что «узнав это по откровению от Духа Божия, апостол возрадовался о ревности римлян и одобрил Евангелие для чтения в церквах», «et ecclesiis (ecclesiае) legendum sua auctoritate edidit» [и издал для чтения в церквах (Церкви) под своим авторитетом]⁶⁷⁰. Думают находить некоторое противоречие этому в словах Папия, будто бы говорящих о писательстве Марка после смерти его руководителя⁶⁷¹, но уже кесарийский историк понимал их согласно изложенному своему взгляду⁶⁷². Гораздо яснее выражается в пользу поздней даты Ириней. Сказав, что Матфей «γραφὴν ἐξήνεγκεν – τοῦ Πέτρου καὶ τοῦ Παύλου ἐν Ῥώμῃ εὐαγγελιζομένων καὶ θεμελιούντων τὴν ἐκκλησίαν» [написал Евангелие, в то время как Петр и Павел благовествовали в Риме и укрепляли Церковь], он продолжает: «μετὰ δὲ τὴν τούτων ἔξοδον Μάρκος <…> καὶ αὐτὸς τὰ ὑπὸ Πέτρου κηρυσσόμενα ἐγγράφως ἡμῖν παραδέδωκεν» [а после их исхода Марк <…> проповедуемое Петром передал нам в письменном виде]⁶⁷³. «Ἔξοδος« [исход] обычно значит смерть, exitus vel excessus е vita [уход из жизни], а связь его с »τούτων« [»их"] заставляет мыслить кончину Петра и Павла. Это побуждает многих экзегетов допускать, что «отец» одобрил только литературное предприятие и первичные заметки своего духовного сына, но подобное мнение прямо исключается определенным показанием о передаче полного Евангелия для (богослужебного?) употребления. Перед нами теперь дилемма: или лионский епископ разногласит с остальными авторами, или его текст нужно разуметь несколько иначе. К счастью, самая фраза этого ересеолога достаточно решает выбор во втором смысле. Если бы, по его мнению, Марк взялся за свой труд уже после мученичества Петра, тогда его проповедь была бы прошедшим и сщмч. Ириней сказал τὰ κηρυχθέντα [проповеданное] или τὸ κήρυγμα [проповедь]. Но он удерживает форму настоящего «τὰ κηρυσσόμενα» [проповедуемое], почему кажется, что устное благовествование еще продолжалось, когда он излагал его в письмени. Ἔξοδος [исход], следовательно, не всегда равняется θάνατος [смерть] и на техническом языке означало иногда просто «заключительную сцену трагедии», равняясь буквально нашим «уход, удаление»⁶⁷⁴. В нашем случае разгадку представляет латинский отрывок, где мы читаем, что по истечении некоторого промежутка апостолы «exierunt in fines terrae» [вышли в концы земли⁶⁷⁵. Таким образом и ἔξοδος указывает на «исшествие» спутников Господа из Палестины⁶⁷⁶. Не препятствует этому и pronomen τούτων [местоимение «их"], так как необязательно включать в него только двоих ближайших [т. е. Петра и Павла. -Ред.]. Конструкция Иринеева фрагмента скорее заставляет искать субъект выше, в тех, которые exierunt [вышли], ибо речь его течет в координированных тезисах: ὁ μὲν δὴ Ματθαῖος <…> μετὰ δὲ τὴν τούτων ἔξοδον [Матфей же <…>, а после их исхода] – и относится к общему положению о рассеянии двенадцати из Иерусалима. Тогда она будет звучать согласно и с собственными выражениями Марка: ἐκεῖνοι δὲ ἐξελθόντες ἐκήρυξαν [они пошли и проповедовали] (Мк. 16, 20). По всему этому мы заключаем, что второе Евангелие было выпущено еще до смерти или ухода Петра из Рима в конце 60-х годов I в. Правда, некоторые, по авторитету Евсевия и Иеронима, относят термин к пятому десятилетию, 42–43 г., но справедливее думать, что Марк уже по написании Евангелия отправился в Египет и устроил здешнюю церковь, как об этом и сообщает Епифани⁶⁷⁷ и тот же латинский писатель. В равной мере не видится причин и простираться дальше определенного нами пункта. Конечно, этот евангелист не связывает столь тесно с разрушением Иерусалима прекращения теперешнего миропорядка (Мк. 13, 7), но и вообще, чуждый строго еврейской точки зрения, он не проводит между ними Матфеевой параллели, каковая была бы и не совсем вразумительна для его первых читателей. Подобно сему и заметка о «проповедании всюду» (ἐκήρυξαν πανταχοῦ– Мк. 16, 20) не вынуждает изменить наше мнение, ибо распространение христианства до Рима, столицы тогдашнего цивилизованного мира, давало полное право называть этот факт всесветным. По этой причине уже Павел свидетельствовал, что «благовествование возвещено всей твари поднебесной» (Кол. 1, 23). Некоторое недоумение может возбуждать, что у нас получается весьма небольшой промежуток между началом Петровой евангелизации и ее закреплением в письмени. Но еще до прибытия туда Павла христианство пустило свои корни в Риме, а своей двухлетней деятельностью здесь он распространил его очень широко во всех классах общества. Петр только поддержал эту ревность и воспламенил ее до высшей степени, так что слушатели пожелали всегда иметь перед глазами образец его учения; «им, – по Евсевию, – казалось мало слышать его однажды»⁶⁷⁸, – и они обратились к Марку, который под живым впечатлением Петровых наставлений скоро и разом завершил свою работу с одобрения учителя. Может быть, лишь последние двенадцать стихов появились несколько позднее и вне Рима.

Мы разобрали внешние данные относительно второго Евангелия и пришли к тому научно удовлетворительному заключению, что в настоящем своем виде оно вышло в конце 60-х годов первого столетия на основании сообщений Петра (хотя, быть может, и при пособии Матфея) и предназначалось для римской публики. Эти выводы облегчают нам задачу дальнейшего обозрения рассматриваемого писания со стороны его содержания.

Благовестие Марка идет от самовидца и прежде всего воспроизводит действительное событие во всей его реальной непосредственности. Но последнее, как мы знаем, никогда не изображается у новозаветных писателей с чисто исторической целью, а лишь по особым практическим видам сотериологического свойства, и всегда носит на себе заметную печать «редактора» и его приспособлений к окружающей среде слушателей и читателей.

Для настоящего случая эти факторы выражаются именами «Петр» и «римляне», из коих первый дал Марку содержание, вторые же косвенно определили форму изложения.

Апостол обрезания ограничивал объем проповеди евангельской рамками земной жизни Искупителя (Деян. 1,21–22) и частными фактами Его деятельности в Иудее и Галилее после крещения Иоаннова. При заметной объективности воспроизведения, он далек от простого перечисления хронографов и везде уловляет сокровенный и существенный их смысл, показывая, «как Бог Духом Святым и силой помазал Иисуса из Назарета, и Он ходил, благотворя и исцеляя всех, обладаемых диаволом, потому что Бог был с Ним». Против этого божественного достоинства Его личности ничего не говорит и вся горестная и позорная Его участь. Правда, несмотря на то, «что сделал Он в стране Иудейской и в Иерусалиме», «Его убили, повесив на древе»; но «Сего Бог воскресил в третий день». Его жизнь, конечно, может показаться несколько необычной и не совсем вероятной, однако же слова Его учеников неоспоримы и не подлежат сомнению. Это «свидетели, предызбранные от Бога» (μάρτυρες οἱ προκεχειροτονημένοι ὑπὸ τοῦ Θεοῦ), которым Спаситель являлся и «которые с Ним ели и пили, по воскресении Его». Мало того: Он Сам «повелел им проповедовать людям и убеждать всех⁶⁷⁹, что Он есть определенный от Бога Судия живых и мертвых». Поэтому и «всякий верующий в Него получит прощение грехов именем Его», поскольку Он «Господь всех» и «во всяком народе боящийся Бога и поступающий по правде приятен Ему» (Деян. 10, 34–43). Всматриваясь в ход этих мыслей, мы легко находим центральный пункт тяжести в том положении, что Христос – величайшее и единственно божественное лицо всей мировой истории, владыка не только природы, но и духов. Ему нужно подчиняться, но Его сила не во внешней мощи, а в умиротворении и спасении по вере, которая и предлагается всем через достоверных зрителей Его жизни и дела. Нельзя не видеть, что в такой постановке благовестие евангельское приобретало характер универсальной общеобязательности и всемирной необходимости – и по своему божественному источнику во Христе и по его цели всеми желаемого и искомого нравственного совершенства, предначертанного в самой организации человеческой натуры.

Но еще более подходило оно в этом виде к потребностям римского общества. Не будем вдаваться в подробности и ограничимся пока беглыми замечаниями насчет первичной римской церкви. Она образовалась и сформировалась здесь неведомыми, таинственными путями, и корень ее скрывается в туманной неизвестности. Во всяком случае верно то, что главнейшим элементом в ней были язычники, а не иудеи. Ясные намеки на это имеются уже в Павловом послании, где апостол надеется получить у читателей некий плод, якоже и в прочих языцех (Рим. 1, 13)⁶⁸⁰, поставляя благодать и апостольство в покорении вере всех народов (Рим. 1, 5). Св. ап. Павел, по прибытии в столицу, созва сущия от иудеев первыя, но к его речам они отнеслись со скептическим высокомерием: о ереси сей ведомо есть нам, яко всюду сопротив глаголемо есть, почему они были и заклеймены грозным словом Исаии и отвергнуты (Деян. 28, 17 ss.). При таких условиях христианство могло находить для себя благоприятную почву или в прозелитах, или среди язычников. Рим с гордым пренебрежением высокомерия и с презрительным отвращением омерзения смотрел на еврея; и тем не менее – при расшатанности нравов, упадке древних культов и горячей, до экзальтированности и эксцентричности, жажде спасения и искупления – возвышенные идеи ветхозаветного откровения имели здесь немалое распространение. Сенека показывает, что «обычай этого преступнейшего рода возобладал настолько, что принят повсюду; victi victoribus leges dederunt» [побежденные дали свои законы победителям]⁶⁸¹. Иосиф Флавий даже заявляет, что «нет ни одного города греческого или варварского народа, где бы не соблюдался покой седьмого дня, где бы не сохранялись посты и новомесячия и где бы не было различения относительно пищи, какую запрещено нам есть»⁶⁸². И, по словам Ювенала и Тацита, многие принимали иудейство в ионном его объеме, вместе с обрезанием⁶⁸³; это צֶדֶק גֵּרֵי, «прозелиты правды». Еще более было таких, которые допускались в синагогальные собрания под условием признания семи (четырех?) «Ноевых заповедей», или «правил» (об идолослужении, богохульстве, человекоубийстве, воровстве, возмущении, блудном сожитии с близкими родственниками и вкушении крови и удавленины), хотя они и не разделяли всех остальных Моисеевых и «старческих» обязательств. Это обширный класс שַׁצַר גֵּרֵי , «прозелитов врат»⁶⁸⁴, приближающихся к греческим οἱ σεβόμενοι [почитающим (Бога)]⁶⁸⁵. Но само собой понятно, что все эти люди были побеждены мышцей Иеговы главным образом по причине осязательного для всех могущества Его в промыслительном водительстве потомков Израиля – и по внутренней устойчивости Его учения, не поддающегося разлагающему яду человеческого сомнения, и по субъективной его жизненности в железной преданности исповедников этой религии. Все подобные лица покорились силе и могли изменить ей только по несомненным обнаружениям еще большей крепости в очевидных фактах⁶⁸⁶. Для них поэтому было верно слово апостола Павла: иудеи знамения просят и боязливо стерегутся креста, являвшегося в их глазах соблазном (1Кор. 1, 22–23). Не менее этого естественно, что прозелиты не претворялись совершенно в еврейскую плоть и кровь. В складе их ума и в образе воззрений сказывалась прежняя закваска язычника, civis Romani [римского гражданина]. А как много говорил этот громкий титул? Он удостоверял принадлежность известного субъекта к могучему Риму, у подножия которого рабски пресмыкались все народы древнего мира, который своим мановением сокрушал целые царства, перед которым трепетали все и всё. Самая religio [религия] его была одной из политически-социальных функций⁶⁸⁷ и проникнута была тем же духом насильственного подавления личной свободы вопреки всякому убеждению, – и ее соблюдали даже тогда, когда и жрецы открыто смеялись над жертвоприношениями и обрядами. Римского гражданина нужно было сначала побороть, чтобы потом он стал веровать. При этом, конечно, в нем были тверды и требования разума цивилизованного и развитого. Своим научным критицизмом он в конец расшатал основы политеизма как не удовлетворяющего запросам ума положительного и сердца закаленного. Некоторые бросились в объятия самого отчаянного скептицизма, не видя нигде ни нравственно-благодетельной мощи, ни интеллектуальной осмысленности; другие предались чудовищным заносным культам Востока, чтобы хотя на время заглушить в себе неумолимую жажду правды и истины; иные склонялись к еврейскому монотеизму, который был запечатлен яркими чертами Бога великого и правосудного. Но все они искали религиозной системы с покоряющей интеллектуальной принудительностью, неизбежно порабощающей пытливость культуры и цивилизации. Как с нравственой точки зрения, так и в интеллектуальном отношении римлянин признавал только силу – силу знамений и чудес и силу абсолютной разумности. В этом случае для римского общества было не менее характерно второе изречение св. ап. Павла: «эллины премудрости ищут» – и, считая Христа распятого безумием, могут обратиться к Нему лишь тогда, когда познают, что для спасаемых Он не юродство, а сила Божия (1Кор. 1, 18, 22–23).

Само собой следует, насколько в большей мере эти требования должны были предъявляться со стороны язычников, к которым направлялось благовестие Христово устами апостола Петра и которых имел в виду поэтому и Марк в своем письменном изложении.

Встретив в иудеохристианском элементе нарождавшейся римской церкви удобную для себя почву, вполне соответствовавшую его миссии апостольства у обрезанных (Гал. 2, 8), Симон в то же время столкнулся с новыми запросами эллинской мысли, гласившей, что virtus – suprema lex [сила – верховный закон]. Естественно, что сообразно этому он вынужден был по преимуществу оттенять, что «благовествование Христово есть сила Божия ко спасению всякому верующему», как это проводил в своем послании и св. ап. Павел (Рим. 1, 16). Но если Марк был только верным «истолкователем», тростью в руках Петра, то неизбежно, что эти особенности типически отразились и на его Евангелии.

Это мы и видим на самом деле. «Начало (ἀρχή) Евангелия Иисуса Христа, Сына Божия» (Мк. 1, 1)⁶⁸⁸, – таковы первые слова «истолкователя» и «сына» Петрова и основной тезис его писания. «Благовестие», «радостная весть» – вот откровение, которое берет на себя поведать миру Марк. Перед лицом его стоял грозный Рим во всём блеске своего внешнего величия. Он сиял всеми преимуществами внешнего наружного благоденствия, но под ним таились смертельные раны и разъедающие язвы подтачивали каждую душу. Обладатель вселенной имел всё, чем может гордиться civitas [государство], но у него не было, что нужно для civis [гражданина] как живой, самосознающей и разумной особи. Ум – празден, сердце – пусто, и оба они болезненно ищут исхода то в безбрежном скептицизме отчаяния, то в диких оргиях восточного происхождения. Человек до мучительной агонии бился за право интеллекта, и самый равнодушный из римлян боязливо и с недоверчивой надеждой утопающего, подобно Пилату, задавался вопросом: «Что есть истина?». Он громом оружия и потоками крови заглушал в себе этот настойчивый вопль, но в душе всех пылает одна неутолимая жажда: «мира совести, света правды!». Таково именно благовестив Искупителя, в котором всё это заключается в изобилии и полноте. Это не теоретическая система, продукт гениального остроумия и необычайной проницательности, независимый от видимых достоинств или недостатков своего производителя. Это – самое существенное, эссенциальное свойство последнего, поскольку оно το εὐαγγέλιον Ἰησοῦ Χρίστοῦ [Евангелие Иисуса Христа] и неотъемлемо от Него⁶⁸⁹. В этом случае откровение и открывающий совершенно совпадают между собой и первое в своей значимости оказывается безусловно зависящим от второго как неизменно сопутствующий ему отблеск, как плод, по которому познается самое дерево. Кто же Он и каков Его авторитет? Великий гений? – но и Греция и Рим имели таковых слишком достаточно, чтобы убедиться в их немощи найти и дать единое на потребу. Избранник неба? – но все «кесари» были божественны, divi, хотя ближайший из них, Нерон, по своей прихоти сжег чуть не всю столицу и при зловещих факелах христианских мучеников продолжал справлять кровавую тризну на пепле и среди стонов обездоленного люда. Посланник богов? – но сами официальные служители их, жрецы и авгуры, открыто смеялись над своей религией и всем было ведомо, что она поддерживается по традиции. Итак, кто же Он? Это – υἱὸς τοῦ Θεοῦ [Сын Божий], не один из многих и от многих. Он Сын единственный и от Единого, понятие Коего инстинктивно сказывалось в веровании народа⁶⁹⁰.

Исключительно Его лицо, но не менее возвышенно и Его дело, свидетельствующее о Нем, показывающее Его божественное сыновство как факт очевидный и осязательный. Следуя древнему правилу «brevis esse via per exempla» [короток путь через примеры], св. ап. Марк щедро рассыпает такие примеры на каждой странице своего труда. При всём своем малом объеме он более других останавливается на чудесных явлениях в жизни Христа, и они во всяком случае уравновешивают дидактические отрывки. Его род невидный⁶⁹¹, однако же самый последний из великих пророков, какой был известен римскому прозелитизму, провозглашал Его крепльшим себя (Мк. 1, 7), а голос свыше поведал миру, что это ὁ υἱὸς ἀγαπητός [возлюбленный Сын] (Мк. 1, 11), находящийся в неразрывной связи любви не по расположению только, но по самой природе – naturaliter и essentialiter [природно и сущностно], – ибо это всегда сущий (εἶ) Сын Бога. Потому и последний не просто благоволит к Нему, но сама благодать почивает в Нем (ἐν ᾧ) и непосредственно изливается из этого неисчерпаемого источника. Его божественное достоинство сияет ярче солнца: Ангелы служат Ему (Мк. 1, 13) и даже одержимый духом в капернаумской синагоге восклицает: «Ты пришел погубить нас. Знаю Тебя, кто Ты, Святый Боже» (Мк. 1, 24). Он чужд обыкновенной человеческой ограниченности и властно упраздняет ее: горячка (Мк. 1, 30–31), проказа (Мк. 1, 40–45), паралич (Мк. 2, 3–12) повинуются Его малейшему мановению. В равной мере Он не подлежит и стеснительной человеческой условности: сухорукий исцеляется в субботу (Мк. 3, 1–6). Всё покорно Ему: буря утихает по одному слову (Мк. 4, 35–41), легион бесов трепещет перед лицом Его (Мк. 5, 1–20) и самая смерть уступает свои права всемогущему «восстани» (Мк. 5, 21–24, 35–43). Без всякого напряжения Его сила исходит из Него сама собой (Мк. 5, 25–34), питает тысячи народа (Мк. 6, 30–44; 8, 1–9), носит по волнам моря (Мк. 6, 45–52), краткими «пойди – вышел бес» изгоняет его (Мк. 7, 24–30). Глухота и косноязычие столь же мало значат для Него (Мк. 7, 31–37), как и слепота (Мк. 8, 22–26) или лунатизм (Мк. 9, 14–29). Он всех милует с царской щедростью (Вартимей: Мк. 10, 46–52) и судит всякое бесплодное дерево с решительностью абсолютного владыки (Мк. 11, 12–14). Ясно, что «Сей есть всем Господь» (Деян. 10, 36), но в качестве argumentum ad hominem [довода для человека] св. ап. Марк прибавляет еще несколько черт в подкрепление этой мысли. Греки и римляне твердо держались веры в демонов как злых или добрых гениев, и Цицерон заметил: «Esse divinum quiddam, quod Socrates daemonium appellat» [есть нечто божественное, что Сократ называет демоном⁶⁹². Эта сторона видимо выдвигается во втором Евангелии и в частом упоминании об этом предмете, и в самом способе изображения. Так писатель, не отрицая самого существования, приспособительно к тогдашним воззрениям, старается возвести читателей до истинного понятия о духовном и божественном. Это πνεύματα [духи], но πνεύματα ἀκάθαρτα [духи нечистые] – термин, встречающийся у него одиннадцать раз, тогда как у двух остальных он приводится только восемь раз (у Мф. – 2, у Лк. – 6)⁶⁹³. "Δαιμόνιον« [демон] – это зло, зло великое и могущественное в человеческой природе, поскольку она слаба и немощна и страдает от него тяжкими недугами; но оно ничто для Христа, поскольку Он – Сын Божий. Он поражает его на каждом шагу и в этом между прочим заключается Его дело. «И Он проповедовал в синагогах их по всей Галилее и изгонял бесов» (Мк. 1, 39)⁶⁹⁴, – пишет евангелист, представляя длинный перечень таких случаев (Мк. 1, 23–27, 34, 39; 3, 11 ss., 15, 22–27; 5, 2–20; 6, 7–13; 7, 25–30; 9, 16–28, 38; 16, 9, 17). И сам Господь полагал здесь одну из важных миссий Своего служения. Он «поставил двенадцать <...> чтобы они имели власть <...> изгонят бесов» (Мк. 3, 14–15) и подтвердил ее при послании на проповедь (Мк. 6, 7: даяше им власть над духи нечистыми), и они бесы многи изгоняху (Мк. 6, 13). Равно и расставаясь с ними, всем верующим Христос даровал обетование: именем Моим бесы ижденут (Мк. 16, 17). При таких знамениях могущества признание Его божества невольно исторгалось из уст самых злейших Его врагов. Несмотря на строгое запрещение Спасителя говорить, что Он- Христос (Мк. 1, 34; 3, 12), «духи нечистые, когда видели Его, падали пред Ним и кричали: Ты Сын Божий» (Мк. 3, 11), «Ты Святый Божий» (Мк. 1, 24), «Иисус – Сын Бога Всевышнего» (Мк. 5, 7). По этой же причине при одном имени Его нечистая сила удалялась даже через тех, кто не ходил за Ним (Мк. 9, 38).

Искупитель у Марка рисуется как божественное лицо абсолютного и исключительного достоинства; Его чудеса свидетельствуют об этом, Его господство над демонами поставляет Его вне ряда всех глаголемых богов на небе и на земле. И это не мнение только Его пылких поклонников и восторженных последователей. Напротив, они сдержанны и крайне осторожны в своих выражениях. Св. ап. Марк как будто намеренно проходит молчанием все подобные примеры (ср. Мф. 14, 33; 16, 16; Ин. 6, 68–69 и др.), не желая быть заподозренным в пристрастии и партийности. Даже при встретившейся неизбежности он наименее решителен в провозглашении божественности Господа устами Его апостолов, и Петр при Кесарии Филипповой просто говорит: Σύ εἶ ὁ Χριστός [Ты Христос] (Мк. 8, 29)⁶⁹⁵. Нет, над Ним сбылось древнеримское изречение: vox populi – vox Dei [глас народа – глас Божий], хотя от всех Он требовал самого глубокого молчания (Мк. 7, 36). И мы уже видели, каким ореолом величия и изумления окружается Иисус в изображении Марка, какие клики энтузиазма и восхищения преследовали Его всюду. Посему Он не мог никуда показаться и принужден был удаляться в места пустынные (Мк. 1, 35; 6, 31–32, 35) или в пределы Сирофиникии, но и там находила Его увлеченная толпа и вне черты священной земли Он не може утаитися (Мк. 7, 24). «И чрезвычайно дивились и говорили: всё хорошо делает – и глухих делает слышащими, и немых -говорящими» (Мк. 7, 37). «Что есть сие?» (Мк. 1, 27)- такой возглас сопутствовал Ему с начала до конца, от Капернаума до Голгофы. Поруганный, обесславленный, презренный – и на кресте Он исторгает торжественное исповедание из зачерствелого сердца грубого сотника: «Истинно человек сей был Сын Божий» (Мк. 15, 39)⁶⁹⁶. Yἱὸς τοῦ θεοῦ [Сын Божий] – вот настоящая характеристика Иисуса из Назарета. Это мнение самого евангелиста, но его громко возглашает Отец Небесный, об этом вопиют все Его дела, это невольно высказывают злые демоны, это признает косная толпа народа, это бьет в глаза низкого язычника, человека меча и крови, даже среди всех ужасов самого последнего позора. Исключительная божественность Христа есть факт – факт глубокого опыта, живой истории.

Но понятно само собой, что при таком Своем достоинстве Он должен быть явлением особого рода, выходящим из обыкновенного ряда, что бы ни было высокого под солнцем. Сущность Его служения заключается в проповеди Евангелия, но это «τὸ εὐαγγέλιον τοῦ θεοῦ» [Евангелие Божие] – величайшая радость, которая исходит от Бога и почерпается в непосредственном общении с Ним через Сына. По этой причине она носит характер своего первоисточника и стоит вне приспособлений к земным человеческим условиям, поскольку выше их. Это Евангелие не есть благовестие того царства⁶⁹⁷, какого желали евреи и какое созидалось железной рукой Рима, не наполняя его внутренней пустоты. Оно всецело и всюду божественно. Таково же и самое дело Господа. Он учреждает новый порядок, ибо без него немыслимо правильно организованное существование, но это «ἡ βασιλεία τοῦ θεοῦ» [царствие Божие]. Если в эпитете «τῶν οὐρανῶν» [небесное] сказывается у Матфея намеренный контраст земным мечтаниям современного иудейства, то своим «τοῦ θεοῦ» [Божие] Марк видимо противополагает его наличной римской действительности⁶⁹⁸. Urbs [зд.: Рим] сковал весь бассейн Средиземного моря, и его держава проникла в глубь Востока, в туманную даль Европы – насколько же крепче должно быть царство Божие? Состояние римского гражданства считалось единственно нормальным и желательно счастливым с политической социальной точки зрения – насколько же блаженнее и сладостнее принадлежать к сынам царства Божия? Во всяком случае оно чуждо той слабости, которая естественно присуща всякому человеческому совершенству и неизмеримо превосходит всякую мирскую утеху, в самом упоении носящую зародыш гибельной отравы. Но это и не могло быть иначе во Христе, так как Он – Сын Божий, а вся Его деятельность была непосредственным обнаружением Его существа и имела равное значение во всех своих частях. Его чудеса свидетельствовали о его божественном достоинстве. Одинаковым чудом была и Его проповедь, далекая от всякого философского схематизма и не подлежащая условной школьной критике. «И все ужаснулись, -упоминает евангелист, -так что друг друга спрашивали: что это? что это за новое учение, что Он и духам нечистым повелевает со властью, и они повинуются Ему?» (Мк. 1, 27). Все Его действия были не меньшим наставлением, чем Его слова, и потому у Марка чисто дидактические отрывки не превышают повествовательных и отличаются характером универсальности. Достаточно припомнить, что он опускает почти всю Нагорную беседу и в других случаях тщательно избегает освещения событий со строго теократической точки зрения, как это мы видим у Матфея. Он, конечно, не умалчивает об отношениях Христа к евреям, но говорит о них не затем, чтобы по контрасту изобразить своих последователей в качестве истинных сынов Израиля, а с той целью, чтобы показать в Нем силу, которой нужно повиноваться, или иначе она сокрушит непокорных, кто бы они ни были. Всякие преимущества перед ней бледнеют и исчезают. Иже аще сотворит волю Божию, сей брат Мой, и сестра Моя, и мати Моя (Мк. 3, 35), – замечает Спаситель. Его столкновения с тогдашним иудейством только иллюстрируют это положение. Ослепленные потомки Израиля допускают влияние на Него веельзевула, но эта хула достойна вечного осуждения (Мк. 3, 20–30). Они навязывают всем предания старцев, но это – гибельное и нелепое лицемерие (Мк. 7, 1–23), скрывающее поядание домов вдовиц (Мк. 12, 38–40). Естественно, что все коварные придирки с этой стороны служат только к большему их посрамлению, и все дивятся Ему (Мк. 12, 13–34). По несомненному и для них свидетельству, Он – Господь Давидов (Мк. 12, 35–37) и, сокрушая врагов, торжествует там, где они готовили Ему конечное поражение. Его семена не приносят здесь плода, но лишь потому, что они падают в терния или на каменистую землю (Мк. 4, 1–20). Между тем на удобной почве они развиваются и растут безо всякой заботы со стороны человека- единственно по присущей им энергии (Мк. 4, 26–29), так что меньшее всех зерно горчичное становится больше всех злаков и под тенью его могут укрываться все птицы небесные (Мк. 4, 30–32). И никакие злобные замыслы не в состоянии прекратить этой вечной жизненности. Виноградари убьют сына, но господин погубит тяжателей, а отвергнутый камень сделается главою угла (Мк. 12, 1–12). Значит, учение Христа есть новое в самом истином смысле и столь же могущественно, как и самая Его личность, почему и оба они вызывают одинаковое восхищение. Но уже всё это говорит и о высочайшей Его премудрости, прокладывающей себе путь при самых тяжелых обстоятельствах. Смерть Господа будет торжеством Его идеи среди лучших делателей на пространстве всего мира, и все Его слова мудро направлены к этой великой цели, хотя бы вопреки всяким обычным расчетам: «Человекам это невозможно, но не Богу; ибо всё возможно Богу» (Мк. 10, 27). Потому Его речи закрывают все уста, так что никто из противников уже не смеет и спрашивать Его (Мк. 12, 34), а в сердцах смиренных они возбуждают не меньший восторг восхищения (Мк. 12, 17). Все дивятся учению Его (Мк. 1, 22; 11, 18): «И многие слышавшие с изумлением говорили: откуда у Него это? что за премудрость дана Ему и как такие чудеса совершаются руками Его?» (Мк. 6, 2).

Итак: во всём и всегда Христос есть Божия сила и Божия премудрость, заявляющая себя даже в самых скорбных положениях. Его распятие было страшным уничижением, но это было неизбежно в мире зла, которое нельзя было устранить вполне частным его упразднением в определенных случаях. Оно обложило людей всяческими болезнями, ввергло их в железные объятия духов нечистых, – и Спаситель всюду парализует его значение. Однако же было ясно, что корень его глубже и само оно может быть уничтожено лишь в смертельной схватке. Господь глубоко вздыхал уже при виде глухого косноязычного и всего ослепленного рода (Мк. 7, 34; 8, 12), предвидя, что господство князя воздушного будет низвергнуто единственно кровавой жертвой. И никому иному, как Риму, не было столь известно, что всякое величие созидается кровью и действительная победа получается только после жестокого крушения. И по вниманию к планам божественным и со своей точки зрения он [Рим. -Ред.] должен бьт отказаться от мысли, будто Христос распятый есть безумие, а обязывался признать здесь величайший разум. И это еще более понятно и по самому существу Его царства и по условиям нового гражданства.

Будучи божественным, первое [т. е. царство. -Ред.] объемлет всю вселенную и не ограничивается какой-либо територией. Господь имеет особых сынов, но не исключает от участия в своих благах и других. Он говорит только: «Дай прежде насытиться детям», – и когда псы приобретают свойства последних, они получают не одни крохи, но все богатства Его изобильной трапезы (Мк. 7, 27–30). Виноградник Божий составляет наследие всех добрых делателей (Мк. 12, 9). Отсюда и конечная заповедь Спасителя ученикам: шедше в мир весь, проповедите Евангелие всей твари (Мк. 16, 15), – и «они пошли и проповедали везде» (Мк. 16, 20). Вот где настоящая монархия, слабым подобием которой думала себя считать римская держава. Но царство Христово превосходит вторую и в другом отношении. Со своим могуществом оно не навязывается насильно и не порабощает вопреки личной воле и искреннему расположению. Господь «дивится неверию» (Мк. 6, 6), но не склоняет к принудительному согласию. Он просто устраняется. «И не мог совершить там никакого чуда», -пишет евангелист (Мк. 6, 5); «истинно говорю Вам, -замечает Иисус, -не дастся роду сему знамения» (Мк. 8, 12). Сила Божия неизмерима, но она ждет свободного признания. С этой стороны для Марка характерны некоторые особые эпизоды фактического и дидактического свойства. Глухого и гугнивого Он исцеляет не сразу, но сначала удаляет его от народа, давая ему удобство собраться с мыслями, и постепенно возводит его на высшую ступень верующего убеждения вложением пальца в уши и прикосновением к языку. Лишь тогда Его «еффафа» разрешает уста (Мк. 7, 32–35). Всё это моменты постепенного возрастания души, пока она сделается достойной божественного дара. Человек не вдруг получает полное зрение, но по мере личного и добровольного усовершенствования. Подобно Вифсаидскому слепцу, действие Божие возжигает в людях мерцающий пламень, чтобы затем он возгорелся ярким огнем. Плюновение дает слепому видеть проходящих людей, как деревья, и уже после этого по мановению Господа для него стало всё ясно (Мк. 8, 22–25). Необходима поэтому сознательная и свободная предрасположенность, чтобы сила объективная сделалась прочным достоянием каждого. Всякое зерно в руках сеятеля было одинаково плодовито, но оно требовало удобной почвы. Если таковая есть, «земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе» (Мк. 4, 28). Еже аще что можеши веровати, вся возможна верующему (Мк. 9, 23). Имейте веру Божию. Аминь бо глаголю вам, яко, иже аще речет горе сей: двигнися и верзися в море и не размыслит в сердце своем, но веру имет, яко еже глаголет, бывает: будет ему, еже аще речет (Мк. 11, 23), -таковы принципы нового могущественного царства. Оно созидается, растет и крепнет не рабством, а свободным избранием, при котором сила не подавляет личности и не усвояется только как формальное право, но внутренне сливается с существом человека и становится основой его дальнейшего процветания. «Вы знаете, – сказал Христос апостолам, – что почитающиеся князьями народов господствуют над ними и вельможи их владеют ими. Но между вами да не будет так: а кто хочет быть бóльшим между вами, да будет вам слуга; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом» (Мк. 10, 42–44). В царство Божие нужно входить с детской простотой и искренней чистотой невинности (Мк. 10, 14–15), путем добровольного умаления, но тогда откроется вступившему весь источник неиссякаемых благ: «кто имеет, тому дано будет» (Мк. 4, 25). И Рим больше других чувствовал, насколько непрочно внешнее подчинение, когда каждый тяготится игом деспота и всякую минуту готов его свергнуть, и для него был особенно понятен мощный призыв величайшего из великих, единственного Сына Божия: приближися царствие Божие: покайтеся и веруйте во Евангелие (Мк. 1, 15). В нем сила абсолютная, в нем же и совершенная радость.

Изображением божественного достоинства и верховной премудрости Христа св. ап. Марк предуготовляет к свободному признанию Его со стороны язычества, гордого блеском своего политического преобладания и роскошью своей цивилизации. Спаситель есть Божия сила и Божия премудрость – это факт очевидный⁶⁹⁹, но насколько он достоверен как явление действительной истории? Об этом громко говорят Его дела и учение, но были ли они и происходили ли именно так? Отсюда неизбежный по плану второго Евангелия вопрос: в какой мере несомненно возвещение апостолов? Уже св. ап. Петр выставлял их свидетелями предызбранными от Бога (Деян. 10, 41), и его «истолкователь» фактически оправдывает это неоспоримое значение их. В этом отношении немаловажно одно то, что во втором Евангелии наиболее часто упоминается о запрещении Господа демонам и исцеленным разглашать о Нем в народе (Мк. 1, 24 ss., 34, 43 ss.; 3, 12; 5, 43; 7, 36; 8, 26). Величие посылающего требовало и соответствующих вестников, что признавалось и языческим культом, побудившим листрийцев принять Варнаву за Зевса, а начальствовавшего в слове Павла-за Эрмия (Деян. 14, 12). Потому и в христианстве, по выражению Илария, «apostolorum erat proprium praedicare» [возвещать – привилегия апостолов]⁷⁰⁰. И мы видам, как Марк особенно выдвигает вперед учеников и подробно говорит об их призвании, поставлении и посланничестве. На всём протяжении его труда – и в многолюдстве, и в уединении – Спаситель всегда является окруженным своими последователями (Мк. 1, 18 ss., 35–36; 3, 7; 6, 1 и др.). Избрав двенадцать, Он только им сообщает полное откровение нового царства и, по утверждении их словами и знамениями, отправляет на проповедь. И после Он уделял им преимущественное внимание в целях предуготовления к благовестническому служению (Мк. 6, 30 ss.; особенно Мк. 7, 1 ss.; Мк. 8, 27-Мк. 10, 31; Мк. 13, 1–27), являлся им по воскресении и уполномочил на всемирное благовествование с неограниченной властью: иже веру имет и крестится, спасен будет: а иже не имет веры, осужден будет (Мк. 16, 16). И свидетельство их тем истиннее и авторитетнее, что они сами достигли своего убеждения путем тяжелой внутренней борьбы и тревожных сомнений. И, конечно, не без нарочитого намерения Марк столь часто говорит о колебаниях, недоумениях, подозрениях апостолов, жестоком падении пламенного Петра и даже в заключение приводит, как Господь упрекал за неверие и жестокосердие (Мк. 4, 40; 6, 52; 8, 17 ss.; 9, 18; 16, 14). Ясно по всему, что их показание в такой же мере несомненно как факт истории, в какой оно действительно для их внутреннего сознания. В этом случае dubitatio eorum nostram fidem auget [их сомнение умножает нашу веру], по счастливому замечанию блж. Иеронима⁷⁰¹.

Христос есть Божия сила и Божия премудрость, неизбежно, хотя свободно, подчиняющая себе всё великое и разумное в мире, – таковы характеристические черты благовестия κατὰ Μᾶρκον [по Марку]. Но всякая истинная мощь требует покорности, а нравственное превосходство обязывает к благоговейному признанию и поклонению. Особенно это справедливо по отношению к Искупителю, Который, по неоспоримому уверению, Господь и Владыка всяческих. Сей есть Сын Мой возлюбленный, Того послушайте (Мк. 9, 7), – вот цель второго Евангелия. Оно рассчитано прежде всего на римлян, но уже в самом универсальном характере его заложены основы и его вселенского значения – побеждать всех, кто способен чувствовать и понимать божественное величие и небесную крепость. «А они пошли и проповедали везде» (Мк. 16, 20), – столь же всеобще и покоряющее действие писания Маркова.

Указанные материальные особенности Евангелия Маркова характерно отразились на самом способе изображения событий и на внешнем их изложении. Божественное достоинство Искупителя – этот тезис требовал резкой и пластической кисти, соответственной возвышенности самого факта. Здесь не нужно было каких-либо искусственных и тенденциозных комбинаций, поскольку во Христе всё было одинаково божественно – и слова и дела. Чудотворения Господа встречаются возгласом: «Что это за новое учение?» (Мк. 1, 27). Его наставления вызывают вопрос изумления: «Как такие чудеса совершаются руками Его?» (Мк. 6, 2). При этих условиях достаточно было схватить явления во всей их живости, предоставив им самим произвести нужный эффект, безо всяких национальных приноровлений или философской осмысленности предусмотренной схемы. По этой причине у св. ап. Марка нет такого выдержанного плана, какой мы находим у Матфея. Нельзя согласиться, будто у него совсем не наблюдается хронологического порядка: Папий этого не говорит, а сравнение его Евангелия с писанием Луки ясно показывает, что он во всяком случае ближе к хронологической точности, чем апостол-мытарь. Но каковы бы ни были мотивы его оригинальной группировки частных эпизодов, неоспоримо, однако же, что нередко он рассказывает οὐ μέντοι τάξει [не по порядку], не держась строго подлинной последовательности; например, призвание первой апостольской четверицы было не прежде (Мк. 1, 14 ss.; ср. Мк. 6, 1 ss.), а после (Лк. 4, 16 ss. и 5, 2 ss.) отвержения Спасителя в Назарет⁷⁰². Точно так же и во внутреннем строении не замечается строгой систематичности, и события часто сменяются без видимой связи, сочетаваясь между собой неопределенными εὐθέως [тотчас], καί [и], πάλιν [опять] – термины, столь частые во втором Евангелии⁷⁰³. Можно уловить только общую идею, которая с разных сторон иллюстрируется отдельными повествованиями. Это уже известное нам положение, что Христос есть Господь всех. Во вступлении (Мк. 1, 1–20) оно развивается на основании свидетельств Предтечи и Небесного Отца, подтверждаемых фактом служения Ангелов, а в избрании апостолов указываются поручители справедливости этих сведений. Затем в первой части (Мк. 1, 21-Мк. 9, 28)⁷⁰⁴ описывается, как раскрывалось Его божественное сыновство исторически- в течение Галилейского периода – чудесными знамениями в Капернауме и его окрестностях (Мк. 1, 21-Мк. 2, 12), производившими такое действие, что значения их не могли отрицать даже враги (Мк. 2, 13-Мк. 3, 35), тем более что это божественное достоинство оправдывалось и деятельностью учеников во время краткого их посольства (Мк. 4, 1– Мк. 6, 32) и обнаруживалось всё с большей и большей разительностью и перед лицом народных масс и в тесном апостольском кружке (Мк. 6, 32-Мк. 9, 49). После этого во втором отделе (Мк. 9, 29-Мк. 13, 37) еще полнее и прямее выражается сущность учения и дела Христова, сколько великого, столько и скорбного. В заключении (Мк. 14, 1-Мк. 16, 20) в смерти и воскресении представляется истинное основание царства Божия сначала в лице немногих Его учеников, а через них и в Церкви вселенской по всему миру. В таком порядке рисуется божественность Спасителя, но у Марка эта идея является не в качестве вывода из фактов, а с достоинством самого факта – в откровении Сына Божия, благовествующего о Себе и об искуплении всей жизнью, в которой заключается эта величайшая для человечества радость. Посему здесь Евангелие совпадает с моментом сошествия Господа на землю, исторически предваряемого Предтечей. Начало его не на небе, как у Иоанна, а среди нас, когда Сын Божий становится Иисусом Христом и являет Себя таковым. Ему и нужно предоставить удостоверение Своего божественного значения. И действительно, у второго евангелиста Господь говорит Сам о Себе всей Своей объективной реальностью, и она составляет первый предмет заботливости священного писателя, воспроизводящего события во всей их непосредственной жизненности. Отсюда отсутствие строгого плана. Но вместо и взамен этого везде проглядывают особенная пластичность и пунктуальная детальность повествования. Христос- лицо историческое и в известной степени человеческое, однако же в самой Его историчности неизменно сквозит безмерность божественной энергии. Он не исполнение прошлого и не основание для будущего, и тем не менее Его настоящее есть то и другое одновременно и существенно, поскольку Он – Бог. Пусть же Он сам свидетельствует о Себе, что и как было, – и Его голос будет громче и победоноснее всяких ученых и умных слов! Так и поступает Марк, труд которого может быть назван живой и яркой картиной действительности. Несколькими штрихами он разом переносит нас в историческую обстановку⁷⁰⁵ – и подробности, по-видимому излишни⁷⁰⁶, оказываются необходимыми для совершенного выяснения простого факта, глубоко запечатлевающегося в нашем уме. Мы как бы сами присутствуем и участвуем в происходящем, разделяем чувства окружающих⁷⁰⁷, видим взор любви или гнева, наблюдаем движение сердца Господа⁷⁰⁸, слышим голос нежности⁷⁰⁹, схватываем особенности Его выражений⁷¹⁰, даже самую Его речь⁷¹¹. Подобно сему тщательная точность касательно лиц⁷¹², чисел⁷¹³, времени⁷¹⁴ и мест⁷¹⁵ сразу развертывает перед нами всю сцену. И там, где только обнаруживается ἀκρίβεια [точность] «истолкователя» Петрова⁷¹⁶, впечатление часто усиливается какой-нибудь добавочной чертой⁷¹⁷. Благодаря этому у св. ап. Марка всё дышит силой, бьет могучим ключом жизни, всё чарует сердце, приковывает внимание, овладевает существом. Тут виден пламенный и стремительный Петр, но через него ярко просвечивает Тот, Который уже в день Пятидесятницы покорил его слову около трех тысяч (Деян. 2, 41), а между ними были «парфяне, мидяне, эламитяне и жители Месопотамии, Иудеи, Каппадокии, Понта и Асии, Фригии и Памфилии, Египта и частей Ливии, прилежащих к Киринее, и пришедшие из Рима, иудеи и прозелиты, критяне и аравитяне» (Деян. 2, 9–11). Это был Сам Христос, вечный и всемирный победитель. Его мощь отражается в каждом эпизоде; она же сказывается и в самом стиле Евангелия-живом, отрывочном, энергичном. Под пером Марка всё одушевляется⁷¹⁸, и самый рассказ его не течет в монотонном однообразии и сухой прозаичности, а как бы раскрывает перед нами событие в ряде последовательно-сменяющихся картин. «Καὶ εὐθύς» [и тотчас] – таков его обычный переход (до 28 раз, между тем как у Матфея – 8 раз, у Луки – дважды), который беспрерывно твердит вам: «и тотчас, и еще, и затем – смотрите!». Наряду с этим его любовь к praesens historicum [настоящее историческое время]⁷¹⁹ и к прямым оборотам вместо косвенных⁷²⁰ поставляет читателя лицом к лицу с самым действием, а сочетание терминов и фраз, сходных по значению⁷²¹, придает рассказу большую выпуклость и рельефность, приподнимает его тон до высокой степени определенности и раздельности, необходимых для точного и быстрого восприятия. Подобно евангелисту Иоанну, св. ап. Марк не растягивает предложений в длинные периоды, но, повторяя субъект, разбивает их на несколько маленьких, из коих каждое привносит новый оттенок, чтобы в общем составить целостный и картинный образ⁷²². Марк пишет, как очевидец-художник, а не как мыслитель-историк; он не обсуждает известное явление, но воспроизводит его со всей жизненностью. Часто одним широким и энергичным размахом кисти евангелист врезывает его в наше сознание, точно артист, заставляющий говорить мертвые черты какой-нибудь незаметной линией. Его особые термины всегда исключительно сильны⁷²³, и нигде столь часто не встречаются ἅπαξ λεγόμενα [выражения, употребленные единственный раз]⁷²⁴, возвышающие его речь до возможной напряженности и интенсивности. Всё это, взятое вместе, удивительно согласуется с божественной личностью Христа-Чудотворца и гармонически совокупляется для выражения главной мысли. Он – Божия сила и Божия премудрость в Своих словах и делах; таким же Он отпечатлевается со всей Своей небесной мощью и в повествовании Марка, как единственный и несравненный Сын Божий, помазанный Духом Святым. Содержание и форма здесь чудно сливаются между собой и великое само в себе находит полное отражение в величественном по изложению. И ни у кого более нет такой поразительной гармонии и никто так убедительно не внушает каждому человеческому сердцу: Сей есть всем Господь <...> яко Бог бяше с Ним (Деян. 10, 36, 38). Покайтеся и веруйте во Евангелие (Мк. 1, 15), «приимите благовествование мира через Иисуса Христа» (см. Деян. 10, 36).

* * *

Спаситель всеми обстоятельствами Своей жизни показывает, что Он истинный Мессия – это засвидетельствовал нам Матфей. Но по этому самому Христос есть лицо божественное, стоящее выше веков и царств земных. Такое положение св. ап. Марк иллюстрирует изображением Его жизни во всей ее исторической реальности, откуда прямо вытекает, что Искупитель – Сын Божий и Сила Божия, покоряющая всё, всех и всегда, и Его нужно слушать. Впрочем, Он не действует принудительно, не порабощает, а подчиняет Себе по свободному и сознательному исповеданию Его величия, чтобы каждый человек нашел здесь свое полное раскрытие до возможного совершенства. С этой стороны Господь является и высочайшей благостью, которая безо всякой заслуги приходит на помощь ограниченной слабости. Немощное закона она упраздняет его нескончаемой действенностью, безбожие неверия заменяет откровением Отца и то и другое связует безмерной любовью в единое живое целое, возрастающее под животворным ее влиянием от славы в славу до абсолютной немерцаемости на лоне Авраамовом. Во Христе сретаются совершенная истина и безграничная милость, и в Нем всё находит свою крепость и познание, возглавляется в царство мира, любви и славы, где нет различия званий, положений и состояний. Эта истина и выражается в Евангелии Луки, по которому одинаково получают участие в пиру Божием и блудный сын, и старший брат. Точка отправления и основной характер этого синоптического изображения совершенно понятны и ясны. Раньше было аргументировано, что христианство, вопреки земным чаяниям иудейства, есть явление чисто небесное или божественное. В таком случае оно не подлежит обычным стеснениям, но над всем господствует и потому будет всемирно покоряющей силой. Отсюда неизбежно вытекает, что последняя во всей глубине и полноте может отвечать всем запросам человеческого существа, ищущего правды, мира и спасения, как универсально-гуманитарная. Этот тезис был основным догматом всей апостольской деятельности св. ап. Павла и, естественно, находит себе раскрытие у его спутника – евангелиста Луки, который своим историческим повествованием удостоверяет с неотразимостью, что 1) Христос есть Спаситель всего и для всего человечества и что 2) только Он избавляет всякую душу, почему 3) перед Ним все одинаковы и в Нем сливаются на правах равного усыновления Богу. Вот существенное содержание третьего Евангелия, подлежащего теперь нашему специальному рассмотрению.