Часть VII.

Ушло дитя любви… Нет, не мертва она, В небесной школе дочка пребывает. Там наша тщетная забота не нужна, Там Сам Христос малютку наставляет.

Генри Уордсворт Лонгфелло.

Среди тех, кого взяли на попечение супруги Андерсоны, была и многодетная незамужняя женщина, весьма неуравновешенная по характеру. Назовем ее Джулией. От трех отцов прижила она троих сыновей. Обратившись в Православие, она прожила у Андерсонов больше года. Средний сын, красивый паренек-мулат (выберем ему имя Феофил) очень сдружился с ровесницей, дочкой Андерсонов, очаровательной белокурой девочкой Маргаритой. В 1969 году девочка тяжело заболела. Доктора лишь разводили руками. Поражен был весь организм, и, стараясь вылечить один недуг, они усугубляли другой. Маргарита таяла на глазах, очень страдала, и надежды на выздоровление уже не оставалось. Безутешно рыдали родные. Владимир и Сильвия решили в столь трудное для семьи время отослать старших детей, дабы те не находились постоянно под гнетом горя. 12-летнюю дочь Сильвию они отправили в женский монастырь в Сан- Франциско, 11-летнего Томми (крестного сына о. Серафима) – в Платину. В скиту мальчик оказался очень полезен по хозяйству отцам. Каждый день он пешком ходил в школу далеко внизу, у подножия горы. 3-го ноября 1972 года, почти год спустя после приезда Томми, отцы получили печальное известие о кончине Маргариты.

Отец Серафим отвел мальчика в трапезную, усадил и принялся объяснять, как души невинных детей, вроде Маргариты, восхищаются Богом сразу на небеса. Мальчик смекнул, куда клонит его крестный отец.

– Она умерла? – спросил он.

– Нет, она вознеслась на Небо, – и о. Серафим не смог сдержать слез. Заплакали и о. Герман с Томми.

На следующий день все отправились к Андерсонам. Сильвия обратилась к ним с просьбой, подсказанной Томми, попросила разрешения похоронить дочь в монастыре. Ее бы утешала мысль, что всегда можно приехать в этот тихий уголок и побыть с дочкой. Отцы согласились и незамедлительно получили разрешение от местных властей.

Отпевание усопшей проходило в женском монастыре в Сан-Франциско, где некогда Владимир непосредственно познакомился с Православием. Вокруг гроба, сделанного Владимиром собственными руками, собрались монахини. Маргарита лежала в белом платьице, лицо ее запечатлело невинность и покой, многие русские монахини плакали. «Она словно ангел», – говорили они. Шестеро детей Владимира со свечами стояли подле гроба, слушая молитву по почившей сестре. К стоявшим подле гроба о. Герману и о. Серафиму подошел верный друг Маргариты, Феофил.

– Можно я буду жить у вас? – спросил мальчик.

– А почему вдруг? – спросил о. Герман.

– Хочу жить в лесу, а не в городе. Мама согласна, теперь дело за вами.

– Ты же знаешь, у нас сейчас Томми гостит. Вот он уедет, тогда милости просим, – сказал о. Герман.

– Честно?

– Честно!

Неожиданно на похоронах возникло досадное осложнение: архиепископ Антоний отказался благословить погребение девочки в Платине. Отец Герман угадал причину: будет при монастыре кладбище – значит, монастырь останется там навечно. Потому-то Владыка и отказал. И так все несколько долгих часов ожидали перед открытым гробом, что же делать дальше. Монахини очень огорчились: несмотря на то, что они умастили тело миром и ароматическими маслами, уже ощущался запах разложения. Наконец, священник позвонил архиеп. Антонию и сказал, сколько бед причиняет тот отказом. И Владыке пришлось уступить.

Гроб поставили на монастырский грузовик и повезли в Платину в сопровождении сыновей Владимира: Томми и Базила. На протяжении всего долгого 5-часового пути мальчики пели «Христос воскресе из мертвых.» и другие церковные песнопения, дабы поднять дух и поддерживать память о Рае. Приехав в монастырь раньше других, они поставили гроб посреди церкви. Подъехали Андерсоны. Отец Герман сказал: «Нам нужно денно и нощно бдеть возле усопшей. Пусть все по очереди читают над ней Псалтирь».

Меж тем Сильвия выбрала место на склоне горы, чуть выше скита, вырыли могилу. Вечером в скит заглянул Валентина Харви. Она была незнакома с Андерсонами и, конечно, не подозревала, что у них умерла дочь. Поэтому была поражена, войдя в церковь и увидев гроб, вокруг которого стояли дети со свечами. Не случайно в тот день заглянула она в скит. Так совпало, что много лет спустя ее дочь выйдет замуж за сына Владимира, Базила.

Маргариту в ту ночь не оставили в одиночестве. Отцы и все Андерсоны попеременно читали Псалтирь. Утром гроб вынесли. Впереди процессии шел один из сыновей Андерсонов с крестом, свитым матерью из роз. Отцы Серафим и Герман не могли оторвать взгляда от поднимающихся в гору. Нежные детские лица, озаренные мерцающими огоньками свечей, тихий покойный лес, вызолоченный поздней осенью. «Чудесная картина, верно?» – шепнул о. Герман собрату.

Когда усопшую предали земле, о. Герман обратился к семье: «Вы счастливые люди, что дочь ваша и сестра упокоилась здесь, в свободном краю. Вас не преследуют, как в Советском Союзе, за то, что соблюдаете православный обычай и хороните дочь подобающе, за то, что приходите молиться сюда. Счастливы вы и потому, что та, которая недавно жила среди вас, сейчас на Небе молится о вас. Одной нашей предстоятельницей пред Богом прибавилось, и мы вверяем ее Господу».

Исполненные этого светлого чувства, присутствующие долее не скорбели, а радовались как на Пасху: попрана смерть, в Рай возносятся усопшие. В тот день благодать Господня пребывала на всей семье Андерсонов, и они чувствовали это. Точно спустилось в этот укромный уголок небесное облако и окутало всех. Стоя у могилы со слезами радости на глазах, Сильвия сказала отцам: «Сегодня – самый счастливый день в моей жизни». Плод чрева ее пребывал сейчас на Небесах в молитвах о ней, оставшейся на земле. Едва Андерсоны распрощались с отцами и отбыли, пошел дождь – еще один знак благодати. А отцы размышляли над Божиим Провидением: первая девочка, переступившая порог их монастыря, обрела там вечный покой.

Томми Андерсону так полюбился скит, что в 1974 году он вернулся и стал ходить в школу в Платине. Но окончился и этот год, настала пора уезжать, мальчик прощался с отцами со слезами на глазах. «Сохрани его Господь истинным христианином!» – пометил о. Серафим в своей летописи. Впоследствии Томми поступил в семинарию, завел семью, растя детей в Православии, и навсегда остался другом платинских отцов. Навещал их и старший сын Джулии, порой оставался в ските на месяц и долее.

Но кто поистине обрел там второй дом, так это маленький Феофил. Отцы чувствовали, что его привела к ним Маргарита, ведь именно на ее похоронах мальчик впервые попал в скит. Ее маленький друг был «трудный» ребенок, ему выпало немало испытаний в жизни. Отца он не знал и, будучи единственным темнокожим ребенком в семье, чувствовал, что не такой, как все. Воспитанием его, по сути, никто не занимался, жизнь была безотрадной – не мудрено, что он так захотел жить в скиту.

В июне 1975 года о. Серафим забрал мальчика из Сан-Франциско и с той поры заменил ему отца. Как и братия, мальчик не отличался кротким нравом, и о. Серафим выражал свои опасения о. Герману, не слишком ли поздно они взяли мальчика. Конечно, за личиной дерзости и бунтливости они прозревали в нем любящее сердце.

Как было уговорено с его матерью, через год мальчик должен был вернуться в Сан-Франциско. По дороге он стал плакать, просить разрешения пожить в скиту подольше. Отец Серафим не смог отказать ему, не возражала и мать.

И с той поры у отцов появился незаменимый помощник по хозяйству. Сил он не жалел: спозаранку растапливал печь, готовил пищу, колол дрова, помогал в типографии. Отец Серафим находил время, чтобы заниматься его образованием, от истории до мировой литературы. Из любви к звездам купил телескоп и начал учить Феофила и других ребят астрономии. За несколько лет он даже научил Феофила читать по-церковнославянски и переводить на английский церковные службы.

Исстари на Руси сироты считались Божьими детьми, под Его покровительством и водительством. Попав в скит по провидению Божьему, Феофил нашел столь необходимую детскому сердцу любовь. Да и у о. Серафима потеплело на сердце – обязывала забота о Божием дитяти. Конечно, из-за своего приемыша о. Серафим пролил немало слез и провел не одну ночь без сна. Возможно, мальчик не заметил и не оценил этого, но Бог видел всё: это помогло спасению о. Серафима.

Больше любви открывалось в его сердце – больше приходилось и страдать. В дальнейшем немало «трудных» детей подолгу живало в скиту, набираясь пользы от простой, естественной и покойной монастырской жизни. В 1978 году по договоренности с родителями и учителями в скит приехал русский паренек Сергей, у него не клеилась жизнь ни в школе, ни дома. Отец Серафим и ему помог не отстать от школы. Много позже отец мальчика писал письмо: «Не знаю, как и благодарить Вас, о. Серафим. Вы так много делаете для Сергея. Он счастлив, душа его умирилась, он полюбил работу. Из несчастного ребенка он превратился в цветущего юношу. Спасибо Вам и о. Герману».

Когда рядом дети, сердце умягчается. Возможно, кто-то скажет: не монашеское это дело – воспитывать детей. Однако и у самого преп. Германа были крестные сыновья, мальчики- полукровки от матерей-алеуток и отцов – русских торговцев мехами на Аляске. Дети оставались у него, жили в отшельническом покое и тишине, напитываясь христианской любовью и благочестием. Платинские отцы, не задаваясь такой целью, невольно следовали по стопам своего небесного покровителя. Наблюдая много лет, они пришли к выводу, что детям легче приспособить себя к жизни в скиту, нежели взрослым, уже отравленным «удобной» жизнью и мирскими благами. Отец Серафим любил детей за простоту, прямодушие и чистоту. О своих монастырских приемышах он сказал однажды: «Они – мое утешение».

Первое и главное в монашеской жизни – доверие, которое приходит с опытом.

О. Серафим (Роуз).

Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов.

Гал. 6:2.

Примечательно, что о. Серафим и о. Герман, последовав в монашестве примеру взаимного послушания преп. Паисия и его сотаинника Виссариона, прожили уединенно вдвоем четыре года, потом к ним присоединились новые братия. Ровно столько же прошло времени, прежде чем к преп. Паисию и Виссариону стали примыкать люди. В житии преп. Паисия говорится:

«Но не долго наслаждахуся таковаго, тихаго, сладкаго по Бозе, душе же утешного и безмолвного жития, точию четыре лета, и мала более. И друзии по братии, приходящии от мира во иночество, видящее таковое наше любовное с братом сожительство, ревностию возревноваша к таковому же житию себе прилучити».

В 1973 год накатила первая волна желавших избрать монашескую стезю. Вначале был крестный сын о. Серафима, Лаврентий. Сами братия никоим образом не пытались привлечь людей, дабы те делили их судьбу. «Прежде всего потому, что жизнь в единодушии, которую мы ведем в условиях материальной скудости и необустроенности, по плечу лишь людям свободным, жаждущим этого», – объяснял о. Серафим. Однако такие нашлись, и отцы приняли это как Божие провидение. Получив известие о скором приезде очередного страждущего, о. Серафим записал: «Дел здесь хватит больше, чем на четверых. Хорошо, что Господь посылает нам помощников. Но каждая пара рук – это еще и душа, безмерно глубокая, и мы молим Господа, чтобы не направить ко злу посылаемых нам, а чтобы Его силой укрепить узы любви и братства».

С расширением Братства о. Серафим всё более уповал на о. Германа. «Это тот человек, который сможет привести к единству душ и мыслей, ибо сами мы, бедные американцы, этого не достигнем, поскольку еще наша православная вера не окрепла». Однажды в отсутствии о. Германа он сказал братии: «Нам надобно ценить отца Германа. Он – провидец».

Энергичный о. Герман стал главой, настоятелем общины, а тихий о. Серафим – ее духовным водителем, он предпочитал разговаривать с глазу на глаз. Каждый вечер он задерживался после службы, чтобы выслушать всё «наболевшее» у каждого брата. И этот обычай они позаимствовали у преп. Паисия Величковского – святой Отец не расставался с ним и тогда, когда возглавил монастырь. Он установил исповедание помыслов, дабы на корню пресекать дурные наклонности, пока их не разжег дьявол. В житии преп. Паисия говорится:

«Исповедание помыслов от всех, паче же от новоначальных, на всяк вечер да бывает к духовным отцам. Яко исповедание есть основание истиннаго покаяния и грехов прощение, и надежда спасения душе, с печалию о гресех истинно кающейся. Аще же случилось бы между братьями некое смущение, то отнюдь в той же день да будет истинное примирение, по писанию: солнце да не зайдет во гневе вашем».

Как уже говорилось, правильный подход к «исповеданию помыслов» способствует единодушию, столь необходимому в монашестве, неправильный подход наносит непоправимый ущерб. Еп. Нектарий, повидавший на своем веку и то, и другое, предостерегал отцов от неосторожного использования этого правила, и они приступали к нему со страхом Божиим и трепетом. Отец Серафим давал всем исповедующимся простой бесхитростный совет: «Смотри за собой в оба! Познавай себя!»

Один молодой человек, приехавший в монастырь в 1975 году, так вспоминал наставления о. Серафима: «В феврале я крестился в Лос-Анжелесе и, как все новообращенные, желал получить от Православия самого наилучшего. И обрести это собирался в монашестве. В начале лета я приехал в монастырь преп. Германа. Настоятелем о. Серафиму было назначено ежевечерне после службы выслушивать мои помыслы. Признаюсь, первые дни я побаивался его. Казалось, он видит меня насквозь, читает самые сокровенные мысли. Впрочем, он относился ко мне заботливо и сострадательно. Протестантство не подготовило меня к исповеди, а жаль, иначе мои беседы с о. Серафимом были бы плодотворнее. Мы спокойно и сдержанно беседовали, в основном о жизни души. Конечно, о. Серафим дал мне очень много, заложил основу веры, дабы выстояла она во дни испытаний, ожидавших меня».

В 1973 году в празднование церковного Нового года (1/14-го сентября) о. Серафим написал обнадеживающие строки: «Новый год. Братия живут в согласии, монастырская жизнь в глуши их воодушевляет. Подобная жизнь в «единодушии», построенная на полной откровенности и послушании, в этом веке утеряна на Руси, и лишь чудом, Божией милостью мы возрождаем ее. На прошлой неделе нас посетил архим. Спиридон, дважды отслужил литургию, напитав братию духовной радостью и силой».

Желавшие испытать себя на монашеском поприще начинали как «трудники» и лишь после некоторого обговоренного испытательного срока получали подрясник и скуфью послушника. Послушничество обычно длится три года, и после учебы, исполнения послушаний и иных испытаний можно принять постриг. Как и в прочих монастырях, в скиту преп. Германа послушникам не полагалось разговаривать друг с другом, ни с гостями-мирянами. Главное внимание концентрировалось на внутреннем сосредоточении, а не на внешнем. Отец Серафим отмечал: «Священному Преданию и житиям святых отводилось особое место в образовании ума и сердца. В трапезной всегда читаются духовные наставления, у каждого брата – определенное ему индивидуально духовное чтение».

С первых дней братия постановили, что не будут «отпускать» послушников по просьбам епископов. «Нам важна душа человека, а не «нужды церкви или рабочие руки"», – пояснял о. Серафим.

Случалось, что в обители жило одновременно до 14-ти человек, каждый со своими заботами и запросами. Отцы хотели напитать их души «твердой» духовной пищей, но понимали: учить с позиций «своего мнения» Православию нельзя. Как говорил преп. Паисий: «Кто имеет братию под своим водительством, не должен наставлять и поучать по своему разумению и проницательности, но в согласии со святыми Отцами».

Перед о. Германом и о. Серафимом встала задача растолковать последующему поколению жизнь, столь отличную от мирской. Раз новые братия выбрали стезю служения Господу, отцам необходимо было донести до них святоотеческое учение о самоотречении.

Ради этого о. Серафим принялся выборочно переводить на английский из основных святоотеческих работ. Одной из таких оказалась «Руководство к духовной жизни, в ответах на вопрошение учеников» пустынников VI века Варсонофия и Иоанна. Он выбрал цитаты для каждого в отдельности брата, живущего тогда в обители. Он обнаружил, что святые Отцы прошлого задавались теми же вопросами, что и сегодняшние ревнители христианства, а их ответы разбивали укоренившиеся домыслы и заблуждения. Старцы показали природу греха: фарисейства, расчетливости, осуждения, лени, плотских мечтаний, отсутствия внутреннего бдения. И указали практические пути их искоренения и обретения добродетели.

В румынском монастыре Драгомирна преп. Паисий во вечерам собирал братию в трапезной и читал им свои переводы из святых Отцов. Отец Серафим сейчас делал то же самое. Обращаясь к работе святых Варсонофия и Иоанна, он замедлял чтение, дабы донести до слушателей каждое слово.

Отец Герман был безмерно рад: какое смелое наставление молодым. Он сказал брату Лаврентию: «Поистине исторический момент: древних отцов-пустынников – из VI века! – теперь знают еще в одной стране. Впервые переведен их труд на английский! Теперь наши братия смогут вырасти духовными великанами».

Однако в последующие месяцы братия один за другим покидали монастырь. На очередное чтение к о. Серафиму пришло в трапезную лишь трое.

– Что-то духовные семена святых не взошли, – посетовал о. Герман. – И почему бы?

– Почва скудна, – ответил о. Серафим.

Отец Серафим прилагал евангельскую притчу о сеятеле к Америке, почве каменистой и скудной (Мк. 4:5–6). В отличие от Старого Света здесь нет глубоких корней, нет «глубины земной». Мудрое слово люди принимают с радостью, но без глубокого осознания, поэтому оно и иссякает быстро в душе, и когда приходит время понести скорби и лишения ради богоданной мудрости, чахлые всходы святоотечества в душах людей не выдерживают, опаляются солнцем и увядают.

Отец Серафим был убежден, что бороться с американским верхоглядством можно, насаждая постоянство и приверженность делу, потому он неоднократно повторял и монахам, и мирянам, сколь важно каждодневное богослужение и чтение Священных книг. «Истинно, важнейшей добродетелью в наше время является долготерпение. Без него мы пропадем», – писал он.

Сколько еще людей пройдет мимо них с о. Германом в поисках монашеского призвания. Отец Серафим как духовный наставник набирался опыта, выделял главные качества души, определяющие успех или неудачу подвизающихся. В статье о монашестве в древней Галлии он писал: «Тогда, как и сегодня, интерес к монашеству зиждился в основном на праздной мечтательности, оторванной от повседневной борьбы, унижений, необходимых, чтобы выковать истинную евангельскую духовность». Он отмечал, что монашествующие Отцы как восточной, так и западной Церкви «указывали на необходимость простой работы, видя связь готовности работать с истинным смирением к стяжанию духовности. Рвение к работе – мерило духовного развития. Соблюдение этого принципа и придает некоторую «обыденность» и даже «грубоватость» жизни настоящего православного монастыря в наши дни. Попавший в такие «экстремальные» условия послушник сразу обнаружит, сколь велика его тяга к праздности и покою». Суровых испытаний в послушничестве аввы Дорофея (VI в., Египет) и более близкого, почти современника, оптинского старца Иосифа, ни один из нынешних легковесных искателей монашества не выдержал бы. По словам о. Серафима, «они часто покидают монастырь под предлогом «недостаточной духовности», не понимая, что лишают себя духовной пристани, что в праздных скитаниях «идеального монастыря» не найти. Лень – не самый страшный грех искателей монашества. Но без любви к труду они никогда не смогут вступить на путь монашеского борения, не поймут простейших истин духовной борьбы».

Чрезмерное подвижническое усердие запрещалось в монастыре, дабы послушники не впали в прелесть, преувеличивая свои силы, но и простая монастырская дисциплина, отсутствие «удобств» служило хорошей проверкой силы духа послушников. Отец Серафим понимал, как трудно молодым людям отрешиться от привычной жизни своих сверстников в миру и встать на подлинно монашеский путь борения. Он писал: «Несмотря на то, что цель монашества – неотмирность, оно существует в мире сем и, разумеется, отражает современную нам жизнь. Избалованные, самодовольные и себялюбивые юноши (а в основном приходят такие) тащат за собой весь мирской «багаж» отношения к жизни, привычки, что в свою очередь влияет на жизнь монастыря. Конечно, ополчаясь на них, можно свести на «нет» их влияние, но стоит дать послабление – и любой самый строгий монастырь незаметно, мало-помалу подпадет влиянию мира.

Истинное православное монашество по своей природе враждебно современному принципу «удобности». Монах постоянно в работе, он не дает себе поблажек, а жертвует собой, предает себя сердцем и душой горнему. В этом и состоит главное отличие от мирской жизни, основанной на принципах хилиазма (призыв облегчить, обустроить земное бытие человека). Сознательное предание себя борьбе с этими принципами и обычаями современной «удобной» жизни встречается ныне редко, да и не всегда это безопасно. Поэтому неудивительно, что сегодняшнее монашество слабо – оно отражает общую слабость Православия в современной жизни».

Всех приезжавших отцы привечали с любовью и заботой, и как же огорчительно было для них, когда их воспитанники отрывались от истоков монашеской жизни, едва прикоснувшись! Многие поначалу были преисполнены самых серьезных намерений и успевали добиться немалого в скиту. Но «хоть дух силен, плоть немощна», и весь образ домонастырской жизни звал, тянул назад. Самих о. Серафима и о. Германа не поработила культура современной Америки, не раздавил мир сей. Но у каждого были на то свои причины: о. Серафим всегда чурался общества, пронизанного материализмом, а о. Герман детство провел в Германии, позже в заботах о матери и сестре ему было некогда искать личных удовольствий.

Один из послушников, соблазнившийся былой «хорошей» жизнью, покинул монастырь, никого не предупредив, оставив подрясник во дворе. Потом вернулся, покаялся. и снова убежал. Так повторялось не раз и не два. Отец Серафим жалел юношу. В летописи он отметил: «Сколь хрупка у молодых любовь к Православию и решимость не отступать!» И далее: «Сохрани наши послушники страх Божий в сердцах своих, решись они служить Богу невзирая ни на что – отошли бы все тяготы и искушения, и ничто бы не мешало им спасать свои души».

Отец Серафим всячески избегал роли «богоносного старца» в отношениях с молодыми послушниками, он знал, что нужно воспитать у них доверительное отношение и открытость в общении с духовным отцом. «Будущему монаху важно научиться не доверять собственным суждениям, – писал он, далее цитируя постановления киновитянам преп. Кассиана Римлянина. – ». Если хотим последовать евангельской заповеди и быть подражателями Апостола и всей первенствующей церкви, или Отцев, которые в наши времена последовали добродетелям и совершенству их, то не должны мы полагаться на свои мнения, обещая себе евангельское совершенство от этого холодного и жалкого состояния; но последуя стопам их, должны стараться не обманывать самих себя и так будем исполнять монастырское благочиние и постановления, чтобы нам отречься от этого мира"».

Этот монашеский принцип был испытан веками. И у себя в монастыре о. Серафим находил ему достаточно подтверждений. Отошедшим от этого правила было уже не суждено вернуться на монашескую стезю.

Показательный пример одного молодого человека, которого отцы привели к Православию. Посетив почти все православные монастыри в Америке, он приехал в Платину, вознамерившись провести там целый год. Через неделю он переменил свое решение и задумал поехать на Гавайи. Его усовестили, и он согласился задержаться еще немного, но сказал: «Я не отступлю от своего решения, на душе у меня покой». Отец Серафим увидел в этом наглядный пример слепоты и глухоты ко всему, кроме собственного «мнения», которое неизвестно откуда залетает в голову. Брат этот немало помог в типографии, но прошел месяц, и он отправился, куда и замышлял. В тот день дождь лил как из ведра. Юноша подошел к отцам и сказал: «Всё работаете? Ну-ну, это дело хорошее. А я хочу от жизни наслаждений». Вскоре он прислал письмо: «мнение» его о жизни на Гавайях оказалось ошибочным, никому он там был не нужен, заботы, докучавшие в монастыре, не оставили его и в миру. Отец Серафим вынужден был признать, что «можно подвести лошадь к воде, но заставить пить нельзя». Однако его заботило, что станет с душой его духовного чада. Оставалось только желать, чтобы Господь ниспослал ему «благотворные страдания». После принятия Православия брат этот был чист душой, полон идеалов. После «загула» в мире духовно переменился, что запечатлелось и в его облике. Отцы, приехавшие его встречать на конечную автобусную остановку, не узнали бывшего брата.

Описал о. Серафим и другой случай. Один из братий весьма преуспел на пути к монашеству. На Преображение после всенощной, после проникновенной проповеди о. Серафима, на вершине горы, он едва сумел спуститься – слезы радости застили глаза. «Да сохранит Господь в нем это доброе чувство, да не остынет сердце его», – записал о. Серафим. Не прошло и двух месяцев, как брат этот захандрил. Он пенял отцам, что те совершают службу неканонизированному святому (игум. Назарию Валаамскому), негодовал на богослужениях, которые раньше приводили дух в радость. Несколькими днями позже он и вовсе покинул монастырь. «Вот наглядный пример того, как стремление стать «мудрее мудрецов», самонадеянная критика приводят к утрате благодати Божией, – писал о. Серафим, – охладев духом, сей брат очень скоро увидел огромную разницу во взглядах своих и Братства и вернулся в мир. Кто там будет духовно наставлять его? Господи, научи нас вести брань с нашими сокрытыми страстями и пребывать в страхе!»

Но и в миру отошедшие братия не преуспели в духовности, как убедились отцы. Один из «блудных сынов» напомнил о. Серафиму бесплодную смоковницу. «Господи! Сподоби нас принести плоды, а не терять зеленые листья!» – молил о. Серафим.

Он понимал, что упование на собственное мнение – результат глухоты и слепоты к воле Божией. Достаточно смиренно размыслить над обстоятельствами жизни, и сразу увидится воля свыше, нужно только вооружить глаза верой. Например, проскитавшись две недели, один из братии вернулся в монастырь, голодный и холодный. Отец Серафим подметил: «Накануне его ухода мы читали Евангелие: «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лк. 9:62). А накануне возвращения – притчу о блудном сыне».

Святоотеческое правило – не обольщаться собственным мнением – полезно не только монахам. Однажды, когда за трапезой сидело 19 человек (православных священников и мирян), о. Серафим заметил, «сколь различны их духовная направленность и заботы. И сколь безрадостна судьба тех, кто уповает на свои силы. Только те, кто не думает о своей «умудренности», а мнение свое полагает недостаточным, могут надеяться на духовный расцвет».

Отец Серафим, прожив плечом к плечу с о. Германом не один год, придавал огромное значение единению душ, и как трудно ему было принимать тех, кого это вообще не трогало. Сам он не жалел себя в работе, и до чего ж невыносимо ему было наблюдать праздность и суесловие братии, ждущих, что кто-то придет и распорядится, что им делать дальше. Еще хуже того, когда они вдруг затевали мелочные – даже и не по монашеским меркам – споры. Однажды, услышав, как «старший» брат громогласно выговаривает Феофилу за то, что тот, чистя зубы, «истратил много талой воды», о. Серафим сказал, что подобные стычки «порождают разрушительный дух». О том же говорил авва Дорофей, наставлявший земляков – монахов-египтян:

«Каждый из нас оставил, что имел; имевший великое, и имевший что-нибудь, и тот оставил, что имел, каждый по силе своей. И приходя в монастырь, маловажными вещами исполняем пристрастие наше (в нашем случае – талая вода). Однако мы не должны так делать: но как мы отреклись от мира и вещей его, так должны отречься и от самого пристрастия к вещам и знать, в чём состоит сие отречение, и зачем мы пришли в монастырь, и что значит одеяние, в которое мы облеклись; должны сообразоваться с ним подвизаться, подобно Отцам нашим». Чтобы добиться единодушия в монастыре, нужно, чтобы братия видели перспективу общего дела, верили в общую цель и четко ее представляли, радовались возможности работать ради нее на любом поприще. Противоположность этому – «своекоштное» монашество, неправильное по форме объединение людей без общей цели, где всякий делает, что ему вздумается, живут этакими старыми девами и холостяками. Об одном из искавших такого прибежища о. Серафим писал с болью сердца: «Он просто ищет теплый уголок, где бы ему не мешали, где он мог бы жить своей жизнью. Послушание для него – чисто внешнее, и только в необходимых рамках, дабы не пошатнуть свое маленькое благополучие, не прикипая сердцем к делам Братства. Сейчас уже очевидно, что его цели расходятся с нашими, но он пока держится за нас душевной привязанностью. Нам претит мысль отсылать его прочь, чтобы искал себе истинных единомышленников (хотя, очевидно, он их не найдет), но не хочется и тащить такой «балласт», требуя от него, что он должен исполнять добровольно. Его выходки порой донельзя опустошают меня и о. Германа, ибо он ставит под сомнение всю нашу жизнь, толком не поняв и не оценив ее. Да, эта жизнь трудна, требует великого борения, невероятной душевной чуткости и напряжения – ее легко порушить».

За десять лет через Братство прошло более 50-ти человек. Духовное руководство, забота о насущных потребностях людей, не говоря уже о запросах их души, требовали от отцов огромных сил. Отцы пришли к заключению, что «чем больше людей, тем меньше толку». По очереди ломался то один, то другой старый грузовик, и требовалось их чинить. Однажды о. Серафим бросил: «Сперва дьявол портит нам машины, потом – послушников».

Терпеть у себя «своекоштных» монахов – тяжкий крест, но еще тяжелее видеть, как лишают себя богоданной возможности подлинные искатели монашества, которым не хватило упорства. Отец Серафим премного огорчался и однажды даже сказал о. Герману: «Хоть бы они вообще больше не приходили!» Новые братия никак не выучивались ни единодушию, ни взаимному доверию – краеугольным принципам Братства. Помнится, именно это предрекал Владыка Иоанн, привидевшись о. Серафиму много лет назад.

И всё же не напрасно несли отцы этот тяжкий крест. «Мы убедились на опыте, – писал о. Серафим, – что всякий, пришедший к нам с добрым сердцем и живой верой в преп. Германа и архиеп. Иоанна, всё же получил некое духовное утешение – по вере своей». Кое-кто из братии раскрылся характером, развил свою личность. Отец Герман сам испытал это, когда принял Православие. Он говорил: «В Джорданвилле все монахи на вид одинаковые, а по сути – разные, у каждого свой, отличный от других, неповторимый внутренний мир. В мирянах я заметил обратное: они все разные внешне, зато в душе у всех одно – печать обмирщенности».

Был среди братии один, которого поначалу сочли полоумным. Монашеское окружение преобразило его. Очевидно, суетный, пестрый, наэлектризованный мир, завораживающее влияние телевидения были губительны для его простодушной натуры. Оказавшись вне мира сего, этот брат уверился в своих силах, стал хорошим, совершенно нормальным человеком. Подметили отцы перемены и в его облике. Раньше паренек был вечно насуплен, глядел исподлобья. Теперь же чело разгладилось, в голубых глазах появилась улыбка.

Несомненно, Господь затронул его душу. Однажды этот брат, белый как полотно, прибежал к о. Герману и рассказал следующее: он работал на большой тяжелой машине перед монастырем, как вдруг явственно услышал голос: «Отойди!» Без раздумий он послушался, и в тот же миг тяжелый механизм сорвался с подпорок и рухнул наземь. Не отойди брат в сторону, его бы смяло в лепешку, искалечив, а то и лишив жизни. Он сказал, что познал теперь, что такое Ангел- хранитель.

У о. Германа и о. Серафима забот, как говорится, был полон рот, хотя поначалу они и не помышляли «основать монастырь». Всякого человека они привечали как дар Господень, хотя порой, судя чисто по-человечески, люди эти были «совсем не подарок». Всякого, кто возжелал встать на стезю монашества, они принимали, следуя завету преп. Паисия: «Не отвергну никого из приходящих ко мне». Они также держались правила – никого не выгонять, разве что поведение того или иного брата становилось буйным и угрожало другим. Коль скоро Господь посылал им брата, не их дело решать, сколько ему пробыть в монастыре. Они жили и трудились с уверенностью: если брат не приживется, он сам это поймет и уйдет. Отцы старались каждому дать как можно больше, какие бы тяготы и невзгоды ни сулило это им самим. По словам преп. Паисия: «Новый брат – новая молитва».

Вдали от шума и суеты мира, в тихих монашеских убежищах, в пустынных местностях, наводящих на мысль о вечности, тысячелетие жены Святой Руси трудились ради своего спасения. Стремясь прежде всего приобрести смиренномудрие… Они старались быть невидимыми, незаметными, скрытыми в тихих кельях за монастырскими стенами, расположенными за отдаленными реками и озерами, в забытых скитах, спрятанных в зеленых чащах, в тени плакучих ив и березовых рощ, которые одни только и слышали их тихую молитву и нежное пение и видели их созерцающими свадебную горницу их Божественного Жениха, Христа.

Игум. Герман (Подмошенский).

Отец Герман вспоминает: «Порой о. Серафим бывал столь отрешенным, безмолвным, что казалось, он никогда не выйдет из этого состояния. Природу он ценил как источник непостижимого соприкосновения с Богом и, пребывая в ней, погружался в пучины собственного внутреннего мира. Как утешительно видеть, сколь глубоко радовался он, созерцая пустынь. Я нередко задумывался: неужто более нет молодых американцев, чувствующих столь же глубоко, способных разделить его радость?»

Со времени знакомства с о. Адрианом о. Герман (в ту пору просто 20-летний юноша Глеб) начал общаться с американцами, недавно принявшими Православие. Отец Адриан познакомил его с тремя своими подопечными – они жили в деревеньке близ Ново-Дивеевского монастыря. Прощаясь тогда с Глебом, о. Адриан настоятельно просил его не только помогать новообращенным в переводах с русского, но и заново, с позиции их восприятия учиться Православию. Их новый взгляд чрезвычайно полезен тем, для кого Православие сделалось «прописной истиной». «Кто знает, доколе Господь будет попускать нечестивость, расползающуюся по Америке. Времени терять нельзя, нужно передавать людям опыт православной жизни, а это непросто – из-за различия культур. Как-то привьется побег Православия на новой ветви?» – говорил о. Адриан.

Дружбу с теми новообращенными о. Герман пронес через всю жизнь. Особенно сблизилась с Братством уже упоминавшаяся Нина Секо – она также всем сердцем чаяла православной жизни, о которой рассказывал о. Адриан. В результате многолетней переписки с платинскими отцами она тоже приобщилась монашества.

В 1973 году Нина приехала в Сан-Франциско с восточного побережья. Зная о ее монашеских устремлениях, люди посоветовали обратиться в русский монастырь, но, будучи американкой, она боялась, что не приживется там. Отец Серафим подбодрил ее в письме, указав: «Храните в тайне свое чаяние монашества, живите в согласии со всеми, помогайте страждущим (но упаси Вас Бог навязывать помощь!), молите Бога и нашего предстоятеля Владыку Иоанна указать Вам скорейший исход из мирской суеты. Не нужно сейчас стараться всё «обустроить». Достаточно иметь в сердце горячее желание пустыни, в чём мы постараемся помочь».

Позже Нина посетовала в письме, что удручена церковной жизнью в мире. Отец Серафим написал в ответ:

Дорогая сестра во Христе Нина!

Приветствую Вас о Господе!

По тону Вашего письма чувствую, что Вы нуждаетесь в «назидании». Вряд ли смогу дать его Вам, однако, как и все американцы-православные, я замахиваюсь на большее. Попробую написать Вам несколько строк.

Вы правы, положение в Сан-Франциско (в церковной жизни) малорадостное, и не пытайтесь приспособиться или сделать вид. Не мудрено, что Вас это огорчает, однако именно в такие минуты и проверяется добродетельность. Нельзя предаваться унынию, разувериться из-за своей «неопытности». Спросите себя: а может, всё не так уж безнадежно? Вы не случайно оказались там, хотя, возможно, и не в соответствии с Вашими планами. Может, Вам в глубине души и собственные чаяния уже начинают казаться безумством? Когда такое случается со мной, я задаюсь вопросом: «А есть ли у меня выбор? Не большее ли безумство жизнь всего остального мира? Так что держитесь и благодарите Бога, что он испытывает Вашу веру.

Чтобы Вас не поглотил мелочный церковный мирок, создайте мир собственный, внутренний. Он, по сути, и есть подлинный церковный мир подвижников и пустынников, всех тех «чудаков», которые на дают угаснуть искре в нашей душе. Сегодня, когда пустынь уже нечто несвойственное Церкви, голоса пустынников особенно важны. Значит ли это, что мы должны уподобиться им? Нет, просто мы любим их и хотим, чтобы хоть в малом жизнь наша напоминала их, если, конечно, Господь смилуется о нас, а не погубит во грехах наших, самости и мраке кромешном.

Отец Серафим и о. Герман знали, что в дореволюционной России монахинь было в три раза больше, чем монахов. Для американок православное монашество у них на родине, по сути, только-только зарождалось, и негде было следовать пустынническому идеалу, что было весьма прискорбно: женщины не только могли бы там преуспеть в жизни духовной, как и мужчины, но они были еще более приспособлены к подобной жизни, ибо независимы от церковной иерархии. Леса на севере России помнят немало великих святых пустынниц. Платинские отцы рассудили: а почему бы американкам не иметь свою пустынь? Тогда они еще не знали, что осуществлять это выпадет им.

В феврале 1975 года Нина приехала в Платину и сказала отцам, что всё больше подумывает обосноваться на лоне природы, в тишине. Она нашла подругу-единомышленницу, студентку-вокалистку Барбару Мак-Карти. Отец Серафим отмечал: «Обе стремятся к отшельничеству, к жизни неприхотливой. Сколько же им предстоит претерпеть поначалу: расстаться с упованием на собственные силы, непрестанно бороться, вырабатывать смирение и доверие».

Барбара пришла к Православию в 1968 году, и ее увлек идеал монашеского отшельничества после того, как в одном из первых номеров «Православного Слова» она прочитала о затерянных скитах в Канаде. В 1972 году она оставила занятия вокалом и отправилась в паломничество по этим скитам. В 1974 году поехала в греческий монастырь на острове Хиос, где пробыла более года.

5-го июля 1975 года Барбара и Нина приехали в Платину в первый раз. Отцы сразу же проводили их в церковь. После молитвы Барбара подошла к о. Герману:

– Мне нравится пустынь. Здесь хорошо. Возьмите меня сюда.

Отец Герман видел, что женщина не шутит, но не вполне понимал, что она имеет в виду. «Может, появилась еще одна душа, которая хочет потрудиться во благо нашего общего дела?» – подумал о. Герман.

– Обещайте, батюшка, что пострижете меня в монахини и оставите здесь.

– Обещаю! – не вдумываясь в суть, посулил о. Герман. Отозвав его в сторону, о. Серафим прошептал:

– Ты понимаешь, что говоришь?! Она – женщина, а у нас мужской скит!

Отцу Герману вспомнились и праведница из жития св. Фруктуозия Испанского, и Мария Олонецкая, и Анастасия Паданская и другие пустынножительницы прошлого.

– Почему бы не поделиться мечтой об отшельничестве с такими же жаждущими? – спросил он о. Серафима. – Почему бы не облечь в дело праведное желание, коль скоро мы можем этому поспособствовать?

Отец Серафим кивнул, перекрестился и, улыбнувшись, отошел: конечно, он положит все силы ради дела высокого, вольного и исполненного духовной красоты – ради устремления души, тоскующей о монашеской пустыни.

Не прошло и двух недель, как Барбара вернулась в скит по своей воле. Полпути от Рединга она шла пешком, ночевала в лесу. Три дня провела в домике для гостей неподалеку от монастыря, напитываясь духовными советами аввы Дорофея и немного работая. Желание удалиться от мира лишь усилилось. Отцы побаивались, как бы она, увлекшись, не потеряла трезвение православной жизни и, как могли, остужали ее излишнее рвение. Из скита она уехала с намерением обосноваться с Ниной в Этне и зажить тихой полумонашеской жизнью. В Этне Нина жила недалеко от Янгов, а Барбара – на золотом прииске, принадлежащем тетке Сюзанны Янг. Когда женщины в следующий раз приехали в Платину, о. Серафим рассказал им о «православной жизни в страхе Божием и трепете и вместе с тем в покое, трудах и молитве, и чтоб находилось время и для миссионерской работы, и чтобы было единомыслие с теми, кто примкнет впоследствии».

В октябре Барбара тяжело заболела, и ей пришлось вернуться домой, в штат Огайо. Заехав в Платину, она почти не находила сил говорить и уехала в слезах.

Однако следующим летом она вернулась! Ее намерения не изменились, а наоборот, окрепли. С неделю она жила в монастырском доме для гостей и, казалось, была весьма довольна своим послушанием: ей назначили рыть яму для фундамента еще одного домика на другом склоне горы, где вскоре суждено было появиться скиту св. Илии. Она исправно посещала и службы, и трапезы, а во время работы любовалась горами и ущельем.

О помощи Братства Барбаре осуществить мечту о. Серафим писал: «Что это – наша «забава» или начало ее новой жизни? Одному Богу известно. Похоже, такова наша участь: делать что-то, из ряда вон выходящее, чтобы не погасла искорка духовного борения, чтобы не потерять из виду главной цели. И тем немногим, кто нас «разгадал», мы просто обязаны помочь».

Алексею Янгу он писал: «Барбара чувствует себя хорошо. Сейчас пишет письмо матери. С «церковно-политической» точки зрения, ее пребывание с нами «чревато опасными последствиями», и если кто из «официальных кругов» спросит, дадим такой ответ: мы стараемся привить ей «вкус» к пустыни и в то же время сдерживаем ее порыв уйти в отшельницы. Отец Герман разрешает ей отсутствовать не более трех дней кряду, чтобы она не пропадала из виду. Один Бог знает, к чему приведет ее столь страстное желание пустыни, мы не хотим это желание ни тушить, ни загонять в узкие рамки «готовых советов». Покамест этим летом мы одни, и молодых душ, гораздых к соблазну, поблизости нет. Примеры из русской истории XX века показывают: тех, кто радеет о таких «сумасбродах», самих потом начинают преследовать, впрочем, нам это хорошо известно».

Еп. Нектарий с любовью благословил Барбару, велел ей крепиться: «Уповай на Бога, и путь твой будет светел».

Духовность Барбары коренилась в ее тонкой артистической натуре. Как и платинские отцы, она чувствовала близость к природе. Она не расставалась со своей любимой книгой «Духовные поучения» св. Макария Великого, из которой явствует, что высокая цель всегда сочетается с трезвым, «сугубо земным» ее воплощением. Святоотеческая литература и любовь к музыке помогли Барбаре увидеть в суровой природе Платины красоту Божьего творения, которой она сама причастна. Но мало только лелеять это чувство в собственной душе, хотелось поделиться им с другими: так певец всем существом своим впитывает величие музыки, получает вдохновение свыше и несет его слушателям. Редкие свободные от молитвы минуты она посвящала переводу Священного Предания с греческого, переписывала русские тексты о монашеском пустынножительстве для «Православного Слова», иногда даже сама набирала их в типографии, когда отцы бывали перегружены работой.

Но при первой же возможности исчезала в своей сокровенной пустыни. Порой она молилась всю ночь напролет, и с рассветом ветер и эхо доносили до отцов ее голос.

«Припоминаю такой случай, – пишет о. Герман. – Церковная смута отразилась в ту пору и на Братстве. На душе было неспокойно, напряженность и неопределенность нависли тучей, и Барбара была в курсе наших дел. Однажды она попала мне «под горячую руку», и, поведав о наших невзгодах, я попросил ее некоторое время не приходить. Она послушалась и ушла в лес. Только тогда до меня дошло: возможно, она голодна и пришла за провизией. Я написал записку с извинением, захватил кое-что из снеди и отнес в лощину. Там на дереве висел короб, где оставляли пищу для Барбары.

Смеркалось. Я спустился по склону, выискивая взглядом обусловленное дерево, и никак не мог найти. Вдруг из-за горы донеслось чудесное пение. То была знаменитая ария Элеоноры из последнего акта «Силы судьбы» Верди, ария-мольба «Боже, мира, мира, мира прошу». В то смутное время не придумать было молитвы уместней.

Пение парило по всей лощине и уносилось к подножию горы. А над ее вершиной зажглась первая вечерняя звезда и проклюнулся серп месяца. И мне подумалось: «До чего же благодарна эта душа за нашу жизнь, даже обделенная хлебом насущным!» Никто из новой братии не выказывал такой любви к пустыни, так серьезно не руководствовался в жизни учением святых Отцов.

Опустилась ночь. Ария сменилась мелодичным византийским песнопением в сокрушении души. «Как поделиться мне с ней той малой толикой Афона, что сокрыта в сердце?» – подумал я, слушая греческие напевы.

Несколькими годами позже мечта моя исполнилась. Мой афонский духовный наставник, схимонах Никодим, благословил монашескую мантию для этой американки, отдавшей себя и свой чудный голос Создателю».

О Боже, расшири в нас чувство товарищества со всеми живыми существами, с нашими меньшими братьями, которым Ты дал эту землю, как общий дом с нами. Да уразумеем, что они живут не для нас только, но для себя самих и для Тебя, что они наслаждаются радостью жизни так же, как и мы, и служат Тебе на своем месте лучше, чем мы на своем.

Св. Василий Великий.

Однажды утром, вскоре после переезда отцов в Платину, округа огласилась громким кукареканьем.

Отцы вскочили, бросились в трапезную и увидели на столе петуха! Они терялись в догадках: откуда он взялся, как проник в трапезную? Петух же продолжал кукарекать.

Тут из-за дверей раздался смех. Оказалось, что их друг, дьякон Николай, по пути увидал красавца петуха и решил купить в подарок отцам. Приехал он ночью и поместил петуха в трапезную.

В лучах рассвета петух предстал во всей красе: оперение блестело и переливалось на солнце золотом, пурпуром, синим и ярко-зеленым. «Никогда ничего подобного не видел, – признавался о. Герман, – будто из иного мира к нам залетел».

Петуху явно нравилось на новом месте. Он быстро освоился и уже по-хозяйски разгуливал по двору. Он стал «третьим братом» в скиту, и его «послушанием» было будить братий по утрам на молитву. Он приучил их доверять ему больше, чем будильнику. Петух, пробуждающий к молитве, – образ евангельский, он напоминает о предательстве и покаянии ап. Петра. Неспроста на Руси петухов называют «Петя».

В семье о. Серафима, когда он был ребенком, держали кур, и он построил новому гостю курятник, а к зиме съездил в город и купил четыре белоснежных курицы, с тем, чтобы в скиту не переводились свежие яйца. Курятник помещался рядом с кухней, и куры были всегда на виду. Сколь точен был их распорядок дня: они забирались на насест не раньше захода солнца, а просыпались точно с рассветом. О. Серафим также заметил, что у кур разные характеры, разная походка, они по-разному ищут пищу, кудахчут. Одну из них, самую «говорливую», он прозвал «Певуньей», другую – бойкую и задиристую – «Драчуньей», а ее всегдашнюю жертву – «Золушкой». Даже имея куриные мозги, можно остаться «личностью»! Была у о. Серафима любимица, которую он кликал по-русски – «Румянец». Она не отходила от него ни на шаг.

К весне курятник перенесли подальше. Место кур заняли другие «братья меньшие». Однако покой в жизнь пустыни внес именно «золотой петушок», и случайным посетителям не понять причины.

Прожив в Платине не один год, отцы не заводили ни собак, ни кошек, в строгости своей полагая, что скит – неподходящее место для домашних тварей. Но в один прекрасный день Нина Секо привезла подарок. Она попросила о. Германа закрыть глаза и подставить руки. Открыв глаза, он увидел у себя в руках серого котенка. Отец Герман хотел было отказаться, но практичная Нина спросила, не докучают ли отцам мыши. «Ну, что ж, – обратился о. Герман к котенку, – поймаешь за час мышь – останешься, не поймаешь – придется распрощаться».

Новый гость деловито устремился под дом. Не прошло и 15-ти минут, как перед Ниной и о. Германом появился котенок с мышью в зубах. Добычу свою он сложил у ног о. Германа. Что ж, послушание выполнено – котенок остался. А вскоре появились и другие.

Давно уже подметили отцы, что окрест водятся гремучие змеи. Порой о. Герман находил смертоносную гадину даже в своей келье прямо в клобуке или на кровати. Однако появились кошки, и змей стало меньше. Отцы смекнули: раньше змей привлекало обилие мышей, поубавилось мышей, значит, змеям поживиться нечем. Таким образом, из нежелательных в монастыре «домашних тварей» кошки превратились в тружениц, блюстительниц чистоты.

Поскольку «неканонично» давать какому-либо животному имя святого, отцы присваивали кошкам название того или иного места, связанного с жизнью святых. Так, кошка, приблудившаяся в день поминовения преп. Германа Аляскинского, получила кличку «Аляска»; объявившаяся на праздник св. Феодора Тирского, звалась «Тирой» и т. п. Грустноглазая дымчатая кошка, подобранная в день прославления иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радосте», соответственно была и прозвана – «Скорбящей».

Постоянной спутницей о. Серафима сделалась Тира. Пестрая мелкая кошечка стала воистину матриархом кошачьего клана, никто не смел ей перечить. Даже в келье о. Серафима она вела себя по-царски. Удобно устраивалась у него на коленях, когда он, к примеру, печатал какую-нибудь статью, и он боялся пошевелиться или встать, чтобы не потревожить гостью. Однажды, зайдя в одну из рабочих комнат, он увидел, что Тира принесла котят прямо среди бумаг на его редакторском столе!

Но собак о. Серафим любил куда больше. Конечно, ни одна из них не могла заменить ему любимого четвероногого друга детских лет Дитто, но в один прекрасный день на монастырский двор забежал большой рыжий, с черным «воротником» пес, похожий на немецкую овчарку. Он быстро подружился с отцами. «А что, может оставим его?» – с сомнением спросил о. Серафим. Но у собаки был ошейник, значит и хозяин, поэтому отцы повесили объявление в магазине в Платине. Вскоре хозяин и впрямь объявился. Приехал на грузовике, чтобы забрать своего Мерфи. Пес виновато припал к земле, с ужасом глядя на хозяина, – видно, не сладко ему жилось, не видел он ничего, кроме брани и побоев. Отцу Серафиму было жаль расставаться с псом.

Но несколько дней спустя Мерфи снова объявился! И снова приехал грозный хозяин. «Живо в машину! – скомандовал он и ударил пса. – Если снова к вам прибежит, оставляйте у себя!» – сказал он напоследок.

Ждать долго не пришлось. Через 15 минут Мерфи вернулся. Отец Серафим втайне ликовал. «Мирское» собачье имя поменяли, отныне пса звали «Свир», ибо впервые он появился на праздник преп. Александра Свирского. Более благодарного существа отцы, по собственному признанию, не знавали. Может, таким пес стал настрадавшись. Он был необыкновенно умен, в глазах светились доброта и смирение. Всем-то он хорош: и проводит, и поиграет, и приласкается, и защитит. Он отвадил от монастыря медведей и пум, хотя лаял очень редко и никогда – без причины. Известны случаи, когда он помогал заблудившимся братьям найти дорогу к монастырю.

Отец Серафим редко ласкал Свира. Пес прекрасно понимал хозяина и без слов. Тому достаточно было пристально взглянуть в преданные собачьи глаза – так он некогда смотрел в глаза Дитто.

Жили в монастыре и павлины, они разгуливали по двору, отыскивая корм. По весне у них отрастали на хвостах дивные переливающиеся перья – творение Божественной десницы, образ красоты, искусства Создателя. К сожалению, не выжили голубки, коих так любил о. Спиридон: однажды ночью они стали добычей сов.

Окрестные олени сделались почти ручными. В монастыре они чувствовали себя в безопасности: охотники там не угрожали. В одном из писем о. Серафим заметил: «В разгаре лето, охотничий сезон, и олени держатся поближе к нам. Сейчас я сижу во дворе, а подле меня – пятеро оленей, вот трое пьют из нашего «родника"».

На глазах у отцов из крошечной малютки выросла красивая лань. В июне 1972 года о. Серафим писал: «Два дня тому назад наша недавняя малютка родила двух оленят – и прямо против церкви! Не прошло и полдня, как мать их нам «показала», причем они уже, хотя и не твердо, держались на ногах. Любопытно: «малютка» не устроила им никакого «гнезда». Поводила их по двору, потом они заснули – кто где, сама же она легла поодаль. Три дня не уходили они со двора – значит, «доверяют» нам. Случайно раз увидели олененка под «деревом св. Герасима», где висит икона, – очень трогательное зрелище».

Из всех оленей о. Серафим выделял одного – светлого (отчего и получил прозвище «Белан») крупного самца, отличавшегося величественной красотой. Грудь у него поросла пушистой белой шерстью. Горделиво, по-царски шествовал он по лесу, признавая в монахах друзей. Подходил совсем близко, позволял себя гладить, ел с рук.

Однажды, когда охотничий сезон был в разгаре, на дороге к монастырю показался джип. Белан разгуливал по монастырскому подворью и, ничего не подозревая, пошел на шум. Один из братьев бросился вдогонку, крича на ходу: «Стой, Белан! Назад!» Джип остановился. Сидевшие в нем, конечно, увидели оленя и, конечно же, услышали крики. Белан, однако не остановился, миновал церковь и не успел отойти трех метров, как грянул выстрел. Красавец-олень упал замертво. Подоспел о. Герман. «Что вы делаете?! – закричал он, указывая на знак «Охота запрещена», – здесь частные владения!» Но охотников, которые были явно навеселе, это не вразумило. Один из них нацелил еще дымящееся ружье на о. Германа. «Что-что ты сказал?!» – угрожающе вопросил он. Отец Герман не стал вступать в бессмысленные препирательства и ушел. Вскоре охотники убрались восвояси.

Отец Серафим был потрясен нелепым и жестоким убийством Белана. Войдя в церковь, он горько зарыдал. Также горько плакал он над своим любимым псом в детстве, не изменилась за годы его детская душа.

Уже живя в скиту, братия узнали о некоторых «опытах», проводимых в Советском Союзе. Касались они влияния животных на людей. Большевики полагали, что кошки, собаки и прочая домашняя живность (кроме скота) – «буржуазные пережитки», и в некоторых районах их вообще истребили. Много лет спустя психологи сравнили поведение людей из этих областей с другими, теми, которым дозволялось держать живность. Так вот: люди, лишенные «общества» братьев меньших, были подавлены, нервозны, более склонны к самоубийствам. Вывод напрашивался сам собой: животные своим присутствием оказывают целительное влияние на человека

Отцы убедились в этом на собственном опыте. При напряженной работе в скиту они получали от животных отдохновение и облегчение от трудов. Порой к отцам в типографию забредала кошка, самостоятельно открыв дверь, или вдруг семья малиновок вила гнездо прямо под окном – и разом спадали оковы мирских забот перед неоспоримым чудом Божьего творения, напоминая, что и человек – частичка этого творения. Какое зверью дело до сломанных грузовиков, печатных прессов, наборных машин, их не волнуют заботы церковные или денежные, столь обременявшие отцов.

Отец Герман говорит: «Жизнь у нас простая, близкая к природе, и у животных в ней свое место. В современной обмирщенной обстановке, напротив, они лишены естественной среды, живой силы, им неуютно в рукотворном людском мире. Вглядитесь в глаза зверушек: они не просто милые пушистые игрушки, а существа, которых надобно принимать всерьез, у них свое мироощущение. Они, кажется, вот-вот обратятся к нам: «Войдите же в мир Божий! Вы принадлежите вечности!»

В минуту покоя, вспоминает о. Герман, у их с о. Серафимом ног собирались «братья меньшие»: Свир приветливо помахивал хвостом и преданно смотрел в глаза, рядом тихо пристраивалась Киса, кошка с красивыми белыми лапками.

– Как ты думаешь, – спросил о. Серафима в одну из таких минут о. Герман, – в чём смысл всех этих животных?

– Чтобы напомнить нам о Рае, – ответил о. Серафим.

Нужно изучать церковную службу и церковный устав, так как красота христианского богослужения и глубина выше ангельской, это связь земли с Небом. Это хор Ангелов и людей, стремящихся к соединению своих сердец с Богом и воли своей с волей Божией.

Старец Захария (Троице-Сергиева Лавра)

Попав впервые в Свято-Германовский скит, еп. Нектарий оглядел всё с благоговением, с благодарностью перекрестился и сказал: «Это чудо!»

В России на глазах еп. Нектария безбожники-бандиты, захватившие власть, поразившие всю страну как чума, закрыли Оптину пустынь. В Америке он явился свидетелем того, как Русская Зарубежная Церковь, оторванная от колыбели российской духовности, начинала утрачивать «вкус» неотмирности. (Как помнит читатель, дело дошло до преследования собственного иерарха- чудотворца!) Видел еп. Нектарий и то, как задыхается епархия Сан-Франциско под гнетом чиновничьего мировоззрения. В этом городе в 60-е годы поднялся на его глазах «прилив стихий вероотступничества», по выражению свят. Игнатия (Брянчанинова). И посреди всей этой мирской суеты существовал монастырь преп. Германа, затерянный в лесной глуши, никому не известный, с двумя молодыми монахами, один из которых к тому же был новообращенным американцем. Не мудрено, что Платина показалась еп. Нектарию чудом. Он говорил, что там «живет дух Оптиной пустыни».

В то же время он предостерегал отцов от самомнения и гордыни. В 1975 году, когда они приехали к нему в Сан-Франциско, он сказал: «Не думайте, что всё достигнуто вашим трудом и заслугами. Это – дар Божий». Его родной брат, проф. И. М. Концевич, любил говорить, что в Оптиной монахи «перед Богом на цыпочках ходят». Там шутки или подтрунивание братии никогда не перерастали в злословие или насмешку. Они воздерживались от осуждения, празднословия, от всего, что могло бы нарушить их внутренний покой Богоприсутствия. Еп. Нектарий подчеркивал: «Монахи хранили благодать Божию как бесценное сокровище». В проповеди отцам еп. Нектарий не удержался от слез при словах: «Храните как зеницу ока уединение свое и единодушие. И да не зайдет солнце во гневе вашем».

В 1974 году еп. Нектарий приехал в скит на Преполовение, утешил братию. «Не поддавайтесь трудностям, разномыслию и прочим напастям, – напутствовал он, – каждый день проживайте, уповая на Бога, не беспокоясь о дне завтрашнем. Идите избранным путем, вдвоем ли, вдесятером ли. Да останься хоть только один из вас – пусть в радости служит Господу. Он определил вас в нужное место».

Даже мать о. Германа, ранее противившаяся устремлениям сына, поняла, что он выбрал верный путь. Приехав как-то повидаться с ним, она сказала: «Я чувствую, ты здесь живешь в благодати Божией».

Когда в декабре 1973 года о. Герман вернулся из поездки в Джорданвилль и рассказал о ней, о. Серафим понял, как много Господь дал их Братству. В день памяти преп. Германа о. Герман прочитал там вдохновенную лекцию перед двумястами молодыми людьми – так начались традиционные Свято-Германовские паломничества в Джорданвилльском монастыре. Сколько душ он воспламенил тогда, сколько заронил семян истинной духовности. Размышляя об этом в летописи, о. Серафим указал: «Молодежь томима духовным голодом и жаждой истинного, пламенного Православия. Православие наносное отомрет. Мало кто из иерархов понимает это! Многие в Церкви поглядывает на наше Братство с корыстной надеждой, но положение наше как ни у кого свободно – вот что по-настоящему обнадеживает, несмотря на всякие препятствия. Нам так много нужно успеть, напечатать столько книг на русском и на английском, причем каждой поддержать искру вдохновения и задать верный тон».

Отец Серафим также порадовался, что собрат привез ободряющие вести от иерархов с восточного побережья. Он писал: «Архиеп. Аверкий благословляет все наши дела, поощряет нас, и митроп. Филарет подчеркивает, что мы выбрали правильный путь. Благословляет нас и архиеп. Андрей (в прошлом – о. Адриан). А следует из этого вот что: не стоит огорчаться из-за неразумения церковных властей, из-за Синода, который мыслит категориями «организованности» и «церковной политики». Нужно смело идти по пути, на который нас благословил архиеп. Иоанн».

В 1975 году на «мирские» именины о. Серафима (13-летие пребывания в Православии) о. Герман произнес проповедь. Упомянув свят. Алексия, строителя московского, он сказал братии, что им также должно строить, а не разрушать православный храм в своей душе, так и в совместном житии. Отец Серафим откликнулся в летописи на эту проповедь: «Нам нельзя унывать, нельзя мудрствовать, когда о. Герман растолковывает нам законы духовной жизни, равно нельзя и бездумно относиться к собственной духовной жизни или принимать всё дарованное нам как должное. Случайностей в жизни нет – всё происходит по Божьему промыслу или попускается ради нашего спасения, отражая наше внутреннее состояние и потребности. Сколько ж надо трудиться в страхе Божием, чтобы сознательно обустроить это уголок Православия в Америке, не для нашего личного довольства, а во благо американского Православия».

С такими мыслями отцы и пытались преобразовать свою жизнь по законам неотмирности. Чтобы полнее ощутить связь со Святой Русью и ее Божьими угодниками, отцы дали названия своим жилищам в честь крупнейших русских монастырей. Так, келья о. Германа на вершине горы называлась «Валаам», а келья о. Серафима, выстроенная им собственноручно в 1975 году, – «Оптина». Последующие строения названы в честь Саровского и Глинского монастырей.

В 1974 году прошел слух, что скит посетит сам первоиерарх, митроп. Филарет. «Он ужаснется нашей обстановке! – сокрушался о. Герман. – У нас даже приличной комнаты для Владыки не найдется». Тогда юный Томас Андерсон предложил построить новый дом, «достойный царя». Отцу Серафиму мысль понравилась.

Но митрополит так и не пожаловал. А замысел Томми воплотился в лучшем, чем предполагалось виде: решили построить часовню в память о погибших мученической смертью Царе Николае II и его семье. 4/17-го июля, в день поминовения монарших мучеников, отцы окропили святой водой место для будущей часовни. Отец Серафим, как и во всех монастырских стройках, взял на себя составление проекта и плотницкие работы. Остальные во главе с о. Германом помогали. К ноябрю часовня была готова, стены ее украсили фотографиями Царя и его семьи, подаренными госпожой Макушинской. Для человека стороннего всё это было непонятно, о. Серафим осознавал это, но тем не менее записал: «Закончили раму для царского портрета, покрасили стены в синий цвет – и всё готово для торжеств. Конечно, немногих воодушевят эти «торжества в глухомани», да и сама мысль поставить среди леса Царскую часовню. Но мы и впредь должны оставаться «чокнутыми» в глазах мира, дабы не утерять рвение и принести плоды».

Расчистили братия место окрест и для будущих «скитов». Каждый носил имя какого-либо святого и пока представлял собой расчищенную поляну или просеку, где можно было бы проводить богослужения. Кое-где вырыли даже котлованы для фундаментов грядущих часовен или келий. Каждый скит помечался иконой на дереве, деревянным крестом или аналоем. Замышлялись «скиты» св. Илии Пророка, св. Иоанна Предтечи, св. Иоанна Богослова, св. Харитона, преп. Серафима Саровского, старца Зосимы Сибирского, свят. Тихона Калужского. Последний жил анахоретом в дупле, и братия в его честь также выделили «тихоново дерево». Еще два скита были названы в честь великих кельтских монастырей – Линдисфарна и Ионы.

Поименовали и окрестные горы и холмы. Так, вершина с милю на запад от монастыря получила имя преп. Паисия Величковского, в обиходе же прозывалась «Паисиевой горбушкой». Гору над монастырем, на вершине которой установили крест и аналой, назвали горой Преп. Германа в честь одноименной горы на Еловом острове. Еще одной присвоили имя Афона. Гора на юге, доселе именовавшаяся в миру Черной, прославила теперь Пресвятую Богородицу. На Покров в 1974 году о. Серафим записал: «Пятеро братии и один паломник взошли на Черную гору. Открывшийся вид всколыхнул душу. Наш спутник – из молодых «хиппи», и, видимо, Православие еще не коснулось его души. Мы так и назвали гору – Покровской, а другую гору, с луговиной на вершине (около 2000 метров высотой), – в честь св. Романа Сладкопевца и св. Иоанна Кукузела – сегодня день их памяти».

К каждому скиту в день памяти святого совершался крестный ход с хоругвями. Отцы старались выполнить завет о. Спиридона: «Пусть будет больше крестных ходов, ибо они освящают все вокруг». Вот как некоторые из них описываются в летописи о. Серафима:

«10/23-го июля 1974 г. Праздник Коневской иконы Божией Матери и преп. Антония Киево- Печерского. После утренней службы пошли крестным ходом на кладбище, где на весь день оставили поминаемую икону. Каждый из братии нашел в тот день время прийти на кладбище помолиться. Лучи солнца, отражаясь от иконы, золотят лес, чудесным образом освящая всё вокруг. В этот день мы поминаем и создательницу этой иконы, рабу Божию Татьяну, упокоившуюся год назад».

«28-го июля/10-го авг. 1974 г.. Память св. Люпуса Троянского. С нами крестным ходом идут и паломники. Вместе мы устанавливаем Крест в Линдисфарне, там будут поминаться западные святые. Во вторник славим св. Германа Оксерского. Отслужили вечерню, прошли Крестным ходом к Линдисфарну».

«19-го марта/1-го апр. 1975 г. На закате устроили крестный ход в Линдисфарне, выкопали котлован под фундамент часовни св. Ионы. Иной раз думается: мы сумасшедшие! Однако наши мечты здесь, на горе, небезосновательны, нужно только двигаться вперед и вперед, как бы противны наши действия ни были мирским «здравому смыслу» и «мудрости». Мы лишь сеятели, Господь знает, что мы пожнем».

«19-го июля/1-го авг. 1976 г. Память преп. Серафима Саровского. Крестный ход в Линдисфарн. Там о. Серафиму вручают икону св. Мартина Турского и землю из монастыря в Линдисфарне (привезенные Алексеем Янгом из Англии). Потом начали читать акафист в скиту св. Илии Пророка, но помешал ливень – пришлось дочитывать в церкви.

А в канун дня Илии Пророка рокотал гром, сверкали молнии и дождь лил как из ведра.

20-го июля/12-го авг. 1976 г. Илия Пророк. Крестный ход к скиту святого. Молились о дожде: чтоб миновала опасность пожара и чтоб воды всегда было в достатке. Утром светило солнце. Днем же загрохотало, сыпал дождь с градом – все склоны гор побелели. Четыре дня кряду потом шел дождь – это ли не ответ Илии Пророка на наши молитвы.

23-го окт/.15-го нояб. 1976 г. Канун упокоения старца Зосимы (Верховского) Сибирского. При лунном свете совершили крестный ход по «зосимовой дороге» до западных пределов монастыря, помолились об упокоении старца и о том, чтобы удалось купить земли к западу, если, конечно, на то воля Божия». (Имелась в виду вторая половина участка, который некогда сторговывали братия. Ее удалось выкупить лишь в 1981 году).

Большой крестный ход состоялся и тогда, когда привезли главные иконы для церкви. Их несли на руках от подножия горы до самого скита. Иконы эти работы Пимена Софронова и были некогда отобраны архиеп. Иоанном для нового собора в Сан-Франциско. Он молился перед ними ежедневно, но после его смерти иконы заменили на новые.

Братство же сохранило их (вместе с прежними Царскими вратами, также ценимыми Владыкой Иоанном) в память о своем основателе.

В круге ежегодных служб в скиту выделялись праздники Господские и Богородичные. Отмечались они в бедности, простоте и великой радости. События земного бытия Христа и Его Матери каждый год заново переживались, они не уходили в историю, они принадлежали вечности.

В Крещение Господне отцы и братия обходили пустынь, окропляя всё вокруг святой водой. Это продолжалось не одну неделю кряду. Описывая Крещение в 1976 году, о. Серафим писал: «Радостный праздник с крестным ходом к местному «Иордану» – сосуду с водой на пне посреди нашего необустроенного источника. Освятили там воду. И восемь дней подряд до отдания праздника совершали крестные ходы. Каждый пил из «источника». 7-го января – крестный ход вокруг «Валаама» и до будущего скита св. Иоанна Предтечи (к востоку от «Оптиной» за ущельем), место для него только что подготовили о. Герман и брат Феофил. 10-го января в праздник св. Павла Обнорского (пустынножитель Северной Фиваиды (^ 1429)) мы прошли крестным ходом вокруг всей нашей горы, а также «Афона», горы преп. Германа, скитов «Валаама», св. Ионы, «Оптиной», окропляя всё вокруг святой водой. В воскресенье 12-го января – крестный ход к скиту св. Илии Пророка с мощами св. Феодосия Великого, общих житий начальника ( 529). Благодарим Господа за дарованную нам свободу, за возможность бороться, работать и видеть плоды своей работы (мы столько успели напечатать за последнюю неделю: два номера журнала и брошюра об архиеп. Андрее вышли почти одновременно)».

На Преображение – праздник в честь явления Господня на горе Фавор – монастырская братия собралась на вершине своей горы и отслужила всенощную перед воздвигнутым там крестом. После службы, сидя под звездным небом, братия слушали о. Серафима: он делился размышлениями о преображенном Царствии Небесном, к которому надо себя готовить. В 1974 году о. Серафим так описывал праздник Преображения: «Несмотря на сильный ветер и холод настроение у всех приподнятое. После службы все расселись на большом валуне и принялись слушать о преображении человека и мира в грядущие времена, о двух противоположных измерениях: о пространстве, столь бесконечном, манящем и пугающем, и о времени, столь кратком, призывающем нас убояться собственной нерадивости в приготовлении души ко спасению за нашу мимолетную жизнь».

Слова эти, сказанные под бескрайним небом, среди бесконечных лесистых горных кряжей, проникли глубоко в сердца слушателей, пробудив сладостную тоску по Создателю.

Рождество в заснеженном лесу – всегда счастливая пора. Западное Рождество ныне сопровождается ужасной коммерческой и рекламной шумихой, и хорошо, что оно отстоит от православного почти на две недели – шумиха к тому времени уже стихает, не достигает затерянного в лесах скита. Можно полностью сосредоточиться на духовном содержании праздника, всю ночь напролет распевая старинные гимны о Рождестве Христовом. Не забыли в монастыре и старых обычаев: подносить друг другу подарки, украшать ёлку (даже церковь бывает убрана еловыми лапами), к чему так привычна душа западного человека. По разумению отцов, особенно важно это для детей. У Феофила и его брата Матвея в жизни не было ни ёлки, ни рождественских подарков – мать возражала против всего этого. В 1974 году о. Серафим написал: «Рождество Христово прошло в мире и покое в обществе трех братий и паломника Матвея.

Позади неделя предпраздничных хлопот. Отец Серафим и Матвей отправились в лес и, утопая в снегу, выбрали ель и нанесли еловых лап. Срубал дерево собственноручно Матвей (впервые в жизни у него ёлка на Рождество!). Сам праздник мы провели в Царской часовне. Всем приготовили подарки, а потом о. Серафим рассказал о старце Макарии Оптинском. Вечером – праздничный ужин, чтение вслух «Рождества в Англии» Вашингтона Ирвинга. Сколь же блекло и по-язычески справляют там праздник, разве сравнить его с православным Рождеством!»

На следующий год выбирать ёлку в лесу отправились о. Герман и Феофил. Раздав подарки, братия включили магнитофон и стали слушать ораторию Гайдна «Сотворение мира». Отец Серафим отметил у себя в записях: «Весьма воодушевляет. Да, тем годом о. Герман положил немало труда, чтобы создать праздничную обстановку для каждого».

В современном мире к таким праздникам, как Рождество, начинают готовиться загодя. Разворачивается широчайшая рекламная кампания, суета достигает предела. Но минула праздничная дата – и ничего, кроме объедков, обрывков оберточной бумаги, не остается. В Православии празднуют целую неделю, торжества идут и в церкви, и вне ее. А Пасху празднуют еще дольше.

Пасха – «Праздников Праздник» – самая светлая и радостная пора, и готовятся к ней все шесть недель Великого поста. Братия стремятся очистить сердца от всякой скверны. Службы постом долгие, по 7–9 часов в день, много покаянных молитв, чтений из святых Отцов, даже вне церкви стараются не расставаться с душеполезной литературой (каждому брату во время Великого поста вменяется в послушание прочитать ту или иную книгу). Вся обстановка располагает к покаянию, внутреннему трезвению и сосредоточенности. В церкви читаются в основном книги монашеского толка: «Лавсаик», «Лествица», «Душеполезные поучения» св. аввы Дорофея, рассказы св. Пахомия и его учеников (из «Отеческого Рая»). По традиции на богослужениях читают из творений Ефрема Сирина, но, так как на английский не была переведена, отцам пришлось заменить ее классическими произведениями западного Православия, читали «Беседы» св. Григория Великого, «Невидимую брань». «О постановлениях киновитян» св. Иоанна Кассиана, «Правило» св. Пахомия Великого, «Северную Фиваиду». Отец Серафим Великим постом всякий раз перечитывал «Исповедь» блаж. Августина в дополнение к иным книгам.

Те, кто, подобно о. Серафиму, видел в тяготах Великого поста не наказание, а возможность очиститься душой, стяжали сладостное, Богом посланное сокрушение сердца. В 1975 году после первой, самой строгой, недели Великого поста, когда почти совсем не принимают пищи, о. Серафиму довелось провожать нескольких паломников к подножию горы. Идти приходилось по пояс утопая в снегу. Возвращаясь уже один (а до скита было около двух миль), о. Серафим почувствовал «изнеможение и глубокую радость». Тело его пребывало в слабости, зато дух воспарил. «Сила Моя совершается в немощи!» (2Кор. 12:9)

В Страстную седмицу перед Пасхой братия, следуя обычаю оптинских старцев, проводили особый обряд на заутрени. Царские врата медленно открывались, за ними представало многоцветное сиянье лампад, выставленных перед Святым Престолом, и братия исполняли старинное песнопение: «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь; просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя». Еще ребенком будучи в Оптиной пустыни, еп. Нектарий присутствовал при этом трогательном и редком обряде. Он научил этому и братию, тем связав их еще более крепкими узами со святым монастырем.

После 1970 года, когда архиеп. Антоний потребовал, чтобы братия приехали на Пасху в Сан- Франциско, они встречали этот светлый праздник у себя в лесном скиту. Окруженные Божией природой, монахи могли без помех извне предаваться праздничной радости. Словно знаменуя Воскресение Господне, к Пасхе распускались первые цветы, и отцы убирали церковь сотнями ярких соцветий.

С теплым чувством вспоминали они свою первую Пасху в скиту в 1971 году. Поскольку ни епископ, ни священник не приезжали на этот праздник к ним служить литургию, отцам пришлось самим за несколько дней до торжеств отправиться в Сакраменто – причащаться Святых Тайн.

Всякий раз, оказавшись там, о. Серафим навещал бывшего алтарника и хориста св. прав. Иоанна Кронштадтского, ныне уже престарелого иподьякона Алексея Макушинского. Отец Серафим подробно расспрашивал о св. прав. Иоанне: каков он был на вид, как служил в алтаре, и боялся пропустить хоть одно слово живого свидетеля и современника о великом святом Руси. Отец Серафим словно лично общался с ним в такие минуты.

. Алексей был учеником новомученика о. Измаила Рождественского и его брата Михаила. Сколько порассказали платинским отцам супруги Макушинские об этих братьях-исповедниках, побудив их составить жизнеописание новомучеников и опубликовать его в «Православном Слове». Сидя в уютном доме Макушинских перед самой Пасхой, о. Герман разглядывал фотографии отцов Измаила и Михаила – их потом присовокупят к жизнеописанию. Отец Герман попросил: «Мы справляем Пасху у себя в лесу, нельзя ли нам позаимствовать эти портреты, дабы мы могли разделить пасхальную радость с этими святыми людьми?» Макушинские с радостью согласились.

Пасху в этот год о. Герман описывает так: «Всю ночь напролет молились мы в холодной церкви и закончили службу обессилев. Лицо у о. Серафима было зеленовато-серым от поста и недосыпа. Но как радовалась его душа! Встречали мы праздник лишь вдвоем. Сели за праздничную трапезу. Отцы Измаил и Михаил, их светлые лики, также были рядом с нами. Памятуя о Святой Руси, стонущей сейчас под игом коммунистического рабства, мы помолились братьям-исповедникам и почувствовали: они сейчас с нами и тоже приобщаются пасхальной радости.

Мы разрезали куличи – их испек сам о. Серафим. Он, конечно, мастер на все руки, но, скажем прямо, в пекарском искусстве не преуспел. Каждый год пек куличи и каждый год одно и то же: они подгорали снаружи, а внутри не пропекались. Но разве это важно! С нами Бог, святые, мученики, наша пустынь.

Отобедав, я пошел прогуляться и увидел, как из-под снега тянется к свету первоцвет. В ту минуту счастливее меня не было на свете!»

В последующие годы отцы встречали праздник с новой братией, отчего торжественности прибывало. Отец Серафим написал о Пасхе 1975 года следующее: «Целую неделю шли длинные службы, и наконец шестеро братий собрались на всенощную в Пасхальную ночь перед Христовым Воскресением. А поутру четверо взрослых братий пошли смотреть, как «танцует» солнце (только о. Серафим подоспел вовремя и увидел это), радостно поднимались в гору, не убоявшись колючего ветра и заснеженных склонов (температура тогда была около нуля). Весь день не смолкал колокольный звон, и все пребывали в праздничном настроении. Потеплело. Разъяснилось. Такая погода держалась всю Светлую седмицу, и после утренней службы мы всякий раз совершали крестные ходы к вершине горы, к скитам преп. Серафима Саровского, Илии Пророка, Линдисфарну, новому роднику и вокруг монастырского подворья».

Духовное бдение, строго соблюдаемое Великим постом, продолжалось и на Пасху. Не уследив, легко впасть – после вкушения такой радости – в состояние подавленное, мрачное. Отец Серафим спросил одного юного новообращенного после первой Пасхи, встреченной им в пустыни:

– Понравился тебе праздник?

– Ну, еще бы! Замечательно! – восторженно ответил тот.

– Так сбереги это чувство, – сказал о. Серафим, вторя еп. Нектарию. – Не расплескай по каплям Благодать Божию! Сохрани ее вот здесь, – и о. Серафим приложил руку к сердцу юноши.

Первая неделя Пасхи – Светлая седмица – самая радостная. В 1975 году по ее завершении, в воскресенье Фоминой недели о. Серафим записал: «Как и в прошлом году, день выдался отменный, небо очистилось, хотя вчера шел дождь. Ярко зеленеют проклюнувшиеся на дубах листочки – поздняя в этом году весна, равно и поздняя Пасха. После службы братия пошли крестным ходом на Преображенскую гору, там читали из Евангелия, о. Герман произнес проповедь, предостерег новообращенных от обычных в начале пути ошибок, рассказал, какие плоды должны принести православные. Затем мы продолжили крестный ход к скиту св. Харитона, где и позавтракали, а брат Фома (Томас Андерсон) читал из Евангелия, подаренного ему на именины. Потом прозвучали пасхальные поздравления. Далее взрослые братия спустились с хоругвями к монастырю, в сопровождении игруньи-кошки. Один из паломников пошел к «Валааму» послушать магнитофонные записи священных песнопений. Отец Герман остался на горе с детьми (Фомой и Матвеем) на «пикник»: рисовали, слушали музыку, проповеди. Трогательно было видеть, как все трое внимали голосу любимого Владыки Иоанна с магнитофонной ленты. С Божьей помощью такие праздники принесли достойные плоды! Вдохновенное было время!»

Кульминация Пасхи наступает на 50-й день по Воскресении Христовом в праздник Троицы и Духов день. Как на Рождество и в Пасху, церковь убиралась ветвями деревьев. Поскольку день этот в ветхозаветной традиции соответствует празднику хлебного приношения (Лев. 23:16), стены украшались дубовыми ветвями, а пол посыпался травой. Читались коленопреклоненные молитвы, призывающие схождение благодати Святого Духа.

В монастыре появился обычай потчевать на праздники своими, «местными» яствами. В дни памяти преп. Германа (15/28-го нояб. и 12/25-го дек.) монахи пекли особое печенье-крендельки – таким преп. Герман оделял сирот, и гороховый пирог – известно, что старец выращивал горох на Еловом острове, а пославший его в Америку митроп. Гавриил любил потчевать гостей в Великий пост гороховым пирогом. Готовил его обычно келейник митрополита и друг преп. Германа, старец Феофан. Иногда платинские отцы даже баловали себя сёмгой с Аляски в день памяти преп. Германа.

На праздник сорока Севастийских мучеников (9/22-го марта) в России издавна принято было печь «жаворонков» – олицетворение весны, ее первых вестников. В Платине же гонцами весны были не жаворонки, а ящерицы! Так что в тот день вдобавок к «жаворонкам» о. Серафим пек и «ящериц», что безмерно нравилось детям.

Наконец, годовщина упокоения первого оптинского старца Леонида (11/24-го окт.) издавна отмечалась в самой Оптиной пустыни блинами, даже если выпадал постный день. Последний оптинский старец Нектарий сообщает, что умирая старец Леонид завещал в монастыре поминать его «утешением» для братии (т. е. чем-то вкусным), поэтому в этот день и пекли блины. Обычай этот после закрытия Оптиной пресекся, пока, к великой радости еп. Нектария, его не возродили в Платине. В 1974 году, в день поминовения старца Леонида, когда поели блинов, о. Герман вдохновенно рассказал всем о первом оптинском старце. «Хроника» о. Серафима откликнулась: «Да хранит Господь яркий поминальный огонь духовности в наших сердцах!»

Праздник Благовещения 25-го марта/7-го апр. 1975 года о. Серафим описал так: «Пятеро братии пели в холодной церкви – служба была прекрасной и согревающей душу, она включала в себя и нашу будничную службу Великого поста, и поклонение Кресту. Конечно, немалого борения стоит оставаться православными, соблюдать посты, подолгу петь в церкви – зато какая награда ожидает нас!»

Изредка отцы получали знамения Божественного благоволения: духовные утешения, помогавшие преодолевать тяготы, например, блаженное отдохновение после трудов в конце дня. Когда заботы и невзгоды, казалось, вот-вот сокрушат, когда вроде не оставалось сил, вдруг в душе вспыхивал радостный огонек: он возгорался не от каких-то внешних обстоятельств, а от духовной сути самой жизни, подвига братии, от Божией благодати, явленной в церковных службах.

Их о. Серафим любил больше всего, ведь только в них он приобщался жизни совсем в другом измерении, без которого всё земное существование оказалось бы бессмыслицей. Для него церковные службы являлись ступеньками в вечность.

У людей, всю жизнь исповедующих Православие, со временем появляется чувство обыденности: посещение церкви становится привычным долгом, во многом утерявшим смысл, – этаким испытанием на выносливость. С о. Серафимом ничего подобного не случалось. Ни на одной службе он не пребывал в праздности, из каждой минуты богослужения извлекал пользу. Его собрат вспоминает: «Отец Серафим – натура очень чуткая, и он всегда знает, чего хочет. Поэтому каждая церковная служба обогащала его».

А приходил он в церковь уже в 5 утра, заставляя себя подняться с кровати и выйти в холод во тьму (зимой светает намного позже). Он твердо стоял на том, что каждый день должно совершать полный круг богослужений. Порой он сокращал лишь чтение Псалтири, но ни одной службы не пропускал. В первые годы, когда отцы жили в скиту одни, они неукоснительно следовали этому правилу, даже если приходилось весь день пребывать в городе. Тогда службу проводили прямо в машине по дороге: о. Серафим сидел за рулем, а о. Герман читал стихиры. Эта традиция – богослужение в пути – продолжалась и когда Братство пополнилось новыми людьми. Один из них, немало поездивши с о. Серафимом, вспоминает: «В основном мы читали молитвы Пресвятой Троице, разные тропари (особенно святым угодникам). Завершали мы обычно прославлением Богородицы. На обратном пути непременно пели тропарь преп. Герману, когда подъезжали к скиту. Отец Серафим знал все эти тексты наизусть и пели мы их не только путешествуя, но и при всяком удобном случае». Один из братии вспоминает, что в дороге каждый сидящий в машине по очереди вслух читал Иисусову молитву, отсчитывая по четкам.

Отец Серафим следил за тем, чтобы в ежедневных трудах и заботах каждый брат не лишался полного круга богослужений. Когда кто-либо по занятости пропускал службу, о. Серафим потом повторял ее отдельно для этого брата.

Церковная музыка входила в жизнь о. Серафима неотъемлемой частью. Святые Отцы учили, что музыка – самая близкая душе форма общения, именно музыкой полнится душа, входящая в Рай. И, конечно, наиболее духовна церковная музыка. «Самая утонченная классическая музыка подводит душу к молитве, – говорил о. Герман братии, – а музыка церковная – это музыка молитвы». Поэтому в монашестве, о. Серафим более не стремился слушать классическую музыку, хотя некогда она оказала на него решающее воздействие – привела к Богу. В первые годы в скиту он вообще не слушал классики. Много позже, когда появились молодые братия, он купил магнитофон и записи классических произведений, дабы души молодого поколения, изуродованные грубыми современными ритмами, могли приобщиться к высокой музыке.

Многих американцев-новообращенных особенно привлекали византийские духовные песнопения, их минорные звучания исполнены таинственности. Отцу Серафиму более по душе были простые русские церковные песнопения. Но своего мнения он не навязывал и полагал глупым спорить «что лучше, русская или греческая церковная музыка». Величие русского церковного пения (и особенно древнего знаменного распева) затрагивало самые сокровенные струнки его души. Мелодии вкупе с литургической поэтикой, слушаемые им многие годы, вошли в плоть и кровь, всеми фибрами душе он был настроен на эту музыку.

Вне богослужений в церкви о. Серафим хранил память Божию, непрестанно творя Иисусову молитву, работал ли, гулял или отдыхал. То же настоятельно рекомендовалось и братии. С начала существования скита отцы Серафим и Герман установили строгое монашеское правило: входить в комнату с Иисусовой молитвой. В старину таким образом монахи остерегали себя от козней бесов, являвшихся в келиях пустынников нежданно-негаданно.

Уже говорилось, что о. Серафим и о. Герман, следуя традиции еп. Нектария и оптинских старцев, исполняли правило «пятисотницы», т. е. читали дополнительные к церковным службам молитвы: 300 раз Иисусову молитву, 100 раз – Богородице, 50 – Ангелу-хранителю, 50 – всем святым. Отец Серафим обычно совершал это правило по ночам, перед иконами в красному углу своей кельи (она была построена в 1979 году), голубой свет лампадки тихо озарял образ Владимирской Божией Матери. В такие минуты он открывал сердце перед Господом нашим Иисусом Христом, перед Пресвятой Богородицей – к Ней он питал особую любовь. Одним небожителям известно, сколько слез пролил он, сколько земных поклонов положил перед святыми образами в тиши своего лесного пристанища.

Как бы ни были ему дороги минуты молитвенного уединения, они никогда не заменяли молитв церковных – о монахах и братии. Архиеп. Аверкий подчеркивал: «Святые Отцы называют уединенную молитву каждого «дыханием для верующего», общие же молитвы – дыханием всей Церкви, Тела Христова». Платинские отцы следили за тем, чтобы каждый живший в монастыре читал и пел на клиросе – не подобало стоять обособленно в углу. Однажды, когда братия на клиросе славили Господа, о. Герман подошел к одному, нарочито вставшему в стороне, и пригласил присоединиться к братии.

– Не отвлекайте меня, я молюсь! – с озлоблением бросил тот. Отец Герман взглянул и сказал:

– Признайся: когда я подошел к тебе, ты не молился, ты вершил свой суд, верно?

Брат признал правоту о. Германа. Урок пошел ему на пользу, и он присоединился к братии на клиросе.

Как ни любил о. Серафим богослужения, как ни изучил Типикон, он никогда не стремился к «буквоедству», «слепому уставничеству». Он повидал на своем веку многих, увлеченных соблюдением «буквы закона» настолько, что они забывали молиться, или того хуже – теряли душевный покой и равновесие, видя, как кто-то «делает всё неправильно». Отец Герман шутливо называл таких людей «жевателями Типикона».

О Типиконе о. Серафим написал несколько статей для «Православного Слова». Он отмечал: «Нужно четко представлять, что имели в виду святые Отцы, вдохновленные Святым Духом, когда составляли богослужения – это делалось ради блага верующих, ради нашего блага. Внешняя сторона: исторический аспект, различие русской и греческой школ и пр. – должны остаться на втором плане. Выучив все эти премудрости, можно стать «знатоком» Типикона, но это сегодня не самое главное. Богослужение должно стать духовной пищей верующих, напитывающей их, подготавливающей к вечной жизни. Всё остальное – вторично! В православном христианском мире сегодня отчаянное положение, и «слепое уставничество» – непозволительная роскошь. Куда лучше, познав, насколько возможно, высокие требования, выдвигаемые Церковью, и признав недостаток знаний, пеняя себе на это, тем не менее молиться и петь во славу Господа, с посильной любовью и жаром сердца».

Слова о. Серафима нашли живой отклик и одобрение читателей. Сами же отцы извлекли столько пользы для духа ежедневными молитвами, что хотели и других подвигнуть к подобной духовной жизни, насколько хватит сил. И неважно, в миру или в монастыре. В статьях о Типиконе о. Серафим пытался обосновать необходимость более частых богослужений. «В дореволюционной России, – писал он, – ежедневно служились не только вечерня и утреня, но и повечерье, полунощница и часы. Очевидно, что это норма Православия, которой надобно следовать и сегодня. Литургии по воскресным и праздничным дням и службы накануне – это минимум, черта, за которой о православном благочестии уже не приходиться говорить. И эти дни надо проводить подобающе. Сохранились еще приходы и семьи, в которых днем по воскресеньям поют акафисты, но традиция бывшей боголюбивой России – собираться семьями на воскресенье или праздник и петь псалмы или иные религиозные произведения^{59 –} забыта, утонула в водовороте современных страстей. А много ли сегодня христиан, предпочитающих всенощную накануне праздника (или вечерню) светским развлечениям?..

Поняв, сколь далеки мы от идеальной (т. е. нормальной) православной жизни в быту и в храме, не стоит предаваться унынию, напротив, мы должны с удвоенным желанием познавать и искать этот идеал, насколько позволяют нам условия нынешней, весьма рассеянной жизни. Прежде всего нужно помнить, что идеал этот достижим, и от нас не требуются сверхчеловеческие усилия или необычайно высокое «духовное стояние», без чего, будто бы, нельзя приступать к молитве во славу Божию.

Для мирян, погрязших в делах житейских, такое представляется почти невозможным. Насколько же важно для них тогда извлечь максимум пользы для себя из радостного и всевдохновляющего труда, который Церковь предлагает страждущим душам – ежедневного цикла богослужений. Даже малое, но регулярное участие в нем «выделит» православного среди других людей – ему откроется особый дар думать и чувствовать, что по сути и есть жизнь Христовой Церкви на земле».

Отец Серафим писал всё это, исходя из собственного опыта – он создал уголок Православия в Америке. Почему бы не множиться таким уголкам: сойдутся несколько православных, истинно любящих Бога, и пусть начинают (со священником или без) служить Ему, преданно и верно.

Для Церкви и религии монастыри что университеты, лицеи или клиники для науки. В наши дни основать один традиционный монастырь куда полезнее, нежели открыть два университета или сотню гимназий.

Константин Леонтьев.

В обществе, где чтили и соблюдали православные традиции, монастыри всегда были большим подспорьем в духовной жизни мирян. Отец Герман вспоминал, как некогда архим. Константин (Зайцев) говорил семинаристам в Джорданвилле, что приходы в миру удовлетворяют минимальные духовные потребности верующих, не пытаясь объять необъятное. Полноту духовной жизни мирянина обеспечивали монастыри, куда мирской люд совершал паломничества. Именно в монастырях им давал закваску «неотмирности» для повседневной сугубо мирской жизни.

И вот старинная традиция православных – паломничество – пришла и в Америку. В первые годы Братства отцы рассказывали о нем на страницах «Православного Слова» в серии статей «По святым местам Америки». Отец Герман даже составил карту для паломников. Он подчеркивал: «Сегодняшний американский паломник не шагает тысячи миль по бескрайней стране, как в былые времена – с посохом и сумой, в которой Библия, Добротолюбие да сухари, чтобы с голоду не помереть. А в сердце – образ сияющих белизной монастырей, созданных в напоминание о небесном граде Иерусалиме. Современный паломник чаще предстает в облике обычного туриста, праздного и любопытного. Путешествует он в удобной машине с мягкими сиденьями, истинному подвигу просто не находится места в жизни, а он необходим настоящему паломнику. Увы, такова сегодняшняя действительность. Так что же делать нынешним американцам? В сердце подлинного богоискателя никогда не угасает мечта найти небесное пристанище для души. Современный американский паломник должен обрести равноценную замену подвижническому странничеству предков. Именно этой цели служат монастыри сегодня, дабы хоть в малой степени вернуть утерянные традиции».

В летописи о. Серафима немало сведений о паломниках, особенно молодых, посетивших монастырь преп. Германа. Многие пришли, потому что просто не знали, на что употребить свою жизнь. Они также, как некогда и сам о. Серафим, пытались отыскать ее смысл. Каким-то неизвестным отцам образом их монастырь попал во всемирный каталог как духовная община, где люди живут по принципу: «Назад – к природе!» Благодаря этому посетили монастырь и многие неправославные. Не прочитай они каталога, и не знали бы о существовании Платины.

С теми, кто истинно искал Бога, о. Серафим, изменяя своим привычкам, подолгу беседовал, приглашал прогуляться – так и мешать никто не будет, и можно полюбоваться природой. Он водил их по нижнему гребню кряжа, где стояли большие византийские кресты и откуда открывалось безбрежье гор и холмов. Один молодой человек, которому посчастливилось побывать на такой прогулке, вспоминает: «С о. Серафимом в эти минуты можно было говорить обо всём. Он столько знал в разных областях и самую жизнь но всякий раз он сводил разговор к духовности». Нередко о. Серафим беседовал с паломниками, с каждым в отдельности, усадив их на бревно под сенью раскидистых дубов, что росли подле монастыря.

Жизнь многих людей в корне изменилась после поездки в монастырь. В феврале 1976 года о. Серафим записал: «Из Бёрлингейма (Калифорния) на выходные дни приехал юный паломник. Пробыл до понедельника, на богослужения откликнулся всем сердцем, по душе ему пришлась и наши тишина и покой (в те февральские дни выпало много снега). Помогал нам рассылать свежий номер «Православного Слова». Два года как в Православии, с 19-ти лет, осенью хочет поступить в Джорданвилльскую семинарию. Вернувшись домой, написал нам: «От всей души благодарю вас за доброту и помощь. Выбор свой (поступить в семинарию) я сделал у вас в скиту. Я молился преп. Герману, и вот из семинарии пришел положительный ответ на мой запрос. Знаю, что не достоин такого призвания, но да поможет мне Бог исполнить Его святую волю». Отец Герман научил его вести дневник, показал, как записывать о своей духовной жизни. В следующем письме юноша сообщал: «Я понял, что душа может умириться, когда Господь изымет тебя из мира и определит в угодное Ему место. Сколько радости я стяжал у вас в монастыре, прозрел, увидел, что так называемые заботы жизни мирской делают с душой – пленяют ее, заслоняют Бога. Вернувшись домой, увидел, сколь пагубен мир. Да не оставит вас Господь Своим благословением! Надеюсь, что вы умножите помощь православным последних времен, неся им истинное православное слово!"» Позже этот юноша стал иеромонахом.

Платинские отцы и их скит помогали также и монашествующим укреплять дух и надежду, особенно тем, кто по тем или иным причинам жил в миру. Один – монах из Сан-Диего, инвалид от рождения (у него бездействовали руки). Тихая и смиренная душа эта несла свой крест безропотно и терпеливо. На третий день в монастыре ему показали только что построенную келью в лесу. Там, записал о. Серафим, «укрепились наши узы дружбы и единодушия, и монах стал нашим братом, хотя и жил в миру».

Порой скит навещали целыми семьями, как водилось встарь в истинно православных странах. На протяжении всей истории, когда семьи обосновывались вблизи монастырей, это порождало множество забот и волнений: понятно было желание мирян вкушать плоды монашеской покойной жизни и не отказываться от семейных утех жизни мирской. Часто это смущало и самих монахов, их тоже вдруг тянуло вкусить «сладостей мирских», что по сути означало смерть монашества, исход из обители, которая прекращала существование.

К счастью, у платинских отцов такой заботы не возникало. Тому способствовала строгость их жизни. И здоровое, плодотворное общение братии с семьями паломников продолжалось. В 1974 году в день поминовения преп. Германа за трапезой один из гостей встал и сказал от лица своей семьи и от лица всех паломников, бывших в ту пору в ските, что они все «живут мечтой о следующей встрече с отцами и дорожат каждой минутой, проведенной в скиту».

Те же чувства питали к скиту и Андерсоны. Когда они приехали в Платину в третью годовщину кончины своей дочки Маргариты, о. Серафим отметил в дневнике: «Им так не хочется уезжать, вот до чего крепки наши узы».

Были среди паломников и те, в которых угасла искорка духовности. О двух молодых православных, приехавших в скит на несколько часов из Сакраменто, о. Серафим написал следующее: «Вот типичный пример «потерянности» нынешнего поколения. Просто «числиться православными» мало, люди привыкают к вере, перестают ценить дарованное им свыше. Паренек помладше хотел было задержаться у нас на несколько дней, но убоялся. Может, недолгое знакомство с нашим скитом поможет им вернуться к истинной вере. Я побеседовал с ними, мы вместе пропели канон Богородице».

Другой паломник пребывал в подобном же состоянии, но по иным причинам. Он недавно приобщился Православия, прежде увлекался восточными религиями и даже провел несколько месяцев на горе Шаста (в ста милях от Платины) – центре оккультных учений. Потом полтора года пробыл в Бостонском монастыре и, наконец, женился. Как отмечал о. Серафим в летописи, «изначально человек этот приехал в Калифорнию, чтобы вновь посетить Шасту, навестить приятелей по увлечению оккультизмом, но, увы, никого не нашел. Ему хотелось «осесть» в каком- нибудь городке, но он понимает, что это – несбыточная мечта, а не трезвая мысль. Он, похоже, совсем «выдохся»: полностью подчинившись «старцу», потерял себя. Наши «провинциальные» православные семьи в Калифорнии куда благополучнее духом».

Таков пример неправильного наставничества в Православии. Нагляден также пример монаха- католика, безропотно принявшего все новые веяния 2-го Ватиканского Собора. Был он добр и щедр – истинный христианин, однако о. Серафим подметил, что «нет огонька в истомленной душе», будто кто-то сказал: «Всё, война окончена! Ты побежден!»

Отцы как могли старались возжечь потухшую искорку в душах. Но они не насиловали волю людей, не пытались наполнить «новым вином старые мехи». К примеру, один из паломников так и уехал, вроде бы не проявив ни к чему интереса. Отец Серафим написал: «Мы и не старались воспламенить его душу, по опыту знали, что человек должен сам, без давления извне, сделать выбор, тогда польза будет несомненная».

Мы уже убедились, что более всего о. Серафиму тошно становилось от людей поверхностных, «нахватавшихся вершков», но мнивших себя умнее мудрецов. Такие в Православии долго не задерживаются.

29-го августа 1975 года скит посетили трое англиканских монахов. Годом раньше они арендовали дом и устроили монастырь. Отец Серафим писал: «Устав у них только определяется: это смесь англиканского и бенедиктианского монашеских правил, к тому же вольно истолкованных.

Прознав, что корни гостей в «кельтском христианстве» (их предки из Англии), отцы с упоением стали рассказывать им о св. Гутберте и прочих западных святых, но скоро поняли, что ни об этих Божиих угодниках, ни – тем более! – о восточных святых гости ничего не знают.

Назавтра, в субботу о. Серафим повел их на гору, к скиту Илии Пророка, по дороге завязалась беседа. Но гости особой любознательности не проявили, вопросов почти не задавали, без особой радости воспринимали слова о том, что в Православии – ответ на их поиск, ищите и обрящете. Очевидно, им хотелось «своего христианства», равно и «своего монашества», чтобы душе было «удобно», как они сами выразились».

В трапезной они не прикоснулись к еде отцов, не стили пить их воду, даже пользоваться их ножами и вилками. Достали принесенные с собой пластмассовые коробочки со снедью. В церкви стояли особняком, бубня свои молитвы в противовес идущему богослужению.

К вечеру они объявили, что им придется уезжать ранее намеченного срока, чтобы причаститься в англиканском монастыре завтра поутру. Стало ясно, что «удобной» жизни в Православии они не увидели – слишком много оно требует от человека, «ошеломляет», как признались они сами. В субботу утром они не пришли в церковь, а провели свою службу в доме для гостей. Потом уехали: в белых сутанах (которые они сменяют либо на черные, либо на серые), с бритыми головами, наперсными крестами, в сандалиях на босу ногу – очевидные чужаки в Православии, решившие пойти «своим путем». Отец Серафим напутствовал их так: «Только, пожалуйста, не смешивайте Православие с иными учениями. Либо изучайте его, либо не трогайте вообще, ничего не заимствуя: ни икон, ни Иисусовой молитвы, ничего».

Через неделю братия получили письмо-отповедь: их обвинили в гордыни, насмешничестве, в самомнении и пр. Особенно задело гостей то, что братия почитают святым Царя!

Не послушав совета о. Серафима, они таки «взяли на вооружение» Иисусову молитву (которая, очевидно, не мешала им «удобно» жить) и даже написали о ней статью.

Из-за того, что «Православное Слово» так решительно и бескомпромиссно отстаивало Православие, некоторые люди просто боялись ехать в монастырь, полагая, что подвергнуться там нападкам «правых» (по их мнению) православных. Конечно, это было досадным недоразумением, ибо отцы с готовностью помогали всякому желающему глубже укрепиться в вере, независимо от его отношения к православной Церкви. Некоторые из паломников принадлежали к так называемой «некононической юрисдикции», т. е. их не признавали «официальные» православные Церкви, либо потому, что эти новые группы только что народились, либо – что бывало чаще – они чем-то не угодили иерархам, не уместились в прокрустово ложе «общепринятых взглядов». Если отцы видели, что их гости оказывались в таком «гонимом» положении из-за собственного упрямства, они, конечно, мало чем могли помочь. Но если участь гонимых зависела от обстоятельств (например, непонимание со стороны чуждой духовной верхушки или собственное непонимание православных традиций), отцы давали всё, что было в их силах. Некоторых паломников так притесняли и гнали, что, слушая их рассказы, отцы скорбели всем сердцем. Один из них, священник «неканонической юрисдикции», остался с приходом лишь в пять человек. «И он не знает, что делать, – писал о. Серафим, -то ли оставаться священником, а на жизнь подрабатывать в каком-нибудь отделе социального обеспечения, то ли «стать монахом», то ли еще что. Он изголодался по общению, по хорошему разговору с теми, кто испытал нечто подобное. И мыслями, и духом он чувствовал себя одиноким. В Бостоне и Джорданвилле он уже побывал. С «Православным Словом» познакомился в 1970 году в нашей книжной лавке, его тогда привлек портрет Царя Николая II на обложке – теперь такой же висит у него на стене, и батюшка чтит Царя Николая как мученика. Дух Платины его, похоже, растрогал, однако одному Богу известно, что ждет его в будущем. На меня он произвел благоприятное впечатление – он истинный, честный американец, в душе его может укорениться Православие. Но лишь Богу известно, осуществится ли это».

Куда менее обнадеживали о. Серафима те, кто пребывал в «официальных, правильных» Церквях – в них он видел больше самонадеянности и гордыни. Сознавая свою «правильную линию», они не ведали страданий изгоев. Об одном паломнике, поступившем в семинарию, он написал: «После лет, проведенных в Американской Митрополии, обретя ее образ мышления, он стал ревностным слугой Синоду (другими словами, Русской Зарубежной Церкви), мы же видим в нем лишь самомнение, он совершенно не чувствует пульса жизни нашей Церкви сегодня»

Помимо искателей духовности забредали в скит и те, кто пытался найти просто нормальную жизнь: наркоманы, бывшие преступники, люди психически неуравновешенные, потерявшие себя в этом мире, не умеющие к нему приспособиться. Всемирный каталог подсказал и им путь к монастырю, впрочем, много было гостей и из православных семей, прихожан православных церквей.

«Не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (Мф. 9:12), Господь проводил много времени, наставляя изгнанных и отверженных, а мир платил ему непониманием. Так и платинские отцы много сил и времени отдавали, чтобы вдохнуть силы и надежду изгоям общества. В начале монастырской жизни о. Серафим предвидел, что к ним потянутся больные духом и телом, во многом из-за того, что больно само наше время и из-за того, что религия исцеляет. Потому увечные и толкутся у храмов. Отец Серафим даже подумывал: а не в этом ли особое призвание Братства преп. Германа? Ему вспоминалось, что храм возле книжной лавки величался иконой Богородицы «Всех скорбящих Радосте». Он также проводил сравнение меж трудами Братства и его основателя – блаж. Иоанна: он тоже привлекал и врачевал души многих неблагополучных людей, зачастую их направляли к нему другие иерархи Церкви. Но о. Серафим понимал, сколь опасно Братству общаться с таким «контингентом», и поэтому решил не привлекать кого-то особо. «Но если пришли, мы обязаны им помочь всемерно. Кто знает, может, наше Братство – не своими силами, конечно, ибо мы в этом талантов особых не имеем – сделается последним прибежищем для тех, кто не нашел его в таких «нормальных» обителях, как монастырь Святой Троицы в Джорданвилле.

Да, мы не наделены ни талантом врачевания, ни знаниями психологии или духовным прозрением. Всё, что мы можем дать, – это наш труд на винограднике Божием, Истину Православия – тем, кто готов ее принять. Работа, молитва до изнеможения не позволят дьяволу свободно вторгнуться в нашу душу, и ему придется прибегать к средствам более грубым (пожар или стихийное бедствие, которое порушит всё нами созданное) и прямолинейным, с чем также прямо можно и бороться».

Подвиг помощи бедствующим редко вознаграждаем, а иногда – когда встречаешь нрав свирепый – и опасен. Но долгие годы, проведенные о. Серафимом в одиночестве и страдании, обострили его чуткость к тем, кто пострадал в жизни. Ведь он сам познал, что значит быть если не изгоем, то чужаком в обществе.

Все приходящие к нему в страдании чувствовали: он найдет для них время. И о. Серафим жертвовал отдыхом, драгоценным уединением, засиживался в церкви после вечерних служб с какой-нибудь заблудшей душой при скудном свете свечей.

Однажды погостить неделю-другую к ним приехал из другого монастыря человек, по словам о. Серафима, «душа неспокойная и помраченная», с глубокой раной в сердце, но с личиной непроницаемости. Послушания он выполнял как робот, иной раз вскрикивая, оттого что «бесы бьют».

– Что будем с ним делать? – недоумевал о. Герман.

– Я займусь им, – ответил собрат.

Отец Серафим пытался «разговорить» гостя, но лицо того словно окаменело, жесты однообразны, как у механической куклы, ответы односложны. Через два дня удалось добиться от него живого человеческого отклика: он улыбнулся. Но потом вдруг сбежал, оставив чемодан и несколько книг. Напрасно ждали его отцы: беглец так и не вернулся. «Один Бог знает, как помогать таким, – с тяжелым сердцем писал о. Серафим. – Но если подобные ему будут приезжать, мы должны попытаться сделать всё».

Иные приезжали в Платину после встречи с отцами в миру – тем изредка приходилось отлучаться из монастыря. Вот характерный пример. Как-то весной 1974 года молодой бородач по имени Гэри сидел в публичной библиотеке города Рединга. Было ему 23 года, он возвращался из Мехико в Вашингтон – из очередного скитания в поисках смысла жизни, на что потратил пять лет. Все его пожитки – рюкзак, оставленный на автобусной станции, да пакет с бананами (кто-то из жалости сунул ему в магазине). Денег у него почти не осталось. Он понуро подпер голову руками, облокотившись на стол: видно, ни одна из прочитанных философских и религиозных книг не дала ответы на его вопросы.

Минут через десять он увидел длинноволосого и долгобородого человека в поношенной черной рясе -тот прошел к стеллажам и начал просматривать книги. На вид он был еще беднее, чем Гэри. Тогда Гэри подошел, протянул ему пакет с бананами: «Для вашей общины или, может, вы по- другому как называете».

Отец Серафим поблагодарил, отобрал книги и пошел прочь. Уже на улице его бегом нагнал Гэри. Мог ли он знать, что человек в черной рясе четыре дня назад отпраздновал Пасху, и радость Воскресения Господня всё еще пребывала на нем? Отец Серафим вспоминал: «Поговорив с ним несколько минут, я убедился в его искренности. Ночевать ему было негде, и я пригласил его к нам, пусть поживет несколько дней, наберется азов Православия. Он сразу согласился и прожил у нас до воскресенья, посещал все службы, читал, работал, с открытым ртом слушал всё, что мы рассказывали о Православии. До этого он пребывал в отчаянии и был буквально потрясен, найдя людей, которые еще верят в Бога, верят искренне. Пасхальные песнопения тронули его сердце, и он попросил разрешения подпевать «Христос воскресе из мертвых». Он уехал от нас, до конца не осознав, какой переворот произошел у него в душе, но мы-то видели – лучик света коснулся его сердца».

Прощаясь с о. Серафимом на автобусной станции, Гэри заплакал. «Не знаю, что со мною будет, – сказал он, но вы заронили надежду, и я так вам благодарен, что вы навели мост меж моей душой и Иисусом Христом».

Днями позже о. Серафим продолжил записи о Гэри: «почему-то у меня к нему доброе, хорошее чувство, такие «обыкновенные» американцы тянутся к Православию, сами того не сознавая. Да благословит его Бог. Как я сказал Гэри, за пакет подаренных бананов он может стяжать Царство Божие!

Невольно вспоминаю слова Спасителя о Нафанаиле: «Се воистину израильтянин, в нем же лести нет». Таков же и истинный американец: честный, прямодушный, простой, который принимает Святое Православие естественно. И жатва на этой почве только-только начинается. Несомненно, «православных американцев» будет немного, но, воистину, именно лучшие сыны Америки жаждут услышать добрую весть Православия.

Встречая таких «сторонних» людей, как Гэри, кого Православие ошеломляет, начинаешь еще более ценить те сокровища, которыми мы, недостойные, обладаем и которыми нам нужно щедро делиться».

Но в том-то и заключается главное отличие православного мышления, что оно ищет не отдельные понятия устроить сообразно требованиям веры, но самый разум поднять выше своего обыкновенного уровня, стремится самый источник разумения, самый способ мышления возвысить до сочувственного согласия с верою.

Иван Киреевский.

Летом 1972 года отцы, дабы преподать своим паломникам основы Православия, устроили трехнедельные курсы под названием «Ново-Валаамская Богословская Академия», в честь Нового Валаама – поселения преп. Германа на Аляске. Первыми студентами стали четверо молодых новообращенных. Отец Герман произнес вступительное слово о том, как избежать «шараханий», столь типичных для только что обретших Православие, и получать Православие во всей его полноте.

Далее в течение трех недель о. Герман вел занятия по пастырскому богословию, по литературе – «очень наглядно», по отзыву о. Серафима, который, в свою очередь, прочитал лекции о развитии западной философской мысли, начиная с великого раскола Церквей и до наших дней. По просьбе «питомцев» Алексея Янга, все лекции были записаны на магнитофонную ленту, всего получилось 17 часов записей. К каждой лекции или беседе о. Серафим составлял подробные тезисы, привлекая огромный исторический и философский материал и собственные исследования из работы «Царство человеческое и Царство Божие». Теперь этот плод созрел; к ранним исследованиям добавился опыт православной жизни. Отец Серафим сейчас лучше, чем ранее, мог изложить свои знания так, чтобы они практически помогали современным людям. Курс своих лекций он назвал «курсом выживания», поскольку считал: чтобы выстоять в нынешнем мире и не утерять Православия, нужно хорошо знать всякое вероотступничество, прозреть, почему современный мир таков, как есть. Для того чтобы уцелеть самому, нужно знать уловки врага. Отец Серафим называл свои лекции также «курсы православной самообороны».

Один из его студентов вспоминает, как вскоре после крещения попал на лекции: «Каждый день послушники и паломники собирались в Царской часовне, затаив дыхание, боясь пропустить хоть слово, слушали о. Серафима. Говорил он не сухо и не цветисто, а просто, доступно каждому, неторопливо, обдумывая каждое слово. Нам также предписывалось изучать и светские источники. Мы ездили в библиотеку округа Шаста и брали немало книг».

Во вступлении к лекциям о. Серафим указывал: «Наше время вообще опасно, а для вступающих в Православие – вдвойне, так как очень легко впасть, грубо говоря, в «духовное обезьянство», т. е. внешне во всём подражать православным, даже гордиться своей «сверхправильной» позицией, а в душе оставаться неизменным, не возрастая в вере, а принадлежа в основном миру сему, который зиждется на антихристианстве. А коль скоро люди эти не возрастают в вере, то и не видят, в каких отношениях истинное Православие с миром сим, за который они цепляются. Но уж если серьезно принимать Православие, то до конца, без оговорок, оно должно объять все сферы жизни. Иначе, Православие – всего лишь очередная религиозная секта, отличная от других (например, мормонов) только внешними атрибутами. Взглянув на все эти секты, убеждаешься, что они все на одном и том же уровне, им недостает глубины и различие их -только в вероучениях. Если Православие такая же секта, то оно не истинно. Но именно потому, что Православие есть Истина, оно способно в корне изменить человека. Впрочем, чтобы дойти до такого обобщенного понимания Православия, нужно постоянно развиваться, постигая его вглубь и вширь.

Предлагаемые лекции осветят наиболее важные философские течения. Мы поговорим о самых значительных фигурах западной мысли, кто помог сформировать современное мышление. Не знай мы всего этого, при всей нашей православности можем угодить в беду, ибо каждый из нас погружен в водоворот философских течений, формировавшихся 8–9 веков, и, не зная их истории, не распознать, как они влияют на тебя, какое из них истинное, а какое ложное. Следует подходить к ним очень и очень непредвзято, ибо даже в простом «православном фундаментализме», приверженец коего твердит: «Вот, во что я верю, а всё остальное – зло», сокрыта большая опасность: неосуществимо – жить в мире и не соприкасаться с ним, ведь ваши дети ходят в школу, вы читаете газеты, общаетесь с людьми, у которых разные убеждения и вера, даже у некоторых наших единоверцев, возможно, нет четкого представления, во что они верят. И если не иметь правильного представления о происходящем в мире, незаметно для вас в ваше Православие будет привнесен вкус разных новомодных идей. Вы по воскресеньям будете ходить в церковь, а в будни жить по совсем другим меркам, что приведет к катастрофе. Чтобы избежать ее, последуем совету св. Василия Великого и начнем выбирать из мира крупицы мудрости, там, где она есть, глупость же отметать, твердо зная, почему это глупость».

Стараясь привить своим ученикам православное понимание современной западной цивилизации, о. Серафим опирался на работы своего предшественника, также изучавшего этот вопрос, русского философа XIX века Ивана Киреевского. «Будучи взращен как мыслитель на Западе, – писал о. Серафим, – проучившись в Германии у самых передовых философов, Киреевский, конечно же, «насквозь пропитался» западным духом, а затем искренне, всей душой приобщился Православия. И сразу заметил, что совмещать одно с другим не удастся. Он задался целью понять, почему взгляды эти так разнятся и каков ответ должна дать душа, поставленная перед выбором». Киреевский был не просто философ, он также нес живую православную традицию, непосредственно связанную с духовным наследием преп. Паисия Величковского, сам он являлся учеником старца Макария Оптинского, а его жена была духовной дочерью преп. Серафима Саровского.

Обширно цитируя работы Киреевского, о. Серафим проследил развитие современного вероотступничества: с Великого церковного раскола до современной философии Запада. И доказал, что внешний, неглубокий рационализм берет верх над внутренним постижением сути вещей. Когда Рим принадлежал ко Вселенской Церкви, пристрастие католиков к сухой логике еще удавалось сдерживать. Но когда Рим отошел от Православия, логика окончательно возобладала, что повлекло за собой целую систему заблуждений и ошибок, не позволявшую разглядеть истины, не вмещавшейся в рамки логики.

Киреевский писал:

«С этой точки зрения для нас становится понятным, почему западные богословы, со всею рассудочною добросовестностью, могли не видеть единства Церкви иначе, как на наружном единстве епископства; почему наружным делам человека могли они приписывать существенное достоинство; почему, при внутренней готовности души и при недостатке этих наружных дел, не понимали они для нее другого средства спасения, кроме определенного срока чистилища; почему, наконец, могли они приписывать некоторым людям даже избыток достоинства наружных дел и вменять этот избыток недостатку других, тоже за какие-нибудь наружные действия, совершенные для внешней пользы Церкви (система индульгенций и принцип «избытка деяний святых» Римской Церкви)».

Отец Серафим высказал такое предположение: на протяжении всей истории дьявол использовал разные умозрительные теории и модели, чтобы «протащить» вероотступничество. Взгляды католической Церкви подходили для этой цели: «Оторвавшись от Православия, католичество оказалось предоставленным самому себе и начало развиваться по своим принципам. Оно породило новую философию, которая, набрав силу, теперь захватила весь мир».

Огромные изменения произошли в Средневековье – эпоху, как считал о. Серафим, порожденную исключительно в западноевропейских условиях. Ни христианские страны Востока (Византия или Россия), ни Индия, ни Китай такой эпохи не знали. Древняя цивилизация там, управляемая «доморощенными» мирскими идеями, сменилась современной – господством идей Запада.

Средневековая схоластика «разложила по полочкам» всё христианское учение, подчинило его логике. Отец Серафим отмечал, что «логичность стала главным мерилом истинности, живые источники веры – вторичным. Под влиянием таких взглядов западный человек утерял и живую связь с Истиной. Христианство, низведенное до логической системы, стало порождением человеческой мысли. По сути, это – попытка человека своим разумом создать нечто лучшее, чем христианство. Таково, например, Ансельмово доказательство бытия Божия. Ансельм явно «мудрее» святых Отцов древности».

Киреевский писал: «Римская Церковь отпала от истины только потому, что хотела ввести в веру новые догматы, неизвестные церковному преданию и порожденные случайным выводом логики западных народов. Отсюда произошло то первое раздвоение, заложенное в основу западного вероучения, из которого развилась сперва схоластическая философия внутри веры, потом реформация в вере и, наконец, философия вне веры. Первые рационалисты были схоластики». «XIX век завершил процесс «развития», начатый в IX веке», – подытожил о. Серафим.

Этого основного тезиса и придерживался о. Серафим в своих лекциях. От Средних веков он перешел к эпохе Возрождения, когда мерой всему ставился человек, «научный метод» схоластов заменялся новым. Потом наступила пора Просвещения, пора безудержной (и безосновательной) веры в беспредельные возможности человеческого разума. Но в конце концов и эта теория заходит в тупик, развенчанная Юмом и Кантом, они подвергли уничтожающей критике «чистый разум» – сам по себе он существовать не может. Всякая «истина» субъективна. Так, на протяжении веков западный человек ниспровергал Бога, ставя на его место новое божество – человеческий разум, и в результате остался ни с чем, наедине с собой. Никаких абсолютных мерок долее не существует: всё относительно. Отсюда – расцвет экзистенциализма и нигилизма, они-то и сформировали нынешнюю эпоху «постпросвещенческую», которую о. Серафим назвал «эпохой революций».

Уделял он внимание и другим вопросам в своих лекциях. Когда в Средние века христианство стали низводить до чисто внешних ритуалов, до человеческого уровня, естественно, и Царствие Божие виделось как «рай на земле», т. е. как трактует его хилиазм. Спустя несколько веков после Великого Раскола Иоаким Флорентийский начал проповедовать грядущую «третью эпоху Святого Духа» на земле. Его взгляды и послужили богословским фундаментом раннего францисканства. Во времена протестантской Реформации хилиазм проявил себя в фанатических сектах, возвещавших о «тысячелетнем Царствии Бога на земле», таких, как анабаптисты: они основывали коммуны, упраздняли частную собственность, насаждали свои взгляды силой, уничтожая непокорных, и затем выставляли тела убитых на всеобщее обозрение. Они величали свое поселение Новым Иерусалимом и утверждали, что живут в «третьей эпохе торжества святых».

В век Просвещения упования хилиастов разошлись с упованием на Бога. Так идея управления Божьего сменилась на идею социалистическую. Отец Серафим подробно рассказывал на лекциях о хилиастах XVIII века, пророках утопического социализма: об Оуэне (мечтавшем об упорядоченном, дисциплинированном и высокоморальном обществе, где будет упразднена семья), о Фурье (призывавшем к свободному развитию человеческой натуры через безудержное удовлетворение страстей, что, по его мнению, и приведет к созданию рая на земле, где люди будут жить до ста сорока четырех лет), о Сен-Симоне (взяв за идеал принцип масонства, он грезил будущим, где религиозные и национальные препоны будут уничтожены).

В XIX веке хилиазм проявился в коммунистических идеях Маркса и Энгельса. Они полагали свое учение «научным», по сути же оно было совершенной утопией. В XIX веке снова заговорили о «тысячелетнем Царстве Божием на земле», снова подняли голову «анабаптисты»: сначала в лице Ленина, потом – Гитлера, он даже провозгласил «тысячелетнее господство Рейха».

Другое важное направление в истории вероотступничества – поиски всемирной, вселенской монархии. Отец Серафим писал: «В XIII веке такие упования возлагались на Папу Римского – ему должна принадлежать вся земля в мире, поскольку он здесь «наместник Христа». И он уже якобы должен распределить землю меж собственниками. Эта точка зрения достигла своего высшего выражения на праздновании 1300 года в Риме, когда папа Бонифаций VIII воссел на трон Императора Константина, надел корону, взял скипетр, меч и воскликнул: «Я – кесарь, я – император!» То была не просто эксцентричная выходка, а выражение исподволь вызревавших взглядов, поиск вселенского монарха, коим будет антихрист».

Мы живем в «эпоху революций», и естественно, ей о. Серафим уделил больше времени, чем всем остальным. Целую лекцию он посвятил французской революции, обнажив ее корни в философии Вольтера и Руссо, в масонском движении и в Просвещении. В другой лекции он подробно рассказал о том, как отнеслись к разрушению старого порядка исторические личности консервативного толка: на Западе – де Мэстер, Донозо Кортес, в России – Николай I, Александр II, Победоносцев, Достоевский. В следующей беседе он коснулся работ философов-революционеров Бакунина, Прудона и революционных движений XX века.

Заключительные лекции, равно и заключительную часть «Царства человеческого и Царства Божия» он посвятил анализу «новой религии». Коснулся новых философских учений, отпочковавшихся от «неосубъективизма», после того как идол эпохи Просвещения – разум – оказался несостоятелен и все философские системы зашли в тупик. Рассказал и о «религиозной» философии эволюционизма, о ее «христианских» глашатаях. Наконец, он указал иные проявления нигилизма и хилиазма (о. Серафим назвал их главной заботой сегодняшнего дня): упадок искусства и архитектуры, их отход от гуманизма к субгуманизму; увеличение числа «явлений поднебесного мира», хилиастические «предсказания» Тейяра де Шардена, Федорова, Бердяева, Генри Миллера.

Конечно, по короткому общему обзору лекций нельзя полностью оценить тщательнейший, подробнейший сравнительный анализ идей, учений, исторических событий, политических деятелей – всю ту огромную работу, которую проделал о. Серафим. Мы даже не назвали всех тем его лекций, таких как «Деградация искусства», «Жития святых», «Понятие святости в Средние века», «Возрождение язычества, астрологии, алхимии, колдовства и суеверия», «Понятие «личной славы» и становление его в эпоху Возрождения», «Зарождение современной науки», «О мистицизме и его «всплеске» во времена Просвещения», «Идея вселенской машины Ньютона и Декарта».

Курс о. Серафима по глубине и охвату материала годился для любого университета и более того – давал то, что не в состоянии дать ни один университет. Отец Серафим говорил своим слушателям: «В нынешних университетах немало людей ученых, этаких «ходячих энциклопедий», однако все знания разрозненны, они не сводятся воедино. Мы многого не знаем. В таком случае важнее не торопиться, не хватать крупицы знаний на лету, лишь бы что-то схватить. Всякому знанию должно задать направление.

Сегодня в светском образовании этот принцип забыт: в университете вам дадут обрывки знаний из разных областей, на разных факультетах. А сама мысль, что надобно свести все знания к одной первопричине, кажется устаревшей, едва ли не средневековой, этаким атавизмом. Вот и растят университеты «узких» специалистов, которые не понимают ни цели, ни взаимосвязи всего сущего в мире. Некоторые, ныне, увы, уже ушедшие от нас преподаватели Джорданвилльской семинарии, личности истинно великие, помнили об этом краеугольном принципе. И нам следует научиться у них, как составлять свое мировоззрение, как подчинить все наши знания одной, главной цели. Цель эта – Православие, что по сути есть путь ко спасению души».

Такой взгляд на обучение в современном университете для православного христианина – вопрос жизни и смерти. К примеру, студент, не обладающий православным взглядом на историю, будет в растерянности, когда профессора скажут ему, что в современном экологическом кризисе виновата «христианская цивилизация». И невдомек ему будет, что не христианство, а именно отход от него Запада и повлек сегодняшние природные катаклизмы (и отход от этого начался с безграничной веры в логику и разум и закончился «механистическим» мировоззрением Декарта). Отец Серафим пояснял: «Современная наука (со времен Возрождения) есть плод экспериментов алхимиков, астрологов и чародеев. Новый научный мир – это мир Фауста, мир колдовства, и современная нам наука сохраняет этот дух. В результате открыта необузданная энергия атома, чему порадовались бы алхимики времен Возрождения: они мечтали о такой энергии. Цель современной науки – возобладать над природой. Декарт, сформулировавший «механистическую» теорию, говорил, что человек должен стать хозяином, повелителем природы. Вот какая религия подменяет ныне христианство».

В конце «летнего семестра» о. Серафим отметил: «Четверо учащихся Богословской Академии Нового Валаама провели проповеди в скиту на заданные темы из Евангелия. Занятия окончены, сегодня: «выпускные испытания», затем исполнение увертюры «1812 год» И. Чайковского. Занятия наши, несомненно, пошли на пользу, теперь полученные знания нужно применить в жизни».

В письме к Алексею Янгу (он прислал о. Серафиму для ознакомления свою статью об Иване Киреевском для журнала «Никодим») о. Серафим более подробно рассказал о том, какой отклик вызвали его лекции: «Прилагаю статью о Киреевском. Прочитал. Отлично! То, что сейчас нужно! Вчера мы читали ее перед слушателями нашей летней Богословской Академии Нового Валаама. Она пришлась как нельзя кстати, подытожив несколько моих лекций об основных течениях западной философской мысли от Франциска Ассизского до Тейяра. Между прочим, о последнем они знают по нашей статье о «христианском эволюционизме» и отнеслись к нему – все как один – с крайней неприязнью, считая его главным виновником западного вероотступничества. Самый большой отклик, пожалуй, получила наша беседа о консервативных течениях XIX века, мы касались таких личностей, как Николай I, Достоевский, Константин Победоносцев. Студенты узнали много нового, особенно Кристофер: наши лекции заменяют ему образование в колледже и весьма воодушевляют его. Да и я, читая курс, привел свои мысли в порядок».

В 1977 году Ново-Валаамская Богословская Академия снова привечала студентов, и с тех пор каждое лето занятия там стали традицией. Желающих всё прибывало, но сам курс лекций сократился почти вдвое. Громкое имя «Академия», «выпускные испытания», красиво оформленные «дипломы» – всё это придумал о. Герман, но, конечно, не помышлял всерьез о статусе учебного заведения. Однако еще при жизни о. Серафима не менее десяти выпускников Академии (в большинстве новообращенные) были рукоположены во священство без какого-либо формального документа об их богословском образовании. Даже архиепископ Антоний, весьма щепетильный в вопросах формальных (все священники его епархии должны были подтвердить свои богословские знания), благосклонно относился к дипломам Академии. Как-никак, тоже документ!

В конце каждого «семестра» отцы подчеркивали, что дипломы, полученные студентами, никоим образом не означают завершения православного образования, а наоборот – свидетельствуют о начале. Всю жизнь будут они утверждаться в преподанных истинах, понесут их дальше в своей христианской деятельности. Многие паломники, понятия не имевшие о Православии, посетив монастырь, уходили в мир с твердым намерением приносить плоды на ниве миссионерства.

После кончины о. Серафима Академия продолжала работать, выпустив сотни слушателей, более 50-ти из которых теперь священнослужители. И скольких еще людей приобщит к себе Летняя школа, начатая в далеком ныне 1975 году. Вскорости выйдут в свет лекции и магнитофонные записи бесед о. Серафима, его «Курс православного выживания». Те, кому посчастливилось прочитать рукопись, не остались равнодушными.

Возможно, и сам о. Серафим не предполагал, сколь важным окажется его начинание. Если сослаться на мнение прочитавших рукопись готовящегося к изданию курса, эти летние занятия, изначально призванные «помочь собраться с мыслями» четверым студентам колледжа, – одно из самых больших достижений о. Серафима.

Если же кто, не имея молитвы, принуждает себя к одной молитве, чтобы иметь ему молитвенную благодать, но не принуждает себя к кротости, к смиренномудрию, к любви, к исполнению прочих заповедей Господних, и не заботится, не прилагает труда и усилия преуспеть в них; то, по мере его произволения и свободной воли, согласно с прошением его, дается ему иногда отчасти благодать молитвенная, в упокоении и веселии духа, но по нравам останется он таким же, каким был и прежде. Не имеет он кротости, потому что не взыскал труда и не приуготовил себя соделаться кротким; не имеет смиренномудрия, потому что не просил и не принуждал себя к тому; не имеет любви ко всем, потому что прося молитвы, о сем не позаботился и не показал усилия. При самом занятии делом, не имеет веры и упования на Бога; потому что знал себя, и однакоже не приметил, что не имеет у себя этого, и не потрудился со скорбию взыскать у Господа твердой веры в Него и истинного упования на Него.

Кто останавливается на своей только праведности, и думает сам себя избавить, тот трудился напрасно и вотще. Ибо всякое самомнение о праведности своей в последний день сделается явным, якоже порт нечистыя, как говорит пророк Исаия: «бысть вся правда наша, якоже порт нечистыя» (Ис. 64:6).

Св. Макарий Великий.

В прошлых главах мы коснулись такого губительного для монашества явления, как «самонадеянность». Тесно связано с ним и другое, прозванное о. Германом «тщедушием». Однажды, в какой-то знаменательный день о. Герман прочитал монастырской братии целую лекцию об этом. Смысл ее сводился к следующему: «Мы, как христиане, должны откликаться на зов Господа в простоте, даже если это идет вразрез с нашими желаниями. Поступать так должны во имя любви.

Противовес этому – холодный расчет. Некоторые приходят в монастырь в поисках духовности, но на своих условиях. Они взвешивают, сравнивают, рассчитывают, подходит ли им эта духовность, и берутся решить сами, не доверяясь Богу. Они непременно хотят сохранить свою «личность», не понимая, что таким образом теряют ее. Что говорил Христос? Сберегший душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее (Мф. 10:39).

Тщедушные боятся потерять душу свою ради Христа, боятся брать на себя обязательства, боятся выказывать любовь или делить ее с кем-либо. Горька их участь, ибо они несвободны. Свобода есть любовь. А нет любви, нет и свободы.

Если человек не реагирует в простоте сердца, руководствуясь любовью ко Христу и ближнему, он черствеет сердцем и замыкается в узкой «личной» духовной жизни, что по сути еще одна разновидность самодовольства и самодостаточности. Такой человек дорожит своими «духовными взглядами»: он сам знает, какие подвиги ему исполнять, как проводить церковную службу, как следовать церковным канонам, как устроить монастырскую или приходскую жизнь, на что употребить деньги, к какой «политической» группировке в церкви примкнуть, как следует работать и вести себя «истинно верующему» и пр. и это ужасно, ибо такой человек более не слышит Бога. И если такое продлится, то получается нечто совсем уж чудовищное: человек начинает принимать собственные суждения за глас Божий. И уж тогда никто ему не указ.

Упаси Бог, если такой человек начнет творить Иисусову молитву! Она станет еще одной стеной, за которой он будет лелеять свою «праведность». И так, затворившись в каморке собственных страхов – «как бы чего не вышло», – он отчуждается не только от действительности, но и от Бога. Господь стучится к нему в каморку, но самоупоенная душа не хочет «лишних» хлопот и забот».

Отец Герман привел также примеры тщедушия, некоторые он намеренно преувеличил до карикатуры, дабы не бить слишком больно некоторых братий. Отец Серафим слушал и понимал, что его сотаинник касается самых простых, самых жизненных вопросов не только ради монашествующих в скиту, но ради всех современных искателей духовности. Он улыбался забавным гротескным примерам, угадывая прототипов. Иной раз посмеивался и над собой, ибо о. Герман указывал черты, присущие самому о. Серафиму. Он понимал, как легко сокрыться под личиной «духовности», используя ее как предлог, чтобы избежать боли, уязвимости, необходимости жертвовать из любви. Да, частичку «тщедушия» о. Серафим углядел и в себе, ее нужно уничтожить. А изничтожая тщедушие в себе, он готов был помогать в этом и другим. Он хотел гореть, а не тлеть в вере. И хотел видеть в своем маленьком монастыре пламенную христианскую любовь, а не мертвый костяк организационной формы. Конечно, важна и нужна форма, это также ступеньки наверх, к Раю, но они – не в помощь, если сердце восходящего по ним не пронизано любовью и покаянием.

Глубоко в сердце о. Серафима запали слова о. Германа. Сколько раз еще вспомнит он их в своих работах и в беседах с братией в скиту. В 1977 году на день св. Патрика, к примеру, он поведал собравшимся в трапезной паломникам и братии, как распознавать в себе «поддельную духовность». Начал он с рассказа из жизни Братства на заре его существования: «Жил в Сан- Франциско человек, загоревшийся Иисусовой молитвой. По утрам он повторял ее раз за разом, всё больше и больше, и дошел до пяти тысяч раз. Чувствовал себя распрекрасно и вдохновлялся своим подвигом: среди мирской суеты, прямо со сна, не поев не попив, он пять тысяч раз твердил Иисусову молитву, стоя на балконе. Однажды во время моления кто-то начал возиться прямо под балконом, тем самым отвлекая молящегося! И кончилось тем, что тот, не завершив последней тысячи, стал швырять вниз на голову суетливца тарелки! Что можно сказать о человеке, якобы поглощенном духовностью, Иисусовой молитвой, если – не прерывая ее! – он начинает бросаться тарелками? Только то, что он не укротил страсти в душе, пребывая в заблуждении, дескать, я лучше всех знаю, что и как подходит моей «духовности». Он полагался на свое суждение, а не на трезвение души или духовные знания. И при первой возможности страсти возобладали! В этом случае куда полезнее сделать что-нибудь простое, нежели пять тысяч раз повторять Иисусову молитву».

В 1982 году, незадолго до смерти, о. Серафим вновь обратился к этой теме: сколь опасно для нашей жизни подменять волю Божию своим мнением. Была Великая среда, в этот день Православная Церковь напоминает верующим о предательстве Иуды. Отец Серафим говорил в проповеди о тщедушии Иуды, сокрытом под маской благочестия – именно это и повлекло предание Бога Живого на распятие. Прочитав отрывок из 26-й главы Евангелия от Матфея, о. Серафим продолжал: «Когда Господь ожидал уготованные Ему страдания, как мы только что прочитали в Евангелии, приступила к Нему женщина с сосудом мира драгоценного и возливала Ему на голову. Показательно и удивительно трогательно, как Иисус принимает любовь простых людей. А Иуда – один из 12-ти бывших с Ним учеников, – глядя на такое «расточительство», уже замышлял свой план. Ведь он отвечал за казну 12-ти и «напрасная трата» дорогого мира переполнила чашу его терпения. Логика его мысли проста: «Я думал, Христос воистину велик. А он попускает пустые траты, делает многое неправильно, сам мнит себя «великим», и тому подобные мыслишки, нашептываемые дьяволом. Дьявол хитро использовал страсть Иуды (к деньгам) и заставил того предать Христа. Иуда не хотел предавать – он всего лишь хотел денег. Он дал волю своей страсти, не распял ее.

Всякий из нас может оказаться в таком положении. Нужно всматриваться в потайные уголки сердца нашего и выявлять страсти, которые попытается использовать дьявол, дабы мы тоже предали Христа. И если мы с высокомерием взираем на Иуду: дескать, вот какой мерзавец, мы бы так ни за что не поступили -то мы глубоко неправы. Как и у Иуды, сердца наши полнятся страстями. Рассмотрим же их: нас легко уловить за любовь к «порядку», «правильности», «красоте». Оказавшись у дьявола на крючке, мы начинаем искать логических оправданий – опять же под диктовку наших страстей! А найдя самые «разумные» оправдания, мы тем самым уже предали Христа. Лишь присмотревшись к себе, осознав, что мы полнимся страстями, поймем, что каждый из нас – вероятный Иуда. Чтобы такого не произошло, когда мы боремся и боримые страстями начинаем искать оправданий, тем самым вставая на путь предательства, нужно найти в себе силы остановиться и взмолиться: Господи, помилуй мя, грешного!

Нельзя всю жизнь рассматривать сквозь призму собственных страстей, переиначивать ее по собственным меркам – это гибель. В жизни всё нужно принимать как ниспосланное Богом, как лекарство, способное пробудить от дурманящего сна – страстей. Испросим же у Господа, что угодное Ему можем мы сделать. Услышим Его зов и уподобимся той простой женщине: не мудрствуя, она возлила драгоценное миро на голову Иисуса и за это – «где ни будет проповедано Евангелие в целом мире – сказано будет в память ее». Уподобимся же – будем четко внимать знамениям Господним. А они повсюду: в природе, в наших ближних, в каких-то «случайных совпадениях». Везде постоянно нас окружают знамения воли Божией. Нам только нужно внимать им.

Обнаружив в себе страсти и научившись обуздывать их, мы предотвратим и иудино предательство в своих душах. Ведь начинал он с малого: с заботы о «правильном» расходовании денег. И из такого малого вырастает предательство Господа нашего. Вооружимся трезвением, не станем потворствовать страстям, кишащим внутри и вокруг нас, а попытаемся узреть волю Божию, как нам сейчас, сию минуту очнуться от дурмана и последовать путем страстей Христовых и тем самым спасти свои души. Аминь».