Мысли об иконе

Русский инок Григорий (в миру Георгий Иванович Круг) совмещал молитвенное предстояние Богу с послушанием иконописания.

Он родился в Петербурге в 1909 году. В 1921 году переехал в Эстонию, окончил гимназию в Нарве, одновременно учился живописи и графике в Таллине, затем поступил в художественную школу в Тарту и наконец совершенствовался в этом искусстве в парижской Академии Художеств под руководством художников Милиоти и Сомова. Позднее у Георгия Ивановича определилось призвание к иконописанию. Технику его он изучал у известного в то время иконописца Федорова.

Иноком Григорием за его сравнительно недолгую жизнь было написано очень много: несколько иконостасов, отдельные иконы, фрески в разных храмах. Он всегда придерживался лучших традиций древней иконописи.

Его письму принадлежат фрески и часть иконостаса в храме Трехсвятительского Подворья в Париже, иконостасы в Святодуховском скиту в одном из православных храмов в Англии, в детском летнем лагере в Нормандии, в одном из православных храмов в Голландии. У нас в России находится образ Казанской Божией Матери, подаренный о. Григорием церковно-археологическому кабинету Московской Духовной Академии, несколько икон находится в России у частных лиц – образ Господа Вседержителя и другие. Таков далеко не полный перечень написанного о. Григорием.

Последние годы инок Григорий почти безвыездно жил и работал в Святодуховском скиту.

Кричат мне с Сеира: Сторож! Сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь.

Ис.21:11,12

Почитание икон в Церкви – как зажженный светильник, свет которого никогда не угаснет. Он зажжен не человеческой рукой, и с тех пор свет его не истощался никогда. Он горел и горит и не перестанет гореть, но пламя его не неподвижно, оно горит то ровным светом, то почти невидимо, то разгорается и превращается в нестерпимый свет. И даже когда все, что враждебно иконе, ищет угасить этот свет, одев его покровом тьмы, не иссякает и не может иссякнуть. И когда от потери благочестия иссякают силы в создании икон и они как бы теряют славу своего горнего достоинства, и тут не иссякает свет и продолжает жить и готов опять явиться во всей силе и наполнить торжеством Фаворского Преображения. Думается, что и мы сейчас находимся в преддверии этого света, и хотя еще ночь, но приближается утро.

Почитание икон Православной Церковью покоится и неизменно утверждено на догмате воплощения Сына Божия. В этом исповедании Сына Божия – Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, единосущна Отцу, воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы – берет свое живоначальное основание тот неисчерпаемый источник, который наполняет почитание икон, он берет свои истоки в самой тайне вочеловечения Христова, истоки эти так же в существе своем непостижимы, как непостижимо рождение Бога Слова.

Образ и подобие Божие, вложенное Богом в человека при его создании, есть то условие, которое позволяет Творцу ощутимым, доступным созерцанию путем, выявить Себя в образе человеческом. Эта некоторая Богообразность и Богоподобие человека, данные ему в самом его сотворении, есть уже некоторая первообразная икона, богоданный образ, неиссякаемый источник святости. Образ и подобие Божие, которые в самом человеческом падении не могут истлеть и должны неиссякаемо обновляться, оживать, очищаться действием благодати и человеческого усилия, подвига, непрестанно как бы писаться в глубинах духа. Подвигом – преподобием – пишется образ Божий внутри человека, и это созидательное усилие, непрерывное и неотъемлемое, является основным условием жизни человека, как бы неустанным напечатлением образа Христова на основе души.

Бог Славы вочеловечился, принял на себя все человеческое от Приснодевы Марии, чтобы спасти и восстановить образ Божий, вложенный в человека от его создания и непрестанно омрачаемый растлением падшей человеческой природы, пораженной грехом. И Христос в воплощении Своем является восстановителем образа Божия в человеке, и, можно сказать, – более чем восстановителем, – полным и совершенным исполнением и осуществлением образа Божия, иконой икон, источником всякого святого образа – Нерукотворным образом, Живым Иерусалимом. Вот отчего Церковь в защите и утверждении почитания икон неизменно опирается на догмат воплощения Христова, на полноту вочеловечения Бога Слова, и иконой, освящающей всякое святое изображение, полагает Нерукотворный образ Христа, отпечатленный Самим Господом на убрусе.

Итак, образ, чудесно напечатленный Самим Спасителем на убрусе, стал свидетельством неложности вочеловечения Христова – живой иконой истины Боговоплощения, изображением самого догмата воплощения Божия. И всякая икона находится во внутренней зависимости от Нерукотворного Образа, как вода реки имеет своим началом родник, который рождает эту реку. Нерукотворный образ становится краеугольным, ключевым в ряде других икон, и именно поэтому Церковь избрала этот краеугольный камень как знамя своего торжества. Она, как икона, венчает церковное исповедание Христа воплотившегося, и вслед за ним и всякая икона говорит и свидетельствует о том же.

И знамя это, поднятое церковно, делит мир пополам, разделяет его на две непримиримые части. По определению ап. Иоанна Богослова, «всяк, иже исповедает Бога, пришедшего во плоти, от Бога есть». Несокрушимой печатью такого исповедания и является икона Христа, равно как и Матери Божией, и икона Святой Троицы. И Церковь призывает всех встать под это победоносное знамя. Отвергающие его, а вместе и почитание всякой иконы, могут не выдержать испытания и оказаться вне исповедания полного и совершенного вочеловечения Христова. А потеряв это исповедание, становятся вне спасительного града и до конца совлекаются победы. «Всяк, не исповедующий Христа, пришедшего во плоти, несть от Бога, но есть антихристов». Так икона Христа, а равно и Матери Божией, Пресвятой Троицы и святых, становится радостью для всех, принявших ее, и оградой и знамением победы, победившей мир.

Можно сказать, что свет Преображения Христова наполняет иконы собою, освещает их, является для них тем созидательным началом, которое определяет саму природу иконы, придает ей то, без чего она не может в полном смысле слова именоваться святой иконой. Без этой действенной силы Преображения икона не может стать тем, чем она должна и призвана быть. Седьмой Вселенский Собор (787 г.) очень твердо определяет природу почитания икон, которое должно быть в Церкви. Определение образа переносится на Первообраз. К этому основанию отцы Собора возвращаются неоднократно. Определение это, по основному смыслу, нельзя отнести к определениям временным, имеющим относительное, преходящее значение.

Перенесением чести, воздаваемой образу, на Первообраз уже определяется и природа самого образа. Образ, чтимый Церковью, должен быть сообразен Первообразу. Он не может заменить Первообраз или препятствовать восхождению молитвенного сознания к нему, но должен быть причастен этому нескончаемому бытию, должен свидетельствовать о Божественной Славе, Трисолнечном Свете Божества.

Икона является святым завершением неокончательно поврежденных человеческих усилий создать образ-изображение. Икона стремится возглавить всякое чистое усилие, выраженное в искусстве. Усилие запечатлеть, сохранить для жизни все, что дорого, и, думается, – в первую очередь черты человеческого лица, человеческого облика. Потому что святая икона, положенная в основу всех изображений, – это икона вочеловечения Божия, Нерукотворный Лик Христа.

И всякое изображение человеческого лица возводится или ищет подняться к образу Христову и получает эту возможность силою снисхождения Христова, силою вочеловечения Божия. Воплощение Бога Слова и вочеловечение, как дано это двойное определение в Символе Веры, и является для всякого человека возможностью приобщения к божественной жизни, приобщения ко Христу.

Именно снисхождение Божие породило восхождение человеческого рода к Богу. Человечество востекает к иному образу бытия. И все человеческое, отмеченное исканием бытие, имеет надежду приобщиться к божественной жизни. И все проявления человеческие, не только возвышенные, но подчас и едва видимые и совершенно незначительные, носят в себе частицу Божественного Света. И то, что в человечестве лишено этого Света, томится и мучается, и неведомо для себя ищет одеться в этот Свет и измениться таинственным божественным изменением.

Седьмой Вселенский Собор не определяет, какое вещество должно быть взято для создания и для написания иконы, только указывает, что материал, избранный для нее, должен быть прочен. Собор благословляет писать иконы на стенах, красками и мозаичными плитками, и на досках, делать изображения на металле и на камне и иными способами. И в этом смысле дает всякому искусству послужить созданию икон и благословляет и освящает всякий материал, различное мастерство и различные виды искусства. Церковь не отвергает краски, растертые на воске, какой была живопись первых веков, или на яичном желтке, – это особо избранный способ иконописания, освященный церковной традицией. Церковь благословляет и иконы, написанные красками, растертыми на масле и на различных видах смол, на лаках и на всевозможных составах. Все это богатство применяемых в иконах веществ может стать достоянием Церкви и освятиться и благословиться...

Апостол Лука, написавший первые иконы, – Божией Матери со Спасителем Младенцем на руках и Спасителя, по преданию, написал их воском – способом энкаустики. Он не создал какого-либо нового способа живописи, до него не существовавшего, но написал так, как было принято в его время. Написал тем способом, который был распространен в античном мире. Апостол Лука не отнесся с пренебрежением к тому, что было создано в языческой, чуждой откровения, почти лишенной света культуре, но использовал приемы этого искусства и освятил их.

Не случайно Церковь, начиная от апостольского времени, восприняла приемы не культового искусства, не искусства, связанного с изображениями, предназначенными для языческих храмов, но искусства простого, которое было связано непосредственно с жизнью. Быть может, наиболее близкими иконе изображениями были портреты, и в особенности портреты, которые писались для того, чтобы сохранить черты покойного человека. По обычаю, сложившемуся еще до Рождества Христова, в склепах помещали надгробные портреты усопших. Особенно много сохранилось портретов Александрийской школы, написанных способом энкаустики. Несколько таких портретов, прекрасно сохранившихся, находится в Лувре, и, глядя на эти портреты, сразу и невольно думаешь о ранних иконах. Так близки, так сродни им эти портреты. Видимо, и апостол Лука, первый в Церкви иконописец, на котором почило, по преданию, благословение Божией Матери, был в приемах своего искусства очень недалек от современных ему портретистов, и близость эта не случайна.

До нас не дошли иконы, непосредственно написанные апостолом. Хотя многие древние иконы приписываются апостолу Луке, но надо думать, что они ведут свое возникновение от икон, написанных апостолом Лукой, приближаются к ним, сохраняют некоторое преемство, однако вряд ли какая-либо из дошедших до нас икон является непосредственным трудом святого апостола и евангелиста.

Апостол Лука был образованным в античном смысле человеком, видимо, изучал он и современную ему живопись. Надо думать, что когда он писал Матерь Божию и Христа, то придерживался правил и приемов того искусства, которому был обучен. Судить об этом, хотя бы отчасти, можно по тем священным изображениям, которые сохранились от первых веков христианства. Думается, что такая преемственность иконы от живописи античного мира была, и преемство это бесконечно драгоценно. Так благословилась, так не осталась чуждой Церкви культура, не знавшая полноты Откровения, так не было отвергнуто усилие многих поколений создать достойное изображение человеческого лица, изображение человека, которое почти всегда до некоторой степени является священным, вернее, являет в себе, едва зримым образом, эту возможность.

На Седьмом Вселенском Соборе неоднократно упоминалось изображение Христа в виде небольшого памятника, который был поставлен исцелившейся от течения крови женой, упомянутой в Евангелии. В Риме существовал обычай ставить памятники тем людям, которые оказали особое благодеяние, и женщина, освободившаяся от течения крови прикосновением к одеянию Спасителя, поступила так же. Вернувшись к себе, она обратилась к художнику с просьбой сделать памятник, изображающий Христа. Так скромный памятник стал одной из первых икон Христа, он освятился тем, что изображал не просто человека, но воплощение Слова Божия, и на памятник этот излилась Божественная благодать. К нему стали приходить, ища исцеления, и получали исцеление от болезней. Предание говорит о том, что у основания памятника стала расти трава, и она также имела целебное свойство. Ее собирали и исцелялись ею.

История памятника приоткрывает тайну изображения. В самом обычае отблагодарить того, кто заслужил благодарность, уже кроется некоторое благословение, и оно не осталось праздным, оно увенчалось, освятилось действием Божия домостроительства. Из множества таких памятников один стал избранным, на него излилось благословение, и тем освятился весь обычай, освятился и труд художников, и усилия тех, чьей волей ставились эти памятники. Все, что было доброго, освятилось, коснувшись Церкви, стало путем к незаходящему свету будущего дня.

Как часто священные изображения, почти не отличаясь своим видом друг от друга, в деле домостроительства несут совершенно различное служение.

Знамена-хоругви, внесенные в храм, вливаются в поток литургического действия, становятся достоянием богослужебной жизни.

Знамя же, стяг, собирающий войско, совершенно иначе (но так же благословенно) участвует в жизни народов, определяя их судьбы на полях брани.

Так, мы видим образ Знамения Божией Матери, догматически выражающий воплощение Бога Слова, в запрестольном своде алтаря, в пророческом чине иконостаса, на хоругвях, государственных печатях и, наконец, на монетах, в особенности, отчеканенных по повелению византийских императоров. Так, иконы, назначение которых служить молитве, осуществляют свое спасительное действие в миру, могут покинуть храм, оказаться в музее или у любителя искусства, попасть на выставку. Такие несоответствующие для иконы условия не случайны, не бессмысленны. Это действие неустанной божественной заботы о мире, ищущей привлечь, собрать расточенное и возвести низверженное. Этим действием пламенной любви Божией к падшему наполнена вся Церковь, наполнено и почитание икон, и в свете этого благодатного произволения, и только в нем, становится понятным отсутствие раз и навсегда отмеренных границ в жизни священных изображений.

Так, иногда скромное, лишенное высоких художественных достоинств изображение, по своему стилю более близкое светской живописи, чем иконам, Божиим смотрением возводится на высоту полного богослужебного почитания.

Бог совершенно неизобразим в Своем существе, непостижим в Своей сущности и непознаваем. Как бы одет неприступным мраком непостижимости. Не только попытки изображения Бога в Его существе немыслимы, но и какие-либо определения не могут охватить и выразить существа Божия, оно неприступно для человеческого сознания, является неприступным мраком сущности Божией.

Самое богословие может быть только апофатическим т. е. составленным в отрицательных терминах: Непостижимый, Неприступный, Непознаваемый. Святой Григорий Палама в своей защите православного учения о несотворенном фаворском свете учит непреложно различать божественную, совершенно непознаваемую сущность и Божество в Его действии, обращенном к сотворенному миру, в Его промыслительной заботе о всяком создании. Палама учит различать существо Божие и Его божественные энергии-силы, излучения благодати, держащей мир.

Доступно сознанию, познаваемо промыслительное Божественное действие в мире, Бог, обращенный к миру, Бог, простирающий к миру Свою заботу, Свою любовь, Свое никогда неиссякающее попечение. Это премудрость, устрояющая все, свет миру, просвещающий все, любовь Божия, наполняющая все, это Богооткровение – явление Бога миру. И мир устроен Богом так, чтобы воспринять, вместить это божественное действие, принять на себя эту царственную печать, стать всецело царским достоянием. Конечный смысл и назначение всего сотворенного – стать Божиим достоянием.

Все мироздание в его целом и каждое творение в его неповторимых, только ему присущих, особенностях сокрывают в себе как бы некоторое таинственное повествование о Создавшем.

Поэтому говорить о Боге Отце как об ипостаси, окруженной совершенным мраком, неверно. От самого создания мира мы видим Бога Отца в Его непрестанном попечении о мире, в непрестанной заботе о человеческом роде и в непрестанном общении с людьми, вплоть до явления Себя, видимо и осязаемо, Аврааму и Сарре в виде одного из трех Ангелов.

Вся ветхозаветная история Израиля полна попечительной заботой Бога Отца об избранном народе. Святой Григорий Богослов так говорит об общении Израиля с Богом Отцом: «Израиль по преимуществу был обращен к Богу Отцу». И эта близость Господа Саваофа к своему избранному народу была в первую очередь близостью к пророкам. Бог Отец как бы давал Себя созерцать, являл Свой образ с возможной ясностью, и быть может одно из наиболее полных откровений было дано пророку Даниилу в видении суда, в котором Бог Отец как бы духовно начертывает Свой образ, являет Свой Отеческий Лик. Вот пророческое свидетельство Даниила (Дан.7:9, 13, 14): «Видел я, наконец, что поставлены были престолы, и воссел Ветхий днями; одеяние на Нем было бело, как снег, и волосы главы Его – чистая волна; престол Его – как пламя огня, колеса Его – пылающий огонь... Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын Человеческий, дошел до Ветхого днями, и подведен был к Нему. И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему, владычество Его – владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится». Но только в свете Боговоплощения, и только в нем, становится возможным и изображение Бога Отца.

В богослужении, в изобразительной его части, мы видим символическое изображение Бога Отца. На Великой вечерне, при пении клиром «Благослови, душе моя, Господа... Вся премудростью сотворил еси», из алтаря, царскими вратами, исходит для каждения священник, предшествуемый дьяконом, и обходит храм. Тут священник знаменует Бога Отца, сотворяющего вселенную, и являет собою как бы икону Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли. Но и в изобразительной части богослужения, подобной каждению на «Господи, воззвах», мы не видим самодовлеющего изображения Бога Отца, но лишь во взаимном отношении к двум другим ипостасям или в промыслительном попечении о вселенной, и в этом смысле отрицательное отношение отцов Церкви к изображению Бога Отца остается в силе и действует в Церкви, несмотря на такое богатство Отеческих изображений.

Есть пророческое определение, не отвергнутое Церковью, что в конце веков будет воздвигнут храм, посвященный Богу Отцу. Великий и славный во всех народах, храм этот будет возможной полнотой откровения Бога Отца в Церкви. Такая полнота явления Отца предшествует Страшному Суду, где Отец передает Суд Сыну, Сын судит вселенную волей Отца.

Многократно и при разных обстоятельствах возникал в Церкви вопрос о том, как должно изображать первую ипостась – Бога Отца – и имеет ли вообще место икона Бога Отца в ряде церковных изображений. Суждения, связанные с этим вопросом, носили иногда противоречивый характер. И эта противоречивость, кажется нам, не является случайной. Такая кажущаяся двойственность заложена в самой жизни «Отеческих» изображений.

Вопрос об изображении Бога Отца имел место уже на Седьмом Вселенском Соборе, хотя и не в порядке формального обсуждения. И суждения, высказанные св. Иоанном Дамаскиным и св. Феодором Студитом, великими защитниками почитания икон, отклоняют изображение Бога Отца. Одна из основных причин неприятия такого изображения та, что Бог Отец, изображенный в человеческом образе, может создавать впечатление или зародить мысль о некотором своем предвечном человекоподобии. Св. Иоанн Дамаскин говорит: «Мы не изображаем Господа Отца потому, что не видим Его, если бы мы видели Его, то и изображали бы».

Из слов, сказанных на Соборе в защиту икон, обращает на себя внимание Слово Иоанна Фессалоникийского: «Мы делаем иконы тех, кои были людьми и слугами Божиими и носили плоть. В телесном виде мы изображаем не бестелесные какие-либо существа. Если же мы делаем иконы Бога, то есть Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа, то мы изображаем Его так, как Он был видим на земле, находясь между людьми».

В дальнейшем развитии сознания, связанного с почитанием икон, такая как бы материалистическая основа претерпела существенные изменения. В круг изображений вошли не только те, кои были людьми и святыми слугами Божьими и носили плоть, но также и изображения ангельского мира, изображения ангелов, которые если и являлись видимым образом, то это явление не могло быть названо «ношением плоти». Скорее можно сказать, что ангелы облекались в видимый образ как в символ, говорящий об их бесплотном естестве. Возникли также иконы, которые не являлись лишь чистым свидетельством безусловно видимого, но исполнены скорее вероучительного и догматического содержания.

В России на Стоглавом Соборе (1551 г.) вопрос об изображениях Бога Отца возник опять. Собору была представлена для обсуждения грамота, составленная неким дьяком Висковатым, в которой этот дьяк подвергает сомнению допустимость изображений Бога Отца. Сомнения эти были вызваны, видимо, росписью, производившейся во вновь отстроенном дворце царя Иоанна Грозного новгородскими иконописцами. Дьяк Висковатый представил перечень икон, содержавших изображение Бога Отца, и требовал их изъятия из церковного обихода. Ходатайство дьяка было рассмотрено отдельно, уже по окончании заседаний Собора. Дьяк Висковатый не был признан правым, и ходатайство его отклонено. Решение было принято в общих чертах, без того, чтобы было рассмотрено каждое изображение в отдельности. Думается, что промыслительное значение такого решения заключалось в том, что Собор, приняв иконы с очень спорной иконографией, сохранил и принял ту икону, без которой немыслимо представить себе Церковь. Это икона Святой Троицы – Троица Авраамова, как определено в грамоте дьяка Висковатого. Икона эта была им внесена в перечень подлежащих изъятию на том основании, что в ней имеется изображение Бога Отца. Стоглав утвердил образ Троицы особым разрешением.

Несколько лет спустя следующее обсуждение изображений Бога Отца состоялось на Великом Московском Соборе (1655 г.) Собор этот, в противоположность Стоглаву, совершенно отвергает изображение Бога Отца, делая исключение лишь для изображений Апокалипсиса, где полагает изображение Бога Отца допустимым «ради тамошних видений». Ради видений Бога Отца в образе Старца, Ветхого денми, данных в Откровении.

Запрещение Великого Московского Собора носит предостерегающий характер. Забота Собора определяется опасением, что человеческий образ Бога Отца может внушить мысль о человекоподобии первого Лица Святой Троицы. Великий Московский Собор указывает также на недопустимость иконы, которая носила наименование «Отечество» и имела большое распространение.

Икона эта помещается в верхнем праотеческом чине иконостаса, она как бы осеняет собою весь храм, и по замыслу иконографическому стремится с наибольшей полнотой выразить отеческую природу первого Лица.

Икона эта очень древняя по происхождению – первое из сохранившихся изображений относится к началу XI века и сохраняется в Ватиканской библиотеке. Это миниатюра, помещенная в манускрипте Иоанна Климаха (из книги Адельгейм Гейман). Иконография ее является вполне сложившейся и законченной и мало чем отличается от икон XVI и XVII столетий, которые помещались на иконостасах.

Бог Отец изображен в виде старца, восседающего на престоле. Вид старца величав и спокоен, обе руки воздеты в благословении. Лик окаймлен седою, довольно длинною и несколько раздвоенною бородой. Пряди волос так же разделены надвое посредине, как обычно изображается у Спасителя, и падают по плечам. Черты лика торжественно благостные. Облачение состоит из двух одежд: туники, спадающей до самой земли, и хитона – одеяния, подобного тому, в каком изображается Спаситель. Все складки одеяния Бога Отца пронизаны тонкими золотыми лучами, асистом, знаменующим излучение божественных сил-энергий. Лучи эти покрывают верхнее и нижнее одеяние Бога Отца и престола и подножие ног. Глава Бога Отца увенчана, по церковному установлению, нимбом, присущим обычно изображению только Бога Отца или Спасителя, там, где Он изображен во славе Отчей, – например, на иконах Ангел Благомолчания, Ветхий Денми. Венец состоит из двух квадратов: один огненный, свидетельствующий о божественности Господа, другой – черно-зеленый (или иссиня-черный), знаменующий собой мрак непостижимости Божества. Такой венец, но не в виде нимба, охватывающий все изображение, находится на некоторых иконах Божией Матери, например, Неопалимая Купина. На коленях у Бога Отца изображается Предвечный Младенец Бог Сын. Ризы Его, так же, как Ризы Отца, просветлены золотыми лучами – асистом. Глава увенчана скрещенным нимбом. Глава Богомладенца покоится прямо, черты лица повелительные. Чело несоразмерно большое в ознаменование божественного всеведения. Положение тела восседающего Богомладенца так же свободно и величественно, как и положение тела Отца. В недрах Эммануила изображен Святой Дух в виде голубя. Дух Святой окружен сферою синего цвета, пронизанною исходящими от Него лучами. Спаситель обычно держит сферу, окружающую голубя, двумя руками. Иногда Спаситель изображается с двумя благословляющими руками, подобно Отцу.

Если вернуться к иконе «Отечество» и вглядеться в ее построение, становится видимым, как эта икона стремится стать иконой Троицы и не может ею стать вполне. Она в своем построении неправильно сопрягает изображения Лиц. Основное движение этого образа – как бы движение внутрь себя. Бог Отец в образе старца как бы совершенно поглощает Своими величественными очертаниями изображения Сына и Духа Святого. И Дух Святой, изображенный в виде голубя, безмерно умален относительно первого и второго Лица. Получается изображение Троицы, устремленной как бы внутрь Самой Себя, в которой достоинство Лиц последовательно умаляется. Так же, например, как изображение трех Лиц на кресте, в котором Господь Саваоф, помещенный в верхней части креста, благословляет, а Дух Святой осеняет крыльями распятого Господа, не составляет вполне и во всей полноте изображение Святой Троицы. То же можно сказать и об иконе, часто помещаемой в иконостасе, «Сидение одесную Отца», или, как часто ее называют, «Новозаветная Троица».

В основу этой иконы легло стремление изобразить Господа Иисуса Христа по вознесении Своем восседающего одесную Отца. Бог Отец изображен обычно в правой части иконы в образе Старца, сидящего на престоле, в царственных одеждах, просветленных лучами, в царском венце. В левой руке Отец держит державу. Глава Бога Отца окружена восьмиконечным нимбом, вписанным в круглый нимб. Правой рукой обычно Бог Отец благословляет Христа, изображение которого помещено в левой части иконы. Спаситель, так же, как и Бог Отец, имеет на главе царский венец, и глава Его окружена обычным для Спасителя крещатым нимбом. Одежда Христа подобна одеждам Отца. Ликом Христос обращен к Отцу и как бы принимает от Него благословение. Вверху помещается заключенный в треугольник или же в округлую сферу голубь – Дух Святой.

В этой иконе мы видим, как в силу некоторой внутренней потребности икона «Сидение одесную Отца» превратилась в икону «Троица», и так же, как и икона «Отечество», не выразила в полной силе образ Троицы. Глядя на основные очертания этой иконы, видишь, как умалено, как неполноценно место, которое занимает изображение Святого Духа, являющегося связующим началом между изображениями первого и второго Лица и лишенного вполне ипостасного изображения. А Бог Отец изображен с той же вещественной силой, как и Христос, и такая вещественность изображения, по суждению многих отцов Церкви, может вызвать ложное представление о Его природе. И тут мы видим ту же невозможность создать непреложный и до конца совершенный образ, выражающий событие.

Так же, или еще более спорно, изображаются Лица Святой Троицы на звездице и во многих других случаях, например, на антиминсе. Святая Троица хотя и представлена прямым или часто символическим изображением трех Лиц, но не находит Своего совершенно безусловного изображения.

Глядя на икону «Отечество», видишь, какие неразрешимые, какие мучительные трудности возникают в Церкви в связи с изображением Бога Отца и особенно с данным образом. Изображение Бога Отца, возникновение которого родилось из некоторой потребности иметь такое изображение, как бы не находит себе вполне правильного места. Если представить изображения первого Лица как изображения самостоятельные, была бы нарушена та мера воздержания относительно изображения Бога Отца, которой придерживается Церковь. И действительно, в Церкви не было и нет такой самодовлеющей иконы Бога Отца, как нет посвящения храма Богу Отцу, или праздника, в котором празднование относилось бы непосредственно к Отцу. И в силу такого устроения самое изображение Бога Отца рождает потребность не быть обособленным, но быть изображенным со вторым и третьим Лицом Святой Троицы, с Сыном и Духом Святым...

Потребность мыслить Бога Отца не обособленно ни в какой мере не является ложной, она есть самая жизнь Церкви и никогда не иссякнет. Потребность же, создающая образ Троицы, исходящий из изображения Бога Отца, не находит вполне правильного разрешения. Такое изображение Святой Троицы не облекается в небесную славу, не сияет равночестным единством, становится горой, не имеющей белоснежной вершины. Здесь мы видим некоторую, как кажется нам, непреодолимую неполноту, которая кроется в том, что равночестие Лиц Святой Троицы не находит своего выражения. Во всех этих построениях третья ипостась – ипостась Святого Духа – изображается не лично, не имеет полноты ипостасного достоинства. Во всех этих иконах Дух Святой изображается неизменно в виде голубя, и изображение это не может быть равночестным изображению Отца и Сына, для изображений которых взят образ человека. И потому все так задуманные иконы Троицы, не лишенные сами по себе значения, не могут стать той непреложной полноценной иконой, той святой печатью, которая полностью отпечатлевает в себе догматическое вероисповедание Троицы.

Суждения отцов относительно изображений Бога Отца на иконах, принятые Седьмым Вселенским Собором, носят отрицательный характер. Собор признает неуместным изображать Отца, Которого, по слову Спасителя, никто не видел. В суждении отцов изображение Бога Отца не признается уместным и даже допустимым. И в то же время Церковь полна изображений Господа Саваофа. Мы видим изображения Бога Отца в храмовой росписи, в куполе храма, на иконостасе в чине праотцов, во множестве икон, таких, как «Богоявление», «Отечество», «Троица», «Бог Саваоф во славе, Седяй на Херувимах». Иконы эти встречаются везде, где есть Православная Церковь, и относятся к разным временам. Встречаются византийские изображения XI и XII столетий и более поздние, множество русских икон разных времен. Особенно иконографически богатым временем, в отношении изображения Бога Отца, являются, видимо, XVI и XVII века.

Как объяснить это кажущееся непримиримым противоречие? Являются ли все эти изображения еретическими, ложными, совершенно чуждыми Церкви и, таким образом, подлежащими изъятию и полному уничтожению, или запрещение изображений Бога Отца не является безусловным? Надо думать, что запрещения изображать Бога Отца носят не онтологический характер, не являются запрещениями, которые, по самому существу и совершенно, отрицают возможность изображения Бога Отца, а являются мерами ограничительными, аскетическими, имеющими цель как бы наложить пост на изображения Бога Отца...

Первой и основной причиной такого ограничения, думается, была необходимость незыблемо утвердить основание, на котором покоится почитание икон. Основание, утвержденное Седьмым Вселенским собором, – догмат Боговоплощения. Вот основание и утверждение священных изображений: Бог, не описуемый как Божество, стал описуем как плоть, и поскольку Божество невидимое стало плотью видимой и осязаемой, постольку оно и может быть изображено и описуемо. Образ Христов – напечатленная ипостась – соединяет воедино две природы, и это вочеловечение Божие и есть для нас основание иконы, как бы икона икон. Подобно тому, как камень, положенный во главу угла, сводит воедино две стены здания, Христос, воплощенное Слово, – объединяет Собою две неслиянные ипостаси: неописуемое Божество и описуемое человечество. И в этом смысле почитание икон стало возможным только Христом и через Христа, и никакого другого основания быть не может. Изображение Богочеловека Христа стало знамением церковной победы и основанием, которое Спаситель Сам дал Церкви, напечатлев Свой образ на убрусе. И отцы Церкви, защищавшие почитание икон, неизменно своими трудами утверждают это незыблемое основание. Икона же Бога Отца мыслима в свете иконы Христовой. В сознании верующих могло произойти как бы раздвоение, образ Христа как бы удваивался образом Бога Отца.

Запрет изображать Бога Отца напоминает запрещение Ветхого Завета создавать священные изображения. И здесь и там запрещение это не отрицает возможность изображения по самому существу, но накладывает запрет на священные изображения, подобный запретам поста в отношении яств. Пост не отменяет вкушение яств по существу, но до времени удерживает от них. И как в Ветхом Завете изображение Херувимов в скинии Завета было истощением запрета священных изображений, так и в Церкви Новозаветной твердо вошедший в церковную жизнь обычай помещать на иконах изображения Бога Отца уже лишил запрещение непреложного характера, сделал его как бы разъясненным, не вовсе непроницаемым. Постановления эти стали напоминать завесу, которая не позволяет проникнуть свету в полной силе, но не является источником полной тьмы.

То же мы видим и в богослужебном строе. Церковь не знает праздников, посвященных исключительно Богу Отцу, но празднует Отцу, «в Троице поклоняемому» в празднике Преображения Господня, в Богоявление и в особенности в Пятидесятницу – Сошествие Святого Духа, праздник, вводящий нас в полноту богопознания: Троица – праздник Сошествия Святого Духа – отмечается в богослужении положением на аналой двух икон: иконы Сошествия Святого Духа на апостолов и иконы Святой Троицы. Эта последняя может рассматриваться как основание для икон, на которых изображается Бог Отец.

Свят, свят, свят Господь Саваоф!

Бог, почитаемый во Отце и Сыне и Святом Духе, Троица Святая, облекает Церковь в трисолнечный свет. Трисолнечный свет православия. И в этот триединый свет мы вступаем и сопрягаемся с ним лишь посредством неложного исповедания Святой Троицы. Омраченное, лишенное чистоты исповедание заслоняет от нас божественную трисолнечную славу, становится непроницаемым средостением, не давая нам приобщиться к этому свету и наполниться им, подобно тому, как полон был им Спаситель в Преображении. Можно сказать, что не полное, более искаженное исповедание Святой Троицы лежит непреодолимым препятствием на нашем пути на Фаворскую гору, к источнику трисветлой славы Преображения, к святости, которая одна может быть завершением пути. Исповедание Святой Троицы, выраженное в Символе Веры, в молитвах, в изречениях отцов, во всем богослужебном богатстве святой Церкви, должно быть выражено и в иконе. Икона Святой Троицы должна быть той царской печатью, которая дает этому исповеданию завершающую силу.

Икона Троицы является исповеданием триипостасного единства Бога, не менее полноценным, чем то, которое выражено словом и является источником догматического исповедания Святой Троицы. Словесное выражение истины веры не дается готовым, но хранится и живет в Церкви, заключенное в Священном Писании, и требует особого словесного выражения, как бы совершенного исповедания Церковью этой истины, которое ложится покровом или как бы броней, защищает истину от искажений или полного ее извращения, стремящихся омрачить Церковь, проникая в нее извне. И как в Церкви действием Божиим и соборным единомысленным усилием создается и наконец рождается лишенное всякого порока церковное определение, исповедующее истину, так и в создании иконы мысль не всегда бывает выражена окончательным и совершенно неизменяемым образом, но возводится действием благодати и подвига на одетую немеркнущей белизной высоту.

Такое возвышение и очищение образа можно проследить и в создании иконы Святой Троицы, имеющей бесконечно важное догматическое значение, свидетельствующей о триипостасном единстве Божием, изображающей в той мере, в какой это может быть доступно, Бога в трех Лицах.

Думается, что образ Святой Троицы и есть та икона, без которой нет полноты и нет завершения. И она не может быть выражена во всей своей полноте иначе, как в явлении трех Ангелов, ибо в этой иконе, глубоко символической, изображены все три Лица Святой Троицы. И то изображение первого Лица, которое не находит полноты в образе Ветхого Денми, становится, освободившись от тяжести чисто человеческого образа, достойным изображением, в той мере, в которой это мыслимо.

Образ Троицы, печать всего сущего, всякого жизненного устроения, не остается одиноким. Но как Первообраз порождает к жизни бесконечное множество подобий, влекущихся, по своему смыслу, к источнику, так и икона Святой Троицы порождает множество святых изображений, сродных себе, как бы отражающих трисолнечный свет и составляющих Троичное единство. Например, иконы трех Архистратигов, трех Святителей, трех отроков в пещи и икона мучеников, составляющих триаду, Трех царей, пришедших поклониться Христу, а также и все иконы, где не сохранено число три, но которые рождены все тем же триединым источником славы, трисолнечным светом Троицы, которая, изливая этот свет, рождает повсюду нечто подобное себе и влечет все устроить по своему подобию.

Эта устрояющая сила Святой Троицы, заложенная в самую основу мироздания, как говорит об этом Василий Великий в Шестодневе, простирается на все и все ищет сделать причастным своей жизни. В этом смысле икона Святой Троицы должна найти в Церкви свое наиболее полное, наиболее совершенное выражение, чтобы стать источником всякого согласия. Думается, что икона Троицы в образе трех Ангелов и является наиболее совершенным выражением Святой Троицы в тех пределах, какие могут быть доступны.

Образ Святой Троицы никак нельзя понимать прямым или грубо вещественным образом. Та основа почитания икон, которая дана нам Седьмым Вселенским Собором, основа, которая выражена словами: «Почитание образа переходит на Первообразное», в полной мере и даже особым образом относится и к иконе Святой Троицы. Образ этот написан так, чтобы возвести сознание к умопостижению и к созерцанию света Троицы, и самое развитие иконы ведет нас от вполне осязаемого ветхозаветного события к совершенно очищенной, лишенной земных подробностей горней чистоте, возводит ум к небесной нашей родине, к Царству Отца и Сына и Святого Духа. И ангельский характер трех Лиц Троицы является для нас этой ведущей силой, помогает нам взойти на эту высоту, проникнуть к высоте небесной. Ангельский характер изображений сообщает всему ту легкость, которая не была бы мыслима, если бы изображения носили лишь человеческий характер. И действительно, изображение Святой Троицы в образе трех мужей, которое существовало в древности, например, в мозаиках храма в Равенне, в дальнейшем уже не повторяется. Всем трем посланцам придаются ангельские крылья, чтобы подчеркнуть неземную их природу и возвести сознание от ветхозаветного события к образу Троицы, изображенной не в каком-либо явлении, но в приснобытии, освобожденной от всего временного и повествовательного. От явления трех мужей Аврааму сознание возводит к созерцанию Ангелов Великого Совета.

Троица Святая неизобразима в своем существе, и если Церковь и имеет и чтит изображение Святой Троицы, то изображение это никак нельзя почитать как изображение существа Божия, и нельзя это изображение рассматривать как изображение естества Божия, но следует, думается нам, отнестись к этой иконе как к изображению глубочайшим образом символическому, и только так этот образ может быть совершенным. Вне символического разумения иконы Святой Троицы не может быть правильного почитания ее, и, можно сказать, – не может возникнуть самое изображение Святой Троицы. Самая полнота разумения Святой Троицы дана и открыта в Сионской горнице Сошествием Духа Святого, просвещающаго всяческая, и лишь в свете Пятидесятницы могла возникнуть икона Святой Троицы.

Она может быть почитаема только как икона символическая: «Чтобы легче можно было понять символическую природу священных изображений, хотелось бы привести главу из книги св. Иоанна Дамаскина «Точное изложение Православной веры», носящую название: «О том, что говорится о Боге телесным образом». Глава начинается таким определением: «Так как мы находим, что в Божественном Писании весьма многое символически сказано о Боге очень телесным образом, то должно знать, что нам как людям, облеченным этой грубой плотью, невозможно мыслить или говорить о божественных и высоких, невещественных действиях Божества, если бы мы не воспользовались подобиями и образами и символами, соответствующими нашей природе. Поэтому то, что сказано о Боге очень телесным образом, сказано символически и имеет очень возвышенный смысл, ибо Божество просто и не имеет формы».

Святой Иоанн Дамаскин далее приводит примеры таких символических и образных определений: «Итак, очи Божий и вежди и зрение да поймем как силу Его созерцательную, с одной стороны, и с другой – как знание Его, от которого ничего не скроется. Да поймем, что у нас при посредстве этого чувства происходит и более совершенное знание и более полное убеждение. Уши же Его и слух – как склонность Его к милости и как расположенность к принятию нашего моления. Уста же и речь – как то, что изъясняет Его Самого, вследствие того, что у нас заключающиеся в сердце помышления показываются через посредство уст и речи. И просто сказать, все то, что телесным образом сказано о Боге, имеет некоторый сокровенный смысл, посредством того, что было с нами, научающий тому, что выше нас».

Слово святого Иоанна Дамаскина вводит в разумение церковного символизма, без которого немыслимо разумение ни православного литургического торжества, ни православной иконографии, ни (если обобщать) самого сокровенного мистического опыта подвижников православной Церкви. Только этот символический язык Церкви и может быть мыслим там, где человеческое знание касается непостижимого.

Символ, по своему основному значению, есть связь. Как же понять этот символизм в жизни Церкви, в особенности в отношении священных изображений – икон, чтимых Церковью? Самое строение мира в своем создании в Предвечном Божием Совете, несет в себе символическую природу, вернее, символическое устройство. Мир создан так, чтобы таинственным образом свидетельствовать о Создавшем его. Все в сотворенном мире, и каждое отдельное создание в нем, и сочетание этих созданных божественным изволением творений, и все мироздание в его великом и непостижимом целом, носит в себе как бы божественную печать, некий отпечаток Божества, как бы царскую печать, свидетельствующую о том, что мир есть царское достояние. И это как бы иносказание о Боге, заключенное во всем, что создано, делает все сотворенное, все мироздание не затворенным в самом себе, не обособленным в своем бытии, но как бы предвечным божественным замыслом, обращенным лицом своим к Создавшему все премудростью, о чем говорит предначинательный псалом: «Вся премудростию сотворил еси» и «слава силе Твоей Господи».

Святой Василий Великий в Шестодневе говорит: «Мир есть художественное произведение, подлежащее созерцанию всякого, так что через него познается премудрость его Творца...» И далее: «Прославим наилучшего Художника, прещедро и искусно сотворившего мир, и из красоты видимого уразумеем Превосходящего всех красотою, из величия сих чувственных и ограниченных тел поведаем о Бесконечном превыше всякого величия. И целый мир, состоящий из разнородных частей, связал Он (Бог) каким-то неразрывным союзом любви в единое общение и в одну гармонию».

Премудрость сотворения мира заключается в том, что все созданное обращено к Создателю, все является таинственным свидетельством, иносказанием, притчей о Святой Живоначальной Троице, создавшей мир. На всем, что создано, лежит огненная печать предвечного Божественного замысла. Все созданное наделено особым данным ему Богосмыслом, говорящем о Боге, и эта символическая природа творения охватывает весь мир и все создания, от высших творений – ипостасных чиноначалий ангелов и человеческого рода и даже до самых скромных, самых смиренных созданий, которые могут представиться как бы совсем лишенными смысла. И эта божественная печать, почившая на всяком творении, с особенной полнотой, с особой славой отпечатлелась на ипостасных творениях, на ангелах, как на первенцах Божиих, и на последнем, завершающем мироздание творении, на человеке. В книге Бытия указывается, что человек в самом создании своем наделен образом и подобием Божиим.

Дух Святой сошествием Своим исполняет Церковь славой Пресвятой Троицы, и слава эта становится для Церкви ее дыханием, ее светом, ее славой. И в связи с этим и значение этого образа не должно быть лишь относительным, приблизительным, не имеющим основного значения.

Церковь имеет много изображений Святой Троицы очень различных по своей иконографии. Но та икона, которой определяется самый праздник Святой Троицы, неизменно одна – это изображение Святой Троицы в образе трех Ангелов. Прообразом ее было явление Святой Троицы в образе трех путников Аврааму и Сарре у дубравы Мамре.

Образ этот возник в глубокой древности. Так, о нем свидетельствует св. Иоанн Дамаскин как об изображении, задолго до него существовавшем.

Явление Троицы носило таинственный, не вполне изъяснимый характер. Самое явление Посланцев Аврааму иногда представляется в образе чисто человеческом, в образе трех путников, и так изображается в Церкви, особенно в доиконоборческие времена. Такие изображения Троицы мы видим в мозаиках Равенны, в Риме – в храме Святой Марии Маджиоре...

Думается, что именно этот образ (явление трех Ангелов) связан неразрывно с праздником Святой Троицы. Церковь избрала именно эту икону, а не какую-либо иную, не случайно, но потому, что она с наиболее возможной полнотой выражает догматическое исповедание Святой Троицы и, можно сказать, рождена этим исповеданием.

Самая иконография носит двойственный характер. Иногда три Ангела изображаются в совершенно равном достоинстве, а иногда средний ангел больше и величественнее двух других. Явлению трех Ангелов Аврааму придавалось разное толкование. Одни предполагали, что тремя Ангелами было второе Лицо Святой Троицы в сопровождении двух Ангелов, как бы образно знаменующих первую и третью Ипостась. Другие видели в явлении трех Ангелов явление Самой Пресвятой Живоначальной Троицы, полное и совершенное. И это второе понимание все больше и больше с веками укреплялось в Церкви и утверждалось в изображении праздника. Но было и есть стремление примирить эти, как бы непримиримые, основы в изображении Троицы. Наиболее полно и глубоко такое понимание выразилось в иконе, написанной преподобным Андреем Рублевым для Троицкого собора Троице-Сергиевского монастыря. Потому Стоглавый собор утвердил эту икону как образец того, как должно писать икону Святой Троицы.

Ипостаси Святой Троицы на этой иконе следуют в том порядке, в каком они исповедуются в Символе Веры. Первый Ангел является первой ипостасью – Бога Отца, второй, средний, – Сына, и правый – ипостасью Духа Святого. Все три Ангела благословляют чашу, в которой принесен закланный и приготовленный в снедь телец. Заклание тельца знаменует собою крестную смерть Спасителя и часто изображается на иконе Троицы в нижней ее части, а принесение тельца в снедь является прообразом Таинства Евхаристии. Все три Ангела имеют в руках жезлы в ознаменование их божественной власти.

Первый ангел, изображенный в левой части иконы, облачен в синее нижнее одеяние, образ божественной, небесной Его природы, и светло-лиловое верхнее одеяние, – свидетельствующее о божественной непостижимости и царственном достоинстве этого Ангела. Сзади него, над главою, возвышается дом, жилище Авраама, и жертвенник перед жилищем. В толковании этой иконы изображению жилища придавалось символическое значение. Дом является как бы образом домостроительства Божественной благодати, и то, что изображение здания помещено над главою первого Ангела, указывает на него как на начальника (в смысле Его Отеческой природы) этого домостроительства. Та же отеческая начальственность сказывается и во всем Его облике. Глава Его почти не наклонена, стан также не склонен, взгляд обращен к двум другим Ангелам. Все, и черты, и выражение лика, и уложение рук, и то, как Он восседает, все говорит о Его Отеческом достоинстве. Два других Ангела склонены главами и обращены взором к первому в глубоком внимании, как бы ведя беседу.

Второй Ангел помещен в средней части иконы. Его серединное положение определяется значением второй ипостаси в недрах Святой Троицы и в деле домостроительства, в промыслительной заботе Бога о мире. Над главою Его простирает свои ветви дуб. Облачение второго Ангела соответствует тому, в каком обычно изображается Спаситель. Нижнее имеет темно-багровый цвет, знаменующий собой воплощение, синий хитон, свободными складками облегающий стан Ангела знаменует своим цветом Его Божественное достоинство, небесность Его природы. Ангел склонен и обращен главою и движением стана к первому Ангелу в сокровенной беседе. Осеняющее Его дерево является напоминанием о древе жизни, бывшем посреди рая, и о древе крестном.

Ангел, помещенный с правой стороны иконы, является третьим Лицом Святой Троицы – ипостасью Святого Духа. Его нижнее облачение темного, прозрачно-синего цвета. Верхнее – легчайшего дымчато-зеленого – прозелень выражает наименование Святого Духа животворящим, является образом неиссякаемого, извечного животворения всего сущего: «Святым Духом всякая душа живится и чистотою возвышается, светлеется Троическим единством священнотайне». Это возвышение чистотою и выражает осеняющая третьего Ангела гора.

Расположение трех Лиц на иконе теснейшим образом связано и соответствует порядку, которым проникнут всякий богослужебный возглас, всякое обращение и исповедание Святой Троицы. Это та же последовательность, которая определяет расположение членов Символа Веры, тот порядок, который заключен в словах молитвы Господней: «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя». Самое расположение и основное очертание изображений глубочайшим и сокровенным образом сопряжено с порядком храмовой молитвы и с внутренним молитвенным движением. Самые очертания трех сидящих Ангелов, несущих жезлы и благословляющих трапезу, теснейшим образом сопряжены со всеми троекратными образами и со всеми богослужебными обращениями к поклоняемому в Троице Единому Богу.

В празднике Пятидесятницы – сошествии Святого Духа – открывается полнота Боговоплощения. Праздник этот есть откровение трех Лиц Пресвятой Троицы, и в этом смысле икона Троицы является основанием для изображения всех трех Лиц. В иконе Пресвятой Троицы меркнет представление о первом Лице как совершенно неизобразимом. Так же, как золотые Херувимы в скинии над ковчегом Завета были окончанием запрета, наложенного на всякое священное изображение, ибо запрет этот, данный Моисеем, был не запретом по существу, отрицавшим всякую возможность изображения, но мерой воздержания, запретом, подобным посту, воздержанием от того, что может быть не вполне полезно или, вернее всего, несвоевременно. Боговоплощение стало источником света, который, изливаясь на все вокруг, утверждает все в своем видимом бытии, делает все видимым и даже неизобразимое до некоторой степени изобразимым. В свете Боговоплощения, и только в нем, становится возможным и изображение Бога Отца. «Видяй Меня, видел и Отца» – вот тот свет, который изливается на образ Отца и делает Его как бы лишь отчасти видимым. И этой видимостью лишь отчасти проникнуты и все изображения Бога Отца. Не в полной и окончательной ясности видим мы изображение первой ипостаси в стенной росписи храмов и на изображениях на крестах и на иконах, и не в самодовлеющей силе, но во взаимоотношении с другими Лицами Пресвятой Троицы или как бы выражением Своего благодатного присутствия в Церкви и спасительного действия в мире.

Все три Лица имеют полноту человеческого достоинства и в изображении ликов, и в одеяниях, которые носят присущий людям характер. Это не служебное одеяние Ангелов, Они не облачены в стихари, руки Их не охвачены в запястьях, стан Их не препоясан поясом, но одеты Они так, как приличествует людям – нижнее длинное одеяние, туника, и верхнее одеяние, лежащее свободными складками, – хитон. Но крылья сплошь испещрены золотыми лучами, и весь облик странников и убранство Их волос – все носит печать ангельской славы, все свидетельствует о неземной природе трех Посланцев, и все они наделены равными достоинствам, чего нет ни в одном изображении Троицы. И эта полнота и определяет избрание этой иконы, потому что полноценной иконой может быть только личное ипостасное изображение. Святой иконой может быть по праву лишь такой образ, который имеет лицо-лик, и лик человеческий, преображенный божественным изменением. Это та данность, которая легла в основу всякой иконы, это то, что дано нам Самим Спасителем в напечатлении Своего Лика на убрусе, как иконе икон, как источнике всякого изображения.

И даже лики Ангелов мы не можем мыслить или изображать иначе как в человеческом образе. Изображения, например, престолов в виде огненных колес не могут быть самодовлеющей иконой. И символы евангелистов также не являются самостоятельной иконой: орел, держащий Евангелие, не может явиться иконой евангелиста Иоанна, но лишь его символом. Таким же символом, но не полномощной иконой, является изображение Духа Святого в виде голубя. И быть может самой неповторимой, самой драгоценной особенностью иконы Троицы в образе трех Ангелов является то, что третье Лицо Святой Троицы – Дух Святой – изображается ипостасно равно с первым и вторым Лицом Святой Троицы и имеет в Своем изображении полноту ангельского и человеческого образа. Эта полнота в изображении всех трех Лиц и определяет ту особенность, которой отмечен образ Троицы в явлении трех Ангелов. Во всех иных изображениях Бог Дух Святой не выражен лично и не имеет полноты изображения. Образ голубя, который благоволил принять на Себя Дух Святой, дает нам некоторое, как бы данное в иносказании, представление о свойствах Духа Святого, но не может быть для нас вполне Его иконой, как не может быть иконой Его явление в образе света, облака, или огненных языков. И это одна из основных причин, в силу которой все иные иконы Троицы не могут до конца осуществиться и стать знамением Святой Троицы.

Ангелам на иконе Троицы приданы человеческие черты, но не следует понимать эту человечность как нечто относящееся к самой природе Божества. Такое понимание не может найти приют в Церкви и освятиться церковным благословением. Черты ангельского и человеческого достоинства ни в какой мере не свидетельствуют о каком-либо человекоподобии, скрытом в самом существе Божием, в его непостижимой сущности. Надо думать, такое понимание, рожденное вне Церкви Христовой, никогда не вольется в чистейший поток истинного отеческого богословия. Образ человеческий и образ ангельский взят для изображения Святой Троицы не потому, что в самой божественной природе есть нечто подобное, но потому, что такой образ (из того, что доступно воображению) указан нам в самом явлении трех Ангелов Аврааму. И лишь предельно символически может пониматься этот образ, и лишь так может быть мыслимо изображение всех трех Лиц. Весь строй этой иконы свидетельствует о крайней сдержанности и крайней осторожности, с которой создавался образ.

Образ Святой Троицы помещен в иконостасе в середине, над самыми Царскими вратами, в той части иконостаса, которая носит название сень. Сень обычно расположена не на одном уровне с иконами, но несколько в глубине, и по обычаю бывает особенно тонко и богато украшена. Это особое место, которое отводится сени в общем строе иконостаса, выражает особую ее священность, особую высоту ее назначения. Самое слово «сень» говорит о ее смысле. Это благословение свыше, простертое над святыней, освящающее то, над чем она простирается, и вместе с тем охраняющее святыню, являющееся как бы ее ограждением. Такой нерукотворной сенью, могущей быть прообразом всякого осенения, был облик славы, осенивший скинию Завета. Такой, уже рукотворной, сенью являлись херувимы славы, осенявшие алтарь. Два Херувима, сотворенных из меди, соприкасаются друг с другом крыльями, как бы образуя сень над ковчегом Завета простертыми крыльями, ограждая ими священный ковчег.

В дальнейшем, в храме Соломона, престол, перед которым священник совершал священнодействие, имел над собой некоторый полог, утвержденный на столбах и осенявший престол. Этот полог, ведущий происхождение от ветхозаветного храма, сохранил свое место и в храмах христианских, и так же простерт над престолами христианских храмов, образуя как бы небесный свод. Во внутренней части полога установился обычай изображать заключенный в круг образ Святой Троицы в явлении трех Ангелов. Но Авраам и Сарра обычно не изображаются на иконе. Своей простотой и отсутствием частностей образ стремится выразить Святую Троицу не в явлении Аврааму, но как бы в приснобытии. Внутренний свод сени, или кивория, имеющий изображение Святой Троицы, образует как бы небесный свод, простертый над престолом. В дальнейшем, когда алтарная преграда наполнилась иконами и превратилась в иконостас, над Царскими вратами под тяблом – поперечной перекладиной, поддерживающей деисусный чин, – возникла особая иконостасная часть, носящая, так же как и надпрестольное осенение, название сени. Сень эта, помещающаяся над Царскими вратами иконостаса, связана глубоким родством с сенью, помещенной над престолом.

Образ Троицы преп. Андрея Рублева, отмеченный Стоглавым собором, не погиб, не забылся, но все более становится общим достоянием, общей радостью. Очищенный от потемневшей олифы и позднейших записей, освобожденный от прекрасных, но отягощавших его риз, он покинул церковную ограду и находится сейчас в Третьяковской галерее. Он не в иконостасе Троицкого собора, но обращен к людям, в большинстве своем далеко отстоящим от Церкви. Образ Троицы близок не только людям, никогда не покидавшим Церковь, но и далеко ушедшим от нее, и даже, как это ни странно, враждебным ей. И надо в этом усматривать изволение Самой Живоносной Троицы. Это благовестие, влекущее всех к источнику неиссякаемой жизни...

В литургическом движении совершаемых служб, Церковь образует как бы великий круг – венец лета, круг, который сообразно с космическим солнечным кругом образует год, заключающий в себе двенадцать малых кругов. Этот космический годовой круг, рожденный движением земли и небесных светил, весь освятился кругом совершаемых Церковью богослужебных действий, стал как бы чашей, до краев наполненной бесценным вином вечной жизни, тестом, в которое брошена закваска негибнущего бытия, руслом, вместившим воду, «скачущую в жизнь вечную». Самое кругообразное движение космического времени, составляющее год, несет в себе некоторое чаяние и подобие вечности и, наполняясь движением церковного богослужебного круга, как бы вводится в вечное бытие. Для человеческого сознания круг, не имеющий ни конца, ни начала, всегда был символом вечности, и этот символ до конца ожил, расцвел, наполнился дыханием в круге богослужебного года. Солнечный год сочетает в себе двенадцать месяцев, причем каждый месяц отмечен неповторимым своеобразием, носит черты ему одному присущей красоты.

Богослужебный год заключает в себе двенадцать духовных сокровищ, двенадцать праздников, объединенных общим наименованием «Двунадесятые праздники». Праздники эти собраны воедино в полноту числа двенадцать. Подобно чину апостолов, подобно двенадцати вратам, ведущим в горний Иерусалим. Подобно древу жизни, двенадцать раз приносящему плоды. Праздники эти составляют как бы двенадцать печатей Святого Духа, которыми освящается мир.

Каждый праздник имеет свое напечатление, свою икону, рожденную Церковью, без которой самое празднование события не могло бы быть полным. На иконах этих собрано все самое важное, самое ценное и неповторимое, что относится к смыслу праздника, и церковный обычай, вернее, святое предание Церкви, хранит эти изображения, неся их через века и тысячелетия, при всех бесчисленных изменениях, сохраняя неповрежденными их существо.

Праздники, изображения которых непрестанно, из века в век, видоизменяются, вмещая в себя дух и своеобразие времени, в котором они возникли, в то же время сохраняют на протяжении веков нечто единое, сродное друг другу, обобщенное единой церковной традицией. Надо сказать, что в Церкви нет неподвижности, отнимающей свободу в писании икон. Иконы не копируются, не воспроизводятся механически, но рождаются одна от другой. И этим можно объяснить то бесконечное разнообразие, присущее иконам, не разрывающее их родового единства и позволяющее, не лишая иконопись подвижности и гибкости, видоизменять изображения, сохраняя внутреннее единство и цельность иконы, не давая ей распасться на множество не связанных друг с другом и совершенно чуждых друг другу изображений.

Завершением этого порядка является участие икон двунадесятых праздников в иконостасе. Рожденные православной, кафолической Церковью и составляющие неизменную часть вероучительного, богословского содержания иконостаса, самого идейного его замысла, двунадесятые праздники в строе иконостаса, задуманного чинами, втянуты в свой отдельный праздничный ряд, как ряд печатей Духа Святого, как ряд светильников, светящихся непреходящим светом, как ряд драгоценных камней, в котором каждый камень имеет свой неповторимый цвет и форму и ему одному присущее сияние. И каждому из этих праздников, подобно камням, Церковь придает свое гранение, выражающее самую его природу, неповторимое для каждого и в то же время сопрягающее их в одно целое.

В этом сложном единстве узнается живоносная природа Церкви. Она подобна движению морских вод, непрестанно видоизменяет погруженные в глубину каменья, сглаживая их, не лишая в то же время драгоценного своеобразия каждый из них.

«Давно, еще прежде сложения мира, предопределено было воплощение Бога, но до Пресвятой Матери не обреталось достойного вместилища для воплощения, а когда обрелось оно, то и воплотился Господь». Митр. Макарий, «Догматическое Богословие»

В Рождестве Матери Божией Церковь и святые отцы прославляют великую степень приближения Божества к благодатному единению с человечеством в лице предызбранной Девы, рожденной по обетованию Божию.

Святой Андрей Критский называет праздник Рождества Богородицы началом праздников, дверью к благодати и истине. «В Рождестве Божией Матери, – говорит св. Андрей Критский, – Создателю всего устроился одушевленный храм, и тварь уготовляется в новое Божественное жилище Творцу».

Церковь называет Матерь Божию Багряницей Христа, облекшей Безначальное Слово человечеством, как царя пурпуром царского одеяния.

При сравнении иконы Рождества Божией Матери с другими иконами двунадесятых праздников обращает на себя внимание, более чем в других двунадесятых иконах, земной, человеческий строй этого изображения. Икона не является чисто символической печатью события, напечатлением догматического содержания праздника, но носит черты очень интимные, она не лишена бытовых подробностей. Икона Рождества Божией Матери как бы вводит в семью Иоакима и Анны, делает нас причастниками бесконечно радостному событию – исполнению многолетней надежды чаяния младенца, отъятию бесчадия, – Рождеству Матери Божией, освятившему дом Иоакима и всю вселенную.

Рождество Матери Божией – это последнее предуготовление человеческого рода к принятию Божества. И оттого икона так полна человеческой благоуханной радостью. В левой стороне иконы изображена святая Анна. Лик ее выражает радость. Справа от святой Анны изображены служанки, несущие святой Анне еду и питье. Изображение служанок очень жизненно и является подробностью домашнего уклада Иоакима и Анны. Ниже, в правом углу иконы, изображены повивальные бабки, которые готовят воду для омовения Новорожденной. И все эти домашние подробности не безсмысленны, но становятся частью святыни, неотторжимой от святого события, и свидетельствуют о том, что нет в священном событии ничего незначительного, и самое скромное участие делает присутствующих причастными общему светлому празднику. В Рождестве Божией Матери освящаются и семейное начало, и бытовое, потому что Рождество Ее становится приготовлением встречи Великого Царя.

На великой вечерне праздника в чтении трех паремий выражено пророческое чаяние Ветхого Завета о Рождестве Матери Божией.

Первая: сон Иакова, в котором, по изъяснению Церкви, Матерь Божия символически прообразно образует лестницу, простертую до небес, по которой снидет Господь. Во второй паремии говорится о башне Иерусалимской стены: и игумен пройдет сквозь врата и пребудет дверь затворена – образ приснодевства Матери Божией. И третья паремия притча Соломонова, начинающаяся словами: «Премудрость созда Себе дом». Дом, созданный Премудростью, это Матерь Божия, ставшая жилищем ипостасной Премудрости – Бога Слова. И в праздновании Рождества Божией Матери – Матерь Божия именуется Храмом Божиим – Божиим Жилищем. То, что в почитании Матери Божией остается неизменным, – Матерь Божия пребывает навек чистейшим и совершеннейшим образом Церкви.

На иконе праздника «Рождество Матери Божией» Она изображается обычно не посредине, не занимает какого-либо центрального места, но изображается или спеленутой на руках повивальной бабки, или стоящей в купели, наполненной водой, и ожидающей омовения. Но изображение Матери Божией на иконе этого праздника по существу является самым важным, самым значительным изображением иконы. Быть может, в этой скромности изображения Божией Матери выразилось то, что было в Ней неизменно – полнота смирения.

Какую Ти принесу похвалу достойную, что же возыменую Тя! Недоумеваю и ужасаюся.

Благовещении совершилось Таинство, превышающее всякие границы человеческого сознания, – вочеловечение Божие. Второе Лицо Святой Троицы, Бог неописанным существом воплотился от Девы, исткал себе печать от крови Пречистой и, вочеловечашася, не только заимствовал тело от Пречистой Девы, но и душу, и все человеческое. В Благовещении начинает ткаться багряница плоти Христовой, в Благовещении зачинается человечество – Слово вочеловечивается наитием Духа Святого, посланного от Отца.

Итак, вся Пресвятая Троица осенила Матерь Божию в Благовещении. Это событие, в котором Приснодева не менее, а бесконечно полнее, сподобилась посещения Святой Троицы, чем Авраам при Мамврийской роще, замысел спасения человеческого рода, когда нашлась достойная понести огонь Божества и не быть истребленной этим огнем. Купина неопалимая огнем – вот образ Матери Божией, принявшей в Благовещении всеопаляющий огонь Божества и не опалившийся этим огнем.

Весь человеческий род был испытан, и ни одной не нашлось достойной понести Божество неопально, кроме Приснодевы Марии, которая, принадлежа человеческому, падшему роду, оставалась, по удостоверению Церкви, кроме греха. Благовещение Архангелом было и конечным испытанием Приснодевы, и в Ее лице всего человеческого рода, и, если можно так сказать, спасение человеческого рода зависело от готовности Матери Божией всецело принять Божию волю, возвещенную Архангелом. Сюда, к Благовещению, привела золотая цепь всех ветхозаветных пророчеств и обетований.

О Благовещении свидетельствуют таинственные образы ветхозаветных провидений. О Благовещении говорили смутные прорицания и провидения, которым не был до конца чужд языческий мир. И в Матери Божией сосредоточилось все участие человеческой воли в деле Божия домостроительства, в самом Божественном замысле спасения мира. Вся судьба человеческого рода заключалась в том, какой ответ даст Приснодева Мария Архистратигу Гавриилу, посланному благовестить и узнать решение Матери Божией. И на всех иконах Благовещения запечатлена эта беседа Архангела Гавриила и Матери Божией. Дух Святой, наитием Своим определивший вочеловечение Бога Слова, исполнил весь Ветхий Завет, всю жизнь ветхозаветного Израиля полнотой пророческих предречений о воплощении Сына Божия от Девы. Быть может, одно из прекраснейших пророчеств – это речение пророка Исайи: «Се Дева во чреве приимет и родит Сына и нарекут Ему имя Эммануил и еже есть сказаемое с нами Бог» (Мф. 1:23).

По церковному преданию, Матерь Божия читала книгу пророчеств Исайи и остановилась мыслью и стала размышлять именно об этом пророчестве, когда посетил Ее благовествующий Архангел Гавриил. И на иконах Благовещения, правда, не на всех, изображена книга Ветхого Завета, открытая на этом пророчестве. И не только словами пророков говорил Ветхий Завет о Таинстве воплощения от Девы, но и множеством таинственных, неизъяснимо прекрасных прообразов, которыми благоухает ветхозаветный Израиль: и терновый куст, пылающий огнем и не сгорающий, и роса небесная, сошедшая на Гедеоново руно, и стамна (Стамна – сосуд, где, в ковчеге Завета, по повелению Божию, хранилась манна, ниспосланная Богом израильтянам во время 40-летнего странствования в пустыне. (Прим. ред.), носящая небесную манну, и Соломонов престол, и светильник, и множество иных преобразований. Весь Ветхий Завет таинственно благоухает предчувствием весны воплощения Предвечного Слова от Девы, и предчувствие это наполняет немеркнущим светом, и странно, прообразы, ведущие к Благовещению, не только не потеряли своей силы, не только не перестали существовать, но еще больше наполнились жизнью, стали весенним дыханием Церкви, стали бесценным одеянием Божией Матери. Матерь Божия на иконах Благовещения изображается иногда стоящей и беседующей с Архангелом, иногда сидящей, как на престоле. Этот престол носит вполне обыденный характер, но, как и все в иконах, приобретает значение символа. Это не обычное сиденье, но престол славы, всеосвященный золотыми излучениями Божественных сил. Подножие, так же как и престол, испещрено золотыми лучами, в этом царственное достоинство Матери Божией не умаляется, но изображается со всей ясностью и открывается неземная природа его. И было бы невозможно умалить достоинство Матери Божией, готовой стать престолом Предвечного Слова и соткать плоть Божеству от багра Своих кровей.

При встрече Архангела Матерь Божия изображается с пряжей в руке. По преданию, это был труд, данный Матери Божией священниками Иерусалимского храма. Матерь Божия должна была соткать облачение красного цвета на престол, и пряжа эта таинственно говорит о том, что Пречистая Дева избирается одеть Святыню Божества багряницей Своей плоти. Архистратиг изображается на некоторых иконах не твердо стоящим на земле, но как бы слегка коснувшись земли ногой. Рука Архангела поднята в приветствии и пальцы руки сложены для благословения. Одно крыло Архангела простерто за спиной, другое поднято в знак приветствия. Это символическое движение вошло в богослужебный строй и совершается диаконом при произнесении ектений. Диакон поднимает правой рукой орарь, что является образом воздевания архангельского крыла в знак приветствия и почтения.

В еврейских исчислениях о праздновании начала года месяц Авив, соответствующий марту, считается первым месяцем года. В этом месяце вспоминается исход еврейского народа из Египта. Празднование это не потеряло своего значения в Новом Завете, но получило совсем особый смысл. Некоторые христианские писатели относили сотворение мира к марту, и, безусловно, Церковью к этому месяцу отнесено новосотворение мира – Благовещение. В сей месяц Бог сошел с небес на землю, яко дождь на руно, Архангеловым Благовещением в Пречистом чреве Преблагословенной Девы Марии, от Девы Марии плоть Себе истка непостижимо.

Месяц Авив, празднуемый ветхозаветной церковью, был как бы предчувствием или преобразованием обновления мира, воплощением Бога Слова, восприявшего все человеческое от Девы Марии.

«Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес».

(Из Символа веры)

Возникновение праздника Рождества Христова относится к первым годам христианства, видимо, к апостольским временам. В постановлениях апостольских указывается праздновать день Рождества Христова 25 декабря и отмечается значительность этого праздника для Церкви.

«Храните, братия, дни праздничные, во первых день Рождества Христова». На это особое, изначальное празднование Рождества Христова много времени спустя указал Иоанн Златоуст словами: «Кто назовет его (праздник Рождества Христова) матерью всех праздников, тот не погрешит...» От праздника Рождества Христова начались все праздники, как от источника различные потоки. Рождество Христово является как бы сотворением мира заново. Празднование воплощения Бога Слова становится краеугольным камнем. Исповедание воплощения Божия таинственно отделяет свет от тьмы. По определению Иоанна Богослова, «кто исповедует Бога, пришедшего во плоти, от Бога есть, а кто не исповедует пришествие Бога Слова, пришествие во плоти, от Бога несть, но тот есть антихристов».

Родился Христос в малом вертепе от Девы Марии и положен, повитый пеленами, руками Божией Матери в яслях, как «камень на падение и на восстание многих», повивается пеленами «покрывая небо облаки».

Время, предшествовавшее Рождеству Христову, было исполнено глубочайшей тревоги. Чувствовалась утрата твердого строя. Народы находились в постоянном движении. Их культурное достояние не сохраняло своих особенностей, но смешивалось, сливалось, как бы растворяя друг друга.

Мир, предшествовавший воплощению Бога Слова, напоминал разрыхленное, удобренное перегноем поле, которое жаждет принять в себя семена вечной жизни – начатки будущего века.

Образ Рождества Христова таинственно представлен в сне, который видел Навуходоносор и который пророчески был изъяснен пророком Даниилом: камень, оторвавшийся от горы и истребивший истукана. И обычно на иконе Рождества Христова Спаситель имеет как бы образное подобие того камня, который сокрушил и уничтожил страшную гордость человеческую в образе этого истукана. Христос Младенец изображается обычно в самой середине иконы, повитый пеленами, предельно умаленный. Часто по своим размерам изображение Спасителя бывает меньше всех других изображений на этой иконе, и в то же время это Господское, царственное место. Изображение же Матери Божией обычно больше всех изображений на этой иконе. Образ горы и камня, оторвавшегося от горы, – пророческий образ приснодевства Божией Матери.

В этой умаленности Спасителя, принявшего на Себя смирение пелен и скотских яслей, – тайна исцеления человеческого рода от смертоносного яда гордости, излитого в «слухи Евины» сатаною. Все человеческое величие, рожденное возношением падшего сатаны, в Рождестве Христовом потеряло свою неотразимость, свою кажущуюся славу. Произошло совершение пророчества, заключенного в песне Божией Матери – «низложи сильные со престол и вознеси смиренные». Икона Рождества Христова – это образ непреходящей славы, вольного умаления Христова, и все основные очертания иконы, все ее построение говорят об этом. Икона, которая своими очертаниями составляет как бы печать, выражающую праздник в его основном смысле, выражает славу вольного вочеловечения Христова, славу Его умаления.

Думается, и камень от пращи царя Давида, поразивший надменного в своей силе филистимлянина Голиафа из рода исполинов, также прообразует низложение гордости Рождеством Христовым.

И, быть может, также свидетельствует о Богомладенце Христе, лежащем в вертепе как бы в недрах земных, образ, заключенный в Евангелии в словах Самого Спасителя о горчичном семени, в притче о Царствии Небесном. Семя горчичного дерева, меньше всех семян, брошенное в землю, должно стать великим древом, и можно сказать, что Христос, само воплощенное Царствие Небесное, живой Иерусалим, как горчичное зерно, брошенное в темные недра земли, родился в темных недрах выкопанного в земле вертепа. И тем, что был положен Самою Материю Божией не в каком-либо доме, не на поверхности земли, но в пещере, как бы в глубине земли, этим освятились и осолились самые недра земли, приняли в себя новую, дотоле не бывшую жизнь. Обычно на иконе Рождества вертеп изображен без всякого усложнения, без попытки изобразить какие-либо частности, без попытки дать какое-либо освещение, но как сплошная черная впадина, как открытие уст земли, и чернота эта ничем не бывает смягчена. Она противопоставлена свету Спасителя, венцу, окружающему, голову, и белизне пелен, которыми обвила Его Божия Матерь.

Земля на иконе Рождества не изображена гладкою или ровною, нет, она вся полна движения, уступов, вершин, впадин. Ее движение напоминает движение морских волн. И эта холмистость, неровность земной поверхности не является только свидетельством о местности неровной и гористой близ Вифлеема, но имеет и иной, гораздо более общий, сокровенный смысл. Земля узнала день своего посещения. Она ответила Христу тем, что вся ожила, пришла в движение, она, как тесто, – начала вскисать, потому что почувствовала в себе закваску вечной жизни. И эти волнистые и уступчатые складки земли, окружающие вертеп, не пустынны, но полны тревожного и радостного движения.

Обычно на иконах Рождества изображены и ангелы, и волхвы, и пастухи. Ангелы – как первые свидетели и благовестники Рождества Христова, волхвы же и пастухи – как род человеческий, призванный поклониться Христу. Волхвы и пастухи не составляют некоторого единого сонма и сами по себе не близки друг другу. Пастухи представляют избранный иудейский род, им открылось небо и стал виден сонм ангелов, воспевавших песнь Богу. Они были призваны поклониться Христу от лица всего Израиля. Прямо через ангелов они получили Благовестие. Волхвы же изображают вершину языческого мира. Они восходят до постижения смысла Рождества Христова. Восходят не простым, но очень трудным, очень сложным путем, и на поклонение Христу приходят они не из близлежащих мест, но издалека, по преданию православной Церкви – из Персии, и путь волхвов, руководимых звездою, и труден и далек. Не беседой с ангелами, но движением звезды руководились и поучались волхвы, хотя и здесь не все вполне открыто. Так, Иоанн Златоуст говорит, что звезда, ведшая царей в Вифлеем, не была простой звездой, но была ангелом, излучавшим свет, подобно звезде, и ведшим восточных царей на поклонение.

Разны Благовестие и путь пастырей и восточный царей, и объединены они и связаны воедино Христом Эммануилом, которому пришли поклониться. Как две стены здания объединены и связаны камнем, который положен в край угла и на котором покоится единство всего строения, без которого две стены никогда не могли бы сочетаться и не могли бы быть стенами одного здания. Эта мысль очень ясно выражена на иконах Рождества Христова. Волхвы, идущие на поклонение, составляют отдельную группу, не смешанную с пастухами. Пастухи же изображаются отдельно, слушающими ангелов. В верхней части иконы, прямо над вертепом, изображается звезда, ведшая царей на поклонение Христу, и изображается не совсем обычно. Она как бы послана стать над вертепом, не стоит особняком, но исходит из небесных сфер, которые изображены в самом верху иконы. Символ Вифлеемской звезды сохраняется не только на иконах Рождества, но и в богослужении.

При совершении проскомидии на литургии ставится «звездица» над положенным на дискос агнцем. «Звездица» эта знаменует собою звезду, ставшую над Богомладенцем, лежащим в яслях. И светильник, вынесенный в Рождественский сочельник и поставленный посреди храма, также знаменует Рождественскую звезду. Думается, звезда занимает такое место в празднике Рождества потому, что является таинственным прообразом Христа, как засвидетельствовано в Апокалипсисе: «Я есть корень и потомок Давида – звезда светлая и утренняя».

Обычно на иконе Рождества изображается Иосиф Обручник, в глубокой скорби, измученный сомнениями, тем, что не в состоянии вместить тайну Рождества от Девы. Перед ним стоит бес в образе старца-пастуха и пытается смутить Иосифа. Характерно для многих икон Рождества, что Матерь Божия обращена ликом не к Спасителю, но к Обручнику, и лицо Ее выражает глубокую тревогу и печаль. Матерь Божия как бы хочет всеми силами помочь Иосифу, и в этой заботе уже определяется служение Матери Божией как Царицы Небесной, как ходатаицы о человеческом роде, ношение Ею скорбей человеческого рода.

Ко времени Рождества Христова древний мир оказался подвластен единоначалию Цезаря Августа. Власть Римской империи была простерта как внешнее удерживающее и объединяющее начало. И едва различимо мир был одет иным, тоже сводящим мир воедино началом – еврейским рассеянием. Как тонкая золотая сеть, это рассеяние одело и связало собою народы. Как безчисленное разветвление оросительных каналов, покрыло оно собою землю, и по руслам этих каналов полилась вода апостольского благовестия.

Сретение – это встреча человечества с Богом в лице старца Симеона. Весь Ветхий Завет увидел исполнение чаяния «своего моления». Симеон, старец, удержанный в жизни, доживший до глубокой старости, увидел наконец день посещения своего, принял на руки Бога своего, отчего и назван Богоприимцем. Дождался исполнения чаяния своего, понес на руках своих утеху Израиля – Эммануила Христа.

Старец Симеон, по преданию священник Иерусалимского храма, за свое неверие обреченный дожить до глубочайшей старости, чтобы удостовериться в пришествии́ Христовом, дождаться и увидеть, и держать на руках Христа. И праздник Сретения, как и икона праздника, выражает радость исполнения ветхозаветных обетований о пришествии Спасителя. В Симеоне как бы сосредоточилось ветхозаветное благочестие и вся неутолимая жажда иудейского мира встретить Спасителя. Ему одному было дано предсказание, что он доживет и своими глазами увидит Христа. И он дождался этого и был в Сретении сорокадневному Господу, принесенному Матерью и Иосифом Обручником в храм для совершения закона.

На иконе старец Симеон изображен держащим Спасителя на руках. Все очертания старца как бы выражают исполнение в этом держании Господа на своих руках всех ветхозаветных чаяний. Он весь склонен над Богомладенцем, все линии тела Симеона обращены к Спасителю, как бы вогнуты, образуют вогнутым движением сосуд, принимающий благодать, а руки старца, смиренно покрытые краем одежды, образуют престол, который приготовлен Спасителю.

Спаситель изображен сидящим на руках Симеона не как обычный младенец, но как сорокадневный Царь, сидящий на престоле. Правая рука Христа благословляет склонившегося над ним Симеона, левая держит свиток, дающий разрешение грехов.

Глава Спасителя на иконе Сретения обращена не к Матери, но к Симеону, и в этом движении головы Христа определяются черты Его служения, те черты, которые повторились, когда двенадцатилетний Христос в Преполовение Пасхи беседовал со священниками Иерусалимского храма и как бы забыл о Матери. И это отдаление от своей семьи подчеркивается всей композицией иконы, всем распределением изображений на ней.

Середину иконы занимает не какое-либо человеческое изображение, но престол с возвышающимся над ним киворием, утвержденным на столбах. И престол и столбы, на которых покоится киворий, как бы разделяют икону пополам. По одну сторону иконы изображены Матерь Божия и Иосиф Обручник, по другую сторону изображены вышедшие в Сретение Христа Симеон и пророчица Анна. Иосиф Обручник несет на руках двух голубей – жертву, приносимую в храм при совершении закона. Эти два птенца голубиных символически понимаются Церковью как прообраз иудейского и языческого мира. Матерь Божия изображается склоненной, с руками как бы несущими Спасителя, но Спасителя на Ее руках уже нет. Его держит Симеон Богоприимец, и престол, изображенный в самой середине иконы, между Матерью Божией и Христом на руках Симеона, образует как бы непроходимую преграду. Матерь Божия изображена как бы лишившейся Сына, во всем облике Ее, в поднятых руках, еще как бы несущих Спасителя, неизъяснимая скорбь. В этом предзнаменование материнского страдания Божией Матери, прореченного Симеоном: «И Тебе Самой оружие пройдет душу, да откроются помышления многих сердец». В движении рук и всего стана Матери Божией предчувствие утраты Сына, утраты, которую понесла Матерь Божия, стоя при кресте.

Сретение относится к числу Господских праздников, посвященных непосредственно Христу, но по своему богослужебному содержанию оно исключительно близко праздникам Богородичным. И в древности, в своем возникновении, рассматривалось как праздник, посвященный Матери Божией. На иконе праздника изображения Христа и Матери Божией равны по своей значительности: Младенец Спаситель, сидящий на руках Богоприимца Симеона, принимающего на руки свои Спасителя и являющего собою как бы ветхий мир, исполняющийся Божеством, и Матерь Божия, вышедшая на крестный путь – отдание Сына Своего на спасение мира. И вся икона в своем построении выражает эту двойственную природу праздника, радость Сретения и Страстную скорбь, то, что заключено в словах Симеона Богоприимца, – пророческий смысл слов старца: «Се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий» (Лк. 2, 34). Эти слова полны эсхатологического смысла, относящегося ко всему служению Спасителя, исполнены прозрения конца времен и чаяния грядущего Суда и Будущего Века.

Крещение Господне называют Богоявлением, ибо в событии Крещения проявилось участие всех трех Лиц Пресвятой Троицы: Бога Отца, открывающегося в гласе, Бога Духа Святого в виде голубя, осеняющего воды, и Бога Сына, принимающего Крещение от Иоанна и освящающего воды. Троичное содержание праздника выражено в тропаре Богоявления и определяет триединое действие Божества с предельной ясностью.

«Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, Троическое явися поклонение: Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленнаго Тя Сына именуя, и Дух, в виде голубине, извествоваше словесе утверждение. Явлейся Христе Боже, и мир просвещей, слава Тебе».

Крещение, которым крестил Иоанн, было Крещением покаяния. Вода крещения была очищением, избавлением человека. Христос не имел нужды в таком Крещении, будучи чист изначала, и лишь по смирению принял Крещение от Иоанна, но, приняв на Себя Крещение водою, Спаситель не освятился водами, в чем не было нужды, но освятил Собою водное естество и с ним весь мир. Крещением от Иоанна, действием предельного смирения Христова, открылось Его Божество, как Единого от Троицы, во всем неразлучного с Отцом и Святым Духом.

Крещение есть явление Христа народу, исхождение Его на служение, новосотворение мира, смертельно растленного падением. Крещение есть праздник сотворения мира наново, подобно Рождеству Христову, и оба эти праздника неразрывно связаны друг с другом. Праздник Рождества в богослужебных текстах непрерывно сопрягается с праздником Богоявления, и строением службы, особенно вечерни, праздник Богоявления повторяет почти полностью праздник Рождества. В этом тождестве праздник Богоявления не умаляется перед Рождеством, но в некоторых стихирах воспевается как праздник еще более светлый, чем Рождество.

И отцы IV-V века, св. Амвросий Медиоланский, св. Иоанн Златоуст, св. Иероним, отмечают совсем особую славу Богоявления. «В рождении Своем Сын Божий явился миру сокровенно, но в Крещении Он явился совершенно» (св. Иероним).

Крещение произошло, когда Спасителю было, по свидетельству Евангелия, лет яко тридесять, то есть приблизительно совпадает, или, вернее, приближается, ко дню Рождества. В этом сказывается внутренняя связь священных событий, и в Церкви протянут как бы золотой свиток, соединяющий Рождество с Крещением. В римской Церкви протяжение времени между Рождеством и Крещением несколько больше, чем в православной Церкви, но связь обоих праздников остается та же. Армянская Церковь хранит обычай праздновать Рождество Христово и Крещение в один и тот же день – 25 декабря.

Праздник Богоявления именуется праздником посвящения, праздником света. В древности в этот день принимали Крещение оглашенные при множестве горящих свечей. И не может быть иначе – где явление Божие, там и преизбыток света, потому что Бог есть Свет. В этом празднике мир таинственно сотворяется заново, Бог касается и очищает и животворит водное естество. Христос погружается в воды, чтобы очистить и оживотворить их, и освятить, и убить гнездящихся там змиев. Дух Святой, в образе голубя, осеняет воды подобно тому, как было при сотворении мира, когда Дух Божий витал над водой. По изъяснению св. Василия Великого, Дух Божий не только витал над водой, но как бы сообщал ей способность зарождать жизнь, делал воду живоносной, отеплял ее подобно тому, как наседка теплом своим изводит к жизни цыплят. И тут Дух Святой сообщает водам благодать и силу порождать жизнь в Таинстве Крещения, быть водой, «скачущей в жизнь вечную».

Преобразовательно голубь, выпущенный Ноем из ковчега и возвратившийся в него с масличной ветвью в клюве, знаменует Духа Святого в Богоявлении над водами Иордана. Св. Иоанн Златоуст так изъясняет образ голубя, который принял Дух Святой в Богоявлении: «Христос, принимая Крещение от руки Иоанна, пришел исполнить всякую правду. Правдою называется исполнение всех заповедей. Так как исполнять правду должны были все люди, но никто из них не соблюл и не исполнил ее, то Христос, придя, исполняет эту правду. Итак, если повиновение Богу составляет правду, а Бог послал Иоанна, чтобы крестить народ, то Христос исполнил и это. Долг должен был уплатить род наш, но мы не уплатили, и нас, подпавших такой вине, объяла смерть. Христос, придя и найдя нас одержимыми, уплатил этот долг. «Мне, Владыке имеющему, надлежит уплатить за неимеющих», – говорит Он. Такова причина Его Крещения. Поэтому Дух нисшел в виде голубя, где примирение с Богом, там и голубь. Так и в ковчег Ноев голубь принес масличную ветвь, знак человеколюбия Божия и прекращения бедствия, и теперь в виде голубя, а не в телесном виде (это особенно нужно заметить) нисходит Дух, возвещая вселенной милость Божию».

В круге церковных праздников три сопряжены чертами сходства, сближены друг с другом особой родственной близостью. Это Пятидесятница, Богоявление и Преображение Господне. Праздники объединены друг с другом своей Троичной природой.

В Пятидесятнице – Дух Святой сошествием Своим в виде огненных языков вводит нас в недра богопознания, открывая в возможной для нас полноте жизнь Пресвятой Троицы.

В празднике Богоявления – три Лица Пресвятой Троицы явили Себя в освятительном действии в предуготовление нашего спасения, согласным спасительным действием, освящающим мир.

В Преображении – Пресвятая Троица явила Себя по преимуществу в славе несотворенного Божественного света. В нем все свет, все наполняется им и все в нем таинственно видоизменяется.

Вершина горы Фавор, на которую Спаситель возвел избранных учеников, наполнилась излиянием Божественного света, неизреченной славой Божества. И этим излиянием Божественного света наполнена вся икона праздника. Вся поверхность ее становится как бы светоприимной. Распределение изображений на иконе – облако, осеняющее Спасителя, движение лучей, знаменующих Божественные силы-энергии, движение Фаворской горы и падающих стремглав апостолов, – вся основа иконы говорит о свете и определяется светом. Светом наполнено облако – слава Духа Святого, осенившая Господа, и одеяние Спасителя, белизна которого наполнена тонкой сетью золотых лучей, также знаменующих излучение Божественных сил.

Отражение света, льющегося от Господа, просветляет ризы Моисея и Илии, и ризы апостолов, падших на землю, и ступенчатые выступы Фаворской горы. Сама же гора как бы наполнена одушевленной волей приготовить место Спасителю. Очертания ее, поднимаясь, суживаются к вершине и на самом верху распадаются на три малых уступа, образуя место для Спасителя и для двух Его собеседников: для Илии, ходатая от живых, и Моисея, ходатая от мертвых. Складки их одежд так же, как поднятые вихрем одежды апостолов, наполнены таинственным светом, идущим от Спасителя. Апостолы иногда изображены падающими стремглав, иногда лишь повергшимися на землю и укрывающими лица одеждами.

Божество, по определению преосвященного Иннокентия Херсонского, скрытое под завесой плоти, обнаружило Свое присутствие и блистало как молния. Молитва до того возбудила и подвигла скрытую в человечестве Иисусовом полноту Божества, что она, преисполнив душу Богочеловека светом своим, проникла сквозь тело и просияла в лице, не вмещаясь здесь, осияла и преобразила самую одежду.

Не пред всем народом и даже не перед всеми учениками совершилось чудо Преображения, но лишь перед тремя избранными Христом апостолами, которые смогли перенести видение нестерпимой славы. И не сразу сделал их Господь свидетелями Своего Преображения, но по восхождении на вершину Фаворской горы, указывая этим, что не всюду и не во всяком состоянии можно сделаться свидетелями и соучастниками Преображения Господня, но лишь трудом восхождения. В жизни Церкви этим горним путем шли подвижники, устремленные к созерцанию. К явлению Божественного света их приводило восхождение на вершину безмолвия, и Церковь хранит множество свидетельств об этом свете, который был опытно постигаем при погружении в молитву и созерцание.

О природе этого таинственного света, излившегося в Преображении Господнем, возникали разногласия и велись тяжкие споры, особенно в монастырях Афонской горы, вершина которой венчается храмом Преображения. На Афоне, где внутренний опыт ищущих безмолвия подвижников (исихастов) с особой силой и постоянством сопрягался с появлением Фаворского света, возникли споры о природе этого света. Некоторые, во главе с монахом Варлаамом, под влиянием западных схоластических представлений, утверждали, что свет, виденный на Фаворе апостолами, не был несотворенным светом, Божественным светом, но был сотворенным Богом явлением и только в силу этой своей сотворенности и мог быть видим. Также созданным мыслил Варлаам и всякое действие Божественной Благодати и проявление Божественных сил-энергий.

«Учение бо умовредно, яко общая благодать Отца, Сына и Святого Духа и свет Будущего Века, им же и праведные возсияют яко солнце, его же и Христос предпоказа на горе возсиявый, и просто вся сила и действо Триипостасного Божества... есть создание» (Синаксарий на вторую неделю Великого поста).

Завершился этот спор на соборе в Константинополе исповеданием святого Григория Паламы, обличившего Варлаама и единомысленного с ним Акиндиана и навсегда утвердившего православное учение о природе Благодати, Божественных сил и Фаворского света. Свет, явленный апостолам на горе Фавор, по свидетельству святого Григория Паламы, есть свет несозданный, несотворенный, но является излучением Самого Божества, светолучным излиянием Благодати Пресвятой Троицы, освящающей мир.

«Свет Преображения Христова таинственно наполняет Церковь, делая светоносными ангельские чиноначалия и проявляясь в святых, и этот свет есть уже слава Будущего Века, и святые, свидетельствующие о Фаворском свете, бывают не только свидетелями его, но сами наполняются им, потому что всем, взирая откровенным лицем на славу Господа нашего, должно преобразоваться Духом Божиим от славы в славу. Преображение точно дает и образ нашего преображения» (архиеп. Иннокентий Херсонский).

Вот какими словами говорит об этом же преподобный Симеон Новый Богослов: «Благодать Духа Святого, которая приходит как умный свет, приходит с тихостью, принося обрадование. То есть отсвет вечного света и отблеск непрестающего блаженства, который делает человека другом и сыном Божиим и Богом, насколько это вместимо для человека». И далее: «Ум, соединившийся с Богом, становится как свет. Ум тогда есть свет и видит свет, то есть Бога. Ум видит себя совершенно объединенным с сим светом и трезвенно бодрствует».

В бесчисленном ряду свидетельств о Фаворском свете есть одно особенно близкое нам по времени и по условиям, в которых произошло чудо. Это явление благодатного света, которым завершилась беседа о смысле и назначении христианской жизни преподобного Серафима Саровского с его другом Мотовиловым. В беседе этой преподобный Серафим разъяснил Мотовилову, что ни чистота жизни, ни достоинство и богатство заслуг не являются конечным смыслом христианской жизни, но лишь необходимыми условиями к достижению этого смысла. То сокровище, которое одно достойно быть завершением жизни, есть полнота стяжания Святого Духа, когда душа человеческая, обретая полноту благодати, «светлеется Троическим единством». Мотовилов не мог понять, что есть стяжание Святого Духа, и вот преподобный, для того чтобы Мотовилов окончательно уяснил себе сказанное, сделал его причастником и тайнозрителем чуда. Лицо св. Серафима начало неизъяснимо просветляться. На вопрос старца, отчего Мотовилов не смотрит на него, тот ответил: «Не могу, батюшка, смотреть, из глаз Ваших молнии сыпятся, лицо Ваше сделалось светлее солнца, и у меня глаза ломит от боли».

Далее Мотовилов такими словами передает виденное им: «Представьте себе в середине солнца, в самой блистательной яркости полуденных лучей, лицо человека, с вами разговаривающего. Вы видите движение уст, неменяющееся выражение его глаз, слышите его голос, чувствуете, что кто-то вас руками держит за плечи, но не только рук этих не видите, ни самих себя, ни фигуры его, а только один свет ослепительный, простирающийся далеко, на несколько сажен кругом и озаряющий ярким блеском своим снежную пелену и снежную крупу, осыпающую сверху меня и Великого старца».

Такими словами Мотовилов описывает явление несозданного света, просветившего преподобного Серафима. И свет этот есть все тот же свет Преображения Господня, который просветляет святых, одевает славой святую Церковь, который, по определению собора, утвердившего исповедание святого Григория Паламы, является «неизреченной славой и сверхсовершенной и предвечной славой Божества».

Преображение Господа на Фаворской горе не может быть понято нами как чудо, обособленное в ряде евангельских событий, но оно есть и путь, и образ, и вершина всеобщего преображения.

Праздник Входа Господня в Иерусалим прямо предшествует Страстной седмице. Эта непосредственная близость к дням Страстей и крестной смерти Спасителя налагает на празднование Входа Господня в Иерусалим как бы страстную печать. Самый день, избранный Христом для входа в Иерусалим, преобразовательно свидетельствует об искупительной жертве. «Надобно отметить день, – указывает св. Амвросий Медиоланский, – в который вошел Иисус Христос в Иерусалим. Это был девятый день месяца, когда выбирался агнец пасхальный, которого израильтяне закалывали в четырнадцатый день месяца. Следовательно, Христос, истинный Агнец, который должен был принять распятие в пятницу, вошел в Иерусалим в тот день, когда выбирался преобразовательный агнец».

Но не только печать наступающих Страстей лежит на празднике Входа Господня в Иерусалим, но и близость грядущего Воскресения Христова. Самый Вход в Иерусалим, в котором царственное достоинство Христово было проявлено с такой очевидностью и видимо всем Иерусалимом, вышедшим Ему навстречу, образно свидетельствует о Воскресении и о Втором Пришествии и Царстве Будущего Века, в котором Христос «всяческая во всем»

Все действия, сопровождавшие Вход Господень в Иерусалим, указанные в четырех Евангелиях, хранящиеся в церковном предании и запечатленные в бесчисленном множестве икон, изображающих праздник, ни в какой мере не являются случайными или эпизодическими, все они в истолковании отцов Церкви имеют ясный, пророческий, образный и преобразовательный смысл. Всякая икона стремится собрать и вместить в себе все содержание праздника. Собрать то, что отмечено в Писании, что хранится в церковном Предании, быть в своем неповторимом своеобразии богословием, запечатленным в красках, линиях, и прославлением события. Икона Входа Господня в Иерусалим не внешне только выражает событие, но выражает его существо, его непреходящий смысл.

«Для чего, – спрашивает святой Епифаний Кипрский, – Христос, ходив прежде сего пешком, ныне и только ныне воссел на животное? Дабы показать, что Он вознесется на крест и прославится на нем. Что знаменует «противоположная весь»? Строптивое расположение духа выгнанного из рая человека, к коему Христос послал двух учеников, то есть два Завета, Ветхий и Новый. Кого означает ослица? Без сомнения, синагогу, которая под тяжким бременем влекла жизнь и на хребте которой когда-нибудь воссядет Христос. Кого означает осленок? Необузданный языческий народ, на которого никто не садился, то есть ни закон, ни страх, ни ангел, ни пророк, ни Писание, но только Один Бог Слово».

Этот маленький отрывок из Слова святого Епифания весь исполнен символическим пониманием событий, и символизм этот никоим образом не является попыткой просто украсить истолкование событий сложными иносказаниями, но глубочайшим образом укоренен в святоотеческом разумении домостроительства Божия. Символизм этот является неотъемлемым свойством богословия, рожденного в недрах Церкви, и никакое священное событие не может быть вполне осмыслено и изъяснено вне этого символического разумения. Вне его не может быть понята и, более того, – создана ни одна икона. Потому что жизнь иконы простирается к Будущему Веку и назначением иконы является не запечатление чего-либо временного, но того, что имеет непреходящее значение. И богословие иконы определяется тем, что то, что может показаться относительным, приобретает в ней непреходящий смысл. И этот пророческий, преобразовательный строй, который так свойствен иконам, определяет саму ее природу и характер, и, можно сказать, – самый облик икон.

Праздник Вознесения Христова приходится на сороковой день после Пасхи. Сорок дней Спаситель по Воскресении Своем пребывал на земле. Отчего срок пребывания Спасителя на земле определяется сорока днями? Какой смысл в этом сроке? Сорок дней составляли срок ветхозаветного поста перед Пасхой. Сорок дней изливалась вода из туч во время потопа. Сорок дней продолжается Рождественский и Великий пост. На сороковой день душа скончавшегося видит Лице Божие, что и является основой для совершения сорокауста. Все эти сроки, определенные числом сорок, говорят о посте, о покаянии, об очищении. Какое же это может иметь отношение ко Христу, который не нуждается ни в очищении, ни в покаянии? Думается, как пост является предвратием наступающего праздника, так и для Спасителя эти сорок дней пребывания на земле были предварением возвращения к Отцу.

Это праздник благословенной любви, это исполнение Божественной любви. И сорокадневное пребывание Христа на земле было делом предельного человеколюбия Христова, заботой о людях и об учениках, которым и явил Себя «по страдании Своем со многими», в продолжении сорока дней являясь им и говоря о Царствии Божием.

Пасхальное пребывание Спасителя на земле было приготовлением апостолов и всего человеческого рода к принятию Царствия Божия. Это тоже можно назвать умалением Спасителя «нас ради человек и нашего ради спасения». И этот сорокадневный срок – срок воздержания, поста, предварение праздника, – стал временем Пасхи, которая празднуется от Воскресения до Вознесения. В Вознесении Христовом есть некоторый как бы ущерб, некоторая утрата. Спаситель оставляет Матерь Свою и учеников. Но в Вознесении Спасителя было обетование ниспослания ученикам и всей Церкви Утешителя Духа Святого. И еще другое обетование, возвещенное ангелами ученикам: «Сей Иисус, вознесшийся от вас на небо, прийдет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо». В Вознесении Спасителя, которое полагает конец Пасхи, уже кроется возвещенное ангелами обетование непреходящей, немеркнущей, вневременной Пасхи, которая и есть Второе пришествие Христово.

И во всех иконах Вознесения возносящийся Христос изображен в той славе и торжестве, в какой придет судить вселенную. Спасителю в Вознесении более всего присуще имя Пантократор – Вседержитель. Изображается Он сидящим на престоле славы, в светлых одеждах, просветлённых золотыми лучами, асистом, образом божественных сил-энергий. Обе руки подняты для благословения, и не только руки, но и стопы (это не может быть выражено графически, но в стихирах праздника об этом говорится). Образ Спасителя заключен в мандролу, то есть в круги, представляющие собой небесную сферу, также обычно наполненные золотыми лучами, расходящимися подобно солнечным лучам. И все изображение Христа является как бы солнцем. Солнцем правды, горящим над землей. Небесную сферу с изображением на ней Спасителя держат своими руками Ангелы, которые изображаются как бы несущими небесный круг и Спасителя в нем, сидящего на престоле.

Таково изображение Спасителя на иконе Вознесения, но, быть может, с еще большей силой эта слава, эта державность Спасителя выражена в росписях храмов. В тех росписях, которые сосредоточены обычно в самом куполе храма и часто захватывают и стены находящейся под куполом «шеи», или «барабана». Спаситель изображен в самой середине купола, как бы вписанный в небесный свод, который создан самой архитектурой храма – сферическая, округленная поверхность купола представляет небесный свод и своим видом, и символическим значением, которое придает ему Церковь. Вписанный в купол образ Христа еще более, быть может, чем в иконе, выражает славу и вседержавное величие. Это Пантократор – Господь Вседержитель. И здесь изображенный в куполе Спаситель как бы подобится солнцу, и образ этот, вознесенный над молящимися, изображает Вознесение. Но есть в нем некоторые черты, говорящие о будущем пришествии Его во славе, что связано воедино словами ангелов: «Сей Иисус придет таким же образом, как вы видели Его восходящим». По краю купола изображены силы небесные, поддерживающие купол, – небесную сферу со Спасителем в середине. Ниже, обычно в поле, в котором помещены окна, в простенках между ними, изображена Божия Матерь, по правую и левую руку которой стоят два ангела, вещающие апостолам, и апостолы, обращенные лицом к небу, как указано в Деяниях.

Что неизменно во всех иконах и росписях Вознесения, относящихся к самым разным временам, это безусловное, не имеющее, кажется, исключений, присутствие Матери Божией и Ее участие в празднике. А между тем ни в Деяниях – в первой главе, говорящей о Вознесении, ни в каких-либо местах Писания не указывается прямо на то, что Матерь Божия присутствовала на Елеонской горе во время Вознесения.

Св. Иоанн Златоуст так говорит о Вознесении Спасителя: «Взираем горе на небо, на самый престол Церкви, там восседает Начаток от Начал. Так и придет Сын Божий с неба судить нас, и не замедлит. Общий наш Владыка придет, ведя с Собою воинства, полки ангелов, собор архангелов, строй мучеников, лики праведников, сонмы пророков и апостолов, и среди них невещественно витая, – Сам как Царь в невыразимой и неизреченной славе».

В празднике Вознесения Спаситель вознес воспринятую Им человеческую плоть выше ангельских чиноначалий и не без плоти сел на престол одесную предвечного Отца. Эта божественная слава Спасителя, о которой говорит еще св. Иоанн Златоуст, которая исполняет и одевает ризой божественного света все человеческое естество Спасителя и облекает собой самую Его плоть, вознесенную превыше небес, и дает возможность понять хотя бы отчасти смысл и природу почитания икон.

И эта видимость, осязаемость воплощенного Слова сделала возможным для Церкви иметь и почитать святое изображение Христово. Основа святой иконы покоится в том, что: «Слово стало плоть, и с нами поживе, полное благодати и истины».

Но если Спаситель изображается видимо и телесно, то событие Вознесения дает хотя бы отчасти представление, как это понимали отцы Седьмого Вселенского Собора. Это изображение Христа воплотившегося, «описуемого плотью», но неизменно прославленное, исполненное не человеческого только, но божественного достоинства, того достоинства, которое наполнило Спасителя на горе Фавор несотворенным светом Божества, в то же время доступным восприятию. Это то достоинство, которым облекся Христос в Вознесении, в сидении одесную Отца и в которое облечется и в славном Втором Своем пришествии.

Святой иконой можно назвать лишь ту, где в той или иной степени присутствует эта слава, где образ отмечен печатью божественного преображения. И надо думать, в полном смысле слова святая икона может возникнуть и существовать только в недрах святой Православной Церкви, там, где сотворенный мир таинственно приобщается вочеловечением Христовым несотворенному Божественному Бытию, которое во всей своей полноте и неприкровенно будет явлено в жизни Будущего Века. И лишь иконы, которые имеют печать этой непреходящей славы, могут быть вечной закваской мира.

Дух Святой от сложения мира действовал в Церкви: глаголавший пророки, осенивший облаком скинию, излившийся несотворенным светом на горе Фавор, преисполнивший апостолов по Воскресении, когда Спаситель дунул и сказал: «Примите Духа Святого, кому простите грехи, тому простятся, на ком оставите, на том останутся» (Ин.20:22–23). Событие, в котором была преподана апостольская власть и которое явилось началом возникновением церковной иерархии.

В чем же обетование, данное в Вознесении и нашедшее исполнение в день Пятидесятницы, если Дух Святой от сложения мира действовал, животворил, повелевал и устроял вселенную? Думается, самое полное, самое первичное и исчерпывающее объяснение дано в Деяниях апостольских. Это то объяснение, которое апостол Петр дал народу, недоумевающему о происшедшем. То, что совершилось, – это, по слову апостола Петра, исполнение пророчества, данного пророком Иоилом: «И будет в последние дни, говорит Бог, изолью Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дщери ваши... И на рабов Моих и на рабынь Моих в те дни изолью от Духа Моего, и будут пророчествовать. И покажу чудеса на небе вверху и знамения на земле внизу, кровь и огонь и курение дыма» (Деян.2:17–19).

Это излияние Духа Святого есть предельная полнота исполнения и увенчания Церкви Христовой, как бы купол, осенивший храм в сошествии Святого Духа. Вся Церковь исполнилась полнотою Троической славы, пророчески возвещенной Иоилом – «и покажу чудеса на небе...» – что является прикровенным изображением Троицы. Все в Церкви определилось сошествием Духа Святого, но сошествие это, думается, не следует понимать как некоторое единовременное действие Божия смотрения, давшее Церкви свершенное устроение и ставшее священным воспоминанием Церкви. Думается, что сошествие Святого Духа, бывшее в определенном месте и в определенный день, является в Церкви непрекращающимся тайнодействием, как бы дыханием Церкви. Возникшее в определенных условиях, имеющее свое начало, оно не имеет конца. Это как бы открывшийся в Церкви небесный поток, воды которого никогда не иссякнут.

Свидетельство Деяний апостольских о Пятидесятнице является тем словесным свидетельством, которое дает нам первооснову для изображения праздника. Составляет как бы первооснову священного события. Свидетельство о празднуемом событии, удостоверенное Писанием или хранимое церковным преданием, и является той завязью, той основой, которая определяет возникновение иконы. То же можно сказать и об иконе Пятидесятницы. Иконы, совсем не тождественные по своей иконографии, своим источником имеют свидетельство книги Деяний апостольских.

Но не надо думать, что икона в своем возникновении стремится воспроизвести событие протокольно, с пассивной точностью, стать зеркальным отражением всего, что происходило. Искать в иконе лишь такого натуралистического воспроизведения было бы глубокой ошибкой, непониманием самодовлеющего достоинства, которое заключает в себе икона. Реализм иконы – иной, она не отражает события, как отражает предмет зеркало или спокойная поверхность воды, но всегда ищет воспроизвести самую сущность изображаемого. Она в своем основном значении духовна, в этом смысле и основное содержание ее является всегда пророческим. В иконе живет созидательное начало, и поэтому часто мы не видим полной и безусловной тождественности икон.

Иногда изображение праздника не имеет единой иконографии, как, например, в иконе Воскресения. И надо сказать, что всегда в изображении какого-либо духовного события становится видимой некоторая немощь. Некоторая невозможность до конца, в исчерпывающей полноте изобразить то, что являлось домостроительным событием в Церкви, потому что содержание всякого Божественного действия в мире безгранично и неисчерпаемо. И иконы в богослужебной жизни Церкви являются частью общего литургического усилия напечатлеть и, можно сказать, воссоздать празднуемое событие. Здесь участвуют и изъяснения отцов, и литургические песнопения, тропари, кондаки, стихиры, песни канона, и, что богослужебно наиболее полновесно, свидетельство Писания: Евангелие и Апостол. Евангелие и Апостол и являются наиболее полным, основным богослужебным свидетельством, уясняющим смысл праздника. Это надо сказать и о празднике Пятидесятницы.

Евангелие, которое читают в этот день на утрени, говорит о преподании Господом Духа Святого ученикам по Воскресении. Это послание учеников на проповедь и преподание им апостольской власти «вязать и решить». Событие, теснейшим образом связанное с Пятидесятницей, как бы предваряющее ее (Ин. 20:19–23).

Евангелие, читаемое в этот день на Литургии, относится к Преполовению Пятидесятницы и предвещает Пятидесятницу. Второе Евангелие воскресения по своему содержанию определяет именно апостольское всемирное служение и содержит предуготовляющее это служение призвание на проповедь и преподание власти вязать и решить, и в этом смысле неразрывным образом связано с Пятидесятницей как с делом домостроительства Божия, до конца завершающим это апостольское служение (Ин. 7:37–52, 8:12).

По определению стихиры, «ныне Утешительный Дух на всякую плоть излияся от апостольских бо ликов наченший». Второе Евангелие содержит пророческие слова Спасителя в Преполовении Пятидесятницы и указывает на общее излияние Духа Святого, данное в обетовании, – «кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой. Сие сказал Он о Духе, которого имели принять верующие в Него» (Ин. 7:38–39).

Все построение богослужения говорит о соборе апостолов, потому что сам праздник есть основание Церкви, которую Символ Веры определяет как Церковь соборную и апостольскую. И может ли в таком празднике не быть выражена эта апостольская природа Церкви? Икона Пятидесятницы, где изображены лишь двенадцать апостолов, полна стремления выразить эту апостольскую природу Церкви. Божия Матерь на таких иконах не изображается. В Церкви имеются также иконы Пятидесятницы, на которых Матерь Божия изображена среди апостолов и занимает обычно среднее место, как бы возглавляя апостольский собор. Возможна ли, совместима ли та и другая иконография в Православной Церкви?

До сих пор этот вопрос не поднимался. Церковь принимала и тот и другой порядок изображения. Но сейчас вопрос о том, как изображать то или иное событие на иконах, иногда требует и ищет разрешения. Поставлен вопрос и об иконографии Пятидесятницы, иконы, которая имеет бесконечно важное значение в ряду икон. Быть может, окончательное разрешение возникших вопросов может осуществиться в порядке соборного обсуждения. Может ли Матерь Божия так изображаться на иконах, и какое содержание имеет икона, так изображенная?

Думается, что в основу этого второго изображения легло самое событие праздника, несомненное и безусловное участие Божией Матери в соборе апостолов, принявших Духа Святого в Сионской горнице. Событие это и явилось той первоосновной, которая определила такое изображение. Что же знаменует это участие Матери Божией в празднике Сошествия Святого Духа? Несомненно ли участие Матери Божией в соборе, собранном в Сионской горнице? Да, свидетельство Деяний апостольских и церковное предание об этом говорят непререкаемо. Почти все содержание богослужебных текстов праздника говорит об усовершении апостолов на дело всемирного апостольства, и мало говорит о Матери Божией.

Отчего же Матерь Божия присутствовала в Сионской горнице и принимала Духа Святого в раздаянии огненных языков? Думается, что это было изволение Самого Духа Святого, освятившего Матерь Божию нашествием Своим в Благовещении, как говорит преосвященный Иннокентий, «как не быть в пришествии Духа Той, которая зачала и родила от Духа». В этом внутренняя необходимость, которая определяется прямым личным изволением, самовластным определением Духа Святого и всей Святой Троицы.

Отчего же так мало говорится об этом и в чине служб, и в книге Деяний апостольских, и во всех повествованиях, во всех сказаниях о жизни и делах апостолов? Тут хочется сказать словами преосвященного Иннокентия: «Не тайна ли это, – это решительное удаление от всякой славы»? Не могла Она не просиять в торжестве праздника Святого Духа, праздника Святой Троицы. Ибо кто же из людей может быть более достоин этой славы и кто из людей мог быть исполнен в большей полноте богатством дарований Духа Святого, чем Матерь Божия, Честнейшая Херувим, Царица Небесная, о которой говорит стихира: «Аще хощет равнобожескую иметь власть.» И надо думать, праздник Духа Святого и был для Божией Матери исполнением всей полноты дарований, потребных для церковного служения, и служения Матери Божией в Церкви и вмещает и в то же время превосходит всякое служение, и ангельское, и человеческое, и апостольское. Место Матери Божией в Церкви царственно. Матерь Божия, Царица Небес и земли, таинственно заключает в Себе высокую власть и всякое служение, как человеческое, так и ангельское. И на тех иконах, где Божия Матерь изображена вместе с апостолами, она изображена в середине, и как бы вершиной апостольского собора. Сонм апостолов окружает Матерь Божию, и Она является как бы краугольным камнем этого собора. Почти всегда Матерь Божия на особом престоле, и этим отмечено достоинство Ее как Царицы. Да и может ли быть иначе? В стихирах праздника указывается, что Дух Святой почил на апостолах, как на верхе человечества. Могла ли Матерь Божия быть лишена этого достоинства, этого избрания? И, думается, если бы Матерь Божия не присутствовала тут, то не было бы полноты в самом празднике. Дух Святой в спасительной заботе о мире в первую очередь проявляет Себя как Дух, «зачатый во чреве пророков, глаголавший пророки», и в самом полном, в самом первичном изъяснении праздника, в том изъяснении, которое апостол Петр, исполненный Духа Святого, преподал народу, говоря, как в последние времена излияние Духа Святого исполнит Церковь преизбытком пророческих дарований.

Можно ли отнести пророческую природу Церкви лишь к Ветхому Завету? Можно ли признать безусловным такое мнение, которое иногда возникает? Действительно, Ветхий Завет весь жил чаянием пришествия Христова, и все пророчества в образах и символах – исполнение этого обетования. Все преобразует пришествие Христово и, быть может, более прикровенно, свидетельствует о Втором пришествии Христовом, о Суде и Царстве будущего века.

Жизнь Церкви Ветхого Завета проникнута таинственным неизъяснимым светом обетования пришествия Христова, вся светится изнутри чаянием исполнения обетования, и вся священная жизнь еврейского народа становится священным преобразованием пришествия Христова. Свет этого чаяния, светящийся в Израиле, не удерживался до конца в его пределах, но изливался во тьму язычества и там прикровенно и образно свидетельствовал о той же обещанной радости. Этот свет обетований, свет действия Духа Святого, зачатого во чреве пророков, был как бы светом утренней зари, зари, предшествовавшей наступлению великого дня – Сошествия Святого Духа на апостолов и на Матерь Божию.

В Пятидесятнице Церковь Христова исполнилась Духа Святого и вся, как светлым облаком, оделась полнотой пророческих дарований. В чем же заключается эта пророческая жизнь Церкви, одетой огнем и росою Духа? Ветхий Завет и божественным установлением, и свидетельством пророков предуготовлял Церковь к Таинству воплощения Божия, пришествию Христову, и пророчество это заключалось не только в предвидении будущего, в ведении того, что произойдет, но и в предуготовлении мира к принятию возвещенного события, в движении навстречу этому событию. И это событие – вочеловечение Божие, возвещенное Ветхим Заветом, – произошло.

Как будто исполнение пророчеств осуществилось и не имеет более той внутренней необходимости, какая была до Богочеловечества Божия. Отчего же в Пятидесятнице мы видим не умаление, но исполнение Церкви полнотой пророческого Духа? По определению апостола Петра, произошло то, о чем свидетельствует пророк Иоиль. В чем смысл избытка пророческого Духа, данного в Пятидесятнице, наполнившего Церковь уже не Ветхого, но Нового Завета? Пророческий Дух, устрояющий, движущий, наполняющий дыханием Церковь Нового Завета, это чаяние «восьмого дня», чаяние пришествия Христова и воскресения мертвых, суда и жизни Будущего Века. К этому будущему царству Дух Святой державно ведет Церковь. Пророк Иоиль свидетельствовал об излиянии Духа Святого, относя это событие к наступлению последних времен, и Церковь вступила в праздник Сошествия Святого Духа, в это последнее эсхатологическое, завершительное состояние. Церковь оделась огненным одеянием Духа, которое есть предуготовление к сретению Христа. И все в Церкви стало наполняться и наполнилось светом, который есть начаток будущего незаходимого дня. Церковь наполнилась внутренним движением, и жизнь Церкви получила неисчерпаемую живоносную силу, которая проникает и определят все ее устройство, весь ее рост и движение. Как в дереве его форма и рост жизни определяется его внутренним тяготением к свету, льющемуся сверху, изводящему его из тьмы, в которую было погружено зерно, и влекущему его вверх к небу, так и Церковь всей своей жизнью стала определяться влечением к свету Будущего Века и к Царству Небесному. И сила эта, которая всей вселенной сообщает как бы новое бытие, является уже действующей силой преображения, достоверным и несомненным начатком жизни Будущего Века, погруженная в мир, как дрожжи в тесто.

Церковь стала единой раздаянием огненных языков. Как выражается кондак праздника, «егда огненны языки раздаяше в соединение вся призва и согласно славим Всесвятого Духа». Это единство дано Церкви как неизменная данность и в то же время все призвано к этому единству. Церковь в существе своем едина и нерасторжима: как едина существом и нераздельна Сама Живоначальная Троица. В то же время единство это является призванием, подвигом, тем путем, которым идет Церковь в славу будущего Царствия. Единство, составляющее природу Церкви, является тем драгоценным неповрежденным сосудом, который хранит святость Церкви. Святость Церкви осуществляется там, где в неповрежденной целости хранится ее единство. Как влага может наполнить только нерасколотый сосуд, так и святость может в полноте быть лишь там, где не повреждено единство. И разорение единства Церкви есть разорение Дома Божия, разорение обители, освященной Божиим присутствием. Всякий грех, ищущий разорить единство Церкви, есть и вражда на святость Церкви, и истоки свои берет из вечной тьмы. Всякая ересь и всякий церковный раскол есть разорение образа Святой Троицы, образа, в котором рождается и живет нерасторжимое единство Церкви и который на Церкви напечатлен. И какая тяжелая ответственность ложится на тех, кто не ревнует об этом единстве, не любит его, или еще бесконечно страшнее – становится ему врагом. Это единство, цельность, собранность воедино не является органическим единством. Сила церковного единства не в стихийном однообразии, но в многосоставном согласии, и рождено оно нерасторжимым согласием Святой Троицы.

По церковному обычаю, в пасхальную ночь, на Литургии, Евангелие читается на многих языках. Обычай этот свидетельствует о том, что многообразие дарований послужило рождению многих языков, принято и до конца освящено в Пятидесятнице, а конечным завершением этого дара будет Пасха, которая по основному своему смыслу есть чаяние и обетование Будущего Века.

Апостольское преемство, данное Спасителем по Воскресении, получило окончательное утверждение в празднике Сошествия Святого Духа и исполнилось действенной славой и полнотою духовного действия.

Начало иерархии, вверенное апостолам, засияло в Пятидесятнице вечной чистотой, и эта власть апостолов получила преемство возложением рук апостольских, она передается, хранится и действует в Церкви как некоторое непрерывное движение, как неиссякаемый живой поток.

В наиболее древних изображениях Вознесение и Сошествие Духа Святого связываются в одно.

В дальнейшем такая иконография праздника или, вернее, двух праздников, связанных в одно, кажется, не имела повторений. Быть может, потому, что икона, так написанная, не имеет вполне определенного богослужебного места. Но ее смысл, ее богословское содержание не теряет своей ценности.

Единство Матери Божией и апостолов и в Вознесении, и в Пятидесятнице неизменно. И окончательным, заключительным событием в жизни Матери Божией и апостолов явилось Успение Богородицы. Здесь единство собора апостолов и Матери Божией выразилось окончательно и непререкаемо. Матерь Божия Своим Успением собрала апостолов от всех концов вселенной. Апостолы Духом Святым были перенесены каждый от места своего служения в Иерусалим и составили собор вокруг Матери Божией. Вместе с горними силами и женами, несшими апостольское служение, совершили они чин погребения и несли одр с телом Матери Божией к тому месту, где была Она похоронена. И здесь проявилась та же близость, которая определила присутствие Матери Божией среди апостолов как на Елеонской горе, так и на горе Сион, в горнице, исполнившейся в день Пятидесятницы огнем и веянием Святого Духа.

Во всей дальнейшей жизни Церкви трудно себе представить, и, правильнее, невозможно представить, какое-либо апостольское действие без присутствия и участия Матери Божией. Невозможно представить себе и соборность Церкви без участия Матери Божией, или миновать присутствие Матери Божией всюду, где соборная природа Церкви находит свое выражение, потому что служение Матери Божией в Церкви является всеобъемлющим. Матерь Божия, как Царица небес и земли, не может быть вне какого-либо действия Церкви, ангельского или человеческого, и никакое соборное проявление Церкви не могло бы быть исполнено полнотой благословения без Матери Божией. Оттого и полнота апостольского собора в Сионской горнице в день Пятидесятницы, полнота, которая определила апостольскую природу Церкви, осуществилась не без участия Матери Божией. Изволением Святого Духа Она и присутствовала, и участвовала в празднике, и освятилась принятием Духа Святого в сошествии огненных языков, и освятила праздник Своим участием в нем.

«Подобно тому, как четыре конца креста с помощью середины – центра – твердо держатся и крепко связываются, так и через посредство Силы Божией содержится и высота, и глубина, и длина, и ширина, то есть вся как бы видимая и невидимая тварь»

Св. Иоанн Дамаскин

«Древо жизни, насажденное Богом в раю, прообразно Честной Крест. Ибо так как смерть вошла через посредство древа, то надлежало, чтобы через древо же были дарованы жизнь и воскресение. Вот и смерть Христа, или крест, одел нас в ипостасную Божию Мудрость и Силу. Поклоняемся же и мы образу Честного и Животворящего Креста, – поклоняемся, почитая не вещество, – да не будет, но образ как символ Христа»

Св. Иоанн Дамаскин

Все двунадесятые праздники отмечают события, не выходящие за пределы евангельского круга, в то время как в Воздвижении Креста вспоминается то, что произошло значительно позднее, хотя по существу своему праздник этот наполнен тем же немеркнущим светом, сродным всем двунадесятым праздникам, и возводит сознание к славе искупительного подвига Христова. Празднуется день обретения Креста Господня и в более общем, в более всеобъемлющем смысле, прославляется в этом празднике самый, крест как орудие Христовой победы над грехом и смертью. Празднуется Крест, поднятый над вселенной и освятивший мир.

Исторически в этот праздник вспоминается то, как был найден долго находившийся в земле и как бы потерянный для людей Крест, на котором был распят Господь. В IV столетии Елена, мать Константина Великого, пожелала отправиться в Иерусалим на поклонение святыням, хранящимся там и связанным с воспоминанием событий земной жизни Спасителя. По сохранившимся данным, основной причиной паломничества царицы Елены было желание найти в Иерусалиме Крест, на котором пострадал Спаситель. По прибытии в Иерусалим, по указанию царицы Елены, были начаты раскопки на Голгофе, на том месте, где пострадал Христос. Из земли были извлечены несколько крестов и, по преданию, не было возможности определить с достоверностью, который из этих крестов был подлинным крестом, на котором пострадал Сам Господь. Узнан и определен был Крест благодаря совершившемуся при нем чуду. По преданию, близ выкопанных из земли крестов совершалось погребальное шествие, и чтобы испытать крест, чтобы узнать, какой из вырытых крестов является подлинным Крестом Христовым, вырытые из земли кресты были приложены к покойнику, и, когда коснулись скончавшегося одним из крестов, произошло чудо воскресения. Так, по церковному преданию, была удостоверена с несомненностью подлинность обретения Креста.

На иконе Воздвижения Креста это чудо изображается по-разному. Иногда изображается не воскресший покойник, но старец в тяжелой болезни, исцеленный прикосновением к Кресту. Так или иначе, сохраняется свидетельство о том, что Крест был опознан совершившимся чудом. Патриарх на площади, при стечении множества народа, трижды поднял обретенный Крест. Этот совершенный патриархом чин, – Воздвижение Креста, составляет основу изображения на иконах праздника и навечно запечатлен в литургическом действии, в церковном обряде совершения праздника. Епископ или старший священник, в монастыре обычно игумен, в сопровождении сослужащих ему священников, выносит крест из алтаря, становится посредине храма и при пении «Господи, помилуй», повторенном 40 раз медленно, совершает осенение храма крестом, склоняясь, как бы погружаясь, в крестную смерть Христову, и вновь выпрямляясь в образ Воскресения.

Воздвижение Креста не есть только праздник обретения Креста, но, по существу, полное и совершенное прославление Креста как спасительного знамени Церкви. И не только видимого Креста, но Креста как силы Божией, содержащей мир.

Можно сказать, что Крест утверждает самую основу сотворенного мира. В само творение мира легла множественность, сведенная воедино, – благословенная печать Креста определяет бытие от самого создания. В начале Бог сотворил небо и землю, видимый мир и невидимый. Мир ангельских чиноначалий, мир осязаемый, телесный, и мир животный, не имеющий духовной, присущей ангелам природы. И последним, как бы завершительным творением Божиим человека, сочетается духовная природа, сродная ангельскому миру, и природа душевно-животная, подобающая всей животной твари. И здесь можно усмотреть все ту же благодатную печать Креста.

Ангельский мир, получивший в создании иерархически соподчиненное строение, также в самом своем устройстве несет славу Креста. И вся вселенная, от самого начала своего, исполнена этой славой. И Крест, благословение и основа мироздания, был как бы обесславлен и обесчещен грехом, грехопадением человека, породившим распад этого высокого крестного единства вселенной. Человеческое падение стало источником вражды, смерти, распада. И Крест был избран Спасителем как орудие искупления распадающегося грехом мира, как знамя победы над смертью, как собрание воедино мира, поврежденного грехом. Спаситель простер руки на Кресте, чтобы спасти погибшее, собрать расточенное. Крест, источник радости и благословенного единства мира, стал источником страдания и смерти. И вновь избранный Христом во спасение мира становится знамением победы над смертью и венчает Церковь славой на небе и на земле.

Лик Христа, чудесно напечатленный на плате (убрусе) Самим Спасителем в дар царю Авгарю, – вот то знамя, которое украсило Церковь. Сия победа осенила и утвердила православное почитание образа в двух естествах и единой ипостаси. И в этом почитании утвердило почитание всякого священного изображения.

Праздник, которым Церковь отметила это событие, известен под названием Третьего Спаса, и богослужебное содержание его отмечено исключительным богословским богатством и глубиной. В составлении праздничного канона участвовали и патриарх Герман, и великий защитник Церкви, творец канонов Феофан, мученически пострадавший за вдохновенную защиту иконопочитания.

Событие возникновения Нерукотворного Образа, на основании свидетельств и церковного предания, представляется в общих чертах таким: царь Эдесса Авгарь, уже в конце земного пути Господа, пожелал увидеть Его у себя и беседовать с Ним. Для этого он отправил к Спасителю небольшое посольство, состоящее из нескольких приближенных, с тем, чтобы посольство это встретило Господа и передало приглашение прибыть к царю и провести с ним некоторое время.

Посольство эдесского царя передало Спасителю приглашение своего царя. Спаситель, однако, не смог поехать к царю, потому что знал приближение своих крестных страданий и не хотел оставлять Иудею. Но, чтобы не огорчить царя, он совершил чудо, которое сделалось и основой, и знамением той славы, которая стала неизменным и вечным достоянием Церкви, ее оплотом и красотой.

«Колеблемо лестию сопротивных, оправдал еси Христе, честными Твоими утвердив страстями и зрака изображением». В этом тропаре канона святой патриарх Герман приравнивает спасительную силу изображения Христова образа к страстям Христовым.

Это действие Христа, – напечатление Своего Образа на плате, – на первый взгляд относящееся только к царю, пожелавшему иметь изображение Его, на самом деле имеет более общее значение. Это бесконечная забота о всем человеческом роде, который спасается, освящаясь образом Христовым.

«Христос Собезначальный Сын Отцу, и Превечный и Невидимый описанного плоти, остави нам изображение на спасение душам нашим.

Плотски изобразитеся по нам, иже прежде бесплотный, не отвергнися зрака, даруя нам божественное изображение».

В словах тропаря говорится о том, что изображение дается на спасение душам нашим. Смысл этих слов заключается в том, что изображение Спасителева образа на убрусе, а вслед ему всякое священное изображение, имеет двойственный смысл, является образом и путем спасения и дается нам на спасение. Подобно тому, как вочеловечение Свое Спаситель совершил нас ради человек и нашего ради спасения.

В чем же спасительный смысл святого изображения, в чем заключался спасительный смысл напечатления Спасителем Своего Лика на убрусе? В том, что в образе Христовом божественное неразрывно и непреложно сопряжено с человеческим. Итак, икона есть видимое и осязаемое свидетельство припряжения сотворенного человеческого начала нетленному божественному бытию.

В своих определениях Седьмой Вселенский Собор неоднократно указывает, каким должно быть почитание святых икон, каким образом икона может быть спасительна. Основной смысл почитания икон Собор полагает не в почитании и поклонении самой материи иконы, не в почитании самих досок и красок или мозаичных плиток, но в том, чтобы в духовном усилии, взирая на образ, вознести внимание к самому источнику образа Невидимому Первообразу Богу. Такое исповедание почитания икон Седьмым Вселенским Собором ставит священное изображение как бы на грани видимого и осязаемого мира и мира духовного, божественного. Икона становится как бы видимым символом невидимого мира, его осязаемой печатью, и смысл ее – быть светлыми вратами неизреченных тайн, путем божественного восхождения.

Седьмой Вселенский Собор и отцы Церкви, творения которых имели особое значение на Соборе, в особенности, быть может, св. Иоанн Дамаскин, подчеркивают именно такой смысл почитания икон. В основном, для отцов Собора икона Христа и икона Божией Матери, в особенности, когда Она изображена с Младенцем, является свидетельством истинности вочеловечения Христова. Есть и другой смысл такой неразлучности икон Христа и Матери Божией. Как указывает Л. Успенский, икона Христа есть образ вочеловечившегося Бога, икона же Божией Матери есть совершенный образ обоженного человека, на чем покоится наше спасение. Слово стало плоть, дабы сделать человека сопричастным Божеству.

Иконы святых являются подтверждением и развитием той же основы. Нерукотворный Образ Христов является как бы первопечатью и источником всякого образа, и от него всякий образ исходит и рождается в нем, источником реки, стремящей свои воды в бесконечную жизнь. Воды эти – бесчисленное богатство икон, порожденных и берущих свое начало от Нерукотворного Образа Христова и направляющих Церковь в ее неустанном движении к концу времен и Царству Будущего Века.

И еще думается, Нерукотворный Образ Христов является не только источником священных изображений, но и образом, изливающим свет и освящающим и изображение, и искусство не церковное. Например, в первую очередь искусство портрета. В этом смысле икона в своем церковном богослужебном бытии не отделена от внешнего искусства, но подобна снеговой вершине, которая проливает ручьи в долину, наполняя ее и сообщая всему жизнь. Есть и иная сокровенная связь иконы с внешней, нецерковной живописью. Икона зарождает в живописи, чуждой Церкви, совершенно подчас земной, таинственную жажду оцерковиться, изменить свою природу, и икона в этом случае является небесной закваской, от которой вскисает тесто.

Неоднократно в Церкви возникали разногласия по поводу того, как должен изображаться на иконе тот или иной праздник, тот или иной святой, то или иное богочеловеческое понятие. Вызывают разномыслие и различные, принятые в церковном обиходе, иконы Воскресения Христова. Возник и продолжает возникать вопрос о том, какие именно иконы Воскресения Христова правильно выражают смысл священного события, и какие иконы являются менее совершенными и желательными. Какие, наконец, вовсе недопустимы для поклонения и почитания как ложные, совершенно искажающие смысл события праздника и уводящие сознание верующих на темные тропы лживых образов, чувств и представлений, препятствуя постижению события, будучи непреодолимой преградой к нему, а не дверью, вводящей в светлый чертог церковного торжества.

Одно из мнений высказано было с большой определенностью Л. Успенским. Он полагает, что Воскресение Христово является Таинством совершенно неведомым и непостижимым и не может быть изображено, ибо таким образом умалялась бы сама таинственная природа события. Единственно приличествующим изображением Воскресения Христова является изображение Жен Мироносиц у Гроба.

На этой иконе изображены жены, приносящие миро на гроб Спасителя и удостоверяемые ангелом о Воскресении Христа. Перед женами изображается опустевший гроб Спасителя с оставленными пеленами и отдельно лежащим святым платом. Ангел в белоснежных одеждах, восседающий на отваленном камне гробницы, возвещает женам радостную весть. Иногда изображается не один, а два ангела. На основании евангельских повествований, ангел или ангелы являются первыми свидетелями и очевидцами Воскресения Христова, надо думать, первыми собеседниками Спасителя после Его воскресения.

Эта икона, возникшая в глубокой древности (по-видимому, в XII столетии), иконографией своей обязана во многом свидетельству, заключенному в апокрифическом Евангелии от Никодима.

Спаситель изображен сходящим в преисподнюю, окруженный сиянием, пронизанный лучами, небесными кругами (мандрола), – знаменующими Его божественное достоинство и славу.

Спаситель на этой иконе является как бы солнцем, сошедшим в преисподнюю. Все в Спасителе исполнено стремительного движения. Край одежды развевается и приподнят ветром, знаменуя молниеносность сошествия Спасителя во ад. Ноги Спасителя попирают сокрушенные врата ада, сорванные с заклепов и простертые крестообразно над бездной, в которую низвергнуты ад и смерть. В левой руке Спаситель держит крест, который и является здесь оружием победы над смертью, как бы копьем в руке воина. Правая рука протянута Адаму. Спаситель своей рукой крепко обхватывает руку Адама и с силой вырывает его, совершенно обессиленного, из смертного сна.

Левая рука Адама бессильно покоится в руке Христа. В движении правой руки уже заметно самостоятельное движение Адама к Спасителю, она молитвенно раскрыта и протянута ко Христу. В этом противоречивом движении рук Адама приоткрывается таинственное оживотворение человека Воскресением Христовым. Полное бессилие смерти и возникающее внутреннее нерасторжимое тяготение человека к Богу.

В чертах лика Адама также борются смертельная изможденность и радость вновь видеть своего Создателя. По другую сторону бездны Ева простирает закрытые краем одежды руки ко Христу, стоя на коленях. По правую руку Христа мы видим сонм пророков во главе с Предтечей. По левую руку Спасителя, со стороны Евы, – сонм праотцов. Горы, в верхней части, сужаясь и сходясь друг к другу, образуют вход в преисподнюю. Над ними два ангела, вносящие орудия страстей: крест, трость с губкой, наполненной уксусом и желчью, и копье.

В этой замечательной иконе все наполнено глубокой и таинственной прозрачностью: и богатство легчайших зеленоватых оттенков, положенных плавно, и движение основных линий, и распределение изображений, как бы сведенных к самой середине иконы, и очень простой, несколько геометрический ее характер. Все в этом образе дышит беспредельной небесной высотой.

Созерцательной высотой овеян сам замысел иконы, в котором иконописец, создавший этот образ, выразил почивание Господа Саваофа, отдохновение его от дел творения мира. И в этом почивании, в пророческих снах провидения – искупление мира, воплощение Бога Слова, пребывание Эммануила, Сущаго от века, в недрах Отчих, в недрах Божией Матери.

Икона имеет такое строение: самую середину ее занимают небесные круги, их два, и средний круг, или сфера, как бы небо небес, и заключает в себе основной замысле иконописца. Почти посредине, несколько справа, изображен одр. На одре, в сияющих белых одеждах, изображен почивающий Бог Отец в образе Старца с белоснежными длинными волосами и бородой. Положение тела и головы исполнены глубокого покоя седьмого дня, отдохновение от шестоднева – от труда сотворения вселенной.

Весь внутренний небесный круг полон исполненных легчайшей и светлой прозеленью Херувимов, окружающих одр. Все пространство сферы заполнено движением херувимских крыльев, и это обилие мерцающих крыльев усиливает впечатление покоя и сна. Но Бог Отец не изображен погруженным в полный покой. Глава его приподнята, глаза открыты и обращены к Божией Матери, изображенной с левой стороны внутреннего небесного круга. Божия Матерь изображена с воздетыми руками и со Спасителем Эммануилом на груди, окруженным небесной сферой. Над главой Божией Матери осеняющий крыльями Спасителя и Приснодеву пламенный херувим. Над изображением Божией Матери и Господа Саваофа, над этим внутренним небом, изображен воевода небесных сил, – Архангел Михаил со сферой в левой руке.

Все три небесных круга вписаны в звезду, составленную из двух четырехугольников, как бы наложенных один на другой. Такая звезда является образом Отеческой славы, венцом Господа Саваофа, и неизменно окружает главу Бога Отца. В самой верхней части иконы изображена Святая Троица, написанная вся только прозеленью. Троица здесь знаменует Великий Совет Пресвятой Троицы – совещание о сотворении мира. Изображение Троицы – это уже не явление Ее Аврааму и Сарре, но совещание Трех Ангелов Великого Совета о сотворении мира и о спасительном воссоздании искупительной жертвой воплощающегося Бога Слова. Ниже изображен уготованный престол, на котором будет принесена Бескровная Жертва. Близ четырех углов иконы помещены, заключенные в круги, четыре Евангелиста, возвещающие спасение четырем концам вселенной.

Не в полной ясности видим мы изображение Бога Отца, первой ипостаси Пресвятой Троицы, в стенной росписи храмов, на изображениях на крестах, на иконах – не в самодовлеющей силе, а во взаимоотношении к другим Лицам Пресвятой Троицы. Но выражение благодатного присутствия в Церкви и спасительного действия в мире, например, благословляющее изображение Бога Саваофа, – мы видим во множестве икон.

Наиболее характерной иконой такого рода можно признать чудотворный образ Курской Коренной Божией Матери – «Знамение», где Бог Саваоф, окруженный пророками, благословляет Матерь с Предвечным Младенцем Эммануилом.

В этой иконе есть известное своеобразие. Здесь сонм пророков обращен не к Матери Божией и Предвечному Младенцу Эммануилу, как обычно бывает в пророческом чине иконостаса, но к Богу Саваофу. И тут мы видим Бога Отца, преподающего благословение двумя руками с одинаковым сложением перстов правой и левой руки. Благословляет Господь Саваоф и Божию Матерь с воздетыми в молении руками, и Эммануила, и пророков, склоненных к Нему. В этой иконе останавливает внимание иконографическое ее содержание.

Божия Матерь «Знамение» с Младенцем Эммануилом в небесном круге на Ее груди, помещается в середине пророческого ряда в уставном иконостасе, а Бог Отец, благословляющий двумя руками, является неполным изображением «Отечества» – иконы, которая помещается в иконостасе в среднем чине праотцов, прямо над образом Божией Матери «Знамение». На одной стороне, по правую руку Бога Отца, царь Давид во главе пророческого ряда, на другой стороне – царь Соломон.

Подобная же икона была явлена уже в наше время. Эта икона тоже чудотворная, «Державной Божией Матери», или, как она называлась первоначально, «Божия Матерь Коломенская». И здесь Бог Отец благословляет Божию Матерь, сидящую на престоле с Младенцем Спасителем на руках. Верхнее облачение Божией Матери ярко-красного цвета, на главе венец, в правой руке Царица Небесная держит скипетр, левой держит Младенца.

Спаситель в белом одеянии правой рукой благословляет державу, левой держит свиток. На заднем плане изображено небо, покрытое темной, почти черной, грозовой тучей. В верхней части иконы, над самой главой Божией Матери, тучи разрываются, слагаясь венцом и открывая темносинее ночное небо. В этом бездонном небе изображен Бог Отец с простертыми в благословении руками. В благословении простерта не только правая рука, но обе руки, так же, как в иконах «Отечество». Так почти всегда изображается на иконах благословение Бога Отца, благословение, подобное тому, каким благословляли ветхозаветные патриархи, каким благословляет архиерей на богослужении, ибо в таком благословении выражается благодать Отечества, оно соответствует самой отеческой природе первой ипостаси – в этом вся сила.

Первое воскресение после Пятидесятницы посвящено празднованию Всем святым Церкви. Отчего Церковь избрала именно этот день для празднования Всем святым? Потому что этот праздник можно назвать завершением празднования Сошествия Святого Духа на апостолов. В праздновании Всем святым раскрывается и обнаруживается до конца смысл Пятидесятницы, самое устроение Церкви Духом Святым. Полнота славы, чистота огненосных одежд Духа, в которую облачается вся Церковь Христова, – не какая-либо избранная ее часть, но вся она, во всей полноте, во всем своем неисчислимом многообразии, что и есть исполнение пророчества Иоиля: «В последние времена, говорит Господь, изолью Духа Моего на всякую плоть...»

Думается, что установление Церкви праздника Всех Святых вслед за отданием праздника Троицы стоит в неразрывной смысловой связи с самим праздником Сошествия Святого Духа, и трудно представить себе праздник Пятидесятницы без последующего, как бы завершающего праздника Всем святым.

Можно ли представить себе, чтобы в этом празднике Матерь Божия не имела участия? Была бы лишена Своего места Та, которая возглавляет неисчислимую семью святых, в том числе и апостолов. Думается, изображение Матери Божией является уместным в празднике, в котором прославляется вся Церковь. По крайней мере, в Церкви живет неустанная потребность Ее присутствия. Думается, тут человеческий род получил чистейшие одеяния Духа Святого. В этом смысле благодать Духа Святого, освятившая человеческий род, исцелила и непроходимый ров, ископанный грехом, разобщивший и отделивший ангельский собор от человеческого рода. Скорбь по утраченному единству наполняет всю историю человечества. Недостижимость и неприступность ангельского мира для людей является для человеческого ума никогда не заживающей раной. И ангельский собор безмерно человеколюбив, исполнен неиссякаемой любви и заботы о человеческом роде. Полностью вернуть человека ангельскому лику может только святость, только полнота пребывания во Святом Духе, и в этом смысле в Пятидесятнице залог исцеления.

Праздник Пятидесятницы обращен к человеческому роду, но по значению своему он исцеляет древнюю рану отпадения человека от ангельского мира, сопрягает изволением Духа Святого земное с небесным.

«Христос восприим на рамо заблудшее горохщное овча, ко Отцу приинесет и с небесными совокупит силами»

Под заблудшей овцой Церковь всегда разумела падший человеческий род. Под Добрым Пастырем – Христа, воплотившееся Слово Божие, понесшее на Себе человечество, – все естество человеческое. Как пастырь взял в руки заблудшую овцу и тем приблизил ее к себе более других овец, не рассеявшихся и не заблудившихся, и приблизил не ради ее особого достоинства, но потому, что иначе не могла она быть возвращена стаду, не могла быть спасена. Какому же стаду возвращена овца? Стихира говорит: «с небесными совокупит силами». То есть в действии спасительного Промысла Божия о человеческом роде исцеляется не только отпадение человека от божественной благодати, но и страшное отпадение его от среды ангелов, раздрание грехом безгранично благого союза лика ангелов и человеческого рода, раздрание союза, без которого даже невозможно представить себе жизнь Будущего Века. Это отпадение человека от ангелов стало раной, поразившей мир, и полное исцеление этой раны дано только в обетовании. Обетование – это жизнь Будущего Века.

И в жизни, которая протекает еще во времени, которая не исполнилась еще всей полнотой будущей славы, эта боль разобщения с ликом ангелов действует в нас и, думается, и не должна прекратиться, потому что не может человеческий род безучастно перенести это разобщение и не может забыть, что призван быть в бесконечной близости к миру ангелов. Боль разобщения, лишение полной и совершенной близости к ангелам, несет в жизнь человечества и нечто целительное, некоторое созидательное движение, живое дуновение, которое охватывает все человеческие устремления после отпадения первого человека.

Там, где эта боль прекращается, где человеческое сознание начинает обособляться, ищет отвергнуться от мира ангелов, утвердиться в своей независимости, там, и это так несомненно, человек лишается полноты своего достоинства, обезображивается, как бы умирает наполовину. Все усилия, вся сознательная деятельность человека становятся плоскими, неполными, непоправимо обесславленными. И думается, в самой основе этой неполноты лежит порочное обособление человека в отношении к ангельскому миру, потому что предвечное и совершенно непреложное смотрение Божие состоит в том, чтобы человеческий род был совершенно неразлучен с ликом ангелов, стремился к близости с ними и не находил покоя в своем глубоком обособлении от мира ангелов, в обособлении, порожденном грехом и только грехом, отнюдь не различием природы, которая определяет различие свойств ангельского и человеческого мира, но не является средостением между ними.

Быть может, следует вернуться к образу «Отечество». Видимо, образ этот, задуманный как образ предвечного рождения Сына от Отца, сразу же, в силу некоторой внутренней необходимости, превращается в образ Святой Троицы. И Троица эта не полна, не совершенна, самое иконографическое строение ее является неудобоносимым бременем. Основное стремление этого образа есть изображение Троицы, уходящей в свои недра. Во всем изображении господствует величественный образ Отца. Сын, изображенный в образе Эммануила, расположен как бы в недрах Отца. Дух Святой в образе голубя бесконечно умален образом Своим перед образом Сына и Отца. Он изображен окруженный мандролой в чреве Сына, со сложенными крыльями, или парящим, или иногда как бы вылетающим из чрева Эммануила. Получается бесконечно отягощающее движение внутрь.

Образ Троицы, так изображенный, величественный и торжественный, скрывает, думается, в самой основе неисправимую неправильность, он стремится и не может сопрячься с богослужебным строем Церкви и с внутренним движением молитвы, сковывая ее своей тяжестью. В этой иконе мы видим, как образ Отца не находит вполне правильного иконографического осуществления. И, как призывал Московский Собор и некоторые отцы, быть может, правильно воздержаться от таких изображений. Но изображение становится вполне оправданным и благословенным там, где в образе Ветхого Денми изображен не непосредственно Бог Отец, но Христос – второе Лицо Святой Троицы.

Это изображение Христа в полноте Отчей славы, которое утверждено словами Самого Господа, – «видяй Меня видел и Отца». Оно глубоко символическое по своей природе, и как изображение Господское вполне может быть самодовлеющей иконой и не имеет той безысходной и неразрешимой трудности, которая связана с непосредственным изображением Бога Отца, не вполне принятым Церковью и являющимся подчас источником не вполне правильных или вовсе неправильных изображений.

Надо думать, что образ Ветхого Денми, имеющий все черты, которые относятся к изображению Бога Отца и в то же время являющийся иконой Христа, и есть чистое, безусловное изображение, говорящее о Боге Отце. Можно сказать, что образ этот также до некоторой степени отвечает содержанию иконы «Отечество», не допущенной к изображению Московским собором. Икона Христа Ветхого Денми может быть аналогична иконе «Отечество» тем, что выражает предвечное и полное сродство, сыновство Бога Сына – Богу Отцу.

Спаситель на этой иконе изображается совершенно так же, как изображается Бог Отец. Одною разницей является только надписание имени. В одном случае имя иконе дано «Бог Саваоф» или «Бог Отец». В другом надписании имени являются слова: «Иисус Христос Ветхий Денми». На первый взгляд, разница не представляется значительной, но если отнестись к начертанному имени со вниманием, то мы увидим, что вся тяжесть, все неразрешимое противоречие, скрытое в прямом изображении Бога Отца, – является безусловно неоспоримым свидетельством о Боге Отце. И восьмиконечный венец, состоящий из двух квадратов, из черно-синего и огненно-красного, так же как и на иконах Бога Отца, венчает главу Христа Ветхого Денми, указывая на полноту отеческой славы, которой облечен Христос. Думается, что этот образ имеет непреходящее и непреложное значение в Церкви.

Непосредственное же и неповрежденное изображение Бога Отца мыслимо, думается, лишь в изображении Святой Троицы в образе трех Ангелов.