архимандрит Антонин (Капустин)
Слово на Голгофе. Проповеди и наставления для русских паломников в Иерусалим (1870-1892)

Наставление поклонникам Святого Гроба по прочтении Великого Канона

Благодатию Божиею, и на сей год, и на сей пост, мы сподобились выслушать Великий Канон покаянный, так премудро предлагаемый ежегодно Святою Церковию, в послушание и научение кающимся. Ни в каком месте отечества нашего вы, временные и блаженные обитатели Святого Града, не пользовались при этом тем неоцененным преимуществом близости всему, что содержится в Великом Каноне, каким пользуетесь здесь. Начнем с того, что богомудрый писатель Канона, св. Андрей Критский, сам был питомец Иерусалима, и то, что писал в старости лет, — писал, без сомнения, по сладким воспоминаниям благочестивого чувства, одушевлявшего его в юности, под наитием всех благочестивых внушений священной местности Палестины. Хвала ему и урок нам! И вы, пребывши здесь, если не 6 лет, как он, то 6 месяцев более или менее того, — унесите с собою на далекую родину память одушевляющего здесь вас чувства и, если не письмом, то словом учите других покаянию, рассказывая им и об Адаме, и об Аврааме, и о царе Давиде, и о всех, о ком говорится в Великом Каноне, — так, как бы вы их сами видели, видевши те места, где они жили, грешили, каялись и спасались.

Преступил «первозданный Адам», а мы его «преступлению ревнуем», сказано в Великом Каноне. «Первая Ева и видела зле и уязвилася горце, и коснулася древа и вкусила дерзностно». А наша «мысленная Ева» — страсть — продолжает дело праматери, «показует нам сладкая и заставляет присно вкушать» одно «горькое напоение». Первый человек и первый урок нам! Первозданный Адам, близкий всему человечеству свойством плоти и крови и началом — бытием жизни, ближе всех других к нам, здесь живущим. Его гроб долгое время показывался в Хевроне поклонникам и, без сомнения, до сей минуты стоит там, скрытый, к сожалению, от взоров наших. Глава его, по древнейшему преданию, особо хранилась, по особенному намерению Божию, в Иерусалиме. Итак, хотя и по кончине, он сделался иерусалимлянином и безотходным поклонником Святой Голгофы. Его покаянное слово: помилуй мя падшего, пусть глубже, и живее, и теплее западает в души вас, временных иерусалимлян, и, по особой милости Божией, также многократно бывших деннонощными пришельниками Святой Голгофы. Пройдем молчанием первое братоубийство: оно слишком тяжело для слуха и сердца христианского. Ни «Сифу не уподобилась» жалкая душа каюшегося, «ни Эноса подражала, ни Эноха преложением, ни Ноя», а скорее ревнует Ламеху… Это и из нас, кающихся, всякий готов сказать. Но пусть он не скажет только, а и сделает что-нибудь, «принесши плод покаяния», чтоб избежать «в потопе погружения». Хам не жил здесь, но потомство его первое населило Святую Землю, и дела его пали на нее злым семенем. Если и вы встретили здесь что-либо, показавшееся вам достойным осуждения, то не разносите худой молвы, но покройте (и всегда покрывайте) «срам искреннего, вспять зря возвратившися». Авраама, пришельца и странноприимца, «благое произволение подражай» и ты, усердный пришлец и странник, и сохрани навсегда память тех святых минут, которые ты провел (или проведешь) под радующею тению дуба Мамврийского. Видишь, как все то древнее, почтенное, священное и благословенное — близко к нам здесь! Несколько часов ходу, — и ты стоишь лицом к лицу с местами, где Сын Божий беседовал, как простой путник, с Авраамом. Среди своих лесов тенистых носи в себе повсюду образ мамврийского Богоявления и будь уверен, что «наследуешь, по старости, ловитву вечного обетования». Исаака «тайно всесожженную жертву — подражай» и бойся «ласкосердствовать», чтобы не сделаться Исмаилом, руце которого на всех и на которого руки всех! Мелхиседека подражай, а Содомы и Гоморры бегай! Что за Содом с Гоморрою, и отчего они сгорели и какой учительный смысл имеет выступившее на их месте Мертвое море, — не нужно повторять тебе. Не только «бегай содомского горения», но и не желай смотреть на него «возвратившися вспять», чтобы не обратиться в столп сланый. Море мертвое ты видел. Довольно сего. Грех, поглощенный им, да не предстанет никогда перед светлым и чистым взором твоей мысли! Иаков жил то в Сихеме, то в Хевроне, на день или менее расстояние от Иерусалима к северу и югу. Тут он видел таинственную лествицу, «являемую от земли к небесам». Известно, что она значила. Кающейся душе она, кроме того, может внушать «восход твердый благочестие». Утверждалась она, как говорится в Писании, на земли и досягала верхом своим до неба. Чтобы не шаталось и не грозило частым падением и наше благочестие, видно, надобно понемногу идти к верху, но ступать твердо. А сколько есть упавших и убившихся, пожелавших прямо взлететь на высоту благочестия! Вы, исходившие святую землю вверх и вниз, легче других поймете нужду твердого восхода благочестия. Учите же и других так ходить. У Иакова был брат Исав, стяжавший недобрую славу невоздержания, или жадности. За чечевичную похлебку он продал свое первородство, с которым соединялись лучшие и обильнейшие благословения отеческие. Кающимся внушается не подражать «возненавиденному Исаву» и не отдавать своей «доброты первенство». Подобных жалких лакомств доброму христианину «прелестник» сумеет предложить множество. Что душа наша часто голодует и жаждет, об этом всякий знает; но тут-то и надобно смотреть, чтобы в предлагаемой нам снеди не крылось чего-либо вредного «душе грехолюбивной». Заботливо ставится на вид при сем «невоздержание женонеистовное», которое готово отдать не только первенство, но и самое бытие прельщающему предмету. И вот, Эдома сменяет на картине прекрасный «целомудренный праведный, сладкий» Иосиф — пример и образец всего, на чем ищет остановиться душа, ревнующая о небе. По этим горам и полям многократно проходил Божий отрок, нося пищу и другое что нужное из дома отчего братьям пастухам; однажды он не возвратился к отцу. Его растерзали лютые звери: так братья донесли отцу. И точно: то были лютые звери. Но кому неизвестно, что последовало далее? Иосиф не продал своей доброты даже за первенство и не впал «в сети невоздержания», даже бывши «в пасти греха». «Душа окаянная и не искусная», чья бы ты ни была! подражай дивному уму искусного юноши «и не оскверняйся бессловесными стремлениями!» Великий терпеливец Иов жил за теми высокими горами восточными, на которые мы ежедневно смотрим отсюда. Когда, «многий в чадех и славный и не порочен паче всех», вдруг потерял все, — все, кроме своего, ужасно болевшего тела, — он встал, поклонился Богу и сказал: наг изыдох из чрева матери моея, наг и отыду. Буди имя Господне благословенно отныне и довека! Кто не отзовется на этот хвалебный вопль души, сокрушенной паче меры, духом покаяния, достойным Иова? О, на Святой Земле есть чему поучиться благочестивому поклоннику! И есть о чем вспомнить ему, сидя у себя дома.

От патриархов переходим к пророкам. Великий Моисей в пустыне приготовлялся к своему великому служению, в пустыне совершал его 40 лет и в пустыне умер, только издали увидев Землю Обетованную. «Гряди, — говорят нам, — подражай того житие, да можеши и ты великая совершити». Особенно подражай тот, кто, много или мало, призван вести за собою народ. В крайнем случае, пусть он помнит, что, если бы и ему не удалось достигнуть земли обетованной, пусть не унывает, — он будет на ней после, узрит ее не с далекой горы Небо, а с Фавора, и в сиянии славы Сына Божия. Первый первосвященник Аарон приносил Богу «огнь непорочный, нелестный». Но Офни и Финеес вели себя иначе. Огнь приносим и мы Богу на каждой службе церковной. Ублажаем и чтим благое произволение приносителей! Пусть их сердце также пламенеет пред Господом, как их свеча! Но да не остается в них места убеждению, что тихий огонек свечки их предназначен заменить собою холод их веры, мрак их самолюбия и мертвенность их немилосердия к ближнему; пусть знают, что чистая, и благоуханная, и украшенная золотом свеча не поможет нам, если приносим «чуждое Богу, оскверненное житие». Манною питались евреи в пустыне, хлеб ангельский ели, и — пожелали мяса! Урок всякому, кого Бог ведет из работы к свободе, так разителен и так очевиден, что мы прошли бы его молчанием, если бы не знали, что не одни иудеи готовы бывают весьма часто променять духовное на плотское или, по крайней мере, сейчас же сменить первое последним. Благочестивого поклонника пусть научит Земля Обетованная, что и у него есть манна, которую раздает всем Святая Церковь Христова, и есть «свиное мясо и котлы», это — ереси, неверие, пороки, питейные и иные «неразумных людей» дома. Иисус Навин победил Амалика и гаваонитов. Амалик означает собою «страсть плотскую», а гаваониты — «лживые помыслы». Когда он побеждал последних, то возопил к Богу и остановил солнце. Не унывай и ты, ратник добродетели! Солнце правды услышит твой вопль, когда тебе будет не в силу борьба с супостатом. Варак и Иеффай, Гедеон и Сампсон, Деворра и Иаиль призываются учить нас мужеству и всякой доблести. Любомудренная Анна учит тихой и пламенной, но безмолвной молитве. Сын молитвы — Самуил, от своей высокой и всем здесь видимой могилы, как бы и теперь еще учит всего Израиля. И мы — Израиль новый. Послушаем древнего судию и правителя. «Поревнуй тому, — говорит Великий Канон, — и суди прежде инех дела твоя».

Приходим ко временам царей. Первый царь земли сей обратился в притчу тем, что потерял ослят и нашел царство. Христианину заповедуется прежде всего искание царства, а потом уже и все другое приложится ищущему. Давид богоотец, столько всем нам близкий и известный, друг и учитель наш, давший свое имя Святому Граду, сугубо согрешил однажды и оставил всем нам приснопамятный урок своего покаяния. Видя, что никакая жертва недостаточна к очищению греха его, он возгласил: жертва Богу дух сокрушен. Жертва безмерная, если кто ее вполне понимает. Делай и ты то же, кающийся грешник! Сперва сокруши свое сердце, а потом уже пожелай и благоволения Сиону, и стен Иерусалиму, и всякого другого доброго дела на пользу Церкви и обществу. Славный образ Соломона, чудного и благодати премудрости исполненного, «сперва рачителя премудрости, потом рачителя блудных жен», говорит всякому, что следует, без нашего слова. Премудрый возвратился опять к премудрости, когда изведал все и узнал, что все суета сует. Не пойдем за ним в его опасную школу, но «отложим» вместе с ним грехи, и «поне на старость». Вспомнивши печальную чету Авессалома и Ахитофела, заречемся иметь дерзость и бесстыдство первого и лукавство последнего. Неразумный Ровоам пусть устрашает нас своим самомнением и упорством. Из-за одного необдуманного слова он восставил против себя чуть не весь народ, «не послушавши совета отча». О, отчий совет! как он слабеет день от дня! И как за то умножаются и усиливаются злейшие рабы — Иеровоамы! Ряд царей иудиных и изральских выводится богомудрым учителем в научение наше. Не будем останавливаться на них. Их закрывают собою светлые облики Илии, Елисея, Исайи, Иеремии, Даниила и преславных трех отроков. Все это здешние, местные, слуги Божий и подвижники высокого благочестия. Их нельзя забыть, повидав место, где один из них брошен был в нечистый ров (Иеремия), другой распилен пилою (Исайя), третий преследуем Иезавелью (Илия).

«Приведши Моисеево миробытие и все заветное писание» в научение нам, учительная песнь приводит и «нового писания указания, вводящая к умилению». Пред Словом живым и зиждущим мы безмолвствуем. «Христос — Слово вочеловечися, призвав к покаянию разбойники и блудницы, фарисеи и мытари и прелюбодеи, волхвы спасе, пастыри созва, младенец множество показа мученики, старцы прослави и старыя вдовицы, расслабленного стягну, юношу умерша воздвиже и сотнича отрока, самаряныне явися, кровоточивую исцели, прокаженныя очисти, слепыя и хромыя просветив исправи, глухия, немыя и ничащия низу и беснующи-яся исцели словом, с мытари ядяше, со грешники беседоваше содела спасение посреде земли, тело и кровь о всех положи и волею распяся на древе». Для кого и для чего все это? «Да ты изменишися, о душе! Да ты всяко спасешися! Да не будеши яко грады оны, их же Владыка даже до ада осуди. Да избавишися ран и услышиши: вера твоя спасе тя». Что говорится душе, то говорится и мне, и тебе, и всем вообще. Святое Евангелие, писанное для всех и проповеданное всей твари, есть достояние всего человечества, есть свое всякому, где бы он ни жил и где бы он ни был. Тем паче, оно есть ваше, блаженные посетители богошественной земли. Вам все говорит здесь о нем, гласом незаглушимым, свидетельством неотразимым. Куда бы вы ни возвели взор свой, повсюду увидите «нового завета указания». Расслабленный тут недалеко лежал, в безнадежной болезни, тридцать восемь лет. Слепорожденный прозрел у знакомого всем Силоама. Грешница, омывшая слезами ноги Господа Петр, плакавший горько; разбойник, в последнюю минуту жизни «богославивший» и вопиявший: помяни мя Господи во царствии Твоем, — все это было и происходило тут, около нас, и все это падает на нас сторичным долгом отвечать на это сторичным чувством. Запечатлейте потому в памяти вашей навсегда то, что вы слышали здесь слухом, что поверили взором и над чем стократно умилялись сердцем; «воздохните из глубины души, воззовите из глубины сердца, безместное не мыслите, беззаконное не дейте, не досаждайте сосуду плоти вашей, не будьте высокоглаголиви и жестоки сердцем вотще и всуе, бойтеся ловления, трезвитеся, молитеся на всякий час Богу!

Тихий образ, сладкое имя, премирная тайна Божией Матери, «Владычицы нашей, Девы всепетой, Матери жизни нашей», здесь жившей, здесь скорбевшей, здесь усопшей и здесь давшей Свое первое торжественное обетование пребывать на земле с верующими Своею благодатию во веки, тая же да будет и пребудет присно с вами! С Ее славною памятью вы встречались здесь повсюду и, когда песненное слово Великого Канона обращалось к Ней, с ублажением и молитвою, вы как бы видели Ее пред собою, присноблаженную и пренепорочную, — не в сребре и злате, не в венце и ослепляющем сиянии дорогих камней, а в виде простой путницы, труженицы, собеседницы и молитвенницы, Которой вся слава внутрь. Унесите с собою в сердце вашем сей палестинский облик «Богоневестной Матери» и величайте радостным духом и Ее безмерное смирение, и Ее беспримерное прославление, и Ее пророческое слово, и Ее всемирное дело, Ее жизнь и Ее успение, паче же Ее «бессеменного зачатия рождество несказанное».

Аминь.

Иерусалим, 20 февраля 1870 года.

Приветствие поклонникам Святого Гроба после приобщения Святых Тайн

Благословение Господне на вас…

Благословение Господне было на вас еще тогда, как в первый раз возгорелось в душе вашей желание посетить Святые места. Благословение Господне помогло вам изыскать средства к тому, чтобы осуществилось благое желание ваше. Благословение Господне перенесло вас через земли и моря и берегло вас, как мать бережет дитя, от неприязни. Благословение Господне поставило преутружденные стопы ваши на присножеланную и обетованную Святую Землю. Когда вы в первый раз узрели Святой Град Божий Иерусалим, когда в первый раз притекли вы с пламенною молитвою к живоносному Гробу Господню и не находили слов для выражения обнимавшего вас чувства: вы сами понимали тогда, что благословение Господне было на вас. И было оно, и есть оно. От недостоинства нашего и в настоящие минуты оно же преподается вам, по уставу службы Божией. Примите же его. Благословение Господне на вас, очистившихся, просветившихся, освятившихся принятием Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа. Благословение Господне на вас, давших обет ходить пред Богом непорочно в страхе Божием, в чистоте совести, во святыне духа, во всяком слове и деле блазе, в правде и преподобии истины. Благословение Господне на вас, тихих, кротких, смиренных, благоговейных, трезвенных, целомудренных, праведных! Светлые лица ваши, ваш ясный взор и умиленный вид говорят ясно, что благословение Господне, действительно, почиет на вас. И да пребудет оно с вами во вся дни живота вашего! И да хранит вас оно во всяком месте жительства вашего! И вы храните его при себе неотложно, ищите быть с ним неотступно во вся дни живота вашего, во всяком месте жительства вашего, благословляющего вас благословите. Время пребывания вашего здесь со дня на день сокращается. Искупуйте время, ибо дние вообще лукави суть. Вдыхайте в себя врачующее и спасающее веяние Земли Обетованной и разнесите его потом с собою во все концы земли родной! Благословение Господне на вас да будет и во время предстоящего вам радостного пути к Святым местам евангельской Галилеи, — в Назарет, на Фавор, в Кану Галилейскую, на море Тивериадское. Там вы увидите те блаженные места, где совершилась наибольшая часть чудес Господних, переданных нам в святом Евангелии. Там произнесены были и те приснопамятные и приснорадостные слова, которые так близки сердцу вашему в настоящие святые минуты: «Аз есмь хлеб животный. Грядый ко Мне не имать взалкатися, и веруяй в Мя не имать вжаждатися никогдаже. Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает и Аз в нем. Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь имать живот вечный, и Аз воскрешу его в последний день.» И чего там не сказано? И чего вы не воспомяните там? Благословен ваш вход и исход на Земле Святой. Благословение Господне на вас да пребудет и на другом, более продолжительном пути вашем в родную землю, где также проповедуется Евангелие, где бесчисленные храмы Божий говорят о Христе и Его Приснодевственной Матери, — в любезное наше отечество. Благословение Господне да донесет вас целых и невредимых в чающие возврата вашего дома ваши. Зато и вы целу и невредиму сохраните там память настоящих светлых дней ваших. Всякий раз, как будете приступать к таинству Покаяния и Причащения, вспоминайте Иерусалим. Поминайте его и во всякое другое время. Он усладит вас в самые горькие, — умилит в самые жестокие, — поддержит в самые трудные минуты жизни вашей. Но… и жизнь проходит. Благословение Господне на вас — сугубое — да почиет в неотвратимый и неумолимый час смертный, когда душа «ко ангелом очи возводящи молится, к человеком руки простирающи не имать помогающего», когда не за что удержаться, не на чем опереться, когда все уйдет из рук, унесется из глаз, застелется мраком, рассеется страхом. О, тогда вспомяни, душа тревожная, тихий и лучезарный Гроб Господень, припади, прильни к нему устами веры, ухватись за него всею кре-постию надежды и плачь плачем любви, как Мироносица в виду неузнаваемого Пакибытия. И таинственный Вертоградарь сада Божия не замедлит просиять тебе из тьмы нечаяния, встретит тебя и тихо скажет тебе: Марие, радуйся! В дому Отца Моего уготовано место вам.

Благословение Господне на вас, Того благодатию и человеколюбием, всегда ныне и присно и во веки веков.

Иерусалим, 28 февраля 1870 г.

Наставление русским поклонникам в Иерусалиме перед исповедью по прочтении исповедных молитв

Так заповедано духовнику говорить всякому, приступающему к Святому Таинству исповеди. Сего достаточно с избытком для вас, боголюбцы, собравшиеся к святому месту сему со всех концов великого отечества! С избытком, говорю; ибо и доброе ваше из детства в страхе Вожием воспитание, и долговременное неизменное пребывание в правилах Святой Церкви, и ясный смысл наших церковных постановлений, и вразумляющая святыня места, где вы теперь витаете, и самая сия готовность ваша приступить к судилищу покаяния, — все говорит нам, что вам вполне должно быть известно все, относящееся к исповеди, и не требует да кто учит вы. Скажу более. Ваше безграничное боголюбие обратилось давно уже в благую притчу назидания для всего края здешнего. Одним присутствием своим здесь вы, сами того не зная, уже учите множество собратий ваших по вере. Скажу еще более. Мы сами, поставленные учить других, — верно слово — учимся у вас теплоте веры, глубине молитвы, мужеству, терпению, смирению, злостраданию, самоотвержению и множеству других боголюбезных свойств и чувств. Итак, отлагая книгу, из которой читал Церковное наставление, оставляю язык и тон учителя и отца; ограничиваюсь желанием выяснить вам только то, что здесь, по особым местным обстоятельствам, разнится с существующими у нас России порядками. Разлученные по необходимости каждый с своим привычным духовником, вы можете встретить затруднение при выборе его здесь. Имея дело с тайником совести, открытым единому Богу, не дерзаем ни посоветовать, ни отсоветовать вам в этом случае, а только укажем на утвердившийся здесь порядок. Поклонники исповедуются обыкновенно или здесь, в церкви, у определенных на то духовников, или в городе — у кого кто хочет — невозбранно. Об одном мы при этом просим вас, — чтобы где кто исповедывался, там и причащался Святых Тайн, или, если пожелает приобщиться здесь, то доставлял нам уверительную записку о своей исповеди от духовника. Этого требует порядок дел наших. Что еще? Излишне напоминать вам при сем, что всякое разрешение духовническое, — от кого бы оно ни исходило, от простого ли иерея или от самого высшего из святителей, — имеет совершенно одинаковую силу, а равно и то, что не может быть препятствием, равно и побуждением к выбору духовника ни его возраст, ни степень образования, ни жизнь, ни нрав, ни род и племя, наконец. Достаточно, чтобы он был законно поставлен, знал свое дело, учил и жил по духу и уставам православной Церкви и разумел беседу исповедывающегося. Вот и все, что долг звания нашего заставляет нас сказать вам в настоящие минуты! j Довольно ли сего? Закончим ли только что начавшуюся беседу этим кратким и как бы должностным извещением?..

Полный пытливого внимания, взор ваш как бы приглашает нас к продолжению беседы. Кающееся сердце жаждет слова участия. Оно и достойно участия, достойно именно такого слова, в котором всего более оно имеет теперь нужду и которого, однако же — не скрою, — оно, может быть, всего менее ожидает… Не показывает ли участия к человеку тот, кто поражает или по крайней мере обнаруживает пред ним самого опасного врага его? Без сомнения. Так сделаем и мы. У доброго покаяния есть, на первый взгляд, два врага. Вот первый из них! Иерусалиму, призываемому к покаянию, сказано было некогда от имени Божия: «Омый от лукавства сердце твое; Иерусалиме, да спасешися» (Иер.4:14). Что пригодно было Иерусалиму тогда, то пригодно и нам, теперешним, хотя и временным его обитателям. Мы тоже собираемся омыть сердце свое покаянием. Итак, что же? Нет ли и в нашем сердце требующей омовения скверноты такого же ненавистного Богу лукавства? Не знаю, как кто назовет хоть следующее рассуждение человека, идущего на исповедь: «Покаяться необходимо нужно. Но каяться перед тем, с кем встречаешься ежедневно, неловко. Сделаю так: найду духовника, который меня вовсе не знает и после исповеди никогда не увидит». Что примечается в подобном рассуждении? Не похоже ли оно на противозаконную сделку с совестию? В нем как бы слышится из-за каждого слова вот какая мысль: «Исповедуюсь, но не покаюсь». Бывает и иначе. Желающий покаяться рассуждает таким образом; «Исповедаться надобно. Но объяснить всего на духу невозможно. Что же сделать? Найду духовника какого-нибудь простенького, или недужного (например, давно оглохшего), или чем-нибудь слишком занятого, или, еще лучше, известного своею рассеянностию и скорым исповедыванием, а еще и того лучше, — мало разумеющего мою речь…» Что сказать и об этом рассуждении? Оно похоже, кажется, уже на богопротивную сделку с самим Таинством, — все равно как бы кто так говорил: «Достану прощение, а не исповедуюсь». Вот как лукавствует иногда сердце! И горе тому, кто не ищет обличить его!

Зная, с кем и для чего мы ведем беседу, мы не неуместным находим заметить, что иное дело «сходить на дух», как мы выражаемся иногда, иное «исповедаться» и совсем иное «покаяться». Сходить только на дух значит побывать, постоять у аналоя, пред духовником, и ничего не сделать. Исповедаться на духу значит признать и объявить себя грешником, — и этим сделать половину дела. А, исповедавшись, покаяться, т. е. осудить себя на стыд и казнь, переменить образ мыслей и жизни — худший на лучший, — значит исполнить все, чего требует Таинство. Пусть кто хочет размыслит о нашем различении вещей сходных; а мы повторим его кратце: 1) от своего отца идти к чужому значит, большею частию, лукавить; 2) достать разрешение грехов нельзя ни хищением, ни обманом, ни, так сказать, ненароком, как бы с ветру; 3) насколько кто раскаялся, настолько и оправдался пред Богом. Верьте сему! Бог поругаем не бывает, никакое лукавство не скроется от Него.

Но довольно о лукавстве. Нас ждет другой, еще худший враг кающихся. Той же дщери Сионовой, т. е. Иерусалиму, объявлено было в другой раз следующее: «Что Ми множество жертв ваших, — глаголет Господь, — исполнены есмь всесожжении ваших. И тука агнцев и крове юнцов и козлов не хощу. Ниже приходите явитися Ми. Кто бо изыска сия от рук ваших? Аще принесете ми семидал, — всуе, кадило, — мерзость ми есть. Новомесячий ваших и суббот и дне великого не потерплю — поста и праздников ваших ненавидит душа Моя» (Ис.1:11—14). Отчего произошло такое страшное отвержение иудейского богоугождения? Оттого, что иерусалимляне, угождая Богу наружно, внутренно жили не для Бога, а для самих себя, для корысти и наслаждения.

Но кроме сердца лукавого, есть, братия мои, есть сердце холодное. Что значит покаяние для такого сердца? Оно кажется ему или совершенно лишним, или настолько терпеливым, чтобы отделаться от него несколькими словами, много — некоторыми телодвижениями, имеющими смысл молитвы. Но не будет ли обидой благому настроению душ ваших слово о таком сердце? Только что мы воздали хвалу вашей вере, вашему усердию к молитве, — и вдруг заговорили о слабости духа, прямо противоположной этим добродетелям! Да! Мы воздали хвалу, — и более того, — мы назвали вас учителями учителей. После такой, вполне достойной вашего боголюбия похвалы, уже без смущения можно выслушать и то, что говорят о нас люди, которым поучительный пример наш или ни к чему не служит, или служит в укор. Говорят, что наше благочестие все вышло наружу и в сердце не осталось ничего. Говорят, что и мы, как древние иудеи, устами чтим Бога, сердце же наше далече отстоит от Него. Говорят, что вся наша вера обращается между лицемерием и самообольщением. Говорят… многое. Если бы все это было правда, то какого покаяния ожидать от таких людей? Кающиеся такого рода видят в исповеди только как бы долг службы, одну тяжелую необходимость общественного положения, одну напрасную жертву, приносимую приличию, — и равно ничего более! Пусть будет и клевета то, что говорят про нас. Истинный рачитель спасения души своей умеет и из клеветы извлечь пользу. «Даждь премудрому вину и премудрейший будет» (Притч.9:9). Вина дана. Нас обличают почти так же строго, как Пророк обличал дщерь Сиона. И в самом деле, не подаем ли мы сами повод так думать о нас? Творить, например, поминутно крестное знамение, ставить свечки перед каждою святою иконою, кланяться всякому священному месту и лицу, ходить непременно ко всем и всяким службам Божиим, проводить по 40 ночей у Гроба Господня, и многое другое… все это не кажется ли нам делом добрым и богоугодным? Таково оно и ; есть. Но в глазах иноверцев все это теряет цену, если, например, на тысячу крестных знамений окажется хотя один жестокий толчок, данный тою же крестящеюся рукою соседу, который занял в церкви наше место, или перебил нам дорогу к Святому Причастию (как было на Иордане), или к подножию Креста Христова (как это случается иногда на святой и страшной Голгофе). Вот лик святой иконы сияет от нашей свечки, а на душе нашей, может быть, тем я от вражды к ближнему, с которым живем в одних стенах, под одним сводом и несли один крест поклонничества. Что, если, не пропуская ни одной службы Божией, но также не пропускаем и ни одного случая послужить врагу Божию злословием, пустословием и другими многими исчадиями богопротивного языковредия? Что, если 40 ночей бодрствуем у Гроба Господня, а 40 дней спим глубоким сном беспробудного самолюбия? А это ли одно? Не разносятся ли зачастую печальные слухи, что там или здесь случилась между поклонниками пропажа вещей и денег, что того или другого богомольца подняли на улице, среди посмеивающейся толпы, бесчувственно пьяного, что тот благочестивец подрался, а этот «убогий калека» за буйство посажен под замок, — и Бог весть, что еще! Думать ли, что подобного рода люди сегодня искренно и прочно покаются? Дай Бог! Духоносный Апостол назвал каких-то пустословов своего времени имущими образ благочестия, силы же его отвергшимися (2Тим.3:5). О, как внимательным следует быть и нам, особенно здесь перед чужими и иноверными, ко всему, что делают руки наши, произносит язык и высматривает глаз, чтобы не сказал кто и о нас, что сказал Апостол о современных ему сластолюбцах паче, неже боголюбцах, то есть, что и у нас только один образ (т. е. вид, подобие, личина) благочестия, а силы его, т. е. самого благочестия, совсем нет!

Довольно, с избытком, опять скажу, довольно сего, кающиеся о Господе братия! Истинно раскаивающийся сам сумеет сказать себе поучение, какого не придумает ни один проповедник. А чего будет недоставать в нашем и его наставлении, то дополнит и доскажет духовник.

Иерусалим, 12 февраля 1871 г.

Приветствие поклонникам по причащении Святых Тайн

Благословение Господне на вас… Но кто мы, дерзающие благословлять вас, преблагословенные причастники честного святого и пречистого Тела и честной Крови Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, — вас, которые, по неложному глаголу Евангелия, в Нем пребываете и в которых Он пребывает, — вас — един дух с Господом сущих, по учению духоносного Апостола (Ин.6:56; 1 Кор.6:17)? Нам ли простирать для благословения над вами, живые обители Христовы, свою «бедствующую и худую» руку, хотя бы и трепетную, хотя бы и знаменанную силою священства, хотя бы и властную, по неизреченной милости Божией, настолько, чтобы держать в себе суд и милость определений вечных?.. Нет, не нам, не нам, а имени Его принадлежит слава и право и в сем случае, как всегда, везде и во всем! Благословение Господне преподаем мы вам, братия, не свое; наше, может быть, недостойно было бы и именоваться «благим словом»; нет, но Его, — благословение Господа да почиет на вас. Ища, и чая, и как бы видя Его в лице последнего из Его служителей, вы в недавний вечер трогательного j взаимного прощения обид и прегрешений вольных и невольных припадали к грешным стопам моим, лобзали мою недостойную руку, касались благоговейно священных одежд, прикрывавших наготу бедной души, со слезами и воздыханиями устремлялись к сему месту благовестил, в избытке усердия изображали на себе крестное знамение, знаменующее высшую степень почтения человеческого на земле и полные христолюбивого умиления обращались с мольбою ко мне, как бы к самому Господу. О, страшно нам, от лица и о имени Господнем действующим и во имя страстей работных жительствующим, служителям алтаря Господня! Но блаженно, радостно вам, ищущим и так скоро, просто и легко, и как бы для самих себя не ведомо, обретающим сие вожделенное благословение Господне!

Верьте, что оно было с вами тогда. Оно есть — сугубо-сторицею, — бесчетно-кратно в настоящие святые и светлые минуты.

Благословение Господне на вас! Приступили вы к Нему в таинстве Покаяния, приступил Он к вам в таинстве Причащения. Очистили вы себя первым, просветил Он вас вторым. Отселе… лица ваши не постыдятся. Дерзаем верить и сему. Не далее, как вчера, на образном судище Христовом, припоминая и как бы снова переживая в сердце многое множество наших прегрешений, не чувствовали ли мы на лице своем тот зловещий отблеск греха, который гибельнее пламени и непроницаемее мрака ночи? Но и он ничто в сравнении с угрожающим грешнику стыданием вечным, — позором души безвозвратным, беспрерывным и безнадежным на всю бесконечность веков! Нет, лица ваши не постыдятся! Христос, свет нетленный, просвещали и освящали всякого человека, грядущего в мире, да знаменает на вас присно, как теперь, так и в великий неотвратимый час исхода вашего от мира, так в последний, судный день общего воскресения, неизменно свет лица Своего! И в нем, — этом свете Христовом, да узрите вы несказанно радостный свет неприступный святой славы бессмертного Отца небесного, святого, блаженного! И будете вы, благословляемые теперь от недостоинства нашего, благословеннии от Отца небесного и да наследите уготованное вам царствие от сложения мира!

Благословение Господне на вас, Того благодатию и человеколюбием всегда, ныне и присно и во веки веков!

Иерусалим, 13 февраля 1871 г.

Слово, произнесенное в Иерусалиме на Святой Голгофе вечером в Великий Пяток при обношении Плащаницы 26 марта 1871 г.

Кто даст главе моей воду, и очесем моим источник слез, да плачуся ден и нощь о побиенных дщере людей моих?» (Иер 9:1). В плачевное для Иерусалима время раздавался пророческий вопль сей. Время то прошло. Настало другое — еще плачевнейшее. В Иерусалиме произошло новое побиение, которому имени нет, примера не было, подобия не будет. Пророче Божий! Прекрати свой плач о Иерусалиме, остави мертвым погребсти своя мертвецы (Мф.8:22), не рыдай над тем, что можно забыть, исправить, заменить, исцелить… восплачь над неисцельным и безвозвратным! Сюда приди с своею высокою богословною иеремиадою, с нами стань сокрушен и скорбен, в ужасе объятый болезнями, яко рождающия (Иер.8:21), у Креста сего всеродного ищи слез всего мира о побиении не дщере людей твоих, законопрестутых (Иер 9), гнусных, постыдных (Иер.8:12) по твоему же слову, а Сына человеческого, яко агнца непорочна и пречиста, Христа.

Боголюбцы братия! На месте сем, в минуты крайней тревоги и всякого неудобства, люди, ничем не приготовленные для богомыслия – разбойники и воины — богословствовали. Нам ли, от святой купели крещения богословам, в воспоминательный день страдания и смерти Богочеловека, под неумолкающий глас церковных богохвалений, не открыть здесь устен для слова о Боге-Слове?

Но… кто даст главам нашим воду и очесем нашим источник слез, да плачемся и мы день и нощь о том, что в лице избранного из поколений человеческих сделали мы с Божеством, благоволившим облечься в наш смиренный образ? То, о чем в самые редкие минуты самого высокого увлечения духовного мог только сладостно мечтать земнородный — явление Бога в очертательном и всем доступном виде совершилось, к утешению, похвалению и ублажению всего человеческого рода. И иудействующий и язычествующий мир могли отселе беспрепятственно видя Сына, видеть Отца и не иметь нужды более спрашивать у мира и у всего творения Божия: покажи нам Отца. Над чем усиленно и болезненно бился в течение многих веков (увы! продолжает и в наш век без нужды «бить себя») блуждающий разум мудролюбцев, явилось, открылось, воссияло на весь мир непредвиденным и немыслимым событием — рождением от непорочной Девы младенца — превечного Бога. Увидели все, имевшие очи видеть, что зиждительное Начало всего сущего не есть отрешенное от всего мыслимого, безличное, бессвойственное и безымянное бытие, а есть живой, умный, благой, правый, правящий, судящий и воздающий предобраз нас самих. Какая радость для бедного и смертного рода нашего! До сего бы только и дойти человеку. Здесь бы и остановиться человеческому уму.

Но… блаженные те очи, видевшие то, чего не видел Авраам, беседовавший с Богом, как с своим другом, не источали неудержимых и непрестающих слез умиления от единственного и неповторимого видения. Люди не знали, какой цели сокровище имели в руках своих, и на какое позднее раскаяние обрекали себя. Не только мысль о Боге в образе человека, но и мысль о Христе в лице Иисуса, простого галилеянина, не могла привиться к понятиям предубежденного народа. Богочеловек ведал это и охотно укрывал себя под пророческим именем Сына Человеческого. Божественные дела Его, между тем, не переставали глашать за Него, и в обществе учеников Его не обинуясь считали Его Христом и Сыном Божиим… Пусть бы хотя на этом остановился человек!

Нет. Чем гласнее было свидетельство дел, убеждение учеников и само, наконец, многократное неложное исповедание «отца лжи», тем упорнее осчастливленный мир восставал против новоявленного Божества. Учителю и Чудотворцу на каждом шагу перечили, поставляли вопрос о праве, отказывали в божественной власти (даже тогда, как видели ее неотразимо перед собою), смеялись над Ним, обзывали Его лжецом, обманщиком, грешником, беснующимся, сообщником диавола (Он… сообщник диавола!), хулителем, возмутителем, и, вместо того чтобы, так сказать, исчезать в радости от небывалого и неслыханного сочетания божества с человечеством, всеми силами старались отречься от него, обличить или разоблачить, в разглашаемом и прославляемом Сыне Божием простого, всем подобного, человека, и ничего более! Но… пусть бы, наконец, уже этою, видимо напрасною, борьбою ограничился человек!

Еще раз: нет! Напрасно свидетельствовал Иоанн. Напрасно глашали на весь мир исцеленные глухие, немые, слепые, хромые, прокаженные и расслабленные. Напрасно вопияли камение земли. Напрасно гремели пространства неба. Все, все напрасно! И утаивал Он свою божественную силу, и показывал ее всенародно. И оставлял без внимания толки наветников, и пытался опровергать их. И запрещал называть себя Сыном Божиим, и доказывал свое не только сыновство, но и единство с Богом. Еще и еще: напрасно! Закоснелое неверие домогалось последнего, решительного и завершительного доказательства его простого человечества, Его смерти. «Иные спасе, да спасет и Себе. Аще царь есть Израилев, да снидет со Креста, и веруем в Него» (Мф.27:42). Не снидет Он и не уверуете вы, «косные сердцем, еже веровати» (Лк.24:25)! Не можем мы сказать уже: пусть бы они и оставались навек с своим домогательством. Нет. Чуть мысль о Кресте зародилась в уме людей, как Невидимая Рука уже двинула его на Голгофу!

Что сказать? Вещь, достойная изумления: на сей самый Крест указывал и отвергаемый Пророк из Галилеи, как на последнее, и предуставленное, доказательство Своего божества. «Егда вознесете Сына Человеческого, — говорил Он, — тогда уразумеете, яко Аз есмь, и о Себе ничесоже творю» (Ин.8:28). О Кресте сем, как о пределе своей проповеди и жизни, Он давно уже и многократно говорил частию намеками, частию прямо и поименно, давно предрекал Свое осуждение на казнь, указывал подробности Своих страданий и готовился к неминуемому исходу. Время наконец наступило и было до невероятности кратко. Предреченное все, одно за другим, исполнялось с поражающею точностию от предания учеником до оставления Богом… Ах, братия слушатели! Насколько просто и понятно первое, т. е. предательство ученика, настолько невместимо уму последнее. Как? Бог, оставленный Богом!.. Что это значит? Значение знает только Оставленный. Мы употребляем собственное выражение Его и затем предоставляем всякому самому доискаться искомого. Спешим, однако же, оговориться. Оставление не должно означать отделения, ни отдаления, еще менее поглощения, исчезновения и т. п. В нем можно видеть одно разобщение бесстрастного божества с страждущим человечеством. Божество до последней минуты Богочеловека оставалось присущим Ему в создании цельного единоличного бытия, но отсутствовало в Нем своею присноточною (Лк.8:46) силою и своим преестественным действием. Оттого Он и не мог спасти Себя, спасавший иных, к торжеству неверия. Оттого Он и вопиял на Кресте горестно и страшно: Боже мой, Боже мой! Векую Мя еси оставил, — к отчаянию верующих.

О, Крест, Крест! И был ты, и пребудешь, верно, во век, иудеом убо соблазн, эллином же безумие, самим же званным — Божия сила и Божия премудрость (1 Кор.1:23-24). Божия премудрость… каким образом? На Кресте неумолимая Истина сретилась с молящею Милостию, а, с другой стороны, взыскующая Правда облобызала всепрощающий Мир. Прикровенное псаломническое богословие объяснилось, таким образом, вполне на блазненном для иудея Кресте. Премудрость Божия здесь обрела себе исход из нерешимых отношений свободной твари к всемогущему Творцу. Божия сила… в каком роде? «Аще зерно пшенично, над на землю, не умрет, то едино пребывает, аще же умрет, мног плод сотворит» (Ин.12:24). Так бывает и должно быть не только в недрах земных, но и в высотах поднебесных. Умер на Кресте Победитель смерти, единый и единственный из смертного рода нашего, и вся, исшедшая из Него, нова тварь оплодотворилась зачатком такой же победы, т. е. залогом воскресения и жизни вечной. Еще ли не сила Божия, крепкая, поборающая и претворяющая, была там, где мудрование эллина видит (да! продолжает нередко доселе видеть) одно последнее бессилие и прямое постыждение?

Но довольно богословствовать там, где сам Бог-Слово в течение шести часов только седмь крат отверзал уста свои. Переведем в памяти сия последние отголоски отходящего с земли Богочеловечества.

Отче! отпусти им. Не ведят бо, что творят, говорит, очевидно, Бог.

Жажду! вопиет, видимо, человек.

Днесь со Мною будети в рай, определяет Бог.

Или, Или, лима савахфани, жалуется человек.

Совершишася! объявляет Бог.

Се сын твой. Се мати твоя. Заботится человек.

Отче! В руце Твои предаю дух мой…

Кто произносит сии последние, печатственные слова Евангелия? Богочеловек.

Больше сего, братия, нечего услышать, и выше сего нечего сказать — с места сего.

К тебе утреннюю, милосердия ради Себе истощившему непреложно, и до страстей бесстрастно преклоньшемуся, Слове Божий! Мир подаждь ми падшему, человеколюбче!

Аминь.

Из Иерусалима. Поучение, произнесенное на Святой Голгофе в Иерусалиме при обношении Плащаницы 14 апреля 1872 г.

Или, Или, лима савахфани

Достойные сего таинственного места слова! Тут все обыкновенно и все необычайно, — от бесчувственной скалы до глубокомысленной речи! Блаженные самовидцы и самослышцы Слова животного, проповедуя по заповеди Господней, Евангелие всей твари, заботились обыкновенно о том, чтобы оно было понятно всем, а не о том, чтобы передавало хотя и дорогие, но не вразумительные звуки чужой речи. Между тем, христолюбивое сердце желало бы услышать слово Христово именно таким, каким исходило оно из пречистых уст. Уважая ли эту потребность души нашей, или другим чем водясь, Евангелисты сообщили к сведению нашему несколько одиночных изречений Господних без перевода. Так приводятся в Евангелии слова: эффафа и талифа — куми. И то, и другое возглашены были при совершении чудотворений, явственнейшим образом обнаруживших во Христе зиждительную силу, Его сокровенное Божество, и как бы потому именно и занесенных в Евангелие, чтобы в них, в их звуковом составе и сочетании усматривалась чудотворящая сила. Радуется дух христолюбца, когда узнает, что эффафа значит: «отверзись», и когда припомнит, что с этим словом отверзлись уста немого, — что талифа — куми значит: «девица встань», и что, услышав их, мертвая девица ожила и встала. Но вот — другого смысла и другой силы неведомые слова слышатся ему с Креста Христова. Разверзший немотствовавшие уста и возвративший жизнь умершей, — Сам умирает, Сам смыкает свои благоглаголивые уста. Предсмертные звуки некие исходят из них. Евангелисты не смеют коснуться их переводом и оставляют так, как им внимала безмолвная Голгофа.

Или, Или, лима савахфани… — глашал спасавший других и себя не могший, то есть не хотевший, спасти, Чудотворец. Произнося эти слова, объемлешься неодолимым страхом. В них слышится, в них чуется Сам Он, живый и присущий Христос, распятый, пригвожденный, стенающий, ищущий горьким воплем облегчить скорбь и муку несказанную. Или, Или, лима савахфани. — Плачевный голос сей расходился далеко, по незакрытой тогда окрестности «лобного места», но как будто не доходил именно туда, куда был направляем, — в небо. Тот, к Кому воссылалась напрасная мольба, казалось, не внимал Возлюбленному и Единородному. Ответа не было, — оставление продолжалось и смерть приблизилась… Мы, разумеющие искупительную силу Креста Христова, не будем вдаваться в объяснение ее; но страшные слова, раздававшиеся с него, запишем в сердцах своих пи-салом железным, по Пророку. Тайна Креста сего есть наша тайна — тайна всей жизни нашей.

Итак, доколе живем, да звучит в слух наш первая неуслышанная молитва христианская.

Или, Или, лима савахфани. — Из одних уст излетели эти жалобные звуки; но нет сомнения, им вторили еще двое уст. Оставление Богом Распятого было только началом нескончаемого ряда подобных Ему оставлений. Стояла при Кресте болезнующая Матерь Оставленного. Она не могла забыть обещанного Сыну Ее престола Давидова, воцарения Его в дому Иаковли во веки, и, может быть, до самого сего вопля все еще питала Себя надеждою, — вот случится или повторится одно из множества бывших на глазах Ее чудес, — и посрамит все жалкие козни врагов Его. Но, после сего всенародного исповедания Им своего бессилия, что оставалось делать Ей, как не вопиять: Или, Или, лима савахфани? Стоял при Кресте еще один, печальный паче других, — ибо паче иных любимый и приближенный — ученик Того, Кто не напрасно именовал Себя Сыном Божиим. Он представлял собою на страшном месте казни все общество Апостолов, которым также обещаны были престолы и суд над Израилем в новом царстве, имевшем еще при жизни их прийти в силу… И, вдруг, — всему конец! Еще не начинавшееся царство разбилось и рассыпалось у Креста сего с позором. Пророк велий, не слыханный от века Чудотворец, Христос, Сын Вышнего, является преступником, осужденным, распятым, напрасно взывающим, беспомощно умирающим… О, Или, Или, лима савахфани! — Ни что иное, как это, должен был восклицать, вслед за Учителем, и всякий, явный и потаенный ученик Его в то горестное время.

И преблагословенная Матерь, и возлюбленный ученик, и все общество Апостолов, вскоре, как известно, утешились. «Возрадовашася же ученицы, видевше Господа», — сказано о них; но то, что они перенесли и испытали, стало оттоле общим уделом всех верующих. Завещатель Завета Нового, как сам был преисполнен Божественных сил, так и всем своим даровал пречудную силу веры, которой должна была уступать и покоряться вся природа, и пречудную власть молитвы, которой почти всегда внимал сам Бог, и над всем сим — еще обещал Свое нескончаемое и непрестаемое присутствие и пребывание с ними. По сим обетованиям и дарованиям и слагали жизнь свою ревностные последователи Евангелия. Что же выходило? Несчетные сонмы мучеников, после величайших подвигов мужества, самопожертвования и всякого страдания, оканчивали обыкновенно тем, что беспомощно подклоняли выю свою под меч торжествующего насилия. Мученикам подражали подвижники благочестия, учители веры, предстоятели церквей, вожди народов, князи и судии земстин, юноши и девы, старцы с юношами, одним словом — все, призываемые Евангелием к вечному богохвалению, и все, более или менее застигаемые отчаивающими неудачами жизни, лишениями, болезнями, бедами, скорбями и всякими напастями, доводившими их до крестного вопля. И было так, и продолжается теперь все то же…. О, кто, кто не глашал, если не устами, то сердцем, скорбящим и сокрушенным: Или, Или, лима савахфани?

Отрешимся от частностей. Из единиц составляется целое, из верующих образуется Церковь, которую Апостол не обинуясь назвал Телом Христовым. Сей Церкви даны обетования вечной истины, вечной силы и вечной жизни, или жизненности. Но кому не известно, что в течение множества веков много раз Христова Церковь потрясалась в самых основаниях своих неразумием, мудрованием, заблуждением, превозношением, корыстью и всякою иною страстью? Целое волнующееся море ересей грозило когда-то потопить совсем ладию Христову — этот новый спасительный ковчег человечества. Волнение утихло потом. Много ущерба нанесло оно делу Христову. Целые общества христианские, целые народы христоименные отторглись от единства веры; зато, оставшиеся в ковчеге могли бы уже отселе безбедно плыть в пристань вечного покоя. Но вот вытекает из преисподних глубин, — камень претыкания и соблазна, именующий себя камнем веры, потому только, что он стоит твердо на своем месте и грозит увлечь за собою на дно морское всю Церковь. Вместо того чтобы обойти опасную мель, что делают бессоветные пловцы веры? Выбрасывают из ковчега Церкви одни за другими отеческие предания, вековые уставы, спасительные правила, все сокровища многолетней опытности, все примеры наилучшего жительства, выламывают самые существенные скрепы и связи ковчега и остаются затем с пустыми стенами. Корабль, конечно, всплывает; но кто скажет, что ему предстоит благополучное и долголетнее плавание? Уже отвсюду порывается на него противный ветр сомнения, сквозь все его пазы и спаи сочится разрушительная влага неверия, от всего в нем веет охлаждением, равнодушием и нравственным разленением, и червь незримый, но неусыпающий, точит весь остов… О, Кормчий, Кормчий! Или, Или лима савахфани. — Векую оставил ты дело рук своих? Твое малое стадо, обещавшее наполнить собою вселенную и действительно до сего дня все разрастающееся по лицу земли, перестает быть стадом, не хочет быть Твоим, оставляет — скажем прямее — отставляет Тебя, забывает Бога. Составляя последнюю единицу его, дерзаю возопить к Тебе у Креста Твоего: Или, Или, лима савахфани.

Что сказать еще, христолюбцы? Когда на ужасном сем (теперь благословенном) месте, — с позорного сего (а теперь всечестного и животворящего) древа смерти раздавались горестные слова беспомощного Страдальца: Или, Или, лима савахфани, — столько радовавшие книжников и фарисеев, видевших в них свое окончательное торжество, в то самое время раздиралась церковная завеса, земля колебалась и солнце меркло. Значит, Оставленный не был оставлен. Значит, внимание Внемлющего сведено было только с одного предмета на другой, значит, и в то время, как в виду наступающей смерти, Христос искал и не находил Бога помощника, Бог бе во Христе, мире примиряя Себе… Как было у Креста, так бывало потом, так теперь бывает и — верим — так пребудет до конца веков. И так, что бы ни случилось с верующим или обществом верующих или всею полнотою верных, и как бы горе ни подвигало немеющий язык наш к голгофскому воплю: Или, Или, лима савахфани, — пребудем верны настолько, чтобы не поддаться унынию и в минуту нечаяния свазать другие крестные слова: Отче, в руце Твои предаю дух мой.

Аминь.

Иерусалим, 15 апреля 1872 г.

Слово, произнесенное в Иерусалиме на Голгофе при обношении Плащаницы ночью 11 апреля 1875 г.

Место ужаса и отвращения! Место плача и страданий! Место проклятий и отчаяния. Еще ли раз совершается на тебе некий всенародный позор, каковыми прославилось твое печальное имя? Еще ли раз зловещий лобный холм служит сборищем толпы, не в меру любопытной, не вовремя сострадательной, не к месту учительной, кого-то высматривающей, чего-то выжидающей? Еще ли раз они — те же самые, памятные неистовые вопли нетерпения, злорадостные клики отмщения, робкие протесты сочувствия, тихие рыдания безнадежности и глухие, замирающие стоны одолеваемого бессилия возносятся у древа казни от многострадальной земли в бесчувственное небо?

Есть… толпа, есть и зрелище, и глашения, и шум, и движение, и теснота, и устремление одних паче других, — нечто сходственное с тем, что передает Евангелие, но вместе и совершенно отличное от него по предмету, по духу, по установлению. Не на зрелище убиваемого осужденника пришли мы спешно и тревожно, откуда кто попал, кто как мог и кто в чем был. Нет, совсем иное зрелище, зрелище оживления, подпавшего осуждению смерти, рода нашего у нас перед глазами. Мы долго собирались и готовились к нему. Мы составили торжественный ход для сего, — вышли навстречу ему облаченные, украшенные, с возженными светильниками в руках, с песнию в устах, с спокойствием в лице, с тишиною в сердце. Наши архиереи с книжники и старцы не глаголют друг другу, ругающеся Распятому: аще царь Израилев есть, да снидет ныне со Креста, а напротив благословляют Его царство и хвалятся Его Крестом. Наши князи, не блазнясь Его крайним истощанием и уничижением, спешат Его называть и величать Христом Божиим, избранным. Даже окружающие нас воины, не причастные ни нашим скорбям, ни нашим радостям, кажется, при первом слухе о жажде умирающего, в укор пресловутому имени римскому, поспешили бы подать Ему не оцет, с желчию смешен, а чистую освежающую воду. Даже те немалочисленные мимоходящии нашего времени, заносимые на Голгофу не избытком чувства и излишком досуга, которым по условиям их верования или безверия нет никакого дела до Голгофы и нашего на ней молитвенного собрания, и те, думаем, не стали бы кивать помавательно главами своими, увидав стольких других, склонивших головы свои у подножия крестного. Говорить ли еще о том, как вси сии несчетные пришедший народи на позор сей, видяще бывающая, или воображая бывшее, возвращаются отсюда на далекую отчизну, биюще перси своя, особенно же — наши жены, споследствовавшие издетства Христу своим христолюбивым сердцем не от близкой и малой Галилеи, а из-за сотен галилейских расстояний неизмеримой России.

Да! Времена другие, люди иные и действия инаковые, но времена — все те же. От их неустранимого и незаглушимого свидетельства не укроешься ничем. Лобное место все то же и все так же стоит перед нами — ужасное, плачевное и — дерзнем произнести — проклятое.

На языке, передавшем нам святую веру, Святая Голгофа и не именуется иначе, как ужасною. Мы знаем, или нудимся думать по крайней мере, что она долгое время была местом публичной казни иудеев. Мимо нее с трепетом, конечно, проходили некогда мирные граждане Иерусалима, а на ней едва ли кому приходило желание и поставить ногу. Если постороннему человеку место лобное внушало такой страх, то чем оно должно было казаться самому осужденному на смерть? Пример у нас перед глазами. Сам, прославивший, по слову пророческому, место ног своих, един имели бессмертие, припомните, как скорбел, и тужил, и ужасался, и как, вопиял горестно при мысли о ней: прискорбна есть душа моя до смерти! Но кто же не знает, слушатели-христолюбцы, что Христос был жертвою искупительною за весь род ваш и что вместо Него следовало нам идти на крест и умереть, как умер Он? Вот почему лобное место ужасно не вообще только как место казни, а ужасно оно и для каждого из нас, как место его собственной казни. Да будет же и пребудет с нами и в нас это спасительное и охранительное чувство трепетное всякий раз, как мы восходим на Голгофу и дерзаем стоять тут!

А кто сочтет те слезы, которые пролиты на всеплачевном месте сем в течение лет и столетий! Пройдем без внимания те, никому не дорогие слезы, которыми орошалось оно всякий раз, как совершалась тут смертная казнь, не всегда, конечно справедливая и заслуженная. Останавливаемся на том, что составило всесветную славу Голгофы. С воплем крепким и слезами, — по свидетельству Апостола, встречал свою кончину Господь Иисус. Где это было, — положительно сказать не можем. Евангелие не говорит прямо, чтобы Он плакал на Кресте, но кто не признает самого горького, безутешного плача душевного в сем болезненном взывании: «Боже мой! Боже мой, почто мя еси оставил?» Наконец, если бы у Сына Божия не оставалось места для слез человеческих на Кресте, под крестом они несомненно струились потоком из очей безутешной матери и ученика, его же любяше Иисус, а за тем и всех, конечно, знаемых Его, стоявших издалеча. С тех пор на достожалостном месте сем через целый ряд веков, можно сказать, беспрерывно лились людские слезы, слезы — умиления, покаяния, страдания, благодарения, прошения… Нужно ли напоминать, что стыд той вере и горе той душе, которые без слез приходят на Голгофу и в наше время?

У страшного и плачевного сего места распятия скорее всего припоминается знаменательное слово, или определение, Моисеева законодательства: Проклят от Бога всяк висяй на древе (Втор.21:23). Мало того ужаса, который несется с Креста, мало тех слез, которые вызывает он, — на нем лежит еще проклятие и проклятие Божие! Так что, по всей строгости закона божественного, в виду Креста надобно смолкнуть всякому голосу сердца, и смотрящий на него должен только клясть проклятого Богом. Это страшнее как бы уже самой смертной казни осужденника. Не иметь другого слова для умирающего, кроме проклятия!..

Но дерзнем ли судити; суды Господни? Да не будет! Значит, так нужно: клясть того, кто не заслужил, не взыскал, не оценил благословения. О, что сказать? Преднамеренное оставление Единородного на Кресте и предание Его на поругание всякому, кто смыслил умозаключать: Иные спасе, себе ли не спасет? — не есть ли прикровенное повторение того древнего приговора: Проклят от Бога висяй на древе? Ужасно. Но должно быть так. И оное оглушающее: уа, — не будет ли знаменовать собою только общий гул несшегося на Распятого всеродного проклятия? Тяжело и помыслить о том, что было и что значило. Но возвратимся к себе. Кого же, в самом деле, кляли в лице Осужденного ругатели? Кляли всех, начиная от себя до последнего из последних в рожденных женами, — всех, по ком был клятвою Распятый. Довольно сего. Итак, эту обремененную клятвами, преступную голову сколько можно менее поднимай, возлюбленный! Особенно старайся опускать ее здесь на лобном месте. Лобное место пусть будет для тебя местом лобного склонения во прах!

Но да простит нам святое, досточтимое и покланяемое место обозвание его ужасным, достоплачевным и… проклятым! Пусть оно зовется, как угодно, лишь бы оно подвигало всех, стоящих на нем, с одной стороны, глашать: воистину, Божий Сын бе сей, — а с другой — вопиять: помяни мя, Гоподи, егда приидеши во царствии Твоем.

Аминь.

Наставление говеющим по прочтении Великого Канона в Иерусалиме

Откуда начну плакати окаянного моего жития деяний? Вспомним, что так начал свою великую песнь о грехе и покаянии богомудрый писатель Великого Канона. Откуда начали бы и мы, в повторительное назидание себе, перебирать в памяти те лица, предметы и обстоятельства, по поводу которых плакал, — и нас возбуждал к плачу, — древний иерусалимлянин и, значит, наш временный согражданин, смолитвенник и спочитатель Святых мест? Можно назвать счастливым обстоятельством это сходство положений его и нашего. Выходя из тесного и теснящего богомысленный дух круга суеты городской на широкий простор Божией природы и свободы, юный Андрей, впоследствии знаменитый архиепископ критский, — носивший в бытность свою здесь скромное звание чтеца и нотария (по-нашему — записчика) патриаршего; может быть, на сих самых местах, за 1200 лет до нас, стоял, или сидел, и думал о временах, и для него уже давноминувших, скорбя, конечно, духом о несовершенствах избранного и, следовательно совершеннейшего из племен человеческих, и утешая себя, если уже ни чем другим, то хотя возможностию извлечь из них для себя урок.

А нам он сам уже — урок, да еще и не один! Прежде всего, встречая кого-нибудь тут незнакомого, невидного и незавидного, как говорится, убого одетого, по-видимому, без дела шатающегося по окрестностям Святого Града, — не уничижать его в сердце своем. Это первый урок. Ибо кто знает, кого мы видим перед собою из далекого будущего? Потом, подобно богомудрому юноше, и самим не терять времени даром и, бродя туда-сюда по нужде и без нужды, не спать, так сказать, умом, и еще менее — уноситься им в напрасные воспоминания своей собственной, неглубокой и часто совсем непоучительной древности, — из тесного круга родного дома, родного села, всего родного по плоти, а не по духу, а, напротив, раздумывать и рассуждать о многознаменательных случаях из жизни народа Божиего и всего человечества; ибо место это есть всесветное училище. Затем — третий урок — вдумываясь в них, стараться ставить себя на место всякого, о ком повествует древнее бытописание, и спрашивать себя: как бы мы сами поступили в том или другом случае? Ибо отчего так живо и очертательно выступает в Великом Каноне каждое упоминаемое лицо древнего мира? Оттого, что боголюбивый певец не смотрел на древность только как на занимательный, посторонний и, так сказать, от нечего делать, рассказ о чем-то давнем, а считал всех без исключения и праведников, и грешников ветхозаветных, своими близкими, состоящими в духовном родстве с собою от купели покаяния, если можно так выразиться, сам как бы находился на их месте и в их положении.

В самом деле, коснувшись, например, мысленно самого первого из грехопадений страстного рода нашего, певец немедленно возвращается к самому себе и говорит: «Воззрех на садовную красоту, и прельстихся умом.» И праотец Адам, и он тут же сливаются в одно. Не говорит он или не думает, что вот Адам и Ева взглянули на прекрасный плод и прельстились; нет, а вместе с ними, он и сам уже «Как бы простирает руку к запрещенному плоду, а оттого и заканчивает свой стих самоукорительными словами: и оттуду лежу наг и срамляюся. Не был он, конечно, наг, когда говорил это, но, очевидно, воображал себя, подобно праотцам, обнаженным и от живого сознания наготы стыдился. Заговорит ли он еще, например, об Аврааме пришельце, бежавшем от греха с родины на чужбину, — точно видишь его самого тут, оставившего родной ему Дамаск, когда ему минуло не 75, как Аврааму, а только 14 лет, и бегущего в землю, точащую присноживотное нетление. Свойство тонкого ума, чистого сердца и смиренного духа — не говорить о себе много и ясно, но предоставлять другому угадывать всю полноту исповедующейся души под кратким и как бы ненамеренным выражением. Сего произволению подражай, — заключает он, просто и совсем, по-видимому, не содержательно. Но какая глубина и сила скрывается в слове «произволение»! Кто заставил Авраама уйти из идолопоклоннического Харрана в эти, тогда еще пустевшие, места? Бог, отвечает Писание. Следовательно, уже — не одно произволение. А ему, избранному сосуду дарований Божиих, кто подсказал уйти, еще в расцвете жизни, от искушений шумной и блестящей городской жизни на пустынные горы эти? Одно произволение. Не ошибаясь можно бы сказать, что он чуть только помыслил об Аврааме, как уже стал Авраамом! Такая близость и применчивость славного писателя и отца Церкви (св. Андрея Критского) к положениям исторических лиц священного бытописания да послужит примером для нас, только что окончивших свое четырехдневное, так сказать, пребывание в школе своего мудрого наставника. Пусть бы ни одно событие, лицо, место и обстоятельство Ветхого Завета и Нового Писания, упомянутое в Великом Каноне, не прошло по сознанию нашему, не затронувши его. Дадим этот справедливый обет в честь такого редкого учителя, как Андрей премудрый, пастырей изряднейший, вселенный молитвенник, покаяния таинник преизрядный, отеческая похвала и преподобных слава.

Из многого множества приведенных в Великом Каноне назидательных примеров греха и покаяния, нераскаянности и наказания, безнаказанности и погибели, мы остановимся только на двух-трех, если не самых разительных то наиболее близких нам по своему местопроисхождению. Обитаемый нами Иерусалим стал известен и славен уже тогда, как мир ветхозаветный просуществовал более двух третей своего, указанного Богом, срока. Преславное и прелюбезное всему человечеству имя просияло уже при царе Давиде. Но пусть, согласно древнему предположению, Иерусалим будет одно и то же с древнейшим городом Салимом. Нам дает это случай пленить мысль свою одним самым высоким и досточтимым образом древности — царем и вместе священником Мелхиседеком. Его рода и племени, таинственного имени и столько же таинственного царства, а главное, его дозаветного священства никто не объяснил из древних. Еще менее можем объяснить его мы теперь. По сей безвестности Великий Канон называет Мелхиседека подобием Христа, также священника и царя, без рода и отечества, а затем и подобием или образцом мирского жития в человецех, и внушает подражать ему. Но в чем подражать? Не в царстве и священстве, еще менее — безродстве, конечно. Все, чем прославил себя таинственный «царь правды», заключалось в сделанной им торжественной встрече Аврааму, после победы сего над пятью царями иноплеменными. Мелхиседек встретил его с хлебом и вином, причем благословил Авраама во имя Бога и прославил Бога за имя Авраама. Только и всего. Что же нам приходится делать в подражание древнейшему согражданину нашему? Очевидно, что благословлять… не священническим благословением, на которое надобно иметь право, а присным языку и сердцу благим словом — всякому и о всяком и, прежде всего, Богу и о Боге. Благое слово! Как оно прилично всем нам, добрым христианам, и как оно особенно пристало (и отставать никогда не должно) нам, умиленным и сокрушенным странникам и поклонникам Святых мест! Что нам делать здесь, как не благословлять Бога за людей и людей ради Бога? Умиленный человек не разбирает, кто пред ним стоит, и что у него на душе, а, считая всякого другого таким же благим, как он сам, износит ему из благого сокровища сердца своего одно благо. Другого ничего и нет у него. Братия христолюбцы так ли? А пересуды? А злословие? А клеветы? А недоброжелательство всякого рода? Жалобы, распри, мщение, ожесточение? Что это за явления, встречаемые зачастую на стогнах Святого Града и в пределех его? Что они знаменуют собою? Во всяком случае — не подобие Мелхиседека — Христова подобия!

За «царем мира» прямо выступает пред нами уже в настоящем смысле слова царь Салимский, или Иерусалимский, — Давид, которого не обинуясь можно назвать, в соответствие «царю мира», — «царем молитвы». Близкое от младенчества всем нам имя царя Давида, видно, ближе других было и писателю Великого Канона. Он пять раз возвращался к нему. Да иначе и быть не могло. Когда дело идет о согрешении и о покаянии, как бы само собою невольно возникает в памяти это светлое имя. Оно вопиет собою о крайней слабости духа, сопровождаемой, как большею частию бывает, упрямою волею, изворотливым умом и тупым сердцем. Столько вдруг открываем недостатков в дорогом всем нам и досточтимом образе: позволительно ли это? Но, своим покаянным псалмом, известным всему христианскому миру, так сказать, наизусть, богоотец Давид сам как бы приглашает всякого судить о нем и, как говорится, казниться им. Не будем пересказывать всем известного увлечения его, как назвали бы в наше, подчас не в меру снисходительное время его неоправдываемый проступок. Взамен того, по указанному выше совету, поставим себя на место согрешившего царя. Сделать же это нетрудно. Место, где он жил и откуда смотрел на соблазнивший его предмет (более или менее га-дательно, конечно), указывается в Иерусалиме. Итак, что бы мы сделали, если бы, подобно ему, гуляя по террасе своего дома или инде где, увидели то, что представилось ему? Думаем, что сейчас же отвернулись бы от соблазняющего предмета и употребили бы все старание, чтоб забыть о нем, занявшись чем-нибудь другим. В подобных случаях дорога всегда первая минута, которою у нас зовут роковою. Она решает ход всего дела, и не одного дела, а целого ряда дел, — часто всей судьбы человека, — самой жизни его; нет ничего легче слабодушному человеку, как поддаться первому искусительному впечатлению. А поддавшись, не освободишься от него уже ничем, вроме всесильной помощи Божией. И чем властнее мы, увлекающиеся, тем решительнее и безвозвратнее становимся рабами одолевшего нас помысла. Куда деваются совесть, стыд, страх, ум — наконец? Все приносится в жертву неизвестно чему и неизвестно почему. Давид, исчезавший, так сказать, в чувстве приверженности к Богу, теперь забывает о Боге — мздовоздаятеле! Он воображает себя уже всемогущим, как бы единственным на земле, и с спокойною совестию умышляет погубить человека, ставшего ему помехой, и — как? — так, чтобы никто не догадался о сем, ни сам тот несчастный, ни — решимся договорить — сам Бог! Вот к чему ведет первый, неостановленный шаг! Горько подумать. Но… О сугубом грехе покаянии сугубо показа абие Давид. Само же ты еще лукавнейшия дела соделала еси, душе, и — не покаялася Богу. — Так заключил свой стих о Давиде священнописец. Полезно и нам повторить то же, чтобы не вообразить себя и в самом деле пригодными судиями нашего ежедневного или и ежечасного учителя покаяния. Иерусалим видел еще и другую слабость пророка-царя. У него был сын, безмерно любимый. Не сомневаемся, что кроме сыновства, у отца много было и других причин любить его. Тем жалостнее становится печальная судьба обоих любящих. Сын мог быть хорошим человеком, но отеческая потачка сгубила его. То же слабодушие обратило привязанность в поклонение, чуть не обожание. Как в Боге немыслимо никакое несовершенство, так не хотел видеть его и в своем Авессаломе ослепленный родитель. А несовершенства между тем росли со дня на день до того, что поворот к лучшему оказался невозможен для сына. Кончается дело тем, что испорченный любимец бесчестит отца и в доме, и всенародно, возмущается против него, лишает его престола, изгоняет и преследует на смерть. Не поверил бы всему этому, если бы действительно не происходило так. А когда преступный сын понес достойную зверства своего казнь, отец неутешно рыдал о нем. Рыдание, как и прежнее ласкание, — оба напрасные и безвременные, говорят нам все о той же бездне, из которой нет выхода слабодушному. А так как слабых душ вообще больше, чем сильных, то не сочтем лишним взять урок и у ненаучившегося ничему доброму Авессалома. Отцы и матери! Памятник печальных дел и свойств недоброго сына здесь у всех на виду. Если у вас или у детей ваших или у ваших близких и знакомых заприметится там где-нибудь, на необъятном пространстве России, подрастающий Авессалом, памятию Иерусалима да подвигнетесь вы к тому, чтобы не дать ему дорасти до зверя, на естество (против природы) восставша.

Темный образ Авессалома дает видеть за собою во всем блеске лик другого сына Давидова — преславного Соломона. Если Давид основал, то Соломон возвеличил Иерусалим. Прославился же он тем, что был премудр и что воздвиг храм Богу в Иерусалиме. Бог видимым знамением, как было во времена Авраама и Моисея, явил свое благоволение к здателю; это уже одно показывает, что за человек был Соломон. Он родился после грехопадения родителя, был сын покаяния, так сказать, воспитался в правилах строгого благочестия и в страхе Божием, «бысть, — скажем словами Писания, — вождь всех царей от реки Ефрата до предел египетских» (2 Пар.9:26). Но, царствуя мудро и славно над другими, Соломон не сумел царить над собою. Подданные ума его — сердечные пожелания — взяли верх над ним, и рачитель премудрости под конец жизни своей превратился, по слову Великого Канона, в рачителя блудных жен и отступил от Бога! Страшно подумать. Он, чудный благодати премудрости исполненный, объюродел, забыл все и стал поклоняться идолам, потому что им кланялись его жены! Когда вы, идучи по трогательной памяти «потоку Кедрскому», спускаетесь к Силоаму, по левую руку у вас возвышается гора, от времен Соломона зовомая «горою Соблазна». Там ослепленный мудрец соблазнял народ израильский жертвоприношениями идолам, — в виду им же воздвигнутого храма истинному Богу! Что же? Сказать ли при этом: мудрые, берегитесь стать безумными, державные — рабами неключимыми, славные — позорными, писатели и учители народные — бичами народа и старцы, убеленные сединами, — посмешищем детей?.. Отложи грехи поне на старость, говорит чьей-то душе песнописец. И нужно ли договаривать: чьей?..

Древо не благо не замедлило сотворить плоды злы.

Славное извне царство Соломоново, как надобно думать, не было образцом благосостояния внутри. Рачитель несчетных жен не мог быть рачителем довольства народного и обременял людей налогами. Сыну и преемнику его пришлось горько расплатиться за погрешность отца. Третий царь иерусалимский, Ровоам, при самом вступлении на престол, столкнулся с подавленною волею народною и бедственно вышел из борьбы с нею. Кому неизвестно, как происходило дело? Юный властитель земли сей, на заявление народное, обещал подумать в течение трех дней. Прекрасное решение! Видно, что то был сын премудрого. Он немедленно созвал совет из старейшин, служивших верой и правдой отцу его. Но, вслед за их мудрым внушением, обратился еще за таковым же к своим молодым сверстникам и совоспитанникам. Легко предвидеть, что за решение должно было выйти из голов юных, отуманенных чадом славы, или хотя одной молвы, хотя одной новости. От 12 частей Давидова царства осталось за юным государем, вследствие советов незрелых, только две! Обращались мы выше к отцам и матерям, обращались к старцам, умаляющимся умом. Обратиться ественно теперь к «головам юным», которые «теплые» люди удостаивают еще именем «горячих». Иерусалим много раз их носил на себе, носил и тогда, когда у него не было ни царя, ни жреца, ни судий, ни пророка, и когда дело шло о потере не 10 из 12, а всего, что держали неискусные руки… Но не нам учить Иерусалим. Мы собрались сюда учиться у него. Случаев, подобных Ровоамову неудачному совещанию со старыми и юными, не искать стать во всех слоях общественной и домашней жизни. Итак, кого Бог призвал управлять хоть чем-нибудь на свете, тому необходимо взять урок и у третьего царя иерусалимского, чтобы не повторить его печальной ошибки.

Из потомства Давидова, царствовавшего в Иерусалиме, еще могли бы мы привести в назидание себе несколько поучительных имен. Несмотря на то что им досталась в обладание только шестая доля древнего царства, престол их был силен и славен паче престола отпадших 10 колен. Причиною сего, как объясняет Святое Писание, были личные заслуги пред Богом Давида и особенное благоволение Божие к Иерусалиму, «Иерусалима ради града, его же избрах Себе от всех колен израильских» (2 Пар.12:13; 3 Цар.11:32), на положение имени моему тамо (3 Цар.11:36). — Так объясняет причину сам Бог. Посему в общем ходе ветхозаветной жизни уже не важно было — царствовали ли здесь благочестивые венценосцы, каковы: Аса, Иосафат, Езекия и Иосия, или вероотступники, вроде Охозии с Озией, Ахаза с Иоахазом. Великий Канон мало занимается ими, и если упоминает о ком-нибудь из них, то только по соприкосновенности с ними великих Пророков Божиих: Илии, Елисея, Исайи, Иеремии. Как будто и существовали они только ради избранника Божия — Иерусалима, на котором положено имя Господне — неизгладимое, вечное. Вещественно Святой Град неоднократно, в течение веков, почти исчезал с лица земли; но в общем убеждении человечества не переставал существовать ни на одно мгновение. И счастливою, и злополучною судьбою своею он равно действовал постоянно и неизменно на сердца верующих, как не действует ничто другое на свете, и, конечно, главнее всего — направляя их к спасительному покаянию. Действовал же наиболее путем жаления, умиления, сокрушения, так как, по особому смотрению Божию, редко можно было восторгнуться от радости, вспомнивши Иерусалим. Уходя вместе с богомудрым писателем и наставником нашим из пределов ветхозаветных указаний, унесем, на память себе, его душеполезный совет: подражай его плачевному житию и спасешися.

Из девяти песней Великого Канона только одна последняя посвящена писателем памяти новозаветных лиц и событий, да и те все средоточатся около одного и того же образа и подобия души боголюбивой — Христа вочеловечившегося, плоти нашей приобщавшегося, и вся, елика суть естества, хотением исполнившего, греха кроме. Будем верны и мы духу песнописца, — не распространимся об указаниях Нового Писания, вводящих душу ко умилению. Евангелие говорит нам о них ежедневно, и все они нам известны, так сказать, наперечет. Разбойники и блудницы, фарисеи и мытари, и прелюбодеивающиеся, и весь сонм грешников, предвосхищающий царствие Божие у праведников буквы законной, — стоят у всех перед глазами. Расслабленный, кровоточивая, хананея, самаряныня, юноша умерший, сотнич отрок, Иаирова дщерь, беснующиеся, прокаженные, слепые, хромые, глухие, немые, ничащие низу: не знакомые ли это все наши от дней раннего детства? Это уже не примеры только нам, а как бы мы сами, — те же Христовы слушатели, спутники, собеседники, — каждый с своим недугом, с своим горем, своим помыслом, мольбою и надеждою, — ах, лишь бы только не с своим требованием, не с укором, не с сомнением и — всего хуже — не с отрицанием. В Великом Каноне упоминаются Закхей, Симон Фарисей, сестры Лазаря, Марфа и Мария, — люди, если и сомневавшиеся и возражавшие, то все же глубоко верующие. А нет там ни Каиафы-христоборца, ни Пилата-христоубийцы, ни Иуды-христопродавца. Явный знак, что о них даже и вспомнить не стоит сердцу кающемуся.

Взамен того, ярко блестит в святых песнях Христов светильник, благодати Предтеча, горлица пустыннолюбная, глас вопиющего, проповедующий покаяние. На утренний, пробуждающий свет его глядел бы и не нагляделся всю жизнь!

Каждую из своих девяти песней богомудрый «покаяния учитель» заключает ублажением самого светлого и чистого и дорогого из образов новозаветных — избранного и предуставленного от вечности в посредство между Божеством и человечеством, — Богородительницы пречистой, естеством Девы, нетленной, безмужной, Владычицы чистой, единой всепетой, престола Господня, надежды и предстательства и матери жизни нашей. Сколько в словах этих любви, веры, радости и богословствующей мысли у человека Божия! И все это нам свои, родные звуки! Под их утешающее напевание мы и родились, и крестились, и воспитались, и живем, и движемся, и есмы. Они же нам слышатся и здесь, сопутствуя нам в наших любимых странствованиях в Горнюю, в Вифлеем, в Гефсиманию, — всюду, где только воображению нашему дан повод видеть Ее тихий, как свет вечерний, и поистине чудный и, если бы мы дерзнули так выразиться, — ненаглядный облик. От них, как от света тени, бегут в глубокую подзаконную древность и все, вызванные Великим Каноном и нашим словом, примраченные черты, затмевающие желанный образ богоотца Давида, со всем его полуясным, полумрачным потомством, закончившимся неожиданно, может быть, для него самого такою яркою и лучезарною звездою небесною! При Ее только искупительном и очистительном светении и стало возможным прославляемое и поклоняемое чудо из чудес — бессеменного зачатия рождество несказанное.

Аминь.

Иерусалим, 19 февраля 1876 г.

Слово, произнесенное в Иерусалиме на Святой Голгофе при обношении Плащаницы ночью 2 апреля 1876 г.

Не судих ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа, и сего — распята (1 Кор.2:2.).

Кто говорит подобным образом? Кому? Зачем? Даже у Креста Христова, даже говоря о Распятом на нем Христе, необходимо по духу времени, в которое живем, прежде всего ответить на предложенные вопросы. Говорит таким образом учитель языков, Апостол Павел. Говорит христианам именитого города, славного на весь древний мир богатством, просвещением и гражданскою жизнию. Говорит — по поводу дошедших до него слухов о разных рвениях коринеян; рвения же эти происходили от того, что одни считали себя учениками одного, другие другого проповедника веры Христовой, как бы забывая о самом Христе. Причина же подобного разделения, как можно гадать по самым словам Апостола, заключалась в препретельных человеческия премудрости словесех, имевшей такое непомерное значение в древнем мире. Надобно думать, та же страсть словопрепирательства начинала у них иметь место и в изложении простого и прямого, строго определенного учения христианского, что давало повод не быть им о том же разумении и в той же мысли относительно апостольской проповеди. Сей мнимой премудрости Апостол придавал такое значение, что боялся, как бы не упразднился ею самый Крест Христов.

Не в премудрости слова, да не упразднится Крест Христов… Таково было первое выступление Евангелия в мир язычества! На стороне последнего стояла и грозила премудрость. Что же было на стороне первого? Буйство или юродство или — еще резче — безумие крестной проповеди, как не обинуясь утверждает Апостол. Но это юродство спасало, а та мудрость губила человека. Оттого всемирный наставник и нашел нужным сказать в слух мудрых: «не судих ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа, и сего — распята». — Произнесть это значило, конечно, посмеяться в лицо премудрости. Но она вынесла бы еще и не то. Она не была тогда ни широка, ни глубока, ни многостороння, ни настолько упорна и заносчива, чтобы не посмел предстать пред нею во всей своей простоте и наготе и прибавим — недоброй славе — Крест Христов. Совсем иное дело — теперь. У Креста Господня не стыдно и не страшно признаться в том. «Человеческая» мудрость в наши дни уже как бы не находит границ себе и в высоту, и в глубину, и во всестороннюю широту. Она приобрела себе устойчивость, крепость и даже власть, о каких понятия не имел древний мир. Если не на все, то на большую часть того, чем хвалилась простосердечная мудрость древних, наша — нынешняя — смотрит уже как на неудачную попытку ума, игру воображения, мечту сердца, недоразумение, заблуждение… А Крест? Он и доселе не изменился ни в чем. Одиноко, молчаливо, просто и строго, не напрашиваясь и не уклоняясь, не грозя и не трепеща, стоит он пред лицом всего света — буий, немощный, худородный, уничиженный и как бы совсем не сущий, по Апостолу (1 Кор 1). Смотря на него из нашего времени (признающего его острословно только надгробным памятником минувшего), можно ли еще и теперь, как в дни Апостола, сказать современным коринфянам: не судих ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа, и сего — распята?

Кресте Господень! Ты сам своим существованием отвещай совопросникам века сего на сей, по их мнению, жизненный для тебя, вопрос. Крестоносные братие! С сего святейшего места восемнадцать веков уже неумолкаемо глашатается свидетельство Божие. Приходили сюда, если не стопами, то испытующим помыслом, несчетные миллионы ведцев человеческой премудрости, и всем оно возвещало не ино что, точию Иисуса Христа. Пройдут и еще и еще веки под звуками той же самой немногословной беседы. Жалкие былинки, еще менее — пылинки ничтожные, мы унесемся дуновением смерти во всепожирающую бездну вечности. Ни дел наших, ни слов, ни мыслей не останется, ни следов, ни памяти. Будет стоять по-прежнему один Крест. Мы ли потому дерзнем что-либо кому-либо сказать от него и во имя его кроме того, что сказал нам учитель: «Не судих ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа? — Точию Иисуса Христа, изрекшего: Се есть живот вечный, да знают Тебе единого истинного Бога и, его же послал еси, Иисуса Христа» (Ин.17:3). Таково преимущество внушаемого нам ведения Иисуса Христа — жизнь вечная! Ввиду только что упомянутой нами всепожирающей вечности, кому не покажется счастием, которому нет цены и имени, — жизнь вечная? Итак, потщися, возлюбленный, Христа ведети, и — будь покоен — будешь, будешь жить вечно. Что подобного даст или пообещается дать всякое другое ведение? Ничего. Даст, пожалуй, довольство, удобство жизни, хлеб, дело, знание, истину (Пилатову) — блага неотрицаемые, но затем — все та же остается непроглядная темнота вечности, без жизни вечной. — Точию Иисуса Христа, — в Отчем дому Которого обители многи суть, — вечные кровы, ожидающие от восток и запад (Мф8: 11) сынов царствия, ибо сказано: Идеже есмь Аз, ту и слуга Мой будет. Слышиши ли, рабе Господень, благий и верный, что речет дому владыка? Живот вечный есть, потому только продолжение бытия, а жизнь со Христом, — наслаждение благами, их же око не виде и ухо не слыша и сердце человеческое не гадало и никакая мудрость человеческая не чаяла. Итак, лучше Его ведети, чем тысячу вещей, не к Нему ведущих, или — еще хуже — отводящих от Него. — Точию Иисуса Христа — таинственного обручника души нашей, сообщающего свое бессмертное существо естеству человеческому и глашающего всем, имеющим уши слышати: Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь имать живот вечный, и Аз воскрешу его в последний день (Ин.6:54), — подобно тому, как сам Он воскрес в прерадостную и всепразднственную ночь, быв начаток умерших (Кол.1:18). Живот вечный, значит, кроме того есть возвращение к жизни — той же самой, но в обновленном виде, в усовершенном свойстве, — нестареемой, беспечальной и всесвободной. После всего сказанного ужели не можем — как бы не имеем права — и мы, спустя 18 веков после Апостола, повторить невозбранно и непостыдно слова его: не судих ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа?

Но…. напрасно было бы думать, что у Креста сего есть место одному нашему слову. Упомянутая нами премудрость слова (она же премудрость плоти, премудрость века, премудрость человеческая….) не только не молчит, но и готова вам замкнуть уста от целого сонма наук, — она говорит: мы не знаем Креста. Под наши приемы исследования он не подходит, с нашей точки зрения, он не виден, по нашим началам мирозрительным он не нужен… Не убоимся ополчения вооруженной мудрости против Креста Христова. Скажем: и хорошо делают науки, что не знают его. Если бы они занялись им, они не поняли бы его и помешали бы своему делу. Выражение «точию Иисуса Христа»… не затрагивает вмале полезного, телесного обучения и не исключает стихийных наук. Апостол сам был питомец их и ведал мудрость своего времени в совершенстве, и ее пособием пользовался, когда богословствовал. «Точию Иисуса Христа» значило, что ни Павел, ни Аполлос, ни Кифа ничего не проповедуют кроме Его одного, и нет повода расходиться из-за их проповеди никому; мудрость человеческую слова эти оставляют в стороне. Если она окажется споспешницей Христа и Креста, ей же лучше. Если же не сойдется ни с Христом, еще менее — с Крестом, пусть потрудится заменить их. Только пусть и она, с своей стороны, ничтоже ино ведает, точию… свой предмет, прямой и единственный, и пусть удержится от любимой замашки своей считать Крест Христов помехою себе. О, дорого купленные и опасливо сокровиществованные науки! С сей всемирной кафедры боговедения напоминаем вам крепкую заботу, знавшего и любившего вас, Апостола: да не упразднится. Крест Христов. Берегите его. Такого неоцененного и незаменимого сокровища человечество не дождется другого. Проникая в глубину земли и неба, не говорите с потерявшимся от горя и страха учеником: Не знаю сего человека! Вы должны знать сего «Человека». Когда Он предал дух свой на Кресте, земная утроба вострепетала и светило неба померкло… Открывая, взвешивая и сопоставляя непреложные законы наблюдаемого бытия, не говорите: других нет и быть не может! Тот, кто умер здесь на Кресте — по общему закону земнородных, через три дня ходил по земле видимый и исчезающий, ведомый и неузнаваемый, вкушающий и говорящий… Мы могли бы сказать, что ведущий не ино что, точию Иисуса Христа… ведает нечто более, чем вся премудростъ человеческая.

Слушатели христолюбцы! Слышится нам, как бы уже давно возражающий, голос сердца вашего: Что нам за дело до той или другой мудрости, и до всякой науки, на месте сем, где не мудрствовали, а сокрушались когда-то и плакали верующие души, где не учились ведению, а творили, чего не ведят, неверующие руки? — Ничто так не свойственно, в самом деле, месту сему, как безмолвные вера и молитва, которыми так богато настоящее собрание наше. Но из-за стен и сводов тесного сего святилища нам зрится беспредельная вселенная, и из-за скученной толпы богомольцев — целое человечество, в сей день и в сей час устремляющее свой мысленный взор к лобному месту. В том, безмерно великом и неизмеримо далеком, множестве внемлющих проповеди крестной есть место слову обо всем и преимущественно — о заповеди Апостола ведети точию Иисуса Христа, и сего — распята. Но возвратимся к себе. Не к нашим ли благим и умиленным сердцам как бы прямо направлено дополнительное слово Апостола: и сего распята? В течение последних сих дней Святая Церковь знакомила нас с жизнию Христовою по изложению всех четырех евангелистов. И без того впитавшие в себя со млеком матерним ведение Христа, мы, прослушав сказания очевидцев Его о Нем, повторительно, так сказать, ознакомились с Ним и тем похвалиться, что ведаем Его — ведаем и младенцем, и отроком двенадцатилетним, и учителем, и чудотворцем, и немощным путником, и сияющим славою Божества на Фаворе, радующимся, плачущим, милосердующим… Блаженны мы за все это. Господь ублажил тех, которые видели Его. А наше живое и просветленное верою ведение почти не различно от видения. Но иначе несколько желает, чтоб мы видели Христа, учитель языков, ближе всех учеников Христовых подходивший к нашему положению. «Не судих, — говорит Он, — ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа, и сего — распята». Нам же, удостоенным редкой чести и великого счастия стоять на самом лобном месте, как бы иначе и нельзя ведети Иисуса Христа, точию распята. Подумай же, душа умиленная, что значит быть распятым. Не на изображение, слабое и бесчувственное, смотри. Впери взор в бывшую действительность, плачевную и ужасную, — в смерть, которую сама песнь церковная зовет «безобразною». Какие страдания телесные! Какой позор! Какая обида! Какое озлобление в сердце! Какая безнадежность в мысли! Одного чего-нибудь подобного довольно было, чтобы сделать муку нестерпимою. А тут был напор всего вместе. Присоедините к тому: приближенные разбежались или прячутся где-нибудь вдали и плачут безутешно; враги подступают к самому месту казни и злорадостно смеются в глаза; наконец, праздная толпа равнодушно дожидается увидеть любопытную для нее минуту смерти…. О, надобно быть не человеком, чтобы переносить все это. Скажем же: переносивший, точно, и не был простой человек. Но, говоря это, мы касаемся самой сущности смысла слов апостольских и затем отказываемся передать то, что заключает в себе самого глубокого ведение Иисуса Христа и сего — распята. Надобно стать и человеком и Богом вместе, чтобы понимать всю тайну Креста, — человеком, сознающим свое беспомощное божество, — Богом, испытывающим страшливое чувство своего человечества! Здесь — объяснение того, отчего Распятый с воплем крепким и со слезами (Евр 5:7) взывал в слух земли и неба заведомо — напрасно: Боже мой! Боже мой! Векую мя еси оставил? Братия христиане! Нужно ли мудрым о Христе (1 Кор.4:10), обучена имущим чувствия (Евр.5:14), напоминать, что ведение Иисуса Христа и сего — распята бесцельно и бесплодно, как и всякое ведение, если остается в одном уме? Христови сораспяхся (Гал.2:19), — говорит наш учитель, подобно нам не видевший ни Креста, ни распятия и веровавший в Распятого на Кресте. Вот к чему должна приводить ведение вера! Сораспятие же не есть простое сострадание Распятому. Нет! Гораздо более сего. «Христови сораспяхся, — говорит Апостол, и — не ктому живу аз, но живет во мне Христос». Отстраняется и как бы совсем упраздняется собственная жизнь человека, и начинается в ней жизнь Христова. О, как много, как не по силам нашим! Но зато никакая мудрость и ни одна наука, ни плоть, ни мир, ни угроза, ни приманка, ни высота, ни глубина, ни настоящее, ни грядущее, ничто тогда не сняло бы нас, сораспятых Христу, с Его и нашего Креста, а в неотразимый и неумолимый последний день, в виду занесенной на нас косы смертной, и наши уста изнесли бы тогда непостыдный лепет: Отче! в руце твои предаю дух мой.

Аминь.

Совершишася! Слово, произнесенное на Святой Голгофе в Иерусалиме в Великий Пяток вечером обношении Плащаницы 15 апреля 1883 г.

По установившемуся веками обычаю людскому, есть праздники у отдельных лиц, у обществ, у мест и заведений, у народов, у целых стран, возобновляющиеся ежегодно по течению годичного круга времени. Такой праздник есть и у Всемирной Голгофы, — святейшего места, которое мы попираем в настоящие минуты своими грешными стопами. Сей праздник есть горестный и страшный, но вместе спасительный и блаженнотворный, день искупительной кончины Господа нашего Иисуса Христа, предавшего здесь на древе крестном в руки Отца Своего божественный дух. Принято, в силу того же векового обычая людского, на подобных празднованиях быть стечению людей, которым близко и дорого празднуемое обстоятельство, и всякого рода излияниям обдержащих ликующую душу чувств, всего же более — пению, чтению и назидательному беседованию. И первое, и второе вы, усердные праздниколюбцы, слышали в предшествовавшие минуты. Наступила череда и праздничного беседования. Но как дерзнуть отверзти слабые и нечистые уста там, где их сомкнул навсегда в смертном истощении сам Бог-Слово, изрекши всетаинственный глагол: «совершишася», над которым вся последовательность родов христианских во все прожитые ими девятнадцать веков задумывалась богословственно, как над заключительным словом, последним пунктом, как говорится на деловом языке, оставленного Богочеловеком посмертного завещания!

По детской привязанности верующего сердца к Начальнику и Совершителю веры нашей, желалось бы и сие всевещее слово Слова Божия услышать в тех самых звуках, в какие облеклось оно, исходя из пречистых уст Заветодавца, как другие приснопамятные изречения Его, сохраненные нам в утешение наше Евангелием: эффафа; талифа — куми! или как тут же, жалостно и для слышавших блазненно произнесенная, безнадежная мольба: Элои, Элои! лима савахфани! Но самослышец евангелист ограничился передачею нам его в переводе на первенствующий того времени язык христолюбивой Европы глаголом. Мы, едва ли не последние из веровавших в таинство Голгофы населителей миродержавной части света, заимствовали оное уже готовым у предваривших нас пред Господом, единокровных наших, в глагольной форме: совершишася, а следовало бы, по духу языка нашего сказать проще и выразительнее: конец всему! порешено, завершено, кончено!

Что же такое кончено, христолюбивые слушатели?

Прежде всего, глубже, ближе и прямее к делу Христову кончено то, что в Совете предвечном довременно начато и в последок дний явлено таинством воплощения Бога-Слова, т. е. временное пребывание Творца всяческих не только с людьми, не только в людях, айв образе одного из смертного рода их. Великое паче ума и слова, от века утаенное и ангелом несведомое, таинство сие — было бы неумеренным притязанием с нашей стороны сказать, что нам совершенно ясно и во всей своей глубине и обширности понятно. Мы настолько введены в разумение его, насколько оно причастие нашему человечеству, — вызвано его судьбами, заправляемыми божественным Промыслом творческой руки с первого дня появления нашего на планете. Не зная в точности ничего, что за пределами обитаемого нами мира, ни — хотя гадательно — отношения своего к целокупности творений Божиих, мы по необходимости в деле, законченном Крестом сим, видим только одну нашу земную или еще частнее — землебытную его сторону, — одну прожитую человечеством последовательность времени, зовомую на языке богословов Ветхим Заветом, в которой есть засвидетельствованный древнейшими памятями человеческими акт «несамобытного» появления на лице земли существа богоподобного, смыслящего, глаголивого (Иов.38:14), записан краткосрочный промежуток блаженного бытия его среди блаженной природы, и затем — долгий, долгий период его изгнаннического скитания по терноносной и волчцеродной поверхности земной, во всевозможных преступных уклонениях его богоподобной свободы от божественного правила жизни, закона, ко всему, что обманчиво представлялось (точнее же — подставлялось) его помраченному разуму за лучшее, за… яко Божие! Сей гибельный разлад духовного существа нашего или грех, обрекший нас на смерть, и был по учению святой Веры нашей причиною всего дела Сына Божия, или Христа, на земле, от бессеменного зачатия Его во чреве Девы до бесстрастного (по божеству), смертного ис-тощания на Кресте, где оно и было кончено. Вся совокупность учения христианского об «искуплении», о «примирении», о «спасении» рода человеческого Крестною Жертвою так известна всякому, что более сего мы и не простремся своим словом о ней. Кончено время Ветхого Завета, сказали мы. Ветхий Завет есть попреимуществу завет еврейский. Ветхим назван он по отношению к последовавшему за ним Новому, Заветом — по завещанному, или клятвенно обещанному правилу отношений между потомством «друга Божия» Авраама и Богом. Для вас — новозаветцев — ветхим он невозбранно может быть представляем в том самом смысле, в каком ветшает, например, носимая нами одежда частию от воздействия на нее всепоедающего времени, но более — от употребления ее нами, от ношения. Ветхий Завет износился, христоименные слушатели, избранным для него «народом Божиим», измялся, истерся, изорвался… стал всем, чем знаменует себя изветшание. Носители боготканной одежды были, или под конец стали, люди с большими и многими недостатками, засвидетельствованными всем Священным Писанием и преимущественно — Евангелием. Перечислим главнейшие из недостатков. Первый: прежде всего, то был народ с безмерным и отталкивающим племенным самолюбием, по которому им как бы исключалось из общечеловеческой семьи все, что не было равным ему не только по Аврааму, но и по правнуку сего, Иуде, а между тем он, заведомо ему самому, составлял лишь малейшую часть земнородных! Мы, соотечественники, привыкшие к неисходимым пространствам своей благословенной родины, не надивимся здесь малости Святой Земли, а бывшие населители ее готовы были считать ее за одно и то же со вселенною. Жестоко, конечно, ошибались, но были неисправимы — в поучение может быть и нашим христианским временам. Вот сей-то узкий, самолюбивый и обидный для остального большинства человеческого взгляд на мир Божий и закончил прежде всего Крестом своим Сын Божий, произникший, как говорит одна песнь церковная, из человеча рода — вообще. И точно. Послушаем, как Он глашает: аще вознесен буду от земли, вся привлеку к Себе, — т. е. все пределы земли и все племена земнородных. Продолжаем перечень недостатков: естественно затем, и то Верховное, Вседержащее существо, недомыслимое и никакому подобию человечу не подобное (которое недаром сами евреи научены были называть только Сущим) сведено было ветхозаветными исключительно на своего Бога, Бога евреев, Бога Авраама, Псаака, Иакова, который ими по преимуществу занят, для них все делает, их одних слушает и, так сказать, их воле подчиняется. В замен того, и от них представляется требующим такого себе угождения и служения, которое нередко ничем не может быть ни объяснено, ни осмыслено, ни оправдано. В Евангелии мы видим, что Господь Иисус Христос множество раз обличал суемудренные толки книжников и фарисеев, взявших в свои руки ключ разумения воли Божией, седших, по выражению Господнему, на Моисеевом седалище, в сущности же бывших гробами повапленными. И сему лицемерию, вытекавшему главным образом из мертвой и мертвящей буквы закона, положил конец сей же самый Крест Господень, ужасивший мир своею последовательностию слова и дела, — проповедию и смертию за проповедь. Такому извращенному порядку вещей немало помогал и третий недостаток ветшавшего иудейства — общее в народе убеждение, что единственное место молитвы и всякого богослужения есть Иерусалим, а в Иерусалиме — храм с его святилищем, знаменанным множество раз божественною силою и хранившим в себе памятники чудес минувшей славы народной, затмевающей собою все, что можно представить великого. Что сказать? Счастлив тот народ, у которого есть подобные предания и подобные предметы, отвечающие самым дорогим чаяниям сердца человеческого. Но, сделавшись достоянием исключительности, самомнительности, скудоумия и своекорыстия, те же самые священные и поклоняемые предметы до чего довели людей? До бича Христова! Ибо люди дом молитвы обратили в вертеп разбойников. Веру ми ими, — говорил Господь жене самарянской, — яко грядет час, егда ни в горе сей, ни в Иерусалиме поклонитеся Отцу (Ин.4:21). Час сей пробил с воздвижением Креста на Голгофе, и с принесением на ней сей первой новозаветной жертвы, повторяемой теперь повсеместно на всем пространстве земли, ставшей как бы одним Иерусалимом. И много другого указали бы мы в ветхозаветных временах, что было когда-то уместно, потребно и спасительно, но что, по слову Предтечи Христова, ожидало уже развевающей чистительной лопаты ко временам Мессии. Ею и оказался Крест Христов, собравший пшеницу в житницу, а плевы пожегший огнем негасающим (Лк.3:17). Так было с иудейством, представлявшим собою ветхозаветный мир, введенный в завет с Богом. Но, сказать ли, что сей судительный, чистительный и завершительный Крест Голгофский имел такое свое значение и назначение только для евреев, водрузивших его тут на свою голову? Нет. Исследователи библейских древностей находят крестную казнь не иудейским, а языческим изобретением, чем и дают повод богословствующей мысли видеть в приложении ее ко Христу Спасителю намек на то, что тут дело шло не об иудействе только, а обо всем человечестве. Если иудейство ко временам Спасителя изветшало, то современное ему язычество задолго до того было уже совершенною ветошью перед взором даже не глубокого богомыслия, оземленено, — при всем своем многобожии обезбожено, обезображено, оскотоподоблено; — предано в неискусен ум творити неподобная, и предано именно с тем, чтобы самым крайним искажением языческого богопочтения привесть язычника к признанию необходимости самой крайней перемены во всем строе его духовной жизни и затем обратить его к тому же «мерилу праведному» — Кресту Христову. О, глубина богатства и премудрости и разума Божия! — восклицает по поводу сего Апостол языков. Мы намеренно останавливаемся, слушатели соотечественники, на предмете сем, в виду тайноводственного Креста Христова. Когда он был водружаем здесь языческими руками, надписываем языческими письменами, осмеиваем языческими устами и когда первому раскаявшемуся беззаконнику давал слышать: днесь со Мною будеши в раю, то во всем этом, как ни странно услышать, имели свою долю и мы — тогда еще глубокие язычники. «И с вами, отдаленные и безвестные населители недоступных стран земли, также покончено», — как бы так вещалось нам с него в судилищный оный день, т. е. решено, что мы, ранее или позже, оставим своих Перунов и Велесов и будем поклонниками Распятого, разделяя в сем случае судьбу всего идолопоклоннического мира, ставшего жарчайшим сторонником Евангелия, что и естественно. Крест должен был ожидать несравненно большей к себе приверженности и признательности от язычника, которому на минуту мог казаться безумием, пока сердце не угадало в нем именно то, чего оно веками искало, чем от иудея, для которого, по своему возникновению среди иудейства, служил непрекратимым соблазном. То провидел и Господь Иисус. Когда Ему сказали, что эллины желают видеть Его, Он видимо был тронут этим. Это были первенцы начинавшегося обновления изветшавшего язычества. У самого сего Креста чуть замолкли боговещательные уста, отверзлись богохвалебные уста язычника-сотника, исповедавшего Сыном Божиим того, на кого долг службы его указывал ему смотреть только как на преступника, заслуженно понесшего смертную казнь. Не ясно ли, что и язычеству, как иудейству, возвещался здесь тот же конец его обветшания пред Богом?

Братия-христолюбцы! Как видите, «древняя мимоидоша, се быта вся нова. Аще кто во Христе, — нова тварь» (2 Кор.5:17). Ветхий наш человек, иудействующий или язычествующий, — все равно, «с Ним распятся, да упразднится в нас тело греховное, яко к тому не работати нам греху» (Рим.6:6). Так говорит Апостол и, называя нас новым смешением, приглашает нас праздновать наступающий праздник Пасхи не в «квасе ветсе», не в квасе злобы и лукавства, но в безквасин чистоты и истины (1 Кор.5:7—8). Выражаясь так образно, он, очевидно, имеет в виду известный обычай иудейский удалять не только с трапезы, но и из самого дома своего на дни Пасхи все квасное, сопоставляемое им с злобою и лукавством. Внушаемое же им нам бесквасие он отожествляет с чистотою и истиною. Нужно ли прибавлять что-нибудь к сему в назидание наше, братия? Тело греховное, работа греху, злоба, лукавство… все это предметы ветхие, отреченные, поконченные Крестом Христовым. Чистота и истина суть те пути, на которые указывают новозаветному человечеству простертые по направлению оси земной руки Творческие.

Мы бы не исполнили своего долга пред Крестом Христовым и его свидетельством о законченности всего ветхого, если бы не пожелали здесь, у подножия его, скорого конца еще одной недавней, как бы совсем новой ветоши современного человечества. В злые и лукавые дни наши на бесквасные чистоту и истину требуют себе чуть не привилегий совсем не те люди, которые признают за Крестом Христовым оказанную им роду нашему услугу скончания иудейства и язычества, и вообще не те, которые считают его точкою поворота в жизни человечества. Напротив, вера их исходит из убеждения, что на Голгофе сей только видоизменились и иудейство, и язычество, или — и того меньше — только переименовались, в сущности же остались тем, что были и до Креста Христова, с единственным различием, что оба, смертельно враждовавшие когда-то между собою «ветхие» верования, в христианстве сумели сплотиться в одну веру, с которою чтобы покончить сей новой твари требуется новая Голгофа — истинное лобное место, — ученая кафедра, требуется снова распятие изветшавшего христианства, распятие всего, что не подходит под меру рассудка нашего, в каких бы то ни было верованиях человеческих, — отрицание всякаго божественного предания и откровения иудейско-языческо-христианского, и восстановление во всей чистоте (или столько любимой новыми людьми наготе) той последней научной истины, что между человеком и всем прочим на земле нет существенного различия и что судьба всего, безотрадная и безнадежная, сводится именно к тому, чем завершился христианский Крест, к фатальному: — все кончено, и затем остается одно, ничто!

Прольем, христолюбцы, горячую слезу пред Крестом Христовым, да разрушит он своею непобедимою и непостижимою силою, как разрушил иудейство и язычество, и наше современное юродство! С нами крестная сила!

Аминь..

Иерусалим, 18 апреля.

Разбойники, распятые со Христом. Слово, произнесенное в Иерусалиме на Святой Голгофе 6 апреля 1884 г. в Великий Пяток вечером при обношении Плащаницы

И со беззаконными вменися

Когда правитель Иудеи, Пилат, недовольный молчанием на судебном допросе в преторе Иисуса, глаголемого Христа, надменно говорил ему: «Мне ли не глаголеши? Не веси ли, яко власть имам распяти Тя, и власть имам пустити Тя?» (Ин.19:11), подсудимый отвечал: «Не имаши власти ни единые на Мне, аще не бы ти дано свыше» (Ин.19:12). В силу сего веления свыше, Пилат, хотя и убежденный в невинности выданного ему иудеями за преступника, осудил его на смерть, помиловав, в силу упомянутой выше власти, вместо него разбойника. Началось таким образом исполняться предсказание Господа нашего (Лк.22:37) о том, что на нем сбудется пророческое: и со беззаконными вменися (Ис.53:12). Но при первом же случае сего вменения оказалось, что Он беззаконнее самого разбойника. Как могла — помимо Пилатова решения — выйти такая несправедливость? В свое время объяснил это еще великий Иоанн Предтеча, назвав будущего совместника Вараввы агнцем Божиим, вземлющим грехи мира (Ин.1:29), и, следовательно, виновным без помилования. И точно, когда сей жертвенный Агнец предстоял в узах суду Пилата, он был уже нерешимо связан карательным приговором другого неумолимого судилища, по которому не тот, так другой разбойник должен был, в самый решительный момент его дела на земле, оттенить его своим именем, лицом и наказанием… для чего? Для того чтобы все видели и чтобы сам он восчувствовал, насколько он виновен… Жестоко слово сие! По примеру иудеев может кто-нибудь сказать и теперь: что за суд, и что за правда — да еще Божия, — по которым неповинный наказывается за вины других? В ответ на это припомним, любомудрые — паче же богомудрые — слушатели, простое, но решительное выражение святого бытописателя: «И помысли Бог, яко сотвори человека, и размысли» (Быт.6:6), т. е. раскаялся. За раскаянием, как это мы на себе испытываем ежечасно, следует самоосуждение, переходящее в наиболее чувствительный к своему долгу душе в самонаказание. Не распространяясь много, скажем, что высокое, какого мы — твари — и представить себе не можем, услаждение Творческое, при виде живого, смысленного и свободно действующего, тоже как бы творящего, существа, созданного в образ и подобие Бога, оказавшееся — дерзнем сказать — неоправдавшею себя до времени попыткой, повлекшею за собою целый ряд мероприятий, употреблявшихся в течение не одной тысячи лет и составивших так называемый Ветхий Завет, — неминуемо привело впоследок дней Сына Божия на сие, роковое уже одним своим именем лобное место казни. А да сбудется писанное Пророки о вчинении Его с беззаконными, вместе с Ним сюда же приведены были и двое таковых, и опять — разбойники! И Его, и их постигла одна и таже бесчестная казнь рабов — крест.

Перейдем мысленно к сему ужасающему зрелищу людей, прибитых к древам на медленную смерть. Предположительно в то время, когда, с обвечерением навеки незабвенного дня, тут все уже начинало стихать, — и шум праздной толпы, и посмевательные крики мимоходяших, и споры воинов, деливших одежды распятых, и безутешный плач близких несчастливцам душ, — открывается странное и как бы вовсе неожиданное обстоятельство — переговор между собою самих распятых. Блазненный ли пример мимоходящих хулителей, а за ними и бессердечных воинов, или, вернее, собственное, заматеревшее во зле сердце побуждают одного из «злодеев» заговорить с таким же, как он, осужденником: «Аще Ты Христос, спаси Себе и наю» (Лк.23:39), — говорит он. Ни сознания своей виновности, ни преклонения перед правосудием, ни страха пред Богом, ни стыда пред людьми — ничего в речи сей не видно у человека, кончающего жизнь. Весь помысл его средоточится на желании жить (и, может быть, продолжать свои злодейства) и так, как бы за пределами сей жизни для него не было ничего. Что-то знакомое нашему времени как будто слышится в подобной бессознательной исповеди, братия. Но не будем упреждать себя. Слова его не вызывают ответа у Того, к Кому обращены. Хотя условно, но явно, отвергаемый ими Христос и прежде, во всей силе и славе богознаменанного чудотворца, на подобные зазывы отвечал: «Роде неверный и развращенный! Доколе буду с вами? Доколе терплю вас?» (Мф.17:17). Теперь, в минуты уже наступившего разлучения с родом, в течение дня успевшим выказать себя еще с худших сторон, еще менее могло быть у Него Божественного терпения. Он однако молчал. Но за Него ответил третий общник казни, так странно совпавшей с навечерием величайшего из праздников иудейских, и тоже разбойник, за свой ответ стяжавший имя «благоразумного». Ни ли ты боишися Бога, — сказал он укорительно товарищу. Сообщив в главных чертах то, что нам передано Евангелием о разговоре невольных соучастников Христова здесь страдания, мы спешим объясниться. Да не подумает кто, что мы от суетного праздномыслия ищем на Святой Голгофе того, что ей, как святой, и не принадлежало бы вовсе, — еще двух, никому не нужных крестов. Не один у нас есть повод заняться казненными тут когда-то разбойниками, хотя бы то в ущерб, по-видимому, главному и самому естественному чувству нашему здесь, — сокрушению и плачу грешного сердца. К тому, что нами сказано о исповеданной самим Христом необходимости и со беззаконными вмениться Ему, мы прибавим, что Божественная правда, возложившая вину всех на одного и требовавшая соответственного таковой вине и наказания его, неумолимо ставила его, не только праведника, но и первообраз всякой правды на земле, в ряд последних неправедников — разбойников, уравнив его с ними, осудив и его на смерть, такую же позорную, такую же, насколько возможно, мучительную и страшную, и в то же время по форме законную, правосудную, как бы вполне заслуженную и оттого никем не жалеемую и от всех проклинаемую, какою и должна быть естественно кара разбойника, не жалевшего никого! В самом деле, не будь тут в ужасный день оный крестов разбойничьих, общее внимание средоточилось бы на казни одного Иисуса Назарянина, обвиненного в притязании на царство. Вина, как мы теперь выражаемся, — чисто политического характера, способная возбуждать разные мнения, ощущения и заключения, в большинстве, может быть, даже сочувственные потерпевшему неудачу. Истинная же виновность Его, по взгляду законников, т. е. выдавание им себя за Сына Божия и, следовательно, богохульство, не была заявлена официально на месте казни, и хотя, под наущением придумавших ее, без сомнения была известна множеству, но и она давала повод к неодинаковым взглядам на дело такого тонкого богословского смысла, весьма естественным при распространенных тогда в народе разных сектантских учениях, и скорее заставляла видеть в распятом «Пророке из Галилеи» непонятого учителя (равви), чем преступника. А то ли нужно было для Голгофы? Нет, требовалось, чтобы Тот, на кого судебно падала не им пролитая кровь всех праведников — от Авеля до За-харии, сына Варахиина, страдая и умирая, не находил ни в ком себе сочувствия и соболезнования, чтобы, так сказать, для своего собственного сознания сделался виновным, упал духом, потерял веру в себя и, всеми оставленный, поруганный, истерзанный, еще неотстранимо видел перед собою зверские лица злодеев, от которых не мог уклонить своего взора ни направо, ни налево. Эта, жестокая в высшем смысле слова, обстановка умиравшего долженствовала быть венцом Его искупительных мук, и ею только можно объяснить Его, человечески выражаясь, отчаянное взывание на Кресте: Боже мой! Боже мой! Векую мя еси оставил!

После сего отступления возвратимся к избранному нами предмету. Если бы зревшиеся тут когда-то по сторонам Креста Христова, осужденники находились здесь только для пополнения, как говорится, сцены, висели, терзались, умерли, никому не нужные и никем не замеченные, нам, кроме сказанного выше, не представлялось бы больше повода говорить о них. Но они как бы напрашиваются на слово о себе, вписав свое бесславное имя в преславное событие Голгофское неизгладимыми чертами и сделавшись как бы своими христианству. Ни — кто они были, ни — что они сделали, Евангелисты не сообщают нам. Удостоившийся помилования, сковник их Варавва обвинялся в крамоле и предумышленном убийстве. Они, непомилованные, конечно, несли на себе не менее тяжкие вины. По собственному признанию одного из них, постигшая их казнь была достойным возмездием дел их. Иудеи верою и

воспитанием, они, конечно, знали о едином Боге, творце, промыслителе и мздовоздаятеле, но, по заглушенной ими развращенной совести, иное думали и иное делали и дошли до того, что перестали, как это часто бывает, помышлять совсем о Боге, о Его законе, о Его суде, о Его вездеприсутствии… словом: обо всем, что выходило за пределы их житейских потребностей, — затем, естественно, попали в руки правосудия и приговорены были к смерти. Вися на древе и видя неминуемый исход свой, они, как люди, могли одуматься и раскаяться в своих злодействах, но — к чему? думает один из них. Ведь, все равно, придется умереть. Другое дело, — если бы оставалась какая-нибудь надежда избыть смерти. Не раз, без сомнения, он слыхал и о Мессии, ожидаемом избавителе рода его от всех бед, великом Пророке, чудотворце и, может быть, царе. Вдруг, в последние минуты своей жизни, он слышит заветное имя это, относимое, так или иначе, к живому лицу, и притом к такому же, как он, осужденнику на смерть! Чем все это должно было отозваться в загрубелой душе его? Окончательным разубеждением во всем веруемом и — по привычке — презрением ко всему. Необузданный язык поспешил высказать это: аще Ты еси Христос (Мессия), спаси себе и наш… — говорит он и без того преозлобленному единоплеменнику своему, без сомнения принятому им за самозванца. Будем, впрочем, справедливы. В том, что он отнесся с сомнением к достоинству распятого с ним, как Мессии, нет повода обвинять его, зная, чего все ожидали от Мессии. Затем, если бы он заговорил о спасении, т. е. о избавлении от смертной казни, только себя и — пожалуй — еще своего товарища, опять слов его, терзаемого мукою и безнадежностию, можно б было не судить строго. Но он выдал свою злонамеренность тем, что без права и без нужды сказал: Аще Ты еси Христос, спаси себе… Какое дело было ему до состояния и душевного расположения другого, совершенно ему чужого, человека? Так понял его и его обшник по делам беззакония и по горькой участи, следовавшей за ними. Ни ли ты боишися Бога? — кротко замечает он бессердечному товарищу, — яко в том же осужден еси. Снова будем справедливы. Что сказать о подобном замечании?

Насколько оно лучше того, чему служит ответом? Начать напоминанием о страхе Божием и затем свести все на то, что участь говоривших одна и та же и что, следовательно, одному осужденному нельзя судить другого! Такое умозаключение мог бы кто назвать непоследовательным и — в значении ответа — слабым, н оно так близко подходит к евангельскому правилу: не судите, д_а не судими будете (Мф.7:1), — что встреченное в устах недавнего разбойника дает нам повод предугадывать начавшееся в душе его воздействие той таинственной, неудержимо и безотчетно влекущей силы, которую мы именуем благодатию. «Верный», как зовет его песнь церковная, разбойник продолжает богословствовать: и мы убо вправду по делом нашим восприемлева, сей же ни единаго зла сотвори. Видите ли, как, помимо всех справок и расследований, идет быстро вперед «вера» человека, обдержимого новым для него чувством! Еще мгновение, и он уже молитвенно взывает к беспомощно и безнадежно умирающему: «помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Си» (Лк.23:42)! Дорогие и преизлюбленные христианством слова! С тех пор, как они произнесены были здесь, они стали как бы девизом нашей святой веры, нашим якорем спасения в плавании по морю жизни и науки, нашим знаменем в борьбе с грехом и его виновником. В них все найдешь, — и царствие Божие, и вечную жизнь, и второе пришествие, и силу молитвы, и нужду поминовения… весь катехизис! Кто всему этому научил простеца и невежду и, может быть, долголетнего зло-творца? Тот Дух, который, по обещанию Господнему, должен научить всему (Ин.14:26) верующих. Днесь со мною будеши в рай (Лк.23:43) — ответил первому всельнику христианского неба отходящий от земли властитель (Мф.28:18) его. Еще мало, и оба говорившие смолкли навсегда. Как отнесся к такому нежданному исходу беседы крестной начавший ее первый разбойник? Евангелие умалчивает.

Вот все, чем заявили себя изучаемые нами лица, занесенные в «памяти» сего Святого места и всего христианского мира! Мерило праведное, посреди двою разбойнику поставленное, одного из них познанием богословия возвело в рай, другого — тяготою хуления низвело до ада, как воспевает Святая Церковь. Христолюбивые слушатели! Таким же мерилом Крест Христов простоял уже столько веков и стоит доселе, — не в похвалу нам, верующим, как будто и доселе у него должны оставаться стороны десная и шуяя, — верующие и неверующие! Необходимо признаться, что освещенные Евангельскою историею два разбойника не принадлежат исключительно ни месту, ни времени, которые их видели. Их мы найдем и ближе и дальше, и раньше и позже, и в одиночку и миллионами, и на крестах и в крестах, и распятыми и распинающими, и открытыми хулителями Христа и только «непредзанятыми» истолкователями Его, и даже будто бы прямыми защитниками Его от… наговоров на него Апостольской и Вселенской веры! Их так же, как и шуияго разбойника, блазнит истощание Божества на Кресте, а затем — и самого Креста на земле. Им не нужно, как тому, обращаться к Распятому с запросом: аще Ты еси Христос и пр. Будь Он Христос или не будь, им все равно. Довольно знать, что Он тоже распятый, такой же беспомощный, умиравший и умерший, как и они, чтобы отвратиться от Него… куда? Повторям: им все равно, и еще лучше, если никуда! Они не говорят, как говорили Апостолы своему Учителю, вещавшему невместимые для ума вещи: Господи! к кому идем? Глаголы живота вечного имаши (Ин.6:68). От «жизни вечной» они отвращаются как от игрушки детской. Их часть с неверными (Лк.12:46) по слову Христову, но не с теми неверующими, которые, отрицая одно, ставят на его место нечто другое. У них в виду не нечто, а ничто! Мы не боимся укора, что обижаем ничто исповедников нашего времени, приравнивая их к голгофским разбойникам. Они даже превзошли тех своею последовательностию в действии, разбивая и разрушая духовный строй жизни без всякой пользы для себя. Даже нельзя сказать, чтобы этим доставлялось им сознание силы, свободы, успеха и затем душевного довольства. Нет, они, как и Голгофские хулители, чувствуют себя тоже как бы распятыми, насилуемыми, страдающими. Мало сего. Вместо естественного ничтомыслителям равнодушия и презрительного возвышения над всем, наши «шуии» высказывают в себе непреклонное ожесточение, озлобление на все и яростное преследование всего, что укрывается хотя под какое-нибудь знамя веры, обещающей покой человеку. Печальные, столько учащенные в наше время примеры беспричинного наложения на себя рук людей без веры говорят еще о большем, чем у разбойников, неумии: ожесточении на самое бытие. Далеко отстал от таких самозванных крестоносцев голгофский хулитель, и умирая все еще жаждавший жизни! Братия-христолюбцы! Не уйдем с сего «ужасного», но вместе я блажащего, места неутешенные. Идеже умно-жися грех, преизбыточествова благодать (Рим.5:20), — по слову Апостольскому. Рядом с разбойником хульником висел тут разбойник «благоразумный», вдруг, может быть, нежданно для самого себя проникшийся живейшею верою во Христа Спасителя. Возьмем это за урок себе, в виду умножающегося безверия. Вера есть дар Божий (Еф.2:8), по учению Евангельскому. Да будет присно в памяти у нас слово Господне: «никтоже может прийти ко Мне, аще не Отец, пославый Мя, привлечет его» (Ин.6:44). Отец сей, Отец всей твари, оставивший Единородного своего на Кресте беспомощным, обесславленным, в тоже время привлек к Нему разбойника. Человечески судя и говоря, еще легче Ему делать это теперь, когда крестное таинство не начинается только, как тогда, а уже выдержало напор восемнадцати веков. Чуткое (но не меткое) к зову души, язычество на тысячи ладов выдумывало заманчивые, но обманчивые божества в человеческом образе. Христианство дало земле Богочеловека, действительного, исторически засвидетельствованного и доселе свидетельствуемого. Его ли — наше бесценное, наше всежеланное сокровище — нам променять на — ничто? Да не будет! К нам, братия, глаголемым пастырям и учителям, последний завет многознаменательного лобного места: да не будет! Конечно, пусть только мы не ленимся говорить кротко и сердечно ничтожелюбцу: ни ли ты боишися Бога?» А чтобы слово наше было сильно и убедительно, покажем, что мы первые… боимся Бога!

Аминь.

Уроки с Голгофы. Слово, произнесенное в Иерусалиме на Святой Голгофе при обношении Плащаницы в ночь 22 марта 1885 г.

Не судах ведети что в вас, точию Иисуса Христа, и Сего — распята (1 Кор.2:2).

Христианский взгляд на жизнь учит нас открывать пути Божественного Промысла часто в самых незначительных, по-видимому, обстоятельствах ее. Скажем потому, что недаром и обстоятельства страннического пребывания вашего, христолюбивые соотечественники, в Святой Земле сложились так, что к последним дням его как бы нарочно прибереглись самые важные церковные празднования, оставляющие самые глубокие впечатления в душе. Так, вчера на глазах у всех воспоминательно совершалась последняя вечеря Христова с учениками, где Господь сый и Зиждитель всех явил себя слугою всех в назидание всем. Сегодня мы стоим на преименитом лобном месте и всем жалением души сраспинаемся Распятому за нас. Завтра, Бог даст, в эти самые минуты радостным сердцем будем окружать светлосиянный Гроб Господень — источника нашего воскресения. У всякого дня есть свой глагол, по слову царя Давида, и у всякого места — своя проповедь. В настоящие минуты, привергаясь телом и духом к Святой Голгофе, мы ей одной и будем внимать, братия. Достаточно произнести одно имя ее, чтобы уже угадать, с каким напутственным словом она отнесется к своему поклоннику, оставляющему ее. Вам, христолюбцы, она своя, можно сказать, от самой колыбели вашей. Ее повествования и внушения, обетования и благословения следили за вами всюду во все дни жизни вашей, — знали ль, думали ль вы о том или нет, все равно, — берегли вас, руководили, влекли, они и привели вас сюда, они же и пойдут с вами — уясненные и умноженные — обратно в родные кровы. Итак, подобно страннику, собирающемуся в далекий путь, не обленимся пересмотреть свои духовные пожитки, уносимые с святейшего места земли.

Иисуса Христа и Сего распята, — говорил духоносный Апостол своего времени чтителям и, как вы, поклонникам Христовым. Другого ведения, кроме сего, он и не думал искать в них. Что, как не то же самое, говорила вам и Святая Голгофа ежедневно здесь? Она есть неистощимая сокровищница христианского ведения. Христос — распятый, — это вкратце все наше вероучение, самим вам достаточно только порассудить, где вы находитесь, зачем вы тут, и что вас окружает, чтобы стать боговедцами! По милости Божией, мы, христоименные слушатели, начинаем усвоять себе желаемое Апостолом ведение, так сказать, с молоком матерним, — с первым уроком творить на себе крестное знамение. Ибо, в самом деле, что другое делаем мы крестяся, как не повторяем голгофскую проповедь, как не свидетельствуем тем своей веры во Христа и Сего распята? Тем же знамением крестным мы печатствуем и все входы и исходы своей жизни, так что не ошибся бы кто, если бы слово «христианин» заменил словом: крестианин. Но — вещь всему свету известная — привычка притупляет чувство. Повсюдное зрелище спасительного знамения в смысле, нередко, простой прикрасы и поминутное изображение на себе его, часто совсем неузнаваемого, мало-помалу отнимает у него учительную силу, до того, что человек, творя или видя оное, большею частию ни о каком распятии уже вовсе не помышляет.

Вот здесь-то и выступает вперед та задача, которую призвана всесветно выполнять Святая Голгофа, возгревая в своих поклонниках дарование веры (Флп.1:29) своим именем, своим видом и одним уже своим бытием. К той же задаче призываетесь и вы, христолюбцы, удостоившиеся видеть, осязать, лобызать, орошать слезами умиления покланяемое место смерти Господней. Запасшись здесь благоговением, богомыслием и тем ведением, которого ищет в христианах Апостол, несите его, как дорогое семя, в необъятный рассадник отечества, — будьте и неучившимися, но наученными, проповедниками дела Голгофы.

И Сего — распята… Грозное некогда и обегаемое по своему карательному значению, лобное место есть вместе и всемирная школа нравственности. Христос — распятый, по слову того же Апостола: «не восхищением непщева быти равен Богу, но себе умалил… смирил себе, послушлив быв даже до смерти, смерти же крестные» (Флп.2:7—8). Спрашивать ли: для чего или для кого так делалось? Ответ готов у другого Апостола: да последуем стопам Его (1 Пет.2:21). Таким образом безмолствующая Голгофа учит нас христоподражательному смирению до зрака раба, самоумаленного, послушанию даже до смерти, самопожертвованию, всецелому преданию себя в руце Божий. Итак… да последуем стопам Его. О, братия! кому же и следовать, как не нам, Его избранникам, как не вам — по преимуществу, стопы свои усердно направлявшим по словеси Его еще там, где вы только смутно слышали и знали о Голгофе. Стопы Господни оставили на земле несчетные стези. Укажем на те, которые ближе к Голгофе. Укоряем противу не укоряше, стражда не прещаше (1 Пет.2:23), — говорится о Христе. Что сказать? Приемлющих укоризны немало есть и между нами, и даже таких, которые своею безукоризною жизнию как бы не заслужили страданий. Но нередко — а скорее повсечасно — у нас страждущий, даже не доходя до безнадежности, своею нетерпеливостию умаляет заслугу своей преданности воле Божией, и случается, что никем не укоряем, износит укоризны… кому? Тяжело выговорить: всего чаще самому Богу! Да не будет и следов сего отклонения путей ваших, слушатели голгофской проповеди, от стези Господней! Претерпе Крест, о срамоте нерадив, — прибавляет о Христе распятом Апостол (Евр.12:2). О, какими словами передать то, терзающее не менее телесной муки чувство стыда, которым род наш, считающий себя стыдливым от времен райских, так беззазорно, бесчеловечно покрыл на Кресте Одевающего облаками небо! — Братия! Та или другая срамота неизбежно ожидает в жизни и всякого, последующего стопам Христовым. «Вси, хотящий благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут» (2 Тим.2:12), — сказано. Правда, в лукавые дни наши гонение редко вынаруживает себя прямою жестокостию, но оно знает тысячу способов осрамить гонимого, и именно в том, что ему всего чувствительнее. Мы не говорим о «стыде ложном», у которого нет ничего общего с Голгофою. Не бойся, христолюбец, и того, нередкого в наше время посрамления, которым возносящееся на разум Божий ведение стихийное ищет всеми путями заклеймить чело человека, склоняющееся в прах на тезоименном ему сем лобном месте, бывшем свидетелем полной оставленности Основателя нашей веры. Если мы христиане, то, значит, уже распялись со Христом, соуничижились Ему, спостыдились Ему, да и прославимся с Ним. А где слава, там нет места стыду.

Точию Христа, и Сего — распята. До Христа распятого самые лучшие богочтецы на земле, евреи, от них же и Христос по плоти, думали, что только в Иерусалимех есть место, идеже кланятися подобает (Ин.4:20), т. е. богослужебно возносить свою молитву Творцу и Промыслителю, — где для того существовал и храм, знаменанный тысячекратно явлением Божественной силы.

Господь наш Иисус Христос первый объявил во всеуслышание всего мира, что богопоклонение не привязано к одному какому-нибудь месту, а может быть богоприятным повсюду, где есть люди, служащие Богу духом и истиною. Уча сему, Он ничуть не отрицал высокого значения храма иерусалимского, и сам по вся дни, говорится, учил в нем народ. Вы спросите, христолюбцы братия, зачем мы говорим теперь о сем, в сие время, на сем месте? Затем, что именно сия Святая Голгофа провела резкую пограничную черту между старым и новым порядком вещей в Церкви верующих, — отвергла иудейство с его тесными понятиями о Боге Израилевом, живущем в Иерусалиме и пр., и вызвала к бытию христианство, обретающее Бога всюду, где есть два или три собраннии во имя Его. При таком новозаветном взгляде на богопочтение остается ли место исключительному или хотя бы преимущественному значению некоторых достопоклоняемых мест, ознаменованных тем или другим евангельским событием, будь это она сама, Святая Голгофа? Благодатного воздействия подобных мест на кающуюся и вообще молящуюся душу никто отрицать не может. Но мы по естественному увлечению своего боголюбивого сердца идем обыкновенно далее указываемых боголюбию пределов. Пример под рукою. Вдумываясь в таинство Голгофы, мы недалеки бываем от мысли, что здесь то, на месте принесения искупительной жертвы за весь род человеческий, и даруется человеку искупительное всепрощение, по усвоенной ему благодатной силе, какой не имеет ни одно другое место на свете. Не к охлаждению горячности молитвы вашей говорим мы это, а напротив, к вящему возгреванию в вас дарований Духа Святого, к постоянному и неугасимому пламенению их в вас, где бы вы ни были. И не в обезнадежение кающегося сердца вашего мы как бы умаляем разрешительное значение такой святыни, как Голгофа, нет, а — чтобы вы унесли с собою отсюда ее в мысли вашей неотлучно и видели ее везде, где есть Крест Христов, где есть кающееся у подножия его сердце и где есть приемлющий покаяние служитель Распятого.

Да, братия! Видно недостаточно ведети точию Христа, Сына Божия, Бога, Зиждителя, Мироправителя, Промыслителя, без воли коего ничего не делается, — необходимо ведети Христа, и Сего — распята, на время оставленного, беспомощного, изнемогшего, вопиющего, умирающего. По неисповедимым судьбам Божественного промысла многое и премногое в делах Его нам кажется как бы не соответствующим Его величию, всемогуществу, премудрости, любви, попечительности… Нам бы думалось и всем сердцем верилось, что такое дело, как Евангелие, должно носить на себе печать исключительного благоволения Божия, должно первенствовать и превозмогать над всеми делами и явлениями земли нашей, сиять, процветать, благоденствовать и для всех внушительно и вразумительно свидетельствовать свою божественность. Так ли есть и было на самом деле? Спросим сию самую тайнобожественную Голгофу, столько раз испытывавшую на себе всю злобу и ярость торжествующего неверия. Но именно она то и не скажет того, чего ждем мы, ревнующие о славе Божией, христолюбцы. Она была только завершением, законченным выражением духа Евангелия. Припомните, что говорил своим ученикам Основатель и Устроитель христианского общества: в мире скорбни будете, гонимы, убиваемы, лишаемы всего, что потребно для самого невзыскательного существования, испиете чашу мою, т. е. скорби и страдания, креститеся моим крещением, т. е. понесете насильственную смерть и пр. и пр. И не то же ли самое замечается во всей искупительной жизни и учительной деятельности Господа Иисуса от Его рождения в вертепе до кончины на месте всенародной казни? Явления Его в славе Божества на Фаворе и на Елеоне, столько, по-видимому, нужные для Его дела; и те окружаемы были тайною. При множестве чудес Его, не заповедывал ли Он молчать о случившемся? Свое всемирное царствование Он сравнивал с зерном горчичным, с закваской, с веянием ветра, неизвестно откуда приходящего и куда идущего. Зачем все это угодно было Божественной воле, не знаем и допытываться не смеем, памятуя слова Господни к Апостолам: несть ваше разумети времена и лета (Деян.1:7); но что все было так, не можем не засвидетельствовать. Та же прикровенность, та же колеблемость, как бы неуверенность, по временам как бы полная оставленность и безнадежность, были участию Церкви Христовой во все времена. Удивляться потому нечего, что, например, наидревнейшие и когда-то процветавшие области и целые страны христианские теперь запустели, подпали игу, утеснены, разорены. Сколько раз, конечно, вся Святая Земля, к коей устремлены взоры всего христианства, была в таком же безнадежном положении! Сказать ли, что и теперь преименитый град Царя великого, град Божий стоит на высоте своей славы? Не смущайся, потому, христолюбец, переменчивыми судьбами своей Веры и своей Церкви. Возьми урок у Голгофы, перенесшей все непостоянство разрушительных течений времени и приражений неприязни и незыблемо достоявшей до наших, более счастливых дней.

Иисуса Христа, и Сего — распята…— еще раз повторим мы, соотечественники, на месте распятия, исключительно в свое собственное назидание. По милости Божией, промыслительно призвавшей и нас — когда-то язычников и варваров — под сень Креста Христова, как бы в восполнение имевшего быть ущерба в христианстве, мы — новое жительство — как евангельские мехи новые, приняли крепкое учение о Христе Спасителе со всею вос-приимчивостию боголюбивой природы нашей. Сохранившиеся в земле нашей памятники христианской древности свидетельствуют о нашем искреннем, глубоком благочестии времен тех. Наши Владимиры и Ярославы, Антонии и Феодосии, Петры и Алексии были ничим же меньший во всех веровавших во Христа. Но… самое доброе сеяние, по слову Господнему, иногда дает место появлению плевел на ниве Божией. От горячности ли сердца, от глубины ли благоговения, от полноты ли доверчивости или от неполноты рассудительности, одним словом: от причин многих и разнообразных ко дням нашим мы находим свою чистую Апостольскую веру, чуть не по всему пространству великого отечества, как бы расщепленною, двоящеюся, борющеюся. Из-за чего? По видимости, из-за тех же слов апостольских: Иисуса Христа и Сего — распята! Сказано: распята, — и ничего более. Духоносный учитель языков, провидевший, без сомнения, все духовные потребности того или другого языка, не прибавил ничего в объяснение слова: распята. Вещее место сие видело то преблаженное древо, на нем же распяся Христос, Царь и Господь, но также не провещает нам ничего о его виде, цвете, качестве, величине, — да и вещать откажется, ибо знает, что существо дела не в кресте, а в Распятии. Для него наши четвероконечие и осмиконечие суть дикие слова, — суетные измышления или пустого совопросничества, или жалкого скудоумия. Сего мало. Лобному месту, кроме Креста, не неведомо еще «титло», которое, заботливый о своей ответственности, правитель страны возложил на древе казни. Кто может знать и сказать, что и каково оно было? Между тем и в нем наше отщепившееся благочестие сумело бы найти себе камень претыкания. По Евангелию, оно было написано на трех языках — еврейском, греческом и римском, и на двух из них святейшее и сладчайшее имя Христово произносилось и писалось совсем иначе, нежели, как оно известно нам, взятое с греческого языка. Забывая это мудрование наше, по-видимому, склонно думать, что на титле Пилатовом зрелись наши русские письмена, и вместо имени: Иисус, читалось: Исус! От стыда более, чем от желания пристыдить, говорим мы так. За двумя, как бы главными, напрасными суемыслиями у нас следовал нескончаемый ряд ненужных приставок к Голгофской проповеди о Христе — распятом, дошедших до того, что христоименный народ русский после двухвековых укоризн и прещений святой Церкви порадел об антихристианской срамоте завести у себя хищением и обманом свою, особую от Вселенской, Церковь! О, когда бы наши достожалостные ревнители чего-то чуждого Кресту Христову и — не обинуясь скажем — ненавистного Христу — распятому, знали, и всею глубиною верующего сердца восчувствовали, каким пятном позорным их дело лежит на светлом обличий Православия!

Благосердые поклонники Святой Голгофы! Унесите с собою в далекую отчизну, как свои пять пальцев крестотворных, пять заветов тезоименного лобного места: 1) — упражнять чело свое в неленостном богомыслии о Христе распятом, 2) — преклоняться им, рабски смиренно, безропотно и непостыдно перед волею Божией, 3) — не напрягать его к отыскиванию какого-нибудь, как бы привилегированного, на земле места явления силы Божией, 4) — не опускать его малодушно и безнадежно, при изучении судеб Божиих, 5) — не поднимать его бесстрашно в лицо Божественной Истине.

Аминь.

Грехи неведения. Слово произнесено в Иерусалиме на Святой Голгофе в ночь Великого Пятка 11 апреля 1886 г.

Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят (Лк.23:34).

С самыми первыми уроками христианского учения мы уже знакомы с местом, на котором по милости Божией стоим теперь и молимся, христолюбивые соотечественники. Чье сердце с самых юных лет не затрагивалось именем Голгофы? Кто не пытался тысячу раз представить себе воображением стоявший тут некогда искупительный Крест Христов и не напрягал слуха своего, чтобы услышать раздававшиеся с высоты его слова, последние в жизни Господа Иисуса? Их немного было. Мы их знаем наперечет и могли бы каждое обратить в предмет целого собеседования, но остановимся на первом из них. Мы всегда и везде, а особенно здесь в сии воспоминательные минуты, — кающиеся грешники, которым ближе всего, нужнее и доступнее то, что относится к греху и к покаянию. Глубокие, тайноводственные изречения, как-то: Совершишася! Боже мой, Боже мой! векую Мя еси оставил… — могут и не затронуть сокрушенного сердца. Ближе ему обещанный разбойнику рай, и еще ближе отпущение распинателям вины распинания. «Отче, отпусти им» — слышим мы и как бы сами себе не верим. Большей обиды для кого-нибудь и представить нельзя, как злорадостное, посмевательное, насильственное отнятие у Него жизни, вызывающее на жестокое нещадное отмщение злодеям, и однако — Отче, отпусти им! Отпусти им, не ведят бо, что творят… Но прежде чем мы приступим к обследованию такого извиняющего обстоятельства, как неведение творимого творящим, долг исторической правды требует спросить: точно ли люди не ведали, что творили, в минуты на веки памятного, горестного события голгофского? Напротив, не знали ли все, от первого до последнего, участники его, что они карают общепризнанное преступление? Непосредственные совершители распятия могли думать и говорить, что они исполняют только свой служебный долг. Требовавшие от них сего долга в свою очередь, конечно, находили, что имели на то право, даемое им законом, в силу которого присужденный на смертную казнь признан был повинным ей. Таким образом, распявшие Господа, если бы имели время и охоту слушать и обсуживать слова приговоренного к смерти, могли бы только посмеяться Ему как сводящему вину Свою на других, ни в чем не повинных. В чем же дело? В том, что, признавая себя в полном ведении совершаемого ими, они ошибались и творили то, чего не ведали. Значит, пред нами — столько известный нам и столько близкий каждому из нас грех неведения, удостоившийся всепрощения у Креста Господня. Верим, что чуть произнесено было слово отпущения, как последовало и самое отпущение. Но было бы слишком поспешно и дерзновенно с нашей стороны думать, что и всякое неведение уже потому, что есть неведение, содержит оправдание всего, что творится в нем. В самом деле, как неестественно предполагать, что Испытующий сердца и утробы будет судить, винить и наказывать человека за то, что тот не имел в виду сделать, так, с другой стороны, ужели можно допустить, что всякое зло, иногда невообразимо ужасное, должно оставаться неподсудным и ненаказанным за то только, что оно допущено в неведении? Очевидно, нам предстоит разобрать, что это за неведение, которое может иметь притязание на подобное же прощение во имя Божественного правосудия, и не находимся ли мы в самообольщении, когда всякий свой грех неведения готовы бываем оправдать крестною мольбою «Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят».

Не ведят бо, что творят. Приведенные нами примеры в самом ведении неведения распинателей Христовых говорят ясно, что неведение есть прежде всего непонимание творимого, нерассуждение о нем со всех сторон, во всех отношениях, легкость мысли, односторонность взгляда, тупость, страстность и пр. Во всем этом обвиняются по преимуществу древние времена. Переживаемое нами время хвалится тем, что исправляет наследованные им от древности недостатки и ошибки, где только встретит их, и особенно в слабых и ограниченных понятиях о целокупности мира и о значении в нем человека, свидетельством чего приводит сей самый Крест, печальный и позорный для древнего человечества. Отдадим справедливость похвальной заботливости так называемого духа времени о введении и распространении «надлежащих» понятий обо всем, но не пришлось ли бы и к нему приложить древнюю поговорку еврейскую, засвидетельствованную божественными устами: врачу, исцелися сам (Лк.4:23)? Что есть надлежащее, истинное, здравое, это еще надолго останется вопросом. Укоряемая древность оставила нам в урок достохвальное признание, что она «знает только то, что ничего не знает». От нынешнего любомудрия, конечно, не услышишь подобного самоосуждения — не дождешься такой искренности. Скажем более. Не искренне оно и в порицании времен древних. Из страха ли, чтобы не сделаться последователем того, что преследуешь, — по тому же недостатку истинного разумения вещей, из поблажки ли человеческим слабостям, — по сочувствию с ними, из шаткости ли нравственных убеждений, — по недоверию ко всякому откровению свыше, из упорства ли, наконец, столько свойственного заносчивости ума, и в наше время повторяются ежедневно и повсюду случаи того же нерассудливого неведения, только чаще уже не по фанатической привязанности к чему-нибудь, а по равнодушию ко всему. Неведающих, что творят, в полном ведении творимого встретишь и теперь на всех стогнах селитвы человеческой, в обителях науки, во дворех дому Божия, в притворах судебных, в горнице на вечери и даже в молитвенной клети. Мало сего: к сему, часто совсем не сознаваемому неведению пристает у нас нередко и некое прямое ведение, только не того, что нужно. Подумаем. Разве нет и в наше время и между нами книжников и фарисеев, готовых преследовать Христа не потому, что не знают, кто Он такой, а потому, что избавляясь от Него, удерживают за собой первенствующее значение в народе? Разве нет и теперь Пилатов, осуждающих на казнь заведомо не злодея и не преступника и оправдывающих первого попавшегося Варавву, по страху чьего-нибудь неудовольствия, доноса и потери места? Разве не отыщется (и нужно ли отыскивать?) и Иуда злочестивый, которому менее ведом его учитель и благодетель, чем его ковчежец? Все это дела и случаи неведения, нерассуждения, то тупого, то лукавого. Какого суда ждать им от мерила праведного — Креста Христова? Ужели суда отпущения? Не смеем предрешать, но напоминаем, что Бог посрамляем не бывает.

Не ведят, что творят. Но как не спросить: а не следовало ли бы неведущему, вместо того, чтобы оправдываться своим неведением, постараться уведать то, что он творит? Не есть же неведение нечто в роде неисправимого недостатка физического, с которым нет возможности бороться и от которого нельзя освободиться. Ах, братия! нет хуже, упорнее, зловреднее неведения, как нехотение ведать. Не достаточно ли смежить очи, чтоб не видеть солнца? Так можно уклониться от всякого свидетельства истины. Случаи такого вольного неведения бывали, есть и всегда могут быть. Затыкаху уши свои (Деян.7:57) — сказано об иудеях, побивших камнями первомученика Стефана, за его слово против них; (излиха) вопияху распни, распни его (Лк.23:21) — слышали мы сегодня неоднократно, дивясь, как можно целой толпе народной, по неизвестному ей предмету, дойти до такого ожесточения и единодушного ослепления только вследствие наущения. Да, что нам противно, того всегда найдется возможность не уведать. Припомним разительный пример Фараона. Не вем Господа, — говорил он, т. е. не хочу ведать, — и Израиля не отпущу (Исх.6:2); и повторял это до тех пор, пока не потонул в море, потопивши с собою все воинство! И одно ли ожесточенное упрямство порождает такое преступное неведение? Злокозненная изворотливость ума, преуспевающая вместе с успехами всего хорошего и полезного в мире, найдет тысячу других побуждений уклониться от обязательного ведения и тысячу способов оправдать себя в том. Хуже всего, когда она возникает и ратует под знаменем ревности по Боге, горестным свидетельством чего служит сие священнейшее место, а за ним более или менее вся поверхность земли, обагренная кровию мучеников. Они погибали не десятками, а сотнями и целыми, страшно сказать, тысячами за один раз, и однажды пострадало 20 тысяч человек! Ведали или нет мучители, что они творили? Братие соотечественники! Ввиду таких примеров жестокой игры в неведение уменьшается ли значение нашего мелкого обыденного явления, вывеской которого служат зачастую слышимые слова: «Знать ничего не хочу»? Ах! Достаточно их произнести на сем покланяемом месте, чтобы понять, как они неуместны, как нелепы. Произносящие их ведают ли, что они люди?

И еще есть разряд людей, заведомо творящих неведомое, и целая область дел извращенной совести, притязающая на невинность и невменяемость. Кому неизвестны повседневные в частном быту нашем случаи помрачения смысла, напускного некоего, искуственного неведения, и вольного, и невольного вместе, с которым, так сказать, поминутно должно бороться карательное правосудие? Мы уже не касаемся поражающих явлений прямого помешательства умственного, освобождающего человека от ответственности за все, им творимое. Оставим в стороне и заблуждения юности, извиняемые большею частию недостатком опытности, избытком смелости, мягкостью сердца, податливостью воли, каким-то умственным бредом, которого призраки мешают ясному представлению действительных вещей, хотя… у кого из нас еще не в памяти самые прискорбные последствия необдуманности и несмысленности, которую мало назвать детскою и которая сама напрашивалась на вменяемость только не в смысле казни, а в приманках славы. Есть неведение душевных увлечений, пленяющих и порабощающих ум до того, что его присутствие в человеке делается вопросом, под влиянием побочных обстоятельств иногда нерешимым, а затем и всякое вменение человеку, не владеющему собой, того, что он творит как бессловесное животное, представляется неуместным и напрасным. Наше любимое выражение «сам не свой», чтобы держать при этом защиту необузданного неведца, в посмевание самым основам разумной жизни и общественного порядка. Нам, слушатели-соотечественники, представляется случай при сем затронуть еще одно особенное, как бы свое, домашнее проявление плачевного неведения, о котором даже на сем месте всеобщего покаяния заговорить стыдно. Кому неизвестна прискорбная и, к сожалению, столько распространенная у нас возможность, паче же наклонность, потерять на время ум, и память, и весь человеческий образ, как мы выражаемся, невоздержанным употреблением якобы укрепляющих, поистине «горьких» напитков, пред которыми ничто в сравнении, памятный сему месту, оцет с желчию смешен? Науки врачебные и судебные не знают, что сказать о человечестве опьяневшего. Учение о Боге сочло бы подобное состояние человека прямым посмеванием божественному уставу жизни. Не распространяемся более о предмете, навязывающемся на нашу беседу о неведении. Не ведает, что творит, опьяневший виновник иногда самых неистовых дел; что же скажет в ответ на это истинное безобразие судительный Крест Христов? Ужели и такому самовзысканному неведцу своего человеческого достоинства сойдет с него то же благостное слово отпущения, в уважение того что тут неведение временное, сопровождаемое к тому же часто глубоким раскаянием? Не будем льстить себя. Бог не пособник худых дел. Хотя Он Бог грешников, но не Бог греха.

Исчерпана ли нами вся область неведения, которое можно бы было хотя с какой-нибудь стороны подвести под оправдательную мольбу крестную: Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят? С учительного места сего еще одно слово нудимся сказать мы, вызываемое потребностями времени. Есть своего рода как бы тоже увлечение, как бы тоже опьянение любомудрствующего ума, недовольного установленным взглядом на мир. Посмеваясь сему последнему, новое мудрование, проникшее якобы в глубочайшие тайники всего сущего, все, что мы ведали и ведаем теперь, считает несостоятельным, только временным, чисто местным, совершенно условным, вне нас ни к чему не пригодным, — находит, что мы безысходно вращаемся в области несознавания самих себя, действуя невольно, безотчетно и затем, долго ли сказать? — не ответственно не только пред судом и правосудием, но и пред всяким суждением человеческим. Здесь разбираемое нами неведение делается уже как бы законным, правильным положением человека на земле, а ведение представляется заблуждением. Как бы в подтверждение сего открыты уже и способы обращать свободное и властное существо в бессознательно послушное, ничего не ведающее, но действующее орудие воли всякого и всякой, взамен от века веруемых внушений божественных. Но и сего мало. В окончательное уничижение простой веры и прямого ведения найден доступ в мир неведомого путем «откровений», неизвестно откуда идущих и куда ведущих, смешивающих все понятия и верования, все ясные

представления вещей. Не знает сие новое помрачение ума ни истины, ни лжи, ни вины, ни правоты, ни заслуги, ни воздаяния, ни греха, ни отпущения. Обещая человеку действительное ведение, оно погружает бедный рассудок в море мнений, сомнений и недоумений и всякого рода заблуждений безысходных и, есть опасение думать, иногда бесповоротных. Прикидываясь союзником святой веры нашей, оно дает Иудино лобзание всему делу Христову и радо бы услышать еще раз об учениках и последователях Распятого: вси, оставлыне Его, бежаша (Мф.26:56).

Вот с кем и вот с чем имеет дело в наше время Крест Христов! Чего пожелать нам при сем, ученики Голгофской школы? Того ли, чтобы и на сей раз слышалось все то же божественное слово: Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят? Мольба сия имела в виду распинателей Господа. Но, кроме их, при Кресте были еще и разбойники. Не пожелать ли, чтобы, по примеру их, одно творящее в неведении заблуждение сказало другому: ни ли ты боишися Бога (Лк.23:40).

Неизвинительные укоризины. Слово произнесено в Иерусалиме на Святой Голгофе при обносе Плащаницы а Великий Пяток ночью 3 апреля 1887 г.

Уа! (Мк.15:19).

Да! Уа… Господу Иисусу, пившему смертную чашу своих искупительных за смертный род наш страданий на прегорестном месте сем, предстояло еще испить горечь укоризны в самохвальстве, — в похвальбе разорить и построить церковь в течение трех дней. Хулили Его тут, по Его предречению, многие и многообразно, повод к чему подавала Его полная беспомощность и оставленность в минуты, когда всего естественнее, по человеческому взгляду, надлежало ожидать проявления Его чудодейственной силы, изумлявшей и поражавшей всех, следивших за Его делами. Сдержаннее поносили Его — распятого, уничиженного и преозлобленного — все же те, кому Он более всего неудобен был, кому слово Его, как вино новое меху ветхому, грозило разрывом и истреблением, т. е. архиереи и книжники. Видя начинающееся исполнение своего смертного Ему приговора со стороны предержащей власти, они довольствовались тем, что говорили друг ко другу: Ины спасе, Себе ли не может спасти? (Мк.15:31). Правда, говорили то, по замечанию Евангелиста, ругающеся, но по крайней мере, не ругались в лице своему посрамленному врагу, ибо о их присутствии у Креста не говорит Евангелие. Но, как часто бывает, кому всего менее дела до выдающегося какого-нибудь обстоятельства, тот всех более занят им по своей пустоте сердечной. Какие-то мимоходящие, которые ради наступавшего великого праздника или шли в город, или выходили из города по своим мелким потребностям, останавливались пред страшным зрелищем смертной казни трех человек, налагавшим трепетное молчание на уста всякого, способными оказались нагло кивать головою и неистово кричать вслух на одного из умиравших, ничего им не сделавшего и, может быть, никогда ими не виденного, свое жестокое, бессердечное, укорительное: уа! Кто такие это были? Дети несмысленные? Умопомешанные? Пьяные? Ни то, ни другое, ни третье. Евангелие оставляет их без всяких определенных черт. Были просто мимоходящие, — люди толпы, наделенные здравым смыслом настолько, чтобы различать вещи и даже судить о них, и даже выражать свое суждение внешними знаками, соответственно своему воспитанию, положению, характеру и пр.. Никто из нас, их преемников по хождению на лобном месте, не одобрит, конечно, их грубого посмевания Христу Господнему в последние минуты Его привременной жизни. Но, христолюбцы братия! Совопросники века сего требуют прежде всего «справедливости», жертвуя иногда для нее самою правдою. Есть ли, говорят они, достаточное основание поносить оных мимоходящих за то, что они поносили Распятого? Пред ними зрелся не Христос, как мы Его знаем, а простой их единоплеменник, бравшийся, по их мнению, не за свое дело и за то вот посрамленный и страждущий, о котором, следовательно, они могли делать заключения, какие мы могли бы иметь об одном из среды себя.

Так. Но кто же им сказал, что Осмеиваемый ими похвалялся тем, что они ставили Ему в вину, не говоря уже о том, что так ли понята самая похвальба Его, если таковая была? Им, как и нам, хорошо известно было правило: не всякому слуху верь. Осторожное правосудие римское к сведению всех давало знать надписанием на трех языках на самом древе казни вину Распятого: Иисус Назарянин Царь Иудейский (Ин.19:19). Были или нет грамотны мимоходящие, их долг был руководиться тем, что правительственная власть сообщала к их сведению. Сделав это, они могли бы совсем другим предметом занять себя в краткую остановку на месте карательных действий закона. Верно, не смехом и посмеванием разрешилось бы в них производимое крестом впечатление. Кого из евреев, в самом деле, не должны были смутить слова: Царь Иудейский? Евангелист находит фатальным это действие правителя страны, еще утром того дня домогавшегося во что бы то ни стало судебным порядком признания с какой бы то ни было стороны, обжалованного пред ним синедрионом, человека — царем. Позволительно думать, что одно сопоставление слов: Назарянин и Царь Иудейский для гордого язычника прокуратора достаточно было к тому, чтобы выразить его презрительный взгляд на все возникшее дело. От Назарета может ли что добро быти (Ин.1:46), —умел сказать, конечно, и он и, может быть, имел еще в виду затронуть тем тетрарха галилейского, на то время бывшего в Иерусалиме и царски себя державшего. Ничего подобного у мимоходящих не было в голове. Исторические судьбы их места, их племени, их верований, преданий, понятий, упований, которые, так сказать, напрашивались на их рассудок, надписанием крестным, видимо, не занимали их нисколько. Никакой высшей, богоправительной загадки в совершавшемся кругом их они не усматривали и усмотреть не могли. Одно их занимало: достойная посмеяния похвальба человека сделать невозможное и следовавшее за нею посрамление.

Братие христолюбцы! Жизнь человеческая во все времена похожа на себя саму. Мимоходящими оными мы можем сделаться сами на каждом шагу. Перед нами столько совершается странных и поистине «уму непостижимых» вещей, что можно потеряться в суждении о них. Итак, святое место сие учит нас, памятию мимоходящих, не ловить, так сказать, с ветра такое или иное заключение о том, что у нас пред глазами, а всматриваться и вдумываться в то «надписание», которым всеуправляющий промысл Божий на том или другом языке, часто не говоримом, но совершенно внятном, дает нам уразумевать смысл своих намерений и дел.

За первым уроком следует второй. Мимоходящие, оказывается, не были совершенными неведцами того, на что смотрели. Им известно было, что Распятого допрашивали в течение минувшей ночи на суде у первосвященника и что при этом выслушаны были показания лиц, свидетельствовавших о Его похвальбе где-то и когда-то — разорить церковь и чрез три дня создать снова. Показания эти, как мы знаем, не были найдены уважительными или по их разногласию, или по малозначительности обвинения. Полагать бы можно, что при этом выяснилось, что Судимый не говорил, что Он разорит, но что созиждет только разоренное. Мимоходящим, однако же, руководствовавшимся летучею молвою, и то и другое казалось равнозначительным. Им не до тонкостей языка и мысли, у них осталось в памяти и просится на уста одно представление разорения — и дерзкого, и неуместного, и невозможного, не только не состоявшегося, как и следовало ожидать, а еще доведшего разорителя до… креста!

Кроме «невнимания» в вещах великой важности, на мимоходящих падает, таким образом, еще вина «легкомыслия», от которого открытый путь ко всему нехорошему. С святого места сего, вызывающего боголюбивую душу на глубину чувства, строгость мысли и важность слова, некстати было бы нам, стоящим на нем, отыскивать в себе что-нибудь расходящееся со всем этим. Но невольно, как бы само собою, представляется сходство положений нашего и легкомысленных мимоходящих. Братия-соотечественники! Ведь и мы здесь тоже как бы мимоходящие. Пришли сюда, обошли, что следовало видеть, и уйдем — откуда пришли! По милости Божией, нам не приходится видеть тут ни распятых, ни казнимых, ни даже наказываемых всенародно. Но все же есть множество случаев услышать что-нибудь про кого-нибудь блазненное и смущающее (тоже вроде разорения кем-нибудь необходимого и созидания ненужного и т. п.), так крепко надобно стоять на страже своих мыслей и своего слова, чтобы не смешать, как смешивали мимоходящие, того, что случилось или случается с тем, что о нем передается. Не напрасно такое смешение у нас зовется сплетением. Доверившись ему, мы как бы чем-то оплетаемся до того, что делаемся невольными вестниками всякой лжи.

И еще один урок. Не от патриотизма ли мимоходящие так жестоко посмевательно относились к Господу Христу, заподозрив в нем непочтительность к Дому Божию — их великой исторической святыне, богоустановленному хранилищу, средоточию веры, знамению единства, силы, славы? — Не отрицаем, что это могло быть, но утверждаем, что этому не следовало быть. Патриотизм — предмет достойный уважения, но ничто так легко не выходит за свои естественные пределы, как он. Место, где мы стоим и во имя которого говорим, не знает и не признает никакого отечества, кроме царства Божия, и ни на какую исключительность — народную, язычную, племенную, кастовую, служебную и подобную — не дает своего изволения и благословения. Голгофа не для патриотов (во время Христово звавшихся «зилотами»), и патриоты не для нее, чтобы ни говорили мимоходящие и мимомудрствующие. Ины овцы имам, яже не суть от двора сего, и тыя Ми подобает привести (Ин.10:16). — Так произносил в тугий слух и в тупый смысл патриотов своего времени Пастырь добрый, положивший здесь душу свою за овцы от всякого двора, — за все человечество, а не за иудеев только, притязавших и доселе притязающих на исключительное благоволение Божие, давно и видимо оставившее их, о чем свидетельствует самая сия святая Голгофа, воздвигшаяся на развалинах Церкви подзаконной.

Братия и по преимуществу братия-соотечественники! Мы — новый Израиль, новый Иерусалим, новое смешение, нова тварь — славимся тем, что далеки от самомнительности иудейской, ставшей уже всемирным посмешищем, только по кротости христианства еще не преследуемой всеобщим посмевательным: уа! Мы не окажемся на стороне мимоходящих, мстивших хулою за одну мысль о возможности иного порядка вещей, кроме привычного. Но не обленимся заглянуть в себя глубже, не откроем ли мы там также ветхого Израиля — только не по уставу, а по духу? Сколько есть в кругозоре и в круговороте жизни нашей такого, что ничем не лучше мелкого, слепоупорного иудейства! Множество вещей — совершенно безразличных в высшем смысле таинственного бытия нашего на земле, имеют для нас значение непреложного закона, неприкосновенной святыни, — самой как бы божественной воли! Долго ли и трудно ли и нам, как евреям, счесть себя избранниками, любимцами Божиими, свыше благословляемыми на все, что ни придет нам на мысль, — на все случайное, прихотное, близорукое, одностороннее и проч. и проч., на все, скажем, мимоходящее для Креста сего и для Распятого на нем? О, братия! Чем все это лучше того: уа, — которым мы начали свою беседу?

Аминь.

Царствие Божие. Слово произнесено в Иерусалиме на Святой Голгофе при обношении Плащаницы в ночь 22 апреля 1888 г.

Иисус Назарянин Царь Иудейский

В день, который мы празднественно воспоминаем в сии минуты, кто хотел в Иерусалиме мог видеть невозбранно, долго и почти в осязательной близости Царя Иудейского, не всегда, как и всякий царь, доступного всем. На него указало судебное объявление, прибитое над ним к древу казни. Если бы приснопамятные волхвы от восток пришли в Иерусалим в то время, им не нужно было бы спрашивать: где есть рождейся Царь Иудейский (Мф.11:2). Он был у всех на глазах. Но и тогда, как звездочетцы искали и нашли небоявленного Царя в убогой храмине (если все еще не в Вертепе) Вифлеемской, им не могло не показаться странным, что такая высокая личность так не по-царски давала видеть себя. Что же бы они подумали, если бы искомый Царь Иудейский обретен был ими повешенным между злодеями, всеми оставленным, опозоренным и безнадежно вопиющим в виду неминуемой смерти? Может быть и они, как Пилат, спросили бы его: Убо царь ли еси Ты? — на что, конечно, тот же был бы ответ: — Аз на сие родихся, и на сие приидох в мир (Ин.18:38).

Братия слушатели! Чуть мы проведем в мысли вынужденное судебным допросом признание: Аз на сие родихся, — как перед нами очертывается уже другое обстоятельство, имевшее существенное отношение к сему самому рождению. В подобной Вифлеемскому Вертепу храмине Назаретской слышится о том же самом, но из другого мира, признание: тем же и рождаемое Свято, наречется Сын Божий. И даст Ему Господь Бог престол Давида отца Его и воцарится в дому Иаковли во веки, и царствию Его не будет конца (Лк.1:32—35). — Но какое же может быть воцарение на веки, и мыслимо ли царствование без конца? Надобно потому думать, что тут дело идет не о иудейском царе и царстве, хотя и говорится о Давиде и Иакове. На сей Голгофе, у сего Креста тайнобожественного, вдобавок к благовестию Архангела, еще раз износится слово о царстве, необъяснимое приемами обычного суждения. Один умирающий говорит другому: помяни мя Господи, егда приидеши во царствие си (Лк.23:42). — Как же приидет, когда сейчас умрет, и как помянет, когда не приидет? О царствии, казалось бы, не могло быть и речи потому. Какое царство, когда нет царя?

Итак — что же? Мы — не волхвы с живоверующего Востока, ищущего везде следов и указаний Божества, — не миродержавные римляне, гордо посмевающиеся одному из порабощенного народа, очевидно казавшемуся им с умаленным умом, — не иудеи, ласкательно предательски заверяющие: не имамы царя, токмо кесаря (Ин.19:15); — мы — верующие в Тебя, мы — собравшиеся к Тебе с отдаленнейших пределов излюбленной тобою планеты, мы — христиане, спрашиваем Тебя, своего Христа: убо царь ли еси Ты? На сей детски дерзновенный вопрос наш пусть отвечает нам Твое Евангелие.

Возвратимся еще раз к волхвам. Когда они покланялись воспетому ангелами Младенцу, как царю, Матерь Его все, что видела и слышала, слагала в сердце своем. Ни отрицать, ни подтверждать того, чему предстояло сбыться в будущем, она не могла. И через 12 лет все еще находилась в том же недоумительном состоянии духа. Когда, вместе с Иосифом, она неожиданно услышала от сына-отрока: не весте ли, яко в тех, яже Отца моего, подобает ми быти (Лк.11:49), то не выразумела, говорит Евангелист, сказанного Им, — не выразумела, может быть, потому, что имела в мысли отца отрока Давида, а отрок Божий говорил об Отце-Боге. Предсказанное Архангелом воцарение Его в дому Иаковли, конечно, не могло быть забыто воспитанною строго (как видно из вдохновенной «Песни» Ее при встрече с Елисаветою), в преданиях славного прошедшего богомудрою Материю. А в те смутные времена, когда еще при жизни сильного царя Ирода, при одном слухе о нарождении иудейского царя смутися весь Иерусалим (Мф.11:3), а по смерти его, с обращением Иудеи в римскую область, совсем не стало царя во Израиле, о ком угодно можно было гадать, как о будущем царе страны. Кроме Матери, и зовомые братия Его, колеблясь в вере в Него, даже как Пророка (Ин.7:3—5), естественно, не могли думать или мечтать о Его царствовании — каком бы то ни было. Сам Он, судя уже по случаю в храме, по отзывам о Нем Предтечи Иоанна, по обстоятельствам волнения назаретского (Лк4: 28—30) и по мнению о Нем тетрарха Галилеи (Лк.23:8), несомненно, чуткого ко всему, что касалось Его убогого царства (Мк.6:23), думал совсем о другом, а не о престоле Давида и не о царстве Иудейском. Первый гласный намек на пронареченное сие царство вышел, сколько можно судить по сказаниям Евангелистов, от Нафанаила, израильтянина, в нем же льсти несть (Ин.1:47), в свою очередь ставшего Пророком. Посмеявшись над «Мессиею из Назарета», человек без лукавства, при первой встрече с Ним, вдохновенно произнес: Равви! Ты еси Сын Божий, Ты еси царь Израилев (Ин.1:48). Действительный Мессия не подтвердил скороспешного заключения о нем правдолюбца, но и не отвергнул, а только направил мысль его в иную высшую область разумения. Еще прямее и торжественнее царское достоинство приписано было неслыханному от века чудотворцу многотысячною толпою правдолюбцев, насыщенных в пустом месте пятью хлебами. Народ не только признал, но и готов был поставить Его царем (Ин.6:15) — конечно, Израилевым. И опять Сын Человеческий уклонился от заявлений народной ревности не по разуму (Рим.10:3). Однако же, полагая грань суемысленным представлениям народным о Мессии, как царе, Он имя царя, готовое, может быть, сорваться с языка у всякого свидетеля Его чудес, перевел на имя Бога, Отца своего и Отца всех людей, — имя, свободное от всяких нареканий и перетолкований. В образцовой форме молитвы, переданной Им ученикам своим, Он заповедал просить: да приидет царствие того общего Отца, иже есть на небесех (Мф.6:20), царящего над всеми царствами земными и, по сему самому, если угодно, и царя Израилева. О сем ином царстве Учитель благий, Пророк велий, Сын Божий, Давидов и — всего чаще — Человеческий, проповедовал повсюду и повсечасно; но, несмотря на то, даже в обществе самых близких Ему лиц проскользала мысль о предстоящем Его где-то и как-то воцарении, Так мать двух наиболее любимых Им учеников не затруднила! однажды попросить Его о предоставлении им первых мест в Его царстве (Мф.20:21). И снова, воображаемый не столько просто умием, сколько простосердечием Царь отослал возбудившую негодование в товарищеском кругу просительницу к Отцу своему, раздаятелю мест ожидаемого царства. Не дивен и этот случай. Он предшествовал другому, торжественному, чуть не всеобщему, в самой столице страны приему царскому Посланника Божия (Ин.11:42), при чем слышались и заветные имена Давида и Израиля. Злокозненной зависти, протестовавшей против народного увлечения (Мф.21:15—16), обстоятельство это дало повод приписать ему политический характер и предать гражданскому суду нарушителя существующих порядков. В сей самый воспоминаемый нами день проповеданное Христом Божиим царство, на уголовном исследовании дела пред прокуратором страны, явилось уже царством Иудейским, что повлекло за собою смертный приговор оговоренному Царю Иудейскому, и это закреплено было официально, как мы говорим теперь, на сем страшном лобном месте. Отзвуком сего царства, уже по смерти мнимого царя, положившей конец всякому слову о нем, были сожаления его приверженцев о их неоправдавшихся чаяниях. Мы же надеяхомся, яко сей есть хотяй избавити Израиля (Лк.24:21), — говорили они. Даже по воскресении их Учителя и Господа все еще им казалось возможно и уместно вопросить Его: «аще в лето сие устрояеши царствие Израилево» (Деян.1:7). Таково для Иудея обаяние имени Израиля: Мы — новый Израиль, новое смешение всеязычное, братия, нашли бы, что ни царь Израилев, задолго до Евангелия переставший слышаться, ни Царь Иудейский, кончивший Свою известность здесь на Голгофе, не суть та последняя ступень, на которой могло бы остановиться и почить, спасая нас, божественное мироправление. Тот, кого здесь общественное мнение готово было почтить сими титлами земного величия, говорил: «Аз есмь пастырь добрый, знаю моя и знают Мя моя. И ины овцы имам, яже не суть от двора сего, и иные Ми подобает привести» (Ин.10:16). Не народ, тот или другой, а весь род человеческий имел нужду в едином пастыре добром, который бы душу свою положил за овцы своя, и поелику дело шло о всей полноте пасомых, то пастырь получал значение «царя». Сего-то всецаря-пастыря и сошел на землю проповедать, поставить и в себе самом показать охарактеризованный Пророком, великого Совета Ангел, Чудный, Властитель, Бог крепкий, Отец будущего века, — образом обретшися яко человек (Ис.9:6). Это Он и говорил прикровенно, когда утверждал: благовестити Ми подобает царствие Божие, яко на сие послан есмь (Лк.4:43). «Прикровенно», говорим мы, потому что тайны сии дано было ведать одним только ученикам Его, народ же прозревал в них через приточный покров (Мф.13:11). Чему подобно есть царствие Божие (или небесное — по почину предтечева благовестил), о том и говорилось и много, и вразумительно, но существенные черты его ускользали от простого понимания. Домогавшимся знать о времени пришествия его, более развитым умственно фарисеям удалось узнать о нем нечто более, чем сколько давалось прочим; но это нечто было совсем неожиданное для них открытие: царствие Божие внутрь вас есть (Лк.17:21), —сказал добре учивший пути Божию (Мф22: 16), Обличитель фарисейства. Следовательно, это царствие Божие прежде всего есть сам каждый человек, вырабатывающий в себе единично и самолично то, что можем назвать совершенством богоподобия, руководясь заповедию Христовою: будите совершени, якоже Отец ваш небесный совершен есть (Мф.5:48). Посему-то царствие Божие не есть ни брашно, ни питие, ни стяжание, ни лишение; посему-то оно и детски приемлется, и нудится, и дается, и отнимается, и затворяется, и гонится за человеком, как всякое душевное настроение и расположение. Оно все должно состоять из чад Божиих, носящих на себе облик Отца небесного, как все рождаемое на земле носит образ родившего его, должно быть одним домом, одним родом Божиим, о чем мечтала еще языческая мудрость (Деян.17:28). Таким образом, напрасно думать, что оно предназначено состоять все из «царей» в земном ходячем смысле слова, каковую несообразность укорительно навязывают Евангелию враги его, а только имеет представлять собою жительство, в котором во всех отражается и как бы видит самого себя Бог или, что тоже — Иисус Христос, — сожительство с Ним, соцарствование Ему на земле и за пределами ее. Припомним, что не далее как завтра Святая Церковь будет утешать слух наш апостольскою песнию: елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся (Гал.3:27). Выражения веры апостольской идут еще далее сего облечения Христом, приписывая верующим един дух с Господем, едино тело, наконец, в котором глава есть Христос, а они члены. И нужны ли все эти свидетельства, когда сам Господь говорил: идеже еста два или трие собрани во имя Мое, ту семь посреде их (Мф.18:2), -или, когда утешал Апостолов в предстоящей разлуке с ними словами: Аз во Отце и вы во Мне, и Аз в вас (Ин.14:20), — или, когда, отходя от земли и благословляя ее, произносил: се Аз есмь с вами до скончания века (Мф.28:20)?

Братия христолюбцы! Смотря на Крест сей как на страшное древо казни, почему-то невольно думаешь о печальном царстве Иудейском. Но, в том же Кресте видя орудие нашего спасения и победоносное знамя христианства, весь отдаешься радостной мысли о царстве Божием. И то, и другое царство в кратких чертах прошло пред мысленным взором нашим. Мы сами не захотели бы принадлежать к первому и ни на минуту не пожелали бы выйти из последнего, обещающего нам небесное царство. И в самом деле, кого из нас не блазнило не в меру простое восклицание одного из приверженцев первого, слушавшего благую весть о последнем? Блажен, иже снест обед в царствии небеснем (Мф.8:11), — воскликнул умиленный ястволюбец, рисуя себе воображением богатую трапезу царскую и естественно полагая, что подобная в небесах должна быть еще лучше. Удержимся, впрочем, от спешного осуждения мало подготовленного слушателя божественных уроков. Может быть, и он, подобно ублажаемому Иосифу Аримафейскому, бе чая царствия Божия (Лк.23:51), или, как похваленный книжник, не далече был царствия Божия (Мк.12:34), но сам того не разумел. Неудивительно, что у людей с смешанными понятиями о царстве, перемешивались представления земли и неба. Его опрометчивые слова, как и все другое в божественном Писании, в наше наказание преднаписашася (Рим.15:4). Ах, чада и наследники Божий, сонаследники же Христовы (Рим.8:17)! Мы сами, уже прямо принадлежащие царствию Божию, родившиеся и воспитавшиеся в нем, зовомые христиане, как свои, как родные Христу, не помышляем ли и мы о царстве Его тоже как о своего рода обеде в царствии небеснем? Приснопамятный разбойник голгофский научил нас своею краткою молитвою, имевшею такой непосредственный успех, повторять его слова и ожидать затем и себе обещанного ему рая, или, по-нашему, царства Небесного, как бы совсем забывая, что царство сие есть только конец или венец царства Божия, что одно уготовляется другим, и что не сделавшись действительным членом одного — на земле, напрасно думать о другом — на небе. А первое ведь нудится, по слову Господню, и только нудницы восхищают е (Мф.11:13). Нам же оно дается даром, и, следственно, уже меньше ценится, да подчас, не диво, если и совсем считается лишним, без нашего сознания и согласия навязанным нам. Что обдержащее нас царство Божие, т. е. наше христианство, налагает на нас долг стремиться к божескому совершенству, стараться отподобить в себе евангельский облик Христа Царя, стяжать те силы, которыми владели первые ученики Его, явить в себе те знамения веры, которые указаны нам как отличительные признаки верующих (Мк.16:17) и пр., об этом мало того что мы не думаем, но и думающих охлаждаем своим равнодушием. Царство Божие сводится у нас почти на одно благо жизни земной, помимо евангельского самоотвержения, несения Креста, безоглядного стремления вперед и пр., а под царствием небесным разумеем наше личное блаженство, как бы продолжение земных благ. Далее сего не идем. Много ли же разницы в таком близоруком суждении от представления блаженного обеда в царствии небеснем? Не отрицаем, что естественно христианину желание и чаяние вечного блаженства; но справедливо ли ему думать, что одно слово: помяни мя, Господи, достаточно к тому, чтобы наследовать уготованное праведникам царствие (Мф.25:34). А если припамятование нашего имени, а с ним и образа и всего бедного существа нашего вызовет с собою у неподкупного и всеведущего Судии и память всех злых дел наших, какая польза в нем? Наша поминальная молитва, а с нею и наша загробная надежда здесь на Голгофе получили свое начало. Здесь же потому и место разъяснительному слову о ней. Свет начинающегося у Креста сего царства Божия вдруг озарил разбойника в последние минуты его жизни. Живя и греша, он был, так сказать, раб, неведевый воли Господа своего и потому скоро помилованный. Но мы… ах, братия! Те же божественные уста, которые обещали неведцу Рай, что изрекают ведущим, но неключимим рабам? Не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи! внидет в царствие небесное (Мф.7:21).

Аминь.

Происхождение зла и врачевство против его. Слово на Великий Пяток

Сей же ни единого зла сотвори (Лк.23:41).

В незабвенный для человечества день, воспоминательно празднуемый нами ныне, не в первый раз слышалось подобного рода признание. Еще ночью во дворе архиереевом, заушенный от слуги, Праведник говорил: аще зле глаголах, свидетельствуй о зле; аще ли добре, что Мя биеши? (Ин.18:23). Пилат утром всенародно объявлял, что ни единыя же вины обретает в человеке (Лк.23:14), ив подтверждение слов своих сослался на Ирода. Что другое затем свидетельствовали своими слезами и рыданиями (Лк.23:27) жены иерусалимские, как не ту же ни в чем неповинность осужденного на смерть? Наконец, вот и в последние минуты Его жизни, Его напутствует тот же оправдательный голос, можно сказать, уже совсем неожиданный.

Итак… Сей же ни единого зла сотвори! Все мы это знаем, утверждаем, проповедуем и готовы душу свою положить за свое исповедание. Но, братия боголюбцы и от купели крещения богословцы, то, что признавал разбойник, пусть даже раскаявшийся в своих грехах и преступлениях, но во всяком случае непригодный в деле судия, отчего не признавали законные того времени судии? Ужели им, стольким и таковым, отказать в уме, даже в простом здравом смысле, в совести, в сердце, в животном инстинкте наконец? За что же осужден на смерть, если ни единого зла сотвори? Ибо казнь, да еще смертная, везде и всегда считается крайним возмездием за крайнее зло. Кую речь приносите на человека сего? (Ин.18:29), — спрашивал Пилат блюстителей закона и карателей беззакония. — Аще не бы был Сей злодей, не быхом предали Его тебе (Ин.18:30), — отвечали те. Итак, по отзыву всех судебных властей сего места, славного своим законодательством на весь мир, ни единого зла не сотворивший был злодей! А если бы мы пригласили тех обвинителей, уполномоченных на то законом, придти к сему Кресту и послушать, что говорит о Распятом на нем казнимый вместе с Ним разбойник, что бы они ответили ему? Полагаем, заговорили бы: ты — кто такой, непрошенный защитник? Ты сам — преступник закона, за то самое и казнимый? И ты смеешь утверждать то, что мы судебно отрицаем во имя закона, во имя правды, во имя Бога самого! Не знаем, замолчал ли бы после сего казнимый за беззаконие защитник. Но он мог бы самым простым образом возразить им: да, я преступник, я злодей, но мне-то, злодею, и известно, что такое зло, мне-то и судить о нем, мне-то и поверять собою ваши взгляды на него. Я — злодей — нахожу, что Сей ни единого зла сотвори, а вы, утверждающие противное, значит, стоите за зло и, распявши неповинного во зле, сами выдаете себя за злодеев!

Так могут расходиться понятия о зле. Что же в самом деле думать о нем? Откуда оно? Что оно? Как, когда, где оно, приставшее к мышлению человеческому, овладевающее сердцем нашим и направляющее ко всему преступному волю нашу? Не подумаем, христолюбцы, что у Креста Христова нет места слову о зле. Ничто, как оно, воздвигло самый Крест сей. Но, если мы, ища виновников его, ограничимся только указанными уже, как бы невольными, злодеями — распинателями, не ведевшими, что творят (Мк.15:25), то не скажем всего, о чем нам говорит имя лобного места (Мк.15:22). Предание, связывающее его с лицем прародителя Адама — первого взыскателя зла, дает нам повод открывать в нем другой смысл, намек на другую казнь, карающую другое злодеяние. Голгофское древо, братия, заключило собою то, что началось у древа эдемского, древа — познания добра и зла. Нравоучители времени нашего, обходящие сие последнее, как некую слабую (и неудачную) попытку рассеять непроглядный мрак, окружающий вопрос о происхождении зла, не видят другого исхода в своих исследованиях, кроме отожествления добра со злом, и исключения сих слов из языка науки. Мы же, с верою в бытописание Моисеево, подойдем к предмету, у которого поскользнулся Адам, и, насколько можно, высмотрим начало зла. Что же мы находим там? На неизвестный, но, по-видимому, весьма краткий срок бытия человека на земле ему неведомы были действительно ни добро, ни зло. Божественное дыхание, оживившее бренный состав его, не оставляло места никакому двоению, никакому разладу в душе его. Она была отражением Божества, насколько последнее могло вмещаться в человеке, и к внушениям долга, требуемого божественным законом, относилась без размышления (Флп.2:14), послушливо, доверчиво, как к чему-то, помимо которого немыслимо ничто другое. Первое применение умственных способностей первозданного было при ознакомлении его с несчетными разновидностями окружавшей его жизни, представлявшей столько сходства с ним. Оно привело его богоустроенным, конечно, путем к заключению о его одинокости на земле — заключению ни доброму, ни злому, по ходячим понятиям нашим о зле, Адаму же не обретеся помощник, подобный ему (Быт.2:20), — сказано. По словам Бытописателя, действию сему уже предшествовало Творческое признание, что не добро быти человеку единому (Быт.2:18); а между тем тоже бытописание утверждает: И виде Бог вся, елика сотвори, и се добра зело (Быт.1:31). He-добро не есть ли уже зло, и начало сего последнего не кроется ли, таким образом, в самом источнике всего сущего? Если Бог есть Творец всего, то Он и виновник в возможности всего, а, следовательно, зла, но совершитель зла есть тот, кто возможное приводит в действительное, следовательно, сам человек. Изначала сотвори человека, — говорит Премудрый, — и остави его в руце произволения его… Предложил ти огнь и воду, и на неже хощеши, простреши руку твою (Сир.15:14—16). На что же человек простер руку свою? На то, что не принадлежало ему, — на право судить Бога. Оказался недостаток в существе, подобном Адаму. Недостаток был пополнен, но память о нем осталась у человека. Ведь он, по его мнению, указал на него Богу, мог ли же после того забыть о нем? Увидев желанного подобного себе, первенец рода нашего произнес: се кость от костей моих и плоть от плоти моея (Быт.2:23). Не доискиваемся, каким путем он пришел к сему убеждению, но как не назвать слов его: моих, моея… напрасным прибавлением к изнесенному им суждению? В них проскользает начало отделения в уме человека своего от чужого — все еще, по нашим понятиям, безразличное, но уже открывающее в духовном существе его почву для посева семян, чуждых ему, — порывов самоопределения, самомнения и самолюбия. Сеятель, как известно, не дремал. У рокового древа запрещения (и вместе прещения) страстный, по выражению песненного Великого Канона, — помысл подсказал человеку, что он далеко не то, чем мог бы быть, что ему в чем-то отказано, что у него нечто отнято, что он обижен и должен искать удовлетворения… О, братия! не видим ли мы самих себя во всей этой лествице скороспешного самосуда? В чем же и какого рода могло быть удовлетворение? В поставлении своей свободной воли на место чужой насилующей, — в торжестве над ограничивающим противодействием, чьим бы то ни было. Начиналось, таким образом, открытое, сознательное, враждебное отношение к Богу. Угроза: «смертию умрете» (Быт.2:17) наталкивала, полного жизненных сил, отмстителя своего мнимоуничиженного положения на пренебрежение к словам Божиим, более — на посмевание им. Вот я докажу, что не умру, думал он, сделаю по-своему и останусь жив. Сделал и остался. Но… Адаме! где еси? послышался ему знакомый голос, видимо, направленный к тому, чтобы пробудить в нем заглушенную совесть. Глас слышах Тебе, ходяща в рай, и убояхся, яко наг есмь, и скрыхся (Быт.3:10), — отвечал прятавшийся преступник. Любомудрие отказывается, братия, найти связь между простертием руки и прозрением в наготу. Обыкновенно, судя по себе, мы думаем, что укрывание делалось по внушению стыда. Но Адам выдает себя сам: убояхся, — говорит он, — и скрыхся. Чего убоялся? Яко наг есмь… Нет, тут не гнетущий душу стыд, а открытый укор Богу проглядывает, — укор за обнаженное, беззащитное, беспомощное положение человека в природе. Будь у него, как у других животных, орудия защиты, он — скажем по-нашему — постоял бы за себя, может быть, а теперь, что оставалось для него другое, кроме одного: бежать и укрыться? Но не наговариваем ли мы на своего прародителя, рисуя его поступательные шаги от добра ко злу и сводя его, богоподобного, в ряд бессловесных?.. Нет, он идет далее сего бессловесия и тем самым выдает себя чуть ли не более безответным, по крайней мере более дерзким, чем его темный, таинственный внушитель. Жена, юже дал еси со мною, та ми даде, и ядох (Быт.3:12). Вот чем закончил свое оправдание, объятый духом зла грешник! Замеченный нами прежде укор переходит наконец у него в прямое обвинение Бога! Юже дал еси… дал, и, давши, винишь меня! — договаривал мысленно уведевший разуметельное доброго и лукавого (Быт.2:9). О, бедное богоподобие!

Продлилось слово наше о начале зла, а с ним и всех бед человечества. Переходим от древа преслушания, древа самовозношения, древа смерти, к древу безответного послушания, древу крайнего самоуничижения, древу бесконечной жизни — древу крестному. Крест Господень, Крест спасения нашего от всех бед и зол не для одного жаления о Пострадавшем на нем и не для одного сокрушения о виновниках сего страдания воздвигнут на сей всеучительной Голгофе, где по способностям каждого всякий всему может учиться, и ищущий правды Божией — Божественному правосудию. Мы уже сказали, что между искусительным древом рая и древом крестным есть прямая, глубокая связь. То изгнало нас из рая, это вводит в рай. Там мы имели дело с Адамом первым, Адамом в душу живу, по слову Апостола, здесь имеет с нами дело последний Адам, Адам — в дух животворящ (1 Кор.15:45). Там, роковое для человека зло возымело свое начало, здесь предназначено ему прекратиться. Тот Адам действием своего преслушания сотворил в зародыше всякое зло, Сей же, искупая ослушника, ни единого зла сотвори. Тому предстояло не ведать зла и, вопреки своему бренному составу, жить вечно, бессмертно. Сему суждено было в предвечном совете изведать, перенесть, перестрадать всю тяжесть зла и, вопреки своему божеству, умереть во времени. Наконец, поистине содрогаешься от представляющегося сближения! И там нагота, и здесь она же! Наг есмь и скрыхся, — говорит там человек. Прикровенен есмь, и открыхся, — не говорит ли в слух всей земли здесь, с Креста сего, Бог? О, братия, познаем тайны силу. Определением предвечного совета, в противоположность первому грешнику и первому проводнику смерти, надлежало явиться первому совершенному Праведнику и Победителю смерти. Он и был, Он и есть и пребудет до скончания века (Мф.28:20). Вместе с Апостолами и мы можем говорить: видехом славу Его, славу, яко единородного от Отца (Ин.1:14), но также и умаленного до зрака раба (Флп.2:8), преуничиженного и преозлобленного, причтенного к злодеям и казненного с неслыханным позором, позором, какого не заслуживал даже первовиновник зла, искупаемый Им, ибо дело шло не о нем одном, а о всем его потомстве, о всем мире, лежащем во зле (1 Ин.5:19) уже к тому времени. Вся, так сказать, задача Его премирного служения в возмездие эдемского преслушания состояла в полном, беспрекословном послушании воле Божией, что Он и исполнял во всей точности и строгости своего человеческого сознания. Будучи отроком, повиновался (Лк.2:51) своей Матери и нареченному отцу, хотя мог думать, что в тех, яже суть Отца (небесного) подобати Ему быти. Не имея скверны и порока, яко агнец непорочный и пречистый, Он идет на Иордан к Иоанну креститися и на возбранение его говорит ему: остави ныне: тако бо подобает нам исполнити всяку правду (Мф.3:15). За увлечение праматери плодом добрым в снедь (Быт.3:6) отказывает себе в пище 40 дней и подоспевшему — по прежним примерам — искусителю дает при сем ответ, который должен был дать в свое время Адам. Чудотворил, как никто и никогда, и постоянно укрывался от славы и молвы народной, и даже прямо запрещал рассказывать о своих чудодействиях, говоря просто, что ему подобает днесь и утре (Лк.13:33) идти, куда идет. На попытки первозданного отстранить от судьбы человека его Создателя, Он отвечает проповедию о царстве Божием, вводя Бога Промыслителя во все обстоятельства, и самые мельчайшие (Мф.10:30), жизни человека. На место самомнения и неуместного в деле веры колебания и испытывания внушает полное отречение от судительной способности (Мк.11:23) как залог восстановления в человеке упадших сил духа, и как условие действенности самой веры. Взамен самоублажения и довольства собою, при всей праведности законной, советует всем считать себя рабами неключимыми (Лк.17:10), и при неудержимой наклонности земнородных, пользоваться благами земли — до забвения неба и Бога, дает правило ходить тесным путем, отвергаться себя и нести крест. О, крест, крест! Ты доскажешь нам все, к чему привело ходатая Бога и человеков Его безответное послушание воле Божией.

Имея возможность защитить себя от бренных рук человеческих двенадцатью легионами Ангелов, Он беспомощно умер на тебе, ибо для того пришел в мир.

Вот повесть, христолюбцы, второго древа райского, которое, несмотря на его облик смертоносный, не обинуясь можно назвать древом жизни, потерянным для естествознания, но хорошо известным богомыслию. О, треблаженное древо! — поется в памятной песни церковной. Что же в нем есть блажимого или ублажающего? Завершение того, о чем мечталось человеку у древа познания добра и зла… Что подвигло там первого из рода нашего на такой преступный, как бы совсем ненужный и легко избежимый шаг? Ужели только одно желание идти наперекор божественному велению? Нет, и — к чести человечества — нет! Нам подсказано было там, что простерши руку, а с нею и волю, и все существо наше, к запрещенному предмету, мы вдруг будем яко бози (Быт.3:5)! Ах! мы и без того были яко бози, более богоподобны, чем тот, кто подстрекал нас к божеству, но не знали того, не знали преимуществ своего телесного бытия, своей спасающей предельности и зависимости от окружающего нас порядка вещей, и свою ограниченность сочли обидой для себя — в обиду Богу! Отсюда-то такой поражающий урок нам, свергнувший нас с безмерной высоты в неизмеримую глубину: земля еси и в землю отыдегиши! О, жестокий приговор, всю степень жестокости выдающий сим искупительным Крестом, на котором ни единого зла Сотворивший терзался муками смерти за чужое зло! Но, как тогда слышалось жаление, более чем отеческое, Творца и Зиждителя о лучшей из своих тварей: се, Адам бысть яко един от Нас… и ныне да не когда прострет руку свою, и возмет от древа жизни, и снест и жив будет во век (Быт.3:22), так и теперь ужасающее зрелище смерти растворяется предшествовавшим ему тихим и дружеским боговещанием: желанием возжелех сию пасху ясти с вами, прежде даже не прииму мук (Лк.22:15). Приимите, ядите, сие есть тело Мое… Пиите от нея вси, сия бо есть кровь Моя (Мф.26:26. 27). Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает и Аз в нем… Ядый хлеб сей жив будет во веки (Ин.6:56—57). Так отвечает боготворящее древо крестное богомечтавшему древу познания добра и зла.

Аминь.

Иерусалим, 7 апреля 1889 г.

Понятие о спасении в ветхозаветном и новозаветном мире. Произнесено в Великий Пяток на Святой Голгофе при обношении Плащаницы 30 марта 1890 г.

Иныя спасе, себе ли не может спасти (Мф. 27:42).

Что проще, что спасительнее как бы подобного заключения? Дороже других всякий сам себе, особенно когда дело идет о жизни. По свидетельству Евангелия, так заключали о Христе Спасителе, обреченном на смерть, первосвященники иудейские, следовательно, наивысшая власть в народе, — книжники — его заправительная ученость, — старцы — его руководящая опытность, и фарисеи — его общепризнаваемая праведность, значит все, что могло судить здраво и непогрешимо. Что бы мы, сменившие Божею милостию иудеев у Креста Господня, могли ответить на подобное ихзаключение? Полагаем, нашли бы оное, во-первых, непоследовательным. Врач, спасающий недужного от смерти, уже ли по тому самому должен быть бессмертным? Одно ли и то же: спасать и спастися? Конечно, нет. Во-вторых, нашли бы его близоруким. Люди те судили о других по самим себе, предполагая, что и всякий, как они, пожертвовал бы всем на свете, чтобы остаться живым. Наконец, имея в виду общественное положение их, назвали бы подобное заключение односторонним, недостойным их как передовых людей народа, притязавшего на имя избранного, введенного в завет с Богом, Божиего. В тесном кругозоре их не было места мысли, что он мог спасти себя, но не хотел, не должен был и не считал их спасения спасением.

Братия слушатели! Место, на коем мы находимся, заключившее собою Ветхий Завет, во многом положило конец и ветхому словоупотреблению, ибо открывало собою новый мир, новый порядок вещей, новые понятия, для коих требовались и новые слова. Припомните, как разбойник, не возвышавшийся, конечно, умом далее своих дурных наклонностей и преступных целей, здесь вдруг заговорил о некоем неземном царстве, о предстоящем пришествии царя сего царства, о силе и действенности поминовения, — как давно исчезнувший с лица земли и из памяти людской первобытный рай оказался тут существующим и доступным человеку в каждую минуту, — как древо казни, позорное и ужасное, изобретенное для гибели губителей, обратилось на злоименном лобном месте в знамя победы над погибелью, в источник силы, в залог жизни, в орудие спасения. Да! спасения — вопреки посмевательным укоризнам не спасшемуся на нем, Распятому. То правда, что спасавший иныя от смерти не спасся от нее сам — к торжеству врагов и к отчаянию своих присных, — более сего, он в слух всех признался на месте сем, что оставлен Богом. Во дни плоти Своея, — говорил Апостол о Христе, — моления же и молитвы к могущему спасти Его от смерти с воплем крепким и со слезами принес, и — все же умер! Зачем? Затем, чтоб быть всем, послушающим Его, виновником спасения вечного (Евр.5:7—9), не спасся, чтоб спасти, значит. Апостол назвал слово о сем неудобосказаемым (Евр.5:11). Но нам, послушащим Его (Христа), оно известно и понятно, так сказать, с колыбели, от первой, затверженной нами молитвы христианской. Себе не мог спасти, да спасет иныя… Вот что остается сказать от Креста сего наветникам Христовым, извращая слова навета их. Они не знали сего, а имели нужду знать, ибо были вождями народа, его учителями и — в своей мере или спасителями (Ин.4:22), или губителями (Мф.23:13). Сменившие их, вожди, из рыболовов ловцы человеков (Мф.4:19), при первом открывшемся случае не замедлили дать им благопотребный урок крестной проповеди, когда блазнивший их (1 Кор. 1: 23) Крест, хотя уже не зрелся перед ними, все же еще не мог быть забыт ими. Случилось, что двое из учеников Христовых, бывши здесь в Иерусалиме в храме на молитве, именем своего Учителя исцелили у ворот, зовомых Красными, одного безногого калеку, — тоже, по ходячему словоупотреблению, спасли несчастного. Известные уже нам первосвященники, книжники и старцы, коим до всего было дело, не пропустили огласившегося случая и подвергли допросу совершителей чудесной цельбы. О чесом сей спасеся? — спрашивали они. Получили в ответ от Апостола Петра: во имя Иисуса Христа Назорея, Его же вы распясте, — намек их, что не могший спасти себя тогда по-прежнему спасает иных теперь, — ибо несть ни о едином же ином спасение, несть бо иного имене под небесем, данного в человецех, о нем же подобает спастися нам (Деян.4:12). Прибавка нам давала знать, что дело идет тут о всех людях, не исключая и первосвященников с книжниками и старцами. Поняли они или нет, в каком спасении и сами оказались имеющими нужду, хотя ни в какой беде себя не сознавали, это мало нас занимает. Еще ранее рассказанного нами случая, в самый день сошествия Святого Духа на Апостолов, уже всенародно говорилось о спасении в особенном, не ходячем смысле слова. Тот же Апостол, в объяснение предивного события, сослался на предсказание Пророка Иоиля об имевшем быть излиянии Святого Духа на всяку плоть, заключив свою речь пророческими словами: и будет всяк, иже призовет имя Господне, спасется (Ин.2:32; Деян.2:21). Призывать имя Господне свойственно не одним, ждущим избавления от бед. Следовательно, обещаемое призывающим спасение имеет свой особенный смысл, на который указывали и ранее пророков всенародно воспеваемые псалмы Давида царя. Кому бы потому, как не вероучителям народным, углубляться в смысл того, что говорилось их отцам и праотцам от имени Божия? Но, привыкши считать себя избранным племенем на земле, главным, если не единственным, предметом божественного промышления, и, по исторически сложившимся обстоятельствам, живя пришельцами в Земле Обетованной, среди (естественно) враждебных им туземцев, грозивших им всеми бедами до последней — поголовного истребления, они иного спасения и не понимали, и не ждали от Бога, кроме избавления от своих тех или других врагов внешних и, за отсутствием их, своих каждого личных. Кому бы из них могла придти мысль, что Господь Бог их, Бог Авраама, Исаака и Иакова, а не кто другой, есть первый предмет их страха, — страха вообще и страха божественного возмездия за тот или другой проступок их, и что им предстоит искать и ожидать другого спасения, спасения от карающей десницы Божией и от всего, что навлекает сию кару, от грехов и беззаконий, от увлечений и заблуждений, от страстей и искушений, от прирожденной наклонности на зло, словом: спасения от всего, что из человека, созданного по образу Божию, делает противника Божия, диавола. Додуматься до сего могли только такие боголюбцы, как Моисей, Давид, покаявшийся Манассия, Исайя, Даниил и другие высокие и чистые умы Ветхого Завета. Но, по мере того как завет сей обветшавал в действительности от времени, понятия о спасении заметно изменялись. Вавилонский плен, имевший значение воспитательной школы для иудеев, многое помог им уразуметь в другом истинном смысле относительно судеб Божиих не только о роде Израилевом, но о всем роде человеческом. В слух имевших уши слышати уже произнесено было, прикровенное дотоле, настоящее имя Ветхого денми, Вышняго, святого, чудного, сильного, бодрого, и пр. имя Христа старейшины (Дан.9:25) и прямо Спасителя (Ис.42:11), несшего с собою не спасение от тех или других бед, а мзду народу, который дом (Ис.42:12). Сия мзда, сие избавление, сие священие и есть то спасение, о котором преимущественно следовало знать и думать посмевавшимся Спасавшему иным, но себя не спасшему, изветшавшим законникам иудейским.

Мысль иного, душевного спасения в светосиянное время новозаветной благодати, можно сказать, совершенно затмила собою старые, отжившие понятия о нем. Архангел благовеститель, первый, так сказать, отверзший дверь Евангелия, возвещая преблагословенной Деве Матери зачатие предвечного сына, заповедует: нарещи имя ему: Иисус (Лк.4:31). Избранная от всех родов Богоневеста, по своему высокому духовному развитию (засвиде тельствованному Ее богохвалебною песнию в горней), не имела нужды в объяснении сего многознаменательного имени и сложила его, вместе со всею тайною благовещения, в сердце своем; между тем, от века утаенное и Ангелом несведомое таинство приходило в явление. По-человечески судивший о нем ближайший свидетель его Иосиф-обручник также от ангела, в свою очередь, получает необходимое вразумление о сверхъестественно от Духа Свята рождаемом его приемном Сыне, повторительно наименованном при сем Иисусом, т. е. Спасителем, с пояснением: той бо спасет люди своя от грех их (Мф.1:21). «Праведного» человека могло не удивить возвещаемое ему нового рода спасение, но современные ему книжники и старцы людстии, смеем думать, сочли бы его (как потом и все Евангелие) по меньшей мере странностию, как думал наилучший из них Никодим, а то и суесловием, лжею, хулением, неистовством и беснованием… Что грех может погубить человека (в смысле погибели телесной) и даже легче, чем другое что, на то могли согласиться гробы повапленные, но чтобы кто-нибудь, помимо самого согрешающего, мог спасти его от грехов, а еще не одного кого-нибудь, а всех людей, это не могло быть ни понято, ни принято ими — мехами ветхими, говорившими: кто может оставляти грехи, токмо един Бог (Мк.2:7). Прошел не один десяток лет после первой вести о предстоящем спасении человека от греха. Иудеи успели за это время потерять свое призрачное царство и подпасть ярму язычников, — не в первый, конечно, раз, но зато уже окончательный, ибо поработители их были вседержавные римляне. Поелику же нераскаянные дарования Божий не могли быть забыты угнетенным и опозоренным народом Божиим, то он все свои надежды и возложил на ожидаемого совершителя своего спасения, Мессию, т. е. Христа — по нашему, Который имел, по их мнению, свергнуть иноземное иго и избавить Израиля (Ин.1:49; Лк.24:21; Деян.1:6), как и при каких обстоятельствах, о сем не рассуждалось. В попытках подобного рода и не было недостатка, приходили тати и разбойницы, чтобы упасти, или что то же — спасти блуждавший народ Божий, но не послушаша их овцы, по свидетельству пастыря доброго, пришедшего душу свою положить за овцы (Ин.10:8—11). Не послушали… Но имели напряженный слух ко всякой вести о предстоявшем спасении. Весть желанная не замедлила пронестись по всей стране. В пустыне Иорданской появился Пророк, заговоривший прямо о наступающем царстве Христа Спасителя (Мф.3:2; Ин.1:20—27). Чуткий ко всему новому и чрезвычайному, Иерусалим спешит туда внимать веками желанной проповеди, а за ним и вся Иудея, и вся страна Иордания, тогда не пустевшая, как теперь. Что же там слышат все от Пророка? Вместо утешений, надежд, обетовании, угрозу гнева Божия, уже готового разразиться над заблудившим народом, и единственный способ избыть его — всенародное покаяние. Поистине странное предисловие к чаемому спасению страны. Проповедуемый Спаситель придет, или уже пришел, и стоит незнаемо среди народа. В руках у него не скипетр царя и не меч завоевателя, а веяльная лопата для отделения пшеницы от плевы в самом народе Божием! Жестоким врагом Израиля вдруг оказывается уже не римлянин, не чужеземец и не язычник, кто бы он ни был, а он сам, его собственный грех, и освободитель от сего врага, вместо громких и славных титл, величается, как нельзя печальнее, агнцем Божиим, вземлющим грехи мира (Ин.1:29), — агнцем, следующей жертвою, готовою на заклание! Какое потрясающее разочарование должно было следовать за такою проповедью: понятие спасения совершенно извращалось, говорилось о чем-то неуловимом для богословствующей мысли иудея, как бы он ни звался — фарисеем ли, саддукеем ли или еще иначе как. И конечно, нелегко было общественному мнению сойти с излюбленной и веками лелеянной точки зрения, видевшей в Мессии царя, грозного воителя и восстановителя дома Давидова (Мф.20:30; Мк.11:10). Мы знаем, что в самом обществе учеников Христовых их мысли и чаяния большею частию не возвышались далее земного величия и благополучия их учителя, а с ним и их самих, так что самым первенствовавшим между ними приходилось иногда слышать: не веста чесо просита (Мф.20:22), не весте, коего духа есте (Лк.9:55) и еще хуже сего (Мф.16:23). Сам себя учитель их называл только Сыном человеческим, весьма много знаменовавшим, но ничего не обещавшим им, кроме скорбей и искушений. Сын человеческий не имать, где главы подклонити (Мф.8:20), — предан будет в руце грешников (Лк.24:7), не прииде, да послужат ему, но послужити и дати душу свою (Мф.20:28), не прииде душ человеческих погубити, но спасти (Лк.9:56). Вот и все! Дати душу… спасти души… о теле, о жизни, о мире, о земле — ни слова! Насколько мало ценил Спаситель душ земные блага, с первым и последним из них — жизнию, видно из слов его, окончательно ставящих вопрос о спасении на христианскую точку зрения. Глаголю вам, другам своим, не убойтеся от убивающих тело, потом не могущих лишшее что сотворити (Лк.12:4). Что же лишшее оставалось бы еще по смерти для лишшего лишения. Душа с ее вечным бытием, к которой собственно и относится дело спасения, по Евангелию! Да и о душе есть заповедь, Господня не спасать ее в смысле удовлетворения ее благом временным, преходящим, мнимым, тленным, влекущим ее от спасения к погибели. Столько беседовавши о спасении, необходимо молвить и о противоположной ему сей погибели. Что она такое? Те, кто говорил: иныя спасе, себе ли не может спасти, — еще ранее на суде Пилатовом требовали: — да погубят Иисуса (Мф.27:20). Если бы им известны были выражения Спасителя: иже аще хощет спасти душу свою, погубит ю, а иже погубит душу свою Мене ради и Евангелия, той спасет ю (Мк.9:35), — им снова представился бы случай укорить Его в последней несообразности слов Его. Для их понятий, или спасается, или погибает весь человек, и что постигает тело, то и душу. Поелику же христианские воззрения идут далее близорукого иудейства и, вопреки глумлению его над крестным событием, приурочивают спасение человека к душе человеческой, то и погибель угрожает ей же — где? В вечной жизни? Сия вечная жизнь, насколько возможно при чувственной обстановке нашего существования на земле, просияла на взоры всего человечества здесь, у Живоносного Гроба Господня. Сама она, уже как одно продолжение посмертного бытия нашего, есть превожделенное и ни с чем не сравнимое благо, оттого в Евангелии, а затем на языке церкви часто отождествляется с вечным блаженством Сам Господь, по своему человечеству, многократно выражался подобным образом (Ин.5:24; 6: 40). И при изображении будущего всеобщего воскресения говорит: вси, сущие во гробех, услышат глас Сына Божия (и услышавше оживут) и изыдут сотворшии благая в воскрешение живота, а сотворшии злая — в воскрешение суда (Ин.5:28—29). В противоположность животу является суд, то есть осуждение, как бы уже не жизнь, хотя и бытие. Мы, привыкшие к стеснительным явлениям своей привременной жизни, не сумеем провести черту между жизнию и бытием в вечности, но верно она есть, и то, что мы теперь зовем жизнию — своим первым величайшим благом, так и будет вечным блаженством, а бытие без жизни блаженной, или осуждение на состояние, известное нам теперь под именем муки и, конечно, уже не облегчаемое ничем, неизменное, беспрерывное, бесконечное, и есть оная, в противоположность вечному спасению, вечная погибель.

Братие! Не у Креста сего, смертию смерть поправшего, и не у гроба сего, сущим во гробех живот даровавшего, говорить бы нам об осуждении, о мучении, о погибели. Но, проведши беседу нашу о спасении от первой страницы Евангелия до последней, мы не можем не завершить ее последним словом о нем же самого Господа, уже воскресшего, уже переступившего черту земного бытия и приемшего всяку власть на небеси и на земли (Мф28: 18). Шедше в мир весь, — завещавает Он Апостолам, — проповедите Евангелие всей твари. Иже веру имет и крестится, спасен будет, а иже не имет веру, осужден будет (Мк.16:15—16). Вот они — и спасение, и погибель, так легко приобретаемые! По милости Бо-жией, мы — и Креста и Гроба Господня поклонники — и веруем, и крещены. Не отчаемся и во спасении.

Аминь.

Страх перед Господом. Слово произнесено в Иерусалиме на Святой Голгофе в ночь под 30 апреля при обношении Плащаницы

Ни ли ты боишися Бога? (Лк.23:40)

Мы знаем, чьи это слова, но кто бы поверил, что они вышли из уст злодея? Говорит их разбойник и обращается с ними тоже к разбойнику. Не странное ли это явление? Как объяснить его? Ни ли ты боишися Бога? Укоряет один злодей другого в том, что тот обижает своим отзывом третьего, присужденного к одной с ними казни, и укоряет именем Бога! Но отчего же они и злодеи, если не оттого, что, злодействуя, не только не боялись, но и совсем не думали о Боге? Откуда теперь могло придти одному из них на мысль стращать или усовещивать другого именем забытого ими Бога? Что оба они знали единого Бога Творца, Вседержителя, Промыслителя, Судию и отмстителя творящим злое, за это ручается их иудейство. Но вот наибольшее, последнее зло жизни — смерть — их уже настигло. Чего же еще оставалось бояться им. Наступал неизбежный, неотвратимый «конец всему».

Нет, братия! Наступало начало если не всего, то чего-то неведомого, немыслимого, невообразимого, но страшного и более муки смертной мучительного, — пробуждался и заявлял себя в неумирающей душе страх Божий, страх еще иного кроме смерти грозящего воздаяния Божественного, и только свойственный духу нашему. Мы, воспитанные в христианских познаниях о бытии и жизни, с колыбели, так сказать, знакомы с страхом Божиим, слышим, читаем, рассуждаем о нем по руководству Святой Церкви ежедневно, ежечасно и до того внедряем в себя мысль о нем, что если не говорим прямо, то несомненно верим, что «на то и Бог, чтоб его бояться». В житейском быту у нас даже не редкость услышать острастку детям: «Не делай (того-то), а то Бог убьет!» Но, говоря и думая таким образом, мы не идем далее и даже отстаем от разбойника «благоразумного». Одно представление Бога как наказателя, мучителя, убивателя человека показывает нам, что мы еще должны поучиться страху Божию. А учителя недалеко искать. У нас есть таковый ежедневный. Припомните, что глашает богохвалебная книга древности: Приидите, чада, страху Господню научу вы. Кто есть человек хотяй живот, любяй дни видети благи? Удержи язык твой от зла и устне твоя еже не глаголати льсти (лжи). Очи Господни на праведныя… лице же Господне на творящия злая, еже потребити от земли память их (Пс.33:14—15). Итак обещают, с одной стороны, живот и дни благи, а с другой — потребление от земли памяти. Далеко ли это от нашего: не делай, а то Бог убьет! Откуда такое безотрадное представление отношений Бога к человеку? Как все неправильное, неестественное, от греха, богомудрые слушатели, паче же — созерцатели горестных плодов греха на сем древе крестном, — грехом вызванном и от греха спасающем! Припомните, как первый из рода нашего грешник: услышав глас Господа Бога ходяща в рай, скрылся от лица Господа Бога посреде древа райского, и на дружески отеческий призыв Бога: Адаме, где еси? — ответил: убояхся, яко наг есм, и скрыхся (БытЗ: 9—10). Вот сие-то правдивое, но неправедное признание праотца и сделалось достоянием утратившего свою близость к Богу его потомства, стало его обычаем, правилом, долгом, обратилось в заповедь, в закон, в догмат его веры, зачтено за добродетель, за способ и за акт богоугождения. Чувство боязни, овладевшее первым человеком, с течением времени притупилось, уменьшилось и совсем забылось в его потомстве, а, соразмерно с тем, укрывательство, отчуждение, удаление от Бога росло и выросло до размеров всеобщего нечестия, вызвавшего кару потопа. Ужасный приговор творческий: не имать дух мой пребывати в человецех сих, зане суть плоть (Быт.6:3), — свидетельствует, что от первоначальной близости существа богоподобного к Богу не осталось ничего и что удержать его от стремления ко злу можно только продолжающеюся угрозою казни, чем и объясняется все последующее положение вещей, передаваемое Библией. Боязнь Бога карателя, потребителя от земли памяти людской, т. е. короче, умертвителя, лежала в основе древнейшего на земле богопочтения. Умилостивительные жертвы, сопряженные с закланием животных (заместо самих людей), как раз соответствовали сему представлению Бога. Наипреданнейший чтитель и как бы любимец Бога Авраам, начав глаголати ко Господу усты ко устам, не замедлил прибавить: аз же есмь земля и пепел (Быт.18:27), т. е. уже переставший жить. Своим беспримерным послушанием воле Божией, именно в качестве раба безответного он заслужил себе похвалу от Бога, услышав: ныне познах, яко боишися ты Бога (Быт.22:12). Прекрасный Иосиф, страхом греха пред Богом (Быт.39:9) удержавшийся от искушения плоти, еще большее преодолел искушение духа, оставив без должного наказания своих вероломных братьев именно потому, что он боится Бога (Быт.42:18), более сего, — он прямо говорил им: Божий есмь аз (Быт.50:19). Божий всеконечно был и предивный, неподражаемый Иов, своими очами видевший Бога, как подобного себе, как простого совопросника и состязателя (Иов.39:34), и кончивший тем, что все же признал себя землей и пеплом (Иов.42:5). Таким же Божиим был и великий Моисей боговидец, друг (Исх.33:1) и собеседник Божий, но уже последний верный представитель до законного порядка вещей богочеловеческих. Грозное и страшное Синайское Богоявление, заключившее в письмена строго определенную и неизменную волю Божию, положило начало новому их порядку — порядку беспрекословного исполнения заповеди, т. е. заместо свойства рабству. Как рабу неключимому, человеку, в завершение состоявшегося завета, сказано было: Се дах пред лицем твоим днесь жизнь и смерть. Аще послушавши заповедей Господа Бога твоего, поживеши, умножишися, и благословит тя Господь Бог твой. Аще превратится сердце твое, и не послушавши, воз-вещаваю вам днесь, яко погибелию погибнете (Втор.30:16—18). В существе дела, значит, все то же самое первоначальное: земля еси, и в землю отыдеши… аз же есмь земля и пепел… ничего вечного, посмертного! И точно, во все продолжение подзаконного состояния народа Божия ничто так часто не слышалось в устах вождей и учителей народа Божия, как внушение страха пред Богом, во избежание казни от Бога. Голгофское: ни ли ты боишися Бога? стало как бы знаменем, девизом всего последующего времени. Наитеплейший из чтителей Бога, в увлечении благодарною памятию благодеяний Божиих к своему племени не усомнившийся даже назвать своих единородных детьми Божиими (Пс.38:1), Царь Давид считал самого себя рабом и сыном рабыни (Пс.115:7), и современный ему мир учил работать Господеви со страхом и радоваться емустрепетом (Пс.2:11). Сии работные страх и трепет вошли, так сказать, в плоть и в кровь в наилучшую часть потомства Адамова, и близость к Богу, в образ Божий созданного существа была уже редчайшим явлением только в таких боголюбцах, как Плия, Иона, Исайя и муж желаний Даниил, сии ветхозаветные, как их справедливо назвать, евангелисты. Поразительное доказательство того, о чем мы говорим, представляют из себя блаженные, преименитые три отрока Вавилонские, объятые, так сказать, божеством среди пещи горящей (до того, что Навуходоносору виделось в пламени огня уже не три, а четыре человеческих образа), и все же в своем песненном богохвалении глаголавшие: боимся Тебе, и ищем лица Твоего (Дан.3:41). Боимся и вместе ищем! Наступало, значит, время, и потребности, и дерзновения, и надежды видеть лице Божие, от которого в страхе, ничем неоправдываемом, отвратился первозданный человек.

Но, братия наследники греха Адамова! Сказать, что одно только из племен человеческих искало Лица Божия мы — и по преимуществу мы иноплеменники — не имеем основания. Может быть, не тем путем, не так, как нужно, не там, где следует, но думаем, что искало его всегда и все человечество. Кроме ветхозаветного, существовало одновременно с ним человечество внезаветное, и в несравненно большей численности. Что сказать о нем? Слышалось ли и в среде его — многочастного и многообразного до беспредельности — голгофское: ни ли ты боишися Бога?… Не имея чего-нибудь вполне достоверного о богопочтении гремевших своим именем и более или менее соприкасавшихся с сими местами великих народов древности, насельников великой Азии, мы, уклоняясь от прямого ответа на вопрос, заметим только, что для того, чтобы бояться чего-нибудь, надобно иметь ясное представление о том, чего боишься, но такового у поклонявшихся слепым, глухим, бесчувственным, неуловимым и неразумеемым силам природы и — много, много — мнимым источникам и проводникам их, светилам небесным, не могло быть, и все ограничивалось бессмысленным обрядом — поклонением тому, что указано и приказано, — поклонением, как видно из истории трех отроков вавилонских, достигавшим ужасающих размеров. Более ясным дело представляется в соседнем Святой Земле с другой стороны Египте, стяжавшем славу рассадника многобожия и уронившем поклонение творцу природы до чествования всех ее проявлений, всего, что ниже самого чтителя, где Бог, к стыду ума человеческого, приравнен был к домашнему скоту, и не приравнен только, а отождествлен с ним и притом не в каком-либо отвлеченном смысле, а в цельности живого, как есть, животного! Какой мог быть у поклонников такого Бога страх перед ним, легко понять.

Несообразность богопочтения доходила до последней степени, отзываясь волей-неволей и на избранной части рода человеческого. Не без воли, потому, вседетельного промысла Божественного призван был сменить на поприще истории Египтян другой, тоже в своем роде «избранный» народ древности, светоч и путевождь современного ему мира, славное имя которого не требует упоминания, — имя, долгое время считавшееся тезоименным язычеству и идолопоклонству, а потом слившееся неразлучно с христианством, от него заимствовавшим свое, благословляемое земным кругом, название. По неложному засвидетельствованию апостольскому народ сей, по-своему благочестивый (Деян.17:21—22), но изменчивый и безмерно склонный слышати и глаголати что новое, познакомившись с Египтом и отчасти подчинившись его вероучению, перевел мерзости Египетские на свои понятия, более ясные и свободные, хаос басней и преданий старался привести в порядок, уничиженное до скотоподобия божество возвысить, богослужение очистить, и пр., но, в своем похвальном стремлении, не возвысился над самим человеком. Не имея возможности подыскать черты, вполне соответствующие величию Бога, он снял их с человека по преимуществу своего племени — со всеми его естественными свойствами, наклонностями, потребностями, слабостями и недостатками, и — увы! — Творца и Зиждителя всего сущего сделали носителем и представителем, а затем, естественно, и покровителем всего, что есть позорного на земле! Такого бога, да еще раздробленного на многие, своеобразные личности, кто мог бояться, и именем такого очеловеченного божества кто кого мог стращать или усовещивать? Не дивно потому, что, по баснословию эллинскому, какие-то титаны поголовно ополчались на верховного Бога, чтоб согнать его с неба!

Довольно для нас сих примеров внезаветного отношения человека к Богу. Как мы видим, оно дошло до полной противоположности с ветхозаветным порядком вещей. Имело ли это какое-нибудь особенное значение или было простою случайностию? Братия-христолюбцы! Мы стоим с вами на месте, преисполненном высоких и глубоких тайн. Мы не иудеи, чтобы думать, что Бог существует для одного и не существует для другого, хотя бы первый-то был предметом его преимущественного внимания. Иудейство составляло только небольшую часть человечества и имело значение евангельской закваски для окружавшего его язычества, но и последнее, освещенное иудейством, своим низведением божества до образа человека незаметным образом облегчало язычникам приемлемость к вере во Христа Богочеловека, Сына Божиего и Сына Человеческого, всем близкого, своего, кроткого и смиренного сердцем (Мф II: 29), возлюбившего до конца своих, сущих в мире (Ин.13:1), положившего душу свою за овцы своя, и — что всего дороже для нашего слова — не за одних своих, но и за тех, яже не суть от двора его, т.е. за язычество, и доведшего безграничную любовь свою к ним до смерти, смерти же крестныя (Флп.2:8). Такого ли Бога бояться человеку в такой мере, чтобы боязнь была преобладающим чувством в отношении к Богу? Не вводится ли, напротив, бедный род наш таким путем в первобытную близость к Богу, исключающую всякую боязнь, — близость любви дерзновения, упования? О чем, как не о том самом, глашает на весь свет и Крест сей богочеловечный; сия печать бесконечной любви Бога к человеку и беспредельного дерзновения человека к Богу? Страха несть в любви. Совершенна любы вон изгоняет страх, — говорит стоявший тут некогда возлюбленный ученик положившего душу свою за други своя Учителя (1 Ин.4:18).

Время возвратиться нам, богомудрые слушатели, к неточному слову беседы нашей: ни ли ты боишися Бога? После всего сказанного нами мы уже знаем, что сие благое, ласкающее слух уха нашего, выражение веяло подзаконным, до-христианским, несовершенным стоянием человека пред Богом. Что же думать нам о нем теперь? Ведь и мы, в той или другой форме, зачастую повторяем его в христианской среде своей, говоря друг другу: «Побойся ты Бога!» или: «Бога ты не боишься!» и т. п. Уничижить его, отказать ему совсем в месте среди христианского общества было бы нерассудительно. Но нельзя не сказать, что, если бы вместо такого, вызывающего кару Божию увещания, вместо: «Бога ты не боишься», — мы приучили себя говорить: «Бога ты не любишь», — это было бы лучше.

Аминь.

Слово на Великий Пяток. Произнесено в Иерусалиме на Святой Голгофе начью в Великий Пяток 3 апреля 1892 г.

Иисус же, пущь глас велий, издше (Мк.15:37).

После сего гласа велиего, после сего вопля смертного последнего привета Богочеловека оставляемой им земле, что дерзнуть сказать проповеднику? Оставалось бы тоже только глашать (проще: голосить) и вопиять над событиями всеплачевного дня сего, над явлениями места сего тайноводственного, как несомненно и делали в свое время упредившие нас поклонники его. Но между ними и нами пропасть велика утвердися (Лк.16:26), братия! — пропасть времени, жизни, веры, мысли… Мы не бием себя в перси от жалости, от туги сердечной, от отчаяния, мы молитвенно и богохвалебно воспоминаем только здесь бывшее, как бы тоже образно погребая снятого со Креста своего Учителя и Господа, чего свидетельством служит обносимая нами в настоящие минуты священная Плащаница, как бы самое Его пречистое тело, провожаемое нами в могилу. По христианскому правилу мы — в особенности мы с вами, соотечественники, — провожая кого-нибудь из своих к месту вечного покоя, что обыкновенно делаем? Вместо рыданий и причитаний, как творят не имущие упования, оглашаем замкнутый навеки слух отшедшего от нас пением трисвятого, столько привычного и дорогого ему и нам: Святый Боже, святый крепкий, святый безсмертный… Несомненно, это есть древнейшее песнословие Церкви нашей, переданное ей, может быть, еще Апостолами и даже по почину Господнему. Слышаться бы ему и здесь над первым гробом христианским. Но как открыть уста для хвалебной молитвы к трисвятому на месте, где когда-то совершилось нечто, повергающее в немоту язык человека: О, немая скала Голгофская! Поведай нам свою тайну. Ты судорожно тряслась в момент смерти Его, и, конечно, имела на то причину… Ты видела меркнувшее ради Его, умирающего, солнце, своим языком тоже о чем-то говорившее… Ты слышала как бы не к месту обращенную просьбу одного умирающего к другому: помяни мя во царствии твоем, и, уже совсем неожиданный с точки зрения Пилатов и Каиафов, ответ: днесь со мною будеши в рай (Лк.23:43)!

Боже мой! Боже мой!.. Когда слышались на месте сем вечно памятные слова сии, кругом его в народе Божием и в остальном человечестве как бы совсем простыми и ясными казались и считались и великое имя Бога, и величайшее, выражаемое им Существо. Как у всякого человека есть виновник его бытия, так и у всего человечества предполагался и верился как бы тоже родитель, воспитатель, промыслитель, законодатель и мздовоздаятель, а у всей твари — творец, содержитель и распорядитель. Бесконечно разнообразно Он был представляем и почитаем, судя по складу ума, по языку, по местонахождению, по климатическим условиям, по народным преданиям и пр. той или другой части и области человечества, — приурочиваемый главным образом к небу, тогда еще не очень широкому и недовольно высокому. По примеру низменного человеческого мира и выспренние обители божества, также, мало-помалу наполнялись существами божественного происхождения с человеческой и даже животной обстановкой, дававшей повод сводить их совсем на землю в возможных отподоблениях, которыми, под именем идолов и наполнился мир, утративший сознание единого премирного, пресущного Виновника бытия и жизни. Таково было в то время, как огласилось имя сей Голгофы, язычество, видевшее Бога повсюду кругом себя. Другим путем, но все туда же, к тому же концу шло и избранное из племен человеческих иудейство. Довольно припомнить Ноя, Авраама, Моисея, чтобы видеть, как до непостижимости великий, неописуемый, неисследимый Бог принимал очертательность простого человека перед ними, ходил, беседовал с ними, ласкал, гневался, как бы уже совсем соединился с духом и всем существом человека в лице пророков — до того, что чуть не воплощался в них! И чем далее развивалась история еврейская, тем живее становилось в народе чаяние некоего особенного божественного посещения. Плен Вавилонский, говоривший собою как бы об окончательном оставлении Богом Израиля, вместо того приподнял завесу грядущего богоявления настолько, что сам злочестивый Навуходоносор увидел в пламени пещном, вместе с блаженными тремя отроками, зрак четвертаго, подобного Сыну Божию (Дан.3:92). Так свидетельствует неложный очевидец события. Отселе ожидание Мессии Сына Божия (Ин.1:43—49) стало общим в народе Божием, обозначался даже пророческими седминами (Дан.9:25) срок пришествия Христа Спасителя. Но никто не ожидал, что оно совершится так, как произошло, по свидетельству Евангелия. Предполагалось оно вполне богоприличным, необычным, преславным, всенародным — более сего: всемирным. Вышло совсем не то. Вифлеем, Иордан, Фавор и вся Галилея заговорили о божестве в полной уничиженности человечества. Небывалое явление блазнило людей отжившего порядка вещей, вино новое не вмещалось в мехи ветхие, Богочеловек не был признан тем, что есть, Богознаменанный Учитель и Чудотворец обозван богохульником, объявлен преступником и приговорен к смертной казни! Вот мы у древа казни, уже усовершающейся. Кажется, чего бы ожидать в решительные минуты, как не просияния Божества во всем его неприступном величии? Но — еще раз! — вышло совсем не то. Распятый за усвоение Себе божества мучится, болезненно — беспомощно вопиет, в отчаянии глашает: Боже мой! Боже мой! Векую Мя еси оставил? Мало того, что ему отказывают в божестве, вот Он Сам, по-видимому, отрекается от него — пред всеми, сознательно, непринужденно, самолично. Что же это такое? Где ответ на все это, Святый Боже?… Ответ не на Голгофе, братия! — далеко от нее — в Эдеме. Страшное место сие только завершило то, чему начало положено там. Пусть же Эдем и ответит нам на томящий нас вопрос. Устами Святой Церкви нашей он говорит следующее: Сын Божий сын человеч бывает, да хуждшее восприем, подает ми лучшее. Солгася древле Адам, и бог возжелев быти, не бысть. Человеком бывает Бог, да богом Адама соделает (стихира Благовещения). Да приимет «хуждшее»… О, братия! Что же есть худшее смерти крестной? И Сын Божий восприял ее, да лучшее из всех благ, да самое божество свое уступит нам. Припомним при сем, как первозданная чета эдемская, вопреки здравому смыслу и в укор украшавшему ее образу Божию, укрылась от присутствия Божия посреде древа райского (Быт.3:8), может быть, самого древа жизни, потерявшего отселе свое значение. Если там богоподобный человек укрылся от Бога, то здесь человекообразный Бог укрыл Себя в человеке, и опять посреде древа, тоже — по темному преданию — райского! Вот все, что мог бы сказать кто, почему Святый Бог явился на Кресте умирающим грехоносцем.

Боголюбцы-слушатели! По милости Божией, тайна Креста Христова нам известна от первых дней нашего христианского воспитания. Излишне распространяться о ней на всеучительном месте сем. Но веянием пытливого времени нашего мы нудимся допроситься у всего события Голгофского, что же такое Он, наш Святый Бог, как бы не могший отстоять своего божества в самое критическое, как мы любим выражаться, для своего дела время? Не будем таить. Когда-то благая и радующая наука земная, теперь, выглянувши за пределы земли и ставши оттого холодною, презрительною и не в меру нетерпеливою, не находит нашего богопочтения удовлетворяющим ее. Наш Бог Господь, явившийся миру в образе и лице Единородного Сына и объявший нас своим Духом Святым, приписывается ею одному тесному, умственному кругозору древних поколений человеческих, а Крест Христов, со всею сею Голгофою, обзывает она одним случайным недоразумением. Но не то же ли самое утверждаем и мы, учимые божественным откровением, — что тут произошло фатальное (т. е. предуставленное) недоразумение, что умники того времени — книжники и фарисеи, говорившие: да снидет со Креста, и веруем в Него, рече бо, яко Божий есмь Сын (Мф.27:43), — не разумели того, о чем говорили? Заступаясь за Бога, совопросники не ведали, ни что такое есть Бог, ни что — Его Сын. А она, наша современная совопросница, может ли сказать, кто ее Бог? Самозванная освободительница человечества от вековых заблуждений поймет ли когда-нибудь, что она сама распята на кресте суемыслия и, носясь в безграничном кругозоре неведомого и необъяснимого, тоже разладом своих мнений и предположений (от всего до ничего на месте Бога!) вопиет, хотя и не признается в том: Боже мой! Боже мой! Векую Мя еси оставил?

Снятый Боже! помилуй нас.

Крест Христов был иудеем убо соблазн эллином же безумие (1 Кор.1:23) не по отношению только к Божескому существу, но еще более к божественному мироправлению. Творца всяческих естественно слабому и ограниченному уму человеческому представлять настолько сильным и могущественным (по-своему — конечно), насколько возможно. Таким образом Святый Бог, согласно нашему песнопению, есть вместе и Святый Крепкий. Но в понятии о «крепости» где и на чем остановиться? Синайское богоявление, задавшее, так сказать, тон иудейскому богомыслию, сопровождалось обстоятельствами, поразительно страшными до того, что самое слово «крепость» далеко не выражает проявленной ими силы, но и тогда уже для боговидца Моисея наибольшая слава божества знаменовалась слабым и в сущности самым простым, обыденным физическим явлением — облаком (Исх.34:5). Спустя довольно времени другому боговидцу указывалось приближение к нему Творца и Зиждителя не в дусе великом и крепком, и не в трусе и не во огни, а в гласе хлада тонка (3 Цар.19:12), т. е. как бы совсем незаметно. Еще позднейший тайновидец уже чувствовал прикосновение к себе руки Крепкого, как руки близкого ему человека (Дан.10:10, 18), или, по его выражению, Сына человеческого, наполнившего потом своим многознаменательным именем страницы Евангелия. Резко начал очертываться у пророков сей Сын безотчий Эммануил (Ис.7:14), яко корень в земли жаждущей, яко агнец, пред стригущим его безгласный (Ис.53:1-2), исполненный Духа Божия, духа совета и крепости, но крепости не мышц, а слова, имеющий поразить землю словом уст своих (Ис.11:2—4), отрок Божий возлюбленный, на коем почивает все изволение, все благоволение Божие! Не преречет он, ни возопиет, ниже услышит кто на распутиих гласа Его (Мф.12:18). Таким предсказывался в Ветхом Завете наш Святый Крепкий, явился же он немощнее всего, что могло бы говорить о величии Божества, — обретен был младенцем повитым и лежащим в яслех (Лк.2:16)! Никому не ведомо, кроме ангелов, возрастал Он в глуши, обратившейся в притчу, откуда не могло быть ничего доброго (Ин.1:46), да и тогда, когда вошел в возраст мужа совершенна, не отличался ничем от толпы народной до того, что Предтече и Крестителю Его дано было свыше особое знамение, по которому тот мог бы отличить Его. Объявившийся на Иордане Сыном Вышнего, Он возвращается в свою Галилею в силе, по выражению Еавангелиста, но только духовной (Лк.4:14), и в обстановке простого человека, много — учителя. Трехлетняя проповедь Его, не имевшего где главы подклонити (Мф.8:20), о царстве Божием, предмете настолько же невидном и негласном, как Он сам, полная небывалых знамений и чудес, вся, так сказать, дышала намеренною прикровенностию. Достаточно припомнить выражения Его: никомуже поведите… Неищуволимоея… славы моея… кроток семь и смирен сердцем… кто мя постави судиею? Друже! твори, на неже пришел еси… Аще зле глоголах, свидетелъствуй о зле, аще ли добре, что мябиеши… и пр. и пр. Вот чем давала себя знать в большинстве совершенно иначе понимавшаяся и ожидавшаяся крепость божественная. Когда ученики Его, в негодовании на непризнательность людскую, грозили неблагодарным городам огнем и истреблением, Учитель кротко заметил; не весте, коего духа есте (Лк.9:55). Тот же, бесспорно Его личный, божественный дух почиет и на всем учении Его. Могшее блазнить учение его о некоем царстве — видимо, неземном — не грозило обществу ничем. Он приравнивал его к зерну травному, к закваске хлебной, — действующим исподоволь незаметно, при благодатной помощи свыше, и на вопрос пытливости, где оно это, никому не ведомое, царство, он ответил: внутрь вас есть, — чем и предначертал, так сказать, ход и судьбу всего своего дела, всей будущей Церкви Своей, всего христианства поставленного в зависимость от самих людей. Верен остался Божественный Учитель своему учению и тогда, как отстаивавшие отживший порядок вещей мехи ветхие, не вынося вина нового, вознесли Его на Крест. Ни пререк, ни возопил и один тихий глас спокойного вразумления услышался на распутиях отрекавшегося от Него Иерусалима: Дщери Иерусалимски! не плачитеся о мне, обаче себе плачите и чад ваших (Лк.23:28). Вися на древе позора, обесчещенный, умаленный паче всех человек (Ис.53:3), — страдая умирая, Он невозмутимо говорил: Отче! отпусти им, не ведят бо что творят (Лк.23:34).

Так все, братия! Но где же тут Святый Крепкий, к которому Церковь наша учит нас, немощных и слабых, обращаться повсечасно? Тут видится один, совершенно беспомощный Страдалец, которого учение осталось как бы неприложимым делу и оставило Его осмеянным перед светом и простого человека, таких умеренных понятий о себе и обо всем, таких приниженных, не отвечающих достоинству человеческому душевных настроений, не иначе бы кто назвал, как маломощным или и прямо немощным, т. е. ни к чему непригодным. А к Богу всемогущему как отнести это? Кроткий и смиренный сердцем, не имеющий ни власти, ни воли своей, воздающий добром за , зло, ударившему его в ланиту подставляющий и другую… куда может дойти такой и других довести, как не до креста? Да! именно до него! Припомним, что заповедовал своим последователям Христос: иже хощет по мне ити, да отвержется себе, и возмет крест свой (Мк.8:34). Входите в тесные врата… В мире скорбни будете… от сонмищ ижденут вы, возложат на вас руки своя, убиют вы (Лк.21:12) и пр. — Чего еще нужно, чтобы усомниться назвать Его крепким и затем обращатися к Нему, оставляющему своих беспомощными? Но, братие христолюбцы! если бы то был действительно «простой человек», наговоривший от своего ума или сердца несбыточные вещи, недовольный ими пусть бы не верил ему. Но тут мы имеем дело с Тем, Кто сегодня умирает беспомощно на Кресте, а послезавтра говорит: дадеся Ми всяка власть на небеси и на земли (Мф.28:18), — и говорит это в славе иного бытия, которого чаем и к которому влечемся Им и все мы. Власть на небеси и власть на земли не всегда одно и то же, братия! Понятия о силе и крепости земных весьма могут расходиться с небесными, Великий Бог не есть малый человек. Совети Его не суть совети наши, ниже якоже путие наши, Его путие (Ис.55:8). Кто уразуме ум Господень? Кто советник Ему бысть? (Ис.40:13). Все наше высокое, и прежде всего наше высокоумие, по резкому выражению Слова Божия, есть: мерзость пред Богом (Лк.16:15). Мерять небо и землю нельзя. Но если так, то какого же успеха ожидать делу Божию на земле? Где место стольким обетованиям Бога и стольким чаяниям человека? И в чем преимущество после сего веры перед неверием? Столько смущающих вопросов! Ах! о деле Божием предоставим заботиться Самому Богу. О несоответствии обетовании чаяниям припомним апостольское объяснение: не имате, зане не просите, — просите и не приемлете, зане зле просите (Иак.4:2). Преимущество же веры перед неверием не есть только преобладание первой над последним. Иже веру имет и крестится, спасен будет, а иже не имет веры, осужден будет (Мк.16:16). Вот в чем разница! Сила Божия не в крепости проявляется, а в немощех совершается (2 Кор.12:9). Надобно, чтобы человек знал, ценил и искал, чего ожидает от благодати Божией. Царствие Божие нудится, и нуждницы восхищают е (Мф 11:12). На то, братия, и истощил Себя на Кресте Крепкий, чтоб мы окрепли для будущей жизни. Наше житие на небесех есть (Флп.3:20). — Кому из верующих неизвестно это? Итак, да не смущаемся печальными явлениями неудачи, непорядка, злострадания, постыжения и пр. как в частной жизни, так и общественном строе и в историческом ходе человечества и самого христианства, бросающими как бы тень на промысл Божий. Мы — малая горсть, малейшая щепоть в великом мироздании Божием, и кто мы, бренное здание, чтобы говорить Создавшему нас: почто сотворил еси тако (Рим.9:20)? Да будет воля Твоя яко на небеси, и на земли. (Мф.6:10). — Вот что в слабых трепетных ушах наших одно слышаться должно. Святый Крепкий! Помилуй нас!

Чуть представишь себе Голгофу, уже и думаешь о смерти, доставившей ей всемирную известность. Мы еще и особенный имеем повод к их взаимному сочетанию. По церковным песнопениям, здесь окончилась смерть и началось бессмертие. Святый Бессмертный тут «смертию смерть попрал, и сущим во гробех живот даровал». Поелику жизнь предшествует вообще смерти, то мы с нее и начнем последнее слово беседы нашей. Что такое жизнь? Точное понятие о предмете, выражаемом сим словом, еще не выработано рассудком человека. Мы привыкли смешивать ее с бытием или существованием в известной форме при известных условиях. Прекратись она, прекращается все, думает поражаемый грозным зрелищем человек. Умер Распятый на Кресте, и затем уже нет Его более нигде! Так бы оставалось нам заключить и о Христе Спасителе. Так, без сомнения, и полагали распявшие Его, воображая, что, сокрушивши сосуд, т. е. жизнь, они истребили и самое бытие, служившее основой ей, ее носившее, в нее облекшееся. Но не так вышло. На третий день умерший и погребенный опять явился живым, ходящим, смотрящим, говорящим, вообще — действующим. Смерти как не бывало. Но нет, — она была, она разрушила, истнила персть, взятую от земли (Быт.2:7), и влила нерушимое бытие в новый жизненный сосуд; названный небошественным Апостолом телом духовным (2 Кор.12:2), над которым безвластна отселе, попранная начальником жизни (Деян.3:15), смерть. Не верили глазам своим боговидцы Апостолы, смотревшие все еще как бы на целостный человеческий состав, представший пред ними отвне, дверем затворенным (Ин.20:19). Что смущени есте? и почто помышления входят в сердца ваша, — говорил им Святый бессмертный. Осяжете мя, и видите…(Лк.24:38—39). О, кто бы не пожелал быть на месте блаженных учеников Христовых! Но нас провидел победитель смерти, сделавший и нас всех общниками своей победы. О нас Он мыслил, нас ублажил Он паче Апостолов, когда изрек: блажени не видевшие и веровавше (Ин.20:29). Так, блажимые братия! Но сей всетаинс-твенный Крест, раз только и одному только послуживший переходом от смерти к жизни… но смерть, и после поражения ее новою жизнию, продолжающая быть общею горестною долею бедного рода нашего… но наше как бы вечное сиротство, наша безнадежная оставленность в минуты смертные… все это в совокупности ничуть не умаляет нашего опасения за посмертное существование наше! Бессмертие ласкает слух, но не затрагивает сердца, говорят. О, что сказать на все это? Были же смертные, как мы, христолюбцы, говорившие о себе: имею желание разрешитися и со Христом быти (Флп.1:23). Отчего такое благое и спокойное настроение духа не есть удел всякого верующего во Христа? От недостатка духовной подготовки — более лестный для нас ответ, — от невнимания нашего к тем нередким указаниям загробной жизни, выработанным нашим долгим существованием на земле, и к тем, в последнее время промыслительно возникшим свидетельствам о тайнах иного порядка вещей, заслуживающих христианского изучения в силу заповеди апостольской: искушать духи, аще от Бога суть (Ин.4:1). В поддержку же своему малодушию, несмотря ни на что, ужасающемуся одной мысли о смерти, будем припоминать, как Сам по естеству Сын Божий, нося бренный образ наш, хотя знал и многократно заявлял, что Он убиен будет и в третий день воскреснет, но в приснопамятную ночь с воплем крепким и со слезами (Евр.5:7), ужасаясь и томясь, молил Отца об отмене часа смертного. Да поможет благодать Его, страданиями соединена (Евр.2:10) и искушена по всяческим (Евр.4:15), и нам, искушаемым в последнюю минуту жизни, с сыновнею преданностию сказать: обаче не моя воля, но Твоя да будет (Лк.22:42). Святый Бессмертный, помилуй нас.

Аминь.