Оптинские старцы

Расцвет русского старчества начинается приблизительно в последней трети XVIII столетия, достигает своего апогея в девятнадцатом и без перерыва продолжается вплоть до революции 1917 года. Таким образом, эта духовная традиция возникает в России одновременно с обновлением монастырской жизни, когда благодаря архимандриту Паисию Величковскому возрождается подлинное общежительное монашество в монастырях Молдавии, откуда ученики старца рассеиваются по просторам его родины, в частности – в губерниях Калужской, Курской и Орловской. Традиция эта заканчивается или, скажем, становится для взоров внешних незаметной, когда в революционную эпоху общежительное монашество в России исчезает.

В течение этих ста пятидесяти лет на просторах русской земли в монастырях и скитах было множество старцев, но существовала только одна Оптина, место избранное, где особая харизма старчества стала местной традицией, своего рода благодатной школой, воспитавшей четыре поколения старцев, к которым из всех уголков Российской империи стекались целые толпы.

Монастырь Оптина пустынь был расположен в Калужской губернии, в двух верстах от Козельска, на правом берегу глубокой и рыбной реки Жиздры, окаймляющей опушки непроходимых лесов. Паром, управляемый монахами, доставлял паломников в монастырь. Оптинские настоятели, желая сохранить естественную, природную границу, отделявшую их монастырь от жизни мира сего, никогда не хотели строить мост.

Само происхождение Оптиной остается неизвестным. Тем не менее можно предполагать, что этот монастырь существовал уже в середине XVI века. Во время «просвещенного» царствования Екатерины II, в эпоху великого опустошения русских монастырей, в Оптиной было всего лишь три монаха. К концу XVIII века митрополит Московский Платон, бывший проездом в Оптиной и пораженный красотой местности, принял надлежащие меры для восстановления общежительной жизни в этом маленьком лесном монастыре. Но славная великая эпоха Оптиной началась лишь тридцать лет спустя, после 1821 года, когда митрополит Филарет Киевский, бывший в то время епископом Калужским, создал вблизи монастыря маленький скит, посвященный св. Иоанну Предтече. Эти уединенные кельи, расположенные в трехстах метрах от монастыря, в самой чаще леса, предназначались для монахов, желавших всецело посвятить себя жизни молитвенной и созерцательной. Начало Оптинского старчества тесно связано с делом Паисия Величковского, возродившего древнюю византийскую традицию: особое нерасторжимое единство духовности и знания, святости и богословского размышления. Оптина завершает в России то, чего не смог закончить в Молдавии преподобный Паисий: ведь действительно, именно Оптинский монастырь, начиная с 1848 года, издает переведенные этим старцем и его учениками аскетические труды святых отцов. Продолжая труд Паисия, оптинские монахи, поддержанные в своем патриотическом рвении великим Филаретом Московским, берутся и за другие переводы. Оптинские издания не предназначались для удовлетворения лишь небольшого числа знатоков: этим древним текстам, составленным великими созерцателями Египта, Сирии и Греции, надлежало жить -они должны были стать руководством на пути духовного восхождения. Святость ушедших времен вновь оживает, возрождаясь в святости современной в образе русского старчества, одновременно столь традиционного и столь удивительного по своей новизне.

До революции в Оптинском монастыре было около трехсот монахов; ни у кого не было своей собственности. Монахи получали в монастыре все необходимое для жизни: пищу, одежду, обувь. У каждого из них, даже у послушника, была своя келия, где он мог проводить время в молитве, чтении и научении или же заниматься рукоделием. День распределялся в зависимости от церковных богослужений, занимавших от семи до восьми часов в сутки. Никакое формальное правило не принуждало насельников присутствовать на всех службах-каждому предоставлена была свобода поступать по своей монашеской совести. Та же духовная свобода позволяла, как монахам, так и послушникам, располагать по своему усмотрению временем, не занятым каким-либо «послушанием», наложенным настоятелем. В монастыре никогда не прибегали к наемному труду: все работы-полевые, лесные и прочие, так же как послушания по кухне, трапезам и всяким другим нуждам, несли монахи или послушники. В жизни оптинской общины не ощущалось никакого принуждения, никакого сковывающего контроля: дисциплина, основанная на доверии, осуществлялась непосредственно сама собой. Во всем ощущалось присутствие старцев, живших в безмолвии скита среди леса: оно создавало в жизни монастыря ту особую атмосферу сосредоточенности и тишины, которая сразу же охватывала прибывавших в Оптину паломников.

Маленькая лесная дорожка вела от монастыря к скиту. Внешний вид его довольно точно изображен Достоевским в «Братьях Карамазовых». Небольшая розовая колоколенка из кирпича возвышалась над вратами; с двух сторон, вне ограды, расположены были «хибарки» – род приемных, куда выходили старцы для беседы с женщинами: вход в скит был им запрещен. В нем царило безмолвие. Это был прекрасный сад, полный многокрасочных цветов, растущих вокруг церкви и келий. В такой обстановке русское старчество взращивало свои лучшие духовные плоды в течение почти целого столетия.

Вряд ли можно говорить об оптинских старцах, не упомянув в нескольких словах архимандрита Моисея-"обновителя» монастыря, основателя скита, примерного настоятеля, под управлением которого укоренилось в Оптиной старчество. Настоятель, отец архимандрит Моисей, собственно говоря, не был старцем, но именно он предварил начало великого поколения старцев, ставших славой его монастыря. И в этом смысле мы можем считать его создателем духовной традиции Оптиной пустыни.

Архимандрит Моисей, в миру Тимофей Путилов, родился в 1782 году в городе Борисоглебске Ярославской губернии. Его отец, незначительный налоговый чиновник, был человеком строго набожным; в семье матери, женщины простой, неграмотной, насчитывалось несколько монахов. Монашеское призвание детей Путиловых определилось с самого раннего возраста. Отправленные в Москву на обучение коммерческому делу, оба брата – Тимофей и Иона, 19 и 14 лет, – находились под влиянием известной затворницы матери Досифеи. Благодаря ее посредничеству они вошли в общение с двумя старцами Новоспасского монастыря, учениками – по переписке с ним – старца Паисия, обновителя старчества. В 1804 году оба брата Путиловы сообщили своему отцу о принятом ими решении оставить свои должности, чтобы служить Иному Господину. Не вдаваясь в какие-либо другие объяснения, оба брата прибыли в Саров, где их приняли послушниками. Иона остался там навсегда: он принял постриг под именем Исайи и позднее стал Саровским настоятелем. Что же касается Тимофея, то примерно с 1811 года он живет в Рославльских лесах вместе с несколькими старцами, учениками Паисия, пришедшими из Молдавии, чтобы принести на свою родину сокровище внутренней, «умной» молитвы.

Вместе, с присоединившимся к нему несколько позднее младшим братом Александром Тимофей принимает постриг. Моисей и Антоний (такими теперь стали их имена) остаются в Рославльских лесах до 1821 года, когда епископская воля направляет их в Оптину.

Десять лет, проведенных в Рославльских лесах под руководством старцев паисиевского духовного устроения, сформировали личность отца Моисея. Он стяжал сосредоточенность, молчание, дар непрестанной молитвы. Ему прежде всего пришлось подавлять приступы гнева своей горячей и несдержанной натуры. Несколько оставленных им заметок – нечто вроде дневника – свидетельствуют об этих годах внутренней борьбы.

Вот одна из таких записей; она открывает нам духовное состоящие будущего оптинского настоятеля: ""1819 года декабря 15-го». Во время трапезы блеснуло в уме разумение относительно до сожительствующих со мною братьев, чтобы их погрешности, видимые мною и исповедуемые ими, принимать на себя и каяться как за собственные свои, дабы не судить их строго и гневом отнюдь не воспламеняться... Ошибки, проступки и грехи братьев да будут мои».

В сопровождении своего брата Антония и двух рославльских затворников Моисей прибывает в Оптину, где должен возглавить создание нового скита. С помощью нескольких рабочих монахи валят и выкорчевывают сосны, расчищают землю, строят церковь и кельи. В 1822 году Калужский епископ Филарет посетил Оптину. Моисей просил епископа благословить его на принятие «великой схимы», но ответ Владыки был отрицательным: «Не у прииде время». Вместо этого Владыка Филарет предложил Моисею принять сан священства. В течение шести недель Моисей противился. В конце концов епископ прибегнул к последнему аргументу. «Если ты не согласишься, – сказал он, – то буду судиться с тобою на Страшном Суде Господнем». 22 декабря 1822 года Моисей был рукоположен во священники и назначен казначеем Оптиной. Он продолжал устраивать скит, воздвигая новые постройки, требовавшие больших расходов. В 1825 году ему пришлось приехать в Москву, чтобы достать необходимые пособия для продолжения порученного ему дела. В это именно время он и был назначен настоятелем.

Моисею было 43 года, когда он стал настоятелем Оптиной пустыни; оставался он им 37 лет. В течение этого времени число монахов удвоилось. Увеличились монастырские владения. Большие стада коров, фруктовые сады, различные мастерские, мельница приумножали материальные богатства Оптиной. Построено было два храма, трапезная, семь помещений с кельями, гостиницы, скотные дворы, конюшни, многие другие службы и, наконец, внешняя побеленная известью ограда. Настоятель собрал библиотеку духовной письменности и углубил торжественность церковных богослужений.

Отец Моисей всегда принимался за большие дела, не обладая необходимыми для этого средствами, рассчитывая на одну только помощь Божию. При каждой новой его затее люди практические спрашивали: «А деньги, отец Моисей, у вас есть?» Настоятель с улыбкой показывал рублей 15–20. «Да ведь это все равно, что ничего; постройка ведь тысячная». Отец Моисей отвечал: «А про Бога-то ты забыл. У меня нет, так у Него есть».

Для расплаты с рабочими часто оставались одни медяки. Тогда отец Моисей просил немного подождать, и через день-другой необходимая сумма доставлялась почтой. Если деньги не приходили, он, нисколько не колеблясь, брал в долг, но возвращал свои долги без промедления, при первой же возможности. Можно сказать, что экономическая деятельность отца Моисея была целиком основана на Евангелии: «Не заботься о завтрашнем дне» – никогда не копить денег, давать им всегда текучесть, чтобы не оставались они неподвижными, возвращать Богу земные сокровища руками нищих.

Иногда он предпринимал большие работы только для того, чтобы прийти на помощь нуждам населения. Во время одного голода, когда и монастырю не хватало хлеба, отец Моисей нанял окрестных крестьян для новой постройки. Возможности, однако, не иссякали: настоятель закупал хлеб по очень высокой цене и кормил народ. Кто-то из окружавших осмелился упрекнуть его за эти слишком большие расходы. Обычно сдержанный и молчаливый, отец Моисей с негодованием и слезами на глазах ответил: «Эх, брат, на что же мы образ-то ангельский носим? Для чего же Христос, Спаситель наш, вольную смерть за нас принял и душу Свою за нас положил? Зачем же Он слова любви-то проповедовал нам? Для того ли, чтобы мы великое Его слово о любви к ближним повторяли только устами и оставляли его втуне?.. Что же, народу-то с голоду умирать? Ведь он во имя Христово просит избавить его от голодной смерти, а Христос «любы есть». Нет, будем делати для самого же народа, дóндеже Господь не закрыл еще для нас щедрую руку Свою. Он не для того посылает нам Свои дары, чтобы мы их прятали под спуд, а чтобы возвращали в такую тяжелую годину тому же народу, от которого мы их получаем».

Отец Моисей всегда был готов прийти на помощь нуждающимся. Однажды эконом хотел уволить печника, который не раз его обманывал. Печник, бедный крестьянин, умолял простить его, обещая исправиться. «Он никогда не исправится, батюшка, – говорил эконом, – он известный негодяй». Настоятель разгневался: «Как, человек хочет исправиться, а ты говоришь, что он негодяй? Сам ты негодяй!»

В монастырской гостинице, где помещались паломники и посетители, каждый платил, сколько хотел, опуская деньги в кружку. Один богатый купец сказал отцу Моисею, что он таким образом принимает множество людей, которые за свое проживание в монастыре ничего не вносят. «Если и 99 ничего не заплатят, так Бог пошлет сотого, который за всех вознаградит», – ответил настоятель.

В своей внешней деятельности архимандрит Моисей сумел найти принципы «христианского домоправительства» и осуществлять их на деле. Как никто другой, он «умел притягивать деньги» и в то же время больше всего на свете желал христианской нищеты. «Умру с голоду, но никогда в жизни ничего не буду иметь», – говорил он. Весьма значительные суммы проходили через его руки, но они никогда в них без пользы не оставались. Когда после смерти Моисея вскрыли его денежный ящик, то там оказались застрявшие в щели между досками две медные копейки. «Конечно, отец их не заметил, иначе он бы и их истратил», – говорили об этом окружающие.

«Богатый нищетой», как говаривал отец Моисей, он, принимая в монастырь новых монахов или послушников, никогда не требовал с них взносов. Любил он принимать в свою обитель калек, слепых, людей никчемных, от которых монастырю не могло быть никакой материальной пользы. Никогда не давая ощущать своей власти, архимандрит твердой рукой управлял жизнью монастыря. Будучи по природе гневливым, он старался стяжать большую кротость в своих отношениях с братией. Если чувствовал приступ гнева, то затворялся в своей келье и не выходил из нее до тех пор, пока не обретал душевного мира в молитве. От взора отца Моисея ничто не ускользало, но он воздерживался от немедленного наказания, когда надо было дать выговор кому-либо из своих монахов. Он давал пройти некоторому времени, а потом просто напоминал брату о совершенной ошибке. До того как сделать кому-нибудь из них замечание, настоятель долго о нем молился и удостоверялся, что брат находится в том духовном состоянии, которое необходимо для полезного восприятия услышанного. У него было безграничное доверие к доброй воле человека, и он часто повторял слова Иоанна Златоуста: «Об исправлении того только должно сомневаться, который во аде находится с бесами». Он избегал строгих мер по отношению к братии и говорил, что всегда следует ждать того, чтобы Сам Господь коснулся сердца человека.

Обладая всеми качествами великого духовного руководителя, отец Моисей тем не менее в исправлении своей настоятельской должности ограничивался руководством внешней дисциплины, послушания и доброго поведения братии. Во всем, что относилось к проблемам чисто духовным, он смиренно отстранялся, предоставляя это дело старцам. Из всего, что сделал настоятель Моисей для Оптиной в течение всей своей трудолюбивой жизни, это молчаливое склонение перед харизматическим авторитетом великого духовного руководства старцев было делом его самым дивным. Именно благодаря Моисею приехали первые два великих старца, Леонид и Макарий, и поселились в созданном им скиту, предназначенном для монахов, всецело посвятивших себя жизни молитвенной. И если старчество стало самой душой Оптиной пустыни, то это также было заслугой настоятеля, в совершенном смирении подчинившего свою волю руководству старцев. Вся духовная жизнь монастыря была послушна их благодатно освященному суждению. Но не одним только монахам доступны были эти божественные дары. Так же как поступал отец Моисей с богатством материальным, так стремился он распространять и озарение духовное. Это навлекало на него немало неприятностей со стороны церковных властей, не желавших соглашаться с тем, чтобы врата какого-либо монастыря были широко распахнуты навстречу нуждам и заботам внешнего мира. Как всякие новые необычные явления, старчество прошло через период испытаний. Необходимо было твердо встать на его защиту как перед епископами, так и перед общественным мнением. Благодаря митрополиту Киевскому Филарету Оптина в конце концов одержала победу. Защищая дело, которое он ставил выше всего, оптинский настоятель в течение многих лет подвергался целому ряду испытаний: непонимание, упреки со стороны вышестоящих, интриги, недовольство некоторых братьев, которые пошли даже на доносы церковным властям на своего настоятеля как на опасного новатора. Отец Моисей все переносил со все возрастающим смирением. К концу своей жизни он неустанно повторял: «Теперь дознал я, что, действительно, я хуже всех».

Уже восьмидесятилетним старцем, страдая от болезненного абсцесса спины, архимандрит Моисей не прекращал своей деятельности. Он продолжал руководить жизнью монастыря, входил во все подробности даже тогда, когда болезнь принудила его слечь в постель. Именно на смертном одре он, наконец, был облечен в «великую схиму», ту высшую монашескую одежду, которой жаждал в юности и от которой должен был отказаться из послушания, чтобы идти иным, не созерцательным путем. Лежа причащался он каждый день и не прекращал наставлять братий, беседуя с ними о старчестве, источнике дивных даров благодати. Около четырехсот человек прошли мимо его одра, чтобы получить благословение. За два дня до кончины он приказал вынести из своей кельи решительно все, кроме иконы святителя Тихона Воронежского, которую перед ним и поставили.

Скончался он 16 июня 1862 года в десять часов утра, в тот самый момент, когда в его присутствии читали слова Евангелия: «Ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его» (Мф 16,27).

Первый оптинский старец именовался в миру Львом Даниловичем Наголкиным. Он родился в 1768 году в городе Карачеве Орловской губернии в скромной мещанской семье. Будучи еще купцом, он прошел вдоль и поперек всю Россию. Эти путешествия дали будущему старцу большой опыт в отношении как людей, так и различных условий мирской жизни. В течение длительного периода о его внутренней жизни нам ничего не известно. В 29-летнем возрасте его принимают послушником в Оптинский монастырь, в котором, 30 лет спустя, по ложено было ему начать великую традицию старчества. Но первый раз в Оптиной оставался он недолго: спустя два года, он живет уже в Белобережском монастыре, где при постриге нарекается Леонидом. Вскоре монах Леонид был рукоположен во священники.

В это именно время произошла его первая встреча со старцем Феодором, изменившая всю дальнейшую судьбу молодого иеромонаха. Феодор был учеником Паисия, проведя несколько лет в Молдавии, около великого обновителя старчества, отца всех русских старцев. Вернувшись в Россию, как и многие из учеников Паисия, Феодор привлекал к себе всех, кто желал приобщиться к великой традиции духовной жизни. В 1804 году отец Леонид был избран настоятелем Белобережского монастыря, где поселился и Феодор. С тех пор оба монаха никогда не расставались.

Отказавшись от настоятельства, в 1808 году отец Леонид последовал за Феодором в его затвор, стремясь к жизни безмолвной и всецело отданной молитве. Старец Феодор построил себе келью в двух верстах от монастыря, в лесу, куда он переселился с иеромонахами Леонидом и Клеопой. Но все возраставшая молва о старце привлекала к его келье все большие и большие толпы. В конце концов ему пришлось оставить келью и уйти на Север. Три монаха снова сошлись в маленьком скиту Валаамского монастыря.

Насельники монастыря приходили к ним за духовными советами, и вскоре келья трех старцев стала истинным средоточием духовной жизни Валаама. Один из монахов, человек святой и суровой жизни, как-то высказал новопришедшим свое удивление: как могут они сохранять трезвенность ума и внимательность при непрерывной беседе со все время приходящими к ним и нарушающими их уединение братьями? Отец Леонид ответил, что по любви к кому-либо из своих ближних он готов, если надо, говорить с ним двое суток подряд, не испытывая ни малейшего стеснения для внутренней молитвенной жизни.

Валаамский настоятель, опасаясь, как бы возрастающее влияние старцев в его монастыре не нанесло урона его собственному авторитету, послал митрополиту Петербургскому жалобу на этих новаторов. К счастью, архимандрит Филарет (будущий митрополит Московский) и епископ Иннокентий Пензенский встали на защиту старчества. Следующий епископ Петербургский был также к старцам благорасположен. Тем не менее старцы, дабы не нарушать общего мира, сочли нужным в 1817 году покинуть Валаам. Они поселились в монастыре святого Александра Свирского.

После кончины в 1822 году своего учителя и друга Леонид решил удалиться с несколькими учениками в уединенный скит. Нелегко было выбрать нужное из числа ему предложенного. Леонид выбрал новый скит, только что организованный в Оптиной старцем Моисеем, но так как Свирская братия не хотела расставаться со старцем, он смог осуществить свое желание только в 1829 году. Тогда отец Леонид вместе с шестью учениками переехал в Оптину, в которой он когда-то начинал свою монашескую жизнь.

Духовное устроение отца Леонида, как и пути, приведшие его к совершенству, остается для нас сокрытым. Известно только, что его послушание старцу Феодору было безграничным, что значительное усовершенствование он приобрел в течение последнего года жизни своего руководителя и друга, а наибольшее – после его смерти. Можно предположить, что отец Леонид имел в виду собственный опыт, когда сказал одному из учеников: «Кого посетит Господь тяжким испытанием, скорбию, лишением возлюбленного из ближних, тот и невольно помолится всем умом своим. Следственно, источник молитвы у всякого есть; но отверзается он или постепенным углублением в себя, по учению отцев, или мгновенно Божиим сверлом». Мы почти не сомневаемся в том, что старец Леонид непрестанно творил «умную» молитву. У него, высокого и, несмотря на болезненную тучность, всегда державшегося прямо, походка была легкой и уверенной, как у человека молодого. Обладая большой физической силой, он легко поднимал тяжести в 12 пудов (около 200 килограммов). Его голова с серо-желтой гривой, серыми глазами и острым взглядом напоминала голову льва. От его личности исходило ощущение неустрашимой силы и величественного покоя. Его присутствие сообщало всем его видевшим ощущение успокоения, мира, внутренней радости; рассеивались скорби, суетные помыслы; сердца раскрывались Богу. Никогда никто не видел старца Леонида печальным, раздраженным или несдержанным. Великая прямота его ума не терпела ханжества, слащавых слов обычного «благочестия». Он говорил на чрезвычайно ярком народном языке и всегда с оттенком юмора. Казалось, что он старается спрятать свое превосходство в шутках, чтобы не смущать тех, кто к нему обращается. На свойственном ему выразительном языке все сентиментальные проявления привязанности он называл «химерами». «Я пребывал около отца Феодора без всякого «фанатизма, -говорил он, – а ведь внутренне готов был пасть к его ногам».

С приездом отца Леонида в Оптиной укореняется старчество. Дар старчества прежде всего состоит в прозорливости. По особой, дарованной старцам благодати им раскрывается вся глубина человеческого существа, им выявляются все потаенные уголки души, все сокрытое в уме, все, что остается спрятанным для сознания обычного человека. В большинстве случаев сам человек недостаточно себя знает. «Наши видимые, но нереальные качества мешают нам бороться против наших грехов невидимых, но вполне реальных», – говорил великий Филарет Московский. Часто мы создаем о себе ложное представление, делаем из себя какое-то искусственное и условное «я», служащее нам как бы неким «ключом» ко всем внешним сношениям, и эта маска часто становится личиной, заменяющей даже и для нас самих нашу стоящую перед Богом подлинную личность.

Находясь в подобном состоянии, ослепленная, скованная грехами, нераскаянная совесть не в состоянии освободиться, выпрямиться в таинстве Покаяния; христиане не умеют исповедоваться, а духовники чаще всего не могут им помочь. Отец Леонид часто говорил священникам, которые, принимая раскрытие помыслов за исповедь, часто упрекали его за беседы с духовными детьми: «Я хорошо знаю, что это ваше дело. Но скажите мне, как исповедуете вы этих людей? Вы задаете им два-три вопроса-и все. Вам следовало бы войти в их положение, вглядеться в то, что смущает их души, дать им хороший совет, облегчить их скорби. Делаете ли вы это когда-нибудь? Конечно, у вас нет времени длительно всем этим заниматься, а если бы не было нас, куда бы они пошли со всеми своими скорбями?»

Недостаточно отпускать грехи, надо выпрямлять совесть, возвращать свободу. Слишком часто исповедь становится механической. Священник обращается к грешнику нереальному, обобщенному, потому что ему – священнику-чаще ведомы только грехи абстрактные и безличностные. Старец же всегда обращен к человеческой личности с ее единственно-неповторимой судьбой, с ее призванием и собственными трудностями. В силу особого дара он видит каждого человека, каким видит его Бог, и старается ему помочь, открывая ему, причем не насилуя его воли, его внутренний смысл, чтобы освобожденная от своих сокрытых пут человеческая личность могла раскрыться в благодати.

Чтобы осуществлять эту «харизматическую операцию», недостаточно обладать тем глубоким знанием человеческой природы, что приобретается длительным опытом: здесь каждый раз надо иметь видение данной личности, а личность может быть познана только откровением. Старец Леонид никогда не думал о том, что будет он говорить к нему приходящим: как в блеске молнии, по вдохновению Божию, видел он сокрытое в тайниках совести и говорил нужные слова.

С переселением отца Леонида в Оптинский скит весь порядок жизни монастыря изменился. Келья старца стала его духовным средоточием. Архимандрит Моисей и вся братия приходили к отцу Леониду, чтобы раскрывать свои помыслы и испрашивать совета. Толпы мирян со всех концов страны притекали к новому источнику благодати. Прибывший в Оптину в 1834 году иеромонах Макарий стал преданным соработником отца Леонида. Оба старца совместно принимали посетителей, выслушивали признания и отвечали на письма своих духовных чад. Говорили, что в этих двух телах обитал один дух. Идущее от старчества озарение все увеличивалось; многие монастыри встали под духовное руководство оптинских старцев.

Но многочисленны были и противники; некоторые монахи считали прозорливость ересью, другие возражали против задушевных бесед монахов «великой схимы» с мирянами и даже женщинами. В епархию был послан рапорт. По приказанию Калужского епископа старец Леонид должен был оставить скит, поселиться в монастыре и жить совместно с братией. Ему также запрещено было носить «великую схиму». Отец Леонид смиренно переносил все унижения, безропотно подчиняясь приказам епархиальных властей. Однако запрет принимать мирян не смог разлучить отца Леонида с приходящей к нему со всеми своими скорбями толпой.

Настоятель Моисей находился в очень затруднительном положении: с одной стороны, угрозы епископские, с другой-его христианская совесть. Однажды, проходя мимо кельи отца Леонида, он увидел вокруг стоящего у двери старца толпу посетителей. Настоятель счел своей обязанностью напомнить отцу Леониду о непреклонной воле епископа. Старец, указывая на лежащего у кельи калеку в параличе, ответил: «Посмотрите на него, он живой в аду, я могу помочь ему. Господь прислал его сюда для покаяния, чтобы я открыл ему его грехи». Настоятель, охваченный ужасом и жалостью, все настаивал: «Его Высокопреосвященство грозит вашим арестом». А отец Леонид возражал: «Ну и что ж? Хоть в Сибирь меня пошлите; хоть костер разведите, хоть на огонь поставьте, я буду все тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать от себя не могу».

Преследование отца Леонида кончилось в 1837 году, когда великий прославитель старчества митрополит Филарет Киевский посетил Оптину в сопровождении епископа Калужского. Его Высокопреосвященство спросил старца, почему он не носит одежды «великой схимы». Так как Леонид молчал, он приказал ему в нее облечься. Но через два года трудности возобновились. Отца Леонида переселили в другую келью, подальше от монастырских ворот, чтобы лишить его какого бы то ни было контакта с народом. Когда он направлялся в храм, его ждали толпы. Люди вокруг него теснились, падали перед ним на колени, лобызали края его одежды. Ожидали новых мер против старца. Говорили даже об отправлении его в отдаленный монастырь на Белом море-Соловки. И только энергичное вмешательство Филарета Московского пресекло необузданное рвение епархиального епископа. Преследования оптинского старца прекратились.

Жизнь отца Леонида была строго размеренной. Он никогда не спал больше трех часов. В два часа утра он вставал на молитву, это было единственным свободным временем, которым он располагал. Всю остальную часть дня он принимал посетителей, никогда не прерывая рукоделия: сидя на своей кровати, он плел пояса. Ел он два раза в день и за трапезой беседовал с монахами. Два раза в месяц причащался в монастырском храме. После вечерней трапезы ученики старца собирались в его келье для чтения вечерней молитвы и присутствовали при чтении Апостола и Евангелия дня.

Один из посетивших Оптину паломников оставил нам очень живую картину приема у старца Леонида. Старец весь в белом сидит среди своих учеников и посетителей, стоящих около него на коленях и его слушающих. Обратившись к одному купцу, отец Леонид опрашивает, какова цель его посещения. Купец отвечает: «Я пришел за вашими советами, батюшка». – «Сделал ли ты, что я приказал тебе прошлый раз?» – «Простите меня, батюшка, я не могу этого сделать». Тогда старец приказывает своим ученикам беспощадно выдворить купца вон. Во время всей этой сцены купец роняет золотую монету. «Поднимите ее, – говорит старец, – и дайте проходящему сейчас мимо монастыря страннику; она ему пригодится». Спрошенный о причине такой строгости по отношению к купцу, старец отвечает: «Этот человек уже давно приходит ко мне. В последний раз я приказал ему бросить курить. Он мне это обещал. Теперь он больше не хочет отказаться от своей страсти. Пусть он сначала сделает то, что я ему сказал, а потом приходит за другими советами».

Старец Леонид исцелял больных и бесноватых, помазуя их освященным маслом, горевшим перед Владимирской иконой Божией Матери. Когда изумленные силой его молитвы присутствующие спрашивали его, как дерзает он исцелять бесноватых, отец Леонид отвечал: «Это не от меня исходит; Бог по представительству Матери Божией дает исцеление каждому по его вере». Часто старец отсылал больных на могилу св. Митрофана Воронежского. Иной раз они выздоравливали в пути и возвращались в Оптину возблагодарить Бога и воспеть силу, которую даровал Он Своему рабу.

В 1841 году отец Леонид стал упорно говорить о приближающемся конце. В сентябре он тяжело занемог и с 28 числа не мог больше вкушать никакой пищи, кроме небольшого количества воды. Он ежедневно причащался и просил братию молить Господа сократить его страдания. 11 октября он перекрестился со словами: «Слава Богу! Сегодня обрету я благодать у Бога». Несмотря на страдания, лицо его все светлело и светлело, выражая несказанную радость. Зазвонили к вечерне. Это был канун праздника памяти св. отцов Седьмого Вселенского Собора. Один послушник сказал: «Батюшка, наверное, конец этой службы услышите вы на небе, со святыми отцами?» Начали петь всенощную. Отец Леонид последний раз взглянул на икону Владимирской Божией Матери, которая всегда была с ним, закрыл глаза и испустил дух.

Старец Макарий, задушевный друг отца Леонида, его alter ego (от латинского «второе я»), не был похож на первого оптинского старца. Леонид был из простонародья, суровый, жизнерадостный, не очень образованный, обладал, особенно в области духовной, мудростью «практической». Макарий же -происхождения благородного; был он задумчив, с очень развитым эстетическим чутьем, склонный к познанию и созерцанию.

Он родился 20 ноября 1788 года в имении своих родителей, недалеко от Калуги. У Михаила Николаевича Иванова (мирское имя старца Макария) было богатое духовное наследие: его прадед принял монашество и оставил после себя память как о человеке святой жизни; родные Михаила хранили традицию святого благочестия, характерного для всей семьи Ивановых. Детство Михаила, проходившее в помещичьем деревенском доме, недалеко от Лаврентьева монастыря-его колокольный звон с утра до ночи доносился до мальчика, – было счастливым. Ребенок, очень привязанный к матери, все время находился возле нее. Тихий и застенчивый, он избегал игр своих братьев и особенно любил чтение. Был он ребенком хрупким, слабого здоровья и с самого раннего возраста страдал от бессонницы. Когда умерла его мать, Михаилу исполнилось 8 лет. Отец с четырьмя сыновьями переселился в свое старое родовое поместье в Орловской губернии. Михаил сначала учился в приходском карачевском училище, а затем продолжал свое образование дома с учителями, в имении своей тети. Как все молодые люди его круга, он должен был сделать выбор между карьерой военной или гражданской. Михаил принял решение служить в финансовом ведомстве. Ему было тогда 14 лет. Очень исполнительный и хорошо справлявшийся со своими обязанностями, он заполнял свободное время чтением и игрой на скрипке: Когда Михаилу было 18 лет, отец его умер. Михаил вышел в отставку и поселился в своем имении. Но жизнь помещика была ему не по душе: основными его интересами оставались книги и музыка, поэтому он не умел управлять своим поместьем. Братья хотели его женить и нашли ему подходящую партию, но проект этот не удался, и молодой помещик принял твердое решение остаться холостяком. Можно думать, что уже в то время он лелеял мысль о монашестве. Книги, которые он читал, и аскетический образ жизни, который он вел в своем уединении, дают нам все основания для подобного предположения. Осенью 1810 года Михаил отправился на богомолье в Площанскую пустынь и принял решение в жизнь мира сего не возвращаться.

Расположенная среди лесов, вдали от людского жилья, Площанская пустынь укрывала монахов суровой жизни. Обладая прежде всего богатством нравственным, этот монастырь часто не имел денег даже на то, чтобы одеть своих насельников: они выполняли все полевые работы в залатанных подрясниках. Жизнь была суровой и бедной. Главное внимание обращалось на внешнюю дисциплину, на послушание: не было ни «открытия помыслов», ни духовного руководства. Молодой послушник все свое рвение вкладывал в посещение богослужений: позднее он стал большим знатоком церковного пения. После пяти лет послушания он был пострижен и наречен Макарием. Еще через два года рукоположен в иереи. В это время отец Макарий обрел в лице старца Афанасия, пришедшего закончить свой жизненный путь в Площанской пустыни, учителя жизни, тем более искусного, что был он одним из первенствующих распространителей в России традиции старчества. Отец Афанасий (Захаров), в миру гусарский офицер, встретился в Молдавии с великим старцем Паисием во время Турецкой кампании, бывшей в царствование Екатерины II. Он стал ревностным учеником этого великого обновителя монашеской жизни и принял участие в начатой Паисием и его окружением работе исследования и перевода святоотеческих текстов. Старец Афанасий привез с собой в Россию немало сделанных в Молдавии рукописных переводов. Он приобщил отца Макария к этому исключительно важному труду, положившему начало первым сборникам о молитве и созерцательной жизни, позднее издававшимся в Оптиной.

После смерти старца Афанасия в 1825 году иеромонах Макарий, лишившись советов опытного руководителя, снова осиротел и почувствовал себя одиноким. Тем более что он должен был взять на себя ответственность духовного руководства, так как в 1827 году стал духовником насельниц Свято-Троицкого Севского монастыря. От чтения святоотеческих творений и, прежде всего, от практики исповеди в его всегда бодрствующем уме возникало очень много вопросов, остававшихся без ответа. Отец Макарий молил Бога послать ему человека, преисполненного мудрости, обладающего даром «духовного рассуждения». Человек этот не замедлил появиться: это был старец Леонид, который, до окончательного своего переселения в 1829 году в Оптину, провел 6 месяцев в Площанской пустыни. Отец Леонид считал Макария себе равным, но, уступая мольбам последнего, согласился обращаться с ним как со своим учеником.

После отъезда отца Леонида в Оптину между обоими старцами устанавливается постоянная переписка. В качестве благочинного отец Макарий сопровождает своего епископа в Санкт-Петербург, где остается в течение года, с тоской вспоминая среди столичной суеты покой своего монастыря. Впоследствии он пытается освободиться от административньк обязанностей, чтобы всецело предаться истинному своему призванию. В конце концов в 1834 году отец Макарий получает разрешение удалиться в Оптину к архимандриту Моисею и старцу Леониду.

В течение семи лет столь различные старцы, Леонид и Макарий, совместно руководят духовной жизнью братии и многих тысяч людей, приходящих в Оптину со своими трудностями и скорбями. В 1836 году отец Макарий назначается монастырским духовником, а спустя три года становится скитоначальником. Смиренный послушник старца Леонида, он не дерзает ничего предпринимать без его благословения. Когда однажды он не последовал этой привычке, отец Леонид, желая испытать терпение своего друга, при нескольких свидетелях осыпал его жестокими упреками; пока старик в сильном якобы гневе, ему выговаривал, Макарий стоял с ценной головой и повторял: «Виноват, простите Бога ради, Батюшка!», а когда старец умолк, он упал него ногам. После смерти старца Леонида отец Макарий, потерявший одновременно учителя и друга, снова остался один, но теперь он без колебаний мог взять на себя «старчество».

Старец Макарий был прекрасным знатоком церковного богослужения и, как скитоначальник, ввел в него порядок и точность; особенно заботился он об украшении храма) торжественности богослужений и красоте пения; иногда сам пел на клиросе, особенно же любил древние напевы. Будучи одарен тонким вкусом, он сумел превратить скит в дивный цветущий сад. Он также создал в скиту большую библиотеку духовной литературы, в которой монахи могли изучать творения св. отцов Церкви. Старец Макарий умел дать каждому монаху то именно чтение, которое соответствовало степени его духовного развития; он также, настаивая на необходимости ручного труда во избежание праздности, организовал в скиту мастерские. Во всякое время дня и ночи двери его кельи были открыты для учеников, которые приходили к нему для раскрытия помыслов. Лицо старца Макария – маленького, хрупкого – с неправильными чертами и скорее некрасивое – было светлое, сияющее добротой; тихий свет как бы озарял его изнутри. Будучи очень болезненным, он с трудом дышал, словно ему постоянно не хватало воздуха. По этой причине, а также и по некоторому недостатку речи он не совершал церковных богослужений.

Несмотря на немощи, отец Макарий был человеком очень живым, не выносившим никакой апатии, никакого промедления. Он быстро принимал решения и требовал неотложного выполнения наложенных им «послушаний». Ввиду своего слабого здоровья в аскетическом делании должен был он следовать «средним» путем. Поэтому он вкушал от всего, но в очень ограниченном количестве. Вставал в 2 часа ночи и в течение многих часов молился. Около шести утра пил чай и садился за рабочий стол, переводя или редактируя готовящиеся к печати тексты, отвечая на бесчисленные письма. После смерти старца его корреспонденция заполнила целых 5 томов. Этот труд все время прерывался посетителями. В 11 часов отец Макарий направлялся в трапезную, где вместе с братией вкушал пищу. Затем он давал себе час свободы, в течение которого гулял один по скитскому саду и подолгу останавливался перед тем или иным цветком, любуясь им. Потом старец снова садился за работу. Начиная с двух часов пополудни, он принимал в монастырской гостинице решительно всех – как мужчин, так и женщин; его ждали целые толпы просителей. Вечером отец Макарий возвращался к себе в полном изнеможении, не в силах произнести больше ни единого слова. До ежедневного приема скитской братии он отдыхал, слушал молитвы. После ужина и вечерних молитв старец вновь садился за рабочий стол, и глубокой ночью в его окошке еще светился огонек.

Подобно всем тем, кто был связан с духовной традицией «отца старцев» – великого Паисия, – отец Макарий творил «умную» молитву. Молитва его была «непрестанной». Даже во сне губы его непрерывно повторяли сладчайшее имя Иисуса. Страдая бессонницей, он иногда проводил ночные часы в размышлениях о величии Божием и путях Его Промысла. И тогда в духовном восхищении он напевал какое-нибудь из любимых своих песнопений, например, «Приидите людие, Трипостасному Божеству поклонимся» («Слава» стихиры Пятидесятницы, глас 8).

И отец Моисей, и отец Леонид, и отец Макарий Оптинские были наставлены в духовной жизни ближайшими учениками старца Паисия и наследовали от них великую любовь к переводным трудам своего учителя. Переписывая эти переводы, они собрали немало рукописей в Оптиной пустыни, откуда те и были извлечены на свет Божий заботами и трудами отца Макария, при содействии его просвещенных духовных детей и почитателей, из которых в первую очередь следует упомянуть супругов Киреевских.

«Молитва, – писал отец Макарий в одном из своих писем, – выше всех наших деланий, потому что она – любовь к Богу. (...)Но для того чтобы стяжать дар истинной молитвы, молитвы созерцательной, необходимо преодолеть большие препятствия, взять на себя непрерывный и тяжкий труд преобразования природы. (...) Как бы ни были велики ваши духовные делания, вам будет от них мало пользы, если сердце ваше не испытывало при том никакой боли».

Одной из духовных дочерей он писал: «Я неоднократно говорил тебе, что не всегда пребываем мы на горе Фаворской: необходима также и Голгофа. Путь, на котором встречали бы мы одни духовные услады, не испытывая никаких огорчений, – путь гибельный. Твоя жизнь кажется тебе тщетной и бесплодной. Чувство это правильно, но оно порождено гордостью. Действительно, что желала бы ты в себе найти? Благодатные дары? Духовное утешение? Слезы? Радости? Восхищение ума? Ты только что вошла в монастырь и уже ищешь восхождения на небо. Как далека ты еще от духовного разумения! Трудись, не пытаясь найти. Наше несчастье в том, что мы всегда хотим найти в себе святость вместо смирения. Следует ли нам преждевременно искать даров благодати?»

«Святые отцы, достигшие вершины совершенства, считали, что ни в чем они не преуспели, и почитали себя последними из всех, ниже всякой твари».

«Чтобы стяжать благодатные дары, их не следует искать: это было бы непониманием самой сущности Божественной любви, всей ее дарственности. Благодать Божия дается всем, но в различной мере: она преизбыточествует соразмерно с нашим смирением. Не ищи высшего, но пусть путеводителем твоим будет смирение».

Смирение есть также ключ к духовной молитве, ко всем делам, ей сопутствующим; старец Макарий непрестанно повторяет это в своих письмах: «Для молитвы прежде всего необходимо смирение, которое стяжаешь, когда стараешься исполнять заповеди Господни, когда наша немощь становится для нас очевидной. Бесы яростно нападают на тех, кто творит молитвы; смирение-единственное оружие, которое им противоборствует и в конце концов их повергает. Молись во всей простоте, и Податель молитвы, Господь, в свое время даст тебе молитву духовную».

Великое смирение старца Макария было источником той сверхчеловеческой власти, которую этот немощный старец имел над душами: его всегда тихая речь склоняла горделивых, возвращала надежду отчаявшимся, вновь приводила к вере разуверившихся. Даже дерзания бесов не могли сопротивляться этой силе. Рассказывают такой случай. Один принадлежавший к просвещенному обществу человек каждый раз, как находился в присутствии чего-либо священного, подвергался приступам сумасшествия. Все врачебные средства, которыми как в России, так и заграницей его лечили, были бессильны перед болезнью духовной. В конце концов больного привезли в Оптину. Пока ходили за старцем, его оставили в монастырской гостинице. Больной, прежде никогда раньше об отце Макарий не слыхавший, стал вопить: «Макарий идет, Макарий идет!» В то время, когда старец входил в комнату, бесноватый, ринувшись ему навстречу, сильно ударил его по щеке. Макарий тут же подставил ему другую. Этого бес выдержать не смог: больной, как подкошенный, упал к ногам старца и долго лежал в обмороке. Поднялся он здоровым.

Перед людьми, приходившими к нему из любопытства, старец помалкивал; он избегал говорить на «мистические» темы из какой-то стыдливости, а также чтобы не переступать границ духовного восприятия собеседника. «Не следует углублять разумение, – говорил он, – оставляйте в стороне то, что вы не понимаете; ум еще не очищен, он не может всего объять. Довольствуйтесь тем, что можете понять, и постарайтесь осуществлять это на деле, и тогда откроется вашему уму то, что было от него скрыто».

Духовное оптинское просветительство при старце Макарии весьма расширилось. Если старец Леонид общался главным образом с монахами и крестьянами, то влияние старца Макария коснулось русской интеллектуальной среды. Изданное в 1846 году житие Паисия, за которым последовало систематическое издание святоотеческих текстов, относящихся к духовной жизни, содействовало тесной связи, возникшей между Оптиной и образованным московским литературным обществом. По благословению и при поощрении митрополита Филарета старец Макарий и его ученики издали аскетические творения святых Варсонофия и Иоанна, святого Марка отшельника, святого Дорофея, святого Исаака Сирина, святого Максима Исповедника, святого Фалассия, святого Феодора Студита, святого Симеона Нового Богослова, житие святого Григория Синаита и многое другое. Отец Макарий делал отметки в текстах св. отцов, чтобы объяснять их при беседах со своими учениками о тайнах созерцания.

Мысль об издании рукописей старца Паисия была подана старцу Макарию его другом и духовным сыном, философом из плеяды славянофилов, Иваном Васильевичем Киреевским. Внутренняя связь между Киреевским и Оптиной чрезвычайно знаменательна. Это была эпоха кризиса романтизма, туманная религиозность которого уже себя изживала, ища выхода в вере, Священном Предании и Церкви. Под благотворным влиянием своей жены Киреевский с изумлением обрел в творениях отцов Церкви то, о чем мечтал с молодых лет, то, что необходимо было для дальнейшего развития мысли, те новые начала, что тщетно искали западные философы-романтики, нашел он у святых отцов. Именно эти начала были теми принципами жизни, мысли и культуры, что неизменно лежали в основе всего православного славянского мира. Чтобы создать новую философскую систему, основанную на сохраняющемся в неприкосновенности и всегда живом христианском Предании Православной Церкви, необходимо было снова обрести святоотеческий путь и на него вернуться.

Путь Ивана Киреевского был путем аскезы мысли, путем отказа от себя и вхождения в себя – в целостности вновь обретенной веры. Именно на этом пути он и встретил Оптину и ее старца Макария. Киреевский отдавал на суд старца все свои философские и богословские сочинения. Под его руководством он сумел осуществить столь характерную для православного мышления согласованность внешнего послушания с большой внутренней свободой.

«Наша Церковь, – писал Киреевский, – никогда не принимала какой-либо человеческой системы, какого-либо богословского образа мысли за основание Истины. Поэтому Она никогда не становилась в оппозицию к свободному развитию других систем. Она никогда не преследовала этих систем как врагов, способных поколебать собственное ее основание».

Старец Макарий был очень привязан к семье Киреевских и иногда проводил по нескольку дней в их имении, расположенном в 40 километрах от Оптиной. Иван Киреевский скончался в 1854 году и был похоронен в монастырском дворе, около могил старцев.

Нам почти ничего не известно о посещении Оптиной Николаем Гоголем. Письмо, написанное им в монастырь летом 1850 года, свидетельствует о состоянии души великого писателя как жертве трагического разрыва между его демоническим талантом и пророческой миссией, к которой, как он верил, был он призван: «Просите Вашего достойного настоятеля, просите всю братию, просите всех, кто у Вас усерднее молится и любит молиться, просите молитв обо мне. Путь мой труден, дело мое такого рода, что без ежеминутной, без ежечасной и без явной помощи Божией не может двинуться мое перо, и силы мои не только ничтожны, но их нет без освежения Свыше. Говорю вам об этом не ложно. Ради Христа обо мне молитесь. Он силен, Милосердный, сделать все и меня, черного, как уголь, убелить и возвести до той чистоты, до которой должен достигнуть писатель, дерзающий говорить о святом и прекрасном. Ради Самого Христа, молитесь. Мне нужно ежеминутно, говорю Вам, быть мыслями выше житейского дрязгу и на всяком месте своего странствования быть в Оптиной пустыни».

Гоголь не смог, подобно Киреевскому, найти гармонического согласия между своей верой и своим талантом. Путь отречения стал для него путем отказа от творчества, осуждением всего своего писательского дела, самосожжением, нравственным самоубийством. Эта тревожная душа, этот «освеженный Свыше» одержимый не сумел сохранить «на всяком месте своего странствования» трезвенного и ясного духа Оптиной и ее великого старца.

Со старцем Макарием оптинское старчество входит в новый период своего развития, раскрываясь навстречу проблемам мысли, культуры, социальной и политической жизни России. Все эти вопросы рассматриваются старцами в аспекте духовном, пророческом. Старец Макарий с тревогой следил за ходом Крымской войны, о которой преподобный Серафим Саровский говорил в одном из своих пророчеств о судьбах России. Узнав о падении Севастополя, он упал на колени перед иконой Божией Матери и долго молча молился, обливаясь слезами.

За два года до своей кончины старец Макарий принял «великую схиму», высшую монашескую степень. Болезнь, от которой он скончался, проявилась 26 августа, в праздник Владимирской иконы Божией Матери, которую он особенно чтил. До самой смерти старец продолжал принимать своих бесчисленных духовных детей, благословляя кого крестиком, кого иконой или книгой. Он пожелал, чтобы его перенесли из слишком тесной кельи в приемную, дабы и последние часы свои провести среди братии, в присутствии нескольких мирян, которые могли видеть его через окно.

7 сентября 1860 года, окруженный своими учениками, старец Макарий мирно скончался через час после принятия Святых Тайн. Это был канун Рождества Пресвятой Богородицы. Тело усопшего, так же как тело старца Леонида, оставалось нетленным, без какого-либо запаха разложения. Уносивший его из скита в монастырский храм крестный ход совсем не был «похоронным»: он, скорее всего, был пасхальным.

После кончины старца Макария оптинское старчество перешло к двум лицам: скитоначальнику отцу Илариону и помощнику отца Макария в трудах по изданию святоотеческих текстов-отцу Амвросию. Отец Иларион скончался в 1873 году, и единственным продолжателем традиции старчества остался ученик старцев Леонида и Макария – отец Амвросий. Человек исключительно одаренный, старец Амвросий сочетал в своем лице качества своих предшественников. Можно сказать, что в нем оптинское старчество достигло своего апогея.

Александр Гренков (отец Амвросий) родился 23 ноября 1812 года в церковной семье: его отец был пономарем в деревенском приходе Тамбовской губернии. Рождение будущего старца совпало с праздником. Множество гостей наполняло дом. «Как на людях я родился, так все на людях и живу», – говаривал старец.

Александр рос мальчиком очень одаренным и исключительно резвым и, хотя никогда не учил уроков, всегда был первым учеником в духовном училище. Окончив училище, он поступил в Тамбовскую семинарию, однако, окончив и ее, не пошел путем клирика. Будущий старец некоторое время был репетитором в семье одного помещика, а затем занял скромную должность учителя в Липецком духовном училище. Веселого и остроумного Гренкова любили решительно все. Однако с известного времени начали замечать, что он часто уединяется, уходит в сад или поднимается на чердак и там молится.

Еще в семинарии во время тяжелой болезни Александр дал обет принять постриг. Выздоровев, он все откладывал выполнение своего обещания и оставался в миру. Однажды, гуляя по лесу, он ясно услышал в журчании ручья слова: «Хвалите Бога, любите Бога». Молодой учитель отправился к затворнику старцу Илариону, известному своей мудростью. Старец ему сказал: «Ты в Оптиной нужен, иди в Оптину».

Осенью 1839 года после проведенного с друзьями вечера Александр, казавшийся особенно веселым, вдруг одному из них сказал: «Еду в Оптину. Не могу больше жить в миру». Через несколько дней он покинул Липецк и был принят в Оптиной старцем Леонидом.

После того как новоначальньй некоторое время нес послушание на кухне, старец Леонид назначил его своим чтецом. Он должен был ежедневно читать в его келье положенное монахам молитвенное правило. Почему-то старец Леонид в шутку называл своего нового ученика «химерой». Умирая, он передал его «из полы в полу» старцу Макарию. При постриге Александр Гренков был назван Амвросием.

Вскоре отца Амвросия рукоположили в иеродиаконы. Однажды скитоначальник старец Антоний (брат о. Моисея) спросил его в алтаре: «Ну как, привыкаешь?» Амвросий непринужденно ответил: «Вашими молитвами, батюшка». Но старец Антоний продолжил: «К страху-то Божьему?» Смущенный монах урок этот понял.

Рукоположенный в 1843 году в священники, отец Амвросий недолго оставался в служении при алтаре: он простудился и в течение многих месяцев был прикован к одру болезни. Здоровье его подорвалось, и до конца своей жизни он был немощным. Как и отцу Макарию, ему по крайней слабости пришлось отказаться от служения при алтаре. Болезнь укротила слишком пылкую натуру отца Амвросия; она принудила его войти внутрь себя, предаться непрестанному труду умной молитвы. Позднее он говорил: «В монастыре полезно быть немного больным, чтобы менее бунтовала плоть, особенно у молодых, и менее пустяки приходили в голову. Монаху не следует серьезно лечиться, а только подлечиваться».

Отец Амвросий, знавший греческий и латинский языки, помогал старцу Макарию в его трудах по изданию святоотеческих творений. После смерти своего учителя он продолжил его дело и опубликовал немало духовных книг, в том числе «Лествицу» святого Иоанна Лествичника. Ни один ученый труд не мог удовлетворить деятельного темперамента отца Амвросия. Он искал непосредственного общения с людьми. Его живой и проницательный ум, обогащенный знанием аскетической литературы, интересовался всем, что относилось к человеку, – как сокровенной жизнью его души, так и внешней его деятельностью. Под действием непрестанной молитвы природная проницательность отца Амвросия претворилась в прозорливость – дивный благодатный дар, преобразовавший его в одну из изумительнейших личностей русского старчества.

Вскоре для старца Амвросия уже не оставалось ничего тайного в человеке: он читал в душах, как в книге. Какой-нибудь посетитель мог молчать, стоять в сторонке, прятаться за спинами других, а старец знал его жизнь, его душевное состояние, причину, приведшую его в Оптину. Не желая обнаруживать своего дара, старец обычно задавал желавшим видеть его вопросы, но самый способ их ставить выдавал, что все ему уже известно.

Иногда природная живость старца Амвросия заставляла его неосмотрительно открывать то, что он знал. Так, однажды он быстро ответил жалующемуся на боль в руке молодому человеку: «И будет болеть – зачем мать обидел?» Тут же он спохватился и, смущенный, стал задавать ему вопросы: всегда ли хорошо его поведение? Хороший ли, он сын? Не обижал ли он когда-нибудь своих родителей?

Очень часто старец пользовался туманными намеками-почти всегда в виде шутки, давая тем самым понять, что все скрытые недостатки ему известны: только то лицо, к которому шутка эта относилась, понимало подразумеваемое. Так, одна дама, тщательно скрывавшая свое пристрастие к картам, как-то попросила у старца его «карточку» (фотографию). Старец с упреком улыбнулся: «Что вы говорите? Разве мы в монастыре в карты играем?» Поняв намек, дама призналась в своей слабости.

Молодая девушка, московская студентка, никогда старца не видевшая, проявляла по отношению к нему большое недоверие и называла его «старый лицемер». Движимая любопытством, она однажды приехала в Оптину и стала у двери позади других ожидающих посетителей. Старец вошел в приемную, прочел краткую молитву, всмотрелся в присутствующих и, обращаясь к девушке, сказал: «А! Это Вера пришла смотреть лицемера!» После длительной беседы наедине с отцом Амвросием девушка изменила свое мнение. Впоследствии она стала одной из монахинь основанного старцем Шамординского монастыря.

С безразличными отец Амвросий времени не терял, после краткой беседы он их отпускал, причем всегда очень учтиво. Уходя, пришедшие из одного любопытства подобные посетители обычно говорили: «Это очень умный монах». «Умным» старец Амвросий действительно был. Это природное свойство, благодаря обретенному дару духовного рассуждения, ничем уже не ограничивалось в естественном своем действии. Он умел оценивать каждое отдельное явление в соответствии с его значительностью. Как «духовный», по слову апостола Павла (1Кор 2,15), он мог «судить о всем». Это качество и давало отцу Амвросию необъятную широту видения: не было такой области, которая, ввиду отсутствия специальных знаний, была бы для него закрытой. Так, один помещик, чьи сады ничего ему не приносили, получил от старца точные указания для создания усовершенствованной системы орошения. Активный и изобретательный, отец Амвросий любил людей смелых и решительных и всегда давал свое благословение на трудное и рискованное, только бы оно было честным. В делах денежных, в самых запутанных судебных ситуациях совет его всегда был точным. Для него не существовало дел «неинтересных»: все, что составляло заботу вопрошавшего, становилось объектом его внимания. Одна крестьянка пришла к нему со своей скорбью: дохли одна за другой индюшки ее хозяйки, и та собиралась ее прогнать. Старец терпеливо расспросил бедную женщину о том, чем она своих индюшек кормит, и дал ей несколько практических советов. Свидетели этой сцены смеялись или возмущались старухой, осмелившейся приставать к старцу со своими индюшками. Отпустив крестьянку, отец Амвросий обратился к присутствующим: «Что поделаешь, вся ее жизнь – эти индюшки».

Никогда старец Амвросий не сказал никому из приходящих простых людей, оказывавшихся в затруднительном материальном положении: «Это меня не касается, я занимаюсь только душами». Он прекрасно знал, что до того, как говорить о праведности, надо умирающих от голода накормить. У него было отзывчивое, внимательное сердце. Он обладал способностью, самого себя забывая, безгранично любить каждого человека. Это непрестанное забвение самого себя перед ближними и было жизнью, избранной для себя старцем. Он говорил: «Всю свою жизнь всем крыши крыл, а свою не покрыл!» Но человеческая личность может достигнуть своего высшего совершенства, только перестав существовать для самой себя, только себя всем отдавая. Это и есть обоснование слов Евангелия, которые – опытно прожитые до самой их глубины – соделывают истинных христиан подобными Богу-"преподобными», потому что Бог и есть личностный Очаг всяческой любви.

Никакой человеческий недостаток, никакой грех не мог стать препятствием для любви отца Амвросия: до того, как судить, он сострадал и любил. Поэтому грешные люди шли к нему безбоязненно, с доверием и надеждой. Богатый купец проклял и выгнал из дому свою собственную дочь. Молодая девушка, ища пристанища, пришла к старцу Амвросию. Он ласково ее принял и поместил в соседний город к друзьям, где она могла родить своего ребенка. Старец регулярно посылал деньги молодой матери, которая не раз приходила к нему со своим сыном и, по совету старца, став писать иконы (девушка умела рисовать), этим зарабатывала себе на пропитание. Через несколько лет купец помирился с дочерью и привязался к внуку.

Отец Амвросий старался прежде всего помочь людям в их скорбях, а потом уж вести их путем праведности; к концу жизни он часто тихо, покачивая головой, говорил: «В начале своего старчества я был строг, а теперь смягчился: у людей столько скорбей». Принимая новых посетителей, старец всегда шел к самым удрученным, выбирая тех, кто больше всего нуждался в утешении, и находил нужные слова, возвращавшие мужество, надежду, жизнерадостность. Ко всем одинаково добрый, он проявлял свою любовь предпочтительно к людям неприятным, трудно выносимым, закоренелым грешникам, презираемым обществом, и никогда не приходил в отчаяние от бездны человеческой греховности, никогда не сказал: «Я ничем не могу помочь».

Тайна прозорливости отца Амвросия таилась в его сострадании. Он не только любил всех, кто к нему приходил, но и обладал способностью с ними отождествляться и поэтому так же любил их близких и все, к чему они были привязаны, все, что составляло их жизнь. Своим умом отец Амвросий так охватывал всю внутреннюю и внешнюю жизнь человека, что с твердостью мог окормлять его волю – волею Божией. Ему были открыты судьбы человеческие: можно сказать, что по отношению к каждому человеку он мог участвовать в Божественном о нем смотрении. Примеров такого ведения промыслительных Божиих «смотрений» в практике старчества отца Амвросия очень много. Приведем здесь некоторые из самых характерных.

Богатый купец, увлеченный красотой бедной девушки, захотел на ней жениться. Старец посоветовал ее матери купцу отказать и сказал, что у него есть для ее дочери партия гораздо лучшая. «Для нас не найдется ничего лучшего, не может же моя дочь выйти замуж за князя». «Жених, которого я имею в виду, так велик, что ты не можешь себе этого даже представить; откажи купцу». Мать послушалась старца, а через несколько дней девушка неожиданно заболела и умерла.

Однажды приехали в Оптину две сестры. Старшая была замкнутой, задумчивой, очень богомольной; младшая-веселой, радостной, и думала она только о своем женихе. Одна желала уйти в монастырь, другая просила старца благословить ее на супружеское счастье. Приняв обеих сестер, старец молча протянул младшей четки. Затем он обратился к ее сестре: «Почему ты говоришь о монастыре? Ты скоро выйдешь замуж». И он назвал отдаленное место, где ей предстояло встретиться с будущим супругом. По возвращении в Петербург невеста узнала, что тот, кого она любила, ее обманул. В своей скорби она отказалась от мира и ушла в монастырь. А старшую сестру пригласила к себе в провинцию тетка. Желая поближе познакомиться с монастырской жизнью, девушка посетила близлежащий монастырь. Но все изменила происшедшая в доме ее тетки встреча с молодым гостем-девушка вскоре стала счастливой женой.

Близкие к старцу Амвросию люди по своему личному опыту знали, что надлежит свершиться всему тому, о чем говорит старец, и что бы он ни сказал-надо слушаться и никогда не прекословить. Сам старец к своим советам часто прибавлял: «Когда говорю, надобно слушать с первого слова; тогда будет послушание по воле Божией. Я мягкого характера, уступлю, но не будет пользы для души. Известен случай с мастером, который, поставив новый иконостас в оптинском храме, перед отъездом домой в Калугу пришел к старцу за благословением. Лошади были уже поданы, и мастер спешил домой, в свою мастерскую, зная, что его ожидает выгодный заказ. Но старец, долго его у себя продержав, пригласил прийти к себе в келью на чай на следующий день. Польщенный таким вниманием святого человека, мастер не осмелился отказать. Он надеялся застать своего клиента в Калуге, вернувшись туда к вечеру. Но старец снова не захотел его отпускать: надо было еще вернуться к нему на чай перед вечерней. А вечером старец Амвросий возобновил свое приглашение еще на следующий день. Мастер, очень огорченный, но не решаясь прекословить, снова послушался.

Так продолжалось в течение трех дней. Наконец, старец отпустил ремесленника: «Спасибо тебе, друг, что ты меня послушался. Храни тебя Бог, поезжай с миром». Спустя некоторое время ремесленнику стало известно, что двое из его прежних помощников, зная, что он должен вернуться из Оптиной с немалыми деньгами, три дня и три ночи караулили в лесу, у большой калужской дороги, с целью его убить.

Советы старца Амвросия своим духовным чадам направляли их тем путем, на котором их личности могли бы полностью раскрыться. Один молодой священник по собственному желанию был назначен в самый бедный приход Орловской епархии; но после года тяжелой жизни он потерял мужество и пожелал перевода в другое место. До того как подать соответствующее прошение, молодой священник дважды приходил к старцу Амвросию. В последнее посещение старец сказал ему: «Ну, чего испугался, иерей? Он один, а вас двое». – «Как же это так, батюшка?"-«Христос Бог да ты – вот и выходит двое. А враг-то, он один. Бог тебя благословит». Ободренный священник с терпением вернулся к своим пастырским трудам. По истечении многих лет в нем открылись дивные духовные дары: отец Георгий Косов стал высокочтимым старцем.

Ведение промыслительных Божиих смотрений, знание судеб человеческих удивительным образом проявились у старца Амвросия в то время, когда он основывал монастырь в Шамордине. По совету старца одна из его духовных дочерей, богатая помещица Ключарева, купила в 12 километрах от Оптиной поместье Шамордино. По мысли только что принявшей постриг благочестивой барыни, поместье должно было обеспечивать будущее ее внучек, двух близнецов-сироток. Старец Амвросий часто приезжал в Шамордино и следил за постройкой нового дома барышень Ключаревых. Возведенный по указаниям старца новый господский дом скорее походил на монастырь. Обе девочки поселились в нем с несколькими женщинами, бывшими крепостными Ключаревых. Их бабушка, жившая в Оптиной, в монастырской постройке, занималась образованием обеих сирот. Чтобы дать им подобающее светское образование, она хотела выписать в Шамордино гувернантку-француженку. Но старец этому воспротивился. Он не хотел огорчать бабушку и не открыл ей истинной причины своего отказа, но откровенно сказал одной, близкой семье Ключаревых, женщине: «Знаешь ли, дети жить не будут; а на место их в имении будут за них молитвенницы».

В 1881 году скончалась бабушка, а два года спустя умерли от дифтерии крестницы и ученицы старца Амвросия -обе ее двенадцатилетние внучки. Год спустя, в 1884 году, в Шамордине разместилась монашеская община. Привлеченные славой духовного руководителя шамординских сестер, женщины самых разных слоев общества просили принять их в новый монастырь. Вскоре число монахинь достигло пятисот человек. Чтобы поселить все прибывающих сестер, необходимо было спешно возводить новые здания, оборудовать богадельню для престарелых, строить сиротский дом, школу. Старец создал в Шамордине объединенную молитвой и трудом большую семью. Он часто туда наезжал и проводил несколько дней среди своих духовных дочерей. Продолжительные посещения старцем Амвросием Шамордина вызвали недовольство церковных властей: ему было поставлено на вид, что не следует отказывать в своей помощи посетителям, все в большем и большем количестве наезжавшим в Оптину. Этот факт, сам по себе достаточно красноречивый, свидетельствует о коренной перемене позиции епископата по отношению к старчеству.

Корреспонденция старца Амвросия была необъятной. Ежедневно он получал от тридцати до сорока писем. Их раскладывали перед ним на полу, и он своим посохом указывал на те, которые требовали немедленного ответа. Часто он знал содержание какого-либо письма еще до его вскрытия. К старцу обращались люди самые разные. Для каждого отец Амвросий находил нужные слова, прямо идущие к сердцу, пробуждая личность человека к духовной жизни. Если мы представим ежедневный труд, который нес на себе этот старый, немощный монах, число писем, на которые он отвечал, количество посетителей, которых он принимал, то поймем, что сил только человеческих для подобного подвига просто не хватило бы. Без непрестающего содействия Божественной благодати дело старца было бы немыслимо.

Неверующие и к концу прошлого столетия столь многочисленные среди русской интеллигенции «богоискатели» стекались к старцу Амвросию, и порой даже только присутствие его возжигало угасшую в них веру.

Так, один человек, в течение многих лет искавший «истинную религию» и не нашедший ее у Толстого, пришел, наконец, в Оптину, «только чтобы посмотреть». «Ну, смотрите», – сказал, встав перед ним, старец, глядя на него своими полными света глазами. Человек почувствовал, как этот взгляд согрел его. Несколько месяцев прожил он в Оптиной. И однажды сказал старцу: «Я нашел веру».

Все духовные пути России конца XIX столетия проходят через Оптину. Туда приезжали Владимир Соловьев, Достоевский. Встреча со старцем не оставила никакого следа в писаниях Соловьева. Этот метафизик, мысль которого искала некоего христианского синтеза и в то же время вращалась по кругу неоплатоновского и немецкого идеализма, этот великий мечтатель, живший мистической традицией, чуждой преданию христианскому, этот увлеченный теократической идеей утопист был бесчувствен к живому Православному Преданию, к историческим реальностям Русской Церкви и ее эпохи. Он прошел мимо старчества, не обратив на него своего внимания. Впрочем, охваченный апокалипсической тоской, отметившей весь конец его жизни, Соловьев вводит в свою «Повесть об Антихристе"-как свидетеля Восточной Церкви-вернувшегося на землю Иоанна Богослова в образе русского старца. Тот же образ русского монаха встал перед Достоевским, когда он захотел воплотить в своем творчестве идеал святости. Создавая образ старца Зосимы в «Братьях Карамазовых», он не мог не вспомнить о своей встрече со старцем Амвросием. Вся внешняя обстановка, до малейших подробностей описанный монастырь, ожидающие посетители, сцена приема у старца-все это наводит на мысль об Оптиной; но у старца Зосимы почти ничего нет общего с преподобным Амвросием. Это довольно бледный и слишком идеализированный образ – чтобы быть портретом, списанным с «живой натуры». В образе Зосимы скорее нашли свое отражение некоторые черты личности св. Тихона Задонского: фактически Достоевский использовал писания воронежского епископа, когда писал «поучения» старца Зосимы.

Великий антагонист Достоевского – Константин Леонтьев – утверждал, что «Братья Карамазовы» в Оптиной «кредитом не пользуются». Это «розовое христианство», по мнению Леонтьева, отличается чуждой русскому монашеству болезненной чувствительностью. В известной степени замечание это верно: «тревожный гений» Достоевского не мог оценить столь характерную для старчества вообще и для Оптиной в частности духовную трезвенность эпохи старца Амвросия. Но с другой стороны, возникает вопрос: понимал ли сам Леонтьев «Иоанновскую» (т.е. св. Иоанна Богослова) традицию русской духовности, воплощенную преподобным Серафимом и старцем Амвросием? И действительно, Леонтьев искал в Православии нечто иное: влюбленный в языческую красоту тварного мира, эстет, опасающийся того, как бы «прогрессирующее» христианство не довело природных жизненных форм до их «оскудения», он не мог желать преображения «всей твари». Он и в Церкви искал только личного своего спасения, аскетического идеала, строгих слов о смерти и тщете всяческого, искал страха Божия, который он мог бы противопоставить своей страстной привязанности к неочищенной еще Вселенной, противопоставить своему восхищению «обманчивой и пленительной красотой зла».

Нет ничего более чуждого духу Оптиной, чем христианство Леонтьева. И тем не менее, однажды встретив старца Амвросия, этот причудливый, страстный человек не захотел больше с ним расставаться: 15 лет прожил он в маленьком домике, который отстроил в ограде самого монастыря. По благословению отца Амвросия Константин Леонтьев в 1890 г. принял постриг и похоронен в Черниговском скиту близ Троице-Сергиевой Лавры. Другие корифеи русской мысли также чувствовали непреодолимую притягательную силу Оптиной пустыни. Лев Толстой несколько раз беседовал со старцем Амвросием. Отлученный от Церкви, одинокий, больной, охваченный тоской, за несколько дней до смерти он все же приходит в Оптину и бродит вокруг скита, но не осмеливается в него войти... Страхов, Розанов и сколько еще почувствовали себя «влекомыми» в Оптину, достигшую при старце Амвросии апогея своей славы.

Отец Амвросий был немного выше среднего роста, очень сутулый, и с трудом передвигался, опираясь на палочку. Весьма немощный, он по большей части лежал и так, полулежа на постели, принимал посетителей. В молодости он был красив; когда он оставался один, лицо его было задумчивым, в присутствии других – живым, веселым. Выражение этого лица все время менялось: то отец Амвросий с нежностью смотрел на собеседника, то весело и заразительно смеялся или с опущенной головой молча слушал то, что ему говорили, и перед тем как отвечать, несколько минут оставался в глубоком раздумье. Светло-карие глаза старца прямо смотрели на того, с кем он говорил, и было ощутимо, что взгляд проникал до самых глубин человека, что ничто не могло от него скрыться, и тем не менее присутствовало чувство исключительной легкости, внутреннего освобождения, радости.

Всегда веселый и полный юмора, старец Амвросий шутил даже и в часы невероятного переутомления, когда уже к концу жизни он говорил по 12 часов подряд со сменявшими друг друга в его келье посетителями. Каждое утро он готовил себя к ежедневному подвигу, один молясь в своей келье. Это было единственное время, когда преподобный Амвросий никого к себе не пускал, потому что не хотел, чтобы видели его на молитве. Как-то лица, пытавшиеся – невзирая на этот исключительный запрет – к нему проникнуть, увидели старца, сидящего на своей постели и погруженного в молитву. Лицо его выражало столь несказанную радость, а присутствие Божие было столь ощутимым, что посетители не посмели ни минуты оставаться в келье. Однажды некий из скитских иеромонахов, войдя к преподобному Амвросию в час, когда тот молился, увидел лицо старца в сиянии света, для глаз человеческих непереносимого. Во избежание слишком очевидных проявлений святости старец Амвросий никогда никого не исцелял: направлял больных к священному колодцу, где они после омовения выздоравливали. Но чудесные явления все увеличивались. Однажды, когда люди теснились в монастырском дворе «за благословением» старца, раздался крик: «Это он, это он». Заметив кричащего, старец совсем смутился, но скрыть случившееся было уже невозможно. Крикнувший человек узнал в преподобном Амвросии старичка, явившегося ему во сне несколько дней назад и пригласившего его, безнадежно больного, прийти за помощью в Оптину.

Другой случай явления старца Амвросия человеку, которому он был нужен, еще более удивителен. Надо сказать, что старец почти никогда не покидал Оптиной и если куда и ездил, то только в Шамордино. Именно в этом монастыре, среди своих духовных дочерей, и провел он последний год своей жизни.

Одному бедному, многодетному дворянину, лишившемуся места управляющего у богатого помещика, пришла мысль поехать в Оптину. Однажды он увидел в окно проходившего мимо его дома, опиравшегося на палку, старого монаха-странника. По благочестивому обычаю русских деревенских жителей дворянин пригласил к себе монаха и накормил его. Он поведал ему свои скорби и выразил желание посетить Оптину. Старик-паломник сказал принимавшему его хозяину, что отец Амвросий в Шамордине, и посоветовал ему, если он хочет застать старца в живых, без промедления отправиться туда. Хозяйка хотела задержать до следующего дня только что вышедшего странника. За ним побежали. Но он исчез.

Каково же было удивление пожилого дворянина в Шамордине, когда он узнал в старце Амвросии старичка-странника, которого несколько дней назад у себя принимал. Он бросился в ноги старцу и хотел все раскрыть, но старец прервал его: «Молчи, молчи, – и, указывая на стоявшую в толпе посетителей даму, прибавил: – Вот у ней будешь служить и успокоишься». Дама эта была богатая помещица и дала дворянину хорошее место в своем имении.

Приехав в Шамордино летом 1890 года, старец Амвросий заболел и принужден был остаться там на зиму. Весной 1891 года ему немного полегчало, но невероятная слабость помешала ему вернуться в Оптину. Он с утра до вечера продолжал принимать посетителей, хотя голос его стал таким тихим, что с трудом можно было слышать, что он говорит. Оптинская братия требовала возвращения старца в свой монастырь, поговаривали даже о том, чтобы вернуть его туда силой; но отец Амвросий отвечал, что он остается в Шамордине по особой воле Божией и что, если его повезут в Оптину, он по дороге умрет. Калужский епископ также потребовал возвращения старца в скит. В конце сентября он выразил желание лично прибыть в Шамордино, чтобы образумить старца Амвросия. Сестры, готовясь к встрече епископа, спросили старца, что петь во время торжественной встречи. Старец ответил: «Мы споем ему «аллилуиа"». Он сказал также, что намерен встретить епископа в середине храма, что совсем не соответствует богослужебному уставу.

Состояние больного ухудшилось. Он совершенно потерял слух и голос, так что посетители, не прекращавшие осаждать его даже на смертном одре, должны были писать свои вопросы на большом листе бумаги. Начиная с 6 октября ждали конца с минуты на минуту. Старца соборовали, он причастился при содействии своего ученика и преемника-отца Иосифа Оптинского. Это происходило 9 октября. Оптинский настоятель, отец Исаакий, пришедший последний раз посетить великого старца, увидев его, разрыдался. На следующий день умирающий больше не двигался. 10 октября, в половине двенадцатого, после чтения молитв на исход души, старец Амвросий поднял руку, перекрестился и перестал дышать. Лицо у него было ясное, уста хранили улыбку глубокой радости.

В это самое время епископ Калужский покидал город, отбывая в Шамордино. В дороге ему подали телеграмму, извещавшую о кончине старца. Когда через три дня Владыка входил в Шамординс-кий храм, хор пел «аллилуиа». Открытый гроб преподобного Амвросия стоял в середине храма. Еще задолго до своей смерти старец предупредил отца Иосифа, что в отличие от его предшественников -Леонида и Макария-от его мертвого тела будет исходить запах тления. «Это случится со мной потому, – говорил он, -что окружен я был слишком незаслуженной славой при жизни». Действительно, вначале был запах, но он постепенно исчезал. В день похорон от тела старца исходило удивительное благоухание. Прибыло более 8 тысяч человек, чтобы проститься с этим телом, четыре дня остававшимся открытым. Каждый пытался хоть на секунду положить на тело старца платок или кусочек материи, чтобы хранить его потом как святыню. Монастыри Оптинский и Шамординский оспаривали друг у друга право на останки отца Амвросия. Святейший Синод, уведомленный об этом споре, высказался в пользу Оптиной.

14 октября, под осенним дождем, тело старца Амвросия было перенесено в Оптину. Несомый на плечах гроб высился над огромной толпой. По пути священники и народ из соседних деревень присоединялись к шествию с иконами и хоругвями. Время от времени останавливались и служили литию. Эти похороны скорее напоминали перенесение мощей. Все заметили, что окружившие гроб большие свечи, несмотря на дождь, ни разу не гасли.

За несколько лет до своей кончины старец Амвросий заказал написать икону Божией Матери, благословляющей сжатые хлеба. Он назвал эту икону «Спорительница хлебов» и установил ее празднование на 15 октября (по старому стилю). Это был именно тот день, когда тело его должно было быть предано земле.

Старец Амвросий был похоронен у храма Оптинского монастыря, рядом со своим учителем – старцем Макарием. Позднее на его могиле была возведена часовня, в которой, перед образом Божией Матери и святого покровителя старца Амвросия Медиоланского, горели неугасимые лампады. На могильной плите были вырезаны слова св. апостола Павла: «Бых немощным яко немощен, да немощныя приобрящу; всем бых вся, да всяко некия спасу» (1Кор 9, 22).