Священник Андрей Мизюк родился в 1982 году в Луганской (тогда Ворошиловградской) области. В 1984 году семья переехала в Саратов. В 2005 году окончил факультет русской словесности Педагогического института Саратовского государственного университета. Рукоположен в 2009 году. Клирик храма преподобного Серафима Саровского города Саратова. Женат, воспитывает троих сыновей.
– Отец Андрей, вам чаще всего приходится отпевать младенцев?
– Раньше да, но когда началась пандемия, роддом, который я окормлял восемь лет, закрылся (его переоборудовали в ковидный госпиталь), и уже почти год я регулярно посещаю ковидные отделения. Первый раз я попал в «красную зону» в 2020 году, когда был пик пандемии. Причащал как раз врача из роддома, заведующую отделением патологии беременности. У нее было онкологическое заболевание, и, когда к этому добавился еще коронавирус, она быстро скончалась. Но я успел ее причастить в реанимации. Тогда вся эта история с ковидом только начиналась, никто еще не понимал, какие именно меры безопасности нужно принимать, поэтому меня снарядили как в радиоактивную зону. Даже противогаз был. Потом уже появились маски, респираторы, очки.
Когда эта женщина умерла, знакомые врачи мне сказали, что она успела со всеми попрощаться. Уверен, что уходила она уже как сложившаяся настоящая христианка.
А с апреля прошлого года я стал ходить в «красную зону» регулярно. Особенно тяжелыми были три осенних месяца: сентябрь, октябрь, ноябрь. Очень многих больных исповедовал, причащал, соборовал. И в палатах, и в реанимации. Наверное, за этот год я сталкивался со смертью чаще, чем за всё предыдущее время служения. В реанимации люди часто были без сознания, на искусственной вентиляции легких. Это уже по сути кома. А те, кто в реанимации в сознании, были, как правило, очень испуганы, подавлены. Поэтому сначала утешал человека, подбадривал, говорил на какие-то посторонние темы. Часто ведь приходил по просьбе родственников к людям, которые до этого никогда не исповедовались. И у многих таких людей есть суеверные стереотипы – если священник пришел, то это перед смертью. И некоторые, узнавая, что я священник, сначала реагировали так: «Нет, нет, со мной всё в порядке». Приходилось объяснять: «Я не хоронить вас пришел, а поддержать». И если человек не закрывается, то после каких-то утешительных слов и разговора на отвлеченную тему можно заговорить о таинстве, объяснить ему, в чем смысл исповеди, что такое причастие. Многоступенчатый подход нужен. К тому же сначала мы ничем от врачей не отличались: те же комбинезоны, маски. Уже потом я стал надевать поверх комбинезона епитрахиль и крест, чтобы сразу было понятно, что я священник.
– Бывало так, что родственники просили вас прийти в реанимацию, а человек не был готов к разговору и вы не могли его исповедовать и причастить?
– Было так, что я не успевал – человек умирал до моего прихода. В реанимации такое часто случается. А чтобы кто-то наотрез отказывался, не помню. Не в реанимации, а в палате был случай, когда я соборовал и причащал одну женщину, потом предложил ее соседке по палате исповедоваться и причаститься, но она сказала: «Я верующая, выпишусь, в храм пойду и причащусь, а здесь причащаться не буду». Я удивился, спросил, почему, и она мне ответила: «У меня нет денег». Еще один шаблон – раз священник к тебе пришел, ему надо заплатить. Объяснил этой женщине, что от нее ничего не требуется, кроме искреннего желания участвовать в таинстве, она исповедовалась и причастилась. Стараюсь ломать такие шаблоны. Насколько я знаю, никому из священников, которые ходят в красную зону, в голову не приходит говорить пациентам или их родственникам о каких-то пожертвованиях. Мы вообще не должны об этом говорить нигде.
– Наверное, в этом состоянии мало кто может исповедоваться так глубоко, чтобы священнику это запомнилось, потрясло его?
– В палате, где три-четыре человека, глубокая исповедь вряд ли возможна. Многие лежачие, соседи по палате тоже лежачие, поэтому нет возможности ни выйти и поговорить с человеком наедине, ни попросить соседей, чтобы вышли. А многим и говорят уже с трудом. Скорее я задаю вопросы, перечисляю основные грехи, а люди отвечают либо жестами, кивками, либо кратко: да, нет. Но очень часто чувствовал, что люди искренне принимают таинство. Многие первый и последний раз в жизни.
Ну а из запомнившихся случаев… У нас в области, в селе Алексеевка, есть Свято-Сергиевский женский монастырь. Небогатый монастырь, поэтому насельницы часто приезжают в город на престольные праздники разных храмов, собирают записки. Была там инокиня Марфа, сама мать священника, я ее хорошо знал. К сожалению, прошлой осенью она заболела ковидом, мы с еще одним священником ее соборовали и причащали. Физически угасала очень быстро, но у меня не было чувства, что человек угасает. Было ощущение исхода человека, понимание, что ее Господь призвал. И она именно так принимала и свою болезнь, и предстоящий уход в вечность. Конечно, грустно, когда уходит хорошо знакомый человек, но было и очень светло на душе.
Еще помню женщину, которую выписывали не из ковидного отделения домой, на паллиатив, она понимала, что ее отпускают домой умирать. Мы с ней говорили о смерти, и она сказала, что всё происходящее теперь похоже на жатву. Она понимала, умирает и это был очень честный разговор о смерти. И в конце, я попросил ее, чтобы мне сообщили о ее кончине. Настолько же искренне она приняла факт своего ухода! Через несколько дней мне сообщили.
– Еще до ковида вы не раз писали в фейсбуке и о крещении младенцев в реанимации, и о смерти крещенных вами младенцев.
– Дело в том, что при роддоме, в котором я служил восемь лет, был перинатальный центр, поэтому крестить новорожденных в реанимации приходилось часто. И не все выживали, некоторых я потом отпевал в нашем храме.
– Как чаще родители переживают такое горе? Не бывает вопросов: где ваш Бог, как Он это допустил?
– Такого не помню. И чтобы кто-то гневался, отрицал, не помню. Возможно, потом, после похорон, у кого-то в его переживании горя бывают и такие моменты. Действительно страшное горе для родителей. Сказать какие-то общие слова на отпевании младенцев не получается, да и не нужны эти слова. Просто обняться с людьми могу, побыть с ними рядом. Не на ритуальной газели люди приезжают, а на своих машинах, открывают заднюю дверь, там на сиденье гробик, я сам его беру и несу в храм, после отпевания тоже сам несу его в машину. Прохожие, конечно, ужасаются, мне и самому это нелегко, и сказать что-то родителям в утешение сложно. Переживание смерти близкого вообще сложный процесс, а уж смерти ребенка тем более. Потом с кем-то из родителей созванивались, а, поскольку я себя никому не навязываю, со временем звонки становились реже. Но не всегда. Например, как-то подряд близнецов отпевал – они очень тяжелые родились и ушли друг за другом. С их папой мы до сих пор общаемся, хотя он вскоре после этого переехал в другой город.
Я, конечно, не могу утверждать, потому что сам, к счастью, таких потерь не переживал, но мне кажется, что боль от потери младенца очень остра, но проживается она родителями быстрее, чем когда ребенок умирает в восемь-десять лет. Были у меня такие похороны. Позвали отпеть восьмилетнюю девочку. Во второй класс она перешла. От онкологического заболевания крови скончалась. Пришел к людям домой, а там в ее комнате игрушки, тетрадки, расписание уроков. Понятно, что гроб с телом увезут, а в комнату, где всё напоминает о дочери, родителям еще не раз придется входить и убирать вещи.
– А умирающих детей не исповедовали?
– Нет. Я окормлял роддом с перинатальным центром, поэтому мне не приходилось наблюдать тяжелую детскую болезнь, которая вела к угасанию. Вот у батюшки, с которым мы последний год ходили в ковидные отделения, есть такой опыт – он бывал в детских онкологических отделениях.
– Врачи, с которыми вы общаетесь, как относятся к Богу, к Церкви?
– Все доброжелательно, с интересом, многие регулярно исповедуются и причащаются. Особенно в период ковида врачи стали активно воцерковляться, но некоторые и раньше были верующими и регулярно ходили на службу, участвовали в таинствах. Заведующий реанимационным отделением роддома воцерковился. Когда роддом переоборудовали в ковидный госпиталь, он остался в госпитале и вся его команда осталась.
– Никогда врачи роддома не раскаивались в том, что делали беременным женщинам аборты?
– В том роддоме не делали аборты. Это заслуга главврача, его принципиальная позиция. И молельная комната в роддоме появилась благодаря ему. Когда роддом закрылся, мы какое-то время не виделись, а недавно мне передали его просьбу навестить его в реанимации. Тоже ковидом заболел. Я его в реанимации соборовал, причастил. Слава Богу, он выкарабкался.
– Еще до пандемии вам, наверное, не раз приходилось исповедовать и причащать на дому прихожан, которые болели и понимали, что уходят?
– И сейчас такое бывает. Это обычная приходская практика. Просто у нас несколько священников, и все периодически ходят причащать на дому болящих прихожан. Но если кто-то из прихожан болеет ковидом, к нему домой иду только я.
– Помните такие мирные уходы, которые могут быть примером для каждого христианина?
– Когда я только начинал служить – это было двенадцать лет назад, – заболела сотрудница храма, Лидия Андреевна, духовное чадо отца Иоанна (Крестьянкина). Ее уход без преувеличения могу назвать житийным. Когда стало понятно, что ее онкология вошла в терминальную стадию, мы причащали ее каждый день – по очереди к ней домой ездили. Было удивительное ощущение спокойствия. Она каждый день встречала с благодарностью, глубоко исповедовалась. Мне пришлось поехать в командировку, и она умерла, когда я был в Петербурге. Столько лет прошло, а светлое ощущение от ее ухода есть до сих пор. С дочерьми её общаюсь.
– А вы росли в верующей семье?
– Нет. Меня крестили, но церковного детства у меня не было. Мама пекла пирожки на Рождество, куличи на Пасху. Воцерковился я, когда уже университет заканчивал.
– В детстве, когда еще не были верующим, сталкивались со смертью?
– Да, помню, скончалась пожилая мамина родственница, мы ездили к ней домой, готовили похороны. Мне было лет двенадцать или тринадцать. Не очень приятные воспоминания. Какой-то страх был.
А еще раньше… Я из Луганской области, отец был шахтером. В 1984 году родители переехали в Саратов, я был совсем маленький, но потом, в школьные годы, каждое лето ездил в Луганскую область. Однажды там утонул молодой парень из соседнего дома. Это потрясло весь поселок. Его не отпевали, потому что в поселке не было ни храма, ни священника. Помню, гроб везли по улице, а я как раз в этот момент вышел на улицу из соседской калитки и случайно не закрыл её. И как раз проезжал гроб. На меня соседка так набросилась… Я впервые столкнулся с суевериями, связанными со смертью, и, когда год спустя умер ее муж, терзался: неужели это я виноват? Конечно, воцерковившись, понял, что всё это суеверие. Когда умер отец (15 лет назад), я уже был воцерковленным человеком, поэтому переживал смерть более осознанно: молился, читал Псалтырь.
– Он воцерковился?
– Последнее время он относился к этому с большой симпатией и перед смертью даже согласился принять священника, но священник не успел. Я тогда еще не был священником. Отец быстро скончался – дала о себе знать давняя производственная травма. А мама воцерковилась и, слава Богу, жива.
– Когда отпеваете незнакомых людей, обращаетесь к их близким с каким-то словом?
– Обязательно. Конечно, тут нет никакого богословия. Я просто говорю людям, что мы совершаем службу прощания с человеком, и прошу их осознать, что они сейчас чувствуют по отношению к нему. Если, говорю, среди вас есть неверующие или сомневающиеся, всё равно попробуйте понять, есть ли у вас чувства к этому человеку. Пытаюсь как-то донести до них, что любовь больше, чем смерть. Даже расставаясь с кем-то дорогим нам ненадолго (например, муж с женой, когда утром уходят на работу, расстаются до вечера), мы держим в памяти его образ, но еще ярче, еще сильнее этот образ становится, когда общение с человеком прерывается на долгое время. Пытаюсь донести, что хотя в земной жизни общение с человеком, которого мы сейчас провожаем, уже невозможно, это расставание не навсегда.
Часто люди с сожалением вспоминают, что чего-то при жизни недодали. Чувство вины перед усопшим бывает почти у всех. И тогда получается разговор о молитве. Вы считаете, что не сделали для этого человека что-то важное, что могли сделать, но это можно исправить. Вы можете разговаривать о нем с Богом, и эта ваша забота о нём будет для него в ином мире еще более ценной, чем та, которую вы могли бы проявить, но не проявили во время его земной жизни. И часто по глазам людей вижу, что они меня слушают и им это важно.
Но иногда чувствую и отношение к отпеванию как просто к одному из похоронных этапов. Был случай, когда отпевал человека, неоднократно сидевшего в тюрьме. У меня никак не разжигался уголь в кадиле, медленно тлел, и все разбежались. Нас осталось трое: я, Бог и усопший. Остальным это было не нужно. Я считаю, что существующий чин отпевания не всегда подходит к ситуации. Когда мы совершаем чин погребения, мы заведомо хороним христианина. А если я не знал человека, ни разу с ним не общался, то не могу сказать, какие у него были отношения с Богом. Мне кажется, для отпевания таких людей – крещеных, но не воцерковившихся, – должен быть составлен другой чин, чтобы нам, священникам, не приходилось произносить слова, в истинности которых по отношению к тому, кого отпеваем, мы не уверены.
– Все мы родом из СССР, почти у всех христиан есть неверующие близкие, у многих какие-то близкие ушли некрещеными. Что бы вы могли сказать в утешение этим людям?
– Для Бога нет ничего невозможного. Если ушедший близкий вам человек был не то что вне Бога, но не рядом с Ним, вы можете своей христианской жизнью явить любовь к этому человеку и доверить Богу попечение о нем. В этом будет ваша вера.
Беседовал Леонид Виноградов
Комментировать