Часть I. Руина

«Я, грешный иеромонах Димитрий, родился от родителей христианских, Саввы и Марии, законным браком сочетанных, во граде Макарове, седмь миль от Киева. Дано мне имя Даниил и крещением святым просвещен месяца декабря. Того (1651) году была война Радзивилова и Киев спасен»¹. Так Димитрий сообщает о своем происхождении.

Отец Даниила носил прозвание Туптало или Тупталенко. Фамилия Туптало шляхетского рода и становится известною только с конца 16–го столетия. Отец Даниила, Савва Григорьевич, родился около 1599 года². Всю свою молодость, и лучшие годы, он провел в рядах казацкого войска. Мы видим его при защите Киева от польских войск даже восьмидесятилетним старцем. Это был распорядительный и умный человек, заслуживший внимание товарищества не за одну только храбрость, но и за умение вращаться с сохранением своего достоинства в тогдашней опасной среде политических веяний. Военные занятия долго препятствовали ему жениться. Он сочетался браком уже не в первой молодости, не ранее 35–40 лет от роду³.

Снимок с портрета, хранящегося в архиве Св. Синода

В год рождения своего сына Даниила Савва Григорьевич носил уже звание сотника малороссийского казачьего войска. Трудное время переживал тогда малороссийский народ. В Украине стоял разгар необычайного политического и религиозного движения. Подхваченные бурным течением, жители невольно вызывались на самозащиту. Народ с твердостью отстаивал свою независимость и веру. Вся тяжесть борьбы лежала на казачестве. Долго шло всенародное восстание за свободу и веру, давшее героев, борцов и закаленных в борьбе людей. Военная полувековая служба Саввы Григорьевича вся положена в народную борьбу за Украину.

В особенности опасно стало жить в Малороссии при вступлении на польский престол короля Яна Казимира, не сдерживающего ненависти поляков к Малороссии. После Зборовского трактата, которым были возвращены права казакам, Савва Григорьевич мог бы жить спокойнее в Макарове. Но скоро война вспыхнула снова. В народной памяти осталась особенно тяжкою «Война Радзивилова». «В Радзивильщину»⁴ и родился у Саввы Григорьевича сын Даниил.

Самому Савве Григорьевичу было тогда уже более 50 лет от роду. Около времени рождения Даниила и состоялся вынужденный у Малороссии невыгодный мир с Польшей в Белой Церкви (28 сентября 1651 года). Польские войска наводнили всю Украину, кроме Киева, Чернигова и Братцлавля. Везде притесняли и грабили местное население. Сотник Туптало, по распоряжению Богдана Хмельницкого, расположился с вверенным ему отрядом в местечке Макарове, в 50 верстах на юго-запад от него, чтобы защищать население от грабежей и насилий. – Неизвестно, куда он хотел устраивать сына. Едва ли он желал в нем видеть «доброго казака», так как времена настали очень трудные. Простые казаки вели тревожную военную, полную неизвестности, жизнь, а значным, как Савва Григорьевич, требовался большой такт безопасно лавировать между партиями, тянувшими к Польше или Москве, или же к Крымскому хану. Политическое положение Украины становилось все более и более неустойчивым, везде были измены, доносы, бедствия, не стало даже центра народного: Киев, в 1668–1670 гг. на время переходивший от Польши к Москве, в тот год был «спален» Радзивилом. На следующий год открылось одно из тех великих эпидемических поветрий, которые надолго остаются в памяти народной: «в 1752 году, записан Димитрием, – «мор, албо поветрие было великое». Сама жизнь вырабатывала у людей религиозное настроение. Религиозностью отличалась мать Даниила. Пред сыном своим Даниилом она постоянно обнаруживала «добродетельную и набожную жизнь»⁵. Жизнь ее полна бранных тревог. Муж ее почти все время проводил в походах, возвращался домой на непродолжительное время. В 1653 году отец Даниила участвует, вместе с другими начальниками малороссийского войска, в изгнании польских помещиков из Украины, и, затем, мужественно отражает татар и поляков. В трудных обстоятельствах, когда свободе Украины угрожали, кроме поляков, еще турки с татарами, когда народ страдал от внутренних нестроений, частых измен и опасений за веру, – взоры всех обращались на Московского царя, как защитника православия. Россия никогда не считала Украину чуждою себе. Московские послы не раз заявляли Польше, что Украина – исконная русская земля. Эти виды Москвы еще более усиливали тяготение малороссов: «одна только дума у них, как бы поступить под государственную руку: они боятся поляков, еще более (боятся) отказа царского; им, кроме государя, некуда было деваться»⁶. Зародившиеся желания высказывались еще при царе Михаиле Феодоровиче и особенно окрепли при Алексее Михайловиче. Еще в 1650 г. Хмельницкий посылает к царю Коневского полковника⁷ умолять царя, чтобы принял Малороссию в свое подданство. Царь соглашался принять ее лишь тогда, когда польский король признает казаков независимыми. – В 1654 году состоялось принятие Малороссии в подданство России. Сотник Туптало присутствовал со своим отрядом на Переяславской Раде 1654 г., вместе со всем запорожским войском, и принял присягу на подданство России. Решение Переяславской Рады не могло не отразиться и на семье Саввы Григорьевича. Под властью могучего Московского царя можно было ожидать, что стихнут военные тревоги и он возвратится к семье. Но это было только началом новых войн, измен и тех нестроений, за которые народ и прозвал и самое то время «руиною». Польша не хотела отдать добровольно Москве Украину. В возникшей войне ее с Москвою военное счастье колебалось. Поляки, по-видимому, брали перевес, потому что вторжение Крымского хана в русские земли ставило Россию в затруднительное положение. Казаки должны были принимать участие в Московском походе на Польшу; памятными остались все эти события. В семье Саввы Григорьевича радовались всякому успеху казаков⁸, и неудачам⁹ врагов. Немало оказалось изменников народному делу, а Савва остался верен Переяславской присяге, несмотря на нарушения ее преемниками Хмельницкого, сотниками и полковниками их. Когда Выговский мечтал образовать независимую Малороссийскую республику и требовал от всех присяги не поддаваться чужой державе, Туптало со своим отрядом остался на стороне Московского царя. По всей Украине в 1758 году хозяйничали казаки Выговского. Они сожгли Киевский Посад на Лыбеди и держали жителей города в страхе. В 1659 году вспыхнула Конотопская война¹⁰, в 1660 году поднялась война Чудновская¹¹. Много разговоров произвело взятие русского воеводы поляками в плен¹². Вследствие измены Выговского Москве, на Украину двинулись русские полки князя Барятинского. Со стороны московских полководцев были проектируемы крайне жестокие меры против измен в Малороссии переяславской присяге. Дорога русских войск усеяна виселицами, на которых казнено до 3000 человек. Близость Украины к Польше возбуждала подозрение в Москве, чтобы жители её опять не вернулись в зависимость полякам. Чтобы пресечь путь между Украиной и Польшей, князь Барятинский предлагал сделать между этими странами пустыню, которая служила бы искусственной границей; именно выжечь и опустошить Украину на 150 вёрст от Киева на запад до границ Польши. Ужасы войны побудили Савву Григорьевича позаботиться о безопасности своей семьи. В 1660 году вся Украина стала во власти Польши, а от поляков трудно было ожидать спокойной жизни в беззащитном местечке Макарове, при ожесточении поляков и бесправии среди них. Он в это время переселился из Макарова¹³ со своей семьей в Киев и стал называться киевским сотником. В Киеве Савва Григорьевич приобрел «свой двор близ Притиского Николы», на Подольской части Киева, где теперь находится Фроловский женский монастырь и Притиско-Николаевская церковь. Ранее этот двор принадлежал киевскому старожилу Солтановскому¹⁴. Для девятилетнего мальчика большой город, который был на устах всех украинцев, не мог не произвести впечатление каменными зданиями, возвышающимися среди садов и зелени. В этом сердце Украины Даниил увидел не одних русских, но и иноверцев, поляков и евреев, владевших богатствами города. Обилие церквей, монастырей, окружающих дом Саввы Григорьевича, говорило «о сердечной вере киевлян к Богу», которые, действительно, были набожны и «к нищим податливы вельми». Но при этом кидалось в глаза заезжим людям пьянство в Киеве, разнузданность нравов, порождаемая обыкновенно неустойчивым временем, а вместе с тем и бедность в отдаленных улицах. Несмотря на многолюдность города, охраняемого, кроме казаков, московскими ратными людьми, никто не был уверен в безопасности Киева. Здесь казаки враждовали с мещанами, не было единодушия у казаков с духовенством, между громадой и значными казаками, монахами и белым духовенством. При таком несогласии, жители не сходились между собою и во мнении, к кому обращаться за помощью и защитою, – к полякам или к Московскому царю, – жить самостоятельно, или отдать себя под покровительство туркам с татарами. Неспокойное время не могло не отразиться и в Киеве. Сюда, в центр Украины, сходились все нити политических веяний и настроений. В Киеве устраивали и торжество присоединения к России 1654 года.

Каменный одноэтажный дом Саввы Григорьевича стоял не в Старом городе, а на Подоле у Фроловского женского монастыря. Мария Михайловна одна выносила заботы и труды по хозяйству и воспитанию сына. Под руководством своего грамотного отца Даниил научился читать, прошел часослов, Псалтырь, читал Библию и жития святых. Теперь Даниила надо было учить писать. В 1662 году его отдали в Богоявленское братское училище в самом Киеве. Это был важный момент его жизни. Влияние школы отразилось на всю его жизнь. Школьная жизнь отвечала сосредоточенности и скромному характеру Даниила. Здесь он получил и развитие природной склонности к поэзии. Со времени Киевского митрополита Петра Могилы в училище настала было новая лучшая пора¹⁵. Но незадолго перед этим, 1658 года, страшный пожар опустошил и здание, и имущество школы. Восстановил Богоявленское училище в братском монастыре знаменитый Иоанникий Голятовский. Им открыты здесь классы по риторике. Голятовский сам и преподавал в них.

Братская церковь отстроена тоже новая. Колокольни при ней пока не было, колокола висели при входе на столбах у решетчатых ворот. Внутри церкви внимание учащихся привлекала только что внесенная явленная икона Пресвятой Богородицы. – Школа дала Димитрию формальное развитие умственных способностей. Образование, по-видимому, носило энциклопедический характер, но всё сводилось к умению пользоваться словесным материалом по требованию минуты. Ученика, как политика, приучали к диалектической находчивости и изворотливости в словопрениях. Не требовалось ни широты взгляда, ни свободы исследования, ни даже запаса сведений. Грамматику считали ключом, отверзающим ум знать писания. От нее, как по ступеням, проходили лестницу учения: диалектику, риторику, музыку, арифметику, геометрию и астрономию. При совокупности этих наук постигались высшие: философия и богословие¹⁶. Курс поэтики и риторики сопровождался обычными практическими упражнениями в сочинении вирш и речей, а также в составлении писем: поздравительных, приветственных, просительных, благодарственных, прощальных, особенно проповедей и надгробных слов. Весь школьный материал располагался так, чтобы сделать учеников изысканно красноречивыми говорунами, искусными в развитии религиозных положений и находчивыми к диалектической защите. Успехи учеников соизмерялись выработкой способности легкой эквилибристики логических построений. Начальник Киевской школы, Иоанникий Голятовский, сам и составил «Ключ разумения, альбо способ сложения казанья». Такой характер науки требовался тогдашним временем. Как в политической своей жизни Малороссия отбивалась от соседних врагов, защищая свою самобытность, так приводилось защищать ей и свою веру от ненавистников Православия. Врагами были иезуиты, которые проповедовали соединение или унию православных с папою, в смысле подчинения ему. Иезуиты отличались особенной ловкостью в защите, каких угодно, истин. Духовенство в Малороссии с трудом, но успешно боролось за политическую и религиозную независимость, причём борцы подпали во всех отношениях влиянию культурной западной силы, какая хранилось тогда в Польше. Они сознали необходимость взяться за то же оружие, какое было у врагов: иезуиты поражали показной ученостью, – и в Малороссии стали заводить школы; какие были в иезуитских коллегиях порядки, – такие же появились и в православных школах. Для народа подобная школа не имела никакого значения. Мало отвечала и делу воспитания. У учеников укоренялась привычка к хитрым, диалектическим тонкостям и страсть к полемике, переходившая в религиозную нетерпимость и фанатизм. Постигнув диалектическую премудрость, ученые богословы, как в Польше, так и в Киеве, свысока смотрели на народ. Киевские школы вырабатывали людей с огромным самомнением, с самообладанием, и вместе с тем, с способностью преклоняться перед авторитетом¹⁷. Но и при такой постановке наука делала своё дело: здесь крепли умы, развивались пытливость и способность владеть знаниями и отыскивать основу предмета.

Димитрий не дошел в братском училище до тех школ, которые считались венцом схоластического образования, – до философии и богословия; но подготовку и средства для изучения их, – риторику и языки греческий и латинский, он усвоил¹⁸. Схоластический строй и все особенности его отразились на складе ума и первых произведениях будущего святителя Димитрия. Он не мог не заимствовать их уже потому одному, что отличался прилежанием и любовью книгам, с которыми с тех пор проводил всю свою жизнь, не расставаясь и во гробе¹⁹. Особенную склонность он обнаружил к «стихотворству и витийству». У братской школы не было материального обеспечения, немного было и наблюдения. Церковь, вопреки правилам, учениками посещались неохотно. Трапеза – скудна. Учителям не оказывалось ни поощрения, ни помощи, поэтому и преподавание шло вяло²⁰. Сохранилось известие, что Димитрий чуждался товарищества и тяготел к одиночеству, предаваясь чтению священного писания, творений святых отцов, посещению богослужений. Учение не могло быть спокойно: Киев не раз переходил из рук в руки, то к русским, то к полякам. В 1665 году пятнадцатилетний Даниил уже ушел из школы «не научен мудрец и разумный невежда». Войска Выговского при взятии Киева совершенно разрушили коллегию. Занятия в ней надолго были прерваны, до 1669 года. Даниил и после не возвращался в неё.

Некоторое время он жил дома. Семья теперь стала больше. У Даниила родились сёстры. О воспитании детей у Саввы Григорьевича в религиозном духе лучше всего говорил факт, что и всех его детей никто не остался в светском звании. Три сестры, Памфилия, Феврония, Параскева, стали монахинями и последовательно до 1710 года были игуменьями при Иорданском монастыре, где Савва Григорьевич выстроил на свои средства особенный придел во имя священномученика Димитрия мироточца²¹. Сам Савва, как в военном звании прослыл славой Запорожского войска, так и в Киеве стал благотворителем Кирилловской, Иорданской обителей и Киевоподольской Цареконстантиновской церкви.

Так как братское училище все еще лежало в развалинах и учение не могло начаться, то Даниил с согласия родителей, принял монашество в Кирилловском монастыре, при чем его назвали Димитрием. Это было 9 июля 1668 года, когда Димитрию было 18 лет²². Есть известие, что юный Даниил стал иноком, вероятно, из подражание святому Венедикту Нурсийскому. Тот также прекратил свое учение в римских школах, «презрев внешнее любомудрие, чтобы сохранить внутреннее целомудрие», оставил богатства родителей для иноческого чина. До принятия монашества Димитрий или жил уже в монастыре, или часто посещал его. По крайней мере, его ранее должен был знать Кирилловский игумен, Мелетий Дзик, совершивший пострижение²³. В то время Дзик, за отъездом Голятовского в Литву, заведовал разрушенным братским училищем. Забота его, как видно, простиралась и на учеников коллегии. Монастырь отстоял в 3 верстах от Киева. Даниил мог вынести монашеское испытание и при частом посещении обители, или же находясь в ней. Молодой монах тотчас поступил под руководство опытного и много потерпевшего в жизни Мелетия Дзика. Убеждения руководителя влияли на послушника. Чтобы знать настроение Димитрия в эти юные годы надежд и увлечений, надо обратиться к его собственным словам. В Кирилловском монастыре 1671 года Дмитрий начал писать свой «Диарий» или записки на польском языке²⁴. В Диарии есть пометки его за первые годы иночества. Они почти все политического характера: в 1668 году «убит Иван Брюховецкий», 1672 году «Турки Каменец-Подольск взяли», 1674 года «Ладыжин и Уман от турков сдан», 1676 года «благочестивый царь Алексей Михайлович представился», 1678 погода «Чигирин турки взяли», и т. п. Конечно, события, записанные в Диарии, волновали не только советских людей, но и монахов. Взятие Каменца, например, навело страшное уныние на всё христианское население не только в Украине, но и в Польше и даже в Москве. Ратная турецкая сила настолько казалась страшною всему христианскому миру, что забывались всякие национальные распри для того, чтобы соединенными силами бороться с турками. Польские костелы огласились тогда призывом проповедников к покаянию²⁵. Волновались поэтому и иноки, вместе с Дмитрием. Но и независимо от выдающихся событий Малороссии духовенство принимало близкое участие в политической жизни своей страны. Высшие лица монашества отличались независимостью своего мнения. Они не сходились в убеждениях даже с духовенством белым. Тогда как белое духовенство вместе с народом, желало подчинения Москве, – представители иночества желали независимости Малороссийской церкви от Московского патриархата. Несогласие отразилось и в церковной практике. В приходских церквях молились за постановленного в Москве блюстителя Киевского митрополичьего престола епископа Мефодия, а в монастырях поминали находящегося за польским рубежом митрополита Иосифа Тукальского. Белым духовенством правил Мефодий, монашествующие же нередко ездили за посвящением в Польшу к митрополиту Тукальскому. У одних главою церкви признавался Мефодий, а у других черниговский епископ, Лазарь Баранович. Молодой Димитрий и в монашестве не мог не отмечать выдающихся политических событий, когда и его руководитель, Мелетий Дзик, человек набожной жизни, великодушный и ученый, за 30 лет своего игуменства видел одни испытания от политического устройства своей страны: Украину, беспрерывно разоряемую войнами, обитель, окруженную врагами, «блистание басурманских мечей и нападение мысленных волков на его духовное стадо». Мелетий Дзик терпел даже от духовенства за свои политические убеждения. Блюститель митрополии, епископ Мефодий, с детства был известен Димитрию, как покровитель братской школы. Теперь, отстаивая правильность своего представления в Москве, он доносил туда на Мелетия Дзика и других киевских настоятелей в сношениях с Тукальским и правобережным гетманом Дорошенкою; в свою очередь Мелетий Дзик вместе с настоятелями киевских монастырей, жаловался на него левобережному гетману и старшине всего запорожского войска, как на великого губителя и неприятеля. Если оба они, – Мефодий и Мелетий бывали в Москве, то с различными просьбами: один просил о полном подчинении Малорусской церкви Московскому патриарху, а другой об оставлении за ней прав свободы выбора. Дзик мог возбуждать подозрение к себе, будто, он, как и другие, не желая митрополита из Москвы, двоедушие имеет и на обе стороны оглядывается. Около времени пострижения Димитрия настоятель Кирилловской обители перенес большую неприятность. В доносах в Москву на Дзика его называли изменником великому государю, вместе с Феодосием Сафоновичем; указывалось, что они посылали 1663 года грамоты с печерским старцем на польскую Украину (в Корсунь) в думу, где избран в митрополиты неугодный Москве епископ Могилевский с Белой Руси, что изменил великому государю, Иосиф Тукальский. Таким образом, Дзик обвинялся в сношении с изменниками Московскому царю. Теперь, по-новому доносу на Дзика, московские власти в Киеве делали ему допрос и отбирали сказку, что за сношения у него шли с гетманом Дорошенкой, изменившим в Москве и предавшимся татарам, и о чем он переписывался с митрополитом Иосифом Тукальским. Дзику удалось оправдаться. Он доказал, что посылал Дорошенко чернеца не для политических дел, а с просьбой возвратить в монастырь, уведенных дорошенковыми казаками, волов и коней; к Тукальскому посылал просьбу о том же, чтобы митрополит ходатайствовал перед гетманом о возвращении волов. Все это будто бы, он делал с ведома киевского воеводы. При этих объяснениях Мелетий жаловался на свое положение, что на стороне нигде нельзя купить хлеба, трудно и самим заниматься хлебопашеством, когда могут с монастырских полей, находящихся вдали от Киева угнать рабочий скот, как сделали это дорошенковы казаки.

Если грабежи происходили от своих, то тем более не щадили Украину турки, которых тогда навел Дорошенко. По народному преданию, в Дорошенковы «бунты церкви Божии опустели, обители разорились, осквернена земля». Не защищали от насилий и стены обители. Печальное настроение Димитрия видно из оставшихся от его времени стихотворений, где им изображается в безотрадном свете крушение человеческих земных надежд и расчетов²⁶. Писание стихов было в обычае между духовными. Поэзией занимались архиереи Лазарь Баранович, составивший целый сборник стихов под названием «Лютни», и Иоанн Максимович, издававший свои бездарные вирши, к досаде такого чуткого художника–поэта, как Димитрий, и друг. В «Лютне» Барановича тоже воспевается исстрадавшаяся Малороссия от внутренних волнений, слышится жалоба не на войну, а на упадок в народе воинственности, на несогласие Москвы и Польши, которые могли бы совместно истребить общего врага – хищных татар. Подобное настроение объединяло и отрекшихся от мира монахов с воинами. Борцы за независимость пользовались всеобщим уважением. Мелетий Дзик решил, чтобы его постриженик Даниил Саввич принял посвящение в сан иеродиакона, помимо епископа Мефодия, жившего у них в Киеве, от самого популярного из таких героев, митрополита Иосифа Тукальского.

В тяжелых отношениях с епископом Мефодием Мелетий Дзик не без радости услышал весть, что, наконец, митрополит Иосиф утвержден в сане Киевского Митрополита самим Константинопольским патриархом, поставлявшим Киевских митрополитов в течение всей киевской истории со времен Св. Владимира. Иосиф Тукальский показал себя непоколебимым борцом за церковные права Малороссии против польских происков иезуитской пропаганды. Он много перенес страданий в защите веры. Не одно десятилетие положил он на борьбу за православие с униатами. Любил его за это и черный народ, и казаки, и мещане²⁷. Уважали его за стойкость против Унии и в Литве, и в Вильне, удивлялись опасностям, которым он подвергал себя, и его страданиям. Когда убили униатского фанатика, Иосафата Кунцевича, а иезуиты, объявивши его святым, устроили торжественное внесение убитого в Вильну, Иосиф воспретил в Вильне и встречу, и звон в колокола. Уважал Тукальского и Иоанникий Голятовский, учитель Димитрия. Поляки его держали в плену два года и выпустили лишь по просьбе Дорошенко, страдал он и от православного епископа Мефодия и раз даже спасался бегством от него. Вопреки своему желанию он жил не в Киеве, а у Дорошенки. За месяц перед этим Иосиф подал просьбу к Московским царям, позволить ему жить в Киеве. В правобережной Украине он переносил всякие военные невзгоды. Во время осады Чигирина его дом разрушен гранатами. Сам он сделался от волнений больным и возбудил участие даже крымского хана, который приказал его лечить. Быть может и высшие киевские духовные власти надеялись на разрешение из Москвы жить ему в Киеве. Но разрешения не последовало, потому что Тукальский, вопреки московским видам, стоял за установившуюся подчиненность в духовных делах Константинополю, а не Москве, Он, будто бы, говаривал московским ставленникам: «недостоин ты быть в епископах, потому что принял рукоположение от московского митрополита»²⁸. Пока малорусское духовенство находилось в канонической зависимости от Константинопольского патриарха, Тукальский не хотел признавать ни клятв²⁹, не благословений от великорусской церкви. В народе оценили непоколебимую прямоту правобережного митрополита, а духовенство обеих сторон Днепра вполне сочувствовало ему, как такому иерарху, который и в Польше сумел отстаивать чистоту и независимость православия.

Весною 1669 года Димитрий прибыл из Киева в зарубежный город Канев³⁰ и в благовещеньев день в Каневском стародавнем монастыре принял от митрополита Иосифа сан иеродиакона. Как Тукальский относился к Димитрию – неизвестно. Достоверно лишь сочувствие его к киевской коллегии, воспитавшей Димитрия. При крайней бедности своей, Тукальский помогал при ее упадке, но взаимности чувств у него с Голятовским не было, хотя Иоанникий участвовал в Корсуньской Думе при избрании Иосифа митрополитом.

Димитрий жил в Кирилловском монастыре довольно долго, – около 7 лет. Это была пора военного разгара. Знаменитый Иоанн Собесский поднял настроение и завоевательные планы поляков. Это было и лучшее время для Польши, отразившееся бедами для малороссийского народа от гордых поляков. Около Киева хозяйничали польские отряды и причиняли немало бедствий, держа всех в страхе. В это время случилось несчастье и у Димитрия. Отца его, Савву Григорьевича, 1670 года поляки взяли в плен. Семья, состоявшая из четырёх женщин, жила одна в страхе и неизвестности за него в течение нескольких лет (1670–1674 год).

Над всей Украиной и нависла страшная гроза: турки не выходили из Украины в течение более двух лет, 1672 г. взят имя Каменец-Подольск, падение которого привело в ужас Польшу, тревожило и Москву. Через два года пришло известие, записанное Димитрием, о сдаче туркам Ладыжина и Умани. Опустошение Украины наводило на мрачные думы. В народе боялись, что турки стремятся взять Киев, чтобы искоренить и там христианскую веру, разорить храмы и заменить их мечетями³¹. Все такие испытания и семейные, и народные располагали Димитрия к молитвенному созерцательному настроению. Король отпустил Савву Григорьевича из плена, но с тем, чтобы он свез королевские письма к Дорошенке. По возвращении из Канева от Дорошенко, в Киеве, у русского воеводы его подвергли допросу, что за листы привозил он от польского короля к Дорошенке и какое их содержание.

Только находчивость Саввы Григорьевича спасла его от московской подозрительности. Савва Григорьевич показал, что содержание грамот не знает, а слыхал разговор Тукальского с Дорошенкой такого содержания: «дай Бог, чтобы везде была вера Христова»³². После пребывания в Кирилловском монастыре Димитрий уже стал известен своей способностью к книжным занятиям и к проповедничеству. Из «жития» его видно, что он проводил у Мелетия Дзика благочестивую жизнь, много читал, писал и исполнял поручения от игумена и от других начальников³³. В течение трех годов обучения «внешним наукам» из киевской школы ему нельзя было вынести больших и разносторонних сведений, какие тогда требовались от каждого проповедника. Можно предполагать, что здесь, – в Кирилловском монастыре, – для него открылась возможность ознакомиться с тою светскою и духовною литературою, польскою, латинскою и славянскою, какую можно было встретить в тогдашних киевских монастырях и церквях.

Состав тогдашних книг обусловливался потребностями времени: это были полемические произведения ученого и проповеднического содержания. Игумен Дзик поддерживал обычай проповедничества в обители собственным своим примером³⁴. Есть возможность предполагать, что, по природе склонный к поэтическому творчеству, Димитрий, под влиянием молодого вдохновения, занимался в эти годы поэзией, составляя религиозные поэмы³⁵.

В 1675 г. состоялось назначение Димитрия проповедником в Чернигове при самом блюстителе киевской митрополичьей кафедры, архиепископе Лазаре Барановиче. Каждое братство, каждая кафедра тогда старалась иметь у себя проповедника. Димитрия изо всех выбрали в Чернигов, как лучшего. Его мог рекомендовать, находившийся в хороших отношениях с архиепископом черниговским, игумен Мелетий Дзик.

Между тем, под влиянием московских представителей на избирательной казацкой раде гетманом Малороссии избрали Ив. Ст. Самойловича. Новый гетман показал себя щедрым жертвователем на храмы и любителем церковного благоговения. В 1674 году им выстроена новая каменная церковь во имя Св. Троицы³⁶ в Густынском монастыре, вместо сгоревшей в 1671 г.³⁷ В храмовый праздник, когда собралось громадное количество народа по случаю ярмарки, прибыл и архиепископ Черниговский, Лазарь Баранович, управлявший киевскою митрополией. Здесь, в Духов день 1675 г., в новом храме Димитрия посвятили в сан иеромонаха³⁸.

С этих пор для Димитрия начинается новая пора общественного служения, на которое выдвигали, при скромности его самого, другие. Много проповедовал Димитрий в течение двух лет (с 23 мая 1675 г. по 31 июля 1677 года) и в городе Чернигове, и в других местах епархии³⁹. Но проповеди его от того времени не сохранились.

Помимо проповедничества, Димитрий писал здесь свою первую книгу, тоже не по собственному начинанию, а по приказанию архиепископа. Это его сочинение – «Руно Орошенное». О содержании ее Димитрий говорит:

«Иже в Руне иногда прообразована

Мати Сотворшаго нас всех зде написана».

Здесь описаны чудеса, бывшие от чудотворной иконы Богородицы в Черниговском Троицко-Ильинском монастыре. Димитрий говорил, что он составил «Руно» из послушания и точно руководился уже бывшими сказаниями о чудесах, сбирал их «аки пчела от различных зел мед в един сот». – Метод собирания лег у него с этих пор в неизменную основу всех его литературных и проповеднических трудов.

Черниговский владыка выразил свое удовольствие по поводу труда Димитрия – только впоследствии, через несколько лет (1683 г.), когда автор имел особую близость к гетману, и когда напечатанная книга так быстро разошлась, что понадобилось печатать ее несколько раз⁴⁰. Ни откуда не видно, чтобы архиепископ ободрял Димитрия в новой ответственной должности проповедника. Димитрий, не оставлявший без благодарности лиц, покровительствовавших ему, ничего не говорил о доброте Лазаря. Человек умный, понимавший значение времени для Малороссии, Баранович умел угодить Москве, вводившей воеводское управление в левобережной Украине, и в то же время одобрял желания старшин Малороссии, «чтобы нога великорусская не была у них», что «жить под православным царством русским хуже турецкого мучительства и египетской работы». Добившись от Московского патриарха управления Киевскою митрополией и убеждая царя взять под свое всегдашнее покровительство Киев, он добился звания архиепископа, жил независимо и от Московского патриарха, и от Киевских митрополитов; обнаруживал он уважение и к Тукальскому; однако, это не мешало ему владеть левобережною паствою Тукальского. Вообще, при внимательности к высшим, у него была неуклонная требовательность к низшим. На примере Димитрия обнаруживалось, что требовательность его сменилась выражениями доброжелательства, как только узнал о покровительстве ему гетмана: тогда он становился «отцом родным».

На другой год, по прибытии в Чернигов Димитрия, владыка предал анафеме целый город Стародубцев. Он отлучал от церкви не только светских, но и монашествующих лиц⁴¹ и из вероучительной погрешности, а из-за земельных угодий. На скромного, безответного Димитрия такие меры производили удручающее действие⁴², как можно заключить из рассказанного Димитрием своего сна. «Преосвященный архиерей сидит в креслах, а мы все около престола, приготовляясь к служению, что-то читаем. Вдруг владыка прогневался на меня и сильно начал меня истязать. Слова его хорошо помню: «Не я ли тебя избрал, не я ли тебе имя нарек?..» Я низко кланялся преосвященному и обещал учинить исправление (а сего и по ныне не делаю, замечает скромный Димитрий), просил прощения и сподобился его. Снова я стал на свое место, разогнул служебник, но и в нем нашел те же самые слова, большими буквами написанные: «не я ли тебя избрал, не я ли тебе имя нарек?..» Читал я это с великим ужасом и удивлением… и ныне думаю, что в этом видении через преосвященного архиепископа Сам Создатель мой наказывал меня. О, Господи мой! Устрой о мне вещь по Твоему преблагому и премилосердному изволению на спасение души моея грешныя»⁴³.

Можно думать, по этой причине Димитрий удалился от черниговского владыки за рубеж – в Литву, где митрополитом был Иосиф Тукальский. Он сделал это не без совета своего покровителя, Мелетия Дзика, знавшего, как трудно ему жить при Лазаре⁴⁴. Сначала Димитрий выпросил у владыки дозволения на поездку в Новодворский Успенский монастырь, где предстояло церковное торжество перенесения иконы Божией Матери в Новодворе из старой церкви в новую. Лазарь ему поездку разрешил. 13 августа Димитрий приехал в Новодвор, вместе со спутником своим Бучинским, и поклонился чудотворной иконе в старой церкви. Это была всеми почитаемая икона, писанная по преданию св. Петром, митрополитом московским, когда он еще был иноком. Святыня на следующий день 14 августа уже была перенесена епископом Феодосием Василевичем в новую церковь. На торжество собрались многие знатные духовные лица Белорусского края. Тут был старший иеромонах Виленского Св. Духова братского монастыря, Климентий Тризна, и литовские православные проповедники. Перед самыми церковными торжествами Димитрия познакомили с епископским проповедником Хоментовским и другими духовными лицами.

Два дня епископ принимал духовенство и угощал его.

Это было не обычное церковное торжество, это был съезд православных борцов против униатов. Так, Тризна претерпел издевательства за православие лично от самого короля польского, во владениях которого находились униатские епархии⁴⁵. В особенности много ратовал против униатов престарелый епископ Феодосий Василевич. Он здесь служил уже с 1656 года, участвовал в политических событиях своего времени и во всём действовал совместно с ревнителем православия, митрополитом Иосифом Тукальским: хлопотал о материальных средствах Белорусской своей епархии, отбирал от униатов захваченные ими церкви, строил новые храмы. Во время церковных торжеств одним из духовных лиц всенародно были объявлены чудесные явления во время крестного хода от той чтимой всеми православными людьми иконы, на перенесение которой все собрались. Это тоже было доказательством спасительности православия. На самом торжестве проповедь раздавалось каждый день. Димитрий упоминает о речах на торжестве, произнесенных двумя проповедниками: отцом Хоментовским, епископским проповедником, и отцом Паскевичем, Минским проповедником.

Обычай проповедничества поддерживался повсюду в литовских православных храмах. – Когда с новодворских торжеств отец Климентий Тризна увёз Димитрия к себе в Вильну, то там в Св. Духовом монастыре уже и сам Димитрий произнёс проповедь в неделю 18–ю и в неделю 23–ю (22 сентября). Всего он пробыл в Вильне около 2–х месяцев. Здесь каждое из братств считало необходимостью иметь священника, способного возвещать слово Божие. Некоторые из братств привлекали их для себя даже по несколько человек, чтобы проповедь раздавалась каждый воскресный и праздничный день; иногда их посылали для проповедей и в другие места. Димитрий, кроме Хоментовского и Паскевича, упоминает ещё об Иларии Гославском, Ионе Дублинском в Вильне и о Тимофее Богдановиче в Новгород-Северском. Проповеднические способности выдвигали будущих деятелей. Почти все высшие киевские духовные власти этого и последующего времени, начали свое служение с проповедничества. Исторические обстоятельства южной России вызывали тогда быстрое возрождение проповеди. И все особенности возрождающейся южнорусской тогдашней проповеди отразились на Димитрии со всеми её достоинствами и дефектами, так что пребывание его в Литве, послужило некоторою школою для подготовки к пастырской его деятельности.

По установившимся схоластическим требованиям церковное слово облекалось в данную форму, именно:

А) построено по определенному плану, б) имела разнообразное содержание, и в) отличалась внешнюю стройностью.

Учитель Димитрия, Иоанникий Голятовский, предписывал так. «Кто хочет говорить с кафедры, тот должен прежде всего положить из св. Писания тему⁴⁶ которая служит ему фундаментом всей проповеди, потому что сообразно с темою располагается вся проповедь, состоящая из трех частей. Первая часть – вступление, в котором проповедник делает приступ к тому, о чем хочет говорить, намечает слушателям предмет своей проповеди и просит Бога и Пречистую Деву о помощи, а слушателей о внимании. Другая часть – наррация: в этой части проповедник говорит людям о том, о чем обещал сказать. Эта часть самая большая, в ней вся проповедь замыкается и к ней остальные части стягиваются. Третья часть – конклюзия – заключение: здесь проповедник припоминает то, о чем говорил в наррации и, сообразно содержанию ее увещевает слушателей, чтобы они любили вышесказанное добро или остерегались вышесказанного зла»⁴⁷. Таким образом, проповедь становится уже сочинением, а не безыскусственной беседой, какие были у древнерусских церковных ораторов. От нее требуется единство предмета и мысли, полнота и соразмерность частей. Такая форма с большим удобством приложима к догматическим и нравственным беседам и вызывала слушателя к самосознанию. Но проповедники часто развлекали слушателей решением с кафедры затейливый вопросов, вроде такого: «где, именно – на земле или на небе находится Пресвятая Дева?» Или намеренно сводили проповедь к какому-нибудь курьезному положению. В одной проповеди решается вопрос: почему иудеи, требуя смерти Иисуса Христа, сказали дважды «распни его» и однажды «да пропят будет»⁴⁸. Иоанникий Голятовский подобный казуистические вопрос тоже делает исходным пунктом и темой проповеди: отчего Сын Божий принял природу человеческую, а не ангельскую? Отчего, именно, Сын Божий воплотился, а не Бог Отец и не Дух Святый? И все это преподносилось слушателю в строгой форме вступления, наррации и заключения.

Самый распространенный вид проповеди, который любил применять и св. Димитрий, это – аллегорические проповеди. Здесь требовалось найти соответствие между двумя предметами, не имеющими ничего общего. Слава и трудность проповедника заключались в умении ловчее приискать такое соотношение через сравнение, или метафору, или аллегорию. Один проповедник истощился в доказательствах, что Пресвятая Дева подобна морю (И. Голятовский); другой, – что она подобна дому Соломонову, радуге, морю, граду твердому, вратам, замку, жезлу Ааронову, зеркалу, лилии (Радивиловский). На Рождество Богородицы И. Голятовский приводил текст: «Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь» и для сравнения с Богоматерию описывает соляной столп, столпы облачный и огненный, столп дымовой (Суд. XX); столп железный (Иерем. I), столп серебряный (Песн. Песн.V), столп небесный (Иов. XXIV, 38)⁴⁹

Все такие диалектико-софистические и аллегорические речи жизненного значения не имели, хотя и назывались тогда «сеянием слова Божия», а ими, как атмосферою, дышал Димитрий в течение пребывания в Киеве, в Литве и Украине. Но они помогли Димитрию в умении придавать речи стройность и округленность, хотя и не соответствовали его природной искренности и правдивости. Часто у него и в искусственно построенном слове сказывается живое чувство, течет свободно, не укладываясь в сухие схоластические рамки.

Ничего подобного не представлялось старорусском церковном слове. Там упоминание о природе и о мире употреблялось по мере назидательности его для слушателей, а в схоластической проповеди имелось в виду развлечь слушателя рассказами из истории, науки, и даже мифов. В схоластической проповеди преследовалась иная цель; останавливалось внимание слушателей на том, что было занимательно, смешно, забавно, эффектно и поразительно; назидание стояло на втором плане. Апокрифические и легендарные сказания, анекдоты, предания, фантастические выдумки средневековой зоологии, ботаники, минералогии и другое. Все это входило в содержание проповеди наравне с текстами св. писания. Божественному откровению придавалась небольшая назидательность, как словесным произведениям. Текст писания расчленяли до того, что он терял Божественную печать помазанности⁵⁰, предпочитая такой, где было темное слово, дающее простор фантазии. Кроме такого материала, позволялось пользоваться творениями отцов церкви, как и у старорусских проповедников, но в более широком размере. По подражанию польским ораторам, приводили и западных отцов церкви: Августина, Киприана, Иеронима и даже не признанных восточною церковью: Барония, Беллярмина, Фомы Кемпийского и других. Занимательностью киевской проповеди в одно время увлечен был и Петр Великий и только впоследствии он отвернулся от нее, как не соответствующей его преобразовательным видам. При обзоре жизни св. Димитрия Ростовского необходимо иметь в виду такие наставления для проповедника. В рассматриваемый период ими невольно питался будущий святитель. Первые проповеди, как, например, «пирамида Гизелю» или «слово в День Петра и Павла», носили рутинный общепринятый характер стройно составленного слова.

Заметно, что, по прибытии в Литву, Димитрия поразила новость. Проповедники перестали строго держаться установленной формы слова и оставляли то, что занесено из Польши в Киев, вырабатывая новый способ словесного воздействия на слушателей. Совершенно новою стала как внешняя сторона проповеди, так и самый дух ее. Представителем нового направления явился тогда польский проповедник, Фома Млодзяновский. Требованиями герменевтики Млодзяновский совершенно пренебрегал. Напротив, насколько прежде старались о стройности частей проповеди, так Млодзяновский, как будто, хотел занять слушателя быстрою сменою мыслей и их беспорядочною разбросанностью. Проповедника не стесняла ни важность кафедры, ни святость ее. Он позволял себе в проповеди шутки, глумление, приводил басни, давно отжившие в Европе, но теперь еще повторяемые в Польше⁵¹. Успеху такой проповеди помогло стремление проповедников – внести в речь польскую народную стихию, – говорить о настоящих событиях, надеждах, национальной гордости и ненависти к иноземцам⁵². Это была блистательная проповедь, но не церковная. Цель проповедника – не назидание паствы, а желание разгорячить ее.

Направление Млодзяновского сильно сообщилось и Димитрию; некоторые проповеди его буквально списаны у Млодзяновского и даже начинаются теми же словами, например, известная проповедь его: «гость есть в богоспасаемом граде, слушатель мой прелюбезный; а гостю надо не без гостинца приходить к честным лицам». Позаимствовано Димитрием у Млодзяновского описание причины отречения Петра: «не знаю человека!» Сказуют едини вину тую, яко вдадеся в беседу с женским полом», и т.д.⁵³

Задавался Димитрий после на церковной кафедре и теми вопросами, которые поднимал Млодзяновский, напр.: зачем Христос не иначе совершил вход во Иерусалим, как на осле⁵⁴, или: «кто в раю первым произнес слово Бог?» Повторял Димитрий и выражения Млодзяновского; напр.: – «ни азом, ни буками, ни ведями» или «не стоило бы и говорить о бесах и свиньях: о бесах – страшно, о свиньях – стыдно». Точно так же, как и тот, – высказывает недоумение в драматической форме, напр., изображая ангела, подающего свиток Иоанну Богослову, – упрашивает его: «Ангел Божий! Не вели есть свитка Богослову!» Точно также убеждает Лонгина сотника уступить место при Кресте Господнем Димитрию Солунскому, также библейские предметы называет по-современному: «дворяне Божии», «мужик Семей» (пастух при Рождестве Христове), «уезды» и т.д.

Влияние Млодзяновского всего рельефнее отразилось на внешнем построении проповеди у Димитрия. Вопреки схоластическим требованиям о теме, вступлении, наррации и конклюзии, Млодзяновский делил проповедь на две части и обе они поражали резкостию тонов. Первая часть отличалась занимательностью: в ней есть и шутка, и ирония, и остроты, а вторая излагалась в печальном элегическом тоне: произнося вторую часть проповеди, оратор, говорят, и сам заливался слезами, он хотел тут принести пользу слушателям. Простяки лично упрекали Млодзяновского, что первую часть он строит для панов и только во второй учит народ: тут слышится и жалобная молитва к Богу о постигших бедах, тут и ропот, и упрек за унижение Польши. Не так и у Димитрия? Иногда, заканчивая проповедь, он вдруг начинает: «но еще – не аминь: еще простецам скажу нечто в назидание! То было сказано для книжных людей, не хочу и не книжных отпустить без пользы⁵⁵.Влияние всего этого на Димитрия, несомненно.

Во второй половине XVII века увлечение и подражание Млодзяновскому возросло до крайней степени. Сборники его проповедей приобретались лучшими Киевскими проповедниками (Кроковским) еще с 1686 г. Позднее, в 1706 г., Феофан Прокопович говорил, что Млодзяновского киевские академисты–наставники принимают с восторгом. Многие из них одобряют и восхваляют его. Благодаря им и молодые студенты красноречия только его и ставят для себя образцом подражания. Говорить в это время против Млодзяновского, значило возбудить против себя неудовольствие многих⁵⁶. В письме своем к Якову Маркевичу от 1716 года Феофан Прокопович, вошедший в курс немецкого направления реформ в России, пишет из Петербурга о тогдашнем увлечении проповедническими приемами (концептами) Млодзяновского, доходившем до лихорадочности, так. «Мы также на своем веку не раз уже видали в нашем отечестве подобные ученые лихорадки. Лет пятнадцать тому назад были в моде так называемые концепты. Церковные кафедры оглашались тогда (увы!) чудными хитросплетениями, например, что значит пять букв в имени Мария?⁵⁷ Почему Христос погружается в Иордане, стоя, а не лежа и не сидя? Почему в водах великого потопа не погибли рыбы, хотя не были сохранены в ковчеге Ноевом? – И давались на такие вопросы ответы самые важные и солидные⁵⁸. Неестественность такого подражания сознавали уже в конце XVII века. Выразителем такого сознания был Мелетий Смотрицкий в своей полемике с А. Мужиловским:

      «Если бы не римские постиллы», – говорил он, – «то не поспешил бы на кафедру оратор, не сумел бы разудивить софист. Скажи спасибо Бессию, который научает тебя произносить с кафедры. Хорошо мне известно, что без него скрипели бы колеса, как у возницы без мазницы, а ты все-таки мудрец, да и твои все. Один на кафедру с Осорием, другой с Фабрицием, третий со Скаргою, а иные и с другими проповедниками римской церкви, без которой вы ни шагу»⁵⁹. Как и в восточной церкви, в польской проповеди применялись диалогическая форма назидания, но в развязной форме, необычной в греко-восточной церкви. У Фомы Млодзяновского ведется такой разговор его с царем Давидом: «Давид Святой, что ты делаешь? Любишь ли ты Бога?» – Люблю, говорит. «Полно? Любишь ли ты его?» – Люблю! «Самарянка, куда идешь? Вероятно, повидаться с друзьями? Но не за водой с ведром? Неужели ты, самарянка, не считаешь этого бесчестным? Неужели хочешь ты, чтобы другие смотрели на тебя подозрительно?»⁶⁰ и тому подобное. Заимствование формы проповедей сопровождалось изменением языка в них. Церковно-славянский язык переполнен польскими и латинскими выражениями.

В этих правилах воспитались те люди в Литве, среди которых находился тогда Димитрий. Для практики и руководства у них существовали целые сборники таких проповедей известнейших авторитетных церковных ораторов юго-западной России: Кирилла Транквиллиона, Петра Могилы, И. Голятовского, Л. Барановича, А. Радивиловского и др.⁶¹, теперь прибавлялись сборники проповедей Млодзяновского.

Знакомство с польскими приемами проповеди оказало сильное влияние на Димитрия. Под общим увлечением Млодзяновским рассеивалось вековое убеждение, будто, задача проповеди заключается в ее искусной стройности. Открывалась иная красота в слове, покоряющая сердца слушателей, это – обаяние искренности у проповедника и сильного порывистого чувства. По природе сам отзывчивый и сердечный, Димитрий воспринял, хотя не без долгих колебаний новый способ проповедничества. Но он не подчинился общему влечению всецело, в чем впоследствии укорял других Андрей Мужиловский, тоже вышедший из Литвы (из Слуцка). У него постепенно входит лишь элемент народности и живая отзывчивость на текущие события. Упрощение речи не выродилось у него, как у польских подражателей Млодзяновского, в болтовню и шутку, а разрешилось в особый вид художественного проникновенного слова. От крайностей подражания предохранило Дмитрия Савича не одно природное чутье художника, но отчасти помогли и крепко усвоенные им схоластические словесные основы.

Пребывание в Литве имело для Дмитрия Савича и другое, более важное, значение. При всей своей врожденной скромности, он очутился в курсе защиты, гонимой веры от униатов. Среди такой борьбы яснее усвоялись борцами устои православия.

Через 3 месяца после Новодворского торжества в Вильно прибыл Белорусский епископ Феодосий Василевич (14 ноября). В течение недели епископ настолько познакомился с Димитрием, что взял его с собою в город Слуцк, принадлежащий князьям Радзивиллам. В этом городе православное население претерпевало всевозможные стеснения от тех жителей, которые приняли унию. Православных не хотели считать равноправными гражданами, клеветали на них, что это схизматики (т.е. православные) хотят отворить ворота города, где находился двор князя с 200 обывательских домов, и из предместья впустить казаков или московитов. От них отбирали даже церкви. Стеснением гражданских прав у православного населения и обычных привилегий духовенства хотели усилить униатство и искоренить православие в Литве. В этом смысле подавались и просьбы королю.

Но русские люди мужественно отстаивали и свою веру, и свои права, так что составляли из себя живой оплот православия против натиска католической пропаганды. О трудном положении их среди униатов известно стало даже в Иерусалиме. Оттуда патриарх Досифей послал в Слуцк одобрительную грамоту, где хвалит стойкость православных за свое исповедание. Униаты просили себе содействия короля, чтобы усилить значение их в городах⁶²; и патриарх Досифей советует православным обращаться к той же премудрости и великодушию тишайшего короля. В то время, как получена эта грамота, 1678 г., иезуиты, насаждавшие унию, усилили в Слуцке свою проповедь; в противовес им настойчиво проповедовали здесь и русские иноки; а во время возникновения католического Бернардинского монастыря, выстроенного в Слуцке, и иезуитской типографии, православные тоже строят свои братские монастыри в Слуцке и уезде его. Епископ Василевич считался архимандритом Троицкого Слуцкого монастыря, к которому приписаны Преображенский в самом городе, а также вновь основанный Старчицкий и Грозовский в Слуцком уезде. По предложению Белорусского епископа, или, может быть, по желанию послужить в митрополии прославленного иерарха Тукальского, отдававшего делу просвещения и свой покой, и скудные средства и выражавшего жалобы на оскудение благочестия в Литве, – Димитрий остался в Слуцке. Он жил здесь почти целый год, поселившись в Преображенском монастыре и сделавшись братским проповедником⁶³.

Монастырь был бедный; постройка в нем деревянная. Ктитором обители состоял Иоанн Скочкевич. Скочкевич полюбил Димитрия и, оказывая ему покровительство, не хотел расстаться с ним⁶⁴.

Проповеди Димитрия от того времени не сохранились. Но о характере занятий его можно судить по книгам, имеющимся у него. Это были полемические сочинения против католических заблуждений, как-то: «Вопросы и ответы православному с папежником», «Отпись на Ипатия о соборе Флорентийском» и др.⁶⁵ Сохранились от того же времени и собственноручное Димитриево обозрение и сопоставление евангельских воскресных чтений у католиков и православных. – Димитрия, как и все слуцкое духовенство, интересовала защита не одной веры, но и прав православных. Он вполне соглашался с теми правовыми историческими основаниями, на которых вел борьбу с униатами сам епископ Василевич. Димитрий записал их; вот они: Русь (в Литве) имеет историческое право на свободу своего вероисповедания, потому что приняла веру от Константинопольского патриарха, когда унии с Римом не было; затем, – Русь присоединена к Польше при короле Казимире гораздо ранее Флорентийского собора, и после которого она всегда оставалась православною; далее, – и в польском подданстве, поэтому, за ней должны оставаться ее права неизменно; наконец, – после Флорентийского собора даже до последнего времени никогда она не была в унии и русским по-прежнему должны быть предоставлены должности и права.

Так скромный Димитрий брался за оружие для защиты православия. Лазарь Баранович едва ли предполагал, что он останется в такой, по его выражению, «воинствующей церкви», и будет выступать против неразборчивых в средствах униатов, но сведения о том, что он стал в ряды православных бойцов в Слуцке, до Чернигова скоро дошли. Через 3 недели в Чернигов ездил игумен Слуцких монастырей, отец Мокриевич, и привёз письмо от Черниговского полковника Василия Дунина-Борковского, потребовавшего именем гетмана, чтобы Димитрий Савич возвращался в Чернигов. Владыка мог требовать так, потому что по смерти Тукальского стал заведовать всем православным населением Украины и Литвы. Требовал Димитрия обратно и Мелетий Дзик, ставший теперь игуменом Михайловского Златоверхого монастыря.

В Слуцке осознавали необходимость отпустить Димитрия, но не хотели расставаться с ним и, при содействии Скочкевича, упросили его остаться при братстве, давши щедрые обещания. Из Чернигова вскоре написали во второй раз, чтобы Димитрий ехал обратно из-за рубежа, потому что таково желание гетмана. Так как он обязан был подчиняться в то время Мелетию Дзику, то и к Дзику послали через нарочного, отца Христинича, просьбу оставить его в Слуцке. Вопрос решил Дзик. «От себя и от обители Михайловской», он дал согласие, чтобы Димитрий, если того сам желает, остался при братстве на время, пока не понадобится он для послушания в Михайловский монастырь⁶⁶. Несмотря на молодость Димитрия, ему оказана от Михайловского златоверхого монастыря отменная честь, а именно: посланы ему частицы мощей святой мученицы Варвары и в богатом золотом переплете книжка от инока михайловского, о. Арсения. Димитрий сам отвечал и полковнику Дунину-Борковскому, и игумену Дзику⁶⁷. Присланную часть святых мощей в золотом кресте поместили в храме при образе Спасителя⁶⁸.

Благодаря согласию игумена Михайловского монастыря, братство удержало Димитрия у себя в Слуцке до следующего 1679 г. (29 января).

Димитрий знакомился со словесными приемами церковной проповеди у литовских ораторов во время частых своих поездок на монастырские праздники. Так он ездил в Грозовский монастырь на праздник 9–го мая и в Старожицкий на поклонение Чудотворной иконе Божией Матери где раздавалась церковная проповедь. Недаром он отмечает свои встречи с проповедниками Олайкевичем и Гославским. Слуцкий период жизни, краткий по времени, оставил глубокий след на Димитрие, заставивший его оценить заслуги южнорусского духовенства в деле защиты им православия среди униатского населения.

Пребывание в Слуцке закончилось горестными для него событиями: умер Иоанн Скочкевич, еще ранее Скочкевича скончался епископ Феодосий Василевич. Димитрий выполнил печальную обязанность проводить своих почивших патронов надгробным и речами. Проповедь по Скочкевичу начиналась словами: «якоже скончаваше Иоанн течение». За неё оратора наградили шестью локтями доброго голландского полотна. Погребение епископа было в местечке Дзиенциловичах. Скончался также знакомый Димитрия отец Серапион Замаревич. Так сходили в могилу доброжелатели, удерживающие Димитрия в Слуцке. Настоятель монастыря теперь был новый, архимандрит Феофан Креховецкий. Наезжали другие лица. Между прочими один из восточных иерархов, приезжавших в Россию за милостынею, посетил при Димитрии и Слуцк. Это был Макарий Лигариди. Прибытие Лигариди (11 августа) совпало со смертью епископа Василевича. Поэтому, заезжий гость с востока совершил над почившим владыкою погребение, а потом, по просьбе Старшего Виленского, Клементия Тризны, производил хиротонии местных лиц во священники и диаконы. Димитрий, знавший греческий язык, сделался старательным посредником между слуцким духовенством и греческим митрополитом; в последствии он уже стал в тесном знакомстве с Лигариди.

Между тем политические опасности сгущались над христианским населением. Шла вторая чигиринская война. Турки и татары почти не переставали опустошать правобережную Украину, они устраивали загоны, ловили жителей, угоняли их в плен, жгли города и села. Жители не имели возможности обрабатывать свои земли. В августе 1678 г. пал Чигирин. Защита его соединенными силами Москвы и Украины оказалась напрасною. Его взяли турки, а по народной пословице, за кем был Чигирин, за тем будет и Киев⁶⁹. Тяжелее всего было сознание, что хищных врагов привел в Украину сын Богдана Хмельницкого, Юрий, учившийся у одного с Дмитрием учителя Иоанникия Голятовского. Население жило в ужасе; но не могло бежать и на правый Московский берег, потому что туда уже переправились враги. Димитрий при этом народном испытание решился выехать из-за рубежа на родину.

Он направился в Батурин, вероятно в виду желания гетмана И. С. Самойловича, выраженного в письме полковника Дунина-Борковского. Вблизи Гетманской столицы расположен Крупецкий Николаевский монастырь, где игуменствовал в то время Феодосии Гугуревич. Здесь Дмитрий остановился и прожил более 2 лет (с 6 февраля 1679 г. по сентябрь 1681 г.). Хотя Гетман заканчивал войну с турками, но тревога не улегалась. Всё лето 1679 г. воздвигали укрепления в Киеве, расставляли войска по дороге из Крыма и повсюду держали их в сборе. Народ был в страхе от ожидаемого турецкого нашествия. Тревожные события усиливали значение гетмана и расположение к нему Московского правительства. Самойлович совершил два Чигиринских похода и теперь заканчивал турецкую войну. Вот как описывается она в повествовании, находящимся в IV части сочинений св. Димитрия.

Турки, имея намерение взять себе Киев, сначала с огромным войском подступили к старинному казацкому городу Чигирину. Находящиеся там казацкие и царские войска отбили их первые страшные приступы, а на выручку («на отсечь») осажденных спешили с войсками царский воевода князь Ромодановский, и гетман, И. С. Самойлович. До прибытия их, 27 августа, враги с напряженными усилиями добывали город; а в этот день в Киеве по приказу киево-печерского архимандрита Гизеля, совершали Крестный ход вокруг верхнего Киева; вынесли для церковной процессии Киево-Печерскую икону Божией Матери, чего до того времени никогда не бывало, а также почитаемые святыни и многие св. мощи. Бог услышал молитвы. Враги, узнав о приближении русских войск, пришли в страх и в этот самый день обратились в бегство. Все их замыслы рассеялись, как паутина. На другой год (1678) летом турки пришли еще в большем количестве под Чигирин. Ратные люди, находящиеся в городе, не только отбили все первые приступы неприятелей к городу, но наносили им поражение и в боях на поле, так что враги думали уже об отступлении. Когда они услышали, что на выручку Чигирина подвигается войска князя Ромодановского и гетмана Самойловича, «с богом данною ему отраслию Симеоном», то пошли в огромном количестве к нам навстречу. Русские напали на турок, когда те расположились на высокой горе. Усеянная врагами, с неумолкающею орудийною пальбою из горных ущелий, крутая гора казалось висящим страшным облаком с огненным дождем и лютым громами». 3 августа русские войска под «чинным управлением благоразумного вождя», И. С. Самойловича, двинулись с религиозным воодушевлением на врагов Креста Господня и одолели их. Много их побито, потоплено при переправе и взято в плен. 4 августа русские войска подошли, к ужасу врагов, к Чигирину. Турки употребили для взятия города хитрость: они начали делать подкопы под него. Тогда русские отряды, защищающие город, оставили его.

По окончании Чигиринской войны русские войска остановились у Днепра и будучи «стройным управлением искусного вождя наставляемы, толикий бой свели с погаными», какого еще от века не видано: солнце затмилось от пальбы, воздух помрачился от взметаемой пыли, земля стонала, войска осыпались пулями, как градом, мечи блестели и руки христианские «освятились» в крови поганых. Турки пробыли еще семь дней и ушли в степи. Едва третья часть их возвратилась домой, а силы царские и запорожские были целы⁷⁰.

После таких славных событий двор гетмана стал отличаться пышностью, а хозяин оставался все по прежнему радостным. По поводу приезда московских послов устраивали празднества. Весть о Бахчисарайском мире с турками гетман выслушал со вздохом, что к ним отошла вся правая сторона Днепра, но торжества он устроил пышные: гремела музыка, палили из пушек. Занятый делами, гетман жил недоступно для духовенства: дом этого бывшего поповича окружали сердюки с бердышами, а по улице разъезжал с недоступною «пыхою в карете»; к Димитрию, однако, он относился внимательно, а в Диарии назван даже «благодетелем». Гетман любил окружать себя высшими духовными лицами, отличающимися саном и выдающимися способностями. Так на освящение своей вновь построенной церкви он пригласил заезжего сербского митрополита Почеку⁷¹. В Батуринском монастыре жил, не без согласия Самойловича, парижский учитель, Адам Зерников, добровольный изгнанник за свои православные убеждения. Им написаны в Париже два трактата против католического учения об исхождении Св. Духа от Отца и Сына. В трактатах тщательно доказывается, что доводы католиков в пользу своего учения не имеют никакого значения, так как ими искажено все, что приводится из св. писания и святоотеческих творений. Убедившись из научных своих исследований о неправоте католического исповедания, он уехал из Парижа, чтобы избежать обычных преследований от католиков за свои убеждения. Латыняне знали его трактаты, но возражать против них не смели, чтобы не поднимать неправого дела. Трактаты, составившие большую рукописную книгу, остались при его жизни не напечатанными. Ими впоследствии пользовался Феофан Прокопович в противолютеранской полемике об исхождении св. Духа, уверяя, что на обоснованные доводы Зерникова немыслимо никое возражение, не может быть даже повода к такому возражению. Кроме этих лиц, гетман принимал к себе и других выходцев из-за границы. Впоследствии, 1684 года, сюда прибежал от униатских гонений будущий митрополит Киева епископ Луцкий князь Гедеон Святополк Четвертинский.

До Димитрия гетман был так приветлив, что слухи об этом доходили до Черниговского владыки. Через год по прибытии Димитрия в Батурин, приехал туда из Кирилловского монастыря отец Меркурий с извещением, что братия избирает его своим игуменом и с просьбою от нея принять обитель в свое управление. Не иначе, как по желанию гетмана, Димитрий от такой чести отказался, потому что немного спустя, тот же гетман не препятствовал ему быть игуменом в другом монастыре и даже содействовал этому. В Кирилловском монастыре утешились тем, что там согласился быть игуменом горячий защитник православия, Иннокентий Монастырский, ранее живший в Литве, бывший другом Димитрия. Можно предположить, что тщеславный гетман видел в Димитрии лицо, способное увековечить военные его подвиги в истории, и что Димитрий действительно описывал Чигиринские походы. В IV части сочинений есть похвала Самойловичу за укрепление Киево-Печерской лавры, написанная во время его гетманства⁷².

10 августа 1681 г., за смертию игумена Иеремии Ширкевича, освободилась должность игумена в Максаковском Свято Спасском монастыре. Выбор братии и здесь пал на Димитрия⁷³. Из Обители уже посланы были два иеромонаха к блюстителю Киевской митрополии, Лазарю Барановичу, с известием об этом.

Гетман не только охотно отпустил Димитрия, но вручил ему собственноручное письмо к черниговскому владыке.

В Чернигове архиепископ оказал приветливый приём Димитрию. «Был я (4 сентября) принят от его преосвященства весьма милостиво, рассказывает Димитрий. – Как скоро распечатал он письмо, тотчас следующие сказал слова: – не читая письма, говорю: да благословит вас Господь Бог не только игуменством, но по имени Димитрия, желаю вам митры: Димитрий до получит митру». Того же дня я был на обеде его преосвященства и с любовью был угощаем, где между прочими милостивым словами он мне прибавил: «сегодня пророка Моисея Боговидца; сегодня сподобил вас Господь Бог игуменством в монастыре, где храм Преображения Господня, яко Моисея на Фаворе. Сказавший пути свои Моисеови, да скажет и вам на сем Фаворе пути своя к вечному Фавору».

Приятно было Димитрию услышать такие слова из уст архиерея, он почел их за хорошее предзнаменование и за пророчество: «Дай, Боже, чтобы пророчество его архипастырское сбылось!». писал он в Диарии. Лазарь Баранович при посвящении в игумена вручил ему посох и проводил его как родного сына⁷⁴. На своё первое игуменство, Дмитрий вступил 9 сентября и уже 7 февраля следующего года, через 5 месяцев, по желанию гетмана, его перевели в Батурин в Николаевский монастырь⁷⁵, вместо Феодосия Гугуревича, переведенного в Киевский Златоверхий монастырь. 1 марта 1682 года Димитрий принял игуменство в Батуринском монастыре, а 3 марта поспешил в Максаковский монастырь проститься со своею первою иноческою паствою. Его прощание ознаменовалось несколькими постригами. Получивши 6 марта новый указ о переводе в Батурин, Димитрий пометил в своих записках «Дай, Боже, – в добрый час», «Боже в помощь мою вонми! Преблагословенная Дево, – благослови начало!». Видимо, Димитрий придавал этой перемене большое значение.

По виду обитель Димитрия можно было принять за чужую, не украинскую крепость, окруженную земляным валом: она охранялась не казаками, а непривычным для малоросса отрядом московских стрельцов. Среди деревянных построек монастыря тогда воздвигались на средства генерального судьи Ивана Домонтовича, каменная церковь. Близость к гетманской столице придавала монастырю необычайное оживление.

Здесь был узел сношений малороссийского духовенства с Московским Патриархатом; у Димитрия останавливались духовные лица, приезжавшие с разных сторон: из Украины, из Москвы, Киева, из-за рубежа Польского и Литовского, из Греции и других мест для аудиенции, у кого только была нужда до гетмана⁷⁶.

Димитрий знал о всех сношениях гетмана и других лиц с Москвою. Ему известна была и нескрываемая никем тревога по поводу московских требований, чтобы Малороссия оказывала подчинение не только в политическом отношении, но и в церковных делах. При Самойловиче еще не замирало то общее казацкое недовольство Москвою, которое погубило его предшественников, – Брюховецкаго и Многогрешнаго. Сами безпомощные против турок, татар и поляков они укоряли московских людей за равнодушие к их положению и с горечью высказывали, что из Москвы вместо военной помощи против врагов посылают только одни указы воевать: «много писанного из Москвы посылают, только бумагою, да ласковыми словами утешают»; на вид Москве ставили неспособность царского киевского воеводы защитить Киев с окрестностями его от опустошений и разорений от поляков⁷⁷. Не видя своевременной защиты от Москвы, малороссы возмущались посылкою к ним царских воевод на прокормление и требованиями всякаго подчинения. «Вы не саблею взяли нас, не приданные мы, не купленные»⁷⁸ у вас; так говорили малороссийские люди по поводу нарушения своих вольностей. Недовольство у духовенства было еще сильнее. Тогда как казаки наперед не знали, кому приведется им завтра присягать: Москве, или Польше, или же Турции, из-за безопасности своей, или по принуждению которой-нибудь из держав; у духовенства же на обоих берегах Днепра был один определенный и давний владыка, признаваемый в течение всей восьми вековой христианской истории Киева, это – Цареградский патриарх. Духовенство смело говорило московским людям: «Мы состоим под благословением Святителя патриарха Цареградского, а не кого-нибудь другого!» – Как в Турции христиане исповедовали свое православие, находясь в турецком подданстве, так и в Украине духовныя власти находили возможным управляться свободно и независимо от Московского патриарха. Нежелание подчиниться Московскому патриарху среди Малороссийского духовенства было так настойчиво, что в левобережной Украине считали более спокойным житье под властию другой державы, хотя бы и турецкой: «при ком хан, тот и сам пан», говаривал митрополит Тукальский.

Димитрий не был в стороне от таких убеждений всех киевских игуменов; и всегда высказывал горячую привязанность свободе и единству Малороссийской церкви. С подчинением Московскому патриарху само собою она должна была распасться на двое: если левобережное духовенство признало бы себя подчиненным Москве в духовном отношении, то правобережное никак не могло выразить подчинения, пока находилось в подданстве у Польши. Поляки, владевшие левобережной Украиной, не дадут позволения своим русским подданным жить в какой-нибудь зависимости от Москвы. От этого само собою надо было ждать разделения единой церкви на две: тогда как одна половина подчинилась бы Московскому святителю, а другая оставалась бы за Цареградским.

Особенно огорчало в Украине – несогласие царя, чтобы Тукальский жил в Киеве; еще Гизель писал в Москву: «повели, государь, этого добраго мужа посадить на митрополии в Киеве и надобное прокормление сану его показать, … не окажется непотребен: он муж зело ученый, разсудительный»⁷⁹. Для Москвы, где церковь и государство всегда мыслились не иначе, как в неразрывной связи, такие просьбы казались и неосуществимыми, и подозрительными. В Украине упорно держались Тукальского даже тогда, когда Москва поставила для Киева блюстителя митрополичьего престола: чтобы унизить блюстителя, Лазаря Барановича, духовные власти показывали вид, что не признают его архиепископства, данного Москвою, и называли епископом.

Недовольство росло при сношениях Москвы с Польшею: не нравилось малороссам, что Москва, принявши их себе в подданство, имеет сношения с поляками и ищет мира с панами. Было одно время (1667 г.), когда и Киев русские чуть-чуть не отдали полякам; помешало этому только одно случайное обстоятельство – измена Дорошенки, сбившая гордость у панов. Все это оставило свой след в отношениях к Москве малороссийского духовенства, дорожившего святынями Киева, где поляки могли ввести унию.

Когда Димитрий был в Батурине, Киев своего митрополита всё ещё не имел. Наезжали в Украину греческие митрополиты, «никем не свидетельствованные»: из них иные «и под не благословением святейших патриархов самовольно служили и поставляли»⁸⁰, именуя себя митрополитами греческими, болгарскими, сербскими, филипповскими, драмскими⁸¹. Они возводили в священный сан даже таких лиц, которых местные епископы, по недостатку прав, отказывались посвящать. Димитрий, по своему знанию греческого языка, ближе других знавший некоторых из них, Почеку, М. Лигариди, мог от этих восточных гостей слышать всевозможные толки о земляках, приезжавших в Россию для милостыни и убежища. Испытавши в Литве козни иезуитов, Димитрий видел не менее других духовных властей опасность униатской пропаганды, не сдерживаемой административной духовной властью. Администратор Киевской митрополии, Львовский епископ Иосиф Шумлянский, разсылал свои «прелестные листы» по Украине, где внушал всем, что значение Киевского митрополита выше, чем Московского патриарха. Но все знали, что он был тайный униат, и понимали его скрытые униатские цели. В Литве Шумлянский захватил себе маетности патрона Димитриева, епископа Василевича, а теперь захватывал маетности и Киево-Печерского монастыря. При таких нестроениях и Московское правительство стало сознавать нужду – поставить в Киев митрополита, так как блюститель митрополии не успевал и посвящать ставленников. Гетман, из желания выказать свою преданность Москве, просил оттуда позволения выбрать Киевского митрополита. Но Москва разрешить этого никак не могла, пока Малороссия считалась принадлежащею духовному ведению Константинопольского патриарха.

Во всём этом недовольстве, участником которого был и Димитрий, главным двигателем было опасение за малороссийский принцип соборного управления. Отдаленность от Константинополя и народные обычаи закрепили в Малороссийской церкви свободные выборы не только простых священников – для приходов, игуменов – для монастырей, но и митрополитов для Киева. В Москве же всегда проводился принцип единоличного патриаршего управления. Малороссийские духовные власти применение его считали нарушением своей свободы, или, как осторожно выражался Димитрий, – «привилегией» церкви. Поэтому он не мог разделять убеждение своего «благодетеля», гетмана, говорившего о подчинении Малороссийского духовенства Москве и решился оставить игуменство.

Во время игуменства Димитрия в Бабурине, умер тут знаменитый Адам Зерников. После смерти Зерникова остались рукописные трактаты его об исхождении св. Духа⁸².

Тогда же умер (1683 г.) щедрый благотворитель Батуринской обители генеральный судья Иван Домонтович. Его похоронили в построенной им самим церкви. Димитрий⁸³ составил ему надгробную эпитафию, сохранившуюся до сего времени. В Диарии Димитрия отмечена за это время кончина и других знакомых: покровителя его, игумена Мелетия Дзика, и московского царя, Феодора Алексеевича (1682 г.). Пышность гетманского двора не развлекала Димитрия, когда ему известны были страдания десятков тысяч голодных семей, переехавших из правобережной Украины и напрасно ожидающих себе помощи от гетмана. Уже теперь он задумывался и над своей будущей судьбой: «Бог знает, где-то и мне суждено положить свою голову», писал он в Диарии. Власть в обители и почет от гетмана томили его.

Его внимание более обращалась на новых иноков, о пострижении которых он записывал в своём Диарии, как особенных событиях своей жизни⁸⁴.

От томлений его отвлекло и оживило неожиданно предложенное ему дело – составление Четьи-Минеи.

Он положил в это занятие все свои силы, в нем нашел радость творчества и счастливые минуты возвышенного «деннонощнаго» вдохновения.

_______________

В день своего Ангела, 26 октября 1683 года, Димитрий отказался от игуменства в Батуринском монастыре. С полгода (26 окт. 1683 г. – 23 апр. 1684 г.) он жил здесь в послушании, а когда Варлаама Ясинского избрали печерским архимандритом, то, по приглашению последнего, переехал в Киево-Печерскую лавру. Это было 23 апреля 1684 г.⁸⁵

Обилие святынь и мощей в Киеве, а также тихая размеренная жизнь, к какой он привык с детства, все это побудило Димитрия согласиться на приглашение Киевского архимандрита.

Здесь начинается славный период жизни будущего святителя. Архимандрит Варлаам возложил на Димитрия послушание – составлять жития святых⁸⁶.

Димитрий принял такое дело и с возрастающею любовию стал заниматься им. Нужда в составлении Четьи Минеи ощущалась давно. В Константинопольской церкви, к которой принадлежал и Киев, Четей Миней не было. С греческого языка в славянские книги помещены немногие житийные переводные отрывки этого рода сочинений IX–X века, напр., жития св. апостола Кондрата, мученицы Феклы. Сохранились и целые сборники житий святых⁸⁷. В русские обители попадали болгарские, сербские и афонские переводы житий с греческого языка. Существовавшие списки житий святых оказались истребленными; во время татарского разгрома униаты уничтожали все, что оставалось из письменности древнеславянского происхождения. Все уцелевшие отдельные «Жития Святых», напр., Князей Бориса и Глеба, печерских угодников, московских святителей были разрозненными. В Великороссии существовали Великия четьи минеи Макария, митрополита Московского, который собрал в свои 12 миней все книги, «чтомыя», какие нашлись в прологах и соборниках. Но Макарьевские четьи минеи лежали не отпечатанными в Москве и были недоступны для ознакомления с ними. Киевские иноки, нуждавшиеся в «Житиях Святых», обращались всегда к книгам на латинском, польском и белорусским языках. Сознавая неудобство и опасность от такого недостатка, еще митрополит Киевский Петр Могила начал дело составления жития святых в православном духе. Уже им выписывались для этого в Киев с Афона рукописные жития святых Симеона Метафраста, чтобы составить переводные с греческого языка. Но все начинание прекратилось за смертию его⁸⁸.

Делал в этом отношении неудачную попытку черниговский владыка Лазарь Баранович⁸⁹. Нужда в житиях святых вызывала кого-нибудь на большой усидчивый и сосредоточенный труд.

Печерский архимандрит Иннокентий Гизель продолжал дело митрополита Петра Могилы; потому что четьи минеи стали необходимы по всем монастырям для уставного чтения, а во время борьбы с унией чтение в православных обителях однородных с униатских житийных книг не представляло большого удобства. Для этой цели выпросили у московского митрополита Иоакима выслать Великие Макарьевские четьи минеи. Высланный экземпляр их оказался, однако писанным не уставным письмом, а скорописным, очень трудным для чтения. Книги так и отослали обратно в Москву, не использовавши их для малороссийских нужд и целей. Попытки составить четьи минеи известны были и гетману, который писал об этом своему покровителю князю В. В. Голицыну, что в Малороссии духовные особы о своем «о людском спасении добре прилежащии, зачали себе дело»⁹⁰ составления «житий».

В истребовании Великих четьи миней при Гизеле участвовал в 1680 г. Варлаам Ясинский⁹¹. Ставши теперь Киево-Печерским архимандритом, он взялся за дело еще настойчивее.

О поручении Димитрию составить четьи минеи сам Варлаам говорит следующее: «Бог, по усердной молитве моей, послал в лавру жить благоразумнаго проповедника слова Божия, благочестнаго иеромонаха Димитрия. Этому искусному проповеднику слова Божия, трудящемуся благоразумно в сей лавре, самою истиною свидетельствованному, вручил я, по совету соборных отцов и братии святой лавры, чтобы дело то святое совершенно исправить»⁹².

Работа началась 6-го мая 1684 года. «Дай Бог, совершити!» записал Димитрий в своем дневнике. С этого времени он весь ушел в свое новое книжное занятие, занимаясь им в течение 20-ти лет.

Под руками у самого Димитрия было немного книг, недоставало таких, крайне необходимых, как Великие четьи минеи и «Деяния Святых» Болландистов («Aсta Sanctorum»). Но библиотека Софийского собора имела большое книгохранилище⁹³.

И вообще Киев считался центром просвещения, тою по выражению Барановича, «разумною головою», которая давала ответы на все вопросы. Димитрий, кроме того, часто заимствовал книги, относящиеся к своему занятию, у знакомых людей. В русском переводе необходимых книг оказалось немного: «Жития Святых» Симеона Метафраста, «Летописец», списанный с печерского, «Хронограф», с греческого, переведенный, большой», «Летопись русская и собрание различных вещей», несколько экземпляров русских летописей, а в последствии и «Хронограф большой»⁹⁴. Большая часть книг Димитрия была на иностранных языках: латинском, греческом, польском. Таковы, напр., – Бароний 12 томов в 6 книгах; истории: Бизантина, Суплиция Севера, Иоанна Лепи, И. Клюверия, Фридриха (всеобщая история), Георгия Горния, Флоскули, Ветис, Иустина, Горация Турселина, Иосифа Флавия, Плятини. Тут были мартирологи, хроники, книга «Церковные писатели», разные справочные книги, исторические синопсисы, хронология И. Бозия «Жизнь латинских святых», «Животи» Лазаря Барановича и др. Преобладание книг не православного происхождения принуждало Димитрия внимательно относиться к письменным своим источникам. Только богослужение, которое он никогда не пропускал, на малое время прерывало его занятия. Теперь указывают место в Большой Успенской церкви, где он всегда становился на молитву⁹⁵. Углубление его в книжную работу было так велико, что он и во сне переживал ее.

Однажды он трудился над составлением жития святых всю ночь. До утрени оставался уже один час времени. Забывшись на малое время, он видит во сне мученика Ореста, который обращается к нему с веселым видом: «Я больше мук претерпел за Христа, чем ты написал». Говоря это, мученик открыл свою грудь и показал у себя в левом боку рану, проходящую вглубь перси. «Это мне жезлом прожжено». Затем, указывая на рану у локтя, говорил: «Это мне перерезано!» Показывая на раны на обоих коленях, продолжал» «Это мне косою рассекли! Видишь ли, – я больше претерпел за Христа, нежели у тебя написано!» Димитрий подумал про себя: «Кто это? Не из числа ли он пяти мучеников?» – «Не тот я Орест, как бы в ответ на мысли Димитрия, молвил мученик, а тот, про которого ты ныне житие писал». Вслед затем явился и другой важного вида угодник или мученик. Но вдруг раздался звон к утрене и, чуткий всегда к нему, Димитрий проснулся⁹⁶.

Димитрию так ясно предносились такие сны, что он помнил их до мелких подробностей, испытывал при воспоминании о них наслаждение, которое сквозит у него в самых рассказах о таких сонных видениях.

Однажды, (10 августа) в забытьи после утрени слышит он церковный благовест, но продолжает спать. Ему снится, что он осматривает в вверенной его наблюдению пещере со свечою мощи святых угодников. Увидевши мощи св. мученицы Варвары, лежащими на боку и в гнилом гробу, он вынул их и положил на другое место для того, чтобы очистить раку. Потом, когда опять взял мощи в руки, то видит святую живою, и стал ее просить: «Святая дева Варвара, благодетельница моя, умоли Бога о грехах моих!» – «Не знаю я, – промолвила мученица – могу ли умолить за тебя: молишься ты по-римски!» Димитрий начал тужить в отчаянии. Но святая, улыбаясь, произнесла слова: «Не бойся», и еще говорила что-то утешительное. Димитрий положил ее мощи в гроб, лобызая руки и ноги ее; все ее тело казалось белым и живым, а рака – была для нее велика. Стал он искать другой раки и, вместе с тем, проснулся.

Повествование Димитрия о таких видениях всегда сопровождалось выражением крайнего и живого смирения: он обвиняет себя, что видение во сне св. Варвары было во время благовеста к заутрене, которую он «по обыкновенному ленивству» проспал до чтения псалтири.

При напоминании святой, что он молится «по-римски», он подумал: «что сие мне сказано для того, что я весьма ленив к молитве и уподоблялся в сем случае римлянам, у коих весьма краткое молитвословие, так как у меня краткая и редкая молитва».

«Бог ведает, что сей сон знаменует, и каково онаго события воспоследует! О, когда бы молитвами св. Варвары, патрона моего, дал мне Бог исправление злого и окаянного жития моего!»

Как ни увлекался Димитрий книжными занятиями, но они не потушили в нем живого интереса к родной своей церкви. События были очень важны. В 1685 году состоялся выбор Киевского митрополита. В угоду Самойловичу, избрали князя Гедеона Четвертинского, епископа Луцкого проживавшего в Батурине. По воле Московского правительства, Гедеон ехал посвящаться уже не в Константинополь, а к Московскому патриарху. На неудовольствие малороссийских духовных властей не обращали внимание, не спросили вперёд и согласия восточных патриархов. Гедеон, принимая посвящение от московского патриарха,– этим самым подчинялся ему со всею своею паствою (1685 г.). Не скрывал своей обиды и Димитрий, он проявил живую радость при известии, что наставшею теперь зависимостью Малороссийской церкви от Москвы недоволен патриарх иерусалимский Досифей, что Досифей послал даже протест московским царям против самовольного изъятия Украины из-под власти Константинополя. Протест этот был вызван следующим обстоятельствам. В Иерусалим прибыли посланные из Москвы с известием о посвящении Гедеона, и вы сказали Досифею, что, если он согласится утвердить и признать Гедеона, то они и милостыню от царей ему отдадут, а если не изъявит согласие на это, то не будет ему никакого государева жалованья; при этом сообщили, что константинопольский патриарх уже дал свое согласие на то. Оскорблённый иерусалимский патриарх с укором пишет в Москву, что не следовало бы им вымогать такое согласие за деньги, а просить ради веры и пользы верующих. Не хвалил Досифей и посвящение Гедеона в Москве. Отдать Киевскую епархию Москве, по его мнению, не может и сам константинопольский патриарх. Это дело – всех четырёх восточных патриархов, поставленных пещись о церкви. Можно опасаться, что такого митрополита русские люди, живущие в подданстве Польши, не станут признавать и учинится этим раскол и раздоры в Малороссийской церкви. – Слова Досифея оправдались. – Когда Димитрий читал эту грамоту, общее недовольство избранием Гедеона уже сказывалось: протестовал Киево-Печерский архимандрит, не соглашался на избрание тайный униат Львовский епископ, Иосиф Шумлянский. «Как-будто отгадал ты, что так будет, и невольно пророчествовал», приписал Дмитрий свою пометку на патриаршей грамоте⁹⁷. На грамоту же московского патриарха, при всей своей скромности, он делал даже возражения. Патриарх этою грамотою разрешил избирать печерского архимандрита собором старцев и непременно посылать в Москву для посвящения. Димитрий высказался, что требование избранного в Москву – несправедливое нарушение прав малороссийского духовенства и идет в разрез не только с грамотами вселенских патриархов, но даже против привилегий, в данных самою Москвою о независимости управления Киево-Печерскою лаврою. Во всём этом он ссылался на «Палинодию» З. Копыстенского о зависимости Киева в духовных делах не от Москвы, а от Константинополя. Весь подбор исторических справок направлен у Димитрия против Москвы, которая в своем политическом росте тянула к себе от Малороссии и церковное управление; между тем от всех пережитых катастроф, там осталось одно дорогое достояние, – это независимая церковь, объединяющая русское население Украины и Польши.

Но Обиднее всего для Димитрия и других духовных властей то, что им бросали в глаза обвинения в не православии и склонности к католичеству. С этим примириться там никто не мог. К подозрению давало повод употребление киевским духовенством польского и латинского языка, форма монашеской одежды и другие бытовые черты. Патриарх иерусалимский, стоявший за самобытность церковной жизни в Украине, в 1686 году писал московским царям: «ныне в той стране, называемой казацкая земля, некоторые научные в Риме и Польше от латинов, архимандриты, игумены, держатся не подобных мудрований в монастырях. Одна православная вера (ведет) ко спасению и не подобает верным прельщаться чрез философию и суетную прелесть. Мы считаем казаков православными, однако, многие имеют поврежденные нравы, каких принимать не подобает православным»⁹⁸.

Димитрий с горечью узнал о таком отзыве Досифея; ему не хотелось верить подлинности грамоты, у него запало подозрение, что все это приписано переводчиком. – Однако, постепенно выяснялось, что помимо иерусалимского патриарха, московская подозрительность к киевским ученым усердно поддерживалась и разогревалась греческими выходцами, видевшими в них соперников в погоне за монополией просвещения. При склонности Москвы верить подобным слухам, всякий, кто только и в Украине хотел выслужиться перед Москвой, мог раздувать там их. Даже гетман Самойлович, происходивший из поповичей, из своих видов не пропускал случая сообщать о приверженности своего духовенства к «латинской науке» и раздорам.

Для встречи нового митрополита, возвращавшегося из Москвы, Киево-Печерский архимандрит выехал в столицу гетмана, Батурин, вместе с собою вез он и Димитрия, как «казнодея печерского», то есть проповедника. Недавние изгнанник в Украине, живший у Димитрия в монастыре, Гедеон Четвертинский, совместно с родственником своим, гетманом, теперь имел в Украине большую силу. Оба они пользовались прочным расположением к себе московских царей и патриарха. Гедеон пожалован там титулом митрополита «всея России», и имел от них богатые подарки церковными облачениями, украшенными драгоценными камнями. Ему пожаловали даже карету с лошадьми. Не забыт царями и кафедральный его Софийский собор, куда Гедеон вез в дар от царей золотые сосуды, украшенные финифтью.

Внимание Гедеона к Димитрию выразилось в том, что он стал просить, вместе с гетманом, и убеждать снова принять игуменство в Батуринском монастыре. Димитрий, привыкший благоговеть перед архиереями и принимать их слова за указание свыше, согласился на предложение. Вероятно, ему обещано всякое содействие в составлении четьи миней. Духовные власти сопровождали нового митрополита из Батурина, при вступлении его на киевскую паству. Димитрию опять надо было расстаться с родными своими. Хозяйство Сага Григорьевича была шире, он имел уже и сад при доме, и двор, купленный⁹⁹ им в 1684 году за 1000 золотых. Теперь он состоял ктитором Кирилловского монастыря. В его доме Димитрий, вероятно, встречался с Иннокентием Монастырским. Димитрий расстался с Киево-Печерскою лаврою. Привелось порвать новые знакомства. Здесь он познакомился с киевским воеводою Шереметьевым и Гордоном, которые были слушателями его церковных проповедей в торжественных случаях¹⁰⁰. здесь Он подружился с приехавшим из-за рубежа Стефаном Яворским.

Гетман принял свои меры оказать в Батурине содействие Димитрию в его ученом труде. При первой же возможности он стал хлопотать из Москвы о высылке Великих Четей Миней. Он пишет об этом к В. В. Голицыну, своему ласковому приятелю и благодетелю. Не упоминая имени Димитрия, гетман извещает, что духовные особы в Малороссии начали писать жития святых угодников Божьих и, для лучшего исследования, необходимы Минеи Четьи, каких нет у них, а есть они у патриарха Иоакима в церкви Успения Богородицы. Гетман усиленно («еще и повторе») просит прислать эти книги для составителей житий святых, если не все, то, по крайней мере, на первые четыре месяца: сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, удостоверяя, что таково желание киевского митрополита, и ручаясь, что книги, по прочтении, будут отосланы обратно к патриарху; просит, затем, В. В. Голицына доложить и царям о таком деле, Богу угодном и людям служащим ко спасению, чтобы патриарх не отказал ему в Четьях Минеях¹⁰¹.

При гетманском ходатайстве дело увенчалась успехом. Димитрий получил московские Великие Четьи Минеи Макария, писанные уставом, 4 книги¹⁰². С неослабевающим увлечением продолжал он свою книжное дело в Батурине. Считая свой труд поручением от всей Малороссийской церкви, он относился к нему с внимательною осторожностью. Все писанное им отдавалось для прочтения многим лицам, как светским, так и духовным, с просьбой высказать свое суждение о написанном¹⁰³. Недоразумений при составлении житий оказалось много. В Софийском соборе находилось книгохранилище. Димитрий пользовался всеми находящимися там книгами, приобретал их и сам, так что книжного материала оказалось очень много. Чтобы разобраться в нем и отнестись к нему с критической оценкой, он составил справочной алфавитный словарь, или «Ономастикон имен святых с пролога по азбуце собранных (року 1687 месяца сентября)»¹⁰⁴. Здесь указано по алфавиту имя святого, кто он, мученик или преподобный. Такой алфавит облегчал работу¹⁰⁵. Отсутствие однообразия в библейском летоисчислении и у хронографов немало замедляло работу. У Дмитрия возник вопрос о годе Рождества Христова. При описании мучеников и святых, живших во времена гонений на христиан, привелось столкнуться с языческим определением времени по консулам, с указаниями на календы, иды, ноны, служащими временными обозначениями в календаре греко-римского мира. Для хронологических определений у Димитрия списан и древнеримский календарь на весь год. Чтобы облегчить такие справки, он имел мнемонические стихи, быть может, составленные где-нибудь в западных школах для учеников¹⁰⁶; до стихов он всегда был охотник; вероятно, стихи заучены им наизусть. Заинтересованные в работе Димитрия торопили его скорее печатать написанное, а, в особенности, побуждал его к этому архимандрит Киево-Печерской лавры, где нужда в Четьях-Минеях была неотложная¹⁰⁷.

Но он встретил препятствие к изданию с такой стороны, от которой можно было менее всего ожидать.

В 1686 году от московского патриарха пришло требование малороссийскому духовенству дать свое мнение о Флорентийском соборе. Патриарх писал, что ныне одни принимают и хвалят этот собор, а другие, наоборот, его не признают. Приписывая такое разделение козням дьявола, святитель требовал известий о соборе из книг, какие есть в Киеве, именно: из-за чего он начался и какие на нём были рассмотрены вопросы и предложения¹⁰⁸.

Митрополит Гедеон, получивший патриаршую грамоту, созвал киевских духовных властей, в том числе и Димитрия, в Киево-Печерскую лавру и, в присутствии всех, велел читать ее. Все удивились запросу из Москвы. Приказание не разглашать об этом народу, чтобы не возникло среди него смятений и, вообще, политических осложнений, обнаруживало у патриарха скрытые подозрения к одному киевскому духовенству. Когда же узнали, что такая же грамота есть и к черниговскому владыке, то все поняли намерение патриарха испытать, «точно ли Малая Русь собор Флорентийский принимает за собор?»¹⁰⁹ Все заговорили «отрицательно», что вся восточная церковь это сборище отринула и за собор не считает. При таком единодушии поручили архимандриту Кирилловскому Иннокентию Монастырскому вместе с черниговским архимандритом Феодосием Углицким, и написать ответ в Москву, что собор тот не законный и не канонический, а тем из православных, которые прельстились на унию с Римским костелом, заразившись многими ересями, народившимися от папского самовластия, никто из них не последует. Под письменным полномочием Иннокентию подписались все тут бывшие, в том числе и Димитрий. Иннокентий снесся письменно с Феодосием об этом, но Феодосий ограничился обещанием послать в Киев из Чернигова особого доверенного для переговоров. Однако из Чернигова никто не приезжал потому что черниговский архиепископ, Лазарь Баранович, послал уже ответ к московскому патриарху от одного себя. Он писал, что о Флорентийском соборе ему немного известно, мало в Чернигове и книг об этом сборище, а подробно напечатано о нем в Острожской истории о соборе, изданной в Москве под названием «Житие преподобного Сергия Радонежского». Историю о Флорентийском соборе Лазарь излагает кратко.

Киевские духовные власти вместе с Димитрием не могли не обидеться на запрос из Москвы, потому что под предлогом сведений о соборе, патриарх выведывал о том, – нет ли среди них «хлебопоклоннической ереси». Так названо в Великороссии латинское мнение, составляющее вероисповедную особенность папства. По этому мнению, на литургии хлеб и вино пресуществляются во время произнесения слов Иисуса Христа: «Приимите ядите, – сие есть тело Мое», а также «Пийте от нея вси, – сия есть кровь Моя»; тогда как по православному учению пресуществление бывает во время следующей затем молитвы священнодействующего «и сотвори убо хлеб сей в честное тело Христа Твоего… преложив духом Твоим святым».

По православному воззрению латиняне преклоняются на литургии перед Святыми Дарами еще тогда, когда они не пресуществлены, а представляют простой лишь хлеб и вино; во время московских споров о пресуществлении, латиняне за это прозваны «хлебопоклонниками», то есть преклоняющимися не пред Святыми Тайнами, а пред простым хлебом и вином. Учение о пресуществлении Даров силою слов Христовых утверждено на Флорентийском соборе.

Патриарх, действительно, своим запросам хотел выведать, нет ли такого мнения, утвержденного Флорентийским собором, и в Малороссийской церкви. Вследствие соприкосновения малороссов с униатами, в Москве подозревали, что ученые там: «на два колена храмлют», на словах льстиво показывают себя принадлежащими к церкви, но держится одних с латинянами убеждений. «Они полны яда латинской отравы…, всевают такие слухи и в простом народе, возмущают его».

Уклончивый ответ Лазаря Барановича и молчание из Киева еще более усилили подозрение патриарха по словам Димитрия, умолчено киевским духовенством в ответе патриарху «о форме освящения святейшей Евхаристии потому, что об этом возбудили вопрос в Москве греко-латинские учителя, вышедшие из Греции»¹¹⁰.

Однако, патриарх считал необходимым выяснить этот вопрос, чтобы предупредить в Малороссии возникновение споров о пресуществлении подобных тем, какие были в Москве.

Хотя он высказывает только одну главную причину своего запроса, именно, что он должен дать ответ Богу за всю паству, но побуждения у него были шире: кроме религиозных были и политические. Опасались, что и вновь присоединенная Малороссия может порвать неокрепшие политические связи из-за вероисповедных разностей.

Вопрос о времени пресуществления проник в Москву из Малороссии. В Москве представителями «хлебопоклоннической ереси» были малороссы. Лихуды усердно раздували у москвичей подозрения к киевским ученым. Литературная борьба шла полным темпом. Подозрение в неправославии киевских ученых усиливалось в Москве по причине слухов об обрядовых различиях, существующих в Малороссии. Патриарх Досифей указывал на своеобразную одежду киевских монахов, подражавших в этом иезуитам. Священнослужители причащались на литургии не трижды во имя Святой Троицы, как в Великороссии, а однажды, в честь единосущного Сына Божия¹¹¹; московский патриарх обвинял черниговского архиепископа в посвящении за одной литургией нескольких ставленников¹¹². Всё это служило материалом для недоразумений.

Несмотря на старания Москвы, чтобы все это не разглашалось в народе, слухи о московских требованиях объяснений от малороссов, привыкших к свободе, – росли и усиливались. Встревоженный ими гетман Мазепа послал Варлааму Ясинскому «цидульку», где спрашивал, что за сношения у него с патриархом¹¹³. За печорского архимандрита, больного тогда глазами, отвечал гетману Дмитрий Савич особенным письмом, где рассказал, как киевские духовные власти узнали о патриаршей грамоте, как они поручили Иннокентию Монастырскому составить ответ московскому святителю, «а о времени пресуществления отвечать ему не поручено, так как мы все веруем по-старому, как научились от своих отцов», – заключает Димитрий.

Затем Мазепа устно беседовал с архимандритом Кирилловским Иннокентием, казал ему письмо Шакловитого из Москвы и какие-то другие бумаги; Иннокентий хвалил иеромонаха Сильвестра Медведева, защищающего в Москве латинское мнение о пресуществлении Даров, превознося его труды, ум и веру. Тоже самое подтвердил Иннокентии в письме своем к Мазепе: «Не дело моего ума постигнуть, как совершается пресуществление словами Господа, но сила Божия в немощи совершается, – могу и я что-либо о там написать»¹¹⁴.

Московское литературное движение, переходившее в политическое, служило предметом особенного внимания в Малороссии. Там уже многие читали преследуемую патриархом книгу Сильвестра Медведева «Манну». Ее имел гетман, читали и делали отзыв о ней архимандрит Иннокентий Монастырский и Димитрий Савич. Оба они сравнивали «Манну» с книгою Лихудов, противников Сильвестра, – «Акосом», присланную самим патриархом к митрополиту Гедеону, Лазарю Барановичу и Варлааму Ясинскому; причем, отдавали предпочтение «Манне», излагающей латинское учение. Иннокентий ничего в греческой книжке «Акосе» не нашел, кроме одной ереси, и стал писать на нее опровержение. Димитрий в 1688 г., сопоставляя «Манну» с «Акосом», делал обильные выписки из того, что отвечал Медведев на Лихудовский «Акос».

Мазепа извещал Шакловитого, что все духовные готовы не только подписаться, что Медведев прав, но готовы за такое мнение и умереть. Гетман так уверял со слов Иннокентия Монастырского. – Во всем этом умственном движении и Димитрий не чужд был увлечения мнениями Монастырского.

Скоро и в Малороссии с литературной почвы споры перешли на церковную. Из Москвы движение перекинулось в Украину. Каждая партия группировались около одного лица, как около своего знамени. В Москве руководителями движения явились, с одной стороны, греки – братья Лихуды, а с другой, – Сильвестр Медведев; в Киеве же, «по указу митрополита и всего духовного чина», выразителем общего мнения выдвигали Кирилловского архимандрита, друга Димитриева, Иннокентия Монастырского¹¹⁵.

В Киеве смотрели на запросы патриарха, как на одну из многих попыток лишить их канонической независимости, поданную теперь греческими выходцами. Как бы в ответ на обвинения от греческих выходцев, от киевских ученых последовало заявление, что книга Лихудов содержит ереси.

В виду того, что Димитрий во время вопроса о пресуществлении сочувствовал книге Сильвестра Медведева, не прерывал дружеских связей с его малороссийским защитником, Иннокентием Монастырским, – не лишне упомянуть о доводах Иннокентия Монастырского в вопросе о пресуществлении¹¹⁶. Книга его носит такое название «О пресуществлении словесы Христовыми с действием св. Духа совершающемся, Иннокентия Монастырского, киевского, противу Лихудиевых, словеса Христовы бездельны творящих, написанная в лето от воплощения Бога Слова 1689 г. в пост великий». Здесь указывается, что мнение Лихудов противоречит содержанию литургии апостола Иакова и мнению отцов церкви. Лихуды унижают всемогущие Божественные слова Самого Господа «приимите, ядите…» и т. д. и доказывают, что сильнее их на литургии человеческие слова Иакова, Златоуста и Василия Великого. Это похоже на не умершую ещё с XI века ересь Берендария, который учил, что слова Господни: «приимите, ядите…» надо понимать исторически. Так Лихуды пытаются ниспровергнуть Божественное установление. Они учат, что слова Господни произносятся только для воспоминания, и пишут с яростью, называя киевскую лавру униатскою и еретическою.

Иннокентий Монастырский написал и другое сочинение «Опровержение на Акос». Здесь Лихуды обвиняются в недобросовестности. Малороссы, заимствующие науку от иезуитов, считаются ими неправославными; но это – клевета. По милости Божией Малороссийская церковь имеет много свидетелей в неизменной верности православию. Она восставала против иезуитов еще в то время, когда была под властью католика короля Польского, и стояла до крови; имеет мучеников за православную веру: мощи борца за православие, мученика иеромонаха Афанасия и теперь почивают в Бресте Литовском. По всем большим городам Польши есть страдальцы до смерти за веру. Итак, если малороссийская церковь находится в непримиримой борьбе с латинянами, то не ясно ли, что она ни в чем с ними не согласна? Сами Лихуды – лицемеры; они сами никаких убеждений не имеют.

Литературное движение, так пылко начатое, несмотря на сочувствие всех духовных высших лиц, не разрослось, благодаря лишь обычным решительным московским приемам. Подозрительность свою к малороссам патриарх Иоаким питал давно и принял крутые меры. Еще в 1677 году он распорядился, чтобы богослужебные и летописные книги, напечатанные у черкас, не противоречили другим и согласовались во всем с такими же книгами московского издания¹¹⁷. Не спрашивая согласия Киевского митрополита, он присоединил к своему ведомству малороссийские монастыри. Так, в 1686 г. под предлогом, что в белорусской епархии нет «законных архиереев», он поставил в непосредственную зависимость себе Полоцкий Богоявленский монастырь, «доколе, по воле Божией, в той стране собственные архиереи православные устроятся»¹¹⁸. В 1688 году, в разгар споров о пресуществлении киевский митрополит лишен звания всея России», данного царями. В том же году изъята из ведения киевского митрополита черниговская епархия и присоединена к Москве. И сделано это по ничтожной причине: черниговский владыка, Лазарь Баранович, не хотел догадаться, что патриарх Иоаким, спрашивая у него мнение и известия о Флорентийском соборе, требовал этим не сведений о соборе, а высказать свой взгляд¹¹⁹ на время пресуществления св. Даров.

Для Димитрия тем тяжелее были такие отношения с Великороссию, откуда вся Украина ждала лишь порядка и спокоя, что в самой основе церковного управления лежали разные принципы: в Малороссии держались принципа соборного управления, и привыкли ко ставропигиальным привилегиям, в Москве же признавали лишь единоличное управление в духовных делах под наблюдением патриарха. Киевские ученые стремились к научной обоснованности догматического содержания; Московский патриарх признавал того лишь за истинного сына церкви, кто опирается на слова священного писания, святых отцов, «а не силлогизмами и аргументами токмо упражняется». В Московской Руси считали «вся писания Божественна», в том числе и творения восточных отцов, церковные традиции там считались неприкосновенными. Терпимость даже в обрядах не была в числе московских добродетелей. Поводом к столкновению послужили крепкие допетровские связи в Москве государства и церкви: за политическим приобретением почти всегда следовало и религиозное присоединение. Патриарх зорко следил за жизнью во вновь присоединенных областях. Иоаким стоит за то, чтобы в войсках не было иностранных командиров, чтобы иноверные не командовали православными¹²⁰. В 1675 году вышло запрещение носить немецкое платье¹²¹. Запрещен у Иоакима даже «простой обыкновенный язык» для выражения веры¹²². По присоединении Малороссийской церкви патриарх запретил пускать в пределы русской Украины духовных и светских лиц, выезжающих из Польши, если они не имеют на то разрешения (февраль 1688 г.). В Москве составилось убеждение, что за рубежом обитают только плевосеятели униаты и иезуиты¹²³; тогда как Димитрий там то и видел неутомимых борцов против унии и защитников православного народа, живущего среди униатов.

Не только для издания, но и для составления Димитрием Житий Святых, такие обстоятельства принесли много препятствий. Не смотря на повторенный приказ патриарха киевскому высшему духовенству высказаться относительно своего мнения о времени пресуществления св. Даров, – митрополит Гедеон и Киево-Печерский архимандрит медлили ответом с полгода. Московский патриарх стал, наконец, просить вселенского патриарха, чтобы он с прочими восточными патриархами написал малороссийским духовным властям принудительные грамоты. Просьба была подкреплена, по обыкновению, приложением милостыни в 50 золотых¹²⁴.

Иоаким пишет и киевопечерскому архимандриту, уверяя его, что сам он знает о православии иноков лавры, однако просит высказаться по современному горячему вопросу об Евхаристии, чтобы, во-первых, подтвердить истину, а, во-вторых, чтобы посрамить некоторых совратителей, предписывающих и киевопечерским монахам латинские мнения¹²⁵. В число «младомудрецов учившихся у еретиков латин», о которых писал патриарх, мог относить себя и Димитрий, живший немалое время за литовским рубежом в Слуцке.

Особенно знаменательно для Димитрия осуждение патриархом издания в типографии киевопечерской лавры книги «Вы клада». Патриарх, усмотрев в нем латинские мнения, и пишет в Киев, что, вероятно, «Выклад» издан и иезуитами под именем иноков лавры. Ранее всех отвечал на это патриарху опять черниговский владыка, но отвечал в таком независимом тоне относительно своих убеждений об Евхаристии и книге «Выклад», что патриарх еще зорче стал после следить за киевскими изданиями. Лазарь не скрывал своей веры в силу слов Господа «приимите, ядите» для пресуществления, каково учение принято не от латинов, а от греческих, вполне православных учителей. Книга «Выклад», доказывающая это, издана не иезуитами, а жившим свято покойным архимандритом Киевским, Феодосием Сафоновичем. В ней доказательства приведены не из писаний латинских учителей, а из творение восточных отцов церкви, и она вполне согласна со всеми книгами, вышедшими из киевопечерской лавры. Лазарь обещает всегдашнее повиновение патриарху, если оно не будет противно церковным догматам и не нарушит верности Церкви Христовой.

Вздумали было защищать тот же «Выклад» пред патриархом и киевские власти: митрополит, киевопечерский архимандрит и весь духовный собор. Но патриарх в приведенных ими доводах усмотрел, что они еще пребывают в своих обычаях и приводят некоторые основания из учения латинского. Поэтому, посылая им пастырское наставление, Московский святитель требует от них следовать восточной Церкви о пресуществлении, исправиться, согласиться во всем и немедленно ему отвечать. В состав духовного собора киевской митрополии, к которому обращено было такое патриаршее увещание, входил также и Димитрий.

Такие обстоятельства принесли Димитрию немало огорчений.

В разгар обостренных сношений с киевскими духовными властями в начале 1688 г. патриарх вдруг потребовал возвращения себе в Москву Великих Макарьевских Четьи Миней, высланных еще по ходатайству прежнего гетмана Самойловича. Высылка тогда состоялась при содействии В. В. Голицына, с которым теперь патриарх жил не в ладах. Таким образом Димитрий лишался главного источника для своих книжных трудов. Требования патриарха о возвращении книг были направлены к киевскому митрополиту и киевопечерскому архимандриту. Димитрий теперь сам писал патриарху. Он извещал, что книги в монастыре Батуринском держались в его руках, что он со вниманием их читал и получил от них много пользы. Отдаю их вашему святейшеству с благодарением и извещаю, что я в святом послушании, возложенном на меня Малороссийской церковью (1683 г., когда Малороссия еще не была подчинена в духовных делах московскому патриарху) написал житий святых на шесть месяцев, пользуясь книгами м. Макария и других христианских историков. Написанные жития святых читаны некоторыми благородными людьми и подверглись суждению их, а особенно в печерской лавре. Ныне же по желанию многих я хотел бы издать их для духовной пользы христианам, к чему меня понуждает и архимандрит печерский своими письмами. На таковое, не безполезное (как я думаю) для церкви Божией, дело, прошу вашего верховнейшего архипастырского благословения¹²⁶.

Так книги опять отправлены были в Москву. Ответа от патриарха долго не приходило, а начать печатание, без разрешения патриарха, как было прежде до 1685 г. под властию Константинопольского патриарха, теперь стало неудобным. Лавре удалось испросить себе, в февр. 1688 г., из Москвы все привилегии ставропигии, но в льготной грамоте патриарха умолчано о праве ее распоряжаться печатанием: патриарх желал сам проверять книжное дело киевских ученых. Не получая разрешения на напечатание Четей Миней, решились обойтись без него, так как у Лавры уже была государева грамота на типографию. Первую книгу Четьи Миней начали отпечатывать с 2-го июня 1688 года. Сам Димитрий, для наблюдения за этим делом приехал из Батурина в Киев. Жития за месяц сентябрь отпечатали еще до его прибытия, и начали уже следующий¹²⁷. Большая радость была у Димитрия, когда в январе 1689 г. книга вышла из печати. Труды его не пропали безследно. Книгу внимательно просмотрели все духовные власти, сам митрополит киевский, архиепископ черниговский¹²⁸ и др.

К Московскому патриарху послали от лица печерского архимандрита письмо с извинением в том, что отпечатали Четью Минею, не получивши святительского согласия; в оправдание ссылались на то, что предшественнику Ясинского, архимандриту Гизелю, такое благословение печатать книги дано. При этом, кроме книги Четьи Миней для самого патриарха, послали такую же и для поднесения Московским царям. Вместе с тем, просили снова выслать в лавру Макарьевские Великие Четьи Минеи для дальнейшего составления Житий Святых.

Патриарх, однако, остался недоволен киевопечерскими властями. Он укорял, что в лавре поступают не по обещанию своему, что им следовало сначала все, написанное в рукописи, до отпечатания послать в Москву на освидетельствование и печатать с разрешения его, патриарха. В новой книге патриарх, как и следовало ожидать, обратил внимание на отношение автора к западным учениям и усмотрел погрешности в ней. По его мнению, там проведено воззрение чуждое православной церкви, именно, – утверждение о непорочном зачатии Пресвятой Девы Марии, о каковом учении даже паписты запретили толковать под угрозами наказаний за это. Кроме того, патриархом замечено, что блаженный Иероним Стридонский отнесен к числу православных учителей. В патриаршей грамоте упомянута, наконец, и косвенная причина недовольства в Москве. Это отпечатание в киевопечерской типографии незадолго перед тем временем книжки «Венец Христов». Патриарх с укором писал, что в «Венце» написано, будто он, патриарх, благословил напечатание, а им не только не поддавалось благословение, но наложено прямое запрещение¹²⁹. Хотя Четья Минея уже была отпечатана и исправление ее, как того желал патриарх, стало невозможным, но он нашел средство исправить ее. Меры исправления киевских книг были уже знакомы; они состояли в удалении из книги листов и в замене их исправленными¹³⁰.

Патриарх потребовал и теперь перепечатать листы в Четьи Минеи, где замечены им ошибки, и раздать тем лицам, у которых приобретены новые Четьи Минеи для замены; а находящиеся в типографии книги отнюдь не выпускать под страхом церковной казни, пока не будут все освидетельствованы самим патриархом, очень теперь занятым другими делами.

Суровый отзыв патриарха должен был удручающе подействовать на скромного от природы Димитрия. Печерский архимандрит и с гетманом ничего не могли предпринять для его утешения. Их ходатайства пред В. В. Голицыным о «Венце Христовом» не были уважены, потому что патриарх не только вел себя независимо от ближнего боярина, но безпрепятственно входя всегда «на верх» к государям для совещания с ними, властно и уверенно действовал, с возрастающею подозрительною внимательностию присматриваясь к киевским ученым.

Димитрий сначала думала отвечать на обвинения патриарха и доказать свои мнения. В своих¹³¹ «заметках к алфавиту» им сделаны выписки из книг Барония о Пресвятой Деве Марии, Дамаскина о рождении ее, Иоанна де-Картагена в защиту учения о непорочном зачатии. Относительно учителей западной церкви им найдено и выписано даже московское свидетельство о почитании их святыми. Так в Великой Четьи Минее митрополита Макария Иероним называется старейшим пресвитером великой римской церкви, просиявшим учительством в церкви Божией; там говорится, что он жил «пресвятейшем житием, на еретиков быть млат и всей христианской истине твердейшее основание»; в евангелии московской печати в житии Ев. Марка прямо называется «святым». В цветной триоди в сырную субботу, в песне 9, Иероним с Германом названы «божественными светильниками». Августин Иппонский называется «божественным» в предисловии к библиям Московской печати. В следованной псалтири, печатанной в Москве же, помещено для благочестивого назидания Августиново предисловие. Таким образом, Августина не переставали и на востоке почитать, так как он 53 года был учителем ее¹³².

В этих выписках видны ученые приемы Димитрия. Он легко ориентируется во всевозможных книгах; хорошо знаком и с печатными книгами московской печати, благодаря чему поражает возражателя его же оружием. Мнение Димитрия непорочном зачатии Девы Марии заметно и после, например, в его собственноручных заметках от 1708 года и в «Поклонении Страстям Господним», где говорится: «поклоняемся Твоему безгрешному зачатию и рождению от св. родителей Иоакима и Анны»¹³³. Повторяется подобное выражение и в проповеди его на день успения Пресвятой Богородицы, так как это было тогда лишь частным благочестивым верованием о безусловной непричастности Пресвятой Девы греху, а не составляло еще вероисповедной догматической католической особенности.

Из последующих обстоятельств выяснилось, что патриарх гневался за напечатание не Четей Миней Димитрия, а «Венца Христова», за который и после писал новые укоризны киевским духовным властям.

В 1689 году Димитрий ездил в Москву в свите гетмана Мазепы. Мазепа отправлялся по совету своего покровителя, боярина В. В. Голицына, чтобы доложить царям об окончании летнего крымского похода. Все рассчитывали встретить там приветливый прием. В гетманской свите находилось 200 человек. В том числе ехали и духовные лица: Кирилловский игумен – Иннокентий Монастырский, и Батуринский игумен – Димитрий Туптало, иеромонахи, 2 белых священника¹³⁴. При игуменах состояли наместники и иеродиаконы. С Димитрием ехали 2 дьякона, – Петр и Ефрем. Некоторые из духовенства имели особые причины к поездке. Иннокентий Монастырский отправлен собором киевских духовных властей, по требованию Московского патриарха как «муж смиренномудрый преискренно восточной церкви сын, ведущий известно писания святых отец, древних учителей св. Христовы восточной Церкви», чтобы лично говорить в Москве о времени пресуществление Св. Даров¹³⁵, как того желал сам патриарх. Афанасий Заруцкий, глуховской житель, ехал испросить позволения печатать свою книгу, «На похвалу великих государей». Он так же, как и Димитрий, нуждался в летописях, хранящихся в Москве, для проверки царских родословий. О побуждениях для поездки в Москву других духовных неизвестно. По некоторым свидетельствам, для устного объяснения с патриархом из Киева послано много лиц¹³⁶. Быть может, и Батуринский игумен дан в товарищи своему другу, Иннокентию Монастырскому.

Малороссы с гетманом въехали в Москву 10 августа¹³⁷. Им задолго еще до прибытия готовили пышную встречу. От царей выслана «предорогая карета с окнами». При въезде Мазепы в Москву его встречали с воинскими почестями. Малороссы остановились в большом посольском дворе. Прием отличался приветливостью. Сама царевна София Алексеевна посылала кушанье со своего стола, Мазепу хвалили за победы¹³⁸. Каждому назначено определенное обильное количество корму. Димитрий получал 75 рублей в день (5 алтын).

      На другой же день по прибытии их допустили к царю Иоанну Алексеевичу и царевне Софии Алексеевне. Мазепу хвалили тут, как участника крымского похода, помогавшего В. В. Голицыну поразить татар, и поднесли государево жалованье, состоящее из серебряных и золотых вещей. В тот же день Димитрий вместе с гетманом и другими духовными лицами гетманской свиты, представлялись патриарху. Вероятно, тут же у патриарха они видели московских архиереев, занятых теперь борьбою с раскольниками: будущего патриарха России, – митрополита казанского Адриана, а также митрополита Крутицкого Евфимия, митрополита Павла Нижегородского и особенно ненавидевшего папистов Афанасия, архиепископа Холмогорского, изучившего латинское мнение о пресуществлении, как видно из его пометки на «книге о Литургии», – заключавший в себе и латинскую мшу, – что эта книга у него «ради знания латинской бредни»¹³⁹. Тут же был и тобольский митрополит Игнатий Корсаков.

Малороссы попали в Москву самое неудобное для гостьбы время. Только что началась ссора царя Петра Алексеевича с сестрою. В день въезда малороссов царь Пётр уезжал в Троицкий Сергиев монастырь. И Димитрий заметил, что, Царя Петра на приеме почему-то не было: «был негде в походе», догадывается он¹⁴⁰.

Но народ уже волновался; стрельцам предстояло выбирать на какую сторону встать им в ссоре брата и сестры. Через два дня по прибытии малороссов и патриарх уехал к Троице, а пред своим отъездом из столицы произнес проклятие на царевну Софию за ее приверженность к латинствующей партии. Положение малороссов, приехавших по приглашению фаворита царевны, стало неудобным. Попытки Софии помириться с братом оказались безуспешными. Она послала князя Троекурова звать Петра в Москву, но Петр не ехал. Он потребовал высылки из Москвы стрельцов.

Малороссам стало известно, что книга для государей принята и посланные из киевопечерской лавры для такого отношения иеромонах Сила Журавский, с иеродиаконом Мелетием Трофимовичем и Ильею Поновским награждены, им пожалованы два меха лисьи хребтовые¹⁴¹. Но и подношение сделано не вовремя: внимание всех было отвлеченно необычайными событиями. Точно также бесполезно оказалось и подношение книги брату временщика Алексею Васильевичу Голицыну¹⁴². От Петра пришло требование выдать Медведева и Шакловитого. Софья уже не скрывала опасности и публично заявила, что брат ищет ее погибели. В. В. Голицына вытребовали к Троице и задержали его там. Сентябрьские новогодние празднества не состоялись за отсутствием патриарха. Признаки народного волнения замечены уже иностранцами, живущими в Москве: они начали выезжать из города, а малороссы должны были ждать или исхода начинавшихся событий или отпуска домой.

Вместо великой чести, приготовляемой пред приездом Мазепы, на него стали смотреть иначе и члены малороссийской свиты. Они стали гостями партии, которая терпела крушение. О Самойловиче сожалели и поговаривали даже о выборе нового гетмана вместо Мазепы¹⁴³.

После окончательного падения временщика Софии, В. В. Голицына 9 сентября малороссы двинулись к Троице, но до монастыря их не допустили, оттуда вышло приказание им остановиться в селе Воздвиженском. Впрочем, на другой же день им позволили явится перед светлые царские очи. Для гетмана в посаде был поставлен великолепный шатер. Царь Петр принял его очень милостиво. Здесь также хвалили его со старшинами за службу в крымском походе. Хитрый Мазепа сумел понравится Петру и уже оболгать своего благодетеля В. В. Голицына. Петр велел удовлетворить все его челобитные¹⁴⁴.

Когда все таким образом устроилось, тогда и духовные лица Мазепиной свиты могли вздохнуть свободнее. На другой день после приема Мазепы Петром они представились патриарху. По свидетельству Димитрия малороссы часто бывали у него¹⁴⁵. Вероятно, в это время происходили объяснения их о времени пресуществления Св. Даров. Иннокентий Монастырский, изъявивший готовность «стоять и умереть» за латинское учение о пресуществлении силою слов Господних, с упорством защищал свое мнение. Но положение его становилось ложным: он защищал мнение о пресуществлении от лица всех духовных киевских властей, а между тем последние, с киевским митрополитом Гедеоном во главе, послали патриарху уже повинную, что они «всему тому, о чем от Христа… приняла… Церковь, вполне последуют», а равно и учению о «преизряднейшей тайне Св. Евхаристии»¹⁴⁶. В то время, когда Иннокентий говорил за независимость мнения от лица киевского собора, – патриарх имел уже в руках эту грамоту от 22 августа и страшно разгневался на Иннокентия. Где-то узнали, что Монастырский жидовского происхождения, неизвестно кем и посвящен и т.п.; особенно повредило ему близкое знакомство с иеромонахом Сильвестром Медведевым, защитником латинского мнения. Монастырского обвинили, что он ложно выдает свои доказательства за мнение святых отцов, «прокляли» и, наконец, 28 сентября отправили его из России в Украину на 8 подводах со всеми его подчиненными. Книгу его о Пресуществлении после сожгли в Москве, так как нашли ее «полною всяческого злословия»¹⁴⁷.

Во главе духовных малороссов остался у Троицы Батуринский игумен Димитрий Савич. Быть может, по совету опытного политика Мазепы, все малороссы изменили тон. Теперь с патриархом они говорили «благочестиво и скромно» и во всем согласились с ним¹⁴⁸. О Димитрии московские иерархи слышали и ранее. Его «Руно Орошенное» было распространено и в Москве¹⁴⁹.

Димитрия патриарх благосклонно выслушал, благословил его продолжать Жития Святых и дал образ Божией Матери.

Конец пребывания Димитрия в России омрачился кровавыми событиями. Он упоминает о казнях, свидетелями которых очутились невольно и малороссы: «в бытность нашу в Троицком монастыре казнено трое знатных особ, за некоторый бунт, головы отсечены, а иные кнутом сечены, иным языки резаны, иным уши, и в ссылку разосланы»¹⁵⁰.

Пред отправкою в Украину всем малороссам кормы увеличили втрое. В страхе от всего виденного они спешили скорее выехать. Димитрий содрогался при воспоминании о московских событиях пред своим выездом: в Диарии у него записано: «в путь, в домы своя, с Божиим благословением собираемся. Господи, поспеши!» С крутыми московскими мерами мириться он не мог: не даром в Малороссии говорили, что «и смерть не так страшна, как отсылка в Москву»¹⁵¹. На Димитрия Москва не могла не произвести своеобразного впечатления. Она выдавалась могучею властию, богатством и прочими традициями. Тогда как на Украине не было центральной личности, около которой сосредотачивалась бы политическая жизнь, на Москве все к себе притягивала сильная царская власть. По мановению малолетнего Царя в Москве падало значение временщиков, как Голицын, ставивший Малороссии гетманов, отстранена сама правительница, царевна София Алексеевна. Рядом с Царем Димитрий видел русских правительственных лиц, с жестокой настойчивостью проводящих правительственные виды. На страже охранения царской власти стояло и духовенство; при малороссах раздалось патриаршее проклятие противникам Царя.

Жестокость применялась даже в церковных делах: с настойчивостью «немудрых русаков» в проведении однообразия в церковных верованиях Димитрий ознакомился, как из грамот патриарха, так и из Троицких прений с Монастырским, и, вообще, знакомые с западной жизнию удивлялись характерным московским порядкам: «немые учители у дыб стоят в Константиновской башне; вместо Евангелия, огнем просвещают, вместо Апостола, кнутом учат»¹⁵².

Спустя несколько десятков лет сами малороссы переняли такие московские приемы и стоя во главе духовного управления в России отличились такою жестокостью, что имя черкаса надолго служило предметом ненависти великорусского духовенства. Но теперь, на свежий взгляд тихого и скромного Димитрия, такие порядки приводили его в крайнее недоумение. У Димитрия скоро обнаружилось опасение, чтобы ему самому не приписали ереси, так строго карающейся в Москве «гражданскими казнями». При первом удобном случае, – 13 февраля следующего года¹⁵³, он послал от лица себя и содержателей типографии объяснения тех мест своей Четьи-Минеи, где патриарх нашел не православный взгляд, – со своим обещанием впредь «пленять разум в послушание».

По прибытии в свой Батуринский монастырь Димитрий опять занимался составлением Четьи-Минеи. Работа затруднялась недостатком необходимых книг. Помимо пролога житий святых Симеона Метафраста приводилось пользоваться и западными источниками, которые легче было достать, чем выпросить из Москвы Великие Четьи Минеи митрополита Макария. О некоторых святых сведений не доставало, жития других оказывались настолько про странными, что не вмещались в границы монастырских чтений (четей). Дмитрий с неохотою сокращал их, оговариваясь, что более полное описание жития святого можно читать в Великой Четьи-Минеи. Восполняя Четью-Минею, Димитрий написал и такие жития, которых у митрополита Макария и не находилась¹⁵⁴. Житийное повествование у него уже не ограничивалось передачей сведений о жизни угодника из имеющихся у него греческих, латинских и славянских книг, но пополнено географическими и хронологическими сведениями¹⁵⁵.

Через 4 месяца усидчивой работы можно было приступить уже к напечатанию второй книги Четьи-Минеи за Декабрь, Январь и Февраль. Киевопечерские власти послали в Москву казнодея Елисея Завадовского с письменной просьбой к патриарху Иоакиму о позволении начать печатание. Вместе с тем, к нему послали исправленные и вновь отпечатанные листы для сентябрьской книги, взамен тех, которые велено удалить. При этом приложили объяснение, составленное Димитрием, относительно Иеронима, что он называется святым и в книгах московской печати, именно: в триоди постной в службе сырной субботы на утрени, в древних виленских и львовских уставах под 15 июля, а также в книге «Жезл» на листе 50. Точно также в оправдание своего мнения о непорочном зачатии Пресвятой Девы Марии сослались на московскую книгу «Жезл» на 5 листе, и на 6 песнь Рождеству Богородицы. За помещение таких мнений в печатной Четьи-Минеи киевопечерские власти приносят оправдание, что так думать, говорить и печатать еще не было запрещено. Исправленные два листа присылают в Москву на соборное определение, обещая полное повиновение и, не оглашая в народ, переменить листы.

Когда Завадовский прибыл в Москву патриарха уже не было в живых, а избрание нового еще не состоялось. Отдать посланные книги было уже некому. Нуждаясь в государевом жаловании, Завадовский пишет тогда самим царям, принять от него исправленные листы для сентябрьской Минеи, так как, по распоряжению покойного патриарха, светские люди не должны знать о них и он отдать их поэтому никому не смеет. На эту просьбу последовал указ, чтобы письма киевопечерской лавры рассмотрели в Малороссийском приказе.

Царь не торопился избранием патриарха. Ему указывали двух кандидатов: – Адриана, митрополита казанского, и Афанасия, архиепископа Холмогорского. Спустя некоторое время был избран Адриан.

Желание Димитрия исполнилось лишь поздней осенью 1690 года, когда во главе великорусской и малороссийской церкви стали лица, вполне оценившие его книжное дело и доверявшие ему. 6 апреля 1690 года умер киевский митрополит Гедеон. Это был человек добрый, тоже сочувствовавший Димитрию, не забывший его и в своем завещании. В монастырь Димитрия он отказал 100 золотых на сорокоуст по себе¹⁵⁶. Но кроме сочувствия он ничем не мог поддержать Димитрия, так как сам не имел большого образования, не выдаваясь ни характером, ни умом¹⁵⁷. Вместо него на Киевском соборе 2-го июня избрали в митрополиты архимандрита Варлаама. Возложивши на Димитрия послушание писать Жития Святых, Варлаам и ранее поддерживал его¹⁵⁸. Поэтому у Димитрия была теперь полная надежда на нового владыку. И действительно, во время поездки в Москву для своего посвящения в сан митрополита Ясинский сильно ходатайствовал там за Димитрия. После своего поставления 31 августа 1690 года¹⁵⁹, он просил нового патриарха Адриана содействия как в составлении Житий Святых, так и в печатании их. При этом хвалил усердие и трудолюбие составителя. Новый московский святитель отнесся к труженику с живым сочувствием. Он сам послал свою грамоту ему с выражением своего удовольствия по поводу таких богоугодных трудов по написанию, исправлению и печатанию книги за первые месяцы. Димитрию важно было то, что святитель, благословляя его на труд составлять Четьи-Минеи на весь год, изъявлял согласие написанные Четьи-Минеи печатать там же в киевской лавре; в патриаршей грамоте предписывалось, чтобы новый Киевский митрополит и новый настоятель киевопечерской лавры оказывали составителю всякие содействия.

Грамоту от патриарха привез в Батурин Димитрию сам митрополит Варлаам. С великою радостью принял Димитрий святительское послание и отвечал на него письмом, где горячо благодарил за милость. Вместе с тем, не без ведома Ясинского, от него изложена в том же письме просьба выслать ему Великие Четьи-Минеи за Декабрь, Январь и Февраль для составления и проверки своей второй книги Житий Святых, так как в первый раз ее присылали из Москвы на такое краткое время, что ему некогда было их прочесть и заимствовать то, что надобно¹⁶⁰. Стр.94

Разнообразный состав книг под руками, при недостатке необходимых и надежных исторических источников, заставлял Димитрия относиться критически к показаниям не только западных, но и книг московской печати. Хронология тех и других оказывалась неодинаковою. Предстоял старательный труд согласовать летоисчисления библейское, святоотеческое и западное. Для облегчения в занятиях он сам составил грекоримский календарь, затем хронологический перечень событий русского государства, каталог греческих царей, достал себе «Каталог епископов и патриархов» Византийской церкви, составленный по сочинениям Никифора Каллиста Ксанфопула, Константина Арменопула, Филиппа Кипрянина.

О киевских митрополитах Димитрий сочинил особый «каталог» с кратким о них летописцем; тут же присоединены у него известия и о великорусских иерархах. При составлении каталогов и хронологических дат он пользовался, как видно из его упоминаний, сочинением Яна Губовича, архимандрита Германского «о церковной иерархии», летописцем Нестора, Палинодией, патериком Коссова и московским хронографом.

При таком критическом отношении к источникам церковной истории изложение Житий Святых, однако, сделано не в виде простого сухого перечня событий. Составитель, видимо, сам переживал в душе своей внутреннее состояние подвижников и мучеников. Иногда его сочувствие угоднику изливалось даже в стихотворной форме. – Беззаветно отдавшись любимому занятию, углубясь в книжные занятия до увлечения ими, Димитрий должен был отзываться и на окружающие его события. Тесное сближение у него было с Киевским митрополитом. Приемы управления Ясинского сначала ставропигиальною лаврой, а потом епархиею, несомненно, оказали влияние на него. Так как в западном крае иезуиты при распространении унии старались больше всего о влиянии иерархии на паству, то и православные в противовес им должны были усилить значение своего духовенства. В 1691 году митрополит Варлаам созвал в Киеве собор из духовенства, где постановлено обратить внимание на значение исповеди и деятельность духовников, в особенности, на усиление школьного образования, чтобы дети могли впоследствии с успехом занимать священнослужительские должности. Положение митрополита требовало немалого такта и сноровки; паства его была разнообразная. Он обязан был подчиняться власти московского патриарха в духовных делах только той части своей паствы, которая состояла в подданстве у Москвы. Но у него была еще православная паства, состоящая из польских подданных, как мирян, так и духовенства. Левобережная Украина в духовных делах вся подчинялась Москве, а часть левобережной привыкла считать своим главою все еще Константинопольского патриарха. Польским подданным, как, например, епархии Белорусской небезопасно было бы искать благословение не у Константинопольского патриарха, духовная власть которого признавалась и польским королем. Затруднительны были отношения и к епархиальным малороссийским архиереям. Епископ Могилевский Иосиф Шумлянский только по имени считался православным, а на деле был униатом. Митрополит Варлаам вынужден был жаловаться на него московским царям. За территориальную целостность епархии ему приходилось бороться с Черниговским архиепископом Лазарем Барановичем. Такое положение порождало своеобразные недоразумения; например, считая себя независимым от Московского патриарха по делам духовенства польской нации, Варлаам поставил во епископа Луцкого женатого на вдове и разведенного с нею Дионисия Жабокритского, в надежде испросить на то разрешение от восточных патриархов, помимо московского, так как Луцк находился в Польше. Составляемые Четьи-Минеи должны были способствовать религиозному самосознанию всей православной паствы и объединению ее. Сознавая такое значение своего труда для церкви, под воздействием киевского владыки, Димитрий усиленно «денно нощно», как он говорил, занимался составлением их, насколько позволяла ему это жизнь подле шумной гетманской резиденции. Он отрывался от дела только для церковного служения, которое давно стало для него насущною духовною пищею. Еще в ранней молодости он не пропускал утренних богослужений. Если случалось в ночь долго работать, он засыпал перед утренею, не раздеваясь¹⁶¹. Народные и религиозные процессии находили в нем непременного участника. Так в 1690 году он вторично ездил на поклонении Руденской иконе Божией Матери по случаю перенесения ее из Рудни¹⁶² в Киев. 13 января 1691 г. гетман разрешил перенести из войсковой Казенной палаты в Батурине в монастырь к Димитрию часть мощей св. великомученицы Варвары. По случаю перенесения мощей Димитрий установил каждый вторник петь ей в монастыре молебен. Мощи св. мученицы оказались в Батурине по следующим обстоятельствам. В год рождения св. Димитрия Киев взят был Радзивилом. Завоеватель пожелал получить две части мощей мученицы от персей и от ребра. Одну он сохранил для своей супруги, бывшей дочери господаря Воложского, которая завещала ее перед смертию митрополиту Киевскому Иосифу Тукальскому. Так оказалась эта часть мощей сначала в Каневе, а потом в левобережной резиденции гетманов – Батурине¹⁶³. Подлинность ее засвидетельствована, по словам Димитрия, в книге «Выклад», составленной Феодосием Сафоновичем, игуменом того Михайловского монастыря, где находятся мощи св. муч. Варвары. Когда Димитрий узнал, что святыня лежит в войсковой казне среди денежных ценностей, то испросил у гетмана позволения взять ее в свою обитель.

Должно быть, Димитрию приходилось выслушивать сомнения о том, – подлинные ли это мощи св. Варвары. В защиту мощей «патрона» своего Димитрий написал рассказ о чудесной помощи мученицы киевскому райцу Иоанну Сафоновичу. Во время своей болезни Сафонович пожелал взять воды от мощей св. Варвары. Во сне после этого он видит саму мученицу, которая сказала: «многие не верят, что и мощи мои есть в Михайловском монастыре, а ты веруй и другим поведай, чтобы веровали». Иоанн Сафонович сообщил о видении своему брату Феодосию. Благоговейное почитание этой мученицы побудило Димитрия записать случаи чудесной помощи умирающим, обращающихся с молитвою к ней. Так, один человек, осужденный на смерть, по молитвам к ней не был казнен, пока не причастился Святых Тайн; все просящие ее, по словам Димитрия, не умрут без причастия; кто боится без причастия умереть, – тот должен обращаться к ней; один монах, пренебрегавший помощью святой Варвары, умер не сподобившись Святых Тайн; а другой, призывая святую мученицу Варвару сподобился принять Их из рук ангела¹⁶⁴. В последствии Димитрий написал житие святой мученицы Варвары для Четьи-Миней, издал его и отдельной книжкой¹⁶⁵. Он особенно почитал эту святую и записывал все известные ему случаи благодатной помощи от ее мощей.

Так Димитрий умел совместить свои любимые занятия: и книжное, и церковное. Он находит время следить за жизнью своих знакомых, считает годы их службы, бед и страданий, оплакивает кончину их¹⁶⁶.

За то он и пользовался особенным уважением всех, кто только его знал. Его отличали как митрополиты киевские, Гедеон и Варлаам, так и другие монашествующие. Заметно стремление знающих Димитрия принять от его рук пострижение. По прибытию из Москвы в январе 1690 года он подстригает в монашество больную Ангелину, а в апреле Порфирия, Мартиниана и Климентия¹⁶⁷. Со своей стороны, и Димитрий с особенной любовью относился к своим постриженикам, относя дни пострижения иноков к замечательным дням своей жизни и отмечая их в своем дневнике наравне с выдающимися событиями, например, землетрясений, затмений солнца, явлением кометы, пролета саранчи, смерти близких знакомых.

Как любили Димитрия знавшие его, показывают подарки, им получаемые, и доверие к нему. Митрополит Гедеон пред своею смертию завещает Димитрию деньги на поминовение по себе; Феодосий Гугуревич оставляет ему от себя книгу, – «Nomenclator Marianus. Romae. 1649».

Был такой случай. Один монах Кирилловского монастыря по имени Феофан несколько лет тому (1684 г.) назад решил ехать за рубеж, чтобы учиться в иностранных коллегиях. Это было тогда в обычае, но Димитрию отъезд его был не по сердцу. «Бог весть, зачем он едет?», – думал он тогда о своем постриженике. Теперь этот самый Феофан вернулся из заграницы назад, побывавши в Париже, Бари, Риме и проч., ознакомленный там с западною наукою¹⁶⁸. При свидании с ним Димитрий забыл уже свое прежнее недовольство. Впоследствии он хвалил даже обычай посылать людей за границу для науки, смело говорил об этом в церковной проповеди пред московскими людьми, не перестававшими верить, что вредно знакомиться с немцами¹⁶⁹, ради их прелести, чтобы веру не отменили бы и не пристали к иным¹⁷⁰.

Широко поставленное хозяйство тогдашних монастырей также не мало занимало Димитрия. До штатов 1764 года как великорусские, так и малороссийские монастыри владели земельной собственностью, которая сопряжена везде и всегда с хозяйственными заботами. В монастырях не только держались волы и кони для пахоты; но на землях за игуменами и епископами жили крестьяне, так же, как и за казаками. Для добывания средств к своему содержанию практиковались все возможные занятия до винокурения включительно.

Димитрий в дар своему монастырю получил 2 февраля 1691 г. от самого гетмана Мазепы «житные торги»¹⁷¹, то есть – пошлину с торговцев в Батурине хлебом. Урожаи тоже озабочивали его. В августе 1690 г. Димитрий записал пролет саранчи. Она появилась в этом году в такой массе, что опустошила засеянные поля, целыми грудами оставалась на земле и гнила. Скот, поедавший ее с травою, заболевал. Запах саранчи отзывался даже на мясе скота. Настала страшная дороговизна продуктов¹⁷². Объем хозяйства Димитрия рос, благодаря расположению к нему властей не только малороссийских, но и великорусских. Так в 1689 г. московские цари на подношение Дмитриевых Четей-Миней ответили жалованной грамотой на угодья Крупицкого Батуринского монастыря. Грамотою утверждались за игуменом Димитрием все владения и угодья на реках Сейме, Ромне, Кущ, Ушуруна, присвоенные монастырю разными гетманами, пущи с бортями, сенными покосами, озерами и лесами, до 10 мельниц, поля, острова, сады, пчельники: Старое, Заборошное, Кривое, Лозовица, Осечье, село Обмачев, Красный Борок, Лицетовщина, Хмилово, сельца в Овручском повете Торчинка и Могильная земля, вотчины Любетово, Заболотово, Озаричи, село Спасского поля с Божком. Все эти вотчины угодья и оброчные статьи требовали внимания и умелого управления со стороны игумена.

Жизнь близ гетманской резиденции не позволяла Димитрию быть замкнутым. К нему приезжали разные духовные лица Украины, являвшиеся гетману и имевшие нужду до него. Благодаря этому, он был в курсе всех политических и церковных событий Украины. Так в 1692 году он ждал к себе архимандрита Новгород-Северского монастыря Феодосия Углицкого, поставленного во епископа в Москве на черниговскую епархию вместо престарелого Лазаря Барановича и по просьбе последнего, так как новый епископ обязан был после посвящения в Москве явиться к гетману.

Между тем события стали тревожными. Поговаривали уже о политическом отделении Украины от Москвы, чтобы отдаться Польше. На Мазепу составляли доносы. В Батурин приезжали узнавать о положении дел даже лица духовные. Киевский митрополит Варлаам Ясинский тоже был встревожен ходившими слухами о грядущих переменах. От него в Батурин приезжала игуменья киевского подольского Фроловского монастыря для проверки слухов в самой столице гетмана.

С одной стороны, тревожное течение событий, обстоятельств, а с другой, – понуждения митрополита Варлаама продолжать составление Четьи Минеи заставило Димитрия оставить, ради книжных занятий, управление обителью. 14 февраля 1692 года последовал его новый отказ от игуменства. Хотя митрополит Варлаам и назначил другого игумена, Пахомия Ходоровича, но не желал и Димитрия оставить без повышения. Он подал гетману проект, чтобы в виду важности Батурина, как местопребывания гетмана, учредить там протопопию, для монастырей же сделать архимандрию и архимандритом поставить пречестного отца Димитрия, вверив ему власть над Батуринскими монастырями: Глуховским, Максановским и другими¹⁷³. Проект, однако, остался невыполненным.

Димитрий, отказавшись от управления монастырем, поселился в келье, выстроенной им еще в 1691 году и освященной 18 октября. Изящество вкуса Димитрия сказалось в самом устройстве кельи. Она была дубовая, вся расписана ветками и цветами и долго после него сохранялась¹⁷⁴.

Теперь в этой кельи Дмитрий все свое время употреблял на писание житий святых. Над Великими Четьями-Минеями, высланными из Москвы, он трудился всю зиму, а весной еще в Великий пост 1693 г. из Гданьска (принадлежавшего тогда Польше) прислали ему «Acta Sanctorum» Болландистов. «Акты святых» дали богатый новый материал для Четьи-Минеи. Написанные жития предстояло исправить по ним, а те жития, каких не было в Великих Четьях-Минеях и у Сурия, – составить вновь по актам. Так им составлено заимствованное из Болландистов житие Петра Севастийского на 9 января, Дорофея, Христины и дружины их на 6 февраля. Такие исправления своевременно втиснуты в напечатанную вторую книгу за Декабрь, Январь и Февраль. Что касается уже напечатанной первой части, то Димитрий составлял особую тетрадь пополнений для второго ее напечатания. Тетрадь эта в последствии хранилась и осталась в его библиотеке¹⁷⁵.

Быстро, уже в мае (9) месяце того года, вторая книга приготовлена к печати. Димитрий сам поехал в киевопечерскую лавру для наблюдения за типографским работами¹⁷⁶. Впрочем, ему привилось целых 2 месяца, с 9 мая по 10 июля, ожидать начала работ по печатанию.

Димитрий опять нашел себе отдых на короткое время в родной семье перед новыми усидчивым трудами. Савва Григорьевич состоял тогда ктитором Кирилловского монастыря. Игуменом этого монастыря состоял все еще ближний друг Димитрия, архимандрит Иннокентий Монастырский. К нему тоже он наезжал, участвуя как в богослужении, так и в проповеди. Сохранилось слово¹⁷⁷ Димитрия, сказанное им тогда в этой обители.

В этом слове, произнесенном в присутствии таких лиц, которых он давно знал из молодости любил, мы видим будущего архипастыря. Течение речи поражает добродушием и простотою. Это – простое толкование простой молитвы «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу»: как сын должен почитать отца, и человек обязан воздавать славу Отцу Небесному, говорит тут Димитрий. Как почтительный сын не смеет при своем отце присесть, но стоит при нем «шапочку снявши», – с подобными выражениями своего почтения надо относиться к Богу. Так и ангелы на небе пред Богом закрывают двумя крыльями свои лица, двумя ноги и двумя летают. Сын Божий говорит, что он прославил Отца своими страданиями. Прославили Отца своими страданиями и мученики. Но какими страданиями мы его прославим? Нет у нас теперь Перунов, Волосов, Лад, Купал. На местах их – святые церкви. Однако идолы есть: Златоуст твердит, что у нас есть различные виды идолослужения. «Объясни же нам учитель святой, скажи хоть единого идола, чтоб его как некогда Перуна в Киеве сокрушить!» Слушайте же, что нам тот святой учитель скажет: «Не говори мне, что не кланяешься золотому кумиру, но то мне скажи, не делаешь ли того, что повелевает злато!» У тебя идол не на холме Киевских гор, а в шкатулке, а идолослужение – в сердце! Что бы золото ни сказало тебе, ты слушаешь его, как крещеный идолопоклонник. Смирением мы должны прославлять Бога. «В чистом улье бывает много меду: много даров Святого Духа и в чистом сердце. Откуда выйдут пчелы, на их место летят осы и ядовитые шершни: откуда прогнан Дух Святой скверными делами, туда много наберется ос, – жал греховных. Неправда бы то было, если бы кто господина полновластного из дому нахально «выпихал в шею», а мы изгоняем Святого Духа скверными делами и вместо него поселяем идолов.

Таково было содержание проповеди. Речь на родном малороссийском языке о почтении к отцу в присутствии Саввы Григорьевича, упоминание о языческих киевских древностях на самом месте древнего нахождения их, упоминание о пчеловодстве, занятие киевлян, – поражает жизненностию, сердечностию и произвела, вероятно, сильное действие на присутствующих.

Теперь мешали естественности речи одни лишь насильственные попытки истолковать, что ноги у ангелов означают нашу низость, а глава их честь. Натянуты также некоторые сравнения. Рутинна также схоластическая манера упоминать языческие имена и ссылка на западных писателей, из которых Франциску приписана им полнота духа (Spiritu elevatus).

В это время в Печерской лавре Димитрия окружали лица, относящиеся к нему с любовию. Там просматривали целым собором его Четьи-Минею за Декабрь, Январь и Февраль. Это вменено в обязанность Печерскому архимандриту еще патриархом Иоакимом. Помимо этого приказания, в Киеве был обычай, чтобы авторы давали свои произведения до напечатания их читать своим знакомым, во избежание неточностей и недосмотров.

Под наблюдением киевских духовных властей напечатание Четьи-Минеи началось и продолжалось до 1695 года. В январе уже и вторая книга увидела свет. Из Печерской лавры отправлено в Москву по поводу окончания книжного предприятия, несколько послов и несколько грамот. По желанию Димитрия поехали туда соборные киевопечерские старцы, строитель Троицкого больничного монастыря и смотритель киевопечерской типографии, иеромонах Софроний. В грамоте от киевского митрополита заключалась просьба о том, чтобы московский святитель милостиво принял отпечатанную Четью-Минею и благословил игумена Димитрия, пречестного трудолюбца, за его усердие, а равно и разрешил продолжение «Житий Святых». Киевский владыка давал обещание опять следить за написанием и отпечатанием их. Гетман Мазепа тоже, со своей стороны, грамотою от 8 февраля из Лубен, извещает патриарха о желании, чтобы Димитрий окончил писание «Житий Святых». Особая грамота от 26 февраля к патриарху о том же послана и от печерского архимандрита с братией¹⁷⁸.

Писал патриарху и сам труженик над Четьями Минеями. Называя себя подножием патриарха, посылая ему поклон до лица земного, Димитрий просит принять книгу, как плод патриаршего благословения и молитв; извиняется, затем, что она не в переплете, благодарит патриарха, что своею прежнею грамотою «возбудил и возставил» его на труд. «Благословение ваше архипастырское (т.е. грамоту патриарха от 1690 г.), я дерзнул в эту новую книгу вложить для лучшего ее украшения» и подтверждения читателям именем патриарха, что описанные чудесные деяния несомненны. В заключение Димитрий просит патриарха опять выслать ему Великие Четьи-Минеи митр. Макария на Март, Апрель и Май для соглашения имеющихся при составлении под руками книжных источников; равным образом, дать патриаршее благословение ему продолжать четиминейный труд, а киевскому митрополиту по-прежнему прочитывать написанное: «о сем благоволи святейшество ваше к его преосвященству (м. Варлааму) особо писать»¹⁷⁹. В предупреждение недоразумений, какие были при представлении первой книги Четьи, в предисловии ко второй книге все неточности, замеченные патриархом Иоакимом и самим автором, были оговорены и исправлены, например, о времени кончины Св. Анны, матери Богородицы, о числе гвоздей, которыми пригвоздили Спасителя, о смешении имен Михаила Травля и Михаила Рангаве. При этом излагается и просьба к читателю исправить все погрешности, какие только окажутся в книге.

Вторую книгу Четьи-Минеи приняли в Москве несравненно милостивее, чем первую при старом патриархе. Сам патриарх Адриан лично писал Димитрию, как своему «возлюбленному сыну и люботруднику в книгословоправлении». Труду его приписывается особенная важность и выражается молитвенное патриаршее пожелание окончить полезное для всей церкви дела на весь год. Составителю «Житий Святых» патриарх желает долголетнего благополучного здравия и заслужить небесной участи с ними¹⁸⁰. В награду Димитрию за труды патриарх пожаловал 10 рублей. Внимание патриарха к Димитрию не ослабевало и после. На подношение Четьи-Минеи чрез год он ответил присылкою ему книги православного «катехизиса», вновь переведенного с греческого языка на славянский и изданного в Москве, «для выражения любви (своей) архипастырской» к Димитрию¹⁸¹. Разрешено было Печерской лавре вновь отпечатать «Руно Орошенное» Димитрия.

Адриан в особой грамоте от 29 мая 1695 г. умолял киевского митрополита Варлаама, чтобы уговорить благого мужа, игумена Димитрия, исполненного разумом и люботрудием, как опытного и тщательного писателя – не оставлять начатого дела, пока оно не окончится. Отдельные патриаршие грамоты с выражениями удовольствия и благопожеланий от святителя получили и гетман Мазепа и киевопечерский архимандрит¹⁸². Милость патриарха так радовала Димитрия, что он мечтал следующую третью книгу Четей везти в Москву сам¹⁸³.

Патриарх Адриан возложил на Димитрия новое поручение – написать житие кизических мучеников.

Когда Адриан состоял митрополитом в Казани, то в 1687 году поселившиеся там русские люди страдали от эпидемической болезни «трясавицы». Местных татар болезнь щадила, как будто их «Господь оставляет здесь хорошо жить». Адриан по этому поводу для ободрения христиан выстроил в 1688 году храм в Казани во имя кизических мучеников, подающих по верованию Церкви безмездное врачевство. К Димитрию теперь послана была из патриаршего дома грамота написать житие их, а равно описать и сооружение храма в Казани. В 1694 году Димитрий уже закончил этот труд и представил в Москву¹⁸⁴, извлекши сведения о кизических мучениках из Болландистов, церковной истории Созомена и Корнелия а Ляпиде¹⁸⁵.

Но и при таком благоволении к Димитрию патриарха судьба грозила ему новыми испытаниями. Поднимались смуты, омрачавшие светлые отношения патриарха Адриана. Печерский архимандрит Мелетий Вуяхевич, на которого тоже возложено было помогать делу Димитрия, ничем не проявлял себя, кроме упорства ехать в Москву к патриарху для поставления¹⁸⁶ и ссорою с иноками. Патриарх по доносу чернеца Иерофея даже запретил ему священнослужение за то, что он, будто бы, изгоняет чернецов из лавры. В епархиальной жизни в Киеве тоже возникли недоразумения, могущие киевское духовенство вовлечь в столкновение с Московским патриархом, как, например, поставление во епископа Луцкого и Острогожского такого человека, который жил в разводе с своею женою. В это дело втянули даже друга Димитрия, – префекта школ Стефана Яворского. У Димитрия еще на памяти были пререкания с Московским патриархом Иоакимом, отражавшиеся и на его занятиях Четьями. Он теперь опасался коварств вражиих¹⁸⁷.

Еще во время печатания второй книги его назначили игуменом в Глуховской монастырь¹⁸⁸. Димитрий теперь уединился там и занялся устройством обители в хозяйственном отношении, он улучшал постройки, между прочим проектировал новую соборную церковь. Испрошена на это грамота митрополита, заключен и договор с подрядчиками. Однако, события церковные и политические не переставали интересовать Димитрия.

Умер 1693 г. 3 сентября в Чернигове архиепископ Лазарь Баранович, – этот «столп церквей», как называет его Димитрий. Недолго спустя, 1696 г. 6 февраля, скончался и его преемник, св. Феодосий Углицкий; в начале 1696 г. пришла весть о кончине московского царя Иоанна Алексеевича. В том же году последовала смерть друга Димитрия, игумена Иннокентия Монастырского.

В 1696 году Димитрию предложили занять место игумена в Кирилловском монастыре, где ктитором состоял его отец, Савва Григорьевич. Он сначала отказался, но после был «убежден принять игуменство». Жить здесь ему почти не удалось: будучи определен сюда в начале 1696 г., он 20-го июня получает уже другое назначение в архимандрита Елецкого Успенского монастыря, близ Чернигова, вместо Иоанна Максимовича¹⁸⁹, который по смерти св. Феодосия Углицкого возведен в сан Черниговского епископа. Посвящение в сан архимандрита совершил епископ Иоанн. Это назначение он считал уже честью, которая превышала его силы, как писал он на поздравления из Москвы от Феолога; в то же время Димитрий не переставал управлять и Глуховским монастырем в течение 3 лет. Ему помогал в этом его наместник, Ипполит.

При приеме Елецкого монастыря там оказалась и денежная казна¹⁹⁰ и немалые земельные владения. Так, когда новый игумен через месяц собрался ехать в Батурин, Киев и Глухов, то его осадили просьбами о деньгах: монахи просили выдать им «зажитое», отец Геннадий заявил, что у него мало денег на расходы. Отправляющийся тогда же в Нежин наместник Ипполит заявил, что и ему надо деньги. По возвращении Димитрия из Глухова опять к нему приступил казначей за деньгами. При смене казначея новым, в декабре того года, тоже оказались такие же надобности. Так и перед каждым выездом архимандрита из обители выдавались деньги братии, «бо згола неотколь взяти». С лежащей суммы израсходовано у Димитрия за все его управление 544 злотых и «шагов три». Казна монастыря, однако, при Димитрии не убыла, а возросла, потому что были жертвователи, в роде пана бунчукового, обозного и самого гетмана, так, что, принявши в 1697 году сто битых талеров, он при сдаче монастыря оставил их 1000.

В Елецком монастыре Димитрий усердно поддерживал довольно широко поставленное хозяйство по селам Овдеевцы, Горбове, Середницы и Святых Ризниках, наблюдал за посевами, сенокосом, умолотом, скотоводством, пасекою, запасами хлеба и сена. За время управления Димитрия утварь по церкви увеличилась владными вещами от пани обозной и самого пана обозного. Сам гетман внес в виде пожертвования 300 золотых чеками. Земельные угодья прикупал и сам Димитрий¹⁹¹.

На Димитрия сразу пала обязанность защищать границы земельных монастырских владений и крестьян, живших на них. У гетмана разбирались челобитные Елецкого архимандрита с братией на Шабельника, захватившего монастырский сенокос; на черниговских людей, притеснявших «онисовцев», подана была жалоба Черниговскому полковнику Лизогубу¹⁹².

За это время в голодную зиму 1699 г. Димитрий показал себя сострадательным к бедному крестьянину. По распоряжению его на лежачую казну монастырскую покупали хлеб и в самой обители кормили голодных¹⁹³. По отметке Димитрия оказалось потраченным на это 250 грошей золотых. Впрочем, эта сумма покрыта отчасти щедрым пожертвованием богобоязненного пана бунчукового в 150 золотых.

Монастырское хозяйство, как и владение, так и управление, считалось в Украине независимым ни от кого. Приобретение земельных владений еще не стеснялось правительством, как в Великороссии. Димитрий показал себя распорядительным и точным хозяином, сберегающим средства на черный день. Он имел в это время собственных лошадей: при отъезде из монастыря на прощание он оставил в подарок обители 6 своих собственных¹⁹⁴.

Через 3 месяца после вступления в должность он предпринял поездку в Батурин, затем в Глуховской монастырь и в Киев. Целью ее, по всей вероятности, было освящение той самой церкви в Глухове, которую он же и начал строением в 1693 году. В Киеве он навестил не только родных своих, но и принял участие в храмовом празднике Михайловского Златоверхого монастыря. Здесь им произнесено сохранившееся до нас слово¹⁹⁵, на текст: «ополчится ангел Господень окрест боящихся Его». 8 ноября в тот год пало на 23 неделю по пятидесятнице, когда читается Евангелие об изгнании бесов. Сопоставляя дневной праздник с этим Евангельским событием, проповедник находит, что Св. церковь, как будто бы «собор ангельский с легионом бесовским к битве сводит, где… Христос, предводительствуя, в страну Гадаринскую сходит, а при Нем воевода сил безплотных со всеми полками ангельскими туда же вступает, вооруженный на древнего неприятеля. Итак, пришедши Иисусу в страну Гадаринскую, Михаил и ангелы его брань сотвориша с змием». Сделавши такое любопытное, в схоластическом духе, сопоставление, проповедник говорит далее, что борьба у ангелов идет за нас людей, указывает, затем, имена и должности архангелов, защищающих нас, и объясняет значение 7-ми рогов апокалиптического змия, враждующего против людей. В этом слове уже просачиваются живые талантливые сравнения, свойственные Димитрию, но оратор еще очень осторожно допускает вольности и отступления от тогдашних правил «сложения» проповедей.

Что касается причины поездки в Батурин, то из сопоставления писем и фактов можно заключить, что Димитрий ездил искать защиты гетмана. С Черниговским владыкою благодушных отношений у него не заметно, так что его, с монастырскою братиею, нашел необходимым защищать сам московский патриарх Адриан. В письме своем от 1-го февраля 1698 года патриарх успокаивает Димитрия, что им уже написано Черниговскому владыке не обидеть их и вникать в нужды («требования») «любовию и рукою»; только просит не оставлять дела составления «Житий Святых» и сам посылает на издержки по этому делу 20 червонцев¹⁹⁶. За Димитрия в Москве теперь стояли его друзья, посылавшие ему свои письма, помогавшие ему не одними молитвами о книжном деле и радовавшиеся его возвышению¹⁹⁷. Вероятно, они сообщили патриарху и об отношениях Черниговского епископа к Димитрию.

Епископу Иоанну Максимовичу патриарх писал: «известился я, что близ тебя ныне в Черниговском Елецком монастыре трудится в общественном книжном словоделии пречестный архимандрит Димитрий, составляющий «Жития Святых». Просим твою любовь, – вспомоществуй твоею рукою ему, когда нужно будет… окажи ему любовь с благодушием на пользу церкви».

У черниговской кафедры существовали какие-то наследственные недоразумения с духовенством, управляемых Димитрием монастырей, которые разрешались при посредстве высших светских и духовных властей. Праздник Рождества Христова Димитрий провел с епископом, произнес даже это слово в этот день¹⁹⁸. Но недоразумения у них возобновились, как скоро Димитрия перевели из Елецкого монастыря в Новгород-Северский. Этот монастырь считался богаче и архиерейского дома. Лазарь Баранович высказывал убеждение, что в нем лучше, чем в Чернигове; есть при нем и земли, и мельница. Некоторые монастырские вотчины он, поэтому, своею властию присоединил к кафедре, а о присоединении других были заявлены просьбы перед гетманом.

Мазепа незадолго пред этим приезжал в Чернигов и узнал об этом от самого епископа. В начале управления Димитрия монастырем, из Батурина вышел гетманский приказ, чтоб спорную слободу Юриновку от Новгород-Северского монастыря взять в Черниговский архиерейский дом. Должно быть, Димитрий протестовал против такого решения, потому что гетман писал ему: «извольте, ваше преподобие, ничем не оправдываясь и нас больше не тревожа просьбами, ту слободу Юриновку отдать кафедре»¹⁹⁹.

Во время пребывания Димитрия в черниговских монастырях у него вышло из печати несколько сочинений.

Отдельно отпечатана его книжка «жизнь великомученицы Варвары» (1698 г.)²⁰⁰. Им же написана псалма великомученику Димитрию Солунскому²⁰¹, «Апология», появившаяся из печати 1700 г.²⁰² В это время у Димитрия зрели другие литературные планы. Когда он составлял «Жития Святых», то нашел полезным издать эти же жития в сокращенном виде в одной небольшой книге, в порядке месяцеслова, и назвать ее по древнему обычаю, «мученикословием» (Мартирология), потому что пространные жития святых не всякий может иметь по их дороговизне; но если и приобретет их, то, за обычными недосугами, прочитать их ежедневно не может; бывает так, что некоторые люди привыкли воздавать почитание святым особым им поклоном на каждый день; а так как в месяцесловах написано не о всех святых, то Димитрий и решил собрать краткие жития святых.

Так появилась новая книга, – «Мартиролог вкратце, в обители Спаса Новгородка Северского новонаписанный, в лето 1700». Из Киевопечерской лавры от имени архимандрита Иосафа Кроковского снарядили опять посольство в Москву для поднесения книги патриарху. Но этот раз ехал соборный старец, писал Гавриил Филиппович и проповедник, Амвросий Слонимский.

В Москве приняли послов ласково, положили жалование каждому из них деньгами, съестными припасами и обласкали их. После того, как ими поднесена была отпечатанная третья книга «Житий Святых», их отпустили домой с пожалованием 61 руб. на всю свиту и корму на 10 дней²⁰³. Выход третьей книги Четьи- Минеи отмечен в летописи, что появление ее в свете наполнило духовной радостию сердца книжных людей²⁰⁴.

От Киевопечерской лавры в это время самому составителю Димитрию архимандрит Кроковский прислал образ Пресв. Богородицы, замечательный тем, что он подарен царем Алексеем Михайловичем киевскому митрополиту, Петру Могиле²⁰⁵. Сам Димитрий не скрывал своей радости по поводу выхода 3 книги житий. В письме своем к Феологу²⁰⁶ он выражает задушевное свое желание: «О, бы сподобил мя Господь и последние три месяца написати!». В Новгород Северском монастыре у Димитрия завелись новые знакомства; так, большим приятелем был новгородский гражданин пан Доморца, который переписывался с ним и после²⁰⁷. Вращаясь среди всех выдающихся событий своего времени, по-видимому, глубоко поглощенный возложенными поручениями, Димитрий Савич за это время обнаружил глубокое религиозное чувство и необычайное смирение. Так, у него в Диарии тщательно отмечены чудеса, происходящие от Чудотворных икон Божией Матери, подобные тем, какие были у него описаны в «Руне Орошенном», например, исцеление пяти болящих в воскресный день во время литургии в селе Старожище, близ Слуцка, в 1678 г., или 76 чудотворений в Старчицах²⁰⁸, а также случаи чудесной помощи от мощей великомученицы Варвары.

Глубокая религиозная его настроенность видна и из отношений его к иерархам.

Благожеланию архиепископа Лазаря Барановича он придает пророческое значение, и молится: «дай, Боже, чтобы пророчество его архипастырства сбылось!». Тревожные сны заставляют его задумываться, что через особу преосвященного отца архиепископа Сам Создатель наказывал его. В неделю крестопоклонную 1676 года тот же владыка, приснившись ему, с укором говорил: «не я ли тебе имя нарек? Брата Павла оставил, и прочих приходящих, тебя же избрал!» Четыре года Димитрий носил в памяти этот странный сон. Четыре года он спрашивал о диаконе Павле, не был ли когда таковой, но не мог сыскать ни в Киеве, ни в Чернигове, ни по другим монастырям. «Бог весть, что значит Павел диакон?»²⁰⁹, – недоумевает он. Смирение Димитрия поразительно. Когда чудовский монах Феолог в 1677 г. поздравил его с возведением в сан архимандрита, называя его достойным такого повышения, как благонравного, сравнивая его со светом, озаряющим мир, и проч., то Димитрий в ответ пишет, что ему стыдно от таких похвал: «я «неблагонравен, а злонравен, исполнен злых навыков, груб я и невежа, а свет мой – одна тьма и прах!»²¹⁰.

Вторая половина XVII века в России полна богатых исторических событий и составляет замечательную эпоху ее развития. Наставало время соединения старой Руси с новою. Оно освещало минувшие века как яркий результат их; оно служило звеном для будущих событий. Это был завершительный момент государственной и общественной жизни, в духе древнерусских устоев, почти без малейших признаков духовной связи с западом.

Задачи объединения Руси завершились: она стала единым политическим целым. В XVII веке шло завершение старорусского политического строения земли: издано уложение, присоединена Малороссия, распространилось и укрепилось владычество России в северной и восточной частях Азии, дипломатические сношения захватили огромную территорию восточного и западного океанов. В деле Никона и в отношениях к расколу определились внутренние убеждения русских людей.

В конце XVII века Россия круто повернулась на Запад, обнаружилось усиленное стремление к сближению с Европою и к восприятию новых начал западного образования. Правда, знакомились с Европою немногие, русский народ – не иначе смотрел на иностранца, как на иноверца, с которым всякое сношение ограничивалось до той поры лишь в сфере военной. Но эти немногие люди, составляя правящую силу, влекли народ к западноевропейскому укладу, влекли помимо его воли, указами, распоряжениями, нарядами, даже мерами жестокости. Для того, чтобы вложить сознание новых европейских понятий в народные массы, понадобились новые люди.

В такую важную эпоху Русского государства царь Петр стал приглашать к себе киевских ученых.

Из множества только один вполне удовлетворял вкусам и стремлениям Петра. Это – Феофан Прокопович. На других царь смотрел подозрительно. Он ждал просвещения от Европы. Но там просвещение давно имело два течения. Одно старое – схоластическое, которого держались католические ученые, а другое – выродившееся из гуманистического движения, свободное от всяких авторитетов, процветающее в протестантских университетах. Первое привилось в Киеве. Малороссия обязана своим образованием Польше, где царила схоластика. Пропитанные ученостью, киевляне с высока смотрели на «немудрых русаков». Петр заметил у них жажду господства и требование повиновения от других²¹¹. Сам он тяготел к немецким порядкам и разочаровался в киевских ученых, которые не соответствовали преобразовательным видам.

Первым появился в России друг Димитрия Стефан Яворский. Около этого времени киевский митрополит Варлаам испросил у патриарха себе викария с титулом епископа Переяславского. Выбор пал на Стефана, бывшего тогда игуменом Святоникольским. При погребении воеводы А. С. Шейна Стефан произнес речь. Петру, присутствовавшему тут, она понравилась, заинтересовал его и сам горячий подвижный оратор. Царь пожелал назначить его на Рязанскую кафедру вместо ушедшего на покой митрополита Авраамия. Стефан открыто противился назначению, но воля Петра была непреклонна. Его посвятили в Рязань.

Вслед за Степаном вызвали и Димитрия. Его назначили в Сибирь. Как при определении Стефана Яворского в Рязань имелось в виду поставить человека не с узкими взглядами, и не ханжу, а такого, который проникся бы прежде всего просветительными планами царя и был помощником ему во всем, те же качества требовались от кандидата на Сибирскую митрополию. От архипастыря Сибири, по взгляду Петра, большая ученость и не требовалось, а нужен человек разумный и покладистый²¹².

На самом же деле громадная Сибирская епархия требовала самых разнообразных свойств от правивших ею лиц. Пространства ее раскидывались на десятки тысяч верст. Население, по большей части, состояло из не просвещенных людей, диких племен, кочующих номадов. Все они еще ждали христианской проповеди. Воеводы и начальники не могли выполнять просветительских задач, так как сами нередко находились на положении ссыльных. Не было и малых промежутков времени, чтобы из Сибири перестали жаловаться на самоуправство, жестокость и несправедливость правящих лиц. В XVII веке возлагали большие надежды на епископов, назначаемых в Сибирь. Архиепископу Сибирскому и Тобольскому издавна вменяли в обязанность и дали право ходатайствовать за всех опальных и гонимых татар пред воеводами, приучать к себе и приводить к крещению иноземцев ласкою и научением, а не страхом и жестоким обращением. При бесчинствах бояр, воевод и дьяков он мог получать и высших царских слуг сначала с умилением, а там и с прещением²¹³.

Сибирскому епископу было бы довольно одной борьбы с беспорядками, происходящими от самых сибирских правителей. Миссионеры, как милости, просили заступления от Московского правительства, чтобы воеводы и дьяки не чинили помехи к обращению язычников в христианство. Кроме того, понадобилось бы долголетнее управление, чтобы только ознакомиться с разнообразною паствою, говорящею на неведомых языках, живущею в различных климатических поясах, от знойного до полярного. Не даром бывший пред тем епископ Игнатий Корсаков сошел с ума. Попробовал он, для облегчения себя в управлении, по старому русскому обычаю, учредить десятильников из боярских детей и чрез несколько годов услышал о страшных разорениях, обидах, налогах, побоях, бесчестиях девицам, насилиях, лихоимстве, которые творились от них в Сибири именем владыки. Христианскими пунктами служили редкие храмы, убогие часовни и бедные монастыри. Митрополит Игнатий Корсаков от изнурения лишился сна и от бессонницы «повредился в уме». Во время посвящения Стефана Яворского он жил в Москве в Чудовом монастыре.

Патриарх все еще надеялся на выздоровление Игнатия, чтобы иметь его при себе в качестве помощника, но Петр взглянул на дело иначе. На Сибирь у царя образовались особенные виды. Он хотел еще больше расширить область и ведомство Сибирского владыки.

В 1692 году завязались дипломатические сношения с Пекином о разрешении въезжать в Китай для торговли русским караванам и построить русскую церковь. Петру доносили, что китайский богдыхан Канзий расположен к православной вере, и тем вызвали у царя надежду на возможность воздействовать, если не на самого китайского императора, то на его подданных, как действовали уже там иезуиты. В 1685 году русские пленники насильно увели с собой в Китай русского священника Максима. Митрополит Игнатий послал Максиму в Пекин благословенную грамоту на освящение первого храма. Узнавши об этом, Петр писал: «это дело зело изрядное. Только ради Бога поступайте осторожно и не шибко, чтобы китайских начальников не привесть в злобу, а также и иезуитов, для чего там надобны попы не столько ученые, сколько разумные и покладистые»²¹⁴.

Теперь, при известии о безнадежном положении Игнатия, Петр прямо кидает взоры на киевских ученых. Киевскому митрополиту им предписывалось: «для утверждения и приумножения в православную веру и проповеди Святого Евангелия в идолопоклонных народах, також для приведения ясачных народов в веру христианскую», поговоря о том с святейшим патриархом, великий государь указал: «поискать в малороссийской области, – городах и монастырях, – из архимандритов и игуменов или иных знаменитых иноков доброго и ученого и благого непорочного жития, которому бы в Тобольске быть митрополитом и мог бы Божьей помощью исподволь в Китае и в Сибири в слепоте идолослужения и других невежествиях закоснелых человек приводить в познание, и служение, и поклонение истинного Живого Бога». Требуя такого просвещенного человека, способного поставить дело проповеди на высоту, царь желал, чтоб избранный ехал не один, а с двумя-тремя добрыми и учеными иноками для обучения китайскому и монгольскому языкам, а также для служения и учения в новопостроенной в 1685 году пекинской церкви в таком духе и направлении, чтобы расположить богдыхана и китайцев к русским торговым людям²¹⁵.

Царь, как видно, хотел и в духовных назначениях извлечь свои государственные виды, именно, освежить и закрепить дипломатические и торговые сношения с соседними государствами. Он так интересовался успехами русской колонии в Пекине, что наказывал Виниусу выспрашивать у приезжих купцов из Китая, ходят ли китайцы в церковь, хвалят ли службу, не смеются ли над нею и к которому храму более склонны, – к русскому или иезуитскому? Равно спрашивал царь и о том, каковы там попы, много ли русского народа, как украшена церковь, где совершается погребение умерших, кто из китайцев принял крещение?²¹⁶ На киевских иноков Петр рассчитывал, что они опытнее и способнее соперничать с иезуитами в постановке церковного дела и проповеди, чем великорусское духовенство.

Патриарх Адриан извещал киевского митрополита Варлаама, ка о необходимости, выслать в Москву, по велению государя, людей, о чем у него было уже с ним «советывание», потому что «ныне время того дела истязует». Постарайся, писал он к м. Варлааму, ради славы имени Божия и расширения нашей веры, людей, способных к проповеди и достойных епископского сана из игуменов и иеромонахов, человека два, а с ними – человека 4 ученых и искусных в доброй жизни, отправить, если они пожелают, на дальнюю поездку²¹⁷.

Того лета намеревался «ради потребы своея» ехать из Москвы в Украину митрополит Стефан Яворский. Патриарх поручил ему доставить свою грамоту в Киев, а в августе опять обращается к нему с запросом: «нынешним временем мы известились, что ты туда не поехал. Ныне мерности нашей сотвори видение: грамоту нашу в Киев к митрополиту киевскому послал или нет? Да еще возвести нас, которые бы люди именно там, по твоему суждению, на то были годны»²¹⁸. В конце 1700 года (27 декабря) вышел именной указ для избрания освященным собором в сан Сибирского митрополита в Москву приехать в начале 1701 года переяславскому епископу, Захарию Корниловичу, и Новгородскому Черниговскому архимандриту Димитрию, чтобы избранный по-нынешнему же зимнему пути мог уехать в Тобольск. Чтобы побудить их поторопиться выездом из Украины, объявлена двойная порция содержания с того самого дня, «как они будут великих государей у руки».

Так Димитрий навсегда оставил Малороссию. Он прибыл в Москву с небольшую свитою, – с наместником, 3 диаконами, 3 слугами и 14 конюхами на 12 лошадях. Приехавшие получили государево жалованье деньгами, пивом, медом; им выдавали особые деньги на дрова для топления светлиц, свечи сальные и конский корм. На все ассигновано 72 рубля 2 алтына (около 500–600 нынешних рублей). Димитрий дожидался царя в Москве с 9 февраля целый месяц.

У Петра в то время начались новые комбинации. Мечты о торговых отношениях с Китаем несколько стушевались более насущною для него потребностию в Балтийском море. Он только что возвратился из местечка Бирж, где виделся с польским королем Августом для уговора, как вести им союзную войну против шведов. При первом свидании с царем Димитрий приветствовал его речью. Царь в то время был в полном развитии юношеских сил и способностей. В сравнении с пятидесятилетним Димитрием, потерявшим уже остроту зрения от усидчивых книжных работ и несколько уже сутуловатом, высокий стройный молодой царь с орлиным испытывающим взглядом производил величественное впечатление. Опытный в ораторстве Димитрий начал говорить пред ним о царском маестате²¹⁹, отражающем на земле величие Небесного царя, указал на три сословия: дворянское, военное и поспольство²²⁰, на которых зиждется деятельность царя, как на небе Господь носится на таинственных животных; как Небесный царь положил душу свою за церковь, так и земной царь не щадит своего здоровья и трудов за церковь Христову и за безопасность отечества²²¹.

Таково было содержание речи Димитрия. Его предпочли Переяславскому епископу. Тобольская кафедра предоставлена ему. Большое участие в назначении и посвящение принимал друг его, Стефан Яворский, носивший тогда титул митрополита рязанского, а на деле заведующей по после смерти патриарха Адриана, скончавшегося 16 октября 1700 года, всею патриаршею областью и делами, подведомственными патриарху.

Посвящение Димитрия в сан митрополита состоялось 23 марта 1701 года на крестопоклонной неделе²²² в Московском Успенском соборе. При хиротонии его присутствовали 3 митрополита: Крутицкий – Трифиллий, Нижегородский – Исайя и Рязанский – Стефан. Хотя теперь споры о пресуществлении уже и прекратились, но малороссов и всех посвящаемых обязывали кроме исповедания православного вероучения заявлять свою непричастность к заблуждениям, в которых заподозрены малороссы. Еще в 1696 году постановлено внести в текст архиерейской присяги и для царских духовников православное исповедание о времени пресуществление Святых Даров в следующих словах: «не принимать странных обычаев в церковных преданиях и чинах, паче же от латин новопривмещающихся; еще веровать и мудрствовать – совершатися Божественной литургии пресуществлению Тела и Крови Христовы, яко восточные и наши российские учителя древние учат, наитием и действием Святого Духа – чрез призывание архиерейское или иерейское в словесех, к Богу Отцу молительных: сотвори убо хлеб сей и прочая»²²³. И Димитрия при хиротонии обязали присягать, чтобы он не признавал того учения, за которое стоял в Москве Сильвестр Медведев, и которому в Малороссии сочувствовали некоторые духовные власти.

Кроме того, Димитрий давал клятвенное обещание соблюдать мир церковный, управлять паствою и учить ее, не ожидая наград, – так как сам получает свой сан даром изволением государя, – не делать не достойного против церковных правил, если бы кто и потребовал этого под угрозою даже смерти. Когда будет избран патриарх и позовет на собор, то повиноваться его зову.

Присяжный свой лист вновь избранный «митрополит городов Сибири и Тобольска» вручал поставившим его митрополитам: они же, «когда Бог благоволит… быть отцу патриарху…, да вручат (это) писание избранному святителю»²²⁴.

Новый Тобольский владыка в марте 1701 г. после своей хиротонии вступил в управление Сибирскою епархиею. Прибывшая с ним в Москву свита отпущена обратно в Малороссию. Малороссийских спутников Димитрия щедро наградили государевым жалованием: деньгами, мехами и сукнами, снабдили кормом на 2 недели²²⁵. Митрополит Димитрий поселился теперь в Чудовом монастыре, где было Сибирское подворье. Так как предшественник его, митрополит Игнатий Корсаков, приехал в Москву на чреду священнослужения, то в Москве находились прибывшие из Сибири певчие, была и архиерейская ризница. Игнатия, после проявления им буйства при наречении Стефана Яворского, держали с 3-го апреля в Симоновом монастыре.

Перед митрополитом Димитрием опять потекла обычная московская жизнь, какую он видел в 1689 году. Петровская реформа уже начиналась. Совершались одни за другими важные распоряжения и события политического и церковного значения, изменяющие прежние взаимоотношения церкви и государства. Хотя царь редко бывал дома, но и в отсутствие его вся жизнь вращалась по мысли, желанию и воле его. Требовалось полное подчинение его замыслам не только от светских служилых людей, но и от духовенства, хотя русское неподготовленное духовенство никак не могло проникнуться замыслами Преобразователя. Летом, 19-го июня при Димитрии объявлена война со шведами. По Москве шли полки, двигались военные обозы. Продолжительные приготовления разрешились ужасными слухами о Нарвском поражении. На духовенстве лежала обязанность поддерживать в народе бодрость. Вести шли неутешительные. Поражение унесло много человеческих жизней, многие уведены шведами в плен. По словам Димитрия, восстали и восстают на всецелый корабль Церкви Христовой и всего отечества христианского то глады, то огненные казни, пожары великолепных зданий, городов и храмов Господних, то непрестанные брани и восстания иноплеменников! Одни мечем посечены, другие в плен отведены. Не упоминаем уже о внутренних междоусобиях!²²⁶ Одновременно со слухами о военных неудачах при Димитрии, жившем в Чудовом монастыре, в самом Кремле вспыхнул страшный пожар, испепеливший до 2000 зданий.

Петр, однако, сам не упал духом. Напротив, как натуру сильную, воодушевленную ясною идеей, неудачи подняли его дух и располагали к упорной борьбе с врагом. Но чтобы поправить военные дела, пришедшие в расстройство, он прежде всего принес в жертву задуманному делу – духовенство. При недостатке средств для войны ему указали на неисчислимые, будто бы, церковные богатства: вотчинные, денежные и имущественные.

При Димитрии в Москву со всех сторон свозили медные церковные колокола для отливки из них пушек. Если народ с ужасом должен был смотреть, как повсюду снимали их с колоколен и отвозили для воинского употребления, то что могло чувствовать духовенство, а в особенности Димитрий, видевший в Малороссии всегдашнее покровительство Церкви даже со стороны иноверцев? Из будущей Димитриевой Ростовской епархии доставлено в Москву свыше 300 пудов колокольной меди²²⁷.

Подверглись закрытию старые церковные учреждения, как, например, патриарший разряд. Восстановлен ненавистный духовенству тот Монастырский приказ, против которого ратовали патриархи. В приказе сосредоточили все управление монастырскими вотчинами. Заведовало им светское лицо, воевода И. А. Мусин-Пушкин. Все, казавшееся Петру лишним в монастырях, обращалось в правительственные ресурсы; как-то: оброчные статьи патриарших, архиерейских и монастырских вотчин и всякие остатки от расходов в монастырях. Наконец, всем монахам положено определенное «штатное» жалование, – около 10 рублей в год на каждого. Все остатки от таких дач велено представлять из монастырей в Монастырский приказ, а оттуда шли на военные надобности.

Были и протесты со стороны низших духовных лиц, но недовольных правительственными распоряжениями карали, как государственных преступников, а, чтобы не могло быть таковых из высшей духовной иерархии, для этого медлили избранием патриарха. Стефан Яворский, поставленный блюстителем патриаршего престола, не мог не чувствовать того унижения, которое он унаследовал по смерти последнего патриарха. Сношения правительства с ним ограничивались простыми лишь приказаниями ему. Стефан Яворский, если с кем мог делиться сознанием обидного положения своего, так это со своим другом, митрополитом Димитрием. По горячности, природной подвижности и чувствительной отзывчивости ко всему, Стефан не мог не высказываться пред ним и сравнивать положение церкви в Москве с свободною привольною церковною жизнью в Малороссии. Поводом к таким разговорам могло служить сочинение Корба, только что присланное в Москву, где говорилось о свирепости московитов во время стрелецкого движения.

Димитрий и сам не мог не видеть странных надписей, прибиваемых к городским воротам, где публично высказывалось от имени правительства о намерении ограничить духовенство в имущественном отношении и сословных правах. Если Димитрий и отзывался в своих проповедях о текущих событиях, то лишь о таких, в которых требовалось утешить и ободрить слушателей. Ничего не имели малороссийские выходцы против распоряжений Петра (дек. 1701 г.) носить немецкое платье всем, ходившим по Москве, но странным для них был способ убеждения. Нарушителям царского приказа грозили штрафом и гневом царя. Величие преобразовательных планов и меры о просвещении народа омрачались, необычною в Малороссии, древнерусскою жестокостью. Личность человеческая всецело приносилась государству и его целям.

Заменяя теперь митрополита Игнатия Корсакова, вызванного из Сибири для очереди в богослужении и проповеди, Димитрий принужден был отзываться на занимающие умы политические события живым церковным словом. Все военные неудачи и несчастия он приписывал грехам людей и призывал к покаянию.

По случаю объявления войны со шведами он говорил в Москве проповедь; не молчал также и во время общего уныния после нарвского поражения. Он высказал, что нужно твердо переносить испытания и принести жертвы на общее дело. Еще не все потеряно. Нельзя отчаиваться, как людям, которые верят в судьбу и предопределение. Спаситель Сам сказал: молитесь и дастся вам. Рука Всевышнего, простертая к наказанию грешников, удерживается при молитвах их. Примеры этого неисчислимы. Тяжелый труд – война, много требуется сил, средств, помощи: вот тут-то и надо поднимать, как Моисей, свои руки на молитву к Богу о даровании победы. Всем надо молиться. Вся Россия теперь, как обиженная вдовица, должна припасть Праведному Судии со слезами, чтобы отмстил Он нашему сопернику и доставил радость небесной помощи²²⁸. Молитвенные слезы составят облака. Из облаков могут быть громы и молнии на врагов наших!²²⁹

Успех оружия своей новой родины составлял пламенное желание Димитрия, что в одной проповеди он разбирал пред слушателями, каких врагов надо любить. Христос сказал: «любите враги ваша». Но это Он говорит не о тех врагах, которые воюют на наше христианское отечество и враждуют на благочестивую нашу веру²³⁰.

Из произнесенных тогда проповедей видно, что Димитрий в своем новом положении, по свежести впечатлений, разделял общее настроение русских людей. Недовольство поведением царя сообщилось и ему. В его проповеди находят намеки на то, что Петр не присутствует сам в войске, не бросает при страшных испытаниях веселой своей жизни, что у него всем заведуют и руководят им немцы, а русское войско терпит неудачи и поражения²³¹. Представляя в пример пророка Самуила и царя Саула, Димитрий говорит, что если и не могут молитвы иереев привлечь воинский успех, то лишь за неверие царя²³². Понятно, поэтому сочувствие к новому Сибирскому владыке старорусской партии. Проповеди его слушал царевич Алексей Петрович и посылал ему подарки. У Димитрия сохранился даренный ему царевичем золотой крест, с такою же цепью и с мощами посредине, украшенный по сторонам драгоценными камнями: яхонтами, изумрудами и лалами²³³.

За все время годового пребывания Димитрия в Москве известно 15 проповедей. Они произнесены им большею частию в с. Преображенском (3) и в Донском монастыре (3), а также в Успенском соборе и в других местах и случаях. Некоторые произнесены в присутствии государя²³⁴ и особ царской фамилии.

Нет известий, чтобы речь Дмитрия производила на царя особенное действие, как речи живого и бойкого Стефана. Быть может, в спокойствии тона у Димитрия, самый вид его и тихое произношение роняли достоинства его проповеди в глазах царя. Быть может, неприятно действовало на самолюбие Петра то обстоятельство, что у Димитрия не было в проповеди панегириков ему, как, например, у Афанасия, Холмогорского архиепископа, который не находил и не употреблял иных сравнений для своего государя, как только с Богом и со Христом²³⁵. Есть предание, что царь, подозревавший высших иерархов во властных «замахах» и в скрытности, хотел узнать характер Димитрия и его взгляды на политику; для этого, призвавши его к себе во дворец, усердно угощал вином, желая вызвать на откровенность. Димитрий принял царское угощение, но отвечал ему непрестанными смиренными поклонами на все, о чем царь ни заговаривал с ним, и только, молча, благословлял Петра.

В Москве у Димитрия, кроме митрополита Стефана, оказались преданные друзья, о которых он после вспоминал с признательностью. Это были справщики печатного двора Феолог и Карион. Когда он сделался больным, они его не оставляли без помощи. Чудовский келарь Иоасаф «Колдычевский служил мне больному любезно, не гнушаючися немощи, купно с твоею (Феолога) честностию и Дмитрием Алексеевичем. Спасет Бог и отца Кариона, что меня ягодами вишневыми кармливал»²³⁶, вспоминал после Димитрий. Подружился здесь также он с будущим митрополитом Сибирским Филофеем Лещинским, о котором ранее отзывался неодобрительно, как о человеке небезукоризненный точности в литературном отношении. – Благодаря друзьям, у Димитрия расширилось знакомство с текущим московским церковным движением. Так, Димитрий присутствовал в Преображенском при споре митрополита Стефана Яворского с фанатиком Григорием Талицким «о летех»²³⁷. Вопрос этот должен быть уже знакомым Димитрию, так он имел трактующую об этом книгу Иосифа Волоцкого, посланную ему еще в Киев московскими друзьями²³⁸. По крайней мере, он критически отнесся к доводам Яворского и его ссылкам на святых отцов, у которых, по мнению Димитрия, счисление лет далеко не согласно с библейским.

Впрочем, Димитрий держал себя так корректно, что все его любили и уважали. Даже иезуиты, проживающие в Москве, считали сначала его благорасположенным к ним. Один иезуит называет Димитрия европейски образованным и уверяет, что он такой же настроенности, как и Стефан Яворский, о котором и протестанты говорили, как о тайном паписте²³⁹.

В Москве обращались к митрополиту Димитрию разные лица, едущие в Сибирь. Сохранились стихи, сочиненные им для Никиты Демидова, отправляющегося в пожалованную ему от царя Невьянскую и Нижнетагильскую местность:

«Никита Демидович, муж благословенный

С сыном Якинфом будучи во всем умноженный.

О Всепетая Мати, ему сопутствуй,

Сохраняй в дому здрава, на пути присутствуй,

Архиерей Тобольский молит Тя усердно:

Даруй ему здравие цело и невредно,

Храни благополучно в премногая лета,

Избавляй и покрывай от злого навета».

Во время пребывания Димитрия в Москве умер (13 мая 1701 г.) предшественник его по кафедре, несчастный м. Игнатий Корсаков. Димитрий сам отдал ему последний долг. Игнатия погребли в Симоновом монастыре, где он жил в последнее время пред своею кончиною. При погребении присутствовали и другие митрополиты, кроме блюстителя патриаршего престола²⁴⁰.

Не радовали Димитрия рассказы о далекой Сибири. Время наступало горячее. Инородцы сибирские сами тяготели к христианству. Их массовое движение немного спустя создало славу Сибирскому митрополиту Филофею Лещинскому, просветителю Сибири. До Димитрия дошли слухи об обращении в христианство вогулов. Их нужно было учить христианской вере.

Подобные утешительные слухи тонули в массе вестей о Сибирских нестроениях, бедности и общественных бедствиях. Летом 1701 года в Тобольске во время страшного пожара погорело 5 церквей и девичий монастырь. В огне уничтожены списки крестьян сибирских архиерейских вотчин. Димитрий дал распоряжение, чтобы в архиерейский дом истребовать новые списки из Тобольской приказной палаты²⁴¹. Новые петровские налоги скоро дали себя почувствовать. Димитрию, митрополиту Сибирскому и Тобольскому, с 150 церквей предъявили взыск данных денег не только за текущий год, но и за минувшие, начиная с 1688 года²⁴². Сибирские церкви, наделенные землею, еще в 1698 году лишены были руги²⁴³. При таких обстоятельствах необходимо быть в Сибири человеку с практическою сноровкою и опытностию. Хотя Димитрий и озаботился вызвать туда на службу малороссов и, насколько мог, приводил дела в порядок, но обстоятельства заставляли скорее выезжать на место службы. Для Димитрия, как и для каждого малоросса, Сибирь не считалась «золотым дном». Сибирью в Украине пугали друг друга²⁴⁴. Ни один из сосланных туда малороссов, каких знал Димитрий, оттуда не возвращался живым. Туда на памяти Димитрия отправлены по распоряжению Москвы писарь Шийкевич, войсковой судья Назамай, Рославец, Адамович, Д. Многогрешный и другие²⁴⁵. Все они пропали для Украины бесследно в Сибирской дали, где и люди, и климат соперничали в беспощадности к украинцам.

Отпуска Димитрию в Сибирь еще не было. Государь, уехав из Москвы, занимался в Воронеже постройкой кораблей. 17 апреля 1701 г. Виниус напоминал царю: «Сибирский, государь, архиерей ожидает вашего государева указу: с Москвы ему в путь свой, до пришествия вашего государева, идтить ли или поожидать, еже и сам он ожидает?» На это Петр кратко отвечал из Воронежа: «архиерею дожитатца»²⁴⁶.

По приезде государя в Москву Димитрий не мог сразу явиться к нему, потому что был болен. Тогда царь сам посетил его и расспрашивал о его болезни. Димитрий открылся, что болезнь у него стала с тоски: посылают его против желания и сил в далекую, несносную и вредную для здоровья Сибирь, а у него единственное стремление – окончить составление своих Четей-Миней. Государь внял его положению и позволил ему остаться в Москве. Он сам начал хлопотать о приискании в Сибирь подходящего к его планам человека, спрашивал даже у патриарха Досифея, нет ли в Иерусалиме такого тактичного и благочестивой жизни человека в Сибирскую кафедру?

10 ноября 1701 года умер в Ростове митрополит Иоасаф Лазаревич. Место его не без содействия Стефана Яворского, предоставили 4 янв. 1702 г. Димитрию²⁴⁷.

Для занятия тобольской кафедры в Сибирь, того же дня, представили иеромонаха Филофея Лещинского. Димитрий участвовал в посвящении (1 февр.) Филофея вместе с м. Стефаном и м. Парфением Лаодикийским.