Краткая апология противников унии. Св. Геннадий Схоларий

Данное небольшое по своему объему сочинение св. Геннадия Схолария¹ написано, как указано в заглавии (по рукописи, авторизованной самим святителем) «после смерти императора Иоанна» (VIII Палеолога), то есть после 31 окт. 1448 г., когда Схоларий уже был признанным главой противников унии. Вместе с тем, св. Геннадий упоминает о том, что на момент написания данного сочинения «весь Город был един»² с ним в сопротивлении унии, следовательно текст написан до того момента, как народ в целом отвернулся от противников унии в надежде на спасительную помощь с Запада. Эта перемена в отношении греков к Римской церкви была связана с критическим усилением турецкой угрозы в начале 52 г.³ и прибытием в Константинополь кард. Исидора с небольшим отрядом солдат в октябре того же года⁴, когда жители города, подавленные ощущением неотвратимости конца, были готовы принять помощь из любого источника⁵. Соответственно, предполагаемое время написания настоящего сочинения – самый конец 40-х – начало 50-х гг. В этот период несколько изменился характер полемики: ближайшей задачей как сторонников, так и противников унии становится не собственно богословская победа над оппонентами, а завоевание расположения массы простых верующих, «популяризация» богословия. В связи с этим апологетические сочинения, создаваемые в этот период св. Геннадием, содержат меньше тонкостей философского богословия и обращаются к аргументам, более доступным для широкой публики. Собственно, именно поэтому основные положения «Апологии» относятся в первую очередь к экклезиологическому аспекту полемики о Filioque – т.е. к вопросу о прибавке к Символу веры, – в то время собственно богословская сторона вопроса, неудобопонятная для простых верующих, остается на втором плане.

Св. Геннадий указывает, что причиной Великой схизмы стало единоличное введение папой в Символ веры учения об исхождении Святого Духа и от Сына (Filioque) вопреки запретам Вселенских Соборов и без согласия Восточных патриархов (глава 1 настоящего сочинения), на что епископ Рима не имел права. С точки зрения Схолария, эти действия Латинской церкви представляют собой не только нарушение церковного закона, но и нарушение духа братской любви, поскольку Символ веры был составлен всей Церковью на Вселенских Соборах и является общим достоянием всех христиан (τὰ κοινά), а значит не может быть произвольно изменен одной частью христианского мира без согласия других (3). В лице Восточной Церкви Рим нанес «обиду» всей древней дораскольной традиции, верность которому сохранили четыре патриарха; Рим нарушил справедливость, и потому в духе Евангелия противники унии предпочитают «быть с обиженными, с жертвами, а не с обидчиками» (2). В этой части Схоларий развивает мысль крупнейшего византийского антилатинского полемиста XIV в. архиеп. Нила Кавасилы, который также видел подлинную причину раскола в притязаниях Римского епископа на единоличное главенство в Церкви и внесение изменений в общее для всей Церкви правило веры без согласия иных предстоятелей⁶.

Критике со стороны св. Геннадия также подвергается поставление папой «ряженых патриархов» (εἴδωλα παριαρχῶν): он указывает, что исторически дораскольные папы, даже в случае отпадения в ересь патриархов Востока, никогда единолично не ставили епископов, чтобы заместить их кафедры, поскольку власть юрисдикции епископа Рима не может распространяться на иные патриархаты. Что касается православных предстоятелей, то они, хотя и имели право соборно избрать православного патриарха Рима (заметим, что Схоларий не сомневается в потенциальной правомочности такого действия со стороны собора патриархов, хотя и полагает незаконным их единоличное поставление папой), не делали это из стремления к миру Церкви. Кроме того, св. Геннадий полагает, что само по себе назначение латинских патриархов свидетельствует о внутреннем противоречии римской экклезиологии: если папа имеет право единолично изменять даже соборно утвержденный символ веры, то ему не нужны иные патриархи; если же он все-таки имеет нужду в них, то он не имел права единолично изменять Символ веры (1).

Также к экклезиологическому аспекту полемики относится отрицание Схоларием вселенского авторитета Флорентийского собора и утверждение такового за рядом соборов Византийской Церкви.

Следует отметить, что позиция свт. Геннадия, как и большинства православных апологетов периода борьбы с унией, относительно Ферраро-Флорентийского собора и его статуса в некоторым смысле противоречит популярному представлению об истории этой эпохи. Существует крайне распространенное мнение, будто греческий епископат единогласно (за исключением св. Марка Эфесского, разумеется) принял и утвердил решения собора, а затем эти постановления, признанные единогласно всеми Православными поместными Церквами, были отвергнуты коллективным сознанием церковного народа – монашествующих и мирян, за которым уже позже последовала иерархия. Однако, не говоря уже о том, что эти представления ставят под сомнение традиционное представление о вероучительной безошибочности Церкви и составляют моральное оправдание для раскольнических антииерархических движений, они просто неверны.

Восточные патриархи, не имевшие возможности лично присутствовать на соборе из-за запрета мусульманских властей, определили своих представителей, которые должны были за них высказать их суждение на соборе. Перечень лиц, назначенных местоблюстителями был определен ясно, но конкретные представительства несколько раз менялись по мере переписки императора с патриархами. Итоговый список местоблюстителей был следующий: для Александрии – Антоний Гераклейский и духовник императора архимандрит Григорий (Мамма), для Антиохии – св. Марк Эфесский и Исидор Киевский, для Иерусалима – Дионисий Сардский (которого после его кончины заменил Досифей Монемвасийский)⁷. Верительные грамоты, изначально данные местоблюстителям, четко определяли их полномочия – подписывать только те документы, где не будет содержаться никаких латинских новшеств и особенно Filioque: «Восточные патриархи предписали местоблюстителям, как они должны быть настроены в отношении объединения. Они написали, что если все пройдет законно, канонично и согласно преданиям святых вселенских соборов и святых учителей Церкви, ничего не будет к вере (т.е. Символу веры) прибавлено, изменено и не будет введено новшеств, то в таком случае и они одобрят и поддержат то, что произойдет«⁸.

Разумеется, такое ограничение полномочий местоблюстителей категорически не устроило латинского представителя, который находился в Константинополе. По его настоянию император потребовал, чтобы восточные патриархи переписали верительные грамоты, дав местоблюстителям большую свободу действий. Но патриархи дали эти новые грамоты только после обещания, что на соборе в любом случае не будет принято ничего из латинских новшеств: »Патриархам император подробно написал: «…Мы не сделаем ничего иного, нежели то, о чем вы написали… Пусть не смущает вас никакое иное помышление, но составьте грамоты согласно тому, что мы вам пишем, так как вы имеете уверение в том, что мы не сделаем ничего против того, чего вы желаете»»⁹.

Таким образом, любой соборный акт, который включал в себя принятие нововведенных догматов Римской церкви, был заранее недействителен. Более того, получив известия о результатах собора, патриархи аннулировали подписи своих представителей. На это обстоятельство, которое делало любые постановления Ферраро-Флорентийского собора канонически ничтожными, указывали как на центральный пункт своей апологетики такие православные полемисты как Иоанн Евгеник, брат свт. Марка Эфесского¹⁰, Георгий Амируци (перешедший на православные позиции после собора)¹¹ и сам св. Геннадий Схоларий (см., например, главы 7 и 8 настоящего сочинения). Отвержению унии церковным народом они уделяли значительно меньше внимания.

Отрицая вселенский статус и авторитет за Флорентийским собором, Схоларий подчеркивает, что таковой статус имеет Константинопольский Собор 879 г. при свт. Фотии, который св. Геннадий прямо называет Восьмым Вселенским (5, 7, 8). Это именование было принято в поздневизантийской богословской литературе (см., например, трактат архиеп. Нила Кавасилы «О Святом и Вселенском VIII Соборе»¹², «Историю Вселенских Соборов» архиеп. Нила Родосского¹³ или «Исповедание веры» свт. Марка Эфесского¹⁴; «Вселенским» этот собор именует сам себя в своих канонах (вошедших в «Книгу правил»¹⁵), так его именуют и позднейшие вероучительные тексты, как, например, Томос Великого Собора 1484 г.¹⁶ и изданное в 1848 г. патриархами Востока «Окружное послание ко всем православным христианам»¹⁷. Свт. Геннадий указывает, что Собор 879 г. воспретил любые изменения Символа веры, и потому Filioque является незаконной вставкой.

Действительно, после торжественного провозглашения Никео-Цареградского Символа без каких-либо прибавлений, Собор провозгласил:

«Если кто-то дерзает вопреки этому священному Символу, который свыше от блаженных и священных Отцов дошел даже до нас, нечто иное писать и именовать «правилом веры», восхищая себе авторитет исповедания этих богоносных мужей и облачая этим достоинством собственные измышления, чтобы преподавать их верным в виде общего научения [догматам] или тем, кто обращается от какой-либо ереси; если кто дерзает ложными словами, вставками или сокращениями осквернять древность сего священного и почтенного Правила [веры], того, согласно определению, изреченному еще до нас святыми и Вселенскими Соборами, мы подвергаем совершенному низложению, если он принадлежит к числу священства, а мирянина предаем анафеме»¹⁸.

Помимо Константинопольского Собора 879 г. Схоларий также отсылает читателя к «что было сказано и сделано при Комнинах и… что совершилось при Ласкарисе и Германе» (5). Речь идет о двух эпизодах диалога между Византийской Церковью и латинским Западом. Говоря о «сказанном и сделанном при Комнинах», св. Геннадий, по всей видимости, ссылается на такой памятник византийской литературы как «Диалог», якобы состоявшийся между патр. Михаилом III Анхиальским и имп. Мануилом I Комнином в присутствии некоего собрания представителей Церкви и имперской администрации в 70-х годах XII в. В настоящее время большинство ученых считают этот текст позднейшим псевдоэпиграфом, но предполагают, что он может до какой-то степени отражать реальные позиции императора и Церкви в отношении вопроса об унии с Римом на вторую пол. XII в¹⁹. Схоларий, разумеется, должен был считать это сочинение подлинным.

«Диалог» представляет ситуацию следующим образом. Император был заинтересован в возможности унии с Латинской церковью, но патр. Михаил выдвинул ряд условий, от которых он был ни при каких условиях не согласен отступиться, невзирая на все почтение перед императором. Приводим выдержку из диалога в кратком пересказе греческого историка Церкви В. Фидаса. Патриарх «отверг притязания папы Римского на примат и право апелляции и противопоставил известному представлению о Петровом апостольстве папского престола канонический принцип Пентархии патриархов… Разрыв связей между православным Востоком и латинским Западом был очевиден, поскольку, по мнению Вселенского патриарха, церковь Запада подпала под анафему, внеся Filioque в Символ веры »²⁰.

По сообщению позднейшего униатского историка Льва Алляция, собеседование императора и патриарха происходило не в частном порядке, а на большом церковном соборе, на котором присутствовали в том числе и кардиналы Римской церкви как легаты папы. Со ссылкой на митр. Макария Анкирского Лев приводит пересказ якобы итогового постановления этого собора: «Император, Собор и весь синклит приняли решение: отсечь папу совершенным отделением и всех иже с ним, предоставив Богу судить об этом; впрочем, не предали их самих окончательной анафеме, как остальные ереси, поскольку они – великий и известный народ. [И также приняли решение] не вступать с ними вновь в общение. Сверх того же составили Томосы, в которых изложили непорочную и православную веру, чтобы и Латинская церковь не могла свободно вступать в сношения с Греческой Церковью и иными Восточными Патриархатами по тем предметам, из-за которых была осуждена, и сами [греки] – с латинянами, вспоминая апостольское речение: «Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся, зная, что таковой развратился и грешит, будучи самоосужден» (Тит. 3, 10–11)«²¹. Иные источники ничего не говорят о большом соборе по вопросу об унии, который бы состоялся в Константинополе в этот период; не знает об этом соборе и не приводит никаких ссылок на его томос, и потому достоверность сообщения Алляция сомнительна, однако Схоларий, очевидно, полагает, что этот собор действительно происходил.

»То, что совершилось при Ласкарисе и Германе« – это, очевидно, Нимфейский собор 1234 г.²² при патр. Германе II и имп. Иоанне Ватаце (последний, строго говоря, не был Ласкарисом, но Схоларий относит его к этой династии), на котором присутствовали представители папы Григория IX. Собору предшествовала переписка патр. Германа с папой, в которой они взаимно упрекали друг друга: первый обвинял второго в гордыне и властолюбии, а тот отвечал ему обвинением Восточной Церкви в том, она «за нарушение церковного единства сделалась рабой светской власти и потеряла чистоту веры и дисциплину». Несмотря на столь враждебный тон этих писем, папские посланники, тем не менее, прибыли в Никею и были приняты там крайне радушно. На Пасху 1234 г. был открыт собор, в котором участвовал также и патр. Антиохийский.

В течение нескольких недель шли прения по вопросу о вставке в Символ и учении об исхождении Святого Духа, а также касательно опресноков; в конечном итоге императором было предложено грекам признать допустимость совершение Евхаристии на опресноках, а латинянам – отречься от Filioque. Однако нунции, как пишет проф. А. Л. Катанский, «объявили, что Римская церковь ни на йоту не отступит от своего символа«²³, хотя и допускает, чтобы греки, веруя в исхождение Святого Духа и от Сына, не произносили этих слов в Символе. Греческая сторона, разумеется, отказалась от принятия таких условий.

О последнем заседании, состоявшемся 10 мая, «Отчет», составленный папскими легатами по итогам собора, сообщает так: «Мы спросили: «Веруете ли вы, что Дух Святой исходит от Сына или нет?» Патриарх ответил: «Мы верим, что Он не исходит от Сына». Мы прибавили: «Но блаженный Кирилл, председательствовавший на Третьем Соборе, предал анафеме тех, кто в это не верит. Следовательно, вы анафематствованы… Итак, мы нашли, что вы – отлученные еретики. Как отлученных еретиков мы вас и оставляем». Сказав это, мы удалились с собора, а они кричали нам вслед: «Сами вы еретики!»»²⁴.

Однако несмотря на большое значение, которое Схоларий усваивает Нимфейскому Собору и (в действительности не бывшему) «Собору при Комнинах» как свидетельствам традиции, особое место в его аргументации занимает Влахернский Собор 1285 г.

Влахернские Соборы 1283 и 1285 гг. были связаны с осуждением Иоанна Векка, патриарха Константинопольского, согласившегося на унию с Римско-Католической Церковью. На Соборе 1283 г. Векк был осужден без детального обсуждения его взглядов и сослан в Прусу²⁵. Позднее, по причине издевательств и оскорблений со стороны местного населения, бывший патриарх потребовал пересмотра своего дела. Векк настаивал на подробном соборном рассмотрении своего учения. Император Андроник II Палеолог выполнил его желание и в 1285 г. был созван Собор, заседания которого происходили в Алексеевском триклине²⁶. На соборе состоялась дискуссия между сторонниками и противниками унии. Сторонников унии представляли сам Векк и два архидиакона – Константин Мелитиниот и Георгий Метохит. Православные позиции отстаивали патриарх Григорий Кипрский, великий логофет Феодор Музалон и Георгий Мосхамбар, хартофилакс Великой церкви. На соборе также присутствовал патриарх Александрийский Афанасий III. Темой спора стал вопрос об исхождении Святого Духа. Особенно жестко стороны спорили по поводу отрывка из творений прп. Иоанна Дамаскина, в котором Отец назван «Изводителем Духа Воссиявателя чрез Слово"²⁷. Векк настаивал, что значение этой цитаты не тождественно православному учению об исхождении Святого Духа. Григорий Кипрский, напротив, настаивал, что эти слова св. Иоанна подразумевают исхождение Святого Духа только от одного Отца, однако вводил необходимую для более глубокого понимания этой формулы теорию о «вечном воссиянии через Сына Святого Духа, уже имеющего бытие только от Отца»²⁸. В итоге соборные заседания закончились новым осуждением Векка и его сторонников, а также заключением их в крепость св. Григория. Уже после Собора Григорий Кипрский составил свое «Изложение свитка веры против Векка» («Томос против Векка»), где точно изложил православное учение об исхождении Святого Духа. Принятие Томоса сопровождалось долгими спорами и значительно усилило кризис церковной жизни в Византийской империи. Споры закончились тем, что Григорий Кипрский был вынужден отказаться от патриаршества, но его «Томос» был признан православным.

Как отмечает выдающийся католический византинист о. Мартен Жюжи А. А., «Томос никогда не был отвергнут никаким авторитетным судом Византийской Церкви«²⁹; один из крупнейших современных исследователей вероучительной полемики по вопросу о Filioque Е. Сьециенски находит возможным называть учение Григория Кипрского »собственно официальным православным ответом на латинское учение об исхождении Святого Духа… и de facto учением Православной Церкви»³⁰. Константинопольский Великий Собор 1484 г., также подтвердил статус Влахернского Собора, однако, судя по всему, видел его значение в первую очередь в осуждении латинского учения, а не в формулировке православной альтернативы. Схоларий, очевидно, воспринимает его примерно так же; по крайней мере, в настоящем сочинении он ссылается на постановления Собора 1285 г. в первую очередь как на формальный акт, официально поставивший для Византийской Церкви точку в вопросе о Filioque. Интересно, что свт. Геннадий пишет об утверждении решений Влахернского Собора всеми патриархами (7); иных источников, подтверждающих это, нет. Отстаивая вселенский авторитет Влахернского Собора, Схоларий озвучивает важнейший принцип, имеющий большое значение для экклезиологии: «вселенскости не вредит отпадение схизматиков"³¹ (6); несмотря на то, что Римский епископ отделился от остальных патриархов, Церковь не теряет власти созывать Соборы и провозглашать догматы. Согласие всех предстоятелей Православной Церкви после отпадения Рима в раскол, с точки зрения Схолария, имеет авторитет и власть, не уступающую власти первых семи Вселенских Соборов.

Следует отметить, что составе греческой делегации на Флорентийском соборе, по сообщению Сиропула, практически никто не был знаком с «Томосом» Григория Кипрского; более того, когда митр. Антоний Ираклийский попытался зачитать его на собрании представителей Византийской Церкви, ему воспрепятствовал великий просинкелл, бывший сторонником унии³². По всей вероятности, во Флоренции постановления Влахернского Собора были неизвестны и Схоларию, так что можно предположить, что именно знакомство с ними могло сыграть особую роль в обращении св. Геннадия от униатских позиций, которых он держался изначально, к Православию.

В «Апологии» мы видим, как святитель уходит от ответа на вопрос, являются ли латиняне еретиками (11). Эти слова Схолария кажутся несколько неожиданными: всего несколькими абзацами выше он обозначает, что отход от Православия фактически равнозначен вечной погибели (10); однако в действительности св. Геннадий говорит не о том, что православные не имеют права осудить латинян как еретиков (более того, с его точки зрения, это осуждение уже совершилось на Влахернском Соборе), а о том, что в этом именовании нет смысла, поскольку сама церковь Запада уже не признает над собой суда Восточной, которая к тому же пребывает в таком скудном и утесненном состоянии. В то же время, как мы уже продемонстрировали выше, с точки зрения св. Геннадия, Православная Церковь остается Вселенской и Кафолической Церковью, Римский епископ же является «схизматиком», а учение Римской Католической церкви об исхождении Святого Духа – «очевидной ересью"³³.

Однако философский ум св. Геннадия позволяет ему взглянуть на ситуацию несколько шире, выйдя за рамки собственно конфессионального взгляда. С точки зрения православного вероучения, Filioque представляет собой осужденную ересь, но Латинская церковь, также считающая себя Вселенской и Кафолической, в свою очередь, считает еретическим отрицание исхождения Святого Духа и от Сына и не признает над собой суда Византийской Церкви. Какая из двух конфессий в действительности является той самой безошибочной Христовой Церковью, доподлинно знает один Бог (11). Точку в любом вероучительном споре может поставить только Страшный суд. Аналогичным образом в начале своего апологетического трактата «О единственном пути к человеческому спасению» св. Геннадий пишет: «В этой жизни кто-то считает спасительным и избирает для себя один путь, кто-то – иной, кто-то – третий; но на верной стезе стоят только одни и они единственные правы, считая свой путь верным, а все остальные заблуждаются. И грядущий день [Суда] всякому творению Божию явит истину"³⁴.

Однако даже с точки зрения такого «широкого» взгляда Схоларий считает православное вероучение более надежным. Даже если латиняне были правы, введя Filioque в Символ веры, учение Восточной Церкви в любом случае остается изначально всеобщим (τὰ κοινά) учением, и потому следование ему не может повлечь за собой осуждения. Допуская, что латинские Отцы Церкви (в качестве примера св. Геннадий вспоминает св. Августина) учили об исхождении Святого Духа от Отца и Сына (4), Схоларий отмечает, что несмотря на это общим для всей святоотеческой традиции Востока и Запада и объединяющим остается только учение об исхождении Святого Духа от Отца, а частному всегда следует предпочитать общее.

1. Почему и как латиняне решились на прибавку к Символу – это предмет, который, пожалуй, стоит рассмотреть и исследовать отдельно; но во всяком случае они прибавили к Символу догмат, имеющий немалую значимость и заслуживающий немалого обсуждения. Не мелочен [вопрос], изводит (προάγει) ли из Себя Бог-Слово иную Божественную Ипостась, подобно тому, как Сам Он, будучи Божественной Ипостасью, изводится от Бога, или нет. Кроме того, именно из-за этого [учения] все асийское священство (τῆς Ἀσίας καθοσίωσις) удалилось от общения с латинянами (удалилось не сразу и не вдруг, а только после того, как [восточные] совершенно изнемогли от многолетних попыток исправить [западных] посольствами и посланиями и потеряли надежду на исцеление), хотя и за многое другое наши Отцы до того упрекали латинян – например, за введение ими опресноков. Именно прибавка в Символ оказалась последней каплей – после нее латинские новшества терпеть было уже нельзя; она сделала разделение справедливым и неизбежным.

Когда латиняне внесли [в Символ] прибавку, Асийских³⁵ патриархов изумили три вещи. Во-первых, [латиняне вообще] осмелились что-то прибавить к Символу, хотя это остереглись делать четыре Вселенских собора, следовавших за Третьим и его определениями³⁶. Во-вторых, они сделали это в одиночку. В-третьих, само положение, внесенное ими в Символ, крайне сомнительно. Вот до чего дошли латиняне в своем заблуждении!

Разумеется, ответственность за раскол должны нести те, кто ввел новшества без [согласия] большей части Церкви, а не те, кто не пожелал вместе с ними вводить их и подвергать опасности [свои души]. Ясным свидетельством тому, что и сами латиняне тогда сознавали свою вину, служит то, что они тут же рукоположили себе каких-то четырех ряженых патриархов, несмотря на то что на самом деле престолы были заняты другими и цвели силой, полнотой мудрости и всех прочих благ. Если мог ввести новое учение один епископ Рима, то зачем ему эти ряженые патриархи? Если Римский епископ может в одиночку собрать Вселенский собор и вынести определение по вопросам веры, то на что ему эти выдумки? А если [папа] попросту потерял надежду на соработничество и общение с настоящими патриархами, и потому сотворил себе [собственных] «патриархов», сам по себе вселенской (οἰκουμενικήν) власти не имея, выходит, что прибавку он внес не вселенским образом, и потому поступил дурно. Пожалуй, хоть какую-то видимость вселенскости имела бы эта прибавка, если бы папа сперва поставил этих ряженых патриархов, а уж потом делал вставку в Символ. Но ведь на самом-то деле сперва была прибавка и разделение, и только потом [Римский епископ] рукоположил себе патриархов, так что это действие либо просто не имеет смысла, либо служит самому папе приговором за беззаконную вставку в Символ.

Всякий мыслящий человек пусть задумается, сколько любви к раздорам обнаруживает [в папе] и само по себе это поставление патриархов. Откуда вообще у Римского архиерея власть рукополагать патриархов [для иных престолов]? Никогда и ни при каких обстоятельствах, пусть даже прочие патриархи с ним не согласны (и неважно, справедливо или нет), ему не может быть дозволено преступать границы своих полномочий. Более того, сам папа говорит, что были времена, когда все прочие патриархи держались ложных учений, и он был Вселенским папой и патриархом, – был ли он тогда единственным патриархом и пастырем православных или же при нем были еще и ряженые? [Если бы он попытался рукоположить иных патриархов], он бы тоже некоторым образом согрешил и отпал от истины, желая из ничего сотворить нечто.

В противовес папской безрассудной любви к раздорам патриархи Востока (а вместе с ними – и императоры) неизменно и в этом вопросе показывали верность истине и великодушие. Конечно, четвертым патриархам легче поставить одного, чем наоборот; притом и права они имеют больше. Однако они не делали этого и не собирали без него собора, на котором было бы вынесено истинное решение, противоположное [латинскому], хотя, разумеется, спокойно могли это сделать. Напротив, они требовали, чтобы вставка была рассмотрена общим собором после продолжительного предварительного исследования, что было и разумно, и справедливо. [Латиняне] же, пока видели, что Кафолическая Церковь полна сил, премудрости и всего прочего, не решались на подобное судилище. Но когда им сделалось ясно, что мы лишились почти всего, а они сами, напротив, во всем сделались сильны, когда им стало казаться, что Небо отняло от нас Свою десницу, и когда они сами того захотели, тогда только латиняне пожелали разыграть спектакль, в котором под видом обсуждений и судилища было бы дано вселенское утверждение вставки [в Символ]; тогда, наконец, они надеялись избавиться от угрызений совести, которая жестоко обличала их. Ведь даже если бы мы смогли доказать, что прибавка [к Символу] была дурна, они, разумеется, не пожелали бы ее изъять; они и не думали дать нам хоть какую-то возможность честно отстаивать наше мнение; все, чего они хотели, – это избавиться от стыда и упреков во введении нового учения, которые сыпались на них со всех сторон. Поэтому-то и стремились латиняне свою страсть к новшествам узаконить уступками и согласием с нашей стороны, чтобы впредь им оставаться свободными от обвинений, будь то от других или от собственной [совести].

2. Так вот и был созван Лионский собор. И вышло так, что наши посланники, присутствовавшие на этом соборе, пошли на уступки вопреки всякой справедливости. Все дело было в том, что император обманул Церковь, устраивая соединение якобы по икономии (царствовал тогда Михаил, предок последующих царей из рода Палеологов), но в качестве послов он избрал людей, которые знали его глубинный замысел, и они привезли домой с собора, не икономию, которой хотела [Церковь], а явное латинство и соглашательство со всеми латинскими учениями. В этом они повиновались пославшему их; кроме того, их поддерживали дары и почести, которыми их осыпали на соборе. Император же (следует мне сказать и об этом) страшился мести со стороны латинян (Михаил полагал, что они должны были затаить на него злобу, поскольку он только что отбил у них Константинополь), и надеялся, предав истину, обезопасить свое владычество и власть своих потомков.

Но после его кончины Церковь, движимая Божественной ревностью, на великом и блистательном соборе³⁷ славно расторгла Лионское деяние; постановления этого великого собора сохраняются у нас до сего дня, и обличают тех, кто не хочет мыслить согласно с ним. Итак, [в Церкви] вновь проповедовались отеческие догматы, и продолжалось это до тех пор, пока не сошлись с нашей стороны – потребность в помощи и страх перед наступающим врагом (чтобы не сказать: наша оставленность Богом), [а со стороны латинян] – надежда Евгения вернуть себе [папский] престол и отменить решения собора, который был собран против него в городе Базеле и сделал все, чтобы низложить его. Таким-то образом все и пришло к созыву того собора в Италии.

Что касается этого собора, то всякой доброй совести ясно, с чего он начался, как прошел и чем закончился. Но если кто захочет обо всем рассказать подробно, для этого нужны не то, что длинные речи, а многотомные книги³⁸. А этим сочинением мы в первую очередь хотим дать апологию перед Богом нашим, почему мы сейчас не желаем объединяться с латинянами. Мы знаем, что с самого начала причиной схизмы были они, а не наши предки, и потому хотим быть с жертвами, с обиженными, а не с обидчиками. Мы знаем, что и сейчас латиняне остаются виновниками раскола. Как бы там ни была введена прибавка к Символу, почему они не желают убрать ее, чтобы воссоединить Церковь? Если мог папа в одиночку сделать вставку, почему не может он вместе с остальными изъять ее? Если же, как они говорят, их некогда нужда заставила сделать прибавку к Символу, то почему латиняне не уберут ее сейчас – ведь той нужды больше нет, но есть иная, причем куда бόльшая?

3. Впрочем, относительно нужды, о которой они говорят, латиняне лгут (доказательство этого – предмет отдельного исследования). Ведь прибавку они внесли [в Символ] против православных, которые возражали против их нового учения и были полностью согласны с нами, любящими и чтущими общее учение (τὰ κοινά); и на нас, и на них латиняне клевещут, утверждая, что мы сделались то ли несторианами, то ли арианами. Где же тут арианство или несторианство? Да это все равно, что назвать огонь холодным, и ждать, что тебе поверят! Итак, вставка была сделана против нас и тех из латинян, кто был согласен с нами (ведь таких, я думаю, в те стародавние времена было еще много), и они еще винят какую-то необходимость в той обиде, которую нанесли нам, как будто они говорят с глупцами! Впрочем, как уже сказано, чтобы рассмотреть подробно этот вопрос и все это доказать, нужно отдельное исследование.

Если же папа стыдится латинских народов и не хочет соблазнить людей, боясь, как бы не начали говорить: «Так что же, жившие после вставки в Символ верили плохо и потому отошли в погибель?» – так почему мы должны не бояться Бога и не стыдиться наших предков и их, ни в чем не повинных, подвергать такой хуле? Ведь выходит, что они погибли, раз столько веков боролись с истинной прибавкой и умерли в страшной ереси против члена Символа веры о Святом Духе! Если уж продолжительность времени сделала твердым это

новшество, так, Господи Боже мой, почему же нас-то прошедшие века не должны куда больше укрепить в нашей славной борьбе против него?

Если же, положим, [латиняне] говорят правду, и Filioque – это не прибавка к Символу, а разъяснение, то тогда его можно убрать и от Символа ничего не отнимется – даже без этого слова он ничуть не пострадает и не будет покалечен. Иначе выходит, что они надеются нас обмануть, говоря, что это на самом деле не прибавка, а разъяснение. Если же ради мира [в церкви] они не могут убрать из Символа это «разъяснение» (пожалуй, они ответят нам так), так почему же они дерзнули сделать прибавку (мы ведь говорим и твердо убеждены, что это именно прибавка) [вопреки этому самому миру]?

Или кто-то, может статься, полагает, что это [Флорентийское] соборное определение, в которое у нас [многие] веруют и которого держатся (якобы так и надо верить, покуда не будет принято иное определение, которое отменило бы это, если мы на этих условиях объединились с латинянами), может значить что-то еще, кроме как исповедание все той же прибавки к Символу, пусть и молчаливое? Тот, кто думает, что можно хоть каким-то образом пребывать в общении с теми, кто внес [в Символ] ложное [учение] и не разделять с ними их вину, тот просто глуповат. А если кто-то не считает возношение имен при совершении [Евхаристической] Жертвы полным единением, общением и знаком полного согласия в догматах, такой человек, видимо, соблюдает законы какой-то совершенно иной религии или выдумал некое свое, новое христианство.

Но вот еще говорят, что латиняне одобряют нашу веру (это совершенно покоряет большинство слушателей); под «нашей верой» они подразумевают «иже от Отца исходящего» – то, что мы всякий раз исповедуем в Символе веры. Конечно, и сами они в это верят, только прибавляют еще «и от Сына». Что же? И мы разъясним (они же сами, по их собственным словам, «разъясняют» [слова Символа]), что мы при этом говорим и веруем, что Дух исходит «от Отца и не от Сына» так же, как и они – «и от Сына». Разница состоит в том, что они свои «разъяснения» вставляют прямо в Символ, а мы делаем это вне Символа, и не сами от себя, но после того, как обнаружили, что и учители [Церкви] в действительности судят именно так. А поскольку латиняне пытаются ввести разъяснения прямо противоположные нашим, мы это их «разъяснение» не одобряли прежде и не станем одобрять теперь.

Итак, латиняне только потому и говорят, будто одобряют нашу веру и веруют согласно с нами, что полагают, будто мы согласились с их «разъяснениями», отказавшись от тех, которые были изложены нашими учителями и в которые мы верили веками. Но на самом деле всякий разумный человек понимает, что все обстоит совершенно противоположным образом: чтобы верить сходно с ними, мы должны были бы совершенно отречься от своего учения – и не от «иже от Отца исходящего» (это положение для обоих мнений общее), а от «не от Сына», ведь расходимся мы именно в этом. Итак, мы открыто говорим латинянам, чтό мы понимаем под исхождением Святого Духа от Отца и чтό под этим понимали наши предки и учителя: что он не исходит от Сына. Из-за этого и вся борьба между нами и латинянами.

4. Итак, если бы они сказали, что и сами веруют именно так, – вот, мы сегодня же готовы с ними соединиться. Однако латиняне не скажут этого и никогда не говорили, так что если они станут утверждать, будто мы сходно веруем относительно Святого Духа, это не более чем софистика, которая должна увлечь людей неученых.

Если же им кажется странным, что и мы вводим разъяснения, – хотя и делаем это благочестиво, никоим образом не касаясь общего исповедания, причем под давлением действительной необходимости и имея перед глазами пример [самих латинян], первыми дерзнувших на это, – так пусть они сами упразднят свое «разъяснение»; тогда и мы ради блага и любви отдохнем от разъяснений. Вопрос о том, является ли Сын причиной Духа или нет, должен либо открыто исследоваться [всеми] желающими, либо пусть все одинаково молчат об этом. Вся Церковь сообща должна сделать в этом раздоре примирителем Сына Божия, ведь нет ничего ни надежнее, ни святее, ни совершеннее Его слов³⁹. Более того, Церковь уже сделала это (и хорошо сделала!) на Втором соборе; мы послушны ей, и так следовало бы поступать и Римской Церкви – так она и сделает, если только захочет поступать, как дόлжно.

Итак, мы всюду видим, что вина за существующее противоборство и сейчас лежит, и прежде лежала на латинянах, сознаем, что всякая правда – за нами и нашими отцами, и потому имеем твердую надежду, что на грядущем Суде нас нельзя будет обвинить в том, что мы не желаем пребывать в общении с виновниками столь страшных событий. К тому же есть у нас правила и образцы, оставленные нам святыми, и эти правила, преступать которые было бы нечестием, учат нас, насколько внимательными нужно быть в вопросах веры. Согласно этим правилам, для нашего [спасения] опасно (к тому же, как кажется, это было бы очевидным заблуждением) оставлять евангельское учение, которое гласит, что Дух исходит от Отца⁴⁰, что Он есть Дух Истины⁴¹ и Истиной посылается⁴²; а также апостольское учение, которое говорит, что Дух есть Дух Божий⁴³ и от Бога (то есть Отца)⁴⁴, что Он есть Дух Сына⁴⁵ – и только, а не «от Сына». Не можем мы оставить также и подробнейшие и тщательнейшие толкования святых Отцов на эти слова; не можем оставить учение Первого Собора, в котором почти открыто говорится, что Дух Святой имеет бытие только от Отца⁴⁶; не можем отринуть раскрытие учения Первого Собора Вторым, на котором был со всей необходимой полнотой исследован вопрос о Святом Духе и дано достаточное и ни в чем не имеющее недостатка определение – и относительно сущности Святого Духа, и относительно того, от какой причины Он исходит⁴⁷. Не можем мы отринуть и подтверждения этой истины прочими соборами, ясные решения всех наших учителей и – помимо всего вышеперечисленного – убедительные и в высшей степени достойные аргументы, исходящие из основных предпосылок веры. Итак, было бы неправильно отринуть все это и предпочесть мнение, которое не подтверждается ни каноническим

Писанием, ни авторитетом древности, ни нашими учителями, книги которых есть у нас и голосам которых мы внимаем, и которое не доказывается логической аргументацией (разве что софистической или исходящей не из общих предпосылок, а из каких-то иных, непонятно откуда взятых).

Впрочем, говорят, что так учил блаженный Августин. Но мы веруем в Церковь, которая созидается каноническими Писаниями и общими Соборами верных, которые содействовали укреплению Христовой Церкви, а не в Августина или Дамаскина⁴⁸; ведь мы бы и самого Дамаскина не стали бы слушать в этом вопросе, если бы он не держался общего мнения, которое мы видим также и у всех прочих.

Итак, что же? Наш Бог в Своей справедливости осудит тех, кто не пожелал оставить общую и всеми исповедуемую веру ради какого-то частного мнения, не поддерживаемого учителями? Выходит, мы будем наказаны за то, что не слушали Григория Нисского, который учил о конечности наказания⁴⁹, потому что он облечен [святительским] достоинством и его авторитет засвидетельствован соборами? Что же, мы подлежим страшной каре, потому что не пожелали отречься от соборов и Писаний и послушаться мученика Дионисия Александрийского⁵⁰ и великого чудотворца и учителя веры – Григория Неокесарийского⁵¹, которые в своих сочинениях выразили (в силу неточности выражений) некоторые еретические учения, в чем их обвинял Великий Василий⁵²? К тому же и сам блаженный Августин оставил нам совершенно ясное правило и дал предписание, как пользоваться его сочинениями и сочинениями всех прочих учителей⁵³. Поэтому-то никак нельзя подумать, что мы относимся к Августину хуже, чем к прочему хору учителей [Церкви], ведь мы следуем правилу, которое он же и дал нам и держимся этого принципа вполне последовательно, что готовы доказать не только сомневающимся из наших, но и латинянам, и всем вообще. Впрочем, мы убеждены, что и сам Августин был с нашими учителями согласен. Что же до его слов, которые латиняне выписали и показывают нам, то их латиняне, по собственному признанию, сами и выписали, и толкуют, как им выгодно, и изъясняют, как им самим заблагорассудится. И как же мы оправдаемся перед Богом, что отринули сообща установленное и скрепленное обычаем, потому что латинянин что-то такое нам показал у блаженного Августина, и мы ему поверили без малейшего исследования, хотя книга эта принадлежала латинянину, а не нам, он же ее и истолковал, и разъяснил, и сам проверил свое собственное толкование? Причем далеко не все даже согласуется между собой; к примеру, самое большое противоречие состоит в том, что европейские Отцы, из числа которых был и Августин, на Семи общих для христиан Соборах исповедали в Символе ту же самую веру, [что и Отцы Востока]. Пусть об этом задумается всякий человек, желающий судить правильно!

5. И если таково основание, на котором мы все захотели созидать единство с латинянами, как мы сможем оправдаться? Как убедим потомков и тех, кто ныне внимает нам, что мы не матереубийцы⁵⁴ и не транжиры, промотавшие переданную нам [от Отцов] веру? Да распорядись мы так дурно какой-нибудь смертной вещью, и тогда бы мы подлежали осуждению по соответствующим законам и приговору от всех разумных людей!

Положим, если бы только сейчас впервые возник вопрос [о том, в чем расходимся с латинянами], и вправду следовало бы нам исследовать, что об этом думали древние Учители. Но сейчас расколу уже почти пятьсот лет и за это время наши отцы и учители прекрасно исследовали этот вопрос, и их постановления засвидетельствованы и делами, и кровью, пролитой ими в борьбе с латинскими учениями; горы книг и поучений осталось от них! И потому нет нам нужды самим становиться толкователями древних Учителей; скорее мы должны быть хорошими и усердными учениками наших отцов, верно хранивших догматы тех, кто был до них. Потому что даже если бы мы ни на йоту ни уступали отцам любого времени ни в мудрости, ни в добродетели, все равно было бы дерзостью иначе толковать Писание и древних отцов, живших до раскола, чем наши отцы, творившие после начала схизмы (тем паче, что не они были ее причиной). Ибо с прошествием времени явилось множество учителей и, полагаю, все большей становились их мудрость и добродетель, ведь авторитет тысячи [наставников] превосходит авторитет вдесятеро меньшего их числа, да и само по себе время способно некоторым образом выявить достойнейших. Если для нас очевидно, что одни и те же люди, многократно обдумывавшие некий вопрос, скорее придут к верному решению, чем те, кто размышлял всего один раз, то насколько же больше это применимо в случае, если изыскания длятся [веками]? Со времени отпадения латинян до сего дня ушло много поколений, и в каждом были десятки тысяч

достойных и мудрых людей, ибо наш народ тогда был многочислен, могуч и ревностен в благих делах; а мы, сегодняшние, берущиеся судить о подобных вещах (кто по собственной дерзости, а кто – в силу необходимости), ни числом, ни силой и вполовину не сравнимы даже с непосредственно предшествующим поколением – людьми, которых мы видели и с которыми беседовали. Так не крайние ли это дерзость и безумие – нам, ничтожным, спорить с изысканиями и суждениями стольких времен? Нам – пытаться судить вопреки тем [догматам], в которых мы были воспитаны, которые были определены столькими Отцами за столько веков?

Но если мы все же захотели спорить с теми, кто лучше нас, сами имея обо всем весьма скудное представление, так почему разумным мужам и истинным сынам нашей Матери-Церкви не считать нас глупцами и матереубийцами? Разве не осудят нас все грядущие поколения, сколько бы их ни было до дня грядущего Суда, которым предстоит пребывать в заблуждении, потому что мы отпали от истины (ведь именно этого хотят и к этому понуждают нас некоторые люди)?

Ведь мы не только не опираемся на суждения каждого из наших Отцов в отдельности, но и [пренебрегаем даже тем, что] они неоднократно совершали, собравшись вместе. Мы отбросили Восьмой Вселенский собор⁵⁵, который по обычаю Вселенских соборов утвердил Седьмой, воздвиг памятник блаженному Фотию, отверг всякую – будь то в мысли или в слове – прибавку к Символу, осудил тех, кто когда-либо дерзнет на такое – и все это в присутствии посланцев от папы. Правила этого Собора есть в канонических собраниях, и всею Церковью православных они с любовью приняты. Мы пренебрегаем тем, что было сказано и сделано при Комнинах, и тем, что совершилось при Ласкарисе и Германе⁵⁶, когда Константинополь был в руках латинян. Но ведь при Андронике, втором из рода Палеологов, был собран Вселенский Собор против новшеств, которые его отец измыслил и всеми средствами старался утвердить (хотя и не преуспел в этом, поскольку Бог множеством знамений и дел Своих явил истину); и вот этот Собор, составленный достаточным числом Отцов, разве не заставит и каменное сердце бежать от нынешнего «единения»? Разве позволит он хоть одному благочестивому и разумному человеку, который считает необходимым хранить законы Отцов, следовать Флорентийским определениям?

6. Положим, кто-нибудь скажет, что это был частный собор, [вселенского авторитета не имеющий]. Что же, если так станет говорить латинянин, то «его погубят собственные перья»⁵⁷: как же тогда они называют Вселенскими соборы, которые были у них после схизмы – <Толедские>⁵⁸, Лионские и прочие, которым несть числа, – хотя четырех патриархов там не было и они не принимали решений совместно с папой? Пожалуй, он может ответить, что после того, как мы, [восточные], отпали-де в раскол, оставшаяся часть Церкви продолжала быть Вселенской и Кафолической, поскольку вселенскости не вредит отпадение схизматиков. Прекрасно! Тогда и мы по той же самой причине можем использовать именование «Вселенская [Церковь]», несмотря на то что латиняне отпали в раскол. Более того, как показано в начале [настоящего сочинения] мы имеем куда больше права так судить об этом. Коль скоро папа, имея при себя ряженых патриархов, дерзает присваивать [своим соборам] название «Вселенских», то почему же нам не считать и не именовать свои соборы Вселенскими, если на них были совершенно истинные патриархи?

Если же подобное станет говорить человек, который внешне еще кажется одним из наших, то он погибнет еще скорее: ведь латиняне просто-напросто [слишком много] приписывают самим себе, в вот он [столько же] отнимает у [собственной] Матери-[Церкви]. Впрочем, в целом-то мыслят латиняне вполне правильно, вот только напрасно они считают, что все эти рассуждения [о вселенскости] можно приложить к ним самим. Они совершенно правильно утверждают, что Христова Церковь – это те и только те люди, кто верно мыслит обо всех [догматах], сколько бы ни было тех, кто отпал; но это к ним не применимо, в отличие от нас. Ведь мы никуда не отпадали – это сделали они; наше учение в сравнении с латинским ни в чем не имеет недостатка, если, конечно, [они не считают, что] когда-то и сами мыслили и исповедовали не вполне правильное учение и исправились только впоследствии, после прибавки [к Символу]. Но находятся среди наших (точнее сказать, среди более не наших) такие люди, которые настолько безумны и дерзки по отношению к Матери, что преклоняются перед латинянами по другим причинам, и готовы забыть о том вопросе, в котором состоит вся суть дела⁵⁹, если только подражание латинянам сулит им хоть какую-то пользу.

По множеству причин мы твердо убеждены, что Собор, созванный против Векка, был Вселенским. И потому в силу запрета этого Собора мы не имели права устраивать последующий собор во Флоренции. Впрочем, тогда все кругом убеждало нас молчать, Сам Господь посылал множество знамений, чтобы мы взялись за ум и избавили сами себя от позора и бедствий, которые ждали нас; эти знамения были так ясны, что мы не станем здесь их перечислять. Но мы отвернулись от всякого разумного помысла, от всякого Божественного знамения, от всякого святоотеческого предостережения, мы словно ослепли или оглохли – и все же учинили этот собор [во Флоренции]. Внешне, «телесно» он, пожалуй, был и вправду Вселенским; хотя, строго говоря, и этого не было, поскольку в то же время проходил и еще один собор⁶⁰, на котором папа был подсудимым, и именно его мы, имея на то все разумные и справедливые основания, избрали как более авторитетный и с ним изначально договорились о встрече⁶¹. Но духовно ничего Вселенского во Флорентийском соборе не было. Не будем, впрочем, распространяться об этом; наша задача в этом сочинении состоит не в том, чтобы осуждать отдельных лиц. И все же – разве не обещали [папе] посланники императора, что после прибытия греков к назначенному сроку в Италию уния будет, вне всякого сомнения, заключена в течение двух месяцев? Это положение было внесено в декрет, и потом все прочее устраивалось в соответствии с [этим заранее принятым решением]. Может ли разумный человек не понимать, какой замысел стоял за всем этим? Не настолько глупы были латиняне, чтобы расходовать столько собственных денег, не имея твердой уверенности, что все выйдет так, как они того хотели!

Впрочем, перейдем сразу к завершению всего дела. Оставим все промежуточные события: все и так знают о хитростях, о переговорах и сговорах под покровом ночи, о лжи, о хитростях, о перемене мест… В конце концов было вынесено постановление, в котором догматически определялось, что Сын Божий есть «причина» (αἴτιός ἐστι) Святого Духа, что Он есть Его »начало» (ἀρχή), что Дух от Сына имеет «бытийствование» (ὕπαρξιν ἐκ τοῦ Υἱοῦ ἔχει) и что прибавка к Символу была »законной и разумной"⁶².

И чем же они докажут это? Разве в Ферраре не было относительно прибавки доказано прямо противоположное? Разве не упрашивали латиняне, чтобы определения о запрете прибавок [к Символу] и о наказании за них не зачитывались во всеуслышание?⁶³ И что следовало сделать нам? Не должны ли были мы разодрать на себе одежды, кричать, протестовать? Не следовало ли нам выйти на перекрестки и площади Феррары и зачитать там [эти постановления]? Ведь этим мы сломили бы их, мы пристыдили бы преступников,

мы одержали бы верх и имели бы своими союзниками весь латинский народ⁶⁴. Но мы оказали им снисхождение и ничего не изложили открыто; вместо этого в отсутствие народа мы вполголоса зачитали [определения] для немногих из них, зачинщиков всех бедствий⁶⁵, – и ничего не добились. Как если бы воин по просьбе врага сбросил крепкий панцирь и нагим пошел на вражеские стрелы, так и мы отдали себя на съедение латинским епископам, когда послушали их и не стали читать соборные отлучения [на изменяющих Символ веры]. Впрочем, даже так они не достигли победы; и даже напротив: блаженной памяти митрополит Эфесский сражался с ними доблестно и благородно и все их хитросплетенные софизмы опроверг – так считали все присутствовавшие на соборе.

7. Так как же тогда они постановили, что прибавка к Символу была законной и обоснованной? Впрочем, скорее [следовало бы спросить]: а как они могли этого не постановить, если те, кто некогда сделали прибавку, сами же и были сейчас главными авторами этого постановления? Они составили определение по своей прихоти, а наших «защитников» привлекали к подписи ухищрениями, которые я не могу даже описать. Откуда они взяли, что Сын Божий есть «причина» и "начало» (αἴτιος καὶ ἀρχή) Святого Духа и все прочее, что также включено в [орос об унии]? Где об этом сказано в Писании или в книгах Учителей [Церкви]? Мало того, что это определение и само по себе не следовало принимать, но они сверх того прибавили, что Сын Божий »является причиной Духа согласно грекам» (κατὰ τοὺς Γραικούς). Если они имеют в виду греческих Учителей [Церкви], то пусть покажут их – и в тот же миг они убедят нас. Если же речь идет о каких-то нынешних греках – об участниках собора, быть может, или о ком-то еще, – которые сами от себя измыслили такое учение, то богословию Вселенского Собора следовало бы быть глубже!

Да и где же было на Флорентийском соборе исследование этих вопросов? Более того, как этот декрет папы (ведь это он был законодателем⁶⁶, а не собор; точно так же прежде он один внес и вставку в Символ) согласуется с деяниями собора? Раве можно вывести его из [соборных] прений – будь то первые, проходившие в Ферраре, или позднейшие, Флорентийские? Или [латиняне] надеются избежать укоров, исказив и сами воспоминания об этом в угоду себе? А на каком собрании это определение было соборно утверждено? Не по углам ли они совещались с каждым в отдельности, убеждая поставить свою подпись разнообразными способами, о которых и говорить было бы неблагопристойно, притом, что и многие из наших помогали им разыгрывать этот спектакль⁶⁷? Впрочем, если говорить честно, то в нас все сделал страх, а латинянам было достаточно воспользоваться смятением наших защитников под давлением необходимости. Кто-то из них сошел в бездну ада⁶⁸ не столько даже из-за нехватки доводов [против латинского учения], сколько от страха показаться виновником раскола, когда большинство уже сделались предателями. Иные же с ходу во всем уступили латинянам, нисколько не задумываясь о последствиях, уверенные, что даже если они вместе с латинянами сделают еще какую-то прибавку ко всеобщей вере, и это будет принято без колебаний. К тому же и надежды на вознаграждение не позволяли должным образом рассмотреть дело; поэтому даже если бы [наши представители на соборе] хотели сделать нечто правильное, совершалось это явно неподобающим для Вселенского Собора образом.

Далее, какое вселенское постановление так начинается и так оканчивается? Было ли такое вселенское определение, в котором не был бы предварительно изложен Символ веры и утвержден предшествующий Собор? Тот собор, о котором мы сейчас говорим, какой предшествующий собор утвердил он? Седьмой? Да только их постановления не просто не сходны меж собой, а прямо противоположны. Впрочем, пускай. Может, он утверждает не его, а подлинно Восьмой Собор – тот, что при Фотии, Вселенский? Но ведь и его решения противоположны флорентийским! Не будем, впрочем, подробно говорить и о нем. Выходит, что [во Флоренции] подтвержден латинский Лионский собор, на котором были наши посланники (подкупленные, как потом оказалось), – тот самый, осужденный и лишенный силы Великим и истинным Собором против Векка. Последний и вправду был, как показывает благочестивое рассуждение, Вселенским; если нужно, это можно доказать с большой ясностью. Если внимательно прочесть постановление этого Собора, можно увидеть, каким образом тогда намеревавшиеся судить о вопросах веры приступали к делу, и какой образ действий они завещали тем, кто и сейчас хочет следовать за ними. Впрочем, ладно, не будем об этом. Разве был хоть один, кроме Флорентийского, соборный орос, в котором веру определял папа или иной патриарх, а не весь собор? Стоит только сравнить Собор, созванный против Векка в Константинополе, с Флорентийским – и увидеть различие. Один был во всем согласен с верой других Вселенских соборов, в том числе и Восьмого; другой – противоречил им всем, в том числе и последнему. На одном присутствовал также и патриарх Александрийский⁶⁹, а прочие патриархи и одобрили, и приняли его определение как благочестивое и законное⁷⁰; на другом присутствовали патриаршие местоблюстители⁷¹, но они были связаны грамотами [от своих поручителей] и клятвой: допускать объединение только при сохранении древних [установлений], если же латиняне будут упорно настаивать на своей прибавке [к Символу] – возвращаться, ни в чем им не уступая⁷². И хотя местоблюстители все устроили, как им самим заблагорассудилось, вопреки воле тех, кто их послал, сами патриархи остались при своем прежнем суждении⁷³, а своим «почтеннейшим представителям» они воздали по заслугам за [предательство] отеческого догмата – и до сих пор не прекращают воздавать [всем, кто того заслуживает]. Верность определениям собора против Векка сохранили все – и те, кто вынесли их, и все последующие вплоть до нынешней смуты; а постановления Флорентийского собора отменили даже те, кто их подписывал: образумились и возвратились к учению отцов все, кроме трех или четырех упрямцев, остающихся себе на уме⁷⁴. Более того, [большинство подписавших унию] в душе и в мыслях и не отступали от [отеческих догматов], а уступили под действием минутной слабости, и потому их проступок в какой-то степени извинителен и это снисхождение мы должны им оказать. Если же некоторые, опасаясь, что кому-то покажется, будто они переменили свое мнение, до самого конца продолжали таиться и не опровергали то постановление, которое вынесли против отеческого учения, добровольно отступив от истины, то им могло показаться, что решения этого собрания были законны, ведь кроме тех, кто все знал и сознавал, были и те, от кого утаилась истинная суть происходящего.

И все же, если бы отрекшиеся отреклись от того, что сделали, получив взамен почести и богатство, их перемена и вправду была бы весьма подозрительной. Но сейчас они бегут от зла, на которое дали свое согласие, хотя им приходится терпеть горе и бесчестие, которое предпочитают замалчиванию истины, собственной гибели и развращению других. Пожалуй, это не следует всецело приписывать добродетели этих людей; скорее, напротив, все это – дело благого Промысла Божия; ведь Господь не хочет, чтобы мы совершенно отпали от истины и хора Отцов, и потому подвиг этих мужей [к исправлению]. Впрочем, наверное, и сами они заслуживают некоторой похвалы: в конце концов, их воля была склонна к лучшему.

Некоторые говорят, что отступившие от унии отступили по невежеству (ὡς οὐκ εἰδότας); что же, если так, то и соглашению [о единении] не стоит уделять никакого внимания, поскольку и оно было заключено совершенными невеждами, а следующие этим определениям с необходимостью будут заблуждаться, повинуясь постановлениям этих невежд. Ведь те же люди [которые, как говорят, по невежеству отреклись от унии], ее и заключили; или определение о том, что Сын «является причиной Духа» вынес кто-то другой? А без них собор, состоящий из одних латинян, мы не станем звать Вселенским! Ведь [латиняне] и до Флорентийского собора настаивали на прибавке [к Символу], которую сами же и ввели, и осыпали тысячами насмешек всех несогласных.

8. Но даже вместе с латинянами тех трех или четырех виновников всего произошедшего, которые до сих пор хранят верность [флорентийским] определениям, нельзя назвать [Вселенским] собором, поскольку они во всем действовали вопреки воле патриархов, представителями которых являлись. Ни один закон не позволяет нам повиноваться им в этом деле, даже если они были во всех прочих отношениях достойными

мужами и достойными некоторого почтения. Впрочем, об этом и говорить-то ничего не нужно!

Многие зовут этот собор «Восьмым». Но по справедливости следовало бы назвать его первым, ибо он, может статься, сделается началом целого ряда соборов, которые из дурного будут становиться все хуже; из цепи же [прежних Вселенских соборов] он вырван. Как кажется, поскольку ему вовсе не подобает именоваться Вселенским, нет ни малейшего повода именовать и считать его в числе Вселенских соборов. Как он может быть Восьмым, если Восьмой уже был? Как может быть Девятым [собор], противоречащий Восьмому? Впрочем, его и не назвали Девятым, да и не было никаких оснований так его звать, зато его называют Восьмым, хотя он и таковым не является. Итак, об этом сказано достаточно.

Мы не видим никакой причины держаться того, что было дурно сделано какими-то людьми, которые сами же потом в этом раскаялись. Притом они поступили разумно, покаявшись в этом, а нас [почему-то] даже само их покаяние не учит следовать истинному учению в том вопросе, относительно которого они сделали то, что сделали, – не учит даже несмотря на то, что сами сделавшие сейчас служат проповедниками этого истинного учения. Даже в человеческих и временных делах, если хочешь добиться успеха, следует действовать не так; тем более в вещах Божественных, если хотя бы просто руководствоваться тем же принципом, мы должны были бы избрать благочестие. Более того, даже нам самим – тем, кто еще жив из сотворивших это зло, – нет нужды рабски держаться того, в чем, как мы сами сознаем, мы погрешили; тот, кто хочет нас к этому принудить, должен быть сочтен врагом и нашего, и своего собственного спасения. Те из нас, кто повинен во всем произошедшем – мы представляем себя на суд Церкви; пусть она все сделает, как дόлжно, и судит нас, не проявляя человеколюбия сверх того, что предписано канонами. Для счастья и надежды на то, что Господь простит наш грех, довольно будет нам той самой свободы Церкви, которую мы уничтожили. А те, кто не причастен к этим делам, наверняка будут тогда неотступно держаться отеческого учения, наученные примером других.

Пусть немало соборов выносили неверные определения о том, что на них обсуждалось – не значит же это, что их участники должны были вечно заблуждаться, не возвращаясь к истине никогда, или что прочие люди должны негодовать на них при их возвращении [к верному учению]: мол, почему это они не желают пребывать в губительном и для них самих, и для всех остальных падении? Напротив, и они сами с радостью возвращались к истине, и другим от перемены в сделанном была и радость, и великая польза. А поскольку такое уже не раз происходило и может повториться впредь, Церковь установила закон о тех, с кем приключится нечто в этом роде, и он остается в употреблении по сей день. Рассказами о подобных вещах полны и исторические сочинения, и слова учителей [Церкви]; особенно великий Григорий, восхваляя великого Афанасия, рассказывает о множестве такого рода случаев⁷⁵.

Итак, собор, поскольку на нем все прошло именно так, нисколько не может нас принудить соединиться с латинянами. Ведь в действительности [от собора] там остается только имя, которым машут перед носом у простаков, чтобы напугать их; на здравых и мыслящих людей произвести впечатление оно уже не может. Сколько человек нужно и сколько раз они должны собраться [и принять постановления], чтобы убедить разумного человека, что огонь не горяч? Сколько нужно соборов верных, чтобы убедить тех, кто еще не разучился смотреть и слушать, например, в том, что на Сына Божия на самом деле сошел Отец, когда на Него сходил Дух в виде голубя? Или, скажем, что дуновение, которое [Господь вдохнул в] апостолов, имело в себе по ипостаси соединенную саму природу Святого Духа, или будто бы оно вложило в них вторую душу, ибо издавна Божественное дуновение действует именно так⁷⁶? Пожалуй, эти благороднейшие мужи найдут доводы, чтобы доказать это, и кого-то даже убедят. Но ни один разумный человек не оставит евангельское учение, преподающее вышеестественные догматы, не отвергнет слова Христовы и их собственный смысл, чтобы послушаться каких-то, как кажется, разумных логических рассуждений, увлечься ненасытной жаждой к человеческим домыслам и перейти к чему-то иному. [И это все относится к соборам верных], а если бы на этих соборах и все прочее нисколько не свидетельствовало об их верности, кто бы вообще дерзнул им внимать? Именно таков во всем и был этот собор; и законы устанавливал он сам от себя, упраздняя все прочие [соборы].

9. Впрочем, может быть, кто-то полагает, что латиняне и одни сами по себе мудрее нас, и потому достойны веры, даже если очевидно, что они одни сами по себе вынесли определение о Духе и одни же его держатся. Это, пожалуй, совсем иной довод. В таком случае нужно показать, что перед истиной бессильно и это [утверждение].

Положим, если бы этот спор впервые возник только сейчас, мы бы и сами могли подумать, что, как некоторые любят говорить, латиняне мудрее нас и потому яснее видят истину в каждом из спорных вопросов, а значит нужно повиноваться им, как учителям, чтобы они ни диктовали. Но в действительности все обстоит прямо противоположным образом: сделали прибавку [к Символу] люди невежественные, и только много позже, после прибавки, [латиняне] достигли такого расцвета наук и теперь могут защищать ее своими словесными хитросплетениями. А наши отцы, которые тогда цвели и мудростью, и силой, возражали сделавшим прибавку, считая и ее, и другие вещи [у латинян] неправильными. О, это даже курьезно: нынешние латиняне со всей своей премудростью отстаивают новшества, введенные их отцами, а мы, настолько убогие и бессильные разумом, крушим все то, что создали при посредстве благородных наук наши отцы – мудрейшие люди!

Впрочем, пусть даже этот вопрос возник недавно; если мы сознаем себя невежественными, нам следовало бы не столько спешить, сколько напротив, выжидать, опасаясь обмана. Нужно было бы стать на твердую почву той веры, которая некогда была общей у нас с латинянами и стремиться обвинить во всех опасностях, которые возникли из-

за этого безумия и этой схизмы, и в той смуте, которую вызвало их новшество, тех, кто был всему этому причиной; вовсе не следовало нам принимать решение присоединиться к тому учению, о котором мы сейчас не способны даже судить, поскольку искусство суждения в нас иссякло. Но если от отцов нам оставлено столь великое множество путеводных указаний, чем мы оправдаемся, вверив суд о столь важном деле собственному невежеству и приняв решения, отличные от принятых нашими отцами и учителями?

Если уж мы решили во всем слушаться тех, кто мудрее нас, оставив тех, кто был и еще мудрее, и ближе к нам, тогда следует перенять учение армян или, если кому-то больше по сердцу, и персов. Ведь, как нам доподлинно известно, церковь армян может похвалиться более чем семьюдесятью учителями, которые так хорошо владеют философией Аристотеля, что ни один из них ни в чем не уступает лучшим латинским знатокам. А среди персов даже больше тех, кто физическую и математическую премудрость, а также логические методы освоили весьма хорошо. Так что нам придется присоединиться к ним (раз уж они нас мудрее), если кто-нибудь из них попробует при собеседовании с нами закинуть свои словесные сети (а ведь в этом случае все так и будет, непременно). Но ведь ни один здравомыслящий и верующий человек не одобрил бы этого!

10. Но мы против [персидского и армянского] нечестия довольствуемся суждением Отцов, поскольку знаем, что Отцы наши были мудрейшими из людей и притом весьма боголюбивыми, и стоим мужественно. Так почему мы не можем стоять так же по отношению ко всем прочим различиям, большим и малым, о которых наши отцы и учители после многолетних исследований выразили истинное учение? Они вынесли суждение о латинянах, которого некогда держались и постарались передать нам его в своих исторических книгах, чтобы мы пели с ними в унисон и не отклонялись от их мелодии.

А если кто скажет, что мудрейшие из нас приняли латинское учение, тот лжет. Матереубийцы не мудрее послушных сыновей. Пожалуй, впрочем, они и вправду мудрее тех нынешних [простаков], которые неспособны заметить в них гнили и потому слушают их; да, и вправду, наверное, можно сказать, что они мудрее всех – мудрее в злодействах. Много учеников у Христа, но имя Иуды – в числе первых, потому что стоило появиться первым из верующих во Христа, как он противопоставил им свою злобу.

Знаете ли вы, сколько людей было куда мудрее Кидониса⁷⁷ и Калеки⁷⁸ – и в прочих вещах, и в Божественных предметах? И никто из [этих мудрецов] не изострял языка против Матери. Более того, при их жизни и сами Калека и Кидонис не нападали на Мать, а помалкивали, сознавая свое невежество. Ведь чьими учениками были они сами?⁷⁹ Никто в прежние времена не дерзал поднять руки на Мать-Церковь. А когда все были разумны, к чему было и биться с тенью?

Кроме того, все знают, что Кидонис и Калека, ученик его, были [изначально] изгнаны за пределы священной ограды [Церкви не из-за латинства, а] из-за иного лжеучения: они были приверженцами ереси Варлаама и Акиндина⁸⁰. Они прибегли к Римской церкви и платили ей за то, что она приняла их, нападая на свою Мать в софистических словесных ухищрениях. Кроме того, они хотели свое перебежчество представить в благовидном свете и дать всем понять, что они не по необходимости избрали ту церковь, потому что им было больше некуда бежать, но потому что якобы они нашли ее и во всех прочих отношениях лучше той, что их вскормила. Что же до тех, кто избрал латинство во времена императора Михаила, то они были увлечены человеческими почестями; мы знаем, что и в наши дни такое бывало. Трудно противиться этим чарам тому, кому от Бога не дано героического и божественного образа мыслей.

Но большинство [мудрецов] и сами держались здравого образа мысли, и другим указывали правый путь, исправляя тот вред, который наносили те испорченные люди. И до сих пор благодаря наставлениям и трудам этих благородных мужей в нашем народе сохраняется истина, за что мы обязаны им величайшей благодарностью. Не большей благодарностью мы обязаны даже тем, кто [еще до них когда-то] воздвиг стены, утвердил границы благочестия и установил наказания для тех, кто их преступает: древние делали это ради свободы грядущих поколений, а последующие видели заблуждение и обман в словах людей и сделали все, чтобы мы от них не пострадали. Разрушив стены, которые обеспечивают нашу свободу и безопасность, мы были бы глупейшими из людей; ничуть не меньшей глупостью было бы сдать врагу духовные укрепления – и даже много большей, поскольку и опасность здесь больше.

По всему видно: мира сего скоро уже не станет, он переменится. Если и не вся вселенная, то, по крайней мере, наш народ и наше Отечество уже на последнем издыхании (если Господь не прострет над нами Свою руку). И потому мы не хотим бросать щит в самом конце боя, не желаем оказаться трусливее своих предков. Напротив, мы должны быть мужественнее их и показать это; об этом и они просят [Бога], молясь за нас. Ибо мы имеем пред собой столь великие примеры, но и биться за нашу веру нам приходится среди куда больших опасностей.

А если кто скажет, что из двух зол надо выбирать меньшее, и страшась сделаться вовсе неверным, предпочтет под давлением обстоятельств лишь немного уклониться от правой веры⁸¹ – [пусть знает, что] различия здесь нет. Ведь суд за оба этих проступка одинаков. Мы знаем, что и в малом уклонившегося от правой веры всякий закон считает еретиком; это очевидно для знающего человека. Ибо и в учении о Божественном, и во всякой вещи вообще есть только одна истина, а вот заблуждениям, в различной мере и степени отошедшим от истины, нет числа. Истина же должна вводить в вечную жизнь, ибо сказано: «и не пре́йдетъ та́мо нечи́стый» (Ис. 35:8), будь эти нечистота и пятно позора в уме или в воле. Если же в малом уклоняющийся от правой веры сподобится вечной жизни, то за ним немедленно войдет в жизнь и следующий, который в той же мере отклонится от того, кто [первым] привнес эту скверну, а за ним еще один, и еще... Так что в конце концов вечную жизнь получат все, как бы они ни заблуждались, в малом или в великом. Но если это невозможно, значит никак не может спастись и тот, кто сознательно хоть немного отступает от истины. Мы стоим на твердом основании веры, и нет нам нужды подвергать себя такой опасности, хоть в малом от нее отклоняясь.

11. Если же кто-нибудь спросит нас (сейчас у многих вошло в привычку это делать), считаем ли мы латинян еретиками, мы ответим так: не нам, когда в делах наших господствует нищета и убожество, давать такие именования церкви, которая теперь вошла в такую силу и не считает, что подчинена нашим законам (точно так же, как и мы – ее). Довольно с нас следовать отеческим догматам и законам, не вступая ни с кем более в схватки. А каковы латиняне, то знает Бог и откроет грядущий день [Суда]. И даже если Бог допустит, чтобы они, сделавшие прибавку к вере, стояли в истине, наше [дело] также не будет достойно осуждения Божественного Судьи, поскольку мы следовали за столь великим множеством учителей. Если же мнение латинян, как мы и предполагаем, окажется далеким от истины, то насколько же опасен будет для тех, кто приобщится латинянам, отход от истиннейшего и всеобщего отеческого учения, да еще и не основанный на [надежных] доводах разума? Ибо какие доводы, изобретенные нынешними латинянами, убедили хоть кого-то из наших присоединиться к ним? Нет таких доводов! [Перешедшие] выставляют на всеобщее обозрение те древние [свидетельства], о которых и латиняне поют на каждом углу, и говорят, что они-то их и убедили⁸². Однако на это дано прекрасное опровержение со стороны наших отцов и учителей.

Как мы уже сказали выше, даже небольшое отпадение от истины, по нашему мнению, низвергает так же глубоко, как и великое нечестие – и то, и другое лишает вечной жизни. Кроме того, о всей полноте веры Бог Сам попечется, а наше дело – каждому заботиться о своем спасении.

Может, нам нужно делом отстоять нашу веру, чтобы она сохранилась для других [поколений]? Что же, пусть нам грозят мечами, пусть ведут нас на край пропасти, пусть делают что угодно, и увидят, что мы готовы на все, если знаем, что ценой нашей телесной смерти можно спасти Город от рабства. Или мы хоть когда-нибудь медлили исполнить хоть что-то из того, что правители Города считали необходимым для его спасения? Или неправда, что мы едва ли не больше всех были при необходимости готовы [на любые жертвы]? Но мы не можем согласиться на то, чтобы в малом отступиться от веры, потому что это, мол, позволит спасти Город, а с ним и веру в целом. Более того, мы молимся о том, чтобы и те, кто ныне согласились на это, покаялись и обратились к правомыслию. Если же они будут упорствовать в своем мнении, мы все равно никогда не присоединимся к ним. Мы бы не хотели (даже если бы это было возможно) облагодетельствовать и всю землю, если бы для этого было необходимо оскорбить Бога и истину и навлечь на свои души вечные муки.

Кроме того, мы и сейчас видим, что уже весь наш Город един с нами в этом мнении, кроме немногих бесстыдных наглецов. Люди говорят, что готовы претерпеть что угодно, но не отступить от отеческого учения, и страх перед врагами им кажется не имеющим отношения к вопросам веры. Поэтому даже те, кто не способен принять в расчет ничего из того, о чем должен думать всякий разумный и здраво верующий человек, по крайней мере не хотят показаться хуже всех здешних людей. Да и был ли хоть когда-нибудь на свете хоть один народ, который бы для того, чтобы угодить чужакам, разом отрекся от всей своей веры и религии? Многие отрекались от своей веры и переходили к истинной и делали этот выбор среди казней и опасностей, с радостью оставляя все, но только ради того, чтобы обрести истину, [а не ради внешних благ]. Скажем честно, если бы кто-то предложил подобное [отступничество] какому угодно народу, разве его не побили бы камнями или не сожгли бы? Поэтому мы, конечно, боимся, как бы это дело не сделалось бы для нас причиной множества несчастий от Бога, [и еще нас страшит], что всякое наказание Свое с еще большей силой Божество обрушит на тех, кто, будучи разумен, мог бы исправить все это, [но не сделал этого]. Но тех, кто дерзает на [принятие латинских учений] совсем мало, а большая часть Города хранит благоразумие, благоговейно стоит за веру и готова на все, чтобы не предать ее, и это вселяет в нас надежду.

Но пусть даже мы окажемся хуже всех народов и продадим веру за временные блага. Какую долговременную и непреходящую помощь нам могут оказать латиняне? Мы не видим этого, так что пусть кто-нибудь нам ясно это объяснит, не рассказывая о тенях и мечтаниях! То, что мы послушали [латинян], как кажется, уже обернулось для нас бедой, ибо Бог оставил нас. Но полагаться на ожидаемую [с Запада] помощь, в которую так верят те, кто говорит [об унии] (или притворяются, что верят, чтобы ввести в заблуждение других), мы не можем, потому что слишком хорошо знаем положение здешних дел и способны рассчитать, какова должна быть эта помощь, чтобы совершенно [избавить нас] от непрестанно давящего на нас страха. Поэтому нужно бояться если не чего-то еще, то по крайней мере того, как бы не вышло, что мы и пойдем на страшное дело, и в ожидаемом благе обманемся (если, конечно, возможно путем нечестия перед Богом приобрести хоть какое-то благо) – ведь именно так обычно и бывает с теми, кто действует без Бога.

12. Взгляните, какую помощь оказал нам папа после того, когда наши представители [в Италии] преклонили перед ним колена. И это после того, как мы послали к нему столько посольств и истратили на них столько денег – такую сумму, если сложить их вместе, никогда не смог бы он послать нам в качестве помощи (как, собственно, и не послал). Всякий раз посольства доносили ему, что судьба наша, как говорится, висит на волоске. И если бы Бог, милостиво взирая на нас, не избавлял нас от бед, то мы бы, надеясь на папу, уже сто раз погибли (если бы было возможно погибнуть столько раз подряд). А если он и оказывал нам помощь в нужде, то не сам от себя и не от римских сокровищниц, а от того, что и так некогда принадлежало нам⁸³; все это следовало бы ему после «прекращения схизмы» вернуть, и на это была надежда. Пусть даже папа не сумел убедить других вернуть нам острова и греческие города, но он мог хотя бы сам возместить нам за захваченные церкви, изгнав посланных им же пастырей. Сделай папа только одно это, не предпринимая больше ничего, отдай он нам захваченные церкви на Керкире, на Сицилии, на Крите, на прочих островах, которые он похитил у нас, как иные [правители Запада] – сами острова, он смог бы показаться хоть сколько-то нашим другом и желающим помочь. Но папа не сделал даже этого, зато снова припомнил нам, что мы забрали назад город Патры⁸⁴. И чтобы смягчить его гнев, правители этого города делали ему уступки (пожалуй, даже чрезмерные), покуда Бог не передал их собственный город в руки варваров⁸⁵, а тем самым и гнев папы усмирил, и одновременно указал тем, кто был так услужлив, что Богу нужно служить и бояться его следует куда больше, чем человеческих угроз, особенно если они совершенно несправедливы. И нам следует бояться, как бы с нами не приключилось нечто подобное, как бы не вышло, что мы своими действиями заставили Промысл Божий двинуть на нас еще больше врагов. Ведь именно так [Бог] поступает с теми, кто замышляет худое, точно так же, как благоговейным и разумным в делах Он содействует и руководит ими.

Итак, надежда на латинскую помощь уже основательно увяла. Если же мы все-таки хотим избежать рабства, то нам следует [прежде всего] хранить веру, которую мы оставили; следует всеми прочими делами умилостивлять Божество; следует больше и лучше обсуждать все наши предприятия. Будет достаточно, если мы будем управлять общественными делами справедливо, разумно и соблюдая равенство и благодаря этому наслаждаться всем, что подобает и что по праву должно за этим следовать. Истратить на это следует лишь столько, сколько требуется на необходимые для общественных дел расходы; таким образом мы одновременно будем обеспечивать нужды общества и заботиться о сохранении сил и средств, над изысканием и преумножением которых нам следует трудиться денно и нощно. Но прежде всего нам следует созвать собрание из представителей всякого чина и сословия, и это собрание будет с помощью Божией заботиться об общественном благе. Обеспечив эти предварительные условия, мы должны будем добиться мира с латинянами, а если будет возможно, то и со всеми людьми и народами; при этом мы должны будем не присоединиться к их беззакониям и несправедливостям, совершенно обратившись к дурному, но напротив, привлечь всех остальных к нашему благочестию и справедливости, если они захотят нас слушать. Если же нет, предадим их [участь] грядущему Суду. Давайте же в справедливости объединимся между собой и не будем поступать друг с другом, как некогда поступили с нами латиняне: мы столько раз просили их убрать прибавку [к Символу], а потом уже вести разбирательство, но они не желали уступить, а потом и вовсе, воспользовавшись нашей беспомощностью, пытались раз и навсегда подчинить нас и [скрепить это положение дел] законом. Нам нужно сделаться единым телом под едином Главой – Христом, Которого мы до недавнего времени чтили в согласии, совместно отступить от того, что было бесспорно сделано не к добру (возражать на это можно только из любви к отрицанию очевидного) и дать друг другу подобающий залог уверенности. Тогда-то явно, а не тайно, истинно, а не лицемерно (ибо так велят церковные законы) мы сможем рассудить и о наших прениях с латинянами. Тогда мы все единодушно сможем дать им ответ, как подобает христианам, чадам одной Матери. Тогда нам приложатся и все блага от Бога – и те блага, которые хороши сами по себе, и внешние.

Итак, сказано достаточно. Но, каким бы образом Бог не устраивал все ко благу, всякому, кто потребует от нас разъяснений, мы готовы дать ответ и в частной беседе, и открыто, и с помощью Божией убедить всякого, кто научен право и по Богу мыслить обо всем том, о чем речь шла выше.

13. Все это мы неоднократно говорили и покойному светлейшему государю императору. Он, как мы знаем, хорошо сознавал, чтό было им сделано [во Флоренции] и благосклонно принимал наши ответы. Хотя ничто его к тому не принуждало, он желал сберечь отеческое учение, одобрял тех, кто трудился над этим и был враждебен к мыслившим иначе. Мы все свидетели тому и знаем все это из его собственных уст, с его собственных слов. Однако император с самого начала боялся страха там, где его не было⁸⁶, и не желал показаться неприятным латинянам, расторгнув данные им дурные обещания, а о благе своей души – увы! – забыл и думать. Поэтому он и не желал открыто потрудиться для исцеления своей души и спасти многих, погибавших между тем из-за его лицемерия⁸⁷. Впрочем, и за то мы ему весьма благодарны, что он не презирал обличений совести, как это делают многие из начальствующих, но ставил их выше всякой нужды. Пусть даже и не открыто, как следовало бы и как велит закон церковный, но иными способами он показывал, что сожалеет о содеянном и сознает, что в его действиях не было ничего хорошего.

Не будем говорить об исповедях, которые он в болезни постоянно приносил перед духовными отцами. Не будем говорить и об иных свидетельствах его раскаяния. [Укажем одно]: желая хотя бы несколько уврачевать и свое падение, и падение других, которые подписались под Флорентийскими определениями, император дал нам свободу во дворце, именуемом Ксилала, часто собираться и давать ответ на возражения [латинян] в присутствии легата [папы], который твердил о великой нужде в Унии⁸⁸. И когда мы дали ему зрелый и обдуманный ответ, [император] приказал нам подписать этот томос (иначе говоря, изложение веры)⁸⁹. После подписания он взял его, ничего не ответил и не выразил никакого открытого волнения, но сказал одному из вернейших людей: «Я чувствую, что сбросил с совести тяжелую ношу, ибо вместо этих дурных подписей повелел этим священным мужам подписаться под догматами истины. Даже если никаким иным и лучшим образом я не могу излечить ту рану, которую нанес душе, по крайней мере этот путь, сообразный обстоятельствам времени, думаю, покажется достаточным Божественному человеколюбию».

Вот что он сказал им, а более ничем не пожелал помочь Церкви. Так, притворно латинствуя, он и оставил и державу, и жизнь, и справедливо был лишен церковных почестей, которые презирал при жизни. Подаст ли ему Божественное человеколюбие нечто еще за его милосердное отношение к нам и внутреннее раскаяние в совершенных им дурных новшествах – это ведомо, пожалуй, одному Богу.

Итак, с тех самых пор у нас хранится тот томос, согласный со святым и Кафолическим Собором, собранным против Векка и низложившим его каноническим порядком. Томос сей низвергает дурные [Флорентийские] определения, покуда Бог не пошлет нам и еще что-то для всенародного явления истины. Сему Богу нашему слава во веки. Аминь.

1. Bessarion Nicaenus. De Spiritus Sancti processione ad ALexium Lascarim Philanthropinum // Concilium Florentinum. R., 1961. Vol. 7. Fasc. 2.

2. Christophorus Justellus. Nomocanon Photii. P., 1615.

3. Jugie M. La lettre de Georges Amiroutzes au duc de Nauplie Demetrius sur le Concile de Florence. // Byzantion. Vol. 14, No. 1. 1939. P. 85–86.

4. Gelasius Cyzicenus. Historia Сoncilii Nicaeni // PG. 85. Col. 1191–1360.

5. Georgii Phrantzae Chronicon. Viennae, 1796.

6. George-Gennadios Scholarius. OEuvres complètes / Ed. L. Petit, X. A. Sidéridès, M. Jugie. P., 1928–1936. 8 vol.

7. Laetentur Caeli // Символ №71. П.-М., 2019. С. 47–57.

8. Leo Allatius. De ecclesiae occidentalis atque orientalis perpetua consensione libri tres. 1648.

9. Mansi J. D. Sacrorum conciliorum nova et amplissima collectio. V. 23.

10. Nilus Cabasilas. De primatu papae // PG. 149. Col. 683–730.

11. Rossidou-Koutsou E. John Eugenikos' Antirrhetic of the decree of the Council of Ferrara-Florence. Nicosia, 2006.

12. Августин Блаженный, свт. О Троице. М., 2018.

13. Афанасий Великий, свт. О Дионисии, епископе Александрийском, а именно, что он, как и Никейский Собор, думает противно арианской ереси, и напрасно клевещут на него ариане, будто бы он единомыслен с ними // Творения. М., 1902. Т. 1. С. 444–471.

14. Борозенец Т. Путь, истина и жизнь: Вероучительные тексты Православной Церкви. К., 2013.

15. Василий Великий, свт. Письмо 202 (210), к неокесарийским ученым // Творения. М., 1902. Т. 7. С. 74–80.

16. Idem. Письмо 9, к Максиму философу // Idem. Т. 6. С. 40–42.

17. Григорий Богослов, свт. Похвальное слово Афанасию Великому. // Творения. СПб., 1912. Т. 1. С. 307–326.

18. Деяния Вселенских Соборов. Казань, 1910. Т. 1.

19. Иоанн Дамаскин, прп. Источник знания. М., 2018.

20. Каноны, или Книга правил. Минск, 2016.

21. Марк Эфесский, свт. Исповедание правой веры, изложенное на соборе, бывшем с латинянами во Флоренции. 4 // Амвросий (Погодин), архим. Святитель Марк Эфесский и Флорентийская уния. М., 1994. C. 278–293.

22. Пападопуло-Керамевс А. Фотия святейшего архиепископа Константинопольского «О Гробе господа нашего Иисуса Христа и другие малые его творения» // Правосл. Палестинский сборник. 1892. 11/2 [32]. С. 141–177.

23. Сильвестр Сиропул. Воспоминания о Ферраро-Флорентийском соборе. СПб., 2016.

24. Δοσιθέος. Τομος Καταλλαγής. Ἐν Γιασίῳ, 1692. Σ. 422–431

25. Όρος Πίστεως τῆς Μεγάλης καὶ Οἰκουμενικής Συνόδου // Καρμίρης Ἰ. Τὰ Δογματικὰ καὶ Συμβολικὰ Μνημεῖα τῆς Ὀρθοδόξου Καθολικῆς Ἐκκλησίας. Ἀθῆνα 1960. Τ. 1. Σ. 268–269.

26. Παΐζη-Ἀποστολοπούλου Μ., Ἀποστολόπουλος Δ. Γ. Ἐπίσημα Κείμενα τοῦ Πατριαρχείου Κωνσταντινουπόλεως. Τὰ σωζόμενα ἀπὸ τὴν περίοδο 1454–1498. Ἀθήνα, 2011.

1. Gill J. The council of Florence. Camb., 1959.

2. Jugie M. Theologia Dogmatica Christianorum Orientalium ab Ecclesia catholica dissidentium. P., 1926. Vol. 1.

3. Kaeppeli T. Scriptores Ordinis Praedicatorum Medii Aevi. R., 1970. V. 1.

4. Magdalino P. The Empire of Manuel I Komnenos, 1143–1180. Camb., 2002.

5. Papadakis A. Crisis in Byzantium: The Filioque Controversy in the Patriarchate of Gregory II of Cyprus (1283–1289). N. Y., 1997.

6. Siecienski E. The Filioque: History of a Doctrinal Controversy. Oxf., 2010.

7. Дунаев А. Г. Кидонис // ПЭ Т. 32. С. 640–656.

8. Жаворонков П. Никейская империя и Запад (Взаимоотношения с государствами Апеннинского полуострова и папством) // ВВ. 1974. T. 36. C. 100–121.

9. Катанский А. Л. История попыток к соединению церквей греческой и латинской в первые четыре века по их разделении. СПб., 1868.

10. Троицкий И.Е. Арсений, патриарх Никейский и Константинопольский, и арсениты // Христианское чтение. СПб., 1871. № 4. С. 579–645.

11. Idem. Арсений, патриарх Никейский и Константинопольский, и арсениты // Idem. № 6. С. 1055–1119.

12. Успенский Ф. И. История Византийской Империи. Издательство Академии наук, 1948.

13. Финк К.-А. Евгений IV. Базельский и Ферраро-Флорентийский соборы // Символ №71. П.-М., 2019. С. 8–33.

14. Φεῖδας Β. Ἐκκλησιαστικὴ ἱστορία. Αθῆναι, 1994.