Источник

Приложение

В приложение включены проповеди Г. Флоровского и один доклад («Христианин в Церкви»), предназначенный для более широкого круга слушателей, чем его теоретические работы.

Слово в день Светлого Христова Воскресения

Печатается по изданию: Сергиевские листки. № 4 (66). 1933. С. 2–3.

"Воскресе Христос, и мертвый ни един во гробе«... Как таинственно и дерзновенно звучат эти слова. Ведь мы продолжаем умирать, а из прежде умерших кто же встал от гроба? Но имеем упование, и в нем – вся полнота Пасхальной радости и торжества... Христос воскрес, как Первенец из умерших. Он – первый, и за Ним последуют все. Своим воскресением Он совоскрешает «всеродного Адама», совоскрешает и совоздвигает весь род человеческий. Своим восстанием Он обессиливает и разрушает смерть, открывает путь бессмертия и нетления. В Воскресении Христовом уже предваряется и предначинается таинство всеобщего воскресения. И апостол прямо свидетельствовал: «Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес. Если мертвые не воскресают, то и Христос не воскрес» (1Кор.15:13,16). Весь смысл Христова Воскресения в том, что это – начаток и залог вселенского воскресения. «И как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут» (1Кор.15:22)... В день Пасхи мы предпразднуем эту радость вселенского воскресения. Предчувствуем и провидим эту тайну последнего исцеления и восстановления всей твари, смертельно раненой и точно отравленной грехом. И вот, силою Христова Воскресения это жало смерти уже исторгнуто и изъято из мира, – пусть яд смерти, взошедший через грех, еще и обращается в тканях и составах человеческого бытия. Сокрушена безнадежность смерти. «Тогда сон смерть показася человеческая»... Златоуст так говорит: «Правда, мы и теперь умираем прежнею смертью, но не остаемся в ней; а это не значит уже умирать. Сила и подлинность смерти в том, что умерший уже не имеет возможности вернуться к жизни. Если же он после смерти оживет, и при том – лучшею жизнью, то это уже не смерть, а успение»... Сила смерти уже истощилась, власть тления отменена. И весь мир уже предвоскресает и обновляется в Христовом Воскресении. Расцветает силой Воскресения. Христос являет в мире воскресение. Начинается таинственная «весна благодати», невечерняя весна истины и нетления... «Род же человеческий облечеся в нетление»... Все пронизано и озарено светом Воскресения. Новая жизнь уже струится в тканях обновляемого и преображаемого мира. И отсюда чувство непохищаемой и вечной радости. «Смерти празднуем умерщвлением, адово разрушение, иного жити вечного начало»... И предпразднуем в уповании тот день, когда «последний враг истребится, смерть», когда «смерть будет поглощена победой», и »тленное облечется в нетление», а «смертное в бессмертие», – когда »будет Бог во всем»... Это будет, и это уже совершается. Ибо Воскрес Христос. И уже действуется в мире тайна Воскресения. «Никто же да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть»...

"Аз есмь первый и последний, и живый. И был мертв, и се жив во веки веков, аминь. И имею ключи от ада и смерти» (Откр.1:17,18).

О почести горнего призвания

Печатается по изданию: Сергиевские листки. № 9 (21). 1933. С. 2–11.

В Евангелии есть трудные и суровые слова, – боится, укрывается от них косное и немощное сердце... Страшит и смущает максимализм евангельского идеала. «Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам», – говорил Господь (Ин.13:15). И апостол повторял христианам: «Кто говорит, что в Нем пребывает, должен так поступать, как поступал Он» (1Ин.2:6). Это кажется невозможным... «Так кто же может спастись?» – недоумевали ученики. Но именно это «невозможное» и требуется от каждого христианина: «Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный совершен» (Мф.5:48). От каждого христианина требуется «последование» Христу, и требуется безусловно: «Ко всем сказал: кто хочет идти за Мною, да отвергнется себя и возьмет крест свой, и следует за Мной» (Лк.9:23). Строгость заповеди скрепляется величием обетования: «и где есмь Я, там и слуга Мой будет...» (Ин.12:26). – Так открывается единый и единственный христианский путь, – скорбный путь к славе... И слава страшит еще более скорби.

Высшая радость христианской веры – в том, что «Слово плоть бысть...» (Ин.1:14). Это было абсолютное богоявление, абсолютное Откровение, – Откровение Божественной премудрости и любви. И Откровение не только о Боге, но и о человеке... Ибо Сын Божий стал и Сыном человеческим... Во Христе, как Богочеловеке, открывается смысл человеческого бытия; и не только открывается, но осуществляется... Во Христе исполняется человеческая природа, – и пересозидается, воссозидается, новотворится... Сбывается человеческая судьба, свершается изначальный и предвечный совет Божий об устроении человека. В этом смысле Христос есть «Последний Адам» (1Кор.15:45), – то есть истинный человек; и в Нем – мера и предел человеческой жизни. «Сын Божий стал Сыном человеческим, чтобы и человек стал сыном Божиим», – говорил св. Ириней Лионский. И в этом – спасение человека.

Христианство есть, прежде всего, Евангелие спасения, – вера в Спасителя, в Искупителя и в совершившееся искупление... Спасение совершается уже в Воплощении Слова. Ибо это есть Откровение Жизни: «Жизнь явилась, и мы видели, и мы свидетельствуем, и возвещаем вам эту Вечную Жизнь, Которая была у Отца и явилась нам...» (1Ин.1:2). И сам Христос есть «Путь, Истина и Жизнь» (Ин.14:6). Но жизнь открывается нам через смерть... Христос спасает нас не Своею земною жизнью, но Своею смертию, – не жизнью праведника, но позорною смертью с беззаконными. Он приходит на землю не только для проповеди и не только для дел милосердия; но, прежде всего, – для того, чтобы пострадать и смертию Своею разрушить, или упразднить, смерть в Воскресении. И в этом – таинственный парадокс христианства: жизнь через смерть, жизнь от гроба и из гроба, гроб животворящий, – гроб как купель крещения, как купель рождения к вечной жизни... Спасение есть избавление, спасение от чего-то, – от греха, от немощи, от смерти... Спасение есть прощение, оправдание, примирение... Спасение есть жертва – и жертва смертная, жертва Крестная... И Христос умирает за нас, «рукописание грех наших растерзавый»... Но Он приносит нам не только прощение или оставление грехов, но и славу... Смерть прелагается в Воскресение. И в Воскресении Христос является, как Новый Адам, как родоначальник нового человечества или нового народа, «третьего рода людей», «рода христианского»... Как «первенец из умерших» (1Кор.15:20,22)... И за Воскресением следует Вознесение и Седение одесную Отца, – в этом Христос есть тоже «первенец», и Его слава есть слава человеческого естества. Христос входит в предвечную славу, как человек, и со-вводит в Себе и с Собою человечество. «Бог, богатый милостью, – по великой любви Своей, которой возлюбил нас, – нас, мертвых по преступлениям, оживотворил со Христом... и совоскресил с Ним, и спосадил на небесах во Христе Иисусе» (Еф.2:4–6). Это – дар Милости и Любви. Но это не есть нечто сверхдолжное для человека. В этой славе – смысл человеческого существования; в ней – цель творения, «так как Он избрал нас в Нем прежде создания мира, чтобы мы были святы и непорочны пред Ним в любви» (Еф.1:4). Так «совершается из всего нового самое новое и единственно новое под солнцем», – замечает преп. Иоанн Дамаскин. Жизнь человека отныне «сокрыта со Христом в Боге» (Кол.3:3), и для человека открывается путь «обожения» во Христе, – не только «последования» Христу, но и «уподобления» Богу... И «невозможное для человека, возможно для Бога» (Мф.19:26)...

Человек создан «по образу Божию» (Быт.1:26,27). Нелегко и непросто определить в статических, в природных категориях, что означает «образ Божий» в человеке. Святые отцы указывали на разум и на свободу. И это значит, что «образ» имеет динамический смысл и природу. «Образ» есть то, что изображает, что отражает, воспроизводит... Создание человека «по образу Божию» означает его призвание и его способность к Богоподобию, к жизни в Боге... И потому не может являть в себе «образ Божий» человек греховный и падший, он – вне Бога, вне жизни; он далек от Бога, и Божий лик не отражается в его душе... Восстановление «падшего образа» Христом есть оживотворение человека, воссоединение с Богом... «Ибо, так как Он уделил нам Свой собственный образ и Свое собственное дыхание, но мы не сохранили того, – говорил преп. Иоанн Дамаскин, – то Он принимает на Себя наше бедное и немощное естество для того, чтобы очистить нас, избавить от тления, и опять соделать причастниками Его божества»... В этом «причастии» – жизнь для человека, ибо только Бог есть истинная Жизнь. И потому, спасение есть Воскресение, и Христос есть для нас «Воскресение и Жизнь» (Ин.11:25).

Эта Жизнь открывается в нас Духом Святым. И, как говорил св. Афанасий Великий, «напоеваемые Духом, мы пием Христа...» В дарах Духа соединяемся со Спасителем – в этом смысле Дух Святый есть Дух Христов. И Дух Святый есть Дух Животворящий. Духовное оживотворение человеческого бытия есть его освящение. Дух есть «источник освящения», – в этом смысле, по отеческому объяснению, нужно разуметь наименование Его Духом Святым. И «освящение» есть «обожение», теозис, – ибо только один Бог свят, и только через соединение с Богом может человек становиться «причастником святости». Обратно, приемля освящающие дары Духа, мы становимся «причастниками Божества», – соединяемся с Богом, в нас открывается духовная или божественная жизнь. И в этом осуществляется спасение. Оно осуществляется в Церкви, и Церковь, прежде всего, есть Церковь Святая. «Христос возлюбил Церковь, и предал Себя за нее, чтобы освятить ее» (Еф.5:25,26). Церковь есть Дом Божий, Дом Духа Святаго. И Церковь есть Тело Христово, таинственное Тело Воплощенного Слова, – потому в ней также сочетаются и соединяются два естества. Она есть организм Богочеловеческой жизни. Эта жизнь осуществляется, прежде всего, в таинствах. Все таинства суть освящающие действия, в них дышит Дух Святый, через них осуществляется единение со Христом, через них восстанавливается общение с Богом. И все таинства святы, в них осуществляется святая жизнь Церкви. Общение таинств есть общение в святости, в освящении, в дарах Духа. И именно через таинства выделяются христиане из неосвященного мира в «род избранный», в «царственное священство», в «народ святой» (ср. 1Пет.2:9). Это относится, прежде всего, к таинству крещения, в котором рожденные «от плоти и крови» возрождаются Духом, рождаются от Бога. Это – таинство усыновления; в нем сыны человеческие становятся чадами Божиими, облекаются во Христа, помазуются Духом. И постольку это – таинство освящения по преимуществу, таинство обожения, «баня возрождения и обновления Святым Духом», по апостольскому речению (Тит.3:5). В этом смысле и назывались «святыми» все верующие в первые века христианства, – как рожденные от Духа, как освященные в таинствах. И вне Духа Святого вообще не может быть и нет действительной христианской жизни. «Если кто не имеет Духа Христова, тот и не Его», – говорил апостол (Рим.8:9). Вся христианская жизнь есть, в известном смысле, дар Духа Святаго. К освящению все призваны, в этом – смысл христианства. И это значит: все призваны к святости, к стяжанию Духа. В этом – основная задача христианина, смысл его жизни, его надежда... От Духа Святаго – дар веры, и дар молитвы, и дар любви... Вся жизнь Церкви есть некое явление Духа Святаго. Но Церковь слагается из людей, как из членов. И если Церковь есть Дом Божий, то и каждый член Церкви должен быть Божиим домом и храмом. «Разве вы не знаете, что вы – храм Божий и Дух Божий живет в вас?» – говорил апостол (1Кор.3:16). – Так определяется первый и основной момент святости, – его можно назвать харизматическим968 моментом. Это – причастие Духу, единство с Богом, причастие жизни. Оно имеет свои ступени и меры. Но к нему призваны все, и в нем все христианское упование, – в «почести вышнего призвания Божия во Христе Иисусе» (Флп.3:14).

Святость – от Святого, святость – от Бога... Это – дар и милость, или благодать. Дар – и от Призывающего, а не от дел (ср. Рим.9:12; Гал.2:8,9). И, однако, – не без дел. Прежде всего, уже потому, что освящение есть сыноположение, усыновление Богу, – усыновление, а не рабство. «Я уже не называю вас рабами... но... – друзьями», – говорил Господь (Ин.15:15). В Боге нельзя жить и пребывать по-рабски, из страха, по насилию, – жить в Боге, значит жить богоподобно, а первая черта богоподобия есть свобода, «самовластие», как говорили древние отцы, то есть творчество и волевая решимость. И благодать действует не насильственно, не магически или непреоборимо. Благодать привлекает, но не влечет, – призывает: «се, стою у двери и стучу, – если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему» (Откр.3:20). И отсюда, второй момент святости – его можно назвать аскетическим. Это момент подвига и творчества. И притом – подвига вольного, а не подневольного, подвига из любви, а не из страха. По словам преп. Исаака Сирина, «по великой любви Своей, Бог не благоволил стеснять свободу нашу, но благоволил, чтобы мы любовью собственного сердца нашего приближались к Нему», – и потому, благодать действует в «таинстве свободы». По любви Бог требует любви, и на Любовь должно отвечать любовью. Освящение – не от дел, но в дар, – и потому должно быть принято в свободе, то есть в любви. Так сочетаются харизматический и аскетический моменты. Как говорил св. Григорий Богослов: «добродетель не есть только дар великого Бога, почтившего Свой образ, ибо нужно и наше стремление, и не есть только произволение сердца, ибо нужна превысшая сила».

И все совершается в любви. Любовь не только предел подвига, но и начало, – или, лучше, она есть стихия подвига, «путь превосходнейший» (1Кор.12:31). И первая заповедь есть заповедь любви, – «Возлюби Господа Бога Твоего» (Мф.22:37). Но это – более, чем заповедь. Ибо любовь есть жизнь: «так поступай, и будешь жить», – сказал Господь (Лк.10:28). Ибо, по апостольскому слову, «любовь – от Бога, и всякий любящий рожден от Бога, и знает Бога... потому что Бог есть любовь» (1Ин.4:7,8). Любовь к Богу есть, прежде всего, стремление к Богу, жажда Богообщения, потребность в нем. И об этом с особым подъемом всегда говорили христианские подвижники, аскеты и мистики, – от великих апостолов Иоанна и Павла. Именно аскетическая мистика всегда была мистикой любви, – гораздо более, чем мистикой покаяния. Любовь ко Христу, как влечение ко Христу, была мотивом и движущей силой первого христианского, первохристианского подвига, подвига мученического. Достаточно припомнить сияющий образ св. Игнатия. Это не только терпение за Христа и ради Христа, но и последование Ему с радостью, сострадание, со-крестоношение. В любви ко Христу и источник мученической радости, – так много было вдохновения и мистики в первохристианском мученичестве. И то же нужно сказать о монашеском подвиге. Отречение есть любовь; оно значимо, когда мотивировано любовью. Отречение должно быть мотивировано не только отрицательно, но, именно, положительно – ради Христа. И снова – не из простого повиновения, но, именно, из любви. Аскетический подвиг получает обоснование и оправдание в мистическом идеале, – в идеале таинственного брака души со Христом. Это – постоянное сравнение древних аскетов. И они со всею силою старались подчеркнуть мотив стремления, влечения, жажды... Нередко предпочитали поэтому эллинистическое слово «эрос» новозаветному «агапи». Аскетическая любовь динамична, как бы ненасытна. Это – путь непрерывного восхождения. Это – забвение о себе в любви к Богу. И с этим связана собранность, напряженная сосредоточенность души, помышляющей только о Боге. В восточной аскетике очень резко выражен эстетический мотив, и это особенно оттеняет свободу любви.

Подвиг христианский рождается из любви и осуществляется через послушание или покорность воле Божией. «Да будет воля Твоя!» Это – последняя мера любви. Ибо покорность должна преобразиться в преданность, в свободное согласование воли, – иначе сказать, собственная воля должна возвыситься до совпадения с волею Божией. Такое совпадение и будет осуществлением подлинной воли, богообразной и чистой воли человека, – будет «исправлением произволения». Так послушание раскрывается в чистоту. Чистота есть, во-первых, отрицательное понятие: чистота от мира и от злого в мире, свобода от страстей, от вовлеченности в мир с его кружением и заботами, с его суетой. Но, во-вторых, это – и положительное понятие: оно означает собирание и собранность души, ее трезвенность и цельность. Иначе сказать, ее внутренний мир и покой, верную иерархию ценностей и душевных движений. В пределе – сосредоточенность души в мысли о Боге, в стремлении к Нему. И это возможно снова через любовь. Так послушание совпадает с чистотою, и все одушевляется любовью. Это и есть «праведность», причастие Правде, – или добродетель. В ней осуществляется человеком его подлинный, нормальный лик, – с помощью Божией. Эту черту – праведность или добродетель, мы и чтим, прежде всего, как святость. И в святых видим праведников и угодников, – угодников Божиих, то есть исполнителей воли Божией. Но, прежде всего – носителей любви. Ибо, как говорил апостол, «любовь есть совокупность совершенства» (Кол.3:14), – и «святость, и непорочность» открываются именно в любви (ср. Еф.1:4).

Здесь нужно подчеркнуть: святость не есть героизм; и вообще, святость не исчерпывается нравственными чертами. И в святых мы чтим не только героев, героев воли и дела, но – подвижников; и, прежде всего, чтим в них явление и вселение Духа. В их подвиге чтим стяжание Духа. Харизматический момент оказывается первым и решающим. Аскетический – имеет характер служебный, поскольку является свидетельством любви к Богу и преданности Его воле. Однако, подвиг есть только путь или вместилище освящения, но не его фактор. Основное – в веянии Духа, в явлении благодати. Не силою подвига, но силою благодати освящается душа и весь состав человека.

И с этим связано то, что непрерывная молитвенность есть основной момент «праведной» жизни. Молитвенность или непрестанная молитва состоит, по отеческому определению, «в произволении души и в доброделании». Это – непрестанная память о Боге, некое бодрствование пред лицем Божиим, неизменная обращенность души к Нему, – как бы, постоянное «собеседование» с Богом. «Всякая беседа, совершаемая втайне, всякое попечение доброго ума о Боге, всякое размышление духовное включается в определение молитвы и называется этим именем», – говорит преп. Исаак Сирин. Молитва свидетельствует о любви, она есть плод любви, – «никогда не насыщается молитвою, кто пламенеет любовью», – замечает св. Григорий Нисский. И, обратно, молитвою воспламеняется любовь, и открываются все новые основания любить Бога. Можно сказать, молитва есть некое таинство, – ибо в подлинной молитве действует Дух Святый. По апостольскому слову, «Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными» (Рим.8:26)... В молитве есть ступени, и молитва многообразна, – слагается из хвалы, и благодарений, и прошений. Но для молитвы существеннее всего внутренняя раскрытость, искреннее благоволение. Молитва должна быть возможно широкой, ибо мера ее – во всеобъемлющей любви Божией. Молитва должна свидетельствовать о полноте любви, – о любви к ближним, без которой неподлинна и любовь к Богу. Ибо, «кто не любит брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит», – говорил апостол (1Ин.4:20). О радостном универсализме совершенной любви замечательно рассказал преп. Исаак Сирин – «Сердце милующее» говорит о всякой твари, – и потому «и о бессловесных, и о врагах истины, и о вредящих ему ежечасно приносит молитву, чтобы и они очистились и сохранились; а также и об естестве пресмыкающихся молится с великою жалостью, возбуждаемой в сердце его без меры, по уподоблению в том Богу...» Ибо мера молитвенной любви – в Крестной молитве Спасителя за распинающих... Эту молитвенность мы чтим в святых, как свидетельство их любви и предстояния пред Богом, – чтим их, как молитвенников и предстателей за мир... «Не разлучены с нами преподобные отцы, – говорил преп. Ефрем Сирин, – ибо всегда с нами любовь; не будем отлучать их от себя, как чуждых нам, потому что всегда молятся они о наших грехопадениях».

Так, любовь к Богу раскрывается в любовь к ближним: это – две стороны единой христианской любви. «По тому узнают все, что вы – Мои ученики, если будете любовь иметь между собою...» (Ин.13:35). Эта любовь выражается, прежде всего, во взаимных отношениях между христианами. Верующие во Христа суть «братья» друг для друга, и должны быть связаны между собою «братолюбием»... «Всякий верующий, что Иисус есть Христос, рожден от Бога, – говорит апостол, – и всякий, кто любит Родившего, любит рожденного от Него...» (1Ин.5:1). Христианство есть некое великое «братство» во Христе, – не может быть обособленного, замкнутого христианского пути. Христианство есть Церковь, т. е. некое кафолическое единство и общение, – прежде всего, «единство духа в союзе мира» (Еф.4:3). И в этом «общем», или «кафолическом», строе христианской жизни отображается всеобъемлющая любовь Божия. Вся жизнь христианская должна быть «общею жизнью», жизнью сообща... С особою силой выражен этот мотив в духовной аскетике, более всего у св. Василия Великого и затем у преп. Феодора Студита. Выше уединенного подвига стоит подвиг совместный, – и только он в точности соответствует идее Церкви, как органического тела Христова. Идеальным прообразом здесь является первохристианское общение, общение во всем... «Господь требует от нас и желает именно общежития (киновии), к которому нас и призвал», – говорит преп. Феодор Студит. И показывает это примером Своих двенадцати учеников, образовывавших некое братство. Сам Спаситель «избрал на земле не пустынное, не столпническое и не какое подобное житие, но закон и правило послушания», – и пришел «послужить» людям (Мф.20:28)... «Вот Я среди вас, как служащий»... (Лк.22:27)... Только в общей жизни вполне осуществима заповедь любви. И дана она не одному, но многим и всем... «Будьте братолюбивы друг к другу, с нежностью» (Рим.12:10), – эту апостольскую заповедь напоминает св. Василий Великий и объясняет, что под этой «нежностью» нужно разуметь высшую степень дружбы, достигающей пламенного расположения и влечения друг к другу... Таков закон внутренней христианской жизни... И это – не простая симпатия, не естественное или органическое влечение, но, именно, подвиг. Ибо, во-первых, такая любовь требует самоотречения или самозабвения, – любить ближнего, как самого себя, значит не только отождествлять другого с собою, уравнивать его с собою, но и видеть себя именно в другом, в друге, а не в самом себе. В этом и есть смысл дружбы: друг есть другое «Я», и притом – «Я» предпочитаемое. По отеческому объяснению, именно в христианстве закон дружбы достигает своей полноты... «любимый для любящего есть то же, что он сам», – говорил Златоуст. И – более, чем он сам. Во-вторых, христианская любовь видит в ближнем брата, созданного по «образу Божию», видит в нем именно «образ Божий», видит в «каждом из братий сих меньших» самого Христа. В этом – подлинная мистика «любви к ближнему»... И это братство во Христе не ограничивается единством веры, единством крещального братотворения, – для христианина ближним является не только израильтянин, но и самарянин. Ближним является во Христе каждый, ради кого приходил Спаситель, ради кого Он пострадал и умер, за кого Он молился, – а молился Он, предавая дух на Кресте, за распинавших Его, как за не ведавших, что творят... Христовой меры любовь к ближнему достигает тогда, когда она возрастает в любовь и к врагам, и к ненавидящим, и обидящим (Мф.5:44). Ибо любить любящих – невеликое дело; так поступают и грешники, и мытари (Лк.6:32,33; ср. Мф.5:46,47). Иначе сказать, любовь христианская должна быть бескорыстною и как бы беспричинною, не искать для себя причин и оснований. Христианин должен любить ближнего потому, что иначе он сам внутренне не может к нему относиться. То есть, он сам должен стать любовью, и любовь будет из него источаться, как из преисполненного источника... В этом – мера богоподобной любви. Отец Небесный равно благотворит и праведным, и неправедным, и добрым, и злым, – потому что Он благ и есть Благо, и всякое действие Божие есть благодеяние и благодать. И уже дело грешника, что он опаляется любовию Божией, как гневом... Вот почему, кто притязает любить Бога и не любит брата, лжет... Он не познал, не знает Бога, – ибо «Бог есть любовь». И Бог не ждет, чтобы Его возлюбили, – «в том любовь, что не мы возлюбили Бога, а Он возлюбил нас» (1Ин.4:19,20,8,10). В этой любви к ближнему, поднимающейся до богоподобия, совершается очищение и освящение сердца. В такой любви веет Дух Святый. И такую любовь мы чтим в праведниках и угодниках Божиих, «возжигаемых любовию Духа», по выражению преп. Макария Египетского.

Эта любовь сказывается, прежде всего, в молитве, в молитвенной памяти о всех, в горении сердца, томящегося чужим грехом, как отчуждением братьев от любви Божией, стремящегося «приобрести брата своего» (ср. Мф.18:15), – «ибо нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих» (Мф.18:14). Молитва есть первое дело любви, но не единственное. Любовь источается в милосердие. И Господь призывает к делам милосердия и любви. В делах милосердия человеческий подвиг вновь простирается к богоподобию. Ибо Бог милосерд, и кто достигает милосердия, сам становится причастником Божественного милосердия. Потому отцы видели в милости великий подвиг и почесть. Златоуст подчеркивал, что в своей беседе о Страшном Суде Господь ублажает именно милостивых, – «и вот что, заметь, удивительно, ни о какой добродетели Он не упоминает, кроме дел милостыни... ибо все добродетели ниже милосердия». И можно говорить о христианской мистике милосердия. Это не простая сердечная отзывчивость или доброта. Ибо христианская милость должна видеть в нуждающемся и страждуем Самого Христа. Так прямо и звучат евангельские слова, слова Самого Господа: «Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; и жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и приняли Меня... Ибо, так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф.25:35,40). В таком смысле и объясняли эти слова Господа древние отцы. «Христос не ограничился только смертью и крестом, – говорил св. Иоанн Златоуст, – но благоволил сделаться нищим, странником, бесприютным, нагим, быть заключенным в темницу, терпеть болезнь, чтобы привлечь тебя к Себе. Если не воздаешь Мне за то, что Я страдал за тебя, – говорит Он, – то сжалься надо Мною ради нищеты... Склонись милостию, хотя бы к самому естеству, видя Меня нагим, и вспомни о той наготе, которую Я терпел за тебя на кресте. А если не хочешь вспомнить о ней, представь наготу, какую терплю Я в лице нищих... Хотя Я избавил тебя от самых тяжелых уз, но для Меня достаточно и того, если ты захочешь увидеть Меня связанного»... Это значит, что Сам Христос скорбит о всякой нужде человеческой, приемлет ее на Себя, – и увидеть в ближнем Христа, значит стать причастником Его спасительной и милосердующей любви. Это значит – войти в дух и разум Его спасительного дела. В святых мы чтим их великое милосердие; мы чтим их как милостивцев... В милосердии веет Дух, подающий освящение.

Так, в святости человеческой мы видим и чтим явление любви, – не столько волевой героизм, сколько интимное движение сердца, загорающегося нераздельной любовью к Богу во Христе и потому пламенеющего такою же любовью к миру, какие открылись в явлении Сына человеческого. И это есть осуществление смысла человеческого бытия. Это – субъективная сторона святости. Но в последнем смысле мы чтим не человеческий подвиг, а силу Божию, открывающуюся через него, – мы чтим явление Духа Святаго, освящающего и животворящего. В святых мы чтим «изобразившегося Христа» (ср. Гал.4:19). Мы чтим в них «исполнение» Церкви, «исполнение» Христово (ср. Еф.1:23), – Царствие Божие, приходящее в силе, – т. е. чтим в них Христа. Как говорил преп. Иоанн Дамаскин, «должно почитать святых, как друзей Христовых, как чад и наследников Божиих..., потому что они по собственному расположению соединились с Богом, приняли Его в жилище сердца и, приобщившись Его, стали по благодати тем, что Он по естеству»... Иначе сказать, мы чтим в них «обожение» человеческого естества, Божие о них благоволение. Церковь узнает святых в своем составе, в своей среде, – и склоняется пред знамениями Духа. Святых Бог прославляет, – это некое слово Бога к человеку. И человек отвечает на это прославлением Бога. Бог являет угодников Своих, Церковь узнает это и приемлет, свидетельствует о Божией воле. «Дивен Бог во святых Своих»...

В жизни христианской есть ступени, и в праведниках мы чтим преуспевших, – «подвигом добрым подвизался», говорил о себе апостол (2Тим.4:8). Но это – общий подвиг, к которому каждый призван: «на сие самое создал нас Бог, и дал нам залог Духа» (2Кор.5:5). Одно и то же «призвание» обращено к каждому, – призвание к вечной жизни (1Тим.6:12), призвание в Божие Царство и славу (1Фес.1:12)... Иначе – призвание к святости или к освящению, к соединению со Христом, к жизни во Христе. Есть единый идеал христианской жизни, – есть ступени в его осуществлении, но нет разных идеалов или задач. В этом и заключается максимализм христианских заповедей, – «по примеру призвавшего вас Святого, и сами будьте святы во всех поступках» (1Пет.1:15). И речь идет не о том, что каждый должен творить те же, и определенные дела, совершать определенные подвиги, – важнее внутреннее стремление, дух, а не форма подвига. «Достигайте любви» (1Кор.14:1), и она раскроется в делах. Христианин должен быть максималистом в своих упованиях. – ибо должен жить во Христе, быть членом Христовым. И это упование он должен оправдать делом своей жизни, – чтобы вместить и усвоить подаваемую ему благодать и воистину «стать сообразным» Воплотившемуся Слову (Рим.8:29). И это – единственная цель и единственный смысл жизни.

Человек создан Богом в жилище Его святой славы, чтобы являть Бога в делах своих, в самом себе. «Так да светит ваш свет перед людьми, чтобы видели добрые дела ваши и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф.5:16). У каждого – свой путь, но все пути – к единой цели, к жизни в Боге. Для этого благоволил Бог о создании человека.

Да будет воля Твоя!...

Христианин в церкви

Запись доклада на летнем съезде РСХД

Печатается по изданию: Вестник РСХД. № 4. Апрель. 1933. С. 7–14.

Нельзя быть христианином в одиночестве, нельзя спасаться врозь. Unus christianus, nullus christianus. Не может быть одиноких христиан. Ибо быть христианином значит быть в соборности, т. е. быть в Церкви. Ибо христианство есть Церковь, и спасение есть именно самая Церковь. «Мы знаем, когда падает кто из нас, он падает один; но никто один не спасается. Спасающийся же спасается в Церкви, как член ее, и в единстве со всеми другими ее членами» (слова Хомякова)... Христос пришел в мир не к разделенным и разъединенным людям, не к рассеянным овцам стада. Он пришел спасти всех, все человечество, – пришел исполнить и восстановить весь род человеческий, и «возглавить» его в Себе. Он пришел создать Церковь Свою на земле. И только в Церкви можно быть со Христом. Ибо Христос только в Церкви, которая и есть "тело Его». Церковь есть Христос, как Он пребывает в мире, после Вознесения... Церковь есть первая и первичная действительность христианского бытия и жизни... Христианство не есть только некое учение, которое можно было бы «узнать» и «принять» как-то извне, – и не только система «заповедей», которые нужно исполнить. Не только «образ мыслей», и не только «образ действий». Недостаточно «знать» и «поступать». Христианином нужно стать и быть... Слишком мало «иметь христианские взгляды», или убеждения, или «христианское мировоззрение», – мало «вести» себя по-христиански. Христианином нужно именно быть... Христианство есть Жизнь, новая и вечная Жизнь. И в эту Жизнь нужно родиться... Христианское бытие начинается именно этим вторым рождением, «волею и Духом», в крещальной купели. Крещение есть рождение от Духа Свята и о Христе Спасителе, – рождение во Христе. И рождение в Церковь, и в Церкви, – «единым Духом мы все крестились во единое тело» (1Кор.12:13)... Спасаемся мы в крещальной купели, – мало еще уверовать, необходимо креститься. И спасение совершается не силой веры, но действием благодати, – не через веру, но и не без веры... Символика крещения есть символика смерти и погребения, символика соумирания и спогребения со Христом, – и со-воскресения с Ним и в Нем... Отречение от мира и от всего, что в мире, и что есть похоть и страсть. И сочетание со Христом, «облечение» во Христа, и «обещание» Ему. В этом смысл крещальных отречений и обетов, в этом смысл всего крещального тайнодействия. И завершается оно «печатью дара Духа Святаго»... Это есть возрождение и «пакибытие» человека – «палингенесия». Рождение в «духовную жизнь»... Весь смысл христианского подвига – в стяжании Духа. И только это и есть главное и подлинное в христианской жизни, та «благая часть, которая не отнимается», «единственно нужная», ради чего и все прочее прилагается. Вне «стяжания Духа» вообще нет христианской жизни. Только «духовная» жизнь есть христианская жизнь, только жизнь в Духе... Дух есть Дух Жизни, источник и податель Жизни, – Дух Животворящий. И живет Он в Церкви, есть ее оживотворяющее дыхание. Дышит в таинствах Церкви. И в таинствах приемлется... В «помазании» Духом Животворящим мы соединяемся и облекаемся во Христа... Средоточение и полнота Церкви – в Евхаристии. «Это последнее таинство. Нельзя простираться далее, нельзя приложить большего» (Николай Кавасила)... И в литургическом опыте мы ясно видим всю немощь и недостаточность и наших «убеждений», и самого «вдохновения», и самих «добрых дел», – все это есть человеческое и остается только человеческим, «слишком человеческим». Но в таинствах отверзается небо – открывается Божественная полнота. Всякое таинство есть некая «теофания», есть Богоявление, нисхождение и снисхождение Божие, и встреча с Богом. Всякое таинство есть «небесная врата», – путь благодати и путь человека... «Священнослужение совершается на земле, но по чиноположению небесному... Сидящий горé с Отцем в этот час объемлется руками всех и дает Себя осязать и воспринимать всем желающим. Это и делают все очами веры» (Златоуст, «О священстве», 3)... Не только Богоявление, но и новое соединение со Христом, в общении Его плоти и крови... С духовной бдительностью и вниманием нужно каждый раз перечитывать «правило» или «последование ко святому причащению», чтобы войти и все снова входить в этот страшный и тайнодейственный реализм Евхаристии. Ведь это есть Тайная Вечеря, и мы на ней среди апостолов, и причащаемся из рук самого Господа... «Трепещу, приемля огнь, да не опалюся, яко воск и яко трава. Оле страшного таинства. Оле благоутробия Божия. Како Божественнаго тела и крове брение причащаюся и нетленен сотворяюся» (Канон, 8.3)... И еще из молитвы преп. Симеона. «Истинно слово всяко владыки и Бога моего: Божественных бо причащайся и Боготворящих благодатей, не убо есмь един, но с Тобою, Христе мой, Светом трисолнечным, просвещающим мир. Да убо не един пребуду, кроме Тебе, Живодавца, дыхания моего, живота моего, радования моего, спасения миру... Но милостию сострастия тепле кающияся, и чистиши, и светлиши, и света Твоего твориши причастники, общники Божества твоего соделоваяй независтно. И странное и ангелом, и человеческим мыслем, беседуеши им многажды, якоже другом Твоим истинным» (молитва седьмая)... И предел Евхаристии в том, чтобы и о каждом сбылось, и можно было повторить апостольское признание: «и уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал.2:20). И для этого нужно возжелать уже не жить больше о себе, но отречься... Для многих апостольское свидетельство о Церкви, как «теле Христовом», стало только поэтической метафорой, которой пугливое сознание и смущенная совесть, и не хотят возвратить всю полноту непосредственного смысла. И в этом неведении мы мало понимаем, что совершается в нас и с нами в таинственном кругу Церкви... Церковь есть тело Христово, а не только так именуется... Церковь есть тело Христово, и питается, и оживотворяется Его пречистою Кровию, которая во спасение мира таинственно обращается в благодатных сосудах и тканях церковного тела... И в Церкви, именно в причастии единой чаши, в единстве Тела и Крови, мы все воссоединяемся между собою, находим друг друга, вновь самосознаем себя братьями и ближними, – как «сотелесные» и «единокровные» самому Христу (об этом с особенной силой у св. Кирилла Александрийского, в объяснении на Евангелие от Иоанна)... «И указуется Церковь Тайнами не как символами, но как, по слову Господа, виноградной лозою указуются отрасли. Ибо здесь не одинаковость только имени, и не сходство подобия, но тождество дела... Если бы кто мог увидеть Церковь Христову в том самом виде, как она соединена со Христом и участвует в плоти Его, то увидел бы ее не чем другим, как только телом Господним... Ибо верные, через сию кровь, уже живут жизнию во Христе, истинно соединены с тем Главою и облечены сим телом» (Кавасила)... Жить в Церкви и значит врасти в эту таинственную, но подлинную действительность Тела Христова, – жить, как член этого тела... Жить в Церкви значит нечто несоизмеримое и большее, чем только помнить и хранить «постановления» и «заветы» Церкви. Ветхий Завет кончился. Закон преобразился пришествием Благодати, нет разных пределов в христианском подвиге. Все призваны к одному, и дана единая и недробимая заповедь: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный» (Мф.5:48). Это было сказано ко всем, на горе блаженств, в начале проповеди. Это есть первое и начальное, – начинать необходимо именно с этого сознания, что нет другого и меньшего задания для человека, как «уподобиться Богу». В этом исполнение того сыновства, которое для нас начинается в крещении, в «купели усыновления». И в меру этого «уподобления» возрастает и наше дерзновение призывать Бога и именовать Его, как Отца нашего... Нет двух путей и нет двух целей – для совершенных и для несовершенных. Нельзя разделить и разграничить «заповеди» и «советы». Есть различие и разнообразие типов христианской жизни, но во всех типах остается единая цель. И это – высшая цель. Самое опасное – в лжесмирении обрекать себя на некое полухристианство, и двусмысленно освобождать себя от многих обязанностей и заповедей. Единственное и самое важное – жить во Христе и быть с Ним. Да, это – путь и предел святости. Но к святости призваны все, и только в святости спасение. Святость не есть какой-то особый венец, предназначенный «для немногих». Это есть общее христианское призвание. Да – для преуспевших. Но все призваны и должны преуспевать и преуспеть, чтобы войти в радость Господа Своего. Во всяком случае, необходимо переступить за порог брачного чертога, и для того нужно облечься в брачную одежду и иметь светильник полон елея и горящий, – «да не смерти предана будеши и Царствия вне затворишися». И, если кто в своей жизни никогда и не входил в брачный чертог, в том и не было христианской жизни.

Христианство есть отречение от мира, но не отрицание мира. Отречение от того, что в мире, от зла и соблазна, но ради спасения и сохранения того, что в мире от творчества Божия. Потому и нет неизбежности в уходе из мира, чтобы быть христианином. Христианином можно быть и в миру. И в миру выполним весь максимализм христианских заповедей, вся полнота христианского дела. Первохристианский подвиг был подвиг в миру – подвиг апостольский, подвиг благовестия и подвиг мученический. И первая система аскетических предписаний была сформулирована для жизни в миру, среди мира, не в одиночестве пустыни, – имею в виду Климента Александрийского (конец II века) и его образ совершенного христианина. Церковь ублажает кровь мучеников и венчается в ней, как в царственной багрянице. Но мученики умели не только умирать во Христе, но и жить во Христе. Они не бежали из мира, хотя и жили в миру, как не от мира сущие. Они жили в трудной и запутанной жизненной среде и обстановке, во всей двусмысленности языческой жизни и службы, и не торопились внешне выйти из нее. Мученичество есть для нас пример подвига среди мира. И этот подвиг в суете мира всегда остается возможен. Невозможность внешнего выхода из суеты не может быть обращаема в повод снизить для себя задачу и ослабить подвиг. Скорее, напротив, в тишине пустыни меньше соблазнов. Однако, все это очень неточные критерии. Ибо главный источник соблазнов внутри. И в пустыню можно унести с собой целый мир суетных воспоминаний. И в житейской суете можно к ней духовно оглохнуть. Ибо главное – в избрании сердца. Если кто действительно возлюбит Бога своего всем сердцем своим и сознает, что некуда ему больше идти, ибо у Господа глаголы вечной жизни, – ему и в миру уже не опасны приражения суеты... Важно, чтобы мы, не могущие выйти из мирского делания, поняли, что и для нас не смягчается абсолютизм и максимализм христианского подвига, что возможна и еще более необходима «духовная жизнь» и «умное делание» в миру... Церковь не только оазис в миру, но и подлинное утверждение мира... Нет общей и единой программы христианской жизни или деятельности для всех. У каждого в жизни своя неповторимая и неделимая «программа». И каждый ее должен узнать и разгадать, обрести ее в молчании и безмолвии молитвенного подвига. Это и значит найти самого себя. Понять о себе волю Божию, почувствовать над собою Его любовь и волю. И принять ее: «да будет воля Твоя»...

Христианский путь есть путь и подвиг молитвы. Это единственный путь к Богу. Молитва, в широком смысле и в своей предельной глубине, есть именно предстояние пред Богом. Предел молитвы – чтобы стала она непрестанной. Иначе сказать, – чтобы всегда бодрствовать и трезвиться, и в этом бдении стоять пред Богом. Конечно, это уже предел и вершина молитвы, и уже, собственно, не молитва, – «уже не молитвою молится ум» на таких высотах, как замечает преп. Исаак Сирин. Однако и на низших ступенях в молитве всего важнее именно эта обращенность или устремленность к Богу, этот ее теоцентризм. И всякий трепет пред Богом есть уже молитва. Не прошения есть главное в молитве. Просим на низших ступенях. А после вручаем свою жизнь Богу, Который лучше нашего знает, что нужно и полезно для нас, который и нас вразумляет в нашем искании и творчестве. Не о чем просить. Кто просит, как будто, не уверен, что получит без просьбы. И это было бы недостатком христианской надежды. На высотах подвига становится так очевидно, что все благое Бог уделяет в безмерности Своей любви. «И, молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что во многословии своем будут услышаны. Не уподобляйтесь им. Ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф.6:7,8). Не так важно просить, сколько недрогнущим сердцем веровать и надеяться, что Бог не изгоняет приходящего к Нему. Это есть высшая верность... В меру духовного восхождения молитва становится все более молчаливой и односложной. Выше прошений – надежда и жертва хвалений. Еще выше – молчание пред Богом. Это уже есть предчувствие и «таинство будущего века» (слова преп. Исаака Сирина). Ибо сам Дух тогда глаголет и свидетельствует в сердце... Об этом и говорил сам Спаситель, устанавливая закон тайной молитвы. «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь, помолись Отцу твоему, который втайне» (Мф.6:6)... Здесь речь идет не только о внешнем уединении, но, всего больше, о внутреннем. О собирании души. О вхождении во внутреннюю клеть своего сердца. О бдении и откровении пред Богом. «Который в тайных», – ибо Бог живет в глубинах чистого и пламенного сердца, где Его и видят чистые.... Великие учителя молитвенного подвига всегда говорят прежде всего и больше всего об этой молитве, об этой тайне восхождения каждой души наедине с Богом... И возникает недоумение: не говорят ли они об отдельной, уединенной, одинокой душе... Нет, – ибо Бог есть любовь. И, чем ближе кто к Богу, чем неотступнее предстоит он пред Богом, тем напряженнее и в нем становится любовь. И любовь к ближним своим, ибо все с большей очевидностью созерцает он распятую любовь Спасителя, истекающую за всех. Уподобиться Христу нельзя иначе, как приобщившись Его состраждущей любви ко всякому человеку. Уподобиться Богу нельзя, не войдя в дух и в силу Его любви, не хотящей смерти для грешника, но обращения и жизни. Невозможно преуспевать в любви к Богу, и не возрастать тем больше в любви к ближнему. Ибо Бог есть самая Любовь, Любовь к ближним... И темою потаенной молитвы остается эта любовь. Достаточно вспомнить замечательное свидетельство преп. Исаака Сирина о тайне «милующего сердца»...

Однако есть и другая молитва. И здесь, напротив, отрицается уединение. «Истинно, также, говорю вам, что, если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного. Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их» (Мф.18:19,20)... Здесь не только расширение молитвенного кругозора, но именно общение в молитве... И здесь не простая двойственность в молитве, и не только удвоение... Здесь есть некий антиномизм в молитве. И он только повторяет общий антиномизм христианского подвига и делания, вообще, поляризованного в противоположности «отшельничества» и «общежития». Уйти из среды человеческой в затвор или в пустыню, чтобы там предстоять Богу в безмолвном трепете и радости, и входить, и вникать в Его неисчерпаемую любовь к миру, и в молчании молитвы загораться этой любовью, и воспламеняться в ней до нестерпимо-жгучей тоски о всякой твари, страждущей в неведении и грехе... Или остаться в миру, чтобы в нем «согласиться» о имени Христовом, и стяжать от Него дар «общей и согласной молитвы», которая только о Христе и возможна. Остаться с людьми, и стремиться «совместно» осуществить истину Христову... Здесь два пути, здесь две правды... И эти две правды так трудно слить и пережить в их неделимом единстве... Не следует смягчать натяжение между этими двумя путями... Высшее в христианской жизни есть Евхаристия, этот торжествующий собор, – Христос в братии Своей. И от этого высшего, в каком-то недоведомом смирении и уничижении, отшельники уходят и отделяются, точно обособляются. В этом есть что-то недоведомое. И эта уединенная молитва на высотах своих становится соборной не только по теме своей, но еще и потому, что сама личность духоносного молитвенника расширяется. И наедине он уже не одинок. Ибо он со Христом, и через Него в соборности Церкви. Молитва преп. Серафима на вержении камня не менее соборна, чем наша храмовая молитва, – но более соборна... Уединение может стать соблазном и опасностью, когда отравляется аристократической брезгливостью, психологизмом, когда братья и ближние начинают мешать в молитве, когда одолевает эгоцентризм и эгоцентрическая самовлюбленность, когда храм кажется слишком шумным и общенародным. Это есть мнимое отшельничество, мнимый затвор. Или, если угодно, и подлинный затвор, – но не наедине с Богом, но наедине с самим собою, без Бога, – и Бог не зрит в самолюбивые души, брезгующие о братолюбии... Но есть соблазны и опасности и в «общественном богослужении». И, во-первых, иногда возникает мысль: да нужна ли личная молитва, в клети сердца и в клети дома своего, если бываешь в храме, и на крыльях общей молитвы уносишься в небесный океан. Нужна ли после этого еще немощная отдельная молитва... Здесь снова недоразумение и подмена... Без личного напряжения и собирания нельзя и «согласиться» в соборной молитве, которая срастается именно из личных молитв... «Согласиться» в молитве не значит только заразиться общим настроением. Согласие в молитве не есть единство настроения... Этот эстетический психологизм есть упадок молитвенной трезвости и реализма. Для него противоядием нужно с понуждением употребить келейные упражнения, умное делание, «молитву Иисусову», – нужно научиться бодрствовать и трезвиться. Без этого «соборная молитва» непосильна, и немощный брат отравляется ею, и еще радуется о своем отравлении. Потому и положено к Евхаристии готовиться в покаянном искусе, – не только для того, чтобы получить очищение и разрешение грехов, – но еще и для того, чтобы в покаянии собрать свою душу, помыслы и чувства, и стяжать способность молиться «едиными усты и единым сердцем». В соборной молитве не нужно теряться, – нужно радоваться о расширении своей личности, а не об утрате ее... И есть другой соблазн в общественной молитве: соблазн обрядового благочестия. Иногда Типикон заслоняет самую аскезу. Всего более опасен не грубый законнический ритуализм, рабская запуганность дисциплинарными предписаниями устава, когда даже не остается времени для молитвенной свободы. Гораздо опаснее эстетический ритуализм. Типикон не так опасен в руках начетчика, как в руках эстета. Всего опаснее разложить богослужение в артистические ритмы переживаний. Это будет прямым покушением на лице человека... И здесь снова вскрывается та же антиномия... Подобает блюсти благолепие храма и украшать его... Художественная строгость уставной службы, песнословие, богатство лампад, дым кадильный, лики святых икон, – в этом бесспорная религиозная ценность и красота. Это уже некое предварение преображаемого мира... И, однако, есть другой полюс. Великие подвижники часто не любили пышных и рукотворных храмов, драгоценных сосудов и облачений, богатства лампад... На Руси преп. Сергий, еще более преп. Нил Сорский... Им больше по сердцу было служить Богу в бедности и скудости, в простоте, распространяя неимение и смирение на самые храмы... А в древней Церкви таков был Златоуст. Его нужно читать и перечитывать. Сейчас достаточно одной цитаты. «Церковь не для того, чтобы в ней плавить золото, ковать серебро, – она есть торжествующий собор ангелов... Не серебряная тогда была трапеза, и не из золотого сосуда Христос преподавал питие, – кровь Свою ученикам... Хочешь почтить тело Христово? Не презирай, когда видишь Христа нагим... Что пользы, если трапеза Христова полна золотых сосудов, а сам Христос томится голодом... Ты делаешь золотую чашу, но не подаешь в чаше студеной воды»... Так Златоуст говорил не однажды. И эти слова звучат каким-то торжественным ограничением всего благолепия христианских храмов, – не только в их роскоши и богатстве, но и в самой их рукотворной красоте... Во всяком случае, еще важнее красота нерукотворного храма – каждой души христианской... Неверно опрощать слова Златоуста в филантропическую и моралистическую максиму... И есть своя неснимаемая правда в храмосоздательстве... Но есть и предел для этого все же только рукотворимого делания... И опасно становится, когда слишком много рукотворится... Не пристращается ли душа к этим вещным символам и подобиям больше допустимой меры...

В личной жизни и в личном правиле жизни нужно найти свою личную меру, – и совместить в цельности подвига и келейное безмолвие, и торжество соборных песнословий. Путь всегда среди опасностей. Есть опасность уединиться в сектантском умилении и одиночестве, в нетрезвости самолюбования. И есть опасность настолько потеряться и раствориться в коллективе церковном (что есть частая пародия неудавшейся соборности), что утратится и самое умение предстоять Богу в личном ответственном искусе... И то же можно сказать и о жизненном пути вообще... Здесь по-прежнему стоит непримиренное недоумение о «личном спасении» и «общественном делании»... Это очень не новое недоумение. Мы найдем его в древних житиях и патериках. Одни бегали от людей, чтобы спастись. Другие искали людей, чтобы было кому помочь и послужить. Одни строили здесь Град Божий, чтобы уже сейчас райскими цветами поросла Божья земля. И другие помнили и напоминали, что только Грядущего взыскуем. Снова два пути: путь творчества и путь бдения... Каждый разрешает эти недоумения в подвиге жизни и разумения... И на известном уровне духовной жизни в противоречиях открывается созвучие... Да, ждем Второго Пришествия, и для него собираем елей, и стоим наготове с препоясанными чреслами и с горящими свечами... Но ждем в бдении, не в безделии... Не строим здесь пребывающего Града. Но уже дано собирать нерукотворные и живые камни для Грядущего... И самое делание в миру уже становится новой пустыней... А высшая правда – в любви. Это есть превосходнейший путь...

«От Рождества Христова»

Печатается по изданию: Сергиевские листки. №2 11/12 (85–86). 1934. С. 2–4.

Счисление годов «от Рождества Христова» для многих давно уже стало только привычной условностью. Редко кто действительно чувствует и помнит, от какого великого «потрясения» ведем мы наше летосчисление, должны вести мы наш исторический счет. Есть в этом немощь нашего нечувствия и неведения... В старину же так прямо и обозначали время от воплощения Бога Слова... То значит – живем мы уже в обновленном и искупленном мире, уже в «царстве благодати», и счисляем годы уже «новой твари»... Самое время тем уже знаменовано, уже освящено, озарено и высветлено тем вечным Светом, которого тьма не объяла... Ибо во времени уже действуется тайна спасения... «С нами Бог», – с того таинственного дня, с той таинственной Вифлеемской ночи... «С нами» – в новом и превосходнейшем смысле. «Бог явися во плоти» (Тим.3:16). И оттоле поклоняемся Богу, «сшедшему с небес»... Во исполнение времен Бог посылает в мир Сына Своего, рождаемого от жены (Гал.4:4). «Сын Бога сын Девы бывает»... В этом залог и начаток нашего спасения, залог и источник жизни вечной. И о том веселится небесная и радуются земная, – об этой тайне Богочеловечества, об этой славе Божественного Воплощения... Тогда началось и открылось воистину «лето Господне приятно», – и открылось внутри самой истории, в смирении и уничижении простой жизни... Звезда Завета вечного остановилась и горит над Вифлеемским вертепом... И уничтожение вертепа свидетельствует, что открылось тогда царствие не от мира сего... То сбылось и случилось тогда – во дни Ирода царя, и в Вифлееме иудейском... Но это «тогда» есть и некое, и непременное, и непреложное «ныне»... Ибо то было именно начало, именно нового... Тогда началась евангельская история, открылся тогда Новый Завет... Пророчества сбылись, ожидания разрешились, обетование исполнилось... «И вселися в ны» (Ин.1:14)... И то Божественное нисхождение не есть только снисхождение Божие, но еще и явление славы. Тогда естество человеческое исцелено было и уврачевано, через это неизреченное Божественное восприятие, и вновь введено в общение Жизни Присносущной. И восстановилось тогда круговращение благодати, прегражденное в падшем мире грехом... «Небо и земля днесь совокупишася, рождшуся Христу: днесь Бога на землю прииде, и человек на небеса взыде»... Отныне человеческое естество нераздельно и неразлучно сообщено с Божеством, в неприкосновенном единстве ипостаси Воплощенного Слова. Все стало оттоле новым... Так исполнилось превечное таинство и совет Любви Божественной. «Основавший бытие всякой твари, видимой и невидимой, единым мановением воли, прежде всех веков и всякого возникновения тварного мира неизреченно имел о нем тот преблагий совет, чтобы самому Ему непреложно соединиться с естеством человеческим через истинное единство по ипостаси, и с Собою неизменно соединить естество человеческое, – так, чтобы Самому стать человеком, как знает Сам, и человека сделать, через соединение с Собою, богом». Так говорил о предвечном совете Божием преп. Максим Исповедник... Бог созидает мир и открывается, чтобы в этом мире стать человеком. И человек затем созидается, чтобы Бог стал человеком, и через то человек был обожен. Или, как говорил еще св. Ириней Лионский, «Сын Божий затем и стал сыном человеческим, чтобы и человек стал сыном Божиим»... Это сбылось. И в таинстве Рождества Христова уже предобразуется основание Церкви, «яже есть тело Его» (Еф.1:23), – «полнота» или »исполнение« Воплощенного Слова... Но, вот, путь от Вифлеема к Сионской границе долог, и ведет он через Гефсиманию и Голгофу. И в самом Вифлееме новорожденному Богомладенцу волхвы с востока приносят погребальные дары... «Днесь Бог звездою волхвы в поклонение приводит, провозвещая свое тридневное погребение, яко в злате, и смирне, и Ливане»... И не обагряется ли почти что самый порог Вифлеемской пещеры кровью младенцев, Христа ради избиваемых, кровью первомученической и невинной... К самому Вифлеему простираются ищущие души Его... Так таинственно уже предваряется Слово Крестное... Господь и рождается ради этого часа Крестного. «Сего ради приидох на час сей» (Ин.12:27)... Господь рождается на смерть и пропятие, рождается ради смерти... «Для принятия смерти имел Он тело», – говорит св. Афанасий Великий. «И не по причине рождения приключилась смерть, но, напротив – ради смерти воспринято было и рождение», – вторит ему св. Григорий Нисский... И через вольную страсть и смерть претворяется Рождественская радость в Воскресную, – в Пасхальную радость... То вторая и высшая победа Жизни... В самом Рождестве Христовом «побеждается естества чин». И не столько освящается «естественное» рождение, сколько показуется и преобразуется высшее. «И чудесе рождества твоего сказати язык не может»... То тайна девственного рождения, – от Духа Свята...

В Рождестве Христовом открывается не только слава Богочеловечества, но еще и тайна Богоматеринства... О тайне Божественного Воплощения свидетельствует Церковь в очень четких и требовательных словах. И нас призывает к ответственной твердости и точности вероизъявлений... Великим именем «Богородицы» свидетельствует Церковь о славе Боговоплощения, о славе Единородного, тогда Рожденного от Девы, по человечеству. Как говорит преп. Иоанн Дамаскин, «это имя содержит все таинство домостроительства»... И тем самым свидетельствует о единстве Богочеловеческого лика. Двойство естеств мы созерцаем в нераздельном и неразлучном единстве, внутри неделимой ипостаси Воплощенного Слова. И об Одном и Едином сказуется обое, – и слава, и уничижение... «Ибо, если родившая – Богородица, то Рожденный от Нее – непременно Бог, но, непременно, и человек. Ибо, как от жены мог бы родиться Бог, имеющий бытие прежде веков, если бы Он не соделался человеком!»... Недоразумеваемая тайна Богоматеринства не исчерпывается одним рождением, как телесным рождением не исчерпывается и естественное материнство. Исполнение материнства – в любви, и в любви жертвенной. В этой любви размыкается косная самость сердца, ради рожденного. В ней предпоказан естественный прообраз любви к другому или ближнему. Как к самому себе. В своей глубине и в своем исполнении материнство имеет духовный смысл, не только телесный... И вся эта правда естественного материнства включена и превзойдена в несказуемом и девственном Богоматеринстве... И эта любовь Благодатной к Рожденному от Нее не может быть преходящей, ни замкнутой... В чистой любви Матери Божией нет ничего произвольного, ни случайного, нет никакого пристрастия... Эта любовь вмещает и включает Крест, сраспростирается искупительной любви Сына... Ведь нельзя любить Христа воистину, если не последовать Ему в Его Крестной любви, если с Ним и в Нем не полюбить весь род человеческий... Любовь Богоматери в том достигает исполнения, что становится предстательством и покровом... Имя матери всегда знаменует любовь... Тем более имя Матери Света... «Много бо может моление матернее ко благосердию Владыки»... В таинстве Воплощения открывается Любовь Божественная, снисходящая и низводящая в мир мир и благоволение. Но открывается и любовь человеческая, отвечающая в смирении и согласии на Откровение Божие... Так, тайна Рождества есть слава любви... В этом и радость Рождественского Откровения. «Если бы кто спросил, что мы чествуем и чему поклоняемся, ответ готов – мы чтим любовь» (слова св. Григория Богослова). «Тако бо возлюби Бог мир, яко и Сына своего Единородного дал есть, да всяк веруяй в он не погибнет, но имать живот вечный» (Ин.3:16)... В этом тайна Рождества. И пред этой тайной любви склоняемся мы в эти дни священных воспоминаний, ее торжествуем и песнословим. И вспоминаем не о том, что было, и прошло, и прешло, – но о том, что сбылось и настало... И настала радость во веки... Настало в человецех благоволение... И мы счисляем годы благодати... Тако бо возлюби Бог мир...

Тайна Фаворского света

Печатается по изданию: Сергиевские листки. № 3 (89). 1935. С. 2–7.

В истории духовной жизни есть свои приливы и отливы. И бывают эпохи и времена, когда как-то особенно изобилуют дарования, и не в меру подает их Бог, и явно носится бурное дыхание Духа. Так было в первые времена христианства, когда еще оставались в живых и блаженные самовидцы Слова. Так бывало не раз в истории пустынного и общежительного подвига. Так будет, веруем, и еще не раз... В XIV веке святая Гора Афонская переживает один из таких подъемов. То был некий новый опыт безмолвия и бдения духовного, и в нем вновь открылись дивные озарения нетленного света Фаворского... Возрождение и восстановление созерцательной жизни на Афоне в эти годы связано с именем преп. Григория Синаита. Он пришел на Святую Гору из обители св. Екатерины. Он нашел здесь только трех отшельников, отчасти занимавшихся умным деланием в уединении своего скита. Сперва преподобный поселился один, в безмолвной келии. Вскоре у него появились ученики и подражатели; созерцательное делание начали восстанавливать понемногу и в больших лаврах, и киновиях. В короткий срок это безмолвническое движение овладело Святою Горой почти вполне. Но оно перекинулось и дальше, в славянские земли. Сам преп. Григорий много путешествовал, проповедуя и основывая монастыри, – в Македонии им были основаны три великие лавры... Преп. Григорий учил хранению и трезвению ума, созерцанию, непрестанной и умной молитве. Сам он этому деланию научился у некоего отшельника на Крите, по имени Арсения... Нового по содержанию в этой проповеди и учении не было ничего. Это было восстановление и повторение заветов и преданий древнего подвига, преданий Синайского благочестия, заветов преп. Симеона и других древних. Это было учение о молитве и о стяжании Духа, прежде всего – о молитве Иисусовой... Есть трудный и долгий путь делания, путь заповедей или путь «практический». И нужно его проходить со смирением, и пройти до конца. Однако, то есть только начало пути, только еще начало подвига. Подобает ревновать о дарованиях высочайших. Созерцание или путь "теоретический« выше делания, выше и самой молитвы. Это ее предел, и начало большего... В самой молитве главное есть стяжание Духа. Многовидно действует Дух в молитве, и ощутимый знак Его содействия есть некая теплота сердечная... Всего важнее, чтобы пробудилось и ожило сердце, чтобы оно очистилось и освободилось от кружения помыслов, и установилось в чистом памятовании о Боге. Такая свобода от помыслов и есть безмолвие. Через молитву освобождается и ум, и прилепляется к Богу, в чистом ощущении или восприятии истины. Так достигается созерцание... И здесь новые ступени и новое восхождение. Только-очень немногие в этой уже жизни входят в эту таинственную «землю кротких», в эту блаженную землю чаяний и обетований. Это есть скиния уже будущего века... И на высотах подвига начинается некая «божественная беседа» души. Как воск тает в огне, объемлется светом, и сам становится светом, и разливается в пламени, точно некая жидкость, – так и душа, объемлемая божественным огнем благодати, сама воспламеняется и делается светозарной и самим светом, и уже не своею силой действует, но силою Духа. Внутренно это сочетается со смирением, ибо все достигнутое – не от собственного подвига, а втуне, от Божественного подаяния. Это и есть дух кротости... И вот, озаренная душа созерцает некий таинственный Божественный свет, – преп. Григорий называет это «преображением». В этом свете и вся тварь уже представляется световидной. Преп. Григорий знал то по опыту. Не у него одного только был такой опыт. И в этом опыте не было ничего нового или неслыханного. О таких озарениях и явлениях света многократно свидетельствует Писание. И еще у Моисея лицо просияло лучами с тех пор, как говорил с ним Бог, и он принужден был покрывалом умерять этот нестерпимый блеск (ср. Исх.34:29–35)... «Свет был и явился Моисею во огне, когда видение сие опаляло, но не сжигало купину, чтобы и естество показать, и силу явить. Свет – и путеводившее Израиля в столпе огненном, и делавшее приятною пустыню. Свет – восхитившее Илию на огненной колеснице, и не опалившее восхищаемого. Свет – облиставшее пастырей, когда довременный Свет соединился со временем. Свет – и та красота звезды, предшествовавшей в Вифлеем, чтобы и волхвам указать путь, и сопутствовать Свету, который превыше нас и соединился с нами. Свет – явленное ученикам на горе Божество, впрочем, нестерпимое для слабого зрения. Свет – облиставшее Павла видение и поражением очей уврачевавшее тьму душевную. Свет – и тамошняя светлость для очистившихся здесь, когда праведницы просветятся яко солнце, и станет Бог посреде их, богов и царей, распределяя и разделяя достоинство тамошнего блаженства». Так перечисляет эти библейские озарения уже св. Григорий Богослов (слово 40, на св. крещение)... И спрашивается: что есть этот дивный и таинственный cвem, и какова его природа... Что означают эти видения и озарения, в которых созерцатели находят такую сладость и утешение... И что есть этот таинственный свет Фаворский, в сиянии которого Спаситель явился избранным ученикам среди огненных пророков Ветхого Завета... Об этом свете Фаворском св. Григорий говорит прямо: «явленное ученикам на горе Божество». И в этом смысле свидетельствует и вся служба Преображения (стихиры, самогласны и канон принадлежат Иоанну и Косьме). То был свет «неодержимый и незаходимый», «заря Божества», явление «Богосиянной плоти», «свет невещественного Божества». Это был свет присносущный... «Ныне видена быша апостолом невидимая Божества, во плоти на горе Фаворстей облиставша»... И вот, афонские подвижники и созерцатели утверждали, что и они в их опыте озаряются тем же Присносущным Светом, той же славой Фаворской... Вокруг этого опыта вспыхивает и завязывается долгий и мучительный спор, спор и о природе Фаворского Богоявления, и о смысле световидных, или светоносных видений в молитве. О дерзновении афонских подвижников многие соблазнялись, и, в особенности, люди западнической или западной культуры, воспитанные уже в духе тогда расцветшей на римском Западе схоластической культуры, в частности, в духе философии Фомы Аквинского. Среди них больше других выдвигался Варлаам из Калабрии, у которого впоследствии Петрарка учился греческому языку. Афонские созерцатели этим западникам казались не только простаками и простецами, но и грубыми суеверами, почти идолопоклонниками. Вспыхнувшая смута на долгие годы волнует всю восточную Церковь. Собирается ряд соборов, истинных и ложных... Спор решается богословским истолкованием светоносного опыта афонских созерцателей. В этом – богословский подвиг святителя Григория Паламы, святителя Фессалоникийского. И за этот подвиг чтит его Церковь, творя его память во вторую неделю великого поста...

Святитель Григорий родился в самом конце XIII века, в знатной и придворной семье. Систематическое словесно-философское образование он соединяет со строгим аскетическим искусом. В совсем юные годы удаляется он на Святую Гору, с ним одновременно уходят в монастырь и другие члены семьи. Подвизается сперва в Ватопеде, потом в лавре св. Афанасия, наконец, в уединенном месте, – здесь пробыл он десять лет в молитвенном подвиге. Затем он возвращается к совместной жизни, поселяется в небольшом монастыре св. Саввы, и здесь принимает священство, «по повелению Божию». В эти именно годы уединенного раздумья и созерцания слагается его богословская система или учение... Когда вспыхивает спор о Фаворском Свете, Григорий сразу становится руководителем православной стороны. Борьба шла с перемежающимся успехом, и св. Григорию пришлось перенести и изгнание, и заточение, и запрещение. В середине спора он был избран и поставлен архиепископом Солунским, но не сразу смог вступить на кафедру. В последние годы жизни он должен был еще претерпеть и агарянский плен. Почил он в 1360 г., и уже на соборе 1468 г. был прославлен и объявлен в лике святых, как за свои богословские подвиги, так и за чудотворения... Константинопольский собор 1351 г. приписывает исповедать, под прещением и страхом запрещения, о свете Фаворском, «что оный божественнейший Свет не есть ни тварь, ни сущность Бога, но есть нетварная, естественная благодать, воссияние и энергия, нераздельно и вечно происходящая от самой Божественнейшей сущности»... И все богословское учение св. Григория есть только объяснение и развитие этого определения, им же и подсказанного. Он твердо при этом держится святоотеческого Предания и в самих выражениях точно примыкает к древним отцам... В споре есть две стороны: вопрос о самом опыте, его аскетическая или мистическая оценка, и вопрос богословского обоснования или оправдания. Но обе стороны неразделимы. Важно помнить, то был жизненный и религиозный спор, не только школьное препирательство или распря среди богословов разных стилей и разного духа... Противники афонских «безмолвников» (или «исихастов», от «исихия» – молчание, безмолвие) и о самом Фаворском свете утверждали, что это была некая вещественная и тварная вспышка, преходящая, и вскоре потухшая, некий призрак или видение только. Ибо, как может быть вещественно видимо Божество, и как может Оно так непосредственно открываться в здешнем мире. Тем более, все световые озарения в опыте подвижников есть только видения, и часто обманчивые. Действительного причастия Божественной жизни в молитвенном делании человек не достигает, хотя бы его собственная природа в этом искусе и усовершалась. За этим стоит сложная и целостная система богословских и философских предпосылок... Св. Григорий и его последователи (их называли «паламитами») в ответ на это развивают двоякое учение. О смысле молитвы, во-первых. И о различении в Самом Божестве «сущности» и «действий» (или »энергий»). В обоих случаях они твердо верны и держатся Предания... Молитва не есть только обращение человеческого сердца или ума к Богу, но именно общение с Ним, некое таинственное причастие Его благодати. Это Богообщение в молитве вполне действительно и подлинно. Самая душа в молитвенном делании преображается. Молитва есть стояние пред Богом с непокровенным умом и открытым сердцем. Потому и есть молитва дело страшное, требующее тщания, блюдения и трезвения. И есть в молитве действительные опасности, опасность прелести и мечтания. Следует иметь опытного руководителя в делании умной молитвы. «Веяние света тонкое и мирное, когда Христос вселится в сердце и таинственно воссияет в духе», – таков предел и исполнение молитвы. Св. Григорий всячески настаивает на совершенной действительности единения или общения с Богом, – нужно говорить о самом присутствии Божием. И, однако, грань, отделяющая тварь от Творца, нисколько не сдвигается. Учение паламитов о молитве вполне напоминает дерзновенный опыт преп. Симеона, и более ранние свидетельства преп. Максима, или св. Григория Нисского, и даже Оригена... Что преискреннее общение душ, совещающихся с Богом, нисколько не противоречит основному учению Церкви о Божественной потусторонности и непознаваемости. Ибо не в одном и том же смысле Бог непознаваем и несообщим, – и познается, и сообщается верным... Св. Григорий придерживается терминологии св. Василия Великого, который различает в Божественном бытии «сущность» и «действие». Как говорил св. Василий, «мы утверждаем, что познаем Бога нашего по действованиям, но не даем обещания приблизиться к самой сущности. Ибо, хотя действования Его до нас нисходят, – сущность Его остается неприступной. И действований много, но сущность проста и неделима»... Эти «действования» или «энергии» суть некие живые силы, – это существенные и животворящие проявления божественной жизни и бытия. Это есть Сам Бог, – поскольку Он Себя являет миру. Это есть лик Божий, обращенный к тварному миру... Но не нами воображаемый лик, – не то, что мы видим и как мы видим... А именно сущий и живой взор Самого Бога, которым Он и изволяет, и животворит, и хранит всяческая, – взор всемощной крепости и сверхъизбыточной любви. В этом и состоит тайна этого «вездеприсутствия» Божия, которое (по выражению Златоуста) «мы не особенно понимаем», и которое вполне совмещается с Божественной неприступностью. Бог неприступен в существе Своем, и сообщается в Своих действиях... Противники паламитов отрицали возможность и правомерность такого различения или разграничения. И потому, им приходилось отрицать подлинность Богоявлений в молитвенном опыте, и подлинность самого Богообщения, чтобы не впасть в некое пантеистическое смешение Божеского и человеческого. Иначе сказать, они толковали мистический опыт гораздо душевнее, – находили в нем больше чувств и переживаний, чем подлинного веяния Божия Духа... Паламу и паламитов они обвиняли в рассечении Божества и в том, что нечто третье точно вдвигается между Богом и миром. Такое обвинение было напрасным. «Сущность» и «энергия» в Боге различаются, но не разъединяются. Напротив, в действиях сущность является и проявляется. Различие здесь только в том, что действия есть проявления Божией воли... Бог сразу и далек, и близок. И тварь сразу и причастна Его благодатным действиям, – и о Нем и живет, и движется, и существует, – и бесконечно удалена от него... Свет Фаворский и есть одно, и преимущественное из действий Божественных. Это есть луч Божества и Существенный блеск Бога Слова. И через причастие этого Света Бог себя сообщает преуспевшим душам... И когда воссияет в душе нашей день и в сердцах взойдет солнце, изыдет истинный человек на истинное делание свое, и, направляемый внутренним светом, возводится на некие вечные горные вершины, чтобы там, во свете Божием, созерцать Божественные вещи. Это не есть усилие воображения. Но именно парение силой Духа, некое духовное «восприятие»... Силою этих «действий», божественных или «благодатных», человек и выходит за пределы своего естественного бытия, чтобы стать присным Богу и «причастником Божественного естества» (2Пет.1:4)... Весь смысл и задание богословия св. Григория Паламы именно в том, чтобы обосновать и утвердить подлинность духовного и молитвенного опыта, – подлинность и предметность того «обожения» или того богообщения, которого достигают святые и праведные, – те кроткие, которым дано обетование, что «Бога узрят»... Учение св. Григория было подтверждено и закреплено на соборах в Константинополе, при его жизни и позже, – в особенности, на соборе 1351 г. Оттоле это свидетельство о Фаворском свете есть уже некий «член веры», хотя и выраженный только отрицательно, в виде запрета допускать «тварный» характер Преображенского осияния. И Церковь подтверждает и напоминает о том в богослужении, больше, чем в богословии... «Да воссияет и нам грешным Свет Твой присносущный, молитвами Богородицы... Светодавче, слава Тебе»...

1935.8. IV

Сыны и наемники (Мф.20:1–16)

Печатается по изданию: Церковный вестник. № 13. Июль. 1948.

Господь говорил к народу о Царстве Божием чаще всего в притчах. На этот раз Он уподобляет Царство домашнему хозяйству. Домовладыка – это Сам Господь, Виноградник есть Церковь, «егоже насади десница» Божия. Мы же – работники, которых Он посылает на делание. И великая честь и радость в том, что Он удостаивает нас Ему служить, для Него трудиться... Но Господь призывает нас к большему и к высшему. Мы – не только Его слуги, не только «рабы Господни». «Я уже не называю вас рабами, – говорил Спаситель ученикам, – ибо раб не знает, что делает господин его; но Я называю вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» (Ин.15:15). Спаситель ясно различает и даже противопоставляет. Раб или слуга работает на своего господина из простого повиновения, исполняя приказ или заказ, и в своем повиновении он ограничен рамками сговора или приказа. Действительных целей или намерений господина он не знает. И вот, мы, христиане, должны подняться выше этого уровня. Самое повиновение наше должно быть освещено высшим разумением. Воля Божия нам открыта. Мы должны уразуметь и усвоить задачи и намерения нашего Небесного Владыки, стяжать ум Христов и творить дело Божие, как наше собственное. Ибо Он призывает нас быть не только работниками, но «соработниками» Его (1Кор.3:9). Он поручает нам продолжать и заканчивать Его собственное дело, дело нашего спасения и спасения наших братьев, и всего мира. Мы должны войти в самый дух и смысл Его спасительного домостроительства. И нам дана для этого новая сила и власть, «власть быть чадами Божиими» (Ин.1:12). Мы – не наемники, которые работают только ради платы или награды, и готовы состязаться с домовладыкой о справедливой цене. Для нас Господь больше, чем только Владыка. Он есть наш Отец. И мы приняли «Духа усыновления» (Рим.8:15). Мы уже не рабы и более, чем только друзья, мы сподобились стать сынами Всевышнего и присными Богу. И потому любовь должна быть движущим началом самого нашего служения и работы. Даже блудный сын, по своем возвращении, не был лишен своего сыновства и не был допущен стать в ряду наемников и слуг... И, еще более: мы – члены Христовы в Церкви, которая есть тело Его. Его жизнь нам привита Духом Святым, в Него мы облечены при нашем новом рождении «водою и Духом», в крещальной купели. Его воля нам открыта, Его жизнь нам дана. Мы уже не принадлежим себе, но Христу: не из послушания только, но по любви. Как все это далеко от наемничества и рабства. Это – служение в совершенной свободе... И вот, допросим себя самих, со смирением и чистосердечно, – вправду ли мы преодолели этот наемнический соблазн? Не остались ли мы внутри себя все еще рабами? Не думаем ли мы слишком много о воздаянии и о награде? И, когда мы ищем Царства Божия, то не потому ли, слишком часто, что ждем, что все прочее приложится нам?... Главное здесь не в заслугах. Подлинная вера неразрывно связана со смирением, и никто из верующих не считает, ибо не знает за собою никаких заслуг. Он знает, напротив, и сознает свою немощь. Он знает, что нельзя оправдаться от дел закона. Он знает, что даже тогда, когда он исполнил бы действительно все, повеленное ему, он должен считать себя рабом, «ничего не стоящим», и не притязать на благодарность (Лк.17:9,10). Он знает, что всего он никогда не в силах исполнить, и что все доброе, что ему дано было сделать, было даром свыше, даром милости и благодати, а не его собственным достижением. Только в суеверии и в самообмане способен человек состязаться с Богом о заслугах и наградах... Но есть иное и более опасное искушение, тем более опасное, что очень часто мы не только его не замечаем, но даже принимаем его за добродетель. Не думаем ли мы, обыкновенно, о самой нашей вере всего больше со стороны той пользы, которую она нам и другим приносит? Не измеряем ли мы слишком часто даже ее истинность мерилом полезности? Не оправдываем ли мы ее, в своих глазах и в чужих, ее жизненными или житейскими приложениями, – тем, что она нам дает, чем она нас утешает, награждает и вознаграждает? И кажется нам, иначе и рассудить невозможно. Мы так привыкли примерять веру Христову к нашей жизни. Многие из нас остаются в Церкви, и даже возвращаются в нее после долгих скитаний на стороне, потому что нашли для себя в христианском вероучении разрешение своих умственных недоумений, удовлетворение своих умственных запросов. Для них христианство есть, прежде всего, высшая мудрость или философия. Для других в нем всего важнее его нравственное учение, наивысший образец и путь добродетельной жизни. Иные находят в Евангелии ключ к социальному вопросу, образец справедливого общества, на основе взаимного служения и братолюбия. Еще иные находят в христианском богослужении образец неземной и непревосходимой красоты. Еще иные вспоминают об исторических делах христианства, вообще, или особенно в жизни своего народа, и оно связывается в их сознании неразрывно со славою или с силою их отечества. И вряд ли не большинство думает так, или подобным образом. Христианская философия, евангельская мораль, «социальное Евангелие», вера предков или родное православие, умилительная красота богослужений, сладкопение и великолепие храмов, – есть ли это уже все христианство, и чего еще нам не достает. «Что есмь еще не докончал» (Мф.19:20). И мы глубоко смутимся и даже вознегодуем, если нам скажут, что все это, даже вместе взятое, не только не все, но именно вовсе не то, что нужно. Мы действительно слишком часто просто не понимаем, что значит возлюбить Бога всем сердцем, всей душою, всем помышлением. А ведь это не только высшая, но и первая «заповедь», и в Законе, и в царстве Благодати... Что же она значит, чего от нас требует? От нас теперь, в Церкви Христовой? Задумаемся и проверим себя. Странным образом, ведь все то, чем мы дорожим в христианстве, в нашем опыте так часто отрывается от Самого Христа. Можно стоять за веру предков и отцов, и не иметь духа Христова, жить в братоненавидении и в нечувствии. Можно благотворить и не знать живого Христа. Можно говорить о христианских началах и идеях, и никогда не встретить на своем личном пути Христа Спасителя. Мы все живем обломками и отрывками христианства, или произвольными выборами из него, но из отрывков и обломков целого никогда не сложишь. Потому, мы всегда предпочитаем говорить о христианстве, о православии, о заветах прошлого как бы избегаем сказать прямо о Христе. Но подлинное христианство есть именно Он, и только Он Сам. И все прочее имеет смысл только в Нем: и мудрость, и нравственность, и добродетель, и справедливость, и красота, и умиление, любовь к отечеству. Вот этого многие из нас, христиан, совсем не сознают и не видят. Не ищут Самого Спасителя. Потому готовы спасать христианство на полях кровопролитных сражений, мечтают о православном мече, судят инакомыслящих сурово и без жалости. И напротив, всегда смущаются и негодуют, когда христианство не бывает облечено внешним блеском, земной славой и силой, не сопровождается внешним успехом или успехами. Не значит ли это, что мы больше всего ждем награды, воздаяния, земных приложений к Царству Божию, и ради них и самое Царствие ищем? Кто же воистину нашел драгоценную жемчужину, тот ничего иного не ждет, не ценит, ничем больше не дорожит, но все забывает, отдает ради этой единственной ценности. И тогда избирает благую часть, она же никогда от него не отымется, если только сам не соблазнится... Все это звучит странно и сурово. Но в Церкви нет легких и широких путей. В Церкви нельзя пребывать силой одного только послушания. Нужен еще личный и творческий подвиг, строение своей собственной личности. Быть христианином – значит жить во Христе, стоять всегда перед Ним, любить Его всей силой своей благодарной и жертвенной любви. Ничего другого не любить больше, даже того, что само по себе достойно любви. Даже домашние могут стать врагами человеку на его христианском пути, если они заслонят от него Спасителя. Путь христианский есть путь всецелого отречения. И мы все не решаемся отречься до конца, слишком многое стараемся сберечь из мирских ценностей, и остаемся христианами только настолько, чтобы наша вера не колебала наших мирских привязанностей и, напротив, подкрепляла их безусловностью своего авторитета... Такое половинчатое христианство неизбежно оказывается бездейственным и бессильным. Нельзя служить двум владыкам... Истину нужно любить не за то, что она полезна или утешительна. В Бога веровать нужно не потому, что от Него исходят житейские блага, и не для того, чтобы стяжать от Него мирское благополучие. Нужно Его полюбить бескорыстно, и тогда в Нем откроется такая полнота жизни, пред которой потускнеют все наши житейские привязанности... Только тогда мы перестанем быть наемниками. И в сыновней любви к Небесному Отцу сподобимся вечной радости и жизни вечной.

Светозарная ночь. Слово в светоносный день спасительного Христова Воскресения

Печатается по изданию: Листок православных приходов в Швейцарии. 1947. №2 16.

«Сей день, егоже сотвори Господь: возрадуемся и возвеселимся вонь!» Пасха – день вселенской радости и мира. Торжествует и радуется весь мир, всякое дыхание и вся тварь. Ибо Господь победил и разрушил смерть, упразднил «державу смертную» – власть смерти. И с Воскресением Христовым над всем творением уже занялась и загорелась заря грядущего всеобщего Воскресения, – егоже чаем: «и жизни будущего века»... Пасхальная радость беспредельна, в ней растворяется всякая скорбь и сомнения. «Никто же да рыдает убожества: явися бо общее царство». Забываются обиды и огорчения: «и ненавидящим нас простим вся воскресением». Ни облачка грусти и тёмных воспоминаний не должно затенять светозарное небо светоносной Пасхальной ночи... Христос Воскрес!

Но эта бесконечная и вечная радость Воскресения таинственна. И в своей полноте для каждого из нас непосильна. Это Откровение Божественной радости и славы так часто застает нас как бы врасплох, духовно не готовыми. Потому и подготовляет нас Церковь к светоносному дню Пасхи долгим покаянным искусом, ведет нас путем поста и бдения. И без него весь смысл Пасхальной победы останется для нас невразумительным и недоступным. Пасха завершает Страстную Седьмицу. И радость приходит через Крест. Радость вечная вошла в мир через Крест Сына Божия, через Гефсиманское томление и вольную страсть и смерть Единородного на Кресте: «се бо прииде крестом радость всему миру!»... Воскресение внутренне неотделимо от Креста, от страдания и самой смерти. И не только для нас, но и для самого Христа, для «Начальника Жизни». Пасха есть таинство Живоносного Гроба.

Страстная Седьмица – дни тягостных воспоминаний. И как болезненно переживать заново всё это неизреченное таинство Божественного снисхождения и слушать в глубоком духовном смущении евангельский рассказ о «последних днях земной жизни» Спасителя. Всё полно света, тишины, любви Божественной: Господь спасает мир. И в этом непреложное наше упование, опора, надежда. Но как непроницаема, даже для Божественной любви, эта ночь греха. И никогда мы не в силах почувствовать до конца весь этот предельный ужас греха, косности и противления. «Пришёл ко своим, и свои Его не приняли» (Ин.1:11). Не только не приняли, но отвергли, отреклись и осудили, обрекли на смерть. Один из Двенадцати оказывается предателем. И как легко торжественная «Осанна» на тех же устах сменяется безумным: «распни». В Страстные дни так ясно разверзается перед нами страшная бездна греха, беспомощность и безответность падшего человека. И Церковь побуждает нас снова и снова проходить через этот испуг и этот ужас. Ибо грех, возведший Спасителя на Голгофу, не чей-то чужой грех, не «их грех», но наш общий. Как разъяснял Святитель Филарет Московский, Крест Христов сложен как бы из всех наших грехов, и наша неправда входит в то бремя, которое Он нес. Грех совершается на земле, но сотрясает небо, и Сына Божия низводит на землю, – возводит на Крест и заключает в малом гробе. И только тогда, когда мы переживем до конца весь этот безысходный мрак греха, мы приблизимся к Пасхальной радости и испытаем подлинную радость освобождения: «инаго жития вечнаго начало».

Христово Воскресение есть победа над смертью, над смертью человеческой. Ибо именно в человеке смерть есть «оброк греха». Согрешивший человек стал умирать, т. е. перестал и переставал быть человеком. Ибо человек не бесплотный дух, и развоплощенная душа не есть целый человек. Бог создал человека из души и тела, в неразрывном единстве, для бессмертного пребывания. Грех разбил это единство, сделал самое бытие человека невозможным. В этом – подлинный ужас смерти. И потому она есть «враг», «последний враг», по слову апостола (1Кор.5:26). Смерть страшна не потому, что так часто она как бы преждевременно и внезапно прерывает нашу жизнь и жизнь близких, и означает для нас горестную разлуку. Смерть страшна потому, что она раскрывает обреченность человека, его неспособность быть самим собою, таким, каким он (всякий человек) должен был быть по творческому замыслу Создателя... И вот, только в Воскресении Христовом эта возможность и способность вновь возвращены человеку. Безнадежность смерти отменена. Господь сошел в самые глубины «адского» царства смерти и упразднил его, и воскрес, как «первенец из умерших» (1Кор.15:20), и за ним все оживут, «каждый в своем порядке» (ст. 23). Человек снова получил способность быть человеком, и станет – «в воскресении мертвых». И весь мир облегчается в этой победе: ибо вся тварь страждет от смертности человека. Потому и есть Пасха – вселенская победа и радость: радость земли и неба.

Для многих из нас это неожиданно и непривычно, и даже, быть может, покажется неуместным и суетным мудрованием, неуместным в Светлый Праздник. Но именно это поет и прославляет Церковь и в самую светозарную ночь, и во весь круг Пятидесятницы, и в каждый воскресный день. «Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, инаго жития вечнаго начало...». И связует скорбь и радость: «Вчера спогребохся Тебе Христе, совосстаю днесь воскресшу Тебе; сраспинахся Тебе вчера, Сам мя спрослави Спасе во Царствии Твоем»... Вчера и днесь неразделимы: Крест и Воскресение... И только под лёгким ярмом Креста входим мы в радость Господа своего, Воскресшего во славе из гроба вольной смерти.

«Крест претерпевый, и смерть упразднивый, и воскресый из мертвых, умири нашу жизнь, Господи, яко един всесильный».

Аминь.

Смерть и жизнь (Иез.37:1–14)

Печатается по изданию: Церковный вестник. № 12. Май. 1948.

Вспомним это таинственное видение, бывшее некогда ветхозаветному пророку. Рукой Господней он был перенесен в долину смерти, в долину отчаяния и разрушения. Там не было ничего живого. Только сухие кости, и были они «сухи зело». Только кости одни и остались от тех, кто некогда был жив. Жизнь ушла. И открылось, «яко наги кости человек, червей снедь и смрад...». И вот, Господь вопрошает пророка: оживут ли кости сии? Может ли жизнь вернуться?... По человеческому разумению один только ответ был возможен: нет, воистину нет... Жизнь не возвращается. Что умирает, умирает навсегда, и как бы отчуждается от руки Господней, выпадает и из памяти Божией (Пс.37:5). Жизнь не рождается из праха и пепла. «Мы умрем и будем, как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать» (2Цар.14:14). Смерть – конец, разоблачение человеческой немощи и суеты. Смерть – оброк греха, печать грехопадения. После смерти нет больше человека. Развоплощенная душа есть только призрак. Бездушное же тело есть только труп. Смерть не имеет надежды, ни возврата. «Ибо в смерти нет памятования о тебе, в гробе кто будет славить Тебя!» (Пс.6:5)... И потому, по-человечески, единственно, что мог ответить Господу пророк: нет, сухие кости не оживут снова... Но Господь судит иначе и отвечает иначе. Отвечает не на словах, а на самом деле. Он посылает Духа Святаго и обновляет лице земли (Пс.103:30). Ибо Дух Божий есть «жизни податель...». И пророк созерцал таинственное восстановление. Силою Божией сухие кости стали сближаться, кость с костью своею, и снова были одеты живою плотью, и дух жизни вернулся в них. И они ожили, эти сухие кости, и встали на ноги снова, в полной силе, – «собор велик». Жизнь вернулась, смерть была побеждена...

Смысл этого видения был сразу же открыт пророку. То был дом Израилев, избранный народ Божий. Он был мертв, во грехах и неверности, был побежден, посрамлен и рассеян, лишился славы и свободы. Израиль, возлюбленный народ Божий, Богом усыновленный, – упрямый и непокорный, мятежный и жестоковыйный, – и все же Божий народ... И Господь изведет его из тьмы и сени смертной... Это таинственное пророчество сбылось. Освобождение совершилось. Обетованный Избавитель пришел... Но случилось нечто неожиданное и невероятное. Он не был узнан своим народом, был им отвергнут и осужден, как лжепророк и даже лжеучитель. Ибо, так непохож Он был на того, кого ждали Иудеи, как представляли себе они обещанного Спасителя. Вместо грозного земного Властителя, которого они ждали, Сам Царь Небесный, Господь Господствующих, снисшел на землю, – Царь Славы, но в образе рабском и уничиженном, как Страждущий Раб Господень, кроткий и смиренный сердцем. И, вместо внешней мирской независимости и освобождения, Он принес Своему народу и всему роду человеческому благовестие свободы от греха и смерти, оставление грехов и жизнь бесконечную... Он пришел к своим и был ими отвергнут, осужден на смерть, «и с беззаконными вменен»... Жизнь, осужденная на смерть, Божественная Жизнь, приговоренная к смерти человеком, мертвым во грехе, ради оживления которого Он в мир явился, – вот непостижимая и страшная тайна Креста и Распятия. «Жизнь во гробе положился Еси!...». Но снова действует Господь. И еще раз жизнь возникает из Гроба! Христос воскрес! Он вышел из гроба, как Жених из брачного чертога. Смерть не могла удержать Начальника Жизни. И Он совоскресил с Собою «всеродного Адама», весь род человеческий. Он, первенец из умерших, и все за ним последуют, «каждый в своем порядке» (1Кор.15:20,23)... Иезекиилево пророчество с особенной убедительностью звучит для нас в утро Великой Субботы, когда мы творим бдение у Живоносного Гроба Спасителя, у Гроба Жизни, и поем над ним «похвалы», песнь радости и скорби. Великая тайна Жизни и Смерти, Жизни через смерть, Жизни, воссиявающей от гроба: в ней находим залог нашего упования... Пророчество стало свидетельством и все же остается пророчеством и для нас. Ибо наша жизнь все еще под знаком смерти, хотя «Жизнь из гроба воссияла, Христос». Мы все, и даже те, кто со Христом, Победителем смерти, остаемся в сени смертной и в рове преисподнейшем, со всей скорбью и тщетой земных сует. И дом Нового Израиля, как бы то ни было странно, сам уподобляется сухим костям, и сухим зело. Очень мало в нас самих подлинной жизни. Земной путь человека, и даже христианина, в истории все еще полон горечи, и страха, и безнадежности, и неправды. В эти последние смутные годы почти все мы были как бы перенесены в долину смерти и разрушения, – ею же стал весь мир, – и должны были убедиться, что человек сеет вокруг себя разрушение и смерть. Впереди мы можем предвидеть еще худшее. Смерть видимо все еще царит на земле... Неудивительно это, ибо корень смерти – грех. Сила греха становится в наши дни все более очевидной, хотя до конца мы никогда не уразумеваем ее громадности. «Грех совершается на земле, но колеблет небо, и Сына Божия низводит на землю» (архиеп(ископ) Димитрий Муретов), и возводит на крест. Воистину! «никогда ты не взвесишь всей тяжести греха», как говорил бл. Августин... Сила смерти сломлена воистину. Христос воскрес. «И мертвый ни един во гробе». Дух Утешитель, податель Жизни, сошел на землю запечатлеть крестную победу, и пребывает в нас, со дня Пятидесятницы. Дар жизни, жизни вечной и подлинной, преподается нам в изобилии. Но опять как часто не приемлется... Жизнь в нас как будто и не жительствует... Для того, чтобы подлинно жить, мы все еще должны бороться сами с собой, преодолевать самих себя, погашать в себе мудрования плоти, гордость и злобу, самость и своеволие, послушанием и подвигом искоренять в себе страсти, чтобы в покаянии ответить на Божий зов. Иначе мы угашаем Духа. Господь стучит неизменно у врат нашего сердца, но открыть их мы должны сами, – Господь не врывается в них насилием. Он, по слову св. Иринея Лионского , «чтит древний закон человеческой свободы», начертанный древле Им Самим. Правда, без Него, без Христа, мы ничего не можем. И все же есть нечто, что мы должны сами сделать: это – узнать Его голос, на него отозваться, воспринять Его дар в свое сердце, и – «идти за Ним». И этого мы так часто не делаем. И точно напрасно звучит над миром благовестие Жизни... Уже давно звучат в нашем мире пророческие голоса, предвещающие великие крушения, почти что конец истории, гибель царств и народов. Эти мрачные предостережения не были ложным пророчеством, хотя бы и не всегда внушались от Духа Божия, иногда от разочарования или по человеческому благоразумию. Но и самого здравого разума слушаются не все. Ныне, после второго испытания огнем и мечом, уже нет нужды в пророках, чтобы распознать, что мы на краю бездны, Если и Пока... Пока и если не покаемся. Пока мы не будем просить дар покаяния... Жизнь нам дана в изобилии, всем и каждому, и мы все еще мертвы... «Вот я предложил тебе сегодня жизнь и добро, смерть и зло... Во свидетели покаянию пред вами сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое» (Втор.30:15,19)... Так изберем же жизнь. И, прежде всего, должны мы всю свою жизнь посвятить Богу, признать и принять Его, как единого Господа и Владыку нашей жизни, Ему единому служить, – и не только за страх, не из простого повиновения, но по любви к Нему. Ибо Он больше, чем наш Господь и Владыка, Он – наш Отец, и от Него именуется всякое отечество на земле. И любить Его значит Ему служить, творить Его заповеди. И служить Ему значит служить братии сей меньшей... И потому, мы должны преодолевать наше взаимное отчуждение, весьма сильное даже внутри церковной ограды, и действительно искать в нашей жизни того единства, о котором молился Спаситель в навечерие Своих спасительных страданий: «да вси едино будут», – в вере и любви... Мир безнадежно разделен и разорван. Разделены между собою и те, кто должен был бы быть вестниками мира, мира Христова. «О мире всего мира» мы всегда молимся на словах, но много ли мира в нас самих? И что означает этот мир? Мир всего мира, мир среди народов, благоволение среди людей... Судьба мира и народов решается не на полях сражений и не соглашениями мирских вождей. Она решается в сердцах человеческих. Откроются ли они на стук Небесного Отца или останутся наглухо закрыты? Удастся ли нам их открыть, наши собственные косные сердца, прежде всего? Как будто есть добрые знамения и в наши темные дни. Не только «мрак в полдень», но и неожиданные светочи в ночной тьме. Многие пробуждаются от греховного сна и входят через узкие «двери Покаяния» обратно в чертог надежды. Из нашей собственной среды восстают новые мученики и исповедники. Слову Божию стали снова внимать «чистым сердцем». И храм Божий для многих стал не только тихой пристанью, но школой подвига. Мрак сгущается, но тем ярче сияет невечерний Свет... Все та же тайна: Жизнь и смерть! Жизнь божественная присутствует в мире – Христос – и познается нами «в преломлении хлеба». Но должно бодрствовать, чтобы не пропустить дня нашего посещения, как некогда просмотрел его древний Израиль. Чтобы не уподобиться юродивым делам, которые ведь тоже выходили «в сретение Жениху», но не имели елея в светильниках своих... Елей означает, как всегда, благоволение, милосердие и любовь... Быть может, все еще не слишком поздно. Изберем жизнь. И тогда победа Креста, победа Воскресения откроется в нашей жизни. И еще раз сбудется древнее пророчество: Господь откроет гробы наши, оживит косные сердца и кости сухие, и благословит людей Своих миром, радостью и бесконечной жизнью.

Соблазн учеников (Ин.13:12–30)

Печатается по изданию: Церковный вестник. №23 (24). Апрель/Март. 1950. С. 8–12.

«Аминь, аминь, глаголю вам, яко един от вас предаст Меня»... Какое жуткое предупреждение, совсем неожиданное в праздничной обстановке праздничной Вечери. Господь был здесь среди Своих избранных учеников, которых Он Сам избрал (Ин.15:6) для того, чтобы они всегда с Ним были, и чтобы посылать их на проповедь. Он объяснял им тайны Царствия (Мк.4:11) и поручал им благовестие об этом открывшемся Царстве, и для того облек их таинственной властью над духами нечистыми (Мк.14–15; Мф.10:1; Лк.6:13), той властью, которая всегда больше и яснее свидетельствовала о Его мессианском достоинстве. Им предназначено было, в пакибытии, воссесть на двенадцати престолах судить о полноте Израиля (Мф.19:27–29). И вот, «один из них», один из Его присных избранников, предаст Его, один из них есть диавол (Ин.6:70). Как это странно и страшно! И понятно смущение и недоумение апостолов, их скорбь и растерянность. Но Господь настаивает: «се рука предающаго Мя со Мною есть на трапезе» (Лк.22:21).

Недоумеваем и смущаемся и мы. Как среди Двенадцати мог оказаться льстец и предатель? Разгадывать эту темную тайну предательства нас побуждает не праздное любопытство. Предательство избранного ученика не есть только случайная подробность в истории Спасения. Оно как-то внутренне связано с самой тайной нашего спасения. Вряд ли можно объяснить падение и предательство Иуды Искариотского его нравственной низостью, видеть в нем просто порочного человека. Такому человеку не было места в апостольском соборе... На Иуду некогда пал выбор Спасителя. Очевидно, в нем было что-то, оправдывавшее такой выбор. Спаситель не мог ошибиться и ввести злодея в тесный круг Своих доверенных учеников. В падении Иуды мы должны видеть не простую нравственную неустойчивость, но какой-то более глубокий и страшный грех. Этим нисколько не оправдывается его предательство, напротив – еще более отягощается его вина. Он предает Христа-Мессию, как один из Его присных. Он знал, что Христос есть Сын Благословенного и с этим знанием предает Его. Потому он затем и «раскаивается» и совершает над собой самосуд отчаяния. Его предательство есть грех мессианской неверности и ложной мессианской надежды. И потому, это не только его личный грех.

И, прежде всего, Иуда совсем не одинок в своем предательстве. Он предает Учителя законным властям своего народа, первосвященникам и воеводам. В своем предательстве он заодно со своим народом, с избранным народом Божиим, и с его признанными вождями, со священниками Божия храма и с книжниками, толковниками Божественного закона. Он как будто поступает по закону, как «по закону нашему» осуждают Спасителя ветхозаветные архиереи лета того и старцы людские. Падает Иуда не один. Падает весь народ, и это падение скрепляется именем закона. Предававшие и осуждавшие Иисуса воображали, что они служат Богу. И постольку не знали, что творили... Только в связи с этой общей неверностью и ослеплением Израиля становится понятным и особое предательство одного из Двенадцати. Иуда последовал за Иисусом, очевидно, потому, что узнал и признал в нем обетованного Избавителя, Христа Господня, пришедшего спасти людей Своих, Израиля, и воцариться в доме Иаковлеве вовек. Другие не узнавали и соблазнялись. Роковым образом соблазнился, в конце концов, и Иуда. Очевидно, потому, что поколебался в своей уверенности. Не забудем, что в ту страшную ночь «соблазнились» и все Двенадцать. «Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь», – предупреждал их Господь (Мф.26:31; Мк.14:27). «Вот наступает час и настал уже, и вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного» (Ин.16:32). Все Его оставили и бежали (Мф.26:56; Мк.14:50), не только в страхе, но и в смущении, не разумея происходившего. Правда, Петр и другой ученик следуют за Ним во двор архиереев, но здесь Петр отрекается от Него. На Голгофу следует за Иисусом только один возлюбленный ученик. У креста стоят только он и Матерь Иисусова, и другие жены, следовавшие за Ним из Галилеи. Их приводит и удерживает здесь, скорее, непреоборимая верность любви, чем ясновидение веры. О женах мы знаем, что и для них смысл происходившего был скрыт, и они озабочены были тогда тем, чтобы помазать тело умершего Учителя. Они не сомневались, что найдут Его в гробу, и опустевший гроб их пугает, как изумляет он двоицу апостолов – Петра и Иоанна. Иоанн видит и верует только тогда. Тайна веры еще не раскрылась в ночь страданий, но и тогда торжествовала над всем любовь.

Что же смущало и соблазняло Одиннадцать? Какого сомнения и соблазна не вынес Иуда, «и не восхоте разумети»? Почему не узнал Израиль и не принял Того, Кто был его Славою? Ибо здесь единый вопрос, одна тайна. На этот вопрос нетрудно ответить. Иисус из Назарета, «иже бысть муж пророк, силен делом и словом пред Богом и всеми людьми» (Лк.24:19), не был похож на того, каким представляли себе иудеи обетованного и чаемого ими Избавителя, Христа Господня. И благовествовал Он не то, чего они ждали. Их ожидания как будто были не без почвы. Образ Грядущего они воссоздавали или строили от Писания, от Слова Божия, свои упования они вычитывали из пророческих предсказаний. Господь и Сам отсылал недоумевающих к Писаниям: ибо они свидетельствовали о Нем. И Он объяснял их, «начен от Моисея и от всех пророк», как свидетельство о Себе: и Закон, и псалмы, и пророков... Это все те же книги и Писания, что толковали книжники и старцы, и не без основания надеялись найти в них жизнь вечную. Но толкования расходились. Книжники не находили в Писаниях того, что открывал в них Иисус, не понимали, что они свидетельствовали о Нем. Они находили в них только осуждения для Него. Их восприимчивость была притуплена, духовный взор помрачен. Их очи «держались» и не видели. Это было, скорее, помрачение веры, чем падение нравов. Снова спросим: в чем же корень соблазна? Почему Камень, положенный во спасение, оказался для многих камнем преткновения и соблазна?

Апостол из фарисеев назвал этот соблазн: это соблазн Креста. Иудеи ждут и ждали чудес, «знамения» (1Кор.1:22,23). Их, может быть, убедило бы чудо: если бы Иисус сошел с Креста, они, быть может, признали бы Его Христом. «Иудеи знамения ищут», но знамение (т. е. чудо) им не дается, кроме знамения пререкаемого, неожиданного и беспокоящего, кроме «знамения Ионы пророка». Крест, т. е. уничижение и страдание, в сознании книжников не совмещался с достоинством Мессии, посланника всемогущего Господа Славы. В образе Страждущего Праведника, предначертанном Исайей пророком, они не смогли узнать Мессию, не относили этого пророческого видения к чаемому Избавителю. Они ждали видимого и осязательного наступления Царства Божия, земного освобождения и мирской славы своего народа, возмездия врагам, поражения поработителей. Они ждали и жаждали земной победы, земного величия, мирского благоденствия. И потому они отвергли Иисуса. Это не был тот, кого они ждали. Это был ложный пророк. Царствие не от мира сего их не привлекало, его проповедь казалась им опасным лжеучением, возмущением народов. И даже верные ученики Спасителя, которые сердцем своим не сомневались, что Иисус есть воистину Христос, умом своим не умели вместить этого Откровения сердца, и недоумевали, бессильные преодолеть этот внутренний разлад. «А мы надеялись, было, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля» (Лк.24:21). Так было даже после Воскресения! И даже еще позже Одиннадцать вопрошают: «Не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты царство Израилево?» (Деян.1:6). Даже они, которым Воскресший Господь открывал тайны Царствия (ст. 3), ждут еще земного Царства. Только Дух Утешитель просветит и откроет их разум.

В Иудином предательстве раскрывается этот общий соблазн плотского мудрствования, жажда земного благоденствия и мирского явления Божественной мощи и славы. В христианском мире, казалось бы, уже нет вовсе места для подобного соблазна. Церковь живет победою Креста и в нем видит подлинное явление Божией мудрости и силы (1Кор.1:23). И, однако, не напрасно Церковь напоминает нам всем об Иуде Предателе, и тоже в самые торжественные минуты церковной жизни, когда «со страхом Божиим, верою и любовью» мы приступаем к «чаше спасения». «Ни лобзания Ти дам, яко Иуда...». Это не просто красноречие, неуместное в такую торжественную минуту, но строгое напоминание и предостережение. Ибо каждому угрожает тот самый соблазн плотского мудрования, который тяжко смущал ветхозаветного иудея «во дни плоти» Спасителя, который смутил торжественный покой Тайной Вечери. Мы все тоже избранники: «род избран, царское священие, язык свят, люди обновления» (1Пет.2:9). По силе крещальных обетов, мы – воинство Христово. Мы – члены Тела Христова, Церкви. И вот, и к нам не обращено ли то самое страшное предостережение: «Един от вас предаст Меня»?

Бывают открытые отступники и предатели. Не о них сейчас речь. Еще опаснее скрытое отступление, иногда даже не сознаваемое, и слепая неверность. Мы всегда предаем Спасителя, когда падаем и согрешаем, когда ради нашей неправды и немощи имя Христово хулится среди неверующих и неверных, от слабости христиан, заключающих к бессилию христианства. Но еще более мы предаем Его, когда искажаем самые Его заветы и Его учение, когда мы их переделываем под внушением все того же плотского мудрования. Наше сердце слишком привязано к «миру сему», и мы постоянно стараемся приспособить учение и заповеди Христовы к условиям этого мира, так, чтобы они ничего в этом мире не потрясали и не осуждали, чтобы мы могли жить по-прежнему, и все же считать себя христианами. Мы собираем для себя из Евангелия все легкое или что кажется легким, и все трудное объявляем необязательным, только советами, обращенными к ревнителям особого совершенства, забывая, что, по прямому слову Спасителя, совершенными должны быть все. Мы готовы забыть или даже замолчать заповедь о любви к врагам, объявляя ее невозможной или несвоевременной, ибо нужно беспощадно ненавидеть врагов, если не личных, то, во всяком случае, врагов отечества и врагов истины, забывая, что любовь к врагам в изображении Спасителя поставлена мерилом и залогом подлинной любви. Мы хотели бы спасения без подвига, христианства без самоотречения. Мы избегаем усилия мысли в постижении учения веры, под предлогом опасностей заблуждения; мы избегаем воспитания сердца и воли. Мы убеждаем себя и других, что христианство не запрещает мирских радостей и успехов, что в широте своей оно все благословляет, почти что все позволяет. И не вспоминаем, что Спаситель не напрасно же говорил об «узком пути». Мы готовы со всем примириться и все оправдать: и насилие, и жестокость, и самолюбие, и гордость, и несправедливость, особенно в общественной жизни. И на этот раз вспоминаем обычно, что Церковь – «не от мира сего», а потому не должна препятствовать «миру сему» жить по-своему, не должна и не смеет в мирские дела вмешиваться. Иными словами, должна с ним примириться и даже его оправдать. Мы ценим и дорожим в христианстве тем, что оправдывает нашу народную гордость, усиливает нашу народную силу и славу, что полезно для наших житейских успехов и благополучия. Нам дорого христианство тем, что оно было верой наших предков и связано множеством нитей со сладостными воспоминаниями русской старины. О родном Православии мы говорим чаще, чем об истине Христовой. Ревнители же совершенства пусть уходят в пустыню и не мешают нам прикрывать христианскими одеждами мирские вожделения и цели. Мы же живем в миру и должны жить по-мирскому. Однако, христианское имя пусть нам останется.

И все же наступает час покаяния. Допросим себя, за Христом ли мы идем, Ему ли следуем, Его ли благовестие проповедуем? Не предаем ли мы его своей мнимой преданностью Его заветам? Не угрожает ли нам соблазн Искариота? Оживим для себя подлинный образ Спасителя, поставим себя перед Его лицом. Припомним подлинные заветы и заповеди Святой и Апостольской Церкви, опыт и наставления духовных мужей и наставников. И тогда, в подлинном смирении и бдении сердца, разоблачится все лукавство и вся тщета наших мирских ухищрений и самооправданий. Тогда поймем, что не к кому нам идти, кроме Христа Распятого, что не за кем следовать, кроме Него. Ибо у Него только одного глаголы вечной жизни. Не нужны будут тогда все ценности здешней жизни, ибо найдем драгоценную жемчужину.

Возьмем свой крест и пойдем за Ним.

* * *

968

То есть – благодатным.


Источник: Христианство и цивилизация : Избранные труды по богословию и философии / Флоровский Г.В. Сост., вступит. ст., примеч. И.И. Евлампиева, В.Л. Селиверстова. - СПб. : РХГА, 2005. - 862 с. ISBN 5-88812-154-1

Комментарии для сайта Cackle