Святитель Василий Великий

Св. Василий Великий, первый в числе трех Великих каппадокийцев (вместе со свв. Григорием Богословом и Григорием Нисским), a также один из трех особо чтимых Православной Церковью «вселенских великих учителей и святителей» (вместе со свв. Григорием Богословом и Иоанном Златоустом), родился около 330 г. в аристократической греческой семье в Кесарии Каппадокийской (Понтийская провинция Малой Азии, ныне в Турции). Его отец, также Василий, был известным ритором Неокесарии и Понта; бабушка по линии отца, св. Макрина, училась y св. Григория Чудотворца, епископа Неокесарийского (III в.), a мать Еммелия происходила из семьи христианского мученика. Трое сыновей Еммелии стали епископами Церкви – свв. Василий Великий, Григорий Нисский и Петр Севастийский, a дочь Макрина вела аскетический образ жизни и тоже впоследствии прославлена в лике святых. В раннем детстве Василий находился под сильным религиозным влиянием Макрины-старшей, которая дала ему начатки христианского благочестия. В юности Василий изучал античную литературу под руководством отца, стремившегося дать ему блестящее светское образование, a также занимался в кесарийском училище. Св. Василий навсегда сохранил уважение к эллинской книжности и впоследствии не однажды высказывался с похвалой о Гомере и Гесиоде, историках, философах и риторах Древней Греции.

Для продолжения образования Василий едет в Константинополь, где учится y знаменитого ритора и педагога Ливания. Затем он прибывает в Афины, «обитель наук», по выражению св. Григория Богослова, и поступает в знаменитую Академию, основанную Платоном. Здесь вместе с ним учатся Григорий, с которым его связали узы преданной дружбы на всю последующую жизнь, и Юлиан, будущий император и отступник. В Афинах св. Василий изучает, помимо философии и риторики, еще и естественные науки. Св. Григорий вспоминает о Василии в эти годы: «Он был ритором между риторами еще до кафедры софиста, философом между философами еще до того, как выслушал философские положения, a что всего важнее – иереем для христиан еще до священства» («Надгробное слово Василию»). Друзья сочетали любовь к наукам с глубоким и искренним христианским благочестием: «Нам известны были две дороги: одна – это первая и превосходнейшая, вела к нашим священным храмам и к тамошним учителям, другая... вела к наставникам наук внешних» (Там же). Окончив курс Академии, Василий возвращается на родину и здесь принимает Крещение (обычай откладывать Крещение до совершеннолетия был широко распространен в его времена).

Принятие Крещения коренным образом изменило жизнь Василия. Он отправился в путешествие по пустыням Египта, Палестины, Сирии и Месопотамии, чтобы ближе познакомиться с монашеством, a затем вернулся в Понт и поселился в уединенном имении своего отца на берегу реки Ирис. Отшельническую жизнь некоторое время разделял с ним брат, Григорий Нисский, a также Евагрий Понтийский, впоследствии знаменитый аскетический писатель; нередко посещал друга св. Григорий Богослов. В этой полумонашеской общине друзья изучали творения Оригена «и по ним учились изъяснять Священное Писание, ибо слава Оригена в то время распространялась по всей Вселенной» (Сократ. Церк. ист. 4:26). В 358 г. Василий вместе с Григорием Богословом составили из сочинений Оригена сборник под названием «Филокалия» («Добротолюбие» – букв. любовь к красоте). В этот же период Василий основал несколько монастырей в Каппадокии, для которых составил правила. Уединение Василия, однако, не продолжалось долго. В 360 г. епископ Кесарийский Дианий, сторонник полуарианской партии, посвящает его в сан чтеца, a в 364 г. новый епископ Кесарии Евсевий рукополагает его во пресвитера. Василий становится ближайшим помощником епископа и отличается широкой благотворительностью: в 368 г., во время голода, он продает унаследованное от отца имение и раздает деньги голодающим. После смерти Евсевия в 370 г. св. Василий, снискавший к себе любовь кесарийской паствы, становится его преемником – архиепископом Кесарии Каппадокийской и экзархом Понтийского диоцеза.

Св. Василий получил в управление огромную митрополию, в котором большинство подведомственных ему епископов были арианами. Уже в момент его избрания часть из них отказалась повиноваться ему. Состояние Церкви в этот период св. Василий описывает так: «Брань приняла много видов и разделилась на много частей, потому, и по общей вражде, и по частной подозрительности, во всех поселилась непримиримая ненависть. И это обуревание Церквей не свирепее ли всякого морского волнения? Им сдвинуты с места все определения Отцов, поколеблены все основы и все твердыни догматов... Друг на друга нападая, друг другом низлагаемся. Кого не низринул противник, того уязвляет защитник... Всякий – богослов, хотя и тысячи пятен лежат y него на душе» (О Св. Духе, 40). Василию приходилось вести гибкую политику. Будучи твердым приверженцем никейской веры, он пользовался православной терминологией с осторожностью: например, он воздерживался от того, чтобы открыто называть Святого Духа Богом. Благодаря этой осмотрительности св. Василию, единственному из православных епископов Востока, удалось удержаться на кафедре при императоре Валенте, когда все остальные кафедры были захвачены арианами.

Тем не менее положение Василия в Кесарии было непрочным. Однажды правитель каппадокийской области Модест, по приказанию императора, вызвал Василия и старался склонить его к принятию арианства. Для достижения этой цели он прибегал к разного рода угрозам, однако безуспешно. Когда правитель пригрозил ему смертью, св. Василий ответил: «О, если бы довелось мне, защищая истину, разрешиться от уз тела!» (Сократ. Церк. ист. 4:26). Император, узнав об этом случае, удивился стойкости Василия и даже как будто сменил гнев на милость. Уважение Валента к св. Василию увеличилось после посещения Каппадокии в праздник Богоявления: «Когда [царь] вступил внутрь храма и слух его, как громом, поражен был начавшимся псалмопением, когда увидел он море народа, a в алтаре и близ оного не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, и впереди всех в прямом положении стоял Василий... не восклоняющийся ни телом, ни взором, ни мыслию (как будто бы в храме не произошло ничего нового), но пригвожденный... к Богу и престолу, a окружающие его стояли в каком-то страхе и благоговении... тогда пришел он в изнеможение... Он колеблется на ногах, и если бы один из служителей алтаря, подав руку, не поддержал колеблющегося и он упал, то падение сие было бы достойно слез. О том же, что и с каким любомудрием вещал Василий самому царю... нужно ли говорить что иное, кроме того, что окружавшие царя и мы, вошедшие вместе с ними, слышали тогда Божии глаголы?» – вспоминает св. Григорий Богослов («Надгробное слово Василию»). Однако, несмотря на уважение к св. Василию, Валент, будучи сторонником ариан, в своей церковной политике не поддерживал его.

Около 371 г. Валент разделил каппадокийскую провинцию на две части, объявив Кесарию столицей «первой Каппадокии», a Тиан – столицей «второй Каппадокии». Анфим, епископ Тианский, настаивая на том, что церковная юрисдикция должна быть параллельна гражданскому делению провинций, начал претендовать на главенствующую роль в своей области и самостоятельно, без ведома Василия, совершать рукоположения. Св. Василий, чтобы укрепить свою позицию, назначил новых епископов, сторонников никейского исповедания, на кафедры, которые Анфим считал своими: в Ниссы он направил своего брата Григория, a в Сасимы рукоположил друга – Григория Назианзина (который, впрочем, туда не поехал). В этот период св. Василий ведет переписку со св. Афанасием Александрийским, a также устанавливает связи с Западом и направляет послание папе Дамасу. К этому же времени относится большинство догматических и полемических сочинений св. Василия – впоследствии, уже после его кончины, они будут признаны образцовыми по точности богословской терминологии.

За годы своего епископства св. Василий много страдал как от ариан, считавших его своим непримиримым врагом, так и от православных, упрекавших его в уступчивости «подобосущникам» (полуарианам). 9 августа 378 г. умер Валент, и внешние обстоятельства должны были способствовать установлению мира в Церкви. Св. Василию, однако, не пришлось дожить до торжества Православия на II Вселенском Соборе, где его богословское учение было признано всей Полнотой Церкви. Будучи слаб здоровьем, изнуренный трудами и многолетней борьбой, он умер в возрасте 49 лет 1 января 379 г.

1. «Опровержение на защитительную речь злочестивого Евномия» составлено между 363 и 365 гг. и является ответом на небольшой трактат Евномия, одного из лидеров арианской партии, появившийся около 361 г. Три книги написаны в форме диалога Василия с Евномием. В 1-й книге св. Василий опровергает утверждение Евномия, что сущность Бога состоит в Его «нерожденности», и, следовательно, Логос не может быть истинным Сыном Божиим, так как Он рожден. 2-я книга защищает учение Никейского Собора о том, что Сын единосущен Отцу. 3-я книга утверждает единосущие Святого Духа Отцу и Сыну. Что касается 4-й и 5-й книг, состоящих из различных афоризмов о Святом Духе, a также из разбора текстов Священного Писания, то они отличаются от трех первых книг как по форме и стилю, так и по содержанию. По-видимому, они принадлежат не св. Василию, a Дидиму Александрийскому, и были надписаны именем Василия гораздо позже – после V Вселенского Собора (Quasten. Patrology III, p. 88:210).

2. Книга «О Святом Духе, к Амфилохию Иконийскому» написана около 375 г. и посвящена теме единосущия Сына и Святого Духа Отцу. Книга, направленная против ересей Ария и Савеллия, быстро приобрела популярность и была признана классическим изложением православной пневматологии. Бл. Августин спустя шесть лет после ее появления использовал ее в качестве одного из источников для своего произведения «О Святом Духе», следовательно, в это время сочинение св. Василия было уже известно Западу.

Нравственно-аскетические

1. «Нравственные правила» представляют собой собрание из 80 правил, каждое из которых основано на цитате из Священного Писания. Они написаны во время пребывания св. Василия в понтийском уединении на берегу Ириса, когда св. Григорий Богослов находился вместе с ним. Правила адресованы клирикам и мирянам, семейным и овдовевшим, предстоятелям и подчиненным, господам и рабам, государям и подданным.

2. Монашеские правила св. Василия дошли до нас в двух вариантах: «Правила, пространно изложенные, в вопросах и ответах», состоящие из 55 глав, и «Правила, кратко изложенные, в вопросах и ответах», состоящие из 313 глав. Это пастырские беседы св. Василия с монахами подведомственных ему монастырей, записанные стенографом. Они оказали большое влияние на развитие восточного монашества. По-видимому, уже при жизни св. Василия правила существовали в разных редакциях. Сохранилось также несколько древних переводов текста, в том числе латинский и сирийский, более полные, чем греческий оригинал. На латинский язык правила св. Василия были переведены уже в конце IV в. Руфином; они получили широкую популярность на Западе.

Экзегетические

1. «Беседы на Шестоднев» являются самым известным из всех экзегетических сочинений св. Василия. Эти 9 проповедей написаны до 370 г., когда св. Василий был пресвитером, и произнесены в течение одной недели. По риторической изысканности и красочности они не имеют себе равных в византийской литературе. Св. Василий описывает красоту тварного мира, являющуюся отображением совершенств Творца, причем обнаруживает прекрасное владение всем арсеналом научных данных своего времени. В своих философских построениях он находится в тесной зависимости от Платона, Аристотеля и Посидония; несомненно также влияние Плотина, хотя имя последнего в тексте не упоминается (Quasten. Patrology III, p. 217). B толковании Библии св. Василий избегает аллегоризма, о котором говорит иронически: «Известны мне правила иносказаний, хотя не сам я изобрел их, но нашел в сочинениях других. По сим правилам, иные, принимая написанное не в общеупотребительном смысле, воду называют не водою, но каким-либо другим веществом, и растению и рыбе дают значение по своему усмотрению... A я, слыша о траве, траву и разумею; также растение, рыбу, зверя и скот – все, чем оно названо, за то и принимаю» (Беседа 9). Зато св. Василий не избегает моралистических толкований природных феноменов, трактуя, например, повадки животных как символы тех или иных добродетелей и пороков. «Шестоднев» св. Василия является полным и блестящим изложением христианской космологии.

2. Из 18 «Бесед на Псалмы», напечатанных в издании Миня, подлинными являются 13 (они включены в русское издание Творений св. Василия). «Иному учат пророки, иному бытописатели; в одном наставляет закон, в другом – предложенное в виде приточного увещания: книга же Псалмов объемлет в себе все полезное из всех книг», – говорит св. Василий (Беседа на 1-й псалом), почти повторяя мысль св. Афанасия в его «Послании к Маркеллину об истолковании Псалмов». В толковании отдельных псалмов св. Василий подчеркивает их нравственное значение. В некоторых случаях он пользуется мыслями своего предшественника по кафедре Евсевия Кесарийского, также оставившего «Толкования на Псалмы».

3. В «Толковании на пророка Исаию» (гл. 1–16) также множество заимствований из Евсевия Кесарийского. Большинство исследователей склоняются к мнению о том, что оно неподлинное (Quasten. Patrology III, p. 218–219).

Проповеди и беседы

1. Большинство проповедей св. Василия посвящены праздникам или дням памяти святых: некоторые имеют экзегетический характер; несколько проповедей затрагивают аскетические темы. Все они дают богатый материал для изучения нравственности и обычаев того времени. Ряд проповедей носят обличительный характер и направлены против пьянства, гневливости, зависти и других пороков.

2. Особняком от других проповедей стоит слово «К юношам о том, как получать пользу из языческих сочинений», адресованное племянникам Василия, обучавшимся, как и он сам, в языческих школах. Св. Василий подчеркивает свое уважение к образованности и высоко отзывается о классической античной литературе. Нехристианскую литературу следует читать, выбирая все, что можно там найти полезного в нравственном отношении, и отвергая ложные и нечестивые мысли. В качестве положительных примеров приводятся образы из Гомера, Гесиода, Феогнида, Солона и Эврипида; неоднократно св. Василий цитирует Платона. Св. Василий не просто демонстрирует собственную эрудицию и широту взглядов; он, очевидно, желает защитить светскую культуру от нападок тех ригористов, которые видят в ней одно антихристово нечестие.

Письма и послания

Св. Василий вел обширную переписку. В издании Миня опубликовано 365 писем (по числу дней года), из которых некоторые не принадлежат св. Василию или являются чьими-либо ответами на его письма; в русском переводе – 336 писем. Коллекция делится на три части: письма св. Василия до его епископства (357–370), письма периода его епископства (370–378) и письма, дату которых определить трудно. Среди адресатов св. Василия – епископы и хорепископы, монахи и монахини, священники и клирики, риторы и философы, правители и чиновники, друзья и близкие. Письма дают богатейший материал о жизни и характере самого Василия, о ситуации на православном Востоке в его эпоху. Дать классификацию писем по содержанию очень трудно. Й. Куастен выделяет несколько групп: дружеские (например, св. Григорию Богослову), письма-рекомендации (в том числе Ливанию), утешительные письма (например, к вдове Иулитте), канонические послания (наиболее известны три, адресованные св. Амфилохию Иконийскому), морально-аскетические (в особенности, к монахам), догматические (к епископам), литургические (например, послание к Кесарии о ежедневном причащении), исторические (например, к неокесарийской пастве, № 196 по русскому изданию) и др. (Quasten, р. 221–226). Послание к Евстафию, первому врачу, о Святой Троице (№ 181 в рус. пер), по всей видимости, принадлежит св. Григорию Нисскому (Quasten, р. 225).

Литургия св. Василия Великого

Священное Предание Православного Востока усваивает св. Василию составление Литургии, совершаемой в настоящее время 10 раз в год – в воскресные дни Великого поста, в Великий Четверг и Великую Субботу, в навечерия Рождества Христова и Богоявления, a также в день памяти св. Василия (1 января ст. ст.). На Православном Востоке каждое литургическое последование носит имя какого-либо святителя или апостола, но это далеко не всегда означает, что святитель или апостол собственноручно написал Литургию. Однако в отношении Литургии св. Василия Великого (речь идет, собственно, об анафоре, a не о полном чинопоследовании, которое приобрело свой окончательный вид гораздо позже) дело обстоит несколько иначе. Имеются весьма авторитетные свидетельства о литургической деятельности св. Василия. Сам Василий упоминает о своих литургических нововведениях: в книге «О Святом Духе» – об изменении доксологической формулы, a в письме к неокесарийским клирикам (№ 199 в рус. пер.) – о введении антифонного пения в церкви. Св. Григорий Богослов прямо усваивает Василию «чиноположение молитв» («Слово надгробное св. Василию Великому»). Около 540 г. Леонтий Византийский упоминает об анафоре, которую св. Василий составил под воздействием Святого Духа (PG, 86:1368). В 32-м правиле Трулльского Собора (692) также упоминается Литургия, составленная св. Василием в письменной форме. Имеется коптская версия литургии – отличная от греческой. Β IX в. свв. Кирилл и Мефодий перевели Литургию св. Василия на славянский язык, и в X в. она уже совершалась в русских храмах.

Василий Великий, архиепископ Кесарии Каппадокийской. Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской. – Ч. 1‒7, – M., 1845–1848. – (Творения Святых Отцов в русском переводе; Т. 5–11). То же: 3-е изд., M., 1891–1892.

Василий Великий, архиепископ Кесарии Каппадокийской. Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской: Новый испр. пер. Московской Духовной Академии. Т. 1‒3. – СПб.: Сойкин, 1911.

Литература

Агапит, архимандрит. Жизнь св. Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской, и его пастырская деятельность. – СПб., 1873.

Антоний (Вадковский), архиепископ Финляндский и Выборгский. Св. Василий Великий, его жизнь и проповеднические труды//Антоний (Вадковский), архиепископ. Из истории христианской проповеди: Очерки и исследования. – 2-е изд. – СПб., 1895. – С. 42–134.

Беляев В., протоиерей. Раскрытие догмата о Святой Троице в творениях святителей Василия Великого и Григория Богослова. – Загорск, 1962.

Благоразумов H., протоиерей. Святитель Василий Великий как богослов-естествоучитель. – М., 1891.

Болотов В. Заметки по поводу текста Литургии св. Василия Великого. – СПб., 1914.

Борисовский Н. Св. Василий Великий как пастырь Церкви//Вера и разум. – 1901. ‒Т. l. – № 1. – C. 23–41; № 2. – С. 82–106.

Василий (Кривошеин), архиепископ. Проблема познаваемости Бога: Сущность и энергия y св. Василия Великого//Вестник Западноевропейского патриаршего экзархата. – Париж, 1968. – № 61, – С. 48–55.

Василий (Кривошеин), архиепископ. Экклезиология святого Василия Великого// Вестник Западноевропейского патриаршего экзархата. – Париж, 1968. – № 62–63. – С. 122–150.

Георгиевский В. Св. Василий Великий как пастырь и учитель Церкви: (Преимущественно по его письмам)//Странник. – 1896. – № 1, – С. 3–21; № 2. – С. 185–204; № 6–7. – С. 185–208.

Горский A. В., протоиерей. Жизнь св. Василия Великого//Творения Святых Отцов в русском переводе. Прибавления. – M., 1845, – Ч. 3. – Раздел III: Духовная история. – С. 1–110.

Григорий Богослов, святитель. Слово 43, надгробное Василию, архиепископу Кесарии Каппадокийския//Григорий Богослов. Творения, – СПб., 1912, – T. 1. – С. 602–655.

Григорий Нисский, святитель. Слово на день памяти Василия Великого, родного бpaта//Григорий Нисский. Творения. – M., 1871. – Т. 8. – С. 296–327. – (Творения Святых Отцов в русском переводе; Т. 45).

Дарманский П., священник. Письма св. Василия Великого как источник сведений о его жизни и деятельности. – Л., 1956.

Деревицкий А. Плутарх Херонейский и св. Василий Великий: (Опыт православных отношений христианства к философии)// Вера и разум. – 1885. – T. 1. – Ч. 2. – № 13. – С. 1–27.

Ефрем (Милитинович), иеромонах. Учение святителя Василия Великого о монашестве. – Загорск, 1975.

Житие св. Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской. – М., 1895.

Иванов Н. Великий столп Православия святитель Василий, архиепископ Кесарии Каппадокийской//Журнал Московской Патриархии. – 1959. – № 1. – С. 40–50.

Игнатий (Возняк), иеромонах. Учение св. Василия Великого о монашестве. – Л., 1957.

Илия (Рейзмир), иеромонах. Учение св. Василия Великого о духовном совершенствовании. – Загорск, 1974.

Кабанов В., священник. Святой Василий Великий и его проповедничество. – Загорск, 1974.

Климент (Толстихин), иеромонах. Раскрытие христианского учения о богочеловеческой природе Господа нашего Иисуса Христа в творениях св. Василия Великого. – Л., 1969.

Круглов А. Василий Великий: Очерк жизни и деятельности. – M., 1912. – (Вселенские учители. 3-е изд.; T. 1).

Кулёв В. Учение св. Василия Великого о человеке. – Л., 1966.

Kynpecoв С. Очерки по истории святоотеческой проповеди: Святитель Василий Великий. – Л., 1950.

Лебедева Е. Св. Василий Великий: Очерк жизни и трудов его. – СПб., 1902.

Налимов Т. Причины разделений в Церкви по воззрению св. Василия Великого// Христианское чтение. – Ч. 1, – № 3. – С. 344–364.

Невский A. А. Избранные места из творений св. Василия Великого. – СПб., 1880.

Николай (Калинин), иеромонах. Канонические правила святого Василия Великого. – Л., 1960.

Орлов M., протоиерей. Литургия святого Василия Великого. СПб., 1909.

Π. П. Что такое аскетизм?: (По учению св. Василия Великого, в ответ на современные суждения и толки)//Странник. – 1895. – № 11. – С. 373–413.

Пащин И. Аскетические творения св. Василия Великого и их значение. – Л., 1968.

Печник A., священник. Учение св. Василия Великого об источниках христианского вероучения. – Л., 1964.

Примогенов Н. Устав иноческой жизни св. Василия Великого и сравнение его с уставом св. Пахомия. – Казань, 1900.

Пружинский С. Учение св. Василия Великого о Святой Троице. – Л., 1960.

Рункевич С. О добродетелях и подвигах: (По творениям св. Василия Великого). – СПб., 1906.

Савватий (Балакшин), иеродиакон. Святитель Василий Великий как пастырь Церкви. – Загорск, 1967.

Спасский А. Кому принадлежат четвертая и пятая книги св. Василия Великого против Евномия?: Библиографическая справка//Богословский вестник. – 1900. – Сентябрь. – С. 79–106.

Стёпкин Вячеслав, диакон. Святитель Василий Великий в русской патрологической науке. – Загорск, 1989.

Стригунов Сергий, протодиакон. Взгляды святого Василия Великого на отношение христианина к обществу по его творениям. – Л., 1974.

Tuxoв А. Пастырская деятельность святого Василия Великого//Душеполезное чтение. ‒1892. – Ч. 2. – Июль. – С. 418–427; Август. – С. 555–568.

Устименко Ф. Нравственное учение св. Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийския. – Загорск, 1957.

Феофан (Ашурков), иеромонах. Догматическое учение по творениям святого Василия Великого. – Загорск, 1976.

Феофан (Говоров), епископ Владимирский. Древние иноческие уставы, пр. Пахомия Великого, св. Василия Великого, пр. Иоанна Кассиана и пр. Венедикта, собранные епископом Феофаном. – M., 1892.

Хрептак В. Отношение св. Василия Великого к Церкви. – Л., 1967.

Царев А. Переписка св. Василия Великого со св. Амфилохием Иконийским. – Л., 1965.

Четыркин Ф. Святой Василий Великий. – СПб., 1898.

Швецов В., священник. Святой Василий Великий как учитель нравственности. – Л., 1968.

Юрчук Н. Св. Василий Великий и его борьба с арианством в деятельности пастыря и в богословских трудах. – Загорск, 1958–1959.

Alevisopoulos A. Das Gute und das Bose in der Sicht Basileios des Grossen im Zusammenhang mit seiner Welterklarung. – Mainz, 1963.

Allard P. et Besse J. Basile de Cesaree//Dictionnaire de Theologie Catholique. – Paris, 1905. – T. 2. – P. 441–459.

Allard P. M. J. Saint Basile. – Paris, 1903.

Amand de Mendieta E. Les ascetiques de Saint Basile de Cesaree. – Louvain, 1935.

Amand de Mendieta E. The Unwritten and Secret Apostolic Traditions in the Theological Thought of St. Basil of Caesarea. – Edinburgh, 1965.

Bamberger J. Е. «Μνήμη-δίόθεσιζ», the Psychic Dynamisms In Ascetical Theology of St. Basil//Orientalia Christiana Periodica. – Roma, 1968. – 34. – P. 233–251.

Basilius, Heiliger der Einen Kirche: Regensburger Oekumenisches Symposium. – Munchen, 1981.

Callahan J. F. Greek Philosophy and the Cappadocian Cosmology//Dumbarton Oaks Papers. – Cambridge, 1958. – Vol. 12. – P. 29–57.

Clarke W. K. L. Saint Basil the Great: A Study of Monasticism. – Cambridge, 1913.

Courtonne J. Saint Basile et l’hellenisme: Etude sur la recontre de la pensee chretienne avec la sagesse antique dans l’Hexaemeron de Basile le grand. – Paris, 1934.

Danielou J. Introduction//SChr. – Paris, 1944. – T. 160: Traite de l’creation de l'homme.

Doergens H. Der heilige Basilius und die classischen Studien: Eine gymnasial-padagogische Studie. – Leipzig, 1857.

Dorries H. De Spiritu Sancto: Der Beitrag des Basilius zum Abschluss des trinitarischen Dogmas. – Gottingen, 1956.

Ewell J. L. Basil and Jerome Compared. – New York, 1913.

Fedwick P. J. The Church and the Charisma of Leadership in Basil of Caesarea. – Toronto, 1979.

Fialon E. Etude historique et litteraire sur Saint Basile, suivie de l’Hexaemeron. – Paris, 1865.

Fox M. M. The Life and Times of St. Basil the great as revealed in his Works: a dissertation. – Washington, 1939.

Gibson A. G. Saint Basil’s Liturgical Authorship. – Michigan, 1979.

Giet S. Les idees et l’action sociales de Saint Basile. – Paris, 1941.

Giet S. Saint Basile a-t-il donne une suite aux Homelies de l’Hexaemeron?//Recherches de science religieuse. – Paris, 1946.

Grandsire A. Nature et hypostase divins dans saint Basile//Recherches de science religieuse. – Paris, 1923.

Gribomont J. L’origenisme de S. Basile. – Paris, 1963.

Gribomont J. Saint Basile, Commandements du Seigneur//Etudes Monastiques. – Roma, 1977, – P. 81–113.

Gribomont J. Saint Basile: Evangile et Eglise. – T. I-II. – Abbaye de Bellefontaine, 1984.

Holl K. Enthusiasmus und Bussgewalt beim griechischen Monchtum. – Leipzig, 1989.

Hornus J. M. La divinite de Saint-Esprit comme condicion du salut personnel selon Basile//Verbum Caro. – 1969. – 89. – P. 33–62.

Humbertclaude P. La Doctrine ascetique de Saint Basile de Cesaree. – Paris, 1932.

Iυanka E. υon. Hellenisches und christlisches im fruhbyzantinischen Geistesleben. – Wien, 1948.

Jacks L.V. St. Basil the Great and Greek Literature. – Washington, 1922.

Janin K. Saint Basile, archeveque de Cesaree et docteur de l’Eglise. – Paris, 1929.

Knorr U. W. Basilius der Grosse: Sein Beitrag zur christlichen Durchdringung Kleinasien. – Tubingen, 1968.

Kranich A. Die Asketik in ihrer dogmatischen Grundlage bei Basilius dem Grossen. – Paderborn, 1896.

Lebon J. Le Pseudo-Basile (Adv. Eunom. IV-V) est bien Didyme d’Alexandrie//Le Museon. – Louvain, 1937, – 50. – P. 61–83.

Levie J. Les sources de la septieme et huitieme Homelie de S. Basile sur l’Hexaemeron. ‒Musee belge. – 1920. – P. 113–149.

Levie J. L’Hexaemeron de S. Basile et le “De mundi opificio” de Philon d’Alexandrie. – Louvain, 1912.

Luislampe P. Spiritus vivicans: Grundzuge einer Theologie des Heiligen nach Basilius von Caesarea. – Munster, 1981.

Murphy M. G. Saint Basil and Monasticism. – Washington, 1930.

Naqer F. Die Trinitatslehre des hl. Basilius des Grossen. – Paderborn, 1912.

Orhanos M. Creation and Salvation according to St. Basil of Caesarea. – Athens, 1975.

Otis B. Cappadocian Thought as a Coherent System. – Dumbarton Oaks Papers. – Cambridge, 1958, – Vol. 12. – P. 95–124.

Pekar A. B. The Perfect Christian: Religious Ideal of St. Basil the Great. – New York, 1968.

Reilly G. F. Imperium and Sacerdotium according to St. Basil the Great. – Washington, 1945.

Rist J. M. Basil’s “Neoplatonism”: Its Background and Nature//Basil of Caesaria: Christian, Humanist, Ascetic: A Sexteen-Hundredth Auniversary Symposium. – Toronto, 1981. – Part 1. – P. 137–220.

Riυiere J. Saint Basils, eveque de Cesaree. – Paris, 1925.

Ronnat J. M. Basile le Grand. – Paris, 1955.

Rousseau O. La rencontre de Saint Ephrem et de Saint Basile //L’Orient Syrien. – Paris, 1957. – 2. – P. 261–284.

Scholl E. Die Lehre des hl. Basilius von der Gnade. – Freiburg, 1881.

Shear Th. L. The Influence of Plato on Saint Basil. – Baltimore, 1906.

Spidlik Th. La sophiologie de S. Basile. – Roma, 1961. – Orientalia Christiana analecta; t. 162.

Vischer L. Basilius der Grosse: Untersuchungen zur einem Kirchenvater des vierten Jahrhunderts. – Basel, 1953.

Word and Spirit: A Monastic Review. – I: In Honor of Saint Basil the Great. – Massachusetts, 1979.

Беседы

О том, что Бог не виновник зла (Беседа 9)

Много видов учения, которые через священного псалмопевца Давида показал нам действовавший в нем Дух. Иногда Пророк, описывая собственные свои страдания и мужество, с каким переносил он встречавшееся с ним в жизни, в примере своем оставляет нам ясное учение о терпении. Например, когда говорит: Господи, что ся умножиша стужающии ми (Пс.3:2)? A иногда изображает он Божию благость и скорость помощи, какую подает Бог истинно взыскавшим Его; и тогда говорит: Внегда призвати ми, услыша мя Бог правды моея (Пс.4:2), выражаясь равносильно с Пророком, который сказал: Еще глаголющу ти, речет: ce приидох (Ис.58:9), то есть не успел я призвать, как слух Божий услышал уже конец призывания. Еще, принося молитвы и моления к Богу, научает нас, каким образом живущие во грехах должны умилостивлять Бога. Господи, да не яростью Твоею обличиши мене; ниже гневом Твоим накажеши мене (Пс.6:2). A в двенадцатом псалме показывает какую-то продолжительность искушения словами: Доколе, Господи, забудеши мя до конца (Пс.12:2)? И во всем псалме учит нас не терять бодрости в скорбях, но ожидать Божией благости и знать, что Бог по особенному домостроительству предает нас скорбям, по мере веры посылая и меру испытаний.

Поэтому, сказав: Доколе, Господи, забудеши мя до конца? и «Доколе отвращаеши лице Твое от Мене?» – тотчас переходит к зломыслию людей безбожных, которые, едва встретят хоть малое огорчение в жизни, не перенося затруднительности обстоятельств, тотчас начинают колебаться в мыслях: имеет ли Бог попечение о здешнем мире, наблюдает ли за делами каждого, воздает ли каждому должное? Потом, когда видят, что неприятное их положение все еще продолжается, утверждают в себе лукавое мнение и решительно говорят в сердце своем, что нет Бога. Рече безумен в сердце своем: несть Бог (Пс.13:1). A кто вложил себе это в ум, тот уже без осторожности вдается во всякий грех. Поскольку если нет наблюдающего, нет воздающего каждому по достоинству того, что сделано в жизни, то воспрепятствует ли что притеснять нищего, убивать сирот, умерщвлять вдову и пришельца, отважиться на всякое нечестное дело, осквернять себя нечистыми и мерзкими страстями, всякими скотскими вожделениями? Поэтому, как следствие мысли, что нет Бога, присовокупил: Растлеша и омерзишася в начинаниях (ст. 1). Так как невозможно совратиться с правого пути тому, кто не болезнует в душе забвением Бога. Почему язычники преданы «в неискусен ум» и творят неподобная (Рим.1:28)? Не потому ли, что сказали: Несть Бог? Почему они впали в страсти бесчестныя и жены их измениша естественную подобу в презьестественную, и мужи и на студ содевают (26:27)? Не потому ли, что измениша славу нетленного Бога в подобие скотов и четвероного и гад (23)?

Поэтому, как действительно лишенный ума и смысла, безумен тот, кто говорит: Несть Бог. Но близок к нему и нимало не уступает ему в бессмыслии и тот, кто говорит, что Бог – виновник зла. Я полагаю, что грех их равно тяжек, потому что оба равным образом отрицают Бога благого, один, говоря, что Бога нет, a другой, утверждая, что Он не благ. Ибо если Бог – виновник зла, то, очевидно, не благ. A поэтому и в том и в другом случае отрицается Бог.

«Отчего же, говорят, болезни? Отчего безвременная смерть? Отчего истребление городов, кораблекрушения, войны, повальные болезни? Это есть зло, и между тем все это – Божие произведение. Поэтому кого же иного, кроме Бога, признаем ответственным за происходящее?» Итак, поскольку коснулись мы этого часто повторяемого вопроса, то, возводя слово к какому-нибудь всеми принятому началу и тщательнее разобрав предложенный предмет, попытаемся сделать на него внятное и несбивчивое объяснение.

Предварительно должны мы утвердить в мыслях своих следующее: поскольку мы творения благого Бога и состоим во власти Того, Кто устраивает все в нас касающееся, и важное и маловажное, то не можем ничего потерпеть без воли Божией, и если что терпим, оно не вредно или не таково, чтобы можно было промыслить что-либо лучшее. Например, хотя смерть от Бога, однако же, без сомнения, смерть не зло; разве кто назовет злом смерть грешника, потому что для него перехождение отсюда бывает началом мучений во аде. Но опять не Бог – причина зол во аде, a мы сами, потому что началом и корнем греха является от нас зависящее, наша свобода. Удержавшись от зла, могли бы мы не терпеть ничего бедственного. Но поскольку уловлены сластолюбием в грех, то можем ли представить какое-нибудь благовидное доказательство, что мы не сами для себя сделались виновниками горестей?

Поэтому иное зло только в нашем ощущении, a иное зло в собственной своей природе. Виды зла, зависящего от нас, таковы: неправда, распутство, неразумие, робость, зависть, убийства, отравы, лживые дела и все однородные с этими страсти, которые, оскверняя душу, созданную по образу Сотворившего, обыкновенно помрачают ее красоту. Еще злом называем то, что для нас трудно и болезненно для ощущения: телесную болезнь, телесные раны, недостаток необходимого, бесславие, ущерб имущества, потерю родных. Между тем каждое из этих бедствий мудрый и благой Владыка посылает нам к нашей же пользе. Богатство отнимает y тех, которые употребляют его худо, и тем сокрушает орудие их неправды. Болезнь посылает тем, кому полезнее иметь связанные члены, нежели беспрепятственно устремляться на грех. Смерть насылается на тех, которые достигли предела жизни, какой от начала положен в праведном суде Бога, издалека предусмотревшего, что́ полезно для каждого из нас.

A голод, засухи, дожди суть общие некие язвы для целых городов и народов, которыми наказывается зло, преступившее меру. Поэтому как врач, хотя производит в теле труды и страдания, однако же благодетелен, потому что борется с болезнью, a не с больным, так благ и Бог, Который частными наказаниями устраивает спасение целого. Ты не ставишь в вину врачу, что он иное в теле режет, другое прижигает, a другое совершенно отнимает; напротив того, даешь ему деньги, называешь его спасителем, потому что остановил болезнь в небольшой части тела, пока страдание не разлилось во всем теле. A когда видишь, что от землетрясения обрушился на жителей город или что на море с людьми разбился корабль, не боишься подвигнуть хульный язык на истинного Врача и Спасителя. Но тебе надлежало разуметь, что в болезнях умеренных и излечимых люди получают пользу от одного о них попечения; a когда оказывается, что страдание не уступает врачебным средствам, тогда необходимым делается отделение поврежденного, чтобы болезнь, распространяясь на соприкосновенные с ним места, не перешла в главные члены. Поэтому как в резании и прижигании не виновен врач, a виновна болезнь, так и истребления городов, имея началом чрезмерность грехов, освобождают Бога от всякой укоризны.

Но говорят: «Если Бог не виновен во зле, то почему же сказано: Аз устроивый свет, и сотворивый тму, творяй мир, и зиждяй злая (Ис.45:7)? И еще говорится: Снидоша злая от Господа на врата Иерусалимля (Мих.1:12). И: Несть зло во граде, еже Господь не сотвори (Ам.3:6). И в великой песне Моисеевой сказано: Видите, видите, яко Аз есмь, и несть Бог разве Мене: Аз убию, и жити сотворю, поражу и Аз исцелю (Втор.32:39)».

Но для разумеющего смысл Писания ни одно из этих мест не заключает в себе обвинения Богу, что Он виновник и творец зла. Потому что Сказавший Аз устроивый свет и творяй тму объявляет через это, что он Создатель твари, a не творец зла. Творцом же и Художником того, что в твари кажется противоположным, наименовал Он Себя, чтобы ты не подумал, будто бы иной есть виновник света и иной – виновник тьмы, и чтобы ты не стал искать иного создателя огня, иного – воды, иного – воздуха, иного – земли, потому что стихии эти по противоположным своим качествам представляются несколько одна другой противоборствующими; как и действительно случилось с некоторыми, отчего совратились они в многобожие.

Творит же мир, зиждет зла. Особенно творит мир в тебе, когда добрым учением умиротворяет ум твой и умиряет страсти, восстающие на душу. Зиждет зла, то есть преобразует зло и ведет к лучшему, чтобы оно, перестав быть злом, приняло в себя свойство добра. Сердце чисто созижди во мне, Боже (Пс.50:12). Не вновь сотвори, но обнови обветшавшее от греха. И: Да оба созиждет во единого нового человека (Еф.2:15). Да, созиждет не в том смысле, чтобы произвести из небытия, но в том, чтобы преобразовать уже существующих. И: Аще кто во Христе, нова тварь (2Кор.5:17). И еще Моисей говорит: Не сам ли сей отец твой стяжа тя, и сотвори тя, и созда тя (Втор.32:6)? Здесь слово создание, поставленное после слова сотворение ясным образом дает нам разуметь о себе, что оно весьма часто употребляется в значении улучшения. Поэтому Творяй мир творит мир через созидание зла, то есть через преобразование и приведение зла в лучшее.

Сверх того, если под словом мир будешь разуметь освобождение от войн, a злом назовешь трудности, сопровождающие воюющих – дальние походы, труды, бдения, беспокойства, пролитие пота, раны, убийства, взятие городов, порабощения, отведение в плен, жалкий вид пленных и вообще все скорбные последствия войн, то утверждаю, что это бывает по праведному суду Божию: Бог в войнах насылает казни на достойных наказания. Или тебе хотелось бы, чтобы Содом не был сожжен после беззаконных его дел? чтобы Иерусалим не был разрушен и храм опустошен после ужасного неистовства иудеев против Господа? Но как же иначе справедливо было совершиться этому, как не руками римлян, которым предали Господа нашего враги жизни своей иудеи? Поэтому иногда справедливость требует, чтобы зло, порождаемое войной, насылаемо было на достойных того.

И слова: Аз убию и жити сотворю – принимай, если угодно, в первом представляющемся тебе смысле, так как людей простых назидает и страх. Поражу, и Аз исцелю. И это полезно даже в буквальном значении слов, потому что поражение внушает страх, a исцеление побуждает к любви.

Но тебе можно найти в сказанном и высший смысл. Аз убию – грехом, и жити сотворю – правдою. В какой мере внешний наш человек тлеет, в такой внутренней обновляется (2Кор.4:16). Поэтому разумей не так, что одного убивает, a другого жити творит, но что одного и того же оживотворяет тем самым, чем убивает, и исцеляет тем, чем поражает, согласно с притчей, которая говорит: Ты побиеши его жезлом, душу же его избавиши от смерти (Притч.23:14). Итак, поражается плоть, чтобы исцелилась душа; умерщвляется грех, чтобы жила правда.

A слова: Снидоша злая от Господа на врата Иерусалимля сами в себе заключают объяснение. Какие злая? Шум колесниц и конников (Мих.1:13).

Когда же слышишь: Несть зло во граде, еже Господь не сотвори, слово зло понимай так, что Писание разумеет под таковым бедствия, посылаемые на грешников к исправлению прегрешений. Поскольку сказано: Озлобих тя, и гладом заморих, да блага тебе сотворю (Втор. 8:3,16), остановив неправду прежде, нежели разлилась она до безмерности, как поток, удерживаемый какою ни есть твердой плотиной и преградой.

Поэтому болезни в городах и народах, сухость в воздухе, бесплодие земли и бедствия, встречающиеся с каждым в жизни, пресекают возрастание греха. И всякое зло такого рода посылается от Бога, чтобы предотвратить порождение истинных зол. Так как и телесные страдания, и внешние бедствия измышлены к обузданию греха. Итак, Бог истребляет зло, a не от Бога зло. И врач истребляет болезнь, a не влагает ее в тело. Разрушения же городов, землетрясения, наводнения, гибель воинств, кораблекрушения, всякое истребление многих людей, случающееся от земли, или моря, или воздуха, или огня, или какой бы то ни было причины, бывают для того, чтобы уцеломудрить оставшихся, потому что Бог всенародные пороки уцеломудривает всенародными казнями. Поэтому в собственном смысле зло, то есть грех, – это зло, наиболее достойное этого наименования, зависит от нашего произволения, потому что в нашей воле – или удержаться от порока, или быть порочным. A из прочих зол иные, как подвиги, бывают нужны к показанию мужества, например, Иову лишение детей, истребление всего богатства в одно мгновение времени и поражение гнойными струпами, a иные посылаются как врачевство от грехов, например, Давиду домашний позор служит наказанием за беззаконное вожделение. И еще знаем страшные казни другого рода, насылаемые праведным судом Божиим, чтобы поползновенных на грех сделать целомудренными. Например, Дафан и Авирон были пожраны землей в разверзстые под ними бездны и пропасти. Здесь таковым родом наказания не сами они приводились к исправлению (возможно ли это для сошедших во ад?), но примером своим сделали целомудренными прочих. Так и фараон потоплен был со всем войском. Так истреблены и прежние жители Палестины.

Поэтому, хотя Апостол называет таковых в одном месте сосудами гнева совершенными в погибель (Рим.9:22), однако же не должны мы думать, что устроение фараона было чем-нибудь плохо (в таком случае вина справедливо падала бы на устроившего); а, напротив того, когда слышишь о сосудах, разумей, что каждый из нас сотворен на что-нибудь полезное. И как в большом доме один сосуд золотой, другой серебряный, иной глиняный и иной деревянный (2Тим.2:20), и от произволения каждого из нас зависит сходство с тем или другим веществом (человек чистый по нравственности и нековарный есть сосуд золотой, a низший его по достоинству – сосуд серебряный, мудрствующий же земное и годный к сокрушению – сосуд глиняный, a удобно оскверняющийся грехом и делающийся пищей для вечного огня – сосуд деревянный), так и сосудом гнева бывает тот, кто в себе, как в сосуде, вместил всю силу диавола и по происшедшему в нем от порчи зловонию не может быть взят на какое-нибудь употребление, но достоин одного истребления и погибели. Поскольку же надобно было его сокрушить, то разумный и мудрый Домостроитель душ устроил, чтобы он сделался знаменитым и для всех известным, a через это, когда сам по чрезмерной порочности стал неисцелим, своим бедствием принес пользу другим. Ожесточил же его Бог, Своим долготерпением и замедлением в наказании дав усилиться его греху, чтобы открылась на нем правда суда Божия, когда лукавство его возросло до крайнего предела. Почему, начав с меньших язв и непрестанно умножая и усиливая казни, не смягчил его упорства, но нашел, что он и Божие долготерпение презирает и насылаемые на него бедствия переносит как нечто обычное. Даже и после этого не предал его смерти, пока он сам себя не потопил, в кичении сердца своего отважившись идти путем праведным и возмечтав, что Чермное (Красное) море, как для народа Божия, так и для него будет проходимо.

Итак, наученный этому Богом, получив понятие о разных видах зла, зная, что такое – зло действительное, именно грех, которого конец – погибель, и что такое – зло мнимое, зло по болезненности для ощущения, но имеющее силу добра, как, например, злострадания, насылаемые к обузданию греха, плоды которых – вечное спасение душ, перестань огорчаться распоряжениями Божия домостроительства, и вообще не почитай Бога виновным в существовании зла и не представляй себе, будто бы зло имеет особенную свою самостоятельность. Поскольку лукавство не самостоятельно, подобно какому-нибудь животному, и сущности его не должны мы представлять себе чем-то самостоятельным. Зло есть лишение добра. Сотворен глаз, a слепота произошла от потери глаз. Поэтому, если бы глаз по природе своей не подлежал порче, не имела бы места слепота. Так и зло не само по себе существует, но появляется из-за повреждения души. Оно не есть нерожденно, как говорят нечестивые, которые благому естеству делают равночестным естество лукавое, признавая то и другое безначальным и высшим рождения; оно не есть и рожденно, потому что, если все от Бога, то как злу быть от благого? Безобразное не от прекрасного, порок не от добродетели. Прочти историю мироздания и найдешь, что там вся добра, и добра зело (Быт.1:31). Поэтому зло не сотворено вместе с тем, что добро. Но и умная тварь, происшедшая от Создателя, не с примесью лукавства приведена в бытие. Так как если телесные твари не имели в себе присозданного зла, то умным тварям, которые столь отличны чистотой и святостью, как иметь общую со злом самостоятельность?

Однако же зло есть, и действие показывает, что его много разлито в целом мире. Поэтому говорят: «Откуда же ему быть, если оно и не безначально и не сотворено?» Доискивающихся чего-либо подобного спросим: откуда болезни? Откуда телесные повреждения? Болезнь не что-либо нерожденное, она и не создание Божие. Напротив того, животные сотворены с таким устройством, какое им прилично по естеству, и введены в жизнь с совершенными членами; бывают же больны, уклонившись от того, что им естественно; либо лишаются здоровья или от худого корма, или от другой какой болезнетворной причины. Следовательно, Бог сотворил тело, a не болезнь. Поэтому же Бог сотворил душу, a не грех. Повредилась же душа, уклонившись от того, что ей естественно. A что было для нее преимущественным благом? Пребывание с Богом и единение с Ним посредством любви. Отпав от Него, она стала страдать различными и многовидными недугами. Почему же в ней есть общая приемлемость зла? По причине свободного стремления, всего более приличного разумной природе. Не будучи связана никакой необходимостью, получив от Творца жизнь свободную, как сотворенная по образу Божию, она разумеет доброе, умеет им наслаждаться, одарена свободой и силой, пребывая в созерцании прекрасного и в наслаждении умопредставляемым, может соблюдать жизнь, которая для нее естественна; но имеет также свободу и уклониться иногда от прекрасного. A это бывает с ней, когда, пресытившись блаженным наслаждением и как бы в отягчении какой-то дремотой, ниспав с высоты горнего, входит в общение с плотью для гнусных наслаждений сластолюбием.

Высоко был некогда Адам, не местопребыванием, но произволением; высоко он был, когда, получив душу, воззрел на небо, восхитился видимым, возлюбив Благодетеля, Который даровал ему наслаждение вечной жизнью, поставил его среди утех рая, дал ему начальство по подобию Ангелов, сделал его подобожителем Архангелов и слышателем Божественного гласа. При всем том, находясь под защитой Бога и наслаждаясь Его благами, скоро пресытился он всем и, как бы надмившись от своего пресыщения, умной красоте предпочел показавшееся приятным для плотских очей, и выше духовных наслаждений поставил наполнение чрева. Вскоре стал он вне рая, вне этой блаженной жизни, сделавшись злым не по необходимости, но по безрассудству. Поэтому он, как согрешил по причине худого произволения, так умер по причине греха. Оброцы бо греха смерть (Рим.6:23). В какой мере удалился от жизни, в такой приблизился к смерти, потому что от Бога – жизнь, a лишение жизни – смерть. Поэтому Адам сам себе уготовал смерть через удаление от Бога, по написанному: Яко ce удаляющии себе от Тебе, погибнут (Ис.72:27). Так, не Бог сотворил смерть, но мы сами навлекли ее на себя лукавым соизволением. Бог не воспрепятствовал нашему разрушению по причинам, объясненным выше, чтобы самого недуга не сохранить в нас бессмертным, как и горшечник такого глиняного сосуда, который течет, не захотел бы положить в огонь, пока переделкой не будет исправлен находящийся в нем недостаток.

Но говорят: «Почему в самом устройстве не дано нам безгрешности, так что нельзя было бы согрешить, хотя бы и хотели?» Потому же, почему и ты не тогда признаешь служителей исправными, когда держишь их связанными, но когда видишь, что добровольно выполняют перед тобой свои обязанности. Поэтому и Богу угодно не вынужденное, но совершаемое по добродетели. Добродетель же происходит от произволения, a не от необходимости; a произволение зависит от того, что в нас, и что в нас свободно. Поэтому, кто порицает Творца, что не устроил нас по естеству безгрешными, тот не иное что делает, как предпочитает природе разумной неразумную, природе, одаренной произволением и самодеятельностью, – неподвижную и не имеющую никаких стремлений.

Это сказано в виде отступления, однако же по необходимости, чтобы ты, впав в бездну помыслов, при утрате вожделеваемого тобой, не утратил вместе и Бога. Поэтому перестанем поправлять Премудрого. Перестанем доискиваться того, что было бы лучше Им сотворенного. Хотя скрыты от нас причины частных Его распоряжений, однако же утвердим в душах своих следующее положение: от Благого не бывает никакого зла.

К этому вопросу по связи понятий приходит и другой: о диаволе. «Откуда диавол, если зло не от Бога»? Что скажем на это? То, что и на этот вопрос достаточно нам того же рассуждения, какое представлено о лукавстве в человеке. Почему лукав человек? По собственному своему произволению. Почему зол диавол? По той же причине; потому что и он имел свободную жизнь, и ему дана была власть или пребывать с Богом, или удалиться от Благого. Гавриил – Ангел и всегда предстоит Богу. Сатана – Ангел и совершенно ниспал из собственного своего чина. И первого соблюло в горних произволение, и последнего низринула свобода воли. И первый мог стать отступником, и последний мог не отпасть. Но одного спасла ненасытимая любовь к Богу, a другого сделало отверженным удаление от Бога. И это отчуждение от Бога есть зло. Небольшое обращение глаза производит, что мы или на стороне солнца, или на стороне тени своего тела. И там просвещение готово тому, кто взирает прямо: необходимо же омрачение тому, кто отвращает взор к тени. Так и диавол лукав, имея лукавство от произволения, a не природа его противоположна добру.

«Отчего же y него брань с нами?» Оттого, что, став вместилищем всякого порока, принял в себя и болезнь зависти и позавидовал нашей чести. Для него несносна была наша беспечальная жизнь в раю. Коварством же и хитростями обманув человека и употребив средством к обману то самое вожделение, какое имел человек уподобляться Богу, показал он древо и обещал, что через вкушение этого плода человек станет подобен Богу. Так как сказал: Аще снесте, будете яко бози, ведяще доброе и лукавое (Быт.3:5). Поэтому он не создан нашим врагом, но завистью приведен во вражду с нами. Видя, что сам низринут из Ангелов, не мог равнодушно смотреть, как земнородный через преуспеяние возвышается до ангельского достоинства.

A поскольку стал он врагом, Бог соблюл в нас противление ему, когда, относя угрозу к нему самому, сказал зверю, который служил ему орудием: Вражду положу между тобой и семенем тоя (Быт.3:15). Ибо, действительно, вредны сближения с пороком, потому что y сближающихся такой союз дружбы возникает обыкновенно вследствие уподобления друг другу. Поэтому справедливо сказанное: Тлят обычаи благи беседы злы (1Кор.15:33). Как в странах нездоровых понемногу вдыхаемый воздух неприметно зарождает в жителях болезнь, так дурное сообщество вносит в душу великое зло, хотя вред в настоящее время и неприметен для ощущения. Поэтому-то непримиримая вражда со змеем. Если же орудие достойно такой ненависти, то не тем более ли должны мы враждовать на действовавшего орудием?

Но говорят: «Для чего было в раю дерево, с помощью которого диавол мог успеть в злоумышлении против нас? Если бы не было y него обольстительной приманки, то как бы ввел нас в смерть через преслушание?» Оно было для того, что нужна была заповедь для испытания нашего послушания. Для того было растение, приносившее красивые плоды, чтобы мы, в уклонении от приятного показав превосходство воздержания, по праву удостоились венцов за терпение. За вкушением же последовало не только преслушание заповеди, но и познание наготы. Так как сказано: Ядоста, и отверзошася очи их, и разумеша, яко нази беша (Быт.3:6–7). A наготы знать не надлежало, чтобы ум человека, придумывая себе одежды и защиты от наготы, не развлекался заботой о восполнении недостающего и чтобы вообще попечением о плоти не был он отвлекаем от внимательного устремления к Богу.

Но почему не устроено ему одежд тотчас по сотворении? Потому что не были приличны ни естественные, ни искусственные одежды. Одежды естественные свойственны бессловесным; таковы: перья, волосы и грубая кожа, способная защищать от холода и переносить зной. И в этом одно животное нимало не преимуществует перед другим, потому что во всех природа одинакового достоинства. A человеку прилично было по мере любви к Богу получать отличные дарования благ. Упражнения же в искусствах произвели бы недосуг, чего наиболее надлежало избегать, как вредного для человека. Поэтому и Господь, снова призывая нас к райской жизни, истребляет в душах наших заботу, говоря: Не пецытеся душою вашею, что ясте, ни телом вашим, во что облечетеся (Мф.6:25). Поэтому неприлично было человеку иметь как естественные, так и искусственные покровы. Напротив того, если бы показал свою доблесть, для него приуготовлены были иные покровы, которые бы по Божией благодати украсили человека и стали сиять на нем в виде светлых одежд, подобных ангельским, превосходящих пестроту цветов, светлость и лучезарность звезд. По этой причине человеку не сразу даны одежды, потому что они назначились ему в награду добродетели; но злость диавола не дозволила человеку получить их.

Итак, диавол стал нашим противником вследствие падения, до которого доведены мы некогда его злобой. И по Господню домостроительству y нас с ним борьба, чтобы побороли его послушанием и восторжествовати над противником. Иное дело, если бы он не сделался диаволом, но пребыл в том чине, в каком вначале поставил его Чиноначальник. Но поскольку стал он отступником, врагом Бога и врагом людей, сотворенных по образу Божию (по той же причине он человеконенавистник, по какой и богоборец: он ненавидит нас как тварей Владыки, ненавидит и как Божии подобия), то мудрый и благопромыслительный Домостроитель дел человеческих воспользовался его лукавством к обучению душ наших, как врач употребляет яд ехидны в составе спасительного лекарства.

«Кто же такой диавол? Какой его чин? Какое достоинство? И почему, собственно, называется он сатаной?» Он – сатана, потому что противоборствует добру. Поскольку такое значение еврейского слова, как знаем из Книги Царств. Сказано: Воздвиже Господь на Соломона противника, Адера, царя сирского (3Цар.11:14). Диавол же он потому, что бывает и пособником, и обвинителем нашим в грехе, радуется нашей погибели и выставляет на посмешище наши деяния. A природа его бесплотна, по словам Апостола, сказавшего: Несть наша брань к крови и плоти, но к духовом злобы. И достоинство его начальственное, так как сказано: К началам, и ко властям, и к миродержителем тмы этой (Еф.6:12). Место же начальствования в воздухе, как говорит тот же Апостол: По князю власти воздушныя, духа, иже ныне действует в сынех противления (Еф.2:2). Поэтому называется и князем мира, потому что начальство его в странах надземных. Так и Господь говорит: Ныне суд есть миру сему: ныне князь мира сего изгнан будет вон (Ин.12:31). И еще: Грядет князь мира сего, и во Мне не обретет ни чесоже (Ин.14:30). Когда же говорится о воинстве диавола, что это духи злобы в поднебесных (Еф.6:12), то надобно знать, что Писание обычно называет небом воздух, например: птицы небесныя (Мф.6:26); и: восходят до небес (Пс.106:26), то есть высоко поднимаются в воздухе. Поэтому и Господь видел сатану, яко молнию с небесе спадша (Лк.10:18), то есть свергнутого с собственного своего начальства, поверженного долу, чтобы попирали его возложившие упование на Христа. Поскольку Он дал ученикам Своим власть наступати на змею, и на скорпию, и на всю силу вражию (19).

Поскольку же лукавое его мучительство свергнуто и надземные места очищены спасительным страданием Умиротворившего яже на земли, и яже на небеси (Кол.1:16), то нам проповедуется уже царствие Божие. Так, Иоанн говорит: Приближися царствие небесное (Мф.3:2); и Господь повсюду проповедует Евангелие царствия (Мф.4:23), и еще прежде возглашают Ангелы: Слава в вышних Богу, и на земли мир (Лк.2:14); и веселящиеся о вхождении Господа нашего во Иерусалим восклицают: Мир на небеси и слава в вышних (Лк.19:38). И вообще тысячи есть победных гласов, свидетельствующих о конечном низложении врага; почему нам не остается никакой борьбы и никакого подвига в горних, никто не противится и не отклоняет нас от блаженной жизни, но беспечально можем простираться вперед, чтобы всегда наслаждаться древом жизни, которого приобщиться воспрепятствовало нам вначале коварство змея, потому что пристави Бог пламенное оружие хранити путь древа жизни (Быт.3:24). И этот-то путь совершив невозбранно, да внидем в наслаждение благами о Христе Иисусе, Господе нашем, Которому слава и держава во веки! Аминь.

На упивающихся (Беседа 14)

Вечерние зрелища побуждают меня к слову, но опять и удерживает мое стремление, притупляет мое усердие бесполезность прежних трудов. И земледелец, когда не взошли y него первые семена, не с таким радением начинает сеять на тех же пашнях в другой раз. Если после стольких увещаний, которые неопустительно делал я, вразумляя вас в предшествовавшее время, и которых не прекращал, в течение этих семи недель поста возвещая вам Евангелие благодати Божией, не было пользы, то с какими надеждами буду говорить ныне?

О, сколько ночей напрасно проводили вы в бдении! Сколько дней напрасно собирались сюда! И если бы еще напрасно! Поскольку кто, преуспев в добрых делах, снова возвратился потом к прежнему обычаю, тот не только потерял награду понесенных трудов, но даже достоин тягчайшего осуждения, потому что, вкусив доброго Божия глагола и удостоившись ведения таин, все это утратил, уловленный кратковременным удовольствием. Сказано: Малый достоин есть милости: сильнии же сильне истязани будут (Прем.6:6). Один вечер, одно приражение врага разрушили и в ничто обратили весь этот труд.

Поэтому какому теперь быть усердию к слову? И я бы умолк (знайте это), если бы не устрашал меня пример Иеремии, который, когда не хотел говорить непокорному народу, испытал на себе им самим описанное, a именно что был y него огонь во внутренности, и расслабел он отовсюду, и не мог носити (Иер.20:9).

Невоздержанные жены, забыв страх Божий, презрев вечный огонь, в тот самый день, когда, ради вспоминаемого воскресения, надлежало им сидеть в домах и иметь в мыслях этот день, в который отверзутся небеса, явится же нам с небес Судия, и трубы Божии, и воскресение мертвых, и праведный суд, и воздаяние каждому по делам его, – вместо того, чтобы это иметь в мыслях, очищать сердца свои от лукавых помышлений, стирать слезами прежние грехи и уготовляться к сретению Христа в великий день Его явления, – отринув от себя иго служения Христова, сбросив с головы покровы благоприличия, презрев Бога, презрев Ангелов Его, бесстыдно выставляя себя напоказ всякому мужскому взору, распустив волосы, влача за собой одежды и вместе играя ногами, с наглым взором, с разливающимся смехом, неистово предаваясь пляске, привлекая к себе всю похотливость молодых людей, составив сборище поющих и пляшущих за городом при гробах мучеников, освященные места эти сделали местом собственного своего позора, осквернили воздух любодейными песнями, осквернили землю, нечистыми ногами попирая ее во время пляски; себя самих выставив как зрелище толпе юношей, став подлинно бесстыдными, совершенно исступленными, не оставив уже и возможности превзойти их в неистовстве.

Как умолчу об этом? Как и опла́чу, сколько до́лжно? Вино было y нас причиной погибели душ, вино, по дару Божию данное целомудренным к облегчению в немощи, но сделавшееся ныне для похотливых оружием невоздержания. Пьянство – этот добровольно накликаемый бес, через сластолюбие вторгающийся в душу, пьянство – матерь порока, противление добродетели, делает мужественного робким, целомудренного похотливым, не знает правды, отнимает благоразумие. Как вода враждебна огню, так неумеренность в вине угашает рассудок.

Поэтому медлил я несколько говорить против пьянства, не потому что это зло мало и может быть оставлено без внимания, но потому, что никакой пользы не принесло бы слово. Если пьяный не владеет умом и омрачен, то делающий ему выговор напрасно тратит слова для неслушающего. Поэтому кому же стал бы я говорить, если имеющий нужду в увещании не слышит того, что говорят, a целомудренный и трезвый чист от этой страсти, и ему не нужна помощь слова? Какое же средство употребить мне в настоящем случае, если и слово бесполезно, и молчание неприлично? Оставить ли без попечений? Но нерадение опасно. Или сказать нечто против упивающихся? Но буду оглашать мертвый слух. Как в заразительных болезнях врачи тел предохранительными пособиями приводят в безопасность здоровых, a к одержимым недугом и рук не прикладывают, так и вам вполовину будет полезно слово, послужив охранением для незараженных, a не освобождением и исцелением от недуга для одержимых им.

Чем отличен от бессловесных ты, человек? Не даром ли разума, получив который от своего Творца, стал ты начальником и господином всей твари? Поэтому лишивший себя смысла опьянением приложися скотом несмысленным, и уподобися им (Пс.48:13). A я сказал бы лучше, что упившийся несмысленнее скотов, потому что все четвероногие и звери в определенные сроки имеют стремление к совокуплению; но y кого душа связана опьянением и тело наполнено неестественным жаром, те во всякое время, во всякий час стремятся к нечистым и срамным объятиям. И не это одно производит в них неразумие, но и превратность чувств показывает, что опьяневший хуже всякого скота. Какая скотина так недостаточно видит и так недостаточно слышит, как упившийся? Самых близких не узнают упившиеся, a к чужим нередко бегут, как к знакомым. Часто прыгают через тень, как через ручей или ров. A слух y них наполнен звуками и шумом как бы бушующего моря. Им представляется, что земля поднимается вверх и горы идут кругом. Они иногда смеются неумолчно, a иногда беспокоятся и плачут безутешно; то дерзки и неустрашимы, то боязливы и робки. У них сон тяжелый, почти непробудный, удушающий, близкий к действительной смерти, a бодрствование бесчувственнее самого сна, потому что жизнь их есть сновидение; y кого нет одежды, кому нечего есть завтрашний день, в опьянении царствуют, предводительствуют войсками, строят города, делят деньги. Такими мечтаниями, таким обольщением наполняет сердца их кипящее в них вино. Другие бывают приведены в противоположные этим страсти: впадают в отчаяние, делаются унылы, беспокойны, слезливы, боятся всякого шума, от всего приходят в ужас. Одно и то же вино, по различным сложениям тела, производит в душах различные страсти. У кого, приводя кровь в волнение, расцветет на поверхности тела, тех делает светлыми, приятными и радостными; a y кого своей тяжестью подавит сложение, сжимая и сгущая их кровь, тех приводит в противоположное расположение. Нужно ли еще говорить о множестве других страстей, о своенравии, о раздражительности, о склонности на все жаловаться, о переменчивости души, о криках и смятениях, об удоприемлемости всякого обмана, о неспособности удержаться от гнева? Невоздержанность в удовольствиях из вина льется, как из источника, и вместе с упояющим питием вторгается недуг похотливости, от которого наглость упившихся превосходит всякое неистовое стремление скотов к другому полу. Бессловесные знают уставы естества, a упившиеся ищут в мужском поле женского и в женском – мужского.

Не легко изобразить и словом, сколько зол происходит от пьянства. Вредоносность заразы действует на людей не в мгновение времени, но по мере того, как воздух постепенно вносит в тело происходящую от него порчу; но вред от вина вторгается сразу. Таким образом погубив душу свою и как бы испестривши себя всякой нечистотою, упившиеся расстраивают и само телесное сложение. Они не только чахнут и тают от излишка удовольствий, которые разжигают к похотливости, но и при самой тучности тело y них наполнено влаг и мокрот и лишено жизненной силы. Глаза y них поблекшие, лицо бледное, дыхание трудное, язык нетвердый, произношение неявственное, ноги слабые, как y детей, отделение излишеств производится само собой, вытекая, как из мертвого. Они жалки среди своих наслаждений, и еще более жалки, нежели тонущие в море, когда волны, догоняя одна другую и заливая их собой, не дают им выбиться из волнения. Так и y этих людей погрязают души, затопляемые вином. Поэтому как корабли, застигнутые бурей, когда начинают заливаться водой, по необходимости облегчают, сбрасывая с них груз, так и для упившихся необходимо облегчение от обременяющего их. Но изрыгая и изблевывая, едва освобождаются от бремени, и в той мере более жалки, чем несчастные пловцы, что пловцы слагают вину на ветры и море, на внешние бедствия, a упившиеся произвольно навлекают на себя бурю опьянения. Жалок одержимый бесом, a упившийся, хотя терпит то же, не достоин сожаления, потому что борется с произвольно накликанным бесом.

Упившиеся составляют и пьянственные врачевства, не для того ухищряясь, чтобы не потерпеть какого зла от вина, но для того, чтобы непрестанно быть в упоении. Для них короток день; и ночи, даже зимней, им мало на питье. Нет и конца этому злу. Вино само себя ведет к большему, оно не удовлетворяет потребности, но делает неизбежной потребность другого питья, воспламеняя упившихся и непрестанно возбуждая к большей жажде.

Но когда думают, что y них желание пить неутолимо, тогда испытывают противное тому, чего желали, так как от непрестанного наслаждения увядают чувства. Как чрезмерный блеск омрачает зрение и как оглушаемые сильным шумом непомерностью поражения бывают доведены до того, что вовсе не слышат, и упивающиеся, от чрезмерного сластолюбия, сами того не примечая, теряют ощущения удовольствия. Вино для них не вкусно и водяно, хотя ничем не разведено; вино молодое представляется на вкус тепловатым, хотя оно весьма прохладно, да и сам снег не может потушить пламени, разожженного внутри них излишеством вина.

Кому горе? Кому молва? Кому судове? Кому горести и свары? Кому сокрушения вотще? Кому сини очи? Не пребывающим ли в вине, и не назирающим ли, где пирове бывают (Притч.23:29–30)? Горе – это восклицание оплакивающего. Упивающиеся же достойны плача, потому что пьяницы царствия Божия не наследят (1Кор.6:10). A молва – по причине смятения, производимого вином в помыслах. И горести от неприятных последствий этого удовольствия – пить, потому что y них связаны бывают ноги, связаны руки от испарений, какие передает им упоение. Впрочем, и прежде этих недугов, во время самого питья, с ними бывают припадки, свойственные помешанным в уме. Когда мозговые оболочки наполняются чадом, какой возгоняет испаряющееся вино, голова поражается нестерпимыми болями и, не имея сил держаться на плечах прямо, падает туда и сюда, качаясь на позвонках. A сварами называют беседы во время пиршеств неумеренные и состоящие в спорах. И сокрушения вотще бывают y пьяниц, которые от опьянения не могут стоять на ногах; так как, шатаясь, падают во всех возможных видах, отчего необходимо иметь на теле сокрушения вотще.

Но кто скажет это людям, преданным пьянству? Голова y них тяжела от опьянения, они дремлют, зевают, видят как в тумане, чувствуют тошноту. Потому не слушают учителей, которые во многих местах взывают им: Не упивайтесь вином, в немже есть блуд (Еф.5:18); и еще: Невинно вино, укоризненно же пьянство (Притч.20:1); a не слушая их, собирают плоды пьянства. Тело y них отекает, глаза влажны, уста сухи и горят. Как овраги, пока текут в них весенние потоки, кажутся полными, a по прошествии наводнения остаются сухими, так и уста пьяницы, пока налиты вином, полны и влажны, a едва оно протекло через них, оказываются сухими и лишенными влаги; непрестанно же насилуемые и наливаемые вином без меры, теряют и жизненную влажность. Ибо какое человеческое сложение будет так крепко, чтобы противиться всем худым последствиям пьянства? Есть ли какое средство телу, которое непрестанно разгорячается и всегда бывает напитано вином, не сделаться слабым, хилым, истощенным? От этого происходит дрожание и расслабление. Поскольку от излишнего употребления вина дыхание прерывается, нервы теряют свою напряженность, то происходит трясение во всем составе тела. Для чего же навлекаешь на себя Каиново проклятие, трясясь и вертясь всю жизнь? Ибо тело, когда нет y него естественной опоры, по необходимости колеблется и шатается.

Долго ли будет это вино? Долго ли это пьянство? Есть, наконец, опасность, что из человека сделаешься ты грязью. Так весь ты растворен вином и перегнил с ним от ежедневного опьянения, издавая от себя запах вина, притом перегорелого, подобно сосуду, ни на что уже не годному. Таких людей оплакивает Исаия: Горе востающим заутра, и сикер гонящим, ждущим вечера: вино бо сожжет я: с гусльми бо и свирельми вино пиют; на дела же Господня не взирают, и дел руку Его не помышляют (Ис.5:11–12). У евреев в обычае называть сикером всякий напиток, который может произвести опьянение. Итак, людей, которые с наступлением дня назирают, где пирове бывают (Притч.23:30), заглядывают в места винопродажи и в корчмы, принимают друг друга, чтобы вместе пить, и на заботы о подобных вещах истощают все душевное попечение, пророк оплакивает за то, что они не оставляют себе ни малого времени на размышление о чудесах Божиих. Так как не дают очам своим досуга воззреть на небо, изучить красоты его, рассмотреть все благоустройство существ, чтобы из стройного их чина уразуметь Создателя. Но едва начинается день, украшают места своих пиршеств испещренными коврами и цветными завесами, выказывают рачительность и тщательность в приготовлении сосудов для питья, расставляя сосуды прохлаждающие, чаши и фиалы, как бы напоказ и для зрелища; как будто разнообразие сосудов может утаить от них пресыщение, a обмен и передача чаш – доставить достаточное промедление во время питья. Бывают же при этом какие-то князья вечеринок, главный виночерпий и учредители пира: в беспорядке придуман порядок, и в неблагочинном деле – устройство, чтобы, как мирским властям придают важности оруженосцы, так и пьянство, подобно царице, окружалось служителями, и избытком усердия закрывался позор его! Сверх того, венки и цветы, благовонные масти и курения и тысячи придуманных посторонних увеселений доставляют большее развлечение гибнущим. Потом с продолжением пиршества, начинаются вызовы, кто больше выпьет, состязания и подвиги между домогающимися чести превзойти друг друга в пьянстве. И законодателем этих подвигов y них диавол, a наградой за победу – грех. Поскольку кто больше вливает в себя цельного вина, тот получает от других победные венки. Подлинно, слава в студе их (Флп.3:19). Состязаются друг с другом, и сами себе отмщают. Какое слово может следить за гнусностью происходящего? Все исполнено неразумия, все полно смятения! Побежденные упиваются, упиваются и победители, a прислужники смеются; руки отказались служить, уста не принимают, чрево расторгается, но зло не перестает. Бедное тело, лишившись естественной силы, расслабело, не выдерживая насилия неумеренности.

Жалкое зрелище для очей христианских! Того, кто цветет возрастом, полон телесных сил, отличен в воинских списках, того лежащего переносят домой; он не может стоять прямо и идти на своих ногах. Кто должен быть страшен врагам, тот делается поводом к смеху детям на торжище. Он низложен без меча, убит без врагов. Человек вооруженный, в самом цвете лет, стал добычей вина, готов потерпеть от врагов что им угодно. Пьянство – утрата рассудка, истощение силы, безвременная старость, скорая смерть. Упившиеся – что иное, как не языческие идолы? Очи имут, и не видят, уши имут, и не слышат (Пс.113:13–14); руки расслабли, ноги онемели. Кто злоумыслил это? Кто виновник этих зол? Кто растворил нам этот ад неистовства? Человек! Из пиршества сделал ты битву. Выкидываешь юношей, выводимых под руки, как бы раненых с поля сражения, цвет юности умертвив вином. Зовешь к себе как друга на ужин, a выкидываешь от себя замертво, угасив в нем жизнь вином.

Когда, по мнению других, пресыщены вином, тогда начинают пить и пьют подобно скотам, как бы из явившегося вдруг источника, в котором открылось столько же ключей, сколько возлежащих. В продолжении пиршества входит к ним юноша, мужественный по сложению плеч, еще не пьяный, неся огромный фиал прохлажденного вина. Оттолкнув их виночерпия, становится он на середину и через изогнутые трубки поровну делит пирующим опьянение. Вот новая мера неумеренности, чтобы, равномерно друг с другом предаваясь невоздержанности, никому не превзойти другого в питье. Ибо, разделив между собой трубки и каждый взяв обращенную к нему, подобно быкам, как бы из какого водоема, не переводя дыхания пьют, поспешая столько втянуть в гортань, сколько прохлаждающий сосуд дает им сверху через серебряные водопроводы. Склонив взор на бедное свое чрево, вымеряй величину выпиваемого сосуда; его вместимость равняется одному котилу¹⁸. Смотри не на сосуд, скоро ли его опорожнишь, но на собственное свое чрево, потому что оно давно наполнено.

Поэтому горе востающим с утра и сикер гонящим, ждущим вечера, и день проводящим в упоении; потому что нет уже y них времени на дела Господни взирать и о делах рук Его помышлять: Вино бо сожжет я. Жар, производимый вином, сообщаясь плоти, делается поджогою для разожженных стрел врага. Вино потопляет рассудок и ум и возбуждает, подобно рою пчел, страсти и сластолюбие. Какая колесница, влачимая молодыми конями, так бесчинно несется, сбросив с себя возницу? Всякий корабль, не управляемый кормчим и несомый по волнам, куда случится, не безопаснее ли упившегося? После подобных бед мужчины и женщины, составив вместе общие лики и предав души винолюбивому демону, язвят друг друга жалами страстей. С обеих сторон смех, срамные песни, любодейные положения тела, возбуждающие к похотливости.

Скажи мне: неужели ты смеешься и услаждаешься постыдным наслаждением, когда надлежало бы плакать и стенать о предшествовавшем? Поешь любодейные песни, отринув псалмы и песнопения, которые выучил. Движешь ногами и скачешь, как помешанный, пляшешь непристойно, когда надобно пригибать колени для поклонения? Кого стану оплакивать? Дев ли, не вступивших в замужество, или тех, которые уже носят иго супружества? Одни пришли домой, не имея уже девства; другие не возвратились к мужьям целомудренными. Так как если некоторые избежали греха телесного, то, без сомнения, приняли растление в душу. То же самое должно сказать мне и о мужчинах. Ты худо посмотрел, и на тебя смотрели худо: Иже воззрит на жену во еже вожделети ея, уже любодействова с нею (Мф.5:28). Ежели случайные встречи столько опасны для взирающих мимоходом, то каковы нарочитые сходбища, где можно видеть женщин, не имеющих стыда от опьянения, принимающих на себя распутный вид, поющих нежные песни, одно слышанье которых может возбудить в невоздержанных все неистовство сластолюбия? Что скажут или чем оправдывают себя те, которые на таких зрелищах собирают рой бесчисленных зол? Скажут ли, что не для того смотрели, чтобы возбудить похоть? Итак, по непреложному определению Господню, они подлежат осуждению за любодейство.

Как Пятидесятница примет вас, поругавших так Пасху? В Пятидесятницу было явное и всеми видимое сошествие Духа Святого; a ты предварительно сделал себя жилищем сопротивного духа, стал храмом идольским вместо того, чтобы тебе стать храмом Божиим через вселение Духа Святого. Ты навлек на себя проклятие Пророка, который говорит от лица Божия: Превращу праздники ваши в жалость (Ам.8:10). Как будете начальствовать над рабами, когда сами, подобно невольникам, порабощены похотями несмысленными и вреждающими (1Тим.6:9)? Как будете вразумлять детей, когда сами ведете жизнь неразумную и бесчинную?

Так что же? Оставить ли мне вас в таком состоянии? Но боюсь, чтобы бесчинный не сделался еще развратнее и уязвленный от него не был многою скорбию пожерт (2Кор.2:7). Ибо сказано: Исцеление утолит грехи велики (Еккл.10:4). Пост да уврачует пьянство; псалом – срамные песни, слезы да будут врачевством смеха. Вместо пляски преклони колена, вместо рукоплесканий ударяй в грудь, a нарядность в одежде да заменит смирение. И более всего милостыня да искупит тебя от греха. Так как избавление мужа, свое ему богатство (Притч.13:8): приими многих несчастных в общение молитвы, да будет тебе отпущено измышление пророка.

Когда седоша людие ясти и пити, и восташа играти, a игранием их было идолослужение (Исх.32:6), тогда левиты, вооружаясь на своих братьев, освятили руки свои для священства. Так и вам, боящиеся Бога, которые воскорбели о срамоте предосудительных дел, заповедуем следующее: если увидите раскаивающихся в неприличии сделанного, состраждите с ними, как с собственными вашими больными членами. Если увидите непокоряющихся и презирающих вашу о них скорбь, изыдите от среды их и отлучитеся, и нечистоте не прикасайтеся (2Кор.6:17), чтобы, таким образом устыдившись, пришли они в познание собственного своего греха; a вы приняли награду Финеесовой ревности (Числ.25), по праведному суду Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

О вере (Беседа 15)

Непрестанно памятовать о Боге – благочестиво, и в этом боголюбивая душа не знает сытости; но описывать словом божественное – дерзко, потому что и мысль далеко не досягает достоинства предмета, a опять же и слово неясно изображает представляемое мыслью. A поэтому если и мысль наша во многом ниже великости предмета, a слова ниже и самой мысли, то как же не быть необходимым молчанию, чтобы иначе и это чудо богословия не оказалось y нас близким к опасности от низости речений? Поэтому хотя во всех разумных существах природой всеяно желание славить Бога, однако же говорить о Нем по достоинству все равно недостаточно. Превосходим мы друг друга ревностью к благочестию, но никто не ослеплен и не самообольщен до такой степени, чтобы стал почитать себя достигшим самой высоты разумения. Напротив того, чем кто более, по-видимому, преуспеет в ведении, тем более восчувствует свою немощь. Таков был Авраам, таков был Моисей. Когда пришли в состояние видеть Бога, сколько человеку видеть можно, тогда еще более уничижил себя каждый из них, – Авраам, именуя себя землей и пеплом (Быт.18:27), a Моисей, называя себя худогласым и косноязычным (Исх.4:10), потому что видел немощь языка своего, неспособного служить величию уразумеваемого.

Но поскольку ныне всякий слух отверст к слушанию богословия и таковым слушанием не может насытиться церковь, подтверждая собой слово Екклесиаста, что не исполнится ухо слышания (Еккл.1:8), то необходимо говорить по мере сил. Скажем же о Боге, не каков Он Сам в Себе, но сколько нам о Нем говорить можно. Как по тому, что не можем объять глазами всего пространства между небом и землей, не отказываемся уже и столько смотреть на оное, сколько кто может, так и теперь в немногие речения заключим благочестие, величию же Естества уступим победу над всяким словом. Ибо и евангельские языки, каковы бы они ни были, и архангельские, даже в совокупном соединении со всей умной природой не могут изобразить и малейшей части, не только что сравниться с целым.

A ты, если хочешь говорить или слышать о Боге, отрешись от своего тела, отрешись от телесных чувств, оставь землю, оставь море, сделай, чтобы воздух был ниже тебя, минуй времена года, их чинный порядок, украшения земли, стань выше зефира, пройди звезды, их чудеса, их благолепие, величину, пользу, какую доставляют целому, благоустройство, светлость, положение, движение и то, сколько имеют они между собой связи или расстояния. Охватив все это умом, обойдя небо и став выше его, одной мыслью обозри тамошние красоты: пренебесные воинства, Ангелов, начальства Архангелов, славу Господствий, председания Престолов, Силы, Начала, Власти. Миновав все это, оставив ниже своих помышлений всю тварь, возведя ум за пределы этого, представь в мысли Божие естество неподвижное, непреложное, неизменное, бесстрастное, простое, несложное, нераздельное, свет неприступный, силу неизреченную, величину беспредельную, славу лучезарную, доброту вожделенную, красоту неизмеримую, которая сильно поражает уязвленную душу, но не может по достоинству изображена быть словом.

Так Отец и Сын, и Святой Дух – несотворенное естество, владычественное достоинство, естественная благость. Отец – начало всего, причина бытия существ, корень живущих. Отсюда произошел источник жизни, мудрость, сила, нераздельный образ невидимого Бога, от Отца рожденный Сын, живое Слово, сущий Бог и сущий y Бога; сущий, a не привзошедший, существующий прежде веков, a не впоследствии стяжанный; Сын, a не стяжание; Производитель, a не произведение; Творец, a не тварь; сущий всем тем, чем есть Отец. Сын, сказал я, и Отец. Обрати внимание на эти личные свойства. Пребывая в том, что Он – Сын, Он есть все то, что есть Отец, по изречению самого Господа, Который говорит: Вся, елика имать Отец, Моя суть (Ин.16:15). Ибо действительно Образу принадлежит все то, что есть в Первообразе. Видехом, говорит евангелист, – славу Его, славу яко Единородного от Отца (Ин.1:14). То есть не по дару и благодати даны Ему видные свойства, но по естественному общению Сын имеет достоинство Отчего Божества. Ибо принимать – общее достояние твари; но иметь по естеству свойственно Рожденному. Поэтому как Сын естественно обладает Он принадлежащим Отцу; как единородный, имеет все в самом себе совокупно, ничего не разделяя с другим. Поэтому из самого наименования «Сын» научаемся, что он имеет общее с Отцом естество; не повелением создан Он, но из сущности воссиял неразлучно, не во времени соединен с Отцом, равен Ему в благости, равен в силе, имеет общую с Ним славу. Ибо что иное Он, как не печать и образ, показывающий в себе всецелого Отца?

A что после этого, домостроительствуя спасение людей, которое показал, явившись нам во плоти, говорит Он тебе относительно телесного устроения, называя Себя посланным (Ин.5:36), не могущим о Себе творити ничесоже (30), принявшим заповедь (10:18) и тому подобное, то это да не подаст тебе повода к уничижению Божества Единородного, потому что снисхождение к твоей немощи не должно быть умалением достоинства Сильного. Напротив того, естество разумей боголепно, a уничижительные изречения принимай в отношении к домостроительству. Если бы мы в настоящем слове захотели о таких изречениях рассуждать подробно, то неприметным для себя образом ввели бы в этот предмет свой великое и даже бесчисленное множество слов.

Но возвратимся к предложенному, a именно к тому, что мысль, когда она в состоянии очистить себя от вещественных страстей, оставить ниже себя всякую умопредставляемую тварь и, подобно какой-нибудь рыбе, из глубины вынырнуть на самую поверхность, став в чистоте твари, там узрит Духа Святого, где Сын и где Отец, узрит, что и Дух сосущественно и по естеству имеет все – благость, правоту, святыню, жизнь. Так как сказано: Дух Твой благий (Пс.142:10); и еще: Дух прав (Пс.50:12); и еще: Дух Святый (11). И Апостол говорит: Закон Духа жизни (Рим.8:2). Все это не приобретено Им и не впоследствии привзошло, но как от огня неотделимо, что он греет, и от света, что он светит, так неотделимо и от Духа, что Он освящает, животворит, что Он – благость, правота. Поэтому Дух состоит там – там, в блаженном Естестве; не ко множеству причисляется, но умосозерцается в Троице; единично возвещается, a не включается в сочетание многих. Как Отец един и Сын един, так един и Святой Дух. Служебные же духи в каждом чине представляют нам едва исчислимое множество. Поэтому не ищи в тварях Того, Кто выше твари; Освящающего не низводи в ряд с освящаемыми. Дух исполняет Ангелов, исполняет Архангелов, освящает Силы, все животворит. Он, разделяемый всей твари и каждым по-своему приемлемый, не умаляется от множества причастников. Хотя всем подает свою благодать, однако же не тратится на приобщающихся, но и принимающие исполняются, и Сам Он не оскудевает. И, как солнце, освещая тела и в различных видах имея их своими причастниками, не умаляется от множества причащающихся, так и Дух, всем сообщая Свою благодать, пребывает неумаленным и нераздельным. Всех просвещает к познанию Бога, вдохновляет пророков, умудряет законодателей, совершенствует священников, укрепляет царей, приводит в благоустройство праведных, украшает целомудренных, сообщает дарование исцелений, оживотворяет мертвых, разрешает узников, усыновляет чуждых. Производит это через рождение свыше. Если возьмет мытаря верующего (Мф.9:9), делает его евангелистом. Если будет в рыбаре, делает его богословом (4:18–19). Если найдет гонителя кающегося, соделывает его Апостолом языков, проповедником веры, сосудом избранным (Деян.9:15). Им немощные крепки, бедные богатеют; Им невежды словом мудрее мудрых. Павел немощен, но присутствием Духа платки и опоясания с тела его сообщают исцеление приемлющим (Деян. 19:12). И сам Петр был обложен немощным телом, но, по обитающей в нем благодати Духа, тень, падавшая от тела его, прогоняла болезни страждущих (Деян.5:15). Бедны были Петр и Иоанн, потому что не имели сребра и злата, но подавали здравие, которое драгоценнее золота. Хромой, от многих получая золотые монеты, оставался еще нищим, но, приняв благодать от Петра, перестал нищенствовать, скача, как олень, и хваля Бога (Деян.3:6–8). Иоанн не знал мирской мудрости, но силой Духа провещевал глаголы, в которые не может проникать никакая мудрость. Дух и на небе пребывает и землю наполняет; везде присутствует и ничем не объемлется. Всецело обитает в каждом и всецело пребывает с Богом. Не служебно преподает дары, но полновластно разделяет дарования; ибо сказано разделяет властью, коемуждо якоже хощет (1Кор.12:11). Хотя посылается по домостроительству, но действует свободно.

Будем молиться, чтобы пребывал Он в душах наших и ни в какое время не оставлял нас, по благодати Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков! Аминь.

К юношам о том, как получать пользу из языческих сочинений (Беседа 22)

Много y меня побуждений посоветовать вам, чада, что признаю лучшим и что, как уверен, если примете, будет вам полезно. И настоящий мой возраст, и упражнение во многих уже делах, и достаточное изведание всяких и всему научающих перемен сделали меня опытным в делах человеческих, почему едва вступившим в жизнь могу указать как бы самый безопасный путь. Притом, по естественному сродству, я – первый для вас после родителей, почему не меньше отцов и сам имею к вам благорасположение и о вас думаю, если только не ошибаюсь во мнении своем, что, видя меня, не желаете видеть родителей. Поэтому, если охотно примете слова мои, будете во втором ряду похваляемых Гесиодом; a в противном случае, хотя бы и не сказал я ничего неприятного, сами припомните стихи, в которых он говорит: «Превосходен» тот, кто сам собой усматривает потребное; «хорош» и тот, кто следует указаниям других; но кто не способен ни к тому, ни к другому, тот вовсе бесполезен.

Не дивитесь же, если вам, каждый день ходящим к учителям и с уважаемыми мужами древности беседующим посредством оставленных ими сочинений, скажу, что сам собою нашел я нечто более полезным. Об этом-то самом и хочу дать вам совет, a именно что не до́лжно, однажды навсегда предав этим мужам кормило корабля, следовать за ними, куда ни поведут, но, заимствуя y них все, что есть полезного, надо уметь иное и отбросить. A что же это такое и как это различать, этому и научу, начав так.

Мы полагаем, дети, что настоящая жизнь человеческая вовсе ничего не значит; совершенно не почитаем и не называем благом того, что доставляет нам совершенство в этой только жизни. Ни знаменитости предков, ни крепости, ни красоты и величия тела, ни почестей от всех людей, ни самого царства, ни всего прочего, что наименуют из человеческого, не признаем великим, даже достойным желания, и не обращаем взора на тех, кто имеет это, но простираем надежды далее и все делаем для приуготовления себе другой жизни. Поэтому, что к таковой споспешествует нам, о том говорим, что до́лжно любить это и домогаться этого всеми силами, a что не переходит в таковую, то презирать, как ничего не стоящее.

Что же это за жизнь, где и как будем проводить ее? И говорить об этом потребовалось бы дольше, чем сообразно с настоящим намерением, и слушать это должны были бы люди более вас взрослые. Впрочем, может быть, достаточно покажу вам это, сказав, что, если кто обымет словом и совокупит воедино все счастье людей со времени их существования, тот найдет, что это не равняется и малейшей части благ той жизни, а, напротив того, все здешние блага гораздо больше отстоят достоинством от малейшего из тех благ, чем тень и сновидение скуднее действительности. Лучше же сказать (употреблю пример более близкий), насколько душа во всем досточестнее тела, настолько же и разности между той и другой жизнью.

В эту жизнь вводят нас, конечно, Священные Писания, образующие нас посредством учений таинственных; но пока, по возрасту, не можем изучить глубину смысла их, мы и в других писаниях, не вовсе от них далеких, упражняем на время духовное око, как в некоторых тенях и зерцалах подражая упражняющимся в деле ратном, которые, приобретя опытность в ловком движении рук и ног, выгодами этой игры пользуются в самых битвах. И мы, конечно, должны держаться той мысли, что нам предлежит подвиг, важнейший из всех подвигов, – подвиг, для которого все должны сделать, для приготовления к которому надо трудиться по мере сил, беседовать и со стихотворцами, и с историками, и с ораторами, и со всяким человеком, от кого только может быть какая-либо польза к попечению о душе. Красильщики, назначенные к окраске, приготовляют сперва особыми способами и потом наводят цвет, пурпуровый или другой какой; подобным образом и мы, чтобы добрая слава наша навсегда оставалась неизгладимой, посвятив себя предварительному изучению этих внешних писателей, потом уже начнем слушать священные и таинственные уроки, и как бы привыкнув смотреть на солнце в воде, обратим, наконец, взоры к самому свету. Поэтому, если между учениями есть какое-нибудь взаимное сродство, то познание их будет нам кстати. Если же нет этого сродства, то изучать разность учений, сличая их между собой, немало служит к подтверждению лучшего учения.

Но чему уподобив каждое из этих учений, можем составить себе их образ? Конечно, собственное превосходство дерева – изобиловать зрелыми плодами, но оно носит на себе и некоторое украшение – листы, колеблющиеся на ветвях; так и в душе истина есть преимущественный плод, но не лишено приятности и то, если облечена душа внешней мудростью, как листьями, которые служат покровом плоду и производят не неприличный вид. Почему говорится, что и тот славный Моисей, которого имя за мудрость y всех людей было весьма велико, сперва упражнял ум египетскими науками, a потом приступил к созерцанию Сущего. A подобно ему и в позднейшие времена о премудром Данииле повествуется, что он в Вавилоне изучил халдейскую мудрость и тогда уже коснулся Божественных уроков.

Однако достаточно сказано о том, что сии внешнии науки не бесполезны для душ; теперь следует сказать, в какой мере до́лжно вам изучать их. Во-первых, y стихотворцев (начну с них), поскольку они в сочинениях своих не одинаковы, не на всем по порядку надобно останавливаться умом, но, когда пересказывают вам деяния или изречения мужей добрых, надобно их любить, со-ревновать им и, как можно, стараться быть такими же. A когда доходит y них речь до людей злонравных, до́лжно избегать подражания сему, так же затыкая уши, как Одиссей, по словам их, заградил слух от песней сирен. Ибо привычка к словам негодным служит некоторым путем и к делам. Посему со всяким охранением надо оберегать душу, чтоб, находя удовольствие в словах, незаметно не принять чего-нибудь худого, как иные с медом глотают ядовитые вещества. Поэтому не будем хвалить стихотворцев, когда злословят, насмехаются, представляют влюбленных и упивающихся или когда ограничивают блаженство раздольным столом и разгульными песнями. Всего же менее будем внимать им, когда говорят что-нибудь о многих богах, и притом разномыслящих. У них брат в раздоре с братом, отец – с детьми и y детей опять скрытая война с родителями. A прелюбодеяния богов их, любовные похождения и явные блудодеяния, особенно же главы и правителя всех Дия, каким сами они называют его, как такие дела, которые и о скотах без стыда не стал бы рассказывать иной, предоставив это лицедеям. То же самое могу сказать и об историках, особенно когда пишут они историю для развлечения слушателей. И ораторам не будем подражать в искусстве лгать. Ибо ни в судах, ни других делах неприлична ложь нам, избравшим прямой и истинный путь жизни, нам, которым предписано законом даже и не судиться.

Напротив того, займем лучше y них те места, где они восхваляли добродетель и порицали порок. Ибо как для других наслаждение цветами ограничивается благовонием и пестротою красок, a пчелы сбирают с них и мед, так и здесь, кто гоняется не за одною сладостию и приятностью сочинений, тот может из них запастись некоторою пользою для души. Поэтому, во всем уподобляясь пчелам, должны вы изучать сии сочинения. Ибо и пчелы не на все цветы равно садятся, и с тех, на какие сядут, не все стараются унести, но, взяв, что пригодно на их дело, не касаются прочего. И мы, если целомудренны, собрав из сих произведений, что нам свойственно и сродно истине, остальное будем оставлять. И как срывая цветы в розового куста, избегаем шипов, так и в сих сочинениях, воспользовавшись полезным, будем остерегаться вредного.

Поэтому в самом начале нужно рассмотреть каждую из наук и приспособить ее к цели, по дорической пословице: «водя мелом по шнурку». И поскольку цели нашей жизни надо достигать с помощью добродетели, a в похвалу ей многое сказано стихотворцами, многое историками и еще гораздо более мужами любомудрыми, то на такие особенно сочинения должны обращать внимание. Ибо немалая польза, если души юношей осваиваются и свыкаются с добродетелью, потому что наставления такого рода, по нежности души, напечатлеваясь глубоко, остаются в них неизгладимыми. Неужели предположим, что Гесиод с другой какой мыслью, a не в поощрение юношей к добродетели, написал следующие, всеми повторяемые стихи? «Не гладок и неприступен вначале, крут и со многим потом и трудом совершается тягостный путь, ведущий к добродетели». Поэтому не всякий может вступить на него, по причине крутизны, a даже и вступив, нелегко дойти до вершины. Но кто стал вверху, тот видит, что путь гладок и прекрасен, легок и удобен, и приятнее другого пути, ведущего к пороку, на который недолго вступить, по причине его близости, как говорит тот же самый стихотворец. Ибо мне кажется, что написал он это не с другим намерением, но поощряя нас к добродетели и всех убеждая быть добрыми, чтобы мы, расслабев для трудов, не отказались идти к цели. Так, если бы и другой кто восхвалял подобным образом добродетель, примем его слова как руководствующие нас к тому же.

A слышал я y одного искусно изучившего мысли стихотворца, что, как все стихотворение Омирово есть похвала добродетели и все y Омира, кроме придаточного, ведет к этой цели, так не менее к этому же клонится место, где Омир представил, что вождь кефаллонян спасся нагим от кораблекрушения¹⁹ и что сперва царица, когда надлежало бы ей застыдиться, увидев его нагим, при самом его появлении, ощутила к нему уважение, потому что стихотворец представил его вместо одежды украшенным добродетелью; потом и прочие феакеане столько почли его достойным, что, оставив роскошь, в какой жили, стали все на него смотреть и ему подражать, и ни один феакеанин ничего более не желал тогда, как соделаться Одиссеем, и притом спасшимся от кораблекрушения. В этом месте, как говорил истолкователь стихотворцевой мысли, Омир, едва не вслух всем вопия, говорит: «О добродетели должно стараться вам, люди; она и с претерпевшим кораблекрушение спасается от потопления, и на суше доведенного до наготы показывает более досточестным, нежели счастливых феакеан». Такова-то добродетель! Другие стяжания не более принадлежат своим владетелям, как и всякому другому, подобно тому, как кость в игре выпадает и той и другой стороной; одно стяжание неотъемлемо – это добродетель: она принадлежит человеку и при жизни и по смерти.

Поэтому-то, как кажется, и Солон говорит богатым: «А мы не поменяемся с ними богатством добродетели, потому что оно всегда постоянно, a имуществом людей владеет то тот, то другой». Подобно этому и то место y Феогнида, где он говорит, что «Бог (какого Бога он ни подразумевал) наклоняет людям то ту, то другую чашку y весов, чтобы им то богатеть, то ничего не иметь». Да и хийский софист Продик в одном месте своих сочинений сходно с этим любомудрствовал о добродетели и пороке. И в его слова надо вникнуть умом, потому что он человек, не презрения достойный. Говорится же y него там, сколько помню его мысль, потому что слов не знаю, кроме того, что сказано это просто, не мерной речью: «Когда Геракл, будучи очень молод и в таком же почти возрасте, в каком теперь вы, рассуждал, на какой ему обратиться путь, на тот ли, который через труды ведет к добродетели, или на другой легчайший, подошли две женщины; a это были добродетель и порок, потому что, хотя они молчали, но различие тотчас выказывалось в наружности. У одной красота была подготовлена с помощью притираний, она дышала роскошью, неотлучно водила с собой целый рой удовольствий, старалась привлечь к себе Геракла. Другая была худощава, неубрана, смотрела пристально и выражала в себе иное тому подобное, потому что обещала не что-нибудь легкое и приятное, но тысячи трудов, подвигов и опасностей везде – и на суше и на море. A награда за это такова, что можно стать богом, – как выразился Продик. – И Геракл последовал, наконец, за этой женщиной». И все почти сколько-нибудь заслуживающее внимание по мудрости, каждый по мере сил, в сочинениях своих более или менее распространялись в похвалу добродетели; им до́лжно верить и надо стараться в самой жизни выразить их учения. И кто любомудрие, заключающееся y других в словах, оправдывает делом, тот «один жив»; прочие же только движущиеся тени²⁰.

Мне кажется, что такой образ действий походит на то, как если бы живописец подражал чему-нибудь дивному, например красоте человека, и человек действительно был таков, каким тот представил его на картине. Поскольку с жаром хвалить добродетель перед людьми, вести о ней длинные речи, a наедине предпочитать целомудрию удовольствие и справедливости – прибыток, назвал бы я подражанием тем, которые лицедействуют на зрелище и часто выходят представлять царей и владельцев, не будучи не только ни царями, ни владельцами, но даже, может быть, и свободными. Притом играющий на лире неохотно согласится, чтобы лира y него была не настроена; и начальник хора не захочет иметь y себя такой хор, который бы не пел как можно согласнее. Таким образом, каждый сам с собой будет в разладе, представит жизнь, не соответствующую словам, будет говорить словами Еврипида: «Язык y меня клялся, a сердце не чувствовало в клятве» – и виноват будет в том, что кажется добрым вместо того, чтобы быть таким. Но, если поверить Платону, это крайний предел несправедливости казаться справедливым, не будучи таким.

Поэтому так будем принимать сочинения, в которых заключаются правила добродетели. Поскольку же и доблестные деяния древних мужей или соблюлись до нас в непрерывной памяти людей, или сохранены в сочинениях стихотворцев и историков, то не лишим себя и отсюда происходящей пользы. Например, некто в народном собрании злословил Перикла, но он не обращал на то внимания, и целый день продолжалось, что один осыпал другого ругательствами, a другой нимало о том не заботился. Потом вечером уже и когда смерклось, этого человека, едва прекратившего брань, Перикл проводил со светильником, чтобы не даром пропало y него упражнение в любомудрии. Еще кто-то, рассердившись, грозил смертью Евклиду мегарскому и клялся в этом. Но Евклид сам дал клятву, что умилостивит его и заставит прекратить свое к нему нерасположение. Как хорошо, если приходят на память такие примеры человеку, когда он одержим уже гневом! Так как не должно верить трагедии, которая без рассуждения говорит: «Раздражение вооружает руку на врагов». Напротив того, всего лучше вовсе не приходить в раздражение. Если же это трудно, то, по крайней мере, удерживая раздражительность рассудком, как уздой, надо не дозволять выходить ей за пределы.

Но возвратим слово назад, к примерам доблестных мужей. Некто, нещадно нападая на Софронискова сына, Сократа, бил его в самое лицо, a он не противился, но дозволил этому пьяному человеку насытить свой гнев, так что лицо y Сократа от ударов уже опухло и покрылось ранами. Когда же тот перестал бить, Сократ, как сказывают, ничего другого не сделал, a только, как на статуе пишут имя художника, написал на лбу: «Делал такой-то»; и тем отомстил. Поскольку это указывает на одно почти с нашими правилами, то утверждаю, что весьма хорошо подражать таким мужам. Поскольку этот поступок Сократа сходен с заповедью, по которой ударяющему по ланите должен ты подставить другую (Мф.5:39), – в такой мере надо мстить за себя! A поступок Перикла и Евклида сроден с заповедью: терпеть гонителей и кротко переносить гнев их – и с заповедью: желать добра врагам, a не порицать их (44). Поэтому предварительно обученный этому не будет не верить заповедям как чему-то невозможному. Не умолчу и о поступке Александровом. Александр, взяв в плен дочерей Дария, о которых засвидетельствовано, что красота их была удивительна, не удостоил и видеть их, считая постыдным победителю мужей уступать над собой победу женщинам. Ибо это указывает на одно с заповедью, что воззревший на женщину для услаждения, хотя и не совершит прелюбодеяния самым делом, но за то, что допустит в душу желание, не освобождается от вины (Мф.5,:28). О поступке же Клиния, одного из близких Пифагору, трудно поверить, чтобы сходство его с нашими правилами было делом случая, a не тщательного подражания. Что же сделал Клиний? Дав клятву, мог он избежать потери трех талантов, но лучше заплатил их, чем стал клясться, хотя клятва его была в деле справедливом. Он как будто, представляю я, слышал ту заповедь, которая запрещает нам клятву (Мф.5:33–37).

Но возвратимся опять к тому же, что сказано вначале, – a именно что не все по порядку надо нам брать, a только полезное. Так как стыдно вредное в пище отвергать, a в науках, которые питают нашу душу, не делать никакого разбора, но, подобно весеннему ручью, увлекая за собой все встречающееся, нагружать тем душу. И какой в этом расчет, если кормчий не безрассудно отдается ветрам, но направляет ладью в безопасное место, и стрелок бросает стрелу в цель, и медник и плотник стремятся к концу, сообразному с их искусством, a мы останемся ниже этих рабочих, имея возможность разуметь свое дело? И y ремесленников работа их имеет цель; a для жизни человеческой нет будто цели, смотря на которую должно все делать и говорить тому, кто не намерен совершенно уподобиться бессловесным? В таком случае совершенно подобно неоснащенным кораблям, никакому уму не вверив кормила души, будем без цели туда и сюда носиться по жизни. Но и в состязаниях с телесными силами, a если угодно, и на музыкальных орудиях упражняются в тех именно подвигах, за которые предложены венцы, a никто, упражняющийся в борьбе, также в кулачном бою и борьбе вместе не станет учиться играть на гуслях или на свирели. По крайней мере, не делал так Полидам, но перед олимпийским подвигом останавливал он на бегу колесницы и тем укреплял свои силы. И Милон не сходил с намазанного маслом щита, a когда стаскивали его, противился не меньше, чем статуи, припаянные свинцом. Вообще y них упражнения были приготовлением к подвигам. A если бы, оставив усыпанное песком поприще и телесные упражнения, занялись бряцаниями Марсия или фригийского Олимпа, то неужели бы получили венцы и славу, a не бежали прочь, чтобы не насмеялись над ними? Но и Тимофей не проводил времени на ратоборных поприщах, оставив сладкопение, иначе не удалось бы превзойти так в музыке и ему, y которого столько было искусства, что и возбуждал гнев созвучиями напряженными и жестокими и опять укрощал и смягчал его созвучиями нежными. Этим-то, говорят, искусством, играя однажды перед Александром фригийскую песню, заставил его среди ужина взяться за оружие и потом, смягчив звуки, сделал, что опять возвратился он к пирующим. Такую-то крепость сил к достижению цели в музыке и телесных подвигах доставляет упражнение.

Но, поскольку упомянул я о венцах и о подвижниках, присовокуплю: они, потерпев тысячи трудностей в тысяче случаев, всеми мерами приумножив свою силу, пролив много пота в трудных телесных упражнениях, приняв много побоев в училище, избрав не самый приятный образ жизни, но предписанный учителями, и во всем прочем (скажу не распространяясь) ведя себя так, что жизнь их до подвига была упражнением в подвиге, уже после всего этого являются готовыми на поприще, переносят все труды и опасности, чтобы получить венок из дикой маслины, или из тирчи, или из чего-нибудь подобного и, победив, заслужить провозглашение от глашатая. Неужели же нам, которым за жизнь предлежат награды столь удивительные по множеству и величию, что невозможно словом их выразить, когда спим на оба уха и проводим жизнь в большой беспечности, остается взять только эти награды левой рукой? Тогда высоко бы ценилась праздная жизнь, и y всех восхитил бы первенство в части Сарданапал или, если угодно, Маргит, о котором сказал Омир (если только Омировы это стихи), что он был ни пахарь, ни пахатель, ни человек, способный к чему-либо в жизни. Но не более ли истинно изречение Питтака, который сказал, что «трудно пребыть добродетельным»? Действительно, даже подняв много трудов, едва можем сподобиться тех благ, которым, как выше сказано, нет и образца между благами человеческими.

Поэтому не до́лжно нам лениться и на краткий покой променивать великие надежды, если не хотим слышать укоризны и терпеть наказания, – не здесь от людей, хотя и это немаловажно для имеющего ум, но на тех судилищах, где бы они ни были, хотя бы под землей или где в другом месте. Невольно погрешившему против долга, может быть, и будет некоторое помилование от Бога, но намеренно избравшему худое нет и отговорки, почему бы не терпеть сугубого наказания. «Что же нам делать? – скажет кто-нибудь. – Что иное, кроме того, чтобы, освободившись от всех других попечений, иметь попечение о душе?»

Поэтому не до́лжно служить телу, кроме крайней необходимости, a душе надо доставлять все лучшее, любомудрием, как от темницы, освобождая ее от общения с телесными страстями, a вместе и тело соделывая неодолимым для страстей. Чреву надо доставить необходимое, но не слишком сладкое, как делают выдумывающие каких-то приготовителей стола и поваров, обыскивающие всю сушу и море, собирающие дани, как жестокому какому-то властелину, – эти жалкие труженики, страждущие не менее мучимых в аду, которые подлинно прядут огонь, решетом носят воду, льют в дырявую бочку, не видят конца трудам. A трудиться сверх нужды над волосами и одеждами, по выражению Диогена, свойственно или злосчастным, или обидчикам. Поэтому утверждаю, что быть и называться щеголем должны мы почитать столько же срамным делом, как и жить непотребно и злоумышлять на чужое брачное ложе. Ибо для имеющего ум какая разность – надеть ли на себя зрелищный наряд или носить одежду простолюдина, если только она достаточно защищает от холода и жара? Подобным образом и прочее надо заготовлять себе, не превышая нужды, и не больше заботиться о теле, но насколько хорошо это для души. Мужу, поистине достойному этого именования, быть щеголем и занятым своей наружностью не менее укоризненно, чем рабски предаваться другой какой-либо страсти. Употреблять все старание на то, чтоб тело было как можно наряднее, свойственно человеку, который не познал сам себя и не понимает того мудрого правила, что не одно видимое составляет человека, a потребна некая высшая мудрость, посредством которой каждый из нас познает себя, каков он. A это имеющим неочищенный ум более невозможно, чем больному глазами смотреть на солнце.

Очищением же души (чтобы сказать одним разом и достаточно для вас) служит – презирать чувственные удовольствия, не насыщать глаз нелепыми представлениями чудодеев или зрением тел, возбуждающих к сластолюбию, и через слух не вливать в душу поврежденного сладкопения. Так как от такого рода музыки обыкновенно возникают страсти – порождения рабства и низости. A нам до́лжно учиться иной музыке, которая лучше и ведет к лучшему, пользуясь которой Давид, творец освященных песнопений, как говорит Писание, избавлял царя от неистовства. Сказывают же, что Пифагор, встретив упившихся на пиру, свирельщику, который управлял пиром, велел переменить напев, заиграть на дорический лад, и пирующие так изумлены были этой игрой, что, сбросив с себя венки, разошлись со стыдом. A иные при звуках свирели предаются неистовствам, как корибанты и вакханты. Столько разности – наполнять ли слух сладкопением здоровым или негодным! Поэтому в этом господствующем ныне сладкопении до́лжно вам участвовать менее, чем в каком-либо из срамных дел. A растворять воздух различными испарениями, доставляющими удовольствие обонянию, намащать себя благовонными мазями стыжусь и запрещать вам. Что же сказал бы иной о том, что не надо гоняться за удовольствиями осязания и вкуса, разве то одно, что преданные уловлению этих удовольствий принуждены ими бывают жить подобно скотам, по прихотям чрева и того, что ниже чрева. Одним словом, все телесное до́лжно презирать тому, кто не хочет, как в тине, погрязнуть в телесных удовольствиях. Столько надо иметь к телу привязанности, сколько, говорит Платон, участвует оно в служении любомудрию, выражаясь несколько подобно Павлу, который дает совет, что нимало не до́лжно телу угодия творить в повод похотям (Рим.13:14). Те, которые заботятся, чтобы тело было как можно наряднее, a душу, которая действует через тело, презирают как ничего не стоящую, чем отличаются от людей, прилагающих попечение об орудиях, но нерадящих об искусстве, действующем через орудие? Поэтому, совершенно напротив, до́лжно обуздывать и сдерживать тело, как порывы зверя, и мятежи, производимые им в душе, усмирять, поражая рассудком, как бичом, a не ослаблять вовсе узды сластолюбию и не пренебрегать тем, что ум увлекается им, подобно вознице, которого неудержимо несут необузданные кони. И надо припоминать, как Пифагор, узнав, что один из его знакомых очень тучнеет от телесных упражнений и многоядения, сказал ему: «Перестанешь ли отстраивать себе несноснейшую тюрьму?» Поэтому, говорят, и Платон, предусматривая, что тело вредит душе, с намерением избрал для Академии не совсем здоровое в Аттике место, чтобы не давать телу очень нежиться, как винограду не дают разрастаться в излишние ветви. A я слышал от врачей, что крайняя степень здоровья даже опасна.

Итак, если излишнее попечение о теле бесполезно для самого тела и служит препятствием душе, то покорствовать и услуживать телу – явное безумие. Но если бы научились мы презирать его, то едва ли бы стали удивляться чему-нибудь другому из всего человеческого. Так как на что понадобилось бы еще богатство нам, ставящим ни во что телесные удовольствия? Я не вижу никакой надобности, разве только как в баснях говорится о драконах, и то доставляет некоторое удовольствие, чтобы неусыпно стеречь закрытые сокровища. Но кто обучился в рассуждении подобных вещей вести себя благородно, тот вовсе не способен избрать что-нибудь низкое и постыдное в деле или в слове. Что сверх нужды, будь это лидийский песок или работа златоносных муравьев, тем более станет он гнушаться этим, чем менее находит в том потребности. Самую нужду будет определять он естественными потребностями, a не удовольствиями. Поскольку преступившие пределы потребностей, подобно несущимся вниз по скату, не имея перед собой ничего такого, на чем бы удержаться, нигде не останавливаются в своем стремлении вперед, но чем более простираются вперед, тем больше для удовлетворения пожелания имеют нужду в равном прежнему или еще в большем, по изречению Ексикестидова сына, Солона, который говорит: «В богатстве y людей нет явного предела». В этом же надо взять себе в учителя Феогнида, который говорит: «Не люблю и не желаю богатеть, a только бы прожить мне малым, не встретив ничего худого». A я дивлюсь презрению всего вообще человеческого и в Диогене, который доказал, что он богаче и великого царя, потому что меньше его имеет нужд в жизни. A нам, если нет y нас такого числа талантов, как y Пифия мисийского, нет стольких и стольких десятин земли, нет стад скота, которых бы нельзя было и перечесть, нам все еще мало.

Но думаю, что когда нет богатства, не до́лжно его желать, a когда оно есть, надо думать не о том, что обладаешь им, но о том, умеешь ли располагать им. Прекрасно изречение Сократа, который об одном богатом человеке, высоко думавшем о деньгах, сказал, что не прежде станет удивляться ему, как изведав, умеет ли он пользоваться ими. Фидий и Поликлет, если бы много стали превозноситься золотом и слоновой костью, из которых первый сделал Илиянам Дия, a другой Аргивянам Иру, подверглись бы осмеянию за то, что, хвастаясь чужим богатством, оставили в стороне искусство, от которого и золото стало приятнее и драгоценнее. A мы, предполагая, что человеческая добродетель сама по себе недостаточна для украшения, думаем о таком своем поступке, что он менее постыден! Неужели, презрев богатство и чувственные удовольствия поставив ни во что, погонимся за лестью и ласкательством и станем подражать пронырству и оборотливости Архилоховой лисицы? Человеку здравомыслящему более всего до́лжно избегать того, чтобы жить для славы, сообразоваться с мнением большинства, a не правый разум ставить вождем жизни, но, хотя бы пришлось противоречить всем людям или за прекрасное навлечь на себя бесславие и опасности, и в таком случае не до́лжно решаться на извращение правильно дознанного. A кто не таков, о том скажем ли, что отстает он в чем-нибудь от египетского софиста, который, когда хотел, делался деревом, зверем, огнем, водой и всякой вещью, если только он то будет хвалить справедливое перед почитателями справедливости, то станет говорить противное, когда заметит, что одобряют несправедливость, как это в обычае y льстецов; и как говорят о полипе, что меняет цвет по цвету земли, которая под ним, так и он будет менять свои мысли по расположению людей, которые при нем?

Но хотя этому совершеннее обучимся из наших Писаний, однако же и из внешних уроков очертим на этот раз как бы некоторый оттенок добродетели. У тщательно собирающих пользу с каждой вещи, как и в больших реках, по Гесиоду, отовсюду обыкновенно прибывает многое. Изречение стихотворца: «Прибавляй малое к малому» – надо почитать правильным не только о приращении серебра, но и обо всяком звании. Поэтому Виас, когда сын, отправляясь к египтянам, спрашивал, что делая особенно угодит он отцу, отвечал: «Приобрети напутствие к старости», a напутствием назвал добродетель, заключив ее в тесные пределы, потому что ограничил пользу ее продолжением человеческой жизни. A я, хотя бы кто наименовал мне старость Тифона или Арганфония или старость самого долговечного y нас Мафусаила, о котором сказано, что жил тысячу лет без тридцати, хотя бы отчислил все время сначала, как стали существовать люди, посмеюсь этому как детскому вымыслу, простирая взор в тот долгий и нестареющий век, в котором так же нельзя вымыслом своим постигнуть предела, как назначить и предположить кончину бессмертной душе. Для этого-то века советовал бы я вам приобрести напутствие, не оставив, по пословице, не сдвинутым ни одного камня, если только будет вам от того какая-нибудь польза. Не будем бездействовать по той причине, что это тяжело и требует труда, но, вспомнив совет сказавшего, что всякому до́лжно избирать жизнь совершеннейшую и ожидать, что привычка сделает ее приятной, испытаем то, что всего лучше. Ибо стыдно, потеряв настоящее время, впоследствии стараться возвратить прошедшее, чего не сделаешь уже никакой скорбью.

Итак я, что признаю важнейшим, частью сказал вам теперь, a частью буду советовать и во всю жизнь. A вы, так как болезни бывают троякие, не окажитесь подобными неизлечимо больным и не обнаружьте в себе недуга воли, похожего на болезнь страждущих телом. Так как страждущие неважной болезнью сами приходят к врачам; одержимые важнейшими недугами к себе призывают врачующих; a впадшие совершенно в неисцелимую болезнь черножелчия и приходящих к ним врачей не допускают до себя, чего да не будет ныне с вами: вы не убегайте от людей, которые рассуждают право!

Беседы на шестоднев

Беседа 1. В начале сотвори Бог небо и землю (Быт.1:1)

Кто хочет повествовать о составе мира, для того приличное начало – сказать предварительно о начале устроения видимых вещей. Ибо он должен передать историю о творении неба и земли, которое не само собою произошло, как представляли некоторые, но имело причину в Боге.

Какой слух будет достоин величия повествуемого? С каким приготовлением надо приступать душе к слышанию таких предметов? Ей до́лжно быть чистою от плотских страстей, не омраченною житейскими заботами, трудолюбивою, взыскательною, вникающею во все, из чего только можно получить понятие о Боге, достойное Бога.

Но прежде нежели исследуем точность речений и рассмотрим многознаменательность этих немногих слов, представим себе, кто беседует с нами? Через это, хотя бы по немощи нашего разумения и не проникли мы в глубину сердца повествователя, однако же, обратив внимание на достоверность говорящего, сами собою дойдем до необходимости согласиться со сказанным.

Итак, составивший это повествование есть Моисей – тот Моисей, о котором засвидетельствовано, что бе угоден Богови (Деян.7:20), будучи еще грудным младенцем; которого усыновила дочь Фараонова и воспитала по-царски, приставив к нему для обучения мудрых египетских наставников; который, возненавидев гордость преобладания и обратившись к униженному состоянию единоплеменников, паче изволи страдати с людьми Божиими, нежели имети временную греха сладость (Евр.11:25); который, получив от самой природы любовь к правде, еще прежде, нежели вверено ему начальствование над народом, по естественному отвращению от зла оказывается даже до смерти готовым преследовать злых; который, будучи изгнан облагодетельствованными и с радостью оставив египетские мятежи, удалившись же в Эфиопию, там, на совершенной свободе от других занятий в продолжение целых сорока лет упражнялся в умозрении о существующем; который, будучи уже восьмидесяти лет, видел Бога, как можно видеть человеку, лучше сказать, как не видел ни один человек, по собственному Божию свидетельству: аще будет в вас пророк Господень, в видении ему познаюся, и во сне возглаголю ему. Не тако якоже раб Мой Моисей, во всем дому Моем верен есть: усты ко устом возглаголю ему яве, и не гаданием (Числ.12:6–8). Этот-то, наравне с Ангелами удостоившийся лицезрения Божия, повествует нам нечто из того, что слышал от Бога. Послушаем же вещания истины, которые изречены не в препретельных человеческия премудрости, но в наученых Духа (Кор.2:4:13) и имеют целью не похвалу слушающих, но спасение поучаемых.

В начале сотвори Бог небо и землю. Изумительность мысли связывает y меня слово. О чем говорить прежде? С чего начать толкование? Обличать ли суетность язычников? Или возвеличить истину нашего учения?

Еллинские мудрецы много рассуждали о природе – и ни одно их учение не осталось твердым и непоколебимым, потому что последующим учением всегда ниспровергалось предшествовавшее. Поэтому нам нет нужды обличать их учения; их самих достаточно друг для друга к собственному низложению. Ибо не знавшие Бога не допускали, что происхождение всех вещей зависит от разумной причины, a сообразно с этим коренным своим неведением заключали и о прочем. Поэтому одни прибегали к вещественным началам и причину всех вещей приписывали стихиям мира; другие же представляли себе, что природу видимых вещей составляют атомы и неделимые тела, тяжесть и кважинность, потому что рождение и разрушение происходят, когда неделимые тела то взаимно сходятся, то разлучаются, a в телах, существующих долее других, причина продолжительного пребывания заключается в крепчайшем сцеплении атомов.

Подлинно ткут паутинную ткань те, которые пишут это и предполагают столь мелкие и слабые начала неба, земли и моря. Они не умели сказать: в начале сотвори Бог небо и землю. Поэтому вселившееся в них безбожие внушило им ложную мысль, будто бы все пребывает без управления и устройства и приводится в движение как бы случаем. Чтобы и мы не подверглись тому же, описывающий мироздание прямо, в первых словах, просветил наше разумение именем Божиим, сказав: в начале сотвори Бог.

Какой прекрасный порядок! Сперва упомянул о начале, чтобы иные не почли мир безначальным; a потом присовокупил: сотвори – в показание, что сотворенное есть самая малая часть Зиждителева могущества. Как горшечник, с одинаковым искусством сделавший тысячи сосудов, не истощил тем ни искусства, ни силы, так и Создатель этой вселенной, имея творческую силу, и не для одного только мира достаточную, но в бесконечное число крат превосходнейшую, все величие видимого привел в бытие одним мановением воли.

A если мир имеет начало и сотворен, то спросим y себя: кто дал ему начало и кто его Творец? Лучше же сказать, чтобы тебе, доискиваясь этого посредством человеческих умствований, не уклониться как-нибудь от истины, Моисей предварил своим учением, вместо печати и ограждения нашим душам наложив досточтимое имя Божие, когда сказал: в начале сотвори Бог. Это блаженное Естество, эта неоскудевающая Благость, эта Красота любезная и многовожделенная для всякого одаренного разумом существа. Это Начало существ, этот Источник жизни, этот духовный Свет, эта неприступная Мудрость – вот Кто сотвори в Начале небо и землю!

Поэтому, человек, не представляй себе видимого безначальным и из того, что движущиеся на небе тела описывают круги, a в круге чувство наше, с первого взгляда, не может приметить начала, не заключай, что природа круговращаемых тел безначальна. Да и этого круга, то есть начертания, на плоскости описанного одною чертою не должны мы предполагать уже безначальным потому, что убегает от нашего чувства, и не можем мы найти, где он начался и где окончился. Напротив того, хотя это и убегает от нашего чувства, однако же в действительности, кто описывал круг из средоточия и известным расстоянием, тот, без сомнения, начал его откуда-нибудь. Так и ты, видя, что тела, описывающие круги, возвращаются в прежнее свое положение, равномерностию и непрерывностию их движения не удерживай себя в той ложной мысли, будто бы мир безначален и нескончаем. Преходит бо образ мира сего (1Кор.7:31) и: небо и земля мимоидет (Мф.24:35).

Предвозвещением же догматов о скончании и изменении мира служит и то, что предано нам ныне кратко в самых начатках богодухновенного учения: в начале сотвори Бог. Начавшееся со временем по всей необходимости и окончится во времени. Если имеет начало временное, то не сомневайся о конце.

Но к какому концу приводят геометрия, арифметические способы, исследования о толщах и пресловутая астрономия – эта многопопечительная суета, если научившиеся этим наукам дошли до заключения, что видимый этот мир совечен Творцу всяческих Богу, и если то, что ограничено и имеет вещественное тело, возвели они в одну славу с естеством непостижимым и невидимым, не в состоянии уразуметь и того, что где подлежат повреждениям и переиначиваниям части, там и целое необходимо потерпит некогда одинаковые видоизменения с собственными своими частями? Но они до того осуетишася помышлении своими, и омрачися неразумное их сердце, и глаголющеся быти мудри объюродеша (Рим.1:21‒22), что одни утверждали, будто бы небо от вечности существует вместе с Богом, a другие говорили, что оно есть Бог безначальный и нескончаемый, причина благоустройства в частях вселенной. И без сомнения, излишество мирской мудрости принесет для них некогда приращение тяжкого осуждения за то, что, с такою осмотрительностью вникая в пустые предметы, произвольно были слепы в разумении истины. Но они, измерившие расстояние до звезд, описавшие звезды, всегда видимые и северные, a также звезды, находившиеся y южного полюса и живущим там видимые, a нам не известные, разделившие на тысячи частей и северную широту и зодиакальный круг, с точностью наблюдавшие возвращение звезд, их стояния, склонения и общее движение к прежним местам, a также время, в которое каждая из планет совершает свой период, – они не нашли одного из всех способа, как уразуметь Бога, Творца вселенной и праведного Судию, воздающего каждому достойно по делам, и как вместить в ум вытекающую из понятия о суде мысль о скончании; потому что миру необходимо измениться, если и состояние душ перейдет в другой род жизни. Ибо как настоящая жизнь имеет качества, сродные этому миру, так и будущее существование наших душ получит жребий свойственный своему состоянию. Но они до того не расположены внимать этим истинам, что даже громким смехом встречают нас, которые возвещаем кончину этого мира и вечное пакибытие.

Поскольку начало естественным образом предшествовало тому, что от начала, то повествующий о вещах, получивших бытие во времени, по необходимости всему предпоставил это выражение: в начале сотвори. Было нечто, как вероятно, и прежде этого мира: но это, хотя и постижимо для нашего разумения, однако же не введено в повествование, как не соответствующее силам новообучаемых и младенцев разумом. Еще ранее бытия мира было некоторое состояние, приличное премирным силам, превыше времени, вечное, присно продолжающееся. В нем-то Творец и Зиждитель всяческих совершил создания – мысленный свет, приличный блаженству любящих Господа, разумные и невидимые природы и все украшение умосозерцаемых тварей, превосходящих наше разумение, так что нельзя изобрести для них и наименований. Они-то наполняют собою сущность невидимого мира, как научает нас Павел, говоря: яко тем создана Быша всяческая, аще видимая, аще невидимая, аще престоли, аще господствия, аще начала, аще власти (Кол.1:16), и ангельские воинства, и архангельские чиноначалия.

A когда уже стало нужно присоединить к существующему и этот мир – главным образом училище и место образования душ человеческих, a потом и вообще местопребывание для всего подлежащего рождению и разрушению, тогда произведено сродное миру и находящимся в нем животным и растениям преемство времени, всегда поспешающее и претекающее и нигде не прерывающее своего течения. Не таково ли время, что в нем прошедшее миновалось, будущее еще не наступило, настоящее же ускользает от чувства прежде, нежели познано? A такова природа и бывающего в этом мире; оно то непременно возрастает, то умаляется и явным образом не имеет ничего твердого и постоянного. Поэтому и телам животных и растений, которые необходимо соединены как бы с некоторым потоком и увлекаются движением, ведущим к рождению или разрушению, прилично было заключиться в природе времени, которое получило свойства, сродные вещам изменяемым. По этой-то причине премудро изъясняющий нам бытие мира, рассуждая о мире, весьма кстати присовокупил: в начале сотвори, то есть в этом начале, в начале временном. Ибо, конечно, не во свидетельство того, что мир по своей первобытности предшествует всему сотворенному, именует его происшедшим в начале, но говорит о начале происхождения этих видимых и чувством постигаемых вещей после невидимого и умосозерцаемого.

Началом называется и первое движение, например: начало пути блага, еже творити праведная (Притч.16:6), потому что прежде всего праведные дела направляют нас к блаженной жизни. Но началом называется и то, с чего начинается какая-нибудь вещь, между тем как в ней и другое, например: начало премудрости страх Господень (Притч.1:7), потому что богобоязненность есть как бы основа и опора совершенства. Началом же искусственных произведений именуется искусство, например: мудрость Веселеила была началом украшения Скинии. A началом нравственных поступков бывает часто и полезный конец сделанного, например: началом милостыни – приобретение благоволения Божия, и началом всякого добродетельного действования – ожидающий нас по обетованиям конец.

Поскольку же начало берется в стольких значениях, то смотри, нельзя ли к слову этому и в настоящем случае приложить всех знаменований. Ибо тебе можно узнать, с какого времени началось строение этого мира, если, от настоящего поступая назад, потрудишься найти первый день бытия мира. В таком случае найдешь, с чего во времени началось первое движение. Потом найдешь и то, что как бы с некоторыми основаниями и опорами предварительно прочему положены небо и земля; a потом, что есть какой-то художественный Ум, который распоряжался украшением видимых вещей, как показывает тебе само слово: начало. Найдешь также, что не напрасно и не без цели, но для полезного некоторого конца, представляющего существам обширное употребление, измышлен этот мир, – если только действительно он есть училище разумных душ, в котором преподается им боговедение и через видимое и чувственное направляет ум к созерцанию невидимого, как говорит Апостол, что невидимая Его от создания мира творенми помышляема видима суть (Рим.1:20).

Или, может быть, поскольку действие творения мгновенно и не подлежит времени, то и сказано: в начале сотвори, потому что начало есть нечто не состоящее из частей и непротяженное. Как начало пути еще не путь и начало дома еще не дом, так и начало времени еще не время, a даже и не самомалейшая часть времени. Если же какой-либо любитель споров скажет, что начало времени есть время, то пусть знает, что этим разделит начало на части, a части эти суть: начало, середина и конец. Но придумывать начало для начала весьма смешно. И кто делит начало надвое, тот из одного сделает два начала, лучше же сказать, много и бесконечное число начал, потому что каждую отдельную часть должен будет непрестанно рассекать на новые части. Итак, чтобы мы уразумели вместе, что мир сотворен хотением Божиим не во времени сказано: в начале сотвори. Поэтому поводу древние толкователи²¹, яснее выражая мысль, сказали: сразу сотворил Бог, то есть вдруг и мгновенно.

До сих пор, чтобы из многого сказать немногое, рассуждали мы о начале. Но из искусств одни называются творящими, другие состоящими то в действовании, то в умозрении. Концом искусств, состоящих в умозрении, служит самое действие ума, a концом искусств, состоящих в действовании, самое движение тела, по прекращении которого ничего уже нет и не осталось для зрителей: так, пляска или игра на свирели не дают ничего в произведении, но действие это ограничивается только само собою. A в искусствах творящих и по прекращении действия дело на виду; таковы искусства домостроительства, плотничества, кузнечества, ткачества и тому подобные. Хотя художника и нет налицо, однако же искусства эти сами собою достаточно показывают художнический ум, и ты можешь удивляться домостроителю и кузнецу, смотря на его произведение.

Поэтому и премудрый Моисей, желая показать, что мир есть художественное произведение, подлежащее созерцанию всякого, так что через него познается премудрость его Творца, не другое какое слово употребил о мире, но сказал: в начале сотвори. Не сделал, не произвел, но сотвори. И поскольку многие из представлявших, что мир от вечности существует с Богом, соглашались не на то, что он сотворен Богом, но сам собою осуществился, будучи как бы оттенком Божия могущества, и потому хотя признавали Бога причиною мира, но причиною непроизвольною, как тело бывает причиною тени и сияющее – сияния, то Пророк, поправляя эту ложную мысль, употребил слова с особенною точностью, сказав: в начале сотвори Бог. Бог был для мира не этим одним – не причиною только бытия, но сотворил как благий – полезное, как премудрый – прекраснейшее, как могущественный – величайшее. Пророк показал тебе в Боге едва не художника, который, приступив к сущности вселенной, приноровляет ее части одну к другой и производит само себе соответственное, согласное и гармоническое целое.

В начале сотвори Бог небо и землю. Двумя крайностями обозначил сущность вселенной, приписав небу старейшинство в бытии, a о земле сказав, что она занимает второе место по сущности. Без сомнений, если есть что-нибудь среднее между небом и землею, то оно сотворено вместе с этими пределами. Почему хотя не сказано о стихиях: огне, воде и воздухе, но ты собственным своим разумением постигни, во-первых, что все находится во всем. И в земле найдешь и воду, и воздух, и огонь. Огонь выскакивает из камней; и из железа, которое само ведет начало от земли, при ударениях обыкновенно блещет неистощимый огонь. И достойно удивления, каким образом существующий в телах огонь скрывается в них безвредно, но, будучи вызван наружу, делается истребительным для тел, хранивших его в себе прежде. A что в земле есть и водное естество, доказывают копатели колодцев. И о находящемся в нем воздушном естестве свидетельствуют пары, какие выходят из земли влажной и согретой солнцем. Во-вторых, если по природе своей небо занимает верхнее место, a земля составляет самый низ, почему легкое стремится к небу, a тяжелое обыкновенно клонится к земле, верх же и низ противоположны между собою, то упомянувший о небе и земле, которые по самой природе наиболее удалены друг от друга, конечно, обозначил вместе с тем и все, что наполняет средину между ними. A потому и не ищи повествования о каждой стихии, но в сказанном подразумевай и умолчанное.

В начале сотвори Бог небо и землю. Исследование о сущности каждого существа, или подпадающего нашему умозрению, или подлежащего нашим чувствам, введет в толкование самые длинные и многочисленные рассуждения, и при рассмотрении этой задачи нужно будет потратить более слов, нежели сколько можно сказать о каждом из прочих вопросов. Сверх того, нимало не послужит к назиданию Церкви – останавливаться на таком предмете.

Но касательно сущности неба довольно для нас сказанного y Исаии, который в простых словах дал нам достаточное понятие о природе его, сказав: Утвердивый небо яко дым (Ис.51:6), то есть для сотворения неба Творец взял естество тонкое, не твердое, не грубое. И об очертании неба достаточно для нас сказано y того же Пророка в славословии Богу: Поставивый небо яко камару (Ис.49:22).

То же самое правило предпишем себе и касательно земли – не любопытствовать о ее сущности, что́ она такое, не тратить времени на умствования, исследуя самое подлежащее, не доискиваться какого-то естества, которое лишено качеств и само в себе взятое бескачественно, но твердо помнить, что все свойства, усматриваемые в земле, будучи восполнением сущности, входят в понятие бытия. Покусившись отвлечь разумом от земли каждое из находящихся в ней качеств, придешь ни к чему. Ибо если отнимешь черноту, холодность, тяжесть, густоту, качества земли, действующие на вкус, или и другие, какие в ней усматриваются, то подлежащим останется ничто.

Поэтому советую тебе, оставив все это, не доискиваться и того, на чем земля основана. Ибо при таком изыскании мысль придет в кружение оттого, что рассудок не найдет никакого несомненного предела, если скажешь, что воздух подложен под широту земли, то придешь в затруднение, каким образом естество мягкое, заключающее в себе много пустоты, противоборствует такой тяжести, будучи ею сдавлено, a не расплывается во все стороны, убегая из-под гнета и непрестанно переливаясь наверх гнетущего. Опять если предположить себе, что вода под землею, то и в таком случае должен будешь спросить, отчего тяжелое и густое не погружается в воду, но слабейшим естеством поддерживается естество, столько превосходящее его тяжестью? Сверх того, надо будет найти опору и самой воде и опять с недоумением спрашивать: на чем твердом или упругом лежит нижний ее слой? Если же предположишь, что другое тело, которое тяжелее земли, препятствует ей идти книзу, то должен будешь рассудить, что и для него нужно какое-нибудь поддерживающее тело, не дозволяющее падать вниз. Если же и для него можешь придумать какую-нибудь подкладку, то разум наш потребует подпоры и для этой подкладки. A таким образом пойдем в бесконечность, для находимых непрестанно оснований придумывая опять новые. И чем далее станем простираться разумом, тем большую принуждены будем вводить поддерживающую силу, которая бы могла противиться в совокупности всему на ней лежащему.

Поэтому положи пределы своей мысли, чтобы за любопытство, старающееся изведать непостижимое, и тебя не коснулось слово Иова, чтобы и к тебе не мог относиться его вопрос: на чем столпи ея утверждени суть (Иов. 38:6)? Но если слышишь иногда в псалмах: Аз утвердих столпы ея (Пс.74:4), то разумей, что столпами названа сила, поддерживающая землю. Ибо слова: на морях основал ю есть (Пс.23:2), что означают, как не то, что водное естество повсюду разлито вокруг земли? Как же вода, будучи текучею и по скату обыкновенно падающею вниз, остается висящею и никуда не стекающею? A ты не рассуждаешь, что то же или еще большее затруднение представляет разуму земля, сама на себе повешенная, между тем как она по естеству тяжелее. Но согласимся ли, что земля висит сама на себе, или скажем, что она держится на воде, – в обоих случаях необходимо не отступать от благочестивого разумения и признавать, что все в совокупности содержится силою Творца. A потому и себе самим, и спрашивающим нас: на чем опирается этот огромный и несдержимый груз земли? – надо отвечать: в руце Божией концы земли (Пс.94:4). Эта мысль и для нас самая безопасная, и для слушающих полезная.

Некоторые естествоиспытатели остроумно доказывают, что земля пребывает неподвижною уже по следующим причинам: поскольку она заняла среднее место в мире и во все стороны имеет равное расстояние от краев, то, по недостатку причины уклониться куда-нибудь преимущественно, необходимо остается в своем положении, и окружающее ее отовсюду равенство делает совершенно невозможным движение ее к чему-нибудь. Среднее же место досталось земле не по жребию и не по случаю, но таково естественное и необходимое положение земли. Ибо, рассуждают они, как небесное тело удержало за собою крайнее место вверху, так все тяжести, какие предположим падающими сверху, должны отовсюду устремиться к средине. A куда стремятся части, туда, очевидно, соберется и целое. Если же камни, деревья и все земляные частицы стремятся вниз, то это самое положение будет свойственно и прилично целой земле. A если что легкое устремится прочь от середины, то, очевидно, движение его будет кверху. Поэтому стремление вниз есть стремление, свойственное веществам тяжелым; словом же «низ» означается середина. Итак, не дивись, что земля никуда не падает, занимая естественное для нее место – середину. Ибо по всей необходимости ей до́лжно пребывать на своем месте или, приняв противоестественное движение, сойти со свойственного ей основания.

Но если в сказанном до этого кажется тебе что-нибудь правдоподобным, то обратись с удивлением к Божией премудрости, которая так это устроила. Ибо изумление перед великими предметами не уменьшается, когда открыт способ, каким произошло что-нибудь необычайное. A если и не открыт, то простота веры да будет крепче доказательств от ума.

То же самое можем сказать и о небе, то есть что мирские мудрецы предложили многословные рассуждения о естестве неба. Одни говорили, что оно сложено из четырех стихий, как осязаемое, видимое и содержащее в себе: землю, потому что упорно; огонь, потому что видимо; прочие же стихии, потому что есть смесь. A другие, отринув это мнение как неправдоподобное, в состав неба ввели какое-то пятое телесное естество, выдумав его самовольно и сами от себя²².

Но мы, предоставив им низлагать друг друга, сами же не касаясь рассуждений о сущности и поверив Моисею, что сотвори Бог небо и землю, прославим наилучшего Художника, премудро и искусно сотворившего мир, и из красоты видимого уразумеем Превосходящего всех красотою; из величия этих чувственных и ограниченных тел сделаем вывод о Бесконечном, превысшем всякого величия и по множеству Своей силы превосходящем всякое разумение. Хотя и не знаем природы сотворенного, но и то одно, что в совокупности подлежит нашим чувствам, столько удивительно, что самый деятельный ум оказывается недостаточным для того, чтобы изъяснить как следует самую малую часть мира и чтобы воздать должную похвалу Творцу, Которому слава, честь и держава во веки веков, аминь.

Беседа 2. О том, что земля бе невидима и неустроена (Быт.1:2)

На немногих словах остановившись утром, нашли мы в них такую сокровенную глубину мыслей, что приходим в совершеннейшую безнадежность касательно последующих. Ибо если вход во Святое таков и преддверие храма так возвышенно и величественно, таким преизбытком красоты озаряет наши очи и умы, то каково же Святое Святых? И кто достоин смело взойти во святилище? Или кто простер взор на таинственное? Видение этих тайн недоступно, и значение вмещаемого умом совершенно неизъяснимо.

Впрочем, поскольку y Праведного Судии назначены немаловажные награды и за одно намерение исполнить до́лжное, то не поленимся заняться исследованием. Ибо, хотя не постигнем достоинства предметов, однако же если, при помощи Духа, не уклонимся от намерений Писания, то и сами, конечно, не будем признаны ни к чему не годными и при содействии благодати сделаем нечто к назиданию Церкви Божией.

Сказано: земля же бе невидима и неустроена. Почему, когда то и другое, и небо и земля, сотворены равночестно, небо доведено до совершенства, a земля еще несовершенна и не получила полного образования? Или вообще, что значит неустроенность земли? И по какой причине была она невидима?

Совершенное устройство земли означает обилие ее произведений, прозябание всякого рода растений, появление высоких дерев, и плодовитых и неплодовитых, доброцветность и благовоние цветов и все то, что в скором времени должно было, по Божию повелению, возникнув на земле, украсить породившую все это. A как ничего этого еще не было, то Писание справедливо наименовало землю неустроенною.

Но то же самое можем сказать и о небе. И оно не имело еще полного образования, не получило свойственного ему украшения, потому что не освещалось луною и солнцем, не венчалось сонмами звезд. Всего этого еще не было; a потому не погрешишь против истины, если и небо назовешь неустроенным.

Невидимою же названа земля по двум причинам: или потому, что не было еще зрителя земли – человека, или потому, что она погружалась в глубину и от разливающейся на поверхности ее воды не могла быть видимою. Ибо воды не были еще совокуплены в свои собрания, которые совокупивший их Бог наименовал впоследствии морями. Да и что бывает невидимо? Как то, чего нельзя видеть плотскими глазами, какова наша мысль, так и то, что по природе видимо, но скрывается по причине заграждения наложенным на него телом, как железо в глубине. В этом значении, как думаю, и теперь названа невидимою земля, покрытая водою. Сверх того, поскольку не был еще сотворен свет, то неудивительно, что земля, по причине неосвещенного над нею воздуха, лежащая во тьме, и в этом отношении названа в Писании невидимою.

Но подделывающиеся под истину, не приучившие ума своего следовать Писанию, а, напротив того, по собственному усмотрению извращающие смысл написанного, говорят, что этими словами означается материя. Ибо материя, рассуждают они, по природе своей невидима и неустроена, потому что сама по себе взятая бескачественна, не имеет никакого вида и очертания. И ее-то взяв, Художник, по Своей премудрости, образовал и привел в порядок, a таким образом осуществил из нее видимое.

Итак, если материя не сотворена, то, во-первых, она равночестна Богу как удостоенная тех же преимуществ. Но что может быть этого нечестивее? Бескачественное, не имеющее вида, крайнее безобразие, не получившую никакого образования гнусность (употребляю собственные выражения этих учителей) удостоить одинакового предпочтения с премудрым, всемогущим и прекраснейшим Создателем и Творцом всяческих! Во-вторых, если материя так вместительна, что может принять в себя все ведомое Богу, то через это сущность материи уравнивают они некоторым образом с непостижимым Божиим могуществом, как будто материя готова к тому, чтобы измерить собою весь разум Божий. A если материя мала для Божия действования, то и в таком случае учение их обратится в нелепую хулу, потому что недостаточностью материи заставят они Бога остаться в бездействии и не довершить дел Своих.

Но их ввела в заблуждение скудость естества человеческого. Поскольку y нас каждое искусство трудится над одним каким-нибудь веществом отдельно, например: кузнечное над железом, плотничное над деревом; поскольку в этих искусствах иное есть материя, иное – форма, a иное – производимое по форме, и вещество берется извне, форма же прилаживается искусством, a произведением бывает нечто сложенное из того и другого, из формы и из материи, то они рассуждают таким же образом и о Божием созидании, что форма дана миру премудростью Творца всяческих, a вещество имел Создатель извне, и произошел сложенный мир, который материю и сущность имеет от иного начала, a очертание и образ получил от Бога. Вследствие этого они отрицают, что великий Бог был полновластен при устроении всего сущего, представляют же Его как бы участвовавшим в складчине и малую только долю вложившим от Себя в бытие существ. Так они, по низости своих умствований, не могут достичь взором высоты истины, потому что здесь искусства позднее веществ, будучи внесены в жизнь нашу по требованию необходимости. Прежде была шерсть; потом родилось ткацкое искусство, чтобы восполнить от себя недостаток природы. Было и дерево; строительное же искусство, взяв и отделывая вещество для каждой представлявшейся нужды, показало нам пользу деревьев, доставляя мореходам весло, земледельцам – веяльную лопату, воинам – древко для копья.

Но Бог, прежде нежели существовало что-нибудь из видимого ныне, положив в уме и подвигшись привести в бытие не-сущее, вместе и помыслил, каким должен быть мир, и произвел материю, соответственную форме мира. Для неба отделил Он естество, приличное небу, и в форму земли вложил сущность, свойственную земле и для нее потребную. Огню же, воде, воздуху и формы дал, какие хотел, и в сущность их привел, как требовало умопредставление каждой из творимых вещей. И целый мир, состоящий из разнородных частей, связал Он каким-то неразрывным союзом в единое общение и в одну гармонию, так что части, по положению своему весьма удаленные одна от другой, кажутся соединенными посредством сострадания. Поэтому да прекратят свои баснословные построения те, которые при немощи собственных умствований измеряют могущество, непостижимое для разумения и вовсе не изреченное на человеческом языке!

Сотвори Бог небо и землю; не в половину каждое, но целое небо и целую землю, самую сущность, взятую вместе с формою, потому что Он не изобретатель только образов, но Зиждитель самого естества существ. Иначе, пусть отвечают нам, каким образом встретились между собою и деятельная сила Божия, и страдательная природа вещества, встретились между собою и вещество, доставляющее материю без образа, и Бог, имеющий знание образов без вещества, встретились так, что недостающее y одного дается другим; дается Зиждителю то, над чем показать искусство, a веществу – то, чтобы отложить свое безобразие и неимение формы? Но об этом довольно. Возвратимся к сказанному вначале.

Земля же бе невидима и неустроена. Сказавший: в начале сотвори Бог небо и землю – умолчал о многом: о воде, о воздухе, об огне и о видоизменениях, из них происшедших. Хотя все это, как служащее к восполнению мира, очевидно, существовало в целом; однако же история не коснулась этого, чтобы приучить ум наш к деятельности и дать ему случай по немногим данным делать заключения и о прочем. Поэтому, когда не сказано о воде, что сотворил ее Бог, но сказано, что земля была невидима, рассуди сам в себе: какою же завесою она была покрыта и не являлась зрению? Огонь не мог ее закрывать, потому что огонь светоносен и к чему присоединяется, тому сообщает скорее видимость, нежели темноту. Также и не воздух был тогда покровом земли, потому что естество воздуха тонко и прозрачно, принимает в себя все образы видимых вещей и передает их взорам видящих. Итак, остается нам представить, что вода возвышалась на земной поверхности, пока еще влажная сущность не была отделена в особое место. A от этого земля была не только невидима, но и неустроена, потому что излишество влаги даже и ныне бывает препятствием плодородию земли. Итак, одна причина и невидимости и неустроенности; если только над устройством земли разуметь свойственное ей и естественное украшение – жатвы, волнующиеся в долинах, зеленеющие и испещренные различными цветами луга, цветущие холмы и осененные лесами вершины гор. Всего этого еще не было. Земля, по силе, вложенной в нее Создателем, хотя готова была породить все это, однако же ожидала приличного времени, чтобы, по Божию повелению, произвести на свет свои порождения.

Но сказано: и тьма верху бездны. Опять новый предлог к баснословию, новые основания к нечестивым построениям для тех, которые извращают слова по собственным догадкам! Ибо не объясняют по-обыкновенному, что тьма есть какой-нибудь неосвещенный воздух, или место, затененное от преграждения света телом, или вообще место, лишенное света по какой ни есть причине; но толкуют, что тьма есть злая сила, лучше же сказать, самое зло, само от себя имеющее начало, противоположное и противодействующее Божией благости. Если Бог свет есть (1Ин.1:5), то сила Ему противоборствующая, говорят они, в сообразность этой мысли, очевидно, будет тьма – тьма, не от другого кого имеющая бытие, но самобытное зло, – тьма, нечто враждебное душам, нечто производящее смерть, противление добродетели. И в самых словах Пророка, по ложному их разумению, показывается, что тьма эта существовала, a не Богом сотворена. И на этом предположении каких не построено лукавых и безбожных учений! Какие волцы тяжцы (Деян.20:29), расточающие Божие стадо, устремлялись на души, ведя начала от этого краткого слова! Не отсюда ли Маркионы? Не отсюда ли Валентины? Не отсюда ли мерзкая ересь Манихеев, которую, если назовет кто гнилостью в церквах, не погрешит в приличии наименования?

Для чего, человек, бежишь вдаль от истины, сам для себя вымышляя случаи к погибели? Просто и для всякого удобопонятно слово; сказано: земля бе невидима. Какая же тому причина? Та, что земля имела над собою распростертую бездну. Что же за понятие: бездна? Это – множество воды, в котором невозможно достать нижнего предела. Но знаем, что многие тела часто бывают видны сквозь тонкую и прозрачную воду. Почему же ни одна часть земли не показывалась в водах? Потому что разлитый над водою воздух был еще не светел, но темен. Ибо луч солнечный, проходящий через воды, показывает часто в глубине мелкие камни. Но в глубокую ночь никто никаким образом не увидит находящегося под водою. Поэтому словам: земля бе невидима – пояснением служит присовокупленное, что лежала на ней бездна, и бездна была темная.

Итак, бездна – не множество сопротивных сил, как представляли себе некоторые, и тьма – не первоначальная какая-нибудь и лукавая сила, противопоставляемая добру. Ибо две силы, по противоположности одна другой уравнивающиеся, непременно будут одна для другой разрушительны и, состоя между собою в непрекращаемой брани, непрестанно будут иметь и доставлять друг другу случаи ко вражде. И если одна из противоположных сил превосходит другую могуществом, то делается совершенно истребительною для преодолеваемой силы. Поэтому, если говорят, что сопротивление зла добру равносильно, то вводят непрекращающуюся брань и непрестанное разрушение, поскольку каждое отчасти одолевает и одолевается. A если добро превосходит силою, то по какой причине природа зла не истреблена совершенно? A если, чего и выговорить невозможно ... дивлюсь, как не бегут они сами от себя, будучи увлекаемы в такие злочестивые хулы!

Но неблагочестиво сказать и то, будто бы зло имеет начало от Бога, потому что противное от противного не происходит. Жизнь не рождает смерти, тьма не начало света, болезнь не содетельница здравия. Напротив, хотя при перемене состояний бывают переходы из противоположного в противоположное, однако же в рождениях каждая рождающаяся вещь происходит не от противоположного, но от однородного. Итак, спрашивают: если зло и не есть нечто несотворенное и не Богом сотворено, то откуда же имеет свою природу? A что зло существует, этого не будет отрицать никто из причастных жизни.

Что же скажем на это? То, что зло – не живая и одушевленная сущность, но состояние души, противоположное добродетели и происходящее в беспечных через отпадение от добра. Поэтому не доискивайся зла вовне, не представляй себе, что есть какая-то первородная злая природа, но каждый да признает себя самого виновником собственного злонравия.

Все, что ни бывает, всегда приключается с нами частью по природе, например, старость и немощи, частью по случаю, например, неожиданные встречи чего-нибудь нередко скорбного или радостного, происходящие от посторонних причин, как-то: роющему колодец – обретение сокровища, или идущему на рынок – встреча бешеной собаки; частью же от нас зависит, например, взять верх над пожеланиями или не полагать меры удовольствиям, удержаться от гнева или наложить руки на раздражившего, сказать правду или солгать, иметь нрав кроткий и умеренный или гордый и заносчивый.

Поэтому не ищи вовне начала тому, над чем сам ты господин, но знай, что зло, в собственном смысле взятое, получило начало в произвольных падениях. A если бы оно было не произвольно и не от нас зависело, то как законы не угрожали бы таким страхом обидчикам, так и наказания, налагаемые на преступников в судах по мере вины, были бы тогда неизбежны. Это пусть будет сказано о зле, в собственном смысле взятом. A болезнь, бедность, бесславие, смерть и другие человеческие скорби не до́лжно и включать в число зол, потому что противоположное им не причисляется нами к величайшим благам; и скорби эти частью бывают по природе, a частью оказываются для многих послужившими на пользу.

Итак, в настоящем случае, заставив умолкнуть всякое переносное и догадочное толкование, изложим понятие тьмы просто, без тонкостей, следуя намерению Писания. Разум спрашивает: сотворена ли тьма вместе с миром и первоначальнее ли она света, a поэтому точно ли худшее старше? Ответствуем, что и эта тьма – не что-либо самостоятельное, но видоизменение в воздухе, произведенное лишением света. Какого же света лишенным вдруг нашлось место в мире, так что поверх воды стала тьма?

Полагаем, что если было что-нибудь до составления этого чувственного и тленного мира, то оно, очевидно, находилось во свете. Ибо ангельские чины, все небесные воинства, вообще, какие только есть, именуемые и неименуемые умные природы и служебные духи, жили не во тьме, но во свете и во всяком духовном веселии имели приличное для себя помещение. И против этого никто не будет спорить, тем более тот, кто в числе обетованных благ ожидает пренебесного света, о котором говорит Соломон: свет праведным всегда (Притч.13:9) – и Апостол: благодаряще Бога и Отца, призвавшего нас в причастие наследия святых во свете (Кол.1:12). Ибо если осужденные посылаются во тьму кромешную, то совершившие дела, достойные благоволения, очевидно, имеют упокоение в премирном свете.

Поэтому когда, по Божию повелению, вдруг распростерто было небо вокруг того, что заключалось внутри собственной его поверхности, и стало оно непрерывным телом, достаточным к тому, чтобы отделить внутреннее от внешнего, тогда по необходимости само небо сделало неосвещенным объемлемое им место, пресекши лучи, идущие извне. Ибо для тени нужно быть в одно время свету, телу и неосвещенному месту. Таким образом, тьма в мире произошла от тени небесного тела. Сказанное же мною поймешь из очевидного примера, если в ясный полдень поставишь над собою палатку из плотной и непроницаемой ткани и сам себя заключишь в составившуюся мгновенную тьму. Такою же предположи и эту тьму, то есть, не чем-нибудь предварительно осуществленным, но следствием других вещей. Об этой, конечно, тьме говорится, что она возвышалась над бездною, потому что с поверхностями тел обыкновенно соприкосновенны крайние пределы воздуха, но тогда над всеми телами разлита была вода, почему по необходимости сказано, что тьма поверх бездны.

И Дух Божий, говорит Моисей, ношашеся верху воды. Или дух этот означает разлияние воздуха, и ты разумей, что писатель перечисляет части мира, то есть что Бог сотворил небо, землю, воду, воздух, и притом воздух уже разлитый и текучий. Или, что ближе к истине и одобрено прежде нас, Духом Божиим назван Дух Святой, потому что Он, по замеченному, преимущественно и исключительно достоин такого упоминания в Писании, и никакой другой дух не именуется Божиим, кроме Святого, восполняющего Собою Божественную и блаженную Троицу. И ты, допустив такое разумение, извлечешь из него бо́льшую пользу.

Как же Он ношашеся верху воды? Скажу тебе не свое мнение, но мнение одного сирийца, который был столько же далек от мирской мудрости, сколько близок к ведению истинного. Итак, он говорил, что сирийский язык выразительнее и, по сродству с еврейским, несколько ближе подходит к смыслу Писания. Разумение же этого речения таково. Слово ношашеся, как говорит он, в переводе употреблено вместо слова «согревал» и «оживотворял» водное естество, по подобию птицы, насиживающей яйца и сообщающей нагреваемому какую-то живительную силу. Подобная этой мысль, говорят, обозначается этим словом и в настоящем месте. Дух носился, то есть приуготовлял водное естество к рождению живых тварей. Таким образом, из этого достаточно объясняется предлагаемый иными вопрос: без действия ли оставался Дух Святой в деле творения?

И рече Бог: да будет свет (Быт.1:3). Первое Божие слово создало природу света, разогнало тьму, рассеяло уныние, развеселило мир, всему дало вдруг привлекательный и приятный вид. Явилось небо, покрытое ранее тьмою; открылась красота его в такой мере, в какой еще и ныне свидетельствуют о ней взоры. Озарился воздух, лучше же сказать, в целом объеме растворил все количество света, повсюду, до самых своих пределов, распространяя быструю передачу лучей, ибо вверх простирался он до самого эфира и неба, a в широту все части мира, северные и южные, восточные и западные, освещал в быстрое мгновение времени. Такова природа воздуха; она тонка и прозрачна, и потому проходящий через него свет не имеет нужды ни в каком временном протяжении. Как не во времени переносит он зрение наше к видимым предметам, так и приливы света во все свои пределы приемлет мгновенно, в сравнении с чем нельзя и мысленно представить кратчайшего мига времени. И эфир стал приятнее при свете; воды сделались светлее, не только принимая в себя лучи, но и испуская их от себя через отражение света, потому что вода во все стороны отбрасывала отблески. Божиим словом все изменено в приятнейший и честнейший вид. Как пускающие в глубину масло производят на том месте блеск, так и Творец всяческих, изрекши слово Свое, мгновенно вложил в мир благодать света. Да будет свет. И повеление стало делом; произошло естество, приятнее которого, к наслаждению, невозможно ничего и представить человеческим разумом.

Когда же приписываем Богу голос, речь и повеление, тогда под Божиим словом не разумеем звука, издаваемого словесными органами, и воздуха, приводимого в сотрясение посредством языка, но для большей ясности учащимся хотим в виде повеления изобразить самое мановение в воле.

И виде Бог свет, яко добро (Быт.1:4). Можем ли мы сказать что-нибудь достаточное в похвалу света, когда он предварительно имеет о себе свидетельство Сотворившего: яко добро? И в наших делах разум предоставляет судить глазам, когда не может ничего сказать с такою же силою, с какою предварительно свидетельствует чувство. Но если красота тела состоит во взаимной соразмерности частей и в наружной доброцветности, то как понятие красоты удерживает место в свете, который по природе прост и однороден? Не потому ли, что свету приписывается соразмерность, не в отношении к собственным его частям, но в отношении к неболезненному и приятному действию на зрение? Так и золото прекрасно, хотя имеет привлекательность для взора и приятность не по соразмерности частей, но по одной доброцветности. И вечерняя звезда прекраснее всех звезд не потому, что соразмерны части, из которых она состоит, но потому, что лучи ее падают на глаза, не производя никакого болезненного ощущения и с приятностью. Сверх того, Бог произносит теперь суд о красоте, без сомнения, не имея в виду приятности для зрения, но предусматривая пользу света впоследствии, потому что глаза не судили еще о красоте света.

И разлучи Бог между светом, и между тьмою, то есть Бог сделал природу их несоединимою и совершенно противоположною, потому что удалил их друг от друга и отделил великою средою.

И нарече Бог свет день, a тьму нарече нощь (Быт.1:5). Ныне, по сотворении уже солнца, день есть освещение воздуха солнцем, которое сияет в полушарии, лежащем над землею, a ночь – покрытие земли тенью, когда скрывается солнце. Но тогда не по солнечному движению, но потому что первобытный этот свет в определенной Богом мере то разливался, то опять сжимался, происходил день и следовала ночь.

И бысть вечер, и бысть утро, денъ един. Вечер есть общий предел дня и ночи; подобным образом и утро есть граница между ночью и днем. Поэтому, чтобы старшинство бытая приписать дню, Моисей сперва наименовал конец дня, a потом конец ночи, так как ночь следует за днем. Ибо состояние в мире, предшествовавшее сотворению света, было не ночь, но тьма; a что стало отлично от дня, то названо ночью; этому и наименование дано после дня.

И так бысть вечер, и бысть утро. Пророк разумеет продолжение дня и ночи; но не наименовал дня и ночи, a дал наименование только превосходнейшему. Тот же обычай найдешь и во всем Писании; при измерении времени счисляются дни, a не вместе и ночи с днями. Дние лет наших, – говорит псалмопевец (Пс.69:10). И Иаков также говорит: дние жития моего малы и злы (Быт.47:9). И еще сказано: вся дни живота моего (Пс.22:6). Таким образом, преданное ныне в виде истории служит законом и для последующего.

И бысть вечер, и бысть утро, день един. Почему назван не первым, но единым? Хотя намеревающемуся говорить о втором, и о третьем, и четвертом днях было бы приличнее наименовать первым тот день, с которого начинаются последующие, однако же он назвал его единым. Или определяет этим меру дня и ночи и совокупляет в одно суточное время, потому что двадцать четыре часа наполняют продолжение одного дня, если под днем подразумевать и ночь? Почему хотя при поворотах солнца случается, что день и ночь друг друга превосходят, однако же продолжение дня и ночи всегда ограничивается одним определенным временем. И Моисей как бы так сказал: мера двадцати четырех часов есть продолжение одного дня, или возвращение неба от одного знака к тому же опять знаку совершается в один день. Почему всякий раз, как от солнечного обращения наступают в мире вечер и утро, период этот совершается не в большое время, но в продолжение одного дня. Или главное этому основание скрывается в таинственном знаменовании, именно что Бог, устроив природу времени, мерою и знамениями его положил продолжения дней и, измеряя время седмицею, повелевает, чтобы седмица, исчисляющая движение времени, всегда круговращалась сама на себя, a также и седмицу наполнял один день, семикратно сам на себя возвращающийся. A образ круга таков, что сам он с себя начинается и сам в себя оканчивается. Конечно же, и век имеет то отличительное свойство, что сам на себя возвращается и нигде не оканчивается. Потому Моисей главу времени назвал не первым, но единым днем, чтобы день этот по самому наименованию имел сродство с веком. И он, как обнаруживающий в себе признак одинокости и несообщимости с чем-либо другим, в собственном смысле и прилично наименован единым. Хотя Писание представляет нам многие века, часто говоря: век века и веки веков, однако в нем не перечисляются ни первый, ни второй, ни третий век, чтобы из этого были нам видны более различия состояний и разнообразных вещей, нежели ограничений, окончания и преемство веков. Ибо сказано: день Господень велик и светел (Иоиль.2:11). И еще: вскую вам искати дне Господня, сей бо есть тьма, a не свет? (Амос.5:18), – тьма же, очевидно, для достойных тьмы. Ибо, по нашему учению, известен и тот невечерний, не имеющий преемства и нескончаемый день, который y псалмопевца наименован восьмым (Пс.6:1), потому что он находится вне этого седмичного времени. Поэтому назовешь ли его днем или веком, выразишь одно и то же понятие; скажешь ли, что это день, или что это состояние, всегда он один, a не многие; наименуешь ли веком, он будет единственный, a не многократный. Поэтому и Моисей, чтобы вознести мысль к будущей жизни, наименовал единым сей образ века, сей начаток дней, сей современный свету, святый Господень день, прославленный воскресением Господа. Потому и говорит: бысть вечер, и бысть утро, день един.

Но рассуждения об одном вечере, застигнутые настоящим вечером, здесь полагают конец нашему слову. Отец истинного света, украсивший день светом небесным, просветливший ночь блеском огня, предуготовавший упокоение будущего века в духовном и непрекращающемся свете, да просветит сердца ваши в познании истины и да соблюдет жизнь вашу непреткновенною, даровав вам яко во дни благоразумно ходити (Рим.13:13), чтобы воссиять подобно солнцу, во светлости святых, в мое похваление, в день Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

Беседа 3. О тверди

Дела первого дня, лучше же сказать (не будем отнимать y него естественного преимущества, какое получил он от Создателя, будучи произведен особенно и не включен в один разряд с другими днями), дела единого дня, именно то, что произведено в оный, изобразило слово вчера и, преподав толкование слушателям, составило для душ как утреннее пропитание, так и вечернее веселье; a теперь переходим к чудесам второго дня. Говорю же так, приписывая это не силе толкователя, но изяществу Писания, потому что оно естественным образом нравится, привлекательно и вожделенно для всякого сердца, предпочитающего истинное правдоподобному. Так и Псалмопевец, весьма выразительно изображая усладительность истины, говорит: коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим (Пс.118:103). Почему, увеселив вчера души ваши, по мере возможности, собеседованием о словесах Божиих, опять собрались мы ныне – на другой день, чтобы обозреть чудеса дел второго дня.

Но не скрыто от меня и то, что среди нас стоят многие ремесленники, которые, занимаясь художествами рукодельными, с трудом добывают себе пропитание дневною работою; и они-то обсекают y меня слово, чтобы не надолго отвлекаться от работы. Что же скажу им? То, что часть времени, данная взаймы Богу, не пропадает, но вознаграждается Им с великим прибытком. Ибо все те обстоятельства, которые способствуют делу, благоустроит Господь предпочитающим духовное, подав в делах их и крепость тела, и усердие души, и удобство к сбыту работ, и благоуспешность в целой жизни. Но хотя бы в настоящей жизни плоды трудов наших и не соответствовали надеждам, по крайней мере для последующего века – доброе сокровище – учение Духа. Поэтому отложи из сердца всякое житейское попечение и весь соберись теперь сам в себя. Ибо мало пользы, если телом ты здесь, a сердце твое занято земным сокровищем.

И рече Бог: да будет твердь посреде воды: и да будет разлучающи посреде воды и воды (Быт.1:6). И вчера уже слышали мы слова Божии: да будет свет, и ныне слышим: да будет твердь. Но в настоящем случае они, по-видимому, заключают в себе нечто большее; потому что слово не ограничилось простым повелением, но определило и причину, по которой требуется устроение тверди. Сказано: да разлучает посреде воды и воды.

Остановившись на первом, спрашиваем: как говорит Бог? Так же ли, как и мы, то есть сперва в мысли рождается образ предметов, потом, по представлении их, избрав значения свойственные и соответственные каждому предмету, Он излагает, a потом, передав мыслимое на производство словесных органов, таким уже образом, через сотрясение воздуха, нужное к членораздельному движению голоса, делает ясною тайную Свою мысль? И не походит ли на баснь утверждать, что Богу нужно столько околичностей для обнаружения Своей мысли? Или благочестивее будет сказать, что Божие хотение и первое устремление мысленного движения есть уже Божие слово? Писание же изображает Бога многословно, дабы показать, что Он не только восхотел бытия твари, но и привел ее в бытие через некоего Содейственника. Как сказало оно в начале, так могло бы выразиться и обо всем; сказав: в начале сотвори Бог небо и землю, потом могло бы сказать: сотвори свет, a потом: сотвори твердь. Но теперь, представляя Бога повелевающим и разговаривающим, самым умолчанием указывает на того, кому Бог повелевает и с кем разговаривает, нимало не скупясь в сообщении нам ведения, но распаляя в нас желание тем, что набрасывает некоторые следы и указания Неизреченного. Ибо приобретенное с трудом и с радостью приемлется и тщательно сохраняется. A где приобретение удобно, там и обладание не важно. Поэтому Писание как бы окольною дорогою и постепенно приближает нас к мысли о Единородном.

Но для естества бестелесного и в этом случае не было нужды в слове, произносимом посредством голоса, потому что Содействующему самые мысли могли быть переданы. Ибо какая нужда в слове тем, которые могут друг другу сообщать изволения свои мысленно? Голос для слуха и слух по причине голоса. A где нет ни воздуха, ни языка, ни уха, ни извитого прохода, который бы переносил звуки к сочувствию в голове, там не нужны речения, но передаются самые, как сказал бы иной, сердечные помышления воли. Поэтому, как замечено, для того, чтобы возбудить ум наш к исследованиям о Лице, к Которому изречены слова, премудро и искусно употреблен этот образ разговора.

Во-вторых, должно исследовать, иное ли что отличное от неба, сотворенного в начале, эта твердь, которая и сама называется небом, и точно ли два неба?

Любомудрствовавшие о небе согласились бы лучше лишиться языка, нежели признать это истинным. Ибо они предполагают, что небо одно и что нет естества, из которого могло бы произойти второе, третье и так далее небо, потому что вся сущность небесного тела, как они думают, издержана на составление одного неба. И круговращающееся тело, говорят они, одно и притом ограничено: если же оно употреблено на первое небо, то ничего не остается к происхождению второго и третьего неба. Так представляют себе те, которые, кроме Создателя, вводят несотворенное вещество и, сложив первую баснь, увлекаются к последующей лжи.

Но мы просим эллинских мудрецов не смеяться над нами, пока они не кончат между собою своих споров. Ибо есть между ними и такие, которые говорят, что небес и миров бесчисленное множество. Но когда изобличат они невероятность последнего мнения, употребив самые сильные доводы, и с геометрическою неизбежностью докажут, что по природе невозможно быть другому небу, кроме одного; тогда особенно посмеемся над их чертежною мудростью и ученым пустословием; если только они, видя, что от одинаковой причины происходят и один пузырь и многие пузыри, при всем том сомневаются касательно многих небес, достаточно ли зиждительной силы к приведению их в бытие. Ибо думаем, что крепость и величие небес немного превосходят эту влагу, в виде пустого шара надувшуюся в родниках, если обращено будет внимание на превосходство Божия могущества. Так смешно их понятие о невозможном! A мы столько далеки от мысли не верить второму небу, что взыскуем и третьего неба, видеть которое удостоен был блаженный Павел (2Кор.12:2). Псалом же, наименовывая небеса небес (Пс.:148:4), подал мне мысль и о большем числе небес.

И это ничуть не страннее тех семи кругов, по которым, как все почти согласно признают, вращаются семь звезд и которые, как говорят, приноровлены друг к другу, наподобие ведер, одно в другое вложенных, и двигаясь противоположно вселенной, по причине рассекаемого ими эфира, издают какой-то благозвучный и гармонический голос, который превосходит всякую приятность сладкопения. Потом, когда y говорящих это требуют чувственного удостоверения, что отвечают они? То, что мы по первоначальной привычке к этому звуку, и прислушавшись к нему с первого мгновения бытия, от долговременного упражнения в слушании потеряли ощущение, подобно людям, y которых уши постоянно бывают поражаемы стуком в кузницах. Обличать ухищренность и гнилость таких рассуждений, когда это ясно показывает каждому собственный его слух, не дело человека, который умеет беречь время и считает слушателей людьми разумными.

Но внешние учения оставляя внешним, возвратимся к учению церковному. Некоторыми прежде нас сказано, что это не творение второго неба, но полнейшее повествование о первом небе; потому что там описывается вообще творение неба и земли, a здесь Писание передает нам, как происходили и небо и земля окончательным образом. Но мы говорим, что, поскольку передано нам и другое имя и особенное назначение второго неба, то оно отлично от сотворенного в начале, имеет естество более плотное и служит во вселенной для особенного употребления.

И рече Бог: да будет твердь посреде воды: и да будет разлучающи посреде воды и воды. И сотвори Бог твердь; и разлучи Бог между водою, яже бе под твердию, и между водою, яже бе над твердию (Быт.1:6–7).

Прежде нежели коснемся смысла написанного, попытаемся решить возражение, как делают другие. Ибо спрашивают y нас: если тело тверди шарообразно, как показывает зрение, a вода текуча и скатывается с возвышенностей, то как было возможно утвердиться воде на кривой окружности тверди? Что будем отвечать на это? – То особенно, что ежели видим какую вещь с внутренней вогнутости кругообразною, нет еще необходимости заключать, что и внешняя ея поверхность сделана шаровидно, вся выточена на станке и гладко выведена. Иногда видим каменные потолки в банях и постройку пещеровидных зданий, которые, если смотреть изнутри, выведены полукружием, a сверху строения имеют часто ровную поверхность. Поэтому ради таких причин не должны и сами они затрудняться в деле, и нас затруднять, как будто не можем удержать воды вверху.

Теперь следует сказать, какое естество имеет твердь, и для чего повелено ей занимать середину между водою.

Наименование тверди в Писании обыкновенно дается тому, что имеет превосходную крепость; например, когда говорится: Господь утверждение мое, и прибежище мое (Пс.17:3); и: Аз утвердих столпы ея (Пс.14:4); и: хвалите Его во утвержение силы Его (Пс.150:1). A писатели внешние называют твердым тело как бы плотное и наполненное, в отличие от тела геометрического. Геометрическое же тело есть то, которое состоит в одних измерениях, то есть в широте, глубине²³ и высоте; между тем как твердое тело сверх измерений имеет и твердость. Но в Писании обычно то, что имеет силу и неуступчиво, называется твердью; так часто употребляется это слово и о сгустившемся воздухе: например, когда говорится утверждаяй гром (Амос.4:13). Ибо твердость и упорство духа, заключенного в полостях облаков и усильным исторжением производящего громовый треск, Писание наименовало утверждением грома.

Поэтому думаем, что и теперь употреблено это слово о каком-нибудь твердом естестве, достаточном к удержанию воды, которая удобно скатывается и разливается. Но на том основании, что, по общепринятому мнению, твердь представляется происшедшею из воды, не следует еще почитать ее подобною или отвердевшей воде, или такому веществу, которое получает начало через процеживание влаги, как, например, камень кристалл, который, как говорят, превращается из воды вследствие чрезвычайного ее отвердения, или слюда, образующаяся между металлами; a это такой прозрачный камень, имеющий преимущественно ему свойственный и самый ясный блеск, что если найден в чистом своем виде, не источен какою-нибудь гнилостью и не наполнен внутри трещинами, то прозрачностью подобен почти воздуху. Поэтому мы не уподобляем тверди ничему такому. Ибо, конечно, детскому и простому разуму свойственно иметь такие понятия о небесном. A также, хотя и все находится во всем, огонь в земле, воздух в воде и прочие стихии одна в другой, так что из стихий, подлежащих чувствам, ни одна не бывает в чистом состоянии и не в сообщении с чем-нибудь или средним или противоположным; однако же не осмеливаемся поэтому утверждать, что твердь состоит или из одного простого вещества, или из смешения простых веществ; ибо мы научены Писанием не давать себе свободы представлять умом что-либо, кроме дозволенного.

Но не оставим без замечания и следующего. После того, как Бог повелел: да будет твердь, сказано не просто: и бысть твердь; но: и сотвори Бог твердь, и еще: разлучи Бог. Пусть глухие слышат и слепые прозрят! И кто же глух, кроме не слышащего, когда столь громогласно вопиет Дух? И кто слеп, кроме не видящего столь ясных доказательств о Единородном? Да будет твердь, – это вещание первоначальной Причины! Сотвори Бог твердь, – это свидетельство о Силе творческой и зиждительной!

Но обратим слово к продолжению толкования. – Сказано: да будет разлучающи посреде воды и воды. Разлитие вод было беспредельно; вероятно, они со всех сторон омывали собою землю и возвышались над нею, так что, по-видимому, выходили из соразмерности с прочими стихиями. Поэтому-то выше было сказано, что бездна отовсюду облегала собою землю.

Причину такого множества воды покажем впоследствии. Между тем, конечно, никто из нас, хотя он много работал умом и хорошо проник во все, что касается этого тленного и текущего естества, никто, говорю, не нападает на эту мысль, будто бы мы вопреки разуму предполагаем что-нибудь невозможное и вымышленное, и не потребует от нас изысканий о том, на чем было утверждено водное естество. На каком основании говорят, что земля, которая тяжелее воды, висит посредине и удалена от краев, на том же основании должны, без сомнения, согласиться, что и это необъятное количество воды, по естественному стремлению книзу и по причине равного тяготения во все стороны, держалось около земли. Таким образом, водное естество в безмерном множестве было разлито вокруг земли, не в соразмерности с нею, но во много крат превосходило ее; ибо так из начала предусматривал будущее великий Художник и в первых распоряжениях соображался с последующею потребностью.

Какая же была потребность в том, чтобы вода избыточествовала в такой чрезмерности? Во вселенной необходима огненная сущность не только для благоустройства земных вещей, но и для восполнения вселенной. Целое было бы неполно при недостатке самой важной и благопотребной из всех стихий. Но огонь и вода противоположны между собою и друг для друга разрушительны, именно: огонь для воды, когда преодолевает ее силою, и вода для огня, когда превосходит его множеством. A надобно было, чтобы и между ними не происходило мятежа, и совершенное оскудение того или другого из них не послужило к разрушению вселенной. Поэтому-то Домостроитель вселенной приуготовил важное естество в такой мере, чтобы оно, постепенно истребляемое силою огня, пребывало во все то время, какое назначено стоять миру. A Расположивший все весом и мерою (ибо по слову Иова: изотчены Ему суть капли дождевныя, Иов.36:37) знал, сколько времени определить пребыванию мира, и сколько нужно приготовить пищи огню. Такова причина преизбытка воды во время творения!

A что касается необходимости огня в мире, то нет человека, настолько незнакомого с нуждами жизни, чтобы потребовал толкования об этом учении разума. Не только огненного содействия требуют все искусства, служащие к поддержанию нашей жизни (разумею: ткацкое, кожевное, строительное и земледелие), но даже и произрастание деревьев, и созревание плодов, и рождение животных земных и водных, и также все, служащее к их питанию, или в начале не состоялось бы, или со временем не могло бы продолжаться, если бы не было теплоты.

Поэтому как необходимо было создание теплоты для образования и пребывания всего рождающегося, так необходимо было и обилие влаги по причине непрестанного и неизбежного истребления ее огнем. Обозри все твари и увидишь, что сила теплоты владычествует во всем рождающемся и разрушающемся. Для этого и множество воды, которое разлито по земле, поднято выше видимого тобою и также рассеяно во всех земных глубинах. От этого неоскудеваемость родников, скопление воды в колодцах, течения рек и не пересыхающих, и образующихся во время дождей, по причине соблюдаемой влажности во многих и различных хранилищах. С востока²⁴, от зимних поворотов течет река Инд; это, как повествуют описатели окружностей земли, самая полноводная из всех речных вод. Со среднего же востока текут Бактр, Хоасп и Аракс, от которого отделившийся Танаис вливается в Меотийское озеро. Кроме них, Фазис, вытекающий из Кавказских гор, и множество других рек от северных стран стремятся в Евксинский Понт. A от летнего запада из-под горы Пиренейской выходят Тартис и Истр, из которых первый впадает в море за Столпами, a Истр, протекая через Европу, вливается в Понт. И к чему перечислять другие реки, порождаемые Рифейскими горами, лежащими за внутреннейшею Скифией? В числе их находится Родан и множество других рек даже судоходных, которые все, омывши страны западных Галатов, Кельтов и соседственных с ним варваров, вливаются в западное море. Другие реки текут с полудня из верхних стран через Эфиопию, и одни входят в наше море, a другие вливаются в море, неизвестное мореходам. Таковы: Егон, Низис, так называемый Хреметис и сверх того Нил, который не походит даже на реку, когда, подобно морю, наводняет Египет. Так вся часть населяемой нами земли объемлется водою, окружаемая необъятными морями н орошаемая тысячами не пересыхающих рек, по неизреченной премудрости Предустроившего, чтобы естество, противоборствующее огню, было неудобоистребимо. Но настанет время, когда все будет иссушено огнем, как говорит Исаия, обращая речь к Богу всяческих: Глаголяй бездне: опустееши, и реки твоя изсушу (Ис.44:27). Поэтому, отринув обезумевшую мудрость, вместе с нами прими учение истины, хотя и не ученое по слову, но непогрешительное в познании.

Поэтому да будет твердь посреде воды, и да будет разлучающи посреде воды и воды. Сказано, что значит в Писании наименование: твердь, a именно: не естество упорное, твердое, имеющее тяжесть и сопротивление, называет оно твердью (в таком случае, в более собственном смысле принадлежало бы это именование земле), – напротив того, поскольку все, лежащее выше, по природе своей тонко, редко и для чувства неуловимо, то в сравнении с этим тончайшим и неуловимым для чувства она названа твердью. И ты представь себе какое-то место, в котором отделяются влаги, и тонкая, процеженная влага пропускается вверх, a грубая и землянистая отлагается вниз, чтобы при постепенном истреблении влажностей, от начала до конца сохранялось то же благорастворение.

Но ты не веришь множеству воды, a не обращаешь внимания на множество теплоты, которая и в малом количестве имеет силу истреблять много влажности. Ибо она притягивает влагу, подверженную ее действию, как видно в рожке, всасывающем кровь; притянутую же влагу истребляет подобно огню в светильнике, который всасываемое, посредством светильни, горючее вещество тотчас, по изменении его, сжигает. Кто же сомневается об эфире, что он не огнен, и не в раскаленном состоянии? Если бы Творец не сдерживал его необходимым законом, что воспрепятствовало бы ему, воспламеняя и сжигая все приближающееся, истребить вдруг всю влажность, какая есть в существах? Поэтому-то, чтобы не обхватил всего раскаляющий все эфир, есть воздушная вода, и она образуется через увлажнение горних мест поднимающимися парами, какие дают из себя реки, источники, болота, озера и все моря.

Видим, что и это солнце летом, в самое короткое продолжение времени, страну часто влажную и болотистую делает сухою и совершенно безвлажною. Где же эта вода? Пусть покажут нам знатоки всего. Не всякому ли известно, что она поглощена, раздробленная теплотою солнечною? Но они говорят, что солнце не имеет даже теплоты. Так y них на все готово слово. И смотрите, на какой опираясь довод, доходят они до очевидности. Говорят: поскольку солнце цветом бело, a не красно и не желто, то по этому самому, по природе своей, оно не огненное, теплота же его происходит от скорого обращения. Что же думают приобрести себе из этого? – Доказать, что солнце не истребляет влажности. A я, хотя сказанное и несправедливо, не отвергаю этого потому, что оно служит к подтверждению моего слова. Ибо сказано было, что множество вод нужно по причине истребления их теплотою. Но нет разности – быть ли теплым по природе своей или стать раскаленным вследствие какого-либо видоизменения для произведения тех же перемен в тех же веществах. Если деревья, приведенные во взаимное трение, возжигают огонь и дают пламень, или если они загораются от зажженного пламени, – в обоих случаях конец бывает равный и сходный. Но мы видим, что великая премудрость Правителя вселенной переводит солнце из одного места в другое, чтобы оно, оставаясь всегда в одном месте, не расстраивало порядка избытком теплоты. Напротив того, во время зимнего поворота, уводит солнце в южную часть неба, потом перемещает в равноденственные знаки, и оттуда, во время летнего поворота, ведет на север; так что, через постепенное перехождение солнца, соблюдается на земной окружности благорастворение. И пусть рассудят, не противоречат ли сами себе те, которые говорят, что море не прибывает от рек по причине убыли, производимой солнцем, и что сверх того оно остается соленым и горьким вследствие поглощения теплотою всего тонкого и годного к питью, что опять производится по большей части посредством отделения влаг солнцем, которое, похищая легкое, оставляет грубое и землянистое, как некоторую тину и осадок, отчего вода в море получает горький, соленый и жгучий вкус. И те же, которые утверждают это о море, переменив свое мнение, говорят, что никакого уменьшения во влаге не производится солнцем.

И нарече Бог твердь, небо (Быт.1:8). Хотя название это собственно приличествует другому; но и твердь, по подобию, приемлет то же наименование. Примечаем же, что небом называется часто видимое пространство, – по причине густоты и непрерывности воздуха, который ясно подлежит нашим взорам, и, как видимый, получает наименование неба; например, когда говорится: птицы небесныя (Пс.8:9), и еще: летающыя по тверди небесней (Быт.1:20). Подобно этому выражение: восходят до небес (Пс106:26). И Моисей, благословляя колено Иосифово, дает благословения от красот небесных и росы, от солнечных обращений и схождений месячных, и от верха гор и холмов вечных (Втор.33:13–15); потому что при благоустройстве всего этого удобряется окружность земли. Но и в проклятиях Израилю сказано: будет небо над главою медяно (Втор.28:23). Что это означает? Совершенную сухость и оскудение воздушных вод, которыми земле сообщается плодородие.

Поэтому, когда говорится, что роса или дождь приносится с неба, тогда представляем в уме те воды, которым назначено занимать горнюю страну. Ибо если испарения собрались в высоте, и сгнетаемый ветрами воздух сгустился, то, как скоро парообразно и в тонких частицах рассеянные дотоле по облаку влаги между собою сблизятся, тотчас образуются капли, тяжестью соединившихся частиц влекомые книзу; и таково происхождение дождя. Когда же влага, раздробленная стремительностью ветров, обратится в пену, потом, до крайности охлажденная в целом своем объеме, замерзнет, тогда, по расторжении облака, падает вниз снег. И вообще, таким же образом, можешь ты рассмотреть все влажное естество, составившееся в воздухе над нашими головами.

Но простоту и неприуготовленность духовного учения никто да не сравнивает с пытливостью любомудрствовавших о небе. Насколько красота в женах целомудренных предпочтительнее красоты любодейной, столько же разности между нашими учениями и учениями внешних. Ибо внешние вводят в учения натянутое правдоподобие; a здесь предлагается истина, обнаженная от всяких измышлений ума. И нужно ли нам трудиться над обличением их лжи? Не довольно ли и того, чтобы, сличив между собою собственные их книги, в совершенном покое оставаться зрителями их борьбы? Ибо и числом не меньше и достоинством не ниже, a по многословию гораздо еще преимущественнее защитники противного этим учения, которые утверждают, что вселенная сгорает и опять оживотворяется из семенных начал, которые остаются по перегорении. Отсюда производят они бесчисленное множество разрушений и обновлений. Так, в ту и другую сторону уклоняясь от истины, и здесь и там находят себе новые стези к заблуждению!

Но нам о разделенных водах нужно сказать одно слово тем церковным толковникам, которые, под видом применения и возвышенных размышлений прибегли к иносказаниям, утверждая, что под водами, в переносном смысле, разумеются духовные и бесплотные силы, и что вверху, над твердью, силы совершенные, a внизу, в местах надземных, наполненных грубейшим веществом, удержались силы лукавые²⁵. Поэтому-то, рассуждают они, и воды, яже превыше небес (Пс.148:11), хвалят Бога, то есть добрые силы, по чистоте владычественного в них, достойны воздавать Творцу подобающую хвалу. A воды, которые ниже небес, суть духи лукавые, с естественной своей высоты ниспадшие во глубину повреждения; и они-то, как беспокойные и мятежные, волнуемые бурями страстей, и именуются морем, по удобоизменяемости и непостоянству движений воли.

Отринув подобные этим учения, как толкование снов и басни старых женщин, мы под водою будем разуметь воду, и разделение, произведенное твердью, будем принимать сообразно с изложенною выше причиною. Хотя к славословию общего всех Владыки приобщаются иногда и воды, яже превыше небес; однако же на этом основании не признаем их разумною природою. Ибо небеса неодушевленны, когда поведают славу Божию, и твердь – не животное, одаренное чувством, когда возвещает творение руку Его (Пс.18:1). Если кто скажет, что небо означает силы созерцательные, и твердь – силы деятельные, приводящие в исполнение, что прилично, то принимаем это, как остроумное слово, но не согласимся вполне, чтобы оно было истинно. Иначе и роса, и слана, и студь, и зной, которым y Даниила (Дан.3:64–72) повелевается хвалить Зиждителя всяческих, будут природы умные и невидимые. Напротив того, и в этих творениях людьми, имеющими ум, созерцательно постигнутый закон служит восполнением к славословию Творца; ибо не только вода, которая выше небес, как удостоенная преимущественной чести по чести по превосходству своих совершенств, приносит хвалу Богу, но сказано: хвалите Его, и яже от земли: змиеве и вся бездны (Пс.148:7). Поэтому и бездна, которую иносказательно толкующие причислили к худшей части, и она y Псалмопевца не признана достойною отвержения, но включена в общее ликостояние твари, и она, по вложенным в нее законам, стройно возносит песнопение Творцу.

И виде Бог, яко добро (Быт.1:8). Созидаемое Богом не очам Божиим доставляет приятность; и одобрение красоты y Бога не таково, как y нас. Для Него прекрасно то, что совершенно по закону искусства и направлено к благопотребному концу. Поэтому-то Предположивший явственную цель созидаемого одобрял творимое по частям, сообразуясь со Своими художническими законами, поскольку оно служило к достижению конца. Когда рука лежит сама по себе, a глаз особо, и каждый член статуи положен отдельно, тогда не для всякого покажутся они прекрасными. A если все поставлено на своем месте, то красота соразмерности, часто и с первого взгляда, усматривается даже невеждою. Но художник и прежде сложения знает красоту каждой части и хвалит ее отдельно, возводя мысль свою к концу. Подобным художником, одобряющим каждое свое произведение порознь, изображается теперь и Бог. Но Он воспишет приличную похвалу и целому миру вместе взятому, когда будет он совершен.

Этим да прекратится наше слово о втором дне, чтобы трудолюбивым слушателям осталось времени исследовать слышанное, и что полезно, то удержать в памяти, и посредством тщательного размышления, как бы посредством некоторого переварения, приуготовить к изнесению из себя служащего на пользу, и чтобы снискивающим пропитание трудами иметь досуг кончить свои попечения в остающееся свободным время и с душою чистою от забот прийти на вечерний пир слова.

Бог же, создавший великое и устроивший, чтобы сказано было это маловажное, да даст вам во всем разумение истины Его, чтобы вы из видимого познавали невидимое, из величия и красоты тварей собирали подобающее понятие о Сотворившем нас. Невидимая бо Его от создания мира творенми помышляема видима суть, и присносущная сила Его и Божество (Рим.1:20). Да даст нам и в земле, и в воздухе, и в небе, и в воде, и в ночи и во дне, и во всем видимом собирать ясные напоминания о Благодетеле. Ибо не оставим никакого времени грехам, не уступим места врагу в сердцах своих, если через непрестанное памятование будем вселять в себя Бога, Которому всякая слава и поклонение ныне и всегда, и во веки веков, аминь.

Беседа 4. О собрании вод

Есть города, в которых жители с глубокого утра до самого вечера насыщают взоры всякого рода представлениями чудесников и сколько ни слушают каких-нибудь нескромных и неблагочестивых песен, от которых в душах необходимо зарождается много бесстыдства, однако не могут их наслушаться. Даже многие почитают таких людей счастливыми, потому что они, оставив торговлю на рынках или занятия искусствами, необходимыми для жизни, в праздности и забавах проводят определенное им время жизни, не зная, что позорище, обильное нескромными зрелищами, для присутствующих на нем служит общим и народным училищем распутства; и что самые стройные звуки свирелей и блуднические песни, запечатлевшись в душах слушателей, не к иному чему побуждают всех, как только к бесчинству, к тому, чтобы подражать бряцаниям играющих на гуслях или на свирели. A страстные охотники до конских ристалищ и во сне состязаются о конях, перепрягают колесницы, переменяют возничих и вообще даже в сонных мечтаниях не покидают дневного безумия. Итак, мы ли, которых Господь, великий Чудотворец и Художник, созвал теперь, чтобы явить нам дела Свои, мы ли отяготимся созерцанием или обленимся выслушать словеса Духа? Не обступим ли, напротив того, эту великую и полную разнообразия художническую храмину Божия созидания и, востекши каждый своею мыслью ко временам давним, не будем ли рассматривать украшение вселенной? Небо, по слову Пророка, поставленное яко камара (Ис.40:22), землю, при безмерной ее величине и тяжести, утвержденную на себе самой, воздух, разлитый, мягкий и по природе влажный, тварям дышащим доставляющий сродную им и всегдашнюю пищу, по мягкости своей уступающий телам движущимся и легко ими растекаемый (так что нет от него никакого препятствия проходящим сквозь него, и он всегда удобно передвигается и переливается позади рассекших его тел), и естество воды, питательной и на другие потребности приготовленной, также правильное ее собрание в определенные места – все это увидишь из прочтенного нам недавно.

И рече Бог: да соберется вода, яже под небесем, в собрание едино, и да явится суша: и бысть тако. И собрася вода, яже под небесем, в собрания своя, и явися суша. И нарече Бог сушу, землю: и собрания вод нарече моря (Быт.1:9–10). Сколько представлял ты мне затруднений в предыдущих беседах, требуя причины, почему земля была невидима, когда во всяком теле естественно есть цвет, a всякий цвет ощутителен для зрения И может быть, тебе показалось неудовлетворительным сказанное, что земля названа невидимою не по природе, но относительно к нам, по причине заграждения водою, которая покрывала тогда всю землю. Вот слушай теперь, как Писание объясняет само себя. Да соберутся воды, и да явится суша. Снимаются завесы, чтобы открылась земля, дотоле невидимая.

Но, может быть, иной сверх этого спросит еще и о следующем. Почему, во-первых, принадлежащее воде по природе, то есть силу стремиться вниз по скату, Писание приписывает повелению Зиждителя? Ибо вода, доколе стоит на ровном месте, неподвижна, потому что некуда ей течь; a как скоро встретит какую-либо покатость, по немедленном устремлении передней части, на место ее вступает непосредственно с нею соединенная, a на место этой последней – за нею следующая; и таким образом, непрестанно предшествующая часть убегает, последующая же гонит ее. И стремление это бывает тем быстрее, чем большую тяжесть имеет падающая вниз вода и чем больше впадина, в которую сток. Если же таково свойство воды, напрасно дано ей повеление собраться в собрание едино. Ибо вода сама собою по естественному стремлению вниз неминуемо должна была стекать туда, где была наибольшая впадина, и не прежде остановиться, как по сравнении поверхности. Ибо ничто не бывает так плоско, как поверхность воды. A во-вторых, говорят: почему водам повелено собраться в собрание едино, когда видим многие моря, и притом отделенные одно от другого весьма большим пространством?

На первый из этих вопросов ответствуем, что тебе особенно известны стали движения воды после повеления Владыки. Теперь она везде растекается, непостоянна, по природе стремится в покатые и вогнутые места; но какую силу имела она прежде, нежели, вследствие этого повеления, произошло в ней такое стремление к движению, этого сам ты не знаешь и не мог слышать от какого-либо очевидца. Рассуди же, что глагол Божий творит самое естество, и повеление, данное тогда твари, определило порядок сотворенного и на последующее время. День и ночь созданы однажды, но с тех пор и доныне не перестают попеременно следовать друг за другом и делить время на равные части.

Да соберутся воды. Водному естеству повелено течь, и по этому повелению, непрестанно поспешая, оно никогда не утомляется. Говорю же это, имея в виду текущую часть вод. Ибо иные воды сами собою текут, например родниковые и речные, a другие собраны в одно место и непроточны. Теперь же y меня слово о водах движущихся.

Да соберутся воды в собрание едино. Тебе, стоявшему при роднике, дающем обильную воду, не приходила ли когда-либо мысль спросить: кто гонит эту воду из недр земли? Кто заставляет ее спешить вперед? Каковы хранилища, из которых она выходит? Что за место, куда она поспешает? Почему и хранилища не оскудевают и место стоков не наполняется? Все это зависит от первого Божия глагола. Им дана воде сила течь. При всяком повествовании о водах, помни этот первый глагол: да соберутся воды. Им надлежало течь, чтобы занять свойственное им место, a потом, достигнув определенных мест, оставаться в своем положении и далее не поступать. Поэтому-то, как говорит Екклезиаст, вси потоцы идут в море, и море несть насыщаемо (Еккл.1:7), ибо если воды текут, то это по Божию повелению, и если море заключено внутри своих пределов, то это есть следствие первого законоположения.

Да соберутся воды в собрание едино. Чтобы текучая вода, выливаясь из мест, принявших ее в себя, непрестанно переходя далее и далее и наполняя одно место за другим, не потопила постепенно всей твердой земли, повелено ей собраться в собрание едино. Поэтому-то море, нередко приводимое в ярость ветрами и на весьма большую высоту воздымающее волны, как скоро коснется берегов, отступает назад, истощив свою стремительность в одну пену. Мене ли не убоитеся, рече Господь, Иже положих песок предел морю (Иер.5:22)? Песком, который слабее всего, обуздывается невыносимое насилие моря. Ибо что воспрепятствовало бы Чермному морю наводнить собою весь Египет, который в сравнении с ним составляет впадину, и соединиться с морем, прилежащим к Египту, если бы оно не было связано повелением Создателя? A что Египет ниже Чермного моря, в самом деле уверили хотевшие соединить между собою эти моря – Египетское и Индийское, на котором и Чермное. По этой-то причине отказались от своего предприятия – и Египтянин Сезострис, который первый начал дело, и Дарий Мид, который хотел его докончить²⁶. Это сказано мною, чтобы уразуметь нам силу повеления: да соберутся воды в собрание едино: то есть после этого собрания не должно быть другого, но в первом собрании будет оставаться собранное.

Потом Повелевший водам собираться в собрание едино показал тебе, что были многие воды, разделенные по многим местам. Ибо и впадины в горах, изрытых глубокими оврагами, имели в себе собрание вод. A также многие покатые равнины, не уступающие пространством самым великим морям, бесчисленное множество долин и лощины, образующие всякого рода впадины, которые все были тогда наполнены водами, вдруг опустели по Божественному повелению, как скоро вода устремилась отовсюду в собрание едино. И никто не говори, что ежели вода была выше земли, то по необходимости и все впадины, которые теперь вместили в себя море, были уже наполнены водою. A следовательно, некуда было и собираться водам по предварительном занятии водою этих впадин. На это скажем, что в то же время, когда воде надлежало отделиться в один состав, приуготовлены были и вместилища. Ибо не было еще моря за Гадесом, a также и того великого и страшного для плавателей, которое омывает Британский остров, и западных иберийцев, но тогда, по повелению Божию, устроилось обширное вместилище, и в него стекло множество вод.

A на возражение, будто бы учение о нашем миротворении противоречит опыту (ибо, по-видимому, не в одно собрание вод стеклась вся вода), можно сказать многое, и это само по себе известно всякому. Да и едва ли и не смешно препираться с делающими подобные возражения. Неужели они укажут нам на болотные и от дождей собирающиеся воды и будут думать, что этим опровергли наше учение? Но Творец наименовал собранием единым самое великое и полное сборище вод. Ибо и колодцы делаются рукотворенными собраниями вод, когда в углубление земли стекает рассеянная влага. Поэтому словом собрание означается не какое-либо стечение вод, но преимущественное и наибольшее, в котором оказывается собранною целая стихия. Ибо как огонь и раздроблен на мелкие части для здешних потреб, и в совокупности разлит в эфире, и как воздух и разделен по малым долям, и совокупно занял все надземное пространство, так до́лжно разуметь и о воде. Хотя есть отдельные небольшие собрания вод, но собрание, отделяющее целую стихию от прочих стихий, только одно. Ибо и озера, какие находятся в странах северных, на пределах Греции, в Македонии, Вифинии и Палестине, конечно, суть собрания, но теперь y нас слово о собрании из всех наибольшем и по величине равняющемся земле. Никто не спорит, что в этих озерах много воды; но никто, однако же, не назовет их в подлинном смысле морями, несмотря на то, что некоторые, подобно великому морю, содержат в себе множество соли и земляных частиц, как, например, Асфальтовое озеро в Иудее и Сирбоново между Египтом и Палестиною, простирающееся в Аравийскую пустыню. Это озера, a море одно, как повествуют путешествовавшие вокруг земли. Хотя некоторые полагают, что моря Гирканское и Каспийское заключены в особых пределах, но если сколько-нибудь достойны внимания землеописания повествователей, то и эти моря имеют между собою сообщения и все вместе впадают в великое море, как и о Чермном море говорят, что оно соединяется с морем, лежащим позади Гадеса²⁷.

Но скажут: почему же Бог собрания вод назвал морями? Потому что, хотя воды стекались в собрание едино, однако же и собрания вод, то есть заливы, которые имеют особенный вид свой, будучи заключены окружающею землею, Господь наименовал морями. Есть море Северное, море Южное, море Восточное, a также и Западное. Морям даются и собственные имена: Евксинский Понт, Пропонтида, Гелленспонт; моря – Эгейское, Ионическое, Сардийское, также Сицилийское и Тирренское. И имена морей бесчисленны, так что теперь перечислять их подробно было бы долго и неуместно. Поэтому-то Бог собрания вод назвал морями. Но хотя уже к этому привела нас связь речи, однако же возвратимся к началу.

И рече Бог: да соберется вода в собрание едино, и да явится суша. Не сказал: да явится земля, чтобы не показать ее еще неустроенною, грязною, смешанною с водою, не получившею свойственного ей образа и надлежащей силы; a вместе, чтобы причину осушения земли не приписали мы солнцу, Создатель произвел сухость земли до сотворения солнца. Вникни же в смысл написанного; не только излишек вод стек с земли, но даже вода, смешанная с землею во глубине, вышла из нее, повинуясь непреложному повелению Владыки.

И бысть тако. Эта прибавка достаточно показывает, что слово Создателя пришло в исполнение. Но во многих списках присовокупляется: и собрася вода, яже под небесем, в собрания своя, и явися суша, – каковых слов не передали прочие толковники, да, кажется, и y евреев они не читаются. Ибо, действительно, по засвидетельствовании, что бысть тако, излишне повествование опять о том же. Почему в исправных списках слова эти отмечены чертами, a такая черта служит знаком исключения.

И нарече Бог сушу, землю; и собрания вод нарече моря. Почему как выше сказано: да соберется вода в собрание едино, и да явится суша, a не написано: и да явится земля, так и здесь опять: да явится суша; и нарече Бог сушу землю? Потому что суша есть свойство, служащее как бы отличительным признаком природы предмета, a земля есть голое наименование предмета. Как разумность есть свойство человека, a слово человек означает самое животное, в котором есть это свойство, так сухость есть свойство земли, и свойство преимущественное. Итак, в чем, собственно, есть сухость, то названо землею, подобно как то, чему, собственно, принадлежит способность ржать, названо конем.

И это имеет не в одной только земле, но и каждая из прочих стихий имеет свойственное себе и исключительное качество, по которому отличается от прочих стихий, и сама в себе познается, какова она. Вода собственным своим качеством имеет холодность, воздух – влажность, огонь – теплоту. Впрочем, и земля, и вода, и воздух, и огонь, только как первые стихии сложных вещей, представляются разуму с поименованными качествами, a когда они сопоставлены в теле и подлежат чувствам, тогда имеют уже сопряженные качества; и ничто видимое и чувствам подлежащее не бывает в отрешенном смысле одиноко, или просто, или чисто, напротив того, земля суха и холодна, вода влажна и холодна, воздух тепел и влажен, a огонь тепел и сух. Таким образом, вследствие сопряженного качества происходит в стихиях возможность смешиваться каждой с каждою, ибо каждая стихия вследствие общего качества срастворяется со смежною к ней стихиею, a вследствие общения в сродном соединяется и с противоположною. Например, земля, будучи суха и холодна, соединяется с водою по сродству холодности, a через воду соединяется с воздухом, потому что и вода, поставленная в средине между землею и воздухом, каждым из своих качеств, как бы наложением двух рук, соприкасается к той и другой из прилежащих к ней стихий – холодностью к земле, a влажностью к воздуху. Опять, воздух через посредство свое делается примирителем враждебных природ воды и огня, вступая в единение влажности – с водою, a посредством теплоты – с огнем. A огонь, будучи по природе тепел и сух, посредством теплоты соединяется с воздухом, a посредством сухости входит опять в общение с землею. И таким образом составляется круг и стройный лик по причине взаимного согласия и соответствия всех стихий. Почему весьма прилично дано им и название стихий.

Это сказал я, чтобы представить причину, почему Бог землю назвал сушею, a не сушу нарек землею. Именно сухость есть нечто не впоследствии приданное земле, но с самого начала восполнявшее ее сущность. A что служит одинаковою причиною бытия, то по природе первоначальнее привзошедшего после. Поэтому справедливо измышлены признаки, заимствованные от предсуществовавшего и старейшего.

И виде Бог, яко добро. Писание показывает не то, что Богу открылся какой-то приятный вид моря. Ибо Творец не очами рассматривает красоту тварей, но с неизреченною премудростию созерцает происходящее. Усладительно, правда, зрелище – море белеющее, когда царствует на нем постоянная тишина: усладительно также, когда хребет его, зыблемый тихими ветрами, представляется зрителям в пурпуровом или лазурном цвете, когда оно не ударяет сильно в смежную сушу, но как бы лобзает ее в мирных объятиях; однако не до́лжно думать, чтобы, по словам Писания, и Богу в таком же смысле казалось море прекрасным и приятным, напротив того, в Писании красота определяется относительно к мирозданию.

Во-первых, морская вода служит источником всей земной влаги. Ибо она рассеяна по неприметным скважинам, как доказывают рыхлые места и пещеры в твердой земле, в которые проникает текучая морская вода. И когда бывает она заперта в кривых и не прямо идущих проходах, тогда, гонимая движущим ее духом, стремится наружу, проторгая поверхность, и делается годною к питью, через процеживание теряя горечь. Когда же во время перехождения заимствует y металлов качество теплоты, тогда по таковой же причине, заключающейся в движущемся духе, делается она часто кипящею, даже огненною, что можно видеть на многих островах и во многих приморских странах. A если сравнивать малое с великим, иногда и в середине материка некоторые места, смежные с речными водами, терпят почти то же самое. К чему же я сказал это? К тому, что вся земля имеет в себе множество проходов, и через неприметные скважины из начал моря расходится по ней вода.

Итак, море прекрасно пред Богом, потому что влага из него идет по земным глубинам; оно прекрасно также и потому, что служит приемником рек, принимает в себя отовсюду потоки и не выступает из своих пределов. Прекрасно и потому, что служит началом и источником воздушных вод, когда нагревается лучами солнечными и отлагает от себя посредством испарения тонкие частицы воды, которые, будучи привлечены в горное пространство и потом охлаждены, как возвысившиеся далее, нежели куда простираются лучи, отражаемые земною поверхностью, при возрастающем холоде, также и от тени облаков, делаются дождем и утучняют землю. И в этом, конечно, никто не усомнится, если представить себе поставленные на огонь котлы, которые, будучи наполнены влагою, нередко делаются пустыми, потому что все варимое в них разрешилось в пары. Можно еще видеть, как мореплаватели варят самую морскую воду и, собирая пары губками, в случае нужды удовлетворяют несколько свои потребности. Но море прекрасно пред Богом и в другом отношении: потому что ограничивает собою острова и служит им вместе и украшением и ограждением; a еще и потому, что приводит собою в связь самые отдаленные друг от друга части твердой земли, доставляя беспрепятственное сообщение мореплавателям, через которых снабжает нас сведениями о неизвестном, обогащает купцов, удобно удовлетворяет нашим жизненным потребностям, доставляет возможность изобилующим сбывать излишнее, a нуждающимся возмещать свои недостатки.

Но каким образом могу во всей подробности рассмотреть красоту моря, в какой явилось оно очам Творца? Если море прекрасно и достойно похвалы пред Богом, то не гораздо ли прекраснее собрание такой Церкви, в которой, подобно волне, ударяющейся в берег, совокупный глас мужей, жен и младенцев воссылается к Богу в наших к Нему молитвах? Глубокая тишина хранит ее незыблемою, потому что лукавые духи не возмогли возмутить ее еретическими учениями. Будьте же достойны благословения Господня, исполнив сколько возможно благолепнее это благочиние, о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

Беседа 5. О прозябениях земли

И рече Бог: да прорастит земля былие травное, сеющее семя по роду, и древо плодовитое, творящее плод по роду, ему же семя его в нем (Быт.1:11). После того как земля, сложив с себя бремя воды, успокоилась весьма прилично, ей дано повеление произращать сперва траву, потом дерева, что, как видим, совершается еще и ныне. Ибо тогдашний глагол и первое это повеление сделались как бы естественным некоторым законом и остались в земле и на последующие времена, сообщая ей силу рождать и приносить плоды.

Да прорастит земля. В происхождении растений первое есть появление ростка; потом, когда ростки несколько поднимутся, является былие²⁸; a потом, увеличиваясь, оно делается травою, при постепенном развитии растения и приближении его к совершенству, то есть к осеменению. Ибо зеленение и созревание во всех одинаково.

Да прорастит земля былие травное. Земля сама собою должна произвести прозябение, не имея нужды ни в каком постороннем содействии. Поскольку некоторые думают, что причина произрастающего из земли в солнце, которое притяжением теплоты извлекает на поверхность земли таящуюся в глубине силу, то земля украшается прежде солнца, чтобы заблуждающиеся перестали поклоняться солнцу и признавать, будто оно дает причину жизни. Поэтому если убедятся, что вся земля украшена до сотворения солнца, то уменьшат безмерное к нему удивление, рассудив, что оно по бытию позднее травы и зелени.

Но когда заготовлена была пища скотам, неужели мы одни оказались недостойными какого-либо промышления? Напротив того, Заготовивший корм волам и коням наипаче приуготовляет богатство и наслаждение для тебя. Ибо Питающий твой скот умножает тем твои жизненные запасы. Притом самое произведение семян – что иное, как не запас для твоего продовольствия? Сверх того, многие травы и зелия сами по себе служат пищею людей.

Сказано: да прорастит земля былие травное, сеющее семя по роду. Поэтому, хотя иной род былий полезен другим, но их польза возвращается к нам, и нам предоставлено употребление семян. Поэтому смысл сказанного таков: да прорастит земля былие травное, и семя сеющее по роду. Ибо таким образом можно будет восстановить порядок речи, в которой теперь сочинение слов представляется нестройным, и тогда соблюдется необходимая последовательность в том, что производит природа. Ибо сначала росток, потом зелень, потом возрастание травы, потом совершение возращенного через семя.

Скажут: как же Писание представляет, что все произрастающее из земли осеменено, когда ни тростник, ни полевица, ни мята, ни шафран, ни чеснок, ни бутом, ни другие бесчисленные роды растений, по-видимому, не производят семени? На это ответим, что многие из земных произрастаний в нижней своей части и корне имеют силу семени. Например, тростник при однолетнем росте пускает от корня некоторый отпрыск, и он на будущее время заступает место семени. То же делают и другие бесчисленные растения, которые, будучи рассеяны по земле, силу продолжать свой род содержат в корнях. Итак, всего несомненнее, что в каждом растении или есть семя, или скрывается некоторая семенная сила. И это значит слово: по роду. Ибо отпрыск тростника не производит маслины, а, напротив того, от тростника бывает другой тростник, и из посеянных семян произрастает сродное им. И таким образом, что при первом сотворении изникло из земли, то соблюдается и доныне через сохранение рода последовательного преемства.

Да прорастит земля. Представь себе, что, по малому речению и по столь краткому повелению, холодная и бесплодная земля вдруг приближается ко времени рождения, подвигнута к плодородию и, как бы сбросив с себя печальную и горестную одежду, облекается в светлую ризу, веселится своим убранством и производит на свет тысячи родов растений.

Мне желательно тверже укоренить в тебе удивление к твари, чтобы ты, где ни находишься и какой род растений ни встречаешь, всегда возобновлял в себе ясное воспоминание о Творце. Поэтому, во-первых, когда видишь на траве зелень и цвет, приведи себе на мысль человеческое естество, припоминая изображение мудрого Исаии: всяка плоть яко сено, и всяка слава человеча яко цвет травный (Ис.40:6). Кратковременность жизни, непродолжительность радостей и веселий человеческого благоденствия нашли себе y пророка самое приличное уподобление. Сегодня цветет телесно, утучнен от наслаждений, сообразно с цветущим возрастом имеет свежую доброцветность, бодр, развязен, неудержим в стремлении, a наутро он же самый жалок, или увянув от времени, или ослабев от болезни. Иной обращает на себя взоры изобилием богатства; вокруг него множество льстецов, сопровождение притворных друзей, уловляющих его благосклонность; множество сродников, которые носят на себе личину; многочисленный рой слуг, то заботящихся об его пище, то исполняющих другие его потребности, которых влачит он за собою, выходя из дому и возвращаясь домой, и тем возбуждает зависть встречающихся. Присовокупи к богатству какую-либо гражданскую власть, или почести от царей, или начальство над войском, провозвестника, который громко взывает перед ним, жезлоносцев, которые здесь и там вселяют в подначальных сильный ужас, побои, описание имущества, взятие под стражу, темницы, что все увеличивает в подчиненных нестерпимый страх. И что же после этого? Одна ночь, или горячка, или боль в боку, или воспаление легких, похитив этого человека из среды людей, сводят с позорища, и место его действия вдруг делается опустевшим, и эта слава оказывается ничем, как сновидение. Поэтому-то составилось y пророка уподобление человеческой славы самому слабому цветку.

Да прорастит земля былие травное, сеющее семя по роду и по подобию. И теперь еще порядок растительности свидетельствует о первобытном постановлении. Ибо и всякой зелени и траве предшествует появление ростка. Выходит ли, что от корня из подземного отростка, как, например, шафран и полевица, оно должно сперва дать росток и взойти наружу, вырастает ли что от семени, и в этом случае необходимо быть сперва ростку, потом зелени, потом зеленеющей траве, a потом плоду, зреющему уже на сухом и дебелом стебле.

Да прорастит земля былие травное. Когда семя упадет в землю, которая имеет в себе соразмерную влажность и теплоту, тогда оно, разбухнув, приобретя много отверстий и объемлемое близлежащею землею, привлекает к себе то, что ему свойственно и сродно. Самые же тонкие частицы земли, приставая к отверстиям и входя в них, расширяют объем семени, отчего оно пускает в них корни и идет вверх, давая из себя стебли по числу корней. A при постоянном согревании ростка привлекаемая корнями влага притяжением теплоты извлекает из земли сколько нужно питательного и отдает это стеблю, коже, влагалищам зерен, самим зернам и колосьям. Таким образом, при постепенном возрастании каждое растение приходит в свойственную ему меру, будет ли оно из рода хлебных, или бобовых, или овощных, или растущих кустарником.

Одна травка или одна былинка достаточна занять всю мысль твою рассмотрением искусства, с каким она произведена, как, например, стебли пшеницы опоясываются коленцами, чтобы они, подобно связкам, удобно поддерживали тяжесть колосьев, когда исполненные плодами клонятся к земле. Поэтому стебель y овса совершенно пуст, так как вершина его ничем не обременена; и стебель пшеницы природа защитила такими связками, зерно же заключила во влагалище, чтобы не могло быть похищено птицами, и длинными остями, подобными иглам, предотвратила вред от мелких животных. Что мне сказать? И о чем умолчать? В богатых сокровищницах творения трудно найти предпочтительное прочему, a если оставим что без внимания, урон будет невосполним.

Да прорастит земля былие травное. Вместе с питательным произросло и вредное; вместе с пшеницею и болиголов и вместе с другими питательными растениями – чемерица, борец, мандрагора и маковый сок. Итак, что же? Ужели откажемся приносить благодарение за полезное и станем обвинять Создателя за разрушительное для нашей жизни? A не рассудим того, что не все создано для нашего чрева? Напротив того, как назначенное нам в пищу y нас под руками и всякому известно, так каждая сотворенная вещь в целом творении выполняет какой-нибудь свой особенный закон. Поскольку воловья кровь для тебя яд, то ужели по этому самому надлежало или не творить этого животного, или сотворить вола бескровным, хотя сила его для стольких потреб нужна нам в жизни? Но тебе довольно живущего в тебе разума, чтобы предохранить себя от вредного. Если овцы и козы умеют избегать злотворного для их жизни, посредством одного чувства различая вредное, то скажи мне, ужели трудно уклониться от ядоносного тебе, y которого есть и разум, и врачебная наука, указывающая полезное, и опыт предшественников, внушающий избегать вредного? Но и из этого ничто не сотворено напрасно и без пользы. Ибо оно или служит пищею какому-либо животному, или с помощью врачебной науки открывается годным для нас самих, служа к облегчению каких-нибудь недугов. Скворцы питаются болиголовом и по устройству своего тела не терпят вреда от яда; имея в сердце тонкие скважины, они, кажется, переваривают поглощенное, прежде нежели производимое им охлаждение коснется главных членов. Чемерица служит пищею перепелам, и они по своему сложению остаются невредимыми. Но эти же самые растения и нам иногда бывают полезны. Мандрагорою врачи наводят сон и опиумом успокаивают жестокие боли в теле. A некоторые болиголовом усмиряли ярость вожделений, чемерицею же искореняли многие застарелые болезни. Поэтому за что думал ты обвинять Творца, то самое обратилось для тебя в побуждение к большей благодарности.

Да прорастит земля былие травное. Сколько разумеет под этим Писание снедей, которые сами собою готовы для нас то в корнях, то в зелени, то уже в плодах! Сколько еще снедей, которые присоединяются нашим трудом и земледелием! Бог повелел земле не вдруг произвести семя и плод, но сперва дать ростки и зелень, a потом уже закончить семенем, чтобы первое повеление служило природе уроком к соблюдению порядка на последующее время. Говорят: как же земля приносит семена по роду, a между тем часто, посеяв пшеницу, собираем черное пшеничное зерно²⁹? Но это не изменение в другой род, a как бы недуг и болезнь семени. Здесь пшеница не перестала быть пшеницею, но почернела от обожжения, как можно видеть из самого названия. Загорев от чрезмерной стужи, она приняла другой цвет и вкус. Но сказывают, что она и опять, если будет иметь пригодную землю и благоустроенный воздух, обращается в первоначальный вид. Поэтому ничего не найдешь в растениях, что совершилось бы вопреки этому повелению. A так называемый куколь и все другие вносные семена, какие только примешиваются к употребляемым в пищу и в Писании обыкновенно называются плевелами, происходят не через изменение пшеницы, но имеют собственное начало и составляют свой особенный род. Они изображают собою тех, которые искажают учение Господне, не изучили Писания, как до́лжно, и повреждены учением лукавого, но присоединяются к здравому телу Церкви, чтобы неприметно сообщить свое повреждение не зараженным. Но Господь и усовершение уверовавших в Него уподобляет возрастанию семян, говоря: яко (егда) человек вметает семя в землю, и спит, и востает нощию и днию, и семя прозябает и растет, якоже не весть он. От себе бо земля плодит прежде траву; потом клас, таже исполняет пшеницу в класе (Мр.4:26–28).

Да прорастит земля былие. И земля, соблюдая законы Создателя, начав с ростка, в краткое мгновение времени прошла все виды возрастания и тотчас довела прозябения до совершенства. Луга наполнились изобильною травою; плодоносные равнины, воздымаясь от жатв, в колебании колосьев сохранили подобие волнующегося моря. Всякая зелень и всякий род овощей, все, что растет кустарником и что приносит стручковые плоды, во всем изобилии явилось тогда на земле. Ибо ничто тогда не останавливало произрастания; неопытность земледельцев, неблагорастворенность воздуха и какая-либо другая причина не делали вреда возникшему. Осуждение еще не препятствовало плодородию земли: все это было прежде греха, за который осуждены мы в поте лица своего есть хлеб.

Но сказано: и древо плодовитое, творящее плод, ему же семя его в нем по роду и по подобию на земли. По этому глаголу сгустились кустарники, выбежали из земли все деревья, обыкновенно достигающие чрезвычайной высоты, – ели, кедры, кипарисы, цевги; все мелкие дерева сделались вдруг ветвистыми и густыми; явились употребляемые для венцов растения – розы, мирты и лавры. Ничего этого прежде не было на земле, и все в одно мгновение времени пришло в бытие с принадлежащим каждому свойством, самыми явными разностями отличенное от растений инородных и узнаваемое по свойственному для каждого признаку. Но роза была тогда без шипов; впоследствии уже к красоте цвета присоединены терния, чтобы неподалеку от приятности наслаждения имели мы и готовую скорбь, вспоминая о грехе, за который земля осуждена возвращать нам тернии и волчцы (Быт.3:18).

Но скажут: повелено земле произрастить древо плодовитое, творящее плод на земли, ему же семя его в нем, a между тем видим, что многие деревья не имеют ни плодов, ни семян. Что ответить на это? То, что здесь упомянуты преимущественно растения, предпочтительнейшие по природе, а, сверх того, при тщательном рассмотрении окажется, что все растения имеют или семя, или нечто равносильное семени. Ибо осокори, ивы, ильмы, тополя и другие им подобные деревья, по-видимому, не приносят явно плода, но тщательный испытатель найдет, что каждое из них имеет семя. Ибо лежащее под листом зерно, которое умеющие давать всему свои имена называют «мидхос», имеет силу семени. Деревья же, которые обыкновенно разводятся от ветвей, пускают от них во множестве корни. A может быть, значение семени имеют и отростки корней, через отнятие которых садовники размножают род. Но, во-первых, как сказано, удостоены упоминания те дерева, которые наипаче поддерживают жизнь нашу и которые должны были, снабжая человека своими плодами, уготовлять ему обильную пищу. Таков виноград, производящий вино, которое должно веселить сердце человека, такова олива, доставляющая плод, который может умастити лице елеем (Пс.103:15).

Сколько стеклось вместе производимого природою с такою поспешностию! Корень виноградной лозы, зеленеющие ветви, кругами раскидывающиеся по земле, зародыш, завивание лозы, зеленые ягоды, спелые гроздья! Достаточно для тебя одного взора, и разумный взгляд на виноградную лозу внушит тебе, о чем напоминает природа. Ибо помнишь, конечно, об уподоблении Господа, Который называет Себя лозою, a Отца делателем, каждого же из нас именует розгою, через веру насажденною в Церкви, и побуждает нас к многоплодию, чтобы не преданы мы были огню по осуждении за бесполезность (Ин.15:16). И Он не престает везде уподоблять человеческие души виноградным лозам. Ибо сказано: виноград бысть возлюбленному в розге, на месте тучне. И: лозу насадих, и оградих ограждением (Ис.5:1–2). Очевидно, что под виноградом разумеет человеческие души, для которых соорудил ограждение, оплот заповедей и охранение от Ангелов. Ибо ополчится Ангел Господень окрест боящихся Его (Пс.33:8). Потом и окоп сделал около нас, положив в Церкви первее Апостолов, второе пророков, третье учителей (1Кор.12:28). Примерами же древних и блаженных мужей возводя мысли наши на высоту, не оставил их поверженными долу и достойными попрания. Он хочет также, чтобы мы как бы некоторыми извивами соплетались с ближними объятиями любви и упокоевались в них и, всегда стремясь к горнему, как вьющиеся виноградные ветви, старались уравниваться с вершинами самых высоких. Он требует еще, чтобы мы терпели, когда окапывают нас. A душа окапывается через отложение мирских забот, которые составляют бремя наших сердец. Поэтому отложивший плотскую любовь и привязанность к богатству и признавший презренным и смешным пристрастие к здешней бедственной славе как бы окопался и обновился в силах, свергнув с себя напрасное бремя земного мудрования. Не должно же, по слову притчи, разрастаться в ветви³⁰, то есть жить напоказ и домогаться похвалы за внешность, но надобно быть благоплодным, представляя истинному Земледелателю показание дел. A ты будь и яко маслина плодовита в дому Божии (Пс.51:10), никогда не совлекаясь упования, но имея в себе всегда цветущее спасение, приобретаемое через веру. Ибо таким образом будешь подражать всегдашней зелености этого растения и соревновать его многоплодию, во всякое время подавая обильную милостыню.

Но возвратимся к рассмотрению Художнических распоряжений. Сколько произникло тогда родов растений плодовитых годных к созиданию кровов, к строению кораблей, к сожжению! И здесь опять в каждом дереве устройство частей его разнообразно, a также едва можно отыскать свойство каждого дерева и усмотреть взаимные различия дерев разнородных. Отчего одни из них пускают корень вглубь, a другие стелют по земной поверхности; одни растут прямо и имеют один ствол, другие низки и от самого корня разделены на многие отростки? Отчего y деревьев, имеющих ветви, длинные и далеко раскинутые по воздуху, корни глубоки и простираются вокруг на большое пространство, как будто природа положила основания, соразмерные тяжести верхних частей. Сколько различий в древесной коре! У одних деревьев кора гладкая, y других морщиноватая; y одних однослойная, a y других многослойная. A что удивительно, и в растениях найдешь признаки, похожие на человеческую юность и старость. Ибо на деревьях молодых и здоровых кора бывает вокруг плотно обтянута, a на состарившихся она морщится и твердеет. Одни деревья, будучи срезаны, прозябают вновь; другие, потерпев посечение, как бы это было для них смертию, остаются без преемства. A некоторые заметили даже, что срубленные и обожженные сосны превращались в дубы. Известно и то, что в некоторых деревьях естественный порок исправляется попечением земледельцев. Например: кислые фанаты и горькие миндали, когда ствол y корня будет провернут и в самую середину сердцевины впущен тучный клин из певга, переменяют горький свой сок на приятный. Поэтому да не отчаивается в себе никто из проводящих жизнь во грехе, зная, что как земледелие изменяет качество растений, так попечительность души о добродетели может одержать верх над всякими недугами.

В плодоношении же плодовитых растений столько разности, что невозможно описать этого словами. Ибо не только на деревьях разнородных плоды различны, но много разностей бывает даже в одном и том же виде дерева. Иной отличительный признак плода бывает иногда на растении мужского пола, a иной на растении женского пола, как различают это садовники, которые и финиковые деревья делят на два пола, мужской и женский. И можешь видеть, что иногда растение, как называют они, женского пола опускает ветви, как будто оно возбуждено вожделением и желает мужеских объятий; ухаживающие же за растениями бросают на ветви нечто подобное мужским семенам, что называется y них «фенэс»; и в таком случае деревья как бы чувствуют услаждение, снова выпрямляют свои ветви, и многолиственные вершины их приходят в прежний вид. То же самое рассказывают о смоковницах. Поэтому дикие смоковницы сажают вместе с садовыми; a другие врачуют бессилие садовых смоковниц, приносящих вкусные плоды, тем, что привязывают к ним незрелые смоквы и поддерживают этим плод, который уже начал истаивать и рассыпаться.

О чем же дает тебе разуметь эта загадка природы? О том, что мы часто и y людей, чуждых веры, должны заимствовать себе побуждение к показанию добрых дел. Если видишь, что живущий в язычестве или отторгнутый от Церкви какою-то превратною ересью, целомудрен по жизни и во всем прочем старается о нравственном благочинии, то тем более ты напрягай свое старание уподобиться плодоносной смоковнице, которая собирает силы из приближенных к ней диких смоковниц, перестает истаивать и тщательнее питает свой плод.

Столь многочисленные различия в образе рождения плодов, если из многого сказать только немногое! Но кто же опишет разнообразие самих плодов, их вид, цвет, свойства соков и пользу каждого? Отчего некоторые созревают на солнце обнаженные, a другие приходят в полноту, сокрытые в оболочках? Отчего, y которых плод нежен, y тех лиственный покров груб, как на смоковнице; a y которых плоды закрыты, y тех лиственная одежда легка, как на орешнике? Потому что первые по своей слабости имеют нужду в большей помощи, a последним более плотная оболочка причинила бы вред тенью от листьев. Какие разрезы на виноградных листьях, чтобы гроздь была и защищена от вредных действий воздуха и по причине редкости листьев в обилии принимала на себя солнечные лучи! Ничто не без причины и ничто не случайно; везде видна какая-то неизглаголанная мудрость.

Какое же слово будет для этого достаточно? Как ум человеческий исследует все в подробности, чтобы и свойства усмотреть, и взаимные разности различить явственно, и без недостатка представить сокровенные причины? Одна и та же вода, притянутая корнем, иначе питает самый корень, иначе кору ствола, иначе древесину и в ней опять иначе сердцевину. Одно и то же и листом делается, и разделяется по сучьям и ветвям, и доставляет рост плодам; от той же причины происходит и сок в растении и вытекающая из него наружу влага. Какая же есть разность между всем этим, не объяснит никакое слово. Инакова влага, вытекающая из масличника, и инаков сок бальзамического дерева; a некоторые нарды в Египте и Ливии источают другой род сока. Сказывают также, что и янтарь есть сок растений, отвердевший в камень. И такое мнение подтверждают примечаемые в янтаре травинки и мелкие животные, которые, будучи захвачены, когда сок был еще мягкий, остаются в нем. И вообще, кто не изведал опытом различия соков относительно к их качеству, тот не найдет и слова к объяснению их действий. Как опять из одной и той же влаги в винограде составляется вино, a в маслине – масло? И удивительно не одно то, каким образом влажность в винограде сделалась сладкою, a в маслине тучною, но и то, что в сладких плодах неисчислимо различие качеств. Ибо инакова сладость в винограде, инакова в яблоке, смоковнице и финиковом дереве. И я желаю, чтобы ты еще подумал об этом вопросе: отчего одна и та же вода то мягка для ощущения, когда, находясь в известных растениях, делается она сладкою, то жестка для вкуса, когда, пройдя через другие растения, окисляется; и опять обратившись в крайнюю горечь, нестерпима для ощущения, когда находится в полыни и в скаммонее³¹; a в желудях или в плоде дерева превращается в острое и вяжущее качество; в терпентинных же растениях и в орехах изменяется в свойство нежное и маслянистое? И нужно ли говорить о чем-либо малоизвестном, когда в одной и той же смоковнице вода переходит в противоположные качества? Та же влага весьма горька в древесном соке и весьма сладка в самом плоде; и в винограде имеет самый вяжущий вкус – в сучьях и самый приятный – в ягодах.

Но сколько различий в цветах! Можешь видеть на лугах, что одна и та же вода в одном цветке румяна, в другом багрова, в этом голуба, a в этом бела. И опять, еще больше разности представляет она в запахах, нежели сколько имеет разнообразия в цветах. Но вижу, что слово мое от ненасытимого желания все обозреть преступает меру, и если не наложу на него уз и не возведу к необходимому закону творения, то не достанет y меня дня на изображение пред вами великой мудрости, сокрытой в вещах самых маловажных.

Да прорастит земля древо плодовитое творящее плод на земли. И тотчас вершины гор осенились кудрями, устроились сады, и берега рек украсились тысячами родов растений; и одни уготовились украшать собою человеческую трапезу, a другие предложили в пищу скотам и листья и плоды. Но они доставляют нам и врачебные пользы в своих соках, влагах, прутьях, коре, плодах. И одним словом, что открыл нам долговременный опыт, из частных случаев собирая полезное, то привел в бытие вдруг все объемлющий Промысл Творца, предусмотрев изначала.

A ты, когда видишь растения садовые или дикие, прозябающие в воде или на суше, приносящие цветы или не приносящие, в малом познавая великое, усугубляй непрестанно свое удивление и возрастай в любви к Творцу. Размысли, как Он иные растения сотворил всегда зеленеющими, a другие обнажающимися, и всегда зеленеющие – то меняющими листья, то не теряющими листьев. Ибо меняют листья и олива и сосна, хотя перемена эта происходит незаметно, так что, по-видимому, они никогда не обнажаются от зелени. Но финиковое дерево не теряет листьев и до конца сохраняет те же листья, которые получило с первого прозябения. Потом прими во внимание и то, отчего мирика³² есть как бы водоземное растение, причисляется к растущим в воде и разводится в местах пустынных. Поэтому и Иеремия (Иер.17:6) справедливо уподобляет такому растению нравы лукавые и склонные к доброму и худому.

Да прорастит земля. Краткое это повеление тотчас стало великою природою и художественным словом, быстрее нашей мысли произведя бесчисленные свойства растений. То же повеление, и доныне действуя в земле, побуждает ее по истечении каждого года обнаруживать силу свою, какую она имеет к произведению трав, семян и дерев. Как кубарь по силе первого данного ему дара совершает последующие обращения, когда описывает круги, соблюдая в себе средоточие неколеблемым, так и последовательный порядок природы, получив начало с первым повелением, простирается на все последующее время, пока не достигнет общего скончания вселенной. К нему будем поспешать и мы все, плодонося добрые дела и преисполняясь ими, да насаждени в дому Господни, во дворех Бога нашего процветем (Пс.91:14) о Христе Иисусе Господе нашем, которому слава и держава во веки веков. Аминь.

Беседа 6. О сотворении небесных светил

Кто смотрит на подвизающихся, тот и сам должен напрягать несколько свои силы. Это всякий может видеть из зрелищных уставов, которые требуют, чтобы заседающие на поприще сидели с открытою головою. A это, мне кажется, для того, чтобы каждый не только был зрителем подвизающихся, но в некоторой мере и сам сделался подвижником. Подобным образом и ценителю великих и сверхъестественных зрелищ и слышателю подлинно высшей и неизреченной мудрости, приходя сюда, надобно иметь в себе некоторое стремление к созерцанию предлагаемого и по мере сил участвовать со мною в подвиге, являясь не столько судиею, сколько сподвижником, чтобы не лишиться нам случая открыть истину и чтобы моя ошибка не сделалась общим вредом для слушающих. К чему же говорю это? К тому, что поскольку нам предлежит исследовать состав мира и рассмотреть вселенную не по началам мирской мудрости, но как научил этому служителя Своего Бог, глаголавший с ним яве, a не гаданием (Числ.12:8), то совершенно необходимо, чтобы любители великих зрелищ имели ум, не необученный к уразумению предлагаемого нам. Итак, если ты когда-нибудь, среди ясной ночи смотря на несказанную красоту звезд, составлял себе понятие о Художнике всяческих, Кто этот испестривший небо этими цветами и почему в видимом мире более необходимого, нежели приятного; и опять, если во время дня трезвенным разумом изучал ты дивные чудеса, то пришел ты сюда готовым слушателем, достойным того, чтобы восполнить собою это честное и блаженное зрелище.

Приступите же! Как в городах берут за руку и всюду водят людей, в них не бывавших, так и я веду вас в сокровенные чудеса этого великого града. A в этом граде, в котором древнее наше отечество и из которого изгнал нас человекоубийца-демон, поработивший человека своими приманками, – в этом граде увидишь ты первое бытие человека и вскоре постигшую нас смерть, которую породил грех – этот первородный плод начальника зла – демона. Здесь познаешь и себя самого, земного по природе, но дело Божиих рук, много уступающего бессловесным в силе, но поставленного властелином над бессловесными и неодушевленными тварями, умаленного в том, чем снабдила природа, но по превосходству разума способного возноситься в самое небо. Если это изучим, то познаем себя самих, уведаем Бога, поклонимся Творцу, поработаем Владыке, прославим Отца, возлюбим нашего Питателя, почтим Благодетеля, не престанем поклоняться Началовождю нашей, и настоящей и будущей, жизни, – Тому, Который дарованным уже богатством удостоверяет и в обетованных благах и по изведании нами настоящего делает для нас несомненным ожидаемое. Ибо если временное таково, то каково же вечное? И если видимое так прекрасно, то каково невидимое? Если величие неба превосходит меру человеческого разумения, то какой ум возможет исследовать природу Присносущего? Если это подлежащее разрушению солнце так прекрасно, так велико, так быстро в своем движении и совершает чинные обращения, имеет величину соразмерную и не выступает из своих отношений к целому, a по красоте своего естества составляет как бы светлое око, украшающее собою тварь; и если им не насыщается зрение, то каково по красоте Солнце правды? Если не видеть этого солнца – большая потеря для слепого, то какая утрата для грешника быть лишенным истинного Света?

И рече Бог: да будут светила на тверди небесней, освещати землю, и разлучати между днем, и между нощию (Быт.1:14). Всему предшествовали небо и земля; после них сотворен свет, различены ночь и день; потом опять твердь и явление суши; потом вода совокуплена в постоянное и определенное собрание; земля наполнилась собственными порождениями, произрастив бесчисленные роды трав и обогатившись растениями всякого рода. Но солнца и луны еще не было, дабы неведущие Бога не именовали солнца начальником и отцом света и не почитали его зиждителем земных произрастений. Поэтому настал четвертый день, и тогда рече Бог: да будут светила на тверди небесней.

Как скоро слышишь о Говорящем, присоединяй немедленно в мысли и Внемлющего: Рече Бог: да будут светила. И сотвори Бог два светила (Быт.1:16). Кто сказал и Кто сотворил? Не подразумеваешь ли в этом свойственности Лиц? Везде с повествованием таинственно всеян и этот догмат богословия.

Указывается и потребность, по которой сотворены светила. Сказано: освещати землю. Если сотворение света предшествовало, то почему говорится, что и солнце теперь сотворено также освещати Во-первых, да не возбуждает в тебе ни малого смеха своеобразность речения, если мы не следуем вашей разборчивости в словах и не стараемся о стройности их сочинения. У нас нет ваятелей слова, и везде предпочитается не благозвучие речений, но ясность именований. Итак, смотри, не достаточно ли Моисей словом освещати выразил то, что хотел? Ибо он сказал освещати вместо: был светлым. Но это нимало не противоречит сказанному уже о свете. Тогда произведено было самое естество света, a теперь приуготовляется это солнечное тело, чтобы оно служило колесницею тому первобытному свету. Иное есть огонь, a иное – светильник; один имеет силу издавать свет, a другой устроен светить, кому нужно. Так и этому чистейшему, ясному и невещественному свету устрояется теперь колесница, то есть светила. Как Апостол говорит о некоторых светилах мира (Флп.2:15), но иное есть истинный Свет мира, через причастие Которого святые соделались светилами для душ, ими наставленных и освобожденных от тьмы неведения; так и Зиждитель всяческих возжег теперь в мире это солнце, наполнив его этим светозарнейшим светом.

И никому да не кажется невероятным утверждаемое, что иное есть блистательность света, a иное – тело, в котором находится свет. Во-первых, видно это из того, что все сложное делится y нас таким же образом на вмещающую сущность и на приданное ей качество. Поэтому как по природе иное есть белизна, a иное – тело выбеленное, так и теперь упоминаемые³³, будучи различны по природе, соединены силою Творца. И не говори, что нельзя отделить их друг от друга. Я и не утверждаю, чтобы для меня или для тебя было возможно отделение света от солнечного тела, но говорю только, что представляющееся нам раздельным в мыслях может быть и в самой действительности разделено Творцом их природы. Тебе невозможно отделить попаляющую силу огня от светозарности; но Бог, желая обратить внимание Своего служителя чудным видением, вложил в купину огонь, в котором действовала одна светозарность, a сила жечь пребывала в покое. Так и псалмопевец свидетельствует, говоря: глас Господа пресецающего пламень огня (Пс.28:7). От этого и о воздаянии за дела жизни нашей некоторое учение втайне преподает нам, что естество огня будет разделено и свет предоставлен в наслаждение праведным, a мучительность жжения назначена наказываемым.

A потом удостоверение в исследуемом можно нам находить и в видоизменениях луны. Ибо, когда она исходит и убывает, тогда не тело ее совершенно истребляется, но представляет она нам явления уменьшения и возрастания тем, что слагает с себя и опять восприемлет облекающий ее свет. A что самое тело луны при ее исходе не уничтожается, ясным тому свидетельством служит видимое. Ибо в чистом и свободном от всякого тумана воздухе, даже когда луна имеет вид самого тонкого серпа, можно тебе, всмотревшись, увидеть несветлую и неосвещенную ее часть, описанную такою же дугою, какая очертывает целую луну во время полнолуний, так что ясно усматривается полный круг, если зрение сводит вместе с освещенною частью и ту, которая помрачена и темна. И не представляй мне, что свет луны заимствованный, потому что она убывает, приближаясь к солнцу, и опять возрастает, удаляясь от него. Не это подлежит нашему исследованию в настоящем случае, но то, что иное есть тело луны, a иное – освещающее. Подобно же нечто представляй о солнце, и кроме того, что оно, однажды прияв свет и имея его растворенным в себе, не отлагает света. Но луна, постоянно как бы совлекающаяся света и опять в него облекающаяся, удостоверяет собою и в сказанном о солнце.

Этим светилом повелено разлучати между днем и между нощию. И выше: разлучи Бог между светом и между тьмою, но тогда природу их привел Он в противоположность, чтобы они не смешивались между собою и y света не было никакого общения с тьмою. Ибо что днем есть тень, то (надобно представлять себе) ночью составляет природу тьмы. Если всякая тень от тел, освещенных каким-нибудь лучом, падает со стороны противоположной свету и утром простирается к западу, вечером склоняется к востоку, a в полдень бывает северною, то и ночь отступает в сторону, противоположную лучам, будучи по природе своей не что иное, как земная тень. Как днем тень неразлучна с преграждающим лучом, так и ночь обыкновенно происходит, когда воздух около земли затенен. И это значит сказанное: разлучи Бог между светом и между тьмою; ибо тьма убегает вторжений света, вследствие того естественного побуждения чуждаться друг друга, какое вложено в них при первом сотворении. A теперь Бог повелел солнцу измерять день; и луну, когда она бывает в полном своем круге, сделал предводительницею ночи. Ибо тогда светила бывают почти диаметрально противоположны друг другу, потому что во время полнолуний как с восхождением солнца луна переходит в невидимую часть неба, так опять, при захождении солнца, она большею частию восходит на востоке. Если же при других видах луны свет ее не вместе с ночью появляется, то это не относится сюда. По крайней мере, луна, когда бывает полна, начинает собою ночь, светом своим превосходя звезды и освещая землю, и также наравне с солнцем определяет меры времени.

И да будет в знамения, и во времена, и во дни, и лета (Быт.1:14). Для человеческой жизни необходимы указания светил. И если кто не через меру многого ищет в их знамениях, то при долговременном наблюдении найдет полезные предметы. Многое можно узнавать об изобилии дождя, многое о засухе и о движении ветров, или местных или повсюдных, сильных или легких. Одно из указаний солнца предал нам и Господь, говоря: зима будет, дряселует бо чермнуяся небо (Мф16:3). Когда солнце поднимается сквозь туман, тогда лучи его помрачаются и оно кажется огненного и кровавого цвета, потому что густота воздуха производит в глазах такое представление. Но сгущенный и состоявшийся воздух, который не рассеяли и солнечные лучи, очевидно, не мог быть ими преодолен по причине избытка земных паров и по множеству влаги произведет ненастье в тех странах, где он собирается. Подобным образом, когда луна кажется увлажненною или когда солнце окружают так называемые венцы, это служит признаком или множества воздушной воды, или движения сильных ветров. Или когда вместе с солнцем идут так называемые побочные солнца, они бывают знаком каких-нибудь воздушных перемен. A также столпы радужного цвета, являющиеся на облаках в прямом положении, показывают дожди, или жестокие бури, или вообще большой переворот в воздухе. И в луне возрастающей или убывающей упражнявшиеся в этом заметили многие признаки, a именно что вместе с ее видоизменениями необходимо изменяется и окружающий землю воздух. Если трехдневная луна тонка и чиста, то предвещает постоянную ясную погоду, a если она представляется с толстыми рогами и красноватою, то угрожает или обилием воды из облаков, или сильным южным ветром. Кто же не знает, сколько полезного доставляется такими указаниями? Пловец, предусматривая опасности от ветров, может удержать ладью свою в пристани. Путешественник, по мрачности воздуха ожидающий перемены, заранее может уклониться от вреда. A земледельцы, занимающиеся посевами и хождением за растениями, отсюда заключают о благовременности всякого дела. Господь же предсказал, что в солнце, луне и звездах явятся даже знамения разрушения вселенной. Солнце обратится в кровь, и луна не даст света своего (Мф.24:29; Иоиль.2:31). Таковы знамения скончания вселенной!

Но преступающие границы обращают слова Моисеевы в защищение науки о днях рождения и говорят, что жизнь наша зависит от движения небесных тел; a на этом основании y халдеев сделаны по звездам указания, чему до́лжно с нами случиться. И это простое выражение Писания: да будут в знамения, по усмотрению своему, разумеют они не о состояниях воздуха и не о переменах годовых времен, но о жребиях жизни. Ибо что говорят? Стечение известных движущихся звезд со звездами, находящимися на зодиаке, когда они, сошедшись между собою, составляют известную фигуру, производит определенные рождения, a другое расположение звезд доставляет противоположный жребий жизни.

Об этом небесполезно, может быть, рассудить, начав, для ясности, несколько выше. Но скажу не что-либо собственное свое, a воспользуюсь к обличению их собственными их словами, чтобы зараженным таким недугом доставить некоторое врачевание и прочих предостеречь от падения в подобные заблуждения.

Изобретатели этой науки о днях рождения, приметив, что в продолжительные части времени ускользают от них многие фигуры, заключили меры времени в возможно тесные пределы, потому что в самое малое и краткое время, и как выражается Апостол, вскоре, во мгновение ока (1Кор.15:52), бывает величайшая разность между рождением и рождением. И родившийся в эту точку времени будет обладателем городов, князем народов, станет изобиловать богатством и властительствовать, родившийся в другое мгновение времени будет попрошайкою и нищим и ради насущного пропитания станет ходить от дверей к дверям. Поэтому, разделив на двенадцать частей так называемый зодиакальный круг, поскольку солнце эту двенадцатую часть так называемой неподвижной сферы проходит в тридцать дней, каждую двенадцатую часть разделили они на тридцать частей. Потом, каждую таковую часть подразделив на шестьдесят частей, каждую из шестидесятых рассекли опять на шестьдесят.

Итак, предполагая, что для родившихся есть известные положения неба, посмотрим, возмогут ли они соблюсти такую точность в разделении времени. Как скоро родился младенец, бабка начинает рассматривать, мужского или женского пола родившийся, a потом дожидается крика, который бы служил признаком жизни в новорожденном. Сколько шестидесятых доль протечет в это время! Вот объявила она халдею о новорожденном. Сколько надобно положить мельчайших частей на пересказ бабки, особенно если случится, что замечающий час стоял вне женского отделения в доме? Ибо тому, кто хочет рассмотреть гороскоп, надобно с точностью описать час, будет ли это дневное или ночное время. Какое же множество шестидесятых доль протечет еще в это время? Рассматривающему гороскоп надобно найти в звездах, не только в какой он из двенадцатых частей, но и в какой доле двенадцатой части, и в какой шестидесятой доле из тех, на которые, по сказанному, разделена каждая из первых доль, или, чтобы дойти до точности, в какой шестидесятой из тех, на которые подразделяются первые шестидесятые. И такое столько дробное и неуловимое вычисление времени, говорят они, надобно сделать для каждой из планет, чтобы найти, какое положение имели они в рассуждение неподвижных звезд и какую фигуру составляли из себя взятые в совокупности звезды во мгновение рождения младенца. Поэтому если невозможно с точностью определить время, a замена одной кратчайшей доли другою делает погрешительным все, то смешны те, которые трудятся над этою несостоятельною наукою и с разинутым ртом углубляются в себя, как будто могут узнать, что с ними будет.

Каковы же и выводы? Говорят: этот будет кудряв волосом и с голубыми глазами, потому что родился в час Овна и таково по виду это животное. Но он будет и человек великого духа, потому что овен имеет в себе владычественное, a также щедр и промышлен, потому что животное это без огорчения слагает с себя волну и удобно облекается в новую по действию природы. A родившийся в Тельце, говорят они, будет терпелив в трудах и раболепен, потому что телец носит ярмо. Родившийся в Скорпионе охотник до драк, по подобию с этим животным. Родившийся же в Весах правдив, по причине верности наших весов.

Что же может быть смешнее этого? Овен, от которого берешь ты время рождения человека, есть одна из двенадцатых частей неба, в которой находящееся солнце касается весенних знаков. A также Весы и Телец суть двенадцатые части так называемого зодиакального круга. Как же, говоря, что там находятся главные причины человеческой жизни, даешь человеческим нравам отличительные признаки, взятые от скотов, родящихся y нас? Родившийся в Овне щедр не потому, что такой нрав производит та часть неба, но потому, что таково свойство овцы. Для чего же стращаешь нас достоверностью звезд и стараешься уверить блеяньем овец? Если небо имеет такие свойства нравов, заимствовав их y животных, то и оно само подлежит посторонним началам, как имеющее причины, зависимые от скотов. Но если смешно говорить таким образом, то гораздо смешнее усилие придавать достоверность учению от вещей, между которыми ничего нет общего. Но такие их мудрования подобны паутинным тканям, в которых если увязает комар или муха или что-нибудь столько же бессильное, то остается связанным, но если приближается к ним другое сильнейшее животное, то удобно освобождается и слабую паутину разрывает и уничтожает.

Но они не останавливаются на этом одном, a приписывают небесным телам причину и того, в чем властно произволение каждого из нас, то есть причину расположений к добродетели или к пороку. С одной стороны, смешно оспаривать их, a с другой, поскольку многие заражены этим заблуждением, может быть, необходимость требует не оставлять этого и в молчании.

Итак, прежде всего спросим y них: не каждый ли день тысячекратно изменяются фигуры из звезд? Ибо так называемые планеты непрестанно движутся, и одни скорее друг с другом сходятся, a другие совершают медлительнейшие обращения, часто бывают в один и тот же час и в виду одна y другой и скрыты друг от друга. A в минуту рождения, как они говорят, весьма великую имеет силу – быть в виду y благотворной или y злотворной звезды. И нередко по незнанию одной самомалейшей доли, не найдя времени, по которому звезда показывала себя благотворною, описывали ее как стоящую в числе неблагополучных. Ибо я вынужден употреблять собственные их речения.

Но в словах этих, конечно, много неразумного, a гораздо больше нечестивого. Ибо злотворные звезды причину своей злотворности переносят на Творца своего. Если зло им естественно, то Создатель – творец зла. A если они делаются злыми по произволению, то, во-первых, они суть живые существа, одаренные произволом, предающиеся непринужденным и свободным стремлениям. Утверждать же это о вещах неодушевленных есть верх безумия. Потом, сколько несообразно с разумом, чтобы зло и добро уделялось каждому не по достоинству, но чтобы звезда была благотворною, потому что находится в таком-то месте, и чтобы она же делалась злотворною, потому что усматривается под такой-то звездою, и опять тотчас забывала свою злокачественность, если несколько уклонилась от известной фигуры! И об этом довольно.

Если же в каждое мгновение времени взаимное положение звезд из одного вида превращается в другой, a при бесчисленности таковых перемен не один раз в день составляются очертания, показывающие рождение царей, то почему не каждый день родятся цари? Или почему достается им царство по наследству от отцов? Ибо, конечно, не всякий царь тщательно соображает рождение своего сына с царственным очертанием звезд? Да и какой человек властен в этом? Как Озия родил Иоафама, Иоафам Ахаза, Ахаз Езекию? И ни одному из них не случилось родиться в час рабский?

Сверх того, если начала поступков порочных и добродетельных не от нас зависят, но необходимы вследствие рождения, то напрасно есть законодатели, определяющие, что нам делать и чего убегать, напрасно есть и судии, награждающие добродетель и наказывающие порок. Ни вор, ни убийца не виновен в преступлении; ему, если бы и хотел, невозможно было удержать руки, потому что к этим поступкам неизбежно побуждала его необходимость. A всех более обманываются трудящиеся над искусствами. Напротив того, земледелец соберет обильные плоды и семян не бросая в землю, и не точа косы; a купец обогатится, хочет ли того или нет, потому что судьба соберет ему кучи денег. Великие же надежды христиан обратятся y нас в ничто, потому что ни праведность не будет почтена, ни грех осужден, так как люди ничего не делают по собственному произволу. Ибо где господствуют необходимость и судьба, там не имеет никакого места воздаяние по достоинству, что и составляет преимущество правосудия.

Довольно сказано держащимся этого заблуждения. Ибо вы не имеете нужды в большем числе доводов, будучи здравы сами по себе, a время не позволяет распространяться сверх меры и с ними. Возвратимся же к последующим словам Писания.

Сказано: да будет в знамения, и во времена, и во дни, и в лета. О знамениях y нас говорено; a под временами, как полагаем, разумеются перемены годовых времен: зимы, весны, лета и осени, которые возвращаются y нас в непременном порядке вследствие установленного движения светил. Ибо зима бывает, когда солнце замедляет в южных частях и в наших местах производит длинное ночное помрачение, отчего охлаждается окружающий землю воздух и все влажные испарения, собравшиеся около нас, делаются причиною дождей, стужи и обильного снега. Когда же солнце, возвратившись опять из полуденных стран, достигает середины, так что делит время между ночью и днем поровну, тогда, чем более замедляет оно над каким-либо местом на земле, тем большее в каждом производит благорастворение. И наступает весна, виновница прозябения во всех растениях, доставляющая оживление большей части деревьев и через преемство рождающихся поддерживающая роды всех животных, живущих на суше и воде. Отсюда уже солнце, переходя на самый север к летним поворотам, производит y нас самые долгие дни, a тем, что наибольшее время действует на воздух, как распаляет самый воздух, находящийся y нас над головою, так иссушает и землю, способствуя через то семенам созревать и пробуждая древесные плоды приходить в спелость. Тогда и самое солнце наиболее опаляет, и тени в полдень делает короткими, потому что освещает наши страны с высоты. Ибо те дни бывают самыми длинными, в которые имеют место самые длинные тени. И это бывает y нас, называемых «однотенными» и населяющих северную часть земли. Ибо из живущих на полдень есть такие, что y них по два дня в продолжении целого года совершенно не бывает тени. Солнце, сияя y них над головою, равно освещает со всех сторон, так что и в глубине колодцев вода освещается через узкие отверстия. От этого называют их и «бестенными». A живущие далее страны, изобилуемой ароматами, имеют тени попеременно в ту и другую сторону. Ибо они одни в обитаемой нами вселенной в полдень отбрасывают тень к югу, отчего некоторые называют их и «круготенными». Все же это бывает, когда солнце переходит уже в северную часть. A из этого можно заключать, какое разгорячение в воздухе бывает от солнечного луча и какие производятся этим явления. Наступающее y нас за этим осеннее время года ослабляет излишний жар и, постепенно уменьшая теплоту посредственностью растворения, безвредно вводит нас за собою в зиму, между тем как солнце из северных стран переходит опять в южные. Эти-то круговращения годовых времен, следующие за движениями солнца, распоряжаются и нашею жизнью.

Но да будет, сказано, и во дни, не для того, чтобы производить дни, но чтобы начальствовать над днями. Ибо день и ночь были до сотворения светил. Это показывает нам и псалом, говоря: поставил солнце во область дне, луну же и звезды во область нощи (Пс.135:8–9). Как же солнце имеет власть над днем? Оно носит в себе свет и, как скоро восходит над нашим горизонтом, рассеяв тьму, доставляет нам день. Поэтому не погрешит, кто даст такое определение дню: это воздух, освещенный солнцем; или: день есть мера времени, в которую солнце пребывает в полушарии над землею.

Но солнцу и луне повелено быть также и в лета. Луна, совершив двенадцатикратное свое течение, исполняет год, кроме случаев, из которых для точного совпадения годовых времен бывает нередко нужен дополнительный месяц. Так изменяли год в Ветхом Завете евреи и древнейшие из эллинов. Солнечный же год есть возвращение солнца вследствие собственного движения из известного знака в тот же самый знак.

И сотвори Бог два светила великая (Быт.1:16). Слово великий имеет иногда отрешенный смысл; например: великое небо, великая земля, великое море; a во многих случаях употребляется сравнительно с другим, например: великий конь и великий вол, ибо подобные этим вещи свидетельство о своей величине заимствуют не от чрезмерной громадности тела, но от сравнения с чем-либо подобным. Поэтому в каком смысле возьмем здесь великое? В таковом ли же, в каком муравья, или иное что по природе малое называем великим, свидетельствуя о превосходстве по сличению с однородным? Или возьмем теперь великое так, что величина оказывается в собственном устройстве светил? Я полагаю последнее. Светила эти велики не потому, что они больше меньших звезд, но потому, что имеют объем достаточный к тому, чтобы изливаемыми из них лучами освещать небо и воздух и вдруг распростираться по всей земле и морю. В какой части неба ни бывают они, восходят ли и заходят или занимают середину неба, отовсюду представляются людям равными; a это служит ясным доказательством чрезмерной их величины, перед которою широта земли ничего не значит и не может сделать, чтобы они показались большими или меньшими. Ибо предметы, далеко отстоящие, видим несколько меньшими, и, чем более к ним приближаемся, тем большею находим величину их. Но в рассуждении солнца никто не ближе, ни дальше, a напротив того, обитателям всех частей земли представляется оно в равном расстоянии. Доказательством же этому то, что и индийцы и британцы видят его равным. Ибо для живущих на востоке не убывает оно в величине по захождении, и для живущих на западе не кажется меньшим при восхождении, и, находясь в средине неба, не переменяет своего вида для тех или других.

Ты не обманывайся видимостью, и из того, что солнце для смотрящих представляется величиною в локоть, не заключай, что такова действительная его величина. Ибо на больших расстояниях величина видимых предметов обыкновенно сокращается, потому что сила зрения оказывается недостаточною пробежать разделяющее пространство, но как бы поглощается средою и только малою своею частью приражается к видимым предметам. Поэтому зрение наше, сделавшись малым, заставляет почитать малыми и видимые предметы, перенося на них собственный свой недостаток. A если зрение обманывается, то и суд его неверен. Припомни о собственных своих ошибках и сам в себе будешь иметь подтверждение сказанного. Если ты смотрел когда-нибудь с вершины высокой горы на обширную и низкую равнину, какими представлялись тебе пары запряженных волов? Каковы были сами земледельцы? Не казались ли они тебе в виде муравьев? И если с башни, обращенной к великому морю, простирал ты взоры вдоль морской поверхности, сколь великими почитал ты самые большие острова? И каким казался тебе один из грузных кораблей на белых парусах, плывущий по лазоревому морю? Не представлялся ли он тебе по виду менее всякого голубя? Поэтому, как я сказал, поглощаемое воздухом зрение, сделавшись слабым, недостаточно к точному представлению видимых предметов. Так и величайшие из гор, прорезанных глубокими пропастями, зрение признает повсюду выпуклыми и гладкими, потому что приражается к одним выдавшимся местам, a в находящиеся между ними впадины, по слабости своей, проникать не может. Поэтому и очертания тел не сохраняет зрение таким, каково оно действительно, а, напротив того, четвероугольные башни почитает круглыми. Таким образом, из всего видно, что зрение на весьма больших расстояниях получает представление о телах не совершенное, но слитное. A следственно, небесное светило, согласно со свидетельством Писания, велико и до бесконечности больше, нежели каким представляется.

Но ясным также признаком величины солнечной может служить для тебя и следующее. Хотя звезд на небе бесчисленное множество, однако же совокупного их света недостаточно к тому, чтобы рассеять сумрачности ночи. Но одно солнце, явившееся на горизонте или даже только еще ожидаемое, не успеет стать совершенно над землею, как уже и тьма исчезла, и звезды им помрачены, и воздух, дотоле сгущенный и сжатый около земли, разжижается и делается текучим. От этого бывают утренние ветры, и росы увлажняют землю в ясную погоду. Но при такой величине земли, как могло бы солнце в одно мгновение времени осветить всю ее, если бы не из великого круга посылало лучи свои. Из этого познай премудрость Художника, Который дал теплоту, соразмерную такому расстоянию. Жар солнца таков, что не пожигает земли чрезмерностью и не оставляет ее по причине недостатка жара охлажденною и бесплодною.

И о луне представляй нечто подобное сказанному о солнце. И ее тело велико и после солнца самое светлое. Впрочем, величина ее не всегда пребывает видимою, а, напротив того, является то полною в виде круга, то не достигающею до полного круга и уменьшенною, показывающею остаток той или другой своей части. Ибо луна одною своей частью помрачается, когда возрастает, a другая ее часть закрывается во время ущерба. И премудрый Создатель имел какую-нибудь тайную причину этого разнообразного изменения видов луны.

Может быть, нам хотел Он дать явственный образ нашего естества, что ничто человеческое не постоянно, но иное из небытия приходит в совершенство, a другое, не достигнув своей зрелости и возросши до наибольшей своей меры, через постепенные убавления истощается, и утрачивается, и, уменьшаясь, истребляется. Поэтому, взирая на луну, можем познать самих себя и, составив себе понятие о скорой превратности всего человеческого, не думать высоко о благоденствии жизни, не восхищаться своим могуществом, не превозноситься неверным богатством, презирать плоть, которой свойственна изменяемость, иметь же попечение о душе, которой благо непоколебимо. Если тебя огорчает луна, при постепенных уменьшениях теряющая свет, то пусть еще более огорчает тебя душа, которая стяжала добродетель и по нерадению обращает в ничто свою красоту, никогда не остается в том же расположении, но по неосновательности мыслей непрестанно обращается туда и сюда и изменяется. Ибо действительно, по сказанному, безумный яко луна изменяется (Сир.27:11).

Но думаю, что лунные перемены имеют немалое влияние на устройство животных и на прочие земные произведения. Ибо разное состояние тел, когда луна убывает и когда она возрастает. Но если с ущербом луны делаются они тонки и тощи, то при возрастании луны и приближении ее к полноте и тела опять полнеют, потому что луна неприметным образом сообщает им какую-то влажность, растворенную с теплотою и проникающую во внутренность. Доказывают же это те, которые спят на лунном свете и y которых головные пустоты наполнятся излишнею влагой, a также мясо недавно убитых животных, которое от падения на них лунных лучей скоро портится, и еще, мозги животных, влажность животных морских и сердцевины дерев. Но всего этого луна не могла бы изменять вместе со своим изменением, если бы в ней, согласно со свидетельством Писания, не было чего-то особенного и превосходного по силе.

Но и видоизменения в воздухе бывают согласны с переменами луны, как свидетельствуют нередко после тихой и ясной погоды случающиеся y нас при новолунии бури от движения и взаимного столкновения облаков, также обратные течения еврипов, прилив и отлив в так называемом океане, по замечанию прибрежных жителей, в точности следующий времени лунных кругообращений. Ибо еврипы при прочих видах луны текут в ту и другую сторону, a во время рождения ни на минуту не остаются в покое, но находятся в волнении и непрестанном колебании, пока луна, сделавшись опять видимою, не введет некоторой последовательности в обратных течениях. A западное море подвержено отливам и приливам, то убывая, то опять прибывая, как будто луна своими вдыханиями отвлекает его назад и опять своими же выдыханиями гонит до свойственной ему высоты.

Это сказано мною в доказательство величины светил и в подтверждение, что в богодухновенных словах нет ничего напрасно сказанного даже и до единого слова, хотя наше слово и не коснулось почти ничего главного. Ибо о величинах и расстояниях солнца и луны можно многое найти посредством умозаключений, если кто не поверхностно рассмотрит их действия и силы. И нам до́лжно искренно признаться в своей немощи, чтобы кто не стал нашим словом измерять величайших созданий, а, напротив того, из немного нами сказанного сам вывел заключение о том, сколь многое нами опущено и как оно важно.

Поэтому измеряй луну не глазом, но рассудком, который при открытии истины гораздо вернее глаз. Повсюду распространились смешные какие-то басни – бред пьяных старух, будто бы луна, сдвинутая со своего основания какими-то чародействами, низводится на землю. Каким же образом наговоры чародеев подвигнут ту, которую основал Сам Вышний? Да и где поместится она, сведенная с неба?

Хочешь ли из малых признаков заимствовать доказательство об ее величине? Города, наиболее отстоящие один от другого во вселенной, все равно принимают лунный свет на улицы свои, обращенные к востоку. Но если бы луна не была всем прямо противоположна, то она, без сомнения, освещала бы узкие улицы, на одной прямой с нею лежащие, a в улицы, выходящие из ее широты, бросала бы наклоненные лучи, идущие наискось. Это можно видеть на светильниках, зажигаемых в домах. Когда около светильника стоят многие, тень стоящего на одной с ним прямой лежит прямо, a прочие тени уклоняются в ту или другую сторону. Поэтому если бы лунное тело не было огромно и не имело превосходной величины, то не находилось бы одинаково против всех. Ибо когда луна восходит в местах равноденственных, одинаково видят ее живущие в холодном поясе под кругом Медведицы и жители жаркого пояса, вдавшегося на полдень. Ко всем им обращена она прямо своею широтою и тем дает самое ясное свидетельство о своей величине. Кто же будет еще спорить, что тело ее весьма велико, как равняющееся вдруг столь многим предметам и на таких больших расстояниях? И этого довольно о величине солнца и луны.

Но Даровавший нам разумение, чтобы и из малейших творений познавать великую мудрость Художника, да подаст силы из великих тварей приобрести еще большие понятия о Творце, хотя в сравнении с Создателем и солнце и луна – не больше муравья и мошки. Ибо из них нельзя заимствовать такого умозрения, которое было бы достойно величия Бога всяческих, но могут они возводить нас только к малым некоторым и неясным представлениям, равно как и каждое из самых малых животных или былий. Удовольствуемся сказанным и возблагодарим: я – Даровавшего мне это малое служение слова, a вы – Питающего духовными брашнами. Он и ныне напитал вас малоценностию моей речи, как бы ячменным неким хлебом, и да питает всегда, по мере веры подавая вам явление Духа (1Кор.12:7), о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

Беседа 7. О пресмыкающихся

И рече Бог: да изведут воды гады душ живых по роду, и птицы летающие по тверди небесней, по роду (Быт.1:20). По сотворении светил наполняются и воды животными, чтобы и эта область была украшена. Земля получила уже украшение в свойственных ей произрастениях; и небо имело также цветы свои – звезды, и, как бы два ока, украшала его чета великих светил; оставалось и водам дать приличное украшение. Вышло повеление, и тотчас реки производят, и озера рождают свойственные себе и естественные породы, и море чревоболезнует всякого вида плавающими животными. Где только ни была вода, в болотах и тинистых местах, – она не остается бездейственною и не участвующею в размножении тварей. Ибо нет сомнения, что из воды произведены жабы, мошки и комары. Видимое ныне служит доказательством и прошедшего. Так, всякая вода спешила исполнить повеление Зиждителя; деятельная и самодвижная жизнь тварей, которых породы даже неисчислимы, немедленно явлена великою и неизреченною Божиею силою, потому что повелением Божиим сообщена водам способность живорождать.

Да изведут воды гады душ живых. Теперь в первый раз созидается животное, одушевленное и одаренное чувством. Ибо растения и деревья, хотя им приписывается жизнь, как имеющим питательную и растительную силу, еще не животные и неодушевленные твари. Для этого-то да изведут гады. Все плавающее, плавает ли по поверхности вод или рассекает водные глубины, принадлежат к природе пресмыкающихся, потому что влачит тело по воде. Хотя некоторые из водяных животных имеют ноги и могут ходить (особенно таковы многие из водоземных, как-то: тюлени, крокодилы, бегемоты, жабы и раки), но им свойственнее плавать. Поэтому да изведут воды гады. Какая порода опущена в этих немногих словах? Что не включается в этом зиждительном повелении? Не включаются ли живородящие, каковы: тюлени, дельфины, акулы и подобные им так называемые хрящеватые рыбы? Не включаются ли мечущие икру, каковы почти все породы рыб твердочешуйных и мягкочешуйных, снабженных перьями и не снабженных ими. Глас повеления краток, или, лучше сказать, не глас, a только мановение и устремление воли, но мысль, заключающаяся в повелении, столько же многообъемлюща, сколько есть различий и сходств y рыб, которых всех описать подробно то же значит, что и сочесть морские волны или попытаться ладонью вымерять воду в море.

Да изведут воды гады. В числе их находятся и морские, и прибрежные, и находящиеся в глубинах, и живущие на камнях, плавающие стадами и поодиночке, киты, огромные и мелкие рыбы. От той же силы, от одинакового повеления получает бытие и великое и малое.

Да изведут воды. Этим показано тебе, что плавающие животные имеют естественное сродство с водою, почему рыбы, ненадолго разлученные с водою, умирают, ибо не имеют дыхания, чтобы втягивать в себя этот воздух. Но что для земных животных воздух, то для породы плавающих вода. Причина этому очевидна. В нас есть легкое, наполненное пустотами и скважинами, и грудобрюшня, которая, через расширение груди принимая в себя воздух, проветривает и прохлаждает внутренний жар, a y них расширение и сжатие жабер, принимающих и выпускающих воду, заступает место дыхания. У рыб собственное свое назначение, собственная своя природа, отдельная пища, своеобразная жизнь. Поэтому ни одно из плавающих животных не может сделаться ручным и вообще терпеть прикосновения руки человеческой.

Да изведут воды гады душ живых по роду. Теперь повелевает произойти начаткам каждой породы и как бы некоторым семенам естества, a множество живых тварей сокрыто в последующем преемстве, когда нужно им будет расти и множиться. К иному роду принадлежат так называемые черепокожные, например: раковины, гребенки, морские улитки, веретенки и тысячи разнообразных устриц. Иной опять, кроме этого, род составляют так именуемые мягкочерепные: крабы, раки и тому подобное. К иному, сверх этого, роду принадлежат так названные слизняки, имеющие плоть мягкую и губчатую: полипы, каракатицы и им подобные. И между этими опять есть бесчисленные различия, ибо драконы, мурены, угри, которые водятся в илистых реках и озерах, по сходству природы своей приближаются более к ядовитым пресмыкающимся, нежели к рыбам. Иной род мечущих икру и иной – живородящих. Живых детей рождают вьюны и мокрицы, и вообще животные, так называемые хрящеватые. Живородящие суть: большая часть китов, дельфины и тюлени, о которых рассказывают, что они новорожденных детей своих, чем-нибудь испуганных, приняв опять во чрево, прячут там.

Да изведут воды по роду. Иной род составляют киты и иной – мелкие рыбы. И опять, между рыбами есть бесчисленные разности, различаемые по родам; y них и имена свои, и пища несходная, и наружность, и величина, и качество плоти – все разделено между собою, имеет весьма великие разности и относится к различным видам. Кто из наблюдавших свойства рыб в состоянии перечислить нам разности пород? Хотя они говорят о себе, что в великих стадах рыб могут определять даже число, однако же кто из состарившихся на взморьях и берегах может рассказать нам подробную историю всех рыб? Иные породы известны рыболовам Индийского моря, иные – рыбным промышленникам Египетского залива, иные – островитянам, иные Мавруэиям³⁴. Но все, и малое и великое, одинаково произведено этим первым повелением, этою неизреченною силою. Много несходств в образе жизни, много разностей и в расположении каждой породы. Большая часть рыб не насиживают яиц, как птицы, не вьют гнезд, не вскармливают с трудом детей своих, но вода, приняв выметанную икру, производит из нее животное. И y каждой породы способ расположения неизменен и бывает без смешения с другою природою. Невозможно такое же размножение рыб, как размножаются лошади на суше, или невозможны такие же совокупления, какие бывают y некоторых птиц, производящих от себя смешанные породы. Между рыбами нет вооруженных зубами вполовину, как y нас вол и овца. Ибо ни одна из них не имеет жевания, исключая разве скара, о котором это рассказывают. Но все рыбы снабжены весьма частыми и острыми зубами, чтобы пища при продолжительном жевании не растекалась, ибо если бы не скоро была раздробляема и передаваема чреву, то во время самого измельчения могла бы уносима быть водою.

Пища же различным рыбам определена различная по роду каждой. Одни питаются илом, другие поростами, иные довольствуются травами, растущими в воде, большая же часть пожирают друг друга, и меньшая из них служит пищею большей. Иногда случается, что овладевшая меньшею сама делается добычею другой, и обе переходят в одно чрево последней. Что же иное делаем и мы, люди, угнетая низших? Чем различается от этой последней рыбы тот, кто по ненасытимому богатолюбию во всепоглощающие недра своего лихоимства сокрывает бессильных? Он овладел достоянием нищего, a ты, уловив его самого, сделал частью своего стяжания. Ты оказался несправедливее несправедливых и любостяжательнее любостяжательного. Смотри, чтобы и тебя не постиг одинаковый венец с рыбами – удочка, крючок или сеть. Без сомнения же, и мы, совершив много неправд, не избегнем последнего наказания.

Примечая уже и в слабом животном много хитрости и лукавства, желаю, чтобы ты избегал подражания делающим зло. Рак жаден до мяса устрицы, но ему трудно поймать эту добычу, y которой оболочка – скорлупа. Ибо сама природа несокрушимым оплотом обезопасила нежную плоть устрицы, почему и называется она черепокожною. И поскольку две вогнутые раковины, плотно прилаженные одна к другой, совершенно закрывают устрицу, то клещи рака по необходимости остаются бездейственными. Что же он делает? Как скоро видит, что устрица в безветренном месте с наслаждением греется и открывает половинки своего черепа солнечным лучам, неприметно забросив в них камень, препятствует закрыться и овладевает добычею, недостаток силы заменив выдумкою. Такова злоумышленность животных, не одаренных ни разумом, ни словом! A я хочу, чтобы ты, подражающий уменью и ловкости раков снискивать пищу, удерживался от вреда ближним. Таков тот, кто с коварством приходит к брату, содействует невзгодам ближнего, увеселяется чужими бедами. Бегай того, чтобы подражать людям предосудительным; довольствуйся собственным. Нищета при истинной удовлетворенности для целомудренных предпочтительнее всякого наслаждения.

Не могу умолчать о лукавстве и вороватости полипа, который всякий раз принимает цвет камня, к которому легко пристает, почему многие рыбы, без опасения плавая, приближаются к полипу, точно как к камню, и делаются готовою добычею хитреца. Таковы нравом те, которые угождают всякой преобладающей власти, каждой раз сообразуются с обстоятельствами, не держатся постоянно одного и того же намерения, удобно делаются то тем, то другим, с целомудренными уважают целомудрие, с невоздержными невоздержны, в угодность всякому переменяют расположения. От таких людей нелегко уклониться и спастись от наносимого ими вреда, потому что задуманное ими лукавство глубоко закрыто личиною дружбы. Людей такого нрава Господь называет волками хищными, которые являются во одеждах овчих (Мф.7:15). Избегай изворотливого и многоличного нрава, стремись к истине, искренности и простоте. Змея пестра, за то и осуждена пресмыкаться. Праведник не лукав, как Иаков (Быт.25:27). Поэтому вселяет Господь единомысленныя в дом (Пс.67:7).

Cue море великое и пространное: тамо гади, ихже несть числа, животная малая с великими (Пс.103:25). Однако же y них есть мудрый и благоустроенный порядок. Мы не осуждать только должны рыб; y них есть нечто и достойное подражания. Каким образом каждая порода рыб, получив в удел удобную для себя страну, не делает нашествий на другие породы, но живет в собственных своих пределах? Ни один землемер не отводил им жилищ, они не ограждены стенами, не отделены рубежами, но бесспорно каждой породе уступлено полезное. Один залив прокармливает такие породы рыб, a другой – другие; во множестве водящиеся здесь рыбы редки в других местах. Не разделяет гора, возносящая острые вершины, не пересекает перехода река, но есть какой-то закон природы, который равно и правдиво, сообразно с потребностями каждой породы, распределяет им места жительства. Но мы не таковы. Из чего это видно? Из того, что прелагаем пределы вечные, яже положиша отцы наши (Притч.26:28). Перерезываем землю, совокупляем дом к дому и село к селу, да ближнему отьимем что (Ис.5:8). Киты знают определенное им природою местопребывание; они заняли море, лежащее вне обитаемых стран, не имеющее островов, за которым нет уже никакой твердой земли, почему оно несудоходно; ни любопытство, ни какая-либо нужда не побуждает пловцов пускаться в него. Это-то море заняв, киты, величиною, как сказывают очевидцы, уподобляющиеся величайшим горам, пребывают в собственных своих пределах, не делая вреда ни островам, ни приморским городам. Так, каждая порода поселяется в назначенных ей частях моря, как бы в городах, или селах, или древних родовых вотчинах.

A есть и перехожие рыбы. Они, как бы по общему совещанию собравшись на переселение, все отправляются под одним знаменем. Ибо как скоро наступит определенное для них время чадородия, поднявшись из разных заливов и побуждаемые общим законом природы, поспешают в северное море. Во время этого восхождения увидишь рыб, соединенных как бы в один поток и текущих через Пропонтиду в Евксинский Понт. Кто же их движет? Какое царское повеление, какие указы, прибитые на площади, извещают о наступившем сроке? Кто y них проводники? Видишь, как Божие распоряжение все заменяет собою и доходит до самых малых тварей!

Рыба не прекословит Божию закону, a мы, человеки, не соблюдаем спасительных наставлений. Не презирай рыб потому, что они совершенно безгласны и неразумны, но бойся, чтобы не сделаться тебе неразумнее и рыб через противление постановлению Творца. Выслушай, что едва не говорят тебе рыбы своими действиями: «Мы для продолжения рода собираемся в это дальнее странствование». У них нет своего разума, но есть естественный закон, крепко в них основанный и показывающий, что им делать. «Пойдем, – говорят они, – в северное море. В нем вода слаще, нежели в прочих морях, потому что солнце стоит над ним недолго и не извлекает из него лучами всего годного к питию». A сладости любят и обитатели морей, почему часто уплывают в реки и стремятся вдаль от моря. Поэтому Понт предпочитается ими прочим заливам как благоприятный к рождению и воспитанию детей. Но как скоро достаточно выполнено желаемое, опять всею толпою возвращаются они домой. И какая тому причина? Выслушаем y безмолвных. «Северное море, – говорят они, – не глубоко и, будучи открыто для сильных ветров, мало имеет берегов и убежищ, почему ветры удобно взволновывают его до самого дна, так что и глубокий песок мешают с волнами. К тому же оно зимней порою холодно как наполняемое многими и большими реками». Поэтому рыбы, в известной мере насладившись им во время лета, к зиме опять поспешают в теплоту глубин и в страны, лежащие под солнцем, и, избегая бушевания северных ветров, укрываются в заливах, менее обуреваемых.

Видел я это и дивился во всем Божией премудрости. Если неразумные твари догадливы и искусны в попечении о собственном своем спасении и если рыба знает, что ей избрать и чего ей бегать, что скажем мы, отличенные разумом, наставленные законом, побужденные обетованиями, умудренные Духом и при всем том распоряжающиеся своими делами неразумнее рыб? Ибо они умеют промышлять несколько о будущем, a мы, отринув надежду на будущее, губим жизнь в скотском сластолюбии.

Рыба меняет столько морей, чтобы найти какое-нибудь удобство; что же скажешь ты, проводящий жизнь в праздности? Праздность – начало злых дел. Никто да не извиняется неведением. В нас вложен природный разум, который учит усваивать себе доброе, a удалять от себя вредное.

Но перестану представлять в пример морских обитателей, потому что они подлежат нашему рассмотрению. Слышал я от одного приморского жителя, что морской еж, животное, конечно, малое и презренное, часто дает знать пловцам о тишине и буре. Когда предчувствует он волнение от ветров, взойдя на какой-нибудь значительный камень, на нем, как на якоре, с твердостью выносит бурю, потому что тяжесть камня препятствует увлечь его волнам. И как скоро мореходцы усматривают этот признак, знают, что надобно ожидать сильного движения ветров. Никакой звездочет, никакой халдей, предугадывающий по восхождению звезд волнения в воздухе, не учил этому ежа, но Господь моря и ветров и в малом животном положил ясные следы великой Своей премудрости. У Бога ничто не оставлено без промышления и попечения; за всем наблюдает это недремлющее Око, всему Оно присуще, предустраивая спасение каждой твари. Ежели и ежа не исключил Бог из Своего надзора, то как не надзирать Ему за твоею жизнью?

Мужие, любите жены (Еф.5:25), хотя вы чужды были друг другу, когда вступали в брачное общение! Этот узел естества, это иго, возложенное с благословением, да будут единением для вас, бывших далекими! Ехидна, самая лютая из пресмыкающихся, для брака сходится с морскою муреною и, свистом извещая о своем приближении, вызывает ее из глубин для супружеского объятия. И она слушается и вступает в соединение с ядовитою ехидной. К чему клонится эта речь? К тому, что если и суров, если и дик нравом сожитель, супруга должна переносить это и ни под каким предлогам не соглашаться на расторжение союза. Он буен? Но муж. Он пьяница? Но соединен по естеству. Он груб и своенравен? Но твой уже член и даже драгоценнейший из членов.

Да выслушает и муж приличное ему наставление! Ехидна, уважая брак, предварительно извергает свой яд; ужели же ты из уважения к союзу не отложишь жестокосердия и бесчеловечия? Но пример ехидны, может быть, и иначе послужит нам в пользу, потому что соединение ехидны с муреною есть некоторое прелюбодеяние в природе. Да вразумятся же те, которые посягают на чужое брачное ложе; какому пресмыкающемуся уподобляются они? У меня одна цель – все обращать в назидание Церкви. Да укротятся страсти невоздержанных, обуздываемые примерами, взятыми с суши и моря!

Здесь принуждают меня положить конец слову и телесная немощь и вечернее время, хотя для любителей слушания и мог бы я присовокупить еще много удивительного о морских произведениях, самом море: как вода отвердевает в соль; как многоценный камень коралл в море бывает травой, a когда вынесен на воздух, получает твердость камня; откуда природа в самое малоценное животное – устрицу вложила драгоценный бисер. Чего домогаются царские сокровищницы, то рассыпано на взморьях при берегах, около диких камней, и лежат в оболочках устриц. Из чего морские перья³⁵ возращают золотую волну, цвету которой доселе не умел подражать ни один красильщик? Из чего улитки дарят царям порфиры, которые доброцветностью превзошли и полевые цветы?

Да изведут воды. И что ж из необходимого не произведено ими? Что из многоцветного не даровано жизни? Одно сотворено на службу человекам, a другое для того, чтобы он созерцал чудеса творения; иное же для нас страшно, чтобы вразумлять нашу нерадивость.

Сотвори Бог киты великии (Быт.1:21). Великими они названы не потому, что больше, нежели сквилла и мена³⁶, но потому, что огромностью тел равняются с самыми великими горами, a иногда кажутся островами, если всплывают на поверхности воды. И они при такой величине не y берегов водятся и не на взморьях, но живут в так называемом Атлантическом море. Таковы животные, созданные нам в страх и в ужас. Но если слышишь, что малейшая рыбка прилипала останавливает корабли, величайшие корабли, при благополучном ветре несущиеся на полных парусах, и что она долгое время держит корабль неподвижным, как будто бы им среди самого моря пущены корни, то и в этой малой рыбке не имеешь ли такого же доказательства о могуществе Творца? Ибо не только мечи, пилы, акулы, балены и молотки – рыбы страшны, но не менее страшны – жала рыбы пилохвоста, даже мертвой, и рыбы пинагорь, потому что они приносят скорую и неизбежную гибель. Таким образом Творец всем хочет приучить тебя к бдительности, чтобы ты в надежде на Бога избегал причиняемого ими вреда.

Но, спасшись из глубин, прибегнем на твердую землю. Ибо чудеса мироздания, одно за другим подавляя нас собою, как бы подобно волнам, частыми и непрерывными притоками держали слово ваше погруженным в водах; хотя для меня и то будет удивительно, если мысль наша не встретит на твердой земле еще бо́льшых чудес и, по примеру Ионы, не побежит опять к морю. Но мне кажется, что слово мое, увлекшись тысячами чудес, забыло соразмерность и подверглось одной участи с плавающими по морю, которые, не имея непременных знаков к измерению своего движения, часто не знают, далеко ли уплыли. То же, кажется мне, случилось и с нами; пока слово обтекало творение, мы и не почувствовали множества нами сказанного. Но хотя честное это собрание и имеет охоту к слушанию и для слуха рабов приятно повествование о чудесах Владычних, однако же, здесь введя слово в пристань, подождем дня, чтобы пересказать остальное. Восстанем же все, возблагодарим за сказанное и помолимся об исполнении оставшегося. Да будет y вас и во время принятия пищи предметом застольных бесед как то, чего коснулось слово утром, так и то, что излагало оно вечером; в мыслях об этом застигнутые сном и почивая, да насладитесь дневным веселием, чтобы можно было сказать вам о себе: аз сплю, a сердце мое бдит (Песн.5:2), день и ночь поучаясь в законе Господа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

Беседа 8. О птицах

И рече Бог: да изведет земля душу живу по роду, четвероногая и гады, и звери земли по роду: и бысть тако (Быт.1:24). Вышло повеление, следовавшее по порядку, и земля получила свойственное ей украшение. Там сказано: да изведут воды гады душ живых; здесь: изведет земля душу живу. Ужели земля одушевлена? И правы суемудрые манихеи, которые и в землю влагают душу? Когда сказал: да изведет – не значит, что земля износит уже находившееся в ней, но Давший повеление даровал земле и силу извести. Ибо когда земля услышала: да прорастит былие травное и древо плодовитое, не сокрытую какую-нибудь в ней траву извела из себя, не таившиеся где-нибудь внизу в недрах ее пальмы, или дуб, или кипарис, пустила на свою поверхность, но Божие слово созидает естество тварей. Да прорастит земля: да изринет не то, что имеет, но да приобретает то, чего не имеет, пока Бог дарует силу действовать. Так и теперь: да изведет земля душу, не ту, которая уже в ней, но ту, которая дана ей Богом через самое это повеление. Притом учение манихеев само собою обращается против них. Ибо если земля извела душу, то себя оставила она уже лишенною души. Но мерзость их учения сама собою очевидна.

Почему, однако же, водам повелено извести гады душ живых, a земле – душу живу? Потому, как рассуждаем, что естество плавающих причастно, по-видимому, жизни менее совершенной по самому обитанию своему в грубой воде. И слух y них тяжел, и видят они неясно, потому что смотрят сквозь воду; y них нет ни памяти, ни представления, ни понятия о привычке. Поэтому слово как бы показывает, что в животных плотская жизнь управляет душевными движениями, a в животных, живущих на суше, так как жизнь в них совершеннее, все владычество вручено душе. У большей части четвероногих чувства больше уяснены, представления настоящего изощрены, памятование прошедшего подробно. Поэтому, как кажется, в водных сотворены одушевленные тела (ибо гады душ живых изведены из воды), в живущих же на суше повелено произойти душе, управляющей телом, чтобы обитающие на земле несколько более причастны были жизненной силе. Ибо хотя и живущие на суше животные бессловесны, однако же каждое из них естественным своим голосом выражает многие их душевные состояния, ибо и радость, и скорбь, и знание привычного, и недостаток пищи, и разлуку с пасущимися вместе, и другие многие состояния оно обнаруживает звуком. Водные же животные не только безгласны, но не могут быть ни укрощаемы, ни обучаемы и ко всякому общению в жизни с людьми неподручны. Позна вол стяжавшего, и осел ясли господина своего (Ис.1:31), но рыба не может знать того, что ее кормит. Осел знает привычный голос, знает дорогу, по которой много раз ходил, a иногда бывает путеуказателем и человеку, сбившемуся с дороги; такой же остроты слуха, какая y этого животного, говорят, не имеет ни одно из живущих на суше животных. Какое из морских животных могло бы подражать памятозлобию верблюда, его гневливости и продолжительности гнева? Верблюд, если давно когда-нибудь ударен, долгое время тая гнев, как скоро улучает удобный случай, отмщает за обиду. Слышите, жестокосердые, старающиеся укоренить в себе как добродетель памятозлобие; кому вы подобны, когда огорчение на ближнего, как искру, сокрытую в пепле, храните в себе до тех пор, как, получив предлог, подобно пламени, распаляете гнев?

Да изведет земля душу живу. Для чего земля изводит душу живу? Чтобы ты знал различие между душою скота и душою человека. Вскоре узнаешь, как сотворена душа человеческая, a теперь слушай о душе бессловесных. Поскольку, по Писанию, душа всякого животного кровь его есть (Лев.17:11), a сгустившаяся кровь обыкновенно обращается в плоть, и истлевшая плоть разлагается в землю, то, по всей справедливости, душа скотов есть нечто земное. Итак, да изведет земля душу живу. Рассмотри связь души с кровью, крови с плотью, плоти с землею и опять в обратном порядке переходи от земли к плоти, от плоти к крови, от крови к душе; и ты найдешь, что душа скотов есть земля. Не думай, что она старше телесного их состава и что она пребывает по разрушении тела. Убегай бредней угрюмых философов, которые не стыдятся почитать свою душу и душу пса однородными между собою и говорят о себе, что они были некогда и женами, и деревьями, и морскими рыбами. A я хотя не скажу, бывали ли они когда рыбами, однако же со всем усилием готов утверждать, что, когда писали это, были бессмысленнее рыб.

Да изведет земля душу живу. Для чего, при обильном течении слова, молчал я немалое время, удивляются, может быть, многие. Но внимательнейшему из слушателей, конечно, небезызвестна причина, по которой прервана моя речь. Из чего же это видно? Из того, что они, взглядывая друг на друга и подавая друг другу знаки, обратили на себя мое внимание и привели меня на мысль, опущенную мною. Ибо целый ряд тварей, и притом немаловажный, укрылся от нас, и слово наше едва не простерлось далее, оставив его вовсе не исследованным.

Да изведут воды гады душ живых по роду, и птицы летающие по тверди небесней (Быт.1:20). Говорили мы о плавающих, сколько позволило вечернее время; a сегодня перешли к исследованию живущих на суше; но забыты нами птицы, занимающие средину между теми и другими. Поэтому, по примеру забывчивых путешественников, которые, не захватив чего-либо важного, хотя и много уже прошли пути, опять возвращаются той же дорогой и в этом путешественном труде несут достойное наказание за свою нерадивость, по этому, говорю, примеру и нам, кажется, необходимо идти назад прежним путем. Ибо опущенное нами не должно быть презренно, но составляет, как кажется, третью часть живых тварей, так как три рода животных: живущее на суше, летающее и водное.

Сказано: да изведут воды гады душ живых по роду, и птицы летающие по тверди небесней по роду. Почему и птиц произвел из вод? Потому что y летающих с плавающими есть как бы некоторое сродство. Как рыбы рассекают воду, посредством движения перьев поступая вперед, a через обращение хвоста давая себе то поворотные, то прямые направления, так и в птицах можно видеть, что они подобным образом плавают по воздуху на крыльях. Поэтому, так как y тех и других одно свойство – плавать, то происхождением из вод сообщено им одно некоторое сродство, за исключением, что нет ни одной птицы без ног, потому что всем доставляет пропитание земля и все они по необходимости имеют нужду в содействии ног. И хотя хищным птицам для лова даны острия когтей, однако же прочим и в добывании пищи и других потребах жизни необходимую услугу доставляют ноги. У немногих птиц слабые ноги, и они не способны ни ходить, ни ловить ногами добычу; таковы ласточки, которые не могут ни ходить, ни ловить ногами и так называемые щурки (дрепаны), которым определено в пищу носящееся в воздухе. Впрочем, для ласточки летание, близкое к земле, служит вместо ног.

И y птиц есть бесчисленные разности пород; если кто станет их описывать таким же образом, как отчасти коснулись мы рассмотрения рыб, то найдет, что, хотя все имеют одно имя – птица, однако же в них много разностей по величине, по виду и цвету и также в роде жизни, в занятиях и нравах столько разнообразия между ними, что нельзя и описать. Некоторые пытались уже составить свое именословие, чтобы по неупотребительному дотоле и новому наименованию, как по клейму, можно было распознать свойство каждой породы. И одних птиц назвали разрезистоперыми, каковы орлы; других кожеперыми, каковы нетопыри; иных плевоперыми, каковы осы; других жесткоперыми, каковы жуки и все родящиеся в каких-то мешочках и оболочках и по разрыве своих надкрылий начинающие летать свободно. Но для нас достаточный признак к различению свойства породы – общая польза и употребительное в Писании разделение на чистых и нечистых. Итак, иная порода птиц плотоядных и иное устройство их, приличное способу их пропитания, – острия когтей, загнутость клюва, полет быстрый, чтобы удобно ловилась добыча и, растерзанная, служила пищею ловцу. Иное устройство птиц, питающихся семенами, и иное тех, которые едят все, что ни попалось. И между этими опять весьма много различий. Одни водятся стадами, исключая хищных птиц; y этих нет никакой общительности, кроме общения между супругами. Но тысячи других любят жизнь общественную, например голуби, журавли, скворцы и галки. Опять и между этими y одних безначалие и как бы вольность, a другие не отказываются подчиняться вождю, как журавли. A еще есть y них и другое различие, по которому одни оседлы и туземны, другие же привыкли улетать далеко и по большей части переселяться с приближением зимы. Многие из птиц, будучи воскормлены человеком, делаются ручными и смирными, исключая слабосильных, которые по причине чрезмерного страха и робости не терпят, чтобы их часто беспокоили, прикасаясь рукою. A некоторые из птиц любят жить с людьми и в одних с нами жилищах; иные живут на горах и любят пустыни. Весьма большое различие составляет и свойство голоса в каждой птице. Одни из птиц говорливы и болтливы, a другие молчаливы; одни приятно поют и на разные голоса, другие совсем не имеют музыкальности в голосе и не умеют петь. Одни переимчивы, или от природы имея дар подражать, или приобретая его через упражнение, a другие издают однообразные и неизменные звуки. Петух горд; павлин – любитель красоты; голуби и домашние куры похотливы и во всякое время предаются похоти; куропатка лукава и ревнива, хитро содействует ловцам к ловле добычи.

Тысячи также, как сказали мы, различий в занятиях и роде жизни. Некоторые из бессловесных ведут жизнь гражданственную, поскольку гражданственности свойственно, чтобы действия всех клонились к одному общему концу, как это можно видеть y пчел. Ибо y них и жилище общее, и вылет общий, и занятие y всех одно; a что всего важнее, за всякое дело принимаются под распоряжением царя и чиноначальника, не прежде осмеливаются вылетать на поля, как увидев царя предначавшим полет. И царь y них не по большинству голосов избирается (ибо безрассудство народа часто поставляло начальником худшего), не по жребию получает власть (ибо неразумная случайность жребия нередко вручает могущество самому последнему), не по родовому преемству возводится на царство (ибо таковые от роскоши и ласкательства всего чаще бывают малосведущи и не приучены ни к какой добродетели), но от природы имеет первенство над всеми и превосходит их величиною, видом и кротостью нрава. У царя этого есть и жало, но он не употребляет его на мщение. Таковы как бы неписаные законы природы, чтобы достигшие высочайшего могущества были медлительны в наказании. Впрочем, если некоторые из пчел не последуют примеру царя, они вскоре раскаиваются в своей безрассудности, потому что умирают, поражаемые жалом. Да слышат это христиане, которые имеют заповедь: ни единому же зла за зло воздавать, но побеждать благим злое (Рим.12:17–21).

Подражай особенному свойству пчелы, которая, никому не делая вреда и не портя чужого плода, составляет соты. Ибо воск, очевидно, собирает она с цветов и мед, эту в виде росы рассеянную в цветах влажность, высасывая ртом, впускает в полости сотовых чашечек. Почему мед сначала бывает жидок, потом, сгустившись от времени, достигает свойственной ему вязкости и сладости. Прекрасные и приличные похвалы восписаны пчеле в Притчах, где она названа мудрою и деятельною, ибо с таким трудолюбием собирает пищу (ее же трудов, – говорит Притча (Притч.6:8), – царие и простии во здравие употребляют); с такою мудростью устраивает влагалища для меда! Растянув воск в тонкую кожицу, пчела строит из него частые и непрерывно сплоченные между собою углубления, так что непрерывность взаимной связи между самыми малейшими частями служит опорою всему. Каждый колодчик примыкает к другому, отделяясь от него, a вместе и соединяясь с ним тонкою перегородкою. Потом пещерки эти надстраиваются одни над другими в два или три ряда, потому что пчела опасается сделать одну совершенно впадину, чтобы жидкость своею тяжестью не проторглась вон. Смотри же, как изобретения геометрии приложены к делу y премудрой пчелы. Все сотовые пещерки шестиугольны и равносторонни и не в прямой линии лежат одна над другою, чтобы донья, приходясь над пустотами, не могли проломиться, но углы нижних шестиугольников служат основанием и опорою для верхних, чтобы безопасно поднимали на себе тяжесть и влажность заключалась в каждой пустоте отдельно.

Как же опишу тебе в подробности все свойства птиц касательно рода жизни? Как, например, журавли по очереди содержат ночную стражу, и одни спят, a другие, ходя вокруг, доставляют им во время сна совершенную безопасность. Потом, когда исполнится срок стражи, стерегущий, вскрикнув, обращается ко сну, a другой сменяет его и отчасти вознаграждает за ту безопасность, какою сам пользовался. Такой же порядок усмотришь и в летании их. То один, то другой служит путеводителем, и определенное некоторое время летев впереди, перелетает назад, и право предводительства в пути передает другому, за ним следующему.

A дела буселей недалеки от разумного поведения. Все они в одно время прилетают в наши страны и все как бы под одним знаменем улетают. Их окружают и сопровождают наши вороны, которые, как мне кажется, подают им некоторую помощь против неприязненных птиц. Доказательством же этому служит, во-первых, то, что около этого времени вовсе не видно ни одной вороны, a во-вторых, и то, что вороны, возвращающиеся с ранами, носят на себе ясные знаки своего сподвижничества и ратоборства. Кто постановил y них законы странноприимства? Кто грозил им обвинением за оставление воинского строя, так что ни одна ворона не остается дома во время сопровождения? Да слышат это негостеприимные, которые запирают двери и даже зимой и ночью не хотят принять под кров свой пришельцев.

A заботливость буселей о состарившихся достаточна к тому, чтобы и наших детей, если только захотят внимать этому, сделать отцелюбивыми. Ибо, конечно, нет человека столь скудного благоразумием, чтобы не почел он себе за стыд быть в добродетели ниже бессловесных птиц. Бусели, обступив вокруг отца, y которого от старости вылиняли перья, согревают его своими крыльями и, обильно доставляя ему пищу, даже в летании оказывают сильную помощь, слегка поддерживая с обеих сторон своими крыльями. И это так известно всякому, что некоторые вместо «воздать за благодеяния» говорят «отбуселить».

Никто да не сетует на свою нищету, и хотя бы и ничего не оставалось в доме y него, да не отчаивается в своей жизни, смотря на хитроумность ласточки. Когда вьет она гнездо, сучья носит во рту, но грязи не может захватить ногами, поэтому, смочив края перьев в воде и обмазав их тонкою пылью, через этот способ отвращает недостаток в грязи и мало-помалу, как клеем, слепив грязью сучья, в гнезде своем выкармливает птенцов. A если кто им выколет глаза, ласточка от природы имеет какое-то врачебное искусство и посредством его возвращает здоровье глазам детей. Научись из этого, по причине нищеты, не приниматься за худые дела и в самых тяжких злостраданиях не терять надежды и не сидеть в праздности и бездействии, но прибегать к Богу, Который, даруя столько ласточке, тем больше подаст тому, кто взошел к Нему от всего сердца.

Есть морская птица – зимородок. Она имеет обычай вить гнездо y самых берегов, кладет яйца на песке и сидит в гнезде среди зимы, когда от частых и сильных ветров море выплескивается на сушу. Но вдруг умолкают ветры, и морская волна не движется, пока в течение семи дней зимородок сидит на яйцах, ибо во столько дней выводит он своих птенцов. Поскольку же им нужна и пища, то великодаровитый Бог дал этому малейшему животному и другие семь дней на возращение птенцов. Это знают все мореплаватели, почему и называют дни эти зимородковыми. Все это узаконено промышлением Божиим о бессловесных в научение тебе, чтобы ты просил y Него нужного ко спасению. Какие чудеса не совершатся для тебя, созданного по образу Божию, когда Бог для такой малой птицы удерживает великое и страшное море, повелев ему быть тихим среди самой зимы?

Рассказывают о горлице, что она, будучи разлучена с супругом, не терпит уже общения с другим, но проводит безбрачную жизнь, в память прежнего супруга отказываясь от нового союза. Слышите, жены, как честно вдовство и y бессловесных предпочитается неприличию многобрачия.

В воспитании детей всех несправедливее поступает орел. Выведя двух птенцов, одного из них, отталкивая ударами крыльев, сбрасывает он на землю, принимает же и присваивает себе только другого, по трудности пропитания отринув того, которого родил. Впрочем, отринутому, как сказывают, не дает погибнуть орел-костолом, но берет его и воспитывает вместе со своими птенцами. Таковы те из родителей, которые под предлогом нищеты подкидывают младенцев или не наблюдают равенства в разделе наследства детям. Ибо справедливость требует, чтобы они как равно дали каждому бытие, так равно одинаковые доставили им способы к жизни.

Не подражай жестокости птиц, одаренных кривыми когтями, которые, как скоро видят, что птенцы их уже отваживаются летать, начинают бить и толкать их крыльями, выкидывают из гнезда и не имеют уже более никакого о них попечения. Похвально чадолюбие вороны, которая следует и за летающими уже детьми, доставляет им пищу и кормит их весьма долгое время.

Многие породы птиц для зачатия не имеют нужды в сообщении с самцами; но y других неосемененные яйца бывают бесплодны. О коршунах сказывают, что они большею частью рождают детей без взаимного сообщения и при всем том бывают весьма долговечны, ибо жизнь их часто продолжается даже до ста лет. И этот случай из истории птиц возьми на заметку, чтобы, когда увидишь насмехающихся над нашим таинством, будто бы невозможно и несовместимо с природою родить Деве, сохранив неоскверненным Свое девство, мог ты навести себя на мысль, что Благоизволивый буйством проповеди спасти верующих (1Kop.1:21), к удостоверению нас в чудесах, предварительно указал нам множество случаев в самой природе.

Да изведут воды гады душ живых, и птицы летающие по земли, по тверди небесней. Птицам повелевается летать по земле, потому что земля доставляет всем пищу; но и по тверди небесной, потому что, как предварительно нами замечено, небом (ουρανοζ) от слова ορασυαι (быть видимым) наименован здесь воздух, находящийся над нашею головою, назван также твердью, потому что он в сравнении с эфирным телом несколько плотнее и более сгущен от поднимающихся паров.

Итак, вот перед тобою небо украшенное, облеченная в убранство земля, море, изобилующее свойственными ему порождениями, воздух, наполненный летающими в нем птицами! Все, что Божиим повелением приведено из небытия в бытие, даже и то, чего не коснулось ныне слово, уклоняясь от должайшего замедления на этом предмете и не желая показаться преступившим меру, все это, трудолюбец, сообразив в уме своем и во всем изучив премудрость Божию, не преставай никогда удивляться и во всякой твари славить Творца!

И во тьме ночной имеешь породы птиц, отыскивающих пищу ночью, и во свете дневном другие породы летающих днем. Ибо нетопыри, совы и филины принадлежат к числу птиц, питающихся ночью. Почему, если иногда нет y тебя сна, достаточно тебе остановиться на этих пернатых и исследовать находящиеся в них свойства, чтобы возбудить себя к славословию Творца. Как неусыпен соловей, когда сидит на яйцах, во всю ночь не прекращающий пения! Как нетопырь есть вместе и четвероногое животное, и птица; как он один из птиц имеет зубы и рождает живых детей, подобно четвероногим, но плавает по воздуху, поддерживаемый не крыльями, a какою-то кожаною перепонкою! Какая взаимная любовь в этих тварях от природы! Нетопыри, наподобие цепи, сплетаются между собою и держатся один на другом, что не легко произвести и между нами, человеками, потому что отдельное и частное для многих из нас предпочтительнее общего и совокупного. Сколько уподобляются глазам совы упражняющиеся в суетной мудрости! И y совы зрение ночью остро, но помрачается, как скоро воссияет солнце; и y них весьма изощрено разумение для пустых умозрений, но омрачено к познанию истинного света.

A днем для тебя гораздо удобнее собирать отовсюду возбуждающее удивление Создателем. Как домашняя птица будит тебя на работу, восклицая пронзительным голосом, еще издали возвещает о приближающемся солнце, рано встает с путешественниками, a земледельцев выводит на жатву! Как неусыпна порода гусей, как чутко слышат они неприметное другим! Гуси спасли некогда царственный город, дав знать о неприятелях, которые с помощью тайных подземных подкопов готовы уже были взять Римскую крепость. В какой породе птиц природа не открывает какого-либо особенного, ей свойственного чуда? Кто предвещает коршунам смерть людей, когда они ополчаются друг против друга? Ибо увидишь, что бесчисленные стада коршунов следуют за войсками и по приготовлению оружий заключают о следствиях. A это недалеко уже от человеческих умозаключений.

Как опишу тебе страшные полчища саранчи, которая, вдруг поднявшись под одним знаменем и расположившись станом на широте страны, не прежде касается до плодов, чем когда дано ей будет повеление Божие? Как саранчу преследует селевкид, – это врачевство от язвы, птица, одаренная не имеющею пределов способностью пожирать, потому что человеколюбивый Бог в благодеяние людям дал ей ненасытную природу?

Какой способ пения y кузнечиков? Как они в полдень поют громче обыкновенного, через производимое расширением груди привлечение воздуха, который издает звук? Но кажется, что слово мое, изображая все чудесное y птиц, отстает более, нежели сколько отстал бы я, покусившись на ногах своих следовать за их быстротою.

Когда видишь между птицами так называемых насекомых, например пчел и ос (а насекомыми названы по причине каких-то на них повсюду видимых насечек), заметь, что y них нет дыхания и легкого, но всем телом принимают они в себя воздух. Почему, окунувшись в масло, они умирают от закрытия телесных скважин, но, облитые вскоре уксусом, опять оживают, потому что проходы для воздуха открываются. Бог наш ничего не создал как избыточествующего сверх потребности, так и недостаточествующего в чем-либо нужном.

Рассматривая опять животных, любящих воду, найдешь в них другое устройство, ступни неразделенные, как y вороны, и неискривленные, как y плотоядных птиц, но широкие и перепончатые, чтобы удобно было плавать по воде и перепонками на ступнях, как веслами, раздвигать влагу. Когда заметишь, как лебедь, опуская шею в глубину, достает себе со дна пищу и здесь откроешь премудрость Создателя, Который лебедю дал шею длиннее ног, чтобы он, запуская ее, как удочку, добывал себе пищу, сокрытую в глубине.

Слова Писания, читаемые просто, состоят из нескольких кратких слогов: да изведут воды птицы летающие по земли, по тверди небесней. Но исследуем смысл, заключающийся в словах, и тогда откроется великое чудо премудрости Создателя. Сколько различий предусмотрел Он в птицах! Как отличил между соодинаковых породою! Как снабдил каждую птицу отличительными свойствами! Недостает мне дня, чтобы пересказать вам воздушные чудеса. Нас призывает суша и хочет показать нам зверей, гадов и скотов, имея y себя в готовности столько же стоящее внимания, как и растения, и род плавающих, и все птицы. Да изведет земля душу живу скотов и зверей и гадов по роду.

Что скажете вы, которые не верите Павлу об изменении при воскресении, когда видите, что многие из воздушных животных переменяют свой вид? Так рассказывают и об Индийском черве рогоносце, который сначала превращается в куколку, потом со временем делается шелковичною бабочкой, но и в этом виде не остается, но окрыляется мягкими и широкими крылышками. Поэтому, когда сидите вы, женщины, и прядете произведение этих червей, то есть нити, какие доставляют вам сиры, для приготовления роскошных одежд, приводя себе на память превращение этого животного, составляйте ясное представление о воскресении и не сомневайтесь в изменении, которое всем возвещает Павел.

Но чувствую, что слово превосходит меру; когда посмотрю на множество мною сказанного, вижу, что этим я преступил меру; но опять, когда обращу внимание на разнообразие премудрости, явленной в тварях, мне кажется, что я еще и не начинал своей беседы. К тому же и держать вас долее не бесполезно. Ибо что стал бы иной из вас делать до вечернего времени? Вас не торопят учредители пиршеств, вас не ожидают угощения, a поэтому, если угодно, употребим телесный пост к увеселению душ. Часто служил ты плоти, доставляя ей наслаждения, теперь побудь в служении душе. Насладися Господеви и даст ти прошения сердца твоего (Пс.36:4). Если ты богатолюбив, вот тебе богатство духовное: судьбы Господни истинны, оправданы вкупе: вожделенны паче злата и камене честна многа (Пс.18:10–11). Если ты любитель наслаждений и удовольствий, вот тебе словеса Божии, для человека здравого духовным чувством, слаждша паче меда и coma (Пс.18:11). Если позволю вам идти и распущу собрание, иные пойдут играть в кости. Там клятвы, упорные споры и мучения корыстолюбия. Там стоит демон, посредством костей с точками воспламеняет бешенства; одни и те же деньги переводит и на ту, и на другую сторону, то одного возносит победой, a другого погружает в уныние, то, наоборот, последнего делает гордым, a первого покрывает стыдом. Что пользы поститься телом, когда душа наполнена тысячами зол? A кто, хотя не играет в кости, однако же время проводит в праздности, тот чего не скажет пустого? Каких не услышит нелепостей? Праздность без страха Божия учит пороку не умеющих пользоваться временем. Итак, в сказанном мною найдется, может быть, нечто и полезное; a если нет, то по крайней мере та выгода, что, проводя время здесь, вы не грешите, a потому удерживать вас долее – значит на большее время отводить вас от грехов.

Для признательного судии достаточно и сказанного, если обратит он внимание не на богатство творения, но на немощь наших сил и на то, что и этого довольно к увеселению собравшихся. Земля угощала нас своими произрастениями, море – рыбами, воздух – птицами. И суша готова предложить нам равноценное этому. Но здесь положим конец утреннему угощению, чтобы чрезмерное пресыщение не притупило в нас вкуса к вечернему наслаждению. Исполнивший же все Своею тварью и во всем оставивший нам явственные памятники чудес Своих да исполнит сердца ваши всяким веселием духовным о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

Беседа 9. О животных земных

Какою вам показалась утренняя словесная трапеза? A мне пришло на мысль уподобить свою беседу усердию какого-нибудь бедного гостеприимца, который желает прослыть богатым угостителем, но не имеет дорогих яств и досаждает гостям, щедро нося на стол свой бедный запас, так что его радушие обращается для него в укор незнания приличий. Подобно несколько и мое слово, если только вы не скажете о нем иначе. Впрочем, каково бы оно ни было, вы не должны презирать его. Ибо Елисея не обвиняли за худое угощение современники его, несмотря даже на то, что он предложил друзьям зелия дивия (4Цар.4:39).

Известны мне правила иносказаний, хотя не сам я изобрел их, но нашел в сочинениях других. По этим правилам иные, принимая написанное не в общеупотребительном смысле, воду называют не водою, но каким-нибудь другим веществом, и растению и рыбе дают значение по своему усмотрению, даже бытие гадов и зверей объясняют сообразно со своими понятиями, подобно как и снотолкователи виденному в сонных мечтаниях дают толкования, согласные с собственным их намерением. A я, слыша о траве, траву и разумею; также растение, рыбу, зверя и скот, все, чем оно названо, за то и принимаю. Не стыжуся бо благовествованием (Рим.1:16). И поскольку писавшие о мире много рассуждали о фигуре земли, что она такое – шар ли, или цилиндр, или походит на кружок, со всех сторон одинаково обточенный, или на лоток, имеющий в средине впадину (ибо ко всем этим предположениям прибегали писавшие о мире, и каждый из них опровергал предположение другого), то не соглашусь еще признать наше повествование о миротворении стоящим меньшего уважения потому единственно, что раб Божий Моисей не рассуждал о фигурах, не сказал, что окружность земли имеет сто восемьдесят тысяч стадий, не вымерил, насколько простирается в воздухе земная тень, когда солнце идет под землею, и как тень эта, падая на луну, производит затмения. Если умолчал он о касающемся нас как о бесполезном, то ужели за эти словеса Духа почту маловажнее объюродившей мудрости? Не более ли прославлю Того, Кто не затруднил ума нашего предметами пустыми, но устроил так, чтобы все было написано в назидание и усовершение душ наших? Этого, кажется мне, не уразумели те, которые, по собственному своему уразумению, вознамерились придать некоторую важность Писанию какими-то наведениями и приноровлениями. Но это значит ставить себя премудрее словес Духа и под видом толкования вводить собственные свои мысли. Поэтому так и будем разуметь, как написано.

Да изведет земля душу живу, и скотов, и зверей, и гадов. Представь глагол Божий, протекающий всю тварь, некогда начавшийся, доныне действенный и готовый действовать до конца, пока не скончается мир. Как шар, приведенный кем-нибудь в движение и встретивший покатость, и по своему устройству и по удобству места стремится книзу и не прежде останавливается, чем когда примет его на себя плоскость, так и природа существ, подвигнутая одним повелением, равномерно проходит и рождающуюся и разрушающуюся тварь, сохраняя последовательность родов посредством уподобления, пока не достигнет самого конца, ибо коня делает она преемником коню, льва – льву, орла – орлу, и каждое животное, сохраняемое в следующих одно за другим преемствах, продолжает до скончания вселенной. Никакое время не повреждает и не истребляет свойств в животных. Напротив того, природа их, как недавно созданная, протекает вместе со временем.

Да изведет земля душу живу. Повеление это соблюлось в земле, и она не перестает служить Создателю. Одно производится через преемство существовавшего прежде, другое даже и ныне является живородящимся из самой земли. Ибо не только она производит кузнечиков в дождливое время и тысячи других пород пернатых, носящихся по воздуху, из которых бо́льшая часть, по малости своей, не имеют имени, но из себя же дает мышей и жаб. Около Египетских Фив, когда в жару идет много дождя, вся страна наполняется вдруг полевыми мышами. Видим, что угри не иначе образуются, как из тины. Они размножаются не из яиц и не другим каким-либо способом, но из земли получают свое происхождение.

Да изведет земля душу. Скоты суть животные земные и поникли к земле; но человек – насаждение небесное, отличен сколько видом телесного состава, столько и достоинством души. Какой вид y четвероногих? Голова их наклонена к земле, смотрит на чрево и всеми мерами ищет приятного чреву. Твоя голова поднята к небу, очи твои взирают горе́. Потому хотя ты иногда бесчестишь себя плотскими страстями, работая чреву и низшему чрева, приложившись скотом несмысленным и уподобившись им (Пс.48:13), однако же тебе прилично иное попечение – вышних искати, иде же есть Христос (Кол.3:1), мыслью своею быть выше земного. A какой дан тебе вид, так располагай и своею жизнью. Житие свое имей на небесех (Флп.3:20). Истинное отечество твое – горний Иерусалим; граждане и соотечественники твои – первородные написанные на небесех (Евр.12:22).

Да изведет земля душу живу. Итак, не из земли явилась сокрытая в ней душа бессловесных, но произошла вместе с повелением. A душа бессловесных одна, потому что один отличительный признак – бессловесие. Но каждое животное отличается различными свойствами. Вол стоек; осел ленив; конь горяч в вожделении другого пола, волк не делается ручным, лисица лукава, олень боязлив, муравей трудолюбив, собака благодарна и памятлива в дружбе. Ибо в одно время и создано каждое животное и придано ему особенное естественное свойство. Льву прирождены ярость, склонность к одинокой жизни и необщительность со зверьми подобного рода. Он, как царь бессловесных, по природной своей гордости не терпит себе равных. Он не допускает до себя с вечера приготовленной пищи, не возвращается к остаткам своей добычи. Природа дала ему такие органы голоса, что многие животные, превосходя его быстротою, нередко бывают уловлены одним его рычанием. Барс стремителен и быстр в своих нападениях. Ему дано способное к тому тело, при гибкости и легкости успевающее следовать за душевными движениями. У медведя природа неповоротлива и нрав своеобразен, коварен, глубоко скрытен. Он облечен в такое же и тело, тяжелое, плотное, не имеющее суставов, действительно приличное зверю холодному, живущему в берлоге.

Если коснемся словом той заботливости, какую эти бессловесные имеют о своей жизни, не учившись и по природе, то или сами подвигнемся к хранению себя самих и к промышлению о спасении душ, или еще более осудим себя, когда найдем, что даже в подражании и бессловесном остаемся мы позади. Медведица, когда ей нанесены самые глубокие раны, часто лечит сама себя, всеми способами затыкает язвины травою – коровьяк³⁷, которая имеет свойство сушить. Можешь увидеть, что и лисица лечит себя сосновою смолою. Черепаха, съев мясо ехидны, избегает вреда от яда, употребив вместо противоядия душицу. И змея вылечивает больные глаза, наевшись волошского укропа.

A предузнавание перемен не помрачает ли собою даже разумного ведения? Овца перед наступлением зимы с жадностью нападает на корм, как бы наедаясь на время будущей скудости. Волы, долго запертые в продолжение зимы, с приближением весны, по естественному уже чувству узнав перемену, начинают смотреть туда, где выход из хлевов, как бы по данному знаку переменяют положение. Некоторые из трудолюбивых наблюдателей заметили, что живущий на суше еж в норе своей делает две отдушины, и если будет дуть северный ветер, закладывает отдушину с севера, и опять, когда начинает дуть южный ветер, переходит к северной отдушине.

Что же показывается через это нам, человекам? Не одно то, что попечительность Создавшего нас простерлась на все, но также что и y бессловесных есть некоторое чувство будущего, почему и мы должны не к настоящей жизни прилепляться, но иметь попечение о будущем веке. Не потрудишься ли сам о себе, человек? Еще в настоящем веке не заготовишь ли нужного к успокоению в будущем, взирая на пример муравья? Он летом собирает себе пищу на зиму и не проводит времени в праздности, потому что еще не наступили зимние скорби, а, напротив того, с каким-то неутолимым тщанием напрягает себя к работе, пока не вложит в свои сокровищницы достаточного количества пищи. И делает это не с небрежением, но прилагает мудрую заботливость, чтобы пищи достало, сколько можно, на бо́льшее время. Он рассекает своими клещами каждое зерно пополам, чтобы оно не проросло и не сделалось негодным для употребления ему в пищу. Также просушивает зерна, когда приметит, что они отсырели, и не во всякое время рассыпает их, но когда предчувствует, что воздух будет долго находиться в ведренном состоянии. Верно, не увидишь льющегося из облаков дождя во все то время, когда рассыпан запас y муравьев.

Какого слова достаточно будет на это? Какой слух вместит это? Достанет ли времени описывать все чудеса Художника? Скажем и мы с пророком: яко возвеличишася дела Твоя, Господи: вся премудростию сотворил ecu (Пс.103:24). Поэтому не довольно к нашему извинению того, что не учены мы полезному по книгам, когда и не по незаученному закону природы можем избирать, что служит к нашей пользе. Знаешь, какое добро должен ты сделать ближнему? То же, какого сам себе желаешь от другого. Знаешь, что такое зло? То, чего бы сам ты не согласился потерпеть от другого. Не какое-либо искусство резать корни, не опытное изведание трав открыло бессловесным познание полезного, напротив того, каждое животное естественным образом отыскивает спасительное для него и имеет какое-то непостижимое сродство с тем, что сообразно его природе.

И в нас есть естественные добродетели, с которыми душа имеет сродство не по человеческому научению, но по самой природе. Никакая наука не учит нас ненавидеть болезнь, но сами собою имеем отвращение ко всему, что причиняет нам скорбь; так и в душе есть какое-то не учением приобретенное уклонение от зла. Всякое же зло есть душевный недуг, a добродетель соответствует здравию. Хорошо некоторые определяли здоровье, что оно есть благоустройство естественных действований. Кто скажет то же и о благосостоянии души, тот не погрешит против истины. Поэтому душа, и не учась, желает свойственного ей и сообразного с ее природою. По этой-то причине для всякого похвально целомудрие, достойна одобрения справедливость, удивительно мужество, вожделенно благоразумие. Эти добродетели душе более свойственны, нежели телу здоровье.

Чада, любите отцов; родители, не раздражайте чад (Еф.6:4). Не то же ли говорит и природа? Не новое что советует Павел, но скрепляет узы естества. Если львица любит рожденных ею и волк вступает в бой за своих волчат, что скажет человек, и заповедь преступающий, и природу искажающий, когда или сын не уважает старости отца, или отец, вступив во второй брак, забывает прежних детей? У бессловесных неодолима взаимная любовь между детьми и родителями, потому что создавший их Бог вознаградил в них недостаток разума избытком чувств. Почему ягненок, выскочив из хлева, среди тысячи овец знает самый цвет и голос матери, спешит к ней, ищет своих собственных источников молока? И хотя он встретит тощие матерние сосцы, довольствуется ими, пройдя мимо многих сосцов, обремененных молоком. И мать в тысяче ягнят узнает своего. Один y всех голос, и цвет тоже, и запах подобен, сколько представляется нашему обонянию, но y них есть какое-то чувство, которое гораздо острее нашего представления и по которому для каждого легко распознать собственное свое.

У щенка нет еще зубов, однако же ртом защищается уже он от раздражающего. У тельца нет еще рогов, но он уже знает, где y него вырастает оружие. Все это служит доказательством, что всякое животное не изучает то, что свойственно ему по природе, и что в существах ничего нет беспорядочного и неопределенного, а, напротив того, все носят на себе следы Творческой премудрости, и каждое показывает в себе, что оно снабжено нужным к охранению собственного благосостояния.

Пес не одарен разумом, но имеет чувство, почти равносильное разуму. Что едва изобрели мирские мудрецы, просидев над этим большую часть жизни, – разумею хитросплетение умозаключений – тому пес оказывается наученным от природы. Ибо, отыскивая звериный след, когда найдет, что он разделился на многие ветви, обегает уклонения, ведущие туда и сюда, и тем, что делает, почти выговаривает следующее умозаключение: или сюда поворотил зверь, или сюда, или в эту сторону. Но как не пошел он ни туда, ни сюда, то остается бежать ему в эту сторону. И таким образом через отрицание ложного находит истинное. Более ли этого делают те, которые, чинно сидя над доскою и пиша на пыли, из трех предложений отрицают два и в остальном находят истину?

A памятование милости в этом животном не пристыдит ли всякого неблагодарного к благодеяниям? Рассказывают, что многие псы, когда господа их были убиты в пустом месте, умирали над ними. A некоторые вскоре по совершении убийства служили путеводителями сыщикам убийц и достигали того, что злодеев предавали казни. Что же скажут те, которые не только не любят Сотворившего и Питающего их Господа, но и в числе друзей имеют глаголющих неправду на Бога, одной приобщаются с ними трапезы и при самом вкушении пищи терпят хулы на Питающего?

Но возвратимся к рассмотрению тварей. Животные, удобно уловляемые, бывают многоплодные. Поэтому зайцы и дикие козы рождают детей помногу, a дикие овцы по двойне, чтобы не оскудел род, истребляемый плотоядными зверьми. Напротив того, животные, пожирающие других, рождают немного детей. Поэтому львица едва бывает матерью и одного льва. Ибо львенок, как сказывают, сперва остриями когтей растерзывает матернюю утробу, a потом выходит на свет. И ехидны рождаются, прогрызая утробу рождающей и тем воздавая ей приличную награду. Таким образом, ни одно существо не оставлено без Промысла и ни одно не лишено надлежащего попечения.

Если станешь рассматривать и самые члены животных, найдешь, что Творец не прибавил ни одного лишнего и не отнял необходимого. Плотоядным животным придал острые зубы; ибо в таких имели они нужду по роду пищи. A которых вполовину вооружил зубами, тех снабдил многими и различными влагалищами для пищи. Поскольку они с первого раза не могут достаточно разжевать пищу, дал им возможность отрыгать поглощенное, чтобы измельченное посредством жвачки усвоилось питаемому. Желудок, предутробие, сеточка и утроба не напрасно даны животным, y которых они есть, но каждое из этих орудий служит для необходимой потребности. У верблюда шея долга, чтобы она равнялась ногам и доставала до травы, которою кормится верблюд. Шея коротка и вдалась в плечи y медведя, льва, y тигра и y прочих того же рода животных, потому что они питаются не травою и им, как плотоядным и довольствующимся ловлею животных, нет нужды наклоняться к земле.

К чему хобот y слона? Великому этому животному и даже величайшему из всех живущих на суше, как созданному на ужас всякому встречающемуся, надлежало быть рослым и иметь громадное тело. Если бы ему дана была большая и соразмерная с ногами шея, трудно было бы носить ее, потому что она от чрезмерной тяжести клонилась бы всегда к земле. A теперь голова соединена y слона с хребтом немногими шейными позвонками, но есть y него хобот, вознаграждающий недостаток шеи; им слон достает пищу и черпает питье. Да и ноги y него без суставов и, как соединенные столбы, подпирают тяжесть тела. A если бы заменить их нежными и слабыми мышцами, то y слона часто случались бы вывихи в суставах, которые были бы недостаточны к поддержанию тяжести, когда слон становится на колени или встает. Но теперь короткая надпяточная кость представлена под ногу слону, a ни в подоколенье, ни в колене нет y него суставов, потому что шаткость суставов не выдержала бы чрезмерного громадного и зыблющегося тела, каким слон обложен. Поэтому нужен был этот нос, опускающийся до ног. Не видишь ли на сражениях, как слоны, подобно каким-то одушевленным башням, идут перед рядами или, подобно плотяным холмам, в неудержимом стремлении прорывают сплоченные щиты неприятелей? A если бы нижние части y слонов не были соразмерны, недолго бы держалось это животное. Теперь же, как некоторые повествуют, слон живет триста и более лет. Поэтому-то ноги y него цельные и без суставов. A пищу, как сказали мы, с земли вверх поднимает хобот, который по природе гибок, сжимается и разжимается, наподобие змеи. Так верно слово, что в сотворенном нельзя найти ничего ни излишнего, ни недостаточного. Однако и это, столь огромное по величине, животное Бог сотворил покорным человеку; когда учим его, оно понимает, и когда бьем, терпит. A этим Бог ясно научает нас, что Он все подчинил нам, потому что мы сотворены по образу Создателя.

Но не в одних только великих животных можно усматривать неисследимую премудрость, напротив того, и в самых малых легко соберешь не меньшее число чудес. Как высоким вершинам гор, которые по близости к облакам, через непрестанное дуновение ветров сохраняют постоянную стужу, удивляюсь не более, сколько и низменным долинам, которые не только спасаются от жестокости горных ветров, но и всегда удерживают в себе теплый воздух, так и в устройстве животных не более дивлюсь слону за его величину, чем мыши, потому что она страшна и для слона, или самому тонкому жалу скорпиона, которое Художник сделал пустым, как свирель, чтобы через него вливался яд в укушенных.

И никто не ставь в вину Творцу, что Он произвел животных ядовитых, разрушительных и враждебных нашей жизни. Иначе станет кто-нибудь винить и пестуна, что он удобоподвижность юности приводит в порядок ударами и бичами уцеломудривает продерзость. Звери делаются и доказательством веры. Веришь ли Господу сказавшему: на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия (Пс.90:13)? И по вере имеешь ты власть попирать змей и скорпионов. Разве не знаешь, что ехидна, прикоснувшаяся к Павлу, когда он собирал хворост, не сделала ему никакого вреда, потому что святой оказался исполненным веры (Деян.28:3–6)? A если не имеешь веры, то бойся не зверя, a своего более неверия, через которое сделал ты себя от всего удоборазрушаемым.

Но давно чувствую, что спрашиваете меня о сотворении человека, и кажется, почти слышу вопиющих слушателей: мы трудимся над изучением природы принадлежащего нам, a не знаем самих себя. Итак, необходимо сказать об этом, отразив от себя удерживающую нас доселе медленность. Ибо, в самом деле, всего кажется труднее познать самого себя. Не только глаз, рассматривающий внешнее, не может быть употреблен к рассмотрению самого себя, но и самый ум наш, проницательно усматривающий чужую погрешность, медлителен в познании собственных своих недостатков. Поэтому и теперь слово наше, с такою проницательностью описывающее чуждое, слабо и медлительно к исследованию собственного, хотя к познанию Бога не столько ведет небо и земля, сколько собственное наше устройство, если кто благоразумно испытает сам себя, как говорит Пророк: удивися разум Твой от Мене (Пс.138:6), то есть, рассмотрев самого себя, познал я превосходство Твоей премудрости.

И рече Бог: сотворим человека (Быт.1:26). Где Иудей, который, когда и выше, как бы через некоторые окна, пропускал свет богословия, и второе Лицо, хотя показывалось таинственно, но не являлось ясно, восставал против истины и утверждал, что Бог Сам с Собою беседует? Он говорит: Бог Сам сказал, Сам и сотворил. Да будет свет, и бысть свет. И тогда в словах Иудея легко было открыть несообразность. Ибо какой кузнец, или плотник, или сапожник, сидя один с орудиями своего ремесла, когда никто не разделяет с ним труда, скажет сам себе: сделаем нож, или сколотим плуг, или сошьем башмак? Напротив того, не молча ли он окончит требуемую от него работу? Подлинно странное пустословие – утверждать, что кто-нибудь сидит и сам себе приказывает, сам над собою надзирает, сам себя понуждает властительски и настоятельно. Но не убоявшиеся клеветать на самого Господа, чего не могут сказать, имея язык, обученный во лжи? Однако же настоящее речение совершенно заграждает им уста. И рече Бог: сотворим человека. Скажи мне: ужели и теперь одно Лицо? Не написано: да будет человек, но – сотворим человека. Пока не являлся еще ученик, проповедь богословия скрыта была в глубине. Но когда уже ожидаемо стало сотворение человека, обнажается вера и очевиднее открывается догмат истины. Сотворим человека. Слышишь, христоборец, речь обращена к Участвующему в мироздании, к Тому, Им же и веки сотвори, Иже носит всяческая глаголом силы Своея (Евр.1:23)!

Но Иудей не в безмолвии принимает слово благочестия. A как самые человеконенавистные звери, когда заключены в клетки, грызут прутья, и, хотя вызывают тем лютость и неукротимость своей природы, однако же не могут привести в исполнение своей ярости, так и враждующий против истины род – Иудеи, будучи стеснены, говорят: много лиц, к которым было Божие слово. Ибо Ангелам, предстоящим Ему, говорит: сотворим человека. Иудейский вымысел, Иудейскому только легкомыслию свойственное баснотворство! Чтобы не принять его, вводят тысячи и, отвергая Сына, достоинство советодательства приписывают служителям; подобных нам рабов делают властелинами нашего сотворения. Усовершившийся человек возводится в достоинство ангельское. Но какое создание может быть равно Создателю?

Рассмотри и последующие слова: по образу Нашему. Что скажешь на это? Не один ли образ y Бога и Ангелов? У Сына и y Отца, по всей необходимости, тот же образ, если только разуметь образ боголепно, то есть состоящим не в телесном очертании, но в Божественном свойстве. Слушай и ты, который принадлежишь к новому обрезанию и в христианстве берешься защищать иудейство. Кому говорит: по образу Нашему? Кому иному, как не Сиянию славы и Образу ипостаси Его (Евр.1:3), Иже есть образ Бога невидимого (Кол 1:15)? Итак, говорит собственному Своему Образу, Образу живому, вещающему: Аз и Отец едино есма (Ин.10:30); и: видевый Мене, виде Отца (Ин.14:9). Ему говорит: сотворим человека по образу Нашему. A где образ один, там может ли быть неподобие?

И сотвори Бог человека (Быт.1:27). Не – сотворили. Здесь Моисей избежал множественности лиц. Первым вразумляя Иудея, a последним исключая язычество, он безопасно возвратился к единству, чтобы ты вместе с Отцом разумел и Сына и избег опасности многобожия.

В образе Божии сотвори его. Опять вводит лицо Содейственника. Ибо не сказал: в образе Своем, но в образе Божием. В чем же человек имеет образ Божий и как участвует в подобии, об этом, если даст Бог, будет сказано в следующих беседах. Теперь же скажем только: если образ один, откуда пришла тебе мысль так нестерпимо нечествовать и говорить, что Сын не подобен Отцу? Какая неблагодарность! Сам ты сделался причастником подобия и этого-то подобия не приписываешь Благодетелю! Данное тебе по милости почитаешь собственно себе и навсегда принадлежащим, a Сыну не позволяешь иметь естественно Ему принадлежащего подобия с Родившим!

Однако вечер, давно уже приведший солнце на запад, предписывает нам молчание! Поэтому и мы упокоим здесь слово, удовольствовавшись сказанным. Ибо ныне коснулись мы слова, сколько это нужно было к возбуждению вашей ревности, a совершеннейшее исследование этого предмета при содействии Духа предложим в следующих беседах.

Идите же с радостью вы, христолюбивая Церковь, и вместо дорогих припасов, вместо разнообразных приправ, украсьте честные свои трапезы припоминанием сказанного! Да постыдится аномей, да посрамится Иудей, да увеселяется догматами истины благочестивый, да славится Господь! Ему слава и держава во веки веков. Аминь!

Письма

К Григорию Богослову (2)

Св. Григорию, который желал знать образ жизни и препровождение времени в Васильевой пустыне, по скромном отзыве о себе самом, излагает правила подвижнической жизни, показывает пользу уединения, чтения Писаний и молитвы, также описывает внешнюю жизнь подвижника.

Узнал я письмо твое, как узнают детей друга по примечаемому сходству с родителями. Положение места, говоришь ты, не много значит и не может в душе твоей произвести сколько-нибудь влечения к тому, чтобы жить с нами вместе, пока не узнаешь чего-нибудь о нашем образе жизни и о препровождении y нас времени. Подлинно, это – твое рассуждение, достойное твоей души, которая все здешнее ставит ни во что в сравнении с блаженством, какое уготовано нам по обетованиям.

Но я стыжусь и писать о том, что сам делаю ночь и день в этой пустыне. Ибо, хотя и оставил я городскую жизнь как повод к тысячам зол, однако же никак не мог оставить самого себя. Но похожу на людей, которые, по непривычке к плаванию на море, приходят в изнеможение и чувствуют тошноту, жалуются на величину корабля как на причину сильной качки, a перейдя с него в лодку или малое судно, и там страждут тошнотой и головокружением, потому что с ними вместе переходят тоска и желчь. Подобно этому в некотором отношении и мое положение, потому что, нося с собой живущие в нас страсти, везде мы с одинаковыми мятежами, a потому немного извлекаем пользы из этого одиночества.

Что же надлежало нам сделать и с чего начать, чтобы идти по следам Вождя нашего спасения? Ибо Он говорит: Аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе, и возмет крест свой, и по Мне грядет (Мф.16

24). Вот что. Надо стараться иметь ум в безмолвии. Как глаз, который в непрестанном движении то вертится в стороны, то обращается часто вверх и вниз, не может ясно видеть того, что перед ним, a напротив того, если хочешь сделать, чтобы зрение его было ясно, надо устремить взор на один видимый предмет, так и ум человеческий, если развлечен тысячами мирских забот, не может ясно усматривать истину. Как не связанного еще узами брака приводят в смятение неистовые пожелания, неудержимые влечения и какие-то мучения любви, так вступившего уже в супружество встречает новое волнение забот: когда нет детей, желание иметь их, a когда есть дети, попечение об их воспитании, охранение супруги, рачение о доме, надзор за служителями, утраты по договорам, споры с соседями, тяжбы в судах, опасности в торговле, труды в земледелии. Каждый день приносит с собой свое омрачение душе, и ночи, получая в наследство дневные работы, обольщают теми же представлениями. Один только способ избежать этого: – удаление от мира сего. A удаление от мира состоит не в том, чтобы телом быть вне мира, но душою оторваться от пристрастия к телу, не иметь y себя ни города, ни дома, ни собственности, ни товарищества, быть не стяжательным, не беспокоящимся о средствах к жизни, беззаботным, избегающим всякого сношения с людьми, не знающими человеческих правил, готовым принимать напечатлеваемое в сердце божественным учением. Приуготовление же сердца состоит в отучении его от тех правил, какие заимствованы им из лукавого обычая, потому что и на воске нельзя писать, не изгладив положенных на нем начертаний; и душе невозможно вверить божественных догматов, не истребив в ней укорененных навыком мнений. Для этого, конечно, весьма великую пользу доставляет нам уединение, которое усыпляет в нас страсти и дает разуму досуг совершенно отсечь их от души. Как не трудно одолевать укрощенных зверей, так пожелания, гнев, страх, скорби – эти злые ядовитые звери в душе – если усыплены они безмолвием, a не приводим их в рассвирепение постоянным раздражением, удобнее преодолеваются силой разума.

Поэтому пусть будет избрано такое место, каково, например, наше, свободное от общения с людьми, чтобы ничто постороннее не прерывало непрестанного упражнения. Упражнение же в благочестии питает душу божественными размышлениями. Поэтому чту блаженнее этого – на земле подражать лику Ангелов: в самом начале дня поспешать на молитву, чествовать Создателя песнями и пениями; потом, когда воссияет совершенно солнце, принявшись за дела и везде имея при себе молитву, приправлять свои работы песнопениями, как солью, потому что песенные утешения приносят душе беспечальное и радостное успокоение?

Итак, безмолвие служит для души началом очищения, когда ни язык не произносит чего-либо человеческого, ни глаза не заняты рассматриванием доброцветности и соразмерности в телах, ни слух не расслабляет душевного напряжения слушанием песен, сложенных для удовольствия, или разговорами людей шутливых и смехотворных, что обыкновенно всего более ослабляет душевные силы. Ум, не рассеиваясь по внешним предметам и не развлекаясь миром под влиянием чувств, входит в самого себя, a от себя восходит к мысли о Боге; озаряемый же этой Красотой приходит в забвение о самой природе; душа не увлекается ни попечением о пропитании, ни беспокойством об одеждах, но на свободе от земных забот всю свою ревность обращает на приобретение вечных благ, на то, чтобы возрастали в ней целомудрие и мужество, справедливость и благоразумие, a равно и прочие добродетели, которые, состоя под этими родовыми добродетелями, обязывают всякое дело в жизни исполнять должным образом.

A самый главный путь, которым отыскиваем то, к чему обязывает нас долг, есть изучение богодухновенных Писаний, потому что в них находим мы правила деятельности и в них жития блаженных мужей, представленные в письменах, подобно каким-то одушевленным картинам жизни по Богу, предлагаются нам для подражания добрым делам. Поэтому, в чем бы кто ни сознавал себя недостаточным, занимаясь Писанием, в нем, как в общей какой врачебнице, находит врачевство, пригодное своему недугу. И любитель целомудрия часто перечитывает историю об Иосифе, y него учится целомудренным поступкам, находя его не только воздерживающимся от удовольствий, но по навыку расположенным к добродетели. A мужеству обучается y Иова, который, при несчастном перевороте его жизни, в одно мгновение сделавшись из богатого бедным и из благочадного бесчадным, не только сам в себе не переменился, сохраняя во всем возвышенный образ мыслей, но даже без огорчения перенес и то, что друзья, пришедши для утешения, ругались над ним и усугубляли скорбь его. Опять же, кто имеет в виду, как в то же время быть и кротким и великодушным, чтобы против греха действовать гневом, a на людей – кротостью, тот найдет Давида мужественным в военных подвигах, но кротким и непоколебимым при воздаянии врагам. Таков и Моисей, который с великим гневом восстает на согрешавших перед Богом, но с кротким сердцем переносит клеветы на него самого. И как живописцы, когда пишут копию с картины, часто всматриваясь в подлинник, стараются черты его перенести в свое произведение, так и возревновавший о том, чтобы сделаться совершенным во всех частях добродетели, должен при всяком случае всматриваться в жития святых как бы в движущиеся и действующие изваяния и, что в них доброго, то через подражание делать своим.

Опять, если за чтениями следуют молитвы, то душа, движимая любовью к Богу, приступает к ним бодрее и зрелее. Прекрасна же молитва, уясняющая в душе мысль о Боге. A посредством памятования водруженная в нас мысль о Боге есть вселение в нас самого Бога. Таким образом, делаемся мы храмом Божиим, когда непрестанное памятование не прерывается земными заботами и ум не возмущается внезапными страстными движениями, но избегающий всего боголюбец уединяется в Боге, отражая от себя страсти, приманивающие его, воздержанием и проводит время в занятиях, ведущих к добродетели.

И прежде всего надо стараться не быть невеждой в употреблении дара слова, но спрашивать без препирательств, a отвечать без надменности, не прерывая собеседника, когда говорит что-нибудь полезное, без желания вставить от себя напоказ слово, назначая меру и слуху; надо учиться не стыдясь, учить не скупясь, и если что узнал от другого, не скрывать этого, уподобляясь негодным женщинам, которые подкидывают незаконнорожденных детей, но с признательностью объявлять, кто отец слова. В напряжении голоса должна быть предпочитаемая середина, чтобы при малом напряжении не оставался он несмысленным и при большем усилении не делался несносным. Надо самому с собой обдумывать, что будешь говорить, и потом уже пускать слово в народ. При встречах до́лжно быть приветливым, в разговорах приятным, не шутливостью подслащая речь, но сообщая ей усладительность радушием совета. Во всяком случае, хотя бы надлежало сделать и выговор, надо избегать жестокости, так как если сам себя унизишь по смиренномудрию, то найдешь удобный доступ к имеющему нужду в уврачевании. A часто полезен нам и тот способ выговора, какой употреблен Пророком, который согрешившему Давиду не от себя произнес определение осуждения, но, употребив вводное лицо, сделал самого Давида судьей собственного своего греха, так что, сам на себя произнеся осуждение, не жаловался он уже на обличителя.

Смиренному и сокрушенному образу мыслей приличны взор печальный и потупленный в землю, небрежение о наружности, волосы непричесанные, одежда немытая. Что плачущие делают с намерением, то y нас должно выказываться ненамеренно. Надо, чтобы хитон был собран на теле поясом, впрочем, подпояска лежала бы не выше чресл (это было бы женоподобно) и не так слабо стягивалась, чтобы хитон мог развеваться (это было бы изнеженно). Походка должна быть не медленная, которая бы изобличала душевное расслабление, и опять не скорая и торопливая, которая бы обнаруживала исступленные движения души. Цель одежды одна – служить для плоти покровом, достаточным зимою и летом. Но не гоняйся за приятностью в цвете, за тонкостью и мягкостью в отделке. Ибо разбирать доброцветность одежды есть то же щегольство, каким заняты женщины, которые и щеки, и волосы y себя окрашивают в чужой цвет. Напротив того, полезно, если хитон имеет столько толщины, что надевший его может согреться, не имея нужды в другом. Обувь должна быть по цене дешевая, но достаточно удовлетворяющая потребности. Одним словом, как в одежде надо предпочитать необходимое, так и в пище удовлетворит нужде хлеб, жажду утолит y здорового вода, и еще варения из семян могут поддерживать в теле крепость для необходимых потребностей. A пищу вкушать должно, не выказывая бешеной жадности, но во всем соблюдая твердость, кротость и воздержность от удовольствий, даже в это самое время имея ум непраздный от мысли о Боге; напротив же того, само свойство снедей и устройство приемлющего их тела надо обращать в предлог к славословию Домостроителя вселенной, Которым промышлены различные роды снедей, приспособленные к свойству тел. Молитвы перед вкушением пищи до́лжно совершать достойно даров Божиих, какие и теперь подаются, и сберегаются на будущее время. Молитвы по вкушении пищи пусть содержат в себе и благодарение за дарованное, и прошение обетованного. На принятие пищи должен быть назначаем один определенный час, и притом один и тот же в продолжении известного срока, так чтобы из двадцати четырех часов в сутках он только один употребляем был для тела, все же прочие часы проводил подвижник в умном делании.

Сон должен быть легкий, от которого без труда можно пробудиться и какой естественным образом следует после малого вкушения пищи; его с намерением надо прерывать попечениями о делах важных. A погружение в глубокое усыпление до расслабления членов, чем дается время неразумным мечтаниям, предает спящего таким образом ежедневной смерти. Напротив того, на что другими употребляется утро, на то подвижникам благочестия служит полночь, потому что ночное безмолвие всего более дает свободу душе, когда ни глаза, ни уши не передают сердцу вредных зрелищ или слухов, но ум наедине пребывает с Богом и как исправляет себя припоминанием сделанных грехов, так и предписывает себе правила к уклонению от зла и к совершению преднамеренного испрашивает содействия y Бога.

Таково мое тебе сказание братской любви, о любезная глава! A ты соблаговоли вознаградить меня святыми молитвами, чтобы спастись мне от настоящего лукавого века и от безрассудных людей, освободившись же от всякого греха, a лучше сказать, отделившись от самого врага и наветника нашей жизни, чистым сердцем узреть в познании Бога всяческих, по благодати Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

Григорию другу (14)

Извещает Григория о своем намерении не дожидаться его прибытия, но отправиться немедленно в понтийскую пустыню. Описывает местоположение этой пустыни и превозносит ее перед Тиберином, местом Григориева жительства.

Когда брат Григорий писал мне, что хочет видеться со мной, и присовокупил, что и y тебя то же самое намерение, не мог я ожидать этого; отчасти потому, что нередко бывал обманут и боюсь верить, a отчасти потому, что развлечен был делами. Пора уже мне удалиться в Понт, где напоследок, если угодно Богу, положу, может быть, конец своему скитанию. Ибо, с трудом отказавшись от напрасных надежд, какие имел некогда на тебя, вернее же, если говорить правду, отказавшись от сонных грез (так как хвалю того, кто надежды назвал сновидениями в бодрственном состоянии), иду теперь в Понт учиться, как жить. Здесь, конечно, указывает мне Бог место, в точности соответствующее нраву, ибо таким вижу его в действительности, каким на досуге и для забавы привык нередко представлять себе в уме.

Это – высокая гора, покрытая частым лесом, на северной стороне орошаемая холодными прозрачными водами. По подгорью ее стелется покатая долина, непрестанно утучняемая влагами из горы. Кругом долины сам собой выросший лес, из различных всякого рода деревьев, служит ей как бы оградой, и в сравнении с ней ничего почти не значит и Калипсин остров, красоте которого особенно, кажется, дивится Омир. Совсем немного недостает, чтобы долине, по причине ограждающих ее отовсюду оплотов, походить на остров. С двух сторон прорыты глубокие овраги, a с боку река, текущая со стремнины, служит также непрерывной и неприступной стеной и луновидными изгибами примыкает к оврагам; таким образом доступы в подгорье заграждены. Один только есть в него вход, которым владеем мы. За местом нашего жительства есть другой гребень, возвышенную свою вершину подъемлющий над горой, и с него вся равнина развертывается перед взором; с высоты можно видеть и текущую мимо равнины реку, которая, по моему мнению, доставляет не меньше наслаждения, чем Стримон, если смотреть на него из Амфиполя. Ибо Стримон, в медленном своем течении разливаясь в виде озера, по своей подвижности едва не перестает быть и рекой. A эта река, будучи быстрее всех мне известных, свирепеет несколько при соседнем утесе и, отражаясь от него, кружится в глубоком водовороте, чем доставляет мне и всякому зрителю весьма приятный вид, a туземным жителям приносит самую удовлетворительную пользу и в пучинах своих питает неисчислимое множество рыб. Нужно ли говорить о земной прохладе и о ветерках с этой реки? Множеству цветов и певчих птиц пусть дивится кто другой, a y меня нет досужного времени обращать на это внимание. Из всего, что могу сказать о моем убежище, наиболее важно то, что, по удобству положения, будучи способно произращать всякие плоды, для меня взращивает сладостнейший из плодов – безмолвие, потому что не только освобождает от городских мятежей, но и не заводит к нам ни одного путника, кроме встречающихся с нами на звериной ловле. Ибо сверх всего прочего здесь водятся звери, впрочем, не медведи или ваши волки; нет, здесь живут стада оленей, диких коз, зайцы и тому подобное. Поэтому рассуди, какой опасности подвергся бы я, скудоумный, если бы подобное убежище упорно вздумал променять на Тиберин – эту земную пропасть? Извини, что спешу теперь в него. Так как, конечно, и Алкмеон, нашедши Ехинады, не согласился бы продолжать свое скитание.

К Григорию брату (38)

Опасаясь, чтобы Григорий, подобно многим, не стал смешивать понятий «сущность» и «ипостась», объясняет различие этих понятий; потом доказывает, что в Троице одна сущность и три ипостаси, в объяснение чего представляет подобие радуги. Наконец, толкует, в каком смысле Ап. Павел называет Сына образом Отчей ипостаси.

Поскольку многие в таинственных догматах, не делая различия между сущностью вообще и понятием ипостасей, сбиваются на то же значение и думают, что нет различия сказать: «сущность» или «ипостась» (почему некоторым из употребляющих эти слова без разбора вздумалось утверждать, что как сущность одна, так и ипостась одна, и наоборот, признающие три ипостаси думают, что этому исповеданию до́лжно допустить и разделение сущностей на равной этому число), то по этой причине, чтобы и тебе не впасть во что-либо подобное, на память тебе вкратце составил я об этом слово. Итак, чтобы выразить в немногих словах, понимание упомянутых терминов есть следующее.

Одни наименования, употребляемые для предметов многих и численно различных, имеют некое общее значение; таково, например, слово «человек». Поскольку произнесший это слово, обозначив этим наименованием общую природу, не определил одного какого-нибудь человека, собственно означаемого этим наименованием, потому что Петр не больше есть человек, чем Андрей, и Иоанн, и Иаков. Поэтому общность обозначаемого, подобно простирающаяся на всех подводимых под то же наименование, имеет нужду в подразделении, через которое познаем не человека вообще, но Петра или Иоанна.

Другие же наименования имеют значение частное, под которым разумеется не общность природы в означаемом, но очертание какого-либо предмета по отличительному его свойству, не имеющее ни малой общности с однородным ему предметом; таково, например, имя Павел или Тимофей. Ибо наименование нимало не относится к общему естеству, но изображает именами понятие о некоторых определенных предметах, отделив их от собирательного значения.

Поэтому, когда вдруг взяты двое или более, например Павел, Силуан, Тимофей, тогда требуется составить понятие о сущности людей, потому что никто не даст иного понятия о сущности в Павле, иного – в Силуане и иного – в Тимофее, но какими словами обозначена сущность Павла, те же слова будут приличествовать и другим, так как подведенные под одно понятие сущности между собой единосущны. Когда же, изучив общее, обратится кто к рассмотрению отличительного, чем оно отделяется от другого, тогда уже понятие, ведущее к познанию одного предмета, не будет во всем сходно с понятием другого предмета, хотя в некоторых чертах и найдется между ними нечто общее.

Поэтому утверждаем так: именуемое собственно выражается словом «ипостась». Ибо произнесший слово «человек» неопределенностью значения передал слуху какую-то обширную мысль, так что, хотя из этого наименования видно естество, но не обозначается им подлежащий и собственно именуемый предмет. A произнесший слово «Павел» в обозначенном этим наименованием предмете указал надлежащее естество. Итак, «ипостась» есть не понятие сущности неопределенное, по общности обозначаемого ни на чем не останавливающееся, но такое понятие, которое видимыми отличительными свойствами изображает и очерчивает в каком-нибудь предмете общее и неопределенное.

Так и Писанию обычно это делать и во многих других случаях, и в истории Иова. Так как, приступая к повествованию о нем, Писание сперва помянуло общее и изрекло: «человек», a потом отделяет тем, что составляет его особенность, в присовокуплении слова «некий». Но оно обошло молчанием описание сущности как бесполезное для предложенной цели слова; понятие же «некий» изображает свойственными чертами, именуя место, черты нрава и все те от внешности заимствованные признаки, которыми хотело отделить его от общего значения, чтобы описание лица, о котором повествует, явственно было по всему: и по имени, и по месту, и по душевным свойствам, и по тому, что усматривается вне его. A если бы излагало оно понятие сущности, то при изъяснении естества не было бы никакого упоминания о сказанном, потому что понятие было бы то же что и о Валдае савхейском, и о Софаре минейском, и о каждом из упомянутых там людей.

Поэтому, какое понятие приобрел ты о различии сущности и ипостаси в нас, перенеси таковое и в божественные догматы; и не погрешишь. Что представляет тебе когда-либо мысль о существе Отца (так как душа не может утверждаться на одной отдельной мысли, будучи уверена, что существо это выше всякой мысли), то же представляй себе и о Сыне, a равно то же и о Духе Святом. Понятие несозданного и непостижимого есть одно и то же в рассуждении и Отца и Сына и Святого Духа. Не больше постижим и не создан один и не меньше другой. Но когда в Троице нужно по отличительным признакам составить себе неслитное различение, тогда к определению отличительного возьмем не вообще представляемое, каковы, например, несозданность, или недосягаемость никаким понятием, или что-нибудь подобное этому, но будем искать того одного, чем понятие о Каждом ясно и не смешиваясь отделится от представляемого вместе.

Поэтому, кажется мне, хорошо будет раскрыть понятие это так. Всякое благо, нисходящее к нам от Божией силы, называем действием все во всех производящей благодати, как говорит Апостол: Вся же сия действует един и тойжде Дух, разделяя властию коемуждо якоже хощет (1Кор.12:11). Но вникая, от одного ли Святого Духа восприняв начало, подаяние благ таким образом нисходит к достойным, опять по указанию Писаний веруем, что Единородный Бог есть начальник и виновник подаяния благ, открывающихся в нас по действию Духа. Ибо Святое Писание учит нас о Единородном: вся Тем Быша (Ин.1:3) и в Нем состоятся (Кол.1:17). Итак, когда возведены мы к этой мысли, опять, пользуясь богодухновенным руководством, научаемся, что, хотя одной Силой приводится все из небытия в бытие, однако же и Ею не безначально, но есть некая Сила, нерожденно и безначально сущая, и Она-то есть вина вины всех существ. Ибо от Отца Сын, Которым все получило бытие и Которым всегда неразлучно умопредставлялся и Дух Святой. Не может и помыслить о Сыне не предосияваемый Духом. Итак, поскольку Дух Святой, от Которого источается на тварь всякое подаяние благ, как соединен с Сыном, с Которым нераздельно представляется, так имеет бытие, зависимое от причины – Отца, от Которого и исходит, то отличительный признак ипостасного Его свойства есть тот, что по Сыне и с Сыном познается и от Отца имеет бытие. Сын же, Который Собой и вместе с Собой дает познавать Духа, исходящего от Отца, один единородно воссияв от нерожденного Света, по отличительным Своим признакам не имеет ничего общего с Отцом или с Духом Святым, но один познается по упомянутым признакам. A «сый над всеми Бог» один имеет тот преимущественный признак Своей ипостаси, что Он Отец, и бытие Его не от какой-либо причины; a по этому признаку Он, собственно, и познается.

По этой причине говорим, что в общем понятии сущности не слитны и не общи признаки, усматриваемые в Троице, какими выражается отличительное свойство Лиц, о Которых преподает нам вера, потому что каждое Лицо представляется нам отлично по собственным Его признакам, так что по упомянутым признакам познано различие ипостасей. A что касается бесконечности, непостижимости, несозданности, необъемлемости местом и всего подобного этому, то нет никакого различия в животворящем естестве, разумею Отца, Сына и Духа Святого, но усматривается в Них некое непрерывное и нерасторгаемое общение. И в каких понятиях сможет кто представить себе величие одного из Лиц, исповедуемых во Святой Троице, с теми да приступает без различия к созерцанию славы во Отце, Сыне и Духе Святом, не блуждая мыслью ни по какому промежутку между Отцом, Сыном и Святым Духом, потому что нет ничего между Ними промежуточного, ни чего-либо самостоятельного и отличного от Божия естества, так чтобы естество это могло быть отделено Само от Себя вставкой постороннего, ни пустоты какого-либо ненаполняемого пространства, которая производила бы перерывы в единении Божией сущности с самой Собой, разделяя непрерывное пустыми промежутками. Но кто представил в уме Отца, тот представил и Его в Нем Самом и вместе объял мыслью Сына. A кто имеет в мысли Сына, тот не отделяет от Сына и Духа, но относительно к порядку последовательно, относительно же к естеству соединенно, напечатлевает в себе воедино слиянную веру в три Лица. И кто наименовал только Духа, тот в этом исповедании сообъемлет и Того, Чей это Дух. Поскольку же Дух есть Христов (Рим.8:9), и Он от Бога, как говорит Павел (1Кор.2:12), то, как взявшийся за один конец цепи влечет и другой ее конец, так, по слову Пророка, привлекший Духа (Пс.118:131) через Него привлекает вместе и Сына и Отца. И кто истинно приемлет Сына, тот будет иметь Его в себе по обе стороны низводящего и Отца Своего, и собственного Своего Духа. Так как не может быть отсечен от Отца всегда во Отце Сущий, и никогда не отделится от собственного Духа все о Нем Производящий. A равно, кто принял Отца, тот по действенности принял вместе и Сына и Духа. Так как невозможно представить мысленно какого-либо сечения или разделения так, чтобы или Сын представляем был без Отца, или Дух отделяем от Сына; а, напротив того, находим между Ними некое неизреченное и недомыслимое как общение, так и разделение; ни разность ипостасей не расторгает непрерывности естества, ни общность сущности не сливает отличительных признаков.

Но не дивитесь, если говорим, что одно и то же и соединено и разделено, и если представляем мысленно, как бы в гадании, некое новое и необычайное как разделение соединенное, так и единение разделенное. Ибо кто выслушает слово не с намерением оспаривать и осмеивать таковое, тому и в чувственных вещах можно найти нечто подобное. И вы приимите слово мое как подобие и тень истины, a не как саму действительную истину. Ибо невозможно, чтобы представляемое в подобиях было во всем сходно с тем, для изображения чего берется.

Итак, на каком основании говорю, что являющееся нашим чувствам представляет нам некое подобие разделенного и вместе соединенного? Видал ты когда-нибудь весной сияние дуги в облаках? Разумею ту дугу, которую по общему словоупотреблению привыкли мы называть радугой. Знающие об этом говорят, что она сопоставляется, когда в воздухе растворена какая-то влага, потому что сила ветров все влажное и сгущенное в испарениях, образовавшееся уже в облако, сгнетает в дождь. A составляется радуга, как говорят, таким образом. Когда солнечный луч, проходя косвенно густоту и мглу облаков, потом прямо упрется своим кругом в какое-нибудь облако, тогда происходит как бы некоторый перегиб и возвращение света на самого себя, потому что свет от влажного и блестящего идет назад в противную сторону. Так как огневидные отблески имеют свойство, если падают на что-нибудь гладкое, перегибаясь, возвращаться опять на самих себя, a образ солнца, производимый лучом на влажном и гладком воздухе, бывает круглый, то по необходимости и на прилежащем к облаку воздухе отсвечивающее сияние описывает нечто подобное образу солнечного круга. Таким образом один и тот же свет и непрерывен сам в себе, и разделен. Будучи многоцветным и многовидным, он неприметно окрашивается различными цветами, неприметным для наших взоров образом скрадывая взаимное слияние не одинаково цветных частиц, так что между голубым и огнистым цветом, или между огнистым и пурпурным, или между этим последним и янтарным невозможно распознать середины, в которой смешиваются и отделяются один от другого разные цвета, потому что отблески всех цветных лучей, видимых вместе, белы и, скрадывая признаки взаимного соприкосновения, остаются неразличимыми, так что невозможно найти, где оканчивается огнистый или изумрудный луч в цветном сиянии и где начинает быть не таким уже, каким видим в белом сиянии.

Поэтому, как в этом подобии, и ясно распознаем различия цветов, и не можем различить чувством расстояния от одного цвета до другого, так рассуждай о возможности представлять нечто подобное касательно божественных догматов. Хотя ипостасные свойства, подобно некоему цвету из видимых в радуге, сияют в каждом из исповедуемых во Святой Троице Лиц, однако же в рассуждении естественного свойства невозможно придумать никакой разности y одного Лица с другим, но при общей сущности в каждом Лице сияют отличительные свойства. Так как и там, в подобии, одна была сущность, издающая многоцветное сияние, и именно преломляемая в солнечном луче; но цвет явления многовиден.

Так и через творение учит нас разум не находить странным в учении о догмате, когда, встретив трудное к уразумению, придем в недоумение, соглашаться ли на сказанное. Как в рассуждении видимого глазами оказалось, что опыт лучше понятия о причине, так и в догматах, превышающих разум, в сравнении с тем, что постигает рассудок, лучше вера, которая учит нас о раздельном в ипостаси и о соединенном в сущности. Итак, поскольку слово наше открыло во Святой Троице и общее и отличительное, то понятие общности возводится к «сущности», a «ипостась» есть отличительный признак каждого Лица.

Но, может быть, иной подумает, что предложенное понятие об ипостаси не согласно со смыслом апостольского писания, где Апостол говорит о Господе, что Он сияние славы Его и образ ипостаси (Евр.1:3). Поскольку, если ипостасью назвали мы совокупность отличительных свойств, усматриваемых в каждом, и как об Отце признаем, что есть нечто собственно в Нем созерцаемое, через что Он один познается, так то же самое исповедуем и о Единородном, то как же Писание в этом месте именование ипостаси приписывает одному Отцу, a Сына называет образом ипостаси, который обозначается не собственными своими, a Отцовыми чертами? Если ипостась есть отличительный знак бытия Каждого и собственностью Отца признается – быть нерожденно, Сын же изображает в Себе отличительные свойства Отца, то не остается уже при Отце, чтобы Он один по преимуществу именовался нерожденным, если только тем, что отличает Отца, обозначается бытие Единородного.

Но, утверждаем, что здесь слово Апостола выполняет другую цель, имея в виду которую употребил он эти выражения: сияние славы и образ ипостаси. И кто тщательно уразумел эту цель, тот найдет не что-либо противоречащее сказанному нами, a только то, что речь направлена к какой-то особенной мысли. Апостольское слово рассуждает не о том, как ипостаси различать между собой по видимым признакам, но о том, как уразуметь соестественность, неотлучность и единение в отношении Сына к Отцу. Так не сказал: Иже сый слава Отца (хотя это действительно так), но, оставив это как всеми признаваемое, научая же не представлять иного образа славы во Отце, a иного в Сыне, определяет, что слава Единородного есть сияние самой славы Отца, подобием света приводя к тому, чтобы Сына представлять неразлучно с Отцом. Как сияние, хотя от пламени, однако же не позднее пламени, но вдруг и пламень вспыхивает, и свет от Него воссиявает, так, по требованию Апостола, до́лжно представлять и Сына от Отца, не отделять Единородного каким-нибудь разлучающим расстоянием от бытия Отца, но вместе с Виновником представлять всегда и сущее от Него. Поэтому таким же образом, как бы толкуя предложенную теперь мысль, называет и образом ипостаси, телесными подобиями руководя нас к уразумению невидимого. Поскольку, как тело непременно имеет очертание, но одно понятие очертания, a другое понятие тела, и кто дает определение одного из этих двух, тот не попадает еще на определение другого; между тем хотя в уме и отделяешь очертание от тела, однако же природа не допускает разделения, но одно с другим представляется соединенным; так, думает Апостол, до́лжно разуметь, что учение веры, хотя научает нас неслиянному и раздельному различию ипостасей, однако же в приведенном месте изображает неразрывность и как бы нераздельность Единородного с Отцом. Не потому, что Единородный не имеет ипостаси, но потому, что в единении Своем со Отцом не допускает ничего посредствующего; почему устремивший душевные очи на образ Единородного имеет мысль об ипостаси Отца не вследствие изменения или смешения созерцаемых в Них отличительных свойств, или во Отце представляя рожденность, или в Сыне нерожденность, но потому, что оставшийся, по отделении Одного от Другого, не может быть представляем один Сам по Себе. Так как невозможно, чтобы наименовавший Сына не имел мысли и об Отце, потому что именование это относительно указывает и на Отца.

Итак, поскольку увидевший Сына видит и Отца, как говорит Господь в Евангелии (Ин.14:9), то поэтому сказано, что Единородный есть образ ипостаси Отчей. И чтобы лучше разъяснить эту мысль, присовокупим и другие изречения Апостола, в которых называет Он Сына образом Бога невидимого (Кол.1:15) и еще образом благости Его, не в том смысле, что образ отличен от первообраза относительно к невидимости и благости, но желая показать, что Сын тождествен с Первообразным, хотя и иной, потому что не сохранилось бы понятие образа, если бы не имел Он во всем ясного и лишенного различий тождества. Следовательно, представивший себе красоту образа имеет уже мысль о первообразе. И кто объял мыслью как бы образ Сына, тот запечатлел в себе и образ Отчей ипостаси, в последнем созерцая и первый, не потому что в изображении видит нерожденность Отца (в таком случае оно было бы всецело тождественным, a не иным), но потому, что нерожденную Красоту созерцает в рожденной. Как всмотревшийся в изображение лица, представившееся в чистом зеркале, получает ясное познание об изображенном лице, так познавший Сына с самым этим познанием Сына принял в сердце образ Отчей ипостаси. Ибо все, что принадлежит Отцу, созерцается и в Сыне, и все, что принадлежит Сыну, принадлежит и Отцу, потому что всецелый Сын в Отце пребывает, и опять имеет в себе всецелого Отца, так что ипостась Сына служит как бы образом и лицом к познанию Отца; и ипостась Отца познается в образе Сына, тогда как остается созерцаемое в Них отличительное свойство к ясному различению ипостасей.

К Кесарии, жене патриция, о приобщении (89)

Одобряя ежедневное приобщение св. Таин, извещает, что в Кесарии совершается оно четырехкратно в неделю, и отвечает на вопрос, позволительно ли мирянам приобщаться из своих рук дома. (Написано около 372 г.).

Хорошо и преполезно каждый день приобщаться и принимать святое Тело и Кровь Христову, потому что Сам Христос ясно говорит: Ядый Мою Плоть и пияй Мою Кровь, имать живот вечный (Ин.6:54). Ибо кто сомневается, что непрестанно быть причастником жизни не иное что значит, как жить многообразно? Впрочем, приобщаемся четыре раза каждую седмицу: в день Господень, в среду, в пяток и в субботу, также и в иные дни, если бывает память какого святого. A что нимало не опасно, если кто, во время гонений за отсутствием священника или служащего бывает в необходимости принимать причастие собственной своей рукой, излишним было бы это и доказывать, потому что долговременный обычай удостоверяет в этом самим делом. Ибо все монахи, живущие в пустынях, где нет иерея, храня причастие в доме, сами себя приобщают. A в Александрии и Египте и каждый крещеный мирянин по большей части имеет причастие y себя в доме, и сам собой приобщается, когда хочет. Ибо, когда иерей единожды совершил и преподал Жертву, принявший ее как вслепую, причащаясь ежедневно, справедливо должен веровать, что принимает и причащается от самого преподавшего. Так как и в Церкви иерей преподает часть, и приемлющий с полным правом держит ее, и таким образом собственной своей рукой подносит к устам. Поэтому одну имеет силу, приемлет ли кто от иерея одну часть или сразу многие части.