Книга вторая. Давид и его время

Со смертью Саула для Давида, наконец, сделалось возможным возвратиться в свою родную землю и приступить к осуществлению того предназначения, которое уже всеми признавалось за ним. Он мог беспрепятственно двинуться из диких возвышенностей Негеба, где он скрывался от преследований Саула, в среду своего народа. В течение некоторого времени, однако же, трудно было решить, в каком же направлении сделать первый шаг. Страна после Гелвуйского поражения и смерти царя с тремя его сыновьями, со всем лучшим цветом израильского народа и почти со всем отрядом телохранителей, которые умерли, сражаясь за своего царя и за свое отечество, была крайне расстроена. Во всяком случае, Давид не хотел начинать гражданской войны за царскую корону, и, так как было еще неизвестно, не перейдет ли она к кому-нибудь из рода Саулова, то он решился остаться на некоторое время в Циклаге, ожидая более благоприятного времени, которое бы показало, как именно нужно действовать в данном случае, тем более, что и самая скорбь, удручавшая Давида по случаю падения царя и несчастной участи народа, отнимала на некоторое время всякую у него энергию.

Но скорбь по случаю народного бедствия, которое на время ниспровергло монархию и отдало землю обетованную в руки необрезанных, не должна была, однако же, надолго удерживать Давида от осуществления его предназначения; напротив, после первого ее прилива, она должна была действовать на него возбуждающим образом, побуждая его выступить возможно скорее к занятию престола, чтобы получить возможность к скорейшему устроению государственных дел и к избавлению страны от врагов. К несчастью, союз Давида с филистимским царем Анхусом, хотя бы только и номинальный, временно ослабил его влияние среди соотечественников, так что даже и его собственное Иудино колено не спешило провозглашать его царем. Поэтому, он должен был прежде всего принять меры к восстановлению своей популярности. Всегда благоразумный в своих общественных делах, он, прежде всего, нашел нужным послать подарки из добычи, взятой у амаликитян, в различные города Негеба, чтобы, так сказать, заплатить им за их дружбу в прошлом и склонить их в свою пользу в будущем. Благосклонность, явно показывавшаяся ему Самуилом, присутствие с ним первосвященника Авиафара и присоединившегося к нему пророка Гада, его уже распространявшиеся повсюду возвышенные песни и гимны, которыми он утешал себя во время изгнанничества и в которых воспевал переменчивым судьбы жизни своего народа, его женитьба на дочери Саула, великие подвиги на войне со времени поражения Голиафа до его бегства из Номвы, и, наконец, собравшийся около него сильный отряд, в котором были уже хорошо известные герои – все это уже много говорило в его пользу и обеспечивало верный успех. Поэтому он, испросив высшего совета чрез урим и туммим, решился отправиться в Хеврон, без всякого приглашения, и сделать его центром для дальнейшего действия. Этот древний священный город, как владение знаменитого Халева во времена завоевания земли обетованной и столица Иудина колена, в которой жили главные старейшины колена, – особенно соответствовал тем планам, которые он имел в виду. Кроме того, город этот лежал вне захваченной филистимлянами области и поэтому не подвергался опасности нападения. Расчет оказался верным. Как только он занял в родной стране более или менее твердую почву, его личные качества и влияние его друзей скоро не замедлили подействовать и на старейшин Иудейских, которые уже давно хотели бы поставить во главе народа своего столь знаменитого соколенника (2Цар. 2:4), тем более, что смерть Саула теперь развязывала этому колену руки для независимого действия. Во всяком случае, старейшины не замедлили провозгласить Давида царем. Когда они предложили свое решение народному собранию в колене, то народ с восторгом принял это предложение, и, таким образом, Давид сделался царем южной страны, в то время как северная и средняя Палестина все еще всецело находилась в руках филистимлян и массы народа в ужасе бежали даже по другую сторону Иордана, оставляя свои города и поселения без всякой попытки защищать их, вследствие чего города эти беспрепятственно были захвачены врагами. Колено Иудино, вследствие своего южного положения, избегло этого бедствия и, при теперешнем крушении государства, могло естественно желать иметь независимого вождя, который бы спас его, по крайней мере, от всеобщей гибели. Кроме того, самые права дома Саулова на престол были ниже народного избрания, потому что простая наследственность доселе еще не успела отменить свободного проявления национальной воли. Как у многих других народов в первобытные времена царь занимал свой престол не по наследству, а по народному голосованию, так то же самое было и среди израильского народа. Поэтому Иудино колено считало себя вполне в праве действовать независимо в этом отношении, по крайней мере, в той области, куда простиралось его влияние. Наконец, и Давид, как помазанник Божий, уже заранее предназначенный к столь высокому положению, имел полное право принять достоинство, которое открывало ему путь к исполнению божественного предназначения его к руководству судьбами народа.

Между тем начальники войска Саулова, спасшись от поражения при Гелвуе, бежали за Иордан. Между ними, Авенир, двоюродный брат Саула и главнокомандующий его войском, блистательно доказал свою верность падшему дому. Взяв младшего из четырех сыновей Саула, именно Иевосфея, он провозгласил его царем, причем избрал для него столицей древнее святилище Маханаим, к востоку от Иордана, к северо-западу от реки Иавока, на границе между коленами Гадовым и полу-Манассииным и вне пределов филистимских набегов. Если почтенные исторически воспоминания вообще могут укреплять царский престол, то такое именно значение и могло иметь это место для Иевосфея, потому что здесь именно совершилось видение двух воинств ангельских, которого удостоился Иаков на обратном пути своем из Харрана. Кроме того, оно и вообще выбрано было благоразумно в виду самого его положения, потому что чрез него проходила большая караванная дорога от Чермного моря к Дамаску. Но Иевосфей был слишком слаб и нерешителен, чтобы извлечь все выгоды из этого положения. Хотя, будучи уже 35 лет во время смерти своего отца, он с самого начала сделался игрушкой в руках энергичного и беззастенчивого Авенира, который, впрочем, выступал пока в качестве всецело преданного ему верноподданного, хотя в действительности и был настоящим царем. Если где в этих странах и продолжало существовать среди народа, после битвы Гелвуйской, желание иметь царем Давида, то Авенир принял меры к быстрому подавлению всех подобных движений, чтобы укрепить власть Иевосфея. Собрав, какие только можно было, силы, этот храбрый и опытный военачальник медленно, но настойчиво, отнял назад у филистимлян значительную часть страны к западу от Иордана. Восточные колена с самого же начала признали его своим властелином. Шаг за шагом он отвоевал себе округ Гессурский, равнину Ездрилонскую, колена Ефремово и Вениаминово (родное колено дома Саулова), так что наконец, после упорной пятилетней борьбы, он мог объявить Иевосфея царем всего Израиля, исключая колена Иудина (2Цар. 2:8–10). Придя, таким образом, лицом к лицу с Давидом и сознавая ту опасность, которая могла угрожать народу от разделения государства, Авенир сразу же предвидел и опасался взрыва междоусобной войны. Естественно возникал вопрос о том, к кому же из двух соперничествующих царей должна перейти единодержавная власть. Ни Иевосфей, ни тем более Давид не хотели отказаться от занимаемого ими положения, и притом весьма сомнительно, чтобы такие деятельные люди, как Иоав, начальник войска Давидова, и Авенир, начальник войска Иевосфеева, в свою очередь пожелали уступить занимаемым ими выгодным положения и удалиться в неизвестность. Кроме того, объединению препятствовало и начинавшее уже замечаться соперничество между Иудиным и другими коленами. Ефремово колено всегда держало себя высокомерно и заносчиво, как колено, величавшееся своим предком Иосифом, и особенно пред Иудиным, которое, как состоящее из сельского народа, вообще доселе жило отчужденно от других. Поэтому только один меч мог решить судьбу будущего. Выгода в этой, таким образом, неизбежной борьбе, по-видимому, с самого начала находилась на стороне Иудина колена. Хотя и будучи малочисленнее всех остальных колен, взятых вместе, оно превосходило их своею сплоченностью, между тем как колена, провозгласившие Иевосфея, были раздираемы внутренним соперничеством. У него не было такого сильного отряда вроде тех 600 храбрых мужей, которые были преданными слугами Давида. Притом над обширным царством Израильским стоял лишь слабый, не воинственный Иевосфей, провозглашенный со стороны Авенира царем, живший далеко от главного центра народной жизни за Иорданом и не имевший высшего предназначения со стороны Бога; между тем Иудино колено могло гордиться Давидом, который был помазан на царство великим Самуилом, еще во времена своей юности прославился геройством по всей земле, был искусным и известным воином, способным и энергическим государственным деятелем, который, наконец, из своего местопребывания в Хевроне мог собственнолично следить за всем происходящим в стране.

Отсюда, когда действительно началась борьба между домами Саула и Давида, результаты постоянно были неблагоприятны для первого, несмотря на большую численность его приверженцев. В библейском повествовании сохранилось лишь немного подробностей касательно этой борьбы, но во всяком случае, из них видно, что Иудино колено, под предводительством Иоава, постепенно расширяло область своего влияния и на другие израильские колена, дотоле признававшие Иевосфея. Так, между прочим, были приобретены некоторые округи колен Вениаминова и Данова, и многие города, имевшие немалое значение для народа, перешли под власть Давида. Таковыми, между прочим, были Кириаф-Иарим, куда отвезен был ковчег завета по его возвращении от филистимлян, и Массифа, где Саул был помазан царем, вместе с другими Вениаминовыми городами, которые теперь вошли в состав Иудина колена. Наконец, владения Иудина колена расширились до Гаваона на северо-западе, каковой город получил особенно большое значение вследствие того, что после разрушения Номвы он сделался местопребыванием скинии. Ожесточенная борьба за обладание этим важным местом возобновлялась не раз, пока, наконец, Авенир, чтобы прекратить дальнейшее кровопролитие, предложил, чтобы дело было решено битвой между двенадцатью воинами с той и другой стороны. Тут очевидно предлагалось такое же единоборство, какого некогда желал Голиаф, и Иоав принял это предложение. Выбранные из войска Давидова двенадцать человек выступили для борьбы и были встречены двенадцатью вениамитянами; но исход этой битвы был сколько неожиданный, столько же и ужасный. Двенадцать вениамитян, с их известною воинскою доблестью и способностью владеть одинаково как правой, так и левой рукой, яростно бросившись на противников, одной рукой схватили их за голову, и другой, с необычайною силою, вонзили им мечи в грудь. Но воины Давидовы, выбранные из лиц, обладавших также способностью действовать и левой рукой, наравне с правой, немедленно последовали тому же самому приему и в свою очередь вонзили свои мечи в своих противников, так что все двадцать четыре человека замертво упали на месте этой отчаянной схватки. При виде такой ожесточенной схватки, враждебные войска не могли быть более удерживаемы от столкновения. Они яростно двинулись друг на друга; произошла ожесточенная сеча, в которой Авенир с его отрядом был разбит и обращен в бегство. Разбитое войско было преследуемо победителями по пятам, и тут последовал один печальный случай, имевший большое значение впоследствии. Трое из племянников или двоюродных братьев Давида: Иоав, самый старший из них, Авесса и Асаил, младший, любимец своих братьев, находились в войске Давидовом и бросились в погоню за Израилем. Асаил особенно был «легок на ноги, как серна в поле», и, полагаясь на свою быстроту, бросился догонять самого Авенира. Не обращая внимания на неоднократную просьбу со стороны этого испытанного воина оставить эту погоню и не принуждать его к делу, которое может послужить причиной кровавой вражды между ним и Иоавом, Асаил настигал его все ближе и ближе, пока Авенир, чтобы спасти свою собственную жизнь, повернув свое тяжелое копье, не поразил преследующего его Асаила прямо в живот. Копье прошло насквозь его, и он упал там же замертво. Но вид убитого молодого воина еще более разъярил Иоава и его войско, и отчаянное преследование израильтян продолжалось с такою же яростью, как и прежде, пока войско Авенира, отчаиваясь в спасении, не решилось дорого продать свою жизнь, сплотившись вокруг своего вождя на вершине одного холма. С этой возвышенности Авенир громко закричал Иудеем, чтобы они прекратили преследование, угрожая иначе истребительной войной, и действительно добился того, что Иоав отозвал своих людей назад. Но, даже и делая это, он вполне проявил свою непреклонную натуру. «Жив Бог! сказал Иоав, если бы ты не говорил иначе, то еще утром люди перестали бы преследовать братьев своих». Из войска Давидова, исключая Асаила, пало только 19 человек, но Авенир потерял 360 (2Цар. 2:30, 31). Взяв с собою труп своего брата для погребения его в семейной гробнице в Вифлееме, Иоав отправился с своими людьми назад в Хеврон так быстро, что достиг его к рассвету. Авенир, спустившись в долину Иорданскую и переправившись чрез долину Иавока, с одинаковою быстротой направился к Маханаиму.

Прошло после этого два года. Иудино колено, под главенством Давида, все продолжало увеличиваться в своем могуществе, Израиль, при слабом Иевосфее, напротив, терял в той же мере, как усиливался его противник. Вообще перевес, видимо, клонился на сторону Давида, и это особенно ясно сказалось в том, что между Иевосфеем и Авениром, главной опорой его трона, произошли важный несогласия. Среди других членов Саулова семейства в Маханаиме была его наложница Рицпа, происходившая из рода знаменитого еврейского начальника Айя, «сокола». От нее Саул имел двух сыновей: Армона и Мемфивосфея, но она все еще была молода и привлекательна. Верно или нет, но во всяком случае только по слухам Иевосфей пришел к мысли, что Авенир женился на ней, совершая, таким образом, весьма важный при восточном дворе шаг, где связь с женой или наложницей умершего царя считалась своего рода шагом к престолу. Высказанное царем подозрение к человеку, который доселе так много сделал для доказательства своего верноподданичества, крайне уязвило сердце честолюбивого Авенира, потому что, если бы он и действительно хотел чрез брак ближе сродниться с семейством Сауловым, он во всяком случае, по его мнению, заслуживал этой чести гораздо более, чем Давид. Раздраженный этим, он в чрезвычайном гневе набросившись на беспомощного царя, стал укорять его за такое отношение к себе. «Разве я – собачья голова? запальчиво спросил он. Я против Иуды оказал ныне милость дому Саула, отца твоего, братьям его и друзьям его, и не предал тебя в руки Давида, а ты взыскиваешь ныне на мне грех из-за женщины. То и то пусть сделает Бог Авениру, и еще больше сделает ему! Как клялся Господь Давиду, так и сделаю ему. Отниму царство от дома Саулова и поставлю престол Давида над Израилем и над Худою, от Дана до Вирсавии» (2Цар. 3:8–10). Крайне бессильный и беспомощный пред лицом столь опасного врага, Иевосфей совершенно растерялся от такой угрожающей речи Авенира, и не мог ничего отвечать ему. Его судьба была решена. Авенир оправдал свои слова и завязал тайные сношения с Давидом, предлагая перейти на его сторону и употребить свое влияние для подчинения ему всего Израиля. Ясно было, что Иевосфеево царствование приходило к концу; но Давид, хотя конечно и довольный таким заявлением Авенира в его пользу, был, однако же, слишком осторожен, чтобы действовать по этим указаниям без дальнейшего испытания его прямодушия и честности. Он обусловил свое принятие этих услуг тем, чтобы Мелхола, жена его юности, была возвращена ему назад. Она, как известно, была отдана Саулом некоему Фалтию, и теперь было желательно, чтобы она была возвращена Давиду, что было весьма важно для него, так как это могло служить указанием, по крайней мере, на номинальную связь его с домом Сауловым, а вместе с тем могло послужить и испытанием для могущества и искренности Авенира. Когда такое сообщение было послано Иевосфею, то давно оставленная жена была сразу же выдана, и Авенир, предлагая готовность выступить в качестве проводника ее к Давиду, воспользовался этим случаем для личного свидания с Давидом. Дело было столь важное, что скорбь Фалтия не могла расстроить этого плана, хотя он с плачем следовал за своей женой почти до горы Елеонской, и возвратился назад только по строгому приказу Авенира, а Мелхола затем двинулась далее, по направлению к Хеврону.

Между тем в промежутке от первого сношения Авенира с Давидом и этого посещения он вошел в сношение со старейшинами израильских колен и даже Вениаминова колена, с целью определить условия, на которых бы все колена могли перенести свою верноподданность от Маханаима к Хеврону. По прибытии в Хеврон, как он сам, так и двадцать его спутников, были приняты с особенною благосклонностью, и им предложено было большое пиршество, которое в действительности было как бы торжественным утверждением предложенного соглашения. Опасаясь суровой ярости и соперничества Иоава, своего главного воина, Давид между тем удалил его на время из Хеврона, отправив преследовать каких-то арабов или филистимлян, которые рыскали в окрестности. Но Иоав, успешно закончив свое поручение и отягченный добычей, к несчастью, прибыл почти вскоре после того, как Авенир с честью был отпущен Давидом, с заявлением всякой дружбы с его стороны. Извинение, что в Хевроне только что был главный поборник Иевосфея и удостоен был царственного приема и пиршества, сразу же пробудило в Иоаве все его худшие страсти. Он не только продолжал носить в себе чувство кровавого мщения к Авениру за убийство своего брата Асаила, но в то же время, по всей вероятности, опасался, как бы Авенир не вытеснил его из занимаемого им положения и не склонил на свою сторону благосклонность Давида. Поэтому, он решился теперь же покончить с своим соперником. Быстро отправив за ним посланных, под тем предлогом, будто бы сам царь желал, чтобы он возвратился, он действительно успел в этом, и Авенир, ничего не подозревая, направился опять к Хеврону. Этого только и нужно было Иоаву. Встретив его у ворот Хеврона, он, под предлогом желания сообщить одну тайну в секретном разговоре, отвел его в сторону и затем, не говоря ни слова, вонзил ему в грудь свой меч. Этим он отмстил за своего убитого брата и вместе с тем окончательно устранил своего возможного соперника. Но такая жестокость и такое вероломство крайне огорчили Давида. Оп впал в глубокую скорбь и, заявляя о своей невиновности в крови Авенира, разразился даже неудержимым проклятием на Иоава, говоря, что «пусть падет эта кровь на голову Иоава и весь дом отца его; пусть никогда не остается дом Иоава без семеноточивого, или прокаженного, или опирающегося на посох, или падающего от меча, или нуждающегося в хлебе». Разодрав свои одежды и надев на себя, вретище, Давид принудил Иоава сделать то же самое и идти пред гробом Авенира во время его погребения. Во время погребения не только сам царь, но и народ плакали о столь безвременной гибели столь доблестного человека. Это был человек, который один только был способен и готов объединить всех израильтян под одним знаменем, и он был убит как раз накануне предложенного им акта воссоединения народа. На самого Давида могло в таком случае падать подозрение, что он нарочито заманил Авенира, как главную опору Иевосфея, для того, чтобы погубить его, и это обстоятельство могло возбудить против него израильские колена. Кроме того, это значило запятнать кровью первые шаги своего царствования и быть участником в самом низком преступлении, между тем как все его сердце стремилось к достойной и мирной жизни. Все, что он теперь мог сделать, это было почтить умершего таким погребением, которое бы вполне доказало его собственную невинность в отношении Авенира. Отказываясь от всякой пищи в течение целого дня, он неудержимо плакал над его гробом, заражая плачем и весь окружающий его народ. Это горькое оплакивание воплотилось у него в надгробном гимне:

Смертью ли подлого умирать Авениру?

Руки твои не были связаны,

И ноги твои не в оковах,

И ты пал, как падают от разбойников! ⁶⁰.

Вместе с тем такое дело слишком живо раскрыло и опасное могущество Иоава. Давид мог выражать свое негодование в ближайшем кругу своих приближенных, но не смел высказать укора в лицо ему самому. «Знаете ли, – говорил Давид, – что вождь и великий муж пал в этот день в Израиле? Я теперь еще слаб, хотя и помазан на царство, а эти люди, сыновья Саруи, сильнее меня; пусть же воздаст Господь делающему злое по злобе его» (2Цар. 3:38, 39).

Весть об умерщвлении Авенира быстро распространилась по всей стране, и повлекла за собою весьма важные результаты. На время, как и опасался Давид, Израиль совершенно устранился от дальнейших сношений с человеком, который, как казалось всем, так низко умертвил столь высокочтимого и знаменитого военачальника. Но это колебание скоро прошло, когда стали вполне известны истинные обстоятельства дела. Для самого Иевосфея смерть его великого пособника была роковою. Не зная ничего о его изменнических сношениях с Давидом, он чувствовал только скорбь о его потере и впал в безнадежное отчаяние. «Кто теперь будет защищать землю против филистимлян или даже против Давида?» невольно думалось ему. Но конец его тревог и опасений был близок. Его телохранители, подобно телохранителям его отца, были набраны из его собственного колена Вениаминова. Среди вениамитян, однако же, находилось и хананейское население Беерофа, одного из городов, находившихся в союзе с Хевроном, граждан которого Саул некогда подверг столь беспощадному избиению. Испуганные этим избиением, жители Беерофа бежали в Гиффаим, в местность, которая, но мнению некоторых, находилась в Филистимской равнине. Двое из них, именно братья Баана и Рихав, отправились в Маханаим и зачислились в отряд телохранителей Иевосфея, против которого они в то же время питали непримиримое чувство мщения, как против сына убийцы их сородичей. Эту кровавую вражду теперь они и решились осуществить умерщвлением Иевосфея, тем более, что они были вполне уверены, что Давид, при теперешних обстоятельствах, вознаградит их за это. Если Давид, как им казалось и как они могли судить по народной молве, принимал участие в убийстве Авенира, то, конечно, ему будет только приятно замышляемое ими дело. Дворец Иевосфея, нечто вроде большого дома, какие встречаются еще и теперь в Палестине, представлял собою четырехугольное здание, в котором комнаты были смежны между собою, имея каждая свою собственную дверь, причем рядом с стенами находились и огромные закрома для хлеба. Убийцы выбрали для совершения своего преступного дела самое время дневного зноя, когда царь, согласно с существующим в том климате обычаем, отправился на полуденный покой. Стоявший у ворот привратник, занимавшийся очисткой пшеницы, в это время задремал и уснул, так что убийцы беспрепятственно могли войти внутрь дома, как бы для того, чтобы взять пшеницы. Проникну в самый покой, они немедленно приступили к своему делу, умертвили царя мечами, затем отрубили ему голову и, захватив ее с собою, пустынной дорогой отправились в путь, чтобы возможно скорее прибыть в Хеврон. Но когда они прибыли к Давиду и, принеся ему вещественное доказательство своего подвига, ожидали всяких похвал и богатых наград со стороны царя, то крайне ошиблись в этом. Как раньше Давид приказал казнить дикого амаликитянина за его мнимый рассказ об убийстве Саула, так и теперь он не пощадил убийц. С истинно царственным великодушием Давид лишь восскорбел при виде головы своего соперника и, обращаясь к убийцам, с горестью воскликнул: «жив Господь, избавивший душу мою от всякой скорби. Если того, кто принес мне известие, сказав: вот умер Саул (и Ионафан), и кто считал себя радостным вестником, я схватил и убил его в Цикклаге, вместо того, чтобы дать ему награду, то теперь, когда негодные люди убили человека невинного в его доме, на постели его, неужели я не взыщу крови его от руки вашей и не истреблю вас с земли»? Достаточно было ему дать знак окружающим его воинам, и убийцы подверглись немедленной смертной казни. Для наибольшей острастки для охотников к подобным подвигам, у них были отрублены руки и ноги, и повешены над прудом в Хевроне, одним из тех двух бассейнов, которые существуют еще и теперь ⁶¹. Голова же Иевосфея была тщательно взята и погребена также в Хевроне, в гробнице Авенира, и такое уважение к памяти соперника лучше всего могло склонить к Давиду сердца остальных колен израильских.

Теперь из семейства Саулова оставался в живых только один член мужского пола, именно Мемфивосфей, сын Ионафана, двенадцатилетний мальчик, но хромой на ноги и вообще непригодный для престола в такое время ⁶². В виду таких обстоятельств, для израильских колен ничего не оставалось больше, как признать свою верноподданность Давиду, единственному человеку, который теперь мог защищать землю и управлять народом. Вследствие этого, от всего Израиля была составлена величественная депутация из старейшин, которая и отправилась к нему в Хеврон, заявляя о народном решении, причем эту депутацию и вообще сопровождали большие массы народа. С полным сознанием необходимости национального единства, они искренно объявляли о своем братстве с ним по крови. «Вот, говорили они, мы кости твои и плоть твоя. Еще вчера и третьего дня, когда Саул царствовал над нами, ты выводил, и вводил Израиля, и сказал Господь тебе, ты будешь пасти народ мой, Израиля, и ты будешь вождем Израиля». Даже колено Вениаминово, собственное колено Саула отправило из своей среды 3,000 человек для заявления верноподданности Давиду. Радость была по этому случаю всеобщая, потому что в народном сознании слава Давида ожила вновь, и повсюду пересказывались все его подвиги, ставшие уже достоянием народного предания и народной поэзии. Верноподданность и честь новому монарху, выражаемый у новейших народов со стороны государственных чинов принятием торжественной клятвы, на востоке, с самых древних времен, выражались принесением подарков от народа вообще своему новому правителю, и такие приношения, конечно, в самых простых формах первобытных естественных произведений страны, стали в огромных массах стекаться к Давиду со всех пределов земли; даже колена Иссахарово, Завулоново и Неффалимово щедро приносили подарки из отдаленнейших пределов севера (1Пар. 12:40). В Хеврон привозились огромный количества хлеба; на ослах, верблюдах, мулах и волах привозились мука, смоквы, изюм, вино, елей и пригонялось множество всякого крупного и мелкого скота. Все это было осязательным доказательством желания народа объединиться в дружную силу под главенством своего нового царя. Наконец представители всех колен на всенародном собрании, перечислив заслуги Давида для страны, торжественно провозгласили его царем над всеми коленами, после чего он окончательно был помазан на царство. Старое соперничество между Иудой и Ефремом было на время забыто, и разделения прошлого закончились искренним единением. На его сторону перешли и священники, и пророки. Доселе все превратности его жизни разделял с ним Авиафар, представитель младшей ветви дома Ааронова. Теперь колено Левиино, для оказания ему чести, выслало из себя 4,600 своих сынов, и вместе с ним от ветви Елеазара, первого сына Ааронова, явилась депутация в 3,700 священников. К Давиду уже раньше присоединился знаменитый воин Ванея, а также и Садок, будущий первосвященник при Соломоне, вместе с 22 старейшинами из рода своего отца, и, по-видимому, с другими 900 мужами. Одним словом, все, кто только дорожил благом и единением народа, безусловно признавали власть Давида и сгруппировывались около него для усиления власти. Между знаменитейшими людьми, оказывавшими впоследствии весьма большое влияние на жизнь Давида, был и знаменитый пророк Нафан, который вместе с пророком Гадом, уже и ранее состоявшем в числе приближенных Давида, сделался главным советником царя. Таким образом, заря нового царствования начиналась весьма благоприятно и при добрых предзнаменованиях. Все колена, наконец, объединились в один народ, существовавшие в нем различные партии примирились между собой, и все одушевлены были лучшими чувствами о благе народа. И Давид всецело оправдывал это доверие к нему народа, потому что его гений и государственные способности видны были уже с первых шагов его вступления на престол. В лице его народ Израильский приобрел себе своего величайшего царя. Давиду было тридцать лет от роду. В войне он уже приобрел громкую всенародную известность своей знаменитой борьбой с Голиафом, которая, вместе с другими его подвигами, воспевалась в народных песнях, так возбуждавших мрачную зависть Саула. При своей страннической жизни, он, в качестве изгнанника, прошел всю страну вдоль и поперек, близко ознакомился с жизнью не только своего собственного народа, но и ближайших соседей, у которых ему не раз приходилось искать себе убежища. Во время тяжкой школы испытании, он научился ценить жизнь не с высоты отдаленного царского престола, а в ее действительных нуждах и потребностях, быть милостивым и сострадательным к простому народу, равно как и великодушным к своим врагам. Но более всего перенесенные им испытания научали его всецелому упованию на Бога и еще более воспламеняли в нем тот дух религиозности, который выразился в его дивных, боговдохновенных песнях-псалмах, дышащих безграничным упованием на Промысл Божий. Такой царь не мог не пробудить сочувствия в народе, и около него образовалось большое войско, начальники которого всецело отдали себя в распоряжение Давида. Таким образом, его великое предназначение теперь совершенно осуществилось. Из простого главы одного колена он сделался полновластным правителем целого народа.

В Хевроне Давид царствовал семь с половиною лет. За это время он пришел к убеждению, что для окончательного утверждения царской власти в стране, ему необходима столица, которая, не принадлежа ни к какому колену в отдельности, могла бы служить общею столицей для всего народа. Самый Хеврон, как находившийся на юге, был слишком отдален от центра страны, чтобы быть для нее столицей. Чтобы найти себе новую столицу, Давид с этою целью наметил одну сильную крепость на рубеже между коленами Иудиным и Вениаминовым, которая, несмотря на все усилия израильтян, отстаивала свою независимость и доселе принадлежала хананейскому племени иевусеев, по имени которых и самая крепость называлась Иевус. Крепость эта, как остававшаяся независимою в течение целых столетий, вообще стала считаться неприступною. Ее положение в действительности, по самой своей природе, было весьма сильное, так как крепость была построена на двух холмах, впоследствии называвшихся Сионом и Морга, отделявшихся с трех сторон от окружающей местности глубокими долинами, и сильно укрепленных с севера, где легче всего был доступ к ней. Одно время израильтяне даже взяли ее, но вынуждены были отказаться от нее в пользу ее древних владетелей и ограничивались дружественным сношением с ними. Давид, своим проницательным взглядом, сразу же увидел, как выгодно было бы это положение для основания новой столицы. Он сначала предложил иевусеям, чтобы они мирно сдали ему свою крепость, быть может, предлагая за это уплатить известное количество денег, но на это предложение получил только оскорбительный ответ. В нелепой самоуверенности старейшины города даже вызывали Давида, чтобы он сделал нападение на город, высокомерно заявляя при этом, что им достаточно выставить слепых и хромых, чтобы воспрепятствовать Давиду взять их неприступную крепость (2Цар. 5:8). Такое издевательство решило судьбу крепости. Оскорбленный Давид решил немедленно же приступить к осаде города и направился к западной стороне его, где, вследствие особенной высоты и обрывистости скалы, город укреплен был всего менее. И без того полагаясь на мужество и патриотизм своего храброго войска, Давид еще к тому же назначил большую награду, объявив, что первый, кто водрузит знамя Давидово на стенах Иевуса, будет сделан военачальником всего его войска. Честь эта выпала храброму Иоаву, который своей отвагой и храбростью хотел не только достигнуть своих собственных честолюбивых замыслов, но и вместе с тем загладить свою вину в глазах Давида. Крепость была взята, и Давид основал в Иевусе свою царскую столицу, назвав ее Иерусалимом, то есть городом мира или градом Давидовым. Благодаря своему великолепному положении на Сионской горе, возвышающейся на 2,610 футов над уровнем моря и господствующей над всею окрестностью, Иерусалим, с возвышением его на степень столицы, начал быстро стягивать к себе Иудейское население; новая столица скоро расцвела пышно и богато, и Иерусалим сделался одним из знаменитейших городов в истории не только всего Израильского народа, но и всего человечества.

Выбор Иерусалима в качестве столицы, несомненно, отчасти обусловливался не только его природною крепостью, но также и принадлежностью его к колену Иудину. Давид вполне мог рассчитывать на верность своего собственного колена, в то же время зная, что на его соперника, колено Ефремово, нельзя было полагаться во всем. В течение всего периода судей, ефремляне заявляли притязания на первенство в народе, и не раз в этих своих притязаниях не отступали даже от нарушения общественного мира, как это было при Гедеоне и Иеффае. Будучи расположено среди центральных холмов в богатейшей части Палестины, колено Ефремово было особенно богатым, и конечно, немалый источник для своей гордости находило в воспоминании о своем знаменитом предке Иосифе. В Сихеме и Самарии оно обладало двумя такими пунктами, которые сами по себе достойны были сделаться центрами объединенной страны, и действительно впоследствии были последовательно столицами разделенного царства Израильского. Но Давид благоразумно предпочел именно Иерусалим. И мудрость этого выбора блистательно доказалась впоследствии, когда, с отпадением Ефремова колена и всего севера от его внука, Ровоама, верными его дому остались только Иудино колено и часть Вениаминова. Иерусалим отселе сделался, так сказать, сердцем Израильского народа, и при всех последующих превратностях судьбы никогда у израильтян не ослабевала страстная любовь к этой своей столице. Уже находясь в Вавилоне, в качестве пленников, Иудеи оплакивали развалины своей столицы в глубоко трогательных словах, говоря: «если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя. Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, и если не поставлю Иерусалим во главе веселия моего» (Пс. 136:5, 6). И в последующее века, когда уже народ Израильский был рассеян по всей земле, в нем никогда не ослабевала эта любовь к городу Давидову, так что в каждой синагоге по всему миру возносились общественный молитвы о том, чтобы Иегова, в своем милосердии, возвратил Иерусалиму его прежнюю славу и вновь сделал его своим собственным городом. Этому содействовало особенно построение в нем храма, сделавшего из Иерусалима центр религиозной жизни. Для псалмопевца, после поражения Сеннахирима, мысль, что Бог обитает в этом городе, казалась залогом того, что он никогда не подвижется в своем основании. Источник, струившейся из скалы Мориа, в народном воображении представлял собою источник тех вод, который наполняли обширные водоемы храма, и, по восторженному изречению псалмопевца, «родные потоки веселили этот град Божий, святое жилище Всевышнего» (Пс. 45:5). Такого холма еще не было по всей стране, как именно Сион. Васан также мог считаться горой Божией, но Сион был именно тем, который, по народному верованию, пользовался особенным благоволением Божием и на котором Он соблаговолил Сам обитать навсегда. Самою возвышенностью своего положения Иерусалим представлял собою как бы царственный город. Окружающие его с трех сторон глубокие рытвины делали его как бы островом среди окружающей раввины и, выделяя его из окрестности, придавали ему особенную красоту, царственность и прелесть. Это был как бы совершенно особый город. Поднимаясь из своих стен, он был со всех сторон охраняем искусственными твердынями. Кругом его лежали горы, – ближе всего Елеонская, затем дальше Массифа, на севере Гаваон и Рама, а на юге хребет Вифлеемский, а дальше к востоку виднелась пурпурная цепь гор Моавских, так что со всех сторон были холмы и горы, представлявшие собою в высшей степени поразительную и красивую картину.

Взятие Иерусалима было началом новой величественной эпохи в истории народа. С этого момента Давид преуспевал и возвышался, и «Господь, Бог Саваоф, был с ним». Одним из его первых шагов, кроме дальнейшего укрепления города, было построение достойного такой столицы дворца. Правда, собственно среди Израильского народа искусство строительства не стояло на достаточной высоте, чтобы исполнить эту задачу, да и сама страна не могла представить достаточного количества необходимого для этого леса. Но теперь, когда Давид укрепился на престоле, влияние стало чувствоваться и за пределами страны. Царь богатого Тира Хирам отправил послов для поздравления Давида с его восшествием на престол и завоеванием Иерусалима, и Давид, вероятно, воспользовался прибытием этих послов для того, чтобы войти в соглашение по вопросу о сооружении дворца. Он заключил с Хирамом условие, чтобы последний помог в этом деле и отпускал кедровый лес с Ливанских гор, сплавляя его к берегам Палестины, и вместе с тем прислал искусных каменщиков и плотников для построения самого здания. Все действительно и устроилось по желанию Давида, материалы и рабочие были доставлены, и дворец окончен был в непродолжительном времени, послужив новым доказательством того, что царство Давидово, наконец, утверждено Богом. Следуя своей политике, которой он держался еще во время своего избрания на царство в Хевроне, Давид затем старался усилить свое положение новыми браками с членами главных семейств Иерусалима. Но хотя этим он и возвышал, согласно с восточным понятием, свое царственное достоинство, однако же, не сознательно он подготовлял себе в будущем зло, оказавшееся весьма гибельным для его дома и целого народа.

Среди других побуждений, заставивших Хирама искать дружбы и союза с Давидом, было, вероятно, его желание обеспечить себе помощь сильного Израильского царя против филистимлян, которые уже раньше однажды завоевывали Финикию и были во всяком случае опасными соседями. Таковыми, по крайней мере, они скоро показали себя Израилю. Встревоженные захватом новой столицы и опасаясь всевозможных случайностей со стороны столь воинственного царя Израильского, они решились еще раз напасть на израильтян со всеми своими силами, чтобы по возможности сломить и подорвать крепнувшее могущество Израиля. Но теперь было уже поздно. Давид, имея в своем распоряжении столь сильную крепость, какою был Иерусалим, легко мог выдержать всякую осаду и мог собрать вокруг себя войско для отражения неприятеля. Филистимляне проникли в «долину исполинов», лежавшую к югу от долины Гинномовой под самыми стенами Иерусалима, и, думая, что Давид будет боязливо скрываться за стенами крепости, двинулись дальше к Вифлеему. Но Давид, воспользовавшись этим обстоятельством, быстро и с обычным мужеством ударил им в тыл и нанес им такое поражение, что филистимляне, с большим уроном, должны были отступить, оставив в его руках даже своих идолов, которых Давид велел сжечь. Оправившись немного, филистимляне сделали и второе нашествие, но были мужественно отражены и на этот раз и преследуемы до самых пределов приморской долины. Память об этих победах еще свежа была по прошествии целых столетий, и впоследствии пророки не раз указывали на них, как на особую милость Божию к царю Израильскому. Сам Давид, выступая в качестве теократического царя, отнюдь не присваивал честь этих побед своей собственной силе. Пред вступлением в битву, он каждый раз испрашивал волю Божию чрез урим и туммим и вообще руководился советами окружавших его таких благочестивых и высокочтимых советников, какими были первосвященник и пророки. Нанесенные филистимлянам поражения настолько ослабили их, что они даже вынуждены были признать данничество народу Израильскому и платить ему такую же дань, какую они раньше брали сами. Геф, старая столица Анхуса и самый южный из филистимских городов, с принадлежащим к нему округом и поселениями, перешел в руки Давида. Такой победой Давид, выражаясь словами библейского повествователя, «смирил филистимлян и взял главенство из рук филистимлян» ⁶³. «И хранил Господь Давида везде, куда он ни ходил».

Развитие новой монархии, с таким торжеством отразившей (быть может, не без помощи Тира) своих некогда страшных врагов, филистимлян, находило себе особенное содействие в благоприятных обстоятельствах того времени. Египет, некогда столь могущественный, к этому времени, при последних царях ХХ-й династии, преемниках великого Рамзеса, чрезвычайно ослабел, и Ассирия, которая при Тиглат-Пилезере I распространяла свои завоевания до Ливана и наводила страх на всю западную Азию, подверглась после его смерти столь сильному упадку, быть может, естественному истощению вследствие неумеренной завоевательности, что надписи на памятниках почти совершенно прекращаются в отношении ее. Все, что известно о ней, ограничивается тем, что Ассирия была разбита царем Вавилонским, а также Хеттейским царем Сирии, и потеряла большую часть своих владений. Поэтому, в западной Азии не было такой могущественной державы, которая бы могла воспрепятствовать Давиду как в его завоевательной деятельности, так и в устроении внутренних дел государства, с целью возведения его на степень могущественной монархии. При нем и Соломоне Израилю суждено было занять то место, которое раньше занимали цари Ассирийские.

Верность и искренняя преданность Давида теократическому правлении между тем обнаружилась в том возбуждении, которое он придал национальной религии. С самого основания своей столицы в Иерусалиме, он, по-видимому, решился сделать его великим религиозным центром своего государства и приступил к установлению более величественных обрядов при общественном богослужении, чем какие были известны доселе. От его именно царствования ведет свое начало то развитие ветхозаветного домостроительства, или, по крайней мере, его полнейшее установление, которое поддерживалось до самого разрушения Иерусалима. Не только религиозные, но и политические соображения делали желательным, чтобы народ смотрел на эту столицу не только как на резиденцию своего царя, но и как на средоточие своей веры. Давид не забывал, что главное назначение избранного народа быть светом для язычников в религиозно-нравственном отношении, и потому обратил свое главное внимание на возвышение религиозного духа народа. С этою целью он решил перенести главную святыню народа, ковчег завета, в Иерусалим. Ковчег завета, со времени возвращения его от филистимлян, находился в Кириаф-Иариме. Давид отправился туда во главе тридцати тысяч избранных мужей. Для ковчега была приготовлена новая колесница, на которой он торжественно был двинут в путь. Два сына Авинадава, в доме которого доселе находился ковчег, везли его в торжественном шествии, выражавшем свою восторженность музыкой и священными песнями. Но смерть Озы, одного из сыновей Авинадава, однако же, показала, что для святыни требовался иной способ передвижения, именно на раменах левитов и священников. После трехмесячного пребывания в Гефе, ковчег вновь был двинут в путь и с торжеством несен был первосвященниками от обеих линий Ааронова священства. Чрез каждые шесть шагов царь приносил жертвы; самое шествие сопровождалось восторженным пением, музыкою и ликованием. Сам Давид, одетый в простой священнический льняной эфод, увлеченный чувством религиозного восторга, «скакал из всей силы пред Господом», изливая свою восторженность в дивных псалмах, смешивавшихся с песнями левитов, радостными кликами народа и торжественными звуками труб, кимвалов и арф. На Сионе для ковчега была приготовлена новая скиния (старая оставлена была в Гаваоне, так как, наверное, успела значительно обветшать и повредиться от времени): там Давид принес всесожжения и жертвы мирные и, «благословив народ именем Господа Саваофа, он роздал всему народу – как мужчинам, так и женщинам – по одному хлебу, и по куску жареного мяса, и по одной лепешке и по кружке вина каждому» в память этого великого события. Но вечною памятью этого события остались те псалмы, которые составлены были Давидом по случаю великого торжества. При самом поднятии ковчега для перенесения его в Иерусалим составлен был и пелся псалом 67, начинающийся словами: «Да восстанет Бог и расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его». При вступлении ковчега в крепость Сионскую пелся псалом 23, в котором на самый момент вступления указывает восторженное обращение к вратам крепости: «поднимите, врата, верхи ваши, и поднимитесь двери вечные, и войдет Царь славы!» В этом псалме Иегова прославляется как царь славы, который, наконец, завершил победу над языческими врагами своего народа и водворился на Сионе, откуда Он покорит Себе весь Мир. «Кто сей царь славы?» спрашивает в этом псалме один хор, и другой торжественно отвечает: «Господь крепкий и сильный, Господь сильный в брани». «Кто сей царь славы? – Господь сил, Он царь славы!»

Отпустив народ, ликующий царь возвратился в дом свой, чтобы поделиться своею религиозною восторженностью и со всеми своими домашними. Но там он был встречен обидным укором со стороны своей высокомерной жены Мелхолы, которой крайне не понравилось поведение царя пред ковчегом: «как отличился сегодня царь Израилев», с ядовитой иронией сказала она Давиду, «обнажившись сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек!» Такое высокомерие дочери Сауловой должно было понести должное наказание. Высказывая ей справедливый укор, Давид ответил ей, что ради Господа он готовь еще более уничижиться и религиозную восторженность последних служанок предпочитает гордому высокомерию царицы. «И у Мелхолы, дочери Сауловой, не было детей до дня смерти ее». Т.е. она лишена была высшей чести, какой только удостаивалась ветхозаветная женщина, именно, брачного ложа своего царственного мужа и должна была вследствие этого нести тягчайшее бремя и величайший в то время позор – бездетство.

Перенесение ковчега в его новое местопребывание на Сионе можно назвать поворотным пунктом в истории Израиля, равно как и величайшей эпохой в деятельности Давида. Отсюда пребывание теократического монарха и присутствие Иеговы были соединены в одном центре; во всяком случае это был первый и важнейшей шаг к такому объединению. Пока почтенная по своей древности скиния и великий жертвенник находились в другом месте, объединение правления и богослужения не могло считаться законченным, и отдельное религиозное служение составляло необходимость того времени; у Давида лежало на сердце желание воздвигнуть храм Господу, который бы содержал в себе все принадлежности богослужения от древнего или позднейшего времени и сделался местом молитвы и богослужения для всего народа. Но для достижения этой цели нужно было еще сделать много предварительного. Одним из важнейших дел в этом отношении было преобразование колена священников и левитов, что делалось необходимым вследствие общего упадка религии и того беспорядка, в который впали дела левитов со времени управления судей. И вот Давид приступил к целому ряду мер, которые, совершаясь в течение нескольких лет, имели своим результатом спасительное преобразование, которое, с некоторыми видоизменениями, продолжало оставаться в силе в течение остального периода национального существовали Израиля. Избиение священников в Номве повергло священническое колено в крайне угнетенное и беспорядочное состояние, и хотя богослужение еще совершалось в Гаваоне, но оно совершалось при бедных и неправильных обрядах, которые не имели надлежащей опоры или поддержки со стороны царской власти. Порядки, установленные первоначально еще Моисеем, отчасти были заброшены и отчасти уже не соответствовали обстоятельствам настоящего времени; подробности требовали видоизменения, и вместе с тем необходимы были новые постановления. В это время существовало двойственное священство и нужно было точно обозначить его отдельные обязанности. Садок, глава дома Елеазарова, с его собратьями были утверждены в своих должностях в Гаваоне, в колене Вениаминовом, где все еще находились скиния и великий жертвенник, о передвижении которых не было никакого божественного повеления, между тем как Авиафар и его сын, Авимелех, из другой линии Ааронова первосвященства, именно Ифамарова, совершали богослужение в скинии в Иерусалиме, хотя у нас и не имеется сведений, чтобы там также совершались жертвы, и во всяком случае известно, что первый и единственный жертвенник в этом городе был воздвигнут Давидом на гумне Орны уже несколько лет спустя. Уже Самуил имел в виду, или даже начал совершать некоторый преобразования в левитском служении, и Давид продолжал его дело, руководствуясь несомненно теми указаниями, которые он в свое время получил от великого пророка. В Раме тщательно изучалась священная музыка и песнопение, и Давид всегда был близок к некоторым из левитских семейств, из которых иные, как мы видели выше, даже разделяли с ним странническую долю во время его изгнанничества и преследования со стороны Саула. Поэтому, Давид, для возвышения богослужения в Иерусалиме, решил пригласить знаменитейших певцов, которые должны были образовать правильные хоры и составлять религиозные гимны для употребления их при богослужении. Такими знаменитыми певцами были Еман, Асаф и Ефан, которых Давид назначил руководителями музыкальной стороны богослужения, причем из них Асаф с своими братьями были поставлены на службу пред ковчегом Господа, чтобы они славословили, благодарили и превозносили Господа, Бога Израилева, а Еман и соподчиненные ему певцы назначены были для служения в Гаваоне, чтобы они служили при старой скинии и «прославляли Бога, играя на трубах, кимвалах и разных музыкальных орудиях» (1Пар. 16:39–42). К этому же периоду относится введение той системы чред, подробнее выработанной впоследствии, по которой все сословие священников разделялось на 24 класса, 16 из которых принадлежали к роду Елеазара и 8 к роду Ифамара, причем каждый класс имел во главе себя особого первосвященника: во главе первых стоял Садок и во главе вторых Авиафар. Эти классы или чреды назывались по имени своих старейшин (как напр. в Лук. 1:5, мы читаем о чреде Авиевой), которые во времена Спасителя назывались главными священниками и составляли часть великого синедриона. Эти чреды исполняли свою обязанность понедельно, причем члены их распределяли между собою отдельные должности по жребию, и весь порядок служения был распределен таким образом, что род Елеазара совершал вдвое больше кругов служения, чем род Ифамара. Остальные левиты, которых от 20 лет и выше числилось 38,000, были распределены следующим образом: 24,000 из них были назначены в помощь 24 священническим чредам при служениях в святилище; 4,000 были отделены в качестве музыкантов и певцов, разделенных на 24 чреды под главенством стольких же начальников или регентов; 4,000 были поставлены в качестве охранителей и привратников святилища, и остальные 6,000, называемые «главными отцами», занимаясь делами, относящимися к Богу и царю, вдали от столицы, отправляли именно обязанности чиновников и судей, а также, вероятно, учителей и летописцев. Для того, чтобы поддерживать искусство пения и музыки, Давиду не было надобности создавать особую музыкальную школу в Иерусалиме; ему стоило только перенести сюда пророческую школу Самуила со всеми ее принадлежностями: музыкальными, богослужебными и воспитательными. Как можно судить по некоторым выражениям библейского повествования, главы левитских семейств были не просто артисты или простые музыкальные исполнители. Это были люди, которых Бог удостаивал теми сверхъестественными дарами Духа Святого, какие мы видели в лице семидесяти старейшин, возведенных Моисеем себе в помощники в пустыне, и какие находили столь знаменитое проявление в пророческих школах Самуила в Раме. Крайне невероятно, чтобы Давид упустил случай воспользоваться учреждением, которое так много содействовало оживленно истинной религии во времена Самуила. Отсюда становится понятным, что главным начальником музыкальных хоров был Еман, внук Самуила, который мог вполне воплощать в себе высокие духовные дарования своего боговдохновенного деда, и писателями псалмов, современных с его собственными, были также левиты, принадлежавшие к семействам, воспитавшимся на религиозной музыке и посвящавшим себя исполнению ее во время богослужения. Влияние этих лиц было таково, что их имена сохранились в народной памяти до позднейшего времени, и псалмы, приписываемые Асафу и сыновьям Кора, исполнялись в течение целых столетий после того, как навсегда уже смолкли сладостные голоса их составителей.

Сам Давид, как боговдохновеннейший певец, составил также много гимнов для богослужения, поручая Асафу и его певцам переложить их на соответствующую музыку. Примером этих гимнов может служить знаменитая песнь в 1Пар. 16:8–36, части которой вошли в Псалмы 95, 104 и 105, где израильтяне и языческий мир, и вообще все творение, призываются славословить единого, истинного Бога. Другие псалмы, составленные при различных случаях в прежнее время, были также назначены для литургического богослужения, так что с течением времени для каждого дня недели и для каждого праздника имелся свой особый псалом. Мелодии, по которым пелись эти псалмы, иногда обозначаются в самых их названиях, и хотя, конечно, невозможно теперь воспроизвести самые звуки, так как они не сохранились ни в каких известных нам записях, однако же, есть некоторое основание полагать, что древнее, так называемое григорианское пение или, по крайней мере, некоторые тоны его ведут свое начало от музыки и песнопения иудейского храма и воплощают в себе те именно звуки, которые почти 3,000 лет тому назад приводили в восторг благочестивых израильтян, унося их мысли к престолу Божию. Испанские иудеи, будучи самым консервативным народом в мире, и до настоящего времени поют псалмы на своеобразные простые напевы, удивительно похожие, если даже не тождественные с первобытным церковным песнопением.

Для поддержания голосов певцов и для придачи еще большей торжественности богослужению, Давид нашел возможным прибегнуть к употреблению различных музыкальных инструментов, как то: кимвалов, арф различного тона и труб (1Пар. 15:19–24, 16:5, 6).

У нас нет достаточных материалов для того, чтобы мы имели возможность с определенностью изложить способ и порядок установленного, таким образом, богослужения, но можно полагать, что богослужение начиналось концертом арф, звуки их подхватывались вокальной и инструментальной музыкой, останавливавшейся в известных паузах, составлявших «селу»; за паузой следовала интерлюдия, исполнявшаяся только на одних инструментах. Все собрание молящихся по временам отвечало на хор левитов, и обычное пение их сопровождалось возгласами «аминь» и «аллилуйя».

Устроив религиозные дела, Давид с такою же ревностью обратился к устроению военных сил государства, и введенная им военная организация известна нам с значительною точностью. Узел войска составлен был из отряда в 600 человек, который составился около Давида еще во время его изгнания и который, вследствие своей храбрости и военной опытности, сделался образцовым отрядом и носил почетный титул гибборимов, то есть сильных мужей или героев. Это были большею частью истые израильтяне, но между ними было несколько и иноплеменников, каковы напр. получивший впоследствии известность Урия хеттеянин и Целек аммонитянин (2Цар. 23:37, 39). Эти герои были разделены на три отряда по двести человек в каждом, и затем на меньшие части или взводы по двадцати человек в каждом. Из меньших частей каждая имела своего особого начальника, которых было всего тридцать, и возведение в положение этих начальников обыкновенно было наградой за особую храбрость. Над каждыми двумястами человек с их десятью офицерами был поставлен особый командир или полковник, и во главе всех стоял генерал, которым позже, если не с самого начала, по-видимому, был Авесса, племянник царя. Таким образом, этот отряд состоял всего из шестисот тридцати четырех человек, у которых несомненно было немало служителей и оруженосцев. Они имели даровое помещение в Иерусалиме и получали жалование от царя, так как исключительно состояли на его службе и не имели никаких других обязанностей, кроме тех, которые связывались с военным делом. Подвиги некоторых из этих воинов, по преданию, сохранялись в потомстве и записаны были в национальных летописях. Из трех полковников, главный из них, Исбосеф, прославился тем, что он один своим копьем выдержал нападение восьмисот неприятелей и победил их; второй, Елеазар, выдержал нападение также значительного отряда филистимлян в Ефес-Даммиме, и поражал их до того, что рука его утомилась и прилипла к мечу; третий, Шамма, совершил подобный же подвиг, отразив набег филистимлян на поле чечевичное, и, таким образом, спас его от истребления. Такие изумительные подвиги силы и мужества были плодом национальных стремлений к свободе и пламенного соперничества, одушевляемого и поддерживаемого внутренним сознанием, что все эти дела совершались во славу и честь Иеговы, неизменного защитника и покровителя Израиля. Главная масса войска, вообще называемого «воинством», состояла из всех мужчин, способных носить оружие; при последующем исчислении их оказалось восемьсот тысяч человек среди израильских колен, и пятьсот тысяч в иудином, и над всем этим воинством главнокомандующим был Иоав. Все это войско собиралось только в случае необходимости и не имело особой военной подготовки. Но на это ополчение нельзя было собственно много полагаться, потому что оно, несмотря на свою многочисленность, при отсутствии значительной военной подготовки, могло обманывать ожидания своего вождя; поэтому, с целью составить действительное войско, готовое всегда двинуться при всякой настоятельной нужде, составлена была милиция из 12 полков, каждый в 24,000 человек, и каждый из этих полков отправлял службу в течение одного месяца в году, под начальством своего собственного командира, проходя при этом особое обучение или исполняя гарнизонные обязанности в соподчиненных городах и поселениях. Так как главный отряд в 600 человек часто находился на службе в отдалении от дворца, и в отсутствии его у царя не было особых войск для защиты своей собственной личности и приведения в исполнение своих повелений, то вдобавок к этим воинам царь завел еще особый отряд телохранителей, то есть, видимо, остаток подобного же отряда при дворе Сауловом, когда, быть может, сам Давид и был начальником его. Этот отряд окончательно был образован во время его пребывания в Хевроне. Он всецело привязан был к его личности, исполнял его повеления и никогда не был отправляем на службу в далеких странах. Первоначально он был составлен из иноплеменников, так называемых хелефеев и фелефеев, которые поступили к нему на службу еще во время его пребывания в Гефе и Циклаге, и с того времени набирались вообще из различных иноплеменных городов. Они находились под командой Ванеи, сына главного священника Иодая и наиболее выдающегося человека среди гибборимов, и отряд этот, вероятно, представлял собою нечто вроде швейцарской или шотландской гвардии, состоявшей на службе у французских монархов, и варяжского отряда телохранителей при греческом дворе в Константинополе. Над таким отрядом необходимо было поставить не только человека несомненной храбрости и доблести, но также и такого, который был бы преданным другом царя, свободным от всякого честолюбия и самоискательства. Таков именно и был Ванея, который оказался действительно верным помощником как Давиду, так и его сыну, и был преемником Иоава по должности главнокомандующего над военными силами Израиля. О хелефеях впервые упоминается в связи с нашествием амаликитян, во время пребывания Давида в Циклаге (1Цар. 30:14). Это были, по всей вероятности, воины, набранные из филистимлян на юге, и название их некоторые исследователи связывают с Критом, с тем островом, откуда, по предположению некоторых, филистимляне переселились на берега Ханаана ⁶⁴. По другому толкованию, слово это равнозначащее с словом «исполнитель казни», каковая должность и действительно отчасти входила в обязанность хелефеев. Название фелефеев, по-видимому, было лишь другой формой названия «филистимлянин», хотя и здесь некоторые сопоставляют это название с словом, которое имеет значение скорохода или курьера, что было обычным названием для царских служителей на востоке. Израильский царь, набирая себе телохранителей из чужеземных наемников, следовал в этом отношении обычаю других восточных монархов, которые обыкновенно поверяли охранение своей личности наемным чужеземцам, связанным с ними личными интересами и вообще неспособным к нарушению верности вследствие каких-либо династических или государственных соображений. Что касается собственно личности самого Давида, то эти наемные войска он привязывал к себе обаянием своего личного обхождения, так что одного этого обаяния достаточно было для того, чтобы поддерживать постоянную их верность ему в этом отряде телохранителей. Израильское войско отличалось от войска окружающих народов особенно тем, что оно не имело у себя кавалерии. В библейском повествовании говорится о немногих колесницах, которые удержаны были при одном случае из добычи одного побежденного народа, и о нескольких мулах, употреблявшихся князьями и военачальниками; но, за исключением их, все остальное войско израильское состояло исключительно из пехоты. Моисеево законодательство неодобрительно смотрело на искусственное пособие в войне; личная храбрость и упование на Господа должны были придавать израильскому войску уверенность и превосходство, которые другие народы находили в конях и колесницах (Пс. 19:7). Главным оружием войска были копья и мечи, и в употреблении первого из этого оружия некоторые достигали изумительной ловкости. Луки со стрелами и пращи употреблялись менее, и позднее, главным образом, употребляемы были вениамитянами, искусство которых в этом отношении славилось по всей стране. Вероятно, они более были в употреблении во время внешнего ига, когда израильтяне были лишаемы другого оружия своими филистимскими завоевателями, но вышли из употребления, когда сделалось возможным прибегать к более действительному оружию. Для оборонительного действия большая масса пехоты не имела ничего кроме щитов, которые были круглой или овальной формы и делались обыкновенно из дерева, покрывавшегося кожей и иногда скреплявшегося металлом. Большой продолговатый щит, закрывавший все тело, был особенною принадлежностью царей и главных военачальников, и такой щит обыкновенно носим был оруженосцем. Шлем и кольчуга были носимы только наиболее знатными лицами. Эти различия между войском израильским и войсками окружающих народов еще более отделяли их от остального мира и заставляли их полагаться на руководительство и помощь Божию. Военные походы израильтян отличались еще и другою особенностью. Израильтяне часто брали с собой в военный поход священный ковчег завета, придавая, таким образом, войне религиозный характер и показывая этим, что враги Израиля были вместе с тем врагами Божиими, и поэтому должны подвергаться жесточайшему наказанию».

Усовершенствуя военное устройство царства, Давид, однако же, не думал, чтобы он исполнил этим все свое царское назначение; нужно было еще привести в надлежащий порядок собственно общественную и гражданскую стороны жизни народа. Во время последних лет царствования Саула особенно пришла в расстройство та часть гражданской жизни, которая касалась водворения правосудия и внешнего порядка, и поэтому Давид обратил особенное внимание именно на восстановление правого суда. Он уже не был более царем одного колена, а царем сильного и объединенного народа, который имел правильное устройство внутри себя, входил в сношения с другими народами и сам имел обширные владения. Для того, чтобы привести в надлежащий порядок все это обширное государство, Давид ввел некоторый новые учреждения, продолжавшие существовать до окончательного ниспровержения монархии ⁶⁵. Сам будучи главой всего гражданского и военного управления, он вместе с тем не отменил освященного временем самоуправления отдельных колен посредством старейшин. Этим последним он предоставил заведование своими местными делами, и при больших национальных случаях все они собирались вместе для обсуждения того, как именно действовать в данном случае, и такая система местного самоуправления весьма благотворно влияла на общее состояние государственной жизни, так как служила вместе с тем препятствием для развития обычного на востоке деспотизма. Вместе с тем, царь находился под контролем особого совета, состоявшего из главнейших и умудренных опытом мужей государства, и между ними особенно пророков, которые, как религиозные вожди народа, могли лучше всего направлять деятельность царя сообразно с религиозным предназначением всего государства. Этот государственный совет состоял из советников или друзей царя, и во главе их стоял дееписатель, на обязанности которого было не только записывать главные события царствования для сохранения памяти о них в народных летописях, но также и докладывать царю о делах текущей жизни и всех важных вопросах, возбуждавшихся внутреннею или внешнею жизнью государства. Таким дееписателем был Иосафат. Затем, вторая должность была должностью писца, государственного секретаря, который приготовлял все формальные документы, содержавшие в себе царские распоряжения, относившиеся к общественным делам. Быть может, отдельною от должности писца была должность собирателя дани, чрез руки которого проходили все счета государства, финансовый дела и исчисление народа. Царские доходы состояли из различных источников; сюда относились добровольные приношения, как это бывало особенно при восшествии царя на престол, и затем при всяком случае приближения к царю, когда, по восточному обычаю, требовалось принесение подарка; затем источником доходов служила дань от соподчиненных народов, и у самого царя были особые имения, состоявшие из земель и скота. Из этих и тому подобных источников, без всякого вымогательства или несправедливости, собственность царя постепенно увеличивалась, так что потребовалось назначить особых чиновников для сбора, сохранения и наилучшего употребления ее. «И царствовал Давид над всем Израилем, и творил суд и правду всему народу своему».

Благоустрояя свое государство, Давид стремился лишь к одной цели, – чтобы угодить в этом отношении Богу и своим подданным. Это был восточный царь, идеалом которого было «ходить пред Богом с чистым сердцем», окружать себя лучшими людьми страны и сделать Иерусалим тем, чтобы он был, в течение целых поколений, именно образцом справедливого управления, или, по выражении пророка Исаии, «верной столицей, исполненной правосудия» (Ис. 1:21). Он отнюдь не был деспотом, подобно окружающим царям востока. Все его поведение носило на себе отпечаток сознания ответственности своей пред Богом, представителем которого он был. Целью всей его великой жизни было лишь исполнять великие начала священного закона, как общественных, так и в частных делах, и сделать их во всех отношениях основным законом народа. С этою целью, он сам показывал своему народу пример великодушия даже к своим врагам, и к этому времени, между прочим, относится один в высшей степени благородный случай, показывающий, насколько Давид имел в себе великодушия, чтобы с любовью и почтением относиться даже к памяти своих злейших врагов, каким был Саул. Совершенно чуждый всякого династического озлобления к предшествующему дому, Давид с любовью относился к оставшимся членам из рода Саула и особенно из семейства его друга, Ионафана. Когда промежуток покоя от поглощающих общественных обязанностей дал ему время поразмыслить о прошедшем, то у него явилось искреннее желание показать свою доброту к кому-нибудь из потомков дома Саулова, если только таковые оставались в живых. По расследовании оказалось, что наиболее знакомым с судьбой семейства покойного царя был некий Сива, старый домоправитель Саула, который, однако же, давно нарушил свою верность этому дому и, пользуясь его падением, старался обогатить себя на его счет. Этот человек сообщил царю, что в доме некоего Махира, богатого жителя Лодебара, заиорданского города близь Маханаима, жил в уединении и отчуждении сын Ионафана, по имени Мемфивосфей. Жизнь этого князя проходила в полном отчуждении и даже тайне, и Сива сообщил о его действительном местопребывании только уже тогда, когда уверился, что расследования касательно дома Саулова со стороны нового царя производились без всяких враждебных целей. Этот потомок царственного дома вел крайне печальную жизнь По смерти своего отца при Гелвуе, он был еще ребенком, и тогда же, как сказано было выше, он, по несчастному случаю, вследствие испуга и неосторожности своей няньки, получил ушиб, который на всю жизнь сделал его калекой, именно хромым. Вследствие такой печальной случайности, он навсегда лишился возможности мечтать о каких-нибудь высших притязаниях на престол, или вообще на участие в государственных делах, и поэтому нашел убежище в той местности, где его дядя, Иевосфей, временно стоял во главе Израильского царства, и затем оставлен был в полном пренебрежении и неизвестности до настоящего времени. Теперь Давид, узнав о его пребывании там, послал за ним, принял его с отеческою любезностью, возвратил ему обладание всеми землями, которые некогда принадлежали Саулу, и сделал его даже близким членом своего собственного дома, отводя ему постоянно место за царским столом, как будто бы он был одним из его сыновей. Для того, чтобы помогать ему в управлении своими имениями, Давид назначил Сиву управителем этих имений, возложив на последнего и всю ответственность за содержание имений его господина в полном порядке и доходности.

Первые двадцать лет, царствования Давида прошли в сравнительном мире, и в течение всего этого времени Давид занимался благоустроением внутренних дел. При этом, для обеспечения своих границ от внешнего нападения, он повсюду расставил охранные войска. Но, по окончании этого благоустроения, он, располагая сильным войском, мог выступить и на поприще завоевательной политики. Вокруг обетованной земли жило много враждебных народов, которые не только часто нападали на Израильский народ, но и владели такими землями, который, по обетовании Божию, должны были принадлежать к владениям избранного народа. И вот начинается целый ряд победоносных походов. Давид, полный живого упования на Бога, решил исполнить волю Божию, заявленную в обетовании, и завоевать все те земли, которые, незаконно и только по слабости и неверию Израильского народа, находились еще во владении его врагов, язычников. Тут открывается совершенно новая сторона в деятельности и характере Давида. Тот, который в мирные годы своего царствования так сладостно играл на арфе и пел вдохновенные гимны, теперь выступил с мечом на поприще завоевания, для того, чтобы возвести свое царство на степень могущественной монархии, как и предназначено ей было Богом.

В повествовании о последовавших войнах библейский историк ограничивается лишь несколькими случайными указаниями, так как его целью отнюдь не было входить в изложение всех этих событий, имеющих более гражданское, чем религиозное значение, и он излагает их лишь с той стороны, с которой они имеют отношение собственно к развитию религиозной жизни народа и царства Божия. Тем не менее он сообщает достаточно для того, чтобы составить себе общее представление о всех этих подвигах, а также и об их результатах.

Победоносное оружие свое Давид прежде всего направил против филистимлян, которые теперь должны были окончательно расплатиться за многочисленные беды, причиненные их частыми набегами народу Израильскому. Этот поход против филистимлян замечателен был в двух отношениях: во-первых, вследствие той опасности, которой подвергался Давид во время одной из битв, и во-вторых – по тем важным результатам, которые были приобретены во время его. В одной из битв, в которой лично принимал участие сам Давид, он от необычайных усилий чрезвычайно ослабел, и один исполинский филистимлянин, Иесвий, напал на него с своим огромным мечом и хотел убить его; но его мужественный военачальник и племянник Авесса поспешил к нему на помощь и убил врага.

Этот случай сильно поразил израильтян, и они поклялись, что в будущем не позволять ему лично выходить на войну, «чтобы, как добавляли они, не угас светильник Израиля» (2Цар. 21:15 и след). Благодаря отваге войска Давидова, филистимляне были разбиты, израильтяне вторглись в их владения, и гарнизоны были расставлены во многих из их главных городов. Самый Геф, некогда служивший местом убежища Давида, с принадлежащими к нему городами, впал в руки победителей и сделался данником Давиду. С завоеванием и покорением этих важных мест, западная часть филистимской земли оказалась в крайне стесненном положении и, так сказать, должна была всецело зависеть от милости израильтян. И действительно, дух этого беспокойного народа был теперь окончательно сокрушен, и они перестали быть нарушителями мира израильского государства, хотя Давид, с своей стороны, воспользовался этой победой весьма умеренно и предоставил покоренному народу возможность беспрепятственно продолжать свою промышленную и торговую жизнь в приморских городах. Эта победа обеспечивала избранному народу законную ему границу на юго-западе и распространяла его владения до «реки Египетской», отделяющей Палестину от владений Египта.

Затем, обращаясь к восточной границе, Давид решился поразить также давнишнего врага народа, именно моавитян. Во время своей страннической жизни, когда его собственная страна не представляла ему надлежащего убежища, Давид однажды сам искал себе убежища среди моавитян, и даже поручал своих родителей попечению царя Моавитского, с которым он в то время находился в дружественных отношениях. Если теперь он направил свое оружие против моавитян, то для этого должны были существовать особые причины. Древнее иудейское предание утверждает, что царь Моавитский изменнически убил Иессея и его жену, и, таким образом, на Давиде лежал долг кровавого отмщения за подобное преступление. Но и помимо этого, весьма возможно, что своими постоянными набегами и хищничеством эти беспокойные соседи серьезно вредили благосостоянию Израиля, делали жизнь и собственность необеспеченными и угрожали даже самому существованию жителей ближайших к себе областей. При этом очень возможно, что моавитяне, подобно родственному себе племени аммонитян, во время своих набегов совершали различные жестокости, как напр. выкалывали правый глаз у пленников и относились к женщинам самым варварским образом ⁶⁶. Возможно также, что они соединялись с едомитянами, когда те находились в войне с израильтянами, и, таким образом, наносили значительный вред последним. Во всяком случае, Давид энергично направил против их свое оружие, и оно сопровождалось полными успехом; два сына Моавитского царя были убиты Ванеей, и неприятельское войско, окруженное израильтянами и лишенное своих военачальников, почти все попало в руки победителя. Большинство восточных монархов при таких случаях обыкновенно подвергали пленных избиению без всякого разбора. Давид не поступил так, но тем не менее он подверг их жестокому наказанию. Он заставили пленных лечь на землю, и затем, разделив их, посредством особой меры, на три отдела, две трети из них избили, а одну треть оставили в живых. Таким образом, исполнилось некогда произнесенное Валаамом пророчество: «происшедший от Иакова овладеет и погубит оставшееся от города (столицы Моавитской)» (Чис. 24:17). С этого времени моавитяне низведены были в положение подчиненного народа, и платили дань в течение полутора столетия, пока они не оправились настолько, чтобы низвергнуть иго израильское, что они и сделали при преемнике Ахава, Охозии. Во время наказания пленников, Давид прибегал к каким-то особым мерам, которые неизвестно в чем состояли, но во всяком случае отзываются некоторою жестокостью, вследствие чего некоторые исследователи обвиняют его в крайнем бессердечии и кровожадности. Но для того, чтобы судить об этом, нужно смотреть на дело не с новейшей христианской точки зрения, имеющей за собою целые века гуманизирующего влияния, а с точки зрения современной Давиду. Давид был человек своего времени, правда, стоявший гораздо выше своих современников, вследствие самого своего положения в качестве просвещенного царя избранного народа, но во всяком случае его политика должна была стоять на одном уровне с духом его века. В таком случае для нас станет понятным, что Давид и не мог иначе поступать в данном случае, тем более, что и в самом законодательстве Моисеевом были такие постановления касательно завоеванных языческих городов, которые отражают на себе именно дух тогдашнего времени. По этим постановлениям, если чужеземный город отказался сдаться на предложение и затем был взят осадой или приступом, то все жители мужского пола должны подвергаться смерти, женщины и дети должны быть взяты в плен и самое место разрушено; но если город принадлежал к какому-нибудь из семи ханаанских народов, то все население, как мужское, так и женское, должно было подвергнуться избиению мечем. Рассматриваемый, таким образом, в качестве исполнителя божественного мщения и Моисеева закона, Давид, можно даже сказать, погрешал своею снисходительностью и своим милосердием. Он наказывал смертью не всех жителей, а только тех, которые захвачены были с оружием в руках, и даже из этих последних значительная часть была также пощажена. Во всяком случае, древние обычаи войны, общественный дух и народное чувство требовали подобного отношения к неприятелям, и Давид конечно не имел желания, да вероятно и возможности, противодействовать этому. Отсюда, отнюдь нельзя обвинять в жестокости царя, который лишь исполнял, и притом весьма мягко, закон и обычаи, считавшиеся обязательными при всех военных действиях в то время.

За войною с моавитянами следовала другая война, которая имела весьма серьезные последствия и привела к различным походам, закончившимся расширением владений Давида на ту обширную площадь земли, о которой предсказано было, как о наследии Израиля, еще во времена патриархов. К этим завоеваниям Давида побуждала отнюдь не жажда завоевательности. Подобно тому, как израильтяне проявляли мало миссионерского или прозелитского духа в религиозных делах, так они мало были честолюбивы и наступательны и в своих войнах. Их войны или вызывались внешними нападениями, или были предпринимаемы для обеспечения их независимости, и завоеванные страны удерживались лишь для безопасности и для обеспечения плодов победы. Их дружественные отношения с филистимлянами, которых они оставили в спокойном пользовании своими приморскими городами и своею приморскою полосою земли, достаточно доказывалось, что характер политики Давида отнюдь не был наступательным и завоевательным. Целый ряд внешних войн, следовавших за покорением моавитян, возник из одного безумного оскорбления, нанесенного Давиду одним ничтожным царьком.

Вскоре после покорения моавитян, когда нанесенное им поражение и то наказание, которому они подвергнуты были, находились еще в свежей памяти у всех, умер Наас, царь Аммонитский, и ему наследовал его сын Аннон. Этот Наас, вероятно, был сын того царя, который был разбит Саулом в начале его царствования. Он находился в дружественных отношениях с Давидом во время его изгнаннической жизни и, подобно царям Моава и Гефа, дружелюбно принимал его у себя в качестве врага Саулова. Услышав о его смерти, Давид отправил дружественное посольство к новому царю, чтобы выразить ему соболезнование по случаю смерти отца и поздравить с вступлением на престол. Такие посольства для выражения сочувствия или поздравления, довольно обычные в настоящее время, всегда были в обычае и в древнее время. Так, Хирам отправлял посольство к Соломону для поздравления его с восшествием на престол, и Миродах Балабан посылал послов для поздравления Езекии по случаю выздоровления его от болезни (3Цар. 5:1; 4Цар. 20:12). Но в настоящем случае это посольство приближенными молодого царя было перетолковано в худую сторону, послы были приняты за соглядатаев, и неразумный Аннон нанес им страшное оскорбление, повелев «обрить каждому из них половину бороды, и обрезать одежду их на половину до чресл», и в таком безобразном виде отпустил их обратно к Давиду. Такого бесчестия не мог снести Давид, и он немедленно отправил войско наказать дерзкого Аннона. Видя свою ошибку и угрожающую ему опасность, Аннон обратился за помощью к сириянам, и добился их помощи, заплатив тысячу талантов серебра. Сирияне действительно выставили значительный отряд, доходивший до 32,000 человек, сила которого состояла в многочисленных колесницах и кавалерии, против которых израильтяне не могли выставить ничего соответствующего, кроме обычной пехоты, некоторые сирийские племена уже раньше чувствовали на себе руку Давида, и теперь пользовались случаем для того, чтобы освободиться от него и избавиться от общего врага. Главным предводителем войска сирийского был Адраазар, царь Сувский, обладавший значительным могуществом и военною силою. Самый город Сува не имел большого значения и лежал в области между Дамаском и Евфратом. Там Адраазар основал себе царство, простиравшееся от Имафа на Оронте до «великой реки», то есть, Евфрата, и имел под своим главенством даже некоторые области в Месопотамии. Вместе с ним против Давида соединились и другие царьки, и между прочим царь Дамасский, владения которого простирались до озера Меромского и на юго-востоке до озера Геннисаретского. Эта коалиция чувствовала в себе настолько силы, что приступила к осаде укрепленного города Медевы в Рувимом колене, находившегося верстах в 18 к востоку от северной оконечности Мертвого моря и лежавшего на большой дороге чрез землю Моавскую. Услышав, что сирияне предприняли такое наступательное движение, и зная, что Медева могла выдержать довольно продолжительную осаду, Давид в свою очередь решился двинуться вглубь самой страны неприятеля и, таким образом, отвлечь его силы от пределов Израильской земли. Вследствие этого он отправил Иоава с своими наиболее верными войсками против Раввы, столицы аммонитского народа. Это было хорошо укрепленное место, занимавшее весьма сильную позицию, верстах в 30 к востоку от Иордана, на берегах южного из двух потоков, которые, по своем соединении, составляют реку Иавок. «По картинности местоположения», говорит один путешественник по этим странам, «я не могу еще сравнить никакие развалины с Аммоном. Наиболее поразительна среди этих развалин цитадель, которая сначала обнимала не только гарнизон, но и верхний город, и покрывала значительную площадь. Возвышенная площадка, на которой лежала цитадель, имеет треугольную форму; две стороны ее образуются долинами, который расходятся от вершины, где они разделяются низким хребтом, и затем отдельно спускаются к долине Иавока, составляющего низменную часть треугольника, на которой расположен нижний город. Поднимаясь к цитадели, мы можем заметить еще остатки укрепления, и, переходя чрез них, находим массу развалин. Массивные стены, нижняя часть которых сохраняется еще и теперь, поднимаясь на крутых сторонах скалы, делали невозможным приступ к городу» ⁶⁷. Для того, чтобы противодействовать нападению израильтян, аммонитяне сосредоточили свои силы под стенами своего города и, считая себя безопасными, вполне были убеждены, что они завлекли неприятеля в ловушку, из которой ему нет никакого исхода. Сирияне в свою очередь, услышав о движении израильтян против столицы своих союзников, сняли осаду с Медевы и двинулись за ними, так что, когда Иоав прибыл к Равве, он нашел впереди себя не только аммонитское войско, но и большое сирийское войско, угрожавшее ударить ему в тыл. Положение было весьма опасное, но непоколебимое мужество и военное искусство Иоава выручили его из этого затруднения. Он разделил свое войско на два отряда, причем наиболее сильный отряд из наиболее испытанных воинов, под своим собственным начальством, он выставил против сириян, а остальное войско поручил своему брату, Авессе, наказав ему сдерживать аммонитян и, таким образом, воспрепятствовать им подать помощь своим союзникам. При этом сделано было соглашение, что если какой-нибудь из этих отрядов будет находиться в опасности поражении, то другой немедленно должен прийти к нему на помощь. Сделав все эти распоряжения, Иоав затем, для одушевления своего войска, обратился к вере и патриотизму Авессы и других начальников: «будь мужествен, сказал он, и будем стоять твердо за народ наш и за города Бога нашего, а Господь сделает, что Ему угодно» (2Цар. 10:12). Воспламененные этим обращением и уповая на помощь Божию, израильтяне мужественно двинулись на сириян; их кавалерия и колесницы не оказали достаточного противодействуя неотразимому напору израильтян; неприятель дрогнул и побежал, и пред глазами аммонитян, которые не в состоянии были оказать им помощи, понес страшное поражение. Упав духом и объятые страхом, аммонитяне отступили за стены своего города и приготовились к осаде. Иоав осадил их столицу и хотел взять ее приступом, но, находя ее слишком сильною и не обладая военными машинами, тем более, что и самое время года было не особенно благоприятно для военных действий, он счел за лучшее пока отозвать свое войско, и возвратился в Иерусалим с большой добычей, захваченной во время последней победы.

Участвовал ли сам Адраазар в этой первой битве с израильтянами, – неизвестно. Но в следующем году он вновь выступил в поход вместе с одним арамейским царем. Чтобы обеспечить больше успеха этой экспедиции, он склонил на свою сторону Дамаск, который дотоле стоял обыкновенно в стороне, и получил значительное подкрепление из Месопотамии и с берегов Евфрата, куда простирались также его завоевания. Следуя тактике энергичного и деятельного полководца, Давид решил предупредить нападение этого сильного противника и двинуться со всеми своими силами навстречу ему, прежде чем он мог вступить в землю Израильскую. Вследствие этого он сам стал во главе войска, так как предприятие это было слишком важно, чтобы поверять его какому-нибудь полководцу, и, переправившись чрез Иордан к северо-востоку, встретил соединенные силы неприятеля в местечке Еламе, неизвестно где собственно находившемся, но по всей вероятности к северу от Имафа ⁶⁸. Здесь сирияне понесли страшное поражение, их полководец Совак был убит, 700 колесниц было захвачено в плен, и около 7000 всадников и до 20,000 пехоты пали на поле битвы, или сделались пленниками. Но победу эту нужно было довершить покорением самых царств, которые участвовали в этом враждебном союзе. Первым почувствовал на себе руку геройского царя Израиля знаменитый Дамаск. При всем своем могуществе и богатстве, он не мог выстоять против непреодолимого натиска Давида; 22,000 его защитников погибли в битве, и этот великий город должен был подчиниться Давиду, отворил свои ворота для израильского гарнизона, и платил дань победителями.

Продолжая свое победоносное шествие, Давид быстро направился в другие арамейские округи, оказавшие помощь Адраазару, и также подчинил их своей власти. Ханаанитский царь города Имафа, Фой, владения которого лежали между Ливаном и Антиливаном и который особенно чувствовал гнет от руки арамейского тирана, послал сердечное поздравление Давиду, сопровождая его богатыми подарками из меди, серебра и золота. Всякое сопротивление Давиду оказывалось долее невозможным, и вся страна до берегов Оронта подчинилась израильтянам и стала платить дань Давиду.

Во время этих походов захвачено было громадное количество добычи, теми более, что некоторый сирийские войска были вооружены даже золотыми щитами. Значительная часть этой добычи была сосредоточена в Иерусалиме и пошла впоследствии на построение и украшение храма. Но была и такая добыча, которою нельзя было воспользоваться. Захвачено было много колесниц и коней, в отношении которых существовали особые постановления в ветхом завете. Царю израильскому запрещалось умножать коней, чтобы у него не явилось искушений слишком много полагаться на материальную силу, в ущерб упованию на Господа ⁶⁹. Согласно с этим постановлением, Давид разрушил все захваченные у неприятеля колесницы, исключая ста, которые были сохранены для государственных целей и в качестве памятников победы, и вообще удержано было лишь столько коней, сколько их достаточно было для того, чтобы отвезти эти колесницы в Иерусалим, а все остальные были уничтожены, или сделаны бесполезными чрез часто употреблявшуюся в древности операцию подрезывания жил.

Когда Давид, таким образом, занят был военными действиями на севере, беспокойные и вечно враждебные едомитяне, видя юг совершенно лишенным войска, и возбуждаемые к действию мстительными аммонитянами, сделали на Иудею нашествие с сильным войском. Они немало причиняли тревоги и беспокойства уже Саулу в первые годы его царствования, но доселе не обнаруживали особенной враждебности к его преемнику. Опасности в этом отношении нельзя было не придавать значения. Соединившись с амаликитянами и другими воинственными племенами пустыни, едомитяне могли нанести серьезный вред и победы над сириянами были бы куплены разрушением и опустошением Израиля. Иоав и Авесса немедленно же были отправлены на юг с частью войска и при этом им наказано было отнестись к неприятелю с возможно большею суровостью. Они нашли, что едомитяне уже причинили много бедствий, и теперь, с приближением израильтян, отступали в свое собственное владение. Отправив Авессу с главной массой войска, Иоав сам занялся на некоторое время совершением приличного погребения тех, кого эти варвары убили и оставили непогребенными (3Цар. 11:15). Между тем его мужественный брат принялся за дело мщения.

Двигаясь вдоль западного берега Мертвого моря, он встретил неприятелей в Соляной долине, у южной оконечности моря, и нанес им жестокое поражение, во время которого они потеряли 18,000 человек. После этого последовала в высшей степени истребительная война. Но Идумея, по самому своему географическому положению, была страной, которую трудно было подчинить. Ее горы, ущелья и пещеры представляли убежища, в которые не легко было проникать или брать их приступом; и поэтому, потребовалось целых шесть месяцев для покорения этого народа и для установления охранных отрядов в завоеванных областях. Все, кто взяты были с оружием в руках, преданы были смерти; но весьма многие убежали и ожидали благоприятного случая для восстания. Царский род большею частью погиб; один из их князей, по имени Адат, убежал в Египет и нашел благосклонный прием у фараона, который даже отдал за него свою свояченицу и помогал ему впоследствии тревожить Соломона. Опасное положение, в которое поставлен был Давид этим возмущением в своей собственной стране, особенно в то время, когда он сам вынужден был напрягать все свои силы для борьбы с своими сирийскими врагами, описывается в пятьдесят девятом псалме, в надписании которого составление его относится к этому именно времени:

„Боже! Ты отринул нас, Ты сокрушил нас,

Ты прогневался: обратись к нам.

Ты потряс землю, разбил ее:

Исцели повреждения ее, ибо она колеблется.

Ты дал испытать народу Твоему жестокое,

Напоил нас вином изумления.

Даруй боящимся Тебя знамя,

Чтобы они подняли его ради истины,

Чтобы избавились возлюбленные Твои;

Спаси десницею Твоею, и услышь меня.

Моав, умывальная чаша моя;

На Едом простру сапог мой.

Восклицай же мне, земля филистимская!

Кто введет меня в укрепленный город?

Кто доведет меня до Едома?

Не Ты ли, Боже, который отринул нас,

И не выходишь, Боже, с войсками нашими?

Подай нам помощь в тесноте;

Ибо защита человеческая суетна.

С Богом мы окажем силу;

Он низложит врагов наших“ ⁷⁰.

Но если тяжела была борьба на двух фронтах, то тем радостнее была победа в обоих этих направлениях, и восторг победоносного царя выразился в псалме сто девятом, где боговдохновенная мысль псалмопевца ясно прозревала и великого Победителя будущего, принимая явно мессианский оттенок:

„Сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня,

Доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих.

Жезл силы Твоей пошлет Господь с Сиона:

Господствуй среди врагов Твоих.

Господь одесную Тебя.

Он в день гнева Своего поразит царей:

Совершит суд над народами,

Наполнит землю трупами,

Сокрушит голову в земле обширной.

Из потока на пути будет пить,

И потому вознесет голову“ ⁷¹.

Это же великое событие могло послужить также причиной происхождения и второго псалма, так как в это именно время «находились в смятении народы и племена замышляли тщетное, восставали цари земные и князья совещались вместе против Господа и помазанника Его», причем надежда Давида на помощь Божию против мятущихся народов выразилась в восторженных словах от имени Господня:

„Живущий на небесах посмеется,

Господь поругается им.

Тогда скажет им во гневе Своем,

И яростью Своею приведет их в смятение:

Я помазал Царя Моего над Сионом,

Святою горою Моею.

Проси у Меня и дам народы в наследие Тебе,

Ты поразишь их жезлом железным;

Сокрушишь их, как сосуд горшечника.

Итак, вразумитесь цари,

Научитесь, судии земли“ ⁷².

По своем возвращении из Сирии, Давид присоединился к своим победоносным полководцам и с ними торжественно вступил в Иерусалим, причем громадная добыча, захваченная во время этих походов, золотые щиты, богатое вооружение, драгоценные сосуды и сотня колесниц и коней увеличивали блеск вступления, свидетельствуя о полноте и решительности победы.

Никогда еще во всей своей жизни сын Иессея не торжествовал в такой степени, как именно теперь; никогда еще над ним не восходило столь счастливого солнца. Это был зенит его военной славы. Мы не должны умалять значения этих побед в виду той краткости сообщений, которые дает священный историк. Библия отнюдь не имеет в виду удовлетворять любопытству в, отношении подробностей великих битв и поразительных событий, которыми обыкновенно наполняются новейшие истории, и о них вообще сообщается только для того, чтобы указать исполнение обетований, сделанных Аврааму за тысячу лет пред тем, повторенных во времена Моисея, и показать, как владычество избранного народа распространилось от пределов Египта до Евфрата, от Чермного моря до моря Филистимского, от пустыни на юг до Ливанских гор на севере. Другими словами, израильское владычество в это время доходило до Еланитского залива Чермного моря и до Тапсака на реке Евфрат, имея своей западной границей Средиземное море, и южной границей Аравийскую пустыню Сур и Фаран, и на севере обнимая Сирию, вплоть до реки Оронта (Быт. 15:18; Втор. 11:24; Исх. 23:31.). Это был чудесный результат вековой борьбы. Некогда задавленный и ничтожный народ израильский занимал теперь почетное место между великими народами; не имея ни малейшей идеи о всемирном завоевании, вынужденный обстоятельствами распространять свое владычество вдаль и вширь, он достиг в высшей степени могущественного и влиятельного положения, которое могло быть достигнуто только при помощи высшей руки и в послушание руководящему совету Иеговы. Царство израильского народа теперь уже не было незначительным, худо организованным государством, бывшим добычей соседних хищнических народов, которые то и дело нападали на него, грабили города и жителей. Это была теперь могущественная монархия, которая на время повелевала всей западной Азией и в руках которой находилась судьба многочисленных народов, трепетно приносивших свою дань грозному для них царю. Эту чудесную перемену яснее всего сознавал сам Давид, и его чувства по этому поводу выразились в том возвышенном благодарственном псалме, который библейский историк внес на страницы своего повествования и который не только носит на себе отпечаток всех перенесенных испытаний, но и открывает далекий блистательный вид на время пришествия Мессии. Угрожавшие ему опасности, неоднократные случаи его чудесного спасения, утверждение его престола, обширность его владений, – если все эти предметы имеют ближайшее отношение к обстоятельствам земной жизни Давида, то в то же время в глубине их ясно просвечивают и указания на подвиги «сына Давидова» и результаты Его духовной борьбы. Так, в день своего торжества, сладостный певец Израилев воспел такую песнь:

„С Тобою я поражаю войска,

С Богом моим восхожу на стену,

Бог! – непорочен путь Его,

Чисто Слово Его;

Щит Он для всех, уповающих на Него.

Ибо кто Бог, кроме Господа,

И кто защита, кроме Бога нашего?

Бог препоясывает меня силою,

И устрояет мне верный путь,

Делает ноги мои, как оленьи,

И на высотах моих поставляет меня,

Научает руки мои брани,

И мышцы мои сокрушают медный лук.

Твои дела мне щит спасения моего,

И десница Твоя поддерживает меня.

Ты расширяешь шаг мой подо мною,

И не колеблются ноги мои.

И преследую врагов моих и настигаю их,

Я не возвращаюсь, доколе не истреблю их.

Поражаю их, и они не могут встать;

Падают под ноги мои.

Ибо Ты препоясал меня силою для войны,

И низложил под ноги мои восставших на меня.

Ты избавил меня от мятежа народа,

Поставила меня главою иноплеменников.

Народ, которого я не знал, служит мне,

По одному слуху о мне повинуются мне,

Иноплеменники ласкательствуют пред мною.

Иноплеменники бледнеют

И трепещут в укреплениях своих.

Ты вознес меня над восстающими против меня,

И от человека жестокого избавил меня.

За то буду славить Тебя, Господи, между иноплеменниками,

И буду петь имени Твоему,

Величественно спасающий царя,

И творящий милость помазаннику Твоему, Давиду,

И потомству его во веки“ ⁷³.

Исполненный благодарности Богу, благоволившему исполнить теперь свои обетования относительно владения землей Ханаанской, Давид решил доказать свою благодарность построением величественного храма, который был бы достоин Господа сил и Царя славы. У Давида было много богатств, накопившихся от добычи и дани, и он построил великолепный кедровый дворец, в котором и жил, наслаждаясь своими победными лаврами. Ковчег завета между тем все еще находился в скинии. Это несоответствие в помещении царя земного и Царя небесного поразило Давида. Призвав своего приближенного пророка Нафана, царь сказал ему: «вот, я живу в доме кедровом, а ковчег Божий находится под шатром». Пророк сначала одобрил мысль даря и с удовольствием услышал, что Давид уже сообщил о своем намерении своему другу Хираму тирскому, который оказал ему немалое содействие в построении и царского дворца. Но мысли Божии, не мысли человеческие. В ту же самую ночь пророку было видение, которое совершенно изменило взгляд его на этот предмет, и ему поведено было запретить эту постройку на это время. Давид, занятый благоустройством земного царства, не мог приступить к этому великому предприятию и должен был предоставить славу совершения его своему сыну, преемнику престола. Храм Всевышнего должен быть храмом мира, и потому может быть построен только человеком, который не проливал крови человеческой. Давид же во время своих многочисленных войн много проливал крови, и потому недостоин быть строителем храма Богу любви и мира ⁷⁴. Но самая мысль о построении храма вытекала в Давиде из добрых побуждений, и потому Господь показал ему свою милость в великом обетовании. Чрез пророка Нафана, Он открыл ему великую будущность и предсказал, что Израиль твердо укрепится в своей земле, будет совершенно избавлен от ига врагов и постоянно будет возрастать в благоденствии и мире. Затем пророк присоединил и предсказание об упрочении царства собственно в роде Давида. Если ему и не позволено воздвигнуть вещественного храма Господу, то Бог сделает его самого «домом», воздвигнет семя ему. Он построит дом имени Божия, и престол его (в духовном смысле) будет утвержден на веки. «Я взял тебя, напоминал Давиду Господь, от стада овец, чтобы ты был вождем народа Моего, Израиля, и был с тобою везде, куда только ни ходил ты, и истребил всех врагов твоих пред лицом твоим, и сделал имя твое великим, как имя великих на земле. Когда исполнятся дни твои, Я восстановлю после тебя семя твое, и упрочу царство его. Он построит дом имени Моему, и Я утвержу престол царства его на веки. Я буду ему Отцом, и он будет Мне Сыном, и если он согрешит, Я накажу его жезлом мужей и ударами сынов человеческих; но милости Моей не отниму от него, как Я отнял от Саула, которого Я отверг пред лицом твоим. И будет непоколебим дом твой и царство твое на веки пред лицом Моим, и престол твой устоит во веки» (2Цар. 7:8–16). Это было славное обетование, щедрое вознаграждение за отказ в разрешении исполнить свое желание в отношении построения храма. Обетование это заключает в себе три части, из которых одна другой возвышеннее. Дом Давида будет царствовать вечно; семя Давидово воздвигнет храм Господу, который Он сделает Своим святым жилищем, и это семя будет возведено на степень сыновства с Богом, причем наказание и отеческая любовь сочетаются с вечною милостью, которая никогда не отступит от избранного народа. Можно ли не видеть, что это возвышенное предсказание простирается гораздо дальше великого сына Давидова, Соломона, и вообще линии какой бы то ни было земной династии? Монархи этого рода были провозвестники его осуществления, но оно могло окончательно исполниться только в лице Мессии, Который понес за нас наказание, возвысил человеческую природу до высочайшего местопребывания на небе, и там утвердил Свой вечный престол. И мы знаем из Откровения, что настанет время, когда Христос покорит всех врагов под ноги Свои, и борющаяся Церковь сделается торжествующей, и, по изречению святого тайновидца, «отверзется храм Божий на небе, и явится ковчег завета Его в храм Его» (Откр. 11:19). Насколько это обетование в его глубочайшем значении понимал Давид, – в точности определить невозможно. Но что он видел в нем нечто гораздо большее, чем уверение в царственном достоинстве своего сына и своих преемников, это несомненно. По свидетельству ап. Петра, Давид, будучи пророком, знал, «что Бог с клятвою обещал ему от плода чресл его воздвигнуть Христа во плоти и посадить на престол его» ⁷⁵. Он ясно признавал, что прежние обетования все завершились в одном величайшем, именно, что скипетр Иакова будет находиться в руках его собственного дома, и великая надежда Израиля исполнится в его роде. Сообщенное Нафаном обетование наполнило сердце царя радостью и благодарением. Он уже не думал больше о том, что ему не удалось исполнить свою лелеянную мысль о построении храма; его сожаление было поглощено восторгом в виду того величественного будущего, которое теперь открывалось пред ним; его сердце было так исполнено чувств благодарности и удовлетворения, что он не мог спокойно оставаться в своем дворце и отправился в святилище, где находился ковчег завета, чтобы там излить свою душу пред Господом, Который так милостиво относился к нему. И там он излил свои чувства в молитве, сохраненной библейским повествованием и состоящей из двух частей, из благодарности за обетование и из прошения о его исполнении. Преобладающим чувством в нем было торжественное удивление; он изумлялся, что Бог избрал столь ничтожного и малоизвестного человека, каким он был, для вечного царства и для исполнения на нем Своих великих обетований, и вследствие этого он молился, чтобы все это исполнилось в надлежащее время.

„Что я, Господи, мой Господи, молился Давид,

И что такое дом мой,

Что Ты меня так возвеличил!

И этого еще мало показалось в очах Твоих, Господи, мой Господи;

Но ты возвестил еще о доме раба Твоего вдаль.

По всему велик Ты Господи, мой Господи!

Ибо нет подобного Тебе и нет Бога, кроме Тебя,

По всему, что слышали мы своими ушами.

И Ты укрепил за Собою народ Свой Израильский,

Как собственный народ, на веки,

И ты, Господи, сделался его Богом.

И ныне, Господи Боже, утверди на веки слово,

И исполни то, что Ты изрек.

И ныне начни, и благослови дом раба Твоего,

Чтобы он был вечно пред лицом Твоим,

Ибо Ты Господи, мой Господи, возвестил это,

И благословением Твоим соделается дом раба Твоего благословенным,

Чтобы быть ему пред Тобою во веки“ ⁷⁶.

Годы спустя после этого, уже на склоне своей жизни ко гробу, Давид глубоко сознавал все эти надежды, и они послужили предметом для его последней речи, для последней лебединой песни боговдохновенного царя-псалмопевца ⁷⁷.

Ряд одержанных Давидом побед возвел его на вершину могущества и славы. Дворец его блистал роскошью и богатством и походил на дворцы других великих царей древнего востока. Враги кругом смиренно покорились ему, платили дань и обогащали его казну. Внутри народ благоденствовал, и вполне наслаждался благами мудрого и справедливого управления. Царю и народу, видевшим, как все это величие и благоденствие было создано всемогущею помощью Иеговы, совершившего на их глазах столько необычайных дел в пользу своего избранного семени, оставалось бы только смиренно благодарить Бога и добрыми делами доказывать, что они достойны подобного беспримерного благоволения Божия. Но природа человеческая испорчена и греховна, и потому такое счастливое положение скорее всего способно ослаблять смиренное упование на Бога и пробуждать чувства самонадеянности и самовластия, с неразлучными от них падением нравственной жизни, столь естественным особенно при расслабляющей роскоши восточной придворной жизни. Такого искушения не избег и Давид, и с этого времени начинается новый период его жизни, который представляет историю его нравственного падения с неразлучными бедствиями.

Первым поводом к нравственному падению Давида было одно зло, которое всегда разъедало нравственную жизнь царей востока. По общераспространенному на древнем востоке мнению, одною из принадлежностей придворного величия считалось множество жен. Каждая жена имела свой особый дворец, и количество этих дворцов, с их обитательницами, в народном воззрении считалось признаком могущества и богатства государя. Моисеево законодательство, имея в виду это общераспространенное зло, ясно высказывалось против полигамии в отношении царя израильского, не только запрещая связи с женщинами из чужих народов, чтобы они не совратили своего мужа к идолопоклонству, но простирая то же самое неодобрение и на браки с лицами израильского происхождения, в случае чрезмерного умножения их. Но правило это не исполнялось с надлежащею строгостью, и общественное мнение допускало известное послабление, встречавшее снисходительный взгляд даже и со стороны религиозной власти. Давид вполне разделял эту слабость своего времени и имел несколько жен даже во время своего изгнания, а когда основал свою столицу в Иерусалиме, то увеличил еще более число их, «беря себе более наложниц и жен». Последствия этой плотской слабости были весьма серьезны. Хотя Давид, умножая своих жен, сначала и имел в виду лишь только свое собственное наслаждение или политические интересы государства, но, однако же, этим самым он подготовлял себе бесконечные скорби и бедствия. Гарем на востоке всегда служит местом постоянного соперничества, раздоров и злобного ожесточения сердца; счастливой семейной жизни там не существует, а между различными ветвями царского семейства царствуют постоянная ненависть и непримиримая зависть. Из законных жен Давида мы знаем имена только шести, именно двух, взятых им во время изгнанничества (Ахиноамы и Авигеи), и четырех в Хевроне. Первая из хевронских была Мааха, дочь Фалмая, царя Гессурского, то есть, дикой и скалистой области, лежавшей в северо-восточном углу Васана, граничившей с владениями Дамаска и сохранявшей независимость от полуколена Манассиина, в пределах которого она лежала. Именно от этой его жены у него родился сын Авессалом, который, как можно думать, и наследовал от своей матери дикую натуру, свойственную жителям этой дикой страны. О второй, Аггифи, имя которой означает «танцовщица», ничего определенного неизвестно, кроме того, что она была матерью Адонии, который, подобно Авессалому, славился своею красотою. Следующая жена Авитала, «дитя росы», известна только в качестве матери малоизвестного князя Сафатия. Наконец Егла, «телица», четвертая жена Давида, по одному еврейскому преданию, умерла, когда у нее родился сын Иефераам (2Цар. 3:2–5). Жены, взятые им в Иерусалиме, уже не упоминаются поименно. Кроме них, упоминается еще шестнадцать наложниц, дети которых не поименовываются. Из детей от законных жен, в библейском повествовании поименно называются до двадцати человек (2Цар. 2:2–5, 5:14–16), и к ним впоследствии прибавилось еще несколько. Все эти жены и их семейства, придавая, конечно, более блеска и величия дому царя, неизбежно вводили роскошь и пышность, которые влияли и на образ жизни самого Давида и вообще придворных. Сам царь, находившийся теперь на вершине своей славы, с каждым годом все менее имел сил воздерживаться от искушения пользоваться своею безусловною властью. В чем мог отказывать себе человек, обладавший столь великим могуществом и столь большим богатством? Оставалось ли что-нибудь такое, что было бы непозволительным для столь возлюбленного Богом и народом царя? Давид и по самому своему характеру был склонен к чувственности, но доселе эта наклонность в нем находилась под ограничением строго соблюдавшихся им законов и поэтому он чужд был всякого нарушения частных прав. Теперь этих законов, во всей их строгости, Давид уже не считал для себя обязательными, и следствием этого было одно тяжкое преступление, которое повлекло за собою роковые последствия, омрачившие всю его остальную жизнь.

Первый случай греховного падения Давида в этом отношении произошел во время Аммонитской войны. Аммонитяне, несмотря на понесенное ими поражение, в течение некоторого времени удерживали свою независимость, особенно благодаря неприступной крепости своей столицы. Для того, чтобы окончательно смирить непокорных горцев, Давид отправил, своего полководца Иоава с наказом, во что бы то ни стало взять главный город аммонитский, Равву, и Иоав действительно вновь осадил его. Вполне полагаясь на своего военачальника, сам Давид остался в Иерусалиме, и в это-то время он совершил тот тяжкий грех, который страшным бременем лег на его совесть во всю остальную жизнь и омрачил все его царствование. Когда спадал полуденный зной, Давид имел обыкновение всходить на кровлю своего дворца и, пользуясь прохладой, любовался прекрасным видом своей с каждым годом расширяющейся и богатеющей столицы. Обводя однажды своим царственным взором окружающие дома, он, на открытом дворе одного из них, заметил купающуюся женщину. Это была женщина в высшей степени красивая, и ее прелести мгновенно возбудили в нем пламенную страсть. Царь находился в бездеятельном и благодушном настроении, когда именно человек легче всего поддается искушению, и он вместо того, чтобы отвратить свои взоры от запрещенного зрелища, пристально стал рассматривать женщину, пока страстное желание не наполнило его грудь, и он, как человек, уже отвыкший отказывать себе в исполнении своих желаний, решился удовлетворить и эту свою страсть. Ему, быть может, сначала подумалось, что женщина эта незамужняя; но, по наведении справок касательно ее, оказалось, что это была Вирсавия, дочь Елгама, сына его советника Ахитофела, и жена одного из его храбрейших воинов, – Урии хеттеянина, теперь находившегося в войске Иоава, под стенами Раввы. Одного этого было бы достаточно для того, чтобы подавить страсти даже языческого деспота. К брачному обету на древнем востоке вообще относились с крайним почтением, и никто из старейшин народа, насколько известно, никогда не пытался нарушить его. Глава народа обязан был давать пример повиновения закону и уважения к правам своего народа, и более всего, конечно, на его обязанности было ненарушимо охранять честь семейств тех доблестных воинов, которые жертвовали своею жизнью на служение ему. Но все эти соображения были лишь слабыми преградами на пути удовлетворения подавляющей страсти. Раз воспламенившаяся похоть, не находя себе никакого сопротивления, неизбежно и роковым образом влекла ко греху. Давид не сделал никаких усилий избежать этого сильного искушения; он послал за женщиной, подавил в себе всякое чувство смущения, воспользовался своим всевластным и влиятельным положением для склонения ее к уступке своим желаниям, и так как, быть может, он нашел ее слишком готовою на свое предложение, то он и взял ее в дом свой. Это было первым шагом в страшной трагедии. Для оправдания царя в этом низком деле немало делалось попыток с целью отнести значительную часть вины в этом грехе на самую Вирсавию. Ее обвиняли в бесстыдстве, с которым она обнаруживала свои прелести пред глазами царя, купаясь на открытом месте, где ее легко было видеть, а также в поразительной готовности, с которою она согласилась на исполнение желания царя в таком деле, где для нее было весьма возможно указать на строгие постановления закона. В некоторых из этих предположений нельзя отрицать доли истины, хотя, так как царский дворец был построен недавно, она еще и не могла вполне знать, что с его кровли открывался свободный вид на двор ее дома, и в то же время она, быть может, считала себя и не в праве противиться желаниям столь могущественного государя; но, как бы то ни было, грех Давида очевиден и не допускает никакой возможности для смягчения.

По окончании этого злополучного дня, соблюдая обрядовый закон (Лев. 15:18), хотя и не смутившись нарушить нравственный закон, опозоренная женщина возвратилась в дом свой. Прошло несколько недель, и когда оказалось, что последствий этого обоюдного греха нельзя было скрывать долее, она послала сообщить Давиду о своем беременном состоянии. Дело получало крайнюю запутанность. Прелюбодеяние, по Моисееву закону, подлежало наказанию смертью для обоих виновников (Лев. 20:10). Нужно было что-нибудь сделать для избежания этого закона, во что бы то ни стало скрыть грех и отвратить от него общественное внимание. Богатый жизненным опытом, Давид видел, что самый лучший способ скрыть преступление заключается в том, чтобы вызвать на время домой Урию, заставить его провести ночь в собственном доме, чтобы, таким образом, он мог считаться отцом имеющего родиться ребенка. Вследствие этого он немедленно отправил Иоаву приказ командировать Урию в Иерусалим с каким-нибудь поручением. По прибытии этого храброго воина в Иерусалим, царь, сделав несколько расспросов касательно хода осады Раввы и вообще состояния войска, милостиво отпустил Урию, позволяя ему отправиться домой и отдохнуть после продолжительного путешествия, причем даже в знак особенной милости послал ему часть пищи от своего собственного стола, что считалось особенною честью на востоке. Было ли у Урии какое-нибудь подозрение касательно связи его жены с царем, – неизвестно; но во всяком случае, он не сделал того, что предполагал царь. Вместо того, чтобы пойти в свой дом, как это и было бы вполне естественно для него, он провел ночь во дворце вместе с остальными царскими слугами, съел предоставленную ему часть царской пищи в общем помещении и провел ночь там, где спали придворные слуги. На вопрос, почему он поступил именно так, Урия отвечал, что он считал для себя непристойным наслаждаться всеми удобствами домашней жизни и обществом своей жены, когда ковчег Господень находился на поле и его сотоварищи заняты были тяжелыми трудами по несению царской службы. В этом он обнаружил высокое сознание своего долга, каким и вообще отличался отряд гибборимов, и тем самым представил поразительный контраст чувственности и самоуслаждению царя израильского. Давид, узнав о всем этом, удержал Урию еще на один день, в надежде, что он, наконец, решится переночевать в своем доме. Он угостил воина за своим собственным столом и напоил его вином; но даже и после такого угощения, Урия не позволил себе допустить какую-либо слабость и сделать то, чего желал царь, и опять следующую ночь провел в доме царя вместе с придворными служителями. Таким образом, если бы впоследствии возник вопрос о происхождении ребенка Вирсавии, то ее муж вполне мог сослаться на придворных служителей в доказательство прелюбодеяния своей жены. Давид видел все это, и тогда, не имея возможности каким бы то ни было образом скрыть совершенный грех, он решился на дальнейшее, еще более страшное преступление. Теперь уже стало ясно, что иначе ничего нельзя было сделать. Теперь, во что бы то ни стало, нужно было устранить самого Урию, и этой цели нужно было достигнуть каким-нибудь способом, который бы не возбуждал ни в ком подозрения и считался простою случайностью войны. Но для того, чтобы достигнуть этого, необходимо было хотя отчасти посвятить в это дело Иоава и воспользоваться властью главнокомандующего для исполнения задуманного. С этою целью он написал в лагерь письмо и отправил его с самим Урией, отнюдь не подозревавшим, что в этом письме заключался ему смертный приговор. В письме царь писал следующее: «поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтобы он был поражен и умер». В объяснение такого приказа не приводилось никаких причин. Иосиф Флавии, правда, уверяет ⁷⁸, что будто царь прибавлял, что человек этот совершил преступление, достойное смерти; но библейский повествователь не делает ни малейшего намека на подобное обвинение, да и сам Иоав едва ли имел основание требовать объяснения для столь рокового приказа. Кроме того, если бы Урия был обвиняем по закону, то не было бы надобности добиваться его гибели столь коварным образом. Иоав видел, что в основе этого повеления лежало какое-нибудь тайное побуждение, и хотя он мог и не знать всей сущности дела, тем не менее он всегда был готов исполнить царское повеление. Мало того, в данном случае он имел даже особые причины с готовностью исполнить подобное приказание. Царь, таким образом, отчасти сам отдавался в его руки; после этого он уже не мог долее упрекать своего племянника в изменническом умерщвлении Авенира, так как и сам навлекал на себя подобную же вину. Делая Иоава своим соучастником в преступлении, он лишал себя права укорять последнего за кание-нибудь его насильственные действия и давал основание для сильных сомнений касательно искренности его религиозности и для подозрения, что в действительности царь был столь же беззаконным и беззастенчивым, как и сам Иоав. Приводя в исполнение столь коварный замысел против жизни одного из своих верных воинов, вспомнил ли Давид о подобных же коварных замыслах, некогда составлявшихся против него Саулом, и о Провидении, которое тогда разрушало эти замыслы? ясно ли он представлял себе ту бездну греховности, в которую погружался теперь он, помазанник Божий? Поистине, жесточайшее иго греховности принимал на себя Давид и подготовлял страшные скорби и муки для своего нежного и чувствительного сердца!

Иоав в точности исполнил желание царя; храбрый Урия был поставлен во главе атакующего отряда и вместе с другими пал жертвой своей собственной доблести, так как он, вероятно, слишком близко подошел к укреплениям неприятеля. «Когда я нагнулся над крутой скалой развалин города Раввы», говорит Олифант, «и взглянул вниз на 300 футов в одну вади и на 400 футов в другую, то не удивлялся, что царю Давиду пришла мысль, что здесь, под этими твердынями, найдет несомненную смерть всякий отважный воин, вследствие чего Иоав и назначил это место для Урии. Единственно возможный пункт, с которого можно было приближаться к стенам города, находился на той вершине, где низкий хребет соединяет цитадель с высокой площадкой за нею; но даже и здесь приходилось взбираться почти на неприступный откос. Часть колоссальных ворот и прикрывающая их массивная стена, в том пункте, где низкий хребет соединяется с вершиной треугольника, еще остается и теперь в доказательство истины этого повествования, и дает возможность в точности определить место, где нашел свою судьбу злополучный Урия» ⁷⁹. Известие об этом событии немедленно было отправлено Давиду, который принял его с большим самообладанием, и даже выразил посланному свое негодование за то, что воины подходили сражаться слишком близко к стенам города. Посланный вполне объяснил, как было дело. «Одолевали нас те люди, говорил он, и вышли к нам в поле, и мы преследовали их до входа в ворота. Тогда стреляли стрелки со стены на рабов твоих, и умерли некоторые из рабов царя; умер также и раб твой Урия хеттеянин». Как бы сожалея о злополучном Урии, Давид поручил посланному передать Иоаву, чтобы все это дело не смущало его, «ибо меч поядает иногда того, иногда сего». Чтобы вознаградить себя за этот урон, царь наказал только главнокомандующему усилить действия против города и во что бы то ни стало взять и разрушить его. Таким способом царь старался набросить тень случайности на свои греховные поступки. Вирсавия, быть может, ничего не знавшая о том коварстве, жертвой которого сделался ее муж, провела обычные семь дней в оплакивании мужа, и затем взята была в дом Давида, и сделалась его женою, причем с браком этим царь торопился, с целью, по возможности, скрыть позор его. Но конечно истина сама выдавала себя; положение царя было такое, что его действия были предметом общего наблюдения, и свет публичности ярко озарял всю его частную жизнь. Нетрудно поэтому представить, какое тяжелое впечатление повсюду произвело все это событие; такие преступления потрясали нравственные чувства народа и заставляли опасаться, что царь, к которому с таким восторгом относился доселе народ, вступал на такой путь, который не обещал ничего хорошего. Но еще важнее общественного мнения было то, что это страшное преступление не укрылось от правосудия Божия, «и было это дело, которое сделал Давид, зло в очах Господа».

Между тем, вскоре после этого злополучного брака, Иоав стал просить Давида лично принять участие в осаде Раввы, чтобы воодушевить войска и ускорить его взятие. Эта просьба вполне совпадала с собственным настроением Давида, который несомненно уже начал страдать от угрызений совести и теперь искал возможности, какими-нибудь внешними делами, хотя сколько-нибудь отвлечь свое внимание и даже удалиться от места совершенного греха. Вследствие этого, Давид действительно отправился в поход, и с его прибытием на место действия началась более усиленная и настойчивая осада города. Добыча последних войн дала израильтянам в руки лучшее оружие, и приобретенная ими опытность давала им возможность вести нападение с большей надеждой на успех, чем раньше. Равва, как мы видели, разделялась на верхний и нижний город, из которых первый был кремлем, а последний «городом вод», так как он лежал на потоке, который, вероятно, здесь, посредством плотины, был превращен в пруд или озеро. Воодушевленные присутствием царя, израильтяне сделали сильный приступ к городу и завладели нижней его частью. Но, достигнув этого, они могли уже вполне рассчитывать на скорое падение самого кремля, так как теперь источник снабжения кремля водою находился в их руках, и они могли совершенно лишить воды осажденных. Но, не дожидаясь даже и этого, Давид сделал новый приступ на столицу, и защитники ее, потеряв всякую надежду на возможность дальнейшей борьбы, опустили руки, и Равва сдалась, так что победители воспользовались большим запасом добычи, захватили национального идола аммонитян и множество драгоценностей, оценивавшихся в талант золота. Между драгоценностями была и царская корона, которую преподнесли царю в качестве принадлежащей ему части добычи, и отселе эта корона сделалась одною из принадлежностей его царственного одеяния, носимого им в торжественных процессиях. Некоторые из пленных жителей, как нижнего, так и верхнего города, подвергнуты были жестокому наказанию, подобному тому, какому раньше подвергнуты были и моавитяне. Они были разрубаемы или распиливаемы на части, клались под острые зубцы молотильных валов, и, подобно тому, как эти идолопоклонники заставляли своих детей проходить чрез огонь Молоху, так и сами теперь были сожигаемы в горнах для обжигания кирпичей. Это был варварский век. Даже Моисеево законодательство требовало возмездия: «око за око, и зуб за зуб»; и, так как аммонитяне всегда славились своею бесчеловечною жестокостью и безжалостною враждебностью, то и должны были теперь понести на себе подобное же возмездие. Такое суровое наказание показывало им и соседним народам, что с израильтянами нельзя враждовать безнаказанно, и что мечте, которую они лелеяли, касательно уничтожения избранного народа, не суждено исполниться. Жестокость эта простиралась только на военных людей и, быть может, на тех из жителей, которые захвачены были с оружием в руках, а все остальные жители оставлены были в мирном обладании своими домами. За братом царя Аннона даже было оставлено его высокое положение, и впоследствии, во время возмущения Авессалома, он даже оказывал помощь Давиду, доставляя провизию и другие предметы потребности для царственного беглеца.

И вот, во главе победоносной армии, до небес восхваляемый преданными ему воинами и сопровождаемый огромной и драгоценной добычей, Давид опять возвратился в Иерусалим. При этом у него невольно явилась мысль, что совершенный им грех теперь уже забыт всеми, произведенное им смущение изгладилось, и он может опять вести спокойную и приятную жизнь. Но вскоре он должен был узнать, что грех влечет за собою роковые последствия, и что нельзя совершить преступления, не подготовляя себе бедствий в будущем. Да и вообще можно спросить, был ли счастлив и спокоен Давид даже в настоящем положении торжества и общего восторга его войска и народа по случаю новой одержанной победы? Удалось ли ему вообще подавить и успокоить тревогу своей совести? Мог ли столь благочестивый и добрый по природе человек достигнуть холодного безразличия без сильной внутренней борьбы? Настолько ли душа его огрубела от греховной страсти, что в нем уже не шевелилось лучших чувств, заставлявших его раскаиваться в совершенном преступлении и стремиться к какому-нибудь удовлетворению? Можно быть уверенным, что даже и во время этого торжества царь не чувствовал себя счастливым, а напротив ощущал в своем сердце страшную тревогу и беспокойство. Те чувства, которые волновали его в это время, нашли яркое выражение в следующих стихах псалма:

„Блажен, кому отпущено беззаконие,

И чьи грехи покрыты!

Блажен человек, которому Господь не вменить греха,

И в чьем духе нет лукавства!

Когда я молчал,

Обветшали кости мои от вседневного стенания моего,

Ибо день и ночь тяготела надо мною рука Твоя.

Свежесть моя исчезла, как в летнюю засуху“ ⁸⁰.

При таком состоянии, для Давида, очевидно, нужен был лишь какой-нибудь внешний повод для того, чтобы заструился в нем поток покаяния и открылся путь для сердечной исповеди глубочайшего сокрушения, и это внешнее побуждение, но милости Божией, дано было Давиду.

Греховный год жизни Давида приближался к концу, и прикрытая брачным венцем прелюбодейная Вирсавия разрешилась в царском дворце сыном. Когда царь подавил все отягчавшие его душевные сомнения при виде радости по случаю рождения сына, в это время над ним как раз разразился грозный приговор недремлющего правосудия Божия в лице пророка Нафана. Этот неизменный советник благочестивого царя, получив высшее откровение о совершенном Давидом преступлении, явился к нему, как бы в качестве ходатая за нанесенную одному беззащитному человеку обиду. Он рассказал ему о случае одной вопиющей несправедливости, которая не могла не возбудить негодования в чутком к справедливости сердце Давида. В одном городе, передавал Нафан Давиду, были два человека: один – богатый, а другой – бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота; а у бедная ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькою и выкормил, так что она выросла у него вместе с детьми, была общей любимицей дома, ела от его хлеба и пила из его чаши, и вообще была как бы дочь у него. Однажды к богатому человеку пришел странник, и тот пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить угощение для странника, и с жестоким бессердечием отнял овечку у бедняка и из нее приготовил угощение для своего гостя. Услышав о столь воюющей несправедливости, Давид сильно разгневался и, пылая негодованием на то, что в его государстве возможны такие несправедливости, громко сказал Нафану: «жив Господь! достоин смерти человек, сделавший это». И когда он стал более подробно перечислять, как должен этот бессердечный богач вознаградить бедняка не только за нанесенную ему потерю, но и за то, что он не имел ни малейшая сострадания, из уст пророка прогремели страшные для него слова: «ты тот человек, который сделал это! Ты тот хищник, который сделал эту вопиющую несправедливость, и ты, по твоим собственным словам, заслуживаешь этого наказания». Пред изумленным и устрашенным царем тотчас же раскрылась страшная бездна совершенного им преступления, и он стоял пред пророком в безмолвном трепете. А пророк, продолжая свою грозную речь, начал обличать его во всем, что он сделал вопреки закона, справедливости и собственного предназначения. «Так говорит Господь Бог Израилев, продолжал пророк: я помазал тебя в царя над Израилем, и я избавил тебя от руки Саула, и дал тебе дом господина твоего и жен господина твоего на лоно твое, и дал тебе дом Израилев и Иудин, и если этого для тебя мало, прибавил бы тебе еще больше. Зачем же ты пренебрег слово Господа, сделав злое пред очами Его? Урию хеттеянина ты поразил мечом; жену его взял себе в жену, а его ты убил мечом аммонитян» (2Цар. 12:7–9). Каждое из этих слов пророка было как бы страшным раскатом грома для души Давида и молниеносной стрелой, уязвлявшей ему сердце. Тут во всем ужасе раскрывалась пред ним его преступность, жестокость и допущенная им низость. Подавленный всем этим, царь продолжал безмолвствовать, а пророк закончил свое обличение объявлением наказания, которое ожидает его в будущем. За разрушение им счастливого семейного очага Урии мечом и позором, меч и позор отселе будут разрушать и его собственную жизнь, и притом еще в худшей степени. «Вот я воздвигну на тебя зло из дома твоего, и возьму жен твоих пред глазами твоими, и отдам ближнему твоему, и будет он спать с женами твоими пред этим солнцем. Ты сделал тайно; а я сделаю это пред всем Израилем и пред солнцем». Пораженный таким неожиданным изобличением страшного преступления, царь затрепетал в своей преступной совести и смирился. В полном сокрушении сердца, он воскликнул: «согрешил я пред Господом». Пророк изрек ему немедленно наказание, что хотя сам он и прощен Богом и не умрет, но за свое преступление должен понести страдание в лице своего новорожденного сына, который, как плод преступления, не должен жить. Это еще более удручило душу Давида, и он, в страшной скорби, ожидал исполнения приговора, который и стал немедленно приводиться в исполнение. Новорожденный подвергся смертельной болезни. Преступления Давида становились все более известными, и неверующие, как среди язычников, так и среди израильтян, начинали дерзко издеваться над религией, исповедники которой так нарушали ее правила и Бог которых будто бы потворствовал прелюбодею и убийце. Волнуемый чувствами стыда и горечи, Давид не знал, что делать, и в отчаянии обращался с покаянной молитвою к Богу, думая, что, по крайней мере, в утешение ему будет отменен приговор о смерти ребенка. Он отправился в свое помещение, изливал свою душу в искренней молитве, не принимал пищи и всю ночь пролежал на земле. Его приближенные с изумлением и страхом прислуживали ему, побуждая его встать и поесть хлеба, но он оставался глухим к этим просьбам и свои мысли всецело сосредоточивал на одном предмете, чтобы Бог сохранил жизнь ребенка и этим дал ему знак своего помилования. Но грех его был слишком велик, чтобы можно было отменить данный свыше приговор. По прошествии недели страдания, ребенок умер, и приближенные опасались сообщить Давиду об этом, думая, что весть эта еще более усилит его и без того ужасные страдания. Но их взгляды и шепотливые переговоры сами по себе показали Давиду, в чем дело, и, в ответ на свой вопрос, он получил сообщение, что молитва его оказалась бесплодною. Услышав это, вместо того, чтобы предаваться безграничной скорби и отчаянно, как думали его друзья, Давид поднялся с земли, вымылся и помазался; переменив свою одежду и смиренно подчиняясь воле Божией, он направился в скинию для молитвы, и только уже по возвращении из нее, взял хлеба и подкрепил себя. Все это казалось чрезвычайно странным для его приближенных, но он сам объяснил им это. В то время, когда ребенок был еще жив, у него оставалась надежда; когда же жизнь эта погасла, для Давида ничего не оставалось, кроме как подчиниться воле Божией и ожидать милости Божией. «Разве я могу возвратить его? говорил Давид. я пойду к нему, а он не возвратится ко мне». Покорность его воле Божией была совершенная, как было искренним и глубоким его покаяние. Все это событие глубоко запало в душу Давида, и сокрушение его сердца выразилось в пламенном покаянном псалме, который навсегда стал покаянною молитвою всякого кающегося грешника. Выражая свое сокрушение о грехах и прося милости Божией, Давид восторженно молился:

„Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей,

И по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои.

Многократно омой меня от беззакония моего,

И от греха моего очисти меня.

Отврати лицо мое от грехов моих,

И изгладь все беззаконья мои.

Сердце чистое сотвори во мне Боже,

И дух правый обнови внутри меня.

Возврати мне радость спасения Твоего,

И духом владычественным утверди меня.

Господи, отверзи уста мои,

И уста мои возвестят хвалу Твою,

Ибо жертвы Ты не желаешь, – я дал бы ее;

Ко всесожжению не благоволишь;

Жертва Богу дух сокрушенный;

Сердце сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже“ ⁸¹.

По прошествии дней оплакивания и скорби, Давид возвратился к своей обыденной жизни и утешал свою возлюбленную Вирсавию. С течением времени у нее родился другой сын, которого царь, видя в этом доказательство принятия своего покаяния и восстановления мира с Богом, назвал Соломоном, то есть «мирным». Уверение в этом примирении получено было затем и от пророка Нафана, которому поручено было дать ребенку еще и другое имя Иедидия, «возлюбленный Господом», из чего отец получал уверенность, что его сын не умрет преждевременно и что он будет одарен необычайными качествами. Вирсавия сделалась матерью и других сыновей: Шимы, Шовава и Нафана (имя которого значится и в родословной Спасителя), но Соломон был самым дорогим из них, так как ему предназначена была наибольшая слава в будущем.

Вскоре после рождения Соломона, как бы с целью воспрепятствовать Давиду забыть свое падение и понести в возмездие за него наказание, старшим его сыном было совершено страшное преступление. Преступление это также было результатом того развращающего обычая полигамии, которая была причиной столь многих распрей и преступлений. Роскошная жизнь в гареме, обычная в нем чувственность сами собою способствовали введению распущенности нравов среди младших членов царского семейства. Эта распущенность находила некоторое поощрение в собственном примере Давида, и теперь он должен был увидеть отражение своего собственного греха в преступлении другого. Сын его первой жены, Ахиноамы, Амнон, возымел преступную страсть к своей прекрасной сводной сестре Фамари, единоутробной сестре Авессалома и дочери третьей жены Давида Маахи. Амнон был человек буйного и настойчивого характера, мечтательный распутник, не привыкший воздерживать своих желаний и не смущавшийся никакими средствами в достижении их удовлетворения. Отдаваясь своей преступной страсти, он горел нетерпением и чах вследствие того, что не мог сразу же удовлетворить своего плотского желания. Строгие постановления Моисеева закона (Лев. 18:9, 11), запрещавшие все эти преступные связи, не имели для него никакого вразумляющего значения, и отчуждение царских семейств, живших в различных домах под надзором своих особых матерей, способствовало ослаблению связей кровного родства; но путь к этим связям преграждали еще и другие обстоятельства. В восточных домах всегда существовала строгая заключенность, которая делала всякое сближение с девицей затруднительным; препятствием к этому могла служить и собственная скромность девицы, которая страшилась самой мысли о бесчестии; кроме того, судя но выражению библейского повествователя ⁸², можно думать, что, или по собственному желанию, или по желанию своей родительницы, она приняла на себя обет целомудрия. В виду таких препятствий, Амнон отчаивался в успехе, и эта неудача постоянно мучила его до того, что разрушительно влияла на самое его здоровье, и он заболел. Но у него был друг некий Ионадав, сын его дяди Самая, хитрый, бессердечный, беззастенчивый паразит, который, заметив перемену в его лице и узнав от него о причине, предложил план, при посредстве которого он мог достигнуть цели своего желания. Он посоветовал ему притвориться серьезно больным и лечь на постель, и когда, как он был уверен, его отец придет спросить его касательно болезни, он должен воспользоваться преимуществом больного человека и заявить, что ему захотелось подкрепить себя пищею, приготовленной при его глазах его сестрой Фамарью. Амнон тотчас же согласился на этот преступный замысел, и все именно случилось так, как предсказал этот негодный советник. Фамари, которая славилась своим искусством в приготовлении кушаний, отец велел пойти в дом Амнона и приготовить пред его глазами «лепешку», которой он желал, и передать его слугам для предложения больному, Фамарь сделала все, как ей было сказано, замесила муки, испекла лепешку и велела слуге передать ее больному брату. Амнон однако отказался есть или принять кушание из его рук, и как будто бы будучи не в силах выносить присутствия своих прислужников и нуждаясь в совершенном покое, велел всем, кроме Фамари, оставить комнату, и просил ее, чтобы она сама подала ему кушание. Благородная девица, не подозревая ничего худого, принесла лепешку к самой его постели, и тогда мнимый больной, схватив ее за руку, сделал ей преступное предложение. Устрашенная этим, она рванулась от него, умоляя его оставить свою гнусную мысль и серьезно говоря ему: «нет, брат мой, не бесчести меня; ибо не делается так в Израиле, не делай этого безумия» (2Цар. 13:10; Быт. 34:7). В страшном смущении, желая как-нибудь выиграть время, или думая даже, что царь имеет возможность отменить действие существующего закона, она кричала ему: «и я, куда пойду я с моим бесчестием? И ты, ты будешь один из безумных в Израиле. Ты поговори с царем; он не откажет отдать тебе меня». Но все было напрасно. Несмотря на ее сопротивление, Амнон достиг своей цели, и затем, когда уже было совершено гнусное дело, в нем вдруг совершился крутой переворот чувств; любовь, насколько было ее, вдруг изменилась в страшную ненависть, и он грубо гнал ее от себя. Напрасно она умоляла, что такое обращение с ней хуже для нее, чем первое преступление, так как оно даст знать повсюду о ее позоре и заклеймит ее названием бесстыдной женщины, которая сама, будто бы, явилась соблазнительницей. А этого именно и желал развратный негодяй; он позвал одного служителя и приказал ему грубо вывести девицу из комнаты, как будто самое ее присутствие было для него осквернением, и злополучная жертва была без всякого смущения выгнана, чтобы подвергнуться скорби и позору на всю жизнь.

Обесчещенная княжна не могла скрывать преступного поступка Амнона; разодрав свою разноцветную одежду, какую носили молодым дочери царя, посыпав себя пеплом и положив руку на голову себе, в знак невыразимой скорби, она с плачем пошла в дом своего брата Авессалома. Когда Авессалом услышал от нее о всех подробностях дела, то запылал неукротимым гневом, но на время подавил в себе эту ярость, для того, чтобы выждать благоприятного случая для отмщения за позор своей сестры. Он просил ее молчать до времени и не принимать всего этого дела близко к сердцу, хотя это был такой совет, который легко было дать, во не легко исполнить, и несчастная девица, жизнь которой навсегда была омрачена бесчестием и совершенным над ней преступлением, оставалась в заключении. А что же сталось с Амноном, виновником самого злодеяния? Неужели он не потребован был к ответственности за свой бесчестный поступок? Нет; Авессалом не сказал ему ни одного слова, ни доброго, ни худого, предоставляя решение дела времени. Сам отец, хотя и был весьма разгневан, однако же, не наказал злодея, как это он обязан был бы сделать. Его собственные руки были не чисты, и поэтому он естественно чувствовал склонность относиться к делу более снисходительно, чем следовало. Правда, священным законом установлено было наказание смертью за такое преступление (Лев. 18:9, 29); но так как Давид и сам некогда совершил подобное же преступление, то он не мог осуждать и другого за то, к чему снисходительно относился в своей собственной личности. Греческие переводчики, которым следует и латинская Вульгата, дают и другую причину для его бездеятельности: «он не опечалил духа Амнона, сына своего, ибо любил его, потому что он был первенец его» (2Цар. 13:21). Эта слабость имела роковые последствия. Она глубоко оскорбила Авессалома и дала новый повод к исполнению задуманного им мщения. Этот надменный юноша не мог выносить, чтобы с его сестрой, происходящей от царского рода с обеих сторон, поступал как с обыкновенной блудницей человек, мать которого была низкого происхождения, и чтобы дерзкий оскорбитель остался ненаказанным, не неся наказания ни лично, ни в своем положении, ни в своей чести. Амнон заслуживал смерти, и поэтому он должен умереть. Жажда мщения здесь совпадала с честолюбием. В случае устранения первородного сына, самому Авессалому могла открыться надежда на достижение престола, потому что его второго сына, Хилеава, вероятно, не было в живых, или это был совершенно спокойный человек, который не принимал никакого участия в общественных делах, и поэтому не мог стоять на пути в честолюбивом стремлении своего брата. Ни Давид, ни Авессалом никогда не думали о том, чтобы совершенное преступление было как-нибудь заглажено браком; очевидно, мысль о таком браке считалась незаконной и немыслимой в св. земле. Брат чувствовал, что, при бездеятельности своего отца, на нем лежала обязанность отмстить за честь своей сестры, и что бесчестие могло быть смыто только кровью преступника, подобно тому, как Симеон и Левий некогда отмстили за бесчестие своей сестры Дины избиением сихемцев, и как в настоящее время, в случае, если какой-нибудь араб оскорбляет девицу, ее братья считают для себя обязанностью преследовать соблазнителя до самой смерти (Быт. 34:25 и след.).

В течение целых двух лет Авессалом питал в себе чувство мщения, и никакое время не способно было ослабить его намерения, хотя оно и усыпило всякое подозрение, какое могло сначала быть у Амнона касательно кровавого мщения ему за совершенное им дело. Он неуклонно искал случая каким-нибудь образом отдалить Амнона от царского дворца и поставить его в свое распоряжение, и случай теперь представился наконец. У него было значительное имение в Вааль-Гацоре, некогда бывшем центром идолопоклонничества и всегда выделявшемся из своей окрестности, так как местность эта вздымалась своей седой вершиной более чем на 3,000 футов над уровнем моря. Теперь местечко это известно под названием Телл-Азур, и лежит в нескольких верстах к северу от Вефиля, верстах в восемнадцати от Иерусалима. Здесь у него должна была происходить стрижка овец, которая, как это было и в деле Навала, всегда служила поводом для веселого пиршества; чтобы придать своему пиршеству больше блеска, Авессалом пригласил на него своего отца и главных царедворцев. Сам Давид отказался присутствовать на празднике, извиняясь тем обстоятельством, что он не хочет обременять своего сына издержками на угощение столь большой свиты; но так как Авессалом настаивал на своем желании иметь за своим столом если не царя, то, по крайней мере, первородного сына и своих братьев, то Давид, совершенно ничего не подозревая и довольный тем, что между этими ближайшими родственниками и братьями, видимо, не было никакой враждебности, дал свое согласие на принятие им приглашения. А этого только и желал Авессалом, и он сделал все приготовления для исполнения своего давно лелеянного желания. Он дал приказ своим слугам, чтобы они, в самый разгар пиршества, когда Амнон оставит все предосторожности, и сердце его будет упоено вином, внезапно напали на него и убили его. Приказание его было исполнено во всей точности. Соблазнитель, по своему легкомыслию давно уже забывший о своем преступлении, весело предавался пиршеству, и когда был упоен вином, то подвергся нападению и безжалостно убит за самым столом. Другие князья, опасаясь подобной же участи, в страшном смятении вскочили из-за стола и, оседлав своих мулов, с поспешностью бросились по направлению к Иерусалиму. Как ни быстро ехали они, однако же, молва опередила их, и до Давида дошел преувеличенный рассказ, будто Авессалом избил всех своих братьев. Рассказу этому на время поверили, и пораженный ужасом отец разодрал свои одежды и в отчаянном горе и ужасе повергся на землю. Но Ионадав, который догадался или был посвящен в тайные намерения Авессалома, утешал царя уверением, что убит только один Амнон, и это уверение скоро подтвердилось появлением остальных князей, которые, с горячей поспешностью, скакали по направлению к городу. С их прибытием в точности стало известно, что именно случилось, и Давиду оставалось только горевать о потере своего старшего сына; но это был весьма жестокий и тяжкий удар, – удар, в котором отчасти он считал виновным самого себя. Это последнее чувство также воспрепятствовало ему с решительностью преследовать убийцу. Авессалом, правда, опасаясь гнева отца, бежал за границу, ища убежища у отца своей матери Фалмая, царя Гессурского; но этот маленький царек не мог бы удерживать у себя Авессалома, если бы от него формально потребовали его выдачи. Такого требования, однако же, не было предъявлено к нему. Преступный виновник в смерти Урии не мог настойчиво проследовать мстителя за честь своей сестры, и Давид ограничился только произнесением приговора об изгнании братоубийцы, к которому, несмотря на его хладнокровную жестокость, нечестие и непослушание, он все еще питал неразумную привязанность.

Такое состояние дел продолжалось в течение трех лет, за каковое время Давид успел оправиться от потрясения вследствие смерти Амнона и начинал сильнее чувствовать пустоту, причиненную отсутствием своего любимца Авессалома. Слабость родительской любви в нем боролась с суровою строгостью судии; по всем побуждениям политики и справедливости лучше всего было держать вдали от дворца и взоров народа этого умного беззастенчивого братоубийцу, который по своему делу не мог быть наследником теократического престола; пристрастие к нему царя, однако же, побуждало его помышлять о возвращении изгнанника и о том, как бы склонить его к раскаянию и затем простить. Тайный друг изгнанника, Иоав, заметив эту борьбу в душе царя, задумал воспользоваться этим его состоянием, с целью достигнуть примирения. Благосостояние государства мало принималось им во внимание при этом решении; он желал склонить своего государя сделать то, что, как он знал, было тайным его желанием, и надеялся, таким образом, обеспечить себе благосклонность вероятного наследника престола, честолюбивый, смелый характер которого соответствовал его собственному настроению. Но он не вполне был уверен в собственном положении в глазах царя, который, со времени умерщвления Авенира, держал его в некотором отдалении от себя, и поэтому счел за лучшее прибегнуть к хитрости. Подобно Нафану, он хотел косвенно склонить Давида к какому-нибудь общему решению, которое бы сейчас же и можно было приложить к делу Авессалома. Такие хитрости были весьма обычны в древности. Дело представляется на решение не само по себе, а в виде примера, по которому получается мнение судьи, и данный, таким образом, приговор прямо затем прилагается к требуемому делу, и судия всегда ставится в невозможность отменить уже данное им решение. Иоав воспользовался услугами одной умной женщины из Фекои, – деревни, находившейся в нескольких верстах к югу от Вифлеема и впоследствии прославившейся в качестве месторождения пророка Амоса. Подученная хитрым полководцем, она оделась в скорбную одежду и отправилась к царю, который, в качестве судии, был доступен всем своим подданным. Падая пред ним ниц с воплем о помощи, она объяснила ему, что она осталась вдовою с двумя сыновьями, но сыновья эти рассорились между собой на поле, и один из них убил другого. Теперь все семейство требовало смерти виновника, согласно законам кровавого мщения, и если она выдаст своего оставшегося сына, то у нее не останется никакого наследника для продолжения имени ее мужа, и погаснет остальная искра ее рода. Царь внимательно выслушал просьбу и, взволнованный этим трогательным делом, обещал сделать распоряжение касательно защиты ее сына. Тогда женщина, с притворным смущением, отступая назад и указывая на то, что, как она знает, предлагаемая безнаказанность сына противна закону, просила, чтобы, если это снисхождение незаконно, вина пала бы на нее, а не на царя. В дальнейшем разговоре она добилась клятвы от царя, что ей будет сделано все, как она желает. Добившись, таким образом, самым выразительным образом согласия царя на исключение из общего правила и признания той великой истины, что есть нечто высшее и более благоугодное Богу, чем кровавое мщение, она смело, хотя и почтительно, приступила к исполнению важнейшей и самой трудной части своего поручения. Она не могла открыто укорить царя, как это делал пророк Нафан; она могла только, как бы случайным намеком и без упоминания имени, приложить все это дело к Авессалому и заявить, что положение, которое он занимает теперь, отнюдь не совместимо с снисходительностью, оказываемою царем ее сыну. В несколько двусмысленных словах она заявила, что подобно тому, как ее родственники желали лишить ее дом единственного наследника, так и он лишал народ его прямого наследника, что идет вопреки интересов народа. Жизнь коротка, и мщение не может удовлетворить никого. «Мы умрем, говорила она, и будем как вода вылитая на землю, которую нельзя собрать; но Бог не желает погубить душу и помышляет, как бы не отвергнуть от Себя и отверженного». В заключение, как бы с целью показать, что ее ссылка на дело царя была только случайным отступлением, она опять ловко возвращается к своему собственному делу и говорит, что теперь может идти спокойно и счастливо домой, потому что царь, выслушав ее справедливую жалобу и оказав помощь обиженной, оказался к ней ангелом Божиим. «Ибо, говорила она, господин мой царь, как ангел Божий, и может выслушать и доброе, и худое. И Господь Бог твой будет с тобою». Давид не мог не заметить главной цели ее просьбы и понял, что в этом именно и заключалась вся сущность ее. Зная пристрастие Иоава к Авессалому, он тотчас же догадался, что все это дело было подстроено им. Узнав из расспроса женщины, что так это именно и было, он послал за Иоавом и дал ему позволение отправиться в Гессур и привезти домой находящегося в изгнании князя. Иоав с великим удовольствием исполнил это поручение, и Авессалом опять появился в Иерусалиме. Но, хотя и выказав снисхождение к преступнику, Давид, однако же, не сразу возвратил ему все свои милости; его чувство справедливости не позволяло ему относиться к Авессалому, как к человеку, который бы не совершил никакого тяжкого преступления. Молодому человеку позволено было жить в его собственном доме, но строго запрещено появляться во дворце; отец решительно не мог его видеть или позволить ему пользоваться каким-нибудь из преимуществ царского сына и наследника. Такие отношения продолжались в течение двух лет. Напрасно Авессалом жаловался на эти ограничения и просил Иоава походатайствовать о нем. Последний видел опасность полного восстановления царственных преимуществ этому честолюбивому беззастенчивому юноше, и решительно отказался даже ответить на просьбу повидаться с Авессаломом. Тогда, решившись во что бы то ни стало достигнуть своей цели, Авессалом приказал своим слугам поджечь ячменное поле Иоава, рассчитывая, что владелец поля вынужден будет жаловаться ему на этот поступок. Когда действительно так и случилось, он воспользовался этим случаем с таким успехом, что убедил Иоава отправиться к царю и попросить у него полного ему прощения. Проницательный полководец видел, что полумеры здесь будут ошибкой. Виновный должен быть или совершенно прощен, или подвергнут уголовному наказанию; это половинное изгнание, не удовлетворяя вполне оскорбленной справедливости, только раздражало самого виновника. Он отправился к царю и, излагая пред ним эти и подобные соображения, склонил, наконец, Давида окончательно помиловать опального князя и дать ему целование мира. Таким образом, повинуясь немощной привязанности к сыну и соглашаясь на просьбы Иоава, Давид тем самым подготовлял себе величайшее бедствие своей жизни и давал этому злонамеренному юноше благоприятный случай, которого он только и ждал, для того, чтобы воспользоваться им для своих собственных целей.

Омрачивший светлую жизнь Давида страшный грех между тем продолжал сказываться в различных бедственных последствиях. Страну постиг жестокий голод, продолжавшийся в течение трех лет ⁸³. Неизвестно, каковы были второстепенные причины, послужившие поводом к этому посещению, – засуха ли, какая ли случайность, или вообще неблагоприятная погода, –но Давид во всяком случае приписывал его особым причинам; он знал, что народы подвергаются земным бедствиям в наказание за какое-нибудь преступление, и вот он решил открыть то преступление, которое именно и послужило причиной настоящего бедствия. Вследствие этого, когда из года в год не наступало никакого облегчения, он вопросил установленным путем Господа, не заключалась ли причина бедствия в каком-нибудь ближайшем грехе и не было ли оно передано, так сказать, по наследству от прежнего царя. В ответ на свое вопрошение, он получил сообщение, что наказание это было послано «ради Саула и кровожадного дома его, за то, что он умертвил гаваонитян» (2Цар. 21:1). Гаваонитяне были тем народом, который коварным образом добился себе пощады от Иисуса Навина во время завоевания (Нав. 9:3 и след.) и с того времени постоянно жил мирно, в соподчиненном положении, среди израильтян; но Саул, в припадке ревности, оказался повинным в нарушении данного им обещания о пощаде. Он, по-видимому, пытался истребить этот остаток первоначальных жителей, или отнесся к ним с такою жестокостью, что она навсегда оставила в их сердцах тлеющее чувство жажды мщения. Негодование, возбужденное этим варварским нарушением торжественного договора, было всеобщим, и гаваонитяне нашли себе сочувствие даже среди самих израильтян. О самом событии, на которое делается здесь указание, в св. Писании нет никаких сведений, и мы можем только догадываться о нем. Возможно, что многие из гаваонитян, которые служили при скинии в качестве дровосеков и водоносов, были избиты во время побоища в Номве, или Саул мог сделать нападение на четыре ханаанских города: Гаваон, Кафиру, Беероф и Кириаф-Иарим, в то время, когда он истреблял ведьм и заклинателей. Эвальд высказывает мнение, что когда скиния поставлена была временно в Гаваоне, после произведенного в Номве избиения, по этому делу возник спор между Саулом и гражданами, которые противились перенесению к ним святилища израильского богослужения, как против нарушения дарованной им Иисусом Навином религиозной свободы, и царь, с свойственною ему нерассудительностью, руководясь своим отуманенным различными беззаконными поступками понятием и думая загладить свое кровожадное дело в Номве ревностью против врагов Бога Израилева, произвел избиение среди гаваонитян. Есть указание (2Цар. 4:3), что жители Беерофа (пригорода Гаваона) были изгнаны в ссылку в Гиффаим, откуда и вышли те два лица, который убили Иевосфея. Причиной этого переселения несомненно было то насилие, которому подверглись они. Но если и считать рассматриваемое событие, таким образом, имеющим свои определенный причины, однако же, остаются еще и другие затруднения, требующие разрешения. Невольно возникает вопрос, почему, если это был грех Саула, наказание должно было пасть на Давида и его народ, не принимавший никакого участия в преступлении. Ответом на это может служить то, что единство государя и подданных делает их обоих ответственными за поступок одного. Саул совершил преступление не как частное лицо, но как царь и представитель Израиля, который остался спокоен при его незаконном деле. Нарушение договора было делом национальным, поэтому и в самом наказании за него должен был участвовать весь народ. Очень возможно, что земли и собственность лишенных владений или умерщвленных гаваонитян были розданы царедворцам, так что в этом отношении и народ также был соприкосновенен с преступлением, и закрывал свои глаза на нарушение древнего договора. Давид также смотрел на это дело сквозь пальцы; он был достаточно могуществен, чтобы, видя здесь несправедливость, вознаградить обиженных; но, занятый другими делами, он не обращал никакого внимания на делавшиеся ему просьбы по этому случаю, и теперь должен был получить урок касательно постоянной ответственности народа, вины которого не может изгладить время. Национальный грех должен быть заглажен национальным покаянием, к которому народ мог быть побужден только каким-нибудь общим бедствием. Но в таком случае почему же наказание откладывалось так долго? Со времени избиения прошло много лет, и почему же мщение не коснулось самих виновников дела и пособников при его совершении задолго раньше? На это можно сказать, что Саулу и без того приходилось платиться за многие грехи; притом, в течение его жизни едва ли могло быть обращено особое внимание на это преступление, тем более, что и гнев Божий не проявлялся заметным образом, а несколько позже, когда Израиль боролся с могущественными врагами за свое существование, самый урок, преподаваемый голодом, не мог быть сознан во всей своей силе. Посещение это во всей своей силе могло быть почувствовано именно в период мира и сравнительного благоденствия, когда народная мысль, не занятая ничем посторонним, могла глубже вникать в самый смысл бедствия. Быть может, также этот урок был необходим теперь для предупреждения подобных же дел возмездия, или нарушения национальных договоров в каком-нибудь другом отношении. Но если конечная причина бедствия была, таким образом, определена свыше, то как можно было теперь загладить эту вину? В древнем взгляде на нравственное управление миром всегда неразлучна была идея о равномерном воздаянии, и это общее сознание находило подтверждение в Моисеевом законодательстве. Кровь могла быть отмщена только кровью, вина народа могла быть смыта только кровью совершителя или его представителей, хотя в некоторых случаях и допускалась равномерная уплата денег. Что касается точной меры требуемой справедливости, то это зависело от ближайших родственников; достаточным возмездием считалось лишь то, что удовлетворяло их. В настоящем случае Давид спросил у гаваонитян, какого именно удовлетворения желали бы они, и получил в ответ, что они не хотят брать денег за пролитую кровь или возвращения отнятых у них владений, и что ничто не может вознаградить их за сделанные им несправедливости, кроме наказания смертью семи из сыновей их угнетателя. Поэтому они и просили Давида выдать им этих потомков Саула, чтобы они могли распять или посадить их на кол в самом местожительстве убийцы, именно в Гиве Сауловой, пред находящейся там высотой. Самая сцена казни должна была показать, что казнь происходит именно за его преступление, и число семь указывало на то, что возмездие было полным. Требование наказания смертью для родственников убийцы не оправдывалось Моисеевым законом, но восточный обычай освящал такое наказание, и ближайшие семейные связи делали естественным, что грехи отцов должны были быть посещаемы наказанием в лице их детей. В глазах Давида требование это не представляло ничего необычайного, и хотя он лично относился к дому своего предшественника с снисхождением, которое было совершенно необычно у восточных монархов, он, однако же, не мог в данном случае противиться притязанию гаваонитян и согласился на выдачу им в руки требуемых жертв. За собою он оставил только самый выбор жертв; и вследствие этого, пощадив Мемфивосфея, сына своего оплакиваемого друга Ионафана, он взял двух сыновей Рицпы, наложницы Сауловой, женщины чужеземного происхождения, и пять сыновей Меровы ⁸⁴, старшей дочери Саула, рожденных от Адриела, сына Верзеллия из Мехолы, и отдал их жаждавшим мщения гаваонитянам, которые, предав их смерти, вероятно, чрез удушение ⁸⁵, повесили их тела пред святилищем в Гиве. Эта жестокая казнь со стороны полуязыческих гаваонитян послужила поводом к одной в высшей степени трогательной сцене. Рипца, мать двух из злополучных жертв, не могла выдержать казни своих сыновей, и не будучи в состоянии взять трупы своих возлюбленных детей для приличного погребения, она неотступно пребывала около крестов, с целью предохранять дорогие ей тела от расхищения их птицами и животными. Это было время жатвы ячменя, около нашего апреля, и страна все еще страдала от продолжавшейся засухи. Преданная мать взяла вретище, разостлала его в качестве постели или палатки для себя на обнаженной скале, где висели тела ее сыновей, и оставалась тут, прогоняя хищных птиц и зверей, пока не удовлетворен был гнев неба и не выпал дождь. Законом Моисеевым повелевалось (Втор. 21:22, 23), чтобы тела преступников зарывались в землю в самый день казни, но гаваонитяне держались обычая своих языческих соотечественников, которые не имели таких постановлений, и настаивали на том, чтобы тела избитых выставлены были на виду у всех до тех пор, пока не обнаружится признака того, что оно милостиво принято. В должное время действительно настали благодатные ливни, и Давид, глубоко пораженный мужеством и любовью Рицпы, поспешил избавить ее от этой надрывающей душу бдительности. Он воспользовался этим случаем для того, чтобы сделать распоряжение о взятии костей Саула и Ионафана из их временной гробницы в Иависе Галаадском, и, сняв тела распятых, похоронил их все в родовой гробнице Киса в Целе, в городе Вениаминова колена, находившемся в нескольких верстах к югу от Вефиля. «И умилостивился Бог над страною после того», засуха прекратилась и мучительный голод был устранен (2Цар. 21:1–14).

Tа снисходительность, с которою Давид отнесся к своему сыну Авессалому, скоро начала приносить свои печальные плоды. Авессалом был теперь в положении старшего сына и прямого наследника на престол своего отца. Испытанная им мера наказания и теперь возвращенная ему милость отца не произвели никакой благоприятной перемены в его беспокойном, неблагодарном характере, и он начал питать намерения столь же смелые, как и беззаконные и низкие. Уже и раньше в течение тех лет, когда он находился вдали от царского дворца и принужден был жить в изгнании и неизвестности, у него роились дерзкие замыслы. Теперь, когда все это изменилось, он начал видеть, что пред ним открывается прямой путь к осуществлению его честолюбивых замыслов. Быть может, он сначала надеялся, что отец примет его в качестве сотоварища по управлению государством; но скоро увидел, что у царя отнюдь не было никакого подобного намерения, и поэтому он всячески стал стремиться к тому, чтобы обратить на себя общее внимание и сделаться наиболее популярною личностью в Иерусалиме. Этому намерению чудесно благоприятствовала и самая его внешность. Столичная чернь всегда склонна увлекаться внешностью, а Авессалом был человек необычайной красоты. «Во всем Израиле не было мужчины столь красивого, как Авессалом, и столь хвалимого, как он; от подошвы ног до верха головы не было у него недостатка». У него были такие роскошные волосы на голове, что каждый год он снимал как бы целое руно, весом в 200 сиклей, по весу царскому. Своим очаровательным обхождением он вместе с тем невольно располагал к себе всех, так что все хвалили его и восхищались им. Но внешняя красота в нем не находила соответствия во внутренней доброте, и под великолепною внешностью билось злое и коварное сердце. Заметив народное к себе расположение, он задумал воспользоваться им для удовлетворения своего необузданного властолюбия и решился овладеть престолом силою даже еще при жизни отца. Пользуясь щедростью своего недостаточно рассудительного в этом отношении отца, он начал обнаруживать в городе такой блеск, какого никогда еще не видано было раньше. Подражая языческим царям в пышности своей свиты, он завел себе колесницы и коней для ежедневного употребления, и, выходя из дворца, всегда имел при себе 50 скороходов. Непритязательный образ жизни Давида был совершенно затенен блеском и великолепием выходов его красавца-сына; придворные льстецы и разные паразиты не замедлили сплотиться вокруг восходящего светила и поддерживали в нем самые необычайный желания.

Полагаясь на свою популярность, Авессалом затем явно начал стремиться к тому, чтобы подорвать влияние отца в глазах своего народа. Обязанности царя были весьма сложны и требовали от него постоянного личного внимания и труда. Он был верховным судией своих подданных, должен был сидеть у ворот и рассматривать все доходившие до него дела; но так как царство теперь имело весьма обширные размеры, а вследствие этого, случаи, требовавшие решения, становились из года в год все более многочисленными и важными, то часто случалось, что истцы не в состоянии были добиться выслушания своего дела и должны были терпеть продолжительный отсрочки, или даже уходить неудовлетворенными царским приговором. Авессалом воспользовался этим состоянием дел с целью распространения повсюду чувства недовольства и смутного желания какой-нибудь перемены. Он останавливался у ворот дворца и, встречая истцов самым дружественным образом, не допускал даже их делать себе обычный земной поклон, а брал их за руку и целовал. При этом он старался показывать, что чувствует самое горячее участие во всех, кто проходил этим путем, расспрашивал всех о их положении, местожительстве, занятиях, выслушивал их жалобы, уверяя, что дела их совершенно правы, и в то же время намекая на то, что им трудно добиться справедливости, так как царь не может сам рассмотреть всех подобных дел, и в то же время не поручил никому, кто бы действовал вместо него, причем как бы вскользь делал замечание и о том, что если бы власть, столь запущенная его отцом, была передана ему в руки, то все обстояло бы совершенно иначе. В таких стремлениях к популярности он не щадил никаких трудов, появлялся у ворот с самого раннего утра и всегда как бы с открытым сердцем и неслыханною дотоле любезностью относился к проходящим. Неудивительно, что «сердце израильтян уклонилось на сторону Авессалома» (2Цар. 15:3); неудивительно, что в народе образовалась значительная партия, готовая поддерживать Авессалома в его домогательствах, хотя при этом, как мы увидим, кроме популярности и преступного изменничества, были и другие причины, которые благоприятствовали его целям.

По прошествии нескольких лет ⁸⁶, Авессалом, наконец, подумал, что настало время для действия. Можно указать и некоторые из причин, который побудили его думать, что теперь можно было с успехом совершить переворот. Он конечно, рассчитывал на поддержку молодых и беспокойных членов народа, которые выросли вместе с ним, увлекались его внешним великолепием, пользовались его распущенным образом жизни и надеялись еще более воспользоваться имеющим наступить политическим движением. Но вместе с тем тут действовали и более глубокие, и более сильные причины; в царстве Израильском накопилось уже достаточно материалов для великого пожара, для воспламенения которого достаточно было только одной искры, брошенной умелой рукой. Давид царствовал уже давно и находился в шестидесятилетнем возрасте. Он, по-видимому, в это время страдал от какой-нибудь тяжкой болезни ⁸⁷; во всяком случае, силы его весьма ослабели, так что он был человеком угнетенным и подавленным скорбно. Вся его прежняя бодрость, живая предприимчивость и восторженность исчезли. Он уже не увлекал народа с такою непреодолимой силой, как это было раньше, и не имел возможности поддерживать свою славу отважным мужеством и самоотречением: хотя ни один беспристрастный наблюдатель, знакомый с перенесенными им затруднениями и с честным стремлением к искреннему исполнению своего долга, не мог в действительности винить его в беззаконном управлении, однако же, во внутренних делах государства были недостатки, которые молодым людям казалось возможными исправить посредством переворота в правлении. Налоги, бывшие необходимыми вследствие расходов на войны с внешними врагами и для поддержания авторитета царя в многочисленных отдаленных областях, стали особенно чувствительными для народа, который все еще помнил о своей прежней свободе и не имел особенного расположения жертвовать своими достоянием в пользу общего блага. Притом успело вырасти уже новое поколение, для которого прежние подвиги и успехи Давида были известны только понаслышке, которые смотрели на его управление, как на старомодное, и, жаждая более энергичной и показной администрации, стеснялись ограничениями, налагавшимися на них строгостью теократического монарха. Многие честные люди затем были крайне огорчены и смущены поступком Давида в деле Урии и Вирсавии, его слабостью, с которою они оставили умерщвление Амнона ненаказанным, и его пристрастием к своему преступному сыну; они невольно сопоставляли блистательную славу его прежних лет с темными делами последнего времени, и были не прочь перенести свою преданность от человека, который уже лишился их любви и уважения, к кому-нибудь другому. Что касается колена иудина, в котором сильнее всего проявилось недовольство, то в нем действовали и особые причины. Это колено было недовольно тем, что избрание Иерусалима в качестве столицы государства повело к уменьшению значения древнего Хеврона. Энергическая попытка Давида к объединению колен находила лишь неохотный и недовольный отголосок со стороны колена Иудина, которое не могло забыть обещанных ему преимуществ и своих притязании на гегемонию в стране (Быт. 49:8 и след., Втор. 33:7). Притом между ним и другими членами народа продолжало существовать наследственное соперничество, которое, прекращаясь лишь на время, всегда было готово проявиться с новою силою. Северные колена также имели причины быть недовольными введенной Давидом дисциплиной и вялым отправлением им правосудия и не прочь были примкнуть ко всякому движению, обещавшему им какие-нибудь существенные выгоды.

Всеми этими различными причинами, возбуждавшими в народе мелкие перемены, и не преминул воспользоваться Авессалом. Он решил, что удобнее всего начать дело в Хевроне, в этой высоко чтимой столице Иудеи, где легче всего собрать недовольных, так как он отстоял не слишком далеко от Иерусалима, чтобы не иметь никакой связи с ним, и не слишком близко к нему, чтобы подвергнуться несвоевременному наблюдению. Пользуясь хорошо известным благочестием своего отца и зная, с какою радостью он приветствовал всякий признак религиозности в сердца своего сына, Авессалом сделал Давиду заявление, что когда он находился в изгнании в Гессуре, то он дал обет принести жертву в Хевроне, как только ему придется возвратиться домой. Время для исполнения его обета теперь настало, и он просил своего царственного отца позволить ему отправиться в Хеврон и исполнить обещанное жертвоприношение в самом месте своего рождения. Давид совершенно ничего не подозревал в этой просьбе, так как относился с полным доверием к преданности своего сына. Планы честолюбивого князя содержались в глубокой тайне, и даже Иоав, человек крайне чувствительный к своим собственным интересам, ничего не знал о происходившем заговоре. Вследствие этого царь с радостью дал свое согласие, и Авессалом отправился в Хеврон, взяв с собою двести человек своих друзей, которых он пригласил для присутствования при жертвенном празднестве и которые могли служить ему в качестве заложников в случае серьезного сопротивления его планам в Иерусалиме. Этим своим друзьям он пока еще ничего не сообщал о своем намерении, но знал, что они вполне преданы его интересам и готовы будут следовать ему, куда он ни поведет их. В то же время он отправил доверенных послов во все колена для удостоверения в настроении народа. Где только это настроение оказывалось благоприятным, они должны были сообщать народу, что как только раздастся по городам трубный звук, то это будет признаком того, что Авессалом выступает в качестве помазанного царя в Хевроне. Для успеха дела важно было затем иметь около себя влиятельного человека, признание со стороны которого было бы не только само по себе полезным, но и содействовало бы принятию его и другими. Такой приверженец был найден в лице Ахитофела, деда Вирсавии, сын которого Елиам был другом и товарищем злополучного Урии. Этот человек был наиболее доверенным советником Давида; совет его ценился так высоко, что на его слова смотрели как на вещания Божии, и царь долго пользовался его мудростью и опытом. Но Ахитофел теперь давно перестал посещать двор, хотя и не порывал с ним открыто. Он, очевидно, был крайне огорчен тем бесчестием, которое нанесено было его семейству делом Вирсавии и предательскою смертью Урии, и поэтому, в крайнем недовольстве, удалился в свой родной город Гило, находившийся верстах в десяти к северу от Хеврона. Отсюда он и вызван был Авессаломом. Всецело сочувствуя заговору, он сделался главным двигателем всего предприятия и даже начертал план для его исполнения. Такой умный, рассудительный человек не мог руководиться только личным чувством; становясь на сторону столь сомнительного дела, он очевидно думал, что узурпатор успеет в своем деле, и, так как это дело совпадало с его собственным личным настроением, то он, удовлетворяя свое личное недовольство царем, хотел, становясь на сторону Авессалома, придать ему еще больше шансов на торжество над престарелым царем. Несколько дней прошло в совершении жертвоприношении и в сопровождавших их празднествах, и, таким образом, выгадано было достаточно времени для расширения движения и собрания необходимых сил; самою торжественностью этого случая заговорщики несомненно воспользовались для того, чтобы склонить присутствующих в пользу своего предприятия. Возбуждение быстро распространилось повсюду; все, казалось, благоприятствовало предприятию; народ, который при более спокойном состоянии, имел все основания держаться преданности старому царю, теперь поддался возбуждению и стекался под знамя претендента, так что около него образовалось целое войско, сильное, правда, не столько военною опытностью, сколько численностью. Между тем Давид оставался в полном неведении касательно всего происходившего в Хевроне. С благородною доверчивостью к своему сыну, предоставляя ему, как наследнику престола, полную свободу действия, он не видел во всем происходившем ничего такого, что бы могло возбуждать в нем подозрение в восстании, а между тем у него не было в распоряжении полиции для разузнавания политических тайн, или для сообщения ему сведений об угрожающих ему опасностях.

Но вот вдруг пришло в Иерусалим крайне тревожное известие о восстании, и сведение это было для престарелого царя столь же неожиданным, как и подавляющим. Народная молва, несомненно, преувеличивала размер революционного движения, но во всяком случае дело казалось настолько серьезным, что немедленно же необходимо было принять какие-нибудь меры. Давид, без всякого колебания, сразу же решил оставить Иерусалим. К этому решению побуждали его многие причины. Столица не подготовлена была к тому, чтобы выдерживать осаду, да и кроме того царь не хотел сделаться причиной кровопролития на улицах в случае, если столица будет взята после сопротивления. Притом, он сам мог попасть в плен и сделаться жертвой разъяренной черни. Поэтому, нужно было пользоваться временем в надежде на успокоение возбуждения и с целью точнее удостовериться в силе обеих сторон. Он не мог знать о том, как широко измена пустила корни в самом Иерусалиме, и опасался изменничества в самых его стенах. Эти и подобные причины побудили его смотреть на удаление из Иерусалима, как на самую лучшую при данных обстоятельствах меру; но более всего этого его тяготило и сознание своей виновности, – то чувство, что возмездие, провозглашенное пророком Нафаном, именно зло, выходящее из его собственного дома, теперь именно начало обрушиваться на него, и что ему теперь приходится смиренно принимать заслуженный им удар. Поэтому-то он и не сделал никаких попыток к противодействию, так как считал это бедствие заслуженным себе наказанием, и решился сносить его, ожидая более благоприятного времени, когда бедствие это, по милости Божией, пройдет само собою.

Оправившись от первого потрясения, Давид немедленно сделал распоряжение об отступлении за Иордан, в область восточных колен, за безопасность которых он некогда храбро и успешно боролся и благодарность которых, как можно было полагать, выстоит против соблазнов юного претендента. Удаление совершилось в полном порядке. Никто из приближенных царя, или государственных сановников, не отказался следовать за своим государем. Своих жен и детей он взял с собою, оставив только десять наложниц в качестве хранительниц дворца в его отсутствие. Отряд телохранителей и его храбрые ветераны, славные 600 гибборимов, с доблестным Еффеем, гефянином, и его сотоварищами, охотно разделяли его судьбу и могли дать сильный отпор всякому преследованию. Но так как присутствие женщин и детей делало защиту затруднительною, то лучше всего было возможно скорее обезопасить себя удалением за глубокую долину Иорданскую. Еффею, правда, как чужеземцу и человеку, который только недавно вступил на службу к Давиду, царь искренно советовал или возвратиться к своим собственным соотечественникам, или вступить на службу Авессалома; но благородный филистимлянин отклонил и то, и другое, давая царю знаменитый по своей искренности и непреклонной верности ответ: «жив Господь, да живет господин мой, царь, сказал он: где бы ни был господин мой, царь, в жизни ли, в смерти ли, там будет и раб твой» (2Цар. 15:21).

Такая преданность чужеземца, конечно, была утешительна, но представляла печальный контраст с поведением сына, который, будучи возлюбленным, лелеянным, прощенным, теперь сделался неблагодарным изменником и отцеубийцей в сердце. Беглецы двинулись в путь, но у последнего дома, на восточной окраине города, пред переходом чрез Кедрон, сделана была остановка и произведен поспешный смотр. Там установлен был порядок дальнейшего движения. Отряд телохранителей должен был идти вперед, и за ним следовали гибборимы, а Давид со всем своим домом составляли арьергард. В таком порядке они переправились чрез поток и еще раз сделали остановку у первой маслины, у подошвы горы Елеонской, в том месте, где впоследствии находился сад Гефсиманский, место душевной муки сына Давидова при еще более знаменательном событии. Народ с плачем и воплем провожал своего возлюбленного монарха, который с босыми ногами и покрытою головою, в знак глубочайшей скорби, изливал свое горе. В его бедственном и злополучном положении для него было некоторое утешение видеть эти знаки сочувствия и любви от подданных более высокого класса, чем те, которые безумно стали на сторону узурпатора. Но он смиренно отклонил от себя другую великую и важную поддержку, которую предлагали ему служители религии. Двое главных священников, Садок и Авиафар, принесли ковчег из города и со множеством левитов стали рядом с Давидом, когда последователи его проходили перед ним. Присутствие этой святыни придало бы делу народа священный характер в глазах всех благочестивых людей; все увидели бы, что он поставил себя под покровительство Иеговы, причем отсутствие этой святыни в лагере противника само по себе свидетельствовало бы, что партия Авессалома не пользуется милостью неба и не ищет ее. Но благочестивый царь не хотел воспользоваться такою важною помощью. Быть может, ему припомнилось о страшном результате такого употребления ковчега завета во время первосвященника Илия, и он трепетал от одной мысли подвергнуться подобному бедствию. Душа его понемногу успокаивалась от удручавшего его сначала горя; он начал менее мрачно смотреть на положение дел. Священный ковчег был поставлен им на Сионе; с великою тщательностью он приготовил место для его обитания, и Иегова знамениями заявлял, что там находится Его местопребывание и что оно было благоугодно Ему, поэтому Давид считал неблагопристойным удалять теперь ковчег оттуда. Если Господь еще милостив к Давиду, то он опять освободится от всех своих бедствий и благополучно возвратится в Иерусалим и без помощи ковчега; если же ему предстоит быть отвергнутым, то не спасет его и святыня, и он с полною покорностью преклонится пред наказующей рукою и скажет: «вот я: пусть творит со мною, что Ему благоугодно». Вследствие этого он выразил желание, чтобы Садок отнес ковчег завета назад, на его священное место, заявив при этом, что он рад будет воспользоваться его услугами в деле получения сообщений о планах узурпатора. Как служитель скинии, он, конечно, будет свободен от всякого посягательства на свою личность, и даже к нему может обратиться за советом сам Авессалом. Во всяком случае, он будет иметь возможность знать все происходящее и может сноситься с Давидом при посредстве своего сына Ахимааса, или своего племянника Ионафана. Сделав эти распоряжения, Давид с своими последователями двинулся дальше на гору Елеонскую. Это было в высшей степени печальное шествие: «Давид пошел на гору Елеонскую, шел и плакал; голова у него была покрыта; он шел босой, и все люди, бывшие с ним, покрыли каждый голову свою, шли и плакали». Народ крайне сочувствовал своему огорченному правителю, который таким образом, в своих преклонных летах, лишен был престола злонамеренным сыном и толпой безнравственных заговорщиков, забывших неисчислимые блага, которые низвергнутый монарх сделал для страны. Поистине, как он сам, так и его народ могли оплакивать слепоту и неблагодарность, которые послужили причиной столь бессмысленного мятежа. При этом невольно воспоминается и другое великое событие, когда тысячу лет спустя божественный сын Давида с того самого места, откуда впервые открывается в высшей степени величественный вид на Иерусалим, смотрел на этот город и оплакивал его, потому что он не познал время своего посещения. Как сердце Христа было омрачено сознанием, что среди избранных двенадцати ближайших последователей был один предатель, так тяжко и горестно было и Давиду слышать, что его доверенный советник Ахитофел присоединился к неприятелю, и в своей невыразимой горести Давид невольно молился: «Господи, Боже мой, разрушь совет Ахитофела»! Волновавшие его чувства в отношении к этому ветхозаветному Иуде глубоко трогательно выражены в пятьдесят четвертом псалме:

„Услышь, Боже, молитву мою,

И не скрывайся от моления моего.

Внемли мне, и услышь меня;

Я стенаю в горести моей, и смущаюсь.

Сердце мое трепещет во мне,

И смертные ужасы напали на меня

Ибо не враг поносит меня, –

Это я перенес бы;

Не ненавистник мой величается надо мною, –

От него я укрылся бы;

Но тот, который был для меня то же, что я,

Друг мой и близкий мой,

С которым мы разделяли искренние беседы,

и ходили вместе в дом Божий“ ⁸⁸

Когда Давид прибыл па вершину горы, где находилась бема или высокое место и откуда в последний раз можно было видеть город, прежде чем спускаться в долину Иорданскую, ему как бы дан был ответ на его последнюю молитву о разрушении совета Ахитофела. Когда он возносил свои моления на этом священном месте, то к нему присоединился старый и доверенный друг Хусий, из города Архи, находившегося на границе колен Ефремова и Вениаминова, верстах в десяти к западу от Вефиля. Этот добрый человек встретил его с разодранными одеждами и с пеплом на голове, в знак скорби по случаю общественного бедствия, и выражал свою твердую решимость разделить участь изгнанного монарха. Но Давид не позволил ему этого. Успокоившись от треволнения и будучи в состоянии с большим спокойствием относиться ко всем обстоятельствам дела, царь видел, что его друг мог оказать ему больше услуг в Иерусалиме, чем сопутствуя ему в бегстве. Поэтому он и попросил его возвратиться в город и, притворившись, что склоняется на сторону Авессалома, приложить всевозможные старания к тому, чтобы разрушить коварные советы Ахитофела, причем свои сообщения Давиду он мог посылать при посредстве двух юношей, сыновей Садока и Авиафара. Хусий охотно принял это небезопасное поручение, и, как мы увидим, план этот увенчался полным успехом. Когда Давид, наконец, решительно двинулся дальше по направлению к лежавшей пред ним пустыне, то к нему присоединился с своим отрядом некий Сива, хитрый домоправитель, которому вверено было заведование имением Мемфивосфея. Этот человек привел двух ослов для домочадцев царя и значительное количество хлеба, вина и сушеных плодов для подкрепления беглецов; и когда царь спросил его касательно Мемфивосфея, почему и он не пришел вместе с своим служителем, то Сива ложно утверждал, что его юный господин остался в Иерусалиме, в надежде, что при теперешних смутах царская власть легко может опять перейти в руки дома Саулова. Опечаленный такою неблагодарностью этого столь облагодетельствованного им князя и не делая никакого дальнейшего расследования, царь, с некоторою поспешностью, передал Сиве всю собственность, которая принадлежала Мемфивосфею. Когда Давид с своими последователями двигался дальше, то получил тяжкое оскорбление, которое служило отчасти подтверждением донесения Сивы в отношении настроения родственников покойного царя. Близ небольшого города Бахурима, где Давид предположил было остановиться на некоторое время, их встретил один из жителей города, Семей, сын Геры, из рода дома Саулова. Зайдя вперед всего отряда, он начал злословить Давида, бросал на него и на его последователей камнями и пылью, говоря: «уходи, уходи, убийца и беззаконник! Господь обратил на тебя всю кровь дома Саулова, вместо которого ты воцарился, и предал Господь царство в руки Авессалома, сына твоего; и вот ты в беде, ибо ты – кровопийца» (2Цар. 16:7, 18). Семей, очевидно, мстил за ту жестокость, с которою гаваонитяне, по наущению, как ему казалось, Давида, отнеслись к сыновьям Саула. При виде такого поношения и без того огорченному царю, один из его спутников, Авесса, с своею обычною горячностью, просил царя позволить ему снять голову с этого оскорбителя. Но Давид не согласился на это; он научился смиренно сносить всевозможный оскорбления; тот, кто нуждается в милосердии, должен быть и сам милостив; тот, кто несет страдания по приговору Божию, может терпеливо сносить оскорбления и со стороны этого ничтожного человека. «Что мне и вам сыны Саруины? сказал огорченный Давид. Оставьте его, пусть он злословит; ибо Господь повелел ему злословить Давида. Вот, если мой сын, который вышел из чресл моих, ищет души моей; тем больше сын вениамитянина; оставьте его, пусть злословит. Может быть, Господь призрит на унижение мое, и воздаст мне Господь благостью за теперешнее его злословие». Пользуясь такою благородною снисходительностью Давида, дерзкий Семей долго еще продолжал свои проклятия и этим значительно задерживал движение. После утомительного перехода в 25 или 30 верст, беглецы остановились лагерем на равнинах Иорданских, будучи на время безопасны от неожиданного нападения. Здесь они решились подождать сведений из города, прежде чем продолжать свое бегство. Когда утомленные последователи еще спали кругом, Давид, вставь рано утром, излил свою душу в псалме, исполненном надежды и упования:

„Господи, как умножились враги мои!

Многие восстают на меня;

Многие говорят душе моей:

Нет ему спасения в Боге.

Но Ты, Господи, щит предо мною,

Слава моя, и Ты возносишь голову мою.

Голосом моим взываю к Господу,

И Он слышит меня с святой горы Своей.

Ложусь я, сплю и встаю:

Ибо Господь защищает меня.

Не убоюсь тем народа,

Которые со всех сторон ополчились на меня.

Восстань Господи, спаси меня, Боже мой!

Ибо Ты поражаешь в ланиту всех врагов моих;

Сокрушаешь зубы нечестивых.

От Господа спасение,

Над народом Твоим благословение Твое“ ⁸⁹.

Авессалом между тем с своими последователями вступил в Иерусалим спустя лишь несколько часов после удаления Давида, и принят был неверным народом со всеми выражениями радости и восторга. Вступление это совершилось без всякого противодействия, и Авессалом сразу же направился в царский дворец для принятия почестей и поздравлений от своих приверженцев. Среди тех, которые прибыли поздравить узурпатора, явился и мудрый Хусий, игравший назначенную ему роль, и в ответ на естественный вопрос Авессалома, почему он оставил его отца, отвечал, что он считает своею обязанностью повиноваться царствующему, а не низверженному государю, и что он желает быть верным служителем нововоцарившегося государя и как служил отцу, так теперь будет служить и сыну. Авессалом, который сначала чувствовал некоторое противоречие в присутствии этого доброго человека среди его распутных последователей, легко поверил этим заявлениям, которые чрезвычайно льстили его честолюбию, и отнесся к возгласу Хусия: «да живет царь!», как к сердечному выражению действительной преданности ему. Такая хитрость, к какой прибегал Хусий, была совершенно в духе того времени; она подсказана была ему самим Давидом, и практиковалась даже не раз в христианских государствах; и хотя мы не можем считать ее особенно похвальною в нравственном отношении, так как с христианской точки зрения делу Божию никогда нельзя служить посредством лжи, однако же, мы должны судить о действиях исторических деятелей при том свете, который находился в их собственном распоряжении, а не измерять их с точки зрения нравственности, которая была еще неизвестна им. – Теперь естественно возникал вопрос: какие же лучше всего предпринять меры, с целью возможно лучше воспользоваться теперешним положением и обеспечить плоды бескровно достигнутой победы? Замечательно, что при этом среди мятежников не было ни малейшей мысли о том, чтобы обратиться за советом к Богу: последователи Авессалома, очевидно, отнюдь не отличались никакою религиозною ревностью. Сам узурпатор желал всецело руководиться мудростью мира сего, и вследствие этого прежде всего обратился с вопросом об этом к хитрому Ахитофелу. Этот коварный советник, вполне зная, что необходимо пользоваться временем и возможно скорее поставить, дело в бесповоротное положение, советовал молодому государю сразу же и всенародно вступить в обладание гаремом своего отца и воспользоваться оставшимися во дворце наложницами. Совет этот, как ни возмутительный для наших понятий, находился в полном согласии с восточными обычаями. Гарем предшественника переходил к преемнику, причем женщины не имели в этом деле ни малейшего права голоса, и с ними обращались как с простыми вещами; и при этом было общее убеждение, что такое дело служило подтверждением перехода престола от старого владетеля к новому. При настоящем случае поступок этот был особенно гнусным и делал разрыв между отцом и сыном непримиримым. Давид, по своей слабости или любви, мог еще отнестись снисходительно к мятежу, но он никогда не мог забыть этого гнусного оскорбления себе, как царю и отцу, и те, которые поддерживали Авессалома, должны были видеть, что после этого не оставалось уже никакого средства к примирению, и что борьба между старым и новым правительством должна была привести к какому-нибудь решительному концу. Молодой, неопытный государь немедленно последовал совету коварного старика Ахитофела. На кровле дворца была раскинута палатка, на том самом месте, где Давид позволил своему сердцу увлечься тем роковым искушением, которое повлекло за собою столь страшные последствия, и там, пред глазами всего Израиля и, как заявлял пророк Нафан, «пред солнцем», он вступил в обладание придворными наложницами, и, таким образом, завершил окончательный разрыв между собою и своим отцом. Но Ахитофел был слишком проницателен, чтобы не видеть, что для обеспечения успеха заговора необходимы были и другие меры, и вследствие этого он советовал Авессалому в тот же самый вечер двинуться на преследование Давида с отборным отрядом в 12,000 человек и напасть на него, когда он был утомлен и находился в унынии, так что представлялась полная возможность легкой и бескровной победы. Последователи Давида будут не в состоянии выстоять против неожиданного натиска превосходных сил, бросятся в бегство без всякого отпора, и ему нетрудно будет захватить самого престарелого царя и, таким образом, навсегда освободиться от него. С его смертью уничтожится всякое противодействие, и весь народ подчинится новому монарху. Совет этот был весьма хитрый и сразу же понравился бессердечному узурпатору и собравшимся около него главарям восстания. С принятием его было бы устранено бесполезное кровопролитие, был бы обеспечен успех всего дела, и переход к нему царской власти совершился бы скоро и без особенных усилий и расходов. Предложение это казалось столь благоразумным и правдоподобным, что, по-видимому, невозможно было противопоставить ему никакого другого плана. Хусий опасался, что, в случае исполнения этого плана, он может оказаться гибельным для его друга, и употребил все свои старания для того, чтобы воспрепятствовать принятию этого плана. Когда Авессалом пригласил и его выразить по этому делу свое мнение, он настойчиво советовал повременить. Тайною мыслью его было, чтобы не только предоставить Давиду время оправиться от утомления и уныния и сделать необходимые приготовления к самозащите, но вместе с тем, чтобы предоставить и вообще народу достаточно времени для спокойного обсуждения своего положения, и, таким образом, дать возможность несколько утихнуть самой буре революции, которой слепо увлечены были израильтяне. Речь его была искусно приспособлена к характеру тщеславного юноши, к которому он обращался. В ней он распространился о храбрости и хитрости Давида и его последователей; по его мнению, они теперь чрезвычайно ожесточены, подобно медведице, лишенной своих детенышей, и естественно будут сражаться с отчаянной отвагой. Притом, царь не будет находиться вместе с своим войском, но скроется в какой-нибудь пещере, или в другом тайном убежище. Если неприятель с самого начала будет иметь хотя бы некоторый успех (что легко может случиться, благодаря столь испытанным воинам), то молва немедленно преувеличит этот успех до степени великого поражения, повсюду распространится паника, и дело Авессалома подвергнется прискорбной опасности, если только не будет потеряно совсем. Поэтому лучше всего принять другой план. Нужно именно подождать, пока все израильтяне соберутся под знаменем Авессалома, от Дана до Вирсавии, и вот когда сам Авессалом, как прилично ему, станет во главе многочисленного войска, тогда победа будет безусловно несомненною, он будет в состоянии напасть на беглецов, как роса падает на землю, и совершенно разбить их. Если беглецы даже найдут себе убежище в каком-нибудь городе, то войско Авессаломово может взять с собою веревки и стащить их в реку, и в городе том не останется камня на камне. Такой совет Хусия чрезвычайно понравился отуманенному своим первым успехом узурпатору. Относился ли он несколько ревниво к громадному влиянию Ахитофела и желал показать свою собственную независимость, или же, будучи на этот раз удовлетворен взятием Иерусалима, он желал воспользоваться на время плодами покоя и удовольствии своего высокого положения, – но, по какой бы то ни было причине, он предпочел совет Хусия совету Ахитофела. Последователи его склонились к тому же самому взгляду. Священный историк видит в этом дело всеуправляющего Провидения в ответ на молитву Давида. «Так Господь судил разрушить лучший совет Ахитофела, чтобы навести бедствие на Авессалома» (2Цар. 17:14).

О состоявшемся среди мятежников решении и о том плане, который предложен был сначала, нужно было немедленно сообщить Давиду. Авессалом мог понять неразумность этого настоящего решения и действовать по более разумному совету Ахитофела, и поэтому, во всяком случае, нужно было предостеречь партию Давида, чтобы она перешла за Иордан и таким образом, с возможною скоростью, обеспечила себя от нападения мятежников. Вследствие этого, Хусий отправил известие к главным священникам, которые, несмотря на строгий надзор за всеми их движениями, нашли возможность передать сообщение своим сыновьям, Ионафану и Ахимаасу, с поручением сразу же доставить его к Давиду. Молодые люди уже стояли наготове у источника Рогель, того источника, который впоследствии сделался известным под названием «источника Приснодевы» и находится у подошвы холма Офел, к юго-востоку от города. Получив поручение, они тотчас же отправились в путь, но один шпион проследил за ними и сообщил о них Авессалому, который немедленно же отправил всадников для захвата их. Молодые люди между тем прибыли в Бахурим, и, прежде чем явились преследователи, успели скрыться в сухом колодце, во дворе дома одного из своих знакомых. Служанка дома закрыла колодезь крышкой, на которой, с целью устранить всякое подозрение, постелила полотно и рассыпала на нем хлебное зерно для просушки, и когда преследователи стали расспрашивать о беглецах, то она направила их противоположным путем, так что они без всякого успеха возвратились в Иерусалим. Молодые люди благополучно доставили порученный им сведения царю, который немедленно исполнил данный ему совет. Он перевел своих последователей чрез Иордан и направился в Маханаим, тот сильный город, в котором некогда царствовал Иевосфей и который мог выдержать осаду, не опасаясь результата, обещанного Хусием тщеславному узурпатору. Давид притом мог ожидать найти себе поддержку и в некогда облагодетельствованных им восточных коленах, и это ожидание оказалось вполне основательным. На его сторону немедленно стали три знатных галаадитянина, обладавших большими средствами, и они оказали ему материальную помощь. Это были: Сови, брат аммонитского царя Аннона, которому Давид передал собственность, хотя и не престол, его брата; Махир, воспитавший Мемфивосфея в своем доме в Лодаваре, и Верзеллий из Роглима, высокочтимый голаадитянин, к которому Давид питал искреннейшую привязанность. Они снабдили Давида, и его войско всеми нужными для него предметами, – постелями, домашними металлическими и глиняными сосудами, пшеницей, ячменем, мукой, пшеном, бобами, чечевицей, жареными зернами, медом, маслом, овцами и сыром, так как они видели, что народ был голоден и утомлен и терпел великую нужду в пустыне. Такие знаки преданности в период бедствия пробудили новую надежду в сердце царственного поэта, и эта надежда выразилась в восторженных словах псалма:

„Когда я взываю, услышь меня, Боже правды моей!

В тесноте Ты давал мне простор.

Помилуй меня, и услышь молитву мою.

Знайте, что Господь отделил для Себя святого Своего;

Господь слышит, когда я призываю Его.

Ты исполнил сердце мое веселием,

С того времени, как у них хлеб, и вино, и елей умножились.

Спокойно ложусь я и сплю:

Ибо Ты, Господи, един даешь мне жить в безопасности“ ⁹⁰.

Кроме этих богатых граждан Галаада, в Маханаиме к царю присоединилось и много других жителей, которые не увлечены были мятежом. И из других колен многие, по здравом обсуждении дела, видели причину сомневаться в пользе и успехе восстания Авессалома и, раскаиваясь в своем временном отступничестве, возвращались к Давиду и увеличивали ряды его войска, которое к этому времени возросло уже до нескольких тысяч человек.

Между тем Авессалом был торжественно помазан царем в Иерусалиме и, пользуясь своею властью, спешил стянуть вокруг себя всех израильтян и собрать громадное, хотя бы и не дисциплинированное войско, достаточное, как ему казалось, простою своею численностью сокрушить всякое противодействие. По скоро случилось событие, набросившее первую мрачную тень на все дело восстания. Авессалом потерял своего главного советника, Ахитофела. Этот хитрый и честолюбивый человек, который, поддерживая дело узурпатора, стремился к своим личным целям, увидав свой совет отвергнутым и свое влияние поколебленным, сразу же понял, что все дело погибло. В крайнем огорчении он поспешно оставил двор, возвратился в свой город, привел в порядок свои хозяйственный дела, и, подобно своему отобразу, новозаветному Иуде, добровольно повесился. Но из-за этого нельзя было опускать рук. Нужно было назначить полководца над всем собравшимся войском. Иоав и Авесса находились с Давидом; вследствие этого, Авессалом выбрал некоего Амессая, который находился в таком же родстве с Давидом, как и они, будучи сыном Авигеи, сестры Саруиной. Отец его был измаильтянин, по имени Хефер, из Изрееля. Как хорошо известный и испытанный воин, Амессай, самым своим родством с царственным домом, усиливал уверенность, с которою к нему вообще относились, и нельзя было избрать лучшего главнокомандующего, чем каким был он. Найдя себе главнокомандующего, Авессалом начал готовиться к наступательному действию. Но в этих приготовлениях прошло не менее двух или трех месяцев и только тогда Авессалом действительно двинулся из Иерусалима во главе весьма внушительной силы. Когда его войско пешими колоннами двигалось за город, сам он гордо ехал на великолепном муле, гарцуя с своими развевающимися по ветру роскошными волосами, которые были у него, как у назорея, хотя он и далек был от подражания чистой аскетической жизни назорейства. Огромное, мало дисциплинированное, войско переправилось чрез Иордан и двинулось к Маханаиму. В нескольких верстах к югу от этого города, войско Авессалома должно было остановиться, так как идти дальше было небезопасно; это было близ местности, называемой «лесом Ефремовым», каковое название, вероятно, указывало на то событие во времена судей, когда ефремляне, сделав нашествие на Галаад, понесли жестокое поражение от рук Иеффая (См. Суд. 12:1 и след.). Между тем войско Давидово, заключавшее в себе до 20,000 человек, было разделено на три равных отряда, под начальством Иоава, Авессы и Еффея. Сам царь желал лично предводительствовать войском, но его полководцы не советовали ему нарушать установленного несколько лет пред тем правила, чтобы монарх не подвергал свою жизнь опасностям битвы; ему лучше всего было находиться с резервом в городе и оказать им помощь в случае, если они будут отброшены к городу. В виду таких заявлений, он должен был уступить, и, заняв положение при городских воротах, обозревал свои военный силы, когда они в должном порядке, разделенные на сотни и тысячи, двигались к месту битвы. Всем колоннам и их предводителям он давал одно и то же приказание, показывая, что отнюдь не опасался исхода предстоящей битвы. «Сберегите», говорил он, «мне отрока Авессалома». Будучи вполне уверен в правоте своего дела, зная, что Бог Израилев никогда не даст полного, окончательная успеха нечестивым мятежникам, старавшимся лишить помазанника Божия вверенного ему престола, он с уверенностью ожидал несомненной победы и просил только военачальников, чтобы они в час своего торжества пощадили злополучного юношу, который, несмотря на все происшедшее, оставался все еще дорогим для его сердца. Место, где встретились враждебные войска, было лесистыми округом, на котором росшие отдельными чащами деревья затрудняли сплошные движении большого войска, но весьма много помогали отважными нападениям небольших отрядов, которые, зная страну, могли выбрать такое время для нападения на врага, когда он мог быть затруднен самыми особенностями местности. Недисциплинированное сборище, выведенное Авессаломом на поле битвы, далеко не могло равняться с воинами войска Давидова, которые были не только опытными в военном деле, но и сражались рядом с непобедимыми гибборимами, поощряемые их одобрением. Исход битвы был очевиден. Мятежники сразу же дрогнули под мужественным напором войска Давидова и бросились в бегство; последовало страшное избиение, и многие из них погибли в соседних болотах, так что погибло всего до 20,000 человека. Авессалом, увидев нанесенное ему поражение, сразу же пал духом и не имел сил вновь привести в порядок свое объятое паникой войско. Видя свое дело потерянным, он и сам предался бегству. Будучи в этот час бедствия оставлен всеми, которые еще так недавно льстили ему своею преданностью, он в отчаянии поскакал в лес, стараясь лишь о том, чтобы как-нибудь спастись бегством, и мало обращая внимания на то, куда нес его мул, только бы подальше от несчастного для него поля битвы. Но тут вскоре и постигла его заслуженная судьба. Безумно скача вперед и стараясь избегнуть находившегося по соседству отряда неприятелей, он бросился в самую чащу леса, и там его роскошные волосы, развевавшиеся от безумной скачки, всею своею массою зацепились за толстый сук огромного теревинфа, так что мул вырвался из-под него, и несчастный узурпатор повис на дереве между небом и землей. В этом положении он вскоре усмотрен был одним из воинов Давида, который, помня наказ Давида, не решился убить его, а поспешил передать эту весть Иоаву. Этот старый вояка, разъяренный пылом битвы, считал себя свободным от всяких наказов царя. В смерти Авессалома он видел самый верный конец для настоящих смут и обеспечение для будущего мира. Если спасти узурпатора, думалось ему, то со временем он займет престол, и полководец, который противодействовал его делу и нанес ему столь сильное поражение, конечно никогда не может рассчитывать на его милости, или занять какое-либо выдающееся положение. Ввиду таких личных интересов, наказ царя имел весьма мало для него значения; поэтому, выразив негодование на принесшего ему это известие воина за его неразумную осторожность, он сам отправился на указанное место и или своею собственною рукою, или при посредстве сопровождавших его воинов, он убил злополучного князя. Искалеченное тело его было брошено в яму, выкопанную среди леса, и над ней была набросана огромная куча камней, в знак ненависти и презрения к великому преступнику, погребение которого было таким, какое только прилично было мятежному сыну, захваченному и побитому камнями за стенами своего города ⁹¹. Таков был конец жизни этого распущенного юноши, который злоупотреблял данными ему от природы высокими дарованиями и обратил их к своей собственной погибели. Его злополучная судьба представляла такую же великую противоположность обнаруживавшимся им задаткам ранних лет, какую представляла эта ужасная яма в печальной глубине темного леса тому превосходному мраморному памятнику (столпу), с пышною на нем надписью, который он воздвиг себе самому в царской долине у стен Иерусалима.

Покончив с Авессаломом, Иоав дал приказ о приостановке преследования и позволил разбитым мятежникам рассеяться во всех направлениях, давая им возможность раскаяться в своем неразумном деле. Весть о победе нужно было теперь сообщить царю, который в тревоге ожидал сведении у ворот Маханаима. Передать эту счастливую весть вызвался Ахимаас, сын Садока, славившийся в качестве скорохода, тот самый, который уже передавал весть Давиду о движениях повстанцев. Но Иоав не хотел доверить личному другу царя весть, в которой содержалось и печальное сообщение о смерти Авессалома. Печальная весть, которую пришлось бы посланному сообщить царю, как он знал, могла слишком жестоко поразить любящее сердце отца и подвергнуть некоторой немилости самого вестника. Кроме того, он и сам не совсем был спокоен вследствие принятого им участия в смерти Авессалома, и опасался, что Ахимаас мог сделать какие-нибудь неблагоприятные для него разоблачения. Вследствие этих и других причин, он счел за лучшее, чтобы сведение было передано простым слугою, не находившимся в личных связях с царским родом, и притом человеком, который не возбуждал бы особенного сожаления, в случае, если бы он подвергся немилости, какой вообще подлежали люди, приносившие худые известия. Вследствие этого, Иоав подозвал к себе своего собственного раба, эфиопа ⁹², и приказал ему возможно скорее отправиться в Маханаим и передать царю о всем случившемся. Слуга послушно поклонился своему господину и отправился в путь кратчайшим путем, направляясь к городу. Но Ахимаас не оставил своего намерения. Когда эфиоп уже отправился в путь, он опять возобновил свою просьбу, и хотя Иоав предостерегал его, что он предпринимал дело для себя невыгодное, тот, наконец, добился согласия на свое желание и также отправился к царю с известием. В то время, как эфиоп отправился кратчайшей, но самой трудной дорогой, Ахимаас свернул в сторону от прямой дороги и, пробираясь по ровной поверхности Иорданской долины, шел с такою быстротой, что прибыл в Маханаим гораздо раньше посланного слуги. Между тем престарелый царь сидел между внешними и внутренними воротами городской стены, в тревоге ожидая известий. Вдруг часовой на кровле надворотного дома объявил, что он видит вдали бегущего человека, и Давид сразу же заключил, что это вестник с поля битвы. Чрез несколько минут показался и второй скороход, и, так как не было никаких признаков появления других в бегстве или смятении, то стало ясным, что и это вестник с поля битвы. Между тем часовой уже узнал в переднем из двух скороходов Ахимааса, и передал об этом царю, который принял это указание, как счастливое предзнаменование. «Это человек хороший, сказал Давид, и идет с хорошею вестью». Прибежав к воротам, скороход громко закричал: «мир!» и затем, поклонившись царю до земли, сказал ему: «благословен Господь, Бог твой, предавший людей, которые подняли руки свои на господина моего царя», и рассказал, что войско Давидово одержало полную победу над неприятелем, и мятежники, совершенно разбитые, рассеялись. Но сердце Давида было больше всего занято судьбой его злополучного сына, и первый его вопрос был: «благополучен ли отрок Авессалом?» Ответ Ахимааса был двусмысленный, но такой, который не предвещал ничего хорошего. «Я видел, говорил он, большое волнение, когда раб царев, Иоав, посылал раба твоего; но я не знаю, что там было». Царь, выслушав от него донесение, велел ему стать в сторону, и ожидал прибытия другого гонца. Предложив тот же вопрос этому гонцу, он получил ответ, который можно было истолковать только в печальном смысле, хотя тот и не знал, какую скорбь он причинит царю своим сообщением. «Добрая весть господину моему царю, радостно воскликнул эфиоп. Господь явил тебе ныне правду в избавление от руки всех восставших против тебя». И затем, на прямой вопрос об Авессаломе, он продолжал: «да будет с врагами господина моего царя и со всеми, злоумышляющими против тебя, то же, что постигло отрока!» Эфиоп старался смягчить свою весть заявлением, что Авессалом заслуживал своей участи и что его смерть избавила государство от страшной опасности; но такие соображения в это время были напрасны и не могли облегчить горести родительского сердца. Давид понял, что его возлюбленный сын убит, и когда действительно узнал о постигшей Авессалома участи, то чувство отеческой любви и горя превозмогло в нем всякую радость о победе. «И смутился царь, и пошел в горницу над воротами, и плакал, и когда шел, говорил так: сын мой Авессалом, сын мой, сын мой Авессалом! О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой»...

Горе царя распространилось на весь народ, «и обратилась победа того дня в плач для всего народа». Но в то же время среди его последователей было немало таких более холодных лиц, которые были недовольны таким неблаговременным перерывом всеобщей радости. Они не могли входить в чувства Давида, не представляли себе всей глубины удручавшей его скорби, не сочувствовали снисходительности отца, любовь которого перевешивала все соображения патриотизма и политики. Не понимая горести отца, оплакивавшего своего сына, который погиб во цвете лет, не получив возможности для раскаяния в своем неразумном поступке, они начали открыто роптать на Давида и укоряли его за этот неуместный, хотя и естественный, плач. Вскоре о всем этом узнал Иоав, и заметив, как недовольный народ стал робко пробираться в город, скорее представляя собою как бы разбитую толпу, чем победоносное воинство, он с своею обычною суровостью решился заставить царя прекратить эту скорбь и ободриться духом. Явившись к царю, он заявил ему, что этим своим унынием и плачем он подвергал опасности надежду на свое восстановление и терял доверие к себе подданных; чтобы поправить дело, он немедленно же должен явиться к войскам и воздать им благодарность за их доблестное дело, он не должен давать им повод предполагать, что жизнь мятежного Авессалома в глазах царя дороже безопасности преданного ему народа; в противном случае, если он не сделает этого и не возблагодарит войско, оно оставит его, и дело его восстановления может подвергнуться опасности. Ввиду таких увещаний, царь, наконец, ободрился духом, чтобы должным образом воспользоваться плодами победы и возвратиться в Иерусалим.

Оправившись от своего уныния, Давид, с воспрянувшею энергией, принял меры к восстановлению своей власти. Дела теперь обстояли так, что не было особенной надобности торопиться. Правда, нужно было смирить или привести к верноподданничеству западные колена, которые принимали участие в восстании и помазали Авессалома на царство; но Давид видел, что теперь уже не придется принимать каких-нибудь принудительных мер. В общественном мнении быстро совершался крутой поворот; Давиду стоило только воспользоваться этим движением и обождать благоприятного обстоятельства, и тогда ему можно будет возвратиться в мире. Теперь, когда злополучного юноши, за преступным делом которого столь слепо последовали западные колена, не было в живых и дело его потеряло всякую почву, израильтяне вновь вспомнили о заслугах царя, которого они было низложили, приняли во внимание оказанные им народу услуги, его победоносные войны, его мудрое управление и дружелюбный характер и поэтому начали сознавать несправедливость, неблагодарность и неразумность своего собственного поступка, и желание о восстановлении Давида сделалось всеобщим. Единственным коленом, которое продолжало держаться в стороне от Давида, было колено Иудино. Другие уже отправили посольства в Маханаим с предложением своей покорности; но собственное колено Давидово не принимало никакого участия в этом деле Это было источником великой скорби для царя, который более всего опасался разъединения между своими соотечественниками, и прежде всего решился победить проявлявшееся к нему нерасположение и склонить иудино колено принять участие в общем движении. Последнее восстание не расстроило коленной организации, и царь немедленно вошел в сношения с старейшинами, в руках которых находилась власть, как и в более мирные времена. Вследствие этого, он отправил обоих главных священников, Садока и Авгафара, для увещания их в неразумности столь холодного отношения к царю, который был от их плоти и кости. С целью склонить к себе это колено, он отправил особую весть Амессаю, стоявшему теперь во главе его, и обещал ему не только простить его участие в возмущении, но и назначить его полководцем на место Иоава. Последний вновь навлек на себя сильное негодование государя своим самовольным поступком в деле умерщвления Авессалома и с каждым днем обнаруживал все большее непослушание и своевольство. Давид уже давно желал освободить себя от стеснительного влияния этого беззастенчивого человека, и теперь, когда ему представился благоприятный случай для этого, он охотно воспользовался им. Неизвестно, каков был результат этого шага по отношению к самому Иоаву, который отнюдь не был ничтожным врагом, но во всяком случае этот образ действия благоприятно повлиял на настроение иудеев. Они видели, что царь прощал их за участие в мятеже, поняли необычайное благородство своего столь оскорбленного ими монарха и, раскаиваясь в своей неверности, единогласно приглашали его возвратиться. От холодной враждебности они перешли к нетерпеливой ревности; навстречу царю к переходу Иордана выслана была торжественная депутация, и Давид, оставив Маханаим, торжественно двинулся со своими последователями по направлению к Иерусалиму. Прибыв на противоположный с Галгалом берег, он нашел, что колено иудино уже позаботилось о средствах переправы и приняло все меры к почетной встрече царя, не посоветовавшись с другими коленами или не пригласив их даже к участию в этом деле. Это была не совсем благоприятная мера, но так как теперь уже поздно было исправлять ее, то Давид принужден был принять торжественную встречу от одного Иудина колена, хотя это отнюдь не соответствовало его мысли о совместном действии всего народа.

Среди тех, которые теперь впереди всех вышли навстречу к Давиду, были Семей и Сива. Первый, который естественно боялся, что теперь он подвергнется примерному наказанию за свое буйное и оскорбительное для Давида поведение, униженно пресмыкался пред Давидом, умоляя его о прощении, и привел с собою тысячу своих соотечественников вениамитян, заявляя, что он скорбит о своем прежнем поведении и готов прежде всех других оказать почесть и покорность Давиду. Авесса, с своим грубым чувством справедливости, желал сразу же покончить с ним, но Давид, в этот великий и торжественный момент своей жизни, не хотел изменить своей обычной царственной милости и даровал жизнь этому жалкому оскорбителю. Суровость его племянников была особенно не симпатична милостивому духу сына Иессеева, великодушие и возвышенный характер которого никогда не выступали с такою поразительностью, как именно в его отношении к побежденным. «Ныне ли умерщвлять кого-либо в Израиле? спросил Давид. Не вижу ли я, что ныне я – царь над Израилем?» Что касается Сивы, то тот, заявлением своего сочувствия царскому делу, желал добиться утверждения себя во владении именем, которым он воспользовался вследствие взведенной клеветы на Мемфивосфея; но теперь он опасался потерять все. Хромой князь теперь сам явился на берега Иордана и объяснил, как коварно поступил с ним Сива, взяв у него осла, на котором он намерен был ехать и без которого он не мог, по своей хромоте, сопровождать царя, и уверяя царя, что он остался в Иерусалиме, будто бы, в надежде наследовать престол, между тем как у него было искреннее желание разделить участь Давида; в знак скорби по случаю последних событий, он даже не стриг себе ногтей, не чесал своей бороды, не мыл своих одежд с того самого печального дня, как царь оставил Иерусалим. Извинение Мемфивосфея казалось правдоподобным, но Давид, видимо, не чужд был подозрения его хотя бы в молчаливом соучастии в восстании, почему и не восстановил ему его владений во всей их полности, а разделил их на две равные части, из которых одна осталась за ним, а другая перешла к Сиве. В этом решении царь руководился политикой, запрещавшей ему нажить себе врага в лице Сивы, весьма влиятельного человека среди вениамитян, которые, как мы увидим, были весьма ненадежными сторонниками царствующей династии. Мемфивосфей, который не был искусен в управлении имением и не прочь был избавиться от хлопот, связывавшихся с большою собственностью, отвечал, что Сива может взять даже и все, так как теперь, дескать, он не нуждается ни в чем и доволен тем, что дожил до счастливого восстановления царя на престоле. Еще приятнее для возвращавшегося царя была встреча со стороны доброго Верзеллия, который некогда снабжал царское войско всей необходимой провизией в Маханаиме. Он также с своим семейством вышел навстречу царю при переправе его чрез Иордан. Давид выражал желание иметь столь преданного друга постоянно при себе и пытался склонить Верзеллия поселиться при дворе; но Верзеллий почтительно отклонил это приглашение, так как он уже был слишком преклонных лет, чтобы предоставляемые царским дворцом удовольствия могли иметь для него какую-нибудь прелесть, и поэтому решился умереть в своем собственном городе и быть погребенным среди своих соотечественников Сделанное ему предложение он с радостью принял в пользу своего сына Кимгама, которого Давид взял с собою в Иерусалим и относился к нему с величайшим вниманием. После долгого и крепкого объятия, Давид и Верзеллий разлучились между собою и уже никогда опять не встречались в этом мире.

С того времени, как самое сильное колено в Израильском народе, Иудино, возвратилось к верноподданничеству Давиду, престол свой он мог считать обеспеченным, и поэтому он, с твердою уверенностью и радостью, переправился чрез Иордан и остановился в знаменитом Галгале, находившемся неподалеку от переправы. Все, по-видимому, предвещало мирное возвращение в Иерусалим, но раз совершенный грех, приведший уже к столь страшному событию, как восстание сына на отца, заразил своим тлетворным влиянием и вообще нравственную и политическую жизнь народа, так что его последствия Давид должен был испытать еще не в одном случае. Так и здесь на пути случилось одно событие, которое омрачило радость торжества и угрожало печальными последствиями.

Колено Иудино, заявив свое верноподданничество Давиду и чувствуя свое влияние, конечно не упустило случая для того, чтобы занять наиболее видное положение при Давиде, и, быть может, не прочь было даже показывать, что оно приписывает себе главную честь восстановления Давида на престол. Помимо этой собственной заносчивости и ее унизительности для Давида, такое положение Иудина колена легко могло вызвать недовольство и чувство соперничества в других коленах. Так это именно и случилось. Когда представители от других десяти колен прибыли для встречи Давида, то они были крайне огорчены и раздражены, увидев, что, несмотря на то, что они первые признали даря, им не пришлось принять участия в его восстановлении, между тем как колено Иудино, долго стоявшее в стороне, являлось во главе всего движения и рассчитывало пожать богатую награду за свою самолюбивую ревность в деле царя. Долго таившаяся искра соперничества между двумя половинами народа, вследствие этого, разгоралась в целое пламя. Представители Израиля жаловались, что колено Иудино, так сказать, захватило царя в свои руки из-за эгоистических побуждений; последние отвечали, что царь происходит из их рода, и что это именно и было причиной их энергической деятельности, а не ожидание какой-либо особенной чести и преимуществ. Но израильтяне возразили, что они составляют десять частей в царстве против двух, составляющих колено Иудино; следовательно, им собственно должно принадлежать первенство. «Мы десять частей у царя», запальчиво говорили израильтяне; «также и у Давида мы более, нежели вы; мы первенец, а не вы; зачем вы унизили нас? Не нам ли принадлежало первое слово о том, чтобы возвратить нашего царя?» Несмотря на такие возражения, представители колена Иудина не имели склонности идти на уступки, и отвечали на эти возражения запальчивыми и яростными словами. Начавшийся раздор разросся до серьезного разрыва. Этим спором воспользовался один негодный человек, очевидно, давно уже ждавший благоприятного случая для выступления на сцену политической смуты. Во время запальчивых переговоров, вдруг в стане раздался тревожный звук трубы. Этот трубный звук издан был неким Савеем, честолюбивым и коварным вениамитянином. Он называется «сыном Вихри», что означает, что он происходили из рода Вихри, сына Вениаминова, следовательно, из того самого рода, из которого происходил также и Саул. Досада на переход царской власти из дома Саулова к дому Давидова все еще тлела в душе вениамитян, и когда Савей затрубил в трубу, изменнически провозглашая: «нет нам части в Давиде и нет нам доли в сыне Иессеевом», то за ним по стану раздался изменнический крик: «все по шатрам своим, израильтяне!» и затем последовало общее отделение северных колен, который, предоставив только колену Иудину провожать царя в Иерусалим, сами удалились, некоторые в мрачном недовольстве по домам, а другие вслед за этим новым претендентом. Политически горизонт опять омрачился и для восстановления своего авторитета Давиду необходимо было возможно скорее возвратиться в свою столицу и занять в ней более или менее прочное положение.

Прибыв в Иерусалим и опять поселившись в своем дворце, Давид сначала устроил свои домашние дела и позаботился о будущей жизни тех десяти наложниц, которые так постыдно были обесчещены его недостойным сыном. Они были помещены в особом жилище, так как уже не имели права на замужество и осуждены были на безотрадное вдовство. Затем царь обратил свое внимание и на более важные государственный дела. Изменническое движение Савея все усиливалось, и его нужно было сразу же пресечь, чтобы оно не произвело более печальных последствий, чем возмущение Авессалома. Поэтому, Амессаю, который заступил теперь место Иоава в качестве главнокомандующего, было поручено собрать в течение трех дней войско Иудейское, и к концу этого срока самому явиться для получения окончательных приказаний. Срок прошел, а между тем он не являлся: или он замедлил в своих движениях, или народ был не расположен к новому военному предприятию, или даже не хотел признать Амессая вождем, и Давид, опасаясь, чтобы восстание не приняло опасных размеров, в виде предосторожности и без всякой мысли о смещении Амессая, приказал Авессе взять с собой отряд телохранителей и гибборимов, а также и все другие войска, находившиеся налицо в Иерусалиме, и сразу же двинуться против Савея, чтобы он не овладел какою-нибудь сильною крепостью и не оказался в положении, которое бы давало ему возможность держаться против двинутой против него силы. Царь вверил начальство над этим военным предприятием Авессе, так как он отнюдь не возвратил свою благосклонность Иоаву и уклонялся иметь какое бы то ни было дело с ним. Но эти два брата поняли друг друга. Иоав, с отборным отрядом своих собственных войск, сопровождал этот отряд номинально в качестве добровольца, но в действительности с намерением захватить в свои руки должность главнокомандующего, как только представится к тому случай. Едва этот небольшой отряд достиг Гаваона, лежащего в нескольких верстах к северу от Иерусалима, как он встречен был Амессаем во главе только что собранного им войска. Встреча эта произошла при одном большом камне, который, вследствие совершившегося там кровавого события, сделался на всегда достопамятным. Иоав, одетый во все свои воинские доспехи и подтянутый поясом, за которым он постоянно носил короткий меч, самым дружелюбным образом пошел навстречу к своему двоюродному брату. Во время его торопливого движения, меч его, по-видимому, случайно, выпал из-за пояса. Подняв его своей левой рукой, он продолжал идти вперед и, подойдя к Амессаю, своею правой рукой взял его за бороду, как это было в обычае в то время у друзей, для того, чтобы поцеловать его в щеку. Амессай, не подозревая ничего худого и оставив всякую предосторожность, ласково ответствовал на привет, и в это именно время получил смертельный удар от своего беззастенчивого родственника, который не останавливался ни пред чем в деле устранения опасного себе соперника, как это было уже и раньше, когда он подобным же образом устранил с своей дороги Авенира. Злополучный Амессай оставлен был на дороге плавающим в своей крови; но, когда оказалось, что войско его было крайне смущено убийством своего вождя, и колебалось, что делать, один из военачальников Иоава удалил труп из вида и, призывая всех, которые желали служить с Иоавом на стороне Давида, немедленно же следовать за Иоавом, убедил войско признать над собою власть своего старого главнокомандующего.

Как бы с целью загладить печальное событие, Иоав начал серьезное преследование мятежников. Савей, у которого было лишь немного войска и который не обладал никакими военными дарованиями, могшими бы для него возместить недостаток силы, был выбиваем из одной позиции за другой, так что он не в состоянии был нигде оказать сопротивления и все более отступал к северу, пока, наконец, не нашел себе убежища в Авел-Беф-Маахе, сильном городе, лежавшем в нескольких верстах к северу от озера Меромского, где некоторые из жителей Вениаминова города Беерофа основали колонии Берим. Жители этой местности, мало знавшие о последних событиях на отдаленном юге, сострадательно приняли беглеца, хотя отнюдь не сочувствовали его делу, если только не имели какой-нибудь действительной причины враждовать против Давида. Иоав скоро подступил к этому городу и начал военные операции с возведения земляного вала, с которого можно бы было штурмовать стены и поражать защитников. Город скоро принужден бы был к сдаче и подвергся бы той жестокой участи, которая была обычным явлением по военному праву в древности, если бы в дело не вмешалась одна умная женщина, которая вызвалась вступить в переговоры с Иоавом и горячо восставала против угрожающего со стороны Иоава разрушения того города, который, по ее словам, «был матерью городов в Израиле», то есть главным городом во всем округе и важною частью в наследии Господнем. Иоав отвечал, что у него отнюдь нет желания разрушать этот старый и верный город; он преследует лишь мятежного Савея, и если бы граждане выдали его, то он сразу же снимет осаду. Женщина обещала, что все это будете сделано, и действительно убедила граждан, чтобы они исправили свою ошибку и спасли себя за счет мятежного Савея. Граждане вполне согласились с доводами женщины, и жалкий изменник был схвачен и обезглавлен, и его голова переброшена через стену к осаждающим. В ответ на это Иоав сразу же удалил свои войска, и, так как восстание было совершенно закончено, то он торжественно возвратился в Иерусалим. Этим своим походом он еще раз доказал свою военную доблесть, и, несмотря на его непокорность и его ужасные преступления, Давид чувствовал себя вынужденным утвердить его опять в верховном звании главнокомандующего. Для царя было крайне унизительным опять предоставлять это высокое положение своему столь негодному слуге; но он должен был считать и это одним из проявлений наказания за свой роковой грех, и держал Иоава вблизи себя в качестве постоянного напоминания себе о самом мрачном часе своей жизни. Нужно заметить, впрочем, что Иоав не только был наиболее влиятельным подданным во всем государстве, но, при всем своем своеволии и дикости, он всегда близко принимал к сердцу интересы своего господина и оказывался наиболее деятельным исполнителем повелений царя. Интересы дисциплины и престола несомненно требовали от Давида терпеть около себя присутствие тяжелого и своевольного Иоава, но во всяком случае он был тяжким бременем для него и омрачал все его душевное настроение.

После подавления двух восстаний, в стране, наконец, водворился мир, и Давиду представилась возможность вновь приняться за управление государством. Минувшие смуты показали, что государственный дела требовали во многих отношениях значительного преобразования, и в особенности нужно было подвергнуть более полному переустройству исполнительную власть, которая и оказалась менее всего удовлетворительною в период волнений. Время теперь представлялось самое благоприятное для этого переустройства, так как окружающие народы, будучи ослаблены нанесенными им раньше поражениями со стороны Давида, не имели сил вмешиваться в внутренние смуты Израиля и не делали никаких нашествий на его владения. Самые восстания продолжались лишь весьма короткое время, так что внешние враги едва ли даже и имели достаточные сведения об этих смутах. Как ни тяжки были последствия, которые эти мятежи оставили на славе и положении царя, они во всяком случае содействовали укреплению его правительства и побуждали народ полагаться на него, как правителя, хотя народ несомненно отчасти и потерял к нему свое уважение, как к человеку. Вследствие этого, остальные годы жизни Давида обещали пройти в мире и благоденствии. Библейский повествователь представляет список главных военачальников этого времени, который, по сравнению с прежним списком, показывает, что в это время произведены были значительные перемены как в лицах, так и в должностях (2Цар. 20: ср. 13). Но нам нет надобности останавливаться на этом, и достаточно заметить, что в этом списке совершенно не упоминается о том, чтобы теперь царь делал главными управителями отдельных областей своих сыновей, так как последний опыт доказал всю опасность поручения им значительной власти. Подчинение многих чужеземных государств сделало между прочим необходимою особую должность сборщика даней, которым назначен был Адонирам. Благодаря водворившемуся миру и энергичной деятельности царя, царство Израильское вновь достигло высокой степени благоустройства; правление повсюду сделалось справедливым и строгим, войско было многочисленно, находилось под хорошей командой и стояло совершенно на одном уровне с войсками великих монархий на берегах Нила и Евфрата; иноземные народы относились к Израильскому государству с уважением и добивались союза с ним, и Давид, если бы только он был простым восточным монархом, вполне мог бы быть извинен за некоторое чувство гордости при виде счастливых успехов своего народа и его вступления в среду великих монархий тогдашнего цивилизованного мира. Он был самодержавным царем великого государства, которое простиралось от Ливанских гор до границы Египетской и от Средиземного моря до реки Евфрата. При таком состоянии Давиду оставалось бы только смиренно благодарить Бога за оказанные ему и его народу благодеяния, так как он сам сознавал, что всем этим величием он исключительно обязан помощи Божией. Но в нем шевельнулось чувство самонадеянной гордости, и он совершил еще один грех, который омрачил остаток его жизни и навлек на его страну тяжкое бедствие. Грех этот состоял в исчислении народа. Что это был тяжкий грех, это видно из самых слов, которыми начинает библейский повествователь свое повествование об этом. «Гнев Господень опять возгорелся», говорит он, «на израильтян и возбудил он в них Давида сказать: пойди, исчисли Израиля и Иуду» (2Цар. 24:1). Выражение другого библейского повествователя еще сильнее выражает греховность этого обстоятельства, так как, по его свидетельству, Давид в этом деле руководился прямо искушением сатаны (1Пар. 21:1). Греховность этого предприятия явствует также из неохотности Иоава предпринять это дело, из раскаяния самого Давида и из навлеченного им на себя наказания. Но самый факт настолько не ясен, что он подвергался различным истолкованиям. Чтобы лучше понять всю эту историю, необходимо смотреть на нее с религиозной точки зрения, и мы, поставив себя в положение Давида, рассмотрим, в чем собственно могла состоять виновность этого поступка. Само по себе исчисление народа не было делом греховным. Сам Моисей дважды производил такое исчисление, и хотя было установлено, чтобы за всех, подвергавшихся исчислению, брался известный выкуп деньгами, это установление, однако же, было лишь временным, и опущение его в данном случае едва ли можно считать тяжким преступлением ⁹³. Некоторые исследователи, освобождая Давида от обвинения в простом легкомысленном любопытстве узнать число своих подданных, думают, что он предпринял эту меру с целью удостовериться, какое количество податей, добавочных или другого какого рода, мог вынести народ, и таким образом, насколько можно увеличить свои собственные сокровища, – а такое мероприятие шло бы как раз против постановления, запрещавшего царю умножать себе золото и серебро (Втор. 17:17). Но для такого предположения безусловно нет никаких оснований, и из последующего скорее можно заключить, что тут имелась в виду исключительно военная цель. Нельзя в то же время сказать, чтобы Давид производил это исчисление своего народа исключительно с целью высокомерного самопрославления, так чтобы, полагаясь на свою воинскую силу, ценить свое могущество уже не по мере божественной милости, а по материальным ресурсам своего государства. Такой взгляд на национальное благоденствие становился бы в резкое противоречие со всем тоном и направлением его жизни, которая особенно и замечательна была совершеннейшим упованием на помощь Божию и верою в Его руководительство. Затем, если бы в этом деле вина была исключительно его личная, то трудно бы понять справедливость того, что наказание тяжко обрушилось и на его подданных. Дело представляется проще. Давид, пользуясь миром и благоденствием и оглянувшись вокруг себя, видел, как другие монархи, обладая естественными ресурсами не больше его собственных, сделались могущественными и знаменитыми при посредстве чужеземных завоеваний, почему бы и Израилю не сделаться действительно одной из этих мировых держав? Почему бы и ему не играть более важной роли на земле и не занять положения между передовыми народами? Пред его воображением рисовался план завоеваний, план, который может сделать имя Давида грозным в самых отдаленных странах, так что своими победами царь будет иметь возможность передать свою славу до отдаленнейших поколений. Это была величественная мечта, но как она не согласна с самым назначением избранного народа! Народ этот был поселен в Ханаане, чтобы он мог жить там в отчуждении от соприкосновения с другими народами; ему запрещено было употреблять колесницы и коней, чтобы не иметь искушения предпринимать далекие походы; ему постоянно внушалось не полагаться на многочисленность войска, на оружие или искусство, а только на Бога воинств Израилевых, который мог спасать как при помощи многочисленного войска, так и при помощи немногих. Им, конечно, приходилось выходить и на войну, но при этом они должны были руководиться не побуждением честолюбия или властолюбия, а голосом пророка, божественным указанием. И сыны Израиля могли умножиться, как звезды небесные, только под тем условием, если они будут служить Господу и исполнять Его волю; иначе они будут сокращены в числе и рассеяны. Сделанная Давидом ошибка была совершенно похожа на ошибку его соотечественников в позднейшее время, когда они упорно ожидали в лице Мессии великого земного государя, победоносного земного покорителя, и отказались признать Его, когда Он пришел в смиренном лице Иисуса Назарянина. Потому-то и постигло Израиля тяжкое наказание, с целью привести его к сознанию своего долга, и самым решительным образом пресечь в нем тот мирской и суетный дух, который разъедал истинную жизнь теократического народа. Бог попустил царю увлечься искушением этого своего честолюбия, чтобы тем сильнее преподать ему спасительный урок и жестоким наказанием научить своего наместника, что он должен жить только для Бога, а не для самого себя.

Порешив произвести исчисление, Давид вверил исполнение его Иоаву и другим начальникам, причем повелел им пройти все колена от Дана до Вирсавии и произвести точную перепись народа. Поручение это не понравилось его государственным советникам, и Иоав, в качестве их выразителя, возражал Давиду против этого мероприятия. Они держались общераспространенного в народе мнения, что точное исчисление количества владений всегда вообще влечет за собою потери и бедствия. Как ни своеволен и ни изменчив был в своих началах Иоав и как ни предан он был своим собственным интересам, однако же, он был истинным патриотом в сердце и заботился о благе своей страны. При своем благоразумии и проницательности, он редко ошибался в своей деятельности, и, пытаясь отговорить Давида от задуманного им предприятия, он при этом руководился интересами общественного блага. Исчисление это отнюдь не было необходимостью и не соответствовало никакой доброй цели, а напротив могло даже повести к новому ропоту и недовольству; притом намерение у царя вытекало не из религиозных побуждений, а подсказано было честолюбием, которое совершенно противно воле Божией; весь народ составляет его подданных, и Господь умножает его по Своему благосоизволению, так что решительно нет никакой пользы в точном исчислении его. По мнению Иоава, из всего этого предприятия не могло выйти ничего хорошего; вместе с ним против этого плана были и другие наиболее преданные Давиду друзья его. «Господь, Бог твой», говорил Иоав от лица их Давиду, «да умножит столько народа, сколько есть, и еще во сто раз столько, а очи господина моего, царя, да увидят это; но для чего господин мой, царь, желает этого дела?» Но все было напрасно; Давид оставался непреклонным, и назначенные для исчисления сановники отправились для исполнения своего поручения, которое и исполнили с тщательностью, занося в список всех мужчин подлежащих воинской службе по возрасту. Дело это они начали по восточную сторону Иордана, в колене Гадовом, в Ароере, местечке, называющейся теперь Айре, лежащем на правом берегу вади Шаим, между Беф-Нимрой и Рамофом Галаадским. Оттуда они двинулись к северу, к Галааду, и к подошве горы Ермона, до Дана, самого северного города Израильского государства. Повернув оттуда, они затем направились на запад, к Сидону, и морскому берегу до Тира, так как эти города находились в военном союзе с израильтянами, посетили города в коленах Неффалимовом, Завулоновом и Иссахаровом, – тот округ, который в позднейшее время назывался Галилеей, и наконец, исчислив как центральные колена, так и южные до самой Вирсавии, там и закончили свои труды. Для совершения этого исчисления потребовалось почти десять месяцев, и даже теперь еще оно не совсем было закончено, так как в исчисление не вошли еще колено Левиино и колено Вениаминово, если только последнее не исчислено было вместе с населением Иерусалима. По-видимому, внезапно появилась чума, которая заставила прекратить это дело, равно как она же воспрепятствовала и точной сводке собранных чисел и внесению их в царские архивы (1Пар. 27:23). Отсюда и возникло разногласие в цифрах касательно произведенного исчисления, как они значатся во 2-й книге Царств и в 2-й книге Паралипоменон, причем, но свидетельству первой, способных к битве в Израильских коленах оказалось 800,000 человек, а в колене Иудином 500,000, между тем, как в последней (2Пар.21:5) Израилю приписывается 1.100,000 и колену Иудину только 470,000. Если видеть в этих цифрах более или менее законченное исчисление, то все население страны нужно считать, таким образом, восходившим в это время до шести или семи миллионов; и Давид действительно имел основание гордиться численной силой своего народа и войска, ценить находившиеся в его распоряжении военные ресурсы, так как известно, что и сильнейшая монархия древнего мира, Египет, в самый цветущий период своего существования и могущества, имела население не более этого числа.

Так как в основе всего этого дела лежало греховное честолюбие, то сам Давид, по-видимому, уже до окончания счисления, начал глубоко сознавать совершенную им ошибку. Мы не знаем, как именно Бог пробудил в нем его дремлющую совесть. Во всяком случае, он, по-видимому, сознал безумие и нечестие своего предприятия, помимо всякого укора со стороны кого-нибудь из его придворных пророков. Когда результаты исчисления, насколько они были достигнуты, были представлены ему, то он невольно поразмыслил о тех побуждениях, которые привели его к этому предприятию, и о том употреблении, которое он хотел сделать из всего этого; он сравнил свое мирское честолюбие с теократической идеей, которая дотоле руководила всем образом его деятельности, взвесил свое дело на весах религии, и сердце его затрепетало от совершенного греха. В глубочайшем смирении он исповедал свой грех: «тяжко согрешил я», говорил он, «поступив так; и ныне молю Тебя, Господи, прости грех раба твоего; ибо крайне неразумно поступил я». Милосердный Бог конечно мог простить его преступление, но царь тем не менее должен был сначала понести наказание за это. Как тень следует за предметом, так и наказание следует за грехом; вина может быть снята, но наказание должно быть перенесено. По прошествии мучительно проведенной ночи, к царю пришел его старый друг, пророк Гад, и передал ему суровую весть о предстоящем ему наказании. Он предложил ему на выбор три наказания, именно, трехлетний голод ⁹⁴, трехмесячное преследование от неприятелей, или трехдневную моровую язву. Два из этих бедствий уже были испытаны царем: в течение трех или более месяцев он находился в преследовании от неприятеля, именно, во время восстания Авессалома; трехлетний голод он уже испытал в возмездие за избиение гаваонитян; что же теперь было избрать ему? «Тяжело мне очень», сказал, раздумывая, Давид; и затем, с пробуждением в нем веры в милосердие и помощь Божие, он воскликнул: «но пусть впаду я в руки Господа, ибо велико милосердие Его, только бы в руки человеческие не впасть мне». Он избрал не войну, потому что знаком был с жестокостями, наносимыми во время ее людьми друг другу, и содрогался теперь, с пробуждением в нем лучших чувств, от одной мысли, к чему могло привести его необузданное честолюбие. Он не избрал и голода, потому что это бедствие обрушилось бы исключительно на его народ, так как сам он во всяком случае мог бы избегнуть его тяжести, и поэтому он или избрал язву, как наказание, в которой для него опасность была столь же велика, как и для самого последнего из его подданных, или предоставил выбор между голодом и язвой самому Господу. И Господь послал язву. С беспримерной силой, явно обнаруживающей свое сверхъестественное посещение, она обрушилась на страну, и хотя продолжалась всего только три дня, однако же, в это короткое время от нее умерло 70,000 человек. Так смирено было в царе высокомерие, вытекавшее из сознания его силы, так подорвана была его уверенность в плотском оружии, его честолюбивая мечта. Тот, Кто мог сделать Израиля столь же многочисленным, как песок на берегу морском, мог в то же время одним ударом сократить его численность, мог переменить голос высокомерного ликования на вопль отчаяния, мог в несколько дней сокрушить силу могущественнейшего народа и превратить его могущество в слабость.

Моровая язва, свирепствовавшая по всей стране, вдоль и поперек, доселе еще не касалась Иерусалима; но вот она приближалась и к столице, и глазам Давида представилось ужасное зрелище. Когда, в страшном смущении и ужасе, он ожидал неизбежного удара, на небе он увидел страшного ангела, который, проносясь над городом, распростер меч в своей руке, как бы для нанесения смертельного удара. При виде этого необычайного зрелища, Давид невольно возвысил свой голос и закричал: «вот я согрешил, я, пастырь, поступил беззаконно; а эти овцы, что сделали они! Пусть же рука Твоя обратится на меня и на дом отца моего». Так в своем смирении царь принимал всю вину на свои собственные плечи. Но в действительности и народ с своей стороны повинен был в его преступлении. Его последний мятеж был крайне преступным делом; израильтяне проявили уже слишком большую готовность уклоняться с пути долга; в своем благоденствии они забыли Бога и несомненно принимали участие в честолюбивых замыслах и суетном высокомерии своего монарха. Таким образом, они вполне заслуживали укора и наказания. Но и в своем праведном гневе Бог не забыл милосердия; Он остановил истребительную руку ангела и не допустил его поразить святой город. Как тысячу лет пред тем ангел на горе Мориа удержал руку Авраама, когда он поднял нож для заклания своего сына, так и на этом самом месте Давид увидел, как по его молитве обезоружен был ангел-губитель и как спасен был народ, уже обреченный на заклание. Ангела-карателя Давид увидел на молотильном гумне Орны, на горе Мориа. Это место находилось за пределами города на возвышении, поднимавшемся с востока, отделяясь от Сиона и города Давидова Тиропейской долиной, в то время имевшей несколько сот футов глубины, хотя теперь ее едва ли можно различить с окружающей местностью. Владелец гумна Орна был иевусейский старейшина, которому позволено было остаться тут после взятия города. Некоторые думают даже, что он был царем иевусеев; во всяком случае это был человек, обладавший значительными средствами, и если не прозелит, то во всяком случае хорошо знакомый с израильской религией и бывший личным другом Давида. И вот теперь к Давиду послан был пророк Гад с другим сообщением. Ему повелено было сообщить Давиду о том, чтобы он воздвиг жертвенник на том месте, где виден был ангел, и принес жертвы там. Давид с своими приближенными немедленно же приступил к исполнению божественного повеления. Это было время жатвы пшеницы, когда летний зной особенно усиливал действие моровой язвы, и когда царь приблизился к этому месту, Орна был занят молотьбою хлеба. На вопрос Иевусея о причине этого неожиданного царского посещения, Давид сказал ему, что он пришел к нему купить у него это гумно, чтобы на нем воздвигнуть жертвенник умилостивления. Орна сразу же, с щедростью благородного сердца, предложил подарить ему не только гумно, но и волов, на которых он молотил хлеб, и даже орудия, чтобы не терять времени на добывание жертв и необходимого для предполагаемого жертвоприношения топлива. Но Давид, провозглашая возвышенное правило, что Богу не должно служить, не неся никаких издержек на это, не хотел принять щедрого приношения, а купил землю, животных и орудия за хорошую цену. Быстро был воздвигнут и жертвенник из земли, принесены были назначенные жертвы, которые истреблены были чудесно сошедшим с неба огнем. Царь и все окружающее его обратились с мольбою к Господу об избавлении народа от бедствия, и моровая язва прекратила свою опустошительную работу столь же внезапно и таинственно, как и появилась она, обнаруживая, таким образом, свой сверхъестественный характер и заставляя людей смотреть дальше второстепенных причин и видеть нравственный смысл в подобных посещениях. Вследствие всего происшедшего, местность эта получила священный характер, и, так как с ней связывалось и древнее воспоминание о великом патриархе Аврааме, бывшем здесь в тяжкий час своего величайшего испытания и вместе в счастливейший час своего величайшего торжества в вере, то она и избрана была как наиболее пригодное место для богослужения всего народа и назначена была местом для построения храма в будущем.

Страшное испытание, постигшее Давида по случаю необдуманного им шага к исчислению народа, было последним испытанием его жизни, после чего наступили годы мирного царствования, которыми и закончилась богатая приключениями жизнь великого царя. Вечер его дней проходил в мире. Внешние и внутренние бури, всевозможные смятения, пламенные страсти, – все это успокоилось, и царь приближался к своему концу спокойными шагами, какие только и пристойны почтенной старости. О деятельности этих последних лет у нас имеются лишь весьма скудные сведения. В течение их не было почти никаких выдающихся событий, которые бы требовали занесения их в летопись. Народ научился во всем полагаться на своего правителя. Он видел, что уклонение от узаконенной стези всегда влекло за собою знаменательное наказание, что его безопасность и благоденствие зависят от строгой преданности теократическим началам, и израильтяне ограничивались терпеливым ожиданием того расцвета или развития, которое должно было наступить естественным путем в надлежащее время, и уже не предупреждали событий, или не вводили таких улучшений, для которых не созрело еще время. Никакие внешние войны не нарушали мира этого периода, и Давид мог обратить все свое внимание на внутренние дела, улучшать строй своего правления и исправлять зло, которое успело вырасти, не встречая противодействия среди смятений и треволнений великих случайностей прошлого. Одним из главных предметов, на которые он обратили свое внимание в течение последних десяти лет своей жизни, было собирание и приготовление материалов для построения храма, который суждено было построить его сыну. В этом он весьма большое содействие находил в доброй воле своих подданных, религиозный дух которых укреплен были последними событиями и которые научились понимать глубокое значение водворявшейся Давидом централизации богослужения в Иерусалиме, для благолепия которого так много сделал сам царь, не только усовершенствовав его в обрядовом и музыкальном отношении, но и приставивший к нему стройный ряди священнослужителей, которые, когда бывали не заняты специальными обязанностями своего служения, распространяли знание закона Божия до отдаленнейших округов страны. Библейский летописец (1Пар. 28, 29) дает полный отчет о делавшихся для построения дома Божия приготовлениях, который были так обширны и полны, что преемники имели возможность уже в первые годы своего царствования приступить к исполнению этого великого предприятия. Современные летописи, заключающиеся в книгах Царств, правда, ничего не говорят касательно этой обширной заготовки материалов, но они во всяком случае представляют немало доказательств для существования таких сокровищ и подтверждают вероятность передаваемых в другом месте подробностей. Собственные ресурсы царя были весьма обширны, так как он обладал большими земледельческими поместьями, виноградниками, масличными и смоковничными садами, стадами крупного и мелкого скота; затем, большим источником доходов служили громадные дани от покоренных народов, равно как и налоги с собственных граждан; равными образом, источником богатства служило и то множество добычи, которая захвачена была во время внешних войн. При том воодушевлении, с которыми народ в последние годы относился к Давиду, было немало и добровольных приношений, щедро делавшихся более богатыми членами народа, которые имели все основания быть благодарными своему царю, так как, благодаря его мудрому правлению, благосостояние народа чрезвычайно возвысилось. Из этих и тому подобных источников Давид имел возможность собрать огромную сумму в 100,000 талантов золота и 1.000,000 талантов серебра. Кроме этой огромной массы драгоценных металлов, он собрал громадные запасы меди, железа, кедрового и другого дерева, мрамора и драгоценных камней, и нанял каменотесов и художников всякого рода, как туземных, так и иностранных, с целью подготовления этих материалов для их будущего предназначения. Затем, еще из сбережений своего собственного богатства, он назначил для той же цели 3,000 талантов золота и 7,000 серебра. Если мы будем считать талант золота в 125,000 рублей и талант серебра в 2,400 рублей (1889 г.), то вся сумма этого сокровища будет даже и для новейших наших понятий изумительною, хотя в древности не неизвестны и другие примеры подобного же накопления драгоценностей. Так, Плиний рассказывает, что во время своих азиатских войн он скопил 34,000 пудов золота и 500,000 талантов серебра.

Вместе с заготовлением материалов для будущего храма, Давид уже рано стал заботиться и о том преемнике, который был бы наиболее достойным исполнителем его планов. Вопрос о наследнике престола не легко было решить при той запутанности семейных отношений, которая была естественной причиной брачной неумеренности Давида. У него было много жен, много сыновей, а вследствие этого и много претендентов на престол, и горечь такого состояния Давиду уже не раз пришлось испытать от притязаний и соперничества своих сыновей. Вопрос этот мог быть решен только тем, какая жена имела на Давида больше влияния и какой из ее сыновей, на взгляд царя, имел больше способностей к выполнению обязанностей царя, и вследствие этого, наследником был избран сын Вирсавии – Соломон. Самые обстоятельства его рождения делали его особенно дорогим быстро старевшему царю. Он был сын матери, страстно, хотя и преступно, любимой, и его рождение было восполнением пустоты, произведенной смертью первого ребенка. Давид естественно мог считать его рождение и его жизнь доказательством, что Бог милостиво принял его молитвы и снизошел к его покаянным слезам.

Когда родился Соломон, царство наслаждалось миром. Давид уже довольно и более чем довольно видел войн. Мысль о всей пролитой им крови тяжело давила его совесть, и его враги называли его «человеком крови». Жажда мира проявилась у него в имени «Авессалом», т.е. «отец мира», – которое он уже раньше дал своему сыну, родившемуся у него в Хевроне от Маахи, дочери Фалмая, царя гессурского. В это время она наверно была еще сильнее, и он дал своему сыну от Вирсавии славное имя Соломон (Шеломо), т.е. «мирный» – имя, которое еще и теперь столь распространено на востоке в виде «Сулейман». Пророк Нафан, который имел столь большое участие в исправлении религиозно-нравственного состояния Давида, был тем лицом, которое являлось естественным и наиболее надежным воспитателем царских детей, и ребенок был отдан под его попечение. Он также приветствовал рождение ребенка, как знамение того, что Бог возвратил Давиду свое благоволение, которое обещано было ему за его покаяния. Поэтому он придал Соломону, «по слову Господа», более священное имя Иедидиа –«возлюбленный Богом». Сам Давид назывался именем, которое означало «возлюбленный», «любимец», но Соломону пророк пожелал дать имя, выражающее нечто более глубокое, чем семейная любовь. Этим именем, однако же, он никогда опять не называется в истории, потому что оно и не предназначалось для употребления в обыденной жизни. Имя «Соломон» было подобно пророческому внушению идеала и предызображало историю великого не воинственного царя. Естественно ожидать, что в пророке Нафане царственный ребенок мог получить благочестивого, мудрого и преданного воспитателя, и таким, как можно думать, он и был до некоторой степени. Он, как известно, жил до самого восшествия Соломона на престол и, быть может, даже несколько в течение его царствования, о котором он написал ранние летописи (1Пар 9:29). Если верно иудейское предание, упоминаемое бл. Иеронимом, то Нафан был восьмым, быть может, усыновленным сыном Иессея. Он мог быть также тем самым Нафаном, сыновья которого занимали высокие места при дворе Соломона, и один из них, Завуд, был даже другом царя, а также священником. Впрочем, отец этих сановников, по всей вероятности, был младшим братом Соломона. Пророк Нафан не перестал принимать заметное участие в религиозной жизни народа. Давид советовался с ним касательно построения храма и устроения общественного богослужения, хотя с течением времени немощи старчества, видимо, ослабили и его влияние при дворе. Во всяком случае, голос его не возвышался во время какого-либо из тех преступлений и смятений, которыми омрачились заключительные годы великого царя. Уже прозорливец Гад, а не Нафан пророк, предостерегал, например, Давида о наказании, которое должно было последовать за преступною гордостью, побудившею его исчислить народ, вопреки желаниям его мудрейших советников. Если, однако же, можно придавать какое-либо значение неясному отрывку из греческого историка Эвполема, то Нафан, быть может, делал пророческое откровение Давиду во время трехдневной язвы, хотя Эвполем, по-видимому, смешивает различным события. И если это исчисление имело какое-либо отношение к системе собирания сумм для будущего храма, то Нафан мог скорее думать, что мера эта справедливая. Возможно, что бремя преклонных лет подорвало в нем энергию, но ему все-таки мы должны приписывать лучшие из влияний, которыми окружена была жизнь юного наследника. Сам воспитанный в школах пророков, он мог преподавать Соломону поэзию, «мудрость востока», и историческую литературу своего народа, и особенно те части Моисеева закона, которые преданы были письмени. Литературным дарованиям, который наследовал Соломон от своего отца, наверно дано было тщательное образование, хотя они получили совершенно иное направление сравнительно с тем, которое обессмертило имя Давида, как «сладостного псалмопевца Израилева».

Хотя Соломон был первым израильским царем, «рожденным в пурпуре», но вместе с тем отнюдь не несомненно, чтобы он с самого начала предназначался в преемники Давиду. Престарелый царь, видимо, чувствовал такое же нежелание назначить себе преемника, какое чувствовалось и другими великими государями; а назначить младенца или юного отрока было бы и опасным. Только уже ко времени восстания Адонии мы слышим о данной Вирсавии клятве, что ее сын наследует престол (3Цар. 1:13, 17), и, так как об этой клятве нет особого упоминания, то мы и не знаем, в какой период она дана была. Все конечно чувствовали, что назначение со стороны царя было бы одним из самых сильных и верных прав на престол, но назначение это едва ли могло быть произвольным. Убиение Амнона, старшего сына Давидова, произошло еще в то время, когда Соломон был ребенком. О втором сыне его, Хилеаве или Данииле, нам совершенно ничего неизвестно, и очень вероятно, что он рано умер. Из остальных сыновей старший был Авессалом, который, конечно, считал себя предполагаемым наследником. Не только Давид был уже царем, когда у него родился в Хевроне Авессалом, но этот юноша был царского происхождения с двух сторон, так как его мать Мааха была дочь царя гессурского. Он был силен любовью к нему народа, равно и страстною привязанностью, которую особенно обнаружил к нему отец, когда Авессалом погиб в битве против него. Адония, старший из оставшихся в живых сыновей, в той же мере считал прочными и свои права на престол. Вслед за Адонией было, по крайней мере, двенадцать сыновей, о которых мы ничего не знаем и которые не могли рассчитывать на престол или по недостатку каких-либо выдающихся качеств, или потому, что их матери происходили из частных и незнатных семейств. Данное Вирсавии обещание могло оставаться одною из робко передаваемых тайн дворца и вообще, по-видимому, не было общеизвестно. Было бы неосновательно приписывать его всецело тому влиянию, которое Вирсавия приобрела над душою женолюбивого царя. Соломон рано стал обнаруживать способности, который выдвигали его над всеми его братьями. Всем ясно было, что «Господь любил его» (2Цар. 12:24). Прозорливость Давида в избрании его своим преемником получила пророческое одобрение Нафана. Но как ни рано образовалось это намерение, очевидно было делом мудрости ограничить знание этой тайны лишь немногими. Сделать ее известною всем, когда Соломон был еще ребенком, значило бы только пробудить мятежную зависть в его могущественных и беззастенчивых соперниках и подвергнуть его почти неминуемой гибели. Видимо уже рано сделалось ясным, что такие люди, как Амнон, Авессалом и Адония, – люди запальчивых страстей и надменного темперамента, были бы крайне непригодны для осуществления тех мирных религиозных целей, который Давид хотел поручить своему преемнику. Задатки спокойной мудрости и доброго поведения, которыми ознаменовалось детство Соломона, вместе с страстною преданностью Давида к Вирсавии, сделали то, что Соломон восторжествовал над притязаниями своих старших братьев и, при одобрении своего истинно религиозного советника Давид поклялся именем Иеговы: «Соломон, сын мой, будет царем после меня».

Немощи преклонных лет быстро надвигались на царя, дни которого с самой юности прошли в суровых трудах, битвах и треволнениях. В тридцатилетнем возрасте Давид был избран царем в Хевроне и царствовал там в течение семи с половиною лет. В Иерусалиме он царствовал тридцать три года. Поэтому ему было не более семидесяти лет, и даже в новейшие времена люди этого возраста бывают часто полны сил. Но иудеи того времени редко переживали семьдесят лет, как назначенный для человеческой жизни предел, Соломон и Манассия были единственными царями иудейскими, которые жили более шестидесяти лет. Да в отношении Соломона еще и неизвестно с достаточностью, достиг ли он такого возраста. Во всяком случае, Давид был совершенно дряхл, и жизненная сила в нем истощилась до того, что он не мог согреваться никаким внешним одеянием Его приближенные не знали, как лучше помочь своему властелину, и посоветовали лишь взять прекрасную и молодую девицу, которая бы могла согревать его своим телом ⁹⁵. Выбор при этом пал на прекрасную Ависагу из Сунема, маленького городка Иссахарова колена, на южных склонах малого Ермона, в шести верстах от Изрееля. Замечательно, что даже для такой цели придворные сочли необходимым поискать самую миловидную девицу, какую только можно было найти во всей стране.

Возраставшая немощь Давида между тем дала повод другому из его честолюбивых и непокорных сыновей воспользоваться обстоятельствами для захвата престола. Теперь, когда Амнона и Авессалома уже не было в живых, старшим из принцев оставался Адония, и он-то составил заговор для ускорения смерти своего отца и захвата царства. Своими личными дарованиями, равно как и беззаботным характером, он походил на своих двух старших братьев, и отнюдь не взирал на предостережение, какое можно было выводить из постигшей их судьбы. Подобно Авессалому, красивый и испорченный, он родился в то время, когда Давид был уже царем в Хевроне; но так как имя его матери Аггифа означает «танцовщица», то отсюда можно заключать, что она по сану, стояла ниже Маахи Гессурской и Ахиноамы Изреельской. Но Адония, как и его старшие братья, был избалован излишнею снисходительностью своего отца, который даже избегал случая нанести ему неприятность простым вопросом: «зачем ты сделал так?» Первым его шагом было, в подражание Авессалому, запастись колесницами, всадниками и 50 скороходами. Затем ему нужно было приобрести двух приверженцев, занимавших высокие должности в церкви и государстве, именно Иоава, главнокомандующего войском, и Авиафара, первосвященника. Странно сказать, что ему удалось склонить на свою сторону обоих этих высоких сановников. Или они не знали о назначении Соломона преемником Давиду, или они предпочитали красоту и силу молодого тридцатипятилетнего принца (имевшего некоторые права на первородство) тому, который едва выступил из уединения детской и был еще мальчиком. Они могли также думать, что их участие в этом заговоре обеспечит за ним успех, особенно в виду той старческой немощи, в которую все более впадал Давид. В этих побуждениях могли играть роль и честолюбивая зависть. Иоав едва ли не замечал, что Ванея уже вытеснял его из доверия царя, а Авиафар, единственный из первосвященнического рода, избитого ради Давида, верный спутник Давида во время его страннической жизни и царствования в Хевроне, едва ли мог спокойно смотреть на возраставшее влияние Садока. Быть может, также Адония обещал им обоим прощение всех прежних преступлений в награду за эту преданность. Нужно иметь в виду, что оба они, и особенно Иоав, имели много оснований опасаться начала нового царствования и поэтому старались связать нового царя самыми тесными обязательствами.

Подкрепленный содействием двух таких последователей, Адония сбросил маску и, опять подражая Авессалому, пригласил всех князей, кроме Соломона, и всех слуг царских на большой пир. Он очевидно рассчитывал на то же племенное соперничество, которое заставило и Авессалома избрать Хеврон главным пунктом своего заговора. Действительно, местом, которое Адония избрал для своей коронационной жертвы, был «камень Зохелет, который близь Рогеля». Касательно этого «Змеиного Камня» более ничего неизвестно, но вероятно с ним соединялось какое-либо священное представление. Для этого торжества требовался источник воды, но мы знаем только, что Рогель, «источник валяльщика», лежал на северо-востоке, на границе между колунами Иудиным и Вениаминовым и, следовательно, недалеко от Иерусалима. Это вероятно известный теперь источник Приснодевы, находящийся против деревни Силоамской.

Но Адония, при своем презрительном отношении к немощи своего отца, не обратил достаточного внимания на силу влияния, противоположного его притязаниям. Садок, более молодой и более популярный священник и потомок старшей линии Ааронова рода, был на стороне Соломона, и ему содействовал Нафан, высокочтимый пророк. Ванея, сын Иодаев, человек большой личной доблести и знатности, мог располагать преданностью гибборимов, и этот дисциплинированный отряд телохранителей в 600 человек всегда был готов к действию. И если Адония успел склонить на свою сторону младших князей Давидова рода, то два старших и наиболее влиятельных князя, Семей и Рисий, быть может, единственные остававшиеся в живых братья Давида, оставались верными Соломону. Пророк Нафан, стряхивая с себя немощь старческих лет, видел, что нельзя было терять ни одной минуты. Соломон, с самого своего рождения, был вверен особенному его попечению, и пророк всегда выделял его как предназначенного наследника престола Давидова и исполнителя намерений, для которых Давид оказался недостойным по своей прежней жизни. Но к восточному царю трудно получить доступ во всякое время и особенно, когда он болен. Нафан не мог найти другого средства доложить Давиду об угрожавшей опасности, как чрез свидание с Вирсавией, которая, как он знал, имела большое влияние на царя. Он рассказал ей, что в это самое время сын Аггифы провозглашал себя царем, а между тем Давид еще ничего не знал об этом, и что успех Адонии явно грозил смертью и ей и Соломону. Он просил ее немедленно же отправиться к царю и напомнить ему о его клятве ей, что Соломон будет царем. Сам он обещал быть тут же под рукою и подтвердить известие, что Адония провозглашен был царем вопреки желаниям Давида. Быть может, он боялся, что по немощи своих лет Давид не сразу приступит к действию, и поэтому, пока еще не было поздно, он торопил Вирсавию побудить его к деятельности.

Вирсавия пошла к престарелому царю, который находился один с Ависагой ⁹⁶. Она вошла с глубоким поклоном до земли, который показывал Давиду, что она имела передать ему нечто весьма важное. Очевидная взволнованность и торжественность, с которыми Вирсавия (как затем и Нафан) приблизилась к престарелому и одряхлевшему царю, находятся в резвой противоположности с тем свободным и смелым обращением, которое они имели с ним в прежнее время. Это показывает, что Давид, по мере приближения к преклонному возрасту, делался все более и более недоступным восточным властелином. В ответ на краткий вопрос царя, Вирсавия напомнила ему о его клятве, что Соломон должен воссесть на его престол, рассказала ему подробности о замыслах Адонии и сказала ему, что глаза народа устремлены на него и ждут, что он воспользуется своим признанным правом назначения себе преемника. Если допустить, чтобы престол сделался предметом захвата, то она указывала, какая опасность грозит ее жизни и жизни Соломона, который один только из князей не был приглашен на пир Адонии ⁹⁷. Когда она еще говорила, доложено было о пророке, как это и условлено было между ними. Он также поклонился до земли и, как бы чувствуя некоторый страх в передаче своего сообщения, стал излагать пред царем дело и сказал: «господин мой царь! сказал ли ты: Адония будет царствовать после меня, и он сядет на престоле моем? Вот у Адонии пиршество, и все едят и пьют у него, и говорят: да живет царь Адония! А меня, раба твоего, и священника Садока, и Ванею, и Соломона, раба твоего, не пригласил. Не сталось ли это по воле господина моего, царя, и для чего ты не открыл рабу твоему, кто сядет на престоле господина моего, царя, после него»? Царь был крайне встревожен и для решения дела велел вновь позвать Вирсавию, которая, согласно с восточным обычаем, оставила палату, когда говорил Нафан. Царь, клянясь самым торжественным образом, именно сказав: «жив Господь, избавляющий душу мою от всякой беды», возобновил клятву, которую он дал раньше, и, с проблеском прежней энергии, принял решительные меры к тому, чтобы помазать и воцарить Соломона даже еще при собственной жизни. Сделав новый торжественный поклон, Вирсавия удалилась, а Садок, Нафан и Ванея были позваны в палату царя. Он повелел им посадить своего юного сына на царского мула и торжественно отвезти его к потоку Гиону, который, подобно источнику Рогель, имел достаточно требовавшейся для коронации воды и был не далеко от города. Там Садок должен был помазать его освященным маслом, взятым из скинии Давида на горе Сионе. Мера эта была весьма важная. Этого не сделано было в отношении Адонии, быть может, потому, что священное масло находилось в заведовании Садока, или, быть может, опять потому, что Адония считался законным преемником. Затем они должны были затрубить в трубы и восклицать: «да живет царь Соломон». Левит Ванея – полусвященник, полувоин – отвечал на приказание царя восторженным «аминь» и молитвой, чтобы Бог утвердил этот выбор и сделал престол Соломона даже могущественнее престола отца его. Затем все было приготовлено для великого дела, устроена была торжественная процессия, которая двинулась в путь в сопровождении гвардейского отряда, и сразу можно было видеть, что разве только междоусобная война могла поколебать корону отрока, который имел на своей стороне пророка, первосвященника из дома Елеазарова и начальника гвардии, и который, таким образом, был помазан и провозглашен наследником по прямому повелению царя. Народ также был на его стороне. Шумное пиршество Адонии не возбудило никакого восторга в народе; но восторг проявился с такою силою в пользу Соломона, что земля гремела от музыки труб и шума плясок. Дело, предпринятое Вирсавией и Нафаном, велось от начала до конца с изумительным искусством, и оно увенчалось полным успехом.

Между тем пир Адонии кончился и нужно было начинать восстание; но опытное ухо Иоава вдруг заслышало звук труб со стороны Гиона и отголоски восторженного ликования в городе. Сердце его дрогнуло от худого предчувствия, и когда он еще говорил, бывшие с ним завидели своего сообщника Ионафана, сына Авиафарова, который поспешно бежал к ним. Адония показывал вид, что считает его приближение добрым предзнаменованием. Но Ионафан принес роковую весть, что в то время, как они пиршествовали, друзья Соломона действовали, что последний был торжественно помазан при Гионе, и что в этот момент он уже восседает на престоле царства, принимая восторженные поздравления всего двора. Затем он прибавил и самое озадачивающее доказательство неудачи предприятия Адонии, именно, что сам престарелый царь дал свое торжественное согласие на коронацию Соломона. Царь, видимо, был поднят с одра своей болезни и, в знак молитвенного одобрения совершившегося, поклонился на ложе своем и благословил Бога Израилева, который сподобил его перед смертью увидеть одного из своих сыновей сидящим на его престоле. При этом известии вздутый пузырь неумелого заговора Адонии тотчас же лопнул. Гости в страхе повскакали и рассеялись в различных направлениях. Сам Адония, оставленный своими приверженцами, в ужасе бежал к жертвеннику, быть может, тому самому, который Давид воздвиг на гумне Орны, и в отчаянии схватился за рога жертвенника. О его вопле о помиловании было доложено юному царю. «Вот, говорили ему приближенные, Адония боится царя Соломона, и вот он держится за рога жертвенника, говоря: пусть поклянется мне теперь царь Соломон, что он не умертвить раба своего мечем». Соломон отнесся к нему с спокойным великодушием. Преданность народа показала, что ему нечего бояться соперничества Адонии. Если бы Адония успел в своем заговоре, то он несомненно предал бы смерти Соломона, а с ним вместе, быть может, и Вирсавию. Так, по крайней мере, можно судить по характеру этого человека. Но Соломон не хотел прибавлять новых мук и страданий к тем, который уже и без того терзали сердце его престарелого отца. Он дал свое царское слово, которое считал достаточным без присоединения клятвы, что пока Адония останется честным и верным, ни один волос не падет с головы его. Адония был взят со ступеней жертвенника и приведен лично к Соломону. Он преклонился пред своим младшим братом, который, без малейшего упрека ему, обратился к нему лишь с кратким приказанием: «иди в твой дом». Он не был даже заключен в тюрьму или лишен своего сана, но ему вместе с тем было прямо сказано, что другой подобный случай не оставлен будет без наказания. Прощены были на этот раз и другие заговорщики. Возмущение, в котором они участвовали, сочтено было лишь припадком безумия, за который можно было презрительно простить в виду наличной радости по случаю восшествия царя, пока конечно замешанные в этом заговоре не обнаружат своей преступности впоследствии.

После утверждения престола за законным наследником, Давиду оставалось сделать еще одно сообщение, прежде чем он оставил свое земное поприще. Он хотел сообщить своему сыну о том, что было величайшею целью его желаний, тою целью, для исполнения которой он сделал столь обширные приготовления. Давид познакомил Соломона со всеми подробностями храма, который предстояло воздвигнуть ему. При этом не забыто было ничего. Он подробно изложил пред своим сыном план храма со всеми его зданиями, помещениями, дворами, обстановкой, сосудами и утварью, все, как указано было в законе при построении скинии Моисеевой. Все эти наставления он заготовил еще раньше, когда рука Господня была на нем, и теперь, в заключительный момент своей жизни, передал все это своему преемнику с немногими торжественными словами: «вот я отхожу в путь в сей земле, ты же будь тверд, и будь мужествен. И храни завет Господа, Бога твоего, ходя путями Его, и соблюдай устав Его, и заповеди Его, и определения Его, и постановления Его, как написано в законе Моисеевом, чтобы быть тебе благоразумным во всем, что ни будешь делать, и везде, куда ни обратишься; чтобы Господь исполнил слово Свое, которое Он сказал о мне, говоря: если сыны твои будут наблюдать за путями твоими, чтобы ходить предо Мною в истине от всего сердца своего и от всей души своей, то не прекратится от тебя муж на престоле Израилевом» (3Цар. 2:2, 4). «Будь твердь и мужествен, и, приступая к делу, не бойся и не ужасайся. Ибо Господь Бог, Бог твой, с тобою. Он не отступит от тебя, и не оставит тебя, доколе не совершишь всего дела, требуемого для дела Господня» (1Пар. 28:20). И затем из своего глубокого житейского опыта начертал картину истинно блаженного человека, счастье которого прочнее устоев мира, изложив идеал этого блаженства в знаменитом псалме:

„Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых,

И не стоит на пути грешных,

И не сидит в собрании развратителей:

Но в законе Господа воля его,

И о законе Его размышляет он день и ночь!

И будет он, как дерево, посаженное при потоках вод,

Которое приносит плод свой во время свое,

И лист которого не вянет

И во всем, что он ни делает, успеет.

Не так нечестивые, не так:

Но они, как прах, возметаемый ветром с лица земли.

Потому не устоят нечестивые на суде,

И грешники в собрании праведных,

Ибо знает Господь путь праведных,

А путь нечестивых погибнет“ ⁹⁸.

Кроме частных наставлений своему сыну об обязанностях и ответственности его, как теократического царя, Давид желал увидать и торжественное признание Соломона своим преемником. Народ в Иерусалиме и его окрестностях, правда, принял нового государя со всеми знаками радости и довольства, но, в виду недавней оппозиции и заведомо существующего соперничества между коленами, умирающий царь решился на меру, которая должна была послужить полным удостоверением для него в достигнутой цели. Вокруг своей постели он созвал собрание главнейших представителей страны, глав колен, предводителей войска, начальников различных отделов государства, ветеранов, служивших ему столь доблестно во всех его испытаниях, вместе с их детьми и служителями, для того, чтобы сообщить им свою последнюю волю. Поднявшись с мучительным усилием с одра своей болезни, он обратился к собранию, называя собравшихся своими братьями и своим народом. Он имел сообщить ему о двух предметах. Прежде всего, он напомнил собранию, что Иегова избрал колено Иудино для управления страною, и из этого колена избрал его для занятия престола царя, и теперь, когда он должен был оставить земное поприще, то по выбору Божию, именно Соломону предоставляется занять этот царский престол после него. Во-вторых, он раскрыл пред собранием план для построения храма и торжественно убеждал собравшихся вождей помогать его сыну в осуществлении столь великого и желанного предприятия, которое было особенно освящено Господом. Воля умирающего царя была священна. Представители народа охотно и с радостью заплатили дань чести и уважения новому монарху и выразили готовность помогать ему в создании храма до последней своей возможности. С восторженным сердцем, Давид тогда произнес свою последнюю благодарственную песнь, и благодарил Господа пред всем собранием, признавая, что все, что у него было, было даром Божиим, и моля Его о том, чтобы Он поддержал его сына и народ на правом пути. После этого дан был великолепный пир, и среди массы жертвоприношений и торжественной обрядности Соломон во второй раз был помазан царем, и признан был с честью и поздравлениями со стороны всего народа.

Но вот приблизилась и кончина, когда должен был угаснуть «светильник Израилев». Чувствуя приближение смерти, Давид еще раз призвал своего преемника и с своего смертного одра еще раз увещевал его исполнять заповеди Божии и законы Моисеевы, дав ему в то же время несколько мудрых советов касательно приближенных, из которых Соломон одних должен был удалить (и между ними беспокойного Иоава), а других приблизить и наградить ⁹⁹. И затем, вознеся последнюю пламенную молитву о благоденствии своего сына-преемника, воспел последнюю боговдохновенную песнь. В ней он называет себя «мужем, поставленным высоко, помазанником Бога Иаковлева и сладким певцом Израилевым», и говорит о своем пророческом даре, как исходящем от Духа Божия. Бог, как скала Израилева, преподал ему урок, что «владычествующей над людьми будет праведен, владычествуя в страхе Божием». Такой справедливый правитель есть безоблачный свет утреннего солнца и нужная трава, которая произрастает и блистает под солнечным сиянием после дождя. Он выражает убеждение, что Бог положил с ним завет вечный, твердый и непреложный, так что исполнятся все его желания. Правда, в его роде будут и нечестивые, но они будут как выброшенное терние, которого не берут рукою; «но кто касается его, вооружается железом или деревом копья, и огнем сожигает его на месте» (2Цар. 23:1–7).

«И умер Давид в доброй старости, насыщенный жизнью, богатством и славою». Он мирно отошел к вечному упокоению на 71-м году своей жизни, в 1018 году до Р. X., процарствовав сорок лет, из них семь над коленом Иудиным в Хевроне и тридцать три над всеми двенадцатью коленами в новой столице, Иерусалиме. Кончина его земной жизни постигла его уже тогда, когда все дело его жизни было счастливо закончено, прошлое забыто и изглажено, будущее благоразумно предусмотрено и самый характер, подвергавшийся стольким испытаниям от внешних обстоятельств, был очищен страданием. Свидетельство об этом событии трогательно по самой своей простоте. «И почил Давид с отцами своими, и погребен был в городе Давидовом» (3Цар. 2:10). Употребленное здесь слово «почил» предызображает для нас, христиан, будущее воскресение, и несомненно подобную же мысль оно возбуждало и в умах наиболее духовно просвещенных среди израильтян. Как царь, пользовавшейся всеобщим уважением, личною преданностью и любовью большинства своего народа, Давид был погребен с необычайною торжественностью в великолепной гробнице, которую он сам приготовил себе на горе Сионе, причем оружие его было сохранено, как национальный памятник и впоследствии, как священный остаток, было положено на хранение в храм (4Цар. 11:10). Точное местоположение этой гробницы доселе еще не удостоверено. Оно хорошо было известно до разрушения Иерусалима. «Гроб его», говорил ап. Петр в своей речи в великий день Пятидесятницы, «у нас до сего дня» (Деян. 2:29); но со времени разрушения Иерусалима, местоположение его сделалось предметом лишь догадок, обуславливавшихся значением, предававшимся самому термину «город Давидов». Те, которые считают это название приложимым к храмовой горе, ссылаются в подтверждение этого на Неем. 3:16 и Иез. 43:7–9, где, по-видимому, указывается, что гробницы царей лежали на западной стороне гробницы Мориа. Очень возможно, что это так именно и было, и, однако же, возможно также, что собственная гробница Давидова находилась где-нибудь в другом месте. Она, конечно, не могла быть удалена, когда другие гробницы были потревожены Иродом при расширении им храмового двора; следовательно, она и не могла быть там. Есть достаточно оснований думать, что Сион, Акра, город Давидов и нижний город, – все эти названия в различные периоды прилагались к тому, лежащему к северо-западу от Мориа, холму, на котором еще и теперь показывают место, называющееся «гробом Давидовым». Этот памятник стоит непосредственно за пределами церкви Гроба Господня. Даже и теперь есть признаки, что в этой гробнице содержалось девять тел, лежавших в гробах под поверхностью пола. Тут именно были похоронены цари Давид, Соломон, Роваам, Ахия, Иосафат, Амасия, Иофам, Езекия и Иосия. В этой гробнице, где бы она ни находилась, была похоронена вместе с царем огромная масса сокровищ, о судьбе которых подробно рассказывает И. Флавий ¹⁰⁰. Когда первосвященник Гиркан был осажден в Иерусалиме Антиохом Сидетом, 133 г. до Р. Хр., он добился благоприятных условий от неприятеля, обещая ему большую сумму денег, и, так как в его сокровищнице не было никаких сумм, то он открыл одно из помещений гробницы Давидовой и взял оттуда 3,000 талантов серебра, из которых предложил одну десятую часть Антиоху, чем и обеспечил себе его отступление. Много лет спустя, Ирод Великий, нуждаясь в деньгах и узнав о том, что сделал Гиркан, решил восполнить свои ресурсы подобным же образом. Вследствие этого, назначив особую ночь для своего святотатственного предприятия и взяв с собою только немногих из своих наиболее доверенных друзей, он вошел в гробницу. Его поиски увенчались успехом, и он нашел не деньги, правда, но огромный запас золота и драгоценных сокровищ, которыми он всеми и завладел. Когда он старался проникнуть дальше, даже до самого помещения, где покоился прах Давида и Соломона, то вдруг был остановлен божественной силой, так как мгновенно оттуда вырвалось пламя и попалило передних из его спутников. Для умилостивления за свое вторжение в святилище этой гробницы, Ирод воздвиг при входе в нее великолепный памятник из белого мрамора.

Жизнь Давида, этого величайшего царя Израильского, была так разнообразна и всеобъемлюща, что отнюдь не легко свести в одну картину различные черты, как они выступают в истории его жизни. Всякий невольно чувствует свое ничтожество пред лицом столь великого человека: это была личность в высшей степени разносторонняя, и Давид выступал пред нами как пастух, царедворец, воин, военачальник, поэт, государственный муж, пророк и царь; вместе с тем он представляет собою и в высшей степени характерную фигуру друга, мужа и отца. Во всех этих отношениях его жизнь, поистине, представляет образ необычайного величия, хотя и не безупречный по временам, но во всяком случае достойный изучения и представляющий глубокий интерес для исследования.

При оценке характера Давида нужно иметь в виду все его различные стороны и смотреть на него без предубеждения, которое легко подсказывается новейшими, более просвещенными началами жизни. На него нужно смотреть так, каким он были сам по себе и каким он был в своих отношениях к другими, какова была та форма, в которую он сложился под влиянием событий своей жизни и обстоятельств своего положения, и каков был результат его общественной деятельности и правления. В лице его мы видим как великие достоинства и добродетели, так вместе с тем и все недостатки его века и страны, и если во многих отношениях он становился выше этих недостатков, то этим он обязан был своей врожденной силе духа и благодати Божией, которой он подчинялся с полною искренностью и охотой. В нем, как и во всех людях, были некоторые слабости, несовершенства, необузданные влечения; но все это у него находило противовес в необычных добродетелях, и среди самых его недостатков еще явственнее и поразительнее выступают его лучшие качества. Как и всякий человек, он нередко падал с высоты своего религиозно-нравственного идеала, и падал глубоко; но и в этом падении он преподал нам величайший пример покаянного сокрушения, дававшего ему возможность и силу вновь сбрасывать с себя бремя греховности и восставать для новой духовной жизни. Едва ли можно представить себе большее падение, чем какое мы видим в его лице, но зато никогда не бывало и более глубокого покаяния. Поистине, чудесна была та вера, которая из бездны греховности могла обращаться к Богу с непоколебимой надеждой на прощение. Достохвальна та вера, которую проявил он при том обстоятельстве, когда именно, уповая на Бога воинств Израилевых, он с своим простым пастушеским посохом вышел на единоборство с страшным исполином, против которого не осмеливались выступить храбрейшие из войска. Достохвальна та вера, которую он проявил и в пещере Адулламской, в твердынях Енгеди, во время преследований Саула и смут правления, когда, осаждаемый врагами со всех сторон, он победил их всех силою своего нравственного превосходства и высшим разумом; но еще выше, еще чудеснее и достохвальнее всего этого была та вера, которая заставляла его пламенно обращаться к Богу в своем тягчайшем падении и не ослабляла в нем любви к Богу. И это-то именно и дает нам возможность вполне видеть, что это был за человек. Самою выдающеюся его особенностью была именно его вера в Бога, глубокое и постоянное чувство соприсутствия невидимого Господа и всецелая зависимость от Его руководительства. Эта вера явственно проходит по всей его многоиспытанной жизни, проявляясь и в искренних излияниях его сердца, которые, при всем их разнообразии, составляют истинное выражение его духа. История повествует нам о внешнем событии, а его собственные слова раскрывают пред нами тайные мысли, которые иначе были бы известны только одному Богу. Эта именно вера привела его к неравной борьбе против злоумышлений Саула, давала ему возможность с терпением ожидать хода событий, поддерживала его во всех войнах с врагами; но жизненнее и явственнее всего она проявилась именно в его великом покаянии. Она проявилась также и в его самопреданности карающей руке Божией, в его смиренном перенесении наказания за свой грех, – в том смирении, которое заставило его сносить всякий укор и всякое наказание, как праведное воздаяние. Он имел истинную любовь к Богу и глубокую преданность Его служению. С какою жаждою он стремился к построению храма Всевышнему, и когда получил отказ в этой великой чести, с каким рвением он приступил к делу приготовления средств для своего преемника, которому предназначено было исполнить это столь лелеянное им желание! Религия у него не была простым бездеятельным чувством, не была простым политическим оружием для удовлетворения своего честолюбия и управления суеверным народом. Она была для него сама жизнь и жизнь всего народа. Если мы спросим, как такой истинно благочестивый религиозный человек мог совершать тяжкие преступления, то не ответит ли нам наше собственное сознание, что и наша религия не воздерживает нас от совершения греха, что какая-нибудь страсть, какая-нибудь мирская, суетная привязанность и теперь омрачает нашу веру и скрывает от нас Бога? Возможность преступлений, столь же гнусных, как и преступление Давида, свойственна самой природе человека. От великих преступлений нас предохраняет не только благодать Божия, но и раннее воспитание, угрозы закона, установления общества, общественное мнение. Для Давида многих из этих преград не существовало. В действительности он был человек, стоявший вне всякой ответственности. Проступки, вроде совершенных им, были в действительности самыми обычными среди древних восточных монархов. При этом было много и смягчающих или, по крайней мере, объясняющих обстоятельств. Благосостояние делало его на время себялюбивым и деспотичным; льстецы твердили ему, что он не мог ни в чем погрешить, чтобы он ни делал; после жизни, исполненной неустанной деятельности и забот, он вдруг перешел к жизни, полной довольства и расслабляющей бездеятельности; когда он вместе с тем ослабел в молитве и перестал с такою же ясностью, как это было прежде, чувствовать свою зависимость от Бога, –тогда-то именно постигло его внезапное и сильное искушение, пред которым он не устоял, и совершил грех, который повлек за собою последующее грехи. Но это преступление было плодом преходящей страсти, и когда подавлен был этот опасный враг и вновь раздался голос совести, Давид опять взглянул на себя своими прежними глазами, в нем опять пробудилась внутренняя божественная жизнь, и его покаяние было столь же глубоким, как и его падение, и оставило свою печать на всей его будущей жизни. Вновь пробужденная в нем религиозная жизнь была слишком сильна, чтобы можно было удовлетворять ее частным сокрушением, она заставляла его чувствовать тяжесть своего греха в течение всех остальных дней жизни. В прежнее время он был бодрым, веселым и жизнерадостным человеком; но под тяжелым гнетом сознании греховности эта жизнерадостность погасла в нем навсегда; его высокий дух, его веселый, подвижный характер подверглись знаменательной перемене. Сознавая теперь греховность своего сердца, он чувствовал, что вполне заслужил навлеченный своими преступлениями гнев Божий, и все постигшие его бедствия он сносил как праведное воздаяние за свои преступления. В величии своей всеудручающей скорби, он забывал о всех своих меньших огорчениях; единственное, о чем он стал тревожиться, чего стал бояться, заключалось в том, чтобы не быть отвергнутым Господом. В глубине его сердца постоянно раздавался покаянный вопль, который, найдя свое выражение в знаменитом покаянном псалме, сделался покаянным воплем всего греховного человечества. Такая-то вера, несомненно, и есть вера истинная, и она показывает, что, несмотря на свое великое падение, царь Давид, поистине, был человек религиозный, благочестивый и праведный.

Другою особенностью Давида была нежность его сердца. Он был исполнен самых нежных чувств и привязанностей. Можно ли во всей истории найти более трогательный эпизод, чем рассказ о его дружбе с благородным Ионафаном? Он был преданным сыном, любящим мужем, великодушным врагом. Ко всему, что было прекрасного и благородного, он относился с живейшим сочувствием, всегда становился на сторону справедливости и благочестия, хотя в то же время был суров к злодеям. Будучи крайне любящим и нежным отцом, он даже погрешал в своих родительских обязанностях по отношению к своим сыновьям. Любовь, которая должна бы преподавать ему и более глубокие уроки, приводила его к чрезмерной снисходительности, так что, даже при самых тяжких преступлениях его сыновей, Давид не имел настолько строгости, чтобы огорчить кого-нибудь из них невинным вопросом: «зачем ты сделал это?» Полигамическая жизнь, правда, с ее отдельными семействами и мелочным соперничеством, естественно способствовала ослаблению родительского надзора за детьми и делала истинное и правильное воспитание их задачей чрезвычайно трудной, хотя при известной твердости и самоограничении трудность эту и можно бы было преодолеть. Но Давид всецело отдался своей всеувлекающей привязанности, и серьезные ошибки и порочные наклонности его сыновей оставались или без всякого замечания с его стороны, или без ограничения, последствия чего и обрушились на него всею своею бедственностью.

В характере Давида не было ничего мелочного. Он был велик как к добру, так и ко злу. Истинным для него было благом, что обстоятельства его жизни были таковы, что они воздерживали и видоизменяли его естественный наклонности. Его врожденные мужество и самонадеянность, вместе с ловкостью и подвижностью опытного атлета, могли бы привести его к заносчивости и жестокости, если бы эти свойства не ограничивались в нем под влиянием развитого с самого детства благочестия и налагавшихся на него ограничений со стороны внешних событий его жизни. Будучи любимцем войска, приобретая себе привязанность и сочувствие везде, где только ни являлся, он мог бы легко играть роль демагога, узурпатора, тирана; но его религия была для него спасением. Голос пророка управлял ходом его деятельности, и терпение давало ему силу постоянно обладать собою. С сильными человеческими чувствами привязанности, не без примеси чувственных наклонностей, он обладал честолюбивой и стремящейся вперед натурой, которая ставила его выше соблазнов страстей и не позволяла ему сделаться просто себялюбивым сластолюбцем. И если любовь со стороны окружающих оказывалась слишком льстивою и развращающею, то вместе с тем у него всегда имелось особое жало в плоти, которое ограничивало его самовосхваление и наказывало его гордость. Присутствие такого человека, каким был Иоав, посвященный во все греховные тайны своего государя, заставляло его иногда с горечью чувствовать свое ничтожество пред своим соподчиненным, которого, однако же, он не в силах был устранить, так как этот человек был для него воплощением совести, воспоминанием о прошлом и предостережением для будущего. Как ни тяжело было Давиду сносить оскорбления от этого сообщника многих своих преступлений, однако же, он не мог избавить себя от этого тяжкого ига, и научался смирению, терпению и самоуничижению. Он никогда не мог забыться и предаваться самовосхвалению, когда ему постоянно приходилось нести тяжкое бремя присутствия такого человека. Он постоянно чувствовал тяжесть этой сковывавшей его цепи, сознание чего так часто повторялось в его нетерпеливом восклицании: «что мне делать с вами, сыны Саруины?» Это постоянное присутствие памятника слабости и виновности было необходимо для усовершенствования святого, и Давид смиренно принимал тягчайшие уроки своей жизни. Привыкши преодолевать противодействие, стремясь к свободе действия, заставляя общество преклоняться пред своими желаниями, он естественно мог бы превратиться в жестокого деспота, если бы и в этом отношении его опять не ограничивало уважение к закону и религии. Сознавая свои великие способности, зная, что он в своих дарованиях, воззрениях, стремлениях стоял выше своих современников, он однако же, благодаря своему смирению, глубокому сознанию своего ничтожества в глазах Всевышнего, предохранен был от заносчивости, и в смирении воспел песнь смирению:

„Господи! не надмевалось сердце мое,

И не возносились очи мои,

И я не входил в великое и для меня недосягаемое.

Не смирял ли я и не успокаивал ли души моей,

Как дитяти, отнятого от груди матери?

Душа моя была во мне,

Как дитя, отнятое от груди“ ¹⁰¹.

Как великодушен он был в своем обращении с теми, которые глубоко оскорбляли его! С какою готовностью он жертвовал собою для блага других и как не любил пользоваться их опасностями, в которых не принимал участия сам! Страсти его были сильны; он склонен был к гневу, тороплив в решении на мщение, и, однако же, всегда готов был слушать разумные доводы, и сильное чувство справедливости всегда брало верх над временными страстями. Во многих отношениях он стоял замечательно выше предрассудков своего времени и своей страны; он смотрел гораздо дальше узких пределов своего отечества и хотел бы видеть, чтобы и язычники сделались участниками его преимуществ.

Душа его была в высшей степени восприимчива и дарования его чрезвычайно разнообразны. Это был человек созерцательный, человек молитвы и размышления; его любовь к природе была пламенна: он был страстным наблюдателем разнообразных картин неба, земли и воды. Он пламенел горячею любовью к своей родной стране. Одиноко сидя с своей арфой на прохладной возвышенности, он воспевал красоты окружающей его жизни и природы и вдохновенно высказывал надежды, согревавшие его собственную грудь: душа его обращалась с пламенными мольбами к Иегове, присутствие которого он чувствовал повсюду и вдохновение, которого он постоянно признавал в себе. Но вместе с тем он не менее был и человеком деятельности. В юности ли, когда он защищал свое стадо от львов и медведей, принимал участие в отражении нападений хищников пустыни, или позже, когда он, вступив в войско, принимал участие в военных предприятиях, водил войска к победе, или в более зрелые годы, когда он, стоя во главе государства, давал ему новые учреждения, военное, гражданское и религиозное благоустройство, – всегда он был человеком энергичным, трудящимся, не жалевшим никаких усилий, умевшим пользоваться благоприятными обстоятельствами, мужественным в опасности, самодеятельным, отвечающим своему назначению и во всех отношениях компетентным. Он любил свободу; суровая жизнь пустыни для него была приятнее, чем придворная жизнь деспота с ее стеснительным этикетом. Он неохотно отказывался от собственных планов, и те, которые противились им, не были уже его друзьями; свобода деятельности у него была страстью, и он всегда и настойчиво отстаивал ее для себя. Правда, он был честолюбив, но его честолюбие было благородное и чистое. В нем не было ничего низкого и узкосебялюбивого. Он всегда хотел быть достойным своего высокого призвания, быть истинным теократическим царем.

Своих подданных он научал стремиться к тому, чтобы быть действительно народом Божиим, не по имени только, но в сердце и в жизни, и в собственной личности давал пример послушания и благочестия, когда во всех своих действиях руководился высшим Божественным указанием. Слабость человеческой природы, конечно, омрачала и подрывала этот высокий идеал, но идеал этот всегда оставался знаменем его жизни и деятельности. И при таких стремлениях он не мог не любить всего, что было доброго и прекрасного, как в нравственном, так и в физическом отношении; его сочувствие всегда пробуждалось всем, что было благородно и добродетельно; он осыпал своими милостями тех, которые заслуживали этого, и сам готов был оказывать им всевозможные услуги. Та великая цель, к которой он стремился, пробуждала и поощряла в нем лучшие качества его души; укрепляла его руку, сдерживала его страсти, руководила его политикой, возвращала его на путь правды во время уклонений от него, и давала ему возможность терпеливо сносить огорчения и всевозможные разочарования и течение всей жизни предоставлять руководительству Божию.

Но чтобы правильно оценить все величие характера Давида, как царя, нужно иметь в виду результаты его сорокалетнего царствования. То, что начали и отчасти закончили Моисей и Иисус Навин, к чему стремился Самуил, но чего достиг лишь на половину, все это впервые поставлено было на твердую почву только Давидом. Он дал своему народу то единство, которое сделало возможным совместное действие для национального блага. Под его управлением этот объединенный народ наслаждался безопасностью, которая давала ему возможность беспрепятственно расти и распространяться; истинная религия была поддерживаема и признаваема в качестве основы этого благосостояния; источники страны чрезвычайно расширились и употреблялись с пользою; искусства, которые способны были возвышать удобства и блага жизни, равно как и те, которые содействовали красоте и роскоши благоустроенной жизни, развивались и усердно поддерживались, так что народ Израильский уверенно занял влиятельное положение среди могущественнейших народов земли. Это было тем более замечательно, что иудеи не имели никакой миссии завоевывать и присоединять к себе отдаленные земли. Они, по своему назначению, должны были довольствоваться своею собственною прекрасною и плодородною страной и охранять ее пределы без всякого пожелания к захвату владений других. Их усилия увенчались неожиданным и чрезвычайно великим успехом. Обстоятельства заставили их расширить свои пределы; защищая свои собственный владения, они не могли не вторгаться с оружием в руках в землю врагов, и, с целью обеспечить себе свое будущее спокойствие, обращали внешних врагов в данников себе. Вследствие этого владения израильтян к концу царствования Давида распространились к северу на Сирию, к югу на Едом и пустынные племена, и к востоку до берегов самого Евфрата. Благодаря изумительному военному дарованию, Давид сумел создать военную силу, которая сделалась властной решительницей судеб исторической жизни того времени. Сила эта восходила до 300,000 воинов. Но как ни сильно, по-видимому, было своею численностью израильское войско, истинная сила его, однако же, заключалась в том духе, которым оно было одушевлено и который был влит в него самим царем. Давид понимал всю вдохновляющую силу религии и умел пользоваться ею; он вполне сознавал, что преданность Иегове и была именно источником национального благосостояния, что Господь сражался за Израиля всякий раз, как народ оставался верен Ему. Он выступал не просто воинственным полководцем или могущественным деспотом, но царем теократическим, то есть, правителем, который управлял народом по высшему Божественному указанно, следуя не своим собственным планам и предначертаниям, а боговдохновенному голосу пророков. Сознание этого сверхъестественного водительства заставляло народ смотреть на помазанника Божия с высоким почтением и повиноваться ему с готовностью и преданностью, и то же самое чувство обратно сказывалось и на самом народе, делая его участником славы своего монарха и давая ему возможность подняться до высокого убеждения, что как царь его есть наместник Иеговы, так и сам народ есть народ Божий. Израильтяне, под влиянием Давида, сознавали себя воинством Господним; их войны были войнами священными, ведшимися против врагов Божиих; в этом убеждении они сделались народом героев и чувствовали уверенность в своем торжестве, несмотря на свое несовершенство в оружии и в опытности, они вступали часто в борьбу с врагами, превосходившими их во всех отношениях, с такою уверенностью, пред которой не в силах было выстоять ничто. И таким великим и могущественным Израиль сделался именно в царствование Давида.

В своем месте было сказано, что сделал Давид для общественного богослужения и для религиозных установлений. Его благочестие было совершенно практическим, и он стремился к тому, чтобы во всем народе пробудить и утвердить те же чувства в этом великом деле. Он признавал, что для религии необходима внешняя сторона, что без внешней формы обрядов и церемоний может погибнуть и самая сущность; поэтому, он выработал величественную систему богослужения, установил все подробности и приготовил материалы, которыми пользовались до позднейших веков царства иудейского. Основой для него в этом отношении служила система Моисеева; его идея о служении Иегове была только развитием того, что предписано было в Пятикнижии. Многие из установлений, приписываемых ему библейскими летописцами, введены были постепенно, но он был автором централизации религиозного богослужения в Иерусалиме и ему должно быть приписано преобразование служения левитов, которое не только обеспечило правильное и благопристойное совершение божественного богослужения, но также и доставило служителям религии общепризнанное положение и содержание, которые были сильно поколеблены во время смут прежнего периода. Неизбежным и естественным результатом подобного религиозного богоустройства было возвышение благочестия и нравственности среди народа. Некоторые из учреждений Давида были прямо рассчитаны на то, чтобы поддерживать высокий уровень религиозного благочестия и богопознания. Священники не постоянно находились в Иерусалиме. Как только заканчивалась их чреда служения, они возвращались по своим домам, разнося, таким образом, в самые отдаленные округи святость религии и представляя собою примеры благочестивых домохозяйств. Левиты также в их различных положениях жили по всей стране. Хотя значительная часть их и употреблялась при святилище в качестве носильщиков, певцов, сторожей, однако же, весьма многие из них занимали должности начальников, судей и учителей в других частях страны. До 3,000 этих должностных лиц жили между восточными коленами, который, вследствие своей отдаленности от центра, более всего и нуждались в попечении. Левитам поручено было заведование общественными летописями; они были законниками и надзирателями общества, и среди них можно было встречать то небольшое знакомство с медициной и другими науками, какое только существовало в то время. В своих трудах в деле религии, они находили весьма существенную поддержку в школах пророческих, в которых Давид принимал самое горячее участие, побуждаемый к тому сначала своим другом и учителем Самуилом, а затем своими придворными пророками, Гадом и Нафаном. Если, несмотря на подобное учреждение и на многие другие средства, существовавшие для поддержания истинной религии, народ легко увлекался искушением восставать против помазанника Господня и становиться на сторону нечестивого узурпатора, то мы должны помнить, что даже и лучшие государственные учреждения никогда не могут безусловно достигнуть имеющегося в виду результата, пока люди останутся такими, какими они есть. Моисеевы постановления, освященные и подтвержденные самым чудесным образом, никогда не исполнялись совершенно. Обычная человеческая слабость и несовершенство ограничивают влияние самых совершенных и лучших учреждений; изменчивость и нетвердость толпы способны расстраивать самые мудрые предположения. Самое благочестие Давида могло быть иногда причиной неудовольствия для многих преданных мирской суете людей, и возбуждало вражду против него. Молчаливый укор жизни, одушевленной любовью к Богу и руководящейся заповедями Его, бывал причиною неудовольствия и даже враждебности, которые и приводили по временам к открытому возмущению. Но эти неблагоприятные обстоятельства не уменьшают славы царя, который первый дал жизнь и силу великой религиозной системе, который обнаружил такую замечательную способность в устроении религиозных дел и в упорядочении и сплочении разрозненных сил духовного воинства. И как бы временные заблуждения ни омрачали законности и верноподданничества, истинная религия в течение всего этого царствования была столь могущественной и пользовалась таким всеобщим признанием, что идолопоклонство сделалось совершенно неизвестным, и в самых отдаленных деревушках не производилось поклонения никакому другому Богу, кроме как Иегове. Это был поистине великий и благородный результат доблестных усилий Давида.

Но последующие века обязаны Давиду еще и другим великим сокровищем, навсегда сделавшимся источником нравственного возрождения и неисчислимых благ. Он именно был основатель псалмопения. Его религиозно-нравственные песни или псалмы, в которых он, смотря по обстоятельствам своей богатой приключениями и всевозможными испытаниями жизни, вдохновенно выражал свои чувства веры и упования на Бога, благодарности и славословия, радости и скорби, ликования и покаянного сокрушения, по силе и нежности выражений, равно как и по возвышенности и пламенности религиозного чувства, не имеют ничего себе подобного не только в священной поэзии других народов, но и в книгах Ветхого Завета. Содержащаяся в них истины ближе всего подходят к истинам Нового Завета, и потому Псалтирь ¹⁰² является и у христианских народов самою любимою книгою, в которой миллионы ищут и находят утешение и мир для своей борющейся с искушениями и невзгодами души.

Но Давид не просто был псалмопевцем, а вместе с тем и боговдохновенным пророком. Это название ясно прилагается к нему ап. Петром в его речи в день Пятидесятницы. «Будучи же пророком», говорит апостол о Давиде, «и зная, что Бог с клятвою обещал ему от плода чресл его воздвигнуть Христа во плоти и посадить на престоле его, он прежде сказал о воскресении Христа» (Деян. 2:30, 31). Здесь апостол высказывает боговдохновенный взгляд на псалмопевца, и обстоятельства его жизни и произведения его пера вполне подтверждают этот приговор. Сам Божественный Спаситель свидетельствовал также, что Давид говорил по вдохновению, то есть, вдохновляемый Духом Святым (Мф. 22:43). Дух Господень, сошедший на него, когда он был помазан в доме своего отца в Вифлееме, не только воспламенил в его груди стремление к высшим целям и подготовлял его к управлению народом, но и вдохновлял его славословить Бога и влагал в его уста слова, полное значение которых могло обнаружиться только в последующее века. В школах пророческих он был свидетелем религиозного восторга и сам предавался подобной же восторженности, и по мере его возрастания, и особенно в позднейшие годы его жизни, Дух Святой делал его орудием своего выражения, и надежды благочестивого израильтянина на великое будущее были выражаемы в словах, которые не могут иметь никакого другого истолкования, кроме мессианского. В то же самое время Давид никогда не принимал на себя формально должности или характера пророка; он говорил, как только сходило на него вдохновение. Насколько он даже понимал сущность имевшего совершиться события, о котором он воспевал, сказать невозможно; но его проницательный взгляд шел гораздо дальше земных престолов и земных побед и останавливался на том Божественном лице, которое должно было осуществить величественный идеал царя. Некоторые из его песен могут вполне прилагаться именно только к Христу, Спасителю Мира. Другие, правда, имеют свой первоначальный смысл, обусловливавшийся обстоятельствами его собственной жизни или жизни народа; но те, которые не могут быть истолковываемы применительно к этим обстоятельствам, имеют строго пророческий смысл. Мы знаем об одном знаменательном случае, когда мессианская идея ясно раскрыта была ему, и он понял, что это великое обетование будет исполнено в его роде и что его царство было предзнаменованием и прообразом царства Мессии. Это было именно после того, как он выразил свое желание построить храм Иегове в Иерусалиме, когда Нафан и обрадовал его этим величественным обетованием ¹⁰³. Пророк сообщил ему, что начальник от дома Иудина будет царствовать вечно и будет поставлен в вечном царстве, что семя его построит вечный храм Господу, и что Бог будет относиться к ним, как к своим сыновьям, наказуя и милуя. Принимая это обетование к сердцу и с благоговением и надеждой размышляя о нем, Давид в своей последней торжественной песне, обращая свои взоры к великому будущему Царю, как к своей величайшей утехе, предвидел зарю царства праведного Царя и выразил свою уверенность в непреложности завета и свою веру, что спасение распространится повсюду, обетование царствования не ограничится земным победителем, но будет принадлежать царственному роду до тех пор, пока все это не завершится торжеством Христа. Предсказание Нафана затем еще более раскрывается в псалме 109, на который не раз делаются ссылки в Новом Завете, как Христом, так и апостолами; в нем предсказывается о таком Царе и Владыке, который будет сидеть одесную Бога и положит врагов своих в подножие ног Своих, о Царе, который будет священником во век по чину Мелхиседека, в котором царственность и священство сочетаются между собою в такой степени, как это никогда не было в истории Израильского народа, как этого Давид и не мог себе представить помимо сверхъестественного откровения; потому что такое предсказание заключает в себе веру в превосходство Мессии и в отмену Моисеевой системы, которой не мог бы вообразить себе ни один боговдохновенный иудей. Если во втором псалме первоначально говорится о полной победе над врагами, выступавшими совместно против земного царя, однако же, псалмопевец от этих земных дел и от этих ничтожных земных врагов обращает свой взор на высшую надежду Израилеву, – сидящего одесную Бога в качестве Его Сына и пользующегося всеми преимуществами этого славного положения. Здесь также мы встречаемся с именами, под которыми обыкновенно известен Христос, именно с именами «Помазанника Божия», «Христа Господня» и «Сына Божия». Здесь несомненно псалмопевец выступает в положении пророка, ясно предсказывающего будущее. В псалме 17 Давид говорит о многих своих опасностях и избавлении от них, об окончательном утверждении своего престола и о расширении своей власти; но этими указаниями не исчерпывается весь предмет. Хотя они вполне приложимы к нему самому, но еще более они приложимы ко Христу, и могли вполне осуществиться только в Нем, и псалмопевец в своем вдохновении придавал такую форму своим изречениям, что слова его могли иметь и дальнейшее, высшее приложение, и апостол, без малейшей натяжки мог находить в них указание на дело Христа среди язычников (Рим. 15:9). Когда Давид составлял 23 псалом для воспоминания о перенесении ковчега в Иерусалиме, то разве царственный поэт не имел при этом видения Мессии, торжественно восходящего на небо после своего славного воскресения? Когда он составлял 8 псалом, в котором вспоминал о своей пастушеской жизни и пастбищах Вифлеема, то разве он не имел в виду того идеального человека, который из своего уничижения возвышен был до сидения одесную Бога? Когда в псалме 15 он взирает на Бога, как на свое наследие и свое убежище в этом и будущем мире, то его изречения объясняются апостолами (Деян. 2:27; 13:35), в приложении к воскресению Иисуса Христа, в котором человек впервые достиг благословенной надежды на вечную жизнь.

Будучи пророком, Давид вместе с тем был и прообразом Христа. Эта сторона его характера более всего знакома нам, так как она признана была в христианской церкви с самых ранних времен. Она подтверждена изречениями самого Христа и Его апостолов, и она именно объясняет многие из его действий и изречений, представляя наилучший и вернейший ключ к их внутреннему смыслу. Если 21 псалом был написан Давидом для выражения глубокой скорби его души, вследствие какого-нибудь тяжкого страдания и для выражения его благодарности об избавлении, то в полном своем смысле все эти чувства могли найти осуществление только в страдании и смерти Христа и в уверенности той радости, которая должна была последовать миру вследствие этого страдания. Самые подробности псалма нашли полное воспроизведение в страданиях Мессии, который Сам прилагал эти слова к Себе и видел в изображаемом там страдальце Свой собственный прообраз. Во всех обстоятельствах своей жизни, Давид ясно выступал прообразом своего Божественного сына. Его рождение в Вифлееме, его тайное помазание там, его победа над исполинским врагом, поносившим воинство Бога живого, его сладостная музыка, прогонявшая силу злобного духа от злополучного царя, гонения, которым он подвергался, страдание и прощение, которое он выражал, его ревность о доме Божием, его войны и победы над языческими народами, его отвержение своим собственным народом, изменничество его испытанного сотоварища, его окончательная победа над всяким противодействием, – все эти и тому подобные подробности имеют пророческий и прообразовательный характер и свидетельствуют о любви, страдании и торжестве Спасителя мира.

О том почтении, с которым иудеи относились к Давиду, как в его, так и в последующее время, можно судить из того, что ему отводилось наиболее видное место среди славнейших мужей народа. «Как тук, отделенный от мирной жертвы», говорит напр. сын Сираха, «так Давид от сынов Израилевых. Он играл со львами, как с козлятами, и с медведями, как с ягнятами. В юности своей не убил ли он исполина, не снял ли поношения с народа, когда поднял руку с пращным камнем и низложил гордыню Голиафа? Ибо он воззвал к Господу Всевышнему, и Он дал крепость правой руке его поразить человека, сильного в войне, и возвысить рог народа своего. Так прославил народ его тьмами и восхвалил его в благословении Господь, как достойного венца славы. Ибо он истребил окрестных врагов и смирил враждебных филистимлян, – даже доныне сокрушил рог их. После каждого дела своего, он приносил благодарение Святому Всевышнему словом хвалы; от всего сердца он воспевал и любил Создателя своего и поставил пред жертвенником песнопевцев, чтобы голосом их услаждать песнопение. Он дал праздникам благолепие и с точностью определил времена, чтобы они хвалили святое имя Его и с раннего утра оглашали святилище. И Господь отпустил ему грехи, и на веки вознес рог его, и даровал ему завет царственный, и престол славы в Израиле» (Сир. 47:2–13). Давид был идеальным царем Израиля, образцом, по которому произносилось суждение о всех последующих царях. Самое имя Давида сделалось историческим именем и увековечено в таких названиях, как «город Давидов», «престол Давидов», «семя Давидово»; оно считалось столь высоким, что уже никто не осмеливался носить его потом, вследствие чего мы уже не встречаем его в библейской истории последующего времени. Высшей похвалой для Давида служит то, что в нем Сам Бог «нашел Себе мужа по сердцу Своему» (1Цар. 13:14), и что высотой его религиозно-нравственной жизни измерялась жизнь лучших из его преемников, похвалою для которых было выражение: «он ходил первыми путями Давида, отца своего».

Несмотря на все неразлучные с человеческой природой слабости, Давид навсегда остался величайшим образцом нравственно доброго и одушевляемого возвышенными чувствами человека, который всеми силами стремится к добру и мужественно борется с одолевающими его искушениями. В этой борьбе он может падать, и падать глубоко, но он никогда не оставит этой борьбы, и после всякого падения, со слезами и сокрушением, вновь начинает эту нескончаемую, ожесточенную борьбу, и в конце концов восторжествует в ней над всеми темными силами зла. Поэтому-то Псалтирь, – как боговдохновенная поэтическая летопись испытаний духовной жизни великого псалмопевца, – и поражает своею изумительною жизненною правдою, и в ней всякий находит боговдохновенное выражение тех самых чувств, которые может испытывать каждый человек при различных обстоятельствах и превратностях жизни. Память о его великих качествах никогда не изглаживалась впоследствии. Время, набрасывающее покрывало забвения на все, даже великое и славное, только все более возвышало его славу и усиливало ту любовь, с которою взирали на него последующие поколения. Во все последующее века, в писаниях историков и пророков, в канонических и неканонических книгах, его фигура постоянно выступает во всем своем величии и блеске, пока не явился во плоти Тот, для Кого он был прообразом и предтечей, характер и жизнь Которого он так чудесно предзнаменовал, именно Христос, великий сын Давидов, явившийся закончить дело своего великого предка и искупить человечество. Тогда именно вполне открылась вся тайна и весь смысл его жизни, тогда исполнилось обетование прошедшего, когда именно пришел Тот, о котором было предвозвещено Давиду: «И даст Ему Господь Бог престол раба Своего, Давида, и воцарится он над домом Иудиным во веки, и царству Его не будет конца».

Как ни велик был Давид в своих делах, значение которых чувствовалось в течение всех последующих веков исторической жизни избранного народа, но его величие еще более проявилось в том его духовном могущества, влияние которого неотразимо сказалось не только на избранном народе, но и на всем человечестве. Он был не только основателем монархии, но и основателем Псалтири. Давид был первым великим поэтом Израиля. Хотя и до него бывали случайные взрывы еврейской поэзии, однако же, Давид был первый, кто дал ей определенное место в израильском богослужении. В Моисеевом обрядовом богослужении не было для нее места, и самое отсутствие ее может служить одним из сильнейших доказательств древности этой обрядности во всех ее существенных чертах. Для столь великого нововведения требовался не менее ведший нововводитель, чем каким был Давид. Вся полнота того изумительно разнообразного древне-восточного Мира, с его кимвалами, трубами и арфами, с его восторженными плясками и телодвижениями, с его песнями в вопросах и ответах, в строфах и антистрофах, имеющими способность возбуждать дух из уныния, или умиротворять его во время бурь, в такой степени, как это не понятно для нашего более равнодушного и спокойного Севера и Запада, – весь этот мир звуков был родным царственному пастуху, когда он восшел на царский престол, и в качестве особого, великого достояния введен был в систему церковного богослужения. Рядом с драгоценными жертвоприношениями животных заняло место восхваление Богу посредством пения сладкозвучных стихов и музыки, сделавшихся как бы «жертвою уст» (Ос. 14:3). Его арфа, или, как она называется у греческих переводчиков, его Псалтирь ¹⁰⁴ была для него то же, что чудодейственный жезл для Моисея, победоносное копье для Иисуса Навина, или меч для Гедеона. Он сроднился с нею с самой своей юности. Она была неразлучной спутницей его во время того, исполненного приключениями, странствования, когда он должен был спасаться от гонений Саула ¹⁰⁵. Певцы и певицы были постоянными и признанными обитателями его дворца (2Цар. 19:35). Сам он был изобретателем музыкальных инструментов, и от всего сердца воспевал и любил Создателя своего (Сир. 47:10). Вместе с этими поэтическими дарованиями, он обладал, как сказано выше, и таким пророческим даром, который справедливо ставит его в разряд пророков, хотя он и не призван был формально к пророческому служению. Хотя, в случае нужды в пророческих наставлениях, он обращался к другим, однако же, его собственные изречения имеют явно пророческий характер ¹⁰⁶. Сами пророки признают его изумительную духовную прозорливость. Даже среди наиболее одареннейших лиц своего народа он считался как бы ангелом Божиим, – именно по своей способности терпеливо выслушивать притязания как добрых, так и злых, по своему обширному знанию мира и людей, по прямоте своих суждений, который, будучи раз высказаны, не могли уже быть совращены ни направо, ни налево ¹⁰⁷. Вследствие таких дарований, он сделался уже в своей жизни, и еще более в своих писаниях, пророком, провозвестником нового мира религиозной истины, которая представляет новую ступень в развитии религиозного Миросозерцания, по сравнение с самим Моисеем.

Введенная, таким образом, в употребление, Псалтирь открыла новую дверь для развития священной литературы. Гимны составлялись за гимнами, которые, смотря по требованию времени, изменялись и переделывались. Рядом с гимнами, и как бы под прикрытием этой вдохновенной производительности, явились и другие книги, которые не могут быть строго относимы ни к закону, ни к пророкам, и которые скорее всего подходят под общее название псалмов, хотя и представляют собою столь не похожие одна на другую и на Псалтирь книги, как книги Руфь и Екклесиаст, Паралипоменон и некоторые части пророка Даниила. Но даже и помимо этих добавочных произведений, книга Псалмов есть как бы сама по себе маленькая Библия ¹⁰⁸. Псалтирь есть Библия в самой Библии, так как в ней сосредоточена большая часть тех особенностей, как внутренних, так и внешних, какими отличается вообще Священная книга. Она, подобно Пятикнижию, заключает в себе также пять отдельных книг, и различные части ее относятся к различным периодам и принадлежат различным авторам. Здесь, как и в других случаях, народное верование, что Псалтирь Давидова всецело составлена самим Давидом, должно было уступить место более тщательному исследованию, которое уже давно открыло немалое разнообразие в псалмах, как по времени происхождения, так и по самому авторству. Охотно признавая с одной стороны единство источника и вдохновения, послужившего мотивом для произведения самой книги, мы тем не менее признаем, с другой стороны, что под общим названием Псалтири, носящей на себе имя единого боговдохновенного поэта и сладкопевца Израилева, до нас дошли вдохновенные произведения и других славных певцов, имена которых, так сказать, потускнели пред ослепляющим блеском великого царя. Очевидное приспособление многих псалмов к различным событиям, переживавшимся народом, обнаруживая ту свободу, с которой последующие издатели относились к этим священным поэмам, еще более возвышает их интерес, вследствие этой именно их тесной связи с историей народа. Содержащаяся в них поэзия не эпическая, а священно-лирическая. Эпическая поэзия была чужда семитам и составляет особенность индогерманской расы. Но этот недостаток в значительной степени восполняется тою изумительною гибкостью, с которой рост и развитие еврейской лирики связывается и сплетается с основным током израильской истории даже больше и теснее, чем сколько способна была бы к тому поэзия эпическая.

Составившись, таким образом, из свободного сочетания отдельных песней, Псалтирь сделалась драгоценнейшей из священных книг мира. Не только она занимает место в литургическом богослужении иудейской церкви, не только ею более, чем всякою другой книгой Ветхого Завета пользуются писатели новозаветные, но она в особенном смысле составляет лучшее наследие христианской церкви во всех ее различных ветвях. «С какой бы точки зрения известная церковь ни смотрела на сущность христианского учения, каким бы именем она ни называла себя, и как бы резко ни противополагала себя другим в церковном управлении или соблюдении обрядов, всегда и везде, как бы по единогласному и всеобщему согласию, всякая церковь принимает Псалтирь, как ту внешнюю форму, при посредстве которой она выражает внутренние чувства христианской жизни» ¹⁰⁹. То же самое было уже и в самые ранние времена. Пасхальные псалмы были именно тою «песнью», которая воспета была божественным Спасителем Мира с Его учениками в самый критический момент их жизни, после тайной вечери ¹¹⁰. В первые века христианства псалмы на вечерях любви составляли обычные утренние и вечерние гимны первенствующих христиан (Пс. 112 и 140). «О других книгах св. Писания», говорит бл. Феодорит в V столетии, «большинство людей почти не знают ничего. Но вы то и дело встретите, как псалмы повторяются и поются в частных домах, на рынках, на улицах, теми, которые заучили их наизусть и которые услаждают себя их божественной мелодией». «Когда употребляются другие части св. Писания», говорит св. Амвросий, «в церкви происходит такой шум от разговоров, что нельзя даже и слышать того, что читается. Но когда читается Псалтирь, все смолкают». Псалмы пелись пахарями Палестины во времена бл. Иеронима, лодочниками Галлии во времена Сидония Аполлинария. В большей части варварских церквей, как напр. в Абиссинской, к Псалтири относятся почти как к самому Божеству: она есть единственная книга, какую позволяется читать детям мирян, и поется вся, от начала до конца, при каждом погребении. В большей части протестантских церквей псалмопение почти слилось с обычным характером семейной жизни. В церквах римской и англиканской псалмы читаются ежедневно, и притом в столь значительных частях, что они сразу показывают, насколько любовь к этой книге далеко превосходит любовь к другим книгам св. Писания. Наконец, в русской православной церкви Псалтирь не только самая употребительная книга во время богослужения, в котором все наиболее важные части состоят именно из чтения псалмов, как напр. за литургией часы и шестопсалмие за всенощным бдением, но она более, чем всякая другая из св. книг есть настольная книга всякого простого христианина, и целые поколения приобретают первое искусство чтения именно на псалмах Давидовых.

Если мы перейдем от церквей к отдельным личностям, то и тут не окажется еще другой книги, которая бы играла большую роль в личной истории столь многих знаменитых деятелей человечества. В псалмах Давида бл. Августин находил утешение по своем обращении и на своем смертном одре.

В псалмах черпали себе утешение и ободрение во время бедствий и гонений земной жизни такие великие религиозные деятели, как св. Иоанн Златоуст, св. Афанасий, Саванаролла. Со словами псалма испустили свой последний вздох св. Поликарп, Колумба, Бернард, Гусс, Иероним Пражский, Колумб, Меланхтон и многие другие. Для Уэллеса в его странствованиях Псалтирь была такою дорогою книгою, что во время своей казни он велел повысить ее пред собою и, устремив на нее глаза, находил в этом утешение в последний час своей жизни. 67-м псалмом Кромвелль возбуждал дух своих воинов, и содействовал этим победе Дунбарской. Локк в последние дни своей жизни просил своих друзей громко читать ему псалмы, и последний удар смерти пал на него именно во время его восторженного внимания сладостным словам псалмопевца Израилева. Лорд Бурлей находил в псалмах свое наилучшее утешение. Они были боевым паролем для Лютера, и они же были последними словами, какие только пали на слух его царственного врага, Карла V.

Чем объясняется такая всеобщая любовь к псалмам и такое их изумительное влияние на человеческое сердце? Прежде всего в этом отношении немало зависит от самой их внешней поэтической формы. У некоторых всегда существует какая-то нелюбовь к поэзии, как будто бы несовместимой с важностью и серьезностью религиозного чувства. Некоторые даже думают, что говорить о какой-нибудь библейской книге, как поэтической, значить подвергать ее некоторому унижению. Во многих общинах и церквах существовало и отчасти существует убеждение, что чем более схоластичны, сухи и прозаичны формы, в которых выражается религиозное учение, тем вернее изображается его сущность. Из всех человеческих определений наиболее далеки от поэзии определения и символы веры, в которых вера христианского мира заключается, как в ковчеге завета. Для таких воззрений пламенное величие Давида, общепризнанное превосходство Псалтири служит постоянным укором. Давид был не только царем, воином и пророком, но вместе с тем был и сладостным певцом Израилевым. Если бы Рафаэль написал картину из еврейской, как он написал ее из европейской, поэзии, то Давида он изобразил бы сидящим где-нибудь на вершине израильского Парнаса в качестве Гомера иудейской поэзии. Его страстный, стремительный, порывистый характер был именно тем характером, которым во все времена сопровождались величайшие дарования музыкального или поэтического гения. «Быстрый удар, как бы от последовательного мановения крыльев:», «повышение и понижение как бы взволнованного сердца», – такими прекрасными образами вообще характеризуется сущность того параллельного построения еврейских стихов, которые в точности соответствуют бесконечной игре человеческого чувства и доступны для понимания всех веков и народов. Псалмы, бесспорно, поэтичны от первого до последнего, и тот был бы крайне смелым человеком, который сказал бы, что известная книга менее боговдохновенна, или менее истинна, или менее православна, или менее божественна потому именно, что она похожа на псалмы. Пророк, для того, чтобы найти доступ в святилище обыденной жизни народа, должен непременно сделаться песнопевцем.

Своим значением и влиянием Псалтирь, во-вторых, обязана необычайному разнообразию заключающихся в ней мыслей и чувств. В псалмах мы видим полное отображение того необычайного разнообразия и той изумительной сложности характера и истории, который замечались и в жизни самого Давида. «Его арфа, по прекрасному выражению одного исследователя, была многострунна, и каждый ангел радости и скорби вливал в ее струны свои собственные чувства. Сердца сотен людей стремились и боролись в узких пределах его единичного сердца, и найдутся ли такие холодно презрительные люди, которые бы не почувствовали симпатии к находящемуся в таком положении человеку, а отнеслись бы к нему с презрением потому, что он не с постоянным спокойствием управлял тем неуправимым множеством разнообразных натур, который обитали в его единичной душе? Мы не берем на себя защиту недостатков и проступков, которые сам Давид порицал более резко, видел более ясно и оплакивал более горько, чем кто-либо из его порицателей, потому что они в некотором роде были даже необходимы, чтобы ему быть поистине всесторонним человеком, которому необходимо было выразить всевозможный формы духовного чувства. Господь не хотел, чтобы Его церковь оставалась без руководства для выражения своей радости и своей славы, своего плача и своего горя, и, чтобы дать такое руководство, Он воздвиг раба своего, Давида, как раньше воздвигал Он Моисея для того, чтобы дать церкви учреждения закона, и с этою целью Он провел его по всем условиям человеческой жизни, чтобы он познал дух в его разнообразнейших личных проявлениях и мог выразить его согласно с жизненной правдой. Он не позволил ему ограничить свое существование прямым и сухим исполнением своей обязанности, но, при посредстве всевозможных испытании, преобразил все его бытие и наполнил его душу мудростью и всевозможными чувствами. Он делал его предметом всевозможных привязанностей, так чтобы любовь в нем не дремала и не умерла. Он воспитал его на пастбищах со стадом овец, чтобы основное развитие его характера заложено было на основе простейших и самых обычных форм чувства. Он водил его на боевое поле, и сделал его победителем, чтобы наполнить его благородством духа и сознанием славы. Он ввел его во дворец, чтобы наполнить его сознанием величия и царственного достоинства. Он водил его в пустыню и заставлял его обитать в уединенных пещерах, чтобы его душа могла постигать возвышенные понятия Бога и Его всемогущих дел, и затем в течение долгих лет Он держал его, так сказать, лишь на один шаг от смерти, чтобы приучить его полагать все свое упование на Провидение Божие» ¹¹¹.

Давид, ударяя своими опытными перстами по родным его сердцу струнам, извлекал из них тысячи разнообразнейших тонов, и они более и более находили отголоски в сердцах сотен других авторов, голоса которых возбуждены были под его вдохновляющим влиянием. Соломон, Езекия, Асаф, Еман и Ефан со всеми своими последователями, печальные певцы на реках Вавилонских, позднейшие из пророков, безвестные певцы, ободрявшие дух войска Маккавеев, – все они и каждый из них во главе с царем Давидом в различных тонах и формах выражали чувства благодарности, скорби, отчаяния, надежды, гнева, любви, милосердия, мщения, сомнения и веры, – каждый из них, выражая в своих песнях свои различный испытания – странничество, бегство, плен, изгнание, лишения, гонения, чувство, испытываемое то в спокойном созерцании природы, то в страшном возбуждении на боевом поле, в блеске величественных коронаций, в торжественности славных похорон, – во всех этих событиях и обстоятельствах они находили неистощимый материал для того богатства изумительно сладостной поэзии, какую Псалтирь представляет для человечества. Когда древние христианские мученики и все, кто только в последующая времена терпел бедствия, гонения и всевозможные несправедливости, находили особое утешение в псалмах, то это потому, что они буквально оказывались в одном положении с псалмопевцем израильским, когда он скрывался в пещере Адолламской, или находился в ущельях Енгеди, или за Иорданом, спасаясь от Саула или от Авессалома, от филистимлян или сириян. Когда Бурлей или Локк находили сочувственный отголосок своей собственной спокойной философии в псалмах Давида, то это потому, что они прислушивались к тем сладостным тонам, которые исходили из уст или очаровывали слух мудрого царя и глубокомысленного государственного деятеля израильского. Не раз обращало на себя внимание то обстоятельство, что чем старше становятся люди, тем более интереса приобретают для них псалмы, и сообразно с этим, почти с несомненностью можно сказать, что чем старше становится род человеческий, тем больше интереса будут иметь псалмы Давида и для всего человечества. Величайшие критики, наиболее способные понимать глубину человеческого сердца и его многосторонние нужды, яснее всего понимают и значение Псалтири для отдельных людей и для целого человечества. «Есть ли что-нибудь такое, что необходимо знать человеку, чего бы он не мог узнать из псалмов?» спрашивает напр. Гукер. «Для начинающих они представляют легкое и понятное введение, для зрелых они служат великим источником всякой добродетели и знания; для совершеннейших – сильным подкреплением. Героическое великодушие, строгая справедливость, серьезная умеренность, точная мудрость, непритворное покаяние, непоколебимое терпение, тайны Бога, страдания Христа, ужасы гнева, утешение благодати, дела Промысла в настоящем мире и обетованные радости в мире грядущем, – все это хорошо знать, делать или иметь, и все это заключается в этом одном небесном источнике. Нет такой случайной скорби или болезни, нет такой раны или постигающего душу человека удара, для которых в этой неистощимой сокровищнице не было бы надлежащего врачевания, которое постоянно можно находить в ней во всякое время» ¹¹². Не менее красноречиво высказывается и другой писатель. «Только тот, кто знает число волн океана и обилие слез человеческого ока, только тот, кто видит вздохи сердца человеческого, прежде чем они выразились вовне, и кто слышит их, когда еще они подавлены молчанием, – тот только может сказать, сколько священных чувств, сколько благодатных волнений произведено и всегда, будет производиться в душах людей колебанием этих чудесных струн, этих боговдохновенных гимнов, читаемых, обсуждаемых и поющихся в каждый час дня и ночи, на каждом извиве земной юдоли слез. Псалтирь Давида есть как бы таинственная арфа, висящая на стенах истинного Сиона. Под дыханием Духа Божия она производит бесконечное разнообразие благочестивых чувств, которые, раскатываясь отголосок за отголоском, от одной души к другой, пробуждают в каждой из них особую ноту, и все сливаются в один бесконечно долгий глас благодарности и покаяния, славословия и молитвы» ¹¹³.

Если таково общее впечатление, производимое Псалтирью на душу человеческую, то еще более глубокое значение для сердца человеческого имеют отдельные псалмы, делающие Давида поистине как бы вторым Моисеем. Содержащиеся в них чувства в высшей степени разнообразны. Некоторые псалмы, конечно, не чужды отображения на них того общего уровня религиозно-нравственного и общечеловеческого развития, которым отличался век Давида, и поэтому в них явственно иногда отражаются и более темные чувства того века, как напр. мстительность к врагам и отчаяние. Но эти чувства являются лишь как бы мимолетным облачком на чистом горизонте основных воззрений, и в этом последнем отношении псалмы представляют собою нечто такое, что не имеет себе равного во всем св. Писании. Прежде всего в этом отношении можно указать на глубину личного выражения и опыта. Есть несомненно случаи, где псалмопевец говорит в качестве выразителя народа. Но по большей части он выступает одиноко в своем личном отношении к Богу. Каждое слово его проникнуто чрезвычайною силою какого-нибудь горя или какой-нибудь радости, известной из истории или нет. Если учение ап. Павла половину своей выразительности и силы получает вследствие его связи с его личными испытаниями и треволнениями в жизни, то и изречения Давида потому именно и поражают необычайною жизненностью и пламенностью, что они составляют собою как бы искры от зарева жизненного человеческого опыта, свойственного каждому человеку. Патриархи обыкновенно говорят, как отцы избранного рода, пророки говорят, как представители и вожди его. Но псалмопевец говорит, как выразитель личной души, свободной, независимой, одинокой совести человека, где бы он ни был и в каком бы положении ни находился.

Второю выдающеюся особенностью псалмов служит то, что можно назвать одним словом – совершенною естественностью их. Сильнее всего она, быть может, проявляется в их восторженной свободе и радостности сердца. Правда, как говорит Бэкон, «слушая арфу Давида, вы услышите столько же приятных арий, сколько и песней; и, однако же, песней в Псалтири гораздо больше, чем где бы то ни было». «Радуйтесь в Господе», – «пойте Ему радостно», – «радуйтесь праведные о Господе, правым прилично славословить», – «пойте Ему стройно, с восклицанием», – «славьте Господа на гуслях, пойте Ему на десятиструнной псалтири», – этими и подобными призывами к радостному славословию Бога переполнена вся Псалтирь. Таково в действительности и самое значение слова «псалом». Одним из самых многознаменательных и выразительных еврейских слов, постоянно встречающихся в псалмах, является слово «аллилуйя». Они выражают, если так можно сказать, священную обязанность быть счастливым. Блаженство, веселие и благодарение находят свое высшее выражение именно в псалмах. Псалмопевец веселится, восклицает, смеется, взывает и ликует от радости. В них иногда слышится как бы совершенно иступленное веселие. Псалмы ликуют как в увлекающем торжестве битвы, так и при спокойном созерцании природы. Повсюду они созерцают благость Божии и не смущаются исповедовать ее. Светлая сторона творения Божия выступает везде на первый план, темные чувственные стороны, по крайней мере, внешнего мира, едва ли можно замечать где-нибудь в них. Ярость грозовой бури, рев моря для псалмопевца исполнены величественности и веселия. Любовь к птицам, зверям, растениям, солнцу, луне и звездам пламенной чертой проходит по всем псалмам, и на всю одушевленную и неодушевленную природу псалмопевец смотрит, как на родную себе. Были и такие люди, для которых, вследствие этой именно причины, в моменты слабости и угнетения, псалмы оказывались слишком несоответствующими по своей восторженности; тем не менее этот тон священного веселия и имел более всего значения во вселенской миссии избранного народа. И это тем более, что он возник из другого чувства в псалмах, которое также странно поражало умы благочестивых, но узких школ, именно того свободного и дарственно невинного сердца, которое для новейшей сухой религиозности часто отзывалось самоправедностью и недостатком надлежащего смирения. Увлекающая лучезарная надежда псалмопевца, его смелое притязание на мзду, принадлежащую ему по его праведным делам, его уверенность в своей собственной невинности, не менее как и душевная агония, вследствие своих собственных преступлений, его пламенное услаждение законом, не как жестоким врагом, но как лучшим из руководителей, сладчайшим меда и сота, – все эти чувства оказывались слишком естественными и прямыми для какого-нибудь сурового Кальвина, или даже Паскаля. Тем не менее они заключают в себе свою собственную правду, – правду в отношении к природе, правду в отношении к Богу, которую всегда будет признавать всякое непредубежденное сердце человеческое. Безграничное благословение всякому праведному и честному человеку, – этому благороднейшему творению Божию, – которым открывается Псалтирь, в псалме: «Блажен муж» есть лишь превосходная прелюдия к тому безграничному благородству и к тому преизбытку радости, к которым она призывает всякое дыхание без ограничения или исключения – славословить Господа.

Такие восторженные речи, быть может, наибольшим своим импульсом обязаны отчасти новой эпохе национального благосостояния и личной энергии, которые с особенною силою проявились в царствование Давида; но они увлекали душу израильского народа вперед, направляя его к той великой судьбе, которая ожидала его, и с того времени, хотя, быть может, и не с такою быстротой, они продолжали увлекать и дух всего человечества в его поступательном движении. Огненная река священной поэзии не переставала с того времени течь, несмотря на то, что самое горнило и охладело уже. Как о классических писателях Греции хорошо замечено, что они обладают прелестью совершенно независимо от своего гения, заключающегося в лучезарности их блестящей и вечно юной красоты, так можно сказать и о псалмах, что они обладают подобною же прелестью, независимо даже от глубины их религиозного чувства или возвышенности их богословия. В их свободной и благородной красоте, вечно юной и вечно славной, Давид как бы опять воскресает к жизни с обновленною силою. «И поющие, и играющие, – все источники мои в тебе», – то есть, в Давиде и в его Псалтири.

Все эти различные особенности псалмов приводят нас, отчасти путем контраста, отчасти путем тесной, хотя и скрытой связи, к их главной особенности, которая нигде еще в Библии не выступает с такою же силою, кроме как разве в книге жизни и слов самого Христа. «Причина, почему псалмы встречают такую всеобщую любовь во всех классах и общинах христианской церкви, несмотря на то, что форма учения и веровоззрения пережила столько различных перемен для изображения вечно изменяющегося духа времени, заключается в том, что они затрагивают простейшее естественное чувство возрожденной души». Они изображают собою «свежесть души детства, любовь души отрочества, и поэтому для христианина они составляют то же, что любовь родителей, сладкие чувства привязанности родного дома и неизгладимое воспоминание сцен детства для людей вообще» ¹¹⁴. «Боже, Ты мой Бог, рано стремлюсь я к Тебе», – «душа моя жаждала Тебя до утренней стражи», – этими и подобными изречениями, выражающими глубочайшую преданность любви к Богу, проникнуты наиболее вдохновенные из псалмов. В глубине и свежести этой духовной жизни мы и находим первые ясные следы более высокого и более всеобщего закона, чем закон Моисеев, лучшей и более глубокой жизни, чем та, которую открывала человеку система Моисеева. «Бог не есть Бог мертвых, но живых», – эта глубочайшая истина, хотя и предполагавшаяся в Пятикнижии, нуждалась для того, чтобы придать ей осязательное значение для обыкновенного сознания, в такой боговдохновенной арфе, какою была арфа Давидова.

Определяя всесторонний характер псалмов Давидовых, один глубокий знаток духовной жизни говорит в этом отношении следующее: «тот, кто начинает ясно понимать величественную красоту и вечность Бога и чувствует, как в сравнении с нею мал и ничтожен сам человек, как он зависим и слаб, тот начинает искать себе поддержки в Боге. Да и где слабому искать помощи, как не во Всемогущем, временному творению, как не в Превечном, несовершенному, как не в центре совершенства? И где иначе обитать Богу, как не в сердце человеческом? – потому что если Бог обитает во вселенной, среди предметов неодушевленных и лишенных сознания, то насколько более Он должен обитать в наших душах, и наши души обладают бесконечным стремлением, которое может удовлетворить только Он. Какой-то беспокойный инстинкт вечно волнует душу, заставляя ее смутно чувствовать, что она создана для какого-то неопределенного, но неизвестного отношения к Богу. Чувство пустоты возрастает до положительной тревожности, пока не наступает, внутреннее стремление, если и не выраженное в словах, то в сущности не чуждое по тону знаменитому древнему псалму:

„Как лань желает к потокам воды,

Так желает душа моя к Тебе, Боже!

Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому:

Когда приду и явлюсь пред лицо Божие!

Слезы мои были для меня хлебом день и ночь,

Когда говорили мне всякий день: где Бог твой?“ ¹¹⁵

Душа тогда понимает и познает, что Бог есть ее Бог, обитавший с нею в более тесной близости, чем сколько может какая бы то ни было тварь; и, однако же, ни звезды, ни море, ни улыбающаяся природа не заключают в себе столь близкого соприсутствия Бога, как недра души. Он становится душою души. Вся природа разобрана псалмопевцем на метафоры для такой единственной мысли, что «Бог для моей души, и моя душа для Бога». Отец, брат, друг, царь, владыка, пастырь, руководитель, – все это самые обычные названия. Бог есть их твердыня, их слава, их скала, их щит, их солнце, их звезды, их радость, их наследие, их упование, их жизнь. Псалмопевец описывает свою душу, как единственное и возлюбленное дитя Божие, как Его любимицу. И поэтому-то радость у него постоянно переходит в славословие, все кажется столь светлым и блестящим, всякое затруднение представляется легким, долг делается приятным, презрение бессильным, и всякий кусок хлеба становится сладким. Весь мир приобретает для него как бы необычайную сладость, прежде чем он коснулся до него. Неужели все это мечта и сон, о философ? Можешь ли ты объяснить все это? Можешь ли ты с презрением отнестись ко всему этому? Как бы то ни было, все это составляет несомненный факт человеческой природы и известного возраста также, потому что Давид жаждал Бога и чрезвычайно ликовал в Нем. То же самое делал и ап. Павел, и то же самое делали и испытывали сотни и тысячи лиц после них. Блажен и счастлив тот христианин, который, читая боговдохновенные псалмы, находит и чувствует в них именно то, что находили и чувствовали в них величайшие и боговдохновеннейшие из людей. Блажен тот человек, который находит в них неистощимый источник веры и упования на Бога, который понимает, что эти священные слова предназначены для возбуждения сердца на борьбу с коварством греха, с честолюбием и лицеприятием, с недостатком веры в истину, с унынием во время скорби, болезни и смерти. Тот, кто поймет все внутреннее достоинство Псалтири, с правом может воскликнуть:

„Кто мне на небе?

Я с Тобою ничего не хочу земле.

Изнемогает плоть моя и сердце мое;

Бог твердыня сердца моего и часть моя во век.

Ибо вот удаляющие себя от Тебя гибнут;

Ты истребляешь всякого, отступающего от Тебя.

А мне благо приближаться к Богу!

На Господа моего я возложил упование мое,

Чтобы возвещать все дела Твои во вратах дщери Сионовой“ ¹¹⁶.

Всякий верующий найдет в псалмах неиссякаемый источник упования и утешения, и во всех бедствиях жизни будет находить успокоение в таких словах:

„Уповай на Господа и делай добро;

Живи на земле, и храни истину.

Утешайся Господом,

И Он исполнит желания сердца твоего.

Предай Господу путь твой,

И уповай на Него, и Он совершит.

И выведет, как свет, правду твою,

И справедливость твою, как полдень,

Ибо благословенные Им наследуют землю,

А проклятые Им истребятся.

Праведники наследуют землю,

И будут жить на ней во век.

От Господа спасение праведникам,

Он защита их во время скорби.

И поможет им Господь и избавить их;

Избавить их от нечестивых, и спасет их;

Ибо они на Него уповают“ ¹¹⁷.

Кроме указанных причин особенной священности Псалтири, причин, одинаково признаваемых как христианами, так и иудеями, и даже, можно сказать, язычниками, есть и такие причины, которые имеют исключительно христианский характер. Когда мы рассматриваем Давида самого по себе и в качестве провозвестника нового откровения человеку, то невольно возникает и другой вопрос. Слава Давида служила залогом непрерывного существования его династии до отдаленнейших веков, о каких только могло мечтать воображение иудейское. Эта установившаяся вера в вечность дома Давидова, наиболее ранним и постоянным выражением которой служат псалмы, находит свое отображение в тех мечтаниях, которые в других странах служили источником происхождения сказаний о возвращении наиболее возлюбленных монархов, как напр. Артура Британского, Севастиана Португальского, Фридриха Барбароссы Германского. Но иудейское верование имело гораздо более глубокую основу. Когда начал замечаться упадок в роде Давидовом и угрожал связанным с ним надеждам, то эти надежды, вместо того, чтобы исчезнуть, как это было с только что упомянутыми национальными мечтами касательно любимых государей, в иудейской церкви приняли новую форму и проявились с усилившеюся жизненностью. Надежды эти, с течением времени, стали основываться уже не на разрушенной и прерванной величайшим национальным бедствием династии и не на действительной личности самого Давида, а на пришествии Того, который должен был быть сыном Давидовым и восстановить поколебленный престол, воздвигнуть опять первоначальную скинию, поставленную Давидом при его первом вступлении в Иерусалим. Это ожидание сына Давидова, долженствовавшего обновить померкший блеск дома отца своего, слившееся с общей надеждой на восстановление могущества иудейского народа, достигло высшей степени напряжения чрез тысячу лет после смерти Давида. И тогда-то именно пришел Тот, которому, хотя и не по Его собственному желанию, придано было это название другими. Его постоянно называли сыном Давидовым (Мф. 9:27; Мк. 10:47; Лк. 18:38 и проч.). Правда, Он был совершенно не похож на того невоздержного, страстного царя, того увлекающегося, восторженного и пламенного псалмопевца, крайне не похож на того, который изрекал столь исступленные мольбы в самых псалмах, – тем не менее в своеобразных чертах псалмопевца, о которых мы говорили, так много сходного, что читая о его чувствах, мы, по-видимому, читаем (и христианская церковь с самого раннего времени читала их именно в этом смысле) чувства, ощущения и испытания жизни самого Христа. Этот естественный, не стесненный, по временам ликующий и торжественный дух, которым проникнута Псалтирь, никогда еще и никаким другим религиозным учителем, внутри или вне круга священной истории, не воспроизводился с такою полнотою, как именно Тем, Который пришел в самых обыденных условиях жизни, ел и пил, был в высшем значении слова женихом и другом жениха, другом детей, простым и до бесконечности любящим. Сострадание к страждущему народу, благородное сочувствие труждающимся и обремененным, великодушная искренность, – нигде еще в иудейской истории не сочетаются столь замечательными, образом, как в лице героя адулламского и енгедийского, и затем в Том, Кто любил мытарей и грешников, оплакивал Иерусалим и на самом кресте прощал врагов своих. То широкое разнообразие мысли и положения, которым отличалась жизнь Давида, в ее внезапных переворотах от безвестности к славе, и от славы к мрачной греховности, – этот быстрый переход во всех чувствах человечности, который мы можем проследить в разнообразной игре тонов и изречений Псалтири, составляет в не меньшей степени и чудесно разнообразный фон великой драмы евангельской истории. Вместе с этим разнообразием внешнего положения сочеталось внутреннее чувство безусловного единения души с Богом, которое, как мы видели, составляет наиболее выдающуюся черту религиозного воззрения Псалтири, но совершеннейшее выражение которого мы находим только в душе Христа. И поэтому-то, когда в псалмах Давида мы увлекаемся их огненными словами то в глубочайшую бездну скорби, то на высочайшую вершину славы, мы чувствуем постоянно, что во всех этих словах мы составляем едино со Христом и Он составляет едино с нами: не искусственным перетолкованием слов, или сомнительным приложением тонких предсказаний, но действительным подобием духа с духом мы допускаемся, так сказать, в самую глубину того общения, в котором Христос есть едино с своим Отцом. Величественный язык Псалтири иногда возвышается до значений, который могут быть вполне понятны только в своем высочайшем и наиболее всеобщем приложении. Быть может, также для тех, кто желает этого, позволительно всецело погрузить исторические обстоятельства книги в ее нравственных и религиозных наставлениях. Но тем не менее остается тот факт, что благодаря именно сходству в положении и чувстве, всегда поддерживалась и навсегда увековечилась связь слов первоначального автора с Христом и с христианскою церковью. Псалтирь есть в особенности пророческая книга о Христе, потому что более, чем всякая другая книга в Ветхом Завете, она проникает в те истины духовной жизни, великим провозвестником которых был Он. Давид и его сопсалмопевцы были прообразами, то есть, подобиями Христа, потому что они более, чем всякие другие лица в священной истории, принимают участие в обыденных чувствах и треволнениях жизни и смерти, в неудачах и успехе, чрез посредство которых Он, они и мы (хотя Он в высочайшем и величайшем из всех смыслов) приобретаем надежду, впервые открытую человечеству в этих именно псалмах ¹¹⁸.