Очерки нравственного православно-христианского учения

Всякий нравственный поступок необходимо предполагает свободное действие, управляемое сознанием законности дела. Где нет такого сознания и такой свободы в действии, там нет в собственном смысле ничего нравственного. Поэтому в основе нравственного поведения должны лежать: 1) сознание того, что должно делать, или, что тоже, нравственный закон присущий действующему и 2) способность переводить требования нравственного закона в дело, или свободная воля.

Присутствие нравственного закона в духе человека и отличие этого закона от закона физического. – Начало или происхождение нравственного закона. – Проявление нравственного закона в совести. – Различные состояния совести. – Положительный закон нравственности в откровении Божием. – Средства к исправлению совести.

Нравственный закон действительно присущ духу человека, точно также – как закон физический присущ миру вещественному. Между законами духа и природы вещественной есть аналогия (и не может не быть, потому что духовный и вещественный мир составляют один мир, одно целое, произведение одного творческого Ума): но тем не менее они отличны один от другого, как по характеру, так и по содержанию своему. Закон физический воплощается в явления с безусловною необходимостью, исключая всякое преднамерение, или цель, и всякое предизбрание средств; закон нравственный является как требование, всегда оставляющее место соображению, рассуждению, решению. Первый весь состоит из простого соотношения между причиною и действием и есть закон количества (качественное в природе существует только для человека); второй содержит в себе понятие правды и неправды, доблести и низости, вообще – добра и зла, и есть закон качества.

Начало всего есть высочайшая разумная воля, творческая по самому существу своему, в которой источник всякой жизни и всякого блага. Эта воля отпечатлела себя в природе вещественной внешним образом, так, как художник отпечатлевает свою идею в образе вещественном: в духе она отразилась живою силою, по подобию своему, как отражается образ отца в сыне. Тогда как природа есть только тварь Божия, носящая на себе следы или печать Творца своего, – человек есть и называется не только тварию, но и сыном того же Творца, имеющим в себе образ и подобие Его. Отсюда в нем – идея совершенной жизни или идея добра (в союзе с идеею истины и красоты) и стремление к ее осуществлению. Здесь-то и есть корень присущего духу нашему нравственного закона.

Есть попытки объяснить, по видимому, проще происхождения нравственного закона, присущего человеку. Это, говорят, есть развитие и облагорожение, под влиянием разума, животного инстинкта самосохранения и самоудовлетворения чувственного. В таком случай идею добра заменяют понятием пользы, и всю нравственность сводят к следующему правилу: поступай так, чтобы каждый поступок твой служил к поддержанию и умножению твоего благополучия. Но подобные объяснения сколько оскорбительны для истинного достоинства человека, столько же не состоятельны пред судом разума и свидетельством опыта. Добро и польза (если под пользою разуметь то, что разумеется под нею в быту житейском; а о другом разумении ее не может быть и речи там, где правила нравственные выводятся из одних животных потребностей человека) могут совпадать или сливаться в одном желании и действии, но могут и расходиться до прямой противоположности между собою. Всякий, напр., согласится, что помочь другому – дело доброе, и – тем больше доброе, чем, меньше в нем расчета на вознаграждение: это понятно самому простому человеку. Между тем, в силу указанной теории нравственности, такие дела следовало бы считать не добродетелью, а пороком. А дела высшего самоотвержения, дела любви, готовой на всякое самопожертвование для блага других [примеры: Моисей, ходатайствующий пред Богом за народ свой: аще убо оставиши им грех их, остави: аще же ни изглади мя из книги твоея, в нюже вписал еси (Исх. 32:32); Aп. Павел, ревнующий о спасении единоплеменников своих: молиль бых ся бо сам аз отлучен быти от Христа по братии моей, сродницех моих по плоти (Рим. 9:3)] до такой степени противоположны всяким требованиям эгоистических побуждений наших, что с точки зрения утилитарного взгляда на нравственность должны представляться самыми безнравственными явлениями.

Нравственный закон, присущий нашему духу, открывается нам непосредственно в совести нашей. Совесть не во всех одинаково действует, но во всех есть и ни в ком не может быть упразднена совершенно. Она является в нас силою законодательною, судебною и исполнительною. Нередко, прежде чем начать дело, мы спрашиваем себя внутренне, хорошо ли то, что мы хотим делать, так ли надобно поступить нам, и внутреннее сознание или чувство дает нам такой или другой ответ на это. Еще чаще возникает в нас вопрос о качестве уже совершенного нами дела если оно не маловажно, и бывает, что, несмотря ни на какие оправдания разума, мы сами недовольны своим поступком, или наоборот, несмотря на видимое неблагоразумие наше, или даже – на прямое осуждение нашего поступка со стороны других, мы довольны тем, что поступили так, а не иначе. Внутренний приговор совести: твой поступок справедлив, благороден, честен, сопровождается чувством особого рода удовольствия, мира и радости духовной, а приговор противный: ты поступил нечестно, низко, несправедливо, производит чувство внутреннего недовольства, смущения и скорби. И эти ощущения могут быть совершенно независимы как от земных надежд, так и от человеческого страха: они часто сопровождают такие дела наши, которые кроме нас никому неизвестны, и в этом случае бывают еще сильнее, чем – когда поступки наши подлежат суду общественному.

В прочем совесть не у всех одинакова и даже в одном и том же человеке не всегда действует одинаково. Иногда человек поступает и по совести, но несогласно с подлинным законом добра (совесть погрешительная); иногда он сознает, что поступает противозаконно, но не чувствует противодействия и угрызения совести (совесть усыпленная); есть люди, спокойно совершающие великие преступления (совесть, по выражению писания, сожженная), и есть люди, склонные к унынию после допущенных ими нарушений закона и как бы недоверяющие самым действительным средствам к очищению себя от греха и примирению с Богом (совесть мнительная). Даже один и тот же человек, в разные периоды своей жизни, является то более, то менее совестливым. – Все эти явления зависят от двух главных причин, именно: частью от недостаточного развития разума, который не умеет уяснить для себя требований совести, а еще больше от неупражнения человека в добре, от нерадения его об исполнении нравственных требований совести и преобладания в нем эгоистических и чувственных побуждений. Поэтому они ничего не говорят против существования в духе человека нравственного закона, тем более, что совесть ни в ком не упраздняется совершенно и способна пробуждаться в человеке даже после того, как по-видимому, не осталось и следов ее присутствия в нем. Подобный явления доказывают только растление духовной природы человека и, вследствии этого, недостаточность для него одного внутреннего нравственного закона, присущего его духу.

Действительно, в помощь внутреннему закону, дан людям внешний или положительный закон нравственности, в Ветхом Завете – через Mоисея, в Новом – через Самого воплотившегося Сына Божия. Закон Моисеев вообще имеет в себе много временного, приспособленного к состоянию древнего народа израильского, которому он дан был, и потому не имеет во всех частях своих обязательной силы для людей всех времен; но то, что есть в нем чисто нравственного, а это заключается главным образом в десятословии, обязательно для всех и всегда, потому что составляет выражение нашего внутреннего закона. В Евангелии те же заповеди получили совершеннейшее раскрытие (соотношение между ветхозаветным и новозаветным нравственным учением с особенною ясностью представляется в так называемой нагорной проповеди Иисуса Христа (Мф. 5–7), а в лице самого Иисуса Христа – совершеннейший пример осуществления. При помощи положительного закона, человек должен усовершать свою совесть до того, чтобы этот закон перестал быть для него чем-то внешним, налагаемым на него внешнею властью, а сливался с его собственными внутренними требованиями. В этом смысле ап. Павел и говорит о праведнике, что ему законь не лежить (1Тим. 1:9), то есть для него нет закона положительного, как чего-то отличного от его внутреннего закона и обязательного по одному внешнему авторитету: он поступает так, как бы никто ни к чему не обязывал его, и живет по закону Божию, как по естественному закону духовной жизни.

Для совершенного исправления совести слишком мало одного изучения положительного закона, данного нам в откровении Божием; для этого необходимо упражнение в исполнении этого закона. Чем вернее человек следует заповедям Божиим, тем больше уясняется для него дух и смысл этих заповедей (подобно тому, как для человека, изощрившего упражнением зрение или слух свой, яснее, чем другому, представляются предметы и слышнее бывают звуки), – тем правильнее оценивается им качество нравственных поступков (подобно тому, как человеком, употребляющим пищу по правилам гастрономии, легче и безошибочнее распознается хороший или дурной вкус кушанья), – тем живее и соразмерите с достоинством или недостоинством поступка, чувствуется им внутренне удовольствие или смущение (подобно тому, как человек, дышащий постоянно свежим воздухом, сильнее обоняет и правильнее различает хороший или дурной запах). Но кто с изучением заповедей Божиих не соединяет исполнения их, тот не много, или даже ничего не делает для усовершения своей совести и потому остается в нравственной слепоте и духовном невежестве, не смотря на постоянное приращение рассудочных сведений. Впрочем, собственных усилий человека недостаточно во всяком случае для того, чтобы вполне прояснить и оживить в себе нравственный закон свой. Потому-то лучшие из людей молились: помози ми, и спасуся, и поучуся в оправданиях твоих выну, или: лице твое просвети на раба твоего и научи мя оправданием твоим (Пс. 118: 117, 135). То есть: для самого познания закона Божия, или для ясного, правильного и Живого сознания того, что нам должно делать, как поступать по воле Божией, необходимо благодатное озарение или просвещение от Духа Божия.

Действительное существование свободной воли в человеке. – Свобода и побуждения. – Слабость свободной воли человека в настоящем состоянии его.

Как понятие о нравственном законе не могло бы возникнуть в человеке ниоткуда, если бы в нем не было самого этого закона, так и понятие о свободной воле не дается человеку совсем, а происходит от сознания им того, что в нем есть. В мире вещественном все движется по законам причин и следствий, все запечатлено необходимостью, в нем нет ни одного вольного предмета: поэтому ни из какого опыта и явления вне себя человек не мог бы составить понятие о свободной воле и перенести его на себя или в себя самого, в свою собственную природу, если бы он на самом деле не имел такой воли. Свободная воля служить для человека пробным камнем определения и разграничения того, что принадлежит его умственному миру и – что миру внешнему, или – что произведено его внутреннею творческою деятельности и что – независимо от нее.

Поэтому отвергать свободную волю в человеке значило бы впадать в самый крайний и грубый скептицизм, разрушительный не только для нравственности, но и для знания человека.

Говорят: «нам только кажется, что мы действуем свободно, от себя, по своей воле, а в самом деле наша мнимо-свободная деятельность есть только отражение действия внешних сил, которые вызывают из центра природы нашей воздействие, и это-то воздействие нам представляется нашею самодеятельностью.» – Правда, внутренняя мозговые отправления наши часто зависят от влияний на нервную систему нашу извне; но из этого нисколько еще не следует, чтобы самодеятельность наша была мнимая. Когда с подобными отправлениями не сливается наша воля, тогда мы сами признаем их невольными, и воля наша часто спорит с независящими от нее влечениями, хотя часто не в состоянии бывает превозмочь их. Так особенно нервные люди очень нередко говорят о себе: я это сделал невольно... я сам чувствовал, что поступаю не хорошо, но не мог пересилить себя. Больные просят иногда вязать себя или удалять от себя какие-нибудь предметы, чувствуя приближение болезненного припадка. Все это доказываете, что воля наша не – обман ума, принимающая отражения внешних влияний за свободную деятельность, а есть сила духа, определяющего себя самого к деятельности.

Свободная воля не исключает побуждений; только побуждения в свободном поступке не имеют безусловной силы и значения. В силу свободной воли человек способен делать выбор между побуждениями и следовать тем или другим из них, независимо от силы их требовательности. Иногда сильнейшие побуждения он оставляет без удовлетворения, а менее сильные, но более законные, осуществляет; бывает конечно, и – к сожалению – гораздо чаще, наоборот. Во всяком случае, выбор между побуждениями возможен для человека и следовательно, свобода воли его остается при них действительною. В настоящем состоянии человека, самые требовательные побуждения в нем – эгоистические и чувственные; однако же мы можем возвышаться над ними, следуя побуждениям правды и любви.

Впрочем, если сознание нравственного закона не настолько в нас ясно, полно и сильно, чтобы человеку можно было руководиться им одним в жизни, то еще менее может он ограничиваться собственными силами в исполнении этого закона. Внутреннее повреждение природы человека яснее всего сказывается в бесилии его воли. Всего обыкновеннее между нами жалобы на свою волю: и перед другими, а еще чаще и искреннее – перед самими собою мы сознаемся в бессилии следовать всегда доброму желанию и доброй решимости своей; иногда это огорчает нас, возбуждает в нас негодование против себя самих, – иногда выставляется нами как оправдание или, по крайней мере, извинение недостойных поступков наших, но во всяком случае свидетельствует о слабости воли человеческой вообще. Не еже хощу доброе, творю: но еже не хощу злое, сиe содеваю, – говорит за всех нас св. Апостол, рассуждая о естественном состоянии человека. Соуслаждаюся закону Божию по внутреннему человеку: вижду же инь закон в удех моих, противовоюющ закону ума моею и пленяющ мя законом греховным, сущим во удех моих (Рим. 7:19–23). Таков сам по себе падший человек. И неудивительно. Всяк творяй грех, – говорит сам Спаситель, – раб есть греха (Ин. 8:34), и из этого духовного рабства человек не имеет сил освободиться. Свобода возвращается ему только благодатью Божиею, в Иисусе Христе, Искупителе нашем: аще .. Сын вы свободит, воистину свободни будете (Ин. 8:36). Идеже Дух Господень, ту свобода (2Кор. 3:17). Поэтому все великие праведники в Церкви Божией относили успехи свои в духовной жизни не к себе, а к благодати Божией, и это – не одно смирение в них, а подлинное сознание беззакония своего, без благодати Божией.

Отсюда – двоякий урок для христианина: 1) не искать в себе самом или в себе одном достаточной силы к нравственному самоусовершению, и 2) не упадать духом при сознании своего бессилия в деле самоисправления, тем больше – не предаваться беспечности в нравственной жизни, под предлогом невозможности жить так, как предписывает закон нравственный.

Понятие о нравственном вменении. – Кем безошибочно совершается нравственное вменение. – Награды и наказания Божии человеку за нравственное поведение.

С понятием о разумно-свободном отношении человека к закону жизни своей неразрывно соединяется понятие о вменении ему нравственных действий его. Все действия, согласные с нравственным законом, вменяются ему в достоинство и заслугу, а несогласные с законом – в порок и вину. Поэтому добродетель и грех необходимо предлагают награду и наказание. Конечно, то и другое заключается уже в самых следствиях или плодах нравственного поведения человека: доброе поведение есть, так сказать, правильный рост или постепенное развитие и усовершение природы человека, сопровождающееся чувством истинного довольства жизнью; худое, напротив, есть извращение природы человеческой и постепенное растление ее, с которым естественно соединяется болезненное ощущение недостатка, слабости, расстройства сил; поэтому справедливо говорится, что добродетель сама себе награда, точно так же, как порок сам себе наказание. Но здесь нет еще в собственном смысле вменения; это – проявление необходимого отношения между причиною и действием, одинаково свойственного и разумной и неразумной природе. Нравственные действия, кроме того, ценятся, подлежат суду, подвергают нас ответственности и требуют достойного возмездия.

Вменение существует и в обществах гражданских, так как в основании законов гражданских лежит закон нравственный. Но юридическое вменение не может быть совершенно, потому что оно по необходимости основывается главным образом на оценке внешних действий человека, тогда как нравственное вменение требует полного знания внутренних побуждений и целей всякого действия. Гражданское законодательство ищет приблизиться в определении достоинства и вины граждан к требованиям суда нравственного (отсюда, между прочим, суды присяжных), и чем больше успевает в этом, тем становится совершеннее; но оно никогда не может вполне достигнуть своей цели, потому что не имеет средств к тому, чтобы заставить человека обнаружиться, в данных случаях, со всею искренностью. В Церкви Христовой гораздо больше средств к этому, но и здесь полная оценка нравственного достоинства или недостоинства человека невозможна. Правда, Церковь судит решительно, когда некоторых членов своих признает святыми и воздает им подобающую честь; но такой суд совершается только над кончившими земное поприще и по несомненным указаниям свыше. Совершеннейший Судия, могущий всегда оценить наши действия и соединить с ними вполне достойное воздаяние, есть один Бог, как испытующий сердца и утробы праведно (Пс. 7:10) и имеющий воздать каждому по делом его (Рим. 2:6).

Внимательное наблюдение путей Божиих в мире нравственном показывает, что суд Божий постоянно совершается над людьми, и как добро не остается без награды, так и зло – без наказания. Скорбь и теснота, – говорит св. Апостол, – на всяку душу человека, творящаго злое.... слава же и честь и мирь всякому делающему благое (Рим. 2:9–10). Сообразно с двоякою природою человека, и возмездие за нравственное поведение его бывает двоякое: внутреннее и внешнее. Первое состоит в том, что, по мере исполнения человеком воли Божией, царствие Божие, то есть, правда, мир и радость о Духе Святе (Лк. 17:21; Рим. 14:17), водворяется в сердце его, а по мере отступления его от воли Божией и закоснения во грехе, царствие Божие, или благодать духовного света, истины, мира и радости, делается для него более и более недоступною. Второе состоит во внешнем благополучии и неблагополучии человека, сообразно с нравственною жизнью его. Впрочем, так как настоящая жизнь наша есть время воспитания для жизни вечной, то нельзя смотреть на всякое состояние человека как на награду или наказание от Бога: в руках Промысла небесного блага и скорби жизни нашей весьма часто имеют значение не столько возмездия за нравственное поведение наше, сколько средства к нашему нравственному исправления или усовершению в добре. Этим верно объясняются те мнимые несообразности между качествами человека и его благополучием, какие иногда поражают нас при наблюдении явлений мира нравственного (Иак. 1:2–4; 1Петр. 4:13–19; Рим. 5:3–5; Евр. 12:5–13). Полное возмездие ожидает человека в жизни будущей: Упованием спасохомся (Рим. 8:24).

Сущность нравственного закона составляет нравственное требование или заповедь чистой, разумной, свободной любви к Богу и ближним, потому что сам Бог источник всякой жизни, по учению Откровения, любы есть, первее возлюбивший нас (1Ин. 4:16, 19); аще же еще возлюбил есть нас Бог, и мы должны есмы любити друг друга (1Ин.4:11). Иисус Христос прямо говорит, что в заповедях о любви к Богу и ближнему заключается весь закон (Мф. 22:29–40. Ср. Гал. 5:14).

Истинная любовь, с одной стороны, есть семя всей нравственности, всякой добродетели, с другой – плод нравственной жизни. Как физическая жизнь, возникая из семени, завершается в плоде, и весь ход ее развития представляет как бы замкнутый круг, в котором начало сходится с концом; так и жизнь нравственная, развиваясь из начала любви, в любви же достигает полноты и совершенства своего, и все частные добродетели, имея корень свой в этом начале, в свою очередь способствуют его развитию до свойственного ему плодоприношения. Без любви к Богу и ближнему, по учению слова Божия, не может быть никакой добродетели: аще языки человеческими глаголю и ангельскими, .. аще имам пророчество и вем тайны вся, .. аще имам всю веру... аще раздам вся имения моя, и аще предам тело мое во еже сожещи е, любве же не имам, никая польза ми есть (1Кор. 13: 1–3). Но тоже Слово Божие заповедует нам творить все добродетели, для того – чтобы возрастать в любви Божией (Кол. 3:12–14).

О любви человека к себе самому нет заповеди, потому что никтоже когдa свою плоть возненавиде, но питаеть и греет ю (Еф. 5:29). Но если нет нужды побуждать человека – любить себя самого, то крайне необходимо уяснять ему законные свойства и пределы этой любви. Наше самолюбие не только не тождественно с подлинною любовью человека к себе самому, но более или менее противоположно ей. Самолюбивый всему предпочитает себя, свою пользу, свое удовольствие, тогда – как порядок в любви к Богу, ближнему и самому себе должен быть таков: «любовь к себе надобно приносить в жертву любви к ближним, а любовь к себе и к ближним надобно приносить в жертву любви к Богу»¹. Если бы любовь человека к себе самому была в такой же мере правильна, в какой она сильна, то излишне было бы предписывать ему и обязанности к себе самому: но так как самолюбие его есть порочная страсть, а не правильное естественное чувство, то он должен соображать с нравственным законом и такие действия свои, которые ближе всего касаются его собственного состояния. В десятословии обязанности человека к себе самому и к ближним не излагаются раздельно, а заключаются в одних и тех же заповедях; но, при более подробном и систематическом раскрытии их, естественно излагать те и другие порознь.

Если нравственный закон есть раскрытие в сознании нашем идеи добра, требующей любви к добру, как в его источнике и первообразе, так и во всех его отражениях; то разумные побуждения к исполнению этого закона должны состоять, очевидно, в тех самых понятиях, который мы имеем о его происхождении и значении, именно, в понятиях: о бесконечном совершенстве верховного Законодателя и о плодах закона Его в природе человеческой.

Нравственный закон есть выражение в нас и для нас воли Того, Которому все обязано бытием и жизнью, Который есть бесконечная сила, премудрость и любовь, и Который, в частности, открывает нам себя не только как Творец и Промыслитель, но и как Искупитель и Спаситель наш, в лице Единородного Сына своего, воплотившегося и пострадавшего для нашего спасения: вот самое главное побуждение к исполнению нравственного закона.

Другое, неразрывное с первым, должно основываться на сознании плодов закона в природе человеческой, которая в порочных людях унижается до скотоподобия (Пс. 48:15), а в людях праведных, верно следующих закону Божию, возвышается до богоподобия, отражая в себе совершенства божественные.

Такие побуждения представляет нам Слово Божие, когда указывает на бесконечное величие, а еще больше и чаще, на бесконечное милосердие и благость Творца, Промыслителя и Спасителя нашего, или когда убеждает нас ходить достойно звания нашего, как звания сынов Божиих, призванных быть наследниками Богу, сонаследниками Христу. Например: будите совершени, якоже Отець вашь небесный совершен есть, Который солнце свое сияет на злыя и благия и дождить на праведныя и неправедныя (Мф. 5: 45,48). Аще сице возлюбил нас Бог, и мы должны есмы любити друг друга (1Ин. 4:11). Молю вы достойно ходити звания, в неже звани бысте (Еф. 4: 1), да добродетели возвестите из тьмы вас Призвавшаго в чудный Свой свет (1Пет. 2: 9). Бpaтиe, должны есмы не плоти, еже по плоти жити... елицы бо Духом Божиим водятся, сии суть сынове Божии... Самый Дух спослушествует духови нашему, яко есмы чада Божии: аще же чада, и наследницы, наследницы убо Богу, сонаследницы же Христу (Рим. 8:12, 14, 16–17).

С побуждениями главными сам Бог благоволит соединять и побуждения второстепенные, которые состоят в наградах и наказаниях – временных и вечных.

С побуждениями главными сам Бог благоволит соединять и побуждения второстепенные, которые состоят в наградах и наказаниях – временных и вечных.

Ближе всех к главным побуждениям то, которое происходит в христианине от желания и надежды вечного блаженства. Так как вечное блаженство, по учению Слова Божия, состоит в единении с Богом; то побуждение, какое находит христианин в уповании такого блаженства, может быть даже совершенно тождественным с любовью к Богу. Конечно, в этом виде желание и упование вечной награды свойственно только людям высоконравственным и благочестивым (Пс. 41:1; Флп. 1:23, 3:8–9), а в человеке, который проходит низшие степени духовной жизни, надежда на вечное блаженство походит еще на обыкновенные надежды наград; но во всяком случае, побуждение к исполнению закона Божия, заключающееся в желании и уповании вечного блаженства, не теряет нравственного достоинства, поскольку есть желание приблизиться к Богу и удостоиться Его царствия. Только тот не имел бы ничего нравственного в своем поведении, кто хотел бы, так сказать, купить себе вечную жизнь ценою своей добродетели или приобрести себе право требовать от Бога вечных благ как должного воздаяния за свою праведность, потому что он действовал бы по началу не любви к добру, а самолюбия и своекорыстия.

Обетование временного благополучия, как награды за добродетель, свойственно более Ветхому Завету, однакоже не совсем чуждо и Новому. Благочестие на все полезно есть, обетование имеюще живота ныньшняго и грядущаго (1Тим. 4: 8). Человеку естественно искать благополучия и в настоящей жизни, – и если он ищет его не мимо Бога и поставляет в зависимость от исполнения воли Божией, то это не отнимает у добродетели его истинного достоинства, потому что не исключает любви к Богу. Только обращать добродетель в средство для земных преимуществ и выгод было бы недостойно человека и лишало бы поведение его всякого нравственного значения, потому что в таком случае он поступал бы по началу пользы, а не добра.

Что касается побуждений к добродетели, заключающихся в страхе временного и вечного наказания, то они составляют только другую сторону выщеуказанных побуждений (второстепенных) и потому должны быть ценимы также по отношению их к побуждениям главным. Страх может быть чисто рабский и, так сказать материальный, именно страх – подвергнуться строгой ответственности, наказанию, и – только. Такое чувство или представление, конечно, не способно дать нравственное значение дествиям, которые совершаются под его влиянием. Но когда страх наказания имеет характер страха сыновнего, когда человек боится не только того, что за неисполнение воли Божьей может лишиться временного благополучия и вечного блаженства, но и того, что недостойным поведением своим оскорбит любовь Божию, отчуждит себя от Бога и, так сказать, утратит для себя Бога; то этот страх не унижает добродетели, к которой он побуждает, и чем более развивается в нем такое чувство, тем более оно возвышается в нравственном отношении и приближается к чистой сыновней любви. Впрочем побуждение страха, и на низшей степени этого чувства, бывает необходимо для человека, именно когда он слишком загрубевает в чувственности и требует пробуждения от нравственного сна; только сам по себе этот страх ниже нравственных побуждений и пока не растворяется любовью к добру, не может производить в собственном смысле нравственных поступков или добродетели.

Понятие о добродетели и существенные свойства ее. – Возрасты духовно-нравственной жизни. – Понятие о грехе и различные вменения человеку греховных действий его. – Греховные состояния. – Возможность духовного восстания человека, или обращения его на путь добродетели со всякой степени нравственного ниспадения его в настоящей жизни.

Добродетель (как само собою следует из предыдущего) есть разумное, свободное, искреннее и возможно-полное осуществление воли Божией.

Разумное. Можно принимать за волю Божию то, что не есть воля Божия; можно поступать не противно Воле Божией, не думая об исполнении ее, а следуя одному инстинкту: в первом случае человек действует сознательно, но тем не менее неразумно; во втором он действует несознательно и потому самому неразумно. Ни то, ни другое действие его не может справедливо почитаться добродетелью. Поступки по совести погрешительной могут быть иногда извиняемы, но очевидно не могут быть вменяемы человеку в достоинство, потому что ложь и добро несовместимы. Действия инстинктивные не принадлежат человеку, как человеку, и их правильность не вменяется ему, потому что не от него зависит.

Свободное. Исполнение закона по принуждению, по необходимости, а не по собственному желанию исполняющего, не имеет цены нравственной. Только не надобно смешивать принуждения с самопринуждением; потому что самопринуждение не только не исключает свободы, а напротив, показывает иногда особенную силу свободной воли (на пр. в борьбе с соблазнами), или, по меньшей мере, начало освобождения человека от духовного рабства (напр. при усилиях отстать от нажитых дурных привычек).

Искреннее. Так как главное побуждение к исполнению воли Божией одно, то есть, любовь к добру, а все другие побуждения настолько имеют нравственное значение, насколько согласны с главным и не только не исключают его, но и содействуют ему, то поступки наши должны быть сообразны с заповедями Божьими не по одной внешности своей, но и по внутреннему значению и смыслу своему, то есть, должны происходить от искреннего желания исполнить волю Божию, сделать добро, а не от посторонних для самой добродетели побуждений и расчетов. В противном случае будет только образ добродетели, без силы ее (2Тим. 3:5), или добродетель фарисейская, против которой так строго и сильно говорил Спаситель (Мф. 23).

Возможно-полное. То есть, осуществление закона Божия не должно ограничиваться ни какими-нибудь временами и случаями, ни известными только предписаниями закона. Действование по требованию закона Божия должно обращаться в навык, образовать характер человека, чтобы получить значение добродетели. Бывают как бы вспышки добродетели, которые также скоро проходят, как скоро возникают; бывает, что люди во время веруют и во время напасти отпадают (Лк. 8:13): подобное непостоянство в нравственной жизни хотя не отнимает у добрых поступков человека нравственной цены, но и не дает ему истинного права на имя добродетельного. Правда, и добрый христианин может падать и восставать; но чтобы при этом общий характер его духовной жизни имел достоинство нравственное и оставался характером праведности, падения его должны быть сколько можно менее добровольными, а восстания сколько можно более поспешными. С другой стороны, так как существо нравственного закона составляет заповедь о любви и все другие выходят из нее и служат ее раскрытием, то исполнение одной какой-либо частной заповеди при опущении или нарушении других, не имеет подлинного достоинства добродетели: иже весь закон соблюдет, согрешить же во едином, бысть всем повинен (Иак. 2:10). Из этого впрочем не следует, чтобы частные добродетели наши, при современных им недостатках или пороках, совсем не имели нравственного достоинства. Если в них проявляется любовь к добру, то справедливо называть их и добродетелями, хотя не полными и несовершенными. Нравственный закон воплощается в нашу жизнь не вдруг и может проявляться неодинаково в различных силах наших: отсюда совмещение в одном и том же человеке добрых качеств и разных недостатков. Полноты добродетели, то есть жизни совершенно святой, мы можем достигать при помощи благодати Христовой только после многих подвигов в добре, но на пути к такому состоянию частные добродетели наши не только не чужды значения, но и необходимы, потому что через них, как уже было сказано выше, развивается основная нравственная сила – любовь.

Чем сознательнее, свободнее и полнее осуществляется нами закон Божий, тем выше нравственная жизнь наша, и – наоборот. Поэтому есть возрасты нравственной жизни, подобно тому, как есть возрасты жизни физической. Пишу вам, отцы: яко познасте Безначальнаго. Пишу вам, юноши: яко победисте лукаваго. Пишу вам, дети: яко познасте Отца (1Ин. 2:13–14), – так св. апостол Иоанн указывает на мужеский, юношеский и детский возрасты духовной жизни и на существенные черты каждого из них. Детскому возрасту он усвояет познание Отца небесного, что можно разуметь так: когда человек, наученный истинной вере, начинает яснее и яснее сознавать свое отношение к Богу и к ближним и свое главное назначение, то он как бы обретает Отца небесного, а через Него и в Нем братьев – людей, и это познание или сознание, новое для него, не столько, может быть, как рассудочное понятие, сколько как живое чувство, составляет самое общее характеристическое отличие первой поры духовно-нравственной его жизни. Он еще слаб, неопытен в этой жизни, часто колеблется, легко увлекается плотскими наклонностями, как говорил ап. Павел о коринфянах: аз, 6paтиe, не могох вам глаголати, яко духовным, но яко плотяным, яко младенцам о Христе... идеже бо в вас зависти и рвения и распри, не плотстии ли есте? (1Кор. 3:1–3; сравн. Еф. 4:14); но, по крайней мере, он хочет быть сыном Божиим, принимает вразумления, раскаивается в грехах и ищет света и силы у Бога, как Отца Своего, к которому чувствует любовь. – Другому возрасту – юношескому Апостол приписывает победу над лукавым, указывая этим на развивающиеся в христианине нравственные силы в борьбе его с различными испытаниями, на крепнущую в нем волю и на торжество над многими страстями. Отличием третьего возраста Апостол поставляет познание Безначальнаго, т. е., высшее духовное ведение, высшую опытность в вещах и делах духовно-нравственной области, достойные сьнов Безначальнаго, бесконечно-совершенного. У совершенных, – говорит другой апостол, – чувства обучены долгим учением в рассуждении добра же и зла (Евр. 5: 14). Впрочем, полное совершенство духовной жизни не достижимо на земле, оно обещается в жизни вечной.

Грех есть неисполнение или нарушение закона, беззаконие. Нарушение закона вменяется в вину человеку – по мере сознательности противозаконнаго действия. Иисус Христос говорим: раб видивый волю господина своего и не уготовав, ни сотворив по воли его, биен будеть много: невидивый же, сотворив достойная ранамь, биен будеть мало (Лк. 12:47–48). Следовательно, по учению евангельскому и неведение закона не освобождает от ответственности за его нарушение, хотя и облегчает вину нарушителя. Но здесь, разумеется, без сомнения, неведение более или менее произвольное, которого причиною сам человек, когда он недостаточно заботится о познании закона; а неведение непроизвольное, каково на пример неведение детей, неспособных еще различать ясно добро от зла, или неведение у помешанных, конечно, исключает вменение этим лицам противозаконных действий их. Мы не можем во всех случаях различать с совершенною точностью произвольное неведение от непроизвольного; но, то несомненно, что чем яснее человек сознает или может сознавать требования нравственного закона, тем он виновнее, когда поступает вопреки этим требованиям.

По мере участия в действии свободной воли. По отношению к свободе, с какою человек нарушает закон Божий, грехи тем важнее, чем деятельность наша, с одной стороны, непринужденнее, с другой напряженнее, при осуществлении нами порочных желаний наших. Там вовсе нет греха, где человек действует совершенно невольно. Затем, все, что делается человеком вопреки воле Божией не без согласия на то его собственной воли, есть уже грех, только более или менее тяжкий, смотря потому, как достигнуто согласие воли его на нарушение закона (например грех Синедриона, осудившего на смерть Иисуса Христа, грех Пилата, подтвердившего это осуждение и грех воинов, исполнивших приговор над Иисусом Христом, весьма различны между собою, и именно, настолько различны, насколько различно в каждом из них проявление свободной воли деятелей (Ин. 19:11; Лк. 23:34)). С другой стороны, один и тот же грех неодинаково вменяется нам, смотря по тому, во-1-х, есть ли он грех мысли, слова или дела; во-2-х, больше или меньше препятствий надобно было преодолеть для его совершения; ибо неодинаково напряжение нашей воли во всех этих случаях. Пример: зависть, как внутреннее чувство, есть грех, конечно сам по себе уже не маловажный, но зависть, выражающаяся в слове какою-нибудь клеветою, ругательством и подобное, преступнее одного немого недоброжелательства; далее, зависть, вредящая другому самым делом, еще преступнее; наконец, зависть, изыскивающая особенные средства вредить другому и всячески домогающаяся достигнуть своей цели, в высшей степени преступна.

Кроме собственных грехов наших, нам могут вменяться и грехи чужие, именно, тогда и настолько, когда и насколько наша воля содействует превратному направлению воли другого, или, по крайней мере, не препятствует, сколько может, превратному направлению воли в других. Это – грехи а) соблазна, намеренного и неосторожного и б) нерадения об обязательном или просто только возможном вразумлении, предостережении и исправлениидругих.

По свойству побуждений к нарушению закона Божия. Различные побуждения к нарушению закона Божия также увеличивают вину нравственного преступления. В этом отношении грех тем важнее, чем более в нем самом сосредоточивается цель его, и, наоборот, тем легче, чем меньше самое зло служит целью действия человека. Кто, например, вредит благосостоянию другого с тем именно намерением, чтобы видеть его в несчастии, тот в высшей степени виновен пред судом нравственного закона; грех такого человека составляет крайнее преступление в своем роде. Тоже действие, совершаемое по иным побуждениям в которые не входит прямое желание сделать зло ближнему, становится уже менее тяжким преступлением, и именно – по мере того, как эти побуждения дальше и дальше отстоят не только от прямого намерения нанести вред другому, но и от равнодушия и пренебрежения к его благополучию. Только нельзя простирать, как некоторые простирали и простирают, это правило до того, чтобы добрыми побуждениями или доброю целью оправдывать недобрые действия; потому что в таком случае неизбежно было бы допустить такое нелепое положение, будто бы можно исполнять волю Божию через нарушение той же воли. И так цель не освящаеть средств. Да в сущности дела, при истинно доброй цели и не мыслимы худые средства.

По силе расположения к греху и по свойству самого греха. Наконец, тяжесть греха определяется тем, в какой мере человек предан известному пороку и каков этот порок по самому существу своему. В первом отношении можно различать: временную настроенность к порочному действию, затем – наклонность, дальше – привычку, наконец – страсть к пороку. Очевидно, тяжесть порока возрастает по мере того, как расположение к нему увеличивается. Например, пьянство как страсть, гораздо порочнее временного невоздержания в питии. Во втором отношении надобно обращать внимание на то, насколько грех наш отрицает самое существо нравственного закона и выражает прямое противодействие воли Божией. На этом основании грехи гордости и злобы справедливо почитаются самыми тяжкими и опасными грехами, потому что они исключают самое начало нравственной жизни.

Как есть возрасты духовно-нравственного усовершения, так есть степени и духовно-нравственного ниспадения или растления человека. В противоположность трем главным возрастам добродетели можно различать также три главные степени порочности, или три греховные состояния.

1) Состояние невнимания к воле Божией, или – духовной расстленности. В этом состоянии человек относится к требованиям нравственного закона без ясного и живого сознания их значения и обязательности и большею частью сам не замечает, как жертвует ими требованиям своего самолюбия и чувственности. Обыкновенные житейские расчеты у него всегда на первом плане и поглощают все его внимание. Он может быть чужд явных и грубых пороков, или, по крайней мере, сам не одобряет их в себе, но зато легко уступает влечениям плоти и суеты, когда удовлетворение им не выставляется резко и не навлекает на него прямого укора в порочности. К людям такого рода хорошо идет выражение одного из древних пророков, употребленное им об израильтянах, смешивавших поклонение Богу с идолослужением: они храмлють на оби плиьсниь, то есть, не отвергают правил добродетели, но руководятся в жизни побуждениями и правилами, большею частью противными добродетели. Главное, они не знают в сердце своем Бога, как Отца своего небесного, которому прежде всего и больше всего обязаны служить повиновением, усердием, преданностью. А без этого нравственная жизнь наша, даже при видимой честности ее, не может иметь характера жизни истинно-нравственной или добродетельной, потому что у нее нет свежего корня, она не может развиваться и приносить плоды, свойственные истинной добродетели, каковы: любы, радость, мир, долготерпенье, благость и проч. (Гал. 5:22–23).

2) Состояние духовного расслабления или нравственного индифферентизма. На этой степени греховности человек теряет всякую нравственную энергию и без всякой борьбы отдается порочным наклонностям своим. Прежде он стыдился, по крайней мере, более или менее грубых, явных пороков и осуждал их в себе, как пороки; теперь перестает даже внутренно стыдиться их и если что удерживает его от них, то разве боязнь подвергнуться строгому осужденью других, или каким-нибудь лишениям вещественным. Состояние такого растления резко обнаруживается иногда в целых обществах, в известные эпохи их жизни: история почти всех народов древнего мира представляет в конце политического бытия их подобные явления.

3) Состояние нравственного упорства, которое, по различию порочных направлений, является или самопрелъщением, или ожесточением. Самопрельщение образуется в людях, привыкающих к одной внешней законности, без внутреннего самоисправления, или к постоянному лицемерию не только пред другими, но наконец, и пред самими собою. Такие люди способны почитать себя гораздо выше других людей, даже – избранниками Божиими (если они имеют притязание не просто на добродетель, но на благочестие; ибо иные думают быть добродетельными без благочестия, т. е., без правой или даже всякой веры в Бога). Пример, подобного состояния – в древних фарисеях. – Ожесточение происходит от навыка к своевольным действиям, который может возрастать до прямого отрицания всякой покорности другой воле, хотя бы то была воля явно божественная. Оно, очевидно, тождественно с практическим неверием. Св. Писание указывает пример такого состояния, между прочим, в Фараоне, который, на требования Моисея от имени Самого Бога, говорил, что он не хочет знать никакого Бога (Исх. 5:2). Ожесточение в грехе переходит иногда в отчаяние, именно, когда пробудившаяся совесть так мучит человека, что он теряет надежду на примирение с Богом, или и не ищет этого примирения, но в тоже время не видит нигде и ни в чем отрады для себя, тяготится собственною жизнью и налагает иногда сам на себя руку.

Как ни глубоко, однакоже, бывает нравственное ниспадение или растление человека, слово Божие уверяет нас, что всякий грешник в этой жизни имеет возможность обратиться к Богу и исправиться от грехов своих. Живу Аз, глаголет Господь, .. не хощу смерти грешника, .. но еже обратитися и живу быти ему (Иез. 18:32). Иисус Христос говорил о Себе, что он пришел взыскать и спасти погибших, и что на небе радость бывает и об одном кающемся грешнике (Лк. 15:7; Мк. 11:18). Апостолы, проповедуя Евангелие, торжественно возвещали, что Бог, презирал лета неведения, ныне повелевает человеком всим всюду покаятися (Деян. 17:30). Обращение к Богу, конечно, не для всех одинаково удобно, и если об одних можно сказать то, что сказал некогда Господь некоторому книжнику: не далече еси от Царствия Божия (Мк. 12:34), то к другим прилагается другое слово Господа, сказанное Им о корыстолюбцах: удобе велбуду сквозе иглины ушы проити, нежели им в Царствие Божие внити (Лк. 18:25); но тем не менее, царствие Божие ни для кого не заключается совершенно и всем подаются вся божественныя силы, я же к живому и благочестию (2Пет. 1:3), лишь бы сам человек не отрицался от своего спасения и не отвергал даруемых ему средств к своему исправлению.

Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь (Мф. 22:37–38). Первая, потому что без этой заповеди не могут иметь значения никакие другие заповеди. Без любви к добру не возможна никакая добродетель; а высочайшее, безусловное добро, источник и условие всякого добра, есть Бог. Следовательно, всякая заповедь о добродетели необходимо предполагает основную заповедь о любви к Богу, а где нет этой заповеди, там совсем не возможно нравственное законодательство, как невозможно здание без основания. Большая, потому что ничего не может быть обязательнее этой заповеди для человека. Если у него точно есть обязанность, то кому же он может быть обязан больше, чем Богу, Творцу, Промыслителю и Искупителю своему. Правда, Бог не имеет нужды в человеке и как, с одной стороны, недоступен никакому человеческому чувству огорчения, лишения и подоб. так с другой, выше всякого чувства славолюбия, гнева, мстительности; но из этого никак не следует, чтобы от человека не требовалось непосредственное служение Богу и чтобы в выражении: обязанности к Богу, слово обязанность не имела того прямого смысла, какой имеет оно везде, где говорится об обязанностях человека к человеку. Кто восхотел сотворить нас и дать нам разум, волю и чувство, Тот хочет, чтобы мы знали Его, искали Его и стремились к Нему. Его творческая воля есть источник и вместе закон нашей жизни и, так как этот закон не есть что-нибудь отвлеченное, существующее только в понятии, а – хотение живого, личного существа, то исполнение нами нравственного закона не мыслимо без прямого служения нашего Богу, Творцу и Отцу Своему небесному, как не мыслимо исполнение сыновних обязанностей без прямого отношения детей к своим родителям.

Любовь к Богу раскрывается в духе нашем верою в Него, благоговением к Нему, преданностью Его воле и ревностью по Его славе. Это и составляет внутреннее богопочтение.

Вера в Бога, как первая потребность и первая обязанность человека. Средства к возрастанию в вере.

Вера в Бога есть первая потребность и первая обязанность человека. И разум, когда в силу законов своих требует безусловного начала всего существующего, очевидно, требует веры в Бога, который один есть существо безусловное, бесконечно совершенное, в Себе самом все имеющее; но еще настоятельнее требует ее нравственное чувство наше, побуждая нас искать не понятия только о бесконечном совершенстве, но и приближения к Существу совершеннейшему, участия в Его святой и блаженной жизни. К несчастью, превратное направление ума и сердца, так обыкновенные в падшем человеке, способны порождать в нем духовное невежество и заблуждения относительно самых первых предметов его ведения и стремления; поэтому он должен внимать себе, чтобы не только не заглушать главных требований ума и сердца своего, но и раскрывать их в возможно полное боговедение. Слыши, Израилю: Господь Бог наш Господь един есть... Вонми себе, да не расширится сердце твое, да не забудеши Господа Бога твоего (Втор. 6, 4–12), так заповедывалось человеку в Ветхом Завете. Основатель Нового Завета, Господь наш Иисус Христос, принес на землю совершеннейшее ведение о Боге и животворность этого ведения выразил так: се же есть живот вечный, да знают тебе, единаго истиннаго Бога, и егоже послал еси Иисус Христа (Ин. 17, 3).

Вера в Бога, или боговедение, расширяется и возрастает в нас, с одной стороны, по мере расширения и очищения наших понятий о существе, свойствах и действиях Божиих, с другой стороны, и по преимуществу, по мере развития в нас живого, сердечного, непосредственного сознания бытия и совершенств Божиих. Собственно это только последнее боговедение и есть наша вера, наше нравственное качество; первое же есть только средство или, по большей мере, залог нашей веры. «Поколику ты имеешь веру в слове Божием и в Символ веры: потолику она принадлежит Богу, Его пророкам, апостолам, отцам церкви, а еще не тебе. Когда имеешь ее в твоих мыслях и в памяти, тогда начинаешь ее усвоять себе, но я еще боюсь за сию собственность, потому что твоя вера в мыслях, может быть есть только еще задаток, по которому надлежит получить сокровище, то есть, живую силу веры. А как получить ее? Сердцем, как говорит апостол Павел: сердцемь веруется в правду» (Рим. 10, 10)². Итак обязанность веровать в Бога требует от нас не только правильного и возможно полного понимания того, что относится к области боговедения, но вместе с тем усвоения этих истин сердцем, так чтобы они не оставались в нас отвлеченными понятиями, а были живыми ощущениями духа и руководительным началом нашей жизни. Такая вера называется живою, в отличие от веры, как одного только отвлеченного понятия, которая в таком случае есть вера праздная или мертвая (Иак. 2:14–26). Само собою, этим не исключается так называемое теоретическое богопознание, или изучение истин веры по различным источникам, особенно – по самому слову Божию, содержащемуся в св. Писании и в учении Церкви Христовой; напротив, это – обязанность каждого верующего, а по преимуществу тех из нас, которые посвящают себя наукам: кто хочет знать многое, и не заботится о познании Бога, Творца и Спасителя своего, тот поступает не только не разумно, но прямо преступно, против первой и главной обязанности своей. Но теоретическое богопознание и слишком ограниченно и, главное, бесплодно, если оно не переходит в живое сознание или в живую веру; мало этого, оно может принять пагубное, отрицательное направление, если ограничивается отвлеченными понятиями о Боге, потому что приучает человека относится к самому предмету отвлеченного понимания, как к чему-то отвлеченному, существующему только в понятии, а не на деле. Поэтому-то мы обязаны возращать (взращивать) в себе живую веру в Бога, которая основывается на естественном стремлении нашем к Богу, просветляется и уясняется образованием религиозным и научным, но получает силу, крепость, животворность, высоту и глубину по мере того, как служит началом нашей жизни и деятельности.

Правильное понятие об этой добродетели и отношение ее к любви христианской.

С живою верою в Бога неразрывно соединяется благоговение к Нему или страх Божий. Совершенна любы вон изгоняеть страх, яко страх муку имать: бояйся не совершися в любви: говорится в новозаветном Писании (1Ин.4:18; ср. Рим.8:15; 2Тим.1:7). Но новозаветное учение, говоря о страхе, разумеет очевидно страх рабский, или такое расположение человека, в котором он боится не столько Бога, сколько мучений за грех, и потому, как скоро можем представить, что известный грех не подвергает его опасности наказания, готов отдаться ему свободно. А чистый страх Божий или благоговение к Богу есть совершенно иное чувство, которого не имеет нужды изгонять любовь, потому что сама в нем действует. Благоговея к Богу, верующий точно боится сделать что-нибудь противное Ему, но не потому только, что Он всемогущ, всеведущ, Владыка всей твари, и нигде нельзя укрыться и спастись от карающей руки Его, а главное всего потому, что Он свят, праведен, благ, и всякое беззаконие – мерзость перед очами Его. Конечно, низшая степень благоговения или страха Божия не исключает чувств смущения или боязни, имеющей, по слову апостола, муку; но это – несовершенство добродетели побуждает верующего возрастать в ней, а не отрицаться от нее. И возлюбленный ученик Христов, указывая на совершенную любовь, изгоняющую всякий страх, не уполномочивает нас изгонять страх Божий из сердца нашего, а открывает только тайну совершенной любви, которая, когда приходит, сама очищает нас от всякого рабского чувства и вносит совершенный мир в сердце.

В чем состоит истинное упование на Бога и каково нравственное достоинство его.

Истинное благоговение к Богу не только не препятствует верующему обращаться к Нему со своими желаниями и надеждами, не противными закону Божию, но и содействует образованию в нем живого упования на Бога и свободной преданности Его воле, потому что чем более человек благоговеет перед бесконечными совершенствами Бога, тем крепче становится убеждение его в том, что все в мире Божием вообще и в жизни человека в частности направляется бесконечно премудрою, могущею и благою Волею к благим целям, и тем сильнее рождается в нем желание принадлежать Богу.

Полная преданность Богу есть такое расположение духа, по которому человек, сознавая все величие Божие и всю немощь собственную, свободно предоставляет себя самого и всю судьбу свою, временную и вечную, воле Божией. Это не значит, чтобы верующий, в силу упования своего, отказывался от всякой деятельности и обрекал себя на какое-то страдательное, тупое повиновение всяким обстоятельствам жизни. Человек, преданный Богу не тем отличается, что не действует, но тем, что действует всегда по воле Божией и по духу Божию, а не по своему только разуму и хотению. Так как действия его чужды с одной стороны гордой самонадеянности, с другой, боязливой нерешительности и расчетливой человекоугодливости, то никто не может быть постояннее и неутомимее его в преследовании добрых целей своих, потому что, приписывая успехи свои не себе, а Богу, он никогда не скажет в сердце своем: «довольно, я сделал что мог, и имею право пользоваться плодами своего труда и знания дела», а в случае неуспехов, твердо веруя в незримое мироправление Божие, никогда не поддастся чувству уныния или бессильного раздражения, тем более – соблазну примирения с преобладающим злом. Отсюда в нем – неистощимое терпение в несчастиях. Это не тупое повиновение внешней силе или слепой необходимости, а разумная и свободная покорность Провидению небесному, которое посылает испытание и на тех, кого любит, или не отвращает от них временного зла, но не попускает никому искуситися паче, нежели кто может (1Кор. 10:13).

Откуда происходит, в чем состоит и в какой мере свойственна христианину ревность по Боге. – Свойства истинной ревности по Боге и отличие его от ложной. – Круг ревностной по славе Божией деятельности.

Любовь к Богу чем сильнее разгорается в сердце человека, тем больше исключает всякую другую любовь, несогласную с ней или не подчиняющуюся ей. Отсюда в христианине – ревность по Боге, которая не позволяет ему не только самому пренебрегать в каком-нибудь отношении славою имени Божия, но и равнодушно смотреть на поступки других, которыми имя Божие хулится (Рим. 2:24). Высочайший пример такой ревности показал нам Сам Спаситель наш, который скорбел о окаменении сердец неверующих (Марк. 3:5), плакал об их упорстве в неверии (Лук. 19,41), обличал словом и делом нечестие (Мф. 23; Ин. 2:13–17 и др.) и увенчал божественную ревность свою по славе Отца небесного крестною смертью Своею. И все истинно верующие – пламенные ревнители славы Божией (Пс. 118:53, 139, 158; 3Цар. 19:10; Деян. 17:6). Недостаток ревности по славе Божией – верный признак слабости или недостатка любви к Богу. Если мы равнодушно можем видеть или слышать, как уничижается слава Божия, невежественным ли суеверием, или гордым неверием, или легкомысленным невниманием к закону Божию; если для нас все равно, в каком состоянии находится святая вера наша, уважаются ли ее требования, правила и ичреждения, или приносятся в жертву требованиям другого рода, поставляются ниже правил житейского расчета, вытесняются учреждениями, противными духу веры и благочестия; то эта холодность в отношении ко всему, что составляет прославление Бога на земле, зависит без сомнения от холодности нашей к самому Богу.

Впрочем, и ревность по Боге может быть и бывает нечистою или, лучше, ложною. Это, во-первых, ревность лицемерная, когда, под видом ревности о славе Божией, ревнуют собственно о своей выгоде или чести. Так как лицемерие способно обманывать не только других, но и само себя, то лицемерная ревность по Боге весьма легко переходит в фанатизм, и тогда обнаруживается самыми возмутительными действиями, потому что в таком случае сильнейшие и преступнейшие страсти, прикрываясь личиною высокой добродетели, действуют со всею свободою. Такая ревность довела древних иудеев до богоубийства. Во вторых, это – ревность не по разуму, когда искренно ревнуют по Боге, но – не по духу Божию, а по своим ограниченным понятиям о богопочитании. Некогда Господь обличал в этом самых учеников своих, еще не просвещенных Духом Божиим (Лк. 9:55; Мф. 26:51–52; Лк. 22:49–51). Апостол Павел свидетельствовал о современных ему иудеях, упорно стоявших за соблюдение всего закона Моисеева и обрядов иудейских, что они имеют ревность Божию, но не по разуму: не разумеюще бo Божия правды и свою правду ищуще поставити, правде Божией не повинушася (Рим. 10:2–3). К числу подобных ревнителей принадлежат, между прочим, те раскольники, которые, не понимая духа и смысла Писания и учения Церкви, разрывают союз с Церковью и из-за мнимой верности своей древнему благочестию, презирают истинное благочестие, чуждаются общения с православными и враждебно относятся ко всему, что несогласно с их произвольным и невежественным мудрованием. Итак истинная ревность по славе Божией тем отличается от ложной, что она, с одной стороны, бескорыстна, ревнует действительно по Боге, а не по каким-нибудь преимуществам и выгодам человеческим, которые часто соединяются с известным родом служения Богу, – с другой стороны, чужда всякой ненависти, зложелания, насилия, жестокости, несмотря на то, что не может видеть равнодушно никакого нечестия, особенно дерзкого и наглого. Как порождение и выражение любви к Богу она всегда и везде удерживает характер любви; поэтому сама часто терпит, но не способна подвергать мучению других, часто встречает укоры, поношения, злословие, оскорбительное пренебрежение, но ничего подобного не позволяет себе в отношении к самым явным нарушителям благочестия и врагам славы Божией.

Круг ревностной по славе Божией деятельности конечно может быть шире или теснее, смотря потому, какое звание принадлежит христианину в Церкви Христовой, какое положение занимает он в обществе, в какой мере владеет даром естественного и благодатного просвещения, в какой среде обращается и проч. Но и всякий христианин во всякое время и во всяком месте найдет много такого, что способно вызывать в нем чувство ревности по Боге и что обязывает его быть ревнителем Божиим, не выводя его из границ самого скромного его положения и самого ограниченного круга внешних его прав, равно как не требуя от него никаких особенных дарований или сведений, лишь бы, одушевляла его искренняя любовь к Богу. Кто, например, не имеет случая или права, или способности противодействовать кощунству, так часто являющемуся в словах и поступках людей всякого звания состояния? Всякое неуважение к святыне Божией глубоко оскорбляет благочестивого человека и он не затруднится сделать замечание, или подать совет, или употребить просьбу, или выразить негодование и предостережение, или, по крайней мере, обнаружить огорчение и скорбь, при встрече с таким возмутительным для христианина явлением. Любовь к Богу – лучшая наставница в самом искусстве обращения с теми, которые по невежеству или высокоумию, легкомыслию или злобе, уничижают славу Божию, или оскорбляют величие, святость и любовь Его, открывающуюся везде, а особенно в истинной вере Христовой.

Слово Божие требует от нас не только внутреннего, но и внешнего богопочтения; прославите Бога в телесех ваших и в душах ваших (1Кор. 6: 20). Впрочем, если бы и не было прямой заповеди о внешнем богопочтении, тем не менее, потребность и необходимость его были бы ясны сами собою для всякого здраво рассуждающего человека. Так как человек не есть существо чисто духовное, но состоит из души и тела, соединенных так тесно между собою, что из союза их образуется одна жизнь, то духовная деятельность его естественно отражается в телесной, и чем правильнее течет жизнь наша, тем точнее внешние действия наши соответствуют внутренним. Поэтому кто служит Богу духом, тому и на мысль не придет отвергать служение Богу внешнее, потому что первое служение во всей полноте своей, невозможно для человека без последнего. Если же кто отвергает последнее, как совершенно ненужное, то это явный признак, что такой человек не знает и первого. Внешнее богопочитание может быть без внутреннего, но это потому только, что оно может быть лицемерное; если ж оно не лицемерно, то также не мыслимо без внутреннего. Далее. Внешнее богопочтение получает значение и достоинство свое от внутреннего, но в свою очередь, может иметь не маловажное значение для внутреннего, потому что внешние действия наши способны возбуждать, поддерживать и усиливать внутреннее расположение и настроение наше. Наконец, всякий правоверующий принадлежит к обществу правоверующих и вместе с ними составляет одно тело Христово; поэтому, как член Церкви, он должен назидать других, принимая сам от них назидание в служении Богу, должен святить имя Божие не в себе только, но и пред всеми и со всеми, как и пишет Апостол к обществу верующих: вся (вам) к созиданию да бывают … яже к созиданию церкви ищите, да избыточествуете (1Кор. 14:12, 26).

Главные виды внешнего богопочтения составляют: молитва, общественное богослужение, исповедание веры, клятва и обеты.

Молитва.

Понятие о внутренней молитве и потребность внешней. Употребление молитв готовых. Необходимые качества наших собственных молитв. Виды молитвы. Времена частной или домашней молитвы.

Кто истинно чтит Бога, тот постоянно обращен к Нему мыслью, желанием и сердцем, – постоянно, так сказать, беседует к Нему или с Ним, потому что вера, благоговение, упование и ревность Божия необходимо предполагают такое настроение духа, при котором человек сознает и чувствует себя везде и всегда пред лицом Божиим. Это настроение – молитвенное; оно и есть та внутренняя, непрестанная молитва, которую Апостол заповедует христианам, говоря: непрестанно молитеся (1Сол. 5:17). Но мы имеем потребность и в молитве внешней, как особенном действии богопочтения. Внутренняя молитва сама требует внешнего выражения для себя, тяготясь, если можно так выразиться, не вполне соответствующими ей обыкновенными действиями нашими и ища, по крайней мере – по временам, полного соответствия себе в самом наружном положении, движении и действии нашем, подобно тому например, как сердечная любовь наша к известным лицам тяготится быть всегда молчаливою и ищет, хотя по временам, открыться свойственными ей наружными знаками. Отсюда устная молитва с наружными движениями тела, как то: преклонением колен и лица на землю, воздеянием рук, воздыханиями и подобное, составляет необходимость и для таких богопочитателей, которые непрерывно служат Богу в духе своем. Даже потребность такой молитвы возрастает в них вместе с возрастанием их благочестия; меньше ли нужна внешняя молитва для людей, не далеко успевших в богопочтении внутреннем? Она редко сказывается в них внутреннею потребностью их сердца; но тем не менее, или лучше, тем более необходима для них по такому их состоянию. Когда они ощущают в себе внутреннее движение сердца к Богу, то внешняя молитва необходима для поддержания и подкрепления возникающей в них молитвы внутренней, которая может скоро ослабеть и совсем исчезнуть при влиянии на них разнородных внешних впечатлений, если не поддержать ее соответственными ей внешними действиями, особенно устным выражением благоговейных мыслей и чувств к Богу. А когда они со всем не чувствуют расположения к молитве, то внешнею молитвою хотя бы сначала и самопринужденною могут возбуждать в себе внутреннее молитвенное настроение, удаляясь от развлекающей дух суеты, собирая рассеянные мысли и чувства свои, поставляя себя перед Богом и разогревая сердце свое размышлением об отношении своем к Богу и вдохновенным словом великих молитвенников Божиих, передавших нам, так сказать, язык, мысли и чувства, которым они беседовали с Богом.

Люди, полные духа благочестия, не требуют готовых слов для молитвы своей к Богу: от избытка бо сердца уста их глаголют (Мф. 12:34). Впрочем, и они любят беседовать с Богом языком церковных славословий, благодарений и прошений; потому что молитвы, преданные церковью, вполне соответствуют их собственному расположению и представляют наилучшее выражение мыслей, желаний и чувств, одушевляющих великих угодников Божиих. А что касается людей, еще не богатых внутренним благочестием, то им, конечно, лучше всего пользоваться готовыми церковными молитвами, только бы, повторяя слова их, они старались усвоить себе их смысл и дух и воспроизводить в уме и сердце своем выражаемые ими представления и чувства. Для этого чтение церковных молитв должно быть неспешное и внимательное, как заповедует нам это и само слово Божие: не скор буди усты твоими, и сердце твое да не ускоряешь износити слово пред лицем Божиим (Еккл. 5:1). Само собою понятно, что молитва, произносимая одними устами, без всякого участия в ней ума и сердца, не имеет никакого значения; это лицемерие или пред людьми или даже пред Богом и пред собственною совестью молящегося. Господь не только не приемлет таких молитв, но и выражает негодование на молящихся ими: приближаются мне людие сии усты своими и устнами чтут мя: сердце же их далече отстоит от Мене: всуе же чтут мя (Ис. 29:13; Мф. 15:8–9) Поэтому же Господь осуждает и продолжительные молитвы, какими молились фарисеи, поставлявшие достоинство их во многоглаголании. Конечно, лучше две – три молитвы с полным вниманием и чувством, чем многие, произносимые небрежно и машинально. Впрочем, это ничего не говорит против продолжительности молитвы вообще: большая или меньшая продолжительность молитвы свойственна истинным молитвенникам и нужна для слабых и холодных сердцем, потому что для первых это – духовное удовольствие, для последних – одно из лучших средств смягчить и разогреть сердце свое, огрубевающее от впечатлений мирских.

Каждый может молиться и своими словами, лишь бы собственные молитвы наши и по предмету и по духу своему достойны были того, чтобы обращаться с ними к Богу. Образцовая молитва для всех нас есть молитва Господня; с нею должны быть сообразны и все молитвы наши. Поэтому всякая молитва должна иметь следующие необходимые качества: 1) должна быть приносима во имя Господа нашего Иисуса Христа, заслужившая нам право сынов Божиих, по которому мы дерзаем говорить Богу: Авва, Отче! – Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя мое, даст вам (Ин. 16:23); 2) должна быть проникнута благоговением и преданностью Богу; 3) соединена с покаянием и одушевлена любовью к ближним, как чадам одного Отца небесного; 4) обращена к предметам не чувственных и случайных, а к существенных и высших потребностях наших.

По содержанию своему молитва может быть: славословием, благодарением и прошением, или: прославлением совершенств и дивных дел Божиих (наприм. Пс. 103:100), благодарением Бога за полученные от Него блага (Пс. 72:115) и прошением к Богу о наших нуждах (наибольшая часть молитв, содержащихся в слове Божием и преданных нам Церковью). Впрочем, чаще всего эти виды молитвы соединяются между собою, что и естественно, потому что где есть истинное чувство благоговения к Богу, есть и чувство благодарности к Нему и чувство смирения пред Ним, и наоборот, таким образом, когда человек с чувством смирения просит Бога о своих нуждах, Он вместе с тем славит Его величие и благость, или благодарит за то, что имеет от Него, равно как и за то самое, что может просить Его и обращаться к Нему, как к милосердому Отцу во всякой нужде и скорби. От того самый торжественный песни часто переходят в умилительную мольбу (например, Слава в вышнихь Богу; Тебе Бога хвалим), и самые умилительные моления разрешаются в торжественную песнь хвалы и благодарения (очень часто в Псалмах, например в 68, 101 и мн. др.)

Каким образом наша молитва, как и прошение о нуждах наших, может называться служением Богу, богопочтением?

Обращаясь к Богу с прошением о Его помощи, заступлении, милосердии, дарах вещественных и духовных, мы тем самым исповедуем Его царство, силу и славу, и свою покорность Ему, благоговение к Его величию и преданность Его благой воле, если только молимся как должно. А это исповедание имеет истинное достоинство богопочтения и составляет служение Богу, насколько служить выражением нашей готовности подчиняться всем определениям о нас Божиим. Когда подданный ничего не ищет мимо воли и законов царя своего, то он словом и делом признает себя слугою Его; когда сын обращается в нуждах своих к любви отца своего, то этим свидетельствует об истинно сыновнем отношении своем к нему; тоже самое представляется, когда человек, в духе веры и любви, обращается за всем к небесному Царю и Отцу своему, тогда он больше, чем когда-нибудь, есть истинный слуга и сын Божий, и самая молитва его есть высокое богопочтение и богослужение.

Домашняя или частная молитва христианина может быть совершаема во всякое время. Чем чаще мы становимся на молитву в келье нашей и чем больше выделяем для нее минут из суточного времени, тем лучше. Седмерицею днем хвалих тя, говорит о себе псалмопевец (Пс. 118:164); после этого он еще в полунощи воставал исповедатися Богу о судьбах правды Его (Пс. 118:62). Но, по крайней мере, утром и вечером, пред трапезою и после трапезы, христианин никогда не должен оставаться без молитвы. Утренняя молитва есть самое естественное обращение наше к Богу с чувствами и словом благодарения, славословия и прошения; благодарения – за сохранение нас в ночи, когда, погруженные в сон, мы наиболее беззащитны, и за дарование нам нового срока для приготовления себя к вечной жизни; – славословия – при взгляде на мир Божий, который после каждой ночи открывается нам, как бы после первого воззвания его из ничтожества к бытию, и при мысли о величии Создателя и Промыслителя мира, которая должна быть первою мыслью нашею при возвращении нашем к сознанию; – прошения – о продолжении к нам милости и любви Божией, о даровании нам дня всего совершенна, свята, мирна и безгрешна. Вечерняя молитва одинаково естественное выражение нашей благодарности за прошедшее и упования на будущее. Каждый раз, когда мы стоим у ложа сна, мы стоим как бы пред ложем смерти, потому что не знаем, встанем ли от него для настоящей жизни. Поэтому Церковь влагает в уста наши перед отшествием ко сну не столько страшные для верующего, сколько трогательные и умилительные слова: се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит, суда твоего боюся,… но Господи, хощу или не хощу, спаси мя. А как успокоительно одно из последних слов молитвы вечерней: упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый. О потребности молитвы пред трапезою и после трапезы нечего и говорить, хотя и часто забывают христиане наставление Апостола, понятное для каждого без всяких объяснений и обязательное без особенных побуждений: аще ясте, аще ли пиете, вся во славу Божию творите (1Кор. 10:31). Христианин, день и ночь без молитвы, явление самое странное и печальное, которое можно объяснить только отсутствием в нем самых существенных убеждений христианских и, следовательно, лицемерным или совершенно равнодушным, по одной привычке не отвергаемым, приложением к себе и употреблением имени христианина. Что касается молитвы общественной, то она входит в состав общественного богослужения.

Обязанность и потребность для христианина – участвовать в общественном богослужении. – Посещение храма Божия. Соблюдение праздников и постов. – Благоговейное уважение к священным предметам. – Почитание Ангелов и Святых Божиих.

Участие в общественном богослужении обязательно для христианина и потому уже, что оно должно быть свидетельством его единомыслия и единодушия с верующими. Всякое общество имеет постановления и учреждения, которые обязательны для всех его членов и нарушение которых справедливо наказывается исключением нарушителя из общества, если он поступает так по своеволию и не хочет поступать иначе. Церковь имеет также свои учреждения, общие для всех ее членов и тем более обязательные для каждого из них, что им принадлежит подлинное достоинство учреждений божественных. Важнейшее между этими учреждениями – общественное христианское богослужение, следовательно, участвовать в нем – прямой долг всякого христианина, как члена Церкви Христовой. Кто своевольно отрицается от такого участия, тот уже перестает быть членом и сыном Церкви: а кто не сын Церкви, тот и не сын Богу, Который Сам именует Церковь своею невестою и союз свой с нею представляет под образом супружеского союза. Но, кроме того: так как благодать истины, добра и совершенства обещана и даруется не тому или другому человеку в частности, а взаимной любви и союзу верующих, составляющих тело Христово, в котором глава Христос, а душа Дух Божий, Дух Святой, и так как единение верующих скрепляется их общим служением Богу и участием в таинствах Христовых, возрождающих, освящающих, просвещающих и укрепляющих человека, то пренебрежение к общественному богослужению совершенно равносильно пренебрежению к дарам благодати Божией и произвольному отчуждению от истины, добра и счастья, недоступных никому вне общения с Богом. Каждый христианин должен быть сам в себе храмом Божиим, но он может быть таким, поскольку составляет часть великого храма Божия – Церкви.

Преимущественное место общественного богослужения есть храм. Это – важнейшая святыня для христианина: это – дом Божий, место особенного присутствия Божия. В ветхозаветном храме присутствие Божие являлось в облаке осеняющем и в огне, сходящем с неба на жертву. В храме новозаветном оно является в евангельской проповеди и тайнодействиях, особенно, в бескровной жертве, совершаемой Самым Духом Святым, руками служителей алтаря Христова. Впрочем, если Спаситель Сам сказал: идеже ее та два или три собрани во имя Мое, ту есмь посреди их (Мф. 18:20), то общая молитва верующих в храме есть уже несомненное ручательство присутствия здесь Божия. Поэтому христианину уклоняться от посещения храма значило бы убегать от лица Христа Спасителя Своего; потому же собрания в храмах должны отличаться преимущественным благоговением, благочинием и святостью действий. Во дни земной жизни своей Господь Спаситель, всегда кроткий и снисходительный к грешникам, показал необыкновенную строгость к нарушителям церковного благочиния и святости, изгнав торжников (торговцев) из храма и грозно обличив неблагоговейно обращавшихся в нем: храм мой храм молитвы наречется: вы же сотвористе и вертеп разбойником (Мф. 21:13).

Особенные времена общественного богослужения – праздники церковные и посты. Праздники учреждены в память особенных благодеяний нам Божиих, за которые верующие призываются благодарить Бога – в храме усердным участием в богослужении, вне храмов – делами благочестия и благотворения, например: чтением назидательных книг, посещением больных, помощью бедным. Обыкновенные, будничные работы должны быть оставлены. Суббота, то есть всякий праздник христианский, есть покой, но, само собою понятно, не в смысле праздности или увеселений, которые особенно недостойны этого святого времени, а в смысле успокоения от обыденной суеты, которой христианин невольно служит более или менее в другое время; это – покой для Бога, исключительное занятие предметами богопознания и богопочтения. Только дела необходимости и человеколюбия не запрещаются и в эти дни, первые потому именно, что они необходимы и не допускают отсрочки, вторые, – как дела богоугодные, ближайшие к прямому богослужению (Мф. 12:12). Посты имеют назначением своим очищение наших грехов, посредством покаяния и усиленного воздержания и укрепления духовных сил наших общением с Господом в таинстве Тела и Крови Его; следовательно, времена – также по преимуществу святые и обязывающие нас к исключительному занятию служением Богу.

Все, что принадлежит к богослужению христианскому, составляет также святыню для истинного христианина. Между другими принадлежностями такого рода, священное изображение креста Христова и св. иконы составляют и особенное украшение места богослужения и предмет благоговейного почитания верующих. Православная Церковь возвела иконопочитание в догмат, совершенно уяснив и определив его значение; после этого всякое недоумение или возражение относительно его законности было бы в православном христианине грубым невежеством, а прямое пренебрежение к нему – преступным оскорблением Бога. Добрые христиане украшают и домы свои священными изображениями, подобными тем, который видят они в храме Божием, и крест Господа нашего Иисуса Христа, от крещения и до могилы, носят на груди своей. Обычай не просто хороший, но в собственном смысле священный. Как каждый из нас сам должен быть храмом Божиим, частью великого храма – Церкви Христовой, так и дом каждого из нас должен иметь характер дома Божия – общего храма верующих и служить как бы отделением его; поэтому не видеть в доме христианина священной иконы также странно и прискорбно, как бы странно и прискорбно было не видеть в самом христианине, во всех его действиях и обычаях, никакого знака христианских убеждений и никакого сродства с Церковью. Крест на груди христианина лучшее и священнейшее знамение того, во что он верует, кому принадлежит, для кого хочет жить и умереть, какою силою думает укрепляться в жизни и какие надежды имеет на будущее. Поэтому, кто не любит носить на себе знамение креста Христова, тот едва ли может носить в сердце своем чувство веры и любви к распятому на кресте Спасителю Своему.

В состав богослужения христианского входит почитание Ангелов и Святых Божиих. Православная Церковь Христова особенно чтит пречистую Матерь Божию, как честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, потом, после бесплотных сил, Предтечу Христова, Апостолов, Пророков, Мучеников, Святителей, Преподобных и всех прославленных угодников Божиих. Церковное учение о почитании святых также ясно и определенно, как и учение об иконопочитании, с которым оно состоит в неразрывной связи. Нет нужды повторять здесь содержание этого догмата; достаточно заметить, что почитание святых действительно принадлежит к богопочитанию, потому что мы прославляем в них не то, что есть в них человеческого или вообще тварного, но – что отразилось в них и на них божественного, и почитаем на столько больше, насколько больше является в них и на них слава Божия, свет величия и совершенств божественных. Не поклоняясь им, в смысле обожения, мы преклоняем пред ними колена, моля их быть нашими заступниками пред Богом и споспешниками нашего спасения. И для них и для нас – один Бог, которому принадлежит вечная слава и поклонение, но Сам Бог почтил их Своею славою и мы оскорбили бы Почтившего их, если бы не хотели воздавать чести почтенным. Поэтому-то почитание святых относится совершенно справедливо к богопочтению, хотя само по себе никак не есть богопочитание, а также бесконечно разнится от него, как бесконечно разнится Существо совершеннейшее от всякой твари, какую бы высокую степень в ряду других тварей ни занимала она.

Понятие об исповедании веры и обязательность его для христианина. – Степени достоинства исповедания веры и преступности отречения от нее. – Случаи к исповеданию веры.

Исповедание веры есть открытое признание себя христианином во всех случаях и обстоятельствах, когда этого требует слава имени Божьего. Такое исповедание составляет также обязанность богопочтения, и притом такую важную, что с исполнением ее Сам Господь соединяет высшую награду исповеднику, а за неисполнение угрожает отвержением христианину, как изменнику: иже исповесть Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим, иже на небесех: а иже отвержется Мене пред человеки, отвергуся его и Аз пред Отцем Моим, иже на небесех (Мф. 10:32–33). И понятно, почему это так. Кто почитает себя верующим и, следовательно, имеющим часть в наследии Христовом, в тех благах, которые приобретены нам Его кровью, но не имеет твердости сказать там, где вера его подвергается искушению: вем, Ему же веровах; тот ищет у Бога благ Его, но не ищет Его Самого и предпочитает Ему что-нибудь другое, не только бесконечно низшее Его, но и враждебное Ему. В таком человеке нет истинной любви к Богу и нет ревности приобресть ее: он легко изменяет Господу Своему, и Господь не признает его в числе последователей своих.

Подвиг исповедания тем выше, чем сильнее искушение для веры и любви исповедника. Когда последователи Христа, по Его собственному пророчеству, водимы были пред цари и владыки и принуждаемы к отречению от Него страшными угрозами, поруганиями, пытками, бесчисленными лишениями, и не смотря на то, не переставали исповедовать Его Своим Господом Богом, не стыдились и не боялись говорить: я христианин, то это, без сомнения, самый высокий вид богопочитания, вполне достойный того, чтобы Сын Божий исповедал, признал своими, таких исповедников пред Отцом Своим небесным. Но за то и наоборот: чем слабее испытание для веры, чем ничтожнее побуждение к измене ей, тем постыднее и преступнее эта измена, тем более изменяющие Господу достойны того, чтобы Он пред лицом Отца Своего небесного сказал об них: нe вем их.

Случаи к исповеданию веры не редки в самом мире христианском и в самых обыденных обстоятельствах нашей жизни. И конечно, кто выдерживает эти, хотя не так трудные, но, может быть, по духу нашего времени и по тому самому, что часто встречаются нам не совсем незначительные для нас искушения, тот не погубит мзды своей. Тем большую должен иметь каждый из нас осторожность и внимательность к самому себе, чтобы не уступать очень обыкновенным искушениям или не впасть в лицемерие и тщеславие. «Не являй своего дела благочестия, не провозглашай своего слова о спасении, когда не призывает тебя к сему никакая обязанность и не вызывает на то слава твоего Спасителя, чтобы тебе не впасть в лицемерие или в тщеславие: но не оставляй богоугоднаго дела потому, что миру кажется оно странным. И когда захотят отлучить тебя от участия в скорбях, страданиях и поношениях распятого Иисуса, скажи с благородною твердостью: знаю человека и желаю с ним жить и умереть, чтоб и по смерти жить с ним, как с моим Спасителем и Богом³.

Клятва, как особенный вид исповедания веры. – Условия достойного произнесения клятвы. – Тяжесть клятвопреступления.

Клятва или присяга составляет принадлежность богопочитания, как особенный вид исповедания Бога, исповедания Его святости, всеведения и правды, для наибольшего подтверждения или засвидетельствования истины. В десятословии говорится: не приемли имени Господа Бога твоего всуе. В Евангелии расширяется и усиливается эта заповедь: слышасте, яко речено бысть древним: не во лжу кленешися, воздаси же Господеви клятвы твоя. Аз же глаголю вам, не клятися всяко... буди же слово ваше: ей, ей: ни, ни: лишше же сею от неприязни есть (Мф. 5:33–37). Но эти запрещения, направленные против неблагоговейного употребления имени Божия в ежедневных божбах и клятвах, выражающих с одной стороны, худую привычку произносить неразборчиво и машинально самые священные слова, с другой недостойную благочестия недоверчивость людей друг к другу, не исключают должного употребления присяги и клятвы, когда она точно требуется, как свидетельство истины перед другими. Примеры такой клятвы указывает нам само же слово Божие в лице великих праведников: Авраама, Моисея, Давида, апостола Павла. По учению Апостола, Сам Бог непреложное совета Своего ходатайствова клятвою (Евр. 6:17), то есть, клятвенно уверял, что определения и обетования Его непреложны. Итак, христианин может и должен совершать присягу, когда ее требует от него особенная важность известного дела, что определяется у нас самым законом, и его клятва будет не только не противна Богу, но и угодна Ему, как дело благочестия, если он будет произносить ее как должно.

Условия достойные произнесения клятвы состоят в том, чтобы во 1-х, присягающий или клянущийся свидетельствовал одну истину, которую вполне знает, или обещал одно законное и возможное, что должен и может сделать, сообразно с волею Божиею. Свидетельствовать именем Божиим, как несомненно истинное, то, что нам или недовольно известно, или известно совсем не в том виде и значении, в каком требует подтверждения, равно – обещать под клятвою что-нибудь незаконное, или если и законное, но явно невозможное для нас, – значило бы Самого Бога делать участником в нашей лжи и неправде: это одно из тягчайших преступлений против заповеди богопочитания. Клятва неосмотрительная или вынужденная, конечно, не так преступна в этом отношении, как клятва вполне сознательная и свободная; но и та не перестает быть преступлением и подвергает нас строгой ответственности перед Богом и перед людьми. 2) Чтобы присяга или клятва произносима была со страхом Божиим и с полною решимостью никогда не изменять тому, в чем присягаем и клянемся.

Какую важность и обязательность заключает в себе христианская клятва, это показывают самые внешние принадлежности ее: крест и Евангелие перед присягающим и поднятие им руки к небу означают, что он говорит пред Богом, в которого верует по Евангелию, и призывает Господа, пострадавшего и умершего за истину, во свидетели своей истины, прося Его защиты правде и призывая Его отмщения на неправду. Поэтому клятвопреступник делается не достойным не только доверия общественного, но и Завета Евангельского, то есть, сам отрицается от завета с Богом и подвергает себя отвержению от Бога. Исполнение клятвы необязательно для нас только тогда, когда самая клятва была ложною, по безрассудности ли нашей, или по принуждению. В таком случае, если предмет ее противен закону Божию, то исполнение ее было бы или приложением беззакония к беззаконию (клятва Ирода – Мф. 14), или вольное беззаконие вследствие не вполне вольной неправды (если бы например, пленнику давали жизнь и свободу под клятвенным обещанием его сделать какое-нибудь зло своему отечеству, и он захотел бы сдержать свою клятву).

Понятие об объектах, составляющих особый вид богопочтения. – Побуждения и цели таких обетов. – Осмотрительность в произнесении обетов и точность в выполнении их.

Клятва или присяга хотя произносится свободно, но только тогда, когда этого требуют другие. Нo верующий и сам может давать Богу какое-нибудь особенное обязательство от себя, которое, когда правильно, имеет всю силу клятвы и должно быть выполняемо со всею точностью. Это – обеты. Обет составляет, таким образом, особенный вид богопочитания, основывающийся не на прямых заповедях Божиих, a разве только на советах Слова Божия.

Такие обеты приносятся или в благодарность Богу за Его благодеяния, или для большего преуспеяния в добродетели. Они употреблялись в Ветхом Завете (например, обеты родителей посвящать детей своих, если Бог даст им их, на служение Богу – 1Цар. 1:11–12) и вообще обеты назорейства (Чис. 6). И в Новом Завете они употребляются для тех же святых целей. Важнейшее из обетов христианских – обеты девства, нестяжательности и послушания; все они соединяются большею частью в одном обете – монашества. Могут быть и бывают и другие обеты как однократных, так и пожизненных приношений Богу, и все могут иметь действительное достоинство дела благочестия, если предмет и цель их сообразны с законом Божиим и если обещающийся имеет совершенно свободное расположение и законное право давать тот или другой обет.

Из этого видно, что при составлении обетов нужны также как и при произнесении клятвы, особенная осмотрительность и искренность, а при выполнении их – твердость и точность. Можно дать обет безрассудный или прямо нечестивый, как например, сделали некогда враги апостола Павла, заклявшие себя, ни есть и не пить до тех пор, пока не убьют его (Деян. 23: 21). Можно дать обет не по силам себе, или, не принимая в расчет никаких обстоятельств, которые выполнение его сделают невозможным. Можно обещаться Богу под влиянием каких-нибудь особенных случаев, в сильных порывах чувств радости или страха, а после раскаиваться. Особенная осторожность требуется при обетах, простирающихся на другие лица. На эти случаи в Ветхом Завете были особые постановления (Чис. 30). Если обет дан и исполнение его, хотя трудно, но возможно, и не противоречит закону нравственному, то не исполнение его будет преступлением перед Богом, и – тем большим, чем предмет его важнее. Благо тебе, еже не обещаватися, нежели обещавшуся не отдати (Еккл. 5:4).

Возможность и действительность обязанностей человека к себе самому. Правильное понятие о любви человека к себе самому, по учению христианскому. Отличие правильной любви человека к себе самому от порочного самолюбия. Главные черты и признаки истинной любви человека к себе самому. Смирение. Самоотвержение. Главные виды обязанностей человека к себе самому.

В силу самосознания, свойственного разумному существу, человек может относиться к себе самому также, как относится к другим подобным ему существам: он может требовать от себя, может позволять себе, – требовать законно, обязательно, и позволять законно и по праву, что и составляет характер обязанности, следовательно он может иметь и действительно имеет обязанности к себе самому. С другой стороны, как существо не самобытное, человек не есть, так сказать, весь свой, и как существо ограниченное, не есть весь одно, во всем себе равное: это еще яснее показывает нам, как он может иметь и имеет обязанности к себе самому. Существо Верховное, сущее от Себя и для Себя, во всем совершенное, Себе равное, в котором разум есть тоже, что воля и проч., в силу всесовершенной своей независимости и всесовершенного единства, конечно, не может иметь никаких обязанностей к Самому себе, как не имеет их и ни к кому вне Себя, потому что вне Его нет ничего, что не было бы от Него же, а в Нем Самом все едино; но существо сотворенное, каков человек, принадлежит не себе только, но и, первее всего, Тому, Кто сотворил его, следовательно обязан распоряжаться собою не по своей только воле, но, главным образом, по воле Творца своего; кроме того, хотя все силы и способности его суть проявления или действия одной и той же сущности его, но с различных сторон, он так сказать, не одинаков или не во всем весь: в совести своей он как закон себе, в воле как сила деятельная, в разуме как сила познающая и сознающая – во всем он один, но не во всем одинаков. Он способен ослушаться себя же самого или поступить вопреки требованиям своего нравственного закона, что сделалось даже обыкновенным явлением в нем, в поврежденном состоянии его, – таким явлением, от которого сам собою он не в силах даже освободиться. Вследствие этого, он не может быть без обязанностей к себе самому, налагаемых на него даже со вне, хотя эти обязанности в существе своем, конечно, всегда будут вполне согласны с его собственными правильными требованиями от себя.

Чтобы правильно относиться к себе самому, человек должен правильно любить себя. Любовь христианина к себе самому основывается на том, что он есть не только высшее по естеству создание Божие в видимом мире, но и нова тварь (2Кор. 5: 17) во Христе. Его человеческое достоинство, которое было утрачено им, снова возвращено ему, и возвращено с избытком. Вы, – говорит само Слово Божие к христианам, – род избран, царское священие, языкь свять, люди обновления (1Пет. 2: 9). Вы члены тела Христова. Вы храмы Духа Святаго. (1Кор. 6: 15; 12: 27; 3: 16). Тем же братиею нарицает нас (Евр. 1: 11) Сам Сын Божий по естеству, как сынов Божиих по благодати. Видите звание ваше, братия, обращается ко всем христианам Апостол, то есть, звание чад Божиих и вместе с тем, наследников Отца Небесного; аще чада, и наследницы: наследницы убо Богу, сонаследницы Христу (1Кор. 1: 26; Рим. 8: 16–17). Следовательно, любовь христианина к себе самому не есть одно ощущение, хотя бы и сознательное, приятности и цены жизни естественной, – не есть только и сознание естественных преимуществ человека перед окружающими его тварями, но, ко всему этому и сверх всего этого, оно есть чувство и сознание обожения природы человеческой в Воссоздателе и Искупителе ее. Поэтому она нераздельна с любовью к Богу, поскольку мы причастники естества Его по благодати, и с любовью к ближним, поскольку мы все – одно, как друг другу члены, во Христе.

Правильная любовь человека к себе самому не только не одно и тоже с тем порочным чувством, которое обыкновенно называется самолюбием, но и противоположна ему. Самолюбие сжимает душу человека, суживает его интересы, разъединяет его со всем, что не он, побуждает его всегда и во всем искать только своей пользы и потому проявляется в алчности к приобретениям вещественным и в стремлении к преобладанию над другими, или, что тоже, в своекорыстии, честолюбии, и под. Напротив, истинная любовь человека к себе самому, как нераздельная с любовью к Богу и ближним, расширяет дух человека, побуждая его искать того, что согласно с волею Божиею, достойно нашего звания и назначения и способствует объединению всех людей в любви Божией. Поэтому она и проявляется в свойствах и действиях, совершенно противоположных тем, в каких открывается самолюбие.

Главные черты и признаки ее:

1) Смирение. Христианское смирение есть сознание человеком собственной недостаточности или нравственной бедности, при виде того духовного богатства, какое открывается в совершенствах самого Бога и даже людей, преуспевающих в духовной жизни. Любить себя, конечно, значить желать этого богатства, a желание возрастает между прочим, по мере сознания недостатка тех предметов, которых мы желаем. Поэтому чем больше мы желаем себе истинного добра, тем искреннее сознаем собственную недостаточность или нищету духовную, или, что тоже, тем более располагаемся к смирению. А так как разумная любовь наша к самим себе порождает в нас стремление к умножению духовных приобретений и побуждает сознавать большую или меньшую недостаточность того, что мы имеем, то эта любовь первее же всего и порождает в нас смирение, которое тем больше возрастает в нас, чем разумнее, правильнее и чище делается наша любовь к самим себе. В противном случае, то есть, когда эта любовь не возвышается над инстинктивным чувством самообеспечения и самоугождения, в нас образуется – или темное и тяжкое чувство недовольства, как скоро не достигаем того, чего хотим, или что видим в других, – или пустое, неосмысленное и ненадежное самодовольство, при удовлетворении нашим желаниям; когда же любовь к себе обращается в самолюбие более или менее сознательное, или в эгоизм то, и сознавая свои недостатки, мы хотим таить их не только от других, но, насколько это возможно, и от самих себя, и стараемся показаться выше, лучше и довольнее того, чем как имеем себя на самом деле. Здесь возможно и нередко бывает даже такое явление, что чем человек беднее по внутренним качествам, тем он становится высокомернее, как бы желая себя вознаградить за действительную нищету свою мнимым достатком довольством или, если уже этого не в силах сделать, пренебрежением к тому, что не в его обладании, как будто он выше всего, что другие считают благом и может быть богатым в бедности, умным без знания, добрым без добродетели.

2) Самоотвержение. Самоотвержение есть твердое желание и усилие освободиться от того, что мы признаем в себе нечистым, несообразным с нравственным законом жизни. Это бывает, когда мы отказываемся от любимых, но вредных привычек, стараемся обуздать в себе сильные, но порочные, влечения или страсти, ограничить хотя естественные и в существе законные, но препятствующие иногда высшей духовной деятельности нашей, требования природы, вообще – когда идем против себя с целью дать перевес в себе лучшему над худшим, извергнуть из себя дурное, чтобы дать больший простор развитию в нас хорошего, или отсекаем больное, чтобы не заразить здорового. Здесь мы очевидно действуем по чувству жалости к себе, хотя и не жалеем многого, что есть в нас. Мы в этом случае лечимся, принимая иногда очень горькие лекарства, или подвергаясь болезненным операциям, но тем не менее – руководясь чувством любви к себе.

Такое самоотвержение необходимо решительно каждому из нас, потому что нет ни одного человека, который не имел бы в себе разных духовных недугов. А эти недуги, если не врачевать их время от времени будут усиливаться и наконец, могут обнять всего человека. С другой стороны, недовольно уклоняться от пороков, надобно еще делать положительное добро; а всякая добродетель требует большего или меньшего самоотвержения, иначе она или не довольно чиста, или не довольно надежна. Так добро, совершаемое по расчету, конечно лучше положительного зла, но тем не менее, не имеет характера добродетели, которая должна быть бескорыстна, a бескорыстие есть жертва. Добро, совершаемое только по влечению сердца и вообще по природному расположению, кроме того – что не имеет само по себе высокой нравственной цены, не надежно, потому что зависит от такого расположения, которое в человеке может изменяться по обстоятельствами. Природная доброта сама по себе никогда не обеспечивает добродетелей наших: что не разумно, то имеет характер случайного и, следовательно, изменяемого. Разумно – сознательное усовершение себя в добре есть постоянный подвиг. Потому Господь Спаситель наш и заповедует: внидите узкими враты (Мф. 7: 13). Аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе, и возметь крест свой, и по Мне грядет (Мф. 16:24).

Самоотвержение в известной мере возможно и доступно каждому человеку, но вне веры Христовой, оно слишком недостаточно, иногда крайне неразумно и вообще бессильно в достижении своей цели. Человек сам по себе скоро утомляется в борьбе с собственными влечениями ко злу и необходимо уступает ему то в одно, то в другое время, или со всем теряет бодрость в противодействии ему, и доволен, если может успокоить себя тем, что он сделал или по крайней мере хотел сделать что-нибудь в видах самоисправления. Люди с фанатическим направлением, неруководимые учением и духом истины, часто, думая жертвовать для жизни и совершенства, жертвуют безумию своему жизнью и способностями. Таков характер подвижничества у языческих народов востока. Довольно похожего у наших закоренелых раскольников. Древние стоики могут назваться лучшими представителями естественного начала самоотвержения в пользу духовного усовершения; но как мало и они способны были выходить совершенными победителями из нравственной борьбы, это видно уже из того, что они признавали законным самоубийство, как скоро не доставало сил выдерживать борьбу с испытаниями. Только христианин имеет все средства к постоянному и плодотворному самоотвержению, потому что ему со всею ясности указаны цель и путь самоотверженного поведения и даруются силы, одушевляющие и укрепляющие его в подвигах. Без Мене, – говорит Господь Спаситель, – не можете творити ничесоже: но иже будет во Мне и Аз в нем, той сотворить плод мног (Ин. 15: 5).

Полнота христианского самоотвержения состоит в том, когда христианин всем земным и плотским жертвует для духовного и небесного. Такое самоотвержение показали Апостолы, Мученики, Подвижники, все оставлявшие и вменявшие в уметы ради Господа Спасителя и спасения своего. Это, конечно, не составляет уже непременной обязанности каждого христианина, однако никто не должен отрекаться и от такого нравственного подвига, когда он требуется обстоятельствами жизни.

В указанных свойствах правильной любви человека к себе самому заключаются и общие обязанности его к себе; то есть: он должен, сколько возможно, яснее, полнее и искреннее сознавать свои недостатки и деятельно бороться со всеми влечениями своими, которые препятствуют ему успевать в добродетели. Частнее рассмотрим обязанности наши к самим себе по отношению: к душе, к телу и к внешнему благополучию нашему.

Потребность особенного попечения о душе. Образование души, как общий предмет попечения о ней, и понятие об образовании. Виды образования. – Образование ума. Относительное достоинство различных наук. Порядок умственного образования человека. – Образование воли. Необходимость нравственного воспитания и самовоспитания. Важнейшие правила нравственного воспитания. Начало самовоспитания, не предуготовленного добрым воспитанием. Первые действия самовоспитания. Средства для предупреждения нравственных падений и постепенного укрепления в добре. Высшая нравственность или святость. – Образование сердца, под влиянием на него истинно прекрасного. Прекрасное в природе, прекрасное в мире нравственном, прекрасное в искусстве. Замечания об эстетических удовольствиях.

Все, что есть высшего, благородного, прекрасного в человеке, все это заключается главным образом в духовной природе, или, по крайней мере, от нее зависит, под ее влиянием образуется, от ее выражения и отражения получает цену и значение. По учению христианскому, человек есть образ Божий в силу только духовной природы своей. Искупление наше во Иисусе Христе, Сыне Божием, простирающееся на все естество наше, относится главным образом к душе человека и состоит в восстановлении в ней образа Божия. Поэтому Сам Искупитель наш говорит о ценности души нашей: кая бо польза человеку, аще мир весь приобрящет, душу же свою отщетит? или что даст человек измену за душу свою (Мф. 16:26)? Значим, никакое приобретение, как бы ни было оно велико и дорого, хотя бы ценностью своею равнялось стоимости всего мира, не может заменить нам потери или пагубы души нашей. Это естественно побуждает нас больше всего заботиться о том, что составляет благо духовного естества нашего.

Попечение наше о душе должно состоять, очевидно, в образовании ее, в обширнейшем и вместе точнейшем значении этого слова. В чем же должно состоять это образование?

Искушайте, что есть воля Божия, благая и угодная и совершенная (Рим. 12:2). В этой заповеди св. Апостола мы находим точное выражение главной задачи нашего образования, поскольку оно относится к духовной стороне существа нашего. Так как воля Божия есть единственное начало всего сущего, то искушать волю Божию, в этом отношении, значит очевидно тоже, что познавать намерение Творца в Его творении, или рассматривать и изучать мир Божий не как машину, неизвестно как заведенную, или самосоставленную и самодвижущуюся, а как откровение бесконечных совершенств Творца и Промыслителя его. С другой стороны, воля Божия хочет участия твари в жизни Божией или в блаженстве Божием, что относится по преимуществу к существам разумным и в частности к человеку. Здесь воля сия с особенною ясностью открывается благою и совершенною, но вместе требует совершенства (разумеется – относительного) от существ разумных, которые настолько и могут быть причастниками блаженной жизни Божией, насколько проявляют в себе духовно-нравственное совершенство, уподобляющее их Богу. Поэтому в другом месте Слово Божие говорит к нам прямо: воля Божия есть святость ваша (1Сол. 4:3). В этом отношении искушать волю Божию значит познавать те законы, по которым следуем жить человеку и обращать такое познание в самую деятельность (Ефес. 5:10; Кол. 4:12). Итак, образование есть развитие души богопознанием и богоуподоблением. С этими предварительными понятиями об образовании, переходим к обозрению видов его относительно к главным силам души, то есть, к уму, воле и сердцу.

Чтобы еще яснее представить это общее понятие об образовании, взглянем на него с отрицательной стороны. 1) Если образование есть развитие души, то где не дается этого развития, там не дается в собственном смысле и образования. От этого не всякое учение есть образование, не всякая ученость образованность. Нельзя образовывать человека не уча и, не может быть образованности без известной меры учености; но можно учить и не образовывать, можно давать и приобретать сведения не образуя и не образуясь. Познания в душе человека должны быть не одним накоплением в ней различных понятий, но пищею для нее, от которой она развивается и растет по мере претворения их в собственную жизнь свою. Часто смешивают многознание с образованностью: точно, то и другое могут составлять одно, но тем не менее сами по себе это вещи различные. Если образованность ручается, по крайней мере, за известную меру знания, то многознание не ручается еще ни за какую меру образованности. Самый ученый человек может быть очень плохо развитым. 2) И развитие может быть различно. Телесный организм может развиваться не одинаково, не в отношении только к большей или меньшей скорости, объему и виду развития своего, но, что гораздо важнее, в отношении к большей или меньшей правильности, крепости и стройности своей: так и душевный организм может иметь неодинакового качества развитие. Это зависит, по преимуществу, от свойства пищи, которою он будет питаться, и от условий его деятельности. Если познания будут входить в него, как пища малопитательная, или даже – с вредными свойствами, – с другой стороны, если душа и при доброй пище в познаниях мало будет иметь свойственного ей движения, или деятельности, от которой знания, как пища, могли бы претвориться своевременно и в законной мере в ее жизненное достояние, то не может быть в ней правильного развития, и следовательно настоящего образования. А так как существенное знание наше есть собственно Богопознание и существенная деятельность наша Богоуподобление, то, как скоро теория и практика образования чужды этого духа и направления, образование уже не есть нормальное развитие души, не есть уже в настоящем смысле образование.

С этими предварительными понятиями об образовании, переходим к обозрению видов его относительно к главным силам души, то есть, к уму, воле и сердцу.

Образование ума есть развитие его до возможно полного познания или сознания истины. Истина, в смысле подлежательном, есть согласие мысли самой с собою, то есть, с законами мышления, это – истина чисто логическая. Так могут быть и бывают истинны наши умозаключения независимо от опыта. В этом отношении истина противополагается софизму. В предлежательном смысле, истина есть то, что есть: чем полнее и самостоятельнее бытие, тем оно истиннее. Так как полное, безусловное бытие принадлежит одному Богу, то один Бог есть совершенная истина, или истина в собственном, безотносительном значении, как и сказал о себе Сын Божий, Господь Спаситель наш: Аз есмь истина. В этом отношении истина противополагается призраку и суете. Наконец, истина есть точное согласие мысли или представления, понятия, заключения с тем, что существует в действительности: чем полнее обнимается мыслью предмет и точнее отражается в ней, тем более истины в знании: в этом отношении истина противополагается невежеству и заблуждению. Отсюда развивать ум значит: уяснять его собственную природу и законы, чтоб он в мышлении своем не противоречил сам себе и сознавал правильную связь и соотношение своих понятий и суждений, – обогащать его знаниями о том, что подлежит его обсуждению, как предметное, в самом ли человеке или вне его, с тем, чтобы он мог сознавать существенное, действительное, в различных степенях его, и отличать от несущественного, случайного и призрачного, – наконец искать во всем достоверности, чтобы между представлениями и действительностью несомненна была настоящая соответственность.

Имея это в виду, мы можем правильно различить относительное достоинство и значение для нас различных наук.

Есть науки, которые занимаются по преимуществу общими вопросами жизни: они обыкновенно называются философскими или, если соединяются так тесно, что составляют одну науку, не только по внутреннему содержанию своему, но и по внешнему составу, прямо философиею. Общие вопросы, т. е. вопросы о Боге, мире и человеке, суть вместе главные вопросы нашей жизни: в них заключается существенное нашего знания; их задача такого рода, что обойти ее значило бы прямо отказаться от истины в последних ее основаниях, или в том виде, в каком она является цельною, органическою истиною, а истины частные, сколько бы их ни было, пока они не организуются в целое, не суть еще истины, подобно тому, как напр. листья и ветви на дереве не составляют еще дерева. Поэтому философские науки по самому предмету своему занимают очень важное место в кругу образования. Кроме того они наиболее развивают мыслящую силу в человеке, а это развитие, как мы сказали, есть одно из самых существенных условий или качеств образования.

Есть науки специальные. Каковы бы ни были они по предмету и характеру своему, общее и пока более отрицательное суждение об их достоинстве и значении должно быть то, что, без правильного отношения к наукам более общим, они, по меньшей мере, теряют значительную часть своей пользы, а иногда могут оставаться даже совершенно бесполезными. Кажется, только практические науки, именно те, которых знания могут иметь прямое приложение к жизни, как например, химия, медицина, право и под., не смотря на свою специальность и даже как будто, по мере своей специальности, приносят пользу человеку и потому имеют право как на то, чтобы знающему их давать имя образованного человека, так и на то, чтобы занимать за собою первые места в круге образования. Но прежде чем быть врачом, правоведом и друг., человек должен быть человеком, с другой стороны, и тем и другим, и проч. человек может быть тем больше, чем он больше то, что составляет вообще человека. И достоинство, и даже мера полезного приложения этих наук зависит наиболее от философского их направления, в противном случае они по необходимости скоро мельчают, теряют жизненность, распадаются на куски и замирают в грубом эмпиризме. Поэтому пристрастие к специальным наукам, в ущерб общего образования, незаконно и вредно. Специальные науки могут быть весьма плодотворны, но под условием, если имеют тесную связь с наукою общею или философскою. В собственном смысле, они отрасли этой науки, и потому справедливо почитать их второстепенными.

Есть науки, как бы средние между общими и специальными, как по предмету своему, так и по применяемости; это по преимуществу науки математические. Они имеют и значение посредствующее. Их влияние очень важно на развитие мыслительной способности: подлежательная истина в них проявляется со всею очевидностью; потому они и называются науками точными. В приложении к другим наукам, особенно опытным, наприм. физики, астрономии, химии, они имеют уже не одно методологическое значение, но и служат им средством к нахождению в предметах искомых свойств или определению их взаимного отношения с каких либо сторон. По всему этому они, в известной мере, необходимы для образования вообще. Но – независимо от приложения к специальным наукам, более или менее полное изучение их необязательно для ищущего образованности.

Наконец, все науки разума и опыта, как бы они ни были хорошо направлены и каких бы успехов ни достигали в области естественного знания, сами по себе дают человеку очень мало в отношении к тому, что составляет первую и существенную потребность духа человеческого. Все, что мы познаем в пространстве, во времени, в явлениях, очень мало способно удовлетворять нас, не смотря на все разнообразие таких познаний и даже на практическое приложение их к жизни. Эти знания не имеют и не могут иметь целости, законченности, органического единства, потому что опыт не идет дальше чувственного, a умозрение, чем дальше оставляет за собою опыт, тем меньше может быть уверено в достоверности своего познания. Дальше же всего от опыта отстоят те именно вопросы, которые составляют самое существенное в нашем знании, а потому в собственном смысле достойны называться вопросами жизни. Итак, нам нужно еще знание, хотя однородное с тем, которое называется философским, но высшее его, исходящее от самой истины, подобно как для зрения нашего, кроме способности видеть, заключающейся в самом глазе нашем, нужен еще свет, и возбуждающий эту способность к действию, и посредствующий между органом зрения и предметами, подлежащими зрению. Во свете твоем, Господи, узрим свет, – говорит пророк (Пс.35:10). Только при свете солнечном возможна для нас вся широта свойственного нам зрения и вместе с тем все представляется в своем натуральном виде, так точно только при свете божественного откровения возможна для нас потребная нам широта знания и полная достоверность его.

Итак, порядок умственного образования человека должен быть таков: наука веры должна предварять, сопровождать и заключать всякую науку, потому что в ней все относится прямо и непосредственно к решению существенных вопросов нашей жизни и все основывается на началах неизменяемых. Наука эта и проста и не проста, смотря потому, в какой мере глубины хочет исчерпать ее изучающий. Апостол говорил некогда коринфянам: не судих что ведети в вас, точию Иисуса Христа, и Сего распята, (1Кор 2:2) то есть: он не почитал нужным преподавать им в науке христианства ничего, кроме главного предмета, и находил достаточным для них знать Искупителя и искупление, чтобы иметь довольное просвещение. Но что этим не исчерпывается глубина знания, доставляемая верою, свидетельствует тот же Апостол, когда говорит о тех же христианских учениках своих; млеком вы напоих, а не брашном; не у бо можасте, ниже еще можете ныне (1Кор.3:2). О себе же сам он говорит; духовный востязует вся, а сам той ни оть единаго востязуется; кто бо уразуме ум Господень, иже изъяснить и; мы же ум Христов имамы (1Кор. 2:15–16). Конечно, между верующим, который разумеет только догматы и заповеди веры, как предметы изучения, подобные другим изучаемым предметам, и между верующим, имеющим ум Христов, различие безмерно большое. С другой стороны, та же наука и коротка и обширна, смотря потому, как она принимается. Для иных довольно узнать ее учение, чтобы принять его искренно, и отселе усовершение их в этой науке идет, можно сказать, в глубину, а не в ширину; они хотят в себя перевесть то, что предлагается им со вне, усвоить дух веры, воплотить его в себе, или, по выражению Апостола, вообразить в себе Христа распятаго: это не теоретическое, а деятельное изучение науки. В теоретическом отношении оно кратко, не простирается за границы катехизиса, но, как внутреннее сознание, она уясняется, совершенствуется в беспредельность. Для других недостаточно знать и в теоретическом отношении учение христианское, как систему положительных истин, ограничивающуюся простым изложением их на данных началах, как неоспоримых основаниях. В таком случае изучение веры, с самой внешней стороны ее, может расширяться также до неопределимых границ. Вера в лице первых органов ее, особенно в лице самого Основателя Нового Завета, потом Апостолов и всех великих провозвестников ее, вера в отношении к просвещению или цивилизации общественной, так дорого ценимой человеком, и проч. – все это может быть предметом изучения, и при том – изучения чрезвычайно плодотворного, если только целью его будет возможно полное познание истины и приобретение уверенности, необходимой для разумно-нравственной жизни. Во всяком случае, религиозное образование, в том или другом виде, только правильное и живое, есть первая необходимость человека. За наукою веры следуют науки философского характера, развивающие мыслительную способность человека и приучающие его быть во всем последовательным, а вместе с тем расширяющие круги зрения его на все существующее, во взаимном соотношении различных существ и предметов. Те или другие специальные занятия определяются, главным образом, способностью и склонностью человека к тому или другому роду знания, или особенным его призванием и назначением. Вера Христова никогда не воспрещала заботы о приобретении знаний, необходимых для настоящей жизни. Умственное образование христианина не может ограничиваться исключительно созерцательными истинами веры и науки: нам нужны многие другие знания, которые нисколько не мешают нам быть добрыми христианами и людьми благомыслящими и здравомыслящими, а между тем для общественной и частной жизни могут быть в практическом отношении наиболее полезны и драгоценны. Только ничто специальное не должно быть в разрыве с общим и не может само по себе быть единственною целью изучения.

Образование воли состоит в развитии желания добра и силы делать добро, до возможно полного осуществления человеком духовно-нравственных законов его жизни. Нравственное добро, о котором мы говорим здесь, есть таже истина, только в свободной деятельности разумного существа. Поэтому образование воли состоит очевидно в теснейшей связи с образованием ума. Чего не знаем, того и не желаем; что не хорошо знаем, того не всегда можем желать или не желать справедливо. Можно, конечно, не желать и того, что сознаём достойным желания, но не наоборот; то есть, нельзя справедливо желать того, чего верно не знаем. На этом основании умственное образование в известной мере обусловливает образование нравственное. Впрочем, мы впали бы в опасную крайность, если бы слишком много приписали первому в его влиянии на последнее. Никакое умственное или теоретическое образование, как бы ни было оно обширно и правильно, само по себе не обеспечивает нравственности человека. Самая вера, которая, на степени чистого Боговедения, составляет как бы душу всего знания нашего, а в качестве внутреннего, искреннего убеждения, дает особенную, иногда даже сверхъестественную силу этому знанию, еще не ручается за добродетель. Можно быть не только обыкновенно знающим или сведущим человеком, но и пророком, и – в тоже время не иметь доброй нравственности, можно обращать убеждения в силу чудодействия, и однако же, быть на равне с беззаконниками по жизни (Мф. 7:22–23). Каждому по опыту может быть известно, как велико у нас бывает раздвоение или разобщение между силами духовными: иной раз ясно видим, что то или другое дурно, низко, недостойно доброго человека, и все таки не отвергаем этого и совершаем зло, с сознанием порочности своего дела. В самой воле нашей есть раздвоение: как желание добра, она чаще всего на стороне добра, но как усилие перевести это желание в дело, она большею частью оказывается не состоятельною перед добром и скорее склоняется к противной стороне. Вот почему, кроме теоретического или умственного образования, нам нужно еще заботится об образовании нравственном, нужно особенными способами и средствами развивать в себе желание добра и укреплять силу совершения его, короче, нужно нравственное воспитание и самовоспитание.

Воспитание, в видах правильного и успешного развития воли, должно сосредоточивать свою деятельность на следующих главных пунктах:

а) На возбуждении и возращении в душе воспитанника истинного стремления к тому, что безусловно хорошо и вполне достойно христианина. Для этого мало сообщить теоретическия понятия о добре и зле, о пороке и добродетели, хотя и это необходимо; но всего нужнее и полезнее образовать вкус к добру, так чтобы дитя не представляло только, что то или другое хорошо или дурно, но и ощущало по возможности различие между тем и другим.

Ошибки против этого правила более или менее грубые, зависящие или от незнания дела, или от небрежения о нем, или даже от предубеждения против него, возможны и бывают такого рода: 1) когда постоянно твердят воспитаннику: то хорошо, а то дурно; делай то, а того не делай и под., не много заботясь о том, образуется или нет в душе его расположение к добру и довольствуясь тем, если он в свою очередь повторяет на словах тоже и в поведении не противоречит резко преподанным ему правилам. Если где, то в области нравственного воспитания, обилие правил, внушений, замечаний голословных не ведет ни к чему, или ведет не к добру, хотя обращается около добра. Добро живое, а не отвлеченное, добро в деле или и в слове, но только живом, готовом, так сказать, сейчас же воплотиться в дело, а не в придуманном, или заимствованном спо-собно возбудить к себе расположение и стремление, a сухие поучения о добре не показывают добра и не в состоянии никого привлечь к нему. 2) Когда лицемерят перед воспитанниками, внося невольно раздвоение в их нравственную жизнь. В некоторых случаях лицемерие это принимает вид открытой науки, именно, когда и сами воспитатели иначе ведут себя запросто, и совсем иначе по особенным обстоятельствам перед другими, считая долгом и говорить и поступать совершенно различно и противоположно по различию своих отношений, и воспитанникам вменяют в обязанность как бы не походить на себя в некоторых случаях и таким образом как бы узаконяют то, когда им можно и казаться и быть одинаковыми, и когда надобно только казаться – чем нужно, а можно и не быть тем, чем кажешься. Так образуется условная нравственность (которую проще можно назвать фарисейством, хотя фарисейства нигде не любят, а условною нравственностью многие дорожат, как будто драгоценным даром цивилизации: клевета на цивилизацию и самообман лицемерия). При таких условиях, очевидно, невозможно развитие желания или стремления к добру, потому что добро со степени цели низводится на степень средства для чего-то другого. 3) Когда лишают воспитанников дружеского доверия, откровенности, видимо проводя черту между их жизнью и жизнью взрослых, как между миром серьезной действительности и миром чего-то шуточного, неважного. Что делается в первом мире, то будто бы нисколько не касается другого мира, который не может и не должен поэтому принимать никакого участия в жизни того мира. С детьми не так говорят, не так обращаются, при них иначе ведут себя, нежели как делается все это в мире не детском. По какому побуждению? Потому, что будто ничто серьезное и не понятно детям и не уместно в обращении с ними. Действительно, в разговоре, в объяснениях и наставлениях необходимо приспособляться к понятиям их, и то конечно не для того, чтобы вещь представить им не такою, какова она на деле, а чтобы приблизить ее к ним, дать лучше рассмотреть ее и представить именно такою, какова она есть. Но пример понимается удобнее, лучше и цельнее, чем слово: следовательно, тут приспособление не нужно. Мало того, оно вредно, потому что искуственно обращаться с детьми значит не показывать, а создавать пример: а придуманное и созданное произвольно есть в собственном смысле ложь, и действует на других вредно, приучая их к искуственности и лицемерию. В отношениях к детям взрослые должны быть взрослыми; пусть дети чаще соприкасаются с миром серьезной, действительной жизни и, приучаясь видеть все в настоящем свете, приучаются постепенно жить настоящею, нравственно-здоровою жизнью. Кормить их постоянно сластями в нравственном отношении также вредно, как вредно это было бы и в отношении физическом. Не действительность нужно отстранять от них, а то, в чем высказывается низвращение законов настоящей, подлинной жизни, или; что тоже, примеры порока и безнравственности. Это действительно нужно, и воспитатели едва ли не самую грубую и вредную ошибку допускают, когда 4) не охраняют воспитанников всеми возможными мерами от различных примеров порока. В грехе есть временная сладость, которою он способен привлекать к себе особенно тех, кто не может еще предусмотреть, сколько должно быть горечи под этою или за этою сладостью. Поэтому и всякому, кто дорожит чистотою души своей, лучше всего избегать поводов к греху или соблазнов его, – a тем больше это надобно наблюдать по отношению к лицам, находящимся в состоянии воспитания.

б) На вспоможении воспитанникам в исполнении требований нравственного закона. Добродетель тогда крепка и постоянна, когда она есть нравственный навык, образовавшийся, разумеется, свободно и разумно и всегда сохраняющий характер свободности и разумности. Поэтому человеку, только развивающемуся и физически и нравственно, надобно помогать всячески, чтобы в нем образовался такой навык. Средства для этого есть положительные и отрицательные.

Положительные средства заключаются в прямом содействии воспитаннику касательно исполнения им нравствениых обязанностей. Когда, например, замечается в воспитаннике охлаждение к своему делу и как будто нравственная усталость, – воспитатель может одушевить его личным и искренним участием в деле; когда в отношениях его к другим прорывается что-нибудь нетерпеливое, раздражительное и под. – воспитатель может благоразумным посредством, теплым советом, какою-нибудь перестановкою обстоятельств дать лучшее направление его чувствам и расположению.

К отрицательным средствам относятся внешние побуждения, какими можно действовать на воспитанника, с целью беспрерывно поддерживать его в исполнении всего законного. Таковы например: похвала и выговор, награда и наказание, приятное обещание и угроза.

Из самого свойства этих средств видно, что существенное значение могут иметь только первые, a последние сами по себе неспособны дать ничего для положительного образования характера; поэтому, как средства действительно отрицательные, они должны быть употребляемы с крайнею разборчивостью, для того собственно, чтобы только удержать от зла или дать хотя невольный поворот к добру. Это удержание или этот поворот, очевидно, в таком только случае имеют довольно важное значение, когда ими не оканчивается все дело, а тотчас же начинается поступление по направлению законному. Следовательно, за отрицательными мерами непременно и тотчас же должны следовать положительные меры исправления; иначе от первых скорее можно опасаться вреда, чем ожидать пользы.

Чтобы образование навыка к нравственному поведению и действию само совершалось правильно и, с другой стороны, не переходило в машинальное направление, нужно давать такое напряжение воле, которое пропорционально силе ее, и предоставлять ей возможную самодеятельность. Излишняя требовательность со стороны воспитателей очень часто, так сказать, надрывает молодую волю воспитанника и через то заранее обессиливает ее, или располагает к упрямству. Лучше меньше налагать, чтобы законнее потом требовать. Всякая сила развивается и укрепляется исподоволь, постепенно: тем больше сила нравственная, в которой есть задатки необыкновенной могучести, но которая в тоже время чрезвычайно нежна и чувствительна. Излишний надзор, неотступная опека над воспитанником, когда он во всем подчинен правилам и всегда стеснен наблюдением, способны сделать его иногда весьма точным и аккуратным, но зато действующим в роде заведенной машины; а это такой недостаток в человеке, который не выкупается никакими другими его качествами, или правильнее, исключает в нем всякие высокие, нравственный качества.

В самовоспитании, не предуготовленном нравственным воспитанием, или предупрежденном дурным, превратным воспитанием, чрезвычайно труден и важен первый шаг, самое начало его. Необходимым условием этого начала служит живое, глубокое самосознание. По выражению евангельскому, надобно прежде прийти в себя, чтобы потом поворотить себя на путь истинной жизни, к цели, которая одна достойна стремлений наших. А прийти в себя, живо сознать и ощутить духовно-нравственное состояние свое, вещь очень не легкая, тем больше, что это, по-видимому, меньше всего зависит от самого человека. Нужно какое-нибудь особенное побуждение, чтоб оглянуться на себя или, еще более, вглядеться в себя. Кто привык жить вне себя, тот очень справедливо сравнивается с человеком спящим, которого нужно позвать, толкнуть и под., чтобы пробудить от сна. Впрочем, недостатка в пробуждающих обстоятельствах, к счастью, у нас не бывает: сила в том, что отрезвиться от нравственнаго сна не легко человеку.

Первые действия самовоспитания суть действия самоисправления. Тут неизбежна нравственная борьба с нажитыми привычками и страстями. Приемы этой борьбы могут быть различны, но, кажется, простейший и удобнейший из них состоит в том, чтобы различить в себе господствующие склонности, и потом стать собственно против них, или, даже, против одной главной. По мере того, как будет ослабевать в нас одна господствующая страсть, естественно будут ослабевать и многие, если не все, другие. В этом случае, одна предосторожность необходима, именно, чтобы, при усилии освободиться от одного порочного навыка, не приобретать, как бы в вознаграждение за то, другого. Это значило бы не исправлять себя, а напротив, размножать в себе слабости. Страсти должно противополагать не другую страсть, а противную ей добродетель. Дело самоисправления может подвигаться вперед только под таким условием, когда будем не изменять, а истреблять пороки.

Чтобы легче охранять себя от нравственных падений и укрепляться мало-помалу в добре весьма полезно: 1) Уклонение от всего того, что а) сильно развлекает нас. Если самосознание есть исходный пункт, с которого начинается нравственное самовоспитание, и вместе, так сказать, твердая почва, на которой только можно вступать в борьбу с противоположными нашей цели влечениями, то очевидно надобно беречься от того, что ослабляет самосознание или что сильно развлекает нас. Под именем развлечений разумеются многие вещи, но здесь нет нужды говорить о таких, которые прямо порочного свойства; мы разумеем те, которые сами по себе безразличны в нравственном отношении, но могут иметь влияние на нас в той мере невыгодное для нравственной жизни нашей, в какой отвлекают нас от себя самих; б) Что, по особенности нашего темперамента, по природным душевным склонностям нашим, способно увлекать нас и пристращать к себе, в ущерб другим потребностям нашим, которые развивать и удовлетворять для нас нужнее и полезнее. Иначе теряется в нас равновесие духовное и тем более или менее парализуется воля; в) Что неприятно действует на нас, раздражает и вообще вредит нормальному расположению духа нашего. Причина – очевидна. 2) Прямое упражнение в известных внешних добрых делах, какие кому доступнее, удобнее и ближе. Говорим – внешних, потому что внешность действия в этом случае много значит сама по себе, независимо от того, какое значение может иметь дело по внутренней ценности своей, по плодам для тех, на кого оно простирается и проч. Она придает некоторую занимательность упражнению, тем самым, что очевидна и т. о. сама о себе имеет поощрение для продолжения дела. Человек большею частью с внешнего доходит до внутреннего. Возьмем простейший пример: я помог кому-нибудь, чем в состоянии, положим даже не вещественным пособием, а просто словом или советом: на первый раз, самый процесс этой помощи имеет для меня интерес; продолжая тоже дело, я вхожу мало-помалу, так сказать, во вкус к самой добродетели, которая заключается в этом, и вместе с тем образует в себе навык добра. 3) Практическое наблюдение за собою в различных положениях и обстоятельствах, вызывающих обыкновенно к более или менее похвальным действиям или, по крайней мере, мыслям и расположениям, с целью подчинить своей нравственной власти то или другое состояние и направление душевное; чаще всего случается испытывать, например, неудовольствие от других, попытка не поддаваться первым впечатлениям обиды, сознательно повторенное несколько раз постепенно переходит в привычку нравственную и рождает силу духа, которая, возрастая от упражнений, становится незлобием, не тем простым, так сказать, физическим или темпераментным незлобим, которое свойственно бывает иногда и людям, весьма мало развитым нравственно, а чисто – свободным, имеющим характер духовной добродетели. 4) Сближение с людьми, обладающими более крепкою волею чем наша собственная. В тех же видах полезно читать биографии людей, отличавшихся твердою и плодотворною деятельностью и изучать историческия лица великих деятелей на разных поприщах.

Высшая нравственность, которая называется святостью, образуется только при содействии благодатной силы, которая образует и желание и одушевляет к исполнению желаемого. Истинная религия ни в чем так ясно не открывает себя, как в образовании людей, называемых святыми или праведными. Великих, в известном смысле, людей встречаем везде, святых находим только в церкви Христовой.

Образование сердца состоит в развитии чувства истины, добра и красоты до возможно полного духовного услаждения тем, что составляет истинную жизнь человека.

Жизнь в целости всегда есть нечто прекрасное, поэтому сердцу свойственно питаться прекрасным. Чувство красоты есть самая законная его потребность; но так как где нет истины и добра, там не может быть в собственном смысле и прекрасного, то с чувством красоты неразлучны чувства истины и добра. Итак, сердце может правильно развиваться под условием действий на него истинно прекрасного.

Есть прекрасное в природе. Вообще мир Божий прекрасен. Поэтому созерцание природы способно благотворно действовать на наше сердце. И в самом деле, едва ли был и есть такой человек, который никогда не находился бы под влиянием красоты природы и не ощущал бы благотворных от того последствий. Принимая приятные впечатления от окружающих нас предметов, мы сознаем себя довольнее, свободнее, живее и добрее. Гармония природы, внятная сердцу нашему, умиротворяет и его волнения; величие дел Божиих, возвышая душу, отрешает ее от занятия предметами обыденной, мелочной жизни. Короче, открывая сердце благотворным действиям природы, мы, так сказать, вдыхаем в себя тот мир, который царствует в творении Божием и в это время самое ощущение жизни чувствуется нами как счастье. Таково свойство истинно-прекрасного, что оно, возбуждая в нас предчувствие высшего, бесконечного блаженства в области другой жизни, просветляет взор наш и на эту жизнь, изглаживает из сердца нашего болезненные ощущения от пошлости и неправды человеческой и подвигает нас к великодушию и добру.

Есть прекрасное в жизни и действиях людей. Таковы все высокие доблести нравственные, таковы иногда и самые простые, скромные, но тем не менее, прекрасные по своим качествам, обнаружению и плодам поступки; таковы самые печальные, но вместе глубоко трогательные явления в жизни многих. Здесь прекрасное еще прекраснее, чем в самой природе; но не так часто является на глаза, не так скоро различается под прикрытием различных обстоятельств, да не так часто бывает и на самом деле. Зато, при виде прекрасного в области разумно-нравственной жизни и деятельности, сердце особенно проникается им и получает наилучшее настроение.

Есть прекрасное в поэзии и искусствах. Вообще – образцовые произведения поэтов, музыка, живопись, ваяние и проч. – все это способно доставлять нам самые чистые удовольствия и вместе с тем возвышать мысль, располагать волю к добру, отрешать от обыденной суеты, которая так сильно въедается в нашу жизнь, что не позволяет иногда ни думать, ни желать чисто по-человечески, вообще настраивать душу самым лучшим образом; а наши мысли, слова и дела, первее всего, суть порождения душевного расположения.

Прекрасное во всех его видах, то есть, в природе, в делах человеческих и в искусствах освящено истинною религиею и указуется человеку, как животворная стихия для его духовной жизни. «Как ты возвеселил меня, Господи, в творении Твоем, и как восхищаюсь я делами руки твоей»! восклицает св. Псалмопевец. Если мы прочитаем весь пророческий псалом, из которого взяли приведенный слова (Пс. 91), то не без основания можем предположить, что состоянию восторга в душе Псалмопевца предшествовало состояние скорби, происходившее от тягостных впечатлений на него со стороны суеты и неправды людской. Душе, любящей истину и ревнующей о правде, тяжело видеть, как в мире преобладает ложь и неправда, и хотя истинной добродетели не свойственна нетерпеливость, однако же и самый праведник поникает иногда под скорбью о превратном порядке дел человеческих, и его душу смущает тогда недоумение, и его сердце подвергается унынию. Доколе грешницы, Господи, доколе грешницы восхвалятся? – взывал тот же Псалмопевец (Пс. 93:3) в подобные минуты и исповедывал пред Богом уныние свое, моля Его отставить от него путь неправды: воздрема душа моя от уныния; путь неправды отстави от Мене (Пс. 118:28–29). Но когда от дел суеты и неправды Пророк обращается к делам Божиим, к творению рук Его: то как быстро сменяется в нем печаль радостью и недоумение исповеданием премудрости Божией! Как ясно видятся ему теперь пути Божии и как ничтожны представляются все усилия неправды против вечного порядка дел Божиих! Значит, по учению слова Божия, природа способна освежать нравственно душу нашу и возвышать ее от суеты и скорби к благотворному чувству мира и радости. Обратим внимание и на то, что св. подвижники любили избирать для подвигов своих такие места, которыя отличались особенною красотою; свидетельств на это очень много: можно указать для примера на письмо Василия Великого к Григорию Богослову, где первый с восторгом описывает красоту избранного им для подвижнической жизни уединения. Но есть у нас пример выше всех примеров. Примечаем, что сам Иисус Христос любил обращаться по преимуществу к природе, уча на полях, красовавшихся жатвою, при море с живописными видами, любил удаляться для молитвы на холмы и горы, и дивное преображение Его совершилось на одной из прекраснейших гор Палестины.

Прекрасное в мире нравственной деятельности человеческой само священное Писание изображает нам в бессчисленных местах различных книг своих. Прекраснее всего само Евангелие.

Прекрасное в поэзии является в псалмах и песнях ветхозаветных и новозаветных, которыя суть истинно поэтические произведения, создание творчества, одушевленного самым Духом Божиим. Прекрасное в других искусствах точно также представляется во все времена и во всех местах в Церкви Божией. Древний храм иерусалимский был образцом зодчества и соединенных с ним искусств. Спаситель, по преданию, Сам отобразил лик Свой на полотне и, следовательно, вручил последователям своим такое художественное произведение, которому в живописи не могло быть равного. В новозаветной церкви все носит по возможности, печать изящного: ее состав и чин богослужения, ее обряды торжественные и печальные и проч., все исполнено св. поэзии и художественности. Конечно, много непоэтического вносится в это исполнителями ее предначертаний и уставов; но это уже не по ее, а вопреки ее желанию и духу!

В заключение одно считаем необходимым заметить здесь. Назначение всех искусств вообще само по себе в высшей степени прекрасно и благотворно и охуждать их значило бы совершенно не понимать их. Но очень не редко бывает, что в порождающей их творческой деятельности участвуют, а иногда даже и преобладают, порочные наклонности и страсти, или же, пустые житейские мелочи, а потому и произведения ее бывают не чисты, и в то время как услаждают взор или другие чувства человека, воображение его наполняют нечистыми представлениями. Очевидно, поэтому, что христианин должен быть разборчив в отношении к искусствам вообще. Конечно нужно иметь особенное эстетическое образование, чтобы отличить чистое искусство от нечистого: потому что все истинно-художественное есть истинно прекрасное, и истинно прекрасное не может не быть истинно добрым и чистым; но в настоящем случае нужны другие признаки для такого различения, которые заключаются в самом действии на душу тех или других произведений искусства. Сокращаем описание их в следующие положения: все, что укрепляет и возвышает душу, что производит в ней мир и довольство вместе, от чего человек чувствует себя лучше, бодрее и живее, все это, если происходит от действия предметов, так называемого, эстетическаго мира, несомненно, доказывает в них присутствие истинно прекрасного. Совсем противоположное действие на душу производит мнимо-прекрасное, в каком бы виде оно ни являлось: ощущения, происходящие от него, не умножают, а уменьшают внутренний мир, спокойное самосознание, иногда приметно возбуждают страсть или, покрайней мере, приучают к рассеянности и оставляют за собою скуку, первый признак, если так можно выразится, опустошения душевного. От предметов, так действующих, надобно скорее удаляться: это не прекрасное, а маска прекрасного на безобразном пороке.

Точно ли вера Христова внушает нам заботиться о нашем теле? Добродетели умеренности. Умеренность в пище и питии. Пост. Попечение об одежде. Трудолюбие. Значение и свойства позволительных и необходимых для христианина развлечений, как отдохновения от труда и освежения сил. Регулярность. Целомудрие и виды его. Невинность. Супружеское воздержание. Девство. Пороки, происходящие от незаконного ограничения телесных потребностей или от насилия им. Обязанность хранить целость, здравие и жизнь тела не исключает самопожертвований человека в известных случаях.

Заботясь о духовном образовании и развитии своем, христианин не должен пренебрегать и телесною природою своею. Христианский взор на связь духовного с вещественным в человеке, исключая грубое плотоугождение, точно также исключает и небрежение о плоти: по духу евангельского учения, то и другое суть крайности, равно неразумные, равно недостойные человека, равно противные его обязанностям к самому себе, и потому справедливо вменяются ему в нравственное преступление или грех.

В чем же именно должно состоять наше попечение о теле своем и в каких границах оно вполне законно и обязательно для каждого? Если дух наш развивается под условием правильного отношения его к телу, то всякое, более или менее значительное, повреждение в телесном организме есть уже препятствие к развитию духа. Поэтому на каждом человеке лежит обязанность беречь свое здоровье. Когда он делает это по естественному чувству самосохранения, то здесь нет еще исполнения обязанности; но когда заботится об этом с сознанием предмета и цели своей заботливости, то поступки его получают нравственное значение. Сохранение здоровья, как разумное сбережение способностей и сил телесных для употребления их во благо жизни, есть добродетель; следовательно и наоборот, небрежение о телесных силах или способностях и, тем более, намеренное ослабление, повреждение, истощение, растройство их, есть порок, не только в смысле физического урона, вреда (что и означает первоначально слово порок), но и в смысле нравственного преступления или нарушения разумно-нравственной обязанности, что обозначается словом – грех.

Не противоречит ли этому требованию христианская заповедь об умерщвлении плоти? Нет. В слове Божием, а за ним и в учении Церкви, под словом плоть не всегда, или даже редко, разумеется тело человека, как естественная часть существа его, но чаще всего – преобладание в человеке жизни животной, чувственной над жизнью разумно-духовною. Поэтому умерщвление плоти на языке церковном совершенно не то, что изнурение, расслабление, расстройство тела, и евангельская заповедь относительно этого предмета не только не исключает попечения о теле, но и напротив, требует его, как условия истинной жизни, сообщает ему значение добродетели; потому что, по мере уничтожения страстей, человек освобождается и от главных причин тлесных болезней, и эта мера, употребляемая им для охранения себя от расстройства физического здоровья, или для восстановления его, имеет характер нравственно-доброго дела.

В самом деле, то, чем главным образом поддерживается и сохраняется здоровье человека и следовательно, исполняется существенная обязанность его в отношении к своему телу, составляет известные добродетели, как-то: умеренность в пище, питии и во всем образе жизни, трудолюбие и целомудрие. Все эти добродетели от того именно получают свое значение, что они состоят в борьбе с чувственностью или с плотью; ими поддерживается или восстановливается правильное отношение двух природ существа нашего, низшее в нас подчиняется высшему, тело становится более и более способным и послушным орудием духа, разлад между ними предупреждается или мало-помалу прекращается и делается возможною та цельность нашей жизни, какая свойственна человеку по его происхождению и назначению. С этой точки зрения, ничего не может быть мелочного или неважного в обязанностях человека относительно тела своего, и осмотрительное и благоразумное поведение его с этой стороны в ежедневном домашнем и общественном быту может иметь характер и достоинство чисто нравственного поведения. Неумеренность в пище и питии осуждается, как порок, не одною христианскою верою, но и вообще правилами всякого нравственного учения, писаннаго и неписанного. Но Евангелие говорит не против излишества только в употреблении пищи и питья, но и против изысканности, ненужного разнообразия, излишней разборчивости в этом отношении, короче, против сластолюбия. С другой стороны, оно побуждает человека воздерживаться по временам и от того, что само по себе не составляет еще невоздержания и сластолюбия: разумеем заповедь о посте, заповедь очень важную в нравственном отношении и обязательную для каждого христианина. Конечно, пост сам по себе не есть добродетель; но если он имеет те свойства и то значение, каких требует от него христианская вера, то составляет высокий и спасительный подвиг нравственный и хотя не перестает быть только средством к добродетели, однако же и сам по себе становится достойным этого имени и при том гораздо больше, чем простое воздержание.

Могут сказать: «если воздержание вообще есть законная мера употребления того или другого, то все, что выходит за черту воздержания, есть уже лишнее и, как лишнее, есть вместе незаконное. Воздержный пользуется всем в меру; следовательно, если пост есть нечто отличное от воздержания или умеренности, то, будет ли он больше, будет ли меньше воздержания, во всяком разе есть неумеренность и, стало быть, что-то похожее скорее на недостаток, чем на какое-нибудь совершенство, скорее как будто на порок, чем на добродетель». Незнаем, делается ли такой вопрос в действительности: но нельзя никакого другого рассуждения предположить в основании того мнимо-разумного охлаждения и даже пренебрежения к посту, какое встречается иногда в людях вовсе нелегкомысленных и нелюбящих неумеренности. Как скоро подобные люди находят не только лишним, но даже чем-то предрассудочным точное исполнение положительных правил поста, то ясно, они не иначе рассуждают о воздержании и отношении его к посту, как в роде только что высказанного нами рассуждения; по крайней мере, в сущности их мысли должны быть таковы, хотя бы они развивались и не в таком точно виде.

Огвечаем на это возражение так: умеренность или воздержание телесное есть ограничение телесных потребностей, сообразно с тем, в какой мере они законны. Следовательно, телесные потребности наши способны переступать законные границы свои и переступают; иначе умеренность или воздержание не было бы добродетелью, или совсем не нужно было бы никакого воздержания, никакой умеренности, потому что нечего было бы сдерживать и умерять. Если же так, то обыкновенная воздержность или умеренность не есть еще умеренность совершенная, безотносительная, всегда себе равная, всегда все уравновешивающая, во всем одинаковая. В смысле золотой средины, вне которой возможен один вредный излишек, такая умеренность возможна в нас только как логическое понятие, а на деле она неприложима. Мы живо сознаем и ощущаем только крайности удовлетворения или неудовлетворения физических потребностей наших, и это ощущение без всякого рассуждения и определения сказывается нам как нечго не натуральное. Например: если мучит меня голод и жажда, я твердо знаю, что не достает удовлетворения моей законной потребности; и наоборот, если я пресыщен или упоен, то также хорошо знаю, что преступлена мера законного удовлетворения моей потребности. Но где золотая середина между этими крайностями? Пословица говорит: душа меру знает. Это значит, что я могу есть, пока не сыт, могу пить, пока не утолил жажды, а как скоро я сыт и не жажду, то дальнейшее употребление пищи и пития есть уже неумеренность. Но мера сытости опять не определена. Правда, инстинкт этой меры есть в нас, но опять – очень не точный. Я могу есть больше и меньше, оставаясь в границах умеренности; в то время как один сорт пищи, по-видимому, удовлетворяет моей потребности в ней, при виде другого сорта я нахожу в себе желание и возможность продолжать еду, не подвергаясь пресыщению. Короче, сытость от сытости может разниться иногда довольно далеко. Точно также бывает и с питием. Когда я не жажду, конечно, не буду пить воды, но могу пить что-нибудь другое, нисколько еще не подвергаясь через это нетрезвости. Где мне тут положить определенную черту, по обоим сторонам которой была бы явная неумеренность? Очевидно, не инстинктом только, но преимущественно разумом мы должны определять меру воздержания телесного; а в таком случае мера сия может быть то большая, то меньшая смотря по целям разумным. В некоторых случаях я могу позволить себе больше, в других меньше, в одно время разнообразнее, в другое однообразнее пищу и питье. Так мы делаем по разным обстоятельсгвам житейским, особенно же по советам телесных врачей в видах предохранения или освобождения себя от болезней. Таким образом в пределах одного и того же воздержания могут быть разные степени умеренносги, и пост, как усиленное воздержание, как ограничение, на время, и количества и качества яств и питий, количества, в другое время вовсе не излишнего, и качества вообще нисколько незапретного, может иметь вполне законное значение, как скоро есть для него законная и благая цель, есть к нему законное и справедливое побуждение. А у поста христианского и побуждение и цель в высшей степени законны и благотворны, именно: он есть с одной стороны некоторая жертва Богу, с другой – одно из лучших средств к нравственному очищению и усовершению нашему.

Жертва Богу. Хотя Сам Господь негодовал часто на жертвы в те времена, когда они в таком разнообразии и обилии приносились Ему людьми, не чуждыми истинной веры и исполнявшими дело Божьего же закона: «На что мне, говорил Он иудеям через пророка, множество жертв ваших? Не хочу я тука агнцев и крови тельцев и козлов. Не приходите и не являйтесь ко Мне с ними и проч. (Ис. 1:11 и далее); но негодуя на древние жертвы, Он негодовал не потому, что жертвы вообще неприятны Ему, не нужны, бессмысленны: нет, они предписаны были Его же законом; а – потому, что жертвоприносители ими только думали исполнить все дело веры и благочестия: в этом случае, действительно, ничего не могло быть неразумнее поступка иудеев, ибо он обличает не только не правильное, но и нечестивое понятие о Боге, как будто о таком существе, которое можно задобрить приношениями, которому можно угодить дарами и пр. Но уже ли в церковном понятии о посте, как жертве Богу, может быть хотя малейшее сходство с таким грубым представлением о значении наших жертв Богу? Конечно нет. На основании чисто христианского вероучения, мы должны рассуждать так: как бесконечная любовь, Бог желает и ищет причастников своего блаженства, поэтому Ему угодны и приятны стремления человека приблизиться к Нему, соединиться с Ним, а для этого все нравственное поведение наше должно иметь, очевидно, характер служения Богу и преданности Ему. Сыне, даждь ми сердце твое, (Притч. 23:26) взывает Сам Он к человеку. Следовательно, мы можем нечто приносить Богу, как желаемую им жертву. Так, искеннее смирение наше пророк прямо называет жертвою: жертва Богу – дух сокрушен. Совершенная жертва Богу с нашей стороны есть пожертвование для Него самою жизнью: так мученичество за Христа есть именно такая жертва; подобная ей – отречение от всего для исключительного служения Богу; за тем – большие или меньшие самоотречения, с целью точнейшего исполнения Его воли. К числу этих последних жертв относится усиленное воздержание от удовлетворений плоти, или пост, в церковном значении этого слова, в видах особенного, хотя по временам, служения Богу. Почему же эта жертва не может иметь действительного значения? Почему она не может иметь силы умилостивления, когда приносится не как что-нибудь внешнее, случайное, заменяющее добродетель, но как самая добродетель.

Средство к духовному усовершению. Из опытного понятия об отношении в нас телесной природы нашей к духовной, мы видим, что тело часто обременяет и стесняет дух и из орудия духа хочет быть как бы властелином его. Мы уже сказали, что трудно теперь положить точную меру удовлстворения этим потребностям. По-видимому, и законная мера в этом случае на деле оказывается не совсем законною. Влечения плоти, и при относительно умеренной жизни, все еще могут быть сильнее, чем сколько нужно иметь им силы, при надлежащем отношении между плотию и дихом. Чтобы дать более простора и свободы потребностям духовным, необходимо бывает лишать и законного, по-видимому, удовлетворения потребности телесной. Вот почему, обязанные всегда наблюдать умеренность в пище, питии и проч., мы по временам призываемся и обязываемся к воздержности усиленной, к большим или меньшим лишениям относительно телесной жизни, с целью возвысится в отношении духовно-нравственном.

Заботясь об одежде, мы должны заботиться только о том, чтобы в ней было все удобно, скромно и постоянно. Никто и ничто не заставляет нас одеваться в какие-нибудь рубища: произвольная небрежность и неопрятность в одежде и вообще во внешнем виде нашем в большей части случаев говорит вовсе не в нашу пользу. Сбережение здоровья требует одежды, достаточной для защиты от вредного действия на тело стихий, и кто без нужды небрежет об этом, тот показывает, что он вообще не способен думать о существенном. Уважение к приличию требует одежды, сообразной с приличиями общественными, и кто без уважительной причины пренебрегает этим требованием, тот высказывает в себе больше или меньше цинизма. Подчинение формам общественного порядка требует одежды известного вида, и если кто по прихоти или почему-нибудь подобному уклоняется от исполнения этого требования, тот дает повод заключать о себе, что и в других отношениях произвол для него важнее закона. «Есть род благолепия в одежде, который назначает не пристрастие, но благоприличие, не суетность, но состояние, не тщеславие, но долг и состояние». (Из слов M. М. Фил. об одежде). Но пристрастие к нарядам, хотя бы оно не выходило из каких-нибудь других порочных побуждений, кроме желания рядиться, и не влекло за собою различных дурных последствий (что впрочем едва ли возможно), само по себе не достойно христианина.

О телесном труде достаточно здесь заметить следующее. Привычка к постоянному труду укрепляет тело человека и сообщает ему естественную красоту. Внутренняя теплота, которая происходит от движения и упражнения удобно разрешает пищу, пропорционально распределяет питательные соки по всем членам и открывает поры для выхода излишних влаг из организма. Напротив неподвижность тела препятствует пищеварению. Поэтому люди, не имеющие никакого упражнения, подвергаются многим недугам, о которых другие и понятия не имеют. Здоровье же – прекрасный удел трудолюбивого человека. Умеренные занятия телесные дают свежесть лицу и бодрость всему телу, так что здоровье в свою очередь производит красоту.

Общий закон для всех телесных упражнений должен быть таков: не надобно быть никогда праздным, но не должно и напрягать телесных сил через меру. Если с одной стороны не только стыдно, но и вредно вести жизнь изнеженную, то с другой стороны не хорошо через меру и утруждать себя; между этими крайностями надобно держаться середины. Главное свойство благоразумного человека состоит в том, чтобы самому удовлетворять, по возможности, житейским потребностям своим, как скоро это не мешает ему исполнять высшие свои обязанности и не нарушает законов истинного приличия.

Как ни строги нравственные требования и правила христианской жизни, они не исключают совершенно развлечений, в смысле более или менее приятного отдыха от труда. Если ни в Евангелии, ни в писаниях Апостолов, ни в постановлениях церковных нет учения или прямой заповеди о подобных отдохновениях, позволенных человеку и даже по временам необходимых для него, то очень понятно, почему там не говорится об этом, а говорится очень часто против развлечений и забав. Человеку так естественно искать того, что доставляет ему приятный отдых, что побуждать его к этому нет никакой надобности. Нам нужны заповеди трудиться, переносить лишения, воздерживаться от неумеренных наслаждений и под., а чтобы отдохнуть, приятно провести время и проч., для этого довольно нам не иметь запрещения. Такого запрещения и нет в православно-христианской Церкви. Один из величайших и строжайших подвижников христианских, именно, великий Антоний, который называется отцом иноков, по некоторому случаю высказал очень простое и очень замечательное суждение о значении умеренных развлечений в жизни христианина: однажды кто-то застал его за шутливым разговором с окружавшими его иноками; посетителю это не понравилось; вероятно он не мог иначе представлять себе знаменитого подвижника, как в непрерывном самоуглублении, в беспрестанных трудах, молитвах или других самых серьезных занятиях, – и при виде веселого, даже несколько шутливого обращения строгого отшельника с братиею, он соблазнился и не мог не обнаружить внутреннего смущения своего. Опытный подвижник, вместо прямого ответа на недоумение посетителя, подал ему лук и приказал натягивать его все больше и больше, когда же тот выразил опасение, что лук может переломится, то сказал ему: пойми же, что так точно может повредиться от напряжения и человек, как скоро он захочет непрерывно быть в труде телесном или душевном. Необходимо по временам давать некоторую послабу, отдохновение трудящемуся.

Условия, под которыми развлечения позволительны и в некоторой мере нужны и полезны, очевидно, должны быть следующие: a) развлечения должны быть чужды всякого напряжения сил наших, всякой душевной и телесной утомительности, хотя бы и незаметной за удовольствием от них; в противном случае они потеряли бы решительно всякое значение для нас и не имели бы никакой малейшей оправдывающей их цели. Кто забавляется до усталости или развлекается до увлечений, тот забаву обращает в дело, отдохновение в труд, послабление в напряжение, а такое дело, такой труд, такое напряжение, само собою, ничего не обещают и не дают, кроме прямого вреда, отнимая и время и силы у труда серьезного и полезного, и истощая их на занятия по предмету своему пустые и бесполезные. б) Забавы и развлечения должны быть чужды характера страстного, грубочувственного наслаждения, равно как и наркотического свойства, раздражающего чувственность и располагающего к похоти, возбуждающего страсти: иначе они будут средствами не освежения и возобновления, a растления сил наших. в) Развлечения не должны быть часты. Опасно учащать развлечения, потому что легко можно пристраститься к ним, и, так сказать, выворотить порядок жизни, то есть, серьезную деятельность обратить во что-то не необходимое, случайное, терпимое только в качестве средства к забавам, а забавы и удовольствия сделать главною целью своих желаний и существенным занятием в жизни. С этим вместе все получает не естественное направление и размещение. Праздник обращается в будни и будни в праздник, ночь заменяет день, день обращается в ночь; о мелочах рассуждают как о важном, а о важном скучают и говорить и думать; средства вполне достаточные для довольной жизни считают слишком недостаточными и бедностью называют то, что могло бы быть настоящим достатком, а действительную бедность хотят часто выставить как богатство; доходит до того, что образуется какой то условный кодекс нравственности, иногда диаметрально противоположенный правилам и требованиям подлинной нравственности. Так с малого, безразличного восходят, или лучше, нисходят до большого и решительно превратного в направлении жизни.

Соблюдение всех означенных требований, в отношении к телесной природе человека и ко внешнему поведению его, можно назвать регулярностью (может быть религиозностью), хотя это слово употребляется в несколько теснейшем смысле. Регулярность, очевидно, важное качество в жизни христианина, но – только не механическая, не чисто внешняя, не ограничивающаяся целями одного физического благосостояния, а разумная, возникающая из сознания призвания и назначения человека вообще, опирающаяся на высшие нравственные требования и заповеди божественные и имеющая в виду благоустроение и физической и духовной жизни человека, сообразно с его человеческим достоинством.

Одну из важнейших обязанностей человека к себе самому составляет сохранение чистоты телесной или целомудрие. Оно состоит в правильном употреблении полового инстинкта и может быть рассматриваемо в двух главных видах, именно, как воздержание от удовлетворения половому влечению до состояния брачного, и как законное удовлетворение этому влечению в состоянии брака. В первом случае оно называется часто невинностью, во втором оно есть тоже, что супружеская верность, соединенная впрочем со строгою умеренностью в супружеских удовольствиях. Особенный, высший вид целомудрия составляет всегдашнее девство, как свободное и решительное отречение на всю жизнь от удовлетворения инстинкту в видах удобнейшего и чистейшего служения Богу.

Невинность дорога для нас как физическое, гражданское и духовное благо. Благо физическое: она есть сбережение целости телесной жизни, залог крепости сил и здоровья и вместе украшение тела. Свежесть, бодрость, оживленность, энергия и подобные качества составляют прекрасный удел целомудренной молодости (разумеется, если она не страждет какими-нибудь случайными или наследственными болезнями души и тела). Пока юность невинна, до тех только пор она и есть в собственном смысле юность, со всеми ее прекрасными принадлежностями. С потерею невинности сокращается срок молодости и скоро утрачивается характер юности. Если силы физические не вдруг утрачиваются при этом, то быстро исчезает в человеке свежесть, отличительный и прекрасный признак всего молодого. Благо гражданское. Благоустройство общественное имеет корень свой в благоустройстве семейственном. Что вырастает в обществе или гражданстве не из семейства и не имеет опоры в семействе, то непрочно. В семействе подготовляются новые члены общества: здесь, так сказать, рассадник, питомник живых сил и средств общественных; отсюда общество и государство беспрестанно почерпают себе новую жизнь. Понятно после этого, как много вреда делается для благосостояния общественного, если этом источник его жизни и сил как-нибудь иссушается или отравляется, a нарушение целомудрия – первый враг семейного благоустройства. Как это и почему, понятно каждому. Неуважение к делу целомудрия и пренебрежение его требованиями всегда характеризовало глубокий упадок общественной нравственности и составляло один из яснейших признаков разложения общества. Благо духовное: по тесной связи и соотношению телесной и духовной природы в нас, чистота телесная благотворно отражается и на духовной жизни и деятельности нашей. Нравственная стыдливость или скромность, разборчивость в словах и поступках – наиболее свойственны невинности: поэтому она невольно привлекает к себе расположение и уважение со стороны других; в ее присутствии часто стыдится обнаруживать себя и самая нескромность. Силы душевный развиваются и действуют гораздо свободнее и правильнее, когда телесный организм сохраняет свою свежесть: разум, память, особенно воображение и чувства сердечные в живости, быстроте, отчетливости и других качествах деятельности своей очень много зависят от целомудренного состояния нашего по телу. С нарушением целомудрия и особенно с привычкою, которая впрочем, скоро следует за первым шагом по пути любострастия, к незаконному удовлетворению плотских пожеланий скорее всего утрачивается вкус к нравственно-прекрасному и та нежная разборчивость духовно-нравственного ощущения, которая проявляется скромностью в обращении и составляет привлекательнейшую черту в непорочной юности.

Другой вид целомудрия, то есть, целомудрие в браке, относится к обязанностям человека к себе самому только одною стороною своею, именно, поскольку в нем требуется умеренность и воздержание в самом законном супружеском удоволъствии. Так как в христианстве брак есть не договор какой-нибудь, скрепляемый известною обрядностью и формальностью гражданского закона, а таинство, совершаемое Церковью и освящающее союз лиц для рождения и воспитания детей, то христианин обязан хранить чистоту брака, как святыню. Под условием только соблюдения ее возможно целомудрие в самом браке, а в противном случае жизнь брачная будет чужда характера жизни целомудренной.

Целомудрие в браке, как и невинность до брака, способно приносить прекрасные плоды, не только внутренне, но и внешне. От него много зависит: продолжение и упрочение навсегда того взаимно-нежного и приятного отношения между супругами, какое естественно бывает между ними в первое время брачного их состояния, (но к сожалению очень часто и ограничивается этим только временем), собственное здоровье лиц воздержных, также – благочадие, порядок семейной жизни и пр. Напротив, любострастие в самом браке, хотя не так разрушительно и пагубно, как вне брака, влечет однако же за собою много неприятных следствий, совершенно противоположных тем, какие происходят от сохранения чистоты телесной в брачном союзе.

Высший вид целомудрия, по учению христианскому, составляет девство. О девстве нет заповеди, а есть только совет евангельский, поэтому оно не входит в число общих христианских обязанностей, и должно быть рассматриваемо только как особенное состояние или совершенство, порождаемое особою любовию к целомудрию в обширнейшем значении этого слова. Относительно его заметим следующее: 1) не должно никому, ни самому легкомысленно приниматься за подвиг девства, ни других принуждать к этому подвигу. Бывали времена, когда уважение к девству доходило до унижения брака, когда первое считали безусловно высшим состоянием, а на второй смотрели как на состояние очень низкое в религиозно-нравственном отношении. Ошибка этого взгляда заключалась, главным образом в том, что девство почитали не просто только особого рода подвигом нравственным или особенным средством к приобретению чистоты телесной и душевной, а как будто целью или совершенством, так что вне этого совершенства нет собственно чистоты и святости христианской. Полагали, что Бог как будто по снисхождению только дозволил в христианстве брачное состояние, а собственно всем христианам должно бы быть девственниками в буквальном значении этого слова. Это очевидное заблуждение. 2) Одна крайность легко порождает другую. Так случилось и в отношении к настоящему предмету. Реформация, вместе со многими злоупотреблениями, вошедшими в западную церковь, отвергла решительно и всякое девство, или отняла у него всякое религиозно-нравственное значение. Это также заблуждение. Евангельское и апостольское учение о высоком значении истинного девства так ясно и очевидно и, вместе, так согласно с целым взором евангельским на историческую судьбу человека, что нужно или не обращать на него никакого внимания, или толковать его слишком насильно и произвольно, чтобы в системе христианского вероучения и нравоучения или опустить член об указанной добродетели, или заменить его другим членом, отвергающим эту добродетель. Отсюда шаг к другому учению, противному уже не только учению о девстве, но и учению о браке. С легкой руки реформатора, который сам впрочем, отвергая подвиг девства, любил и зашищал целомудрие супружества, пошли на словах, а еще более, конечно, на практике, разрушать христианские правила воздержности от похотений. Православная церковь, всегда чуждая крайностей, строго осуждает означенные заблуждения, высоко почитая девство, но нисколько не унижая и супружеского целомудрия.

Нарушения человеком обязанностей в отношении к телесной природе своей состоят, как мы видели, большею частью, не в противодействии телесным потребностям, а напротив, в излишней угодливости плоти. Эта угодливость обращается во вред самому же телу, потому что всякое невоздержание есть преступление законов природы. Но бывают и ограничения телесных потребностей, противные обязанностям человека в отношении к телесной природе своей. Пороки такого рода, конечно, гораздо реже между нами, но когда они допускаются, то бывают не менее преступны и пагубны, чем пороки первого рода. Сюда относятся, кроме нерадения вообще о телесном здоровье, следующие более других тяжкие пороки: а) произвольные лишения по побуждениям каких-нибудь душевных страстей, например, скупости. Скупой бывает часто первым и жестоким врагом самому себе. Иной постник не столько отказывает себе в пище, сколько зараженный скряжничеством; иной бедняк позволяет себе болышие удобства в жизни, чем безумный накопитель денег. Есть недуги, – говорит Премудрый, – егоже видех под солнцем, богатство хранимо от стяжателя во зло ему: и погибнет богатство оно в попечении лукавне (Еккл. 5:12–13). Здравие и крепость лучше есть всякаго злата, и тело здравое, нежели богатство бесчисленное. Лучше нищ здрав и крепок в силе своей, нежели богат уранен телом своим (Сир. 30:15–14) Произвольное искажение тела с целью обуздания плоти или как бы некоторого мщения за вожделения ее. Были и есть безумные люди, которые, буквально понимая некоторые изречения и заповеди евангельские (Мф. 5:29), уродывали и уродуют себя во имя нравственного совершенства. Заблуждение так очевидно, что не стоит и опровергать его. Но к нему могут подходить иногда действия, не так явно нелепые и противные здравому смыслу, однако же тоже несогласные с духом нравственного закона вообще и в частности с обязанностями человека к себе самому, например, некоторые насильственные средства против влечений плоти... в) Наконец, важнейший и страшнейший грех между преступлениями против обязанности нашей к самим себе есть произвольное самоубийство. С какой стороны мы не захотели бы взглянуть на этот поступок, во всяком случае, он есть крайнее преступление. Это во-первых, самоуправство, в такой степени, что им предполагается отрицание всяких других прав на человека, кроме его собственного права на себя, а с тем вместе всяких его обязанностей, не исключая и обязанностей к себе самому. Как скоро я усвояю себе право лишить себя жизни по своему произволу, то очевидно, я предоставляю себе право делать все, что мне угодно, потому что жизнь – это все, от чего и для чего что делается. Во-вторых, это – крайнее малодушие. От чего бы оно ни происходило, если только совершается с полным сознанием и по произволу, оно есть раболепное склонение перед обстоятельствами, постыдное отречение от борьбы. Иные думают видеть некоторое геройство в нанесении себе смерти. Понятие очень странное! в таком случае героем, хотя в меньшей мере, можно бы назвать и того, кто в припадке бессильной злобы на себя или других, рвет себе волосы, или бьет себя по лицу, и прочее. Величайшее мужество состоит в самообладании, a нигде так мало не оказывается самообладания, как в самоубийстве. Когда человек поднимает руку на себя, он исповедует свое нравственное ничтожество. В третьих, это – безумие. Чего ищет тот, кто налагает на себя руки? Освободиться от тяжести, которая давит его в жизни? Но он не получает никакой свободы, потому что где нет жизни, там нет и свободы. Другой ли жизни в лучшем мире? Но как скоро он бросает эту жизнь, то не может иметь уверенности в другой лучшей, a всякий риск, в таком случае, есть просто безумие. Короче, если есть какое-нибудь употребление разума в акте самоубийства, то разве одно – именно умение отнять у себя жизнь, употребление, конечно, самое жалкое. Вера христианская всегда осуждала самоубийство, как тягчайший грех и безумие.

Общая причина самоубийства одна, именно: неумеренная привязанность к вещам, которые относятся к одному благополучию настоящей жизни, обманутая в своей надежде, и потому располагающая к мрачному взгляду на жизнь и к отвращению от нее, как скоро человек не привык руководиться ни упованием на Бога, ни мыслью о высшем счастьи и желании вечных благ. Отсюда происходит, что он не умеет правильно ценить жизнь, не имеет силы обуздывать страсти, не хочет и не может переносить несчастий жизни, случайных ли, или его же виною навлеченных на него. В частности, причиною самоубийства могут быть и бывают следующие обстоятельства: а) развратная жизнь, с происходящими от нее пагубными следствиями; б) сильное и неукрощаемое действие страстей, например: честолюбия, зависти, любви плотской и подоб., когда препятствия к удовлетворению их представляются непреодолимыми; в) неумеренная скорбь от непредвиденных лишений, или так называемых ударов судьбы; г) постоянная и тяжкая нужда или безвыходная, по-видимому, бедность; д) страх угрожающего позора или наказания, когда общественное правосудие открывает виновного и готовит ему должное возмездие. Ясно, что все это заключается в той общей причине, которую мы представили выше. Эти побуждения к нанесению себе смерти лучше всего характеризуют самое злодеяние и вместе отнимают благовидные средства к оправданию, или хотя к некоторому извинению его. Извинение для самоубийства может быть только одно, именно, если оно не было в точном смысле произвольным лишением жизни.

Обязанность хранить жизнь, здоровье и целость телесную имеет однако же границы и никак не исключает другой высшей обязанности, жертвовать не только здоровьем, неповрежденностью тела, но и самою жизнью, когда требует этого благо, высшее всех телесных благ. Если тело есть только орудие духа и если все виды попечения о нем тогда только получают характер и цену нравственных действий или добродетели, когда главным побуждением и последнею целью этого попечения служит благо духовное; то само собою понятно, никакие требования и правила самосохранения в отношении к телесной природе нашей не могут быть требованиями безусловными. Они обусловливаются именно требованиями чисто нравственными, уклонение от которых ни в каком случае не позволительно и не возможно без измены истинному достоинству и назначению человека. Поэтому пределы физического самосохранения нашего могут быть обозначены так: храни жизнь, здоровье и вообще телесное благосостояние настолько, насколько хранение их совместно с выполнением высших обязанностей наших. Возможны и бывают случаи, когда эти последние не иначе могут быть исполнены, как с ущербом телесного благосостояния или с опасностью самой жизни; в таких случаях не только можно, но и должно жертвовать телом для духа, и эта жертва составляет высокую добродетель, тогда как уклонение от нее составляет порок. Если б например, воин во время сражения стал прятаться от неприятеля, чтобы не получить раны или не быть убитым; если бы лекарь во время заразительной болезни отказался от пользования больных, чтобы самому не подвергнуться заразе; если бы пастырь духовный, в таких же обстоятельствах и по той же причине, перестал отправлять священные требы, и проч., то никто не стал бы оправдывать их во имя обязанности самосохранения. Во времена древних страшных гонений на христиан дозволялось укрываться от гонителей, но отречение от веры в виду самых страшных мук, всегда почиталось великим преступлением. Тот же закон действителен во все времена для всех верующих во всех приложениях его к жизни.

Свойство этих обязанностей с точки зрения христианской. О богатстве: условия, под которыми ни приобретение, ни употребление богатства не противны главному призванию и назначению человека, и правила, ограничивающие нашу заботливость о богатстве; положительные правила определяющие меру попечения нашего о внешнем состоянии своем; подлинный смысл христианского учения о значении бедности и богатства в отношении к духовнонравственному состоянию нашему. О почестях; различие между честью и почестью; насколько и как христианин должен заботиться о своей чести, оберегать и защищать ее; позволительно ли христианину искать почести; значение почестей по смыслу христианскаго учения, и – отсюда – правильное понятие об отношении к ним христианина. О внешних удовольствиях: позволительны ли они для христианина; что осуждает вера Христова, когда со всею строгостью говорит против внешних удовольствий.

Христианский взгляд на земную жизнь нашу, хотя сильно ограничивает заботливость нашу о земном благополучии, однако же не исключает ее совершенно, а дает ей только другое направление и другой характер. Поэтому и обязанности христианина в отношении к внешнему благополучию своему не суть только обязанности отрицательные, то есть, состоящие в одном обуздании неумеренных желаний земного счастья, но и в положительном попечении о внешнем благоустройстве жизни, только сообразном с главным ее назначением. Если есть обвинители веры Христовой в том, будто она мешает всему, что относится к улучшению житейского быта человека: то они не знают, что говорят, или говорят не против веры, а против каких-нибудь недовольно обученных в ней толкователей ее истин и правил. Чтобы видеть яснее и раздельнее, в чем именно состоят обязанности христианина в отношении к земному благополучию своему, надобно рассмотреть, как он должен по учению святой веры своей относится к каждому из тех земных благ, которые составляют главные виды земного благополучия, то есть, к богатству, почестям и удовольствиям житейским – в известном значении этого слова.

1.

Христианину не запрещается ни приобретать богатство, ни пользоваться им, когда оно есть, но под условиями, без исполнения которых ни то ни другое, ни приобретение, ни употребление не могут быть не противными главному его призванию и назначению. Условия приобретения богатства таковы.

а) Оно должно быть приобретаемо честным трудом, без всякого ущерба для благосостояния других (напр. 2Сол. 3:8–10).

б) Забота об умножении имущества не должна нисколько препятствовать заботе о духовно-нравственном самоусовершении, то есть, не должна отнимать времени на дела христианского благочестия, не должна поглощать внимания до забвения о важнейших потребностях не только чисто духовных, но и житейских, не должна стеснять и обременять ни мысли, ни воли, ни чувства и как бы порабощать их себе, – короче, не должна обращаться в господствующее расположение и настроение духа, при котором и радость и горе, и надежда и страх – все обусловливается по преимуществу успехом или неуспехом трудов для умножения состояния. Если, по выражению Пророка, не должно прилагать сердца к богатству, когда оно течеть, то есть, когда дается без особенных усилий и приходит как бы само собою, то тем более недостойно христианина искать богатства с напряжением душевных и телесных сил: в таком случае заботливость о бо-гатстве переходит в сребролюбие, которое Апостол отмечает позорным именем идолослужения.

в) Целью обогащения должно быть не самое богатство, а возможное при нем улучшение и облагорожение жизни: богатство есть благо, только в смысле средства и, притом, средства единственно к тому, чтобы быть независимее от нужд житейских и свободнее распоряжаться временем и силами к большему и большему духовно-нравственному образованию себя и других.

Из последнего условия приобретения богатства сами собою вытекают и условия достойного употребления его, именно: а) обеспеченный со стороны житейских нужд, человек тем больше должен заниматься духовно-нравственным развитием своим, чем больше имеет к тому возможности: невежество, грубость, невоздержание и проч. извинительнее в человеке бедном, которого самая бедность не редко располагает к привычкам непохвальным, хотя никогда в собственном смысле не оправдывает их, чем в человеке богатом. Поэтому богатым, сообразно с состоянием их, заповедуется по преимуществу благое делати, богатитися в делах добрых (1Тим. 6:18). б) Имея во всем избыток, богатый имеет нравственную обязанность облегчать нужды других и потому должен быть, по выражению Апостола, благоподатливым и общительным. Дела милосердия и благотворительности с вещественной стороны их доступны вполне только людям особенно достаточным и они должны пользоваться этим преимуществом с полным сознанием его нравственной ценности. в) Сознавая богатство одним из действительнейших средств делать истинное добро себе и другим, богатый должен беречь его от бесполезной растраты и жить также умеренно, как следует жить каждому христианину. г) Но с другой стороны, в силу того же сознания, не должен жалеть его ни для себя, ни для других в виду благотворных целей. Расточительность пользуется богатством, как средством, только не для тех целей, для которых им должно пользоваться; скупость обращает богатство из средства в цель: та и другая, очевидно, преступны.

К сожалению, такое отношение к богатству – большая редкость в мире. (Сир. 31:8 и дал.). Так как в человеке преобладает чувственное над духовным, а для чувственности нет ничего лучше, как иметь около себя и в своем распоряжении наибольшее количество таких предметов, которые способны удовлетворять ее влечениям, то внешнее богатство, слагающееся именно из таких предметов, служит по выражению премудрого, древом претыкания для любителей его. Издали оно манит к себе, как какая-то земля обетованная, и кто занят мыслью о нем, тот думает не о средствах какие дает оно для истинного облагорожения человека во всем, а о земном, чувственном счастьи, какое обыкновенно соединяется с ним в представлении; самую главную стихию в идеале земного счастья составляет богатство; от того у нас род общего поклонения богатым, каковы бы они ни были по нравственным качествам своим; в лице их мы видим большее или меньшее осуществление собственного идеала нашего о счастьи. Отсюда же происходит неразборчивость в способах приобретения богатства. Кроме того, что человек готов бывает посвящать и посвящает приобретению его лучшее время жизни, лучшие дарования свои и физические и духовные, он скорее всего изменяет при этом требованиям нравственного закона и легче всего поддается таким порокам, которые в другом случае внушают ему самому отвращение: потому что предмет его исканий кажется ему таким ценным, что жертвы, приносимые на пути к обладанию этим сокровищем, могут быть с избытком искуплены приобретением его. При самом обладании богатством, человек опять меньше всего думает о высших потребностях своих, об истинном назначении своей жизни. Не смотря на то, или лучше, потому именно, что богатство само по себе не ощущается как благо, как счастье, он или почитает себя не довольно еще богатым, чтобы быть счастливым, и постоянно ищет приобретений, или хочет как бы насильно добиться счастья от богатства своего, употребляя его на удовлетворение страстям своим, во всяком случае обращает его во вред себе и другим. Таким образом, и желание богатства и обладание богатством для человека, слишком склонного в настоящем состоянии его к чувственности, действительно есть древо претыкания (Сир. 31:7). Поэтому встречаясь с преобладанием чувственности в человеке, как с фактом, истинная вера с особенною силою возстает против того, в чем по преимуществу ищет удовлетворения себе чувственность.

Поэтому, не запрещая приобретать богатство и пользоваться им, когда оно есть, вера Христова, вместе с тем, находит и указывает в богатстве одно из сильнейших препятствий к достойной жизни христианина, по причине склонности человека к чувственному, и предостерегает от него, как от искушения. Все, что следует из этого, можно выразить в следующих положениях:

а) Усильно искать и домогаться богатства христианину несвойственно, потому что чего мы усильно ищем, на то тратим большую и лучшую часть времени и сил наших, а время и силы христианина должны быть употребляемы совсем на другое дело.

б) На правильное употребление богатства христианин должен смотреть как на особый подвиг нравственный, а не как на легкое и приятное дело, потому что богатство обязывает к таким добродетелям, которые в нем же самом находят величайшие для себя препятствия: к чему оно обязывает, это понимается только разумным сознанием и нравственным чувством верующего, а чувственность спешит сделать из него употребление по своим влечениям, которые противоположны требованиям нравственного закона и правилам веры.

Это – ограничение нашей заботливости о земных стяжаниях. Но в чем положительно должна состоять эта заботливость наша? Какое же именно христианин должен иметь попечение о внешнем состоянии своем? Снискание велие есть благочестие с довольствомь... июмеще пищу и одеяние, сими довольны будем (1Тим. 6:6–8): вот, так сказать, норма внешнего благосостояния христианина. То, что в приведенных словах называется довольством, мы имеем полное право понимать не в смысле только подлежательном, как известное расположение души, но и еще больше и прямее в смысле подлежательном, как известное внешнее состояние, как внешний достаток. Следующие за тем слова: имеюще пищу и одеяние, сими довольны будем, очевидно, изъясняют и определяют предыдущее понятие довольства в смысле именно достаточности, как известного внешнего состояния. Это состояние, конечно, нельзя обозначить какими-нибудь точными, неизменными пределами, но тем не менее оно имеет свой определенный вид и характер, хотя степени его не одинаковы и самые условия, по различию обстоятельств, не всегда теже. Довольно, если христианин не нуждается в достаточной для него пище и потребной для него одежде: так можно выразить норму благосостояния нашего. Степени его определяются большим или меньшим расстоянием от нужды, в одних и тех же границах состояния умеренного; условия его определяются главным образом положением человека в обществе, сообразно с которым видоизменяется достаточность или недостаточность наша. Достаток, например, крестьянина может быть недостатком в отношении к лицу, занимающему высшее положение в обществе, и проч. Но вообще понятно, что такое достаточность состояния. А отсюда должно быть понятно и то, в чем заключаются положительные обязанности христианина в отношении к внешнему благосостоянию своему. В частности:

а) Он обязан стараться о том, чтобы выйти из нужды, если находится в ней, и предупреждать нужду, если это от него зависит. Кто под каким ни есть предлогом уклоняется от труда, нужного для материального самоподдержания и возможного самообеспечения, тот действует совсем не по духу веры Христовой, а по духу лености, которая желала бы иметь, не трудясь, и жать, где не сеяла.

б) Так как для благоуспешности труда нужно умение в деле, то христианин не только не должен пренебрегать тем, что относится к усовершению разных отраслей работы, промышленности и под., но и по возможности содействовать этому, развивая в себе силы и способности к тем или другим занятиям, полезным в жизни практической. Все, что облегчает труд физический, не уничижая его, и способствует возвышению материального благосостояния, не нарушая порядка жизни религиозно-нравственного, не осуждает, а благословляет христианство. (Поэтому застой, как везде, так и в сфере практической жизни, несвойствен обществу христианскому). Поэтому, как теоретическое так и практическое изучение науки вещественного благосостояния, в каком виде и в какой мере кому возможно и доступно, обязательно в нравственном смысле для христианина. Короче, как труд, так и искусства, в видах улучшения житейского быта, входят одинаково в круг обязанностей христианина в отношении к земному благополучию его.

в) Бывает, что человек одною рукою созидает, а другою сам разрушает созидаемое. В отношении к нашему предмету, это самое происходит, когда мы, стараясь создать свое благосостояние, не расчетливо пользуемся тем, что успеваем приобретать, или что еще хуже, тратим больше, чем сколько приобретаем, или способны приобрести трудом честным и посильным. Поэтому к числу обязанностей наших в отношении к внешнему благополучию своему принадлежит благоразумная экономическая расчетливость.

Между нравственными болезнями нашего практического времени очень ощутительную и никак не простую болезнь составляет именно стремление жить не по состоянию, определенному положением, силами и способностями человека. Сколько прекратилось бы жалоб на бедносгь, сколько сохранилось бы сил и дарований для полезной деятельности, сколько уничтожилось бы побуждений и соблазнов к лихоимству, на сколько возросла бы сумма благополучия в обществе, если бы всеми, или по крайней мере, большею частью из нас, соблюдалась обязанность соразмерять издержки на удовлетворение житейских потребностей со средствами, которые мы имеем к устроению вещественного благосостояния своего? Поэтому как леность, невежество, так и нерасчетливость, небережливость, особенно когда она происходит от тщеславия или сластолюбия, или других подобных влечений, всегда предосудительны для христианина.

Христианство не нападает на бедность, как на богатство; напротив оно по преимуществу, так сказать, на стороне бедных и к ним особенно обращается с утешением и ободрением. Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии, и Аз упокою вы, взывает Сам Спаситель (Мф. 11:28). Конечно мир труждающихся и обремененных очень разнообразен, но нельзя отвергать, что значительную часть в нем составляют бедные, страждущие от нужд житейских. На основании слов самого Иисуса Христа (Мф. 26: 40, 45) нищие в православно-христианском народе издавна называются братиею Христовою. Но самою очевидною и оскорбительною нелепостью для здравого смысла было бы выводить отсюда, что вера Христова любит бедность за то, что она бедность. Господь Искупитель наш был и есть в таком же смысле друг бедных и неимущих, в каком – друг грешников. Как Он Сам есть весь любовь, так и вера, Им возвещенная, вся основана на любви: простирается особенно туда, где больше страдания. Говоря человекообразно, христианство встретилось с миром богатых и бедных, как с двумя, совершенно различными мирами, из которых последний находился в рабском подчинении первому. В древности гораздо более чем теперь, ощутительно было это отношение. Богатство давало все права, а бедность лишала как будто даже существенных прав на достоинство человеческое. Понятно, почему Тот, Кто пришел искупить и спасти не того или другого человека, а человека вообще, обратил взоры свои на людей, уничиженных в человечестве, а уничижающих смирял в их самопроизвольном возношении. Он возвестил горе богатым, которые привыкли смотреть на себя, как на существа во всех отношениях привилегированные и указал источник утешения бедным, которые могли в собственном сознании своем считать себя как бы осужденными на уничижение.

Здесь не частное учение о богатстве и бедности, a выражение всего духа веры Христовой, которая смотрит и учит смотреть не на лица, а на внутреннее достоинство человека, и любит по преимуществу смирение и милость.

2.

Другой вид или другую стихию земного благополучия составляет честь. Под честью разумеется: 1) доброе имя (репутация); 2) возвышение в порядке гражданской жизни, соединяемое с известными преимуществами, или – почесть.

О значении чести в первом смысле вот что говорит древний мудрец: лучше имя добро паче богатства многа; а как можно ревновать по такой чести христианину; это лучше всего видно из примера Апостола, который торжественно говорил о себе: добре мне паче умрети, нежели кто похвалу мою да испразднить (1Кор. 9:15). Итак, доброе имя должно быть дорого для каждого из нас. Но надобно отличать истинное чувство чести от ложного, которое часто прикрывается именем благородной гордости. Вернейшие признаки того и другого следующие: 1) истинное чувство чести тогда только оскорбляется, когда хотят отнять у человека подлинные достоинства его, и притом, не только во вред ему, но и другим. Такое, именно, чувство может побудить самого смиренного христианина ревновать по своей чести, как скоро его вызывают на это какие-нибудь обстоятельства, например: добрый начальник будет ревновать о своей чести перед подчиненными своими, если самые чистые намерения и действия его станут перетолковывать в худую сторону и через это вредить успеху его попечений о подчиненных, лишать его средств делать добро для общества; добрый пастырь будет ревновать о своей чести перед пасомыми, если в его жизни и учении станут изыскивать какие-нибудь соблазны и заблуждения с тем, чтобы подорвать доверие к нему пасомых и открыть более свободный доступ в его паству действительным заблуждениям и соблазнам; всякий добрый христианин будет ревновать по своей чести перед другими, если станут нарекать на его веру и добрыя дела, с тем, чтобы оправдать недостойное поведение других, и под. Напротив, ложное чувство чести проявляется в таких лицах, которые оскорбляются всем, что говорится или делается не в их пользу, хотя бы что говорилось и делалось совершенно справедливо, и притом – оскорбляются единственно за себя, нисколько не думая о вредных следствиях от того для других. 2) Истинное чувство чести в случае действительного оскорбления его ищет только восстановления своей целости и никогда не переходит в желание мести; напротив, ложное – готово мстить за всякое оскорбление, даже за мнимое. В то время как оскорбленная гордость часто готова требовать крови своего оскорбителя, оскорбленное чувство истинной чести выражается только глубочайшею скорбью и заставляет человека говорить то, что сказал о себе в подобных обстоятельствах святой Апостол: лучше мне умереть, чем потерять честь свою.

Позволительно ли христианину искать почести, когда он должен быть крайне осторожен и разборчив в охранении самой чести своей?

Св. Апостол говорит: аще кто епископства хощет, добра дела желает (1Тим. 3:1). А епископство есть преимущество, почесть. Но вслед за тем Апостол показывает условия этой чести: подобает убо епископу быти непорочну, и проч. (1Тим. 3:2). Это значит что, если кто желает чести как высшего положения в обществе, то желание его само по себе не есть порок, напротив – оно может быть добрым желанием, только под условием правильного понятия о желаемом и искреннего стремления быть тем на деле, чем кто хочет быть по виду. Именно, кто желает стать выше других в обществе, то должен ясно сознавать, что по мере его возвышения будет увеличиватся и тяжесть его служения другим, что он ищет не больших только прав, но и труднейших обязанностей, и искренно хотел бы принять на себя эти обязанности. Кто так желает почести, тот действительно желает доброго дела. В таком желании нет честолюбия и потому нет ничего суетного и своекорыстного, а есть напротив любовь к добру и ревность по добродетели. Но, с другой стороны, такое желание никогда не переходит в усильное искание почести. Никтоже сам себе приемлет честь, но токмо званный от Бога (Евр. 5:4). Истинный христианин всегда помнит, что он может ошибаться в призвании своем, может почесть за призвание то, что в существе своем есть только побуждение честолюбия. Домогательство почестей есть даже несомненный признак того, что человек ищет не служения другим, а больших прав перед другими, поэтому оно ни в каком случае не свойственно христианину.

3.

Что касается внешних удовольствий, то и они не запрещаются безусловно христианским учением. Мы уже видели, что они нисколько не предосудительны для христианина, как отдохновение от утомляющей работы, физической и умственной. Кроме этого они также законны и позволительны, как выражения дружелюбия и гостеприимства, или уважения к известным лицам, или какой либо радости семейной, общественной, и пр. Сам Спаситель не отвергал, например, угощений, которые предлагались ему по чувству искреннего уважения и расположения к Нему. Так, Он принимаем был в доме Лазаря и хотя в одно время не одобрил излишних попечений Марфы, сестры Лазаревой, о приготовлении для Него трапезы, однако же и не осуждал безусловно ее поступка, а только сделал замечание против именно излишней ее заботливости, по которой, она не только сама не имела досуга слышать слово Его, но хотела отвлечь от того и сестру свою Марию.

Также точно Он принимал некоторые приглашения на вечери, которые для Него собственно устраились, например у Матфея, после избрания его в Апостолы; присутствовал раз на брачном пиршестве, где благоволил даже совершить чудо, предотвратив этим замешательство, которому подвергались не богатые хозяева по случаю недостатка вина, – хотя без сомнения не это было главною целью чуда. Замечательно, что в уставе строгих подвижников христианских для праздничных дней полагается более обильная и вкусная трапеза, и это называется утешением, иногда великим, смотря по величию праздников. Само собою понятно, что осуждает закон евангельский, когда он строго говорит против внешних удовольствий; это – неумеренность в удовлетворении чувственной склонности к ним, по которой они могут обращаться, как нередко и обращаются, в цель жизни. Горе смеющимся, говорит Господь Спаситель: то есть, горе тем, которые хотят только забавляться и наслаждаться в жизни и считают это главным благом ее, подобно тому богачу, который, соображая свои доходы, говорил в самодовольствии: душе, имаши многа блага, лежаща на лета многа: почивай, яждь, пий, веселися (Лк. 12: 19). Такое понятие об удовольствиях и такое стремление к ним достойны полного осуждения и готовят человеку самую печальную участь в будущем. Как после нетрезвого разгула человек просыпается с тяжелым похмельем, неспособный ни к мысли светлой, ни к труду физическому, и страдает душею и телом, так и после временной жизни, проведенной в неумеренных удовольствиях, пробуждение для жизни вечной не может быть ничем иным, как тяжким страданием и мукою. Изжить жизнь на одни животные наслаждения, растратить силы и способности на служение чреву и подоб., это не страшно разве для того одного: кто ничего не хочет сознавать и признавать в себе, кроме природы животной; ничего не хочет видеть глубже, выше и дальше пределов чувственности; короче, для кого жизнь минуты, жизнь без высшего назначения, а следовательно – без всякого значения и смысла, представляется подлинною жизнью; но у подобных людей, если они есть, не остается почти ничего не только христианского, но и вообще человеческого.

Основание обязанностей к ближним. Понятия о любви к ближнему. Обязательность заповеди о любви к ближним. Нравственные качества, из которых слагается любовь к ближним. Понятие о правде и виды справедливости. Право чести. Нарушения его: презрение к ближним, порицание ближних и клевета, насмешки над ближним и издевательство. Право собственности. Нарушения права собственности: воровство, грабительство, лихоимство, обман. Частные права. Значение честности и потребность высших добродетелей, основывающихся на сердечной доброте. Истинная доброта христианина и главные виды ее. Христианская приветливость, снисходительность и миролюбие. Услужливость и дела христианского милосердия.

В основании обязанностей наших к ближним лежит следующая заповедь Господня: возлюбиши ближняго твоего, яко сам себе.

Что такое любовь к ближнему? – Христианская любовь к ближнему есть такое расположение души, по которому христианин не только не желает и не делает зла другим, но искренно и постоянно желает и старается делать им добро.

Каждый из нас должен воспитывать в себе такое расположение к другим, потому что: 1) все мы одной природы. Любить человеку человека так естественно, что тот перестал бы быть человеком, кто утратил бы в себе всякую любовь к ближнему своему. От того-то жестокие поступки, наиболее противные любви человека к ближним, называются у нас бесчеловечием. 2) Все мы созданы по образу Божию, следовательно, нельзя любить Бога, не любя ближнего. Так именно и говорит Слово Божие: аще кто речет, яко люблю Бога, а брата своего ненавидит, ложь есть: ибо не любяй брата своего, его же виде, Бога, его же не виде, како может любити (1Ин. 4:20)? 3) В христианстве все мы – члены одного тела Христова, все рождены одним крещением, все вкушаем от одного тела и одной крови Христовой, все имеем одинаковое звание, благодатные дары одного и того же Духа, одинаковое упование: благодатное родство наше выше и теснее самого естественного родства, и потому кто не развивает в себе чувства любви к ближнему, тот остается вне общества христианского и на деле не есть христианин. 4) Сам Бог есть любовь и все в мире живет любовью. Поэтому там не может быть истинной жизни, где нет любви христианской. Так и сказано: Всякь ненавидяй брата своего человекоубийца есть: и весте, яко всякь человекоубийца не имат живота вечного вь себе пребывающа (1Ин. 3:15). Любовь есть главный движитель к совершенству и в полноте своей есть союз совершенства. Всякие отношения человека к человеку, семейные, общественные, гражданские, церковные тогда только могут быть вполне законны и благотворны, когда душею их служит любовь христианская. Таким образом, без любви христианской не возможно ни какое истинное усовершение ни в частной, ни в общественной, ни в духовно-нравственной, ни даже в физической или внешней жизни нашей.

Любовь к ближним слагается из двух нравственных качеств, именно: правды и благости или доброты, потому что желание делать добро другому неразлучно с признанием прав другого на наше добро; с другой стороны, это желание тогда только может иметь силу и крепость, когда оно охотно, свободно и выходит из сердечного расположения к другому или переходит в него. Правда требует, чтобы мы свято уважали и соблюдали права других. Первое право человека есть право чести или право на уважение к достоинству его человеческого звания. В христианстве звание это возвышается благодатным усыновлением человека Богу и сонаследничеством Сыну Божию.

Право чести человеческой, и тем более христианской, нарушается:

а) когда мы каким бы то ни было образом выражаем презрение к ближнему.

Богатый, например, не хочет знать бедного; чиновный высокомерно обходится с простолюдином; знатный не позволяет ни в каком случае стать подле себя незнатному, и проч., все это – оскорбление существенного достоинства в нашем ближнем. В древности целые классы людей считались как бы совсем не людьми и таким образом совершенно лишаемы были самого первого и существенного права своего. Вера Христова возвестила людям в существе не новую, но почти всеми забытую истину, что все люди по естеству братья. В Церкви христианской эта истина вполне осуществляется, но в житейском быту у самых христиан она доселе не находит надлежащего применения к жизни. Не раз, правда, поднималось знамя равенства у некоторых народов, но, к сожалению не того равенства, которое действительно принадлежит человечеству, а того, которого нет, не может и не должно быть в нем, то есть, равенства не нравственного, а общественного и политического. В наше время принцип гуманности стремится, кажется, развить из себя такие правила взаимных отношений между людьми, которыми должно быть обеспечено существенное право чести каждого человека: но дело до того расходится со словом, что трудно поверить какому-нибудь успеху в этом современной цивилизации. Вся неудача не от того ли происходит главным образом, что начало, взятое у веры, хотят провести в жизнь не зависимо от веры? – Истинное достоинство человека немыслимо без истинной религии, и потому может быть ценимо и признаваемо только там, где есть вера, и по мере того, как вера проникает жизнь общественную.

б) Когда порицаем другого, выставляя на вид разные недостатки его, мнимые или действительные, с целью унизить или посрамить его. Сюда относится всякое злословие, от грубой брани до тонких пересудов, от явного оскорбления до неуловимой клеветы. Клевета по преимуществу преступна и пагубна. В этом виде неправда есть одно из самых возмутительных оскорблений человеческого достоинства и вместе с тем одно из самых страшных оружий против законного порядка жизни. Сам дух злобы назван по имени этого порока, п. ч. диавол значит клеветать. К числу самых печальных признаков нравственного растления общества относится распространение в нем клеветливого духа, потому что, где за ничто считается доброе имя ближнего, там едва ли что может почитаться святым и неприкосновенным, и следовательно, закон правды, если уважается, то – по одному виду или по необходимости, а не по внутреннему убеждению в его обязательности.

в) Когда позволяем себе неуместные шутки и насмешки над другими. Между шутками и шутками может быть и бывает величайшее различие. Есть шутки невинные, ни сколько не оскорбительный для того, к кому они относятся, и есть шутки злобные, язвительные, которые прикрываются только этим именем, а в самом деле ни чем не отличаются от порицания и злословия. Христианин вообще должен быть крайне разборчив в шутливом обращении с другими, потому что переход от простой шутки к оскорблению и уязвлению другого может быть неприметен. Насмешка совсем не позволительна христианину, когда она касается прямо известного лица. Сделать смешными те или другие недостатки, с целью предостеречь или отучить от них других, дело не только не предосудительное, но и похвальное, хотя очень сомнительно достижение этой цели таким средством, какова насмешка, но сделать смешным человека, во всяком случае, преступно. Всякая насмешка над известным лицом имеет в большей или меньшей мере следующие вредные свойства: аа) она закрывает, а иногда извращает, добрые качества того лица, на которое падает; над кем смеются, в том перестают видеть достойные уважения черты характера или правила действования: следовательно, в насмешку всегда входит клевета; бб) она больнее прямого порицания отзывается в душе человека, который подвергается ей, и на других производит более сильное и продолжительное впечатление, чем прямая укоризна; следовательно имеет особенно разрушительную силу для нравственной чести ближнего; вв) она осуждению ближнего дает характер какого-то удовольствия и торжества: смеяться над другим значит не только охуждать его, но и находить приятность в этом охуждении; следовательно, с насмешкою соединяется некоторое злорадование, расположение самое недостойное христианина.

От насмешки надобно отличать истинный, поэтический комизм, который творческою силою фантазии представляет вещи так, что многие стороны нашей жизни представляются нам смешными. В комизме нет ни клеветливой лжи, ни посягательства на честь человека, ни злорадования, ни глумления над недостатками и пороками нашими, короче, в нем нет не только ни над кем, но и ни над чем, никакой насмешки. Если он рисует нам смешное, то потому, что изображаемые им вещи таковы на самом деле. Произведение истинно комическое доставляет нам удовольствие, но не тем, что смешит нас, a тем, что раскрывает нам истину и представляет вещи в настоящем их свете. От того он никогда не располагает к осуждению, презрению и проч., а напротив, способен настраивать нас к самым гуманным чувствам. К сожалению, истинный комизм редок в литературе, между тем насмешка слишком часто является в ней. Это направление всегда обещает гораздо более вреда, чем, сколько, пользы для общественной нравственности.

Другое существенное право человека есть право собственности. Сам Бог даровал человеку право обладать всею землею: раститеся и множитеся, и наполните землю и господствуйте ею, и обладайте рыбами морскими, и зверьми и птицами небесными, и всеми скотами, и всею землею, и всеми гадами присмыкающимися по земли (Быт. 1: 28). В первенствующей церкви христианской у христиан все было общее: вси же веровавшии, сказано, бяху вкупе и имяху вся обща: и стяжания и имения продаяху, и раздаяху всем, его же аще кто требоваше (Деян. 2:44–45). Но это явление чисто нравственное, а не гражданское. Откуда оно возникло? – Вот его начало: народу же веровавшу бе сердце и душа едина (Деян. 4:32). Тут право собственности оставалось правом, только лица, связанные между собою теснейшим союзом веры и любви, свободно отрекались от этого права и не хотели иметь ничего особенного, отдельного от других. Потому-то ни един что от имений своих глаголаше свое быти, но бяху им вся обща. И не бяше нищ в них ни един: елицы бо господие селом, или домовом бяху, продающе приношаху цены продаемых и полагаху при ногах апостол: даяшеся же коемуждо, его же аще кто требоваше (Деян. 4: 32–35). Здесь не было закона совне: явление образовалось само собою, внутреннею силою своею, притом – под влиянием известных обстоятельств. Никто никого не обязывал к такому отречению от своего в пользу общего, все делалось по расположению души и сердца. Поэтому, когда один из христиан, некто Ананий, с женою своею Сапфирою, продал поле и часть вырученных за него денег утаил у себя, а другую только часть принес в церковь и положил к ногам Апостолов: то Петр сказал ему: «Анания, зачем ты попустил сатане исполнить сердце твое, чтобы солгать Духу Святому, утаивши от цены за проданное тобою поле? Что было у тебя, не твое ли то было, и не в твоей ли власти состояло проданное? Для чего же ты поступил так лукаво? Не человекам солгал ты, а Богу». Св. Апостол прямо говорит, что Анания волен был распорядиться своим имуществом, как ему угодно было, и не в том состояло его преступление, что он не принес всего в церковь, но в том, что он решился обмануть Апостолов и всех верующих, и тем, с одной стороны, обнаружил скупость с лукавством, с другой – поругался над Духом Святым, думая, то есть, обмануть Самого Бога. За то он пал тут же и умер. Той же участи подверглась и жена его за ту же самую вину, потому что она повторила ложь мужа своего. Что вы согласились искусить Духа Святого? сказал ей тот же Апостол Петр, и слова эти были для нее приговором смерти (Деян. 5:1–10). Все это показывает, что между так называемым коммунизмом и общением первенствующих христиан между собою нет ничего в сущности сходного. Христианское учение о братстве верующих ведет только к тому, что каждый христианин должен быть готов на всякую возможную помощь ближнему своему, но никак не исключает права собственности, напротив, в законном употреблении этой собственности поставляет многие высокие добродетели. Прибавим к этому, что если бы христианские правила жизни до того проникли жизнь общественную, что всякая частная и гражданская деятельность вытекала бы из этих правил и служила их осуществлением, то не понадобилась бы никакая теория коммунизма для общественного благополучия. В том и состоит главная ошибка теоретиков общественного благоустройства и благополучия, что они хотят совне привить это устройство и благополучие к обществу, тогда как то и другое может вырасти и расцвести только из чистой нравственности общества, из соблюдения готовых законов правды и любви.

Нарушение права собственности открывается в следующих преступлениях:

а) В воровстве, или тайном присвоении чужой вещи. Воровство может иметь различные виды. Есть воровство прямое и не прямое. Когда человек берет чужую вещь без ведома ее хозяина с тем, чтобы воспользоваться ею как собственностью, – тут воровство очевидно: но это грубейший способ кражи. Бывает воровство не так приметное, именно, когда человек получает, по-видимому, должное, но на самом деле им не заслуженное; так работник, не делающий своего дела или нерадиво исполняющий его, а между тем получающий плату на равне с трудолюбивыми и усердными, берет то, что ему на самом деле не следует, не принадлежит, следовательно берет чужое, или тоже что крадет (а сколько таких работников частных и общественных, на высших и нисших ступенях общественной иерархии, от простого землепашца или ремесленника, до знатного господина или сановника!). Все вообще тунеядцы, которые жнут, где не сеяли, и собирают, где не расточали, по справедливости должны быть причисляемы к разряду крадущих. Есть также, кроме воровства вещественного, воровство духовное. Некоторые умеют, например, пользоваться чужими дарованиями, чужими мыслями и знаниями для своей единственно выгоды как будто собственною их принадлежностью. Это также чистая кража и тем более походит на материальную, чем более стараются извлечь из нее вещественной пользы. Конечно, не во всех подобных видах воровство имеет одинаковую преступность, но решительно во всех видах оно есть нравственное преступление и ни в каком случае не может быть свободно от порочности, потому что оно есть нарушение справедливости, большее или меньшее попрание прав ближнего.

б) В хищении или грабительстве, когда чужое присваивается с насилием. Грабительство имеет также много видов; кроме разбоев, насильственного вторжения в домы и проч., что составляет грабительство в буквальном и общеизвестном его значении, к нему по всей справедливости должно относить всякое насильственное посягательство на благополучие ближнего. Если, например: начальники злоупотребляют своею властью для угнетения других, если подсудимые обманывают судей ложными свидетелями, ложною клятвою, если судящие ищут мзды и проч., то все подобные поступки имеют характер хищения. Сюда же относятся: намеренное истребление документов, на которых основываются договоры, или повреждение и подделка их, уничтожение завещания составленного законно, злоупотребления опеки над малолетними сиротами или больными, удержание или уменьшение платы наемникам, добросовестно исполняющим свое дело. Последний грех в св. Писании называется вопиющим на небо. Вот слова Апостола: се, мзда делателей делавших нивы вашя, удержанная от вас, вопиет, и вопиения жавших во уши Господа Саваофа внидоша (Иак. 5:4). Действительно, это один из тягчайших грехов несправедливости, когда бедные слуги, рабочие, ремесленники и под. ожидающие после трудных работ условленной платы, неожиданно подвергаются обману и жестокому лишению.

в) В лихоимстве или взимании роста свыше указанного количества. Это тоже своего рода хищение и часто очень жестокое. Лихоимцы обыкновенно оправдывают себя тем, что они никого не приневоливают брать у них деньги и, следовательно, не вынуждают ни у кого лишних процентов. Но зато они пользуются нуждами других для своей выгоды и хотят созидать собственное благополучие на счет ближнего: а справедливо ли это (не говоря уже о том, человеколюбиво ли это!)? Лихоимство всею тяжестью своею обрушивается исключительно на бедных, потому оно составляет один из самых ненавистных всем вообще пороков. Если же оно пользуется и слабостями или порочными страстями ближних, например, расточительностью, мотовством и проч.: то не менее преступно и в этом случае, потому что и здесь ради собственной выгоды отягчает несчастье других.

г) В намеренном неисполнении обещаний. Сюда относятся различные обманы, с целью воспользоваться чужою собственностью. Есть, например, люди, которые делают долги, не имея ни надежды ни желания уплачивать их, или уничтожают долговые обязательства, или объявляют себя злонамеренно банкротами: все подобные люди, очевидно, тяжко грешат против закона правды.

Кроме общих, есть частные права, принадлежащие тем или другим лицам, по особенному их положению и отношению к другим, самою ли природою создаваемому, или порождаемому общественным устройством, как например права родителей, начальников, хозяев и прочие права целых сословий или обществ и под. Долг справедливости требует уважать и эти права, освящаемые не только природою и законами общественными, но и религиею. Воздадите убо всем должная, заповедует Апостол, ему же убо урок, урок: ему же дань, дань: а ему же страх, страх: и ему же честь, честь (Рим. 13:7). Но раздельному изложению обязанностей, вытекающих отсюда будет свое место.

Соблюдение закона правды можно назвать честностью в обширнейшем значении этого слова. Честность – прекрасное качество человека, но в ней содержится далеко не все, что обязан исполнять христианин в отношении к ближнему своему. Это, можно сказать, только отрицательная сторона той общей и основной добродетели, которою должны быть запечатлены все отношения наши к другим. Честность состоит главным образом в том, что не делает зла другим или, в большей мере силы своей и пространства действий своих, оберегает других от зла; но в ней еще не заключается положительное благотворение ближнему. Это последнее условливается любовью к ближним в простейшем значении этого слова, или искреннею добротою, благостию, по которой мы делаем для них все, что должны и можем делать, не только по букве закона, но и по духу, – не только потому, что не желаем нарушать их прав и вредить их благополучию, но и потому, что хотим содействовать их счастью и чувствуем в себе потребность заботиться об этом. Без этого самая честность наша будет не только несовершенна, но и не надежна.

Истинная доброта открывается в двух главных видах, соответственно сердечному уважению к двум общим и существенным правам каждого человека: назовем эти виды дружелюбием и обязательностью. Под дружелюбием разумеем: а) Обходительность, или ласковость, то есть, такой род обращения с другими, которым показывается внимание ко всякому человеку, как на самом деле, а не по имени только, ближнему нашему.

Это качество по наружности тоже, что вежливость, но по внутреннему характеру своему может далеко расходиться с нею. Вежливость есть холодное соблюдение правил приличия и притом приличия, по преимуществу, условного: ласковость христианская, напротив, есть выражение искреннего расположения одного человека к другому и никак не ограничивается выполнением только условных знаков приличия. Ласковый человек, конечно, всегда вежлив, хотя не всегда должен быть вежливым по принятому обычаю: но вежливый человек может быть совсем не ласков. Можно, не нарушая вежливости, не только быть совершенно равнодушным и холодным к другому, но и презирать его в душе, или даже явно, словами или делом оскорблять его и наносить ему очень чувствительную обиду. Злоба не редко прикрывается вежливостью для того, чтобы тем больше и безопаснее для себя уязвить другого. Христианская ласковость, или обходительность, благоприветливость, напротив, выражается часто не совсе искусно, но отзывается всегда искренним благожеланием. Вежливость большею частью переходить в лесть, когда обращается к лицам с каким-нибудь весом или особенным значением в обществе, а в обращении с другими, от которых не чает себе никакого личного интереса, большею частью имеет характер заученной, искуственной манеры; притом, она любит показываться только там, где ее способны заметить и оценить, а в других случаях готова уступить и часто уступает свое место грубости. Ласковость христианская по духу и существенному характеру своему всегда и везде одинакова. Конечно, способ выражения ее может быть в разных случаях и в отношении к разным лицам не одинаков: она может выражаться и братскою короткостью, и искреннею почтительностью, может принимать формы вполне светской вежливости и совершенно простого, чуждого всякой светскости, обхождения; но в сущности, она под всякою формою одна и таже: она внимательна ко всякому человеку, как к ближнему своему, и в этом все ее достоинство и отличие от всякой мирской вежливости.

Истинная ласковость всегда приятна, она дает общественным отношениям вид и значение добрых родственных отношений и много способствует как скреплению союза общественного, так и облагорожению жизни общественной. Ею предотвращаются многие оскорбления и вражды и привлекаются сердца даже грубые. Когда Апостол заповедует нам дру друга честию себе больше творить; то он выставляет на вид одну из черт этого именно качества христианского обхождения.

Обходительность противоположна горделивости, презорству, пренебрежению, но она не исключает строгости, негодования, выговоров, обличений и проч., когда этого требует правда и польза самих же ближних. Как дружелюбно обращался Господь Спаситель наш со всеми, кто приходил к Нему в простоте сердца! Но Он же выражал по временам грозное негодование на людей, скрывавших злобу и коварство под личиною добродетели и своею лицемерною святостию вносивших нравственное растление в общество (см. наприм. Мф. 23). Такая строгость есть явление той же самой любви и благости, которая в других случаях проявляется благоприветливостью и истинною ласковостью. Отличить эту строгость от жесткости в обращении не трудно. Последняя всегда выражает самолюбие, нетерпеливость и большую или меньшую жестокость в отношении к другому; первая напротив соединяется с глубокою скорбью и негодует потому только или потому именно, что видит там зло, где желала бы видеть добро. Послушаем, какой тон принимает речь Иисуса Христа вслед за приведенным обличением на фарисеев и книжников: Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки и камением побиваяй посланныя к тебе, колькраты восхотех собрати чада твоя, якоже кокош собирает птенцы своя под криле, и не восхотесте (Мф. 23:37). И вообще, когда Господь обращался к закоренелым в лицемерии людям с сильным обличением, Он в тоже время обнаруживал скорбь о таком их состоянии, как не однократно замечают это св. Евангелисты, например: и воззрев на них со гневом, скорбя о окаменении сердец их (Мк. 3:5). Итак, христианин может высказывать негодование, может делать выговоры, обличения ближнему, нисколько не изменяя своему благорасположению к нему: но, пока не воспитано им в себе чувство любви христианской, он должен всячески остерегаться означенных действий, особенно, когда никакая необходимость не понуждает его к этому, когда, например, не лежит на нем долг учителя, воспитателя и проч.

б) Снисходительность, не только к таким недостаткам ближнего, которые ни мало не вредят нашей чести и благополучию, но и к таким, которые более или менее наносят нам оскорбление и вред. Любы, по выражению св. Апостола, долготерпит. Такая снисходительность особенно требуется там, где мы встречаемся не с прямою злонамеренностью, a скорее с недостаточным развитием умственным и нравственным. Мы очень склонны к требовательности и взыскательности в отношении к другим, но при этом не любим оглядываться на себя самих, и потому часто видим сучец в глазе ближнего, не замечая в тоже время целого бревна в своем собственном. Чем больше человек наблюдает за самим собою и старается в себе самом исправить различные недостатки, тем снисходительнее становится он к другим. Напротив, взыскательность свойственна по преимуществу тем, которые не обращают никакого внимания на свои собственные слабости или прямые пороки. Тщеславный тщеславному, скупой скупому, гордый гордому, ленивый ленивому и т. п., чаще всего делают укоры, и, смотря по отношению их, даже взыскания или наказания. Внешний закон справедливости никак не может предостеречь от этого, а напротив, бывает иногда невольным орудием к удовлетворению неуместной взыскательности. Одна любовь христианская, воспитываемая при помощи самонаблюдения, в состоянии противодействовать такому злу.

Само собою понятно, что снисходительность никогда не должна превращаться в потачку или потворство. Этого и не может быть, под следующими условиями: аа) когда снисходительность наша чужда пристрастия и простирается по возможности на всех одинаково, иначе она будет происходить не от истинной, разумной доброты, а от узкого чувства естественной или случайной привязанности, или от каких-нибудь предубеждений, или даже от самолюбивых расчетов; бб) когда она покрывает преимущественно те недостатки, которые наиболее оскорбительны или вредны для самого снисходящего; в противном случае она не всегда может быть права и законна... вв) когда она не обращается в явное зло теми, которым оказывается; гг) когда вообще не противоречит положительным требованиям общественного закона, что было бы например в таком случае, если бы мы по доброте укрыли вора, отказались свидетельствовать истину против уличаемого другими в преступлении и проч. и проч.

в) Миролюбие. Аще возможно, еже от вас, – заповедует св. Апостол, – со всеми человеки мирь имейте (Рим. 12:18). Для этого не довольно прощать обиды и оскорбления, но надобно по возможности стараться о том, чтобы и другие не чувствовали к нам вражды. Злоба может вооружаться и против незлобивых, может раздражаться тем, что само в себе не заключает ничего оскорбительного, может враждовать против правды потому именно, что не любит правых. Как поступать в таком случае миролюбивому христианину? Надобно не только отказываться от всякого мщения, но и оказывать особенное расположиние к немиролюбивому. Это единственное нравственное средство к примирению враждующих с нами. Противное же этому средство, которое так часто употребляется между нами, т. е., воздаяние обидою за обиду, не только не свойственно христианину, но и приводить, вместо уменьшения, к увеличению зла.

Побеждай благим злое (Рим. 12:18), учит слово Божие, а злом зла победнть нельзя. В самом деле, «если воздано за рану раною, то произойдет двое раненных вместо одного, и следственно зло удвоено, а не прекращено, потому что обиженный, нанеся рану обидчику, не излечил тем своей раны. Обида, нанесенная за обиду, не только не уничтожает зла сделанного, но и не останавливает хода зла, или даже усиливает оное. В ком было довольно зла, чтоб начать обиду, в том, по всей вероятности, еще более найдется оного, чтоб отвечать на взаимную обиду. Таким образом, должна произойти цепь обид, и поскольку каждый, воздающий за обиду, естественно будет стараться сделать соперника менее способным вредить, то всякая дальнейшая обида должна быть тяжелее и убиственнее предыдущей... Итак, отражать силою силу в настоящем случае значило бы делать брань большею, бесконечною, убийственною, и потому надобно делать напротив, благодетельствовать враждующему против нас. Аще алчет враг твой, ухлеби его: аще ли жаждет, напой его: сие бо творя, углие огненное собираеши на главу его (Рим. 12:20). Нельзя долго держать горячего угля на голове, чтобы не почувствовать жара, хотя бы кто был и самый нечувствительный человек, так и самый упорный из ненавидящих мира не долго останется бесчувственным, если будешь благотворить ему» (из сл. м. м. Филарета).

Исключая всякую личную месть и требуя, напротив, знаков искреннего благорасположения к обидевшим, миролюбие в некоторых случаях не исключает не только права, но и обязанности искать внешнего обуздания враждующих и обращаться за этим к помощи правосудия общественного. Но при защищении своих прав христианин должен остерегаться не только того, что противно правде, то есть, лжи, клеветы и проч., но и всякого желания вредить другому, всякого личного неприязненного расположения к противнику. Это должно побуждать как к тому, чтобы а) не жаловаться власти и не требовать суда на других в видах не довольно важных: в подобных случаях лучше уступать, чем судиться к расстройству мира с ближними, тем более, что судебные иски по предметам маловажным, чрезвычайно много вредят самому внешнему благополучию истцев; б) чтобы тогда, когда важные причины требуют защиты наших нрав, всеми мерами избегать личных столкновений с противником и с особенною внимательностью наблюдать за движениями своего сердца, не давая в нем места ненависти и подобным порочным чувствам; в) чтобы, наконец, всегда быть готовыми к примирению с противником и ничего более не требовать от него, кроме законного удовлетворения за нарушение им законных прав наших. Торжествовать выигрыш хотя бы законного дела, соединенный с большими или меньшими лишениями для противника и, пользуясь благоприятным обстоятельством, усугублять чем бы то ни было законное для него наказание, значило бы услаждаться чувством мщения и стараться за зло заплатить злом, что крайне недостойно христианина. Всякая тяжба с другим вполне законна только под одним условием, когда она вытекает из побуждения и имеет целью – препятствовать распространению зла в обществе; но как скоро она выходит из мести и стремится к мести, то будет только увеличивать, а не уменьшать зло. При этом никакое, хотя бы самое совершенное, судоустройство общественное, не в состоянии помочь расстройству мира в обществе.

Под словом обязательность разумеем следующие, более прежних положительные, добродетели:

а) Взаимную услужливость между христианами. Очевидно, эта добродетель имеет место в самых простых и обыкновенных отношениях наших между собою, ограничивается по преимуществу кругом людей, имеющих ближайшее общение друг с другом, и состоит в делах большею частью неважных. Однако же, если она происходит от истинной доброты и составляет постоянный характер взаимного отношения между нами, то имеет немаловажное значение как сама по себе, в качестве нравственнаго свойства, так и по плодам для блага общественной жизни. Мы беспрестанно имеем нужду друг в друге; мелкие услуги других требуются для нас то в том, то в другом случае почти при всяком соотношении с ними; если каждая из них по содержанию своему незначительна, то в сумме они составляют добродетель весьма плодотворную для общественной жизни. С другой стороны, искренняя услужливость, как постоянная черта характера, доказывает в христианине большую развитость человечных чувств, и потому лучше порывов сильных, но временных к великим благодеяниям, ручается за нравственное достоинство человека.

Услужливости одинаково противоположны как узкая, неподвижная самозаботливость, которая не хочет и шагу сделать для другого, всегда и во всем думая только о себе самой, так и низкое раболепство, которое в угоду другому готово сделать и то, что противно христианской нравственности. Первый недостаток невольно отталкивает нас от человека, потому что есть несомненный признак в нем грубого и сильного эгоизма, хотя бы этот эгоизм прикрывался иногда мнимым отвращением от человекоугодливости. Второй может быть хуже первого тем, что способен переходить в прямые преступления нравственные, и вообще обличает в человеке недостаток правильного самоуважения, без которого невозможна никакая добродетель.

б) Дела милосердия. Это самые существенные и отличительные признаки поведения чисто христианского, потому что они служат и полнейшим и надежнейшим выражением любви христианской, которую заповедал нам Спаситель, как первое и главное качество истинных последователей своих: о семь разумеют вcи, яко ученицы мои есте, аще любовь имате между собою (Ин 13:35). Главные виды этих дел исчисляет Сам Спаситель, когда изображает окончательный суд Свой над людьми и при этом показывает, почему одних, как благословенных, призывает в Царство Свое, а других, как отверженных, отсылает в область нескончаемых мук. Приидите благословеннии Отца моего, говорит Он праведникам, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира: взалкахся бо, и дасте ми ясти: возжадахся, и напоисте мя, странен бех, и введосте мене, наг, и одеясте мя: болен, и посетисте мене: в темнице бех, и приидосте ко мне (Мф. 25, 34–36). Здесь указываются: аа) нищелюбие, бб) странноприимство и вв) сострадание к разного рода несчастным, поражаемым какими-нибудь случайными бедствиями.

в) Нищелюбие, которое так высоко ценится христианством, нередко подвергалось и подвергается нареканию, как расположение или действие, приносящее гораздо больше вреда, чем пользы обществу. Взгляд этот имеет, по-видимому, опытное и очевидное основание. Известно, что нищенство нередко бывает произвольное: нищенствуют потому, что не хотят добывать насущный хлеб собственными руками или, что еще хуже, хотят иметь даром больше того, чем что могут приобрести своими трудами. После этого быть нищелюбивым вообще, безразбора лиц, которыя нищенствуют, не значит ли способствовать развитию нищенства, как ремесла, и размножать тунеядцев в обществе? – Действительно, нищенство, в качестве ремесла, или, по крайней мере, как плод лености и других пороков, существует на деле и составляет сколько противообщественное, столько же и противонравственное явление; справедливо и то, что нищелюбие христианское может быть употреблено и, конечно, употребляется во зло: но что же из этого следует? – Не оказывать никакой помощи нищим, не давать никому милостыни, отталкивать всякого, кто протягивает руку за подаянием? Но это было бы не только не человеколюбиво, но и несправедливо, потому что есть действительно нуждающиеся и не имеющие других средств к поддержанию себя, кроме подаяния: по духу нравственного закона такие люди могут обращаться к нам за подаянием не только во имя милосердия, но и во имя правды, потому что так или иначе, только бесспорно, они обделены или природою, или обществом, и в том и другом случае имеют право на участие других, которые от природы или от общества получили большие, или так сказать, лишние против них доли даров и благополучия. Различать настоящих нищих от лентяев, бродяг и подобных? Конечно, это было бы хорошо и не только не противоречило бы милосердию, но и умножало бы плоды его: но чтобы эта разборчивость на самом деле не противна была чувству любви к ближним, для этого нужно быть непогрешимым в различении нужд других и чуждым всякого эгоизма, а кому доступна такая разборчивость! Если же так, то совершенно несправедливо хотят заподозрить заповедь христианского нищелюбия в мнимой нерациональности. При этом мы должны помнить, что внушение религии не есть наставление политическое, а только нравственное. Религия не велит отказывать просящему, но цель ее не только улучшение положения получающаего, но и нравственное усовершенствование дающего. Поэтому-то не величина и не ценность подаяния составляют достоинство милостыни в глазах веры, но то побуждение и чувство, которое движет сердцем дающего милостыню. Так Спаситель сказал о вдовице, положившей две лепты в сокровищницу храма, что она больше всех положила, потому что дала все, что имела, следовательно от всего сердца своего, хотя здесь говорится о приношении Богу, а не милостыне; но милостыня, по учению веры, есть также приношение Богу. Итак пособие ближнему носит в религии характер по преимуществу нравственный. Что же касается улучшения внешнего состояния нуждающихся в видах общественного благоустройства, то об этом должно заботиться главным образом само же гражданское общество. Из этого же видно, что один род пособия не исключает и не заменяет другого. Общественная благотворительность – дело прекрасное и обязательное для общества, но милостыня и при ней не теряет ни обязательности, ни ценности своей. Первая есть собственно дело правды и благоразумия, вторая – по преимуществу дело милосердия. Вот почему религия не входит и не имеет надобности входить в ближайшее рассмотрение причин нищеты и разных видов ее, а политика напротив обязана тщательно и строго исследовать их, прежде, нежели решится сказать слово свое, которое есть не нравственная заповедь, а внешнее приказание. На основании такого понятия о милостыне, как общем проявлении христианского нищелюбия, мы можем положить следующие краткие правила относительно нищелюбивой деятельности христианина: 1) различай сколько можешь, между нуждою и нуждою требующих помощи; но если не можешь знать с точностью, как тот или другой воспользуется твоею помощью, то не отрекайся помогать по силе твоей: иначе, опасаясь пособить лукавому, можешь отказать истинно нуждающемуся: а лучше подать десяти мнимо-нуждающимся, чем отказать одному, истинно нуждающемуся. 2) Берегись вообще излишней разборчивости и подозрительности, чтобы, под видом рассудительности, не управляла тобою скупость в самых делах благотворения; расследуй, когда можешь, нужды требующих помощи, но не с тем, чтобы найти повод или благовидный предлог отказать в пособии, а чтобы узнать, кому лучше и справедливее можешь помочь твоим благотворением. 3) Наконец, без всякого даяния не отпускай по возможности никого из просящих. Рассуждай там и тогда, когда и где принимаешь на себя обязанность особенного благотворения, или когда, по крайней мере, требуется значительное вспоможение; но в обыкновенных и ежедневных подаяниях, в простой милостыне нищему, уместно ли такое исследование! Не христианское то сердце, которое слишком расчитывает самые мелочные благотворения свои.

г) Странноприимство в древности высоко ценилось, между прочим, потому, что для странствующих не было (исключая больших городов) особенных открытых помещений или гостиниц. Если прибавим к этому трудности пути, какие в глубокой древности существовали для путешествующих, разобщения между племенами и народами, то легко понять, почему у народов, особенно у племен не оседлых, не имевших у себя устройства общественного, странноприимство почиталось одною из первых добродетелей. Так Авраам сидит у порога своей кущи и выжидает, не появится ли странник, чтобы принять его, умыть ему ноги и проч. И в законе Божием такое странноприимство вменяется в высокую нравственную доблесть. Теперь, конечно, страннолюбие или странноприимство не может иметь такого значения, какое имело в те времена, однако же бывают случаи, когда оно может быть буквально соблюдаемо и нами. Но к видам гостеприимства мы по справедливости можем относить другие добродетели, которые имеют с ним близкое сродство и во всяком обществе могут развиваться до высшей степени милосердия; таковы например, призрение сирот, которые, с утратами родителей, остаются иногда как бы чуждыми для всех, – защита слабых от притеснения сильных и подоб. Равнодушие к положению подобных людей должно быть почитаемо в христианине прямым нарушением евангельской заповеди о любви к ближним.

д) Между разными несчастьями, поражающими человека, самое страшное несчастье – быть отлученным от общества и утратить права общественные. Таково именно состояние заключенных в темницы. По-видимому, эти люди теряют и человеческие права на участие в них со стороны других людей, потому что они шли против правды и не уважали ни нравственного, ни общественного закона; но если они не перестали быть людьми, а человек пока живет на земле, не перестает быть человеком, т.е., не утрачивает в себе всех свойств и достоинств своей человеческой природы, то могут и должны возбуждать к себе сострадание или желание облегчить их участь. Истинный христианин не иначе может смотреть на них, как на тяжело больных: это действительно больные духовно-нравственною болезнью, и хотя болезнь эта нажита ими свободно или произвольно, но тем не менее, или даже тем более она возбуждает к ним христианское чувство милосердия, потому что грозит им страшною опасностью. Из этого христианского взгляда на преступников начали выходить многие благодетелыные преобразования в уголовных законах вообще и в частности в устройстве темниц и системе обращения с заключенными. На заключение узников стали смотреть не как на одну кару и отвержение от общества, но и как на меру исправления, и если эта мера не может не быть более или менее тяжкою, то по крайней мере, ее не хотят сделать жестокою. В ней есть наказание, но не месть. Если так гражданское общество судит о нарушителях его мира и благосостояния, то частные лица тем более должны сострадать несчастным братьям своим, так глубоко павшим в нравственном отношении, и выражать, чем могут, это сострадание. – Посещение заключенных в темнице, в видах оказать им какую-нибудь помощь или пользу, физическую или нравственную, есть одно из прекрасных дел христианского милосердия. Если это дело не всякому доступно, то участие в положении несчастных может выражаться иначе, нисколько не противореча требованию общественного правосудия. Прибавим к этому, что между несчастными узниками могут быть лица, не совсем причастные, или даже совсем непричастные преступлениям, за которое страждут, потому что правосудие человеческое не всеведуще и не всесвято: a представление, что между преступниками может быть кто-нибудь непреступный и однако же подверженный участи преступников, не удваивает ли силы побуждения к состраданию несчастным лицам, отчуждаемым от общества?

Главные виды этих обязанностей. Обязанности семейные. Состав семейного общества. Обязанности супругов. Обязанности родителей и детей. Обязанности господ и слуг. Общее замечание о важности соблюдания семейных обязанностей. Обязанности гражданские. Понятие о гражданском обществе. Общие обязанности граждан к царю и отечеству. Любовь к верховной Власти. Любовь к отечеству. Обязанности сословные. Любовь и уважение к собственному своему званию. Любовь и уважение ко всем званиям в обществе. Об общественной благотворительности. Нравственный характер международных отношений. Замечание о частных правилах относительно гражданских должностей. Обязанности в отношении к церкви. Обязанность каждого сына церкви содействовать возвышению, умножению и утверждению веры и любви в обществе. Обязанность – держаться богоучрежденного порядка церковного и содействовать внешнему благоустройству церкви. Отношение православного христианина к иноверцам, инославным, еретикам и раскольникам.

Любовь к ближним должна быть всеобща, то есть, должна простираться на всех людей, потому что ближний наш – всякий человек. Но из этого никак не следует, чтобы христианину вменялось в обязанность любить всех одинаково. Это требование было бы и не естественно, и не справедливо; не естественно, потому что сама природа влагает в нас особенное расположение к ближайшим нам лицам, каковы например родители, родственники и проч., и, нравственный закон не исключает такого преимущественного расположения, а напротив, возвышая его до степени нравственного чувства, делает тем обязательнее для каждого; не справедливо, потому что не все имеют одинаковое право на те благотворения, которыми должна проявляться истинная любовь к ближним, равно как и на то уважение, которое неразрывно с нею. Отсюда, кроме общих обязанностей к ближним, у христианина есть особенные обязанности, которые определяются не общим только отношением его к другим, как существам одинаковой с ним природы, но и частными отношениями к ним, возникающими из известных между нами союзов. – Важнейшие союзы такого рода, которые заключены и освящены самим Богом, которыми составляется и поддерживается вся наша общественная жизнь и которых поэтому не в праве, да и не в силах, разрушить никакая власть человеческая, суть: семейные, гражданские и церковные. – Обо всех этих союзах одинаково можно сказать то, что сказано прямо о союзе супружеском: еже Богь сочета, человекь да не разлучаеть (Мф. 19:6). На этом основании и особенные обязанности наши к ближним разлагаются на три главные вида: обязанности семейные, гражданские и церковные.

В состав домашнего общества или семейства входят: а) супруги, б) родители и дети, в) господа и слуги. Обозрим раздельно взаимные обязанности всех этих лиц. а) Союз супружеский заключен Богом еще в раю. Важнейшая цель этого союза указана тогда же самим Богом. И сотвори Бог человека, по образу Божию сотвори его: мужа и жену сотвори ихь. И благослови ихь Богь, глаголя: раститеся и множитеся, наполните землю и господствуйте ею (Быт. 1:27–28). Значит, в супружестве корень всякого общества человеческого, и благословение Божие, данное супружеству, простирается на весь род человеческий. Потому великое благо происходит от тех супружеств, которые сохраняют на себе благословение Божие, напротив – великое зло происходит от тех супругов, которые по своей вине теряют это благословение, или заключают свои союзы совсем без благословения, самовольно. Высокое значение брака собственно христианского, Апостол изображает так: тайна сия, т. е., тайна брака, велика есть: аз же глаголю во Христа и во церковь (Еф. 5:32). Значит, союз брачный есть образ святейшего союза Христа с церковью. Из этого высокого понятия о браке христианском производятся все обязанности христианских супругов.

аа) Христиане, вступающие в брак, обязаны приготовиться как должно к такому важному и священному союзу, который заключается на всю жизнь. Церковь требует от приступающих к этому союзу, во-1-х, известного совершеннолетия, чтоб они могли разуметь значение брака и важность тех обязанностей, которыя принимают на себя через брак; во-2-х, требует также достаточного знания закона Божия, чтоб они со временем могли научить вере и благочестию детей, каких даст им Бог; в-3-х, требует свободного согласия на брачный союз, чтоб он был союзом любви, а не связью невольническою. Самая любовь ищущих брачного союза должна быть, по духу учения христианского, не слепая и страстная, или одна чувственная, которая не рассуждает и не знает важности союза брачного, а разумная, чистая и огражденная страхом Божиим. Только при соблюдении этих условий будущие супруги могут удобно исполнять в последствии и те важныt обязанности, какие налагаются на них браком.

бб) Главные и общие обязанности христианских супругов: любовь и верность, добродетели, которые более всего уподобляют союз их союзу Христа с Церковью. Любовь их должна быть бескорыстна и непрерывна, так чтобы время не охлаждало, а напротив, укрепляло и возращало (м.б. взращивало) ее, не смотря ни на какие обстоятельства домашнего их быта. Верность супружеская, очевидно, должна быть также неизменна до смерти и чужда не только дел, но и мыслей прелюбодейных. Супруги должны почитать себя принадлежащими друг другу и составляющими одну плоть, по учению Писания: будета два в плоть едину (Еф. 5:31). Жена своим телом нe владеет, но муж: такожде и муж своим телом не владеет, но жена (1Кор. 7:4). Супруги должны во всем помогать друг другу, простирая это взаимное вспоможение не на житейские только нужды, но и на духовные потребности, т. е., должны утверждать друг друга в истине и добродетели, должны молиться не только друг за друга, но и друг с другом, и таким образом составлять в малом круге своем домашнюю церковь. Особенно это нужно тогда, когда они будут имет детей: причина понятна.

вв) Особенные обязанности как мужа, так и жены происходят из того отношения, в какое поставляет слово Божие мужа к жене и жену к мужу. Муж есть глава жены, говорит Апостол (Еф. 5:23), а жена называется телом этой главы. Как глава управляет телом, предусматривает опасности для него, защищает его, так муж имеет правительственную власть в доме, обязан хранить и защищать жену свою: он преимущественно должен заботиться о содержании и ее и всего семейства. Так именно заповедует Апостол: тако должни суть мужие любити своя жены, яко своя телеса: любяй свою жену, себе самаго любит. Никтоже бо когда свою плоть возненавиде, но питаеть и греет ю, якоже и Господь церковь (Еф. 5: 28–29). Жене заповедуется повиновение и уважение к мужу: жены, своим мужем повинуйтеся, якоже Господу. …якоже церковь повинуется Христу, такожде и жены своим мужем во всем (Еф. 5:22–24). Сказано также: жена да боится своего мужа (Еф.5:33). Очевидно, что повиновение и страх жены не должны быть рабские, но свободные, искренние, – повиновение во всем, что не противно закону, охотное, по сознанию естественного и нравственного преимущества, какое имеет муж и с которым неразрывно соединяются и труднейшие обязанности его, – страх, как опасение или заботливая осторожность, чтоб не оскорблять чем-нибудь любимого и уважаемого друга. Само собою понятно, что и муж обязан уважением к жене своей. Myжиe, – говорит Апостол Петр, – вкупе живуще со своими женами по разуму, яко немощнейшу сосуду женскому воздающе честь (1Петр.3:7). Какую честь? – Как своей помощнице, как хозяйке дома, как матери детей. Но отличительную черту в обязанностях мужа составляет его распорядительное попечение о доме своем, а в обязанностях жены – внимательная заботливость об облегчении трудов мужа и возможном услаждении домашней жизни, к чему наиболее служит ее разумная покорность и нежная внимательность к мужу, соединяемая со снисходительностью к самым недостаткам его, когда они не важны. Поэтому же, к числу частных обязанностей ее относится смотрение за домашним хозяйством. Что же касается взаимного содействия мужа и жены общему делу спасения своего, то в этом отношении совершенно одинаковы права и обязанности их, потому что о Христе несть мужеский пол, ни женский: вси бо вы едино есте о Христе Иисусе (Гал. 3: 28). Они могут и должны друг другу давать советы, друг друга предостерегать, друг друга убеждать касательно исполнения общих обязанностей христианских, с одинаковою кротостью, снисходительностью, терпением и благоразумием, которые внушаются им, ближе всего, самою супружескою любовью их друг к другу.

б) После обязанностей супружеских весьма важны обязанности родителей и детей. Супруги, делаясь родителями, дают жизнь подобным себе существам, но так слабым в начале, что они не могут жить без пособия и попечения родителей. Отсюда естественный долг родивших питать и хранить рожденных. Потом дети, возрастая, имеют нужду в руководстве и наставлении родительском – что налагает на родивших вторую, еще важнейшую, обязанность, воспитывать детей так, чтобы сделать из них добрых членов церкви и общества. Физическое воспитание и возращение детей тогда только получает значение добродетели, когда оно неразрывно соединяется с воспитанием и возрастанием духовно-нравственным; в противном случае она не возвысится над животным инстинктом заботливости о рожденных и скорее может обратиться во вред, чем в пользу, как воспитываемым, так и обществу, для которого они воспитываются. Вообще обязанности родителей в отношении к детям состоят по учению христианскому, в следующем:

1) Первый долг христианских родителей ввести детей своих в Церковь Христову, посредством крещения, или соделать их членами тела Христова.

2) Потом, с самых первых лет, приводить детей к Богопознанию и Богопочтению, и с этою целью окружать детей в самом младенчестве их предметами, которые могут полагать в душе их священные образы, способные направлять ум и чувства их к вере и благочестию, не позволять ни себе ни другим, т. е., приставницам рассказывать дитяти суеверные сказки или петь перед ними нечистые, по содержанию и духу, песни, обращаться к ним с молитвою и ограждать их чаще крестным знамением. Когда дитя достигает отроческого возраста, тогда, само собою, родители еще больше должны заботиться о наставлении его в Богопознании и Богопочтении. Если они сами не в состоянии преподать отроку своему всех необходимых знаний, то должны избрать для него благонадежного наставника, или, что удобнее и лучше, ввести в общественное училище.

3) Долг родителей не только словом, но и примером своим научатт детей христианским добродетелям, а всего более указывать им на примере Самого Спасителя, который говорит: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем (Мф. 11:29), и убеждать, что тот только может найти истинное счастье, кто от юности возмет на себя иго Христово, иго всегда благое и для любящих Господа легкое. При этом, они должны всячески оберегать детей своих от худых сообществ равно и от чтения худых книг, потому что беседы злыя (1Тим 6:5), по уверению Писания, растлевают добрые нравы.

4) Если родители сами или через наставников дают детям своим образование в каких-либо полезных науках и искусствах, не относящихся непосредственно к области религиозного знания, то они должны и это все соображать со званием христианина и тем больше укоренять в сердцах детей истины веры, чем выше и обширнее сообщаются им познания. Характер обращения родителей с детьми кратко выражается Апостолом так: отцы, не раздражайте чад ваших, да не унывают (Кол. 3: 21). Неумеренная строгость действительно вредна, потому что подавляет способности детей, расслабляет их дух и поселяет в них отвращенее от учения прежде, нежели они узнают пользу от него. Впрочем, и послабление детям, всегдашняя потачка им не менее вредны. Если Апостол не замечает об этом, то без сомнения потому, что поблажка всегда признавалась недостатком в воспитании, и в древнем учении о нем по преимуществу внушалась строгость. Так еще Соломон писал: безумие висит на сердце юнаго, жезл же и наказание далече [отстоит] от него (Притч. 22:15). Другой мудрец древний говорил: любяй сына своего участить ему раны... Не даждь сыну твоему власти в юности и не презри неведения его (Сир. 30:1, 11). И много подобных правил встречаем в ветхозаветных книгах. Смысл и значение этих правил, без сомнения, преувеличивали и, по жестокосердию, которое было характеристическою чертою подзаконного человечества, лучшим воспитанием считали строжайшее, то есть, не чуждое жестокости или прямо жестокое. Поэтому св. Апостол, в духе нового благодатнаго учения евангельского, заповедует обращаться с детьми так, чтоб не раздражать их, т. е., не возбуждать в них чувства некоторого ожесточения. Это общее правило необходимо полагать в основание всякого воспитания. Родителям оно всего естественнее, понятнее и удобоисполнимее.

Заметим еще некоторые особенные правила, какие предлагают родителям опытные и благочестивые наставники. Иисус, сын Сирахов, советует отцу, чтоб он не отдавал детям имения прежде своей смерти: да не раскаешися, говорит, требуя их: лучше бо ти есть, да тебе молятся чада твоя, нежели тебе зрети в руце чад твоих (Сир. 33:20–22). Тот же педагог предписывает отцу особенное попечение о дочерях: суть ли ти дщери? внимай телу их, и не являй веселого к ним лица своего. Выдай дщерь, и будеши совершивый дело велико, и мужеви разумиву даждь (Сир. 7:26–27). Св. Златоуст, в предупреждение нечистой жизни молодых людей, советует родителям заботиться о благовременном соединении сыновей с целомудренными и умными женами. – Ничем, говорит, лучше нельзя облагодетельствовать сына, как если сохранишь его от нечестивой жизни.

Обязанности детей к родителям заключаются в следующем кратком изречении Апостола: чада, послушайте родителей своих о Господе: сие бо есть праведно (Еф. 6:1). Справедливо и по природе повиноваться родителям, но еще высшее основание для этого повиновения заключается в том, что его требует воля Божия, или порядок, установленный премудростью и благостью Божиею. Господь хочет и требует, чтобы в церкви Его все исполнены были одним духом, стремились к одним целям и для того младшие руководились старшими, а прежде всего дети родителями. Так только может быть в обществе христианском союз веры и благочестия, может быть и святой мир между членами св. Церкви, без чего невозможно и общение с Господом, как уверяет Апостол: мир имейте и святыню со всеми, а без этого их же кроме никтоже узрит Господа (Евр. 12: 14). За почтение к родителям Бог издревле обещал многие блага; напротив, за недостойное обращение с ними угрожал тяжкими наказаниями. В Ветхом Завете, по закону, злословящий отца или матерь, предаваем был смертной казни (Исх. 21: 16). В чем должно состоят почитание родителей?

1) В том, чтобы дети не позволяли себе никаких грубых и укоризненных слов в отношении к родителям, всегда обходились с ними почтительно и не теряли к ним уважения, хотя бы они имели какие-нибудь недостатки душевные или телесные. Аще и разумом оскудевает родитель, прощение имей и нe обезчести его всею крепостию твоею (Сир. 3:13).

2) В том, чтобы оказыват им искреннее послушание во всем, что не противно закону Божию и гражданскому. Бояйся Господа почтит отца и яко владыкам послужит родившим его (Сир. 3:7). Апостол учит: чада, послушайте родителей о Господе. Это указание на Господа и утверждает послушание и ограничивает тем, что напоминает слово Господне: иже любит отца или матерь паче мене, несть мене достоин (Мф. 10: 37).

3) В том, чтобы служить родителям и помогать в их нуждах, особенно в старости их, что называется у Апостола воздаянием взаем родителем (1Тим.5: 4), т.е. уплатою им справедливого долга, благодарностью за их попечение, за их труды, болезни и скорби во благо детей своих.

4) Наконец в том, чтобы молиться за родителей и при жизни, и по смерти их.

в) Св. вера Христова не упраздняет различия состояний и званий гражданских. Она делает нас братьями во Христе, но не делает младших равными старшим, подчиненных равными начальникам. У древних христиан, бывших под правлением язычников, существовало состояние рабское, самое тягостное и уничиженное. Рабство противно закону нравственному вообще, потому что оно делает из человека вещь, или, по крайней мере, низшее животное, в особенности противно духу евангельского закона, потому что сынов царства Христова, сонаследников Христу, обращает в орудия и хочет лишить их достоинства сыновства Божия. Однако же христианство не хотело насильно изменять порядка общсственного. Оно действовало не совне, а извнутрь. Рабство должно уничтожиться само собою, вместе с тем, как понятия христиаиские и дух любви Христовой проникнут общества. Поэтому Апостолы не отвергали состояния рабского, а учили христиан-рабов усерднее исполнять обязанности свои, уверяя их, что они тем самым возвышаются над состоянием своим: призванный о Господе раб, – говорит св. Ап Павел, – свободник Господень есть (1Кор. 7:22): так точно как и призванный свободник раб есть Христов. В настоящее время, благодаря евангельскому учению, рабство в христианских странах почти не существует, но остаются отношения господ, хозяев и слуг, и эти отношения всегда будут продолжаться, на какой бы степени благоустройства ни находилось общество. На взаимных отношениях между господами и слугами не менее, чем на других отношениях между членами общества, основывается общественное и частное благо наше. Поэтому исполнение обязанностей, лежащих на господах и слугах, весьма важно, a пренебрежение к ним во всяком случай вредно. И есть сколько противонравственное, столько же и противообщественное зло. Обязанности эти те же, какие внушались Апостолами рабам и рабовладельцам, потому что в учении христианском они основываются на любви, как и все другие обязанности, и потому возводятся к обязанностям чисто нравственным, которыя не зависят от случайного отношения между обязуемыми.

Обязанности, какие предписывает св. Bеpa слугам, направлены против тех пороков, которые наиболее встречаются в состоянии этих людей. Таковы: упрямство и леность, лицемерие и скрытность, корыстолюбие и недовольство, наконец, неверность и обманы. Против упрямства и лености слугам предписывается быть послушными плотским господам своим по всему, что не противно воле Божией, во всем благоугодным и непрекословным (1Тим. 6:2, 9). И это благоугождение господам неразрывно соединяется с благоугождением воле Божией: яко же раби Христовы, творяще волю Божию от души (Еф. 6:6). Под волею Божиею здесь разумеется тот порядок общественного устройства, по которому в обществе всегда будут меньшие и большие, имеющие права требовать повиновения и имеющие обязанность повиноваться. Против лицемерия и лукавства Апостол дает слугам следующую заповедь: не пред очима точию работающее аки человекоугодницы, но вь простоте сердца, боящеся Бога (Кол. 3:22). В простоте сердца – то есть, искренно, охотно и благодушно; боящеся Бога, то есть, имея в виду не гнев или ласку господина только, но главным образом – милость Божию. Служение господам, потому же учению апостольскому, может и должно быть совершаемо в качестве служения самому Господу Спасителю: и все, что вы делаете, – говорит рабам Ап. Павел, – от души делайте как Господу, а не человекам, зная, что от Господа получите воздаяние: потому что вы Христу работаете (Кол. 3:23–24). Отсюда понятно, почему предписывается повиновение не только владыкам благим и кротким, но и строптивым (1Петр. 2:18). Против неверности и обмана, слово Божие говорит слугам: раби, веру всяку являйте благу, да учение Спасителя нашего украшается во всем (Тит. 2:10). Заметьте, какое высокое побуждение к верности представляется слугам. Верность их может служить украшением, честью и славою для самого учения Христова. Действительно, нравственная чистота и возвышенность в поведении низшего по внешнему положению класса людей лучше всего может свидетельствовать о силе и святости закона евангельского, способного дать истинную свободу и величие всякому последователю его, не смотря ни на какую внешнюю зависимость и уничижение христианина. Это такое же прославление имени Божия, какого желал Господь по преимуществу от ближайших учеников своих, когда говорил тако да просветится свет ваш пред человеки и проч. (Мф. 5: 16).

Обязанности, предписываемые господам, направляются, во-1-х, против гордости и высокомерия их, во-2-х, против жестокости и несправедливости. Отклоняя их от гордости и высокомерия, слово Божие говорит им: знайте, что и вам самим и тем, т. е. рабам или слугам, Господь есть па небесех (Еф. 6:9), давая тем знать, что господа пред Богом так же малые и так же подданные, как и слуги, и что Бог смотрит не на внешние преимущества людей, а на внутреннее достоинство их, которое не зависит от внешнего положения. В слуге должно уважать, с одной стороны, человека, с другой христианина, если он верующий во Христа; и то и другое побуждает обходиться с ним, как с существом, равноправным с нами по природе и по званию благодатному и требовать от него только исполнения подлинных его обязанностей, а не безусловного преклонения перед нашею властью. – Против жестокости и несправедливости господ заповедуется им следующее: господие, правду и уравнение рабом подавайте, …послабляюще им прощения (Кол. 4:1; Еф. 6:4). Жестокость господ бывает и в наложении непомерных трудов на слуг и в неумеренных наказаниях. Против первой жестокости сказано: правду и уравнение подавайте, т. е., соразмеряйте труды с их силами и способностями; против второй, послабляйте прощения, то есть, знайте, что и вы подлежите ответственности перед Богом и потому, если не хотите сами быть судимы по всей строгости, то и не оказывайте излишней строгости к собратиям вашим – слугам. В слове Божием слуги называются домочадцами: значит, они принадлежат некоторым образом к семейству господина или хозяина своего. С этой точки зрения, господа обязаны иметь попечение о них, подобное попечению о своих детях. Во всяком случае, они должны словом и примером руководить их к истинно христианской жизни. Кажется, об этом меньше всего думают те, которые пользуются трудом служащих им. Со стороны сих последних они желали бы искреннего родственного отношения к себе, но сами не признают за собою никакой нравственной обязанности к ним. Не от этого ли и происходит глубокий упадок нравственности в сословии слуг наших?..

Заметим в заключение краткого обозрения семейных обязанностей наших, что счастье есть одно из лучших благ наших на земле и потому справедливо составляет предмет искания большей части из нас: но это счастье, на сколько оно возможно, устраивается только на основаниях христианской веры, а не на расчетах житейского благоразумия. Важнейшее условие его – исполнение христианских обязанностей всеми членами семейства. Упадок христианской веры и нравственности ближайшим образом отражается на семействах, разрушая первее всего этот священный союз, а за тем колеблет и обширнейший союз общественный или гражданский. К сожалению, это часто упускают из виду, при исследованиях об улучшении быта общественного и думают внешними мерами и средствами создать то, что зависит от внутреннего направления жизни в членах общества.

От обязанностей семейных переходим к обязанностям гражданским, следуя порядку естественному, по которому и общество семейное первоначально перешло в общество гражданское.

Общества гражданские, как и общества семейные, мы не иначе можем признавать, как учреждением божественным. Богом сотворена природа наша для общежития, Богом вложено в нас и естественное влечение к общению друг с другом, и стремление к тому высшему совершенству, какое может быть достигаемо только силами людей соединенных. Семейство есть как бы прототип гражданского общества. Поэтому как в семействе отец есть глава семейного общества, так и в государстве верховная власть есть глава гражданского общества; как в семействе члены его разделяются естественно на старших и младших, так и в государстве различные члены его имеют различные права и обязанности.

Отвергать такую естественную аналогию между семейством и обществом гражданским значило бы приписывать происхождение последнего какому-нибудь произвольному согласию людей между собою, что несообразно ни с историческими фактами, ни с простыми, здравыми соображениями дела. Различие, без сомнения, есть между устройством семейным и общественным, но такого рода какое бывает между организмами простейшими и наиболее сложными: в основе же их закон один. В обществе все отношения получают характер юридический: тут справедливость – преобладающее начало закона; в семействе – отношения родственные, определяемые правом естественным, внутреннее начало которого составляет любовь естественная. Но то и другое право, естественное и гражданское, когда проникаются и освящаются законом нравственным, составляют единое право, которое только по приложению своему несравненно обширнее и разнообразнее в обществе гражданском, чем семейном. Законы справедливости составляют, как мы видели одну только сторону общего закона любви христианской. Действительно, этою стороною по преимуществу действует в обществе основной закон взаимного отношения нашего, но никто, думаю, не будет спорить, что чем более общественные отношения будут проникнуты духом истинной любви, тем общественное устройство будет ближе подходить к своему идеалу.

Общие обязанности граждан состоят в любви к предержащей власти и к отечеству своему.

Общественный или гражданский союз не иначе может держаться, как под одною высшею властью. Обществу необходимо иметь блюстителя порядка и благонравия, который наблюдал бы за безопасностью его, давал бы верное направление и поощрение общественной деятельности, сосредоточивая ее в одной благой цели, и который бы пользовался для этого беспрекословным повиновением членов общества, короче, необходима верховная власть; ибо где нет верховной власти, там неизбежно безначалие, там каждый будет делать еже угодно видится пред очами его (Суд. 17:6), там граждане будут похожи на овец без пастыря (Чис. 27:17) и, следовательно, там никакая общая цель не может быть достигнута. Сосредоточение верховной власти в лице одного главы всего естественнее и ближе к природе, как это видно из указанного нами соотношения между государством и семейством. Поэтому происхождение власти царской нельзя искать ни в пройзвольном согласии членов какого-нибудь гражданскаго общества, ни в насилии или преобладании какого-нибудь честолюбца. Начало этого высокого достоинства лежит уже в естественной власти отца над семейством, родоначальника над племенем; но глубже скрывается в воле Царя царствующих, который, как в родителях изобразил промышление свое в отношении к детям, так в царях или верховных правителях народов изображает промышление свое о целых обществах гражданских, как обширнейших семействах. Отсюда любовь к предержащей власти должна выражаться вообще верноподданническою ей преданностью, a частнее:

а) Благоговением к верховной власти. Господь заповедует нам: не прикасайтеся помазанным Моим (Пс. 104:15). «Не говорит: не восставайте против предержащих властей, потому что подвластные и сами могут понимать, что, разрушая власть, разрушают весь состав общества и, следовательно, разрушают сами себя. Но – не прикасайтеся даже так, как прикасаются к чему-либо без усилия, без намерения, по легкомыслию, по неосторожности, потому что нередко случается, что в этом неприметно погрешают (из Сл. М. М. Ф.). Так подвластные иногда ропщут, когда налагается на них какое-нибудь бремя, хотя не тяжелое и, главное, необходимое, – осуждают, когда видят дело власти, не согласное с их образом понятия, иногда подозревают какую-нибудь нечистоту в самых намерениях власти. Против этого-то и говорит заповедь: не прикасайтеся помазанным Моим. Повинуйтеся за совесть, по глубокому уважению к власти, происходящей от самого Бога.

б) Уважением к отечественным законам, издаваемым верховною властью. Подданные обязаны, во-1-х, узнавать эти законы, сколько можно лучше, во-2-х, соблюдать их, сколько можно точнее. Действующие законы должны быть также неприкосновенны, как самая власть, издающая их. Изменения и дополнения в них, очевидно, предоставляются только той же верховной власти.

в) Повиновением властям судебным и исполнительным в государстве, как органам верховной власти и отечественных законов.

г) Содействием верховной власти в устроении общественного благополучия. Содействие это состоит, главным образом в верном и усердном исполнении общественных должностей, какие кто имеет по своему званию и состоянию. Всякая должность в государстве есть сила или орудие, действующее для блага общего, и если верно исполняется, то достигает своей цели и т. о. споспешествует благотворным намерениям верховной власти; напротив, если должность не исполняется или исполняется неверно, то в общественной жизни происходит расстройство, и с тем вместе открываются большие затруднения и заботы для правительства.

д) Наконец, общественною молитвою за царя и за всех, иже во власти суть. Молю прежде всех, заповедует Апостол, творити молитвы, моления, прошения, благодарения за вся человеки, за царя и за всех, иже во власти суть: да тихое и безмолвное житие поживем во всяцем благочестии и чистоте (1Тим. 2:1–2). Заметим, что так пишет Апостол еще при правительстве языческом, и ожидает такого великого плода молитв за него. Тем более христиане имеют долг молиться за правительство единоверное. Этого требует не только благо отечества, которого государь есть отец, но и благо православной церкви, которой он есть защитник и покровитель.

Любовь к царю, как отцу отечества, неразрывна с любовью к отечеству. Так называемый космополитизм столько же неестествен, сколько и противен нравственным требованиям христианина, как члена гражданского общества. Как члену семейства не естественно не иметь особенной привязанности и преданности своему семейству, так и гражданину не свойственно не любить по преимуществу своего отечества. Любовь к человечеству, которою хвалится иногда космополитизм, не исключает особенной любви к тому народу, который для нас свой и которому мы свои; наоборот, равнодушие или безразличное нравственное отношение к своему отечеству предполагает в человеке равнодушие и вообще к ближнему. Патриотизм рождает многие нравственные доблести, которые справедливо ценятся и уважаются всеми вообще, не только соотечественниками патриота, но и иноземцами; а космополитизм не способен ни к какому высокому подвигу для общества и есть, в сущности, эгоизм. Патриотизм может быть ограниченный, односторонний, узкий, короче – более или менее ложный, но это не дает никакого права к отрицанию истинного патриотизма, как одного из высоких качеств не только политических, но и чисто нравственных, или – как одной из высоких добродетелей христианских. Истинный патриотизм заключается:

а) В любви ко всему, что составляет отличительные черты родной ему народности, разумеется – черты добрые, в которых кроется начало сколько своеобразной, столько же плодотворной деятельности народа. Как каждый человек имеет какие-нибудь особенности не только в количестве и сил дарований своих, но и в складе их, по которому его мысль, его поступок и проч. являются более или менее отличными по характеру своему от мыслей и поступков других людей, хотя бы по содержанию своему они и сходны были между собою, так и каждый народ имеет какой-нибудь особый природный склад физических и умственных способностей своих и вследствии этого жизнь его слагается не похоже на жизнь других народов. Отсюда у каждого народа свои предания, обычаи, убеждения, короче, свой дух и характер. Истинный патриотизм не может быть в том, кто чужд этого духа. Если, например, русский не хочет походить на русского, не любит той простоты, откровенности, великодушия и добросердечия, которые характеризуют нравственную сторону родного ему народа, не разделяет с ним его чистых убеждений, не сочувствует ему в его национальных потребностях и стремлениях, то он никак не может быть в собственном смысле сыном своего отечества. Отсюда – неразборчивая переимчивость (м.б. восприимчивость) всего чужого, поклонение всему иноземному, соединяемое неизбежно с пренебрежением всего родного, начиная от покроя платья до самых священных предметов веры и богослужения, составляют прямые нравственные пороки. Отсюда же понятно, как должно смотреть на воспитание, намеренно подавляющее народные стихии или свойства в воспитанниках и приготовляющее в них космополитов. Это – уродование нравственной природы, обездушивание человека, систематическое уничтожение в нем того, на чем основываются или из чего вырастают нравственные доблести гражданина, как истинного сына своего отечества.

б) В свободном и охотном исполнении так называемых повинностей государственных, каковы например подати, и в принятии и отправлении особенных служебных обязанностей, например служения по общественным выборам, служения воинского, выпадающего по жребию или по порядку, и проч. Кто старается избегать подобных обязанностей или не хочет исполнять их как должно, тот нарушает одинаково и гражданский и нравственный христианский закон: воздадите всем должная (Рим. 13:7), сказано, емуже урок – урок, ему же дань – дань, и проч. Многие не сознают надлежащим образом обязательного значения указанных дел для каждого члена государства и развитие такого сознания в них не может скоро совершаться, но они гораздо скорее могут понять это с точки религиозно-нравственного зрения на обязанности свои и потому вера Христова старается внушить каждому христианину искреннее повиновение требованиям предержащей власти.

в) В особенных пожертвованиях на пользу отечества по требованию его нужд, преимущественно в каких-нибудь трудных и тяжелых для него обстоятельствах например, во время войны и под. Пожертвования эти могут, а иногда и должны простираться до полного самоотвержения гражданина для блага общего. Здесь опять высшею и действительнейшею подпорою христианину служит св. вера, возводящая каждый доблестный гражданский подвиг его на степень добродетели чисто христианской и одушевляющая его надеждою не земного только, но небесная воздаяния. Больше сея любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя, говорит Спаситель (Ин. 15:13), а истинная любовь, по Его же учению, есть главный признак Его последователей и, стало быть, главное право на место в блаженном царстве Его.

В каждом гражданском обществе есть различные звания и сословия, с которыми соединяются какие-нибудь особенные права, a вместе с тем и особенные обязанности. Без этого правильно устроенное гражданское общество едва ли может быть и мыслимо. Гражданское равенство всех членов этого общества возможно и законно только одно, именно, равенство перед законом, в силу которого всякий гражданин, к какому бы званию он ни принадлежал, какую бы степень в общественной иерархии ни занимал, одинаково со всеми подлежит ответственности законного правосудия за опущение или нарушение возлагаемых на него обязанностей. Что же касается равенства во всем, то это нелепая мечта, осуществление которой и невозможно, и нисколько нежелательно для всякого трезвого мыслителя. Гражданское общество есть политическое тело, или политический организм, в котором разные члены, одинаковые по природе, неодинаковое имеют назначение и сообразно с тем не одинаковое положение и достоинство, хотя это достоинство есть только относительное, а не существенное. Руки и ноги, например, равно необходимы в организме человеческом: рука не может сказать ноге: я не нуждаюсь в тебе, и нога не может сказать руке: ты мне не нужна (1Кор. 12: 21). Но как назначения их различны, так и относительное достоинство не одинаково. Так и в политическом теле. – Члены этого тела, равные между собою по одинаковой природе, имеют или, по крайней мере, должны иметь и существенные, человеческие права одинаковые, но назначаемые к отправлению не одинаковых служений в государстве, они по необходимости должны отличаться друг от друга некоторыми частными правами, которые одним доставляют некоторое внешнее преимущество, а других как бы отодвигают на низшую степень относительного достоинства. Таким образом, различие званий необходимо в гражданском обществе. Отсюда происходят нравственные обязанности, обусловленные разными званиями и должностями в обществе. – Обязанности эти:

а) Любовь и уважение к тому званию, в каком кто находится. Кийждо в звании, в нем же призван бысть, в том да пребывает (1Кор. 7:20), учит Апостол. Из этого учения видно, что христианин должен смотреть на звание свое, как на призвание Божие, a призванию Божию, без сомнения, подобает всякое уважение и повиновение. Отсюда, однако же, никак не следует будто вера Христова покровительствует какому-нибудь кастическому разделению в обществах: она предостерегает только от своевольного и безрассудного стремления к таким состояниям, которые почему-нибудь не доступны тому или другому гражданину. Так, в древности, рабам нельзя было по воле выходить из своего состояния, и Апостол предохранял их от покушений насильно вырваться из своего положения, поставляя им на вид, что внешнее состояние не умаляет их достоинства перед Богом и не стесняет их духовной свободы. Раб ли еси ты, да не печалишися: но аще и можеши свободен быти, больше себе поработи (1Кор. 7:21). То есть, «цени свободу не внешнюю, а внутреннюю, и если тебе возможно получить первую, то силою второй еще больше подчиняй себя закону и служи другим еще с большим усердием, потому что не воля человеческая, а воля Божия управляет нами, воля же Божия требует любви и усердия к другим. Покоряясь воле Божией, ты и в рабстве не раб человекам, а без этого ты будешь рабом их и на свободе». Потому-то Апостол тотчас же и прибавляет: ценою куплены есте, не будите раби человеком (1Кор. 7:23). Если же и в таком состоянии, как рабство, которое и не естественно и не законно в обществе, можно уважать и любить свое служение, рабствуя Богу, а не людям, то всякое свободное состояние и звание, без всякого сомнения, может и должно быть уважаемо и любимо тем, кто находится в нем. Нет ничего противного ни чисто нравственному закону, ни основанному на нем закону гражданскому, когда человек переходит из одного звания в другое путем правильным, сообразно со своими наклонностями, способностями, образованием, и не прибегая ни к каким недостойным средствам; но добиваться иного звания, без внутреннего и внешнего призвания к нему, потому только, что оно манит, может быть какими-нибудь преимуществами, и т. о. пренебрегать своим званием, находя его как будто унизительным для себя, сколько неразумно, неосновательно, столько же преступно в нравственном отношении; потому что это значит презирать порядок, поставленный самим Богом, и покушаться на похищение того, что нам не принадлежит. Притом, следствия от этого во всяком случе могут быть одни дурные. Ибо как от уважения к собственному состоянию и уверенности в его достоинстве, в соразмерности его с нашими силами и способностями наиболее зависит ревностное исполнение должностей, с ним соединяемых, так от неуважения к собственному званию, от нежелания посвятить ему свои силы и дарования, какие только есть у нас, происходит небрежение о налагаемых им обязанностях, а отсюда явный вред и для нас самих и для общества. С другой стороны, кому удается занимать места только по домогательству, а не по призванию, те еще больше вредят себе и другим. Подобные явления, к сожалению, не так редки и потому довольно известны, так что не требуют особенных пояснений.

б) Уважение и любовь ко всем званиям и состояниям в обществе. Это видно из предыдущего. В существе все члены общества, как мы уже заметили, как члены, равны между собою, и всякое звание само по себе достойно всякого уважения. Поэтому случайные преимущества одного из них никак не должны давать повода к уничижению другого. Пусть ради этих преимуществ одно звание выше, другое ниже: но в каждом звании гражданин может заслуживать высокое уважение, и даже низший по званию может быть гораздо выше по достоинствам. Только по предрассудкам общественным, к несчастью, всегда сильным и никогда не вымирающим, уважение к лицам условливается часто одним состоянием и званием их; но не много нужно иметь здравого смысла и рассудительности для того, чтобы понимать, как это нелепо и несправедливо. В самом деле, кто достойнее уважения, простой ли крестьянин, честно и трудолюбиво исполняющий свое дело, или какой-нибудь знатный человек, но только знатный по имени, по званию или состоянию своему, а дела своего не знающий, или делающий его не по совести и пр. и пр.? – Отвечать конечно не трудно. Таким образом, священный долг каждого гражданина хранить права и неприкосновенность всякого сословия в обществе, тем более, что от взаимного уважения между сословиями зависят общая связь гражданская, общее согласие и подчиненность, а отсюда общая сила и благосостояние народа. Где нет тесной, нравственной связи между сословиями, там политическое общество не составляет органического тела и потому не может иметь правильного развития и здоровой жизни: внешний закон, как бы ни был он полон, определен и строг, будет только спаивать различныя части общества, но не в состоянии дать им органического сочленения; а когда нет такого сочленения: то, само собою, не может быть и целости, общности, взаимного сопроникновения в разных, т. е., системах политического организма; единство его будет только видимое, связи внешние, а внутри его не может быть стройных органических отправлений, поэтому существование его и ненадежно и малоплодно. Древние общества страдали наиболее от рабства, которое было как бы чуждою, разъедающею стихиею в них и мешало им развиваться правильно. В новых обществах сам собою образуется подобный же, чуждый и потому самому вредный и опасный для них, элемент, всякий раз, как только какое-нибудь сословие слишком чувствительно страдает от других сословий и невольно разъединяется с ними. От такого разъединения самое надежное и вместе единственное спасение заключается в усвоении и деятельном приложении к жизни евангельского учения о взаимных отношениях между членами общества. Это учение образовало новый мир на развалинах древнего: оно же одно в состоянии всегда и везде животворить общества нового мира, проникая, объединяя и животворя их подобно тому, как душа животворит свое тело.

Как бы ни было благоустроено гражданское общество, благосостояние членов его не может быть одинаково: полное благосостояние всех граждан есть только идеал государственной деятельности, к которому государство может подходить более или менее, но которого достигнуть, без сомнения, никогда не будет в состоянии. Неравенство благосостояния различных членов общества зависит, с одной стороны, от случайных обстоятельств, которые также мало зависят от частных лиц, как и от всего общества, с другой стороны, от личных свойств различных членов общества; притом, и самое несовершенство, (никогда неизбежное), государственного устройства способно производить огромное различие между гражданами по степени благополучия их. Отсюда на самом обществе лежит нравственная обязанность содействовать особенными мерами возможному уравнению благосостояния членов своих.

Между этими мерами высокое место должна занимать общественная благотворительность, под наблюдением и покровительством предержащей власти в гражданском обществе. Об организации благотворительных учреждений, само собою понятно, здесь рассуждать не уместно; но необходимо заметить, что достоинство общественной благотворительности измеряется тем, насколько она направлена к вспомоществованию несчастным и к пресечению тунеядства. В этом состоит одно из существенных ее отличий от благотворительности частной, которая, как мы уже заметили, не имеет ни способов, ни даже нужды строго разбирать требующих помощи. Если истинно нуждающиеся будут находить достаточное пособие у общественной благотворительности, то благотворная цель ее с одной стороны достигается, но задача ее далеко еще не исчерпывается и этим: рядом с одним ей предлежит другое, еще более трудное, но вместе с тем и более высокое дело, способствовать искоренению праздности и тунеядства и уничтожению через это самого главного источника нужды, бедности и часто соединяющихся с ними различных пороков. Лица, которые сами собою, или по призванию общественного правительства, принимают на себя служение делу такой благотворительности, должны считать его такою святою обязанностью, как и другие христианские обязанности в отношении к обществу, и исполнять его с полным усердием, бескорыстием и ревностью, как исполняли некогда в первенствующей христианской церкви подобную должность особые служители (диаконы) милосердия, приставленные к распределению общего достояния христиан между нуждающимися.

Гражданское общество, рассматриваемое как одно целое, или как бы одно политическое лицо, имеет отношения к другим обществам, тоже – как к некоторым лицам. Международный отношения, конечно, во многом могут разниться от отношений между частными лицами, однако же и в их основании должен лежать тот же евангельский закон нравственности, который руководит деятельностью каждого истинного христианина. Поэтому насилие, хитрость и под. свойства деятельности, осуждаемые в каждом частном человеке, бесспорно подлежат осуждению и в лице политических обществ, как бы ни старались, посредством дипломатических или других каких тонкостей, придать им вид законности. Что безнравственно в человеке, то никак не может быть нравственным в обществе, если только правильно проводится параллель между частною и общественною деятельностью.

Из всех вопросов международного отношения один вопрос по преимуществу может представляться каждому гражданину, когда он правила христианской любви прилагает к взаимным отношениям гражданских обществ между собою, именно: позволительна ли, с христианской точки зрения, война? Не противна ли она духу христианского миролюбия и любви ко врагам? Огвечаем кратко словами одного из замечательнейших мыслителей между древними отцами церкви, именно, бл. Августина: по духу евангельских заповедей, говорит он, и война позволительна, только единственною целью ее должно быть усмирение непокорных и сохранение должного порядка в обществах, посему надобно желать и искать победы не для своей только пользы, но и для блага побежденных (Epist. 138, п. 14–15).

Нужны ли, наконец, ближайшие наставления нам для гражданских должностей наших? – Какие каждому из нас должно соблюдать правила по своему состоянию или положению в гражданской жизни, это изъясняется в наших отечественных законах, которые всякий гражданин обязан знать и исполнять во всей их силе и по всей возможности. Чтоб исполнение этих правил имело чисто нравственное значение, нужно только одно, именно, исполнение их по совести и перед Богом, а не по одному какому-нибудь расчету, равно и не по одной необходимости. В других наставлениях на сей раз мы не имеем нужды. Счастливо было бы то царство, в котором граждане, исполняя каждый лежащие на нем обязанности, соединялись бы всегда союзом совершенства – братолюбием. Се что добро, или что красно, но еже жити братьи вкупе?... яко тамо заповеда Господь благословение и живот до века (Пс. 132:1, 3).

Церковь есть самим Богом учрежденное общество правоверующих, соединенных между собою православною верою, одушевляемых взаимною любовью, руководимых одним законом, имеющих одну последнюю цель своей жизни и деятельности и пользующихся одними средствами к ее достижению. Между членами церкви необходимо и есть на самом деле различие, но только такое, какое есть между членами одного и того же тела. Глава церкви – Сам Господь Иисус Христос; все другие лица, из которых она слагается, суть служебные орудия этой главы; служения их различны, но только все вместе они образуют состав тела Христова и у всех как одно главное и существенное право, так и одна главная и существенная обязанность, правоучаствовать в благодати Христовой, обязанность – хранить целость тела Христова и содействовать раскрытию жизни его.

Как ни ясно само по себе такое понятие о церкви и об отношении к ней каждого члена ее, тем не менее, оно как будто не довольно сознается и признается многими из самых православных христиан. В самом деле, когда говорится о церкви, о церковном, то при этом обыкновеннее всего разумеют церковный клир и то, что составляет преимущественный предмет его занятий, – как будто церковь состоит только из, лишь так называемых, духовных, а все церковное ограничивается тем, что ими делается по долгу служения своего! Не отчуждают ли люди с такими понятиями себя самих от Церкви, не становятся ли они сами как бы вне ее? Если бы это разделение было только на словах, как одна неточность выражения, то конечно оно было бы не важно и не опасно; но, к сожалению, оно простирается дальше и глубже. У духовных и недуховных (мирян) как будто не одни и те же существенные интересы, и что нужно одним, то как будто не касается до других. Различение переходит иногда в какую-то противоположность, не далекую от вражды. При виде некоторых случаев, и – к прискорбию – не очень редких, можно подумать, что церковь почитается как бы бременем для христиан, наложенным на них откуда то совне, что она требует того или другого от христиан, как будто посторонняя для них власть, короче, что она живет и действует среди христиан и над христианами какою-то особенною жизнью и силою, а не состоит из самих же христиан. Откуда бы ни происходило такое печальное явление, оно ничем не оправдывается и ничего, кроме вреда, не приносит обществу верующих. Итак прежде всего каждый из нас должен ясно сознавать и помнить, что мы – члены Церкви, что такое или другое состояние Церкви не может и не должно быть для нас безразлично, что всякое благо Церкви есть и наше собственное благо, точно также как всякое зло для Церкви есть зло для нас самих, и потому на каждом из нас лежит обязанность содействовать, по возможности, первому и отвращать последнее.

Жизнь Церкви имеет внутреннюю и внешнюю сторону. Внутреннюю жизнь ее составляет истинная вера и любовь христианская, с их естественными плодами, то есть, добрыми делами. Отсюда первая обязанность каждого члена Церкви содействовать умножению и возвышению в Церкви веры и любви христианской. Это именно заповедует нам св. Апостол, когда говорит: да держим исповедание упования неуклонно и да разумеваем друг друга в поощрении любве и добрых дел, то есть: будем твердо держаться тех истин веры, которые сообщены нам Господом Спасителем нашим и на которых основывается вся надежда нашего спасения, и поощрять друг друга к любви и добрым делам, как самые близкие и родные друг другу.

Можно ли, после этого, кому-нибудь из нас говорить, как иногда говорится, в следующем роде: «не мое дело судить, как веруют и живут другие, не мое дело учить их истине и добродетели христианской, для этого есть учители и пастыри в церкви, а частные лица должны смотреть за собою и не вмешиваться в дела убеждения и совести других людей?» Так судить других с тем, чтобы только иметь удовольствие быть судьею чужого поведения, чтобы разбирая их мнения и поступки, подвергнуть их осуждению, унизить, опорочить – это действительно не свойственно не только тому или другому из частных членов церкви, но и – никому в церкви, это – порок, против которого строго говорит сам Спаситель: не судите, да не судими будете (Мф.7:1). К сожалению, такого-то дела не боятся, очень нередко, даже хотят дать ему вид дела законного (кто не знает как обыкновенны у нас пересуды и в каких различных формах они проявляются!); но когда речь идет о содействии духовному благу другого, тогда боятся входить в суждение о его поведении, чтобы не сделаться не призванными судьями чужих дел. Между тем здесь-то именно не требуется суда – в смысле такой оценки поступков, за которою должно последовать осуждение, здесь нужно только участие в духовном положении других, располагающее не к судейскому расследованию их поведения, а к возможной духовно-нравственной им помощи. Когда родители словом и делом стараются направить детей своих на добрый путь жизни, когда брат брата или друг друга предостерегают, уговаривают, даже обличают, то верно никому не приходит на ум видеть в этом какое-нибудь незаконное вмешательство или притязание на право суда и подоб.; напротив, поэтому справедливо ценится искренность дружбы, участия и пр. А в церкви христианской союз между членами ее должен быть еще теснее и искреннее, чем в естественном порядке наших отношений друг к другу. Каким же образом нравственное поведение одного может быть здесь совершенно безразлично для другого? И могу ли я по совести назвать себя истинным христианином, истинным членом церкви, если для меня все равно – как живут другие, вместе со мною принадлежащие к церкви и составляющие члены одного и того же тела? Разве мне нужно непременно быть судьею другого, чтобы видеть и понимать, как он относится к вере Христовой, как исполняет обязанности христианские? И без этого я могу видеть и знать это, даже не могу не видеть и не чувствовать этого, подобно тому, как члены одного тела не могут не чувствовать здоровья или не здоровья других членов «аще страждешь един уд, с ним страждуть вси уди: аще ли славится един уд, с ним радуются вси уди (1Кор. 12:26). Надобно быть равнодушным к самой вере и не иметь в себе любви христианской, чтобы равнодушно отказываться от всякого участия в содействии духовному благосостоянию других.

Для такого содействия нет нужды каждому принимать на себя звания учителя. Против этого есть прямое запрещение апостольское: нe мнози учители бывайте (Иак. 3:1). В церкви, по учреждению божественному, одни поставлены апостолами, другие пророками, иные благовестниками, другие пастырями и учителями, и – никтоже сам себе примлет честь, но токмо званный от Бога (Евр. 5:4). Но можно и должно, и без звания учителя, исполнять обязанности взаимного охранения друг друга от того, что недостойно христиан, и взаимного поощрения к христианскому благочестию. Первое и важнейшее в этом случае – конечно, пример собственной нашей жизни. Будьте на деле истинным христианином, и вы будете прекрасными учителями благочестия, без звания учительства. Какое бы положение ни занимали вы в обществе, во всяком случае, вы будете иметь доброе влияние на других, всегда найдутся около вас лица, для которых уроки вашей жизни не пропадут даром и принесут добрый плод. Второе – не потворствовать пороку ни в каком отношении. Разумеем здесь то потворство, какое мы делаем иногда лицам, вовсе не безукоризненным, показывая вид, как будто мнения и поступки их хороши или, по крайней мере, не заслуживают осуждения, хотя сами сознаем в душе своей совсем противное. Не всегда можно, нужно и полезно вызываться с советами, тем больше с наставлениями и обличениями; это справедливо в отношении не только к каждому частному члену церкви, но и к учителям церковным, призванным самою же церковью к тому, чтобы учить, убеждать, обличать, запрещать, но – каждый из нас самым званием христианина и члена церкви Христовой обязан относиться к лицам и предметам так, как они этого заслуживают.

Представьте себя в обществе людей, которые не только в душе своей не уважают христианских истин и правил, но и позволяют себе выражаться о них враждебно или презрительно или насмешливо: честно ли, достойно ли христианина поступили бы вы, если бы показали себя в таком случае так, как будто бы вы ничего оскорбительного для веры и церкви не слышите, как будто бы нет ничего не только преступного, но и неразумного в подобном образе мыслей и поведения? Верно, вы не остались бы равнодушными к глумлению над людьми к вам близкими, и если бы почли благоразумным ограничиться в таком случае молчанием, то по крайней мере, никаким образом не старались бы показать при этом полное равнодушие, тем меньше, какое-нибудь одобрение... А когда оскорбляют церковь и с нею Самого Господа Спасителя нашего, вооружаются на истину Христову или, по крайней мере, не стыдятся явно пренебрегать ею, то ужели можно христианину с полным равнодушием видеть и слышать это, тем больше – оказывать внимание к таким речам и поступкам? Нет, христианское убеждение и христианская любовь не могут допускать такой потачки пороку и долг каждого христианина не только прямо, но и безмолвно, то есть, самым наружным видом, наружным обращением, не одобрять недостойного поведения своих ближних. Тот недовольно уважает веру Христову и недовольно любит или, справедливее, совсем не любит по-христиански ближнего своего, кто нисколько не огорчается его противохристианскими поступками и даже поддерживает его недостойное поведение, оказывая ему такое внимание, как бы он говорил право и действовал совершенно по-христиански. Насколько уменьшилось бы своеволие в суждениях и поступках, если бы оно не находило себе хорошего приема даже там, где его внутренно осуждают, но по каким-то ложным побуждениям и расчетам не только не хотят ему противодействовать, а и стараются скрыть неприятное чувство, производимое им в душе и сердце!

Наконец, бывают случаи и – конечно не редкие, есть отношения и – не какие-нибудь особенные, а довольно обыкновенные, в которых один другому может дать добрый совет, предостережение и под., нисколько не принимая на себя звания учителя. И кто не употребляет этих случаев и отношений к тому, чтобы содействовать исправлению или вразумлению другого, тот нарушает долг свой в отношении к единоверным братиям своим, сочленом церкви Христовой.

Есть другая, внешняя сторона церкви; это – ее внешнее устройство – иерархическое, богослужебное, правительственное. Церковь имеет особенных служителей, особенные учреждения и уставы. Как общество, она и не может не иметь всего этого. Как общество Христово, она держится и должна держаться во всем существенном того порядка, какой дан ей самим Основателем ее, непосредственно ли, или посредством избранных Им лиц, действовавших по Его благодатному внушению. Отсюда, на каждом из нас лежит обязанность – держаться богоучрежденного порядка церковного и содействовать, по силам каждого, самому внешнему благоустройству церкви. В Церкви есть пастыри и пасомые; и если пастырям заповедуется пасти стадо свое не нуждою, а волею, то есть, охотно, с любовью, то и пасомые должны относиться к пастырям с тем же расположением. В Церкви есть богослужение, учрежденное для освящения верующих и для теснейшего единения их между собою и с главою своим, Иисусом Христом: долг каждого из нас не только участвовать в нем, но и споспешествовать, по силам и средствам каждого, его благолепию. В Церкви есть законы, определяющие порядок отношений и жизни членов ее сообразно с их званием: эти законы должны быть также священны для каждого члена Церкви, как и евангельские заповеди, потому что они происходят из того же источника и ведут к совершеннейшему воплощению в нас духа евангельского. Короче, кто христианин по душе, тот должен быть Христовым и по самому внешнему образу жизни или, что тоже, быть верным и послушным во всем руководительству Церкви Христовой.

Истинная вера и благочестие не возможны вне Церкви. Человек один, кто бы он ни был, какими бы ни обладал дарованиями и средствами к знанию и добродетели, не в силах знать, что ему нужно, и выполнить, что ему должно по его назначению. Истина и добро, в полном их свете и силе, составляют достояние не того или другого из нас, а человека вообще, и потому, когда Спаситель принес нам с неба свет и жизнь, истину и благодать, то Он даровал их не тому или другому из людей, а обществу верующих в Него, которые только в союзе веры и любви могут образовать и образуют полноту жизни, свойственной человеку. Поэтому-то страшнее всего быть вне этого союза или отторгаться от него из угождения своеволию. Мы должны не только каждый о себе, но и один о другом заботиться, чтобы быть всем в живом общении с Церковью и участвовать в ее благодатной жизни.

Как истинный христианин, член святой православной Церкви, должен относиться к людям, не единоверным ему, или и совсем чуждым веры Христовой? В отношениях между разноверцами возможны и бывают две крайности, именно: фанатизм и индифферентизм. Фанатик с ненавистью и ожесточением смотрит на тех, которые не одинаково с ним веруют, и готов употреблять, когда может, всякие меры или к насильному обращению их в свою веру, или к нанесению им всякого вреда. Индифферентист не обращает никакого внимания на то, кто чему верует, итак или иначе относится к другим, смотря по своему личному расположению, по обстоятельствам, по расчетам, но никак не по сознанию или чувству духовно-религиозного единения или разъединения с ними. Очевидно, ни то ни другое не свойственно истинному христианину. Дух истинной веры и истинной Церкви есть дух любви; христианин должен любить всех, и потому никакого рода насилия, принуждения, преследования не могут быть употребляемы им в отношении к иноверцам. Но, в силу той же любви христианской, никто из истинно верующих не может быть равнодушен к различного рода заблуждениям, которые видит вокруг себя. Отсюда, отношение православного христианина, желающего действовать согласно с духом своей Церкви, к неправоверующим и вообще ко всем заблуждающим в рассуждении богопознания и богопочтения, должно быть таково:

1) Вместе с Церковью своею он должен молиться за всех, чтобы Господь всем открыл истину и всем даровал благодать обращения к свету Христову, да будет во всем мире едино стадо и един Пастырь (Ин. 10:16).

2) Должен, по мере возможности, располагать неправоверующих или неверующих к истинной вере, но – только словом истины и делами любви и правды, но – никакими иными средствами, и – с единственною целью послужить спасению ближнего своего, а не по каким другим видам.

3) Делать возможное добро всем, не смотря на различие веры, но прежде всего, заботиться о присных по вере.

4) Враждующих против истинной веры и Церкви обуздывать законными мерами, не щадя за благо веры и Церкви не только благополучия, но и самой жизни своей, но в тоже время не разжигая ни в себе, ни в других вражды против них, не домогаясь нанести им вред, подвергнуть их преследованиям и проч.

5) Упорных в заблуждении и противлении св. вере и Церкви удаляться и не иметь близкого общения с ними. Апостол запрещает разделять с такими трапезу (1Кор. 5:11). Это запрещение относится преимущественно к таким случаям, когда заблуждающие произвольно отпадают от благочестия и, как неблагодарные и злые дети, нагло оскорбляют матерь – свою Церковь. Но и за таких людей должно молиться и не только не презирать их в сердце, но и воспитывать в себе живое сострадание к ним и просить Господа об обращении их на путь истины и добра.