Часть третья. ДЕЙСТВИЯ

Он

При нашей первой встрече патриарх сказал: «Обо мне говорить не стоит, это ни к чему. Говорить нужно о соединении Церквей. Соединение – это воля Божия, неодолимое требование христианского народа, это единственное средство свидетельствовать о своей вере перед Христом в наше время начинающегося объединения всей земли. Церковное единство в наше время – это ананке, неотвратимая судьба. Павел VI знает это. Архиепископ Кентерберийский знает это. Я не ухожу от всех трудностей и проблем. Но все изменится, если посмотреть на это в свете и перспективе единения…

Я

В ваших посланиях вы никогда не отделяли этой перспективы и от освящающего действия Церкви в истории.

Он

К этому зовет и Первосвященническая молитва Господа, которую столь часто цитировали зачинатели экуменизма: «да будут все едино: как Ты, Отче, но Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в нас едино, да уверует мир, что Ты послал Меня» (Ин 17.21). Мы разделили Христа, сохранив чашу, но утратив дух евангельский, и этот дух стал закваской истории, но за пределами Церкви, и нередко он обращается против нее…

Я

Поэтому многие христиане в наши дни полагают, что экуменизм превзойден – это уже пройденный этап, и достаточно лишь в истории служить этой евангельской закваской, быть человеком среди людей.

Он

Это одна сторона дела. Но если видеть только ее значит утратить саму реальность христианства, пасхальную радость, силу воскресения, которую мы принимаем в таинствах Церкви…

Я

… В общем то, что Отцы называли словом, которое часто шокирует Запад: «обожение»: «Бог сделался человеком, чтобы человек мог стать Богом».

Он

В этом грандиозном утверждении нет ничего шокирующего: во Христе мы принимаем Духа усыновления, что становится самой нашей жизнью. Человек поистине человечен лишь в Боге. Вот почему тщетна мысль, что мы обретем Христа лишь в одном служении людям. Нужно черпать жизнь в евхаристической чаше и одновременно нести в мир любовь к ближнему. Это значит, как я часто вам говорил: примирить Церковь и христианство.

Однако это примирение требует единства христиан. Разделение закрывает доступ к Богу. Вспомните упреки Павла Коринфянам: «Я разумею то, что у нас говорят: я Павлов; а я Аполосов; я Кифин; а я Христов. Разве разделился Христос? Разве Павел распялся за нас? или во имя Павла вы крестились?» (1Кор 1.12–13). Церковь, раздробленная на конфессии, не может наделять и оплодотворять историю христианскими ценностями, которые сами в конце концов иссякают, если остаются отсеченными от чаши жизни…

Я

Это сознание разделения как трагедии и греха, это паломничество к соединению всех у единой чаши – может быть, одна из основных характерных черт XX века. История, которая, как будто, набирает скорость, должна была обрушиться на головы христиан, разделенных и враждующих, они должны были вновь стать малым стадом в объединяющемся мире, должен был возникнуть «массовый» атеизм, псевдорелигии, народы должны были пройти через смерч для того, чтобы христиане вновь ощутили себя братьями, несущими общую ответственность за духовную судьбу человечества.

Он

Все мы тем или иным путем прошли через горький опыт разделения. Когда я стал дьяконом, православные уже веками пребывали на положении меньшинства в мусульманской империи. И что делали христиане западных конфессий? Они пытались воспользоваться этой ситуацией в целях своего прозелитизма…

Я

Митрополит Колонийский говорил мне, что во времена его молодости в Константинополе, когда он сталкивался с католическим священником, тот отворачивался от него с явной враждебностью.

Он

Подобные вещи часто случались и со мной во время моего пребывания в Соединенных Штатах. Однако в этой стране никогда не было однородного христианского населения, тесно соседствующего с другим. Но когда я встречал, скажем, в одном купе в поезде католического священника или епископа, он вел себя так, как будто бы меня не было. Как все изменилось с тех пор!

Да, в Оттоманской империи, затем в Соединенных Штатах разделение ощущалось мной как тяжелое презрение, висевшее над нами, православными. И это презрение загнало нас в оборонительную позицию также отвечающую презрением на свой лад. Однако существует и особая благодать страдания, причиняемого нашими братьями, и от нас зависит, чтобы о была и для них благодатью. Не столько индивидуальный опыт, сколько наблюдение над современным миром привело меня к мысли о настоятельной необходимости соединения, о том, что единство – это ананке предназначение, рок. Меня, как вы знаете, все интересует: человеческие радости и человеческие открытия, но также и человеческие тревоги. Я не стараюсь быть человеком среди людей, я являюсь таковым…

Я

Но вы – и пастырь, служитель алтаря, человек молитвы.

Он

Человек молитвы? Может быть, не знаю. Во всяком случае следует знать, о ком молишься… Между тем я принимаю многих посетителей, читаю газеты, получаю много писем.

Я

Будь я непочтителен…

Он

Будьте непочтительны! Вы живете здесь, в моем монастыре. Вы должны мне повиноваться: будьте непочтительны!

Я

Тогда я сказал бы, что в вашем отношении к людям есть какой-то момент гурманства. Достаточно посмотреть, как вы распечатываете почту… Или наблюдаете за людьми, что прогуливаются вечерами по главной улице Перы… Здесь, впрочем, не чувствуется никакого гурманства, но кажется, что вы благословляете их.

Он

Не знаю. Знаю только, что я не церковник, замкнувшийся в церковной среде. Я люблю людей, я слежу за историей. Поверьте мне: прежде у людей не было такой потребности в понимании смысла жизни. Все меняется с сумасшедшей скоростью, и заставляет человека задуматься: почему? зачем? Сегодняшний человек голодает: в странах третьего мира ему не хватает хлеба, но повсюду ему не хватает любви и смысла жизни. Миру угрожает исчезновение – и не только в атомной войне, но ив бессмыслице, скуке, безнадежности. И он не найдет ответа ни в наркотиках, ни в эротизме, ни в политических религиях, которые потерпели крах именно там, где как будто одержали верх. Есть лишь один ответ: Единый Христос, явленный Единой Церковью. И этого явления Христа нельзя более ждать. Дух не терпит роскоши христианских разделений, роскоши боязливых или гордых расчетов, ни к чему не обязывающих рассуждений, где чувствуют себя столь привольно… Мы должны ответить. И ответить мы можем только все вместе.

Я

Знаки времени – увещевания Духа. Они неразделимы.

Он

Нужно быть просто христианином, вот и все! Быть христианином – и прежде всего среди христиан! Мы стоим перед судом. Нас судит духовная нищета наших современников, но также и Крест Сына Божия, на Который Его возвела любовь. Попытаемся ли и мы обезоружить себя по образу Его или же останемся удовлетворенными добродетелями наших отцов и нашим полемическим богословием? За последние двадцать лет экуменическое движение, Второй Ватиканский Собор, Всеправославные Конференции, встречи предстоятелей Церквей обнажили перед глазами всех кровоточащую язву разделения. Отныне становится уже невозможным, чтобы поместная Церковь, предстоятель или иерарх, христианский мыслитель, сознающий свою ответственность учителя, не понимал необходимости соединения, не думал и не действовал бы в этом направлении…

Я

Соединение – это долг, но видите ли вы его как историческую возможность или как чудо, которое произойдет в конце времен?

Он

Соединение будет чудом, но чудом, свершившимся в истории. Впрочем, начиная со дня Пятидесятницы, мы пребываем в конце времен…

Каждую ночь, как вы знаете, иногда в полночь, иногда в четыре утра, я выхожу в сад и вхожу в притвор церкви. Я зажигаю две свечи перед иконой Богородицы и молюсь о единстве. Когда оно произойдет? Когда Христа спросили о конце мира, Он исповедал свое человеческое неведение; лишь Отец, сказал Он, знает времена и сроки. И с соединением Церквей обстоит точно так же. Будущее в руках Божиих. Воля Божия покоится в вечности. Она внедряется во время, когда время созревает, и раскрывает себя для нее. Наша задача – содействовать созреванию времени. Столько вещей произошло, которые казались невозможными!… встреча в Иерусалиме, папа в Константинополе, мое паломничество в Рим… Единство настанет. И будет чудом. Новым чудом в истории… Когда? Мы знать не можем. Но мы должны готовиться к нему. Ибо чудо подобно Богу – оно неотвратимо.

* * *

Он

Ныне любовь нисходит на лицо Церкви и преображает его. Ветер дружбы проносится не где-то над нашими головами, но в наших сердцах. Христиане всех конфессий приезжают повидаться со мной. И они уже живут чудом единства. Только что была группа немцев, протестантов и католиков. Мы вместе читали Отче наш…

Я

Однако остается много проблем. Конечно, развал закрытых христианских обществ, православное рассеяние на Западе, близкое соседство христиан различных конфессий в молодых странах понемногу устранили преграды, связанные с историей, с культурой, психологией времени и места. Все мы возвращаемся к «единому на потребу». Но когда снимаются поверхностные напластования, разве не обнажаются реальные проблемы, касающиеся как структуры Церкви, так и смысла христианской жизни…

Он

Я не отрицаю этих различий, я говорю лишь, что нужно рассматривать в ином ключе. Ключ лежит: психологической или скорее духовной проблеме. Со беседования между богословами велись веками, и привели они только к взаимному ужесточению позиций.

У меня есть целая библиотека на эту тему. Почему это произошло? Потому что людьми руководили чувства вызова или страха, воля защитить себя или покорить другого. Богословие не было бескорыстным служением тайне, оно становилось оружием. Сам Бог стал оружием!

Я

Несомненно, диалог между христианским Западом и христианским Востоком никогда не был дружеским и бескорыстным, или вернее, не был до конца XIX века. В Лионе в 1274 году, как и во Флоренции в 1438 году, Запад явным образом хотел использовать политические невзгоды Византии, чтобы навязать свои условия. Византийцы отвечали хитростью или же, как святой Марк Эфесский во Флоренции, мужественным и резким исповеданием своей традиции, но без всякой попытки действительно понять проблемы своих партнеров. И все же вплоть до самого конца Средних веков и на Западе и на Востоке все еще жило ощущение принадлежности к единой Церкви., и сохранялась надежда достигнуть взаимного признания этой принадлежности путем обсуждения самых существенных вопросов в рамках подлинного вселенского собора. Однако с началом современной эпохи христианский Запад, пользуясь своим политическим! и культурным превосходством, переходит в наступление. Католики стремятся аннексировать куски православного мира – такова была фатальная политика униатства. Протестанты со своей стороны, начиная с XVII века, пытаются наложить руку на сам вселенский патриархат; в этом отношении всем памятна безнадежная история такого большого и запутавшегося человека, каким был патриарх Кирилл Лукарис, история, приведшая его к столкновению с Церковью. Православие заразилось тогда страхом, перешло к самозащите. В XIX веке, когда Пий IX и Лев XIII обращались к Востоку, то лишь для того, чтобы призвать его к подчинению, ко всеобщему униатству. Православные ответы от 1848 и 1894 годов выдержаны в том же духе: они обвиняют, выставляют свой список ересей. Впрочем, и на самом Западе, как мы знаем, богословская мысль могла быть глубоко деформирована многовековой полемикой между Реформацией и Контрреформацией…

Он

Потому-то мы и должны изменить метод. Повторяю, я не отворачиваюсь от трудностей. Но пытаюсь преобразить духовный климат. Восстановление любви дает нам возможность ставить проблему совершенно в ином свете. Истину, которая близка нам – ибо она охраняет и выявляет собою безмерность жизни во Христе – мы должны выразить не для того, чтобы ударить ею по другому и заставить его признать себя побежденным, но для того, чтобы разделить ее с ним. Мы должны выражать ее ради нее самой, ради ее красоты, ибо она должна быть торжеством, на которое мы приглашаем наших братьев. И точно так же мы должны быть готовы выслушать другого. Для христиан истина не противостоит ни жизни, ни любви, она выражает их полноту. Подлинное богословие передает опыт духа. Но слова, слова, к сожалению, сталкиваются друг с другом. Нам прежде всего нужно освободиться от дурного прошлого, от всякого вида политической, этнической, культурной или иной ненависти, с Христом ничего общего не имеющей. Затем мы должны окунуться в глубину жизни Церкви, в тот опыт Воскресения, коему должны служить наши слова. Слова эти следует взвешивать на весах жизни, смерти, Воскресения. И сопоставлять их с опытом, который должен через них сказаться.

Те, кто обвиняют меня в том, что я жертвую Православием во имя слепого наваждения любви, имеют весьма скудное представление об истине. Они превращают ее в систему, обладая которой, они чувствуют себя в безопасности. Однако истина, открытая риску творческой жизни, это живое прославление Бога Живого. Богом не обладают, это Он обладает нами, это Он наполняет нас Своим присутствием в меру нашего смирения и нашей любви. Славить можно лишь любовью Божией, славить можно лишь даря и разделяя, и если нужно, жертвуя собой, подобно Господу, который ради нашего спасения принес Себя в жертву и принял за нас смерть, смерть на Кресте.

Я готов идти дальше: те, кто упрекает меня в том, что я жертвую истиной ради любви, не верят в саму истину. Они замыкают ее, запирают ее в темницу, как неверную жену. Я же говорю, что истина – это истина, и за нее не нужно бояться: отдадим ее, разделим ее, явим в ней полноту, примем все, что напоено жизнью и любовью в опыте наших братьев. Если мы пребудем в этом стоянии за истину, она сама явит свою очевидность, сама изнутри, исходя из общей тайны Церкви, поможет преодолеть наши недостатки и ограничения. Раскроем сердца: «Не о себе только каждый заботься, но каждый и о других» (Фил 2.41). У нас есть надежный критерий – жизнь во Христе. Перед лицом частичного выражения истины, спросим себя, в какой мере оно выражает жизнь во Христе, в какой мере, наоборот, оно рискует ее скомпрометировать… И будем вести наш диалог в любви, чтобы дать сказаться в нем сиянию истины Христовой…

Я

В общем, единство нужно не осуществлять, а показывать?

Он

Именно так. И я вкладываю в это слово весь его смысл, хотя обычно говорю скорее о союзе. Единство-это не человеческая реальность, но реальность богочеловеческая, его сущность пребывает в Боге. Это само единство Воскресшего, Тело Которого-Церковь. Это единство самой Троицы, образом которого служит Церковь. Христос молился о том, чтобы мы соучаствовали в любви, которая уподобляет Его Отцу. Эта молитва – «да будет все едино, как Мы едины» – преодолевая время, влечет нас к тринитарной любви. В Теле Христовом и в Его молитве сохраняется нерушимое единство Церкви, и мы знаем, что врата адовы не одолеют ее.

Я

По сути, когда мы говорим о многих Церквах – многих не в географическом, но в конфессиональном смысле – мы злоупотребляем языком. Или скорее остаемся на поверхности истории. В согласии с волей и любовью Божией, присутствием и молитвой Христа, может существовать лишь одна Церковь.

Он

Церковь и существует лишь одна. Вот это и следует понять христианскому народу в его различных исторических конфессиях. И от всех трудных моментов в ней вовсе не нужно бежать, нужно видеть их внутри этой Церкви. В конце концов, разнообразие, даже и несогласие, и весьма значительное, существовало и среди самих апостолов и не прекратилось и в последующие века. Но эти различные, иной раз, по человеческому разумению, даже противоречивые трактовки неисчерпаемой истины, пребывали внутри единой Церкви, и свет разделенной по-братски Евхаристии в конце концов все освещал и примирял собою. Затем наступил период, когда это разнообразие вызвало – или оправдало – расчленение Церкви на различные конфессии. Пожелали достичь единства ценой единообразия, тогда как плюрализм, в том числе и плюрализм богословский, процветал в древней Церкви. Разрыв в общении сделал различия непреодолимыми. Они были систематизированы, иной раз, увы, даже и догматизированы… Но ныне мы вступаем в третий период в истории Церкви, период любви, взаимного уважения, примирения, пока Господь не пожелает соединить нас у Его чаши, в причастии святейшему Его Телу и Крови.. И тогда благодаря великим усилиям любви и великим трудам наши различия не будут уже стоять на пути к общению, но будут, напротив, взывать к нему. Наши различные подходы к истине станут не исключать, но взаимно дополнять друг друга, как это было в первые века… Близится час, когда в сложном нашем наследии любовь похоронит то, что отжило, и освободит то, что живо, что ищет сближения. Тогда само разделение окажется промыслительным, ибо оно породило такое цветущее богатство поисков и находок, привело к более тонкому и более трепетному осознанию тайны…

Я

Ваши слова о разнообразии в единстве в апостольскую эпоху падают мне прямо в сердце… Ныне некоторые протестантские богословы, как скажем Кэземан, выпячивают видимую неоднородность Нового Завета в подтверждение своего тезиса, что единство Церкви никогда не существовало. Мне кажется, что вы говорите нечто едва ли не противоположное: разнообразие было исключительным, но оно сохрани лось внутри Церкви. Экзегеза не освобождает нас от обязанности заново созидать христианское единство. Именно тайна Церкви, как вы сказали, средоточие которой лежит в Евхаристии, позволяет разнообразию быть плодотворным. И потому весьма важно, чтобы христиане на пути к своему единству как можно полнее черпали из тысячелетнего опыта неразделенной Церкви. Мы понимаем сегодня, что единство невозможно обосновать только на Библии. На первый план вышли проблемы интерпретации и герменевтики. Однако подлинно насыщающее, подлинно освящающее толкование Писания может дать только Дух через жизнь самой Церкви, через ее опыт, ее святость. Экзегеза научила нас тому, что Писание – это не только откровение, но и церковное усвоение его, и конечно же, свидетельство апостолов, но свидетельство, озаренное Пятидесятницей внутри первых христианских общин. В Церкви как жилище постоянно обновляемой Пятидесятницы Иисус истории и Христос веры совпадают, потому что вера есть такое познание смысла истории, которое Дух открывает Церкви, такое познание тайны Иисуса, где соединяются время и вечность. Если большое число христиан будет сообща владеть не только Библией, но и разделять духовный опыт постижения Библии в неразделенной Церкви, это станет важным моментом на нашем пути к единству.

Он

Постепенно повсюду, в особенности в Церкви Римской, но также и среди англикан и протестантов, оставшихся верными первоначальному замыслу реформаторов, уже ощущается ностальгия по возвращению к неразделенной Церкви, Церкви апостолов, мучеников, Отцов и Семи Вселенских Соборов. Папа Римский и архиепископ Кентерберийский согласны в том, что в наше время следует вернуться к живому Преданию первого тысячелетия…

* * *

Я

На этом пути к единству какую роль надлежит сыграть Православию?

Он

Православие, если оно будет питаться своим великим преданием, станет смиренным и верным свидетелем неразделенной Церкви. Православные Церкви, собранные и связанные взаимным уважением, явят христианскому миру пример и концепцию братства и свободного общения между Церквами-сестрами, объединенными одними таинствами и одной верой. Что касается православной веры, сосредоточенной всецело на литургическом прославлении и святости, она внесет в экуменический диалог тот критерий духовного опыта, который должен помочь освободить от их ограничений частичные истины, дабы примирить их в высшей полноте… Однако мы, православные, достойны ли мы своего Православия? Если оставить в стороне шаги самого последнего времени, какой пример подавали наши Церкви, объединенные в вере и чаше, но ставшие чужими друг другу, иной раз соперничающими? А великое наше предание, предание Отцов, Паламы, Добротолюбия, остается ли оно в нас творческим и живым? Если мы довольствуемся тем, что повторяем некие формулы, ужесточая их против наших христианских собратьев, наше наследие становится мертвым. Соучастие, смирение, примирение делают нас в подлинном смысле православными, православными не для нас самих, что было бы лишь еще одним утверждением исторической конфессии, но ради союза со всеми, бескорыстными свидетелями не разделенной Церкви…

Я

Православие и вправду, если освободится ют всех видов этнического или конфессионального партикуляризма, может при встрече Церквей внести ту глубину, которую оно еще далеко не осознает в себе. Ем не ведомы разделения, поразившие историю христианского Запада: разделение власти и свободы, священства и мирян, личности и общины, богословия и мистики, Писания и Предания, сакраментального реализма и пророчества. Впрочем, его «апофатический» подход к тайне, его ощущение целостности человек и мира, бесконечные возможности, которые оно открывает перед нами в перспективе «обожения», всё это может быть бесценным свидетельством о сегодняшнем Христе. Великие расколы западного христианства, а шире – западной души, произошли при отсутствии или, может быть, из-за отсутствия Православия. Кто знает, не сумеет ли намечающееся единство между христианским Западом и Востоком преодолеть их? Точно так же, может быть, станет возможным преодоление разрыва, который пока только увеличивается, между теми, кто растворяет христианство в революции, и теми, кто, отвернувшись от мира, живет лишь во всецелом сосредоточении на тайне, ставя себя под угрозу внутреннего раскола. Христианский Восток и христианский Запад должны снова встретиться и узнать друг друга, дабы явить тайну, которая только и может озарить жизнь!

Но если Православие может помочь Западу преодолеть его разрывы, оно само нуждается в нем для того, чтобы освободиться от собственных исторических грехов, сделать свою мысль динамичной, сознательно и смиренно свидетельствовать о неразделенной Церкви. Профетическая глубина Православия пробуждается при встрече с Западом…

Он

Вот почему рассеяние наших дней несет в себе какой-то шанс для Православия. При непосредственном дружеском контакте с другими исповеданиями оно может сделаться одним из тех мест, где Церковь неразделенная начинает осознавать самое себя. Мы же, члены древних Восточных Церквей, должны вместить и в сердце и в разум всю совокупность православных общин любой расы, любого народа и языка, рассеянных по всему миру. Ибо они отстаивают себя в единстве веры в смысле «единого на потребу», дабы принести Христу новое свидетельство, которое послужит примирению всех христиан.

Я

Не вы ли говорили однажды, что XX век будет веком Православия?

Он

Да, но лишь в той мере, в какой Православие перешагнет через свои исторические ограничения рад» христианского единства. XX век будет веком обнов ленного христианства.

Я

Если взглянуть на три исторические ветви христианства – Православие, Католичество и Протестантство, нельзя не подметить связующей их сложной диалектики, отводящей каждой из ветвей в определенном смысле ключевую роль. Весь опыт моей веры говорит мне, что осью окончательной интеграции станет Православие, потому что это духовная ось. Православие роднит с Римом ощущение тайны Церкви, хотя вслед за протестантами оно взыскует свободы в Духе Святом. Однако оно не противопоставляет профетизм институциональному сакраментализму, но укореняет его в нем, дабы очистить его в таинствах. Потому что Дух покоится на Теле Христовом.

Обратимся теперь к движению протестантизма: оно составляет в каком-то смысле профетическую ось Церкви. Реформаторы не хотели расколоть Западную Церковь. Они хотели ее реформировать. Будучи отвергнутыми – да и могло ли быть иначе при отсутствии духовной «православной» оси – они словно раскрыли исторические скобки которые закроются, когда Рим, вернувшись к своим «восточным» корням, сможет ответить на их запросы, при этом не растворяя в них тайны Церкви. Но пока этот момент не наступил, они остаются для Рима, как и для Православия, профетическим раздражителем, препятствующим обрядовому и психологическому окостенению.

Что касается Рима, он является осью исторического воплощения Церкви вселенской. Только он может помешать Протестантизму раствориться в истории и Православию окаменеть за пределами истории. Но он нуждается в духовной «православной» оси, дабы ответить на требования Реформы, не «протестантизируя» себя в дурном смысле слова. И Православие нуждается в нем, чтобы найти пространство для воплощения…

* * *

Константинопольский Патриархат призван к тому, чтобы следить как за вселенским характером Православия, так и за его открытостью к экуменизму. В 1902 году патриарх Иоаким III опубликовал энциклику, призывающую одновременно к собиранию Церквей-сестер и к сближению Православия с другими христианскими исповеданиями. Вот как официальный журнал патриархата представил этот текст, коему принадлежит особое место среди всех первых экуменических инициатив: «Мы ищем согласия всех православных Церквей в том, что касается столь желанного сближения всех тех, кто верует в истинного Бога Троицы, дабы непостижимым произволением Господним наступил наконец день долгожданного единства». В отличие от православных документов XIX столетия и даже от письма патриархов от 1894 года, сухо отвечавшего Льву XIII, который обращался к Востоку с призывом «вернуться» к «апостольскому Престолу», энциклика 1902 года выдержана в совершенно ином тоне, тоне доверия и спокойствия, предвещающем дух экуменизма. «Угодно Богу и сообразно Евангелию обращаться за советом к святейшим автокефальным Церквам по поводу наших нынешних и будущих отношений с двумя великими ответвлениями христианства – Церковью Запада и Церковью протестантской. Как невозможное человекам возможно Богу, так и мы можем уповать, что единство всех может произойти по внушению и с помощью благодати Божией в тот день, когда люди вступят на путь евангельской любви и мира. Следует рассмотреть и изучить, как можно разровнять дорогу, ныне неровную, которая ведет к этой цели. Каким образом можем мы отыскать место встречи или установить контакты, или сделать друг другу законные уступки в ожидании того времени, когда полностью завершится начатое дело, что исполнится для пользы и радости всех слово Господа нашего Иисуса Христа, Бога и Спасителя об одном стаде и об одном пастыре. Вот почему, убежденные, что наши святейшие собратья охотно примут предложение на эту тему, мы с доверием обращаем к ним эту братскую просьбу: не настал ли благоприятный момент для предварительного изучения вопроса в целях приготовления удобного пространства для дружеского и взаимного сближения? Мы полагаем… что эти взаимные связи… явят миру новое свидетельство великой духовной силы, которой обладает православная Церковь Христова, силы, основа которой заключается в неколебимой верности истине». В своих ответах автокефальные Церкви обошли стороной предложения вселенского патриархата. Уверенные в том, что обладают истиной, они не хотели выйти и своей изоляции. 25 мая 1904 года Иоаким III в послании, направленном этим Церквам, сумел извлечь урок из этого и назначил встречу, оставив дверь открытой для будущего: «Забота о наших верных не должна помешать нам видеть других христиан. Молясь от всего сердца о единстве всех, мы не позволим трудностям победить нас. Остережемся считать эту задачу недостойной размышлений или неразрешимой. Как раз напротив, мы всем сердцем готовы принять все возможные меры, дабы содействовать этому богоугодному христианскому единству, сохраняя в наших отношениях с разделенными братьями благоразумие и дух кротости, помня, что сами они, веруя в Пресвятую Троицу и призывая имя Господа нашего Иисуса Христа, уповают получить спасение благодатью Божией».

Первая мировая война, повлекшая за собой падение русской Империи и раздробившая страны, населенные православными, поставила их перед новым сознанием вселенскости. Занятие Константинополя союзными войсками предоставило вселенскому патриархату возможность новых инициатив, которые прежде всего привели к укреплению его связей с англиканской Церковью, все более решительно становившейся на путь экуменизма. Уже в 1919 году Дорофей, митрополит Брусский и местоблюститель патриарха, утверждал на Синоде, что «пришел момент… со всем вниманием отнестись к проблеме единства христианских Церквей… Следует, чтобы призыв…, касающийся изучения возможностей сближения различных исповеданий для подготовки всеобщего единства, исходил из великой Константинопольской Церкви». Комиссия, составленная из епископов и богослов-мирян, принялась за работу, и вселенский патриархат в январе 1920 года разослал всем христианским Церквам послание, предлагавшее им искать единство в широком сотрудничестве, т. е. истинном «союзе». Вот важный текст, к коему с тех пор обращаются все православные, которые будут участвовать в экуменическом движении. Читая его, мы открываем, что Православие предваряло экуменические инициативы англикан и протестантов, и что Константинопольский патриархат первым призвал к созданию организации наподобие «общества Церквей», что представляет собой изначальную идею нынешнего Всемирного Совета Церквей.

«Постоянно любите друг друга от чистого сердца» (I Пет 1.22).

«Церковь Константинопольская не может допустить, чтобы расхождения, по определенным догматаческим вопросам разделяющие христианские Церкви, вызывали неизбежный провал всякой инициативы, направленной на установление более тесного союза между ними.

Убежденная в обратном – в том, что сближение даст преимущества каждой из Церквей и всему народу христианскому, она полагает, что нынешнее время благоприятствует обмену мнениями по этому важному вопросу, решение которого, может быть, приведет с помощью Божией к окончательному союзу христиан в будущем.

………………………………………………………………..

Прежде всего мы должны приложить усилия, чтобы устранить взаимные разногласия, вызванные тенденцией к прозелитизму, к сожалению преобладающей в некоторых кругах. Бесполезно упорствовать в том, что идет всегда в ущерб внутреннему миру Церквей – в особенности восточных – чьи пастыри повседневно подвергаются мучительным испытаниям.

Как только мы восстановим взаимное доверие, то вслед за этим инициатива великодушия должна победить то недоверие, которое постепенно овладело христианскими исповеданиями, заставив их смотреть друг иа друга как на чужих и, пребывая в изоляции, осуждать друг друга. Мы должны пробудить и усилить ныне угасшую любовь и вернуть Церквам сознание той тесной связи, которая соединяет их и делает их «сонаследниками, составляющими одно тело, и сопричастниками обетования его во Христе Иисусе посредством благовествования» (Еф 3.6).

Если они будут следовать в своих отношениях и в тех суждениях, которые они будут выносить друг о друге, поучениям христианской любви, они увидят, как постепенно развеются все недоразумения. Разве не позволено нам дожидаться ради славы Церквей прославления имени христианина, наступления единства, нового понимания их отношений, которые приведут различные исповедания к взаимному познанию их веры и к взаимной поддержке в невзгодах и бедствиях?

Братство и солидарность, о которых мы говорили, могут проявиться и при заключении ряда соглашений, касающихся следующих вопросов:

1/ Единство календаря, позволяющее всем христианам праздновать одновременно великие христианские праздники.

2/ Обмен братскими посланиями по случаю главных праздников церковного года или при других исключительных обстоятельствах.

3/ Установление постоянных отношений между представителями различных Церквей, находящихся в одном месте.

4/ Отношения между различными богословскими школами или между отдельными богословами и обмен журналами и другими религиозными публикациями.

5/ Открытие церковных школ и семинарий для молодых людей разных исповеданий.

6/ Созыв всехристианских съездов для изучения вопросов, представляющих общий интерес.

7/ Бесстрастное исследование догматических противоречий, а также изложение их в богословских курсах и трактатах по преимуществу с исторической точки зрения.

8/ Взаимное уважение обычаев и обрядов, установленных в различных Церквах…………………………………………………………………

10/ Урегулирование проблемы смешанных браков,

11/ Взаимопомощь во всех религиозных начинаниях, ставящих своей целью укрепление веры и социальное служение.

………………………………………………………………..

Только что закончившаяся война обнажила глубокие язвы, коими затронуто христианское общество, и обнаружила абсолютное презрение к самым элементарным принципам права и человечности… Эти беды должны привлечь внимание… всякой церковной власти…, они ставят все Церкви перед необходимостью тесного сотрудничества.

………………………………………………………………..

Таковы суждения, которые Константинопольский патриархат полагает своим долгом представить на рассмотрение других Церквей; мы надеемся, что они разделят с нами убеждение о все более настоятельной необходимости наметить пусть хотя бы только первые очертания грядущего единства, и мы молим их о том, чтобы они откликнулись на наш призыв. И пусть их отклики уверят нас в том, что предложения, сформулированные нами, из области пожеланий смогут в скором времени перейти в область фактов, дабы мы «истинною любовью все возращали в Того, Который есть глава Христос» (Еф 4.15).

* * *

Православие обладает обостренным ощущением тайны. Однако Церковь существует благодаря Евхаристии, а Евхаристия существует благодаря эпиклезису. Эпиклезис означает призывание. В основе свершения Евхаристии лежит призывание священником и народом сошествия Духа Святого «на ны и на предлежащий Дары сия», дабы включить церковное собрание в Тело Воскресшего. Церковь ведь не обладает своим Господом, а лишь принимает Его в призывании. Подобно этому общение всех поместных Церквей, всех евхаристических общин должно быть запечатлено молитвой «о благостоянии всех Божиих Церквей и о соединений всех». Единство веры наконец сохраняется свободным согласием в любви. До совместного чтения Символа веры должно непременно следовать целование мира: «Возлюбим друг друга да единомыслием исповемы – Отца и Сына и Святого Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную».

И потому Православная Церковь существует сообразно верности Божией лишь в силу непрестанного течения молитвы и проявления любви. Вот почему, обладая столь же живым чувством сакраментальной реальности Церкви, как и ее католические собратья, она в отличие от последних, смогла с самого начала участвовать в экуменическом движении, и даже играть в нем ключевую роль. Без нее это движение было бы внутренним делом протестантского мира, имевшим какое бы то ни было значение лишь в его границах. Экуменическое движение в том, что оно несет и себе подлинно профетического и духовного в собственном смысле, есть по сути эпиклезис, призывание т. е. усилие всех христианских сообществ войти внутрь общения любви и молитвы, дабы Дух Святой мог однажды явить в этом общении единую Церковь.

И потому единственный титул, коим наделяет себя Афинагор I, подписывая некоторые свои послания «ревностный богомолец о всех вас».

* * *

Он

К соединению нужно идти, нельзя останавливаться на достигнутом. Миряне повсюду хотят единства. Они объединятся без нас, без иерархии, если мы ничего не сделаем. Я

Но в таком случае они могут утратить саму тайну Церкви… Он

Или по крайней мере ее скомпрометировать. Потому-то неуправляемое это стремление к единству среди мирян, в особенности среди молодежи, люди, стоящие у кормила, должны ощутить как веление, как безотлагательную необходимость. Я размышлял об этом дни и годы в полном одиночестве. И понял, что те, кто управляет Церквами, должны подать личный пример, должны сойти со своих тронов, чтобы самим сказать какие-то слова, совершить какие-то дела, которые опрокинут стену разделения и освободят Дух, дадут Ему больше места…

Я

И вы сказали эти слова, сделали эти шаги… Мне кажется все сдвинулось с места в 1959 году…

Он

Да. До этого времени мы прилежно сотрудничали с экуменическим движением в перспективе Послания 1920 года. В 1948 году мы приняли участие в организации Всемирного Совета Церквей. Сам же я сделал все возможное, чтобы все православные Церкви вошли в Совет…

Я

Однако этот Совет совместно с большинством православных Церквей объединяет различные сообщества протестантского мира. Но если сотрудничество легко дается в моральном и социальном плане, как вы неоднократно подчеркивали, подлинно глубокий диалог ставит проблемы. Я думаю, по той простой причине, что протестантские сообщества в духовном плане не существуют сами по себе, их существование связано с Церковью Запада, которую они хотят реформировать. Православие может сыграть свою примиряющую роль лишь на встрече с западным христианством как единым целым; даже если это целое расколото. Глубокий диалог с реформированными Церквами требует одновременно и предварительного глубокого диалога с Римом.

Он

Вот почему произошло нечто новое, когда Иоанн XXIII стал папой. С первых же его слов я понял, что он несет в себе то же страдание и то же упование, что и я.

Я

Иоанн XXIII был одновременно предстоятелем Церкви и человеком Духа Святого, своего рода юродивым во Христе и, несомненно, пророком. Это страдание и это профетическое упование ощущается и в вас. В этой внутренней близости людей, облеченных самой высокой ответственностью, и наделенных личной харизмой, я вижу один из даров нашего времени.

Он

Что касается меня, не знаю. Я не в счет. Но Иоанн XXIII, несомненно, нес в себе этот профетический дар. И нес совершенно просто, благодаря огромной доброте и большому чувству юмора…

Я

В своем Рождественском послании 1958 года он призвал христиан к единству со смирением, бескорыстием, в совершенно новой тональности. И вы восприняли его буквально, ответив на него новым посланием, где как бы предвосхищается будущее. Вы предложили организовать встречу глав Церквей. И для этой встречи вы прикровенными и символическими словами указали на Восток, где «явил Себя Господь». То есть указали на Святую Землю…

Он

… куда я отправился в паломничество в том же 1959 году, чтобы одновременно посетить православных патриархов Ближнего Востока и помолиться о единстве у самого истока Церкви. У Гроба Господня я ощутил, что разделение христиан раздирает Самого Христа и раздирает меня. Я услышал, как звучит Первосвященническая молитва Господня, где Он просит Отца сохранить едиными не только его учеников, но и всех, кто уверует по слову их. И все произошло здесь, по милости, дарованной Иерусалиму: здесь Господь пролил Кровь Свою за нас, здесь Дух сошел на общину Апостолов, здесь возникла Матерь всех Церквей… Вслед за мной последовало паломничество Алексия, патриарха Московского, который на обратном пути остановился в Константинополе и отслужил со мной Рождественскую литургию. В тот же год и архиепископ Кентерберийский, это был Джефри Фишер, отправился в Святую Землю, и на обратном пути посетил меня, а затем и Иоанна XXIII.

Я

Так был расчищен путь для событий 1964 года.

Он

Когда я узнал о предстоящем паломничестве нового папы, я был потрясен. Если Римская Церковь в лице своего главы находится более не в Риме, но в Иерусалиме, если она отправляется туда в паломничество с чувством покаяния и смирения, тогда все Церкви могут стать сестрами…

Необходимо привести несколько выдержек из новогоднего послания патриарха Афинагора папе Иоанну XXIII, в 1959 году, так как оно в значительной мере способствовало первому сдвигу. «Подобный призыв был направлен и предстоятелям других Церквей. К Рождеству 1959 года вселенский патриарх мог писать: «С тех пор как патриархат… год тому назад, призвал к единству всех христиан на земле, начались последовательные контакты и взаимные визиты, среди тех, кто облечен верховной ответственностью в Поместных Церквах… Это прямые и косвенные контакты и переговоры показывают, что Церкви уже начинают сближаться друг с другом, как Церкви-сестры».

Мы приведем основные положения послания 1959 года. Надо отметить, что патриарх, хотя и подчеркивает необходимость тесного сотрудничества духовных сил для созидания мировой культуры, прямо утверждает, что нельзя сводить христианство на уровень социальной этики, поскольку оно прежде всего сила освящения. Отметим также призыв к действию, к личной вовлеченности ответственных лиц.

«Наша общая обязательность, долг религиозных предводителей, заключается в том, чтобы возвестить миру, что технические успехи науки, сами по себе не довлеют для созидания новой мировой культуры, по той простой причине, что цивилизация не мыслима без духовных основ… Только Христос делает любовь, мир и справедливость доступными для человечества.

«Поэтому, вполне сознавая, в чем состоит наш долг, мы заявляем об искреннем желании Православной Церкви продолжить молитву о мире во всем мире и войти в положительное и прагматическое сотрудничество для продвижения христианского единства.

«Мы будем счастливы сотрудничать со всеми. Мы уже участвуем в больших межцерковных организациях и полностью расположены войти в контакт с древней Римской Церковью, чтобы облегчить «уныние и недоумение народов… от страха и чаяния грядущих на вселенную» (Лука 21.25–26).

«Поэтому мы считаем самым главным, при настоящем бедственном положении, в котором находится человечество, чтобы те, кто призван Богом… ежедневно нести тяготы Церквей (2Кор 11.28) – встречались и вместе размышляли об основных и неотложных нуждах миллионов верующих наших Церквей, с тем чтобы найти разрешение, или по крайней мере облегчение насущных проблем.

«В эти праздничные дни, когда наше сознание было постоянно занято подобными размышлениями, до нас косвенно доходит весть о новом призыве Его Святейшества, предстоятеля Римской Церкви, к единению Церквей. Мы воспринимаем этот призыв в духе братства, ибо рассматриваем его как осознание того, что духовные силы – полнота и мощь которых проявляются только в идеальном единстве, которое Господь доверил Своей Церкви – действительно должны вновь соединиться. Но такое единение еще не возможно ввиду разделений и вековых противостояний, существующих и по сей день.

«Кроме того мы воспринимаем призыв рождественского послания Его Святейшества как проявление подлинного смысла Рождества, не в каком-то расплывчатом понимании усовершенствования или христианской добродетели вообще, но в силе позволяющей человеку вновь обрести утраченное подобие своего всесвятого Творца…

«Вот почему мы абсолютно уверены в том, что любой призыв к единению, должен обязательно сопровождаться фактами и действиями, способными доказать, что наши слова и наши действия находятся в полном согласии…

«Во время праздников, посвященных Богоявлению Господа Нашего и Спасителя Иисуса Христа, Который явился на Востоке, мы считаем возможным надеяться и молиться в том, чтобы, когда взоры всех христиан устремлены к Востоку, откуда пришел «Отец вечности, Князь мира» (Ис 9.5), святая Римская Церковь также обратилась в духе братства к Востоку… Это не только наше пожелание – это ожидание всех христиан…»

Я

Чем больше мы размышляем о разделении христианского Востока и Запада, тем более представляется оно нам великой трагедией в истории христианства. Оно наложило свою печать на последующие века, в которых происходило рождение современного мира. Православие и западное христианство превратились в два замкнутых мира, все более враждебных друг другу. И Запад, когда он стал тем, что он есть, игнорировал жизненные ценности и «целостное» познание Востока. Если он бросался к нему, то лишь за тем, чтобы завоевать, не понимая; о православном мире можно сказать, что он был первой жертвой колониальной экспансии Запада. Взятие Константинополя в 1204 году, эксплуатация его последних богатств купеческими итальянскими республиками послужили в конечном счете тому, что мусульманская Азия дошла до самой Вены. И при всех этих громадных событиях Православие оставалось неуловимым для Запада, если говорить о его духовной реальности, а не о внешних проявлениях, которые Запад воспринимал в презрительном и карикатурном свете. Может быть, это неведение стоит у истоков великих расколов самого Запада: расколов между свободой в Духе Святом и причастием в сакраментальном смысле – такова драма Реформации и Контрреформации; расколом между началом божественным и человеческим – отсюда начинается развитие современного гуманизма, приведшее его к нынешнему истощению; раскол между природой и благодатью – и техника овладевает пустыней, вымершим безжизненным миром… Со своей стороны Православие неимоверно пострадало от этого удаления: ему стало трудно выражать свой опыт и обрести свое творческое выражение в истории. Можно лишь мечтать о том, чем могли бы стать взаимодополняющие отношения между ними, о том, чем Православие могло бы оживотворить западный поиск, пройдя в свою очередь через очищение им: причастие как содержание свободы, богочеловечность, оплодотворяющая гуманизм божественные энергии, озаряющие землю на пути научного поиска…

Он

То, о чем вы говорите, – не предмет сожалений, а наше будущее! Церковь, став нераздельной, озарит своим светом научную цивилизацию на уровне планеты. Уже годы я думаю только об этом. И после Иерусалимской встречи Бог сотворил для нас чудеса. ;

То, что экуменическое движение началось со сближения протестантов и православных, я думаю, в порядке вещей. Между нами не было исторических споров. С Римом дело обстояло иначе.

Я

Церковный колониализм принес горькие плоды. Иной раз он сопутствовал колониализму политическому, как было, скажем, при захвате Италией Додеканеза вплоть до 1945 года. В течение Второй мировой войны некоторые хорваты, примешавшие свое католичество крестоносцев к своей национальной ненависти, вырезали десятки, может быть, сотни тысяч; сербов… Многие священники и епископы были убиты. Католические монахи-фанатики врывались в деревню, чтобы предложить православным выбор между крещением в Римской Церкви или смертью. Во всех случаях, это была смерть. Magnum crimen, как назвал свой труд югославский историк, рассказавший об этих событиях… Но униатство могло бы породить страх и злобу, ибо католические миссионеры говорили православным в Греции и на Балканах, что турецкое нашествие было для них наказанием Божьим за ересь… Вспомним и о безжалостном давлении австрийской монархии или Польской «республики», не говоря уже об использовании дипломатии и культурного престижа Великих Держав на Ближнем Востоке… На другой день после окончания Второй мировой войны эта ситуация частично обратилась в прямо противоположную. В некоторых странах Восточной Европы – на Украине, в Чехословакии, в Румынии униатство было ликвидировано, частично под влиянием патриотизма и искреннего порыва к Православию, но по большей части под давлением гражданских властей, которые безжалостно арестовывали и высылали тех, кто сопротивлялся… Все эти трагедии оставили следы. И все же…

Он

И все же Рим изменился и не перестает меняться. Иоанн XXIII, Собор, Павел VI и вся встряска, начавшаяся после Собора… Это невероятная мутация, чреватая огромным риском, огромным упованием. Все были охвачены недоверием, не решались сделать что-то позитивное. Говорили по-старому: Рим не изменится, он не может меняться, он хочет лишь покорить православный Восток. И все же Рим изменился и будет продолжать меняться. Восточные Церкви, принадлежащие Риму, также изменились. Патриарх Максим IV и его богословы сделали свою Церковь связующим звеном между христианским Востоком и Западом. Зачастую на Соборе они отстаивали православные позиции. Я сказал это Максиму IV, когда он приезжал на Фанар в июне 1964 года, в его лице я приветствовал «поборника открытости между Западом и Востоком».

Я

В то же время конвульсии и промыслительные судьбы истории – русская революция, уход греков из Азии, исход в западное полушарие, вызванный экономическими причинами, – привели на Запад миллионы православных. Православная диаспора, с одной стороны, эволюция восточных католиков, с другой, породили что-то вроде взаимопроникновения двух Церквей…

Если великие религиозные и, очевидно, не только религиозные расколы Запада проистекают из изначального разрыва между ним и христианским Востоком, то лечить нужно самый корень этого зла и поставить проблему отношений между католичеством и православием. Именно это дело вы и предприняли.

Он

Все есть дело Божие. «Ибо любовь Христова объемлет нас», – говорит апостол Павел (2Кор 5.14), и нас сближает объятие Христово. Сближает в особенности тогда, когда мы воспринимаем эту любовь из тайны Церкви, и прежде всего из Евхаристии.

Я

Несмотря на разделение и полемику, ни православные, ни католики так и не дошли до уверенного отрицания друг у друга действенности Евхаристии, а, следовательно, и священства, которое неразрывно соединено с Евхаристией. Конечно, мы можем думать, что способность к полному причастию жизни Божией, которую дарует нам чаша, ограничена некоторыми догматическими формулировками. Однако эти различия не достигают глубины сакраментальной реальности Церкви…

Он

Вот почему католики и православные вместе должны выявить эту глубину. Посмотрите на святых Востока и Запада. Они объяты той же любовью ко Христу, они напитаны той же кровью Христовой. Ничто не разделяет их.

Я

Иоанн Мосх в Луге духовном рассказывает, что был в монастыре один монах по имени Стефан, глубокий старец и святой человек. Молодые монахи вошли однажды в его келию за духовным советом, но он не обратил внимания на их присутствие. Несколько раз они тщетно говорили ему: «Вот мы пришли, Отче, скажи нам спасительное слово». Наконец он услышал и, взглянув на них, ответил: «Что мне сказать вам? Лишь одно: все время, пока вы были в моей келье, я не мог отвести глаз духа моего от Иисуса Христа, распятого на Кресте».

И нечто, почти тождественное этому, мы слышим из уст святого Франциска. Во время болезни, от которой он должен был умереть, святой Франциск Ассизский из-за болезни глаз не мог читать. А он очень любил читать Евангелие. Один из братьев предложил почитать ему. «Не стоит, чтобы ты читал мне, сын мой, – сказал святой. – Теперь я ни в чем не нуждаюсь. Я знаю Христа, бедняка распятого». Конечно, Запад де> лал больший упор на Муже скорбей, а Восток – на Преображенном. Но сам Крест есть «крест света», и «смертью» Христос «попрал смерть». С большой грустью я думаю о тех фанатических православных, что усматривают в стигматах святого Франциска «издержки» его святости. Словно он не был преображен благодаря этим стигматам! Впрочем, восточная традиция, которая прежде всего подчеркивает озарение всего человека Духом Святым, вовсе не является целиком и полностью чуждой стигматизации. По преданию коптский авва Макарий – Макарий – «духоносец» – удостоился посещения огненного серафима, как и святой Франциск. Серафим распял его на земле и сказал: «Ты будешь распят со Христом и соединишься с Ним на кресте в красоте добродетелей и их благоухании» – благоухании, которое нередко было благоуханием крови великих западных стигматиков, вплоть до нашего современника падре Пио. Муж Скорбей и Воскресший – один и Тот же, и об этом знали великие монахи, которые по образу Его были «ставрофорами» и «пневматофорами», «крестоносцами» и «духоносцами»!

Он

Святые связуют нас. И связуют не за пределами Церкви, но актуализируя ее тайну. Богословы же зачастую касаются лишь внешних вещей: они выражают то, что уже кристаллизовалось на поверхности ил тории. Вот почему они в конце концов смогли выразить лишь разделение. Схемы их никогда нельзя будет окончательно подогнать друг к другу. Нужно рыть глубже, вплоть до той питательной почвы, которая является общей для всех. Жестами, делами, действенными символами нужно обновить саму природу богословия. Для того, чтобы начать этот великий переворот, возврат, нужно было, чтобы человек, свободный от умственных схем и юридических уз оказался во главе католической Церкви. Это был Иоанн XXIII. С первых же его слов, с первых же жестов я ощутил в нем пророка. И я отнес к нему евангельский текст: Был человек посланный от Бога, имя ему Иоанн».

Я

Эта фраза стала крылатой. С нее начал свое похвальное слово Иоанну XXIII в соборе Святого Петра кардинал Суэненс. Был Иоанн XXIII, но есть и Афинагор I. И встреча их была промыслительной. Иоанн XXIII, в то время монсиньор Ронкалли, долгое время и был апостолическим делегатом в Турции. В 1939 году он уведомил письмом Вселенского патриарха об избрании Пия XII. Этго был первый жест, служивший обновлению отношеший доверия между Римом и Константинополем после веков молчания. Его пребывание на Востоке позволило затем Иоанну XXIII отнестись со вниманием к патриаршему посланию 1920 года, которое наиболее авторитетная католическая пресса приняла в то время с невозмутимым презрением. Занятие Константинополя в 1922 году турками, враждебными ко всякой международной активности патриархата, помешало этому посланию принести хоть какие-то плоды… Однако в своем Рождественском послании 1958 года Иоанн XXIII коснулся этого текста: «Мы храним живое воспоминание о том, как несколько десятилетий назад ряд предстоятелей православных Церквей…, озабоченных стремлением к единству цивилизованных стран, начал свой поиск согласия между различными! христианскими исповеданиями. К несчастью, преобладание более настоятельных и конкретных нужд и националистических интересов сделали бесплодными эти намерения, которые сами по себе были хорошими и достойными уважения. И животрепещущая проблема расколотого наследия Христова по-прежнему вызывает тревогу… Сожаление, которое вызывает эта горестная констатация, не останавливает и не остановит – и все упование наше мы возлагаем здесь на Бога – наших усилий ответить на призыв, полный любви и исходящий от наших разделенных собратьев, также носящих на челе имя Христово…»

В целом устами Иоанна XXIII Римская Церковь ответила на призыв Церкви Константинопольской от 1920 года.

Это послание несло в себе весть, которую вы приняли буквально в своем новогоднем обращении на 1959 год.

Он

Более того. Я передал Иоанну XXIII, коль скоро о проявил внимание к нашему проекту от 1920 года, что ему надлежит созвать вселенский, всехристианский собор. И, возможно, его первоначальным намерением и был созыв такого собора. Но время еще не созрело для этого. Он довольствовался созывом Собора Римско-католической Церкви, имея замысел направить ее по пути к единству. Однако этот собор положил начало той глубокой мутации, соучаствовать в которой нам надлежит всем вместе. Я близко следил за ходом Собора, этого великого Собора, который благодаря роли, отводившейся на нем наблюдателям иногда принимал черты подлинного всехристианского собора. Самое важное, что через все поиски наши католические собратья вновь вернулись к Церкви как к евхаристической тайне, как к организму любви. Это провиденциальное приближение к православной экклезиологии, сближение, обновляющее подход к доктринальным проблемам. Любовь становится нашим общим критерием.

Первоначальная Церковь определяла себя как koinonia (по-гречески) и как communio (по-латыни) или как agape (по-гречески) или caritas (по-латыни). Два последних термина означают любовь не в аффективном, но в онтологическом смысле, они указывают на Церковь в ее соучастие в тринитарной любви, истоке всяческого общения. «О том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами; а наше общение – С Отцом и Сыном Его, Иисусом Христом» (1Ин 1.3).

Тексты, выработанные на Соборе – мы имеем в виду декрет Об экуменизме и конституции О Церкви и О Божественной Литургии – частично вернулись к этой экклезиологии соборности, соединив ее, не без некоторых неувязок, с юридической и авторитарной экклезиологией, унаследованной от контрреформации. Роль Духа Святого в окончательном тексте была подчеркнута более энергично, чем в первых редакциях (как скажем, в одиннадцатом параграфе декрета Об экуменизме). Была сделана попытка ввести «юридическое» в «сакраментальное». Структура священнического служения вновь соединялась с совершением таинств. В первых главах конституции О Церкви Церковь являла себя тайней спасения и народом Божиим, пребывающим на пути к Царству, а священники – свидетелями и служителями его общения в таинствах. Конкретно это общение связывается с местной общиной, совершающей Евхаристию в силу апостольского свидетельства епископа. Епископская коллегиальность выражает единство этих общин. Фактически, конституции о Литургии и о Церкви без оговорок утверждают, что совершение Евхаристии общиной, собранной вокруг своего епископа, составляет основу любой экклезиологии.

Следует подчеркнуть это стремление, направленное на преодоление постоянно усиливающегося разногласия между католичеством и православием. Это разногласие достигло своей кульминации на Первом Ватиканском Соборе, предоставившем папе – что едва ли может быть понято Востоком – «непосредственную и подлинно епископскую юрисдикцию над всем верующими». Для Православия же роль Рима во времена неразделенной Церкви интегрировалась в общении множества Церквей-сестер. Каждая из них образует совокупность евхаристических общин, объединяясь друг с другом узами взаимной любви и согласия, наиболее ощутимым проявлением которого, начиная апостольских времен, были соборные послания и вписывания в диптихи. Вскоре после своего избрания патриарх рассылает главам Церквей-сестер исповедание веры, составленное на том же синоде, где происходят и выборы, и отсюда его наименование synodica. Они отвечают, одобряя исповедание веры своего корреспондента. Таким образом устанавливается общение с новоизбранным патриархом, имя его вписывается в «диптихи», перечень живых, поминаемых во время принесения бескровной жертвы. Это вписывание свидетельствует об общении веры, позволяющем осуществить полноту общения в таинствах… Послания апостола Павла, затем Игнатия Антиохийского представляют собой проявления такого рода общения, предназначенного поддержать «единство веры и узы мира».

Послание 1920 года рекомендовало обмен «братскими письмами» между главами Церквей. Нужно постоянно помнить об этих трех древних обычаях, сохранивших свою жизненность в православии, чтобы оценить ряд шагов патриарха Афинагора, о которых мы поговорим позднее.

Несколько раз в течение 1959 и 1960 годов патриарх утверждал необходимость установления между православными и католиками того, что он называл «единством», т. е. практического сотрудничества в конкретном социальном служении. «Единство» должно открыть пути к «диалогу любви», а затем к диалогу богословскому в собственном смысле слова, целью которого должно стать «соединение», установление сакраментального общения во вновь найденном тождестве веры. Афинагор I объявил, что готов встретиться с папой. Иоанн XXIII со своей стороны в одной загадочной фразе, произнесенной при открытии подготовительных работ ко Второму Ватиканскому Собору, упомянул об «интеллектуальных, сердечных и духовных контактах, на коих мог бы почить Дух Господень…» Но как осуществить подобную встречу? Папа был, видимо, не в состоянии покинуть Рим. Но для того, чтобы патриарх отправился в Ватикан, как указал Афинагор в 1962 году греческой газете То Vima, «требуется предварительное согласие всех православных Церквей, одобряющих этот шаг, а также, чтобы и папа, со своей стороны, нанес визит Вселенскому патриарху в его резиденции на Фанаре». Однако, согласно традиционному римскому протоколу, папа не наносит визитов…

И все же, невзирая на эти трудности, Иоанн XXIII сделал два важных жеста. Летом 1961 года он послал патриарху двух эмиссаров, членов конгрегации восточных Церквей: монсиньора Тесту и отца Альфонса Раеса, председателя Папского Восточного института, Патриарх принимал их дважды, и они передали ему всю информацию, касающуюся Собора. Немного позднее, и этот шаг очень важен, папа создал «Секретариат христианского единства», который должен был заниматься отношениями католической Церкви с другими исповеданиями. Этот орган, возглавлявшийся кардиналом Беа, включал в себя искренних и бескорыстных друзей Православия, таких, как секретарь кардинала монсиньор Виллебрандс и помощник секретаря отец Дюпрей. Ибо отныне именно на секретариат христианского единства, а не на конгрегацию восточных Церквей, исторически связанную с политикой униатства возлагались отношения с православными. Это означало переход от проблематики завоевания к проблематике диалога. Рим встал на путь признания православной Церкви как таковой, тогда как прежде в ходу был скорее термин «Восточные Церкви», объединявший содружество «греко-славянских» Церквей с несторианскими и нехалкидонскими общинами Африки и Азии. В отношениях между католиками и православными существовала одна специфическая трудность, которой не было в отношениях между католиками и протестантами. Речь идет о признании другого таким, каким он определяет сам себя. Решение этого «предварительного условия», типичного, прямо скажем, для периода колонизации, должно быть поставлено в заслугу Иоанну XXIII. Вековые привычки, разумеется, не исчезают в один день, и деяния или, во всяком случае, словарь конгрегации Восточных Церквей наложили свою печать на некоторые соборные документы и причинили патриарху Афинагору ряд неожиданных трудностей.

Он

Перед лицом католичества, вернувшегося к соборному пониманию Церкви, необходимо, чтобы процесс сближения произошел в самом Православии. Православие едино в вере и в таинствах, но так мало едино в действии! Вот почему, после консультаций со всеми главами Церквей-сестер и с их согласия, я созвал Первую Всеправославную конференцию на Родосе. На тгой конференции начался процесс, который должен привести к большому собору всех православных Церквей. И она позволила всем автокефальным Церквам по-настоящему обратиться к подлинным проблемам экуменизма.

* * *

Конференция 1961 года проявила сдержанность в том, что касается отношений с Римом. Это произошло и особенности под влиянием Церквей, расположенных па границах католического мира; некоторые из них, как Церковь Чехословакии и Церковь Румынии, опасались, что сближение с Римом вызовет пробуждение униатства, «ликвидированного» после Второй мировой войны на условиях, достаточно хорошо известных, другие, как Церковь Сербская, были травматизированы гигантской Варфоломеевской ночью, которая стала возможной из-за войны… Поэтому конференция ограничилась упоминанием в качестве программы будущего предсоборного совещания «изучения позитивных и негативных моментов в отношении между двумя Церквами», делая особый упор на проблемах, вызванных «пропагандой, прозелитизмом, униатством…» Правда, по просьбе вселенского патриархата было также упомянуто «развитие отношений в духе христианской любви в перспективе взглядов, изложенных в патриаршем послании 1920 года».

Несмотря на эту холодность, многие на Родосе ощутили духовное родство двух Церквей. Официально там не было католических наблюдателей, хотя были обозреватели от других конфессий, что само по себе красноречиво, если учесть исполненное страха и подозрений прошлое. Несколько католических представителей получили просто частное приглашение. Им, однако, всегда предоставлялись первые места. Так завязывались некоторые личные контакты.

* * *

В этом медленном умиротворении, в этом медленном разоружении Церкви, столь долгое время униженной и истерзанной, патриарх Афинагор столкнулся не только с недоверием многих православных в отношении «римлян» и их унитарной организации, в который привыкли видеть завоевателей. Он столкнулся также с недоверчивым отстаиванием своей независимости со стороны Церквей-сестер и прежде всего самой сильной из них – Церкви Русской перед лицом Константинопольской кафедры. Это было хорошо видно в поведении православных наблюдателей на Втором Ватиканском Соборе.

На Родосе было решено, что в этом вопросе православные Церкви будут занимать единую позицию. Вселенский патриарх в силу своего права на инициативу и председательство, подтвержденного Всеправославной Конференцией, полагал, что ему подобает после получения приглашения разослать его Церквам-сестрам, затем собрать их ответы и выработать с ними общую позицию. Патриарх Московский в процессе последовавших сложных переговоров, напротив, дал понять Ватикану, что приглашение, ввиду равенства и независимости автокефальных Церквей, должно быть направлено каждой из них в отдельности. В конце концов, тогда как холодность ряда православных Церквей и прежде всего Церкви Греческой, привели патриарха к решению – в согласии с принципом единодушия, как было решено на Родосе – не посылать наблюдателей, стало известно, что Москва посылает двоих… Задержка в обмене телеграммами ввиду общего решения могли бы объяснить этот «промах», который огорчил, но не обескуражил патриарха. Во всяком случае на двух первых сессиях Собора в 1962 и 1963 годах единственными православными наблюдателями были представители Московского патриархата.

* * *

В 1963 году, как того хотел патриарх, стали одновременно более тесными контакты, с одной стороны, между католичеством и православием, с другой-между самими православными Церквами. В то время, как в июле католическая делегация принимала участие в полувековом юбилее епископского служения патриарха Алексия, в июне празднование тысячелетия монашества на Афоне позволило православным Церквам собраться там под председательством Афинагора I на уровне, не имевшем себе равных в современную эпоху. И немало представителей было приглашено Фанаром, организатором этих празднеств: были представлены большие монашеские ордена Запада, в особенности бенедиктинцы, пославшие своего аббата-примаса (нужно ли напоминать, что Амальфийские бенедиктинцы имели свой монастырь на Афоне иплоть до XIII века?). Присутствовали также католические сторонники экуменического сближения с Православием, такие, как отец Дюмон, директор центра Истина в Париже и дон Оливье Руссо из Шевтоня. Патриарх Афинагор публично указал на пример того духовного мужества и смирения, которое великие монашеские ордена демонстрируют поборникам единства.

Он

Свою экуменическую деятельность я взялся объяснить афонским монахам, самым жестким защитникам Православия. Я сделал это один перед собранием монахов. Им сказали, что я собираюсь продавать Православие протестантам и католикам. В Средние Века, во времена латинской империи, или тогда, когда византийские императоры хотели навязать унию, чтобы получить от Запада помощь против турок, Афон отстаивал Православие с бескомпромиссной ревностью, вплоть до мученичества. Свои действия я хотел объяснить по существу этим монахам, сохраняющим в этом священном месте духовное достояние, которое драгоценно для всего Православия, для всего христианского мира. Мы говорили более двух часов. И н конце концов они одобрили меня. Позднее из-за некоторых фанатиков из греческой Церкви дела вновь пошли хуже, но тогда, в условиях полной откровенности, они меня поняли. Запись нашей беседы, которую я сохранил, может подтвердить это.

Я

Конечно, очень важно, что в центре Церкви высится этот молитвенный столп, что есть место, где осуществляется самое высокое призвание христианина – обожение человека, вышедшего навстречу Христу грядущему. Место, где не «демифологизируют» демонологию, но ведут против бесов безжалостную борьбу! Однако не является ли знаком упадка то, что глубина выражается узостью? Не должно ли Православие превзойти безысходное шатание между глубиной, оборачивающейся агрессивностью, и открытостью, вырождающейся в поверхностную гуманность? На Афоне некоторые, возможно, начинают понимать по… Пусть вспомнят они, что Святая Гора в те моменты, когда она принималась за осмысление своего глубочайшего опыта, не колеблясь, обращалась к духовной жизни Запада, дабы почерпнуть в ней свою творческую силу. В XIV веке святой Григорий Палама ссылается на святого Бенедикта, который, по словам Григория Великого, «весь мир видел как пылинку в луче света Божия». И если мне возразят сомневающиеся в том, что видение святого Бенедикта принадлежит опыту неразделенной Церкви, я укажу на составителя Добротолюбия святого Никодима Святогорца, который в конце XVIII века без колебаний включил в свой груд и плоды католической духовной жизни в ее самой современной форме. (Я имею в виду упражнения святого Игнатия Лойолы или Невидимую брань Скуполи)…

И это говорит нам о роли монаха, который самим своим существованием выражает не умозрительное богословие, но глубинную тайну Церкви, опыт воскресения в Воскресшем.

* * *

В начале сентября 1963 года христианский Запад пожелал в свою очередь почтить Святую Гору. Научный конгресс, посвященный тысячелетию афонского монашества, состоялся в Венеции под председательством кардинала Урбани. Патриарх Афинагор был представлен на нем отцом Андреем Скрима, передавшим Ассамблее патриаршее послание с приветствием и благословением.

Отец Скрима, коего патриарх вскоре возвел в сан архимандрита и сделал своим личным представителем на Втором Ватиканском Соборе, был одним из тех редких людей, которые в эти решающие годы сумели понять и постичь дух патриарха, остававшегося одиноким, и сделаться его помощником. Молодой румынский интеллигент с широкой культурой, научной и философской, сразу же после окончания Второй мировой войны принял участие в том возрождении исихазма, которое совершалось в то время в Румынии. Это был процесс безмолвного углубления веры перед метаниями истории. Неожиданными путями молодой монах перенимает традиции русского старчества. Как лицо, близко стоявшее к Румынскому патриарху, он встречает на одном из официальных приемов вице-президента Индийского союза, который, пораженный его знаниями индийской духовной жизни, приглашает его на два года в университет Бенареса. После своего возвращения из Индии он вносит исихастскую традицию в один монастырь, только что основанный в Деир-ель-Харфе в окрестностях Бейрута, затем поступает в распоряжение вселенского патриарха. Его длительные поездки во Францию дали ему возможность проложить путь к экуменизму созерцательных орденов, что незримо содействует сближению между католичеством и православием. О скольких славных людях можно было бы вспомнить здесь! – но они принадлежат истории, которая не объективируется. Пусть же сияние их останется безмолвным. И пусть отец Андрей Скрима простит нашу нескромность. Нельзя было не упомянуть о нем, ибо в его лице высочайшая духовная традиция Православия пришла на помощь начинаниям патриарха.

С 26 по 28 сентября 1963 года проходила Вторая Всеправославная Конференция на Родосе. Она была короткой, но действенной. Дело с наблюдателями было улажено в соответствии с пожеланиями русской стороны: инициатива была предоставлена каждой Церкви в отдельности. Афинагор I знал, что его путь – это путь отречений, и для него было существенно лишь самое важное. Однако и в области существенного был сделан решающий шаг: единогласно Конференция приняла резолюцию, говорившую о необходимости начать с католической Церковью диалог «на началах равенства», диалог, возложенный как с одной, так и с другой стороны на лица равного сана, который должен будет стать делом всего Православия.

* * *

Только Греческая Церковь отказалась принять участие в этой Конференции. Ее иерархия, и в особенности ее первоиерарх, архиепископ Хризостом, заняли непримиримую антикатолическую позицию, одобренную некоторыми монашескими кругами и частью верующего народа, травмированного трагической историей и в страсти своей неспособного проводить различие между диалогом и предательством истины. Под давлением наиболее просвещенной части христианской общественности, в особенности некоторых видных епископов и профессоров богословских факультетов, Синод Греческой Церкви одобрил 15 октября решения Конференции. Однако некоторые круги по-прежнему оставались жестко непримиримыми, не оказывая патриарху ни малейшей поддержки во время наиболее плодотворных его действий. Эти интегристы были зачастую людьми духовными, чей мир был столь же замкнут, как и полон. У них было неодолимое недоверие к Западу, проблемы которого были неведомы. Для них не существовало ничего промежуточного между буквальной защитой истины и релятивизмом, предающим Православие. Из-за них путь патриарха стал не только путем отрицания, но и пут крестным.

* * *

Решение начать диалог с Римом «на началах равенства» вызвал настоящее смещение «центра экуменической тяжести»; до сих пор он находился внутри христианского Запада, отныне этот центр, оказавшись между Западом и Православием, поставил проблему того изначального раскола, который породил все остальное.

Встреча обеих Церквей «на началах равенства» прежде всего означает, что они признают друг друга Церквами. Это значит, что они подтверждают подлинность апостольского преемства их иерархии, действенность таинств и предание первого тысячелетия, заключающее в себе основные тринитарные и христологические догматы. Эта подлинность обеих Церквей никоим образом не скрывает серьезных богословских проблем. Будучи разделенными, они признают себя Церковью, и это ставит их перед необходимостью плодотворного и взаимного испытания самих себя. Каждая по сути считает, что исторически именно она являла собой средоточие тайны. Для католиков средоточие церковности – это Дух Святой, заявляющий о Себе в последней инстанции устами Римского епископа; для православных – это Дух Святой, заявляющий Себя в «евхаристическом» общении всех поместных Церквей и сознании всех верующих. Католическая Церковь, со времен Контрреформации стремится выразить единство Церкви прежде всего в юридических терминах. Православие по традиции предпочитает выражать его в терминах сакраментальных и профетических. Возвращение Второго Ватиканского Собора к экклезиологии общения и «диалогу любви», завязавшемуся между православными и католиками благодаря инициативе патриарха, движется постепенно к решению того парадокса, что обе Церкви признают друг друга единой Церковью, но при этом не могут составить единственной Церкви. Здесь «диалог любви» полон богословской значимости. Он стремится противопоставление обратить в разнообразие. Не отрицая при этом Римского первенства, но помещая его в Церкви в лоно или, скорее, в центр экклезиологии общения.

* * *

Павел VI был избран в тот момент, когда Православие отмечало тысячелетие афонского монашества. Патриарх через митрополита Максима Сардского послал свои пожелания новому папе. 20 сентября в ответном письме Павел VI уверил своего корреспондента в том, что «его пожелания нашли глубокий отзвук в (его) сердце», вернувшись к павловской формуле Писания, столь близкой патриарху: «Предоставив прошлое милосердию Божию, послушаем апостольский совет: «Заднее забывая и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести высшего звания во Христе Иисусе». Этой почестью наделены мы благодаря Евангелию спасения, благодаря одному и тому же священству, совершению Евхаристии, единственной жертвы единственного Господа Церкви». Таким образом энергичным образом подчеркивалась подлинность обеих Церквей.

«И мы также, – отвечал 23 ноября патриарх, – призванные Господом к дружеским отношениям друг с другом, как и подобает членам этого святого Тела, которое есть Церковь, и имея лишь одного Господа и Спасителя, Коего мы члены и благодаря Которому мы общаемся в таинствах, полагаем, что не можем принести друг другу ничего более драгоценного, чем бескровную жертву в общении любви, которая, по Апостолу, «все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (I Кор 13.6), общении, сложившемся некогда в узах мира между нашими святыми Церквами, и которое обновляется ныне благодатью Господа, «в похвалу славы Его» (Еф. 1.14). Служители Христовы, домостроители тайн Божиих в наших святых Церквах (I Кор 4.1), посмотрим с высоты любви сокрушенным сердцем и простым оком на волю Божию и предадим сами себя и друг друга и всю жизнь нашу служению Ему, дабы обрести благодать и дабы сошло на лице земли Царство Божие…» Этот прекрасный текст вдохновлен литургическим славословием, с павловских цитат и до заключительной формулы, которой завершается дьяконская ектенья в византийском обряде: «Сами себя и друг друга и всю жизнь нашу Христу Богу предадим».

В таинстве Евхаристии есть два аспекта: дар Божий и благодарное приятие его людьми. Именно на эту благодарность указывает и греческое слово «евхаристия» (в современном греческом eucharisto значит: спасибо). Жест патриарха может быть назван «евхаристическим» именно в этом точном и конкретном смысле. Христиане и прежде всего те, кто стоит во главе двух великих Церквей, черпающие из полноты таинств, должны приобрести общее «евхаристическое» сознание в этой «бескровной жертве, приносимой в общении любви», которое позволит им однажды совместно воспринять дар Божий. Когда любовь, оплодотворив богословский диалог в собственном смысле, сделает возможным общую «евхаристию понимания», потому что за чтением символа веры следует тотчас же лобзание мира…

После веков молчания, веков полемики это письмо вновь вернулось к традиции братских писем – посланий глав Церквей. Характерно, что эта переписка между папой и патриархом была опубликована в официальном органе Фанара Apostolos Andreas под названием «Две сестры…»

Два основных догмата, служащих ключом к православной антропологии на основе экклезиологии – это догмат о богочеловечности Христа и догмат о Троице.

По учению апостола Павла, развитому и уточненному Отцами и византийской мыслью, дело Христа состоит в подлинном и потенциальном сотворении человека заново вместе с космосом, составляющим тело его благодаря единству человечества с Богом. Во Христе совершенное единство человеческой и боже ственной природы вызывает их взаимопроникновение в плане энергий: жизнь Божия, Дух Божий, Который есть Сам Бог, по воле Своей делается нам доступным, пронизывает человеческого Христа, т. е. все человечество во Христе, озаряя и преображая его как огонь переплавляет железо. «Ибо в Нем (Христе) обитает вся полнота Божества телесно» (Кол 2.9). С Вознесения прославленное тело Господа, Тело, сотканное из нашей плоти и плоти всей земли, пребывает в недрах самой Пресвятой Троицы. Вместе с Пятидесятницей – событием, которое завершается лишь со Вторым Пришествием Христовым, – это богочеловечество, это «духоносное» Тело, которое уже является прославлением творения, приходит к нам в таинствах Церкви – Церкви как таинства Христа, таинства Царства. Дух Святой, призываемый не только на Святые Дары, но и на все собрание верных, «включает» нас в это «тело Божие» (св. Григорий Палама).

Однако энергия Божия, сообщаемая нам Духом во Христе, есть не что иное, как тринитарная жизнь. Для Православия догмат о Троице составляет основу антропологии, потому что человек запечатлен образом Божиим и призван к «подобию» в причастности Ему. Речь не идет о том, чтобы объяснить Троицу, – это есть изначальная, нераспечатанная тайна, которая одна может все осветить собою. То, что наши философы называют личностью, – это всегда лишь индивид или в лучшем случае некто, чье существование нельзя свести к научным и концептуальным редукциям. Было бы лучше в связи с Троицей и антропологией, ею проясняемой, предположить, что мы не знаем и не можем узнать без откровения, что такое личность, и потому только троичный догмат обозначает личность как сверхрациональное совпадение абсолютного единства и абсолютного разнообразия. Троичность порождает не изоляцию, не противопоставление и дурную множественность, но полноту разнообразия в тождестве. «Диада превзойдена…, и триада утверждает себя в полноте», – писал святой Григорий Богослов. И самом Боге открывается тайна другого, и в глубине вечности Отец всегда существует вместе с Сыном, но при этом преодоление их двоичности осуществляется к Духе Святом, Который исходит от Одного и почиет на Другом.

В Духе Троица в Единице выходит за границы математики, она означает завершение личностного существования в тождестве равночестных Лиц. Индивид разделяет природу, коей является представителем. Он есть следствие ее греховной атомизации. В Троице нет ничего подобного, каждая ипостась в Ней воспринимает единую сущность, символический характер которой обозначен в негативном богословии с помощью приставки hyper – (hyperousia, сверхсущность). Троица таким образом указывает на несказанное единство и неисчерпаемое содержание ипостасей, которые, по выражению святого Иоанна Дамаскина, «едины не ради смешения, но ради взаимного наполнения друг друга». Индивиды стремятся к тому, чтобы стать подобными и враждебными, личности же бесконечно различны и бесконечно едины. Каждая существует, лишь отдавая себя другой, но и этой сущностью личность не обладает, точнее, обладает лишь в меру своей любви; так Отец, единственный источник Божественного начала, разделяет его всецело и вечно с Сыном и Духом без малейшей субординации; в ином случае Он не был бы Отцом.

Тройческое откровение превосходит все ущербные отношения нашего падшего удела. Дух восполняем ипостасное существование как различие, которое не противопоставляет, но полагает Себя, полагая других. В Духе мы открываем отношение между Отцом и Сыном, которое никоим образом не укладывается и отношения психоаналитического, эдиповского, равно как гегельянско-марксистского толка, т. е. отношения господина и раба, и составляет одно для другого един ственную возможность исцеления. Однако богочеловеческое двуединство, восстановленное во Христе позволяет Духу создать из тройческого едино-многообразия саму структуру человечества, возрождающегося из зерна таинств.

Таким образом наше причастие «духовному телу» Христа, лику Отца и Помазаннику Духа открывает нам доступ к самой реальности Троицы. В Церкви Троицк уже недалека от нас, ибо сама антропология становится тринитарной. Христианская духовность – это духовность личности, кому-то сопричастной; она противоположна как западному индивидуализму, так и восточной «уединенности» в себе самом, которую столько людей на Западе, жаждущих выхода за пределы этого мира, ищут сегодня в наркотиках. (В опыте с мескалином, как его описывали Хаксли и Мишо, блаженство требует полного одиночества, все чужеродное вызывает невыносимую боль). В духе, в энергии обожения, мы можем говорить (и жить) «по образу»: подобно тому, как есть единственный Бог в «трех» ипостасях, существует и единственный человек во множестве ипостасей. Исходя из этого «подобия» может быть изложена вся история, и в этом ключе мыслили о ней Отцы. Сам Бог сделался человеком, чтобы собрать разрозненные члены первого Адама.

Воплощение «воспроизвело» человеческое единство, так что человечество с этих пор представляет собой не что иное, как Тело Христово, и Церковь есть то историческое и духовное пристанище, где это обновленное человечество осмысливает свое бытие и свое призвание, где люди открывают и исповедуют то, что они – члены одного тела. Двойная единосущность Христа – Отцу и нам – делает нас единосущными друг другу (и потому призванными стать Им, по новозаветному выражению). Мы читаем у святого Афанасия Александрийского в его медитациях о Троице: «Мы суть целостные части друг друга, потому что мы псе тождественны один другому и всем вместе» («Второе послание к Серапиону»). Святой Григорий Нисский, указывая на единичность личности, утверждает, что во всех людях пребывает один человек, и что Адам живет в нас». В наше время о. Сергий Булгаков говорил о «всечеловечности каждого человека» (Невеста Агнца), и о. Павел Флоренский настаивает на онтологическом характере, а не просто метафорическом или моральном, этой человеческой тождественности. Именно в этом автор Столпа и Утверждения Истины видит основное различие между метафизической установкой западной и православной мысли. Западная мысль, говорит он, это философия понятия, то есть философия овеществляющая, которая не может превзойти закона тождества, это мысль «омиусианская» (как известно, для смягченного арианства Христос был homoiousios Отцу, подобен, но не тождественен), которая в лучшем случае утверждает психологическое подобие и моральное подобие между людьми. «Напротив, христианская философия, т. е. философия идеи и разума, философия личности и творческого подвига, опирается еще раз на возможность преодоления закона тождества и может быть охарактеризована как философия «омоусианская», где речь идет не о подобии, но о тождестве.

Это тождество по тринитарной аналогии неотделимо от разнообразия. Во Христе мы составляем одно тело, но Христос есть также лицо, целиком обращенное ко всякому человеческому лицу, и эта встреча пробуждает каждого к его личностному призванию. Иисус существует в нас в той мере, в какой мы именуем Его. Мария узнает Воскресшего тогда, когда Он зовет ее. Во Христе мы «единокровны», но евхаристическая Кровь неотделима от Огня, и она открывает на Пятидесятницу, когда пламенные языки Духа разделяются, чтобы снизойти на каждого христианина отдельности, озарив неразложимую и сокровенную суть его личности. Но эти языки нисходят на собрание, на всех христиан, они увенчивают их общение сопричастность друг другу.

И потому единство Церкви есть единство человеческой природы, восстановленной во Христе, освобожденной Им от ее греховного расчленения. Он создал «в Себе Самом одного нового человека… и в одном теле» (Еф 2.15–16), «целостного Христа в голове и в теле» (блаженный Августин). «Между телом и главою нет места и для малейшего промежутка, ибо всякий промежуток привел бы нас к смерти» (святой Иоанн Златоуст). «Все воспринимают единственную природу, которую невозможно разрушить…, все находят, так сказать, основу друг в друге» (святой Максим Исповедник). Церковь есть Тело Христово, и, как известно, этот термин Тело – Soma – у апостола Павла имеет евхаристическое основание. Единство предлагается всем, оно охватывает нас в Евхаристии, созидающей Церковь таинством Царства. Евхаристия – это акт, коим вечно осуществляется Церковь как Тело Христово, акт, коим Бог собирает нас в Теле Христовом (Николай Афанасьев). Тогда верующие становятся «причастниками Христу» (Евр 3.14), они «переплавлены в одно тело во Христе, питаясь одной плотью» (святой Кирилл Александрийский). «Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (I Кор 10.17).

Таким образом, православная экклезиология – это прежде всего экклезиология причастия, она выражает причастие «Святым Дарам», т. е. «единому святому» Иисусу Христу, чье присутствие в таинствах даруется нам Духом Святым. Евхаристия составляет сердце Церкви, ее центр пасхальный и вместе с тем эсхатологический (воскресенье, день евхаристический прежде всего, символизирует Пасху и одновременно День Восьмой, тот День, когда все время без остатка перейдет в вечность). Епископ (или священник, который его представляет) возглавляет евхаристическое собрание, являя собой образ Господа, он несет апостольское свидетельство о верности Божией, ибо для «таинства нет никакого различия между временами Апостолов и временем Церкви» (Оскар Кульман). Отсюда проясняется и пастырский аспект священнического служения и его харизма истины, ибо проповедание Слова неотделимо от преподания Таинств, от Евхаристии. Так догмат, который есть евхаристия разумения, означает сакраментальное присутствие, и только сердцу разумеющему, насыщенному кровью Евхаристии, доступно постижение догмата. Авторитет или скорее жертвенное служение иерархии – это н власть над Церковью, но выражение в Теле Христовом и ради него служения любви единственного Главы, Христа, единственного «Первосвященника» Нового Завета.

Власть епископа может проявиться лишь в общин или во имя общины, которую он возглавляет и создает телом евхаристическим. Эти почти супружеские узы, связующие епископа с его народом, – «епископ; Церкви и Церковь в епископе» (святой Киприан, письмо 69) – проявлялись в древней Церкви в избрании – не в смысле голосования, как оно понимается в наше время, но как неудержимый порыв, как всеобщий энтузиазм, обращенный к выявлению «достойнейшего». Такой тип избрания сохраняется и по сей день в своеобразной форме и в некоторых православных Церквах, в частности на Кипре и в Антиохийском патриархате. Московский Собор 1917–1918 годов принял его и для Русской Церкви и отчасти для русского рассеяния в Западной Европе и в Северной Америке. В 1961 году Первая Всеправославная Конференция на Родосе заявила, что она желает «возвращения к преданию в том, что касается избрания епископов».

В силу этой «евхаристической экклезиологии», самоочевидной в доникейской Церкви и ставшей предметом интенсивных поисков в наше время, поместна Церковь не является каким-то куском, частью вселенской Церкви, она несет в своей полноте единую Церковь, Церковь Божию, находящуюся в Коринфе ил в Риме, как писал апостол Павел.

Однако поместная Церковь может проявить эту полноту лишь в меру своего общения со всеми другими поместными Церквами. Это общение Церквей Церкви не есть уподобление, оно определяет себя неизменно в духе тринитарной аналогии, в понятиях единосущности и тождества. Церкви отождествляются в Теле Христовом, которое каждая из них являет собою; любая из них и все вместе они суть единая Церковь. Евхаристическая единосущность обусловлена тождеством их веры. Каждая из них ответственна за других, «принимает» их свидетельства и разделяет с ними свой опыт. Благодаря действию центров согласия и сложной иерархии соборной жизни, Церкви должны свидетельствовать о том, что они едины в вере и в жизни. Каждый епископ, находящийся в общении с другими, ответственен за всю Церковь.

То, что в православной традиции более всего соответствует понятию коллегиальности, выработанному на Втором Ватиканском Соборе, это в конкретном плане общение поместных Церквей, выражающее себя в общении их епископов. Апостольское преемство епископа запечатлено образом святого Петра; оно построено по архетипу возглавления им первоначальной Иерусалимской общины. Епископская коллегиальность или, по выражению более традиционному, сущностное и непрерываемое общение епископов, указывает на тождество поместных Церквей в единой Церкви и свидетельствует миру о Церкви вселенской.

Повторяем: евхаристическая экклезиология служит опорой для вселенскости конкретной и соборной; общение епископов выражается в проявлениях соборности, формы которой непрестанно менялись на протяжении истории: двухгодичные соборы в рамках одной митрополии, спонтанно возникшие в доникейской Церкви и канонически утвержденные на Первом Вселенском Соборе; синоды автокефальных Церквей; встречи, происходящие от случая к случаю для разрешения назревших кризисов, от вселенских Соборов (т. е. собиравшихся в рамках империи-эйкумены первого тысячелетия) до общих или поместных Соборов, чьи решения затем «принимались» совокупностью Церквей, и современных попыток выразить православную «вселенскость» на «всеправославных совещаниях». Принятие епископатом с согласия всего народи Божия той или иной поместной инициативы или решения является наиболее частым выражением этой постоянной соборности, как циркуляции жизни во всей Церкви. Речь не идет о какой-то коллегиальной власти над Церковью, что придавало бы последнем абстрактную всеобщность, управляемую чем-то вроде сената, но об общении в таинствах, выражающем собой многообразное единство Церкви.

И если единство требует отцовства, которое является не господством, но соучастием, взаимообменом «вечного движения любви» то подобно этому и соборность организуется вокруг «центров согласия», соответствующих общности судьбы. Центры эти, иерархически организованные, носят не столько национальный, сколько территориальный характер. Они, как подчеркнул Константинопольский Собор 1872 года, ни в коей мере не должны быть националистическими, ибо национализм – это псевдорелигиозное изобретение XIX века. В каждом центре согласия «первый епископ», назначенный как братьями по епископату, так и собранием духовенства и мирян, пользуется определенным первенством; его санкция необходима при епископских посвящениях, когда требуется непременное участие нескольких епископов, что выражает соборность Церкви. Цель этой системы согласия на многих уровнях заключается в сохранении и выражении единства веры и жизни поместных Церквей, которое не дает им зачахнуть в изоляции. Однако не следует забывать, что все епископы равны по благодати, и что forma Petri, как писал святой папа Лев, присутствует но всякой поместной Церкви, и что высшая власть в I Церкви принадлежит не лицам, управляющим ею (будь они даже патриархами), но соборам.

В этой соборной перспективе, которой всегда жил христианский Восток, Православию следует богословски осмыслить в наше время роль первого всеобщего епископа, очага согласия для всех Церквей и всех епископов, являющего собой «председательство в любви», венчающее всякую иерархию «председательств в любви». Для православного Предания, как мы сказали, псе епископы – каждый в отдельности и все вместе – представляют собой преемников Петра, и отношение между Петром и первым епископом строится только по аналогии, как указывали византийские богословы; аналогии, которая в большей мере, чем тождество, открывает простор для общения.

Однако всякое «председательство в любви» и в особенности первое по рангу делает особый упор на символике отца, образ которого запечатлевает епископское служение. Однако образ отца в собственном смысле, связующий нас как с тайной Троицы, так и с откровением Отца в жертвенной любви Сына и созидательной любви Духа, неотделим от взаимозависимости при равном достоинстве. Наша эпоха устала от всех форм «патерналистской» власти, которая в истории христианства представляла, возможно, отход к монотеизму Ветхого Завета и явно содействовала поддержанию «эдипова комплекса», не нашедшего своего разрешения, как о том свидетельствует желание стать «взрослым», появляющееся у стольких современных мирян. Единственное отцовство – Божие и человеческое – которое могут принять современные люди, более того, которого они втайне желают – это отцовство тринитарного типа, это жертвенное служение»; без затхлости субординации.

Однако следует и указать, что эта тринитарная аналогия не может быть непосредственно перенесена в область проблем, касающихся первого епископа. Если Отец – это поистине arche (начало) Троицы, то Петр есть только protos (первый) среди Апостолов, и сам он относит ко Христу имя Пастыреначальника (archipoimen) (I Петр 5.4). Arche означает по сути исток, принцип, тогда как protos – тот, кто исповедует за всех, икона и образ их единства, и по аналогии этот порядок должен сохраняться для первого епископа, пребывающего в общении с другими. Если католичество склонно определять церковность епископа и его общины, исходя из его общения с первым епископом, православие скорее подчиняет церковность первого епископа его общению со всеми другими в рамках единства Народа Божия. Второй Ватиканский Собор явным образом содействовал сближению в этой области католической и православной точек зрения, однако для преодоления остающихся разногласий очень важно найти общую глубину в свете опыта первого тысячелетия экклезиологии общения.

«При наступлении дня Пятидесятницы они все были единодушно вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого..» (Деян 2.1–4). Так возникает Церковь koinonia, о которой говорил святой Иоанн. Причащение Святым Дарам служит основой общения святых. Ибо, как пишет святой Киприан, «верховное жертвоприношение для Бога – это мир наш и наше братское согласие. Это весь народ, собранный в единстве Отца и Сына и Святого Духа» («Комментарий на Отче Наш»). Аналогия между братским общением и тринитарным едино-многообразием энергичным образом провозглашается и в литургии святого Иоанна Златоуста: «Возлюбим друг друга да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святого Духа, Троицу единосущную и нераздельную».

Всякий член народа – laos – Божия, является laikos – каким бы ни было его место в иерархии, «духоносцем». Евхаристия – это причащение одновременно и Христу и Духу Святому. «Прияхом Духа Небесного», – поет хор от лица причастников. Таинство миропомазания, соединенное с крещением, по традиции неразделенной Церкви, составляет таинство всеобщего священства. Помазание святым миром главных жизненных точек тела символизирует огненные языки Пятидесятницы. Во Христе, при помазании Духом, крещеные образуют – «род избранный, царственное священство», как говорит Петр, повторяя слова Божий Моисею: «вы будете у Меня царством священников и народом святым» (Исх 19.6). К этой теме возвращается Апокалипсис: «Ты соделал нас царями и священниками Богу нашему и мы будем царствовать на земле» (Откр 5.10). Всякий крещеный, запечатленный Духом, есть царь, священник и пророк в единстве народа Божия.

Крещение-миропомазание и Евхаристия наделяют всех членов Церкви равным священническим достоинством, при той же освящающей благодати, которая имеет решающее значение. В лоне этого равенства некоторые отбираются для установленного священства, которое Бог даровал Своей Церкви, чтобы вести ее в ее странствовании, потому что Пасха и Парусия пока еще не слились воедино. «Это различение функционально и не производит никакого онтологического различия», – отмечает Павел Евдокимов. Народ Божий – это не миряне, противопоставленные клиру, это совокупность Тела Христова, где все – миряне и священники, и где Дух распределяет харизмы служения. Архимандрит Феодор Бухарев писал, что он поднялся к различным ступеням священства, чтобы осуществить и оживить в своем приходе благодать царственного священства. «Таков смысл моего служения, когда я преподаю таинства или проповедую слово Божие» (Ф. Бухарев, Письмо протоиерею Валериану Лавескому).

В процессе богослужения аминь заключающее молитвы, выражает соучастие. В евхаристической литургии всякий мирянин становится сослужителем, таким образом служащий и собрание молящихся образуют целостное единство.

Во-вторых, весь Народ Божий призван к сохранению Истины. «У нас, – говорится в Послании восточных патриархов 1848 года, – хранение религии возложено на все тело Церкви, т. е. на сам народ, который хочет сохранить свою веру неповрежденной. Миряне не «судьи» – kriteis – веры, ибо издание вероучительных определений требует специального дара, коим наделяется епископат, они ее защитники. При обучении богословию преподавателями нередко становятся миряне, это характерно для Православия. Некоторые из крупнейших православных богословов, как скажем, Николай Кавасила, Хомяков, Лосский, Евдокимов были мирянами. Служение слова соединяется с харизмой священства, но епископы порой дают мирянам возможность учить и проповедовать в Церкви, не просто в случае необходимости, но в качестве «помазанников Духа». Нам известны беседы Николая Кавасилы. В современной Греции миряне, посланные Синодом с апостольской миссией, проповедуют в храмах или перед ними. В период между двумя войнами во Франции митрополит Евлогий, экзарх вселенского патриарха, дал женщине, матери Марии, разрешение произносить назидательные слова в храмах.

В высшем своем выражении исключительно личное посланничество состоит в том, что «духовный», будь он монах (но не обязательно священник) или «просто» мирянин, после долгих лет лишений, труда и безмолвной аскезы, получает непосредственно от Бога повеление идти в мир. Бог посылает его, потому что душа его стала апостольской (известно, что слово «апостол» означает «посланный»). Он обретает способность различать духов, исцелять, пророчествовать, быть настоящим духовным отцом, духовником.

Народ называет этих духовных людей «Божьи люди», «юродивые» безумцы во Христе или просто «старцы», «старики» в том смысле, что православие ассоциирует духовную старость и красоту (kalogeros) в очищенном собирании периодов жизни: борода и седые волосы (здесь белизна символизирует свет преображения) и глаза ребенка или подростка. Здесь подлинное христианское отцовство – которое берет на себя другого, чтобы родить для свободы – более не символ, а действительность и авторитет «Божиих людей» огромен. Это служение чисто духовное – иоаннов и Павлов аспект апостольства – никогда не прекратится в Церкви, уравновешивая и очищая своей пророческой силой служения, отождествляясь с ним, если возможно, но в особенности давая возможность Духу дышать, где Он хочет, так чтобы в конечном итоге не возможно было различить Церковь учительную и учащую, (cf. Khomiakov, L'Eglise latine et le protestantisme du point de vue del'Eglise d'Orient, Lausanne, 1872, p. 51).

Истина становится в нашем духе, пронизанном Духом Святым, внутренней самоочевидностью, самоочевидностью веры и любви, и она несет в себе свой coбственный признак. Но ее осмысление, благодаря структурам общения, церковно. Если признак Истины не принадлежит власти, действующей ex sese, он также не принадлежит ни индивиду, ни сумме индивидов. «Кафолическое» сознание не индивидуально, но личностно, т. е. церковно. Оно дается не индивиду, paздробляющему человечество и в силу этого становящемуся непроницаемым для троической любви, но личности, раскрывающей в Духе Святом свою евхаристическую «единосущность» со всеми другими. Это познание «в причастии» – в общении. Освобождаясь от своей индивидуальной ограниченности, мы в каком-то смысле становимся подобными губке, впитывающей Дух, расширяя свою жизнь в единстве Тела и «теряя» ее в любви ко Христу и к братьям. Взаимная любовь христиан, таинственное согласие их душ, преодолевающее время и пространство, образует церковную икону Троицы: Богу-Троице соответствует человек-Церковь. «Церковь, – пишет Самарин, – есть живой организм, организм истины и любви, или, точйее: истина и любовь как организм» (цит. по А.С. Хомяков, Собр. соч. т. И, Предисловие, стр. XXI).

С этим утверждением согласуется удивительная мысль Хомякова о том, что любовь – это не долг, но дар Божий, наделяющий людей знанием абсолютной истины. И коль скоро это так, то лишь в силу того, что христианская истина – откровение Троицы, иными словами, личности и любви, – принесена Духом «Жизнеподателем», Который одновременно собирает и объединяет суть человека и людей между собою. Кафолическое сознание не индивидуально, и в то же время не исключительно эмоционально или интеллек-426

туально: оно выражает целостного человека, умершего для «плоти и крови», но воскресшего в «целомудренной» полноте духа, соединенного с сердцем. Чело-иск, включенный во Христа, а потому соединенный и с братьями, в глубине своего существа принимает огонь, расплавляющий в нем сердце каменное и делающий это сердце плотяным, сердцем разумеющим, ибо оно стало «евхаристическим».

Эта открытость к Истине сердца разумеющего не является ни автоматической, ни однозначной. В истории Церкви преобладает не мнение большинства, но благодатью Духа, самое вдохновенное свидетельство, исповедание тех, кто, «живя вселенскою жизнью л юбки и единства, то есть жизнью Церкви» (Хомяков), открывает истину как жизнь более сильную, чем гонения и смерть. «Живые истины, – писал Киреевский, это истины, которые сообщают огонь душе», так выражается и «патристически» передается кафолическое сознание.

Установление правил веры принадлежит учительной власти. Однако эта власть не может сделать ничего иного, кроме признания и сохранения в кризисной ситуации той истины, которой уже жила Церковь. Однако грех человеческий может на какое-то время затмить разум и у епископов. Только Церковь во всей своей полноте может утвердить, что их учение истинно. Конечно, всякий собор утверждает себя таковым – «угодно Святому Духу и нам» (Деян 15.28) – и принимает решения, обязательные для верных. Последние должны полагать, что учительная власть нашла правильное выражение истины. Однако их подчинение не может быть автоматическим, ибо они воспринимают лишь изъясненное выражение той истины, которую уже познали в жизни.

Вот почему согласие Церкви необходимо. В этом нет ничего юридического, количественного и ничего общего с понятием о демократии. В исключительных обстоятельствах случалось так, и случается по сей день, что несколько человек, наделенных пророческим даром, отстаивают истину против всего или какой-то части епископата. В период иконоборческою кризиса св. Феодор Студит, преследуемый епископами и патриархом, утверждал, что при таких обстоятельствах «трое верных, единых в православной вере, составляют Церковь». В XVI и XVII веках братства мирян, невзирая на отступления епископов, спасли Православие в восточной Польше. В Православии незыблемо сохраняется вера в то, что Дух Святой не оставит своей Церкви, и пророки будут рано или поздно услышаны учительной властью. Этот consensus Церкви не имеет и не может иметь канонической формы, Это развивающийся в истории процесс распространения, усвоения, согласия. Иногда оно достигается быстро и единодушно. Иногда требует долгой борьбы, как было в то шестидесятилетие, которое следовало за Первым Вселенским Собором. Иногда возникают неудержимые протесты, Церковь потрясают яростные или подспудные смуты, связанные с обстоятельствами истории, и наконец собор отвергается как псевдо-собор, но это отвержение требует нового проявления учительной власти.

Таким образом «ответственный христианин», как любят теперь говорить, должен в случае серьезных разногласий требовать нового суждения со стороны учительной власти. Это суждение Церковь должна одобрить своим «аминь», аналогичным тому, которое она произносит после призывания Святого Духа. Свобода в Церкви – не право, но долг. Однако цель протеста может заключаться лишь в том, чтобы сделать общение более ясным.

Вторая сессия Ватиканского Собора осенью 1963 года ознаменовалась первым несмелым появлением восточных» тем. Была попытка осмыслить юридическую сущность Церкви в перспективе тайны, точнее же, во взаимосвязи всего епископата с Римской кафедрой. Сам Павел VI, выступая перед членами курии, говорил о глубоких реформах в центральном управлении Церковью.

И вот, 4 декабря раздается удар грома: папа объявляет Собору о своем предстоящем паломничестве в Святую Землю.

Он

Сам я был потрясен этой новостью. Итак, Римский папа собирается покинуть Рим! Покинуть для того, чтобы отправиться смиренным паломником в Иерусалим, где сама земля освящена кровью Христовой, где Дух Святой снизошел на первоначальную Церковь. Где между пустым гробом и горой Вознесения столь явственно ощущается вся власть Воскресения, так что Иерусалим земной становится символом Иерусалима небесного, которого мы ожидаем…

Я

… и который мы готовим, который мы познаем уже здесь, в момент радости.

Он

Иерусалим, Мать Церквей…

Я

Первообраз Церкви – это, несомненно, община Двенадцати, существовавшая до рассеяния апостолов. Петр пребывает среди других, первый в этом апостольском кругу, являющимся также и евхаристической общиной, общиной жизни и даже общиной имущества, Конечно, Иерусалим вскоре утратит свою исключительную роль и даже всякое первенство, как будто ради того, чтобы указать на то, что Иерусалим небесный отныне нисходит к нам в Евхаристии, там, где она совершается. Когда Павел, во исполнение пророчеств, принес в дар Иерусалимской Церкви языческие народы, она была всего лишь первой общиной среди множества окружавших ее поместных Церквей. Уход христианской общины, когда римляне овладели городом и разрушили Храм в 70 году, и упадок иудео-христианства показывают, что для христиан присутствие Божие, отныне неотделимое от сакраментальной человеческой природы Христа, будет раскрывать; себя по всей земле. Восстановленная в V веке Иерусалимская Церковь становится патриархатом скромных размеров, последней в ряду «пентархии», после Рима, Константинополя, Антиохии и Александрии. Однако есть тайна географии, как есть и тайна истории. В Иерусалиме пустой гроб как бы негативно свидетельствует о том, что история не может более замыкаться на себе самой, что вечность посетила ее, оставив в ней свой огонь, который в конце концов преобразит ее. Этот огонь, говорят, сам зажигает в Пасхальную ночь свечу православного патриарха Иерусалима… Правда это или нет, в строго материальном смысле, не знаю, но каков символ! Начало и завершение Церкви-Церкви как вселенной на пути к преображению – таинственно завязываются в Иерусалиме.

Он

Вот почему паломничество туда столь важно для христиан. Оно традиционно среди православных, это главное их паломничество. В первые века паломники принесли христианскому миру литургию тех праздник ков, которые совершались в Иерусалиме в тех самых местах, которые упоминаются ими…

Я

Как трогательны эти восточные паломники, простые люди, крестьяне, старики, которые всю свою жизнь экономили, чтобы совершить это путешествие, Западные паломники – конечно не надо обобщать и смешивать их с туристами – это скорее интеллектуалы, занятые археологией и научными «доказательствами» Воскресения. Люди Востока не ставят вопросов, им достаточно того, что видят, к чему прикасаются. Они поклоняются святыне.

Он

Какое еще может быть отношение? Когда мы поклоняемся святыне, Дух Святой помогает нам постичь Воскресение. Поклонение и покаяние привели меня в Иерусалим в 1959 году. Большинство восточных патриархов имеет обыкновение совершать личные паломничества как бы от лица своих народов. По сути, история Церкви есть не что иное как длительное паломничество к новому Иерусалиму. И пастыри, когда они поклоняются в Иерусалиме, свидетельствуют о том, что Христос – единственный Пастырь. Патриарх Московский Алексий дважды побывал в Иерусалиме..

Я

Я вспоминаю о необычной фотографии, которую н видел в одной белградской церкви в начале 60х годов. На ней изображен патриарх Сербской Церкви, несущий тяжелый крест во время своего паломничества на Святую Землю.

Он

Идти шаг за шагом по пути Христа, всем существом понять Его страдания, то есть Его любовь, броситься к Его ногам в порыве покаяния и благодарности, поверьте мне, все это осуществил Павел VI во время своего паломничества. И вы поймете мое потрясение 4 декабря 1963 года: Католическая Церковь, сосредоточившись на Иерусалиме, не только оказывается в паломничестве, но целиком переносится в тайну Христову. Все приходит в движение, дышит свободой. Папа более не одинок, он может найти себе спутников.

Тогда, двумя днями позднее, я предложил, всем главам Церквей Востока и Запада, в связи с путешествием Павла VI, встретиться в святом граде Сиона…

Это было в церкви св. Николая Чудотворца, куда я отправился в связи с праздником этого святого… Я объявил народу о паломничестве папы. Я сказал, что это решение было внушено Богом. И предложил, чтобы все предстоятели христианских Церквей направились бы в Иерусалим, не для того чтобы спорить, но для того чтобы молиться, «дабы испросить в усердной общей молитве… на коленях – со слезами на глазах и в духе единства, на Голгофе, которая была орошена святейшей кровью Христовой и перед Его гробом, откуда воссияло примирение и покаяние, – чтобы открылся, для славы святого Имени Христова и для блага всего человечества, путь к восстановлению полного христианского единства согласно святой воле Господней».

Может быть, чудо могло бы и произойти. Нужн0 мсегда рассчитывать на чудо.

Но вскоре, после нескольких телеграмм из Ватикана, выяснилось, что подобный проект в данный момент неосуществим. В Риме люди, считавшие себя хорошо осведомленными, говорили, что любая встреча невозможна. Однако 10 декабря кардинал Беа послал ко мне отца Дюпре: папа соглашался на нашу встречу и Иерусалиме…

Я

Оставили вы тогда идею всехристианского собрания в духе Послания 1920 года?

Он

Нисколько. Но сначала нужно было, чтобы встретились те, кто стоит ближе друг к другу, и чье разделение вызвало другие расколы. Их сближение явилось бы благом для всех. Впрочем, когда митрополит Фиатирский отправился в Рим в последних числах декабря, чтобы уточнить протокольные моменты нашей встречи, я попросил его предложить папе выступить в будущем с инициативой созыва Всехристианской Конференции, с согласия других патриархов и предстоятелей Церквей…

«Кажется, – сказал папе митрополит, прибегая к образу, навеянному Афинагором I, – вы призваны, чтобы подняться на ту же самую гору, на гору Господню. Ваше Святейшество поднимется с одной стороны, а вселенский патриарх – с другой. Те, кому понятен смысл этого отважного начинания, молят Бога о том, чтобы вы встретились на вершине, на земле, освященной нашим общим Искупителем, возле Креста, возле пустого гроба, и чтобы оттуда вы шли уже вместе, пытаясь под Крестом восстановить разрушенные мосты… Может быть, Вашему Святейшеству как первому епископу Церкви, с согласия патриархов и предстоятелей других Церквей Востока и Запада, предназначено созвать представителей христианских Церквей на Всехристианскую Конференцию…».

Несколько митрополитов и архиепископов сопровождали патриарха: четыре митрополита из его Синода, митрополиты Крита и Родоса (присоединенные к Греции в более позднее время, они остались в юрисдикции Константинополя) и три экзарха греческих Церквей Америки, Англии и Австралии. Ибо первоиерарх тесно связан со своим епископатом.

В воскресенье вечером, 5 января, папа принимает патриарха в Апостолической Делегации. На пороге, они обнимают друг друга.

«Мы обнялись один раз, другой раз, а затем еще и еще. Как два брата, которые встречаются после долгой разлуки».

Затем короткая беседа с глазу-на-глаз. Предусмотренные десять минут длятся полчаса. Затем вводятся обе делегации. На греческом и на латинском языке читается семнадцатая глава Евангелия от Иоанна, затем совместное чтение Молитвы Господней. Папа дарит патриарху чашу. Патриарх произносит короткую речь:

«Находясь по благодати Божией на этой земле, освященной стопами Господа, мы прославляем Бога, святую Троицу, за то что Запад и Восток приведены сюда и призваны… встретиться во Имя святое Его… Мы желаем от всего сердца…, чтобы эта благословенная встреча, это объятие душ, стали прелюдией к нашему взаимному общению и к более полному подчинению святой воле Божией… как бы в ответ на требования нынешней эпохи.

«Уже века христианский мир живет в ночи разделения. Глаза его устали от мрака. Может быть, эта встреча станет рассветом сияющего и благословенного дня, когда будущие поколения, причащаясь из одной чаши святого Тела и честной Крови Христовой, восхвалят и прославят в любви, мире и единстве Единого Господа и Спасителя мира.

«Святейший брат во Христе, соединяясь друг с другом, мы вместе обретаем Господа. Последуем же святым путем, открывающимся перед нами. Он сам настигнет нас на этом пути, как нагнал Он когда-то двух Своих учеников, шедших в Эммаус, и укажет нам путь, коим подобает нам идти, ускорив стопы наши к цели, к которой мы стремимся…»

В понедельник 6 января, в день Богоявления, после возвращения из Вифлеема, Павел VI наносит ответный визит Афинагору, этим жестом порывая с традиционным римским протоколом. Это происходит около десяти часов утра в православном патриархате Иерусалима на Елеонской горе. Зимний свет прозрачен и чист в саду из сосен и пальм. Папа отвечает на слова, произнесенные накануне патриархом:

«… Древнее христианское предание всегда усматривало «центр мира» в том месте, где был воздвигнут славный крест нашего Спасителя и где, «вознесенный от земли, Он всех привлекает к Себе». Промыслу Божию было угодно, чтобы в этом навеки благословенном и освященном месте паломники Рима и Константинополя могли встретиться и соединиться в общей молитве…». Каковы бы ни были трудности, «не служит ли добрым предзнаменованием уже то, что эти встреча происходит на той земле, где Христос основал Свою Церковь и пролил Свою кровь ради нее?» Разногласия должны быть изучены в свое время, в духе верности истине и взаимопонимания в любви». О ныне должна возрастать любовь. И потому папа прощается, но говорит «до свиданья», надеясь на н вые и плодотворные встречи во имя Господне.

Патриарх дарит папе свой епископский енколпий нагрудный медальон с изображением Матери Божией «Всесвятой» – Панагии. Павел VI надевает на себя панагию при помощи Афинагора I. В то время как православные участники собрания восклицают, как при епископской хиротонии: Axios! Axios! (Достоин! Достоин!) – традиционная формула избрания народом Божиим.

На сей раз оба первоиерарха сами читают Первосвященническую молитву, перемежая стих по-гречески и стих по-латыни:

– Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но, чтобы сохранил их от зла…

– Освяти их истиною Твоею: слово Твое есть истина.

– Не о них же только молю, но и о верующих в Meня по слову их.

– Да будут все едино: как Ты, Отче, во Мне, и Я Тебе, так и они да будут в Нас едино – да уверует мир что Ты послал Меня (Ин 17.15–21)…

В конце молитвы Отче Наш православные останавливаются на латинский манер в ожидании Amen. Но Павел VI и сопровождающие его католики оканчивают молитву согласно восточному обычаю: «Яко Твое есть Царство и сила и слава Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков, аминь», – призыванием св. Троицы, царствующей в сиянии Своих энергий.

Наконец Павел VI и Афинагор I вместе преподают последнее благословение и еще раз обмениваются лобзанием мира.

В тот же день произошла еще одна непредвиденная встреча на улицах Иерусалима, она дала этим двум людям еще одну возможность поговорить в течение десяти минут…

В совместной декларации выражается благодарность за все происшедшее. «Два паломника, взирая на Христа, созидающего вместе с Отцом единство и мир, молят Бога, чтобы эта встреча стала знамением и началом грядущих событий во славу Божию и для просвещения народа верных…».

Перед своим путешествием в Святую Землю патриарх провел консультации со всеми православными Церквами. Все они, за исключением Церкви Элладской, отказавшейся принять какую-либо позицию, одобрили его инициативу. Патриарх Московский добавил, что он присоединился бы к паломничеству, если бы ему позволили возраст и здоровье. Однако он подчеркнул, что речь идет в данном случае о личном шаге Афинагора I, но не о «диалоге на началах равенства» между всей католической Церковью и полнотой Православия.

Патриарх Иерусалимский Венедикт проявил вначале сдержанность, затем попытался разубедить Вселенского патриарха, а затем заявил устами одного из своих епископов, что «общая молитва» Павла VI и Афинагора I «была бы невозможна и немыслима», ибо «каноническое право и положение одного из соборов формально противоречит этому… Идея, разумеется, прекрасная, но время для нее, видимо, еще не созрело». (Заявление Архиепископа Иорданского Василия, от имени Иерусалимского патриархата).

Иерусалим – это место, где более всего раздирается Тело Христово. Главные святилища – начиная со Святого Гроба – тщательным образом распределены между греками, латинянами и армянами, которые беспрестанно грызутся из-за свечей, перегородок, переходов. Встреча папы и Вселенского патриарха могла бы нарушить все правила игры.

Патриарх Венедикт получил необходимые заверения. Общего богослужения не будет и ему как правящему патриарху принадлежит право принять папу Иерусалиме. Патриарх Афинагор, который дол же был прибыть 3 января, отсрочил приезд на сорок в семь часов. Таким образом, 4 января Павел VI смог принять патриарха Иерусалимского первым из представителей Православия, затем в свою очередь нанести ему ответный визит. Эти встречи, начиная с первого вечера, покорили или по крайней мере разоружили патриарха Венедикта…

Для Афинагора I самой мучительной была реакция со стороны Элладской Церкви. Когда стало извести о предстоящей встрече в Иерусалиме, Синод разделился и отказался вынести свое решение, тогда как архи1 епископ Афинский, более непримиримый, чем когда-либо, потребовал у священников «разъяснить верующим истинные цели папизма». От монастыря Петраки в Афинах, до монастыря Лонговарда на Паросе, монахи и верующие молились о провале встречи. «Паписты хотят подкопаться под Православие при посредничестве униатов», – заявил игумен Петраки. Тягостное бремя того, что патриарх называет «дурным прошлым».

Как ни странно, но следы этого прошлого проскользнули и в некоторые выступления Павла VI, как будто некоторые ментальные установки латинской традиции, вопреки всему совершившемуся, время от времени брали реванш. В своей речи, произнесенной 6 января в Вифлееме, папа вернулся к проблематике «возвращения»: «… Дверь овчарни открыта… Места хватит для всех… Мы с любовью ожидаем, что этот шаг будет сделан… Мы ожидаем этого блаженного часа». И папа добавил, как бы позабыв, что накануне он вместе с патриархом читал Отче Наш и будет вновь читать через несколько часов, что «молитва с разделенными братьями… пока не является общей, но может быть, по крайней мере, одновременной». Вероятно, эти тексты, подготовленные до поездки, также несли на себе бремя прошлого. Следует признать, что один патриарх Афинагор и в слове и в деле остался на уровне события.

Прежде всего, это событие несло в себе освобождение от векового отчуждения и самодовольства. Встреча, превосходя всякую «установку», произошла ни «на Востоке», ни «на Западе» в историческом смысле этих слов, но в символическом центре, связанном с Воскресением Господним и Его возвращением. Встретились два паломника в обнажении, очищающем сердца, у подножия Креста, где сам Бог пострадал и принял смерть во плоти. Здесь слезы наворачиваются на глаза, в них растворяется окаменелость истории и обновляются коренные воды крещения, свободно открытые Духу.

Папа и патриарх, и все свидетели их встречи, почувствовали, несмотря на недомолвки и предрассудки, всю значимость этого события. Они почувствовали что Бог творит Свою правду, что Он движет людьми, что возрождается «народ Божий», следуя местной библейской традиции. Когда папа и патриарх обнялись, ощущение присутствия и прозрачности передалось всем, почувствовавшим атмосферу Пятидесятницы.

Эта первая встреча оставила след чего-то безвозмездного. Дело было не в споре: два живых человека, несущих дух своих Церквей, соединились в общей молитве, отложив всякую богословскую спекуляцию и показную шумиху. По точной интуиции патриарха вс  обратилось в жесты, символы, служение.

Общая тайна, которой живут две Церкви, проявилась в братстве, исполнившем и превзошедшем то «равенство», которого требовала Вторая Конференция на Родосе. Папа и патриарх молились вместе и читали Отче наш, молитву покаяния и прощения – «и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим», молитву евхаристическую, которая просит о «насущном хлебе», молитву эсхатологическую – «да приидет Царствие Твое», молитву братства – общему Отцу «нашему», молитву служения всем нашим существом, а если надо, то и мученичеством – «да святится Имя Твое». Евхаристическая тема то и дело всплывала в их общении: тайна единства при сохраняющихся различиях, мешающая пока их соединению в таинстве. Папа подарил патриарху золотую чашу для совершения Евхаристии, а патриарх открыто заявил журналистам, что всем сердцем хотел бы увидеть тот день, когда он сможет смешать в этой чаше вино и воду вместе с епископом Римским. Неделей позднее он прислал Павлу VI для его личного служения три сосуда с вином из Патмоса. Папа поблагодарил за этот жест, который «символизирует неизменность единой жертвы Христовой и соучастие в едином священстве и в едином таинстве».

Братское лобзание, коим обменялись папа с патриархом и имеющее такое значение в «экзистенциальном языке» патриарха, символизировало общение, которое следовало установить прежде всего в любви. «Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и гам вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди, прежде примирись с братом своим, и тогда приди и принеси дар твой» (Мф 5.23–24). И папа с патриархом часто обращались к этому тексту. Однако лобзание мира имеет и другие приложения чисто богословского характера. В восточном обряде оно происходит после «литургии слова», когда начинается «литургия таинства». Им обмениваются только сослужащие, однако в древней Церкви все давали целование друг другу, как это происходит в наше время только в пасхальную ночь. И в момент целования священник провозглашает: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы» и народ, (или хор, который его представляет) отвечает: «Отца и Сына и Святого Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную». Так община, скрепленная взаимной любовью, становится в каком-то смысле иконой Триединого Бога, иконой Бога Живого, Который есть любовь. Тогда эта община может исповедовать истину, – не как систему, но как откровение троической жизни, которая даруется в хлебе и вине, ставшими Телом и Кровью Воскресшего.

Лобзание мира в православной традиции не чисто аффективный жест, ибо в нем выражает себя литургическое богословие. Это жест сердца, которое в исихастском понимании есть орган целостного познания. Лобзание мира, коим обменялись в Иерусалиме, заключает в себе глубокий смысл: оно служит конкретнейшим выражением тайны св. Троицы, которая облекает нас и позволяет любить. Одновременно оно свидетельствует о богословии соборности. И все разгадывается в Первосвященнической молитве Христовой, совместно прочитанной папой и патриархом. Для православного она имеет не только экуменическую, но и чисто экклезиологическую значимость. Тринитарная любовь, переданная Христом человечеству, непрестанно созидает Церковь, которая воспринимает ее в молитве, сливающейся с молитвой ее Основателя. Дух не назван, однако в словах «Я в них и Ты во Мне» можно сказать, что предлог «в» указывает на присутствие и действие Утешителя, ипостаси любви и жизни, заключенной в сокровенной сопряженности одной Личности с Другой… Какая сильная радость для патриарха, представляющего Церковь, традиция которой золотой и кровавой нитью вьется вокруг Иоаннова свидетельства: прочитать этот текст вместе с представителем Церкви-сестры, наделенной харизмой Петра. По видению молодого Афинагора, лодка Иоанна и лодка Петра приходят на помощь друг другу. Евангелие от Иоанна раскрывает нам церковную тайну, согласно которой Дух осуществляет таинственное присутствие Воскресшего, а оно, в свою очередь, становится источником жизни в Духе Святом. Преодолевая западные противопоставления, само таинство порождает Дух пророчества и свободы. Таким образом Петр входит в полноту Двенадцати. И если он их видимое средоточие, не является ли Иоанн их таинственной серединой? Будучи носителем их слова, не может ли Иоанн стать носителем Духа, «великим духоносцем»? Таким образом Папа, не говоря о проблемах, возникающих из современного выражения примата, снова входит в полноту сопричастия. Возглас Аксиос, подтверждающий избрание народа Божия, при возложении панагии, подаренной Патриархом, является как бы новой инвеститурой, через вселенскую духовность тех дней, когда на время, чудесным образом, обновляется братство Церкви Двенадцати. Тогда мир, осуществляемый в любви, может быть передан, и Папа с Патриархом единым жестом преподают благословение.

Конечно, только временно. Но семя посеяно и будет возрастать согласно своим ритмам, в Духе терпения и молчания. Доверие заменило страх и презрение. Впредь каждый будет действовать как бы в присутствии другого. В начале сентября 1963 года, когда о. Андрей Скрима, в качестве представителя Патриарха, приехал в Венецию на конгресс изучения Афона, Павел VI поручил ему передать Афинагору I медаль своей коронации с личным изображением. Патриарх сохранил эту медаль и показал ее Папе в Иерусалиме, сказав: «Вы всегда со мной».

* * *

Он

После стольких веков мы были снова вместе со слезами на глазах, одни перед тем же Богом, тем же Христом, той же Девой Марией и теми же мучениками, в необъяснимом обоюдном доверии. Это была встреча двух братьев. Папа – человек большого сердца, почти болезненной доброй воли. Он внушает глубокую симпатию.

Я верю в искренность Павла VI, в его желание единства. Я люблю его, ценю, восхищаюсь им. Он это знает.

В нем есть что-то напряженное, волевое и патетическое одновременно. Позднее, когда мы познакомились поближе, я сказал ему: «Мне говорят, что вы мало спите, едва прикасаетесь к еде и постоянно работаете, так что у вас даже нет времени пройтись по саду Я старый человек, позвольте мне дать вам совет: вам нужно побольше спать, побольше есть, поменьше работать, иногда гулять по саду и несмотря ни на что улыбаться…».

Но папа прежде всего одинок. Мы все нуждаемся и братьях. Поэтому я хотел бы, чтобы он принял меня как брата, пусть и убогого, последнего среди всех остальных, но все же брата.

Я

После паломничества в Иерусалим, вы заказал икону встречи, изображающую объятие апостоле Петра и Андрея.

Он

Да. Святой Андрей – покровитель Константинопольской Церкви, может быть, ее основатель. Но прежде всего: Петр и Андрей были братьями! Андрей был «первозванным», ибо это он позвал своего брата. И рассказывает об этом Иоанн!

«Одним из двух, слышавших от Иоанна об Иисусе и последовавших за Ним, был Андрей, брат Симона Петра. Он первый находит брата своего Симона и говорит ему: мы нашли Мессию, что значит «Христос». И привел его к Иисусу. Иисус же, взглянув на него, сказал: ты – Симон, сын Ионин, ты наречешься Кифа, что значит «камень» (Петр)». (Ин 1,40–42).

Описания и фотографии паломничества Павла VI и Афинагора I в Святую Землю затопили средства массовой информации. Многочисленные иллюстрированные журналы и телевидение донесли облик патриарха до самых скромных домов. Символическое объятие было распространено – благодаря фотографиям, порой уподобляемым иконам – по всем континентам. Патриарх инстинктивно включился в культуру массовой информации, в которой преобладают образы и символы и о которой говорит Мак Лухан. Ажиотаж, поднятый журналистами вокруг путешествия папы, невольно придал некоторым жестам, требовавшим уединения и тайны – в особенности в момент молитвы – двусмысленность подготовленной постановки. Однако журналисты, которые имеют особое чутье и на хорошее и на дурное, подсознательно с особой силой, выделили встречу в Иерусалиме, потому что они ощутили власть некоторых образов.

Во-первых, многие западные католики обнаружили, что латинская Церковь не единственная на свете с сакраментальным пониманием слова Церковь. До сих пор, в силу обманчивого опыта экуменизма, другой христианин для них был неизменно протестантом: брат не только во Христе, но и западный брат, обладающий тем же культурным багажом для укоренения веры в Библии, но не уделяющий большого внимания сакраментальному аспекту Церкви, представляющемуся естественной монополией Римской Церкви. И вот внезапно появляются иные Церкви, обладающие тем же наследием, Церкви, занимающие многие апостольские кафедры, имеющие о себе больше свидетельств в Писании, чем кафедра Римская. Есть даже Иерусалимский патриархат! А то, что Рим – мать Церквей – только относительная истина. Иерусалимские образы паломничества послужили введением плюрализм для христианского народа Запада, откровением того, что самая глубокая тайна Церкви может выражаться в многообразии.

Вообще, говоря языком Юнга, эти образы пробудили впечатляющие архетипы в коллективном подсознании Запада. Не только у верующих, но и у равнодушных и особенно у маловерующих, которых теперь так много. Особенно провиденциально сочетались два архетипа: «центр мира» и «старый мудрец».

Традиционные космологии человечества, которые всегда символичны, образуются вокруг «центра» или «оси», представляющих присутствие или действие трансцендентного в существовании мира. В конечном итоге это лишь «сердце» человека, но чтобы вполне осознать этот «центральный очаг (выражение принадлежит Юнгу), человеку необходимо символически вписать его в пространстве: солнце в природе, очаг п доме, алтарь в святилище – места, отмеченные особым проявлением божественного. Паломничество в «центр мира» соединяется таким образом с внутренним паломничеством к «сердцу», где возникает то же присутствие. Если мы вернемся к проблематике Юнга, но с обратной стороны, человеческое «Я» возникает из подсознания, соединяя и умиротворяя все в человеке, ибо он «образ Божий».

Библейское откровение, и особенно христианство сделали относительным пространственный и безличный символ «центра», заменяя его личностными историческими темами Слова и Лица. Во Христе Бог становится лицом, а в Духе Он открывает нам загадку лиц… Однако христианство не отказывается от архаичных подходов к тайне: оно включает их в личное сообщество, содержание которого они определяют. Времена рациональности окончательно освободили личность от сети символов и мифов, которые пытались растворить ее в глубине священного космоса.

Отныне, несмотря на множество отступлений, не космос служит проводником тайны, но личность – личность Бога, ставшего человеком, и личность человека, который в Духе становится Богом. Но человек-не только владыка над всем существующим, он должен быть также его священником, способным различать таинственную сущность вещей, дабы приносить се Богу и наполнять ее Богом. В его желании сделаться царем, не будучи священником, овладеть миром, не принося его Богу, заключается искушение христианской эпохи: человек превращает землю в пустыню и открывает пустыни на луне. Но отсутствие взывает к Присутствию. Чтобы открыть всеприсутствие Воскресшего и космос как «неопалимую купину», христианство должно «воспроизвести» в себе старые символы. Тогда Иерусалим соединит в себе, для последних свершений, мессианское устремление и «пространственный» архетип «центра мира».

Иерусалим занимает центральное место в уповании авраамовых религий. Он вновь становится центром в работе по собиранию и преображению христианства, которая придает такое значение Духу Святому.

Иудеи называют его «матерью» и «градом Божиим», где «Господь в переписи народов напишет: «такой-то родился там» (Пс 86). Мусульмане, когда наступит Конец, повернутся не к Мекке, но к Иерусалиму. Он станет для них городом последней эгиры, когда страницы Корана побелеют, и Иисус явится вновь. В Иерусалиме сталкиваются мятежный Израиль и покоренный Измаил. Один требует от Бога правды на земле. Другой простирается перед Ним в ожидании неминуемого суда. Искушение первого – мессианизм националистического толка, который делает из взыскуемой справедливости справедливость лишь для одного народа, отвергавшуюся столько веков. Другой ожесточается в неудаче, рискуя позабыть своего Бога, увязнуть в погоне за материальными благами, или поставить Его на службу мщению. Между ними двумя, как сказал мне патриарх, христиане еще не явили своего свидетельства и своего служения, они не показали мятежному народу правду, распятую ради любви ко всем народам, они не показали покоренному, что верность присутствию Божию открывает перед человеком всю безмерность творческой свободы. Двойное паломничество 1964 года несло в себе обетование этого свидетельства, ибо христианский Запад нуждался в Православии, и в особенности в православных арабах, чей молитвенный язык сохраняет неразрывную связь с пророчествами Библии и Корана.

«Центральное» место Иерусалима оказывается тем самым более изначальным и всеобщим. В Иерусалиме Авраам встретил Мельхиседека, священника Бога Всевышнего, таинственное изображение Слова, присутствующего во всех народах, во всех религиях. Наконец иудейское предание доносит до нас, что на Голгофе, т. е. на «лобном месте» был погребен череп Адама. Это предание воспроизводится в христианской иконографии Креста: кровь, истекшая из пронзенного бока Иисуса, излившись на череп первого Адама, возвращает его к жизни. Крест – это новое древо жизни, окончательное выявление оси мира.

Таким образом, первый архетип, пробуждаемый встречей в Иерусалиме, это архетип центра, связанный библейским откровением с упованием на преображение истории и всего мира.

Веками Запад испытывал мощное влияние этого центра. Только в XVI веке в католическом сознании Рим по своему значению возвышается над Иерусалимом, и Игнатии Лойола, отказавшись от плана путешествия в Святую Землю, посвящает себя непосредственному служению папе. Однако на Западе приверженность одних к Риму оплачивается уходом других. Секрет единства остается в Иерусалиме.

Поток паломников с Запада в Святую Землю достиг своего апогея в конце XI века, когда паломничество превратилось в Крестовый поход. В изначальном своем порыве крестовый поход – это гигантское движение, где тесно переплетены, оплодотворяя друг друга, псе возможности будущего: Церковь сакраментальная и иерархическая образует собой почву для мощных пророческих движений, во главе которых нередко стоят миряне, и для широкого, почти революционного напора евангельского пауперизма. Затем все распадается. Из иерархической Церкви пророчество уходит в Реформу, а евангельский пауперизм – в разновидности современного социализма… В то же время Восток стремится к тому, чтобы свободу пророков и ревность праведников укоренить в сакраментальном теле Христовом. Но Запад, даже и тогда, когда был способен к восприятию Иоаннова света, искал встречи с Востоком только для того, чтобы завоевать его. В этом смысле паломничество Павла VI знаменует собой конец крестовых походов, конец определенного западного империализма, пусть и духовного. Это жест смирения и исправления. Но в западной душе ностальгия по центру повела далее – к примирению Церкви с пророками и бедняками – не через отказ от глубины жизни, но через еще большее углубление ее. Уже те, кто следил за ходом работ Собора, заметили, что выступления Максима IV были отмечены этим двойным смыслом – открытости и глубины. И вот рядом с Павлом VI возник высокий силуэт Афинагора I.

Сегодняшний человек не обладает более центром, где он был бы одновременно самим собою и в общении с другими; где он находил бы судьбу, преображающую течение времени в созревание, а смерть в метаморфозу. Поэтому старость больше не имеет для него смысла. Она просто угасание, которое как бы пятясь, продвигает к смерти, пародируя молодость в одиночестве, доходящем до эфтаназии, которая низвергает в ничто. Однако, в плененной душе человека к теме центра и осмысления прибавляется тема «мудрой старости», где полностью развитая жизнь умиротворяется и очищается, где отцовство становится бескорыстным и освобождающим. Юнг показал важность первообразов «мудрого старца» и «старого мудреца» в коллективном подсознании. Можно сказать, что Патриарх Афинагор во время Иерусалимской встречи воплотил этот первообраз для западных толп, так глубоко осиротевших. Сам он, не зная того, был носителем всей восточной традиции «прекрасных старцев», калогерой, старцев, полных духовной красоты, которая проясняет лоб, смягчает лицо и придает взору молодость. Апостол Иоанн, бывший самым молодым, стал самым старым из Апостолов. Он вероятно является первым из тех старцев, в которых мудрость превращается в красоту. Род духоносцев и провидцев, род великих епископов, которые были отцами для своего народа, отблесками божественного отцовства, начало, которое позволяет существовать в жертвенности, род великих епископов, прототипом которых мог бы быть святитель Николай, бесчисленные иконы которого запечатлены в православной душе.

Быть восточным патриархом и называться Афинагором. Библейская это реминисценция или нет, само слово патриарх указывает на достойное отцовство, на изначальное отцовство, именно то, которое сегодняшний человек игнорирует или ненавидит. Восток и Константинополь вызывают в глубинных грезах западной души все, что превосходит рациональное и утилитарное человечество: от плотской посюсторонности до мистической потусторонности. Наконец, Афинагор – имя которого напоминает богиню мудрости Афину, приводит к первообразу «старого мудреца» восточного типа. Таким образом осуществилось в понятии многих зрителей как бы отождествление старого патриарха с таинственным и целостным образом Божиим, путь к которому казался потерянным.

Вглядимся внимательнее – как умеет смотреть подсознательное – в эту «сизигию», составленную папой и патриархом. Прежде всего их двое, соединенных имеете, и это может означать (если говорить языком символов), что в «центре мира» находится лобзание мира, т. е. любовь. В «центре мира», в глубине вещей лежит не процесс технического завоевания земли, как этого хочет Маркс, не слепое либидо, ищущее лишь своего удовлетворения, как говорит Фрейд, не стяжание власти на фоне небытия, как учит Ницше, не безжалостная победа смерти, как знают все и в то же время не хотят знать. Нет, в «центре мира» лежит любовь и вечность.

Посмотрим теперь на каждого из этих людей. Лицо папы тонко высечено, выбрито, отчеканено. Он соткан из воли, ясности разума. Это лицо дневное, отвергшее ночь, поборовшее ее: следы ее присутствия можно заметить лишь в плотности рта – лицо, которое свидетельствует о глубине исключительной ясностью глаз. Этот человек сознательно отдается служению Богу. Но за этим сознанием и служением стоит чувство долга, которое не дается без боя.

Лицо патриарха отличается не то чтобы неопределенностью, но в нем как будто нет четких границ, о чем говорит белизна его бороды и длинные, скромно заплетенные волосы. Через это лицо говорит не противопоставление и не ликование, оно светится изнутри. День и ночь гармонизированы в нем. Светлой бороде (которая когда-то была очень черной) соответствуют большие ночные глаза, несущие в себе каком то невидимый свет. Можно предположить, что этому человеку нечего желать (или скорее в нем нет желания воли, столь присущего Западу) – ему достаточно лишь быть. Сознание и подсознательное в нем сообщаются друг с другом, возникает объединяющий «образ»; этого человека посещают сны, которые снятся детям, животным, растениям, ибо он причастен той безмерной и незримо текущей жизни, которая выражает себя в молитвенном созерцании, питающем его.

Папа отточен, хрупок, невысок. Его движения живы, стремительны. Он часто подымает руки для благословения или хвалы.

Патриарх высок, на нем черный подрясник с широкими свободными рукавами, но сам он совершение прям. В нем есть неподвижность дерева.

Папа символизирует разум и волю Запада.

Патриарх символизирует онтологическую мудрости Востока.

Первый мыслит и опять-таки мыслит противопоаЯ тавлениями.

Второй ощущает и тем самым мыслит целостно.

Первый – это я – настороженное, структурированное, воспитанное на добротной гуманистической культуре; это я, обращенное к Богу в патетическом напряжении, подстегивающем его сознание и волю.

Второй – это себя долго колеблющееся и нередко двойственное, которое, сосредоточившись, дает свету Божию проникнуть в глубины жизни и космоса. Не тянущийся к Богу, но мирно насыщенный Его присутствием.

Папа знает, что он – первый. Патриарх без слов приемлет, по крайней мере в традиционном смысле, это притязание. Но он выше, старше, его обнимающие руки подобны темным крыльям, он выражает то, что нежит в глубине.

Один не может обойтись без другого.

«Будущее – в руках Божиих», – сказал патриарх п еле своего возвращения из Иерусалима.

Вслед за тем Стамбул посетил мелкитский патриарх Максим IV. Афинагор уже встречался с ним во время паломничества в Иерусалим. И тот, несмотря на свой преклонный возраст – тогда ему было восемьдесят шесть лет – решил нанести ответный визит.

Греческая мелкитская Церковь возникла в эпоху, когда Рим стремился присоединить к себе куски христианского Востока. В начале XVIII века часть духовенства и мирян Антиохийского патриархата приняли унию и с согласия Рима образовала новый патриархат.

С той поры отношения между «православными» м «униатами» оставались откровенно плохими. Так было до тех пор, пока Максим IV не положил конец латинизации умов под «восточными формами», став инициатором бескорыстного сотрудничества с Православием. При нем мелкитская Церковь в лоне католицизма сделалась носительницей духовного и церковного предания Востока.

31 мая 1964 года Максим прибывает в древнюю Антиохию – Антакию – которая с 1939 года находится на турецкой территории и подчинена Вселенскому патриархату. Большинство проживающих здесь христиан – арабы, местная община которых возглавляется мирянином-врачом, одним из тех наделенных пророческим даром людей, которых нетрудно встретить на Ближнем Востоке. Евангельская простота и горячность отличают его. Во времена Отцов, Антиохия сыграла решающую роль в истории христианской мысли, сделав упор – в противовес александрийскому символизму – на конкретной человечности Иисуса. Город был, разрушен при монгольском нашествии в XIII веке, и патриарх в конце концов обосновался в Дамаске. Возрождение города началось несколько лет тому назад: теперь это был уже не мертвый поселок, но молодой и процветающий город.

Вечером 31 мая Максим и сопровождающие его лица под звон колоколов были приняты православным духовенством и мирянами в церкви святых Петра и 11авла. Они участвовали в богослужении, причем служащий священник помянул «отца нашего патриарха Максима». В конце вечерни все верующие приложились к руке патриарха и просили его благословения. И все провожали его до самой резиденции.

2 июня Максима IV принимает на Фанаре Вселенский патриарх. «Иоанн XXIII открыл окно для диалога, Павел VI открыл обе створки двери», – говорит Афинагор. «Дверь открыта и никто более не сможет се закрыть», – отвечает Максим.

В конце трапезы, полной уважения и взаимной симпатии, Максим IV обращается к хозяину: «Ваше Святейшество, думая о Боге, блаженный Августин говорил: «Слишком поздно узнал я Тебя, слишком поздно полюбил я Тебя!» Позвольте и мне, Ваше Святейшество, повторить вам те же слова: «Слишком поздно узнал я Вас, слишком поздно полюбил!»

4 июня в Халки – куда еще допускались студенты, не имевшие турецкого гражданства, и где находились православные черные из Уганды и Сироливанцы – Максим IV после приветственного слова, обращенного к преподавателям и студентам, попросил всех спеть вместе с ним пасхальный тропарь: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»

Всю атмосферу этой встречи пронизывала необыкновенная сердечность и простота. Максим IV отказался остановиться в «Хилтоне», где Фанар забронировал для него престижную сюиту, и предпочел остановит ся в скромной резиденции. Когда Афинагор I приехал чтобы проститься со своим гостем, он оставляет единственную машину патриархата, чтобы довезти гост до аэропорта. Сам же, по своему обыкновению, и н обращая внимания на протест Максима, возвращается на Фанар на такси.

Эта встреча произошла как бы сама собой в русл Иерусалимской встречи. Однако нелегкие проблемы ожидали тогда патриарха. «В мире спустившись Елеонской горы, – говорил он впоследствии папе, – направившись в Эммаус, странствуя вместе с Господом и помышляя о преломлении хлеба, мы продолжи ли наш путь, беседуя в духе любви. Сердца наши горе ли, и Господь не оставлял нас. «Се, Я с вами до скончания века» (Мф 28.20)… Он поставил нас перед скорбными знаками нашей общей судьбы. Эти «скорбны знаки» вскоре проявились на Третьей сессии Собор и на Третьей Всеправославной Конференции.

* * *

Почти у двух тысяч участников, составлявших большинство на Соборе, третья сессия Собора (14 сентября – 21 ноября 1964 года) оставила ощущение горечи В чем-то она несколько разочаровала и встревожил православных (Константинополь наконец послал своих наблюдателей, и патриарх назначил отца архимандрита Андрея Скриму своим личным представителем на Соборе). Конечно, важен позитивный итог. Соборная Конституция «О Церкви» делает упор на евхаристической экклезиологии, четко устанавливает сакраментальный и коллегиальный характер епископата, напоминает о всеобщем священстве мирян и о sensus ecclesiae, который Дух дарует всему народу Божию для сохранения истины. Собор рекомендует широкую реорганизацию церквей по патриаршему типу, а дискуссии по проекту постановления De episcoporum munere позволяют предвидеть организацию епископских конференций в рамках определенной страны или целого континента. И в силу этих положений в католичестве оживает великое предание нераздельной Церкви. Однако в других местах конституции О церкви, и даже в некоторых выступлениях папы, желавшего успокоить меньшинство, чувствуется, что экклезиологии соборности еще не удалось полностью переработать структуры, унаследованные от Контрреформации и кристаллизированные в догмате 1870 года. В этих текстах проступает то, что мел киты назвали «одержимостью папства». С прежней, если не с большей решительностью, вновь подтверждается непогрешимость папы, как бы подразумевавшаяся во всех выступлениях Римского Первосвященника, в том числе и тех, которые не провозглашались ex cathedra. В третьей главе Конституции О церкви юридическая проблематика возвращается в силе. Коллегия епископов сохраняет лишь сравнительную plemtudo potestatis (полнота власти), имеющую силу только с согласия папы, тогда как тот обладает всей plenitudo potestatis, которая достаточна сама по себе и не зависит от согласия коллегии епископов и всей Церкви. Нотификация, добавленная 16 ноября, скрупулезно уточняет этот односторонний характер взаимозависимости между папой и епископами. Провозглашение Павлом VI Марии «Матерью Церкви», отвергнутое богословской комиссией Собора, еще более усилило тягостное чувство. Что касается постановления о Восточных Церквах, то здесь можно найти все «скорбные знаки» прошлого. «Униатские» церкви призываются к «исполнению задачи, которая возлагается на них с новой апостольской силой». Правила, способствующие переходу в эти Церкви, носят на себе отпечаток политики прозелитизма. Что касается возможностей communicatio in sacris (общения в таинствах) между католиками и православными, то оно – в сложной обстановке Ближнего Востока послужит скорее замешательству или, как опасаются многие православные, незаконному расширению «униатских» общин. Добавим, что этот текст надменно игнорирует само понятие Православной Церкви, упоминая лишь о «Восточных Церквах».

* * *

В такой ситуации, когда тревога смешивалась с надеждой, с 1 по 15 ноября 1964 года на Родосе собралась Третья Всеправославная Конференция.

Идея созыва этой Конференции возникла у патриарха Афинагора в середине февраля; он хотел, чтобы все Православие включилось в диалог с Римом, как это предусматривалось Второй Родосской Конференцией, в сентябре 1963 года, и чему в значительной мере, как еще казалось, содействовала встреча в Иерусалиме.

В действительности, сама возможность и способы проведения этого диалога заняли исключительное внимание православных делегатов. Богословские собеседования с англиканами и старо-католиками, т. е.1 Церквами, подобно православным, уже вошедшими во Всемирный Совет Церквей, были решены без проблем и страстей. Всем хотелось иметь чистую совесть! после стольких бесплодных дебатов о диалоге с Римом!

Мнение Афинагора I было представлено на первом же заседании митрополитом Гелиопольским Мелитоном, который председательствовал на нем от лица Вселенского патриарха. «Мы должны рассеять мрак и предрассудки нетерпимости, мы должны выйти из нашей самодостаточности, из нашего гетто, из наших пристрастий… Мы призваны к покаянию, дабы взаимно испросить прощения друг у друга за наши заблуждения; мы, разделенные христиане, призваны к тому, чтобы увидеть в лице другого лицо брата, за которого был заклан Христос. Сознавая всю протяженность пути, который открывается перед нами, и те трудности, которые нам встретятся, мы не должны терять мужества. Напротив, мы должны вооружиться любовью, терпением, смирением и благоразумием и твердо пройти этот путь, поделив его на этапы, и сохранив убеждение, что, несмотря на наши разногласия, мы обладаем общим святым наследием веры и предания: священным сокровищем сакраментальной жизни Церкви, жизни воскресшего Тела Христова. При этом начинании в нашем распоряжении столько общих богатств: слово Священного Писания, благословение святых Апостолов, наше общее и святое Предание, Предание Отцов, Вселенских Соборов неразделенной Церкви…» Таким образом обозначился так называемый «проект Афинагора», ратующий за установление прямого богословского диалога с Римом.

На этом заседании, где каждая сторона излагала свои взгляды, представители Русской Церкви заняли умеренную позицию, которая однако, угрожала налаженному ритму сближения. Прежде чем приступить к самому диалогу, говорили они, следует подождать до конца Собора, ибо для того, чтобы диалог был плодотворен, он нуждается в длительной взаимной подготовке.

«Скорбные знаки» прошлого дали себя знать в достойном и серьезном выступлении представителя Сербской Церкви. Сербский народ, напомнил он, много пострадал от католиков за последнюю войну. Он н склонен ни к какому сближению. Нужно длительное воспитание, чтобы у людей открылись сердца. Потому что ничего нельзя сделать без народа, который, по понятиям Православной Церкви, является хранителем истины…

И вновь кровавые призраки прошлого, казалось, заслонили собой горизонт. i

И тогда еще раз произошло чудо. На этот раз инициатива исходила от папы. Павел VI отправляет послание на Всеправославную Конференцию. Оно пришло совершенно неожиданно и когда в конце заседания, открывающего Конференцию, был зачитан его текст, он вызвал настоящее изумление. Папа обращается к православным епископам как к своим братьям, он устанавливает связь между Конференцией и Собором и призывает к взаимным молитвам. Со времени разделения Церквей ничего подобного еще не случалось.

«Ваши Преосвященства, дорогие братья во Христе,

От всего сердца посылаем вам наше братское приветствие. В то время, как ваши братья Римско-Католической Церкви, собравшись на Собор, исследуют пути, коими следует идти, дабы со всей верностью служить замыслам Божиим и Его Церкви, в эпоху столь богатую возможностями и в то же время полную искушений и испытаний, вы собрались, чтобы заняться решением тех же проблем, чтобы лучше ответить Воле Господней.

Убежденные во всей важности этого достопочтенного собрания, мы усердной молитвой призываем на него свет Духа Святого.

Примите уверения в том, что мы сами с ныне собравшимся Собором и со всей Католической Церковью с особым интересом следим за вашими трудами, соединяя их в горячей молитве с той работой, которая сейчас проводилась у гробницы апостола Петра, всецело уповая на то, что благодать Господня будет столь же обильной для одних, как и для других, и что общая любовь станет вдохновительницей этой общей молитвы.

Вспоминая завет апостола Павла: «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов», мы смеем надеяться также и на ваши молитвы, Ваши Преосвященства и дорогие братья во Христе, дабы Господь даровал нам благодать, необходимую для завершения наших работ, к чему мы призваны неисповедимым Его промыслом.

Пусть Всесвятая Матерь Божия, наша общая Мать, Которую мы молим и Которую почитаем с одинаковой ревностью, удостоит нас Своего заступничества, дабы мы всегда возрастали в любви Сына Ее, нашего единственного Господа и Спасителя. И пусть любовь, вскормленная трапезой Господней, сделает нас поборниками «единства Духа в союзе мира» (Еф 4.3).

Послание завершается прекрасным очерком экклезиологии нераздельной Церкви. Формула «единство духа в союзе мира» употреблялась на Первой Конференции на Родосе, когда вырабатывалась православная концепция Церкви. Первенство «Римского епископа» – такова подпись – представлено как служение, закрепленное молитвой всего епископата, как Восточного, так и Западного.

Это послание помешало Конференции занять негативную позицию в отношении диалога с Римом. Споры на эту тему были долгими, трудными, зачастую бесплодными. Без конца изучали мелочи церковного протокола, чтобы решить, кому следует передать в Рим предложение о диалоге и кому следует его вручить. Колебания Ватикана вселяли беспокойство. Схема о Восточных Церквах и проявления прозелитизма повлияли на румын, позиция которых стала более жесткой. Они воспользовались униатской одержимостью, чтобы в последнюю минуту провалить резолюцию, относительно которой соглашение было достигнуто и которая предвидела образование смешанной богословской комиссии между православными и католиками.

Однако в окончательном решении Православные Церкви подтверждали свое «однажды уже выраженное пожелание… диалога с Римско-Католической Церковью на равных началах». Говорилось также о необходимости «подобающей подготовки и создании благоприятных условий» для того, чтобы мог развиваться «плодотворный и поистине богословский диалог. В промежуточный период, каждая православная Церковь – и это весьма существенное уточнение – «получает свободу выражения своей собственной инициативы для развития братских отношений с Римско-Католической Церковью, ибо таким путем трудности до сих пор существующие между нами, смогут быть постепенно устранены». Конечно, эти отношения н, будут устанавливаться «от имени всего Православия но достигнутые результаты будут сообщены Церквам-сестрам и будут содействовать созданию «благоприятных условий» для всеобщего диалога.

Таким образом, патриарх Афинагор мог идти далее. Чтобы не наносить ущерба единству Православия, достигнутому за последние дни Конференции, он отказался от своего намерения лично посетить Рим и передать папе предложение о начале диалога и способа его проведения. Было решено, что такое предложение будет сделано одним из членов его Синода, желательно председателем Комиссии по делам всехристианского единства, и что оно будет передано кардиналу Беа, председателю Секретариата по вопросам единства.

Но все же, если общий итог Третьей Родосской Конференции был положительным, надо признать это произошло благодаря посланию Павла VI. Инициатива встречи в Иерусалиме принадлежала патриарху. На этот раз освобождающий жест исходил от папы. Отныне инициативы обоих предстоятелей стали поочередными, и Павел VI необратимо вошел в братское общение.

15 февраля 1965 года митрополиты Гелиопольский Мелитон и Мирский Хризостом были посланы патриархом в Рим, чтобы оповестить Ватикан о решениях, принятых на Всеправославной Конференции. Если в Иерусалиме речь шла о пророческой, но личной инициативе патриарха, то в Риме Константинопольская делегация действовала по мандату всех Православных Церквей. Оба митрополита были прежде всего приняты папой. Они кратко изложили ему этапы, предусмотренные Родосской Конференцией, «дабы в соответствующее время начать плодотворный богословский диалог между двумя нашими Церквами». Павел VI ответил, что сама сегодняшняя встреча – уже счастливое событие. «В будущем можно будет сказать: здесь кончается многовековая история и начинается новый этап отношений между католической Церковью и православным Востоком. Момент весьма торжественный…». И Павел VI одобрил «мудрость и реализм основных направлений программы, создающей в жизни Церкви такой климат, в котором становится возможным и начало подлинного богословского диалога».

Затем оба митрополита вручили официальную копию документов, принятых на Родосе, кардиналу Беа, и в долгих беседах с членами Секретариата по вопросам единства передали всю необходимую информацию. А затем отправились в собор святого Петр» чтобы усердно помолиться у могилы Иоанна XXIII.

* * *

В начале апреля кардинал Беа в свою очередь посетил Стамбул, чтобы официально уведомить о положительном ответе Рима. Было воскресенье, и кардинал был торжественно встречен в церкви Святого Георгия. Здесь он воочию столкнулся с литургической народной действительностью Православия. В храм рядом с православными было много католиков, и кардинал мог сказать: «Мы видели, что верующие обе наших Церквей во время этой литургии были верующими единой Церкви». При выходе из храма он бы встречен долгими аплодисментами. Затем все, как обычно, собрались в кабинете патриарха: самые убогие верующие вместе с официальными лицами…

В понедельник ранним утром кардинал поехал в Святую Софию. Он направился прямо к месту древнего алтаря, на который папские легаты в 1054 году положили акт отлучения патриарха Михаила Керулария. Здесь кардинал молча погрузился в молитву. «Это долг, который нужно было исполнить, и я его исполнил». Может быть, он вспомнил слово одного великого румынского старца, о котором рассказывал от Андрей Скрима: «Пока братья наши не сняли свое проклятия, нам остается лишь страдать за них».

В конце первого тысячелетия христианский Восток и Запад с чувством какого-то безразличия далеко от шли друг от друга. Папство переживало тогда самый глубокий упадок в своей истории, а византийская империя – последний всплеск своего могущества. Византийские императоры потеснили арабов, вернули Антиохию, византийская миссия успешно действовала в славянских и кавказских землях, античный гуманизм в лице Михаила Пселла переживал свой ренессанс, духовная жизнь процветала, и святой Симеон Новый Богослов, чуть-чуть затемняя роль иерархии, говорил о личностном опыте света. Возникновение германской империи на Западе ускорило раскол. Перед лицом Византии новая империя заявляла себя «римской» и универсальной. Вслед за Каролингами Оттоны настаивали на «ереси» греков. Дух Святой «исходит от Отца», говорит Христос в Евангелии от Иоанна, и эта формула была закреплена в Никео-Константинопольском Символе веры, выработанном на первых двух Вселенских Соборах. Блаженный Августин путем сложных конструкций, в которых психологические образы и философские умозрения, видимо, возобладали над созерцательным богословием, предложил такую формулу: Дух Святой исходит от Отца и Сына (filioque). Эта формула, в неопределенном варианте, распространилась на Западе, но не была рассмотрена ни на одном из Вселенских Соборов. Карл Великий на этом основании хотел даже обвинить греков в ереси, но папа Лев III отказался уступить ему и повелел торжественно выбить на стенах Латеранского собора традиционный текст Символа веры. Подобным образом в 880 году, после столкновения папы Николая I и патриарха Фотия, было достигнуто соглашение о единстве на основе прежнего Символа без filioque. Оттоны были более удачливы, ибо в то время на их стороне уже был Римский Престол. После своего коронования в Риме, Генрих II навязал папе Бенедикту VIII употребление Символа веры с filioque. Эта проблема «узурпации имперских прав», повлекла за собой прекращение поминовения имени папы в диптихах Святой Софии, что осталось почти незамеченным. Казалось, что Запад пребывает в сумерках варварства. То был полумрак не сумерек, а утренней зари.

Новая Европа рождалась во взаимодействии латинского и германского миров, на землях Бургундии и Лотарингии, простиравшихся до рейнских ворот новой империи. Мощные монашеские реформаторские движения, в особенности движение Клюнийских монахов, стремились вырвать Церковь из-под опеки императоров и феодалов, делая ставку на свободное и освобождающее папство. Искушением этой эпохи с её целостным средневековым миросозерцанием было установление действенной папской теократии. В 1048 году реформаторам удалось возвести на папский престол одного из своих сторонников, епископа Тульского, принявшего имя Льва IX. Избрание произошло с согласия императора, уставшего от феодальных ссор в Риме, вскоре направленных против него самого. Рядом с новым папой оказался горячий и прямолинейный новатор Гумберт де Мойенмутье, ставший кардиналом Сильвы Кандиды. В то время стремились вернуть чистоту в жизнь итальянского духовенства, как это было сделано на землях франков. Прежде всего ему хотели навязать целибат, руководствуясь, с одной стороны, отвращением к плоти, а с другой – желанием оградить структуру Церкви и ее вотчины, которые, став наследственными, могли сделаться феодальными поместьями. К несчастью, недавнее расширение византийской империи привело к присоединению к Константинополю Южной Италии – этого перекрестка народов, где столь многочисленны были греки и балканцы и где итало-греческие священники жили не в сожительстве, но в законном браке. В то время норманы, эти завоеватели морей, обосновались в Сицилии и прилегающих к ней землях. Они пошатнули господство византийцев, и папа воспользовался этим в целях латинизации итало-греков. Сумеречный Запад становится завоевателем, Византия переходит к обороне, которая дается ей все труднее и труднее. Ситуация становится столь критической, что византийский правитель Италии Аргирос избирается среди ломбардцев латинского обряда, чтобы содействовать сближению Рима и германского императора, поскольку Константинополь находится достаточно далеко.

Латинский напор и двойственная позиция местных властей раздражают Константинопольского патриарха Михаила Керулария. Этот крутой человек стремится отстоять независимость Церкви от происков василевса. Но он – представитель Средневековья, не умеющий отделить существенное от второстепенного и придающий каждой детали почти магическое значение – а в Константинополе тогда было столько «современных» людей. У него не было ощущения того, что целый мир рождается на Западе.

Ввиду того, что женатое духовенство преследуется и Италии и что многие латиняне отказываются причащаться у священников византийского обряда, Михаил Керуларий решает реформировать латинские церкви, находящиеся в Константинополе и в некоторых портах или монастырях греческого мира. В этих церквах не употребляли filioque (остававшегося на втором плане в чисто византийской, а не вселенской озабоченности Керулария), но постились по субботам, причащались опресноками и пели Аллилуйя на Пасху, что возмущало благочестивый народ точно также, как бороды греческих священников возмущали латинян в Италии. Патриарх решает навязать византийский обычай во всех этих спорных делах. Но встретив сопротивление, он закрывает латинские церкви в Константинополе.

В 1053 году события в Италии делают ситуацию благоприятной для большой коалиции против норманов, к которой стремятся Аргирос и Василевс. Папа щадил норманов, пока они занимались только Византией. Но вот внезапно они нападают на вотчину Святого Петра и берут в плен Льва IX. Рим делает ряд шагов к союзу с Аргиросом. Теперь, однако, требуется возобновление канонических отношений. По просьбе императора Михаил Керуларий пишет папе письмо с выражением доброй воли, с предложением союза, ибо Римский Первосвященник сохраняет в плену определенную свободу действий, без права, однако, подписывать официальные бумаги. Лев IX посылает легатов в Константинополь. Кардинал Гумберт знает греческий – весьма редкий случай на Западе – он возглавляет это посольство. Легаты везут письма императору и патриарху, однако эти письма, поскольку папа в плену, написаны самим Гумбертом. Его мало интересует предание неразделенной Церкви, которому оставался верен Восток; больший папист, чем сам папа, Гумберт как на Западе, так и на Востоке стремится навязать принципы римской теократии. Перед дорогой он подолгу беседует с Аргиросом. И Аргирос советует ему делать ставку на императора против патриарха.

В Константинополе Василевс принимает легатов со всей подобающей им честью, но патриарх держится с ними сдержанно. Стиль и содержание папских посланий внушает ему сомнение в их подлинности, ведь Лев IX известен как человек, ратующий за мир. Он опасается, что легаты являются креатурами Аргироса. Вскоре он получает известие о смерти папы, трон которого остается на долгие месяцы незамещенным. Михаил Керуларий прекращает все контакты с легатами.

Гумберт надеется, что император заставит патриарха уступить. В ожидании этого он до хрипоты спорит с византийскими богословами. Главный его противник – Никита Стифат, ученик Симеона Нового Богослова, доводящий до крайности суждения своего учителя. Перед лицом человека, представляющего в Церкви иерархию, централизацию, римский порядок, он превозносит свободу в Духе Святом и чисто личный авторитет духовных наставников. Спор идет также об отношении Духа к Сыну, в связи со странной проблемой состояния Христа умершего и погребенного в Страстную Пятницу. Тело Его, говорит Никита, остается «духовным», пронизанным энергиями Духа Святого. Но кардинал, основываясь на солидной рациональной аргументации, поднимает на смех своего оппонента. Спор идет также и о женатом духовенстве. Никита защищает его в силу более древнего предания. Гумберт вскипает: как может служить священник, «запыхавшийся от похоти»? С его точки зрения, человека с горячей кровью, но имеющего призвание к целибату, женатые люди проводят время в удовлетворении самых низких страстей.

Недели проходят за неделями, а патриарх, несмотря на все давление императора, так и не уступает. Гумберт пишет письма, угрожает анафемой (в одном из таких писем говорится, что отвергнутые Римом, являются «синагогой Сатаны»), а затем решает нанести решающий удар. 15 июля 1054 года в начале литургии он кладет на престол Святой Софии акт об отлучении Михаила Керулария и «его сторонников». Патриарх обвиняется в десяти ересях, самые серьезные из которых – допущение женатого духовенства и опущение filioque в Символе веры. Легаты при этом не преминули уточнить, что они не посягают ни на император ни на духовенство в целом, ни на «христианнейший православный город Константинополь». Они ожидают, что их жест повлечет за собой падение и замен: патриарха и победу Василевса, которая станет и их победой. Но вмешательство народа срывает их расчеты. Против легатов назревает мятеж. Им приходится бежать без надежды на возвращение. Таким образом события, связанные с обстоятельствами времени и места, становятся по-своему определяющими. "

Четыре дня спустя, 20 июля, решением Синода, проведенным несмотря на последние попытки вмешательства со стороны императора, патриарх в свою очередь отлучает «Гумберта и его сообщников». Он четко указывает, что это осуждение не затрагивает Римской кафедры, в то время вакантной, ни конкретно Льва IX, именем которого злоупотребили легаты. Однако и своем осуждении «латинских заблуждений» патриарх ставит на один уровень такие разные проблемы, как filioque, преследование женатых священников, употребление опресноков, отказ причащаться у священников, носящих бороду.

Керуларий, не откладывая, ставит об этом в известность восточных патриархов. Самый видный из них, Петр III Антиохийский, под юрисдикцией которого находится сто девяносто две епископские кафедры, далеко выходящие за восточные границы империи, отвечает ему письмом, являющим подлинное «ощущение Церкви»: «Если латиняне согласятся устранить из Символа веры их добавление, я не потребую от них ничего более, полагая, что все остальное – дело не столь уж и важное». Но и эта серьезная проблема, уточняет он, должна рассматриваться в рамках сохраненной общности, ибо все должно выясняться на основе единства Церкви. В особенности следует остерегаться того, чтобы порвавшийся нешвейный хитон Христов не раздирался далее и окончательно.

Увы, разделение станет окончательным, и 1054 год приобретет символическое значение. Если восточные патриархи сохраняли частичное общение с «франками», если латинские монастыри и храмы какое-то время еще существовали на Афоне и в Константинополе, то крестовые походы трагическим образом завершили дело раскола. В этих походах Запад утверждает свою военную, а вскоре и коммерческую мощь, тогда как Византия, оказавшись в положении постоянно уменьшающейся шагреневой кожи, защищается на манер слабых – либо хитростью либо внезапной вспышкой насилия, рождающегося от чрезмерного унижения (какой была резня латинских купцов в Фессалониках в 1181 году). В ответ растет ненависть против греков-несходных, утонченных, владеющих сокровищами, накопленными в прошлом и заново обедневших, обложенных налогами, поверженных, но остающихся наследниками древнейшей империи, мошенников, еретиков, идолопоклонников – ибо западная толпа в своей массе была настроена иконоборчески. В начале XII века норманы требуют крестового похода против греческой империи. Второй крестовый поход начинается с натиска на Византию, на которую «поход немцев» в 1195–1198 нацелен почти также, как и на Святую Землю. Все достигает своей кульминации в Четвертом крестовом походе, когда венецианцы повернули к Константинополю и устроили неслыханное разграбление города 13 августа 1204 года. Под звуки труб латиняне грабят дома и церкви, насилуют монахинь, истребляют священников, разбивают иконы, выбрасывают мощи в нужники (вскоре, однако, они станут успешно торговать ими), проливают Святые Дары, чокаются чашами и напиваются литургическим вином, посадив при этом на патриарший трон проститутку, распевающую похабные песни. Летописец, повествующий об этих фактах, проводит горькую параллель между крестоносцами и мусульманами: «Те, по крайней мере, не насиловали наших женщин, не отнимали у жителей последнее, не срывали с них одежду, чтобы нагишом заставить гулять по улицам, не доводили их до погибели голодом и огнем… Вот как обращались с нами эти христианские народы, идущие в поход во имя Господне и исповедующие с нами одну религию. Город, бывший сиянием мира, матерь Церквей, источник веры, хранитель правоверия, очаг учености, ты испил чашу гнева». (Никита Хониат).

Папа Иннокентий III, узнав об этих насилиях, гневно осудит их. Но первой его реакцией была песнь триумфа, – письмо Legimus in Daniele, обращенное к духовенству и ко всему христианскому воинству. Бог пожелал, чтобы Константинопольская империя была передана «от мятежников сынам, от схизматиков католикам, от греков латинянам». Крестоносцы восполнили тайну единства, и отныне будет лишь одно стадо и один пастырь.

Папа утверждает назначение латинского патриарха Константинополя. В 1205 году в циркулярном письме, разосланном архиепископам и религиозным орденам Франции, он призывает к латинизации: пусть латинские монахи заменят на Востоке монахов греческих, пусть парижские учителя и школяры принесут на греческую землю «науку письмен».

Венеция удерживает за собой четвертую часть империи.

Начинается культурная и экономическая колонизация православного мира.

Однако в письме, адресованном позднее западным епископам новой латинской империи Константинополя, тот же Иннокентий III напоминает о том, что тайна апостола Иоанна остается связанной с «народом греков».

Это воспоминание о прошлом, как горькое очищение, нужно было нам для того, чтобы понять, что реально произошло 7 декабря 1965 года.

Он

Прошлое живет в нас. Вот почему мы должны стереть дурное прошлое или, скорее, позволить Богу стереть его, ибо оно вызывает в нас ненависть. В конце концов мы привыкли думать, что уже не принадлежим к одной Церкви, даже к одной религии! На Западе дело дошло до того, что православных уже не считали христианами!

Вот почему нужно очистить от дурного прошлого память Церкви. Очистить для того, чтобы открыть будущее замыслам Божиим.

* * *

Инициатива исходила целиком от патриарха. В день Пятидесятницы, 6 июня 1965 года, его представитель и Великобритании митрополит Фиатирский Афинагор, выступая в Вестминстерском аббатстве, коснулся, пока лишь как бы вопрошая, проблемы взаимного снятия анафем.

«Было ли бы абсурдом надеяться, что патриарх Константинопольский отменит отлучение папских легатов патриархом Керуларием в 1054 году? Так ли немыслимо ожидать от Ватикана, что он отменит отлучение того же патриарха, положенное кардиналом Гумбертом на алтарь Святой Софии? Эти два отлучения положили начало расколу Востока и Запада… История подтверждает, что кардинал Гумберт действовал с неподобающей поспешностью и без согласия папы, который умер прежде прибытия легатов в Константинополь. Это роковое деяние неделикатного представителя папы, вызвало возмущение патриарха и всей Восточной Церкви и привело к отлучению папских послов. Разве отмена обоих этих актов не будет сообразна духу любви? Подобный жест оказал бы большое влияние на процесс сближения обеих Церквей, а также исключительно врачующее действие на исцеление шестой язвы на Теле Христовом, все еще открытой и кровоточащей…»

Патриарх представил папе свое предложение. Папа принял эту идею. Параллельно в Риме и в Константинополе изучались возможности осуществления этого плана. Константинополь уже сделал шаги в этом направлении, образовав для изучения этого вопроса «большую» комиссию, в состав которой входят члены двух постоянных комиссий, занимающихся первая – всеправославными, а вторая – общехристианскими делами. Патриарх лично принимал участие во всех работах, вносил предложения, изучал документы того времени, интересуясь в особенности позицией патриарха Петра Антиохийского, которую он сделал своей.

Он

Это письмо Петра Антиохийского Михаилу Керулларию мне особенно по душе. Я не знал о нем и обнаружил: его тогда, когда стал заниматься проблемой снятия анафем. Петр объясняет, что латиняне тоже православны, что речь идет об одной Церкви. Все различия в обрядах – опресноки, пост по субботам, бород – не имеют, говорил он, ни малейшего значения. 474

Я

«Оставим бороды брадобреям!», – восклицает он.

Он

Единственная серьезная проблема для Петра Антиохийского – это исхождение Духа Святого. Однако он полагает, что из-за нее не следует порывать общения с Римом, напротив ее следует изучить в свете общения. Сам он в 1053 году после своего избрания отослал синодальные послания папе…

Я переписал несколько отрывков из этого письма для нынешнего патриарха Антиохийского, которого очень люблю. Я напомнил ему по этому случаю, что дорожу его советами, так как должен бы был дорожить советами его предшественника и мой предшественник в 1054 году.

* * *

Позднее подобная комиссия была создана и в Риме. Она подготовила проект общей Декларации и в конце концов отправилась в Стамбул, образовав там смешанную комиссию с православными, которая работала с 22 по 24 ноября и справилась почти со всеми трудностями.

Нужно было примирить две весьма различные точки зрения. Для Запада, четко ограничивающего с исторической и канонической точки зрения акт, свершившийся в прошлом – отлучение как целебно-карательная мера – теряет смысл вместе со смертью того, кого он затрагивал. И потому спустя девять веков не может быть никакого «снятия отлучений». Восток, напротив, остается чувствительным к постоянно тяготившему его – и в богословском и в экзистенциальном плане – воспоминанию об этих анафемах. Было достигнуто согласие о том, чтобы «устранить из памяти и церковной среды эти акты отлучения, воспоминание о которых и до наших дней служит препятствием к сближению в духе любви, дабы предать их забвению».

Однако такая Декларация не имела канонической, силы. По этой причине православные представил! католикам проект Томоса, который должен быть утвержден Святейшим Синодом в Константинополе, пожеланием, чтобы подобный проект был опубликован и с Римской стороны. Католическая делегация н< была уполномочена принимать решения. Она вернулась в Рим и представила папе документы по этому делу. Павел VI одобрил Совместную Декларацию и решил опубликовать папскую грамоту. Было условлено, что оба текста будут торжественно обнародованы и прочитаны 7 декабря, в день памяти святого Амвросия Медиоланского, св. Отца обеих Церквей. Отца латинского, который, однако все больше раскрывается нам как вскормленный христианским эллинизмом.

Во вторник 7 декабря собор святого Георгия в Константинополе был переполнен, толпа теснилась в притворе и на паперти. Патриарх восседает на своем троне, по левую сторону от него стоят члены Синода. Он принимает католическую делегацию и приглашает кардинала Шехана, архиепископа Балтиморского, который ее возглавляет, занять место по правую сторону от себя. Диакон поднимается на высокую кафедру, что вдалеке от иконостаса нависает над верующими. После Евангелия он торжественно читает по-гречески Совместную Декларацию, в тот самый момент, когда в соборе Святого Петра кардинал Виллебрандс читает ее по-французски.

СОВМЕСТНАЯ ДЕКЛАРАЦИЯ РИМСКО-КАТОЛИЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ И КОНСТАНТИНОПОЛЬСКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ ПО СЛУЧАЮ СНЯТИЯ АНАФЕМ

1. Благодарные Богу за то, что по благости и милосердию Своему Он дал им встретиться на той священной земле, где смерть и воскресение Господа Иисуса завершили тайну нашего спасения, и где излияние Духа Святого породило Церковь, папа Павел VI и патриарх Афинагор I, твердо решили не упускать ни одной возможности к проявлению жестов, вдохновленных любовью, которые могли бы содействовать развитию уже начавшихся братских отношений между Римско-Католической Церковью и Константинопольской Православной Церковью. Они убеждены, что отвечают таким образом на призыв благодати Божией, ведущей ныне как Церковь Римско-Католическую и Церковь Православную, так и всех христиан к преодолению разногласий, дабы они вновь стали «едиными», как просил о них Господь Иисус своего Отца.

2. Среди препятствий, которые находятся на пути к братским отношениям доверия и уважения следует назвать прежде всего воспоминание о достойных сожаления решениях, поступках и инцидентах, приведших и 1054 году к отлучению патриарха Михаила Керулария и двух других лиц легатами Римского Престола, возглавляемыми кардиналом Гумбертом, подвергшимся в свою очередь подобному отлучению со стороны Константинопольского патриарха и Синода.

3. В тот беспокойный период истории события эти не могли быть иными. Но сегодня, когда возможно вынести о них более здравое и уравновешенное суждение, необходимо признать, что чрезмерное значение, которое они приобрели позднее, было чревато последствиями, которые, насколько мы можем судить, далеко вышли за пределы намерений и предвидений зачинщиков, чьи запретные меры касались лишь определенных лиц, но не Церквей и не были направлены на прекращение церковного общения между кафедрами Римской и Константинопольской.

4. Вот почему папа Павел VI и патриарх Афинагор I со своим Синодом, убежденные в том, что выражают общее стремление к правде и единодушное чувство любви своих верующих, напоминают завет Господень: «Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой» (Мф 5.23–24) -и по обоюдному согласию заявляют:

а/ что они сожалеют об оскорбительных словах, о необоснованных упреках и осудительных жестах, которые как с одной, так и с другой стороны окрасили собою печальные события того времени или сопутствовали им;

б/ что они равным образом сожалеют и желают изъять из памяти и среды церковной акты отлучения, которые затем последовали и воспоминание о которых до наших дней служит препятствием к сближению в духе любви, и предать их забвению;

в/ что они скорбят о том, что дурные прецеденты и последующие события под влиянием различных факторов, прежде всего взаимного непонимания и недоверия, в конце концов привели к реальному разрыву церковного общения.

5. Папа Павел VI и патриарх Афинагор I со своим Синодом сознают, что этот жест справедливости и взаимного прощения недостаточен для того, чтобы положить конец разногласиям, как древним, так и недавним, все еще остающимся между Римско-Католической Церковью и Церковью Православной, и которые будут преодолены действием Духа Святого, благодаря очищению сердец наших, благодаря раскаянию и исторических ошибках и деятельной воле к достижению понимания и совместному выражению апостольской веры и ее требований.

Совершая подобный жест они уповают на то, что он будет угоден Богу, готовому прощать нас, когда и мы прощаем друг друга, и оценен всем христианским миром и в особенности всей Римско-Католической Церковью и Православной Церковью, как вЫРаже-иие искренней взаимной воли к примирению, как побуждение к продолжению в духе взаимного уважения, доверия и любви, диалога, который к великой пользе нля душ приведет с помощью Божией к обновлению жизни, наступлению Царства Божия в полном общении веры, в братском согласии и участию в таинствах, соединявших нас в течение первого тысячелетня жизни Церкви.

Павел VI, папа Афинагор I, патриарх

В конце литургии патриарх сам твердым голосом читает греческий текст синодального Томоса. Введение, отличающееся особой красотой, выражает весь размах и постоянство видения Афинагора:

«Во имя Пресвятой, Единосущной, Животворящей и Нераздельной Троицы». «Бог есть любовь» (I Ин 4.8): любовь должна быть знаком, даруемым Богом ученикам Христовым, она есть сила, собирающая в единство Церковь Его, начало мира, согласия и гармонии как постоянное и небывалое проявление в Церкви Духа Святого».

Затем излагается содержание Совместной Декларации, завершающееся следующим утверждением: «Мы решили устранить из памяти и жизни Церкви анафему, произнесенную патриархом Михаилом Керулларием и его Синодом».

При выходе из храма толпа аплодирует. Вокруг католических епископов слышатся возгласы Axii, Axii достойны, достойны! – формула народного избрания прозвучавшая в Иерусалиме перед папой. Патриарх берет кардинала за руку, они пересекают двор, сад и подымаются по лестнице, ведущей в патриаршие покои. На верху ее они поворачиваются к народу и под приветственные возгласы несколько раз обнимают друг друга. Обстановка здесь не столь грандиозная как в Риме, но действия иерархии отмечены согласием Церкви, горячим участием верующего народа.

В Риме завершается четвертая и последняя сессия Собора. В разработке конституций относительно религиозной свободы и соотношения Церкви с миром Gaudium et spes (Радость и надежда) не была учтена православная точка зрения. Мелхиты и наблюдатели добились некоторых поправок, что значительно усложнило текст, в корне не изменив его. Как замечает архимандрит Андрей Скрима (в статьях французского журнала La Croix), «свобода тесно связана с истиной, но ее связь с экклезиологией не так ясна». В конституции Радость и надежда мистический реализм и его преображающая сила также не нашли места. «Наше человечество разрастается, – добавляет архимандрит, – оно может быть находится на пороге безграничной космической экспансии, но глубинное преодоление одиночества – ибо можно оставаться совершенно одиноким, силясь завоевать внешнюю бесконечность – достигается иначе: приобщением к бесконечности Бога».

7 декабря 1965 года на последнем публичном заседании Второго Ватиканского Собора Константинопольская делегация, возглавляемая митрополитом Мелитоном, занимает место в нефе собора Святого Петра. До начала мессы и принятия последних соборных документов кардинал Виллебрандс читает совместную Декларацию. Затем кардинал Беа читает папскую грамоту Павла VI, которая также начинается призывом к любви: «Живите в любви, как и Христос возлюбил нас и предал Себя за нас» (Еф 5.2), «Мы хотим устранить из памяти и жизни Церкви произнесенный тогда акт отлучения, дабы предать его забвению». Затем митрополит Мелитон у подножия алтаря получает грамоту из рук папы. В нескольких фразах он указывает на значение совершающегося события: «Тот, Который есть и был и грядет» (Откр 1.4), Господь истории, пребывающий над историей и искупающий ее, Тот, Кто вернется во славе, дабы повторить ее в Себе и завершить ее, сподобил нас жить в этот священный момент… Мы объявляем вам, как и всему святому Собору, собравшемуся вокруг вас, что в этот момент ваш собрат патриарх Афинагор I, действуя в том же духе, устраняет из памяти и жизни Церкви анафему, произнесенную патриархом Михаилом Керуларием в 1054 году. Выражая всеправославное чувство любви и мира, прозвучавшее на Третьей Конференции на Родосе, он возвещает об этом с кафедры святого Иоанна Златоуста – Отца, принадлежащего неразделенной Церкви. В этот момент совершается Божественная Литургия, составленная этим св. Отцом, в честь и память Отца нашего святого Амвросия, Вашего предшественника на Миланской кафедре…

«Два апостольских престола древнего и нового Рима, суждениями, ведомыми Господу, связавшие прошлое, теперь развязывают настоящее и открывают будущее, разрушая в Совместной Декларации и во взаимном церковном акте анафему – ими же наложенный символ схизмы, и утверждая вместо нее любовь – символ их новой встречи».

«Хотя разногласия в области учения канонического права и культа остаются на лицо, и несмотря на то, что евхаристическое общение еще не было достигнуто, основная предпосылка для прогрессивного разрешения несогласий между первыми престолами Запада и Востока – братская любовь – на сегодняшний день уже установлена официально в церковном понятии».

После речи митрополита он и папа дружески обнимаются в знак примирения. Здесь тоже звучат аплодисменты, как говорят, самые продолжительные за все время работы Собора.

* * *

В связи с существующей системой автокефалий, снятие анафем с православной стороны касается лишь Церкви Константинопольской, которая была также и единственной участницей события – 1054 года, события символического, хотя и имеющего свои границы. Впрочем, патриарх информировал о своем шаге всех предстоятелей Церквей-сестер, которые отнеслись к нему благожелательно. Митрополит Никодим, возглавлявший Отдел внешних церковных сношений Московского патриархата, прибыл в Рим, чтобы присутствовать при закрытии Собора. Он имел продолжительную беседу с митрополитом Мелитоном и заявил, что отмена анафем является положительным жестом, содействующим улучшению отношений между Римско-Католической Церковью и всем Православием в целом.

Впрочем, как Совместная Декларация, так синодальный Томос и слово митрополита Мелитона, недвусмысленно указывают на границы происшедшего. Константинополь отнюдь не собирается превысить права, которые закрепляет за ним православное предание, подтвержденное вновь Родосскими Конференциями. В интересах развития диалога, и Вселенский патриарх и папа придают особое значение внутренним связям, которые должны существовать между Церквами-сестрами внутри Православия. Это открытие и это уважение православного единства, в соответствии с его собственным статусом, составляет один из наиболее важных аспектов нового отношения Рима. Напомним, что веками Рим не желал видеть в Восточной Европе и на Ближнем Востоке ничего, кроме бессильного и экзотического конгломерата «Восточных Церквей», халкидонских и нехалкидонских. Церквей, которые следует привлекать к себе одну за другой, или по частям, оставляя все внешние атрибуты и латинизируя их изнутри. Отныне Рим признает другую сторону такой, какой она сама себя представляет. После некоторых колебаний Собора и противоречий в этом вопросе между Конгрегацией по восточным обрядам и Секретариатом по вопросам единства, акт, принятый в декабре 1965 года, знаменует собой окончательное признание Православия Католичеством.

* * *

Я

Я читаю в пятом параграфе Совместной Декларации: «Папа Павел VI и патриарх Афинагор I со своим Синодом сознают, что этот жест справедливости и взаимного прощения не может положить конец разногласиям как древним, так и недавним, все еще остающимся между Римско-Католической Церковью и Церковью Православной…». Это означает, что снятие анафем просто указывает – и это «просто» имеет огромное значение – на прогресс в «диалоге любви». У наг впечатление, что изменился климат, что чудесное со бытие в Иерусалиме продолжает приносить свои плоды доверия и мира. Но нет ли здесь другого, того, что не умеют видеть богословы и специалисты по каноническому праву, потому что они остаются лишь при концептуальных схемах и социологических структурах Церкви?

Он

Да, есть нечто другое. Деятельная любовь, вдохни венная Духом Христовым, всегда несет в себе множество обетовании богословского обновления. Только после снятия анафем я осознал, что оно в себе несет. Мне показалось тогда, что за пределами человеческих действий, за пределами того, на что мы надеялись, даже за пределами любви, сам Дух Святой водил нашими мыслями и нашими перьями, направляя нас к новому творческому богословию. Снятие анафем явилось образцовым актом нового подхода к единению. Прежде всего, оно выявилось в постоянно ведущемся; диалоге «на началах равенства», оно уже теперь выражает опыт братства. Затем совместная Декларация ясно определяет направление богословского поиска, который мы должны вести вместе: речь идет о различении, постижении, выражении или скорее о том, чему мы даем выразить себя – о пылающей тайне Церкви, которая сохраняется в глубине обеих Церквей-сестер. Здесь покаяние соединяется со славословием, дабы постепенно осуществился союз в плюрализме, чтобы явить Церковь неразделенную, не утратив ничего положительного приобретенного обеими Церквами во время разделения.

Я

… Декларация указывает на общий критерий: экклезиологию первого тысячелетия. В ней раскрывается возможность нового единства, не путем социологического расчленения или концептуального уточнения, где всегда находятся непреодолимые препятствия, а сначала путем творческого обретения живого ощущения единой Церкви в разнообразии ее традиций.

После снятия анафем изменяется и смелеет язык посланий Афинагора I, почти превращаясь в поэзию в богослужение. Вот как, например, завершается Рождественское послание 1965 года:

«Возрадуйтесь, пророки, непреложно возвестившие о приходе Князя мира и правды.

Возрадуйтесь, апостолы, поведавшие миру Еванге лие милости.

Возрадуйтесь, святые, соделавшие христианство подлинной наукой жизни.

Возрадуйтесь, святейшие и достопочтенные брать служащие ныне патриархи, предстоятели Церквей, епископы, вожди народа, богословы, насельники Святой горы Афонской и все монашествующие, и вы, служители пера, и весь христианский мир, и вы, дорог: спутники, столько лет шедшие по пути примирения.

Возрадуйся и ты, святейший и досточтимый брат древнего Рима, что нам одновременно удалось достичь того, о чем мы с любовью говорили друг другу два года назад, близ Вифлеемской пещеры…».

Из радости рождается серьезное раздумье, которое рождает мало-помалу «новую творческую перспективу», открытую деянием 7 декабря. В связи с годовщиной этого события патриарх пишет: «Отныне, след представлениям всего Православия, сотканным любви, мира, послушания воле Господней, касающейся единства святой Церкви, мы заявляем, что со вес смирением готовы служить истине неразделенно Церкви, что мы готовы к новым церковным акта любви вослед тому, который был совершен 7 декабря 1965 года, предоставляя место свободному проявлению Духа Святого». Этот текст говорит о вселенской роли Православия: оно не одна из конфессий, но смиренное свидетельство Церкви неразделенной, творческое свидетельство, не прикованное исключительно к прошлому, но обращенное к тому вольному пространству, где Дух может свободно раскрыть Себя.

В своих посланиях 1966 и 1967 годов патриарх в суровом и пророческом тоне постоянно говорит о требованиях истории, о нищете стран третьего мира, о духовной пустоте общества потребления, о проблеме предела и конечности развития науки. Он видит, что мир – под угрозой гибели, пусть даже и чисто духовной. «Вот почему, – неустанно повторяет он, – обе наши древние Церкви, Римско-Католическая Церковь Эллада и Православная Церковь Востока несут на сенс огромную ответственность и должны смело двигаться к единству» (послание 7 декабря 1966 года).

В то же время патриарх поддерживает выступление Павла VI в ООН и официально одобряет энциклику Populorum progressio, являющую собой столь высокое понимание знамений и нужд нашего времени.

Все больше он призывает к проявлению личной доброй воли со стороны тех, кто несет самую высокую ответственность в Церкви. Он зовет их «выйти в мир» на г лужение человеку и на служение делу единства. В 1967 году Пасху праздновали в один и тот же день на Востоке и на Западе. Для патриарха это было добрым знамением, так как он сам желал, чтобы все христиане каждый год вместе праздновали день Воскресения (он сделал конкретное предложение в 1969 г.). «Мы, главы различных Церквей, – пишет он в пасхальном послании 1967 года, – сойдем с наших престолов, задумавшись всерьез над нашим долгом и нашей ответственностью, и в братском пастырском сотрудничестве откроем третий период в истории Церкви, период любви и примирения, единства и сосуществования и равенстве, пока Господь не объединит нас вновь – как это было до 1054 года, несмотря на существующие различия, – у святой чаши Пречистого Тела и Честной Крови Христовой».

Но что делать дальше? Мечта восьмидесятилетнего Афинагора стать самому паломником единства по степенно становится реальной. Он хотел лично посетить православные Церкви, в которых еще не был: в России и соседних странах, затем в Сербии, Румынии и Болгарии; мобилизовать эти Церкви ради единства православных и диалога с Римом. Затем с их согласия отправиться в Рим, в Женеву (где находится Всемирный Совет Церквей) и в Лондон, центр англиканской общины. Таким образом, в обозримые сроки подготовить всеправославный Собор и богословский диалог по существу между Православием и Католичеством и содействовать вступлению Католической Церкви во Всемирный Совет Церквей, который сделался бы инструментом всехристианского и всечеловеческого служения. В более отдаленном будущем подготовить со единение Православной и Католической Церквей, что бы избавить христианский мир от самой глубокой раны и позволить начать на Западе процесс реинтеграции, который помог бы закрыть «исторические скобки» Реформы и Контрреформации.

Для того, чтобы начать этот процесс, нехватало символического события, некоего знака, некоего «таинства» (как говорил патриарх в своем Рождественском послании от 1965 года по поводу встречи в Иерусалиме). Начиная с марта, патриарх стремится к новой встрече с Павлом VI. Но поездка в Рим была бы воспринята многими православными как жест подчинения, ибо образ папской власти, захватившей мирскую власть в свои руки, остается слишком укорененным и народной психологии христианского Востока. Если бы можно было надеяться на ответный жест, но как вообразить, что папа когда-нибудь посетит в Стамбул?

И тогда Павел VI вновь берет инициативу на себя. Совеем неожиданно он объявляет, что 25 июля 1967 года, он посетит Стамбул.

* * *

Он

Да, Бог творит чудеса. Папа решился сделать то, на что я не мог и надеяться. Решение его было столь живым, спонтанным, продиктованным поистине братским смирением. Мне нужно было трижды прочитать и перечитать письмо Павла VI, чтобы убедиться, что его не сон!

Такая инициатива говорит о духовном величии папы, это акт несравненного христианского мужества. И он принес куда больше плодов, чем многотомные богословские дискуссии! Исключительная доброта и простота, с которой наш старший брат из Рима припыл к нам, изумила нас до глубины сердец: с той поры мы живем под впечатлением духовного обаяния, которое произвел на нас этот исполненный веры чело-иск. Всякий раз, когда я вхожу в церковь святого Георгия, память моя возвращается к нашей общей братской молитве перед священным престолом.

* * *

Стамбульская встреча между папой и патриархом, паломничество папы к местам первых Вселенских Соборов и Церквам Апокалипсиса, подобно встрече в Иерусалиме и паломничеству в Святую Землю, были полны символизма и динамизма святости, который» водительствует людьми и возвышается над ними.

От Иерусалима к Стамбулу история Церкви повто ряет себя. В Стамбуле папа, видимо, живее почувствовал, что именно здесь, по обе стороны Босфора, строго и в то же время трепетно были сформулированы тайны Воплощения и св. Троицы. В самом Константинополе на Втором Вселенском Соборе «встретились Отцы наши по вере, дабы единым сердцем исповедать Троицу святую, единосущную и нераздельную». Уже Первый Вселенский Собор утвердил в Никее, «городе победы» – на восточном берегу пролива – Отца и Сына единосущными и одновременно отличными друг от друга, выразив этим парадокс личности и любви. Позднее в Халкидоне, азиатском пригороде Константинополя, Четвертый Вселенский Собор благодаря чудесному единодушию Запада и Востока провозгласил союз божественной и человеческой природы Христа «нераздельными и неслиянными» в единственной личности Воплощенного Слова. Немного дальше к югу, на эгейском побережье теперешней Турции, находится Эфес, куда папа приехал 26 июля. Здесь, Третий Вселенский Собор, подчеркивая, что сам Бог родился во плоти, закрепил за Марией имя «Богородицы» Theotokos – причем население города, собравшееся вокруг Отцов, утвердило это решение мощным возгласом ликования.

На общей аудиенции 2 августа в Кастель Гандольфо папа подвел итог этих первых Соборов: «Они выявили и возвестили основные догматы нашей веры в Пресвятую Троицу, в Иисуса Христа, в Пресвятую Деву. Они вывели христианство на путь мышления по примеру Апостолов, они привели человеческую мысль к осмыслению той богословской реальности истины, которая была открыта в Евангелии; они обогатили язык веры незыблемыми и четкими формулировками"… «В этой области, – добавил папа, – Восток является учителем», ибо «он учит нас, что верующий призван к осмыслению истины, данной в Откровении». «Мы хотели засвидетельствовать нашей поездкой, что вера, сформулированная на Соборах этой благословенной земли, представляет собой широкую и прочную почву для начала изысканий, ведущих к полному восстановлению христианского общения между Католической Церковью и Церковью Православной».

* * *

Согласно западной традиции, восходящей еще к неразделенной Церкви, папа говорил лишь о первых четырех Соборах – Первом Никейском, Первом Константинопольском, Эфесском и Халкидонском. Православие же скорее настаивает на семи Вселенских Соборах, из коих три последних – Второй и Третий Константинопольский и Второй Никейский – также полностью принимаются Западом. Конечно Пятый Вселенский (Второй Константинопольский) Собор вызывал некоторое время противление на Западе и Пыл причиной насильственного задержания папы Вигилия в Константинополе, где император держал его просто под арестом. Но последующий – Третий – Константинопольский Собор явился великолепным плодом VII века, века, известного столь плодотворными связями христианского Запада и христианского Востока, запечатленного мученичеством папы Мартина I и великого византийского богослова Максима Исповедника. Это был образцовый Собор, проходивший под председательством римских легатов, позволивший всем направлениям выразить себя в ходе долгих дискуссий и споров… Что касается Седьмого Вселенского (Второго Никейского) Собора, посвященного иконопочитанию, то он обладает огромной значимостью, ибо он веками вдохновлял и по сей день вдохновляет священное искусство. Принятие его не составило проблемы для Рима, хотя весьма скверный латинский перевод итоговых документов и связанные с этим искажения вызвали споры среди богословов Карла Великого.

То что папа не упомянул этих трех Соборов объясняется тем, что христианский Запад, вполне принимая их, все еще не почувствовал всей их важности. Он усматривает в них лишь несколько витиеватый комментарий к предыдущим Соборам. В действительности же Пятый и Шестой Соборы заложили основу для энергетической христологии, обращенной на «обожение» человека при полном раскрытии его человече кой природы. Седьмой Собор показал, что Воплощение, проникая в материю, преображает ее в сиянии освященной личности…

Поэтому встреча Востока и Запада могла бы позволить последнему найти обновленную широту, касающуюся самих основ христианства.

* * *

Возвращаясь к временам еще более отдаленным, папа посетил места, связанные с Церквами апостолских времен, где особо хранится память об апостола Павле и Иоанне. Семь Церквей Апокалипсиса: Эфес екая, Смирнская, Пергамская, Фиатирская, Сардийская, Филадельфийская, Лаодикийская, находилисm на западе Малой Азии, вплоть до самого обмена населением 1922 года. Присутствие Иоанна особенно ощущается в Эфесе, где на горизонте вырисовывается Патмос. Так, послания семи Церквам, открывающие Апокалипсис, заключают в себе целую экклезиологию. Экклезиологию различия: каждая поместная церковь есть Церковь, и общение всех совершается в деснице Воскресшего, где звезды являют собой их небесные корни. Экклезиологию покаяния, ибо Церкви угрожает неверность, и Дух призывает покаяться: «Имеющий уши да слышит, что Дух говорит Церквам».

* * *

Наконец в сердце этого паломничества папы – Константинополь, заключающий в себе огромную духовную традицию, освобожденную от мирской власти, но тем более властную. Однако Константинополь – это Рим, перенесенный обращенным Константином с еще языческих берегов Тибра на берега Босфора, где он может более свободно соединиться с Иерусалимом и символизировать его. Этот новый Рим стал, подобно старому, матерью Церквей, так что Тойнби, например, мог говорить о двух Европах: той, чьи корни протягиваются к Риму, и другой – укорененной в Константинополе. Этот новый Рим, подобно старому, быть может, еще в большей степени, стал горнилом христианского гуманизма, тайна которого явила себя из глубины – тайна света и Духа Святого; на основе ее Симеон Новый Богослов и Григорий Палама создали синтез, еще ожидающий своего раскрытия в культуре.

Старый Рим воплощает собой историческую непрерывность западного христианства; сталь плуга долгое иремя была имперской выплавки, что было чревато безжалостными противоречиями, но борозды были проведены, и почва подготовлена для евангельского сева.

Новый Рим мог бы воплощать собой историческую прерывность восточного христианства, его смерть-воскресение, его назначение изнутри насыщать культур или же верно хранить «под снегом» враждебной истории зерно окончательного преображения.

Два Рима: две Церкви-матери, связанные узами не легкого братства и ныне рассеянной драмой 1054 года.) Их схожесть сохраняется даже в наименованиях: византиицы называли себя «римлянами». От послания папы Льва Халкидонскому Собору до послания папы Агафона Третьему Собору в Константинополе, сохранялось промыслительное сотрудничество двух Римов. А если их тайное родство, пробуждаясь сегодня, позволит духовному зерну, сбереженному одним, оплодотворить собою борозды, проведенные сильной рукой другого? Каким может быть значение восточного ощущения бытия и Света, сегодня, когда Запад овладевает космосом, не умея, однако, любить его?

И вот в эти июльские дни 1967 года все было сделано папой и патриархом, чтобы выявить это вновь обретенное братство.

* * *

Выявить – прежде всего языком жестов. Павел VI на этот раз прошел до конца путь, начатый кардиналом Беа. В Святой Софии на месте главного алтаря он преклонил колени для молитвы, спросив предварительно разрешения у турецкого министра, который сопровождал его. Это был мужественный жест со стороны человека, который хотел придать своему путешествию также значение дружеского сближения с народом в большей части мусульманским. В турецкой прессе раздалось несколько протестующих голосов, студенты-националисты пришли в Святую Софию, чтобы совершить демонстративные поклоны по мусульманскому обряду… Но факт остается фактом: в 1967 году сам папа на коленях молился там, где в 1054 году папские легаты оставили ложь и проклятие. Ибо попреки тому, что думают большинство наших современников и, увы! столько христиан, нет ничего более обязывающего, чем молитва.

Для выражения братской любви личные жесты соединились с литургическими. Здесь главная роль принадлежала патриарху.

Утром 25 июля в церкви Святого Георгия в Фанаре впервые после девяти веков имя папы появилось в православной ектенье: «Еще молим Тя, Господи, о его Святейшестве папе Римском и об Архиепископе нашем Афинагоре». Это прошение было повторено на богослужении в Риме, 26 октября 1967 года. То же самое при пении многолетия. Когда патриарх вручает папе омофор с изображением двенадцати Апостолов, раздается возглас народа: Axios! Axios! Axios! (Достоин! Достоин! Достоин!). В Иерусалиме только несколько голосов подтвердили это «избрание» – в Стамбуле то был единодушный голос народа. «Вы вернули папу Церкви», – сказал патриарху вечером того дня один православный свидетель происшедшего.

Наконец обмен приветствиями и торжественная хартия, врученная Павлом VI Афиногору I за богослужением, в католическом соборе Святого Духа, говорили о несомненном продвижении к богословскому диалогу при помощи выражения общего опыта двух Церквей.

И одна и другая сторона сразу же коснулись «таинства таинств» – Евхаристии. «Через Крещение, – сказал папа, – «все мы одно во Христе» (ср. Гал 3.28). Благодаря апостольскому преемству, священство и Евхаристия соединяют нас еще теснее. Таково глубокое и таинственное общение, существующее между нами: причащаясь Святым Дарам в Церкви Божией, мы вступаем в общение с Отцом через Сына в Духе Святом. Усыновленные в Сыне, мы таинственно и реально стали братьями друг для друга». Нельзя с большей ясностью выразить тринитарную основу церковного общения. Дополняя слова папы, патриарх Афинагор говорил об «уповании на Того, Кто придет завершить время и историю для суда над живыми и мертвыми».

Одновременно внимание сосредоточивается на принципах богословского диалога, общности веры, для преодоления оставшихся разногласий. Общность, о которой говорил папа – это вера апостолов, св. Отцов и великих Вселенских Соборов. Что же касается принципов диалога, по словам папы – в первую очередь обновлении мысли через «любовь ко Христу и взаимную любовь братьев». Во-вторых, верность духу Отцов, умевших возвышаться над сталкивающимися формулировками и проникать в невыразимое. Папа напомнил об Иларии и Афанасии, «признававших единство веры несмотря на различие в терминах в те времена, когда серьезные трудности разделяли христиански епископат». Так, в великих богословских спорах I века о божественной природе Сына латиняне продол жали переводить словом «субстанция» греческое ело во hypostasis, тогда как на Востоке его стали понимат как «личность"… Павел VI напомнил также о «свято Василии Великом, который, следуя своей пастырско любви и отстаивая в то же время истинную веру в Дух Святого, избегал употребления некоторых слов, ка бы точны они ни были, если они могли стать предме том ссоры для какой-то части христианского народа».

Святой Василий, действительно, желая убедить тех, кто сомневался в божественной природе Святого Духа, приводил их к осознанию «равенства чести», придаваемой Утешителю Писанием и Литургией… «Святой Кирилл Александрийский, – продолжал папа, – согласился оставить в 433 году свою великолепную богословскую систему, ради примирения с Иоанном Антиохийским, после того как уверился в том, что при различных выражениях, их вера была тождественной» Александрия придавала большое значение всецелому обожению человеческой природы Христа, иной раз забывая его конкретную человеческую личность. Антиохия же настаивала на этой личности, иной раз как бы отслоняя ею личность воплощенного Слова, в которую облекся человек… Однако прекрасное определение 433 года, подлинный богословский вывод Третьего Вселенского Собора, показал взаимодополняющий характер этих двух взглядов на Христа.

Вернуться к духу Отцов – это значит сознавать относительную значимость понятий и систем перед лицом невместимой реальности тайны, созерцаемой в глубинах Церкви.

Исходя из этого формулируется другой принцип-принцип уважения плюрализма и свободного исследования, причем не релятивизируется существенное, которое остается объединяющей силой этой симфонии, как бы суммой частичных выражений. Хартия, врученная папой патриарху, говорит о важности «знания друг друга и взаимного уважения при законном разнообразии литургических, духовных, канонических, научных и богословских традиций». Обратившись с речью к молящимся в храме Святого Георгия, Павел VI говорил, что он молится о том, «чтобы Господь… даровал нам живое ощущение единого на потребу, которому все остальное может быть подчинено или принесено в жертву». Патриарх проводит сближение между разнообразием эпох и пространств с требованиями верной и творческой мысли: «Будем вести, – говорит он, – наш богословский диалог на основе полноты общения в том, что являет собою суть нашей веры и свободу мысли, духовной, богословской и творческой, мысли, вдохновленной общими Отцами, с учетом разнообразия местных обычаев, допускавшихся Церковью с самого начала ее существования». Как же выделить существенное? – спрашивает Павел VI. – Обнаруживая в разных культурах и эпохах то, что не взирая на разность терминологии остается «всегда равным самому себе». Здесь речь идет о знаменитом каноне святого Викентия Леринского, которого придерживаются православные: принимать за правило веры то, «во что верили все, всегда и повсюду». Это относится не к какому-то немыслимому и механическому едино образию, но к «ощущению Церкви», в котором – через пространство и время – слагается таинственное созвучие (в музыкальном смысле) умов и сердец.

* * *

Главное достижение этой встречи – открытое при знание папой экклезиологии соборности. Признание, богословски обоснованное на языке, который можно назвать «православным», ибо его главные понятия евхаристическая община и Церковь-сестра. «В каждой поместной Церкви, – сказал Павел VI, – совершается тайна любви Божией, и не потому ли мы сохрани ли столь прекрасное традиционное наименование для этих Церквей, желавших называться Церквами-сестрами…» И в церкви Святого Георгия, касаясь ответственности предстоятелей Церквей, папа уточняет: «Они должны уважать и признавать друг друга пастырями той части стада Христова, которая им доверена». Эта формула была употреблена в послании к патриарху Московскому, в котором Павел VI выражает благо пожелания «той части стада Христова, которая была Вам вверена».

Иоанн XXIII считал себя Римским епископом. Павел VI открывает себя Западным патриархом. Это не отрицает его вселенского примата, но приводит его к главному. А главное облекает в слова патриарх Афинагор: «И вот, вопреки всем человеческим ожиданиям, среди нас находится епископ Римский, первый по чести среди нас», «тот, кто председательствует в любви» (Игнатий Антиохийский). Эти слова – призыв к православным вновь обдумать проблему римского примата в перспективе неразделенной Церкви…

* * *

В течение своей поездки Павел VI послал телеграммы всем главам православных Церквей. Он непосредственно обратился к ним 26 июля в Эфесе: «Это паломничество к благословенным местам апостольской проповеди и трудов Отцов Вселенских Соборов позволяет нам лучше понять глубокое единство в вере, проповеданной и провозглашавшейся пастырями и учителями, которая остается для нас общей верой, несмотря ми разделяющие нас разногласия. Мы обменялись с Его Святейшеством Вселенским патриархом Афинагором святым целованием мира. И вам также, дорогие братья во Христе, мы хотим выразить наше почитание и нашу братскую любовь. С полным уважением к вашим обычаям и законным традициям мы, с нашей стороны, хотели бы заявить о нашей воле продолжать диалог в истине и любви. Пусть по ходатайству Святых Отцов Церкви преемники апостолов дождутся того долгожданного дня, когда все мы соединимся совершении Евхаристии единственного Господа нашего».

В «Хартии единства», торжественно врученной Павлом VI Афинагору I…, говорится о «решительном желании Католической Церкви «ускорить приближение того дня, когда между Западной Церковью и Восточной будет восстановлено полное евхаристическое общение для восстановления единства между всеми «христианами».

На этот раз другие православные Церкви не могли остаться наблюдателями. Нужно было отвечать. Их ответ должен был быть только соборным.

В начале августа, по пути на собрание Центрального Комитета Всемирного Совета Церквей, митрополит Никодим остановился в Риме. Папа принял его в частной аудиенции в Кастель Гандольфо. Патриарх Алексий заявил корреспонденту агенства ТАСС, что он радуется Стамбульской встрече, которая «содействует установлению братских отношений между православной и католической Церквами», но что проблема единства этих Церквей может быть «решена не иначе, как на Соборе, который соберет все православные Церкви». Новый первоиерарх Элладской Церкви митрополит Иероним высказался в том же духе.

Поэтому Афинагор I решает отправиться в Рим осенью того же года, предварительно посетив несколько православных Церквей.

* * *

В 1959 году он посетил ближневосточные патриархаты, в 1963 году после Афонских празднеств Элладскую Церковь. Осенью 1967 года он хотел отправиться в Москву, но Советский Союз праздновал 50-летие революции, и патриарх должен был отложить свой визит. Поэтому он отправился в Сербию, Румынию и Болгарию. В том, что касалось диалога с Римом, на который он должен был получить их согласие, наиболее горячую поддержку патриарх получил в Софии. Напротив, в Белграде и Бухаресте возникли проблемы, которые Павел VI и Афинагор I должны были учесть на своей новой встрече в Риме.

Однако, в Сербии, атмосфера сильно переменилась; Сербская Церковь послала наблюдателей на последние сессии Второго Ватиканского Собора, загребский кардинал Шепер получил важный пост в Ватикане и перед отъездом имел дружескую беседу с Сербским патриархом. Сам Павел VI в 1965 году послал значительный дар для восстановления православного храма в Банья Лука, одного из трехсот православных храмов, разрушенных во время войны. «Величайшая радость для христианина – это прощать обиды», – заявил тогда Сербский патриарх Герман. Он подтвердил Афинагору, что православный народ Югославии согласится на диалог с Римом, если он своими действиями подтвердит перемену. Однако диалог должен был быть методически подготовлен на всеправославной основе, принимая во внимание антиномичное утверждение: Римская Церковь является для православных одновременно «Кафолической Церковью Христа» и «схизматическим патриархатом». Во время своего пребывания в Риме, Вселенский патриарх должен был быть весьма осмотрительным, во всем, что касается церковных таинств, чтобы ясно показать, что несмотря на снятие анафем между двумя Церквами пока не может быть евхаристического общения.

В Бухаресте, центре мощной Румынской Церкви, роль которой, прежде всего в интеллектуальном плане, непрерывно возрастает в современном Православии, на первый план вышла проблема унии, одинаково затрагивающая интересы государства и Церкви, конституционально не вполне разделенные. «Униатский» епископ Василь Кристеа, посвященный в Риме в 1960 году, участвовал в церемонии закрытия первой сессии Второго Ватиканского Собора, и поэтому Румынская Православная Церковь не послала туда своих наблюдателей. Сейчас монсиньор Кристеа стремится к возрождению униатской Церкви в Румынии. Однако политические и религиозные руководители страны опасаются того, что Рим реально все еще не отказался от теории «двух мечей», что он остается идеологической и политической державой, чьи приверженцы образуют как бы государство в государстве. Продолжение межгосударственных сношений Ватикана с другими странами явным образом подтверждает эти опасения, заявил Румынский патриарх Юстиниан.

Афинагор I и сопровождающий его митрополит Мелитон отвечают, что они обратились к Риму с просьбой «вновь внимательно изучить проблему унии».

Кроме этого горячего, хотя и местного и отчасти политического вопроса, патриарх Юстиниан и его богословы представили Вселенскому патриарху острый и строгий анализ положения Католической Церкви с точки зрения возможного диалога с ней.

Они с удовлетворением отметили стремление Собора «очеловечить» примат, преобразовав его в пастырское «служение» и примат «любви». Однако они обеспокоены новыми формулировками, касающимися папской непогрешимости. Организация Синода епископов кажется им положительным шагом, однако следует, чтобы из консультативного он стал «совещательным» органом, преобразуясь вместе с папой в «орган управления», который мог бы исправить неприемлемые положения соборных документов или энциклики 502

Ecclesiam suam и окончательно преодолеть проблему унии.

В том, что касается богословского диалога, то, по мнению патриарха Юстиниана, обе Церкви должны начать его с того момента, когда они расстались. «Вернувшись к этому моменту, пусть они вместе изучат тот вклад, который сделала каждая из них в выявлении основных христианских доктрин, пусть они удержат то, что полезно для обеих Церквей, и устранят то, что остается земным и противоречащим Священному Писанию и Преданию».

В ожидании того, когда диалог любви воплотится в «диалог служения», который возможен, в рамках Всемирного Совета Церквей, к которому, к удовлетворению румын, Католическая Церковь приближается все ближе и ближе.

В Белграде, как и в Бухаресте, Афинагор I выслушал всех с глубоким вниманием. «Мы подошли к тому моменту, – сказал он, – когда Рим способен все это выслушать».

С учетом всех этих проблем Герман Сербский и Юстиниан Румынский одобрили предстоящую встречу в Риме. Кроме того Румынский патриарх одобряет возникновение поместных автономий в рамках Католической Церкви и устанавливает непосредственные контакты с ними. Так, он пригласил на вторую половину ноября кардинала Кенига в качестве предстоятеля Австрийской Церкви.

В Риме Павел VI и Афинагор I сделают невозможное, чтобы успокоить тревоги и сделать проблемы открытыми для будущих решений. Слова и жесты свидетельствуют о столь глубоком изменении Католической Церкви, что они заслуживают детального рассмотрения. Но сначала нужно воздать должное памяти Иоанна XXIII.

В марте 1926 года, монсиньор Ронкалли, в ту пор апостолический визитатор в Болгарии, нанес визит Вселенскому патриарху Василию III, который заявил что готов, несмотря на свой возраст, отправиться) Рим и попросить папу собрать собор для изучения проблемы единства.

Потребовалось почти сорок лет, чтобы тот же монсиньор Ронкалли, ставший папой Иоанном XXIII, разбил неподвижные структуры, потребовалось терпение и ощущение чуда, присущее Афинагору I, чтобы это событие стало возможным. Вот почему 27 октября 1967 года патриарх Афинагор предался сосредоточенной молитве на гробнице Иоанна XXIII, положив на нее три золотых колоса с евангельской надпись «если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плодам В ней символизируется жизнь служения и вольно жертвенная смерть.

Во время поездки Афинагора в Рим тайна Церквей-сестер находит свое выражение в человеческой дружбе, которая обретает конкретные формы. Здесь как будто понемногу осуществилось патетическое желание патриарха: «Папа столь одинок. Я хотел бы дан, ему почувствовать, что у него есть брат. Брат убогий, недостойный, но все же брат». Смирение Афинагора I, который в июле пришел в Стамбульский аэропорт вместе со всей толпой встречать папу, инициатива последнего, первым нанесшего визит, дабы преодолеть столько накопившихся трудностей – все это облегчило новую встречу. Павел VI, больной в то время, сделал все возможное, чтобы это событие стало как можно более значимым. 27 октября папа и патриарх могли

провести более часа, беседуя с глазу-на-глаз, по-французски без переводчика в личной библиотеке папы. И патриарх вновь говорит о «духовном обаянии», которое излучает личность папы Павла VI.

Ответы на вопросы, поставленные ранее его православными собеседниками, были даны. Павел VI вынес, за пределы всякой политики, вопрос о сближении двух Церквей. «Наши действия, – сказал он, – свободны от всякого иного умысла, кроме единственной цели служения Христу и Его Церкви». И об общем свидетельстве, которое дано будет лишь смиренной и жертвенной вере: «Не является ли неверие многих из наших современников голосом, коим Дух говорит Церквам, приводя их к новому сознанию завета Христа, умершего, «чтобы рассеянных чад Божиих собрать воедино?» Это общее свидетельство, единое и многообразное, проистекающее из любви и сияющего упования, не есть ли то, что Дух требует прежде всего от Церквей сегодня?»

Что касается проблем, связанных с унией и прозелитизмом, столь беспокоивших румын, то, следуя Совместной Декларации, в которой говорится о «взаимном уважении и верности тех и других своим Церквам», Католическая Церковь и Вселенский патриархат выразили готовность к изучению конкретных пастырских проблем, в особенности тех, которые касаются браков между католиками и православными». Патриарх в своем выступлении 26 октября подчеркнул необходимость «очистить себя любовью от всех отрицательных элементов, унаследованных нами от прошлого… установить полностью взаимное братское доверие…, ведущее к прочному и надежному единству наших Церквей…»

Ни папа, ни патриарх не скрывали остающихся трудностей. Патриарх, упомянув о «длительности пути», указал на необходимость не только любви, но и «усердного труда» в молитве и терпении. Патриарх Юстиниан выразил пожелание, чтобы на этом пути до богословских переговоров был обсужден вопрос о «диалоге служения». Именно это и предусматривалось Совместной Декларацией: «Диалог любви должен принести бескорыстные плоды в программе обще работы на пастырском, социальном, интеллектуальном уровне… Римская католическая Церковь и вселенский патриархат… желают лучшего сотрудничества в делах служения для помощи беженцам и тем, кто страждет, чтобы способствовать установлению справедливости и мира в мире».

* * *

Нужно отметить, что «столь богатое общение…, соединяющее нас в тайне Церкви», остается, по словам папы, «все еще неполным», и что «Дух Святой заставляет нас всем существом стремиться к полноте этого общения». Православные собеседники патриарха, прежде всего сербы, особенно настаивали на то; чтобы избежать всякой неясности в этой области.

Общее достояние, его границы, нетерпение перейти эти границы, вылившееся в покаяние и молитву все это выразилось со всей строгостью и глубиной богослужении, имевшем место в соборе Святого Петра 26 октября.

Это богослужение было составлено на основе римской мессы, но без всякого евхаристического элемента. Было прочитано Послание апостола Павла к Филиппийцам (2.2–11), где говорится об самоуничижени Христа, принявшего образ раба и смирившего Себя, послушного «даже до смерти, и смерти крестной», «Ибо в вас должны быть те же чувствования, какие и во Иисусе Христе». Здесь прозвучали и слова, особенно близкие святому Косме Этойлийцу и патриарху: «Пусть каждый заботится не о себе только, но и о других». Еще более значимым было чтение отрывка из Евангелия от Иоанна (13.1–15), повествующего об умовении ног: «Вы называете меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то. Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать друг другу. Ибо Я дал вам пример, чтобы и мы делали то же, что Я сделал вам». В отличие от синоптиков, Иоанн не рассказывает о Тайной Вечере, по заменяет ее этим рассказом, как будто ради того, чтобы показать взаимосвязь между Евхаристией и «таинством братства». Вот почему после евангельского чтения вместо евхаристического канона, пока невозможного, была прочитана большая молитва покаяния и прощения:

«Все мы едины в проповеди одного и того же Евангелия, в одном Крещении, мы соучаствуем в одних и тех же таинствах и наделены одними дарами, мы вместе взываем к ходатайству Марии Девы, Пресвятой Матери Божией, наставленные примером апостолов и святых, мы испытываем исключительную скорбь от того, что уже века мы удалены друг от друга бичом разделения и потому не можем иметь общения полного и должного.

Воззри на нас, Твоих служителей, просвещенных благодатью Духа Святого и ведомых братской любовью; сожалея о грехах против единства Церкви, мы смиренно испрашиваем прощения у Тебя и у братьев наших и единым голосом молим Тебя даровать совершенное единство всем, кто верует в Тебя…

… Сделай так, чтобы, различая знамения времени и исправляя заблуждения прошлого, неустанным самоотречением мы удостоились столь долгожданного часа полного общения…».

Затем после чтения всем собранием Отче наш, вместо причащения, последовала церемония взаимно прощения. Стоя у алтаря, папа и патриарх обменялись целованием мира под приветственные возгласы народа, которые не умолкали во все время, пока мир («pax» лат.) не был передан четырем кардиналам, окружавшим папу, и четырем митрополитам, окружавшим патриарха, а затем всем епископам католического Синода, собравшимся в нефе. Как и в Иерусалиме, свидетели говорили, что они ощутили ошеломляющее присутствие Святого Духа.

Подводя итог этому богослужению, патриарх сказал: «Сердцем и духом мы готовим себя к тому, чтобы идти к общей Евхаристии, разделяя чувства Господа, умывавшего ноги Своим апостолам…»

Богослужения такого рода, с обостренным ощущением тайны, молитвы и любви, должны бы стать ура ком для католиков и православных, и для христиан всех конфессий. Став более частыми, они содействовали бы единству Церквей в большей степени, чем на которые опыты евхаристического общения.

Патриарху это паломничество позволило взглянув на тайну и славу Рима в перспективе неразделенной Церкви. Эта Церковь, как мы говорили, ощущала свор единство как широкое общение Церквей-сестер. Однако некоторые из Церквей пользовались большим авторитетом, их мнения по тому или иному вопросу служили критерием для вселенской Церкви и становились для нее matrices fidei. Это была отнюдь не юридическая власть, но излияние духовного света, которому соборы придавали каноническое содержание. Вскоре после того как Иерусалим отошел в тень, самой видной Церковью стала Церковь Римская. Ибо она находилась в столице мира, как знаменье Благой Нести, донесенной до его сердца по образу Христа, как бы сошедшего в ад, в этот «великий город Вавилон», где цезарь требовал для себя божеских почестей и где кровь мучеников запечатлела непорочную верность Супруги. Римская Церковь – как писал во втором веке святой Ириней – была «великой Церковью, учрежденной апостолами Петром и Павлом» и освященной их кровью, Церковью, выросшей у их могил, их мощей и в силу этого ставшей главным местом их пребывания, а потому и мощным центром паломничества. Феодорит Кирский писал папе Льву, что Рим «владеет гробницами Петра и Павла, наших общих Отцов, учителей истины, гробницами, которые озаряют души верных».

Именно христианское величие Рима хотел подчерк-путь патриарх своими действиями и словами. «В эту святую минуту до нас доносится голос крови апостолов Петра и Павла, крови мучеников Колизея», – воскликнул он в соборе Святого Петра. И в согласии с Преданием он назвал Церковь Рима «местопребыванием корифеев апостолов Петра и Павла». Утром 26 октября он молился на гробнице Святого Петра, а во второй половине дня он был в соборе Святого Павла-за-стенами (San Paolo fuori le mura), зажигая у каждой гробницы особый светильник. 27 октября он посетил соборы Святого Иоанна Латеранского и Святой Марии Великой. Он был поражен сходством мозаик с теми, которые позднее достигли расцвета в византийском искусстве. В Колизее он пропел византийский тропарь мученикам, «уязвленным любовью Божией». Па следующий день он посетил катакомбы Святой Присциллы и ее capella greca.

Всего важнее то, что первоиерарх Православной Церкви столь торжественно напомнил о равном достоинстве и нерасторжимом единстве в первохристианском Риме обоих апостолов, Петра и Павла. Ибо вся история христианского Запада отмечена знаком и разделения: Римский епископ отождествлял себя тол ко с Петром, тогда как Реформация помнила, каз лось, лишь о внезапном избрании Павла и о силе его противостояния…

* * *

В этой перспективе римская встреча, происшедшая после Собора и в тот момент, когда проходил первый епископский Синод католической Церкви, позволил Православию заново осмыслить римский примат: неразрывности с неразделенной Церковью и в над жде на единство.

Патриарх, напомнив, что единство обеих Церквей осуществляется «во Христе Иисусе, Который ест Глава Церкви», призвал в свидетели «достопочтенного епископа Римского, носителя апостольской благодати и преемника сонма людей святых и мудрых, про славивших эту кафедру, первую по чести и порядку и организме многих христианских Церквей, и чья святость, мудрость и мужество в отстаивании общей веры неразделенной Церкви является нерасточимым достоянием и сокровищем для всего христианского мира». Афинагор I видит папу в центре церковного общения, а не над ним: «Мы приветствуем Ваше Святейшество и достопочтенный Синод, окружающий Вас, иерархию рассеянную по всему миру, святой клир, религиозные ордена и всех, столь дорогих нам верующих святой Римско-Католической Церкви».

В ответ, Павел VI еще более четко отмечает сопричастное видение, принеся благодарность за «глубокую радость быть всем вместе среди наших братьев епископов, на могиле первоверховного апостола, прославляющего Римскую Церковь и ее благочестивый народ, который нас окружает, разделяя нашу духовную радость и нашу молитву…» Согласно понятиям древней Церкви, Петр пребывает здесь благодаря мощам, освящающим это место и «прославляющим» его. И первый епископ является таковым лишь «вместе» с другими патриархами, «посреди» своих братьев по епископскому служению, «окруженным» народом, «соучаствующим» в его радости и молитве.

Для того, чтобы определить роль Рима, папа возвращается к формуле святого Игнатия Антиохийского, которую привел патриарх во время стамбульской встречи. «Синод епископов, – сказал Павел VI, – обеспечивает в новых формах лучшее сотрудничество Поместных Церквей с Церковью Римской, председательствующей в любви».

То, что примат находит смысл лишь во вновь обретенном братстве, доказывает и вновь открытое Римом призвание патриаршества. В своем послании от 6 октября, где Афинагор сообщает папе о своем желании посетить Рим, он называет его не только «епископом Римским» и «папой», но и «патриархом Запада». В соборе Святого Петра, средоточии церковного протокола, соблюдалось абсолютное равенство между двумя патриархами: их одинаковые троны стояли на одном и то же возвышении. Чтобы почтить «униатских» патриархов, Папа VI ввел их в изначально и преимущественно римский круг кардиналов. Кардиналу-старейшине Священной Коллегии было поручено открывать дверцу машины Афинагора I всякий раз, когда он садился в машину или выходил из нее. В Совместной Декларации папа и патриарх выражали радость по поводу того, что «их Церкви все более раскрывают друг друга как Церкви-сестры». Папа указал на послание апостола Петра Церквам «в Понте, Галатии, Каппадокии, Асии и Вифинии» (I Пет 1.1), чье предание представляет Вселенский патриарх, как на пример « отношений, которые должны связывать первую кафедру с другими патриархами. «Это послание вместе с учением и увещеванием, которые оно содержит, несет этим Церквам приветствие от Римской Церкви. Это первое свидетельство тех отношений, которые столь плодотворным образом развивались в течение последующих веков, хотя и тогда было достаточно столкновений и недоразумений». Критерий древности здесь уже служит признаком новых отношений, плодотворных, хотя и не лишенных напряженности, согласно которым сам Рим, как поместная Церковь – не дает распоряжений – но учительное наставление и увещания…

Здесь также последнее слово остается за патриархом. Касаясь роли папы в предвидении единства, он говорил о нем как о «старшем брате».

* * *

В связи с приездом патриарха новый облик Церкви, пока явленный лишь в обетовании, яснее выступам благодаря реальности Синода и присутствию народа.

Патриарх по обычаю был окружен четырьмя членами своего Синода. Папа же выразил желание, чтобы его встреча с патриархом произошла в присутствии первого епископского Синода католической Церкви, чтобы показать православным, что «древний институт Синода» не забыт и в Западной Церкви и в настоящее время восстанавливается в ней.

Таким образом, встреча двух Церквей-сестер приняла в Риме коллегиальный характер. Все синодальные епископы соучаствовали в богослужении прощения и мира, совершавшемся в соборе Святого Петра 26 октября. В тот же вечер патриарх был гостем торжественного собрания Синода. Он говорил, что испытывает «переполняющее его чувство братства», не как нечто случайное или сентиментальное, но как ощущение «истинного братства в Духе Святом». Он говорил о «бесценной жемчужине апостольского преемства, непрерывно передающегося всем нам путем наложения рук», и закончил надеждой на приход той «великой и святой минуты, когда епископы Запада и Востока, сослужащие у одного алтаря, поднимут чашу Господню, во единой Евхаристии». Видение поистине вселенского Собора, который мог бы стать последним действенным средством перед лицом некоторых формул, догматизированных в одностороннем порядке во времена разделения и ставших камнем преткновения между двумя Церквами.

Присутствие Синода соединилось с не менее традиционным участием народа. «Наибольшее впечатление и Риме, – сказал мне патриарх, – произвела на меня столь положительная и сердечная реакция верующих. Она говорит о том, что потребность в единстве глубоко укоренена в душе народа».

В соборе Святого Петра 26 октября толпа аплодирует при появлении патриарха и встречает взрывом приветствий целование мира.

В соборе Святого Павла-за-стенами, во второй половине дня состоялась встреча с римской молодежью. Силы порядка были не в состоянии сдержать толпу, устроившую патриарху невероятную овацию. Афинагор I нередко рассказывает об этом эпизоде. Мне самому привелось встретить в Фанаре группу молодых итальянцев, пораженных этой встречей и приехавших туда специально, чтобы вновь повидать мудрого старика, вернувшего христианству, как бесценную жемчужину его восточный облик.

* * *

Принципы богословского диалога, ясно сформулированные в Стамбуле, были вновь подтверждены получили более конкретные направления для своего развития.

«Общий путь» обеих Церквей, – сказал патриарх, – должен быть путем к истине, к тому, во что верили все, всегда и повсюду». Это полная цитата правила св. Викентия Леринского, на которое папа ссылался я Стамбуле. «Истинно богословский диалог, – продолжал он, – должен привести, с одной стороны – к истолкованию того, что уже было сообща пережито в Церкви, с другой – к исследованию истины в духе любви и созерцания и к выражению ее в духе служения». Совместная Декларация говорит о «верности преданиям Отцов и внушениям Духа Святого».

Что касается конкретных возможностей проведения такого диалога, то Декларация уточняет:

«Для того, чтобы плодотворные контакты между Римско-Католической и Православной Церквами могли быть подготовлены, папа и патриарх дают свое благословение и свою пастырскую поддержку всякому стремлению к сотрудничеству между католическими и православными исследователями в области изучения истории и предания Церквей, патристики, литургики и изложения Евангелия, которое отвечало бы одновременно подлинной Благой вести и потребностям современного мира. Дух, который должен вдохновлять эти усилия – дух верности истине и взаимного уважения, желает избежать злопамятства прошлого и всякого вида духовного или интеллектуального господства».

Среди начинаний, которые уже осуществляются, можно назвать работу Института Святого Григория Паламы в Милане, в котором сотрудничают некоторые из лучших греческих богословов; или работу Института экуменических исследований в Париже, где братски сотрудничают католики, протестанты и православные. Благодаря отцу Ле Гийу, директору Института, он стал излюбленным местом встречи между Востоком и Западом.

* * *

Если глубочайшей причиной раскола было некоторое умаление на Западе лица и значения Святого Духа, то, надо сказать, что сам Павел VI в своем ответе патриарху 26 октября 1967 года в римском соборе Святого Петра, сделал решительный шаг в сторону исцеления. Он признал, что слова Апокалипсиса, «Имеющий уши да слышит, что Дух говорит Церквам», глубоко потрясли его в Смирне и в Эфесе.

Затем он воспел настоящий гимн Духу, «Который дал нам узнать Христа, сохранить достояние, врученное Церкви, проникнуть в тайну Божию и в истину Его, которая есть жизнь и внутреннее преображение». Дух «творит чудеса в самых разных дарах Его, распределяет всяческую благодать… и созидает единство; Он пребывает во всех верующих, Он наполняет Церковь и полностью управляет ею». Здесь папа возвращается к пониманию – близкому некоторым современным православным богословам – касающемуся взаимоотношения между Сыном и Духом, между сакраментальным и иерархическим аспектом Церкви и всеобщим священством и пророческой свободой в Духе Святом. Немного позднее, цитируя отца Конгара, одного из католических богословов, наиболее глубоко осмысливших древнюю и современную православную экклезиологию, Павел VI скажет, что две главные силы Церкви суть иерархия и Святой Дух – хотя между ними нельзя устанавливать ни малейшего равенства, ибо таинство и установленное священство были даны Духом Святым. Вникнув в эти слова, православные должны спросить себя, не находится ли давняя и болезненная тяжба об исхождении Святого Дух на пути к разрешению.

* * *

Именно папа упомянул о народе – «духоносце», в котором свободно процветает множество даров Духа Святого; а патриарх, обращаясь к Синоду, – о пятидесятническом характере иерархии: Дух «пребывает в епископах как в скудельных сосудах».

* * *

Roma-Amor. Владимир Соловьев позволил себе эту игру слов, чтобы напомнить о призвании и указать надежду. Игра слов мало-помалу становится реальностью перед нашим слишком невнимательным взглядом. Есть задержки, судорожные движения, болезненные нащупывания пути. Однако само движение кажется необратимым. Среди тех, кто видит это преображение и всем своим существом содействует ему, первом месте стоит патриарх Афинагор.

* * *

Весной 1968 года казалось, что с православной стороны дело идет, если не к учреждению смешаны богословской комиссии с участием католиков, то по крайней мере к образованию всеправославной богословской комиссии, которая должна будет подготовить диалог. Собор сербских епископов в мае потребовал собрать представителей всего православного мира. В июне, когда неподалеку от Женевы открылась Четвертая Всеправославная Конференция, патриарх Афинагор сделал через своего посланника митрополита Мелитона следующее предложение: «… Поскольку в «диалоге любви» мы уже сталкиваемся с богословскими темами, которых видимо будет все больше, рассмотрим в плане координированных отношений между православными церквами тематику богословского диалога с Римско-Католической Церковью, путем создания специальной межправославной комиссии. Эта комиссия подготовит содержание и методику богословского диалога и в подходящий момент начнет диалог с подобной римско-католической комиссией».

Однако неожиданный поворот трагической истории униатства еще раз отсрочил уже почти принятое решение.

* * *

В 1950 году в Чехословакии по приказу советского правительства униатские епархии Прешова и Михайлова были включены в Православную Церковь. Эти Церкви присоединились к Риму в 1649 году под давлением австрийского правительства, которое, уничтожив чешскую независимость, проводило тогда настоящий крестовый поход Контрреформации. Но три века не прошли бесследно. Присоединение 1950 года было насильственным, вызвавшим сопротивление, и многие епископы и священники попали в тюрьмы. Весной 1968 года правительство Дубчека освободило выживших и позволило провести в приходах нечто вроде референдума: 204 из 246 приходов потребовало присоединения к Риму. Но дело не обошлось без ев дения счетов и нового насилия. В некоторых районах Словакии, о чем совершенно не ведает Запад, разразилась своего рода религиозная война, направленная против православных. Местная католическая иерархия, смущенная драматическим поворотом событий! вызванным этим актом справедливости, сохраняли молчание. Рим втайне искал разрешения проблемы) но лишь весной 1969 года православные и униатские представители должны были образовать смешанную! комиссию для мирного разрешения проблем.

Притесняемые православные, молчание Рима, чешские и словацкие делегаты, задержанные на родине ввиду серьезности происшедших событий – таковы были новости, которые в июне 1968 года доходили на Всеправославную Конференцию. Пробудились давние страхи, и было решено пока не создавать всеправославной богословской комиссии для диалога с Римом. Однако самые сознательные сохранили решения предыдущей комиссии и подчеркнули необходимость вести подготовку диалога.

Мы закончим эту главу выдержкой из решений Четвертой Всеправославной Конференции, дополнив ее посланием Афинагора I Павлу VI. Первый текст говорит Roma, второй Amor. Кто прав или, вернее, кт окажется прав?

Что касается диалога с Римско-Католической Церковью, то:

а/ пусть продолжаются контакты и проявления братской любви и взаимного уважения между поместными православными Церквами и Римско-Католичес-кой Церковью, дабы окончательно преодолеть существующие трудности в том, что касается плодотворного богословского и теоретического диалога;

б/ пусть отдельные православные Церкви продолжают систематическую подготовку к богословскому диалогу с Римско-Католической Церковью и

в/ пусть изучение различных точек зрения в этом диалоге происходит в каждой Православной Церкви средствами и методами, наиболее соответствующими богословскому труду, и пусть Церкви продолжают обмениваться результатами этих исследований, как и всей информацией в этом отношении.

Павлу, блаженному и святейшему папе старого Рима, приветствие о Господе.

Обращаясь мысленно к Вифлеему и поклоняясь нашему Спасителю и Господу, ставшему Человеком, мы созерцаем вновь тайну Воплощения Божия и проистекающую из этого Воплощения богочеловеческую тайну Церкви. В этом созерцании мы яснее постигаем волю Божию и глубже прозреваем подсказанную нам временем необходимость того, чтобы слава Тела Христова явила себя в единстве.

Движимые этими побуждениями, мы вновь спешим па духовную встречу с Вашим Святейшеством, в общении мира и любви, чтобы вместе с Вами помолиться Господу Нашему о Церкви и о мире…

Мы страстно желаем явить это общение в сослужении Божественной Евхаристии, дабы прославился Господь, дабы украсилась Церковь, дабы уверовал мир» дабы непостижимым провидением Божиим не дарованное нам сегодня было даровано в будущем…

Мы уверяем Ваше многоуважаемое Святейшество, что духом находимся подле Вас каждое мгновение во всех добрых намерениях, страдаем и радуемся вместе с Вами, стоя на твердой почве любви Христовой, для созидания Царства Божия на земле. И зде во всем Ваше Святейшество найдет в моем лице смиренного брата, который пойдет вместе с Вами и гото открыть вместе с Вами новые тропы, ведущие к совершенному исполнению воли Господней…

h3 Будущее

Я

Жесты, сделанные Павлом VI и вами, диалог, начатый в «духе любви», понемногу сглаживают раскол, поразивший человеческие сердца. Целование мира знаменует уже сакраментальное присутствие Христа, чаша, подаренная вам папой в Иерусалиме, указывает на равночестность священства и Евхаристии в обеих наших Церквах. И вы сами возложили на Павла VI энколпий, отличительный знак епископского сана, что означает признание полноты апостольской преемственности в Римской Церкви. Эти символические жесты как бы указывают на взаимную имманентность обеих Церквей, понемногу открывающих себя в качестве двух частей Церкви. Они подготавливают богословский диалог, который должен начаться, как мне кажется, с осмысления того, что мы уже разделяем в жизни, осмысления одной и той же тайны Церкви…

Он

Нельзя противопоставлять, не оказавшись в плену самого дурного богословия, диалог любви – богословскому диалогу. Диалог любви – это уже богословский диалог, потому что Бог есть любовь, потому что в древней Церкви каждую христианскую общину называли агапе – любовь! Что касается раскола, то не забывайте, что он никогда не был провозглашен, и единственное его выражение, имеющее лишь местное значение – я говорю об анафемах 1054 года – мы изъяли из памяти Церкви. Ныне нужно работать для того, чтобы вновь вернуться к ситуации первого тысячелетия, когда различия становились плодотворным разнообразием, в единстве общей чаши… Любовью мы победили это «вчера», все еще слишком близкое, все еще перегруженное противостояниями. Но воздадим славу Господу, творцу дня «сегодняшнего»! Ныне мы заново открываем твердую почву древнего братства, и возвращение любви позволяет нам вновь взглянуть на наши различия умиротворенным взглядом. И со мной случилось то, что произошло со святым Космой Этолийцем, когда он вышел на проповедь, отказавшись от того созерцательного пути, на который вступил вначале. Мое сердце сжалось от тех же слов апостола: «Не о себе каждый заботься, но каждый и о других» (Фил 2.4)… С этого времени наше богословие должно быть проникнуто любовью. Гордыня разъединила нас, любовь же соединит.

Я

Однако мы не можем не признавать серьезности проблем, не решенных нами… В разделении Востока и Запада играли роль не только культурные факторы, сегодня уже устаревшие, но и духовные ориентации…

Он

Я знаю и это. И верую, что наша православная Церковь – это неповрежденная и святая свидетельница Церкви неразделенной. Однако собственно богословский диалог, который мы собираемся начать, должен естественно родиться из недр диалога любви, из недр тайны Церкви, которая в основе своей у нас общая. Посвятив себя этой работе, мы должны полностью отдать себя Духу Святому, и испросить ходатайства общих наших мучеников, отцов и святых… И поверьте мне, если Бог в неисследимой мудрости Своей попустил разделение, то лишь ради того, чтобы оно принесло благо.

Я

Сознание рождается из страдания…

Он

Мы, монахи, много размышляли о глубине, открываемой страданием, «ponos» … И то, что истинно в жизни человека, окажется истинным также и в истории христианства. Мы вновь вернемся к неразделенной Церкви, но наше сознание станет глубже. Ибо Восток за это второе тысячелетие углубил ощущение тайны, а Запад – ощущение истории. Соединение их, может быть, поможет тайне воплотиться в истории и содействовать невиданному возрождению христианства…

Я

И, может быть, тогда отсутствие Бога, которое сушит и лихорадит сегодняшний Запад и постепенно заражает все человечество, обратится в познание Бога Живого через незнание Его, и «все есть ничто» преобразится во «все есть Бог», как говорил Соловьев… Но какие пути к этому вы видите в ближайшем будущем?

Он

Сейчас нужно прежде всего поощрять повсюду, а в рассеянии в особенности, проявление всяческих инициатив, конкретных и частных, в которых католики и православные вместе будут искать и углублять живое Предание Церкви. В перспективе не умозрительной, но созерцательной, чтобы лучше понять тайну Церкви и то, что означает жизнь во Христе и стяжание Духа Святого. С другой стороны, мы на официальном уровне должны создать смешанную православно-католическую комиссию, где с православной стороны будут представлены все Церкви, в особенности Русская, имеющая крупных и реалистически мыслящих богословов. Конференция в Шамбези не могла принять решения о создании такой комиссии по причине тягостных настроений в Центральной Европе. Но дух братства, воля к сотрудничеству столь ярко проявились там, что, можно надеяться, что в последующие годы такая комиссия будет создана, и это отвечает также желаниям папы, он мне дважды говорил об этом. В своей работе комиссия должна стремиться к принятию конкретных решений, которые она представит Риму и различным православным Церквам… Время от времени, по мере того как будут продвигаться ее труды, следует публиковать статьи в прессе и в журналах, предназначенных для подготовленного читателя, не имеющего, однако, специально богословского образования. Очень важно пробудить общественное мнение, затронуть мирян, подключить их к этой работе. Я уверен, что в наше время богословие, если оно выражает себя на непосредственном языке созерцания, может заинтересовать широкую публику. Работа смешанной комиссии будет лишь тогда плодотворной, когда она направляется, побуждается заинтересованностью и интуицией христианского народа, людей доброй воли, берущих на себя инициативу совместного познавания и обретения неразделенной Церкви… В то же время комиссия должна выпускать издания более солидные, посвященные основным этапам ее работы, издания, открытые для любых поисков, для столкновения всех мнений, для всех свидетельств, несущих в себе созревающее единство…

Я

Для этого диалога католики и православные имеют теперь общий язык – язык Библии в церковном истолковании Отцов и, осмелюсь сказать, в опытном истолковании людей духовных. В этой перспективе истина возникает как наименее искаженный образ нашего интеллектуального соучастия в божественном Свете. Заблуждение же – как ограничение, повреждение, и может быть отказ от этого опыта, нераздельно личностного и церковного.

Он

Мы можем также различать основные истины веры, которых мы должны держаться вместе, от прочих моментов в жизни Церквей, являющих для каждой из них особый расцвет общей веры. Риза Премудрости «многоразлична», говорит апостол Павел! В силу этого совпадения в главном и уважения к разнообразию, проблемы, разделяющие нас, перестанут существовать сами в себе, как замкнутые пространства наших богословских схваток, они будут объяты, и может быть, разрешены органичным возрастанием единства. Когда всходят посевы, хорошо видно, что цветет, а что засыхает. Итак, дадим взойти этим посевам. И увидим, что взойдет.

Я думаю прежде всего о проблеме непогрешимости папы и о проблеме filioque . Только они и важны.

Я

Мы не приемлем также чистилища, основанного на юридическом понятии удовлетворения. Но кто еще шщищает это понятие в католической Церкви? Наши полемисты, пожалуй, слишком много сражались с этими ветряными мельницами прошлого… Что касается Непорочного Зачатия, то мы вместе должны обдумать наши взаимные представления о грехе. В этой области мы даже в точности не знаем, где находятся наши католические братья. Некоторые из их экзегетов так легко отделались от девственного рождения Христа, что позволительно спросить у них, что для них означает непорочное зачатие Девы Марии!

Он

Мы будем разговаривать с серьезными богословами, которые не вычеркивают росчерком пера двухтысячелетний опыт Церкви в угоду сциентистским предрассудкам, выдержанным в духе XIX века. И мы будем говорить с ними в духе Петра Антиохийского, когда он писал Михаилу Керуларию после драмы 1054 года. Он объясняет, что латиняне – тоже православные, что речь идет об одной и той же Церкви, что различия не имеют никакого значения, за исключением добавления к символу веры, т. е. проблемы исхождения Святого Духа.

Я

Петр Антиохийский был восприимчив к новому пониманию Церкви, проявившемуся в Риме. Он писал патриарху Венецианскому: «Глава единой Церкви, блаженный папа Римский, более не довольствуется согласием с другими патриархами по поводу таинств… он предпочитает чтобы торжествовала одна лишь личная его воля».

Он

Непогрешимость – но в каком-то смысле, почему бы и нет? (Он улыбается). В сущности все мы непогрешимы! И каждый непогрешим в своем деле… Когда кухарка растирает зерна перца, попробуйте сказать ей, что она не непогрешима. И вы, когда читаете курс богословия…

Я

О, знаете, во Франции после недавних трудностей, более не любят учительных лекций, имеющих вид непогрешимости…

Он

Но речь не идет о том, чтобы иметь непогрешимый вид! Когда вы читаете курс богословия, стремясь выразить на свой лад то, что вам не принадлежит – то, что относится к живому преданию Церкви – я хорошо понимаю, вы будете стремиться не к тому, чтобы иметь вид непогрешимости, но пребывать в ней! В единстве со всеми, в любви, человеческая личность непогрешима. Каждый непогрешим в своем единственном призвании, в своем личностном сознании члена Тела Христова, в Котором пребывает Дух Господень.

Я

И все же для наших католических братьев непогрешимость папы есть нечто иное: преемник Петра и викарий Христа, папа, когда он говорит ex cathedra , непогрешимо выражает, благодаря особому соучастию Святого Духа, непогрешимую истину, созидающую Церковь…

Он

Ну что же, нужно вернуть непогрешимость папы в контекст непогрешимости Церкви и непогрешимость Церкви в контекст непогрешимости истины! Конечно, формулы XIX столетия слишком тяжеловесны-и мы не можем принять их – но Второй Ватиканский Собор и нынешние поиски возродили «ощущение Церкви» в христианском народе и ответственность епископата. Организация епископских конференций и периодический созыв Синода тяготеют к реальной взаимозависимости между папой и епископами, которые сами, в свою очередь, стремятся завязать отношения нового типа со своими священниками и народом…

Я

Можно сказать, что после Humanae Vitae католическая Церковь переживает опыт «принятия» в православном смысле слова. Это вызывает некоторые трения, как и все новое.

Он

То там, то здесь будут судорожные движения, ведь люди Запада склонны к противопоставлениям!

Я

Только англосаксоны воспринимают без драм напряженные ситуации. Они даже имеют склонность систематически организовывать такие ситуации с целью избежать тирании либо определенной личности, либо какого-то большинства. К сожалению, они скорее протестанты!

Он

Тем не менее католическая Церковь меняется. И в конце концов в обретенном вновь общении поместных Церквей и мыслящих личностей Рим, может быть, станет вновь, как в неразделенной Церкви, той Церковью, о которой говорил Игнатий Богоносец: Церковью, что «председательствует в любви». В этой области не следует забывать о значении жестов. Паломничество папы в Иерусалим – Павел VI неоднократно говорил об этом – означало также покаяние всей Церкви, от ее главы до рядовых членов. И приезд папы в Стамбул показал, что Рим возвращается к понятию Церкви-сестры…

Я

И сейчас важно, чтобы, столкнувшись с этой эволюцией, православная мысль уточнила свое понимание преемника Петра и вселенского первенства. Не с полемической целью, но с желанием понять и верно воспринять весь опыт первого тысячелетия. Я говорю «весь опыт» – как делали Отцы Седьмого Вселенского Собора, которые называли Собор именно вселенским, так как все его решения венчались «утверждением папы» (они употребляли греческое слово kanonisein ), «согласием патриархов» и «общим интересом I Церкви», в чем мы вправе видеть согласие всего народа Божия.

Восток всегда был озабочен тем, чтобы избежать нозобладания юридической власти центра над сакраментальной миссией епископа, ибо последний наделен той же полнотой священнического служения, над свидетельством пророков, людей духовных, чьим словам дана сила и власть; подобно апостолу Павлу, они могли говорить, что слышали небывалые, невыразимы вещи… Всемирная апостоличность Церкви не зависит исключительно от апостольского преемства, но от апостольской вести, хранимой и переживаемой всем народом. Этот опыт воскресения сосредотачивается и каком-то смысле в опыте духоносцев, которых православная традиция столь характерно именует «мужами апостольскими». Это налагает на апостольство, запечатленное служением Петра, еще и печать служения Иоанна и Павла. И Павел однажды противостоял Петру как равный равному…

Он

Если мы достигнем единства, то Римский епископ будет несомненно первым по чести и по порядку в всемирном организме Церквей. Он будет находиться в средоточии Церквей, но отнюдь не над ними, в сердце их братского общения, наблюдая за жизнью этого общения, защищая вселенскость Церкви против угрожающего ей провинциализма всякого рода. Поистине председательствуя в любви.

Я

Византийские богословы допускали, что епископ Римский должен быть среди других епископов «подобием» того, чем был Петр среди других апостолов. Но они не забывали и того, что, согласно Отцам, каждый епископ и все епископы вместе занимают «кафедру Петра» ( forma Petri присутствует во всякой провинции, говорил святой папа Лев), ни того, что всякий крещеный, когда он исповедует веру Петра, также является Петром на уровне свидетельства. Именно и этом контексте следует заново осмыслить формулу Первого Ватиканского Собора относительно определений, которые, будучи произнесенными папой ex cathedra , становятся непогрешимыми «сами по себе, без согласия Церкви».

Он

Можно было бы сказать, что папа, когда он говорит ex cathedra , выражает мысль всей Церкви, которая вся целиком ведома Духом Святым, и что, следовательно, определения, которые он произносит, не подлежат никакой демократической проверке именно потому, что они сосредоточивают в себе «ощущение Церкви», выношенное всем народом Божиим, чьим выразителем призван стать папа, но лишь в той мере, в какой он пребывает в полном общении, в полном сотрудничестве с коллегией епископов и со всеми верующими…

Ах, мы должны глубже задуматься над судьбой Петра в Евангелии. Петр, писал святой Григорий Палама, это образец нового человека, т. е. прощеного грешника. Христос дает ему обетования, касающиеся таймы Церкви, которую не одолеют врата адовы. Но 11етр не допускает что Мессия, Которого он исповедовал, станет Мессией распятым. И Господь обращается к нему со всей суровостью: «Отойди от меня, Сатана! ты Мне соблазн; потому что ты думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф 16.23). И когда Христос обещает Петру прийти на помощь его пере, чтобы он сам утвердил в ней братьев своих, Петр отрекается от Него. И вот поет петух. Петр раскаивается и плачет горько. И Воскресший прощает его: «Любишь ли ты Меня?» и возвращает ему первое место среди апостолов, каким показывает его книга Деяний Апостольских. Но Христос еще раз предупреждает его, Он не обещает ему ничего другого, кроме мученичества – «другой тебя препояшет«… Иоанн же, ученик возлюбленный, знающий тайны сердца своего Учителя, кому Распятый доверил Свою Мать, Иоанн – тот, «кто пребудет»… Если есть в Церкви епископ, который служит «подобием» Петра, то как далеки мы от власти и славы: он остается здесь лишь для того, чтобы напомнить, что Церковь живет прощением Божиим и силой Крестной… Если Петр забывает, что главное его свидетельство – свидетельство прощеного грешника, тогда приходят пророки, как это было в XVI веке на Западе, чтобы «противостать ему, потому что он подвергался нареканию» (Гал 2.11), по образу Павла в Антиохии.

Иоанн же остается тем, «кто пребудет».

* * *

«Петр же, обратившись, видит идущего за ним ученика, которого любил Иисус и который на вечери, приклонившись к груди его, сказал: «Господи, кто предаст Тебя?» Его увидев, Петр говорит Иисусу: Господи! а он что? Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? ты иди за Мною» (Ин 21.20–22).

Я

Равновесие между апостолами и пророками, которое после стольких тяжких препираний установилось в нашей Церкви – между апостольским преемством и «мужами апостольскими», между таинством и свободой – это равновесие, мне думается, удалось сохранить потому, что сама Церковь причастна тринитарному общению и мы в конечном счете едва ли не обязаны этим нашему богословию св. Троицы. Я говорю об изначальном равновесии между Сыном и Духом, «двумя десницами Божиими», как любил говорить святой Ириней,… о том равновесии, которое молитвенно открывает наша богословская мысль. Ибо Отец – это единственный исток, единственное начало Божества… В средневековом латинском богословии, напротив, личностное существование Духа вытекает как будто из существования личности Сына. Не здесь ли таится причина, в силу которой различные проявления Святого Духа в Церкви – личная свобода, пророчество, всеобщее священство – были подчинены сакраментальному присутствию Христа и тем, кто служит его поручителями, т. е. иерархии? В латинской проблематике Средневековья (ужесточившейся в понятийных схемах, которые стали более гибкими в настоящее время) Дух по-прежнему исходит от Сына (пресловутое filioque ) потому и пророчество должно исходить из сакраментализма и подчиняться иерархии, имеющей монопольное право на него. Предельно, в духе интегристской интерпретации догмата 1870 года, существует лишь один пророк – папа, ибо он – викарий Христа…

Он

Здесь нужно остерегаться блестящих, но поспешных и слишком систематических конструкций… Прежде всего не забывайте, что не только формула filioque , по и богословие связанное с ним, было уже со всей ясностью изложено блаженным Августином, и что аналогичный подход можно найти у Каппадокийских и Александрийских Отцов. Церковь оставалась единой шесть или семь веков, несмотря на существование этого августиновского богословия, которое понемногу распространялось на Западе…

Я

Несомненно. Но достойно сожаления, что оно не получило того равновесия на Западе, какое было достигнуто на Востоке, начиная от Феодорита Кирского и до Григория Паламы. Святость и божественный дух, говорил последний, в смысле энергетического разлития божественной сущности, святой и духоносной уже по определению (как и все остальное, в том числе и дух тварный, относящийся к материальному миру!), святость и божественный Дух нисходят к нам от Отца через Сына в Духе Святом или, если угодно, от Отца и Сына… Но Дух Святой, это Анонимное Лицо, Которое уходит в тень, чтобы наделить нас жизнью, пребывает в отношении к Сыну в односторонней зависимости; зависимость остается взаимной. Если Сын нисходит, чтобы мы могли во Имя Его, в Теле Его воспри-ять Духа, то Дух извечно покоится на Сыне. Он «покрывает» первоначальные воды, чтобы сделать их податливыми для творящего Слова, Он нисходит на Марию, чтобы позволить Слову воплотиться в Ней, Он есть мессианское помазание Иисуса и сила Его воскресения, Он нисходит на Церковь как на новую тварь, дабы отныне Слово духовно рождалось в сердцах, дабы Богочеловек стал Богочеловечеством и Боговселенной. Что такое мир и история для христианина, как не совершающееся под победным знаком Креста гигантское Воплощение, слитое с гигантской Пятидесятницей?

Я не маньяк filioque . Но я думаю, что Православие придавало большее значение Духу – дающему жизнью мудрость, красоту – Который становится областью существования христианина, ибо «рожденное от Духа есть дух» (Ин 3.6). Евхаристия основана на эпиклезисе, так что, причащаясь Тела и Крови Христовой, мы вступаем в область обновленной Пятидесятницы. В духовной жизни, в особенности начиная с XIV столетия, главное внимание уделялось прежде всего преображению целостного человека Духом Святым. Наконец в экклезиологии, как о том напомнили восточные патриархи в своем послании 1848 года, сохранение истины доверено всему народу, как народу «духоносцев».

Что касается Запада, я не говорю что средневековые формулы ложны, я говорю что они односторонни. Отсюда все ереси Духа Святого, начиная от Средних Веков, затем Реформации, потому что Реформация остается пленницей аналогичной проблематики, ее постоянный уклон влево, во всякого рода харизматические секты, вплоть до сегодняшнего подъема пятидесятничества. Отсюда происходит и немецкий идеализм с его поиском абсолютного Духа, поиском, приведшим к тоталитарному потопу. Отсюда и современное требование – столь неистово антиримское – свободы и творчества, требование, которое бурлит ныне в недрах самой католической Церкви, где все еще не удалось найти ему противовеса…

Он

Может быть, вы и правы. Но в таком случае под каким страшным судом стоим мы, православные. Ибо коль скоро все в нашей Церкви – таинства, учение, духовный уклад, структуры – все создано для принятия Духа, мы делаем все это объектом спекуляции и полемики, оружием, чтобы унизить наших братьев! Нельзя говорить о Духе каким угодно образом. Вода жизни сама обновляется в руке, которая погружается в сосуд и приближается к губам брата. Она убегает из руки сомкнутой, зажатой.

Послушайте: не можем ли мы сказать, что Дух, Который дается нам Христом, исходит от Отца «через Сына» dia Uiou, per Filium , ибо Дух, Который есть любовь, может ли оставаться чужим, внешним Сыну?

Я

Да, мы можем сказать так, если не придавать per Filium (через Сына) смысла причины, как это делали латиняне на Флорентийском Соборе. Да, мы можем сказать вместе со святым папой Дионисием, что Дух исходит в Сыне и восходит вместе с Ним к Отцу. Разве на великой вечерне св. Пятидесятницы мы не поем что Дух «исходит от Отца и покоится в Сыне»?

Меня беспокоит не столько filioque , сколько односторонняя зависимость, как будто установившаяся Духа в Его отношении к Сыну. Следует настаивать на взаимозависимости, на отношениях взаимности.

Он

Мне нравится эта идея взаимности. Она прилагает любовь к любви. Мы не скажем нашим католическим! братьям: вы ошибаетесь, мы скажем: любовь больше, чем вы думаете. Вы знаете, что Сын присутствует тогда, когда Отец дает появиться Духу. Добавим к этому, что Дух присутствует тогда, когда Отец порождает Сына. Все Трое присутствуют при этом, вместе пребывая в единстве. Вот оно чудо.

* * *

Приидите людие, трииспостасному Божеству поклонимся: Сыну во Отце, со Святым Духом: Отец бо безчетно роди Сына соприсносущна и сопрестольна и Дух Святый бе во Отце с Сыном прославляем: едина Сила, едино Существо, едино Божество, Ему же покланяющеся вси глаголем: Святый Боже, вся содеявый Сыном, содействием Святаго Духа: Святый Крепкий, имже Отца познахом, и дух Святый прииде в мир: Святый Бессмертный, Утешительный душе, от Отца исходяй, и в Сыне почиваяй: Троице Святая, слава Тебе.

* * *

Я

На Пятидесятницу 1968 года, в Париже, в разгар острейшего кризиса нашей цивилизации, группа из шестидесяти человек, католиков и протестантов, священников, пасторов и мирян совершали экуменическое богослужение с общим причастием. Они хотели противопоставить нечто пророческое окружавшему их духовному хаосу. Они также хотели подчеркнуть, что их революционное братство, их битва более справедливый за град берет свое начало в новом излиянии Духа. В действительности же этот жест вовсе не был таким исключительным. В Западной Европе, как и в Северной Америке, возникает все больше и больше небольших групп, в стороне от Церквей, групп «подпольных» как они говорят, которые постоянно прибегают к общению в таинствах, полагая, что в этом более нет никакой проблемы. Для этих групп характерна неожиданная ревность и жизненность, отличающие их от больших приходов традиционных Церквей (я не говорю о франкоязычных православных приходах в Париже, которые в основном тоже являются небольшими группами…). Уже годами некоторые члены Всемирного Совета Церквей, в особенности среди молодежи, всеми своими силами стремятся к общению в таинствах. Католики придерживаются различного мнения по этому вопросу. Иерархия иногда принимает если не общение в таинствах, то открытое причащение, к которому допускаются протестанты… С другой стороны, Второй Ватиканский Собор выступил поборником communicatio in sacris (общение в таинствах) между православными и католиками, допускавшегося до сих пор лишь в исключительных случаях.

В этом общем стремлении к общению в таинствах, мы, православные, проявляем большую сдержанность. Мы полагаем, что все содержится в Церкви, что Евхаристия – это не средство достижения единства, но увенчание этого единства, ибо все дано в Евхаристии. Мы полагаем, что исповедание веры – евхаристия разума – неотделима от причастия Телу и Крови Христовой. У нас весьма реалистическое представление о нашем соединении с Воскресшим, и мы замечаем, что развитию общения в таинствах часто сопутствует менее ревностный подход к богословию Евхаристии. Это богословие, в пределе своем, становится знаменьем братства, оно сливается с тем богословием, для которого Христос существует лишь в глубине человеческих отношений и в конце концов растворяется в движении истории. Оно соединяется с тем видом экзегезы, которая разделяет Иисуса истории и Христа веры, чтобы отрицать преображение материи в Воскресшем, выливаясь в новый вид посредственного спиритуализма, как бы живого, но развоплощенного Христа. Иными словами, общение в таинствах распространяется, но причастие лишается своего мистического значения.

Вот почему православный отказ от общения в таинствах несет по своему свидетельство о более глубоком ощущении Евхаристии, братской трапезе, но лишь в той мере, в какой она есть «закваска бессмертия», «передача энергии обожения». Мы отвергаем интеллектуальную лень, которая здесь больше не видит проблемы и которая приходит к практике общения в таинствах в неведении «Божественных, Святых, Пречистых, Бессмертных, Небесных и Животворящих, Страшных Христовых Тайн», как именует их литургия святого Иоанна Златоуста…

Но есть и нечто другое: для нас Евхаристия неотделима от исповедания истины, собственно созидающей Церковь. Это – не учреждение и не книга, но прежде всего единство веры и любви, строящееся на Евхаристии. Вот почему всякое покушение на нее, ее «релятивизация» или «спиритуализация», сколь бы ничтожной она не была, означает для православных разрушение Церкви – Церкви в ее наиболее жизненной реальности как Тела Христова, где в Духе Святом совершается освящение человека.

Если эта проблема почти не возникает в стране с населением, как правило, православным, то движение к общению в таинствах может породить много путаницы, например, на Ближнем Востоке, где православные и «униаты» соседствуют друг с другом; или же в рассеянии, где наши малые общины находятся под угрозой растворения в католической или протестантской массе. Мне думается, именно поэтому Вы опубликовали послание от 14 марта 1967 года, напоминающее о том, что хотя православные в Рассеянии, для служения Литургии, иногда принуждены использовать культовые здания католиков и протестантов, «это не означает, что они могут прибегать к благодати таинств, принимаемых от неправославного священника, поскольку Церковь еще не приняла здесь никакого решения, и общения в таинствах между православной Церковью и другими Церквами пока не существует». Однако наша позиция в этой области сводится к самодовольному консерватизму. Наши богословы отрицают общение в таинствах с такой уверенностью, что она мне кажется чуть-чуть фарисейской. Наша позиция столь статична, что ее глубокий смысл остается не понятым, и на Западе видят в ней лишь какой-то экзотический вывих. Однажды в маленьком франкоязычном приходе византийского обряда, который я посещаю в Париже, молодая девушка, католичка, подошла с желанием причаститься. Перед чашей священник, задав ей вопрос, отстранил ее. Конечно меня попросили объяснить ей. Она была в слезах. Она говорила: «Я верую так же, как вы, я исповедую все, что произносилось за этой Литургией. Значит вы не считаете причастие братской трапезой?» И я ей ничего не объяснил, по крайней мере в тот момент. В тот тяжкий момент, когда человека отстранили, трудно сказать что-либо существенное. Мне было просто не лов ко и стыдно, вот и все.

Он

В этом вопросе найдется что сказать и богословам. Но есть что сказать и народу. В инстинктивном чувствовании народа Божия есть нечто глубоко верное! Я не богослов, я вслушиваюсь, страстно вслушиваюсь в этот голос народный. Тысячи мужчин и женщин стекаются ко мне со всего мира. И я могу сказать вам: за исключением некоторых кругов, представляющих лишь прошлое, народ хочет общения в таинствах, молодежь желает его. Это стремление неодолимо. Оно существует даже и в православных странах, которые казалось бы, пребывают в стороне от него. Оно существует и в странах, наиболее пострадавших от государственного атеизма, люди не торопятся сказать: я православный, но говорят попросту: я христианин. Нужно вслушаться в стенания Духа. Только единство чаши сделает нас способными нести свидетельство о Воскресшем. «Да будут все едино, как Мы едино». Как может эта молитва объять собою человечество, когда мы не можем объять ею Церковь Христову, не можем разрушить в ней наши перегородки? Веками православные и католики спорили о том, можно ли употреблять для Евхаристии квасный хлеб или нет. И вот теперь, когда все человечество забродило гигантским брожением, мы все еще, но уже в иных областях продолжаем спорить о квасном хлебе. Потому-то молодежь не следует за нами. Часто она бывает склонна многое упрощать. На нас она смотрит со стороны, жестко-придирчивым взглядом. Ее осудительный взгляд должен вразумить нас: мы говорим о любви, но не живем любовью; мы притязаем на то, что обладаем величайшей любовью, но она не владеет нами. Ах, как хотелось бы мне, чтобы нетерпение молодежи передалось богословам, взирающим друг на друга неумолимым взглядом. Пусть они увидят, отстранившись от своих споров о квасном хлебе, что миллионы душ умирают в это время от голода, и доходят до такой бесчувственности, что считают нормой голод, убивающий миллионы.

Я говорю это не для того, чтобы богословы и главы Церквей наскоро справились со своими спорами в ущерб тайне. Но я вовсе не уверен, что потребность общения в таинствах непременно сопровождается забвением истинного смысла Евхаристии. Тысячи мужчин и женщин, которые приходят поговорить со мной, вовсе не ищут какого-то маленького общего знаменателя. Они ищут Христа. Они вместе хотят черпать свою жизнь из жизни Христовой, чтобы научиться л бить ближнего, служить людям. Различия между ними, больше их не интересуют. Они не ведают современной экзегезы и не задаются вопросом о папской непогрешимости. Они веруют во Христа Воскресшего, они ожидают от Него подлинной жизни и знают, что могут получить полноту ее лишь тогда, когда воспримут ее все вместе.

Нужно, чтобы богословы и главы Церквей договорились между собой. Нужно, чтобы слезы девушки, отторгнутой от чаши, жгли их сердца. И тогда, всматриваясь с горящими сердцами, они увидят проблемы иначе и сумеют разрешить их.

Горе, горе богословам и главам Церквей, если единство осуществится без них, осуществится против них, если молодежь, наиболее ревностная, будет разделять хлеб и вино «подпольно», вне Церкви. Тогда жизнь отделится от ее истока, любовь не отыщет более вечности, братство и отцовство пойдут войной друг на друга. Там, где преемники апостолов возвещают о даре Божием, не будет никого, кто мог бы воспринять его. Там, где братья сошлись на празднество встречи, они более не найдут закваски вечности. Какое раздробление в Церкви, и насколько серьезней, чем все границы, сегодня разделяющие конфессии!

Что мы, православные, можем сделать в ближайшем будущем? Общение в таинствах католиков и протестантов представляется нам двойственным обетованием: мы видим в нем пророческий порыв, но в то же время опасаемся, что таким путем католики воспринимают не лучшую часть Реформации, – не любовь к Библии, не чувство свободы, но то понятие о Церкви и Евхаристии, которое не запечатлено полным соединением с Воскресшим. Поэтому я думаю, что только общение в таинствах католиков и православных может уравновесить эту эволюцию, уделив больше места в католичестве живому Преданию, которое позволит ему воспринять и лучшую часть в протестантизме…

Я

Однако не лучше ли говорить не об общении в таинствах католиков и православных, понятии новом и более дипломатическом, чем собственно церковном, но о полном общении, когда по существу будет достигнуто согласие? Это согласие станет исторической возможностью, если мы сумеем вникнуть в преобразование, ныне переживаемое Римской Церковью, и воспринять его.

Он

Я думаю что следует сохранить понятие общения в таинствах. Католики и православные разделяют единое таинство Церкви. Они должны теперь вступить в богословский диалог по существу, не вслед за диалогом любви, но внутри него. Вполне мыслимо, что совпадения в самом главном станут столь явными, что можно или скорее должно было бы установить de facto общение в таинствах, как переворот любви, так что и свете его все остальное будет дано нам как бы от избытка.

Самая моя горячая молитва – разделить однажды святую чашу с папой…

Да, единство сегодня – это историческая возможность. Я не указываю точной даты. Я надеюсь. И борюсь. Единство может быть достигнуто неожиданны образом, как и все великое. Как может произойти воз вращение Христа, Который сказал, что придет как тать. Католичество теперь оказалось в вихре. Все возможно.

Я

Создается впечатление, что католичество повторяет в этот момент духовную историю Запада после раскола, что теперь оно несет в себе Реформацию, французскую Революцию, социализм, но все это наслоения в разрывающих поляризациях. В нем как будто предчувствуется интеграция, преображение, к которому само по себе оно оказывается неспособным…

Он

Вот почему лодка Иоанна должна приблизиться ныне к лодке Петра, а иначе порвется сеть Церкви. Ныне Рим нуждается в Православии, чтобы открыть себя для свободы и для жизни, не теряя ощущения тайны. Если мы не согласимся на эту роль, к которой Бог призывает нас, мы превратимся в секту староверов, вытесненных из истории, а западное христианство расколется еще раз и, может быть, непоправимо. Если же мы сумеем ответить на призыв Божий, то католичество, соединившееся с православием, сможет включить в себя без опасности разложения лучшую сторону протестантизма, и свободы, и справедливости. Человеческая история обретет свой смысл и свое будущее в этом великом богочеловеческом средоточии.

Я

Можно ли предвидеть de facto общение в таинствах также и с протестантами?

Он

Это совершенно иная проблема. Здесь следует отдельно заняться англиканами и говорить скорее об открытом причастии. Для Реформации церковным центром остается Рим.

Я

Как могло бы осуществиться конкретно единство между католичеством и православием? У нас общая вера великих Соборов. Тринитарные и основные христологические определения, относительно которых нужно было принимать столько предосторожностей в спорах и определениях во Всемирном Совете Церквей, являются, наоборот, нашим общим достоянием. Filioque существовало задолго до раскола, и, мне думается, мы разделяем с католиками богословие и опыт Духа Святого, и потому сумеем найти формулы преодоления раскола. Учение о таинствах, если мы поместим его в тайну Церкви, не представит больших трудностей. Остаются догматические определения XIX века, в особенности же Первого Ватиканского Собора, касающиеся папской непогрешимости, с непосредственной и подлинно епископской юрисдикции папы над всеми верующими. Здесь, с человеческой точки зрения, препятствия кажутся непреодолимыми…

Он

Почему же? Эти определения были в одностороннем порядке установлены Западной Церковью, они должны стать объектом общего изучения в рамках подлинно Вселенского Собора, который соберет епископов католических и епископов православных, и будет как бы образом божественного и апостольского основания наших Церквей… Поскольку, апостоличность Церкви не сводится лишь к апостольскому преемству, но ко всей полноте апостольского благовестия, другие конфессии смогут послать представителей. Это будет подлинно всехристианский собор. Все принесут покаяние, все призовут Духа Святого. И Святой Дух просветит нас…

При каких обстоятельствах все это может произойти? Мы этого не можем знать. Единство пребывает воле Божией. В наше время все меняется очень быстро. Западное христианство переживает большие трудности, многие из православных прошли через тяжелые испытания. Появятся новые искушения, может быть, более изощренные. Но и новые возможности, Единство возникает скорее всего сгорячее. Ведь Дух не только свет, Он и огонь.

Я

Для широкой общественности ваша экуменическая деятельность сводится к сближению с Римом. Мне думается однако, что по примеру ваших предшественников и вслед за Окружным Посланием 1920 года Вас никогда не покидает мысль о «всехристианстве». После Вашего большого паломничества, в 1967 году, посвященного единству, Вы побывали не только в Риме, но и в Женеве, и в Лондоне.

Он

Да, и когда мне пришла мысль встретиться с папой в Иерусалиме, я предложил предстоятелям всех Церквей собраться на Голгофе, чтобы молить Бога об установлении единства. Константинопольский патриарх был одним из зачинщиков экуменического Движения, н первые десятилетия нынешнего века. Сам я сделал нее возможное, чтобы все православные Церкви вошли во Всемирный Совет Церквей. Теперь мне бы хотелось, чтобы и католическая Церковь как можно больше сотрудничала с Советом. Если бы она вступила в него, осуществилось бы то, что я называю «единством» Церквей.

Я

«Единство», в смысле единства действий на благо общего служения людям…

Он

Вместе выйти в мир, чтобы служить человеку… В этой области мы многому можем поучиться у протестантов. Однако евангельское служение Христа в истории будет плодотворным лишь в том случае, если его будет питать целостное присутствие Христа в Евхаристии. Здесь речь не идет уже о единстве, но о том, что я называю «союзом» в сакраментальном смысле, т. е. о полноте общения в единой вере и в единой чаше. Но если Всемирный Совет Церквей и являет собой провиденциальное орудие «единства», то динамизм «союза» я усматриваю в нашем сближении с Римом. Если католическая Церковь войдет в Совет, он будет содействовать этому движению, которое до сей поры ей трудно начать.

Я

Почему?

Он

Потому что при отсутствии католиков мы, православные, едва ли можем начать с протестантами диалог о самом существенном. Реформа-это внутренняя драма в истории западного христианства. Православные прижигают самые корни этой драмы, идя на сближение с Римом и содействуя его преображению…

Я

Минуя Рим, встреча православных и протестантов становится психологически нетрудной, однако ей будет недоставать духовной плодотворности. Между православными и протестантами нет той исторической тяжбы, которая столь трагически обременяет наши отношения с Римом. Во Франции, например, протестанты приняли православных и помогли им с таким великодушием и бескорыстием, за которые мы никогда не сумеем отблагодарить их сполна. Однако встреча духовная – это труднее. Она не обходится без недоразумений. Слова не имеют одного и того же смысла. Например, с одной и с другой стороны охотно делают упор на свободу в Святом Духе. И многие из наших протестантских братьев бывают согласны с нами, когда мы объясняем им, что для нас эта свобода не только утверждение самости обособленного индивида, но общение личностей…

Он

Подлинная свобода – это любовь. А любовь, сила которая преподается нам в Евхаристии…

Я

Именно здесь слова перестают означать одно и то же. Нам близок богословский экзистенциализм протестантов, и мы находим подобный подход у Отцов и у религиозных философов. Однако в Православии мы вскоре открываем, что этот экзистенциализм упирается в сакраментальный реализм и в реализм мистический. Когда мы говорим, что свет Божий пронизывает все существо человека и весь мир, когда мы говорим о нашем единстве, о нашем тождестве в Теле Христовом, это отнюдь не образы, но реальность. И тогда мы открываем, что в духовном пространстве между нами и протестантами чего-то не достает.

Он

И это что-то есть Рим.

Я

Это Рим, в котором реформа должна обрести свое служение и свою церковную укорененность. Без Рима наш диалог с протестантами или останется поверхностным, с риском стать определенной антиримской демагогией, или может привести к нелепости. Когда лютеранские богословы в XVI веке захотели завязать контакт с Константинопольским патриархатом, им не удалось найти греческих выражений для перевода их проблематики оправдания. Они начали с того, что заговорили о воскресении и новой жизни, тем самым возвращаясь к мистическим истокам молодого Лютера. К сожалению, перевод Аугсбургского Исповедания, отосланный в 1555 году Меланхтоном, так никогда и не прибыл в Константинополь. Только через 20 лет лютеране смогли вступить в переговоры с православными греками. Между тем их общины должны были найти свое место за пределами Римской Церкви и, поскольку им грозила опасность со стороны иллюминизма, переносившего основной упор на внутренний свет и Христа, вечно живущего в человеке, но отвергавшего всякую видимую организацию Церкви, они в конце . концов пришли к объективации оправдания в юридических категориях. Для православных сама Церковь есть тайна. А для протестантов тайна и мистика стали синонимами либо монашеской гордыни, либо индивидуализма с претензиями на особое вдохновение и потому по сути разрушительного. Они не смогли создать прочную организацию, выражающую, как им казалось, чистую веру – sola fides (только верой) на юридическом языке. Вот почему переговоры 1574 года между Тюбингскими учеными и патриархом Иеремией II быстро закончились провалом.

Он

Нужно было вернуться к блаженному Августину и показать, каким образом у него учение об оправдании, даже при всех его крайностях, целиком вписывается в тайну Церкви.

Я

Меланхтон из своей оппозиции к Риму сделал нечто противоположное, он изолировал и превознес у Августина концепцию justitia aliena , вложенную в человека извне действием благодати, что похоже на произвол. Вот почему он столкнулся со столькими трудностями, чтобы перевести на греческий Confessio augustini .

Он

Нередко говорят, что христианский Запад, и в особенности Запад протестантский, воспринимает отношение между Богом и человеком в юридической перспективе, вытекающей из Послания к Римлянам, тогда как Восток склоняется к перспективе жизненной-нового рождения и обожения. Это так, но не следует забывать, что у апостола Павла все концепции сосуществовали вместе и дополняли друг друга так же, как и у Отцов. Многие Отцы комментировали Послание к Римлянам, начиная со святого Иоанна Златоуста, который часто касается темы оправдания. И блаженный Августин здесь также выступает свидетелем неразделенной Церкви. Но важнее всего то, что все эти толкования, символические сами по себе, складываются вокруг тайны, не притязая на то, чтобы овладеть ею. Ибо тайна превосходит их все.

* * *

Я

В нашей традиции меня восхищает то равновесие, которое установилось между реализмом тайны и свободой внутренней жизни. Церковь основана на скале Воскресшего, Духом являемого нам в таинствах. Здесь есть нечто объективное не потому, что речь идет о каком-то объекте, но о Том, Кто отдает нам Себя, и эта полнота открывается нам и становится святостью Церкви. Но эта жизнь, с другой стороны, должна стать нашей жизнью. И в этом заключена наша внутренняя свобода, полнота церковности становится самым личностным опытом…

Мне думается иногда, что великие реформаторы XVI столетия и в особенности их последователи, не сумев сохранить – поскольку они были отсечены Римом – укорененность в церковной жизни, были склонны придавать субъективный аспект этой открывающейся полноте. В то же время они делали упор на объективацию того, что оставалось от внутренней свободы, возражая анабаптизму и иллюминизму. Евхаристический реализм они заменили субъективным утверждением веры. Тайну безвозмездной любви Божией они возвели в систему в виде двойной предестинации. Великий экклезиолог, Кальвин, насыщенный святым Иоанном Златоустом, никогда не осмеливался проповедовать перед народом идею двойной предестинации. Однако, став в оборонительную позицию к Риму, он не заметил того, что вся Церковь предопределена, предопределено все человечество во Христе, и личный наш ответ на это предопределение и есть тайна любви, которую можно выразить лишь поклонением и молитвой.

Он

Молитвой о том, чтобы все были спасены!

Я

И наоборот, в XVIII столетии, когда духовная жизнь православия проникает в немецкое лютеранство, и Готтфрид Арнольд переводит проповеди, приписываемые святому Макарию, которые почитаются как один из основных текстов восточной мистики, то в результате – из-за отсутствия достаточно объективной церковной почвы – возникает пиетизм, подлинное духовное углубление, которое, однако, не способно было растворить субъективное начало в реальной евхаристической общине.

Нужно было дожить до немецкого идеализма и романтизма, чтобы благодаря Священному Союзу возникли какие-то зачатки экуменизма. У Священного Союза дурная репутация, потому что его связывают с союзом четырех антифранцузских контрреформа-ционных сил Меттерниха. Александр I, напротив, хотел соединить лучшее, что было в революции, с лучшим, что было в традиции. Весной 1814 года, когда его войска после упорных боев оккупировали Париж, парижане опасались, как бы он не отомстил за пожар Москвы, но в качестве единственной репарации он попросил о том, чтобы православная пасхальная литургия была отслужена на месте теперешней площади

Согласия, на том самом месте, где был казнен Людовик XVI. Под его влиянием оживились отношения между Церквами. Приблизительно тогда же Франц фон Баадер, баварский католик, но враг ультрамонтанов, ставший почти протестантом, обрел православную Церковь и отправился в путешествие по России. Около 1840 года он написал свою знаменитую статью Audiatur et tertia pars – «пусть выслушают и третью сторону», третьего свидетеля, то есть Православие. Для него православная Церковь, поскольку она осталась верна духу первоначального христианства, хотя и с опасностью некоторой неподвижности, обладает той основой неразделенной Церкви, в которой могут встретиться и соединиться католичество и протестантизм. С той поры он посвятил себя различению «внутренних фундаментальных соотношений» между «католичеством восточным» и «католичеством западным», из которого, по его мысли, нельзя исключить и протестантизма. Он хотел, чтобы между двумя этими видами «католичества» возникли отношения не подчинения одного другому, но координации, взаимной интеграции, способствующей общему исцелению раны XVI века.

Любопытный это был человек. Он думал, что Православие, которое не подчиняет разум философской системе, но оплодотворяет его тайной, в свете Логоса открывает ему бесконечные возможности. Если бы пробудившись, оно сумело открыть собственные богатства, оно могло бы помочь христианскому миру преодолеть бесмыссленное противопоставление религии и науки. И с этой целью он хотел основать институт в Москве! Но интересно, что именно читая Баадера, Соловьев и Бердяев открыли для себя великого лютеранского мистика Якова Беме, его опыт света, его динамического и патетического Бога!

Он

Как важны эти отношения между православием и лютеранством! В XX веке именно лютеранство дало в значительной степени импульс тому, что привело к рождению экуменического Движения. Почти одновременно вышли в свет призыв Упсальского архиепископа, великого Натана Зедерблома, и патриаршее послание 1920 года. Натан Зедерблом выступал за обновленное понимание православия, и лучшие немецкие богословы поддержали его.

Он

В рождении экуменизма, наряду с лютеранством следует подчеркнуть огромную роль англикан. По правде говоря, англиканская Церковь, хотя она и испытала множество протестантских влияний, сохранила глубокую связь с Церковью неразделенной. Богословам и вправду следует многое сказать и многое повторить, и мы должны предоставить им слово, поскольку мы готовимся к систематическому диалогу с англиканством. Но лично меня больше всего интересует жизнь. Впервые я приехал в Англию в 1930 году. Я входил в состав первой православной делегации, которая была приглашена на Ламбетские конференции, где периодически собирались представители всей англиканской общины. Прежде всего меня поразило литургическое благочестие Высокой Церкви ( High Church ) и то дыхание неразделенной Церкви, которое чувствуется в их богослужении worship и в их духовной жизни, которая связана с ним. Путеводную нить истории англиканства составляет именно это глубокое течение, по-разному проявлявшееся в различные эпохи, течение, которое жило Писанием Отцов Церкви, воспринимаемым через экзегетику.

Возможно это внутреннее познание, в котором эрудиция сливается с потаенной любовью к Отцам Церкви, в особенности к Отцам греческим. Это склонное к духовному опыту, который, как и в Православии тесно связан с литургическим участием в тайнах Христовых. В диалоге с англиканами нам следует исходить именно из этого worship , из этой жизненной действительности. Д-р Рэмси согласен с папой и со мной в то что нам нужно вернуться к союзу на основе первого тысячелетия.

Я

Англиканская Церковь дает сосуществовать в своем лоне тенденциям, которые решительно разделены. В ней есть католическая сторона и сторона протестантская. Но мне думается, она скорее совмещает их ценою доктринального компромисса, нежели соединяет воедино. Несомненно, ей следует довести до конца диалектику Запада, чтобы на своей собственной духовной почве выявить настоящее Предание неразделенной Церкви. Не ностальгическое, но творческое предание. Православие в рамках глобального сближения между христианским Востоком и христианским Западом может сыграть роль катализатора.

* * *

Я

В традиции неразделенной Церкви мы находим одновременно сакраментальный смысл Церкви и значение личностной свободы в Духе Святом. И в то же время апостольское преемство «мужей апостольских». Апостольство охватывает всю жизнь Церкви, достигая высшего своего проявления в людях духоносных. Я задаюсь вопросом: не следует ли здесь искать перспективу, способную превзойти оппозицию между так называемой «католической», или «горизонтальной», концепцией апостольского преемства и так называемой концепцией «протестантской», или «вертикальной», концепцией.

Он

Для этого нам нужны будут богословы, более мистические, и мистики, более открытые экуменизму! Возложение рук указывает на «горизонтальную» непрерывность, но рукополагающие смиренно взывают к «вертикальному» сошествию Святого Духа. Дух «восходит» из глубин народных в приветственном возгласе избрания Axios! Axios! – достоин! Для нас эта оппозиция горизонтального и вертикального маловразумительна, тем более что духоносцы у нас разрушают все системы и оказываются в непосредственной близости к сокрытому Богу, превосходящему все богословские формулы, также как и Его Церковь, которая превосходит все богословские формулы. Сам я знавал, знаю и сегодня pneumatikoi (духовных)…

Я

В вас самом есть юмор, простота и свобода подобного духоносца.

Он

Оставьте! я всего лишь старый бюрократ… Но не обманывайтесь, наши духоносцы, даже если они говорят о необходимом опыте крещения Духом…

Я

… как и пятидесятники!

Он

В конце концов пятидесятникам безусловно есть что сказать высохшему христианскому миру… Наши духоносцы не разрушают устроения Церкви, они его утверждают и очищают. Только они знают по опыту, что это устроение является не механизмом, но передачей жизни, и что жизнь истекает из чаши.

Я

Для толкователей Писания в бультмановском духе Церковь всякий раз возникает вновь в том личностном решении, которое связывает каждого верующего с Крестом Христовым. Здесь экзистенциализм протестантской мысли достигает своего апогея, отбрасывая всякую историческую и общинную преемственность. Мы не отрицаем этой связи веры, которая может сотворить из каждого мгновения верховный момент суда и прощения. Но мы думаем, что Дух, Который пробуждает веру, покоится на Теле Христовом. Он пропитывает сакраментальное Тело Христа, пропитывает постоянно и освящает человека, члена этого Тела. Мне нравится этот почти грубый образ пропитывания, он заставляет меня вспомнить о елее, который играет столь важную роль в наших обрядах и литургической практике. Чем грубее образ, тем он сочнее, мудрее…

Он

А в ином случае какое одиночество, какая пустота! Иногда меня ужас берет, когда я думаю, что реформа, оправданная в первых своих требованиях, в конце концов отвергла все проявления конкретного присутствия, которые соединяют нас с Богом Живым, т. е. иконы, почитание святых и Богородицы, всю эту сакраментальную сторону Церкви… Остается одна чистая героическая вера, великолепное знание Библии, личная и социальная этика, через которую, наш современный мир стал более обитаемым.

Я

Старые кальвинисты обладали почти иконографическим ощущением Библии! У нас венчающейся паре дарят икону, у них – Библию. Раньше давали огромные Библии, которые много весили, ими пользоваться можно было лишь с литургической серьезностью. Одинокий старец, читающий Библию – какой прекрасный образ, достойный последних картин Рембрандта. Нужно, чтобы Roma снова превратилась в Amor и чтобы одновременно народ Библии встретился с народом иконы!

У некоторых интеллектуалов, к сожалению, почти ничего не остается от этого народа. Есть лишь много мозгового возбуждения и страх перед вещами. Один из них, как помнится, сказал мне с невыразимым отвращением: «Так вы, после того, как причастились, что-то тянете за собой». Я спокойно объяснил ему, что речь идет о Чьей-то жизни. Я был не прав. Все больше и больше я люблю вещи, пропитанные Богом.

Он

Человеку нужно найти в Доме Отца теплоту, радость, красоту. И многих братьев, многих друзей. И мать. Во время первых экуменических контактов отец Сергий Булгаков говорил, что его миссия заключается, возможно, в том, чтобы помочь открыть протестантам лик Матери Божией. Христианство без Матери Божией, говорил он, это не христианство. Он был прав. Ни Богородица, ни святые не отделяют верующего от его Господа. Они обращают его к Нему, они несут нас в своей молитве, в своей любви. Они свидетельствуют о том, что Воплощение озарило всю жизнь вплоть до самого корня жизни, который есть любовь матери к своему ребенку.

Я

По правде говоря, вырождение культа святых и Богородицы в конце западного средневековья объясняет протестантскую реакцию. Тогда испытывали страх перед Богом, страх перед Христом, тогда искали посредников более близких, понятных… И учение о сокровище добрых дел – такое банковское по своей сути! – и юридическая концепция заслуги придавали этому посредничеству святых своего рода собственную сущность помимо единого Посредника.

В перспективе более широкой, при отсутствии Вое тока упор был перенесен на дела, на сакраментализм слегка механический, на иерархию, на власть ключей на два меча. Отсюда протестантская реакция.

Он

Да, Павел противостоял Петру…

Я

… муж апостольский, представителю апостольского преемства…

Он

Но в первые века Рим почитался одинаково в лице двух апостольских корифеев – Петра и Павла. Это то, что позволило сблизить Католичество и Православие.

Я

Вот почему мне кажется, что православная оценка Церквей, вышедших из реформы, должна быть глобальной и динамической. Мы признаем их церковность. Но, думаю, было бы весьма тщетным делом мам ее дозировать. Тем более, что церковная суть Реформы исходит, осмелюсь сказать, от Святого Духа, то есть от Того, Кто, по определению, измерен быть не может. Вместо того, чтобы замораживать эти Церкви в тех границах, в которых им пришлось оказаться, нам следовало бы внести обновленное видение истории христианства. В этой перспективе Реформа не является несчастным случаем, вызванным случайным упадком, как часто думают католики, как не является она и новой Пятидесятницей, явившейся после более чем тысячелетней «дыры в памяти», как говорит фон Альмен, доводя до карикатуры обычную протестантскую концепцию. Нет, она явилась, скорее, в качестве следствия – но и жертвы – великого и основополагающего разделения между христианским Востоком и христианским Западом. Реформаторы искали полноты Духа Святого, но искали в рамках той же ментальности, что и их противники. И вот здесь структурализм был бы весьма полезен. Происходит противопоставление, но при этом не ставится под вопрос то «не мыслимое», что является определенной «археологи ей» богословского мышления.

Тем не менее все это помешало Реформации обогатить какими-то новыми плодами Предание. Она заставляет нас вернуться к библейской и экзистенциальной глубине святоотеческой мысли, в отношении таинств – подчеркнуть важность призывания Духа Святого, вернуться к общинному характеру Евхаристии – словом, активизировать «духовный» аспект Церкви в смысле открытости и послушания Святому Духу. Я уверен, что протестантизм будет развиваться в тех православных странах, где Церковь не хочет или не может предоставить место Духу. Нынешний подъем баптизма в России дает в этом смысле пищу для размышлений.

Но Православие, в свою очередь, должно будет призвать протестантов к большей серьезности в понимании двух взаимодополняющих аспектов Церкви, таинства – в том смысле, что Церковь в Духе есть таинство Воскресшего, – и мистики, которая слагается не из индивидуальных и необычных опытов, но из того преобразующего сознания, что мы можем жить не только перед Христом, но и в Нем Самом…

Он

Свидетельство неразделенной Церкви, благодаря Православию и сакраментальной близости Православия и Католичества, должно постепенно привести протестантов к открытию их собственных церковных корней. Протестантские общины когда-нибудь увидят, что таинственным образом они живут в лоне вселенской Церкви, исторической осью которой служит структура таинств, не человеком изобретенная, но вызванная к жизни и подготовленная Христом, а зачем наполненная благодатью Пятидесятницы…

Я

Так уже сейчас начинают разрешаться старые дилеммы…

Он

Скажем, дилеммы веры и дел. Я восхищен книгой Ганса Кюнга об оправдании.

Я

Или же дилемма Писания и Церкви, Слова Божия и Предания. Помимо всех вспомогательных наук или скорее через них, цель христианской экзегезы – духовное понимание Писания «в согласии с евхаристией», как говорил Ириней Лионский. Предание по отношению к Писанию есть то же, что эпиклезис по отношению к евхаристии: озарение духа, без которого история оставалась бы непостижимой, а Писание мертвой буквой. Предание – это сама жизнь апостольской «сети, пронесенная через историю, чтобы возвестить и приготовить второе пришествие Христово. Библия – это Его голос в сознании многих людей, который делает необходимой также научную дешифровку, «историю форм». Без этой жизни Библия никогда не была бы написана, а в наши дни оставалась бы запечатанной. Но без Библии эта непрерывная жизнь стала бы немой или безумной. Предание проверяется Библией «по Писанию», как говорит Символ веры, и Библия свой смысл раскрывает в Предании.

Он

Духовный смысл Писания – это святые, которые познают его. Демифологизация? Да, конечно, и Отцы учили нас различению буквы и духа, но по критериям ясновидцев, а не слепых. По критериям святости…

* * *

Уже в XIX столетии Вселенский патриархат завязал с англиканской Церковью контакты, которые в 1864 году привели к основанию Ассоциации англиканских и восточных Церквей . Затем последовали Послания 1902 и 1920 гг. Последнее, обращаясь к Церквам «повсюду», содержало фразу, которая в тот предэкуменический период звучала пророчески: «Нужно пробудить и усилить христианскую любовь между Церквами, чтобы они более не считали другие Церкви чуждыми, но близкими и родственными, принадлежащими во Христе одной и той же семье, сонаследницами, членами одного Тела, причастного одному и тому же обетованию во Христе Иисусе». Как раз в 1920 году по инициативе, исходящей от протестантов и англикан, стали создаваться два органа, которые, соединившись впоследствии, привели к появлению «Всемирного Совета Церквей». Это «Вера и Устройство» – организация, занятая исследованиями в области богословия и экклезиологии, и «Жизнь и Действие», которую называли тогда «практическим христианством», стремящимся к соединению христиан для социального служения. Константинополь посылает делегацию в Женеву, где намечается создание «Веры и Устройства»; он держится в стороне, не желая делать священное достояние веры предметом дискуссии. Туда же прибывает и доктор Натан Зедеррлом, который из Упсалы обращается с призывом, подобным призыву Священного Синода в Константинополе. Зедерблом с текстом Послания в руке сердечно встречает митрополита Германа, декана богословской школы в Халки и председателя православной делегации. На этот раз тот безоговорочно присоединяется к движению «Жизнь и Действие».

В 1925 году в Стокгольме, где англикане, протестанты и православные впервые заседают вместе, тот же митрополит Герман, декан Халки, став одним из пионеров экуменизма, объясняет, что существует единство более тесное – единство тех, кто находится в полном общении между собой, и единство более широкое – «единство всех крещеных во имя Троицы, признающих Иисуса Христа Господом и Спасителем"…

В период между двумя войнами большая часть православных Церквей на различном уровне участвует в экуменическом движении. Только Русская Церковь, преследуемая и обуреваемая расколами, полностью остается в стороне. Однако присутствие русской мысли ощущается благодаря потоку эмиграции, которая в Западной Европе оказалась под временным покровительством Константинополя. В это время Свято-Сергиево подворье в Париже собирает в себе лучшие богословские умы того времени. Православное участие остается полноправным в движении «Жизнь и Действие», но только частичным в «Вере и Устройстве», где православные представлены как наблюдатели или советники, без права голоса; их роль состоит в том, чтобы напомнить не без некоторого величия, что единственным возможным основанием единства является учение неразделенной Церкви.

Сразу же после Второй мировой войны, в 1948 году, на ассамблее в Амстердаме две организации объединились во Всемирный Совет Церквей. Тогда православное участие в Совете переживало кризис. Проблема заключалась не в том, могла ли автокефальная Церковь время от времени посылать свои делегации, но в том, могла ли она войти в Совет в качестве Церкви. Было ли это возможно без подспудного приятия протестантской экклезиологии, поскольку протестантское присутствие было подавляющим. Православие было представлено не как таковое, но в виде участия отдельных православных Церквей, которые рас сматривались в качестве «деноминаций». Однако Православие незыблемо в своей вере в то, что оно является не «деноминацией» или неким официальным множеством «деноминаций» в ряду других, а – не по своим заслугам, но милостью Божией – смиренным и верным свидетелем единственной Церкви, Церкви неразделенной. Такая Церковь, разумеется, превосходит все частичные и исторические границы христианского Востока, питая таинственным образом другие Церкви и пребывая в Православии, не омраченном никаким ложным учением, никакой чисто человеческой структурой.

После Амстердама Элладская Церковь заняла очень сдержанную позицию. Что касается Русской Церкви, то она, переживая свое послевоенное возрождение,; оказалась в вынужденном союзе с советским государством. Обвиняя Всемирный Совет Церквей в том, что он является инструментом американской политики jf она не только отказалась в него войти, но и убедили многие Церкви, оказавшиеся по ту сторону железног занавеса, держаться в стороне от всех экуменически: организаций.

Таким было положение вещей, когда Афинагор был избран патриархом. В своем послании от 21 января 1952 года, опубликованном за несколько месяцев до открытия конференции «Вера и Устройство» в Лунде, патриарх с большой твердостью призвал православных к сотрудничеству с экуменическим движением, уточнив при этом с исключительной осторожностью возможности их участия.

В послании сразу подчеркивалась духовная необходимость и промыслительное призвание Всемирного Совета Церквей: «… работа по сближению и сотрудничеству всех христианских конфессий и организаций есть священная обязанность, святой долг… Поскольку Всемирный Совет Церквей, согласно своему статусу, стремится к общецерковному делу путем сотрудничества и укрепления христианского духа, стремится к усилению экуменического сознания у членов различных Церквей, к распространению Евангелия, к спасению и обновлению духовных ценностей человека в христианской перспективе, то очевидно, что основная его цель является практической, что его задача в том, чтобы видеть Церкви Христа занятыми общим делом и разрешением основных проблем, стоящих перед человечеством».

«Участвуя во Всемирном Совете Церквей, православная Церковь стремится в основном передать неправославным богатства своей веры, своего богослужения, своей церковной организации, своего духовного и аскетического опыта, и сама обогащается новыми методами и понятиями о церковной жизни, активностью и теми драгоценными началами, которые православная Церковь не могла развить в себе ввиду особых условий, в которых она оказалась. Вот почему участие православной Церкви в экуменическом движении и сотрудничество с ним имеет несомненное будущее».

Послание выдвигает несколько принципов такого участия. Оно предлагает совместную работу, но весьма сдержанно относится к поискам единства посредством догматических дискуссий между представителями Церквей, глубоко разделенных. Поскольку православные составляют меньшинство, подобные дискуссии могут только скомпрометировать их свидетельство, навязав им чуждую для них проблематику. Послание рекомендует также ознакамливать с православной верой посредством печатных текстов. В Лунде, в Торонто, и особенно на Генеральной Ассамблее в Эванстоне в 1954 году, православные делегаты, хотя и участвуя в дискуссиях относительно вероучения, отказывались подписывать резолюции, которые казались им двусмысленными, и составляли собственную православную декларацию без всяких компромиссов. В Торонто они добились ясного заявления, что Совет – это не сверхцерковь и что Церковь может войти в него, не умаляя своей убежденности в том, что она остается una saticta … Это условие позволяет сегодня католической Церкви более близко сотрудничать с Всемирным Советом Церквей.

В послании выражалось пожелание, чтобы все православные Церкви, участвующие во Всемирном Совете, выработали общую позицию, «дабы Православие могло быть представлено в нем со всею силой и авторитетом, присущим его особому месту и исторической миссии в христианском мире».

* * *

Третья Генеральная Ассамблея Совета собралась в Нью-Дели в 1961 году. Здесь, благодаря обстоятельствам и совместным усилиям, экуменическая политика Афинагора принесла некоторые плоды.

С одной стороны, почти все православные Церкви Востока, начиная с Русской Церкви, заявили о своем желании войти в Совет и были им приняты. Коммунистические правительства, видимо, обнаружили, что Всемирный Совет Церквей, где христиане из стран третьего мира играют возрастающую роль (о чем уже свидетельствует выбор Нью-Дели), не является инструментом западной политики и что делегаты Церквей Востока будут отстаивать концепцию «мирного сосуществования». Для этих Церквей это было возможностью вдохнуть воздух всемирности, заявить о своей глубокой верности Евангелию и может быть в свое время разделить духовный опыт друг с другом… Некоторые руководители Всемирного Совета Церквей опасались того, что делегаты с Востока будут инструментами пропаганды. Афинагор, который интуитивно ощущал, что на Востоке созревает глубокая и скорбная христианская жизнь, постарался рассеять эти опасения. Как он мне говорил, он выступил личным гарантом относительно Русской Церкви и, при всевозможных оговорках, он, как показал опыт, был глубоко прав.

Другой успех был чисто духовным. Православные в Нью-Дели добились принятия нового определения «основы» для Совета, той самой, которую митрополит Герман предлагал в 1925 году, когда он говорил «о крещеных во имя Троицы, признающих Иисуса Христа Господом и Спасителем». В 1948 году, во избежание догматических разногласий, все удовольствовались принятием исповедания веры ИМКА (Y.M.C. А.) и постановили, что «Всемирный Совет Церквей является братским содружеством Церквей, исповедующих Господа Иисуса Христа Богом и Спасителем». В Нью-Дели было внесено уточнение: «… которые исповедуют Иисуса Христа Богом и Спасителем по Писанию и пытаются совместно ответить их общему призванию во славу Единого Бога Отца, Сына и Святого Духа». Как известно, тайна св. Троицы занимает особое место и православной духовности, экклезиологии и антропологии…

* * *

Конечно, в Нью-Дели преобладала в основном протестантская проблематика, отмеченная сильным стремлением к общению в таинствах и попытке замены в богословском мышлении созерцания – социологией и освящения мира – социальным служением Церкви. Однако православные, которые были более многочисленны и уверены в себе, впервые согласились) присоединиться к решениям, принятым ассамблеей, даже тогда, когда они касались веры. Они выработали сумму принципов, в которой православная позиция была выражена со всей силой и полнотой. В ее составлении принимали участие митрополиты Хризостом и Мелитон из Константинопольского Синода, а также греческие, русские и румынские делегаты. Эта работа носит отпечаток участия крупного русского богослова о. Георгия Флоровского, входившего в Нью-Дели в делегацию Вселенского патриархата. О. Георгий Флоровский был преподавателем в Свято-Сергиевском Институте в Париже. Затем он обосновался н Соединенных Штатах и был принят в греческий экзархат. Американскому Архиепископу Иакову, одному из шести президентов ВСЦ, удалось – не без трудностей – опубликовать этот документ в официальных Актах Ассамблеи.

«Экуменическая проблема, так, как она рассматривается в экуменическом движении, это прежде всего проблема протестантского мира. Главным вопросом в этом контексте служит вопрос о «деноминации». Проблема христианского единства или соединения христиан рассматривается в понятиях союза и примирения между христианами, в понятиях союза и примирения между «деноминациями». Если для протестантизма этот подход к разрешению проблем совершенно естественен, то для православных он едва ли приемлем. Основной экуменической проблемой для них является проблема раскола.

«… Единство было расколото и должно быть восстановлено. Православная Церковь – это не конфессия или «деноминация» среди других. Для православных Церковь православная и есть в точном смысле Церковь. Православная Церковь исповедует тождество своей внутренней структуры и своего вероучения с апостольской проповедью и преданием неразделенной первоначальной Церкви. Она сознает в себе ничем не прерванное священство, непрерывность сакраментальной жизни и веры. Поистине для православных апостольское преемство епископата и сакраментального священства представляет собой один из основополагающих и потому обязательных элементов для самого существования Церкви.

«Православная Церковь, по своему внутреннему убеждению и сознанию, занимает особое, исключительное место в разделенном христианстве, как носительница и свидетельница первоначальной неразделенной Церкви, из которой в процессе обеднения и отделения, произошли все существующие «деноминации». С православной точки зрения, нынешняя экуменическая деятельность может быть охарактеризована как «пространственный экуменизм», направленный на соглашение между различными «деноминациями», существующими в настоящий момент. С православной точки зрения эта деятельность представляется совершенно неадекватной и неполной.

«Общая почва или, скорее, общий фон существующих «деноминаций» может быть найден и должен разыскиваться в прошлом, в их общей истории, общем древнем и апостольском предании, откуда вытекает само их существование. Такого рода экуменическая деятельность может быть точно определена как «экуменизм во времени» . Доклад «Веры и Устройства» напоминает, что согласие (в вере) во все времена является одним из основных требований единства. Православные богословы выдвигают этот новый метод, который может послужить экуменическому поиску, как «царственный критерий» , как великолепный пробный камень, в надежде, что единство будет достигнуто разделенными «деноминациями» благодаря возвращению к их общему прошлому. Таким образом «деноминации» могут обрести единство в своем общем предании.

«Православная Церковь желает соучаствовать н этом общем деле как свидетель, сохранивший неповрежденным все достояние апостольской веры и апостольского предания. Следует стремиться не к статической реставрации древних форм, но скорее к динамическому обретению постоянства бытия (постоянного этоса ), единственно способного обеспечить подлинное согласие «всех времен». Но, здесь не должно быть жесткого однообразия, поскольку одна и та же вера, таинственная в своей сути, не могущая быть исчерпана никакими формулировками человеческого разума, может быть адекватно выражена разными способами. По православному пониманию, целью экуменического поиска является реинтеграция христианского духа, восстановление апостольского предания, полнота видения и веры в согласии со всеми эпохами».

Слабость этого превосходного текста заключается и том, что он лишь негативным образом определяет отношения неправославных конфессий и неразделенной Церкви. Все это может почти не иметь смысла для общин, порожденных Реформацией, поскольку от Церкви православной они никогда не отделялись. Молодой и смелый греческий богослов Никос Ниссиотис, в то время помощник директора экуменического Института в Боссе, близ Женевы, ставший затем директором, хотел исправить несколько негативную и «пассеистскую» сторону этого заявления.

«Отнюдь не православно, – говорил он, – пользоваться такими формулами, как «вернитесь к нам» или «вернемся к первым восьми векам», как бы предлагая другому отвергнуть его собственные традиции. Подобное отношение отрицает действие Духа Святого в христианах, крещеных за долгие века истории Церкви. Гораздо сильнее для Православия было бы сказать так: присутствие православных Церквей, их свидетельство о непрерывном православном предании может помочь всем другим историческим Церквам обрести их собственную настоящую жизнь. В силу своего открытого и восприимчивого характера Православие динамично, и потому восточные Церкви могли бы стать стержнем в нынешнем движении к единству… Православное свидетельство в его служении единству может путем жертвы вновь ввести в единую Церковь псе разделенные общины и поделить с ними славу Божию. Практически это означает, что православная Церковь должна отойти от оборонительной позиции своей конфессиональной апологетики и во славе Духа Святого стать мощным потоком жизни, заполняя прорехи, уравновешивая противоположности, преодолевая несогласие и направляя к союзу».

В совокуплении этих двух подходов намечается видение патриарха. Однако он идет дальше, чем о. Георгий Флоровский и Никос Ниссиотис, указывая на то что динамика союза требует соучастия Рима.

* * *

За годы, прошедшие от Третьей до Четвертой Генеральной Ассамблеи Совета, возросло участие в нем православных автокефальных Церквей. Структура «деноминаций» постепенно отодвигалась в сторону в пользу глобального диалога между христианским Востоком и христианским Западом, и в это же время шло сближение между католической Церковью и Всемирным Советом Церквей.

В начале 1965 года в Совет вошла последняя автокефальная Церковь, остававшаяся до сих пор в стороне. Это была Сербская Церковь. Ее патриарх был избран сопрезидентом в 1968 году. Русская Церковь упорно участвовала в работе Совета и неоднократно принимала его представителей у себя. В феврале 1964 года годовая сессия исполнительного комитета состоялась в Одессе. Она провозгласила с большой твердостью принцип религиозной свободы в секуляризованном обществе. «Свобода религии и убеждений касается всех членов общества, являются ли они атеистами или приверженцами другой религии… Все люди имеют право не только сохранить свои религиозные убеждения или менять их, но также и выражать их публично. Все религии и все убеждения должны сосуществовать друг с другом, чтобы иметь возможность мирно соревноваться друг с другом… Законы, юридические акты и обычаи должны гарантировать свободу религиозной пропаганды, так же как и свободу антирелигиозной пропаганды». Этот текст особенно важен для страны, конституция которой предусматривает свободу антирелигиозной пропаганды, но лишь отправление религиозного культа при полной невозможности достать Библию или провести катехизацию. Этот текст способствовал упразднению «ильичовщины» по имении партийного идеолога Ильичова, который, при поддержке Хрущева и при нарушении теоретического отделения Государства и партии, старался навязать беспощадный государственный атеизм. С 1959 по 1964 ему удалось закрыть почти половину действующих храмов.

Кроме того, была предпринята попытка завязать глобальный диалог между христианским Востоком и христианским Западом. В Боссе, в августе 1962 года, Никое Ниссиотис организует встречу, где широко участвуют и католики, посвященную духовной жизни двух половин христианского мира. В Монреале в 1963 году конференции «Веры и Устройства» предшествует предварительная консультация между православными и протестантами, которые совместно изучают проблему непрерывного существования Церкви и авторитета в постбиблейские времена…

Наконец, при постоянной поддержке православных устанавливается сотрудничество между Всемирным Советом Церквей и католической Церковью. На конференции в Монреале происходит фактическое вступление Рима в комиссию «Вера и Устройство»: сорок католических богословов участвуют в его работе.

В Монреале православные покончили с концепцией, согласно которой Всемирный Совет Церквей, не притязая быть сверхцерковью, мог в некоторых обстоятельствах выполнять миссию вселенской Церкви. Таким образом, дверь осталась открытой для достойного участия самого православия и возможного вступления в Совет Римской католической Церкви…

В 1965 году Всемирный Совет Церквей и Римская Церковь учреждают смешанную рабочую группу, где совместно заседают католические, протестантские и православные богословы. Эта смешанная группа, весьма немногочисленная и состоящая из специалистов, провела духовную работу по темам кафоличности и апостольства Церкви.

Католическое сотрудничество проявило себя также в социальной или, скорее, в геосоциальной области, недавно учредив другой смешанный орган – «Комиссию по исследованию общества, развития и мира», которую в самой Женеве возглавляет иезуит о. Дюн.

В целом, православное участие, несмотря на свой ограниченный характер, содействовало сохранению и рамках Всемирного Совета Церквей равновесия между служением людям и ощущением тайны, столь важного для патриарха Афинагора.

Продолжая посещения экуменического характера, после Рима патриарх направился в Женеву. 6 ноября 1967 года его принял во Всемирном Совете Церквей генеральный секретарь Совета пастор Карсон-Блэйк. С большим благородством патриарх выразил благодарность Совету: «Мы прибыли сюда, чтобы заявить, что наш патриархат сознает, сколь многим он обязан Всемирному Совету Церквей, как в прошлом, так и в настоящем и будущем. Сказать об этом вынуждает пас долг справедливости, ибо деятельность Совета направлена прежде всего против греха разделения внутри Церкви Христовой».

Патриарх напомнил, что с молитвы «о мире всего мира, о благостоянии святых Божиих Церквей и о соединении их всех» начинается всякая православная служба; экуменическая деятельность в каком-то смысле служит лишь продолжением этой молитвы.

Он указал на диалектику, по которой экуменическое призвание соединяется с уверенностью, что только в Православии сохранилась вся полнота истины: «Никакая христианская Церковь не имеет права на изоляцию, на уверенность в том, что ей не нужны контакты с другими христианскими братьями. Ни одна Церковь не вправе сказать, что те, кто живет за ее пределами, лишены всякой связи с Христом. Напротив, чем более она сознает себя единственной хранительницей истины, верной словам Христа, преданию и миссии древней, единой и неразделенной Церкви, тем более она должна стремиться к диалогу и сотрудничеству с другими христианскими деноминациями. Она должна делать это в духе любви, смирения, по примеру самого Христа, дабы содействовать победе истины и созиданию Тела Христова». Православное участие во Всемирном Совете Церквей направлено к осмыслению общего служения миру, страждущему в мук рождения; оно ищет общего, хотя и свободного компромиссов, богословского обоснования этого служения. Слова патриарха в данном случае звучали в согласии с традиционной позицией Константинополя, в частности, с Посланием 1952 года: «Сотрудничая с Всемирным Советом Церквей, мы никоим образом не стремимся к тому, чтобы оставить в стороне наши богословские трудности, мы не ищем какого-то поверхностного и равнодушного согласия в том, что нас разделяет. Мы ставим себе целью прежде всего достижение искреннего взаимопонимания в подлинном Духе Христовом, чтобы содействуя Ему, все члены Тела Христова причастились от одного хлеба и от одной чаши».

В рамках православного участия во Всемирном Совете Церквей патриарх возвращается к тем инициативам, которые были им предприняты в деле сближения православия и католичества. «Вселенский патриархат предпринял шаги, содействующие христианскому единству. Прежде всего мы имеем в виду новую эру и отношениях между Римско-Католической Церковью и Православной Церковью и установление отношений сотрудничества с Его Святейшеством папой Павлом VI. Следуя по этому пути, Вселенский патриархат твердо убежден, что он лишь содействует работе Всемирного Совета Церквей. Вот почему мы искренне радуемся, когда видим, как растет общение и сотрудничество между Всемирным Советом и великой Римско-Католической Церковью».

Патриарх рассматривает как единое целое диалог между Православием и западным христианством. Участие Православия в этом диалоге действует умиротворяюще и бескорыстно. Оно способствует сближению Рима и Реформации, ведя диалог одновременно на разных, но взаимодополняющих уровнях.

* * *

«Мы прежде всего рассматриваем ваш визит, – сказал д-р Карсон-Блэйк, – как визит хозяина дома, впервые совершенный лично». Но вскоре с прямолинейной откровенностью протестанта и человека крайне западного, он перешел непосредственно к основным проблемам, начиная полемику и втягивая в нее своего собеседника. Он признал, что православные Церкви не чувствуют себя вполне у себя «в этом доме, который принадлежит им, несмотря на то, что до настоящего времени слишком большое число его архитекторов были людьми западными и, по традиции, протестантами». Система «деноминации» объединяет два десятка православных Церквей, независимых друг от друга, и приблизительно две сотни протестантских конфессий, некоторые из которых насчитывают лишь десять тысяч членов, необходимых для вступления в ВСЦ. Обязательное участие всех Церквей в ассамблеях и органах Совета ставит православные Церкви в положение меньшинства, тогда как они представляют собой почти половину всех верующих, входящих во Всемирный Совет Церквей. И представляют совершенно особый духовный мир православия. Доктор Блэйк признал необходимость большего представительства для православных Церквей и востановления равновесия. В более широком плане он упомянул о необходимости сделать Всемирный Совет еще более всемирным в конфессиональном отношении, имея в виду также сотрудничество и с Римско-Католической Церковью.

Теперь, в свою очередь, сами православные стали спорной проблемой. «Однако у меня есть одно предупреждение, – сказал доктор Блейк, – изменение конституции и правил окажется недостаточным, если православные Церкви не сумеют посылать способных представителей для регулярного участия во всех важных собраниях, где принимаются решения Совета». Это вопрос деликатный и болезненный для тех, кто знает историю Православия и его нынешнюю ситуацию. Православие обладает неисчерпаемыми духовными богатствами, но в настоящее время оно не способно провести их в жизнь в интеллектуальном и социальном плане. Оно насчитывает немало замечательных мыслителей и богословов. Но это отдельные личности. Ему не хватает прежде всего широкой христианской интеллектуальной среды, где мог бы сформироваться круг людей, способных к работе на всемирном уровне. Оно нуждается в мыслителях и богословах, чтобы найти свое место в трудной, порой трагической истории: для свидетельства в условиях коммунистического мира,… для укоренения в арабском мире на Ближнем Востоке, для преобразования диаспоры в поместные и многонациональные общины… Действенное участие в работе Всемирного Совета Церквей – это роскошь для Православия, которую оно, едва ли может себе позволить, когда надо решать вопросы жизни и смерти. Конечно, предупреждение д-ра Блэйка было полезным: в Православии слишком много «восточной» инерции, слишком много разделений, много бессознательной лжи во спасение, в рассеянии же – слишком много ностальгии. Антиохийский патриархат, насчитывающий лишь несколько сот тысяч верующих, но имеющий свое собственное движение православной молодежи, интересующейся литургии ческой и мистической традицией Востока, и революционными движениями в странах третьего мира, приобрел во Всемирном Совете Церквей значение, далеко выходящее за пределы своей арифметической значимости. Предупреждение было целесообразно, хотя у Православия следовало просить все же чего-то иного.

Об этом ином на свой лад засвидетельствовал сам д-р Блэйк, его слова прозвучали в удивительном согласии со словами патриарха, пожелавшего сближения Римской Церкви и Всемирного Совета Церквей. «Позвольте мне прежде всего рассказать о том влиянии, которое участие православных во Всемирном Совете Церквей уже оказало на меня, начиная с его истоков и 1948 году. Это влияние исходило в основном от Вселенского патриархата. Как известно Вашему Святейшеству, я принадлежу к реформированной Церкви. Я не скрываю своего замешательства, признаваясь в моем невежестве и предрассудках относительно православных и католиков, которые были во мне, когда я начал посещать заседания Всемирного Совета Церквей в 1954 году. Надеюсь, что в настоящее время я избавился от большей части предрассудков, но боюсь что во мне осталось еще много невежества. Я хотел бы сказать Вашему Святейшеству, что благодаря терпеливому и сердечному свидетельству православных представителей, многие из которых находятся непосредственно под вашей юрисдикцией, мое мышление и сердце открылись сокровищам православного и католического христианства, которые оставались мне неведомы в рамках моей собственной конфессии. Я буду вечно благодарен за это обогащение моей веры и за все, что оно дало мне для подготовки к несению теперешних моих обязанностей, причем не только в отношении православных Церквей, но и в отношении Римско-Католической Церкви.

После Женевы – Лондон: пребывание патриарха Афинагора в Англии в ноябре 1967 года явилось завершением весьма длительного диалога. Менее, чем через век после Реформации, архиепископ Кентерберийский уже посылал английских клириков к Вселенскому патриарху. В XIX веке Оксфордское Движение, которое привело Ньюмена к католичеству, обратило к православию других англикан, стремящихся вернуться к истокам. Друг Ньюмена, Пальмер, долго переписывался с крупным русским светским богословом Хомяковым в то время, как Константинополь и восточные патриархи участвовали в 1864 году в основании «Ассоциации англиканских и восточных Церквей»¹⁶. В 1869 году архиепископ Тиноса посетил Англию, где он вступил в контакт с англиканскими богословами, после чего представил Вселенскому патриарху весьма дружелюбную памятную записку. В начале XX столетия Константинополь сделал настоятеля греческого собора в Лондоне своим представителем (апокрисарием) при архиепископе Кентерберийском. В ноябре 1921 года вселенский патриарх Мелетий IV выразил горячее желание содействовать сближению между православной Церковью и Церквами англиканских общин, уточнив при этом «условия общения в. таинствах». Он установил Фиатирскую кафедру с постоянной резиденцией в Лондоне, на которую он назначил митрополита Германа, первопроходца православного экуменизма.

Диалог между православными и англиканами сосредоточивается в основном на проблеме признания англиканских рукоположений, которая не переставала занимать первое место на всех переговорах между англиканами, с одной стороны, и православными и католиками, с другой. В 1922 году более 3000 членов англиканского клира, куда входила и шестая часть епископата, подписали декларацию веры в ответ на «условия», поставленные Вселенским патриархом и сообщили ее ему. В этом исповедании выразилась скорее «англо-католическая» тенденция, представители которой полагали, что епископат заключает в себе всю структуру Церкви. Эта декларация была рассмотрена Константинопольским Синодом, и 22 июля 1922 года вселенский патриарх заявил, что «он признает в рукоположениях англиканского епископского исповедания благодатные моменты подлинного священства, вытекающие из апостольского преемства». Это решение, вынесенное лишь константинопольской Церковью может быть принято лишь при согласии всех других православных Церквей. В 1923 году подобное признание последовало со стороны Иерусалимской и затем Сербской Церквей, а в 1930 году со стороны Александрийского патриархата. Между тем в 1925 году празднование 1600-летия первого Вселенского Собора в Вестминстере дало новый толчок сношениям между англиканами и православными. На этом празднестве присутствовали два патриарха, Иерусалимский и Александрийский, и представители всех православных Церквей, за исключением русской, епископы которой не получили права на выезд из страны. Православная делегация была приглашена на седьмую Ламбетскую конференцию (с 4 по 18 июня 1930 года), она возглавлялась бывшим патриархом Константинопольским Мелетием IV Метаксисом, ставшим патриархом Александрийским Мелетием II, и в число своих членов включала нынешнего патриарха Афинагора. Она сделала возможным созыв в Лондоне с 14 по 20 октября 1931 года первой смешанной англикано-православной комиссии, занимавшейся, в основном, той же проблемой рукоположений. Эта проблема была выдвинута Церковью Румынской, придавшей ей настоящую глубину. «Только во всей органической целостности вероучения можно рассматривать ее исторические канонические и догматические аспекты, – заявил в 1933 году патриарх Мирон. – Ибо в этой области, более чем в какой-либо другой, различные аспекты церковного вероучения глубоко взаимосвязаны».

Хорошо подготовленная англикано-православная конференция собралась в Бухаресте в июне 1935 года; она была посвящена самым существенным проблемам и привела к целому ряду соглашений относительно таинства рукоположения, Евхаристии, связи Писания и Предания, оправдания, законности англиканских рукоположений. Она позволила выработать терминологию и богословскую основу для диалога. В своей, резолюции от 19 марта 1936 года Синод Румынской Церкви официально ратифицировал эти соглашении признал англиканские рукоположения. Переговоры возобновились в 1940 году в Софии и в Афинах, и Элладская Церковь, также по соображениям «икономии», признала англиканские рукоположения в том смысле, что англиканский священнослужитель не должен снова рукополагаться, чтобы перейти в Православную Церковь. Вопрос о действительности таинств, совершаемых в англиканской Церкви, не был затронут.

В 1948 году Всеправославная Конференция в Москве явила победу наиболее непримиримой Русской Церкви, для которой эти признания были лишь обособленными актами, ничуть не затрагивающими всю совокупность Православия. Вскоре, однако, были установлены прямые отношение между англиканами и Московским патриархатом, имевшим в XIX веке столь богатую традицию диалога с христианами Англии. Знаменитый Филарет, митрополит Московский, занял открытую позицию в своем исследовании о «непрерывности епископского рукоположения в англиканской Церкви». Он писал, что православный христианин с радостью и с любовью находит следы благодати и за пределами православия. Следы Церкви! В пятидесятых годах нашего столетия эта линия мысли была продолжена англикано-православным братством святого Албания и святого Сергия , обретя своего богослова в лице Владимира Лосского, учителя неопатристики. Будучи парижанином и членом Московского патриархата, он каждое лето принимал участие во встречах, организованных этим братством. Великолепный знаток мысли средневекового Запада, получивший профессиональную подготовку под руководством Этьена Жильсона, Лосский активно участвует в диалоге между англиканами и православными. Его интеллектуальные построения, его мысль, строгая – в смысле отсечения и основания – оказывает свое неодолимое воздействие на женственную и несколько лабильную природу англиканского богословия (предоставленное самому себе, оно пришло сегодня к своего рода «атеологии»). Учение Лосского способствует возникновению в среде молодых англиканских богословов небольшого, но глубокого течения, которое можно назвать англо-православием. На этих встречах активную роль играл нынешний архиепископ Кентер-берийский д-р Рэмси, в то время профессор богословия в Кембридже. Став архиепископом Йоркским, а затем Кентерберийским, он сохранил к ним свое расположение. Его большая работа о преображении многим обязана православной мысли, он сумел увидеть ее библейскую основу.

В 1956 году произошли новые богословские встречи, правда обособленные, в Фанаре и в Москве. Однако в то же время англиканская Церковь укрепляет свой связи с протестантским миром. В Южной Индии он входит в общение с неепископскими общинами, чья пасторы даже не были рукоположены, оговорив лишь, что их преемники получат законное англиканское рукоположение. Она устанавливает общение в таинствах с весьма либеральными протестантскими цент» рами в Скандинавии, продолжает переговоры с методистами и некоторыми реформаторами, как будто заботясь прежде всего о том, чтобы влить в себя свежую кровь. Она видит свое призвание в том, чтоб служить своего рода «мостом» между Церквами, обладающими кафолической структурой, и Церквами протестантскими. В своей экуменической деятельности она \к хотела бы жертвовать ни теми, ни другими.

В 1960 году престарелый д-р Фишер посещает Фа нар и Ватикан и укрепляет Афинагора I и Иоанна XXIII в их стремлении к сближению.

В мае 1962 года д-р Рэмси, ставший в свою очередь «лидером» Англиканской общины, отправляется и Афины и в Стамбул, а в следующем году встречается с патриархом Московским. Англиканская Церковь, заявляет он, хочет оставаться в русле «древней и неразделенной Церкви» и пребывать в «Предании, как в неиссякаемом потоке жизни Божией». Но она хочет соединить эту верность с «признанием благодати Божией, явленной в протестантских общинах…»

По просьбе Вселенского патриархата, Третья Конференция в Родосе в 1964 г. решила организовать все-православный богословский комитет, чтобы подготовить открытие богословских собеседований с англиканами. Таким образом, впервые было вынесено решение, вести диалог на всеправославном уровне.

Эта богословская комиссия заседала с 1 по 15 сентября 1966 года в Белграде. Лондонский Митрополит Афинагор настаивал на том, чтобы выявить положительные аспекты англиканства, которые православие должно поддержать. Он поставил решающий вопрос: Возможно ли для нас, применяя каноны в духе воспитательной «икономии», установить общение в таинствах с неправославными Церквами, дабы достичь столь желанного единства и восполнить их собственную полноту, целостность их веры? Этот вопрос требует от нас… тщательного исследования, которое могло бы подготовить его обсуждение на Всеправославмом Соборе. Ибо поистине он возникает перед нами и как веление времени и как результат внутреннего импульса, исходящего в Церкви от Утешителя». Русские и греческие делегаты подошли совершенно иным образом к анализу англиканства. Они настаивали на отсутствии единства и текучем характере англиканской перы, на «всеядности», выражающейся в том, что у англичан называется comprehensiveness (способность псе включать в себя), на ослабление англо-католичества за счет модернистских течений, наконец, на отсутствие в англиканской общине органа, способного ограждать веру от ереси. Некоторые греки, как например профессор Трембелас, представлявший Иерусалимский патриархат, были беспощадны. С суровым величием, граничащим с фанатизмом, они противопоставили англиканской «comprehensiveness» православную исключительность, провозгласив, что «нет таинств за пределами Церкви», т. е. Церкви православной. В этих мужах с патриархального Востока ощущался какой-то инстинктивный ужас перед Церковью, находящейся в общении со скандинавами, дошедшими в своем бесстыдстве до рукоположения женщин… Это был инстинктивный и в то же время вполне осмысленный отказ от современной вялости, не умеющей сказать «нет»; от того, что Гобино называл «всесмешением», от этой свободы без содержания, где все неуверено, даже пол. Русские были столь же непреклонны, но их подход был более тонким. Вслед за митрополитом Филаретом они признавали следы Церкви , но различия казались им столь значительными, что признание англиканских рукоположений было для них невозможно. На это митрополит Афинагор ответил, что не отрицает эти различия, однако англиканам нужно помочь преодолеть их с помощью признания, предложенного уже рядом православных Церквей. Это был неразрешимый конфликт между «реалистами» и «оптимистами».

Более умеренные предложения, способные примирить несогласные стороны, не посрамляя ни одну из них, внесли румыны, болгары и сербы, играющие примирительную роль в современном Православии. Они напомнили о том, что Конференция созвана не для суда над англиканами, проходящего в их отсутствии, но для установления диалога, который, как и всякий диалог, подразумевает известное количество спорных проблем. Их «методология» заключалась в том, чтобы вернуться к решениям 1935–1936 годов, выработанным в Бухаресте и принятым официально некоторыми православными Церквами, относительно общих точек зрения с англиканами. Следует прежде всего исходить из этих решений, и румыны, в частности, не ставят под сомнение то, что было утверждено их Синодом после обмена визитами д-ра Рэмси и патриарха Юстиниана в 1965 и 1966 годах.

Конференция в конце концов решила, что «предметы, о которых достигнуто согласие между англиканами и некоторыми православными Церквами», не будут подвергнуты пересмотру, в частности, вопрос о признании англиканских рукоположений. Конференция заняла открытую позицию в отношении англиканства и подтвердила желание Православия вести с ним диалог на основе общего достояния неразделенной Церкви.

«Общая дискуссия выявила всю важность диалога с англиканами. Неоднократно он обсуждался некоторыми поместными Православными Церквами, хотя и не всей полнотой Православия. Со своей стороны Англиканская Церковь стремится к лучшему познанию жизни и учения православной Церкви и к сближению с Православием.

Комиссия полагает нашим христианским долгом ответить на глубокое желание англикан и на их стремление приобщиться к нашей вере и к нашему церковному строю, существовавшим в единой и неразделенной, апостольской и кафолической Церкви и сохранившимся неизменными в Церкви Православной».

Наконец Конференция утвердила ясный и скоординированный список тем, которые должен затронуть этот диалог, разделив «предметы, о которых уже была достигнута договоренность между англиканами и некоторыми поместными Православными Церквами», предметы обсуждавшиеся, но о которых договоренность еще не была достигнута, «предметы, недостаточно изученные», и «те, которыми нужно заняться в первую очередь, с самого начала диалога с англиканами».

Четвертая Всеправославная Конференция, собравшаяся в Шамбези в июне 1968 года, утвердила решения Белграда. Она решила пополнить богословскую комиссию специалистами, с тем чтобы этот подготовительный орган впоследствии приступил к осуществлению диалога с англиканами в рамках совместных консультаций с англиканской комиссией. С другой стороны, преодолевая сложности, возникшие в Белграде, было решено, что все темы, даже те, по которым была достигнута договоренность между англиканами и некоторыми поместными Церквами, войдут в состав изучений на всеправославном уровне.

Несмотря на все трудности, Белградская конференция имела большое значение: все участники братски, согласились, что существует тесная взаимосвязь между евхаристией, священством и Церковью, и подчеркнули сакраментальный характер Церкви, оказав при этом большую услугу современному экуменическому движению. Совмещение позиций тех кто защищает «верность истине», и тех, кто предпочитает «открытость в диалоге», может привести к творческим решениям, если, как предлагает Афинагор I, частный вопрос англиканства внедрить в динамику более общего; сближения христиан Востока и Запада.

* * *

В самой Англии непосредственное присутствие Православия ощущается весьма сильно. От Вселенского патриархата зависит православная греческая общин приблизительно в три тысячи человек, большинство из которых – киприоты, а также многонациональна монашеская община, основанная близ Лондона учеником старца Силуана, отцом Софронием, одним и крупнейших современных наследников исихастской традиции. Англичанин из обращенных и ставший священником в Константинопольской юрисдикции Тимоти Уэр (Ware), преподает в Охфорде историю и духовную жизнь Православия. Общину православны русского происхождения с несколькими обращенными англичанами возглавляет митрополит Антон Блюм (Московский патриархат), человек духа, умеющий находить общий язык с людьми нашей эпохи, за пределами христианских кругов, в особенности с молодежью, ставший известным всей стране благодаря своим проповедям по радио и по телевидению.

* * *

Афинагор I прибыл в Лондон вечером 9 ноября 1967 года. Его встречал д-р Рэмси при торжественном молебном пении « Тебе Бога хвалим » в часовне Ламбетского дворца. Утром 10 ноября он был принят за завтраком королевой в Букингемском дворце. На последующих встречах архиепископ и патриарх обменялись чашами в знак того, что, по выражению д-ра Рэмси, «придет день, когда мы все будем пить от одной чаши». Он приветствовал в лице Афинагора I не только Вселенского патриарха, но «отца, руководителя, друга, наделенного мужеством, любовью и пророческим видением». Ибо и на самом деле взаимная симпатия установилась между этими двумя людьми после прерывания д-ра Рэмси в Фанаре в 1962 году.

В праздник св. Мартина Турского 11 ноября Афинагор посетил Кентербери, где д-р Рэмси совершал Евхаристию в чаше, подаренной ему патриархом. Они обменялись целованием мира. Вечером была торжественная служба в переполненном кафедральном сопоре. Она закончилась пением « Тебе Бога хвалим », когда архиепископ подвел патриарха к древней кафедре св. Августина Кентерберийского, апостола Англии, и пригласил его воссесть на нее: «Вот, – сказал он, – трон, где были интронизированы все преемники св. Августина». Затем Афинагор I побывал в аббатстве англиканских бенедиктинок в Вест-Меллинге.

В воскресенью 12 ноября архиепископ был, в свою очередь, принят патриархом за богослужением в греческом соборе св. Софии. Патриарх обратился с волнующим словом к православному рассеянию, а затем более двух часов благословлял народ.

Утром 13 ноября, в день памяти св. Иоанна Златотоуста, Божественную литургию в часовне Ламбетского дворца служил митрополит Фиатирский, в присутствии Патриарха и Архиепископа. Это была первая православная литургия в Ламбетском дворце. Митрополит употребил чашу, подаренную патриарху Архиепископом Кентерберийским. Затем Афинагор посещает церковь братства св. Дэнстана, где есть православная часовня, с прекрасным иконостасом, привезенным из Бухареста патриархом Юстинианом. Единственный пример в Англии, храма, посвященного христианскому единству, где в алтаре рядом стоят два престола, один православный, а другой англиканский. Визит Афинагора в Англию завершился приемом Лондонского епископа в соборе св. Павла.

* * *

Богослужение стояло на первом месте во время этого визита. Патриарх и архиепископ ощутили, что единство обеих Церквей, их общая укорененность в почве неразделенной Церкви проявляется прежде всего в богослужении. Выступления архиепископа были выражены ритмом литургических формул; они были насыщены тринитарными и пасхальными славословиями, упоминаниями об ангелах и о святых. Было всеобщее ощущение, что наш мир в трех измерениях в действительности погружен в незримое, и что эта прозрачность литургична. Вечером 9 ноября архиепископ встречает патриарха словами: «Ваше Святейшество, дорогой во Христе брат, Господь наш Иисус Христос воскрес из мертвых, и вместе мы пребываем в радости Его Воскресения». И на следующий день: «Бог, славный во святых Его, придите, поклонимся Ему». 11 ноября он молится в соборе: «Посреди испытаний мира сего, давайте вспомним, что мы пребываем рядом со святыми на небесах и в общении с ними, в радости Воскресения, и воздадим хвалу Богу, Коему подобает всякая честь и слава и поклонение, единому в трех Лицах, Отцу, Сыну и Святому Духу». И в воскресение: «В божественной литургии мы приближаемся к небесной радости».

То была атмосфера, чрезвычайно близкая православному сердцу. Вот почему патриарх в своем ответе 10 ноября смог воспользоваться мистическим изречением, которое произносят сослужащие во время целования мира в византийской литургии: «Ваша милость, возлюбленный во Христе брат, Христос посреди нас, есть и будет».

Литургия – это сила освящения. Потому д-р Рэмси непрестанно обращался к теме святости. Идея эта столь близка православной традиции, для которой истинное богословие неотделимо от духовного опыта, что свойственно также и англиканской традиции. Научные испытания в Англии развились вслед за испытаниями духовными, так что даже антирелигиозный сциентизм оставался неведомым вплоть до распространения венского неопозитивизма – знак странного высыхания глубинной жизни…

«Мы молимся сегодня о единстве всех христиан в истине и святости», – сказал архиепископ 10 ноября. И двумя днями позднее: «Мы призваны к святости, согласно блаженному Павлу, и каждый из нас, кто носит имя Христово, призван следовать по пути святости вместе с блаженной Девой Марией, Матерью Господа нашего и со всеми святыми, прославленными на небесах». Патриарх со свойственной ему убежденностью продолжил эту тему: «Человек несет в себе самом драматическую вселенную. Пусть же в Церкви найдет он истинное свое место вблизи Бога, пусть научится он осуществлять с Богом синергию, творческую аскезу способную породить подлинную культуру, овладел жизнью, наполняя ее духом… Более, чем в чем-либо ином, человек нуждается в Церкви и в литургии… Он нуждается в том, чтобы ощущать Христа в себе, что бы за пределами храма быть свидетелем Христа… Он нуждается в том, чтобы непрестанное желание преображения обладало им, порождая в нем тягу к обновленному миру… Мы открываем здесь значение святейшего алтаря, ибо он созидает из богословия повседневный опыт, он освящает и озаряет любовь нерушимым образом».

* * *

Эти дни проходили под знаком ностальгии о неразделенной Церкви, с желанием выявить то присутствие, которое соединяет и создает общую почву под ногами. «Ваше прибытие сюда, – сказал архиепископ патриарху 10 ноября, – возвращает нашу память к тем связям, которые соединяют христианский мир Востока с христианством Запада; они куда древнее, чем несчастные наши разделения… Когда святой Августин принес начатки веры на берега Англии, традиции Востока и Запада еще не имели тех различий, и мы с радостью вспоминаем, что один из великих наших Кентерберийских архиепископов Феодор Тарский был греком». Поэтому патриарху было предложено занять трон святого Августина, и потому был отслужен молебен Мартину Турскому и Иоанну Златоусту, святым неразделенной Церкви. Завершая свой визит, патриарх сказал: «Девять веков бесконечных споров в конце концов оледенили любовь в наших сердцах и затемнили сознание единства Церкви. В древней неразделенной Церкви существовали определенные различия в истолковании самых основ веры… Тем не менее, общение между Церквами не прерывалось».

* * *

Четвертая генеральная ассамблея Всемирного Сонета Церквей собралась в Упсале, в Швеции с 4 по 19 июля 1968 года. Она включала в себя паломничество к могиле Натана Зёдерблома, стоявшего у истоков движения Life and Action , которое в рамках Совета стало носить имя Faith and Order .

Православные были здесь в меньшинстве, ибо Церковь Греции по политическим мотивам не послала своих представителей, однако присутствие их было достаточно активным. Были широко представлены 11,еркви Восточной Европы, Ближнего Востока и Америки, и среди их участников были известные богословы, люди Духа, епископы посвятившие себя смиренному служению Евангелию. Были, разумеется, и церковные «аппаратчики» со всей присущей им помпезностью, то унылой, то уморительно нелепой, но и они не угашали Духа. В целом православное свидетельство помогло ассамблее не поддаваться искушению заменить христианство революционным гуманизмом. Многие христиане Запада, будучи в плену политики, хотели преобразовать Церковь из силы консервативной в силу оппозиционную, что только перелицевало, но не преодолело бы пороки традиционного христианского общества, находящегося в стадии распада. Православные же, напротив, настаивали на том, что присутствие Церкви в обществе должно быть принципиально иным: она должна вдохновлять и освящать, но никому ничего не навязывать. Перед напором прагматизма, или скорее политического мессианизма Запада, они делали упор на богомыслии и изменении «сердца Церковь, ставшая местом встречи делегатов с Запада, коммунистических стран и стран третьего мира, противопоставила своего рода «утробному» протесту с Запада «оппозицию куда более уравновешенную, но и более глубокую, укорененную в ценностях прошлого, в истории и традиции, более близкую материнской земле, т. е. небу» (впечатление Раймона Ризка, представлявшего Движение православной молодежи Антиохийского Патриархата).

Выступления православных делегатов были наиболее значительными в вероучительной области, когда речь шла о познании Бога или о тайне Церкви. Многие из текстов были улучшены, и много было посеяно добрых семян, в особенности когда шла речь о великой проблеме «Кафоличности и Святого Духа», над которой работала особая секция. Значение этих решений проявлялось, когда политическая пена Упсалы развеялась ветрами истории. В этом духовном углублении, перед лицом богословия «смерти Бога» и намерения превратить христианскую веру в псевдо-гегель-янство, католики и православные должны были проявить более высокую степень сотрудничества.

В конце концов всем стало ясно, что никакую проблему не удастся разрешить без участия Рима. Более тридцати католических наблюдателей, гостей и представителей молодежных движений, приняли полноправное участие в работах ассамблеи, где было принято решение, что отныне Римско-Католическая Церковь будет иметь регулярное и официальное представительство в комиссии «Вера и Устройство». Туда было избрано девять католических богословов. «Смешанная комиссия по вопросам развития и мира» получила от ассамблеи трехгодичный мандат.

Более устойчивое сотрудничество с Римом, в соединении с православным давлением в самом Совете, привело ассамблею к необходимости поставить вопрос о новых структурах, где «большие конфессиональные семьи» могли бы встречаться и высказывать свои взгляды. Уже Альянс реформатских Церквей и Лютеранская Федерация установили собственные отношения со Всемирным Советом, назначив постоянного «связного» и разослав «братские делегации» в ассамблеи и комитеты. Ассамблея выразила также открытое пожелание, чтобы понятие «конфессиональной семьи» распространялось на Православие и на Римско-Католическую Церковь.

В Упсале, наконец, основное внимание экуменического Движения было сосредоточено на проблеме человека, humanum , как говорили, прибегая к выражению Эмиля Бруннера. Вся работа Совета на ближайшие годы ориентирована в этом направлении. «Вера и Устройство» должна изучать человека в природе и в истории. Основные темы работы: «Антропологическая революция и ее значение для христианского богословия и миссии Церкви, Существует ли специфический христианский взгляд на человека? В каком смысле Иисус Христос является истинным откровением подлинной человечности? Каковы особенности «нового человека во Христе» и нового человечества, Церкви? Какие философии человека несут в себе современные науки, светские идеологии и нехристианские религии? Как Церкви могу начать диалог с ними?» (Предложения по изучению человека) .

* * *

Я

Кое-кто видимо хочет заменить богословие антропологией. Это цена, которую приходится платить за лозунг Реформации «Единому Богу слава», уступающий сегодня место лозунгу «единому человеку слава!» Здесь забывают, что христианство – это не религия человека против Бога, как и не религия Бога против человека. Русские религиозные философы, которых вы любите, не раз говорили: христианство «теандрично», оно несет в себе полноту богочеловечества. Бердяев, возвращаясь к изречению Отцов о том, что Бог стал человеком для того, чтобы человек мог стать Богом, показывает, как человек черплет в Духе силу, чтобы победить объективацию и пространство своей творческой свободой. Ибо Бог, говорит он, ожидает свободного ответа от человека, и в эпоху Духа должно быть не только откровение Бога человеку, но и откровение человека Богу. Я бы хотел, чтобы это движение к humanum Всемирного Совета Церквей, соединилось с движением наших религиозных философов. Пастор Карсон-Блейк ссылался на Бердяева как на одного из «Отцов Востока и Запада». Он принимал в качестве отправной точки редукцию человека только к человеку, редукцию, которую хотели осуществить Фейербах, Маркс и Ницше. Но при этом на страницах, написанных кровью, как сказал бы Ницше, он показывал, что редукция эта, определяемая как; «смерть Бога», неизбежно приводит и к смерти человека. Или-или, на краю удивительного и трагического, стремясь изменить не структуры общества, но личности или, скорее, в своем стремлении поклониться Высшему, расправляясь со всякими структурами, человек обнаруживает, что он не сводим к самому себе. На основе этой несводимости возникает «мистический реализм», образ Бога в человеке, Который отстраняется, чтобы открылась бездна свободы. И бездна взывает к бездне.

И все же эти религиозные философы были слишком насыщены Православием, чтобы даже в своем постижении человека не ощущать смысла и хмеля Бытия. Между тем, слишком многие богословы в наши дни, говорящие о humanum , надеются найти откровение в науках о человеке. И вновь христиане, обманутые модой, считают себя в авангарде, тогда как они тащатся в хвосте! Они собираются заниматься чистой социологией в то время, когда самая отточенная мысль на Западе – бесшумно, конечно, но для таких вещей нужен тончайший слух – отворачивается от человека, открываясь Бытию…

Он

От нас зависит, чтобы путь, на который мы вступили в Упсале, стал плодотворным. Богословие должно стать бого-антропологией. Церковь должна понять, что цель ее существования – это человек, или скорее метаморфоза человека в Духе Святом. Нам необходимо показать, что период от экклезиологии к человеку означает переход от того, что постепенно, к тому, что фундаментально. Что только поиск Духа Святого способен оживотворить все. Вдумайтесь в то, что сказал на Ассамблее владыка Хацим. Он сказал все, что следовало сказать.

* * *

Работу ассамблеи открыл православный митрополит Латтакийский Игнатий Хацим¹⁷, своим комментарием на слова, которые должны были стать для нее путеводной нитью: «Се, творю все новое» (Откр 21.5).

Выпусник Свято-Сергиева Подворья в Париже, зачинатель Молодежного Движения Антиохийского патриархата, митрополит Хацим с корнями в семитическом христианстве, столь близком к библейским истокам, сказал, может быть, единственно существенные слова, которые услышала ассамблея. Мне хотелось бы привести несколько отрывков из этого поистине, пророческого текста:

«Тупик всех установившихся систем и революций-морализирование. Нет, «се, творю все новое» – это не программа, но событие, может быть, единственное Событие в истории. Небо и земля прейдут, всякая вещь обветшает, но Слово Бога Живого, т. е. Событие новизны, не прейдет. Мы не будем ни археологами былого христианства, ни социологами революционной Церкви. Мы будем пророками Новизны, тайновидцами Христа Воскресшего (…)

Объект – это изгнание личности. Потребители или революционеры, технократы или только пытающиеся стать ими, мы все хотим свести к объекту, даже глубину человека. Но мы ищем объект и находим абсурд. Ибо все тогда становится необратимо мертвым-и мир, и человек, и Бог. Все ветшает, как только лишается корней, личностной Новизны. «Меня, источник воды живой, оставили» (Иер 2.13). (…)

Структура этого мира не только диалогична, одушевлена даром Логоса, но и демонологична, пронизана диаволом… Событие Новизны «возникает» в истории как битва против смерти. Новизна может быть лишь пасхальной драмой… Пасха Иисуса есть событие Новизны… Отныне структура истории становится пасхальной в подлинно богословском смысле слова «перехода» от этого мира к новому творению, отныне она – уже парусия как присутствие Бога-с-людьми (…).

Этот Бог «приходит» в мир, как бы выходя навстречу. Он перед ним, Он зовет, подгоняет, посылает, дает ему расти и освобождает. Всякий иной бог – бог ложный, идол, и давно пора нашему современному сознанию похоронить его. Этот многообразный Бог, обитающий в «ветхом» сознании человека, по сути, находится позади человека как причина; он повелевает, организует, заставляет человека отступить, и, в конце концов, отчуждает его. Он не имеет ничего пророческого, напротив, он является всегда как последнее объяснение необъяснимому или последнее убежище для безответственности… Этот Бог, в сущности, умер…

Крест – это момент Новизны: эсхатон, будущий пек, который входит в наше время и взрывает наши могилы. Эта смерть есть наше Воскресение. «Се бо приидет радость всему миру…» – говорится о Кресте и Воскресном тропаре.

Событие Пасхи становится событием нашего существования благодаря тому, Кто творит его от начала и в полноте времен. Дух Святой… Без Него Бог всегда пребывает где-то вдали от нас, а Христос в прошлом. Евангелие – мертвая буква, Церковь – простая организация, авторитет означает господство, миссия – пропаганду, культ – заклинание, путь христианина-рабскую мораль. Но в Нем и в неразрывной синергии космос восстанавливается, в муках рождая Царство… в Нем Христос воскресает, Церковь означает тринитарное общение. Евангелие становится жизненной силой, авторитет – освобождающим служением, миссия – Пятидесятницей, литургия – воспоминанием и предвосхищением, человеческие дела наполняются энергией обожения…

Апокалипсис и человеческая драма, которую он открывает, разворачиваются на уровне двух реальностей: реальности феноменов и реальности Тайны. Один план – это план каузального, детерминированого, оструктурированного мира, где алхимия культуры и экономики может лишь обратить одну смерть в другую. Другой план – это Тайна, где после Даниила возникает видение Сына Человеческого, который «творит все новое» и приходит, чтобы вырвать нас из-под власти смерти…

Теперь от нас зависит, исчезнет ли эта Новизна или потеряет всякое значение, или она обожит человека и преобразит мир (…)

Богословие не разрушает и не пренебрегает человеческой психикой, но заглядывает в ее исток и освобождает: Дух Святой – это не сверхпсихология, Он-Жизнь целостной личности. Точно также богословие не делает излишним непосредственное познание структур на уровне человеческого опыта, но утверждает и преображает ценности, которые взаимодействуют со структурами (…).

Если мы не несем откровение для братьев наших, которое может удивить или оттолкнуть как знак «падения или восстания», значит внутренняя очевидность покинула нас. В таком случае мы не более, чем теисты, и к чему удивляться, что мы породили атеизм? Первый вопрос нашего мира соединяется и с первой достоверностью нашей веры. Мы не спрашиваем: «Существует ли Бог?» или даже «Что такое человек?» но: «Как человек может победить смерть?», т. е. «Воистину ли воскрес Христос ?» (…)

«Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучился доныне» (Рим 8.22), – как говорит апостол Павел. Ведаем ли мы это, как предполагает апостол Павел? Ощущаем ли мы это в опыте труда, денег, материи, космоса ? Культура в свете Парусии – это подлинная иконография, творение Духа Святого, созидаемое Христом, новая Вселенная, начавшаяся с первого творения (…).

«Се, творю все новое» – не означает deus ex machina, при котором падает, исчезая, одеяние нашего космоса, но прорыв литургии таинств в Литургию вечную. Исчезнет не мир, это чудо, сотворенное Словом Божиим, исчезнет смерть. Труд многих поколений людей не уничтожится, но войдет в окончательное Преображение. И вот ради этого последнего эпиклезиса Дух Святой созвал нас сегодня.

¹⁸

Он

Когда я занял патриарший трон в начале 1949 года, я застал православные Церкви в полной изоляции друг от друга. Между ними существовало всецелое единство в вероучительном смысле и в евхаристическом общении, но не было никакого единения. Патриархи лишь обменивались приветственными посланиями трижды в год: на Рождество, на Пасху и на день именин каждого из них. А поскольку именин у меня не было, то мне писали лишь дважды. И из-за отсутствия братских отношений между нами за долгую историю накопилось столько трагических недоразумений.

Я попытался радикально изменить эту ситуацию. Я стал регулярно писать патриархам, стал посылать к ним делегации. Затем я решил повидать их лично. В 1959 году я впервые посетил Святую Землю и пожелал встретиться с патриархами Александрии, Антиохии и Иерусалима. В 1960 году патриарх Алексий, на обратном пути из Св. Земли, остановился в Стамбуле, и мы сослужили с ним на Рождество. Он настроился на весьма суровый прием. Но все уладилось между нами быстро и по-дружески, в течение получасовой беседы. Я вспоминаю, как он был удивлен. Время ссор, однако, прошло. Главное – это единство Православия. Затем были собраны три Всеправославные Конференции на Родосе и большая встреча, посвященная тысячелетию Афона. Тогда нужно было добиться не столько конкретного результата, сколько внести закваску братства. В 1967 году, я посетил Югославию, Румынию и Болгарию. Затем состоялась новая Всеправославная Конференция в Женеве, где решился вопрос о Всеправославном Соборе.

В начале был союз, но не было единства. Сейчас есть союз и единство, понемногу возникает общая позиция по многим вопросам.

Сначала другие патриархи писали мне два раза в год, а я им три. Сейчас мы переписываемся часто и регулярно. Я пишу каждому с одинаковым почтением и самому молодому, должно быть, Герману Сербскому или, скорее, Юстиниану Румынскому, и самому пожилому – Алексию Московскому. После него я старше всех. Я их выслушиваю, проявляю к ним интерес, стараюсь их укрепить и. если нужно, утешить.

Я содействовал также тому, чтобы все православные Церкви вошли во Всемирный Совет Церквей. Я лично поручился за Русскую Церковь. С этой Церковью, важнейшей среди Церквей-сестер, я разрешил болезненные проблемы, которые разделяли нас. Сейчас она участвует в великом деле собирания всех православных, неотделимого от дела соединения всех христиан.

Как и в отношении с Римом, все проявляли недоверие. Все боялись, не решались сделать и шага. Мне говорили: если вы соберете Всеправославную Конференцию, русские и другие восточно-европейские Церкви окажутся в большинстве, они будут задавать там тон. Но мы уже собрали четыре Всеправославные Конференции и одну богословскую конференцию в Белграде, и русские не стремились на них к превосходству, которого, впрочем, они и не могли бы иметь. Неверно представлять себе ситуацию Православия в виде полярности Константинополя и Москвы. Это ложно с исторической точки зрения: Церковь Румынская, Сербская, Болгарская, Ближневосточные патриархаты имеют собственное место в мире. Румыны, сербы, болгары все более прислушиваются к собственному внутреннему голосу. Этот голос исходит из Византии, из Византии духовной, принесшей им семена света. Ложно и в духовном плане, ибо во всех своих действиях я пытаюсь быть тем, кто служит только любовью. Любовь не знает двух полюсов, любовь не отвечает противодействием на противодействие. Вспомните, что говорит Апостол: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует,… не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла… Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…» (1Кор 13.4–7)

Я

Церковь с самого начала имела вселенский центр согласия и гармонии – поместную церковь, которая «председательствует в любви». В Деяниях Апостолов эту роль играл Иерусалим: там вокруг апостола Иакова собрался Собор, уладивший спор между Петром и Павлом. Затем эта роль перешла в Рим, тогда как Константинополь занял второе место в общении Церквей, образующих «пентархию», т. е. согласие Церкви-Матери и четырех других великих патриархатов. После раскола привилегии, признанные Соборами за «новым Римом», отдали вселенскому патриарху первенство чести в православной Церкви. Система пен-тархии возобновилась после учреждения патриаршества в Русской Церкви. Проблема заключается в том. что структура нашей Церкви фактически сильно изменилась в современную эпоху. В древней Церкви общение поместных Церквей, на основе их евхаристического общения, осуществлялось сложной иерархией центров согласия. В каждой гражданской провинции первоиерархом был епископ митрополии, митрополит, который в силу пятого Никейского канона, должен был собирать дважды в год, весной и осенью, всех 606

епископов провинции и ничего не делать без их согласия.

Позднее, в более широких культурных рамках, которые часто, но не всегда соответствовали различным частям империи, возникли объединявшие эти митрополии патриархаты. Рим собрал вокруг себя латинский мир, Константинополь-греческий, Александрия – коптский, Антиохия – сирийский… Сюда присоединяется также и Иерусалим, который, несмотря на то, что он был единственной матерью Церквей, оказался только на пятом месте, как бы для того, чтобы напомнить, что Иерусалим Небесный достижим отныне везде, где совершается Евхаристия. Эти патриархаты делаются «столпами» епископата, в том смысле, в каком апостол Павел говорил о «столпах» собрания апостолов, Иакове, Петре и Иоанне… Наконец Рим сделался центром вселенского согласия, не над всеми, но в центре патриаршей «пентархии» и коллегии епископов. Дух этой живой иерархии центров согласия выражается в 34 апостольском правиле: «… что епископы признают первенство за главой и не делают ничего, что выходит за границы их собственной власти, без его совета. Но чтобы и первоиерарх не делал ничего без совета всех, так чтобы они пребывали в согласии, дабы прославился Бог (Отец) Господом (Иисусом Христом) в Духе Святом». Показательно, что этот текст завершается прославлением св. Троицы, основы всякого общения.

Он

Именно синодальный принцип составляет основу нашей Церкви. Вы знаете, что я ничего не могу сделать без согласии моего Синода. То же самое можно сказать и о других православных патриархах. Когда я был архиепископом в Америке, я организовал митрополию в духе Никейских канонов, с регулярными синодами, conventions , как говорят по-английски, на которых принимали участие не только епископы, но и священники и миряне…

Я

И все же кажется, что мы отошли от экклезиологии соборности как на Востоке, так и на Западе. Разумеется, в противоположных направлениях, и с той разницей, что католичество догматизировало то, чего не коснулось православие. На Западе упор был поставлен на единство вселенской Церкви в ущерб разнообразию. Юридическая власть Рима возобладала над сакраментальным авторитетом и коллегиальным общением епископов. Эта эволюция привела к Первому Ватиканскому Собору, давшему Римскому епископу «непосредственную и поистине епископскую» юрисдикцию над паствой других епископов. На Востоке миф о Москве-Третьем Риме, трудное и потому столь страстное обретение народами Юго-Восточной Европы своей национальной независимости, изменили институт патриаршества и привели его к самоотождествлению с национальной Церковью. Эта тенденция была усилена применением понятия автокефалии только к национальной Церкви. Первоначально автокефалия относилась прежде всего к митрополии и носила относительный характер. В национальных границах она стала абсолютной. Одновременно автономия митрополичьих провинций исчезла в большинстве из этих национальных Церквей, где епископы стали чиновниками, которых центр смещает по своему усмотрению. В итоге этой эволюции автокефальные Церкви стали считать себя совершенно независимыми, 608

определяя Православие как федерацию, следовало бы сказать, конфедерацию Церквей-сестер. Приведу один пример: в то время, когда традиционная система патриаршества, назовем ее «пентархической», преобладала в Православии, тогда без колебаний каждая поместная Церковь могла обращаться к великим кафедрам вселенской Церкви и прежде всего к первой из этих кафедр. В XVII веке, например, патриарх Московский мог представить решение русских епископов на суд Константинополя. Еще сегодня Элл адская или Кипрская Церковь иногда обращаются с апелляцией к Вселенскому Патриархату. Но подобная апелляция стала немыслимой в Церквах национальных – следовало бы сказать националистических!

Триумф национализма в православии сопутствует во времени триумфу римского централизма в католичестве. Первый Ватиканской Собор собрался в 1870 году. А в 1872 году можно констатировать смерть Пен-тархии, когда восточные патриархи со своими Синодами в последний раз собрались вокруг Вселенского Патриарха в Константинополе ради доброго и одновременно дурного пора. Они хотели осудить церковный национализм, и это было благом. Но в то же время они хотели сохранить старую систему и помешать балканским народам добиться церковного совершеннолетия, что не было справедливо.

Сегодня православная Церковь должна разрешить проблему, противоположную той, которая стоит перед католичеством. Как конкретно выразить единство и универсальность Церкви? Церкви-сестры проявляют опасливую недоверчивость во всем, что касается их независимости, как бы из страха перед «папизмом», но также из национальной гордости. Так, некоторые русские, в частности, считают, что их Церковь, как более многочисленная, должна играть ведущую роль в православии, и первенство Вселенского патриархата сводится к «первенству чести» без всякого реального со держания…

Он

Русская Церковь никогда не стремилась лишить «права старшинства» ни восточных патриархов, ни Церковь-мать, передавшую ей свет Христов.

Я

Однако у них никогда не было недостатка в желании добиться этого! В 1652 году патриарх Никон в своем монастыре «Новый Иерусалиим» установил пять алтарей по образу «святой Пентархии», но под главенством Москвы! Для него право старшинства отступало перед божественным избранием: диалектика, напоминающая рассуждение Лютера об Исаве и Иакове. Потому что на самом деле для многих русских того времени доказательство божественного избрания заключалось в том, что православная империя перешла из Византии в Москву. Третий Рим означал и Третью Империю, священное, мессианское Царство. Разочарование наступило очень быстро. Все развалилось через несколько лет после того, как Никон стал выдавать себя за первое лицо в государстве. Он должен был осудить староверов, сторонников сакраментали-зованного царства, и сам оказался жертвой своих теократических амбиций, ибо он мечтал, и это был уникальный случай в истории православия, соединить в своих руках два меча, меч власти духовной и меч власти мирской…

Все это полно своего смысла. Противостояние между Богом и кесарем непреодолимо. Когда примат Рима был утвержден на Первом Вселенском Соборе, то Рим лишился империи. И Византия, унаследовав первенство стала призрачной империей, а затем исчезла совсем. Знак божественного избрания не в силе, а, скорее, в некоторой исторической слабости…

Он

Я знаю все это. Но я знаю и то, что духовное отцовство остается вписанным в память Церкви.

Первенство чести Вселенского патриархата выражается в двойном служении: пред сед ательствовании, с одной стороны, инициативы – с другой. И это двойное служение постоянно требует согласия Церквей-сестер, оно испрашивает его и его охраняет. Первенство дается как награда в силу творческого самоотречения. Оно неким образом становится частью церковной структуры. Первенство, не принадлежит ни одной из национальных Церквей, оно свободно от этнических ограничений, от национальной гордости, которая, даже когда она вполне оправданна, сужает горизонт. Миссия его в сохранении вселенского характера Православия, что подчеркивается словом «вселенский». Ему надлежит поддерживать связи между Церквами-сестрами, противодействовать их тенденции к изоляции, соединять их в совместном труде и свидетельстве . Оно является также прибежищем для тех общин, которые находятся в исключительных обстоятельствах. Оно не оспаривает инициатив, предпринимаемых Церквами-сестрами, но поощряет их, координируя их друг с другом. После падения Византийской империи именно Вселенскому патриархату принадлежит первенство чести созыва – после консультации со всеми Церквами – Всеправославных Конференций и Соборов и руководства их работой. Первенство – это служение любви. Оно берет свое начало в постоянном попечении о других пастырях и о всей Церкви. Первый епископ должен непременно обращаться к главам поместных Церквей во имя Церкви вселенской. Не ради того, чтобы господствовать над ними, но для того, чтобы служить полноте всякой поместной Церкви, напоминая ей о ее ответственности перед Православием в целом.

* * *

Я

Есть тайна Константинополя.

Константин пожелал основать здесь altera Roma , не просто какой-то новый Рим, но именно другой Рим. После его обращения, высшее римское общество, еще очень привязанное к своим языческим традициям, на него надулось. Он пожелал создать новый Рим, который стал бы восприемником христианства, заставил бы греко-латинский гуманизм служить ему. Он захотел перенести на христианскую почву священные корни старого Рима, ибо он не собирался порывать с ними, но обратить их тайну, их изначальную силу – ко Христу. Вот почему он дал этому городу мистическое имя древнего Рима, Флора, по-гречески Анфуса. Он перенес туда старый талисман Трои, Палладиум, деревянную статую Афины-Паллады, о которой говорили, что она упала с неба. Новый город также располагался на семи холмах, один из которых назывался Капитолием. Туда постарались привлечь родовитые сенаторские семьи, чтобы создать начаток нового populus romanus . Самые прославленные произведения искусства из греческих городов были воздвигнуты в общественных местах, дабы новый Рим, ближе стоявший к греческим истокам, стал более удачным, чем первый – синтез Запада.

Таким было вместилище, которое Константин приготовил для христианства, ибо честь и слава народов, говорит Апокалипсис вслед за пророками, войдут в новый Иерусалим.

Не раз я проходил вдоль древней римской стены или взбирался на нее. Она огромна, она тянется от холма к холму, теряясь на горизонте. Я думал о Великой Китайской Стене. Внезапно я понял, в чем их сходство: это не просто крепостной вал, это граница цивилизации. Это была, скажем, защита сердца цивилизации, которое в перспективе античного города, универсализированного Римом, – город городов, город совершенный, Urbs, Polis . Здесь происходит пересечение с библейской темой последнего града, нисходящего с неба, чтобы преобразить землю. Китайская Стена, возможно, но ограничивающая от моря до моря колоссальное пространство совершенного города, всецелого, вбирающего в себя все. Византийские историографы видели в самом существовании этого города «стену Александра», которая сдерживала орды Гога и Магога, силы хаоса – в смысле историческом, но прежде всего духовном…

Эта стена, об этом никогда не следует забывать, оградила Европу, дала ей возможность расцвести. Дважды она была покорена: Западом в 1204 году и Востоком в 1453 году. Запад, где все более утверждалась независимость человеческого и рационального, и мусульманский Восток, утверждавший, напротив, только божественное и трансцендентное,без воплощения – невольно объединились против богочеловеческого начала Византии.

Сегодня этот вал кажется прихотью природы, расселиной в скалах, горной складкой. Башни, потрескавшиеся от земетрясений, понемногу обваливаются дети протоптали свои тропинки… Византийской империи больше нет, она умерла.

Он

Несомненно, она должна была умереть для того, чтобы лик Вселенского патриархата стал иным, более чистым, более духовным, чтобы он оставался в центре Православия не в силу своей имперской мощи, но благодаря своему служению. Он сохранил нерушимой веру Семи Вселенских Соборов, три из которых состоялись в Константинополе. Это священное наследие веры он передал другим, осветив его лучами всю Центральную и Восточную Европу: славянским народам Балкан, румынам, всему пространству от Словакии до Кавказа и великому русскому народу. Так Константинополь стал Матерью Церквей. Свое наследие Вселенский патриархат сумел пронести через все оттоманское владычество, сделав Церковь ковчегом, спасшим язык и культуру христианского народа, регулярно собирая Соборы, отстоявшим между Реформацией и Римом уникальность Православия.

Я

В течение оттоманского периода Вселенский патриарх был одновременно духовным вождем и земным защитником перед лицом завоевателя христианских народов империи. Это происходило не без определенного отождествления патриархата с христианским эллинизмом, часто поощряемого в ущерб православным славянам. И не без некоторого смешения религиозного и политического:и когда турки в 1821 году казнили патриарха Григория V, они сочли его ответственным за восстание этнической общины разных частях империи.

Но Господь освободил патриархат от этих сомнительных привилегий. Ныне патриарх уже не второе лицо в государстве, как это было в византийской империи; он не «этнарх», несущий политико-религиозную ответственность за православный народ. Он – Вселенский патриарх, бескорыстно служащий единству всех православных и единству всех христиан.

Он

Византийская и Оттоманская империи умерли. Благодаря революции Ататюрка мы живем в светском государстве. Потому я выразил желание, чтобы трагические врата Фанара¹⁹ были открыты, чтобы показать, что и эта страница окончательно перевернута.

В византийскую эпоху Константинопольская Церковь выработала и углубила правила веры. В оттоманскую эпоху она сохранила и передала последующим поколениям это наследие, порой задумываясь и находя новые определения, как в 1848 году, для тайн Церкви. Ныне роль его заключается в том, чтобы нести жизнь и разделять ее с другими, чтобы помочь всему православию нести живое свидетельство о неразделенной Церкви ради единства всех.

* * *

Я

Единственный раз, когда после эпохи патристики вера действительно обрела новую подлинную глубину, был период паламитского синтеза XIV века, провозглашенный и утвержденный соборами 1341 и 1351 годов. Это выражение имманентности и трасцендентности, это мышление, которое подобно сейсмографу сумело уловить глубиннейшие движения духа, эта онтология тайны, эта встреча в божественных энергиях личного и космического – во всем этом чувствуется интимное сходство с главной озабоченностью нашей эпохи (я не говорю о богословах, что в стороне от истории занимаются игрой в социологию или экзегетику). Все это было передано как тайный огонь – и союз между Востоком и Западом, которого вы добиваетесь сегодня, возможно придаст этому огню его историческое и даже космическое пространство!

Он

Империи умирают, но святые всегда живы. Они образуют небесные корни этой Церкви… Скромная община, основанная апостолом Андреем в первоначальной Византии, по Промыслу Божию вдруг стала Вселенским престолом, омытым и освященным кровью мучеников – пролитой двумя империями. Она стала столицей, где звучали вдохновенные проповеди Отцов: Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Григория Паламы. Она стала местом духовных подвигов великих монахов, как Симеон Новый Богослов, или служения блаженной памяти патриархов, сыгравших важную роль в борьбе за укрепление веры. Мы должны помнить, что во все эпохи здесь были действительно великие патриархи, хотя о них и не знают на Западе – от Иеремии II в XVI веке до Каллиника VI и Иоакима II в XIX и XX веках…

Я

Вы вспомнили об апостольском основании вашей кафедры. Однако в то время, как роль Рима или Антиохии была связана одновременно и с их историческим значением и апостольским основанием, в Константинополе именно историческая значимость – впрочем, полная духовного смысла – постепенно вызвала память о возможном апостольском основании… Что никоим образом не помешало апостолу Андрею стать покровителем этого города!

Он

Андрей Первозванный, брат Петра… Братство Петра и Андрея, Рима и Константинополя, позволило дать определение веры на Семи Вселенских Соборах, и позволит завтра вновь обрести разнообразие неразделенной Церкви…

Я

Сегодня Андрей Первозванный, полностью посвятив себя собиранию изолированных друг от друга православных Церквей, чтобы их соседство стало доброй разностью, вновь призывает Симона Петра войти в широкое и симфоническое общение Церквей-сестер. Чтобы возглавить его, чтобы вновь обрести в нем первое место. Все, что сделано в Православии для определения истинного смысла примата, готовит место для Рима во вновь восстановленном единстве Востока и Запада. В этой перспективе современная роль нового Рима остается жертвенной.

Он

Константинополь – это прежде всего город Матери Божией. Не счесть алтарей, песнопений, и икон, которые ей были посвящены. В византийскую эпоху, вплоть до разграбления 1204 года, Константинополь был огромным собранием реликвий. Самой драгоценной, подлинным Палладиумом города, ибо старый был данным давно забыт, была риза Богородицы во Влахернском храме.

Как часто Матерь Божия спасала город. В 626 году, например, когда император сражался с персами на Кавказе, натиск аварцев был отражен заступничеством Пречистой. В ту ночь, во Влахернском храме, народ Константинополя, собравшись вокруг патриарха Сергия, непрестанно воспевал благодарственный акафист Матери Божией:

Взбранной Воеводе победительная, якоже избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти раби Твои, Богородице: но яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти: Радуйся, Невесто неневестная.

Ангель предстатель с небесе послан бысть рещи Богородице: радуйся! И со бесплотным гласом воплощаема Тя зря, Господи, ужасашеся, и стоявше, зовый к Ней таковая:

Радуйся, Еюже радость возсияет:

Радуйся, Еюже клятва исчезнет.

Радуйся, падшего Адама воззвание:

Радуйся, слез Евиных избавление.

Радуйся, высоте, неудобовосходимая человеческими помысли:

Радуйся, глубине неудобозримая и ангельскима очима.

Радуйся, яко еси Царево седалище:

Радуйся, яко носиши Носящего вся.

Радуйся, звездо, являющая солнце:

Радуйся, утробо божественного воплощения.

Радуйся, Еюже обновляется тварь:

Радуйся, Еюже поклоняемся Творцу.

Радуйся, Невеста неневестная.

²⁰

* * *

Он

В том же Влахернском храме в Рождественскую ночь Святой Андрей, Христа ради юродивый, увидел Богородицу, простиравшую над Своим народом Свой покров. Сегодня Влахернской церкви больше нет, риза была украдена, город захвачен. Но мы по-прежнему сохраняем и почитаем «агиазму», святой источник. И Матерь Божия по-прежнему простирает Свой покров над Византией мистической, Византией истоков.

Я

Здесь раскрывается самая глубокая тайна Константинополя-тайна Нового Иерусалима. Ее символизирует Святая София. Начиная от Храма Премудрости, этот символ распространился на весь город, воспроизводивший в себе все великолепие земли, чтобы соткать из него брачную ризу Супруги, Которая вместе с Духом взывает: «Ей, гряди, Господи Иисусе!» (Откр 22.20). Он грядет уже сегодня, и уже сегодня Город предображает собою «святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога. Он имеет славу Божию. Светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному» (Откр 21.10–11).

Вот почему Матерь Божия была Владычицей города, ибо Она собирает в себе всю красоту земли, как говорит Палама, и красоту эту переносит в вечность.

Вот почему Константинополь стал огромным собранием реликвий, ибо они суть часть материи, уже освященной, напоенной светом грядущего Царства.

Вот почему Константинополь таил в самом городе такое множество монастырей, где люди, облеченные в ангельский образ, граждане нового Иерусалима, творили непрерывную молитву. Эти общины, запечатленные образом изначальной общины – и в каком-то смысле последней – общины иерусалимской, несли в себе свидетельство активной любви и посвящали себя служению бедным. Социальная их роль была огромна. Были и чистые созерцатели, пронизанные светом последнего Преображения. Таковы в Студийском монастыре Симеон Древний и его ученик Симеон Новый Богослов.

Свидетельство монашествующих всегда сохраняло новый Рим открытым к новому Иерусалиму. Молитва их всегда жива. Я побывал на развалинах Студийского монастыря. От него осталась только церковь, посвященная Иоанну Крестителю, человеку пустыни, аскезы, другу Жениха. Крыша обвалилась. Продолговатый неф, типа базилики, завершается апсидой. Или скорее облик апсиды вырисовывается, но центр и крыша исчезли, осталось только два изогнутых крыла. охватывающих пространство и преобразующих в апсиду само небо. Никогда я не ощущал сильнее, чем перед этой преображенной раной, полной неба, что храм созидается не только из камня, но и из молитвы.

Здесь храм, воздвигнутый из камня, частично обрушился, но храм, воздвигнутый молитвой, сохранился. Он был построен «асеметами», «бессонными», которые сменяли друг друга, чтобы псалмопение не прерывалось. Построен исповедниками веры во времена борьбы за иконопочитание. Построен двумя Симеонами, свидетелями Света.

От того костра остался один верный огонек. К развалинам монастыря примыкает церковь святых Константина и Елены, куда мы отправились перед Успением Богородицы на paraclisis . Это современный храм, но со множеством камней, оставшихся от Студийского монастыря и вправленных в стены. Богослужение здесь напоминает не столько имперские празднества, сколько пронизанную мистическим духом безыскусность монахов, когда-то создавших его: именно студиты принесли в Византию творения палестинцев из монастыря Святого Саввы, близ Иерусалима.

Для меня тайна Константинополя, скорее, тайна нового Иерусалима, чем тайна нового Рима: символ тем более полон смысла, что земное очертание его разрушено. Ислам упрятал Византию как жену, как слишком красивую, но неверную какому-то более высокому своему предназначению, он упрятал ее под покрывалом Недоступного. Святая София, святая Ирина, оставшись без алтарей, стали, благодаря лишь присносущему свету, еще более пронзительным образом Нового Иерусалима, где не будет алтаря, ибо Бог будет повсюду. Однако вблизи святых источников, в скромных храмах, где сохранилось несколько икон Пречистой, по-прежнему возносятся верующим народом молитвы, сложенные монахами, пророками нового Иерусалима.

Византия, чтобы стать центром молитвенного подвига и служения, каким она является вместе с вами сегодня, должна была прейти, подобно избранному народу Ветхого Завета, в силу Божественной педагогики, попускающей земное ради возрастания в Духе.

Он

Вот почему надо оставаться в Византии. Патриар хату здесь слишком тесно. Он мог бы обосноваться в новом городе, где церковь св.Троицы располагает большими владениями. Можно было бы переместиться на берега Босфора, в Арнавут-Кой. Но мы должны оставаться в Византии. Если надо, мы пожертвуем садами Фанара. Но место наше здесь, где звучат мистические голоса, где новый Рим славою и крестом стал смиренным знаком нового Иерусалима.

* * *

ПОСЛАНИЕ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА

ПАТРИАРХА АФИНАГОРА

ПО СЛУЧАЮ ТОРЖЕСТВА ПРАВОСЛАВИЯ

В 1950 ГОДУ.

Этот праздник вспоминает прежде всего восстановление почитания святых икон… В течение веков он стал любимым праздником всей православной Церкви…, и прежде всего нашей святой и великой Церкви Христовой, Вселенского патриархата. Вселенский патриархат, со времени своего основания и на протяжении разных моментов своей истории, оставался непоколебимой твердыней Православия, скалой, вознесенной Господом, о которую разбивались все, кто хотел исказить или опорочить веру, переданную апостолами. Мы почитаем и прославляем блаженной памяти православных патриархов, епископов, священников и монахов и всех тех, знаемых и незнаемых в духовенстве и народе, кто засвидетельствовал ревность, полученную от Отцов; мы почитаем и прославляем тех, кто отстаивал эту веру; среди них великие защитники Вселенского Престола занимают первое место. Они сохранили незапятнанной и неповрежденной веру Семи Вселенских Соборов и девяти первых веков христианства, они оставались бодрствующими у руля всякий раз, когда бури обрушивались на Церковь. С ревностью к Богу и любовью к ближнему они передали эту веру ближним и дальним, открыв путь к мистической жертве и трапезе бессмертия народам, не ведавшим прежде Бога, принеся им вместе с тем и культуру. И вправду, история этой досточтимой кафедры столь связана с историей подлинного православного христианства, святыми Вселенскими Соборами и борьбой за сохранение веры…, что ее свидетельство сделало из истории православной Церкви неразрывную цепь, из выкованных звеньев, хорошо прилаженных друг к другу. Церковь Святого Андрея Первозванного, не имеющая ни многих чад, ни славного происхождения, сумела внезапно вырасти и, возвысившись до Вселенской кафедры, стать центром, к которому устремляются взоры в Богом очерченном кругу, который есть Церковь. Вокруг этого центра собрались и объединились все православные Церкви, рассеянные по разным странам и весям и которые в согласии с каноническим порядком, являются сегодня независимыми и автокефальными. Согласием этих Церквей создается единое и неделимое тело. Эта Церковь берет на себя попечение о Церквах-сестрах всякий раз, когда особые обстоятельства мешают им подобающим образом осуществлять постоянное пастырское руководство над христианским народом. В целом же именно она выражает и в общении с нею проявляется, единство поместных Церквей в теле Церкви православной, единой, святой, кафолической и апостольской, глава которой никто иной, как Иисус Христос единственный Глава ее, в Коем восполняется вера.

Любите же все эту духовную Мать и ковчег благодати…

епископ Константинополя

печальник перед Богом за вас всех

АФИНАГОР.

Система «пентархии», как мы видели, действовала более или менее нормально вплоть до середины XIX века. Вселенский патриарх регулярно собирал восточных патриархов, их синоды, а зачастую и многих епископов, на настоящие общие соборы. Члены пентархии участвовали в общей жизни Церкви, выступали на поместных соборах. В 1620 году, например, после того, как некоторые епископы подписали унию с Римом, патриарх Иерусалимский восстановил в Киеве православную иерархию. В 1666 году восточные патриархи участвовали в большом соборе в Москве. К Русской Церкви, вошедшей в систему пентархии в 1589 году и занявшей в ней пятое место, продолжали обращаться и после отмены патриаршества Петром I в 1721 году. В 1848 году, когда Вселенский патриарх собрал в Константинополе восточных патриархов вместе с их синодами, чтобы выработать ответ Риму, стремящемуся в своей экклезиологии к догмату о непогрешимости, он также заботился о том, чтобы получить согласие Священного Синода Русской Церкви, где митрополит Филарет Московский, не имевший титула патриарха, фактически играл его роль. Из этих консультаций, как и из соборного совещания в Константинополе, возник один из основных документов, выражавших православное понимание Церкви, знаменитое послание 1848 года, где говорилось, что «у нас все тело церковное сохраняет истину».

Стало быть, не было ничего более далекого от истины, чем повторять, как это делала западная пресса но поводу конференции на Родосе, что православные Церкви не собирались более тысячелетия. Даже если оставить в стороне соборы, которые состоялись в Киеве, Яссах, Москве, Вифлееме и Иерусалиме, напомним, что только в Константинополе соборы собирались в 1285, 1341, 1351, 1454, 1484, 1589, 1638, 1672, 1691, 1735, 1842 и 1872 годах, среди которых наиболее важными были соборы XIV века, посвященные учению о Святом Духе и о благодати; в XVII веке – отношению Православия к Реформации, в XIX веке – пониманию Церкви.

Только с середины прошлого века, когда появилось множество новых автокефальных Церквей в Юго-Восточной Европе, система пентархии стала устаревать. Но если Константинополь пытался затормозить процесс получения новых автокефалий, Русская Церковь, пользовавшаяся поддержкой могущественной империи, которая в своей балканской политике стремилась к защите православия и славянских народов, поощряла их экклезиологическую «эмансипацию». Так, например, в 1872 году, вопреки мнению Церкви-Матери и того, что оставалось от пентархии, она признала болгарскую автокефалию.

Константинополь понял, что православный мир организуется по-новому и что в новой системе национальные Церкви будут уже представлять лишь самих себя. В 1902 году Иоаким III, в том же послании, где он призывал к сближению между христианами, предлагал Церквам-сестрам консультироваться друг с другом каждые два года. Однако потребовалось потрясение, вызванное Первой мировой войной и Русской Революцией, чтобы Церкви расстались со своей инерцией. Патриарх Мелетий IV собрал в 1923 году в Константинополе Первую Всеправославную Конференцию, на которой по случаю 1600-летия Никейского Собора решено было созвать собор в 1925 году. Но политические обстоятельства вынудили отложить собор, а затем и отменить его. Предварительная конференция, состоявшаяся на Афоне в июне 1930, решила созвать 626

предсоборное совещание в 1932 году. Но и это намерение не увенчалось успехом, однако оно сделало возможным проведение в Афинах, в 1936 году, Всеправославной богословской Конференции. Общая слабость всех этих конференций заключалась в том, что Русская Церковь не могла в них участвовать, ввиду ее трагической ситуации и раздиравших ее расколов.

Вторая мировая война вынудила советский режим к поиску «морального единства» русского народа, что позволило реорганизовать Московский патриархат и справиться с расколами. Восстановление единой и весомой Русской Церкви, многие руководители которой, вслед за режимом и народом, были приверженцами ревнивого патриотизма, как бы оживило старую тему Третьего Рима и поставило Православие в затруднительное положение. Так сложилось «православие Востока», координируемое Московским патриархатом, настаивавшим на независимости и полном равенстве всех «автокефалий», отказывавшим Константинополю в какой-либо прерогативе, кроме первенства чести и, наконец, считавшим Всемирный Совет Церквей, основанный в 1948 году, инструментом западного империализма. С другой стороны, существовало «православие Запада», признававшее, правда, не без оговорок, ту роль «центра согласия», которая принадлежала Константинополю, и продолжавшее участвовать в экуменическом движении.

Москва реорганизовала по-своему Церкви Польши и Чехословакии, которым Константинополь, ссылаясь на свою всеправославную ответственность в исключительных условиях – в промежутке между двумя войнами – предоставил Автономию. Москва отказалась признать аналогичную автономию, которую Фанар предоставил Финской Церкви. Она не согласилась признать для наиболее многочисленной русской эмиграции в Западной Европе и создание в 1932 году «русского экзархата» Константинопольской Церкви. Это попечение считалось «временным», оно дало возможность свободно развиваться русской религиозной философии, принесшей тогда свои наиболее зрелые плоды, и внести свой вклад в рождение экуменического движения. Однако возражение Москвы было обоснованным: как можно называться «русским православным» за пределами Русской патриаршей Церкви, не отметая ее по политическим мотивам?

Сталкивались два понимания Церкви: с одной стороны – современная концепция полной независимости Церквей-сестер, с другой – традиционное понятие о первенстве, не в плане юрисдикции, а как попечительной заботы об их общении в Церкви вселенской.

Избрание Афинагора I только усугубило эту ситуацию. Новый патриарх прожил шестнадцать лет в Соединенных Штатах, он стал американским гражданином и не скрывал дружеских связей с президентом Трумэном. Его послание 1950 года по случаю Торжества Православия было очень недоброжелательно воспринято Церквами на Востоке, где поднялся крик о неопапизме. Вселенский патриарх признал в 1945 году болгарскую автокефалию. В 1953 году глава этой Церкви, носивший титул экзарха, был возведен в сан патриарха без всякой консультации с Константинополем, однако при полном одобрении Москвы. Константинополь выразил свое удивление. Но все так и осталось.

Дата 1953 года имеет особое значение: Афинагор I решил положить конец процессу, который грозил привести к расчленению Православия. Здесь сказалось подлинное его величие: этот человек любил Соединенные Штаты, где процветала греческая диаспора, само избрание его произошло отчасти в рамках политики «сдерживания» советского напора, он рассчитывал на американскую поддержку в деле примирения греков и турок и соблюдения интересов православного меньшинства в Константинополе. И в то же время, будучи верен своему призванию «председательствовать в любви», он понял, что Православие возвышается над идеологическими границами, что не может произойти сплочения Православия без русских или против них.

* * *

Он

Действовать без Русской Церкви было и всегда будет чревато расколом. Чтобы избежать этого, нужно было не только бескорыстно, но и через тяжкие жертвы, вовлечь эту Церковь в процесс православного объединения и движения к единству всех христиан, что значило сделать этот процесс, в котором должны участвовать все Церкви-сестры, необратимым. Русская Церковь, несмотря на все превратности и искушения, бывшие в ее истории, всегда сохраняла связи с Константинополем, от которого Россия восприняла христианство. Русская душа остается озаренной тем видением божественной красоты, которая коснулась посланцев великого князя Владимира в храме Святой Софии. Святой Григорий Палама был богословом света, но только русский, Андрей Рублев, сумел выразить этот свет в живописи. Вплоть до XIX века русская православная мысль питалась греческой мыслью, Но так было, пока русские сами не стали первыми в богословии и религиозной философии. Вспомните о роли Максима Грека в XVI веке, о братьях Ликудах в XVII, о « Добротолюбии » святого Никодима Святогорца в XVIII и XIX веках… Даже после пробуждения великой русской мысли, Хомяков с энтузиазмом встретил послание 1848 года, найдя в нем импульс и питательную среду для свой идеи свободного церковного общения. В течение всего оттоманского периода русские с неиссякаемой щедростью помогали нашему патриархату. Со своей стороны Константинополь помог братствам мирян успешно сопротивляться натиску униатов в западно-русских землях, когда они находились в руках Польши. Русский народ мечтал о «Царьграде», его паломники и монахи веками наполняли Афон. А на юге России были и еще остаются многочисленные и процветающие греческие колонии.

Греки, как я вам говорил, нередко относятся критически к моей любви к русским. Но я люблю Святую Русь, которая сегодня остается потаенной, но которая когда-нибудь вернется к своей духовной миссии на исторической сцене. Я люблю ее за ее святых, за ее богословскую мысль, но в особенности за ее мучеников… Вот почему нужно, чтобы Русская Церковь была с нами.

Я

Но можно ли доверять тем, кто руководит ею, решив спасти то, что можно спасти в рамках системы, которая методически стремится превратить христианство в суеверие для того, чтобы удобнее было расправиться с ним.

Он

Я знаю, что есть проблемы и внутри Русской Церкви. Но будьте уверены, большинство русских епископов думает прежде всего о том, как лучше служить Церкви. Я вам уже говорил: для меня, русские христиа-630

не уже победили коммунизм в своей стране. Я говорю не о социальной системе, ибо Церкви нечего говорить на эту тему, но об атеистическом тоталитаризме. Они победили его своим страданием, своим умением страдать. Внешне этого пока не видно. Но атеистическая идеология смертельно ранена, и потому сильные мира сего упорно защищают свою власть и ищут козлов отпущения: интеллигентов, евреев, может быть христиан! В этой труднейшей переходной ситуации некоторым людям на вершине Русской Церкви приходится приносить себя в жертву. Поверьте мне, мучеников в России предостаточно.

В 1951 году в послании, адресованном Церквам-сестрам, патриарх выразил желание собрать общий собор. Однако ему пришлось ждать до 1959 года, чтобы предложить предварительное совещание. Чтобы лучше подготовить его, он решил отправиться в паломничество по различным православным Церквам. Он начал с апостольских патриархатов Ближнего Востока, древнейших свидетелей пентархии.

В ноябре 1959 года впервые за несколько веков Вселенский патриарх покидает Фанар, 17 числа его принимают в Алепе городские власти и Архиепископ. По дороге на юг он с совершеннейшей простотой посещает деревни с православным населением. Тысячи верующих встречают его в Омсе, древнем Эмесе.

Перед Дамаском навстречу ему выезжает патриарх Феодосии Антиохийский и министры сирийской провинции (Сирия в то время была частью Объединенной Арабской Республики), христианские и мусульманские религиозные деятели. В своей речи на патриаршем соборе он говорит о славном прошлом Антиохийской Церкви и тесном сотрудничестве между дву мя кафедрами:

«Наш Вселенский и апостольский Престол на осно. ве исторических связей, соединяющих его с Антиохий-ской кафедрой, придает самое большое значение общему поиску в разрешении проблем, которые волнуют православную Церковь и мир в целом, и которые от всех требуют изучения и пристального внимания Проблемы эти стояли на повестке дня предсоборногс совещания; оно не смогло состояться ввиду тех условий, в которых находятся автокефальные Церкви, но его созыв стал необходим и безотлагателен. Сегодня эти проблемы могут стать предметом особого изучения на конференции, которая должна собрать прежде всего православные Церкви».

На следующий день Афинагор I принимает представителей различных конфессий и религиозных учреждений, а затем отправляется для молитвы в монастырь Рождества Богородицы в Сайдная, одно из наиболее почитаемых мест христианской Сирии. В воскресенье 22 ноября он сослужит с патриархом Феодосием и другими антиохийскими епископами. Он принимает представителей движения православной молодежи, выразив при этой встрече надежду, что из среды Движения выйдут молодые епископы, которые сохранят контакт с молодежью. Он объявляет о созыве съезда православной молодежи. Подобные съезды собираются с тех пор регулярно в рамках Синдесмоса , т. е. «связи», существующей между различными православными молодежными движениями в разных странах²¹.

23 ноября Афинагор отправляется в Иерусалим, где Патриарх Венедикт принимает его у Гроба Господня. Он посещает Иерихон, берега Иордана, Вифлеем, мечеть Омара.

Ближневосточные христиане, которые совершили паломничество к Иордану, обновив свое крещение в водах, куда погружался Христос, носят титул хаджи подобно мусульманам, совершившим паломничество в Мекку. Этот титул служит как бы объективным свидетельством о святости…

2 декабря Афинагор прибывает в Александрию, где в церкви Благовещения его встречает патриарх Христофор. Здесь Афинагор вспоминает о том, чем обязано христианство Александрийской мысли. 7 декабря он посещает Синай и монастырь Святой Екатерины, самую маленькую, но одну из самых почитаемых православных Церквей. 10 декабря Вселенский патриарх в Каире, где устанавливает, как мы говорили, рабочие контакты с коптской Церковью. 11 декабря он в Бейруте, где после встреч с президентом Республики, главами Церквей, членами дипломатического корпуса, представителями православных организаций, он встречается с представителями православной молодежи, а также посещает больницу и разговаривает с каждым больным в отдельности…

Его паломничество, даже в наиболее официальной своей части никогда не напоминало визиты по протоколу. Патриарх непрестанно проповедует объединение православных и единство всех христиан, единство, которое может легко осуществиться прежде всего в отношении нехалкидонских Церквей. Повсюду он говорит о непобедимости любви. О. Георгий Ходр, генеральный секретарь Движения православной молодежи и, наверное, самая яркая личность арабского Православия, сказал о нем так: «У каждого, с кем он вступал в контакт, патриарх оставлял впечатление человека смиренного и простого, «владыки, не утратившего души пастыря». Мы убедились, что в Константинополе царит сегодня подлинно экуменическая атмосфера, далекая от всякой политики. Новым ветром повеяло над этим древним христианским народом».

* * *

Если проект Всеправославной Конференции не смог осуществиться в 1960 году из-за уклончивых ответов некоторых Церквей, к концу года ситуация изменилась в лучшую сторону. Патриарх Алексий Московский, на обратном пути из Святой Земли, останавливается в Стамбуле и сослужит Рождественскую литургию вместе с патриархом Афинагором. Он получает заверения в том, что решения Всеправославной Конференции будут свободны от всякого антикоммунизма и что спорные вопросы между Москвой и Константинополем мало-помалу разрешатся. Москва признает независимость Финской Церкви в юрисдикции Вселенского патриархата, который, со своей стороны, признает Болгарский патриархат. В 1966 году Константинополь упраздняет временный экзархат для русских приходов в Западной Европе.

Со своей стороны патриарх Афинагор получает обещание, что Восточноевропейские Церкви будут участвовать в конференции с согласия своих правительств, но без слишком сильного политического давления с их стороны. В то время коммунистические правительства, не оставляя своих усилий к удушению Церкви изнутри (в особенности в течение всего периода правления Хрущева), предоставляли им больше свободы на международной арене в рамках политики «мирного сосуществования». Таким образом, было решено, что Всеправославная Конференция сможет собраться. Несколькими неделями позднее, на ассамблее в Нью-Дели, православные Церкви Восточной Европы вступят во Всемирный Совет Церквей.

Успех второго созыва конференции в 1961 году вознаграждает упорство и самоотверженность Афинагора. Подготовка и проведение конференции показывают, что может значить примат, ставящий себя на служение единству всех. Патриарх лишь предлагал, никогда ничего не навязывая, принимал решения, но лишь с согласия всех Церквей-сестер и всегда преследуя общие интересы, и тем самым побеждал недоверие. Вселенский патриарх созвал конференцию по своей инициативе, разослал приглашения, составил ее программу, установил распорядок, председательствовал на сессиях, и все это без всякого давления авторитета, но лишь после консультации с Церквами-сестрами, как бы выражая их согласие.

* * *

«Впервые, – говорит заключительное послание, после длительного периода, Православие собирается на конференцию, в которой выражается вся его полнота». Или, если сказать точнее, впервые православное единство проявляет себя в новых структурах, которые выявились в современном Православии, в особенности в XIX веке, в связи с движением национальностей. Что бы ни было, сам факт этого собрания остается решающим.

В состав делегации каждой Церкви, состоявшей из шести или семи человек, входили три епископа автокефальных Церквей (два для автономных Церквей), два богослова (священника или мирянина), чаще всего профессора Духовной Академии, и два советника (священника или мирянина). Следует отметить подчеркнутое присутствие мирян.

Делегаты прибыли на Родос без спешки, как паломники, посетив сначала остров Тинос, где находится одна из почитаемых святынь, посвященных Богородице, и остров Патмос, отмеченный памятью об Иоанне Богослове. На Родосе публичные заседания происходили в большой церкви Благовещенья, построенной во времена итальянской оккупации и после освобождения украшенной великолепными фресками в византийском стиле, созданными Фотием Контоглу, который обновил священную живопись в современной Греции. Заседания при закрытых дверях происходили в самой малой из церквей митрополии, комиссии работали в административном корпусе митрополита, находящемся в непосредственном подчинении у Константинополя. Тремя официальными языками были греческий, русский и арабский.

Сильные и лукавые мира сего были на страже. Для них Восток и Запад должны были непременно еще раз столкнуться. Сразу после конференции, которая рекомендовала паломничества к самым чтимым святыням Православия, греческое правительство под предлогом избирательной кампании, воспротивилось паломничеству на Афон, к которому стремилась русская делегация с благословения Вселенского патриарха. Политики умеют убедить самих себя в обоснованности своих страхов. Однако энергичные протесты Вселенского патриархата и Греческой Церкви показали, что произошло нечто, чего не ожидали политики.

Это «нечто» было тем, что митрополит Митилен-ский Иаков назвал «чудом единства». Начиная с того момента, когда главы всех делегаций сослужили по обычаю древних соборов великую вечерню св. Пятидесятницы, «любовь изгнала страх», по выражению Писания, которое так нравилось Вселенскому патриарху, и получила свое окончательное выражение в 636

итоговом послании. Национальные и политические проблемы, противостояние Востока и Запада, не исчезнув окончательно, были в достаточной мере релятивизированы. Политические проблемы ни разу не оказывались в центре внимания. Разумеется, недоверие играло свою роль. Но оно не помешало всем работать вместе.

Великой загадкой на этой конференции была позиция, занятая митрополитом Никодимом, председателем Отдела внешних церковных сношений Московского патриархата и главой русской делегации. Он показал себя прежде всего человеком Церкви: сговорчивым, способным к уступкам, как и молодой и напористый представитель Константинополя, митрополит Хризостом Константинидис. Конечно, на первом заседании владыка Никодим выступил с заявлением в строго советском духе – о мире, разоружении, колониализме. Но этим он и ограничился, и в итоговом документе конференции говорилось лишь о «мире Христовом, о мире Господа нашего».

Но если политические соображения сиграли в конечном итоге лишь второстепенную роль, проблемы экклезиологические вызвали серьезные дискуссии на первых же заседаниях при закрытых дверях. Константинополь, проявивший инициативу созыва конференции, стремился, в силу своих прерогатив, к председательству на конференции. Русские и румыны, напротив, считали, что каждая из поместных Церквей должна председательствовать в течение одного дня. Возникла опасность обычного противостояния двух концепций – единства, основывающегося на некоторой дисциплине, и слишком ревностной приверженности к многообразию. Синтез был обретен благодаря умеренности Вселенского патриарха: Константинополь будет председательствовать. Но при его представителе учреждается коллегия из шести членов, в которую входят представители старых восточных патриархатов и двух автокефальных Церквей, которые следуют по старшинству за древними патриаршими кафедрами: Церковь Русская и Церковь Сербская… Итоговый документ был выработан Константинополем, но затем подвергся переработке на коллегии и конференции.

* * *

Работа конференции заключалась в выработке «повестки дня» для предсоборного совещания. Греки в целом проявили себя консерваторами. Они удалили из этой повестки упоминание о возможности вступления в брак священникам после рукоположения, на чем особенно настаивал патриарх Афинагор, не считавший себя, однако, побежденным. Некоторые из греческих делегатов не решались даже прикоснуться к догматическим проблемам, ибо в этой области все уже было сказано… Владыка Никодим, консерватор в литургической области, проявил открытость в других областях. Вселенский патриархат стремился к открытию новых путей и к творческому обновлению святого Предания.

В том, что касалось собственно жизни православной Церкви, конференция провела важную работу по осмыслению и уточнению ее принципов с опорой на библейские истоки, святоотеческое наследие и традиционную экклезиологию. Мы, разумеется, не можем воспроизвести здесь перечень обсуждавшихся вопросов. Отметим, что комиссия «Вера, догмат и богослужение» подчеркнула, что Писание – это выражение Откровения, и что необходимо отличать Предание (как живое восприятие истины в Духе Святом) от имеющих различную значимость церковных традиций. Конференция решительно высказалась за осуществление научного издания византийского текста Нового Завета. Она высказалась за то, чтобы Библия чаще и вразумительнее звучала во время богослужения, чтобы евангельские чтения были лучше распределены, а также за введение регулярных ветхозаветных чтений (эти чтения, столь распространенные в древней Церкви, были оттеснены на задний план из-за расцвета гимнографии). Наконец она поставила проблему возврата к более широкому участию мирян и в литургической жизни и вообще во всей Церковной жизни.

Комиссии, работавшие над проблемами «церковного управления и устройства» и «взаимоотношений православных Церквей между собой», выразили пожелание, чтобы избрание епископов и предстоятелей вновь совершалось в большем согласии с преданием, и чтобы поместные Церкви согласовывали свои действия с Церковью вселенской. Они коснулись важнейших проблем: о церковных провинциях, автокефальных Церквах и об «отношениях автокефальных Церквей между собой и сВселенским патриархатом в согласии с канонами и историей».

* * *

Другая часть работы конференции, если оставить в стороне экуменические отношения, о которых говорилось в предыдущих главах, была посвящена отношениям Православия с современным миром (комиссия «Православие и мир»). Здесь опасались столкновений между Церквами, находящимися по разные стороны железного занавеса. Но ничего подобного не произошло. В программу предсоборного совещания, составленную Вселенским патриархатом, русские добавили упоминание о «вкладе Церкви в укрепление идеалов мира и братства народов», о «Православии и расовой дискриминации» и о «долге христиан в развивающихся странах». Они заменили «развитие миссий» на «распространение евангельского учения», ибо слово «миссия», по их словам, устарело в силу «колониалистического» злоупотребления в прошлом. Наконец после упорной борьбы они заменили формулировку «методы борьбы против атеизма» на слова «методы распространения православия в мире». Это удачное выражение означало изменение оборонительной зиции на положительное утверждение веры.

* * *

Конференция выявила искреннее и единодушное желание начать процесс подготовки к Собору, первым этапом которого должно стать предсоборное совещание. Итоговый документ, где так чувствуется влияние Вселенского патриарха, открывается прославлением св. Троицы, ибо Церковь есть «единство любви при исполнении нового закона», созданная «по образу единства св. Троицы». «Церковь наша создана не из стен и крыш, но из веры и жизни». Она молится «о людях», сотворенных «от одной крови», и обо всех христианах, «дабы они были едины». Послание завершается Иоанновым благословением: «Да будет с вами благодать, милость, мир от Бога Отца и от Господа Иисуса Христа, Сына Отчего, в истине и любви» (2 Ин З).

Тысячелетие первого монастыря на Афоне, Великой Лавры, основанной в 963 году, позволило патриарху Афинагору возрастить на этой судьбоносной земле плоды обновленного православного братства.

После падения Византийской империи Афон принял на себя духовное служение единству и свидетельство о вселенскости Церкви. Монахи непрестанно притекали сюда со всех концов православного мира, куда в свою очередь отправлялись афонские миссионеры, носители Духа, и цивилизации. Только революции XX века, в 1917 году в России, после окончания Второй мировой войны в Юго-Восточной Европе, смогли прервать этот двойной поток.

Восток, как мы говорили, выразил институциональные черты монашества, в меньшей степени, чем Запад. На Востоке с большей свободой раскрылись различные грани единого духовного пути, начиная с общинной жизни, слагающейся из псалмопения, «любви апостольской», социального служения, вплоть до подвига неизвестного отшельника, молитва которого обнимает собою весь мир, а Господь иногда посылает его людям, чтобы нести послушание духовного отцовства и различения духов.

Самое важное, что Афон стал местом пророческого служения монахов, местом, где Дух не знает национальных границ: очагом православного единства. Вплоть до XIV века Protos (первый), пожизненный председатель исполнительного комитета, избранного монахами, назначался императором: символ культуры, не замыкавшейся в себе самой и не утверждавшейся ни в чем человеческом. Начиная с XIV века Protos назначается Вселенским патриархом, вместе с которым Афон несет свидетельство вселенскости. Однако непредвиденным образом он становится также закваской культуры (ибо история оплодотворяется иногда теми, кто отрицает ее ради вечности) и ковчегом Предания.

* * *

Сегодня монашеская жизнь в Православии переживает кризис. В Греции и на Ближнем Востоке упадок монашеских призваний вызван прежде всего трудной исторической мутацией. Традиционные формы монашества были всегда связаны с сельской цивилизацией, находящейся сегодня на грани исчезновения. В эпоху иностранного владычества монастыри были последними убежищами для общества, находившегося под угрозой. Они едва ли могли ответить на вызов современного мира, который в восточном Средиземноморье расценивается как привнесенный извне, а не как результат нормальной эволюции структур и умов, как на Западе. В Восточной Европе ситуация еще более сложная из-за официального атеизма и агрессивного секуляризма властей. Однако вызов технической цивилизации, выродившейся в тоталитарную систему, поставил людей перед необходимостью осмыслить самое существенное. В России, как и в Румынии, в годы после Второй мировой войны произошло обновление монашеской жизни, захватывавшей часто слои интеллигентной молодежи. Встревоженные власти реагировали самым суровым образом: в Румынии реакция проявилась в 1958 году, в России на год позже. Лишь менее заметный подъем женского монашества в Сербии смог осуществиться безболезненно. Ныне мы видим знаки некоторого оживления монашества. Созерцание «в сердце масс» набирает силу в России, где еще существуют немногочисленные монашеские общины. Многое удалось сохранить в Румынии, где монастырская реформа, осуществленная патриархом Юстинианом в 1953 году, начинает приносить свои плоды. Многочисленные молодые общины сплетаются с новыми структурами, и монахи, согласно уставу, составленному патриархом, должны участвовать в экономическом строительстве «в перспективе преображения», с молитвой о тех, «кто не умеет и не хочет молиться и никогда не делал этого».

В Греции трудные отношения существуют между «монашествующими» ревнителями традиционных форм монашеской жизни и ненавистниками всего современного и «мирянствующими» братствами, которые иногда соблазняются чисто внешним деланием. Несколько в стороне от этого соперничества стоят молодые христианские интеллигенты, которые стремятся сами найти дух Предания, чтобы выработать ответ на чаяния и тревоги современного мира. Некоторые из них избирают «путь Алеши Карамазова» – молитвенный, исполненный любви и присутствия среди людей, другие отправляются на Афон с той же жаждой внутреннего обновления. На Ближнем Востоке подобные проблемы близки к разрешению. В Молодежном движении Антиохийского патриархата пробудилось призвание к созерцательной жизни, неподалеку от Триполи недавно возникла женская община под духовным водительством о. Георгия Ходра; мужская община последователей традиции исихазма, принесенной сюда о. Андреем Скрима, обосновалась в горах, над Бейрутом. В Диаспоре существует значительный разрыв между отдельными монашескими обителями, в основном женскими, чьи насельницы вышли по большей части из ностальгических к прошлому и наименее просвещенных кругов русской эмиграции-и скорее интеллектуальным, чем духовным осмыслением Православия. Попытки обновления монашеской жизни в монастырях, типа Tolleshunt Knights под руководством ученика старца Силуана, остаются достаточно обособленным явлением.

Афон как бы концентрирует в себе этот кризис. Значительное поредение числа его насельников объясняется прежде всего прекращением пополнения из России: в 1900 году русский Свято-Пантелемонов монастырь насчитывал 2500 монахов, а сегодня их осталось всего лишь три десятка. Ситуация, однако, вовсе не безнадежна, на Афоне остается еще тысячи полторы монахов, и в некоторых греческих общинах происходит прилив новых сил. Отшельники в южных «пус-тыньках» по-прежнему поддерживают живое и горячее пламя высочайшей монашеской традиции. Но есть и другая сторона кризиса: она выражается в категориях страха перед современным миром, нежеланием его знать, мнительности и проклятия…

В то же время обновление Афона требует открытости по отношению к православной или просто христианской экуменичности. Афинагор I, организуя празднества тысячелетия афонского монашества, несмотря на недовольство некоторых монахов, опасавшихся беспокойства и общественного шума, стремился содействовать двойному процессу обновления и открытости. Собрать на Афоне все православные Церкви, в лице их предстоятелей, значило не только напомнить им об их единстве, но и о долге, вытекающем из этого единства, чтобы вызвать приток новых сил на Святую Гору, а духовной жизни «молчальников» вернуть ее творческое измерение.

* * *

11 июня 980 года молодой монах молился в скиту Успения при Богородицы. Он должен был петь Девятую песнь Канона, неизменно посвященную Божией Матери изначально включавшую лишь « Magnificat » (Величит душа моя Господа), когда появился «незнакомец», Ангел легенды, на самом деле видение. И «незнакомец» предварил песнь словами: «Достойно есть яко воистину блажити Тя, Богородицу, присноблаженную и пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим, без нетления Бога Слова родшую, сущую Богородицу Тя величаем». Эта молитва, включенная сегодня во множество богослужений, стала одной из излюбленных молитв православного мира. Встревоженный монах не сумел запомнить слова, однако «незнакомец» пальцем записал их на камне. В то же самое время иконы Богородицы и Спасителя в иконостасе поменялись местами, так что Богородица оказалась справа от царских врат. Символ обожения и «таинственного первенства» в конце времен, «смысла божественного материнства», – пишет о. Андрей Скрима.

Икона по-прежнему существует в церкви Protaton в Карее. Торжественная процессия пронесла ее через всю Грецию за месяц, который предшествовал празднествам, посвященным тысячелетию.

* * *

Отсроченные из-за болезни Павла I, короля Греции, празднества начались 22 июня 1963 года. Толпа паломников и посетителей была огромной, она еще увеличилась на второй день, так что все заранее подготовленные места были переполнены, и праздник вылился в нечто хаотичное, огромное и необыкновенно радостное, как это нередко бывает с религиозными праздниками на Востоке. Патриархи Венедикт Иерусалимский, Герман Сербский, Юстиниан Румынский, Кирилл Болгарский, архиепископ Хризостом, предстоятель Церкви Греческой, архиепископ Порфирий из Синая, и глава Финской Церкви Павел прибыли лично. Александрийский и Московский патриархи, а также архиепископ Кипра были представлены на высшем уровне. Русскую делегацию возглавлял митрополит Никодим. В ознаменование единства православного мира, главы поместных Церквей были помянуты за божественной литургией, которую соборно служили в воскресенье 23 июня в Карее.

Вечером того же дня православные делегации и представители различных христианских конфессий посетили Великую Лавру, где был отслужен благодарственный молебен на могиле ее основателя, святого Афанасия Афонского. Вечером, в трапезной, под аскетическими фресками Феофана Критского, братия была столь многочисленна, что всем желавшим не хватило места. Невозмутимый среди всеобщего оживления монах читал «житие иже во святых отца нашего Афанасия Святогорца».

Посещением Великой Лавры завершились официальные празднества. Однако русская, сербская, румынская и болгарская делегации задержались на некоторое время на Афоне, чтобы установить контакты с монастырями своих стран и с Вселенским патриархом. Впервые за десятки лет официально возобновились отношения между негреческими монастырями Афона и их Церквами. Благодаря упорству патриарха Афинагора было получено разрешение на приезд славянских и румынских монахов…

Межправославная встреча в Великой Лавре после завершения празднеств, стала важным поводом для осмысления Церкви, для преодоления слишком радикального понимания автокефалии, без впадения в чрезмерно юридическую централизацию, чуждую православной традиции. Сам пример афонского монашества показывает, насколько общины, которые стремятся к независимости, могут добровольно отдать себя под власть общего авторитета, служащего благу всех. Двадцать больших афонских монастырей вполне независимы, равны в правах и обязанностях. Их представители образуют «святую общину», которая каждый год назначает исполнительный комитет из четырех членов «епистасис», президент, которой «Про-тос», получает утверждение Вселенского патриарха. В целом, это соборная система, находящая действенное выражение в постоянном синоде. В такой перспективе, румынская делегация на конференции на Афоне в 1930 году, предложила учреждение постоянного всеправославного синода при Вселенском патриархе. Это предложение, которое не было осуществлено, было вновь выдвинуто в 1963 году патриархом Юстинианом. Он предложил создать при Вселенском Престоле постоянно действующую комиссию, состоящую из представителей Церквей-сестер – епископов и преподавателей богословия – чтобы подготовить созыв предсоборного совещания или собора. На этот раз идея получила принципиальное одобрение. С началом соборного процесса она должна в конце концов осуществиться.

* * *

30 июня патриарх Афинагор прибыл в Пирей. Принятый с почестями, подобающими главе государства, он совершил официальный визит в Грецию, посетив при этом свою родную деревню. Повсюду он встречал сердечный прием в народе. «Элладская Церковь в лице некоторых ее руководителей часто была враждебна Вселенскому патриарху, – сказал он мне. – Но народ за меня, он поддерживает мои усилия, что я глубоко ощутил входе этой поездки…».

Созревание православного единства, проявившее себя на Афоне, хотя и не пришло еще к созданию постоянного синода, тем не менее сделало возможным созыв еще двух Всеправославных Конференций на Родосе в сентябре 1963 и в ноябре 1964 года. Конференция 1963 года решила наконец проблему православных наблюдателей на Втором Ватиканском Соборе и сформулировала принцип диалога «на равных началах» с Римско-католической Церковью. Главным событием Конференции 1964 года, которая должна была уточнить календарь и условия этого диалога, было неожиданное проявление великолепного единства. Днем ее открытия-1 ноября-было воскресенье. Торжественное сослужение епископов за божественной литургией – по одному от каждой из делегаций – объединенных вокруг митрополита Вселенского патриархата. Евхаристия объединила всех. Как подчеркнул западный свидетель, Дом Оливье Руссо, «Евхаристия объединяет в большей мере, когда в остальном проявляется некоторая независимость». Он добавил, что католики, которые достигают сплоченности в Церкви другими способами, «не так остро ощущают единство в евхаристическом общении». Православный отказ от юридического проявления единства, который ему так дорого обходится, ограничивает это проявление только таинством. Великая вечерня св. Пятидесятницы, с проявлением удивительной языковой симфонии всех сослужащих, еще усилила впечатление конкретной всеобщности в таинственном Теле Христовом, на которое снисходят множество огненных языков св. Духа.

Однако сама Конференция – что свидетельствует о том, что тайна нуждается в конкретном воплощении в церковных структурах – увязла в мелочных дискуссиях на тему, вправе ли Вселенский патриарх лично сообщить папе решения, принятые всеми православными Церквами. Этот был тупик, и Афинагор, ради сохранения единства со всеми, должен был отказаться от встречи с папой, которая была ему столь дорога. Было решено послать одного из митрополитов патриархата с сообщением главе секретариата по делам единства. Этот пример показывает что патриарху еще раз пришлось проявить терпение и самоотречение, чтобы сохранить единство действия в Православии.

…Чтобы начать подготовку к будущему Всеправо-славному Собору и придать новое дыхание своим экуменическим инициативам, Афинагор I решает посетить Россию, Сербию, Румынию, Болгарию и, возможно, Грецию. Визит в Грецию был отменен, чтобы избежать неверных толкований, связанных с Кипром. Визит в Россию пришлось отложить, чтобы избежать совпадения с торжествами, организованными режимом, по случаю пятидесятилетия революции. Потому патриарх направился прежде всего в Юго-Восточную Европу, за помощью и советом, перед своим продолжительным визитом на Запад.

* * *

Последовательность визитов соответствовала порядку патриарших кафедр; после древних и прославленных апостольских столиц она определялась временем получения патриаршества: 1922 год для Сербской Церкви, 1925-для Румынской, 1961-для Болгарской. Канонически патриаршество могло быть даровано лишь Вселенским Престолом, тем более что Константинополь является «матерью» этих Церквей… Поэтому Афинагор I отправился сначала в Белград (11–16 октября 1967 года), затем в Бухарест (16–21 октября) и наконец в Софию (20–24 октября). Всякий раз он напоминал, что начал свои визиты с древних патриархатов Востока несколько лет тому назад, и что в силу обстоятельств не смог посетить Москву до своего визита на Балканы. В этом умении совместить самую смелую инициативу со строгим послушанием традиции – одна из разгадок его духовного обаяния.

Всякий раз Афинагор (неизменно сопровождаемый четырьмя митрополитами из Синода) обращался с приветствием любви и мира к патриарху поместной Церкви, ее иерархии, духовенству, верующим, а также и к светским властям каждой страны, от имени Константинопольской Матери-Церкви. Всякий раз в манере, столь характерно православной, он благословлял поместную Церковь в ее миссии, миссии смиренного служения народу в тех условиях, в которых она оказалась, т. е. в социалистическом обществе, в условиях «народной демократии». Церковь – это не государство в государстве, она соединяет себя с судьбой каждого народа, пытаясь лишь одним своим безвозмездным присутствием исполнить «миссию освящения» (это выражение патриарха), состоящую в утешении и просвещении сердец. Ничего не требуя, лишь благодаря за то, что ей позволяют существовать. В каждой столице Вселенский патриарх пожелал освятить эту позицию поместной Церкви.

В Белграде, где патриарх Гавриил бывший узник Дахау, во время Второй мировой войны, был подлинной совестью народа, патриарх Афинагор заявил: «Всем сердцем мы радуемся, Ваше Блаженство, видя как прекрасно организована Ваша Церковь…, видя благочестие и твердость православного народа в этой великой стране… Мы молимся о здравии и многолетии ее руководителей, о мире и процветании всей республики Югославии, в которой Сербская Церковь-сестра в единомыслии и твердости несет свою миссию освящения…»

Каждый раз патриарх напоминает, что братские связи, соединяющие Церкви, вырастают из Евхаристии. «Сердца наши начинают биться сильнее, когда мы, рядом друг с другом, вместе преломляем хлеб Евхаристии и вместе причащаемся из чаши благословения, встречаем друг друга как братья» (Сербскому патриарху Герману).

В то же время он всюду осторожно напоминает, что Вселенский патриархат несет в православной Церкви, как он выразился в отношении папы, служение «старшего брата»: «Константинополь – это Мать, которая дала жизнь этим Церквам и которая сегодня советуется с ними, выслушивает их, напоминает им о долге объединения, чтобы лучше служить Православию и делиться своими сокровищами со всем христианским миром».

В Белграде патриарх вспоминает «об общем историческом прошлом, об общих надеждах». Он говорит о святом Савве, стоящем у истоков Сербской Церкви, который в начале XIII века «после долгой аскезы на горе Афон в Свято-Пантелеймоновом и Ватопедском монастырях, где он получил монашеский постриг, был рукоположен патриархом Эммануилом I и утвержден Печьским архиепископом». В XIII веке, который так трагически начался разграблением Константинополя, молодая Сербская Церковь сохраняет православие на Балканах, и в своей живописи, преобразившей западный гуманизм, она достигает вершины христианского и мирового искусства, в котором человеческое начало не отделяется от божественного, но находит в нем свою полноту. Упомянув о первом расцвете Сербской Церкви в Средние Века, патриарх говорит о ее связях с Вселенским престолом, в оттоманскую эпоху, вплоть до XIX века, когда Сербская Церковь была провозглашена автокефальной. (Церковь королевства Сербии, автономная с 1832 года, стала автокефальной в 1879 году, ее предстоятель получает сан патриарха в 1922 году). Урок этой продолжительной истории, несмотря на тяжкие испытания, заключается в «согласии» и в «сотрудничестве».

В Бухаресте патриарх Афинагор обращается к новому истолкованию духовной истории страны. Он напоминает о первой евангелизации страны, еще в римскую эпоху исходящей из «христианских центров на Юге». О возникновении в Средние Века митрополий Венгро-Валахии и Молдавии (поначалу автономных, как и сербское архиепископство Печа). Эти связи, «укорененные в самой глубине истории, способствовали стремлению Константинопольских патриархов, относившихся с сочувствием и помогавших святейшей Румынской Церкви в эти мрачные дни, сохранить Православие на этой земле в XVI и XVII веках. «Румынские княжества имели в Оттоманской империи особый статус: там нельзя было строить мечетей, и правители их всегда были христианами. В XVI и в XVII веках «господарями» здесь были константинопольские греки. В силу связей, сохранявшихся между Вселенским патриархатом и православными общинами этих районов, а также благодаря особому статусу внутренней автономии, здесь было возможно печатать христианские книги, сохранять православную веру, проводить важные соборы, в частности собор в Яссах в 1642 году, издавать «символические» документы, разъяснявшие традиционную веру перед лицом Реформации и Контрреформации. На рубеже XVIII и XIX веков румынские земли сумели принять от греческого мира Добротолюбие , и передать его в Россию. Ибо призвание христианской Румынии словно заключается в том, чтобы служить местом необходимой встречи – между греками и славянами, между Востоком и Западом – что невозможно без разъяснительной работы. Так была «соткана великолепная общая история, прославляющая нашу святую веру».

В Софии, городе носящем имя Премудрости Божи-ей, патриарх обратился к общим истокам веры, культуры и народа: «Пытаясь различить в истории святые и нерасторжимые связи, соединяющие болгарский народ с нашей константинопольской Церковью-Матерью, уже начиная с самого далекого прошлого, мы видим, как этот народ в течение веков, «живет и ест с нами», говоря словами святейшего Фотия. Он родился во Христе Иисусе в нашей Церкви, обновился в крес-тильнице Православия, стал народом, получившим от Церкви-Матери священников, пастырей и учителей и принявшим из ее рук свою историю и культуру». Несмотря на трагические столкновения с Византийской империей, чья столица была слишком близко, именно Церковь Константинополя с участием Фотия, а затем и учеников великих славянских миссионеров Кирилла и Мефодия, не только евангелизировала болгарский народ, но снабдила его алфавитом, построила его язык и в силу постоянного взаимообмена дала ему основы христианской культуры, которая впоследствии была передана России в конце первого тысячелетия. Она также передала славянским народам исихастскую реформу в XIV веке…

* * *

Как возврат к истокам, это путешествие может иметь большое значение для истинной истории нашей эпохи – истории медленной. Оно совпадает с еще весьма робким возрождением народов – и Церквей – Юго-Восточной Европы и отмечает новый более сложный и многосоставный облик Православия. Балканские Церкви, которые не следуют более за Москвой, образуют нечто третье – достаточно крепкое, если мы вспомним, например, сколь значительна в численном интеллектуальном плане Румынская Церковь, – и решительным образом ослабляет противостояния Второго и Третьего Рима… Их позиция зачастую оригинальна: так, Румынская Церковь, всецело настаивая, как и Московский патриархат, на равенстве и свободной инициативе каждой Церкви-сестры, в то же время постоянно выдвигает предложение о создании постоянного всеправославного Синода при Вселенском Престоле, что отвечает и желанию патриарха Афина-гора. Что позиция этих Церквей частично зависит от политической незвисимости, которой достигли или которой добиваются правительства их стран, несомненно, но это не объясняет всего. Болгария, например, остается послушной страной «народной демократии». Однако именно ее Церковь оказала Вселенскому патриарху наиболее сердечный прием.

* * *

Во всех трех столицах Афинагор прилагал усилия к оживлению процесса подготовки Всеправославного Собора и к пробуждению экуменического призвания в православном сознании. «Мы прибыли сюда, – сказал он в Белграде Сербскому патриарху, – прежде всего с тем, чтобы завязать контакт с Вашим Блаженством и его иерархией и вместе обсудить проблемы, касающиеся сегодня всей православной Церкви и требующие неотложного изучения и решения. С одной стороны, внутриправославные проблемы, большинство из которых включено в программу будущего великого Всеправославного Собора, где они должны найти свое решение. С другой стороны, православная Церковь оказывается сегодня перед задачей, касающейся всего христианского мира в целом, и потому она должна участвовать в движении к христианскому единству. Христианские конфессии были парализованы противостоянием и полемикой, что породило ненависть и привело к отчуждению. Сегодня они выходят из тех укрытий, в которых окопались, и начинают искать встреч и экуменического диалога. Такова самая поразительная реальность этого века, возникшая в ответ на вопросы и ожидания наших дней. И поскольку ощущение, что наша православная Церковь сохранила неповрежденной христианскую веру в согласии с апостольской традицией живо для всех, мы видим всеобщее желание встреч и сотрудничества с ней для восстановления древней неразделенной Церкви и возвращения к наследию Отцов.»

Подобные речи патриарх произносил и в Бухаресте. В Болгарии его экуменический призыв наполняется новым содержанием: «Здесь мы касаемся важнейшей проблемы нашего времени, проблемы христианского единства,… которая затрагивает более общую проблему мира и лучшего устроения нашей планеты. Мы официально провозглашаем, что наша святая православная Церковь совершает служение (диаконию), полное высокой ответственности, в ответ на требования нынешней эпохи, и предпринимает шаги, ведущие к этой цели. Наша святая православная Церковь не должна прятать сокровища своей веры, ни богатства своего предания. Напротив, она должна открывать себя миру в духе диаконии, стремясь к преображению мира во Христе Иисусе. С этой священной целью, православная Церковь призвана идти по тому единственному пути, который допускает откровение истины наряду с достижением единства, – по пути любви. На этом пути, по словам святого Фотия, «те, кто разделены – встречаются, те, кто сражаются – обретают мир, 656

более тесными становятся узы родства». Ибо только в любви мы, христиане, можем встретиться, когда Господь соединит нас у единой чаши святой Евхаристии. Таково наше общее ожидание, общее упование».

h7²²

Он

После посещения Церквей Сербии, Румынии и Болгарии самым горячим моим желанием было посетить Москву. Мы договорились с патриархом Алексием встретиться в пасхальный период 1968 года. Но когда я написал патриарху, чтобы напомнить о нашей близящейся встрече, – это было по случаю его именин, и я написал ему особенно сердечное письмо – он ответил мне, что слишком стар, слишком утомлен для такой встречи и что лучше отложить ее на неопределенное время.

Мне, однако, хотелось завершить свое путешествие по православному миру, посетив Русскую Церковь, а вместе с нею Церкви Грузинскую, Финскую, Польскую и Чехословацкую. Я молюсь о том, чтобы мне была дана возможность побывать в Москве и сказать тамошним христианам: «Вы – Церковь новомучеников!» Чтобы сказать русскому народу, что он – великий народ, показать ему мою любовь, мое восхищение. Пусть это будет замолчено печатью, все равно это должно быть сказано. И подобно тому, как я говорил светским властям в Белграде, Бухаресте, Софии, я скажу и там: «Спасибо вам за этот народ, спасибо вам за таких христиан!»

Но я не смог поехать в Москву и сомневаюсь, что когда-нибудь смогу это сделать. И в этом моя боль.

Однако Женевская конференция в июне этого года²³ увенчалась настоящим успехом. Никогда дух братства и желание сотрудничества не проявлялись с такой силой.

«Межправославная комиссия», которую Вселенский патриарх провозгласил по просьбе участников «Четвертой Всеправославной Конференцией», собиралась в Шамбези, в предместьях Женевы, 8–16 июня 1968 года. Инициатива исходила от Афинагора, который в своем послании от 17 февраля говорил о необходимости созыва конференции с целью подготовки к большому Всеправославному Собору. Местом встречи было выбрано Шамбези, в десяти километрах от Женевы, где находится «Православный Центр», открытый патриархом в ноябре 1967 года во время его поездки на Запад. На холме, откуда открывается вид на Женеву, стоит двухэтажный дом, окруженный садом, а чуть ниже, под холмом – церковь. В этом «Православном Центре Вселенского патриархата» происходят встречи, съезды, конференции. Поскольку в Турции действия патриарха должны были ограничиваться рамками этой страны, ему потребовалось место для развития всеправославной деятельности. Женева имела двойное преимущество: это «нейтральная территория», расположенная вне пределов любой национальной Церкви, что как раз соответствовало православной экуменичности патриархата; с другой стороны, все Церкви-сестры уже имеют представителей во Всемирном Совете Церквей в Женеве, что облегчало проведение всеправославных консультаций. Афинагор I предпочел бы Вену, столь удобно расположенную географически и к которой он имел особое расположение. Однако он был вынужден отменить свой визит в Вену по просьбе турецких властей. Дело в том, что приглашение исходило от австрийского правительства, тогда как по турецкому закону деятельность патриарха должна была оставаться исключительно религиозной.

9 июня, в праздник Пятидесятницы, торжественная утреня и литургия были отслужены в Православном Центре. Поскольку алтарь был невелик, богослужение совершили только три митрополита: Мелитон, возглавлявший делегацию Константинополя, Никодим, митрополит Ленинградский, и Илия Алепский от Антиохийского патриархата. Этой «триархией», наметившейся еще в сентябре 1966 года в Белграде, подчеркивалась древность и особая значимость, которую приобретает сейчас арабское Православие.

Митрополит Мелитон призвал к метанойе (покаянию, перемене ума) в экуменических отношениях и к обновлению Пятидесятницы. Коснувшись кризиса, который потрясал в то время Францию, он отметил, что этот кризис полон духовного вопрошания, безнадежного и трагического, которое он не может выразить и на которое не в силах ответить. Митрополит молитвенно призывает стремительное действие Святого Духа, которое вдохновляет истинное творчество. «Дух Святой возвращается в виде огненных языков, Он сжигает и очищает. Обновление и единство – такова воля Божия… Это будет ответом Церкви на тревоги нашего мира. Будем же молиться, чтобы Дух Святой еще раз сошел на нас. Чтобы Он соединил всех христиан и всех людей, и чтобы пришло Царство Божие».

Во второй половине дня состоялись открытие конференции и ее первое рабочее заседание. Митрополит Мелитон вел его от имени Вселенского патриарха, и на этот раз проблема председательства не возникала. В пространном вступительном докладе митрополит предложил отказаться от понятия «предсобо-ра» («просинода»), неизвестного в истории Церкви и чуждого каноническому сознанию Православия. Он предложил сразу приняться за утверждение координирующих органов и предварительных консультаций, которые послужат подготовкой к Собору. Он говорил о необходимости завязать глубокий, подлинный диалог с англиканами и старокатоликами, но также и, может быть, прежде всего с нехалкидонскими Церквами и с римо-католиками.

На следующий день происходило обсуждение доклада. Предложения, касающиеся экуменической открытости в отношении Рима, столкнулись, как мы видели, с серьезными возражениями. Однако согласие было быстро достигнуто относительно необходимости начать подготовку к собору, который, как подчеркивали многие участники, должен стать подлинно «эку-меничным». Затем подвели итог работе, проделанной в этом направлении. От имени Элладской Церкви, выступил профессор Кармирис за «внутреннее восстановление православной кафолической Церкви» на основе святоотеческой традиции. От имени Вселенского патриархата выступали профессор Иставридис и митрополит Эмилианос, представитель Вселенского патриарха при Всемирном Совете Церквей (митрополит Эмилианос опубликовал в журнале « Ekklesia », в 1967 и 1968 годах, большую серию статей – «В предвидении собора» – касающихся прежде всего литургических и пастырских проблем). Румынские богословы подвергли полному и основательному исследованию проблемы, обсуждавшиеся на Родосе. Подобная работа была осуществлена и в России, где даже была образована специальная «Родосская комиссия».

Во вторник было создано четыре комиссии: три для экуменических сношений; первая же, и самая важная, для подготовки собора. Эта первая комиссия была составлена из всех глав делегаций, на основе коллегиального принципа.

На пленарном заседании 14 июня предложения, выработанные первой комиссией, были сообщены всем членам конференции. «Отныне православная Церковь», говорится в них, «видит свою цель в созыве в ближайшие годы «святого и великого собора». Вместо «предсобора» будет созван ряд подготовительных конференций на основе «повестки дня», согласованной на Родосе. Вся работа в целом будет координироваться «всеправославной комиссией для подготовки к собору», в которую будет входить епископ и советник (чаще всего светский богослов) от каждой Церкви-сестры. Комиссия распределит между Церквами рабочие темы, выбранные из «повестки дня», для их изучения и доработки. Затем она разошлет всему Православию результативные документы и доклады, для изучения и поправок. Как только эта работа будет закончена. Вселенский патриархат, после консультации с Церквами-сестрами, созовет подготовительную конференцию, которая, в свою очередь, выдвинет новый список тем для последующего этапа. Когда вся повестка дня, выработанная на Родосе, будет исчерпана, должен быть созван собор.

Для первого этапа были отобраны следующие темы:

1. Из главы «Вера и Догмат», источники божественного откровения

а) Священное Писание. Его богодухновенный характер. Авторитет второканонических книг Ветхого Завета. Научное издание византийского текста Нового Завета;

б) Священное Предание. Его пониятие и границы.

2. Из главы «Литургия». О большем участии верующих в литургической и иной жизни Церкви.

3. Из главы «Управление и устройство в Церкви». Приспособление правил поста к требованиям нынешней эпохи.

4. Препятствия к браку.

5. Проблема календаря. Изучение этой проблемы в контексте Решения Первого Вселенского Собора, касающегося даты Пасхи, и поиск к утверждению средств взаимопонимания между Церквами в этом вопросе.

6. Из главы «Икономия в православной Церкви».

а) Точный смысл терминов «акривия» и «икономия» («акривия» – буквальное, строгое применение канонических правил; «икономия» – применение канонических правил с учетом конкретных ситуаций и проявлением любви и уважения к личности, принимая в расчет судьбы и жизненные ситуации);

б) икономия: в таинствах (внутри и вне Церкви); в приеме еретиков, схизматиков и отделившихся братьев (через крещение, миропомазание или исповедание веры); в литургии .

«Изучение этих тем было распределено следующим образом: первая возлагалась на Константинополь, вторая – на Болгарскую Церковь, третья – на Сербскую, четвертая и пятая – на Русскую и Элладскую одновременно, шестая – на Румынскую Церковь».

Первая тема имеет основное значение для современного разъяснения веры. Четыре последующих имеют большое пастырское значение. Последняя заключает в себе проблематику экуменизма, ибо косвенным образом затрагивает вопрос о действительности таинств, совершаемых в других христианских конфессиях.

Многие члены конференции, в частности греческие богословы Трембелас и Кармирис, выразили сомнения относительно столь обширной программы. Она казалась им неосуществимой без длительной подготовки.

Один из членов русской делегации, владыка Василий Кривошеин, архиепископ Брюссельский и Бельгийский, который за последние годы имел большое влияние на межправославных конференциях благодаря своей эрудиции – в настоящее время это лучший специалист по Симеону Новому Богослову – и сравнительной умеренности, выступил с вдохновенными словами, которые избавили прения от затора. Он напомнил, что многие Вселенские Соборы собирались в прошлом почти без подготовки. Арий, сказал он, начал распространять свою ересь в 323 году, а Никейский Собор собрался уже в 325; точно также Собор в Эфесе был созван, менее чем через два года после сомнительных утверждений Нестория. «Я не хочу сказать, что созыв Собора, в особенности в наше время не требует предварительной богословской работы, но Церковь собирает Соборы не тогда, когда она богословски готова к этому, но когда этого требует необходимость, когда это нужно самой жизни Церкви. Так ставится вопрос и сегодня: если жизнь Церкви требует созыва Собора, он должен быть и будет созван. В противном случае никакая богословская подготовка ничего не даст». «Нужно, чтобы дух Отцов вернулся к нам вместе со словами этого века, – сказал владыка в заключение. – Собор не административный акт, он принадлежит самой жизни Церкви и должен быть собран именно как таковой». Тогда предложения первой комиссии были единодушно приняты конференцией.

Также были утверждены решения, прдложенные другими комиссиями, регулирующие принципы относительно диалога Православия с другими христианскими конфессиями. Было решено, что соглашения, заключаемые лишь одной из Поместных Церквей, как это было с давних пор в случае с англиканством, больше не будут иметь места. Вступать в диалог долж-664

на будет лишь всеправославная комиссия. Румыны согласились с решением, по которому соглашения, достигнутые между ними и англиканами, должны стать предметом общего рассмотрения. С другой стороны, хотя комиссии и конференции соборного (синодального) типа будут проходить под председательством представителя Вселенского патриарха, чисто богословские комиссии смогут свободно избирать председателя и секретаря из своей среды, исключительно в целях большей эффективности. Таким образом, проблема, затронутая в Белграде в 1966 году, была благополучно разрешена.

В целом конференция в Шамбези была исключительно плодотворна для единения Православия. Терпеливые усилия патриарха Афинагора наконец пробудили старую Церковь, освободив ее от инерции. Серьезнейшие проблемы, связанные с особым положением Церквей в Восточной Европе, недугами диаспоры, и с глубоким конфликтом между единством и разнообразием, казалось, были полностью разрешены. Дух братства и действенного сотрудничества явил себя в полной мере. Патриарх был прав в своем предвидении: стоит «забродить закваске братства», как даже без стремления к конкретным результатам, укрепляются связи, возникают навыки общей работы, и литургия в соборном сослужении дает ощутить то единство, которое выражает себя и в истории.

Он

Великий собор, который мы готовим, позволит народу нашей Церкви лучше понять свою веру. Его целью будет не только приспособление нашего Предания к ситуации современного человека, но и открытие в самом Предании истока новой жизни. Тем самым собор станет также и экуменическим служением. Потому что новую жизнь нельзя не разделить с другими, она не отделима от единства.

Я

Не имеет ли смысл создать при Вселенском Престоле постоянный всеправославный Синод, который мог бы выработать и подготовить предложения с целью богословского и пастырского обновления и развития экуменических отношений?

Он

Конечно. Я внес предложение о создании подобного организма еще на Первой Конференции на Родосе и вернулся к нему во время переговоров, которые состоялись после празднования тысячелетия монашества на Афоне. По сути, всеправославная комиссия, которая будет сформирована для подготовки собора, осуществит этот проект. После нескольких лет ее работы она, по всей видимости, станет постоянной и переживет собор. Православный центр в Шамбези, по моему убеждению, должен будет стать постоянным местом работы этого всеправославного синода.

Прежде всего собор должен стать началом духовного обновления, которое соединит созерцание, богослужение, богословскую мысль и действенную любовь. Безусловно он явится и богословским обновлением. Ибо подлинное богословие не имеет иной цели, кроме как сделать христианство истинной наукой жизни.

Я

Я думаю о словах Павла Евдокимова в его большом труде Православие : «Открытие Отцов не должно растворяться в «неопатристическом» богословии, которое просто приходит на смену богословию неосхоластическому… Вместе со словами Отцов надо вернуть их творческой дух…».

Я

А диаспора? Она как будто отсутствует в предсоборных перспективах…

Он

Нисколько. Не забывайте, что шесть тем, отобранных в Шамбези, касаются подготовки не только непосредственно самого собора, но и первой предварительной конференции. Все темы, намеченные на Родосе, будут изучаться одна за другой, и среди них находится проблема диаспоры.

Вы знаете, насколько я верю в то, что рассеяние миллионов православных по всему миру промысли-тельно и для самого Православия, и для христианского единства…

Я

Иногда я говорю себе, что православная Церковь повсюду находится в диаспоре , будь то на Западе, будь то в коммунистических странах, будь то в мусульманском мире, который сам секуляризируется. Даже в Греции движение к секуляризации кажется необратимым, и пытаться остановить его силой – значит только вызвать реакцию антиклерикализма, до сей поры достаточно редкого…

Если Православие повсюду осознает себя находящимся в диаспоре , на пути к небесному Иерусалиму, оно легко избавится от церковного национализма, заложенного в то время, когда Церковь и государство были неразделимы. Но как организовать диаспору, чтобы она избежала этнической чересполосицы и юрисдикционных споров? Для нее это вопрос жизни и смерти. В слове диаспора есть слово спора, т. е. семя. Если семя не прорастет в земле, в которой оно находится, если оно не умрет для своих исторических ограничений, чтобы плодоносить в местных общинах, оно останется бесплодным и ветер истории иссушит и унесет его.

Он

Следует создать структуры более гибкие, приспособленные к различным ситуациям. С федеральными или конфедеративными структурами, подобными конференции канонических епископов в Соединенных Штатах или межепископскому комитету во Франции, которые собираются под председательством нашего экзарха. Некоторые православные, которые живут далеко от родины, хотят сохранить ей верность. У них должна быть такая возможность в рамках экзархатов их Церквей. Другие начинают образовывать местные общины, с корнями в той или иной стране, используя ее язык в литургии или в проповеди. Они должны найти автономную организационную структуру в настоящий момент «экуменического ожидания», ориентированную на диалог и на открытость в отношении братьев-христиан тех стран, где они живут. Они могут рассчитывать на помощь экзархов Вселенского Престола, которые не только греческие епископы, но и представители первой кафедры, которая будучи свободной от национальных перегородок, несет ответственность за универсальность Православия. И в этой области такая организация требует братского сотрудничества всех автокефальных Церквей, которые сделали много для свидетельства о Православии. Диаспора не должна быть ставкой, которую оспаривают между собой восточные Церкви, но пространством их деятельного сотрудничества. Здесь также права Вселенского Престола, для меня, неотделимы от двойного долга инициативы и сотрудничества. Однако наши экзархи могут договориться официально лишь с теми частями диаспоры, которые сохраняют или желают установить дружеские связи с Церквами, из которых они вышли, или с теми, чьи епископы имеют каноническую хиротонию от Вселенского Престола. В этом залог успеха православного объединения, которое я предпринял.

Книга, куда вписана судьба человека, живого и творческого, не завершается. Все продолжается: собирание Православия и его пробуждение к экуменизму, сближение с Римом, синтез истории и тайны.

Осуществятся ли желания Афинагора I? Увидит ли он Вселенский собор Православия, для подготовки которого он столько сделал? Причастится ли он вместе с папой из одной чаши благословения? Или же убедится еще раз, по выражению Бердяева, что «высшее иерархическое служение в мире – это быть распятым за истину»?

Главное, однако, уже достигнуто: ничто не помешает отныне уверенному, хотя и не всегда явному, сближению христианского Востока и христианского Запада. Для того, чтобы христианство вновь стало «наукой жизни».

Эта книга должна завершиться живым словом того, чей портрет она пыталась обрисовать. Вот два недавних заявления патриарха. Первое из них – его Рождественское послание 1968 года. Это взрыв духовной силы, где видение славы Грааля чередуется с суровыми предупреждениями. Второе – непринужденная беседа с журналистами. Отрывок, который я выбрал, заканчивается словом «рождаться». Только старый мудрец знает, что в истории, как и в человеке, то сокровенное, что мы все ищем, заключается в рождении.

РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ПОСЛАНИЕ 1968 ГОДА ПАТРИАРХА АФИНАГОРА.

«Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф 11.12).

Вот Рождественское послание этого года. Оно не ново, оно не от сегодняшнего дня. Ветхозаветные пророки – Ангел Благовещенья – Иоанн Креститель – Голгофа – Святой Гроб Господень – апостолы, как молнии, проливающие свет с Востока до Запада – пещеры Кесарии – Римские катакомбы – золотой век единой Церкви – свет первого богословия – подвижники и мученики – Вселенские Соборы – жизнь первых веков, всецело исполненная общей чашей – таковы выражения Богоявления, проявления в мире Господа нашего.

Но как скоро любовь между братьями исчезла – ненависть заняла ее место. Лик Церкви – который Христос желал видеть прославленным, без пятна, без морщины, святым и беспорочным – исказился.

Ныне беспрецедентный кризис разразился в мире. И этот кризис опасно сотрясает Церковь – великий ковчег, которому два тысячелетия и который несет в себе просвещение Востока и Запада.

Люди, чтобы вырвать тайны у бесконечного, отправляются в космическое пространство. Однако на земле молодежь подымается как бурное море, готовое разнести все.

Мы продожаем спорить о «неквасномхлебе» тогда, когда целые народы охвачены трагическим брожением.

Наука трудится над продлением жизни, но смерть ничем не стесненная, безжалостно топчет жизнь в Азии и в Африке.

Где же Христос-Спаситель ? Мы изгнали Его нашими разделениями. Отсюда все невиданные наши несчастья.

И что делают Церкви? Торгуют бесценным. Отсюда их печальная раздробленность.

«Но там, где умножился грех, стала преизобыточествовать благодать».

Таким образом, история нашей эпохи, придавая всю ценность истине дел, призывает предстоятелей Церквей и иерархию направить богословие на служение тому, чтобы единственной целью нашего существования и нашей миссии стал человек, ради которого Бог стал Человеком, и которому мы должны нести нашу помощь в эти тяжкие времена.

Тем самым, трудясь над обновлением Церквей, сохраняя достояние нашей веры, мы общими усилиями пролагаем путь к объединению.

Наш девиз – любовь, безусловная и безграничная, наша сила-воляВсевышнего.

Путь этот далек, говорят одни, и кто способен увидеть его конец? Однако часть пути уже пройдена.

Дорога трудна и крута, говорят другие. Однако путь к ней открыт и доступен.

Как могло быть иначе? Великие события в жизни Церкви в течение шести последних лет, в особенности наши три последовательные встречи с Его Святейшеством Павлом VI, папой Римским, его последнее послание о том, что «никакой голос не должен молчать в этом бесконечном концерте Церквей и всего мира» сумели преодолеть расстояния и разделения, выстроить мост над пропастью.

Во время наших встреч мы обменялись крестом и чашей и молились о том, чтобы Господь милосердия даровал как можно скорее нашим святым Церквам Востока и Запада благодать общего служения и совершения святой Евхаристии, сподобил нас вновь причаститься Его Пречистых Тайн из общей чаши.

Так неизменно и непрерывно было до 1054 года, так должно быть и теперь, конечно же, после тщательной работы, проделанной предварительно и сообща, после всей подготовки, которой требует наша совесть.

Общая чаша в ее сиянии открывается нам на горизонте Церкви.

Вот наше спасение!

Народы Христовы – наши спутники. Ничуть не озабоченные догматическими различиями, они узнают друг в друге братьев во Христе.

Они ждут с нетерпением единства, не как отдаленного мифа, но как интенсивнейшую внутреннюю реальность.

Вот доказательство Рождества Христова!

Но горе нам, если народы достигнут когда-нибудь единства за пределами Церкви, ее структур и ее богословия!

Вот почему единение не должно быть более объектом «торговли» или бесплодных, не имеющих под собой почвы, богословских диалогов. Оно станет созиданием жизни, в котором соучаствуют те, «кто борется в любви и мире».

Поистине «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его».

«О бездна богатства и премудрости и ведения Божия!» Воля Его непоколебима. Она ведет Церкви и народы к единству, она творит все новое, чтобы дать им это в общее наследие.

Придите же, братья, возрадуемся о Господе, восславим сегодняшнюю тайну. Ибо Христос рождается. И любовь простирается над землей, дабы человек стал смиренным, исполненным мужества и радости. (…)

Благодать Слова, ставшего плотью – ему же слава в веках – буди со всеми вами.

Патриарх Константинопольский АФИНАГОР, истовый молитвенник перед Богом о всех вас.

ЗАЯВЛЕНИЕ ПАТРИАРХА АФИНАГОРА КОРРЕСПОНДЕНТАМ ИТАЛЬЯНСКОГО ЖУРНАЛА «АВВЕНИРЕ» (12 ЯНВАРЯ 1969).

(…) Мир сегодня переживает момент, когда все ел ценности подвергаются испытанию. Новые открыта и огромный технический прогресс, полет человека , космическое пространство, быстрые социальные из менения, великое духовное смятение, конфликт по колений (…) создают неведомое доселе замешатель ство. И это замешательство нередко искушает на< упадком духа и пессимизмом. Но мы не должны усту пать искушению, ни на мгновение не должны подда ваться отчаянию. Сегодняшний мир переживает мукь рождения, а рождению всегда сопутствует надежда. Мы наблюдаем на нынешнюю ситуацию с огромной христианской надеждой и с глубоким чувством ответственности за тот мир, каким он выйдет из сегодняшних родов. Настал час Церкви: Церкви единой, которая должна дать новые христианские ориентиры обновленному миру, который рождается (…).

К западу, в сторону Европы, проходим через старые византийские стены, пересекаем оглушительную автостраду и вдруг вступаем в сады упокоения: кладбища без оград, стелы среди сосен и кипарисов, узенькие дорожки из камня и пыли… Большинство кладбищ мусульманские, но есть и христианские. Но вот внизу, невидный и словно укрывшийся в безмолвии, монастырь Пресвятой Богородицы, «Живоносный источник». Входим во двор, вымощенный могильными плитами; здесь похоронен скромный люд, среди них много ремесленников, о чем говорят инструменты, выгравированные на их надгробиях. В глубине, направо, маленький храм, ушедший в землю; входим, спускаемся на несколько ступенек и под широким сводом видим воду бесконечно прозрачную, воду материнскую и девственную одновременно. То же впечатление, что и в гроте Лурда: земля, ставшая прозрачной благодаря Деве-Матери, «источнику жизни».

В мусульманском и обмирщенном Стамбуле православная Церковь теперь почти невидима, оттеснена на окраины жизни. Но она хранит в себе скрытые истоки в самом центре своего бытия, остающиеся в рассеянии, но, более чем когда-либо, указывающие на окончательное Преображение.

Перед агиазмой – святым источником – небольшое кладбище патриархов. Здесь находится белый саркофаг, где теперь покоится Афинагор. Здесь он навсегда «рядом с Матерью». Лишившись земной матери в 13 лет, он всегда любил молиться пред иконами Пресвятой Богородицы. Могила патриарха вся в цветах, сказали мне. В те зимние дни, когда я ее посетил, в Стамбул привозят нарциссы целыми грузовиками. Их белый запах, чувственный и чистый, поднимается с городских площадей, как и с этой могилы. Могилы живого.

* * *

Митрополит Мелитон, который в конце жизни патриарха был его ближайшим другом, рассказал мне о его последних часах. Он умер ночью с 6 на 7 июля в палате №12 греко-православной больницы Балукли. Я посетил ее с молитвой и нашел обыкновенную палату, такую же, как и все прочие, отмеченную народной простотой, свойственной православному быту. Патриарх понимал, что он умирает. Когда митрополит стал говорить ему о поездке в Вену, где его здоровьем могли бы заняться лучшие врачи, он сказал: «Нет, я знаю, что не поеду в Вену. Мне нужно подготовиться к другой дороге». Наступил последний вечер. Изможденное тело уже погружалось в смерть, но дух оставался сильным и ясным. Патриарх захотел исповедаться, он медленно прочел все подготовительные молитвы, молитвы покаяния, веры и любви. Затем, полный мира и радости, он приобщился из рук митрополита Мелитона. После этого он отказался от всякой пищи и попросил оставить его одного. С полдороги он вернул митрополита, чтобы поблагодарить его. Затем остался один, чтобы умереть. Один на Один: он был монахом.

* * *

Удалось ли Афинагору I лишь преобразить недоверие в дружбу, оставив своему преемнику заботу о более глубоком богословском обосновании, которое только и может сохраниться? Утверждать это, значит забыть о весьма значительном достижении в экклезиологической области. Достаточно заглянуть в Tomos Agapes (Книга любви), опубликованную в 1971 году одновременно Фанаром и Ватиканом, которая содержит полный отчет о встречах и переписке между Афинагором I и Павлом VI. Это подлинно «богословское средоточие», к которому должна будет часто возвращаться богословская мысль. Папа и патриарх сумели восстановить между Церквами общий язык, язык Священного Писания в свете Отцов, в духе верности дыханию жизни, язык, не покинувший Церкви. Поэтому диалог должен соответствовать «традициям Отцов и внушениям Духа». Эта формула несет в себе понятие об истинном Предании в его творческой, эсхатологической непрерывности. В силу взаимообмена, когда противостояния начинают восполнять друг друга, мы видим в Tomos Agapes , что Павел VI настаивает на сущности любой поместной церкви как евхаристической общины, тогда как Афинагор I подчеркивает, что факт римского первенства нисколько не оспаривается православными, за исключением некоторых форм, догматизированных в 1870 году. Патриарх, с одобрения папы, возвращается к выражению Игнатия Антиохийского (стало быть, отсылающего нас в истории Церкви к самым истокам учреждения епископата) о первенстве Рима как «председательства в любви», как диаконии, призванной поощрять общение между всеми поместными Церквами.

* * *

Пора завершить эту встречу, которая сама по себе остается нескончаемой. У патриарха было острое ощущение того, что мы переживаем своего рода апокалипсис в истории, когда слова «Восток» и «Запад» приобретают новый смысл, который уводит нас от географии: символический смысл происхождения и предела. Ибо земля кругла, и солнце восходит и садится повсюду. Запад не может быть определен (или определен исключительно ) развитыми культурами латинской или германской Европы, запечатленными гением Рима или Реформы. Он становится планетарной «акультурой», которая благодаря своей технике и своей идеологии, в силу духовных притязаний, которые они в себе таят, и опустошению души, которое они несут, ставят человечество перед последними вопросами. Вспомним, что говорил патриарх: «История сегодня уже не может избежать уклонения от последних вопросов. Наука, техника, появление планетарного человека требуют осмысления. Наука исследует секреты вселенной и натыкается на дверь, скрывающую от нас тайну, за которой Бог – или гибель всего».

Константинопольский патриархат не оставил этой темы и после смерти Афинагора, о чем говорит, в частности, послание Димитрия I по случаю двадцать пятой годовщины Всемирного Совета Церквей: «Думая о том, как решить человеческие проблемы, мы не должны забывать самого главного: сегодня человек страстно ищет ответ на неустранимый вопрос, который встает перед ним в социополитических проблемах и за их пределами: в чем смысл существования человека, человека живого, духовной личности (…), обращенной к последней реальности?»

На этот вопрос, для Афинагора как и для его преемника, может дать ответ только христианство, вновь обретшее свое единство и творческую духовность неразделенной Церкви. Христианский Восток, также на свой лад захваченный планетарной «акультурой», в особенности в «западном его изгнании» (говоря словами иранской мистики), призван нести отныне человечеству, мятущемуся перед последними загадками, смиренное и стойкое свидетельство об изначальном, чтобы стать более глубокой памятью для Запада, низвергающего всю землю в беспамятство истории. Смиренное и стойкое свидетельство о Христе торжествующем над смертью и над адом, который мы отчаянно отталкиваем от себя, о Христе воскресшем, несущем людям Духа Животворящего, т. е. жизнь и свободу. Свидетельство это, как повторял Афинагор в конце своей жизни, не принадлежит ни православным, ни христианам, но затрагивает всех людей, ибо все воскрешены во Христе. Это сознание нужно донести до них, и освободить в них силу очеловечения и обожения, взятые вместе. Последние времена, говорил Франциск Сальский, будут временами declinatio sanctorum !

Чтобы осуществить эту встречу, чтобы разделить этот опыт, это свидетельство, необходимо, думал патриарх, чтобы христианский Восток преодолел свои исторические ограничения, свои страхи, свои недоверия, свой тысячелетний комплекс неполноценности-превосходства по отношению к «гниющему», но влекущему Западу, чтобы, оторвавшись от симметричных искушений релятивизма или ухода в себя, научиться диалогу, который не против другого, но вместе с ним, диалогу, в котором становятся полностью собой, принимая другого и даруя себя ему: «Наша святейшая православная Церковь не должна и не может скрывать сокровища своей веры и богатство своего предания. Она должна открыть их миру в духе смиренного служения, ради преображения мира во Христе».

Афинагор I 1886–1972.

Молитва Церкви предает его «вечной памяти» Бога, теперь мы должны воспринимать его в вечности. Стараясь это выполнить, я имею смелость написать: Афинагор I, блаженной памяти.

26 марта 1976 года, Собор архангела Гавриила.

I

«Беседы с патриархом Афинагором» Оливье Клемана происходили, записывались, а затем были опубликованы приблизительно четверть века назад. Четверть века – почти вчерашний день для истории христианства и, может быть, еще не завершенный сегодняшний. Что-то, однако, изменилось к концу этого дня; уже последние годы жизни Константинопольского патриарха стали для него, по словам Клемана, «часом испытаний». Время «Бесед» обещало стать как будто поворотным во взаимоотношениях Церквей Востока и Запада. Встреча Павла VI и Афинагора I в Иерусалиме, снятие анафем, наложенных в 1054 году, завязавшиеся богословские контакты с протестантским миром, подготовка к будущему всеправославному Собору, казавшемуся таким близким, – все эти события были как будто явными знаками близящегося единства, «увещаниями», коими «Дух говорит Церквам».

Но прошло время, и «увещеванья» словно приумолкли или перестали доходить до нашего слуха, знаки потеряли силу и убедительность. Всеправославный Собор так и не состоялся. Все реже и реже вспоминают о нем православные Церкви, в особенности те из них, кто после многолетнего разоренья занят залечиванием ран или поисками твердой национальной почвы под ногами. Контакты с протестантским миром остались не более, чем контактами, ибо миры эти движутся в разных направлениях: православие все более уходит к своему прошлому, протестантизм все более освобождается от своего. Торжественная отмена анафем, когда-то прозвучавшая одновременно в Риме и в Константинополе, как будто ничего существенного не изменила в отношениях между православием и католичеством. И она сегодня – где-то полузабытое прошлое времен высадки первого человека на Луне.

Означает ли это, что все, чем жил, все, что созидал патриарх Афинагор, в конце концов потерпело крах? На это можно ответить прежде всего словами Апостола, которые и поныне, остаются неколебимым основанием для всякого «домостроительства» христианского единства: «никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым» (1Кор 12.3). Имя Господа Иисуса – тот камень, на котором строилось дело покойного патриарха, оно – вечное начало того единения или братства в Духе Святом, которое не может быть абстракцией, словом без соли и смысла. Все усилия Афинагора были направлены к тому, чтобы вернуть Дух этому единению, внять «ходатайствам» Духа о примирении с Богом и братьями в тайне Христовой.

Все, к чему когда-либо прикасался Дух Божий, не исчезнет из памяти Церкви. Память ее может всегда обновиться как потускневшая икона.

Такой потускневшей иконой представляется мне сегодня духовное наследие патриарха Афинагора.

II

Начав работать над переводом этой книги (работа эта по разным обстоятельствам затянулась надолго), я прежде всего заметил, сколь неисправимой дальнозоркостью отличается наш взор, простирающийся из российской культурной ойкумены. Все-то у нас только «Россия и Европа», «мы и Запад», то ли с контекстом, что «два Рима пали, а четвертому не бывать», то ли, напротив, с текстом, что пишется в пику тому 682

контексту. Между тем рядом с нами живет, движется мир, который и для Запада как бы еще не Европа, и для нас как бы еще не Запад, и потому ему суждено оставаться всегда на краю наших горизонтов.

Это Балканы, Греция, Турция, для русского православия – «Ближнее зарубежье». Но этот «ближний» греческий мир, по сути, оставался для нас дальше классического. Наша первая благодарность Оливье Клеману – за краткое знакомство с этим миром, веками сохранявшим свое «тепло» (язык, обычаи, веру) «под снегом» оттоманского владычества. Во времена детства будущего патриарха христиане и мусульмане жили еще в добром согласии, словно ощущая себя детьми одного отца, Авраама. Затем наступает XX век, взрыв национализма, современная история с ее бесконечными кровопролитиями, этническими чистками и дележами территорий, и все это с особой плотностью сгущается (и все никак не может разрядиться) именно на этом уголке земли. Но рядом с историей – жизнь самой земли, великие ритмы расцвета и увядания, всегдашнее соседство моря, что ночью сливается со звездами («восклицающими от радости», вспоминает Клеман Книгу Иова), красноватый цвет почвы и сосен на острове Халки, птичьи гнезда на Фанаре, ликование и томление твари повсюду – все это повинуется какому-то промыслительному разуму и «движется любовью», которая проходит и через сердце Афинагора.

Его духовная биография как будто вбирает в себя опыт двух недавних святых – Космы Этолийца († 1779), учившего, что для спасения нам нужно стяжать «обе любви» – и к Богу и к ближнему, и Нектария Эгинского († 1920), аскета, молитвенника, «духовидца», благословлявшего весь мир, искавшего единства среди христиан и ожидавшего святости отовсюду, даже и от самой современной демократии. Но корни Афинагора уходят дальше – к Византии. В его облике мы наконец видим Византию без «византинизма», без исторической тяжести, сохранившуюся лишь в предании и литургии, целиком переплавленную в духовный опыт. Константинополь давно перестал быть ее столицей, но для патриарха он остается городом Матери Божи-ей. Для Оливье Клемана он несет в себе загадку Нового Иерусалима, тем более полную смысла, что земное основание его разрушено. Символ Нового Иерусалима – Святая София, о которой он говорит, что она «являет собой присутствие Божие всей совокупностью своего пространства, насыщенного светом».

«Пространство, насыщенное светом» – в этом есть какая-то аналогия не только с Византией и ее Церковью, но и с верой самого Афинагора.

III

Эта книга – одно из лучших «введений» в православное христианство, которое мне приходилось читать.

Нетрудно показать, во что верят христиане. Для этого существует апологетика, догматика, катехизис, религиозная философия, наконец проповедь. Гораздо труднее показать, как они верят, доказать содержание веры живым исповеданием ее. Все это мы находим в книге Оливье Клемана. «Для меня, открывшего его в зрелом возрасте и ясном сознании, после настойчивого вопрошания атеизма, – говорит он, – христианство – чудо, вызывающее постоянное изумление, которое делается все более глубоким».

Таким изумлением пронизаны здесь не только «Беседы», но и вся жизнь, вся личность Константинопольского патриарха. В его вере нет никакой давящей авторитарной жесткости, иногда делающей христиан-684

ство «бременем неудобоносимым» для других. В ней есть легкость, свежесть и древность, легкость и свежесть тех времен, когда она была еще совсем юной и ошеломляющей. Тогда она могла уложиться в одну фразу: «Иисус есть Господь», и в ней заключалась уже вся тайна Пресвятой Троицы, вся мудрость богословия и все упование.

«Христианство – это Христос, а Христос имеет лицо, лик Воскресшего, – говорит Афинагор. – Только личная встреча с Воскресшим дает нам соучастие в Его жизни, ведет к восстановлению нашего утраченного подобия Творцу. Во Христе Бог становится близким, и потому ближними становятся все другие…»

Афинагор – человек, носивший эту встречу в себе, живший той встречей, но не в качестве обращения, случившегося однажды, но постоянной обращенности. Она была в нем как со-бытиё со Христом, Которого он находит и ощущает повсюду, лик Которого он видит во всяком человеческом лице. Есть вера – исполнение закона, внешнего или «вложенного в сердце», вера как трепет или как суд и всегдашнее ожидание гнева Божия, есть вера – такова она у большинства – как присутствие чего-то Непостижимого, глубоко интимного и вместе с тем далеко трансцендентного, что никак не вмешивается в наши земные дела. Вера патриарха Афинагора – это прежде всего изумление и радость при встрече с Личностью. Личностью, в Которой преображается и воскресает мир.

«Все отныне (т. е. после явления Христа) тянется ко всеобщему воскресению, – говорит он. – Какими путями мы не знаем, но все обращено к нему. Среди всех исторических событий только Воскресение абсолютно, ибо только оно в каком-то смысле охватывает всю человеческую и космическую реальность. Воскресение – это как закон всемирного тяготения, что наделяет историю смыслом…

– И потому все преобразится?

– Все. Все, что мы когда-то любили, все, что мы создали, всякая радость и красота найдут свое место в Царствии Божием».

IV

Но это отнюдь не «розовое» христианство. Это христианство отвоеванное, выросшее из молитвенного и литургического опыта, прошедшее «через огонь». Сам патриарх говорит о годах жестокой внутренней борьбы, через которую ему пришлось пройти, чтобы стать наконец «безоружным», стать тем, кем он призван был стать.

Из этой «безоружности» перед миром, как и видения мира в тайне Христовой, берут свое начало две темы, которые становятся определяющими во всех делах и помыслах Афинагора. Речь идет о примирении христианских Церквей между собою, но также и о примирении Церкви и христианства.

Можно ли носить в душе свет Воскресения и ничего не видеть вокруг себя, кроме тления, «багряных» грехов и черноты ересей? Можно ли любить ближних, «полагая душу свою за овцы», глядя на них лишь как на будущие поленья в огне неугасимом? «Экуменизм» патриарха Афинагора, стоивший ему доброго имени во многих православных кругах (даже и до сего дня), был прежде всего ощущением близости, человечности и вселенскости тайны Христовой.

«Тайна Христа неисчерпаема, – говорит он. Она превосходит любые формулы, которые хотят ее выразить. Ее нельзя заключить в границы, ею нельзя обладать, ей можно только изумляться тем изумлением, которое просыпается вновь и вновь». 686

Из изумления вырастает великодушие, из великодушия – способность заглянуть в веру другого. Изумиться тайне Христовой в этой вере – вот единственная формула экуменизма (вселенскости), вне которой он становится лишь церковной или богословской дипломатией. Лишь изнутри этой тайны можно вести диалог и искать единства с другими иисповеданиями.

В готовности к такому диалогу, который открывает нас самих для веры другого, нет ни малейшего отступления от собственной веры или равнодушия к той Церкви, которая продолжает питать нас таинствами и молитвами. Опыт патриарха Афинагора говорит о том, что если мы носим Христа в себе, мы можем встретить Его повсюду.

Отсюда – столь нечастое соединение молитвенной, монашеской глубины в нем с христианской широтой и экуменичностью. Отсюда – его умение видеть только истину, иногда искаженную и неполную, и все же истину, укорененную в Господе Иисусе.

Эта истина должна наконец вернуться в Церковь, но не для того только, чтобы быть в ней неподвижно и вечно хранимой, но для того, чтобы стать началом преображения внутри ее самой. В православии, о котором говорит Афинагор, мир должен наконец увидеть Христа, но не как-то умозрительно, через богословие, а житейски, реально, увидеть в людях, увидеть в жестах. Это отнюдь не означает какого-то опрощения или «удешевления» церковности, но как раз возвращение к самим истокам ее – Слову Божию, Духу Предания, огню Евхаристии. Соединению Церквей только предшествовать соединение каждой из них с духом и буквой Евангелия. Да, собственно, может ли быть иная основа для церковного единства?

Возвращение христианства в Церковь, как об этом говорил покойный патриарх, это прежде всего новое раскрытие ее святости. Той святости, которая должна сделать видимым, ощутимым в Церкви присутствие Божие.

У него было предчувствие, что все это должно начаться в пробуждающейся России.

I. LE CONTEXTE ORTHODOXE

Olivier CLEMENT, L'Eglise orthodoxe , Paris, 1965 ² .

Paul EVDOKIMOV, L'Orthodoxie , Paris-Neuchatel, 1959.

Vladimir LOSSKY, Essai sur la theologie mystique de l'Eglise d'Orient , Paris, 1944.

Jean MEYENDORFF, L'Eglise orthodoxe hier et aujourd'hui , Paris, 1969 ² .

Petite Philocalie de la priere du coeur , trad. et intr. de Jean GOUIL-LARD, Paris, 1968 ² .

Timothy WARE, L'Orthodoxie, l'Eglise des sept conciles oecumeniques , Paris, 1968.

II. CONSTANTINOPLE

Louis BREHIER, La civilisation byzantine , Paris, 1950.

Andre GRABAR, La peinture byzantine , Geneve, 1964.

Id. L'age d'or de Justinien , Paris, 1966.

Olivier CLEMENT, L'essor du christianisme oriental , Paris, 1964.

Id. Byzance et le christianisme , Paris, 1964.

Elie MASTROIANNOPOULOS, Byzance, un univers d'esprit et d'amour (en grec), Athenes, 1967.

Gervase MATHEW, Byzantine Aesthetics , Londres, 1963.

Georges OSTROGORSKY, Histoire de l'Etat byzantin , Paris, 1956.

Steven RUNCIMAN, La civilisation byzantine , Paris, 1952.

Id. La chute de Constantinople, 1453 , Paris, 1965.

Philip SHERRARD, Constantinople, Iconography of a sacred city , Oxford, 1965.

David TALBOT RICE, Constantinople, Byzance, Istanbul , Paris, 1965.

Paul A. UNDERWOOD, The Kariye Djami , 3 vol., New York, 1966.

Speros VRYONIS, Le role de Byzance , Paris, 1968.

III. LE PATRIARCAT OECUMENIQUE (ET L'EGLISE GRECQUE) A L'EPOQUE OTTOMANE ET AU XX ^e SIECLE

Asterios ARGYRIOU, Spirituels neo-grecs (XV-XX siecles), Namur, 1967.

Friedrich-Wilhelm FERNAU, Patriarchen am Goldenen Horn. Gegenwart und Tradition des orthodoxen Orients , Opladen, 1967.

Ambroise FONTRIER, Saint Nectaire d'Egine , Paris, s.d.

Bernard LEWIS, The Emergence of modern Turkey , Oxford, 1961.

Geoffrey LEWIS, La Turquie, du declin de l'Empire a la Republique moderne , Verviers, 1965.

Steven RUNCIMAN, The Great Church in captivity. A study of the Patriarchate of Constantinople from the eve of the Turkish conquest to the Greek warofindependence , Cambridge, 1968.

Nicolas SVORONOS, Histoire de la Grece moderne , Paris, 1953.

Dans la revue SYNORO, N°40, Athenes, hiver 1966–1967, l'introduction de Christos YANNARAS au theme du numero, Orthodoxie et politique , et l'article de Ph. SHERRARD et J. CAMPBELL, L'emergence historique du nouvel Etat grec (en grec).

IV. BIO-BIBLIOGRAPHIE DU PATRIARCHE ATHENAGORAS I ^er

Stelios CASTANOS DEMEDICIS, Athenagoras I ^er , l'apport de l'Orthodoxie a l'oecumenisme , Lausanne, 1968 (Introduction biographique et recueil des messages patriarcaux).

Bernard OHSE, Der Patriarch Athenagoras von Konstantinopel . Ein okumenisher Visionar, Gottingen, 1968.

V. L'ORTHODOXIE ET L'OECUMENISME

Ernst BENZ, Luther et l'Eglise orthodoxe , dans Irenikon , 4e trimestre 1955.

Id. La Confession d'Augsbourg et Byzance au XVI ^e siecle , dans Irenikon , 4e trimestre 1956.

V. GAMBOSO, L'Abbraccio tra la chiesa d'Oriente et d'Occidente , Padoue, 1968.

Georges FLOROVSKY, The Orthodox Churches and the Ecumenical Movement prior to 1910 , in A History of the Ecumenical Movement (1517–1948), edited by Ruth Rouse and Stephen C. Neill, Londres, 1954.

Alexis STAWROWSKY, Essai de theologie irenique, l'Orthodoxie et le catholicisme , Madrid, 1966.

Wilhelm DE VRIES, Orthodoxie et catholicisme , Paris, 1967.

Leon ZANDER, Vision and Action , Londres, 1952.

Nicolas ZERNOV, The Eastern Churches and the Ecumenical Movement in the twentieth century , in A History of the Ecumenical Movement , op. cit.

VI. PERIODIQUES

Une etude d""histoire actuelle» exige le depouillement de nombreux periodiques. A la bibliotheque du Phanar, j'ai consulte la collection d'Apostolos Andreas, publie a Istanbul entre 1951 et 1964, et celle d'Ekklisia, qui paraоt a Athenes. En franзais, trois periodiques m'ont ete particulierement utiles: la revue Istina et le bulletin Vers l'unite chretienne, publies l'un et l'autre a Paris par le centre d'etudes «Istina»; et la revue Irenikon, editee par les Benedictins de Chevetogne, en Belgique, et dont la «chronique religieuse» fait autorite. J'ai utilise les Informations catholiques internationales, Paris, et le bulletin du Service oecumenique de Presse et d'Information, Geneve. Les commentaires du P. Wenger et du P. Scrima dans la Croix et le Monde m'ont beaucoup aide pour l'interpretation des evenements. J'ai puise dans les longues chroniques que Mgr Basile Krivocheine a consacrees aux conferences pan-orthodoxes, dans le Messager de l'exarchat du patriarche russe en Europe occidentale, publie a Paris, conferences que j'avais moi-mкme presentees dans l'hebdomadaire Reforme, a Paris. Contacts, revue franзaise de l'Orthodoxie, qui paraоt a Paris, a donne plusieurs chroniques sur ces evenements, et reproduit en particulier une etude du P. Georges Khodre sur le voyage d'Athenagoras Ier au Proche-Orient en 1959. AlMontada, publie a Beyrouth, donne, entre autres, le point de vue (tres eclairant sur Upsal) du Mouvement de Jeunesse orthodoxe du Patriarcat d'Antioche. En roumain, Biseri-ca Ortodoxa Romana a donne en 1967 un proces-verbal detaille de la rencontre, a Bucarest, du patriarche Athenagoras et du patriarche Justinien. Le P. Jean Meyendorff, dans le St. Vladimir""s Seminary Quarterly, Crestwood, Tuckahoe (New-York) a publie une excellente mise au point du dialogue entre l'Orthodoxie et les Eglises non-chalcedoines.

Enfin le Phanar a mis obligeamment a ma disposition le texte grec encore inedit des declarations faites par le patriarche oecumenique durant son voyage dans les Balkans, en octobre 1967.

Клеман О. Халкидонское недоразумение // Христианос. Вып. V. Рига, 1996. С. 11–29.Предлагаемая работа – это глава из книги Оливье Клемана «Беседы с патриархом Афинагором», не вошедшая в ее русское издание (Брюссель, изд-во «Жизнь с Богом», 1993). Встреча и общение французского православного богослова с патриархом Константинопольским происходили летом 1968 года, и потому события, о которых здесь говорится, принадлежат уже истории. Однако все это остается более чем актуальным в наши дни, когда Православные Церкви, впервые после многих столетий обратившись к углубленному богословскому диалогу с древнейшими Восточными Церквами, обычно именуемыми «нехалкидонскими» или «дохалкидонскими», нашли с ними общий язык и понимание в главном.

Православие – это Восток-Запад. Если забыть об испытующем западном духе его гуманизма, его самосознания, то и не понять после Александрии и Антиохии высот его византийского, русского или румынского богомыслия, не понять Христа в Сопотчанах, платонической неуловимости у Рублева, свидетельства православной диаспоры, как не понять и того, почему наш век, по слову Камю, стал веком скорее Достоевского, чем веком Маркса...

Православие – это «Восток», но лишь для латинского или германского мира. Однако для древнейших Церквей Африки

ИЗ КНИГИ: Olivier Clement Les dialogues avec le Patriarche Athena- goras», Paris, Fayard, 1976, c. 500–517. – Пер. с фр. Владимира Зелинского.

и Азии, отделившихся в V веке от единой Церкви, оно есть именно «Запад».

У истоков этого разрыва стоит один из наиболее важных Вселенских Соборов, Собор в Халкидоне (451).

Чтобы понять Халкидон, нужно увидеть его в контексте труднейшей диалектики первых Соборов, где от антиномии к антиномии понемногу высветлялась тайна Христа. Коль скоро Бог действительно сошел к нам, Христос должен быть homoousios («единосущен» в смысле тождественности) со безначальным Отцом, истоком и основой божественности; таким было направленное против Ария решение Собора в Никее (325). Но Господь должен был целиком облечься в человеческую природу, ибо то, что «не было облечено, не было и спасено». Против Аполлинария, для которого Логос во Христе заменил дух человеческий, Константинопольский Собор (381) провозгласил полноту человеческой природы Иисуса. И все же во Христе Бог и человек не соседствуют друг с другом, но пребывают в единстве, позволяющем жизни божественной просвещать светом своим человеческое начало. Против Нестория, не видевшего между человеком Иисусом и Словом Божиим ничего, кроме морального совмещения, Собор в Эфесе в 431 году настаивает на богочеловеческом единстве, провозглашая Марию не только Матерью Иисуса, но «Богородицей». После того как было преодолено иудаистическое искушение, делавшее упор на человеческой стороне личности Иисуса, возникает противоположное искушение, родившееся из духа азиатских религий, столь живучих на Ближнем Востоке, где в ходу всякого рода гностические доктрины. Теперь возникает опасность растворения в Его божественной природе Его природы человеческой и, стало быть, и нашей, «как капли духов в океане». Против Евтихия, распространявшего это учение, и собрался Собор в Халкидоне. Это Собор бого-человечности. Рассматривая Воплощение в свете учения о личности (ипостаси), выработанного предыдущими Соборами, дабы сохранить парадокс троичности, он исповедует, что в личности Христа (в «ипостасном союзе») божественное и человеческое соединяются «нераздельно и неслиянно» и что начало человеческое обретает свою полноту в этом союзе обожения. Не разделение человека и замкнутой в себе трансцендентности, свойственное семитическим религиям, не слияние их, характерное для

Востока, но общение в жизненном взаимообмене, так что чем больше человеческое соединяется с Богом, наполняется Богом, тем более реализует оно свою подлинную природу.

Но в этом и начало драмы. В мышлении христианского Египта слово «природа» (Pfiysis) означает не столько непосредственную реальность божественного или человеческого, сколько конкретное существование воплощенного Слова. В антиномии Воплощения, где два начала, человеческое и божественное, не разделяясь и не смешиваясь друг с другом, соединяются в третьем, в личности Слова, слово «природа» в Египте служило обозначением единства, а в Халкидоне, напротив, оно стало обозначать дуализм. Египтяне и многий восточные богословы не поняли этого нового языка. Они решили сохранять верность их великому патриарху, святому Кириллу Александрийскому, говорившему о «единой природе» воплощенного Слова. Они считали, что сакраментальный опыт божественного, этот ошеломляющий контакт с самой плотью Божией ставится под угрозу. К тому же и политика усугубила это недоразумение. В результате давления различных этнических групп, возникших в Египте, Сирии, Армении, поместные церкви стали отдаляться от Церкви империи. «Халкидониты» представали как «мелькиты», т. е. представители «имперской» власти. Это движение способствовало у «нехалкидонитов» систематизации учения св. Кирилла Севером Антиохийским, защищавшим против Евтихия богочеловеческий характер этой единой реальности, этой «единой природы» Господней. Две концептуальные системы в конИе концов разошлись и противопоставили себя друг другу.

Одна из них, «халкидонская», настаивала на двойственности природ в единой личности Христа. Другая, «нехалкидонская», делала упор на богочеловеческом единстве Господа. В следующем веке страсти накалились до того, что «нехалкидониты» не смогли понять попытки Пятого Вселенского Собора интерпретировать определения Халкидона в свете Кирилла Александрийского, терминологии которого он дал новое разъясняющее определение. В VII веке попытки императоров соединиться путем компромиссов с египетскими и сирийскими раскольниками, что могли открыть персам, а затем и арабам средиземноморский мир, привели лишь к новым недоразумениям. Удивительная система Максима Исповедника, утвержденная Шестым Вселенским Собором, могла бы развеять предубеждения «нехалкидонитов». Максим, по сути, указывал на божественные энергии, преображающие человеческую природу Иисуса, открывая нам в Его обоженном и дарующем энергию обожения теле пути к вечности. Он подчеркивал, что человеческая свобода Господа находит свою полноту в любви и в то же время спонтанно отдает себя воле Божией. Но с течением времени слова постепенно изменили свой первоначальный смысл. Занавес ислама опустился над Ближним Востоком, и у христиан Сирии и Египта больше не было достаточно сил, чтобы выстаивать против него и передавать потомкам самое главное.

* * *

Сегодня существует пять «нехалкидонских» Церквей, которые сами себя называют «восточными православными» и насчитывают двадцать пять миллионов верующих. В Египте пять миллионов коптов сумели ценой вековых усилий внушить уважение к их вере. Литургический язык Древнего Египта используется лишь частично, в ходу все в большей мере становится арабский. Народное благочестие, мощное и узкое, сохранило ряд иудео-христианских обычаев, таких, как обрезание, запрет на употребление в пищу крови и некоторых нечистых животных (напомним, что во многих православных странах в силу запрета Апостольского Собора (Деян. 15, 5–29) сохраняются эти запреты).

В качестве ответа на «вызов» истории, подобно армянам, евреям, русским старообрядцам или индийским parsis, крупная коптская буржуазия стала играть в мусульманском Египте важную роль в интеллектуальном и экономическом плане. Роль эта была утрачена в наше время, но копты, трудолюбивые и лояльные, заняли достойное место в высшем эшелоне египетского общества. Сегодня это образованные миряне, что вносят свет разума в упорно держащуюся народную набожность, содействуя возрождению Церкви. Они играют большую роль в ее управлении, немаловажным было их влияние. Нынешний патриарх Кирилл VI, подлинный монах, аскет и молитвенник, оказывает поддержку и новым веяниям. В Каире открыт

Институт Высших Коптских Исследований. Здесь возникло и молодежное движение, аналогичное тому, которое существует и в Антиохийском патриархате. Студенты проводят катехизацию, выпускники Института нередко принимают монашество, и «пустыня», давшая первые его ростки, продолжает приносить свои невидимые плоды. Работы, переведенные с французского и английского языков, дают возможность интеллигенции по-новому взглянуть на их собственное духовное наследие, чему немало способствуют труды православных богословов диаспоры. В Коптском Институте учатся и жители черной Африки, что ищут христианство, освобожденное от

его западнической «подкладки».

* * *

В сирийском мире «нехалкидонская» Церковь была организована Иаковом Барадаем, т.е. Иаковом «рванью», ибо он прикидывался нищим, чтобы обмануть имперскую полицию. Поэтому церковные общины Сирии и Ирака называют иногда яковитской Церковью. Сильно ослабленная католическим униатством, эта Церковь насчитывает приблизительно триста тысяч верующих. Она сохранила первоначальный антиохий- ский обряд, один из древнейших известных нам обрядов, и древнейшую евхаристическую Литургию, автором которой является святой Иаков, «брат Господень» и первый епископ Иерусалимский. Можно даже говорить о всех этих Церквах, столь явно отмеченных печатью иудео-христианства, как о христианстве святого Иакова, наследника семитической иерусалимской общины.

В яковитской Церкви литургическим языком остается сирийский, однако народный язык – арабский, курдский или турецкий,– получает все большее распространение. Литургические тексты несут в себе невероятное богословское богатство, которое, если бы оно было оценено по достоинству, могло бы в огромной степени содействовать диалогу между христианским Востоком и Западом. Так, единство Слова и Духа настолько вынесено на первый план, что Евхаристия называется здесь «Огнем и Духом».

Нынешний патриарх, чья резиденция находится в Моссу- ле, построил семинарию и учредил сеть религиозных школ. У моссульских и иерусалимских монахов пробуждается интерес к библейским исследованиям. Однако наследие сирийской духовной традиции столь велико, что для изучения ее необходимы западная выучка и эрудиция, обращенные на служение тайне. Здесь Православие и преображенное униатство могли бы сыграть роль посредника.

* * *

Армянская Церковь была основана, по всей видимости, в конце III века святым Григорием Просветителем, и потому ее часто называют Церковью григорианской. Обстоятельства не позволили армянским епископам участвовать в Халкидонском Соборе, и в 551 году Армения сделала окончательный выбор в пользу нехалкидонской традиции прежде всего потому, чтобы, вопреки Византии, отстоять независимость нации, обязанной ей своей культурой (и прежде всего, своим алфавитом). С тех пор судьба Церкви стала неотделима от судьбы этого распинаемого народа, испытавшего на себе в 1915– 1917-м, а затем в 1922–1923 годах настоящий геноцид. Сегодня Армянская Церковь насчитывает приблизительно пять миллионов верующих. Более половины из них образуют компактную группу в советской Армении и Азербайджане. Другое сосредоточение армянского населения – приблизительно 400 тысяч – находится в Сирии и Ливане. Прочие же образуют гигантское рассеяние, распространившееся по пяти континентам, причем наиболее важные общины можно найти в Болгарии, во Франции (200 тысяч) и в Соединенных Штатах (300 тысяч). Церковь эта состоит из пяти неравных юрисдикций: католикосата с центром в Эчмиадзине и католи- косата Киликийского, чей центр находится в предместье Бейрута, патриархатов Иерусалимского и Константинопольского и архиепископства Болгарского. Католикос Эчмиадзина обладает юрисдикцией над диаспорой, и за ним признается первенство чести и со стороны католикоса Киликийского.

* * *

«Нехалкидонские» Церкви сосредоточены не только в восточном бассейне Средиземноморья. Они, начиная с христианской античности, рассеяны и по странам Азии и Африки.

В Африке в Эфиопской Церкви приблизительно тринадцать миллионов членов. Основанная в IV веке, она оставалась долгое время в сфере влияния Коптского патриархата в Египте, назначавшего ее первоиерарха, Абуну, и оказалась в монофизитском расколе, даже не заметив этого. В XX веке она обрела полную независимость только в 1951 году благодаря императору Хайле Селассие, дважды спасавшему христианскую Эфиопию: в 1916 году, когда он, тогда молодой аристократ, изгнал негуса Лиджа Яссу, обратившегося в ислам и намеревавшегося навязать его традиционно христианской стране; затем в 1935–1941 годах, когда его имя символизировало сопротивление итальянской оккупации... Это имя, которое он принял при своей коронации в 1930 году – имя Святой Троицы (что и означают слова «Хайле Селассие»), – знаменовало собой решимость и волю оставаться христианской крепостью на земле, осажденной со всех сторон исламом...

В этом христианстве, сильно окрашенном традиционностью, где форма играет почти магическую роль, печать иудео- христианства выражена еще отчетливей, чем в Египте. Династия возводит свой род к Соломону и Царице Савской, и негус носит льва Иуды на своих знаменах. Здесь мальчикам делают обрезание, «Господину вселенной» приносят первины урожая, воздерживаются от определенных сортов мяса, на бракосочетаниях должен быть непременно «друг жениха», а Само празднество уподобляется «Кане Галилейской». Вода для Крещения берется только из Иордана, и в Церкви, которая почитает себя держательницей «Ковчега завета», можно найти изображение его во всяком храме.

Наряду с церковнослужителями, весьма невежественными, существуют и «церковные миряне», dobteras, которые нередко принадлежат к интеллигенции, студентам и преподавателям. Они иногда проповедуют в храмах во время богослужения, они же составляют корпорацию певцов, танцоров и поэтов. Ибо всякое важное богослужение не обходится без священных танцев, барабанных ритмов и кадильного дыма, причем к кадильницам привязаны колокольчики. Богословское обновление намечается среди dobteras и некоторых монахов (чья аскеза, питаемая размышлениями над псалмами, остается очень традиционной), и оно сродни подобному же обновлению и в Коптской Церкви, ищущей контактов с Православием и посылающей своих студентов на богословские факультеты...

В Азии «православная» Церковь Южной Индии объединяет более миллиона членов. Малабарский берег, ныне образующий штат Керала, входящий в Индийский союз, представляет собой древнейший анклав христианства, принесенного сюда некогда святым Фомой. В Милапоре, недалеко от Мадраса, находится могила, почитаемая здесь как могила апостола. Так это или нет, но уже в IV веке в этом районе были церковные общины, зависевшие от католикоса Селевки- Стезифона в Месопотамии, позднее обосновавшегося в Багдаде. Веком позже эти христиане Индии, также не ведая причин, оказались не «монофизитами», но «несторианами».

Здесь произошло одно из самых удивительных событий в истории христианства. В V веке Антиохийская школа, в противовес Александрийской, сделала упор на человеческой природе Иисуса, видя в Нем едва ли не только человеческую личность, что, будучи храминой Слова, целиком охваченной Им, «сопрягалась» с Ним таким образом, что при этом, казалось, должно было умалиться единство Бого-человечно- сти. Эти положения, доведенные до крайнего своего положения Несторием и осужденные Эфесским Собором (431), были подхвачены преподавателями Эдесской школы. Когда она была закрыта государством в 489 году, большинство преподавателей и студентов эмигрировали в персидскую империю, где их очень хорошо приняли, и несторианство, таким образом, стало официальным учением христиан Персии, которые тем самым подчеркнули свое отличие от государственной Церкви враждебной державы, т. е. ставшей теперь византийской, империи. Эдесские интеллектуалы стали привилегированным классом в империи персов и сохранили эту роль и после мусульманского завоевания, передавая исламской цивилизации греческую науку и философию. В то время несто- рианская Церковь стала расти с фантастической быстротой. Ее миссионеры избороздили Туркестан, Монголию, Тибет, Китай, Индию, Индонезию. Церкви в полном смысле слова – 230 епархий и 27 провинций – существовали в XIII веке среди турок, монголов и китайцев. Монгольская империя поддерживала это распространение и спасала Византию, наседая с Востока на исламизированных турок.

Крушение всего этого остается загадочным. Гибель монгольской империи в конце XIV века разорвала единое пространство миссионерской деятельности. Несторианство, делавшее акцент скорее на морали, чем на мистике, не сумело овладеть азиатской душой, как не сумело этого сделать и западное христианство, пришедшее на этот раз с моря, и также бывшее более моралистическим, чем духовным. В конце средних веков Дальний Восток откликнулся водворением собственной религии, и теперь это было распространение буддизма. В XX веке из всего интеллектуального арсенала Запада он инстинктивно выбрал марксизм. Монизму углубившейся в себя духовности и монизму материи как всегда не хватало Халкидона.

В Индии расширившееся несторианство воздвигло «Церковь святого Фомы». Оказавшись вновь в изоляции, она в XVI веке была грубо присоединена к Риму португальцами. Веком позднее слепой фанатизм латинизации, уничтожение наиболее чтимых книг принудили большую часть христиан отделиться от Рима. Они вновь вошли в контакт с христианами Ближнего Востока и присоединились на этот раз к Сирийской Церкви. Таким образом возникла «нехалкидон- ская» Церковь на Юге Индии. Католические миссии, а вслед за английской колонизацией также и англиканские и протестантские миссии отрывали от нее большие куски. В XX веке она раскололась между «националистами», сторонниками независимости, и традиционалистами, оставшимися в юрисдикции сирийского католикоса. После второй мировой войны группы молодежи, используя методы Ганди, добились примирения и церковной независимости каноническими путями. С 1958 года католикос Моран Map Вассилий III – единственный глава «нехалкидонских» «православных» Индии. Движение, начатое молодежью, имеет тенденцию переродиться в движение и церковного обновления. Давление как униатов, так и протестантов и англикан все больше толкает эту Церковь к Православию, которое не оспаривает ни ее независимости, ни глубоко «восточного» строя ее духовной и церковной жизни.

* * *

Напомним о мелком, но знаменательном факте 1923 года: когда после резни в «Малой Армении», в Киликии, армянские беженцы прибыли в Корфу, у них не было ни одного священника. Православный митрополит тогда причащал их. Это был

будущий патриарх Афинагор.

* * *

Он

Ничто не препятствует соединению с «нехалкидонскими» Церквами в самом скором времени. Эти Церкви сохранили структуры, духовное наследие и учение, вышедшие из великой патристической эпохи. Их литургическая жизнь, их обычаи зачастую более близки к апостольским временам, чем наши нынешние византийские обряды. Тот факт, что им удалось выжить в течение более чем пятнадцати веков в окружении враждебного им мира, будучи отрезанными от основного ствола христианства, есть уже наилучшее свидетельство подлинности их веры.

Я

С той поры как мы вступили с ними в богословский диалог, мы удостоверились в том, в чем у кого-то были сомнения, т. е. что они ни в коей мере не монофизиты. Когда вместе с Кириллом Александрийским они говорят о единственной природе Христа, они имеют в виду единственную экзистенциальную, личностную реальность. Содержание этой реальности бого-человечно, но с сильным акцентом на обожении плоти Господа, той плоти, что на архаическом, почти библейском языке означает всецело человеческое и, разумеется, космическое... Ибо великие догадки Кирилла нашли место в определениях последующих Соборов. Сегодня «нехалкидониты» открывают для себя наследие семи Вселенских Соборов и великие достижения византийской мысли, в частности пала- митский синтез. Они могут оценить, в какой мере это «хал- кидонское» богословие остается также «кирилловым», сосредоточенным на стяжании Духа через соучастие в «духовном теле» Христовом. Палама даже прибегал к таким выражениям, как «плоть Божия» и «стеклянный факел», откуда изливается нетварный свет, выражениям, столь близким Александрийской мысли...

По сути то, что мы выражаем с большей точностью в понятиях личности (ипостаси) и природы, они вкладывают в конкретное существование Воплощенного Слова. Там, где мы говорим об «ипостасном союзе» божественного и человеческого, они говорят о единственной богочеловеческой реальности. Там, где мы вспоминаем о союзе воли Божией и воли человеческой, энергии божественной и энергии человеческой внутри единственной личности Слова, они говорят о единой бого-человеческой воле, едином бого-человеческом действии... И всякий раз уточняют, что эта реальность, это действие, эта воля выражают «сочленение», «союз».

Он

. Согласия достичь нетрудно. В том, что касается церковных структур, нет никакой проблемы: здесь то же апостольское преемство, то же ощущение Церкви как тайны Воскресшего, тр^же общение Церквей-сестер в лоне вселенской Церкви. За последние несколько лет диалог с этими древними и благородными Церквами продвинулся очень далеко. Это был негромкий, почти неслышный диалог. Теперь стоит как следует встряхнуть историческую инерцию и достичь единства.

«Посмотрите на этот остров, – сказал мне в Халки патриарх. – Это Проти, «первый» из Принцевых островов, которые встречаются на пути, когда плывешь из Константинополя. Мы организуем там летний лагерь для молодежи. В Проти много армян, сейчас их там больше всего. Недавно на праздник Успения на остров приезжал армянский патриарх, п^его встречали именно как патриарха в главной Православной Церкви. И армянская молодежь приезжает в летний

лагерь. Так исподволь готовится единство – де факто!»

* * *

В 1951 году, когда отмечалось 1500-летие Халкидонского Собора, в православной среде раздавались призывы к восстановлению отношений с «нехалкидонскими» Церквами, ибо многим казалось, что решающую роль в разделении сыграли прежде всего этнические факторы и путаница со словами.

В 1956 году первый контакт был установлен митрополитом Иаковом, в то время представителем патриарха Афинагора при Всемирном Совете Церквей. Он нанес визиты главам некоторых из этих Церквей, чьих делегатов ему приходилось нередко встречать в Совете. В 1959 году сам Афинагор, а затем в 1960 году патриарх Московский Алексий установили аналогичные контакты во время их паломничеств на Святую Землю.

В Каире 10 декабря 1959 года Афинагор посетил Институт Высших Коптских Исследований, утвердив несомненное Православие Коптской Церкви: «Вы – православная Церковь, которая двадцать веков трудилась над утверждением православной веры и предания... Фигура вашего патриарха выше любых представлений о нем. Обликом, самой личностью он подобен древним аскетам. Поистине мы все едины, мы, православные христиане, крещенные во имя Отца и Сына и Святого Духа, и глава Церкви нашей – сам Христос. У нас те же таинства, та же история, Те же традиции. Различия остаются на уровне слов... Присылайте к нам своих студентов, и мы пошлем к вам наших, чтобы изучать историю Коптской Церкви и все дисциплины, которые вы изучаете здесь».

1961 год был решающим. Прочные связи завязались между армянской Церковью и Константинопольским патриархатом. В «неделю единства» патриарх Афинагор и патриарх Хачатурян организуют совместные процессии, одну в армянской церкви, другую в греческой, но обе знаменательно посвященные Пресвятой Троице.

Шестью месяцами позже скончался патриарх Хачатурян, и католикос Эчмиадзина Вазген I, прибывший на похороны, нанес визит 8 июля Вселенскому патриарху. Это был первый визит такого рода за всю историю. Он открыл дорогу приглашению армянских наблюдателей на Первую Всеправослав- ную Конференцию.

Всем «нехалкидонским» Церквам также было предложено послать своих наблюдателей, и коммюнике, принятое на Фа- наре, гласило: «Вселенский патриарх Афинагор заявил, что у нас нет причин быть отделенными от этих Церквей; он убежден, что комиссия из представителей всех заинтересованных Церквей могла бы легко подготовить основу для единства».

На Родосе между «халкидонитами» и «нехалкидонитами» установилось немедленное взаимопонимание прежде всего в общем ощущении литургической жизни. Комиссия, посвященная «восточным Церквам», принялась за работу с братским участием их обозревателей, и конференция согласилась с тем, что процесс объединения может начаться еще до созыва православного предсобора.

В конце того же года представители Московского, Константинопольского и Бухарестского патриархатов, а также Греческой Церкви вместе с Коптской и Эфиопской Церквами нанесли официальный визит «православной» Церкви Южной Индии. Католикос и десятки тысяч верующих встречали их в Патханамтхитта, в штате Керала. Впервые византийская и коптская Литургии служились в Индии. Южноиндийская Церковь вышла из тягостной своей изоляции.

В 1963 году армянский патриарх Стамбула и коптский епископ участвовали в Афонских празднествах.

В следующем году, для того чтобы способствовать преодолению тяжелой исторической инерции, Всемирный Совет Церквей предложил свои услуги, и в августе 1964 года пятнадцать богословов, принадлежащих к двум группам Церквей, имели неофициальную встречу во время одного из заседаний комиссии «Вера и Устройство» в Аарусе, в Дании. Там были некоторые из лучших представителей православной богословской мысли: о. Георгий Флоровский, о. Иоанн Мейендорф, Ниссиотис, Конидарис, Романидес, а также протоиерей Виталий Боровой, представитель Московского патриархата при Всемирном Совете Церквей. С «нехалкидонской» стороны были армяне, копты, эфиопы, индусы. Переговоры, коснувшиеся самых существенных вещей, длились три дня. «Мы говорили с откровенностью любви и убежденностью в истине, – гласит заключительная декларация. – Каждый из нас многому научился от других. Наши традиционные недоразумения начали рассеиваться. Каждый из нас нашел в других единую и православную веру Церкви. Пятнадцать веков разделения не увели нас от веры наших отцов».

В центре этих дней находилась знаменитая формула святого Кирилла Александрийского: «единая природа (physis) воплощенного Слова Божия».

«Мы открыли, что находимся в полном согласии в том, что касается самой сути христологического догмата. Различные терминологии, коими мы параллельно пользуемся, выражают, на наш взгляд, одну и ту же истину. Поэтому мы единодушно отвергаем учение Евтихия (настоящее моно- физитство), как и учение Нестория; принятие Халкидонского Собора или отказ от него не влечет за собой ни той, ни другой ереси». Это было важное утверждение, ибо в пылу полемики «нехалкидонитов» обвиняли в простом и чистом монофизитстве, т. е. в растворении человеческой природы Христа в божественной, в отделении Человека Иисуса от Воплощенного Слова Божия.

«Мы сознаем, что мы оба сохраняем фундаментальную верность христологическому учению единой и нераздельной Церкви, сформулированному святым Кириллом», чей словарь после разъяснительной работы указывает на равнозначность слов «physis» (конкретное существование) и «hypostasic» (личностное существование). «Решения Халкидонского Собора (451) могут пониматься лишь как утверждения Собора Эфесского (431), осудившего Нестория и провозгласившего Марию «Богородицей» и показавшего, что человеческая природа Христа и есть человеческая природа божественной Личности. Точно так же Халкидон «должен быть лучше понят в свете Константинопольского Собора (553)», для которого неустрашимая двойственность божественного и человеческого ни в коей мере не умаляет их энергетического взаимопроникновения. «Все Соборы должны рассматриваться как этапы органического развития, так что ни один Собор и ни один текст нельзя рассматривать изолированно от другого».

«Вместе нам надлежит признать и изучить политические, социологические и культурные факторы, которые в прошлом столь явно способствовали созданию разделений в Церкви... Дух Святой, обитающий в Церкви Христовой, поведет нас

всех вместе к полноте истины и любви».

* * *

Для того чтобы диалог принял конкретный характер, необходимо, чтобы «нехалкидонские» Церкви, удаленные друг от друга во времени и пространстве и находившиеся в долгой изоляции, могли встретиться и наметить пути регулярных консультаций. Эфиопский император, получивший титул «защитника веры», первым проявил инициативу, собрав глав пяти Церквей в Аддис-Абебе 15–21 января 1965 года. Они назначили постоянно действующий временный комитет для подготовки новой конференции и решили учредить комиссию для подготовки диалога с «халкидонитами». Что касается диалога с Римом, то для него следует вначале заручиться согласием всего Православия и дождаться решения униатской проблемы. Конференция также нашла христианское выражение для чаяний стран третьего мира: «Всякий человек, всякая община, всякий народ и всякая нация имеют право на свободу совести, на равенство и справедливость...» Ее голос был и голосом православных, живущих в этой части нашей планеты...

* * *

В июле 1965 года патриарх Афинагор наметил в коммюнике, опубликованном одновременно в Женеве и Лондоне, шаги, которые следует предпринять для того, чтобы добиться объединения с «нехалкидонитами». «Прежде всего должна быть подготовлена почва с помощью контактов и визитов на всех уровнях, обменов профессорами и студентами и т. д. Параллельно должна быть осуществлена следующая богословская подготовка:

1. Создание с обеих сторон богословских комиссий, одной всеправославной, другой всевосточной... 2. 3. Рассмотрение каждой из комиссий, сначала по отдельности, затем совместно, проблем, непосредственно касающихся богословских различий... Речь идет о следующих основных проблемах: 4. а) исторические причины конфликта между двумя Церквами;

б) нынешняя христологическая концепция в каждой из Церквей;

в) другие основные моменты расхождений догматического, исторического или канонического порядка (касающихся управления, административной структуры, юрисдикции Церкви) и т. п.

5. По завершении работы над этими проблемами обе богословские комиссии должны будут представить свои выводы соответственно каждой из Церквей, дабы они вынесли свои авторитетные суждения и решения». 6. И с той и с другой стороны, как надеется патриарх, начнется процесс примирения, который завершится принятием объединительных декретов. В итоге «собрание глав Церквей возвестит миру о своем окончательном объединении и увенчает это событие совместным совершением Евхаристии».

В сентябре того же года патриарх решил организовать перевод на греческий язык армянской и эфиопской Литургии, ибо «взаимное понимание Литургии необходимо для развития диалога».

* * *

В январе 1966 года новая конференция в Каире официально организует «постоянный Комитет «нехалкидонских» Церквей» с центром в Аддис-Абебе и тремя секретариатами в Каире, в Бейруте и Кутаяме, в Южной Индии.

Этот постоянный комитет после своего заседания в предместье Бейрута в феврале 1967 года принимает православную делегацию и изучает с нею «средства, которые могли бы содействовать установлению братских отношений и полного общения...» Намечалось сотрудничество на Ближнем Востоке, первым его результатом была работа над катехизисом. Это одна из основных проблем «дохалкидонских» Церквей, которые должны прежде всего осмыслить собственное наследие,

стряхнув с себя огромную инерцию многовековой спячки.

* * *

23–26 июля 1967 года в Бристоле еще раз собралась смешанная комиссия «халкидонских» и «нехалкидонских» богословов. Было еще раз подтверждено и углублено соглашение, достигнутое в Аарусе, но с охватом на этот раз и более широких проблем. В общей декларации можно увидеть начало осуществления грандиозного патриотического синтеза, свойственного, по правде говоря, немногим экуменическим текстам:

«Бесконечная любовь Бога к человеку, коей Он сотворил и спас нас, служит той изначальной точкой, откуда мы осмеливаемся взирать на тайну соединения в Господе нашем Иисусе Христе всецелой божественности и всецелой человечности. Ибо нашего ради спасения Бог-Слово стал одним из нас. Он, единосущный Отцу, стал, благодаря Воплощению, единосущным и нам. Бесконечной Своей благодатью Бог призывает нас к соучастию в Его нетварной славе. Бог стал Человеком по природе, дабы человек мог стать Богом по благодати. Человеческая природа Христа открывает и осуществляет и подлинное призвание человека. Бог призывает нас к общению с Ним в полноте Тела Христова, дабы мы могли быть преображены из славы в славу. Именно в этой конкретной перспективе спасения мы подошли к христологиче- ской проблеме.

Мы вновь обращаемся к общим нашим Отцам вселенской Церкви, святому Игнатию и святому Иринею, святому Антонию и святому Афанасию, святому Григорию Нисскому и святому Иоанну Златоусту, святому Ефрему Сирину и святому Кириллу Александрийскому и многим другим отцам блаженной памяти. Опираясь на их учение, мы видим глубокую зависимость между христологией и пониманием спасения, так же как и связь того и другого с учением о Боге и учением о человеке, с экклезиологией и духовной жизнью, и со всей литургической жизнью Церкви».

Унитарное видение древней Церкви, где личная духовная жизнь питается «тайнами» и творит человека как существо литургическое. Здесь – и напоминание о «сотериологиче- ском» аргументе александрийцев о том, что если умалить человеческую природу Христа или отделить от нее Его божественную природу, то разрушается и Церковь, и духовная жизнь; ибо Церковь в крещении и Евхаристии есть не что иное, как «плоть Божия», которая обоживает нас.

«Начиная с V века, – говорится в декларации пятнадцати богословов от обеих Церквей, – мы пользовались различной терминологией для исповедания общей веры в Господа нашего Иисуса Христа, истинного Бога и истинного Человека. Одни из нас утверждают, что две природы, две воли и две энергии ипостасно едины в едином Господе Иисусе Христе; другие – что в одном Христе есть одна природа, одна воля и одна сочлененная бого-человеческая энергия. Но и те и другие говорят о союзе неслиянном, нераздельном, несмешанном, неразрывном. Эти четыре слова принадлежат нашей общей традиции». Однако именно они, эти четыре слова, составляют халкидонский догмат.

«Обе Церкви утверждают, что существует динамическое постоянство божественной и человеческой природы со всеми их свойствами и способностями, присущими той и другой, в единственном Христе». И здесь всплывают понятия Халки- дона. «Таким образом, те, кто говорит о «двух» (двух природах, божественной и человеческой, во Христе), не разделяют и не разрывают Его. И те, кто говорит об «одном» (единой природе, в смысле единой реальности Христа), не производят смещения или слияния. «Неслиянно, неразрывно» тех, кто говорит о «двух», и «нераздельно, неразрывно» тех, кто говорит об «одном», должны быть специально подчеркнуты, дабы мы могли взаимно понять друг друга.

В этом духе мы остановились также на непрерывности учения, развивавшегося на церковных Соборах и особо на моноэнергетических спорах (о единстве одной или двух энергий во Христе), и монофелизма (касающегося одной или двух воль...) в VII веке. Все мы согласились с тем, что воля человеческая во Христе ни поглощается, ни подавляется божественной в Воплощенном Слове и что ни одна из них не противоречит другой. Последним этим уточнением мы обязаны святому Максиму Исповеднику, для которого «естественная воля» человека, в том виде, в каком она восстанавливается Христом, пребывает в спонтанном общении с волей божественной. «Позицию тех, кто хочет говорить о единой сочлененной бого-человеческой воле и единой сочлененной бого-человеческой энергии, неслиянной, нераздельной, никак нельзя считать несовместимой с определением Константинопольского Собора (680–681), утверждавшего, что две собственные воли и две собственные энергии существуют во Христе нераздельно, необратимо, неразрывно и без смешения».В заключение Декларация пятнадцати богословов обращается к обеим Церквам с просьбой учредить официальную смешанную комиссию, которая должна была бы «сформулировать окончательную общую декларацию, в которой мы могли бы выразить совместно и в общих понятиях нашу общую веру в одного и того же Господа Иисуса Христа, Которого мы исповедуем истинным Богом и истинным Человеком». Эта комиссия должна будет заняться также «каноническими литургическими и юрисдикционными проблемами, которые стоят на повестке дня. Речь идет об анафемах и литургических обвинениях, что провозглашались на Литургии некоторыми Церквами против богословских учений, которые другими считались обоснованными и святыми; речь идет также о признании и непризнании некоторых Соборов, о гарантиях и необходимых юрисдикционных соглашениях, прежде чем формальное общение будет восстановлено».

Эти предложения, возникшие в рамках того процесса, что был начат Афинагором в 1965 году, рассматривались также Четвертой Всеправославной Конференцией (Шамбези, июнь 1968 года). По просьбе Вселенского патриарха конференция решила сформировать богословскую комиссию, которая должна будет заняться подготовкой диалога с «нехалкидонитами», а затем, после сближения фундаментальных позиций, соединиться с аналогичной «нехалкидонской» комиссией для создания проекта соединения, который обе Церкви должны будут соборно утвердить.

Эти предложения, возникшие в рамках того процесса, что был начат Афинагором в 1965 году, рассматривались также Четвертой Всеправославной Конференцией (Шамбези, июнь 1968 года). По просьбе Вселенского патриарха конференция решила сформировать богословскую комиссию, которая должна будет заняться подготовкой диалога с «нехалкидонитами», а затем, после сближения фундаментальных позиций, соединиться с аналогичной «нехалкидонской» комиссией для создания проекта соединения, который обе Церкви должны будут соборно утвердить.