Политические партии и их идеалы

17 октября 1905 года. Россия вступила на новый путь государственной жизни. Разницу между старой и молодой Россией можно передать в двух словах: прежде русские подданные были для России, теперь Россия для русских подданных.

Принцип: личность для государства, лежал в основе еще античного государства. Последнее мыслилось как единство, цельность и личность; а индивид был лишь его частью и самостоятельного значения не имел. Государство не переставало поглощать его даже и тогда, когда он пользовался политическими правами¹. Оно обременяло гражданина всевозможными обязанностями, но не признавало за ним никаких прав. Все права принадлежали государству. Такой тип государства перешел в Европу, причем Европа пошла еще дальше. Монарх европейский явился законодателем, чем не был монарх античный.

«Деспот, – говорит Вильсон, известный американский государствовед², – издавал эдикты, т.е. указы, применявшиеся к тому или другому случаю, к тому или другому отдельному лицу, но только римские императоры первые стали опубликовывать «конституции», т.е. кодексы общего характера, применявшиеся вообще. Современный монарх может сделать более. Он может регулировать единственно своею волею не только дела публичного характера, но и частные дела, он может даже устранить местные обычаи и подчинить всех своих подданных контролю однообразного законодательства. Он один не обязан сохранять свои собственные законы. Одно слово – одно его слово может сделать из них белый лист бумаги; одно слово могло их уничтожить и снова вызвать к действию. Он имеет абсолютную власть не только над своими подданными – древние монархи также имели такую власть, но над всеми законами, чего не имел ни один монарх античного мира «. Людовик XIV, сказавший свое знаменитое: «государство это я», вовсе не играл словами. Heдаром итальянцы называли французского короля re delle bestie, т.е. королем животных.

Едва ли можно сомневаться в том, что основание другому порядку вещей было положено христианством, не тем христианством, которое говорило устами византийских, римских и многих других епископов, услужливо клавших камни в здание государства, но тем, которое заключено в Новом Завете. Даже Ветхий Завет сделал немало, что бы свести восточного деспота с его высокого пьедестала. Во власти царя он видел попрание прав Иеговы и прав народа. Да он никогда и не мыслил его неограниченным. Рядом с царем и выше его, ставил он другой орган, перед которым должны были смиренно склониться еврейские цари. И может быть никаким царям в мире не приходилось так часто быть в положении наказанного школьника, как царям еврейским.

Но еще более было отнято у государственной власти христианством. Христианство открыло в человеке целый мир, гораздо больший, чем тот, с которым носилось и которым кичилось государство. Открыв и создав этот мир, оно поставило его непосредственно перед самим Небом. Государство оказалось в стороне. Оно было бесправным в этом мире. Может быть никогда так ясно не была ограничена власть монарха, как словами: Божие ― Богу, кесарево – кесарю. Ho потребовалось много новых условий, чтобы эта идея превратилась в силу. Только тогда, когда папство перестало гипнотизировать умы и сердца своих забитых овец, она принесла свои плоды.

«Идея законного установления неотчуждаемых, прирожденных прав индивида, ― говорит гейдельбергский профессор Еллинек, ― не политического, а религиозного происхождения... Ее первым апостолом был не Лафайет, а тот Рожер Вильямс, который, будучи охвачен глубоким энтузиазмом, переселился в пустыню, чтобы там основать царство религиозной свободы»³.

В другом месте тот же ученый говорит: «Учение о прирожденном нраве свободного исповедания возникает в среде английских и шотландских конгрегационалистов и индепендентов под влиянием борьбы за реформационные идеи... Petition of Right (1628) и Bill of Right (1689) являются первыми предвестниками идеи кодификации всех публичных прав индивида... Таким образом уже в XVII в. было санкционировано общее право человека, основанием которому служит не великая хартия или позднейшие английские законы, а совесть человека, которую реформация возвысила на степень высшего судьи в вопросах веры»⁴.

«Идея писаной конституции, ― говорит Градовский, ― не французского происхождения, как это долго думали и писали, это – американская, точнее английская и пуританская»⁵.

Принцип церковной индивидуальности был переносим в политическую жизнь не только в теории, но и на практике. В 1620 г. пилигримы конгрегационалисты заключили общий договор на корабле «Майский цветок», причем обязались объединиться в одну политическую общину с выборными правителями и общинными законами⁶. В некотором смысле можно сказать, что государство обнаруживает с того времени стремление превратиться в церковь. Человек стал святыней. Он не часть только государственного целого, не дробь политической единицы, а само целое, единое. Центр тяжести государственной жизни начинает переходить от абстрактного целого к конкретным единицам, от государства к индивиду. Теперь не личность для государства, а государство для личности. Личность получает права к государству, государство принимает на себя обязанности по отношению к личности. Выражаясь юридически и личность, и государство стали в одно и тоже время субъектами и объектами как прав, так и обязанностей. Другими словами: государственный строй стал правовым. А так как права личности к государству и соответствующие им обязанности государства могут быть гарантированы единственно в том случае, когда воля правительства связана обязательным для него законом, который может быть изменен лишь с согласия самого народа в лице его представителей, то правовой строй является непременно конституционным. Правовой строй осуществлен во всех европейских государствах; а с 17 октября 1905 г. он введен в России.

Введение конституционной формы правления, обязывающей каждого гражданина к деятельному участию в политической жизни страны, естественно вызвало у нас образование политических партий, ставящих своею задачею приобретение преобладающего влияния на государственное управление и осуществление своих политических и социальных идеалов. Одни из этих партий (реакционные) мечтают вернуть старый политический и социальный строй, осужденный уже самим правительством, другие (консервативные) стоят за сохранение существующего преобразованного строя, третьи (прогрессивные и радикальные) требуют дальнейшего его изменения на началах демократических. К первым принадлежит монархическая партия, ко вторым – партия 17 октября, партия правового порядка и др., к третьим – партия конституционно-демократическая, радикальная и социалистическая.

Что служит центром всех партий и откуда начинаются правые и левые, точно определить нельзя в настоящее время вследствие неопределенности программы, которой намерено держаться наше правительство. Однако в течение нескольких месяцев совершившийся в России политический переворот застал большую часть населения весьма мало подготовленной к выпавшей на ее долю политической роли. Благодаря стеснениям свободы слова и печати многие, даже интеллигентные люди (напр. сельское духовенство), лишены были возможности познакомиться с существующими политическими и социальными воззрениями и потому затрудняются теперь дать себе ясный отчет в теоретических обоснованиях различных политических программ и их сравнительных достоинствах. Вниманию тех из наших читателей, которые до сих пор не занимались политическими и социальными вопросами, мы и предлагаем настоящую статью. Для большей ясности и во избежание повторений мы рассмотрим сначала социально-экономические, а затем политические программы важнейших партий. С социальных начнем потому, что они в значительной степени определяют собою и политические программы.

Если бы разделить, говорит Гобсон, все национальное богатство Англии поровну между всеми английскими семьями, то на каждую семью пришлось бы по 172 фунта стерл. (около 1700 р.) в год, сумма, на которую можно устроить сытую и обеспеченную жизнь. Между тем в этой богатейшей стране, с населением в 38 миллионов жителей, только 11 миллионов живут в достатке, остальные 27 миллионов на краю голода. Например в восточном Лондоне по исследованиям генерала «Армии спасения» Бутси из 892 тысяч жителей – 11 тысяч представляют собою существа, почти не похожие на людей ― дикие, отощалые, озлобленные. Чем они живы, в точности даже определить невозможно. В общем из жителей восточного Лондона 77% погружены в беспросветную нужду. А каковы квартиры, какова пища лондонских рабочих, об этом лучше не говорить⁷. Подобная картина, картина чрезмерного богатства, ослепительной роскоши, безграничного произвола и деспотизма, бесчеловечной эксплуатации с одной стороны, голода, нищеты, угнетения, бесправия – с другой, является непременным спутником культуры, и с дальнейшим развитием ее принимает по-видимому все более мрачный и угрожающий характер. Разум и совесть человека одинаково возмущены этим вопиющим неравенством людей, доходящим до фактического отрицания достоинства человеческой личности, до полного попрания священных человеческих прав. Они убеждены, что эта аномалия должна быть уничтожена. Но как, какими средствами сделать это?

Самый простой и решительный ответ на этот вопрос дает социализм, предлагающий частное хозяйство заменить общественным. Хотя современный социализм, положенный в основу социалистических программ, резко отличает себя от древнего утопического социализма, тем не менее он заключает в себе немало утопических элементов, и в последнее время начинает обнаруживать некоторую тенденцию снова перейти в утопический коммунизм. Вот почему мы считаем нужным сказать несколько слов и об этом последнем.

Появившаяся в 1516 г. «Утопия» Томаса Мора рисует фантастическую картину земледельческой республики, в которой нет ни собственности, ни денег, ни торговли. Все утопийцы живут в одинаковых домах, шесть часов проводят за работой, свободное время посвящают литературным чтениям, публичным лекциям и отдыху. Свои произведения они свозят в особые кладовые, откуда взамен их получают все нужное для потребления. Утопийцы набожны, у них великолепные храмы и выборное духовенство. Они чтут святость брака и сурово наказывают нарушение супружеской верности. Другой утопист, доминиканец Кампанелла, в своем социалистическом романе «Солнечный град», изданном в 1620 г. идет еще далее, проповедуя полный коммунизм до общности жен включительно. Власть у него регулирует сожитие мужчин и женщин, стараясь соединить индивидов различных физических типов и характеров. Это необходимо по мнению его, затем, чтобы устранить из жизни человеческий эгоизм и дурные инстинкты, воспитать любовь к людям и братство. Все эти и подобные социалистические воззрения были слишком фантастичны, слишком мало считались с действительностью, чтобы иметь какое-нибудь жизненное значение. Они впервые приобрели таковое с начала XIX в., когда в системах Сен-Симона, Фурье и др. стали покоиться на изучении экономической жизни.

Разделив всех людей на «тунеядцев» и «рабочих», т.е. вообще тружеников, Сен-Симон находил, что современное общество «есть воистину свет на изнанку, так как те, которые представляют собою политическую полезность, поставлены в подчиненное положение по отношению к людям неспособным, невежественным и безнравственным».

Если бы Франция потеряла вдруг 3000 первых своих физиков, химиков, ученых, художников, ремесленников и т.д., нация осталась бы телом без души; внезапная же смерть 3000 человек другого рода – членов королевского дома, сановников, богатых собственников и под. не принесет государству никакого вреда. Отсюда государство должно направлять свою деятельность на улучшение быта рабочих, на достижение возможно большего экономического равенства.

«Целью нашего века, ― говорил Сен-Симон, ― должны быть гуманность и братство». Средством для этого должно служить уничтожение индивидуального производства, вносящего всеобщую конкуренцию и анархию, и организация производства на принцип ассоциации, которая посредством общественной власти регулировала бы всякое производство.

Эта мысль еще яснее и определеннее была выражена Луи Бланом в его «Организации труда», появившейся в 1839 г. Все бедствия современной цивилизации Луи Блан объясняет господством свободной конкуренции. Он требует, чтобы разрозненные предприятия были заменены ассоциациями, руководимыми государством и сосредоточивающими в своих руках все отрасли производства. Эти ассоциации должны уравнять плату для всех рабочих и преобразовать воспитание в том смысле, чтобы мотивом деятельности каждого было стремление не к возможно большему личному доходу, а к общему благу. Все эти преобразования полностью могут осуществиться лишь при господстве в государстве рабочих. Проект Луи Блана был испытан в урезанном виде. Было устроено несколько рабочих ассоциаций с равной для всех платой. Но усердия в работе не оказалось. «Каждый находил выгодным, чтобы его сосед работал больше, и потому каждый возлагал надежды на другого». Кроме того, между рабочими развились недоверие, шпионство и раздоры, прекратившиеся с введением поштучной платы. Вместо ожидаемого равенства и братства ассоциации породили невыносимую тиранию и скоро должны были закрыться.

В то время как Сен-Симон и Луи Блан требовали, чтобы государственная власть преобразовала общественный строй путем внешнего принуждения, Фурье в основу своей системы полагает полную и безусловную свободу, с совершенным устранением какой бы то ни было принудительной силы. Он рассуждал так. Бог дал страстям большую интенсивность, большую силу, чем разуму. Это значит, что сам Бог предоставил страстям устроение общественной жизни. Если страсти и являются теперь «тиграми, выпущенными из клеток», то только благодаря неправильному строю, да так называемым обязанностям, этим «капризам философов», заключенным в 400 000 томов глупых книг. При нормальном же порядке страсти будут действовать к общей пользе всех людей и приведут человека к счастью.

Каков же должен быть нормальный порядок?

Следует устроить, отвечает Фурье, земледельческие колонии или фаланги для каждых 1500‒1600 человек. На участке должны производиться все роды культуры, причем каждый пусть выбирает себе занятия по своему влечению. Все участники живут в одном доме, фаланстере, где помещаются храм, библиотека, музыкальная комната, зимний сад, телеграф и т.д. Чтобы больше заинтересовать рабочих трудом, следует чаще устроять встречи мужчин и женщин. Фурье сурово осуждает современную брачную жизнь, в которой человек находит вместо удовольствий одни обязанности, «супружескую барщину», и где благодаря этому, верной остается лишь одна из ста, и то по невозможности быть неверной. Он рекомендует для своих фаланг свободную любовь почти без ограничений, устанавливает для этого особые вечерние сеансы. Лучшими воспитательными средствами для детей он считает оперу и кухню: первая развивает зрение и слух, вторая – обоняние и вкус. Самые неприятные обязанности он оставляет для «малых орд», т.е. для озорников и озорниц, которые, по его ожиданиям, не пойдут на дело, а побегут, полетят.

Было немало опытов осуществления идей Фурье, особенно в Америке. Начало их было блестящее, но конец жалок. Из нескольких десятков фаланг самая старая просуществовала 12 лет, некоторые же закрылись до истечения года. Жизнь оказалась самым строгим критиком, какого только можно себе представить.

Последним утопистом, в котором замечен уже поворот к научному социализму, был знаменитый Ф. Ласюаль. Он развивал социалистические взгляды в духе Луи Блана. Выгода фабриканта состоит в том, что он получает не только вознаграждение за труд, но кроме того и предпринимательскую прибыль. Чтобы рабочим досталась и эта последняя, они должны сами основывать крупные фабрики. Но необходимый для этого капитал им может дать лишь государство. Чтобы склонить государство к поддержанию рабочих капиталом, представители рабочего класса должны составлять большинство в законодательных собраниях. С приобретением политического господства рабочие, составляющие самый бедный, угнетенный класс, уничтожат все классовые различия, и водворят в государстве равенство и общее довольство.

«Четвертое сословие, ― говорил Лассаль в лекции, читанной в 1862 г. рабочим, ― есть последнее и крайнее сословие общества, сословие обездоленное... Следовательно, в сердце четвертого сословия не может быть зародыша новой привилегированности, и потому оно тождественно со всем человеческим родом. Его дело есть действительно дело всего человечества, его свобода есть свобода самого человечества, его владычество есть владычество всех. Стало быть провозглашение идеи рабочего сословия господствующими принципом общества не есть возглас разделения, и вражды классов общества. Это возглас примирения... возглас единения... возглас любви... Вы счастливы, господа, потому что ваш истинный личный интерес совпадает с жизненным началом нравственного развития... Высокая, всемирно-историческая честь такого назначения должна преисполнить собою все ваши помыслы. Пороки угнетенных, праздные развлечения людей немыслящих, даже невинное легкомыслие ничтожных – все это теперь недостойно вас. Вы – камень, на котором созидается церковь настоящего»⁸.

Все социалисты-утописты в своих предположениях о переустройстве человечества исходили из общих нравственных идей справедливости, любви, равенства. Смотрели на свои системы как на проекты, изобретенные их воображением, и ставили их осуществление в зависимость от доброй воли человека. Некоторые из них (напр. Фурье), сидя в своих кабинетах, в нарочно назначенные для сего часы ждали появления добрых людей, которые положили бы к ногам их свои капиталы для осуществления социалистических проектов.

He то представляет собою социализм современный, научный. На место нравственных идей и свободной воли тут является неотвратимый исторический закон. Что казалось утопистам заманчивым идеалом, для достижения чего они обращались к гуманным чувствам людей, то для научного социализма представляется неизбежным следствием, неподлежащим сомнению фактом будущего, который рано или поздно непременно будет иметь место в истории совершенно независимо от воли человека. Научный социализм или «коллективизм, говорит один из виднейших его представителей Ж. Гэд, не покоится ни на одном из априорных представлений о справедливости, свободе, равенстве или братстве. Эти представления входят по нашему мнению в область той метафизики, о которой Вольтер мог сказать приблизительно следующее: метафизика – там, где два человека не могут понять друг друга. Он уже не ссылается на «великодушные чувства» или «на стремления к благосостоянию», которые были во все времена, но никогда не достигали цели, потому что не желания человека правят миром, но мир своими последовательными, неизбежными преобразованиями создает наши чувства, наши желания, то, что называют еще нашим идеалом. Коллективизм опирается исключительно на экономическую эволюцию обществ, являясь только ее фазой, неизбежным и грядущим окончанием»¹⁰. Превращение утопического социализма в научный случилось благодаря двум «открытиям» Маркса, одно из которых составляет материалистическое понимание истории, другое – закон «прибавочной ценности». Закон «прибавочной ценности» вызовет переход современного капиталистического строя в социалистический, а материалистическое объяснение истории представляет этот переход неотвратимым никакими сторонними силами, никакими новыми факторами.

По представлению Маркса и его последователей вся история человечества создавалась исключительно на почве экономических условий. Производство продуктов и их обмен – вот единственная реальная основа, на которой рождаются правовые и политические учреждения, религиозные, философские и иные идеи данного исторического периода. Самые общие контуры человеческой истории с этой точки зрения представляются в таком виде¹¹.

Как известно первоначальная форма управления у каждого племени была в полном смысле демократической. He имея никакого определенного законодательства, руководствуясь традициями, да указаниями стариков, племя само на общих собраниях чинило суд над виновными, разбирало тяжбы, устанавливало отношения к соседям и т.д. На эти собрания сначала являлись и женщины, и наравне с мужчинами подавали голоса. Ho по мере развития домашней жизни и технического прогресса в области домашних работ, женщина с самого начала истории, по каким-то неясным причинам избравшая себе заведывание домом, все менее и менее имела времени и возможности участвовать на народных собраниях. Наоборот, присутствие мужчины дома не было обязательно. Он мог отлучаться на целые дни недели и без особого ущерба для своего хозяйства отдаваться общественной жизни, а вместе и общественным пирушкам. Однако это продолжалось не слишком долго. Охота, пастушество и войны – главные занятия племени на первых ступенях развития, перестают удовлетворять его потребностям и уступают все более и более место земледелию. Силы женщины оказались уже недостаточными для выполнения хозяйственных работ. Ей по необходимости должны были помогать и мужчины.

Новый способ производства – земледелие, произвел переворот во всем политическом и социальном строе. Привязанный к земле мужчина не может уже на долгое время отлучаться из дому. Воинское право становится для него теперь воинскою повинностью, очень для него обременительною. Для него выгоднее пожертвовать часть своего имущества для найма себе защитников. Так нарождается каста воинов.

Точно также и общественное управление, законодательство и суд по мере того как осложнялось общество, получило для членов общества характер повинности. У массы исчезла склонность, и даже возможность посещать общественные собрания. У нее явилась потребность перенести на других свои политические и судебные обязанности. Эти обязанности за известное вознаграждение, освобождавшее от необходимости заниматься собственным хозяйством, были переданы частью воинам, частью специальным лицам, из которых возникали новые классы ― жречество и аристократия.

Пока каждая община производила продукты для собственного потребления, она жила обособленно от других общин. Но с развитием производства, когда явилась возможность излишки производства вывозить за пределы общины или племени, начинается объединение как сельских, так и городских общин. На этой почве возникают целые государства и появляется идея национальности. Но с объединением городов и общин для населения еще менее стало возможности являться на народные собрания. В конце концов простые люди совершенно перестали бывать на собраниях. Центральная власть совсем и не интересовалась их присутствием. Для нее имели значение лишь те, от которых она фактически зависела ― дворянство и духовенство.

Так народные собрания превратились в дворянские съезды. Дворянство и духовенство, экономически независимые от короля, сильно ограничивали королевскую власть. Ограничение доходило до того, что управление страной фактически переходило в руки представителей сильных классов. Но тут на помощь королю явился капитал. Интересы капитала и государственной власти совпадают. Государство защищает производителей товаров и торговцев от конкуренции иностранных соперников и стремится улучшить условия сбыта товаров на заграничных рынках. Чем сильнее государственная власть и государство, тем благоприятнее условия для производителей. Чем больше делается территория, занимаемая государством, тем больше становятся выгоды капиталистов. Но чем быстрее развивается промышленность, чем больше овладевает она рынками внутри страны и за границей, тем более увеличивается спрос на рабочие руки, тем выше поднимается заработная плата. Таким образом и рабочий пролетариат заинтересован в развитии капиталистического производства и усилении государственной власти. Последнее выгодно, наконец, и крестьянину, как скоро в земледельческом хозяйстве получает преобладание товарное производство. Чем выше стоит промышленность, чем меньше стеснено товарное обращение внутри страны и за границей, тем выше также оплата, какую получает крестьянин за свои продукты.

С усилением государственной власти, благодаря росту капиталистического производства, старинные политические и социальные организации сами собой падают. Их функции переходят постепенно к государству. Государственная власть получает возможность вместо рыцарских войск содержать собственные войска, судебные и административные обязанности передать собственным чиновникам. Дворянство и духовенство продолжают получать свои привилегии не за свои общественные заслуги, a no милости царя. Их долг теперь ― служить государю.

Вместе с падением дворянства и духовенства, все функции, выполняемые прежде общинами ― как охрана личной безопасности, проведение дорог, устройство школ и т.д., переходят теперь к государству. Так возникает государственный абсолютизм. Капиталистический способ производства был его творцом. Но он же выковал и оружие против него. Государственный абсолютизм, покровительствующий капитализму, скоро оказался рассадником пролетариата, и вместе с тем «грандиозным аппаратом для грабежа народа». Тем и другим он стал вызывать недовольство населения. К низшим эксплуатируемым классам присоединилась и буржуазия, в которой одни (промышленники) были недовольны стеснением ввоза сырых материалов и предметов первой необходимости, другие (земледельцы) наоборот желали свободного ввоза фабричных изделий. Теперь уже не государственная охрана, а свобода стала лозунгом для буржуазии. Под давлением новых экономических условий абсолютизм начинает уступать свое место демократическому правлению.

Но капиталистический способ производства скрывает в себе оружие не только против государственного абсолютизма, но и против себя самого. В самой сущности его лежит зародыш неминуемой его гибели, источник нового способа производства и нового общественного строя, именно коллективистического. В чем же причина гибели капитализма? В законе прибавочной ценности.

В средние века повсюду было развито мелкое производство, при котором каждый труженик пользовался правом собственности на средства производства. В деревнях господствовало тогда земледелие мелких крестьян, в городах – ремесло. Орудия труда или средства производства, т.е. земля, земледельческие орудия и инструменты ремесленников, принадлежали самим работникам и потому по своим размерам были невелики и ограничены. Продукты этого труда предназначались для собственного потребления. Но благодаря разделению труда, особенно применению машины, труд перестал быть личным, он стал общественным. На смену прялке, ткацкому станку и кузнечному молоту явились прядильная машина, механический ткацкий станок и паровой молот, а вместо мелких мастерских народились фабрики, требующие сотен и тысяч людей. Co времени введения парового плуга, жатвенных машин и пр., над обработкой земли стали трудиться обширные группы всевозможных рабочих. Таким образом собственность по прежнему оставалась личной, а труд стал общественным. Продукты труда предназначались уже не для собственного потребления, а для продажи.

Общественное производство, вызванное применением машины, чрезвычайно увеличило производительность труда. Например жакардовский ткацкий станок увеличил производительность работы одного ткача на 350%. В работе отделения хлопка от семени один человек при помощи новейших машин производит теперь работу 1000 человек¹². Машины таким образом представляют собою туже рабочую силу, что и человек. Работа, производимая всеми паровыми машинами земного шара, 10 лет назад равнялась работе 1000 миллионов человек¹³. Благодаря непобедимой конкуренции машин, труд человека становится менее необходимым как по количеству, так и no качеству. Человеческая рабочая сила вытесняется нечеловеческой рабочей силой машины. Каждое усовершенствование машины составляет гибель для целого разряда рабочих. В английском хлопчатобумажном производстве, вырабатывавшем до введения машин в период времени от 1814 до 1822 г. только 106 т. фунтов пряжи и 80 т.ф. тканей, работало 445 т. человек, составлявших 1/37 всего населения. В 1880‒82 г. благодаря машинному производству 1 224 т. ф. пряжи, 993 т. тканей выработало 686 т. человек, составлявших 1/50 народонаселения. Производство хлопчатой бумаги повысилось таким образом на 1 231%, а число людей, которые жили этим производством, уменьшилось на 25%. В Соединенных Штатах в 1845 г. 45 т. сапожников производило 70 миллионов пар, а в 1875 г. при утроившемся почти населении 48 т. людей всех возрастов и обоего пола производило 445 миллионов пар¹⁴. Таким образом благодаря усовершенствованию машин спрос на рабочие руки постоянно уменьшается. Наоборот предложение рабочей силы, благодаря увеличению населения, и вследствие вовлечения в промышленность женщин и детей, постоянно увеличивается. Возникающая отсюда конкуренция, оставляя без работы целые массы людей (так называемую «резервную армию»), в тоже время понижает и заработную плату.

Заработная плата никогда не составляет всей стоимости самого труда, т.е. расходуемой на него рабочей силы. Если собственный производитель пользуется всей стоимостью продуктов, то рабочий, продавая свою рабочую силу, получает лишь часть стоимости своего труда, и благодаря конкуренции рабочих только ту часть, которая безусловно необходима для его существования и воспроизведения. Другая часть ее поступает владельцу-капиталисту. Если бы рабочий получал всю стоимость производимых продуктов, то предпринимателю не было бы никакой выгоды продолжать свое дело. Это присвоение капиталистами неоплаченного чужого труда, это поступление «прибавочной ценности» или прибыли в пользу капиталистов и составляет тайну капиталистического производства. В Англии, например, на заработную плату расходуется 7 миллиардов при годичном производстве в 29 миллиардов¹⁵.

Благодаря закону прибавочной ценности капитал имеет естественное стремление к накоплению и к концентрации в немногих руках. Чем значительнее капитал, тем больше доставляемая им прибыль, тем менее имеет возможность конкурировать с ним сравнительно небольшой капитал. Производство в крупных размерах делает все более и более затруднительным, почти невозможным, совместное существование с ним мелкого производства. Там, где капиталистический способ производства овладевал каким-либо ремеслом, он, благодаря удешевлению своих товаров, уничтожал все прежние средства производства. Последние все более и более обесценивались, и сравнительно мелким собственникам ничего не оставалось, как поступать в ряды рабочих.

Так исчезает постепенно средний класс общества, служащий как бы буфером, препятствующим столкновению пролетариата с капиталистами. Исчезают мелкие промышленники и мелкие торговцы. Эта неизбежная, непредотвратимая никакими средствами эволюция ускоряется, вследствие периодически повторяющихся экономических кризисов, происходящих от перепроизводства товаров. Доведенная до крайности способность современных машин к усовершенствованию начинает играть роль принудительного закона для каждого промышленника, заставляя его беспрерывно улучшать свои машины и увеличивать их производительную силу. Он спешит обратить свои капиталы в промышленные предприятия, не имея ни желания, ни возможности в точности учесть будущий спрос на свои продукты.

Между тем способность рынков к расширению подлежит совершенно иным законам. Благодаря этому время от времени разражаются страшные кризисы. Торговля приостанавливается, все рынки переполняются, продукты скопляются в огромных количествах, наличные деньги как бы исчезают, фабрики прекращают свою деятельность, одно банкротство следует за другим. В результате всего бывает поступление многих сравнительно мелких собственников в ряды пролетариата, увеличение резервной армии, голод, нищета и смерть, и все это, как ни странно, от избытка продуктов. В Германии в 1882 г. на 100 человек приходилось 84, 4 самостоятельных предпринимателя, а в 1895 г. только 24, 9. То же и в торговле: число самостоятельных торговцев упало с 44, 6 в 1882 г. до 36, 6 в 1895 г.¹⁶ Число рабочих, занятых в мелких промышленных предприятиях составляло в 1882 г. 59% всего числа рабочих. В 1895 г. оно составляло только 46%. Число же рабочих в крупном производстве, напротив того, удвоилось. В Англии последний ручной ткач давно уже умер с голоду, в Германии дни ручных ткачей также сочтены¹⁷.

С такою же последовательностью происходит поглощение мелкой земельной собственности крупною. Мелкие землевладельцы лишены возможности пользоваться применением машин, вследствие чего труд их обесценивается, и сами они мало-помалу превращаются в пролетариев. В Германии в 1882 г. сельским хозяйством занималось 19 225 т. человек, в 1895 г. только 18,500 т., значит на 3/4 миллиона меньше, несмотря на общий прирост населения в 7 миллионов¹⁸.

Начавшийся процесс концентрации капитала и постоянный рост пролетариата не могут идти в бесконечность. Как скоро капитал окончательно поглотит мелких собственников, между капиталистами и пролетариатом неминуемо произойдет столкновение, неизбежным следствием которого будет экспроприация, т.е. отнятие имущества капиталистов в пользу государства. Частная собственность на средства производства, т.е. на землю и капитал, будет объявлена собственностью общественной. Каждому человеку будет предоставлено право собственности лишь на средства потребления, т.е. на продукты, необходимые для существования. Если мы представим себе, что все собственники передали государству в качеств вечного вклада свои земли и капиталы с правом вместо процентов пользоваться продуктами, причем количество последних зависело бы не от величины вклада, а от количества труда, то мы получим приблизительную картину будущего социалистического строя. В таком строе очевидно не может быть места теперешнему экономическому и социальному неравенству. В нем не будет ни эксплуатации бедных и слабых богатыми и сильными, ни разделения на классы, ни кризисов, ни всяких других ненормальностей капиталистического строя.

«На место буржуазного общества, ― говорят Маркс и Энгельс, ― с его классами и антагонизмом, возникает ассоциация, в которой развитие каждого является условием свободного развития всех»¹⁹.

«Прекратится борьба отдельных индивидуумов за существование. Вместе с тем человек, в известном смысле, выйдет из животного состояния и перейдет из животных условий существования в истинно человеческие условия. Лишь с этого момента люди вполне сознательно начнут сами творить свою историю, и только начиная с этого времени, все причины общественного характера будут вызывать и желательные человечеству следствия. Совершится переход человечества из царства необходимости в царство свободы»²⁰.

«Мы, социал-демократы, ― восклицает Бебель, ― желаем осуществить на деле всеобщее братство. Идите же к этому обездоленному народу с проповедью социализма: с идеалами равенства, свободы, знания и полного человеческого существования. Несите ему лозунг: быть человеком»²¹.

Такова миссия рабочего класса. Но чтобы осуществить ее, он должен сначала приобресть политическое господство, стать фактором закона. К этому и должны быть направлены все его ближайшие цели.

Идеи марксизма нашли себе добрую почву среди рабочего и отчасти интеллигентного класса и создали особую политическую партию, так называемую социал-демократию, которая стараясь объединить около себя все трудящееся и эксплуатируемое население, ставит своей задачей чрез пропаганду социалистических идей и проведение некоторых мероприятий ускорить процесс классовой борьбы и окончательную победу пролетариата.

Конечную цель социал-демократии, maximum ее программы, составляет уничтожение собственности на средства производства, т.е. на землю и капитал, и обращение их в собственность общественную. Средством для такого социального переворота служит «диктатура пролетариата, т.е. завоевание пролетариатом такой политической власти, которая позволит ему подавить всякое сопротивление эксплуататоров». Сознавая однако невозможность осуществления социалистического строя в ближайшем будущем, вследствие незавершенности капиталистического процесса, социал-демократическая партия ставит своей ближайшей задачей (minimum программы) проведение таких мер политического и экономического характера, которые благоприятствовали бы развитию классовой борьбы пролетариата с буржуазией.

Эти меры следующие:

― отмена всех косвенных налогов и установление прогрессивного налога на доходы и наследства

― восьмичасовой рабочий день для всех наемных рабочих

― еженедельный непрерывный отдых не менее 42 часов

― полное запрещение сверхурочных работ и ночного труда, кроме технически необходимого

― воспрещение предпринимателям пользоваться трудом детей

― особенные законодательные меры для охраны труда женщин и подростков

― государственное страхование рабочих на счет капиталистов

― реорганизация и расширение фабричной инспекции

― воспрещение женского труда в тех отраслях, где он вреден для женского организма

― устройство яслей при заводах и фабриках, где работают женщины, и т.д.

Все перечисленные здесь меры направлены не столько к тому, чтобы улучшить положение рабочих, сколько к тому, чтобы по объяснению самой программы, предохранить рабочий класс от физического и нравственного вырождения, и таким образом сделать его способным к освободительной борьбе.

Положительное улучшение рабочих занимает здесь второстепенное, подчиненное место. Оно ни в каком случае не должно смягчать антагонизма классов, замедлять рост капитализма и пролетариата, и тем самым отодвигать достижение главной цели ― окончательной гибели капиталистического строя. Рабочий класс не должен чересчур увлекаться частичными завоеваниями и личными улучшениями своего быта, чтобы не усыпить в себе чувства классовой вражды и сознания своего великого призвания.

Неуклонно стремясь к своей последней цели, социал-демократия считает себя вынужденной иногда жертвовать ближайшими интересами рабочих, если эти интересы не стоят в строгом соответствии с их главной задачей. На этой именно почве возникло разногласие в социал-демократической партии по вопросу о профессиональных движениях. В то время как «меньшевики» оказывали им поддержку, «большевики» видели в них уклонение от прямой задачи. Подобные конфликты в социал-демократии будут повторяться постоянно. По той же самой причине социал-демократы всегда становятся в обостренные отношения к умеренным партиям, даже и тогда, когда они проводят меры, по-видимому, благоприятные для рабочих.

Но еще ярче сказалась эта тенденция в отношении к аграрному вопросу. Строго говоря с точки зрения основных принципов социал-демократов, в их программе не может быть никакой речи о крестьянах как особом классе пролетариата, отличном от рабочих. Капиталистический процесс, т.е. переход частной собственности в немногие руки, и постоянное увеличение пролетариата, одинаково должен иметь место как в промышленном, так и в земельном хозяйстве. Наш крестьянин, как бы мало ни имел он земли, является собственником на средства производства, мелким буржуа. Вследствие постепенной концентрации земли крупными владельцами, он должен превратиться в батрака, т.е. в пролетария, и только тогда может осуществиться социализация земли. Таким образом социал-демократия не знает крестьянина как пролетария, а знает только рабочего. Но в тоже время желание пропагандировать свои идеи и в среде крестьян заставило ее высказаться и по аграрному вопросу. Но тут ждало ее большое затруднение. С одной стороны по тактическим соображениям она не может отказаться от мысли улучшить быт крестьянина, с другой стороны, те меры, которые прежде всего напрашиваются в этом случае, идут вразрез с главными задачами партии.

На самом деле увеличение крестьянских земельных наделов на счет государственных и других земель несомненно отодвигает назад капиталистический процесс в земледельческом хозяйстве, замедляет переход мелких землевладельцев в пролетариат. А прикрепление земли к общине, лишающее крестьянина права продать свою землю, прямо создает непреодолимые трудности для концентрации земли. Вот почему с.-д. требуют «отмены всех законов, стесняющих крестьянина в распоряжении его землей». Вот почему они не сочувствуют дополнительным наделам путем выкупа частновладельческих земель. Вот почему, наконец, конфискация государственных, удельных и церковных земель предлагается ими не для увеличения крестьянских наделов, а для образования «особого народного фонда на культурные и благотворительные нужды сельских обществ». Такое употребление конфискуемых земель не препятствует будущему превращению мелких земельных собственников в пролетариев. Другого ответа на аграрный вопрос социал-демократия дать не может. И нас удивляют попытки конституционалистов-демократов убедить ее в полезности своих проектов. Польза на их языке означает вред на языке социал-демократов.

Вполне понятно, что социал-демократическая программа не может вызвать к себе сочувствия среди крестьянского населения. Едва ли кому может улыбаться перспектива пролетария, хотя бы и покупалось этой ценой будущее освобождение человечества. Таким образом у крестьян социал-демократам делать нечего. Вместо них здесь выступают социал-революционеры. He отрицая капиталистического процесса в промышленной области и предоставляя рабочим ждать его естественного конца, они совершенно не разделяют надежд социал-демократов на то, что тот же процесс совершится и в земледельческом хозяйстве. И, это по-видимому не без основания. Даже сам Каутский, этот строгий марксист, в последнем издании своего «Комментария к положениям Эрфуртского съезда» должен был сознаться в поспешности своих прежних выводов о ходе сельского хозяйства.

«Лишь по одному пункту, ― говорит он, ― мне пришлось несколько изменить то, что было сказано в предыдущих изданиях: это относительно предположений об упадке мелкого сельского хозяйства. Мелкое крестьянское хозяйство разлагается не так быстро, как 20 лет тому назад; местами оно даже развивается. В 1882 г. это еще не было так очевидно. По этому пункту мне теперь пришлось выразиться несколько осторожнее, чем тогда»²².

He веря в возможность естественного наступления социализации земли, революционный социализм считает необходимым насильственное, революционное отобрание всех частновладельческих земель и передачу их в руки трудящихся масс, но не в собственность лиц, а в собственность общественную, и «в распоряжение демократически организованных общин и территориальных союзов общин на началах уравнительного пользования». «В случае, если это главное и основное требование аграрной программы – minimum, не будет осуществлено сразу в качестве революционной игры», партия социал-революционеров в своей дальнейшей политике выступает за переходные к нему меры, как напр., расширение прав общин по экспроприации частновладельческих земель; конфискация земель монастырских, удельных кабинетных и т.п.; обращение их, как и государственных земель, на дела обеспечения общин достаточным количеством земли, a также на нужды расселения и переселения; ограничение платы за пользование землею размерами чистого дохода хозяйства; обращение ренты путем специального налога в доходную статью общин и органов самоуправления и т.д. По рабочему вопросу социал-революционеры предлагают те же почти требования, что и социал-демократы.

Таким образом революционный социализм на место естественной гибели капиталистического строя ставит независимый от капиталистического процесса революционный переворот. Вводя в свою программу насильственный переворот, с целью непосредственного создания коллективных форм труда и собственности, минуя длительный процесс капитализма, он теряет характер научного социализма, по которому преобразование социального строя представляется естественным и неизбежным концом совершающегося в настоящее время экономического процесса. Революционный социализм становится в аграрной своей части почти утопическим социализмом. Оставляя же в неприкосновенности теорию капитализма в рабочем вопросе, он вносит в свою программу два не только противоположных, но и фактически непримиримых принципа. Что-нибудь одно: или без социализации капитала невозможна социализация земли, или при социализации земли никогда не осуществится естественным путем социализация капитала. Впрочем об этом у нас будет речь впереди. Теперь отметим лишь противоречивость и утопичность программы социал-революционеров.

He имея нужды для достижения своей конечной цели в превращении крестьян в пролетариев, с.-р. не видят особых поводов восставать против частичных улучшений крестьянского и рабочего быта. Поэтому они терпимее относятся к другим политическим партиям, чем с.-д., которые даже к с.-р. относятся иногда как к буржуазной партии. С другой стороны не рассчитывая на естественную гибель капиталистического строя в земледельческом хозяйстве и считая единственным средством для социализации земли революционный переворот, с.-р. по неволе вынуждены придать своей тактике боевой характер. Они призывают население к вооруженному восстанию и прибегают иногда к террористическим действиям. Ими совершены убийства министров Плеве, Сипягина, великого князя Сергея Александровича и др.

Революционный характер впрочем принимает и русская социал-демократия. Даже грандиозные октябрьские забастовки не разубедили с.-д. в необходимости и возможности вооруженного восстания. По крайней мере. составленная комитетами большинства и меньшинства 19 окт. прокламация гласит: «Будем спешно готовиться, товарищи, к вооруженному восстанию. Свергнем вооруженною рукою царское правительство и тогда временное революционное правительство созовет всенародное учредительное собрание, которое узаконит наши требования» (Русск. Ведомости).

Такою тактикой с.-д. изменили принципу научного социализма, по которому гибель буржуазного строя должна произойти сама собой. Однако следует заметить, что революционные меры применяются ими к осуществлению собственно политической, а не социальной части их программы, и притом не могут быть поставлены в счет всем социал-демократам. Несомненно, в числе обеих политических партий есть люди, не разделяющие грубо революционной тактики²³.

В революционном социализме мы видим грубое отступление от научного социализма, потрясающее главнейшие его основы. Но и в недрах самого марксизма мы наблюдаем в настоящее время сложную внутреннюю работу, которая с очевидностью показывает, что теорию социализма ни в каком случае нельзя считать чем-то совершенно определенным, устойчивым и законченным. Напротив, для каждого должно быть очевидно, что в нем происходит существенная эволюция, породившая уже разные течения и обещающая окончательный свой ответ на социальный вопрос может быть еще в далеком будущем. С некоторыми фазами этой эволюции нам необходимо познакомиться, прежде чем сделать заключение о научном социализме. Здесь лучше всего сказываются его слабые стороны.

Как мы уже видели Маркс, Энгельс и другие строгие их последователи заверяли, что обещанное ими царство будетъ прежде всего царством свободы. Но это по-видимому чистое недоразумение. В социалистическом строе государство само распределяет между членами не только продукты, но и самый труд. А это стеснение для многих кажется таким деспотизмом, в сравнении с которым самый неограниченный абсолютизм представляется свободой: абсолютизм угнетает одну сторону человеческого существования, а социалистический деспотизм парализует действия всего человека.

«Личность в социализме , ― говорит Спенсер, ― не принадлежит более себе, и не имеет права извлекать выгоду из своих способностей. Она принадлежит государству, государство ее содержит, но зато и руководит ее трудом»²⁴.

По-видимому между отрицанием частной собственности и признанием личной свободы есть глубокое противоречие. Еще Прудон писал: «Частная собственность есть явление противозаконное, ее необходимо отменить. Но когда мы уничтожим собственность, и все будет принадлежать всем, т.е. государству, личность будет порабощена. Поэтому не следует уничтожать собственность. По-видимому человечество находится в заколдованном кругу»²⁵.

Даже сами проповедники «рабочего государства» не могут скрыть своих опасений за целость свободы при социалистическом строе.

«Возникает опасение, ― говорит Менгер, ―как бы эта государственная форма не злоупотребила своей громадной экономической властью для порабощения отдельных лиц. He всякая экономическая выгода может искупить ограничение индивидуальной свободы. Только там, где затрагиваются важные экономические интересы общества, можно подчинить деятельность граждан государственному принуждению. В противном случае можно опасаться, что в народном рабочем государстве могут найти широкое распространение индивидуалистические течения подобно тому, как в наше время распространение индивидуализма стало главной причиной распространения социализма»²⁶.

Правда, как теоретики, так и практики социализма, стараются доказать в последнее время, что социалистический строй не противоречит принципу индивидуальности, что он будетъ оперировать не над людьми, а над вещами. Но как только вопрос переходит на практическую почву, то их успокоение внушает мало доверия. Каутский, например, соглашаясь с тем, что коллективистический способ производства не совместим с полной свободой труда, т.е. со свободой работать когда, где и как хочется, утешает тем, что подобная свобода работника несовместима со всякой планомерной, координированной деятельностью нескольких лиц, и что вообще с гибелью мелкого производства неизбежно связана и гибель свободы труда. Он далее признает, что и при господстве крупной капиталистической промышленности рабочий сохраняет известную долю свободы труда: он может променять одну службу на другую; в коллективистическом же обществ лишь один «работодатель», которого нельзя переменить; но успокаивает тем, что в сущности, сколько бы рабочий не менял фабрик, он все-таки нигде не найдет настоящей свободы труда. И вообще, по его мнению, такая зависимость может показаться невыносимой какому-либо либералу, адвокату или литератору(!), но она не в тягость современному пролетарию²⁷. Невольно хочется спросить: и только-то?

Другие социалисты, например Жорес, думают, что коллективизм является не более как переходной ступенью. Задачей его служит создание в обществе такой высокой моральной и интеллектуальной силы, которая мало-помалу без всяких потрясений могла бы заменить принцип принудительной солидарности ― единственно возможный в наше время, принципом добровольной солидарности²⁸. Но тут уже начинается чистая, хотя и благородная утопия, и альтернатива Прудона ― собственность или свобода, остается в прежней силе.

Опасность потерять свободу, может быть самая страшная из опасностей, заставила многих социалистов выдвинуть на передний план требование индивидуальной свободы, что внесло в социалистическое движение глубокий раскол. В нем образовалось два течения.

«Одно из них, ― говорит Галеви, ― теоретическое и догматическое, упрямо отстаивает абсолютную истину известных принципов. Педантичное, полное нетерпимости, оно сводит свою внутреннюю работу к созданию организма, облеченного настолько сильною властью, насколько это возможно. После сорокалетних колебаний и нащупываний оно наконец решило основать в Брюсселе международный комитет. Другое, более жизненное и популярное, постоянно старается оживить инициативу и сознательность давно онемевших масс. Оно создает много институтов: синдикаты, кооперативные общества, народные университеты. Вкладывает в каждый из них ярко выраженную идею независимости, и каждый превращает в очаг федерализма. Вместо централизации власти оно требует раздробления, разрушения ее. Оно отстаивает автономность округов, общин, групп, а иногда вместе с чистыми анархистами подходит к объявлению индивидуальной независимости»²⁹.

В то время как одни социалисты стараются создать могучую государственную машину с новыми Робеспьерами и Жюлями Гедами во главе, другие наоборот, образуя союзы и синдикаты, стремятся отстоять вместе с экономической свободой и личную независимость. Они хотят жить по-человечески, а не стадами в 50‒100 миллионов. Они готовы сказать вместе с Прудоном: «Человек не хочет более организоваться, не хочет, чтобы его превращали в машину. У него стремление к дезорганизации, к дефатализации, если можно так выразиться, всего, в чем он чувствует тяжелую руку фатализма или машинизма. В дезорганизации цель борьбы, наша великая славная задача»³⁰.

«Нет, не будет у нас общинного социализма», объявил в 1900 г. конгресс французской рабочей партии³¹. Эта партия социалистов протягивает руку анархизму и может легко перейти в него. Можно сказать, что анархизм есть родное детище социализма. Социализм, желающий вместе с экономическим равенством создать независимость личную, неминуемо должен склоняться в анархизм. Хотя Маркс в своей «Нищете философии» и сильно смеялся над «Философией Нищеты» Прудона, но этот отец анархизма до сих пор остается его опасным соперником³².

Эволюция марксизма идет не в одном лишь выше указанном направлении. В нем пробита брешь и с другой стороны. Нет такой силы, которая заставила бы человека примириться с фатальною ролью в истории. Нет и силы, которая, наполнив его желудок, усыпила бы в нем нравственное влечение и идеалы. Эти то, всегда присущие человеку силы, проснувшись в сознании самих представителей марксизма, грозят разрушением самой его сердцевины.

Социализм Маркса и Энгельса вообще аморален. Этика, философия и религия ― для того и другого пережитки старой идеологии. По Энгельсу нравственные понятия родились на почве классовой борьбы. Любовь к ближнему по нему не более, как старая шарманка. Равенство будет установлено не моралью, а революцией³³. Спасение человечеству принесет не любовь, а эгоизм. Если марксисты и не отрицали существования благородных побуждений, то они не скрывали к ним своего пренебрежения, и во всяком случае отрицали их влияние на ход истории. Они не допускали, чтобы нравственные добродетели могли хоть сколько-нибудь изменить человеческий строй, и существование самих добродетелей ставили в полную зависимость от экономических условий. И до сих пор многие социалисты называют справедливость и любовь «буржуазными добродетелями». Эта точка зрения совершенно последовательна. Но она недолго оставалась единственною.

Новейшее, так называемое этическое движение, оказало сильное влияние и на социалистов. Оно заставило дать в своих системах самостоятельное место нравственным идеалам, нарушив таким образом исключительность экономических сил и законов в истории человечества. Социалист К. Шмидт, например, оправдывает и допускает самостоятельность этических побуждений. Он указывает слабость утилитаризма и эгоизма, и доводит до того, что выступает с идеальным требованием личного самопожертвования, не ожидая всех благ от социальных институтов³⁴.

«Кто в настоящее время принимает материалистическую теорию истории, ― говорит Бернштейн, ― тот обязан принимать ее в ее наиболее разработанной, а не в ее первоначальной форме, то есть он обязан, наряду с развитием и влиянием производительных сил и производственных отношений, вполне признавать и значение правовых и этических понятий, исторических и религиозных традиций каждой эпохи» и т.д. (Каутский. Ответ Бернштейну. 1905. стр. 21).

Одновременно социалисты и других стран ― Жорес во Франции и Бакс в Англии, выступили на защиту этики. Жорес, например, выступая против Лафарга, объяснял исторический материализм в том смысле, что идеями справедливости и равенства человечество владеет уже с первых ступеней своего развития, и что поэтому эти идеи всегда действуют в нем как самостоятельные социальные силы³⁵. Это новое течение произвело глубокий раскол в сред марксистов, породив разногласия не только в теоретической, но и в практической стороне социализма.

Сторонники новой, так называемой, критической школы марксизма, или ревизионисты, выставляют теперь помимо экономических новые двигатели человеческого прогресса, именно «этические» начала. Начала эти, по их взгляду, зарождаются в человеческой душе ранее ее первых сознательных проявлений, и никаким образом не могут быть выводимы из внешней экономической обстановки. Они имеют свою историю, отличную от той грубой, материальной истории, которую только и признает ортодоксальная школа марксизма. He этические идеалы зарождаются на почве существующих экономических отношений, а наоборот, как говорят критицисты вслед за Вольтманом, «экономическая необходимость опирается на этические побуждения. Существующие в настоящее время способы производства и факты отделения рабочих от производительных сил требуют обобществления последних, так как только при таких условиях может быть удовлетворено требование морального закона, согласно которому каждый член общества должен рассматриваться как самоцель, а не как простое орудие»³⁶.

Здесь, таким образом, материалистическое толкование истории уступает место идеалистическому миропониманию. Коллективизм является здесь не фатумом, не механическим следствием, экономической необходимости, а целью и идеалом. Вместе с этим подвергается сомнению фатализм экономического развития. Социалисты с этого направления начинают думать, что капитализм при своем дальнейшем развитии не содержит в себе обязательных тенденций к «изживанию», что приспособляемость его растет и положение трудящихся масс улучшается. а эксплуатация труда, несмотря на несомненный рост капиталистического накопления, уменьшается³⁷. От привнесения в социализм этического элемента естественно изменяются его идеалы и тактика. Он уже стремится к победе не классового человека, а общечеловека. Он хочет «выделить общечеловека из под толстых слоев классовой ограниченности, покрывавших идеальную его природу».

Классовая цель заменяется принципом всеобщего блага. Это побуждает социалистов этического направления не обострять антагонизм классов, а напротив смягчать классовую вражду. Они приглашают к сотрудничеству классы, проповедуют «социальный мир», не сочувствуют резким переворотам. На этом настаивают немецкие бернштейнианцы и французские жоресисты. Бернштейн, воодушевляемый идеей «социального мира», выражает свое недовольство на слишком резкое отделение социал-демократов от демократического элемента общества. Жорес заявил, что «борьбу классов, которую мы фактически признали и теоретически провозгласили. Эту борьбу классов тем не менее мы оставили в стороне, как не могущую определять нашего поведения, нашей тактики, нашей каждодневной политики»³⁸. Фолькмар, один из видных немецких социалистов, постоянно обнаруживает стремление затушевать, задержать классовый характер рабочего движения. Он готов проповедовать пролетариату умеренность, рассудительность, взывать к самообладанию, терпению, самоотречению и т.д.³⁹

Спору ревизионистов и ортодоксалистов марксизма о значении классовой борьбы в тактике социализма и были посвящены главным образом Дрезденский и Амстердамский конгрессы. Хотя на том и другом была осуждена ревизионистская тактика приспособления и уступок, заменяющая «революцию реформированием буржуазного общества», и хотя было решено «отвергать всякие попытки к затушевыванию все растущего антагонизма классов, так как он облегчают сближение с буржуазными партиями», однако раскол в социализме конечно не прекратился и будет продолжаться всегда. На Амстердамском конгрессе, бывшем в августе 1904 г., ортодоксальная тактика была принята 25 голосами против 5, при 12 воздержавшихся⁴⁰.

Утопический социализм, выросший на идеях справедливости и равенства, мечтавший не только о социально-экономическом, но и нравственном преобразовании общества, не заключал в себе ничего такого, что делало бы его принципиально несовместимым с христианскими воззрениями. Мало того, в представлении некоторых социалистов он прямо сливался с христианскою моралью и казался осуществлением евангельской идеи царства Божия на земле. Аббат Ламене, например, живший в первой половине прошлого века, на современный ему социальный строй смотрел как на фактическое отречение от евангелия и Христа. В одной из его притчей семь королей, сидя перед троном из костей, поставленном на ниспровергнутом распятии, пьют человеческую кровь и дают клятву ниспровергнуть религию Христа, задушить науку и мысль, развратить народы, для чего решаются подкупить служителей Христа посредством богатства, почестей и влияния, чтобы они внушали народу покорность власти. Co всем жаром своей пылкой натуры выступает Ламене на защиту бедных и угнетенных, требуя радикальных реформ в социалистическом духе. Другой аббат, Констан, видел отступничество от Христа не только в государстве, но и в церкви. Грязный дух эгоистической собственности проник, по его словам, в официальную церковь как Иуда в среду апостолов. Духовенство исказило смысл учения Христа о нищете и братстве, и тем оттолкнуло от него неимущие классы. Когда же народ поймет евангелие, он уверует. Общественный строй должен радикально измениться. Должны исчезнуть бедность и неравенство. Для этого все собственники должны проникнуться идеей христианского самоотвержения. В устах этих и подобных людей социализм был призывом к восстановлению древней апостольской общины.

В совершенно иное отношение к христианству стал социализм научный. Кто хочет войти в самое святилище марксизма, тот должен сложить у дверей его всякое идеалистическое и религиозное миропонимание, отречься от веры и христианства. Вся сила, вся непреложность марксизма покоится на убеждении, что в истории человечества все факты и внешней, и внутренней жизни вырастают исключительно на почве производства, обмена и потребления. И кто вздумал бы ввести в историю новый фактор, независимый от экономического, тот погрешил бы против основной догмы научного социализма. Понятно конечно, что здесь не может быть места христианству как сверхъестественной религии, и вообще какой бы то не было религии.

«Религия есть опиум для народа», ― говорил Маркс.

Энгельс смотрел на религию, как на изжитый момент человечества.

«Христианство и социализм, ― писал Бебель священнику Гогофу, ― противостоят друг другу, как огонь и вода. Так называемое доброе зерно, которое Вы, но не я, находите в христианстве, не есть христианское, а общечеловеческое. To же, что принадлежит собственно христианству. Его учение и догмы, враждебны человечеству»⁴¹.

Особенно подробно и довольно откровенно выяснен вопрос об отношении социализма к христианству и церкви в известной брошюре Каутского: «Социал-демократия и католическая церковь»⁴². Он говорит здесь, что можно быть одновременно и верующим и социал-демократом. Но эту совместимость он понимает не в смысле возможности с христианской точки зрения прийти к полному пониманию научного социализма ― последний несовместим с признанием личного Бога, а в смысле участия в классовой борьбе пролетариата. Он не скрывает того, что в интересах социал-демократии было бы одним ударом покончить с церковью, но предостерегает от этого шага, так как употребляя насилие, социал-демократия подает повод к репрессиям и против себя самой, и так как всякие гонения послужат в конце концов лишь к усилению католицизма, что доказал неудачный пример Бисмарка.

Из сказанного не следует конечно, что все социал-демократы атеисты. Напротив, многие из них люди верующие. Но они таковы потому, что или не знают, или не признают научного обоснования своих социалистических идей. Принимая лишь выводы научного социализма без необходимых его философских предпосылок, они в сущности являются не столько марксистами, сколько утопистами. С другой стороны, не может быть сомнения и в том, что научный социализм широкой волной разливает повсюду неверие, совершенно несправедливо усвояя себе роль воплотителя тех великих идей, которые провозгласило, но не сумело будто бы осуществить до сих пор христианство.

«Христианская религия, ― писал Бебель Гогофу, ― эта религия любви, в течение более чем 18-ти столетий для всех верующих и мыслящих иначе была религией ненависти, преследований и притеснений. Ни одна религия в мире не стоила человечеству стольких слез и крови, как христианская. Когда дело идет о войне или массовом убийстве, то священники всех христианских исповеданий и сейчас еще готовы дать свое благословение. И все духовенство одной нации воздевает руки к небу, чтобы у одного и того же Бога ― Бога любви, испросить уничтожения своего врага – другой нации. Христианство держало человечество в рабстве и угнетении. Оно и в настоящее время служит лучшим орудием политического и социального гнета. Церковь и государство братски соединяются, когда дело идет об угнетении народа... Ваши епископы, ваши соборные священники, г. священник, не желают ни равенства, ни счастья человечеству. Они проповедуют бедным довольство настоящим положением, утешают указанием на небо, a сами живут господами. Вы, г. священник, обеспечены, по вашему собственному утверждению, хуже лакея или горничной, а между тем ваш епископ живет как большой господин, пользуется доходами и почестями. Разве такая религия заслужит наше уважение и одобрение, та религия, которая не сумела убедить собственных служителей в необходимости исполнять так называемые принципы... Социализм является самым настоящим народным и человеческим учением, потому что он в действительности желает применить к жизни те нравственные законы, которые для церкви в течение 18-ти веков служили лишь вывеской. Социализм хочет осуществить всеобщее равенство, всеобщую любовь и всеобщее счастье»⁴³.

Для всякого должно быть ясно, что это драпирование едва не в евангельские добродетели является не более как тактическим приемом, несоответствующим основным принципам марксизма. Пролетарий Маркса спасает человечество в силу естественной необходимости. Он вынужден спасать его, спасая себя самого помимо всяких альтруистических мотивов. О любви в смысле самопожертвования тут не может быть и речи. Альтруистическая мораль, по словам Маркса, способна распространять лишь бледную немочь и истерию. Это слюнявое любвеобилие.

В марксизме, по справедливому замечанию Зомбарта, нет ни одного грамма этики. Борьба за существование и личные экономические интересы ― вот то единственное, что движет «спасителем» человечества. Такова теория. В действительности однако мы видим иногда другое. В сухие, бездушные, механические формулы марксизма социал-демократия влагает немало души, немало действительных идеальных порывов, немало искреннего и возвышенного желания облагодетельствовать человечество. Но все это выходит из рамок научного социализма и лишний раз показывает, что экономический материализм не в состоянии дать объяснения не только всей человеческой истории, но и самому рабочему движению. Уже тот факт, что люди, воодушевленные идеалами, осуществление которых сами они ждут лишь в далеком будущем, нередко забывают о своих материальных интересах, совершенно не поддается объяснению с точки зрения марксизма. Само собой разумеется, что социал-демократы во всех подобных случаях не стоят уже на строго марксистской точке зрения, что они превращаются в социалистов-утопистов. Социалистический строй для них становится уже нравственным идеалом, на достижение которого человечество должно отдать все лучшие свои силы.

До сих пор предметом наших наблюдений было постоянно обнаруживающееся стремление социал-демократии выйти из железного кольца бездушного марксизма, и вернуться в более светлую и живую область утопического социализма. Но утопический элемент не есть лишь, так сказать, дыхание живой души человеческой. Сдавленной в тисках научного социализма, он в значительной дозе присущ и самому марксизму. Мы не будем говорить здесь насколько твердо обстоит теория капитализма. Столь сложный вопрос выходит за пределы нашей задачи .Мы сделаем лишь несколько отрывочных замечаний.

Прежде всего справедливо указывают на ошибочность марксовой теории трудовой ценности. По мнению Маркса, ценность продукта зависит лишь от истраченного на него труда. «Товар, говорил он, есть простой сгусток безразличного человеческого труда». На самом же деле в капиталистическом строе ценность продукту придает не только труд, но и два других фактора ― капитал и земля, вследствие своей относительной редкости. Известно, что существуют ценности, на которые не потрачено никакого труда.

Таким образом свою идею отрицания частной собственности Маркс тенденциозно внес уже в исследование капиталистического строя. Эта неправильность сказалась далее в его теории поземельной ренты, теории заработной платы и в законе прибавочной ценности. По нему единственным источником ренты и прибавочной ценности является эксплуатация наемного труда. Но как и в цене продукта, он забывал учитывать здесь производительную роль земли и капитала. Отсюда произошло то, что уже у самого Маркса мы находим несколько противоречивые понятия о прибавочной ценности. Если в первом томе «Капитала» он смотрит на прибавочную ценность как на излишек стоимости рабочей силы, то пo третьему тому прибавочная ценность не обусловливается одной работой. Она определяется капитальными затратами, вследствие чего равные капиталы могут приносить равную прибыль и при неодинаковом количестве рабочей силы.

Если мы припомним, что на законе прибавочной ценности построена у Маркса вся теория капитализма, то вместе с этим законом колеблется и самая теория. По мнению Маркса и Энгельса заработная плата исключительно определяется отношением спроса и предложения на рабочем рынке, вследствие чего она является тем минимумом, который потребен для существования рабочего. Никакие усилия рабочих не в состоянии изменить, по ним, этого закона политической экономии. Здесь таким образом рабочий является простым товаром, а не хозяйственным субъектом, не субъективным фактором производства. Его свободе и моральным свойствам не дается никакого места.

Эта односторонность в учении о заработной плате привела Маркса и Энгельса ко многим социологическим заблуждениям. Одним из следствий этого учения была теория постепенного обнищания.

«С постепенно уменьшающимся числом капиталистов-магнатов, узурпирующих и монополизирующих все выгоды процесса этого преобразования, ― говорил Маркс, ― растет масса нужды, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем и возмущения рабочего класса»⁴⁴.

В настоящее время сами социалисты отказываются защищать теорию обнищания. Точная статистика последнего времени приводит скорее к тому выводу, что все классы общества вообще становятся богаче⁴⁵. Смотря на историю с точки зрения классовой борьбы, основанной на производственных отношениях капиталистического строя, Маркс видел выражение этой борьбы прежде всего в рабочем движении.

Однако такое объяснение его было делом скорее абстракции, чем действительного изучения фактов. Дело в том, что рабочее движение происходит на почве не столько абстрактных производственных отношений, сколько конкретных экономических условий. Оно стремится более к улучшению своего быта, чем к уничтожению капиталистического строя. Вот почему это движение естественно принимает форму профессиональных союзов. Выходя из своей теории заработной платы, Маркс и Энгельс не ожидали от профессиональных союзов никаких существенных улучшений в положении рабочих и потому смотрели на союзы как на протест против капиталистического строя вообще, как на авангарды противокапиталистического движения. Но Маркс и Энгельс ошибались. Английские, например, профессиональные союзы достигли весьма значительных улучшений в своем положении, и менее всего проникнуты классовыми интересами. Это должен был признать в конце жизни и сам Энгельс. В 1892 г. он писал: «С 1848 года положение их (т.е. трэд-унионов), несомненно замечательно улучшилось. Лучшим доказательством этого служит то, что уже более 15 лет не только хозяева довольны ими, но и сами рабочие крайне довольны своими предпринимателями. Они составляют аристократию рабочего класса. Им удалось добиться относительно комфортабельного положения, и они не хотят ничего лучшего»⁴⁶.

Улучшение быта рабочих в настоящее время заключается не только в улучшении материальных условий, но и в постепенном введении конституционных отношений в промышленных предприятиях, в уничтожении неограниченной власти хозяина над рабочими. Наем уступает место коллективному соглашению. При этом не предприниматель, а рабочий определяет условия труда⁴⁷. Замечательно, что при необыкновенном развитии рабочих трэд-унионов, преследующих исключительно профессиональные цели, социал-демократия занимает в Англии жалкое место. Номинально насчитывая в своих рядах 10 000 членов, в действительности же значительно меньше, она до сих пор не имела ни одного представителя в парламенте. Находящиеся в парламенте рабочие служат интересам профессиональных групп⁴⁸. В новом английском парламенте в рабочей партии, состоящей более чем из 40 человек, есть по-видимому социал-демократы, но их не более 5‒6 человек. Главное же, ни один из них не был проведен социал-демократической партией. Вождь английских социал-демократов Гайндман не попал в парламент (Корр. Русск. Вед. за 11 января). В своей речи, произнесенной несколько лет тому назад, этот ученик Маркса говорил: «Социализм задерживается в Англии, благодаря развитию трэд-унионизма. Трэд-унионисты узки и эгоистичны, и интересуются больше увеличением своей рабочей платы или сокращением рабочего дня, чем каким-либо идеалом. Трэд-унионизм является поэтому страшной консервативной силой, которая преграждает дорогу прогрессу социализма»⁴⁹.

Все это признают такие строгие марксисты, как Каутский, но видят в этом исключительное явление. Однако такой знаток рабочего движения, как социал-демократ Бернштейн, замечает на это: «Большое заблуждение думать, что Англия в этом отношении составляет исключение. Это же явление, но только в другой форме, обнаруживается в настоящее время и во Франции. То же самое мы видим в Швейцарии, в Соединенных Штатах, и до известной степени в Германии». Хотя между рабочей аристократией и нижними слоями пролетариата и существуют известные симпатии, даже в Англии, однако, между такими политическими или социально-политическими симпатиями, и экономической солидарностью еще большая разница, уничтожить которую может сильный политический и экономический гнет, но которая тем или другим путем будет обнаруживаться по мере того, как гнет этот будет уменьшаться... Даже в Германии можно встретить борьбу рабочих против рабочих же, борьбу, являющуюся следствием экономической дифференциации, или же вытекающую из конфликтов экономических интересов»⁵⁰.

Таже тенденциозность обнаруживается и во взгляде Маркса на фабричное законодательство. Он опять смотрит на него с точки зрения классовой борьбы. На самом же деле, как показывает история его постепенного возникновения, оно носит скорее профессиональный, чем классовый характер.

«Мы опять видим, ― справедливо говорит С. Прокопович, ― что базой рабочего движения являются не производственные отношения капиталистического строя, а экономическое положение рабочих в современном обществе. Фабричное законодательство может служить типичным образчиком той реформаторской работы, которая возможна в современном капиталистическом обществе. Оно показывает нам, что политическая власть находится не исключительно в руках буржуазии, что политическая власть буржуазии уже теперь ограничивается политическою силою пролетариата»⁵¹.

Итак, конечные цели социалистического характера были искусственно представлены Марксом под рабочее движение. Как мы видели далее, по Марксу главное зло капиталистического строя заключается в эксплуатации рабочих. Но основная причина эксплуатации, заключающаяся в том, что рабочему принадлежит не весь продукт труда, а лишь часть его, должна остаться и при социалистическом строе. В третьем томе «Капитала» Маркс прямо говорит, что и в будущем строе будет иметь место прибавочная ценность, идущая в пользу государства, что и тогда рабочий должен работать больше, чем необходимо для его потребления. То же говорят Энгельс и Каутский⁵². Другое зло капитализма–экономические кризисы. Но «в роковую неизбежность постепенного обострения периодических кризисов, говорит проф. Чупров, в неотвратимую гибель капиталистического строя от грозящего принять характер общего перепроизводства, образованный экономист в настоящее время уже не может верить''⁵³.

К устранению анархии в производстве есть и другие действительные средства, помимо уничтожения капитализма, именно ― производственные кооперации и товарищества, объединение промышленных предприятий в синдикаты и картели, развитие промышленной статистики, биржевой техники и т.д. Переход капиталистического строя в социалистический явится, по Марксу, результатом диктатуры пролетариата. Мысль о диктатуре рабочего класса вытекала у него из убеждения, что при господстве буржуазии и капитализма, не может быть улучшения в положении рабочих.

«Лишь поражение пролетариата, ― говорит Маркс, ― убедило его в той истине, что самое ничтожное улучшение его положения в рамках буржуазной республики является утопией, становящейся преступлением, как скоро делаются попытки к ее осуществлению»⁵⁴.

«Пока существует капиталистический способ производства, ― пишет Энгельс, ― до тех пор глупо рассчитывать разрешить квартирный вопрос, или какой-либо другой отдельный общественный вопрос, касающийся рабочих. Разрешение всех этих вопросов лежит в уничтожении капиталистического способа производства, в экспроприации самим рабочим классом всех средств существования и труда»⁵⁵.

Современное рабочее законодательство дает достаточно доказательств того, как ошибались в этом случае Маркс и Энгельс. Теперь для всякого должно быть очевидно, что государство путем постепенных реформ, может содействовать возвышению экономического благосостояния и социального влияния рабочего класса и при капиталистическом строе, и что следовательно диктатура пролетариата не есть дело неизбежной необходимости. С другой стороны, в идее о диктатуре пролетариата заключается мысль об экономическом всесилии политической власти. Эта мысль, как совершенно справедливо замечает Прокопович⁵⁶, стоит в противоречии с материалистическим пониманием истории. С точки зрения Маркса никак нельзя допустить, чтобы ее экономические отношения производства, а простые политические отношения власти могли обусловливать собою распределение продуктов.

«Думают, ―говорит Шульце-Геверниц, ―завоевать государство с тем, чтобы переделать его на свой лад. Как будто это осуществимо при помощи какого-нибудь переворота, как будто степень влияния в государстве не зависит исключительно от распределения экономической силы между различными классами общества»⁵⁷.

Эрфуртская программа говорит: «Борьба рабочего класса против капиталистической эксплуатации необходимо должна быть борьбою политической. Рабочий класс не может вести своей экономической борьбы, не может развивать своей экономической организации, не имея политических прав».

Сторонник Бернштейна, социал-демократ Вольтман, совершенно справедливо упрекает составителей программы в наивности. Положение должно было бы гласить, по нему, как раз обратное, именно: «Борьба рабочего класса против капиталистической эксплуатации необходимо является экономически-политической борьбой. Рабочий класс не может завоевать себе без экономической организации ни политических прав, ни политического влияния»⁵⁸.

Итак, что-нибудь одно: или не добившись экономического влияния, пролетариат никогда не достигнет и политической власти, или по мере усиления экономического влияния и организации пролетариата будет крепнуть его политическая власть, a вместе с тем уменьшаться эксплуатация и антагонизм классов. В последнем случае диктатура пролетариата будет заменена постепенным реформированием общества.

Особенно неудобоваримым для марксизма является аграрный вопрос. По теории капитализма крестьянство должно погибнуть в борьбе с крупным землевладением. А между тем, в последние десятилетия даже в наиболее промышленных странах наблюдается замечательная устойчивость мелкого крестьянского хозяйства. Этот факт должны были признать и марксисты, объясняя его тем, что само крупное землевладение нуждается в собственниках крестьянах для своего существования. Если прежде, вслед за Марксом и Энгельсом, Каутский говорил о неизбежной гибели мелкого крестьянства, то в последнем издании своего комментария он уже пишет: «Концентрация капитала не уничтожает вполне мелких хозяйств, а скорее создает вместо старых новые».

Но вполне понятно, что завершение капиталистического процесса едва ли возможно без уничтожения крестьянства, что последнее всегда будет служить препятствием для перехода к коллективистическому строю.

«В одном наши французские товарищи правы, ― писал Энгельс в 1894 г., ― против воли мелкого крестьянина во Франции невозможен никакой прочный политический переворот»⁵⁹.

Эта безвыходность марксизма в аграрном вопросе породила революционный социализм, принципиально отказавшийся в этом вопросе от точки зрения научного социализма. Все эти и многие другие соображения, о которых мы не имеем места говорить, ставят гипотезу Маркса под очень большое сомнение.

Но допустим, что Маркс прав, что гибель капитализма неизбежна. Что дает человечеству осуществление конечной цели социализма? Ведь в политическую программу она вносится не потому, что осуществление ее неизбежно в силу естественной необходимости, а потому, что она желательна, составляет идеал, достижение которого хотят ускорить. Что же в нем заманчивого? Каким образом устроится человечество в будущем социалистическом строе? Может ли дать он человечеству счастье, равенство и прочие блага? На все эти вопросы основатели научного социализма очень мудро отказывались отвечать, говоря, что невозможно предвидеть форм будущего строя. Однако это не мешало им довольно смело заявлять, что если и неизвестно, как и что именно будет, то во всяком случае будет очень хорошо.

Но разумеется, такой ответ не мог удовлетворить не только людей, не разделяющих теории марксизма, но и самих социалистов. Это обстоятельство заставило теоретиков социализма, хотя в приблизительных чертах, наметить картину «государева будущего». Картины при этом получаются весьма различные. Но всем им присущ тот самый утопизм, который мы видели в старом социализме, и который покоится более на фантазии, чем на действительном изучении человеческой природы и истории. На первый и главный вопрос о праве собственности в будущем государстве социалистами дается далеко не одинаковый ответ. По словам Каутского, переход в коллективистический строй ни в каком случае не может знаменовать собою экспроприации мелких ремесленников и мелких крестьян. Экспроприация будет направлена на крупное производство⁶⁰.

Но очевидно, такое представление дела подрывает в корне основной принцип социализма. Последовательно проведенный социалистический строй может иметь лишь тот вид, в каком рисует его Менгер⁶¹. По нему, член рабочего государства сохраняет право собственности лишь на предметы потребления, назначенные для уничтожения полного (напр., пищевые продукты) или постепенного (напр., одежда). При этом государство, заинтересованное в правильном употреблении продуктов, принимает меры против возможного мотовства и других злоупотреблений. Особенно же оно должно ограничить право распоряжаться вещами, наблюдая, чтобы всевозможные подарки не порождали зависимости одного лица от другого. На предметы пользования, напр., дом, мебель, книги, часы и т.д., государство дает членам лишь право пользования с тем однако, чтобы приносимые ими плоды, например, овощи на земле около дома, принадлежали не лицу, а государству, и подлежали особой описи. Средства же производства, с помощью человеческого труда или без него, создающие новые блага (земля, фабрики, железные дороги и т.д.), должны принадлежать единственно государству. На совершенно естественный вопрос: не превратится ли тогда государственная власть в настоящую тиранию и жизнь гражданина в истинную муку, Менгер говорит, что этого не случится, так как государственная власть в рабочем государстве совершенно преобразуется, она будет руководиться не интересами власти, а пользой и интересами граждан. Все это мы слышали давным-давно от Сен-Симона, Фурье, Овена и других утопистов.

Такою же утопичностью страдают и ответы на вопросы: как будут распределены потребительные блага, поровну или сообразно с качеством и количеством труда? Найдутся ли в первом случае охотники на неприятный и тяжелый труд, и сохранится ли равенство во втором случае? На это Каутский отвечает, что, во-первых, заинтересованность каждого в производстве зависит не только от его участия в оплате труда, а от многих причин, как-то: чувства долга, честолюбия, соревнования, привычки и т.д., и во-вторых, неравенство в доходах совместимо с коллективистическим строем, в котором «равенство явится не результатом насильственного уравнения, вводимого путем принуждения, а целью или тенденциею естественного хода развития»⁶².

Мы видим здесь те же надежды на нравственное перерождение, на которые рассчитывали и утописты. На сцену являются здесь и чувство долга, и непринудительное, т.е. нравственное равенство. И все это при отрицании всяких других факторов истории кроме экономического, душу которого составляет выгода. Подобно утопистам, коллективисты представляют дело так, как будто человечество, проснувшись на другой день после революции, увидит себя в первобытной невинности, чуждым властолюбия, деспотизма, лжи, лени, эгоизма, зависти и всех прочих пороков, портящих ему жизнь в капиталистическом строе. Располагая такими средствами, экономист X-го, напр. века, мог бы нарисовать столь же очаровательную картину и капиталистического строя. He может быть сомнения в том, что и в социалистическом обществе останется и неравенство в доходах, и несоответствие между потребностями и потреблением, и зависимость трудящихся от хозяев, хотя бы они и были представителями государства, и различия классов, и все прочие духовные факторы неравенства и угнетения. Слишком наивно предполагать, что чисто механическим путем, без нравственной борьбы можно спасти человечество, что оно застынет на одной точке и не пойдет снова по тому же пути разъединения и борьбы.

Социализм, с своим безусловным отрицанием экономической свободы, с стремлением подчинить государству всякое производство и распределение продуктов, а вместе с тем и личную жизнь индивида, является противоположностью другой крайности в политической экономике, так называемого манчестерства, требующего безусловной свободы экономической деятельности, полного невмешательства государства в хозяйственную жизнь. Исходя из основных воззрений А. Смита, манчестерцы думали, что неограниченная свобода конкуренции и личный интерес – единственно верные руководители человека в области хозяйства, способные устранить всякие неустройства в экономической жизни, и принести всеобщее благоденствие. При всей своей противоположности обе эти социально-экономические теории имеют глубокое сходство: обе они одинаково утопичны. Как социализм покоится на вере, что естественный порядок вещей сам собою приведет человечество к полному примирению его противоречивых интересов, как только наступит коллективистический строй, так и манчестерство в естественном ходе вещей, в свободной игре личных интересов видит залог гармонического развития общественной жизни. И социализм, и манчестерство одинаково зиждутся не на точном изучении мира и человека, а на оптимистической вере в естественную гармонию, и потому одинаково делают почти излишними вмешательство разума и воли. Но если в социализме разрешение социальной проблемы покупается ценой свободы и индивидуальности, то в манчестерстве сохранение полной свободы, как показала история, приобреталось ценой бесчеловечной эксплуатации, нищеты и бесправия. Поэтому ни тот, ни другой способ разрешения социального вопроса ни в каком случае не может быть признан удовлетворительным Безусловное преимущество имеет путь, который делает возможным устранение социального зла, не уничтожая индивидуальной свободы. Это путь социальной политики.

Уже историческая школа, основанная в 40-х годах прошлого столетия В. Рошером, обстоятельно раскрыла положение, что хозяйственная деятельность человека определяется не одним стремлением к богатству и выгоде, но и многими другими мотивами, что на ряду с эгоизмом в человеке живет чувство общественности и симпатии, проявляющееся в создании семьи, общины и государства. Будучи одной из сторон народной жизни, хозяйство народов есть результат множества разнообразных условий не только экономических, но научных, моральных, религиозных, политических воззрений и учреждений.

Народное хозяйство подчинено известным естественным законам, нo не безусловно. Оно может быть направляемо к тем или другим целям общественным разумом и общественной волей. Развивая далее эти взгляды исторической школы, группа экономистов, так называемых социалистов на кафедре: Брентано, Шмоллер, Шефле, Вагнер и др., старались особенно раскрыть значение нравственного элемента в социально-экономической жизни. По мнению Шмоллера, например, процесс исторического развития общественно-хозяйственной жизни выражается в постепенном подчинении началам права и морали всех естественно сложившихся отношений и неравенств. Так, природа создала различие рас, подчинение слабого сильному, рабство и т.д., но право и мораль сглаживают эти естественные различия. Формы распределения продуктов и собственность, хотя и основываются в известной мере на неизменных фактах, данных от природы, но в гораздо большей степени являются продуктом нравственного развития и прогресса, и изменяются под влиянием новых моральных воззрений и новых правовых отношений⁶³.

Отсюда естественно вытекает необходимость нравственного воздействия на направление экономической жизни, необходимость «социальной политики», т.е. такого законодательства, которое ставило бы пределы личному произволу и регулировало бы хозяйственные отношения. Представители социально-этического направления, в 1872 г. составив из себя особое ученое общество, названное «Союзом социальной политики», не ограничиваясь одной теоретической стороной дела, ставили себе задачей содействовать и практическому осуществлению своих взглядов. При этом одни из них видели средство к улучшению положения рабочего класса в самопомощи рабочих, другие – в принудительной деятельности государства («Государственный социализм»). По мнению последних политиков-экономистов, государство, в целях достижения нравственно-культурных идеалов, обязано не только ограждать и защищать граждан, но и помогать им, особенно слабым и бедным. Они признают за государством право и обязанность регулировать юридические отношения, вытекающие из начала частной собственности и договора, и тем охранять слабые классы от эксплуатации сильных.

К тому же приблизительно выводу пришли социал-политики, стоявшие на почве христианства. Разница была лишь в том, что в то время как первые исходили из общих этических начал, христианские социал-политики строили свои идеалы на определенных христианских принципах. Особенною определенностью воззрений отличаются социал-католики. Их задача реставрировать общество в духе христианства, осуществить в социальном строе истинно христианские идеалы. В программе итальянских социал-политиков, выработанной в 1894 г. Тониоло, мы читаем: «Необходимо постоянно иметь в виду как высокий и светлый идеал, как высшую и конечную цель наших стремлений, восстановление прекрасного и незыблемого здания христиански-католического социального порядка с его вечными творческими принципами, возвышенными идеалами, несокрушимыми основами и чудесным историческим развитием». Законы этого порядка, по словам программы, даны в Corpus juris canonici. Водворение определенного социального строя необходимо, во-первых, как цель, так как христианство, одобряя одни социальные отношения, осуждает другие (напр. противоречие интересов), и во-вторых, как средство, так как определенный христианский строй является лучшей, чем другие, гарантией роста христианского сознания⁶⁴.

Протестантские социал-политики в отличие от католиков стараются построить свою социальную программу не на одном только откровении, но и на исследовании экономических данных. Пастор Гере, напр., видя задачу христианской партии в том, чтобы осуществить и применить в экономической и социально-политической жизни народа все нравственное и религиозное содержание христианского учения в тоже время считает необходимым считаться прежде всего с экономическими фактами и принципами политической экономии. «Партия христианских социалистов», основанная придворным проповедником пастором Штекером в 1878 году, объявляя, что она «стоит на почве христианской веры, и любви к королю и отечеству», требовала от государства коренных реформ: обязательных цехов, пользующихся государственными пособиями, рабочего законодательства, надзора за фабриками, нормировки рабочего дня, страховых касс, прогрессивного налога на доходы и наследства⁶⁵.

Под влиянием этих движений, и отчасти в целях ослабления социализма, принцип социальной политики был официально провозглашен Германским правительством в 1881 г. Известное послание императора устанавливало принцип долга государства по отношению к «его нуждающимся членам, не как простое проявление гуманности и христианства», а как «задачу государственно-охранительной политики»⁶⁶. Здесь, таким образом, социальная политика представляется требованием не только этики и христианской морали, но и общественного блага, залогом благополучия и целости государства. «Это было, говорит Сеньобос, развитием современной идеи о государстве, выводимое из христианской морали»⁶⁷.

Таково происхождение этой идеи или нет, во всяком случае такое представление о задачах государства стало в настоящее время господствующим. Даже те социал-политики, которые требуют, чтобы социально-политические идеалы не заимствовались из религии и этики, а были автономны, против указанного конкретного их содержания не делают возражений.

Итак, социальная политика – вот тот путь, по которому твердым, хотя и медленным шагом следует идти к разрешению социального вопроса. Что этот путь не есть утопия, это неопровержимо доказано теми крупными плодами, которых достигла она несмотря на свою молодость. В этом случае достаточно припомнить налоговый закон в Пруссии, страхование рабочих в Германии, аграрную реформу в Ирландии. Этим испытанным путем следует идти к устранению социального зла и в России. На первой очереди при этом должны стоять заботы государства о малоземельном крестьянстве и рабочем классе.

«Положение» 19 февраля 1861 г., имевшее первоначальною своею целью создать для крестьян не только правовую, но и экономическую независимость не достигло своей цели благодаря тем ограничениям, которые были внесены в него стараниями помещиков, не желавших расстаться ни с землей, ни с дешевой рабочей силой. To под давлением помещиков, то вследствие чрезвычайной высоты выкупных платежей, то под влиянием слухов о предстоявшем будто бы переходе всей земли в руки крестьян, последние сами, якобы добровольно, отказывались иногда от узаконенных, без того уже урезанных наделов. Было много и таких, которые польстясь на дарственную землю под усадьбу, совсем отказывались от наделов, так как продажная цена на землю была в то время раз в пять ниже оценки правительства.

Вследствие указанных и некоторых других причин земельная обеспеченность помещичьих крестьян при их освобождении не только не повысилась, но прямо понизилась. По данным П. Семенова у крестьян шести губерний осталось лишь 4/5 находившейся в их пользовании земли⁶⁹. По расчету проф. Серебрякова в 8 центральных губерниях осталось необеспеченными землей 11% крестьян и 54% скудно-обеспеченными, принимая за скудное обеспечение надел ниже 2 десятин.

Особенно обидно было положение помещичьих крестьян. В то время как средний надел для 50 губерний Европейской России в 1860 году у бывших государственных крестьян составлял 6,7 дес., у бывших удельных 4,9 дес., у бывших помещичьих он равнялся лишь 3,2 дес. Если уже в то время чувствовался недостаток в земельной обеспеченности крестьян, то в наше время благодаря громадному приросту населения, он стал можно сказать прямо вопиющим. За сорок лет население 50 губерний с 50 миллионами душ возросло до 86 мил. Если в 1860 г. средний надел на душу мужского пола составлял 4,8 дес., то в 1900 г. он понизился до 2,6 дес. В некоторых западных, среднеземледельческих и малороссийских губерниях надел опускается до 1,7 и даже до 1,2 дес. В Курской губернии напр. средний крестьянин, получивший в 1861 г. надел в 2⅔ дес. на душу, в настоящее время имеет не более 1 дес. О крестьянах же, получивших низшие или даровые наделы и говорить нечего. В Симбирской губернии у бывших помещичьих крестьян душевой надел с 2,6 дес. сократился до 0,9 д.

Насколько мало обеспечивает крестьянина даже средний надел, можно видеть из следующих данных. Комиссия по оскудению центра пришла к выводу, что при продовольственной норме в 20 пуд. хлеба на душу, и кормовой в 40 п. овса на 1 лошадь, приходится при среднем урожае на одну душу обоего пола продовольственных полевых продуктов 16,6 пуд., а кормовых на рабочую лошадь ― 28,6 пуд. В Своде трудов местных комиссий по землевладению высчитано, что общий доход среднего крестьянского двора исчисляется в 98 р. 56 к. Для того же, чтобы прокормиться и одеться крестьянской семье, необходимо в год 158 р. 88 к.

Но что же сказать о крестьянах с низшими наделами? Естественным следствием крайнего малоземелья крестьян являются обнищание деревни, хронические голодовки и аграрные беспорядки. Лишь сытая пошлость может видеть причину последних исключительно в крестьянской распущенности и в бездействии власти.

«Что же достигнут строгие законы, ― говорит проф. Мануилов, ― если существующая земельная теснота вынуждает крестьян расширять площадь своего землепользования во что бы то ни стало? Можно ли ожидать непоколебимого уважения к чужой собственности от человека, который стоит перед дилеммой: голодать или захватить чужое?»

Очевидно, дело не может продолжаться таким образом. Государство обязано придти на помощь сословию, составляющему 4/5 населения. Этого требуют его собственные интересы.

Какими же средствами располагает государство к поднятию крестьянского хозяйства? Таких средств немало, но большая часть их оказывается паллиативами, не способными устранить главное зло. Таковым прежде всего является крестьянский банк. Имея характер коммерческого предприятия, заботясь более о том, чтобы не потерпеть убытков, а не о наделении землей действительно малоземельных, он обслуживал до сих пор главным образом интересы наиболее зажиточного крестьянства. Из семи мил. дес. купленных им для крестьян в течение 20 лет, большая часть приобретена или отдельными, наиболее обеспеченными крестьянами, или товариществами зажиточных крестьян с исключением беднейших, особенно нуждающихся в земле. Кроме того, производя покупку на почве свободного соглашения, он содействовал сильному повышению цен на землю, а при расширении своей деятельности может довести их до чрезмерных пределов.

Другое средство к поднятию крестьянского благосостояния указывают в развитии сельскохозяйственной техники (интенсификации). Путем рациональной обработки земли можно увеличить урожайность хлебов в несколько раз. В западных странах урожайность превосходит нашу в 2, 3 и даже более раз.

«Обычные наши урожаи на крестьянских землях в 35‒40 пудов ржи на десятину, ― говорит проф. Чупров, ― до такой степени ничтожны, что самых примитивных, всем доступных улучшений довольно для того, чтобы поднять урожай на половину против нынешнего его уровня. По многочисленным наблюдениям агрономов, одного лучшего подбора семян почти что достаточно для получения такой прибавки. Но ведь техника располагает несравненно более могущественными средствами. Урожай в 30 квинталов ржи на гектар, или в 200 пудов на десятину, считается в местностях с широким применением искусственных туков делом довольно заурядным»⁷⁰.

Ho не говоря уже о том, что культура сельского хозяйства, требующая высокого поднятия как общего, так и технического образования народа, ни в каком случае не может быть делом ближайшего будущего ― на это в Германии и Франции потребовалось целое столетие, она невозможна без известного минимума земельной площади.

«Есть известный minimum хозяйственной площади, ― говорит В. Постников, ― ниже которого крестьянское хозяйство не может опускаться, потому что оно становится тогда невыгодным и даже невозможным»⁷¹.

Благодаря крайнему малоземелью наш крестьянин вынужден запахивать возможно большую часть надела в ущерб кормовым угодьям, чем лишает себя возможности поддерживать скотоводство в размере, необходимом для удобрения. В то время как в частных имениях пахотной земли в 50 губерниях за 1890 г. было лишь 31,2%, у крестьян ее было 59,4%. Предлагают для увеличения крестьянских наделов употребить государственные и удельные земли. Но этого слишком недостаточно. Из 124 мил. десятин государственной земли в Европейской России 120 мил. дес. составляют лесные пространства, расположенные к тому же преимущественно в Архангельской, Вологодской, Вятской и Костромской губерниях. Площадь оброчных статей равна лишь 4 мил. дес. Но большая часть этих земель уже теперь находится в аренде у крестьян. Из 7,3 мил. дес. удельной земли 4,5 мил. дес. находятся в семи северных губерниях. Из остальных 3 мил. дес. более 1 мил. дес. расположено в Самарской губернии, 0,8 мил. дес. в Симбирской. В остальных же губерниях самое незначительное количество. К тому же земли эти покрыты большею частью лесами, а оброчные статьи находятся уже в аренде.

Если все указанные паллиативы не в состоянии удовлетворительно разрешить аграрного вопроса, то другие меры, предлагаемые для этой цели, страдают противоположным недостатком. В корне устраняя по-видимому все зло крестьянского малоземелья, они в тоже время совершенно не считаются с наличными условиями, современными понятиями и классовыми интересами, рассчитывая сразу пересоздать современный строй и изменить существующие правовые понятия. К таким совершенно утопическим мерам следует отнести прежде всего проект национализации земли, т.е. отнятие земли в собственность государства с предоставлением ее в распоряжение тех, кто ее обрабатывает. Эта мера была бы величайшею несправедливостью пo отношению к землевладельцам. Нет никакой возможности разграничивать собственность на землю и собственность на капитал, так как та и другая покоится на одинаковых правах, та и другая в равной степени не есть продукт собственного труда. Было бы поэтому в высшей степени несправедливо отнять земли и оставить капитал, так как земля получила теперь значение товара и капитала.

«Те, которые допускают переход земли в руки государства без выкупа, ― говорит проф. Герценштейн⁷², ― совершенно упускают из виду, что земля в настоящее время подлежит продаже как всякое другое имущество, и что многие из нынешних владельцев приобрели свои имения путем покупки. Поэтому лишение их благоприобретенного имущества было бы несправедливостью, которую с точки зрения современных правовых норм нельзя было бы оправдать. С другой стороны, нельзя игнорировать ни того, что конфискация их без вознаграждения владельцев нанесла бы огромный ущерб их кредиторам, т.е. многочисленному разряду лиц, помещающих свои сбережения в закладных листах земельных банков... Тот, кто владеет капиталом во всех его видах, по-прежнему сохранит свое имущество, тот же, который имеет землю, или поместил свое имущество под залог земли, должен будет расстаться с ним».

Существует, впрочем, такой проект национализации земли, который не отнимая земли у прежних ее владельцев, и по-видимому, не нарушая справедливости, в то же время открывает полный доступ к земле всякому, желающему обрабатывать ее. Этот проект принадлежит известному американскому публицисту Генри Джорджу. Весь смысл его проекта выражается в следующих словах: «Нам нет нужды прямо лишить лендлорда его владений, достаточно будет извести его налогами»⁷³. С этою целью Джордж предлагает, уничтожив все другие налоги, обложить землю таким налогом, который поглотил бы годовой чистый земельный доход и равнялся бы арендной плате. В таком случае земля перестанет сама по себе давать прибыль, последняя будет лишь результатом труда. Это заставит землевладельцев отказаться от пользования землей, которую они не обрабатывают, и откроет доступ к ней всем желающим работать.

«Обложите землю соответственно ее полной стоимости, ― говорит Джордж, ― и от права собственности не останется и следа: самый богатый землевладелец окажется не в состоянии владеть пустующей землей»⁷⁴.

В таком случае не возникает никакого вопроса и о вознаграждении, так как нельзя вознаграждать человека за то, что он сделан плательщиком налога. У нас в России популяризатором этого проекта явился Л. Толстой, который считает его справедливым, практичным и удобоприменимым⁷⁵. Но он совсем не таков в действительности. Для всякого ясно, что обложение земли налогом, равным арендной плате, есть замаскированная конфискация земли, уничтожение всякой ее ценности. В то время как земельные собственники были бы лишены дохода, приносимого землей, капиталисты продолжали бы пользоваться доходами с капитала. Несправедливость остается та же, что и при прямой экспроприации земли.

Кроме того, против проекта Джорджа говорит немного практических соображений. В Англии, где вся земля принадлежит сравнительно незначительному количеству владельцев, и где крестьяне являются простыми сельскими батраками, не имеющими даже собственных хижин⁷⁶, проект Джорджа может еще вызвать сочувствие народной массы. Русские крестьяне, имеющие земельную собственность, конечно, не согласятся на конфискацию земли, в какой бы она ни предлагалась форме. He согласятся они и на земельный налог, равный арендной плате, и освобождающий от налога капиталистов. Да и независимо от этого указанная реформа принесла бы мало пользы крестьянам. Им пришлось бы платить за землю приблизительно то же, что платят они и теперь, арендуя ее у помещиков. И не все ли равно в сущности, кому приходится им платить арендную плату, государству или собственникам? Сомнительно наконец и то, чтобы эта реформа могла облегчить доступ к земле для бедного люда. Так как по проекту Джорджа не полагается никаких ограничений в размере участков, сдаваемых в пользование, то земля скорее перейдет к богатым, чем к бедным, потому что первые, с помощью капитала и технических применений, могут получить большую прибыль. Полная свобода капитала при существовании одного лишь налога на землю, должна создать, как правильно предполагает Герценштейн, фермерство, т.е. крупное капиталистическое хозяйство. Все означенные особенности проекта Джорджа делают его мало осуществимым, несправедливым и нецелесообразным.

Единственно верным и действительным средством в борьбе с малоземельем и необеспеченностью крестьян остается признать принудительное отчуждение частновладельческих земель с вознаграждением их владельцев по справедливой цене. Эта мера не нарушает, а только ограничивает права собственности. Такое ограничение прав собственности по современным понятиям составляет неотъемлемое право государства, раз оно требуется общественной пользой или государственной необходимостью. 17-й пункт декларации прав человека и гражданина гласит: «Так как право собственности не нарушено и священно, то никто не может быть лишен своей собственности за исключением тех случаев, когда этого требует общественная польза, законным порядком удостоверенная, и не иначе как под условием предварительной уплаты справедливого вознаграждения»⁷⁷. На этом основании государство отчуждает земли при проведении железных дорог, устройств крепостей и т.д. На этом же основании оно вправе прибегнуть к принудительному выкупу для дополнительного наделения малоземельных крестьян. Этого требует общественная польза.

«В правильном разрешении аграрного вопроса,― говорит проф. Мануилов, ――заинтересована вся страна. России, где населения принадлежат к крестьянству, связанному с землей, все стороны государственной жизни находятся в тесной зависимости от положения крестьянской массы. Если она хронически недоедает, живет в условиях, недостойных человеческого существования, и не видит никаких шансов для подъема своего благосостояния, то правильное и мирное развитие страны в целом становится невозможным. Народная нищета служит почвой, на которой развиваются бактерии, подтачивающие государственный организм. Крестьянская изба становится очагом эпидемий, а сам крестьянин, живя впроголодь, является плохим плательщиком налогов, и скудным покупателем изделий промышленности. Если он забит и смирен, его ждет вырождение, а при некотором развитии самосознания и запасе энергии он стремится силою добиться того, что считает своим правом»⁷⁸.

«Для законодательной власти при осуществлении каких бы то ни было реформ, ― говорил проф. Хвостов на совещании по аграрному вопросу, ― не может быть вопроса о неприкосновенности права вообще и права собственности в частности, ибо всякая крупная реформа неизбежно связана с ломкой действовавшего ранее нее права. Примером может служить хотя бы и реформа 1861 г., когда резко были нарушены имущественные права помещиков... Законодательная власть руководится не формальным правом, источником которого она сама является, а справедливостью и соображениями государственной необходимости»⁷⁹.

С практической стороны указанная мера не представляет особенных затруднений вследствие громадной задолженности частного землевладения. К 1 июля 1904 г. за исключением долга крестьянскому банку задолженность землевладельцев равнялась 1727 мил. рублей. Большая часть этого долга может быть переведена на отчуждаемую землю, что избавит государство от выпуска большого количества процентных бумаг. По расчету Мануилова, если из частновладельческих земель, равняющихся для 50 губерний за исключением лесных пространств, 55 миллионам дес. выкупить 21‒23 мил. дес, то это увеличило бы наделы малоземельного населения в 1½ раза.

После всего сказанного нам нетрудно оценить достоинство политических программ со стороны их аграрной политики. Очевидно, что наиболее правильное решение аграрного вопроса дает программа конституционалистов-демократов, предлагающая увеличение площади землепользования для безземельных, малоземельных крестьян и других мелких хозяев-землевладельцев государственными, удельными и пр. землями, а также путем отчуждения для той же цели за счет государства в потребных размерах частновладельческих земель, с вознаграждением нынешних владельцев по справедливой (не рыночной) оценке. Принудительное отчуждение допускает и «Союз 17 октября», но лишь в крайнем случае, при недостаточности других мер. Эта оговорка дает партии право откладывать аграрную реформу в далекое будущее. Мера, выставляемая социал-революционерами, по своей утопичности, неприменимости к современным правовым понятиям и к экономическим условиям русского крестьянства, не может быть признана удовлетворительной. Наоборот, крайняя правая страдает противоположным недостатком. В аграрном вопросе она проводит принцип манчестерства. Так «Союз землевладельцев», уже после 17 октября поставивший своей задачей стремиться законными средствами к восстановлению самодержавия во всей его неприкосновенности, по аграрному вопросу высказывается следующим образом: «Крестьянское малоземелье является неизбежным последствием обязательного наделения крестьян землею, создавшего то ошибочное предположение, будто государство обязано обеспечивать землею все население страны. Дальнейшее расширение площади крестьянского землевладения должно совершаться не иначе, как естественным экономическим путем, путем приобретения в собственность исключительно по свободному соглашению, с устранением всякого понуждения всех свободных казенных, удельных и частных земель». При этом он заявляет: «Союз землевладельцев должен стать тем органом, чрез посредство которого многострадальный народ-земледелец выскажет свои вековые нужды и свою, продуманную в тиши полей, глубокую государственную думу» (Моск. Вед. 1905, 18 ноября).

Читатель без всякого нашего пояснения поймет внутреннюю связь монархизма и манчестерства наших крупных землевладельцев, и по достоинству оценит ни то наивное, ни то слишком политичное желание выступить в качестве печальников многострадального народа. Для нас важно здесь то, что «Союз землевладельцев» устраняет всякое вмешательство государства в положение малоземельных крестьян, рекомендуя ему лишь «твердую и неуклонную защиту права собственности», и считает состояние батрачества вполне нормальным для крестьян. Монархическая партия, настаивая на полной неприкосновенности имущественных прав, видит средство к улучшению крестьянского быта лишь в интенсификации хозяйства и в переселении крестьян. Все правые партии так или иначе считаются с малоземельем и бедностью наших крестьян, и указывают различные средства к улучшению их положения. Прогрессивная экономическая партия предлагает: упорядочение земельных владений в целях распространения мелкого хуторского и кооперативного хозяйства, увеличенье в тех же целях площади землепользования, учреждение государственного банка поземельного кредита и т.п. Партия представителей промышленности и торговли проектирует содействие государства к уничтожению черезполосицы, к созданию хуторского хозяйства и к развитию земледельческих коопераций, увеличение площади землепользования безземельных и малоземельных посредством содействия образования на свободных казенных землях мелких хуторских хозяйств, создание государственного поземельного банка и т.д. Партия правового порядка желает дополнительного наделения малоземельных крестьян землею со справедливым вознаграждением лиц и ведомств, от которых переходила бы к ним земля.

Но все эти меры, при незначительности казенных земель пригодных для пользованья и при условиях свободной продажи, не могут оказать действительной помощи наиболее нуждающемуся населению. Судьба последнего будет зависеть не только оттого, способно оно купить и арендовать или нет, но и от воли землевладельцев, хотя бы тех, которые желали бы видеть в крестьянах дешевых батраков. Радикалы предлагают путем экспроприации казенных и части частновладельческих земель образовать земельный фонд для отдачи земель в арендное пользование лично обрабатывающим землю. Эта мера имеет шаг к национализации земли по проекту Джорджа, и как мы уже видели, будет служить интересам скорее зажиточных, чем бедных крестьян.

Главное зло в жизни пролетариата составляет не столько его бедность, сколько другие своеобразные особенности его положения. He имея никакой собственности кроме своей рабочей силы, он вынужден продавать эту последнюю и только таким путем снискивать себе пропитание. С прекращением работы исчезает для него и источник существования. Эта необеспеченность существования, порождаемая не только случайными обстоятельствами, болезнью, увечьем, старостью, но и простым капризом хозяина, ставит его к последнему в положение тяжелой личной зависимости. Продавая лишь рабочую силу, рабочий в действительности почти продает себя самого. Но худшее может быть еще не в этом. Вынужденный проводить на фабрике или заводе столько времени, сколько позволяют его физические и духовные силы, он является в дом лишь для того, чтобы восстановить свои силы, и потому лишен всякой возможности руководить семьей, воспитывать детей и испытывать на себе благодетельное влияние мирной семейной обстановки. Неизбежным следствием этого является постепенное разрушение основ семейной жизни, огрубение и порча нравов. Разрушение семьи и порча нравов среди рабочих идет, впрочем, и более прямым путем. Для увеличения заработка рабочий вынужден посылать на работу жену и даже детей. He окрепшие еще физически, они целые дни проводят в той же негигиенической и развращающей обстановке, что и их родители. Там, среди чужих людей, ничем с ними несвязанных кроме общей работы, вдали от матери и отца, лишенные света, воздуха и близости к природе, получают они свое физическое и нравственное воспитание. Все эти особенности в положении рабочего пролетариата, с какой бы мы стороны ни смотрели на них, представляют собою явные ненормальности, несовместимые с человеческим достоинством и требующие их устранения. Так сам собою возникает рабочий вопрос.

Социальная политика выработала два пути к разрешению рабочего вопроса: самопомощь рабочих и государственное вмешательство. Первая заключается в образовании профессиональных союзов, второе ― в законодательной охране труда. Профессиональные союзы имеют своею целью охрану интересов рабочего класса в границах капиталистического строя. Отсюда профессиональное рабочее движение должно быть резко отличаемо от социалистического движения.

«Только грубое невежество или злой умысел, ― говорит Зомбарт, ― может не признавать этого различия обоих видов рабочего движения основным, действительным и определяющим»⁸¹.

Смысл и цель профессиональных союзов заключается в следующем. Рабочая сила есть в сущности товар. Стоимость ее зависит от состояния рабочего рынка, т.е. от количества спроса и предложения. Чем больше предложения рабочей силы, тем меньше наемная плата. Отсюда в интересах рабочего класса ― воспрепятствовать излишнему предложению рабочей силы. Средством для этого служит приискание работы для безработных в местах, где чувствуется нужда в них, и материальная поддержка безработных, дающая им возможность выжидать более благоприятных условий для своего найма. Однако такое уравновешивание спроса и предложения труда не исключает еще эксплуатации рабочих. Дело в том, что в договоре предпринимателя с рабочими сильнейшей стороной всегда является капиталист, так как он имеет менее нужды пустить в оборот свой капитал, чем рабочий продать свой труд. Необходимость продать его во что бы то ни стало составляет слабую сторону рабочего класса и источник его эксплуатации. Чтобы договор был заключен при нормальных условиях необходимо, с одной стороны, заставить предпринимателя более дорожить рабочей силой, с другой стороны, по возможности обезвредить для каждого рабочего отказ от невыгодных условий эксплуататора. Средством для этого являются такие товарищеские организации, в которых каждый стоял бы за всех и все за одно, в которых группа рабочих образует как бы одно лицо. Лишь в таком случае рабочие становятся в нормальное положение свободно договаривающейся стороны и могут гарантировать себя от эксплуатации предпринимателя.

Для подкрепления своих требований, когда последние не удовлетворяются предпринимателями, рабочие объявляют стачку или забастовку. Но это крайнее средство. Главная цель союзов оказывать нравственное давление на предпринимателей, которых уже одна возможность стачки делает более уступчивыми по отношению к рабочим. Само собой разумеется, что стачки сами по себе, когда они протекают мирно, ничего не заключают в себе противного нравственным или правовым нормам. Если каждый в отдельности волен отказаться от невыгодной работы, то очевидно может сделать это и целая группа рабочих. Исключение составляют лишь те забастовки, которые наносят ущерб не только предпринимателю, но и обществу или государству. Но и в этих случаях за них должны отвечать столько же рабочие, сколько и предприниматели.

Профессиональные рабочие союзы имеют чрезвычайно важное значение, служа противовесом эксплуататорским стремлениям предпринимателей, в значительной степени парализующим ненормальности капиталистического строя. И лишь правительство, стоящее на службе у буржуазии, может относиться к ним враждебно. Правительство же, не только гуманное, но и просто стоящее на высоте понимания своих чисто государственных задач, всячески должно содействовать развитию профессионального движения, находя в нем сильную нравственную поддержку в крайне сложном деле примирения классовых интересов. Всякому известно, что этого нельзя сказать о нашем правительстве⁸². Однако профессиональные союзы не получили еще такого развития ни в одном государстве, а тем более в России, чтобы быть в силах разрешить рабочий вопрос. На помощь им должно придти государство. Только оно при помощи специального законодательства может поставить в нормальные отношения договаривающиеся стороны и спасти рабочий класс от эксплуатации предпринимателей⁸³. Соответственно указанным выше ненормальностям в положении промышленного пролетариата государственное попечение о нем должно выразиться в запрещении работать определенным категориям рабочих, детям, подросткам, женщинам во всех или только отдельных производствах, в ограничении рабочего времени, в определенных постановлениях относительно фабричной гигиены и «фабричной нравственности», в государственном страховании рабочих на случай болезни и старости, в попечении о безработных, в квартирной реформе и т.д.

С указанной точки зрения те меры к улучшению рабочего быта, какие предлагают социалистические программы, заслуживают полного внимания. Существенный недостаток этих программ заключается в том, что они ценят лишь те реформы, которые косвенно подготовляют социальную революцию, и не сочувствуют тем, которые улучшают положение рабочих в пределах признания капиталистического строя и права собственности. Они отрицательно относятся поэтому к профессиональным союзам, поскольку требованием нормальной платы они выражают законное признание капитала, а также к рабочим кооперациям, стремящимся превратить рабочих и собственников. Второй недостаток социалистических программ тот, что они требуют немедленного проведения рекомендуемых ими мер, что пo современным экономическим условиям прямо невозможно. Если бы какое государство решилось осуществить все эти требования, то оно сделало бы свою промышленность неспособной к иностранной конкуренции, привело бы ее к банкротству и осудило бы рабочих на безработицу⁸⁴.

Отсюда, если некоторые меры к охране труда, напр., государственное страхование, учреждение фабричной инспекции при участии выборных от рабочих, могут быть введены немедленно, то другие, напр., повсеместное введение 8-часового рабочего дня и запрещение детского труда, должны осуществляться с некоторою постепенностью. Первый из указанных недостатков устраняет уже радикальная программа, не ставящая себе конечных целей социализма. Но ей присущ второй недостаток, именно нежелание считаться с действительностью. Лишь конституционно-демократическая партия устраняет оба недостатка социалистических программ, с одной стороны ратуя за свободу рабочих союзов и за право стачек, с другой стороны требуя постепенного введения 8-часоваго рабочего дня там, где немедленное осуществление этой нормы невозможно, и развития охраны труда и детей.

Что касается партий, стоящих вправо, то их программы по рабочему вопросу отличаются неполнотою и неопределенностью. Прогрессивная экономическая партия ничего не говорит в своей программе о maximum рабочего дня, о запрещении ночного труда, об участии выборных от рабочих в фабричной инспекции, об уголовной ответственности за нарушение законов об охране труда и т.д. Партия правового порядка говорит лишь вообще о возможном сокращении рабочего дня, об обязательном страховании рабочих и лучшем устройстве условий их жизни.

«Союз 17 октября» ставит в свою программу меры по обеспечению рабочих и их семей на случай болезни, инвалидности и смерти, меры к постепенному осуществлению страхования рабочих и к ограничению рабочего времени для женщин и детей. Следует заметить, что неопределенность программы составляет в ней громадный недостаток. Она дает возможность представителям партии влагать в нее произвольное содержание и главное скрывать свои истинные интересы и цели.

Партия представителей промышленности и торговли, хотя и предлагает различные государственные меры в интересах рабочих, однако настаивает на том, чтобы продолжительность рабочего дня и другие условия труда при свободе союзов, стачек и забастовок устанавливались пo взаимному соглашению предпринимателей и рабочих. Партия желает, следовательно, устранить вмешательство государства в условия договора, считая достаточными для защиты интересов рабочих союзы и стачки. Но легко понять, что последние могут, быть парализованы подобными же союзами предпринимателей.

Что касается программ «Союза землевладельцев» и монархической партии, то рабочий вопрос в них совсем отсутствует. И это вполне естественно. Проводя принцип манчестерства в аграрной области, эти партии из последовательности не могут настаивать на вмешательстве государства и в рабочем вопросе.

Русская финансовая система, как впрочем и большинство иностранных финансовых систем, отдает решительное предпочтение косвенному обложению перед прямым. В росписи на 1906 год, например, косвенные налоги, не считая колоссального питейного сбора, составляют почти 425 мил. p., тогда как прямых налогов лишь 148 мил. рублей. В начале 90-х годов прошлого столетия наше министерство финансов выработало и представило на рассмотрение государственного совета проект подоходного обложения, но новый министр финансов С.Ю. Витте взял законопроект как несовершенный обратно, и для восполнения государственного бюджета начал усиливать косвенное обложение, главным образом на предметы массового потребления. Естественным следствием такой системы было то, что главная тяжесть налогов падала на трудящееся население⁸⁵. Если ранее мы говорили об эксплуатации бедного населения классом имущих, то в данном случае имеет место эксплуатации его самим государством. Вместо того, чтобы прийти на помощь нуждающейся массе, государство сознательно ее разоряет.

Истинные принципы налоговой системы выяснены в настоящее время настолько, что почти не вызывают споров. Считается установленным положение, что настоящим источником налога должен быть доход, и по возможности чистый доход. Отсюда самой правильной формой обложения является прямой подоходный налог. Косвенный налог, назначаемый преимущественно на предметы потребления, мотивируется обычно тем соображением, что по размеру потребления можно судить о количестве доходов потребителей. В одном из своих докладов граф Витте в бытность свою министром финансов писал: «Косвенное обложение в каждый данный момент обильнее оплачивается тою частью населения, которая обладает наиболее покупною способностью, а следовательно, и вообще распределяется между плательщиками в известном соответствии с их платежными силами». Но очевидно, что это заблуждение. Бедная семья, состоящая из большого количества членов, потребит конечно больше соли, чем один богатый человек. Если и можно судить об относительной зажиточности человека, то лишь по потреблению предметов второстепенной важности и особенно предметов роскоши. Вот почему, если желательно, чтобы вообще косвенные налоги уступали место прямым, то еще более желательно постепенное уничтожение налогов на предметы потребления народных масс.

Если обложению должен подлежать по возможности чистый доход, то само собою разумеется, при обложении не должна ставиться в счет та часть дохода, которая необходима для удовлетворения первейших жизненных потребностей. Отсюда должны быть освобождены от налога те минимальные доходы, которые расходуются на самые крайние нужды, причем этот минимум (экзистенц. минимум) должен сообразоваться конечно с местными условиями и средним уровнем потребностей средних и низших классов.

По той же самой причине обложение дохода должно быть не только пропорциональным, но и прогрессивным; т.е. увеличивающимся в известной возрастающей прогрессии по мере увеличения абсолютных размеров дохода. Уплата налога в 5 рублей для получающего 100 р. в год затруднительнее уплаты налога в 50 р. для получающего 1000 р. Чем меньше доход, тем больший процент его расходуется на предметы самой первой необходимости. По вычислению Пфейфера лица, получающие 300 талеров тратят на предметы первой необходимости 251 тал., т.е. 84% всего дохода, а лица, получающие 25 000 тал., тратят на них 7 196 тал., т.е. 28% дохода. Таким образом справедливый налог должен быть не пропорциональным, а прогрессивным.

Предпочтение прямого прогрессивного обложения косвенному является в настоящее время столь общепризнанным, что его должны были признать в той или другой мере большая часть политических партий. С особенною решительностью делают это партии социалистическая и радикальная, требующие уничтожения косвенных налогов (с.-р.: за исключением налогов на предметы роскоши) и установления единого прогрессивного налога на доходы и наследства. Нет сомнения, что требование это идеально справедливо, но по современным экономическим условиям оно еще в течение весьма продолжительного времени безусловно неосуществимо. Предметом реальной политики налоговая реформа может быть лишь в том виде, в каком предлагают ее конституционалисты-демократы. Развитие прямого обложения на счет косвенного, общее понижение косвенного обложения, постепенная отмена косвенных налогов на предметы потребления народных масс и реформа прямых налогов на основе прогрессивного обложения доходов, имуществ и наследств, все это такие справедливые меры, которые могут быть осуществляемы уже с текущего года.

Еще осторожнее ставят вопрос партия прогрессивная экономическая и «Союз 17 октября». Вместо постепенной отмены они требуют постепенного понижения косвенного обложения предметов первой необходимости. Едва ли можно оправдать чем-нибудь эту осторожность. Что может быть опасного для государственных финансов в отмене, например, налога на соль, спички и т.д.?

Партия представителей промышленности и торговли, хотя и требует организации системы налогов в соответствии с платежной силой плательщика на основе прогрессивности, однако ясно не выражает никаких желаний на счет косвенных налогов. Партия монархическая высказывается за принцип сообразования налогов со средствами плательщиков, но ничего не говорит о прогрессивном обложении. Партия правового порядка ограничивается лишь заявлением о необходимости облегчения бремени налогов, падающих на крестьянство.

Подведем итоги сказанному. В решении социального вопроса различными политическими партиями мы наблюдаем три течения. Одни партии (социалистические) считают невозможным разрешение социальной проблемы в границах существующего капиталистического строя. Отсюда все их усилия направлены не на улучшение в положении бедных классов, а на подготовление скорейшей гибели капитализма и на ускорение социальной революции. Реформы, направленные ко благу народных масс, они считают с одной стороны бесполезными, с другой стороны опасными, поскольку задерживается ими борьба классов.

Главная цель парламентской деятельности ортодоксальных социал-демократов заключается в пропагандировании социалистических идей. Лишь в последнее время правая ветвь их, ревизионисты или социалисты-радикалы, стала проводить тактику уступок и постепенных реформ⁸⁶, но и она в силу своего тяготения к конечным социалистическим целям нередко страдает утопичностью и тенденциозностью своих требований. Другие партии, как напр. «Союз землевладельцев», партия монархическая и партия представителей промышленности и торговли, склонны проводить принцип манчестерства, представляя решение социального вопроса главным образом естественному ходу вещей.

На путь социальной политики становятся партии правового порядка, прогрессивная экономическая, «Союз 17 октября» и конституционно-демократическая. Но программы первых трех партий страдают отчасти некоторою неопределенностью и неполнотою, отчасти паллиативностью предлагаемых ими мер. Наиболее удачное решение социального вопроса для ближайшего будущего дает партия конституционно-демократическая⁸⁷.

В одну из добрых минут надменный Людовик XIV воскликнул: «Если бы на то милость Божия, я попытался бы до такой степени водворить счастье в моем государстве, что не было бы воистину более ни бедного, ни богатого, так как навеки исчезли бы между людьми всякие различия пo имуществу, пo призванию или пo уму». История знает немало таких трогательных слов, но, увы, большею частью только слов. У того же Людовика ХІ в действительности оказалось больше умения разорить государство, чем осчастливить народ. Однако было бы большой несправедливостью винить лишь самих монархов за то, что они много говорили, но мало делали для счастья народа. Если бы неограниченные монархи попристальнее посмотрели на те основы, на которых покоились их троны, они увидели бы, что среди этих основ капитал во всех его видах и разного рода привилегии составляют едва ли не центральное место. Естественно поэтому, что в тот самый момент, когда монарх собирался бы объявить войну капиталу и привилегированности в защиту бедных и слабых, он почувствовал бы, как колеблется его трон, и как он сам слабеет. Идти против господствующих классов и буржуазии для монарха почти тоже, что рубить сук, на котором сидишь. Неудивительно поэтому, что тот, кто говорил ― «государство ― это я», в тоже время снимал шляпу и унижался в своем версальском дворце перед евреем Самуилом Бернаром, тогдашним Ротшильдом, чтобы выпросить у него заем. Правда, монархи вступали иногда в борьбу с господствующими классами, но это делали они не ради низших классов, а в своих собственных интересах, и часто, чтобы примирить с собою сильных, отдавали им в жертву слабых. Вполне понятно, что те социальные реформы, которые направлены к возможному уравнению классов, не под силу так называемым неограниченным монархам, как бы сильно ни были они проникнуты желаниями добра. Социальная политика возможна лишь там, где к власти призван весь народ, все классы. Демократические социальные реформы требуют более или менее демократического государственного строя. Вот почему, чем радикальнее социально-экономические реформы, требуемые теми или другими политическими партиями, тем более демократический характер носят их политические идеалы. Если умеренные партии довольствуются конституционной монархией, то крайние требуют демократической республики. Только в последней они видят все гарантии для будущей победы пролетариата. Напротив, партии, имеющие своею целью отстоять привилегированность господствующих классов, чувствуют тяготение к монархическому абсолютизму.

Впрочем связь социальных реформ с политическим строем в указанном нами смысле не следует преувеличивать. История оставляет в настоящее время вне всякого сомнения тот факт, что конституционная монархия может вступить на путь социальных реформ с неменьшим, выражаясь скромно, успехом, чем республика. Примером этого может служить Англия и Германия. На Амстердамском конгрессе германский социал-демократ Бебель, отвечая на речь французского социалиста Жореса, говорил между прочим.

«Конечно, Германия – страна реакционная, феодальная, полицейская страна, с наихудшим правительством во всей Западной Европе. И мы знаем это очень хорошо, так как кому же, как не нам, приходится ежедневно бороться с этим режимом. И мы нисколько не нуждаемся в том, чтобы иностранцы приходили указывать нам, в каких плачевных условиях мы находимся... Как бы сильно мы ни завидовали вам, французы, вашей республике, и как бы мы ни желали ее для нас, мы не стали бы разбивать из-за нее свои головы: не стоит того... Монархия не так плоха, и буржуазная республика тем более не так уж хороша, как вы их воображаете. Даже в нашей Германии, в царстве милитаризма, аграриев и буржуазии, имеются учреждения, которые для вашей буржуазной республики являются пока еще идеалом. Взгляните на законодательство о налогах в Пруссии и других союзных государствах, и сравните его с французским. Я не знаю в Европе другой страны с такой несчастной, такой реакционной, такой эксплуататорской системой налогов, как Франция. Вместо этой системы высасывания с бюджетом в З½ миллиарда фр., мы имеем по крайней мере прогрессивный налог на доходы и наследства. А когда речь идет об осуществлении требований рабочего класса, буржуазная республика выдвигает все свои силы против рабочих. Где видели вы более циничное, более скотское, более мерзкое обращение с рабочими, чем в великой заокеанской буржуазной республике, являющейся идеалом для стольких людей? Я завидую вашей республике исключительно из-за всеобщего избирательного права при выборах во все учреждения. Но я говорю вам, не скрывая: если бы мы имели такое широко и свободное избирательное право, как вы, мы показали бы вам совсем иное, чем вы показали нам до сих пор»⁸⁸.

Против справедливости этих слов едва ли можно возразить что-нибудь. Таким образом на почве одних социальных требований строить политические идеалы невозможно. Они отличались бы в таком случае крайнею неопределенностью и неустойчивостью. У них есть свой самостоятельный критерий, который заключается в более или менее определенных юридических принципах. К рассмотрению последних мы и переходим.

В неограниченной монархии вся государственная власть ― законодательная, исполнительная и судебная, совмещается в руках одного человека и зависит от его только воли. Всякий чиновник от министра до полицейского по идее является простым исполнителем монаршей воли.

«Если бы это было возможно, ― говорит Майер, ― в силу человеческой природы, он все делал бы сам. Так остается по крайней мере принцип, что ни один предмет государственного управления не изъят из области его непосредственной деятельности»⁸⁹.

Сосредоточивая в своем лице всю государственную власть, монарх не имеет над собой никакой другой власти, никакого обязательного закона, так как источником законов является он сам. Он руководится лишь собственным усмотрением и никому не обязан давать отчета. Он ответствен лишь перед Богом, да совестью. Конечно, «праву с этим нечего делать», замечает Майер. В неограниченной монархии нельзя себе и представить такого закона, который был бы обязателен для самого монарха. Как скоро тот или другой закон начинает мешать известным целям, он заменяет его другим.

«Абсолютный монарх, ― говорит Шульце, ― только до тех пор связан законом, пока закон существует, а так как закон в его власти, то следовательно только до тех пор, как он сам этого захочет»⁹⁰.

Законы священны для монарха, пока не отменены, но в отмене закона никто и ничто ограничить его не может. Правда и в абсолютной монархии различаются законы и правительственные распоряжения. Но, во-первых, отличаясь по своему происхождению, они одинаково обязательны для подданных, а между тем личными распоряжениями монарх всегда может отменить действие известного закона. Во-вторых, и законы в собственном смысле выражают собою волю монарха. Он выслушивает мнение законосовещательного учреждения, но это мнение для него необязательно.

За невозможностью для монарха осуществить принцип абсолютизма собственными силами, является нужда в посредствующих органах. Все эти органы по идее суть орудия монаршей власти. По отношению к подданным они представляют самого государя, и в пределах своих полномочий они юридически не ограничены. Правда административный закон возлагает известные обязательства на каждого чиновника, но он обязывает его по отношению лишь к высшей власти, а не по отношению к подданным. Для последних он оказывается в положении «государя в миниатюре», или «маленького регента», по выражению одного немецкого писателя. Подданные обязаны повиноваться его мероприятиям без рассуждений. Разница лишь в том, что на него можно жаловаться высшему чиновнику, который также в пределах своих прав может сделать все, что хочет⁹¹.

Таким образом и бюрократия, подобно монарху, оказывается вне закона, над законом. Будучи по идее лишь орудием монаршей власти, на практике она становится более или менее самостоятельною властью. Стремясь к неограниченному господству в административной области, бюрократия намеренно скрывает от монарха истинное положение вещей, представляет его в тенденциозном освещении, выгодном для ее интересов и власти. Вследствие этого сам монарх, юридически будучи неограниченным, фактически становится в зависимость от бюрократии. Смотря на все ее глазами, он невольно диктует то, что ей угодно. Таким образом монарх остается часто номинальною властью, а вся реальная власть переходит к бюрократии. Самодержавная монархия превращается тогда в самодержавную бюрократию.

Само собою разумеется, что рядом с неограниченными правами одного не может быть места каким-нибудь неприкосновенным правам другого. Раз объем правительственной власти неограничен, у подданных не может быть прав по отношению к этой власти. У такой власти можно лишь просить, но нельзя требовать. В случае ее незаконного распоряжения подданный не может обратиться к суду, но может жаловаться лишь по начальству, т.е. тем же органам, от которых исходит незаконное распоряжение. Монарх может предоставить населению известную свободу, но лишь в той степени, какая ему в данную минуту желательна, причем за ним всегда сохраняется право изменить или отменить те или другие гражданские права. Таким образом права эти являются не правами собственно, а свободными дарами монарха.

Итак, подданный в абсолютной монархии в сущности бесправен. Он несет обязанности по отношению к правительственной власти, но не имеет в отношении к ней никаких прав, так как она вне закона и над законом. Произвол с одной стороны и бесправие с другой – это необходимые атрибуты монархического абсолютизма. Еще Кант назвал абсолютную монархию государством произвола. А император Александр в ответ на льстивые похвалы m-me Сталь благодетельному деспотизму сказал: «Да, сударыня, но это только счастливая случайность».

Абсолютизм монарха, как политический идеала, покоится на одном из трех представлений. Монарх представляется стоящим:

1) над государством

2) вне государства или

3) составною частью государства⁹².

В первом случае он является божеством или наместником божества, во втором – собственником государства⁹³, в третьем – представителем государства. Легко видеть, что все эти идеи не выдерживают здравой критики. He говоря уже о том, что грубое понятие о государстве как собственности монарха, безусловно несовместимо с представлением о государстве как совокупности личностей, и религиозное представление о монархической власти есть очевидно остаток самообожания языческих государей. Библия же, как мы говорили уже в предисловии, не признает неограниченных прав за царскою властью, и скорее склонна смотреть на монархию как на форму государственного устройства, наименее соответствующую ее религиозным и нравственным идеалам⁹⁴.

Что касается более естественного и более распространенного в настоящее время представления о монархе как представителе государства или народа, то оно скрывает в себе то самое, что силится отрицать. В какой бы форме ни мыслилась эта представительная роль монарха, во всяком случае основой и источником его власти является не сам монарх, a то, что он представительствует, т.е. государство или народ. Утверждая свою власть на воле народа, и в тоже время ставя ее вне зависимости от народа, монархический абсолютизм содержит в себе внутреннее непримиримое противоречие.

«Если даже понимать абсолютную монархию в самом благородном смысле слова, ― говорит фон Трейчке, ― в форме просвещенного абсолютизма, где один человек, стоящий во главе, только для того снабжен громадною властью, чтобы тем энергичнее содействовать благосостоянию народа, то и здесь очень скоро выясняется необходимость править не только для народа, но и при помощи народа так, чтобы население тем или другим путем принимало участие в управлении государством»⁹⁵.

Для того, чтобы уяснить себе, кому именно принадлежит в государстве первоначальная верховная власть или суверенитет, известный американский государствовед Вудроу Вильсон вместо всяких отвлеченных рассуждений рекомендует обратиться к простому примеру. В Англии суверенитет приписывается обыкновенно законодательной власти – парламенту, действующему с согласия короля. Все, что предписывается парламентским актом, получает силу закона, хотя бы он противоречил принципам конституционного права. Такова теория. Но представьте себе, что парламент в один прекрасный день вздумал нарушить эти принципы. Нет сомнения, что его постановление было бы отвергнуто народом и не получило бы силы закона, а члены парламента, виновные в нем, были бы немедленно исключены из него. Отсюда ясно, что даже парламент не полный властелин. Его постановления имеют силу постольку, поскольку они толкуют волю народа или по крайней мере не противоречат ей⁹⁶. Тоже самое конечно следует сказать и о монархе. Его неограниченная власть, признаваемая юридически, фактически связана так или иначе волей народа. Если бы монарх решился идти против воли всего народа, он мог бы быть лишен своей власти. Таким образом очевидно, что первоначальная верховная власть принадлежит собственно народу. Государи же и парламенты являются лишь органами ее. Суверенитет, как говорят теперь, принадлежит государству или народу и лишь осуществляется парламентом и монархом⁹⁷.

Если суверенитет принадлежит народу, то законодательство должно быть выражением воли народа. Однако народ не имеет физической возможности непосредственно осуществлять свою власть. Он может это делать лишь чрез посредство своих представителей:

«Так как в свободном государстве, ― говорит Монтескье, ― всякий человек, который почитается имеющим свободную душу, должен управлять сам собою, то весь народ в целом должен обладать законодательною властью, но так как это невозможно в больших государствах и сопряжено с многими неудобствами в маленьких, то нужно, чтобы народ делал чрез своих представителей все то, чего он не может делать сам»⁹⁸.

Из того, что представители народа призваны осуществлять не свои собственные права, a полномочия, полученные от народа, т.е. от всей совокупности составляющих государство лиц, само собою вытекают следующие выводы.

1. Как активное (право избирать), так и пассивное (право быть избираемым) избирательное право ни в каком случае не должно связываться с какими-либо сословными и имущественными ограничениями. Всякое ограничение подобного рода делает народных представителей выразителями интересов не целого народа, не всей совокупности граждан, а только имущих и господствующих классов, что противоречит идее народного представительства. Имущественный ценз сохранился в настоящее время лишь в очень немногих государствах: в Венгрии, Кроации (Хорватия), Швеции, Люксембурге, Сербии и отчасти в Англии, где он сводится к требованию самостоятельного домохозяйства. Нельзя признать справедливым и требование оседлости от избирателя, вошедшее в наш избирательный закон, так как оно является замаскированным имущественным цензом. Оно тем более нежелательно у нас в России, где значительная часть населения, одна летом, другая зимой, живет отхожим промыслом. По петербургской переписи 1890 г. в числе жителей Петербурга оказалось 51 779 мужчин старше 16 лет, поселившихся в столицу в год переписи. По статистике 80-х годов в Тверской губернии из 100 наличных работников 41 находили себе занятие в отхожих промыслах. Таким образом наш избирательный закон, требующей оседлости в один год для горожан, должен лишить избирательного права довольно значительную часть трудового населения. Во избежание массовых передвижений избирателей из одного округа в другой, на опасность которых указывал напр. M. Ковалевский, достаточно установить окончательное составление избирательных списков за 2‒3 недели до выборов.

Едва ли можно указать какие-либо серьезные принципиальные причины к устранению от выборов и женщин, хотя повсюду за исключением некоторых американских штатов, Новой Зеландии и Южной Австралии женщина до сих пор еще приравнивается в этом отношении к детям и .умалишенным. Все доводы против избирательного права женщин, как справедливо заметил знаменитый защитник женских прав Д.С. Милль, сводятся к одним междометиям. Если избирательное право не мешает мужчинам посвящать своим занятиям почти все свое время, то нет поводов опасаться, что оно отвлечет женщину от ее дела. С другой стороны, если в женщине действительно хотят видеть товарища мужа, его надежного советника, то странно отстранять ее от вопросов общественной и государственной жизни. Думать же, что нравственное влияние женщины на общественную жизнь не может быть полезно, думать так, во-первых ― несправедливо, во-вторых ― непоследовательно, раз ей вверяется нравственное воспитание будущих поколений.

Единственно законным следует признать устранение от выборов лиц, не достигших известного возраста, гарантирующего умственную и нравственную зрелость, лишенных гражданской правоспособности по суду или вследствие болезни и пожалуй состоящих на военной службе. В большей части стран (во Франции, Англии, Греции, Италии, Португалии, Северо-Американских Штатах и др.) для избирателей требуется 21-летний возраст, в Австрии – 24 года, в Бельгии, Германии, Пруссии и др. ― 25 л., в Дании ― даже 30 лет. По нашему закону необходим 25-летний возраст. Нельзя сказать, чтобы требование такого возраста гармонировало с общим законом, признающим совершеннолетними и способными к военной службе всех граждан, достигших 21 года. Надо иметь в виду отличительные черты возраста от 21 до 25 лет, чтобы понять, что теряет государство, и что приобретает правительство, устраняя от выборов молодых людей.

2. Принцип единого национального суверенитета требует собственно, чтобы каждый депутат избирался всем народом, подобно тому как избирается президент Соединенных Штатов, и лишь в силу физической необходимости избрание представителей производится группами лиц по округам. Однако эти группы действуют от имени всего народа, и депутаты, избранные ими, являются представителями отнюдь не этих групп, но всей нации. Отсюда понятно, что депутат ни в каком случае не может быть рассматриваем, как представитель местных интересов, выразитель классовых или корпоративных желаний, защищающий лишь выгоды избранной его группы. Он получает полномочия от всей нации, и потому должен представительствовать ее интересы. Поэтому депутаты не могут быть избираемы группами, объединенными классовыми и экономическими интересами, напр. рабочими синдикатами, классами землевладельцев и т.д.

Классовые выборы, противоречат принципу национального суверенитета, в тоже время нарушают равенство избирательного права. Так как избирательное право есть принадлежность лица, а отнюдь не имущества, то все граждане должны иметь безусловно одинаковое право выбора точно так же, как они имеют одинаковое право на свободу веры, слова и т.д. Отсюда каждое лицо должно иметь не только один, но и одинаковый голос. Если 100 землевладельцев избирают одного депутата и 1000 крестьян тоже одного депутата, то очевидно голос землевладельца равен 10 голосам крестьян. Точно также, если в выборе одного и того же депутата участвуют 10 землевладельцев, имеющих по 500 десятин земли, 10 уполномоченных от ста мелких землевладельцев и 10 уполномоченных от 10 000 крестьян, то очевидно голос одного крупного землевладельца будетъ равносилен 1000 крестьянских голосов⁹⁹.

Последний случай имеет место в нашем избирательном законе. Его цель поддержание политического влияния господствующих классов. Она очень откровенно указывается в самой объяснительной записке к закону. «При данной системе, читаем мы здесь, группы населения доходят до Государственной Думы в том же примерно численном соотношении, в каком степень влияния этих классов проявляется в действительной жизни». Под «степенью влияния» следует разуметь конечно состоятельность и привилегированность известных классов. Наш закон следовательно обслуживает преимущественно интересы богатых и привилегированных особ.

3. Равенство избирательного права требует непосредственного участия каждого гражданина в выборе депутата. Если все граждане имеют одинаковое право в избрании народного представителя, то нет оснований лишать их возможности лично осуществлять это право, раз этому не препятствует физическая невозможность. Непрямая подача голосов, вводя третьих лиц между населением и депутатами, искусственно преломляет так сказать народную волю и в тоже время нарушает равенство между избирателями, придавая преувеличенное значение избирателям второй и третьей степени. Страдая принципиальными недостатками, косвенные выборы и практически оказываются мало целесообразными. Там, где применяются они, как показал опыт, в выборщики попадают обыкновенно те лица, которые обещают голосовать за известных депутатов. С другой стороны косвенные выборы дают больше возможности для злоупотреблений со стороны администрации и состоятельных лиц, так как легче склонить в пользу того или другого кандидата незначительное количество выборщиков, чем массу избирателей. Вот почему прямые выборы приняты в настоящее время большей частью государств, Англией, Францией, Бельгией, Германией, Швейцарией, Италией, Венгрией, Данией, Испанией и др.; косвенные же практикуются в немногих немецких государствах и частью в Австрии, Швеции, Кроации и Румынии. Наш избирательный закон, устанавливающий двухстепенные, трехстепенные и даже четырехстепенные выборы, как и в других отношениях, вместо того, чтобы воспользоваться опытом других стран, повторяет их прежние ошибки.

4. К указанным нормам избирательного права присоединяется еще чисто практическое, но весьма важное требование тайной подачи голосов, гарантирующее независимость экономически подавленных масс избирателей. Тайное голосование применяется теперь повсюду, кроме Венгрии и Дании. Все вышеизложенные нормы избирательного права принято выражать формулой всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов.

Что касается теперь отношения наших политических партий к избирательному вопросу, то все левые партии (умеренно-прогрессивная, конституционно-демократическая, партия свободомыслящих и крайняя) настаивают на всеобщей, прямой, равной и тайной подаче голосов. Партия правового порядка и торгово-промышленная ничего не говорят об избирательном праве, прогрессивно-экономическая и «Союз 17 октября» ограничиваются лишь требованием общего избирательного права. Само собою разумеется, что в программах монархических партий не может быть никакой речи об избирательном праве.

Принцип народного суверенитета требует по-видимому одной палаты. На самом деле, если законодательство есть проявление единой народной воли, то нельзя давать последней одновременно два противоречивых выражения. Нельзя себе представить, чтобы в двух законодательных собраниях народ в одно и тоже время говорил и да, и нет, т.е. имел две воли. К этому теоретическому доводу в пользу одной палаты присоединяется и то практическое соображение, что система двух палат служит обыкновенно тормозом для политического и социального прогресса, то замедляя вотирование законов, то препятствуя проведению важных реформ и т.д. Нельзя сказать однако, чтобы эти доводы были слишком убедительны. Вверяя законодательную власть двум палатам, народ выражает свою волю не порознь в каждой из них, а в их гармоническом единении, в их взаимном согласии. Следовательно и здесь воля народная – одна, одно и представительство народного суверенитета.

Что касается задерживающего влияния второй палаты, то его призвать необходимо, но оно приносит в результате больши пользы, чем вреда. При одном собрании даже и мало обдуманные и ошибочные решения могли бы немедленно получить силу закона и принести государству непоправимый вред. Перерешения палаты, вызванные сознанием ошибки, внося неустойчивость в жизнь государства, в то же время служат к ослаблению авторитета законодательного собрания. Система двух палат является хорошим средством против законодательного увлечения и гарантирует от опасных промахов. Особенно полезна она там, где народ не имеет еще политической зрелости и уравновешенности.

Помимо этого существование двух палат имеет свой raison d' être и с точки зрения принципа обособления властей, о котором мы скажем ниже. Законодательная власть по самой природе своей сильнее всех других властей. Посредством законов она регулирует их деятельность, а чрез вотирование налогов может совсем приостановить ее. И как это бывает всегда, будучи доминирующей в государстве, она стремится еще более расширить поле своей деятельности и своих прав.

«Замечено, ― говорит Story, ― что законодательная власть постоянно расширяет во всех направлениях сферу своей деятельности и втягивает всю власть в свой стремительный водоворот. Если законодательная власть находится безраздельно в одном собрании, то на практике не существует более никаких ограничений для беспредельного проявления этой власти. Нет больше никаких преград для какой бы то ни было узурпации с ее стороны, которую она будет стараться оправдывать необходимостью или высшими соображениями общественного блага»¹⁰⁰.

Что подобные опасения не плод одного воображения, в этом легко убедиться, припомнив историю французского Конвента и английского Долгого парламента. Система двух палат умеряет силу законодательной власти, обеспечивает известную независимость исполнительной власти и в тоже время служит буфером при неизбежных столкновениях между ними, предохраняя государство от опасных переворотов.

«Необходимость двух палат, ― говорит Брайс, ― стала теперь аксиомой политической науки»¹⁰¹.

Двухпалатная система принята почти во всех представительных государствах. Все это однако нисколько не говорит за то, что верхняя палата должна формироваться именно таким образом, каким она формируется в настоящее время. Принцип народного суверенитета требует, чтобы она состояла из выборных членов. Для придания же ей большей устойчивости можно установить более зрелый возраст для ее членов, более продолжительный срок полномочий и т.д.

Вполне понятно, что социалистические партии, мечтающие о мирной революции рабочего класса, и радикалы, имеющие тяготение к социалистическим идеалам, естественно должны настаивать на однопалатной системе. Вторая палата, хотя бы она состояла из выборных представителей, должна казаться им лишним препятствием, нежелательным тормозом при осуществлении их конечной цели. Все прочие партии, стоящие на почве конституции, требуют двухпалатной системы, одобренной и признанной долговременным опытом Западной Европы. Исключение составляют партия конституционно-демократическая и партия свободомыслящих, оставляющие вопрос о двух или одной палат открытым. Это служит очевидным признаком присутствуя в этих партиях радикального элемента.

Если физически невозможно прямое участие народа в законодательном творчестве по примеру древних демократий, где законы постановлялись на общенародных собраниях, то нельзя ли предоставить народу право окончательной санкции выработанных законодательным собранием проектов? Мысль о всенародном голосовании по крайней мере важнейших законов была применена на практике во Франции, Америке и особенно Швейцарии. Во Франции прямое голосование несколько раз практиковалось в отношении к конституционному законодательству, однако всякий раз неудачно. Две конституции, утвержденные народным голосованием, совсем не были приведены в действие, третья (1870 г.) просуществовала лишь 3 месяца. В Америке прямое голосование применяется лишь в отдельных штатах, но в пересмотре федеральной конституции народ не участвует.

Родиной прямого законодательства следует считать Швейцарию, где оно существует не только в отдельных кантонах, но и в союзном правлении. Развившись из старинного обычая для решения важнейших вопросов созывать общенародные собрания или опрашивать все население, оно выражается здесь в настоящее время в двух формах ― в форме референдума и народной инициативы. Первый состоит в том, что проект законодательного собрания представляется на суд всего народа, который выражает свое одобрение или неодобрение по большинству голосов, вторая дает право известному количеству граждан требовать опроса всего народа относительно той или другой предлагаемой ими реформы.

Что касается результатов прямого законодательства, то в общем их следует признать скорее удовлетворительными.

«Семнадцать лет состою я в числе представителей швейцарского народа, ― говорит Курти, ― но я убежден, что референдум лишь мало добрых намерений помешал нам осуществить, но несомненно, предотвратил не одно зло тем, что стоял перед нами в качестве предостережения»¹⁰².

Эсмен, вообще довольно скептически относящийся к референдуму, должен был признать, «что народ чаще всего высказывает себя вообще мудрым, далеким от крайних тенденций, и экономичным в отношении к общественным средствам»¹⁰³. Правда, указывают на два вредных следствия прямого законодательства, именно ― на постепенное уменьшение количества голосующих, что свидетельствует по-видимому о развивающемся индифферентизме народа, и на падение авторитета законодательных собраний, что в свою очередь может вредно отозваться на качестве их работы¹⁰⁴. Но оба эти опасения по-видимому напрасны¹⁰⁵. Во всяком случае опыт Швейцарии все более и более привлекает к себе симпатии Западной Европы. Даже Лорд Солсбери в 1894 г. говорил в одной речи: «Референдум есть во всяком случае честная процедура. Я думаю, что он вполне оправдал ожидания, в Швейцарии ― под очень широкой формой, а в Соединенных Штатах – под формой очень ограниченной. Я ни в каком случае не расположен сказать что-нибудь против него. Я думаю, что в форме, под которой он существует в Соединенных Штатах, он решительно полезен для хорошего правления и для устойчивости страны»¹⁰⁶.

Однако референдум имеет, гораздо больше врагов, чем друзей. Обыкновенно находят, что огромное большинство народа, будучи способно выбирать представителей и таким образом направлять законодательство, в тоже время не способно произвести должную оценку законов. Ему недостает для этого, как говорит Сиэйс, двух необходимых условий: образования, чтобы понимать проекты, и досуга, чтобы их изучать¹⁰⁷. Другие прибавляют к этому, что толпа вследствие именно того, что она толпа, вообще неспособна на обдуманное решение. Лишь немногие размышляют и высказывают свои взгляды, громадное же большинство принимает решение других по мотивам, ничего общего с делом не имеющим.

Едва ли можно возражать в принципе против громадной важности и законности референдума. Heлегко доказать и его практическую неприменимость вообще. Но что можно сказать с уверенностью, думается нам, так это то, что в стране, где народ до последнего момента совершенно не знал ни политической, ни гражданской свободы, не успел еще развить в себе чувства законности и права, едва ли можно сразу давать ему столь ответственную роль. В 1879 году под влиянием возмутительного убийства, взволновавшего все население Швейцарии, народ потребовал восстановления смертной казни, запрещенной конституцией 1874 года¹⁰⁸. Если подобные случаи возможны у политически зрелого народа, целыми веками воспитывавшего в себе чувство права и законодательной ответственности, то понятно, какою опасностью может грозить право референдума и народной инициативы при первом выступлении народа в роли политического деятеля. Вот почему требование референдума крайними партиями надо признать преждевременным.

Представьте себе какую-нибудь сложную машину, которая непрерывно действует, на которую все любуются, но механизма которой никто в точности не знает. Нечто подобное представляет собою английская конституция. По общему мнению она дает наиболее удачное разрешение политической проблемы, настолько удачное, что все существующие конституции Старого и Нового света в ней имеют свои корни, а между тем до сих пор сущность ее в значительной степени остается секретом. Фактическая сторона ее, т.е. известные права и отношения палат, короля, министров и т.д., известны теперь едва ли не всякому образованному человеку, но какой рациональный принцип лежит в основе ее, самые выдающиеся умы расходились в этом вопросе до противоположности. Если Монтескье, и вся огромная масса его приверженцев, скрытую пружину английской конституции видели и видят в принципе разделения властей, то такой тонкий знаток английского государственного права, как Беджгот, находит ее наоборот в слиянии их.

В основе учения Монтескье о разделении властей лежала мысль о необходимости ограничения одной власти другою.

«Вечный опыт показывает, ― говорит он, ― что всякий человек, имеющий власть, склонен злоупотреблять ею: он в этом направлении идет до тех пор, пока не встретит границ. Кто бы поверил этому? Но сама добродетель нуждается в границах. Для того, чтобы нельзя было злоупотреблять властью, потребно такое положение вещей, при которой одна власть удерживала бы другую власть»¹⁰⁹.

Такое ограничение властей достигается их разделением.

«Когда в одном и том же лице или в одной и той же коллегии, ― рассуждает Монтескье, законодательная власть соединена с исполнительной, тогда нет свободы, так как можно опасаться, что такой монарх или такой сенат будет издавать тиранические законы, чтобы тиранически приводить их в исполнение. He существует свободы и тогда, когда власть судить ее, отделена от власти законодательной и исполнительной. Если бы она была присоединена к законодательной власти, то власть надъ жизнью и свободой граждан была бы произвольна, ибо судья был бы законодателем. Если бы она была присоединена к исполнительной власти, то судья имел бы силу притеснителя. Наконец, все погибло бы, если бы один и тот же человек или один и тот же корпус сановников, или знатных, или народа, отправлял все три власти – власть создавать законы, власть приводить в исполнение общественные решения и власть судить преступления или споры частных лиц»¹¹⁰.

Теорию Монтескье, несмотря на ее огромный успех и громадное политическое влияние, некоторые оспаривают как с теоретической, так и с исторической стороны. Ему возражали, что отправление всех функций обязательно требует единства направления и сконцентрированной ответственности, но ни того, ни другого не может быть при разделении властей. Да и фактически такое разделение неосуществимо. Всегда и везде какая-нибудь власть, обыкновенно законодательная, берет верх над всеми остальными и дает им направление. Но все эти и подобные возражения направлены собственно против абсолютного разделения властей, против их полной уравновешенности, к чему действительно был склонен Монтескье. Но ни необходимость единства деятельности, ни доминирующая роль законодательной власти не говорят против такого разделения властей, которое требует, чтобы они были вверены разным органам и притом независимым, чтобы ни одна из этих властей не могла сменить орган другой власти. Такая независимость властей, не нарушая единства их направления, дает им возможность взаимно контролировать друг друга и служит надежной защитой гражданской и политической свободы.

В таком именно обособлении властей и заключается главное условие правового порядка. Правовой строй, в котором правительственная власть имеет не только права, но и обязанности по отношению к подданным, и наоборот, подданные имеют не одни обязанности, но и права в отношении к правительству, такой строй очевидно возможен лишь в том случае, если исполнительная власть подчинена закону, если она не может его ни изменить, ни отменить. Но это в свою очередь предполагает, что законодательная и исполнительная власти не соединены в одном лице или в одной коллегии, а обособлены, и притом так, чтобы исполнительная власть являлась подчиненного по отношению к законодательной. Но одного обособления исполнительной власти от законодательной недостаточно для осуществления полного правопорядка. Исполнительная власть своими распоряжениями и действиями может идти вразрез с законами, парализовать и нарушать их. Единственной гарантией подзаконности правительственной власти может быть лишь ответственность ее перед судебною властью за всякое незаконное распоряжение и действие. Но эта гарантия может быть действительна лишь в том случае, если судебная власть обособлена от исполнительной и подобно ей подчинена законодательной власти.

Если рассматривать с точки зрения принципа обособления властей существующие конституции, то их можно свести к двум главным типам. Один из них, так называемый дуалистический тип, свойственный Соединенным Штатам, Пруссии и большей части германских государств, более строго проводит указанный принцип. Исполнительная власть здесь независима от законодательной. Министры являются простыми агентами короля или президента, который избирает их и увольняет по своему желанию. Законодательное собрание не может ни выразить им порицания, ни сместить их. Правда, министры должны давать объяснения, когда того пожелает представительное собрание, но эти объяснения не могут иметь для них какого-нибудь ощутительного результата. На все запросы собрания министры могут сказать подобно Бисмарку: «мы министры короля, а не ваши», наше намерение и долг выполнять волю короля, а не вашу. Но с другой стороны и исполнительная власть не принимает участия в законодательстве и не имеет законодательной инициативы. Впрочем в качестве отступления от общего принципа под влиянием английской конституции президенту Соединенных Штатов предоставлено право Veto. Он может отказаться от обнародования принятого закона. В таком случае последний снова поступает на рассмотрение палат, и если за него выскажутся две трети каждой палаты, то президент обязан обнародовать его. Это veto соответствует очевидно роспуску палаты в Англии. В Пруссии и Германии мы видим еще больше отступлений такого рода. Король прусский принимает участие в законодательных вопросах и имеет неограниченное право роспуска ландтага. Он может распустить его даже ранее начала сессии, если состав ландтага кажется ему нежелательным.

Другой тип конституции, называемый парламентарным и принятый в настоящее время по образцу Англии в большей части европейских государств, смягчает разделение властей. Правда и здесь законодательная и исполнительная власти юридически отделены друг от друга, и каждая имеет свой особый и независимый орган. Но здесь исполнительная власть вверяется монарху (или президенту), который от своего имени в пределах закона правит страною. Ему формально предоставлено и право избрания и увольнения министров.

Итак, мы видим здесь, по-видимому, то же разделение властей, что и в дуалистической конституции. На самом же деле это не так. Право назначения министров обставлено здесь такими условиями, что главе исполнительной власти приходится обыкновенно лишь утверждать кандидатов, желательных законодательному собранию. Происходит это оттого, что министры являются здесь политически ответственными перед законодательным собранием, т.е. несут ответственность перед ним не только за нарушение законов, но и за вредную для государства политику. Политическая ответственность министров сама собою вызывает необходимость полной солидарности их с направлением большинства законодательного собрания. При отсутствии такой солидарности министры лишаются поддержки парламента, теряют его доверие и волей-неволей должны уступать свое место другим. В случае их упорства представительное собрание может вынудить их к выходу в отставку посредством отказа в годовом бюджете. Благодаря этим условиям главе исполнительной власти остается поручать образование кабинета лидеру господствующей партии. Образованный таким образом кабинет действует всегда сообща и несет коллективную ответственность за каждого министра. Недоверие, выраженное парламентом одному министру в делах общей политики, влечет обыкновенно отставку всего кабинета. Эта зависимость министров от законодательной власти распространяется косвенным образом и на главу исполнительной власти. Сам по себе глава правительства не ответствен. «Король не может быть неправ» ― это один из основных принципов английской конституции.

«Если бы королева, ― говорит Дайси, ― сама прострелила голову первому министру, никакой суд в Англии не мог бы преследовать ее за это»¹¹¹.

Но вместе с тем отсюда естественно вытекает положение, что никто не вправе ссылаться на повеление короля в оправдание своих действий. Всякий, совершающий поступок по приказу короля, лично несет за него ответственность. Из этой идеи возник ставший обязательным обычай, чтобы каждый акт короля совершался непременно при участии одного из министров, который лично и отвечает за него. «Король никогда не может действовать один» ― стало общим правилом. Здесь мы видим весьма удачное решение трудной проблемы об ответственности исполнительной власти. Оставить ее вне ответственности, значит ничем не гарантировать исполнение законов и политическую свободу граждан. История знает немало примеров, когда главы исполнительной власти, особенно монархи, нарушали конституционные законы. С другой стороны, подчинить исполнительную власть ответственности перед законодательным собранием, значит лишить ее самостоятельности и дать повод постоянно колебать необходимое для правильного течения государственной жизни доверие к монарху или президенту. Уже простая критика действий того и другого вызывает опасное волнение в народе, а низложение главы государства равносильно революции. Это верно не только по отношению к монарху, но даже и относительно президента республики, обыкновенно несменяемому до истечения срока его полномочий. Ответственность министров в связи с обязательным участием их в каждом акте главы исполнительной власти дает остроумный выход из указанного затруднения. Но не уничтожается ли таким образом самостоятельность исполнительной власти? В конечном итоге глава правительства оказывается по-видимому совершенно номинальною властью. Она вся в руках законодательного собрания, действующего чрез посредство из его же недр извлекаемого кабинета. «Король, ― как сказал Тьер еще в 1829 г., ― царствует, но не управляет». Он служит, как выражаются некоторые, декоративным украшением английской конституции. Он составляет, по выражению Беджгота, церемониальный элемент ее.

Все это однако не совсем верно. Правительственная власть, хотя и подчинена здесь законодательной, тем не менее не сливается с нею. Во-первых, юридически кабинет избирается королем, и если фактически он нам чается всегда парламентом, то это в значительной степени объясняется существованием в английском парламенте лишь двух партий, и притом замечательно организованных. Беджгот рассказывает, что один из государственных деятелей Англии, взглянув на членов палаты общин, беспрекословно повинующихся своим вождям, заметил: «вот лучшее парламентское мясо Европы». He будь столь хорошо организованного и единомышленного большинства в парламенте, право короля обнаружилось бы конечно более реально. Во-вторых, все акты исполнительной власти обязательно подписываются королем. Если он не решится на категорический отказ, ибо тогда министерство может подать в отставку, что при поддержке министерства парламентом равносильно разрыву короля с парламентом, то он может оказать нравственное воздействие на министра, прежде чем согласиться подписать известный акт. Влияние короля может быть особенно сильно при смене министерства, когда нарушается прежнее соотношение сил в парламенте¹¹². Если наконец королю покажется, что законодательное собрание навязывает ему политику нежелательную в интересах народа, он может апеллировать к самим избирателям посредством роспуска палаты. Это право в высшей степени важно. Оно ослабляет силу законодательной власти, которая без этого условия могла бы уничтожить независимость исполнительной власти и принять деспотический характер. Все это, в связи с несменяемостью главы правительства, говорит за то, что исполнительная власть в Англии ни в каком случае не может быть признана функцией законодательного собрания.

Какой же из двух видов конституции следует признать наиболее целесообразным?

Дать бесспорный ответ на этот вопрос едва ли возможно, хотя европейские авторитеты решительно склоняются в пользу парламентарного правления. Дело в том, что как парламентарный, так и дуалистический тип конституции имеет свои достоинства и свои недостатки. Первый хорошо функционирует лишь там, где парламент состоит из двух хорошо сплоченных партий. При существовании же многочисленных партий, при отсутствии устойчивого и объединенного большинства он неизбежно связан с постоянными министерскими кризисами, нарушающими спокойное течение государственной жизни, и лишающими кабинет возможности твердо и успешно проводить определенную политику. Поучительный пример в этом смысле дает Франция. Состоя из самых разнообразных партий, от монархистов до социалистов включительно, палата депутатов, не имеет возможности выделить из себя ни сплоченного большинства, ни объединенной оппозиции. Вследствие этого добиться солидарности с большинством палаты для кабинета вещь почти невозможная. Достаточно незначительного повода, чтобы кабинет потерял доверие палаты. Отсюда постоянная смена министерств. Например, с 1879 по 1889 г. сменилось 14 кабинетов. Постоянная смена министерств и борьба в палате вызвали тогда в народе такое отвращение к парламентскому управлению, что на общих выборах 1885 г. он избрал большее число монархистов, и готов был видеть своего спасителя в Буланже. Столь же часты были министерские кризисы во Франции и в последующее время¹¹³. Легко понять, как вредно должны были отзываться они на ходе государственной жизни.

«Результаты получались похоже на те, ― говорит Лоуэлль, ― каких достиг бы человек, вырывающий свои посевы ранее, чем они созреют, и снова засевающий свое поле уже другими растениями»¹¹⁴.

С другой стороны и дуалистическое правление имеет свои недостатки. Почти освобождая от ответственности министерство, оно создает возможность юридически неразрешимых конфликтов между законодательной и исполнительной властью. Когда исполнительная власть выходит из границ своих полномочий, у законодательного собрания не бывает действительного и в то же время безопасного средства против ее злоупотреблений. Таким средством считается обыкновенно право утверждения или неутверждения бюджета. He утверждая бюджета, законодательное собрание лишает правительство право взимать налоги и расходовать государственные суммы, и тем ставит его в безвыходное положение.

Однако средство это нельзя считать особенно удобным. Во-первых, не без основания отрицают за народным представительством право неутверждения бюджета в таком именно смысле. Большая часть ежегодного бюджета состоит из налогов, установленных прежними законами. Предоставить собранию право неутверждения всего бюджета, значит дать ему право собственною властью, без согласия короля, отменить закон. Вот почему бюджетное право законодательного собрания проводится в конституциях с известными ограничениями. Во-вторых, неутверждение бюджета слишком опасное и обоюдоострое средство. Оно может грозить опасностью самому государству. Наконец, исполнительная власть, имея на своей стороне силу, может и пренебречь неутверждение бюджета, как это было в Пруссии, когда Бисмарк, не обращая внимание на неутверждение росписи, спокойно продолжал править страной. Других же средств законодательной власти против злоупотреблений правительства нет. Где глава исполнительной власти получает свои полномочия лишь на определенный срок, там эти конфликты не могут быть особенно опасными, так как самый акт переизбрания президента является как бы судом над ним. Но в монархии, где глава государства несменяем, они могут угрожать, если не существованию, то неприкосновенности конституционного строя¹¹⁵. Пример этого мы видим в Пруссии и Германии, где деспотизм конституционного правительства вошел уже в поговорку. На этом основании можно, по-видимому, думать, что дуалистический строй более применим к республике, чем к монархии.

Вопрос о парламентском и дуалистическом строе конституции составляет главнейший пункт разногласия наших конституционных партий в их собственно политической программе. Стоя на почве манифеста 17 октября, все они признают за народным представительством право обязательного участия народного представительства в законодательстве, в установлении государственной росписи и налогов, и в контроле над исполнительною властью. Но вопрос об ответственности министров, т.е. об отношении исполнительной власти к законодательной, решается ими неодинаково. Одни партии, напр., конституционно-демократическая, умеренно-прогрессивная, партия свободомыслящих, требуют полной ответственности министров перед народным представительством, ответственности ее только за законность, но и за целесообразность их действий. За народными представителями признается в таком случае право не только простого запроса, но и интерпелляции, ставящей вопрос о доверии представительного собрания к кабинету, и связанной с отставкой последнего в случае его несолидарности с большинством собрания¹¹⁶. Другие партии, напр. «Союз 17 октября», торгово-промышленная партия, признавая за народным представительством право делать запросы министрам, в тоже время считают последних фактически и юридически ответственными не перед собранием, а перед монархом. Собрание может обсуждать действия министров, но не вправе ставить вопроса об одобрении и доверии. Первые партии стоят таким образом за парламентский строй, существующий напр. в Англии, вторая – за дуалистический строй, свойственный напр. Пруссии.

Как мы видели, составляющее сущность конституционного строя обособление исполнительной власти от законодательной, и теоретически и фактически возможно как в республике, так и в монархии. Хотя монарх и участвует одновременно в отправлении обеих властей, однако этим не нарушается их самостоятельность и независимость. Законодательная власть осуществляется в монархии, как говорят, королем в парламенте, т.е. королем и палатами, исполнительная – королем в кабинете, т.е. королем и министрами, причем король в кабинете подчинен королю в парламенте, т.е. действует лишь в согласии с волей народного представительства. Таким образом конституционный или правовой строй одинаково возможен как при республиканском, так и при монархическом правлении.

Указывают однако на внутреннее противоречие в самом принципе конституционного монархизма.

«Всякая попытка примирения между национальным суверенитетом и монархией, ― говорит Эсмен, ― заключает в себе, на мой взгляд, следующую ошибку. Суверенитет народа предполагает не только то, что всякая власть исходит от народа, и что этот последний передает только ее отправление, но и то, что все, получившие власть, ответственны за употребление которое они из нее сделают. Это очевидная аксиома... Но прямая и формальная ответственность путем уголовного преследования или отмены полномочия в отношении к тем, которым вверены атрибуты суверенитета, большею частью неосуществима, а очень часто была 6ы даже вредна. Для представителей народа существует только одна ответственность, которая вытекает из ограниченности срока их полномочий»¹¹⁷.

Все это однако не совсем точно. Сама по себе срочность полномочий не составляет еще в собственном смысле ответственности. Как известно глава исполнительной власти в республике не подлежит смещению до истечения срока своих полномочий. К нему тоже приложим принцип: он не может быть неправ. С логической и юридической точки зрения это такая же в сущности непоследовательность, такое же нарушение «аксиомы», как и пожизненная безответственность монарха. На самом деле, почему бы не предавать президента суду за всякое нарушение закона, раз по идее он несет ответственность перед народом? He может быть сомнения в том, что то уклонение от строгого проведения принципа ответственности, какое дается в несместимости президента, является в высшей степени целесообразным. Оно предупреждает опасные потрясения в государстве и обеспечивает необходимую устойчивость в течении государственной жизни. Но эти же самые соображения могут оправдывать и несменяемость монарха. He безосновательно Дайси видит особенное преимущество английской конституции в том, что веления английского парламента исходят из совместно действующих трех его элементов.

«Это обстоятельство, ― говорит он, ― не допускает тех посягательств на неприкосновенность общего права, какие могли производить монархи-деспоты, напр. Людовик ХІV, Наполеон I или Наполеон II при помощи ордонансов или декретов, и какие делали, принимая внезапные решения, различные учредительные собрания Франции, особенно знаменитый Конвент»¹¹⁸.

Что же касается опасения вредных последствий от безответственности короля, то как мы видели на примере Англии, при строго проведенном конституционном принципе они не могут иметь места. Это сторона дела юридическая. Но есть в нем другая сторона, имеющая несравненно большее значение в нашем вопросе.

Республика невозможна и даже положительно вредна там, где народ в течение целых веков воспитал в себе глубочайшее чувство почти религиозного почтения и преданности к монарху. Невозможна она потому, что никакие силы в мире не могут сразу вытравить из народного сердца мистическое преклонение перед монархом, а пока этого не случится, никакая власть, помимо монаршей, не будет мыслиться народом властью законной.

«Монархические традиции, ― справедливо говорит В. Гессен, ― необыкновенно сильны и живучи. До тех пор, пока в сознании народных масс монарх остается живым олицетворением государственной идеи, республика как таковая, невозможна, ибо республика будет мыслиться как анархия до тех пор, пока государство мыслится как монарх»¹¹⁹.

Республика и вредна, так как она разрушает тот прочный фундамент, на котором покоится в глазах народа нравственный авторитет власти и закона. Превосходные строки в этом отношении находим мы у Беджгота в его интереснейших главах о монархии.

«Почему монархия – правление сильное, всего лучше объясняется тем, что она – понятное правление. Природа конституции, действия собрания, игра партий – все это сложные факты. Понять их трудно, а дать им ложное истолкование легко. Но единая действующая воля, единый повелевающий разум – это доступные идеи, и если их хоть раз разъяснить, они никем и никогда уже не забываются. Если вы предложите народной массе вопрос: «Хотите ли вы, чтобы вами управлял король, или чтобы у вас было конституционное правление?», то вопрос сведется вот к чему: хотите ли вы, чтобы вами управляли понятным вам способом, или тем способом, которого вы не понимает? Французскому народу представили на выбор: «кого вы хотите в правители, Людовика Наполеона или Собрание?» – Народ ответил: «мы хотим, чтобы нами правил один человек, которого мы можем себе представить, а не многие, которых мы не можем себе представить»... Английский народ согласен с присягой на подданство и говорит, что его долг повиноваться «королеве», но относительно обязанности повиноваться законам без королевы у него только смутное представление... Мистическое благоговение, религиозная преданность, присущие истинной монархии – непроизвольные чувства, и никакое законодательство не может вызвать их в народе искусственно. Эти полусыновние чувства – явление столь же непроизвольное в жизни государства, как и настоящие сыновние чувства в частной жизни. Сделать монархию также невозможно, как выбрать себе отца»¹²⁰.

Если это справедливо в отношении к английскому народу, имевшему достаточно времени, чтобы привыкнуть к всемогущему парламенту, который по выражению Делольма, «не может только превратить женщину в мужчину, и мужчину в женщину», то что же сказать о русском народе, который до сих пор не знал никакой другой власти, кроме власти им чтимого царя? Надо совершенно не иметь ни исторического, ни психологического чутья, чтобы мечтать о создании республики в России, что делают наши крайние партии.

Исполнительная власть по самой идее своей может действовать лишь в границах закона. В этом заключается главная сущность правового строя и единственное условие политической свободы народа. Но что же гарантирует законность действий исполнительной власти, какая сила сдерживает ее в стремлении выйти из пределов закона? Такой силой может быть лишь судебная власть. Ее прямая задача охранять неприкосновенность закона среди как частных, так и должностных лиц. Само собой очевидно отсюда, что судебная власть ни в каком случае не может соединяться с исполнительной, она должна иметь самостоятельный и независимый орган. Обособленность судебной и исполнительной власти, провозглашенная еще Монтескье под влиянием английского права, получила всеобщее признание во всех конституционных странах.

Но понята была она далеко не одинаково. В то время как в Англии и Америке обособление судебной власти от исполнительной означает независимость судей от администрации, во Франции, как и в других континентальных странах, оно выражает независимость администрации от судей. Там суды охраняются от влияния и контроля исполнительной власти, чтобы творить правый суд не взирая на официальное положение тяжущихся. Здесь напротив, администрация оберегается от всякого вмешательства суда из опасения, как бы не поколебать ее авторитета. Вследствие этого в Англии все должностные лица наравне с частными лицами ответственны за нарушение законов и за все незаконные акты перед обыкновенными судами. Во Франции они подлежат административному суду, составляющему отрасль той же администрации и подведомственному не министру юстиции, а министру внутренних дел с судьями, сменяемыми по желанию президента¹²¹. Эту разницу в ответственности частных и должностных лиц по французской системе Дайси, с свойственною ему образностью, выражает таким образом: «когда государство нарушает контракт, оно должно по понятиям французов потерпеть меньше, чем частное лицо, являющееся правонарушителем»¹²².

Легко понять, что административный суд не может дать той гарантии неприкосновенности закона и частных прав, какую дает суд обыкновенный, так как в первом случае администрация в некотором смысле судит самое себя. Если французские юристы ссылаются на то, что английская система затрудняет роль администрации благодаря легкому доступу к правосудию¹²³, то справедливо и то, что затруднение доступа к правосудию облегчает правонарушения исполнительной власти. Независимость судей – общепризнанный принцип. Однако степень этой независимости и в теории, и на практике определяется неодинаково. Одни теоретики ограничивают ее лишь несменяемостью судей, предоставляя избрание и назначение их исполнительной власти. Другие считают необходимым, чтобы судьи избирались самой нацией как собственницею суверенитета.

Надо признать, что с логической стороны избрание судей гражданами, имеющими политическое избирательное право, представляет собою последовательное проведение идеи национального суверенитета, и несомненно еще более обеспечивает независимость судебной власти от исполнительной. Но справедливо отмечают в нем некоторые практические неудобства. Всякое избрание, как добровольное вручение известных полномочий, по самой идее не должно быть пожизненным. А между тем избрание судей на определенный срок грозит двумя опасностями. Во-первых, поставленный в прямую зависимость от своих избирателей судья легко может поддаться влиянию их взглядов, и даже предрассудков, в надежде сохранить шансы на будущее избрание. Во-вторых, при непрочности положения судьи можно опасаться недостатка в достойных кандидатах на судебные должности, требующие большой опытности и весьма значительной профессиональной подготовки. Все это говорит за пожизненное избрание судей.

«Свободе, ― говорит Эсмен, ― нет основания опасаться одной судебной власти, но есть полное основание опасаться всего от ее союза с какою-либо из двух других властей... и ничто не может обеспечить за нею силы и независимости в такой мере, как постоянство должности»¹²⁴.

Но при пожизненности судебной должности вопрос о том, избираются ли судьи гражданами или назначаются исполнительною властью, перестает быть важным, так как несменяемость судей в достаточной степени гарантирует их независимость. Вот почему пожизненное назначение судей исполнительною властью в настоящее время является почти общим правилом во всех конституциях. Если и есть в нем какое-либо неудобство, то оно в значительной мере парализуется введением института присяжных, который и самую судебную власть сводит к очень ограниченным размерам. Институт присяжных – самых независимых судей, каких можно только себе представить, является наилучшим коррективом ко всем недостаткам и злоупотреблениям судебной власти. Недаром еще в 1789 г. Сиэйс писал: «Без сомнения, ошибочно было бы приписывать одной конституции все то хорошее, что есть в Англии. Есть там такой закон, который дороже самой конституции. Я говорю о суде присяжных, этой истинной гарантии индивидуальной свободы во всех странах света, в которых хотят быть свободными. Этот способ отправления правосудия единственный, который спасает от злоупотреблений судебной власти, столь частых и столь грозных везде, где не судятся себе равными»¹²⁵.

Независимость судей и их несменяемость, вместе с расширением суда присяжных входит в программу большей части наших конституционных партий. Но лишь три из них ― «Союз 17 октября», партия «народного блага» и прогрессивно-экономическая, высказываются за выборное начало, да и то лишь в применении к местной юстиции. Что касается важного вопроса, какому суду подлежат должностные лица, то только «Союз 17 октября», умеренно-прогрессивная и конституционно-демократическая партии высказываются за английскую систему, требуя упразднения судебно-административных учреждений («Союз 17 окт.») и ответственности должностных лиц на общем основании (к.-д. и у.-пр.).

Суверенитет принадлежит народу. Но народ вне живых личностей, составляющих его, не существует. Народная воля в основе своей непременно должна иметь волю индивидуальную. Народная власть невозможна без личных прав. Нельзя себе представить, чтобы народ мог совершенно поглотить личность, общая воля – частную волю. В таком случае воля не была бы общей, и народ не был бы действительным народом. Правда общая воля, объединяя индивидуальные воли, многое в них ограничивает, именно то, в чем он противоположны друг другу. Однако это ограничение никогда не может дойти до полного отрицания частной воли. Иначе народная воля не имела бы реального содержания. Вот почему никак нельзя признать до сих пор еще разделяемое и некоторыми немецкими учеными, напр., Еллинеком, старое представление о неограниченной власти государства по отношению к своим подданным. He пользуется в настоящее время почетом и противоположное мнение, по которому человеку прирождены определенные, и безусловно неотчуждаемые права. Это старинно воззрение мало внушает к себе доверия потому что никто точно не знает, и знать не может, сущности и границ прирожденных прав. Определяя то и другое, мы, того не сознавая, говорим лишь то, что диктует нам современная действительность. В другом месте, и в другое время, наши понятия были бы совершенно иные. Эволюция не только в правовых отношениях, но и в правовых понятиях составляет теперь бесспорный факт. Стало быть об определенных прирожденных правах личности, безусловно не подлежащих влиянию и ограничению со стороны государственной власти, не может быть и речи. Наши требования гражданской свободы должны опираться поэтому не столько на отвлеченные идеи, сколько на современные правовые понятия.

Главным нервом всех современных деклараций прав считается обыкновенно французская декларация 1789 года¹²⁶. Хотя между ними и есть некоторая разница, однако сущность их везде одна и та же, а именно: долг государства не стеснять свободу личности, а ограждать ее от всякого стороннего посягательства; оно должно равномерно распределять свободу между всеми гражданами.

«Свобода, ― читаем мы в 4 ст. французской декларации, ― состоит в возможности делать все то, что не вредит другим. Поэтому осуществлению естественных прав отдельного человека полагается предел только необходимостью обеспечить за другими членами общества пользование теми же правами. Эти границы могут быть определены не иначе, как законом».

Из этого основного принципа вытекают все личные права, выражаемые в настоящее время обычно в следующей формуле:

1) свобода личности, т.е. неприкосновенность личности, жилища, писем и свобода передвижения

2) свобода совести, т.е. право исповедовать любые научные, политические и религиозные убеждения, право изменять их, право верить и не верить

3) свобода слова и печати, т.е. право высказывать свои мнения и взгляды, право свободно распространять их и печатать

4) свобода собраний и союзов.

Все эти права не означают конечно полной безответственности в пользовании ими. Всякое злоупотребление ими влечет за собой наказание, но только в том случае, когда оно является посягательством на права других лиц, т.е. действительным нарушением закона. Помимо же закона и суда не может быть ни ограничения свободы, ни ответственности.

Естественным следствием замены административного усмотрения постановлением суда по закону является то, что предупреждение преступлений, неразрывное всегда с произволом и ошибками, заменяется пресечением их. Наказание, и вообще ограничение свободы, вызывается теперь не предполагаемым и даже не злоумышляемым, но совершаемым и совершенным преступлением. Господствующий принцип английского права, говорит Дайси, заключается в том, что «нельзя стеснять чью-нибудь свободу, или наказывать кого-нибудь потому только, что он может, или желает нарушить закон; это позволяется только в том случае, если это лицо совершило строго определенный законом проступок»¹²⁷.

До какой степени последовательно проводится этот принцип в Англии, можно видеть из двух примеров, приводимых Дайси.

«Предположим, ― говорит он, ― что кружок иностранных анархистов является в Англии, и полицая имеет большие основания подозревать, что они составили заговор, скажем, с целью взорвать палаты парламента. И предположим, что нет неоспоримых доказательств существования заговора. Английский министр, если только он не имеет поводов отдать заговорщиков под суд, не имеет никакой возможности их арестовать или выслать из государства... У нас государство может наказывать за преступления, но почти не может предупреждать их», ― замечает Дайси¹²⁸.

Другой пример. По английскому закону, что дозволяется одному лицу, то позволительно и для многих. Вытекающая отсюда свобода собраний не перестает быть законною и в том случае, если бы министр внутренних дел запретил их.

«Это запрещение, ― говорит Дайси, ― имеет столько же юридического значения, сколько приказ министра, запрещающий мне или кому-либо другому гулять no High Street.. Предположим, что какой-либо ревностный протестант соберет митинг с целью разоблачить весь вред исповедальни и местом для этого собрания изберет центр большого города, населенного бедняками римско-католического исповедания. Митинг будет законным, хотя несомненно он вызовет насилие. И ни правительство, ни администрация не могут его запретить»¹²⁹.

Таким путем совершенно устраняется произвол администрации. Однако для обеспечения прав человека весьма недостаточно простое провозглашение их. Для того, чтобы они остались не на бумаге только, необходимы определенные гарантии, которые давали бы гражданам действительные средства против произвола властей. К таким гарантиям принадлежит прежде всего ответственность должностных лиц перед судом, дающая возможность гражданам за всякое нарушение частных прав предъявлять иски к административным органам. В Англии идея равенства перед законом, применяемым обыкновенными судами, проведена со всею последовательностью.

«У нас, ― говорит Дайси, ― всякое должностное лицо, начиная от первого министра и кончая последним констеблем или сборщиком податей, подлежит такой же ответственности, как и всякий другой гражданин за поступок, не оправдываемый законом... Губернатор колонии, государственный секретарь, офицер и все подчиненные, даже если они исполняют приказания начальников, также ответственны за всякий противозаконный поступок, как и всякое частное и не должностное лицо»¹³⁰.

Однако к суду человек может обратиться лишь тогда, когда он свободен. Лишая человека свободы, чиновник может лишить его возможности искать удовлетворения. В предупреждение этого в Англии существует в высшей степени справедливый и гуманный закон, в силу которого лишенный свободы по требованию указа Habeas corpus, представляемого начальнику тюрьмы самим заключенным или его знакомым, в известный срок обязательно должен быть доставлен в суд, который немедленно и освобождает заключенного, если не видит законных оснований к его задержанию.

Признание личных прав, гарантированных законом, может иметь место лишь в правовом, т.е. конституционном государстве. В абсолютной монархии самое понятие о неограниченной власти монарха не допускает рядом с собою обязательных и обеспеченных законом прав гражданина, как частных, так и политических. Естественно поэтому, что программы наших монархических партий обыкновенно ничего не говорят о личных правах граждан. Если иногда и вносится в них требования личных прав, то лишь по недоразумению, так как эти требования противоречат принципу самодержавия и не могут быть осуществлены без конституционных гарантий.

Все прочие партии довольно решительно требуют объявленных в манифесте 17 октября гражданских прав, однако далеко не все из них позаботились о гарантиях прав. Партии правового порядка, торгово-промышленная и прогрессивно-экономическая не указывают ни одного средства для обеспечения прав личности. «Союз 17 октября» и конституционно-демократическая партия требуют, чтобы всякое задержанное лицо в местах пребывания судебной власти в течение 24 часов, а в прочих местах не позднее 3 суток («Союз 17 окт.»: в точно определенный и кратчайший срок, напр. в 24 часа в городах) было или освобождено или представлено судебной власти. Кроме того должностные лица за посягательство на права граждан должны подлежать судебной ответственности («Союз 17 окт.» и к.-д.), а несправедливо задержанный имеет право на возмещение государством понесенных им убытков (к.-д.).

Признанием личных прав государство освобождает от своей опеки известную область в жизни граждан, предоставляя им возможность устраивать ее сообразно с индивидуальными потребностями. Но между областями чисто личных и общегосударственных интересов существуют промежуточные сферы интересов местных, свойственных известной группе людей, живущих в более или менее одинаковых условиях. Эти общие интересы, объединяя собой то малые, то большие группы граждан, создают особые права и обязанности, входящие в состав местного самоуправления. Сущность самоуправления заключается таким образом в праве известной общины удовлетворять местным нуждам собственными средствами, хотя и в границах закона, вправе иметь собственные органы исполнительной власти, свою администрацию.

Но известная область может иметь так много своеобразных и самобытных черт, интересы ее могут быть так непохожи на интересы главной массы населения, что общегосударственный закон во всей своей полноте оказывается неприменимым к ней без серьезного ущерба для ее культурного развития. В таком случае государственная власть выделяет из сферы своего ведения часть своих законодательных функций, касающуюся вопросов частного характера, и предоставляет ее самой области, с обязательством во всем остальном подчиняться общегосударственному закону.

Право на осуществление не только исполнительной, но и законодательной власти составляет сущность автономии. Последняя совершенно отлична от федерации. Федеративная область является в той же мере собственницей законодательной власти, как и прочие государства, входящие в состав федерации. Автономная же область подчинена государству и право на осуществление законодательной власти получает от него как дар, который государство вправе увеличить, уменьшить и даже уничтожить.

Вопрос об автономии получил у нас жизненный интерес благодаря польскому вопросу. Географические, исторические, национальные и культурные особенности Польши отличаются таким своеобразием, что применение к ней общерусского режима видимо задерживает в ней культурный рост, действует угнетающе на ее население, порождает глубокую вражду к русской народности, и таким образом разрушает внутреннее единство государства, в бесплодной борьбе производя бесполезную трату национальных сил. Факт этот едва ли можно оспаривать. Из него само собою по-видимому напрашивается вывод о необходимости автономии для Польши. Однако не возражая в принципе против дарования автономного устройства Польше, из побуждений беспристрастия мы не можем не признать значения и за тем соображением, что вышеуказанный факт вызывался отчасти суровым применением к Польше старого режима, и что с предоставлением ей самых широких прав самоуправления, права защиты своих интересов в общегосударственном народном представительстве и с установлением общегражданской свободы положение вещей может измениться. Когда эти средства окажутся бессильными устранить внутреннее разъединение между русским и польским населением, тогда автономия Польши должна быть признана в интересах самой же России. Большинство наших политических партий относится отрицательно к вопросу о польской автономии, принципиально отвергая ее возможность. За автономию высказываются лишь партия конституционно-демократическая, партия свободомыслящих, радикалы и социалисты.

Наши политические партии в своих политических программах представляют столь же большое разнообразие, как и в вопросах социальной политики. В общей своей совокупности они дают все возможные формы государственного строя, начиная с монархического абсолютизма (монархическая партия, союз землевладельцев, партия русского собрания) и кончая демократической республикой (радикальная и социалистические партии). Все промежуточные партии, хотя и стоят на почве конституционной монархии, однако довольно заметно отличаются друг от друга, представляя последовательную градацию от крайних правых к крайним левым. Из них царисты, отечественный союз и партия правового порядка не дают в своих программах никаких гарантий правового строя, ничего не говоря о правах представительного собрания, о судебной власти, об общем избирательном праве и т.д. Их задача – сохранить права монарха, а не укрепить права народного представительства. Прочие конституционные партии более или менее твердо проводят конституционные начала, причем одни из них высказываются за дуалистический (Союз 17 окт., торгово-промышленная партия), другие за парламентарный строй (конституционно-демократическая, партия свободомыслящих и по-видимому умеренно-прогрессивная). Наиболее типичными, и насколько можно судить теперь, могущественными партиями являются из первых «Союз 17 окт.», из вторых ― конституционно-демократическая партия. Но каждая из этих партий включает в себя элементы довольно разнообразные. Если левая фракция конституционалистов-демократов имеет некоторое тяготение к крайним партиям, то правая фракция «Союза 47 окт.» недостаточно ясно отграничивает себя от бюрократического строя. Нельзя не обратить также внимание и на то, что очень либеральные воззрения «Союза 17 окт.» по вопросу о личных правах и судебной власти едва ли соответствуют политическому его идеалу, и едва ли могут быть осуществлены в жизни при тех конституционных гарантиях, какими располагает они.

Мы кончили. Нашею задачею, как видел читатель, не была характеристика наших политических партий. Такой труд в настоящее время был бы преждевременным, так как большая часть партий находится еще в процессе образования. Они еще не успели выяснить себе многих вопросов, и нередко обнаруживают непоследовательность и даже противоречия в своих воззрениях, если сравнить их программы с партийными брошюрами. С другой стороны, существующая дифференциация партий часто обнаруживает признаки совершенно случайного происхождения, вследствие чего в непродолжительном времени можно ожидать от них новых соединений и новых расколов.

Наконец, не следует забывать и того, что мы наблюдаем партии пока в словах, а не в деле. А между тем и другим громадная разница. Теперь они всячески стараются приукрасить себя, как невеста перед венцом. Они поют сиренами в надежде увлечь малоопытных слушателей. He то будет с открытием Думы. Мы увидим их тогда без маски, услышим их тайные желания. Это особенно, если не исключительно, следует сказать о партиях господствующих классов. Мы увидим, как наши крупные землевладельцы, более других заинтересованные в сохранении старого строя, будут противиться всяким демократическим реформам, дополнительным наделам крестьян, рабочему законодательству в сельском хозяйстве, регулированию арендных отношений, и наоборот, требовать льготного земельного кредита, понижения земельных налогов и наследственных пошлин, мер к повышению хлебных цен и т.д. С другой стороны мы услышим, как наши промышленники будут ратовать за покровительственную систему, выгодную для предпринимателя, но разорительную для населения, за сохранение государственных льгот промышленности в виде государственных субсидий, казенных заказов, ссуд из государственного банка, за устранение государственного вмешательства в рабочей вопрос, за ограничение рабочих стачек и т.д. Все эти и подобные пожелания господствующих классов теперь почти не выступают в их политических программах. При таких условиях давать подробную характеристику нашим партиям было бы бесполезным трудом. Вот почему мы поставили себе задачей в сжатой, по местам даже в конспективной форме, выяснить те теоретические основы, на почве которых возможны главные разногласия между политическими партиями, чтобы таким образом облегчить читателю сознательное отношение к политическим программам и дать некоторый критерий для оценки их. Там где критерий представлялся нам более или менее установленным, мы делали свои заключения о достоинстве существующих программ, где он казался нам спорным, мы предоставляли судить самому читателю.