Христианские рассуждения и размышления, предложенные и в особых статьях, и в словах, беседах и речах. Том III

Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве, Тебе, пречистая Дево! Ты нам помози, на Тебе надеемся, и Тобою хвалимся: Твои бо есмы раби, да не посты-димся! (Церк. песнь).

До глубины души проникает эта трогательная песнь Церкви. Особенно трогательно слышать ее из ваших уст, возлюбленные о Христе чада и сестры, когда вы, по собственному вашему желанию, весьма нередко – и преимущественно во дни празднования Богоматери, за причастным стихом поете эту песнь с таким чувством умиления, какбы одним сердцем и одними устами. Чувствуется, что вы не могли бы так петь, если бы не от избытка сердца глаголали ваши уста! –

Но не одни поющие представляются тогда нашему душевному, к престолу Благодати устремленному взору: нам представляется глубоко проникнутый теми же благочестивыми чувствованиями целый сонм отроковиц и юных дев, а с ними дев и жен более или менее преклонных лет, которых сердечные ощущения какбы сливаются при этом в один молитвенный вопль: „Ты единственная наша помощь, Ты единственная наша надежда, пречистая Дево! помоги нам! На Тебя только мы надеемся, и Тобою хвалимся! мы Твои рабы, да не постыдимся!»

Прекрасно, возлюбленные! Чего лучше, как искать помощи у Царицы небесной? Что вожделеннее, как в Ней найти опору всех своих надежд? Что отраднее, как хвалиться испытанным покровительством Богоматери, и твердо уповать, что, будучи верными Ее рабами, мы не постыдимся во веки? – И потому не могут не радовать нас в такие священные минуты излияния вашей души пред пречистою Девою.

Но при этом, возлюбленные, невольно приходит на мысль: что, если вскоре после сего окажется в вас нечто несоответствующее названию смиренных рабынь преблагословенной Богородительницы Девы, возлагающих на Нее всю свою надежду, и с дерзновением могущих Ею хвалиться? – У кого не достает истинно христианского смирения, чья душа не проникнута благоговейною верою и любовию ко всему божественному, – чей разум не научился понимать жизнь, как время трудов и подвигов для славы Божией, для блага ближних, для преуспеяния во всем добром, – тем нельзя назвать себя рабами пречистой Девы, которая неложно Сама о Себе засвидетельствовала, что Господь в лице Ее призрел на смирение рабы своей, боголюбезное смирение, послужившее основанием всех Ее богоподобных добродетелей, и которую ублажают все роды, как Честнейшую Херувимов и Славнейшую без сравнения Серафимов.

По крайней мере, опыты жизни, не научат ли и таких – во всех своих мыслях, чувствах и действиях являть себя воистинну рабами Богородицы, чтобы с полным сознанием и дерзновением взывать к Ней: не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе·, пречистая Дево! Ты нам помози! – Может быть и научат; но за будущее вообще нельзя ручаться: нужно пользоваться настоящим. Лучше теперь, не дожидаясь каких либо тяжелых опытов жизни, вразумиться тем, что вы уже и сами испытали во дни детства и юности, и что еще можете слышать от других, испытанных в вере и преданности Господу и Его пречистой Матери. Лучше теперь всем нам без исключения вразумиться – в том, что по истине единственная наша помощь, единственная наша надежда, единственная наша похвала – это пречистая Дева, преблагая Матерь преблагословенного Бога, а затем всегда помнить, и помня, постоянно осуществлять в жизни наш долг быть верными Ее рабами, а потому и рабами Христовыми, которые одни только и могут, дерзновенно хвалиться небесным Ее покровительством.

Кому еще мало собственных опытов, обратитесь, если угодно, к вашим отцам и матерям, к вашим благодетелям, к вашим воспитатель-ницам, – вообще ко всем, о которых вы знаете, что они люди набожные и особенно любят молиться Божией Матери, – обратитесь к ним и спросите: отчего это у них происходит, что они с таким усердием молятся Царице небесной? – Не опасайтесь: вашего вопроса не сочтут нескромным, – поймут, что вы не из любопытства спрашиваете, – скажут вам по душе, что они собственным опытом изведали неизреченное милосердие Богоматери, и, может быть, поведают вам многое такое, отчего нельзя будет вам не придти в умиление.

Быть может, они сообщат вам предание о своем, либо о вашем собственном младенчестве, которое со дня появления на свет было вверено покровительству пресвятой Богородицы, и голосом сердечного убеждения засвидетельствуют, что Ее только небесным заступлением оно сохранено было от тысячи опасностей, среди которых могла увянуть жизнь, так сказать, в самом ее зародыше.

Они припомнят из своего, либо из вашего собсгвеннного детства множество трудностей и преград доброго воспитания, которые были устранены по молитвам пред Богоматерию, – целые ручьи детских и недетскихе слез, при неизбежных разлуках с родительским домом, – слез, которые были осушены благодатною помощию Матери Господа вышнего.

Они припомнят целый ряд трудов и болезней, которые, во всяком возрасте, нередко и душу и тело удручали, и потому только не подавили своею тяжестию слабое создание, что никогда не были отринуты усердные мольбы к Царице небесной о помощи, заступлении и исцелении.

Ах, они припомнят вам и о смертной разлуке с близкими сердцу, и с чувством искреннего благодарения скажут, что здесь-то, где почти невозможно найти утешение у людей, оно в обильнейшей мере подаваемо было и всегда подается всех скорбящих Радостию, печальных утешительницею, ненадеемых надеждою. Они засвидетельствуют, что никто в мире не в состоянии так усладить горькую долю сиротства, и оказать ему такое истинно-материнское благопризрение, каке преблагая Царица Матерь, когда кто с верою и любовию притекает к Ней.

Они, наконец, поведают вам, что когда в минуты благоговейных размышлений о вечности, обремененная грехами многими, душа приходит в крайнее смущение, и от страха и внутреннего потрясения какбы горит в огне; то одни лишь слезы, с чувством сердечного сокрушения и живой веры проливаемые пред пречистым образом Заступницы усердной, подобно животворной росе погашают этот, внутренний огонь, и возвращают душе благодатные дары Искупителя – мир и радость о Духе Святом.

Предмет этот очень близок к нашему сердцу, и поверьте, возлюбленные, что еслибы мы в настоящие минуты решились коснуться и своих личных опытов, то не словами, а обильными слезами сопровождали бы свое обращение к вам, или лучше, пред вами – к самой небесной Заступнице, которой благовременною помощию устранено от нас столько бед, осушено столько наших слез, получено нами столько ничем·незаслуженных благ..

Но трогательные воспоминания о неизреченных благодеяниях, изливаемых Богоматерию на каждого из нас, должны уступить ныне место воспоминаниям о неисчетных благодеяниях, которые изливает Заступница рода христианского на весь мир, и в особенности – на наше любезное отечество. Ибо ныне молитвенно воспоминается избавление царствующего града от нашествия иноплеменников в тяжкое время безначалия и ужаснейших смут, когда и русскому царству, и русской православной Церкви угрожала величайшая опасность. Но, по молитвам благочестивых наших предков к Царице небесной, – эта страшная опасность препобеждена, враги поражены и прогнаны, и вера православная восторжествовала, отечество спасено!

И сколько таких примеров заступления Царицы небесной – и в нашем отечестве, и во всем мире христианском, православном! Очевидным свидетельством тому служит множество святых икон Богоматери, ознаменованных благодатию чудотворений, – безчисленное множество воздвигнутых в честь Ее храмов Божиих.

Значит, нетолько отдельные лица, но и города и селения,, и целые народы и царства – по справедливости могут повторять молитвенный вопль: не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, пречистая Дево! Ты нам помози! На Тебе надеемся, и Тобою хвалимся, Твои бо есмы рабы, да не постыдимся.

Итак, возлюбленные, и собственными опытами жизни, и многочислен-нейшими опытами других, больше нас живших на свете и более испытавших, да и всего нашего благоверного и христолюбивого отечества и всего христианского мира – вразумимся не в урочные только минуты, и не в особенных только обстоятельствах, но непрестанно и неослабно искать помощи и заступления у пречистой Девы. А чтобы наша надежда на Нее не посрамила нас, употребим все наши усилия к тому, чтобы на самом деле быть усердными Ее рабами, стараясь в духе истинного смирения, кротости, терпения и страха Божия, с любовию исполнять во всем святую волю возлюбленного Сына Ее и Бога, сладчайшего нашего Искупителя; источает бо нам неоскудныя милости пречистая Богородица, предваряет на помощ, и избавляет от великих бед и зол благонравныя и богобоящыяся рабы своя.² Аминь.

Светло явися житие твое, зарями облиста, о Магдалина, добродетельних деяний, Божественнаго проповедования, еже к Божию мановению, лучами яже к Зиждителю любве, Емуже поеши со Ангелы. (Песнь св. Церкви).

Видителе ли, какой это блестящий алмаз в венце небесного Царя Христа празднуемая нами честная Магдалина Мария, – духовный алмаз, озаряющий сиянием своим и сродные тому же небесному Свету души христолюбивые! Присмотримся к сему, хотя несколько, ради нынешнего праздника и предстоящего собрания.

Сам Христос, пришедший взыскать и спасти погибшего (Лк. 19:10), отыскал это сокровище, можно сказать, под глыбою земли, под гнетом семи нечистых духов (Лк. 8:2).

Подобно упоминаемой в евангельской притче женщине, которая, потеряв одну из десяти драхм, зажгла свечу, стала мести комнату и искать тщательно, пока не нашла своей потери (Лк. 15:8), – Человеколюбец благоволил взыскать и в лице Магдалины,

А как ищет во всякой гибнущей душе, ничтожную по суду мира, но в Его очах драгоценную драхму. Он возжег светильник своего божественного слова, и озарил им душу, пребывавшую дотоле во мраке неведения и заблуждений, но расположенную к принятию света истины. Затем, всемощным действием спасительной своей благодати, Он вымел из этой храмины безсмертного духа пыль и сор житейских суеть и попечений; наконец изгнал из нее силою Божества своего враждебных Ему духов, искавших погубить созданное по образу Божию.

Таким образом искомая драхма найдена, исхищена из вражеских рук, очищена, просветлена, и, как неоцененный алмаз, засияла сия Мария светлостию жития, зарями облистала добродетельных деяний в лике избранных учеников и учениц Христовых. Она последовала Христу, нас ради от Девы рождшемуся, Того оправдания, или уставы, и законы хранящи.⁴ Значит, она шла путем совершенной преданности в волю Отца небесного, непрестанного богомыслия и поучений в слове Божием, путем самоотвержения, служа и Господу имением своим (Лк. 8:3) и страждущему человечеству, изобильно получавшему от Христа Спасителя благодатную помощь, и всегда окружавшему Его, – между тем, как сам Он не имел где главу приклонить, и подвергался постоянным преследованиям со стороны непримиримых врагов своих. Когда же исполнилось то, чему предопределила быть рука Божия и совет Предвечного (Деян. 4:28), – и Спаситель наш распростер на кресте пречистые руки свои, от Себе далече бывшыя призывая, и близу Себе устрояя⁵, – кроткая, смиренная и безпредельно Христу преданная душа св. Марии Магдалины в обильнейшей мере озарилась небесным светом, созерцая таинство, креста Христова. Предстоящи преславна у креста Спасова со иными многими, и Матери Господни состраждущи, и слезы точащи, сие в похвалу приношаше глаголющи: что сие есть странное чудо? Содержай всю тварь, пострадати изволи: слава державе Твоей!⁶ – Пришедши в числе прочих мироносиц, ко гробу Господню, помазать тело живоносное и погребенное, она первая удостоилась видеть Воскресшего, и возвестить о Нем Апостолам; а прияв Духа Святого, по вознесении Господа на небо, – „по Божию мановению», всему миру проповедала о Нем равноапостольная. Наконец, переселившись в горние обители, заблистала и на небесах преславная – лучами, николиже отпадающей (1Кор. 13:8), яже к Зиждителю любве. Среди райских утех сладостно воспевает она трисвятую песнь животворящей Троице; а вторят ей светоносные Ангелы!

Такова благодать и человеколюбие Просветителя и Спасителя мира, Господа нашего Иисуса Христа.

Его-то·Божественный свет, уже разлитый по всей вселенной, отрадно сияет и в царственных доблестях тезоименитой ныне, Благочестивейшей Государыни Императрицы Марии Александровны, Августейшей Покрови-тельницы всего святого, доброго и полезного в нашем благословенном отечестве.

Тот же свет Христов отражается и во всех добрых питомицах тех многочисленных женских учебных заведений, которые состоят под материнским попечением всемилостивейшей Монархини, с особенным вниманием Ее к тому, чтобы дети получали в них воспитание в духе христианского благочестия.

Вот пред очами нашими находятся в настоящий благознаменитый день, в этом святилище Божием, именуемом собором всех учебных заведений, представительницы их, – которых самый наружный вид – благоговейный, сосредоточенный, скромный и кроткий – может отчасти свидетельствовать о внутреннем настроении душ их, довольно нам известном и по многим наблюдениям. Впрочем, предоставляя самому Господу, испытующему сердца и утробы (Откр. 2:23), судить о внутреннем расположении души и сердца каждой из них, мы не для похвалы, а для назидания их, представим некоторые черты, к усвоению которых призывает их Господь примером св. равноапостольной мироносицы Марии Магдалины и материнскою заботливостью Августейшей Покровительницы их.

Мы видели, что отличительными чертами празднуемой нами св. Марии Магдалины были: светлость добродетельного о Христе жития; Божественное о Христе проповедание, по „Божию мановению», т. е., содействие к распространению на земле царства Христова – теми средствами, какие предоставил ей промысл Божий, и какие в некоторой степени предоставляются всякому члену св. Церкви; наконец святая, никогда непрестающая любовь, которая есть совокупность совершенства (Кол. 3:14).

Посмотрим теперь, как те же вожделенные черты более или менее отпечатлеваются в жизни и душевном настроении всех добрых воспитанниц христианских наших учебных заведений, которые ведут их к тому всем строем установленных в них порядков.

Коль добри доми твои, Иакове, и кущы твоя, Исраилю! Яко дубравы осеняющыя, и яко садие при реках, и яко кущы, яже водрузи Господь, и яко кедри при водах (Чис. 24:5–6). Сии вдохновенные слова Пророка, изреченные некогда о Церкви Божией в лице избранного народа, невольно приходят нам на мысль, когда мы представляем себе те храмины воспитания, в которых насаждается в юных душах истинно христианская жизнь.

Дети разного звания и состояния, иногда даже и разного сословия, оставив в стороне всякую мысль о различии своего семейного и общественного положения, сходятся в одном звании, которое по справедливости считают важнейшим из всех в мире, – в звании христианки. Себе самим и друг другу оне напоминают о нем благоговейным осенением себя крестным знамением, не только при начале и конце дня, но и при начинании и окончании каждого дела, и – общею молитвою. Собираясь для общей молитвы, оне составляют одну Божию семью, у которой какбы одно сердце и одна душа, – славящая пречестное и великолепое имя Отца и Сына и Святого Духа. Веселясь о рекших им: в дом Господень пойдем (Пс. 121:1), добрые дети по первому звону, как птенцы на зов кокоши, слетаются,» и затем дружно идут во святилище Всевышнего, с верою, благоговением и страхом Божиим. Здесь-то по преимуществу представляют оне зрелище восхитительное для самих Ангелов Божиих.

Тогда как одни из них, составив из себя хор, стройными голосами возносят ко Господу песнопения Церкви, и таинственно изображают собою Херувимов и Серафимов, – другия, пребывая в глубоком безмолвии, только крестным знамением и другими внешними благоговейными действиями выражают свое участие в том, что оне слышат, и что отзывается во глубине души их, – воспевающе и поюще в сердцах своих Господеви (Еф. 5:19). Усердно молясь об общем благе всех и каждого, оне в особенности, по чувству доброго и сострадательного сердца, какбы по данному знаку, все преклоняются до земли, когда слышат возносимое прошение о тех, которые подвергаются в жизни различным опасностям и бедствиям, – „о плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных, и о спасении их». То же видим и во время других, особенно трогательных молений, касающихся временной и вечной нашей судьбы. При слушании слова Божия или при совершении таинств, глубочайшее внимание и·благоговение их показывает, что для них понятно и всегда памятно); к чему относится песненное возглашение св. Церкви: Да молчит всякая плот человеча, и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет! При общем же благоговейном настроении такого юного церковного собрания, как трогательно и умилительно мгновенное повержение его в прах пред величеством славы триипостасного Божества, в важнейшие минуты священнодействий!

Можно сказать, наверное, что если среди множества детей, молящихся с живою верою и чистосердечною любовию, найдутся и мало расположенные к таким благочестивым упражнениям, то надобно предположить в них слишком черствую и не по летам загрубелую душу, чтобы она не увлеклась общим благотворным потоком молитвенных излияний, – особенно, когда предшествует этому и разумное слово поощрения, и добрый пример тех воспитательниц, которых высокое образование еще более возвышается религиозно-нравственным настроением их. А кто не согласится, что такие религиозные впечатления, после научений доброй и благочестивой матери, останутся неизгладимыми на целую жизнь? И благо тем достойным и Божиих и Монарших щедрот воспитанницам, которые действительно усвоили себе, и впоследствии, быв поставлены в другие условия жизни, сохранят усвоенную ими в детстве любовь к домашней и общественной молитве, и особенно к посещению храма Божия и благоговейному предстоянию в нем! Это может ручаться за то, что оне как пребывают, так и всегда пребудут в благодатном общении с Богом, источником всякого добра, благоугождая Ему во Христе светлостию добродетельных деяний.

Посмотрим ли теперь на вседневную жизнь таких добрых детей, в продолжение их воспитания в тех же благословенных рассадниках? – С одной стороны, она представляется нам путем тесным, строго ограниченным известными установлениями и правилами, – путем, при самом вступлении на него требующим самоотвержения, – большего или меньшего отрешения от родной семьи, и некоторых ее удобств; от детского приволья и безпечности. Но, с друтой стороны – это путь царский, прямо ведущий к жизни; а так как он озаряется светом веры, то можно назвать его и путем Христовым, – на котором избранные души с малолетства научаются воспринимать благое иго учения Христова и нести легкое бремя заповедей Господних.

Все часы дня, обыкновенно начинаемого молитвою и чтением слова Божия, у них так мудро рассчитаны, чтобы вдоволь было времени для труда без непомерного утомления, и для отдыха без расслабления. У всех добрых детей здесь одна забота – исполнить свой долг, то есть, совершить известную долю труда для изучения того или другого полезного предмета. У всех одна радость – сознание исполненного долга; одна скорбь – тревога совести при сделанном упущении. Оне счастливы, когда заслужат в сердце своем похвалу за то, что хорошо потрудились, или вели себя, как должно, по христиански, кротко и благопокорливо; оне недовольны сами собою, когда оказались неисправными или не такими, как внушает им быть, чутко раздающийся внутри их, голос совести, как голос Божий.

И неудивительно: столько наставников, верою и правдою служащих Богу и Государю, призвано к тому, чтобы соединенными своими усилиями содействовать к правильному развитию их ума и обогащению его общеполезными сведениями; столько опытных в деле воспитания лиц посвящают себя неусыпным заботам о добром настроении их сердца и благотворном направлении воли, и с этою целию следят, можно сказать, за каждым их шагом, постоянно внушая им – воздавать всем должное: емуже урок – урок, и емуже честь – честь (Рим. 13:7); а служители веры, налечатлевая в их душе образ здравых словес, в вере и любви, яже о Христе Иисусе, (2Тим. 1:13), напоминают им и о том, чтобы относились ко всем не с видимою только услужливостию, как человекоугодницы, но как рабы Христовы, творяще волю Божию от души (Ефес. 6:6).

И не на безплодную почву падают добрые семена, посеваемые в этих юных душах. Оне знают цену подъемлемых для их блага трудов и попечений, и понимают, к какому важному назначению в жизни и за пределами временного жизненного поприща готовятся оне. При таком взгляде добрых детей на свои дела и свое назначение, не нужно посылать их к муравью, чтобы посмотреть на действия его, и быть мудрым в заготовлении для себя запаса на дальнейшую жизнь, или – к пчеле, которая, хотя силою слаба, но трудолюбива и мудростию почтена, и за то любима и почтена всеми, кто пользуется сладкими плодами трудов ее (Притч. 6:6–8). Это, можно сказать, осуществляется в их жизни. – Среди таких трудолюбивых пчелок, в этих царственных ульях, трудно или крайне совестно оставаться которой нибудь трутнем, – тем более, что добрые дети, по Апостолу, внимательны друг к другу, поощряя себя взаимно к любви и добрым делам (Евр. 10:24). Оне всегда принимают друг в друге живое участие, то помогая требующим помощи в трудах, то разделяя детские радости и скорби своих подруг.

В этих мирных убежищах христианского воспитания даже и неизбежные в жизни тяжелые семейные утраты, застигающие иногда там детей, бывают не так болезненно чувствительны для них и едки, – как потому, что душа у добрых и набожных детей, по своим качествам, особенно близка к Богу Утешителю, постоянно занята делом важным и достойным царствия Божия, так и потому, что она в подобных случаях поддерживается со всех сторон участием, соболезнованием и молитвенною помощию стольких близких ей душ: оттого и ее собственная молитва „во всяком обстоянии» бывает пламеннее и благотворнее.

Как опять не сказать, что благо тем воспитанницам, которые отличаются такими качествами, и, затем, усвоенное ими с молодых лет добросовестное исполнение ими своего долга и живое участие в судьбе ближних переносят из школы в жизнь! Это сделает их достолюбезными и истинно-полезными членами общества, хорошо понимающими и всегда помнящими, что жизнь нам дана не для забавы или тщеславия, а для труда, общей пользы и славы Божией.

Обратим ли внимание на самый внешний вид, или обыкновенные одежды воспитанниц? – Находим, что оне отличаются и скромностию и простотою, чуждою всякой изысканности. И здесь опять однообразие одежд наглядно представляет нам, что это какбы одна семья, которой члены не отличаются между собою большею или меньшею степенью богатства или бедности, за то все должны заботиться об украшении себя внутренними достоинствами.

Понимая это, добрые дети не с одной только наружной стороны, можно сказать, осуществляют в себе мудрое наставление св. апостола Петра: да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы, или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткаго и молчаливаго духа, что драгоценно пред Богом (1Пет. 3:3–4).

Благо им, если оне ту же простоту во внешности, и то же богатство душевное, эту нетлевную красоту кроткого и молчаливого духа из школы перенесут в жизнь! Тогда оне поистине будут не только добродетельными, но и насадительницами добродетели, распространительницами царства Христова на земле.

Свойственная молодым людям общительность, при религиозном их наетроении, полагает начало этому святому делу – своего рода „Божественному проповеданию» – еще в школе, то во взаимном сообщении добрыми и благочестивыми детьми друг другу своих религиозных мыслей и чувствований, то в общем у них деле испытания своей совести пред Богом.

Немногим в мире – из самых даже ревностнейших к благочестию и преданнейших св. вере жен и дев – суждено быть в собственном смысле равноапостольными; но каждой из принадлежащих к Церкви Христовой предоставлено насаждать семена веры и благочестия в тех душах, на которые оне имеют непосредственное влияние. Влияние же это бывает тем сильнее, чем благочестивее и добродетельнее их собственная жизнь, которой отличительным характером должна быть чистота и богобоязненность. При таком достойном всякого уважения и любви характере, по уверению Апостола Христова, даже те, которые не покоряются слову, христианским житием их без слова приобретаемы будут, – когда увидят их чистое и богобоязненное житие (1Пет. 3:1–2).

Если св. апостол Павел говорит: жене учить не позволяю, то он разумеет только такое ее учительство, которое отзывается желанием властвовать над мужем, вопреки заповеди Господней и первейшей обязанности жены – посвящая себя благочестию, учиться самой у благочестивого и богобоязненного мужа, особенно же в церкви учиться в безмолвии, со всякою покорностию (1Тим. 3:10–12). Тем не менее, всякая благовоспитанная девица и женщина может и должна учить и своих и чужих детей, и не детей по возрасту, всему доброму и полезному, распространяя по возможности в окружающей ее среде те истины веры и благочестия, которым сама она предана всею душею. И ея-то наставления или добрые внушения послужат наилучшим подготовлением той сердечной почвы, на которой людьми, нарочито к тому призванными, должен быть сделан дальнейший посев о имени Господнем.

Залогом преуспеяния в таком важном и святом деле служит та прекраснейшая христианская добродетель, которая составляет светлый венец всех добрых воспитанниц и всех истинных чад Церкви Христовой. Это святая любовь, о которой говорит св. апостол Павел, что если бы кто говорил языками человеческими и ангельскими, а любви не имел, то он был бы как медь звенящая, или кимвал звучащий; и если бы имел дар пророчества, знал все тайны и имел всякое познание, и имел веру, так что мог бы и горы переставлять, а не имел бы любви, то он – ничто (1Кор. 13:1–2).

И где же удобнее развиться в душе этому святому чувству, или лучше, этой благодатной силе, как не в благоустроенных христианских воспитательных заведениях, где и воспитательницы со всеми вверенными их попечению чужими детьми обращаются как с родными, принимают в них истинно родственное участие, чуждое как потворства, так и суровости, – где и воспитанницы, сходясь с детьми чужих семейств, вскоре научаются любить их, как родных сестер? Таким образом та любовь, которая доселе ограничивалась у них одним только тесным кругом связанных с ними узами плоти и крови, мало по малу обнимает собою уже обширнейший круг сперва совоспитанниц, потом, с разширением у них открываемого св. верою кругозора, приучается питать истинно братские чувства ко всем людям вообще, как детям одного небесного Отца, а чрез это, в тоже время, научается деятельно любить и Его самого, триединого Зиждителя и всех благ Подателя. Отрешаясь же оть всех пристрастий земных, или, по выражению св. Апостола, очищая себя от всякой скверны плоти и духа (2Кор. 7:1), оне приобретают просвещенна очеса сердца (Еф. 1:18), и чрез то делаются способными зреть Бога. Ибо блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят (Мф. 5:8).

Таковы те отличительные черты, которые усвояют себе добрые воспитанницы, и которые делают их и Богу угодными, и людям приятными и полезными, и для своего собственного блага, временного и вечного, благонадежными.

Вознесем ко Господу единодушные мольбы, чтобы Он милосердый, по молитвам св. равноапостольной мироносицы Марии Магдалины, к утешению Августейшей Монархини и радости Всемилостивейшего Монарха, даровал всему возрастающему поколению в нашем отечестве, и нам всем, и всему христианскому миру – преуспеяние во всех добродетелях, во благовестии Христове и деятельной христианской любви. Аминь.

Блажен путь, в оньже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения.

Страшен для земнородных тот неизбежный путь всея земли, которым все идут, переходя от времени к вечности, – идут, и не возвращаются – до последнего дня всеобщего воскресения.

Но, кто истинно верует в Бога и любит Его всем сердцем, – кто по любви к Нему посвятил на служение ближним всю свою жизнь, – тому и самая смерть не должна быть страшна. Аще бо и пойду посреде сени смертныя, говорит Господу душа верующая, не убоюся зла, яко Ты со мною ecu (Пс. 22:4). И Церковь святая, молитвенно сопровождая верных чад своих из этой юдоли плача в другой, лучший мир, матерним гласом взывает: блажен путь, в оньже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения!

И где же, благочестивые слушатели, как не у предстоящего гроба, скрывающего в себе драгоценные останки боголюбивой и столько всеми уважаемой и любимой старицы, бывшей свыше 36-ти лет не только примерною начальницею, но и нежною материю в деле христианского воспитания многих сотень и тысяч Высочайше вверенных ее попечению юных летораслей благословенного вертограда сего, – где, как не здесь становится особенно понятною, близкою к сердцу и неподлежащею никакому сомнению та истина, что действительно блажен пут, в который идет душа верующая, яко уготовася ей место упокоения?

Так, блажен путь твой, почившая о Господе христолюбивая болярыня Мария, ибо душа твоя всегда стремилась ко Христу Спасителю, который сам есть путь и истина и живот (Ин. 14:6). Это показывает вся твоя жизнь. Ты не только для своих многочисленных питомиц, но и для всех, более или менее знавших тебя, оставила в своей жизни назидательный пример того, как и с высоким, многосторонним образованием, с обширными сведениями в разных отраслях наук и искусств, можно и должно соединять умилительную простоту веры в святые истины Евангелия Христова, и как даже при высоком положении в свете надлежит быть смиренно послушною спасительным уставам святой православной Церкви.

Быв мудрою наставницею и опытною руководительницею наставляющих благородное юношество, ты сама находила для себя высокое благородство в том, чтобы во все течение жизни, до последних дней своих, поучаться в законе Господнем, обретая в чтении душеспасительных книг и благочестивых разговорах сладкую пищу для своей души. За то и даровал тебе Господь просвещенна очеса сердца, дабы ты познала, в чем состоит надежда призвания Его, и какое богатство славного наследия Его для святых (Еф. 1:18).

Одному Отцу небесному, видящему втайне, и воздающему явно (Мф. 6:6), известны были молитвенные излияния души твоей в домашней твоей клети. Но все мы знаем и видели, с каким пламенным усердием и любовию всегда жаждала душа твоя к Богу крепкому живому, веселясь о рекшых ей: в дом Господень пойдем (Пс. 41:3, 121:1). Мы видели, как при оскудении в глубокой старости твоих сил, когда уже и ноги отказывались служить тебе, ты заставляла себя носить в это святилище Божие, находя особенное для себя утешение в том, чтобы хотя приметатися у порога дома Божия (Пс. 83:11).

Но, не довольствуясь общецерковною молитвою, ты весьма нередко любила в уединенной тишине св. храма, при одних только служителях алтаря Господня, изливать свою душу в особых молитвословиях, выражавших то безпредельную преданность твою Августейшим Покровителям вверенного тебе заведения, – которых всякое посещение ты считала за великую милость Божию, требующую особенного благодарения Господу, то попечительную любовь обо всех близких твоему сердцу, которых здравием и спасением ты дорожила, как своим собственным. А любя молиться во храме, ты возлюбила и красоту селений Господних, и. это благолепие дома Божия, которое и теперь открыто пред взорами всех окружающих гроб твой, будет навсегда служить священным памятником твоего благочестивого усердия к святыне и неусыпных забот твоих о ней.

Да, ты любила Господа не словом только, или языком, но делом и истиною (1Ин. 3:18)!

Такова была твоя любовь и к ближним.

Кому неизвестна твоя почтительность и внимание к служителям Церкви Христовой и благоговение к святителям Божиим? Кто не скажет, что ты жила не для себя, а для блага, истинной пользы и утешения ближних? Кому ты не желала оказать и по возможности не оказывала добра? А мыслию и заботою о том, чтобы сделать все возможное для блага вверенных тебе детей, ты, можно сказать, и дышала. Ты осталась верною своему призванию, в буквальном смысле, до смерти, показав собою высокий и поучительный пример добросовестного исполнения своего долга во всей точности.

Мало того. Которая из выпущенных когда либо из под матернего твоего крова воспитанниц, являясь к тебе, не находила у тебя самого родственного участия и сердечного привета? Не на всякую ли из них ты смотрела, как на свою родную дочь?...

Кому в жизни желала ты причинить какое либо незаслуженное огорчение, и даже заслуженное не старалась смягчить своим спокойным, вполне сдержанным и благородным обхождением? Кому не готова была за самое зло заплатить и не платила добром?

Было ли что нибудь на свете высокое и благородное, что с полным сочувствием не отзывалось бы в твоей душе? Была ли немощь какая, непривлекавпиая к себе твоего соболезнования? – Чья сердечная скорбь не была тобою разделяема так, как бы она была твоею собственною скорбию?...

Нет, я не могу более говорить. Мне приходят в эти минуты на мысль тысячи воспоминаний, слишком близко касающихся некоторых скорбных обстоятельств моей собственной жизни, – -воспоминаний, которые готовы излиться не в словах, а в слезах...

Но разве мало уже пролито у этого гроба слез, и молодыми и старыми, – людьми всякого возраста, всякого звания и состояния? – Разве мало слез прольется еще во всех концах России, и даже за пределами ея, при вести о кончине приснопамятной рабы Божией болярыни Марии, хотя она и сошла во гроб, яко пшеница созрелая во время – уже на девятом десятке лет – пожатая (Иов. 5:26)?

Пусть же будут эти слезы растворены благодарением великодаровитому и безсмертному Царю, щедрому и человеколюбивому Господу и Спасителю нашему Иисусу Христу – за эту дорогую жизнь, принесшую столько добра столь многим людям – не чрез одно поколение, – за эту высокодоблестную душу, украшенную столькими дарами благодати Божией!

Присоединим к тому и наши усердные мольбы, чтобы Тот, пред кем и самое небо нечисто (Иов. 15:15), – очистил своею искупительною кровию все вольные и невольные прегрешения скончавшейся в вере и надежде воскресения и жизни вечные, рабы своей, болярыни Марии, и за все понесенные ею в жизни благотворные и общеполезные труды даровал ей вечный покой, со всеми от века Ему благоугодившими, – чтобы и на ней исполнилось пророческое слово тайновидца: Блажени мертвии, умирающии о Господе! Ей, глаголет Дух: да почиют от трудов своих (Откр. 14:13), и не только земная, но и небесная Церковь изрекла ей: блажен путь, в оньже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения! Аминь.

Первая моя духовная дочь была – умирающая. Напутствование ее, при некоторых, несовсем обыкновенных обстоятельствах ее кончины, произвело на мою душу неизгладимое впечатление, и было для меня тем более трогательно и поучительно, что совершалось при самом начале моего пастырского служения Церкви Христовой. Решаюсь предложить вниманию читателей и это, и несколько других воспоминаний моих, как духовника, или священнослужителя, у одра умирающих, – не только для общего назидания, но и с тою мыслию, что, может быть, многие из моих собратий, особенно приходских пастырей, прочитав эти строки, припомнят и поведают, во славу Божию, свои собственные, гораздо более поразительные и разнообразные проявления духовной жизни при совершенном угасании телесной.·

Ровно чрез месяц после того, как Господь удостоил меня, – рукоположенного в иерея 7 августа 1849 года, – отслужить первую литургию в церкви Сиротского института, при с.-петербургском Воспитательном доме, – именно 14 сентября, по окончании обедни, я был приглашен напутствовать трудно больную, дочь классной дамы⁸ означенного института, 17-ти летнюю девицу, уже помолвленную невесту, которая еще третьего дня была совсем здорова.

Зашедши к ней прямо из церкви, с св. тайнами, я нашел ее в состоянии, повидимому, безсознательном и крайне опасном. С первого взгляда можно было видеть, что здесь решительно невозможно сделать исповедь обстоятельную, а нужно ограничиться самыми необходимыми вопросами. После напутственных молитв, я обратился к трудно больной с общим вопросом: сознает ли она себя грешницей пред Богом? – Не получив никакого ответа, я наклонился к уху болящей, и повторил тот же вопрос; но и на этот раз она ничего не отвечала и даже не открывала глаз, – давая знать о своих тяжких внутренних страданиях только тяжелым дыханием и глухими стонами.

Тут горестная мать, едва удерживая слезы, подошла ко мне, и умоляющим тоном стала говорить: „батюшка, вы смело можете приобщить ее – даже без исповеди: она чиста, как Ангел!» – В ответ на это, – стараясь сколько можно снисходительнее и участливее отнестись к такому заявлению, – я сказал: „будьте покойны, я ограничусь самыми необходимыми вопросами, чтобы ваша дочь могла сознательно и с истинною для себя пользою принять величайшую святыню, пречистые тайны Христовы. Верю, что ваша дочь чиста, но пред Господом и самое небо не чисто. Без греха нет ни одного человека, а без покаяния и исповедания веры нельзя получить прощения грехов, нельзя спастись».

Между тем как я, сказав эти несколько слов матери болящей, остановился в недоумении, – бывший со мною причетник, человек в своем роде замечательный,⁹ взялся мне помочь. Наклонившись, в свою очередь, к уху больной, он стал какбы будить ее: „Анна Руфиновна! Анна Руфиновна! Батюшка здесь! Святые тайны здесь! Сам Христос пришел к вам! Вы желаете приобщиться святых Христовых тайн?»

Надобно заметить, что больная, как объяснили мне после, – когда еще не была в безпамятстве, но уже сильно страдала, на вопросы матери: „скажи мне, душенька, чего ты желаешь? Я готова жизнь свою отдать тебе», – отвечала: „Бога, одного Бога!« – После такого ответа больной, при известном ее благочестивом настроении, решились послать за священником. Отсюда понятно, почему и сказанные возгласы причетника как будто пробудили больную. Она открыла глаза, и посмотрела на меня. Я воспользовался этой минутой, и не тихо, но весьма спокойно повторил ей, прежде предложенный, вопрос: „сознаете ли вы себя грешницей пред Богом?» – Больная не без усилия отвечала: да! Тогда я предложил другой вопрос: „веруете ли вы в Господа Иисуса Христа от всего сердца?» – Больная и на этот вопрос, уже с большею живостию во взоре и в самом голосе, отвечала: да! Наконец я решился предложить ей и третий вопрос: „надеетесь ли вы на милосердие Искупителя?» – И на это последовал ответ утвердительный.

После такой открытой исповеди больная удостоена приобщения св. Христовых тайн, которые приняла она свободно, с благоговением и верою.

Обрадованная мать просила меня дать больной лекарство, которого она до того времени не хотела или не могла принимать. Я исполнил желание матери, и она, в чувстве признательности, не только целовала мою руку, но даже принялась обнимать меня, как близкого ей родного.

Но, пришедши, по ее приглашению, навестить больную вечером, я нашел, что горячка у последней дошла до крайней степени; она была в сильном бреду, – никого не узнавала, и мать называла по имени и отчеству, как чужую.

Бедная мать испытывала тяжкие душевные страдания; ее ужасала самая мысль о том, что она может лишиться своей единственной дочери. „Нет», говорила она; „Бог так милосерд, что не захочет взять ее у меня, зная, что она для меня тысячу раз дороже моей собственной жизни... Молитесь, молитесь об исцелении моей дорогой больной!» – „Будем молиться», сказал я, – „молитесь и вы Отцу небесному, смиряясь пред непостижимыми Его судьбами, в духе детской преданности Ему, – молитесь так, как научил нас Христос Спаситель: да будет воля Твоя!

На другой день, в четыре часа утра, позвали нас соборовать больную. Она была в безпамятстве, с закрытыми глазами, с тяжелым дыханием.

Пред самым совершением таинства елеосвящения, мать отводит меня в сторону, и спрашивает: „не может ли соборование послужить препятствием ко вступлению в брак?» – Я отвечал, что не может, но вместе просил, чтобы она вовсе об этом не думала, а, исполняя христианский долг, во всем положилась бы на волю Божию, благую и совершенную.

Началось елеосвящение. Мать стала на колени у одра болящей, окруженная плачущими родными, особенно по ее печальной судьбе принимавшими в ней живое участие; тут же стоял, сраженный горем, жених, – на которого жалко было смотреть: видна была скорбь и на лице чужих, которые тоже проливали слезы. Признаюсь, плакал и я, едва сдерживая чувства, при чтении трогательнейших церковных молитв. Даже болящая, все время нераскрывавшая глаз, должно быть чувствовала, что происходило с нею и вокруг ее : заключаю это из того, что, при помазании освященным елеем, между прочим, обеих ее ланит, я заметил две скатившияся до ним крупные слезы.

Спустя часа два после соборования больной, – дали знать, что она мирно отошла к небесному Жениху душ, – Господу Иисусу Христу.

При совершении над почившею заупокойных молений, нельзя было без умиления взглянуть на нее; лице ее имело вид уснувшей безмятежным сном, с выражением кроткой, какбы остывшей на устах ее , улыбки. Вся в белом, украшенная цветами, она какбы прижимала к груди образ Спасителя, и в облаках кадильного дыма, при возносимых о ней молитвах, будто сейчас предавала Ему свою верующую и любящую душу. „Точно – невеста Христова!» повторяли некоторые у гроба этой юной христианки, – стараясь особенно утешить ее мать.

Мать не плакала; но ее немая скорбь была так убийственна, что многие справедливо опасались за ее последствия. „Что-то будет», говорили они, „когда с глаз этой бедной матери навеки сокроются и дорогие для нее останки любимой ее дочери?»

Однакоже, скорый Помощник в обретающих нас скорбях, всеблагий Господь благоволил явить свое безпредельное милосердие и этой скорбящей рабе своей, в благодатном утешении, которое она ощутила в себе именно в ту минуту, как тело ее дочери было опущено в могилу.¹⁰ Орудием сего утешения Господь избрал немощное слово своего недостойного служителя, которому пришло на мысль изобразить в нескольких чертах выше изложенные обстоятельства христианской кончины этой невесты, внезапно позванной к небесному Жениху. У горестной матери потекли тогда, наконец, ручьями слезы, сопровождавшияся плачем и рыданием многочисленных участников печального торжества. Это произвело на нее самое благотворное действие.

„Поверите ли», говорила она, – „у меня точно камень свалился с плеч! За минуту пред тем я готова была ринуться в могилу, и вдруг – точно луч небесного света озарил мою душу: я поняла, что мне еще надобно жить, – что у меня есть цель жизни. Да, я никогда не забуду заключительных слов слышанной мною речи: „у вас взято в другой лучший мир, какбы в залог вашего искреннейшего стремления и прибытия туда, в обители небесного Отца, именно то, что было для вас драгоценнейшего в жизни! Потерпите, этот залог ваш вам возвратится, по вере вашей! Горько провожать, но как сладко быть встречаемым!»¹¹

Прослужив при Николаевском Сиротском институте уже несколько лет, я имел утешение видеть многие опыты искреннего расположения и доверия к себе своих духовных детей и учениц. Это сказывалось особенно во дни их говения. Оттого и при одрах болезни и самой смерти появление мое, как недостойного служителя Христова, видимо приносило им отраду.

Однажды, во время св. четыредесятницы, когда я служил обедню, зовут меня в лазарет, к трудно больной, воспитаннице одного из средних классов, в которых я преподавал закон Божий, – девице 14-ти лет, – одной из двух сестер, отличавшихся особенною скромностию и благонравием. Так как в алтаре находился тогда и старший из моих сослуживцев, настоятель церкви, то я попросил его отправиться к больной, и напутствовать ее св. тайнами, – чтобы без крайней нужды не прерывать мне службы Божией, и не опустить время для напутствования болящей. Брат и сослужитель немедленно отправился в больницу. Но, по окончании богослужения опять присылают ко мне в церковь, и передают просьбу больной, чтобы я навестил ее.

Пришедши к ней, я поздравил ее с принятием св. Христовых тайн, и, конечно, от всей души пожелал, чтобы оне были для нее во исцеление души и тела. Больная, приняв благословение, несколько приподнялась, и, кроткою улыбкою выражая свою душевную радость, начала благодарить меня и за поздравление и за посещение ее ; но, вслед затем, вдруг предложила мне такой вопрос: „батюшка, скажите мне, буду ли я жива?» –

Всякий, кому бы ни пришлось слышать, с какою живостию был предложен этот вопрос, не подумал бы, что его предлагает умирающая. Не думал этого и я, и, преспокойно присев у одра болящей, насупротив ее матери, минут с десять посвятил на беседу с нею, сущность которой, сколько могу припомнить, заключалась в следующем:

„Вы мне предложили», сказал я больной, – „такой вопрос, который всем и каждому из нас, не только больным, но и здоровым, следовало бы задавать себе при начале и окончании каждого дня: останусь ли я жив? – Конечно, это может решить только один Бог: никто не может быть несомненно уверен, что его жизнь продолжится до вечера, или до утра; но мы должны спрашивать себя об этом, чтобы напоминать себе о том, как надо пользоваться настоящею жизнию. А что такое наша жизнь? – Приготовление к вечности. Кончина для нас есть только неизбежный переход из времени в вечную жизнь, дарованную нам Господом Иисусом Христом. Поэтому, не смерть для нас страшна, а то, чтобы она не застала нас неготовыми к переходу в вечность, – чтобы она не постигла нас тогда, когда одолеют грехи, или как ослабеет у нас вера. То и другое могло бы с вами случиться впоследствии, от разных житейских искушений и невзгод. Тогда вы были бы несчастны, – вам бы очень страшно было умереть; а теперь я назову вас счастливою: ваша душа в сию минуту свободна от грехов, и вы с живою верою соединились с Божественным Искупителем, в Его пречистых тайнах. Если когда, то теперь именно, на призыв Его вас к Себе вы могли бы сказать Ему: готово сердце мое, Боже, готово сердце мое (Пс. 107:2)! – Итак, прошу вас, возлюбленная о Господе, отложите ныне всякое житейское попечение, – всякую мысль о временной жизни, и, пока продолжится ваша болезнь ( – может быть она будет иметь и благоприятный исход, потому что „в жизни и смерти Бог волен»), – ни о чем больше не думайте, как о соединении с Господом. Произносите молитвенно Его святое имя, если можно с каждым дыханием, говоря: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную! Вверяйте себя Богоматернему покрову Царицы небесной, произнося: Пресвятая Богородице, спаси нас! Просите молить Бога о вас своего Ангела хранителя и святых угодников Божиих – такими же краткими, вам известными, молитвенными обращениями к ним. А когда почувствуете, – в настоящей ли вашей болезни, или той, которая будет последнею в вашей жизни, – когда почувствуете, что настает последний час, – перекреститесь спокойно, с верою и любовию, и скажите: Отче! в руце Твои предаю дух мой!»

Сказав это, я остановился, и, смотря на больную, слушавшую меня с напряженным вниманием и несводившую с меня глаз, подумал: „Господи, что это я? Ведь она еще не умирает; в ее взорах еще столько жизни. Правда, она очень слаба, но не слышно ее стонов, не видно особенных страданий, какие обыкновенно испытывают умирающие. Ну, все равно, – придется же ей когда нибудь умереть, – тогда пригодится слышанное ею теперь».

Так думал я; а что думала больная, – это выразила она такою же кроткою улыбкою, какою приветствовала меня при самом входе, и – тем, что с особенным чувством приняла от меня благословение при выходе от нее. Прощаясь с нею, я сказал, что иду в людской лазарет (он находился в том же доме, в другом только этаже), и зайду к ней еще минут через двадцать.

Выхожу на корридор, – встречаюсь с доктором, и спрашиваю его: „Что, как вы находите Македонову (фамилия трудно больной)?» – „Плохо, батюшка!» – „А что?» – „Часы ее сосчитаны». – „Помилуйте», говорю, „да у нее столько еще видно энергии и в глазах и в голосе! Я просидел у нее минут с десять, и не заметил признаков смертельного томления». – „Да у нее, батюшка, поражение началось с нижних оконечностей, и все шло вверх; сначала стали мертвы ноги, а теперь – только голова и осталась жива!» – Проговорив это, врач стал торопить посланного за лекарством в аптеку. Тогда я спросил: „если вы полагаете, что часы больной сосчитаны, то на что ей ваше лекарство?» – „На то», отвечал он, „чтоб облегчить ее страдания, чтоб успокоить, и, может быть, – помочь; потому, что из тысячи умирающих в данном случае один остается жив, и выздоравливает!»

Последние слова врача подавали некоторую надежду; но, возвращаясь из людского лазарета, меньше чем полчаса спустя, я был встречен словами: „Македонова приказала вам долго жить; и лекарства не успели принести».

Помолясь Богу об упокоении души новопреставленной, немало изумлялся я тайне судеб Божиих. Тогда только я вполне убедился, что сказанное мною ей в самый час ее кончины – было совершенно благовременно, и что мы, недостойные слуги Христовы и строители таин Божиих (1Кор. 4:1), при отправлении наших священных обязанностей, бываем только орудием действующей в нас благодати Божией, и самый язык наш – тростию книжника скорописца (Пс. 42:2), – Утешителя, Духа истины, наставляющаго на всякую истину (Ин. 16:7–13).

Однажды, во дни св. четыредесятницы одного из тысяча пятидесятых годов, едва только окончил я в лазарете исповедь говельщиц,¹² приходит туда же сослуживец мой, старший законоучитель. Заявив о том, что ему сейчас нужно заняться исповедью других воспитанниц – своих духовных детей, – он просил меня совершить елеосвящение над одним трудно больным, его духовным сыном, которого он уже исповедал и приобщил св. Христовых тайн. То был старый служака, из отставных солдат, человек семейный. – Я сейчас отправился к больному, с дожидавшимся уже меня причетником.

Приходим в очень бедное помещение, состоящее из одной комнаты, переполненной людьми разного возраста, близкими родными болящего. Сам он был при последнем издыхании. Это видели все, и потому еще до нашего прихода, в ожидании соборования, омыли его, одели в лучшую одежду, и уже при самом нашем входе стали с ним прощаться, хотя обыкновенно прощаются уже после совершения таинства елеосвящения. С плачем и рыданием перенесли больного, с постелью, из одного угла в другой, под образа, ближе к свету. Это перенесение умирающего потрясло меня до глубины души. Вижу веру его, дрожащею рукою совершающего на себе крестное знамение; вижу сочувствие и усердие к нему предстоящих, и проникаюсь сильнейшим желанием оказать ему действительную духовную помощь, чрез елеопомазание.

Знаю, что хотя по благодати „Господа нашего Иисуса Христа, всякий недуг исцеляющего, и от смерти избавляющего», – в этом спасительном таинстве действительно преподается болящим исцеление „от обдержащия их телесные и душевные немощи»,¹³ чему и сам я, по милости Божией, бывал очевидным свидетелем, но мы не должны постоянно ожидать от Бога чудес, а предавать себя молитвенно в Его святую волю. Однакож, знаю и то, что во всяком случае глагол Господень не возвращается тощ (Ис. 55:11), – без благотворного плода для истинно верующих, и что если таинство елеосвящения не всегда воздвигает от одра болезни, то всегда приносит приемлющим его с верою очищение души от грехов неведения и забвения, вопреки желанию самого кающегося, неочищенных покаянием, а чрез такое врачевание душевных недугов совершенно умиротворяет душу болящего, и самую „кончину живота» его делает по истине „христианскою, безболезненною, непостыдною, мирною», – какбы самый естественный переход в блаженную вечность.

С такими убеждениями приступил я и на этот раз к совершению таинства елеосвящения, внутренно моля Бога, чтобы хотя раз пришлось помазать болящего елеем во имя Господне, – так как очевидно было, что жизнь у него, так сказать, висит на волоске, и только особенная милость Божия может удержать душу его в теле, пока совершится довольно продолжительное священнодействие, тем более, что у меня нет обычая позволять себе торопливость или пропуски в положенных по чину молитвах. Между тем известно, что и однократное помазание св. елеем болящего, в случае внезапной его кончины, заключает в себе всю силу таинства и подает душе его спасительную благодать.

Поэтому, легко и отрадно стало у меня на душе, когда Господь милосердый помог мне и однажды совершить над умирающим елеопомазание. Но, совершив его в первый раз, молюсь внутренно – даровать нам эту милость и во второй раз, потом – в третий, и так до седмого. С каждым разом у меня становилось на душе все легче и отраднее, так что я уже совершенно спокойно стал смотреть на этого человека-христианина, какбы стоящего на рубеже времени и вечности, с горящим светильником в руке, поддерживаемой рукою приближенных.

Наконец, помазав болящего в седмой и последний раз, я, по чинопоследованию, возложил на главу его письменами святое евангелие, и велегласно произнес: „Царю святый, благоутробне, и многомилостиве, Господи Иисусе Христе, Сыне и Слово Бога живаго!.. не полагаю руку мою грешную на главу пришедшаго к Тебе; но Твою руку крепкую и сильную, яже во святом евангелии сем, и молюся, и прошу милостивое, и непамятозлобивое человеколюбие Твое, Боже, Спасителю наш! Сам и раба Твоего сего, кающагося о своих согрешениях, приими обычным Твоим человеколюбием, презираяй вся его прегрешения...

При этих словах я почувствовал, что от сильного движения головы больного вверх, раскрытое над нею евангелие в моих руках приподнялось, и когда я окончил молитву, и снял священную книгу, то на письменах ее увидел отпечаток начертанного на челе больного елеем креста: это совершилось при последнем вздохе умирающего, которого Христос Спаситель благоволил в мире приять, обычным своим человеколюбием, в то самое мгновение, как произнесена об этом над ним молитва св. Церкви.¹⁴

Утешив осиротелую семью указанием на очевидный знак милости Божией к почившему, я пошел в дом свой, радуясь и благодаря Бога за спасение ближнего.

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Слышанные вами глаголы живота, вечнаго, – которые, по свидетельству самого изрекшего их единородного Сына Божия, дух суть и живот суть (Ин. 6:68, 63), – сии глаголы, как лучи Божественного света, разгоняют духовный мрак, окружающий гроб, когда в этом гробе покоится умерший о Господе. В Нем, во Христе, для почивших – верный залог блаженного безсмертия, а для оставшихся на время в живых – неисчерпаемый источник утешения и назидания.

Блажени мертвы умирающии о Господе отныне Ей глаголет Дух, да почиют от трудов своих (Откр. 14:13)! – Блаженна и ты, заснувшая сном смертным, отроковица Елисавета; ибо ты умерла о Господе, и несомненно обрела в Нем для себя вечный покой.

Но почто смущается прискорбная душа наша? Почто мятется наш пытливый и маловерный, а оттого страшливый и сетующий дух? – Невольно повергают нас в смущение и сетование – мысли о слишком рановременном, по нашим человеческим соображениям, пресечении этой молодой жизни, – такой жизни, которая столь много прекрасного, доброго и полезного обещала на земном поприще и, по-видимому, самыми этими надеждами, ради приумножения будущих благ в день праведного воздаяния, – могла б быть еще удержана здесь, в стране пришельствия.

Немалое смущение сетующего духа нашего еще более увеличивается – при одном представлении того, какою тяжкою скорбию поражена будет душа удрученного болезнию родителя усопшей отроковицы, – который, может быть, тысячекратно был бы готов отдать свою собственную жизнь для сохранения жизни любимого детища!

Но, да не смущается сердце ваше, вещает Божественный Искупитель наш, – веруйте в Бога, и в Мя веруйте. В дому Отца Моего обители многи суть (Ин. 14:1–2); и се, уже уготовано место, куда поемлется и сия христолюбица – во время благопотребное! Несть ваше разумети времена и лета, яже Отец небесный положи во своей власти (Деян. 1:7). Довольно для вас Божественного уверения, что и влас главы вашея не погибнет (Лк. 21:18).

Есть, впрочем, для нас и особенное указание в слове Божием, дающее возможность проразумевать причину столь повидимому ранней кончины почившей о Господе отроковицы. Восхищена бысть, вещает Дух Божий устами премудрого, восхищена бысть, – да не злоба изменит разум ея,или лесть прельстит душу ее... Скончавшися вмале, исполни лета долга. Угодна бо бе Господеви душа ее; сего ради потщася от среды лукавствия (Прем. 4:11–14)!

Не назовем, конечно, средою лукавствия ту благословенную ниву, с которой восхищена преставившаяся. На этой ниве обильно посеваются семена добрых учений, и тщательно охраняется она и Ангелами небесными, и ангелами земными, посвятившими всю свою жизнь для насаждения, возращения и охранения в юных душах благотворных плодов, – хотя ни для кого не тайна, что и на Господней ниве иногда, человеком спящим, в минуты нравственного их усыпления, враг среди пшеницы посевает плевелы, не для небесной житницы предназначенные (Мф. 13:25, 40). Но что сказать о той среде, в которую должна была бы войти почившая, спустя несколько лет, если бы продолжилась ее земная жизнь?

Жизнь в мире, который, по свидетельству возлюбленного ученика Христова, вес во зле лежит (1Ин. 5:19), сколько представляет опасностей и искушений для души самой возвышенной, чистой и простосердечной! Один Бог ведает, что ожидало ее там, и что могло ее постигнуть. Поэтому, только Он один мог решить, не лучше ли отклонить от нее столь опасное и трудное поприще. Решение премудрого и всеблагого Промыслителя последовало: покоримся ему с детскою преданностию!

Не дерзнем роптать; но возблагодарим лучше, милосердого Господа за те небесные дары, которыми Он украсил безсмертную душу приснопамятной отроковицы, – за те, усвоенные ею себе, прекрасные качества, которыми она обязана и своему собственному во Христе деланию, и особенно – вседействующей благодати Божией, которая наставляла и утверждала ее во всем добром, и помогла ей так рано созреть для царствия небесного.

Нет, у этого гроба не место неутешным слезам, а поистине – место благодарения живоначальной Троице – Отцу и Сыну и Святому Духу· – за дарованные нам пути ко спасению, – за явление пред очами нашими одной из спасаемых, которая и своим сверстницам, и всем нам подала назидательный пример – живой веры и любви, кротости и долготерпения, послушания и благодарности, чистоты и смиренномудрия, и вообще – всех доступных для самого нежного возраста, христианских добродетелей.

Здесь также место вразумления нашей безпечности, – внушения нам быть готовыми каждый час и каждую минуту предстать на суд всеправедного и нелицеприятного Судии, всегда со страхом и трепетом содевая спасение души своей – искренним и нелицемерным исполнением своих священных обязанностей.

Здесь, наконец, место усердной и единодушной молитвы о преставльшейся рабе Божией, отроковице Елисавете, да учинит Господь душу ее в селениях праведных, да купно с ними, наслаждаясь небесных благ, вечно славит пресвятое и великолепое имя триипостасного Божества. Аминь.

Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, безславну, неимущую вида. О чудесе! что сие еже о нас бысть таинство? Како предахомся тлению? Како сопрягохомся смерти? Воистинну Бога повелением, якоже писано есть, подающаго преставльшейся упокоение.¹⁷

Таинство смерти, о котором гласит сейчас приведенная нами надгробная церковная песнь, как и все тайны Божии, имеет для нас две стороны: одну, – покрытую священным мраком непроницаемой неизвестности, другую, – ясно созерцаемую богопросвещенным оком сердца, и для самого ума, плененного в послушание веры (2Кор. 10:5), довольно доступную и вполне удовлетворительную.

Священный певец недоумевает, каким образом, после того, как зиждительное, повеление Создателя благоволило составит живое существо из видимой и невидимой природы, – тело от земли, а душу – Божественным и животворящим вдохновением,¹⁸ – мы предаемся тлению, сопрягаемся смерти, и созданная по образу Божию наша красота является во гробе – безобразною, безславною, неимеющею вида. Но густой мрак сего недоумения рассеевается светом Божественного откровения, – из которого узнаем, что все это произошло вследствие преступления заповеди Божией, еще в раю, завистию прельстившего людей, духа тьмы¹⁹ Новый, еще более яркий и в высшей степени отрадный свет тоже откровение Божественное проливает на таинство смерти, указуя нам на обетованного нашим праотцам и дарованного нам Победителя смерти и ада, – Христа Бога нашего, подающего преставльшимся упокоение и блаженный переход – вратами смерти – от временной к вечной жизни.

И вот, вы сейчас слышали эти светозарные глаголы, разгоняющие всякий мрак не только у гроба, но и за гробом близких нам по вере Христовой, – глаголы Владыки жизни и смерти, единородного Сына Божия! Вас вопрошаю, души верующия, не ощущаете ли вы во глубине своего сердца животворного действия лучей Солнца правды, Христа, когда до вашего слуха доходят сии чудные Его вещания: аминь, аминь глаголю вам, яко грядет час, и ныне есть, егда мертвии услышат глас Сына Божия, и услышавши, оживут (Ин. 5:25)?

Оживут! – Поэтому расторгнутый грехом союз невидимого с видимым в нашей духовно-телесной природе – снова возстановится, по глаголу Единородного от Отца. А затем? – Затем, – изыдут сотворшии благая, в воскрешение живота, а сотворшии злая, в воскрешение суда (Ин. 5:29). Вы видите, что в сих последних словах воплощенной Истины проливается свет – для разогнания именно того мрака, который представляется нам за гробом, не только в пределах времени, но и в вечности.

О, пребудь во веки благословен, Божественный Искупитель наш, неоставивший нас во тьме пагубного неведения о нашей временной и вечной судьбе, и, на всех путях нашей жизни, озаряющий нас светильником спасительного Твоего слова, под руководством матери-Церкви, и, подаваемою нам чрез нее Твоею благодатию, ведущий нас из сей долины плача и слез, тления и смерти, в горния обители радостотворного света навечернего и, во блаженном успении, жизни нескончаемой!

Дерзнем ли еще у предлежащего гроба юной христианки, во цвете лет внезапно увядшей, дерзнем ли еще выражать недоумение – о таинстве смерти, – собственно ее смерти?

Но к чему недоумевать? Лучше смиримся пред непостижимою тайною судеб Божиих. Лучше возблагодарим Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, что в особенности на счет ее загробной участи, при свете тогоже слова Божия, мы имеем весьма благонадежную уверенность – в наследовании ею царствия небесного. Эта искренно верующая, по истине кроткая и ангельски-терпеливая душа, какою мы ее видели в тяжкой ее предсмертной болезни, уповаем на милость Божию, несомненно наследует обещанную кротким землю (Мф. 5:5), – землю живых (Пс. 26:13), где люди живут и не умирают, то есть, ту новую землю, которая, равно как и новое небо (2Пет. 3:13), будет после всеобщего воскресения. За ее безропотное терпение среди ниспосланных ей Богом страданий, которыми она очищалась как золото в горниле, Господь милосердый не лишит ее воздаяния в блаженной стране вечных утех, которую наследуют все, в пут узкий хождшии прискорбный, ecu в житии крест, яко ярем, – яко благое иго Христово, вземшии, и Христу последовавшии верою.²⁰ Взгляните: на безмятежно покоющемся челе ее – венец: это видимый знак того нетленного венца правды, егоже воздаст ей Господ в день он, праведный Судия, не токмо же ей, но и всем возлюбльшым явление Его (2Тим. 4:8).

Да не смущает кого либо мысль о том, что и преставившаяся была не без греха! Грехи ее очищены таинством покаяния, и полученное ею благодатное прощение запечатлено преподанием ей залога безсмертия и жизни вечной в святых, пречистых и животворящих тайнах Христовых.

Будем лучше помнить о своих собственных грехах, и позаботимся, чтобы дарованными нам от Бога средствами очищать от них свою душу, и живою верою, деятельным служением Господу и ближним – достигать в меру того духовного возраста, который, весьма нередко независимо от лет, делает человека, как полный и зрелый колос, созревшим для житницы небесной.

Затем, еще и еще приглашая вас помолиться об упокоении новопреставленной девицы Софии, – в последнее наше утешение о ней, по милосердому обычаю православной Церкви, приступаем к произнесению над нею – требующей всего вашего благоговейного внимания и сердечного сочувствия, разрешительной молитвы:

Господу помолимся!...

Мудрыя же прияша елей в сосудех со светильниками своими (Мф. 25:4).

В настоящия минуты все вы, возлюбленные о Христе чада и сестры, наглядно представляете собою лик мудрых дев, которые, чрез земные посредства, из рук самого Господа приняли для встречи Жениха елей в сосудах со светильниками своими.

Если смотреть на одну только внешность, то у каждой из вас можно видеть теперь в рукак только по книге молитвослова и нового Завета. Но мудрым свойственно возводить свои мысли от внешнего к внутреннему, от видимого к невидимому, от временного к вечному.

Уже и без особенного самоуглубления, для каждой из вас понятно, что вы сейчас приняли пред лицем Божиим – дар воспитавшей вас царственной любви, в напутственное благословение на предлежащее вам поприще жизни.

Но взгляните светлым оком веры, – взгляните поглубже на значение этого дара; и вам тотчас будет понятно, в каком смысле он должен быть назван и елеем в сосуде, и светильником.

Елей – по известному вам святоотеческому толкованию – означает милость Божию, да и нашу милость к ближним. А средство у верующих к низведению на себя милости Божией, и вместе – к возбуждению в себе самих милостивого, мирного и доброго расположения к ближним, есть молитва. То и другое значение ее соединяется в столь знаменательном возглашении нашем в священнейшия минуты, предшествующия принесению Богу безкровной жертвы: милость мира (с ближними) жертву хваления (Богу)! Такова истинно-христианская молитва. Это поистине – „сосуд милости», – елей в сосуде, елей» многоценный, истинное сокровище.

Это сокровище, в виде молитвослова, у вас теперь в руках. Поймите это с подобающею вам мудростию. Когда говорим – у вас в руках, то хотим выразить, что в вашей воле состоит, или от вас зависит – воспользоваться или пренебречь дарованным вам сокровищем, как милостию Божиею.

Нужно притом сказать, что не с настоящего только времени оно у вас в руках. Но, когда оно, так сказать, вновь вверяется вам, мы обязаны вам напомнить, а вы должны принять во внимание, какой неоцененный дар получаете вы от Господа.

Мы напоминаем вам, что ваша молитва тогда только вполне соделается для вас сосудом милости Господней, когда она до того сроднится с душею вашею, что сама душа, приобретши сердце сокрушенное и смиренное, соделается сосудом благодати Божией, так об этом именно говорит св. апостол Павел: имамы сокровище сие в скудельных сосудех, да премножество силы Божия будет, а не от нас (2Кор. 4:7).

Мы должны напомнить вам, что та душа, которая среди самой молитвы бывает рассеянною, есть, по выражению Писания, яко сосуд погублен (Пс. 30:13), то есть, какбы разбитый сосуд, который не в состоянии содержать в себе живой воды, проистекающей от Источника спасения.

Мы должны напомнить вам, что те, которые, забывая о приобретении милости Отца небесного, видящего в тайне и воздающего явно, станут искать только хвалы людской, – променяют елей небесный на тот елей, о котором царственный Пророк говорит: елей же грешнаго да не намастит главы моея (Пс. 140:5). Горе таким неразумным девам, которые, оставляя в пренебрежении сердечную беседу с Богом, внимают тем праздным и гнилым словам людей суетных, о которых сказал тот же Пророк: умякнуша словеса их паче елеа, и та суть стрелы (Пс. 54:22), или обнаженные мечи, которые подрезывают в душе и сердце ростки всего доброго и спасительного.

Для них уже не останется того целебного елея, который, в минуты тяжких испытаний, уврачевал бы язвы души их. Мухи, умершин, говорит Премудрый, згнояют елеа сладость (Еккл. 10:1). Под именем этих мертвых мух, которые портят и делают зловонною благоухающую масть мироварника, богодухновенный муж разумеет небольшую глупость, которая так-же портит мудрость и честь уважаемого человека. Но не погрешим против истины, если скажем, что под тем же именем можно разуметь и те свойственные неопытной юности нескромные мечты, которые зараждаются большею частию от чтения пустых книг, от внимания таким же разговорам, или же просто от праздности, и которые, отвлекая от предметов истинно важных, мало по малу совсем подавляют в душе страх Божий, и портят в ней небесного елея сладость, – умягчающую сердце силу благодатных утешений и вразумлений.

Для предостережения вас от такого опасного состояния душевного, – вот у вас в руках и светильник. Светильник ногама моима закон Твой, Господи (Пс. 118:105), сказал царственный Пророк. У вас в руках новый Завет Просветителя мира, Господа нашего Иисуса Христа. Читайте его неупустительно, изучайте, и умудряйтесь во спасение. Помните, что не для того вжигают светильника, чтобы поставлять его под спудом, но полагают его на свещнице, да светит всем, иже в храмине суть (Мф. 5:15). И вы, озаряясь светом небесной истины, прогоняйте им не только тьму собственных недоразумений, но и мрак невежества окружающей вас среды. Всячески же остерегайтесь тех блуждающих огней человеческих мудрований, которые на время лишь как-будто освещают наш жизненный путь, но для того только, чтобы потом оставить нас в большем мраке.

Благо тем мудрым девам, которые постараются осуществить в жизни своей слова Спасителя: Тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела, и прославят Отца вашего, иже на небесех (Мф. 5:16). Благо им, когда, храня в душе и сердце неугасаемым светильник веры, оне всегда будут в состоянии, вместе с Псалмопевцем сказать: Господь просвещение мое и Спасител мой: кого убоюся? Господь защититель живота моего: кого устрашуся (Пс. 26:1)? Аще пойду и посреде сени смертныя- не убоюся зла, яко Ты со мною ecu (Пс. 22:4).

Такия-то избранные души, и в славное пришествие небесного Жениха, Христа, с радостию и веселием встретят Его, с неоскудевающим и чистым елеем благостыни и с ярко горящими светильниками веры, – чего от всего сердца желаем вам, и на что именем Божиим благословляем всех вас, христолюбивы!

Ныне отпущаеши раба Твоею, Владыко, по глаголу Твоему, с миром (Лк. 2:29)!

Возлюбленные о Господе!

Воспетая вами в этом святилище Божием, в настоящия многознаменательные для вас минуты, священная песнь Симеона Богоприимца не может не быть для вас особенно утешительною, назидательною и умилительною.

Вы пришли сюда для того, чтобы, по окончании вашего воспитания, принять из рук служителя алтаря Господня, в залог благословения Божия на предлежащее вам поприще жизни, священный дар воспитавшей вас царственной Благостыни и – тех, которые в деле образования вашего ума и сердца были верными исполнителями благих о вас предначертаний Августейших Покровителей ваших.

Этот по виду скромный, но в сущности драгоценнейший дар – у вас теперь пред глазами: это священные книги нового завета и молитвослова.

Приняв их в свои руки, каждая из вас с глубоким чувством умиления может сказать милосердому

Господу: ныне отпущаеши рабу Твою, Владыко, по глаголу Твоему, с миром!

Мирен и благополучен был вход ваш в сей благословенный дом; да будет мирен и благополучен и исход ваш отсюда!

И он будет таким – мирным и благополучным, если вы крепко, всеми силами души удержите и усвоите себе тот залог истинного, и при самом переходе из временной в вечную жизнь ненарушимого мира, – о котором воспел праведный Богоприимец.

А таким залогом служило для него то, что очи его увидели спасение, уготованное пред лицем всех людей, то есть, Спасителя всего рода человеческого, – увидели этот Свет, пришедший в мир для того, чтобы своим Божественным откровением разогнать тьму язычества, во всех его проявлениях, – увидели в лице Богомладенца возраждающуюся славу людей Божиих, духовного Израиля, то есть, истинных чад Церкви Христовой.

Так и вы, возлюбленные, готовясь к предстоящему и ко всякого рода исходу в жизни, – чтобы он был для вас по истине с миром, – умейте всегда видеть пред собою, очами веры, Христа Спасителя, по слову царственного Пророка: предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся·Сего ради возвеселися сердце мое, и возрадовася язык мой; еще же и плоть моя вселится (упокоится) на уповании (Пс. 15:8–9). Изощряйте и вы свои духовные взоры, чтобы в этом, можно сказать, живом образе Божественного Просветителя мира, – вручаемом вам благодатном слове Его, – усматривать тот Свет истинный, который просвещает всякаго человека, грядущаго в мир (Ин. 1:9). Настраивайте постоянно и вы свои души так, чтобы в молитвенном обращении, с живейшим усердием, ко Христу Спасителю, пречистой Его Матери и святым Его угодникам, вы любили искать и, при помощи благодати Божией, успевали находить во Христе тот краеугольный камень и временного и вечного благополучия, о немже всяко создание составляемо растет в церковь святую о Господе, – о немже и вы да созидаетеся в жалище Божие Духом (Еф. 2:20–22). Ибо в этом-то и заключается истинная честь и слава людей Божиих; об искании этой чести и славы, чрез молитвенное и благодатное общение со Христом Спасителем, должен, между прочим, напоминать вам и вручаемый вам молитвослов.

Возлюбленные о Господе! Еще во дни вашего младенчества, именно в сороковой день после того, как вы узрели свет Божий, при первом явлении вашем в церковь Господню, служитель алтаря, приняв вас на свои руки из рук вашей матери, воцерковил вас во имя Отца и Сына и Святого Духа, и, произнесши пред царскими вратами священную песнь Симеона Богоприимца, снова возвратил вас в материнския объятия. Он вас возвратил в дом ваш; но вы с этих пор стали своими в дому Божием, сожителями Святым и присными Богу (Еф. 2:19). С тех пор, кроме родительских забот о вас, не прекращалось и материнское попечение о вашем благе святой Церкви, которая всеми своими спасительными учреждениями и средствами постоянно простирала свое благотворное влияние на преуспеяние ваше в духовной жизни, на просвещение вашего ума светом веры, на согреяние вашего сердца христианскою любовию, на освящение вас таинствами, на всегдашнее вспомоществование вам молитвами. Это продолжалось и продолжается до ныне и будет продолжаться дотоле, пока не наступит то время, когда с последним напутствием вас тайнами Христовыми, служитель Божий еще раз произнесет, от вашего имени: ныне отпущаеши рабу Твою, Владыко, по глаголу Твоему, с миром... Но и после этого, Церковь никогда не забудет вас в своих молитвах пред престолом Божиим. Не забывайте же и вы той святой и утешительной истины, что вы чада Церкви Христовой, и якоже чада света ходите, искушающе, что есть благоугодно Богови. И не приобщайтеся к делом неплодным тмы, паче же и обличайте. Исполняйтеся Духом, глаголюще себе во псалмех и пениих и песнех духовных, воспевающе и поюще в сердцах ваших Господеви (Еф. 5:9–11, 18–19).

Было, несколько лет тому назад, другое достопамятное в вашей жизни время, – -когда ваши родители привели вас сюда, под мирные своды Императорского Воспитательного общества благородных девиц, и с рук на руки сдали вас тем, которые в деле воспитания должны были заступить для вас место родителей. Теперь сии последние, исполнив, при помощи Божией, свой долг, обратно передадут вас вашим родителям и родственникам. Передадут, – но вы уже навсегда стали какбы родными этому благодетельному заведению – особенно в лице тех, которые оказывали вам отцовскую и материнскую любовь и попечение. Лучшим же свидетельством того, на что главным образом простиралось и простирается их разумное и предусмотрительное попечение о вашем будущем благе, служат именно вручаемые вам ныне священные книги нового завета и молитвослова. Прочтите с должным вниманием сделанные на них надписи, и вы увидите, чего желают и ожидают от вас. Желают именно того, о чем уже и сказано вам, – чтобы вы в слове Божием неослабно искали и находили для себя, при руководстве св. Церкви, свет небесный, наставляющий вас на всякую истину; а непрестанно упражняясь в молитве, всегда получали чрез нее от Господа отраду, утешение и благовременную помощь на все доброе и полезное в жизни, к общему благу, и нашей, особенной радости о вас, да о всем славится Бог Иисус Христом, Ему же есть слава и держава во веки веков. Аминь (1Пет. 4:11).

Востав иди; вера твоя спасе тя. (Лк. 17:19).

Из десяти человек, одновременно удостоившихся особенной милости Господней, только один – иноплеменник оказался благодарным. Обратившись к Спасителю, он громким голосом прославлял Бога, – пал ниц к ногам Христовым, и благодарил Его.

Вас, возлюбленные, до пятидесяти, равным образом взысканных милостию Господа; и ни одной из вас не оказалось неблагодарною. Все вы, без исключения, притекли ныне в храм Господень, и, повергаясь ниц пред величием славы Святой единосущной и неразделимой Троицы, громогласно принесли благодарение небесному Благодателю за все Его великие и неисчетные милости, излитые на вас в продолжение всей вашей жизни, с самого появления вашего на свет, и до настоящей минуты. Особенно же возблагодарили вы милосердого Бога за великий и неоцененный дар, – за полученное вами здесь воспитание, в духе христианского благочестия, составляющего залог и временного и вечного вашего благополучия.

Поэтому ко всем вам и каждой из вас относится ныне вожделенное слово Христа Спасителя, сказанное некогда благодарному самарянину: востав иди; вера твоя спасе тя!

Встань от коленопреклонной твоей молитвы, и, приняв напутственное благословение св. Церкви, иди в путь свой радуяся (Деян. 8:39) – о Боге Спасителе твоем, и помни, что вера твоя спасла тебя!

Вера твоя, и еще прежде – вера твоих родителей – спасла тебя от безчисленных, видимых и невидимых, опасностей, угрожавших тебе, когда ты была еще немотствующим младенцем.

Вера, с пробуждением твоего сознания и развитием дара слова, спасла тебя от тьмы неведения истинного Бога, и привела тебя в чудный свет благовествования Христова.

Вера спасла тебя от крайнего упадка и, может быть, от совершенного истощения душевных и телесных твоих сил, когда с переходом твоим из одного в другой возраст постепенно возлагалось на немощные рамена твои бремя трудов, необходимых для всестороннего твоего образования. И она-то благословляла успехом твои усилия. – особенно, да совершен будешь Божий человек, на всякое благое дело уготован (2Тим. 2:21).

Вера спасла тебя от душевных и телесных недугов, которые, без ее небесной помощи, неминуемо причинили бы тебе и временную и, может быть, вечную смерть.

Вера спасла тебя от убийственного уныния, при невольном сознании своих немощей, в том или другом случае – проливая в душу твою благодатное утешение всякий раз, когда ты обращалась с усердною мольбою к Источнику всякие утехи, Христу Спасителю, или же – к преблагословенной Его Матери умильно взывала: не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Пречистая Дево!

Не забудь же, что сделала для тебя спасительная вера!

Не забудь; потому что и на предлежащем тебе жизненном пути, – еще более, чем в оставляемом тобою этом вертограде, одна только вера может спасти тебя.

Дорого для нас в жизни попечение отца, матери, братьев, сестер, родных, друзей, благодетелей; но несравненно дороже покров и ограждение спасительной веры, – охраняющей нас на каждом шагу небесною помощию Всевышнего, вразумляющей словом Воплощенной Премудрости, – оживляющей благодатною силою святых таинств.

Итак, не разлучайтесь, возлюбленные чада и сестры о Господе, – не разлучайтесь со святою верою, но твердо пребывайте в ней; и она спасет вас, и устроит вашу временную и вечную судьбу наилучшим образом, – устроит так, что вы не только благополучно совершите, при помощи Божией, земное свое поприще, во славу своего Создателя, Искупителя и Освятителя, на пользу и утешение ближних, и для своего душевного спасения; но и тогда, как, по совершении этого поприща, – при самом переходе в вечность, вы в последний раз вознесете ко Господу трепетную мольбу и сердечное благодарение за все Его к вам милости, – услышите от Него тот же вожделенный глас: Востав иди в горние обители: вера твоя спасе тя. Вниди в радость Господа твоего (Мф. 25:21)! Аминь.

Благодарим Тебе, Создателю, яко сподобил ecu нас благодати Твоея, во еже внимати учению. Благослови наших начальников, родителей и учителей, ведущих нас к познанию благ, и подажд нам силу и крепость к продолжению учения сею.

Такою благодарственною молитвою, в продолжении всего времени вашего воспитания в здешнем учебном заведении, вы оканчивали свои уроки.

В настоящие торжественные и достопамятнейшие в вашей жизни минуты, – когда вы собрались в храм Божий благодарить Господа за окончание всего курса вашего учения, и „о всех великих Его благодеяниях, на вас бывших», – выраженные в этой молитве мысли и чувствования получают для вас особенный, глубокий и многознаменательный смысл. Считаем своею священною обязанностию напомнить вам о них теперь – с искренним желанием, чтобы, с одной стороны, содержимое в них сокровище благодарности навсегда сохранилось и приумножилось в вас, а с другой, – чтобы которой нибудь из вас не пришло на мысль, что преподанное вам здесь доброе и душеполезное учение в самом деле уже совершенно окончено, но чтобы вы, и с переходом на поприще общественной и в особенности семейной жизни, постоянно и неослабно стремились и испрашивали от Бога силу и крепость к продолжению учения сего.

Почившая о Господе раба Божия болярыня Мария, незабвенная ваша начальница, с свойственною ей основательностию и рассудительностию, весьма нередко повторяла, и вы без сомнения, много раз слышали от нее и помните материнское ее наставление, что благодарность составляет одну из самых высоких добродетелей, – что в ней совмещаются наилучшие качества и здравого ума, ясно понимающего вещи, как оне есть, и доброго сердца, умеющего быть признательным за малейшее даже одолжение, и благородного характера, воздающего всем должное.

Докажите же, возлюбленные о Господе, что вы – достойные питомицы такой мудрой воспитательницы. Украшайтесь всегда достолюбезными чертами истинной благодарности.

И во первых, словом и делом, душею и сердцем, и всею своею жизнию засвидетельствуйте живейшую свою благодарность триединому Богу, своему Создателю, Искупителю и Освятителю, за все неизреченные Его к вам милости, – яко чада Богу возлюбленные (Еф. 5:1), готовые служить Ему до последнего своего издыхания, в вере и любви, и в святости (1Тим. 2:15), да, приумножив неленостным деланием дарованные вам от Него таланты, внидете в радость Господа своего (Мф. 25:21).

Затем, неизменно сохраните в душе своей и по возможности осуществите в своей жизни безпредельную благодарность к Августейшим Покровителям вашим, Помазаннику Божию, Благочестивейшему Государю Императору, и Супруге Его, Благочестивейшей Государыне Императрице, и всему царствующему Дому, – за те Монаршие щедроты, которыми взлелеяна ваша молодость, и христианским воспитанием направлена ко всему доброму, прекрасному и благородному!

Вместе с естественным чувством благодарности к своим родителям, как первейшим в мире благодетелям, запечатлейте в сердце своем благодарность и к тем, которые в деле воспитания вашего заступали для вас место родителей. Поминайте добрым словом и не забывайте в своих молитвах ваших наставников и воспитательниц, которые вели вас к познанию блага, и к обогащению вашего ума полезными сведениями и вашего сердца – хорошими правилами. Порадуйте души их всегдашней своей заботливостью о том, чтобы посеянные ими на духовной почве вашей семена доброго учения возрасли и принесли плод сторичный.

Вы этого, с Божиею помощию, вполне достигнете, именно тогда, когда по приведенному вам на намять выражению известной благодарственной молитвы, будете стремиться к продолжению учения сего, усердно молясь Создателю своему о даровании вам на то силы и крепости.

И мудрое русское присловие внушает нам: „век живи, век учись». А бытописания древних и новых времен, особенно в церковной истории, – представляют нам безчисленное множество примеров того, что именно те люди и заслуживали название истинно мудрых и полезнейших членов общества, которые всю свою жизнь постоянно учились, – учились, и уча других. Всем вам известен тот древний великий муж, который, быв мудрым наставником царских детей, и потом сделавшись знаменитым подвижником, поставил себе за правило научиться чему нибудь хорошему. по возможности, у всех и каждого, и когда однажды некоторые выразили ему удивление, что он, зная многие науки и разные языки, спрашивал совета у одного простеца, – то отвечал им: „да, я знаю науки и языки, но еще не изучил азбуки этого простеца, – которая есть смирение».

Позвольте надеяться, что и вы, получив прекрасное, можно сказать, блестящее образование, – изучив многие науки и разные языки, не забудете той важной азбуки, о которой говорил великий Арсений; и Господь дарует вам постигнуть ту, свыше сходящую, от Отца светов, мудрость, которая, по выражению св. апостола Иакова, первее убо чиста есть, потом же мирна, кротка, благопокорлива, исполнь милости и плодов благих, несуменна и нелицемерна (Иак. 1:17, 3:17).

Озаряемые лучами такой Божественной мудрости, и вполне вверяя судьбу свою всеблагому Провидению, ни о чем же пецытеся, но во всем молитвою и молением, со благодарением прошения ваша да сказуются к Богу: и мир Божий превосходяй всяк ум да соблюдет сердца ваша и разумения ваша о Христе Иисусе (Флп. 4:6–7).

Благословение Господне на вас, Того благодатию и человеколюбием, всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Возлюбленные о Господе!

Что сказать вам в сии последние минуты нашей разлуки с вами в этом благодатном доме? –

Скажем то, что обыкновенно говорят добрые христиане своим ближним, прощаясь с ними и молитвенно сопровождая их в путь: с Богом!

Кто боится Бога, как Его разумное создание, и любит Его, как веру-ющее и доброе дитя, – поймет и почувствует силу этого напутственного слова: с Богом! А вы воспитаны в страхе Божием, вы любите Бога; и потому, без всякого сомнения, понимаете и чувствуете, в каком смысле мы говорим вам, благословляя вас в предлежащий путь: с Богом! идите с Богом!

Без Бога – и по общечеловеческому народному сознанию, – без Бога, ни до порога! Но с особенною ясностию сознают эту истину души христианския. Переступите же с Богом священный порог этого дома Божия, благоговейно осенив себя крестным знамением, и – идите с Богом, шествуйте по Божьей земле, в благословенную и хранимую Богом вашу родную семью, во всякий город и страну, во всякий дом и пристанище, куда ни поведет вас десница Божия, на пути вашей жизни.

Правда, путь жизни далеко- не везде гладок и ровен; попадаются на нем и стремнины; да и на равнинах не всегда безопасно от нередко скрываемых, то сям, то там, разного рода сетей; неизбежно придется идти и среди терний и волчцов; да бывает, что и в цветах скрываются змеи, готовые смертельно ужалить; бывает, что даже в овечьей одежде подкрадываются волки, а когда настанет тьма, – то и открыто ходят лютые звери, ищущие растерзать путников неосторожных и особенно сбившихся с пути.

Но, не бойтесь, возлюбленные! Идите с Богом, идите по указываемому вам Его промыслительным перстом пути, – не уклоняясь ни на право, ни на лево, – идите всегда по прямой дороге, то есть, право, безукоризненно, честно, чистосердечно, и – крайне осторожно; – идите с помощию Божиею, и ничего не бойтесь, – будьте спокойны! Живый в помощи Вышняго, – под сению Бога небесного покоится. Скажите Господу: Заступник мой ecu и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него (Пс. 90:1–2).

И это упование не посрамит вас (Рим. 5:5). Яко Той избавит вас от сети ловчи, и от словесе мятежна – от гибельной язвы. Как укрывает под своими крыльями кокош своих птенцов, так Господь, по слову Пророка, перьями своими осенит вас, и под крыльями Его вы будете безопасны. Щитом и ограждением будет для вас истина Его. С Богом не будут для вас страшны ни ужасы ночи, ни стрела, летящая днем, – ни язва, ходящая в мраке, ни зараза, опустошающая в полдень. Падут подле вас тысячи, и десятки тысяч одесную вас; но вам не приключится зло, и язва не приближится к жилищу вашему. Ибо Ангелам своим заповедал Господь – охранять вас на всех путях ваших, – чтобы сберечь вас, яко зеницу ока (Пс. 16:8), как зрачек в глазу, – чтобы и волос с головы вашей не погиб (Лк. 21:18). На руках понесут вас Ангелы хранители Божии, да не преткнетесь о камень ногою вашею. Огражденные со всех сторон силою Божиею, вы, сами по себе слабые и немощные существа, – будете в состоянии преодолеть и самое коварное, неукротимое и страшное зло: на аспида и василиска наступите; попирать будете льва и дракона.

За что же вам даруется такая всемощная благодатная сила Божия, в немощи совершающаяся (2Кор. 12:9)? – „За то» говорит Бог устами Пророка, – „за то, что оне возлюбили Меня, Я избавлю их; защищу их, потому что оне познали имя Мое. Оне воззовут ко Мне, и услышу их; с ними Я буду в скорби; избавлю их, и прославлю их; долготою дней насыщу их, и явлю им спасение их» (Пс. 90:3–16).

Итак, идите с Богом, и да пребудет с вами во веки Бог, Заступник ваш и прибежище ваше, и вы да пребудете с Богом, в живом союзе веры и любви. Идите, и тот небесный и земной свет, которым по благодати Божией озарены ваши души, и который вы непрестанно должны приумножат в слове Божием и в постоянном восполнении приобретенных вами познаний (ибо не напрасно сказано: „век живи, век учись»), – да озаряет этот свет и окружающую вас среду, где бы вы ни находились, так как везде еще много можно встретить в наших ближних, особенно же в меньших наших братиях, и темных сторон и мрачного неведения. Идите с Богом, и тот благодатный мир, который дарован вам Господом, и который вы всегда должны охранять и утверждать в себе, пребывая в молитвах и участвуя в таинствах св. Церкви, – да усугубляет и в вас самих и в душах ближних ваших ту истинную радость, то неоцененное благо, которого никакие бедствия жизни и самая смерть не могут отнять – у любящих Бога.

Идите же с Богом, и никогда не опускайте из виду, что главнейшая цель нашей жизни – благо ближних, достигаемое общими усильными трудами и стараниями, и слава Божия, являемая в должном употреблении данных нам от Бога талантов. Умейте всегда искренно радоваться с радующимися, – и для этого нужно иметь доброе сердце: но особенно умейте плакать с плачущими, – помня, что, по словам премудрого, лучше ходити в дом плача, нежели в дом пира (Еккл. 7:3). Являясь в домы плача, – а где вы не встретите их? – ·являйтесь туда ангелами-утешительницами, и благословит вас Бог, и люди за это особенно благословят вас, и будут благословлять из рода в род. Не опускайте случая – сделать всякое добро, во имя Божие: делайте, по слову Спасителя, дела пославшаго вас Бога, дондеже день есть; приидет нощь, егда никтоже может делати (Ин. 9:4),

Всеми силами нашей души молим Бога, дабы день вашей жизни продолжался долго, долго, – пока вы не совершите, во славу Божию, и на пользу и утешение ваших ближних, как можно больше добрых дел, и пока вы, и согреваемые лучами Солнца правды – Христа, истинного Бога нашего, и орошаемые обильным, ранним и поздним, дождем благословений небесных, не созреете, как добрая пшеница для житницы небесной».

С таким молитвенным благожеланием еще раз повторяем вам: идите с Богом, и да благословит вас Бог всяцем благословением духовным в небесных о Христе, яко избра нас в Нем прежде сложения мира, быти нам святым и непорочным пред Ним в любви. Тому слава в Церкви о Христе Иисусе, во вся роды века веков, аминь (Еф. 1:3–4, 3:21).

Аще отпущаете человеком согрешения их, отпустит и вам Отец ваш небесный (Мф. 6:14).

Такими словами Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа святая Церковь напутствует нас при вступлении на поприще св. четыредесятницы – обычное время всенародного поста и покаяния. Кто кается и желает получить прощение своих грехов от Отца небесного, тот сперва должен простить ближним своим согрешения их, в чем бы ни находил их виновными пред собою. Верующие знают это евангельское условие, и спешат выполнить его в нынешний воскресный день, чтобы, получив взаимное прощение от людей, возыметь твердую надежду на прощение от Бога. Оттого нынешний день и называется на языке нашего православного народа „прощенным», или „прощальным» воскресением.

И вот, в это-то прощальное воскресение, осенив себя крестным знамением, простираю к вам, возлюбленные чада и сестры о Господе, свое прощальное слово. Если кто из нас, то именно я, недостойный, чувствую ныне особенную нужду во взаимном нашем прощении друг другу, потому что – отхожу от вас! Переселяясь в святую обитель, перестаю быть вашим сообитателем и присным в этом доме, после свыше пятнадцатилетнего пребывания в нем, в качестве вашего наставника и духовного отца. Правда, до некоторого времени еще надеюсь, по милости Божией, принимать участие и в священнослужении среди вас, и в законоучительстве; но и это вскоре должно окончиться, и уступить место исключительному посвящению себя на служение Церкви, в особо предназначенном для того звании. От вас не сокрыто, возлюбленные, что с некоторых пор это было постоянное желание сердца моего и всегдашнее стремление утомленной заботами и скорбями житейскими убогой души моей. Тем не менее, совершаемый мною решительный шаг в жизни приводит меня в некоторый трепет и смущение, и я смиренно прошу вас, возлюбленные, подкрепить меня при таких обстоятельствах вашими усердными молитвами и напутствовать чистосердечными благожеланиями пред лицем Господа.

Ах, мне никогда не забыть, какое сильное подкрепление и, можно сказать, оживление нашел я в вашей благословенной среде во время постигшего меня огненного испытания, когда неисповедимый в судьбах своих Господь взял у меня спутницу жизни и незаменимую помощницу, а меня оставил с шестью малолетними сиротами, из коих самые старшие были еще воспитанницами младших классов этого благодетельного заведения, а младшая – немотствующим младенцем, долго еще и после того непонимавшим горькой своей утраты. Но понимали великость ее все, принадлежавшие к этому благословенному дому, и от велика и до мала, какбы на перерыв, не словом или языком, но делом и истиною (1Ин. 3:18), старались выразить свое живейшее участие в печали моей, и – осиротевшей семьи моей. Не забыть мне, ах, никогда не забыть, что когда я, осиротелый, служил свой сорокоуст, незабвенные мои ученицы и духовные дети, в течение целых сорока дней, в раннее утро, прежде обычных учебных занятий, заручившись наперед дозволением от столь же сочувственной подлежащей власти, десятками являлись в это святилище Божие, и даже не раз предваряли мой приход сюда, чтобы помолиться и поплакать вместе со мною, а по окончании богослужения – утешить и обласкать моих сироток.

О, да благословит вас Бог, незабвенные мои духовные дети, где бы вы ни находились, на всех путях вашей жизни, – да отымет всякую слезу от очей ваших, и да исполнится сердце ваше утешением вечным, неотъемлемым! Не обидлив бо Бог, забыти дела вашего, и труда любве вашея, юже показасте во имя Его, послуживше (Евр. 6:10) истинному утешению смиренного служителя Его, с осиротевшими чадами.

Сам неистощимый в милости своей Господь, всегда говорящий со искушением и избытие, или облегчение, яко возмощи нам понести (1Кор. 10:16), – не оставил без небесной помощи и утешения ни меня, на моих сирот, но, по слову Пророка, якоже аще кого маты утешает (Ис. 66:13), утешил их. Возрастив, взлелеяв и воспитав их, Он, Премилосердый, в этом же святом храме своем, при вашем молитвенном участии, старших из них благословил на новую семейную жизнь, и уже даровал им самим сделаться матерями семейств; а братья их и – особенно взысканная Монаршими щедротами – младшая сестра, при помощи даваемого им образования, обещают, даст Бог, сделаться полезными членами общества, и верно будут помнить, как надобно относиться к чужим слезам, когда их собственные с таким человеколюбием и, можно сказать, с такою нежностию были отерты. Так щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив (Пс. 144:8)! О, воспою же до конца дней моих Господеви, благодеявшему мне, и буду петь имени Господа вышняго (Пс. 12:7). О, да будет забвенна десница моя, аще забуду тебе, духовный Иерусалиме (Пс. 136:5), сей священный приют христианского благочестия и царственный питомник всего истинно доброго и прекрасного!

Простите мне, возлюбленные, что в настоящие многознаменательные для меня минуты, я несколько распространился о своих семейных обстоятельствах, – собственно потому, что и ваши предшественницы и вы – сами, – одне больше, другие меньше, но все без исключения, принимали в них живое участие. За это и приношу им и вам глубокую, искреннюю благодарность. И чем выразить мне ее, как не пожизненною моею молитвою о вашем временном и вечном благе? И я, поверьте мне, я поставляю это для себя священнейшим долгом.

Если бы я решился в настоящие минуты коснуться разнообразных моих служебных отношений, в продолжение всех минувших лет, то сколько вызвано было бы самых трогательных для меня, утешительных и поучительных воспоминаний, налагающих на меня долг неизменной признательности! Но, преисполненная скорбию о предстоящей разлуке душа моя, может быть, слишком была бы взволнована, и ваши чувствительные души, и без того слезящие, еще более были бы растроганы, – что не составляет цели настоящего прощального слова. Поэтому упомяну лишь кратко, что, начиная с первого моего вступления под мирный кров этого благословенного дома, – которое было встречено с таким внимательным и даже предупредительным радушием и с такою христианскою любовию, какие были свойственны редкой душе приснопамятной начальницы, и соучастием ее достойных сподвижниц в деле воспитания, – и до настоящего моего выхода отсюда, при нынешнем, столь же кротком, мудром и истинно добром управлении, возымевшем незабвенное для меня попечение, как об окончательном устройстве моей семьи, так и об обезпечении меня самого в летах преклонных Монаршими щедротами, – все мое служебное поприще представляет собою непрерывный для меня ряд несомненных свидетельств искреннего участия во мне, и, что всего дороже, всегдашней готовности – вспомоществовать своим содействием успеху того высокого и святого дела, для которого мы призваны.

Это дело так велико и необъятно, как по своей задаче, так и по своим последствиям, что похвалиться вполне достойным исполнением его мог бы только тот, кто смотрел бы на него слишком поверхностно. Я же, в глубоком сознании своих немощей и своего недостоинства, хотя и мог бы, – не для похваления себя (о себе же не похвалюся, токмо о немощех моих. (2Кор. 12:5)), а для некоторого внушения вам доброй памяти о себе, – указать и на благолепие святого храма сего, отчасти и по нашему неотступному старанию возникшее, и на эти живые, более или менее благолепные, храмы живущего в них Святого Духа (1Кор. 6:16), в которых проницательное око какого нибудь прозорливца, может быть, усмотрела бы неизгладимые следы и нашего посильного о Христе делания, – хотя и мог бы пред очами всевидящего Отца небесного засвидетельствовать, как всегда близко принимал к сердцу ваше духовное благо, и нередко, желая послужить ему, по своему крайнему разумению, не щадил себя, – хотя оставляю, наконец, среди вас и некоторые письменные памятники своих посильных, душеполезных трудов, – сознаюсь, однакоже, что всего этого, – что при помощи Божией, сделано, особенно в сравнении с тем, чего не сделано с моей стороны для вас, мало, слишком мало для того, чтобы можно было без трепета и содрогания помыслить о том неумытном суде Христовом, на который всем нам некогда нужно будет предстать. Может быть, и в ком нибудь из вас возникнет мысль о невполне исполненном долге по отношению и к нашему недостоинству, о допущенном когда либо некотором недостатке внимания к званию служителя Христова и строителя тайн Божиих, столько лет потрудившегося для вашего духовного блага, – но я ничего не уношу от вас в душе, кроме добрых воспоминаний.

Последуем же все ныне наставлению Господа: аще отпущаете человеком согрешения их, отпустит и вам Отец ваш небесный согрешения ваша, – простим друг другу взаимно, чем согрешили, словом, делом и помышлением, волею и неволею, ведением и неведением, – и да благословит нас Бог, сый благословен во веки (2Кор.11:31). Аминь.

Еще благоволил Господь милосердый даровать мне утешение совершить в этом св. храме службу Божию, и не только принести Ему – Всевышнему – безкровную жертву о наших грехах и о спасении душ наших, но и преподать вам, меньшие наши сестры и чада, святые, пречистые и животворящие тайны Христовы. Радуюсь о сем, и, приветствуя вас, возлюбленные о Господе, с сим неоцененным даром Божиим, всем сердцем желаю вам быть вполне достойными причастницами Христа Сына Божия. Вместе с сим, нахожу благопотребным сказать вам и несколько особенных напутственных слов, которые, может быть, будут моими последними вам наставлениями.

Я назвал вас меньшими нашими сестрами и чадами, – по тому скромному положению, которое назначил вам всеблагий и премудрый Промысл Божий здесь, в этом Императорском Воспитательном обществе благородных девиц. Но я не назову вас меньшими по той безпредельной любви Божией, которая и на вас, также как и на всех прочих, равно изливается, и хотя неодинаковыми и неизследимыми, но тем не менее в высочайшей степени благодетельными и спасительными путями ведет нас с вами и к возможному на земле благополучию, и к вечному в царствии небесном спасению. Всем нам остается только познавать эту безпредельную любовь к нам Божию, и быть достойными ее чадами.

Чтобы утвердить вас в этой безконечно утешительной истине, что Господь милосердый вас безпредельно любит, непрестанно печется о вас, и всегда дарует вам все доброе, полезное и спасительное для вас, – в настоящее время нет надобности обращаться к протекшему времени вашей жизни, начиная с появления вашего на свет Божий и до нынешнего дня и часа. Каждая из вас, без сомнения, чувствует и понимает, что не другой кто, а сам милосердый Господь, даровавший вам жизнь, и сохранил ее, как зрачек в глазу, – что Он заступил для вас, сирот, место отца и матери, и, расположив к вам сердца добрых людей, постепенно довел вас до нынешнего спокойного и безбедного состояния, – тогда как многие дети, родившияся при несравненно более благоприятных обстоятельствах, – имевшие счастие испытывать в детстве ласки своих родителей, но, лишившись их, или же сбившись с прямого пути, подверглись горькой участи. – Они, может быть, нуждаются в куске хлеба, в приличной одежде, в сколько нибудь удобном пристанище, или, что несравненно хуже, – забыли Бога и находятся на пути к вечной погибели. Вы же, по неизреченной милости Божией, находитесь на пути к спасению, и на равне со всеми возлюбленными чадами Божиими, удостоиваетесь всех утешений веры, – не только как рабы Господни, но и как дети небесного Отца, являетесь во святилище Божие, и с детскою преданностию повергаетесь в прах пред неприступным величеством славы Его; услаждаетесь словом Его, которое и к вам с такою же любовию, как и ко всем, простерто, и, что всего важнее, очищая свою совесть таинством покаяния, удостаиваетесь приобщения святых и животворящих тайн Христовых. И вот здесь-то, особенно, уже нельзя назвать вас меньшими сестрами; ибо здесь всех нас уравнивает, всем независтно подаваемый, неистощимый дар безконечной любви Божией. Здесь больший или меньший тот, кто больше или меньше смиренно покаряется премудрой, благой и совершенной воле Божией. Между тем, этот дар есть верный залог и всех даров Божиих; ибо если Бог своего Сына, единородного не пощаде, но за нас всех предал есть Его, да будем чрез таинственное приобщение Его причастницы Божественнаго естества (2Пет. 1:3). – како не и с Ним вся нам дарствует (Рим. 8:32)?

Я не назову вас меньшими и по той любви вашей, какую питаете вы к милосердому Господу и ко всем тем, кого Он повелел любить: как бывший ваш духовный отец, в продолжение стольких лет наблюдавший вашу духовную жизнь, я весьма нередко встречал между вами таких, которые достигали в этой жизни весьма значительной зрелости, преуспевая, при помощи благодати Божией, в подвигах святой любви и смиренномудрого терпения, и могу необинуясь засвидетельствовать о сем пред лицем Божиим, тем с большим дерзновением, что многие из среды вашей, особенно известные мне с этой стороны, уже завершили, на моих глазах, течение свое мирною, христианскою кончиною, пребыв верными Господу до смерти.

Да, среди вас встречались примеры в высшей степени поучительной любви к Господу и ближним, – такой любви, которая не ослабевала и не омрачалась никогда нетерпеливым ропотом даже во время тягчайших испытаний жестокою болезнию, и в последние минуты жизни трогательно выражалась детскою благодарностию Богу за все Его милости. Встречались утешительные примеры того, как глубоко западало в душу многих из вас слово Божие, и производило в жизни спасительную перемену. Встречались среди вас многие примеры кротости, незлобия, доброго послушания, трудолюбия, добродушия, соучастия и сострадания к ближним и, наконец, высокой чистоты нравственной. Словом, мы, по милости Божией, видели и видим, что как Господь любит вас, так и вы любите Господа, и покаряетесь Его святому закону, зная, что в этом, именно, заключается ваше истинное благо и спасение душевное.

Молю милосердого Господа, да осенит Он вас своим небесным благословением, и да поможет вам вседействующая благодать Божия преуспевать во всем добром, и остерегаться от всякого зла. Паче же всего, да не будет ни в которой из вас недовольства своим званием и состоянием, в которое поставил вас Бог. Ведь и некоторые умные язычники, или идолопоклонники, хотя и не знали истинного Бога и открытых в слове Его путей ко спасению, – говорили, однако же, что богат и счастлив не тот, кто много имеет, а тот, кто умеет довольствоваться малым. Нам ли, христианам, не знать этой истины, – нам ли, которым, при неравном жребие на земле, равно честная и великая обетования на небеси даровашася (2Пет. 1:4)? Ради сих-то великих и неизреченных, обетованных всем нам, благ, старайтесь все, помере ваших сил и крайнего разумения, усердно исполнять ваши обязанности, не пред очима точию работающе, яко человекоугодницы, но яко рабы Христовы, творяще волю Божию от души (Еф. 6:6).

Молитесь от чистого сердца за тех, кто заступает для вас место родителей, особенно же за благочестивейших Государя Императора и Государыню Императрицу и весь царствующий дом, и за всех, иже во власти суть, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте; сие бо добро и приятно пред Спасителем нашим Богом (1Тим. 2:2–3). Молитесь друг за друга, и помогайте одна другой, взаимно утешая себя любовию, благоснисхождением, услужливостию. Молитесь и о нашем недостоинстве; ибо и мы, всегда относясь к вам с Христовою любовию и с искренним сочувствием, по долгу пастырскому, еще же питая к вам глубокую душевную благодарность за несомненные опыты вашего постоянного внимания и доброго благорасположения к нам, не забываем вас в своих молитвах. Помяните нас когда нибудь добрым словом, как и Апостол Христов заповедует: поминайте наставники ваша, иже глаголати вам слово Божие (Евр. 13:7).

Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь. (Кол. 4:23).

Призванный к тому, чтобы в этом св. храме Божием, в присутствии лиц, заступавших здесь для вас место родителей в деле вашего воспитания и научения, вручить вам, незабвенные мои духовные дети и ученицы, напутственные дары – эти священные книги нового Завета и молитвослова, – считаю священным долгом сказать вам несколько слов о значении сих даров.

Мы назвали их напутственными, потому что вы снабжаетесь ими, от воспитавшей вас царственной Благостыни, на предлежащий вам путь – жизни более самостоятельной и, скажу, более ответственной.

Доселе, в продолжение всего времени вашего воспитания здесь, ваши ежедневные упражнения и в чтении нового Завета и в молитвословиях – совершались под наблюдением ваших воспитательниц. И за неопустительное исполнение вами этого святого долга оне отвечали и пред Богом и пред людьми, – также как и вы сами.

Ныне Императорское Воспитательное общество торжественно, пред лицем Господа, вручает каждой из вас в дар и благословение книгу нового Завета и молитвослов, и тем с одной стороны внушает вам, что отселе священный долг упражняться повседневно в слове Божием и молитвах будет лежать исключительно на вас самих; а с другой – выражает желание и надежду, что вы, при благословении Всевышнего, – будете, ради вашего же собственного блага, усердными исполнительницами этого душеспасительного дела.

Такое назначение вручаемых вам даров выражено и в надписаниях на каждом из них. О, еслиб эти надписания – о важности и благопотребности для вас слова Божия и молитвы оказались неизгладимо начертанными в глубине вашей души, на скрижалях вашего сердца!

Так непременно и должно быть, если вы, вступая в новую жизнь, не захотите упустить из виду высшей и лучшей ее стороны, – если не решитесь пренебречь теми средствами, которыми поддерживается и раскрывается истинная жизнь нашего не только телесного, но и духовного, свободно-разумного существа.

Для сохранения и раскрытия жизни телесной необходимы – пища и воздух или дыхание. Лишение хотя одного из этих средств неминуемо стоило бы лишения жизни. Для поддержания и развития жизни духовной, возвышающей человека над существами неразумными и приближающей его к высшему разряду существ, украшенных совершенствами богоподобными, – также есть и своего рода пища и своего рода дыхание, без которых эта жизнь не может сохраниться, а должна постепенно изсякнуть и подвергнуться смерти духовной.

Пища для души, – как хлеб насущный для тела, – есть слово Божие. Потому и написано: не хлебом одним будет жит человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих (Мф. 4:4). Но, насколько душа важнее тела, настолько забота об утолении ее духовного голода должна быть выше и неотложнее заботливости о насыщении тела.

Посудите же, возлюбленные, как неразумно было бы – каждый Божий день, даже иногда по нескольку раз, питать свое тело сродною ему пищею вещественною, и ни разу не напитать, в иной день, свою душу свойственною ей пищею духовною – словом Божиим! – Позвольте надеяться, что вы, как христианки, благовоспитанные в страхе Божием и любви к Господу, никогда не позволите себе этого неразумия, – не будете причинять истинной обиды своей душе, заставляя ее, в тот или другой день, томиться голодом, – тогда как в руках у вас такая чудная, божественная для нее пища.

Последствия грубого невнимания и небрежности в удовлетворении существенных потребностей своей души словом спасения были бы столько же бедственны и пагубны, сколько благотворно и спасительно неослабное усердие в пользовании сим божественным даром. Так, и на вручаемой вам книге священного Писания, нового Завета, вы прочитаете, что она вам дана „для укрепления в вере и благочестии, для просвещения ума и сердца, и утешения души словом Божественные истины.» Значит, если вы не постараетесь, при помощи Божией, вполне воспользоваться сим благодатным даром, то ваша вера и благочестие, оставаясь без поддержки, ослабеют, – ваш ум и сердце, лишенные света божественного, станут блуждать во мраке, и ваша душа, заградив для себя источник утешения, во многим обстоятельствах жизни и превратностях судьбы, останется безутешною.

Сказав это, я, возлюбленные мои духовные дети и сестры о Господе, содрогаюсь при одной мысли о том, что с которою нибудь из вас на самом деле может произойти в жизни такое бедствие, и всеми силами души моей молю Бога, да сохранит всех вас, своею всемощною благодатию, от всякого зла! Молитесь и вы, возлюбленные, молитесь и ныне, и всегда, молитесь так часто, как дышете. Ибо молитва и есть то второе, необходимое условие или средство для поддержания и раскрытия в нас духовной жизни, без которого и первое – слово Божие – будет недействительно для ее сохранения, подобно тому, как и обыкновенная пища не сбережет телесной жизни, если преградить в теле дыхание. Душа, можно сказать, дышет молитвою. Мы дышем непрерывно. И молиться заповедано нам непрестанно: Непрестанно молитеся (1Сол. 5:17). „Для всегдашнего напоминания о сем святейшем долге» – неослабно пребывать в молитвенном настроении и богомыслии, – „и для споспешествования исполнению его, како«, по словам Христовым, „подобает всегда молитися, и не стужати си (не унывать. Лк. 18:4),» – и дается вам этот второй дар, краткий молитвослов, как гласит сделанное на нем надписание.

Тоже надписание будет вам напоминать еще две великие, сколько назидательные, столько и утешительные для нас, истины, которые изрек относительно молитвы Господь Бог и Спаситель наш Иисус Христос. Первая из них: Бдите и молитеся, да не внидете в напасть (Мф. 26:41). Вторая: И вся, елика аще восеросите в молитве, верующе, приимете (Мф. 21:22). В размышлении об этих двух св. истинах некоторые из вас, обращаясь к опытам прошедшей своей жизни, может быть, найдут для себя решение вопроса: отчего именно самое чтение и изучение слова Божия не приносило иногда для них вожделенных плодов – ощутительного преуспеяния в жизни духовной? – Без сомнения оттого, что не молились оне, как должно, с полным усердием, – не были довольно бдительны на страже своего спасения, и не ограждали себя молитвою от всякого рода напасти, и видимо и еще больше невидимо противодействующей нашему духовному благу; – оттого, что не просили в молитве, с живою верою, благодатной помощи от Христа, Света истинного, просвещающего и освящающего всякую душу, искренно ищущую истины и добра. Пусть же хотя опыт прошедшего вразумит таковых относительно будущего.

Возлюбленные! Позвольте еще указать вам на предмет ваших непрестанных молитв, и тем заключить речь мою: Молитесь, чтобы, при содействии благодати Духа Святого, обильно излиялась в сердца ваши пламенная любовь ко Христу Спасителю и живая вера в Него. Если это будет, то и слово Божие и молитва сделаются для вас поистине жизненною потребностию, которой удовлетворение составит вашу силу, вашу радость, ваше сокровище, ваше блаженство. Аще кто любит Мя, говорит сам Христос, слово Мое соблюдет; и Отец Мой возлюбит его, и к нему приидем, и обитель у него сотворим. И Аз умолю Отца, и иного Утешителя даст вам, да будет с вами во век, Дух истины (Ин. 14:23, 16–17).

Таким образом, ваша любящая и верующая душа сделается благодатною обителию пресвятые Троицы, и тогда, посредством благодатных таинств спасительной нашей веры, прияв помазание от Святаго, не потребуете, да кто учит вы в священные минуты ваших богомысленных уединенных размышлений, но яко то само помазание научит вас о всем (1Ин. 2:27), – о всем, что открыто нам в слове Божием и предано в руководственном учении св. Церкви. Тогда, лишь только станете молитвенно стучаться в двери милосердия Божия, небесный Жених – Христос сам постучит в двери сердца вашего, и если вы, услышав сладчайший голос Его, отворите пред Ним дверь сокровеннейшего святилища души своей, Он придет к вам, – Он будет вечерять с вами, и вы с Ним (Откр. 3:20): Он откроет пред вами все сокровища премудрости своей, – насытит вашу душу пищею нетленною, пребывающею в жизнь вечную (Ин. 6:27), и эта божественная вечеря будет для вас предвкушением той, которая уготована всем любящим Его в невечернем дни Его небесного царствия. Желаю всем вам, возлюбленные, как себе самому, удостоиться сего блаженства, и призываю на всех вас вседействующее благословение Божие!

Наконец, по совершении нашего окончательного благодарственного молебствия, пришло нам с вами, возлюбленные о Господе, время сказать здесь последнее: прости!

Итак, осеняя себя крестным знамением, скажите в уме и сердце своем: „прости, живоначальная, приснопокланяемая Троица, которой священное изображение на высоте алтарного свода в этом благодатном святилище представлялось и еще в настоящие минуты представляется очам нашим! Отче Вседержителю, и Слове, и Душе, треми соединяемое, в Ипостасех естество, Пресущественне и Пребожественне, в Тя крестихомся, и Тя благословим во вся веки!"³⁰

„Даруй же нам, да не умолкнет во веки веков хвала Твоя во устах наших, и не только устами, но и еще более самою жизнию да прославляем Тебя, триединый Боже, Создатель наш, Искупитель наш, Освятитель наш! Даруй, чтобы с непостыдным дерзновением христианской надежды, в духе веры и любви, мы на всех путях нашей жизни, и при самом исходе из нее в жизнь вечную, могли сказать: Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый: Троице Святая, слава Тебе!

„Прости, преблагословенная Богородице Дево, Царице небесе и земли, Ее же незримо простертый над нами покров мы и телесными очами могли созерцать в честном образе Твоем, Стено нерушимая, когда, при самом входе в сей святый храм, с трепетом благоговейной любви, возводили взоры свои к высоте восточной стены алтаря, под самым изображением пресвятой Троицы! – О, с каким восторгом воспевали мы: Освящается небо и земля, Церковь же светится, и людие ecu веселятся. Се бо Мати Божия молится Христу, простирающи всечестнеи свои руце, и честным своим покровом люди покрывает. Покрый, Владычице, омофором милости Императора и люди... Радуйся, одеяние честное, радуйся вечное веселие, радуйся покрове и спасение душ наших!³¹

„И ныне, в час сей, молимся Тебе из глубины души сокрушенные и сердца умиленного: да простирается над нами благодатный и спасительный покров Твой, Заступница наша усердная, Мати Бога вышнего, и во все последующие дни нашей жизни до последнего нашего издыхания: Пресвятая Богородице, спаси нас!

„Прости и ты, святый благоверный великий княже Александре невский, особенный покровитель св. храма сего и первый в нем (по преблагословенной Владычице нашей Богородице и Приснодеве Марии) неусыпный молитвенник! Прости, великий угодник Божий, представляющий в своем царственном лице высокий образец всех христианских добродетелей! Молим тебя, не лишай нас богоприятных твоих молитв и на всяком месте владычества Христа Бога нашего, да благословляет Его выну смиренная душа наша и да вспоминаем с благодарностию и твое святое имя, как имя присного нашего молитвенника!

„Простите и все вы, от века благоугодившие Господу, честные други и другини Божии, которых благолепно начертанные здесь священные лики напоминали нам Церковь первородных, на небесех написанных, и возбуждали слабый дух наш – мыслию и сердцем воспарять в горние обители Отца небесного, чтобы вместе с вами и всеми духами праведников совершенных (Евр. 12:22), воздавать Ему всякую славу, честь и поклонение. О, да не изгладятся во веки из нашей души сии священные лики, и да способствуют ей самой, чрез подражание вашему житию, при содействии ваших святых молитв, явиться истинно благообразною пред Тем, чье око тьмами тем светлее солнца (Сир. 23:27)!

„Прости, незабвенный для нас Божий храм, которого священный порог так робко переступали мы, когда впервыф являлись сюда, при самом начале нашего воспитания под этим мирным кровом, открытым для нас щедротами Августейших Покровителей наших, – чтобы испросить благословение Всевышнего на предстоявшие нам труды, вдали от крова родительского, среди лиц тогда еще нам совершенно незнакомых, хотя своим радушием и приветливостию, своим усердием к нашему благу – напоминавших нам ласки и заботливость о нас родителей. Теперь мы исходим отсюда с неменее трепетным сердцем, – исходим, чтобы возвратиться к своим родным, и, хотя это наполняет наши души радостным ожиданием, но в тоже время наше сердце чувствует в настоящие минуты, более чем когда либо, что этот дом стал нам как родной, и что нелегко, тяжело нам с ним расстаться. И здесь-то, в этом святилище Божием, сильнее, чем где нибудь, напрашиваются на глаза наши – слезы, при мысли об оставлении его навсегда! Ибо, не здесь ли именно прожили мы лучшие минуты лучших годов нашей отроческой и юношеской жизни? Не здесь ли, собранные с разных концов нашего отечества – в одну дружную семью, мы единодушно возносили свои хвалебные молитвы, свои детские прошения и сердечные благодарения о всех великих благодеяниях, непрестанно изливавшихся на нас и от Царя небесного и от Царя земного? Не здесь ли, при постепенном развитии наших душевных и телесных сил, мы благодатно очищали душу свою в таинстве покаяния и сподоблялись божественной трапезы, подающей залог безсмертия и жизни вечной? Не здесь ли и теперь вознесли ко Господу наш последний молитвенный глас хвалы и благодарения за благополучное окончание нашего воспитания? – Прости же, благодатный дом Божий, и оставайся на веки нам родным и памятным нашему сердцу!

„Прости и ты, благословенное место нашего воспитания, куда вступили мы еще малыми, неразвитыми и необученными детьми, и откуда выходим благовоспитанными девицами, могущими по мере своих сил, и по своему крайнему разумению приносить пользу и утешение обществу, во славу Божию и на радость родителям нашим. Пуст же благодарная память о тебе, среди предстоящей нам более или менее самостоятельной деятельности, к которой призовет нас Господь, осеняет мысль и чувства наши заботою – явиться достойными данного нам воспитания, и образом своей жизни приносить честь воспитавшему нам заведению, достойному великих попечений о нем Августейших Покровителей наших!

„Простите, незабвенное наше начальство, добрые наши воспитательницы и наставники, наши первые после родителей благодетели! Простите, и верьте, что в признательном нашем сердце никогда не умрут живейшие чувства глубочайшей благодарности!

„Простите, все бывшие совоспитанницы, наши любезные старшие и младшие сестры, и примите выражение наших искренних чувств душевной привязанности к вам и чистосердечного желания преуспевать вам здесь, с помощию Божиею, во всем добром и полезном.»

Вот, возлюбленные о Господе, выражения вашего последнего „прости», которые, казалось нам, мы прочитали на скрижалях вашего сердца, и высказали здесь, пред лицем Божиим, призывая на вас последнее, напутственное благословение!

Не могу удержаться, чтоб еще не напомнить вам, что вслед за вами и мне, вашему бывшему законоучителю и духовному отцу, приходится сказать последнее прости, – сказать прости и этому св. храму, где в течении немалого числа лет предначинал я песнь Богу моему, где посильно послужил и вашему душевному спасению, – где имел счастие неоднократно молиться с вами и даже приносить Господу безкровную жертву, в Высочайшем присутствии Благочестивейшего Государя Императора и Благочестивейшей Государыни Императрицы, с Их Августейшими Детьми, и затем удостоивался всемилостивейшего приглашения к Их царской трапезе в этом доме, – сказать прости и этому благословенному дому, где, при всех моих недостатках, видел я так много опытов усердия к себе, – где столько раз, с чувством благоговейного восторга, видел среди вас благостнейшего Отца отечества, яко отца, о юнейших детях своих веселящегося, и своим Высочайшим вниманием поощряющего их успехи в науках и искусствах, – где с умилением слышал из усть благосердой Царицы Матери выражения Августейшей Ее заботливости преимущественно о вашем духовном благе, – сказать прости и всем, пребывающим здесь, которым отчасти я уже и высказал свои искренние чувства, какие желаю и сохранить навсегда в глубине души моей.

Скажем, наконец, и друг другу: прости, простите, – но прибавим: до свидания!

Всем бо нам некогда явитися подобает пред судищем Христовым, да приимет кийждо, яже с душею и телом содела (2Кор. 5:10).

Дай Бог, чтобы это, в буквальном смысле, последнее свидание было для всех нас на радость, и чтобы эта радость до Христе Иисусе Господе нашем – пребывала у нас с вами неотъемлемою в безконечные веки! Аминь.

Без смущения имущи мирскаго суетства мысль, Пришедшему мир спасти от лести послужила ecu, – Христу, нас ради от Девы рождшемуся, честная Магдалино Марие, последовала ecu, Того оправдания и законы хранящи (Кан. песн. 4, тр. 1. – Троп. св. Марии Магдалине).

Несмущаемая свойственною миру суетностию мысль – вот отличительная черта истинного последования Христу, которую св. Церковь прославляет в лице празднуемой ныне, св. равноапостольной мироносицы Марии Магдалины.

Посвятим несколько минут на раскрытие этой черты христианского благочестия, составляющего основу и венец того доброго воспитания, какого желает возрастающему поколению и Августейшая Покровительница всех наших женских учебных заведений, тезоименитая ныне, благочестивейшая Государыня Императрица Мария Александровна.

Ничто столько не вредит христианскому благочетию, как суетность. Душа наша, как выразился один из древних учителей³³, по природе христианка. Значит, христианское благочестие во всякой душе могло бы найти сродную для себя почву, вкорениться в ней и принести благотворные плоды; но мешает именно суетность, со времени грехопадения прародителей господствующая в мире. Она, можно сказать, окружает нашу колыбель; с нею мы растем; среди ее развиваемся и получаем первые впечатления извне и первые понятия об всем. Оттого мы так легко и скоро и увлекаемся суетностию, то есть, превратным взглядом на вещи и на самую цель нашего земного существования, и незаметно вступаем на ложный путь, который представляется нам, в наших мечтах, усыпанным цветами удовольствий и всякого благополучия, по на самом деле ведет к вечной утрате того драгоценного наследия, для приобретения которого Бог даровал нам и разум и совесть и все потребное для жизни и благочестия, чрез познание Призвавшего нас славою и благостию (2Пет. 1:3).

Сотвори Бог человека праваго, говорит премудрый, и сии – люди – взыскаша помыслов многих, – пустились во многие помыслы (Еккл. 7:30). Вот начало суетности! Богодарованная правота, которая одна только могла бы удержать человека в блаженном союзе с Богом, источником всякого добра, сосредоточивая в Нем все его мысли и все желания, – утратилась от смущения прелестию и разнообразием многих помыслов, которые представили его уму и воображению иной, по видимому, легчайший способ достигнуть полного блаженства – чрез преслушание всеблагой воли Творца своего и вкушение запрещенного плода, показавшегося прекрасным на вид, приятным на вкус, и главное – польстившим самолюбию обещанием возможности все знать, все испытать, быть яко бози (Быт. 3:5). Хотя род человеческий вскоре узнал и горьким опытом убедился, что такое самообольщение было устроено самым жестоким врагом его, отцем лжи, человекоубийцею от начала (Ин. 8:44), но тем не менее суетность решительно овладела людьми, и, принимая разнообразные виды, во все времена вовлекает их в обман.

Всегда льстя нашему самолюбию, суетность представляет все в ложном свете, – самое важное, существенное, необходимое для спасения, или совсем оставляет в стороне, какбы в тени, или заставляет заниматься им только для виду, для ложного успокоения совести, и то не без рассчета, а все внимание, все помыслы души устремляет на предметы чисто внешние, случайные, мимолетные, как будто именно в них заключается неисчерпаемый источник нашего удовольствия, нашего счастия, которому будто бы все должно служить, все должно быть принесено в жертву. А. при таком настроении души чрезвычайно трудно и даже, без особенной благодатной помощи Божией, невозможно для нее утвердиться в истинном благочестии, которое требует „мысли без смущения» от „мирского суетства», – требует, чтобы мы не лелеяли и не щадили своего самолюбия, но руководствовались самоотверженною любовию к Богу и к ближним, для достижения же истинного блага, и временного и вечного, научались идти путем тесным, какбы видя Невидимого (Евр. 11:27).

Посему-то всякому, кто дорожит истинным благом и своим собственным и тех, кои вверены его попечению и находятся под его руководством, – всякому, кто искренно желает и сохранить в себе и насадить и возрастить в своих детях и питомцах истинное благочестие, – необходимо нужно употребить много неутомимых трудов и усилий, неусыпной бдительности, величайшего благоразумия и осторожности, чтобы и себя и других оградить от гибельного влияния суетности, которая всегда удаляла и удаляет людей от благочестия, этого единственного пути, ведущего к Богу и к истинному нашему благу.

Посмотрите, какие во время земной жизни Христа Спасителя, – для того и приходившего в мир, чтобы спасти его от пагубной суетности, или, по выражению приведенной нами, в начале этого слова, церковной песни, „от лести», – посмотрите, какие величайшие преграды полагала суетность вере и благочестию, и каким образом Христос силою своего Божественного слова разрушал эти преграды, чтобы наставить людей на путь истины.

У всех почти израильтян времен Христовых господствовала суетная мысль о преимуществах своего происхождения от славного их предка, отца верующих, Авраама, – преимуществах, которые будто бы уже сами по себе давали право на вступление в царство Мессии, независимо от внутренних достоинств каждого. Эта суетная мысль была тогда первою преградою со стороны суетности вкоренению истинного благочестия в сынах Израиля, которые, вследствие таких превратных понятий о себе, как уже по наследству обладавших внешними достоинствами, составили для себя о Самом обетованном Искупителе понятие, как о земном царе и устроителе их временного благоденствия и славы. Чтобы разрушить эту преграду, Христос Спаситель говорил иудеям: аще чада Авраамля бысте были, дела Авраамля бысте творили (Ин. 8:39); и открыто объявлял им, что мнимые сыны царствия, не имеющие веры, не смотря на свое потомственное достоинство, изгнана будут во тму кромешнюю, а вместо их многие из числа презираемых ими язычников, от востока и запада приидут в лоно Церкви Христовой, и возлягут с верным Авраамом во царствии небеснем (Мф. 8:11–12, Гал. 3:9). Но когда некто из среды иудеев, удостоившись посещения Господа, в порыве святого усердия к Нему, сказал: Господи, се полъимения моего дам нищим; и аще кого чим обидех, возвращу четверицею, – то Он, Христос Сын Божий, изрек: днесь спасение дому сему быст, зане и сей сын Авраамль есть. Прииде бо Сын человеческий взыскати и спасти погибшаго (Лк. 19:8–10). Такими словами небесный Учитель преподал всем нам урок, каким образом можно и должно извлекать несуетное благо из даруемого нам Провидением, и так нередко порабощаемого суетностию, преимущества нашего происхождения.

Благо тем родителям и воспитателям, которые, быв проникнуты духом Христовым, умеют внушить своим благорожденным детям и питомцам, чтобы они достоинство своего происхождения оправдывали истинным благородством своих мыслей и теплотою искренней любви к ближним, а особенно – живою верою и любовию к Христу Спасителю, – теми незаменимыми качествами христианского благочестия, которые должны составлять неотъемлемое преимущество достойных членов Церкви Христовой, наследников царствия небесного. В противном случае, под влиянием превратных понятий, их может постигнуть такое же разочарование относительно будущего положения их в обществе и, что всего важнее, относительно вечной судьбы их, какое постигло тех неразумных иудеев, которые воображали, что имеют наследственное право на участие и в земном и в небесном царстве Мессии, и воспользуются им, каким бы ни предавались суетам мирским, – хотя бы даже освободили себя от искренней заботы о благочестии.

Но вот мы видим во времена Христовы толпящихся вокруг Иисуса Христа и, повидимому, чрезвычайно внимательных к Нему, однако совершенно чуждых Ему по духу, фарисеев, которые, не довольствуясь своим происхождением от Авраама, считали себя первейшими членами грядущего царства Мессии – именно по преимуществам усвоенного ими себе благочестия. Оно заключалось у них в строгом исполнении наружных обрядов религии, в точном соблюдении отеческих преданий, в открытых пред всеми делах благотворений. – Увы! Божественный взор Христа Спасителя во всей этой благочестивой внешности усматривал не выражение их внутренних благочестивых расположений, – как бы следовало ожидать, – а один только образ благочестия (2Тим. 3:5), под которым суетность этих людей надеялась скрыть внутреннее свое нечестие и пороки. Это, сказал Сердцеведец Христос, настоящее „подобие гробов окрашенных, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты» (Мф. 23:27). И такие-то люди считали себя праведниками высокими, недосязаемыми для презренных грешников. Мало того, суетность их всячески домогалась, чтобы и народ признавал их такими. И действительно, делая все на показ, они успевали в этом: обманутый их внешним поведением, народ считал их набожными, милостивыми, в делах веры многосведущими, и, предоставляя им в общественных собраниях передния места, приветствовал их восклицаниями: учитель! учитель! – Но Бога обмануть нельзя: Христос Спаситель, обличая их суетное лицемерие, сказал им прямо: вы есте оправдающе себе пред человеки; Бог же весть сердца ваша: яко еже есть в человецех высоко, мерзость есть пред Богом (Лк. 16:15), – и возвестил неминуемое горе (Мф. 23:23) тем, которые, единственно по своей суетности, обещали себе всевозможные блага в царстве Христа, в действительности же сделались ужаснейшими его врагами, и погибли.

Нераскаянные фарисеи погибли; но суетность, господствовавшая в них, к несчастию, продолжает действовать в мире, и, что всего прискорбнее, весьма нередко проявляется в тех христианах, которые, по выражению Апостола, подобно фарисеям, „имеют» только „вид благочестия, силы же его отреклись» (2Тим. 3:5), и к которым также относятся слова самого Господа: приближаются Мне людие сии усты своими, и устнами чтут Мя; сердце же их далече отстоит от Мене; всуе же чтут Мя (Мф. 15:8–9).

После этого, как опять не сказать, что благо тем истинным чадам Церкви Христовой, которым доброе, на страхе Божием и нелицемерной вере и любви к Богу основанное, воспитание с малолетства предохраняет от такого суетного, то есть, мнимого, призрачного благочестия, и глубоко внедряет в сердце то святое убеждение, что Отцу небесному духом и истиною достоит кланятися (Ин. 4:24), и что мы обязаны прославлять Бога и наружными действиями богопочтения – в телесех наших, и, в тоже время, внутренним возношением благоговейных мыслей и чувствований – в душах наших, яже суть Божия (1Кор. 6:20). Благо им, потому что только при этом условии – искренней и всецелой преданности исповедуемой ими вере Христовой, оправдывая свое нелицемерное благочестие словом и делом, вполне возможно испытать в жизни, что телесное обучение вмале есть полезно, а благочестие на все полезно есть, обетование имеюще живота нынешняго и грядущаго (1Тим. 4:8), – то есть, возможно достигнуть того временного и вечного блага, которого по справедливости ищет созданная для блаженства душа наша, но которого она никогда не найдет на ином пути, измышленном суетностию, мечтающею уловить земное счастие.

Суетными понятиями о земном благополучии, и несбыточными мечтами достигнуть его, особенно отличались во времена Иисуса Христа саддукеи. Обладая, преимущественно пред другими, избытком земных благ, они в беззаботном наслаждении ими полагали самую цель своей жизни. О том, что настоящая жизнь есть только приготовление к будущей, они вовсе не думали, да и верить тому не хотели, отвергая самое воскресение мертвых, бытие духов, и т. д. Осуетившись такими помышлениями, саддукеи, очевидно, не только не могли внимать евангельской проповеди о тесном пути благочестия, но и глумились над этим путем, злословя то, чего не понимали (2Пет. 2:12). Божественный Учитель строго обличал суетность их понятий, сказав им: прельщаетеся, не ведуще писания, ни силы Божия (Мф. 22:20), и в этом слове преподал всем наставление, каким образом разрушать и эту преграду для благочестия со стороны суетности, доводящей людей до жизни „безсловесных животных, водимых природою, рожденных на уловление и истребление» (2Пет. 2:12), – а именно разрушать посредством тщательного изучения Божественных писаний и уразумения сокрытой в них силы Божией,

Благо тем, которые, для соблюдения себя и других от такой, без преувеличения можно сказать, пропитанной отравою, „закваски» суетного „учения саддукейского» (Мф. 16:6, 12), – яко новорождени младенцы, словесное и нелестное млеко евангельского благочестия возлюбят, яко да о нем возрастут во спасение (1Пет. 2:2). Тогда пусть лукавии человецы преуспеют на горшее, прельщающе и прельщаем; ты же, благочестивая душа христианская, пребывай, в нихже научена ecu, и яже вверена суть тебе: яко измлада священная писания умевши, могущая тя умудрити во спасение, верою, яже о Христе Иисусе. Чего лучше! Всякое писание богодухновенно и полезно есть, ко учению, ко обличению, ко исправлению, к наказанию, еже в правде ( – к наставлению в праведности); да совершен будет Божий человек, на всякое дело благое уготован (2Тим. 3:13–17).

Но чего не касается, и чего не извращает собою суетность! Она и самое верное средство для уразумения истинного благочестия и преуспеяния в нем, – изучение Божественных писаний, и вообще упражнение в полезных науках, успевает превратить в пищу тщеславия и самопревозношения, „в недуг состязаний и словопрений – между людьми поврежденного ума, чуждыми истины, которые думают, будто благочестие служит для прибытка» (1Тим. 6:4–5). Таковы были во время земной жизни Иисуса Христа книжники и законники, которым Господь сказал, что они взяли ключ разумения, но и сами не вошли, и входящим воспрепятствовали (Лк. 11:52); потому именно, что многоученость их была совершенно чужда истинного благочестия, о котором, однакоже, они позволяли себе судить и рядить по своему, смущая простодушных и легковерных. В своих суждениях обо всех и обо всем они были чрезвычайно строги, но за то к себе самим крайне снисходительны: связывали бремена тяжелые и неудобоносимые, и возлагали на плеча людям; а сами не хотели и перстом двинуть их (Мф. 23:1–2). Уча других, как мнимые просветители народа, они не учили себя самих, – как поступать по закону (Рим. 2:21), – говорили и не делали. – Разрушая такую преграду для благочестия со стороны суетности книжничества, Христос Спаситель внушал своим последователям, что иже, сотворит и научит, сей велий наречется в царствии небеснем (Мф. 5:19), и, тогда как книжники и законники, повидимому, все свое достоинство полагали в том, чтобы искуснее разрешить вопрос: какая заповедь наибольшая в законе (Мф. 22:36)? – Божественный Учитель просто и понятно для всех всю сущность закона и пророков изложил в двух кратких заповедях: возлюбити Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею мыслию твоею; и: возлюбити искренняго твоего, яко сам себе (Мф. 22: 37–40).

Благо тем, которых мудрая попечительность воспитателей и собственное благоразумие, при усвоении себе истинных благ современного просвещения, охраняет от суетности древних и новейших книжников, увлекающихся и увлекающих всяким ветром учения, – охраняет, чтобы, по выражению Апостола, не ходить, подобно язычникам, в суете ума их, и из-за многого учения, чуждого истинной любви к Богу и к ближним, не оказаться отчужденными от жизни Божия (Еф. 4:14–18), и от того порядка, к которому сам Бог призвал нас – нашим званием и состоянием и прямым назначением, – что уже было бы крайнею степенью гибельной суетности!

Зная, какою разнообразною суетностию заражены были современные Христу Спасителю иудеи, и в особенности фарисеи, саддукеи и книжники, нельзя не видеть, благочестивые слушатели, какого ублажения и подражания достойны те истинные последователи Христовы, которые достигли, при помощи Божией, до такого состояния благочестия, что имели мысль „без смущения» от всякого „мирского суетства», – отвергнув, как племенные мечты народа ο своих будто бы исключительных наследственных преимуществах, в царстве Мессии, независимо от дел веры, так и лицемерную набожность фарисеев, злое неверие саддукеев и лукавое суемудрие книжников, но добрым сердцем и благим принимали Божественное слово Христово, и хранили его в терпении (Лк. 8:15), и принесли сторичный плод во спасение.

Помолимся сим, блаженствующим ныне на небесах, другам и другиням Христовым, и особенно – празднуемой ныне, св. равно-апостольной мироносице Марии Магдалине, дабы, их молитвами, и нас Господь утвердил в их духе, и тем же спасительным путем христианского благочестия привел к наследию временных и вечных благ.

Конец слова – о несовместной с благочестием суетности, – не нами придуманный, но Духом Божиим изреченный устами древнего проповедника, который, стоя на высоте земного величия, сам испытал суетность всего и предохранял от нее всех, – конец слова: Бога бойся, и заповеди Его храни, яко сие всяк человек, – потому что в этом все для человека. Ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо (Еккл. 12:13–14)» Аминь.

Вдохновляемые Богом Пророки уподобляли земную жизнь нашу траве, которая на весьма короткое время цветет, и потом быстро увядает и исчезает. Но вместе с этим, при самом напоминании о скоротечности временной нашей жизни, святые Божии человеки возвещали о вечно-пребывающей милости Господней ко всем людям богобоязненным и благочестивым. Человек, яко трава дние его, говорит царственный пророк Давид, – яко цвет сельный, тако оцветет: яко дух пройде в нем, и не будет, и не познает ктому места своего. Милость же Господня от века и до века на боящихся Его, и правда Его на сынех сынов, хранящих завет Его, и помнящих заповеди Его творити я (Пс. 102:15–18). – Что возопию? восклицает пророк Исаия: всяка плоть сено, и всяка слава человека, яко цвет травный. Исше трава, и цвет отпаде; глагол же Бога нашего пребывает во веки (Ис. 40:6–8).

Какой глагол? – Тот глагол живота вечнаго (Ин. 6:68), – изшедший из пречистых уст самого Единородного Сына Божия, Господа нашего Иисуса Христа, – который вы сейчас слышали в чтенном Евангелии. Аминь, аминь глаголю вам, яко слушали словесе Моею, и веруяй Пославшему Мя, имать живот вечный; и на суд не приидет, но прейдет от смерти в живот (Ин. 5:24).

И Сам Он, Жизнодавец, Божественный Учитель наш и Господь, для сильнейшего напечатления в нашей душе слова истины, научает нас совершенной преданности в волю Отца небесного во всем, что касается до нашей жизни, – указанием на полевые лилии, которые, без всякой с их стороны заботливости, такою чудною красотою и такою дивною белизною украшаются от руки Создателя. Аще же сено сельное, говорит воплощенная Премудрость, днесь суще, и утре в пещь вметаемо, Бог тако одевает, не много ли паче вас, маловери (Мф. 6:30)?

Ах, как трудно для нашей немощи, даже при стол сильных уверениях непреложной истины Божией, как трудно успокоиться в виду внезапно увядающего цвета нашей жизни, на самой заре дней ее!

Что может быть естественнее, как оросить обильными слезами предлежащие очам нашим дорогие останки юноши; который едва успел разцвесть и украситься не только телесною, но и душевною красотою, и, прежде чем могли налюбоваться на него даже в родной его семье, внезапно восхищен из среды живых?

Так! но для чего восхищен?

Восхищен быст, говорит Премудрый, да не злоба изменит разум его, или лесть прельстит душу его. Скончався вмале, исполни лета долга. Угодна бе Господеви душа его; сего ради потщася от среды лукавствия (Прем. 4:11–14).

Стало быть, кем восхищен? – Богом, который и дал его, который, затем, взлелеял, выростил его своею незримою благодатною силою – несравненно больше, чем самыми нежными попечениями родителей, – воспитал его в недрах святой Церкви, и наконец, ниспосланною ему тяжкою предсмертною болезнию, при содействии спасительных таинств веры, очистил его, как золото в горниле, и потом взял его к Себе, в другой, лучший мир.

А вы скорбите!.. Естественно скорбеть, но не скорбите якоже прочии, язычники, не имущии упования (1Сол. 4:13) на Бога живого, и веры в блаженное безсмертие.

Кому не известно, с каким тщанием возделывает и оберегает всякий благоразумный садовник насажденный им дорогой цветок? Он никому не позволяет и прикоснуться к нему неосторожно или с вредом для него. А между тем, сам он – в известное, удобнейшее по его соображениям, время, срезает этот цветок с его родного корня, – может быть для того, чтобы он, еще продолжая цвести, украсил собою или чертоги царские или главу, возносящуюся к небесам с чувством благодарения за все доброе, свыше на нее ниспосланное, и умеющую хвалить своего Создателя. Так, бывает разумная цель и у простого садовника, отделяющего тот лйбо другой цветок с его родимого кустика. Дерзнем ли усомниться, что небесный Вертоградарь, по премудрым, хотя и непостижимым для нас, судьбам, перенес эту цветущую ветку, с соблюдением ее неразрывного союза духовного с животворною лозою Христом (Ин. 15:5), в свои небесные чертоги, в рай пресветлый, идеже лицы Святых и праведницы сияют яко светила, среди неумолкаемых славословий блаженных духов триипостасному Божеству?

Смиримся под крепкую руку Божию, и с сыновнею благопокорливостию, сами себе и друг друга и вес живот наш Христу Богу предадим. А помышляя о скоротечности нашей жизни, и видя внезапный исход ее, поучимся дорожить ею, и потщимся украшать дни наши добрыми и богоугодными делами, дабы всегда быть готовыми непостыдно явиться пред лицем всеправедного Судии и Мздовоздаятеля. О преставльшемся же во блаженном успении рабе Божием Андрее, не только ныне, но и при каждом воспоминании о нем, будем молиться, да успокоит Господь душу его там, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь безконечная.

Слава в вышних Богу! – Радуйся, раб Божий Александр! Всевышний благоволил исполнить желание сердца твоего. Ты увидел свет истинный, принял Духа небесного, обрел веру истинную, и уже со всего святою Церковию покланяешься единосущной, животворящей и нераздельной Троице!

В таинственных водах святого крещения ты возродился для новой жизни о Христе Иисусе, единородном Сыне Божием, который взял на Себя все твои грехи, избавил тебя от проклятия и смерти, и даровал тебе оправдание пред Богом, Божие благословение и наследие царствия небеснаго· На тебе положена печать дара Духа Святого для преуспеяния в жизни духовной, богоугодной и святой. По этой неизгладимой печати среди миллионов людей, неведущих истинного Бога, отличит тебя небесный Царь Христос, как верного раба своего и возлюбленного сына, в котором все Его благоволение.

Вот, скоро, скоро – завтра, в самый день явления Бога во плоти – отверзутся пред тобою царския двери алтаря, и ты призовешься со страхом Божиим и верою приступить к святой чаше жизни, удостоишься приобщения пречистого тела и животворящей крови Христовой, дабы ты был един дух с Господем (1Кор. 6:17), соделался причастником Божественнаго естества (2Пет. 1:4).

Возведи же свой ум и сердце горе, и с благоговением пребудь в молитвенном общении с нами, да приобщением святых и животворящих тайн Христовых пребудет Христос в тебе, и ты в Нем (Ин. 6:56), и да приумножится тебе благодать Божия, руководствующая и наставляющая тебя на дела благая во вся дни живота твоего. Тако да просветится свет твой пред человеки, яко да видят добрая дела твоя, и прославят Отца нашего, иже на небесех (Мф. 5:16).

Под таким заглавием помещена в двухмесячной, за сентябрь и октябрь, книжке издаваемого при с. петербургской духовной академии „Христианского чтения» за 1875 год, статья профессора Д. А. Хвольсона. Автор названной статьи предлагает свое решение вопроса, в какой день Иисус Христос совершил последнюю пасхальную вечерю, и в какой день Его распяли. Этот вопрос, по словам г. профессора Хвольсона, „занимал в продолжение нескольких столетий величайших богословов, и оставался нерешенным окончательно до настоящего времени», – „не смотря на то, что и сам по себе должен внушать большой интерес для каждого христианина, и стоит с другими очень важными вопросами в самой тесной связи». Такой-то вопрос наш автор берется решить окончательно. „Некоторым», говорит г. Хвольсон, „может показаться смелостию с моей стороны одна попытка решить этот вопрос. Но», продолжает он, „обсудив, как тесно связан Новый Завет с Ветхим, в какой мере необходимо точное знание еврейской духовной жизни в продолжение первых веков до и после появления Иисуса Христа; далее, обсудив, как чрезвычайно трудно для христианских ученых приобрести себе эти знания; наконец, что таковые ученые более или менее неверно понимают приводимые ими для решения этого вопроса места из раввинской литературы, обсудив все эти обстоятельства, говорим мы, не станут оспоривать у меня права высказать свое мнение об этом вопросе и попытаться решить его».

Вводя нас, таким образом, в свое исследование, и давая понять, что он обладает малодоступными для христианских ученых знаниями, г. профессор Хвольсон в высшей степени возбуждает нашь интерес, и затем, – повторяя неоднократно свое обещание развязать неразрешимый узел, но на самом деле не развязывая его, а еще более и более затягивая, постепенным усилением указаний на мнимые противоречия в сказаниях Евангельских, – вдруг, совсем отказавшись от развязывания этого узла, к величайшему нашему изумлению и крайней досаде – рассекает его, будто Гордиев узел – мечем Александра македонского.

Затягивание узла, или проще сказать, увеличивание трудности вопроса, автор делает уже в самой постановке его.

„Сущность этого вопроса говорит г. Хвольсон, „состоит в следующем: все четыре Евангелия соглашаются в·том, что Иисус Христос праздновал пасхальную вечерю и был взят в четверг вечером, что в пятницу Его распяли, а вечером положили в гроб, в субботу Он лежал в гробу и в воскресение воскрес. Но относительно числа месяца встречается, как многие утверждают, неразрешимое противоречие в известиях первых трех Евангелий сравнительно с Евангелием св. Иоанна. По первым Иисус Христос праздновал, как все полагают, пасхальную вечерю по еврейскому обычаю непременно 14-го нисана, и был распят и умер на следующий день, т. е. 15-го тогоже месяца, в первый день еврейского пасхального праздника; а по Евангелию св. Иоанна, первое случилось 13-го вечером, а последнее 14-го, накануне первого дня еврейского пасхального праздника.»

По нашему мнению, в изложении сущности вопроса не следовало включать числа месяца, так как этих чисел в приведенных ниже известиях Евангелий необозначено, и потому лучше было бы упомянуть о числах уже при самом объяснении и соглашении между собою подлинных выражений всех четырех Евангелистов, в которых представляется кажущееся противоречие.

Надлежало бы прямо сказать, что сущность этого„противоречия» заключается именно в том, что, по сказанию первых трех Евангелистов, пасху, или пасхального агнца, Иисус Христос велел ученикам приготовить и вкушал с ними, пред установлением тайной вечери, в первый день праздника опресноков, называемого Пасхою, а по сказанию евангелиста Иоанна, Он вкусил пасхальную и за нею тайную вечерю – пред праздником Пасхи.

Но впрочем автор, даже при усложнении вопроса, в успокоение наше говорит: „мы постараемся доказать, что известия синоптиков» ( – святых евангелистов Матфея, Марка и Луки) „относительно нашего вопроса вполне соглашаются с Евангелием св. Иоанна, и что все эти известия притом вполне соответствуют древним обычаям евреев относительно Пасхи и устройства пасхального праздника».

Скажем прямо, что если кто поверит автору на слово, тот жестоко ошибется. Он говорит одно, а умысел у него совсем другой: обещая вполне согласить между собою „Евангельския известия», он на самом деле всеми силами станет доказывать, что их никоим образом согласить нельзя; и все это·для того, чтобы заставить читателей с изумлением преклониться пред им самим придуманным способом соглашения. А способ этот очень незатейлив, хотя и отличается еще небывалою, по сознанию самого автора, смелостию³⁶; он именно состоит в следующем. Если, по сказаниям первых трех Евангелистов, (или, как говорит автор, рабски подражая немцам, – по известиям „синоптиков»), пасха приготовлена была и вкушаема Иисусом Христом и Его учениками – в первый день праздника опресноков, а по сказанию евангелиста Иоанна – пред праздником Пасхи; то, признавая последнее известие правильным, надобно допустить, что первые не только неправильны, но и подложны, представляют собою текст испорченный, вместо которого он, г. Хвольсон, предлагает им самим сочиненный текст, и притом сочиненный не на основании каких либо древних, доселе неизвестных, и только ныне какбы вновь открытых манускриптов четвероевангелия, – даже не на основании высшего в глазах нашего сочинителя, авторитета раввинской литературы, а просто – по его гениальным соображениям. Когда, из уважения к сим последним, решено принять сочиненный г. профессором Хвольсоном текст для спорного пункта первых трех Евангелистов, – текст совершенно согласный с соответствующим, в том же пункте, текстом евангелиста Иоанна, тогда становится все ясно, и исчезают все противоречия. (Еще бы нет, после такой отважной операции)!

Хотя и говорят, что на всякого мудреца найдется довольно простоты, но наш мудрец, или лучше, мудрователь, как видно, не настолько прост, чтобы сразу обнаружить свое намерение, или правильнее, свой умысел. Он очень хорошо сознавал, что, при таком откровенном изложении своего способа соглашения евангельских сказаний, по видимому друг другу противуречащих, или, по его собственному выражению, такого рода „нашего» (то есть, – его) „опыта разрешить это противоречие», он сразу подорвал бы доверие к своему ученому, столько превозносимому им самим, авторитету, и что может быть даже ученая редакция академического журнала, украшающегося почтенным именем Христианского чтения, не решилась бы поместить на своих страницах такое странное, чтобы не сказать, нелепое, и для христианских убеждений возмутительное, измышление. Сознавая это, он развил свою мысль в целое рассуждение и, надобно сказать, повел его так искусно, что успел прельстит даже избранных (Мк. 13:22).

Признаемся, с прискорбием прочитав его статью в названном журнале, мы думали, что она помещена редакциею единственно в тех видах, чтобы вскоре после того, для лучшего уяснения вопроса, кто либо из профессоров той же корпорации, к которой принадлежит и автор, особенно из числа занимающих кафедры по священному Писанию, представил опровержение на нее. Но вот, прошло уже более года, а статья г. Хвольсона осталась неопровергнутою.

Мало того: к сугубому оскорблению нашего глубокого убеждения в неприкосновенной святости слова Божия и целости четвероевангелия, – вот недавно, в другом духовно-литературном журнале, тоже издающемся при ученой корпорации, и притом направленном в среду сельских пастырей, как руководство для них, мы прочитали отзыв о статье г. Хвольсона вполне ему сочувственный, – признающий, что Он „оказался в более», чем другие, „счастливом положении, благодаря знанию им религиозной истории еврейского народа и в частности – развития талмудических идей и установлений», – что, имея „целию» своего „изследования собственно устранить неразрешимое, как многие утверждают, противоречие в известиях первых трех Евангелий сравнительно с. Евангелием св. Иоанна относительно числа месяца, в которое совершилась пасхальная вечеря», – он „удачно решает» это противоречие, и что, наконец, „изследование г. Хвольсона – сколько полемическое, столько вообще и экзегетическое, то есть, имеет в виду уяснение темных мест священного Писания, само по себе, без разных посторонних целей», и „также удачно разрешающее некоторые недоумения при чтении евангельского рассказа о последних днях земной жизни Иисуса Христа».³⁷

После столь очевидного „соблазна» в нашем духовно-литературном мире, произведенного сочинителем рассматриваемой· статьи, который для некоторых уже представляется каким-то высшим авторитетом, нет более возможности ни оставаться в выжидательном положении, пока кто из гг. академических или семинарских наставников возьмется за это дело, ни отделываться от него одним голословным порицанием такого необычайного опыта решения кажущихся евангельских противоречий, но оказывается настоятельно нужным войти в обстоятельное рассмотрение предложенного г. Хвольсоном „рассуждения».

Порядок этого рассуждения сам автор излагает следующим образом: „Сначала», говорит он, „мы приведем места из Евангелий, в которых говорится о последней пасхальной вечери и о смерти Иисуса Христа; далее мы укажем на противоречие в этих известиях. Со всевозможною краткостию, мы потом укажем на попытки, сделанные для устранения этого противоречия, при чем будет доказано, что все эти попытки не выдерживают критики. Наконец мы попытаемся доказать, что известия синоптиков относительно нашего вопроса вполне согласуются с Евангелием св. Иоанна, и что эти известия вполне соответствуют древним обычаям евреев относительно Пасхи и устройства пасхального праздника».

Мы могли бы указать еще на один порядок в рассуждении г. Хвольсона. Обыкновенно он сперва выставляет кажущееся противоречие в Евангельских сказаниях, как будто неразрешимое; потом обещает разъяснить дело так, что противоречие совсем исчезнет; далее, снова убеждает, что противоречие действительно существует, и что оно ни для кого неразрешимо, и вслед за тем, снова заверяет, что откроет нам, ему одному известный, способ совершенно уничтожить это противоречие. Такие приемы он повторяет несколько раз, и чрез это производит странное, но, как свидетельствует опыт, неодинаковое впечатление, – до того неодинаковое, что один видит в авторе необыкновенное знание своего дела, а другой – только необыкновенную увертливость, вовсе неидущую к лицу добросовестного ученого.

Но обратимся к самому рассуждению.

Первый отдел его после введения, как и следует, составляют самые „известия Евангелий».

В Евангелии св. Матфея гл. 26, ст. 17 – 20., говорится: „В первый же день опресночный (τῇ δὲ πρώτη̣ τῶν ἀζύμων) приступили ученики к Иисусу, и сказали Ему: где велишь нам приготовить Тебе пасху?» и прочее – о приготовлении пасхи и о возлежании Иисуса Христа с учениками, вечером того же дня, за пасхальною трапезою.

Там же, стихи 26 – 30: о тайной вечери, об окончании ее священною песнию, и отшествии после нее в гору Елеонскую.

Далее в ст. 56 – 68 повествуется, как Иисус Христос (в туже ночь – с четверга на пятницу) был приведен к первосвященнику Каиафе и книжникам, где Он судился.

В следующей главе говорится, как Иисус Христос на следующий день, πρωΐας δὲ γενομένης, „ когда нaстyпило утро» (гл. 27, ст. 1), был приведен к Понтию Пилату, и как Он в тот же день, (то есть, в пятницу, как видно из ст. 62), был распят и умер на кресте.

Далее, ст. 32-й гласит: „Выходя (на Голгофу), они встретили киринеянина, по имени Симона; сего заставили нести крест Его», и потом, в стихах 57 – 61 говорится о том, что когда настал вечер, то Иосиф аримафейский испросил у Пилата тело Иисусово, и положил его во гробе: а Мария Магдалина и другая Мария сидели против гроба.

Ст. 62: „На другой день, который следует за пятницею, собрались первосвященники и фарисеи к Пилату и т. д. „Заметим тут же», говорит наш автор, „что «пятница» называется в подлиннике παρασκευή, т. е., день приготовления, каковое выражение вполне соответствует талмудическому обозначению пятницы; ибо пятница называлась так потому, что в этот день приготовлялась пища к субботе, так как в субботу запрещалось варить».

Далее, гл. 28-й ст. 1-й гласит: „по прошествии же субботы, на рассвете первого дня недели, пришли Мария Магдалина и другая Мария посмотреть гроб»; после чего рассказывается о воскресении Господа Иисуса Христа.

В сущности тоже самое повествуется во 2-м и 3-м Евангелиях – св. Марка и св. Луки.

В Евангелиях св. Марка, гл. 14, ст. 12 – 18., говорится: „Вь первый день опресноков, когда закалали пасхального агнца, говорят Ему (Иисусу Христу) ученики Его: где хочешь есть пасху? Мы пойдем и приготовим», и далее – о самом приготовлении пасхи и о возлежании Христа с учениками за трапезою, с наступлением вечера.

Далее, ст. 28 – 25, об учреждении тайной вечери, песнопении, и отшествии после того в гору Елеонскую.

В 53 – 65 стихах (той же 14-й главы) повествуется, как Иисус Христос судился, а в 15-й главе, как Он εὐθέως ὲπὶ τό πρωΐ, „немедленно поутру» (15, 1) был приведен к Пилату, и в тот же день (как видно из ст. 42 – в пятницу) был распят.

Притом 21-й стих гласит: „И заставили проходящего некоего киринеянина Симона, отца Александрова и Руфова, идущего с поля, нести крест Его».

И потом, ст. 42 – 46: „И как уже настал вечер (поскольку была пятница, т. е., день пред субботою), пришел Иосиф из Аримафеи, и прочее – о погребении им тела Иисусова.

„И здесь», замечает автор, „пятница называется παρασκευὴ, с прибавлением: ὅ ἐστὶ προσάββατον, т. е., „день пред субботою».

16-й главы стих 1-й гласит: „По прошествии субботы, Мария Магдалина и Мария Иаковлева и Саломия купили ароматы, чтобы идти помазать Его», и прочее – о воскресении Христовом.

Евангелие св. Луки, гл. 22, ст. 7 – 20, гласит: Настал же день опресноков, в который надлежало закалать пасхального агнца. И послал Иисус Петра и Иоанна, сказав: пойдите, приготовьте нам есть пасху», и прочее – о приготовлении пасхи, – о возлежании, когда настал час, со Христом 12-ти Апостолов, и о тайной вечери.

Там же в 66 – 71 стихах рассказывается, как судился Иисус Христос, ὡς ἐγένετο ἡμέρα, „как настал день» (22, 66).

Глава 23-я рассказывает, как Он был приведен к Пилату и потом распят (в тот же день, – который, как видно из ст. 54-го, была пятница).

Стих 26-й гласит так: „и когда повели Его; то, захватив некоего Симона киринеянина, шедшего с поля, возложили на него крест, чтоб нес за Иисусом».

И далее, ст. 50 – 56, говорится об испрошении Иосифом аримафейским у Пилата тела Иисусова, о погребении его, и о приготовления мироносицами, для помазания его, благовоний и мастей.

Ст. 54: „День тот была пятница, и наступала суббота».

Гл. 24, ст. 1. „В первый же (по субботе) день недели, очень рано, неся приготовленные ароматы, пришли оне ко гробу, и.вместе с ними некоторые другие,» и т. д.

По приведении всех означенных мест первых трех Евангелий, автор говорит: „из этих трех в общем согласных, очевидно исходящих из одного источника, известий вытекает следующее:

„Иисус Христос ел пасху по обычаю евреев в четверг вечером; ибо это свидетельствуется здесь прямо, и все посторонние обстоятельства при этой вечери согласуются с обычаями, отчасти еще доныне существующими у евреев: так например чаша с благодарственной молитвой, подушки, на которых возлежали за столом, преломление хлеба, хвалебная песнь после кушанья, и т. д. Так как пасхальный агнец евреев закалался 14-го числа месяца нисана, и вечером того же дня съедался, следовательно тот четверг соответствовал, как почти всюду утверждается, 14-му нисана, следующий день – распятия было следовательно пятница 15 нисана, т. е. в первый день Пасхи евреев. Поразительное показание синоптиков» (первых трех Евангелистов), замечает автор, – „что Иисус Христос .заказал пасхального агнца в первый день опресночный, что резко противоречит тому обстоятельству, что евреи никогда не закалывали и не Ели пасхального агнца в первый день Пасхи, а всегда накануне этого дня, толкователи священного Писания объясняют тем, что под этим» (должно быть – под первым днем опресночным – первые три Евангелиста) „понимали именно 14-е, т. е. тот день, в который закалывали пасхального агнца. Но мы дальше докажем, что это объяснение совершенно ложно и положительно невозможно».

Таким замечанием, снова затянув узел вопроса, говорит: „перейдем теперь к известиям Евангелия св. Иоанна. Там сначала говорится: гл. 13, ст. 1. 4:

„Пред праздником пасхи (προ δὲ τῆς ἑορτῆς τοῦ πάσχα), Иисус, зная», и прочее, – „встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду, и взяв полотенце, препоясался»... и т. д. – о умовении ног.

Далее, тойже 13 главы стихи 21 – 29 содержат предсказание Спасителя (за тайною вечерию) о предательстве Иуды, с замечанием Евангелиста, что когда Иисус Христос сказал предателю: „что делаешь, делай скорее», – то некоторые думали, что Он говорит ему: купи, что нам нужно к празднику (ст. 29).»

Гл. 18-я рассказывает о взятии Иисуса Христа (в ночь, после тайной вечери) и о Его суждении, потом 28-й стих гласит: „от Каиафы повели Иисуса в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху».

Гл. 19, ст·. 13 – 14, гласит: „Пилат услышав эти слова, вывел вон Иисуса – сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон, а по-еврейски Гаввафа. Тогда была пятница перед Пасхою, и час шестый. И сказал Пилат Иудеям: Се Царь ваш.» – Потом рассказывается о распятии и о смерти Иисуса Христа, и 31-й стих гласит: „Но как тогда была пятница; то иудеи, дабы не оставить тел на кресте в субботу, (ибо та суббота была день великий), просили Пилата, чтобы перебить у них голени, и снять их».

„Из гл. 18, ст. 28» (Ев. Иоанна), „мы также видим», продолжает автор, „что те, которые привели Иисуса от Каиафы к Пилату, в день распятия еще не ели пасхального агнца, следовательно распятие происходило уже 14-го. Это собственно и противоречит известию в том же Евангелии (13, 1 и сл.), по которому Иисус Христос ел пасхального агнца уже вечером перед этил. В 14-м стихе (19-й гл.) ясно сказано, что распятие происходило в приготовительный день к Пасхе, ἦν δὲ παρασκευὴ τοῦ πάσχα, следовятсльно, в пятницу 14-го нисана.»

„Также», присовокупляет автор, „хотят вывести» из гл. 19, ст. 31, что суббота после распятия была первый день пасхального праздника у евреев; следовательно 15-е; таким образом распятие происходило 14-го. Противоречие по предлежащему тексту синоптиков и по прежнему« (до г. Хвольсона) „пониманию их так очевидно», заключает г. профессор, снова закрепляя узел вопроса, „что критическая школа совершенно справедливо обозвала его неразрешимым, и считала потерянным трудом усилие решить этот вопрос.»

После сего, наш автор, в следующем отделе своего рассуждения, представляет „опыты, сделанные для решения этого противоречия«. Мы уже предупреждены автором, в самом предначертании порядка его рассуждения, что „на попытки, сделанные для устранения» мнимого „противоречия» в свидетельствах Евангелий о последней пасхальной вечери и смерти Иисуса Христа, он укажет „со всевозможною краткостию«, причем будет доказано, что „все эти попытки не выдерживают критики».

Признаемся, что самое это предупреждение не могло нам обещать ничего особенно основательного. В довольно пространном рассуждении по поводу кажущегося разногласия Евангельских сказаний, всевозможная краткость именно на счет разных опытов разъяснить и примирить это разногласие, – тех опытов, которые, в продолжение многих веков, представлены заслуживающими полного внимания, более или менее известными толкователями св. Евангелия, – с готовым уже решением, что все их попытки не выдерживают критики, – такое предупреждение, по меньшей мере, неожиданно и, во всяком случае, преждевременно. Читатели, сколько нибудь знакомые с означенными опытами, конечно, вправе ожидать, что им будет предложен не один только лишь приговор критики, но и по возможности обстоятельный разбор приговариваемых ею к ничтожеству свидетельств как досточтимого церковного предания, так и уважаемых изысканий богословской науки.

И что же мы находим в суждениях о них г. профессора, с первых строк своей статьи заявившего о своем знакомстве „с литературою» рассматриваемого „предмета», которая „возрасла до того, что составляет целую библиотеку?» – Во 1-х, указывая, на разные опыты решения мнимого противоречия в сказаниях св. Евангелистов, наш автор совсем почти не называет тех лиц, которыми те опыты сделаны, – заменяя их названия общими выражениями: одни, иные, другие, другой ученый, другие ученые, и т. д. Но для нас далеко не все равно, разрешается ли так или иначе известный вопрос по части Евангельской истории какими нибудь древними отцами Церкви, хранителями Апостольских преданий, или же представителями отрицательной школы, – или, наконец, какими нибудь древними (только не древнее некоторых св. отцев) и новейшими, хотя бы и весьма учеными, раввинами, с их своеобразным взглядом на вещи. Во 2-х, не называя по именам разрешающих вопрос исследователей, автор не называет также, за весьма немногими исключениями, и самых сочинений, в которых они изложили свое решение; поэтому лишает всякого любознательного читателя возможности проверить: точно ли передано их суждение, со всеми его доводами. А это тем более необходимо, что у автора эти доводы большею частию представляются бездоказательными, и просто обзываются странными и ложными. Притом всякое добросовестное исследование требовало бы в каждом решении вопроса отличить хотя бы мельчайшую долю истины (ее находят и в самых заблуждениях) – от намеренных или ненамеренных погрешностей. Но наш автор ни в одном из представленных опытов не видит, кажется, ничего более, кроме средства для себя – все больше и больше затянуть узел вопроса, и в конце концов объявить этот вопрос неразрешимым, или же разрешимым только при пособии того открытия, которое сам он хочет сообщить нам. Выходит, что все сказанное другими по этому предмету он обращает какбы в подмостки, чтобы повыше поставить свое собственное решение.

Такого рода отношение к делу не заслуживало бы и внимания, если бы не те обстоятельства, среди которых, как уже вами сказано, появилось в свет и бродит по свету рассуждение г. Хвольсона. По этому мы не только рассмотрим его разбор опытов соглашения кажущегося противоречия в известиях Евангелий, и затем – предлагаемый им самим опыт разрешить это противоречие, но и раскроем в надлежащем виде, как известные, так, может быть, и неизвестные нашему автору, по крайней мере им неупоминаемые, способы действительного примирения мнимых разногласий св. Евангелистов, – способы, какими издавна обладает православная Церковь.

„Разные опыты, употреблявшиеся для решения этого вопроса», говорит наш автор, „старались перетолковать или известия синоптиков» (первых трех Евангелистов) „в смысле Евангелия Иоанна, или же – наоборот.»

„Опыты первого направления», продолжает он, можно разделить на следующие категории:

„1) Иисус Христос вовсе не ел еврейского пасхального агнца, но это была особенная вечеря для установления таинства причащения, а это происходило, как вытекает из Евангелия Иоанна. 13-го» ( – числа месяца нисана) „вечером. В этом смысле перетолковываются столь понятные слова синоптиков, из которых ясно вытекает (ср. особенно Ев. Луки 22, 15), что Иисус справлял пасхальную вечерю евреев». – С этим и мы согласны, так-как это составляет убеждение и всей православной Церкви, – но не можем согласиться с следующим замечанием автора: „Синоптики сверх того не могли принять 13-го за первый день праздника опресноков, ибо», говорит он, „как мы ниже увидим, это имя даже не может употребляться для 14-го, не говоря уже о 13-м; который был простой будень», – не можем согласиться, потому-что также имеем в виду – показать ниже, в каком смысле первые три Евангелиста не только 14-е, но даже 13-е нисана могли назвать так, как назвали.

„2) „Иисус» (по мнению других) „хотя ел пасхального агнца евреев, но не вместе с ними, а днем раньше, т, е., вечером 13-го, и когда синоптики говорят о первом дне праздника опресноков, то они под этим подразумевают именно, как утверждают эти экзегеты, вечер 13-го, так как по еврейскому исчислению времени, день начинается с вечера, и следовательно, вечер 13-го причисляется уже к 14-му. Причины, почему Иисус не ел пасхального агнца вместе с другими евреями, у разных толкователей приводятся различные, именно: „а) Иисус знал, что Он на следующий день не будет в состоянии есть пасхального агнца, и поэтому Он совершил вечерю днем раньше. Против правильности этого предположения надо заметить», говорит автор, „что пасхальный агнец был жертва, которую, как и многия другие, хотя могли есть дома, но которая могла быть заколота только в храме, и именно в известное, время и в известный час и притом священниками. Поэтому не мыслимо, чтобы священники допустили к жертвеннику жертву не во время принесенную, как не возможно, чтобы наш священник в угождение кому-либо отслужил пасхальную литургию накануне Рождества».

На счет этого замечания, в свою очередь, заметим, что оно отзывается парадоксальностию, так как есть громадная разница между отслужением пасхальной литургии накануне Рождества, и закланием агнца пред наступлением Пасхи – только несколько часами ранее положенного. Между тем ниже сам автор·сознается (стр. 471), что разширить часы заклания агнца требовали „причины практические, чтобы дать более времени для приготовления многочисленных пасхальных агнцев». Странно и то, что, приведши изложенное мнение, автор без дальних околичностей признает его неправильным, тогда-как ниже и сам утверждает, как и мы в том удостоверены, что Господь Иисус Христос действительно совершил пасху днем раньше других евреев.

„б) Опираясь на известие», говорит далее автор, „основательное само по себе, что евреи, жившие вне Палестины, к которым возвещенное в Иерусалиме время новолуния не могло дойти быстро, праздновали иные праздники дважды, некоторые ученые утверждают, что иудеи в Иудее и галилеяне праздновали день Пасхи в различные, дни, и что Иисус соображался с последними. Но», замечает автор, „это мнение совершенно невозможно; ибо в самой Палестине все праздники праздновались всегда в одно время, и только вне Палестины некоторые праздники дважды праздновались, ибо там именно не всегда знали, 15-е число месяца сего дня или завтра, ³⁸ и поэтому праздновали оное сегодня и завтра; но день, который праздновался в Иерусалиме 15-м, праздновался в Палестине повсюду одновременно».

Но, утверждая это, автор не приводить никакого свидетельства, как будто достаточно, в этом случае, его собственного авторитета. Между тем существует, как увидим ниже, другое, гораздо более авторитетное, свидетельство насчет-двухдневного празднования первого дня Пасхи не только вне Палестины, но и внутри ея, и именно в Галилее и в самом Иерусалиме – галилеянами.

в) „Иные утверждают», продолжает автор, „без всякого впрочем основания и без исторических указании, что между фарисеями и саддукеями было различное календарное исчисление, которое расходилось одним днем, и Иисус ел пасхального агнца вместе с последними. Но, не смотря уже на то, что это мнение не имеет никакого исторического основания, пасхальный агнец мог быть приносимым единственно только в тот день. который был объявлен законным синедрионом и священниками, но он никак не мог быть приносим в два различных дня».

Последнее замечание также не подтверждено никаким свидетельством, или историческим указанием; да и по логической последовательности, из того, что „пасхальный агнец мог, быть приносим единственно только в тот день, который был объявлен законным синедрионом и священниками», не то следует, чтобы этого нельзя было сделать в два различных, один за другим следовавших дня, посвящавшихся одному и тому же празднику представителями разных народностей той же Палестины, которые приходили к Пасхе в Иерусалим (из Иудеи и Галилеи), а то – что разрешить принесение агнца в тот либо другой день зависело от самого синедриона и священников. И самое влияние на такое разрешение, кроме удобства для самих священников, зависело не от разных календарных исчислений, будто бы существовавших у фарисеев и саддукеев, а от преобладания той либо другой партии – в понимании, как поступить при некоторых совпадениях праздничных дней, в чем, как увидим, сознается впоследствии и сам автор.

г) „Другие ученые«, продолжает автор, „утверждают, что для того, чтобы не следовали один за другим два праздника, т. е., первый день Пасхи и немедленно же за ним следующая суббота, синедрион установил было тогда, когда распяли Иисуса Христа, перенести первый день Пасхи с пятницы 15-го на следующую субботу, и поэтому пасхальный агнец был принесен 15-го вместо 14-го; Иисус же ел строго по Моисееву закону пасхального агнца уже 14-го. Против этого надо заметить», говорит автор, что евреи никогда не избегали и не избегают доныне празднования пятницы и субботы под ряд, празднуются даже четверг, пятница и суббота под ряд;³⁹ даже больше: так как в праздник можно готовить пищу только для того же дня, но никак не для следующего, раввины в очень ранние времена установили правило, каким. образом можно было бы приготовлять пищу в пятницу, если это праздник, на следующую субботу, в которую запрещается варить.⁴⁰« Хотя сам автор ниже утверждает, что „в пятницу, в которую был большой праздник, запрещено было варить»; но здесь, сказав противное сему, смело выводит свое заключение. „Из этого, стало быть видно», говорит он, „что вовсе не избегали праздновать в пятницу праздник. Перенесения праздников действительно случались иногда, только не по такой причине, какая упомянута здесь, и если в тот год было перенесение, что и мы предполагаем, то необходимо сперва доказать, как и почему было оно». – Здесь автор, среди самого отрицания изложенного мнения, какбы поневоле признает справедливую его сторону; однако умалчивает, что основанием для этого признания и у него, как увидим, служит в сущности нечто иное, как стечение двух праздников, в пятницу – Пасхи, и в субботу – первого дня опресноков.

„Другое направление объяснить это противоречие», продолжает автор, – „направление, которое уже в раннее время имело защитников и в новейшее время имеет наибольшее число приверженцев, – старается посредством всевозможных натянутых объяснений истолковать столь ясные слова Евангелия Иоанна в пользу известий синоптиков» (первых трех Евангелистов). „Так полагают иные, что слова Иоанна (Ин. 13:1): „пред праздником Пасхи? и т. д., относятся только к вечери, о которой идет речь в следующем стихе, но что Иисус настоящего пасхального агнца хотел есть позже, – что эта вечеря, о которой говорил Иоанн, была гораздо раньше, и следовательно пред праздником. Что это толкование», говорит автор, „не соответствует естественному смыслу, и что известие этого Евангелия, по этому толкованию, еще больше противоречит известиям синоптиков – ясно всем и каждому.»⁴¹ Совершенно справедливо; но не видно, с какою целью приводится изложенное мнение иных о способе примирить в Евангелиях кажущияся противоречия, – такое мнение, которое вносит в них еще большее противоречие.

„Другой ученый полагает», говорит далее автор, „что пасхальный праздник начался только 15-го утром и потому то, что происходило 14-го вечером, происходило пред праздником, но это положительно не верно, ибо евреи, как было сказано, всегда относили вечер к следующему дню и вообще – начало всех праздников считалось всегда с вечера. С вечера до вечера празднуйте ваши субботы (т. е. праздники), говорит Моисей (Лев. 23:22; ср. Втор. 16:6)».

И против этого ничего нельзя сказать, – кроме того, что несостоятельность приведенного в таком виде мнения очевидна для всякого, хотя мало знающего дело, – и без опровержения.

„Другие ученые полагают, что выражение έορτή «праздник» (в словах: пред праздником Пасхи) относится к пасхальному празднику, и они думают, что Иисус встал с вечери и умыл ноги своим последователям еще до начала пасхального вечера. Это мнение во первых не соответствует буквальному тексту, из которого вытекает, что Иисус поднялся не пред вечерей, а во время ея – ἐγείρεται ἐκ τοῦ δείπνου. А во вторых нужно еще заметить против этого мнения, что начало праздника совпадает с наступлением ночи, а не с случайным временем, когда кто ел пасхального агнца; ибо это могло быть совершено по крайней мере до полуночи».⁴²

Действительно, „другие ученые» неосновательно рассуждают, – это правда; но правда и то, что сам автор выражается весьма неточно, употребляя название „пасхального праздника» вместо „пасхальной вечери», как это видно из последующих его слов.

„По мнению других, последующее предложение к словам: «пред праздником Пасхи» образуют не начальные слова 4-го стиха: «встал с вечери», а последние слова 1-го стиха: «до конца возлюбил их». Такое понимание», замечает автор, „хотя в филологическом отношении и возможно, но мы полагаем, что оно по связи речи неосновательно. Такое определение для любви Иисуса было бы странно; ибо при определении времени ожидается, как уже раньше другими верно было замечено, произшествие, а не духовное состояние, т. е., здесь – любовь Иисуса к ученикам своим».

И это верно; но мало ли каких неосновательных вещей не насказали иные прочие? Если уже нужно было говорить о них, то надлежало выбрать из них и представить более правдоподобные, а не такие, которых неосновательность для всякого очевидна, и следовательно – очевидно также, что в них не заключается сколько нибудь вероятного способа примирить противоречие.

«Также неудачны», продолжает автор, «и принужденны, как эти объяснения, и толкования прочих выше упомянутых стихов Евангелия Иоанна».

«Еванг. Иоан. 13, 27, и след. стихи (где Иисус говорит Иуде; «что делаешь, делай скорее», и Апостолы полагали, что Спаситель хотел этим сказать, чтобы он, Иуда, купил, что им нужно к празднику) толковались просто в пользу 14-го; ибо 13-го, говорят эти толкователи, не к спеху были бы покупки. Но они забывают, что Иисус в сущности вовсе не требовал, чтобы Иуда сделал тотчас покупки к празднику, и что это было только предположение со стороны Апостолов, которые настоящего смысла слов Иисуса не поняли и не могли понять. Далее эти толкователи забывают, что ночью с 14-го на 15-е, когда уже начался праздник, запрещались всякие покупки». – Но однакоже было у Апостолов основание понять слова Христовы так, как они их поняли. Умолчанное автором, это основание мы покажем ниже, хотя в прочем мы здесь с г. профессором согласны.

„Евангелие Иоанна 18, 28, где рассказывается, что те, которые привели Иисуса от Каиафы в преторию, не хотели войти в последнюю, «чтобы не оскверниться, но чтобы можно было ест пасху» (из чего ясно видно, что этот день был 14-е, а не 15-е, первый день Пасхи), толкуют так, что под именем пасхи не надо.разуметь пасхального агнца, а хагигу, т. е., праздничную пасхальную жертву. Но некоторые последователи этой системы до очевидности доказали, что под выражением пасха невозможно разуметь хагигу.»⁴³ – Им и честь за такое очевидное доказательство различия между пасхою и хагигою; но что же в этом нового? и к чему ведет нас автор подобными указаниями?

„По этому напали», говорит он, „на другое, гораздо более странное толкование. Когда привели Иисуса в преторию, говорят эти толкователи, ночь еще не совсем прошла, и, так как можно есть пасху в продолжение всей ночи (что вовсе еще не так ясно доказано), то спутники Иисуса еще не ели пасхи. Выражение ἦν δὲ πρωΐ· «было утро», вместо чего находится в соответствующем месте Луки (22, 66) καὶ ὡς ἐγένετο ἡμέρα, и как настал день, толкуется вопреки естественному смыслу, связи и очень ясному, только что упомянутому параллельному месту так, что под этим разумеются последние часы ночи».

В опровержении этого, действительно странного толкования, которое, в сущности, само по себе, также не заслуживало бы внимания, замечательно то, что наш автор одно выражение Ев. Иоанна поясняет параллельным выражением Ев. Луки, и этим способом действительно уясняет вопрос, – не главный, составляющий предмет рассуждения, а случайно возбужденный странным соображением какого-то экзегета (толкователя). Нельзя не пожалеть, что автор не приложил того же способа изъяснения – чрез снесение между собою параллельных мест – и к главному пункту кажущегося противоречия в сказаниях Евангелистов. Тогда он увидел бы, что выражение Ев. Матфея поясняется выражением Ев. Марка; выражение Ев. Марка поясняется и пополняется выражением Ев. Луки; а выражения всех трех первых Евангелистов поясняются соответствующим, более точным выражением Ев. Иоанна, который наперед прочитал до него написанные, одно за другим, Евангелия. Но об этом скажем после.

„Место Ев. Иоанна (Иоан. 19:14), где говорится, что был шестой час παρασκευή τοῦ πάσχα, буквально! приготовительный день к Пасхе«, когда Пилат воссел на судилище, толкуется так, что этим подразумевается только пятница Пасхи, а не пятница пред Пасхою. В этом смысле они объясняют слово Παρασκευή просто как однозначущее с пятницей, а не в смысле кануна праздника. Однако, по пониманию этих толкователей должно было гласить (в гл. 19, 14): παρασκευὴ ὲν τῷ πάσχα. Потом мы дальше увидим, что пятница действительно называлась παρασκευὴ, но только потому, – что в этот день приготовлялась пища к субботе, которую запрещено было варить; но пятницу, в которую был большой праздник., – в которую, как выше замечено, запрещено было варит пищу на следующую субботу,⁴⁴ – никак не могли назвать так. Следующее объяснение этого стиха можно считать истинно попыткой отчаяния. Некоторые именно хотят расставить в этом предложении следующим образом знаки препинания: ἧν δέ παρασκευή·του πάσχα ὣρα ἧν ὡςεί ἓκτη. Смысл следовательно был бы следующий: „была пятница; был шестой час пасхи» (т. е. дня Пасхи). Под чем подразумевают, как полагают эти толкователи, шестой час утра, считая день Пасхи с полуночи. Не смотря уже на то», продолжает автор, „что все древние – и вероятно все новые переводчики соединяют τοῦ πάσχα с предшествующим словом, и что естественная связь говорит в пользу этого соединения, ведь было бы совершенно бессмысленно считать Пасху с полуночи, ибо евреи никогда не разделяли день таким образом».

И это опровержение действительно неосновательной, даже с первого взгляда, попытки перетолковать по своему Евангельский текст, замечательно тем, что наш автор обнаруживает здесь понимание того, что уважение к Евангельскому тексту не допускает не только перемены в нем слов и выражении, но даже и перестановки знаков препинания, несогласной с пониманием древних и новейших переводчиков. И опять нельзя не пожалеть, что автор, столь справедливо строгий к бесцеремонному обращению других с Евангельским текстом, сам отнесся к нему гораздо бесцеремоннее и с несравненно большею дерзостию. Если попытку подладить текст к предзанятой мысли перестановкой одного знака препинания – одной точки, автор справедливо называет „попыткою отчаяния»; то подумал бы он, какого названия заслуживает его собственная попытка, которою он, как увидим, не точку, а целое слово вносит в текст, и другое отсекает в том же Евангельском тексте, и вместе с этим заподозревает подлинность параллельных мест в других Евангелиях?

Автор продолжает. „Против этого понимания места Евангелия св. Иоанна, будто Иисус справлял пасху 14-го вечером, т. е. по еврейскому исчислению 15-го, говорят также историческия данные; мы разумеем споры из-за Пасхи во II-м веке по Р. X. Евсевий рассказывает⁴⁵, что малоазийские христиане II-го века Праздновали πάσχα σωτήριον по древнему обычаю 14-го числа месяца – почему их и звали Quartodecimani – в каковый день и евреи закалали агнца. Поликрап" (должно быть: Поликрат), епископ ефесский, „один из главных представителей и защитников этого обычая, опирается при этом в своем письме к Виктору, епископу римскому, «на Евангелие», на regula fidei («Правило веры») и на Апостолов, с которыми он обращался, и о которых он утверждает, что они всегда так делали. Приверженцы этого и говорили: так как Иисус справлял пасху 14-го, то и они должны делать тоже самое⁴⁶. Если же понимать известие Евангелия Иоанна в естественном смысле, то Иисус справлял пасху вечером 13-го после заката солнца, и таким образом по еврейскому распределению дня – 14-го».⁴⁷

Признавая ссылку автора на бывший в древней Церкви спор с так называемыми „четыренадесятниками» заслуживающею внимания, не может не выразить крайнего изумления, что такой „ученый профессор-гебраист», г. Д. А. Хвольсон – дает такое превратное толкование историческому свидетельству о том, когда праздновали день Пасхи четыренадесятники. У него выходит, будто они праздновали 13-го, как и Господь Иисус, и только по еврейскому распределению дня – 14-го. Но в этом-то их и уличали, что они, празднуя Пасху, вместе с иудеями, 14-го нисана, накануне 15-го, несправедливо оправдывали себя тем, что будто бы и сам Иисус Христос вкушал пасху в означенный день, тогда как из Евангелия Иоанна видно, что Он вкусил – за день пред тем, 13-го вечером. Таким образом, г. Хвольсон, противореча самому себе в своих дальнейших выводах, – противоречит также и историческим свидетельствам, которыми пользуется для оценки разных соображений толкователей Евангелия.

Теперь посмотрим, к какому результату приводит нашего автора рассмотрение сделанных другими разных опытов соглашения „Евангельских известий».

„Мы видели», говорит он, „что все до сих пор сделанные опыты уничтожить противоречие между синоптиками и между известием в Евангелии Иоанна были совершенно неудовлетворительны и нужно их считать вполне неудачными. Поэтому многие ученые богословы признали, как уже выше замечено, существование противоречия. Так напр. де Веттв замечает,⁴⁸ что нельзя ни отрицать противоречия обоих Евангельских известий, ни ожидать решения посредством какого либо предположения. Шольтен в своем сочинении об Евангелии Иоанна⁴⁹ говорит: «существование этого разноречия между четвертым Евангелистом и синоптиками, которое нельзя устранить никакими согласительными уловками, должно быть признано, так что остается только вопрос, на какой стороне историческое правдоподбие». Сам Бейшлаг, который защищает подлинность Евангелия Иоанна, говорит относительно нашего вопроса:⁵⁰ «Мы не обращаем внимания на различные тщетные опыты, – устранить противоречие; мы совершенно согласны с критической школой относительно существования его» (хорош защитник подлинности Евангелия!), – «спрашивается только, какое из двух известий вернее». В том же смысле высказываются многие другие ученые, – между ними, впрочем, некоторые довольно консервативного направления, – как напр., Устер, Бреттшнейдер, Тейле, Зиферт, Ликке, Блэк, Винер и многие другие».

Значит, в результате оказалось, что и имелось в виду, – полное, до неразрешимости, закрепление узла в вопросе о кажущемся противоречии в Евангельских сказаниях.

„Но», говорит вслед затем автор, „не смотря на это, мы надеемся разрешить этот безнадежный вопрос, это crux ипtегргеtum vexantissima, при этом мы изберем дорогу, на которую до сих пор еще никто не вступал, и попытаемся решить вопрос на строго исторической основе. Мы постараемся объяснить известия Евангелий так, как их можно и должно объяснят, т. е. согласно с религиозными и каноническими воззрениями того времени».

И вот, после такого торжественного, по истине изумительного, по своему тону, заверения, наш автор переходить к следующему отделу своего рассуждения, который озаглавливается так: «наш опыт разрешить это противоречие».

В этом особенно интересном отделе повторяется уже известная нам тактика нашего автора. Сперва он обещает полное соглашение первых трех Евангелистов с четвертым; потом выставляет, что между ними есть в одном месте – только в одном – непримиримое противоречие, и таким образом еще раз явственно показывает нам узел, до того накрепко затянутый, что будто бы никто в свете (кроме самого автора) развязать его не в силах, – и вдруг этот узел рассекается автором, причем одно слово в священном тексте Евангелия отделяется, другие два слова вставляются, и все это так искусно скрепляется разными соображениями и так ловко прикрывается многостороннею эрудициею гебраиста, что, казалось бы, и делу конец. Но нет, – сряду же после такого, уже в собственном смысле отчаянного опыта разрешить в Евангельских сказаниях противоречие в вопросе, названном у автора гармонистическим, – еще остается важное затруднение по вопросу, как он выражается, экзегетико-археологическому, – такое затруднение, – которое увеличивается сопоставляемыми одно другому местами Ев. Иоанна. При такой неожиданности, – чтоб успокоить нас насчет решения этого затруднения, автор рекомендует нам одного чрезвычайно ученого берлинского раввина, которого критические исследования так важны, что при посредстве их, „мы теперь в состоянии понимать многие известия в Евангелиях лучше, нежели это можно было раньше.» Хотя, признаться, нам показалось очень странным и даже для нашего христианского чувства весьма обидным, что автор, помещая свое рассуждение „в Христианском чтении», даже не вспомнил о столь важном для христианства авторитете, в деле истолкования св. Евангелия, св. отцев Церкви, а предлагает нам посредничество в лучшем понимании многих известий в Евангелиях – какого-то еврейского раввина; но, вспомнив, что и чрез Валаамову ослицу Бог некогда вразумил пророка, и что речь идет о специальном вопросе, касающемся еврейских обычаев, в котором раввин действительно мог бы быть компетентным судиею, – в чем не можем, конечно, отказать и древним отцам Церкви, и тем более самим Апостолам, – мы расположились слушать, как этот превозносимый раввин станет разрешать затруднение. Однако что же? Ни он, ни призванный ему на помощь другой такой же ученый раввин, и еще с одним французским академиком, – на заданный им автором вопрос решительно отказались отвечать, так что наш автор, только при пособии существующих у караимов преданий и обычаев, единственно своими соображениями и вероятными догадками добирается таки до решения вопроса, да еще в добавок – других вопросов, которых лучше бы не касался, по крайней мере одного – о фарисеях, как будто бы непричастных осуждению Христа Спасителя.

Можно подумать, что мы в таком деле позволили себе иронию, – и ради нее представили весь ход и всю сущность второй половины рассуждения г. Хвольсона нф в надлежащем виде. Нет, из следующего за сим дальнейшего разбора этого рассуждении читатели увидать сами, что сделанный нами очерк совершенно верен.

Приступая к провозглашению своего собственного „опыта разрешить» мнимое „противоречие в известиях Евангелий» относительно „вопроса, в какой день Иисус Христос совершил последнюю пасхальную вечерю и в какой день Его распяли,» г. профессор-гебраист, он же и сотрудник „Христианского чтения,» говорит следующее: „Прежде всего заметим, что мы не намерены подвергать переиначениям слова из Евангелия Иоанна и что мы их понимаем так, как их должно понимать по естественному смыслу. Именно Иисус Христос ел пасхального агнца в четверг вечером 13-го; евреи же ели его на следующий день, т. е., в пятницу, 14-го, накануне праздника Пасхи. В тот же день, т. е. в пятницу, 14-го, Иисус был распят и остался на кресте приблизительно до вечера, после чего Его положили во гроб до наступления ночи, т. е. до начала субботы; ибо в субботу погребение не могло совершаться; та же пятница была будень, в который могли хоронить. В субботу, 15-го, в первый день Пасхи, Иисус оставался в гробу, а в воскресенье 16-го Он воскрес. Так гласит известие в Евангелии Иоанна и я утверждаю, что синоптики сообщают нам точь в точь тоже самое.»⁵¹

Но еслиб автор так поступил, то он следовал бы обыкновенным путем здравой логики, а он уже сказал о себе, что изберет „дорогу, на которую до сих пор еще никто не вступал.» По этому он, совершенно наперекор нашим ожиданиям, немедленно начинает доказывать совершенно противное тому, что сейчас утверждал.

„У синоптиков,» рассуждает он, „есть собственно только одно место, которое ясно указывает на то, что Иисус никак не мог справлять Пасху 13-го вечером, из чего, понятно, следует, что распятие должно было происходить 15-го,« – а не 14-го, как гласит известие в Евангелии Иоанна.

„Это место,» продолжает г. Хвольсон, „находится в Евангелии Матфея 26, 17., и в параллельных местах – в Евангелиях Марка 14, 12. и Луки 22, 7. Первое место гласит: «Τῇ δὲ πρώτη̣ τῶν ἀζύμων προσῆλθον οἱ μαθηταὶ τῶ ’Ιησοῦ λέγοντες αὐτῷ: Ποῦ θέλεις ἑτοιμάσωμέν σοι φαγεῖν τὸ πάσχα;»; по русски: „В первый дснь опресночный приступили ученики к Иисусу, и сказали Ему: где велишь нам приготовить Тебе Пасху?»

Мы бы позволили себе заметить г. профессору, что приводимое им место в Евангелии св. Матфея, – с параллельными ему местами Евангелий св. Марка и св. Луки, – которое будто бы ясно указывает, что Иисус Христос, никак не мог совершать Пасху в то число, какое означается в Евантелии св. Иоанна, т. е. 13-го нисана, – что это место есть не только одно в данном вопросе, но и единственное, подавшее повод к предположению мнимого противоречия в сказаниях четвероевангелия, и что разрешение этого противоречия в том имено и должно заключаться, чтобы доказать, что и первые три Евангелиста, также как и четвертый, хотя и разными выражениями, на самом деле обозначают одно и тоже число.

Но г. Хвольсон слишком далек от такой прямой постановки вопроса, и в данную минуту озабочен вовсе не тем, чтобы разрешить узел, а чтобы покрепче затянуть его. „Совершенно справедливо,» говорит он, „замечают экзегеты, что 13-е никак нельзя назвать первым днем праздника опресноков."

Г. профессору должно быть известно, что далеко не все экзегеты делают такое, по его мнению, совершенно справедливое замечание. Есть, напротив, весьма уважаемые толкователи св. Евангелия, которые объясняют, в каком смысле и 13-е нисана могло быть названо первым днем праздника опресноков. Значит, предъявляемая справедливость иного замечания требовала бы еще доказательства... Не тут-то было!

„Но мы,» продолжает наш автор, „идем еще дальше» иных замечателей, и „говорим, что и 14-е никак нельзя считать первым днем праздника опресноков; ибо выражение, праздник опресноков соответствует еврейскому חוֹצטַתַ ןהַ. а это имя употребляется только для дней от 15 – 21-го (теперь до 22-го), но никогда не для 14-го. Считая с Моисеевых книг до Мишны, до Талмуда, до раввинских сочинений средних веков, даже до сегодняшнего дня евреи понимали под выражением: „первый день опресноков» только 15-е, но никогда 14-е.» Сознавая себя специалистом в знании еврейского языка ветхого Завета и раввинской литературы, и следовательно авторитетом, пред приговором которого читатели-неспециалисты должны беспрекословно преклониться, г. Хвольсон не рядом убедительных доводов, построенных на строго исторической основе, как он обещал нам, а прямыми отрицаниями – нет и никогда – думает уверить нас, что первым днем опресноков не могло быть названо не только 13-е, но и 14-е нисана. Однако же, поставленный какбы в необходимость подтвердить свои уверения фактами, наш автор находит эти факты в таком виде, что принужден сряду употребить в своей речи,три уступительных периода, – которые в существе дела уверяют нас не в том, в чем он хочет уверить. Сказав, что „евреи понимали под выражением «первый день опресноков» только 15-е, но никогда 14-е,» он говорит: „Последнее число, правда, называлось днем Пасхи, но праздник опресноков начинается только 14-го после заката солнца, т. е., по еврейскому распределению дня, 15-го, первого месяца (сравни: Исх. 12:15–16, 18–19. 23:15; Лев. 23:6–7. Чис. 28:17–18. и Втор. 16:4); сравни также 2Пар. 35:17, совершенно так, как Втор. 23:5–6,⁵² где день Пасхи, т. е. 14-е, строго отделяется от праздника опресноков).»

В указанных местах книг Моисеевых, действительно, день Пасхи – 14-го авива или нисана – отделяется от праздника опресноков – 15-го числа того же месяца; да иначе и быть не могло, потому что пасху или пасхального агнца, по закону, ели только 14-го вечером, а опресноки с 14-го до 21-го включительно, „С 14-го,» сказано, „дня первого месяца с вечера ешьте пресный хлеб до вечера 21-го дня того же месяца «(Исх. 12:18). Но если пресный хлеб или опресноки начинали есть 14-го, вечером, то никак нельзя утверждать, чтоб могло быть несообразностию не только вечер 14-го, но в несобственном смысле и весь этот день – назвать первым опресночным. В самом законе Моисеевом, хотя первым днем опресноков, в собственном смысле, называется 15-е, как целодневный праздник, в который уже с утра начинали есть опресноки, но самое это 15-е представляется какбы вторым днем по отношению к 14-му дню Пасхи, в который вечером также ели опресноки с пасхальным агнцем. „Закалай пасху», т. е., агнца пасхального, „Господу, Богу твоему, – вечером (14-го: Исх. 12:6), при захождении солнца. Семь дней ешь с нею опресноки, и из мяса» этого агнца, „которое ты принес в жертву вечером в первый день (14-го), ничто не должно оставаться до упира« (Втор. 16:2, 3, 6, 4), – разумеется до утра следующего дня, 15-го. – Если же день заклания агнца и вкушения его с опресноками – вечер 14-го называется первым днем, то 1-й после него естественный день, с утра до вечера, день опресноков, действительно будет после него» какбы вторым днем опресночным. Так и в другом месте говорится об израильтянах, что они отправились из Раамсеса, в 15-й день первого месяца, – на другой день Пасхи» (Чис. 33:3); и это выражение заменяет здесь название первого дня опресноков, который считается какбы вторым днем пасхального праздника.

Но наш автор прибавляет в подстрочном примечании, что „Иосиф Флавий« тоже строго отличает между 13-м, пасхальным праздником, и собственно праздником опресноков, о котором он ясно говорит, что он начинается 15-го.»⁵³ – Действительно, Флавий, в указанном автором месте своего сочинения, сказавши о совершаемом вечером 14-го нисана жертвоприношении пасхального агнца, что „из этой жертвы не оставляется ничего до следующего дня»,⁵⁴ говорит, что этот следующий день есть 15-й, сменяющий собою день пасхи, праздник опресноков, который продолжается семь дней, и в который едят опресноки.»⁵⁵ Однако автор напрасно здесь умалчивает, что тот же Иосиф Флавий, „строго отличающий между 14-м пасхальным праздником, и собственно праздником опресноков, начинающимся 15-го», – в другом месте и первый из них причисляет к семи дням опресноков, так что всех в совокупности пасхальных праздничных дней насчитывает восемь: „мы», т. е. иудеи, говорит он, „в памят скудости», – которую терпели израильтяне по исходе из Египта, в пустыни, – „совершаем праздник в продолжение восьми дней, называемый праздником опресноков».⁵⁶ Так как очевидно, что в этом месте Иосиф Флавий к 7-ми дням опресноков причисляет, под тем же именем опресночного, предшествующий им день пасхальный, то этот последний, само собою, может считаться первым из опресночных дней.

Умолчав об этом на сей раз, автор переходит к следующему уступительному периоду: „Правда«, говорит он, „в после-библейское время праздник опресноков просто называется пасха, как уже назывался во время Иисуса, и до ныне еще называется; однако никогда 14-е, – названное прежде просто пасха, – позднее тоже обыкновенно «кануном пасхи», – не причислялось собственно к празнику опресноков».

Что г. Хвольсон, по неволе признавая историческую правду, самопроизвольно примешивает к ней свою неправду, – это можно видеть из сейчас приведенного нами, но умолчанного им, свидетельства Иосифа Флавия, который именно причисляет день Пасхи к семи дням опресноков, так-что у него выходит восьмидневный праздник опресноков. Да и почему бы он не мог сделать такого причисления, когда и г. Хвольсон сознается, что весь семидневный праздник опресноков во времена Иисуса Христа, в которые жил и названный иудейский историк, бывший иудейским священником, уже назывался просто Пасхою, как и доселе называется у евреев, на что наш автор, в подстрочном примечании, приводит даже очень ясные свидетельства, как св. Евангелистов, так и того же Иосифа Флавия? Эти свидетельства следующие: Ев. Марка 14:1: „Чрез два дня» – (считая с вечера вторника страстной седмицы, 12 нисана, когда произнесены были сии слова Христом Спасителем, как это очевидно из дальнейшего хода Евангельской истории), – „чрез два дня надлежало быть празднику Пасхи и опресноков»; Ев. Луки 22:1: „приближался праздник опресноков, называемый Пасхою«; Деяний св. Апостолов: 12:3–4: „тогда были дни опресноков. И задержав его (царь Ирод – апостола Петра), посадил в темницу, – намереваясь после Пасхи вывести его к народу.» – Иосифа Флавия: „и с наступлением праздники опресноков, который у иудеев называется Пасхою"⁵⁷.

Но для полноты и пояснения этих свидетельств, к разрешению данного вопроса, необходимо нужно иметь в виду параллельное приведенным местам Евангелий св. Марка и св. Луки, следующее место Ев. Матфея 26:2.: „Вы знаете, что чрез два дня будет Пасха, и Сын человеческий предан будет на распятие.» Принимая в сем изречении Иисуса Христа слово Пасха в строгом смысле, нельзя не видеть здесь прямого указания на то, что Он был распят в самый день пасхального праздника, т. е., 14-го нисана. А отсюда естественно вытекает, что выражение того же Евангелиста о предшествовавшем распятию дне приготовления для Христа Спасителя пасхи, ст. 17: ,.в первый день опресночный«, нужно понимать не в смысле 15-го нисана, следовавшего за 14-м, а в смысле 13-го, бывшего кануном дня Пасхи, которую ели с опресноками, и следовательно, в смысле дня „предопресночного.»

Что же касается до того, что, по уверению г. Хвольсона, „14-е, названное прежде Пасха⁵⁸ позднее тоже обыкновенно» будто бы называлось „кануном Пасхи», то он не подтверждает этого никаким свидетельством, и оно противоречит его собственным указаниям, а нужно было ему, конечно, только для увеличения мнимой трудности причислить 14-е к празднику опресноков.

„Комментаторы Евангелия», – продолжает наш автор, – „правда, чувствовали эту трудность, но они проскользывают через нее разными ничего незначущими и ничего не доказывающими фразами. Так напр. Кирхнер замечает:⁵⁹ „Когда закалали пасхальных агнцев, день считался праздником, и вероятно назывался первым днем Пасхи или праздником опресноков (напр. Чис. 28:16; 33:3).» Но в этих местах», говорит автор, „14-е называется только днем Пасхи, но вовсе не причисляется к празднику опресноков; последний, напротив, совершенно отделяется от первого.» – Нет, г. Хвольсон! После того, как в первом из этих мест книги Числ сказано, что в 14-й день месяца – Пасха Господня, в последнем говорится, что 15-й, праздник опресноков – другой день Пасхи; и более, чем вероятно, что, при таком сопоставлении сих дней, первый причислялся к последнему.

„Подобным образом», говорит далее автор, „старается объяснить эту трудность и Рот, говоря: «так как уже с 5-го часа 14-го нисана не ели ничего квашенного, то причислялось иногда 14-е нисана к празднику опресноков.» – Но это» – замечает автор – „пустое утверждение, ни на что не опирающееся и противоречащее всей после-библсйской еврейской литературе.»

И опять нет, – это не пустое, лишенное всякой опоры, утверждение: оно опирается на ясное свидетельство св. Евангелий, в которых день, когда закалали пасхального агнца, прямо называется днем опресноков (Мк. 14:12; Лк. 22:7). Ведь сам же г. Хвольсон, пред этим только, ссылался на свидетельство тех же Евангелистов относительно названия праздника опресноков Пасхою, и представлял, что с их свидетельством совершенно согласно и то, что говорит Иосиф Флавий, и не делал даже намека на противоречие сему „всей после-библейской еврейской литературы». Здесь же, порицая согласное с Евангельскими сказаниями объяснение Рота, он в подстрочном примечании⁶⁰ рекомендует сравнить с ним такое же объяснение другого ученого исследователя Евангельской истории Эбрарда, „где» также „находится», по его, г. Хвольсона, отзыву, „ни на чем неоснованное утверждение, что выражение «πρώτη τῶν ἀζύμων» (первый опресноков) – „техническое выражение для кануна пасхального праздника.» Но невероятно и, как мы ниже увидим, совершенно неверно, что будто бы сказанное утверждение ни на чем не основано; напротив оно имеет глубокое основание в согласии между собою Евангельских сказаний и уважаемом всеми православными разумении древних св. отцев Церкви, которым, без сомнения, были известны, как вообще древние обычаи евреев (ведь и некоторые св. отцы были также из евреев), так и в особенности, словоупотребление, в настоящем случае, выражения πρώτη τῶν ἀζύμων, – выражения, которое иные из отцев тем лучше понимали, что сами были греки, и притом греки ученые. Если бы наш автор захотел это сообразить, и поменьше увлекался важностию своего собственного авторитета, то наверное не позволил бы себе, вслед за своим голословным порицанием приведенного мнения, сказать следующее: „Мне остается непонятным, как осмеливаются делать такие совершенно ложные утверждения с такою самонадеянностию.» Для всякого очевидно, что такие сколько голословные, столько же дерзкие суждения не свойственны беспристрастному исследователю истины, который обо всем должен рассуждать спокойно, sine ira et studio («без гнева и пристрастия»).

Но невозможно признать спокойного и беспристрастного отношения к делу и в следующей аргументации г. Хвольсона, направленной против Рота, на счет того, что „так как уже с 5-го часа 14-го нисана не ели ничего квашенного, то причислялось иногда 14-е нисана к празднику опресноков.»

„Действительно», говорит наш автор, „было запрещено есть квашенное в продолжение большей части 14-го, но в этот день до вечера запрещалось есть и пресный хлеб,⁶¹ и вдруг день, в который было запрещено есть пресный хлеб, называли днем опресночным!» – Конечно, день, в который запрещено было есть опресноки, не могли называть опресночным; но тот день, вечером которого предписывалось есть опресноки с пасхою, каким и было 14-е, – естественно было причислить к опресночным.

„Вообще», продолжает автор, „как могли называть этот день таким именем, между тем, как он вовсе не был праздник, – но будень, в который работали в Иудее до обеда, как во всякий другой день... А евреи никогда не могли считать праздником день, в который не запрещается работать». – Но такому суждению г. Хвольсона совершенно противоречит то, что и из семи дней праздника опресноков только в первый и последний запрещалось работать, а в средние пять работа дозволялась, и однакож это были праздничные дни. Тем более мог быть назван и назывался праздником пасхальный день, в который не работали с обеда (не так как в простой будень), а в некоторых местах и в продолжение целого дня⁶².

„Рот тут ссылается», говорит автор „на Флавия Иосифа (Antiqu. II. 15 (5), 1), где говорится об 8 дневном празднике, который называется (ἐορτὴ) τῶν ἀζύμων; но Иосиф, писавший для язычников, очевидно, выразился не точно, ибо будучи ученым евреем, он наверно знал, что собственно праздник опресноков продолжался только 7 дней. В другом месте Иосиф ясно различает между пасхальным днем и праздником опресноков и говорит, что последний начинается 15-го и продолжается семь дней».⁶³

Да, Иосиф Флавий точно говорит это, но тут же говорит, что семидневный праздник опресноков непосредственно следует за праздником Пасхи, или сменяет его собою (διαδέχεται τήν τοῦ πάσχα ἠ τῶν ἀζύμων ἑορτή): оттого-то в совокупности и выходит у него восьмидневный праздник.

„Впрочем», уступает г. Хвольсон, „так как Иосиф писал в Риме, он действительно мог говорить об 8-ми дневном празднике опресноков, так как этот праздник справлялся вне Палестины восемь дней, т. е., с 15 – 22, и теперь продолжается 8 дней; но Иосиф никогда не мог обозначить 14-е первым днем этого праздника».

Но, где бы ни писал Иосиф Флавий, он, как ученый еврей, да еще священник иудейский, не мог вести счета пасхальных дней по своему произволу, или по случайному местному соображению, – чего хотелось бы доискаться у него г. Хвольсону, а считал их, без сомнения, так, как они считаются в законе Моисеевом, – не с 15-го, а с 14-го нисана: „с 14-го дня первого месяца», сказано в книге Исход (Исх. 12:18), „с вечера ешьте пресный хлеб до вечера 21-го дня того же месяца». Стало быт, не с 15 по 22, а именно с 14 по 21; и значит, ничто не препятствует 14-е считать, по Иосифу Флавию, первым днем 8-ми дневного пасхального или опресночного праздника; и следовательно, нет никакой необходимости под первым днем опресноков – у Ев. Матфея разуметь непременно 15-й день, следовавший за Пасхою, и называвшийся так в строгом смысле этого слова, а по соображению с прочими местами того же Евангелиста и им параллельными – других Евангелистов, именно надобно принимать в смысле дня предопресночного.

„Если же», продолжает напи автор, „под словами: „в первый день опресночный» разуметь не что иное, как 15-е, т. е., первый день пасхального праздника, то такое понимание определения времени у синоптиков» (т. е. первых трех Евангелистов) „вообще не имеет никакого смысла; ибо Иисус в этот день никак не мог дать поручение Апостолам приготовить пасхального агнца, которого следовало принести в предыдущий день.»

Что же опять из этого следует? – По естественному умозаключению здравой логики, из двух возможных объяснений данного места надлежит признать правильным не то, которое „не имеет никакого смысла», а другое, вполне согласное со смыслом. Значит, из всего предыдущего должно следовать тоже самое, что мы сейчас сказали, то есть, что под именем первого дня опресночного у первых трех Евангелистов разумеется не тот день, который следовал за днем заклания пасхи, а предшествовавший ему – день предопресночный: тогда в определении времени Евангельских сказаний о последней пасхальной вечери – будет полный и совершенно ясный смысл.

Но наш автор, как-будто задавшись мыслию – поразить необычайностию своего вывода, находит для себя большое затруднение в том, чтобы следовать такому естественному умозаключению и соглашению с разумнейшим и действительно исторически верным решением данного вопроса.

„Оставляя пока», говорит он, „в стороне решение этого затруднения, мы постараемся исследовать, могли ли, как почти повсюду предполагается на основании вышеприведенных мест синоптиков, действительно происходить 15-го, т. е. в первый день пасхального праздника, сообщенные нам синоптиками, произшествия».

Читатели могут видеть, что наш автор остается вполне верным свой тактике: уже совсем, можно сказать, приблизившись к разрешению узла в данном вопросе, он снова принимается его затягивать, настаивая на том, что будто бы существует почти повсюду предположение, что под первым днем опресноков у первых трех Евангелистов разумеется первый великий день пасхального праздника, и что именно в тот день совершились сообщенные ими произшествия, относящияся к обстоятельствам страданий и смерти Иисуса Христа.

Затем автору не трудно было доказать, и он действительно доказал – несообразность с таким предположением следующих свидетельств первых трех Евангелистов:

а) „Они говорят единогласно, что толпа, которая пришла с Иудой, чтобы взять Иисуса, была вооружена мечами и кольями; в праздник же нельзя было выходить вооруженным.» б) „Единогласно рассказывают синоптики» (те же Евангелисты) „о суде, которому подвергся Иисус ночью, и о последовавшем за судом распятии; по еврейским же законам в субботу и в праздник было запрещено судить или исполнять смертную казнь», в) День, в который происходило распятие, называется синоптиками παρασκευή, т. е. днем приготовления, а этим именем нельзя было назвать „такую пятницу, в которую справлялся большой праздник, и в которую нельзя было приготовить пищу к следующей субботе».

„В известиях Евангелий Марка и Луки», продолжает автор, „находится еще много подробностей, которые все более или менее убедительно указывают, что день, в который был Иисус распят, не был праздник, а следовательно и не мог быть 15-е нисана. Так напр. говорится в Евангелии Марка (Мк. 15:21) и в Евангелии Луки (Лк. 23:26), что когда вели Иисуса к распятию, Симона киринеянина, идущего с поля, ἐρχόμενος ἀπ’ ἀγροῦ, принудили нести крест. Выражение ἐρχόμενος ἀπ’ ἀγροῦ,» без сомнения „значит: шедшего с работы в поле. В праздник же, понятно, запрещено было работать на поле, и если оное находилось на расстоянии более 2000 шагов от города, то запрещалось даже ходить туда», б) „По Евангелию Марка (Мк. 15:46), Иосиф из Аримафеи купил себе после распятия плащаницу, чтобы обвить тело Иисуса, а по Евангелию Луки (Лк. 23:56) женщины, которые пришли с Иисусом из Галилеи, приготовили благовония и масти. Если же день распятия был праздник, то нельзя было бы в этот день ни купить чего нибудь, ни приготовить благовония и масти; ибо в праздник позволялось приготовить пищу только к тому же дню: даже пищу нельзя было приготовить к следующему дню».

Несовместность всего этого с великим днем праздника автор подверждает свидетельствами Мишны, Талмуда и проч., и мы не находим справедливого основания не соглашаться с ним в этом. Мы согласны также, (и это оказывается последним пределом нашего согласия с ним), что „из всего этого ясно следует, что в день распятия не было праздника», в смысле первого из семи опресночных дней, в который не дозволялось никакой работы.

– „Но», спрашивает далее наш автор, – „как этот результат соглашается с только что упомянутыми местами из Евангелий Матфея (Мф. 26:17), Марка (Мк. 14:12) и Луки (Лк. 22:7), по которым Иисус дал поручение приготовить пасхального агнца в первый день праздника опресноков». – „В этом определении времени», говорит г. Хвольсон, „находится очевидное противоречие синоптиков» (первых трех Евангелистов) „не только с Евангелием Иоанна, но и с их собственными указаниями в следующих главах, если даже предположить, что под выражением: „первый день праздника опресноков» можно было разуметь 14-е. Каким же образом „решить эти противоречия?»

Как ни странным представляется этот, еще раз повторяемый, вопрос, после того, как автор решительно утверждал, что известия первых трех Евангелистов сообщают нам точь в точь тоже самое, что гласит известие в Евангелии Иоанна, – перебрал затем целый ряд свидетельств, и пришел к заключению, вовсе несогласному с своим утверждением, а совершенно противному; но эта странность оказывается еще слишком ничтожною в сравнении с нижеследующим решением вопроса, – занимавшего в продолжении нескольких столетий величайших богословов, но „остававшегося окончательно нерешенным до настоящего времени», – решением тем более странным, что автор обещал его утвердить „на строго исторической основе«, и „объяснить известия Евангелий так, как их можно и должно объяснят, т. е. согласно с религиозными и каноническими воззрениями того времени».

„Мы выше доказали», говорит автор, „что подобное определение времени, т. е., на 14-е число, невозможно», – Мы напротив убеждены, что это вовсе не доказано; но посмотрим, что дальше. „Также невозможно», продолжает он, „полагать, что апостол Матфей не знал, в какой день приносили и ели пасхального агнца». Вот это – совершенно верно; но что же из этого следует? Не то ли, что свидетельство апостола и евангелиста Матфея надобно принимать прямо и решительно, как свидетельство современника и очевидца, и разуметь его так, как он сам разумеет? – Нет, у автора выходит совсем не то. – Извольте слушать: „Если же образованный человек», говорить г. Хвольсон, „написал бы теперь, что освобождение крестьян в России было обнародовано в 1843 г., или во время царствования Александра I-го, то все скажут, что здесь находится погрешность в тексте, и что вместо 1843 г. и Александра I-го, нужно 1863 г. и Александр II». Мы бы позволили себе заметить г. профессору Хвольсону, что не только образованный, но и просто грамотный человек не написал бы так, как он предполагает, и никто бы не поправил его так, как поправляет он, г- профессор, якобы стоящий на строго исторической основе: потому что всякий, если бы не помнил твердо времени столь общеизвестного исторического факта, то наперед справился бы в любом календаре, и нашел бы там, что этот достопамятный факт совершился и не в 1843 году, и не в 1863, а в 1861-м. Впрочем, положим, что это ошибка неважная, и притом, собственно говоря, к делу не относится, но мы опять спросим: к чему ведет такой небывалый пример?

– „Если же Евангелист», говорит нам далее автор, – „тут дает определение времени, невозможное само по себе» (вот до чего дошло!) „и притом стоящее в явном противоречии и с его собственными последующими известиями и с известиями евангелиста Иоанна, не совершенно ли справедливо предположить, что в тексте, где находится это невозможное известие, вкралась какая-то ошибка» (еще лучше!). – „Какая же ошибка может быть в этом тексте?» спрашивает сам автор. „Нужно ли его, текст, уничтожить и поставить вместо него другой текст с другим определением времени? Нет», говорит он, – может быть, по внутреннему сознанию (Рим. 2:15) незаконности придуманного им самим „опыта разрешить противоречие», – „нет, этого также не следует, да и ненужно делать, ибо» ( – вы ожидаете, что г. Хвольсон скажет: „ибо этого не позволяет уважение к неприкосновенной святости Евангельского текста»; вероятно это и подсказывает ему внутренний голос; но, увы! – он говорит совсем не то), – „ибо можно», говорит, „предположить лишь такую погрешность» (в святом-то Евангелии), „которая легко может произойти и часто встречается в рукописях», – и которая, между тем, для того-то, как увидим, и предполагается автором, чтобы лишь только под несколько более благовидным предлогом, „вместо» Евангельского текста „поставить другой текст, с другим определением времени».

Итак вот сущность того решения спорного вопроса, которого, по мнению г. Хвольсона, столько веков ожидала богословская литература, и которое, наконец, изобретено им, г. профессором-гебраистом, и предложено, для сведения всему ученому миру, в Христианском чтении, издаваемом при с. петербургской духовной академии! Посмотрим же, на какой именно строго исторической основе это решение утверждается, и как оно раскрывается и доказывается.

„В первоначальном подлиннике Евангелия Матфея», говорит наш автор, „утверждаем мы» ( – вот где собственно опора ученого решения, предшествующая всякой строго-исторической основе), – утверждаем мы, находились два слова, состоявшие каждое из одних и тех же 4 букв, и переписчик, по ошибке, пропустил одно слово из 4 букв, случай, который очень часто случается в рукописях в таких местах, где следуют одинаковые слова. Вследствие пропуска первой группы букв текст не давал смысла, и сделали очень простую, но неверную поправку текста, и вследствие этого произошла путаница и все упомянутые противоречия».

С изумлением, и крайним прискорбием видим, что г. профессор, обещавший объяснить Евангельский текст так, как можно и должно объяснять», – вместо того взялся за невероятное сочинение неслыханной доселе истории этого текста, чего совсем не можно и не должно было ему делать. Решившись однако на такой печальный подвиг, он ссылается на невиданный им „первоначальный подлинник Евангелия от Матфея, и утверждает своим собственным авторитетом („утверждаем мы»), что в настоящем Евангелии от Матфея, том самом, которое признают за подлинное христиане всех вероисповеданий, с первых веков и до ныне, „сделан в спорном месте, по ошибке, каким-то воображаемым переписчиком, пропуск, и такой пропуск, что, „вследствие» его „текст не давал смысла», и затем „сделали» (уже какие-то дерзкие святотатцы) „очень простую, но неверную поправку текста» (стало быть – простую только на вид, чтоб лучше обмануть, потому-что без этого намерения они могли справиться с другими списками, и восстановить пропущенное против подлинника), „и вследствие этого» (искажения текста) „произошла и путаница» ( – не в понятиях автора, а будто бы в св. Евангелии) „и все упомянутые противоречия»; словом, что у нас теперь в руках текст испорченный, или подложный.

И на чем же основывается такое неимоверно отважное, и в высшей степени возмутительное для всех сознающих себя христианами, „утверждение» г. профессора Хвольсона? – На том, что „случай» пропуска какого либо слова „очень часто случается в рукописях, в таких местах, где следуют одинаковые слова». Безспорно, очень часто случается, что переписчики делают в рукописях пропуски и одинаковых и неодинаковых слов, притом не только по 4 буквы, но и по десяти букв в слове, и даже по нескольку слов и по нескольку строчек. Но неужели вероятно, чтобы сам автор рукописи, особенно если она очень важного содержания, пуская ее во всеобщее обращение, не счел для себя непременным долгом перечитать ее, и допущенные каким нибудь переписчиком погрешности исправить? Вероятно и сам г. Хвольсон, написав свою статью, хотя он может быть не осмелится поставить ее наравне с Евангелием, тщательно перечитал ее и неверно переписанное поправил. Возможно ли также допустить, чтобы в случае распространения какой либо важной рукописи, когда уже появятся многие списки ея, и в одном или в некоторых из них окажется, что по смыслу чего-то не достает – возможно ли допустить, чтобы пользующиеся рукописью и дорожащие содержанием ея, не приняли на себя труда сличить свой список с другими, и невольно допущенную кем нибудь ошибку, в виде пропуска и т. п., исправить? – Полагаем, что всякий здравомыслящий согласится с нами, что допустить это невозможно.

Чем же наш автор доказывает свое „утверждение? – „Каждый классический филолог», говорит он, поднимаясь на ходули ученого, – „каждый классический филолог, занимавшийся критикой текста, засвидетельствует, что в классической литературе встречаются тысячи мест, испорченных таким же образом, каким по нашему» (т. е. по его, г. Хвольсона) „предположению, произошла порча в рассматриваемом месте Евангелия Матфея. Чрез восстановление же первоначального текста становится все ясно и исчезают все противоречия».

Цель-то „предположения» (уже не утверждения) хорошая; но средство для достижения этой цели ужь слишком дурное, и главное – совершенно неосновательное.

Не удивительно, если и в рукописях, относящихся к классической литературе, как и во всяких других, могут оказаться ошибки, допущенные переписчиками; потому что для переписчика все равно, что бы он ни переписывал, только бы переписать, как умеет; но какой же основательный классический филолог, занимающийся критикой текста, позволит себе предполагать, в каком бы то ни было манускрипте, ошибку, потому только, что она возможна? Всякий понимает, что для такого предположения нужно иметь весьма важные причины, заключающияся не в произвольных догадках, а в исторической судьбе рукописи, в самом содержании ея, и особенно в сличении между собою списков с нея, или древнейших переводов и толкований ея. Относительно священного Писания, да еще нового Завета, подобные же предположения, касающияся именно различных списков его, обыкновенно делаются тем с большею осторожностию и осмотрительностию, что со времен Апостольских и до наших дней, чрез весь длинный ряд веков, идет непрерывная охранительная цепь священного предания, содержащегося в известных своею историческою достоверностию свято-отеческих писаниях и канонических определениях св. вселенской Церкви.

Оттого истинно ученые и вполне благонамеренные богословы, не дерзая сомневаться в подлинности Евангельского текста, принимаемого за несомненно верный всею христианскою Церковию, – если встречается какое либо недоразумение относительно известного выражения, то сличают его во всех манускриптах, которых древность неоспорима, и только на основании этого сличения иногда находят некоторую разность в чтениях, и то не касающуюся сущности текста. Так ли поступает г. профессор Хвольсон, предполагающий столь немаловажную порчу в Евангельском тексте? Чем он ее доказывает:

„Мы». говорит он, „постараемся выразить это наглядно«, и вот что выражает:

„Очень многие отцы и писатели церковные с первой половины второго столетия, как напр. Папий, Ириней, Пантен, Ориген, Евсевий, Кирилл иерусалимский, Епифаний, Афанасий, Иероним и другие, свидетельствуют единогласно, что апостол Матфей писал по еврейски и что его рукопись после была переведена на греческий язык.⁶⁴ Иероним говорит даже о еврейском экземпляре, который еще в его время находился в кесарийской библиотеке. Епифаний говорит о таком же экземпляре, который был найден в царствование Константина в Тиберии (должно быть – в Тивериаде).⁶⁵ „Известно далее то, что отцы Церкви под выражением: по еврейски очень часто разумели арамейское наречие, употреблявшееся евреями в Палестине, и во многих местах нового Завета этот язык просто называется еврейским. Как же мог читаться этот стих во Евангелии Матфея (Мф. 26:17), где находится упомянутое определение времени?» – Отвечая на этот заданный себе вопрос, г. Хвольсон говорит: „Дошедшие до нас древние сирийские переводы Евангелий⁶⁶ служат нам средством восстановить первоначальный текст этого стиха; ибо» ( – понимающий дело читатель наверное предполагает, что автор скажет: „ибо в таком-то сирийском переводе означенный стих читается иначе, чем в общепринятом греческом подлиннике Евангелия», и читатель совсем ошибется, потому что этого сказать нельзя и у г. Хвольсона совсем другая логика), – „ибо», продолжает он, „сирийский язык был почти тождествен с арамейским наречием евреев в Палестине во время Иисуса Христа, и западное сирийское наречие почти вовсе не отличалось от этого еврейского наречия».

Но что же из этого, что сирийское наречие не отличалось от еврейского? Дело в том: есть ли в чтении рассматриваемого стиха в каком либо, уважаемом по своей древности и церковному употреблению, переводе сирийском разница против греческого подлинника? Г. Хвольсон не указывает такой разницы, да и не может указать, потому что ее совсем нет в данном месте Евангелия. Разница только та, что одно по гречески, а другое по сирийски. Конечно, такая разница вовсе не дает никакого основания к пополнению одного текста другим. Но г. профессор-гебраист, чтобы сделать это возможным, прибегает к изобретательности: он сперва придумывает сам, по своим личным соображениям, нужное ему для своей цели, слово – к пополнению одного из этих текстов, именно сирийского, как сходного с утраченным еврейским, и потом уже, или вместе с этим – на такой, уже не исторической основе – пополняет существующий доныне подлинник греческий и, разумеется, все сделанные с него переложения на разные языки. Посему-то, сказав, что „западно-сирийское наречие почти вовсе не отличалось от того еврейского» или арамейского „наречия», на котором был написан, недошедший до нас, первоначальный текст Евангелия от Матфея, – он прямо переходит к сочинению этого последнего текста.

„Первоначальный текст Евангелия Матфея (Мф. 26:17)», говорит г. Хвольсон, „читался, как мы полагаем, следующим образом:

ורטאז עושי תול יחודיטלת וברקו ברק אריטפד איטדק אמוי

т. е., первый день праздника опресноков приблизился и приблизились ученики к Иисусу и сказали: и т. д. ⁶⁷

Группа букв: Коф, Реш, Бет и Вав, которую мы тут нарочно надчерквули, следует здесь, как видно, два раза под ряд, а переписчик выпустил по ошибке одну четырехбуквенную группу; стих гласил после этого: первый день праздника опресноков приблизились ученики к Иисусу и сказали и т. д.; но так как это не составляло правильного предложения, то прибавили в начале предлог ב, т. е. в; стих гласил тогда: „в первый ден» и т. д., а вследствие этой неверной поправки текста произошла вся путаница и все вышеупомянутые неразрешимые противоречия».

„После нашего восстановления первоначального текста», продолжает г. Хвольсон, „делается все ясным и все эти противоречия изчезают; ибо Евангелист говорит тут лишь о приближении праздника и дальнейший его рассказ, согласно с Еванг. Иоанна и с его собственными дальнейшими известиями, мог действительно относиться к 13-му и 14-му, следовательно ко времени пред настоящим праздником. Заметим притом, что семитский корень КРБ, – араб. кароба, евр. караб и сир. креб, – употребляемый здесь в смысле приближаться, имеет во всех семитских языках значение: быть близким, приближаться, подходить, наступать и может тут хорошо переводиться через προσῆλθον, как и действительно это греческое слово переведено в сирийском переводе глаголом кребу (3 лиц. мн. ч.)»

Читатели видят, что г. профессор Хвольсон в своей аргументации на счет заявленной им необходимости „возстановить» будто бы испорченный „первоначальный текст» в Евангелии Матфея (Мф. 26:17), исходит из того основоположения, что по церковному преданию это св. Евангелие первоначально написано на еврейском языке, а потом уже переведено на греческий; и из этого аргумента, путем совершенно произвольных предположений, приходит к заключению совершенно несогласному с церковным преданием относительно подлинности Евангельского текста.

Все указанные г. профессором древние св. отцы и писатели церковные, точно, свидетельствуют, что св. апостол Матфей написал свое Евангелие первоначально по-еврейски; но достоверно известно также и то, что теже свидетели сами пользовались только нашим Евангелием от Матфея, как подлинным писанием Апостольским. Что оно действительно носит на себе ясный внутренний отпечаток подлинника, – это видно как вообще из всего характера и духа его, так в частности особенно из того, что приводимые в нем места из ветхого Завета не все согласны с еврейским текстом ветхозаветных книг и не все с греческим текстом LXX толковников, но приводятся свободно и особенным образом, так, как того нельзя ожидать при обыкновенном переводе⁶⁸ Ясно, что или сам евангелист Матфей перевел свое еврейское Евангелие на греческий язык,⁶⁹ – чтобы чрез это полнейшим и вернейшим образом удовлетворить потребности не только тех иудеев, которые говорили по еврейски, но и тех, которые говорили по гречески, – так называемых эллинистов (Деян. 6:1), – или же, что перевод был сделан другим кем либо из мужей Апостольских, под непосредственным наблюдением и руководством самого писателя. Оттого-то греческий подлинник Евангелия от Матфея получил во всей христианской Церкви каноническое значение, которое и сохранилось за ним навсегда. Между тем Евангелие еврейское, или арамейское, преимущественно или даже исключительно принятое в употребление говорящими по еврейски палестинскими христианами из евреев, – вследствие явившейся у них, с течением времени, сектантской замкнутости, было испорчено, почему и потеряло характер подлинного апостольского Матфеева писания, так что и перестало называться у православных Матфеевым. После всего этого, весьма естественно, что за утратою первоначального еврейского подлинника Евангелия от Матфея, даже ближайшие к нему по языку древние сирийские переводы – учеными издателями их сличаются и исправляются по древним рукописям греческого подлинника (а не на оборот), того самого подлинника, которым и доныне пользуются христиане, так-как во всей древности нет ни малейшего следа другого греческого Евангелия от Матфея, кроме нашего.⁷⁰

Так и г. Хвольсон, сличая древние сирийские переводы этого Евангелия с греческим подлинником, находит, – как мы сейчас читали в его заметке, заключающей собою его аргументацию, – что в 17 стихе 26 главы Евангелия Матфея „греческое слово προσῆλθον (приблизились) хорошо переведено в сирийском переводе кребу (3 лице множ. числа).» Сказав это, г. профессор-гебраист не говорит, что и другие слова того же стиха в сирийских переводах, сравнительно с греческим подлинником, переведены не хорошо, или что в сирийском тексте можно усмотреть какую либо разницу против греческого, – например, какое нибудь лишнее слово, и т. п. – И, как он такой разницы не усматривает, и ее нет, то значит, что тот и другой текст гласят одно и тоже, а именно: В первый день опресночный приблизились (греч. προσῆλθον, сир. кребу, – „3 лиц. мн. ч.») ученики к Иисусу, и сказали, и проч.

Совершенно так; но г. Хвольсон обращает наше внимание особенно на то, что „семитский корень» (сирийского слова кребу), КРБ, – араб. караба, евр. караб и сир. креб, – употребляемый здесь в смысле приближаться, имеет во всех семитских языках значение: быт близким, приближаться, подходить, наступать, и может хорошо переводиться чрез προσῆλθον или порусски: приблизились, приступили, – как это действительно значится в греческом и русском тексте. – Обратив на это внимание, и преклоняясь пред обширными сведениями г. Хвольсона в семитских языках, сравнительно с индоевропейскими, – мы еще более убеждаемся, что сирийский перевод данного стиха не вносит решительно никакой розни в известный подлинный текст греческий, и не дает никакого довода предполагать эту рознь между ним и недошедшим до нас первоначальным еврейским подлинником.

Но, чего нельзя вывести ни по каким правилам здравой логики, то наш автор выводит посредством следующего ряда, неподчиняющихся никакой логике, предположений:

1) Хотя и в сирийских переводах слово: кребу, и в греческом подлиннике слово приблизились, или приступили, в 17-м стихе 26-й главы Евангелия Матфея находится только однажды, и относится к ученикам Христовым, – но для цели автора нужно предположить, что означенное слово кребу в первоначальном еврейском или арамейском тексте было написано не однажды, а два раза под ряд, так что первое из сих двух одинаковых слов относилось к тому дню опресночному, в который приступили к Иисусу Христу ученики Его, и показывало, что этот день тогда только приблизился, но еще не наступил.

Правда, по грамматике нельзя допустить совершенно одинакового употребления указанного слова – как для множественного, так и для единственного числа, и если в первом случае употреблено кребу, приблизились, то в последнем было бы креб – приблизился; но для нашето автора это ничего не значит, потому что после слова креб нужно еще предположить в первоначальном еврейском подлиннике союз у, по русски: и, отчего и выдет: кребу-кребу, – два раза под ряд одинакокое слово, что и требовалось доказать.

2) Так как первое предположение – о существовании в первоначальном еврейском тексте двух совершенно одинаковых слов кребу-кребу, вместо всех исторических данных – утверждено авторитетом самого автора этого предположения, и не может, по его в том уверенности, подлежать никакому сомнению; то столько же достоверно и то, что одно из таковых слов, несуществующее ни в греческом подлиннике, ни в сирийских переводах, было впоследствии переписчиком самого первоначального еврейского текста пропущено; отсюда же естественно вытекает другое предположение, а именно, – что в первоначальном тексте пред словом: первый день опресночный не было предлога в, по еврейски ב; а это в свою очередь доказывается тем, что при означенном предлоге внесение в текст найденного (предыдущим авторским предположением) в первоначальном, недошедшем до нас, еврейском подлиннике слова: креб-у приблизился и, произвело бы отсутствие смысла. Значит, можно считать также совершенно доказанным, что начало 17-го стиха 26-й главы Евангелия Матфея нужно читать не в первый (ден опресночный приблизился и приблизились ученики, и проч., а просто: первый день опресноков приблизился и приблизились, и проч.

3) Так как сейчас (будто бы) доказано, что в начале. рассматриваемого стиха в первоначальном еврейском тексте не могло быть предлога כ – в, то нужно предположить, что этот предлог вставлен в текст впоследствии времени теми, которые не догадались, или лучше, не хотели догадаться, что переписчик пропустил в тексте одно из двух кребу, – относившееся к дню опресноков и означавшее приблизился, с частицею и, показывавшею связь этого слова с последующими словами: приблизились ученики; а не догадавшись, или не захотев догадаться, сочли нужным сделать означенную вставку для „составления правильного предложения». И вот, вследствие „этой неверной поправки» испорченного „текста», они внесли в него всю „путаницу и вышеупомянутые неразрешимые противоречия». Это-то и потребовало восстановления первоначального текста, чего до сих пор никому не приходило даже в голову, но что наконец возникло в голове г. Хвольсона, и так „удачно» им выполнено.

К предыдущим трем предположениям, которых находчивость, остроумие и убедительность – автор, без сомнения, признает очевидными для всех, чего однако же мы не видим, – нужно присоединить еще и то довольно явное с его стороны предположение, что все читатели его рассуждения – не более, как младенцы, колеблющиеся и увлекающиеся всяким ветром учения, по лукавству человеков, по хитрому искусству обольщения (Еф. 4:14). Только таким предположением автора и можно объяснить все приемы его тактики и всю замечательную, в своем роде, последовательность его аргументации – на счет того, что будто бы все мнимое противоречие в Евангельских известиях относительно дня последней пасхальной вечери, произошло от случайной ошибки, яко бы вкравшейся в подлинный текст Матфеева Евангелия, при его переписке.

Иначе, для чего бы г. профессор в начале этой аргументации стал утверждать, вопреки действительному своему намерению, что предполагаемая им ошибка вовсе не такая, чтоб исправлением ее в подлинном тексте нужно было „поставить вместо него другой текст с другим определением времени, и что этого не следует и не нужно делать; ибо можно предположить лишь такую погрешность, которая легко может произойти и часто встречается в рукописях?» А затем, сказав чрез несколько строк, что по ошибке переписчика „произошла порча в разбираемом месте Евангелия Матфея», и что необходимо „возстановление первоначального текста», – для чего бы наш автор с такими неимоверными усилиями старался постепенно привести читателя к убеждению, что непременно нужно принять им самим, г. профессором Хвольсоном, „возстановленный», или по другому, более скромному и остроумному его выражению, „предложенный текст», который уже до того оказывается другим, что самое-то определение времени значится в нем совсем иное против действительно читаемого в нашем подлинном Евангельском тексте, – так что извещает уже не о наступлении первого дня опресночного, а только „о приближении« этого дня?

Для чего также наш отважный комментатор, зная уважение христиан православных к неприкосновенной и неповрежденной целости св. Евангелия, – для чего стал бы он сперва – в начале своей, как обнаруживается впоследствии, вовсе несогласной с сим уважением, аргументации, – утверждать, что в „первоначальном подлиннике Евангелия Матфея», – не том подлиннике, за которым с первых веков и доныне признается в христианской Церкви каноническое достоинство, а в каком-то другом, – „находились» в данном стихе рядом „два слова, состоявшие каждое из одних и тех же 4 букв», и для переписчика ничего не было легче, как пропустить, по ошибке, одно такое слово, или даже не слово (если кому покажется это слишком много), а только „четырехбуквенную группу«, два раза под ряд будто бы находившуюся в означенном подлиннике? И затем, представив столь уважаемые христианами единогласные свидетельства „очень многих» древних отцев и писателей церковных, „что апостол Матфей писал по-еврейски, и что его рукопись после была переведена на греческий язык, для чего бы наш автор не сказал ни слова ни об утрате первоначального еврейского подлинника Евангелия от Матфея, ни о признанном теми же и бесчисленными другими свидетелями, и всею христианскою Церковию, каноническом достоинстве греческого подлинника того же Евангелия? А умолчав об этом, и опять сославшись на отцев Церкви, что „под выражением: по-еврейски,« относительно написания Матфеева Евангелия, „очень часто разумели арамейское наречие, употреблявшееся евреями в Палестине», – для чего бы он прямо перешел к заявлению, что дошедшие до нас древние сирийские переводы Евангелия служат нам средством восстановить первоначальный текст, 17-го стиха 26-й главы Евангелия Матфея, – на том единственно основании, что „сирийский язык был почти тождествен с арамейским наречием евреев в Палестине во время Иисуса Христа, и западное сирийское наречие почти вовсе не отличалось от этого еврейского наречия?» И при этом опять, для чего бы намеренно умолчал он, как о том, что древность церковного употребления нашего греческого подлинника Евангелия от Матфея, подтверждаемая достоверными свидетельствами. Восходящими до первой половины второго века, – далеко превосходит древность дошедших до нас, и им самим, г. профессором-гебраистом, перечисленных, сирийских переводов, которые составлены – то около половины VI-го века., то в начале VII столетия, и даже „изданные Кюртоном, по кодексу приблизительно V-го века, отрывки очень древнего сирийского перевода Евангелий», признаются им „наверно древнее сирийского перевода так называемого Пешито. который у сирийских христиан пользуется церковным уважением»? Для чего бы он умолчал также, что и в этих сирийских переводах, в рассматриваемом месте, не находится другого определения времени последней пасхальной вечери Иисуса Христа, чем то, которое читаем в „известии» греческого подлинника?

Для чего бы иначе наш автор, остановившись на том, что в сирийских переводах в соответствие слову греческого подлинника προσήλθον, приблизились (ученики Христовы), поставлено однозначущее слово кребу) – для чего бы стал он прибегать к самоизмышленному предположению, что это последнее слово надобно читать дважды, и уверять, что дважды оно было и в утраченном еврейском подлиннике, и прежде всего означало приближение не учеников к Иисусу Христу, а первого дня опресночного, в который они приступили к Нему? – Для чего бы, сделав такое предположение, убеждать в справедливости его – начертанием еврейскими буквами вымышленного текста, с дополнением мнимого пропуска, и убеждать в этом особенно тех читателей, которые даже не умеют читать еврейских букв, обязательно предлагая им соответственные латинские, как будто самое прочтение их, даже бессознательное, в состоянии кого-либо убедить, что вымышленный текст есть подлинный, первоначальный?

Мало того, для чего бы после того автору считать себя вправе, не довольствуясь произвольной прибавкой к подлинному тексту, делать в нем еще и убавку одного слова, будто бы уже впоследствии самоправно привнесенного? Для чего бы, наконец, нужно было автору, вместо всяких доказательств своего на то права, ограничиться доказываньем по всем правилам сравнительной филологии, что слово греческого подлинника προσῆλθον хорошо переведено по сирийски глаголом кребу, – тогда как он не доказал, да и не может доказать главного, – что в сирийских переводах действительно находится этот глагол дважды, на чем и основана у автора вся сила аргументации?

Для чего бы, вообще скажем, употреблять г. профессору Хвольсону всю эту канитель, или лучше сказать, эту паутинную ткань, если бы у него не было в уме предположения, что его читатели все на столько будут просты и легковерны, что позволят ею себя опутать и не заметят всей непоследовательности его доводов, совершенного произвола его гипотез, и что в особенности те, которые не умеют читать еврейских букв, будут озадачены самым видом их, и, тем более, будут поражены огромною эрудициею автора, его обширными сведениями не только в раввинной литературе, но и в древней письменности св. отцев и писателей церковных, а наконец, преклонятся пред самым званием его, – как профессора высшего духовно-учебного заведения, гебраиста, философа и отменного богослова?

И как, повидимому, не преклониться, когда автор спешит провозгласить: „после нашего восстановления первоначального текста делается" – в Евангельских известиях относительно дня пасхальной последней вечери – „все ясным и все эти противоречия«, – никем будто бы доселе неразрешенные и совсем неразрешимые – „исчезают?»..

Покончив, таким образом, с Евангелием св. апостола Матфея, чрез мнимое восстановление в нем первоначального текста в 17-м стихе 26-й главы, – наш автор уже с безграничною смелостию и, можно сказать, беспощадностию справляется с параллельными ему местами Евангелий св. Марка и св. Луки, – даже и не считая нужным представлять какие-либо доводы справедливости своего положения, а просто ограничиваясь своим авторитетным приговором.

„Что касается», говорит он, „параллельных мест во 2 и 3 Евангелиях (Мк. 14:12; Лк. 22:7), то я полагаю, что они после были переменены по испорченному месту евангелиста Матфея, чтобы их согласовать с последним, и эту поправку сделал именно христианин, который не был хорошо знаком с еврейскими обычаями при пасхальном празднике. После разрушения 2-го храма (в 69 – 70 гг. по Р. X.), – не приносили более жертв и поэтому не закаляли больше пасхального агнца; поэтому», – продолжает свое „положение», или лучше, свой приговор, г. профессор Хвольсон, – „уже в 1-м веке вероятно существовали христиане, которым было совершенно неизвестно, когда закалили и ели пасхального агнца, и такой-то христианин, может быть, поправил оба места во 2 и 3 Евангелиях, чтобы их согласовать с параллельным, уже испорченным, по нашему мнению, местом в Евангелии Матфея».

Это уже Бог знает на что похоже. Не ужели христианский писатель, сериозно говоря, может допустить мысль, что св. Апостолы и Евангелисты Христовы, быв самовидцами и служителями воплощенного Бога Слова, неоцененное сокровище своих богодухновенных писаний вверили таким преемникам своим, которые бы не сумели уберечь этого сокровища даже от посягательства святотатственных рук какого-то неизвестного невежды христианина, будто-бы дерзнувшего к порче присоединить порчу? Не ужели человек образованный, сколько нибудь знающий слово Божие и церковную историю, даже ученый, может не знать, что еще во времена св. Апостолов – во всю землю изыде вещание их, и в концы вселенныя глаголы их (Рим. 10:18; Пс. 18:5)? Может ли такой человек не знать, что во всех концах вселенной, где бы ни насаждалась Церковь Христова, богопросвещенные насадители ея, св. Апостолы – вверяли избранным и посвященным от них предстоятелям ее и устное и письменное Евангельское учение, как первейшее, самим Богом открытое, правило веры и единственно благонадежное руководство в пасении стада Божия, – строго внушая им, чтобы они крепко держались этого образца здравого учения, которое слышали от них, с верою и любовию во Христе Иисусе, и неизменно хранили этот священвый залог Духом Святым, живущим в них и в преемниках их (2Тим. 1:13–14)?.. Возможно ли даже представить себе, чтобы, после таких внушений, преемники Апостольские, предстоятели Церкви, да и все находившиеся под их руководством верующие, – чтобы все они, как скоро где появлялось Апостольское писание, непосредственно ли от священных писателей вверенное, или от тех, которые его получили от них, переданное для прочтения, не старались с полным усердием и со всею точностию списывать для себя это драгоценное писание? – Несомненно, что даже спустя год, другой, третий, после его появления в свет, – многочисленные списки с него уже существовали во многих Церквах христианских, и преимущественно при епископских кафедрах, и что повсюду все христиане естественно дорожили этими списками, как величайшею святынею. Каким же, спрашивается, образом намеренная или ненамеренная порча, вкравшаяся в тот или другой список какого-либо Апостольского писания, могла вдруг появиться во всех его списках, и притом так, чтобы нигде не могла быть замеченною ни одним из строгих блюстителей Апостольского учения, св. отцев и учителей Церкви?

В числе сих святых отцев, ревностных хранителей Апостольских преданий и писаний, несомненно были многие – люди, не только хорошо понимавшие язык подлинных священных книг, как природные евреи или греки, но и высокообразованные, знавшие и классическую письменность. Каким же, опять, образом все они, как будто сговорившись, могли быть обмануты каким нибудь невеждою, вздумавшим переправлять текст богодухновенных писаний, по своим совершенно неосновательным соображениям?

В данном случае, это тем более невозможно, что все первые три Евангелия, – если даже оставить в стороне свидетельство блаженного Феофилакта, архиепископа болгарского, и Евфимия Зигабена, что первое из них написано чрез 8 лет по вознесении Господнем, второе – чрез 10, третье – чрез 15-ть, – по достовернейшим свидетельствам глубокой древности, и по внутренним, заключающимся в этих самых Евангелиях, признакам, – без всякого сомнения, написаны за несколько лет до упоминаемого г. Хвольсоном события, то есть, до разрушения Иерусалима. В этом всякий может убедиться – тем, что ни в одном из сих Евангелий не упоминается, и даже не делается никакого намека на то, что предсказанное в них разрушение Иерусалима и храма уже совершилось, а напротив, и св. город и храм представляются еще существующими. Если же первые три Евангелия, Матфея, Марка и Луки, действительно написаны за несколько лет до сказанного события, то при наступлении его они уже были во всех христианских Церквах во многих списках, и следовательно, тем более никак не могли быть повреждены каким-то неизвестным христианином, который особенно потому, будто бы, не был хорошо знаком с еврейскими обычаями при пасхальном празднике, что „после разрушения 2-го храма не приносили более жертв, и поэтому не закалали больше пасхального агнца, и» что „поэтому уже в I-м веке, вероятно существовали христиане, которым было совершенно неизвестно, когда закалали и ели пасхального агнца».

Ничего нет невероятного в том, что между несметным множеством христиан, живших в разных странах и среди различных народов, и во 2-м и даже в 1-м веке, и после разрушения Иерусалима и 2-го храма, и даже гораздо прежде этого события, – весьма много было таких, которые не знали всех еврейских обычаев при пасхальном празднике. Но совершенно невероятно, чтобы поправка, внесенная в священный текст рукою одного из таких христиан, не была замечена, например, предстоятелями Иерусалимской христианской Церкви, которыми, по свидетельству церковного историка Евсевия, и в первом и во втором еще веке преемственно были сродники Господни по плоти; а им, наверное, лучше всего было известно не только то, в какой вообще день евреи закалили пасхального агнца, но и то, когда в последнюю Пасху вкушал его с своими учениками сам Господь. Да и не об одних сродниках Господних, бывших иерархами матери Церквей христианских, Церкви иерусалимской, но и обо всех вообще иерархах Церкви вселенской нельзя сказать, чтобы кто нибудь из них не знал даже того, в какой день предписано было евреям закалять пасхального агнца, так как предписание об этом находится в книгах Моисеевых, всегда бывших в постоянном употреблении у всех христиан. Сколько же явилось бы из числа их обличителей предполагаемой г. Хвольсоном порчи в священном тексте, еслибы она была сделана единственно по невежеству какого-то воображаемого христианина!

Не сообразив ничего этого, и считая себя как будто совершившим великое дело, которого достоинство не должно подлежать никакому сомнению, а именно – внесшим полную гармонию между всеми Евангелистами, по весьма важному спорному вопросу, г. профессор Хвольсон поставляет для себя долгом совершить еще новый, может быт, действительно, более соответствующий его специальности, ученый подвиг – по части экзегетики и вместе археологии.

„После восстановления нами,» говорит он, „первоначального текста Евангелия,» (каково это „восстановление,» – мы видели), „вследствие чего и восстановляется гармония между синоптиками» (первыми тремя Евангелистами) „и еванг. Иоанном, нам остается еще решить один вопрос уже не гармонистический, но чисто экзегетико-археологтеский.» По „единогласным теперь« (после мнимого соглашения их г. Хвольсоном) „известиям всех Евангелий, Иисус ел пасхального агнца в четверг вечером, 13-го, а именно, по всевозможно ясным известиям синоптиков» (конечно, если исключить у двух из них – св. Марка и св. Луки, будто бы сделанные каким-то христианином, „поправки»), – „совершил это совершенно по еврейским обычаям».

„Как же это может быть?» внезапно вопрошает г. профессор. „Пасхального агнца должны были закалять, как известно по Моисеевым предписаниям и по еврейской практике, 14-го и есть его вечером того же дня. Отчего Иисус тут уклонился от положительных предписаний, от всеобщего обычая, и как Он быль в состоянии сделать это, так как ведь не допустили бы во храм к жертвеннику Его не во время принесенного пасхального агнца? Это затруднение,» продолжает наш автор, „увеличивается еще вследствие места в Евангелии Иоанна (Ин. 18:28), из которого мы узнаем, что те евреи, которые привели Иисуса в преторию, ели пасхального агнца действительно только 14-го. – Чтобы ответить на этот вопрос, нам надо,» говорит г. профессор Хвольсон, „изследовать, существовал ли случай, когда можно было переносить заклание и ядение пасхального агнца с 14-го на 13-е. Решению этого вопроса мы должны предпослать одно общее примечание.»

„Для верного понимания тех мест в Новом Завете и особенно в Евангелиях,» – рассуждает г. Хвольсон, – „в которых прямо или косвенно говорится о еврейских религиозных обычаях и канонических правилах, вовсе недостаточно руководствоваться каким нибудь Horae hebraicae et talmudicae Лейхтфута, Шеттгена, Буксторфа и т. д., или каким нибудь латинским переводом древнего или нового раввинского трактата и искать там объяснений; но надо вникнуть в дух раввинских учений о преданиях и уметь проследить историю их развития критическим взглядом. Лишь в новейшее время, особенно доктором Гейгером, раввином в Берлине, были произведены такие критические исследования, при посредстве которых мы теперь в состоянии понимать многие известия в Евангелиях лучше, нежели это было возможно раньше. Позднейшие раввины второго столетия – и отчасти даже раньше – утверждали о многих канонических правилах, невстречающихся в Пятокнижии, что они halacha lomosche missinai, т. e., что они были утверждены на основании устных преданий, доходящих до Моисея на горе Синайской. Они также утверждают, что и образ понимания ими того или другого предписания Моисея также основан на преданиях, доходящих до Моисея... Однако несомненно то, что многие раввинския,положения, основанные на известных толкованиях Моисеевых законов, относятся к относительно позднему, времени и что эти Моисеевы законы понимались, толковались и исполнялись в прежнее время совершенно иначе, нежели в позднейшее время. В более древних составах раввинской литературы действительно находятся многочисленные следы этих древнейших пониманий и толкований, и вышеупомянутый ученый раввин и отчасти также доктор Гольдгейм (бывший берлинский раввин) также доказали, что многие из этих древних толкований сохранились у саддукеев, самаритян и караимов. После всего сказанного ясно, что для верного понимания того или другого места Евангелия, в котором идет речь об известном религиозном положении, вовсе недостаточно осведомиться в Мишне и Талмуде или даже в собрании законов вполне зависимого от Талмуда Маймонида и узнать, что говорится в этих книгах относительно того или другого упомянутого в Евангелиях религиозного закона; но необходимо узнать – понимали ли в древнее время этот закон и места в Моисеевых книгах, на которых последний основывается, так, как в более позднее время.»

Мы не находим основания не соглашаться с г. профессором Хвольсоном, „что для верного понимания того или другого в Евангелии,» где упоминается о том или другом религиозном законе евреев, – вовсе недостаточно осведомиться о нем – в Мишне и Талмуде, или у Маймонида; но не можем не заметить, что и прежде и после этого заявления о недостаточности их свидетельства, наш автор постоянно ссылается на них же,⁷¹ и не указывает на какие либо другие, неизвестные „для христианских ученых» источники, когда у него „речь идет об известном религиозном положении» у евреев, прямо ли, или непрямо относящемся к данному вопросу.

Мы охотно также признаем, вместе с автором, что „Моисеевы законы понимались, толковались и исполнялись» евреями „в прежнее время совершенно иначе, нежели в позднейшее время,» и согласны признать основательность доказательств берлинских раввинов-докторов Гейгера и Гольдгейма на счет того, что многие из древних толкований означенных Моисеевых законов сохранились не у раввинистов – фарисеев, а у саддукеев, самаритан и караимов. Тем не менее, мы не видим в этом никакой основательной причины – не ставить на первом плане свидетельств самих Евангелистов об упоминаемых в четвероевангелии религиозных понятиях, постановлениях и обычаях еврейских, когда всем известно, что писания Апостольския, не говоря уже о их несравненной важности, – гораздо древнее всех и раввинских и нераввинских памятников письменности.⁷² – Древнее сих последних и некоторые из писаний св. отцев и учителей церковных первых веков христианства; поэтому, думаем, неосновательно поступил также автор, не коснувшись и их свидетельств о рассматриваемом предмете и не сравнив их, по крайней мере, с указаниями еврейской литературы.

Посмотрим, однакоже, к чему приводит г. Хвольсона то открытие новейших ученых раввинов, что древнейшее понимание Моисеевых законов сохранилось не у раввинистов, а у евреев других толков.

„К различиям между древним и новым толкованиями», говорит он далее, „принадлежит также вопрос, как поступать, когда исполнение какого нибудь Моисеева закона, который не находится в прямом отношении с субботой, приходит в столкновение с соблюдением святости этого дня, в который запрещается всякая работа?... Древнее понимание было в этом отношении прямо противоположно» пониманию раввинов...

„Так, например, они утверждают единогласно, что обрезание, которое должно совершаться в осьмый день после рождения, может исполняться в субботу, хотя при этом совершается работа, делание которой обыкновенно запрещается. Древнейшие же караимы, у которых здесь и в других случаях сохранились очевидно древнейшие понимания, говорят почти единогласно, что обрезание не должно совершаться в субботу, но может откладываться на вечер или на следующий день».

„Теперь мы», продолжает наш автор, „прямо можем перейти к нашему вопросу. Что· делали, когда 14-е месяца нисана совпадало с субботой: позволительно ли было закалать пасхального агнца, или нет, так как надо было приготовлять жертву, снимать с нее кожу, отчасти сжигать ее на огне и т. д., словом делать работы, которые строго запрещены в субботу? Позднейшие раввины дают на это точный ответ, говоря: „пасхальная жертва вытесняет субботу», т. е. святость субботы в этом случае прекращается и позволяется делать все обыкновенно запрещаемые работы; если они (оне) необходимы для принесения пасхального агнца и не могут откладываться на вечер. Теперь спрашивается: были ли прежде того же мнения, что пасхальная жертва вытесняет святость субботы? – Тут, к счастию, сохранилось известие, из которого ясно можно видеть, что это мнение происходит от Гиллеля, деда упоминаемого в Деяниях Апостольских Гамалиила, и что он впервые старался доказать его разными пространными и тонкими доводами. Тут нужно заметить мимоходом, что от Гиллеля, преимущественно происходит новое направление, с искусственными толкованиями священного Писания и с тонкими выводами, – которое в продолжение первой половины второго столетия достигло высшего развития при Рабби Акибе, известном даже отцам Церкви.⁷³ Правда, позднейшие раввины, которые, как уже замечено, объявляют, что их толкования суть древния, происходящие от самого Моисея, предания, – не хотели прямо видеть нововведения, происходящего от Гиллеля, в определении относительно принесения пасхального агнца в субботу; но разумные ученые и знатоки развития раввинских учений о преданиях, как например, французский академик Деренбург,⁷⁴ вышеупомянутый доктор Гейгер, (раввин в Берлине) и бывший берлинский раввин Гольдгейм⁷⁵ – утверждали на прочных основаниях, что это определение относительно принесения пасхального агнца в субботу было нововведением, которое прежде было неизвестно... У караимов также находится положительное известие, что в прежнее время запрещалось приготовление пасхального агнца в субботу и что саддукеи, представители более древнего до-раввинского направления в иудействе, были тогоже мнения; древние караимы соглашаются с более древним мнением и с саддукеями. Нам также известно о самаританах, которые, равно как саддукеи и караимы, во многих отношениях были последователями старого направления, что они не закалаи пасхального агнца, когда 14-е совпадало с субботой.

„В какое время закаляли в древности пасхального агнца, если 14-е совпадало с субботой? На этот вопрос нельзя отвечать наверное, так как об этом не сохранилось положительных известий. Этот вопрос не может нас и интересовать, и мы только заметим, что, по мнению многих караимов, пасхального агнца в этом случае закалали и приносили в жертву 14-го вечером, по окончании субботы».⁷⁶

Внимательно прочитав всю выше изложенную тираду, и останавливаясь на ее заключении, не можем не выразить своего изумления, что после того, как наш автор провозгласил, что лишь в новейшее время, особенно при посредстве критических исследований раввина Гейгера, „мы в состоянии понимать многие известия в Евангелиях лучше, нежели это было возможно раньше», – он возбуждает вопрос, и – вынужден сознаться, что ни при помощи этого раввина, ни при пособии других двух таких же ученых, ни чрез утверждаемых ими в древнем понимании, караимов, – нельзя отвечать на этот вопрос наверное, так как об этом не сохранилось положительных известий, но в утешение себя и читателей, прибавляет, что этот вопрос не может нас и интересовать…

Между тем, обратившись к св. Евангелию, г. профессор Хвольсон мог бы там найти положительное решение, по крайней мере относительно предшествующего у него этому вопросу – о том, позволительно ли было закалять пасхального агнца в субботу, когда на этот день падало 14-е нисана, – другого вопроса: позволительно ли было совершать обрезание в 8-й день после рождения, когда этот день приходился в субботу. Он нашел бы в Евангелии решение этого вопроса вовсе не такое, какое признает „древнейшим пониманием», и притом современным Иисусу Христу; а отсюда и в дальнейших своих соображениях, еслибы захотел быть в них последовательным, наверно пришел бы не к тем выводам, какие смело признает „единственно возможным путем». Именно, в Евангелии Иоанна (Ин. 7:22), Христос Спаситель говорит иудеям: Моисей дал вам обрезание (хотя оно не от Моисея, но от отцев); и в субботу вы обрезываете человека. А такое „воззрение» на постановления Моисеева закона, очевидно, принадлежало не саддукеям, которым, как и самаритянам и караимам, по уверению автора, принадлежало древнейшее понимание закона, будто бы господствовавшее во время Иисуса Христа, а фарисеям, которые, по замечанию автора, почти одно и тоже, что и раввины (стр. 481).

Но, чтобы, показать всю силу этого сопоставления свидетельства св. Евангелия, в данном вопросе, с приведенным у г. Хвольсона свидетельством из еврейской литературы, мы должны к сделанному им здесь „мимоходом» замечанию о происхождении от Гиллеля нового направления в искусственном толковании свящ. Писания присоединить следующия; помещаемые им ниже (стр. 481 – 483), дополнительные сведения: „Первый представитель фарисейского воззрения,» говорит он, „как выше было доказано, был Гиллель, дед упоминаемого в Деяниях Апостолов Гамалиила; о нем рассказывается в Талмуде, что он был председателем синедриона от 100 – 60 г. до разрушения Иерусалима, т. е. от 30 г. до Р. X. до 10 по Р. X. Гиллель хотя не был основателем фарисейского образа толкования, но он доставил ему решающую силу и уважение... Пока этот Гиллель был председателем синедриона, пасха наверно приносилась по фарисейскому правилу после обеда, а не по закате солнца, и также закалалась и приносилась в субботу; ибо эго было правом синедриона объявлять новолуния и назначать время, когда справлять праздники. Не наступила ли по смерти Гиллеля реакция против фарисейского направления, так что саддукеи и их направление» (консервативное, с древнейшим пониманием закона) „опять одержали верх? Наверно это было так... В Деяниях Апостольских (Деян. 5:17) ясно говорится, что первосвященник и его свита в синедрионе были саддукеи, и мы видим также ясно из Деян. 4:1–6, что и священники и старейшины и книжники находились в тесной связи с ними. Поэтому весьма вероятно, что великую могущественную партию саддукеев не легко было победить и что они по смерти весьма популярного Гиллеля, усиленные боэфусвями« (из рода Боэфа), „находившимися в свойстве с Иродом I» (значит – иродианами), „опять стали во главе синедриона и захватили в свои руки власть, не будучи, впрочем, в состоянии вполне вытеснить почитаемых народом фарисеев. Но эти, очевидно, составляли тогда в народе меньшинство...»

Последнее-то вовсе не очевидно, и совершенно противоречит свидетельству Евангелистов, которые везде представляют фарисеев среди народа главными деятелями. Впрочем, для нас из всех сейчас приведенных у нашего автора сведений и соображений важно заметить признание, что хотя во главе синедриона были представители древнего понимания закона – саддукеи, но что они не в состоянии были вытеснит и почитаемых народом фарисеев, представителей нового направления.

Сделав это замечание, последуем за дальнейшими соображениями и выводами г. профессора Хвольсона.

„Нас здесь занимает», говорит он, – после вопроса о заклании агнца в субботу, – „другой вопрос, именно следующий: как поступали, когда 14-е падало на пятницу? Этот вопрос сопряжен с вопросом о времени дня, когда закаляли и приносили в жертву пасхального агнца. Моисеево распоряжение об этом» (будто бы) „не совсем ясно. Так определяется в кн. Исход (Исх. 12:6, Чис. 9:5; ср. там же ст. 11) время, когда надо закалять пасхального агнца, буквально: между обоими вечерами. Напротив во Второзаконии (Втор. 16:4), и кн. Иисуса Навина. (Нав. 5:10), назначается время, в которое надо приносить в жертву пасхального агнца: вечером». (Нельзя, однакоже, не заметить, что это выражение относительно предыдущего нисколько не напротив, а только общее говорит одно и тоже). – „Во Второзаконии (Втор. 16:6) сказано даже: закаляй пасху вечером при захождении солнца, (или лучше: по« захождении, – прибавляет от себя автор, без нужды и всякого права исправляя буквальный смысл текста Второзакония)... „После долгих пространных и тонких выводов позднейшие раввины наконец выяснили, что под словами «между обоими вечерами» собственно понимается послеобеденное время, т. е. время, когда солнце начинает склоняться к западу, и что пасхального агнца надо приносить в жертву в 9-м часу, а если нужно, когда 14-е совладало с субботой, то можно и раньше».

„В древнейшее время», продолжает он, „не знали таких вычурных толкований, а придерживались простого и естественного смысла слов. Под выражением: «между обоими вечерами» очевидно нужно понимать время непосредственно после заката солнца и до появления темноты, каковое время мы называем сумерками, – ибо по появлении темноты – уже не вечер, а ночь⁷⁷... Позднейшие раввины хорошо чувствовали, что выражение: «между обоими вечерами» собственно значит «сумерки»; но они старались перетолковать естественный смысл слова, вероятно, по причинам практическим, чтобы дат более времени для приготовления многочисленных пасхальных агнцев еще до наступления ночи"

„После этого ясно», заключает автор, – без сомнения полагая, что если он сказал: ясно, то действительно это так, – „ясно, что в древнее время, когда еще не преобладали эти вычурные толкования, закалали и приносили в жертву пасхального агнца после заката солнца. Спрашивается теперь, как поступали в древнее время, когда 14-е совпадало с пятницей» (что было в день распятия Иисуса Христа)? „Ибо тотчас после заката солнца начиналась суббота, и тогда, по древнему обычаю, уже нельзя было закалять и приносить в жертву пасхального агнца. В раввинской литературе об этом не сохранилось известия, и не могло сохраниться, ибо вследствие позднейших определений, известия о совершении в прежние времена были может быт умышленно вычеркнуты. О самаританах мы положительно знаем, что они теперь закаляют и приносят в жертву пасхального агнца в пятницу пополудни, в то время, когда солнце склоняется к западу. Как они поступали в прежнее время – нам неизвестно.«

Таким образом, г. профессор Хвольсон вторично нашелся вынужденным откровенно сознаться, что, задав вопрос и раввинистам и нераввинистам относительно времени совершения Пасхи, – уже не такой вопрос, который „не может» его и нас „интересовать», а действительно интересный, прямо подходящий к разрешению признаваемых им в Евангельских известиях противоречий, – усматривает, что ни в раввинской литературе, которую он понимает лучше „всех христианских ученых», – „всегда более или менее неверно понимающих» ее, – (как это выражено в самом начале его рассуждения), и которую так великолепно разработали, еще лучше его понимающие эту литературу, ученейшие раввины Гейгер и Гольдейм с Деренбургом, – „не сохранилось об этом» вопросе „и» даже „не могло сохраниться« никакого разрешающего „известия», – ни о „самаританах, как они поступали, при таком случае, в прежнее время» ( – разумеется, в особенности во время Иисуса Христа), – „нам« ничего „неизвестно».

Что же остается делаиь нашему бедному автору, чтобы сдержать, торжественно и всенародно высказанное им, обещание – „решить» данный „вопрос на строго исторической основе», и „объяснить известия Евангелий о последней вечери так, как их можно и должно объяснять, т. е. согласно с религиозными и каноническими воззрениями того времени?» – Остается еще обратиться к караимам. И действительно, „караимы», говорит он, „на этот счет упоминают различные мнения, между прочим и таковые, по которым, когда 14-е совпадает с пятницей или с субботой, жертвование пасхального агнца отлагаетсл на будень."⁷⁸

Читатели видят, что и почтенные караимы не представляют автору никаких собственно исторических воззрений, общепринятых ими в руководство, а только „упоминают различные мнения, между прочим и таковые, что когда 14-е нисана придется в пятницу или субботу, то заклание пасхального агнца переносится на будень. Но для нашего автора довольно и такого „упоминания» для того, чтобы вывести из него то, что ему нужно, – вывести единственно при помощи таких „неопровержимых» доводов, которые выражаются словами: „вероятно, может быть, могло легко случиться«. „Поэтому», говорит он, „вероятно, по крайней мере очень может быт, закаляли и приносили в жертву в древнее время – когда еще не знали искусственных толкований позднего времени и строго придерживались буквы – пасхального агнца 13-го вечером, когда 14-е совпадало с пятницей; ибо 14-го днем нельзя было приносить жертвы, так как это должно происходить вечером по Моисеевым предписаниям. Но так как по еврейскому исчислению времени ночь причисляется к следующему дню, то очень легко могло случиться, что в данном случае приносили жертву 13-го вечером, потому что также как вечер 14-го обозначается во Второзаконии (Втор. 16:4) первым днем пасхального праздника, следовательно причисляется к 15-му, также могли причислять вечер 13-го к 14-му,⁷⁹ при чем удовлетворяли, по возможности, букве закона, по которому пасхального агнца должно приносит 14-го. Этим, стало быть, объясняется, почему Иисус Христос велел приготовить пасхального агнца 13-го, – и это делал не Он один, что было невозможно, но все израильтяне приносили в жертву тогда пасхального агнца в это время».

Объяснение это представляло бы собою весьма важный результат исследования, если бы оно действительно опиралось на канонические воззрения современных Иисусу Христу евреев, а не было – по одной теории „вероятностей» выведено из мнения некоторых караимов. И однакоже наш автор несомненно уверен, что здесь-то и сказано им, по данному вопросу, какбы последнее слово науки, после которого легко объяснимо и другое, касающееся этого вопроса, недоумение, и притом недоумение, возбуждаемое именно сделанным сейчас заявлением автора, что не один Иисус Христос, но и все израильтяне" – (единодушно преклонившись пред мнением некоторых, вовсе даже неизвестных им караимов,) „приносили в жертву пас-хального агнца 13-го нисана в четверг.»

„Остается», говорит г. профессор Хвольсон, „решить еще один вопрос: отчего Иисус Христос ел пасхального агнца еще 13-го вечером, между тем как те, которые Его привели 14-го утром в преторию, по Евангелию Иоанна (Ин. 18:28), хотели совершить это лишь 14-го? И это легко объяснимо. Кто знаком с различными способами, какими в древния, а также и в поздния, времена объяснялись в сомнительных случаях слова св. Писания, может себе без затруднения объяснить, как легко могло произойти разноречие относительно времени, когда можно было есть пасху. В трех местах Пятокнижия именно сказано, что мясо пасхального агнца должно съедаться ночью, и то, что от него осталось до утра, надо сжечь. Так, например, в книге Исход (Исх. 12:8) читаем: «пусть съедят мясо его в сию самую ночь», и потом там же (стих 10): «не оставляйте от него до утра; но оставшееся от него до утра сожгите на огне». Также говорится о пасхальном агнце в книге Числ (Чис. 9:12): «и пусть не оставляет от него до утра». Наконец Второзаконие (Втор. 16:4) гласит относительно этой жертвы: «и из мяса, которое ты принес в жертву вечером в первый день, ничего не должно оставаться до утра.» Эти стихи можно было объяснят двояким образом, когда приносили в жертву пасхального агнца 13-го вечером. Одни могли думать, что пасхального агнца, принесенного 13-го вечером, должны были есть в тот же вечер, так как ничего нельзя было оставлять от его мяса до следующего утра. Другие могли полагать, что переносится на вечер 13-го лишь принесение пасхи, которое не может происходить в пятницу вечером после заката солнца из-за субботы, но есть надо по предписанию 14-го вечером, и если говорится, что от его мяса ничего нельзя оставлять до утра, то под этим подразумевается только утро 15-го, ибо нормальное время для празднования пасхи 14-е. Оба эти мнения могли указывать на последний приведенный нами стих в свою пользу. Последователи первого мнения могли сказать: здесь сказано, что запрещается оставлять от жертвенного мяса до следующего утра, следовательно жертвенную 13-го вечечером пасху надо съесть ночью с 13-го на 14-е. Последователи же последнего мнения могли сказать, что здесь положительно, как в других местах, подразумевается 15-е. В талмудической литературе находятся сотни разноречий, основанных на совершенно подобных толкованиях св. Писания. После этого ясно», заключает автор, „почему Иисус – и очевидно еще многие другие с Ним – ел пасху 13-го вечером, между тем как многие другие, которые придерживались последнего мнения, совершали это лишь на следующий день. Относительно времени, когда нужно было закалать и приносить в жертву агнца, в храме, каждый не мог придерживаться своего мнения, ибо в храме были хозяевами священники и синедрион, и поэтому жертвы можно было приносить только по их определению. Поэтому Иисус Христос никак не мог принести свою пасху в иное время, чем другие. Съедение же пасхи было частное дело, которое каждый совершал в своем доме и мог притом действовать по своему собственному частному мнению».

Об изложенном решении у автора „остального» вопроса можно сказать только то, что оно как будто очень остроумно и находчиво, но только, к сожалению, совершенно произвольно и всего менее опирается на исторической основе, потому что автор основывается единственно на своем собственном предположении, что одни так, а другие иначе – -могли понимать закон о том, чтобы, по принесении пасхального агнца в жертву, мясо его съесть в тот же вечер, и не оставлять из него ничего до утра следующего дня. Закон – ясный и положительный и не допускает никаких двусмысленностей в истолковании, так что голословное указание автора, в доказательство возможности двоякого понимания этого закона, – на то, что и другие слова св. Писания в сомнительных случаях объяснялись различно – до разноречия, это указание не могло освободить его, г. профессора Хвольсона, от обязанности подтвердить свое предположение историческими данными, из которых было бы видно, что израильтяне в древнее время, и именно при Иисусе Христе, не только могли понимать, но и действательно понимали так или иначе закон о вкушении пасхи, и притом „согласно с каноническими воззрениями того времени». Но, будучи не в состоянии представить такого рода данные, наш автор доказывает в подстрочном примечании, ссылкою и на Второзаконие (Втор. 16:3, 6), и на Мишну и Талмуд, „что пасхальный агнец должен был закаляться и жертвоваться только в храме«, делая при этом совершенно справедливую оговорку, что „это едва ли и нужно доказывать». Конечно, не было никакой особенной нужды, ибо это, опять скажем, положительный, всем известный, закон.⁸⁰

А была настоятельная нужда доказать справедливость предположения несоответственного закону.

„Относительно» же „времени, когда надобно было закалять и приносить в жертву агнца в храме», – что действительно „каждый не мог придерживаться своего мнения, ибо в храме были хозяевами священники и синедрион, и поэтому жертвы можно было приносить, по их определению», – мы уже имели случай заметить, что из этого отнюдь не следует, чтобы, именно по определению тех же священников и синедриона, нельзя было закалать пасхального агнца в два дня сряду, – как этого на самом деле требовало и несметное множество закаляемых агнцев, и различные взгляды двух господствовавших в синедрионе партий – саддукейской и фарисейской, – из которых одна, при совпадении 14-го нисаиа с пятницею, как утверждает и сам автор, требовала перенесения жертвы агнца на будень, т. е., на предшествовавший 13-й день, а другая допускала тогда заклание этой жертвы в тот же день – 14-го. Этим, без сомнения, и воспользовались священники для удовлетворения требований как со стороны галилеян, так и иерусалимлян, о чем сказано будет еще и ниже. Но, прибавим, обе партии, фарисеев и саддукеев, равно ненавидевшие Иисуса Христа, и вместе участвовавшие в осуждении Его, – имея в виду исполнение своего богоубийственного решения, наверное в этот год сами не переносили ни заклания, ни вкушения пасхального агнца на будень, 13-го, а совершали то и другое – после распятия и смерти Христа Спасителя, 14-то вечером.

Конечно, наш автор ничего этого не принимает в соображение, и из своих собственных предположении делает следующие окончательные выводы:

„Во всем до сих пор сказанном», говорит он, „синоптики во первых совершенно согласны с известием в Евангелии Иоанна. Далее, так как 14-е тогда совпадало с пятницей, в каковой день из-за наступавшей субботы нельзя было ни закалять, ни приносить жертву, то эта жертва всеми евреями приносилась вечером 13-го. Поэтому в Евангелия Иоанна говорится, – ἵνα φάγωσι τὸ πάσχα – «Чтобы можно было есть пасху»; стало быть не сказано, чтобы можно было принести в жертву пасху, но лишь – чтобы можно было ее ест, ибо приносили ее все уже в предыдущий вечер. Разноречие состояло только относительно времени, когда нужно было есть принесенную 13-го пасху. Одни, и между ними Иисус, Его домохозяин, апостолы и вероятно еще многие другие – ели пасху, в тот же вечер, чтобы ничего не оставалось от ее мяса до следующего утра; другие совершали это, по только-что упомянутой причине, в следующий вечер.»

Скажем, однако, здесь еще, что кроме совершенного произвола в этом предположении, – ему не благоприятствует и самый текст Евангелия, где ученики Христовы не отделяют времени приготовления агнца пасхального, и конечно, заклания его, от его вкушения; они говорят: где приготовит есть пасху, – так что естественно в их понятиях совмещалось то и другое. Не благоприятствуют тому же предположению и местные условия приготовления и вкушения пасхи, с которыми по возможности соображался, без сомнения, и закон. В тех жарких странах оставить приговленную пищу на целые сутки,⁸¹ – конечно, было весьма неудобно, даже почти невозможно: пища совсем могла испортиться; поэтому, даже при запрещении в праздники всякой работы, разрешалось однако приготовлять пищу и в такие праздничные дни.

Но г. Хвольсон, изложив свое мнение, смотрит на него, как на важный результат своего рассуждения, будто бы решающий судьбу самого Евангелия. „Этот результат», говорит он, „может, по моему мнению, служить и доказательством подлинности Евангелия Иоанна; ибо если бы оно действительно принадлежало ІІ-му столетию, что многие из новейших критиков утверждают, то автор описал бы некоторые обстоятельства из жизни Иисуса по обстоятельствам своего времени. Но, так как во втором веке, когда новое раввинское направление взяло вполне верх над старым, не могло быть речи об откладывании Пасхи, с 14-го на 13-е, и о сомнениях во времени, когда надо было есть пасху, то автор этого времени никогда не мог описывать обстоятельства так, как они действительно описываются в Евангелии Иоанна. Так описывать мог только очевидец или по крайней мере тот человек, который жил весьма близко к тому времени, когда совершались описанные им произшествия».

К счастию, подлинность Евангелия св. Иоанна Богослова утверждается на более прочных и даже неподлежащих никакому сомнению данных, и не нуждается в таких доводах, которые не только опираются на одних предположениях и вероятностях, но и противоречат самому этому Евангелию, в котором мы выше указали место, относительно закона об обрезании (Ин. 7: 28), где вовсе не то показывается, что во время земной жизни Иисуса Христа не имело места раввинское или фарисейское направление, будто только уже во ІІ-м веке взявшее верх над старым направлением – саддукейским.

В предпоследнем отделе своего рассуждения автор „пользуется случаем объяснить еще два места в Евангелии Иоанна».

1– е: гл. 18, ст. 28, (Ин. 18:28), где говорится, что приведшие Иисуса Христа в преторию не хотели войти туда, чтобы не оскверниться, – он объясняет тем, что, по определению раввинов, это осквернение входом в преторию, как в дом язычника, простиралось бы не только до вечера того же дня, когда еще могли бы есть пасху, по наступлении ночи, но на семь дней, – столько же, как и соприкосновение мертвого, и следовательно на все праздники. – Против этого мы ничего не имеем сказать, – кроме того, что сущность решения вопроса от такого, хотя и правильного, но довольно уже известного объяснения, нисколько не изменяется.

2– е: Ев. Иоанна (Ин. 19:31), где о наступавшей после распятия Господня субботе говорится, что та суббота была день великий. „Почему, спрашивается», говорит он, „эта суббота была великая?« и прибавляет, что здесь „особенно затруднялись те экзегеты, по мнению которых день распятия (пятница) был в первый день праздника, и поэтому следующий день – был обыкновенной субботой». Но когда из сейчас указанного места того же Евангелия Иоанна (Ин. 18:28), очевидно, что распятие было накануне великого праздника, приходившегося в субботу, то совершенно понятно и без особого объяснения, почему Евангелист называет эту субботу великою, – объяснения тем, что совершенно согласно с Евангелистом понимали боэфусеи, отожествляемые с саддукеями, и доселе понимают самаритане и караимы, называющие именно субботу во время праздника великою субботой, вопреки фарисеям, или раввинам, (что, говорит ниже автор (стр. 481), почти одно и тоже). А фарисеи, говорит он, как представители нового направления, вели из-за этого с названными приверженцами старого направления жестокую борьбу, окончившуюся уже в конце І-го христианского века, полною победою того фарисейского понимания, что великою субботою следует считать субботу пред пасхою.

Отсюда наш автор выводит заключение, что Евангелие Иоанна писано прежде этой победы фарисейского направления над саддукейским.

Это еще нечтò, и не противоречит св. Евангелию, а так или иначе – даже подтверждает сказанное в нем, по возбужденному вопросу. Но из этого „объяснения», а также из того обстоятельства, что в год смерти Иисуса Христа евреи закалали пасху 13-го, автор в последнем отделе своего рассуждения, озаглавливаемом: выводы из того, что было сказано доселе относительно синедриона, который приговорил Иисуса Христа к смерти, делает „весьма важное», по его мнению, „историческое заключение, именно, что синедрион приговоривший Иисуса к смерти был не фарисейский, но состоял из саддукеев».

Можно согласиться с автором, что „последние» – саддукеи – „были тогда в синедрионе задающими тон, – от которых зависело решение», – тем более, что сам первосвященник, Каиафа, был неверующий саддукей (Деян. 2:18, ср. 4:1); но нельзя согласиться с тем утверждением автора, что „учение Иисуса, – за исключением догмата о Троице, – не находило почти ничего предосудительного у фарисеев»; нельзя одобрить и то общее замечание его, „что прения фарисеев с Иисусом не могут прямо служить доказательством враждебности между первыми и Спасителем»,⁸² – что значит не они, „не фарисейские или раввинские евреи осудили Христа, а саддукеи, составлявшие консервативную клерикало-аристократическую партию, – сделали это противу всех постановлений фарисеев», – представителей нового либерального направления, людей самого умеренного настроения, гуманных, благородных, – словом, передовых, самых умных и добрых, и ужь, разумеется, весьма ученых. Но, так как все св. четвероевангелие, или все Евангелисты, на каждой странице, представляют нам фарисеев, – за исключением весьма немногих из них, уверовавших во Христа, как-то: Никодима, Иосифа аримафейского и упоминаемого в Деяниях Апостольских, Гамалиила, – совершенно в другом свете, чем изображает их. г. Хвольсон, и вовсе не благоприятелями, а открытыми врагами Иисуса Христа, всенародно высказывавшими к Нему свою ненависть даже тогда, как Он в жесточайших муках висел на кресте (Мф. 26:41), за грехи людей: то мы не находим необходимо нужным распространяться в опровержении аргументов г. профессора-гебраиста; потому-что его может опровергнуть и всякий простой христианин и всякий школьник, хотя раз внимательно прочитавший Евангелие. Скажем однако, что может быть и сам г. профессор из многого, сказанного в Евангелии о фарисеях, не забыл, по крайней мере, громовой обличительной речи против них Христа Сына Божия, – в которой столько раз повторяли им уста воплощенной Любви и Истины: горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры (Матф. 23:13, 14, 15, 16, 23, 25, 29)!

Умолчав об этом, осуждающем фарисеев, горе, защитник их, г. Хвольсон, указывает на другое, которое в раввинской или фарисейской литературе направлено против заклятых врагов их, саддукейских священников: „о горе за их перо, – о горе за их шипение, – о горе за их кулак!» и т. п.

Невольно приходит при этом на мысль, что и всем владеющим пером, в деле служения истине, надобно остерегаться, чтобы, по незаметному может быть с первого раза увлечению какою либо страстью, не применит истину до лжу (Рим. 1:5), и не подпасть тому тягчайшему всех раввинских заклятий горю, которое за подобные увлечения возвещается грозным словом пророка Божия: горе, иже мудри в себе самих, и пред собою разумни... Горе пишущим лукавство (Ис. 5:21, 10:1)!

Мы изчерпали все содержание „разсуждения» г. Хвольсона, и со всевозможною тщательностию рассмотрели, как его разбор разных опытов соглашения кажущегося противоречия в известиях Евангелий, относительно последней пасхальной вечери Иисуса Христа и дня Его смерти, так и предлагаемый им самим опыт разрешить это противоречие. В первом не представилось нам ни обстоятельного раскрытия, ни безпристрастной оценки сделанных другими „опытов соглашения,» ни отрешенности автора от предзанятой им мысли. В последнем, его собственном, „опыте разрешить противоречие» – хотя и обнаруживаются в авторе обширные сведения в еврейской литературе и отчасти даже в свято-отеческой письменности, – но, при невнимании его к последней, и главное, при том направлении, какому он последовал, – наперед заявив, что изберет дорогу, на которую до сих пор еще никто не вступил, – стало быть, „дорогу,» совершенно отрешенную от всякого авторитета и руководства, – все его сведения, к искреннему нашему сожалению, нисколько не помогли ему придти к заранее провозглашенному им, будто бы окончательному решению неразрешимого вопроса. Напротив, наш автор еще более запутал этот вопрос произвольным искажением Евангельского текста, разными натяжками, своеобразным пониманием исторических данных, противоречиями – как им, так и себе самому, и, наконец, вместо обещанной строго-исторической основы, – одними догадками, основанными на предположениях только вероятного и возможного.

При таком отношении к делу, и самый благоприятный, по видимому, результат рассуждения г. Хвольсона – предложенный им „опыт разрешить противоречие в известиях Евангелий,» не заслуживает ни доверия, ни одобрения.

Не то можем мы видеть в тех способах действительного примирения мнимого разногласия св. Евангелистов о последней пасхальной вечери Иисуса Христа и дня Его смерти, – какими издавна обладает православная Церковь, почерпающая несомнненную истину из двух чистейших источников – священного Писания и священного предания, – не без внимания и к внешним правдивым свидетельствам.

1. И вопервых, истинное решение данного вопроса само собою для нас откроется, если с полным вниманием, с искренним доверием и без всякой предзанятой мысли обратимся к самому священному Писанию, – к достовернейшему свидетельству тех четырех св. Евангелий, которых подлинность и неприкосновенная целость признается вселенскою Церковию. Равно достоверные свидетели истины, они не могут ни друг другу, ни тем более себе самим противоречить. Они только или подтверждают, или взаимно пополняют и поясняют свои Евангельские сказания.

Так, мы уже видели, что, по ясному свидетельству евангелиста Матфея (Мф. 26:17), ученики Иисуса Христа именно в первый день опресночный приступили к Нему с вопросом, где велит приготовить Себе пасху, и получили повеление сделать это немедленно, так что в тот же день пасха была приготовлена, то есть, был заколот в Иерусалимском храме, руками священников, пасхальный агнец и устроено все в доме для вкушения его во время вечери, которая и была совершена вечером того же дня, в четверг. Называя этот день первым опресночным, евангелист Матфей, очевидно, употребил такое название не в том буквальном смысле, в каком оно значится в Пятокнижии Моисеевом, а в том, в каком оно употреблялось во времена св. Апостолов. В Пятокнижии Моисеевом и некоторых других священных книгах Ветхого завета первым днем опресноков называется тот день, который непосредственно следовал за днем приготовления и вкушения вечером пасхального агнца. Но при Апостолах и „во дни плоти» (Евр. 5:7) самого Христа Спасителя, евреи – как называли пасхою не только день пасхальной вечери, но и весь, следовавший за ним, семидневный праздник опресноков, так, без сомнения, и на оборот, причисляя к сему празднику день вкушения пасхи, называли этот день опресночным, потому что вечером его, по закону Моисееву, впервые вкушались опресноки с агнцем пасхальным.

Что св. евангелист Матфей в указанном месте под именем первого дня опресноков разумеет именно тот день, в который надлежало приготовить и вкусить пасху, а не тот, который следовал за ним и был великим, нарочитым, первым целодневным из семи дней опресночных, – это совершенно ясно подтверждается параллельными местами Евангелий св. Марка (Мк. 14:12) и Луки (Лк. 22:7). Сии Евангелия оба написаны после Матфеева, и потому, естественно, представлялось нужным точнее изложить в них то выражение евангелиста Матфея о дне пасхальном, какое неодинаково употребляемо было в древнейшие и в Апостольские времена. И вот, евангелист Марк прямо говорит об этом дне: в первый день опресноков, когда закаляли пасхального агнца·, а евангелист Лука (писавший после ев. Марка), еще точнее выражается: настал день опресноков, – не говорит: первый, чтобы кто не подумал, что речь идет о том первом дне опресноков, который так называется в книгах Моисеевых, – настал день опресноков, в который надлежало закалать пасхального агнца.

Следует обратить внимание на то, что в этом последнем свидетельстве не просто сказано: закалали, – как в Евангелии св. Марка, а выражено: надлежало закалать пасхального агнца. Это выражение удостоверяет в том, что по убеждению учеников Христовых, которое, без сомнения, разделяли с ними весьма многие современные им израильтяне, и особенно – соплеменники-галилеяне, пасху в год крестной смерти Иисуса Христа надлежало закалать именно в тот день, в который они, по повелению Господа, закалали и ели. Такое замечание весьма важно в том отношении, что, как видно из дальнейших повествований тех же Евангелистов, другие израильтяне, и особенно все иерусалимляне – совершали в этот год пасху уже на другой день после ее вкушения Иисусом Христом, в самый день Его распятия.

Об этом, – что именно в день совершения иудеями пасхи, последует Его распятие, – предрек сам Христос, который, по свидетельству евангелиста Матфея (Мф 26:1–2), за день до своей последней пасхальной вечери, – то есть, в среду, сказал ученикам своим: вы знаете что чрез два дня (в пятницу) будет Пасха: и Сын человеческий предан будет на распятие. С чем вполне согласно и свидетельство евангелиста Марка (Мк. 14:1) о том же: чрез два дня была Пасха и опресноки.

Нужно полагать, что самое предсказание Иисуса Христа о том, что Он будет распят в день Пасхи, – именно в пятницу, – привело учеников Христовых в недоумение, при мысли: не следует ли пасху совершить днем раньше? Такая мысль возникла у них, без сомнения, оттого-что, по их народному убеждению, заклание агнца в пятницу вечером, при наступлении субботы, представлялось нарушением строго заповеданного в законе Моисеевом, субботнего покоя. Хотя синедрион, под влиянием большинства членов своих, фарисеев, и объявлял в подобных случаях решение, что „Пасха вытесняет субботу,» и что по этому можно и должно совершать пасху и в пятницу вечером, при наступлении субботы, но другая, господствовавшая в синедрионе, партия саддукеев должна была настоять, по крайней мере, на том, чтобы не препятствовать согласному с более древним пониманием закона о субботе, народному убеждению, так что, одновременно с первым решением, наверное давалось дозволение священникам – для желающих, особенно же для израильтян, пришедших в Иерусалим из разных стран, закалать пасхального агнца не в пятницу вечером, при наступлении субботы, а в четверг – при наступлении пятницы. Посему-то ученики Христовы, без сомнения, зная это, но вместе услышав от Иисуса Христа в среду, что Пасха будет в пятницу, не могли не придти в недоумение на счет того, когда именно угодно Ему самому вкусить пасху. Оттого они и приступили к Иисусу Христу утром в четверг, с вопросом: где велишь нам приготовит Тебе пасху? – В ответ на этот вопрос, Господь Иисус Христос, посылая двух избранных учеников приготовить в тот же день пасху, повелевает сказать известному домохозяину: время Мое близко; у тебя совершу пасху с учениками Моими (Мф. 26:18). Такое предупреждение со стороны Господа: время Мое близко, – означавшее то, что личные Его обстоятельства побуждают совершить пасху в ближайшее время, то есть, за день до ее совершения иерусалимлянами, вполне соответствовало Его предсказанию, что в пяток, когда иудеи будут совершать пасху, – Он будет уже распят, и следовательно, если бы должен был совершать ее вместе с ними, то совсем не мог бы вкушать ее. А это было совершенно противно намерению Иисуса Христа, которое очень ясно выразил Он своим ученикам во время самой пасхальной вечери: очень желал Я есть с вами сию пасху, прежде Моего страдания (Лк. 22:15), которого она служила прообразованием. Осуществление этого преобразования было тем разительнее, что оно совершилось в тот самый день, когда иудеи вкушали пасхального агнца, то есть, в пятницу, после того, как Иисус Христос, с своими учениками, вкусил его днем раньше, то есть, совершавшимся иудеями в тот год праздником Пасхи.

Последнее обстоятельство ясно и со всею точностию выражено св. евангелистом Иоанном Богословом, который, по свидетельству вселенской Церкви, восходящему к древнейшим временам, – подтвердив истину всего написанного в первых трех, уже известных и распространенных между христианами Евангелий, Матфея, Марка и Луки, – для восполнения их, написал и свое Евангелие в самом конце первого века до Рождестве Христове, довольно долго спустя по разрушении Иерусалима и храма.⁸³

Не трудно сообразить, что евангелисту Иоанну, при обозначении времени последней пасхальной вечери Иисуса Христа, не было никакой нужды и не представлялось никаких побуждений придерживаться тех терминов, какие употреблены были еванг. Матфеем и следовавшими за ними двумя другими Евангелистами. Евангелист Матфей, пиша свое Евангелие для палестинских евреев, и потому постоянно изображая пред ними Иисуса Христа во всем исполнителем закона, чтобы исполнит всякую правду его (Мф. 3:15), – не мог не указать на то, что Господь совершил пасху именно в тот первый, по современному словоупотреблению, опресночный день, в который, по строгому соблюдению закона о неприкосновенной святости наступавшей субботы, и надлежало в тот год совершать пасхальную вечерю. И это, как мы уже заметили, еще полнее и точнее выразили евангелисты Марк и Лука, которые, хотя писали свои Евангелия первоначально не для христиан из иудеев, а для уверовавших из числа язычников, но, без сомнения, имели в виду и первых, рассеянных по всем странам, и притом писали тогда, когда еще существовал Иерусалимский храм, где продолжали приноситься иудеями ветхозаветные жертвы, и когда разные обычаи и постановления относительно заклания пасхального агнца были еще в употреблении, и, в разных случаях, могли быть предметом толков.

Евангелист же Иоанн, пиша свое Евангелие уже после разрушения Иерусалимского храма и по прекращении как вообще ветхозаветных жертв, так и, в особенности, совершавшегося некогда в том же храме заклания пасхальных агнцев, – не говоря притом ни слова о приготовлении, по повелению Иисуса Христа, агнца для последней Его вечери, – сказав о самой этой вечери лишь то, что требовалось для восполнения сказаний о ней первых трех Евангелистов, – очевидно, не имел никакой надобности упоминать о том, что Христос Спаситель и велел приготовить и совершил эту вечерю в законное время; а упомянул лишь о том, что она совершена пред праздником Пасхи (Ин. 13:1), как он был в тот год у всех иудеев, участвовавших во взятии, осуждении и смерти Божественного Искупителя.

Затем, сличая повествования обо всех сих событиях во всех четырех Евангелиях, мы находим полнейшее между ними согласие, и – нималейшего противоречия относительно того, что самый день страданий и крестной смерти Иисуса Христа предшествовал принесению и вкушению иудеями пасхального агнца, и что, следовательно, сам Господь совершил эту пасху днем раньше. Так как об этом уже было сказано выше, то мы только припомним здесь, что, по единогласному свидетельству всех четырех Евангелистов, иудеи ночью с четверга на пятницу напали на Иисуса Христа в саду Гефсиманском с вооруженною толпою, потом в эту же ночь привели Его связанного на судилище, судили и подвергали истязаниям, чего не позволили бы они себе, после вкушения пасхи, и с наступлением великого праздника, – стараясь сохранить в своих действиях хотя наружный вид законности; что в пятницу утром все множество их повело приговоренного ими к смерти Христа Сына Божия к Пилату, но, как замечает евангелист Иоанн (Ин. 18:28), не вошли в преторию, как дом язычника, чтобы соприкосновением с ним не оскверниться и чрез то не лишить себя права вкусить вечером этого дня пасху; что когда, успев исторгнуть у Пилата повеление отдать им Христа на распятие, повели они Божественного Страдальца на Голгофу, то, по свидетельству первых трех Евангелистов, встретили на пути, около полудня, некоего Симона, возвращавшегося с полевой работы, чего не могло быть в первый великий день праздника Пасхи, а могло быть только перед пасхальным вечером; что, по свидетельству всех четырех Евангелистов, погребение умершего на кресте Иисуса Христа последовало вечером же в пятницу, при чем Иосиф аримафейский, по Евангелию св. Марка, купил тогда же плащаницу, чтобы обвить тело Иисусово, а некоторые благочестивые женщины, по Евангелию Марка, приготовили благовония и масти, чтобы, по миновании наступившего субботнего покоя помазать пречистое тело; но всего этого не могло бы быть, если бы в пятницу был тогда у иудеев первый великий день праздника Пасхи, а не канун этого дня, вечером которого приносили в жертву и вкушали агнца пасхального; наконец, все четыре Евангелиста свидетельствуют, что день распятия был приготовительный к субботе (παρασκευὴ), И значение этого выражения в настоящем случае с особенною ясностию показывает св. евангелист Иоанн, говоря, что тогда была пятница пред Пасхою, и что иудеи не хотели оставить тела на кресте в субботу, ибо та суббота была день великий (Ин. 19:31).

Что Иисус Христос совершил пасхальную вечерю днем раньше, чем распявшие Его иудеи, это подтверждается между прочим и тем, совершенно случайным, повидимому, замечанием евангелиста Иоанна (Ин. 13:27–29), что когда Христос Спаситель, за тайною вечерию, увидев ожесточение Иуды предателя, сказал ему: что делаешь, делай скорее, то ученики Христовы, не поняв этих слов, – подумали, что Господь говорит: купи, что нам нужно к празднику, и проч. Основанием такого с их стороны предположения могло быть только то обстоятельство, что иерусалимляне еще не совершали, в одно время с ними, пасхальной вечери, но на следующий день, и еще была возможность купить у них что нибудь необходимо нужное для праздника, чего уже невозможно было сделать с пятницы на субботу.

Теперь, если иудеи в год крестной смерти Иисуса Христа совершали пасху вечером в пятницу, в то самое время, как она приходилась в этот год, по закону Моисееву, то есть, 14-го нисана, не стесняясь притом совпадением сих двух дней, на том основании, что, по фарисейскому воззрению, „Пасха вытесняет субботу», так что и при наступлении в пятницу вечером субботнего покоя, разрешалось приготовление агнца пасхального; то Иисус Христос с своими учениками, следуя другому религиозному воззрению, не допускавшему такого нарушения субботы, согласно с обычаем галилеян, и, с разрешения священников Иерусалимского храма, совершил пасхальную вечерю – 13-го нисана, в четверг вечером, к чему располагало Его особенно то, что, по Его же ясному предсказанию, в пятницу 14-го нисана должна была последовать крестная смерть Его.

Надеемся, что в изложенном нами соглашении Евангельских сказаний о последней пасхальной вечери Иисуса Христа, и дне Его смерти, нет никакой натяжки или насилия тексту какого бы то ни было из четырех Евангелии, и ни в одном из них не представляется никаких противоречий. А что оно верно, за это ручается церковное предание, сохранившееся в следующих свидетельствах древних отцев и учителей Церкви.

Так еще во второй половине второго столетия, Аполлинарий, епископ иерапольский, „близкий ко временам Апостольским», в слове „о Пасхе», пишет: „есть охотники спорить, которые, по неведению, говорят, что Господь вместе с учениками в четырнадцатый день (нисана) „вкусил агнца, и в великий день опресноков» (пятнадцатого)⁸⁴ „пострадал, и утверждают, что, по их разумению, так говорит Матфей. Но такое их разумение», – замечает Аполлинарий, – „несогласно с законом и, повидимому, вносит несогласие между Евангелиями»⁸⁵

Заметим, что „несогласие с законом» в приведенном мнении противников, с которыми имел дело Аполлинарий, он предполагает в том, что заклание пасхального агнца, означая самую смерть Искупителя мира, по времени должно было совпадать с нею; отнесением же смерти Господа к пятнадцатому дню нарушается соответствие прообразующего закона с прообразуемым событием.·А разноречие между Евангелиями, по замечанию того же святителя, открылось бы при соображении понимаемых в указанном смысле слов Евангелия Матфея с повествованием евангелиста Иоанна, по которому Господь пострадал, когда иудеи только еще готовились к совершению пасхальной вечери. Но такого разноречия этот древнейший учитель Церкви не допускает, и уже самое предположение его во мнении противников считает достаточным опровержением неосновательности этого мнения.

Современный Аполлинарию, епископу иерапольскому, Климент, пресвитер александрийский, в сочинении о Пасхе говорит: „в предшествовавшие годы Господь праздновал Пасху и вкушал закаляемое у иудеев; но когда возвестил Он (Мф. 26:2), что сам Он есть Пасха, Агнец Божий, яко овча на заколение ведомый (Ис. 53:7), тогда научил учеников таинству образа (т. е., пасхи прообразовательной); это было в тринадцатый день, когда спрашивали Его ученики: где хощеши уготоваем Ти ясти пасху (Мф. 26:17)? В сей день совершалось освящение опресноков и приготовление к празднику. Сообразно с сим Иоанн повествует, что в тот же день, Господь, какбы в приготовление, омыл ноги учеников. А пострадал Спаситель наш в следующий день, быв принесен в жертву иудеями».

Относя смерть Спасителя к четырнадцатому нисана, Климент александрийский ссылается на известное обстоятельство, упоминаемое евангелистом Иоанном: „в четырнадцатый день», говорит он, „когда Господь пострадал, – рано утром – архиереи и книжники пришли к Пилату, но не вошли в претор, да не осквернятся, но да ядят пасху (Ин. 18:28) ввечеру безпрепятственно. С этим определением дня», – прибавляет Климент, – „согласны все писания, согласны и Евангелия; оно подтверждается и воскресением. Господь воскрес в третий день, который был первым в седмице жатвы, в который по закону должен был иерей приносить сноп».⁸⁶

Другой современник Аполлинария иерапольского, св. Ипполит римский, опровергая мысль своего противника; „Христос совершил пасху» (предполагается – 14-го нисана) „и пострадал»; почему и мне должно делать тоже, что сотворил Господь» (т. е. совершать пасху 14-го), – относил последнюю пасхальную вечерю Иисуса Христа к тринадцатому дню нисана; но, так как, по его замечанию, в этот день „не время еще было вкушению пасхи» для иудеев, то св. Ипполит полагал, ( – это было его частное мнение, равно как и некоторых других, непринятое, однакож, вселенскою Церковию), – „что и Господь на последней вечери не вкусил пасхи законной».⁸⁷

Не излишне заметить, что приведенные нами свидетельства древнейших церковных учителей, относительно времени последней пасхальной вечери Иисуса Христа, были направлены против защитников празднования Пасхи в христианстве по иудейскому обычаю – в четырнадцатый день нисана, в какой бы день седмицы ни пришлось это число. Упорные защитники этого обычая, – подавшие повод к учреждению во втором столетии многих соборов и сношений между епископами на востоке и западе,⁸⁸ – получили от прочих христиан, располагавшихся в праздновании Пасхи сообразно с значением дней седмицы, проименование четыренадесятников. Некоторые из них были поддерживаемы в своем упорстве и занятыми из иудейства началами европейскими – о подчинении закону, в рассуждении празднования Пасхи.⁸⁹

Вразумляя их, знаменитый ученик Климента александрийского, Ориген, в толковании на Евангелие Матфея, приведши слова сего евангелиста (Мф. 26:17–18) и другого евангелиста – Марка (Мк. 14:12–15), где говорится о приготовлении к празднованию Пасхи в первый день опресноков, – говорит: „итак очевидно, что день Пасхи, в который надлежало закалать пасхального агнца (Лк. 22:7), и день опресноков, когда надлежало истреблять ветхий квас и есть опресноки с мясом агнца, был один и тот же день. И, день Пасхи был один, а дней опресноков – семь, считая и день Пасхи» ( – с причислением, конечно, к его вечеру следующего дня) – с прочими шестью.. Поэтому», продолжает Ориген, – „может быть кто нибудь из неразумных, на том основании, что Иисус праздновал Пасху по обычаю иудейскому телесно, – последуя евионеям, потребует и первого дня опресноков и Пасхи, и будет говорить: прилично и нам, подражателям Христовым, так же творить. А того не рассудит, что Иисус, посланный, егда прииде кончина лета, рожденный от Жены, был под законом (Гал. 4:4–5), не для того, чтобы оставить под законом подзаконных, но чтобы искупить их от закона.⁹⁰

В книге заповедей или постановлений Апостольских, от лица св. Апостолов сказано: „в четверг, когда мы ели у Него пасху, а Иуда, вложив руку в солило и взяв кусок, вышел ночью, Господь сказал нам: прииде час, да расточитеся, и Мене единого оставите (Ин. 16:32; Мф. 26:31)»⁹¹

Евсевий епископ кесарийский, писавший о Пасхе вскоре после того, как на соборе никейском, вселенском первом, отменено было несогласное с прочими празднование Пасхи в некоторых Церквах на Востоке (в Сирии), как утверждавшееся на обычаях иудейских, – говорит, что „пример Спасителя, в первый день опресноков» (в известном значении этого выражения), „совершившего пасху, имеет для нас значение историческое, а не есть заповедь».

„Но и Спаситель», продолжает Евсевий, – „в год своего страдания совершил пасху не вместе с иудеями. – Не тогда, когда закаляли они овча, совершил Он свою пасху с своими учениками. Они это сделали в пяток, когда Спаситель пострадал, почему и не вошли в преторию, но Пилат к ним вышел; сам же Господь целым днем ранее, в четверток, возлегши с учениками, и, ядя вместе с ними, сказал: желанием возжелех сию пасху ясти с вами. Видишь ли, что Он не вместе с иудеями ел пасху? поскольку эта Пасха была новая и отличная от обыкновенной у иудеев, то не без причины, с некоторым усилением Он сказал: желанием возжелех сию пасху ясти с вами, прежде даже не прииму мук (Лк. 22:15). Древние обветшавшие обычаи иудейские – то, что вкушал Он вместе с иудеями, не было вожделенно, а новое таинство Его нового завета, которое преподал Он своим ученикам, конечно, было для Него вожделенно».⁹²

Изъясняя, каким образом произошло то, что иудеи праздновали Пасху после Спасителя, Евсевий приписывает это их неправильному распоряжению. „Иудеи погрешили против истины», – говорит он, – „с тех пор, как восстали на самую Истину, изгнав от себя Слово истины. Это ясно из священных Евангелий. Писание свидетельствует, что Господь вкусил пасху в первый день опресноков (Мф. 26:17; Мк. 14:12). А они в день, в который надлежало закалать пасхального агнца, не ели обыкновенной своей пасхи, но в следующий второй день опресноков, а луны пятнадцатый, когда при осуждении Спасителя нашего Пилатом, не вошли во претор. Итак, они ели пасху не в первый день пасхи, в который надлежало закалат пасхального агнца. Иначе и они совершили бы ее вместе с Ним: но в своих кознях против Спасителя нашего, ослепленные злобою, они отступили от Него и от истины».

То частное мнение Евсевия кесарийского, что иудеи в Пасху страданий Христовых ели пасхального агнца, и Христос пострадал уже в 15-й день луны, а не в 14-й день лунного месяца нисана, – хотя оно и разделяется некоторыми из древних и новейших толкователей, – не подтверждается общим церковным приданием. Однакожь и в этом мнении есть своя совершенно справедливая сторона, которой отвечает уже известный нам результат новейших историко-критических исследований ученых раввинов. Если достоверно то, что во времена Иисуса Христа у иудеев, и в самом их синедрионе, существовали две партии, фарисейская и саддукейская, из коих одна – фарисейская, позволяла закалать пасхального агнца и при наступлении субботы, а другая – саддукейская, держась издревле сохранявшегося законного уважения к покою субботнего дня, требовала перенесения начала пасхального праздника на будень: то, очевидно, что соглашение между собою этих двух враждебных партий, в одновременном праздновании, тою и другою, Пасхи – всего вернее объясняется общею их ненавистию к Христу Спасителю, по которой сам председатель синедриона, первосвященник Каиафа, саддукей, охотно отступил и от древнего понимания закона о субботе, только бы успешно привести в исполнение приговор над Иисусом Христом. И это в Евангельской истории далеко не единственный пример, – что ненависть к Христу Спасителю заставляла самые враждебные партии у иудеев сходиться вместе и действовать против Него сообща. Так и во время земной жизни Иисуса Христа, например, по случаю исцеления сухорукого в субботу, фарисеи сделали против Божественного Исцелителя совет с иродианами, как бы погубить Его (Мф. 12:14; Мк. 3:6), и особенно в последние дни – пред самыми страданиями Христовыми, с полным единомыслием, достойным лучшего дела, приступили к Иисусу Христу, чтобы уловить Его в словах (Мф. 22:15–16; Мк. 12:13). Здесь ли, когда решились, во что бы то ни стало, увенчать свой христоненавистный замысл совершенным успехом, здесь ли было время для саддукействовавших властей – настаивать на древнем понимании закона об охранении святости субботы при ее совпадении с Пасхою? – Они охотно решились не переносить Пасхи на предыдущий день, так как Христос Спаситель еще не был пригвожден ко кресту.

Таким образом, справедливая сторона изложенного мнения Евсевия кесарийского заключается в том, что если бы иудеи не были ослеплены злобою против Спасителя нашего, то, на основании известных постановлений, праздновали бы Пасху вместе с Ним, – днем раньше, – но не 15-го вместо 14-го, а 13-го – вместо 14-го.

Впрочем, нужно заметить, что издревле существовала мысль о погрешительности еврейского календаря; потому не мудрено, что иудеи иногда и 15-е принимали за 14-е, и на оборот.

Так св. Епифаний, епископ кипрский (сам родом из евреев), подтверждая, что Спаситель совершил свою Пасху с учениками днем ранее всех, основывается в этом на своих соображениях астрономических, и также утверждает, что у иудеев тогда в счете времени, а отсюда и в праздновании Пасхи, было замешательство – до того, что некоторые праздновали Пасху даже двумя днями ранее надлежащего.⁹³

Мысль о погрешительности еврейского календаря возникла и постепенно усиливалась в Церкви христианской еще с первых веков, с распространением и утверждением в ней независимого от иудейских определений празднования Пасхи. Одни ограничивали эту мысль только временем, последующим за разорением Иерусалима; другие же распространяли ее и на время, предшествовавшее явлению Христа Спасителя. Так задолго до первого вселенского собора, первая мысль встречается у св. Петра, епископа александрийского, в его послания к Триценцию; а последняя – в отрывке из письма самого Триценция.⁹⁴

С уяснением начал, на которых первый вселенский собор, бывший, как всем известно, в Никее, в 325 году, утвердил порядок празднования Пасхи, надлежало ожидать более единства и в определении времени последней вечери Спасителя. Но, так как рассчисления пасхальные, ежегодно издаваемыми александрийскими епископами, показывали только время наступающего поста четыредесятницы и праздников, – без объяснения, то не удивительно, что при одних и тех же определениях Пасхи христианской, не везде одинаково разумели соответствие Евангельских событий иудейскому времясчислению. Даже при подробном объяснении патриарха александрийского Протерия, в его послании к св. Льву, папе римскому,· – тех соображений, на основании которых составлялись в Александрии пасхальные рассчисления, сказано: „В четырнадцатый день первого месяца у евреев, Иисус вкусил пасху прообразовательную, в следующий, пятнадцатый день, в пяток, яко овча заколения пригвожден Он ко кресту, а ввечеру субботы, свитающу воскресному дню, в семнадцатый день восстал от мертвых».⁹⁵

Однако более согласно с древним церковным преданием изъясняет основания, на которых Церковь определила время празднования Пасхи христианской, неизвестный сочинитель слова „о Пасхе» VII столетия, в Сирии, давая совсем иное значение четырнадцатому дню нисана. „Христос пострадал», говорит он: „после равноденствия в пяток, который совпадал тогда с четырнадцатым днем луны».⁹⁶ – „Закон предписывал закалять агнца в пяток к вечеру, между вечерними. Спаситель соблюл и день и час: день – пяток, в который создан человек; час – девятый, в который Господь испустил дух.»⁹⁷ При таком объяснении, последнюю вечерю, очевидно, надлежало отнести к 13-му дню.

Более всех древних отцев Церкви раскрыл это св. Иоанн Златоуст, бывший спустя несколько десятков лет после первого вселенского собора патриархом константинопольским, и еще во время своего пресвитерства в Антиохии занимавшийся рассмотрением сего вопроса и в толковании на Евангелие Матфея, и в словах против приверженцев иудейских обрядов. Он постоянно выражает мысль, что Господь Иисус Христос совершил пасхальную вечерю ранее прочих иудеев, следовательно – 13-го дня.

В беседах на евангелиста Матфея, объясняя слова 26:17: в первый же день опресночный приступиша ученицы ко Иисусу, глаголюще Ему: где хощеши уготоваем Ти ясти пасху, св. Иоанн Златоуст говорит: „Первым днем опресночным Евангелист называет день пред опресноками» ( – предшествовавший празднику опресноков). „Ибо иудеи всегда имели обыкновение считать день с вечера. Евангелист упоминает о том дне, в который вечером должно было закалать пасхального агнца; ибо ученики приступили к Иисусу в пятый день недели» (в четверток, по еврейскому счислению дней). Сей-то день евангелист Матфей называет днем пред опресноками, когда говорит о времени, в которое ученики приступили к Иисусу. А другой Евангелист говорит так: прииде же день опресноков, в оньже Подобаше жрати пасху (Лк. 22:7). Прииде, то есть, приближался, был при дверях. Очевидно, Евангелист упоминает о том же вечере; ибо с вечера начинали есть пасху. Посем каждый Евангелист присовокупляет: когда закалили пасхального агнца (Мк. 14:16., снес. Лук. 22:7).» – Далее Златоуст спрашивает: „Для чего же Христос совершил пасху?» – и отвечает: „для того, чтобы во всем, что Он совершил даже до последнего дня, показать, что Он не противится закону».⁹⁸

Изъясняя Матф. 26:56: тогда приступивше возложиша руце на Иисуса, и яша Его, – св. Иоанн Златоуст, по видимому, высказывает мысль, что и другие иудеи в тот же день совершали пасху. Он говорит: яша (взяли), в ту самую ночь, когда ели пасху» (т. е., – некоторые израильтяне, да и сами взявшие Иисуса Христа должны были есть). Так они были раздражены, так неистовствовали».⁹⁹ Но в следующей затем беседе, говоря о неусыпных стараниях иудеев погубить Иисуса Христа, – при словах: емше Иисуса ведома к Каиафе архиереови, идеже книжницы и старцы собрашася, – делает следующее замечание: для чего привели Его туда, где все были собраны? Между прочим и для того, чтобы все исполнить по желанию архиереев. А Каиафа тогда был первосвященником, и все у него дожидались. Так они бодрствовали, не спали ночь для этого. Не ели тогда и пасхи... Ибо Иоанн, сказав: 6е же утро, прибавил: и тии не внидоша в претор, да не осквернятся, но да ядят пасху (Ин. 18:28). Что же на это? Они ели ее на другой день и нарушили закон, чтобы только достигнуть своего желания – умертвить Его. Не Христос преступил время Пасхи; а они, на все дерзавшие и поправшие многие законы: потому что весьма кипели гневом, и многократно покушались взять Его, но не могли. Теперь же, захватив Его неожиданно, они предпочли оставить пасху» ( – не перенося ее на предыдущий день, как бы следовало, при ее совпадении с субботою), „чтобы только исполнить свое убийственное желание.»¹⁰⁰ Так восполняет Златоуст недосказанное в предыдущей беседе.

„Что значит», – спрашивает тот же вселенский учитель в беседах на евангелиста Иоанна, – „что значит: да не осквернятся, но да ядят пасху? Сам Христос совершил ее», пасху, в первый день опресночный (Мф. 26:17), – „в один из дней опресноков.» Отвечая на предложенное недоумение, Златоуст говорит: „или под именем Пасхи Евангелист разумеет весь праздник, или иудеи, действительно, тогда совершали пасху, а Христос совершил ее одним днем прежде, имея в виду свое заклание в пяток, когда и совершалась (иудеями) ветхозаветная древняя пасха».¹⁰¹

В слове против защитников древнего иудейского порядка в праздновании Пасхи, Златоуст, после утверждения на соборе вселенском единообразных правил на этот предмет и принятия их повсюду, – свободно говорит: „Христос претерпел и обрезание, наблюдал и субботы, совершал праздники (иудейские), ел опресноки, и все это делал в Иерусалиме: но мы ни к чему этому не обязаны... Почему Христос совершил тогда пасху? Потому что древняя пасха была образом имеющей быть, и надлежало истине заступить место образа. Итак, прежде показал Он тень, потом предложил истину на трапезе. С явлением истины тень скрывается, – теперь уже не ее время». И далее, показывая невозможность соблюдения во всей строгости времени, когда совершена пасха Спасителем, замечает: „если бы и не преступили иудеи и не были неблагодарны и безчувственны, нерадивы и презорливы, если бы и не отпали от отеческого образа жизни, но строго соблюдали его поныне, и тогда, последуя им, нам невозможно было бы удержать тот самый день, в который Господь распят и совершил Пасху. Почему? Скажу. Когда Он был распят, тогда был первый день опресноков, и пяток. Но невозможно, чтобы то и другое всегда совпадало».¹⁰²

Из невполне дошедших до нас толкований св. Кирилла александрийского, в изъяснении Лк. 22:8, находятся следующие замечания: „обратим внимание на то, что Истина еще чтит образы. Когда пришел день, в который надлежало есть пасху, Господь посылает двоих из своих Апостолов, по выбору, в город, – то были Петр и Иоанн... (ст. 15). Когда приготовили ученики пасху, Христос вкусил ее с ними!»¹⁰³ Крестную смерть Спасителя св. Кирилл относил к 14-му дню первого месяца;¹⁰⁴ следовательно, пасхальную вечерю – к 13-му дню.

В начале VII века, в так называемой Хронике пасхальной, хотя составитель ея, в предисловии к ней, и допускает несогласную с церковным преданием мысль, что Господь в последний год своего служения не совершал законной пасхи, но затем представляет следующее, совершенно верное и замечательное в своем роде, свидетельство: „Господь наш и Бог Иисус Христос Сам пострадал, яко истинный Агнец, в праздник, как учит Богослов и евангелист Иоанн в своем Евангелии. Он говорит: ведоша Иисуса от Каиафы. Бе же утро, и тии не внидоша в претор, да не осквернятся, но да ядят пасху (Ин. 18:28). И спустя немного: Пилат убо слышав сие слово, изведе вон Иисуса, и седе на судищи, глаголемом лифостротон, еврейски же гаввафа. Бе же пяток пасце, час же яко шестый (Ин. 19:13–14)». („Так читается в исправных списках», – прибавляет составитель Хроники, – „и в самом собственноручном списке Евангелиста, который доселе благодатию Божиею хранится в святейшей Церкви ефесской, и которому верные воздают там поклонение»). „Итак», продолжает он, „в тот самый день, когда иудеи готовились ввечеру есть пасху, распят Господь наш и Спаситель Христос, соделавшийся жертвою для причащающихся с верою Его таинства, по писанному у блаженного Павла: Пасха наша за ны пожрен быт Христос (1Кор. 5:8). Сам пожрен был за нас, яко истинный Агнец, в праздник сеннописанной Пасхи, в пяток, в 14 день месяца».¹⁰⁵

В прениях восточной Церкви с армянами и с латинянами – усилилось было мнение, что Господь не вкушал агнца на последней вечери и не ел опресноков. Это мнение особенно развил в своем сочинении против латинян, – писанном, по поручению константинопольского патриарха Михаила Керуллария, – Никита Стифат, инок студийский. Но, хотя такое мнение нельзя признать основательным и можно объяснить только увлечением в споре с противниками, тем не менее замечательно у Никиты следующее его пасхальное рассчисление, которым подтверждается церковное предание о дне последней вечери Иисуса Христа и дне смерти Его. „Поскольку Христу подобало», говорит он, „пострадать в день законной Пасхи, когда у евреев и закаляем был агнец, и пасху богоубийцам надлежало совершать в пяток, когда и был четырнадцатый день первого месяца в 5534 г., круг. Солнца XVIII, луны V: то Господь, чтобы предательство не воспрепятствовало Ему преподать ученикам собственную Пасху, возлегши на вечери в четверток, по вечери приял хлеб, преломил и предал Апостолам таинство нового завета... Четверток был тогда 13 дня луны, и не было опресноков» ( – разве у тех, кто не совершал в этот день пасхи), „и употребление квасного хлеба еще не прекращалось».¹⁰⁶

Равным образом, принимавший участие в сношениях Михаила Керуллария с западными, Петр, патриарх антиохийский, в послании к Доминику, архиепископу аквилейскому, повторяет слова Никиты Стифата, увлекаясь его неправильным мнением, что Господь не вкушал опресноков, во время своей последней вечери, и притом также неверно утверждает, что под первым днем опресночным в божественных Евангелиях надобно разуметь десятый день первого месяца, который вместе с тремя следующими днями: 11-м, 12-м и 13-м, был некоторым приготовлением к пасхе, как написано в книге Исхода (Исх. 12:1–3, 6); но, с другой стороны, нельзя не признать истинным следующего его замечания: „Слова трех Евангелистов не содержат никакого противоречия и разногласия со сказанным у Иоанна: прежде праздника Пасхи... Прочие Евангелисты,» говорит он, „не улучили возможности читать Евангельскую проповедь Иоанна Богослова; а Иоанн, живший весьма долго, читал их книги, и к концу своей жизни, на острове Патмосе, подвигнутый Богом, при царе Домициане, написал свое Евангелие, и многое из сказанного теми Евангелистами неясно, и опущенного (как напр. чудесное воскрешение Лазаря, время вечери и некоторые другие дела) – уяснил и велегласно возвестил.»¹⁰⁷

Так как мнение о том, что Господь не совершал и даже будто бы не мог совершать на последней вечери пасхи иудейской, с опресноками, было следствием увлечения в полемике с латинянами: то неудивительно, что в тех толкованиях на Евангелие, которые были свободны от этого увлечения, хотя и появились вскоре после начала споров с латинянами, – ученые исследователи Писания снова возвратились к прежнему церковному убеждению, в пользу которого служил для всех памятный голос вселенского учителя, св. Иоанна Златоустого. Таковы толкования Феофилакта, архиепископа болгарского, и Евфимия Зигабена.

Блаженный Феофилакт, вскоре после смерти патриарха Михаила Керуллария, возведенный из диаконов великой константинопольской Церкви на архиепископию болгарскую, в своем толковании на Евангелия постоянно следуя руководству св. Иоанна Златоустого, вполне согласно с ним объясняет и обстоятельства последней вечери.

Объясняя Матф. 26:17, он говорит: „первым днем опресноков Евангелист называет день пред опресноками. В пяток вечером иудеи должны были есть пасху; день этот назывался опресночным.¹⁰⁸ Итак, Господь посылает учеников в четверток, который Евангелист называет первым опресноков, потому что он предшествует пятку, ввечеру которого (иудеи) „ели опресноки.» – „Восхотел Он совершить пасху, чтобы не показаться противником закона.»¹⁰⁹

Далее на Матф. 26:57: Воини же емше Иисуса, ведоша Его к Каиафе. „Ведут Иисуса к Каиафе, потому что он был архиерей лету тому. У него провели ночь и прочие, не вкушая тогда пасхи. Они дожидались, чтобы умертвить Господа, и преступили закон. Господь ел пасху в узаконенное время, а они, чтобы только умертвить Господа, презирают закон.»

На Матф. 27:45: от шестого же часа тма быть по всей земли до часа девятого. „Тма произошла не от причин физических, как-то от затмения солнца, бывающего по физическим законам. Ибо затмение солнечное не бывает в 14-й день луны. А во время распятия Господа оно было в четырнадцатом дне. Ибо тогда совершалась Пасха иудейская.¹¹⁰

Самостоятельнее раскрыто блаж. Феофилактом учение о последней пасхальной вечери, согласно с древним преданием, в его сочинении под заглавием: в чем латиняне достойны обличения? Здесь, после пространного рассуждения о догмате исхождения Святого Духа, он говорит о новом тогда спорном предмете: „мы не будем перетолковывать значения слов: в первый день опресноков, – утверждая, что это есть десятый день, в который избирали овча. Ибо знаем, что Закон первым днем опресноков» (в собственном смысле) „называет пятнадцатый день, предваряемый ночью, в которою ели пасху. Посему, один из богоносных учителей наших» ( – разумеется св. Иоанн Златоуст), „изъясняя сказанное у Евангелиста, и говорит, что первым днем опресноков у Матфея называется день пред опресноками. Он знал, какому дню в Законе дается это наименование, но заметил сказанное Евангелистом как нечто новое» ( – по современному Апостолам словоупотреблению). „Не будем доказывать, что Господь не совершал пасхи законной, – чтобы в противном случае не допустить, что Он приобщался опресноков; не позволительно таинство истины подкреплять ложью. Если Христос есть путь и истина, то я не соглашусь ни отступить от пути, ни лгать на истину. Какое же мое слово? В определенное время (ἐν καιρῷ), егда бысть час (Лк. 22:14), Господь вкусил пасху, приготовленную учениками и домовладыкою, по обычаю, а не иначе. В противном случае, Евангелие заметило бы нововведение, как и в других случаях, когда Господь действовал, превышая закон не только Сам, но и ученики Его, – например, когда сотворил брение в субботу, повелел взять одр, – когда растирали колосья, – ели хлеб, не умыв рук. Вкусил Господь наперед пасхи законной, потом предал ученикам и таинство своей Пасхи, явно, от хлеба, у них находившегося...»¹¹¹

Современный блаженному Феофилакту (XI века), другой толкователь Евангелий, Евфимий Зигабен, с большим тщанием пользовавшийся замечаниями своих предшественников, как верных хранителей церковного предания, и более внимания обращавший на примирение кажущихся разноречий между повествованиями Евангельскими, – представляет в своих толкованиях полнейшее, чем у других, решение вопроса о времени последней пасхальной вечери Иисуса Христа.

Так, изъясняя Матф. 26:17., Евфимий говорит: Евангелисты Матфей и Марк называют здесь опресноками пасху: потому что во время Пасхи, вместе с мясом агнца, ели и опресноки. От сих опресноков пасха и называется опресноками. Это подтверждает Лука, говоря: приближашеся же праздник опресноков, глаголемый пасха (Лк. 22:1). – А первым днем опресноков называют день, предшествующий пасхе, тринадцатый месяца, четверток. Назвали его первым опресноков, как предшествующий опреснокам пасхальным. Ясное свидетельство о том находим у Иоанна, который сказал: прежде же праздника Пасхи, ведый Иисус, яко прииде Ему час (Ин. 13:1). Тот день, который Матфей и Марк назвали первым опресноков, Иоанн обозначил так: прежде праздника пасхи, – Но, так как об этом дне, тринадцатом месяца, четвертке, Марк говорит: в первый день опресноков, егда пасху жряху (Мк. 14:12), а Лука: прииде же день опресноков, в оньже подобаше жрети пасху (Лк. 22:7); то выражения: егда жряху пасху, и: в оньже подобаше жрети пасху, – должно относить не к первому опресноков, а к самому дню опресноков» ( – конечно, если разуметь эти выражения по отношению ко времени празднования Пасхи того года иудеями, соответственно числу месяца, а не по закону о перенесении этого празднования, на предшествующий день, при совпадении Пасхи с наступавшей субботой). „Ибо агнец» (обыкновенно, без означенного совпадения) „был закаляем не в 13-й, а в 14-й день. Закон говорит: в первом месяце в четвертыйнадесять день месяца, между вечерними Пасха Господу (Лев. 23:5). Если же агнец пасхальный был закаляем «между вечерними»: то почему же один и тот же день называется и пасхою и опресноками? Потому, что иудеи имеют обычай соединять вечер с днем, его предваряющим. Таким образом, от вечера пасхи и опресноков и день, оканчивающийся этим вечером, называют опресноками. Как же Лука, говоря о 13 дне месяца, выразился: прииде день опресноков – Слово прииде – имеет значение: приблизился (ὲπλησίασε) этим значением он и воспользовался. – Надлежит знать, что хотя есть опресноки начинали и в 14-й день, но праздник совершался в 15-й день. Ибо закон говорит: в пятыйнадесять день месяца первого, праздник опресноков Господу (Лев. 23:6). Назывался сей день первым опресноков (ст. 7), потому что он считался первым из определенных седми дней. Ибо говорит: седм дней опресноки да ясте (ст. 6). Но не об этом празднике опресноков, и не об этом первом опресноков говорят Евангелисты, как показано: ибо он приходился в пятнадцатый день месяца. А Евангелисты писали о тринадцатом»¹¹² – Таким-то различением словоупотребления древнего (в книге Левит) от позднейшего (в Евангелии) Евфимий Зигабен в своем основательном толковании весьма достаточно уясняет дело.

Изъясняя Матф. 26:20: Вечеру же бывшу возлежите со обеманадесяте ученикома, – Евфимий говорит: „Некоторые утверждают, что Христос не ел законной пасхи, и приводят в доказательство то, что день тогда был тринадцатый месяца, а пасху надлежало есть в четырнадцатый, – что закон повелевал есть пасху стоя, а Христос возлежал, – что прежде заклания агнца всякий хлеб квасный был выносим и сожигаем огнем, а теперь предлежит и хлеб, и разделяется, – что дозволено было есть только печеное, а здесь предлагается и вареное. Надобно дать ответ на каждое даказательство.»

„Предварил Господь определенное время» (кроме уже известного постановления о перенесении Пасхи, в известных случаях, на будень), „по предусмотрению: потому что Он знал, что в 14 день убиен будет; да и прилично было в день заклания прообразовательного агнца быт принесену в жертву и Агнцу истинному, чтобы образ и истина взаимно на себя указывали. Посему Господь вкусил пасху в 13 день, и таким образом, исполнил и законную пасху, и предал духовную. И в туже ночь Он взят был иудеями.» „Что же касается до того, что, как ели: то, вероятно, сначала стоя ели пасху по закону, потом возлегли и вечеряли;» (притом, могли и совсем не стоять, а только возлежать, потому что так и было в позднейшее время у иудеев при совершении пасхи).

„Хлеб и вареное предложены были после ядения пасхи, когда они возлегли на вечери. День четырнадцатый, когда истреблялось все квасное, еще не пришел. Ничто также не препятствовало есть и вареное» (потому что и это также допускалось у позднейших иудеев).

„Почему же,» спрашивает далее Евфимий Зигабен, Евангелисты умолчали о перенесении Пасхи? – Потому,» отвечает он, „что об этом не было надобности говорить. Какую бы принесло пользу христианам такое повествование? Везде наблюдают они то правило, чтобы о ненужном не говорить,¹¹³ или упоминать мимоходом; а всю точность и тщательность употребляют на полезное.»

„Поскольку Христос», продолжает он, „совершил свою пасху ранее других: то почему иудеи, оставив столь ясный повод к обличению, искали лжесвидетельства на Иисуса? – Они знали, что нет закона, который бы осуждал предваряющего праздник Пасхи. Бог, провидя будущее, не постановил об этом никакого закона. И не удивительно ли: о празднующих Пасху позднее, если они представят уважительную причину, сказано в законе; а на предваряющих праздник не положено никакого наказания?»¹¹⁴ (Да еще, напротив, существовало у иудеев постановление о перенесении Пасхи на будень, в случае совпадения ее с наступлением субботы).

Матф. 26:26: Ядущим же им... „После ядения пасхи законной, возлегши, они вечеряли. Потом Иисус, востав, умыл ноги ученикам, как говорит Иоанн, и снова возлегши, ели. В это время, как они ели, преподал Господь таинственную вечерю ученикам».¹¹⁵

Утверждая, что Христос Спаситель совершил последнюю пасхальную вечерю прежде других, Евфимий встречается и с вопросом: что значит у евангелиста Иоанна (Ин. 13:27–29): когда Господь, омочив кусок, подал его Иуде и сказал: еже твориши, сотвори скори, тогда некоторые из учеников подумали, яко глаголет ему Иисус: купи, еже требуем на праздник. „Слова сии: еже требуем на праздник», – замечает Евфимий, – „причиняли затруднение многим толкователям. Праздник Пасхи Господь и ученики уже праздновали.» Разрешая это недоумение, Евфимий Зигабен говорит: „ясно, что некоторые из учеников знали цель Учителя, по которой предварил Он празднование Пасхи; а другие, не зная, подумали: Он еще будет праздновать и в пяток. Или», прибавляет Евфимий, „слова Спасителя надлежит отнести к празднику опресноков»,¹¹⁶ – если бы надо было их понимать так, как поняли некоторые ученики; потому что в продолжение седмидневного праздника опресноков, каждый день приносились жертвы, для чего и нужно было сделать необходимые покупки.

Так как из всех, известных нам, письменных памятников древних и позднейших отцев и учителей Церкви, сейчас приведенные нами места из толкований Евфимия Зигабена, представляют собою самое полное решение вопросов, относящихся к последней пасхальной вечери Иисуса Христа, то мы остановим на них ряд досточтимых свидетельств церковного предания об этом предмете.

Заметим только еще, что такое же предание православно-восточная Церковь внесла и в свои богослужебные книги, как это можно видеть в трипеснеце на повечерии великой среды, составленном св. Андреем критским,¹¹⁷ и в синаксарях на великий четверток и великую субботу,¹¹⁸ составленных Никифором Ксанфопулом, патриархом константинопольским, XIV века, который тоже предание внес и в свою церковную историю.¹¹⁹

От имеющих не только священную, но и историческую достоверность, ясных и несомненных свидетельств церковного предания о том, что в сказаниях св. Евангелистов, относительно последней пасхальной вечери Иисуса Христа и дня Его смерти,¹²⁰ не заключается никакого разногласия, при их правильном понимании, – обращаясь к внешним свидетельствам об этом же истории, археологии и филологии, как свидетельствам второстепенным, мы упомянем из них только следующия: ,

а) Свидетельство современного Апостолам иудейского историка Иосифа Флавия, который в книге „Древностей иудейских» (II, 5, 1), как уже нам известно, говорит об осьмидневном празднике опресноков, называемом Пасхою, – очевидно причисляя и день вкушения пасхи с опресноками к семи дням опресночным, – это свидетельство вполне благоприятствует тому толкованию древних отцев и учителей Церкви, что под упоминаемым у евангелистов Матфея и Марка „первым днем опресноков» во времена Иисуса Христа понимали день заклания пасхального агнца, как это и выражено прямо в Евангелиях св. Марка и св. Луки.

б) Свидетельство одного из ученейших исследователей еврейской археологии Гуга, – едва ли не более известного, чем прославляемые некоторыми за подобные же исследования берлинские раввины Гейгер и Гольдгейм, – совершенно подтверждает тот факт, что около времени Иисуса Христа вошло у иудеев в обычай двухдневное совершение праздника Пасхи, 13-го и 14-го чисел нисана, – так что и тогда, как законным днем ее совершения считалось и на самом деле было у одних 14-е число, вечером, – другим, в виде исключения, дозволялось совершать ее и 13-го вечером. А при этом тот день, который в последнем случае был для вкушающих пасху первым опресночным, в изъясненном выше смысле, то есть, 13-й нисана, – по отношению к готовившимся еще на другой день вкушать пасхального агнца, с опресноками, становился днем пред праздником Пасхи, как называет его, в данном случае, св. евангелист Иоанн, или „днем пред опресноками«, как называется он у древних отцев Церкви, особенно у вселенского учителя, св. Иоанна Златоустого.

Вот как ученый Гуг изложил результат своих археологических изысканий в своем ответе Штраусу о том, почему Иисус Христос ранее других совершил свою последнюю пасхальную вечерю.

„Вопрос о времени последней пасхальной вечери Иисуса», говорит он, „издавна принадлежал к числу труднейших, и именно поэтому постоянно повторялся писателями, которые не благоволили к Евангелиям. Может быть (так можно было думать), не достает какого нибудь указания иудейской археологии, и недостаток такого указания затрудняет решение вопроса. Это побудило меня ближе изучить древности относительно того вопроса, о котором идет речь... и вот результаты исследования: – По возвращении из Вавилона иудеи сделались религиознее, чем были когда либо прежде; они хотели в некотором отношении делать более, чем сколько требовал Моисей, и обременили себя безчисленными обычаями. Они не довольствовались тем, чтобы праздновать установленные Моисеем праздники, но хотели сделаться еще праведнее и святее празднованием и тех дней, которые предшествовали праздникам, и это делали галилеяне, преимущественно пред иудеями. Когда это введено было, с точностию указать нельзя. В эдикте Августа в пользу иудеев есть уже речь о днях, предшествующих праздникам; иудеи освобождались от присутствия при судебных делах во дни субботние и в предшествовавшие субботам с девятого часа. ¹²¹ – Во дни Спасителя это является уже делом обычным и установившимся. Рыбаки и другие рабочие в Тивериаде, Сепфоре и Акко праздновали дни, предшествующие праздникам, и оставляли работы.¹²² В Иудее, хотя в день, предшествующий Пасхе, работали до полудня, но в Галилее не производили никаких работ в продолжение целого дня пред Пасхою¹²³ Иерусалимский Талмуд безусловно утверждает, что день, предшествующий Пасхе, так же свят, как», и самый день Пасхи.¹²⁴ Вследствие такого обычая и мнения произошла перемена и в отношении к удалению из домов кислого хлеба: его не должно было быть в доме в день, считавшийся святым наравне с самым пасхальным днем. Поэтому еще вечером накануне этого дня осматривали те места, где мог находиться кислый хлеб.¹²⁵ Так было и в Иудее, хотя там праздновали и не целый день, предшествовавший дню Пасхи. Но в Галилее, где строже соблюдалось это, и целый день считался священным, так что никакой работы в продолжение его не производилось, удаляли из домов кислый хлеб еще 13-го нисана«. (Стало быть уже и поэтому 13-й нисана мог быть назван, в известном смысле, первым днем опресноков).

„Что касается до агнца пасхального продолжает г. Гуг, – „мог ли он быть приготовлен и вкушаем в этот день, то надобно полагать, что иудеи, не препятствуя обычаю галилеян праздновать и день, предшествующий Пасхе, как день самой Пасхи, тогда когда они праздновали его и в Иерусалиме, дозволяли им вкушать, и днем ранее пасхального вечера, и агнца, чему благоприятствовало и то обстоятельство, что в краткий срок, назначенный законом для закалания агнцев пасхальных, затруднительно было при храме приготовить то количество их, какое нужно было для всех, стекавшихся в то время в Иерусалим праздновать Пасху. Во избежание этого затруднения, нужно полагать, и разрешено было особенно галилеянам, соответственно их обычаю, вкушать пасхальную вечерю днем ранее назначенного законом времени, именно ввечеру 13-го нисана,¹²⁶ хотя общее празднование и совершаемо было вечером следующего 14-го дня. Господь воспользовался сим, и, предвидя близость страданий своих, совершил, по обычаю галилеян, пасхальную вечерю ранее общего празднования, 13-го числа, а 14-го – в день общего празднования Пасхи, пред вечером, в который начиналось вкушение агнца, – был распят¹²⁷.

После этого свидетельства ученого исследователя иудейской археологии, Гуга, воздадим должное и ученым берлинским раввинам Гейгеру и Гольдгейму, которых уже известные нам критические исследования также могут представлять собою некоторое свидетельство о согласии Евангельских известий и с самими собою и с истиною, относительно дня последней пасхальной вечери Иисуса Христа, – свидетельство, тем более заслуживающее внимания, что оно принадлежит людям, чуждым вере Христовой, и следовательно – неимевшим никаких побудительных причин намеренно благоприятствовать ее убеждениям. Эти ученые раввины, – как уже замечено выше, – „на основании следов древнейшего понимания» Моисеева закона, „которые сохранились или в самой же раввинской литературе, или у саддукеев, самаритан и караимов, или же на основании духа древних толкований, отличного от более новых», – доказали, „что в древнее время строже придерживались буквы закона, между тем как в позднейшее время – то старались обойти или смягчить строгость буквы, то еще более усиливали закон», например, о святости субботы, при столкновении этого закона с исполнением какого нибудь другого, – „следуя», в подобных случаях, „известной системе и для достижения известной цели».¹²⁸

Представителями же этого нового направления, как известно, были раввинисты или столь известные в Евангельской истории фарисеи, а решающую силу и уважение их образу толкования, по которому, на пример, „пасхальная жертва вытесняет святость субботы», – доставил Гиллель, бывший председателем синедриона от 30 года до Р. X. до 10 – по Р. X. Мы также знаем, что после смерти этого знаменитого раввина и председателя верховного совета иудеев, новое направление встретило сильное противодействие со стороны саддукеев,. придерживавшихся древнейшего понимания закона, по которому, между прочим, не допускалось заклания пасхального агнца, если Пасха совпадала с наступлением субботы, а требовалось тогда перенесение Пасхи на будень, равно как и обрезание, если узаконенный для этого день (8-й от рождения младенца) приходился в субботу, следовало переносить также на будень. Но, хотя представители этого последняго, саддукейского, направления, во время земной жизни Иисуса Христа захватили в свои руки власть и даже председателем синедриона сделался саддукей – Каиафа; тем не менее партия фарисеев продолжала быть весьма многочисленною и влиятельною, (отчего, например, обрезание продолжало совершаться в субботу. Ин. 7:22), и мало по малу, однако не раньше, как в продолжение цервой половины второго столетия, достигла до высшего развития и окончательно восторжествовала над саддукейскою партиею. ¹²⁹ Теперь, так как и по свидетельству иудейской археологии, около времени общественного служения Иисуса Христа, и в особенности – последней пасхальной вечери Его, – спустя слишком двадцать лет после смерти Гиллеля, борьба между означенными двумя партиями должна была находиться в полном разгаре, – что подтверждается и свидетельствами Евангелий и Деяний Апостольских: то этим и не трудно объяснить, как уже и замечено нами выше, почему синедрион, состоявший из саддукеев и фарисеев, постановив в год крестной смерти Иисуса Христа общее празднование Пасхи в 14-й день нисана, в пятницу вечером, дозволил совершать ее желающим и днем раньше, как это было узаконено и обычаем галилеян, и как действительно совершил Господь Иисус Христос.

в) Свидетельство филологии, с своей стороны, подтверждает правильность толкования одного из древних св. отцев, Иоанна Златоустого, и последовавших ему в толковании св. Евангелия, отцев и учителей Церкви, что название у св. евангелистов Матфея и Марка дня приготовления для Христа Спасителя пасхи днем опресноков означает день пред опресноками, или предшествовавший празднику опресноков, – тот самый день, вечером которого закаляли пасхального агнца и вместе с ним начинали есть опресноки. Филологами замечено, что св. Евангелисты, соответственно еврейскому словоупотреблению, в счете дней недельных или праздничных, первый день называют не первым (πρώτη), а единым (μία). Так первый день недели, в который воскрес Христос, они называют единым от суббот (μία σαββάτων: Мф. 28:1; Мк. 16:2. Лк. 24:1. Ин. 20:1). Такого же словоупотребления держится и св. апостол Павел, говоря о единой от суббот, или первом дне недели, как преимущественном времени для сбора милостыни (1Кор. 16:2). Судя по этому, надобно полагать, что если бы Евангелисты, говоря о „первом дне опресноков», разумели в собственном смысле первый в счете семидневного праздника и опресноков, то они сказали бы не πρώτη, а μία ἀζύμων; а так как они употребили не μία, а πρώτη, то значит – хотели указать этим не на первый именно день праздника, а на другое время. Посему-то древние греческие толкователи и полагают, что выражение; πρώτη ἀζύμων – означает именно не первый день опресноков, в собственном смысле, как один из семи опресночных дней, и – по отношению к общему в тот год празднованию Пасхи иудеями – не наступавший для них пасхальный вечер следующего дня, в который они должны были употреблять с агнцем опресноки, но день, предшествовавший сему последнему. Таким образом, все выражение: „в первый день опресноков, в который закалали и ели, или надлежало закалять и есть пасху», – значит: в день, предшествовавший первому дню опресночному, для вкушавших пасху днем ранее, а также предшествовавший тому дню, в который вечером иудеи закалали и ели пасху с опресноками, по закону; а этот предшествовавший день был четверток 13-го нисана, накануне дня вечери пасхальной 14-го числа.¹³⁰

На счет этого филологического свидетельства заметим, что оно имеет свою силу и значение в соединении с другими свидетельствами при разрешении данного вопроса. Если б оно было единственное для достижения этой цеди, то, согласимся, можно было бы еще назвать его недостаточным. Но и тогда никто не имел бы права назвать его „ни на чем неоснованным утверждением», так что будто бы даже „ непонятно, как осмеливаются делать такие совершенно ложные утверждения, с такою самонадеянностию»¹³¹. Оно основано, как мы сейчас видели, на сличении изъясненного словоупотребления в данном месте Евангелия с параллельными в этом отношении другими местами новозаветных книг. А что оно представляет собою истинное понимание известного Евангельского выражевия, и ни в каком случае не может быть названо совершенно ложным, за это ручается полнейшее соответствие его согласному с церковным преданием пониманию вселенского учителя, св. Иоанна Златоустого, который уже потому самому, что был природный и высокообразованный грек, и притом глубокий знаток священного Писания, наверное отлично понимал, в каком смысле может быть изъясняемо слово πρώτη – не только по букве, но и по мысли и словоупотреблению его в новозаветных книгах.

Надобно полагать, что так резко отозвавшийся об изложенном „утверждении» г. профессор не ведал, что говорил, и в своем незнании святоотеческой письменности, только по неведению оскорбил и досточтимое имя одного из знаменитейших св. отцев Церкви. Даже при встрече в ученых изысканиях с каким нибудь действительно неподходящим к делу, частным мнением иного св. отца, никто из просвещенных христиан, подражающих в подобных случаях почтительным сыновьям Ноевым – Симу и Иафету, не позволил бы себе употребить такого резкого, оскорбительного отзыва. Но и это оскорбление слишком малозначительно в сравнении с тем, которое причинено религиозному чувству верующих – уже известными нам льстивыми доказательствами того предположения, что будто бы в данном вопросе невозможно иначе примирить кажущияся разногласия Евангелистов, как признанием порчи или подлога в подлинном, всею Церковию вселенскою общепринятом, тексте.

Достанет ли, по крайней мере, у автора духу сознаться в своей погрешности? Не беремся предрешать этот вопрос. Но не можем при этом не пожелать от всей души, как нашему автору, так и всем, у кого бы явилась охота, так или иначе, подражать ему в духе и направлении, молодым и немолодым сподвижникам на духовно-литературном поприще, не увлекаться суетным желанием блеснуть пред всем ученым миром еще небывалым и уже будто бы окончательным решением того или другого „религиозного и канонического вопроса», а употребить лучше свои душевные и телесные силы и познания на раскрытие и уяснение пред жаждущею истины, многомиллионною православною паствою, – положим даже известных для посвященных в тайны богословской науки, но для огромного большинства еще мало доступных решений вселенской Церкви относительно правильного понимания слова Божия и церковно-исторических памятников веры.

Всем же православным христианам от всего сердца желаем ограждать свой внутренний и внешний слух от тех учителей, которые, являясь пред очами неопытных какбы в ореоле учености, обещают довести до истины такою дорогою, на которую еще никто не вступал, и могут довести туда, куда не должно быть желательно придти никому из христиан православных. Будем, лучше, неуклонно следовать тем царским путем, которым ведет нас святая православная Церковь, Церковь Бога живого, этот столп и утверждение истины, (1Тим. 3:15),¹³² равно чуждая как предоставления своим чадам неограниченной протестантской свободы в изъяснении слова Божия, по личному разумению каждого, так и усвоенной себе римскими первосвященниками исключительности в непогрешимом истолковании Божественного откровения. Твердо стоя на золотой середине, в самом средоточии истины, она повелевает держаться ее неуклонно, не увлекаясь ни на право, ни на лево, и потому всем, особенно же благословляемым ею на дело церковного учительства, строго заповедует „вседушно прилежати чтению Божественных писаний, и не инако сия толковати, но якоже церковная светила, святии и богоноснии отцы, пастырие и учителие великим согласием истолковали».¹³³

Архимандрит Виталий¹³⁴

31 декабря 1876 г.

С. Петербург.