Из дневника 1943–1948¹¹⁵

11.3.43 г. Поздно ночью явилась мысль снова¹¹⁶ вести дневник. Причем, записывать всё: стихи, мысли, впечатления, названия книг, которые поразили, цитаты из книг, житейские встречи и дела, творческие замыслы и перспективы. Пока живу и дышу, пока свободен – запечатлевать всё, без системы, без разделения по разным тетрадям. Пусть в этом нагромождении моей черновой тетради сосредоточится моя духовная жизнь, поскольку я ее примечаю и считаю нужным отметить. Пусть эта тетрадь будет зеркалом, отражающим мои труды и дни.

13.3.43 г. Утром на переосвидетельствовании. He состоялось, т.к. заболел врач-окулист. Потом был у А.Д. Меркуловой. Пообедал. Разговоры о А.И. Лаврове, об обстановке его смерти и о семье учителя Александрова. В скит¹¹⁷ шел с Верой Робертовной¹¹⁸ и Андрюшей¹¹⁹. Меня трогает привязанность мальчугана. Каким нежным я мог бы быть отцом! Дал ему несколько картофелин из «дара Харпцо», a то мать говорила, что сейчас у них плохо. С В.Р[обертовно]й разговор в пути о японском искусстве, Рерихе и т.п.

Вечером перед обедом в МООСО просматривал книгу И. Тэна. (Ипполит Тэн. Путешествие по Италии. Пер. П.П. Пердова, т. 2. Флоренция и Венеция. M., 1916.) Какая прекрасная вещь! Вот у кого учился Муратов как писать «Образы Италии»... Но у Муратова больше тонкости, глубины и лиризма. Это потому, что наш век утонченнее и совершеннее, нежели пора позитивизма и дарвинизма, в которую жил Тэн. И Муратов, кроме Тэна, имел в числе своих учителей У. Пэтера и Вернон Ли, а также Симондса (которого я, к сожалению, не читал, т.к. не знаю по-английски). Книгу взял у Ж. Конева. Ему тоже она нравится меньше, чем «Образы Италии». Точно так же Ромэн Роллан и Франс мне ближе, чем Флобер и Ренан...

Я один в скиту. В.И. Овитовский в Москве. Я съел сразу все свои порции завтрака, обеда и ужина. Сижу, просматриваю книгу Тэна, делаю выписки. На плитке варится картофель. У меня есть еще кусок черного хлеба. Закушу еще немного, и можно будет ни к кому не ходить: сыт, незачем побираться...

Я вполне согласен с Тэном относительно угнетающего влияния огромных государств. Проблема «великого в малом» и скудости почти всякого внешнего величия занимает меня уже давно. Здесь надо найти какую-то гармонию в соотношении отдельных частей и целого, чтобы современные империи, превращаясь в дружественные федерации совершенно независимых малых государств, смогли возродить самостоятельную жизнь областям. Тогда сойдут на нет вампиры-метрополии, ослабеет рознь и вражда между городом и деревней, и личность перестанет болеть индивидуализмом среди стадного скопления столиц или в запустении и бесцельности провинций. Это я почувствовал сильно, читая книгу И. Эренбурга «Виза времени» (изд. 2-е, дрп., Л. 1933), особенно главы, посвященные Швеции, Норвегии и Дании. Несмотря на иронию автора, который, подобно всем советским путешественникам и публицистам, смотрит на буржуазный мир со своей недосягаемой снисходительно-социалистической крутизны, само повествование невольно вскрывает те скрытые источники благосостояния и счастья, которые свойственны обитателям малых стран и которые неведомы и недоступны подданным грандиозных империй, пребывающим в состоянии обезлички и депрессии. Об этом мне стоит подумать для моей книги «Возрождение Европы»...

«Давление традиции» – вопрос, поднятый еще в свое время футуристами. Они создали около него большую шумиху. Все их высказывания негативного порядка очень искренни и справедливы. Но то, что они противопоставили «культурному наследству», слишком жалко и кустарно, несмотря на их вопли об индустрии, технике и всяческие попытки казаться грандиозными. Более глубоко эта, чисто руссоистская тенденция выражена в замечательной книжке Вячеслава Иванова и М.О. Гершензона «Переписка из двух углов» (изд. «Алконост», Пг., 1921).

И что же? Оба правы. Есть разные пути. Один совлекает с себя ризы ветхого Адама и стремится заново создавать вокруг себя мир. Другой благоговейно приемлет писания и предания пращуров земли и провидит в них неувядаемое цветение высокого порыва единого человеческого духа. Оба пути должны равно существовать. Оба ведут к единой цели: познанию мира и человека, пересозданию мира и человека на основе высших духовных истин, будь они восприняты как некая скрижаль, врученная свыше, или как извечно свойственное человеку откровение изнутри. В одном случае преобладает свежесть, непосредственность, сила и простота; в другом – насыщенность, глубина, изобилие и полнота. И обоим видам творчества свойственна на высоких ступенях достижений посильная для человеческих возможностей устремленность к совершенству, выражающая святая святых его души...

Пока кончаю. Пора идти домой4. Там сегодня тепло. А ночью при звездах и блеске узкого молодого месяца по слегка подмерзшей и хрустящей дороге так хорошо идти, погрузившись в свои думы и изредка отрываясь от их плавного течения, чтобы еще и еще раз взглянуть кругом и с восторгом в душе благословить мир и Бога за несказанную красоту и милость.

14.3.43 г. Утром к 10.50 – в МООСО. Дивная погода. Солнце, легкий морозец. Ясно на небе и на душе. Три урока, обед и завтрак вместе. Маленькая радость: к завтраку миниатюрный кусочек сливочного масла, а на обед – второе – омлет. Кроме этого – одна серая капуста. С 4-х до 10-и у Коневых. Отличный по нашему времени обед, затем патефон с песенками Вертинского, романсами Козина, фокстротами. Легкий разговор; наконец, чтение отрывков из путевого дневника ГАЛа¹²⁰. Вечером дома, у себя. Мой привычный уют, покой и относительное тепло – десять градусов по Реомюру. Удобная постель, которой мне так не хватает в МООСО, ясные и радостные сны.

17.3.43 г. Вчера определенно говорилось о том, что Военная академия¹²¹ уже переезжает, и нам придется скоро менять свое местопребывание. Еще неизвестно, куда мы будем выселяться. Хорошо, если в Абрамцево, a не в санаторий имени Загорского. До последнего – 15 км от города. Пешком часто не походишь. Всё это тревожит, как и известия с фронта, особенно печальная новость о взятии Харькова, как и сведения о новой мобилизации, которая может неожиданно захватить и меня, т.к. говорят, что все льготы по зрению отменены. В полном смысле слова «грядущие годы таятся во мгле». И даже не годы, а месяцы, недели и даже дни... Поживем – увидим. Я ко всему так привык, что уже не удивляюсь никаким неожиданностям. Вчера вечером был у А.И. Леман. Немного участия, немного хороших душевных слов, – и все стало как-то легче на душе. «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать...»¹²². Ночевал дома. Было тепло и хорошо...

С утра сегодня было только три урока. Они пролетели быстро. Пообедал, сварил себе 4 картофелины и съел их сверх обеда с черным хлебом и солью. Все было очень вкусно, даже серая капуста за обедом. Чувствую себя сейчас неплохо. На душе ясно, несмотря на мрачные угрозы жизни. Какая-то тайная сила изнутри внушает мне уверенность, что я всё переживу, выживу и дождусь лучших дней...

18.3.43 г. Пишу в перерыве между уроками. Завуч Новиков совещается с директором. Последний, м.б., привез из Москвы новости относительно нашего скорого переезда на новое место. Хорошо было бы, если бы это было Абрамцево!... Вчера вечером шел мимо Лавры к В.И. Печалину. Сколько дум проплывало в уме! Но разве их расскажешь кому-либо? Надо, чтобы собеседник был созвучен тебе, чтоб его мироощущение было проникнуто той же мелодией, что неумолчно поет во мне, несмотря на недомогание, утомление и болезни. А таких людей около меня совсем нет. Если бы они были, то я был бы счастлив, несмотря на все горести текущих дней!

19.3.43 г. Новиков сообщил, что нас должны перевести в санаторий им. Загорского. Это – в 15 км от города. Я в отчаянии. Совсем придется распроститься с моей комнатой. Будет трудно чаще 2-х раз в месяц посещать ее. Это значит надолго засесть в глуши, без людей, без книг.

Есть малая надежда, что удастся устроиться в быв. Черниговском монастыре, в помещении детского дома. Дай-то Бог! Об этом мечтаю, как об огромном счастье. Завтра иду на переосвидетельствование. На душе спокойствие и равнодушие. Гораздо более волнует возможность переселения в санаторий. Читаю с интересом книгу В.В. Розанова «Природа и история». Продолжаю выписки из И. Тэна.

20.3.43 г. На военном переосвидетельствовании снова освобожден по зрению (5-й раз с 30.3.42 г.!). Вопрос о нашем переселении все еще висит в воздухе. Всей душой мечтаю остаться в быв[шем] Черниговском монастыре. Сейчас иду в город, сначала к Алеше Вихляеву, a потом домой. Завтра вечером у Ж. Конева.

21.3.43 г. Перечитываю вторично книгу Франсиса Карко «От Монмартра до Латинского квартала» (изд. «Прибой», Л., 1927). Любопытна жизнь парижской богемы. Много легкости, но мало серьезности. Впрочем, это объясняется молодостью. Серьезность ведь приходит с годами. Мне вспоминается пленка «Под крышами Парижа» из одноименного кинофильма, которую я очень люблю. Она, по-моему, очень хорошо передает всё изящество и элегантность облика парижской улицы и толпы; есть в ней легкая нотка меланхолии, свойственная старинным городам и древним цивилизациям, в то же время большая бодрость и жизнерадостность, та исключительная способность «s’amuser»¹²³, которая так присуща французам.

Сейчас дам еще один урок и иду к Жене Коневу. Там ждет меня вкусный обед (великое дело в наши дни!), a потом интересный разговор и музыка. Среди пластинок патефона мои любимые: соната Брага, песенка «Листья падают с клена» и эта самая мелодия «Под крышами Парижа» со словами на немецком языке: «In Paris, in Paris ist die Fruhling so süss...»¹²⁴. Становится легко, когда прослушиваешь ее и улыбаешься своей безвозвратно ушедшей молодости...

22.3.43 г. Вчера вечером узнал от А.И. Леман, что А.Ф. Павловский принял священство и вскоре поедет на 11-й завод, где вновь открывается церковь, которая и будет его местом служения. А.И. Леман слышала об этом от Н.Л. Тихомировой, дочери известного Льва Тихомирова, которого я когда-то хорошо знал в бытность его делопроизводителем школы имени М. Горького (бывшей Сергиево-Посадской мужской гимназии). Я был в то время (1921–23 гг.) уже в ней учителем, а «Лев» или «Карл Маркс», как, к его огромному неудовольствию, прозвали его ученики, заканчивал там свое жизненное странствование, начавшееся в обстановке «Народной Воли». Тогда же и там же познакомился я и с А.Ф. Павловским. У него прежде была своя гимназия в городе Ельце. Но после февраля 1917 года его, как монархиста, сняли с директорского поста и перевели простым учителем в Сергиев посад. Тут он уже порядочно юродствовал. Интересно, сохранятся ли эти городские черты в нем после того, как он станет священствовать? Н.А. Тихомирова говорила, что нашла его просветленным и умиротворенным после принятия священнического сана. Любопытно будет с ним встретиться. Скажет ли он что-нибудь мне? Пока всё это, по словам А.И. Леман, держится в большой тайне.

Интересно для меня также и то обстоятельство, что кое-где стали открываться опять закрытые было церкви. Что это? Случайные ли проявления некоторой незначительной толерантности партии и правительства по отношению к религии, явившиеся в результате воздействия со стороны Англии и Америки, которые вообще всегда были склонны к ханжеству, или же своего рода НРП, новая религиозная политика, вернее – первые ее ростки, и как долго все это продержится и в какие выльется формы? Интересно с этим сопоставить различные поздравления и пожертвования со стороны православных митрополитов и служителей других культов, a также ответы им Сталина. Очень уж подобострастен стиль у всех этих «духовных» персон. Как сказываются вековые навыки рабства! У людей совсем не осталось чувства собственного человеческого достоинства и малейшей капли уважения к своему высокому сану. Раболепствуют так же, как их древние предшественники перед татарским, а затем перед московским ханом. Неблестящая перспектива у православной Церкви с такими пастырями. А как же будут дальше?! Ведь А.Ф. Павловский, несмотря на все его юродства, все же человек с высшим гуманитарным образованием, начитанный в церковной области, знаток уставов, и все же личность, обладающая некоторыми принципами и характером. Это для современной Церкви ценное приобретение. А кто вообще теперь становится священниками и даже архиереями? Дельцы, проходимцы, карьеристы, или же тупицы и ничтожества... Грустная картина падения вековой силы. Sic transit gloria mundi!¹²⁵

21-гo марта взял y Ж. Конева книгу академика Е. Тарле «Наполеон». (ОГИЗ, Госполитиздат, 1941, s. 1.) Читаю. Очень интересно. Мне надо ознакомиться с биографией Наполеона и постараться вникнуть в его психологию. Раньше я как-то не интересовался им нисколько. Теперь в связи с современными событиями его жизнь и дела приобретают особое значение и помогут разобраться во многом, что окружает нас в эти дни.

Вчера получил письмо от Георгия¹²⁶. Грустно мне за него. Опасность надвигается большая, а внутри у него, я чувствую, пустота и холод. Как бы хотел я его видеть и ободрить, внушить ему свою веру в жизнь и надежду на лучшее будущее!...

Это письмо всколыхнуло мои мысли и о Георгии, и о Саше¹²⁷. От последнего нет вестей уже 10 месяцев. Я начинаю думать, что его нет в живых. Эта мысль пока не стала еще уверенностью, и поэтому я не испытываю сильной боли. Кроме того, ежедневные заботы и вся мелкая жизненная суета отвлекают. А вот когда придется задуматься всерьез над этой неотвратимой утратой, я знаю, меня ждут часы и дни самой мрачной тоски и отчаяния. Слишком я люблю моего милого юного поэта. И жизнь без него, без надежды когда-либо снова увидеть его или, по крайней мере, хоть узнать о нем что-нибудь, вообще знать, что он жив, – эта перспектива для меня кошмарна. Теперь же к этому прибавляется тревога и мука за моего милого Жоржа. Видно, что тяжко ему приходится. Даже в подписи стоит «Егор» или иной раз и «Егорка». Это лишний раз свидетельствует о его внутреннем опустошении. Я вспоминаю, как Жорж любил книги Олдингтона «Смерть героя» и особенно – «Все люди – враги». Тогда он не думал, что ему придется переживать то же самое, что заставляло в свое время страдать героев этих романов, эту ненавистную и отвратительную бойню, которая превращает людей или в свирепых зверей, или в беспомощных и обреченных скотов...

23.3.43 г. Сейчас пронесся слух, что нам, м.б., придется-таки ехать в санаторий имени Загорского, т.к. детский дом, в помещение которого мы собирались вселиться, не хочет туда отправляться, а требует формального выполнения постановления Совнаркома, т.е. переезда школы инвалидов в назначенное место, в санаторий. Начальник МООСО Медведев и председатель Загорского горсовета Павлов поехали хлопотать в Москву о переводе детского дома и о нашем вселении в его помещение. Результаты пока неизвестны. А эти колебания, перемены, исправления и различные слухи отвратительно действуют на нервы. Уже инвалиды ворчат, что они не поедут в такую даль и глушь. Они прекрасно понимают, что тогда на загорский рынок не прогуляешься, как это они делают сейчас почти каждый базарный день. Слышно теперь, что больницу, которая помещается в нашем корпусе, переводят в Царьдар, в помещение тамошнего туберкулезного санатория¹²⁸. Сейчас пойду к завхозу больницы В.Р. Никитиной. М.б., узнаю что-нибудь более определенное. Да надо вернуть книги, взятые у ней:

1) Гумилев Н. Мик. Пг., 1921.

2) Гумилев Н. Фарфоровый павильон. Пг., 1922.

3) Гумилев Н. Стихотворения. Пг., 1923.

4) Гумилев Н. Тень от пальмы. Рассказы. Пг., 1922.

С удовольствием перечитал всё это. Только поэма «Мик» мне не понравилась. В ней нет единства внутреннего стиля, и есть нечто, роднящее ее до некоторой степени с юношеской приключенческой литературой, которой я не люблю. Стихи посмертные очаровательны.

Изумительное действие оказывают на меня стихи. Я способен ими опьяняться, как вином, ароматами или любовью. И сильнее всего меня захватывает творчество тех поэтов, у которых в основе лежит мысль. Недаром первым пленил меня такой мудрец, как Тютчев, и с этим Вергилием я пошел странствовать по волшебной стране поэзии. Поэты-мудрецы, философствующие в своих художественных образах, превращающие лирику в собрание глубоких и поразительных афоризмов, а поэмы – в своеобразные ритмованные схолии, мне близки. Они отвечают самым интимным и насущным запросам моей души. Последователи «чистого искусства», ценящие лишь бесстрастную, прекрасную внешность вещей, кажутся мне недостаточно пленительными: всякий формализм, как таковой, мне чужд, хотя я ценю безукоризненную форму и не люблю «идейных» авторов, у которых идея развивается за счет формы и превращает художественное произведение в какую-то тенденциозную проповедь или пропись. Только идеальный синтез формы и содержания, пронизанных глубокой и потрясающей ум и душу идеей, способен создать шедевр, который столь же необходим для меня в жизни, как и хлеб насущный.

И вот Гумилев, возглашавший в свое время в качестве мэтра акмеизма возврат к первобытной простоте поэзии, ставивший им в пример «великого номенклатора Адама», отрекавшийся от усложненности и глубокомысленности символистической углубленности, – и в его посмертных стихах чувствуется мистическое веяние. Интересно было бы узнать, как дальше пошло бы его творческое развитие?

Грустно думать, что такие поэты, как Пушкин, Лepмонтов, Гумилев и Есенин ушли в самый разгар своего поэтического дела, не исчерпав, м.б., и десятой доли своих творческих возможностей, лишив, таким образом, нас целого ряда великих созданий... Если бы им долговечность Гёте и Льва Толстого! Неисповедима воля судьбы. Она дает долголетие какому-нибудь Боборыкину и прерывает безумием жизненный подвиг Ницше. И все-таки, несмотря на такие явные нелепости и, можно сказать, несправедливости рока, я чувствую, в общем, некую закономерность в мире литературного бытия. Есть незримая глазу, но явная внутреннему чутью тайная связь между поэтами разных стран и всех времен, которая ведет непрерывную цепь преемственности от Гомера до Пруста и Андрея Белого, от Сафо до Анны Ахматовой, от Эсхила до Ибсена и Метерлинка. Все они составляют как бы особое тайное, эзотерическое братство, наподобие розенкрейцеров, масонов или теософов, но только более прекрасное и истинное, более благородное и благотворное. Я сам неоднократно чувствовал и чувствую свое родство с теми или иными авторами, отдаленными от меня не только пространством, но и временем, а также национальностью, расовой или классовой природой, положением, возрастом, воспитанием, жилищными условиями. В душе есть что-то такое, что сразу, после первого же знакомства, роднит меня с ними, заставляет любить их, верить их откровениям, подчиняться их авторитету и вызывает созвучные отклики в моих мыслях, переживаниях, творчестве...

24.3.43 г. «Евангелическая церковь» Гумилева по своему духу близка стихотворению Тютчева «Я лютеран люблю богослуженье». Здесь так же подчеркнута рационалистичность лютеранства, его основное свойство религии отвлеченной мысли, очищенной от обрядового великолепия; религии, остановившейся на пороге пантеизма и даже атеизма, и в то же время бесконечно удовлетворяющей ненасытность человеческого разума: «Так может мертвый лечь в могилу, так может сын войти к отцу». Но эта отвлеченная, хотя пока еще христианская, рационалистичность, оторвавшись от реального обожания и обожествления всего реального и пренебрегающая всем тем, что делает осязательным мир веры, иссушает человеческую душу. Вместо живого и непосредственного миросозерцания и мироотношения появляется искусственная гносеология, хотя сохранившая пока еще христианские черты, но она уже не включает в себя любовно всего мира со всеми его вещами и явлениями в их прочной и ощутительной жизненности. Мир для этой гносеологии лишь предмет познания; бездна между познающим субъектом и внешне покоящимся или движущимся объектом не покрывается никаким мостом: «мир стал нем, предметы мира убегали, их будто не было совсем». Вывод ясен: «Последний раз вы молитеся Богу...» Мне всегда был близок порыв лютеранства – лично, без посредников приблизиться ко Христу и своими силами найти свой путь жизни. Но мне всегда претило это отсутствие культа в протестантизме, как и во всяком сектантстве. Здесь я чувствую нечто безжизненное, безобразное и потому неизбежно чуждое и безобразное. Своим путем, сам, без понуждения, но, м.б., и без содействия, я готов придти ко Христу, но хочу его видеть в Церкви и сам найти добровольно свое место в Церкви. Отсюда и моя резкая критика Церкви вообще и русской – в частности: я слишком люблю ее, чтобы не болеть за нее, не страдать ее язвами.

Любопытны размышления Гумилева о войне. Здесь лет никакого шовинизма и империалистического задора, которые так щедро приписываются этому поэту советскими литературоведами. Он не хуже Некрасова говорит о горькой участи тех, кого война стерла в прах. А в конце концов предвидит саморазрушение цивилизации и самоистребления старого человечества, очищающего место новой первобытности новых дикарей. Этот мотив, независимо от Гумилева (тогда я этого стихотворения не знал), выразился у меня в стихотворении «Я стою на исщербленном камне» (в книге «Lege artis»). Сейчас я еще острее переживаю аналогичное чувство, но думаю, что даже эта война еще не разрушит мировой цивилизации, хотя сильно подсечет ее древние корни. Это сделают будущие неизбежные войны, которые, м.б., к концу XX века будут несравненно тяжелее и ужаснее, нежели то, что мы видим сейчас вокруг себя. Заслуга Гумилева в том, что он предчувствовал и предугадал этот кошмар уже в 1915 году...

Когда-то Владимир Соловьев писал о триаде, которая должна руководить народом в его историческом бытии: царь, первосвященник и пророк. Реальная действительность подтверждает эти мечты великого русского мыслителя. Царь должен быть вождем своего народа, не ограниченным никакими конституциями, но морально глубоко ответственным перед страной и народом, живущим и действующим только во имя народа и родины. He таково ли теперь положение Сталина, а в свое время – Ленина? Их власть была и есть сильнее и автократичнее власти любого из самодержавных императоров, но она сильна и неколебима только основой народа.

Первосвященником будет тот руководитель духовной жизни народа, кто соединит в одно. целое веру и знание. Религия, включающая в себя всю науку и благословляющая все ее неисчислимые пути, и наука, как дитя, любовно покоящаяся и возрастающая в материнских объятиях религии, совместно устремят свои усилия в деле организации мира душевного и благоустроения духовного в душе человека, и глава этой новой религии и будет первосвященником человечества. А творцы искусств, провидцы тайн, провозвестники голосов иных миров, – поэты, художники уже и теперь стали пророками человечества.

25.3.43 г. Мы остаемся! Школу переводят в помещение детского дома. Мы будем жить в бывшем Черниговском монастыре и в далекий санаторий ездить не придется. Это сразу создало мне бодрое настроение. И на улице, точно в аккорд со мною, проглянуло солнце после двух хмурых дней со скверным северным ветром.

Писал продолжение «Эрмитажа» – главу «Мое житие», часть 2-ю «Утренняя заря»¹²⁹. Я уверен, что для меня уже наступил перелом в жизни. Черные тени, обуявшие меня с 1937 года и грозившие погубить накануне войны и в первый ее год, начинают понемногу рассеиваться, и хотя кругом еще довольно тоски, мрака и бедствий, на горизонте проблеснули ало-золотые полосы зари, возвещающей приближение ясного дня новой жизни. Я в это верю. Я это чувствую всеми тайными глубинами своего существа. А сейчас надо использовать каждый свободный миг – видеть, слышать, восхищаться, впивать в себя все потрясающее многообразие мира и писать, писать! Чтобы потом, когда снова будут около меня мои родные Александр, Георгий, Евгений¹³⁰ и другие друзья,– открыть им все, что я изведал и пережил...

27.3.43 г. Сегодня получил у директора МООСО разрешение на диетическое питание в течение 3-х дней. Надеюсь, что отсутствие черной капусты немного улучшит мои силы. Чувствую себя неважно. Только бы не заболеть! В.И. Овитовский в хлопотах. Приходил сегодня, Увез из дома продкарточки, по которым предстоит получать продукты завтра. Завтра рано утром едет опять в Москву, а сейчас носится по разным местам, получая молоко и картофель. У него устраиваются дела в Москве. Там он будет получать значительно больше, чем здесь, и поэтому, как я предвижу, недолго пробудет на этом месте. Малейшая размолвка с директором Харпцо (а она может произойти в любую минуту!) – и он укатит тотчас же. Мне надо будет озаботиться, чтобы сохранить за собой право иметь свой угол при школе. На всякий случай такой pied-á-terre¹³¹ мне безусловно необходим. Мне будет жаль, если он уедет. Мы жили с ним неплохо, и хотя он по всему своему складу совершенно мне противоположен, я все-таки к нему сильно привык.

Вчера вечером у себя дома при коптилке начал перечитывать «Темный лик» Розанова. Жуткая книга! Таковы же его «Люди лунного света». По-моему, за последние несколько столетий он и Ницше – самые сильные, самые опасные враги христианства. Вся критика остальных – детский лепет и бросание мелких камешков, тогда как эти двое низвергают на церковь и даже на идеальное христианство громы и молнии, подтачивают самые [его] корни – Евангелие, не оставляя камня на камне от того, что казалось незыблемым навеки.

На меня еще в 1916–1917 гг. сильно, почти ошеломляюще подействовали эти два автора. Но тогда я был молод и с легкомыслием молодости не останавливался долго на этих жутких проблемах. Теперь же, когда прожито полжизни, а, может быть, и значительно больше, когда ум тянется только к подлинному знанию и желает углубляться в суть, отклоняясь от всего случайного и поверхностного, – теперь эти мысли тревожат и заставляют задумываться, искать выхода из открывшегося тупика.

Странная вещь: когда я читаю Ренана – я на стороне Христа и христианства. Тем более, когда я читаю такую вещь, как «Марий Эпикуреец» У. Пэтера. Тихое веяние света вечернего – угасающего античного мира, сливается с утренней зарей – нарождающимся христианством. Еще нет дикой аскезы Сирии и Египта, не появились лицемерные или безумные богословские утонченности и хитросплетения тяжеловесной Византии. Все дышит ясностью, прелестью и чистотой ранней весны. Здесь христианство – первоцвет, неповторимый никогда впоследствии в широком масштабе и доступный, может быть, лишь отдельным кристально-чистым душам Сергия Радонежского или Франциска Ассизского. И это христианство так близко мне. Иногда, впрочем, думается, не вымышлено ли оно такими людьми, как Ренан, Пэтер или Амиэль? Последний своим интимным дневником тоже значительно усилил мою любовь к ясному и душевному христианству кротких людей, которое так нс похоже на суровое учение всяческих церквей. Мне легко и отрадно дышать и жить в этом тихом свете святой славы, который не грозит, не проклинает, не горчит радости мира. И если в нем есть легкая нота грусти осенней, то это лишь увеличивает и углубляет сладостную остроту приятия этой скоропреходящей, часто трудной и даже жестокой, но, в основном, – милой и желанной земной жизни. Мое языческое пристрастие к Матери-Земле с ее полнотою и красотою не попирается таким христианством, а приветствуется, углубляется и возвышается во имя высшего вечно начала.

Но когда передо мной возвышаются стены и башни града церковного со всеми рвами, укреплениями и бойницами, с его стражами, вооруженными до зубов, готовыми сокрушить нечестивых (а нечестивые все те, кто хоть на йоту уклоняется от каменной и давящей дух догмы!), – то мне становится не только досадно, тяжело и больно, хуже – я начинаю чувствовать полное безразличие! Равнодушное спокойствие овладевает душой, и она безразлично проходит мимо этих воплей и этого скрежета зубовного: это – не её мир, он ей противен, жалок и чужд. Она идет своим путем тихих дум, прекрасных озарений, мудрых созерцаний и кротких благоговений.

Во мне живет заветная мечта синтеза, синтеза язычества и христианства, платоновского идеализма и евангельской задушевной красоты. Эти мечты сквозят и в «Юлиане» Мережковского и в «Алтаре Победы» Брюсова. Они почти осуществлены в «Марии Эпикурейце» Пэтера; во всяком случае, если их нельзя вполне осмыслить, то можно вполне почувствовать в благородных образах и проникновенных словах этого исключительного романа. И мне думается, что если бы я смог когда-нибудь выразить всё то, что я мыслю по этому поводу, то получилась бы неплохая поэма.

Сильно тревожат меня мысли о самой сущности христианства. Во-первых: кго был Христос? Был ли он действительно Мессией, исполнившим иудейский Закон и превзошедшим его, или – великим Разрушителем этого Закона и создателем своего, не имеющего никакой связи с духом предшествовавшего? И не прав ли в своей безумно-дерзкой догадке Розанов?!

Во-вторых: не является ли христианство фактом провинциального порядка, геономическим только, а на других планетах – всё иначе, совершенно не похоже на то, что было и есть у нас? Тогда возникают вопросы: как и что там есть и было? He являются ли Бог и Христос лишь эонами, как об этом мыслили гностики? А если и на тех планетах был аналогичный процесс творения, грехопадения, искупления, то не будет ли тогда это слишком банальным и механичным, почти штампованным для мировых беспредельных пространств и времен?

Вот эти проблемы, которые атеистам покажутся нелепыми и ненужными, а фидеисту-догматику дерзкими, безумными и богохульными, часто занимают мою мысль. В одной из них я встречаюсь с Розановым и то соглашаюсь с ним логически, то душевно отталкиваюсь от него, а относительно другой я нигде, ни у одного автора не встречал никакого намека. Обе проблемы жизненно важны для меня. В зависимости от их осмысления и переживания в себе я чувствую себя то верующим, то неверующим, а чаще всего – скептиком, бредущим по раскаленной пустыне с томящей, но неутолимой жаждой знания и веры...

30.3.43 г. Ночевал в скиту. Было тепло – накануне крепко истопил печь. Но, очевидно, был угар, т.к. сегодня утром у В.И. Овитовского сильная головная боль, а у меня головокружение. На улице седой туман. Небо серое. Совсем не похоже на весну. Во сне видел, что чуть-чуть не был раздавлен поездом, стоя около изгибающейся стены, возле которой проходили вагоны. Испытал большой страх. Вчера вечером докончил чтение книги Розанова «Темный лик». Изумительная, гениальная вещь! Действительно, до него никто так не мыслил и не писал о христианстве. И какие страшные мысли он возбуждает в уме! He об этом ли он впоследствии писал в «Уединенном»: «Я мог бы потрясти мир и залить его кровью...» (передаю слова приблизительно, на память)¹³². Сейчас у меня слишком тяжелая голова, но потом, м.б. сегодня же вечерком, я запишу всё то, что думаю по этому поводу.

31.3.43 г. В.И. Овитовский залил мне сегодня мои галоши, и я счастлив и благодарен ему бесконечно. Вспоминаю, как хлюпал ими вчера вечером домой... Тяжко. Ноги мокрые, на желудке пусто, дорога скользкая, кругом темно. Была какая-то повышенная безрадостность. Больше – абсолютная тоска. He хотелось даже думать ни о чем. Так все стало противно и чуждо. Я чувствовал полное одиночество. Никому до меня нет никакого дела. Всю жизнь я старался найти близких людей, чтобы было легче пережить тяготы этой жизни. И в результате, в тот миг, когда стало особенно тяжело, я вижу, что большинство тех людей, которых я мог бы с некоторым основанием считать близкими, на самом деле оказываются и чужими, и чуждыми. Я не хочу обвинять никого, но мне больно и грустно констатировать этот факт. Теперь мне многое становится понятным, в том числе и отношение Валентина¹³³ ко мне за последние годы. Здесь, очевидно, есть нечто врожденное. И когда я сравниваю его с Женей Коневым, которого я раньше любил гораздо меньше, чем Валентина, мне припоминается евангельская притча о сыновьях. Одному отец сказал «сделай», и он согласился, но не сделал, а второй противоречил, но сделал. Валентин – первый, Евгений – второй. Так, порою, учит нас сама жизнь...

Книга Розанова по-прежнему продолжает волновать меня. Мысли о христианстве неотступно ставят вопрос за вопросом, чувствую, что надо попытаться снова и снова ответить хоть на некоторые из них.

Розанов, безусловно, прав, когда говорит о «темных лучах в христианстве». А последовательная мысль продолжает: темные лучи в христианстве составляют его сущность, без них оно – пустое место, розовая водица морализирующего протестантства. Что же тогда делать миру? Отречься от себя, от жизни, ото всего, чтобы приобрести «жемчужину царствия небесного»? А чтобы быть последовательным и до конца довести свои выводы, всем уйти из мира, стать девственниками, нестяжательными, наконец, запоститься до смерти... Но ведь это – намеренное коллективное самоубийство! Если весь мир превратится в монастырь, если прекратится рождаемость, то зачем тогда какое бы то ни было творчество? Всё будет стремиться к одной точке – к смерти, и чем скорее, тем лучше... Итак, ясно одно: мы живем и любим мир, радуемся ему, производим товары, создаем ценности, творим и оставляем после себя потомство только потому, что мы плохие христиане, не умеющие и не смеющие полностью отдаться христианскому учению и осуществить до конца призыв Христа: отречься от мира, от ближних, от самих себя и пойти за Христом. Если же мы захотим и сможем этот идеал осуществить во всей его полноте, – человечество должно перестать существовать. И опять-таки прав Розанов, говоря, что только потому, что мы плохие христиане, самосожжения и самозакапывания, запощевание, и вообще самоубийства мгновенные, в экстатической возбужденности или методом медленной, но неуклонной аскезы, являются редкими исключениями, которые ужасают человечество, вызывая речи о психической невменяемости решившихся на это дело людей. Однако то, что мы считаем сумасшествием, оказывается сутью проповеди Христа. И апостол Павел подтверждает это, говоря, что мудрость учения Христова «для эллинов – соблазн, для иудеев – безумие»¹³⁴. Верно. И эллины, и иудеи, да и вообще все люди, за самыми редчайшими исключениями, хотят жить. Несмотря на все трудности, печали, болезни и воздыхания, они все-таки хотят жить. И если они часто призывают смерть, как избавительницу, то всё же большинство, подавляющее большинство встречает ее приход, как старик в известной сказке, который стал просить ее помочь ему поднять вязанку дров... Разве только невыносимые физические мучения заставляют человека желать смерти и радоваться ее приближению. Да и то, пожалуй, не всегда. Мы ведь так мало знаем о последних минутах жизни людей, оказавшихся в таком безвыходном состоянии.

Маленькое отступление. Когда на моих глазах умирала и умерла моя Мама¹³⁵, и я был свидетелем этого конца, то этот вечер 18.1.1935 года навсегда запечатлелся в моей памяти. Эти немногие часы потрясли меня до основания и раз навсегда изменили все мое внутреннее существо до неузнаваемости. Настолько изменили, что это сказывалось во всем моем поведении, так что многие спрашивали меня (не зная о постигшей меня утрате) значительно позже, что такое со мной произошло, отчего я стал совсем другим? И если впоследствии боль и горечь как бы затихли, рана зарубцевалась, я живу, мыслю, работаю как будто по-прежнему, то внутри всё цело, всё больно, все грустно так же, как и в тот тяжелый день. И стоит только вспомнить, – все оживает до мельчайших подробностей, а как задумаешься – невыносимый ужас и смертная тоска сжимает сердце и леденит мысль. Последнее с годами бывает реже, но действует, пожалуй, еще сильнее, чем тогда, при событии...

И вот я думаю: как мало мы знаем не только о смерти, но даже о предсмертных часах людей. Меня и раньше интересовали эти моменты, а после смерти Мамы они то и дело неотступно занимают мои мысли. Что чувствовали, о чем мыслили, что говорили люди в последний день, в последние часы и минуты своей жизни? А особенно великие люди, те, к которым мы привыкли присматриваться и прислушиваться при их жизни! Ведь если в жизни они могли иногда лицемерить, лукавить, надевать маски из тех или иных соображений, то в такой момент они, конечно, были предельно искренни. Здесь было невозможно и не нужно лгать...

«Маленькое отступление» разрослось и невольно привело меня опять к начальной теме: христианство основано на страхе смерти, христианство – попытка победить смерть. Это общераспространенные положения. И рядом с ними стоят положения Розанова: христианство есть нелюбовь к жизни, отрицание жизни; христианство – проповедь неизбежной смерти, приближения к смерти или путем экстатического мученичества или методом медленной аскезы; христианство – проповедь самоубийства для человека и человечества. Если этого не произошло и не происходит, то только потому, что мы, в сущности, – не христиане, а двоеверы, подобные древним селянам: на словах, формально – христиане, на деле, в сущности – язычники... Так что ясно и неизбежно вытекает одно: если человек живет спокойно заботами дня, среди семьи, своих дел, то он спокоен, уравновешен, но он чужд христианству, он, попросту говоря, вовсе не христианин. А стоит только ему по-настоящему задуматься над учением Христа и захотеть вспомнить его заветы, то тотчас же начинается крушение всего его жизненного уклада, приводящее его почти всегда к неизбежной гибели, часто при этом преднамеренной.

Отсюда следует одно: христианство действительно губит мирную жизнь, разрушает устои цивилизации, разоряет семью, обесцвечивает и отравляет источники культуры. Христос это выразил своими словами «не мир я принес на землю, но меч».

Вслед за этим появляется другая мысль: кто же был Христос? (Я пока отстраняю гипотезу Древса; о ней и о се исторической, а главное психологической несостоятельности я буду говорить позже.) Во всяком случае, после книг Розанова невольно возникает заново вопрос об отношении Христа к юдаизму, к иудейской традиции, к идее о Мессии, к учению о едином Боге-творце, Иегове. Здесь являются неизбежно мысли такого огромного значения, которые трудно высказать сразу... В ближайшие дни вернусь к этой теме и напишу просто и без страха всё, что мыслю по этому поводу. «Е[сли] б[уду] ж[ив]», словами Толстого, как любила говорить и моя приятельница С.И. Огнёва¹³⁶ в последние годы своей жизни.

2.4.43 г. Вчера ночевал дома. Сегодня пришел в скит к 6 ч[асам] вечера. Поел. Потом читал «Законы» Платона и «Курс русской истории» проф. Платонова. Приехал В.И. Овитовский. Затопили печь. И вдруг неожиданно мы заметили, что мы – одни в корпусе. Все курсанты, очевидно, уже выехали в новое помещение. Я, когда подходил к зданию, видел, как вывозили мебель, но подумал, что это перемещается канцелярия. Комендант и завуч Новиков видели мельком меня, но ни слова не сказали о переселении. Что за любезность с их стороны! Наверно, завтра предстоит переезд и нам. Куда? Есть ли для нас с Овитовским комната? – Ничего не знаю.

3.4.43 г. Ночевал в скиту. И ночью угорел безумно. Если бы не помощь В.И. Овитовского, который, хотя тоже угорел, но крепче держался на ногах, я бы упал в обморок в уборной и валялся бы там, т.к. никого из курсантов в корпусе уже не было. К счастью, Овитовский тоже вышел в уборную вслед за мной и поддержал меня, когда я упал. Сидел в коридоре на холоде и немного пришел в себя. А если бы мне не понадобилось выйти в уборную за малым делом и я не разбудил бы Овитовского, то мы оба сегодня были бы покойниками. Так что, когда я вчера перед сном поставил в конце своей записи «е[сли| б[уду] ж[ив]», то эта толстовская аббревиатура, видно, была подсказана мне тайным инстинктом, и все события этой ночи говорят мне, что пока судьба еще бережет мою жизнь. Скажем ей на этом спасибо.

Вчера все курсанты переехали в детдом. Сегодня занятий не было, вернее – я не занимался и Овитовский тоже. Оба слишком еще слабы после вчерашнего. Директор сказал мне, что занятий не будет. Завуч Новиков на воинском переосвидетельствовании.

Утром я сильно волновался по поводу нашего переезда. Директор Харпцо потом сказал мне, что пока еще мы сидим на месте, т.к. не найдено для нас помещения, а в интернате курсантов жить посторонним Наркомат не разрешит. Был утром в новом помещении. Оно показалось мне лучше теперешнего. Около – прекрасный сад. Все в стенах б[ывшего] Черниговского монастыря¹³⁷.

Сейчас полежал некоторое время, отдохнул. Подремал слегка, а больше всего думал о том, как написать свои размышления, вызванные розановской темой. Пока они войдут в дневник в необработанном виде, а потом я их включу в книгу «Россия и христианство». В этой книге мне хочется выразить свою заветную идею последних месяцев, что нет единого христианства, тем более того, которое было когда-то проповедано Христом. Нет и не было. Начиная с первых христианских общин апостольских времен и вплоть до современного католичества, протестантизма, православия и всех бесчисленных христианских сект, все эти христианские по названию объединения каждое по-своему трактует Евангелие, создавая свои догматы и теории. Здесь можно говорить только о том, кто глубже и шире, а кто )же п поверхностней развивает христианскую идеологию, у кого больше жизненности и кто впадает в изуверство или в бездушный формализм. О степени же приближения к духу учения Христова рассуждать очень трудно, почти невозможно, т.к. все наши попытки перестать быть субъективными, в конце концов, оказываются неудачными, а желанная объективность, как «синяя птица» в пьесе Метерлинка, или умирает, или не достается в руки.

Говоря о христианстве в России, мне хотелось бы выявить и подчеркнуть те специфические русские черты, которыми наполнилось христианское учение на берегах Волги, Оки, Днепра и Волхова, в привольи южных полян и в дремучих чащах русского Севера. В одном я убежден вполне, а именно: христианство в русском облике православия нисколько не хуже и не ниже католицизма и лютеранства. Уступая им в некоторых частностях, оно в своем существе духовнее, душевнее, проще, благороднее и прекраснее их. Оно взяло от природы русского человека лучшие черты и добавило к ним многое хорошее, принесенное из долин Галилеи, из знойного Египта и узорчато-хитроумной Византии. Конечно, немало вредного и ненужного примешивалось к этим ценным дарам, но опытный взгляд сумеет отличить красивую вещь от покрывающей ее иногда грязи и пыли.

И вот это-то христианство является творческим восприятием и развитием того наследства, которое передала нам Византия. Русские люди глубоко индивидуально, по-своему, по-северному, по-русски вникли и в Евангелия, и в церковное предание, и в учения отцов и учителей церкви. Были в этом и грубые ошибки и безобразные извращения, но была и есть та внутренняя правда, которая не только укрепила русскую церковь, но и дала ей силы и возможности укрепить русское государство. Так с X по XV век вырисовывается ясно и отчетливо большая, исключительно ценная, прогрессивная роль христианства, православной русской церкви в русской истории. И лишь с Ивана Грозного начинается ее надлом, приведший затем к жалкому упадку и полному омертвлению.

3.4.43 г. Возвращаюсь снова к мыслям о Христе и его деле. Обычное противопоставление юдаизма и христианства заключается в следующем: юдаизм – закон, христианство – благодать. Иегова через Моисея заключил договор с «жестоковыйным» народом еврейским, которому еще раньше, со времен Авраама, дарил свою милость и расположение. Но, несмотря на все самые наглядные и ощутительные знаки Божьего благоволения, народ еврейский отворачивал лицо свое от Бога, поклонялся идолам, избивал и изгонял пророков. Почему же Бог, несмотря на все эти недостатки, продолжал числить еврейство богоизбранным? На это нет ответа. Наконец, является Мессия – Христос. Он провозглашает религию любви, смирения, призывает смиренных, униженных и порабощенных, открывает им возможность стать сынами Божьими, войти в его царство, которое не от мира сего. Душа человека становится храмом Божьим. Но евреи распинают Христа, а его ученики несут его учение всему миру. Для христианства нет национального ограничения, в Церкви Христовой нет ни эллина, ни иудея, ни обрезанного, ни необрезанного, ни раба, ни свободного; она широко открывает свои двери для всякого, кто принял Христа.

И распространенное мнение полагает, что учение Христа полно исключительной всеобъемлющей любви, всепрощения. Оно поднимает павшего человека из бездны греховной, оно благословляет весь мир, оно призывает человека уподобиться птицам небесным и полевым лилиям, устранить от себя житейское бремя, уйти в дивный мир своей души, открывая в ней новые и новые сокровища при помощи Христовой благодати.

Если позднейшие церкви и различные вероисповедания, укрепившись в государствах, стали слишком прилежать всему земному, предались алчности, властолюбию, гордыне, стали искательствовать перед сильными мира, наконец дошли до жестокостей, насилий и кровопролития во имя Христово, то обычно полагают, что это – лишь искажение подлинных заветов Христа, это – «человеческое, слишком человеческое» непонимание основных положений Евангелия. В раннем христианстве этого, де, не было, потом Церковь в лице своих недостойных пастырей и негодных мирян сошла с Христова и апостольского пути. И стоит только снова вернуться к нему, черпать истину непосредственно из Евангелия, тогда снова будет восстановлен чистый и высокий строй жизни первоначального христианства. Так мыслит Лютер, создавая движение протестантизма, борясь с упадком папства; так учат все сектанты, выступая против любой из господствующих церквей; так, например, проповедует Лев Толстой, создавая «свое евангелие»; так мыслят и действуют все свободные мыслители, не отрекающиеся от христианства в принципе, но отвергая крайности фанатизма и все прочие недостатки тех или иных официальных вероисповеданий.

Им всем ясно одно: живи по Евангелию, и ты – подлинный ученик и последователь Христа. Пусть все будут единомысленны в этом благородном решении, пусть все выполнят его в совершенстве, – и всё будет хорошо, жизнь станет раем. А для этого прежде всего и главным образом надо изучить Евангелие.

Но здесь-то и встает трудность и появляется опасность. Протестантизм, пошедший исключительно по этому пути, отрекся от предания, в основу всего поставил личный религиозный опыт каждого верующего, сообразующий веру в Бога с критической работой разума. В результате получилось то, что прекрасно выражено в парадоксальном, но глубоко верном стихотворении Тютчева: «В последний раз вам вера предстоит, в последний раз вы молитеся Богу»¹³⁸, и в стихотворении Гумилева «Евангелическая церковь», когда «мир стал нем, предметы мира убегали, их будто не было совсем». Рационалистическое приятие христианства убило очарование религии. Испарились ее ароматы, потускнели цветы, бесследно развеялись звуки, иссяк родник тайн и чудес. Всё стало повседневным, может быть, нужным, разумным и полезным, как ежедневное омовение, но и столь же мало увлекательным и волнующим тайное тайных в человеке, как и это омовение. To же можно сказать и обо всех рационалистических сектах, присоединяющих к этой скуке вдобавок еще свою убогую серость – достояние скудоумных голов. Это – последний этап религиозного состояния, когда человек еще держится за какую-то религиозную общину. За ним следует индивидуальное христианство, когда каждый «выкраивает себе Христа по своему вкусу и по своей мерке», как обычно говорил мой академический учитель С.С. Глаголев. В протестантизме это явление уже налицо. Достаточно познакомиться с деятельностью богословов Тюбингенской школы. А дальше, когда все ступени пройдены, открывается широкое поле для ничем не поддерживаемых и никем не сдерживаемых исканий, блужданий и заблуждений. И как завершение всего – неверие. Вольтер и энциклопедисты, Маркс и марксисты – прямые потомки Лютера и завершители его дела. He всякий способен, как Кант, найти выход в категорическом императиве. Мысль человека беспредельна, и ее выводы могут быть безжалостны по отношению к самому дорогому для того же человека. Отсюда понятен и атеизм Ницше, и антихристианство Розанова, которые, в сущности, глубочайшими корнями своего мировоззрения уходят в почву религии, но на ветвях их познания расцветают горькие цветы скепсиса и ядовитые плоды разрушительной критики.

Итак, мы подходим к Евангелию, к этому краеугольному камню не только Церкви, но и христианства вообще. Было бы наивно мне думать, что я смогу здесь, на нескольких страничках, сказать о нем что-либо новое пли подвести итог двухтысячелетним размышлениям лучших умов человечества. Я попытаюсь лишь зафиксировать свои мысли и недоумения.

Прежде всего вопрос об антиномиях. Это – первое, что смущает всякого мыслящего человека, когда он непредвзято и искренне задумывается над Евангелием, и это – последнее, чем заканчивается самое глубокое богословское изъяснение того же Евангелия. Если согласиться, что борьба противоположностей и стремление их іс единству является основной сущностью всех форм бытия, то все же верующий разум будет категорически требовать сверхбытия, выражающегося в боге, в единстве. Если же мы и божественную субстанцию будем мыслить аналогично всему остальному двойственной, то получится манихейское учение, принижающее самую идею Божества и ставящее его на одну плоскость с миром. Такой бог – не Бог. Итак, если подходить к Евангелию, как к книге божественной, боговдохновенной, то неизбежно приходится и от нее требовать исключительной ясности и определенного единства. Иначе –это тоже только человеческое творение, к которому человек может относиться не только критически, но и произвольно. Когда же христианский богослов, вроде Флоренского или Булгакова, сводит всю сущность христианства к антиномизму, то он этим не только ничего не изъясняет и ничем не удовлетворяет жаждущего единой и полной истины человека, а только создает положение, известное в логике как ignotum per ignotius¹³⁹. А эти противоречия в Евангелии обострены до крайности. И если Бог есть любовь и Сына своего единородного посылает пострадать за людей ради их спасения и искупления греха праотцов, то одновременно есть Бог грозный, карающий грешников вечным мучением в геенне огненной.

Если Христос есть живое воплощение божественной любви в человеческом образе и проповедует высшую любовь для человека в самопожертвовании душой своей ради ближнего, то тот же самый Христос говорит, что принес не мир, а меч, разделение, так что мать будет отделена от сына и муж от жены, и врагами станут для человека домашние его. И вот за ясным и тихим сиянием Нагорной проповеди открываются такие суровости, которые совсем не под силу слабому человеку.

Кто хочет идти за Христом, тот должен отречься от всего, что ему дорого, близко и мило: от родных, от домашнего уютного окружения, от забот о завтрашнем дне, от всякого, в конце концов, домостроительства, чтобы уподобиться не хлопотливой и хозяйственной Марфе, а мечтательной и ни о чем не заботящейся Марии, избравшей «благую часть», которая «не отнимется у нее». Но коли дело обстоит так, то на что же семья, дом, хозяйство, друзья и товарищи, общество, государство? Тогда не нужны ни наука, ни искусство. Если каждый богатый раздаст все имение свое нищим, это хорошо. Но если после этого все уравнявшиеся таким образом люди не станут заботиться о завтрашнем дне, довольствуясь лишь текущим мигом, то в мире повсюду воцарится оскудение, и все станут нищими. Кто же подаст и поможет им? Ведь богатых уж больше не будет. Если же все, оставив семейные тяготы, уйдут в монастыри, то как же будет продолжаться человеческий род? Если все захотят уподобиться птицам небесным и полевым лилиям, то как же можно будет людям прожить на земле, особенно на севере, во времена жестоких зим? Ведь и птицы строят гнезда, высиживают и выращивают птенцов, совершают ежегодные перелеты в южные страны и обратно, и лилии нуждаются в теплом климате и соответствующей почве, а в иной обстановке требуют тепличного режима.

Жить исключительно созерцательной жизнью, предаваясь радости духовного совершенствования, уделяя лишь минимум усилий для материального своего элементарного обеспечения можно только где-нибудь под тропиками, но мы видим, что народы Африки или Полинезийских островов, пребывая в таком окружении, не стали идеальными праведниками, а наоборот: у них были и кровопролитные войны, и человеческие жертвоприношения...

Если же разрешить вопрос в той плоскости, что о земном заботиться надо, но ограничить себя только самым необходимым, то получится грубый утилитаризм, своеобразное опрощение, вроде того, что проповедуется толстовцами, которое отвергает всякую духовную культуру, науку и искусство, погрязающее, в заключение, в скучных мелочах, необходимых для каждодневного существования...

И получается в результате грустная картина: христианство только терпит всякую культуру, науку и искусство, терпит заботы человека о семье, о домашнем благополучии. Идеал же в отречении от всего этого^ в уходе в монастырь, приводящем к медленному вымиранию человеческого рода.

Неужели этого хотел Христос? А ведь все это с неумолимой неизбежностью вытекает из его учения, если его осуществить в совершенной полноте!

Так кто же он? Сын Божий, пришедший взять грехи мира и спасти человечество, или Люцифер, соблазняющий человечество, зовущий его на путь массового самоуничтожения? Мысль дерзкая, безумная и греховная! Но она вытекает из доводов беспристрастного разума.

Тогда, может быть, лучше всего не думать вовсе, a только верить, как верили отцы и деды, не углубляясь, не доходя до таких жутких выводов. Но зачем же тогда разум? На эти вопросы ни один богослов не дает ответа.

Будут говорить о смирении, о любовной сыновьей покорности. Но ни один отец не потребует от сына гибели ради своего отцовского счастья, если только этот отец не безумец.

Будут говорить о непостижимости божественной субстанции для человеческого разума. Но тогда, следовательно, все качества, как всеведение, всемогущество, всеблагость и т.п., – только человеческие измышления, попытки так или иначе антропоморфизировать Бога, сделать его мало-мальски ближе человеку и доступнее для человеческого понимания. А раз это так, то и все слова о любви Божьей, о гневе Божьем, о воздаянии за праведные и неправедные дела – тоже человеческие измышления, причем человек строит свои догадки и предположения, исходя из своих земных условий и человеческих отношений, перенося на Бога все свои чисто человеческие потенции, лишь гиперболизируя их при этом, делая отбор лучших, по его мнению, качеств и употребляя их в суперлативной¹⁴⁰ форме. И если библейское повествование о сотворении человека гласит, что последний создан был Богом по образу своему и подобию, то человек точно также поступает, мысля о Боге и создавая свои теории о его сущности. Когда же дело обстоит так, то тогда неуклонно вытекает вывод, что и Христос, мысля о Боге и говоря о нем, как об Отце небесном, прибегает к этому же методу, чтобы быть понятным для окружающих людей, т.е. действует исключительно по-человечески. Это приводит к арианскому толкованию личности Христа, которое особенно близко современному протестантскому богословию. Тогда получается положение, что Христос – только один из гениев, «великих посвященных» человечества, может быть, только первый из равных. И мысль тогда обращается уже исключительно к Богу, минуя и Евангелие и Библию, видя в них лишь человеческие творения со всеми свойственными таковым недостатками и несовершенствами. Теизм и атеизм тогда становятся коренными свойствами души человеческой, порождающей в одних случаях веру в бытие Бога, а в других такую же веру в его небытие.

Бессильный разум при всем своем пламенном желании познать эту величайшую сущность и вместить ее тем или иным образом в границы своего сознания делает круги и замыкается в себе самом. Только интуиция, эстетическое прозрение на миг обостряет неисповедимое в словах внутреннее переживание и познание человека, когда он неожиданно, потрясенный и умиленный, в небесах видит Бога, но не может об этом сказать ясно и логично слабыми средствами несовершенного своего языка. Остается одно: благоговеть, восхвалять и благодарные слезы лить. Об этом сказано немало в «Добротолюбии»¹⁴¹...

Итак, подведя некоторый итог своим размышлениям, я отчетливо вижу, что наш разум абсолютно неспособен постичь ни сущности Бога, ни личности Христа, если Его мыслить как воплощение того же Бога. Мы можем мыслить о Христе лишь как о величайшем из сынов человеческих. Но и в этом случае нам остается непостижимой сокровенная сущность Его учения. To, что дано нам в Евангелии, при внимательном вдумывании открывает нам не только всесовершенное благо, но и такие тяжелые и грозные тени, которые роняют от себя светлые и ясные лучи евангельского лика. Эти тени настолько сильны, мрак сгущается так щедро, что невольно ум человека начинает мыслить о христианах как о «людях лунного света», непригодных для жизни, чуждых бодрому и радостному строительству на земле, еле переносящих эту землю и всё земное, как грех и скверну, всецело устремленных к небесному отечеству, к лику «сладчайшего Иисуса». А самый лик этот оказывается темным. Он зовет к попранию всех земных человеческих чувств и привязанностей, к тому небесному совершенству,. необходимым условием которого является медленное, но верное самоуничтожение человека здесь, на грешной и ненавистной земле...

Вот об этой-то стороне христианства никто, кроме Ницше и Розанова, не говорил. Отмечалась вражда церкви по отношению к науке? к чистому знанию, к свободной мысли, к вольному искусству. Многократно указывалось на жестокости, совершенные инквизицией п частности и Церковью вообще, на то, что Церковь почти всегда стояла на стороне богатых и сильных, и сама только и знала, что приумножать свои сокровища и стремиться к власти. Без конца говорилось о пороках духовенства и мирян, считающих себя христианами и верными сынами Церкви. Вообще – критиковалась Церковь, как историческая форма воплощения христианства в жизнь, со всеми ее реальными недостатками. Само же христианство, как евангельское учение Христово, критике не подвергалось. Наоборот, оно в большинстве случаев противопоставлялось «историческому» христианству, теории и практике Церкви, как нечто идеальное, исключительно светлое, могущее быть и бывшее на первых порах своего существования движущим импульсом для человечества, чем-то жизнерадостным, утверждающим человека в его творческой деятельности на земле, зовущим к жизни и дарующим не только надежды на загробную, но силы на земную жизнь.

Вот тут-то и встает перед глазами то огромное открытие, сделанное по отношению к христианству вообще и по отношению к личности самого Христа Ницше и Розановым, которое заставляет меня сравнить его с открытиями Коперника и Колумба и поставить его даже выше по своему огромному значению для человеческого самосознания.

Розанов не задается вопросом о том, был ли Христос Богом или человеком. Ницше явно показывает свое убеждение в человечности Иисуса, и это не ново. Это утверждение шло со времен Ария до Ренана и Штрауса и нашло свой апогей в мифологической теории Древса. Но Ницше, будучи сам декадентом, с одной стороны, и страстно мечтая о возрождении исчезающей силы, молодости и красоты в человеке и человечестве, сумел глубоко познать и остро отметить декадентский характер христианства, как такового, не только в его историческом выявлении, но, в значительной мере, и в его сокровенной сущности. Проповедь Христа, возвышавшая нищих духом, приниженных, смиренных, слабых, больных, уродливых и неудачливых представителей человеческого рода, разрушала идеал силы, здоровья, земной красоты, земного творчества во имя небесных благ, разоряло мать-землю и лишало ее любви и привязанности ее сынов, отвлекая их к небесному отечеству, путь к которому вел через могилу. Этим сводился на нет античный идеал5 столь дорогой и близкий для Ницше. Правда, наравне с Аполлоном, утверждающим и ясным, античность знала и скорбного, безумствующего Диониса, в своем страдании являвшегося как бы прообразом Христа, но вся античная культура в ее главнейших достижениях аполлинична, т.е. ясна и логична, и в лице своих величайших творцов всеми силами стремится к этой ясности и логичности. Декаданс эпохи Римской империи уже знаменовал утрату этого аполлинического строя жизни и вторжение темной дионисийской стихии в сознание античного мира. Восточные влияния усугубили упадок и разложение, а христианство довершило его, заменив одряхлевшую империю идеалом «града Божьего» и его историческим осуществлением в виде Византийской империи и Римского папства. Вот это и заставляло Ницше бороться с христианством, видеть в нем корни всяческого лицемерия, которое помогает ничтожествам побеждать героев и на смену античному идеалу калокагатии¹⁴² выдвигает лукавое смиренномудрие, не брезгающее никакими средствами для достижения своей цели еще за много веков до создания Ордена Иисуса. Мережковской в своем «Юлиане» является подлинным собратом Ницше, с небывалой силой и яркостью показывая в художественных образах одоление прекрасной античности варварами и изуверами Сирии, Египта и Византии. «О галилеяне, галилеяне!...»

Розанов смотрит еще глубже Ницше, и его критика еще неотразимее. Он исходит из религиозных начал. Принимая библейское учение о Боге – творце мира и промыслителе, он старается вглядеться в лик Христов, чтобы отметить в нем черты Мессии, сына Божия, спасителя человечества, и вместо благости, кротости и любви, которые прославлялись в течение двух тысячелетий и одни только и виделись восхищенными и влюбленными человеческими взорами, он видит грозные черты аскета, а, может быть, и безумца. Христос приносит суд миру; отвергает мир, как творение рук божьих, как тоже своего рода детище Бога, а находит в нем одну скверну и грех, считает его достоянием князя тьмы, борется с этим миром и побеждает его, отторгает человека от радостной жизни и творчества на лоне матери-земли, призывает его как можно скорее уйти в эту землю, лечь в могилу, чтобы потом, пройдя через это испытание, восстать преображенным и очистившимся для инобытия в доме Отца небесного, где «обителей много». Отсюда у Розанова является сомнение не только в истинности Христовой проповеди с точки зрения ветхозаветного откровения, но и в истинности самого Христа, как Мессии, как Сына Божия и Спасителя мира. Он готов видеть в нем другого, м.б., Люцифера, приявшего небывало и дерзостно лик воплощенного Бога, чтобы окончательно полонить, пленяя, и погубить, призывая к спасению, обмануть человечество. Правда, Розанов не ставит точки над і, но эта идея ясна для всякого чуткого читателя его книги. Такого нападения на христианство и такой критики самого Христа не было со времен первохристианских, когда ожесточенное иудейство и презрительное язычество трактовало новую религию и ее основателя, не будучи сдерживаемо никаким многовековым пиететом.

Розанов поставил вопрос и умолк. В его время и в сго обстановке нельзя было сделать иначе. Да и его силы не были таковы, чтобы произвести этот гигантский катаклизм в сознании человечества, который должен неизбежно произойти, если апологеты церкви и христианства не смогут дать на этот вопрос ясного, четкого и разумного ответа, уничтожающего всяческие недоразумения. Однако они до сих пор такого ответа не дали. Такие системы богословия, как книги Флоренского, Булгакова, Несмелова, Тареева, не говоря уже о более слабых, даже не ослабляют остроты поставленного вопроса, а, тем более, не дают исчерпывающего ответа. Книги Розанова прошли незаметно, к счастью, для церкви и христианства, оставаясь достоянием немногих избранных глубоких умов. Поэтому они и не имели того потрясающего влияния, которое должны были оказать. Заботы и тревоги каждодневной жизни, громы войн и революций отвлекли умы людей от этих вечных проблем к нуждам насущным. Но придет час, когда опять сознание человеческое обратится к этим проблемам и станет искать ответа и выхода. Его пока нет и не предвидится в будущем.

4.4.43 г., воскресенье. Вечером был у Жени [Конева]. Читал ему свои заметки о Розанове. Затем диктовал сочинение об эстетических взглядах Платона. Это – для его симпатии Ирины, которая учится на Историческом факультете МГУ. Ночевал дома. Во сне видел Сашу. Будто бы он – в Варшаве и женат. Еще видел, что поднимаюсь на высокую башню со стропилами, которые, чернея металлом, точно остов зонта возвышаются над ней. Я же повис на самой вершине, держась за какой-то приклеенный к стене лист толстой бумаги, и вот-вот могу оборваться. А кто-то мне говорит: «И ради чего так стараться и рисковать собою? Ну, сорветесь – и конец. Вам мало будет радости, или за это после смерти вас провозгласят заслуженным артистом...» Любопытно, какая в этом символика?

Ночевал в холоде, только +8° по Реомюру, но укрылся и спал хорошо, тепло, с удовольствием, потому что в своей постели. Беспокоился за квартиру в скиту и возложил всю надежду на милость Божию.

5.4.43 г. Когда шел в скит, опять думал о христианстве. Главным образом о том, почему оно все-таки живо у нас в России, несмотря на всю борьбу с ним на верхах и равнодушие низов. А оно живо, в частности хотя бы во мне, одновременно с чисто-античным языческим восприятием жизни. Природа приводит меня и к тому, и к другому. Как я счастлив, что у меня такой запас внутренних переживаний, мыслей и грёз!

Меня очень угнетает отсутствие новых книг. Их и новых журналов я совсем не вижу. Перечитываю то, что есть у меня. А это всё уже много раз читано. Сейчас браню себя за то, что в свое время, когда зарабатывал много, мало покупал книг, покупал иной раз малоинтересные, а ленился съездить в Москву, порыться у букинистов. Теперь понятны до боли и счастья шутливые слова Вяземского: «Блажен, кто смог библиотеку себе собрать под старость лет!» Какая-то мне предстоит старость? Где? С кем? В какой обстановке? Господи, помилуй и сохрани меня!

Кончил уроки в новом помещении. Пришел в свою комнату в скит. К ней я уже успел привыкнуть за 4 месяца. И даже жалко как-то уезжать, хотя ни красоты, ни уюта, ни удобств в ней нет. Великое дело привычка, особенно в немолодые годы! Как я в этом отношении, да, впрочем, и во многих других, стал похож на мою милую Маму! Насколько я помню ее, она сильно не любила всяких перемен и особенно переездов. Я, бывало, ликую, собираясь на новую квартиру, а она печалится. «Привычка – душа держав», и не только держав, а даже самого скромного и маленького существования. И только там, где устоявшийся быт, где порядок, спокойствие, только там ясность духа и счастье. А там, где, как у нас сейчас, да и вообще за последние 25 лет, постоянная ломка, переустройство, передвижение, всяческие ежедневные неожиданности, там только заботы, печаль, раздражение. Там радости мало, счастья нет и не может быть.

На улице почти темно. Во всех трех этажах огромного дома я – один. Раньше это, может быть, слегка даже пугало бы меня. Но теперь я так равнодушен. Ведь не станет же мне являться тень бывшего наместника Лавры Товии, скончавшего здесь, может быть, в этой самой комнате, свои дни, или тень какого-нибудь другого монаха? А я не прочь был бы поговорить с такой тенью. Она, глядь, сказала бы что-нибудь любопытное. Вдруг она предсказала бы мне мое будущее? Это было бы прямо бесподобно. А вдруг я струшу, даже поседею от страха? He думаю. Эта тишина, которая царит кругом, наводит на такие мысли. Давно я не слыхал подобного. Мне даже нравится она. Жаль только, что холодновато и неуютно. Если бы в этом доме была комната с моими книгами и со всей моей обстановкой, то было бы прекрасно. А если бы к этому на столе стояли две бутылки с хорошим вином, а рядом основательная и вместе с тем изысканная закуска и любимые английские папиросы, то было бы совсем бесподобно. Пока прерываю писать. Прилягу, не раздеваясь, вздремну немного. Потом приедет Овитовский и скажет: «Мир вам. А он все пишет...»

6.4.43 г. Вечером был у А.И. Леман. Уютный разговор. Ее дочь, В.Г., волнуется, т.к. ждет, что её того и гляди призовут в армию. Рассказывала о разных непорядках и безобразиях, творящихся на хлебозаводе, где она служит. Ночевал дома. He топлено и холодно. Только +7° по Реомюру. Но я хорошо укрылся, и спать было тепло. Спал, по обыкновению, с удовольствием, т.к. на своей постели.

7.4.43 г. Благовещенье. Сегодня утром около часов 8-и шел в скит. Дивно пели и щебетали птицы. Сколько жизнерадостности в их звонких и мелодичных голосах! Каждый раз, как я только слышу эту весеннюю перекличку, все оживает в моей груди. Я снова становлюсь тихим и доверчивым мальчиком, который лет тридцать тому назад радовался дыханию природы и жил дивным миром своей мечты. И вот сейчас, усталый, голодный, одинокий и беспомощный, а главное – больной и стареющий, я забываю все, все тяготы и неприятности, снова чувствую свежесть и бодрость, снова несказанно радуюсь своему непосредственному ощущению жизни. Хочется снова верить в возможность счастья, надеяться на лучшие времена. He знаю, почему, но на меня природа всегда действует ободряюще. Мне сейчас совсем непонятны жалобы и упреки тех поэтов, которые говорят о ее бесчувственности, ее великом безразличии по отношению к человеку. Сейчас, в те минуты, когда оказываюсь в ее окружении, я сам сливаюсь с нею, не требуя от нее ничего. Пусть только она остается такою, какова есть, т.е. прекрасной, полной жизни и своего непостижимого очарования, которое вызывает во мне жизненные силы и творческое одушевление! И мне больше ничего от нее не надо. Это, вероятно, происходит потому, что я сейчас совсем отдалился от людей, стал так одинок в своих мыслях, чувствах и грезах, которые покажутся наивными, жалкими и смешными для подавляющего большинства окружающих меня людей. Да и я сам кажусь, конечно, им каким-то блаженненьким, ненужным, почти сумасшедшим. Пусть! Я ушел в свой мир, и меня теперь ничто не может из него исторгнуть. Разве только смерть. Но я ее не боюсь, т.к. убежден абсолютно в том, что она – только переход к инобытию, которое если будет и не лучше, то, во всяком случае, и не хуже этого существования. Есть великая тайная отрада в том, как я мысленно живу в обществе милых сердцу людей, особенно моих лучших друзей, наиболее близких моей душе – Алексея¹⁴³ и Александра. Я вижу их, слышу их голоса, ощущаю их прикосновения, задумываюсь над их речами и сам говорю им заветные свои мысли... Прошлое становится настоящим, а фантазия творит образы и мгновения не осуществившегося, но возможного будущего. И все сливается воедино, создавая дивный, небывалый миг подлинного счастья. He так ли жили и все отшельники, уходившие от мира в пустыню?

Все это я пишу уже в новой квартире, в бывшем Черниговском монастыре, куда мы с Овитовским переехали сегодня. Дело было после уроков, перед ужином. Немало было хлопот и кутерьмы. Я постарался поскорее навести порядок в новом обиталище. Овитовский шутил, балагурил, и это меня не только расстраивало, но даже раздражало. Я был резок с ним, о чем теперь жалею. Когда лягу в постель, извинюсь, хотя и чувствую себя правым в том отношении, что считаю неуместным и даже неумным для солидного мужчины такое балаганничанье в серьезные моменты работы. Всему свое время. Когда надо трудиться – не до шуток. Когда свободен и отдыхаешь, отчего не пошутить? Я не люблю иметь дело с балаганом. Но я был неправ, что высказал ему это и довольно прямо и резко. Надо было промолчать. Но я не сдержался. Увы! He всегда бываешь таким, каким хочешь.

Поселились в комнате бухгалтера. Тесно. Пока помещение, предназначенное для нас, еще не очищено. Ну, поживем – увидим, как всё дальше устроится. Сожители мои собираются спать. Пора ложиться и мне. Кончаю. Det mihi Deus veniam et patientiam! Solvet animam meam puram et vitem immobolem! Finis loquandi¹⁴⁴.

8.4.43 г. Ночевал первый раз на новом месте. Спал крепко. Видел много снов; когда просыпался, чтоб выйти «до ветра», по русскому выражению, глядел на черные громады собора и колокольни, выделявшиеся на бледнеющем фоне неба, усеянном звездами. Вечером, в лучах заходящего солнца, эта красные здания светились как-то особенно, камень казался теплым. И только раздражали маленькие главы и детали украшений. Они снижали впечатление от массивности здания. Издали, когда все эти мелочи недоступны для взора, собор и колокольня производят лучшее впечатление, нежели вблизи. Меня удивляет безвкусие архитекторов, строивших такие монументы в ложнорусском стиле. Надо потерять всякое чувство меры, красоты и величия, чтобы создавать образцы такого уродства в стране, где есть Новгородская и Киевская Софии, Троицкая лавра, Московский кремль, Василий Блаженный и тысячи прекрасных церквей и монастырей. Вот где подлинный decadence¹⁴⁵ архитектуры.

Сейчас надо идти завтракать. Я не умывался. В том доме, где ночуем, воды нет, надо идти в учебный корпус. Но дело идет к лету. Тогда все наладится, а пока потерплю. Сегодня вечером пойду домой и умоюсь, как следует, а сейчас протер глаза, прополоскал рот и, моя посуду, одновременно освежил слегка руки. Боже мой! Как я опустился! В какой обстановке вынужден жить и уже почти привык к ней! Жалкое и одновременно удивительно стойкое существо – человек: ко всему применяется, приспособляется, способен перенести чёрт знает что! А для чего? У большинства на этот вопрос нечего сказать. Разве для того только, чтобы пить, есть, спать, испражняться в надежде, что потом, в конце концов, он будет вкуснее пить, есть и удобнее спать и испражняться, не подозревая даже, что наряду с этой зоологической жизнью есть иная лучшая и более достойная человека жизнь.

4 часа дня. Дал 7 уроков. Устал. И не столько от самих уроков, от количества часов, сколько от убогого и элементарного курса. Я могу читать лекции по литературоведению, истории, даже искусствознанию, философии и филологии, а мне приходится преподавать грамматику 15 объеме 5–6-х классов, историю СССР в объеме учебника Шестакова и элементы Конституции. Ведь это то же, что заставлять композитора быть тапёром на любительских вечеринках!

Утешает одно: я это делаю для инвалидов Отечественной войны, и в чашу горечи, принесенную этой проклятой войной, лью хоть каплю малого лекарства. Утешает и то, что в немногих способных и развитых слушателях мне удается расшевелить мысль, заставить их полюбить чистое знание, заинтересоваться культурой. Это оправдывает для меня мою жизнь и работу в МООСО. А работать так, как другие, для куска хлеба, я не могу.

Горько до отчаяния сознание того, что никому не нужны мои подлинные знания и таланты. Их мне негде применить: у меня нет диплома, нет «звания» – профессора, академика, писателя, поэта. А у нас везде и во всем теперь нужны «бумажка», «удостоверение». Как постыден этот бюрократизм и формализм для Советского социалистического государства! Как жаль, что его не смогли изжить до сих пор! И еще более горько и тягостно то, что мои лучшие мысли и мечты ни в ком не встречают ни отклика, ни понимания. Всё надо таить и хоронить в себе. Никто не разделит, а, тем более, не даст ободрения, не возбудит импульса К дальнейшей творческой работе. Полное давящее одиночество. Неужели оно будет усиливаться и в дальнейшем, даже по окончании войны? Неужели у меня никогда не будет друзей, равных мне в научном и художественном отношении, а тем более – превосходящих меня?! Грустная перспектива.

Сейчас полежу немного. Потом поужинаю и пойду в Загорск. Сегодня ночую дома, если там не очень холодно.

9.4.43 г. Днем был на базаре, купил стакан махорки за 20 рублей и кусок хлеба за 50 рублей. Половина полумесячного заработка вылетела. Встретил Л.К. Тихееву. Такая же говорливая и с той же пустотой во всей ее многоречивости. Все мысли только о семье, особенно о своем «Вове». Удивительны мне такие существа! У них всё в семье, всё в семью, а семья получается, тем не менее, совсем неудачная. Так и у Л.К. Т[ихеевой]. Только одна дочь – толковый человек, а остальные три сына – какие-то нелепые недоумения. Меня ужасает их некультурность. И любопытно: у них такое же исключительное семейственное чувство. И я уверен, что они так же не сумеют воспитать своих детей, как не сумела воспитать их самих мать, хотя положила на это все свои силы. A почему так вышло? Мне ясно до предела. Она, собственно, не воспитывала, а только питала их. Никакого духовного воздействия не было совершенно. Ни она, ни муж ничего не читали, ничем не интересовались. Книги в их доме – жалкие существа. Они валяются, где попало, покрытые пылью, загрязненные. Она пианистка. Но я не видел, чтобы она жила музыкой. Музыка для нее – лишь предмет ее преподавания, способ зарабатывать деньги, как и немецкий язык, ее другая специальность.

Я сомневаюсь, прочитала ли она хоть одно произведение Гёте или Шиллера по окончании своего учения? Уже не говорю о других авторах. И вот, результаты налицо. Дети так же неразвиты и некультурны, хотя у Владимира и Николая есть склонность к живописи, а у Николая, сверх того, – к музыке и танцам. Но из Николая вышел отчаянный алкоголик, грубиян, который хамит в обращении с матерью, а из Владимира – мямля; муж – под башмаком жены. Стоило отдавать всю жизнь, чтобы вырастить таких деток! А мать, действительно, жила и до сих пор живет только ими и только для них и их детей. Во всем этом я вижу тупое продолжение своего рода, животный инстинкт бессмысленного существования. Как жалки такие люди! Как скучно и грустно глядеть на них!

Заходил к жене священника Ржепик. Она больна. Муж выслан. Она продает книги. В большинстве – хлам. Есть 4 тома Тареева – «Основы христианства», 4 тома истории Ключевского (дореволюционное издание) и полный Достоевский в издании Маркса. Цен нс узнал. Когда придет сын, то выяснится. В комнате много икон, но темно, неуютно. А грязь и пыль отчаянные. После просмотра книг пальцы у меня стали совсем черные. Как не противно жить в такой полускотской обстановке! Впрочем, сейчас почти у большинства интеллигенции такое окружение. Все помыслы и силы обращены на одно: на еду. Как все это мне чуждо и противно! Как я ни устаю, как я ни голодаю за последний год, и хотя почти не живу в своей комнате, всё же по мере сил поддерживаю в ней некоторый порядок и даже красоту. Врожденное эстетическое чувство не позволяет мне превращать свое жилье в скотское логово.

Сейчас за ужином слышал от бухгалтера свежую новость: директора и завуча вызывают в Москву. Говорят, что Академия [им.] Фрунзе, занявшая наш скит, претендует на все окрестные помещения, в том числе и на наш монастырь. Может быть, встанет вопрос о ликвидации нашего учреждения в этой местности и о переводе его в другой район. Это крайне неприятно. Только что перенесли одну передрягу с переселением, кое-как разместились, уполошились, приступили к делу, как предстоит еще большая ломка. Мне не улыбается переезд в места, далекие от Загорска. А где устраиваться в Загорске, глядя на лето, не знаю. Вообще, будущее более чем неопределенно. Вот уж когда приходится целиком положиться на Судьбу! Что она решит, так и будет. Постараюсь не волноваться, не расстраивать себя заранее. Авось, всё устроится к лучшему. Бог милостив...

Когда был у Ржепик, туда пришел Г.С. Горохов, бездарный художник, который несколько лет преподавал со мной вместе в школе 2-й ступени имени Горького (бывш. мужская гимназия, теперь средняя школа им. КИМ). Своим рисованием он не сумел заинтересовать учеников. He обладая даже в малейшей степени эстетическим вкусом и художническим дарованием, он не оказал никакого влияния на учащихся. Когда надо было писать художественные плакаты для школьных вечеров и украшать зал, то обычно это делали ученики под моим руководством. Потом он оставил школьное преподавание, занялся массовым изготовлением портретов вождей, которые писал крайне грубо и топорно. Однако они хорошо раскупались. Местные власти охотно украшали этими уродливыми полотнами свои служебные кабинеты, и он зарабатывал на своем промысле солидные суммы. Война выбила его из колеи. Заказы прекратились. Одно время пронесся даже слух, что он сошел с ума, так сильно будто бы обуял его страх безработицы и угрожающего голода. В свое время, когда мне об этом сказали, я заметил, что этого опасаться не приходится: Горохов не сойдет с ума, т.к. ему «сходить не с чего». Он никогда не был умен. Я помню, что в бытность свою учителем рисования он пытался что-то говорить об искусстве, о творчестве, но это все было так кустарно и примитивно, что его и скучно, и жалко было слушать.

Он брал, помню, читать книги Гершензона «Мудрость Пушкина», «Мечта и мысль Тургенева» и еще кое-что в таком же духе, но вряд ли смог осмыслить их, a только нахватался из них кое-каких идей, которые не сумел связать в одно целое, ни даже просто-напросто понять по-настоящему. Для этого у него не было ни внутренней культурности, ни элементов необходимого образования или хотя бы серьезного самовоспитания. Получилась какая-то смесь, в которой ни он сам, ни его собеседники не могли ничего разобрать. Сегодня на мой вопрос, где он работает, сказал мне, что не служит нигде, сидит дома. Он – нервно больной. Его тревожит всякий шум. Он не выходит без крайней надобности даже на улицу. А дома у него нет радио. Он не выносит никакой техники. Техника заполонила всё. Люди стали ее рабами. Она убивает все духовные порывания человека и его самого превращает в машину. Наконец, в этой войне техника истребляет человечество... Мысли, конечно? не новые и весьма справедливые. Но он говорил их так напыщенно, точно каждая была откровением с его стороны, неведомым доселе неразумному человечеству. И эти фразы звучали плохо пересказанными откровениями из учебника, когда бестолковый ученик, не понимая и не желая вдумываться, барабанит зазубренное при ответе. He было в его словах того личного своеобразия, которое показывает, что человек пережил чужую идею глубоко в себе, сроднился с нею настолько, что она стала его плотью и кровью... Вдобавок он сказал еще, что, по его мнению, всё это – дело диавола, который нс только хочет соблазнить и погубить, а еще и измучить при этом человечество. Последние слова показались мне более искренними и более интимно прочувствованными, нежели все его рассуждения о гибели культуры. Мне стало ясно: просто у человека отняли возможность есть ежедневно белый хлеб со сливочным маслом и запивать его душистым кофе, вот он и видит во всем злобное поползновение диавола, который нарушил благополучие его каждодневного menu, т.е. культуры, как он выразился. Вот на таких-то субъектах и строит свою агитацию фашизм. Такие Гороховы – идеальнейшая плодоносная почва для всяческого ханжества, суеверия, фанатизма, которые любят рядиться в пышные фразы и прикрываться возвышенными устремлениями, когда подо всем скрывается одно неудовлетворенное брюхо. Надо иметь тонкое чутье и действительно быть культурным человеком, чтобы почувствовать сущность таких «истлевающих личин»...

Сегодня я опять стал продолжать главу «Мое бытие» для «Эрмитажа». Пишу о том, что представляю собой теперь, какие фантазии приносят мне отдых и отраду в наши тяжелые дни.

Вчера получил после долгого перерыва открытку от д-ра М.М. Мелентьева, приятеля Т.В. Розановой, с которым познакомился в прошлом году по переписке, а затем виделся один раз летом. Он собирается перебраться в Москву, а еще более – в Загорск, где похоронен его молодой друг художник В.¹⁴⁶ Надеется к концу апреля быть в Москве, а летом увидеться со мной. Меня как-то мало обрадовало это известие. Это несомненно культурный и интересный человек, но сейчас меня совсем не соблазняют перспективы новых знакомств и сближений. У меня появилась прямо-таки какая-то боязнь всего нового. Посмотрим, что из всего этого выйдет.

10.4.43 г. Ночевал в монастыре. Теперь у меня вместо кровати диван, и спать на нем гораздо удобнее. Но все же вчера вечером долго не мог заснуть. Почему-то зябла правая нога. Я побаиваюсь рецидива ишиаса. Вчера вечером стал заканчивать чтение второго тома писем Флобера, начатое еще год тому назад. Книгу эту подарила мне в свое время С.И. Огнёва, подписав на ней инициалы своих трех фамилий: Юшкова, Киреевская, Огнёва – «Мадам ЮКО», как иногда в шутку называл я ос. В связи с этим я тепло вспомнил об этой умной и чуткой женщине, которая полюбила меня как родного сына и много дала мне в духовном отношении. Ей будет посвящена специальная глава «Эрмитажа».

Сейчас на улице хмуро. Небо серое. Из окна моей комнаты видны мрачно чернеющие стволы лип, елка и красные массивы собора и колокольни. Было бы всё очень красиво, если бы не мусор и разные нелепые уродливые заборы. Как люди умеют все изуродовать и загадить! Я замечаю, что подавляющее большинство не только не любит и не понимает красоты, а сознательно стремится истребить ее или ослабить привнесением всяческого ненужного безобразия, которое не оправдывается ни удобствами, ни необходимостью.

Чувство красоты надо воспитывать с детского возраста и приучать к нему человека так же, как мы приучаем его к опрятности или порядку. У нас же семья и школа в лучшем случае заботится о том, чтобы дать побольше знаний ребенку, но совершенно не задумывается об организации и развитии его чувства. В результате вырастают дикари или хамы, которых не облагораживает никакая ученая степень. Все разговоры о художественном воспитании, которых было так много во времена Луначарского, так и остались пустой болтовней, а после него сошли на нет. В школах остался один голый утилитаризм, и дети не понимают и не чувствуют ни красоты природы, ни обаяния искусства, пока кто-нибудь со стороны не обратит их внимания. После Наркомпроса вина в этом отношении падает главным образом на учителей рисования и литературы...

Читаю письма Флобера. Изумительно интересно. Масса мыслей, многие из них очень близки и родственны мне. Со временем, как кончу второй том, запишу соображения по поводу многого, что возникало в голове при чтении. В свое время я читал эти письма в «Русской Мысли» и в издании «Шиповник», но там их было значительно меньше. Флобер говорит, что делал массу заметок и выписок, читая огромную литературу о Карфагене, работая над романом «Саламбо». Любопытно было бы узнать, сохранились ли эти записи, напечатаны ли там во Франции, и где именно. Я очень хотел бы их просмотреть.

С таким же огромным наслаждением я читал избранные места из дневников Гонкуров в издании «Северного Вестника», а потом в наши дни в журнале «Интернациональная литература». Очень жалею, что они не переведены полностью и что не видел их подлинника. Такого рода литература в высшей степени интересна и полезна. Здесь maximum искренности и непосредственности, здесь личность и все субъективное на первом плане. А я, в противовес Флоберу с его преклонением перед якобы научным объективизмом, считаю, что самое ценное во всяком творчестве, даже в малейшем высказывании – его субъективность, то, в чем проявляется самое существо человека. Безумное и истощающее силы человека стремление к объективности родилось у Флобера, без сомнения, под влиянием естественно-научного мировоззрения, которое в его годы переживало пору своего расцвета и еще не предвидело тех разочарований, которые явились к концу века. А, в сущности, как это наивно! Неужели Флобер не чувствовал и не понимал того, что полный объективизм не только невозможен, но и неинтересен, т.к. скрадывает оригинальность личности, выражающуюся лучше всего в субъективном заострении. Можно сказать, что даже сам порыв быть объективным – не что иное, как своеобразная форма субъективности, присущая определенным натурам в определенные периоды истории. Полный объективизм недоступен для человека, т.к. последний – живое существо и, volens-nolens¹⁴⁷, всюду вносит свои личные страсти и пристрастия. Даже в науку, даже в такие дисциплины, как химия, математика, астрономия и статистика, не говоря уже о гуманитарных областях, тем более об искусстве. Здесь субъективизм не только допустим, но вполне законен и даже желателен, т.к. он раскрывает просторы мира и обнажает глубины души сквозь чудесную призму человеческого сознания.

11.4.43 г. Был у Жени Конева. Интересный разговор о Боге. (Кстати – курьез: вернувшись домой, прочел в письмах Флобера наши сегодня высказанные мысли!¹⁴⁸

Ночью возвращался в темноте. Луна закрыта тучами. Влажный и теплый южный ветер с редкими каплями дождя. Плавно гудели ели. Мне показалось, что пахло березовыми и тополевыми почками. В монастыре тихо. He встретил ни души. Дома никого. Овитовский и бухгалтер уехали. Читал письма Флобера. Очень, очень интересно. Вполне согласен с мыслями Кузена: «Прекрасное в Европе создано для сорока человек в столетие», и самого Флобера: «Самое значительное в истории – это маленькая человеческая часть (может быть, три-четыре сотни людей в столетие), которая, начиная Платоном и кончая нашими днями, не изменялась. Они-то и создали всё, они – совесть мира»¹⁴⁹. Замечательна еще его фраза: «Когда народ перестанет верить в непорочное зачатие, он уверует в вертящиеся столы»¹⁵⁰. Прочитав ее, я тотчас вспомнил о том, как сейчас даже интеллигенты бегают к разным гадалкам и ворожеям, а деревенские бабы, сделавшись гражданками, зарабатывая десятки тысяч рублей на картофеле, капусте и молоке, покупают не книгу, а трюмо, пудру и одновременно слушают на базаре в Загорске предсказания слепых инвалидов, бормочущих им пошлейший, но приятный их сердцам и понятный их умам вздор, ведя пальцем по книгам, изданным для слепых, по «слепым книгам», как с благоговением и страхом шепчут эти самые дуры. Как прав Флобер! Как жалка масса! Никакой социализм ее не переделает.

12.4.43 г. Ночь прошла хорошо. Спать было тепло: рядом горела плитка. (...) Через 20 минут уроки. Их сегодня у меня 8. Тяжелый день. Постараюсь его облегчить: проведу читку газет. В перемены буду читать письма Флобера, чтобы не замечать «нищих духом» педагогов. Йначе на меня навевают унылость невольно слышимые извечные разговоры о еде. Все время вспоминаю Сашу и Жоржа. Где-то они? Живы ли? Сейчас, за заботами трудной жизни, в обстановке голодания и всяческих травм не так резко чувствуется боль и беспокойство за них. Как-то отвлекаешься и то и дело забываешь. Но лишь только наладится существование, а от них и об них не будет вестей, – меня постигнет такое горе, которое трудно себе представить. Дай Бог, чтобы они остались живы, целы и невредимы, вернулись бы домой на счастье себе и своим ближним!

Вечер. У меня опять нет часов, и я нахожусь вне времени. Сейчас после ужина сидел в монастырском саду. Сосны, ели, липы и тополя, беспорядочно разбросанные, золотистые в закатных лучах. Краснели громады собора и колокольни. Постепенно лучи меркли и погасли совсем. Затих щебет птиц, и только слышался отвратительный треск пролетающих то и дело самолетов. Даже сейчас, когда я пишу один в своей келье, этот шум неприятно доносится до меня, напоминая о проклятой бойне. Никуда от нее не спрячешься, не уйдешь, разве только в могилу!

А все-таки монастырский сад неважен. Монахи не сумели ни сохранить виды леса, хотя кругом, за стенами, множество огромных елей, сосен и берез, ни сделать красивых насаждений. Липы и тополя рассажены безвкусно, беспорядочно. Липы уродливо подстрижены. Сразу чувствуется, что монастырь недавний и все эти посадки делались в конце XIX века, когда уже никто в России не умел толком строить здания и разводить сады. И нет в этом монастыре того обаяния древности, великого покоя и прекрасной устойчивости и гармонии, которую я почувствовал в переславских монастырях и которая есть в Лавре, несмотря на многовековые в ней наслоения. Ну, а послереволюционные обитатели сумели добавить своего уродства в достаточной мере: многие деревья спилены, кусты уничтожены, всюду мусор, битые стекла, разные обломки... Тошно видеть такое безобразие.

16.4.43 г. Все эти дни ночевал дома. Холодно, +7 градусов [R]. Укрывался двумя одеялами и пальто. Тяжело спать под таким грузом, но зато не зяб. Сегодня с утра убирал комнату, перетирал пыль. Зашил вконец изорвавшийся матрасик из верблюжьей шерсти. Она вся свалялась. Надо бы расщипать, но руки не доходят. Устаю. Вложил матрасик в новый, еще прошлым летом купленный чехол, порадовался. Пора навести порядок, a то все сыпалось. Матрасик покупала еще мама, когда мне было 10 лет. Итак, он прослужил 34 года! Надеюсь, что прослужит мне, как и остальные мои вещи, до конца жизни, который, вероятно, уже недалек. Открыл форточку. На улице теплый, душистый ветер. Сразу в комнате стало теплее, +9°. Сейчас на улице теплей, чем в каменном нетопленом доме. Надо сходить побриться, и в баню. A то в Страстную неделю будет теснота.

За эти дни утешался лишь природой, когда ходил в монастырь и обратно, и чтением писем Флобера. Как они мне многим-многим близки, да и сам Флобер, со всеми его мыслями и переживаниями, с особенностями его характера, вплоть до тончайших нюансов...

Вчера вечером, когда возвращался домой около 9-и часов, на северо-западе вспыхивали огни и слышались короткие тупые удары. Очевидно, на 11-м заводе стреляли зенитки. А я сначала подумал было, что это молнии.

На улице сразу очень потеплело. В лесу журчат ручьи. Вчера в липовых зарослях Корбухи я вспоминал Огуднево, 1908–1909 годы, как бывало с Крестной и тетей Лизой мы гуляли весной по дороге к Петровскому. Те же свежие запахи земли, воды, почек; те же теплые звенящие ветры; те же переливы весенней воды в ручьях и голосов птиц в лесу... Стало тепло и нежно на душе. Милое, милое детство! Куда ты скрылось? Зачем я – не тот тихий и беззаботный мальчик в деревенской глуши! Как быстро и невозвратно летят годы! Как грустна наша человеческая жизнь!

Если Богу будет угодно и я по-прежнему останусь на старом месте, ни угрозы войны, ни голод, ни другие неприятности не нарушат моего существования, то летом буду продолжать усиленно работать над «Эрмитажем», заканчивая начатое, а также создавая новые главы. Хотелось бы мне завершить хоть этот труд. Вместе с моими стихами это будет мой вклад в русскую литературу. Если же судьба позволит, то впоследствии переработаю его. Дополню примечаниями и библиографией, отделаю стиль, вставлю целый ряд экскурсов. Мне хочется, чтобы «Эрмитаж» стал как бы энциклопедией моей жизни. Туда войдет всё, кроме стихов, и этот дневник, который теперь буду вести непрерывно до конца жизни. Я убежден, что эта моя книга будет нужна. Если нс многим, то некоторым людям, подобно мне живущим своим внутренним миром, без понимания, без отклика и сочувствия в живых современниках, которые, как кажется порой, на тысячи верст и сотни лет отдалены от тебя... Я, по крайней мере, теперь это испытываю почти ежечасно. Было нечто подобное и раньше, начиная с 1932 года, когда я в тоске одиночества, видя, как разрушается и гибнет, уходит и забывается все то, что мне дорого, начал писать свою книгу. Я полагаю, что по окончании войны будет то же состояние и у меня, и в окружающей среде, во всей контрастности, какая сейчас налицо. Может быть, этот разрыв обострится, и для меня будет еще болезненнее. Тогда, тем более, надо писать и, не имея устойчивости в окружающем мире, создать в себе свой дивный мир и им жить и дышать.

17.4.43 г. Снова кутерьма. Преподавателя Чернова¹⁵¹ спешно переселяют из скита к нам, поэтому я временно покидаю свое временное обиталище в монастыре, перебираюсь на свою квартиру в город, куда буду уходить ежедневно после уроков, а Чернов поселяется на моем месте. Меня это не огорчает, т.к. стало очень тепло на улице, и в комнате моей стало сносно. Тяжело только сегодня будет тащить ватное одеяло на спине в мешке? да сумку в руках со всякой мелочью. А потом, когда освободится здание, занимаемое сейчас туберкулезниками, там будет произведена дезинфекция, и я снова смогу получить свой pied-á-terre.

Среди всего этого безалаберного шума и суетни я закончил чтение писем Флобера. Как они интересны! Особенно, когда мною прочитаны все его сочинения, имеющиеся в русских переводах. Ясно вырисовывается облик человека, жившего и дышавшего литературой и влюбленного бескорыстно в возвышенную и возвышающую красоту. Есть в его изумительном трудолюбии, в его усидчивой и самоотверженной работе над стилем (несмотря на некоторые крайности в этом отношении) нечто родственное моему милому Валерию Брюсову. У обоих искусство на первом плане, оба осуществили девиз Nulla dies sine linea¹⁵². A в любви к книгам, к чтению, ко всей безграничности познания мира и человека он так сближается с Максимом Горьким, которого за эту черту я особенно ценю и люблю. В письмах есть упоминание о том, что для «Бювара и Пекюше» Флобером была собрана масса всяческих выписок, составившая большую тетрадь «в восемь пальцев толщиной». С каким удовольствием я просмотрел бы все это! Ведь там – материалы для 2-го тома романа, обещавшего быть очень интересным (особенно для меня). Авось, во Франции все это издано. Тогда я со временем постараюсь достать эти тома, конечно, е[сли] б[уду] ж[ив]. Эту толстовскую оговорку теперь очень и очень уместно держать на уме. Жизнь так богата самыми неожиданными и непредвиденными возможностями!...

19.4.43 г. Вчера вечер провел у Ж.К[онева]. Подарил ему синий венецианский бокал с изображением трех дожей. Он, кажется, остался доволен. Время прошло хорошо. Я читал отрывки из сказок Уайльда и повестей Кузмина. Разговаривали сначала на эстетические темы, а потом о современности и перспективах. Последние две темы навели на грусть. Возвращался в 10 ч. вечера. Сияла луна, прорываясь сквозь облака, сверкали мокрые крыши...

Вчера в разговоре с Ж. К[оневым] я говорил о том, что с 1914 по 1917 г. и с 1922 по 1928 гг. у меня были периоды эстетические, тогда как с 1918 по 1921 и с 1928 по сие время – философские. В каждом периоде была своя основная идея, окрашивающая всё в определенные тона, свои симпатии и увлечения, в связи с этим и особая форма проявления моей личности. Даты, конечно, указаны приблизительно. Надо будет в главе «Мое житие» поговорить об этом подробнее, а еще лучше – написать специальную главу для «Эрмитажа» под заглавием «Ступени»...

В субботу слышал, что умирает А.А. Башилов, преподаватель математики, которого я помню еще с 1910 года. Он тогда служил в женской гимназии Сергиева Посада. Вероятно, – от голода, или от недоедания. Теперь такова участь многих стариков. В пятницу в бане видел

А.Ф. Павловского и ужаснулся его худобе: кожа да кости! Однако и сам я выгляжу немногим лучше. В той же бане имел удовольствие убедиться в этом, разглядывая себя нагишом в большом зеркале. Овитовский вчера перед отъездом основательно застращивал меня ужасами голода в предстоящую зиму. Говорил о необходимости все усилия положить на огород: «Иначе подохнем с голоду...» Таков его рефрен за последнее время. И хотя я знаю, что в этом отношении он порядочный паникер, всё же невольно задумываюсь о своей судьбе. To, что я совершенно одинок, одновременно и удобно, и плохо. Мне не на кого надеяться, но моя гибель никого не погубит и мне не о ком страдать и заботиться. Прямо-таки по пословице: «Одна голова не бедна, а если и бедна, то одна». Поживем – увидим! Вообще, я убежден, что это лето будет решающим для всей военно-политической ситуации наших дней.

24.4.43 г. Вчера купил на базаре кусок хлеба за 80 рублей и два куска пиленого сахара за 20 рублей. Потом, сидя на пеньке на бульваре, с аппетитом уничтожил этот сторублевый завтрак, наслаждаясь солнцем и легким, теплым веянием ветерка.

Перечитываю книги Метерлинка «Разум цветов» и «Смерть». По-прежнему они оказывают на меня исключительно сильное впечатление. Сейчас приехал из Москвы Овитовский: пугает перспективами летнего немецкого наступления со Смоленска на Москву. По всем вероятиям, они будут действовать газами. Мне как-то не страшно все это. Я так устал и так ослаб, что смерть не пугает. А кроме того, какой-то внутренний голос говорит во мне: «Все скоро кончится, и ты опять заживешь по-человечески». Завтра Пасха. Но нет прежнего радования, которое обычно охватывало меня в эти дни. Один курсант – Францкевич, сказал мне сегодня за обедом, что он слышал, будто бы в РККА сегодня в ночь разрешено отпускать красноармейцев в церковь на 5 часов, если кто из них пожелает. Верится с трудом...

26.4.43 г. Вечер перед Пасхой провел в одиночестве дома. Было грустно. Рано лег спать. Первый день Пасхи ясный, солнечный. Жара совсем летняя. Ходили без пальто. Вечером гроза с молниями и громом. Теплый дождь. Сегодня прохладный ветер и сумрачно. В комнате у меня хорошо – прибрано и тепло, +12° по г.

Вчера был у Коневых. Хорошее угощение, хотя без пасхи и кулича. Из традиционных блюд – только яйца. Мне дали голубое. Я в ответ подарил цветные фотопластинки, подаренные в свое время мне С.И. Огневой, с «брюсовским видом» (т.е. не я с брюсовским видом дарил их, а там изображен вид, который, как рассказывала СИО, понравился Брюсову в свое время и был назван им «царским видом», на что СИО не без некоторой льстивости заметила: «Достойный короля поэтов», что тоже понравилось Брюсову)...

27.4.43 г. До сих пор никаких вестей от Саши и Георгия. Страшно и подумать об их возможной гибели. Часто вспоминаю о них, а теперь об Алексее Спасском. О последнем особенно в тех местах, где бывали вместе: в бывшем гимназическом саду, у дома Казанского, у дома Чагиной, на линии железной дороги по направлению к Ярославлю, в лесу между скитом и Вифанией... И так всё сразу становится живо и ярко!

Флобер в последних письмах говорил, что живет исключительно воспоминаниями. Это всецело относится и ко мне. Я так отчаянно одинок сейчас в мире. Кроме Жени Конева, никого не осталось около меня из моих друзей, и я даже не уверен в том, что они живы...

1.5.43 г. Сегодня для меня подлинно праздник: получено письмо от Леонида¹⁵³ после 11-ти месяцев молчания. Оказывается, он и Саша были в немецком окружении. Саша был ранен, а потом отправлен в госпиталь. Сейчас его судьба пока неизвестна, т.к. Леонид после этого уже был еще в сражениях. Надо ждать теперь письма от него. Во всяком случае, хорошо то, что он жив. Скорей бы только получить от него весточку. Самое главное: мне есть теперь для чего и для кого жить!

2.5.43 г. Вчерашний вечер провел и ночевал в монастыре. Сегодня с 6 утра и до 2-х [часов] дня – обычное в эти праздники дежурство, м.б., и нужное в иных учреждениях, но у нас, где нет ни радио, ни даже телефона, совершенно излишнее и бессмысленное. Вечером до 12 ч. ночи читал «Ренессанс» У. Пэтера. Который раз я перечитываю эту книгу, начиная с того счастливого дня в 1917 (или в 1916) году, когда я приобрел ее и познакомился с ней впервые! Я помню, что она оказала на меня такое же огромное и исключительное по своему значению влияние, как «Заратустра» Ницше, как «История живописи XIX столетия» Мутера, как статьи Рёскина об искусстве и книга Р. Сизерана о самом Рёскине. Это было мое вступление в подлинный мир высокой культуры, которое сразу поставило меня перед «горными вершинами» европейской мысли, а передо мной поставило трудную, но столь отрадную задачу преодоления инертности и традиционализма в себе и в окружающей среде ради блаженства стать причастным этой открывшейся увлекательной перспективе.

С тех пор прошло более четверти века. Я многое узнал, многое пережил, прочувствовал и продумал. Очень много прочитано книг и замечательных, потрясающих до основания всё внутреннее существо человека, и просто хороших, и, наконец, только занимательных, служащих развлечением в часы отдыха, или необходимых в связи с работой по той или иной специальности. Многие книги, увлекавшие в годы незрелой юности, постепенно поблекли, как-то отошли в сторону, смененные другими, более соответствующими идеям и настроениям моей души в поздние периоды жизни. Так же случилось и со многими мыслями и переживаниями. Потеряв свой аромат и постепенно блекнувшую окраску, они перестали постоянно звучать во мне и только изредка появляются, как воспоминания, случайностью ассоциаций вызванные из небытия, воскрешая на миг былые увлечения в сознании теперешнего человека, который смотрит на них с полулюбовью, с полуснисходительной улыбкой критики. И вот среди всего этого две книги У. Пэтера, его «Ренессанс» и «Воображаемые портреты» с фрагментами романа «Марий Эпикуреец» остаются по-прежнему сохранившими для меня весь аромат первоначального очарования, усложненный и углубленный нарастанием позднейших наслоений внутренней моей жизни. Идеи Пэтера и его прелестные в своей легкой грации и нежной меланхолии образы не только не потускнели, не отлетели вдаль, наоборот: они стали одними из краеугольных камней моего миросозерцания, на которых можно производить пробу ценности вновь воспринимаемого мира. Немногие авторы и книги сразу и навсегда стали для меня таковыми, составив «вечное сокровище», определяющее весь дальнейший жизненный путь. И каждое новое возвращение к этому первоистоку, каждое перечитывание всегда дает нечто новое, освежая и углубляя прежние восприятия, бережно хранимые памятью в ее несчетных тайниках.

Хотелось бы отметить такие книги, которые с ранней юности дали мне многое и раз навсегда стали достоянием души на всю жизнь. Прежде всего, стихи Тютчева. Они помогли не только полюбить нашу русскую природу (в этом отношении много ценного дали мне стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Никитина, а также картины Левитана и Нестерова и музыка Чайковского). Стихи Тютчева заставили задуматься над проблемой Космоса и Хаоса, извечной борьбы аполлонического и дионисийского начал в мире и в душе человека. Они приучили вглядываться зорко в облик жизни и чутко прислушиваться к внутренним голосам, ценить сокровенное и уметь его различать там, где всё кажется обычным для неопытного и поверхностного взгляда. Они, наконец, показали изумительную, почти неизреченную красоту всего того, что есть и, тем более, должно быть в нас и вокруг нас. С той поры и до сего дня, и, надеюсь, до самой смерти Тютчев – мой самый любимый, самый близкий и родной поэт. Это мой отец в деле поэтического творчества. Отец, учитель, водитель по путям поэзии!

Затем полный «Робинзон»¹⁵⁴. Я до сих пор помню, как заставила меня еще в детстве эта книга задуматься об одиночестве. Она показала, что человек носит в себе огромнейший запас творческой энергии, которая спасает его от гибели и отчаяния в самую тяжелую минуту жизни. Суметь воплотить свой внутренний мир, создать себе необходимое окружение из вещей и, наконец, найти товарища, спутника жизни, который сможет понять тебя, насколько возможно одному человеку понять другого, сможет и захочет разделить с тобой твои труды, мысли, чувства и упования, – вот задача, которая показалась мне существенной даже тогда, в силу моего тогдашнего разумения. Впоследствии эта тема обросла позднейшими мыслями и фактами, почерпнутыми из книг и полученными непосредственно из жизни. Но семя было брошено тогда, и дерево выросло из него.

Книги стихов Бальмонта – «Тишина», «Горящие здания», «Будем, как Солнце», «Только любовь», Брюсова – «Венок», Верхарна – «Стихи о современности» пленили меня ликами красоты, дерзновением юного порыва, насыщенностью красок, звуками, запахами. Как они были ярки, смелы и пленительны после эпигонства всех Надсонов и Апухтиных, даже после Майкова, Полонского и самого Фета! У них я учился по-новому смотреть на мир. Они сделали меня человеком modem’a, как сочинения Платона и последних византийцев пробуждали и укрепляли идеи Ренессанса в сознании флорентийцев XV века. Сюда же следует присоединить фантастические новеллы Э. По в переводе Бальмонта, «Земную ось» Брюсова, «Мелкий бес» Сологуба, сказки и «Дориана Грея» Уайльда, пьесы Ибсена, романы Гамсуна и, особенно, пьесы и статьи Метерлинка. К последнему так легко было переходить от Тютчева. Это было моим вступлением в мир Европы, знакомством с высшими ее достижениями в области культуры.

Сюда же надо отнести те NN «Весов», «Вопросов жизни», «Нового Пути», «Мира искусства», «Золотого руна» и «Аполлона», которые мне удавалось видеть в те ранние годы. Они показали мне, что такое подлинно художественный журнал.

О других книгах, как, например, о «Заратустре» Ницше и об «Истории живописи» Мутера, об их влиянии на меня я говорил.

Теперь, когда я вспоминаю всё это, я сознаю, какое огромное значение имеет та среда, которая окружает ребенка и подростка. Если вещи и люди, пейзаж, музыка и книги, чувства, мысли и разговоры вокруг него красивы, глубоки и оригинальны, то ему легче развить всё хорошее и ценное, что заложено в нем от природы. Ранний возраст создает ту основу, на которой будет произрастать всё дальнейшее. Я убежден, что отрочество – самый важный период в отношении формирования личности. Если в эту пору не приобретено ничего, то все дальнейшие попытки не дают достаточного усвоения. И сильные натуры, не встречая в окружающей среди поддержки своим эстетическим запросам, сами ищут для себя такую среду и находят. Сильный человек всегда умеет добиться своего!

8.5.43 г., суббота. Пять дней не писал. Много времени уходит на походы в монастырь. Ухожу из дома в 7 ч. утра и возвращаюсь – самое раннее – к 7-и вечера, a то и к 9-и. Всё это из-за еды. Завтрак от 8 ч. до 9; обед в 1 ч. дня, ужин в 6 ч. вечера. После этого теперь почти ежедневно собираю шишки для А.И. Леман. А уроков – самое большое – 6 в день. Вот уже полтора месяца, как получаю «диетическое питание», т.е. вместо серой капусты – картофель, почти всегда без масла. Только изредка – пюре или лапша на молоке. С сегодняшнего дня добился (и не без неприятностей) от директора по стакану молока в день. Противно всё это выпрашивать, чувствуешь себя нищим. Да чего, впрочем, смущаться? Я и в самом деле нищий, который только молча просит о милостыне и бывает счастлив, когда добрые и понимающие люди, вроде родителей Ж.К[онева] или Саши, ее подают, то есть, приглашают поесть...

На днях возвращался около 10 ч. вечера и сел передохнуть на скамеечке около одного домика на Огородной улице в районе Красюковки. Какой-то маленький мальчик, лет 5-и, сказал женщине, копавшей грядки в саду на противоположной стороне улицы: «Какой-то господин сел на скамеечке напротив...» – «Господин, господин! А у господина ноги не ходят от голода», – проворчала та. Меня насмешила эта своеобразная реплика, в которой было мало любезности и приветливости, но зато много горькой правды, хотя и высказанной с пренебрежительностью, свойственной сытым и вульгарным людям...

9.5.43 г., воскресенье. Днем у Ж.К[онева]. Обед, разговор на темы книги Поля Верлена, которую я ему принес. Немного музыки, а потом ходили в кино смотреть «Леди Гамильтон». Очаровательный фильм! Но я вспомнил одноименный фильм, который видел в первые годы революции. В нем играл Конрад Фейдт. И английскому артисту до него далеко. Артистка, игравшая Гамильтон, очень интересна. В немецком фильме она была бесцветна. Вспомнил и роман Пименова о леди Гамильтон и Нельсоне, который читал давно в «Русской Мысли», и задумался над этой судьбой женщины, прошедшей в жизни все пути: и счастья, и тусклого заканчивания в бедности среди блестящих, но скорбных воспоминаний... Непостижимы пути человеческой жизни.

12.5.43 г. Вчера вечером был у А.А. Захаровой. Занимательная беседа. Интересно поговорить с интеллигентной женщиной старого времени, которая еще не ушла целиком в заботы о еде.

Сегодня начали сажать картофель с курсантами для МООСО. Нам, учителям, работы немного, приходится лишь присматривать. Кругом леса, поля и глинковская церковь на бугре. Березовая роща возле нее сильно поредела. Сколько мыслей и чувств во мне, и... некому о них сказать, не от кого услышать ответное слово!

Получил письмо от М.М. Мелентьева. Оно датировано сентябрем 1942 г., а пришло только сегодня.

17.5.43 г. Несколько дней не писал. Занимался посадкой картофеля на поле МООСО. Собственно говоря, ничего не делал, т.к. картофель сажали курсанты, а нам, учителям, поручено было наблюдать. Мы слонялись по полю, составляли список явившихся на работы, иногда тоже сажали, a по большей части садились где-нибудь в сторонке и отдавались мечтам, каждый по своему вкусу. Я жалел, что нельзя было принести своего шезлонга и сидеть в нем, вытянув ноги, покуривая и читая интересную книгу. Это слишком подчеркнуло бы мое барственное безделье. Поэтому я наслаждался солнцем, дыханием теплого ветра, приносившего свежие запахи с лугов и из леса, любовался на золото одуванчиков, рассыпанное среди зелени полян; на линию лесов, где свежие березы и красноверхие молодые осинки выделялись на фоне елового бора; на белую глинковскую церковь с березовой рощей вокруг, сильно поредевшей за последние годы, на отдаленную линию горизонта, где поле, закругляясь, как плоская чаша, сливается с ясным небом, а на пем четко вырисовывается силуэт далекого пахаря... Все вызывало в душе сладко-грустное томление, которое неизбежно появляется у меня, как только я попадаю в деревенскую остановку. Что это? – Поэтическое настроение руссоистского порядка, вызванное чисто литературными и художественными реминисценциями, или глухой отголосок крови предков-землеробов, живших в затишьи лесов и лугов, покорствуя природе и руководимых законами земледельческого труда?...

Вчера всё воскресенье был свободен, т.к. теперь присутствует при работе только один педагог. Я посидел дома. Почитал кое-что. Вечер провел у Ж. Конева. В сумерках под шум набежавшего дождя поговорил кое о чем, между прочим, о той обстановке, которую каждый из нас намерен создать для себя по окончании войны.

Так хочется обоим нам покоя, уюта, красивой и интересной жизни! Масштабы ее так скромны, так невелики, что любой интеллигент прежнего времени ахнул бы, изумляясь нашей непритязательности, но сейчас и это невозможно. Сейчас только одно дается в удел всем: жестокая борьба за существование или суровое нищенство. И то, и другое создает переносимую прозу жизни и мертвит все живые ростки души...

20.5.43 г. Когда я шел на работу, то меня поразил изумительно свежий блеск омытой ночным дождем листвы. Сколько бодрости в этом шуме и сверкании! Как они мне напомнили летние дни блаженного детства, когда я, бывало, встречал раннее утро в своем саду среди берез, тополей и цветов, сверкающих алмазами еще не высохших капель росы и ночного дождя. Какое синес небо, как прозрачен воздух! Какую неисчерпаемую радость и силу вливают такие часы в душу человека!

В этой обстановке легко думается и привольно дышится. Мысли свободно и плавно текут, складываясь в стройное целое. И какими далекими, неважными, даже совсем ненужными оказываются все старые догмы и теории! Идеализм, материализм, со всем веками накопленным арсеналом и богатств, и всякого хлама, кажутся уже только досадными препятствиями на царственном пути мысли. Надо проще и жизненнее смотреть на вещи. Здесь будет уместен здоровый реализм, который всегда был свойственен великим умам человечества, лучшим воплощением которых были Пушкин, Гёте, Шекспир и Лев Толстой. Эта своеобразная геософия, если можно так выразиться. Мудрость земли, земное постижение земного. Своеобразный геоцентризм в отношении основной и первоначальной целеустремленности. Свирепая война, выявившая всю жестокость существования, показала необходимость хлеба насущного для земнородных и подчеркнула, что земнородным прежде всего надо позаботиться о том, чтобы прожить на земле. Умирающий с голоду человек не сможет думать о небесном. Голодного надо прежде всего насытить. Об этом говорит и Евангелие, эта величайшая в мире проповедь идеализма. И Христос насыщал хлебами утомленных и проголодавшихся своих слушателей. Об этом же говорит и мудрость всех времен и народов. И только тогда, когда человек сыт, согрет и имеет пристанище, он способен внимать божественным глаголам. Иначе ему грозит возможность превратиться в труп. Так грозная жизнь научает нас реально мыслить обо всем и постигать относительность дуалистического разделения идеализма и материализма в многовековой теории человеческой мысли. Этот синтез реалистичен. Это жизненный реализм, простой, правдивый и часто кажущийся грубым утонченным натурам, но только он может спасти человечество от вырождения и декаданса, создать здоровую и прекрасную жизнь. Конечно, он не исключает ничего высокого и глубокого, но он, отменяя всю их важность, необходимость и неизбежность, все-таки констатирует тот факт, что все возвышенное и прекрасное возрастает только на почве известного благосостояния, которое создается исключительно путем реального отношения к жизни.

24.5.43 г., вторник. Когда хожу в монастырь и обратно, размышляю на самые разнообразные темы. Сегодня думал о религии, о том, какое значение будет иметь для нее поворот в политике советского правительства, который уже довольно явственно чувствуется во многом, a на днях резко выразился в ликвидации Коминтерна. Меня не радуют перспективы оттаивания и оживания обветшавшего и подгнившего православия со всеми его былыми претензиями и, особенно, недочетами. He оно возродит русский народ и всю нашу жизнь. Церковь будет по-прежнему только литургисать и исполнять требы, а интеллигенция в лице лучших и глубоко мыслящих людей не пойдет за ней. Обновления же церкви не предвидится. Она по привычке былых лет будет льстить п низкопоклонничать перед властью. Да это уже налицо. Достаточно прочитать за последний год поздравительные телеграммы митрополита Сергия, сообщения духовных лиц о пожертвованиях на войну, выступление митрополита Николая на Всеславянском конгрессе в Москве... «Егда же состареешися, ки тя повяжет и ведет, амо же не хощеши...»

27.5.43 г. Вчера весь день шли тучи. Изредка дождило. Гремел гром. Ночью проливной дождъ. А говорили, что май будет сухим и сейчас сулят засушливое лето! Вчера днем в монастыре неожиданно встретил Овитовского и очень обрадовался ему. Я и сам не подозревал, что так сильно к нему привязался. Очевидно, мое одиночество так тяжело, что я рад доброму человеку, который ко мне всегда так хорошо относился, несмотря на полное несходство во взглядах и вкусах. Он материалист, скорее – практик-позитивист, а я идеалист и одновременно скептик. Говорил с ним о ликвидации Коминтерна, как и с А.И. Леман вечером. Это – событие огромного международного значения. Его последствия скажутся в непосредственном будущем. Это новый этап в истории СССР и в истории рабочего движения. И новый пункт в развитии социализма. Отныне последний становится как бы национальным делом, прежде всего, делом народов СССР.

Овитовский, кажется, снова будет преподавать у нас. Это меня радует. Будет с кем поговорить. У меня вчера было большое горе: разорвалась правая галоша, а левая протекает. Теперь это – непоправимая беда, особенно в моем положении. Вчера вечером, вернувшись от Леман, даже хандрил и пал было духом. Но поспал – и успокоился. Такова моя натура. Я утром всегда бодрее, чем вечером. С каждым утром я возрождаюсь вновь. После ночи и сна приходит успокоение и нарастает энергия. Для меня это – символ. Так будет и после смерти, когда я проснусь для новой, иной жизни...

28.5.43 г. Вчера я получил 10 килограмм картофеля. Сегодня надо будет сажать после обеда. Итак, и у меня будет свой «огород». Сейчас все только этим и заняты, только об этом и думают, и говорят с самого начала весны, а некоторые даже с зимы. «Хлеб насущный». Вернее – картошка насущная!.. На улицах с конца апреля только и видишь людей с лопатами, граблями. Вид у них усталый, озабоченный, но довольный. Везде поднимают целину, даже выкорчевывают кусты. Но все все же в разных местах много неиспользованной хорошей земли. Это все результат нашего неумения да и нежелания, пожалуй, как следует организовать дело. У меня небольшие надежды на урожай. Много воровства. Уже и сейчас таскают только что посаженный картофель, несмотря на строгие постановления, а что будет, когда он поспеет? Голод и нищета доводят человека до отчаяния.

Овитовский вчера говорил, что в Москве ходят усиленные слухи о скором мире, но предполагается, что перед этим будут решительные бои с немцами на юге. Опять ужасное кровопролитие! Сколько уже людей погибло, а сколько погибнет еще! Говорят, что немцы сосредоточивают большие силы, готовят всяческие ужасные сюрпризы и неожиданности, стараясь спасти свое положение. Многие ждут химической, а, может быть, и эпидемической, вернее, бактериологической войны. Это будет кошмар! Наши, конечно, ответят тем же. Да и англичане с американцами в лице своих соответствующих представителей заявляли не раз, что ответят тем же, если немцы прибегнут к таким крайним мерам. Миру поистине грозит перспектива, описанная Лондоном в его «Алой чуме». Хочется верить, что, если есть Божество в высших сферах мирового бытия, то оно не допустит такой погибели почти всего человеческого рода. Только слаба эта вера в моем скептическом уме и уставшем сердце!...

29.5.43 г. Небо без облачка. Солнце. Так ясно в природе и на душе! Хорошо спал, и сейчас чувствую себя бодро. По радио передается какая-то красивая вещь. Звуки рояля, плавные и переливающиеся, говорят о красивой и счастливой жизни. И так хочется верить и надеяться, что окончится скоро весь этот кошмар, которым мы живем вот уже два года, снова наступит пора, если и не полного счастья, то все-таки сносного и мало-мальски отрадного существования...

30.5.43 г., воскресенье. Сегодня, как и обычно, у Жени Конева. Обед был превосходный, т.к. ждали начальство из Москвы, а оно не приехало. И все же, несмотря на то, что порядочно выпил водки и пива и вкусно, сытно закусил, несмотря на патефон, мне было скучно. Это потому, что на этот раз разговоры были только на политические темы, главным образом, о ликвидации Коминтерна, о немецких поражениях, о возможном скором мире, а также о возможном поправении всего государственного курса в самом недалеком будущем. А потом, когда пришел один из инструкторов автошколы, то беседа перешла совсем на узко практическую тему: как и где и что можно добыть, и еще о своих повседневных делах. Я в этом ничего не смыслю, и мне было тоскливо до боли, хотя я и не подавал вида, а там, где оказывалось возможно, вставлял свои реплики. Я жду этого воскресенья целую неделю и не столько потому, что хоть раз в неделю сытно и вкусно поем, а сколько ради того, что могу в кои-то веки поговорить с Женей. Он один остался у меня, с которым можно говорить по-прежнему, так, как я привык беседовать в кругу моих друзей в моей «малой Академии», как я в шутку называл бывало свою скромную комнатку-келью. И каждый раз, когда подобная беседа удается хоть отчасти, я счастлив, a когда, срываясь, она замещается деловой или бессодержательной болтовней, я грущу...

За последние дни по дороге в монастырь и обратно я много думал о том, как мы сроднились с христианством, как много интимного, своего душевного, личного и национального внесли в эту, казалось бы, чуждую, рожденную в отталкивающем своей корыстностью и жестокосердием еврейском народе религию. Каждая страна, каждый народ, каждый человек так прочно и всепроникающе впитал в себя с молоком матери и с воздухом родины христианское мироощущение, так сжился с ним, так пропитал его не только своим духом, но и плотью и кровью, что всякий отрыв от христианства, если и нс смертелен порой, то неизлечимо мучителен, болезненно потрясающ как для отдельной личности, так и всего общественного организма. Вся наша советская жизнь за 25 лет тому самое яркое доказательство.

31.5.43 г. Возвращаюсь опять к теме о приспособляемости христианства к местным условиям. Когда я взгляну в золотые сны моего детства, то вижу себя верующим в Бога. Размышляя теперь о своем тогдашнем мироощущении (о миросозерцании в возрасте 5–10 лет говорить не приходится, т.к. элемент мысли тогда был слишком незначительным), я теперь прихожу к выводу, что я и тогда был одновременно и христианин, и язычник, каким в значительной мере являюсь и теперь, только с солидной долей благоприобретенного за последующие годы горького скепсиса и грустной иронии. A тогда непосредственный, пусть и наивный, но живой и животворящий синтез христианского и языческого элемента создавал блаженную ясность в душе.

Была органическая слитность с миром. Природа, немногие люди, с которыми я близко соприкасался, и мой внутренний мир составляли единое целое. И природу я воспринимал чисто язычески, а в отношениях к людям, в душевной жизни сказывалось христианское начало любви и доброты. Потом и к природе я отнес эти специфически христианские чувствования, а к людям стал подходить с языческим любованием. Мне вообще кажется, что эстетизм – явление преимущественно языческого порядка, тогда как всякая этика, отношение к чему-либо, исходящее из моральных соображений, основанных не на каком-нибудь законе и категорическом императиве, а на самых интимных чувствах сострадания, любви и благоговения – явления преимущественно христианские. Так что впоследствии, именно годам к 10-ти, эти два чувствования как бы перемешались друг с другом, взаимопроникая одно в другое, тогда как раньше они существовали во мне неслиянно.

2.6.43 г. Пришел домой, а в почтовом ящике меня ждала радость: письмо от Кати, кузины Саши, в котором она сообщает, что от него получено письмо. Он жив, здоров, на передовой линии. И, наконец, прислал свой адрес, так что ему можно написать. Как я рад! Сейчас пойду к его маме, чтобы узнать подробности. Слава Тебе, всемилостивый Боже, что Ты сохранил моего родного Сашеньку!

3.6.43 г. Прекрасное утро. Солнце. Небо ясное-ясное. Только кое-где маленькие легкие облачка. Тепло. За последнее время, начиная с воскресенья, стоят ясные и теплые дни. Это так радует в теперешней скудной жизни! Сегодня Вознесение, а через несколько дней и Троица. Как я любил всегда этот праздник! И в церкви, и в домах свежие березки, все с цветами... Я вспоминаю, как в детстве все сверкало радостно в этот милый Троицын день! Особенно мне запомнились яркие, красочные платья девочек, идущих к обедне, – розовые, голубые, желтые, пунцовые, сиреневые... На шляпках цветы, в руках букеты. Сколько было чистой и красивой радости в жизни!

Сейчас у меня стоит на столе букет сирени, и его запах мне опять-таки напоминает мое детство, жизнь в Маврино... Как всё миновало, кануло в неизмеримую и невозвратимую бездну прошлого, и лишь волшебница память хранит в своей глубине дивные очертания, звуки, цвета и запахи вечно дорогих и непрестанно живущих в душе образов прошлого, которые так сладко и так грустно волнуют в скорбной обстановке наших дней...

В связи с этими воспоминаниями подумал о 2-й «Симфонии» А. Белого. Как хорошо смог он изобразить эти весенние праздники в Москве, давая почувствовать и понять их телесную природную красоту и возвышенную духовность! Символисты были изумительно талантливы. Грустно, что наша советская современность их не знает, не понимает и не ценит. Достаточно вспомнить, сколько глупостей, не уступающих чепухе в пресловутой книжке М. Нордау, написали о символистах советские «ученые»; большинство этих «литературоведов» только и заслуживает того, чтобы их имена заключали в кавычки. К сожалению, среди них оказывается и мой бывший ученик И.В. Сергиевский...

Творчество символистов было своеобразным окном в Европу, которое почти два века спустя после Петра Великого снова надо было прорубать, чтобы хлынул свежий воздух. Более того, оно было окном в мир, которое открыло русской интеллигенции этот мир во всем его сверкающем многообразии.

На смену аскетам народничества и затворникам позитивизма появились в лице символистов новые люди, которые захотели и смогли преодолеть национальную ограниченность и рассудочную узость и сухость своих современников, увидели не только свой маленький замкнутый мирок, но несравненно более широкие сферы жизни и пошли самыми разнообразными путями мысли, воспринимая весь мир без каких-либо ограничений, сумели и посмели восхищаться открывающимися перед ними необъятными просторами и волнующими глубинами, постарались в своем творчестве выразить свое новое мировоззрение и пленить других этими поразительными горизонтами.

Творчество символистов, их кругозор, углубленность тематики, обостренность ощущений, оригинальность идей – все необычайно ново, увлекательно и ценно на тусклом фоне конца XIX века, когда отдельные крупные личности, вроде Льва Толстого, не искупали общего упадка мышления и творчества. Символисты старшего поколения сосредоточивают свое внимание почти исключительно на эстетической проблеме. К ним тесно примыкают художники-мироискустники. Весь мир предстает их взорам, как явление красоты, par excellence¹⁵⁵. После тусклых и грустных тонов пейзажа и жанровых сцен, преобладающих в поэзии Чехова, Успенского и Надсона, не говоря уже о менее значительных авторах, и в живописи передвижников, где социально-этические темы, развернутые почти всегда в узко-национальном, типично русском масштабе, доминировали и вытесняли все остальное, появляется звучная и многогранная поэзия Бальмонта, пытающаяся с восторженной неумеренностью схватить и выразить всю красочность и пахучесть, все полногласие земного мира от серых валунов Исландии до изощренной четкости Японии, от легенд и преданий древних майев до песенных мотивов русского хлыстовства. Творчество Брюсова в этом отношении еще глубже, богаче и углубленнее. Сочетая мудрость ученого с ясностью и восхищением поэта, он достигает изумительного совершенства и в своих поэтических интуициях, и в изысканиях эрудита-специалиста, обращается ли к былым векам, рисует ли современность, или уносится мыслью и мечтою в нерожденное еще будущее.

4.6.43 г. Сегодня мой выходной день. С утра дома. Так отрадно побыть в своей уютной комнате, с любимыми книгами и рукописями. Заходил Н.С. Чернов или «pater Черни», как мы шутливо называем его с Овитовским. Смотрел мои книги. Неумело, рассеянно. Я сразу узнаю подлинно культурного человека и книголюбца-книгочия по тому, как он перелистывает и смотрит книгу? как ориентируется в библиотеке. «Pater Черни» малокультурен. Уже по одному этому я с ним никогда близко не сойдусь. Это – человек не моего стиля. Да и скучноват он со своей фанатической приверженностью ко всяческому магизму, который им понимается крайне вульгарно, материалистически.

Почему это сейчас я стал чувствовать так остро, что большинство людей скучны неимоверно и отчаянно бесцветны, неинтересны? М.б. потому, что я сейчас очень одинок и нет около меня тех моих друзей, к которым я привык, которые, отчасти под моим воздействием, воспитаны во всей полноте многообразной глубокой культуры, с которыми можно было говорить de omne re scibili¹⁵⁶, которые создавали во мне импульс к рождению мысли. В данном случае я имею в ввиду моих друзей-учеников – Женю, Жоржа, Сашу, Валентина, отчасти Колю Сухова¹⁵⁷, Бориса Мишина и Левушку Володковича. В них семя культуры заложено мною, а они смогли пользительно и любовно его вырастить. А из посторонних людей, которых я встретил уже с цельным мировоззрением, мне по-настоящему близки были только Флоренские, Софья Ивановна Огнёва и милейшая Ольга Ивановна, ее племянница – «Marc Aurele». Только в их обществе я чувствовал себя легко, в своем кругу, где можно говорить так, как думаешь, не боясь, что тебя не поймут, что твои идеи не дойдут до человека, как песня до глухого. Вот вчера я провел вечер с Е.Е. Волковой и все время думал: «До чего может опуститься человек!» Вся она как-то выдохлась. Ничего почти не осталось. Даже любви к книгам. Чувствую, что в ее голове нет уже никаких мыслей, как только о еде, о службе, о разных других житейских делах. А было время, когда с ней можно было поговорить и даже порой мало-мальски интересно.

И все сейчас как-то снизились, погрубели, поглупели. Мне говорят, что я – «человек не от мира сего», поэтому-то я по-прежнему и живу в мире дум, фантазий, философии и искусства. Но разве я не голодаю? Разве не хожу оборванным в дырявых ботинках? Разве мне легко быть по месяцу без смены чистого белья, по два месяца не бывать в бане, осень ходить в дырявых галошах с промоченными грязными ногами, зимой ночевать в нетопленном помещении? А разве нет у меня болезней, которых сейчас нельзя залечить, и таких горестей и печалей, о которых лучше и не упоминать?!

И все же я кое-как держусь. Бывают миги отчаяния и упадка духа, когда желаешь только одного – забыться, уснуть, и готов примириться с возможностью неминуемой, преждевременной, безотрадной смерти. Но проглянет солнце, поешь чего-нибудь, поспишь, или хоть почитаешь любимую книгу, или затихнешь, прикорнув где-нибудь в уголку, погрузившись в свои мечты, или уйдешь в лес и поле – и все снова хорошо и ясно на душе, и мысль опять плетет свой узор, и хочется с кем-то поделиться всем тем богатством откровений, которыми дарят тебя твой Гений и твоя Муза...

Символизм знаменателен как доказательство роста всего человечества. To, что прежде было редкостным уделом исключительных умов, теперь стало доступно многим. Это не значит, что люди вообще в массе своей стали талантливее. Я убежден, что духовные потенции человечества, сумма заложенной в нем гениальности – величина постоянная и почти не изменяющаяся на протяжении веков, но социально-экономические условия, то способствующие, то препятствующие выявлению этого внутреннего богатства, постоянно меняются. К концу XIX в. и в первые пятнадцать лет XX века создались наиболее благоприятные условия в Европе, которые и создали такое высоко культурное и духовное течение, как символизм, легший в основу всего европейского Модерна. Сейчас эти условия для человечества в высшей степени неблагоприятны. Отсюда мрачность и тоска у всех культурных людей в Европе, и варварство новой социалистической культуры, которая совершает еще первые шаги по земле. Умирающий мир глубоко и проникновенно, но косноязычно и безнадежно шепчет устами Франса, Пруста, Т. Манна и Джойса. А рождающийся социализм по-детски лепечет, подобно героям книжки К. Чуковского «От 2-х до 5-и». И таким людям, как Р. Роллан, – тяжело.

Русский символизм равноценен явлению Пушкина. Западный явлению Шекспира и Гёте. Раньше судьба вершила гигантским методом, создавая дивную статую великого человека из огромной глыбы. Теперь она действует как искусный мозаист, создавая сложную картину, в пестроте и красочности которой не меньше очарования, нежели в небывалой мощи и красоте единого изваяния...

4.6.43 г. Вот снова я дома. Догорел закат. Солнце село в голубые продолговатые облачка. Их края отливают перламутром и розовеют, как лепестки яблоневого цвета. Вечереет. Стихает городской шум. Где-то далеко в садах кричат вороны.

Я до некоторой степени сыт, хотя завтрак, обед и ужин сегодня ужасны: трижды солянка из черной горькой капусты, суп – сплошная вода, слегка подбеленная молоком с тремя чайными ложками крупы и стакан молока. А сыт я потому, что вчера продал маленький столик за 212 рублей, купил хлеба. Его хватило на вчера и на сегодня. (Всего было полтора кило – за 180 рублей.) Да поел еще картошки. Желудок набит...

7.6.43 г. Вчера вместе с Ж. Коневым ходили в лес на запад. После Келарского пруда за городом тянется узкая ложбина, посреди которой извивается подобие узкой речки с перемежающимися бочажками; в них мутная, тоскливая и неподвижная вода. По бокам холмы, упирающиеся своими округлыми поверхностями в небо. Все заросло травой, одуванчиками, сурепкой и лютиками. Вдали лес. В этих местах красивы осенние, огненно-тоскливые, прямо-таки мучающие душу закаты. Мы шли вечером, но небо было жемчужно-облачное, и палеворозовые краски заката как-то незаметно и нежно растворялись в нем. Дошли до леса, но вглубь не ходили. Устали, да и пить захотелось. Жуткую картину представляют черемуховые заросли. В этом году на черемуху напали какие-то паразиты. Они поели все листья. Деревья стоят голые, стволы и ветки, как саваном, окутаны грязно-белой паутиной. Суеверные люди видят в этом недоброе предзнаменование и сулят голодный год. Посмотрим, как будет на самом деле. Пишу я об этом спокойно, а страшно и подумать о том, что будет, как придется жить, если нам судьбой сужден неурожай! И без того голодали весь 1942 год, а теперь будет сплошной кошмар. Страшно и тяжело даже думать об этой перспективе.

Поговорили с Ж. К[оневым] о том, о сем. Конечно, и о том, скоро ли кончится война, скоро ли заживем мало-мальски по-человечески... Серенький денек и незаметно спустившийся вечер располагали к задумчивости и задушевности. Люблю я эти серенькие, как-то притихшие, серьезные дни, столь свойственные нашему северному лету. Они окутывают тело мягкой прохладой и свежестью запахов земли и травы, а душу настраивают слегка грустно, но вместе с тем вносят струю строгой ясности и сердечной примиренности.

Ha обратном пути заглянули в сад при доме Машинского. Даже в теперешнем своем запустении и заброшенном состоянии, заросший огромными липами и дубами, с остатками кустов, с обширными полянами, густо покрытыми высокой травой и лопухами, он производит очаровательное впечатление. Это – последний большой и пышный сад в Загорске, который еще уцелел, не вырублен окончательно, не застроен, не разбит на жалкие мелкие участки. А сколько их было раньше, до 1917 года. Многие из них я еще видел в свое время. Теперь от них не осталось и следа. Как мне их безумно жаль! Говорили с Женей о том, какое счастье было бы для нас, если бы наш дом стоял в таком саду! Мы могли бы его превратить в рай, откуда не захотелось бы уходить даже в лес. И как прежде все это можно было сделать, а теперь – это только мечта, вызывающая грусть и боль при сознании, что она никогда не осуществится...

В 7 часов вечера пришел «Спартак»¹⁵⁸. Чаепитие и разговор о болезни. «Ut medicamenta non sanant – mors sanat»¹⁵⁹. Я почувствовал это приближение холодного крыла. Оно вскользь задело меня, но потрясло мою мысль.

8.6.43 г. Пришел домой, и хотя сильно устал и безумно хотелось прилечь на шезлонг, все-таки вытер пыль со стола, всех вещей и даже с пола. He могу сидеть в неубранной комнате. Противно. Даже и отдыха тогда не испытываешь. В высшей степени не люблю, жалею, a иногда и слегка презираю неряшливых людей, которые не могут, не умеют, а главное – не хотят добиться максимальной чистоты, красоты и уюта в своем обиталище...

Приехал Овитовский. Я обрадовался ему и поговорил с ним после уроков. Он приходит в ужас от нашего школьного меню – сплошь из капусты и притом серой и горькой. Странно: вполне он человек не моего стиля, слишком уж terre-á-terre¹⁶⁰, но его прямота и сердечность меня трогают и заставляют симпатизировать ему, тогда как «pater Черни» при всех его мистических склонностях не только мне чужд, но отчасти неприятен. Это происходит потому, что Овитовский прямой, честный и искренний человек, притом с солидной долей альтруизма, а Черни – двуличный, хитрый и скрытный, трусливый и эгоистичный. Он какой-то сухарь, тип подлинного старого холостяка, когда слишком въелись разные упрямства и привычки. А они у него невысокой мерки.

В перемены читал книгу Вересаева «Пушкин в жизни», второй раз. Интересно, но не очень. Такие работы слишком мозаичны. Они дают представление о герое, но не дают ни его понимания, ни возможности вчувствоваться в его жизнь. Надо хорошо знать мемуарную, дневниковую и эпистолярную литературу соответствующей эпохи, чтобы суметь разобраться в пестроте этих самых несогласных и неравноценных кусочков, производящих импрессионистическое впечатление. Биографические романы типа «Жизнь Дизраэли» Моруа или «Записок д’Аршиака» Л. Гроссмана куда лучше, полезнее и увлекательней.

Сегодня днем то и дело думал о «Спартаке» (Е.Е. Волковой). В связи с этим вспомнил некоторые моменты своего прошлого. Многому меня научили годы 1935–1939!

9 часов вечера. Проглянуло оранжевое закатное солнце сквозь облака. Золотит своими лучами ковер и шкаф в моей комнате. У меня легкая грусть на душе. Сварил и поел картофеля, даже не очищая от кожуры, с солью, но без хлеба. За едой почитал отрывки из книги Моруа «Карьера Дизраэли». Мне удивительно близок по уму и по душе этот великолепный лорд, властный политик, а в сущности – бесконечно нежный, грустный и, в конце концов, одинокий, несмотря на свое окружение, мечтатель-скептик. Меня так же, как и его, влечет к женской трогательной отзывчивости. Но у меня не было своей Мэри-Анн. Вера (жена – В.Н. Луценко) и «Маркиза» (Е.В. Кузнецова¹⁶¹) до нее не доросли, а Софья Ивановна (Огнёва) была слишком стара. Эта книга – одна из любимых мною. Она при каждом перечитывании вызывает массу размышлений. Мне особенно близок и мил дух той легкой меланхолии и грустного скептицизма, которым она проникнута. Всюду сквозит осенняя грусть, с которой примиряешься под улыбкой осеннего солнца, в благоухании прекрасных осенних цветов.

9.6.43 г. Сегодня прочел книгу Льва Тихомирова «Демократия либеральная и социальная». M., 1896. Очень интересна первая статья «Социальные миражи современности». Надо будет со временем записать свои мысли на эту тему. (М.б., в виде примечаний к этой статье, как это любил делать Розанов.) В связи с чтением задумался о том, что мы все, и я в частности, пережили за последние 25 лет. Как сильно изменилась вся жизнь, как изменились люди и миросозерцание! Какие-то перспективы откроются нам в ближайшем будущем? Сколько мыслей у меня обо всем этом, и не с кем поделиться, не от кого услышать отклик... Вспоминал и самого Льва, которого я знал на закате его дней. Тяжелый, но любопытный старик!

11.6.43 г. 9-го июня вечером в 11 часов опять была воздушная тревога. Вторая за это лето. Из окна было видно, как вспыхивают огни московских зениток. Говорят, что немцы делали налет на Щелковский аэродром. Там – Валентин. Какова-то его участь?! Надо сегодня зайти к его маме и, не говоря об этом случае, чтобы ее не тревожить, если она сама ничего не слыхала, спросить, не имеет ли от него известий.

Вчера, идя с работы домой, видел как на краю Карбушинской улицы, где находится свинарник, какие-то две чумазые и истощенные девочки трех–пяти лет, в рваных кофточках и юбочках, разгребали ручонками остатки свиного месива в кормушках, что-то вытаскивали и ели. Ужас! До чего мы дожили...

Вчера вечером был у А.И. Леман. Говорили о разном. Была Л.М. Шарапова, говорила о московских слухах, что якобы ожидаются перемены в правительственном курсе в связи с ликвидацией Коминтерна и даже в составе самого правительства. Удивлялись огромному списку компартий, опубликованному в газетах. Потом с А[нной] И[вановной] говорили о ее делах. Настроена она очень тревожно.

Я вчера перечитывал «Магические рассказы» и «Эгерию» Муратова. Прелестные вещи. Как я их люблю! Который раз читаю и всегда нахожу что-то новое, особенное, над чем глубоко задумываюсь. Заходила Е.Е. Волкова. Положение ее прежнее. Хотела взять Лескова «Некуда», но потом раздумала... Я случайно обратил внимание на то, что махорка, купленная мной на базаре, когда лежит в общей массе, отдает запахом какао. Странное впечатление... У свернутой козьей ножки этого запаха нет.

Надо бы продолжать писать начатое и обдумывать новые главы для «Эрмитажа», но нет времени: целые дни проходят в монастыре, в походах туда и обратно. Кроме того, сейчас нет соответствующего душевного спокойствия: думаю о переосвидетельствовании 16 июня... Меня волнует сообщение А.И. Леман о переменах в хозяйстве «Madame»¹⁶²...

Сейчас опять возобновились слухи о том, что военная академия им. Фрунзе, занявшая скит, теперь имеет виды и на наш Черниговский монастырь. Ей в скиту тесно. Говорят, что нас могут переселить в Дмитров. Конечно, я туда не поеду. Надо будет устраиваться на новую должность. А сейчас, в связи с изменениями у «Madame», это может оказаться делом очень не легким. Всё это волнует меня. Нет ясности и спокойствия внутри. Будущее более чем неопределенно. А я так не люблю всех этих треволнений и неопределенности. И из-за этого дни проходят бессодержательно, впустую. Ничего не пишешь, в мыслях и чувствах разброд...

Возвращался после ужина вечером. Все время дивное солнце, клонящееся к закату. В лесу собирал незабудки. Они уже расцвели, как расцветают в полях милые лиловые колокольчики, красная и белая кашка. Завтра Троицын день, самый мой любимый истинный праздник. Сколько с ним связано поэтических воспоминаний детства!...

12.6.43 г. Взял у М.Н. Гребенщиковой две книжки Марлитг: «Совиное гнездо» и «Степная принцесса». Перечитываю последнюю. Сколько раз я перечитываю вещи этого автора, и всегда вспоминаю те отроческие дни, когда я прочел их впервые, после романов Тургенева и романов Данилевского. Детский наивный вкус не различал степени мастерства, но верно улавливал элемент цветущей романтики и аромат сентиментального прекраснодушия и у великого русского писателя, и у посредственного изобразителя минувшей поры – Данилевского, и у типичной дамской романистки, по-немецки простодушной и по-немецки мечтательной Марлитт. Мы любим иногда некоторые вещи и местности, людей и книги не за них самих, а за те ассоциации, которые они в нас пробуждают, за те сладкие воспоминания о невозвратном, но бесконечно милом, которые с ними связаны...

14.6.43 г. В школе на переменах перечитывал «Сатирикон» Петрония. Люблю я эту грубоватую, но сильную и подчас талантливую сатиру. Жаль, что до нас дошли лишь фрагменты. В первый раз читал ее в 1917 г. по-латыни и по-французски после того, как встретил неполный перевод в издании Чуйко и заинтересовался им. Эта вещь по стилю ближе «Золотому ослу» Апулея и мемуарам Казановы. Такая же калейдоскопичность фактов, быстрая их смена, говорящая об импрессионистической легкости мыслей и переживаний, тесно связанной в то же время с реальной жаждой этой жизни и почти циничным наслаждением всеми ее материальными благами. Своего рода бездумность пронизывает все эти произведения. Над людьми надвигается гроза, а они кружатся, как бабочки возле огня, руководясь одной идеей: «Саrре diem...»¹⁶³. He так ли бывает, или вернее – было в наши дни перед войной? Теперь огонь обжег крылья многим бабочкам!...

15.6.43 г. Заходила m-me Котович с предложением уроков в ремесленном училище. Условия выгодны, особенно с питанием. Посмотрим, что выйдет. Как еще пройдет завтрашнее переосвидетельствование! Хорошо бы устроиться здесь. И посытнее, и к дому поближе.

16.6.43 г. Сейчас надо идти на переосвидетельствование. He знаю, долго ли придется там пробыть. Ничего не ел, т.к. вчера вечером не вытерпел и съел остаток рыбы, хотя и не был особенно голоден. Сейчас же об этом жалею. Должен признаться, что за последние годы (войны) появилась такая жадность и особенно к хлебу. Сколько ни ешь, все кажется мало. Организм совсем истощен. Это уже нечто болезненное. Мне противно записывать такие свои черты, но надо отметить и их, чтобы потом было памятно. Грустная и скверная пора настала…

Переосвидетельствование закончено. Я снова получил белый билет и снова свободен на 2–3 месяца. В наших условиях жизни и это хорошо. Сегодня продался в комиссионном магазине мой шкафчик. Вместо намеченных 850 рублей я получил 750. Но и это хорошо. He вытерпел: купил буханку хлеба, кило картофеля и две кружки молока, съел порядочно – в результате болит голова. Возможно, что это и от других причин: от сильного ветра и от дырявых туфель, в которых озябли нот...

19.6.43 г., суббота. Получил письмо от Крестной. Дом совсем разваливается. Они с Борей живут в сарае. В дождливые дни крыша протекает. Крестная очень устала. Это, конечно, от огорода. Господи, какая боль и тоска! И я ничем никак не могу им помочь... Когда же такая жизнь кончится?!

22.6.43 г. Сегодня ровно два года со дня начала войны. Говорят, что в 6 ч. вечера в Ильинской церкви будет молебствие о победе и крестный ход. Новость, типичная для наших дней. Некоторые высказывали предположение, что крестный ход будет в Лавру и молебен состоится в Успенском соборе. Но этого быть не может. Собор в таком виде, что там никакое богослужение невозможно...

25.6.43 г. Сегодня был в бане. Почти полтора месяца не мылся. Нет мыла, нет чистого белья, нет времени и сил. А какое блаженство чувствовать себя свежим и чистым! Как мало, в сущности, надо человеку...

Устал после бани. Сейчас вздремну в шезлонге. А потом пойду в монастырь есть. На обратном пути надо заглянуть к Флоренским. Оля¹⁶⁴ обещала дать цветов.

Читаю роман К. Леонтьева «Подлипки» (ПСС, т. I, изд. Саблина, M., 1912). Слабая вещь. Написана как-то вразброд, сумбурно. Нет четкости образов и ясности мысли. Немного в стиле герценовских романов, которые я невысоко ставлю; пожалуй, даже слова их. Во всяком случае, далеко до романов Тургенева, Гончарова, не говоря уже о Толстом и Достоевском. Леонтьев интересен как мыслитель, а писатель – посредственный.

Вечер. Заходил к Флоренским. Олю, к сожалению, не застал. Хорошо у них в саду. Получил букет – розы и пион. Взял читать Эренбурга «Трест ДЕ» и воспоминания Буслаева. Обе книги читаны раньше.

26.6.43 г. На душе хорошо, а в желудке пусто. Завтрак – солянка из гнилой капусты, на обед второе – то же, первое – пустые щи. Даже молока до ужина не было. Только и сыт тем, что съел 600 грамм хлеба. Ужина ждать не стал. He хочется сидеть в неуютном помещении среди скучных и ненужных людей три часа. Поручил pater’y Черни получить за меня молоко. Ушел в лес, и, хотя перепадал мелкий, как бисер, дождичек, нарвал букет незабудок и дикой гвоздики с лиловыми колокольчиками. Нашел две ветки расцветшего «иванова чая». Небо еще закудрявилось облаками. Свежо. Порой даже холодно, когда нет солнца. А стоит ему проглянуть, снова тепло и весело.

Прочел «Трест ДЕ». Порядочное дрянцо. Замысел интересен. Но какое жалкое и бездарное выполнение! Это – знамение эпохи, послевоенное похмелье. Люди не совсем очнулись от угара войны и утонули в угаре развлечений. Нерсели то же самое будет по окончании этой войны?! Всё говорит за то, что именно так и случится. А сейчас сколько слухов, сколько гипотез о скором конце осточертевшей всем этой проклятой бойни! Как в прошлое лето, разные благочестивые старики и старухи предсказывают сроки. Модное прорицание: «Война кончится через два года и два светила...» Под «светилами» иные подразумевают дни, иные – месяцы. Вдохновение черпается из Апокалипсиса и пророческих книг. Наивные простецы свято верят в то, что в Библии есть ответ на всё, что авторы, жившие за два тысячелетия и больше, предвидели судьбы России и Германии в ту пору, когда эти страны еще не существовали. Святая простота! Но увы! К этим бредням прислушиваются окончившие высшие учебные заведения и даже еще до 1917 года. Прислушиваются и верят... Вот что делают холод, голод и всяческие лишения и печали! Немудрено, что разные гадалки, вроде m-me Тэб, имеют колоссальный успех. Их сотоварищи по ремеслу, слепые из Киновии¹⁶⁵, гадают на базаре Загорска по своим «книгам для слепых». И эти книги с проколотыми страницами вызывают благоговейный страх и уважение у доверчивых колхозниц, которые стоят, разинув рты и хлопая глазами, и слушают медленную речь слепого, водящего пальцем по «волшебной» книге, которая, м.б., не что иное, как учебник арифметики или политграмота. Неискоренима человеческая глупость, и так же неискоренимо желание заглянуть в тайны бытия, причём все это хотят сделать попроще, полегче, без особенных усилий...

28.6.43 г. Я возвращался со службы под сильным дождем. Промок. Новые башмаки, полученные с таким трудом от директора МООСО, снял и спрятал в сумку, a шел в своих рваных тапках, которые совсем похожи на «опорки», в которых ходила когда-то самая отъявленная беднота. Когда пришел, мыл уборную, потом вытирал пол у себя в комнате, мыл ноги, стирал носки и носовые платки, а потом, наконец, вымыл руки и сел писать, закурив сверточек махорки. На улице всё еще льет, но я уже блаженствую: чист, сух и в своей уютной келье средь милых книг. Сегодня утром выпил оставшийся со вчерашнего дня стакан молока, съел кусочек селедки. За обедом были сносные щи и так называемый «омлет» – блин из яичной и простой муки. Вдобавок две кружки чаю, и еще за весь день съел 600 грамм хлеба – вот и всё мое узаконенное питание. Пока чувствую себя «ничего себе». Если к вечеру разыграется аппетит, попробую сходить к кому-нибудь из близких, авось, Христа ради, дадут чего-нибудь поесть... Вот до чего я дожил! Думал ли когда я о такой жизни? И все же на душе хорошо, и я, когда шел домой, мокрый и с мокрыми грязными ногами, с наслаждением вдыхал запах тополей и берез, освеженных дождем, радовался бегущим по небу клочковатым тучам и думал только одно: «Дай Бог быть здоровым, всё пережить, всё перенести и сохранить бодрость духа, любовь ко всему многообразию бытия!»

Вчера вечером был у Ж. Конева. Хорошо поговорили. Потом он провожал меня домой, заходил ко мне и посидел у меня немного. Уговорились в ближайшем будущем съездить в Мураново. Женя не видел музея Тютчева, и меня радует то, как он будет рад, увидев эту миниатюрную, но очаровательную усадьбу, где все дышит обаянием самого любимого нашего поэта.

1.7.43 г. Настроение у меня неважное. Разные заботы делового и ультраделового порядка угнетают меня. Как хочется свободы и независимости от всех подобных явлений. Сейчас пойду к А.И. Котович, чтобы выяснить о возможностях преподавания в ремесленном училище при ЗОМЗ’е¹⁶⁶. Она говорит, что там с питанием дело будет обстоять лучше. Хорошо, если бы так всё устроилось. Meня тяготит ежедневное хождение по 6 километров.

Когда встретился с m-me Котович, я был сильно не в духе. Редкое явление для меня в утренние часы. Но это после вчерашнего позднего разговора. И вот приветливый тон ее как-то сразу изменил мое настроение. Вдруг стало легко и хорошо. Я невольно задумался о том, какое огромное значение имеет для меня то или иное окружение, то или иное отношение ко мне. Надо, по возможности, стремиться избегать неприятных встреч, не обращать внимания на грубости и всяческое хамство, которое теперь встречается на каждом шагу, a побольше быть одному среди своих книг и писаний или в милом лесу. А с молодыми встречаться только с теми, которые утешают и успокаивают душу. Таковы для меня сейчас Женя Конев, Флоренские и отчасти Леман.

6.7.43 г., вторник. На днях арестовали Е.Е. Волкову: она за год растратила 32 тысячи рублей казенных денег. Вот до чего доводит голод! Сегодня меня допрашивали как свидетеля по ее делу. Был неприятный момент: следователь, которому, очевидно, говорили, что я был близко знаком с Е.Е.[Волковой], заподозрил, что я мог пользоваться от нее этими деньгами, т.к. у неё сохранилась какая-то расписка моя от прошлого года, что я взял у нее со стола свои деньги. Вот к чему привела моя пунктуальность, когда я писал о каждых пяти рублях, которые брал или оставлял ей для покупки махорки у красноармейцев в Лавре. Никогда я не думал, что на меня может пасть такое подозрение, что я могу оказаться в положении альфонса... Впрочем, в наши дни обижаться и оскорбляться не приходится. Люди дошли до того, что следователь вправе подозревать всякого человека чёрт знает в чем, кем бы он ни был...

Но довольно об этой грязной, хоть и не марающей меня внутренне истории. С меня достаточно того, что я сам себя чувствую спокойным, т.к. никакого отношения к этим делам не имел. А бедную Е.Е. жаль. Теперь ей дадут лет 10, а то и больше. И вряд ли она выживет. И во всём опять-таки виновата война!...

9.7.43 г. Вчера с курсантами ездил в Москву осматривать выставку трофейного оружия, захваченного у немцев. Ужасное впечатление от всех этих пушек, танков и аэропланов – проклятый мир человеко-убийственной техники. Как я его ненавижу! Москва выглядит внешне неплохо. Но какая пустота в магазинах. Даже у букинистов мало книг. А про другие магазины и говорить нечего. Разрушений от бомбардировок совсем не заметно. Публика одета в большинстве случаев прилично и даже нарядна. Но это всё на главных улицах. В переулках я не был. А самое ужасное – отсутствие еды. Везде – всё только прикрепленные. Приезжему человеку можно умереть с голоду. Я не ел с 8-ми утра, как позавтракал перед выездом еще у себя в МООСО, до 7-ми часов вечера, пока не вернулся в Загорск. Погода была ясная. День жаркий.

10.7.43 г., суббота. Перечитываю дневники А. Блока за 1917–1921 гг. Многие мысли его будят многое во мне. Хотелось бы об этом сказать свое слово. Но пока некогда. Может быть, когда-нибудь и соберусь. Завтра с Женей Коневым еду в Мураново. Тень Тютчева пройдет перед нами, и оживут пожелтевшие страницы, повествующие о мигах былой жизни. Как это красиво и грустно.

На днях, возвращаясь домой вечером, я шел мимо Келарского пруда с цветами, любуясь на милую Лавру на фоне золотого заката, вспоминая, как жил когда-то в уголке этой Набережной улицы в доме Жехова с моей милой Мамой и любимым черным котом Жуком. Увы! Оба – в сырой земле, а души их где – неведомо. И только старательная память сохранила во мне воспоминание о тех днях, которые, может быть, и были по-своему тяжелы и трудны, но теперь возникают такими радостными и осиянными. Я обогнал в дороге босую старушку, которая шла одиноко, разговаривая неразборчиво сама с собой. Я с любопытством взглянул на нее. – «Молитву читаю, – молвила она, – Царице Небесной: спаси и сохрани, и Господу: хлеб наш насущный даждь нам днесь...» – «И хорошо, – сказал я. – Господь – наше единое упование!»

Как такие мелочи трогают меня. Теперь только и слышишь разговоры о еде и о разных спекуляциях или матерщину. После всего этого так отрадно видеть кроткую и ясную веру простого, но, видно, хорошего и доброго существа...

11.7.43 г., воскресенье. Дивная поездка в Мураново вместе с Женей Коневым. Тютчев и Тютчевский музей. Красота, уют, покой. Интересный разговор с Н.И. Тютчевым. Потом завтрак в парке и прогулка по лесу. У меня целый день дивное настроение. Почти полное ощущение счастья. Туманило одно: не было с нами Саши и Георгия. И день изумительный. Погода прекрасная. Это – второй день после начала войны, когда я был счастлив. Первый – у Крестной в Милете, тоже воскресенье, когда я был в церкви...

12.7.43 г. Получил письмо от Саши. Хоть и знал о нем из его писем домой, но теперь так рад получить весточку непосредственно от него. Завтра утром напишу ему. Сейчас схожу к Флоренским. Сегодня день Петра и Павла. Небо облачное. Солнце скрылось. Но на улице жарко. Всю ночь спал с открытым окном. Цветут и дивно пахнут липы. Как хорошо!

15.7.43 г. Вчера пилил дрова с «pater’oM Черни». Суетлив он и бестолков, как типичный старый холостяк, мало-помалу делающийся мышиным жеребчиком. Есть в нем что-то, что я не могу еще ясно понять, но это отталкивает меня. День был облачный. Набегали тучи. Два раза был дождь, который основательно меня промочил. Сильно устал. Принимал кофеин, иначе, вероятно, и сил не хватило бы. В кустах много земляники, и в свободные минуты я ее ел с наслаждением.

Вечером был у А.И. Леман. У них встретил Печалиных. Разговор был совершенно неинтересный. Типичная застольная болтовня о том, о сём, а в общем – ни о чем. Чувствую, что А.И. совершенно поддалась духу времени, может говорить и говорит только об огородах, о последних житейских новостях, о ребенке, усыновленном ее дочерью, и т.п. Грустно. А еще в прошлом году она была увлекательной собеседницей. Как скоро исчерпываются люди, особенно женщины! Невольно вспомнишь милую Софью Ивановну Огнёву. Эта – всегда была чуткой и интересной...

В войне нет особенных новостей. На Курско-Орловском фронте затишье. На Белгородском продолжаются жестокие бои. Танки исчезли с загорских улиц. Но в окрестностях много войск, постоянные ученья, то и дело слышна пушечная пальба. К этому так привыкаешь, что не обращаешь никакого внимания. Итальянцы отступают, англичане занимают Сицилию, хотя двигаются медленно. Видимо, берегут свои силы. Всё наводит на мысль, что к зиме война не кончится. Жутко об этом думать – жить будет опять мучительно тяжело. He знаю, хватит ли у меня сил перенести эту зиму...

16.7.43 г., пятница. Вчера вечером был у Флоренских. Читал Оле свои последние стихи. Разговаривали с ней о всяких разностях в сумерках, т.к. электричество у них не горит. Заходила Т.В. Розанова. Как она озлоблена! Это все – от голода! Но всё же для «православной христианки» неприлична такая злоба, особенно из-за голода. Следовало бы вспомнить завет Христа о смирении и всепрощении. Ожесточенно говорила она о несчастной Е.Е. Волковой, и здесь сказалась ее давнишняя вражда к ней. А о ее отзывах о современном положении дел, о власти лучше и не упоминать... Никогда я не думал, что в таком хилом существе, как Т[атьяна] В[асильевна], может умещаться такая сильная злоба и такая зависть ко всякому чужому благополучию. Вот уж поистине человек не хочет и не может по-христиански нести свой крест, хотя он и тяжел. Несимпатичная, в конце концов, оказывается эта личность. Вообще, эта война и связанные с ней бедствия показали внутреннюю сущность многих людей, и она, оказывается, очень и очень некрасива. При благополучном существовании всё драпировалось внешними приличиями и т.п., а теперь вскрылось и прямо-таки режет глаза своей отвратительной уродливостью. Я и в себе нахожу теперь очень много нехорошего, чего раньше не подозревал. Надо будет в ближайшие дни подумать об этом и искренно и подробно все записать. Пока же скажу кратко: я становлюсь безжалостным, жестким эгоцентристом, «человеком Возрождения» со всеми его достоинствами и недостатками. И в то же время откуда-то сверху вижу самого себя и осмысливаю все холодно, спокойно, беспристрастно.

Сейчас надо идти в монастырь обедать. Так неприятно тащиться вдаль по грязи и под дождем, когда у тебя зонт сломан, а калоши дырявые... Что ж! Придется терпеть. Постараюсь отдаться своим думам. Это самый удобный и излюбленный мною за последнее время метод, помогающий не заметить расстояния. Для меня это – лишнее доказательство относительности времени и места, которые являются лишь субъективными состояниями человека, причём последний при известном желании и усилии всегда может их преодолеть...

19.7.43 г., понедельник. Вчера, по обыкновению, с 4-х часов дня и до 10-ти – у Жени Конева. Он купил в Москве хорошие книги: Буасье «Археологические прогулки по Риму», Чулкова «Неизданные стихи Тютчева» и Муратова «Герои и героини». Я с наслаждением перечитал «Леросского змея», где описана как бы моя судьба. Когда ходил в монастырь обедать и возвращался, всё глядел на облака. Как они хороши над зеленью загорских садов, из которых поднимается верх стройной лаврской колокольни! Издали весь город кажется утонувшим в садах... Думал о круговороте жизни. Всё возвращается к своему первоистоку и грустит о прошлом, которое невозвратно ушло, как внешнее событие, но неизбывно стоит перед глазами, как воспоминание о минувших днях. На днях с глубокой меланхолией я пережил всё это, когда проходил по Полевой, Болотной и Первомайской улицам, так тесно связанным с годами моего детства и юности...

Вчера под утро видел во сне Маму – молодой и нарядной, и Крестную. Был день Крестниных именин. Очевидно, она рано встала и думала обо мне. А я в теперешней суете забыл ее даже поздравить. Надо будет сегодня после занятий написать письмо. Вчера же от В.П. Цветковой узнал о смерти А.М. Бурлева. В связи с этим думал о несчастной доле Е.Е. Волковой. Как-то она себя чувствует сейчас в тюрьме?! Невольно подумал о том, что, как мне ни трудно, я всё же на свободе, могу бывать в поле и в лесу. О, наша скудная и трудная жизнь! Как ты всё-таки нам дорога!

Сейчас меня сильно волнует одно обстоятельство: как бы достать 500 рублей. За эту сумму продается полное собрание сочинений Достоевского в издании Маркса. Для меня это – необходимейшее приобретение. Даже сейчас, когда я голодаю! Иметь своего Достоевского, как и своего Соловьева, – моя заветная мечта с давних лет.

20.7.43 г. Записываю мысль, набросанную на днях между уроками.

Та внутренняя тревога и трагедия души, о которой столь проникновенно возвещали философия и искусство последней четверти века накануне первой мировой войны, сменилась общечеловеческой трагедией и всеобъемлющим волнением, вызванным наступившей эпохой революций и войн. Интимные переживания, камерная музыка их, выражавшая неизмеримую глубь тайников отдельной личности, уступили место всенародным потрясениям, охватившим почти весь мир, и строгая мелодия искусства оказалась заглушенной жуткой симфонией мировой борьбы, которая оглушает и поражает своим ужасающим шумом. В этом урагане, потрясающем все вековые основы и материи и духа, теряется голос отдельной личности, возвещающей о своем неизбывном горе. Человек, как таковой, потерян. Его не различишь в бурном хаосе. Слышны только вопли миллионов, явственны лишь смятенные толпы людей. Вот тема для искусства и философии нашего времени. Она требует эпического размера и гениальной мощи Шекспира, Гёте, Толстого, Достоевского.

В газетах сегодня сообщается о бомбардировке Рима. Говорится о том, что летчикам приказано беречь религиозные и художественные памятники Вечного города, но разве можно избежать несчастия?! Жутко мне думается о возможной гибели сокровищ культуры в Италии: она – достояние всего мира. И за разрушение Новгорода и Пскова, ленинградских окрестностей надо мстить не разрушением памятников Германии и Италии, a уничтожением фашистов и фашизма до корня. Трудное это дело. И жертвы есть и, конечно, будут. Жаль бесконечно людей, жаль и дивных созданий искусства – не меньше. И тех и других – не воскресишь...

21.7.43 г. Лето надломилось. Как и обычно, после Петрова дня уже чувствуется веяние осени. Я вижу и слышу его и в запахах, и в цветах среди полей, и в первых желтеющих листьях, и в веянии ветров, и во всем дыхании милой русской природы. Сколько воспоминаний будит все это во мне! Задумываешься о том, что вот еще год прошел. Жизнь неудержимо стремится к своему пределу, а как мало совершено мною, как много надо еще начинать, не говоря уже о том, как много надо доканчивать. Жуткая современность отнимает и время и силы. Хотелось бы всецело отдаться своему писанию и чистому, блаженному миру мысли и творчества. Увы! Это невозможно. Для этого нужна полная свобода и минимальная материальная обеспеченность. Ни той, ни другой у меня нет и никогда не будет. Мне до смерти надо будет трудиться, не покладая рук, и неинтересно, нудно, а, точнее, и тяжело трудиться, чтоб иметь «хлеб насущный». И для сладкого творческого труда будут оставаться только немногие часы и дни отдыха...

22.7.43 г. Сегодня вернулся домой под дождем. Насквозь промочил ноги, и ревматизм сильно дает себя знать: в коленях ноющая боль, и ноги от колен до конца тяжелые, как каменные. Вчера дежурил. Бессмысленное занятие: следи за затемнением окон, а у многих штор нет, занавешивают всяким тряпьем. Сквозь дыры виден свет. Некоторые же совсем не занавешивают, считая, очевидно, себя превыше всех постановлений. Приходится напоминать и настаивать, чтобы сделали затемнение. Спал в учительской на диване. Было жестко, неудобно, а под утро холодно, т.к. я по недомыслию не запасся ни одеялом, ни подушкой, думая, что и так сойдет. На следующий раз буду умнее...

23.7.43 г., пятница. Сегодня мой выходной день. Я устроил генеральную уборку. Привел в порядок комнату, коридорчик, переднюю, уборную и свой уголок в кухне. Так как делал все, еще не евши, кружилась голова, один миг думал, что упаду в обморок. Принял кофеин. А потом радовался, что все чисто и прибрано. Тотчас после уборки ушел в монастырь и съел сразу завтрак, обед и ужин и 600 граммов хлеба. Поэтому сейчас сыт. Но сердце надорванно бьется. По дороге глядел на бегущие облака, радовался запахам сена, влаге от ветра и даже влажного чистого белья, развешанного после стирки для высушки, мимо которого я проходил. В голове мысли о Боге – на этот раз – почти атеистического порядка. Что если существует иерархия богов и наш – лишь димиург, как мыслили гностики? Какая дурная и скучная бесконечность! А если нет никого? И только одна бездушная и равнодушная материя? Как жутко и одиноко тогда в мире! Все наши идеи о Боге – лишь проекции человеческого, слишком человеческого, но в суперлативной форме, обращенные к миру бесконечности и вечности... Мы не столько богоискатели, сколько богостроители, и, следуя завету Вольтера, выдумываем себе Бога и богов для собственного утешения в скорбях земного существования...

Вчера, когда шел домой уже по Комсомольской улице, какая-то старушка с умным, но истощенным лицом и добрым взглядом сказала встречным детям: «Идите, идите с Богом, детки, Господь вас сохрани и спаси!» A когда я поравнялся с нею, то, также приветливо глядя на меня, она молвила: «А этого я знаю, это – учитель знаменитый...» Я разминулся и пошел дальше, ничего не сказав, только улыбнулся. А потом пожалел, почему не спросил, откуда она про меня знает. Лицо ее мне совершенно не знакомо. Слова были сказаны просто, даже сердечно, без тени насмешки. Любопытно было бы узнать, какими путями докатилась до нее слава об учителе Серво?

Скоро 7 ч. вечера. Надо будет зайти по делам в одно место, а потом, если не будет дурноты и слабости (авось кофеин поможет!), схожу к Печалиным, к которым никак не соберусь, чтобы взять 3-ю книгу мемуаров генерала Игнатьева, а если их не застану, то зайду к А.И.Леман. Надо бы зайти вечером к д[окто]ру Пономареву. Авось, его жена приобретет что-нибудь из принесенных мною книг. Деньги до зарезу нужны.

24.7.43 г. Сейчас я так устал, что никак не соберусь с силами, чтобы написать Крестной и Георгию. Вчера вернулся поздно, во время дождя. На ногах были дырявые туфли, насквозь промокшие. Сегодня предстоит идти в монастырь по грязи, а галоши и башмаки дырявые... С собой несу в сумке носки и крепкие полуботинки, чтобы там переобуться и хоть на время работы сидеть с сухими ногами. Пальто рваное. Зонтик сломанный... – Полное убожество и нищета! Никогда я не думал, что придется жить так, и если бы мне в возрасте 15-ти лет нарисовали такую перспективу моего будущего, то я не поверил бы ни за что. И вот всё налицо!...

25.7.43 г., воскресенье. Ночью под утро сильный дождь. Спал с открытым окном. Вчера на 110 рублей продал книг д[окто]ру Пономареву (учебники по русскому языку – для его жены-словесницы). Есть деньги, чтобы купить кусок хлеба. И это меня радует несказанно. – Бедная участь гуманиста Серво в обстановке почти «кулачного права»!

На небе хмуро. Тучи и тучи, хотя с некоторыми просветами. Чувствую себя бодро. Сегодня отрадный день – пойду к Жене K[оневу] и отдохну душой. Главное імое горе последних лет – не столько постоянный голод, сколько неимение около себя близких по духу людей. He с кем говорить, никто не способен понять меня и разделить мой мир чувств и идей. Поэтому мне так дорог Ж. К[онев], последний мой ученик и друг.

Вечер. Был у Ж.К[онева] на лету. Они переезжают к себе домой, на Полевую. Потому только пообедал. Чувствовал себя тяжело, плохо было с сердцем. Переутомил его за предшествующую неделю уборкой, тасканием книг к д[окто]ру Пономареву и обратно. Следует воздержаться в дальнейшем от такого напряжения, a то будет плохо. Обратно ехал на автомобиле, Женя подвез. И я был так рад, т.к. идти после сытного обеда было бы трудно. Тотчас же лег. Всё это грустно: до какой степени я изголодался и ослабел! Мне даже не под силу поесть сытно! И грустно то, что не удалось поговорить по душам. Авось, всё это будет через неделю. 1-го августа он уже устроится в своей отдельной комнате. Эта перспектива окрыляет и радует его. Я от души сорадуюсь ему, т.к. помню неоднократные аналогичные переживания своей жизни, особенно когда в тринадцать лет я впервые получил отдельную комнату и смог ее убрать по своему вкусу.

26.7.43 г. Вечером был у меня П. Захаров. Разговаривали о М[осковской] Д[уховной] А[кадемии]) я описывал академическую жизнь. Как мало и плохо ее у нас знали даже в Сергиевом посаде! Сужу по вопросам и мнениям собеседника.

27.7.43 г.¹⁶⁷ На небе всё еще хмуро. Облака чуть клубятся к горизонту. Сквозь них едва просвечивается солнце. Его полуулыбка чувствуется на природе. Все же очень прохладно. Я чувствую себя совсем по-осеннему. Часто вспоминаются прежние, более счастливые осени. Вчера вечером получил открытку от Саши. Он моих писем, кроме первой открытки, еще не получал. Слава богу, что он жив, здоров и благополучен. Очевидно, он на Кавказе, т.к. пишет, что поспели груши, яблоки, вишни и абрикосы. Скорей бы кончилась война, и мы увиделись снова! Как хочется испытать эту радость!

Немного почитал книжку В. Сафонова о Гумбольдте. Интересна жизнь великого ученого. Но неприятно то презрение ко всему русскому прошлому, пусть и времени императора Николая Палкина, которое так и «прёт» из авторских строк. He так уж оно было плохо! Противная манера советских писателей – глядеть свысока на всё, что вне пределов СССР во времени или в пространстве. Подумаешь, какие мудрецы, забравшиеся на недосягаемые высоты совершенства, пофыркивают на все кругом. А оглянешься около себя, на нашу современность, и видишь, что от времени Николая I недалеко ушли. Те же методы, те же достижения и промахи, наконец – тот же дух, как это ни парадоксально. Только нет ни Пушкина, ни Гоголя, ни Лермонтова, ни Тютчева!...

Взялся на минуту за латинский словарь – и не ото рвался: так и нахлынула вся милая, блаженно родная душе моей античность. Какие мы были ослята, когда в гимназии не ценили латыни! Какое счастье, что я ею владею! Непременно начну обучать Евгения латыни! Надо, чтобы и он владел этим языком подлинной культуры...

28.7.43 г. Вчера я узнал, что по радио передавали об отставке Муссолини. Газет еще не видал. Его заменяет маршал Бадальо. Ho война еще продолжается Италией. Впрочем, я думаю, что это – уже первый шаг к капитуляции. Италия должна капитулировать, если не хочет погибнуть и погубить свои сокровищницы искусства, единственное, чем она богата и ценна для всего мира. О, если бы это было первым шагом к прекращению войны в мире! Какое было бы счастье для человечества!

Вчера вечером был у Флоренских. Долго разговаривал с А[нной] М[ихайловной] о прошлом. Потом пришла Оля из леса. Говорил с ней и читал ей свои последние стихи и отрывки из «Эрмитажа». На улице и вчера и сегодня холодно. Небо в облаках. Но дождя, к счастью, нет.

4 часа дня. Вернулся из монастыря. Ноют ноги в коленях, а сердце тяжело бьется. Еле дошел. А дал всего один урок. Что со мной стало! До чего милая жизнь довела! Шел и огорчался – гибнут сады во всем Загорске. И от топора, ради дров и доступа солнца в огороды, и от бомбоубежищ, которых понарыли везде, и они стоят, наполненные водой, грозя детям, a по ночам и взрослому человеку потоплением. И сами деревья сохнут без конца. Почва что ли изменилась, но от былого Посада, сплошь утопающего в кудрявых садах, и следа не осталось. Даже Красюковка, самый красивый «зеленый район», и та порастеряла свои сады. Грустно и больно мне видеть, как оскудевает и разрушается мой родной город!

29.7.43 г. Получил, наконец, вчера от Печалиных третью книгу А.А. Игнатьева «Пятьдесят лет в строю» (ОГИЗ–ГИХЛ, M., 1942) и читаю ее с увлечением. Какие интересные картины жизни Западной Европы накануне 1914 года!...

30.7.43 г. Сейчас в связи с болезнью сердца и голоданием боюсь как бы не умереть внезапно. He смерть страшит – она облегчение и избавление от мучительной и унизительной моей жизни в эти дни, а страшит и мучит то, что я не выполнил всего того, ради чего я был явлен на свет и что составляет суть моей жизни и всего моего бытия. Я еще не рассказал себя всего. Много стихов не написано, не кончен «Эрмитаж» (и не обработан совершенно – комментарии, экскурсы, синтез, библиография, иконография, указатели – отсутствуют). He нaписана книга «Модерн», «Возрождение Европы» и ряд статей. Совсем не приступил к прозе, а какие темы и сюжеты романов и повестей теснятся у меня в голове! Надо будет на днях записать хоть их планы. Вот почему мне смерть страшна!..

1.8.43 г., воскресенье. Вернулся от Жени. Хорошо провел время. Он со вкусом убрал свою комнату. Мне было приятно в ней находиться. За последние годы я очень редко встречал комнаты, убранные так, чтобы мне было приятно в них быть. Это меня радует в Жене. Он умеет ценить прекрасное и выработал тонкий вкус. Жаль только, что в отношении к женщинам ему этот вкус изменяет. Вчера была у него молодая особа, про которую мама Жени сказала, что это – его пассия. На мой взгляд, это жалкое, полуувядшее существо с полным ничтожеством внутри и малопривлекательная внешне. Но «на вкус и цвет» и т.д., и «любовь зла»... Уходя, взял у него Тэна «Путешествие по Италии», т. I, а ему дал прочесть 3-ю книгу мемуаров Игнатьева.

4.8.43 г., среда. Ночь со 2-го на 3-е провел в монастыре. Дежурил. Спал в комнате у pater’а Черни, на кровати Овитовского. Грязно, душно, неуютно. И вдобавок ко всему – блохи! Спал плохо, тяжело, как всегда в подобных обстоятельствах. Pater Черни вздумал разыгрывать из себя хироманта и держался в высшей степени глупо. Бухгалтер же просто хрипел какой-то вздор. Ужасно жить все время среди таких людей. Сам превратишься, в конце концов, чёрт знает во что. Я с изумлением и страхом вспоминаю прошедшую зиму, которую прожил в скиту. Неудобства и отсутствие элементарного уюта и красоты отчаянно мучили меня. Только добродушие и радушие Овитовского скрашивали немного это тяжелое существование. Теперь, авось, не придется жить в таких условиях. Если бы топили дома и был бы свет! Да, устроиться бы в ремесленном училище при ЗОМЗе! Тогда было бы все сносно. На днях всё это определится...

Весна и детство – это романтизм импрессионистический, сентиментально воодушевленный, разражающийся бурями сильных, но непродолжительных чувств, которые, подобно грозам, освежают воздух и животворят всю землю. Лето и юность – это реализм натуралистический, преисполненный роскошью жизненного расцвета, разнообразием восприятий, необъятностью раскрывающихся горизонтов и богатством предстоящих возможностей. Осень и зрелость – это снова романтизм, но уже символистически углубленный, когда утончаются дали, углубляются мысли, суживаются и четко очерчиваются перспективы мира и деятельности человека, усиливаясь насыщенностью внутреннего содержания, все сильней и сильней проглядывающего сквозъ изменчивый внешний облик вещей и явлений. Чаще и ощутительней встает в памяти прошлое, ища практического соединения с настоящим и будущим. Меланхолическая грусть туманит ясные просторы действительности и мечты. Зима и старость – это снова реализм, но уже слившийся воедино с символизмом, им просветленный и умудренный, соединяющий мудрость мышления с кристаллизовавшимся опытом жизни. Дали замкнуты, круг жизни очерчен. Остается одно: подводить итоги, углублять, завершать, формулировать. А там, за волшебной чертой окоёма зимних пространств, встает иная действительность, манящая, может быть, еще больше и сильнее, чем самые страстные мечты молодости, своей непознанной тайной, своими поистине необозримыми возможностями. Память слила воедино весь пройденный путь жизни, настоящее – только ускользающий миг, прошедшее определяет и уясняет будущее, и сама смерть – только порог иного, но? в сущности, бесконечного и всеединого бытия духа, который вечен и неуничтожаем.

Я об этом думал вчера вечером. И раньше эти мысли являлись, но только вчера всё стало так ясно, ясно.

6.8.43 г., пятница. Сегодня с утра читал воспоминания о Вл. Маяковском его сестры Людмилы («Молодая гвардия», 1936, № 9 и 1937, № 2).

Какая дивная природа окружала М[аяковского] на Кавказе! И странно, она нисколько не отразилась в его творчестве. Автор мемуаров замечает, что она повлияла на гиперболизм образов М[аяковского]. Может быть. Но куда девался колорит?! Ведь природа Кавказа, пожалуй, сильнее всего в отношении красочности. А ее-то у М[аяковского] тоже совсем нет. Грандиозность налицо, но какая-то серая, почти бесцветная. Его образы не живописны, как в романтических поэмах Пушкина и Лермонтова, на которых отразилось кавказское влияние, a только скульптурны, напоминая своей величественной несоразмерностью не греческие статуи, а каменных баб, стоящих на курганах среди степей. Странно всё это, тем более, что по натуре своей М[аяковский] – художник и немало занимался живописью.

Мне кажется, что переезд его семьи в Москву был роковым для его дарования. Природа Кавказа была позабыта и в конце концов вытеснена впечатлениями города-гиганта. И скорей от этого города идет тенденция монументальности и грандиозности, сказывающаяся с ранней поры в творчестве М[аяковского], а не от забытого Кавказа. Маяковский урбанистичен с самого первого поэтического шага. Поэтому-то все так и бесцветно в его поэзии ~ серая громада города заслонила экзотическую яркость и пестроту кавказских воспоминаний. А напряженный пульс городской жизни, особенно мелькание кино, которым он, судя по мемуарам, увлекался превыше всего, наконец, суетная и мелочная домашняя квартирная обстановка с ее каждодневными заботами и неприятностями, неизбежными спутниками бедной и непрочной жизни маленьких людей, были так непохожи на простую, здоровую и вдумчивую жизнь на Кавказе, когда он был на лоне природы и в окружении семейного уюта и тепла.

Все это выработало натуру Маяковского со всеми ее недостатками, которые искривили его талант и направили его по жестокой и жесткой дороге. Недаром он говорил о себе, что «становился на горло собственной песне». Кто знает, какого поэта мы потеряли в его лице и кем бы он был, не будь этих полумещанских, полуинтеллигентских переживаний и всех отрицательных в своей сущности впечатлений урбанистического окружения, которые охватили его в Москве и (я убежден в этом!) сломали и погубили его талант.

Глубоко прав Пастернак, говоря в своей «Охранной грамоте», что ранние годы имеют огромное значение для всей дальнейшей жизни человека, определяя ее раз навсегда. («Как необозримо отрочество... Эти годы в нашей жизни составляют часть, превосходящую целое».) Вот это-то отрочество, проведенное в сутолоке Москвы в обстановке бедности и домашнего неустройства, и обесцветило душу Маяковского.

Как в этом отношении непохожа его жизнь не только на жизнь Бальмонта и Блока, Брюсова и Андрея Белого, но даже и на такую скромную и бедную жизнь, какая была у меня в мои отроческие годы! Я чувствую, что я ближе к Блоку и Бальмонту, нежели к Маяковскому, хотя экономическое мое положение роднит меня с последним. Вот и вывод: экономика отнюдь не определяет всего сознания. А с экономикой связано много другого, что создает целое окружение человека, вот оно-то и определяет его духовный мир, да и то не вполне и не всегда.

И еще – мысль чисто фаталистического порядка: случайности играют огромную роль. Если бы Маяковский поселился не в Москве, а где-нибудь в Звенигороде или в Сергиевом посаде, или же по-прежнему оставался бы на Кавказе, кто знает, как и какими путями пошло бы развитие талантливого мальчика и каким бы он стал потом?

15.8.43 г. Сегодня пасмурно, но тепло. Впрочем, солнце проглядывает то и дело. Иду в последний раз в монастырь. С завтрашнего дня начинаю работать в РУ (ремесленное училище) № 22 при ЗОМЗе. Посмотрим, как-то пойдут у меня дела здесь. Авось, с питанием будет лучше. Только бы не голодать!

7 часов вечера. Вернулся от Ж.Конева. Пообедал, посмотрел приобретенные им книги Роденбаха (5 тт., издание Саблина). Но самого его не было. Он – в Москве со своей пассией, той самой, которую я не одобрил в одной из прежних записей. Но о любви другого судить трудно. Интересно, что он сам о ней скажет, когда увлечение пройдет. В саду у них дивные георгины. Я любовался ими не менее, чем Роденбахом, из которого прочел кое-какие отрывки. «Певец Брюгге», создавший славу этому городу и получивший от него свое нежное, задумчивое, очаровательное настроение. Такие старинные города утончают душу художника, оберегая ее от житейской суеты, от преходящей моды, от хищнического и отвратительного шума и ажиотажа больших современных городов. Особенно ценно влияние таких городов на нежные, замкнутые в себе, одинокие и чуткие натуры, подобные той, что была у Роденбаха. Я сам это испытал на себе, т.к. во многих отношениях близок ему душой. И дивная Лавра была, есть и будет моим Брюгге, многое сделавшим для моей души и моего творчества. Живя в каком-нибудь Богородске или Талдоме, я был бы другим человеком. И снова – судьба! Надо было Маме и Крестной поселиться в Сергиевом Посаде! Будь иначе, останься мы с Мамой в 1904 г. в Москве, – я не знал бы никогда Алексея Спасского, Флоренского, не учился бы в Академии, и Бог весть каким путем пошло бы тогда мое развитие, и что бы из меня получилось!...

16.8.43 г. 2 часа дня. Обеденный перерыв. Вот я дома. Дал уже уроки в РУ. Обстановка на первый раз не слишком-то отрадная. В классах грязно. Нет хороших досок и мела. У ребят нет книг и тетрадей. Пишут карандашами на каких-то листочках. Шумно. Сегодня ночью шел дождь. Дует резкий ветер. Поэтому холодно. В учительской нет стульев. Приходится сидеть на табуретах. Неуютно. Ну, да ладно! Как-нибудь всё наладится. Зато сегодня сытно поел...

19.8.43 г. Днем был сильный дождь. Мне пришлось много ходить по делам. И я промок. Особенно ноги в дырявых галошах. Это мучение: чувствуешь, как дырявый ботинок переполняется грязью. В грязи носки и ноги. Противно до ужаса. Снова мучения из-за обуви, как и в ту осень. Господи! Когда же этому будет конец?! Был по делам в монастыре. Поел там. Возвращаясь, посидел на одной из улочек Красюковки, глядя на золотящиеся в лучах заходящего солнца порыжелые тополя. Так всё стало тихо на душе. И вдруг до безумной боли захотелось уюта, покоя, тишины, созерцательности и творчества в обстановке своего маленького домика, своего сада, среди своих близких и милых людей. Я все мечтаю об успокоении и уходе от мучительных тягот и сует современной безрадостной жизни... И Пушкин, и Блок так же мыслили и чувствовали в последние годы перед смертью. Неужели и моя кончина близко? Но только Блоку и тем более Пушкину не приходилось испытывать и сотой доли тех страданий, которые пали на меня. Воображаю, как бы они жили и что бы чувствовали, если бы после своей обстановки получили полностью мой удел вот этих дней?! А я всё-таки еще хочу жить, превозмочь всё и пока еще пишу стихи...

По дороге из монастыря думал о мемуарах. Потом запишу подробнее. А сейчас скажу только одно: если «Золотой осел» Апулея и «Сатирикон» Петрония (а это ни что иное, как подлинные мемуары античности!) предсказывали гибель Римской империи; если достаточно прочесть мемуары Казановы и Сен-Симона, чтобы почувствовать неизбежность Великой Французской революции, то в наши дни достаточно прочесть дневник генеральши Богданович и мемуары Андрея Белого, чтобы увидеть, как Октябрь и всё то, что последовало за ним, были достойным завершением последнего полустолетия...

Сашина мама на днях мне сказала, что последнее ее письмо, посланное к нему, вернулось обратно за выбытием адресата. Это опять заставляет меня мучиться и беспокоиться: где он? Неужели его отправили под Харьков, где сейчас идет отчаянная борьба?! Господи, спаси и сохрани моего милого поэта, моего родного Аlехаnder’a!..

21.8.43 г. Вчера вечером был у Флоренских. Разговор с Олей. «Только теперь я вижу, какие культурные люди собирались в нашем доме!» Действительно. Только теперь, в этой ужасной обстановке голодного и холодного варварства, вызванного безумной войной, можно оценить все те радости жизни, которых мы прежде почти не ценили. Особенно – возможность соприкосновения с интересными людьми, возможность жить духовной жизнью и делиться ею с близкими духом. Теперь этого нет или почти нет. И в ближайшем будущем ничего подобного не предвидится. Может быть, еще хуже станет!

Как вино становится крепче, чище и слаще? когда стареет, так и мысли человека. В молодости всё кипит, бродит, брызжет и сверкает. А с годами, когда улягутся страсти и порывы, жизнь укладывается в прочное русло, и ее воды становятся кристальны. В них можно различать тончайшие водоросли мысли, глубочайшие затоны переживаний.

Огромна роль окружения человека. Оно направляет его по тому или иному пути жизни. И все-таки душа, даже душа ребенка, не tabula rasa¹⁶⁸. Есть в ней свои предрасположения, необъяснимые ничем и никак склонности, которые, сочетаясь с влиянием среды, местности и времени, творят человеческую личность. Сейчас, в одиночестве, я невольно то и дело обращаюсь к своему прошлому и задумываюсь то об одном, то о другом событии того времени. Определенно вырисовывается моя склонность к мечтательности, полная неспособность ко всякому практическому деланию и устремленность к дивному миру красоты. Почему даже мальчиком я не любил никакого утилитарного физического труда? Ни мастерить, ни конструировать, ни даже работать на огороде. Но зато нравилось разводить цветы, сажать кусты и деревья, устраивать клумбы, проводить дорожки. Это было красиво. Это очаровывало глаз. A все утилитарное казалось невыносимо скучным, хотя ум и тогда сознавал, что это необходимо, без этого не проживешь. А в тайниках души что-то шептало: это не твое дело. Другие всё сделают, как надо, а ты делай то, к чему призван, чем только и дышит твоя душа. И я сначала любовался красотой мира, іютом грезил, а потом стал писать, и в этом нашел свой выход в мир действия. Так, не любя работать, я любовно отдался творчеству, и оно стало моим оправданием перед судом жизни. Вот эта предрасположенность для меня очевидна. Отсюда все мои стремления, вкусы, интересы, весь строй моего мировоззрения с отрочества до настоящих дней. И думается мне, что наследственность в данном случае не играла большой роли, т.к. отец, и особенно, Мама и Крестная были людьми отнюдь не мечтательного склада, а, скорее, практиками, и уже к творчеству, тем более литературному, явных порывов не проявляли...

22.8.43 г., воскресенье. Утром, между завтраком и обедом, составлял учебный план для РУ по русскому языку. Противно! Сплошная формальность, совершенно бесполезная для моей работы. Потом почитал немного «Савву» ЛАндреева. Раньше я этой пьесы не читал. Может быть, поэтому она меня не так сильно захватила. Несмотря на некоторые острые и глубокие мысли, в ней ощутительна ходульность, вообще свойственная Андрееву в его пьесах. Впрочем, читая «Профессора Старицына» тоже в первый раз, я ее не чувствовал, и мне эта пьеса понравилась.

Когда ходил завтракать и обедать, глядел на зубчатую синюю полосу елового леса, четко рисующуюся на северном горизонте за желтым, сжатым полем. Мысли, не останавливаясь, скользили в голове. На сердце было так холодно и бесприютно. В эти миги я не имел в себе ничего человеческого. Просто был какой-то движущийся, мыслящий механизм. И, вероятно, поэтому, задумавшись о Боге, я не чувствовал Его ни в себе, ни в мире. Это – не под влиянием «Саввы». Наоборот, вследствие этих мыслей я, вернувшись домой, достал пьесу и начал ее читать. Тут я понял, что когда в человеке нет любви и горения этой любви, Бог для него умирает. И сейчас я только мыслю, но не чувствую. Какое-то странное омертвение, оцепенение! Особенно странно, что это появилось с утра, т.к. утром у меня всегда бывает очень бодрое и радостное настроение. Хочу сейчас прилечь и соснуть часок. Авось, это настроение исчезнет. Мне не хочется идти таким к Жене Коневу…

23.8.43 г., понедельник. Недаром вчера с утра у меня было мрачное, подавленное, прямо-таки какое-то окаменелое состояние. Вечером у Ж. Конева я узнал, что Саша, мой Саша – убит! У Евгения был товарищ Саши, Андрей Арбузов. Он сказал, что мать Саши получила еще одно свое письмо, адресованное Саше, обратно, с пометкой о выбытии адресата. А в углу якобы было написано: «Невозможно описать. Убит.», причём последнее слово было зачеркнуто, но так, что прочесть можно. He знаю, насколько это верно. Раньше среды мне не удастся вырваться и сбегать на другой конец города, чтобы всё узнать у его матери. Да и тогда еще остаётся робкая надежда, что всё это – может быть, лишь ошибка. Такое случалось неоднократно за эту войну. И всё же я поражен. Я вчера не упал в обморок, даже не заплакал, когда Женя сообщил мне эту новость. Но всё во мне как-то оборвалось и замерло. И чем дальше, тем хуже будет. Сегодня ночью все время снился мой родной Сашенька: с глазами, полными слез, он крепко целовал меня и обнимал, твердя неустанно: «Я вернусь, я вернусь...» Что это? Предвещание? Передача чувств и мыслей его на расстояние? Или игры моих мыслей и чувств? Неизвестно. Известно одно: он убит...

Я не могу сказать, что это для меня значит. Нет сил писать и даже думать об этом, и всё время на уме одно: «Неужели я его никогда не увижу?! Неужели его нет совсем на свете?!» Мертвая тоска.

24.8.43 г. Мысль о Саше. Невыносимая, нестерпимая боль. Ничто теперь не радует. Эта мысль камнем легла и придавила меня. Нет сил переносить. Нет слов выразить. Всё во мне замерло, умерло. Так жить – ужасно! А на улице – ясно, солнечно. Стоят дивные осенние дни, та августовская свежая прелесть, которая всегда была мила моему сердцу. Но теперь ничто не трогает. Прохожу мимо с глубоким горем, захолонувшим меня всего до конца.

5 часов вечера. Сейчас вернули мне письмо к нему от 31 июля с пометкой о выбытии адресата.

25.8.43 г. Вчера был у Сашиной мамы. Поговорили о пометках на письмах. Очевидно, «убит» на ее письме поставлено по ошибке, поэтому и зачеркнуто. У меня начинает теплиться надежда. Сашина мать написала письмо к командиру его части. Авось, он ответит. Будем ждать. He хочу, не могу себе представить, что Саши нет на свете...

27.8.43 г. Вчера вечером получено извещение от Загорского Райвоенкомата, что Александр Петрович Дурнов убит 27 июля 1943 года и похоронен в 1 км. от Южной башни, х. Гапоновский, Крымского р-на, Краснодарского края. Нет моего Саши. Прощай, мой Alexander!

28.8.43 г. Спасибо Жене. Он смягчил мою боль вчера вечером, когда я уже определенно узнал, что Саша убит под Краснодаром. Я не могу сейчас описать вчерашнего вечера и ночи. Потом. Но если бы не дружеское, поистине сердечное отношение Евгения, то всё было бы еще тяжелее.

Сегодня весь день дивная погода. Стоит та ясная, меланхоличная, задумчивая и тем не менее бодрая осень, которую я всегда так любил. Любил ее сильно и умел чувствовать Alexander, мой милый незабываемый Саша. И я сейчас не чувствую ничего. Двигаюсь и живу как в полусне. В мыслях непрестанно: я не увижу его никогда, и он не увидит этой грустной, но милой земли и земной красоты. Это убивает во мне всё. Мне легче, когда я на людях. В одиночестве тоска нарастает и мучит невыносимо. Сейчас тихий закат. Золото, разные тона. В комнате у меня так хорошо. Но я убегаю к Флоренским, чтобы не быть одному.

30.8.43 г. Сегодня первый день у меня в комнате свет. Получил от О. Флоренской лампочку. Днем у Жени К[онева]. Замечательно вкусный обед, даже слегка выпил рябиновой. Немного поговорил о Саше, почитал ему отрывки из его записной книжки. В гостях у них Женина тетка, моя бывшая ученица К. Конева. Уходя, получил букет георгин и дивной красоты гладиолус. Поздно вечером – у Флоренских. Разговор с Василием Павловичем¹⁶⁹. Он решил возвратиться из Уфы в Москву...

5.9.43 г., воскресенье. Сейчас вернулся из кино, куда меня увлек Женя. Смотрел фильм «Миссия в Москву» – по книге б[ывшего] американского посла Дэвиса. Очень интересно. Жаль только, что свет плохой. Всё очень туманно, точно на картинах Каррьера. Да и звук скверный. He знаю, чем это вызвано, плохим ли напряжением электроэнергии или неумелостью киномеханика. Фильм, по обыкновению, навел меня на многие размышления. Какая яркая, содержательная жизнь, полная кипучей деятельности у всех этих дипломатов, правителей и вообще у тех, кто там наверху. Они вершат судьбы мира. Какой простор для проявления своей воли, для приложения рук к самой непосредственной деятельности! А массам остается маршировать под звуки оркестров и барабанов, рукоплескать, приветствовать и... покоряться, покоряться без конца. В противном случае – уход в личную малую жизнь. Но и он теперь невозможен. Рука властителей достанет тебя везде и всегда и потребует, чтобы ты был послушным колесиком в убийственном, быть может, для тебя государственном механизме. Жестокая ирония судьбы: человечество создало государство, чтобы оно служило благу всех людей, а обстоятельства сложились так, что все люди, за малым исключением, должны сделаться рабами этого государственного механизма, безропотно служить ему и во имя его жертвовать всем, даже своей жизнью... Впрочем, как я наблюдаю, это происходит во всех областях – и в науке, и в искусстве и даже в религии. Такова, очевидно, порочная сущность человека в основном, что у него цели забываются, а средства становятся целями, и все стремительно перепутывается, усложняется, теряет свой первоначальный замысел, мертвеет, механизируется, делается тяжким, бессмысленным и гнетёт свободную мысль и душу. Но кто в наши дни ценит свободную мысль, душу, вообще человеческую личность?! Теперь корова, коза нужнее и ценнее для человека, чем человек. А государству нужно пушечное мясо и рабы, рабы... Грустная мысль. Маленькое примечание: в показе воинских парадов и толп народа отчетливо ясно, что то и другое – одинаково и в Германии, и у нас. Полное тождество. Только внешняя символика разная. А дух, душа, сущность массы одни и те же. И об этом у меня тоже – грустные, грустные мысли...

Бедный Саша! Из-за этого погиб ты. Из-за этого, возможно, скоро умру и я. Получил от Жени в подарок 2-й том «Путешествия по Италии» Тэна. Рад. Но прежде, до гибели Саши, эта радость была бы стократ сильнее. А сейчас всё во мне бесчувственно...

7.9.43 г. Вчера видел в «Известиях» сообщение о том, что три митрополита были на приеме у Сталина и получили разрешение созвать собор епископов для выбора «патриарха Московского и всея Руси». Дивны дела твои, Господи! Кто бы об этом подумал три года назад! И на что теперь патриарх? Разве только для того, чтобы поторжественней схоронить русскую православную Церковь, которая вот-вот умрет? Ведь это то же, что и все великие первосвященники Рима после победы христианства...

В 10 ч. вечера зашел неожиданно И.В. Сергиевский – мой бывший ученик. Просидел с ним около часа. Сколько воспоминаний! И как постарел он! А как – я! Как невозвратно ушла молодость!

9.9.43 г. Сегодня, как говорят, по радио утром сообщили о капитуляции Италии. Давно пора! Дай Бог, чтобы это было началом конца – войны и всяческого фашизма! А в мыслях рядом с надеждой на избавление от теперешнего мучительного состояния – грусть и боль: Саша не дотерпел, не дожил до этого. И смутная, тайная вера: авось весть о его гибели – ошибка!...

11.9.43 г. Вернулся из РУ. Как мне всё там противно! М.б., уйду оттуда, если обстоятельства сложатся благоприятно. Вчера в газетах радостная весть о капитуляции Италии, а сегодня по радио утром сообщили, что немцы оккупировали Милан, Геную и Рим. Вот теперь и у англичан с американцами есть возможность непосредственно воевать с Германией в Европе и развернуть вовсю 2-й фронт. Посмотрим, что будет. А у нас – победы, победы! Немцев гонят, и это отрадно.

Получил письмо от Жоржа Л[ебедева]. Он – в окопах, под бомбами... Господи, спаси его и сохрани!...

16.9.43 г. С 5 час. вечера 14-го и по 5 час. вечера 15-го я продежурил в РУ. Надо было сидеть на пятом этаже ЗОМЗа. Скучное, ненужное дело. Читал «Подростка» и «Лит[ературную] энциклопедию». Утром любовался на восход солнца. Красивы красные и золотые полосы над морем туманов, из которого, как острова, выступали остроконечные верхушки елей. Спал ночью плохо в раздвижном кресле. Было холодно, неудобно. Кусали блохи, которые, очевидно, обитают в этом полуразваленном кресле. Со мною были два ученика, но это – такие нули, с которыми не о чем разговаривать...

Как ни скорбно мне сейчас, когда я думаю о погибшем Саше, – надо писать. Это теперь мое единственное оправдание жизни.

Если Богу или Судьбе угодно, чтобы я остался цел и невредим в этой кошмарной жизни наших дней, то я должен оправдать эту милость постоянным трудом. He только стихи и мемуары, и дневник, но и всё, что теснится во мне, надо запечатлеть в слове, чтобы мой дар жизни остался для будущего человечества.

Неведомо, кто уцелеет в наши дни. Близятся времена не счастья, не расцвета, а суровые и, очень может быть, долгие годы тяжелого труда, бедности, скудости и изнеможения. Высокая и утонченная культура будет уделом ничтожного количества людей, часто даже и не достойных этого благодатного удела. Народные массы будут зализывать раны, нанесенные этой жестокой и безумной войной, восстанавливать разрушенное хозяйство земли, добывать хлеб насущный. Несколько поколений будут расти и воспитываться в спартанских условиях. Им будет не до песен сладких и не до молитв. Их идеалом будет сытость, тепло, отдых после утомительного долгого труда и самые примитивные радости и развлечения. О той изощренной культуре, которую удалось еще застать людям моего поколения, они не будут в состоянии даже судить здраво. Она им будет столь же неведома и непонятна, как язык крито-микенских таблиц для историков наших дней. Но так не сможет продолжаться жизнь человечества. Рано ли, поздно ли, но дух возродится вновь. Тогда достанут из пыли забвения старые книги и рукописи и, как когда-то во времена Ренессанса, возродят и воскресят умершую древность, чтобы постичь жизнь и суметь создавать новое. Если к тому времени чудом сумеют сохраниться и мои писания, то пусть они будут искренним и безыскусственным повествованием о том, как жил и мыслил один из последних александрийцев в дни великой войны и разрухи, созерцая с грустью и болью умирание старого, столь родного его сердцу мира и пытаясь сквозь надвигающиеся сумерки прозревать первые лучи далекого и недоступного Возрождения Европы и России.

18.9.43 г., суббота. Сегодня исполняется ровно 25 месяцев после того, как я проводил Сашу на фронт. Как сейчас вижу его шагающим в последнем ряду группы, уходившей от военкомата на вокзал. Он один раз обернулся ко мне, взглянул, махнул рукой на прощанье, и больше я его не видел. И не увижу. По крайней мере здесь, на земле. Как мне больно и тяжело. He за себя, a за него. Поистине о нем сказаны слова: «Вкушая вкусих мало меду, и се аз умираю». О, непостижимая тайна жизни и смерти!

21.9.43 г. После завтрака занятий не было. Я ушел в лес ко 2-й будке, к Ярославлю. Было так хорошо. Я ведь не был в лесу целый месяц. Родным повеяло на меня от этих полей, кустов и деревьев. Горький запах осени. Деревья пожелтели. Многие растения стали уже красными, особенно листья земляники. Но, в общем, трава еще зеленая. Я набрал букет ромашек и сорвал несколько веток осины с желтыми и красными листьями. Небо ясное. Даль в молочном тумане. Солнечно и ветрено. Все время грустил о Саше. Придя домой, расставил цветы и ветки, а потом заснул в шезлонге. Проснулся – по радио передается дивная мелодия – рояль, виолончель и скрипка. Чья вещь – не знаю, слышу в первый раз. Но сколько в ней грусти, сколько неизбывной тоски! Почему печали в жизни и в искусстве несравненно больше, чем радости? Почему мы не можем быть только радостными и счастливыми? – И ведь это на протяжении всей истории всего человечества, поскольку мы ее знаем и помним...

23.9.43 г. 8 час. вечера. Приезжал М.М. Мелентьев. Пробыл у меня. Потом был у Т.В. Розановой. Я заходил туда, и мы обо многом поговорили. Он настроен оптимистично, т.к. устроился во Владимире прекрасно. Мне было грустно сознавать себя нищим и видеть себя обтрепанным, тогда как он был одет прекрасно. А особенно мучило то, что обувь моя вся в дырах, а на улице льет и льет противный дождь, шумит ветер и вообще непогода, очевидно, разыгрывается основательно и надолго.

24.9.43 г. Конечно, патриотизм – хорошая вещь, и Россию я очень люблю, но всё же надо сказать искренно, что картины Боттичелли, Леонардо да Винчи мне роднее, милее и ближе, нежели иконы Андрея Рублева и Дионисия, а размышления Монтеня интереснее «Домостроя» и переписки Грозного с Курбским... Я – русский, но в то же время – и европеец. И когда патриотизм переливается через край, то это мне уже не нравится. Как не терплю и тех, кто умеет только ругать всё русское, видеть одни в нем недостатки, и в то же время рабски благоговеть перед всем иноземным без разбору...

26.9.43 г., воскресенье. Самое главное, самое простое и в то же время самое трудное – жить настоящим. А мы – постоянно в прошлом или в будущем. Настоящее ускользает, как» будто оно в шапке-невидимке. Редко удается радоваться мигу, дышать им, как дышишь осенней горьковатой свежестью или пролетевшим мимо ароматом нежных духов. Для этого надо иметь кротость сердца, ясность ума и большую пламенность чувств. Это больше всего удается, когда человек влюблен или переживает поэтическое воодушевление. Первое для меня отошло в область преданий, а второе не покинет меня до конца дней. Вот и сегодня утром: снова слышу запах чайной розы на лестнице, выхожу на улицу, и туманный день расцветает сказкой, которую создала причудливая мечта поэта. И красивое стихотворение создалось, но я его забыл, когда вернулся домой. А пока шел, был почти счастлив.

27.9.43 г. Занятий в РУ пока нет. С новой школой тоже всё еще не выяснено. Я сижу на двух стульях. Это нервирует...

Вчера вечером душевный разговор с Женей К[оневым]. Сегодня интересный разговор с Т.Н. Грушевской¹⁷⁰. Она отрицательно относится к западноевропейскому порядку и благоустроенности, считая их обездушивающими всё и вся. Разговор с А.М. Флоренской об упадке старых родов, о том, что каждый род имеет свое восхождение, вершину, после которой начинается быстрое, почти катастрофическое снижение. Интересно, как она прилагает это мнение к своей семье и кого считает вершиной? Несомненно, П[авла] А[лександровича]. А тогда дальше – дети и внуки – снижение? Конечно, мне неудобно было ставить такой вопрос. В лесу сейчас, разумеется, дивно, но у меня нет сил туда пойти: всё мне напоминает милого несчастного Сашу и растравляет душу. Сегодня перебирал свои рукописи и увидел, что я много написал, особенно за 1942 год.

30.9.43 г. Сегодня был у меня зав[едующий] кухней МООСО Владимирский. Трепло. Кричит, что он был директором музея Василия Блаженного, до этого работал в МОНО, в АРА, намекал на близость с НКВД. He люблю таких людей. Явился со своей выпивкой и закуской. Теперь приходится терпеть таких посетителей, хотя меня от них тошнит. Зимой так же был у меня завуч МООСО Новиков. Как мне чужды эти человекоподобные! Как я далек от них и от их жалкого мира!

Сегодня именины милых Мамы, Софьи Ивановны. Увы! Их нет на свете. Мне. снилась Крестная. Она поздравляла меня и со мной вспоминала Маму. Как мне тяжело в одиночестве!

1.10.43 г. 12 час. ночи. Вечером был у Флоренских. Вялый разговор с А[нной] М[ихайловной] и Ю[лией] А[лександровной Флоренской]. Они как-то стесняются говорить при новых жильцах. Встретил там Женю К[онева]. Он, очевидно, ухаживает за Т., женой С.Н.Е. Возвращался домой в большой меланхолии. Мне очень скучно и тяжело в своем духовном одиночестве.

3.10.43 г. Вчера после обеда ходил по линии ж.д. к Ярославлю за 3-ю будку. В лесу хорошо. Только как много вырубленных деревьев! Грустно видеть такое опустошение. Возвращался поздно. Дома ждал отдыха, а, приблизившись к своему подъезду, натолкнулся на Л.П. Владимирского с приятелем. Он пришел с выпивкой и закуской. В наше время это выгодно. Но я предпочел бы лучше напиться чаю с молоком и белым хлебом, нежели пить скверную водку и заедать ее солеными грибами с тем же белым хлебом. Да вдобавок слушать пустые и глупые речи. Горе иметь дело с полукультурными людьми, которые много о себе «воображают», как говорят ребята! Когда придет то время, когда я смогу затвориться в своем углу и принимать только тех, кто дорог и близок мне?!..

Сегодня проспал завтрак и до 2-х часов дня без еды. Холодно. Надел валенки. Сижу, курю, пишу очередную главу для «Эрмитажа». Одно утешение – сегодня в 4 часа буду у Жени К[онева] и поговорю с ним по душам. Надо еще сходить на выставку картин загорских художников, которая сегодня открывается в Трапезной Лавры.

6.10.43 г. Был на днях на выставке картин. Ни одной работы, которая понравилась, которую мне хотелось бы иметь. Всё или несимпатично, или как-то сделано наспех, просто-напросто посредственно, или даже плохо. Знамение времени. С грустью поглядел на соборы Лавры. В каком они ужасном состоянии! В РУ по-прежнему беспорядок, ученья нет. Моё положение с переходом на другую службу пока неопределенно. Пусть будет, что будет!... Совсем нечего записывать в этот дневник. Дни похожи один на другой, как стертые медяки. Внутри у меня опустошенность. Сегодня с ночи резкий холодный ветер с запада. Прямо в мое окно. В комнате у меня холодно. Сейчас пойду в лечебницу за бюллетенем. Чувствую себя неважно. С 10 до 12 вздремнул на постели, не раздеваясь. Перед сном грустные, холодные мысли о своей полной неприспособленности и негодности для такой суровой жизни, которую приходится сейчас переживать. Какое-то холодное, отчаянное спокойствие и равнодушие в конце концов овладевает мною подчас. Смерть совсем не страшна. Ум говорит, что умирать не надо, что не всё еще сделано, что я должен сделать и могу сделать, но душа остается безразличной...

7.10.43 г. Вчера вечером был у Флоренских. Интересный и душевный разговор с А[нной] М.[ихайловной] и Т.Н. Грушевской. Видно, мне надо поближе держаться к пожилым и старым людям. С ними я скорее найду общий язык, чем со своими сверстниками, а тем более с молодежью. Недаром я всегда любил беседовать, даже и в юные годы, с людьми, которые значительно старше меня. Вспомнить только разговоры с Глаголевым, Воронцовым, Вассианом, Феодосием, а затем с Львом Тихомировым, М.М. Левковым и, наконец, с С.И. Огнёвой...

Как странно: люди приходят, люди уходят; меняется обстановка, меняется жизнь; даже, кажется, меняешься сам... Но, если вглядеться попристальней, то, точно под рентгеном, начинаешь примечать неизменяемый стержень души своей, того духовного существа, которым ты живешь и дышишь. Он у меня тот же, что и в 15 лет. Основы моего внутреннего существа не изменились. Только смылось всё то наносное и временное, что как бы прилипло ко мне за пустые и легкомысленные 1922–1932 годы, и то глубокое, искреннее, задушевное, что уже расцветало первоцветом с 1914 по 1920 годы, теперь, углубленное страданием и обогащенное опытом жизни и мысли, окончательно раз навсегда овладело душой и умом. Как жаль, что нет моего тогдашнего верного и преданного друга Алексея Спасского! Он бы во всём понял меня.

8.10.43 г. Судьба, кажется, начинает понемногу благоволить ко мне. Сегодня я узнал, что могу сегодня же получить место в польском детском доме. Это значит, что я зимою не буду ни голодать, ни холодать. Дай-то Бог! Авось, я оправлюсь понемногу и заживу хоть слегка по-человечески. Но как я буду счастлив уйти из РУ!...

9.10.43 г., суббота. За последние дни перечитывание Достоевского и Ницше. Первый – и разрушитель, и великий созидатель, несмотря на оковы православия и самодержавия. Второй – только великий разрушитель. У Ницше нет предвидения и провидения. Хотя он всё время мечтает и мыслит о будущем, но все прозрения его – только в настоящем. Достоевский – прозорливец грядущего, того, которое еще не скоро наступит. Надо завтра попытаться записать кое-какие свои мысли в связи с этим. Если бы мне удалось написать книги «Возрождение Европы», «Религия и Россия»! И я уверен, что напишу их, так же как и «Модерн». Сейчас чувствую в себе новые силы. Идеи крепнут и растут внутри и вырвутся неожиданно даже для меня самого. Только будет ли кому их сообщить? И сумеют ли меня понять, если даже и захотят выслушать? «Кому поведаю о силе и радости?!» Видно, всю жизнь придется мне прожить без настоящих учителей и учеников. Учителя – в именах. Ученики – в читателях моих книг!

10.10.43 г., воскресенье. Сегодня на базаре видел продающуюся большую книгу в переплете с белой, разлинованной и довольно приличной бумагой. Стоит 220 рублей. По нашему времени – дешевка. Но у меня их нет. И я сильно огорчен, что не могу ее купить. Она так бы подошла для моих стихов за военные годы!

Я часто испытываю своеобразное раздвоение. С одной стороны, я неуёмно рвусь к небывалой свободе, стараюсь избавиться от гнёта вещей и обстоятельств, которые связывают меня по рукам и по ногам, и чувствую, что только в чисто аскетической обстановке монашеской кельи, где, кроме книг, стола и стула и скромной кровати нет ничего, что отвлекало бы мой ум от пламенного мира идей, что только в такой суровой простоте я могу развернуться вполне и творить так, как я должен творить... С другой стороны, пленяет уют, хочется красивых вещей около себя, хочется той ласковости, которую они привносят в жизнь...

14.10.43 г. Сегодня Покров. Я вспоминаю академический наш праздник. Как это было торжественно, красиво, полно глубокого значения! Какие возвышенные мысли, чувства и настроения рождались тогда во мне. И как это невозвратно ушло в глубину времен! Сейчас всё – совсем другое, не похожее на тогдашнюю обстановку. И я огрубел и очерствел. Но внутри теплится огонёк, и он-то, думается мне, и согревает меня теперь в трудные дни, наравне с той добротой и отзывчивостью, которую я еще встречаю в некоторых людях. Сладко бывает на досуге уйти в сияющий и благоуханный мир воспоминаний! Счастлив человек, у кого таковые имеются! И горе тому, кому нечего вспоминать, для кого жизнь – лишь «тысяча съеденных котлет», как выражается один из героев Бориса Зайцева.

И все-таки, в конце концов, я – не Ницше, а Монтэнь или Амиэль; не Толстой Лев, не Достоевский – a Уолтер Пэтер и Роденбах, Чехов и Борис Зайцев; не Пушкин, не Лермонтов, а скорее Тютчев и Вячеслав Иванов... Вот эта кротость сердца, которая иногда граничит даже с робостью, эта мягкость и меланхолия, этот скептицизм и успокоенная созерцательность, делающие чуждыми моей натуре и совершенно ненужными всякое действие, всякую борьбу – они изначальны в моем существе, и, может быть, ради них, а не ради моего уюта, и благосклонна ко мне Судьба, посылая мне в жизнь людей, которые оказываются способны подмечать эти моим черты и за них любить и жалеть меня.

А ум мой – действительно – холодный и безжалостный. Даже ко мне, даже к себе самому. Он не щадит никого и ничего. Всё рассматривает со всех сторон и досконально критикует сурово и требовательно, делает выводы бестрепетно и беспристрастно. Если бы к нему прибавить твердую и непреклонную волю, то, может быть, из меня что-нибудь вышло и покрупнее. Но вот это бедное, и, однако, ласковое и человечное сердце, спасает меня от такой участи. Что ж? – Может быть, это к лучшему – остаться на всю жизнь маленьким, безвестным человеком, жить в мире своих мыслей и мечтаний и не нарушать мирового порядка, а лишь исполнять и, по мере сил своих, восполнять его. Как мне понятны слова Розанова: «Я мог бы потрясти весь мир – но вот не хочу и стою молчаливо в стороне»¹⁷¹.

20.10.43 г. Субботу 16-е и воскресенье 17-е октября провёл в Москве у Крестной. Она теперь живет там, у моей двоюродной сестры Кати, вместе с племянником моим Борисом. Это – около стадиона «Динамо», на Ленинградском шоссе. Комнатка маленькая, но чистая и теплая. Окно на юг. Поэтому – постоянно солнце. Неудобство одно: уборная во дворе. Но в теперешних условиях жить можно. Как сильно постарела Крестная! Да и то: ей уже 70 лет. Опять я был рад и счастлив оказаться в родном кругу и поговорить просто, по душам. Москвы почти не видел, т.к. большей частью ехал на метро. На вокзальной площади перекрашивают вокзал. Видно, что Москва готовится к празднику Октября...

21.10.43 г. Только сочетание великого с малым, телесного с духовным, божественного с земным, личного с мировым создает подлинное человеческое существо. В нем необоримо сильно дыхание жизни. Оно побеждает всё. И всё, что служит укреплению этого дыхания жизни, прекрасно, нетленно и необоримо. Остальное – ложь и суета...

В истории нет никакого прогресса. Прогресс, да и то весьма относительный, можно наблюдать лишь в развертывании отдельных замкнутых циклов человеческого существования. Но завершается цикл или обрывается волею судеб, и люди снова – здорово начинают копошиться и строить с начала, как муравьи, восстанавливающие разворошенный муравейник. И между циклами так слаба, так призрачна связь. Преемники древних культур искажают их смыслы, бессознательно или преднамеренно, – всё равно. Единой линии нет. Есть циклы, круги, а общий смысл мирового процесса сейчас так же неизвестен, как и во времена Экклезиаста. И никакие мудрствования никаких Гегелей не смогут прикрыть этой зияющей бездны.

И жизнь, и смерть, и печаль, и радость одинаково зарождают религиозное отношение к миру. Но только христианство обосновало печаль в сердцах и освятило ее. В древних религиях были радость и страх, но грусть, появившаяся еще до христианства, была узаконена им, как подобающее для человека настроение. А из этого потом вытекла и скука – детище нашей полусумасшедшей и безрелигиозной цивилизации...

Сегодня слышал от Н.Я. Мягкова (он – кандидат географических наук), что в Дмитровском и Загорском районах за последние пятнадцать лет отмечается усиленное поднятие грунтовых вод. Возможно, что здесь – причина массового умирания деревьев не только в загорских садах, но и в окрестных лесах, которое меня так огорчает.

He забыть, что в ученых трудах Московского университета за 1938–40 гг. (приблизительно) есть работа Волковой об Африке, о древнейшей африканской культуре. Об этом говорил мне Н.Я. Мягков. Надо попросить Олю Флоренскую достать мне эту книгу из университетской библиотеки и одновременно № журнала «Летопись», где есть статья Брюсова «Учителя учителей».

22.10.43 г. Саван для покойника всегда шьется «на живую нитку». Вот это мне всегда теперь вспоминается, когда я приглядываюсь к работе в современных советских учреждениях. Там все и всё делают «на живую нитку». He стоит стараться. Всё это – пока. Только бы пережить войну, пережить тяжкое время. Потом заживем по-настоящему и будем работать как следует. А пока сойдет и так. Точно таким же образом думают и при шитье савана: всё равно истлеет в земле...

Как я желал бы знать, что думают, что говорят сейчас такие люди как Ромэн Роллан, Морис Метерлинк, Кнут Гамсун, Бернард Шоу, Герберт Уэльс, Олдинггон, Фейхтвангер? Какие книги они напечатали, что сказали об этой войне и вообще о людях и жизни наших дней? Нет ничего на эту тему в «Интернациональной литературе». И я – современник этих талантливых и глубоко уважаемых, дорогих моему уму и сердцу людей – не слышу их голоса и их биения сердца «в такие дни». Обидно и горько. А разную болтовню слышишь со всех сторон, и по радио, и через газеты и журналы...

24.10.43 г., воскресенье. На днях перечитывал «Флорентийский мед» Р. Роллана. Как сильны у него античные реминисценции! Как вообще они сильны и жизненно необходимы для целого ряда людей! Я с каждым годом всё больше убеждаюсь в том, что только гуманитарное образование делает человека подлинно культурным, давая ему возможность постигнуть душу и дух человечества и всего, сотворенного им. Даже пресловутая «классическая» система покойного российского министерства народного просвещения со всеми ее недостатками всё-таки несравнимо выше, продуктивнее для человеческого развития, нежели самые совершенные системы «реалистического» образования. Дело в том, что реализм в глубоком смысле слова не исчерпывается биологическими и техническими достижениями. Биологический цикл уясняет человеку его место среди растительного и животного мира, но он останавливается и умолкает как раз там, где человек начинает перерастать и преодолевать этот мир. Область сознания и, тем более, область творчества не может быть освещена биологическими науками даже в самой малой мере. Техника и технологическое мышление показывают нам человеческое творчество исключительно с формальной стороны, не задумываясь ни на минуту о сущности вещей и явлений и заботясь лишь об одном, как установить наилучшие способы использования этих вещей и явлений в пользу человека. В этом отношении современный техницизм удивительно родственен средневековому магизму. Оба одинаково утилитарны, вульгарно упираются в вопрос лишь о выгодах и корыстных достижениях. Чистого и возвышенного знания они дать не смогут никогда. Его открывает человеку лишь гуманитарное знание, основанное на художественном восприятии, на философском мышлении и укладывающееся лишь в систему религиозного отношения к миру.

Я непреклонно убежден, что в наше время отсутствие такого гуманитарного знания в нашей стране, повальное увлечение техницизмом и, наконец, постепенное отирание религиозности послужили главной причиной того ужасного житья, которое мы сейчас видим везде и во всех случаях на 3-м году войны.

Евангелие в основном своем глубинном содержании совершенно не национально. В нем нет ничего типично еврейского, семитического. Проповедь эта могла исходить из уст любого эллина или римлянина. Художественная форма, образы – типичные для Востока. Но идейная насыщенность – всечеловечна. Может быть, поэтому оно так и победило большую часть культурного человечества, став мировой религией. Оно сумело прижиться в любой стране, и в то же время впитало в себя все духовные особенности тех стран и народов, которые покорились его влиянию. Но я никак не могу понять, что именно заставило варварских королей германских племен сделаться христианами? Неужели только страх ада и вообще страх перед смертью и размышления о загробной жизни? Возможно, это действительно так. Когда вспоминаешь Средневековье с его религиозным фанатизмом, мрачные ожидания конца мира около 1000-го года, невероятную силу веры, вызывающую прямо-таки религиозные эпидемии, то чувствуешь, что во всем этом проявляется страх перед смертью, который с исключительной силой овладел варварскими умами, только еще приучавшимися мыслить отвлеченно и воспринимавшими с необычайной, жуткой реальностью самые метафизические проблемы. И все-таки поразительно, как сильно и как надолго овладело христианство умами. Ведь только в XVIII веке появляется впервые свободомыслие среди образованного общества. Раньше оно было доступно только единицам, вроде Монтеня, да и то в весьма осторожных дозах...

Когда я слушаю шум елового леса под северным сумрачным небом, когда в осенние вечера тень рано окутывает землю, свистят свирепые ветры, неся первые снежинки на окоченевшую землю, и в бедных деревнях зажигаются робкие огоньки, то я думаю: как далека от этого сурового мира та кроткая и любвеобильная проповедь, что зародилась в цветущих долинах Галилеи! Как контрастирует она с этим угрюмым пейзажем, с людьми, которые всю жизнь ведут непосильную борьбу с природой, стараясь отвоевать у нее сытость и тепло! Как странно звучат в этой обстановке заветы Евангелия: «Не заботьтесь о завтрашнем дне, завтрашний день позаботится о себе сам, довлеет дню злоба его»! Что, если бы северяне захотели буквально исполнить эту заповедь? Но они об этом не задумывались совершенно. Они утепляли свои жилища, прикапливали топливо и снедь и только тогда спокойно встречали долгую зиму и благополучно доживали до следующего лета... Евангельская проповедь, христианское вероучение было красивым, успокаивающим и облагораживающим дополнением, но отнюдь не основой каждодневного существования. К нему прибегали лишь по праздникам, посещая церковь, слушая проповедь, читая Библию. Это на Западе. А у нас не было даже и проповедей, тем более, чтения Библии. Слово Божие звучало лишь на богослужении и безмолвствовало в домашнем быту. Последний был религиозен лишь формально и вплоть до наших дней оставался в своей сущности или языческим, или же, за последний век, индифферентным.

Древняя сущность христианства глубоко воспринималась и остро переживалась, заполняя собою всю жизнь, лишь немногими единицами. Это были люди «не от мира сего», бежавшие от суеты в пустыню, уходившие в затворничество. На высших ступенях совершенства они создавали великих подвижников благочестия, как Сергий Радонежский, а внизу были просто не нашедшие себе места и пути в обычной жизни странники, юродивые, которыми так была обильна старая Русь. Но ведь не ими создавалось государство, не они продвигали культуру вперед, – не эти странники и юродивые. A ведь их-то было большинство среди «людей не от мира сего». А такие строители общежития и зодчие душевного храма, как преподобный Сергий, были не многочисленны. Это – исключения, озаряющие серую массу. Масса же жила из года в год, из века в век, традиционно веруя, т.е. исполняя церковные требы без всякого вдумывания в их сущность, и, главным образом, в поте лица своего добывая себе хлеб насущный и отбывая свою повинность владыкам, будь то татарский хан, свой князь или царь, или даже просто помещик. И эта масса в своих привычках, заботах, трудах, радостях и печалях, верованиях и стремлениях в наши дни немногим отличается от массы древней Руси. В одном отношении она как будто сделалась получше, в другом – ухудшилась. В подавляющем большинстве ей нужна религия быта, а не религия сердца и души.

Восстановили патриаршество. Пустой звук. Декорация. Форма почти без содержания. Сколько монастырей у «патриарха Московского и всея Руси»? Ни одного. Сколько церквей, священников, наконец, верующих? Пожалуй, поменьше, чем прежде в какой-нибудь обширной епархии. И получился пустой титул, в добавок к давно уже потерявшим значение титулам патриарха: Константинопольского – «вселенский», Александрийского – «папа» и «судия вселенной», Антиохийского – «всего Востока»... Теперь все эти патриархи и русский с ними – лишь своего рода благочинные, которым и благочиния-то наладить как следует не приходится. Только политиканствовать, дипломатически лавировать и так или иначе платить дань государству, которое их терпит... Ни величия, ни славы, ни власти – ничего не осталось. Даже в духовном отношении их авторитет ослабел окончательно. Нет! Церковь возродить этим нельзя...

2 часа дня. Сегодня слышал, что нашего директора Кудасова снимают. Посмотрим, как поставит дело его преемник. Хуже того, что есть, представить трудно. Я по-прежнему продолжаю сидеть на двух стульях. В польский детдом дети всё еще не приезжали, и поэтому меня туда пока не зачисляют, хотя заверяют, что буду принят немедленно, как только эти дети приедут. A в РУ противно до отчаяния. Жду – не дождусь, когда моя судьба выяснится и определится и, хочется надеяться, что к лучшему...

26.10.43 г. Вчера наша учительница РУ Зинаида Дмитриевна Вишневская говорила о том, что ее сын, теперь Герой Советского Союза и орденоносец, на фронте сошелся с женщиной-врачом, а дома – жена и четырехлетний сын. Он же в письмах к матери о них и не вспоминает, а во время побывки сообщил о своем новом положении жене. Та его безумно любит и теперь не находит себе места. Сколько теперь таких трагедий! Мужья завели себе «фронтовых подруг», жены в тылу прямо-таки блядствуют (да простится мне это грубое слово, но только оно выражает поведение многих женщин в наши дни). Бедные дети! Что их ждет после войны? Что будет, когда отцы вернутся, а от семьи остались одни клочья? Вот результат того, что в течение последних двадцати пяти лет думали, говорили и заботились лишь об «общественности», а семью забывали, а позднее и сознательно разрушали! Теперь много говорится о Родине, о государстве. Но основа всякого государства – семья. А у нас она в состоянии полного распада. После войны надо будет заново строить не только города, но и семью.

28.10.43 г. Сегодня ходил в МООСО, чтобы взять облигацию займа, «жулик»¹⁷², оставшийся у pater’a Черни, и книгу сказок Перро, оставленную Овитовским у Новикова. He прошло и трех месяцев, как я перестал там работать, а уже все люди и вся обстановка стали мне совсем чужды. Это потому, что близкими они мне никогда не были: с таким миром я никогда не смогу сродниться. Но дорога, которая так утомляла при ежедневном хождении, теперь, в серый осенний день, показалась мне приятной. Поле и лес. Небо в тучах, покрытые рябью пруды под ветряными порывами. Деревья, безлистые и строгие, ели с их воющим тревожным шумом... Всё пробудило снова глубокие мысли. В городе такие мысли не рождаются на ходу. Мелькание людей и экипажей рассеивает. Убогие дома и грязь, уродство и нищета на каждом шагу вызывают желание не глядеть, не замечать, и невольно погружаешься в свои думы, стараясь скорее миновать это безобразное окружение, чтобы открылась глазам, наконец, милая, прекрасная Лавра.

Каждый раз, как я ее вижу, со всех сторон, с самых различных точек наблюдения, в разные дни и часы, в разную погоду, при каждом новом освещении эта дивная единственная Лавра всегда прекрасна, всегда дает мне что-то новое, раскрывает свою насыщенную в веках душу, успокаивает, врачует издерганные нервы, радует красотой, углубляет мысль и насыщает меня новым содержанием. Как я обязан ей многим-многим! Наравне с Гимназией и Академией, с Алексеем Спасским и П.А. Флоренским – она – учительница моей жизни. И, пожалуй, если вдуматься основательно, она – главная учительница моей всей сознательной жизни. Если взглянуть серьезно и оценить по-настоящему то, что мне дала жизнь в наставники, то самое сильное влияние на меня оказали природа, книги и Лавра. Я должник перед Лаврой. О природе и о книгах я писал много, а о Лавре – мало, почти ничего...

29.10.43 г. Вчера до 12-и сидел у Флоренских. Очень интересный разговор с А[нной] М[ихайловной] и Т.Н. Грушевской. У последней много интересных и часто глубоких мыслей, но какое-то странное косноязычие. He умеет, не может она всего высказать. Это, конечно,– результат недостаточного -чтения и общения с людьми. Всё – в себе, а наспех не скажешь самого заветного. Это свойственно многим людям, а порой даже и мне, хотя я, по-видимому, никогда не страдал особенно «муками слова» ни в художественной, ни в обычной речи...

Когда вчера шел обратно из МООСО, то тихонько напевал «Христос воскресе», «Рождество Твое, Христе Боже наш», «Свете тихий», «Богородице Дево», «Достойно». И эти молитвы, особенно напевы, были так дороги, милы и близки так будили воспоминание о родной моей Маме, которая тоже любила петь их, и вообще о счастливом прошлом... Да! Я – «весь в прошлом», хотя настоящее в его духовной сущности еще живо и действенно для меня, и я не устаю мыслить и мечтать о будущем. Но все же большею частью своего существа я – в прошлом. Это значит, что умереть пока еще рано, но жизнь уже переломилась и близится не к зениту, а к закату. Благословим же Бога и за утро, и за полдень, и за наступивший вечер. Пусть будет он ясен и тих, и согрет чистыми лучами созерцаний и размышлений, и украшен блаженным расцветом творческой мечты и художнического осуществления. Господи! Сохрани меня Учителем и Мастером до последнего мига моей жизни!

2.11.43 г. В воскресенье был, по обыкновению, у Ж.К[онева]. Потом он зашел ко мне, и мы посидели вечер вдвоем, разговаривая и читая. Как мне это напомнило былые счастливые дни. Вспоминали Сашу, моего милого Сашу, и не хотели верить тому, что больше его не увидим. Вспоминали и беспокоились о Жорже, от которого давно нет вестей. Я прочел Жене письмо Валентина, которое неожиданно получил на днях. Поговорили о нем. У меня было хорошо: дом истопили, хорошо горело электричество...

3.11.43 г. Вчера был у Флоренских и видел Олю. Интересно поговорили, между прочим, о религии и церкви. Оля говорит, что у молодежи заметна большая тяга к религии. Я думаю, что поле ее наблюдений невелико. Это – только интеллигентная молодежь московских профессорских кругов. А в массе, представителей которой я иногда встречаю, – полнейшее равнодушие к этим проблемам вследствие абсолютного невежества в данном отношении. Масса молодежи, которая уцелела от фронта, живет самыми грубыми материальными интересами. Их скудные духовные запросы достаточно удовлетворяются тем, что им дает кино, танцульки и – изредка – чтение пустых романов. О том, что испытывает и как мыслит молодежь в армии, судить пока трудно. Если делать выводы по настроению Валентина и Георгия, насколько они мне доступны и известны, то это не внушает ни радости, ни больших упований. Всё можно определить двумя словами: энтузиазм борьбы и депрессия внутреннего чувства и мысли.

Сегодня был у Н.П. Мартовой-Цветковой. Поговорили между прочим и о С.Н. Каптереве. Взял у нее читать «Русское Обозрение», 1894, №№ 1–2. Там интересные отрывки из мемуаров Э. Ренана. Между прочим, – его знаменитая «молитва на Акрополе», которая увлекала меня и раньше, а теперь вызывает еще большие и острые размышления об античности, христианстве, о культуре и религии. Если удастся, то завтра кое-что об этом запишу. Получил сегодня письмо от Жоржа и страшно рад, что он жив и благополучен. Храни его, Господь!

13.11.43 г. 9-го ноября выпал снег и лежит до сих пор. Сегодня мело; возможно, ночью разыграется метель. Но зима, очевидно, легла. В этом году стояла дивная осень. Ясная, морозная, сухая. Дождей и грязи почти не было. Это не только радость поэтам, но и благодеяние всему люду, т. к. обуви и галош нет, все изорвалось, а покупать по базарным ценам нет возможности: подержанные галоши стоят 1500 рублей, такие же кожаные полуботинки – столько же. А жалованье не увеличилось ни на грош.

За последние дни опять продолжаю «Эрмитаж». Пишу 2-ю главу «Алексей» (о Спасском, моем друге юности)¹⁷³. Хочу написать и третью о нем же, под заглавием: «Дыхание жизни», с эпиграфом: «Et ego in Arcadia...»¹⁷⁴. B заключение поставлю фразу: «О, не буди меня, дыхание весны!..». Я так люблю мелодию этой арии, особенно в исполнении Козловского. Она у него звучит нежнее, чем даже у Собинова, и так отвечает моему внутреннему переживанию, затрагивая самое тайное и святое в глубинах моей души.

Перечитал роман Жанн-Мари Каррэ о жизни Гёте. Недурно. Можно было бы написать и ярче, и глубже. Ничего не поделаешь – автор – только француз и притом поверхностный. В связи с этим перечитываю том «Лит[ературного] Наследства», посвященный Гёте. Там много интересного. Любопытен обзор западноевропейской Гётеаны Ф. Шиллера. Какая масса исследований! Как много писалось об одном Гёте накануне фашистского переворота! А сколько других книг с самым благородным и гуманным содержанием издавала Германия! И все это пошло не в прок... Невольно задумываешься о том, как мало значат для людей призывы к духовной жизни, исходящие от лучших её носителей...

14.11.43 г. Вчера перед сном и сегодня с утра – размышление о человеческой суете и о бренности всего земного. Это под впечатлением «Молитвы на Акрополе» Ренана. Сколько нежной любви, и красоты, и разума, и тут же рядом такая безнадежность, такой, можно сказать, космический релятивизм. Все проходит. И совершеннейшая красота сменяется иным очарованием, и яснейший разум не может объять необъятного. Мир обширнее, нежели мы о нем мыслим, богаче, нежели мы его себе способны представить. Но все эти безмерные пространства не смогут утешить человека, когда он встанет перед неизбежностью исчезновения и себя, и всего, что только есть на Земле и даже во всей вселенной. Разница только во времени. И век людской, и век земной, и век пространств небесных равно истекает, и наступает конец, уход в ту неизвестность, из которой столь же таинственно и непостижимо явились и мы, и мир. Перед этой черной ночью не спасёт никакая резиньяция. Как созвучны Ренану слова умирающего Державина:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

To вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы!¹⁷⁵

Только религиозная вера дает некоторое успокоение человеческому уму, но и то – не всякому и не всегда. Религии тоже умирают, становясь достоянием историков и археологов или рассеиваясь мелкими брызгами постепенно исчезающих суеверий...

Сейчас падает снег. Снова зима. Но каждая зима, повторяя предшествующие, своеобразна. Так и жизнь, и деятельность людей. Один листок на дереве не похож в точности на другой. Так и человек на человека, и событие на событие. Хотя повторение – повсюду и во всем. Основные линии одинаковы, варьируются детали. Но они-то, в конце концов, и составляют сущность каждого момента, каждой индивидуальной жизни, их неповторимость во всеобщем круговороте. Я уже. писал, говоря о стилях, что, в сущности, их только три: романтизм, реализм и символизм. Все остальное – лишь оттенки и видоизменения этих основных. Интересно, по каким путям пойдет литература после войны, какие новые направления возникнут в течение оставшихся лет XX века? Но заранее могу сказать: они будут вариацией прежних.

И зачатки романтизма, реализма и символизма мы имеем уже в древнейших литературах. Точно так же и в философии, где своя триада идеализма, материализма и скептицизма определяет все дальнейшие модуляции мысли. Интересно, какие будут вариации, насколько они будут оригинальны, и еще более интересно, как ими будут увлекаться люди? особенно молодежь, которой всё кажется новым, которая уверена, что весь мир родился вместе с нею и впервые переживает всю полноту бытия. Что же! В этом есть своеобразное очарование, которое живит человека, так же, как и в старости есть своя, свойственная ей прелесть, состоящая в умудренном сознании превратности и быстротечности всякого существования. И то и другое равно наполняют ум и душу человека, вспыхивая острою радостью, разливая мед и полынь терпкой печали и разрешаясь, в конце концов, тихой, задумчивой и примиренной грустью... Счастлив тот, кому судьба дарует долгую и полную жизнь. Таков Гёте. Я опять за последнее время становлюсь гётеанцем и черпаю силы из этого могучего источника. Есть какая-то часть духа Гёте и во мне, хотя мы люди разных наций и эпох. Ведь я родился через 150 лет после дня рождения Гёте. Но мне кажется порой, что некие элементы его души воплотились и во мне.

Вся тысячелетняя история христианства есть не что иное, как приспособление его ультраидеальной сущности к земной жизни. Вернее, это сплошной отход от заветов Христа: «не заботьтесь о завтрашнем дне», «единое есть на потребу», «оставь всех и всё и иди за Мною». Немногие захотели и смогли выполнить эти заветы в абсолютной полноте и точности. Это – аскеты, анахореты, подвижники и мученики. Нам они кажутся подчас только больными или безумцами. И если бы весь мир, подобно им, проникся идеей Евангелия, то жизнь человеческая давно прекратилась бы на земле. Как это странно! Самое высокое, казалось бы, учение совершенно неприемлемо для жизни и, если оно еще и существует, то только ценою уступок, приспособления...

He следует также забывать, что буддистов на земном шаре побольше, чем христиан... Сколько мыслей рождается, когда начинаешь задумываться обо всем этом. Но люди мало думают. Одни верят по традиции, и им «тепло на свете»; другие не верят, столь же механически существуя, как и первые, и им тоже не слишком уж холодно; и лишь третьи, а их весьма мало, и верят и не верят, но волнуясь и сгорая ежедневно и ежечасно на кострах своих мыслей и чувств. Но и они по-своему блаженны, и, по всей вероятности, не хотят сменить свою участь на участь первых и вторых.

Многообразие жизненного опыта – вот, думается мне, девиз, который должен рано или поздно установиться среди человечества, если оно способно стать когда-нибудь разумным. Многообразие жизненных путей и полное равноправие, предоставляющее каждому идти своим путем, не рабствуя, но и не делая рабами других...

24.11.43 г. Получил два письма от Георгия [Лебедева]. Он в Белоруссии. Настроение у него теперь, слава Богу, бодрое. Мечтает о том, что, если «не сегодня и не завтра, то послезавтра мы увидимся». О, если бы это сбылось и поскорей! Я, конечно, подумал о бедном Саше, и сердце сжалось от боли и тоски. Читаю тома «Печати и Революции», имеющиеся у меня. Вспоминаю слова князя Вяземского: «Блажен, кто мог библиотеку себе собрать под старость лет...» Правда! Жаль только, что она у меня слишком маленькая. Очень многих книг не могу иногда достать, а как хочется их просмотреть и перечитать. Но, слава Богу, что есть и то, что есть. Сейчас – это моя отрада и утешение.

3.12.43 г. Некогда писать. Очень устаю. С утра уроки в РУ – ненужные, бессмысленные. Для меня они невыносимо скучны по своей элементарности. Из ребят разве только десятая часть усваивает то, что я им преподаю. Остальные ничего не хотят знать, бездельничают и хулиганят. Противно это до отчаяния. Но приходится работать из-за куска хлеба.

Когда становится уж слишком тошно и тяжело, я успокаиваю себя мыслью: это всё-таки лучше, чем на войне или на трудовом фронте. Там бы я окончательно сгиб, а здесь можно кое-как терпеть. После уроков часа в 4 дня я иду обедать, а до этого не ем ничего. Школа и столовая пока в разных концах города, и я сразу беру завтрак, обед и ужин, чтобы не бегать три раза. Конечно, это не обходится без того, чтобы служащие столовой не обманывали получателя, сопровождая это вдобавок еще брюзжанием, a то почти и руганью. Что ж! Приходится и это терпеть...

Придя домой после обеда, я тотчас ложусь слать и сплю часа два, а иногда и три. Около 8–9 [часов] вечера встаю. Тайком, боясь, что накроют представители электросекции, т.к. пользование плитками строжайше запрещено, варю картофель. Надо еще заранее спросить плитку у соседки, потому что своей нет. И вот у меня готов ужин: кипяток, хлеб, оставшийся от обеда, иногда купленный на базаре, с кусочком сахара и картофель с солью. Брюхо набито, голод не терзает, и я уже рад и счастлив. Сижу до 12-ти, а иногда и до 2-х часов ночи за книгой. Обуяла меня жажда чтения. Перечитываю снова свои книги, добываю всё, что где удается. Хочется так сильно знать больше и больше! Надо думать, это результат одиночества среди ненужных и скучных людей, которые окружают меня ежедневно и с которыми нельзя говорить серьёзно: до такой степени они малокультурны, лишены всякой оригинальности, чужды каким бы то ни было духовным запросам и, наконец, совершенно подавлены житейскими заботами. А.М. Флоренская говорит, что у меня нет семьи, поэтому я и могу легче относиться к тяготам современной жизни. Отчасти это верно. Ho зато у меня нет людей, которые заботились бы обо мне ежедневно и ежедневно согревали бы меня теплотой родственной любви и домашнего уюта.

Я только с Женей Коневым да с Олей Флоренской могу говорить по-настоящему, да и то очень-очень редко. Неудивительно, что так сильно тянет к себе книга. Кто знает, сколько мне еще осталось жить на земле? Очень может быть, что совсем недолго. Так будем же читать и мыслить! И писать... – когда снова появится порыв. Пока он как будто ослабел и затих. Читаю №№ «Печати и Революции». И статьи, и рецензии. Всё любопытно и дает много материала для размышлений. Перечитываю книгу Розанова «Среди художников» СПб, 1914, и критические статьи Ан. Франса «Литература и жизнь», изд. ЗИФ, 1931 г. Перечитываю повести Ремизова, Сологуба, Кузмина. Всё интересно. Всё заставляет задумываться. А милые символисты, кроме того, напоминают мне мою юность со всем чудесным и неповторимым в жизни, но уцелевшим в благодетельнице памяти ароматом ее очарований.

Отличительным признаком первой половины XX века является усиливающийся с каждым годом контраст симфоничности мышления и камерности бытия интеллигентного человека, если выразиться музыкально. Вымирающие интеллигенты мыслят исключительно широко и глубоко. Они не могут удовлетвориться никакими местными и национальными перегородками, являясь гражданами мира в духовном отношении. Мало того, на известных высотах мысль перестает быть геоцентричной и даже гелиоцентричной, устремляясь в беспредельные просторы астрономических галактик и, правда, теряя при этом свою определенность и сама теряясь в звездной пыли... Но всё это очень характерно для нашего разума. Он ищет всё новых и новых критериев, мыслит масштабами огромных, почти непостижимых величин, открывает глубины в самом простом; сложность и насыщенность мировой культуры заставляет его одновременно и тяготиться этим богатым наследием, и жадно искать и находить всё новые и новые сокровища. А рядом с таким размахом и нагромождением вековых богатств – небывалая скудость каждодневной личной жизни, ничтожность маленьких и скучных дел, иной раз бессмысленность или убогая утилитарность повседневного делания, узкий круг людей, пошлых и неинтересных, среди которых приходится вращаться, обреченность холоду, голоду и безрадостному труду. И вот из этого противоречия великих мыслей, жизненных порывов, поэтических настроений и сурового, тесного кольца будничного существования и подневольной работы складывается душа современного интеллигента. Правда, эти интеллигенты уже вымирают. Они становятся редкостными обломками прошлого, которые тоскуют в своей разобщенности, испытывают всю боль одиночества и сознания, что некому передать иероглифы умирающей культуры. Новая советская интеллигенция резко отличается от них. Есть у неё и свои достоинства, и свои недостатки. О них я когда-нибудь скажу свое слово. А сейчас пожалею лишь об одном: у нее нет этой широты и глубины, которая была свойственна людям старой культуры и придавала им то исключительное очарование, от которого теперь остается только поэтическое воспоминание. Скоро наступят такие дни, когда даже и воспоминание это перестанет быть ощутимым и понятным для людей нового мира, как и произведения мастеров искусства нашей болезненной, но изысканной и трогательной культуры, равную которой трудно найти в предшествующем столетии.

Мечта о синтезе старой культуры со всеми её лучшими традициями и современной, зародившейся с 1914, a особенно с 1917 года, в её наиболее совершенных и установившихся достижениях, эта трагическая и прекрасная мечта тревожит и волнует многих лучших людей нашего времени. Я убежден, что ею был охвачен и Флоренский, стремившийся стать Филоном наших дней, соединив многовековую мудрость и истину с дерзким прозрением будущего и правдой настоящего дня. Увы! Это оказалось ему не по силам. И современность размолола его своими безжалостными колесами... Что же стремлюсь и я идти по тому же пути, не обладая такой эрудицией, как Флоренский, не получив такой старательной подготовки? В своем «Эрмитаже» я соединяю отдельные камешки, подобно усердному мозаисту. Выйдет ли из этого толк? Получится ли у меня единая картина? – He знаю. Судить будет потомок, может быть, сохранивший преемственность старой культуры, может быть, ставший ей причастным путем открытия её из-под спуда в дни предстоящего (несомненно, хоть и не скоро) светлого Возрождения? Во всяком случае, я стараюсь сказать всё, что могу. И если мои писания дадут хоть отчасти этому потомку пережить, прочувствовать и продумать всё то, что было доступно мне, и вдохнуть с любовью аромат моей мечты и мысли, я буду счастлив в Елисейских полях, сознавая, что выполнил своё дело на земле.

Как хотел бы я знать, живы ли Бальмонт, Мережковский, Лев Шестов, Муратов, Вяч. Иванов, Борис Зайцев, Бердяев, Булгаков, Карсавин, Лосский, Франк? Где они? Что пишут, что написали? Жаль, что этого, пожалуй, не узнаешь долго, а, может быть, и никогда... Слышал на днях, что будто бы умерли Метерлинк и Р. Роллан. Это для меня потеря родных людей, столь же дорогих, как Мама и Alexander. Надо будет вырвать время, сходить в районную библиотеку и просмотреть журналы «Новый мир», «Красную новь» и «Интернациональную литературу». Особенно последнюю. В ней, несомненно, будут статьи о них, если они умерли. Да и вообще надо просмотреть журналы, а то я совсем отстал от современности и не знаю, как еще теплится лампада культуры среди диких вихрей войны.

5.12.43 г. Ускользает незаметно быстролетное время. He успеваешь замечать. Точно книгу читаешь: строчками мелькают дни, страницами перелистываются месяцы, года идут перед глазами, как главы привычного повествования. He успеешь оглянуться ан и конец! Нет никаких событий и действий. Только внутренняя жизнь по-прежнему сильна, ее ростки пробиваются сквозь каменные плиты житейской необходимости и даже иной раз нежным цветением радуют сердце. Война с ее ужасами идет в стороне. Непосредственная опасность, создававшая трагическую насыщенность каждого дня в конце 1941 года, сменилась реакцией – появилось утомление и равнодушие. Дни стали опять будничными. Нет страхов, но нет и надежд. Волнение исчезло. Наступила каждодневная серая работа, без отрады и почти без смысла. – Только бы пропитаться, просуществовать, уцелеть! И гнусная окружающая обстановка этой чисто животной борьбы за существование, когда махровым цветом распустились все самые отвратительные качества человека, гнетет душу, привыкшую к философскому размышлению. Душа жаждет не только тепла и сытости, но и красоты и ясного внутреннего покоя. А этого нет, и вряд ли скоро создадутся такие условия, когда это будет возможно. Воистину vivimus ut edamus, sed non edimus ut vivamus!¹⁷⁶ Грустно...

18.12.43 г. Сегодня вечером заходил П.Е. Захаров. Говорили о Розанове и на библейские темы. Оба сошлись во взгляде, что по-настоящему надо учиться в зрелые годы. Только тогда человек способен понимать всё, как следует, и глубоко и искренне увлекаться знанием.

Между прочим, Захаров сообщил о трагической смерти Н.В. Дубовой¹⁷⁷, вдовы нашего директора гимназии. Она шла вечером посреди улицы. Ее сшиб с ног автомобиль. Какие-то две девушки кое-как довели её домой. У ней оказалась рана на виске. Началась рвота, и она вскоре умерла. Ей было больше 80-ти лет. Жуткая смерть.

25.12.43 г. Сегодня весь мир празднует Рождество. И только мы, русские, в стороне. He знаю, как обстоит дело с переходом на новый стиль в Греции и славянских странах. А нехорошо такое отделение. И давно пора бы русской Церкви «принять» новый стиль. Приняли советскую власть, а за старый стиль держатся, как старообрядцы за «матушку ижицу». Вообще – разъединение христианских церквей и особенно вражда между католичеством и православием – постыдное дело, позор всей мировой истории. Я полагаю, что в этом случае и католики, и православные равно виноваты. Все забыли о духе Христова учения и углубились в мелочи. Житейское (политика) заслонило духовную сущность. И вот результат – налицо. От православия сохранились жалкие обломки. Эта же судьба рано или поздно ждет католическую Церковь. Что же касается церквей лютеранского типа, то они, собственно говоря,– не церкви, а еле скрепленные рационалистическим элементом объединения. «Слава в вышних Богу и на земле мир» – поют в церквах. А на земле, война, кровопролитие, ужасы... И христиане – творят всё это! А ни одна церковь не поднимет своего голоса, чтобы властно заявить о необходимости мира и любви. Наоборот! Церкви все настроены националистически и лишь подправляют и разжигают злобу людей. Грустная и постыдная действительность...

Когда через несколько дней, 1-го января, я буду, по своему обыкновению за последние годы, подводить итоги истекшему году, я скажу от чистого сердца «слава Богу», т.к. наконец я перестал голодать, холодать и скитаться. Я опять в своем углу и могу жить своим трудом, не вымаливая подаяний, как это было, начиная с осени 1941 года. Нет ничего лучше свободы и независимости!

В чем же истина и мудрость, незыблемое счастье, доступное человеку? В разумном и блаженном пользовании данною жизнью. В умении согласовать временные свои дела с дыханием вечности. В кроткой любви к себе подобным и ко всему миру. В чистом познании, в радостях искусства и, наконец, в добрых делах. Кто несет мир, тот будет благословен между людьми и найдет счастье в себе.

Всё хорошо или худо в зависимости от отношения человека. И безбожник может быть кротким и источать благодушие вокруг себя, и подвижник в порыве фанатизма может творить зло. И наоборот. Только тогда будет счастливо человечество, когда научится самоограничению, самопожертвованию; когда вместо множества мертвых законов будет царить один закон любви. Возьмите влюбленных. Разве они способны делать зло друг другу? Разве они не готовы умереть один за другого? И даже те невольные огорчения и страдания, которые вызываются излишней ревностью, не являются ли уже доказательством того, что гармония их любви нарушена, раз самоотвержение заменилось эгоизмом?

Разгадка тайны не в мире, не во вселенной, даже не в человечестве, а в самом человеке. И если человек ступил на стезю совершенства, то он тем самым не только сам получил счастье, но уже источает его из себя другим. Поэтому прежде всего – самосовершенствование, потом уже всякое социальное и государственное переустройство, а потом опять самосовершенствование. И если поглядеть внимательно на жизнь, то так на самом деле и должно быть и даже отчасти и есть. Всё портят только злые страсти отдельных людей!

Я не боюсь умереть, хотя и до сих пор не уверен в том, существует ли так называемый потусторонний мир. У меня нет страха перед грозным Божьим судом. Ибо немыслимо применить к Божеству, если оно есть, качества земных судей и человеческого правосудия. Божество настолько велико и совершенно, что все наши домыслы рассеиваются перед ним, как летний утренний туман в лучах солнца. Если же нет ничего, если же всё кончено со смертью, то предстоит великий покой, непостижимый для нашего разума. Ибо я все-таки согласен с Гёте, что жизнь, полная творческого напряжения, не может кончиться здесь, а будет продолжаться и там во славу мировой гармонии и её непостижимого Творца и Промыслителя. Что же? Придет время, и каждый из нас узнает эту последнюю мудрость земли.

30.12.43 г. За последние дни почти все вечера провожу дома за чтением. Это так хорошо! Перечитал в 3-й раз «Тихий Дон» Шолохова. Очень сильное впечатление – наравне с Тургеневым и Гончаровым, а в некоторых местах не уступит и Толстому Льву. Впервые по-настоящему показаны земляные люди, мужчины-казаки. И за их грубостью и малокультурностью явлена подлинно человеческая, глубокая душа. И сколько красоты – в людях, их жизни, в природе! Слабы только военные и политические моменты. Впрочем, это и у Л. Толстого так же!...

2.1.44 г. Вот уже заканчивается второй день нового года. Вчера был у Валентина. Было шумно. Много пили. Я почувствовал себя хорошо среди тепла и по-родственному настроенных людей...

Ночь под 1.1.44 провел дома, разговаривая с П.Е. Захаровым. Так за разговором и встретили Новый год.

12.1.44 г. Редко пишу. Некогда. Много работы, вернее – много времени отнимает работа, сама по себе легкая, но совсем неинтересная, часто даже постылая. Ученики РУ ничего не хотят знать, совсем чужды культурным каким-либо порывам. Если у них и работает голова, то только для того, чтобы украсть, обмануть, a главное – нажраться. Даже трех человек не найдется в группе, у которых были бы хоть самые примитивные духовные стремления и запросы. Учителя – немногим лучше, особенно молодые. И вот в этом каждодневном окружении обывательщины военного времени я должен проводить большую часть своего времени!

Да и вне этого мира мне мало утешения. Сейчас, по-настоящему, так, как я люблю и привык, разговаривать мне не с кем и негде. И вот сейчас, идя домой от Сашиной мамы, я размышлял среди безмолвных улиц Загорска, освещенных луной, туманно проглядывающей сквозь снежные облака, о своем безграничном одиночестве. Я вспоминал о былых вечерах у Флоренских, о своих беседах с С.И. Огнёвой и «Марком Аврелием», о беседах с Пиковым во время чудесной осени 1932 года, наконец, о моей «малой Академии» 1934–1941 гг. Там и тогда я чувствовал себя легко и хорошо. А по-настоящему я мог бы быть счастлив лишь «на башне» у Вячеслава Иванова или в соответствующем кругу. Такого общества я уже почти не застал, и Бог мне судил быть одиноким в своих самых заветных грёзах и мыслях. Их мог понимать полностью лишь Алексей Спасский. В будущем же это одиночество грозит мне еще в большей степени. Я это знаю и спокойно мыслю о своем обреченном существовании, которое мне предстоит и по сравнению с которым покажется отрадным даже мой период «внутреннего Тибета»...

18.1.44 г. Читаю мемуары Е.А. Некрасовой-Унковской¹⁷⁸ о М.С. Мухановой. Они очень хороши. Из автора, если бы она занялась литературой в свое время, вышел бы отличный писатель-романист. Теперь поздно. Ей уже 70 лет. Она доживает свой век в Хотькове. М.б., летом с ней увижусь. Рукопись доставила мне Т.В. Розанова...

Вчера и сегодня только и разговоров, что о телеграмме из Каира относительно возможности секретного мира между Англией и Германией. Сколько рассуждений и предположений! Мне все прогнозы кажутся проблематичными. Я уверен только в одном: война кончится неожиданно, и результаты ее будут совсем не таковы, как предполагают заправские политиканы наших дней. Так же неожиданным и непредвиденным оказался финал первой мировой войны. И сейчас, возможно, появятся такие новые силы в мире, о которых мы даже не подозреваем.

22.1.44 г. Вернулся из РУ. Там после обеда посидел в комнате завуча. Легкая болтовня о литературе с Н.Я. Мягковым, Б.И. Ходовым и Л.В. Крыловым¹⁷⁹. Они неглупы, у них есть свои мысли и интересы. Но как все-таки мал и убог их культурный язык! И вкусы – сплошная обывательщина. Как не похожи эти разговоры на те разговоры, которые велись у меня в моей келье с моими друзьями, в доме у Флоренских или в Академии, в «Синоде» с моими друзьями-монахами. Небо – и земля. Как скучно жить сейчас среди современной интеллигенции! Печально оказаться в положении старика-профессора из рассказа Дж. Лондона «Алая чума». А это – моя участь! Сейчас, а может быть, и до конца дней моих...

27.1.44 г. Пишу перед отходом на работу. Во сне видел Елену Евгеньевну Волкову. Она была какая-то темная, похудевшая и потускневшая, хотя не блистала в последние дни своей свободы и наяву. Уж не умерла ли она? Мы когда-то уговаривались, что тот, кто умрет раньше, явится другому и скажет, что есть «на том свете». Но уговор был явиться наяву и сказать. А здесь – только сон и мгновенный, без слов. Или душа ее истосковалась в заключении? Мне искренне жаль ее. При всех ее недостатках в ней были и достоинства: простота, прямота и некоторая доля доброты. Кроме того, она была неглупа и для женщины – достаточно культурна. В наши дни это не часто встретишь.

28.1.44 г. Вчера получил письмо от К. Флоренского. Он встретился на фронте с Б. Мишиным и был рад ему, хотя в Загорске они не были не только дружны, но даже и знакомы (отцы никогда не были близки в МДА). Вот уж поистине «на чужой сторонушке рад родной воронушке»! Сегодня узнал, что умер от туберкулеза шесть месяцев тому назад мой ученик Виктор Васильев¹⁸⁰. Он учился в 6-м классе вместе с Валентином... Мне жаль Виктора. Он был приветлив со мной, неглуп, и я ему всегда симпатизировал. Как жаль, что всё чаще и чаще уходят те, кого я знал и к кому был привязан! Растет и ширится пустота вокруг меня...

3.2.44 г. 29-го и 30-го января в Москве. Как постарела моя милая Крестная! Боюсь, что недолго осталось ей жить на этом свете. Утомляется она сильно, и то и дело задремывает, как и моя Мама в последние годы своей жизни. Жалко и тяжело мне будет потерять последнего родного человека. Катя и Борис никогда особенно для меня не были близки. Нет в них чего-то, что душевно роднило бы меня с ними...

Я что-то опять много задумываюсь о проблеме Христа и христианства. Начал перечитывать книгу А.А. Спасского о догматических движениях в эпоху вселенских соборов. Все более и более убеждаюсь, что современная интеллигенция, даже и православная по традиции, в сущности, мыслит и настроена по-ариански. Да это и неизбежно для всякого рационалистически мыслящего ума. Гениальнее всего этот дух выражен в известной книге Ренана. Такие натуры – теисты по существу. Жаль, что я плохо представляю учение унитарианской церкви в Англии. Любопытно, насколько силен в ней вообще элемент традиции церковной, или это попросту – лишь секта. Если бы и у нас была свобода религиозной пропаганды, то, думается мне, сейчас громадный успех имела бы проповедь всяческих сект или таких обществ, как «Армия Спасения», «Христианская наука» теософическое, антропософическое и т.п. Умы изголодались по духовной пище, руководства в этой области нет никакого, и многие набросились бы с жадностью и доверием на первое попавшееся. Поживем – м.б., увидим еще такую картину. Меня подобная перспектива не радует.

Взял у Т.В. Розановой книжку «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу.» Изд. 3-е Михайло-Архангельского Черемисского мужского монастыря. Казань, 1884. Очень интересна. Есть замечательные психологические и бытовые мотивы. Написана простым и часто ярким языком. Зато «Опыты аскетические» Иннокентия мне не понравились. «Одесский Златоуст» кажется мне поверхностным говоруном семинарского пошиба. И мысли у него глубокие, и пафос есть, но всё какое-то неживое, деревянное, скучное...Впрочем, мне не нравился в свое время и Златоуст. Очевидно, такова судьба ораторов – все они хороши, как витии, в живом слушании, a на бумаге – мертво и бесцветно. Недаром мне не понравился и том речей Плевако, которые я читал недавно...

В Москве 30 января я прошелся вечером по Моховой, Кузнецкому и по Театральной площади. Было темно из-за отсутствия света и фонарей, и как-то жутко и мрачно высились громады домов. Заходил в книжные магазины. Везде пустота, даже в букинистических. Есть книги только на иностранных языках, да и то – выбор неважный.

Вечером по приезде зашел к Флоренским. Т.Н. Грушевская (урожденная Бромлей – ее родственники в прошлом негоцианты, не то фабриканты) показывала альбом фотографий времен своей юности. Очаровательные пейзажи подмосковных дачных мест. Среди лиц встретил юную еще Софью Карловну Духовскую¹⁸¹, урожденную Тиль. А Грушевская в числе предков имеет еще архитектора Шервуда, родственника известного предателя декабристов. Какая масса иностранцев осела в России! Вот и говори тут о чистоте расы!

8.2.44 г. На днях узнал, что мой бывший ученик Владимир Ключарев¹⁸², учившийся с Женей К[оневым], с Олей Ф[лоренской], убит на фронте. Жаль бедного, как и Сергея Синяева. И всё опять напомнило о Саше и тоской подернуло мои мысли и чувства.

27.2.44 г. За это время был у меня Лева Володкович с сестрой. Был очень мил и приветлив. Получил письма от М.М. Мелентьева и Е.Е. Волковой. Она, оказывается, жива. В трудовом лагере в Мариинске Кемеровской области. Чувствует себя очень плохо, просит о помощи. Думаю выслать в этом месяце 100 рублей. Дальше видно будет. Жаль ее, а больше помочь – не в силах...

Стихи давно замерли. Слишком много прозы кругом. Она давит и душит меня. Внутри я сберегаю еще запас творческого переживания, и много поэтических переживаний скрашивают мне жизнь, цепляясь на ходу, чаще всего в самые неожиданные моменты и в самой неподходящей обстановке. Но нет охоты и сил сесть и записать. Всё рассеивается, как дым, как утренний туман...

1.3.44 г. В понедельник 28 февраля было –29° мороза. Зима встречает март сурово и хочет напоследок показать себя. Сегодня туман и тепло. В комнате у меня благодать: и топят, и ежедневно подогреваюсь плиткой, хотя это и беззаконно. Но сейчас жизнь сложилась так, что иначе не просуществуешь. Действительно, если окинешь легким, но острым взглядом то, как теперь все живут, в том числе и ты, то невольно улыбнешься и задумаешься! Все старые устои поколеблены не менее, чем после Октября. И в числе этих, оказавшихся непригодными в дни войны устоев есть и советские, и старые, дореволюционные. Все затрещало и полезло по швам: и семья, и школа, и общественность... Было время – в период паники – и государственность даже грозила крушением. Сейчас как будто сильно утвердился и окреп патриотизм, а вместе с ним и религиозность. Но религия наших дней – холодный формализм, густо насыщенный суеверием. Лишь немногие веруют глубоко. А патриотизм грозит выработать резкий национализм, почти шовинизм. И всё проникнуто самым грубым эгоизмом. Свое брюхо, своя шкура – вот что на первом плане у всех! А о честности, доброте, душевности, интеллектуализме, о всех этих духовных прелестях и говорить не приходится. Это – роскошь, ненужная в наши дни. Это теперь – заумный язык, непонятный подавляющему большинству. Всё это наводит на грустные размышления о сущности человека. М.б., я сейчас сужу поверхностно, и сильно влияет на меня злоба дня. Но все же грустно быть наблюдателем падения человеческого рода и сознавать, что и сам ты увлечен в значительной мере этим убийственным вихрем...

Вчера на базаре, покупая махорку, узнал о смерти бывшего ученика Посошникова¹⁸³. Сколько их погибло! Там же от одной сотрудницы Лаврского музея узнал, что о моей работе «Чертоги»¹⁸⁴ дал хороший отзыв директор Архитектурной Академии Каргер, просматривавший все наши музейные работы предвоенного времени. Я считал, что мною написана просто популярная заметка для массового посетителя музея, а Каргер выразился, что это – капитальная работа и поставил ее выше всех аналогичных вещей, имевшихся в архиве музея, в том числе выше и работ профессора Зубова, с которым у нас в музее в свое время много носились. Курьёзно!

12.3.44 г. Накануне собрался ехать в Москву. Но почувствовал себя таким усталым, что остался дома. Сегодня взял у Флоренских рукописи В.В. Розанова «Юдаизм», «Во дворе язычников», «Возрождающийся Египет» (2 тт.) и «Восточные мотивы». Я их просматривал еще в конце 1941 г. Но тогда было такое нервное напряжение! А сейчас, в спокойствии, я продумаю все обстоятельно. Надеюсь, что они вызовут у меня жажду писать.

5 марта был у Валентина. Он пригласил меня письмом. Говорили вдвоем много и хорошо. В нем не угас прежний человек (до-вузовский), и это делает его снова для меня М[илым] Д[ругом]. Я был почти счастлив. Когда вчера рассказал об этом Оле Ф[лоренской], она заметила: «Ну, вот – начинается у Вас новый цикл жизни». Как она права!

15.5.44 г. He писал 2 месяца. Тут всё сказалось: и лень, присущая мне, и усталость от тяжелой жизни, и загруженность повседневной работой, и, наконец, какая-то странная апатия, которая за последнее время стала довольно часто овладевать мною. Как-то все становится безразличным, ничто не радует, не побуждает к деятельности. А всякая мелочь становится огромным преткновением. Так, например, отсутствие хороших чернил. Красными я писать не люблю. Никак не могу понять, как в свое время в Академии Варфоломей писал исключительно красными чернилами. Они хороши для заглавий, подписей, вообще – passim¹⁸⁵, а не сплошь. Фиолетовых чернил нигде нет. Теперь удалось достать черные. Я уже переписал стихи ими, потом дело дошло и до дневника. Да и лето наступило. Дни длинные. В комнате тепло. И, я надеюсь, писание мое опять наладится...

За последнее время у меня бывают странные приступы какого-то оцепенения. Всё во мне замирает – и мысль, и чувство. Становится холодно и бесприютно. В такие минуты не радует природа, и безразличными кажутся самые любимые шедевры искусства. Даже о своих любимых друзьях думаешь как-то равнодушно, лишь умом сознавая всю свою близость с ними. А сердце молчит и каменеет. В таком состоянии я не чувствую Бога ни в себе, ни в окружающем мире. Вся Вселенная от макрокосма до микрокосма кажется мертвым бессмысленным механизмом, противным и отвратительным своей бесцельностью, непостижимостью, а главное – бессердечностью. И человек в ней – жалкая затерявшаяся букашка, беспомощное существо, какая-то обреченная игрушка в руках слепой внеразумной и абсолютно внечеловечной Судьбы. В такие часы бывает очень тяжело одиночество. Я иду куда-нибудь, только бы не оставаться с самим собою, не дойти до предельной тоски и отчаяния. Мне думается, что на основе таких мыслей и переживаний, которые, конечно, древни, как мир, и создавался пессимизм Экклезиаста и мрачная философия буддизма. Может быть, подобное состояние будет у меня перед смертью? Тогда, пожалуй, легче будет расставаться с жизнью... Во всяком случае, оно очень несладко. И я от него излечиваюсь лучше и скорее всего лишь сном. А пробуждение, как я уже говорил неоднократно, у меня почти всегда бодрое и радостное. «Я с каждым утром возрождаюсь, как в дни весенние природа...».

Неужели эти все мысли и чувства – только лишь причудливая и опять-таки бессмысленная с точки зрения человеческого разума игра мельчайших частиц материи? И за нею нет ничего, подобного Богу, о котором гласят все религии, поют песни поэтов, говорят грёзы художников и воздыхают томительные раздумья мудрецов всех времен и народов? Непостижимая тайна! Никто тебя не разгадал, а, может быть, и никогда не разгадает!

23.5.44 г. Сегодня приобрел «Историю государства Российского» Карамзина за 300 р[уб]. у А.И. Леман. Заплатил 150 р[уб]. Остальное после 3-го июня. Это самая моя крупная покупка за дни войны. Очень рад, т.к. давно хотелось иметь ее. Это повествование нашего «последнего летописца и первого историка» пленило меня, когда я начал впервые читать его вдумчиво и серьезно, работая в Музее Лавры. В нем, наравне с историком и художником, чувствуется и глубоко мыслящий человек. Этого синтеза нет даже у Ключевского, тем более у Сергея Соловьева, который мне всегда был несимпатичен своим педантизмом и наукообразностью метода, свойственной его эпохе. Во всяком случае, это – «сокровище нетленное», как и словарь Дьяченко, который я тоже приобрел во время войны. Жаль только, жаль до бесконечности, что мой милый Саша не разделит этой радости, просматривая эти книги со мной. Слава Богу, что от Георгия идут письма и он благополучен. Хоть бы он вернулся поскорее! И только бы судьба сохранила мне его, как Евгения и Валентина...

1.6.44 г. Вчера беседа с М.Я. Александровым. Все-таки он очень ограниченный человек, хотя в нем есть проблески ума и, кажется, большая доза мягкости и доброты. Последняя – типично обломовского порядка. Взял у него просмотреть «Золото в лазури» А. Белого (M., 1904, изд-во «Скорпион»). Сладко было снова увидеть любимую книгу, которую с таким восторгом я взял в свои руки впервые четверть века тому назад в студенческой библиотеке МДА! Каждая книга, каждое творение символистов для меня – родной голос, любимая душа, сияющий лик иного лучшего мира среди моего тусклого житья-бытья.

Сегодня ждал Ath.¹⁸⁶ – и напрасно. Грусть, усугубляемая сумерками дождливого дня.

4.6.44 г. Троицын день. Но к полудню стало хмуро, и чуть накрапывает дождь. На базаре купил нарциссов (по 2 рубля за штуку). Они сильно пахнут. Этот аромат мне что-то напоминает, но что именно – не могу себе уяснить. Идя обедать в РУ, встретил Д.Е. Захарову, возвращающуюся от обедни с букетом ландышей. Несмотря на многое, что мне в ней не нравится, в этот момент, в светлом платье, с голубым камнем на тонкой золотой цепочке и с ландышами, она мне как-то слегка напомнила картину Сомова «L’echo des temps passes»¹⁸⁷.

Вечером заходил к Валентину, но не застал: он уехал в Москву с женой. Его мама сказала, что теперь он приезжает очень ненадолго. Потом был у Жени К[онева]. Выпили рислингу, покурили, поговорили. Я прочитал несколько стихотворений Бодлера в переводе П.Я. Если бы это были переводы Брюсова или Вяч. Иванова. Но даже и в переложении П.Я. эти стихи меня пленили. Потом патефон. Подбор пластинок меня не удовлетворил. При прощании получил 2 нарцисса и ветку сирени.

5.6.44 г. Сегодня серый день. Дважды шел сильный дождь, но без грома. Совсем не в стиле Духова дня. После уроков у А.И. Леман. Она собирается перебираться в Москву к дочери. С мужем по-прежнему в разлуке и в размолвке. Я постепенно переношу ее книги к себе, по ее же просьбе. Сегодня перенес 5 тт. сочинений К. Леонтьева. Там интересны статьи из сборника «Восток, Россия и славянство». Слухи о том, что англичане и американцы высадились где-то в Европе под прикрытием 140 тысяч аэропланов... «Нас в Европу не пустят», – говорит А.И. И слава Богу... [далее текст залит чернилами. – А.Н.] Только бы скорей война кончилась. Вернулись бы наши близкие с фронта, а в том числе и мой милый Жорж...

7.6.44 г. Вчера – известие об открытии «2-го фронта». Воскресный слух оправдался. На побережье Франции, между Шербургом и Гавром, высадили десант с 4000 кораблей под прикрытием 11-ти (а не 140-ка) тысяч самолетов. Как все радуются! Я вчера пошутил: сегодня в Берлине сразу – и солнечное затмение, и землетрясение.

Читаю Леонтьева «Восток, Россия и славянство». Много интересных мыслей. Некоторые его идеи сделали бы честь Шпенглеру...

12.6.44 г. В воскресенье утром начал было перетирать книги, но приехал Боря. Он привез ботинки. Стоят 500 рублей. 60 рублей уже уплачены. Остается долгу Кате 440 рублей. Значит, весь июнь и пол-июля буду сидеть без молока, без сахару, без дополнительного хлеба. Едва хватит денег на табак. Зато я обут. И это – уже счастье. Я даже почувствовал вдруг днем бодрость в связи с этим приобретением. Вечером был у Валентина. Он был очень ласков. Говорили много, но преимущественно о пустяках. Рассказывал о своем сослуживце Масанове, авторе «Словаря псевдонимов». Он занимался вопросом о литературных мистификациях. По его словам, известные «Мемуары Вырубовой» сочинены А. Толстым и профессором Щеголевым; «Петр I» А. Толстого будто бы написан в значительной степени Чапыгиным. Последнему я не верю: стиль романа типично толстовский. Затем он утверждает, что какая-то глава 2-го тома «Мертвых душ» написана каким-то профессором-гоголеспецем. Имени его Масанов Валентину не называл. Все это очень любопытно. Рассказывал Валентин кое-что из нравов десантников, их столкновениях с парашютистками. Мало радостного во всём этом. Жуткие гримасы войны. Нескоро и нелегко будет отрезвляться народ от военного дурмана.

Я перечитал на днях «Лже-Нерона» Фейхтвангера второй раз. Опять сильное впечатление. Варрон и Теренций мне близки многим. Особенно Варрон. Любопытен его конец. Жизнь все-таки оказывается сильнее всего. И даже после крушения всех планов и, казалось бы, в момент полной безнадежности жизненный инстинкт побеждает позыв к самоубийству.

2-й фронт в Европе развертывается благополучно. Вчера известие о прорыве нашими войсками финского фронта. Сегодня в газетах сообщение, что финны разрушили и сожгли «Пенаты» Репина. Сколько бессмысленности и жестокости творит война! Я невольно думаю о Жорже. Как хочется видеть его и говорить с ним... Над Москвою, говорят, еженощно летают сторожевые аэростаты. Неужели еще надо ждать воздушных нападений? А может быть, и отравляющих газов? Какие ужасы таит будущее? На радостные сюрпризы не особенно приходится рассчитывать...

16.6.44 г. Был на базаре, покупал сахар и как-то против желания (не было свободных денег) купил сборник «25 лет исторической науки в СССР». Изд. Академии Наук, 1942 г., за 10 рублей, хотя номинал 16 рублей.

Неожиданно в 6 час. явилась Н[аталья] И[вановна] Флоренская, расстроенная, чуть не в слезах, и сказала, что В[асилий] П[авлович] сильно болен брюшным тифом, у него бред, он избил маму, три женщины с ним никак не могут справиться, просила придти помочь. У Флоренских я застал ужасную картину. В[асилий] П[авлович] бредил под впечатлением недавно прочитанной им книги Эренбурга «Трест ДЕ». Он говорил связно и почти логично, но в глазах светилось безумие. Ему казалось, что фашисты хотят отравить СССР тончайшей химической пылью, которую они будут рассеивать с самолетов. Только у него есть средство спасти всех. А его объявили больным и нарочно отравляют псевдолекарствами и обессиливают подкупленные врачи. Даже родных – мать и жену он считал наполовину одураченными, наполовину подкупленными. Озлоблен был против них чрезвычайно, бранил их, грозил убить. Сначала он мне доверился и умолял в память его отца помочь ему спасти СССР, т.е. дать возможность бежать. Просил съездить в Москву в НКВД и сообщить там обо всём, что с ним делают фашистские агенты, чтобы из НКВД приехали и освободили его. Потом неоднократно порывался выскочить в окно или вырваться в дверь. Размахивал железной ложкой, угрожая ей всем; потом делал вид, что расстреливает людей из револьвера... Под конец он перестал верить и мне. Всё это страшно действовало на нервы, тем более, что приходилось поддакивать его словам, чтобы успокоить хоть немного. Я советовал домашним непременно отправить его в больницу, но они боятся этого сделать: «там его бить будут». Какая дикость! Ждали приезда врача Ю[лии] А[лександровны] Флоренской, чтобы сделать, как она решит. Боялись и связывать его: «это вредно отзовется на сердце». А он хотел разбить окно и, прорвавшись сквозь разбитые стекла, бежать к зданию НКВД, находящемуся на той же улице, что и их дом...

К вечеру он немного затих, так как, очевидно, наступило изнеможение. Когда я пришел домой, то меня трясло от возбуждения. Жутко и тяжело видеть умного и корректного человека, когда он несет дикий вздор и грубо ругается; любящего сына и мужа, когда он проклинает мать и жену и бьет их...

Невольно является мысль: куда в это время девается душа человека?

Достаточно изменившегося давления крови на мозг, повышенной температуры – и весь духовный облик человека искажается до неузнаваемости. Неужели это – подтверждение для материалистической гипотезы? И все же мне кажется, что не все духовное погибло в таком человеке в такой миг: что-то порой сознательное проблескивало на миг. И строй речи был совершенно правилен, и умозаключения последовательны. Только основа всего была болезненна, а поэтому при всей правильности решения результат задачи выходил нелепый. Если бы не было души и ума, то все было бы совершенно бессмысленно и бессвязно.

Впрочем, я никогда не бывал в сумасшедшем доме, и это – первый случай, когда я видел больного с явно потрясенным сознанием. Все читанные книга на эту тему, однако, подтверждают мои соображения. Как художественные произведения, так и статьи и исследования по психологии и психиатрии. He желал бы я быть врачом психиатром...

28.6.44 г. На днях в Ильинской церкви было молебствие о победе. Служили на открытом воздухе. Была масса народу. Много приезжих из деревень. Отец Сергий (быв. живоцерковный епископ) сказал отличную проповедь, м.б. даже слишком интеллектуальную для теперешних «православных». Все это слышал от А.И. Леман. У нас был педсовет, и мне не удалось видеть этого любопытного зрелища.

Василий Павлович Флоренский в больнице. С ним – его жена. Она ходит за ним. У него сыпной тиф. Слава богу, что я от него не заразился. Ему легче (видел на днях А[нну] М[ихайлов]ну)...

3.7.44 г. Сегодня был у А.И. Леман. Она мне подарила католическое распятие, а вчера Мадонн – Боттичелли и Лучиано. Теперь у меня все стены в картинах. Сегодня днем дважды шел дождь. Вечер ясный с оранжевым солнцем. В комнате у меня очень уютно. Вчера и сегодня набрал много доннику. Он сушится в вазе и пахнет, смешиваясь с ароматом жасмина и роз.

А в политике всё победы! Красная Армия стремительно идет, бьет и гонит немчуру. Как это отрадно! Уже гонят обратно стада в освобожденные местности, откуда их эвакуировали в 1941 году. Как грустно и печально было их видеть тогда, и как радостно теперь! Скорей бы конец!...

10.7.44 г. Сегодня сидел на бульваре с З.Д. Вишневской и М.М. Емельяновой. Разговаривали и курили. Пессимизм З.Д. относительно будущего.

Сейчас у меня в комнате солнце. Много цветов. Опять розы и жасмин. Затем красные лилии, ромашки с розовым пионом и, наконец, Иван-да-Марья в окружении розовых кашек. В вазах сушатся лепестки роз и цветы донника. Вместе с ветками мяты в букетах они дают пряный и сладкий аромат, особенно по вечерам. Мне это нравится. Вчера купил на базаре «Бесы» и «Подросток» Достоевского в 2-х тт., в переплетах – 50 рублей. Затем марксовский однотомник Тютчева, тоже в переплете – 25 р[уб] и «Адольфа» Бенжамена Констана в изд. Некрасова (за 15 р[уб]), которого подарил Ж. Коневу.

12.7.44 г. Вчера выпускной вечер РУ в городском летнем театре. С 7-ми ожидание тянулось до 10 часов вечера: не появлялось начальство из горкома и от завода. Сначала фотографировались с учениками в саду, потом сидели, скучая, в театре. Нам дали первый ряд. Почет учителям оказан. Однако на выпускной обед было приглашено только наше начальство. Меня это нисколько не обидело и не огорчило. Меня не привлекает общество малознакомых и совсем незнакомых людей, притом в большинстве совершенно не интересных для меня, т.к. это – люди не моего круга. У них была солидная пьянка, т.к. сегодня наше начальство сонно, с оплывшими лицами и т.п. Около десяти началось торжественное заседание. Стол был покрыт рытым малиновым бархатом, на нем было 2 красивых вазы с хорошими цветами. Остальное ординарно. Большой портрет Сталина, недурно исполненный; гирлянды из полуувядших ромашек и колокольчиков имели жалкий вид. Умнее было бы сделать их из ельника и расцветить бумажными цветами. Издали это было бы эффектнее. He сумели красиво расположить знамена. Их было шесть, и они стояли по бокам портрета, жалко обвисая и скрыв свое шитье. Нет вкуса у наших провинциальных устроителей торжеств! Доклад завуча Н.Я. Мягкова шел под грохот грома и шум дождя. Даже в первом ряду я не все слышал. Кое-где потолок протекал, и на сцену капало. Это уж было совсем некрасиво. Гроза разразилась сильная. Я сидел в белом костюме и думал, как я пойду домой, если она не прекратится. Потом был концерт силами артистов красноармейского ансамбля песни и пляски. Недурно пели и изумительно танцевали 2 красноармейца русский танец. Была в них нечеловеческая легкость и удаль исключительная. Прямо вихрь какой-то.

Концертом я остался доволен. Во время концерта из-под эстрады выползла маленькая ящерица и ползала около первого ряда, а еще большой черный таракан. Это было забавно. Публика вела себя неважно, шумела и во время аплодисментов многие свистели, хотя исполнение было хорошее и большинству, по-видимому, нравилось. Но у нас не могут, чтобы не похамить. Как это противно!...

16.7.44 г., воскресенье. В среду был на именинах у П.Е. Захарова. Скучно. Сразу чувствуется, что это – люди не моего общества, не моего стиля. Несмотря на интеллигентность – все-таки налицо малая культурность. Нет перца, остроты.

Как-то все серо, пресно, точно собеседование учителей начальных школ. Ни на грош оригинальности. Все меньше и меньше становится людей, которые были бы приемлемы для меня. Невольно грустно вздохнешь, когда подумаешь о «средах» Вяч. Иванова...

13-го июля ходил в МООСО, читал там лекцию о Пушкине (за 50 p.). Старые впечатления: милая природа вокруг монастыря и скучные, какие-то насквозь пропыленные люди (учителя). Курсанты-инвалиды очень молоды. Лекция им понравилась, хотя читал я неважно, т.к. до полдня полол огороды с учениками РУ и сильно устал. Вечером заходил к Жене Коневу. Слегка с ним поговорил. Прежние наши задушевные разговоры как-то незаметно отошли в сторону. Очень он устает и полон злобою дня. А я стою в отдалении от этой кипучей, но совершенно чуждой и неинтересной жизни. Слишком я – мечтатель, не от мира сего. И моё – не то, что людям сейчас жизненно необходимо...

24.7.44 г., воскресенье. М.Н. Гребенщикова подарила мне книжечку стихов О. Хайяма. (Экземпляр, подаренный мне Жоржем, затерялся, к сожалению.) Я с удовольствием их перелистал. Перечитываю также «Среди художников» Розанова и «Столп» Флоренского¹⁸⁸.

25.7.44 г. Как скучно общество наших учителей! Они даже и не сознают, насколько они малокультурны и даже вовсе некультурны, не представляют себе, какое может быть интересное общество вне их пошлых разговоров! Добро бы житейские одни заботы их загружали... Нет, у них есть свободное время, и они его заполняют пустой болтовней, сплетнями, вульгарным кокетством и т.п. Просто вянешь как-то в их кругу. Вчера вечером был у Флоренских, разговаривал с В[асилием] П[авловичем]. Раньше он мне казался неглубоким человеком, а теперь, на фоне нашей педагогической суеты, мне его беседа показалась очаровательной!

4.8.44 г. Нашел листы с заметками о символизме.

Символизм, как и всякое другое органическое явление, строя и углубляя свое мировоззрение, неизбежно обращается к прошлому, поднимает вековые напластования и прежде всего и сильнее всего перекликается с античностью. Хотя родственная близость с той или иной «сумеречной порой», казалось бы, должна была соединить символистов прежде всего с романтиками XX в., с людьми trecento и quatrocento в Италии или с александрийской культурой, что и подчеркивалось неоднократно в критической литературе, тем не менее основное и самое глубокое устремление символизма обращено, в сущности, к античному миру, как это ни странно покажется на первый взгляд. Если декаденты больше всего ценили романтику Средневековья и всякого рода экзотику и связанную с ними фантастику, то символисты, в основном, тяготеют к античной ясности, несмотря на собственную темноту и недоговоренность. Эта ясность предстоит им как идеал где-то в глубине, до которого надо с трудом добраться. Они не мыслят эту ясность как некую рассудочность, а как некое чувство внутри себя, интуитивно осознаваемую одновременно с данностью вещей и явлений мира. Но путь к ней лежит через «леса символов». Итак, через пестроту и туманности романтизма символисты неизбежно приходят к Античности, исходя из нее и ею преодолевая наслоения христианства (теория Ницше). Ею проникнут в значительной степени весь французский символизм, не порывавший, таким образом, с наследием классического века. Среди русских символистов духом античного миросозерцания проникнуто полностью творчество Вячеслава Иванова и Валерия Брюсова. Сильно его влияние и у других символистов. Во всяком случае, сюда можно вполне отнести замечание Томаса Манна: «Поистине тот лишь сын Европы, кто в лучшие свои минуты умеет сердцем обращаться к Элладе» (Собр. соч., т. VI, 1938 г., с. 229). Основное, что черпает символизм в заветной сокровищнице Античного мира – это радость жизни, любовь к миру во всем его многообразии, ясность и красота, непосредственные связи с миром и, вместе с тем, – острый скепсис при соприкосновении с великими проблемами бытия и чуткое прислушивание к глухим и трагическим голосам седой древности.

Проблема трагического оптимизма Ницше и ясный гуманизм Р. Роллана, чисто александрийский скепсис А. Франса и пирроновский Льва Шестова, кристальная ясность и сухая строгость Валерия Брюсова и мудрая углубленность Вячеслава Иванова, восторженное приятие жизни Габриэля д’Аннунцио, легкий гедонизм и вечерняя грусть М. Кузмина – всё берет свои истоки из водоемов Античности...

6.8.44 г. Отдежурил в РУ сутки. Ночь почти не спал. Страшно устал. Зато прочел книгу Дарского «Чудесные вымыслы в поэзии Тютчева» и написал несколько страниц для «Эрмитажа». В РУ новости: сегодня сняли с работы шефа-повара и хлеборезку – за кражу продуктов. Все очень довольны, т.к. в столовой постоянно не додают порций, а хлеборезка была вздорная и скандальная баба...

9.8.44 г. Думал о стихах Хлебникова. О самом филологическом и математическом методе его. Чувствую, что в стихах он столь же филолог, сколь и математик. И если первое неплохо (как оно удавалось Вячеславу Иванову), то второе для стиха губительно. А Хлебников и саму филологию строит по математическому принципу. Он с флексиями, особенно с суффиксами, да и с корнями и префиксами экспериментирует без конца, точно он имеет дело с теорией соединений. А это не проходит безнаказанно. Так может поступать народ. Конечно, в народе отдельные лица пытаются создавать новые слова, особенно путем использования различных аффиксов, но народная практика избирает наиболее удачные из этих экспериментов, а литературная и разговорная традиция закрепляет. Поэт может только участвовать в этих экспериментах, тогда его творчество – лишь лабораторный материал для иного, более сильного и одаренного поэта. Таково положение Хлебникова. А тот поэт может синтезировать на основе проделанного народом и предшественниками-поэтами материала. Он завершает и канонизирует, и его творчество – создание образов совершенства. Такова роль Пушкина.

Вообще же оголенность математических приемов и исключительность математического принципа в поэзии, да и во всем искусстве, опасны и вредны. Они – одновременно и результат рационалистического отношения к жизни и искусству, и почва для укрепления такого исключительного рационализма. Тогда в искусстве иссякают родники жизни...

10.8.44 г. Небо безоблачно. Солнце. Тепло. А у меня еще грипп. Насморк и кашель не прошли. Только стала отделяться мокрота. Боюсь, что оглохну на правое ухо, как это обычно бывает со мной в таких случаях. Утром настроение бодрое, а вчера вечером хандрил. Чтобы разогнать тоску, пошел к Флоренским. По дороге завернул к линии, чтобы нарвать донника для В[асилия] П[авловича]. Случайный разговор с женщиной о «биндюжниках» (по поводу ее песенки о Косте-моряке). У Фл[оренски]х рассматривал книги и был доволен. Взял прочесть «Воспоминания» Д.Н. Овсянико-Куликовского, изд. «Время», П., 1923., книгу А.И. Менделеевой «Менделеев в жизни», изд. Сабашниковых, M., 1928, и VIII выпуск «Русской литературы XX века» под ред. проф. С.А. Венгерова. Последний я читал, но хочется снова перечитать автобиографию Вяч. Иванова и статью Зелинского о нем. И вернувшись от Фл[оренски]х в 1 час ночи, сидел и читал до 2-х с половиной часов. Сколько понятного, близкого и родного во всем этом для меня!

Сейчас иду в РУ. Думаю, что увижу Юрика¹⁸⁹. Первая мысль по пробуждении была о нём, о его здоровье и состоянии духа.

15.8.44 г. На днях слышал, что идут разговоры о том, что Москва перестанет быть областным центром, останется лишь столицей. Все областные учреждения переносятся в наш Загорск. Будет большая Загорская область и еще другие вместо Московской. He знаю, какие блага нам это принесет...

В понедельник была у меня А.И. Леман. Вместе пили чай. Заглядывала Т.В. Розанова. И еще, оказывается, заезжал Овитовский с дочерью, но без меня. Мне об этом сказала соседка. Желал бы я его теперь повидать.

22.8.44 г. Перечитываю понемногу «Столп» Флоренского. Изумительная книга. Огромные богатства мысли и созерцания. И в то же время неприятный привкус не церковности, а церковщины, поповщины, порой почти вульгарной, которая затемняет глубокую религиозную тему и даже опошляет. Несимпатичны рассуждения об «интеллигентщине». Я ею не болен, она мне самому не нравится, но здесь, у Флоренского, выпады против интеллигентщины, которую он часто идентифицирует с интеллигентностью и с интеллигенцией, меня раздражают. У меня, как я давно уже подметил, сильно развит дух противоречия. С безбожниками я становлюсь верующим, с фидеистами и ханжами – атеистом. М.б., это – признак диалектического ума? Я всегда хочу истину видеть со всех сторон, чтобы в себе создать если не синтез, то хотя бы иллюзию этого страстно желаемого и абсолютно необходимого для меня синтеза. М.б., поэтому меня влечет к самым разнообразным людям. И мои знакомства в самых несходных кругах общества, моя способность с народом говорить на его языке и все-таки оставаться самим собою, м.б., оттуда же? По-настоящему я увлекался беседой и был всецело под обаянием человека только в общении с Алексеем (всегда), с Пиковым и Валентином (изредка) и с Флоренскими и Софьей Ивановной (очень часто). Там бывали случаи, что я готов был забыть и потерять себя. В остальных случаях было интересно, иной раз увлекательно, но я стоял в стороне, даже вверху.

Читаю статью Леонтьева «Средний европеец, как идеал и орудие всемирного разрушения» (собрание сочинений, т. VI). Изумительно предсказано многое, что теперь только стало явью. Вот доказательство гениальной силы мыслящего человека и вообще человеческого разума. Одновременно это же доказывает сверхчеловеческие возможности этого разума. И глубоко неправ Флоренский, когда нападает на интеллектуализм. Одна интуиция – нема и бессловесна, как, впрочем, один разум – близорук, а то и слеп. Только сочетание их, гармоническое взаимодействие дают дивный плод познания...

23.8.44 г. Перечитываю для отдыха «Восстание ангелов» Франса. Прелестная вещь. Думаю о прочтенной статье К. Леонтьева. Много глубоких и глубоко верных мыслей. Но стиль его мне не нравится. Что-то фельетонное. Нет в нем остроты Розанова, глубины и узорчатости Флоренского. Я объясняю это порой безвременья, когда он писал. Как ни силен талант, а всё же эпоха кладет на него свой отпечаток. В данном случае – отпечаток серости...

На днях был у Н.А. Чербовой. Как она удивилась, когда я сказал ей, что купил себе «Историю» Карамзина.– «На что она Вам?» – спросила она с самым наивным недоумением. О sancta simplicitas!¹⁹⁰

1.8.44 г. Перечитываю Бальзака. Он очень увлек меня. Переписываю свои стихи за годы войны. И они мне теперь нравятся больше, нежели тогда, когда я их писал. Любопытно: больше всего стихов в то время, когда я жил в Скиту или ежедневно ходил туда. Природа – истинная моя муза. Только около неё я постоянно вдохновляюсь. А сейчас, когда я за все лето только 3 раза был в лесу по-настоящему, так мало стихов.

4.9.44 г., понедельник. Вчера был в Москве. В вагоне разглядывал лица. Какое множество утомленных и вконец истомленных людей! Очень редки веселые и жизнерадостные лица. Но есть и такие, следовательно – есть и такие люди, которым сейчас хорошо живется. В дороге пытался читать «Заволжье» А. Толстого. Много раз читанная книга мало привлекала, хотя кое-где остроумные словечки и иронические зарисовки вызывали у меня улыбку. Всё же больше глядел в окно, на пейзаж, на маленькие домики, окруженные садами, огородами. Почти нигде никаких цветов, всё картофель! Знамение времени! По-прежнему мечтал о завидной участи – иметь свой маленький домик с садиком и по-прежнему горько сознавал, что этого у меня никогда не будет, как никогда не будет того счастья, о котором я думал и грезил с детских лет...

8.9.44 г. На днях был у меня М.М. Мелентьев. Интересно поговорили за чашкой чая. Стыдно мне, что он, гость, угостил меня, а у меня, хозяина, кроме чая, ничего не было. Вот такое общество по мне. Т.В. Розановой, к которой он приезжал, дома не было. Она по обыкновению устроилась в больницу. Он съездил к ней туда...

11.9.44 г. Вчера ездил в Москву. С радостью получил перелицованные брюки: есть что надеть осенью и зимой! Как теперь тяжел вопрос об одежде и обуви... Мои галоши протекают, и нет денег, чтобы отдать залить. Перечитываю 1-й том мемуаров А. Белого. Прежние чувства: и сержусь на автора за его несправедливости, и люблю его за искренний порыв и огромную глубину мыслей и чувств. На днях с удовольствием пересматривал иллюстрации в книге «К.А. Сомов» издания «Общины св. Евгения». Любопытен разговор вчера в вагоне по дороге из Москвы со студентом-техником, читавшим М. Пруста. Как мало знает, как мало читала и как неинтересно мыслит, чувствует и живет современная молодежь! Поистине это – сплошные нищие духом. He знаю, какого царствия небесного они будут достойны...

14.9.44 г. Переписал все стихи военной поры. Постепенно возвращаюсь к «Эрмитажу». Сейчас пишутся только разные размышления. И они мне самому кажутся скучными и нудными. Нет сил повествовать о прошлом. Как-то ослабела острота мысли. Вернее – ослабели способности выразить ее словом, т.к. не с кем разговаривать так, как я люблю и привык. Кругом – только обыватели.

22.8.44 г. Взял у О.Н. Виноградовой для мамы Жени Конева «Сагу о Форсайтах» Голсуорси. Пересмотрел сам кое-какие места. Люблю я эту вещь. В ней есть чисто английская сдержанность того хорошего тона, о котором теперь у нас почти никто не имеет даже самого малого представления. Да, можно фрондировать, как это делает Олдингтон в «Смерти героя» и девуалировать Старую Англию, но есть в ней своеобразное очарование, которого не отнимешь никакими сарказмами. И его-то и показывает Голсуорси. Даже Сомс, такой неприятный в первой части, во втором томе вырастает в большую фигуру, которая буквально возвышается над всеми его окружающими суетящимися людьми. Неужели это только старость его сделала таким? Да, видно, в каждом возрасте есть своё. В молодости – цветение, пахучесть, порыв. В зрелости – сила, творчество, ум. В старости – ясность, примирённость, мудрость, величие. Счастлив, кто все это испытал в полноте!...

27.9.44 г. Сегодня после обеда ездил с Юрочкой в Абрамцево. Погода дивная. В лесу так хорошо. Когда мы сразу после вагона вышли в еловую чащу, то нас охватил смолистый сумрак и шум колеблющихся вершин. А потом пошли нестеровские овражки в золоте березок с перемежающимися огоньками осин. Травы порыжели. Земля сухая. И все сверкает, залитое желтым светом солнца, еще более золотится от осеннего одеяния дерев. Ни души. Было так легко и ясно, как давно не бывало. И только где-то в глубине ныла рана: мысль о Саше. С ним я привык любоваться этой красотой и о нем я думал в этих самых местах осенью 1941 г., когда в конце августа, только что проводив его в армию, я ездил в Абрамцево, пытаясь устроиться в тамошнем госпитале.

Абрамцево кое в чем изменилось. На доме прибита мемориальная доска, гласящая о пребывании в нем Репина. Мне стало досадно, что нет упоминания о том, кому принадлежал дом и кто вообще в нем бывал. Имена Аксаковых, Гоголя, Мамонтовых, Врубеля, Серова, Васнецова, Нестерова, Антокольского, Поленова, Якунчиковой точно забыты...

Церковь завалена внутри, как и соседний склеп. Ценности изнутри увезены в Лавру, как и все музейные экспонаты. Об этом мне сказал Смирнов, бывший директор музея. Он доживает свой век в домике неподалеку. Печально было смотреть на дряхлого, кашляющего старика... Мне подумалось о предстоящей своей участи. Невеселые мысли. У этого есть, по крайней мере, дом, своя семья. У меня нет этого и не будет.

Вернусь снова к своим впечатлениям. Итальянский барельеф снят со стены склепа. Врубелевские изразцы кое-где побиты или вынуты (то же и на «врубелевской скамье»), Избушка цела. Вся исписана. Я не нашел своих прежних надписей. He нашел ни одного знакомого имени прежних лет. Около избушки деревья порядком повырублены. Одна из каменных баб при въезде в парк свалена, и голова отделена от туловища. Уходя из парка, я поцеловал ту каменную бабу, что стоит около избушки. Юра последовал моему примеру. Мне казалось, что я прикладываюсь к самой седой древности, и из полуобозначенных губ грубого каменного лица в меня входит струя тысячелетий. Грустно видеть разрушение и запустение. Печально жить в прошлом, когда настоящее сумрачно, а будущее совсем закрыто мраком неизвестности.

На обратном пути набрали букет папоротников и красных и желтых листьев. Шли осиянные закатными лучами. На перроне станции встретил бывшего своего ученика М. Богданова, теперь художника и архитектора. Он ехал с этюдов. Видел незаконченный его пейзаж. Недурно...

Перечитываю в n-ый раз «Леонардо» Мережковского. Как он мне близок теперь! Помню отчетливо свои первые переживания при чтении этого романа в 16 лет. Но надо порядочно пожить на белом свете, испытать и радость, и печаль, особенно последнюю, которой так много в каждой жизни, чтобы произведение художника говорило тебе множеством голосов и будило в тебе самые глубокие и заветные чувства. Как печальна жизнь! Как одинок мыслящий и чувствующий красоту человек! Сколько грусти и разочарований накапливается с годами! И как трудно и все же хорошо – жить!...

4.10.44 г. Сегодня с 7 до 19 ч. дежурил в РУ. Закончил «Просторы и Пределы» – главу для «Эрмитажа». Погода весь день сырая, сеял мелкий дождь. На улице грязно, но тепло. К вечеру разведрило. Проглянуло ненадолго красное закатное солнце, а сейчас (8 ч. вечера) светит полная луна из-за облаков – тоже красная...

Вчера вечером узнал об аресте П.Е. Захарова. Сестра его Дора в отчаянии. После этого пошел на именины к сестре Юрочки. Было оживленно, и я совсем забыл о несчастии Захаровых. Что это, дурно или нет?

Сейчас пришел с дежурства. Электричества нет. A спать как будто не хочется, хотя спал я эту ночь только 5 часов. Раздумываю: сходить к Валентину или нет? М.б., он приехал. Но идти лень, галоши из заливки еще не получил, а идти в старых дырявых галошах и ботинках неохота. Но и сидеть дома с коптилкой тоже невесело. М.б., и пойду...

13.12.44 г. Этой зимой я прочел новые главы из 3-го тома «Петра I» Алексея Толстого. Они хороши и доставили мне радость. Прочел роман Вяч. Шишкова «Емельян Пугачев». Посредственно. Очень многие страницы напоминают соответствующие из романов Данилевского. Иногда кажется, что это почти списано – до такой степени сходен сюжет, типы и даже почти выражения. Многое заимствовано из Ключевского. Пробовал читать «Давида Сасунского». Бросил. Скучища невероятная. По-прежнему для меня «Одиссея» превыше эпоса всех народов. Да и вообще фольклор скучен. Он подобен старинным, не отделанным как следует драгоценным камням. Они тусклы, неуклюжи. Таково и творение анонимных народных певцов. Культура (от соlеre¹⁹¹) – в изощренности, в совершенстве выражения, а не в силе одной, если она неуклюжа и громоздка.

Сам я почти ничего не писал. Изредка только – стихи. Да и тогда, когда это прямо-таки «из меня пёрло», выражаясь вульгарно, но в точном соответствии с действительностью. Для «Эрмитажа» с октября 1944 г. сделано очень мало, почти ничего. Возобновил писание размышлений на латинские изречения («Consolationes»). Ho и это идет туго. Вообще, я чувствую себя скованным, обескрыленным. Горькие, горькие мысли о себе и своем будущем. Тоска о Саше. Грусть о том, что нет со мной Валентина, Евгения и Георгия. Тусклые дни, скорбные мысли.

26.1.45 г. Хотел вечером пойти куда-нибудь, чтобы по обыкновению последних месяцев развлечься и забыться. И никуда не пошел. Везде скучно. Нигде нет таких людей, с которыми мне было бы интересно говорить. Невольно вспомнишь вечера у Флоренских в 1935 году; милую, милую Софью Ивановну Огнёву и тихие уютные вечера у неё; мои вечера последних лет перед войной, когда собирались мои родные друзья Саша, Жорж, Женя и изредка бывал Валя, захваченный в ту пору иной жизнью. Как было тогда хорошо! И как было интересно делиться с ними своим внутренним миром!

Сейчас ничего подобного нет. Единственный приют остался – дом Флоренских, но и там свой серый отпечаток наложила война. И все же я по вечерам то и дело убегаю из дома, хотя за эту зиму у меня почти всегда тепло и светло. – Надо забыться. Надо потолочься на людях, чтобы заскучать от них и после этого по-настоящему оценить свое одиночество. Иногда это удается...

Слава Богу, что питание мое в РУ настолько улучшилось, что меня голод уже не гонит за милостыней к моим ближним. Я никогда не забуду того жуткого времени, когда я из Скита бегал, бывало, в сорокаградусный мороз в город с надеждой: авось где-нибудь меня чем-нибудь покормят, и порой возвращался ни с чем, голодный, измученный физически и душевно, с невыразимой скорбью в душе. Жуткое время! Никому не пожелаю перенести что-либо подобное. Многое оторвалось во мне тогда. И если сейчас я ожил, то в первую очередь оттого, что имею свой кусок хлеба, сыт настолько, что не надо просить подаяния... Да! Материальный фактор бытия так силён, как я никогда об этом до войны не думал. Сытость, тепло, свет, чистота, отдых... Как много это значит, и как мы этого раньше не понимали.

Но все же я не могу стать абсолютным материалистом. Я отлично помню, да и в большом дневнике моем это достаточно запечатлено, что даже тогда, в самые жуткие дни 1942 и 1943 гг. я не переставал быть мыслящим и чувствующим человеком, не превращался исключительно в «хлебоядного», как иронически писал в одном из поздних своих стихотворений. Обессиленный от голода и холода, шатаясь от усталости, мечтая о тарелке горячего супа или о миске нечищеной картошки с солью, с завистью глядя на всякого человека, несущего кусок хлеба, я, поднимавший тогда случайно оброненную кем-нибудь корку хлеба из дорожной пыли и жадно съедавший ее, жалея, что мало, я – такой, тем не менее мыслил, мечтал, писал стихи, рассуждения, читал и даже ни на минуту не думал, что можно жить только одним брюхом, хотя оно мучительно давало себя знать. Я каждый день думал тогда, что смерть стоит у меня за плечами, что она вот-вот наложит свою костяную длань на мое исхудавшее и беспомощное тело. И все же я хотел даже умереть, но «мыслящим тростником», а не скотоподобным. И это для меня – доказательство непобедимости духа и его равноценности материи в таком сложном единстве, каким является человек. Я уверен, что такие люди, как Брюсов, Гамсун, Ромен Роллан (называю первые вспомнившиеся дорогие имена) были бы такими же, как и я, в аналогичном положении. Вполне возможно, что они оказались бы сильнее и лучше меня, но, во всяком случае, не хуже.

Трудную и жуткую школу пришлось пройти мне и всем, подобным мне, пережившим эту войну. Она сильно надломила нас, но в то же время и укрепила и многому научила. Может быть, это даже и лучше испытать всё тяжелое и страшное, что только может представить человеческий ум, испытать и преодолеть, нежели всю жизнь провести в теплице и остаться неженкой...

Только недостаток бумаги заставил меня в свое время отказаться от ведения большого дневника. Я по-прежнему делаю выписки из книг, но помещаю их на отдельных листках. Как только улучшится дело с бумагой, я снова вернусь к этому плану. И тогда встанет новая задача: все переписать снова, как следует. Ах, если бы у меня была пишущая машинка!...

Меня радует, что я опять стал писать. Это – признак того, что я еще жив и силы мои восстанавливаются. Теперь только преодолеть тоску последних трех месяцев, и всё вернется обратно: и охота мыслить, и страсть читать, и ничем не заглушаемая до конца потребность писать – говорить свое слово миру.

Пишу, а радио вызванивает свой сигнал: «Широка страна моя родная». Значит, сейчас снова будет сообщение о победах. Уже говорили о взятии нескольких немецких городков. И еще будут говорить, вероятно, около 11-ти вечера. Теперь каждый день эти извещения. Как не похожи они на сообщения радио осенью 1941 года! И одновременно: радуемся победам, но страшно и горько подумать, сколько людей гибнет каждый раз, сколько сирот остается и неутешных сердец! Когда, наконец, все это кончится?

28.1.45 г. Вчера до 3-х часов утра был у Н.Н. Савельева. Выпили, поговорили. Его жена пела цыганские романсы и песенки Вертинского под аккомпанемент гитары. Было оживленно, почти весело, т.к. сам H.H. очень культурный человек. Но я все-таки не мог веселиться от души. Постоянная тайная грусть последнего времени нигде и никогда не оставляет меня. Взял у него читать «Современную историю» Ан. Франса, «Вопросы теории литературы» Жирмунского, еще кое-что и интересную повесть «Старинная Франция» дю Гара. Последнего прочел сегодня с удовольствием...

30.1.45 г. В РУ очень холодно. В классах еще терпимо, если сидишь в пальто: ребята надышат; а вот в учительской сплошной погреб. Посидишь час в пальто и в валенках и начинаешь дрожать противной мелкой дрожью. Весь день чувствовал себя неважно. Вечером читал лекцию о культуре речи для агитаторов ЗОМЗа. Было прохладно. Все были в пальто, в том числе и я. Сначала я было стыдился своих заплат, но потом стало все равно. He мне стыдно, что учитель, 25 лет работающий на фронт^е просвещения, вынужден ходить оборванцем. Прочел лекцию без подъема. Дали только 45 минут: «у нас еще доклад на очереди, а люди здесь сидят с 9-ти утра», так мне сказали в парткоме. Материала у меня хватило бы на два часа. Пришлось скомкать всю историческую часть и остановиться лишь на конкретных погрешностях против орфоэпии. О стилистике не успел сказать почти ничего. Сам остался докладом очень недоволен...

1.2.45 г. В РУ новость: нас будут кормить теперь не итээровскими¹⁹² обедами, а ученическими, давая только по три раза в день. Если кухня не слишком будет воровать, то это будет неплохо...

10.2.45 г. Дни летят с поразительной быстротой. Недели перелистываются, как страницы. И в году их так немного! И самый год уже не кажется большим томом, a только – тоненькой брошюркой...

Газеты за последнее время полны сообщениями о Поместном Соборе Российской церкви. Фигурируют имена и титулы патриархов и митрополитов. Точно читаешь «Русское Слово» или «Новое Время»! Любопытно было бы знать, с какой усмешкой прочел бы все это покойный Ленин и... Победоносцев, тоже покойный. И все же страна вряд ли стала более религиозной, нежели в 1925 или 1935 году. Все окружающие меня люди совершенно равнодушны к сущности религии (кроме, конечно, семьи Флоренских), хотя многие внешне любопытствуют относительно того, что творится в Церкви. Но в душе у них нет божественной искры, той искры, которой движется и питается и вера, и вся религиозная жизнь. Это – люди, преисполненные «печалью мира сего» до краев, и «печаль о Боге» им совершенно непонятна, как китайский язык, как душевный мир бушмена...

11.2.45 г., воскресенье. Вчера вечером перечитывал роман Яна «Батый». Опять понравилось. Близка мне наша русско-монгольская старина. С удовольствием прочел бы еще что-нибудь подобное. Взял в парткабинете книжки: А.Д. Минченков «Воспоминания о передвижниках» (изд-во «Искусство» M., 1940) и Д. Максимов «Поэзия Валерия Брюсова» (ГИХЛ, Л, 1940). Обе посредственные. Вторую я просматривал еще до войны...

16.2.45 г. Вчера был в кино. Видел «Ивана Грозного». Впечатление очень сильное. Особенно хорош артист Черкасов в роли Иоанна. Некоторые детали неверны в чисто археологическом отношении. Но, в общем, постановка очень стильная. До чего красивы древнерусские одежды и весь тогдашний чин! И как всё это далеко от нашей современной жизни. Невозвратное прошлое! Оно и очаровывает своей величественной красотой, и в то же время недосягаемо. Что ушло, того не воротишь. Всякие реставрации – только ошибка, которую понимают лишь впоследствии. Мне понравилось церковное пение, хотя в хоре почти не слышно мужских голосов. Это лишает его величественности и мощи. Я с грустью подумал о том, как печально для меня то, что я за последние два десятилетия лишен возможности присутствовать на церковных богослужениях. Из моей жизни выпал элемент великого строя, который создавался этим неподражаемым и непревзойденным церковным ритуалом. Всё, что я видел в Лавре и в Академии, остается в моей памяти, но реальные факты уже не освежают ее...

Сегодня вечером читал Карамзина о Иване IV. Какое жуткое царствование! Сколько жестокостей, ужасов, насилий и несчастий! Пусть Карамзин сентиментально приукрашивает мрачные стороны своими моральными рассуждениями. Но тяжелая правда тогдашней жизни чувствуется сквозь его риторику и ламентации. Она особенно понятна людям нашего времени, пережившим тоже немало...

17.2.45 г. Вечером был у Флоренских. Только А[нна] М[ихайловна], Тина¹⁹³ да Т.Н. Грушевская. На минутку заглядывала Наташа Маясова. Разговор о фильме «Иван Грозный». Потом мне дали книгу А. Белого «Мастерство Гоголя». ГИХЛ, 1934. В ней нагромождено много всего. И среди навозных куч немало жемчужных зерен. Но отыскивать их нелегко. Все-таки сумбурный человек, этот Боря Бугаев! И талантливый. Это несомненно.

23.2.45 г. Сейчас перечитываю сказочки Вольтера. Как они тривиальны! Какой скучный рационализм и дешевенький морализм! Нужно было быть действительно людьми XVIII века, чтобы восхищаться всем этим и считать автора великим человеком. Аналогичные вещи Ан. Франса несравненно изящнее и глубже. В начале XIX века произошел переворот в умах и в чувствах, который углубил духовную жизнь человечества. Зачинщиком этого переворота надо считать Руссо, а углубили его и расширили Байрон, романтики и особенно Гёте. Поэтому-то я, человек XX века, и чувствую себя так по отношению к Вольтеру. Тем более, что в конце XIX века и в начале XX века аналогичный переворот произведен символистами, которым предшествовали Достоевский и Ницше. После всего этого, конечно, Ренан-философ и Франс-романист окажутся ближе и интереснее, нежели прославленный Вольтер. Интересно, как будут мыслить и чувствовать наши потомки через сто лет?! Судя по современному всеобщему снижению вкуса и интеллекта,– пожалуй, им тоже будет понятнее и созвучнее Вольтер, нежели Франс и Ренан, т.к. в недалеком будущем я не предвижу расцвета утонченности, а, скорее, опрощение и примитивизм. Невольно задумываешься: с кем я буду разговаривать, если я проживу еще лет 30? И сейчас уже нет таких собеседников, которые соответствовали бы вполне всем моим запросам и интересам...

2.3.45 г. Умер А.Н. Толстой. Как жаль! Как много мог бы он еще написать! И, судя по новым главам 3-ей книги «Петра I», его талант отнюдь не клонился к упадку. А какую книгу он мог бы создать, такой бытописатель, как он, о людях и делах 1941–1945 гг.! И вот его нет. Кто же остались? Шолохов, Эренбург. И только. Вересаев уже давно молчит. Серафимович и Сергеев-Ценский ни на что не способны, как и Пришвин, в отношении подлинно великих тем. А остальные – мелкота...

Вчера был В.Мишин. Рассказывал, как он почти три года провел в плену в Финляндии. Жуткая картина! Он хочет записать свои воспоминания. Я одобрил этот план. Это – полезное дело для потомства. Отчасти он мне рассказал именно то, что я ожидал в этом случае услышать...

6.4.45 г. Теперь, после выпуска трех групп в РУ, у меня есть свободное время: в неделю остается только 8 уроков. Это – на всё лето. Очень хорошо! Бог даст, погуляем и отдохнем, даже без всякого отпуска. Три дня в неделю совершенно свободен, два дня по три урока и два дня по одному. Красота! – как говорят сейчас. При этом зарплата не изменена нисколько, т.к. с конца года установлена средняя норма на весь год. Следовательно, смогу отдохнуть, побывать в лесу и поработать для Лаврского музея. Уже сейчас на ходу обдумываю работы о посетителях Лавры и ο XVIII веке в Лавре.

Сегодня m-me Черчилль в Загорске. Она посетит Лавру и польский детдом. Вчера в нашем РУ говорили об этом мастера и учителя. Боже! Что им m-me Черчилль?! Как сильно любопытство у праздных и пустых людей! Воображаю, что они о ней думают и как ее представляют! А как представляю ее я? Пожилая, элегантно одетая дама. Энергичная. Достаточно умная, достаточно культурная. Rien de trop¹⁹⁴. Без особенной широты умственного кругозора. Шоу для нее, наверное,– старый чудак,

Уайльд – к счастью, всеми забытый, «homme sans foi et loi»¹⁹⁵, a всё русское – «curiosite»¹⁹⁶, вызывающее то изумление, граничащее с восхищением и страхом, то сожаление, смешанное с непониманием. И только ее положение супруги премьера Англии позволяет о ней думать и говорить больше, чем о любой рядовой аристократке Британских островов. Хочется надеяться, что она значительно умней и дальновидней и Мари-Анн, и тех принцесс, которых изобразил Моруа в своем романе о Дизраэли, и что ее визит укрепит наши связи с Англией, т.к. ссориться нам теперь совсем не время!...

25.4.45 г. А Берлин скоро будет взят! Оказывается, Ф. Сологуб в своем предсказании ошибся только на 30 лет!

27.4.45 г. Стоят ясные, теплые дни. Иногда слегка облачно. Я отдыхаю от резких холодов начала апреля, когда у меня было не свыше +5° R в комнате, а теперь +10° и даже +12° г. Это отрадно, т.к. никакого отопления I нет с 1-го апреля. Сегодня смотрел репетицию спортивного выступления в РУ. Участвовало около 200 человек, но порядку мало, а красоты и стройности почти никакой. Невольно вспоминаешь те времена, когда в школе КИМ инструктор Жолкин добивался от ребят высокого мастерства. Как все мельчает и снижается! И мне кажется, что я вздыхаю не потому, что мне идет 47й год, а потому что действительность наших дней во многих отношениях хуже 1925–1926 гг. Когда шел после скудного ужина (скорее – невкусного, но достаточного, чтобы не голодать), то радовался мягкому воздуху и тихому закату, который постепенно угасает сейчас в жемчужно-пепельной тучке. Вспомнился вчерашний разговор с З.Д. Вишневской. И стало вдруг грустно. Повеяло той тоской и безысходностью, которая так явственно слышится у Тургенева в его безотрадных «Сенилиях».

Мы говорили о возможной истинности материалистического воззрения на жизнь. Если нет никакого Бога, души η бытия после смерти, если индивидуум распыляется и теряется в безмерном океане Вселенной, то как бессмысленна, жестока и несправедлива вся наша земная жизнь! К чему тогда творчество, слава, достижения, власть, богатство, даже, казалось бы, самые лучшие радости любви? Они все тускнеют перед могилой. Тогда неизбежен вывод: carpe diem. Ho скольким и этого не дано! И все же у меня остается одно неоспоримое доказательство идеализма: мир, Вселенная не могут быть хуже и ниже лучших идей и грёз слабого человека!

30.4.45 г. Канун Первого мая. Я убрался, хотя и с сильным утомлением. Радио передает победу за победой. Сегодня отменено затемнение. Везде сверкают стеклами окна. Хочется надеяться, что скоро-скоро кончится война!...

Я пересматриваю свои заметки о символизме и думаю о том, что мой родной Modern навсегда будет самой любимой, самой интересной для меня эпохой. В нем есть нечто тайное, – моё, как и во мне самое главное и ценное – от него. И вот я еще и еще раз сознаю, что я должен написать книгу «Modern», которая выразила бы это «нечто» с наибольшей ясностью и увлекательностью и заставила бы людей по-моему полюбить символизм, людей, переживания и идеи, творчество этой замечательной эпохи, которая несравненно выше и глубже эпохи Романтизма и может быть поставлена наравне с эпохой Возрождения...

5.5.45 г. Сколько новостей: пал Берлин, убит Муссолини и его приспешники, «умер» Гитлер, «покончил самоубийством» Геббельс и еще кто-то, Германия с часу на час должна капитулировать... Какие перспективы впереди? Кто скажет сейчас?!

На Пасху ждут лишних выходных дней. Посмотрим, сбудется ли! А Пасха, видно, будет подобна Благовещенью: в Благовещенье было хмуро, шел снег. Сегодня Страстная суббота, и небо всё в сплошных тучах, изредка моросит дождь. А до этого стояли ясные солнечные дни. Очевидно, народные приметы не без истины...

9.5.45 г. Сегодня в 3 часа утра я проснулся от сильных артиллерийских залпов и сразу понял, что это – окончательная победа. Германия капитулировала. На дворе, несмотря на раннее время, тотчас же раздались радостные крики и восклицания, кто-то весело смеялся, кто-то пел и, наконец, чей-то женский голос произнёс: «Ну, надо готовить пол-литра!» He обошлось и без этого!... Мне слегка нездоровилось, поэтому я решил поспать. Утром в 9 ч. был в РУ. Там все ликуют, друг друга поздравляют. Устроили митинг. Я на нем говорил с таким подъемом, что потом один из учеников мне сказал: «мировецкая речь!» Похвалил по-своему, как умел. На улицах ликование. Нарядная публика, хотя много и плохо одетых, как я. Очевидно, не во что! Все оживлены. У исполкома толпа слушает радио. Есть и пьяненькие. Успели с утра напраздноваться. To ли еще будет к вечеру! Везде пенье, музыка, смех, сияющие лица. И всё это – искреннее, ничего официального. Видно, как все рады концу войны. Я встретил одну старушку, у которой убили 3-х сыновей. Они когда-то были моими учениками. Только учились недолго, и я их забыл. Поговорил с ней. «У людей – радость, а у меня – и радость, и горе»,– сказала она. Сколько таких!

Итак – войне конец!

24.5.45 г., четверг. На днях достал «Хромого барина»

А. Толстого и прочел его всласть и в присест. Буквально. He оторвался от книги, пока не закончил. Что значит настоящий писатель! И хотя в этом романе есть что-то от Достоевского в женских образах (отголоски Грушеньки и Екатерины Сергевны из «Братьев Карамазовых»), тем не менее всё в целом так живо и хорошо! Особенно мелочи быта, а также некоторые штрихи в описаниях русской природы. Как жаль, что Толстой умер! Он мог бы еще написать немало прекрасных вещей.

Смотрел фильм «Собор Русской православной церкви». Очень любопытно. Я сравнивал с тем, что видел в свое время с 1914 по 1920 гг. в Лавре и Академии. Какое оскудение сейчас! И хор патриарший, и архидиакон, и размеры храма, в котором происходит церемония – все жалко, убого, как-то провинциально. Фигуры архиереев внушительны, но церемониал служения как-то выглядит скомкано. У нас, в Лавре и в Академии, было несравненно больше стройности, торжественности и величия. Любопытны фигуры и лица восточных патриархов. Антиохийский, по-видимому, довольно хитрый, а александрийский – типичный копт с застывшей маской бритого лица. Он мне напомнил мумии фараонов. Итак, вот она – «столп и утверждение истины» – в 1945 году, в Москве! Что-то будет дальше?...

Возвращаясь домой, я подумал о былых ее деятелях, которых знал: о патриархе Тихоне, об епископах Феодоре, Иларионе, Вассиане, Варфоломее и Иосифе... Невольно возник вопрос: ну, а сейчас, Серво, ты не хотел бы быть архиереем? Подумав, я искренне себе ответил: «Нет!» Что прошло и ушло, никогда не возвращается. И мир церковный теперь для меня только воспоминание и мотив для размышлений. И только. Но отнюдь не тропа жизни.

31.5.45 г. В «Московском большевике» от 30 мая прочел, что близ Осло арестован Кнут Гамсун за сотрудничество с квислинговцами. Это очень меня огорчило. И что заставило Гамсуна встать на этот путь? Я так любил да и сейчас люблю его как писателя, и мне грустно и больно, что ему достался такой закат. Ведь ему уже 86 лет. И это испытание вряд ли ой перенесет.

5.6.45 г. Вчера был у Фл[оренски]х. Вялый разговор с Василием. Все-таки он ничтожество по сравнению с отцом. Анна Михайловна, хотя и малоучёная, простая женщина, стократ интереснее его. Что за чудо, что за непостижимое явление закон наследственности? Василий, Кирилл, Ольга, Михаил и Тинатин – какая между всеми ими разница! И все – дети одной пары! Я чувствую, как во мне говорят невысказавшиеся голоса предков, и я чувствую одновременно, как они плачут в Василии, Михаиле, Тинатин и ликуют в Кирилле и Ольге Ф[лоренски]х...

10.6.45 г. Сегодня у Ант[онины] Ал[ександровн]ы познакомился с Н.В. Лежневым. Он хорошо знаком с И.М. Брюсовой и обещал познакомить меня. Вот это было бы счастье! Я смог бы у нее прочесть неизданные вещи Брюсова и всласть наговориться о нем. Сашенька! Как бы ты меня тут понял!

30.6.45 г. На днях был у О.Н. Виноградовой¹⁹⁷ и получил от нее в подарок «Ноа-Ноа» Гогена. Радость!

4.7.45 г. Вчера читал рассказы Киплинга. Они занимательны, подчас оригинальны. У него, как и у нашего Грина, есть манера подчеркивать некоторые слова в повествовании. В шрифте это выражено курсивом. Это – хорошо. Это заставляет их звучать особенным образом. Наверно, и Грин перенял от него эту манеру.

Кажется, нам в РУ скоро дадут двухмесячный отпуск. Вчера директор что-то говорил об этом, но без меня. Вот будет хорошо!

5.7.45 г. Вчера встретился с pater’oм Черни. Посидел и поговорил с ним некоторое время в сквере около рика¹⁹⁸. Боже! До чего он скучен и пошл! Зашел разговор о том, доволен ли я работой в РУ. Я сказал, что сами по себе занятия там мало интересны, т.к. всё очень примитивно. Но я ценю эту работу, т.к. она не слишком утомляет меня и оставляет мне достаточно свободного времени. «Это хорошо, – сказал pater Черни. – Вы можете работать над собой». Это выражение мне как-то сразу напомнило все те банальности и нелепости, которые я смог в свое время слышать от него, когда я работал вместе с ним в МООСО, в Школе инвалидов Отечественной войны. Как это похоже на соответствующий жаргон народников: «трудиться», «быть самостоятельным», «приносить пользу обществу», «идти наперекор» и т.п.! До какой степени люди любят затасканные фразы и выражения, которые вначале были свежи и оригинальны, а потом стали вульгарной болтовней! Как боятся или не умеют сказать свое и по-своему! Впрочем, трудно сказать по-своему, когда и своего-то ничего нет. Всё, что есть внутри такого человека – такая выцветшая и выдохнувшаяся эссенция, которая вызывает только непомерную скуку и отвращение. Так что же дивиться, что и слова у него сыплются мертвой шелухой?!

Почему люди не хотят, не умеют и даже боятся быть оригинальными? – от внутренней пустоты, от полного своего ничтожества. Потому что они – только ходячие брюхи, аппараты для жевания, проглатывания, переваривания пищи и извержения остатков! А если такие вдруг задумают «оригинальничать», то – упаси Боже! Это бывает еще смешнее и еще противнее. И обычно такие люди очень довольны самими собою и нравятся себе...

9.7.45 г. Вечером был у М.Н. Гребенщиковой. Обратно шел под дождем, правда не сильным. Но разгрязнилось порядочно. Я снял ботинки и носки и пошел босиком. Приятное ощущение! Как мне понятно ратование Ф. Сологуба за обнаженные ноги! Впрочем, надо сознаться, мне было немного неловко идти так по Валовой и Красной улицам, особенно когда я встречался с людьми. He стыдно, а именно как-то неловко. Это, наверное, от непривычки. Конечно, я при этом вспоминал, как С.Н. Каптерев ходил босой давать уроки в Цветковской школе в 1919 и 1920 гг. и отчаянно этим бравировал, а мне тогда все это казалось и нелепым, и смешным. Сам я ощутил прелесть босого хождения лишь незадолго до этой войны, во время прогулок с Сашей и Евгением по лесу. Вообще, я нахожу, что я, несмотря на скромность своего социального положения и еще большую скромность своего бюджета до 1917 года, воспитывался слишком по-барски. Это и хорошо было, и нехорошо. Теперь я стал внешне как-то погрубее и повыносливее, а внутренне – проще.

24.7.45 г. Вчера был в Москве у Ю.А. Лемана. Он очень уютно живет в маленьком домике, окруженном недурным садом. На клумбах левкои, душистый горошек. Очень мила круглая клумба с перемешанными ноготками, алыми настурциями и васильками. Есть несколько тополей. Но самые большие деревья вырублены для огорода, как и везде, к сожалению. Есть даже маленькая терраса, обвитая виноградом и опять-таки с настурциями. Мне. было приятно посидеть там несколько минут. И самый переулок (Головановский, около станции метро «Сокол») тоже уютен. Домики одноэтажные, везде деревья, сады. He похоже на Москву, а, скорее, на провинциальный городок. Я посмеялся Ю[рию] А[лександрович]у: он живет в Москве по-загорски, а я в Загорске – по-московски, т.е. на 4-м этаже и без всякого сада...

3.8.45 г. На днях видел бывшего мастера РУ С. Гуляницкого¹⁹⁹. Он сейчас устроился в Кёнигсберге и приехал оттуда в командировку. Любопытны его рассказы. Город сильно разрушен. Сначала совсем не было немцев, теперь понемногу они появляются. Мужчин мало – только старики и ребята. Перед русскими держатся приниженно и заискивающе. Что у них внутри – черт их знает! Вероятно, озлобление. Плохой это материал для будущего сотрудничества наций! Ах, Бисмарк, Вильгельм II и Гитлер! До чего вы довели свой народ, мерзавцы и убийцы! Наши, по-видимому, укрепились в этой части Восточной Пруссии основательно и надолго. Пущен в ход огромный бумажно-целлюлозный завод. На него принимают рабочими и немцев. Тогда их обеспечивают питанием. Остальному немецкому населению выдается по 200 гр. хлеба и только. Впрочем, у них хорошие огороды, да и всякие запасы, наверное, имеются из награбленного за годы военной удачи добра. Немецкие молодые frau и fraulein²⁰⁰ усиленно любезничают с русскими военными. Увы! Это бабьё, видно, везде одинаково! Их отцы, мужья, женихи и братья или убиты, или в плену, a им только бы штаны увидеть, как они уже готовы к услугам... Одеты они в простенькие платьица, но материал добротный. На ногах у всех сандалеты с деревянными подошвами. И вот они пляшут по вечерам, кокетничают и так далее... Жалкая картина! «Deutschland, Deutschland, über alles!»²⁰¹. Вот тебе и «über»!

Наших много. Их хорошо одели и обули. Сергей прибыл в приличном синем костюме, коричневых ботинках и в шляпе. Жалованья им там пока не дают, но они получают бесплатно всё, до папирос включительно. Питание хорошее и достаточное. Однако учеников-ремесленников, прибывших в организованное там РУ из Минска, Киева и даже из Москвы, кормят плохо, у них нет даже котелков для пищи. И они бегут обратно. Как это неумно! И по чьей вине это происходит? Сергей говорит, что он устроился хорошо. У него две комнаты в мезонине небольшого особнячка. Мягкая плюшевая мебель, ковры, письменный стол, трюмо. Одежды и мелких вещей в покинутых домах уже нет. Все забрано в комендатуру и оттуда раздается только военным. В городе пока нет ни театров, ни кино. Даже нет газет. Все новости узнаются по радио...

Сегодня с утра передавали по радио решения Берлинской конференции. Они основательны и крепко прижмут немецкую агрессию, чтобы ей не повадно было мечтать о реванше. Так и надо!

А погода y нас стоит прескверная. Почти все время дожди. Только за последние дни потеплело. И то хорошо!

Гремит гром. Он запоздал на сутки: ведь вчера был Ильин день, когда пророку полагалось кататься на своей мифической колеснице по небу. Видно, и на небе не все в порядке, как и на земле. На днях М.А. Гребенщикова и Н.А. Чербова рассказывали мне о своем посещении о. Михаила Соболева²⁰². Они в восторге от его материального благополучия и рекомендуют мне шествовать по его стопам. Я им сказал: «А, будучи священником или тем более архиереем, удобно ли будет мне пойти в кино смотреть «Тетку Чарлея», или в лес за цветами, или солидно выпить в компании друзей с шутками и смехом?...» А без этого я, пожалуй, и жить не могу!

Да уж, хорошая из меня выйдет духовная персона, если судить хоть по моим словам об Илье-пророке. Нет, Серво, сиди на своем месте и довольствуйся сознанием, что ты учитель учителей и «архиерей по чину Мельхиседекову», но признания этого со стороны других не жди и не добивайся, и, тем более, не суйся туда, куда тебя сама судьба не подталкивает! Прислушивайся к велениям жизни, покорствуй предначертаниям судьбы и будь свободен и счастлив в своем малом мирке, в котором, как солнечный луч в призме, преломляются светы, летящие со всех концов света, и сверкают дивными цветами теней твоей радужной фантазии! Каждому свое! Твое – великое в малом. Ты это познал до конца и умей быть самим собою до конца, без соблазнов и без разочарований!

7.8.45 г. В воскресенье был в Москве у Крестной. Вернулась Катя. Возвращение поздно ночью. Разговор с украинцем в вагоне. С субботнего утра болит правый глаз. Наверно, ячмень. Понедельник весь день дождь. Утро с 8 до 2 часов дня проторчал в РУ, пока сапожник починял мои ботинки. Разговор с Ниной Позиной. Рассказывал ей анекдоты про А.Н. Гаевского, Н.Р. Обрехт и других знакомых чудаков. Вечером стало скучно. Из-за дождя далеко идти не пришлось. Пошел к М.Н. Гребенщиковой. Но с ней стало еще скучнее. Поэтому, когда вернулся домой, стало легче, и я принялся рассматривать «Огонек» за 1944 г. Некоторые мелочи занимательны. Я и раньше любил за неимением интересных людей, если становилось тоскливо и скучно одному, уходить чёрт знает куда (например – в «Moulin Rouge»²⁰³, как называл Костя Сафронов обиталище наших общих знакомых Тихеевых), чтобы там мне прискучило банальное окружение, и тогда по возвращении домой мое одиночество мне казалось очаровательным. Курьезно: чего только не придумает человек!

Начал перечитывать «Войну и мир» с 3-го тома. Через 2 недели надо читать об этом лекцию на заводе. Взял также книгу Тарле «Нашествие Наполеона на Россию». Написана она хорошо и читается легко...

9.8.45 г., четверг. Итак, эта тетрадь началась с победы, а кончается объявлением новой войны с Японией. Вчера я сидел у А.А. Захаровой, когда по радио передавалась эта печальная, а для многих и грозная весть. Как только я услышал голос Левитана, говорящий о том, что будет сделано «важное сообщение», то сразу подумал о Японии. Так оно и случилось.

Правда, у нас за плечами победное окончание войны с Германией, и теперь нам нечего бояться неизвестности, как это было в июне 1941 года; затем, вместе с нами Японию будут громить и уже громят Англия и Соединенные Штаты; наконец, Япония уже и устала или, по крайней мере, должна устать, да и в Китае, несмотря на всю безалаберность внутренних его порядков, должны же когда-нибудь сорганизоваться все силы для отпора врагу, а ведь там 400 миллионов, – но всё же опять польется русская кровь, и немало будет жертв, т.к. японцы свирепы и упорны в борьбе. И это самое ужасное.

Я беспокоюсь снова о Валентине, Георгии и Евгении. Только бы их миновала чаша сия. А что чувствуют те, чьи близкие уже на Дальнем Востоке?!

Я жду, что в газетах начнут писать о Сахалине, Порт-Артуре, о расплате за Цусиму и вообще за унижения Русско-японской войны 1903 года. Всё это, конечно, очень верно и хорошо. Но чего это будет стоить!...

10.8.45 г. Сегодня к вечеру пронесся было слух, что война кончилась. Но, оказывается, что ошиблись: по радио передали о том, что Монголия объявила войну Японии. Всюду говорят, что эта война может кончиться очень скоро, через несколько недель. У меня самого такое же тайное предчувствие. Посмотрим! Сегодня сообщили о большом продвижении наших войск в Маньчжурии.

Читаю «Войну и мир». Что за прелесть!

11.8.45 г. Ту тетрадь закончил я новой войной. Но она, кажется, к счастью, кончается, не успев развернуться. Вчера радио передавало, что японское правительство согласилось на все требования союзников, прося только не задевать прерогатив императора. Это любопытно: значит, в Японии, несмотря на середину XX века и знакомство со всей разрушительной идеологией разных крайних социальных систем, культ императора сохранился. Впрочем, если подумать глубже, то здесь нет ничего удивительного. Хотя во всем мире много разговоров о демократизме, однако культ великих личностей сейчас сильнее, чем когда-либо. Только разве время Наполеона I может быть сравнимо с нашим в этом отношении...

14.8.45 г. Сегодня утром, во время уборки явилась мысль сделать изборник своих стихов за все время. Озаглавить: «Русская лира» (м.б. добавить «XX века»?). Стихи расположить тематически, по разделам: 1) Природа, 2) Родина, 3) Века и страны, 4) Лики любви, 5) Смерть, 6) Прозрения, 7) Судьба поэта.

Явилась также мысль написать книгу, вроде «Просторы и пределы», но с предельной искренностью и непосредственностью сказать всё, что я сейчас думаю о жизни (в виде афоризмов). Озаглавить «Sans façons»²⁰⁴ или что-нибудь в этом роде. Посвятить ее памяти Розанова и Шестова (хотя последний, пожалуй, еще жив). He побояться упреков в цинизме и даже дурости от тех, кто сможет ее прочесть. Написать так, как только захочется!

Искусство, особенно поэзия, должны быть магичными. Они должны очаровывать в полном смысле этого слова. Для этого не надо «возвышенных» тем и «мистического» колорита. Нужен реализм живой жизни, величайшее мастерство изображения и предельная искренность выражения. Произведение должно будить в читателе все самое лучшее и преображать его. «Магизм» – вот новый стиль грядущих времен. И он перекликается с глубочайшей древностью, когда искусство только рождалось.

15.8.45 г. Говорят, что сегодня рано утром радио сообщило о полной и безоговорочной капитуляции Японии. Итак, мое тайное предчувствие меня не обмануло: война длилась только неделю! Сейчас моя Родина стоит на такой высоте, как после побед в 1812 и 1813 гг. Даже выше: авторитет СССР высок теперь во всех частях света. Вот она мощная Советская империя! Ортодоксальные натуры возмутятся таким сочетанием слов и идей. Но это так, и так будет до тех пор, пока около СССР останутся другие империи. Мы изживем империализм, хотя и советский, только тогда, когда весь мир станет единым и Советским. Хочется думать, что в конце концов это осуществится. И только это одно спасет мир от голода и войн. Других реальных способов нет. Есть идеальный – христианство, но 2 тысячи лет показали, что реально оно не способно устроить жизнь миллионов людей в их взаимоотношениях. Кроме того, христианство, как метод связи с высшим миром, в первую очередь, и как метод домостроительства на земле, во вторую, не едино. He следует забывать буддизм, конфуцианство, даосизм и ислам. Эти мировоззрения или религии, если угодно, могут еще постоять за себя. Они нужны своим племенам так же, как христианство нам...

16.8.45 г. Сегодня видел одного командира (фамилию его забыл, a его спросить было неудобно), моего бывшего ученика из батальона Академии Фрунзе. Он теперь капитан и прибыл из Берлина. Сказал мне, что его товарищей, тоже моих учеников, Ворстина, Быстенко и Савицкого²⁰⁵, убили. Как мне их жаль! Это были лучшие. А особенно Женя Ворстин. Бывший педагог. Такой вдумчивый и ласковый. Я его очень любил. Проклятая война! Скольких хороших людей ты погубила!

17.8.45 г. Утром был Андрей Виноградов. Рассказывал о том, как жил в Ленинграде в годы осады. Страшная жизнь! У него много седых волос. Ему уже 37 лет. А как недалеко кажется то время, когда он вместе с Мишей Шингаревым²⁰⁶ учился у меня в 8-й группе! «Как наши годы-то летят!»

30.8.45 г. 26 августа был с Н.А.Ч[ербовой] и М.Н.Г[ребенщиковой] в Тарасовке, в церкви. Видел, как служит «о. Михаил Соболев». Голос у него еще не вполне установился, и возгласы он тянет. Движения благолепны. Проповедь сказал приличную (на тему Евангелия – хождение Христа по водам), только вначале слишком растянул описание бури. Н.А. Чербова сказала мне, что это напомнило ей пересказ «Буревестника» Горького... Церковь просторная. Внутри не так хороша, как вовне. Иконостас деревянный, резной, невысокого мастерства. Очень много навешано и поставлено икон разного формата по сторонам. Над многими иконами кисейные и шелковые балдахины и покрывала с бумажными цветами или просто вышитые полотенца. На одном полотенце я заметил даже вышитого Георгия Победоносца, поражающего дракона, a то просто – цветы или петухи. Это мне очень не понравилось. Это придает какой-то мещанский вид иконостасу. М.б., это очень неплохо в доме, когда вокруг образа висит чистое, расшитое шелками или шерстями полотенце, но в храме это неуместно. Я подумал, что это, впрочем, пожалуй трудно искоренить: придется ссорится с благочестивыми, но не имеющими достаточного вкуса и соображения прихожанами, которые сделали эти Дары из доброго усердия.

С самим Соболевым говорили мельком. Он должен был после обедни уехать на ст. Клязьма, и пригласил нас непременно приехать к нему в пятницу. По дороге обратно нас помочил дождь. На станции высохли, когда взошло солнце. Много шутили между собой о том, как пролетел чай с пирогами, о том, какую пищу мы дали языкам тарасовских кумушек нашим приездом, встречей и лобызанием с «отцом Михаилом»...

3.9.45 г. День Победы. Наконец-то все войны прикончились. Все в жизни проходит, и эти четыре года войны пролетели незаметно, как они ужасны и трудны ни были. И сама жизнь проскользнет незаметно, наступит время расставания, и грустно станет, а, м.б., – и страшно. Посмотрим.

31-го августа был опять в Тарасовке у Соболева вместе с М.А. Г[ребенщиковой] и Н.А. Ч[ербовой]. Были в церкви, потом обедали и пили чай у «о. Михаила». Живет он хорошо. Пользуется большим уважением среди прихожан и вообще у населения. Его рассказы о духовных интересах и телесных томлениях его духовных детей. Надсон, Ницше. Письмо покойного академика Павлова. Затем наша прогулка вдоль берегов реки Клязьмы,

Видел, наконец, своего Жоржа. Он сильно переутомился и немного погрубел («крепкие» слова). Интересны его рассказы о Румынии, о войне, об армии. Многое именно таково, как я и предполагал. Настоящих разговоров с ним вести пока нельзя. Вот когда он постепенно успокоится, отдохнет, войдет в тон нашей жизни, тогда снова поговорим. А пока это 50 – еще смятенная душа.

Вчера был у меня Женя Амбарцумов, мой давнишний ученик. Тоже из армии. Но этот более уравновешен. Ему помогает религиозность. За время войны у него умерла дочка. Про жену свою он говорит, что это – чеховская «душечка». Они, по его словам, живут дружно, хотя она мало дает ему фермента для умственной жизни...

4.9.45 г. Перечитываю «Изгнание» Фейхтвангера. Много интересных мыслей о фашизме и фашистах. Много тонких замечаний, особенно о «полуправде» – тонком стилистическом приеме в публицистике «3-й Империи»...

6.9.45 г., четверг. Сейчас только что ушли из моей кельи З.Д. Вишневская и ее дочь, которые заходили познакомиться с моей библиотекой. Я незаметно провел с ними около трех часов, и когда остался один, то стало как-то скучно. Хоть это и не совсем в моем вкусе люди, но все же они милы, сердечны, просты, и это уже радует меня. Как немного мне теперь надо!...

12.9.45 г., среда. В прошлое воскресенье были у меня В.А. Новиков и М.И. Сорокин. С первым пустой разговор, причем в конце концов он попросил у меня взаймы бутылку из-под водки. Со вторым – беседа об атомных бомбах и о перспективах в связи с возможностью использования внутриатомной энергии. Это любопытно и возбуждает многочисленные предположения. Потом заходил Th.²⁰⁷ ним разговор об острове Пасхи, Атлантиде и неисследованных материках. Вечером у Вали. Под конец беседы с ним вдвоем о христианстве и о возможности новой религии, коthторая зарождается на наших глазах: это своеобразное богостроительство, обожествление человека и человечества, пока в лучших его представителях. Говорили задушевно, без споров и ссор, но стараясь понять и почувствовать друг друга. Расстались очень сердечно...

14.9.45 г., пятница. Сегодня видел Т.В. Розанову. Она снова поселилась у себя. Говорит, что ее реабилитировали...

15.9.45 г., суббота. Сегодня принимал дела в РУ от Л.В. Крылова и с понедельника уже вполне вхожу в обязанности старшего преподавателя, это равняется половине завуча. Мне это немножко страшно. С 1921 года я не имел административных должностей и намеренно избегал их.

17.9.45 г., понедельник. В РУ зачитывали текст письма от ремесленных и других училищ т. Сталину по случаю пятилетия Трудовых резервов и подписывались...

Сейчас вечер. Электричество у нас выключено, и мне volens-nolens²⁰⁸ надо идти куда-нибудь или же опять спозаранку ложиться спать. Скучно.

19.9.45 г., среда. Вот уже больше недели, как нет света. Электричество выключили. Приходится сидеть с коптилкой. Когда же, наконец, кончится всё это безобразие?!

В парткабинете взял сборник Академии Наук СССР «Культура Испании», 1940 г., затем юношескую повесть Н. Кальма о Маяковском – «Большие песни». Слащаво и плохо написано. Сам Маяковский, прочитав, обругал бы это пошленькое «житие». И еще книжечку Раисы Мессер «А.Н. Толстой». Критический очерк. ГИХЛ, Л., 1939. Тоже посредственная работенка...

20.9.45 г., четверг. Вчера узнал, что у Гали, Валиной сестры, родилась дочка – Вера. Это уже третий ребенок у нее.

Сегодня к вечеру был у меня Валентин. Мы много и душевно говорили обо всем. Так много надо было сказать, что накопилось за последние годы, что было ясно: и сотой доли всего сразу не охватишь. Постепенно всё это развернется перед нами при дальнейших встречах. Ясно одно, раз и навсегда: мы крепко любим друг друга и будем близки до конца жизни. Никакие разногласия никогда не поссорят нас и не смогут отдалить друг от друга. И в этой-то любви и дружбе наша сила жизни. Мы взаимно будем поддерживать друг друга, не изменяя, хотя сами будем изменяться, не уставая любить друг друга. Это – моя последняя радость, надежда и укрепа в жизни. Аmen!

23.9.45 г., воскресенье. День серый. Небо в клубящихся облаках. Изредка проглядывает солнце. После завтрака я пошел по линии ж[елезной] д[ороги] к Семхозу. Много красных и желтых осин. В лесу мокро. Посидел на пеньке, подумал. Вспомнил Сашу и почему-то Алексея Спасского. Все время испытывал чувство своего одиночества, полного отделения от всех людей. Обратно ехал с поездом. Привез огромную охапку красных и желтых веток. Сейчас они в вазах и так ярко оживляют мою келью.

Сегодня после обеда встретил Сергея Спасского. От него узнал, что Алексей с того времени, как был арестован в 1938 году, никаких вестей не подает о себе. Сергей думает, что он уже умер. Как мне его жаль! Как жаль, что мы так и не виделись с 1926 года!

27.9.45 г. Сегодня днем было ясно, но очень, очень ветрено. Желтые листья сыпались дождем и кружились в бешеных вихрях. А к вечеру пошел дождь. Я заинтересовался историей Средних веков и читаю то статьи в Б[ольшой] С[оветской] Э[нциклопедии], то учебник Виноградова. Больше ничего нет. А толчок этому интересу дал «Принц и нищий» М. Твена. Мне вернул эту книгу Th., я просматривал ее, и меня потянуло почитать о Средних веках...

3.10.45 г. Вчера и сегодня солнце, теплая, ясная погода. Вчера вечером у Фл[оренски]х. Разговоры о Лавре, о том, что ее в скором времени передают Патриарху.

Сегодня утром сообщение радио о том, что совещание министров иностранных дел в Лондоне кончилось ничем. Это грустно и страшно. Только бы вчерашние союзники не рассорились между собой. У меня до полудня было подавленное настроение. В учительской РУ разговор между мной, Л.М. Шараповой и З.Д. Вишневской о бытии после смерти, легкое философствование по поводу буддийских и христианских взглядов на будущую жизнь, моральную проблему и т.п. Это уже приятно после нескончаемых бесед о картошке, во время которых я упорно молчу. Итак, поговорили о душе, о Боге, об аде и рае и скатились незаметно к вопросам гастрономии и рационального питания! Достойный нашего времени и положения переход от метафизики к кулинарии!...

18.10.45 г. Кончился рабочий день. Педагоги разошлись. Я один в учительской. Холодно. Я в шубе, в бурках и в шапке. Но дома у меня так же холодно, если только еще не холоднее. И поэтому меня не тянет домой. Тикают часы, а сверх них – никакого звука. И эта тишина радует меня. Я все еще болен. Вчера лег в 6 вечера, а встал сегодня в 7 часов утра, но нет той бодрости, какая бывает у меня обычно после такого продолжительного отсыпания. Особенно слабы ноги. Я с трудом сегодня дважды поднимался на 4-й этаж. И слабость во всем теле. Даже голова работает вяло.

Читал Тэна. He согласен с его характеристикой Византии как сплошного вырождения. В Византии были и творческие мотивы (архитектура, иконопись, ювелирное мастерство, наконец, даже теология – эта своеобразная философия под ферулой церкви). Но разве бывает где-либо и когда-либо абсолютно свободная философия? Кроме того, государство существовало 1000 лет. Жил народ. Значит, были силы жить. Было бы любопытно проследить жизнь простолюдина в провинции. Мне думается, что в ней много было римских и эллинских чисто языческих элементов, особенно в повседневном бытовом укладе. Вообще, Эллада в Византии никогда не умирала. Ее огонь тлел, изредка вспыхивая, под пеплом ханжества и благочестия.

Как редко записываю я теперь в свой дневник такие размышления! Я окружен людьми, которым все это чуждо, и в результате начинаю походить на них: интересуюсь каждодневными мелочами, а серьезные мысли и красивые чувства тенями скользят и уплывают вдаль, не оставляя в душе почти никакого следа. Разве только тонкая горечь сознания, что всё это nur an und für sich selbst²⁰⁹, ибо не с кем об этом сказать двух слов.

25.10.45 г. Сегодня у нас истопили в доме. У меня в комнате +7° г. И на улице сильно потеплело. Снег тает, везде большие лужи. Мне все еще нездоровится, ложусь рано и сплю по 12 часов. Так безрадостно уплывают дни моей жизни. Уплывают в прошлое, которое, подобно будущему, становится иногда таким чужим и чуждым. Точно оно не мое, точно обо всём я только прочитал в какой-то книге!...

26.10.45 г. Сегодня археологическая экспедиция из Москвы вскрывает в Лавре усыпальницу Годуновых.

29.10.45 г. В РУ урывками просматриваю «Опавшие листья» Розанова, 1-й том. Это моя книга. Который раз я ее перечитываю. Немало сделано заметок на полях. И каждый раз являются все новые и новые мысли. Вот такие книги, писанные буквально en passant, бывают подчас поразительны. В них столько сгустков мысли и чувства, чего не хватает многим детально обдумываемым и тщательно отделанным esseys. А позавчера вечером, опять-таки при коптилке, перечитал «Ватто» и отрывки из «Мария Эпикурейца» Патера. Эту книгу я буду всегда любить нежно и глубоко, как лучшего друга, утешение в печалях. Если бы Патер жил в Средние века, его непременно причислили бы к святым. До того ясна, кротка и благородна кристальная его душа. У нас всех ближе и созвучнее ему – Борис Зайцев.

2.11.45 г. Только что приехал из Подлипок (Калининград) с методического совещания. Дома не топлено (+7° R), темно (света уже два месяца нет) и вдобавок стала вода. Бесподобная обстановка! На улице туман, сырость, грязь. В вагонах ж.д. разбитые окна и гуляет ветер. Однако настроение у меня бодрое. Пишу при ночнике.

В мыслях одно: я зашел в столовую, выпил 200 гр.водки, съел тарелку борща, порцию трески с картофелем. У меня был хлеб и сыр. Слава богу! Нет того кошмарного голода, что мучил меня в 1942 и 1943 гг. Курю я сейчас «Беломор». И вот лягу в постель. Она, правда, холодная, как погреб. Но я быстро надышу, и под двумя ватными одеялами мне будет тепло. На голове шерстяная шапка. Перед сном подумаю о милых, о милом и заветном. А сны у меня волшебные! Чего же жаловаться? – Как мало человеку надо в наши дни в нашей стране!...

9.11.45 г. На средней главе Успенского собора сделаны леса для поднятия креста, упавшего в 1927 году от сильного вихря. Лет 5 тому назад об этом не могло быть и речи. Tempora mutantur...²¹⁰

14.11.45 г. К нам в РУ поступают 18 мальчиков-испанцев. Любопытно будет на них посмотреть и посравнить их с нашими. Впрочем, они, наверно, сильно обрусели, т.к. давно живут в СССР.

Сейчас купил на базаре персик, но никакого от него удовольствия не испытываю. Уж очень он незрел. A по вкусу напоминает все-таки те персики, которые я ел в детстве, привезенные из Самарканда. И напоминает 1909–1910 гг., житье на Болотной, мой сад... Как все было хорошо!

16.11.45 г. Вчера вернулся из Германии мой сосед Ф.Р. Рогожин. Он там несколько лет провел в плену. Рассказывал много интересного. Любопытно, почему его допустили обратно домой, тогда как, говорят, всех пленных и даже их семьи отправляют в концлагеря? Спросить об этом было неудобно. М.б., со временем сам как-нибудь скажет...

19.11.45 г. На улице завывает ветер. Снегу почти нет. Сухая, промерзлая земля. Пыль. Последние дни были солнечны, и это все скрашивало. Сегодня хмуро. Авось хоть ночью нападает снег. Будет теплее и уютнее.

У меня в комнате горит электричество и плитка. Все это – беззаконное. Поэтому окно зашторено, и если кто постучится, надо будет долго спрашивать, кто это? В случае незнакомого голоса придется врать, что я болен и не одет, прятать плитку, вывертывать «жулик» и гасить лампу... Как это противно! И не стыдно мне ни капельки за мое «жульничество», а противно до смерти, что обстоятельства жизни довели меня и миллионы подобных мне до этого.

Довольно о такой гадости. Если писать всё, обо всём, то и тетради не хватит. Я надеюсь, что все-таки мы вынырнем в конце концов из этой поганой трясины лжи, жульничества, воровства, разбоев, блата, взяточничества, мата и всякого иного хамства. О, если бы поскорей!

В РУ у меня каждый день много работы, и время летит с такой быстротой, что я не замечаю, как летят не только дни, но недели и месяцы.

Нечего читать. Перечитываю «Обрыв» Гончарова. Многое мило, тонко, прелестно. Но все, что касается нигилистических рацей и их опровержения, серо и скучно. Видно, тогда это был насущный вопрос, люди искренне спорили и боролись каждый за свою правду. Но нам теперь эти споры как-то чужды. Они кажутся такими ребяческими, почти глупыми порой. Мы сразу видим и правду у обоих сторон, и все их смешные и нелепые крайности. Во всяком случае, Базаров умнее и человечнее Волохова...

21.11.45 г. Полезно и отрадно посидеть в одиночестве, как я сейчас в своей келье. Тепло, светло, тихо. Я курю, думаю, читаю «Афоризмы житейской мудрости» Шопенгауэра, знакомую книгу, которую снова просматриваешь с интересом. И мне так хорошо. Слава тебе, Господи, за эту милость! Я сыт, у меня нет никаких особенных тревог и забот. А все житейские неполадки можно при желании позабыть...

23.11.45 г. Сейчас я перечитываю «Афоризмы житейской мудрости» Шопенгауэра. Хорошая, умная книга. Есть в ней и старческая брюзгливость, и еще – старческая осторожность. И все же она много дает человеку. По ассоциации задумался о Гёте (они ведь были знакомы, Шопенгауэр и Гёте), а потом о случае с Гёте и Бетховеном, когда оба встретились с прусским королем. Гёте почтительно раскланялся, а Бетховен демонстративно прошел мимо, не снимая шляпы. Теперь превозносят

Бетховена за его поступок, а в свое время умилялись, да и теперь кое-кто умиляется на Гёте. А по-моему, оба правы и оба поступили хорошо. Если бы я был королем, вернее, на месте этого короля, потому что быть одним из ослоподобных Фридрихов я не хочу, я бы остановился, пожал руку Гёте и сказал бы: «Я рад, что Вы приветствуете меня. Значит, есть великий человек, который меня любит и уважает, или, по крайней мере, чувствует это по отношению к моему сану. Но я рад также и столько же, что господин Бетховен нашел в себе мужество выдержать свою линию поведения. Это показывает мне, что я не тиран, которого трепещут. При мне люди могут оставаться собою, не боясь ни меня, ни общественного суждения. Передайте господину Бетховену мое уверение в глубоком уважении, а Вы сами, господин Гёте, примите мое уверение и в моем глубоком к Вам уважении, а вместе с тем и в моем сердечном расположении к Вам.» Мне кажется, что королю стоило так ответить. Но разве очередной Фридрих или Фридрих-Вильгельм мог до этого додуматься?...

27.11.45 г. Сейчас, сидя в уборной, размышлял, что мы живем прямо-таки по-средневековому: полное отсутствие удобств, обеспеченности, уверенности в завтрашнем дне; разбои по ночам, лихоимство и ложь кругом, отчаянное одичание и варварство. Но нет, я ошибаюсь. В истории нет дословных повторений. И если наша эпоха многим напоминает Средневековье, то есть в ней и элементы Возрождения: усиленная научная работа в отдельных оазисах, вроде Академии Наук и подобных исследовательских институтах; изумительные мысли, переживания и достижения отдельных лиц. Счастливчики, кто в силах жить так. Вокруг меня нет и подобия такой атмосферы.

30.11.45 г. Наташа Маясова рассказывала о том, как вскрывали усыпальницу Годуновых. Кости истлели. Сохранились очень немногие. Борис и Ксения, очевидно, были в схиме. А Федор и его мать, как убитые, были наверно похоронены впопыхах, без постриженйя. Уцелели обрывки красной рубахи юного царя и шелковые ткани от платья его матери. Сохранилась необычайно маленькая подошва от туфли Ксении. По ней можно судить о стройности ее ножки да и, пожалуй, всего ее тела. Бедные и несчастные люди! Как мне их жалко. Особенно Федора и Ксению. Я перечитал вчера и сегодня главы из Карамзина о Борисе Годунове, о гибели его рода, о воцарении и гибели Самозванца. Какая трагическая история! Вот богатейший материал для поэта. Только Пушкин да А.К. Толстой достойно его использовали. Современные романы на эту тему, вроде «Из Гощи гость», слабы и неприятно действуют на меня и тенденциозностью, и плохой композицией, и посредственной, плоской психологией, и больше всего – неудачным языком. Надо по-пушкински решать эту проблему архаизации речи героев, надо знать меру, как это и показал Пушкин в «Борисе Годунове». А наши вальтер-скотты советских дней этого не понимают.

А сколько грабежей и убийств творится сейчас вокруг! Ночью, даже вечером, опасно ходить по улицам. Точно во времена Лихолетья или еще более раннего Средневековья! Когда все это кончится? Когда жизнь станет снова прекрасной и радостной? Кто может предсказать?

5.12.45 г. Христианство! Христианство! Как ни сильны, как ни справедливы порой нападки на него, а через него не перешагнешь, из него не выпрыгнешь и мимо не пройдешь безучастно. Будь рационалистом, как Вольтер или Франс, эстетом, как Уайльд, первобытной лесной натурой, как Гамсун, или поэтом ускользающих мигов, как Бальмонт, образ Христа, его учение, его исторические формы воплощения и идеальные образы – все волнует человека. Христианство и античность – это наши родители. Совместно с природой и бытовой обстановкой они формируют душу с детских лет и не перестают влиять до старости.

Кстати: читая на днях заметки Шопенгауэра о религии, я почувствовал, какое влияние он оказал на Розанова и Ницше. Только они в этом не сознаются. Особенно Розанов, который вообще любит заявлять, что он читал мало (хотя это неправда: я сам видел его богатую и умно подобранную библиотеку). Кажется, что и Ницше в своем «Антихристианине» ничего не говорит о Шопентауэре, насколько помнится мне. А психологию Ветхого и Нового Заветов определил до них ярче всего именно Шопенгауэр. Он им противопоставляет индийскую мудрость. Мне лично она глубоко не симпатична, даже враждебное что-то я чувствую ко всякому браманизму, буддизму и его модернизации – теософии. Все это не нужно и даже вредно нам, выросшим на закваске христианства и античности. Думается мне, что глубокое проникновение в тайны античного духа спасло и Ницше, и Розанова от увлечения индуизмом. А Розанов также почувствовал и Египет. У Египта же с Индией нет родства. В этом отношении Шопенгауэр ошибался...

6.12.45 г. На улице сегодня морозно, а наш милейший домуправ со вчерашнего дня не топит. Если бы не беззаконная плитка, то пришлось бы замерзать. Сейчас у меня славно (+8° R). Никуда не хочется идти. Собрался было к Н.Н. Савельеву и отдумал: далеко, холодно, a интересу во встрече очень мало. Вчера зря проходил к Валентину. Он не приезжал. Был вечером у Флоренских. Взял у них читать «Вексфильдского священника» Гольдсмита. Раньше я никогда не добирался до этой книжки. А теперь вижу, что и не стоило. Скучно. Так же мало мне нравится, как и «Сентиментальное путешествие» Стерна. Прав был А. Франс, говоря, по свидетельству Бруссона, что шедевры не нуждаются в чтении. Они числятся шедеврами, а люди читают то, что им интересно. Для человека нашего времени пресны и нудны шедевры сентиментализма. Зато взял еще две книги и их читаю с большим интересом. Случайный 66-й том «Русской Старины» (1890 г.), завалявшийся у Ф[лоренски]х со времен П[авла] А[лександровича], взявшего его в библиотеке МДА, и монографию Б.Д. Грекова «Киевская Русь», изд. Академии Наук СССР, M.-Л, 1944. Приятно почитать несколько наивные мемуары старого времени, и еще интереснее погрузиться в седую древность нашей Родины. Я так увлекся книгой Грекова, что просидел с ней до 2-х часов ночи. Поэтому утром сегодня не выспался. В РУ было холодно, и я вернулся домой усталый, озябший. Да еще предложили от парткабинета составить монтаж для литературного вечера для избирателей на тему: «Старая Россия и СССР». А где книги? Где время? Где уют, необходимый для работы?...

13.12.45 г. Вот уже около недели, как опять мы без электричества. На этот раз почти весь город сидит без света. Говорят, что мы далеко превысили свой лимит.

Ходят слухи, что с 20 декабря вместо электропоездов в Москву будут ходить обычные с паровозами. Бесподобно! Этого не бывало даже, как мне помнится, во время войны. Вчера и сегодня наш дом не топили, и у меня только +4° г. Спать можно, но жить несносно. Сижу в шубе. Был вчера в Москве у Крестной. Они тоже сидят без света. Разговоры о грабежах и убийствах. Шайка «Черная кошка», появившаяся в Москве. Все кошмарно. До чего мы дожили?! И что будет? Мне больно и противно писать об этом.

20.12.45 г. Вчера вечером был у Флоренских. Встретил там Сережу Трубачева. Он только что прибыл из Маньчжурии. Был и в Германии до этого. Он изменился: вырос, стал разговорчивым. На этот раз он мне понравился. Рассказывал многое, но почти всё я уже знал по рассказам других. Одно только противоречило письмам и рассказам о немцах: у них не так уж мало книг в домах. Сережа видел целые библиотеки с прекрасным подбором немецких классиков. Встретил один раз прекрасную библиотеку с греческими и латинскими авторами в подлинниках и переводах, затем библиотеку с большим количеством итальянских, французских и английских книг. Но нигде не видел русских авторов ни в подлинниках, ни в переводах. Значит, все русское, как «советское», для немцев было табу! Когда он говорил мне об этих двух библиотеках, то я подумал: не все, видно, немцы были одурачены фашизмом; были среди них и настоящие люди, любившие и знавшие и античность, и вообще всю европейскую культуру. Я это сам думал во все время войны. И как мне жаль этих людей! Как им было тяжело под копытами Гитлера и его присных! Что-то родное отозвалось во мне, когда я слушал рассказы об этих неведомых мне, наверно, уже погибших или замученных наследниках духа Гёте, скромных книголюбах, окруженных коричневыми бандами...

21.12.45 г. Читаю дневник Никитенко, который читал впервые еще в бытность в Академии. To же впечатление: интересные факты и события и посредственные мысли самого автора. Редко встречается что-нибудь острое, оригинальное. Может быть, со временем то же скажет и о моем дневнике какой-нибудь потомок, если ему случится когда-нибудь быть напечатанным? Что ж! He будем огорчаться. Каждое новое поколение подходит со своими критериями, и оно в этом совершенно право. Многое, что в свое время казалось умным, благородным и возвышенным, кажется нам теперь фальшивым, патетичным, скучным и смешным. А каковы будут вкусы у наших потомков, судить трудно. Думается только мне, что у них будет мало нежности, тонкости чувств, изощренности мыслей, задушевности переживаний. Мы вступили в суровую эпоху. И если 19-й век часто называли железным и нервным, то наш век, возможно, позднейшие историки с философским уклоном назовут кровавым, а то и просто кошмарным. Достаточно вспомнить, сколько крови пролилось, сколько жертв было в период с 1914 по 1945 год! А сколько всего этого предстоит впереди! И, конечно, люди, которые выросли в такой обстановке, плохо будут понимать всё утонченное, изысканное и нежное. Куда уж тут говорить о моем дневнике или о моих стихах! Многие более крупные вещи надолго будут отринуты и позабыты. Им предстоит воскреснуть для новой жизни лишь тогда, когда воистину настанет новое Возрождение. Это относится ко всему искусству моего любимого Modern’a.(...) Если мне суждено прожить еще лет 30, то я, может быть, только перед смертью увижу зарождение родственных мне идей. Так некоторые романтики 40-х годов, помнившие расцвет романтизма, доживали до 90-х и 900-х годов. Интересно, чувствовали ли они нечто родственное в зарождавшемся символизме? Или старость притупила в них остроту восприятий, и они негодовали по адресу новаторов-декадентов вместе с позитивистами и натуралистами? Интересно было бы выяснить этот вопрос на основании мемуаров, дневников и т.п. документов. Насколько известно мне, никем это не было освещено.

Сегодня вдруг пришла мне в голову мысль, что я, в сущности, очень плохо доверяю всем естественнонаучным гипотезам и прочим объяснениям мира и его явлений. Какой-нибудь физик, биолог или медик придут в ужас от подобного обскурантизма. Но ничего не поделаешь. Таков уж я уродился. Я готов верить в самую необычайную и нелепую для так называемого здравого ума теорию; любая поэтическая фантазия сильнее овладевает мной, нежели самый, казалось бы, незыблемый закон точной науки. И вот здесь, на страницах интимного дневника, я не стыжусь и не боюсь высказать это признание. А в жизни молчу, пропускаю мимо ушей, а иной раз и сам говорю не то, что думаю и чувствую. М.б., это нехорошо и даже постыдно. Увы! Разве мы все не ходим постоянно в масках? Пишу при коптилке. Электричества все нет и нет.

22.12.45 г. Когда больше сидишь дома, а не шляешься каждый день по чужим углам, то становишься как-то спокойнее, и дневник пишется чаще. Правда, в одиночестве, да еще при свете коптилки скучновато. Но теперь и в гостях не всегда бывает весело, а очень часто совсем неинтересно. Когда ищешь только теплого угла да чего-нибудь поесть, чтобы не обессилеть совсем от голода, как это было в 1942, 1943 и 1944 годах, то это найти легче, чем интересную беседу, которая пробудила бы дремлющие под гнетом повседневности мысли. Это последнее редко теперь случается: люди все так подавлены заботами о существовании, так устали и так отстали от своих былых духовных запросов, что им не до серьезных бесед. Только поесть, поспать, а если и поговорить, то разве только о самых легких пустячках.

А у меня, как я только мало-мальски стал сыт, снова вспыхнуло стремление мыслить. Да оно не угасало и в самые ужасные годы войны, как я ни голодал, как ни бедствовал тогда. И сейчас, хотя я и оборван совсем, как нищий, хотя в комнате у меня часто очень холодно и полутемно, хотя меня больно давят житейские заботы вроде стирки и починки белья, вопросы о том, что надеть, когда нет обуви и одежды, все же я стараюсь как можно меньше обращать на все это внимания и, хоть урывками, читать, мыслить, писать. Скажут: ты – один, тебе – легче, чем семейным людям. Верно. Но верно и то, что в семье, – конечно, в хорошей семье, – все друг друга поддерживают, и есть в ней та внутренняя теплота взаимной любви, участия, спаянности, чего совсем, совсем нет в моей одинокой келье. Поэтому у каждого есть свои трудности, каждый должен учиться по-своему нести свой крест жизни. И только – не опускаться, не отчаиваться, не унывать...

Наши дамы и девушки, да и мужчины в РУ стараются узнать, когда в суде будет слушаться дело Пустынской. Как им хочется туда попасть и повидать ее, послушать всё! А я совсем как-то к этому равнодушен. М.б., это и нехорошо. Золя и Гонкуры на моем месте не упустили бы такого удобного случая пособрать жизненных наблюдений. А вот у меня внутреннее чувство говорит: это всё – пустяки по сравнению с тем, что ты носишь в себе, и если ты будешь охотно погружаться в этот житейский омут, то потеряешь себя. Проходи мимо, смотри холодным взглядом мыслителя и не задерживайся на пустяках. М.б., это – самомнение с моей стороны? He знаю. Но мне отраднее пройти по оснеженному полю, глядеть, как склонились ивы над замерзшим прудом, слышать воющий шум ветра в ёлках и соснах, нежели углубляться в эти мелкие драмы, которые кажутся мне скорее дрязгами... При случайной встрече, взглянув внимательно в лицо, особенно в глаза совершенно незнакомого мне человека, я гораздо глубже и интереснее читаю историю его жизни и слышу тайное трепетание его души, нежели во время судебного процесса или после долгого разговора с ним о пустяках. Правда, такое проникновение в чужую душу бывает нечасто. Для этого надо быть в ударе, в своеобразном трансе созерцательности. He знаю, м.б., все это очень нехорошо, что я говорю о себе, но я говорю искренне. Я – таков и меняться не желаю...

25.12.45 г. Сегодня весь христианский мир празднует Рождество, и только одно православие стоит в стороне. Как это нелепо! Патриархи и митрополиты летают на самолетах, многие духовные носят в обычное время светскую одежду, а григорианского стиля боятся, как чумы. Уж не потому ли только, что он «григорианский»? Так и юлианский был создан не православным и даже не христианином. Я что-то совсем позабыл с академических времен, почему мы так цепляемся за старый стиль.

Рождество! Ёлка, славление Христа и все такое торжественное, а вместе с тем чистое, простое, душевное! Я с наслаждением перебираю в памяти картины детских лет. Становится так ясно и тепло на душе. Вот я теперь совсем уже не православный, не церковник, а все, что связано с юными воспоминаниями о религии, все так прекрасно, так радует. Слава Богу, что все это было. «Суждено было войти и в эту дверь». И теперь скептик Серво с наслаждением окунается порою в эти пахучие волны, звенящие песнопения, сияния дивных огней.

Будут ли наши дети и внуки так счастливы в годы зрелости и старости, когда захотят вспомнить пору своего детства? И будут ли у них так красивы и очаровательны их образы прошлого?

27.12.45 г. Читаю дневник Никитенко и мемуары Бруссона о Франсе. Какая разница! Что значит – иное время, иная обстановка – люди все те же, но взгляды, оценки, самый modus vivendi – совсем иначе. В какой ужас пришел бы Никитенко, если бы он смог прочесть мемуары Бруссона? А, м.б., и не пришел бы?...

Бог – Судьба – Рок – Неведомое – это все Высшая Сила, которая для меня несомненно существует. М.б., она и не такова, как мы все, люди, о ней мыслим, но она есть, и в ней все корни всякого бытия, от звезд и до личинок.

31.12.45 г. Утром ушел и забыл ключи во входной двери. Хватился их в РУ, страшно перепугался: подумал, что потерял. Тотчас же вернулся домой, дело выяснилось: соседка, оказывается, вынула их, и я успокоился. Но страшно устал...

Когда сегодня шел домой с мыслями о возможности потери ключей, то загадал: если ключи найдутся, в следующем году все будет хорошо. Ключи нашлись!...

3.1.46 г. Вчера был у меня Th. Просидели весь вечер, проговорили, попили чаю. Он очень мил. Есть природное благородство и даже известная тонкость, есть пылкий и пытливый ум. Но как мало накоплено культуры! А уж ему скоро 17 лет. Но он в этом нисколько не виноват. Наоборот, я изумляюсь, как он остался таким, несмотря на все тяготы последних 4-х лет! Могло быть стократ хуже. М.б., он-то и будет моим «последним» другом, который, если не «закроет мне глаза» (не люблю этой фразы и знаю, что умру совершенно одиноким), то хоть немного скрасит последние годы мои и дни. Хотелось бы поскорей дать ему всё то, что давалось предшествующим друзьям, но все они были в несравненно более выгодном положении, нежели он.

14.1.46 г. В РУ ждут ревизии. Поэтому у всех настроение, как в 1-й сцене «Ревизора». Мне очень это треплет нервы, т.к. теперь в качестве старшего преподавателя я принадлежу до некоторой степени к администрации, и если посыпятся ей на голову какие-нибудь шишки, то достанется и мне. Поэтому у меня за последние дни множество работы по доделыванию и отделыванию всего, что не было выполнено в свое время. Хочется одного: скорее бы все прошло мимо или прошло благополучно. А мне урок: не вылезай из маленьких ролей – покойнее!...

15.1.46 г. Морозит. Утром было –17° С. Сейчас, наверно, гораздо больше. А наш дом не топили со вчерашнего вечера. Когда пришел из РУ, у меня в комнате было только +7° г. С 9-ти часов зажег плитку, как только дали свет, и держу ее до сих пор. Поэтому сейчас +10° г. Попил чаю и согрелся. Зачем я пишу об этих мелочах? Да затем, чтобы потом восстановить картину моего теперешнего житья-бытья. Я жалею, что не вел дневника с юных лет. Как бы он наивен и глуп ни был, он мне теперь был бы очень интересен. Так хотелось бы вспомнить все, что волновало и наполняло когда-то ум и душу. Теперь для этого приходится напрягать память. И иногда в силу какой-нибудь ассоциации вдруг всплывают тогдашние мысли, чувства, лица или события. И сразу переносишься лет на 30 назад и почти живешь всем снова... С 1914 г. некоторой помощью могут служить мои стихи. Но в них Dichtung²¹¹ преобладает над Wahrheit²¹²...

Ha днях читал в газете, что японский император в новогоднем рескрипте объявил учение о божественности императора ложным. Вот это – достижение Макартура и американцев! Они сначала добились отмены государственной поддержи для религии синто, проповедовавшей эту идею, а теперь заставили императора самого подрубить тот сук, на котором он сидел. Бесподобно! A что сказать об умах японцев, об их внутренней ломке, которую, несомненно, переживают все искренне мыслящие в Японии культурные люди? Мне думается, что эту же внутреннюю трагедию переживают все настоящие люди и в Германии, и в Италии, и в Финляндии, и везде, во всем мире, а не только в побежденных странах. Как хотелось бы почитать заграничную публицистику, a еще более – философские статьи и художественные произведения. Но «Интернациональной литературы» нет. А ведь только она, пусть далеко не всесторонне, отражала духовную жизнь заграницы. Сейчас же ничего мы не знаем. Неужели Манны, Фейхтвангер, Уэльс, Шоу и другие молчат? Почему же мы не смеем надеяться услышать их голоса? Меня очень огорчает такая опека над нашей мыслью. Это напоминает цензуру времен Николая I во всех ее худших проявлениях. Но к чему всё это привело? История дает на это свой недвусмысленный ответ. Неужели люди, стоящие теперь наверху, не понимают всего этого? Или им некогда заниматься этими мелочами, и они их отдали на откуп глупцам и подхалимам?

17.1.46 г. Сегодня вечером, возвращаясь из РУ, слышал на площади радио. Передавали стихотворение Ахматовой «Пушкин в Царском Селе». Певица недурно спела его, музыка тоже неплохая (не расслышал, чья). Но как мне сладко было услышать стихи любимой поэтессы! Чем-то заветным и старинным пахнуло на меня, вспомнилось, как в 1919 году я читал впервые ее книгу «Четки» и был очарован. Придя, записал стихи, возникшие в голове еще на площади. Ho по дороге кое-что забылось. И получилось гораздо хуже, чем складывалось там, на ходу. Поистине, мне надо с собой носить блокнот и карандаш, чтобы тотчас записывать все поэтическое, которое чаще всего рождается в самой неподходящей обстановке и в самый неудобный момент. Но такие записи на ходу хорошо было делать во время моих путешествий в МООСО, когда в лесу и в поле я почти никого не встречал. А в городе будут принимать, пожалуй, за сумасшедшего, если я остановлюсь на улице и стану что-то записывать... И вот я, при всем своем презрении к общественному мнению, все же стесняюсь. Как сильна «княгиня Марья Алексеевна»!²¹³

Вчера перечитывал отрывки из «Соборян» Лескова. Как хорошо! Мне Лесков как-то ближе Гончарова и романов Тургенева, только Тургеневские и Чеховские рассказы я люблю наравне. (Чеховские, конечно, не ранние, не юмористику, которая мало меня трогает, как и вообще всякая юмористика.) Любопытно признаться себе самому, что я и Толстого Льва, и Достоевского люблю не так задушевно, как новеллы Лескова, Тургенева и Чехова. Те – точно глыбы – величественны, потрясающе жутки и мучительны. А эти как-то человечнее, ближе. Вот почему и Флобера я люблю больше Бальзака, Анатоля Франса больше Флобера. Вероятно, потому же Б. Зайцев и А. Толстой 2-й мне ближе и Тургенева, и Лескова, и Чехова. Все это мне говорит о том, что каждый из нас – сын своего века, и свое ему ближе и милее всего. Это все равно, что родные или друзья – они ближе и дороже нам, нежели более значительные, но совершенно чужие и чуждые душе люди. Как все относительно! Боже мой!

18.1.46 г. Сегодня день смерти моей Мамы. Мне было грустно еще вчера. Но сегодня как-то все затихло. Исполнилось уже одиннадцать лет с того момента. Острота и горечь исчезли. Но осталась глубоко внутренняя боль. И она очень ощутима, когда я серьезно об этом задумываюсь. Я стараюсь не углубляться в эти переживания и мысли – из чувства некоторого самосохранения. Пусть это эгоистично. Ведь тот, кто хочет жить, не должен отдаваться длительно трагическим надрывам. Они, как буря, проносятся, и ломают деревья, и разрушают здания, но не очищают атмосферу души. Однако нельзя жить в обстановке непрерывной бури. Так и с душевными катаклизмами. Я часто думаю теперь о своей, м.б., недалекой смерти. Для меня – прожить лет 35 или 40 без Мамы – это порядочный срок. А для нее, если только есть бытие после смерти, индивидуальное и разумное, тем более в некотором высшем плане, нежели наше земное, этот срок, м.б., является только мигом...

Ничего-то ничегошеньки мы об этом не знаем, a ведь эта проблема, казалось бы, самая главная в нашем существовании. Все религии и философии в сущности и вызваны только ею. Другое все – пустячки, житейская необходимость. И вот наука и служит этой необходимости, вырождаясь мало-помалу в технику в лучшем случае, или же просто в ученое крохоборство и гробокопательство. Искусство на высших ступенях взлетает над этим скудным и нудным житейским морем и зовет в блаженные неведомые миры. А в своей повседневной посредственности и искусство только забавляется мелочами и тонет в этом море житейском. Бывали народы и эры, которые жили и дышали вечностью – Египет, хотя бы. А вот мы – совсем другое дело. У нас людей, тянущихся к этому торжественному, жуткому и все же желанному простору, считают мистиками, т.е. сумасшедшими, больными, почти дурачками...

Вечером читал отрывки из статьи Л. Шестова «Potestas clavium» («Бюллетени литературы и жизни» 1915–16 гг. № 14). Как я понимаю Шестова и сочувствую ему! Жаль, что у меня нет всех его сочинений. Это, пожалуй, самый близкий мне по духу мыслитель за последние годы. Надо будет поискать в Москве у букинистов его книги. Жаль, что нельзя достать его работы о Паскале («Гефсиманская ночь»), изданной по-французски уже за границей. О ней я читал в каком-то французском каталоге. А что он еще написал после своего отъезда из России, я не знаю. Как это грустно! Как хотелось бы мне прочесть все, что писали за границей Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Игорь Северянин, Бунин, Борис Зайцев, Муратов, Вячеслав Иванов, Эллис и другие!...

24.1.46 г. Сегодня истопили. Электричество исправили, и я подогрел еще комнату плиткой. Сейчас у меня + 11° г. Я счастлив. Напился крепкого чаю с сахаром, со сгущенным американским молоком и белым хлебом. He каждый день я могу позволить себе это удовольствие. A как немного мне стало нужно! Перечитываю «Кима» Киплинга. Как хорош лама! Как бы я хотел стать таким! Вот что значит близкая старость! Но увы! Страсти еще не совсем умерли во мне, и я – не подвижник, не святой, а грешный и слабый человек. Господи, спаси меня!

3.2.46 г. Вчера с РУ ходил на митинг по случаю приезда нашего кандидата в депутаты [Леонида] Леонова. Это было в 6–7 часов вечера. Площадь освещена яркими прожекторами. Они все время движутся, и сиреневый свет дает видеть летящие снежинки. Очень красиво, почти сказочно. Речи era из-за шума толпы не слыхал. Потом был фейерверк. Красные и зеленые ракеты. Но все очень однообразно. He было того разнообразия, которое я видел в юные годы во время пасхальных иллюминаций. Но в теперешней скудной жизни и это хорошо. Я живу действительно скудно: не бываю ни в театре, ни в кино и даже не слышу музыки, т.к. у меня нет радио. Только книги и мечты. Хорошо хоть это есть!...

8.2.46 г. Дома тихо, тепло, светло. Электричество вот уже несколько дней горит всю ночь. Скептики говорят, что это – по случаю кануна выборов. После 10-го февраля – опять посидим в темноте. Хотелось бы и не верить, но теперь как-то привык к неприятным неожиданностям, и потому по неволе веришь... Vivrons verrons!²¹⁴

Книг новых нет. Негде и не у кого их достать. У Фл[оренски]х в их библиотеке чёрт ногу сломает, такой хаос. И когда у них просишь книгу, то они смотрят так, точно ты ее украсть хочешь. Очевидно, они думают, что раз отец в ссылке, то его библиотека должна оставаться за семью печатями. Вот уж поистине, как собака на сене, и сам не читаю и другим не даю. Как это увязывается с христианскими идеями, я понять не могу.

Вот и перечитываю свои книги. Иной раз это и хорошо, а иной раз так хочется еще не читанного, нового (по крайней мере – для меня). Кончаю писать: почерк – никуда. Устал.

11.2.46 г. Был вчера вечером у Флоренских. Они пеняли, почему долго не показывался. Я ссылался на нездоровье, на занятость в РУ и, наконец, на некоторую долю мизантропии, овладевшей мной за последние недели. Несмотря на их участие ко мне, все же мне было у них скучно. Оля показывала свою комнату, в которой она опять устроилась. На стенах портреты отца, натюрморт (цветы) и Троицкая колокольня – акварель Т.Н. Грушевской. Колокольня не удалась: верхние два яруса смяты. Цветы воздушны и хороши. Затем фотоснимок с Венеры Милосской, а рядом, в углу – икона и распятие. He понимаю, чего Оля нашла именно в милосской Венере? Уж очень она фундаментальна. Впрочем, сама Оля – порядочная толстушка... Я заметил, что у нее, как у Веры из «Обрыва» [Гончарова], нигде не видно книг, а потом пошутил, показывая на шкаф, комод и тумбочку: «Которые же из них является «Марфинькиным шкапчиком со сладостями?» – «Будут все, – так же отвечала она, – когда только эти сладости появятся в изобилии...""

Над кроватью очень красивая вышивка серебром по темно-лиловому шелку из Средней Азии...

За последние дни перечитывал «Дневник» Блока (1917–1921 гг.). Какая нервность! Какая затаенная мечта о победе духа музыки! Увы! Эта победа не осуществилась. Если говорить символически, то последние два десятилетия мне кажутся совсем не музыкальными и отнюдь не поэтическими, а монументально-архитектурными. Точно из небывало тяжелых и устойчивых плит воздвигается огромное здание, величественно-грубое и простое, но способное простоять века, нечто вроде Вавилонской башни или пирамид Египта... И все музыкальное, все поэтическое принесено в жертву этому великану. Интересно, как откликнулись бы на нашу современность Блок и Есенин? Брюсов нисколько не удивился бы. Он нашел бы в ней многое, о чем писал в свое время («Республика Южного Креста», «Земля», «Диктатор»). Ах, Брюсов, Брюсов! Вот с кем был бы я счастлив поговорить!...

18.2.46 г. Вот вспыхнул свет, и я могу писать. А до этого сидел и читал новый роман Г. Уэльса (не могу понять, почему после 1917 года его стали у нас именовать «Уэллсом») – «Самодержавие м-ра Паргэма». Пока только занимательно и даже скучновато, как самый почтенный английский роман.

Записываю, кстати, название другого его романа, которое забыл вчера: «Мистер Блетсворти на острове Ремполл». Действительно, эти имена неблагозвучны для моего уха. Очевидно, мне чуждо англо-саксонское, как германское. Скандинавское как-то ближе. М.б. потому, что в нас, русских, есть доза варяжской крови?

В этом романе я встретил интересную фразу. Изображается современный культурный пастор: «Богословие было для него игрой, и скорее всего праздной игрой. Он стоял за воссоединение церквей в интересах цивилизации и возлагал большие надежды «на святых людей, живших в Троице-Сергиевой лавре под Москвой» (глава «Либеральный церковник», изд. ЗИФ, M.-Л, 1930, т. 3, с. 243).

Я вспоминаю фотографию времен приблизительно 1914–16 гг. в «Ниве», изображавшую англиканских епископов среди русского духовенства, когда шли заседания, посвященные вопросу соединения церквей. Меня поразили худые фигуры бритых англичан и необъятные «стомахи»²¹⁵ наших владык, особенно Антония Волынского... Неужели среди английской делегации были такие наивные идеалисты, вроде названного Уэльсом «либерального церковника», которые могли всерьез рассчитывать на то, что они встретят в Т[роице-]С[ергиевой] Л[авре] «святых людей»?

Ведь это Уэльс обронил неслучайно. По-видимому, были какие-то соответствующие тона в отчетах англиканской «высокой церкви». Любопытно, кого они подразумевали под «святыми» насельниками Лавры: лаврских монахов или академических? Вернее всего, что последних. Эти, по крайней мере, в культурном отношении были не ниже англичан. Достаточно вспомнить хотя бы Илариона, Феодора, Вассиана и других. Святости же не было ни в тех, ни в других. А о культурности лаврских «стомахов» и говорить не приходится...

9.3.46 г. Давно не писал: очень был занят, да то и дело нездоровилось. Простуда и сейчас еще не прошла. С начала марта погода стоит прямо-таки весенняя. Солнце. Тает, течет с крыш. A по ночам морозы. He рано ли только это?

Получил в РУ шинель. Сшита хорошо. Она напомнила мне гимназические годы. (В Академии я ходил в пальто, а не в шинели – своеобразная «вольность» в 1917 году!) Вот я, наконец, и не оборванец! Как мало надо человеку моего возраста и моего времени, чтобы радоваться.

Вчера вечером до 1-го часу ночи читал романы Уэльса «В дни кометы» и «Война в воздухе».

12.3.46 г. Свет неожиданно погас раньше 9-ти. Пишу при коптилке. Получил сегодня «Хождение по мукам» А. Лолстого. Читаю 1-ю часть. – Петербург 1914 года. Канун. Махровое цветение российского modern’a. Александрийская грусть (это же я чувствую и в «Голубой Звезде» Зайцева, и в «Вороне» О. Форш, и в некоторых романах и повестях М. Кузмина, и во всем символистическом искусстве той поры). Сколько мыслей и чувств возбуждает во мне это чтение! Все это – бесконечно близкое и родное и вместе с тем далекое, ушедшее и даже чужое для меня! И я – какой-то двойной: и тогдашний и сегодняшний. А надо всем – единый, тайный в своем внутреннем существе, непонятный в значительной степени себе самому. He с кем об этом поговорить по-настоящему. Никто из моих друзей этого не поймет так остро и глубоко, как я. Ни Валентин, ни Георгий, ни Евгений, ни Оля, ни Наташа, ни даже A3. Ибо они этого не пережили. Они родились позднее. И для них это – история, преломленная в искусстве. Я же помню дыхание, аромат эпохи. Он похож на запах гиацинта...

Только один Алексей Спасский мог бы понять меня и сказать мне многое, что дополнило бы мои идеи и переживания...

Как силён А. Толстой! И какими маленькими кажутся рядом с ним все эти Федины, Фадеевы, Леоновы и «маститый» Пришвин...

В воскресенье, 10 марта, был у Сашиной мамы. Она больна. Рак. Перенесла операцию. Сильно исхудала. Леонид за ней ходит заботливо и ласково. Это хорошо. Мне ее очень жалко и грустно, что сейчас нечем помочь. Она моя ровесница, а выглядит значительно старше меня. Я ушел от них с тяжелым чувством на душе.

Потом зашел к Жене Коневу. Он приобрел 4-й том «Потерянного времени» Пруста. Взял у него эту книгу и читал потом с большим удовольствием. Интересно на этот раз с ним поговорили. Его волнует теперь «Волшебная гора» Т. Манна. О ней он читал в курсе западной литературы и чувствует, что мир идей, обрисованный там) может сильно его увлечь. Самого романа он никак достать не мог. Сказал мне, между прочим, что спрашивал о книгах Льва Шестова (для меня) в букинистических магазинах. Ничего нет. В одном месте сказали: «У нас нет католических авторов...» Бог мой! Шестова Льва, очевидно, по слуху приняли за какого-нибудь римского папу Льва VI! Как повеселился бы он сам, если бы узнал об этом. Потом слушал по радио хор под управлением Свешникова. Он прелестно исполнил «Выхожу один я на дорогу» и «Вечерний звон». Перезвон («бом-бом», a не «дон-дон», как было в мое время) не вполне удачен. В мое время даже провинциальные хоры пели его нежней. Но сольный голос – очарователен своей задушевностью. Лет 10 тому назад такие номера в радиопрограмме были немыслимы. Как хорошо (для меня и подобных мне), что они мыслимы теперь.

Получил письмо от АЗа. Хотелось бы ответить, но некогда. Надо готовиться к лекции об Алексее Толстом для инженеров ЗОМЗа к 16 марта. А для этого надо успеть перечитать все «Хождение по мукам». Я читал его давно. Всё перезабыл. И сейчас читаю не только по обязанности (для лекции), но и с удовольствием. Получается цельное впечатление. А то я читал трилогию в несколько приемов.

13.3.46 г. Свет в 9 часов погас, но в 10 опять вспыхнул, и я читаю и пишу с удобством. Только теперь я приучился ценить все эти мелочи и простодушно радоваться им. Надеюсь, что эта способность сохранится у меня до конца жизни. Да! Война многому меня научила. Вот сегодня я почти весь день дома. Кроме 2-х часов, когда ходил обедать в РУ и заглянул на базар, где купил белую булку за 15 рублей, сахару на 10 рублей, банку американского сгущенного молока за 45 рублей, стакан турецкого табаку за 5 [рублей] и две коробки спичек за 5 рублей. (Нарочно выписываю эти цены, чтобы впоследствии можно было сравнивать!) В комнате у меня тепло, + 12° г. И я счастлив быть среди любимого мною скромного уюта, в тишине, со своими мыслями и мечтами, в стороне от человеческой суеты. Убирался. Переставлял книги на полках. Размышлял, что надо сделать летом: побелить потолок, починить в нем проломы, сделанные в 1942 году, когда исправляли отопление. Сейчас эти проломы кое-как заткнуты тряпками, и весь угол закрыт синей маскировочной бумагой. Потом надо будет оклеить стены, выкрасить рамы и подоконник белой масляной краской. Ликвидировать неудобную полку, купленную у А.И. Леман, этажерку и вместо них приобрести большую, более удобную полку. Надо купить занавеску для окна, попросить Крестную починить турецкую шаль, чтобы использовать ее в качестве одеяла, и сделать из старого кавказского одеяла чехлы для шезлонга, для подушек на стул и на кресло. Тогда моя комната примет прежний уютный вид. Да надо будет завести снова цветы. Без них как-то скучно.

Вот она жизнь! Снова стало славно, если нельзя сказать еще «хорошо», а уж невольно думается о том, как устроить свой угол. Я люблю мою скромную келью. Многие говорят и сейчас, что у меня уютно, но мне хочется сделать всё по своему вкусу и добиться опять исключительной чистоты, какая у меня была до войны.

Хочется пожить покойно и с минимальными удобствами. Я не понимаю, как большинство окружающих меня людей, порой даже культурных, как например, Флоренские, живут кое-как, точно они – на бивуаке. Такой стиль жизни не в моем вкусе. Я считаю, что человек прежде всего должен сделать для себя окружение, чтобы иметь возможность отдыхать и испытывать удовлетворение, придя к себе домой.

И еще задача, и огромная, стоит передо мной: как только появится бумага (хорошая, в изобилии и доступная по цене), приобрести несколько переплетенных тетрадей (не меньше 20, толстых) и переписать старательно и разборчиво и дневник, и весь «Эрмитаж», а также и стихи.

Только бы Бог дал сил, здоровья и времени!

16.3.46 г. Сегодня по радио сообщили, что у нас будут министры вместо наркомов. Интересно, что будет дальше?

20.3.46 г., среда. Вчера вымылся в бане. Теперь это – не такое уж легкое дело, как бывало, – собрался и пошел. To мыла нет, то белья чистого. А чаще всего баня не работает или работает, а горячая вода еле капает. Поэтому я отправился вместе с нашими ребятами. Мылся в бывшей академической бане и вспоминал, как мылся в ней когда-то в 1919 году вместе с Алексеем. Погас свет. Мылись в темноте, и только около мывшегося ректора МДА, протоиерея Орлова, стоял банщик Ефим и жег лучинки, чтобы отцу ректору «было видно»...

Сегодня вечером ко мне заходил мой бывший сослуживец по школе Г.С. Горохов – «художник». Предложил от имени Товарищества загорских художников прочесть для них лекцию о Леонове, нашем депутате в Верховный Совет, который вскоре приедет. Я согласился, хотя и не хотелось, т.к. творчество Леонова я не очень-то люблю, да и знаком с ним мало. Но за лекцию заплатят 100 рублей. А деньги – вещь неплохая.

Поэтому сейчас спешно читаю «Соть». Ничего себе. Но до А. Толстого Леонову далеко. Это писатель типа разных Златовратских, Елпатьевских и Засодимских, как мне кажется. (Неверно выразился: не «типа», а «масштаба».) Его военные опусы «Ленушка», «Взятие Великошумска» скучны. «Нашествие» – недурно. И в кино оно мне понравилось, и читал его с интересом. Его военные статьи напоминают мне статьи А.Н. Толстого...

25.3.46 г. Прочел «Соть» Леонова. Далеко ему до А. Толстого и даже до Шолохова. Дар поэта не завоевывается, а дается свыше. Монахи его скита отвратительны. Ничего в них нет от тех монахов и монахинь, что описаны у Мельникова-Печерского. Неужели и на самом деле так? He верится. Здесь слишком явно чувствуется определенная тенденция. Мельников тоже был врагом старообрядчества в деле, но талант художника смог преодолеть вражду. Этого таланта у Леонова в «Соти» нет.

8.4.46 г. Вчера милый вечер у [В.Б.] Рекста. Устраивали вместе с ним Кира Флоренский и Борис Мишин. Было еще много гостей. Интересные разговоры о Германии. К[ирилл] Ф[лоренский] и Б[орис] М[ишин] прибыли из Веймара и Эрфурта. Оказывается, что современные немцы неважно знают Гёте, а Гейне совсем не знают. А у нас за столом была книга «Разговоры Гёте с Эккерманом», мы вспоминали о «Путешествии в Веймар» Мариэтты Шагинян и вообще поговорили на тему русской Гётеаны. Я рад, что мои ученики, не будучи специалистами по литературе, все же оказались культурнее современных фрицев и гансов.

Потом были другие разговоры о музыке, искусстве. Было легко говорить и приятно мыслить, и чувствовать в своем кругу. Очень понравился мне один гость – капитан Владимир Павлович. Фамилию позабыл. Интересный, культурный человек. Поэт к тому же. Жаль только, что в его стихах чувствуется влияние Маяковского. Чем это Маяковский привлекает и завлекает сердца молодежи? Думается мне, что силой. Она у него несомненно есть, так же как и искренность. Но поэтичности, красоты и души у него нет, как нет ее в архаической скульптуре ранней Греции. Маяковский – лишь предшественник иных, более гениальных поэтов. Сейчас они – еще дети.

29.4.46 г. Светлую заутреню встретил в Успенском соборе Лавры, который открылся к Пасхе. Собор освещен электричеством так ярко, как никогда – в прежние времена. Народу масса. Служения почти не видел из-за толпы и убожества ритуала. Голосов духовенства и певчих (монахов) почти не слышно: так они слабы и такой шум от разговоров в соборе. Когда вышел с крестным ходом на паперть, то был поражен колокольным звоном. И горько – очень он убог по сравнению с прежним благовестом Лавры («Царя» нет, как и многих других колоколов!), и сладко – опять звонят! («Приди ты, немощный; приди ты, радостный!...» – так и вспомнилось.) Около собора, до колокольни, сплошная толпа с зажженными свечками. Вечер теплый и тихий. И это было прекрасно и трогательно...

В среду был у Крестной, а вечером, по возвращении из Москвы? у Коневых, которые продали еще часть дома, переселились и праздновали новоселье. Изумительно вкусный пирог. Женя устроился в новой комнате уютно. На другой день подарил ему Метерлинка (ПСС – изд. Маркса)...

10.5.46 г. На днях ездил в Мытищи в РУ-11 с показом нашей самодеятельности (пение, пляска, пьеса, декламация). Было 80 человек учащихся. Успех посредственный. Выступали и другие училища. Большинство – не лучше нас. Понравился мне хор в РУ-57 (Подлипки) и акробатические номера в РУ-3 (там же). А в общем – все очень слабо. Невольно вспомнишь своих декламаторов, свои постановки, хор Б.А. Гальнбека, драмкружок Яловецкой²¹⁶ и Вальдина. Если бы теперь показать это, так все с ума сошли бы от восторга. Отчего это все снизилось и потускнело? Дух времени? Всеобщая усталость?

2.6.46 г., воскресенье. Перечитываю статьи А. Франса из сборника «Литература и жизнь», ГИХЛ, 1921. Прелесть! И вспоминаю: когда-то я читал том его «La vie litteraire» в подлиннике. Это было, когда академическая библиотека находилась еще в Загорске. Как мало я ею пользовался! Если бы теперь она была здесь! А тогда я был еще юн и глуп, много времени тратил на развлечения светской жизни, если только можно назвать жизнь тех годов (1918–1930 гг.) «светской»...

4.6.46 г. Сегодня прочел в газетах о смерти М.И. Калинина. Жаль его. О нем никто никогда злого слова не сказал. Последние соратники Ленина сходят с исторической сцены...

У нас в РУ сегодня был суд над 4-мя учениками, которые грабили своих товарищей. Двух приговорили к 2-м годам, и двух к 3-м годам тюремного заключения. Авось, это образумит остальных!...

Вчера был у меня Ж. Конев. Попили чайку (мятного), поговорили. Он собирается в июне съездить в Крым. Это прекрасно. Надо ему увидеть русскую Италию. Я немножко даже позавидовал его предполагаемому путешествию. Вспомнилось море, розы, кипарисы и лунные ночи в Бахчисарае, Гурзуфе и в Ялте. И мне было тогда только 26 лет!

7.6.46 г. Сегодня сидел до 2-х часов ночи. Это уже суббота, 8 июня, канун Троицына дня. Говорят, что из Москвы в Лавру идет крестный ход, прибудет служить патриарх, будут петь Лемешев и Михайлов.

Я читал мемуары А. Белого, а потом свои мемуары. Приписал еще одну страничку для раздела «Сегодня». Настроение у меня ясное. Это хорошо. Хорошо и то, что меня опять потянуло к писательству.

Сегодня днем собирались тучи, накрапывал дождь, но не разошелся. Наверное, к Духову дню соберется гроза. Только бы Троицын день был ясен. Я хочу побывать и у всенощной, и на обедне. Хочется увидеть теперешнее торжественное служение, чтобы сравнить с прежним. Пугает только теснота. А раньше (в 1919–1920 гг.) я ее не боялся...

9.6.46 г. Вчера был у всенощной, а сегодня на литургии в Успенском соборе. Служшш патриарх, митрополит Николай и еще какой-то епископ. Очень тесно, толкотня, духота. В народной массе мало молитвенного настроения. Преобладает любопытство. Все же «Верую» и «Отче наш» пел весь собор и довольно стройно, хотя и не так величественно, как это бывало до 1919 г. в Троицком соборе. Вообще, весь церемониал как-то бледнее и скуднее, чем-во времена патриарха Тихона или даже московских митрополитов. Какая-то Равенна времен Теодориха!

Все навевало на меня грусть. Ушло старое великолепие, ушло и, по-видимому, не вернется... Во всяком случае, я не доживу до этой поры.

И вспомнились мне служения в нашем академическом храме и в Лавре в прежние времена... Надо будет этим летом записать мои воспоминания того времени, поворочить как следует память. Недаром мне Иларион говорил в 1920 году: «Так служить, как служили у нас в Академии, могли и умели еще разве в трех-четырех местах в России...» Он не указал, где именно, а я не спросил, но думается мне, что он имел в виду академические храмы в С[анкт-]П[етер]б[урге], Киеве и Казани.

Как я все-таки разочарован патриаршим служением!

30.6.46 г., воскресенье. Читаю Уэльса «Первые люди на луне» и «Борьба миров». Последняя книга подействовала на меня угнетающе. Вероятно, потому, что напомнила недавние ужасы 1941–1945 гг. Раньше я читал этот роман со спокойным сердцем. Какой поразительный талант у Уэльса! Как он мог предвидеть многое? что потом стало явью! Вот настоящее торжество логического мышления и интуиции!

10.7.46 г., среда. Мы числимся в отпуске с 3 июля по РУ, а по-настоящему я освободился лишь сегодня. К вечеру получил отпускную зарплату, купил водки, сделал винегрет – и блаженствую... Пью в одиночестве, т.к. желанных компаньонов нет, а такие, как Антонина, излишни. Лучше пить со своими думами и мечтами! Купил у нашего бывшего преподавателя А.С. Смирнова два комплекта «Нивы» за 1914 и 1915 гг., еще п[олные] с[обрания] с[очинений] Майкова и Ростана. Настроение у меня прекрасное. Если так будет протекать моя старость, то – благодарение богам! Читаю, курю и пью. Уже далеко перевалило за полночь...

19.7.46 г. Сегодня ездил в Москву. Там меня ждала печальная новость: Крестная лежит в постели без движения. Это не паралич, но все же очень нехорошо. Жаль мне ее отчаянно и больно, что ничем особенно не могу ей помочь. Ехал назад в глубоком раздумье: неужели и меня ждет со временем такая участь? А погода дивная! Солнце закатывалось в легком, прозрачном облачке, почти в тумане и золотыми лучами заливало землю. Освещение очень напоминало гравюру Фалилеева «Scigla mur» (в монографии Н. Романова о Фалилееве она помещена после стр. 64). Многие, увидев эту гравюру, говорили о неестественности ее красок, о небывалой желтизне, какой в природе не бывает. И я сам готов был думать так. Но теперь убедился, что Фалилеев прав. Я сам видел эту желтизну, это золото солнечных закатных лучей. И всей яркости Фалилеев еще не передал. А в том пейзаже, который он награвировал, должно быть еще больше блеска, т.к. там еще поле со спелой рожью.

Надо верить художникам. Они умеют улавливать редчайшие миги, своеобразнейшие картины природы. Мы думаем, что они своевольничают в линиях и колорите, a они правы, они учатся у природы и подчас еще не в силах полностью передать ее неисчерпаемое богатство красоты и очарований.

24.7.46 г. Вчера был у Н.А. Чербовой. Вместе с М.Н. Гребенщиковой и сестрой H.A. гуляли по Никольскому кладбищу. Дивный день. Солнце. Тишина. Кругом зелень. Видел могилку Свитальского, вспоминал о д-ре Мелентьеве, о поэтической любви Володи и Михи... Куда все это кануло?! Только во мне живет поэтическая грусть об их сладкой любовной тайне. Подумал о маме, похороненной там же. Мысленно поклонился ей, поцеловал ее и благословил сырую землю, тоже мать, приявшую мою мать и имеющую приять и меня.

Но в основном, настроение мое и моих спутниц было не меланхоличное. Мы много шутили и смеялись. Точно исполнились слова поэта: «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть...»²¹⁷. Хотя надо заметить, что четырем представителям этой молодой жизни было вместе побольше 200 лет!...

29.7.46 г. Вернулся с выпускного вечера в РУ. Было скучно. Кое-кто из ребят напился и были маленькие скандальчики. Под конец разогнали всех ребят и устроили пирушку для учителей, мастеров и гостей с завода и из городских организаций. И там было скучно. Слишком разношерстная публика. И малокультурная в большинстве. Наши вечера в Рабпросе и выпускные вечера в десятилетке были оживленнее и интереснее...

6.8.46 г. Вместе с Чербовой, Гребенщиковой и Палкиной был у о. Михаила Соболева в Тарасовке. Прекрасное вино (кагор и портвейн), вкусный сладкий пирог с черносмородинным вареньем. Радушные хозяева. Ласковый, дружеский прием. Поговорили о церковных делах. Соболев рассказывал, как со своими прихожанами совершил на днях паломничество в Лавру. Сообщил, между прочим, что монахи хотят открыть в скором времени бесплатное питание для бедных, как это было при монастыре до 1917 года. Вот это будет крепкая агитация! По дороге наш квартет был, как и обычно, оживлен, много шутили и смеялись. Съездили удачно, без дождя.

11.8.46 г., воскресенье. Вечером был у Флоренских. Разговор с В[асилием] П[авловичем] о влиянии Эллады (через Византию) и Востока на русскую культуру. Слушали по радио «Руслана и Людмилу». С С. Трубачевым разговор о церковном пении в МДА. Взял читать 2-й том «Дневника» Никитенко, письма Тургенева к графине Ламберт, «Картины римских нравов» Фридлендера. Для Феди²¹⁸ взял посмотреть иллюстрированное издание «Народы Земли» под ред. А. Острогорского, т. I, СПБ, 1903 г.

Ночью тепло. Огромная луна. Романтический пейзаж. Но я чувствовал себя неважно. Устал. Было скучно. С удовольствием вернулся к себе домой. Становлюсь домоседом – и хорошо!

Перед походом к Фл[оренски]м разобрался в своих тетрадях (библиография, выписки из книг). Делал кое-какие выписки из книги Таннери, перед тем как ее вернуть Василию Павловичу. Удивительно успокаивают эти занятия. Пишешь, думаешь, куришь – и на душе становится покойно и легко.

13.8.46 г. Вчера и сегодня очень жарко. Сейчас окно у меня открыто, и я сижу босой, в одних трусах.

Днем убирался и разбирался в своих бумагах. Вечером заходил к Н.А. Чербовой, думал, что ей передали мой портсигар, забытый у М.В. Соболева. Но портсигара нет. Досадно. Как бы он не потерялся... Взял у Н[атальи] А[лександровны] книжку Панаевой «Семейство Тальниковых», Academia, Л, 1928. Интересна вступительная статья Чуковского. Видел у нее еще интересную книгу Мальвиды Мейзенбург «Воспоминания идеалистки». Academia, M.-Л, 1933. Ho ее получить не мог, т.к. она дана Н[аталье] А[лександровне] лишь на краткий срок.

Потом у Ж. Конева. Дивно расцвел у них сад, особенно хороши левкои, настурции и георгины. Сам Женя болен гриппом, но не сильно. У них в гостях его тетка Ксения А[лександров]на, моя бывшая ученица. Как быстро летит время: у нее уже дочь в 9-м классе, и я по рассеянности принял было ее за мать, так она похожа на ту, которая у меня училась когда-то.

Выпили, поговорили обо всем. Потом слушали «БиБи-Си». Было сообщено о смерти Уэльса. Мне его очень-очень жаль. Хотя возраст его солидный – 79 лет. А Шоу – 90! Неужели и я проживу вроде этого?!

14.8.46 г. Вот и август в полном смысле слова. Сегодня так торжественно звонили в Лавре: «Первый Спас». Погода прекрасная, день солнечный, по небу плывут величавые белые облака. На завтра мы намечаем с Флоренскими отправиться в Мураново. He было бы дождя, т.к. барометр, кажется, начинает падать...

16.8.46 г. Получил сегодня пригласительный билет на вернисаж в Музее Лавры, но пойти, к сожалению, не удалось: то дождь, то уроки (частные), то обед. Да и не в чем идти. Белый костюм порядком измарался. А черного – приличного – нет. Скоро ли я сошью себе мундир, костюм и обзаведусь приличной обувью, чтобы не было затруднений, когда надо появиться в приличном виде? Думал ли я раньше когда-нибудь, что буду переживать такие затруднения?! Конечно, не думал. И, кто знает, какие еще трудности сулит будущее! Как хорошо, что мы не знаем того, что должно случиться! Иначе жить было бы не только скучно, но и тяжело...

18.8.46 г. Сходил в Лавру. Побыл некоторое время на литургии в Успенском соборе. Служил какой-то архимандрит. Народу мало, меньше полсобора. Затем осмотрел в Музее выставку ХIV-ХVIІI вв. Очень хорошо. Впечатление прекрасное. И помещение ризницы весьма подходит к экспонатам. Одно время накрапывал было дождик. Но все рассеялось. На небе все-таки облачно. Сейчас сижу и пишу, а окно раскрыто. Небо проясняется. У меня по пути с обеда возникла легкая меланхолия. Теснились какие-то не только невыразимые, но и не понятные мне самому воспоминания. Они смутно говорили о таких же чувствованиях в такие же дни. Грустно мое неизбывное одиночество. Видел двух пареньков, идущих в обнимку, и позавидовал: вот есть же на свете друзья! А мои друзья от меня отходят каждый в свою личную жизнь. Ну, что ж! Примиримся с этим и пожелаем, чтобы их жизнь была легка и светла...

22.8.46 г. Сегодня для меня тяжелый день: я прочел в «Правде» от 21.8.46 г. № 198 (10280) постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Я слышал вчера эту новость, но тогда мне говорили только о Зощенко. И это меня мало тронуло, т.к. произведений Зощенко я никогда не любил и не ценил. Но сегодня я увидал, читая газету, что наряду с Зощенко поставлено имя Ахматовой. И это глубоко расстроило меня.

«Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, – «искусства для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе...».

Далее говорится о «пустых и аполитимных» стихотворениях Ахматовой, о «вредных влияниях Зощенко, Ахматовой и им подобных несоветских писателей», о «чуждой советской литературе людях, вроде Зощенко и Ахматовой», и, наконец, о «прекращении доступа в журналы произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных».

26.8.46 г. Вчера с 12-ти до 1 часа ночи... просматривал кое-что Розанова и главу «Геенна» из «Столпа» Флоренского. Теперь я окончательно вырос, потому что сознаю, что стою «над» этой книгой (хотя и признаю ее исключительную талантливость, даже гениальность). Основной недостаток Флоренского: у него нет строгой меры, пожалуй, – вкуса. Слишком много недостойных мелочей касается он, особенно в примечаниях, тогда как надо делать отбор. Вот результат энциклопедизма и стремления к нему. Во всяком случае, из философов до 1917 года – он, Розанов, Шестов и Бердяев – самые значительные.

27.8.46 г. Был у всенощной в Успенском соборе. Служил патриарх и вновь посвященный епископ ташкентский Гурий (бывший наместник Лавры). Пели опять неважно. И вспомнилось мне, как лет 30 тому назад я еще мальчиком был на таком же всенощном богослужении в Успенском соборе... Какое великолепие! Сегодня этого не было и в помине. И день тогда был такой же пасмурный, как сегодня. А мне было только 17 лет. Какое богатство надежд и ожиданий было тогда в душе! И она с восторгом упивалась мрачным великолепием церковного ритуала. А сейчас нет восторженных чувств, как нет и упований. Грусть. Усталость. Грусть. И кругом – сплошная Равенна времен Теодориха. М.б., я и не Боэций, но мне, очевидно, уготовлена судьба подобная. И это усугубляет грусть.

30.8.46 г. Позавчера ездил в Калининград. Выступил там с речью на конференции. Говорил хорошо, уверенно и легко. И думал: не здесь, не перед этими людьми надо бы мне говорить! Но что же поделаешь? Судьба: быть всегда в малых ролях и среди маленьких серых людей. He угодно было Судьбе возвеличить меня и пустить по тому пути, к которому я всегда чувствовал предрасположение. Возможно, что и в этом есть свой смысл. Если только, конечно, он есть вообще во всей нашей человеческой жизни. Когда я читаю газеты, то вижу, что его очень мало, почти вовсе нет...

16.9.46 г. Прошла неделя невероятно напряженной работы. В РУ сижу с 9-ти [утра] и почти до 9-и [вечера]. В воскресенье опять работал, и все никак всего не сделаешь. Слишком много сумятицы, нет организованности, директор, завхоз – не умеют работать. Да и не хотят. Завуч – хороший, дельный, умный и трудолюбивый. И вот мы с ним вдвоем несем на себе всю тяготу. Устаю я отчаянно.

Читал «Социальную утопию Платона» Е. Трубецкого. Интересная тема, интересные мысли, но написано суконным языком. Для такой темы нужны Ницше, Вяч. Иванов или Зелинский...

3.10.46 г. 22-го и 29-го ездил в Москву. Привез, наконец, свой форменный костюм и испытываю удовольствие видеть себя прилично одетым. Этого я не испытывал буквально с 1936 года. Всё после этого только «донашивал». Крестной лучше. Но она пока еще не ходит. Жаль мне ее очень. И я задумываюсь о том, как бы мне не пришлось оказаться в последние годы моей жизни в таком же положении. Упаси, Господи! Это ужасно. Лучше, стократ лучше смерть.

Очень, очень я одинок за эти дни. Никто, кроме Феди, не навещает меня. Даже Жорж появляется очень редко. Никому, по-видимому, я не нужен, а особенно Вале! Даже не написал ни строчки. У всех своя жизнь, и мне в ней не остается места. Ну, что ж! Постараемся уйти в себя, мой Серво, постараемся перетерпеть грусть и горечь утраты близких и их охлаждения... Я стал ходить в церковь. Это наводит на меня «глубокую, но приятную меланхолию», как я читал о ком-то в одной книге. И я задумываюсь серьезно над вопросом: не уйти ли мне в монахи, чтобы отдохнуть от мира и от лживых соблазнов... He лучше ли тишина – перед вечным покоем?!

13.10.46 г., воскресенье. Завтра Покров. Я не смог сегодня пойти ко всенощной (заклеивал окно), но все время думал об Академии и своей тогдашней жизни. Как все было ясно, хорошо! И сколько теперь у меня тягот и забот!

12-го выпал снег и держится сегодня. Ночью была прямо-таки снежная буря, а потом ясно, светила луна и слегка подморозило. Утром было скользко.

Погода до 10-го стояла прекрасная. Морозило. По утрам иней. Дивные солнечные дни. А я так и не выбрался в лес. И некогда, и не с кем. Очень, очень одинок я за последнее время. За утешением хожу даже в собор. Молитвенное пение и вся церковная атмосфера меня умиротворяет. Стоя в соборе, особенно за всенощной, я весь ухожу в воспоминания гимназических и академических переживаний. И это так хорошо, хорошо...

Прочел книжку Марты Додд «Из окна посольства», M., 1942. Очень интересно. Теперь мне становится постепенно понятной психология гитлеризма и покорной ему Германии. Это особенно после пьесы «Агент президента» Э. Синклера, которую я прочел недавно в «Новом мире».

За последние дни много думаю о своих стихах, о том, как их привести в порядок, озаглавить (некоторые старые заглавия книг надо переменить), какие предпослать вступления и т.д. А новых стихов пока не пишу.

27.10.46 г. Как я устаю за последнее время!(...) Старость приходит, война ли пережитая сказывается, или вообще теперешнее тяжелое время и моя нелегкая жизнь? Верно, все вместе взятое. Но я устаю так, как никогда раньше. Придя из РУ домой, радуюсь, если у меня тепло и светло. С наслаждением пью чай, ем что-нибудь и читаю. И такое утомление, что не хочется писать. Поэтому молчит дневник и не появляется совсем стихов. А в душе есть многое. И об этом некому сказать. У Жоржа и Жени сердечное томление и заботы о своем жизненном устройстве, у Вали «семейная благодать» (но именно – в кавычках) и те же заботы. Федя же слишком юн, чтобы во многом понять меня. Хотя меня радует его склонность к философствованию, которое, пусть и в мальчишеских масштабах, все же налицо. Как жаль, что он не учился у меня вместе с Валентином и Олей Флоренской! Только теперь я убедился, как много я давал моим ученикам, которые хотели и умели брать, в свое время! И не только я, но и некоторые другие учителя, например – Маркиза. Мы влияли на миросозерцание, учили мыслить и чувствовать и жить, философствуя. Теперешние учителя редко делают что-либо подобное. Они сами нуждаются, чтобы их этому научили. До такой степени они ничтожны внутренне!

Зима легла с Покрова. Редкие оттепели, но снег весь не стаивал ни разу. Очень скользко, и мне трудно ходить в моих американских ботинках.

По ночам грабят и даже убивают. Поэтому я никуда почти не хожу. И так хорошо, хорошо одному дома! Как я понимаю теперь слова Розанова, что частная жизнь – превыше всего!..

3.11.46 г., воскресенье. Перечитал «Итальянские впечатления» Розанова. Хорошая книга. Много глубоких мыслей, а написано просто и читается легко. Хорошие книт писал Розанов, хоть сам и не был хорошим человеком. Это – ничего. Было бы хуже, если бы все обстояло наоборот...

16.11.46 г., пятница. В праздники топили хорошо. Сейчас топят редко. Вот уже два дня не топили, а на улице холодно, ветер в мое окно. Обогреваюсь плиткой. Вчера были проверки, но нас успели предупредить, мы всё попрятали, и ревизор нашел полный порядок. А многие в нашем доме попались, в том числе и Т.В. Розанова. Как это противно и унизительно! А приходится жульничать с плиткой и лампочкой в 150 свечей. Иначе и жить невозможно.

За время болезни я бывал иногда прямо-таки счастлив. Тепло. Плитка прилично согревает мою комнату. Приготовишь чай. Есть каша, а к ней сахар[ный] песок, принесенные из столовой РУ. Иногда я в кашу клал растаявшее мороженое. Получалось недурно. Затем немного пастилы яблочной (или мармеладу, как его зовут в коммерческом магазине), сахару и белого хлеба, купленных на базаре – и я счастлив! Я вспоминаю, как голодал в 1942 и 1943 гг., и благословляю Бога за то, что у меня тепло, светло, что я сыт и одет. А милые книги и мои писания дают мне душевное успокоение. Я просиживал до 2-х и 3-х часов утра, благо горел свет, и чувствовал себя, несмотря на болезнь, превосходно. Когда испытываешь духовную радость, читая, мысля, ощущая мир в душе, озаряемый мгновенными интуициями, за которыми следует восхищенное созерцание и углубленное размышление, то забываешь о своих маленьких невзгодах, не тяготишься одиночеством. Тогда испытываешь всем существом своим глубочайшую и содержательнейшую правду слов поэта: «Все во мне и я во всем».

В последнее время я перечитывал «Смысл жизни» Е.Н. Трубецкого, «Свет Невечерний» С. Булгакова; читал впервые «Россия и Вселенская Церковь» Вл. Соловьева и «Восток, Россия и Славянство» К. Леонтьева (т. 7-й)...

4.12.46 г. За это время несколько раз хотел взяться за перо и записать свои мысли – и не взялся. Зачем писать? Кому это нужно? Кто посочувствует? Кто хоть прочтет со вниманием? И руки опускались. Лучше сам почитаю что-нибудь любимое, что поможет забыться, отдохнуть от скучной каждодневной суеты...

А вот сейчас, хотя эти вопросы по-прежнему стоят передо мной и отрицательные ответы на них нисколько не изменились, я пишу. Странное настроение! Захотелось писать – вот и всё!

Все чаще и чаще у меня появляются мысли о бренности всего земного. А сегодня, сейчас только что, когда я пил чай и читал рассказ Л. Андреева «Губернатор», вдруг точно осенило меня – стало на миг так ясно, что все – суета сует; что для меня, для моей души, для этого сокровеннейшего существа во мне, которого я сам не знаю, но о котором я знаю, что оно есть, ибо я чувствую его в себе; так вот, для этого-то существеннейшего основания всей моей жизни вся моя теперешняя жизнь – лишь бремя, лишь одна сплошная суета. Нужно что-то иное, какое-то освобождение. Так не уйти ли в монахи? Но и в монастыре суета, а подчас большая и худшая, чем в миру. Это я слишком хорошо знаю: нагляделся в свое время в Лавре и в Академии. Или зажить подобно лесковским «однодуму» и «овцебыку»?²¹⁹ Хватит ли у меня сил на такое самоотречение, на такую суровую самоуглубленность и изолированность? Боюсь, что нет. Очень уж я слаб да и избалован хотя маленьким, но все же уютом и удобством... И вот я стою на распутье, приближаясь к пятому десятку. Поистине чисто русское положение и состояние духа. У европейцев, наверно, этого не случается. Да и у большинства моих современников и даже сверстников этого нет. Все это происходит потому, что я так не похож на остальных, – «человек особой породы», как сказал мне один из учеников, А. Жаров. В этом есть своеобразная услада, но и сильная горечь. Последней, пожалуй, больше. Видно, лучше, удобнее, выгоднее быть попроще, поглупее, может быть, зато – покрепче, поустойчивее. Но уж выше себя самого (особенно – своего внутреннего существа, т.е. души) не прыгнешь!

За эти дни много читал. Скорее – перечитывал, т.к. новых книг нет. И рассказы Лескова, и Л. Андреева, и Ф. Сологуба, и книги Карсавина о католичестве, и Безобразова о Византии (из серии «Огни»), и стихи Брюсова и Вяч. Иванова, и «Воображаемые портреты» Патера, и даже Библию (и еще, наверно, кое-что, что уже позабыл)... Георгий принес мне книгу Каутского «Материалистическое понимание истории. т. II, Государство и развитие человечества.» Соцэкгиз, М.-Л., 1931 (отпечатанную, кстати, в нашем Загорске!).Умно написано. Но какая непроходимая скука! Почему это такие работы (между прочим и наш Плеханов также) отчаянно не нравятся мне, даже тогда, когда я в значительной степени готов согласиться с их положениями, повинуясь голосу холодного рассудка? Мне все вспоминаются в данном случае слова Пушкина: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман...»²²⁰ Да! Истина должна возвышаться и возвышать человека. А эти истины какими-то ползучими лишаями лепятся по низине, и нет от них ни радости, ни утешения. Скучно, душно мне в их мире, и я готов от него уйти в царство самой нелепой, самой необузданной фантазии. На любую планету Ойле, что грезилась Сологубу... И это опять-таки потому, что я романтик, не доросший, очевидно, до подлинного символизма. Впрочем, и настоящие символисты испытывали нечто подобное. Вспомним «Переписку из двух углов»...

26.5.47 г. Вот я снова принялся за свой дневник. Почти полгода молчал. Только кое-что записал в разделе «Сегодня», куда я заношу на ходу то, что не успеваю записать сюда, и особенно то, что вдруг остро взволнует меня.

Почему такое молчание? Причины те же, которые упоминались мною и раньше. А сверх этого была еще одна: февраль и март я прожил вне своей комнаты. Наши милейшие домоправители постарались заморозить отопление, и в доме стоял отчаянный холод: у меня в комнате доходило до минус пяти градусов. Я еще держался при ноле, даже прожил дня два-три при минус трех, но потом не вытерпел и сбежал... к Антонине²²¹. Там, по крайней мере, было тепло. А я не выходил из гриппозного состояния. Кашель, насморк не прошли еще до сего дня. Миленькая зима мне досталась в этом году!

Конечно, это пребывание в чужом углу, хотя и гостеприимно мне предоставленном, особенно на первых порах, было для меня нелегким, даже, надо признаться, тяжким. Я вспоминал зиму 1942 года, сравнивал и находил, что теперешняя была немногим лучше. Во всяком случае, я решил одно: даже в самых трудных условиях надо жить у себя, не соблазняясь никакими благами, предлагаемыми со стороны. Они будут очень скоропреходящими и сменятся самой отвратительной зависимостью и стесненностью, к которым такой человек, как я, никогда не привыкнет. А разные мелочи, которые все-таки составляют большое условие существования, тем более для меня, привыкшего к некоторым удобствам, эти мелочи здорово дают себя знать. Отсутствие сносной уборной, отсутствие нормального умывальника, спанье на несколько коротком диване под таким же одеялом с прибавлением другого одеяла, отсутствие моих книг и рукописей, плохой и неудобный свет (хотя и электрический, которого не было у меня на квартире, – тоже явление: где-то на окраине, у черта на куличках, день и ночь горело электричество, а один из самых больших домов города, помещающийся к тому же на «проспекте», то и дело был без света!) – все меня томило, нервировало, а подчас и мучило. И, наконец, самая обстановка, безалаберная, часто неряшливая, дом, где «ни пятнышка чернил», ни книги, ни карандаша, ни ручки, ни бумаги, но зато то и дело водка, безалаберные порядки, глупые посетители и такие же разговоры – вот что меня согревало в холодные дни этой зимы...

Прочел с интересом статью Г. Гака о философии «экзистенциализма» («Большевик», 1947 г., № 3). Статья дрянненькая, но тема любопытна. Мне показалось все старым: проблема «ангажирования» напоминает прагматизм Джемса, тема «покинутости» встречается у Метерлинка и у Шестова, цинизм по отношению к общественности слабее, чем у Розанова в его интимных вещах и т.д. Но все же это направление очень симптоматично для наших дней. Вот, пожалуй, и все, что я прочел за эти два месяца «изгнания». Немного! Зато многое передумал. Особенно в те редкие часы, когда заходил в свою насквозь промерзшую комнату и сидел в ней одетый, грустя и мечтая о том дне, когда смогу вернуться...

He могу не записать того, как я рад сейчас, что сижу у себя, печатаю, горит свет и я опять в своем окружении – в окружении «малой Академии» Серво!

11.7.47 г. Вчера вместе с Женей Коневым собрались в Мураново. Поездка была удачной. Хотя при нашем отъезде собирались тучи, жар давил, и, казалось, неминуема сильная гроза, однако ничего этого не было. Только небольшой дождь покропил слегка землю в то время, когда мы уже ходили по музею. В музее так же прекрасно, как и четыре года назад, когда мы там были в последний раз. Та же тишина, чистота, уют красивых вещей. С особенным удовольствием я на этот раз любовался фарфором. Как он изумительно красив!

Хотелось пожить в этой тихой обстановке под шелест старых деревьев, доносящийся из сада, читая милые тома старых книг, которых там много в библиотеке, пополнявшейся со времен Тютчева-поэта до самых Октябрьских дней. Женя тоже говорил о своем соответствующем настроении. Особенно хорошо в парке, несмотря на полную его запущенность (совсем нет цветов на клумбах, и только милые маргаритки по-прежнему пестреют в траве). Я чувствовал, что вся моя усталость и нервность совершенно излечились бы и исчезли без следа, если бы я смог лето прожить в такой обстановке. Это было бы лучше самого лучшего санатория где-нибудь на берегах Черного моря. Но – увы! – это невозможно...

Сегодня встал в 11 часов. Поубирался немного, потом почитал книгу Ромена Роллана о Вивекананде и Ганди. Это интересно, но все же в корне мне совершенно чуждо. Мир Индии – не мой, и я его считаю в корне враждебным нашей антично-христианской культуре, несмотря на некоторое внешнее сходство, которое слишком уж подчеркивает Роллан. Индия – только Восток. А Европа – только Запад. Мы же, русские, и Восток и Запад вместе слитые. Но Восток не индийский, а палестинский, сирийский и притом сильно эллинизированный...

13.8.47 г. Сегодня читал лекцию о Маяковском в поликлинике. Приятно было видеть по лицам врачей, что некоторых из них она заинтересовала. Но все же пришлось сократить подготовленный мною материал: люди устали после трудового дня и явно хотели скорее домой. Как это скучно! Никто не может сейчас жить так, как хотел бы. Все слишком переутомляются и от этого незаметно тупеют. Я чувствую это по себе.

За целое лето я только один раз был в лесу. Это я-то, который без леса, бывало, жить не мог. А теперь так утомляешься, что страшно и подумать пойти куда-нибудь далеко. И потом такая масса хозяйственных забот: то убраться, то постирать, то вымыть посуду, то сготовить что-нибудь поесть. А ведь я одинокий человек, обедаю, завтракаю и ужинаю в столовой РУ, не имею никаких огородов... Какова же жизнь семейных и многосемейных?

9-го августа всенощную в соборе слушал с Женей Коневым. Потом мягкий и хороший разговор с ним после службы. Тихий закат. Теплый вечер. И чувство, что все мы живем не так, как нам этого хотелось бы и как надо...

14.8.47 г. Ha днях услыхал, что умерла в Москве в больнице от рака желудка Сашина мама. Жалко ее бедную! Помню, как я встретил ее последний раз около базара, и она была очень плоха, но все же надеялась на операцию. А теперь, оказывается, умерла в больнице еще до операции. Кому какая судьба... Я часто в дни войны, видя ее неутомимую энергию, думал и даже слегка завидовал при этом: вот кто умеет постоять за себя и за своих близких, умеет бороться с трудностями жизни и, конечно, переживет такого неприспособленного человека, как я. А оказалось наоборот. Судьба своя у каждого, и хорошо, что мы не знаем своего будущего...

30.5.48 г., воскресенье. Совсем я забросил свой дневник за последнее время. Почти десять месяцев ничего не записывал. Кое-что за этот период отметил в отрывках «Сегодня». И только. Даже не сделал подытоживающего обзора за 1947 год.

Это все потому, что дни мои летят так, как не летели даже и в годы войны. Я как-то стал отдаваться одному настоящему, острее чувствовать его трепетанье. Конечно, и веянье прошлого, и проблески грезящегося завтра не покинули меня. Но они – только в моих мыслях и мимолетных чувствах. Даже для себя я не осмысливаю их. И все же сейчас во мне идет какая-то внутренняя, не понятная даже для самого работа. И ею я не делюсь ни с кем. Впрочем, я ничем из своего внутреннего мира не делюсь ни с кем – не с кем! Много около меня интересных людей, но я одинок.

25.6.48 г., пятница. Опять долго не писал. Некогда. У меня вдут экзамены в РУ. 16-го июня ездил с ребятами РУ в Мураново. Н.И. Тютчев очень постарел и даже подряхлел. У меня при взгляде на него все вертелась в голове мысль: неужели и я лет через 20 стану таким же?!

В музее и вокруг музея по-прежнему тишь и благодать. Много раз читал лекции в связи с юбилеем Белинского. Из них четыре платные. Они мне дали 400 рублей. Я даже начинаю симпатизировать Белинскому, как я пошутил в разговоре с Чербовой Н.А. Но шутки в сторону! Действительно, почитав как следует его и о нем, я начал симпатизировать ему, его искренности и благородству. Вот лишнее доказательство тому, что надо прежде всего понять, глубже проникнуть в душу писателя, и тогда только по-настоящему оценишь его...

6.7.48 г. Сегодня ночь накануне Ивана Купала. Я об этом напомнил Жене Коневу, и тот пригласил меня отправиться в лес. Было уже после 10 часов, когда он зашел ко мне. Увы! Я отказался: поздно, холодно, не так давно я сильно болел ангиной и с приятным последствием в виде острого суставного ревматизма, который и сейчас еще не совсем прошел, так что романтические затеи мне сейчас не по плечу (хотя и по нутру!).

Женя порадовал меня новостью: у него на днях родилась дочка. Колеблется между именами Ольга и Елена. Поговорили кое о чем, вспомнили о Валентине. Я читал ему выдержки из романа Эптона Синклера «Крушение», который мне очень нравится.

Валентин устроился на работу в Москве в издательстве «Международная книга». Поэтому видеть его буду крайне редко. Судьба не благоприятствует нашим встречам.

На днях, когда я болел, навестила меня «Маркиза» (Е.В. Кузнецова). Вид у нее очаровательный. Вот кто выиграл от седины и пятидесятилетнего возраста. Меня ее появление растревожило немного: все напомнило мне более счастливое время моей молодости (1927–1937 годы), которое ушло безвозвратно.

7.7.48 г. Сегодня с сотрудниками и учениками РУ в Музее-заповеднике Лавры.

Монахи спешно ремонтируют здания. Трапезная церковь, митрополичьи покои, надвратная Предтеченская церковь и раньше отремонтированные Успенский собор и надкладезная часовня прекрасно выделяются на фоне полуразрушенных, недоделанных и запущенных музейных зданий.

Еще раз недобрым словом помянул я директоров Музея после Свирина и Трофимова с его «реставрацией», превративших Лавру в руины.

С сегодняшнего дня я в отпуске.

Купил 2-й том «Ивана III» Валерия Язвицкого. Интересно, но не очень. Скучновато. Зато «Крушение» Синклера захватывает так, что с трудом отрываешься от книги.

9.9.48 г. Опять не писал два месяца. Делал только краткие записи одних мыслей, которые меня задевали сильнее прочих, во «Внутреннем саду»²²². Да написал 2–3 стихотворения, которые сейчас не нравятся самому. Впрочем, начал работать над «Эрмитажем». Переписываю книгу о гимназии и попутно очень многое добавляю. Это меня радует.

Все же я стал очень ленив. He хочется иной раз ни писать, ни читать. Хочется только говорить и только с теми, кто мил сердцу, кого я понимаю и кто понимает меня. А если около нет таких, то лучше всего молчать, мыслить, грезить... По-видимому, это старость сказывается. Вспоминаю по этому случаю Маму и ее настроения после 1917 года. Как много во мне ее черт! Говорят, это – к счастью, если сын похож на мать...

Прочел недавно «Первые радости» Федина – посредственно, и книгу Тарле о Талейране (изд. 1948 года) – замечательно.

Сейчас наши ребята на копке картошки в колхозе. Меня и некоторых еще педагогов избавили от этой поездки, щадя нашу старость. А я скучаю без работы: она налаживала темп жизни. Я разучился быть без обязательного дела. Так, вероятно, старая лошадь, оставленная на покое, скучает об упряжи и телеге... Миленькое сравненьице!

5-го сентября был у Валентина. Очень душевно поговорили с ним...

5.11.48 г. Снег выпал 31-го октября. Подморозило. Было ясно. И снег держался три дня. А вчера и сегодня тепло. Все растаяло. Грязь непролазная и густой-густой туман. Я чувствую себя очень болезненно.

Продолжаю писать и переписывать главу «Гимназия» для «Эрмитажа» и делаю сводку разных выписок из книг («Хрестоматия Серво»). Никого из близких не вижу. Это тоскливо. Но я уже привык к одиночеству. Чтение и писание – вот моя единая отрада. Тогда я мыслю и живу в дивном мире родной красоты. И пора! Давно пора!²²³