Протоиерей Алексий Потокин родился в 1956 году в Москве. В 1979 году окончил МФТИ. Работал в Центральном аэрогидродинамическом институте (ЦАГИ) им. Жуковского. В 1986 окончил аспирантуру ЦАГИ. Крещение принял в 1982 году. В 1990 рукоположен в диаконы, в 1991 – в священники. Служил в храме иконы Божией Матери «Живоносный Источник» в Царицыно. С 1997 – помощник настоятеля. С 2012 по состоянию здоровья за штатом. Женат, имеет дочь и троих сыновей.
– Отец Алексий, вы помните, когда первый раз близко столкнулись со смертью?
– Да, мне тогда было лет восемь, мы уже жили на Ленинском проспекте. Это сейчас многие, живя на одной лестничной площадке, даже не знают друг друга в лицо, а тогда все тесно общались с соседями по этажу, по подъезду, по дому, по двору. И вот трагически погиб летчик, живший в нашем доме. Кажется, летчик-испытатель, но погиб не на испытаниях, а просто поперхнулся, что-то попало в дыхательное горло, и не смогли его спасти. Первая часть похорон, как тогда часто бывало, проходила во дворе, чтобы все, кто не поедет на кладбище, могли попрощаться, и была она устроена по-советски. Я спуститься во двор не решился, а смотрел на похороны из окна, но человека в гробу видел. Помню жуткую раздирающую музыку. Двор, запруженный людьми, и гремящий духовой оркестр приводили меня в трепет и ужас.
Потом я очень долго не сталкивался со смертью. До тридцати лет – в 1986 году умер мой отец. Я уже был крещен, ходил в храм, но на то, как его хоронить, повлиять не мог. Отец занимал большой руководящий пост, был членом партии, депутатом, имел государственные награды, поэтому организацией похорон занимались партийная организация и люди из Министерства высшего образования. Торжественно хоронили, говорилось много речей, все выступавшие рассказывали о том, как много он сделал, но лежал мой отец во гробе усохший от длительной тяжелой болезни, а по существу – о том, каким он был человеком, – так ничего и не сказали.
Потом много таких же казенных слов говорилось на поминках, и, поверьте мне, маме тоже было очень тяжело сидеть и всё это слушать. Фальшь чувствовалась.
Хоронили отца с оркестром, и, когда гроб опустили в могилу, оркестр заиграл Гимн Советского Союза.
Вот такие у меня воспоминания о похоронах, которые проводились не по церковному чину. Угнетающее впечатление производили такие похороны.
А по контрасту помню, когда я еще школьником ездил с родителями в Киев, и, конечно, мы сходили на экскурсию в Киево-Печерскую лавру. Когда нас повели в пещеры, и мы увидели много мощей, родители думали, что я испугаюсь, но я не испугался. Кто-то из взрослых, которые были с нами на экскурсии, пошутил: прикоснись рукой к мощам, тоже святым станешь. Он, конечно, имел в виду раку, а я даже не знал, что это называется рака, думал, что просто стеклянный гроб, но прикоснулся. Совсем не страшно было. Наоборот, чувствовал какой-то особый покой. Похоронные обряды, распространенные в СССР, явно диссонировали с этим покоем.
И еще помню фотографию вильнюсского кладбища. Мой прадед по материнской линии был то ли губернатором, то ли вице-губернатором Вильно, а мой дядя искал сведения о наших родственниках, которых после революции разбросало по миру. Он съездил в Вильнюс, нашел там могилу прадеда и сфотографировал ее. Вид этого ухоженного кладбища, могил с крестами, гармонировал с тем, что я видел в Киево-Печерской лавре.
Конечно, многое я понял позже, но теперь, вспоминая детство, юность, раннюю молодость, могу сказать, что я видел два разных мира с разным отношением к смерти: с одной стороны теплое и внимательное отношение к ней как к чему-то таинственному, а с другой – чувство отчаяния, безнадежности, исчезновения. И эти два чувства в моей душе были и остались. Второе осталось, потому что мы остаемся плотскими, и чаще плотское бывает в нас сильнее духовного. И сегодня, когда я отпеваю людей, во мне живут эти два чувства: чувство горя, оставленности, утраты, но оно выросло в другое – в благодарность Богу за то, что я узнал этого человека и мы соединились. Эти две линии во мне остались. Несложно догадаться, какая сильнее.
– С тех пор как стали священником, со смертью сталкиваетесь постоянно?
– Сейчас я по состоянию здоровья за штатом, поэтому нечасто, а раньше, конечно, постоянно отпевал кого-то. В том числе и своих родственников. Я говорил отцу Георгию Брееву, что моим родственникам не понравилось, когда я крестился, потом почти все они были против того, чтобы я становился священником, а он меня утешал: «Погоди, они еще будут тебе благодарны за это». И действительно я крестил и дядей, и теток, и братьев, и маму, а потом тех, кто умирал, отпевал.
А когда я еще не был священником, через два года после смерти моего отца, скоропостижно скончался мой дядя. На похороны приехала из Курска его мама. Она работала при церкви. Я спросил у нее, можно ли достать Евангелие. Уже крестился и ходил в храм, а Евангелие достать не мог – не продавалось. Она извинилась, сказала, что у них в Курске Евангелие стоит пятьдесят рублей. Купила мне Евангелие. Оно у меня сохранилось.
Дядю, конечно, отпевали. Ну а других умиравших родственников я уже отпевал сам.
– Воцерковляли их?
– Пытался. Люди, которые прожили долгую жизнь, воевали или трудились в тылу в Великую Отечественную войну, если приходят к вере, бывают, поверьте, умнее и крепче нас. У многих из них мне надо было учиться. Учиться цельности. Мы все разорванные, двоедушные, а эти люди были цельные, и, если уж приходили к вере, то всерьез, до конца.
– А часто, когда вы приходили к умирающим, оказывалось, что человек исповедуется впервые?
– Часто. Я же начинал служение в 1991 году. В 1990 стал диаконом и уже беседовал с людьми, а в 1991 году меня рукоположили в священники. Тогда церковная жизнь возрождалась, и в храм шел огромный поток людей. Отец Георгий учил нас, начинающих священников, не отпугивать людей строгостями, а немножко показывать им веру. Поэтому люди тянулись, храм был перегружен. Однажды я крестил тридцать девять человек. А сколько было венчаний! Мы отдыха почти не знали, у всех в храме были кельи, и я редко бывал дома. Сейчас служу так, что меня можно назвать бездельником.
И, конечно, не раз и исповедовал, и крестил тяжко болящих на дому или в больнице. Вспоминаю такой случай. Я уже лет десять служил священником. Не так много, но для меня, пришедшего из светской жизни, из науки, это было как сто лет. И вот как-то служивший у нас диакон сказал мне: «У меня есть родной брат, он тупой, всю жизнь был атеистом, но сейчас у него рак, умирает, просил, чтобы я пришел к нему со священником, хочет поговорить». Да, так грубо и пренебрежительно он говорил о родном брате, умирающем от тяжелой болезни. Диаконы тоже разные бывают.
Приехали мы в больницу. Лежит изможденный человек, исстрадавшийся, его постоянно обезболивали. Мог и лежать, но сам потребовал, чтобы ему помогли сесть. Мы с ним поговорили, я объяснил ему, почему мы крестимся, зачем, во имя Кого, от чего отказываемся, и что нам в крещении все прошлые грехи прощаются. А дальше задал ему самые простые вопросы: «Это вас беспокоит? Интересует? Согласны вы принести раскаяние в том, что в вашей жизни была какая-то неправда, падения, проступки?» И он так горячо, так искренне отвечал: «Да, я хочу! Да, от этого отрекаюсь!» Жизненных сил в человеке уже почти не осталось, но отвечал он мне с такой внутренней силой. И уже во время крещения он с такой же силой говорил «отрицаюсь» и «сочетаюсь». Немного я помню таких светлых крестин. Через несколько дней он ушел.
Еще такой есть пример. Один мой однокашник, с которым мы с первого курса дружили и тесно общались, а после института вместе работали, в сорок лет заболел раком мозга. Значит, это в 1996 году было. Он позвал меня. Оказалось, что он крещен в детстве (я-то не был крещен, когда мы учились). Я исповедовал его, пособоровал, причастил, и потом примерно полгода исповедовал, причащал и соборовал его довольно часто. И после очередного причащения, уже незадолго до его кончины, мы беседовали о жизни, о вере, потом он на какое-то время замолчал и сказал: «Приезжай чаще. Мне легче, мне это помогает, я рад причастию, но где-то глубоко поверить не могу». Мне трудно передать вам, но, поверьте, это была исповедь проснувшейся души. Помните в Евангелии: «Верую, Господи, помоги моему неверию» (Мк.9:24). Такой тонкий слой веры, который легко улетучивается и попадает под напор стихий земных. Мой друг понял, что веры должно быть больше, переживал, что у него ее недостаточно. Но ведь это было подлинное стремление души ко Христу. Я отпевал своего друга и на кладбище служил панихиду.
– Вы видели, как он в эти месяцы менялся?
– Менялись наши отношения. Как он меняется, было неясно. Но что очевидно… У нас была привычка учиться, добиваться, прорваться, схватить. А с верой так не получится. Многие говорят, что вере можно научить. Нельзя ей научить. С ней можно познакомить, но раскрывается она в душе таинственно, постепенно, потихонечку. Скорость не так важна, важно, чтобы состоялась встреча. Я считаю, что встреча у моего друга состоялась. Паники я не видел, но неприятие смерти и нежелание встретиться с ней было. Но это естественное чувство, потому что мы созданы для жизни и где-то в здоровом человеке (здоровой душе) смерть должна вызывать неприязнь, несогласие с ней. Ее не должно быть. Должна быть вечная жизнь. На смерть действительно нужно смотреть как на врага. Она и есть враг, потому что смерть, как и болезни, следствие грехопадения. Другое дело что мы, христиане, смотрим на смерть не как на исчезновение, а как на успение, на шаг к восстановлению, на возвращение к жизни, как на некое замедление перед тем как войти в жизнь вечную, в свет и полноту жизни.
– Еще можете, не нарушая тайны исповеди, привести примеры глубокого покаяния умирающих людей?
– Иногда люди (обычно прихожане) после тяжелого инсульта теряли речь, поэтому исповедовать я их мог только так: называл пороки или страсти, всем нам свойственные, а они мне отвечали кивком или закрытием глаз. Но пока читаешь слова из чина причащения больного, невольно видишь, что человеку уже не до притворства, всем нам в какой-то мере свойственного. Сколько я видел светлых слез, сияющих глаз! Вопреки немощам, страданиям! Просто так это не объяснишь. Это надо видеть.
Помню и такой случай. Женщина пришла к вере и крестилась лет в сорок пять, стала ходить в храм и горевала, что ее родственники настроены к этому… Супруг с усмешкой – мол, раньше ты верила в партию, а теперь в церковь. Мама была коммунисткой. Но ведь среди рядовых коммунистов было немало людей искренних, твердых и принципиальных. Вот ее мама была именно таким человеком. Врач, она всю жизнь стремилась помогать людям, о каком-либо стяжательстве даже не думала. Действительно относилась к своей работе как к служению. И близким своим помогала, с дочерью у нее были очень близкие отношения. Но когда дочь пришла к Богу, ей, советскому человеку, это было трудно понять. А дочери, конечно, хотелось привести маму к вере.
Я несколько раз приходил к ним домой, обедали или пили чай, за столом пробовал с ними беседовать. Сначала поговорил с супругом. Он высказал расхожие упреки Церкви, а я ему ответил: «Правильно. Чего у меня больше? Веры или неверия? Понимания или непонимания? Правдивых свидетельств или ложных? Конечно, больше темного». Он удивился и спросил, неужели у меня вера маленькая. Как-то иначе сформулировал вопрос, дословно я не помню, но смысл был такой. И когда я ответил утвердительно, он воскликнул, что первый раз видит священника, который так говорит. И смягчился. По крайней мере, уже не протестовал против того, что жена ходит в церковь. Ну а кто дерзнет о себе сказать, что у него много веры? Если в человеке есть зерно веры, это уже великая вещь.
А мама относилась к этому отрицательно. Через несколько лет мама заболела и как врач, понимала, что приближается кончина. Эта женщина спросила меня, что делать, я посоветовал ей спросить маму, согласна ли она креститься. Спрашивала несколько раз, и мама всё время отвечала, что не согласна. И однажды даже в какое-то неурочное время прибегает: «Всё, мама согласна!» Я пришел к ее маме домой, она меня встретила немножко настороженно. А мне мой духовник, когда я только начинал служить, объяснил, что если человек крестится только из страха смерти, его крестить нельзя. И у меня были случаи, когда я приходил, беседовал, но не крестил. Потому что мы крестим человека, если он верит во Христа распятого и Воскресшего. Я спросил ее, верит ли она, нуждается ли в прощении и милости, потому что крещение выводит человека из царства тьмы, лжи, двоедушия, из одиночества, которое мы сами всю жизнь утверждаем здесь, хотим того или нет. И еще несколько простых вопросов задал. Она на все отвечала «да», но ее интонация говорила скорее о том, что она уступила просьбе дочери. Но всё-таки формально она со всем согласилась, и я начал крещение. И когда было отречение от сатаны, она произносила с такой же интонацией, но когда я спросил о Христе: «И веруеши ли Ему?», она уже совершенно спокойно ответила: «Верую Ему, яко Царю и Богу». Почувствовал я, как изменилась интонация. Как будто сказала: да, я согласна вылечить этого ребенка. Можно ее понять, потому что она многим людям принесла радость, поправляя их здоровье, помогая им уйти от смерти. Жизнь прожила честно, жертвенно, нестяжательно, пережила войну. И такому человеку очень непросто признать и сказать, что этого недостаточно и мне для совершенства нужен Спаситель.
Часто эти слова – «Верую Ему, яко Царю и Богу» – произносятся с напряжением. Она их произнесла искренне. Это было настоящее согласие с тем, что ей нужен Спаситель. Потому что труды на благо людей, народа, отечества – это замечательно, но есть большее – личные отношения с людьми и с Богом. Царство Небесное в личных отношениях. В языческом мире были герои, которые спасали армии, помогали народам, но они не знали Бога и жили замкнуто. Жизнь церковная как раз помогает выйти из этой замкнутости, войти в такую полноту, когда ты слышишь другого и сам готов открыть себя без страха, чтобы тебя услышал другой. На самом деле мы все со страхом друг к другу относимся, а, значит, не можем открыться. Почему в Церкви начинается приучение человека к взаимности? Потому что он встречает Бога, Который встречает кающегося и готов отдать ему Свою милость. Бог принимает кающегося таким, какой он есть, мы же такой милости друг другу не приносим, другого принимаем условно: если сделаешь это, ты мой. Но когда человек для себя открывает эту сторону жизни – возможность быть со Спасителем, – ему открывается и путь к тому, чтобы быть с другими людьми. Вот если ты открыл Спасителя и понял, что Он принял тебя – врага (врага, потому что когда мы согрешаем, мы враждуем с Богом), простил и помиловал, ты можешь принимать своих врагов.
Конечно, я не сердцевед, поэтому не вижу, что на глубине до, во время и после таинства. Наверняка бывает и так, что человек крестился, исповедовался, причастился, но отнесся к этому просто как к ритуалу, а потом что-то его по душе поскребло, он пожалел о том, что сделал это формально. Думаю, Бог простит его. Или человек хотел позвать священника, но уже не дождался – скончался до прихода священника. И это Бог видит. Но внешнее впечатление у меня такое, что у многих к этому формальное отношение.
– Даже у умирающих?
– Даже у умирающих. Многие равнодушно смотрят на смерть, многие боятся, а бывает и так, что у человека уже чуть ли не агония, а он всё надеется, что обойдется, не хочет знать своей болезни. Много есть возможностей у человека «защититься» от веры, и он старается все эти возможности претворить, лишь бы не поверить, не встретиться. Не потому, что времена такие, а просто человек падшему (а после грехопадения мы все падшие) трудно с Богом, трудно с Истиной, трудно с самим собой, и он от серьезных вопросов уходит, прячется, бежит. Как прятался Адам от Бога – ему было сказано, что умрет, если съест плоды с того дерева, и он побоялся признаться: Господи, я действительно умер, я теперь одинок, оставлен. Смерть тела только потом приходит, а после распятия и Воскресения мы смерть называем успением – «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего», а не «умершего».
Один из двунадесятых праздников – Сретение. Есть вера, предваряющая Сретение, когда человек ищет Бога, зовет Его, готовится к встрече с Ним. К встрече еще здесь, в земной жизни. И если встреча бывает, это уже совсем другая вера. И жизнь человека с такой верой становится совершенно другой. Это так же, как двое людей. Мы можем вместе работать, есть, пить, веселиться, но вступить в узы дружбы, в узы глубокого единства, жертвенного отношения друг к другу… В такие отношения с другим человеком мы не только редко вступаем, но даже редко стремимся к ним, редко ищем такого безусловного доверия и такой взаимности. И с Богом то же самое. Люди уходят далекие от Бога, и не понимают, что они уходят далекие друг от друга. Но смерть реально преодолима, если души уже сроднились здесь, вместе дышали одним воздухом, одним духом. Тогда и смерть их не разлучает. Мы можем ощутить присутствие тех, кто уже отошел в мир иной, и думаю, что и они чувствуют там наше присутствие.
– Наверное, вам и когда вы уже были священником, приходилось провожать людей, которые так и не пришли к Богу? Не отпевать, но быть на похоронах друзей, знакомых?
– Конечно. Был у меня еще один друг-однокашник, мы с ним в студенческие годы даже в одной комнате жили и потом близко общались, но он к Богу не пришел, умер некрещеным. Года четыре назад. Умер внезапно, от инфаркта. Очень хороший парень был, искренний, прямой, не терпел лицемерия. Когда один из наших друзей вступил в партию, чтобы поехать за границу, он перестал с ним общаться. В земное добро верил, а оно, как всё земное, несовершенно. Конечно, когда мы встречались, я пробовал с ним говорить на эти темы, но очень кратко. Он не был готов к такому разговору.
А вот его супруга (она умерла года за три до него) тоже была атеистской, но за несколько месяцев до смерти, когда уже болела, захотела креститься. Не у меня, а в церкви рядом с их домом, но это неважно – Церковь одна. Крестилась не из-за страха, а по глубокому убеждению. И потом исповедовалась и причащалась.
Помните, в притче о блудном сыне говорится, что он пришел в себя, решил вернуться к отцу и вернулся. То есть сначала пришел в себя. Вот с чего начинается путь к Богу. Как прийти в себя, вернуться к себе, чтобы душа ожила? Это как мертвому ожить. Мы живые мертвецы: не понимаем, не чувствуем. Тело действует, а душа молчит. Совесть вообще не участвует в нашей жизни. Вот жена моего друга незадолго до смерти пришла в себя. А поскольку их связь друг с другом была глубокой, они стремились к тому, чтобы стать единым целым, думаю, что если Бог ее принял, Он не разлучит их в вечности. Потому что Бог добрее нас.
– А видели упорство, злость, нежелание повернуться к Богу даже перед смертью?
– Да, этого много. Конечно, трагедия, боль ужасная, когда человек и на смертном одре не примиряется с неизбежностью, не может принять, что он совсем скоро уйдет, завидует живущим, и душа его наполняется злобой. Даже на близких только раздражается, вместо того чтобы примириться с ними. Видел я такие случаи, все они похожи. Тьма разнообразием не отличается. К сожалению, таких уходов много.
– Наверное, человеку действительно очень трудно смириться с этой неизбежностью, если он считает, что после смерти ничего нет, что он уходит в небытие. Но когда в стране больше семидесяти лет людям если не с детского сада, то точно с первого класса навязывали атеизм, если большинству в то время даже знания о вере получить было негде и не от кого, неудивительно, что многие люди и сейчас думают именно так. Может христианин, священник или мирянин, кого-то в этом переубедить?
– Переубедить невозможно. Люди часто представляют зло как какую-то явно проявляемую озлобленность, ярость. Конечно, когда человек проявляет такие эмоции, это тоже зло, но самое страшное зло откуда взялось? Из ничего. Из ничего и становится ничем. Бесчувствие, когда тебе никто не нужен, и ты сам себе не нужен, когда тебе всё безразлично, всё кажется бессмысленным. Вот это ничто и есть самое настоящее безверие, борьба с Богом. Нам явлено бытие. Как человек борется с бытием? Он говорит: ничего нет. Это состояние хотя и тихой, но яростной агрессии против Бога. Ничего нет – значит, ничего не будет. Человек порвал отношения с вечностью, прошел мимо нее. И до такого человека очень трудно достучаться.
– Но не невозможно. И притча о работниках одиннадцатого часа, и пример благоразумного разбойника напоминают нам, что пока человек жив, не поздно. Думаю, каждый священник и по своему личному опыту знает такие примеры.
– Безусловно, но скажите, когда человеку лучше начать учиться грамоте: в семь лет или в семьдесят? Когда лучше приобрести профессию: в двадцать лет или в пятьдесят? Когда лучше познать дружбу: начиная с юности или перед гробом? Перед гробом тоже не поздно, но чем раньше ты познаешь дружбу, чем раньше обретешь веру в Бога, тем полнее будет твоя жизнь на земле. «Стяжи дух мирен, и тогда тысячи вокруг тебя спасутся!» Вокруг праведника будет стоять село, вокруг святого целый город. Одного святого хватит, чтобы люди жили счастливо. Стоит ли здесь облагораживать жизнь, привлекая ее на землю с неба? По-моему, стоит. Чем раньше, тем лучше.
С другой стороны, действительно никогда не поздно. Встретился человек с Истиной, с Жизнью за пятьдесят лет до кончины или в последние секунды своей земной жизни, он попадает в вечность. Вечность вбирает в себя всё время.
Беседовал Леонид Виноградов
Комментировать