Священник Виктор Гавриш родился в 1985 году в поселке Малая Дубна Орехово-Зуевского района Московской области. В 2001 году окончил школу, и в том же году поступил в Коломенскую духовную семинарию. В 2006 г. рукоположен в диаконы, в 2007 – в священники. Служил в храме блаженной Матроны Московской Орехово-Зуевского района, потом в храме иконы Божией Матери «Игумения горы Афонской» Талдомского района. Сейчас служит в храме Михаила Архангела города Талдома. Женат, трое детей.
‒ Отец Виктор, вы стали священником в двадцать два года. Наверняка сразу пришлось часто сталкиваться со смертью: отпевать ушедших, исповедовать умирающих. Наверное, тяжело это молодому человеку?
‒ Я не собирался так рано становиться священником, и духовник мне не советовал торопиться, но владыка Ювеналий сказал, что надо, потому что священников не хватает, и действительно в двадцать два года меня рукоположили в священники. Но еще до священства, когда я был сначала алтарником, а потом диаконом, два-три раза в неделю ходил на дом читать Псалтырь по усопшим. Обычно вечером приходил и два-три часа читал. Потом меня, как правило, приглашали попить чаю и во время чаепития задавали вопросы. Если умерший был молод, спрашивали и такое: почему Бог это допустил, почему он так рано умер? Я и сейчас не могу ответить на такие вопросы. Это вопросы без ответа.
Уже тогда я сформировал для себя принцип, которого придерживаюсь до сих пор: нужно быть очень деликатным с людьми и внимательным к своим словам, особенно когда говоришь с людьми, потерявшими близкого. Они часто находятся в стрессовом состоянии, и наши формально правильные, по катехизису, ответы могут не только не найти отклика в человеческом сердце, но и ранить человека, оттолкнуть его от Бога. Месяц назад у одной нашей прихожанки умерла младшая сестра, женщина лет пятидесяти, она принесла в трапезную конфеты, чтобы мы помянули ее сестру, а другая прихожанка ей уверенно сказала: «Да ты радоваться должна! Господь ее призвал, она теперь в Царстве Небесном!» Женщина, потерявшая сестру, ничего не сказала, но я видел, как она изменилась в лице. Еще бы не измениться. Я сам был шокирован и возмущен. В тот же день поговорил наедине с той прихожанкой, которая посоветовала радоваться. «Сам Господь плакал о Лазаре, ‒ напомнил я ей, ‒ а вы так уверенно говорите: радуйся! Даже если вы имеете такую веру, чтобы радоваться об усопших, вы не имеете права этого требовать от других людей».
‒ А читать Псалтырь по усопшим вы ходили не только к прихожанам, но и к нецерковным людям?
‒ Да, часто это были люди, которых я видел впервые в жизни. Когда заказывали в храме отпевание, им предлагали: если хотите, можете дома попросить почитать Псалтырь. Ходили по очереди две бабушки и я. Я обычно читал Псалтырь по-русски, в переводе Юнгерова, читал не торопясь, громко, после каждой кафизмы совершал литию: сначала мирским чином, а когда стал диаконом, уже с ектеньей. Заранее говорил, что приду с одним условием: если вы тоже будете молиться. Берете свечи, встаете рядом, и вместе молимся. Необязательно вам стоять все два часа, но хотя бы полчаса, потом пойдете на кухню или в другую комнату, посидите и снова присоединитесь ко мне. Понятно, что людям нецерковным тяжело два часа выстоять на молитве, даже когда молитву читают по-русски, но если они совсем в этом не участвуют, то какой смысл во всем этом? Очень тяжело бывает читать, когда люди минут пять постоят рядом, переминаясь с ноги на ногу, и бегут на кухню поминать, а когда после прочтения заходишь к ним, они уже так «напоминались», что из-за стола встать не могут. То есть просто хотят выполнить непонятный им обряд, потому что вроде так положено, но сами даже не прилагают усилий приобщиться к этому, понять смысл чтения Псалтыри по усопшему. К счастью, такое случалось редко. Чаще люди всё-таки старались молиться и проникались происходящим.
‒ Не бывало такого, что вы по молодости и неопытности сказали что-то формально правильное, но в конкретной ситуации неуместное? Как ваша прихожанка, о которой вы только что вспомнили.
‒ Может быть, какие-то советы давал излишне самоуверенно, но я таких случаев не помню. Надеюсь, что меня спасала присущая мне робость. Когда спрашивали, я, конечно, отвечал, но чувствовал себя при этом неуверенно, потому что люди потеряли близкого, переживают, кто-то плачет, большинство из них гораздо старше меня – что умного я могу им сказать?
‒ Поскольку вы сразу после школы поступили в семинарию, что в наше время бывает не так часто, могу предположить, что росли вы в верующей семье. Уже хотя бы поэтому могли сказать что-то по-настоящему утешительное людям, переживающим потери близких, даже если эти люди по возрасту годились вам в родители или бабушки и дедушки.
‒ Нет, родители мои не были верующими. Мама у меня татарка, даже иногда совершала намаз (бабушка научила ее исламским молитвам), но в общем-то о мусульманстве мало что знала и не была религиозна. А бабушка по отцу работала воспитательницей в детском саду, и в 1991 году, когда в районе открылась первая воскресная школа, сказала: «Мы о Церкви ничего не знаем, но это наши корни, и мои внуки должны это знать». И отвела меня и двух моих старших братьев в воскресную школу. Мама стала с нами ездить, а, поскольку там негде было погулять, сидела в коридорчике и слушала, что нам рассказывают. В 1994 году покрестилась, а в 1995 году мой старший брат ушел в армию и попал в первую чеченскую кампанию. Тогда мама начала регулярно молиться. Брат, слава Богу, вернулся, а многие его сослуживцы погибли.
А в 1996 году закрылось предприятие, где работала мама, маме посоветовали сходить в храм и помолиться о работе перед иконой Божией Матери «Скоропослушница». И когда она со слезами молилась перед этой иконой, мимо проходил настоятель храма, остановился, спросил, почему она плачет. Мама рассказала, что потеряла работу, а старший сын в армии, в Чечне. Батюшка предложил ей работать в храме, сказал, что всему научит. Сначала мама за свечным ящиком стояла, а потом даже к крещению людей готовила. До сих пор в храме работает. Теперь, правда, в другом, казначеем.
Я же иногда приходил после школы помочь маме набрать воды в купель, потом вылить воду – тогда много людей крестилось. И как-то настоятель меня застал, мама сказала, что я ее сын, и он благословил меня помогать в алтаре. Так что с 1997 года, с двенадцати лет, я алтарничал, а в 2001 по его благословению поступил в семинарию.
Но мое первое близкое столкновение со смертью произошло раньше, в 1992 году, когда умер папа. Я не знаю точно, были ли у него какие-то отношения с Богом, но внешне это никак не проявлялось. За год до этого родители разошлись, поэтому последний год своей жизни папа жил отдельно, был, как говорят, воскресным папой – по выходным приходил за мной, и мы с ним гуляли. Сначала я известие о папиной смерти воспринял абстрактно и только на кладбище, стоя у гроба, понял, что папа умер. Мне было всего семь лет, и, видимо, так сработал защитный механизм детской психики, что я даже не плакал, а наблюдал. Видел, как плакал мой дядя, человек жесткий и физически очень сильный, который и за словом в карман не лез, и драться умел, как плакал дедушка. Папе было всего тридцать шесть лет, родители, мои бабушка и дедушка, его пережили. Но я в тот момент действительно скорее наблюдал, а осознание пришло гораздо позже. По-настоящему я почувствовал, как не хватает мне папы, ближе к тридцати годам. Приехал на кладбище, там меняли памятник, сел у могилы и долго плакал. Мне было тогда двадцать девять лет. А недавно мне исполнилось тридцать семь, я понял, что уже старше папы, и наступил новый этап осознания. Думаю, такие потери всю жизнь аукаются. Но тогда, в семь лет, моя детская психика как-то защищалась от осознания утраты.
Моим детям в этом смысле проще: они с младенчества в Церкви. Несколько лет назад умер их дядя, двоюродный брат моей супруги. У него была онкология, но умер он скоропостижно от желудочного кровотечения. Мой сын, которому на тот момент было семь лет, сказал: «Ну вот, дядя Женя больше не болеет, теперь ему хорошо на небесах». Так они это воспринимают.
‒ Вы не с младенчества в Церкви, но всё же детский религиозный опыт у вас есть. И когда ходили читать Псалтырь по усопшим и после чтения общались с их родственниками, тоже приобрели важный опыт. Но священник часто общается не только со скорбящими родственниками, но и с самими умирающими. В этом общении у вас были запомнившиеся моменты, о которых можете рассказать?
‒ Конечно. В 2007 году я стал священником, а через год меня, двадцатитрехлетнего, можно сказать, бросили на амбразуру – поручили окормлять геронтологическое отделение. Там находилось одновременно от восьмидесяти до ста пожилых людей, тяжелобольных, лежачих – если в больницах понимали, что человек не жилец, его отправляли туда, чтобы не портить статистику, и через две-три недели люди умирали. Я раз в две недели туда приезжал, служил молебен, желающих соборовал, исповедовал, причащал. Морально очень тяжело это было мне, тогда совсем молодому человеку. Я даже ездил к духовнику советоваться, как мне быть.
Эти люди обычно знали свои диагнозы, понимали, что уходят. Многие сожалели о том, что что-то в жизни сделали не так. Один дедушка сокрушался, что из-за наследства от родителей они с родным братом поссорились и не разговаривали сорок шесть лет, и своим детям он запретил общаться с братом и его детьми. Они жили в одном городе, недалеко друг от друга, периодически кто-то с кем-то на улице встречался, но даже не здоровались, ни на дни рождения, ни на свадьбы никого не звали. За несколько лет до этого брат того дедушки умер, он пошел на похороны, сказал: «Думал, приду, прощусь и уйду, а племянники и внуки брата сказали: дядя, пойдем на поминки. Сидели, вспоминали, плакали, и я себя корил, какой я дурак, что из-за какой-то ерунды с братом не общался». Поссорились они из-за какого-то дома в деревне, в который никто и не ездил.
Я выслушал дедушку и предложил ему: «Давайте поговорим с вашим братом сейчас, помолимся за него». Конечно, церковные молитвы я дедушке не читал – ему тяжело было бы их воспринять. Помолились своими словами: Господи, прими его душу! Потом я сказал: «Я сейчас отойду, а вы поговорите с братом наедине, попросите у него прощения». Отошел к другому человеку, а дедушка несколько минут лежал с закрытыми глазами, что-то шептал, и из глаз у него текли слёзы. Спустя две недели этот дедушка умер. Считаю, это самое большое, что я смог… Не я, а Господь через меня. Послал меня к этому дедушке, чтобы он смог перед смертью примириться со своим братом и со своей совестью.
Исповедовался он, как и большинство в том отделении, впервые в жизни, а раньше, скорее всего, даже не размышлял на эту тему. Обычный советский человек, работал где-то на производстве. «Вы молились?» ‒ спросил я его. «Нет» ‒ «В храм ходили?» ‒ «Ну, может пару раз заходил». Тем не менее я сказал ему: «Мое мнение – ваш брат сейчас может вас услышать, вы можете помолиться и побеседовать с ним, потому что умирает тело – ибо земля есть, и в землю отыдеши, ‒ а душа человека, его личность не исчезает». И я почувствовал, что его тронули мои слова, он ими проникся, и, как умел, молился. В большинстве случаев люди в такие моменты проникаются и молятся.
‒ А были там бабушки, которые сохраняли веру в советское время?
‒ Я не раз принимал исповедь у таких бабушек, но чаще не в том отделении, а дома. Как правило, если человек верующий, у него дети и внуки тоже немножко другие, стараются не отдавать своих стариков в такие отделения, а обеспечить им уход дома. Тех бабушек, кто сохранял веру в советское время, уже почти не осталось, но по-прежнему часто прихожу домой к тяжелобольным людям, которые до болезни регулярно ходили в храм и причащались. Конечно, это совсем другие исповеди, обычно более глубокие, осознанные.
Я напутствовал и провожал в последний путь бабушку, которая была тайной монахиней. Сейчас есть такие «тайные» монахини, о которых все знают, что они монахини, а про эту бабушку действительно никто не знал. Она всегда ходила в обычной одежде, и соседки даже говорили, что она колдунья. С ними на лавочке не сидит, не сплетничает, а часто гуляет одна по дорожке и что-то шепчет. Что шепчет? Конечно, колдует. Многие суеверные селяне так это воспринимали.
Рассказываю об этом подробно, потому что знал ее с детства – мы жили в одном поселке. Когда я стал священником, она уже была очень старенькая. Позвала меня сама, сказала, что пострижена в монахини еще в семидесятые годы, и просила, пока она жива, никому об этом не рассказывать. К тому времени ее духовник умер, поэтому она позвала меня, и два или три раза исповедовалась перед смертью. Это были очень глубокие исповеди. Отпевали ее, конечно, как монахиню.
Еще мне запомнилось венчание в больнице. Когда меня спрашивают о настоящей любви, я всегда вспоминаю этот случай. Прихожанка, которую я знал несколько лет, заболела раком. Пришел ко мне ее муж и сказал: «Мы с Танечкой хотим обвенчаться». Он был нецерковный человек. Подвозил ее до храма, иногда даже стоял на службе, но никогда не причащался. Она, как многие верующие женщины, у которых неверующие мужья, переживала, что муж не хочет ни воцерковляться, ни венчаться, а тут он сам пришел. Им обоим было около шестидесяти, уже дети были взрослые, внуки-подростки. Я ему сказал: «Вы же понимаете, что ей недолго осталось, и если вы сейчас обвенчаетесь, вам потом правильнее будет оставаться одному». Он ответил: «Да, я понимаю. Я хочу быть с Танечкой на небесах».
Я дал ему книгу митрополита Антония Сурожского о браке, он ее недели две читал. Потом мы договорились с администрацией больницы, и я обвенчал их в больничной палате. Она уже не могла стоять, сидела на стульчике, а он стоял рядом. Их дети и внуки тоже присутствовали. Когда таинство закончилось, у всех на глазах были слезы. Месяца через полтора она ушла, а он после ее смерти стал ходить в храм, исповедоваться и причащаться. Сейчас я служу в другом храме, а его телефон у меня, к сожалению, не сохранился, но надеюсь, что он продолжает ходить в церковь и участвовать в таинствах.
‒ Наверное, вы и крестили людей на смертном одре?
‒ Неоднократно. В отделении геронтологии раз в месяц точно кто-то крестился. Люди за семьдесят, за восемьдесят лет, двадцатых-тридцатых годов рождения. Многих в то время родители не крестили. Беседовал с желающими креститься. Конечно, в такой ситуации невозможно требовать от человека полноценной катехизации. Но обязательно со всеми беседовал, рассказывал о Христе, о смысле таинства, читал им Евангелие. И сестры милосердия помогали мне – приходили, готовили людей к крещению.
Не так давно я покрестил в больничной палате достаточно молодую женщину, лет сорока пяти. Учительница математики, преподавала у моих детей, замечательный человек и педагог. Год назад у них стала преподавать другая учительница, но я не придал этому значения. Решил, что она ушла в другую школу. А оказалось, что она уже несколько лет болела, и началось ухудшение, поэтому ей пришлось уйти с работы – уже не было сил преподавать. Узнал я об этом, когда мне позвонила ее подруга, тоже учительница. Я в первый момент решил, что дети мои что-то натворили, а она сказала: «Я звоню вам по просьбе нашей общей знакомой. Она хочет креститься».
Я приехал в больницу и увидел там совсем другого человека. В школе это была цветущая женщина, всегда веселая, активная, заводила. А здесь я увидел одни глаза. Живые глаза! Она сказала: «Знаете, я никогда не задумывалась о вере, а сейчас много лежу, читать мне тяжело, поэтому в основном размышляю. Многое переосмыслила и поняла, что хочу креститься». Бывает, что родственники настаивают – покрестись, вдруг Бог поможет, ‒ но она сама приняла такое решение. На крещении присутствовала ее подруга, мама, муж. Она понимала, что уходит, и через три недели после крещения действительно ушла.
‒ Она осознавала, что уходит не в небытие, а в жизнь вечную?
‒ Да, мы с ней говорили. Я ее спросил: «Можно я вам об этом скажу?» ‒ «Да, я готова». – «Вы понимаете, что вам немного осталось?» ‒ «Да, понимаю. У меня там много дорогих мне людей. Надеюсь, что всех увижу и обниму». На тот момент она еще не крестилась, но вера у нее уже была. Я считаю, что это самое главное.
‒ А не было случаев, когда глубоко исповедовались люди, умиравшие от алкоголизма или наркомании?
‒ Был случай, когда меня попросили пособоровать и причастить в реанимации наркомана, которого сильно порезали в какой-то драке. Врачи сказали, что его ранение несовместимо с жизнью: пробито легкое, он потерял много крови, да еще организм сильно ослаблен наркотиками, уже трофические язвы пошли. И его мама обратилась к священнику как к последнему пристанищу – на тот момент она была нецерковная. Я застал его в бессознательном состоянии и сказал маме, что раз он никогда не исповедовался, то в таком состоянии я его причастить не могу, а могу только пособоровать. Пока соборовал, читал отрывки из Апостола и Евангелия, он открыл глаза. Лежал весь в трубочках, под капельницами, на лице кислородная маска. Но взгляд был осмысленный. Когда я закончил соборование, спросил его: «Вы меня понимаете? Если да, моргните». Он моргнул. «Вы сейчас можете исповедоваться. Вы готовы?» Он моргнул. Я взял его за руку и сказал: «Я буду перечислять грехи, и, если вы какой-то из перечисляемых грехов за собой чувствуете, давайте мне знак». Стал по книжечке зачитывать ему грехи, иногда он тихонечко кончиками пальцев нажимал мне на руку. То есть когда чувствовал, что я называю его грех.
После этого я прочитал разрешительную молитву. Причастить его было невозможно. Я вышел в коридор и сказал маме: «Врачи говорят, что шансов у него очень мало, но если он выйдет, вы дайте мне знать». И, представьте, через два месяца он сам пришел в храм. С палочкой, изможденный, ослабленный, но молился, мы с ним разговаривали.
Хотя раны зажили и врачам удалось его спасти, из-за наркотиков у него уже начался некроз печени, процесс был необратимый, и примерно через полгода он умер, но эти полгода ходил в храм, молился, читал Евангелие, исповедовался и причащался. Каждый раз каялся в том, сколько боли причинил маме, говорил, что если бы можно было вернуть всё обратно, сейчас жил бы совсем по-другому. Спрашивал, что можно сделать теперь. Я говорил ему: «Просит мама помыть посуду – помой. Это тебе по силам? Сделай». Мама пришла в храм вместе с ним, воцерковлялись они одновременно.
Я провожал его в последний путь. На отпевании было много молодых людей: как я понимаю, и одноклассники, и те, с кем вместе он употреблял наркотики. Разница между этими группами была заметна. Они и стояли по разные стороны гроба. Одноклассники выглядели прилично: чистые, опрятные. А дружки были с явными следами злоупотребления на лице. Я всегда после отпевания стараюсь что-то сказать близким. Тогда сказал: «Наш собрат пришел к Богу и исповедовался практически на пороге смерти, и Господь подарил ему еще несколько месяцев жизни. Он уже тяжело болел, но прожил эти последние месяцы с Богом, примирившись со своими родными. Сейчас он предстал перед Господом, и я прошу вас всех за него молиться».
‒ И мама его пришла к Богу. А бывает, что родственники уговорили больного принять священника, но разговора всё равно не получается?
‒ Я стараюсь исключить такую возможность. Если это не совсем тяжелый больной, прошу, чтобы он сначала позвонил мне. Разговариваем. Но однажды был случай… Наверное, его можно объяснить рационально, но я воспринимаю случившееся именно как духовное явление. Меня пригласила женщина причастить и пособоровать ее бабушку. Я спросил, верующая ли бабушка. «Она была нецерковная, но Бога не отрицала. А сейчас она почти без сознания», ‒ ответила женщина. «Знаете, ‒ сказал я, ‒ если она никогда не причащалась, а сейчас почти без сознания, я ее, конечно, причастить не смогу, но мы можем вместе помолиться, и я ее пособорую».
Приезжаю. Бабушка, видимо, болела долго и тяжело. Лежит истощенная, буквально скелет, обтянутый кожей, дышит тяжело, глаза закрыты. Понимаю, что осталось ей совсем немного. Начинаю краткое соборование, потому что если полным чином соборовать, она может и не дожить до окончания таинства. Прочитал Апостол, а когда начал читать Евангелие, она вдруг стала дышать тише и спокойнее. Я подумал: слава Богу! Прочитал молитву, наклоняю голову, чтобы ее помазать, и в этот момент она открывает глаза, хватает меня обеими руками за епитрахиль и начинает кричать: «Помогите!» И смотрит мимо меня. Мое лицо прямо над ней, а она смотрит мимо и кричит: «Помогите!» Я не могу даже ее пальцы разжать. Вытащил голову из епитрахили, говорю родственникам: «Наверное, надо как-то помочь».
Минуты две она без перерыва кричала «Помогите!», и родственники не могли разжать ее пальцы, которыми она вцепилась в епитрахиль. Через пару минут она сама их разжала, закрыла глаза и снова задышала тяжело. Тогда я сказал родственникам: «Наверное, не надо ее соборовать, потому что это будет против ее воли». И тут неожиданно ее дочь мне говорит: «Знаете, мы вас обманули. Мама была не просто неверующая, но она всю жизнь ругала попов. И когда мы ездили на экскурсии, если по дороге был монастырь или храм, она туда не заходила». «А зачем вы меня позвали?» ‒ удивился я. «Думали, вдруг вы что-то сможете сделать». Я объяснил: «С бабушкой вашей вы уже ничего не можете сделать. Молитесь, пока она жива».
Они сами были в шоке от того, что произошло. Говорили, что она уже несколько дней не вставала и даже чашку не могла держать в руках. И говорила шепотом. А тут с такой силой держала епитрахиль.
Не знаю, что было в ее жизни и с чем она пришла к смерти, но я не дерзнул закончить соборование, если она позиционировала себя не просто нецерковной, но последовательно неверующей. Умерла она в тот же день, но уже после моего ухода. Внучка позвонила мне и сказала, что бабушка умерла.
‒ А ваша бабушка, которая привела вас с братьями в воскресную школу, воцерковилась?
‒ В конце жизни да. Она ушла шесть лет назад. Такой парадокс. Бабушка привела всю нашу семью в Церковь, а сама пришла позже всех. Для нее это долго оставалось скорее национально-культурной идентичностью. Она хорошо относилась к тому, что я стал священником, но сама долго не чувствовала потребности ходить в храм, исповедоваться и причащаться. А в 2012 в моем родном поселке, где она по-прежнему жила, построили храм, и бабушка стала туда ходить. Последние четыре года жизни она активно воцерковлялась, насколько позволяло здоровье. Уходила она как христианка.
Беседовал Леонид Виноградов
Комментировать