Два публичных чтения о свободе печати с точки зрения Православной Церкви⁶.

Вопрос о свободе печати занимает ныне мыслящих людей всех воззрений и партий – религиозных, научных и политических. Нет просвещенной страны в мире, где бы политики, правители, моралисты и публицисты не выражали желаний и не предлагали проектов и советов для установления законов и правил относительно печати, – таких, которые бы, по их мнениям, обеспечивали несомненно всю пользу для человечества от этого великого двигателя современной жизни. Из множества этих воззрений и учений мы остановимся только на одном и, по нашему мнению, самом важном, – это учение о безусловной, неограниченной свободе печати, учение, любимое и непрестанно проповедуемое писателями последнего времени и новейших направлений, как за границею, так и у нас. Горячность, с какою защищается ими это учение, и настойчивость в требованиях безусловного освобождения печати от надзора цензур и правительств ставит последние в великие затруднения и возбуждает в них очень естественное беспокойство и опасения за последствия такой свободы для слова, какой не имеет ни один вид человеческой деятельности. Таким образом, мы становимся свидетелями борьбы, представляющей величайший интерес. Обе стороны имеют за себя великие права и основания: с одной стороны, искреннее желание дать полный простор и обеспечить наилучший способ распространения науки и полезных для общежития сведений, простор для деятельности всех сил и талантов, для приобретения средств и устранения препятствий к устроению блага и счастья человечества; с другой – опасения за эти самые блага и счастье, опасения, имеющие за себя несомненные и печальные опыты прошедшей и особенно современной жизни. В эту борьбу всякому из нас, чувствующему силу своей мысли и желающему блага человечеству, желательно внести посильный вклад познаний и суждений в пользу той из борющихся сторон, к которой склоняется наше сочувствие, а еще лучше в пользу самой всепримиряющей, всесовершенствующей и благоустрояющей истины.

Я чувствую всю трудность задачи, которую беру на себя, заявляя желание принять участие не в решении, – это слишком много, – а хотя бы только в выяснении великого вопроса о свободе печати и в установлении правильного взгляда на этот особый, и только в последнее время получивший такое значение, вид свободы человеческой. Кроме искреннего сознания важности и трудности удовлетворительного разъяснения взятого мною предмета, меня ставит по отношению к нему в особенное положение и мое звание. Я служитель церкви, а служители церкви многими из наших современных ученых почитаются людьми наименее способными сказать честное и беспристрастное слово о свободе печати. Почему так думают о нас? Потому, что в Европе так смотрят на римско-католическое духовенство. Там имеют на это основания, а для наших ученых довольно готового мнения. Чтобы изучить свою церковь и понять существенные черты, отличающие ее от римско-католического исповедания, для этого нужно много труда и самостоятельности в суждениях, а мы этого не любим.

Но, не вдаваясь в разбор этих, – скажем, – недоразумений, ставим вопрос прямо: могут ли, и должны ли служители Православной Церкви от ее имени подать свой голос в решении столь великого вопроса, как вопрос о свободе печати? Отвечаем: и могут, и должны это делать с уверенностью, что скажут истину, если только слово их будет верно учению и духу Православной Церкви.

Представим основания, на которых утверждается наша уверенность.

а) К разъяснению и решению такого отвлеченного и глубокого вопроса, каков вопрос о свободе человеческой вообще, и во всех ее частных проявлениях, ни наука, ни правительства не имеют такого обилия средств, каким обладает Православная Церковь. Нет отрасли знания, имеющего хотя в общих началах рациональный характер (кроме чистой математики, химии, механики и других им подобных естественных наук); нет отрасли частной, общественной и государственной жизни, куда бы не проникал взор Церкви. Всюду, где является и действует человек, во все изгибы и разветвления его души и жизни, как в телесный организм, можно ввести, говоря современным языком, анатомический нож, или, по выражению Апостола Павла, обоюдоострый меч слова Божия (Евр. 4, 12), и открыть им всякое уклонение от нормы и закона жизни, всякое болезненное искривление и искажение. К этой области тонких исследований, куда по преимуществу должен быть направляем анализ разума, руководимого учением Церкви, принадлежит великий и до крайности сложный вопрос о свободе человеческой. Наука, точнее -психология изучает свободу с помощью человеческого самосознания и наблюдения за проявлениями ее в деятельности; государственная власть стережет и ограничивает ненормальные ее проявления, или поощряет правильные и благотворные ее движения; но ни наука, ни власть не в силах определить истинные свойства свободы, точно, указать ее настоящее направление и поставить ей должные границы. Это может сделать только Церковь, которая одна из Божественного Откровения знает норму истинного человека наперед, когда она еще и не проявлялась во всей полноте в действительной жизни нашей, и потому не доступна наблюдениям; знает не только человеком сознаваемые, но и по чувству потребности искомые его сознанием законы и правила деятельности; знает и истинный идеал его совершенства, полный и чистый, какого человек сам себе силою собственных исследований создать не мог, идеал не мечтательный, а доступный для постепенного воплощения в жизни во всякую минуту, и следовательно, оправдываемый опытом. Обладая такими средствами для верного определения человеческой свободы вообще, мы имеем полную возможность, под руководством Церкви, определить и истинное понятие, и смысл, и значение свободы слова и печати.

б) Но не имеет ли и православное духовенство, как и римско-католическое, каких-либо особых причин не сообщать мирянам вполне учение Христово о свободе? Никаких не имеет.

Святая церковь есть истинная проповедница и хранительница свободы ею же, по слову Ап. Павла, Христос нас свободи (Галат. 5, 1), свободы, о которой Сам Господь сказал: аще Сын вы свободам, воистину свободна будете (Иоан. 8, 36), уразумеете истину, и истина свободам вы (Иоан. 8, 32). От Церкви все человечество узнало самую возможность приобрести и узаконить такие высокие человеческие права, как свобода мысли, свобода совести, свобода исповеданий, свобода слова и свобода от рабства, но до сих пор, как видно из опыта, человечество не только не в силах надлежащим образом осуществить в своей жизни все эти виды свободы, но и вполне усвоить себе истинные понятия о них. Следовательно, все это, как ныне говорят, открытые вопросы. Заметьте, не сказано: истина освободила, а „истина освободит вас“, т. е. только по мере успехов ваших в познании Христовой истины вы поймете освобождение человека этою истиною, и самые качества свободы, даруемой истиною. Следовательно, мы напрасно будем осуждать наших предшественников, отшедших уже на суд Божий, и упрекать современников за неполное разумение высочайшего учения Христова о свободе, которую Апостол в высшем проявлении называет свободою славы чад Божиих (Рим. 8, 21). Чего в изъяснении учения Христова не сделали до нас, то обязаны делать мы, по мере сил наших; а после нас будут делать наши потомки. Библия нам открыта; Отцами Церкви в пример нам, сколько нужно было для их времени, она истолкована: свидетельства истории пред нами; современное просвещение развивает наши умственные силы – лучше, сообщает нам средства к приобретению познаний всякого рода – больше, чем было это прежде; необъятная и неисчерпаемая истина Христова достаточна к озарению людей всех веков и всякого развития, лишь бы они до нее возвышались, – за кем же дело? За нами. Все мы сами должны, по слову Ап. Иакова, „вникать в совершенный закон свободы“(Иаков. 1, 25). Притом всем нам, членам церкви, – и руководящим и руководимым, и ныне, как было в древней Церкви, не отказывается в благодатных дарах знания и мудрости (1 Корин. 12, 8) для уразумения божественной истины и применения ее к решению трудных вопросов времени. По этому, судите, кто же от вас в Православной Церкви может скрыть истину? Кто может связать вашу мысль, вашу ревность и ваши таланты? Кто может скрыть от вас и свободу, которою освободил вас Христос? Уразумевайте ее, как самую истину. Из всего этого вы видите, что Православная Церковь не только может, но и желает сообщить всему миру учение о христианской свободе вообще, а, следовательно, и о христианской свободе слова устного, письменного и печатного.

в) Православное духовенство не исполнит прямого своего долга, если будет уклоняться от участия в обсуждении великого вопроса о свободе печати. Печать есть могущественнейшее орудие для возбуждения и направления умственной и нравственной жизни человечества, но вместе и орудие страшное. Все мы во всей совокупности великого русского народа (за исключением старообрядцев и сектантов) составляем отечественную Православную Церковь. И пишущие и читающие члены этой Церкви должны составлять предмет наших забот и нашего духовного попечения. Слово Божие называет нас стражами дома Израилева (Иезек. 3, 17). Послушают ли нас чада Церкви, когда мы ее именем будем остерегать их от угрожающих им опасностей, или не послушают, – это в воле их и в воле Божией, – но говорить мы должны. Молчание в подобных обстоятельствах вменяется нам в преступление. А опасности, угрожающие Церкви, велики. Печать, и по преимуществу светская, журнальная и газетная овладела ныне вниманием всех читающих соотечественников, и способных оценивать ее достоинства, и неспособных, и имеющих свои убеждения, и не имеющих, и твердых в учении веры и нравственности христианской, и колеблющихся. Легкое чтение отучило наше общество от труда чтения книг христианских, и вообще серьезных. Духовные журналы читаются только людьми, любящими этот род чтения, следовательно, такими, о которых нам и заботиться нечего; но большинство людей просвещенных не знает их даже и по имени. Между тем, светская печать ежедневно, так сказать, высыпает на головы русского народа необъятную массу разнообразных мыслей, сведений и впечатлений. Если мы представим, сколько поглощается ежедневно из журналов и газет нашим народом мыслей и впечатлений разнородных, противоречивых, совершенно ложных, двусмысленных, соблазнительных, и прямо безнравственных: то легко понять, какой хаос должен происходить и постепенно усиливаться в умах и сердцах наших православных соотечественников. Если для преуспеяния Церкви требуется единение веры (Еф. 4. 3, 11), если для блага государства необходимо единомыслие и единодушие народа – всякое царство раздельшеся на ся запустеет, – сказал Господь (Мат. 12, 25): то легко понять, какие опасности угрожают и нашей Церкви, и нашему отечеству от этого умственного растления и нравственного разложения, угрожающего нашему народу. Если при этом вспомним о неподготовленности нашего простого народа к такому разнообразному чтению, какое постоянно ему предлагается, если вспомним, как легко у этих миллионов простых душ похитить семена веры и насеять в них всякого рода плевелы: то действительно становится страшно за наше будущее.

Но приступим к делу.

Что такое печать? Она есть, как и письменность, механическое орудие, средство для сохранения и распространения слова. Следовательно, о свободе печати нечего и говорить без определения свободы слова. Что такое слово? Средство выражения и сообщения мысли и чувства. Следовательно, и о свободе слова нельзя сказать ничего основательного без определения свободы мысли и чувства. Что такое мысль и чувство? Это две из главнейших отраслей и сил нашей духовной жизни, движущие волю и затем всего человека. Итак, и о свободе мысли и чувства (где вмещается и совесть) можно говорить только по определении общего закона об употреблении всех сил человеческих, или свободе человека вообще. Только тогда, когда человек знает, что он волен, или нравственно развязан делать, он может позволить себе то или другое думать и говорить. Только таким путем нисхождения от общего к частному мы можем с последовательностью делать выводы и заключения относительно той отрасли человеческой деятельности, которая называется свободою печатного слова.

Что же такое человеческая свобода? Свобода есть способность разумного духа определять и направлять себя к деятельности, согласно с тем идеалом совершенства и счастья, который он в себе носит.

Это величайшее преимущество человека над всем земным миром живых существ. Материалисты пытаются отнять у человека это преимущество, стараясь объяснить все его действия невольным подчинением их механическим движениям и отправлениям тела (теория рефлексов головного мозга), но это им не удается даже в той тесной сфере исследований, какую составляет одна чувственная природа человека; тем более их попытки бессильны, когда переходят в сферу высшей человеческой деятельности, называемой духовною. Животное движется к деятельности нудящим ощущением физической потребности, и останавливается по удовлетворении потребности; оно общего взгляда на свою жизнь, понятия об усовершенствовании себя не имеет, и опытов этого свободного движения к совершенству во всем царстве животных из века в век мы не видим; а таких заведений, где бы воспитывались обезьяны (от которых материалисты производят людей) и из курса в курс заметно переходили в род человеческий, доселе еще не найдено.

Если свобода человеческая не есть произведение физических потребностей, то она не может быть и следствием одних разнообразных явлений или движений, непрестанно возникающих в душе, по силе ее самодеятельности, или под влиянием впечатлений внешнего мира. Мы чувствуем какая непрерывная работа происходит в нашей душе, – наяву и во сне; какая непрестанная смена представлений, помыслов, мечтаний и воспоминаний, и однако же мы не движемся к деятельности под влиянием всякого подобного душевного явления. Так движутся дети первого возраста, но никто не считает их совершенными людьми. Но в духе человека возрастного и вполне сложившегося стоит некто в качестве наблюдателя, стережет душевные движения, определяет их относительное достоинство, сортирует их, одни подавляет, другие поддерживает и развивает, соединяет в понятия, предположения, планы, и по окончательном обсуждении их (скором, или медленном, судя по их качеству и своему навыку), и не иначе как по определении того блага, или пользы, каких от них ожидает, пускает их в ход движением воли, сначала внутри себя в качестве решимости, потом вне, в слове и в деле. Внутренний страж и наблюдатель духовной нашей деятельности есть самосознание, распорядитель –разум, руководимый совестью, двигатель – свободная воля. С потерей самосознания наша деятельность теряет нормальный характер, отличающий деятельность собственно человеческую и вменяемость нам наших действий прекращается, как у больного горячкою, или умалишенного; при отсутствии здравых суждений ума, наша деятельность теряет целесообразность; а при отупении совести – и нравственное приличие. Но так как душей всей нашей деятельности служит цель ее, или ожидаемое благо, то оно и сообщает ей все свои свойства и всю, так сказать, свою окраску; и потому ложное понимание нашего высшего блага, или выбор блага, несогласного с нашею природою, лишает всю нашу деятельность истинно человеческого достоинства. Окончательным последствием всех этих утрат – ясного самосознания, здравого разума, чуткой и бодрой совести, полного понимания нашего истинного блага – является и потеря истинной свободы, так как человек внутренне связан своими немощами, давлением сторонних впечатлений, потерею внутреннего зрения и самообладания, как слепой, как больной, как узник. Называя все эти недостатки наши грехом, или последствиями греха, Господь и говорит: „всяк творяй грех, раб есть греха“(Иоанн. 8, 34).

Но не вводя еще в наше исследование христианского понятия о грехе, а оставаясь только на почве философского, или психологического анализа, мы уже видим, что наша свобода не может быть для каждого из нас личным произволом, и для всех вообще необузданным своеволием. Во-первых, мы чувствуем, что за всякое принимаемое нами решение, или начинаемое дело мы ответственны пред самими собою: это видно из того, что во многих наших поступках мы себя обвиняем в легкомыслии, или неосмотрительности; многого сделанного нами впоследствии стыдимся, о многом жалеем, и во многом раскаиваемся, видя не благие, а вредные плоды от нашего дела. Во-вторых, мы ответственны за наши действия пред ближним, пред обществом. Наша жизнь должна идти в гармонии с другими, согласоваться со взглядами, понятиями и целями других (когда мы не чувствуем решительного превосходства наших воззрений, убеждений, что бывает не часто); иначе, действуя во всем наперекор всем, мы произведем в общественной жизни смятение и беспорядок. Вот естественная узда для нашего своеволия: обязанности по отношению к самим себе и к обществу. От этого обращения свободы в произвол и своеволие Апостол Петр остерегает христиан, убеждая их, чтобы они действовали „как свободные», а не как „употребляющие свободу для прикрытия зла“(1Петр. 2, 16).

Но для христиан понятно, что мы никогда не выйдем из темного лабиринта нашей внутренней жизни на свет и свободу без помощи Богооткровенного учения о грехе и благодатных средствах избавления от него: аще Сын вы свободит, воистину свободни будете. Склонность нашего ума к заблуждениям, тупость и шаткость совести, открывающие путь к преступлениям, беспорядочные движения воли под влиянием страстей, все это философы не раз пытались объяснить неразвитостью человечества в разные эпохи его жизни, или недостатками, которые должны по времени, при образовании, исправиться и восполниться. Того же надеется достигнуть в будущем и современное учение о прогрессе, который должен идти сам собою, давая человечеству простор развиваться из самого себя и достигать в будущем желаемого совершенства и счастья. Но все подобные теории разбиваются в прах об один несомненный факт действительной жизни, именно, что поколения людей сменяются, что ни природные способности, ни познания, ни добродетели у нас не наследственны, и не могут расти, как капиталы, оставляемые предками. Правда, познания и книги умножаются и совершенствуются, но они накопляются в библиотеках, а каждому живому человеку, рождающемуся вновь, непременно приходится в знании и жизни все начинать сначала. Но так как каждый век, или эпоха имеют свое направление, свой господствующий дух времени, а с ними новые воззрения и склонности и, непременно, новые заблуждения и пороки: то вновь нарождающиеся поколения и становятся их жертвами (какими, без сомнения, будут наши дети и внуки), и обрекаются на болезненный труд искания новых путей к истине и благополучию. Так из века в век человечество делает круги и повороты в области знания и жизни, в большинстве своем не справляясь с библиотеками, а большею частью отвергая старые истины ради новых заблуждений. Не убеждается в этом только тот, для кого не имеют значения свидетельства истории. Поэтому, для христианина, при мысли об этом безотрадном положении человечества, есть величайшее утешение в благовестии Евангелия, что Господь Иисус Христос есть свет, иже просвещает (именно) всякого человека, грядущего в мир (Иоан. 1, 9), и тем дает возможность каждому поколению хранить прямой путь знания и жизни, и передавать другим в наследство указания и опыты безопасного прохождения по этому пути к вечной жизни, или нескончаемому усовершенствованию.

Что же собственно производит грех в душе и жизни нашей по отношению к нашей свободе? То раздвоение, или разделение, которое составляло необъяснимую тайну для философов всех времен, доколе не объяснило его Откровение. Слово Божие указало два различных течения в нашей жизни и два влияния на нашу волю, одно движущее к добру, другое – к злу. С какою скорбью изображает нам это бедственное положение человека Св. Апостол Павел! „Я нахожу, говорит он, закон, что когда хочу делать добро, прилежит мне зло. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в Законе Божием: но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих (т. е. в моей испорченной прирожденным грехом природе). Бедный я человек!“ И Сам Господь благоволил изъяснить нам, что этот дым – застилающий наше сознание, этот смрад удручающий нашу совесть, идут постоянно из глубины нашего развращенного сердца: „из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления» (Матф. 15, 19), т. е. все грехи, противоположные нравственному закону Божию. Эти богооткровенные истины так ясны для ума непредубежденного, для совести трезвой, для сердца неокончательно развращенного, что никакие философские хитросплетения не в состоянии отнять их у лучшей части мира христианского.

В этом именно прирожденном зле, умножаемом нашими произвольными грехами, воля наша встречает постоянные препятствия во всех наших движениях к достижению высшего нашего блага, согласно с идеалом, который мы в себе носим, как мы сказали в определении свободы, так что и самое определение ее нам приходится дополнить весьма существенною и необходимою чертою, именно, что она есть способность разумного духа не только стремиться к достижению желаемого им блага, но и бороться с препятствиями, какие встречаются ему на пути к совершенству и счастью.

Думаем, что нам нет надобности объяснять, что самый высший и чистейший идеал нашего совершенства мы можем находить единственно в чертах учения Христова, какими изображается в них истинный человек, и в природе Самого Господа, а идеал счастья – в том Царствии Божием, которое внутри нас (Лук. 17. 21) и состоит в мире и радости о Дусе Святе (Рим. 14. 17) и в обетованиях вечной жизни. Все идеалы, изображаемые философами или ложными религиями отличаются односторонностью, а идеал современных материалистов грубою чувственностью, а у крайних из них необыкновенною грязью и скотоподобием. Последний указан еще в ветхозаветном писании в двух смыслах: в смысле верований, или чаяний и в смысле практического осуществления идеала в жизни. В первом отношении Псалмопевец об израильтянах, поклонившихся в пустыне золотому тельцу, говорит: сделали тельца у Хорива и поклонились истукану и променяли славу свою (искомое совершенство) на изображение вола, ядущаго траву“ (Пс. 105, 20); а в смысле нравственного упадка человека согласно с низкопоставленным идеалом, Псалмопевец говорит о нем: приложися скотом несмысленным и уподобися им (Пс. 48, 13).

Итак, свобода в истинном смысле, установленном христианством, есть стремление к нравственному совершенству, с устранением препятствий, заграждающих к нему путь, короче: стремление к добру и борьба со злом. Откровение указало нам эту борьбу не только в самом первоисточнике, в глубине духа, в помышлениях, влечениях сердца, влияющих даже на едва ощутимые движения воли, но оно вывело ее, так сказать, и наружу, в жизнь и представляет ее, в яркой картине еще в книгах Моисеевых. Изложивши во Второзаконии все заповеди Божии и произнесши благословения, ожидающие исполнителей их, и проклятия, угрожающие нарушителям, Моисей говорил Израилю: „в свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое (Второз. 30, 19). И в Новом Завете Апостол Павел это начало нашей свободной деятельности выражает в кратком, но ясном правиле: „не будь побежден злом, но побеждай зло добром» (Рим. 12, 21). Первообраз этой истинно человеческой свободы указан нам во Христе еще пророками. Исаия говорит о Младенце Еммануиле, имеющем родиться от Девы: „Он будет питаться молоком и медом, доколе не будет разуметь отвергать худое, и избирать доброе» (Ис. 7, 15), т. е. по переходе от детской невинности к сознательной деятельности, Он тотчас отвергнет все худое и изберет доброе.

Из этих общих понятий о свободе человека нам не трудно уже вывести точное определение свободы мысли. В рациональном смысле заблуждения ума, и в нравственном – нечистые представления воображения, стесняющие и застилающие нашу мысль, христианские писатели сравнивают с сетями, распростираемыми пред вольною птицею, и с силками поставленными для ее ног. Не угадай она опасности, – запуталась, или совсем увязла; увидела опасность, или успела вырваться из нее, – с радостным криком, на свободных крыльях, она летит к облакам. Вот образное представление мысли нашей в виду опасности заблуждений. Для избежания этой опасности Божественное Откровение дало нам свет, т. е. совокупность положительных истин богопознания и жизни, которые, отличаясь, с одной стороны, таинственностью, с другой – необычайной, так сказать, естественностью и близостью к нашей природе, приемлемые первоначально на веру, сообщают нам цельное миросозерцание, в котором мы чувствуем, сознаем и озираем себя, как днем. Получивши это озарение, поняв, откуда идет свет, ощутив на себе его благотворность, мы знаем ему цену, и дорожим им, и этим опытным убеждением сердца (сердцем веруется в правду) (Рим. 10, 10) охраняемся от опасности принять на ту же веру учения чуждые нашим воззрениям. Но Господь, даровав нам голубиную простоту веры, дал и заповедь для борьбы со змием искусителем – учиться змииной мудрости путем знания. В этом смысле Господь представляет нам Самого Себя на испытание: испытайте писаний... и та суть свидетельствующая о Мне (Иоан. 5, 39). Для приобретения познаний о Нем, а с ними и разумного убеждения, Он Сам истолковал апостолам, не ведавшим писания, но уже любившим Его, все свидетельства о Нем Ветхого Завета: начен от Моисея и от всех пророк, сказаше има от всех писаний, яже о Нем (Лук. 24, 27). А Апостолы для христиан, освобожденных „от стражи закона ветхозаветного как детоводителя ко Христу» (Гал. 3, 23, 24) растворили уже двери и в мир науки, дав одно предостережение: вся искушающе добрая держите (1Сол. 5, 21). Потому наши великие отцы Церкви не боялись изучать философов, любили их, как искателей истины и пользовались их трудами для изъяснения истин христианства.

Таким образом церковь открыла нам свободу мысли во всю широту человеческого знания. Скажем даже больше: эта свобода вменена нам в обязанность, т. е. для того собственно и дарована нам богооткровенная истина, чтобы мы на ней основывали, при ее свете устрояли и свое научное просвещение и благосостояние как частное, так и общественное.

Но те же Св. отцы, в предостережение от увлечения ложными учениями, старались сердца испытателей мудрости, особенно юных, силою привязанности держать близ Единого Учителя – Христа в Церкви Божией. Будь, как Ноева голубица, говорили они, полетай над морем мира, но возвращайся в ковчег; если найдешь масличную ветвь, неси ее с собою, но не оставайся там, пока земля обсохнет, т. е. пока по известному предмету не уяснятся ложные взгляды и не рассеются заблуждения. А свободу движения христианской мысли в высшем, духовном смысле, так сказать, в высоту и глубину знания мы ни определить, ни уследить не можем. Я разумею ту созерцательную деятельность ума, которою путем богомыслия, молитвы и очищения сердца приобретается постижение тайн Царствия Божии, или прозрение в мир духовный и глубину сердец человеческих, что составляет собственно предмет учений аскетических, не относящихся к нашему исследованию. Нам понятнее – тот смелый, но верный полет мысли, когда светлый ум от начал учения веры возносится выше буквы писания и обрядовых постановлений закона к выводам и заключениям, поражающим в известное время своею силою большинство самих учителей и толкователей закона. В последнем значении мы видим свободу мысли в Соломоне, когда он вопреки строгим предписаниям ветхо-заветного закона, запрещавшим общение с язычниками, торжественно исповедал тайну призвания всего человечества к вере во Христа, моля Бога при освящении построенного им храма: „если и иноплеменник, который не от Твоего народа, Израиля, приидет из земли далекой, ради Имени Твоего, услышь с неба, с места обитания Твоего, и сделай все, о чем будет взывать к Тебе иноплеменник, чтобы все народы земли знали Имя Твое» (3Цар. 18, 41, 43). Подобная свобода мысли доступна и простым верующим душам, руководимым чувством истины. Так жена кровоточивая, по роду своей болезни не имевшая по закону обрядовому права прикасаться и к простому человеку, тайно приближается к Великому Чудотворцу Иисусу, думая в глубине сердца: „если хотя к одежде Его прикоснусь, то исцелюсь» (Мар. 5, 28). Так жена Хананейская, молившая Господа об исцелении своей бесноватой дочери, не взирая на строгие внушения Господа, что она чужда Ему, как нечистая язычница, что она не имеет части в Его дарах наравне с чадами Израиля, – верить не хотела, чтобы у Него и для нее не нашлось крупицы милости, – и получила желаемое (Мат. 15, 27). Вот свобода мысли.

Теперь перейдем к изложению христианского учения собственно о свободе слова. Слово есть самый полный и самый выразительный способ обнаружения нашей внутренней жизни, или сообщения другим наших мыслей, ощущений и желаний. Чрез него от нас на других и от других на нас переходит наибольшая часть влияний добрых и худых, располагающих нас к деятельности. А так как все мы любим говорить (а ныне крайне размножились и охотники писать), и так как по свидетельству опыта мы говорим много лишнего и всегда склонны сказать по своей испорченности больше пустого, чем дельного, больше худого, чем хорошего: то извержению зла из наших душ посредством слова так же надобно полагать пределы, как и всякому своеволию Вообще. Это должен делать каждый из нас с своей стороны, и того же в праве требовать и от других. Для каждого из нас в высшей степени обязательны относительно этого предмета наставления слова Божия, и особенно слова Самого Господа: „сказываю вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (Мат. 12, 36); что же касается других, то нам дано право от Апостолов пустословам и лжецам „заграждать уста“ (Тит. 1, 11), кому – убеждением, кому – обличением, а кому – и властью; иначе зло, кроющееся в сердцах человеческих, ринется наружу страшным потоком и затопит весь нравственный человеческий мир. А на своевольные и необузданные уста произнесен суд Божий еще Давидом, и в словах, как будто сказанных о людях нашего времени: „истребит Господь все уста льстивые, язык велеречивый тех, которые говорят: языком нашим пересилим, уста наши с нами: кто нам господин?» (Пс. П. 4, 5).

Итак, свобода слова, так же как и всех действий человеческих вообще должна состоять в направлении нашей жизни всеми средствами, какими обладает слово, к совершенству и счастью и в борьбе со всеми препятствиями, какие мы встречаем на пути к цели. Характер этой борьбы слово Божие изображает в чертах особенно выразительных. Нравственное развращение человечества представляется в нем в виде разложения и гниения органического тела. Всякое слово, усиливающее развращение, называется гнилым: „никакое гнилое слово, говорит Ап. Павел, да не исходит из уст ваших“ (Еф. 4, 29); усилившиеся лжеучения называются у того же Апостола гангреною, или болезнью, называемою раком, которая, распространяясь в теле, неотразимо разрушает жизнь его (2Тим. 2, 17). Напротив, проповедники истины и самая истина называются солью, которая имеет свойство предохранять тела от гниения. Апостолам, призванным к просвещению всего мира истиною, Господь сказал: „вы соль земли; если же соль потеряет силу (выветрится), чем сделаешь ее соленою?» (Мат. 5. 13), „Имейте в себе соль и мир имейте» (Мар. 9, 50). То же и сами Апостолы внушали верующим: „слово ваше да будет всегда с благодатью приправлено солью, дабы вы знали, как отвечать каждому» (Кол. 4, 6), т. е. слово должно быть правдиво, растворяемо любовью и разумно применяемо к состоянию тех, с кем говорите. Отсюда видно, что как в мире физическом, где больше здоровых элементов, там больше обеспечивается процветание жизни; а где больше гнили, там ближе смерть; так и в мире нравственном; где обеспечены здравомыслие и законность, там естественно ждать преуспеяния народов и царств, а где разносится без надзора всякая гниль лжеучений и распространяются заразительные миазмы страстей и пороков, там разложение обществ неизбежно, и беда близка. Как же после этого можно называть либеральными, т. е. обеспечивающими свободу слова, те воззрения, которые уступают право всякому без разбора износить и изрыгать в среду общества всю гниль, которою переполняются растленные умы и развращенные сердца?

От таких односторонних, – чтобы не сказать более, – воззрений на свободу слова, как Отрадно обратиться к истинному учению о ней слова Божия и Церкви! Какой завет получили Апостолы от Иисуса Христа, пославшего их на проповедь Евангелия Царствия Божия? Безбоязненно проповедовать его пред всем миром, пред царями и владыками. Что встретили они при первых опытах этой проповеди по вознесении Господа от властей иудейских? Повеление молчать об имени Иисуса, сопровождаемое побоями (Дея. 5, 28, 40). Что встретили они в мире языческом? Гонения, истязания и все роды смерти. Ничто, однако, и нигде не остановило их от проповеди. И вот Ап. Павел, когда Евангелие распространилось уже в трех частях света, находясь в темнице, с торжеством победы, пишет ученику своему Тимофею: „за благовествование я страдаю даже до уз, как злодей, но для слова Божия нет уз“ (2Тим. 2, 9). Вот свобода слова! Итак, она состоит в совершенном пониманий истины, в убеждении, что она сильна силою Божиею, в бесстрашном возвещении ее пред всем миром в виду насмешек, порицания, глумления, преследований, истязаний и опасности смерти. Господь обещал Апостолам, что в минуты опасности от врагов истины дано будет им что говорить, так как за них будет говорить сам Дух Святый (Мар. 13, 11); а Ап. Павел поясняет: „где Дух Господень, там свобода“ (2Кор. 3,17). История христианства полна свидетельствами об этом свободном проповедании истины людьми высокого духа, непреклонной воли и несокрушимых убеждений. Прекрасный пример этой свободы слова мы находим в Евангельском повествовании об исцелении Господом слепорожденного. Это был простой нищий. Синедрион, встревоженный слухом о новом чуде, совершенном Иисусом, призвал прозревшего слепца к допросу. Озлобленные фарисеи заставляют его неоднократно повторять рассказ об обстоятельствах его исцеления, – он выражает удивление их недоверию. Его принуждают назвать благодетеля его грешником; он отвечает: „грешник ли Он, я не знаю; одно знаю, что я был слеп, а теперь вижу». На повторяемые фарисеями вопросы: „что Он сделал с тобою?» Он отвечает: „что еще хотите слышать? Или вы хотите сделаться Его учениками?«- Но когда фарисеи с укоризною сказали ему: „ты ученик Его, а мы Моисеевы ученики. Мы знаем, что с Моисеем говорил Бог, сего же не знаем, откуда Он,»- с каким светлым настроением духа, с каким бесстрашием он отвечал судьям готовым отлучить его от Церкви: „Это и удивительно, что вы не знаете, откуда Он, а Он отверз мне очи».

Нам остается рассмотреть печать, как средство распространения сочинений независимо от содержания печатаемого. Мы назвали ее орудием могущественнейшим, но вместе и страшным. Это верно. Когда было изобретено книгопечатание, в ученом мире не было пределов радости о том, что найден способ распространения сочинений, заменяющий переписку их, – трудную, медленную и дорого стоящую. Ныне приходится поумерить эту радость. Печать оказывается орудием обоюдоострым, которым можно резать, но о которое можно и обрезаться. Мы замечаем в ней три свойства, оправдывающие сказанное нами мнение: а) необычайную быстроту распространения сочинений, б) широту и глубину пространства, которое она в состоянии захватить и в) увековечение того, что печатается.

Первое из этих свойств книгопечатания было бы истинным благом для человечества, если бы печать разносила только истину и добро, но этого, к сожалению, не оказывается на деле. Замечаем противное: необычайно быстрая смена воззрений и мнений, выходящих из современного мыслящего мира не дает читающим массам опомниться, разобраться с мыслями и впечатлениями, и установиться в принятом, хотя бы и добром направлении. Что же касается до учений положительно – ложных и вредных, то в быстроте распространения их посредством печати может соперничать с нею разве только чума, разносимая ветром. Это доказывается всего яснее необыкновенно быстрым распространением в последнее время материализма и социализма.

Объем влияния, занимаемый современною печатью, необозрим. Разнообразием и крайним удешевлением изданий, она овладевает умами людей всех наций, состояний и возрастов. Ни невинная юность, ни подрастающие дети, ни простые поселяне, ни рабочие люди, – никто не защищен от ее разрушающего влияния, когда она принимает ложное направление. А результаты современного ее влияния на юные поколения и народные массы мало доставляют нам утешения; это чувствуют все и всюду.

Сожаление о легкости, с какою печать увековечивает многие недостойные обнародованые издания, навеяно нам сравнением ее с древним способом распространения книг посредством переписки. Мы знаем, что в древности в разные века много ходило по рукам всяких сочинений, но те, которые здравым смыслом и нравственным чувством народов признаваемы были недостойными перейти в потомство, не были удостаиваемы и тяжелого труда переписки; от того из глубины древности достигли до нас только произведения лучших умов, а вся бездарность и безнравственность потонули в реке забвения. Не то с печатью: ныне все печатается, и хотя многое из печатаемого употребляется на обертки (иногда и без различения худого от доброго), но многое из печатного зла, от которого страдаем мы ныне, перейдет и в потомство не в честь и добрую память нашему веку. Что же, скажут нам, не хотите ли вы уничтожения печати и возвращения первобытного способа переписки? – Нет; мы только желаем указать, что со всяким изобретением человеческим надо обращаться осторожно; что безусловного совершенства мы произвести не можем; что всякое наше дело есть смешение добра и зла. Но уменьшение во всяком деле до последней возможности количества зла, и увеличение добра, – вот что должно быть предметом нашей постоянной заботы и всевозможных усилий.

В следующем чтении мы намереваемся показать отношения различных направлений современной печати к христианскому учению об истинной свободе слова.

В первом нашем чтении посредством психологического анализа, под руководством учения Церкви, мы, сколько могли, установили следующие положения:

а) Свобода человеческая вообще есть способность разумного духа определять и направлять себя к деятельности согласно с тем идеалом счастья и совершенства, который он в себе носит, и бороться с препятствиями, встречающимися на этом пути к совершенству и счастью.

б) Свобода человеческая в христианском смысле есть способность члена Церкви Христовой определять и направлять себя к деятельности согласно с идеалом человеческого совершенства, указанным в слове Божием и примере Христа Спасителя, и с помощью благодати Божией бороться с грехом и его служителями для достижения внутреннего мира, земного благосостояния и вечного блаженства.

в) Христианская свобода мысли есть право и способность ума просвещаемого учением Христовым углубляться в тайны мира духовного и возвышаться к познанию Божественной истины под руководством Отцов Церкви, с строгою верностью началам и духу Божественного Откровения, разумно пользуясь наукою человеческою и отрывая всякие заблуждения ума.

г) Свобода слова в христианском смысле есть ревность и безбоязненное проповедание и исповедание истины с убеждением в ее силе и с готовностью на все опасности и гонения со стороны решительных врагов ее, или со стороны сильных земли, имеющих против нее свои предубеждения, или неверные взгляды, и склонных оскорбляться противоречием защитников истины. А своеволие в области слова распространителей ложных и безнравственных учений есть явление в христианском мире ему чуждое и враждебное.

д) Истинная свобода печати есть могущественное средство для распространения здравых и благотворных понятий и нравственных начал на благо человечества, а завладение этим орудием просвещения со стороны людей без основательных познаний, без здравых воззрений и нравственных начал есть духовное насилие столь же бедственное для Церкви, как для человеческих обществ.

Имея в виду эти положения сделаем краткое обозрение главнейших родов современной литературы.

1) На первом плане для нас, конечно, должны стоять сочинения религиозного характера. По духу Православной Церкви на этом поприще должны подвизаться прежде всего служители Церкви, как призванные проповедники Христовой истины, но Церковь наша признавала всегда и за мирянами право писать на пользу верующих всякого рода духовные сочинения, и те века, когда миряне с любовью и ревностью посвящали свои таланты и труды на пользу Церкви, почитаются цветущими временами духовного просвещения. Благодарение Богу, наша духовная литература с возникновением высших духовных училищ, т. е. с конца прошедшего и во все текущее столетие обогатилась многими превосходными творениями пастырей Церкви. Но нельзя сказать, чтобы их было достаточно для просвещения нашего многомиллионного народа, в большинстве своем в учении веры темного, порабощенного суевериям, легко попадающего в руки сектантов и расколо-учителей: жатва многа, делателей же мало. Умножение духовных сочинений во всех родах в виде упрощенном, к понятиям народа приближенном, и в изданиях удешевленных, – весьма желательно. Это и идет с, Божиею помощью, хотя и тихо при умножении периодических духовных изданий и отдельных сочинений. Но при обозрении нашей литературы, которое мы желаем сделать беспристрастным, мы поставляем своим долгом отметить три неблагоприятные особенности, прилипшие к писателям нашей духовной школы от направления века. Первая, – это появление в наших богословских сочинениях высшего разряда нового понятия: богословствующая мысль. Что это значит? По всей вероятности, под этим разумеется свободное изъяснение учения веры, нестесняемое доселе содержимыми условиями и формами символического и катехизического вероучения и обрядовыми постановлениями. Для меня это выражение звучит равносильно слову: мысль, блуждающая в области Богословия и склонная уклониться в лютеранскую свободу воззрений. Гораздо успокоительнее слово: православный мыслящий Богослов; это значит учитель веры, обеспеченный в движениях свободной мысли ясным сознанием оснований для своих воззрений; это живой человек, ответственный пред Церковью, а не бескачественная, что-то богословское обещающая мысль. Вторая особенность – немецкая критика происхождения первоисточников Православной веры и слишком свободное обращение с церковными преданиями. Такие ученые исследования мы почитаем бесцельными в нашей отечественной Церкви, и только доставляющими авторам их ученое самоудовлетворение. Мы находим справедливым напомнить им, если они в известных случаях даже будут и правы в своих суждениях, слова Ап. Павла: „берегитесь, чтобы сия свобода ваша не послужила соблазном для немощных “(1Кор. 8, 9). Третья особенность – это бесконечные толки духовных журналов об улучшении быта духовенства, толки бесплодные, только подрывающие доверие православного народа к духовной ревности его пастырей относительно исполнения своих обязанностей. Пора понять, что единственно верный источник обеспечения духовенства есть истинное просвещение, нравственное усовершенствование и возвышение внешнего благосостояния народа, которому оно служит.

Из писателей светского образования, посвящавших свои труды на пользу Церкви в текущем столетии мы не можем не вспомнить с особым чувством признательности покойных А. Н. Муравьева, А. С. Хомякова и Ю. Ф. Самарина. Не входя в разбор их сочинений, мы должны сказать, что это были люди тщательно изучавшие Православную Церковь, сознававшие Ее решительное превосходство пред иными христианскими исповеданиями и потребность в ее постоянном и крепком влиянии на благоустроение нашей общественной жизни, и ,наконец, относившиеся к Ней с горячею любовью и благоговением. Присоединив к ним несколько имен почтенных писателей еще живых, о которых следовательно говорить прямо неудобно, мы должны затем об остальной массе литераторов, в разных отношениях касающихся Церкви, сказать откровенно: лучше бы их не было. Дух современного либерализма развязал их языки и вместе с тем обнаружил, во-первых, печальную картину их глубокого невежества относительно учения и истории нашей Церкви, а во-вторых, их горделивые отношения к Ней с высоты их научного образования. Не имея даже правильного понятия о ней, а по примеру римско-католических писателей заключая всю Церковь в одном ее представительстве, т. е. духовенстве, они обрушились на последнее со всею затаенною ненавистью и пренебрежением к вере Христианской вообще и Церкви отечественной в особенности. Чего – чего не было писано о епископах, монашестве, о белом духовенстве во всех литературных формах, по-видимому с целью содействовать облагорожению нашего духовенства, но с истинным намерением уронить его в глазах православного народа. Мы не хотим писать апологии нашего духовенства, но нам представляется недостойным серьезных писателей этот прием в изображении церковной жизни с какой бы то ни было ее стороны. Как мировой деятель, она заслуживает более почтительного к ней внимания даже со стороны решительных врагов ее, тем более со стороны литераторов имущих, по выражению Ап. Павла, хотя только образ благочестия (2Тим. 3, 5). Нет недостатка со стороны современных светских писателей и в советах относительно церковного благоустройства, но в большинстве, это не те благожелательные, хотя и строгие, указания на отступления действительной жизни от церковных законов и уставов с целью восстановления силы последних, а решительные требования реформ, – но каких реформ? Одно отменить, другое облегчить, третье перестроить и все это по образцам западных исповеданий, или даже учреждений не религиозного характера. Как далеко простирается и как странно выражается иногда это требование реформ, можете судить по заметке одной газеты, следующего содержания: „пора пересмотреть Литургии Василия Великого и Иоанна Златоустого; уж очень они устарели». Чего же мы хотим? спросите вы. Чтобы запретили писать о Церкви и духовенстве? Нет; – запрет не церковное оружие против врагов истины. Мы желаем, чтобы читатели подобных сочинений сами знали и чтили свою Церковь, если они по символу еще веруют в Нее, тогда они будут знать и достойно оценивать писателей, с которыми имеют дело.

2) Второе место по своему значению и влиянию на направление просвещения и жизни должны занять сочинения философские. Родина философии – мир дохристианский. Это древняя, как ее называли, наука наук была до распространения в мире Божественного Откровения единственным утешением высоких умов, искавших истины, и источником познаний о высших причинах, целях и законах бытия. В ней мы видим гигантские усилия духа человеческого проникнуть в высший духовный мир, но вместе с тем и его немощь, доводившую лучших мыслителей до отчаяния от безуспешного искания совершенной истины, свободной от сомнений, возражений и противоречий. Эта безнадежность в познании истины, способной успокоить дух человеческий, и доказана опытно в течение веков появлением и непрестанною сменою философских направлений, систем, школ и толков разнообразных до бесконечности. Философия оставила христианскому миру двоякое наследство. Во-первых, множество второстепенных истин и добрых мыслей и самое искусство мышления с изъяснением законов его и приемов, но, во-вторых, вместе с этим, столь свойственную поврежденному человеку, гордость ума восстающего, по слову Апостола, против богооткровенной истины (2Кор. 10, 5). Христианство с самого появления своего встретило в философии сильного врага, и Отцы Церкви, изучая философию, побеждали ее тем, что обращали ее оружие против нее самой, изощряя его учением Христовой истины, сильной, по выражению Ап. Павла, „на разрушение твердынь» (2Кор. 10, 4). В последствии при возникновении христианского просвещения, философия, по свойственной ей самостоятельности, стала соблазном для христианских ученых, а после реформации, подавшей вследствие борьбы с злоупотреблениями римского духовенства, первый повод к освобождению ума из послушания вере (2Кор. 16, 5), возникли и те гибельные для христианского мира философские системы, которые представили смешение идей христианских с философскими. Эти системы первым элементом придали новейшей философии в глазах христианских мыслителей благовидность, а последним лишили их цельности христианского миросозерцания; таковы по преимуществу системы Шеллинга и Гегеля. С тех пор в мире христианском языческая гордость ума снова подняла голову, и возникла древняя борьба Христовой истины с человеческими заблуждениями на поприще знания, или науки. Результатом этой борьбы оказалось решительное отторжение многих ученых, имеющих притязания на имя философов, от церкви, а с другой стороны, усилия мыслителей, сохранивших цельность веры, дать пищу любознательным умам созданием так называемой христианской философии, которая, просвещая молодых людей основательными познаниями в учении христианском, вводила бы их с этим светом в самостоятельные философские исследования и критику философских систем. Она прекрасно привилась было у нас в начале нынешнего столетия в духовных академиях и сделала в воспитании юношества большие успехи трудами Сидонского, Голубинского, Скворцова, Карпова и других профессоров философии. То же направление одновременно, хотя не с такою строгостью держалось и в философских факультетах наших университетов. В сороковых годах нанесен был смертельный удар философии в нашем отечестве изгнанием ее из университетов и средних учебных заведений, в которых элементарное преподавание ее отлично приготовляло молодые умы к философскому мышлению. Мы убоялись последствий ложных философских воззрений, обнаружившихся в политических волнениях западной Европы и, утратив завещанный нам Отцами Церкви способ поражать ложную философию, при свете Откровения, ее собственным оружием, оказались бессильными в борьбе с самыми грубыми философскими учениями, и стали жертвою тех же самых политических волнений. Это бедствие, которого нельзя оплакать довольно.

В настоящее время у нас, собственно говоря, нет философии, как науки, исключая одни духовные академии. Университеты относительно философии большею частью заняты разъяснением последних слов, так называемой, европейской науки, т. е. позитивизма и материализма. Философского мышления в молодых поколениях нет и тени; их влекут все дальше по пути, так называемого, реального образования, которое, оставаясь одиноким, окончательно лишает юношей умственной силы, т. е. запаса отвлеченных познаний, столь нужных при господстве ложных философских учений, умения разграничивать и с точностью определять понятия, последовательно развивать свои мысли, делать правильно выводы и заключения, разоблачать софизмы и говорить собственным, и особенно русским языком. Результаты таких систем воспитания – у нас перед глазами.

Теперь вместо философии в обширном смысле мы видим у себя в печати наплыв эмпиризма, позитивизма, материализма, а в качестве политических систем, – социализма, принявшего дикий, разрушительный характер. Нам скажут: разве не видите, что появляются молодые философы иных направлений? Увы! не на радость, ответим мы. Шаткость мысли, неопределенность и туманность идей, а главное, то же смешение идей христианских с философскими, и в добавок еще стремление тайны христианского учения облекать в философские понятия и формулы, – вот характеристика направления наших новых философов рационалистов. Это продукт той же неподготовленности к философскому мышлению, о котором говорили мы выше.

Будем ждать спасения от правительственных реформ в деле народного образования и от лучшего развития молодых поколений. Теперь философская борьба не возможна. Материалисты ничего не знают больше своих теорий и опытов в области наук естественных; завлечь их в борьбу на философскую почву иного характера нет возможности; там для них лес непроходимый, да у них же есть и весьма удобное оружие поголовного отрицания всего, что не согласно с их учениями, или выше их воззрений. Если бы подобная борьба и началась в нашей светской литературе (в духовной она идет, но этого большинство читающих не знает), нашему неподготовленному обществу не под силу будет следить за ней. Что же делать? Чем защититься от захваченного ныне в нашей литературе преобладания материализма? Одно спасение: христианским чтением и размышлением оживляет в себе сознание присущего нам духовного начала и нравственного закона, сознание, что одна животная жизнь не удовлетворяет человека, что пороки и преступления, порожденные материализмом не могут быть терпимы, как и самое учение, породившее их. Затем, наше православное верующее общество имеет неоцененные, руководящие в подобных обстоятельствах, наставления слова Божия. Господь предвидел эти трудные положения, в которые по временам будут поставляемы ученики Его, и сказал прямо: „берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их.... Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое- приносить плоды добрые“ (Мат. 7, 15, 18). А Св. Евангелист Иоанн на все времена для всех простых душ дал и решительный признак, но которому они могут правильно оценивать враждебные вере учения: „возлюбленные! говорит он, не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они. Духа Божия узнавайте так: всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога, а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста» (1Иоан. 4, 1–3). Согласно с этими предостережениями утвердимся на камени веры; и подождем времен лучших.

Но защитники безусловной свободы мысли и печати говорят: из противоположности и разнообразия мнений и из прений возникает истина. Так, это аксиома, но она должна в области жизни человеческой, как говорится, знать свое место. Ученые теоретики могут говорить, писать, спорить без конца, не жалея груди, бумаги и времени, но жизнь (в которой сами материалисты всегда ищут себе опоры) этого не терпит. В ней никто не заявляет сомнений и споров, наприм. о том, нужно ли завтра восходить солнцу, или нет? Полезны ли годовые перемены времени, или нет? Сеять ли наступающею весною хлеб, или это напрасный труд, можно его и оставить? Конечно, всякий скажет, что это бесспорные принципы, несомненные начала жизни физической. Так, это в области чувственной; но разве в области знания и жизни нравственной можно обходиться без несомненных бесспорных принципов? Разве жизнь в этой области может остановиться хотя на один день? Разве она не рухнет без основных начал, по которым идет, как рухнет видимый мир, если хотя на один день не взойдет солнце? Не напрасно в последнее время весь мир практических людей пришел в ужас от попыток крайних социалистов разрушить все основания общежития. Здравый смысл народов понял, что есть предел так называемому подниманию и затрагиванию вопросов и вчинанию прений и этот предел полагается границами круга, где стоят неприкосновенные начала жизни, неотложные, неизменные и, следовательно, бесспорные. Самый древний мир языческий, где философы все подвергали вопросам и прениям, практически жил этими началами, и народы гибли только именно там, где жизнь чрез распространение ли ложных учений, или нравственного развращения была, так сказать, сбиваема с этих начал. Вот очевидное противоречие в учении позитивистов: признавать несомненными и бесспорными законы жизни животных, и потрясать глубочайшие основания жизни людей, которых, однако ж они признают за существа высшего разряда. Итак, прения имеют полное и благотворное значение только в применении начал жизни к ее явлениям, или точнее: в рассуждениях о наилучших способах осуществления в свободном мире человеческом основных начал истины и добра, а в жизни общественной – начал государственного благоустройства, которые рассуждающими и спорящими непременно должны быть ясно сознаваемы и понимаемы, если они хотят, чтобы прения имели какой-нибудь положительный и благотворный результат⁷. Поэтому книги и журналы, где поднимают вопросы – не о лучших способах распространения в нашем отечестве духовного просвещения, а о том, есть ли Бог, и нужна ли вера в бытие Его; не о союз веры с наукою с целью найти в последней сотрудницу в деле улучшения народной нравственности, а о том, как бы изгнать из области науки самые понятия о вере и нравственности; не об утверждении власти и порядка во всех концах нашего необъятного отечества, а о том, должна ли быть власть на земле; где говорят – не об обеспечении собственности от воровства и грабежей, а об ограблении собственников во имя новых научных (социалистических) принципов,-такие книги и журналы, очевидно, не могут быть рекомендуемы христианским обществам и семействам без опасности столкнуть живых людей с твердой почвы истинных принципов человеческой жизни.

3) После философских сочинений наибольшее значение имеют творения, так называемые художественные, имеющие характер поэтический. Формы их в наше время чрезвычайно разнообразны и влияние их на народные массы еще сильнее, чем философских учений. Чтение философских сочинений требует подготовки и напряжения мысли, и поэтому не всякому по силам (читаются легко только сочинения, так называемые, нигилистические, где основное правило все отрицать, порицать и отвергать без дальнего размышления); а художественные произведения ближайшею целью имеют удовлетворение чувству изящного, и, следовательно, если они хороши, читаются легко и с наслаждением. В этом роде со времени возникновения просвещения в Европе гениальные и благонамеренные писатели из всех народов дали человечеству прекраснейшие произведения, могущие иметь благотворное влияние на развитие вкуса к изящному и на облагорожение души вообще. В них рассыпаны разнообразные сокровища ума и знания, особенно относительно тайн сердца человеческого и истории страстей. В них читатель имеет дело не с сухими и голыми мыслями, но как бы с живыми людьми, в действиях которых воплощены эти мысли, или начала жизни; в них вы встречаете личности и характеры, которые в воспоминаниях ваших составляют как бы целое общество ваших знакомых и друзей, с которыми вы приятно жили, или врагов, которые дали вам крепкие уроки печального опыта. По этим личностям, обрисованным художниками слова в поэтическом вымысле, вы учитесь узнавать живых людей, угадывать свойства и характеры лиц, встречающихся вам на пути вашей жизни и остерегаться вредных знакомств и связей. Но справедливость требует сказать, что таких творений нравственно чистых и совершенно безопасных несравненно менее, чем противоположных им. Выбор их для чтения молодым людям и массам, неподготовленным к чтению, и не имеющим собственных суждений, должен составлять прямую обязанность воспитателей юношества и мог бы быть достойным предметом занятия руководителей и просветителей человечества, какими представляются издатели газет и журналов, и содержатели вольных библиотек. Но, обращаясь от светлых личностей писателей гениальных и благонамеренных (перечислять их по именам не входит в нашу задачу) и их произведений к громадному обществу писателей тенденциозных и писак бездарных, загромождающих своими сочинениями современную литературу, мы приходим в ужас: столько ими всюду разносится всякого зла! Прежде в романах, повестях и драматических произведениях опасались только соблазнительных картин и изображения страстей, развращающих воображение и сердца читателей, особенно юных, еще до печальной встречи с соблазнами в действительной жизни, а ныне явились опасности и иного рода. Кроме изображения развращенных личностей и сладострастных сцен, превосходящих все, чего от романов боялись прежде, и составляющих любимые предметы писателей материалистов, особенно последней французской школы, – псевдохудожественные произведения этого рода стали самыми опасными проводниками в народные массы всяких ложных учений посредством как бы реализации их в характерах и сценах, близких к действительной жизни. В них вы непременно встретите длинные беседы умных людей, развивающих теории натурализма и безбожия, и изображения жизни в связи событий благоприятных и счастливых, совершающихся вопреки верованиям в бытие Бога и Его Промысла; в них вы увидите героев и мучеников, подвизающихся в борьбе с законными властями, преследующими преступления, или умирающих в нужде и лишениях под тираническим гнетом капитала и его владельцев; в них – нарядные изображения коммун, где процветают мир, равенство и свобода чувства и пр. Мы не имеем столько сведений в литературе этого рода, чтобы представить полную картину облачения современных ложных учений в художественные образы и сцены нашими русскими писателями; но если бы кто из людей сведущих взял на себя этот труд, он заставил бы нас крепко задуматься над вопросом: кому и за какие вины мы отдали на жертву молодое поколение и весь наш народ, пробуждающийся к размышлению, обнаруживающий любознательность, начинающий сознавать потребность просвещения?... Простодушные родители утешаются, что сынки их и дочки все книжки читают, не подозревая, что именно по этим книжкам они учатся тем порокам и преступлениям, в которых в последствии оказываются виновными.

Обратим внимание на те новые роды сочинений и изданий, которые можно назвать пособиями к распространению влияния художественных произведений, и вообще современной литературы в ширину и глубину народных масс. Мы разумеем издания юмористические, фельетоны, или мелкие нравоописательныя статьи и издания иллюстрированные.

а) С точки зрения церковной весьма трудно определить нравственное значение юмора и смеха вообще. В строгих правилах христианской жизни представляется вообще признаком легкомыслия, когда человек часто смеется. Жизнь, говорят христианские подвижники, не шутка, а подвиг в борьбе со злом для достижения вечного спасения. В этом смысле хранится в христианском мире предание о Спасителе с описанием Его внешнего вида, в котором между прочим замечено, что „Его никогда не видали смеющимся, но часто видели плачущим “. Это наглядное изображение Его непрерывного крестного подвига. Между тем мы знаем из того же христианского учения, что нам дозволены благостью Божиею и чистые радости жизни, а в природе нашей знаем улыбку, которая выражает благодушное настроение человека, и ему одному во всем мире принадлежит. Самый строгий подвижник Св. Антоний великий позволял себе шутить с братией и в объяснение такой свободы говорил, что и в деле Божием нельзя сверх меры напрягать силы братий, что иначе они могут расстроиться⁸. Из этого однако ж видно, что смеху нашему полагаются и границы, т. е., что благодушное настроение допускается, как отдых от труда и напряжения. Вместе с улыбкой, мы находим у человека при разуме и остроумие, возбуждающее улыбку и смех. Остроумие издавна философы называют способностью находить сходство в предметах противоположных, и различие в совершенно сходных. Во всяком случае, истинное остроумие есть принадлежность блестящих умов и дар прекрасный, обнаруживающий живое настроение духа. Употребление ума в этом роде можно сравнить с игривым летанием птиц, в котором они утешаются собственною легкостью и быстротой. Писатель, обладающий истинным остроумием, доставляет особые эстетические наслаждения: но такие писатели редки. Из этого видно, во-первых, что истинно остроумными могут быть не все, и что люди ограниченные могут плодить только так называемые пошлости и плоскости, вредящие чистому эстетическому вкусу и нравственному чувству. Во-вторых, так как остроумие есть талант исключительный, то составлять целую систему, или программу острот и собирать особую компанию сотрудников для выполнения таких программ – дело трудное, и по правде сказать, неестественное. Из-за границы со всеми изобретениями нашего века мы переняли и издания, так называемые юмористические – и вот они у нас плодятся и умножаются год от году. Как же о них судить? Обязаться говорить блестящие, истинно остроумные речи круглый год, и поставлять неопустительно номера газеты в известные сроки с веселым содержанием, – здоровится ли редактору и его сотрудникам, или не здоровится; хочется ли им плакать, или пораздумать с заботою о своих делах; весело им, или нет; волею и неволею они должны острить, шутить, смеяться, – это значит, набираться остроумия где пришлось, и во что бы то ни стало. Воля ваша, много надо смелости, чтобы предпринять подобное издание, а защищать и приводить в исполнение идею подобных изданий можно разве только из подражания Европе. На деле и выходит, что наши юмористические газеты являются не изящно остроумными, а в большинстве смехотворными, т. е. возбуждающими смех грубый, безразборчивый, праздный, пустой. В старое время, любя остроумие, короли и богатые люди держали у себя шутов; но оказалось, что за жалованье и подачки нельзя иметь истинно остроумных людей, и шутов прогнали, – и мы хвалимся, что в наше время их уже нет. Что же, однако, значат эти шутовские издания, которые мы почитаем существенною принадлежностью современной литературы? В большинстве, они до крайности плохи, и скудны истинным остроумием; не те ли же это шуты по профессии, и не противоречим ли мы сами себе, прогнав из домов живых шутов и дозволив им переселиться в высшую область литературы, и оттуда награждать нас печатными шутками? Рекомендует ли это наши эстетические вкусы, и не говорит ли это не в пользу нашего нравственного чувства и приличия?

Нам заметят, что мы обратили внимание только на эстетическую сторону юмористических изданий, но забываем, что они имеют и цель нравственную -исправление недостатков, замечаемых в обществе. Мы это знаем; знаем и поговорку древних юмористов: rïdendo castigamus mores (смеясь, очищаем нравы). Правда, здесь есть истина, но она так, можно сказать, деликатна, и лежит так глубоко, что надобно каждому юмористу тщательно выяснить и усвоить ее себе, чтобы не погрешать против нее, и не злоупотреблять ее именем. Указания на эту истину мы находим в Библии, где для нашего вразумления представляются и различные роды смеха. Когда Пророку Даниилу царь Персидский предложил вопрос: почему он не кланяется богу Вилу, и в доказательство его божественного достоинства прибавил такое рассуждение: „не думаешь ли, что Вил неживой бог? Не видишь ли сколько он ест и пьет каждый день?» Даниил, улыбнувшись, сказал: „не обманывайся царь» (Дан. 14, 6, 7). Чему улыбнулся Пророк? – Нелепому мудрованию идолопоклонника, находившего доказательство истинности божества в мнимом употреблении мнимым богом огромного количества пищи и питья. Это смех благодушно вразумляющий, но есть смех отзывающийся великою скорбью. Мы находим его, между прочим, в словах Пророка Иезекииля, которыми Израиль остегается от приближающегося гнева Божия: за чашу преступных наслаждений „ты будешь пить чашу страданий глубокую и широкую и подвергнешься посмеянию и позору по огромной вместительности ее» (Иезек. 23, 32). Есть еще смех ужасный, когда грешникам, издевавшимся над волею и законом Божиим, изрекается ожидающая их неотложная казнь за их безумие; мы чувствуем его в словах Псалмопевца: живый на небесех посмеется им и Господь поругается им“(Пс. 2. 4). Но почему все эти виды смеха признаются вместе и уроками нравственности? Потому, что они отзываются благожелательством, или жалостью и состраданием; потому что здесь кроется любовь, которая одна составляет жизненную силу, проникающую в сердце человека и располагающую его к исправлению. Но мы справедливо называем бездушным и безрассудным смех, например, невежественной толпы, когда хорошо одетый человек упадет в грязь, да еще и ушибется; мы почитаем смех злостным, когда образованные люди смеются над равными себе по происхождению и образованию, но по бедности не по моде одетыми; мы называем смех преступным, когда шутят словами Священного Писания, издеваются над обрядами Церкви, над благочестивыми обычаями народа, над подвигами воздержания и человеколюбия, совершаемыми не по вкусу людей нашего времени. Вот этими-то последними родами смеха, или правильнее – насмешек и погрешают в большинстве наши юмористические издания. Насмешки не исправляют людей; они заставляют их только скрывать пороки и недостатки и внутренне оскорбляют и озлобляют тех, на кого метят; только, по выражению Ап. Павла, любы созидает (Кор. 8, .1).

б) Близко подходят к этому роду юмористических изданий легкие, яко бы нравоописательные, сочинения, появляющиеся во многих журналах и газетах и имеющие тоже целью исправлять современное общество. Составляемые без зрелой мысли, без плана и прямой цели, они большею частью водят читателя по общественным гуляньям, трактирам, по загородным притонам, изображают безобразные личности и соблазнительные сцены, и, думая вычистить грязные углы современного общества, переполняют этою грязью самую литературу, призванную служить средством народного образования и развития; а о повестях и рассказах подобного рода и говорить тяжело. Одно право на свое существование находят подобные сочинения в том, что есть для них читатели и писатели. Но первым, т. е. людям по невежеству читающим и услаждающимся подобными сочинениями можно бы предложить лучшее, облагораживающее их чтение; а последним, писателям, можно бы найти труд более серьезный, и лучше бы посидеть в кабинете, поучиться и подумать, чем бродить по гуляньям и собирать легкие материалы для своих статей. Но учиться – поздно, писать зрелые статьи – трудно, а жить надобно: все же это, говорят, заработок, дающий кусок хлеба. Вот на этот то заработок рассчитывают и самые издатели газет подобного рода. Но вот противоречие: эти самые газеты громко вопиют против всякой безнравственной, по их мнениям, эксплуатации народа, а сами вытягивают из него себе средства жизни, потворствуя грубым вкусам невежественной массы, и под знаменем современных либеральных принципов, систематически развращая большинство народа, читающего по складам их двусмысленные и соблазнительные описания и рассказы.

Скажем еще об одной особенности этой так называемой легкой литературы, это -раскрытие семейных тайн и оглашение разных случаев частной жизни без всякого юридического права, даже без должных справок и удостоверения в справедливости рассказываемого, по одному слуху, во имя одной гласности. В этом отношении у многих наших публицистов нет ни жалости, ни сострадания. Мало ли в частной жизни бывает ошибок и несчастий! Иногда человек в чем либо погрешивший и сам не знает, как переплакать и исправить свою ошибку, – как вдруг газета выставляет его еще и к позорному столбу своей гласности, приправляя рассказ об интересном факте еще и вымышленными подробностями. Не угрожают ли лицу выставленному на посрамление семейный раздор, неприятности по службе, потеря общественного доверия и кредита, -нашим публицистам до этого дела нет. Им стоит только сказать: „мы слышали“, „нам сообщают“, чтобы иметь право печатать все, они спокойны. Но ведь разносители слухов и бездоказательных сообщений в общежитии носят не лестное название сплетников: за что же писатели подобного рода считают себя свободными от этого названия? От того только, что они, как и шуты по профессии, забрались в почтенную область литературы? Но от этого качества их дела не изменяются к лучшему. Они говорят в свое оправдание; „и для вас открыт путь гласности, опровергайте ложный слух, или подавайте на нас жалобу в суд“. Что это значит? Поправляйте сами вред, который мы вам сделали, увеличивайте вашими объяснениями молву и соблазн. Всякому ли это удобно и приятно? И всякий ли из прочитавших ложное сообщение прочтет и его опровержение? А на суд, если легко идти смелому редактору подобных изданий, то еще не привыкли к этому мирные и чуждающиеся всяких тяжеб русские граждане. Велико и справедливо негодование людей благомыслящих против этих изданий, а между тем они все умножаются. Что это значит? Это значит, что развращается год от году больше вкус и нравственное чувство нашего народа.

Не можем не заметить противоречия в этом положении нашей печати с положением других не менее важных публичных органов мысли и слова. Проповедник церковный обязан иметь ученую степень и дать доказательства своей благонамеренности, профессор и учитель-также; а издателем журнала и газеты, которому предоставляется ныне круг деятельности и влияния на общество несравненно более обширный, чем первым, может быть – кто угодно; от него не требуется ни ученой степени, ни предварительно изданных ученых и литературных трудов, ни гарантий его здравомыслия и благонадежности. Ясно, что мы смотрим слишком легко на значение, такой обширной публичной деятельности, какое имеет печать. Церковь Православная строже следит за публичными проповедниками слова истины; она не только испытывает в учении веры лиц избираемых на пресвитерское и диаконское служение, но и от епископа требует, чтобы он пред посвящением торжественно при собрании пастырей и пасомых произнес исповедание веры, которую будет проповедовать. От того епископы и называются в Церкви „право правящими слово истины“. А публичная литературная деятельность разве не то же служение истине? Разве можно здесь слово, обращаемое к целому народу править как-нибудь, – и косо и криво? Или в светской литературе проповедуется не истина, а наука? Но что же будет после этого и наука, когда она исключает из своей сферы понятие об истине и заботу об охранении ее от заблуждения.

в) В текущем столетии нашей литературе посчастливилось напасть на одно прекрасное средство для возбуждения в народе любви к просвещению и чувства изящного: мы разумеем иллюстрации изданий. Успехи наших соотечественников в живописи, рисовании и гравировании как нельзя лучше подошли на помощь в благом деле нашим писателям. При хорошем тексте ученых и литературных статей, рассматривать изящные рисунки неизвестных нам местностей, городов и зданий, изображения древних памятников и портретов знаменитых людей, снимки с высоких художественных произведений, и наконец благоприличные картинки, поясняющие произведения творческой фантазии писателей, – все это в хороших иллюстрированных изданиях доставляет чистое и истинное наслаждение. Но увы! Дух нашего века и на эти истинно полезные издания наложил свою грязную руку. Жанристы материалистического направления явились с своими услугами в изображении пошлых сцен житейского быта, которые в натуре свежему человеку и показать стыдно; любители пластической красоты начали отличаться обнажением телесных форм до степени нетерпимой и в самых испорченных слоях общества; карикатуристы наперерыв друг перед другом пустились уродовать и искажать без жалости несчастный образ человеческий, и вот иллюстрированные издания в большинстве достигли такого совершенства, что в порядочном доме, особенно при детях и девицах, их на столе держать нельзя, не только подробно вместе с семейством рассматривать. Некоторые из них считают свой номер недостаточно совершенным, когда на первой странице не удастся поместить рисунка наиболее скандалезного. Право, м.м. г.г., горько становится смотреть на все это; тяжело становится дышать и жить в атмосфере такого просвещения... Вот у нас в Православной Церкви нет, как в Римской, силлабусов, проклинающих просвещение и цивилизацию, нет индексов со списками запрещаемых церковною властью книг, у нас не на что жаловаться защитникам свободы слова, но обращайте же внимание на свободные и правдивые слова служителей вашей Церкви, призывающие вас в тяжелые годины нравственного упадка к страху Божию, к здравому смыслу, к сознанию угрожающих нам великих опасностей.

3) Есть еще обширный отдел печати, известный под именем политической, но он не входит в область исследования имеющего характер слова церковного. Мы можем только напомнить вам нравственные уроки Церкви, обеспечивающие общественное благоустройство и спокойствие. Церковь чтит царей и законные власти, и призывает на них благословение и помощь Божию. Признавая, что „сердце Царя в руке Господа и куда хочет, Он направляет его“ (Прит. 21, 1), Церковь в литургии Св. Василия Великого молится устами Священнослужащего о Царе: „возглаголи, Господи, в сердце Его благая о Церкви Твоей и всех людях Твоих“. Гражданам она говорит устами апостолов: „всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога... хочешь ли не бояться власти, делай добро, и получишь похвалу от нея (Рим. 13, 1, 3). Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое (в том числе и на власть); а если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь“ (1Петр. 4, 15, 16).

Повторим и приведем к единству практические выводы, к которым мы приходили в разных местах нашего исследования.

1. Мы должны иметь мужество и решимость сознаться и говорить открыто, что у нас свобода печати понимается неверно, и сама печать находится в рабстве у писателей и издателей преимущественно одной известной партии. Они, овладев большинством литературных органов, под знаменем свободы слова, заглушая своим шумом голоса честных и здравомыслящих писателей, тысячами лжей и хитросплетений подрывая их авторитет в глазах общества, обманывая неопытных, развращая невинных, похищая лучшие наши силы, запугивая людей власть имеющих и служителей Церкви именем гонителей просвещения, запутывая дело воспитания, сбивая с толку новые суды и разного рода самоуправления, возмущая в народ его верования и нравственное чувство, оправдывая и защищая убийц, – влекут всех и вся к явной и несомненной гибели.

2. Пора нам убедиться, что при виде этого страшного зла нельзя сидеть сложа руки и ждать, что будет, утешаясь обещаниями прогресса и золотого века, с утратою всех начал здравомыслия и нравственности. Мы, как малолетки, все ждем, чтобы нам помогло правительство, но разве мы не знаем, что оно само вызывает нас к деятельности? Что же нам делать? – Прежде всего, отнят кормление у промышленников печати и врагов отечества, отказывая в подписке изданиям вредным и безнравственным. А кто их различит? скажут многие. Во-первых, собственный здравый и христианский смысл, которым не обделен ни один русский человек, во-вторых, лучшие русские люди, заслуживающие доверия по своим сведениям и убеждениям. Избирайте себе надежных руководителей с здравым христианским направлением, а не отдавайтесь всякому зло-художнику печатного слова, хотя бы и остроумному и потешающему вас шутками и карикатурами.

3. Мы при рассуждении об общественных бедствиях, и средствах к их прекращению, всегда опускаем из виду лично каждый самого себя; мы как-то все ждем, что вот соберутся люди, с ними придет сила, и беда поправится. Но мы забываем, что массы составляются из отдельных лиц, и общественная деятельность слагается из движения и труда каждого из нас взятых отдельно. Делай каждый дело в своем кругу, и оно будет делаемо всем государством нашим разом. Говори каждый у себя дома о страшном зле, которое приносит нам противухристианская современная печать, рассуждай с совета сведущих людей об изданиях честных и разумных, о злонамеренных, пустых, безнравственных и пр., – и установится о них мнение семейств, а потом кружков малых и больших, а затем и целого общества.

Наконец, 4. С шестидесятых годов, надо полагать, мы созрели настолько, что детей и недорослей уже не считаем людьми правоспособными в решении высших вопросов и двигателями прогресса, а у полуграмотных крестьян не предполагаем достаточно знания и опытности для выбора книг и газет; поэтому родителям, воспитателям, домохозяевам, торговцам, как нельзя более благовременно взяться за прямую их обязанность – следить прежде всего за умственным и нравственным направлением лиц, вверенных Промыслом Божиим их попечению. Давайте книги и газеты детям вашим и людям, служащим у вас, по выбору; не смотрите хладнокровно, когда ваши служители и рабочие в передних, или в лавках хохочут, держа в руках дешевую смехотворную, или наполненную сплетнями, газету; – это на ваших глазах происходит – не невинная игра, а тот именно страшный процесс, которым парализуются и растлеваются умственные и нравственные силы народа.

Но довольно. История нашего отечества свидетельствует, что Господь не покидал его в годины бедствий, когда мы обращались к Нему с раскаянием в ваших заблуждениях и грехах, и с сердечною молитвою. Будем молить Его, да поможет Он нам и в настоящую тяжелую годину. Заключим словами Св. Ап. Петра: смиритеся под крепкую руку Божию, да вы вознесет во время: всю печаль вашу возвергше нань, яко Той печется о вас, Той да совершит вы, да утвердит, да укрепит, да оснует (I Пет. 5, 6, 7, 10).

Прошу позволения у почтенного собрания предложить размышление по одному очень важному современному вопросу, требующему не только тщательного обсуждения, но и немедленного практического разрешения. Ныне заметно у нас весьма утешительное стремление к объединению и самостоятельному направлению нашей народной жизни промышленной и политической. Мало заметно только внимания и заботы об уничтожении той розни, или того разрыва, который давно начался и существует доселе между нашим так называемым образованным обществом и православною церковью. Правда, есть у нас избранники, под влиянием семейных преданий и под покровом Божией благодати сохранившие при высоком научном образовании цельность и теплоту веры и любовь к церкви; но их немного. Большинство же нашего образованного общества, исключая духовенство, издавна составляют: мыслители разных направлений, заимствованных из Западной Европы, естествоиспытатели и специалисты на материалистической философской подкладке, но главным образом недоученные либералы, которые, при скудости отвлеченных знаний и слабости мышления, с самомнением и дерзостью все относящееся к вере и церкви отрицают и перетолковывают, не упуская случая своим поведением показать пренебрежение к ее уставам и преданиям. Между тем, что значит образованное общество в народе и государстве? Это отборная часть его – мыслящая за него и руководящая; это направители народной жизни. Куда же такие образованные люди способны направить наши молодые поколения и наш простой народ, ищущий образования? Уж конечно не к утверждению его в вере и послушании церкви Христовой, а, следовательно, и не к нравственному преуспеянию. Стало быть, на всех наших соотечественниках, понимающих опасность этого положения, лежит обязанность принять меры к охранению от умственного и нравственного растления нашего православного народа, обладающего всеми духовными силами и всеми задатками для правильного и плодотворного развития.

Но несомненно, что найти такие меры трудно, а привести их в исполнение еще труднее. Трудно лечить многие тысячи больных застарелою духовною болезнью, при том и не признающих себя больными, и еще в виду врачей, которых не легко привести к согласию во взглядах на болезнь и в способах врачевания. Из мыслящих и власть имеющих людей, воспитанных под разными влияниями, одни скажут, что тут нет вовсе никакой болезни, а только тяжелый рост нашего молодого передового общества; другие – что это разногласие науки с христианством и церковью уладится само собою путем взаимных уступок при дальнейшем развитии народа; третьи, наконец, столько предложат разнообразных и противоречивых мер, при господствующей у нас розни в воззрениях, что по слову Спасителя, последняя будут для нас горше первых (Лук. 11, 26).

Но из опасения трудности дела бездействовать грешно. Многие утешают себя тем, что есть признаки поворота нашего общества к лучшему сравнительно с его направлением в шестидесятых и семидесятых годах, но эти признаки так слабы и неопределенны, что их справедливо называют „веянием», которое не в силах надуть паруса нашего тяжелого корабля и двинуть его на прямой путь. Многие тысячи людей, пропитанных ложными воззрениями, разошлись по земле нашей и заняли разные общественные положения в науке, литературе и в жизни; переделать их невозможно. Ждать ли, пока они сойдут со сцены, как сошли некогда энциклопедисты екатерининского времени? Но они, как и те, оставят по себе глубокий след в молодых поколениях, и эти последние не будут иметь твердой почвы под собою, если мы не приготовим ее заранее. Трудное и печальное положение.

Не поможет ли нам в этом случае прием, употребляемый путниками, заблудившимися в дремучем лесу? Чтобы не забраться в непроходимую чащу, они стараются воротиться назад и отыскать то место, откуда они уклонились с прямого пути. Поищем и мы того пункта, где сбились с дороги, или постараемся отыскать причины, сбившие нас с прямого пути, по которому тысячу лет шел наш великий православный народ.

Глубоко лежат эти причины, и потому именно мы в свое время и не досмотрели их гибельного влияния на наше образование. Их надобно искать 1) в истории наших реформ за два последние столетия, 2) в тех отношениях, в какие мы поставили знание, или науку, к вере, и 3) в нравственной практической жизни нашего образованного общества.

Всем известно, что со времени Петра Великого первыми учителями нашими в области просвещения, как и во всех других родах общественной деятельности, были главным образом протестанты разных национальностей. Они прибыли к нам из Европы еще возбужденные горячею борьбой, какую они на родине вели с римскою церковью и главою ее, римским папою. Справедливо негодуя на то порабощение, в каком держат папа и его духовенство христиан западной церкви, и заметив внешнее сходство в учреждениях нашей церкви с западною, они вообразили, что мы находимся в таком же порабощении. Ревнуя освободить нас от азиатского невежества, они позаботились освободить нас и от влияния нашей церкви. Наше духовенство в то время малообразованное, наше богослужение, обряды, обычаи, – все стало предметом их порицания, а часто и глумления. Современники Петра, вызванные им к образованию, и ближайшие к его времени поколения бросились как дети на первые красивые плоды просвещения, и переменяя внешний строй общественной жизни, сложившийся под влиянием церкви, и свои обычаи на европейские, они начали чуждаться и своей православной церкви. Им втолковали, и они поверили, что в лице духовенства того времени, возмущавшегося чужеземными обычаями, сама церковь задерживает успехи просвещения. Это временное и случайное явление было признано за существенное и внутреннее свойство нашей церкви. С тех пор засела и доселе жива в головах многих из наших ученых людей идея об отделении церкви от государства, идея, которая и теперь имеет силу на Западе, где еще продолжается борьба протестантства и светской власти с папою, но которая у нас не имеет никакого приложения. Предки наши по простоте своей этого не заметили, но нам-то, теперь-то и грешно и стыдно не понять этой грубой несправедливости по отношению к нашей церкви. Вот где первый пункт, с которого мы пошли кривым путем. Остановимся на нем.

Для многих из наших мыслящих людей вопрос об отношении церкви нашей к государству решается, как было и при Петре Великом, одним несчастным примером Патриарха Никона. Затем они не берут на себя труда сравнить исторические и канонические основания и черты православной церкви с отличительными чертами церкви римской. У нас нет папы в смысле наместника Христова на земле, непогрешимого главы церкви, одним своим словом отверзающего двери рая, верховного законодателя и властителя над душами человеческими и над царствами земными: у нас нет директоров совести, как в римском духовенстве, порабощающих себе умы и воли верующих в своих личных видах нравственных и политических. У нас нет запрещения читать и изучать священное писание, заниматься науками, следить за современными успехами цивилизации. Мы не разделяем церкви на управляющую и управляемую, или на духовенство властвующее и мирян порабощенных. Нашу церковь составляет вся совокупность верующих, управляемых главою – Христом, просвещаемых и освящаемых Духом Божиим, руководимых пастырями, действующими не произвольно, а на основаниях – издревле единообразно и неизменно понимаемого и изъясняемого, – слова Божия и церковных канонов, установленных святыми апостолами и соборами. Итак, началом управления со стороны наших пастырей служит – открытая всем для уразумения – воля Божия, а началом послушания со стороны верующих – страх Божий. У нас духовенство не приказывает думать так, или иначе, делать то, или другое; а предлагает, советует и убеждает. Свобода мысли у нас определяется словом Спасителя: испытайте писаний (Иоан. 5, 39) и словами апостола Павла: „Все испытывайте, хорошего держитесь“(1Сол. 5, 21); а начало свободы выбора по отношению к закону нравственному хранится в православной церкви еще из Ветхого Завета, со времен Моисея, который, давши закон Израилю, сказал: „жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие; избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое“ (Втор. 30, 19).

Теперь спрашивается: в каком же смысле мы могли бы искать отделения церкви от государства, или высвобождения государства из под власти церкви? Остается один смысл: стараться, чтобы и наша власть государственная и народ русский перестали быть христианскими. По милости Божией, наша верховная власть, как недоступная ни для каких случайных влияний, в лице боговенчанных и самодержавных царей наших была и есть христианскою, но зато наше образование истинно освободилось от церкви, т. е. из года в год уклонялось от начал христианских.

Ложные понятия о нашей церкви у большинства наших образованных людей перешли в убеждения, неблагоговейное отношение к ней обратилось в привычку, а наука и образование, как сначала пошли, так и теперь идут совершенно отдельно от церковной жизни.

Но в истории уклонения от церкви нашего образованного общества оказалась особенность, которой сначала не было и в самом протестантстве. Протестанты, отделившись от римской церкви, образовали из себя особые религиозные общины, которые впоследствии разделились на бесчисленные секты. У нас, по милости Божией, этого несчастья не случилось, но зато случилось другое, не менее тяжкое. У нас образованные люди просто отвернулись от церкви и повели наше просвещение на свободных, самостоятельных началах. Это направление, разумеется, обнаружилось не вдруг. Слишком крепко в течение восьми веков внедрены были в души русских людей начала христианства, чтобы вдруг значительною частью народа они могли быть отвергнуты. Это начали единицы, потом десятки и сотни передовых людей, изучавших по книгам и посещавших Европу. Отчуждение от церкви они обнаружили на первых порах с внешности, с пренебрежения церковных времен, богослужений, постов, благочестивых обычаев, т. е. именно с того, с чего начинается подрыв всякого рационального принципа, всегда получающего у людей какое-либо внешнее облачение, которым он и держится на виду и укрепляется в народном сознании и памяти. Путем подражания людям образованным, широко распространились и свободные воззрения на уставы церкви и новые европейские обычаи. С практическим отрицанием церковной обрядности шло рядом искажение и отрицание и самых принципов, или догматической и канонической стороны церкви. Образование, до Петра Великого имевшее строго церковный характер, стало приобретать характер светский. Что же это значит? Отвернувшись от церкви православной и не образовав, по подобию протестантов, какого-либо иного исповедания веры, наши поборники европейского просвещения очутились вместо начал христианства на началах разума, т. е. стали на почву знания естественного, внеоткровенного, языческого.

По историческому ходу событий мы видим, что деды и прадеды наши, при самом возникновении у нас европейского образования, все свое внимание сосредоточили не на религиозной борьбе западных народов, не на изучении христианства с целью отыскания истины и утверждения в исповедании своей церкви, а на успехах наук и так называемого светского образования. Науки безразличные, т. е. не имеющие прямого отношения к религии, как математика, физика, география, естественная история, науки военные и пр., шли к нам в широко растворенные двери, и ни в ком не возбуждали опасений. Но крепкие православные люди скоро почувствовали, что с протестантскими воззрениями проникает к нам философская свобода мысли. Наши школы, имевшие прежде церковный и общенародный характер, как киевские и древлемосковские, скоро разделились на духовные и светские. Науки богословские, как и вообще книги христианского содержания, были признаны специальностью духовенства. Все учреждения и распоряжения по делу просвещения шли помимо церковной иерархии, которой голос в деле народного образования стал представляться уже вмешательством в чужое дело, и ее мнения иногда спрашивали только из вежливости. Образцы для устройства учебных заведений стали заимствоваться целиком из-за границы. Наук нанесли такое множество и так раздробили их на специальности, что в головах учащихся для помещения полных и основательных познаний в предметах веры не оставалось места. Затеснив христианское учение большим количеством светских наук, мы по внутреннему их качеству или философскому направлению обратили их решительно против христианства. Как мы до этого дошли? Тем же путем, каким пошли сначала, т. е. рабским последованием за протестантами.

Здесь нужно оговориться. Я не рассматриваю влияния французской литературы на наше образование, потому что после увлечения идеями энциклопедистов, которое окончилось в начале текущего столетия, французское влияние обнаружилось у нас в развращении наших нравов и политических воззрениях, не касаясь прямо отношений наших к православной церкви, разве в духе общего неверия, или в немногих случаях совращения наших аристократов в католичество.

Из истории европейского образования мы знаем куда повели христианский мир принятые протестантами свободные начала толкования священного писания и пренебрежение к преданиям церкви. За критикой спорных мест священного писания, составлявших предмет полемики между католиками и протестантами, у последних появилась критика всего текста священного писания, потом критика самых книг священного писания; затем критика догматов божественного откровения, потом критика самой религии христианской, и, в заключение всего, опыты философов в изъяснении происхождения последней из религий и философских учений дохристианской, т. е. языческой древности. На месте христианства в науке водворилась философия. Все эти переходы, или ступени ниспадения науки из области веры в область философии отразились и у нас. Доколе держались в Европе философские системы Лейбница, Вольфа, Декарта и других, сохранившие уважение к христианству, наше просвещение ограничивалось равнодушием к православной церкви, не обнаруживая к ней враждебности; но со времени появления новейших систем Шеллинга, Гегеля, потом эмпиристов и позитивистов всех наций и, наконец, материалистов, на нашу церковь обрушились из ученого мира свойственное язычникам недоброжелательство и гонения. Вспомним, между прочим, как увлекались наши образованные люди Штраусом, Фейербахом и даже Ренаном, и сколько сыпалось на нашу церковь порицаний и обвинений в буквализме, неподвижности, мертвенности и враждебности к просвещению. О глумлениях над церковью наших ярых материалистов и говорить нечего; это мы видим своими глазами и слышим собственными ушами.

Верность или ложность известного принципа, или начала жизни, всего лучше доказывается наблюдениями за последними результатами его развития. Иначе сказать, каждое направление наиболее обнаруживается в особенно резких случаях своего проявления. До каких крайностей дошли мы в рабском последовании европейской науке, это мы увидим из двух взятых на выдержку примеров последнего времени, из которых один рационалистического, другой материалистического характера. Молодой философ князь С. Т-кой издал в прошедшем году книгу: „Метафизика в древней Греции “. Цель этой книги – изъяснить происхождение христианской религии. Откуда же он ее производит? Вообще, по следам Гегеля, из древних языческих религий и философских учений. В частности, учение о воплощении Сына Божия он производит из языческих мифов о превращении богов, почитание Божией Матери – от чествования Афродиты и Венеры, святых – от боготворения героев, христианские храмы – от языческих, иконы – от идолов, богослужение – от языческих культов, таинства – от мистерий¹⁰. Разумеется, он не обращает должного внимания на божественное откровение Ветхого Завета, составляющего первые основания христианской религии.

А вот и другой пример направления материалистического. Профессор Киевского университета Т-в прочел 13-го сентября прошедшего года студентам медицинского факультета вступительную, т. е. руководящую лекцию о происхождении человека от обезьяны (учение, осужденное уже и в Европе). Выставив для научного сравнения скелеты человека и гориллы, профессор с особенною подробностью остановился на анатомических доказательствах того, что на теле человека некогда был член, долженствовавший составлять для него особое украшение, – какой бы вы думали? -хвост! В области религии, на месте святе, по слову Спасителя, за беззакония человеческие может появиться мерзость запустения (Мат. 24, 15), т. е. отсутствие благодати Божией и вселение темных сил; но мы видим, что и в благородной области человеческого знания может быть своего рода мерзость запустения, т. е. утрата здравого смысла и сознания человеческого достоинства с стремлением приложиться скотом несмысленным и уподобиться им, что, по слову псалмопевца, делает человек в чести сый (Пс. 48, 13), между прочим надмевающийся и своею ученостью. К какой категории наших мыслителей отнести гр. Л. Толстого, я уж и не знаю. У него все есть: и возмущение против Господа Бога с отвержением догмата о личном бытии Его, и искажение Христова Евангелия, и вражда против церкви, и хула на таинство Евхаристии, и извращение коренного принципа христианской нравственности о борьбе со злом, и упразднение веками утвержденных общественных отношений, и разрушение семейной жизни, и пр. Это движимое сатанинскою гордостью полное отрицание всякой истины и христианской, и философской. История нашего просвещений этой личности, воплотившей в себе все роды лжи нашего времени, приищет подобающее название. Говорят, что сочинения гр. Л. Толстого с восторгом принимаются в Европе и Америке. Что же из этого: это не мешает нам иметь о нем свое мнение, и видеть в нем злейшего врага церкви. Разве мало ныне, в наш век неверия, гениальных лжеучителей и безнравственных писателей, которые пользуются всемирною известностью?

Всмотримся ближе, как мы последовательно дошли до такого печального положения. Нас привели к нему два наших заблуждения, или два ложных, отчасти уже нами самими установленных, взгляда: во-первых, на значение христианского учения в деле научного знания и образования, и, во-вторых, на значение философии как вообще в области знания, так и в отношении ее к христианству.

Мы не можем пожаловаться на невнимание нашей школы к делу преподавания христианского учения под именем Закона Божия. У нас составлены по этому предмету обширные программы, напечатано много разнообразных учебников, установлены строгие экзамены, в способных законоучителях нет недостатка; а между тем надлежащего влияния веры на образование, особенно высшее, мы не видим, так как неверие распространяется. Отчего же это? – Оттого, во-первых, что мы слишком позаботились заключить учение Христово в школьные формулы и сделать его предметом буквального изучения; оттого, что от заучивания, репетиций (угрожаемых худыми баллами) и экзаменов у учащихся не остается времени для чтения и размышления; оттого, что мы не водим, по слову пророка Исайи (Ис. 55, 1), жаждущие души на источники вод, не напояем их духом и силою слова Христова (Иоан. 6, 63), благодатными внушениями и наставлениями святых отцов и учителей церкви (заключив все сведения о них в немногие краткие школьные биографии); оттого, что не вводим их в светлый мир подвижников и мучеников Христовых, открытый нам в принятых церковью „житиях святых» (заменив их искаженным переводом с славянского языка и сокращениями). Здесь пренебрежены непременные условия воспитания христианских детей в духе веры и благочестия. Затем, мы усвоили себе мысль, что христианское учение только и нужно почти для одного детского возраста, приняв за истину известный афоризм: „религия есть дело сердца». Мы упустили из виду, что религия христианская имеет две стороны, что она есть не только дело веры, но и высочайшее рациональное учение, объемлющее все области человеческого знания и мышления, и проникает все отношения и проявления нашей жизни. Нет вопроса метафизики, который не подлежал бы суждению с христианской точки зрения и на началах христианских; нет отрасли в учении о праве и в законодательстве, которая не нуждалась бы в проверке христианским взглядом; нет положения в политической экономии, которое не имело бы соприкосновения с христианскою жизнью; нет области в истории и отдела в науках естественных, которые не могли бы быть освещены христианством. В народе христианском христианские воззрения должны лежать в основаниях каждой науки, имеющей предметом вопросы разумной человеческой жизни. Отсюда понятно, что все наставники в христианских училищах должны быть прежде всего глубоко просвещенными и разумно убеждёнными христианами, потом уже специалистами по каждой отдельной отрасли знания. Если не успело христианское училище положить в основание сообщаемого им образования начал христианских, то на место христианства непременно вторгается философия со своими началами знания, потому что только эти две науки с высшего взгляда обнимают все области знания. Так как у нас нет двух, или нескольких умов, из которых каждый шел бы своею дорогою, не мешая другому, а один ум; то этот единственный разум, которым обладаем, оказывается в деле высшего знания или верным божественному откровению, или изменяет ему и идет на распутье философского знания со всеми его крайностями и опасностями. Это мы у себя и видим. В одном высшем учебном заведении на кафедре философии у нас сидит крайний рационалист, а в другом крайний материалист, и ни тот, ни другой не знают, как должно, христианского учения. Юношам предоставлена свобода усваивать себе те или другие воззрения и свободно относиться к христианскому учению. При обладании в последнее время позитивных и материалистических воззрений, преподаватели из ревностных пропагандистов новых идей, прежде сообщения слушателям содержания своей частной науки, в обширном введении стараются дать ей философскую постановку. И мы увидели философию истории по системе прогрессивного саморазвития человечества, с устранением учения о Промысле Божием, управляющем судьбами мира; философию физики по системе эволюционизма, т. е. образования всей природы самой из себя, без участия силы творческой; – философию права по системе мозгового развития и нервных рефлексов, делающих человека неответственным за преступления; – философию геологии и антропологии по системе первичных формаций представляющих будто бы доказательство происхождения человека из царства животных, вопреки христианскому учению о создании человека по образу Божию. Всеми этими противохристианскими взглядами проникаются юноши со всех сторон. Что же тут сделает один законоучитель, при том заподозренный людьми науки в бездоказательности и легендарности своего учения и своей истории? Его положение сходно с положением апостола Павла в Афинском Ареопаге. Пока апостол говорил ученым язычникам о невидимом Боге, они его слушали, потому что имели сами различных богов и, как философы, искали начала бытия; но когда апостол стал говорить о воскресении мертвых, т. е. об одном из высших догматов христианства, усвояемых верою, ему отвечали: „об этом послушаем тебя в другое время». Результаты этого направления мы видим всякий день. Укажу на два случая. Один молодой человек, получивший в благочестивой семье христианское настроение, утратил его разом в высшем учебном заведении. Каким образом? При одном рассуждении с наставником он привел исторический факт из Библии. Наставник посмотрел на него с глубоким сожалением и сказал: „вы все еще этому верите?» „Одно это слово, говорил молодой человек, как отрезало из моей жизни все мое прошедшее, когда я жил под благотворным влиянием веры». Другой случай. Прошедшим летом пришла ко мне вдова мещанка, и плачет горькими слезами. „Что с тобой», спросил я. „Вступитесь, владыко, в мое горе. Я осталась вдовою с двумя мальчиками и с самыми скудными средствами. Душу свою я в них положила; работала для них, учила их молитвам, водила в церковь: мальчики были добрые, кроткие, послушные. Но я отдала их в гимназию; другой год они там учатся,– и когда приходят домой, так они кощунствуют и богохульствуют, что мне и страшно, и горько, и я не знаю, что с ними делать; поговорите вы с ними». „Ну, голубушка, отвечал я ей; мне так же это горько, как и тебе, а помочь нечем; мое слово тут не поможет». – Ясно, что дух неверия заразил наши учебные заведения от высших до низших. Долго нам придется, как говорят наши ученые, нелюбящие выражаться по-русски, дезинфицировать их.

Из сказанного видно, что мы пострадали в деле нашего образования оттого, что уклонились из области веры в область разума, или философии. Спрашивается: как мы допустили это уклонение и дошли до отрицания веры? Странно; это уклонение усиливалось наиболее тогда, когда и самого имени философии у нас почти не было слышно, когда из самой классификации университетских факультетов исключено было даже имя философского. Но именно тогда, когда мы думали, что изгнали эту зловредную науку за пределы нашего отечества, она и работала у нас во всю силу, только под другим именем. У нас пошло в ход имя „наука». „Наукою признано, наукою решено», вот фразы, которыми у нас обозначалась всякая новая мысль, отличная от христианских, и даже противоположная им. Мы думали, что все эти мысли заимствуются из точных, на неоспоримых фактах основанных, наук естественных, а между тем это идеи философские. Самые любимые мысли наших ученых: о свободе совести и печати, о равенстве перед законом, о равноправности граждан, о невменении преступлений, об оптимизме и пессимизме, о происхождении и цели мира, и пр.– все эти мысли из каких наук естественных могут быть выведены? Из физики, химии, анатомии, физиологии, зоологии? Нет это мысли философские. Это, не говоря о внутреннем качестве мыслей, видно даже из того, что все они существовали в философии разных времен и народов задолго до того развития наук естественных, какое, видим мы ныне. Они только перемешаны, или привязаны к предметам естествознания в качестве общих начал, или общих выводов. Итак, под именем всеобъемлющей „науки» и в сопровождении частных наук положительных, прокрадывалась к нам философия разных систем во все время наибольшего распространения у нас образования. Правда мы нехотя признали и открыли кафедры по некоторым частным отраслям философии, каковы: логика, философия права, или этика, история философии; теперь у нас в моде психология, разбавленная гипнотизмом и спиритизмом; но наша ошибка состояла в том, что мы не признали открыто философии (исключая духовные академии), в качестве науки самостоятельной, с определением ее содержания, источников ее познаний, способов исследования разных ее систем, а главное, отвергли метафизику, столь близкую к содержанию христианского учения, по рассматриваемым ею вопросам. Если бы мы все это удержали из веками испытанной системы образования, не только зрелые люди, но и наши юноши узнавали бы, какого направления идеи идут к нам из-за границы, чем они отличаются от прежде бывших, какие в них достоинства и недостатки, где кроется ложь и как с нею бороться. К увеличению нашего несчастья, мы вообразили, что молодым людям и по философии, как по другим наукам, довольно послушать лекций наставников и приготовить к окончанию курса на выдержку разбор какого-нибудь отдельного трактата из древней, или новой философии; мы вообразили, что можем воспитать сильных мыслителей без упорного, многолетнего труда в составлении под руководством опытных умов, собственных самостоятельных сочинений по предметам философии. Отсюда и произошла эта легкость, удобопреклонность и непоследовательность наших молодых умов последнего времени. Отсюда произошли у нас философы в роде князя Трубецкого и Владимира Соловьева, который начал своеобразными философскими трактатами о богочеловечестве, продолжал исследованиями о развитии христианских догматов, а кончил увещаниями русскому народу соединиться с католиками и подчиниться римскому папе. Еще горе: при безусловной вере во всестороннее превосходство европейского образования, мы поставили законом лучших наших молодых людей посылать в Европу для окончательного образования, не вооружив их дома искусством строгого мышления, основательным знанием философии и особенно православного богословия, которое, скажем кстати, одно может установить правильные отношения христианского учения к философии, так как католичество ее гонит, а протестантство ей подчиняется. Вот эти-то молодые ученые привозили нам из Европы каждое десятилетие последние философские воззрения новейших мыслителей, и без разбора и критики награждали ими наши учебные заведения и общество. Теперь наша свободная пресса в разных трактатах и художественных произведениях толчет и мелет эти разнообразные учения и мелкими дозами раздает их нашему православному народу. Последнее зло, которое водворилось у нас от недостатка основательного рационального образования, это анархия умов, т. е. неспособность людей ограниченных и мало развитых, признать превосходство над собою умов первоклассных и подчиниться их руководству. У нас все мыслители, все писатели, все в праве обо всем говорить и всех учить. Отчего это происходит? Оттого, что школа не сортирует воспитанников по силе мышления, а только по количеству набранных сведений и по детскому аттестату зрелости. Кому в школе не дали понять, что он недалек по силе разумений в сравнении с лучшими своими сверстниками, тот весь век свой будет думать о себе больше, чем следует. Это особенно заметно у нас в авторстве и писательстве. Кто у нас не считает себя способным быть корреспондентом и даже редактором газеты или журнала? На днях приходит ко мне юноша и просит походатайствовать о разрешении ему издавать в Харькове еженедельный сборник сведений по разным отраслям промышленности. Спрашиваю его: где вы окончили образование? – Ответ: в уездном училище. Вот как мы уронили значение писателя и издателя, который предназначается быть руководителем общества!

Теперь мы подошли к самому трудному вопросу. Философия для христианского народа при движении его к просвещению, как мы видели, наука необходимая и неизбежная, но она же наука и крайне опасная, как мы видим по своему горькому опыту. Можно ли, и как можно согласить ее с христианством и сделать истинно полезною? Можно, и не трудно, если мы возвратимся к руководству и преданиям православной церкви, которые забыли и которыми пренебрегли. Для этого нужно усвоить взгляд древней вселенской церкви на отношение философии к христианской религии и воспользоваться наставлениями и примерами наших святых отцов.

Церковь с самого начала своего устройства строго различала два мира – древний, языческий, или, как ныне говорят, классический, и новый христианский. В первом она указывала бедственное положение человечества, жившего с одним своим поврежденным разумом и погибавшего в заблуждениях и пороках; во втором – она с торжеством усматривала возрождение человечества верою Христовою и призвание его к истинному свету богооткровенного знания и благодатным началам жизни. Но в то же время, по убеждению, что и в мире языческом были Богом же дарованные человеку при сотворении силы разума, способного к высшему знанию, – иначе этот мир не был бы призван к вере во Христа, – церковь относилась с уважением к великим умам мира классического и честному стремлению многих из них к исканию истины. Но твердо хранились в церкви два принципа: в мире языческом она признавала неограниченную и для него неизбежную свободу мысли) в христианском, напротив, требовала безусловного владычества веры. Иначе и быть не могло без опасности разрушения самой церкви. Древние христиане в самые просвещенные времена церкви были убеждены, что спасение и всякое духовное совершенство человеческое могло быть достигаемо только в лоне церкви. Были прения, была борьба с еретиками, но не было слышно между христианами вопросов, какие ныне слышим: – почему тому, или другому в церкви нужно верить только по учению Христа и свидетельству Его апостолов; не было мнений, что надо в догматах веры сначала убедиться, силою философских доводов и доказательств; что в деле веры каждому позволительно иметь свое мнение; а не было всего этого потому, что не было признано за разумом права призывать к своему суду догматы и тайны веры и дела церкви. Все это имело место только у неверующих, желавших принять христианство и убедиться в его истине. Притом и при вступлении неверующих в церковь, главную силу убеждения имели благодатные дарования, чудесные знамения и чистая жизнь христиан, а не доводы разума. Для рожденных же в христианстве, крещенных, удостоенных общения с верными в молитвах и таинствах с детства, только церковь была признана безопасным местом воспитания; прежде всего ее учение и наставления были сообщаемы детям, и ее уставами они были руководимы с ранних лет жизни. Это и было осуществление завета Самого Основателя церкви Иисуса Христа: „создам церковь Мою; устрою двор овчий, соберу в него овец Моих, которые будут слушать гласа Моего; удалю от него волков и наемников. Я насадил виноградник, и оплотом оградил его, и ископал в нем точило “. А мир классический был за оградою церкви; от него защищали родители и учители юных членов церкви. Всякий, кто вредил цельности и чистоте веры молодых умов, был признаваем тем соблазнителем, которому, по слову Христову, лучше было бы с камнем на шее потонуть в пучине морской. Легко усвоялось умом возрожденного человека и ложилось на его сердце учение христианское. Вдохновительно на него действовали примеры добродетелей Самого Господа, мучеников и подвижников. Ревность по вере и жажда совершенства становились душей молодых поколений, упражнение в христианских добродетелях – молитве, послушании, воздержании, терпении, самоотвержении, очищении сердца, и затем сознание внутренней силы, духовной цельности, мира сердца и радости о Дусе Святе становились для молодых людей оправданием и доказательством Христовой истины и благотворности христианских начал жизни. Тогда юноша становился человеком убежденным. Языческие мифы (предмет уважения современных ученых) естественно представлялись ему баснями; суеверия были ему противны; гордость философов была для него признаком невежества; противоречия в их системах – доказательством их неспособности к познанию истины; плотские языческие удовольствия были для него омерзительны; он становился недоступным обольщению, соблазну и совращению. Тогда только он мог смело и беспристрастно смотреть на хорошие стороны мира классического и находить в нем и оценивать произведения великих умов. Поэтому мы постоянно читаем в биографиях великих писателей и учителей церкви: „он был рожден от благочестивых родителей, обучен в доме их божественному писанию и добродетели, потом отдан был в афинское, антиохийское или александрийское училище, или к ритору для обучения философии, медицине, адвокатуре или красноречию“. Христианские наставники снабжали юношей указаниями, как они должны были пользоваться языческими писателями. Так учились в Афинах два друга – Василий Великий и Григорий Богослов, посещавшие во время учения только школу и храм христианский. Так и Иоанн Златоуст учился красноречию у языческого ритора Ливания, – и все они, и подобные им светила церкви, принесли ей в дар, на служение и на защиту, приобретения человеческого ума и знания. Вот законные отношения веры к философии и человеческой науки к церкви.

То ли мы видим теперь в нашем образованном обществе? В его сознании совсем нет различия двух не соединимых миров – классического и христианского. Мир языческий вторгся в него со всеми своими свойствами и принадлежностями. Философские идеи перепутались с христианскими и возобладали над ними. После буквального изучения Закона Божия в школе, о приобретении более глубоких познаний в учении и истории христианства, путем чтения и размышления никто не заботится. По самым существенным вопросам нравственной и общественной жизни разномыслие невообразимое, и гордость непомерная. Языческие удовольствия и пороки овладевают молодыми людьми с самых ранних лет; о христианских подвигах и помину нет.

Чего же может ожидать церковь от такого общества? Она для них не нужна, и они для нее потеряны.

Но мне скажут, что ученых, враждебно расположенных к церкви, у нас не много, что большинство образованных людей считает себя расположенным к церкви, и исполняет многие христианские обязанности. Так, но посмотрите, какой дух господствует в этом большинстве? Какое настроение обнаруживается в умственной деятельности этих образованных людей? Сознание принадлежности их к церкви, как дому Божию, где все установлено властью божественною, где, по Апостолу, они должны быть чадами послушания (1Пет. 1, 14), откуда они должны ждать себе духовного озарения и нравственного руководства, – это сознание в них затемнено, или совсем утрачено. Они господственно относятся к церкви. Они считают себя в праве веровать по выбору, как в книги слова Божия и в христианские догматы, так и в силу церковных уставов. Они предъявляют ко всему в церкви сомнения и возражения; на предметы веры требуют доказательств не догматических, преподанных Христом Спасителем и апостолами и представляемых историей веры и церкви, а философских, т. е. основанных на началах разума. Они требуют в церкви реформ, согласных с духом времени и применительно к порядкам светской жизни. Их главный характер – любопрительность и отрицание. Утратив веру Божию (Мар. 11, 23), т. е. даруемую возрожденному человеку благодатью Святого Духа, потеряв тонкий слух и уши еже слышати глас Господа и Спасителя из людей духовных, по слову Апостола, они стали людьми душевными, которые не приемлют яже Духа Божия и силы веры не могут разумети (1Кор. 2, 14). Итак, это большинство образованных людей; сомневающихся, спорящих, самомнительных и своевольных, есть враждебная сила, разлагающая нашу жизнь церковную и народную; и чем больше растет это общество (а оно растет быстро), чем глубже проникает оно в народные массы, тем вреда от него и опасности больше.

Отсюда видно, что христианским юношам с самого начала рационального образования их наставниками должно быть объяснено, что при единстве предметов, которыми занимаются христианское учение и философия, есть между ними существенное различие в источниках и способах приобретения познаний, в качествах и сумме познаний, приобретаемых из тех и других источников. Христианскому юноше должно быть внушено, что познания мира классического заслуживают внимания и уважения, а к познаниям христианским должно относиться с благоговением, что первый мир есть мир человеческий, земной, преисполненный всякого рода недостатками, второй – мир божественный, обладающий величайшими совершенствами и руководящий к познанию истины вечной, небесной. Таким образом юноша, как философствующий христианин, будет знать, что решающий голос в высших вопросах знания принадлежит христианству, но философии принадлежит голос вспомоществующий, – через изъяснение естественных законов природы и жизни человеческой, – разумному и отчетливому усвоению учения божественного откровения. Итак, скажут, философия лишается свободы мысли, должна быть порабощена христианству и быть, как думали в средние века, служанкой богословия (ancilla theologiae)? Нет; философия своевольна, ее поработить нельзя, но следить за нею и пользоваться ею можно. Философ – христианин, всегда спокойный и миролюбивый, стоящий в средине между учением веры и усилиями философии, в праве и может и должен, по Апостолу, все испытывая, удерживать только доброе. Философия всегда может представить ему ценные материалы знания природы и жизни человеческой по вопросам, которых не касается божественное откровение, и уяснить самые способы сближения их с христианством. Результаты этого сближения и составляют сумму, или систему христианской философии, – содержательную и самостоятельную, признанную православною церковью и в ней существующую. Такие философы (а они у нас есть, только поставлены в тени) для православной церкви и нужны, и желательны столько же, сколько ныне существующие у нас философы-язычники и не нужны, и вредны. Философы христианские, превосходя силою умственного развития легко образованное и полуобразованное общество, и сами не будут и другим не позволят глумиться над православною церковью, или относиться к ней легкомысленно. И это умственное отчуждение от церкви нашего образованного общества, о котором мы теперь рассуждаем, пройдет, как временное болезненное явление.

Но нигде так ясно не обнаруживается отчуждение большинства наших образованных людей от церкви, как в их практических отношениях к ее уставам и правилам жизни. Как в области учения веры они привыкли обращаться с священными догматами только как с религиозными мыслями, которые могут быть обсуждаемы и видоизменяемы по произволу: так и на православную церковь они смотрят как на религиозное учреждение, каких в мире много, и полагают, что к ней можно относиться свободно, т. е. как вздумается. В догматы они верят по выбору, а к уставам церкви относятся по своему вкусу. Но «кто верует по Символу, тот знает, что исповедание и усвоение священных догматов веры есть приобретение, по выражению апостола, ума Христова (1Кор. 2, 16), т. е. тех истинных понятий о Боге, мире и человеке, которые сообщил нам Сын Божий, как Он Сам сказал: вся, елико, слышах от Отца Моего, сказах вам (Иоан. 15, 15). Так же и верующий во святую, соборную и апостольскую церковь знает, что она есть град Божий, ему же художник и создатель Бог (Евр. 11, 10), что здесь человек духовно рождается, воспитывается и приготовляется к вечной жизни, что здесь единая власть и распоряжения Домовладыки Христа. Здесь все дышит и живет Духом Божиим; в каждом установлении и упражнении сокрыта Его благодать, освящающая и животворящая верующую душу. А цель всех церковных установлений и действий – ввести нас в любовь Христову и союз со Христом, дабы, по апостолу, вселился Христос верою в сердца наши (Еф. 3, 17), чтобы мы могли жить Его жизнью, быть сильными Его силою, по слову Его, без Мене не можете творити ничесоже (Иоан. 15, 5). Потому церковь и именуется нашею Матерью и руководительницею, направляющею каждый шаг наш в нравственной жизни по божественному порядку духовного воспитания. Все это наши образованные люди слышат в уроках Закона Божия, но на практике именно так относятся к церкви наиболее наши неученые, простые люди, усвоившие эти отношения путем тысячелетнего предания, и на опыте изведавшие силу и благодатное действие на души их церковных уставов и учреждений. Ими руководит величайшая сила убеждения – духовный опыт, которого наши образованные люди знать не хотят.

Что такое духовный опыт? – Опыт вообще есть исполнение на деле нашей мысли или желания, сопровождаемое сознанием и ощущением того состояния, в которое мы при этом приходим. Таково напр. ощущение довольства и подкрепления сил по принятии пищи, таково ощущение страдания при полученном ударе, или падении. Это опыты телесные. Опыты Душевные: – гнев по поводу оскорбления, радость при обращенных к нам выражениях любви и дружбы, наслаждение при созерцании природы и произведений искусства и т. под. Сколько мы имеем опытов в продолжение дня, столько же проходит в нашем теле и сердце разнообразных ощущений. Повторение опытов производит влечение к предметам приятным и отвращение от неприятных. Частое повторение производит навык, или привычку, а добрая привычка, облегчающая труд и поддерживающая постоянство в деятельности, обращается в добродетель. Эта азбука практической жизни, по общности законов, действующих во всей природе нашей, имеет полное приложение и к нашей духовной, христианской жизни. Торжество духа при победе над страстью и по совершении подвига воздержания, утешение в скорби после усердной молитвы, успокоение совести после исповеди, умиление при воспоминании страстей Христовых, восторженная радость в светлое воскресенье, – это опыты духовные. Кто с ними знаком, тот имеет понятие о духовной жизни; кто их часто повторяет, тот входит в эту духовную жизнь и получает к ней влечение; кто ее полюбил, тот стал на путь духовного усовершенствования и спасения. Вот нравственный путь, которым и при недостатке научного образования тысячу лет идет наш православный народ. Вот почему он любит храмы, терпеливо выносит продолжительный молитвенный труд и бдение; вот почему он чтит своих пастырей, как руководителей в его духовных упражнениях, и крепко хранит свои благочестивые обычаи. Человеку, утратившему склонность к духовным упражнениям, он говорит: ты Бога забыл, ты церкви Божией не знаешь. Этим простым словом он выражает ту психологическую истину, что кто духовных опытов чуждается, кому они тяжелы и противны, тот чужд жизни духовной, тот плотской человек.

Вот эту-то духовную грамоту и забыли наши образованные люди. У них установились свои предания, свои обычаи, свои вкусы, и свои взгляды на наши церковные учреждения.

Три главные учреждения существуют в нашей православной церкви для религиозно-нравственного воспитания чад ее: богослужения, праздники и посты. Ко всем им своеобразно относится большинство наших образованных людей.

От богослужения отделило их прежде всего заимствованное у иностранцев распределение дня, не соответствующее часам, назначенным церковью для богослужений утренних и вечерних. Это отступление от наших древних обычаев само по себе не имеет особенной важности, но оно дало повод к оправданию уклонений от богослужений. „Мы не успеваем ко всенощной, мы в это время обедаем; мы не успеваем к литургии, потому что поздно ложимся спать и поздно встаем». Что в этом слышится? Предпочтение житейского обычая нравственному закону, нежелание хотя бы для нескольких дней в году сделать уступку из порядка домашнего в пользу порядка церковного и общенародного, а главное, нехотение понудить свою плоть – принести жертву в пользу духа. И этот предлог к уклонению от богослужения производит гибельные последствия. Всенощные бдения (мы не говорим уже о заутренях) наша публика совсем оставляет, довольствуясь редким посещением литургий, которые совершаются в угоду ей чуть не после полудня. А уклонение от всенощных сопровождается величайшим нравственным ущербом. На этих богослужениях в умилительных песнопениях и обрядах пред духовными очами молящихся проходит вся история домостроительства нашего спасения. Здесь, согласно с праздниками, воспевается дивное чудо милосердия Божия, явленное в воплощении Сына Божия, подвиги и страдания, подъятые Им в земной жизни для нашего спасения, чудеса Его всемогущества и дела Его божественной любви к человечеству, снисхождения и жалости к грешникам, торжество Его истины и правды, Его таинственное уничижение и крестные страдания, слава Его воскресения и торжество победы над смертью и адом. И все это сопровождается умилительными, Духом Божиим внушенными святым отцам нашим, изъявлениями и выражениями любви и благодарности, печали о грехах наших, и радости о дарованном нам спасении. В этих богослужениях воспевается божественное достоинство и добродетели пресвятой и пренепорочной Девы Марии и подвиги святых угодников, с призыванием их небесного взора на бедственную жизнь нашу и участия в наших нуждах и печалях. Понятно, сколько благодатных впечатлений, самых живых и разнообразных, сколько добрых мыслей и побуждений в течение года получает посещающий эти богослужения, и сколько теряет тот, кто их не знает, и время для них определенное отдает своим телесным потребностям, или просто – лени и праздности. Как горько слышать: „мы в это время обедаем». Но, что особенно жалко: детей лишают этих богослужений, столь могущественно действующих на чистые детские сердца. Кого из нас родители в детстве брали с собою в церковь к утреням, или всенощным, те до старости с любовью хранят воспоминания о детских впечатлениях, какие они испытывали в праздники Рождества Христова, Крещения, Вербного Воскресенья, страстной седмицы, святой Пасхи и другие. Но что знают и чем пользуются дети простых людей, того лишают своих детей родители образованные. У последних готово в этом оправдание в виде мысли, занятой у протестантов: „наши дети малы, они еще не понимают богослужения “. Их родители сами не испытали, потому и не знают, что дети первоначально принимают влияния веры не в познаниях, а по действию благодати Божией на души их, силою религиозных впечатлений. Эти впечатления не будут иметь места в душах детей и много понимающих, но уже успевших отдать свое сердце другим склонностям и свою любовь иным впечатлениям. Когда Господь говорил родителям: „пустите ко Мне детей и не препятствуйте им“. Он не для уроков и толкований звал их к Себе, а обнимал и благословлял их. А кто объяснит силу этого божественного объятия и благословения?

„Мы бываем у обедни, говорят образованные люди, но у нас так дурно поют, что невозможно молиться». Эти слова опять обличают утрату духовного ведения и опыта. Правда, стройное пение благотворно действует на душу при богослужении, сопровождая музыкальными мотивами духовное содержание песнопений, когда не закрывают слов фугами и руладами. Но кто знает, что теплая молитва есть дар Божий, что молитва есть духовный труд и движение к общению с Богом, что от великого таинства, совершаемого в литургии, исходит небесный свет, озаряющий души молящихся; кто знает все это, тот не поставит посещение литургии в зависимость от искусного пения. Кто только для него ходит в церковь, тот на пути к превращению богослужений в музыкальные собрания, как это бывает в храмах западных христиан. Но, кто за литургиею, заняв в церкви скромное место, не смотря по сторонам, молится в духе мытаря: Боже, буди мне милостив грешнику, тот выходит и из деревенского храма утешенным, хотя бы литургию совершал престарелый священник и пел за него один псаломщик. Но мы видим, что отбившимся от церкви христианам и хорошее пение не помогает. Можно ли без душевного страдания видеть напр. такую картину, какая представляется в храмах в высокоторжественные дни за литургиею, совершаемою даже и епископом, разумеется при стройном пении? Передняя часть храма перед алтарем очищена от простого народа и ограждена решеткою; пол, устлан коврами, ожидаются избранные люди к литургии и молебствию. Прочитали Евангелие, пропели Херувимскую песнь, совершено таинство, нет никого, или есть два-три добрых человека. Только во время пения причастного стиха собирается избранное общество. Начинаются приветствия и разговоры, которые не прекращаются и во время молебна. Поговорили и ушли, не сотворив на себе, как должно, и крестного знамения.

По отношениям нашей публики к богослужениям можно уже судить и об ее взглядах на праздники. Богослужение составляет главную часть праздника; если к нему нет внимания, то может ли быть забота о проведении целого праздника по заповеди, как дня, посвященного Богу? Мы справедливо скорбим, что простой народ предается в праздники излишествам и разгулу; но ни один крестьянин не скажет, что он прав в этом отношении, и что он не грешит, оскорбляя праздник. Но истинно современный человек уничижает праздники с сознанием, по принципу. Он признает их совсем лишними; время, посвящаемое праздникам, считает потерянным для народного хозяйства, и желает, если не совершенного уничтожения их (так как де за них крепко держится суеверный народ), то по крайней мере сколько возможно большего уменьшения числа их. Этот крайний взгляд современных мыслителей, может быть, и бессознательно разделяется и осуществляется обществом и не доходящим до крайних воззрений, но утратившим сознание христианского долга. И как, нарочно, как бы с издевательством, в самые священные часы наиболее великих праздников им устраиваются разнообразные увеселения, оскорбляющие христианское чувство. Мы знаем примеры устройства спектаклей в навечерие Воздвижения Креста Господня, балов накануне Богоявления, приглашения целого общества большого города из церкви в светлый день на разговенье тотчас после заутрени, когда уже начиналась ранняя литургия. А кому неизвестно это обычное беснование под новый год в разных собраниях, эти самоуверенные восклицания о прогрессе и грядущем благоденствии, эти шумные благожелания без мысли о Боге, в руке Которого жизнь наша, без страха может быть грядущего на нас гнева Божия за грехи наши, об избавлении от которого в новолетие так горячо молится церковь. Но недавно в служебном мире явился новый обычай, оправдываемый новым предлогом к уклонению от христианского препровождения дня Господня. Говорят: „мы в будни много работаем на службе: нам только и отдохнуть в праздник». И, не разбирая дня, накануне праздников (так как в самые праздники неудобно, потому что на утро надо идти на службу) раскрываются зеленые столы и начинаются всенощные попойки.

Легкий взгляд нашего образованного общества на посты мы все знаем. Каждого в нарушении церковных правил относительно постов судит своя совесть. Мы отметим только, как под влиянием протестантских воззрений умалено и уничтожено в сознании нашего общества истинное значение постов. Толкуют только о том, что мясной бульон легче для желудка, чем жирные постные пироги и красная рыба; как будто церковь в учреждении постов имела в виду только гигиенические условия пищеварения, а сами православные, изобретающие в посты тяжелые блюда, как будто правы перед законом. Но о благоговейном преображении поста в духе покаяния и собранности мыслей, об отречении от удовольствий и суеты мирской для благочестивых занятий, о борьбе со страстями плоти, о послушании церкви, о единении со всеми ее членами в общем подвиге для взаимного ободрения и охранения от соблазнов – и речи нет. Посмотрите, как в великий пост в обществе людей образованных плоть, по народному выражению, и рвет и мечет, стесняемая церковными и гражданскими постановлениями: „зачем, говорят, закрыты театры, что в них грешного? Надо устраивать по крайней мере домашние спектакли, или живые картины, пригласить на концерты лучших певцов и музыкантов; а балы с благотворительной целью уже решительно доброе и христианское дело“. Одним словом, тесно и душно привыкшим к развлечениям людям в тишине и молчании и в благочестивом труде, требуемом православными постами. Тесно и духу под этим давлением плоти.

Из сделанного нами краткого обозрения пути, которым пошло сначала и доселе идет наше образование, видно, где мы сбились с дороги.

1. Мы забыли, что нам надо быть народом не только христианским, но и православным. Превращение народа христианского в языческий не оправдает пред историей человечества никакое человеческое мудрование; а утрата воззрений православных есть утрата воззрений истинно христианских.

2. Предки наши допетровского времени спасли нас от покушений римского папы и порабощения нас католичеству, но после Петра мы не умели охранить себя от протестантства, которое в мир христианский растворило двери необузданной свободе разума, а с нею вместе и языческим воззрениям и нравам. Теперь наша очередь отодрать от всех наших христианских понятий прилипшие к ним заблуждения протестантства.

3. Мы отделили науку от веры, вопреки завету единого нашего учителя Христа и Его апостолов, научающих нас при вере и чистоте сердца быть мудрыми яко змия (Мат. 10, 16) во всех движениях мысли и жизни, и не быть детьми по уму (1Кор. 14, 20); следовательно, сопровождать веру всякого рода полезными знаниями, а не отдавать ее в порабощение науке человеческой.

4. Мы не усвоили себе от великих учителей церкви того взгляда на христианское просвещение, по которому на христианство нам указано смотреть с двух сторон: как на положительное учение, хранящееся в его писанных законах и памятниках, и как на живое воплощение его в умах верующих каждого века и поколения. В первом виде оно хранит основания веры, во втором живыми умами оно применяет учение веры ко всем видоизменениям каждого века и его особенностям, одобряя всякую истину и отвергая всякое заблуждение. Заставляя детей и молодых людей изучать буквально писанные наставления и законы веры, мы не заботились о воплощении веры в душах их в качестве полного христианского миросозерцания. Оттого учение христианское остается у нас мертвою буквою, а наука и за нею жизнь идут, как говорит апостол, по направлению всякого ветра (Еф. 4, 14).

5. Мы забыли изречение нашей народной мудрости: „свой ум царь в голове». Мы набиваем головы юношества всякими нужными и ненужными познаниями, не заботясь поставить им во главе многознания крепкий разум, развитый самостоятельным мышлением и упражнениями. Только такой разум может владеть познаниями и упорядочивать их. Он может по приобретенной им любознательности и по окончании школьного учения пополнять для себя то, чего не успела дать ему школа, но без него готовые познания, как наследственные деньги, употребляются без толку и растрачиваются со вредом для их обладателей.

6. Бросая в народ всякого рода ложные мысли путем школы и безнадзорной печати, мы отравляем его, забывая грозное слово Спасителя о соблазнителях. Мы, уверовав в механический прогресс человечества, поддались заблуждению, что и наш народ, требующий еще учения, сам будет выбирать для себя истину из множества сообщаемых ему мыслей противоречивых и ложных, а не те, которые призваны быть его попечителями и руководителями по своему общественному положению. Кто эти руководители? Разумеется, не вся эта ныне пишущая братия, а люди избранные и приготовленные, о которых говорили мы выше. Ни полиция, ни цензура не сделают того, что сделают истинные христиане-философы силою своего авторитета и слова, если будет для них расчищено поприще деятельности от толпы непрошенных просветителей народа. Их мало, это правда. Но скажем современным языком: когда рынок завален дрянным товаром, а требуется лучший, и когда последнего мало, улучшают и усиливают фабричное производство.

7. Наконец, мы опустили из виду, что дурные примеры вредят народу еще больше, чем ложные мысли, и забыли, какое строгое наблюдение за общественными нравами имели наши допетровские предки. Хотя бы совет нашего любимого отечественного мудреца послужил нам в пользу: „там слов не тратить по пустому, где надо власть употребить “.

При первом моем чтении в этом почтенном собрании „о причинах отчуждения от Церкви нашего образованного общества» я намеренно отложил до другого времени одну из самых важных причин этого отчуждения, как требующую особого обстоятельного изложения. Я разумею религиозное сектантство в нашем образованном обществе. Прошу позволения этою темною чертою дополнить печальную картину удаления от Православной Церкви наших передовых людей.

Влияние протестантства, как было сказано мною прежде, со времени Петра Великого, поселило в умах первых русских людей, искавших европейского образования, недоверие к нашей Православной Церкви и охлаждение к ней. Но вместе с этим не обнаружилось в них стремления организовать у себя с самого начала особое религиозное общество, с особым исповеданием христианской веры, как это сделали сами протестанты, отделившись от католической церкви. Большинство из них устремилось исключительно за научными познаниями, увлеклось европейскими философскими учениями, и, рабски следуя за ними в течение почти двух веков, оказалось, как мы видели, в области крайнего рационализма и материализма, а затем и неверия. Но такое направление не могло же овладеть всеми без исключения нашими любителями заграничного образования и европейской жизни. Все они были крещены в Православной Церкви, следовательно, получили благодать возрождения, которая не покидает до конца жизни и заблуждающегося христианина и пробуждает его сердце и совесть. Многие из них в раннем возрасте в своих семействах, особенно из старинных дворянских родов, видели примеры благочестия в своих родственниках, познакомились с религиозными впечатлениями, и склонны были так или иначе искать удовлетворения своим религиозным потребностям. А почему не так, т. е. не по духу Православной Церкви, а иначе, т. е. по духу иностранных религиозных обществ пошло их дальнейшее духовное развитие, об этом, как и последствиях этого направления, много и много надо думать. Это направление грозит в будущем неисчисленными бедствиями нашей Православной Церкви и государству, если не будет поворота к лучшему. Если ложно поставленная наука наделала нам много бед, распространяя неверие, то религиозные секты наделают нам их еще больше. Замечено, что от совершенного неверия при благоприятных обстоятельствах возможно обращение прямо к истинной вере, но замена истинной веры лжеучением, порождая в человеке совращенном ложное убеждение, что он вступил на истинный путь и искажая его религиозные понятия, делает трудным, а иногда и невозможным обращение его к истине, особенно при недостатке научного образования. Этою именно опасностью и грозит нашему православному народу распространение в нем религиозных сект, вырывая его из под влияния Православной Церкви, единственной его учительницы и руководительницы в нравственной жизни.

Для более ясного представления этой угрожающей нам опасности, мне кажется, будет полезно: 1) разъяснить обстоятельства, увлекавшие сначала и продолжающие увлекать доселе в секты наших образованных людей; 2) изложить кратко в историческом порядке появление между ними в разное время различных религиозных сект, и, наконец, 3) обсудить ныне существующие между ними секты и влияние их на народ наш.

I.

Крутой поворот, сделанный Петром Великим от древнего строя нашей умственной жизни к европейскому образованию, оторвал от нашего народа передовую и лучшую его часть. От Петра и до последнего времени народ наш, говоря современным языком, походил на железнодорожный поезд, у которого оторвался локомотив. Локомотив полетел вперед, а вагоны стали неподвижно. Народ наш в течение веков воспитался и сложился под влиянием Православной Церкви во всех отраслях своей жизни – от религиозных воззрений до внешнего порядка и обыденных обычаев. Его образование имело характер церковности, заимствованной от греческой Церкви. Он учился по книгам Священного Писания, по тяжелым славянским переводам греческих отеческих творений и не менее тяжелым произведениям отечественной письменности. За немногими исключениями, он не усвоил, как должно, высокого учения своей Церкви, но крепко устоялся в церковной практике. Он в простоте своей думал, что мыслит обо всем умом своей Церкви и смотрит на весь мир ее очами; а потому смущался всем, что от его понятий было отлично и его обычаю чуждо. Поэтому он был не готов к спокойному, разумному и сознательному усвоению европейского образования; он его испугался. Но сколько он был своеобразен и не похож на западных европейцев, столько же эти последние были не похожи на него. Между тем ему предстояло силою внешних обстоятельств переделаться в народ европейский. В большинстве своем он на это не пошел, потому что его к этому не подготовили. Ему не показали просвещения с внутренней, разумной его стороны, не примирили науки с его верою, не пощадили его национальных свойств и вековых обычаев, и он остался неприступным для европейского просвещения в то время, когда передовая часть его переделывалась в народ европейский. Она и переделалась. Это было несчастье столько же для народа, сколько и для передовой его части. Обе стороны взаимно, как не поняли сначала, так и теперь не понимают друг друга. Эта трудная задача примирить обе стороны, выяснить их взаимные отношения и сростить снова обе разорванные части в одно целое органическое тело предстоит нам, вразумленным горьким опытом двух последних веков.

Чем больше с течением времени наши первые образованные люди углублялись в европейское просвещение и европейскую жизнь, тем больше они отдалялись от народа. При блеске европейской цивилизации их родная страна представлялась им дикою и их собственный народ невежественным. Это во многих отношениях было верно, но эти признаки внешней дикости и неразвитости распространили и на нашу веру и Церковь. Вслед за иностранцами, особенно протестантами, они смешали народную веру с суевериями, в уставах нашей Церкви увидели одну мертвую букву, в народных обычаях бессодержательные предания грубой старины. Они стали пленниками Западной Европы в нравственном отношении, отчужденными от своей родины. И могли ли они стать в иное положение по отношению к своей родной земле? Справедливость требует сказать, что это превышало их силы.

Что они видели в Европе и что у себя дома в религиозном отношении? Там у народов всех христианских исповеданий они нашли богатую духовную литературу, к которой им открыло доступ изучение иностранных языков, у нас же видели в этом отношении крайнюю скудость. Могли ли они сидеть за нашими славянскими книгами в деревянных, обтянутых кожею, переплетах с медными застежками, когда им со всех сторон предлагали нарядные благочестивые книжки, написанные изящным языком? Могли ли они сохранить расположение к нашему богослужению, которое переставали понимать, требовавшему продолжительного стояния на ногах, при плохом пении, когда в европейских церквах они без утомления, сидя, могли слушать великолепные органы и красноречивые проповеди? К этому, в оправдание себя, они стали указывать на бедность наших храмов, на необходимость смешиваться в них с простым народом, не знающим приличий. Их сокровище, религиозное чувство, переместилось заграницу; туда потянулось и их сердце.

Удержать их в ограде своей Церкви, разъяснить им внутреннее ее достоинство и превосходство ее учения и уставов пред исповеданиями западными должны были пастыри Церкви, или духовенство; но в каком положении было наше духовенство в петровское время и в течение всего XVIII столетия? Правда, были у нас ученые архипастыри, но крутая реформа лишила и их самих единодушия, и повергла в смутное и тяжкое положение. Достоинство их было унижено недоверием правительства и гласным заявлением в законодательном акт, что „должность их великая, но чести никаковые», и особенно, запрещением при обозрении епархий въезжать в города, и повелением останавливаться за городом в палатках. Тех из них, которые в чем-нибудь обнаруживали особенную ревность и возбуждали недоверие правительства, особенно в бироновское время, брали под арест, подвергали пыткам, лишали сана, заключали в крепости, ссылали в Сибирь. Могло ли в этом положении наше высшее духовенство в глазах наших первых европейцев выдержать сравнение с блестящим положением римских кардиналов, прелатов и ученого сословия протестантских пасторов? От монашества, при общем недостатке образования, трудно было ожидать просветительного влияния, когда число иноков строго было ограничиваемо, монастыри были закрываемы, или обращаемы в госпитали и богадельни, а монахам строго запрещено было иметь в келье перо и чернила. О белом духовенстве того времени и говорить нечего. В школах оно не училось, да и школ для него почти не было. Внешнее положение его было жалкое: оно было скучено в своем сословии без выхода в другие, и лишено освежения притоком новых сил из других сословий. Из него лишние члены отдаваемы были в солдаты, помещики секли духовных лиц на конюшнях, за проступки сажали священников на цепь и били, за неслужение царских молебнов тысячами ссылали в Сибирь. Мог ли такой разгром духовенства, такое и унизительное его положение и бедность не возбуждать в высших наших сословиях пренебрежения к нему? От того то до недавнего времени в домах образованных людей лиц духовных не пускали дальше передней, исключая времени совершения треб. По внешней бедности и внутренней неразвитости духовенство совсем было чуждо нашему образованному обществу. При всем этом можно ли было думать о каком-нибудь влиянии его на передовое общество, терявшее расположение к своей Церкви? Только дворяне, не вкусившие еще европейского просвещения, и из последних избранные люди, понимавшие неестественное положение дела, вместе с духовенством и простым народом жили церковною жизнью по старым преданиям в ожидании времен лучших. Отсюда ясно, что к европейскому образованию вместе с передовыми сословиями, и еще раньше, надобно было двинуть и духовенство, чтобы оно могло стать в уровень с требованиями времени и своим руководством предохранить новое образованное общество от увлечений чужими религиозными идеями и обычаями, но этого не случилось. При Екатерине II это ложное положение было понято и детей духовенства стали силою загонять в школы, но дело шло туго. Только при Александре I духовенство было призвано, как должно, к научному образованию, но самое дорогое время для уравнения его в умственном отношении с образованным обществом было упущено.

Нечто вроде каменной стены воздвигло между нашею Церковью и образованным обществом предпочтение иностранных языков своему отечественному и незнание языка богослужебного. Всем известно, как сначала шло и как теперь еще идет начальное воспитание в наших высших кругах. Иностранные бонны, гувернантки и гувернеры доселе еще властвуют над малолетними детьми нашего образованного общества: чистое произношение детьми иностранной речи, по которому в Европе не могли бы отличить русского человека от местного жителя Франции, Германии и Англии, доселе озабочивает великосветских родителей больше, чем основательное усвоение и знание родного языка. Мне очень было прискорбно, когда в одном дворянском богатом семействе четырехлетний мальчик на вопрос мой, сделанный по-русски, отвечал мне: ich will nicht. Спрашиваю родителей: зачем вы учите мальчика немецкому языку, не давши ему выучиться говорить по-русски? Мне отвечали: „чтобы в раннем возрасте усвоил правильное произношение. Потом будем учить языкам французскому и английскому; а по-русски говорить потом сам выучится». Это напомнило мне откровенное признание одной великосветской дамы, которая в разговоре со мною, утомившись сочинением русской речи, сказала наконец: „знаете что, когда я говорю по-русски, мне даже зубы больно».– Но по психологии известно, что человек на том языке мыслит, который лучше знает; следовательно, на привычном чужом языке легко читаются иностранные книги, и легко усвояются чужие мысли. Вот почему, когда духовенство наше ожило в деле образования, когда наша духовная литература богатеет с каждым днем, у великосветских людей наших русские духовные книги вываливаются из рук. Но что сказать о языке славянском? Относительно его и от благочестивых образованных людей наших мы слышим жалобные вопросы: „Когда же наше богослужение и молитвы переведут на русский язык? Мы их не понимаем». Им дела нет до того, что славянский язык имеет высокие качества, наиболее соответствующие богослужению; что весь славянский православный мир молится и слушает богослужение на этом языке; что этот язык составляет живую связь между славянскими племенами; что замена славянского языка русским в наших храмах оттолкнет от Церкви весь наш простой народ; для них все это не важно. Несчастье в том, что с детства не познакомили их с языком славянским, и теперь они готовы учиться скорее санскритскому языку, чем славянскому, потому что изучение первого все таки имеет для них научный интерес; а зачем изучать свой старый язык, когда пора его бросить?

Не забудем при этом, что иностранные воспитатели, обучавшие русских детей своим языкам, не могут не влиять на их религиозные воззрения при той разности, которая существует между их исповеданиями и православною верою, и при ежеминутном общении с детьми. Их религиозные мысли высказываются ими невольно, их поведение и примеры у детей перед глазами. Сравнительная легкость внешних религиозных обязанностей, какие возлагаются на иноверцев, особенно протестантов, их исповеданиями, пред трудами, требуемыми уставами и богослужениями нашей Церкви, соблазняют детей, и впоследствии производят в них охлаждение к Церкви и недовольство ее учреждениями. Многие воспитатели, по чувству чести, так как им доверены православные дети, не касаются религиозных верований своих воспитанников, и даже стараются поощрять их к исполнению православных обрядов, но и здесь от их неведения происходит запутанность. Не могу я забыть простодушного объяснения одного доброго гувернера-швейцарца, который, в доказательство того, что он старается о воспитании порученных ему детей в духе православия, сказал: „я всякий день утром и вечером заставляю их молиться пред портретом их покойного отца“. Не малого труда стоило мне объяснить ему разность между портретами и святыми иконами и правильное отношение к тем и другим.

Но что облегчает нравственную ответственность за уклонение в секты наших образованных людей прошлого столетия, то не оправдывает их последующих поколений, с начала текущего столетия и по настоящее время. У нас с этого времени появились отечественные писатели с высокими талантами в разных отраслях литературы, в том числе и в духовной. Духовенство становилось по умственному развитию образованнее, в деле своего служения достойнее и по внешности приличнее. Появились проповедники, которых можно было послушать, пастыри, с которыми можно было посоветоваться, и ученые, с которыми можно было побеседовать. Но наше светское общество всем этим мало интересовалось; успехи отечественного религиозного образования его не радовали; Православная Церковь с своими многомиллионными членами, как крепкое здание Божие, на котором видимо исполнялось обетование Спасителя об ее несокрушимости, им не представлялась заслуживающею внимания, и ее история и внутреннее устройство казались не стоящими тщательного изучения. Их внимание и сочувствие были направлены к литературе светской, и притом преимущественно иностранной. У кого из них всплывали на поверхность рассеянных душ религиозные чувствования, кому оказывалось нужным утешение в скорби, кто, под влиянием моды, хотел познакомиться с лучшими сочинениями из духовной литературы, для того всегда были готовы и по языку доступны духовные книги знаменитых иностранных писателей, а для духовных бесед всегда были на лицо заграничные наставники, посещавшие нас весьма усердно и всегда собиравшие вокруг себя внимательных слушателей, и особенно слушательниц. Их поучения были искусно приспособляемы к разумению и нравственному состоянию наших образованных людей; они не были сопровождаемы исследованиями, требовавшими напряжения ума, и обременительными правилами нравственной жизни. Католические аббаты обещали всепрощение и отверзение дверей рая властью святого отца, а протестантские учители – спасение без хлопот, одною верою. Отсюда и пошло это учение о всепрощающей любви, с забвением правды Божией, и необходимости подвигов благочестия. „Любовь! Любовь!» затвердили все, и отвергнув тяжкие труды нравственного самоисправления, устремились на необременительные для богатых людей подвиги общественной благотворительности, услаждаемые при том благотворительными концертами и увеселениями. Тут нет тревоги для совести, нет страха вечных мучений, нет покаянных подвигов и молитв (особенно на славянском языке), каких требует Православная Церковь. Тут такая легкая и приятная деятельность для ума,– особенно для ленивого, – и такая усладительная благочестивая восторженность, наполняющая воображение светлыми образами и сердце такими радостными надеждами! Какая широкая и гладкая дорога для всех заграничных сект!

II.

Из самого краткого очерка религиозных сект, появлявшихся в нашем образованном обществе в последние два века, будет видно, с какою легкостью они проникали в него из-за границы, с какою силою им овладевали. Начнем с нашествия иезуитов.

Со времени возникновения наших реформ иезуиты зорко следили за нами, и неустанно толкались в наши не крепко затворенные двери. Петр Великий не терпел иезуитов: они были изгнаны из России в 1689 году. Но тем не менее, они имели место, где поставить ногу: в Московской Немецкой слободе католикам дозволено было иметь свою церковь и держать при себе духовных лиц, между которыми несомненно втирались иезуиты. Они открыто появились и снова были изгнаны в 1719 году¹². Но, никогда не унывая и не отчаиваясь в успехе своего дела, они тайно подготовлялись и, улучив благоприятное время, предприняли настоящий поход на наше отечество и Церковь, начав его при Павле I-м и открыто развернув свое знамя при Александре И-м. Не довольствуясь Полоцком, где дотоле был главный центр деятельности иезуитского ордена, они утвердились в Петербурге, овладели здешней католической церковью, ее имениями и доходами, подчинили себе католическое духовенство вместе с митрополитом Сестренцевичем, и повели свою пропаганду по всей России. Они нашли себе покровителей между сильными тогда у нас эмигрантами, польскими аристократами, и между русскими именитыми дворянами, совращенными в католичество, – Голицыными, Разумовскими- Гагариными, Толстыми и другими. Они открыли в ИИетербурге пансион, в который русские аристократы отдавали своих детей на воспитание за дорогую плату. Отсюда известный патриот Растопчин пригласил их в Москву, Паулуччи в Ригу и Митаву, Ришелье в Одессу, Сибирский губернатор Пестель в Сибирь для просвещения инородцев, а министр внутренних дел Кочубей послал их для той же цели в наши восточные степи. Они развили свою пропаганду в Казани, Саратове, Астрахани, Пензе, Воронеже, Моздоке, Тифлисе, Томске и Иркутске, всюду открывая школы. Они приобрели 13 тысяч душ крепостных крестьян и огромные богатства – правдами и неправдами. Неизвестно как далеко еще распространилось бы их влияние, если бы они не вооружили против себя, бывшего прежде их орудием, самого обер-прокурора Святейшего Синода князя Голицына, совратив в католичество его 17-летнего племянника, посланного потом на увещание к архимандриту Филарету, впоследствии митрополиту московскому. В 1815 г. иезуиты изгнаны были из Петербурга, а в 1820 году и из России. Имения их были конфискованы, деньги отданы в приказы общественного призрения. „Орден иезуитов был упразднен, говорит наш церковный историк профессор Знаменский, но семена, посеянные им, и после этого долго пробивались на русской земле сорными травами. К счастью России, деятельность его не была народной, не проникала до грунтовых слоев русской земли, а занимались легкой обработкой одних только высших ее слоев с их наносною с Запада пылью и грязью»¹³.

Но нашествие иезуитов было в нашем отечестве явлением временным и преходящим. Влияние протестантства, напротив, начавшееся со времени Петра Великого продолжалось во все последующие царствования, продолжается и доселе. В виде особой секты, невиданной в православной среде, оно появилось в Москве в 1713 году, и известно под именем секты лекаря Тверитинова, учившегося медицине в Московской Немецкой слободе. Там он увлекся протестантскими воззрениями, в течение десяти лет успел найти себе последователей, предавшихся протестантству до фанатизма. Секта эта была рассеяна Стефаном Яворским¹⁴. Но вообще увлечение нашего образованного общества протестантскими идеями было так велико, что оно почти все в целом своем составе может быть названо обширною сектою, относившеюся неблагожелательно к своей родной Церкви, ее учению и учреждениям. Это направление мы видим и теперь в так называемых либеральных воззрениях и отношениях к Церкви наших образованных людей. Но были случаи увлечения протестантством и исключительные и особенно обнаруживающие религиозную шаткость нашего общества и поразительную удобопреклонность его ко всяким новым и ложным протестантским измышлениям и кружкам. Отметим особенно выдающиеся в этом смысле бывшие у нас в большой силе два общества масонов и мистиков.

История масонства, или общества вольных каменщиков, известна. Оно состояло из членов, разделявшихся на разные степени и получавших в каждую степень особое посвящение с своеобразными обрядами. Они имели особые символические знаки, по которым могли узнавать друг друга. Собрания их назывались ложами. В этих собраниях они занимались беседами и религиозными упражнениями, которые содержали в глубокой тайне. В числе братьев масонов состоял цесаревич Константин Павлович, многие чины придворной и государственной службы, литераторы и образованные люди, каковы Новиков, Лопухин, Гамалея и множество других. Примером этих передовых людей увлечены были некоторые любители просвещения и из православного духовенства. Главным деятелем в распространении масонства в России был некто Лабзин. Прием, который он употреблял для привлечения новых членов в масонское общество, я узнал от знаменитого современника наибольшего развития у нас масонства, митрополита Филарета. В одном разговоре со мною почивший святитель сказал мне: „обо мне говорили, что я был масоном; никогда я им не был. Лабзин приезжал ко мне и говорил: Церковь наша утратила свое влияние на народ. Образуется особое религиозное общество для поддержания благочестия в народе. Я отвечал ему: если Церковь утратила влияние на народ, то надобно восстановить его, а не изобретать новое общество. За Церковь стоит Иисус Христос, а за ваше общество я не знаю, кто“. Из немногих слов Лабзина видно, что целью наших образованных сектантов всегда было и есть, как увидим дальше, противодействие Православной Церкви по незнанию ее и предубеждениям к ней. Сущность масонского учения состояла в искании высшего знания и мудрости в мистическом направлении. Правительство само разрешило несколько масонских лож, но заметив, что масоны стали открывать новые ложи без разрешения и начали вступать в сношения с тайными политическими обществами и вмешиваться в политику, в 1820 г. одним общим указом вместе со всеми тайными обществами запретило и масонские ложи. Заметим, что как деятельность иезуитов, так и деятельность масонов прекращена была Высочайшею волею. Без этого благодетельного распоряжения мы сами, без сомнения, не справились бы с этим диким и ядовитым насаждением на нашей народной почве и мы, может быть, видели бы и теперь у себя масонские ложи, так как заграницею масонство доселе существует, а по неисцелимому недугу подражательности у наших образованных людей все, что есть заграницею, должно быть и у нас.

Но несравненно более зла, чем масонство, наделало нам сильное развитие у нас мистицизма, бывшего душою и самого масонства. О мистицизме смутные понятия имеет наше образованное общество. Он в смысле благотворного религиозного направления известен в Православной Церкви из глубокой древности, и всегда его последователи пользовались особенным уважением. Это было ревностное устремление подвижников к внутреннему непосредственному общению с Богом и приобретению от Его всемогущей силы и благодати высшего духовного ведения и особых дарований. Этот мистицизм, как внутреннее, тайное духовное делание, утверждался на чистом исповедании веры, на благодатной силе Таинств, на точном и неуклонном исполнении заповедей Божиих, на борьбе со всеми страстями, на тщательном очищении сердца и помыслов и на непрестанной умной молитве. Его смысл и значение определены словами апостола Павла: Ревнуйте дарований больших (1Кор. 12, 28, 31) и обетованиями Спасителя: блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят (Матф. 5, 8) и любяй Мя возлюблен будет Отцем Моим, и Аз возлюблю его и явлюся ему Сам (Иоан. 14, 21). Этот путь проходим был подвижниками в строгом послушании Церкви; они находили на нем совершенную свободу духа, благодатные утешения, откровения, дары ведения, прозорливости и чудотворений. Он был изучен ими со всеми условиями постепенного восхождения, трудностями и опасностями. От вступления на него подвижники остерегали людей неприготовленных и увлекающихся, обращая их на общий путь христианской жизни, а для испытанных и благонадежных ревнителей этого духовного совершенства писали опытные и подробные наставления, которые можно назвать высочайшею духовною психологией, или наукою о развитии в духе человеческом величайших совершенств, делающих его еще на земле небожителем. Таковы руководства к подвижнической жизни греческих отцов Макария Египетского, Исаака Сирина, Иоанна Лествичника, Григория Синаита, Симеона Нового, и из наших соотечественников Нила Сорского. Вот истинный мистицизм, или таинственное восхождение христианина к Богу к непосредственному общению с Ним. От этого учения о мистицизме были уклонения в западной церкви, отмеченные историей еще с средних веков, но совершенное искажение его мы видим в сектах, развившихся из протестантства. В этом искаженном виде его наследовали наши образованные искатели истинного христианства помимо Православной Церкви.

Покровителем нашего мистицизма явился сам Император Александр I. Получив воспитание под руководством француза Лагарпа, он не был наставлен, как должно, в учении Православной Церкви, и не был с детства поставлен под ее практическое руководство. Но чрезвычайно мягкосердечный и впечатлительный по природе, видимо взысканный в своей царственной жизни благодеяниями Божиими, особенно в отечественную войну 1812 года, он чувствовал на себе и своем царстве особый Промысл Божий и искал Бога по чувству благодарности к Нему. Но участвуя в богослужениях своей Церкви только по обязанности, он не знал ее духа и внутреннего устройства, и предубежденный против нее современниками, видел в ней тоже одну внешнюю обрядность, сковывающую свободу духа и веру сердца.

Эта-то вера сердца и ввела его в знакомство с заграничными мистиками Ю. Штиллингом, госпожею Ериднер, с моравскими братьями, квакерами и др. и открыла мистицизму доступ в наше отечество. Масоны первые явились проповедниками мистицизма, и опять самым горячим деятелем Лабзин. Показались переводы мистических сочинений Сен-Мартена, Эккартсгаузена, Штиллинга, Бема, Сведенборга, не было недостатка и в русских писателях, каковы: Лопухин, Лабзин, Карнеева, Хвостова и друг.; открыли журнал „Сионский Вестник», нагруженный сочинениями – одно таинственнее другого. При первом возникновении мистицизма, не разобрав еще его односторонности, обрадовались ему многие из чисто православных людей и из духовенства, как противодействию духу неверия, распространенного у нас раньше французскими энциклопедистами. Участие в этом движении таких людей, как граф Сперанский, поддерживало доверие к новому учению. Но Сперанский, как глубокий мыслитель, скоро понял ложное направление этого учения, и отказался от него, так как оно отрицало участие разума в познании веры, следовательно, и важность догматов Церкви, искало в Священном Писании и библейских событиях только таинственного смысла, вопреки толкованию их Церковью, признавало только церковь внутреннюю, уничтожая церковь видимо существующую, искало пути к общению с Богом помимо святых таинств и без борьбы с грехом и страстями, обещало высшее благо, как говорит профессор Знаменский, „в покое созерцания, когда душа всецело погружается в таинственный божественный мрак, равный неизреченному свету Божества, в состояние полного упразднения человеческой самости, или духовной нищеты, безусловно пассивного погружения в Божество и чистейшей любви к Нему, без страха вечных мук и без всякой мысли о своем вечном спасении»¹⁵. Это именно то, что наши богомудрые отцы назвали духовной прелестью, или самообольщением.

Ложный мистицизм оставил в нашем отечестве неисчислимые вредные последствия. Император Александр, увлеченный заграничными идеями об учреждении универсальной религии, которая совмещала бы в себе христианские верования с уничтожением всех вероисповедных разностей, относился хладнокровно ко всем религиозным направлениям. Князь Голицын, ставший министром духовных дел и народного просвещения, окружил себя всякого рода мистиками и оказывал покровительство всевозможным сектам. „Библейское Общество», открытое в 1813 году и в начале оказавшее услуги Церкви распространением в народе слова Божия и почином в переводах Священного Писания на русский язык, вскоре наполнилось католиками, униатами, протестантами и всякого рода мистиками. Состоя под покровительством самого Государя, оно устранило Святейший Синод от наблюдения за распространением Библии и духовных книг. Проповедуя универсальное христианство, оно поставило себя выше всех частных церквей, в том числе и Православной, которую признавало искаженною и узкою формою христианства. Оно решилось открыть греческой Церкви ее заблуждения и оживотворить ее веру. Деятельность Общества обратилась в настоящую пропаганду мистицизма и наполнила русскую литературу целою массою мистических книг¹⁶. Писатели православного направления, решившиеся защищать отечественную веру против наплыва лжеучений, как ректор Петербургской семинарии архимандрит Иннокентий Смирнов, подвергались гонениям за то, как сказано в одной официальной бумаге министерства, что защищали „наружную церковь против внутренней, и шли против начал, руководствующих наше христианское правительство»¹⁷. Заметим, что и библейское Общество закрыто было по высочайшему повелению Императора Николая I в 1826 г.

Мистицизм начала нынешнего столетия был истинным покровителем и магометанства, и буддизма, и раскола, и духоборства, и молоканства, и хлыстовщины, и даже скопчества, „с внутренней его стороны, как сказано в одном официальном документе, за исключением телесного искажения». Все секты считают это время своим золотым веком. Следы этого направления остались и по настоящее время в нашем законодательстве относительно магометанства, буддизма и сектантства и в деятельности администраторов, доселе руководящихся своеобразным понятием о „свободе совести», изложенном в указе, изданном в феврале 1803 года. Только одна статья этого указа отменяется современною практикою, именно: „чтобы священники не раздражали сектантов ни состязаниями, ни принуждениями, ни посещениями их домов»¹⁸.

Тяжелые воспоминания, – не правда ли? Но не утешат нас и современные отношения к сектантству нашего образованного, и даже высшего общества.

III.

Известно, что из многих тысяч русских образованных людей, живущих постоянно или по долгу заграницею, многие, не знающие своей церкви и предубежденные против ее, относятся с сочувствием и даже примыкают к разным европейским религиозным общинам. Известно также, что и между живущими в России многие разделяют взгляды и понятия о христианстве, навеянные новейшими европейскими сектантами, как видно из своеобразных суждений о вере графа Валуева, изложенных в его сочинениях субъективно-протестантского направления¹⁹. Но организованною сектою со множеством членов и ярою пропагандою выдается ныне между образованными людьми одна, открытая здесь в Петербурге в семидесятых годах полковником Пашковым, получившая начало от пришельца из Англии, приезжавшего просвещать Россию в религиозном отношении, лорда Редстока. Эта секта известна в народе, по имени ее основателя, под названием пашковщины.

Объясним ее происхождение из начал религиозных, главнейшие пункты ее учения, употребляемые ею средства пропаганды и ее значение для Церкви и народа.

Издавна существует в западной Европе особое религиозное учение, под именем феософии, т. е. богомудрия, в противоположность „феологии» – богословию. Это учение протестанты направили против догматов и существующего устройства католической церкви, а нашим образованным обществом оно принято сознательно или бессознательно, как орудие против Православной Церкви. Сущность учения феософов состоит в том, что, на основании ложно понятых мест Священного Писания, они полагают, будто всякий верующий во Христа имеет право без посредства Церкви и ее священства входить в общение с Богом и получать от него озарение, ведение, учительство и другие дары Святого Духа. В этом смысле между прочим, толкуются слова пророка Иоиля, приведенные апостолом Петром в его проповеди по сошествии Святого Духа на апостолов: „излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дщери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут“ (Деян. 2, 17). Так же понимаются слова евангелиста Иоанна в Апокалипсисе: сотворил есть нас цари и иереи Богу и Отцу Своему (Апок. 1, 6). На основании подобных мест Священного Писания утверждается учение квакеров, пиэтистов, методистов, ирвингиан. От этого „богомудрия» происходит и пашковщина.

Сколько можно узнать из песнопений, известных под именем „Любимых стихов», распеваемых пашковцами, из брошюр, ими издаваемых, и из намеренно подчеркнутых мест Евангелия, распространяемого ими в народе, учение их может быть изложено в следующих положениях:

1. Иисус Христос, совершив спасение всего человечества Своею крестною жертвою, спас нас всех и навсегда. С нашей стороны, говорят пашковцы, ничего не требуется, кроме веры в силу этой жертвы; никакой нравственный закон ни к чему нас не обязывает, никаких дел и трудов от нас не требуется, никакое преступление не может отнять у нас надежду спасения: только верь и люби Христа.

Вот как поет пашковец:

„Сняв с нас закона порабощенье,

Кровь Христос пролил, вот в чем прощенье.

Мучим, истерзан в язвах, тогда!...

Нас Он тем спас раз навсегда!

Раз навсегда! О, грешник, внемли ты,

Раз навсегда! брат! верь и молись!

Иго с тебя крест снимет тогда,

Нас Христос спас навсегда!

Свободны мы, нет нам осужденья,

Он уготовал нам спасенье;

„Ко мне придите!“ вот глас Христа,

Вы спасены раз, навсегда!

Раз навсегда!....²⁰

Очевидно, здесь смешиваются два понятия, первое: искупление и спасение всего человечества Крестною жертвою Иисуса Христа, и второе: усвоение лично каждым человеком силы крестной жертвы чрез возрождение в таинствах благодатью Святого Духа и верою живою, деятельною, сопровождаемою исполнением заповедей Божиих и: нравственным трудом очищения сердца. Поэтому нельзя надеяться получить спасение одними выражениями благодарности и любви ко Христу. Господь Сам сказал: не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи, внидет в Царствие Небесное, но творяй волю Отца Моего, иже есть на небесех (Мат. 7, 21). Аще кто любит Мя, заповеди Моя соблюдет. Имеяй заповеди Моя, и соблюдаяй их, той есть любяй Мя (Иоан. 14, 23, 21). А заповеди Господни известны: каждый верующий в Него должен взять крест свой, крест борьбы с грехом и страстями, и последовать за ним (Мат. 16, 24); узкими вратами должно входить в Царствие Божие (Мат. 7, 13) и усилиями достигать его (Мат. 11, 12). Только в брачной одежде, убеленной слезами покаяния, можно будет верующим войти на вечную вечерю Христову (Мат. 22,’ 12). Поэтому рано петь победные песни тому, кто из борьбы с своими страстями не вышел победителем, и напрасно поет пашковец:

„Таков, как есмь, во имя крови

За нас пролитой на кресте,

Во имя Божьих призываний,

Христос, я прихожу к Тебе!

Таков, как есмь, слепой и бедный,

Добра не находя в себе,

За верой, зреньем и прощеньем,

Христос, я прихожу к Тебе!

Таков, как есмь, меня Ты примешь,

Дашь жизнь, спасенье, мир Твой мне:

К Тебе я прихожу, Спаситель,

Дай мне Тебя познать вполне!

Таков, как есмь,-Твоей любовью

Низвергнул ты преграды все;

Я Твой отныне и во веки,

Христос, Я прихожу к Тебе!

В этом дерзновенном порыве ко Христу, с уверенностью быть принятым „каков он есть“, пашковец может встретить „преграду», поставленную Самим Христом, и услышать от Него: друже, како вшел еси семо не имый одеяния брачна? Связавте руце и нозе, возмите его и вверзите в тьму кромешную (Мат. 22, 12, 13).

2. По ложному протестантскому понятию, что спасение достигается одной верою без добрых дел и что смертью Христовою открыт прямой доступ к общению с Богом для всякого желающего, для всякого грешника, „каков он есть», без посредства Церкви, пашковцы опровергают Церковь со всеми ее таинствами и учреждениями. „О, грешник, читаем в одной пашковской брошюре: не полагайся на твои заслуги, на твое доброе сердце, на твои добродетели, на твою благотворительность... Ни восприятие святых таинств, ни соблюдение наружных обрядов, ни символ веры, прочитанный устами, а не сердцем, ничто, даже сама Церковь не может спасти тебя!... Иные полагаются еще на своего духовника, разрешающего им их грехи в таинстве покаяния. О заблуждение из заблуждений! Духовник твой такой же грешный человек, как и ты. Он не может спасти собственной греховной души, как же ты хочешь ожидать от него, чтобы он спас твою душу? Другие обращаются с мольбой об их спасении к Ангелам, к святым угодникам Божиим, – и это вотще²¹. Не жди хождения твоего в церковь для принесения твоей молитвы; молиться можешь ты везде²². Христос пришел на землю спасти мир от греха и смерти, и взамен этого требует от нас одной только веры»²³. Мысли о спасении одною верою, по силе заслуг Христовых, без добрых дел, пашковцы развивают на все лады во всех своих изданиях. Поэтому их положительное учение, лишенное того содержания, какое дает Православной Церкви изъяснение всех догматов веры и закона нравственного, – крайне скудно. Оттого они, как видим из приведенного отрывка, тотчас же впадают в направление отрицательное, т. е. обращаются к порицанию Церкви и к увещаниям православных, чтобы они не верили тому или другому в ее учении и установлениях. Здесь пашковцы необыкновенно плодовиты, так как предметов, не соответствующих их взглядам, в Церкви чрезвычайно много. Ты уже спасен крестною жертвою Христовою, следовательно, тебе не нужны святые таинства и их служители. Ты спасен Самим Христом, следовательно, тебе не нужно посредство святых, их молитвы и почитание их. Ты спасен Самим Христом, следовательно тебе не нужны никакие подвиги борьбы с плотью и грехом, и ты напрасно почитаешь угодников Божиих и их изображения и проч. Они думают заменить все писания святых отцев и учителей Церкви тощими поучениями своих „боговдохновенных“ проповедников и величественное богослужение Православной Церкви пением плохих стихов с музыкою, и вместо покаянных и богоугодных трудов истинных христиан довольствуются излиянием Христу своей праздной и мечтательной любви. Сколько тут остается христианства?

3. Пашковцы, по примеру европейских сектантских общин новейшего направления, думают видеть в своих самочинных собраниях тоже церковь. Какую же? Говорят: апостольскую. Как в первое время по вознесении Христовом проповедниками веры были Апостолы и все уверовавшие во Христа, а всем были раздаваемы дары Святого Духа: так, говорят, должно быть и ныне, так и у них, у пашковцев. Об этом раздаянии дарований апостол Павел говорит: „каждому дается дарование Духа на пользу. Одному дается Духом слово мудрости, другому слово знания тем же Духом; иному вера тем же Духом; иному дар исцелений тем же Духом; иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки, иному истолкование языков“ (1Кор. 12, 7, 10). На все эти дарования объявляют притязания и пашковцы. И у них есть заменяющие апостолов учители и толкователи Писания и пр., не слышно только, есть ли чудотворцы. Очевидно, что пашковцы, признавая свою церковь апостольскою, думают возвратить то время, когда Церковь, по их мнению, была совершенно свободною, но в сущности не была еще строго определенною и установленною, когда по свидетельству истории, апостолы только еще основывали и созидали вселенскую Церковь Христову, по Его обетованию: созижду Церковь Мою и врата адова не одолеют ей (Мат. 16, 18). Из такого понятия пашковцев о Церкви апостольской следует заключение, что апостолы не успели исполнить повеления Христова об учреждении Церкви, что Церковь доселе еще не создана, что две тысячи лет ее не было, и теперь только, по примеру первых апостолов, она открывается новыми апостолами. Есть ли здесь смысл? Можно не признавать истинною ту или другую церковь, то или другое христианское исповедание, но заходить так далеко в борьбе с существующими исповеданиями и отрицать историческое бытие Церкви – значит утверждать, вопреки обетованию Христову, что врата адовы одолели Церковь. Явная несообразность. Пашковские учители заменяют апостолов! Но если они знают Евангелие и Деяния Апостольские, то должны знать, что апостолы – и двенадцать, и семьдесят были избраны и призваны Самим Иисусом Христом, что они были самовидцами Его (Лук. 1, 2), что они были предназначены быть свидетелями Его (Лук. 24, 48) пред всем миром, что они получили непосредственно от Него власть вязать и решать (Матф. 16, 19): знают ли все эти права за собою пашковские апостолы? Знают ли они из Деяний Апостольских, как были наказаны сыновья первосвященника Скевы за присвоение апостольской власти, когда, по примеру апостола Павла, осмелились изгонять злых духов „именем Господа Иисуса, говоря: заклинаем вас Иисусом, которого Павел проповедует. Злой дух, читаем в Деяниях, сказал им в ответ: Иисуса я знаю, и Павел мне известен, а вы кто? и бросился на них человек, в котором был злой дух, и одолев их, взял над ними такую силу, что они нагие и избитые выбежали из того дома“ (Деян. 19, 13–16). Об этом факте надо подумать пашковским апостолам.

И в своем учении и раздаянии благодатных даров непосредственно от Самого Христа каждому верующему, помимо Церкви, пашковцы также противоречат священному Писанию и истории. Господь Иисус Христос, искупивши нас и приобретши нам право от Отца Небесного на получение даров Святого Духа, Сам указал путь, каким эти дары по вознесении Его будут ниспосланы на землю, и кому будет дарована власть раздаяния их всему роду человеческому, всем поколениям верующих до конца мира. Он сказал апостолам пред Своими страданиями: „Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам» (Иоан. 14, 26). Пред Своим вознесением на небо он повелел апостолам не отлучаться из Иерусалима и ждать исполнения этого обетования (Деян. 1, 4). Оно и исполнилось в день Пятидесятницы сошествием Святаго Духа на апостолов, которое было сопровождаемо знамениями и чудесами. Тогда-то апостол Петр и указал в этом самом событии исполнение пророчества Иоиля: „излию от Духа Моего на всякую плоть», и это значило, что другого пути к дарам Святаго Духа помимо апостолов не будет. Они и были источниками этих даров во всех видах для всего человечества, сообщив их чрез рукоположение епископам и пресвитерам. Так, святой апостол Павел рукоположил во епископов Тимофея и Тита, а сии каждый в своей области рукоположили пресвитеров, для раздаяния даров благодати всем верующим чрез святые таинства. Таким образом Церковь стала сокровищницею даров Святаго Духа, которой, по слову апостола Петра, от божественной силы Христовой „даровано для нас все, потребное для жизни и благочестия» (2Пет. 1, 3) и все освященные служители Церкви как первоначально получили, так и доселе получают все свои дарования и права преемственно от Самого Иисуса Христа, как говорит апостол Павел: „Он поставил одних апостолами, других пророками, иных пастырями и учителями, к совершению святых для созидания тела Христова», т. е. Церкви (Еф. 4, 11, 12). Теперь спрашивается: если пашковцы веруют во Христа и спасены Христом, то где и как Христос сообщает им особые благодатные дарования, когда они отказываются принимать от Церкви начальные дары возрождения и освящения, без которых невозможно получение таких, которые апостол Павел называет „большими» (1Кор. 12, 31), как дары высшего ведения, пророчества и пр.? Обещал ли Иисус Христос открыть чрез две тысячи лет какому-либо апостольскому религиозному обществу особый путь для получения даров Святаго Духа, оставив первый путь, Им Самим установленный? Значит собственные молитвы пашковцев и пение стихов вновь отверзают им небеса для особого сошествия на них Святаго Духа? Значит, их залы, где они собираются, равнозначительны горнице иерусалимской? Какая дерзость! Какое самообольщение!

То же надобно сказать и о правах на предстояние в молитве и совершение богослужения. И пашковцы, вместе с подобными им еретиками, думают иметь у себя священников, криво толкуя приведенные нами слова евангелиста Иоанна: сотворил есть нас цари и иереи Богу и Отцу Своему. По самому сочетанию этих слов видно, что здесь изображается только особенная близость к Богу и высокое нравственное достоинство новозаветных верующих, а не права священства в собственном смысле. Если по буквальному смыслу этих слов, каждый христианин может быть священником, то каждый может считать себя и царем, что несогласно с здравым смыслом. Честь и права священства, по слову апостола Павла, никто же сам себе приемлет, но званный от Бога, тоже и Аарон (Евр. 5, 4). Следовательно, как учит Церковь, со времен апостольских, только лица правильно избранные и рукоположенные могут иметь право священства. Мне лично сказал родоначальник пашковцев л. Редсток, с которым я беседовал в бытность здесь в Петербурге в семидесятых годах через переводчика, покойного князя С. Н. Урусова: „Зачем мне священник, когда я сам могу иметь доступ к Богу“. – Вот именно эта горделивая самость, так свойственная грешному человеку, и устраняется божественным установлением церковной иерархии, о котором свидетельствует история Церкви. За это в пример последующим временам и были так страшно наказаны Корей, Дафан и Авирон, вздумавшие восхитить права служения в Скинии Свидения, данные самим Богом Моисею и Аарону. И они, как пашковцы, говорили Моисею и Аарону: „полно вам, все общество – все святые и среди их Господь! почему же ставите себя выше народа Господня». И совершился над ними суд Божий, говорит Моисей в книге Чисел, „и разверзла земля уста свои, и поглотила их, и всех людей Кореевых, и все имущество» (Числ, гл. 16). Отсюда пошло название не избранных правильно священников самозванными, и богослужение их самочинным. Высочайший и единый Ходатай пред Отцем Небесным за всех верующих Господь Иисус Христос – на небесах, но на земле Он оставил свою ходатайственную жертву за спасение верующих в таинстве Тела и Крови Своей и Сам поставил чрез благодатное посвящение особых служителей для богоустановленного принесения этой жертвы по чину, свято хранимому в истинной Церкви. Посему православный священнослужитель, стоя пред престолом Божиим, в тайной молитве, после херувимской песни, просит Господа, чтобы Он приял и допустил его совершить великое таинство не как достойного, а как „облеченного благодатью священства».

Но довольно о несообразностях пашковского учения. Обратимся к пропаганде, которую они ведут в народе.

Как родина, так и главное гнездо пашковщины здесь, в Петербурге. Я здесь приезжий человек, и живя в провинции, имел смутные сведения о деятельности пашковцев в здешней столице. Но меня поразило то, что все здешние православные жители громко и без стеснения говорят о необычайном распространении здесь пашковщины не только в сословиях так называемых образованных, но и в простом народе. Говорят, что здесь есть целые дома, принадлежащие пашковцам, или нанимаемые ими, где находят приют и готовое содержание престарелые люди и дети, где и здоровые крестьяне, поступившие в секту, находят легкий заработок и хорошее жалованье. Здесь пашковцами открыты дешевые столовые, чайные, швейные заведения, магазины и многочисленные школы, где работают во всю силу последовательницы Пашкова. Во всех этих заведениях икон нет, но везде в большом количестве разложены брошюры и портреты Пашкова. Не имея со своей стороны причины сомневаться в достоверности этих сведений, я предоставляю убедиться в их справедливости вам самим, мои почтенные слушатели, как жителям Петербурга. Но я не могу не привести выдержки из записки, доставленной мне по слуху, что я пишу о пашковщине, одною почтенною дамою, ревнительницею Православия, госпожею Л., имеющею около 80 лет от роду. Вот что она пишет: „Привыкши следить и наблюдать за всем, что дорого православному христианину, я смущена была слухом, что приехал проповедник из Англии, на Сергиевской улице читает поучения и зало всегда наполнено аристократами. Сердце мое почуяло опасность. Потом узнаю, что Редсток избрал Пашкова в апостолы, и у него на квартире каждый день собираются слушатели от 7 до 9 часов вечера. Доступ свободный от генерала до мужика. Чтобы иметь понятие, что и как там происходит, я пришла в 6 часов и приобрела пять книжек, разложенных там на стульях. Размещение было – как в театре: сцена была отделена решеткой, и там стояли два ряда кресел. Чтобы узнать, для кого такие привилегированные места, я хотела пройти туда, но меня не допустили и сказали, что там сидят уже очищенные, а два ряда перед решеткой назначены для приготовляющихся к очищению. Хотя это было весною, при дневном свете, но окна были плотно завешены и горела люстра. За четверть часа до выхода Пашкова, его ассистентки стали обращаться к публике с вопросами: чувствуют ли сидящие его приближение? Я довольно громко сказала, что ничего не чувствую, да думаю, и другие тоже. На меня его глашатайница злобно посмотрела и отвернулась. Но вот выходит Пашков с поникшей головой и опущенными глазами, становится к пюпитру; то подымает, то опускает глаза и руки, приказывает открыть книжки, называет №; я вижу притчу о блудном сыне. Он опять проделывает ту же комедию. Я не удержалась и сказала своей соседке: да что это Пашков ломается? Но моя соседка взяла меня за руку и остановила. Это, говорит, он представляет Христа и вдохновляется. По довольном вдохновении, он начал объявлять, что Христос спас и искупил своими страданиями всех грешников прошедших, настоящих и будущих, что Он грешников больше любит. Я опять не выдержала и громко сказала: что же он не договаривает, что Господь с радостью приемлет грешника кающегося? За это многие злобно посмотрели на меня уже из первых рядов. Вдруг заиграл орган, все запели что-то веселое; слов разобрать я не могла. Я встала и у дверей говорю человеку: взял бы ты ушат холодной воды, да и окатил бы своего сумашедшего барина. Выхожу на лестницу и вижу: направо, на большой площадке, на бархатных коврах и таких же подушках лежат две дамы в белых пеньюарах. Вот, думаю, и импровизированные мироносицы... У подъезда экипажи графинь, княгинь и других титулованных особ, охраняемые полицией. Потом почему-то пашковцы прекратили гласные собрания и стали действовать в тайных притонах“. Из случаев совращения пашковцами простых людей, рассказываемых г-жею Л., особенно интересны три. Из одного бедного семейства пашковцы взяли в свой приют девочку. На другой день девочка в слезах прибегает к матери и говорит ей: „образок, который ты мне дала и повесила над кроватью, какая-то дама сорвала, бросила на пол, что-то много говорила, и потом не знаю куда девала. А одна тамошняя старушка говорит мне: пока ты еще не погибла, беги потихоньку домой; ведь ты попала к пашковцам». Другой случай: из общей квартиры, занимаемой бедными людьми, ушел куда-то жилец. На другой день возвращается и говорит своим прежним сожителям, указывая на иконы: „бросьте вы эти ваши доски, и сделайте, как я. Вчера я ушел отсюда оборванцем, а теперь, как видите, обут и одет, да еще получил место с хорошим жалованьем». Еще: один бедняк придумал следующее средство выйти из нужды: написал одной графине, что он пашковец и терпит крайнюю нужду. Он занимал комнату подле кухни и так как знал, что пашковцы не терпят икон, вынес свою икону из комнаты в кухню и плотно затворил дверь. На другой же день приезжает барыня, и осмотревши углы комнаты и не видя икон, дает ему 25 рублей. Не прошло недели, является другая и дает 10 руб. Еще через неделю является третья; но на беду дверь в кухню не плотно была притворена; барыня увидала там икону, плюнула и уехала.

Пропаганда пашковщины в провинциях развилась в огромных размерах. Еще в 1876 году сам Пашков начал проповедь своего учения крестьянам в своем имении Нижегородской губернии; потом, в 1882 г., разъезжал по разным губерниям, везде оставляя после себя центры пропаганды под наблюдением своих избранных последователей, сыпал деньги, раздавал свои издания. По выезде его за границу дело его взяли в свои руки богатые и знатные люди и продолжают его доселе. Разрешенное в 1876 году по их ходатайству правительством „Общество распространения духовно-нравственного чтения» послужило прикрытием для распространения Евангелия с подчеркнутыми текстами и брошюр с красною печатью Общества и с надписью: „дозволено цензурою». В 1875 году с тою же целью основан журнал: „Рабочий», в котором проводились идеи Пашкова чрез картины и статьи, а также чрез одностороннее заимствование некоторых частей из творений святых Тихона Воронежского! Ефрема Сирина, Иоанна Златоустого и друг. Затем потекло по всей России необъятное количество отдельных брошюр, между которыми намеренно были раздаваемы немногие статьи безукоризненного содержания, но большинство пашковского направления. Мне в настоящее время известно более 70-ти брошюр под разными наименованиями: „Примирись с Богом», „Взирай на Иисуса», „Благородное дитя», „Брачный пир», „Радостная весть», и друг. Есть у пашковцев особые книгоноши, которые, смешиваясь с книгоношами, имеющими разрешение от правительства, не забывают и пропаганды, сопровождая ею раздачу книг. Многие брошюры запрещены Святейшим СИНОДОМ, но это не останавливает их распространения. В одной из южных губерний благочестивый военный начальник прислал большой тюк с книгами в церковно-приходскую школу. Когда ему дали знать, что это пашковские брошюры, запрещенные Святейшим Синодом, он отвечал: „а я почем знаю, они дозволены цензурою. Я добра желаю». Теперь можно сказать, что нет губернии, где бы не было пашковских брошюр. В 1886 году были арестованы в Сибири брошюры пашковского направления, переведенные на инородческие языки и распространяемые между инородцами²⁴.

Интересно вдуматься в причины этой изумительной ревности пашковцев в распространении своего учения.

По истории сектантства в христианском мире видно, что некоторые из сектантов доходят до фанатизма в своей ревности к распространению своего учения по убеждению в мнимой его истинности, упорно отказываясь от всякого беспристрастного исследования противопоставляемых им доказательств; таковы наши старообрядцы. Другие, отделившись от своих прежних исповеданий, или общин, к которым принадлежали, видя свою малочисленность и не чувствуя твердой почвы под собой, по тайному опасению оказаться на ложном пути, стараются умножить число своих последователей, чтобы успокоить себя обширным распространением своей секты, думая, что вот-де сколько нас прибыло: стало быть мы истинные христиане, когда люди идут к нам так охотно. Не знаем, есть ли это побуждения в душах пашковцев, но знаем, что у них есть еще особенное побуждение, свойственное именно нашим образованным людям. Вспомните, чего хотели наши масоны. Учреждения особого христианского общества на место Церкви, которая, по их мнению, утратила влияние на народ. Чего хотели наши мистики? Учреждения церкви „внутренней», т. е. рациональной, на место существующей видимо Церкви Православной, обремененной,, по их мнению, внешними обрядами и держащей народ в порабощении своим учреждениям и особенно духовенству. Вот к этим то просветителям нашего народа и освободителям его от послушания Церкви принадлежат и новые ревнители о благе его в образе пашковцев, которые, освобождая его от всех внешних подвигов благочестия и снимая с него всякую ответственность за грехи и преступления, открывают ему горизонт свободы еще более обширный, чем масоны и мистики. Эти новые просветители заимствовали из протестантства мнение, что с прогрессивным движением человечества к совершенству, во всех отраслях его жизни, должно быть усовершаемо и христианство с учительной и нравственной стороны, что его догматы должны быть развиваемы согласно с духом времени, и жизнь народов должна быть освобождаема от старинных стеснительных форм. Это так близко совпадает с ложным философским направлением нашего образования, о котором мы беседовали прежде, что пашковщина оказывается другою враждебною силою, идущею рядом с первою и направляющеюся к той же цели, т. е. к разрушению нашей Церкви и основах начал и устоев нашей народной жизни. Одна идет с научной, другая с религиозной стороны. Они, может быть, и не чуют друг друга, но печальные последствия этого двойного, враждебного нашему отечеству движения не трудно предвидеть.

Но положение нашего отечества в будущем представится нам не только опасным, но и страшным, если мы вспомним, что вместе с пашковщиною идет еще другое религиозное движение, направляемое на народ наш, – это штунда. Пашковщина идет сверху, штунда снизу; но так как та и другая секта не обрядового (как раскол), а рационального характера: то в направлении той и другой нельзя не чувствовать участия людей высшего разряда. Штунда, говорят, пошла из немецких колоний, но не крестьяне же немецкие дают ей такое решительное движение и такое быстрое распространение. В России ли живущими образованными деятелями, или иностранными направляется штунда, – для нас это все равно, важно существо дела. Штунда, как отрасль протестантства, более близка к нему, чем пашковщина, но для нашего народа та и другая имеют одинаково развращающее значение. Обе секты отрицают все, на чем держится вера нашего простого народа, – и православные догматы, и таинства, и почитание святых, и проч. Для пашковцев вожделенно, чтобы штунда распространялась (да они несомненно и содействуют этому тайными сношениями своих агентов с штундистами), потому что народ, лишенный своих верований, легко сделается и добычею пашковщины. Да и во всяком случае пашковцу милее штундист, чем православный христианин. Но штунда, как и пашковщина, обняла уже обширную часть России: Юго-западный край, Малороссию, земли Войска Донского, а по последним известиям показалась уже и в северных губерниях. Штундисты считаются уж десятками тысяч, и день ото дня становятся смелее и самоувереннее. „ Вот “, слышим мы в Малороссии говор простого народа, „все наши земли скупают немцы, вся наша страна скоро будет отдана немецкому царю. Когда он придет, те, которые перейдут в его веру, будут ему любезны и получат большой надел земли, а православных он обратит в крепостных “. Таким образом штунда принимает острый политический характер. Распространяя подобные басни в народе, штундисты пользуются его простотою и успешно вербуют себе новых последователей. Умножаются пашковцы, умножаются братья их штундисты; представим, что те и другие в народе возобладали, что ряды истинно православных людей разредели: чем тогда будет русский народ, когда сделается рационалистом в религии и перестанет быть православным? Постараемся представить это себе с возможною ясностью и вероятностью.

Мы все надежды свои относительно так называемого развития нашего народа возлагаем на научное образование: надежда преувеличенная. Нельзя все 60 миллионов русского народа обоего пола провести чрез университеты, гимназии и другие учебные заведения, сколько бы мы их ни настроили. Если их настроим и сотни тысяч, то простому народу некогда будет в них учиться до надлежащего умственного развития: он занят добыванием насущного хлеба. И сельские школы могут сообщать крестьянским детям начальные сведения – не надолго; материальный труд задавит в них всякую умственную деятельность. Устроить дело образования миллионов в духе нравственного развития, -единого на потребу, – принял на Себя Сам Господь и Спаситель наш. Он руками верующих в Него устрояет нравственные школы в виде храмов и определяет к ним учителей, освящаемых Его благодатью для служения Ему и охраняемых от заблуждений познанием и исповеданием чистого учения веры. Этих божественных школ мы ныне имеем 38 тысяч, кроме монастырей, и они умножаются с каждым годом. Здесь то совершается, столько ныне любимое, наглядное, обучение народа истинам веры и христианской нравственности. Говорят, что народ наш ничего не знает из учения веры и порабощен суевериям. Первое неверно: он много знает, но еще более сознает; второе верно, но в этом виноваты мы, люди образованные, так как не обращаем на него надлежащего внимания. Что же знает народ? В святых храмах он непрестанно слышит имя Божие и в священных изображениях видит дела Божии, совершенные для нашего спасения. Он знает Бога вездесущего и всеведущего, как видно из опытов. Когда образованный человек соблазняет простую душу на грех и успокаивает ее тем, что никто ничего не узнает, он к неудовольствию своему получает ответ: „а Бог». Когда доброму крестьянину предлагают выгодное, но не честное дело, он говорит „грех», т. е. указывает на нравственное начало для охранения от преступлений, которое ныне для многих образованных людей потеряло всякое значение. Когда грозит беда, простой христианин говорит: „Бог милостив». Когда постигает его несчастье, он с покорностью говорит: „воля Божия». Итак, он знает Бога, как Отца Небесного, всеправедного, всеблагого и всемогущего, и не только знает, но имеет Его свидетелем своей жизни и уповает на Него, как Промыслителя. Лишите его храма, как дома Бога живаго, где он постоянно сердцем чувствует Его присутствие, замените его сухою школою, или мертвым пашковским и штундистским собранием, вы потеряете силу, внедряющую в глубину душ христианских истинное богопознание; вера обратится в голые школьные понятия, или в отвлеченные бескачественные представления.

Побуждения к исполнению нравственного закона божественное училище храма не указывает только, а воспитывает, утверждает в самой душе, и не в виде стремления к материальной пользе, не в благородном самолюбии, на которое ныне так много уповают, а в страхе Божием, в памятовании о Боге правосудном, в просветлении благодатью Божиею совести, становящейся для христианина неотлучным свидетелем и судьей всех дел его, наказующим за преступления и ободряющим в добром подвиге. Народ чувствует в себе это начало нравственной жизни, и когда совесть его непокойна, идет к исповеди облегчить свою душу от накопившихся грехов, по его характерному выражению,-„поновиться»; идет и к приобщению Святых Таин, чтобы почерпнуть из благодатного источника освежение и утешение для страждущей души своей. Этого духовного опыта он не объяснит вам в точных понятиях и определенных выражениях христианского учения (да много ли и мы можем объяснить в этом?), но он чувствует, что происходит в душе его, именно, что он внутренно оживает и обновляется, и он ищет этой духовной пищи, как дитя ищет груди матери. Ему грех становится противен и страшен, как враждебная сила, разрушающая его внутренний мир, похищая его духовное благо. Вот чем объясняется явление, которое удивляет наших юристов, когда преступник, вопреки искусной защите своего адвоката, говорит: „нет, я виновен», или, когда при недостатке улик и при возможности скрыть преступление, преступник говорит: „возьмите меня, я убийца». Пашковщина и штунда разрушат эти основы нравственной жизни нашего народа, отняв у него благодатную силу Святых Таинств, внутренние побуждения к добродетели и опыты духовной жизни. Штунда все это у него отнимет, и ничего ему не даст, кроме отрицания и порицания Церкви, а пашковщина кроме того, совершенно отрицая необходимость добрых дел для спасения, отворяет народу двери ко всем преступлениям. Что этого надобно ждать, мы убеждаемся поведением молодых крестьянских поколений, отвлекаемых от Церкви разными соблазнами и удивляющих нас чрезвычайным умножением преступлений, и притом в таких страшных видах, как повальное пьянство, грабежи, покушения на крушение железнодорожных поездов с целью разграбления, отцеубийства, детоубийства и пр., о чем прежде и слуху не было. Все это оттого, как говорит апостол, что несть страха Божия пред очима их (Рим. 3, 18).

Народ наш вынослив и терпелив, солдат наш удивляет весь мир безропотным перенесением всевозможных лишений и страданий – не по одному только природному свойству славянского племени, не потому только, что крестьяне наши бедны и от рождения ведут суровую жизнь, а главным образом по своему религиозному складу и настроению. Кроме того, что Церковь постоянно внушает ему покорность воле и промышлению о нас Божию, она обогащает его благочестивым воспоминанием о подвижниках, переносивших во славу Божию всякие злострадания. „Угодники Божии и мученики и не то терпели, утешает себя русский человек и русский воин. Мне скажут, это идеализация русского народа, а я отвечу: нет, это его история. И такой-то народ отдается на жертву вражеской штунде и бессмысленной пашковщине!

Народ наш любит свое отечество до крайнего самоотвержения и самопожертвования. Это тоже засвидетельствовано его историею. Но глубочайшее начало этой любви лежит не в привязанности его к своей территории, не отличающейся повсеместными удобствами и красотою, не в исторических памятниках его деятельности, не в монументах его великих людей, не в великолепных сооружениях государственных, научных и художественных, а главным образом в церковных святынях, под влиянием которых сложились его верования, его благочестивые навыки, его духовные утешения и воспоминания. Как мы понимаем народное выражение: „умрем за веру?“ Что это? Готовность умереть за одну обрядовую сторону своей религии, которую народ так любит? Нет; здесь сознательно, или бессознательно разумеется вся его духовная жизнь в совокупности – от рождения в крещении, от воспитания сердца с детства под влиянием Святых Таинств и богослужений – до всех его нравственных склонностей и любимых добродетелей, до всех его надежд временных и вечных.

Народ любит своего царя. В его выражении готовности на все подвиги во время войны нераздельны слова: „за веру, царя и отечество“. Почему? Потому, что идея и образ царя, властителя земного, в его сознании связаны с верою и любовью к Царю Небесному, „Бог на небе, царь на земле“, говорит народ; вот две власти, которым он безусловно покоряется. Где связуются эти два понятия, эти два образа? В Церкви, во внушениях слова Божия о повиновении царю, в богослужениях во дни торжеств за него. Воля Божия объявляется в храме со священного амвона в Евангелии, с того же амвона объявляется Высочайшая воля Благочестивейшего Государя Императора. Разорвите эту связь, переставьте идею о царе с церковной почвы на почву свободных суждений о власти, и вот вам открытая дорога для всех внушений демократических, социалистических и революционных. Законы писанные народ наш мало знает, всем писанным распоряжениям правительственных властей он повинуется пассивно, но слово царя, обращенное прямо к нему и притом в храме Божием, это слово живое, громоносное, потрясающее сердца народа и возбуждающее все его духовные силы. Вот потому-то и опасны не только для веры, но и для благосостояния государства все эти безумные секты, что подрывая в народе благоговение к Церкви и послушание ей, они вместе с этим подрывают и благоговение к Церкви и послушание ей, они вместе с этим подрывают и благоговение к власти Самодержавной. Пашковцы и штундисты действительно открывают в наше отечество широкие ворота, как говорят малороссы, и немецкому царю, и всякому вражескому нашествию.

Теперь можно сделать выводы из тех данных, какие представляет нам обзор движения сектантства в нашем образованном обществе почти за два последние столетия. Эти выводы каждый может обсуждать по-своему, но истинно образованные православные люди, надеюсь, со мною согласятся.

1. Неестественно положение народа и государства, когда образованная часть его, оторвавшись от народа, потеряла связь как с ним, так и с его историей. Как ни одна голова без тела, ни тело без головы не составляют Живого организма: так ни высшее общество без народных масс, ни эти массы без передовых сословий не могут удержать цельности и силы народной и государственной. Следовательно, нам, наследникам ошибок наших предшественников, надобно позаботиться об уврачевании нашего народного тела, так как теперь мы обладаем всеми необходимыми для этого познаниями и опытами, которых не имели, или не могли иметь наши предки.

2. Нужно решить вопрос: что лучше, и что надежнее, продолжать ли нашему образованному обществу увлекать миллионы нашего народа путем колеблющегося человеческого знания и чуждых религиозных влияний в это мертвое море неверия и в эти дебри сектантства со всеми их искажениями в умственном и нравственном отношении; или ему самому, этому образованному обществу, возвратиться к историческим началам жизни всего русского народа и вообще в общение с теми духовными силами, которые он сохранил доселе?

3. По современному положению всех образованных народов и опытам последнего времени мы можем видеть, что как неверие, так и религиозная рознь уже и принесли много, и в будущем принесут еще больше зла и бедствий всякого рода везде, где развились эти нравственные язвы человечества. Следовательно, обращение к вере и единству воззрений как научных, так и религиозных, составляет необходимое условие целости и жизненности народов и государств. Это убеждение должно стать в основание всех наших взглядов и суждений о нашем благе и народном преуспеянии.

4. Надобно искренно сознаться, что наши образованные люди перестали понимать свой народ, а народ со своей стороны перестал доверять им. Разъяснить все недоразумения и рассеять недоверие – наша прямая обязанность. А самый прямой путь к этой цели есть возвращение в лоно Православной Церкви всех, кто под чуждым влиянием и по собственной небрежности отделился от нее. Изучать основные черты нашего народа – значит придти к Православной Церкви, возвратиться в Церковь, значит не только приобресть правильный взгляд на народ, но и войти в живой, духовно-нравственный союз с ним.

5. А для этого нужно оставить эти легкомысленные отношения к Церкви, которые нередко делают наших образованных людей похожими на уличных мальчишек, бросающих каменьями в грандиозное здание и сбивающих его художественные украшения. Вы отыскиваете в земле с великими трудами и издержками памятники древней цивилизации; вы разрываете мертвые курганы и с торжеством извлекаете из них всякую затхлую ветошь, но из остатков разрушения и смерти нельзя извлечь жизни. Вы обратитесь к жизни истинной, которую дало и дает миру христианство. Вы полагаете, что мы высказываем только личные мнения известной партии, как вы привыкли думать, и защищаем только свои взгляды и симпатии; напрасно. Не отвергайте того, чего не знаете, и не унижайте того, чего не понимаете; это не научно. Обратитесь к изучению Божественного Откровения, углубитесь в историю Православной Церкви, рассмотрите ее нетленные памятники и не ветшающие учреждения, и вы поймете, какого умственного света и какой жизни вы себя лишаете. А при этом изучении поставьте принципом, в истине которого потом убедитесь, что Православную Церковь трудно понять с точки зрения иного исповедания и тем более разнообразных сект. Напротив, только с точки зрения Православной Церкви, как с вершины, видны все кривые пути, на которые уклонились католичество и протестантство со всеми происшедшими от последнего бесчисленными сектами. Тогда только вы поймете неизреченную милость Провидения Божия к нашему народу, призвавшего его в свою истинную Церковь и удостоившего его послужить ее сохранению и распространению; поймете и то, почему мы обладаем такою необъятною территорией, и от чего народ наш занял такое высокое положение между другими народами и приобрел такое мировое значение. Вы поймете, что Бог был с ним и Бог его возвеличил.

6. Но в этом случае наши образованны; люди пожалеют только себя, так как сами обратятся на истинный путь. Но они должны пожалеть и народ, разлагаемый, как мы видим, бесчисленными сектами, и притом в последнее время развращаемый вредными мыслями и дурными примерами тех же ложно образованных людей. Для прекращения этого зла нужно нашему просвещенному обществу, прежде всего, отрешиться от двух ложных понятий, о свободе совести и о всепрощающей любви. Нельзя признать право на распространение всех возможных сект и заблуждений по принципу свободы совести в том смысле, как у нас затвердили его с чужого голоса, справедливо признавая, что совесть неприкосновенна, но, не понимая того, что там, где они хотят видеть и признать свободу совести, ее вовсе нет. Истинное учение о свободе совести принадлежит святому апостолу Павлу (1 Коринф. 10, 23–30) и от него усвоено Православною Церковью. Вот в чем оно состоит: совесть, как чувство и сознание состояний благоприятных и тягостных, испытываемых человеком по совершении добра или зла, есть естественный нравственный закон, сохранившийся и после падения человека в его природе. Это сознание и чувство просветляется познанием закона богооткровенного, благодатью Божией и нравственным трудом. Чем яснее и чище становится совесть, тем она чувствительнее к впечатлениям добра и зла, тем строже различает и тем решительнее принимает добро и отвергает зло. Когда человек нравственным трудом и очищением сердца воплощает в себе закон Христов, и когда совесть и ее веления становятся тождественными с законом Христовым: тогда человек получает право и свободу, без опасения нарушить заповедь Божию, действовать по своей совести; тогда он может дозволять себе применение закона к частным случаям жизни, и определение взаимных отношений христианских обязанностей не по букве, а по духу закона; тогда он действует по свободе совести. Итак, свобода совести есть высшее совершенство христианина, которого нельзя признать за всяким человеком без разбора. У того, кто грешит без страха ответственности, совесть тупа, или, как говорит апостол Павел, сожжена (1Тим. 4, 2); кто фанатически преследует разномыслящего с ним человека, у того совесть искажена; кто позволяет себе извороты и предлоги для уклонения от исполнения обязанности, или для корыстных целей, ложно толкует закон, у того совесть фальшива, или, по церковному выражению, лукава и т. под. Как же можно уступить принцип свободы совести, или дать право действовать по своей совести и изуверу, и фанатику, и разбойнику? Их совесть, напротив, требует пробуждения, оживления, освобождения от подавляющих ее ложных мыслей, пороков и страстей. Итак, признавайте за всяким человеком, как существом свободным, свободу мысли (но без права публичного выражения всякой ложной мысли), свободу выбора, свободу дела, свободу жить, или умереть, свободу спастись, или погибнуть, но никак не свободу совести.

Подобные же ложные мысли господствуют в нашем образованном обществе и относительно христианской любви. Основываясь будто бы на Евангелии, проповедуют любовь безграничную, всепрощающую, всетерпящую. Но таких свойств слово Божие не приписывает и бесконечной любви Божией. И эту всеобъемлющую любовь оно изображает не только благотворящею, долготерпящею и милующею, но и благопромыслительною, следовательно испытующею, угрожающею и наказующею людей для их спасения. Для нашей же ограниченной любви указаны Самим Христом Спасителем два вида ее проявления: любовь естественная, когда мы, по слову Христову, любим любящих нас (Матф. 5, 46), т. е. тех, которые нам приятны; и любовь как долг и обязанность, по которой, как по заповеди Божией, мы должны действововать не по чувству, а по закону или по долгу любви и тогда, когда нам это тяжело и неприятно: „любите врагов ваших, благословляйте ненавидящих вас, молитесь за обижающих вас и гонящих вас“ (Мат. 5, 44). В этой деятельности по долгу любви Господь указал нам путь к приобретению истинной божественной любви, уподобляющей нас Отцу нашему Небесному, иже солнце свое сияет на злыя и благия и дождит на праведныя и на неправедныя (Мат. 5, 45), и действующим по этому долгу любви он дал высокое обетование: будете сынове Вышняго (Лук. 6, 36). Вы не можете обнять с чувством любви убийцу, у которого еще не обсохла на руках кровь; вы не можете хладнокровно и без раздражения говорить с дерзким и упорным сектантом: не беритесь же действовать по отношению к ним с вашей широкой, всепрощающей любовью (которая большею частью ограничивается одними словами), а поступайте с ними по долгу любви, хотя и вопреки своему чувству: жалейте о заблуждающих и порочных, будьте снисходительны к ним, но не уклоняйтесь от мер исправления и ограничения их, от предосторожностей относительно их, для охранения от их вредного влияния людей честных и здравомыслящих. Это и значит действовать по закону истинной любви.

7. Еще над умами наших образованных людей тяготеет ложное мнение о мире христианском, об осторожности относительно иноверцев и сектантов из опасения раздражить умы и страсти и произвести в обществе смуты и, беспорядки. И здесь смешение двух христианских понятий: о мире внешнем, и духовной ревности по вере православной. Относительно внешнего мира апостол Павел говорит: „если возможно, с своей стороны, будьте в мире со всеми людьми» (Рим. 12, 18). А относительно ревности по вере Сам Господь сказал: „не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мат. 10, 34); „Огонь пришел я низвесть на землю: и как желал бы, чтобы он уже возгорелся» .(Лук. 12, 25). Это меч духовный, это огонь ревности и борьбы верующих за божественную истину с человеческими заблуждениями. Его мы видим в широком пламени в первенствующей Церкви и в цветущие века христианства. Где законное поприще этой борьбы? – В области мыслей, учения, прений, нравственных подвигов для защиты веры и побеждения противников. Эта борьба, по слову Спасителя, простирается не только на все христианские общества, но и семейства. „Я пришел, говорит Господь: разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ея, и невестку с свекровью ея. И враги человеку домашние его“ (Мат. 10, 35, 36). И это мы видим в древней Церкви, когда язычники отдавали жен и детей своих на мучения за исповедание имени Христова, а эти последние шли на страдания с молитвою на устах за своих гонителей. Что же из этого следует? – Это значит, не изменяй своим христианским убеждениям ради каких либо человеческих привязанностей и выгод; стой за них крепко, возвещай и защищай их гласно всею силою мысли и слова, но не нарушай мира во внешних отношениях, соблюдай пред всеми обязанности христианской любви; а когда ты не частный человек и обязан защищать в своем лице права своего общественного положения и власти, тогда действуй, как христианин с свободною совестью, умеющий примирить обязанности любви с правами власти. Вот истинные понятия о совмещении ревности по вере с соблюдением мира в христианском обществе. Непонимание этих истин, происходящее от незнания православного учения веры и произвело у нас этот индифферентизм, этот застой, этот нравственный сон, о котором говорит Спаситель: „Когда люди спали, пришел враг хозяина поля, и посеял между пшеницею плевелы, и ушел» (Мат. 13, 25). Вот теперь, проспавши время, когда нужно было оберегать ниву Божию (в чем виновны и мы, и вы), и радуйтесь на все эти плевелы ложных научных воззрений, религиозных заблуждений и бесчисленных сект, заполонивших наше отечество.

8. Согласно с истинным учением о свободе совести и христианской любви, и начальники христианские не должны смотреть, сложа руки, на распространение у нас сект, а мерами, дозволенными законом, по слову апостола Павла, „вразумлять безчинных» (1Сол. 5, 14), „заграждать уста пустословов» (Тит. 6, 10, 11), удалять „смущающих» Церковь Божию (Гал. 1, 7). К несчастью нашему, многие из наших администраторов европейского образования не только пропитаны индифферентизмом и с пренебрежением относятся к своей Православной Церкви, но с каким-то злорадством смотрят на распространение у нас сект. Я говорю это не с ветру, а на основании точных сведений, говорю открыто, потому что явное зло требует и гласного обличения. Посудите сами, можно ли слышать без сердечной боли ответ одного провинциального губернатора, конечно, православного, на просьбу помочь в борьбе со штундой. „Что-же? говорит губернатор, штунда все-таки рациональное учение, не то, что наше грубое, погрязшее в обрядности православие». Итак, он, бедный, плавает в области рациональных воззрений, и не успел в течение своей жизни, до занятия своего высокого поста, проникнуть в Православие дальше его внешней обрядности.

9. Есть еще предубеждение у наших образованных людей, и даже власть имеющих, о котором даже и рассуждать совестно. Говорят: сектанты лучше живут; у них больше порядка, трезвости и довольства, чем у православных. Следовательно, не надобно и заботиться об уничтожении сектантства; следовательно, чем больше будет у нас сект, тем больше будут обеспечены порядок и благосостояние в нашем отечестве. Уж не разделить ли нашу Православную Церковь на секты по принципу, чтобы чрез улучшение быта в отдельных частях государства устроить общее его благо? Но не выходит ли из примеров лучшего порядка у сектантов, чем у православных, совсем иное заключение? Оно действительно и выходит. Вожаки сектантов умеют держать в руках своих последователей, а наши администраторы в отношении к народу этого делать не умеют. У сектантов руководители и начальники единомысленны со своими и во всем подают им пример, а у нас все врозь глядят. Коноводы сектантов все, что вредит их секте, быстро и решительно устраняют, ничем не затрудняясь и ничего не жалея; у нас же, например, об уменьшении кабаков, о закрытии торговли и ярмарок по праздникам – поговорят, да и перестанут; потому что тут, видите, есть опасение повредить промышленности и народному труду, как будто нравственный вред не заключает в себе начал всякого зла и всякого разорения. Наконец, в какой религиозной секте вожаки позволят своим последователям такие увеселения, как спектакли под праздники, скандальные оперетки, публичные развратные гульбища? Разница между сектантами и нами состоит в том, что расколоучители, предводители молоканства, духоборства, хлыстовщины, шалопутства и проч. охраняют членов своей секты с заботливостью и строгостью, а мы сами развращаем народ. Различны причины, различны и последствия.

10. Последнее слово. У нас привыкли все борьбу с сектами возлагать на одно духовенство: справедливо ли это? А христианское общество? А просвещенные христиане? Они будут только плодить заблуждения, а борьбу с сектантством и даже с ними самими предоставлять духовенству? Если бы в первые века христианства общество предоставляло борьбу с язычеством и христианскую проповедь одним только пастырям Церкви, которых было мало для всего мира, мир не был бы просвещен христианством. Но тогда все горело огнем ревности по вере; не только из пастырей Церкви, но и из мирян были великие учители и писатели, и духовные поэты, обогатившие Церковь своими песнопениями. Тогда и на пастырское служение шли светские люди с великими талантами и образованием. Ныне мы, служители Церкви, остаемся еще в некоторых отношениях в положении духовенства прошлого столетия: мы доселе остаемся скученными в одном сословии; к нам не притекают дарования, а уходят от нас. Как же возлагать на нас одних борьбу с этим страшным наплывом неверия и сектантства! Только в последнее время стали у нас появляться сочинения немногих благочестивых светских писателей в защиту Церкви от заблуждений; стали показываться примеры вступления в духовное звание светских молодых образованных людей: с радостью приветствуем эти отрадные явления. Не даст ли Господь нашему отечеству опять увидеть то счастливое время, когда в чин служителей Церкви вступали и бояре, и дворяне и совершали великие подвиги за православную веру и отечество?

В заключение, пожелаем, чтобы наши образованные люди верно понимали и принимали к сердцу интересы Церкви, чтобы перестали отдавать все свои таланты на служение науке и искусствам, а посвящали их и на служение Богу, чтобы не увлекались чужими взглядами, а беспристрастно и честно относились к изучению своей родной веры и входили и мыслью и делом в живое общение с Православною Церковью. Тогда поймут они верно свой народ и его истинные нужды, а народ с радостью увидит их в своей среде. Тогда и духовенство наше найдет в них себе деятельных сотрудников и помощников и поощрительные примеры в деле защиты и охранения нашей веры и Церкви. Вздохнем и ко Господу, да призрит Он милостиво на скорби Своей Церкви и уврачует нравственные недуги нашего отечества.