Божественная литургия
Содержание
От издателей Беседа 1 Ответы на вопросы Только ли те, которые приобщались, имеют право считать себя участниками Литургии? Вы сказали о нравственном значении причащения. Разве его значение не превосходит уровень просто нравственности? Беседа 2 Беседа 3 Ответы на вопросы Когда можем мы сказать: «Да, Господи, Ты прав»? Бог хочет нашего спасения, и Он нас к этому ведет, а мы все время делаем вещи, которые не соответствуют Его промыслу. Зачем молиться «да будет воля Твоя», если мы не творим волю Его? Беседа 4 Беседа 5 Беседа 6 Ответы на вопросы Как можно понять, что Тайная вечеря совершалась один раз и она неповторима? То есть каждый раз, когда мы приносим в жертву закланного Агнца, мы творим – «сие творите в Мое воспоминание» – новую жертву, или это всегда то же самое? Но это было историческое событие? Если служат несколько священников, должен ли тот же священник, который совершает проскомидию, совершать освящение Даров? Беседа 7 Беседа 8 Беседа 9 Ответы на вопросы Евхаристия – это благодарение, то есть величайшая радость, но мне кажется, что вы говорите немного грустно. Мне хочется радоваться и благодарить на Литургии, не то чтобы танцевать, но бывает иногда страшно возвышенное настроение на Литургии. Как надо это понимать? Беседа 10 Беседа 11 Беседа 12 Беседа 13
От издателей
Митрополит Антоний родился в 1914 г. Раннее детство провел в Персии, где его отец был российским консулом. После революции семья несколько лет скиталась по Европе и в 1923 году осела в Париже. Будущий митрополит окончил здесь среднюю школу, затем биологический и медицинский факультеты университета. В 1939 г., перед уходом на фронт хирургом французской армии, тайно принес монашеские обеты; в мантию с именем Антония был пострижен в 1943 г.. В годы немецкой оккупации – врач в антифашистском движении Сопротивления. После войны продолжал медицинскую практику до 1948 года, когда был призван к священству, рукоположен и направлен на пастырское служение в Великобританию. Епископ (1957), митрополит и Патриарший Экзарх в Западной Европе (1966); освобожден от этой должности по собственному прошению в 1974 г.; с тех пор полностью посвятил себя пастырскому окормлению все увеличивающейся паствы своей епархии и всех, кто обращался к нему за советом и помощью.
За годы служения Владыки Антония в Великобритании единственный приход, объединявший малочисленную группу эмигрантов из России, превратился в многонациональную епархию, канонически организованную, со своим уставом и многообразной деятельностью. Митрополит Антоний широко известен не только в Великобритании, но и по всему миру как пастырь-проповедник; его постоянно приглашали выступать перед самой разнообразной аудиторией (включая радио- и телеаудиторию) с проповедью Евангелия, православного благовестил о живом духовном опыте Церкви.
В России слово Владыки звучало многие десятилетия благодаря религиозным передачам русской службы Би-би-си; его приезды в Россию становились значительным событием, магнитофонные записи и самиздатские сборники его проповедей (и бесед в узком кругу близких людей на частных квартирах), словно круги по воде, расходились далеко за пределы Москвы. Его проповедь, в первую очередь – проповедь Евангельской Любви и Свободы, имела громадное значение в советские годы. Духовный опыт, который не только носит в себе, но умеет передать окружающим митрополит Антоний – глубоко личностные (хотя не замкнутые в личном благочестии) отношения с Богом, Любовью воплощенной, встреча с Ним «лицом к лицу» человека, который, при всей несоизмеримости масштаба, предстает свободным участником этой встречи. И хотя Владыка часто подчеркивает, что он «не богослов», не получил систематического «школьного» богословского образования, но его проповедь заставляет вспомнить святоотеческие определения: богослов – тот, кто чисто молится; богослов – тот, кто знает Бога Самого...
Скончался митрополит Антоний в Лондоне 4 августа 2003 г.
Особенность творчества Владыки в том, что он ничего не писал: его слово рождалось как устное обращение к слушателю, – не безликой толпе, а каждому человеку, нуждающемуся в живом слове о Живом Боге. Поэтому все изданное печатается по магнитофонным записям и сохраняет звучание этого живого слова.
Богослужение – непременная составляющая жизни воцерковленного христианина. Разумеется, на богослужении не просто присутствуют, в нем – участвуют. И не случайно время от времени возникает обсуждение: как сделать богослужение более понятным? Не следует ли перевести его на русский язык? Владыка Антоний однажды на эти вопросы ответил так: «Я думаю, что очень важно, чтобы люди понимали слова. С другой стороны, не в одних только словах дело. Помню, давным-давно, больше пятидесяти лет тому назад я был руководителем в детском лагере, и мы решили сделать опыт, совершать службы на русском языке. После первой службы я спросил подростков лет 16-и, которыми я занимался: “Ну как, поняли?” – “Да нет, ничего не поняли особенного”. – “Так ведь по-русски было!” – “По-русски было?” – ничего не поняли. Тогда мы сделали другой опыт. Я им объяснил литургию, то есть не только ее порядок, а значение, и потом мы отслужили литургию на славянском языке – поняли! Поэтому вопрос в том, чтобы иметь ключ к пониманию, а не только язык».
Таким ключом к понимаю Литургии является брошюра, которую читатель держит в руках. Беседы были впервые опубликованы во второй книге «Трудов» (М.: Практика, 2007). Речь в них идет не только о порядке службы, о значении различных ее моментов. В первую очередь митрополит Антоний раскрывает Литургию как средоточие спасительного, полного любви действия Бога в мире, как общее дело народа Божия, как таинство будущего века.
Беседа 11
Темой для наших бесед я выбрал Божественную литургию, потому что она является самым средоточием нашего христианского опыта, именно жизни во Христе.
Я хочу сначала остановиться вниманием на тех словах, которыми обозначается Литургия, потому что мы употребляем для этого таинства, этого события нашей жизни разные выражения. Мы называем ее Тайной Вечерей, называем ее обедней или Божественной литургией. Греки называют ее κοινωνία, то есть приобщением. Каждое из этих слов выражает и раскрывает нам какую-то глубину этого события. Я уже несколько раз употребил слово «событие» и хочу на этом остановиться.
Службы, которые совершаются в Церкви, можно разделить на два рода: одни службы совершаем мы, собираемся в храме и возносим молитвы к Богу – таковы, например, молебен, панихида, вечерня, утреня, часы. Они не во всем одинаковы. В некоторых случаях мы просто, собравшись, взываем к Богу, вознося Ему хвалу, благодарение, выражая Ему наши прошения, нужды. В других случаях службы более сложны, они не только являются выражением того, что у нас на душе, но также представляют нашей душе обстоятельства, образы, картины, приточные воспоминания, которые способны возбудить нашу душу к молитве. Это сущность всякого символизма и всего нашего богослужения.
Но есть другой род богослужений, который самым резким образом отличается от первого. Это те богослужения, где совершается таинство. В этих богослужениях мы участвуем, но действует в них Сам Бог. Это событие, в которое мы вовлечены, в котором мы принимаем участие, но самое центральное, значительное в них именно то, что Бог действует, а мы соучаствуем в том, что совершается. В этом отношении чрезвычайно значительно и интересно начало нашей Литургии.
После того как священник, один или с дьяконом, совершил проскомидию, после того как хлеб и вино готовы для совершения таинства, дьякон обращается к священнику со словами, которые с греческого можно перевести двояким образом. Или: «пора теперь принести жертву Богу, служить», или: «теперь пришло время Богу действовать». Все, что человек мог сделать, он сделал. Он пришел, принес приготовительные молитвы, выбрал самый чистый, самый достойный в своем недостоинстве хлеб для приношения, приготовил чашу с вином, разведенным каплей воды в образ крови и воды, истекшей из сердца Господня, когда оно было прободено копьем сотника (Ин.19:34). Он покрыл эти дары светлыми покровами в образ жертвы распятия, смерти Христовой. Он воздал им честь молитвой, и теперь человек ничего не может к этому прибавить. Теперь если что-нибудь случится, то только действием и силой Самого Бога, потому что как бы пламенны и искренни ни были наши молитвы, все равно этот хлеб останется хлебом и это вино будет только вином, если Сам Бог Своим действием не вторгнется в наше время или не внесет то, что происходит в нашем времени, в вечное Свое действие.
Вот почему таинства являются событием, вот почему мы в них – соучастники. Мы вовлечены в них, мы в них стоим, мы ими живем, мы совершаем некоторые тайнодействия, которые необходимы для того, чтобы Бог действовал в условиях нашей ограниченной жизни, – но действует Бог. И каждый раз, как совершается таинство, мы находимся перед чудом, потому что чудо определяется не «чудесностью», а тем, что Бог вошел в мир и властно, мощно, божественно в нем действует.
Сказав это, я хочу вернуться к определениям Божественной литургии, тайны причащения, которую мы совершаем в воскресные дни. Воскресный день – это день, когда Литургия особенно исторически значительна, потому что это день, когда Христос воскрес из гроба, разорвал законы времени, законы природы, законы естества и поставил нас перед возможностью уже теперь жить вечностью. Мы называем службу этого таинства Тайной Вечерей или обедней. Вечеря – это пир: вы помните, сколько раз Евангелие и Ветхий Завет говорят о вечере, например в притче о званых и избранных (Мф.22:1–14).
Что составляет сердцевину, самое значение этих слов для нас? Первое это то, что когда собираются люди вокруг одного стола, когда они преломляют вместе хлеб, они – на равных началах: за одним столом едят только равные, за одним столом едят только те, которые приравнены друг другу гостеприимством и любовью. Это очень важно. Когда Христос возлежал на Тайной Вечере со Своими учениками, Он им сказал: Я вас больше не называю рабами, потому что раб не знает, что творит его господин, Я вас называю друзьями, потому что Я вам сказал все (Ин.15:15). Русское слово «друг» значит «другой»: другой не в смысле «иного», не в порядке противоположения, а, наоборот, в порядке признания в том, кого ты видишь, «другого самого себя». Друг – это тот, которого ты признаешь равным с самим собой. И вот вокруг стола Тайной Вечери Христос принял учеников как друзей Своих, сравняв их любовью, среди них – и предателя. Это отношение Христа с Иудой разбилось уходом Иуды, не отказом Христа.
Это первое, что мы должны помнить: Господь, приглашая нас на этот пир, приглашает нас как равных. Но мы скажем: «Мы нищие, мы недостойны, как можем мы прийти на этот пир?». Вспомним притчу о званых и избранных (Лк.14:16–24), о том, как хозяин уготовал пир для брака своего сына и, когда все было готово, послал своих слуг звать приглашенных на пир. Но они не хотели прийти, у каждого была своя забота, им некогда было. Один купил землю, и ему надо было ее осмотреть, другой купил волов, он должен был их испытать, третий женился, ему некогда было думать о чужой радости и о чужом браке. И хозяин разгневался, горько ему стало, что равные ему по праву, друзья его с давних пор так отвернулись от него, сочли, что самые порой мелкие мелочи, самые случайные события их жизни для них важнее исключительного события в его жизни. И он послал своих слуг уже не достойных искать, а голодных, и нищих, и бездомных, искать тех, которые не откажутся, потому что в их жизни ничего нет, не от чего отказываться, они обездолены до конца.
Слуги обошли дороги, и пути, и переулки и собрали Господу нищих. В притче мы видим, как они все воссели, одетые в брачную одежду, в праздничную одежду, достойную брака, кроме одного, который вошел в своих лохмотьях. И можно себе поставить вопрос: почему такая жестокость со стороны хозяина, что этого человека он велел изгнать вон? Откуда тому было взять брачную одежду, как он мог оказаться умытым, убранным, одетым к браку, когда его подобрали на каких-то перекрестках?.. А другие? Все нищие такие были, всех слуги хозяина собрали рваными, грязными, усталыми, но каждый, входя, желая воздать честь хозяину, который такую доброту проявил, умывался, как это было принято в древности. Когда приглашали гостей, им раньше всего предоставляли после пути вымыться и одеться, и чтобы один гость перед другим не стыдился, хозяин предоставлял одежду, которая была достойна праздника.
И вот каждый из них вошел, и умылся, и оделся, и убрался, и пришел на пир. Только один отказался, прошел мимо всего этого, как бы говоря: «Я пришел сюда, потому что здесь едят». Он вошел в своих лохмотьях, потому что до хозяина и до брачного пира ему не было дела. Он хотел просто разделить стол, и он не был принят, потому что на таких началах равным не бываешь. Любовь делает равными, гостеприимство эту любовь облекает в достоинство. И вот почему, подобно нищим, бездомным, оборванным, которых собрали слуги по дорогам и проселкам, и мы можем принять Христово предложение: зная, что мы недостойны, зная, что у нас ничего нет, кроме облекающей нас милости Божией, кроме допускающей нас до равенства любви Господней.
Это первое, что останавливает внимание в этом образе обедни, то есть пира, Тайной вечери. Второе – то, что Господь нам предлагает особую пищу. Пища – это приобщение: когда мы делим хлеб, мы все участвуем в одном хлебе. Но здесь не простой хлеб и не простая чаша, здесь нечто гораздо большее. Господь под таинственным видом хлеба и вина предлагает нам приобщиться Ему Самому, то есть не только разделить с Ним то, что у Него есть, но с Ним разделить то, что Он Сам есть, стать через это приобщение тем, что Он Сам есть. Как Афанасий Великий говорил, Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом. Бог во всех отношениях стал тем, что мы есть, чтобы через это нам дать возможность стать тем, что Он есть. Тайна есть в пище и в питании. С одной стороны, человек – плотяной и вещественный, он своими корнями уходит в сотворенный мир. Часть своей жизненной силы, своего существования, жизни своей мы черпаем в этом естественном мире: мы едим хлеб, мы пьем воду, мы приобщаемся всему тому, что видимо вокруг нас. Мир вокруг нас, как один русский богослов сказал, – как трапеза. Мир представляется нам минутами как Божия любовь, ставшая животворящей пищей, и в этом отношении, приобщаясь тварному, мы от него неотделимы, и наша человеческая судьба включает в себя судьбу всего видимого.
С другой стороны, человек духовен, он своими глубинами приобщен Богу, он живет не одним хлебом, но и словом Божиим, творческим словом, которое его вызвало из небытия в бытие, словом жизни, прощения, которое его содержит и животворит, и, наконец, словом воскрешающим, которым мы облечемся телесностью для вечной жизни.
И в этом тварном мире, где человек отпал от Бога, где он уже бессилен вознестись к Богу духом пламенным, Бог делается человеком. Он делается плотью для того, чтобы стать нам доступным на том простейшем уровне, который нам безусловно доступен: не на шатком уровне наших душевных переживаний, которые то яснее, то туманнее и всегда неустойчивы, но на той природной тварной глубине, которая не подлежит случайностям наших переживаний, – на уровне нашей телесности. Через этот хлеб, который стал Его Телом, через это вино, ставшее Его Кровью, Он нас приобщает к области духа и к Божественному миру.
И вот здесь мы видим, что эта тайна общего стола обедни, Тайной вечери имеет, с одной стороны, такое громадное нравственное значение: через любовь Господню, через то, что мы ее принимаем трепетно и благоговейно, мы удостаиваемся Его гостеприимства, и делаемся Его друзьями, и приравниваемся Ему, ставшему Человеком нашего ради спасения. И, с другой стороны, в пределах этой любви и гостеприимства, вокруг этого стола мы приобщаемся вечной жизни, делаемся причастниками хлеба и вина, которые стали Телом и Кровью воплощенного Слова Божия.
Нам придется еще вернуться к вопросу о значении вещества, потому что значение вещества забывается, и на Западе, может быть, еще больше, чем на нашем православном Востоке. Но сейчас я не буду останавливаться на этом, а хочу обратить ваше внимание на другое слово, на слово «Литургия». Греческое слово λειτουργία переводится «общее дело», дело народное, и, значит, сказанное в самом начале о том, что Божественная литургия является событием, совершаемым Богом, не до конца исчерпывает вопрос. Да, действует Бог, но действует Бог не без нас. Это общее дело Божьего народа, с одной стороны, и Бога этого народа – с другой стороны. Это соучастие, это сотрудничество, это событие в том смысле, что это – событие Его и наше. Мы не только совершаем вещественное приготовление хлеба и вина, мы делаем гораздо больше: мы предоставляем Богу нашу веру, и нашу надежду, и посильную нашу любовь. Где нет веры, там нет чуда, потому что нет Царствия Божия, и в этом отношении без человеческой веры Бог не может нас сделать участниками этой тайны Небесного Царства. В этом отношении наша вера так же необходима, как Божественное воздействие. Общее дело может быть еще более дивным, чем гостеприимство, потому что мы не являемся только теми, кто получает от Бога, мы являемся одновременно теми, кто обусловливает Божий дар не только своим нищенством, но и ответом этого нищенства на Божию любовь и щедрость.
Ответы на вопросы
Только ли те, которые приобщались, имеют право считать себя участниками Литургии?
Я думаю, что только такой человек, который отказывается от общей жизни во Христе, должен считать, что он вне Литургии, потому что (и это мне кажется очень важным для нашего православного сознания) мы не ставим на первое место приобщение, а – приобщенность. Приобщение, то, что мы принимали таинство в такой-то день за таким-то богослужением, обусловливается всецело тем, что я приобщен цельной, всецелой жизни Церкви и через нее – Христу. И человек, который не приобщается за Литургией сегодня, потому что его духовная жизнь следует определенному ходу и он хочет приобщиться в определенный момент, когда он к этому созрел, прав, так же как другой человек, у которого ход духовной жизни иной, тоже не подпадает под осуждение. Но тот и другой до конца участвуют в Литургии, постольку поскольку они до конца участвуют в жизни Церкви. Я говорю, разумеется, не о каком-то внешнем участии, а о той основной, глубокой приобщенности тайне Церкви, вне которой не может быть самого причащения.
Вы сказали о нравственном значении причащения. Разве его значение не превосходит уровень просто нравственности?
Я употребил слово «нравственное» в более широком смысле, чем просто нравственность, – как все внутреннее, все нутро. И, конечно, во всякой молитве, во всяком таинстве, но особенно в Божественной литургии, которая является как бы небом на земле, это переживание, этот мистический момент может быть наиболее глубок.
Если мы, лично и вместе, не будем из тех таинственных откровений, которые нам даются постоянно в Литургии, учиться жить духовной жизнью, а будем оставаться только в области душевности, то Литургия будет нам в самом основном и глубоком непонятна. Нам часто кажется, что духовное – это чрезвычайно высокая, утонченная, особенно близкая к Богу душевность. На самом деле из чтения молитв, из изучения облика святых ясно, что есть какой-то разрыв между этими двумя областями, есть какой-то предел душевности и есть область духа совсем иная, где Бог действует совершенно иным образом. Разумеется, все, что в человеке происходит, имеет тоже отражение в его душевности и в его телесности, но то, что происходит особо в духе, – не есть душевность, как бы она ни была высока. Это приобщенность чему-то, что превосходит тварность, и в этом отношении аскетический подвиг, как его понимает православие, – очень своеобразен. С одной стороны, он использует все силы душевные и все силы телесные, но, с другой стороны, он не имеет целью что-то создать, а освободить человека, сделать богоприемным, раскрыть его, как чашу, как руки. Подвиг не стремится сделать человека самодовлеющим. В этом важная черта аскетических советов, которые мы находим в православии, – богоприемная немощь, то, о чем апостол Павел говорит так подчеркнуто: сила Божия в немощи совершается (2Кор.12:9).
Беседа 2
Раньше, чем коснуться вопроса о призывании Святого Духа в Литургии и о том месте, которое в ней уделено Лицам Святой Троицы, я хочу остановить ваше внимание на двух выражениях, которыми характеризуется Божественная литургия, потому что эти два слова нам откроют нечто, что для нас важно в понимании этой службы. Это, во-первых, слово «Евхаристия», а во-вторых, греческое выражение κοινωνία, то есть общение.
«Евхаристия» обозначает две вещи. В современном словоупотреблении это слово значит «благодарение», но в более древний период, так же как русское слово «благодать», это слово значило одновременно и благой дар, и самое благодарение. Употребление слова «благодать» в смысле благого дара, подарка мы находим в каноне святому ангелу-хранителю, находим в одной из утренних молитв: «если по заслугам спасешь нас, Господи, это не благодать, а долг только», говорится в молитве2. Здесь слово «благодать» надо понять в простом смысле: не благой дар, не подарок Твоей любви, а выплата заслуженного, то есть погашение с Твоей стороны долга, который Ты имеешь, вернее, имел бы по отношению к праведнику. Так и слово «евхаристия», хотя значит преимущественно или даже исключительно «благодарение», имеет эти два смысла, и каждый из этих смыслов в соединении с другим дает полную, богатую картину того, о чем идет речь.
Литургия есть величайший дар, самый благой, самый совершенный дар, который Бог может нам подарить. В Литургии мы находимся уже теперь, будучи земными людьми, на небе. Это, как выражался Иоанн Кронштадтский, уже «небо на земле», причем небо в полном, богатом смысле этого слова: присутствие Самого Живого Бога в нашей человеческой жизни и обстановке и превращение этой земной обстановки в явление небесных вещей, когда каждое действие, совершенное на земле, имеет небесный смысл, когда каждый предмет, который мы употребляем на земле, обозначает нечто небесное.
К этому мы вернемся, когда будем говорить о символах Литургии, но это так прозрачно и ясно, например, в великом входе, в херувимской песни, Иже херувимы тайно образующе: «Мы, которые таинственно, неизреченно являемся образом самих херувимов и поем Живоначальной Троице трисвятую песнь, отложим теперь всякое земное попечение». С одной стороны, если смотреть глазами плоти, мы видим, что идет шествие людей: идет прислужник со свечой, идет дьякон и несет сосуд с хлебом, идет священник и выносит чашу с вином. Они двигаются из того предела, где заготовлены были дары, для того чтобы поставить их на святом престоле, действие необходимое и простое, потому что приготовленное сначала должно быть принесено теперь в центр молитвенного церковного события. Это физические действия, которые всякий может обнаружить, но одновременно для тех, кто знает, о чем идет речь, здесь явно что-то другое.
Этот хлеб – образ Божия Агнца, Мужа скорбей (Ис.53:3), воплотившегося Сына Божия, агнца, который был приготовлен на проскомидии и заклан, надрезан крестообразно, и так же в чаше приготовлен образ Его крови. Это шествие, когда закланный агнец приносится на алтарь освящения, и молитва, которую священник в это время читает, об этом говорит: «Благообразный Иосиф с древа снем (сняв) пречистое Тело Твое, плащаницею чистою обвив и вонями (ароматами) во гробе нове покрыв положи»3. Это погребальное шествие закланного Агнца, закланного Сына Божия, но за ним мы опять-таки видим другую реальность. Заклание это – не только событие в истории, но и событие, которое покоится в самых глубинах Божией премудрости, это тайна, сокрытая до начала века, это тайна, которая пребывала в Боге как знание о том, что будет, когда человек будет сотворен, когда он отпадет от своей славы, будет ужален смертью и когда Сам Бог станет человеком, чтобы человека сделать Богом, по слову Афанасия Великого.
Поэтому в образе закланного Агнца мы видим покоящиеся в самых глубинах Божественной любви сострадание к человеку и предведение о том, что будет, и спасительное Божие действие. Это то, что можно видеть на земле, но Церковь видит больше. Она видит и знает из опыта церковного, что Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ, что крестная смерть Христа Спасителя была победой над смертью, что не было такого момента, когда воплотившийся Сын Божий был поражен злом, был только миг, когда казалось, будто зло и смерть восторжествовали, тогда как на деле в это самое мгновение зло, и смерть, и ад были поражены смертельной раной. Церковь в этом закланном Агнце, мертвом теле Христа видит уже победу. И она видит еще больше, потому что Тот, Который умер на земле крестной смертью, Тот, Который погребается Иосифом и Никодимом, Тот, над Которым рыдает Мать, Тот, Который оставляет Своих учеников осиротевшими и отчаянными, никогда не разлучался от славы Отчей.
В начале Литургии священник кадит вокруг престола и говорит: «Во гробе плотски, во аде же с душею яко Бог, в рай с разбойником, и на престоле был еси со Отцем и Духом, вся исполняя, Неописанный (Неограниченный)». То есть, пока Ты лежал плотью Своею во гробе, душа Твоя, сияя Божеством, была в аде, побеждая ад, освобождая пленников от века, как говорит другая церковная песнь. Но вместе с этим Ты был уже в раю с тем разбойником, которому Ты обещал, что он будет в тот же день вместе с Тобою в раю, и все время Ты находился одесную славы Бога и Отца с Духом Святым, Неописанный, то есть неограниченный ничем.
И это Церковь прозревает: в то время, как слепой плотской ум видит только вещественное перенесение хлеба и вина, нужных для совершения таинства, вера прозревает смысл действия. И еще Церковь нам открывает, что это шествие, которое казалось поражением, является славой, и Христос, Который как будто здесь уносится на погребение, одновременно торжествующе движется во славе. Об этом – вторая часть херувимской песни: «яко да Царя всех подымем, ангельскими невидимо дориносимого чинами. Аллилуйя». То есть отложим всякое земное попечение с тем, чтобы встретить Царя всех, Который, как победоносец, носим теперь ангельскими чинами. Аллилуйя: слава Богу, слава Богу, слава Богу.
Вот каким образом переплетается видимое и невидимое, и каким образом через видимое и постигаемое умудренный смыслом человек восходит еще дальше к тому, что невидимо, и открывается вере и раскрывается Богу. Это я привел в пример тех церковных действий, которые так богато нам раскрывают одновременно две разные стороны того же события.
Что касается до Евхаристии, именно это и случается. Богатейший дар и одновременно – наше благодарение. Что Литургия является богатейшим даром Божиим, предельным выражением Божественной любви – нам не трудно понять, но каким образом Литургия может являться одновременно самым совершенным способом нашего благодарения? Тут, мне кажется, нам дает намек на ответ, и больше, чем намек, один из псалмов, который читается в правиле, приготовляющем нас к причащению Святых Тайн. Там говорится: «Что воздам Господеви о всех яже воздаде ми?» (Пс.115:3) – чем я отплачу Господу за все, чем Он меня одарил? Если поставить этот вопрос, то многие, вероятно, все начнут думать: что я могу дать Богу, что выражало бы как можно более совершенно мою признательность, мою любовь, мое изумление о том, каков Он есть и что Он для меня делает? И поставив вопрос так, мы можем думать, что единственное, что мы можем дать Богу, – это любовь. И на самом деле, в книге Притчей говорится: Чадо, дай мне сердце твое (Притч.23:26). Что мы Богу можем дать? Все – дело Его собственных рук, все принадлежит Ему, но одно мы можем Ему дать, над чем Он не имеет власти, – это наше сердце, потому что любовь не может быть получена иначе как дар, как подарок. Святой Максим Исповедник говорит: Бог все может, кроме одного – Он не может заставить человека Его любить, потому что любовь и свобода неразлучимы друг от друга.
Значит, сердце человеческое можно отдать, любовь можно дать Богу. Но любовь – понятие многогранное. Когда мы говорим о любви, нам всегда думается о радости давать: человеку, которого мы любим, Богу, поскольку мы Его любим, мы хотим что-то принести в дар. Возьмите волхвов, которые, увидев звезду, предварившую приход Спасителя, принесли Ему свои дары – золото, фимиам и мирру. Золото – как царю, фимиам – как Богу, а мирру – как человеку, предназначенному к погребению. И каждому человеку, и Самому Господу мы в той или иной мере хотим принести эти же самые дары. Но любовь не ограничивается принесением дара. Апостол Павел в одном из своих посланий, повторяя слова Христа, которые не записаны в Евангелии, пишет: как говорит Господь, блаженнее давать, чем принимать (Деян.20:35).
В псалме, которым я начал это рассуждение: «что воздам Господеви о всех яже воздаде ми?» – псалмопевец дает ответ: «чашу спасения прииму и имя Господне призову» (Пс.115:4). Приму чашу спасения... Для того, чтобы быть в состоянии принять дар сердцем открытым, сердцем радующимся, надо не только любить, но надо верить в любовь того, кто дает. В нашем земном опыте это так ясно: если человек, которого мы не любим, нам дает, мы стараемся отплатить чем-нибудь, лишь бы быть свободным от долга благодарности и от душевной связи, которая создается через подарок. Если мы не верим в любовь человека, дающего нам подарок, нам тяжело получать. Только когда, с одной стороны, мы уверены в чистоте, совершенной светлости любви, из которой исходит дар, и, с другой стороны, когда сами любим дающего так, чтобы его дар был для нас чистой радостью, можем мы получить и принять до конца. Но тогда принятие нами предложенного подарка является самым глубоким, самым совершенным выражением нашей благодарности. Вот почему Евхаристия, которая является величайшим даром Божиим, когда она нами принимается сердцем открытым, ликующим, умиленно-благодарным, нежным, является одновременно и самым совершенным нашим благодарением, то есть той самой совершенной радостью, которую мы можем принести Богу.
Это нам важно помнить, потому что Литургия является уже новым соотношением в вечности, радостью не земной, а небесной. Если мы поставим себе вопрос: за что мы благодарим Бога? – мы получаем два ответа. С одной стороны, в Божественной литургии Господь предлагает нам пищу, которая нас делает не только небожителями, но делает нас общниками, соучастниками Божественной природы. Через Божественную литургию, в пределах Церкви, силой и благодатью Божией мы так соединяемся с Христом Спасителем, как члены тела являются одно между собой, с главою и друг с другом. И в этой тайне тела, в котором каждая клетка, каждый член является не частью механизма, где одна часть может быть заменена для того, чтобы сам механизм не был уничтожен, каждый член есть именно плоть от плоти и кость от кости. В этом теле совершается то, что Игнатий Богоносец называл «всецелый Христос», «явление всецелого Христа». Глава вместе со всеми частями тела связана так, чтобы Церковь вырастала из тысячелетия в тысячелетие, принимая все новых и новых живых людей и соединяя их все глубже и глубже со Христом. И это тело становится постепенно всечеловечеством, но не природным, каким мы знаем человечество, и себя, и друг друга, а человечеством, возведенным к настоящему его призванию – быть тем, что есть Христос в отношении к Богу и Отцу.
Здесь есть за что благодарить, но более конкретно еще мы благодарим за то, что Божественная любовь, предлагая нам вечную славу, не предлагает нам собственным трудом, кровью своей только получить небесное Царство. Божественная любовь в воплощении Сына Божия являет нам беспредельность своей жертвенности, своей спасительной солидарности с нами. За это мы тоже благодарим. И тут мы доходим до момента, который очень важен. Если мы действительно, на самом деле, всерьез верим, что через причащение Святых Тайн мы соединяемся со Христом, так что во веки вечные Его слава будет по приобщению нашей славой, что Его Сыновство по нашему приобщению к Нему станет нашим сыновством по отношению к Богу и Отцу, что нашим приобщением на земле начинается приобщение и вечной славе, и временной исторической судьбе Христовой, – если мы хотим с Ним быть во славе, мы должны быть с Ним на кресте.
Помните место в Евангелии (Мф.20:20–23), где мать апостолов Иакова и Иоанна, услышав, что Господь идет в Иерусалим, чтобы завершить Свое дело служения, подходит к Нему и начинает молить о своих сыновьях: дай им воссесть одесную и ошуюю Тебя в Царствии Небесном. И Христос ставит им вопрос: способны ли вы пить чашу, которую Я буду пить? – то есть приобщиться той судьбе, которая Моя судьба; способны ли вы креститься тем крещением, которым Я буду креститься? Здесь выражение, трудно понимаемое на русском языке, но на греческом слово «крещение» значит «погружение»: готовы ли вы погрузиться, уйти с головой во все то, что будет сейчас со Мною происходить? И их ответ: да. И тогда Христос им говорит: Чашу, которую Я буду пить, и вы испиете, крещением, которым Я буду креститься, и вы будете креститься, а кто сядет одесную и ошуюю Меня, то определить не от Меня зависит.
И здесь обетование Христа обращено не к нашим духовным вожделениям, не к мечтам о небесной славе, а к готовности любовь проявить делом: если вы Меня любите, то вы со Мной до конца разделите Мою земную трагическую судьбу. Если вы ее не хотите, значит, вы не хотите делить судьбу со Мной, а хотите только трагедией Моей жизни и смерти извлечь себе пользу, выгоду... Это та же самая картина, как то, о чем мы говорили в прошлый раз, когда я упоминал о человеке, который вошел в небрачной одежде на пир Господень: ему не нужно было быть гостем, ему нужна была предложенная пища. Глубокое отношение гостя и хозяина ему было неинтересно, он только хотел хлеба.
В Евангелии мы находим нечто подобное в другом месте, когда люди хотели Христа сделать царем, после того как Он их накормил хлебами и рыбой в пустыне. Он им говорит: вы потому этого хотите, что вы ели хлеб (Ин.6:26). Тут та же самая тема: если нас со Христом соединяет любовь, то эта любовь нас должна сделать неразлучными с Ним в трагедии Его жизни, и если наша любовь совершенна, то мы должны быть готовы с Ним разделить трагедию крестной любви, проявленной в Нем, даже не задумываясь над тем, что потом будет. Достаточно нам так любить, чтобы с Ним быть одно во всем, но, конечно, раньше всего в горе, в страдании, в трагедии, а только потом в ином. И здесь третий аспект вообще любви – способность не только давать и получать, но так крепко соединиться с любимым, чтобы жить только им и в нем, иначе сказать, умереть для себя с тем, чтобы жить для него.
И это сказывается тоже в Божественной литургии, когда мы благодарим Бога не только за Его благодеяния, но за все в жизни, не ограничивая никаким образом нашу благодарность. Потому что если мы во Христе, все в жизни является нашим соучастием в Его судьбе на земле, за исключением нашего греха, который и является тем, что должно быть очищено и изжито.
И тут я хочу сказать одно слово о последнем выражении, характеризующем Литургию: «кинония», общение. Общение со Христом, во Христе с Духом Святым, действием Святого Духа, Который есть Дух сыновства, неизреченно взывающего в нашем сердце «Авва, Отче» (Рим.8:15), с Отцом, так что Духом Святым наша жизнь сокрыта со Христом в Боге, как говорит апостол Павел в Послании к колосянам (Кол.3:3).
Но кроме того, это общение идет не только в глубь вечности, но и в ширь времени. Все те, которые из одной чаши причастились Тела и Крови, сроднились через Христа в одну единосущную семью, приобщенную истинному человечеству Христову, – это новая тварь, о которой говорит Священное Писание: во Христе вы стали новой тварью (2Кор.5:17) не только нравственно, но всем, что только в нас есть. Приобщаясь Святых Тайн, мы приобщаемся Христу Спасителю, через Него сродняемся неизреченным образом с Духом и Отцом, но одновременно приобщаемся и соединяемся по-новому, по-благодатному, по-небесному и чудесному со всей тварью, со всяким человеком, и дальше человека – со всем тем, что Богом сотворено и что в Боге движется и имеет свое бытие.
Беседа 3
Каждая церковная и частная молитва, каждая православная молитва начинается всегда призыванием Святого Духа. Часто нам объясняется, что мы только Духом Святым можем обратиться к Богу. Это Тот Дух, Который есть Дух Христов, Дух сыновства, и только вдохновением Святого Духа мы можем обращаться к Богу и Отцу именно как к Отцу, только Он в глубинах нашей души может нас подвигнуть к тому, чтобы говорить Богу «Авва, Отче» (Гал.4:6). И это правда.
Но настаивают также и на том, что всякая церковная молитва построена по схеме нашей веры во Святую Троицу. Духом Святым нам дается познание Христа, без вдохновения Святого Духа, без того чтобы Он нам открыл, что Иисус есть Христос Сын Божий, мы этого познать не можем (1Кор.12:3). И дальше, как говорит Сам Спаситель в Евангелии от Матфея, никто не знает Сына токмо Отец, ни Отца никто не знает токмо Сын и ему же аще волит Сын открыти (Мф.11:27), то есть никто не знает Сына, кроме Отца, и никто не знает Отца, кроме Сына и тех, которым Сын эту тайну откроет, если захочет и как захочет.
Таким образом Дух Святой нам открывает ведение Христа, приводит нас к познанию Его как Бога нашего, как Спасителя и как Сына Отчего, и это познание, вернее, Христос, нами познаваемый, оказывается, по Его собственному выражению в Евангелии от Иоанна, дверью (Ин.10:7), через которую надлежит войти, которой надлежит пройти для того, чтобы через Сына познать Отца. И только пройдя Духом Святым путем Сына, мы можем подойти к Отцу и поклониться Ему в Духе и в Сыне.
Но, кроме того, надо обратить внимание на чрезвычайно важное свойство молитвы Святому Духу. Евангелие нас учит, что Дух Святой был послан Сыном от Отца сначала совокупности всей Церкви, как нам повествует об этом Евангелие от Иоанна [20-й главе] в вечер Воскресения Господня, когда Спаситель стал посреди Своих учеников, дунул и сказал: «Примите Святого Духа» (Ин.20:22). И затем, пятьдесят дней спустя, в день, который мы называем праздником Святой Троицы, этот же Святой Дух, живущий в Церкви, был дан каждому из учеников Христовых, созревших к тому. До этого Дух Святой, конечно, был, Дух Божий дышал над водами, как нам рассказывает начало книги Бытия (Быт.1:2). Духом Божиим созданы небеса и земля, Дух Божий вдохновлял пророков, но Его отношение к твари было как бы внешнее. Теперь Он вошел в совершенно новое отношение к твари через искупление, совершенное Христом, и через дар Святого Духа Церкви, которая стала храмом Святого Духа, местом Его пребывания на земле, стал как бы внутри-тварным. Но Дух Святой, который дается Церкви, это уже предвкушение тайны будущего века. Познание Христа в каком-то смысле (конечно, далеко не полном) находится в пределах исторической судьбы мира. Христос стал человеком, Христос есть Спаситель, и мы Его познаём как Судию на грани между временем и вечностью. И только в вечности мы Его познаем в полном смысле как Слово Божие в Его таинственном соотношении с Отцом. Но Дух Святой и Его присутствие в мире, в пределах Церкви, уже дает нам предвкусить тайну будущего века.
В этом отношении призывание Святого Духа в каждой церковной молитве говорит о том, что всякая церковная молитва, будь то частная, будь то коллективная или всецерковная, уже за пределом нашего исторического становления. Эта молитва уже принадлежит вечности, хотя она происходит в этом мире, точно так же как земная жизнь Церкви есть уже жизнь будущего века в пределах нашего времени. Это небо на земле, пока земля еще не прошла. Это еще не будущий век, когда будет новая земля и новое небо (Откр.21:1–2), но это уже соединение вечного и временного.
Так что призывание Святого Духа, с одной стороны, является нашим свидетельством о том, что мы действительно находимся в пределах вечности, а не только в пределах времени, а с другой стороны, призывая Святого Духа, мы Его умоляем расширить наше временное бывание до безмерных пределов вечного.
В одном месте Литургии это как-то особенно ярко чувствуется: это то место, когда перед освящением Святых Даров, перед тем, как священник произносит над ними слова: и сотвори хлеб сей пречистое Тело Христа Твоего, а яже в чаше сей – честную Кровь Христа Твоего, – перед этими словами возносится молитва Святому Духу. Очень важно понять, какое она имеет значение. Речь не идет о том, Которое Лицо Святой Троицы совершает это чудо изменения хлеба в Тело Христово и вина в Кровь Христову. Во всяком действии нашего спасения со-действуют, со-участвуют все Три Лица Святой Троицы. Речь идет не о том, как совершается это чудо преложения Святых Даров – именем ли Христовым и повторением Его слов, как считается у западных христиан, или действием Святого Духа, как ожидаем мы. Речь идет о том, что самое чудо освящения Святых Даров немыслимо как событие земное, совершающееся только в пределах земли или даже в пределах времени. Это событие, которое возможно только в вечности, когда мы уже будем находиться или, вернее, когда мы уже находимся как бы предварительно, как бы упреждая ход истории, в Божией вечности.
Тут эсхатологический момент имеет центральное и решающее значение. Вся церковная действительность, включая этот хлеб и это вино, вдруг становится содержанием вечности, а вечность – содержанием данного мгновения времени. В этой вечности нет ни «раньше», ни «позже», ни «теперь», а все со-присутствует Богу, все одновременно содержится в Нем. Тайна вечери Христовой, первой Евхаристии, первой Литургии, совершенной самим Спасителем, делается реальностью данного мгновения. Это не повторение, не изображение того, что когда-то произошло, но сама сверхвременная реальность: мы входим в вечность, где нет ни прошлого, ни будущего, а только одно настоящее. Очень важно понять, что весь смысл, все значение этой молитвы в том, чтобы подчеркнуть в нашем сознании и осуществить в церковном опыте этот переход от времени к вечности, от непрерывного течения, изменения, становления и относительности к абсолютному, безусловному, неизменному. «Неизменность» здесь не есть неподвижность, но преизбытствующая творческая жизнь, в которой одно мгновение не вытесняется другим, как на земле, а входит во всеобъемлющую полноту жизни.
Мы начинаем Литургию тоже призыванием Святого Духа. Перед тем как произнести первые слова: Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа... – священник молится именно молитвой Святому Духу, Царю Небесный. Уже раньше, когда он совершал проскомидию, то есть приготовление, все обрамлялось мыслью, что Литургия вневременна, что она совершается и пребывает в вечности, являя вечность в пределах времени. Только это делает возможными некоторые другие свойства и черты Литургии. Это позволяет рассматривать Литургию как благодарение и делает возможным для христианина, поскольку он приобщен духу Церкви, духу Христа, приносить это всецелое и порой почти невыносимое для наших человеческих способностей и сил благодарение за все, такое благодарение, которое охватывает не только счастье, не только очевидные благодеяния Божий, не только как бы даже скрытые Божий благодеяния, но охватывает и всю трагедию мира, охватывает все без исключения, не оставляя в стороне ничего.
Так благодарить можно только в вечности, потому что только в вечности можно оглянуться на всю трагедию мира и истории и увидеть ее оправданной и осмысленной. Только когда все совершится, все будет завершено, все будет закончено, сможет тварь сказать, что Бог был прав. До этого происходит постоянное борение между безусловным доверием к Богу и ужасом, который охватывает тварь перед лицом ею переживаемого. Вы наверно помните место из книги Откровения Иоанна Богослова, где нам говорится, что, когда все совершится, станут мученики, и восхвалят Бога, и скажут: Ты был прав, Господи, во всех путях Твоих (Откр.15:3; 16:7). Или то место из Евангелия, где Христос нам говорит, что премудрость будет оправдана детьми своими (Мф.11:19). Это возможно только когда все совершилось, когда все завершено и тварь может взглянуть и понять, что действительно премудр замысел Господень, несмотря на всю трагедию земли, на все страдания, на весь ужас, на все то, что разрывало душу и тело твари, – Бог был прав в Своем замысле и прав в Своих путях его осуществления. И только если мы врастаем в вечность, то есть только если мы живем Духом Святым, если мы прошли тесными вратами, дверью, которая есть Христос, если мы прошли путем, который есть Сам Христос, – Он Сам, а не просто что-то – и вошли в устойчивые пажити вечности (Ин.10:9), можем мы это сказать.
В этом отношении мы не должны обманываться: для нас чрезвычайно трудно рассматривать Божественную литургию, Евхаристию как благодарение и всецело в этом благодарении участвовать. Хотя каким-то краем души, а иногда почти всей душой мы касаемся тайны вечности, мы колеблемся, тогда как все, что мы можем сделать, это повторить слова одной из тайных молитв евхаристического канона, которую священник произносит перед словами: Поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще, где он говорит: Благодарим. Тя, Господи, за все, за все Твои благодеяния ведомые и неведомые, как бы прикрывая этим словом «неведомые» и то, что мы назвали бы благодеянием, и то, что, по нашей немощи и неспособности познать пути Божий, мы не в силах назвать благодеяниями.
Я думаю, что нам чрезвычайно важно это понять для того, чтобы место Святого Духа в Божественной литургии стало ясным, потому что положение Святого Духа сложное в нашем понимании и в нашем богословии. Он неуловим. Как говорил Владимир Николаевич Лосский в одной из своих лекций, Отец открывается через Сына, Сын открывается через Духа, а Дух остается в тайне невыразимого опыта. По слову святого Василия Великого, Сын является как бы печатью, которая нам раскрывает иначе непонятную тайну Отца. Дух Святой открывает нам глаза и раскрывает душу для того, чтобы мы узнали во Христе Того, Кто Он на самом деле есть. Но Дух Святой остается неуловим, неопределим, о Нем и Спаситель сказал: Дух дышит, где хочет, откуда Он приходит и куда Он идет, никто не знает (Ин.3:8). Единственное, что мы можем о Нем знать, это что Он нас коснулся, как ветер. И вместе с этим Он дышит во всей Божественной литургии. Как я уже говорил, Он Литургию раскрывает до беспредельности не только охвата в том смысле, что Литургия своей молитвой, своей заботой охватывает весь мир, всякого человека, всякое положение или состояние и нужду. Он раскрывает Литургию до глубин вечности, перенося нас в вечность вместе с тем временем, в котором мы находимся, как бы врываясь вовремя и разверзая его до пределов беспредельности, как выражается святой Максим Исповедник. Но, кроме того, Дух Святой присутствует во всей молитве Церкви, потому что, как я сказал вначале, Он есть Дух Христов, Дух сыновства, и только Его силой, действием, вдохновением мы оказываемся способными обратиться к Богу как к нашему Отцу: «Авва, Отче!» (Гал.4:6).
И тут я хочу подчеркнуть второе особое свойство Литургии. Божественная литургия – единственная служба, которая вся обращена к Отцу – через Сына, в Духе Святом. Она обращена именно к Отцу, и это понятно (поскольку вещи нам вообще понятны), потому что Литургия – действие всей Церкви, которая есть тело Христово и храм Святого Духа. Это действие Церкви, понятой как Тело Христово, где Глава Христос и Его члены составляют одно неразделимое целое, которое Игнатий Богоносец еще в I веке называл «всецелым Христом». И в этом теле Христовом, в единстве Самого Христа и всех тех, которые являются живыми членами Его тела, живет Святой Дух, данный сначала всей Церкви, а потом каждому лично, это тело является храмом, притом живым, трепетным храмом, пронизанным присутствием Святого Духа. Это тело по отношению к Отцу находится в исключительном, единственном и неповторимом положении.
Вот до какого непостижимого величия нас возводит Литургия. Это действие через нас, в нас и вместе с нами Самого Сына Божия. Литургия не является просто действием какой-то человеческой общины как таковой, как группы людей, которая устремлена к Богу. Это действие Сына Божия Единородного и нас, живых членов Его тела. В этом смысле Литургия всегда и бесконечно больше каждого из нас и всех нас. Не только ее вместить до конца мы никогда не сможем, но мы никогда не сможем вырасти в ее меру. Она всегда будет тем пределом, к которому мы можем стремиться и которого достигнем только тогда, когда все уже будет завершено, за пределом Страшного суда. Но уже на земле Литургия, в силу того, что является делом Единородного Сына в совокупности со всеми теми, которые Духом Святым являются в Нем живыми членами этого тела, нас ставит по отношению к Отцу в абсолютно единственное, неповторимое и ни с чем не сравнимое положение. Вот почему Литургия является единственной службой, обращенной к Богу и Отцу не посредством Сына, а в Сыне, потому что тут действие Сына, не только Иисуса из Назарета, но всех нас, ставших одним телом, одним существом с Ним и одновременно храмом Святого Духа.
Ответы на вопросы
Когда можем мы сказать: «Да, Господи, Ты прав»?
Я думаю, что дело вот в чем. Напряжением всех сил нашей веры и при очень значительной нашей ослепленности, когда мы просто не видим перед собой пути, не видим ответа, мы можем сказать: я не сомневаюсь, что Бог в конечном итоге прав, но я не понимаю... Например, отец Софроний говорит в своем введении к русскому изданию книги о старце Силуане, что часто стоишь перед Богом и говоришь: «Я не могу, Господи, Тебя понять»4. Это может выражаться просто в нашем стоянии перед очень сложной, глубокой тайной всего в целом. Это может быть созерцательное, благоговейное настроение, когда мы стоим и видим перед собой непостижимое и говорим: «Господи, я не понимаю Тебя! Однако это лишь показывает, что я только напряжением веры могу принять Тебя».
Но гораздо чаще в жизни, особенно когда мы сталкиваемся с острым, тяжелым, как будто бессмысленным горем в своей или в чужой жизни, в событиях мира и т. д., мы идем дальше. Мы говорим: «Я не понимаю», но с таким оттенком, будто только отказавшись от понимания вообще, можно не взбунтоваться и не отвернуться. Я не говорю сейчас, что это законно или правильно, – это просто факт. Та цитата, которую я давал, – это указание Иоанна Богослова, что когда все, что Бог решил совершить для спасения мира, будет совершено, когда все это принесет плод победы, тогда человек увидит, что Бог победил не для Себя, а победил для всех. И тогда все страдания, свои и даже чужие, весь ужас истории откроется перед нами как пройденный путь, не бессмысленный, а единственно возможный путь к тому, чтобы дойти до того состояния и до того взаимоотношения с Богом, которые Бог задумал для нас: чтобы мы были вовеки Его друзьями и разделяли пир с Ним в том смысле, в котором я старался этот пир объяснить в первой беседе. И тогда человек сможет сказать: «Да, Господи, Ты был прав!».
Бог хочет нашего спасения, и Он нас к этому ведет, а мы все время делаем вещи, которые не соответствуют Его промыслу. Зачем молиться «да будет воля Твоя», если мы не творим волю Его?
Нельзя сказать, что все случающееся в мире является положительной волей Божией в том смысле, что Он хочет каждого события. Но при каждой ситуации всякое событие, всякая встреча, сложное пересечение людей и вещей является Божиим как бы творчеством, которое нам дает возможность, если мы только вникнем в Божий замыслы и не станем искать своего разума и воли, поступить правильно в пределах иногда уродливого положения. После того как Адам и Ева съели свое первое яблоко, все заколебалось, и теперь нет такого положения, которое можно назвать нормальным с точки зрения Бога. Все ненормально, потому что мы живем в падшем мире.
И Бог не только терпит. Он вместе с нами постоянно творчески старается и в нас что-то менять, и через нас что-то в мире менять, но мы-то очень часто, вместо того чтобы быть Ему сотрудниками, стараемся по-своему поступить. Мы говорим: «Ты, Господи, подожди, я это устрою, как надо, а уж потом мы поговорим. Ты говоришь: подставь ему другую щеку. Я ему сначала в зубы дам, потом подставлю щеку, и Ты увидишь, так будет гораздо лучше». И в каком-то смысле это, к сожалению, оправдывается на малюсеньком отрезке времени, потому что когда человека побьют, он становится смирным на какое-то время. И в результате мы говорим Богу: «Видишь, а если бы я подставил щеку, что было бы?». И так мы делаем со всеми заповедями Господними, с Его советами, со всем тем, что составляет Его точку зрения на жизнь. Если бы мы исполняли то, что уже знаем, как волю Божию, мы, может быть, что-нибудь узнали бы и о другом. Но беда в том, что и то, что мы знаем, мы не делаем. Например, есть какие-то основные правила, которые Господь нам предложил, а мы говорим: «Это я слышал, а Ты мне лучше скажи, что мне делать в этом специальном положении. Ты же говорил Серафиму Саровскому!». Дело только в том, что раньше, чем Серафим Саровский услышал от Бога: «Скажи Мансурову – встань и иди», Серафим Саровский сорок с лишком лет творил Его волю в других областях. Вот единственная между нами и им разница. И мы постоянно хотим частного откровения для данной минуты, всегда оставляя в стороне общее откровение на все времена. Кроме того, мы очень редко даем себе время посмотреть на вещи, мы большей частью спешим что-то сделать. Если посмотришь на жизнь святых: сколько лет они просто вглядывались в жизнь до того момента, когда что-то в ней увидят. Знаете, бывают для детей такие беспорядочные рисунки с вопросом: «где заяц?». И вот держишь картинку, вертишь во все стороны, смотришь, смотришь и не видишь. Потом вдруг замечаешь зайца и тогда удивляешься, как можно было его не видеть. Так мы живем на самом деле. Жизнь является очень сложной картиной, в которую вписаны и заяц, и охотник, и собака, и многое другое. Если вместо того чтобы сказать: «собаки не видно, я сам буду лаять», мы сели бы и смотрели с уверенностью, что если достаточно долго молчать, смотреть и быть свободным от предрассудков и преждевременных решений, то мы увидим, – мы, может быть, и увидели бы, и тогда нужно было бы что-то делать. Но нам кажется, что если я сейчас что-то не сделаю, то все пропадет, как будто вообще нет Бога, Который и за этим может посмотреть. Нам кажется, что если мы сейчас же чего-нибудь не сделаем, то случится что-то непоправимое. Но то, что мы делаем, часто более непоправимо, чем если бы мы переждали и попробовали понять. В некоторых областях это совершенно очевидно и ясно. Скажем, когда вы зовете врача, он вас сначала осмотрит, прослушает, потом подумает, может, опять придет, и только тогда, часто после нескольких недель, скажет: теперь я понимаю. Но в жизни мы так не поступаем, мы хотим сразу, как только увидели, так и действовать. Но для этого надо быть святыми, вот в чем проблема. Бог тоже не доволен падшим миром и знает, что мир не таков, каким Он его задумал, но знает тоже, что Он мир так сотворил, что он в конечном итоге оправдается.
Беседа 4
В прошлой беседе, если вы ее еще помните, я говорил о том, что призывание Святого Духа, которое является характерной чертой во всяком таинстве, и особенно в Литургии, является раскрытием перед нами того, что веянием Святого Духа, Его жизнью в Церкви мы находимся уже в будущем веке. И тем, что мы уже в будущем веке, обусловливается и освящение Святых Даров.
Теперь мне хочется отметить другую черту: это присутствие и веяние Святого Духа относится не только к Святым Дарам, к хлебу и вину. Дух Божий заполняет Собой весь храм, и всякий человек, всякий верующий, который в нем находится, тоже погружен уже теперь, в пределах нашего исторического времени, в это непостижимое присутствие вечности. Освящение, которое теперь совершается, является не только освящением Святых Даров, хлеба и вина, но одновременно – всех собравшихся. В этом смысл последнего, предельного возгласа, который вы слышите перед причащением Тайн, перед причащением священника и затем мирян. После дьяконского возгласа «Вонмем!», то есть «сосредоточим внимание, сейчас будет сказано что-то решающее, что-то имеющее основное значение», священник возглашает: «Святая святым», то есть – то, что было освящено – тем, которые освящены, то, что Божие, – народу Божиему.
И это предел того двойного ряда освящений, который можно проследить через всю Литургию. Потому что, как, может быть, мне удастся вам показать, когда мы будем подробнее разбирать самый ход богослужения, шаг за шагом не только Святые Дары освящаются, но приготовляется всякий верующий и вся совокупность верующих к тому, чтобы, освященные Духом Святым, они стали способными принять Святые Дары. В молитве, которая предшествует освящению Даров, священник молится о том, чтобы Дух Святой сошел на нас – то есть на народ – и на Дары. Если Дух Святой не сойдет на народ, если народ не станет по-новому народом Божиим, если он не будет освящен веянием и вселением Святого Духа, то некому принять приобщения Святых Тайн, не для кого совершать это таинство.
Поэтому так важно, чтобы всякий человек, который собирается принять участие в Литургии, пусть даже не причащаясь, а молясь, присутствуя, участвуя молчанием или действием, или пением в Литургии, себя готовил так же сосредоточенно, так же серьезно, как мы приготовляем святой хлеб и святое вино для совершения таинства. И поэтому так важно, чтобы все без исключения в храме были настроены, чтобы это был действительно Божий народ, тело Христово, ожидающее сошествия Святого Духа, Который коснется каждого, освятит каждого, кто будет себя к этому готовить и будет к этому стремиться. Иное отношение к Литургии кощунственно, и это мы все должны помнить и понимать. Будем ли мы причащаться или нет, мы должны одинаково готовиться к участию в этом таинстве, потому что участие начинается нашим приходом и тем, что вместе с другими мы составляем Церковь, Божий народ, и мы не имеем права вносить сюда что бы то ни было, что не есть Божие.
В этом смысле мы должны быть предельно строги и честны, и в древней Церкви было правило, что никто не остается на той части Литургии, в которой он не может до конца принять участие. Этим объясняется то, что в какой-то момент оглашенные высылались из храма, позже кающиеся высылались из храма, позже еще выходили из храма те, которые не будут причащаться, потому что нельзя принимать участие в том или другом частично. Это не значит, что обязательно причащение за каждой Литургией при определенных условиях, о которых мы еще будем говорить, но пока я подчеркиваю эту сторону. И всякий участник в Литургии, то есть всякий человек, который на ней присутствует и молится, несет ответственность за неоскверненность святыни, потому что эта святыня дается не тому или другому причастнику, а дается в совокупности всему телу церковному.
После молитвы, в которой священник просит Господа Отца ниспослать Святого Духа, вернее, просит Христа послать Духа Отчего на народ и на Святые Дары, следуют две другие молитвы. Одна молитва, где священник умоляет Господа послать Духа Святого на нас так же, как Он послал Его на Своих апостолов, потому что, как я уже сказал, если некому принимать Тайны, то не для кого совершать таинства, и вторая – молитва освящения Святых Даров. Здесь соединяются воедино эти два течения, эти два ряда освящения, постепенных, прогрессивных, которые шаг за шагом ведут к встрече верующего со своим Господом в таинствах и в молитве.
Здесь я хочу сразу перейти на другую тему. Я сказал о том, что встреча с Господом происходит в таинствах, отцы древней Церкви это подчеркивали постоянно. Они подчеркивали, что таинство является дверью к познанию Бога. Познать Бога умом, переживанием вне таинств невозможно, потому что только через таинства мы приобщаемся к непостижимой жизни и реальности Божией. Только познав ее изнутри через таинства, мы можем начать ее знать всеми свойствами нашей человеческой природы – и умом, поскольку Бог уму открывается, и сердцем, и телом, и всем нашим естеством.
И тут встает вопрос о том, каким образом Бог раскрывается нам, людям, через вещество этого мира – через воды Крещения, через миро Миропомазания, через Хлеб и Вино освященные, Тело и Кровь Христовы в Божественной литургии, через освященное масло в Помазании больных и так далее. Каким образом то видимое вещество, которое нас окружает, которое кажется нам мертвым и недуховным, может стать путем, каким до нас доходит Божественная благодать? Каким образом Бог до нас доходит через вещество, тогда как мы, люди, оказывается, неспособны до Него подняться ни верой, ни молитвой, ни любовью, ни всей устремленностью иногда очень глубокой и мощной души?
Мы всегда думаем о материи, о том, что в нашем мире видимо, осязаемо, как о мертвом веществе, но не таково учение ни Ветхого, ни Нового Заветов и не таков опыт верующих в Церкви. Ветхий Завет нам ясно показывает, что Бог ничего не создал мертвым, таким, что оно не может быть в Боге, не может жить Богом, не может быть Ему послушным, не может жить в Божественной гармонии. Все Богом созданное способно на какое-то для нас непостижимое познание Бога и жизни в Боге. В Ветхом и Новом Заветах ярче всего об этом говорят чудеса.
Есть чудеса, в которых как связывающее звено участвует человеческая душа, – чудеса исцеления, например. Но есть другие чудеса, где человеческая душевность, вера, сознание не участвуют никаким образом. Это чудеса, которые Бог совершает над самой природой. Вспомните, например, усмирение бури на море Тивериадском, когда Христос, встав на корме лодки, которая погибала, обратился к ветрам и морю и повелел им стать тихими, умолкнуть (Мк.4:36–41). Такое чудо можно понять и объяснить только двояко: это либо насилие, совершенное Богом над природой, которая бесчувственна, которая не воспринимает Божие слово, но порабощена Божией властью. Это то, что называется магией: власть воли над бесчувственным естеством. Но не таково отношение Христово, не таково отношение Бога в Ветхом Завете. Мы видим, что все Ему послушно, об этом постоянно говорит, например, Псалтирь (Пс.18:2, 96:6 и др.). А послушно – значит способно услышать Божий глас, и, услышав Его, откликнуться радостью, и войти в ту гармонию, которую только Божия воля может установить и глас Божий может восстановить. Таким образом, мы видим, что природа создана Богом таковой, что она Его волю принимает, что она чутка и понятлива.
С другой стороны, есть основное чудо Ветхого и Нового Завета – это воплощение. Мы о воплощении Слова Божия думаем постоянно в категориях человеческой истории, нашего спасения, и думаем о том, что Сын Божий стал Сыном человеческим, что Слово Божие стало человеком. А вместе с тем Священное Писание нам говорит, что «Слово плоть бысть», Слово стало плотью (Ин.1:14). Есть в воплощении два аспекта: с одной стороны – спасение мира, спасение человека, восстановление совершенно небывалых взаимоотношений между Богом и человеком. Но, с другой стороны, есть еще нечто. Бог, вочеловечиваясь, становится человеком не только по отношению к его душе, но и по отношению к его плоти. Божество соединяется с человеческим физическим естеством, так же как Оно соединяется с человеческим душевным естеством. Об этом говорит, например, то, что мы верим, что Тело Христово оставалось нетленно во гробе, потому именно, что это тело не разлучилось с Божеством, тогда как оно разлучилось с человеческой душой Богочеловека.
И есть целая проблема вещества по отношению к воплощению, по отношению к Богу, которая недостаточно продумана. Бог соединяется с веществом Своего неповторимого человеческого тела, и в этом соединении раскрывается что-то совершенно изумительное. Оказывается, что физическая природа способна быть богоносной, что видимый наш мир, пусть в единственном пока примере, оказался способным соединиться с Божеством и не сгореть в этом огне. Это говорит о том, чем может быть наш видимый мир. Об этом уже можно кое-что предчувствовать, предвидеть в чуде Преображения Господня, потому что Евангелие нам ясно говорит, что не только свет Божественный, нетварный лился от Христа, от Его рук и лика, но и одежда на Нем просияла светом, охваченная благодатным состоянием как бы внутри славы Божией.
И то же самое мы видим в таинствах. Хлеб и вино веянием, благодатью, наитием, силой, действом Святого Духа делаются Телом и Кровью Христовыми, Божество соединяется с природой этого мира. Опять-таки это имеет громадное и недостаточно исследованное значение – о нем говорили древние отцы, а потом оно забылось. Значение в том, что воплощение Христово имеет всемирное значение, значение для всей видимой твари, для всего вещества видимого мира. Воплощение Христово по своему существу космично, потому что случившееся с плотью Богочеловека – это только явление того, к чему призвано все видимое, вся видимая, материальная тварь.
Поэтому совершение таинств имеет значение не только для нас, людей, которые приобщаются им, но имеет вселенское, космическое значение. Когда Христос стал человеком, этот видимый нами мир принял в себя Божество, соединился с Ним и вырос в совершенно небывалую меру. В Вознесении же Господнем мы видим, что то же самое тело Христово, пусть воскресшее, но все равно человеческое тело, то есть вещество этого видимого мира, возносится, и Христос восседает одесную Бога и Отца, и наша вещественность, видимый состав этого мира входит в самые глубины Троичной тайны. И каждый раз, как совершается таинство, вещество нашего мира переживает перемену.
Что случается на самом деле с этим веществом в таинстве? Своей верой, тем, что он – Божий, человек изымает из контекста падшего, греховного, тленного мира какую-то, пусть самую малую, частицу: небольшое количество воды, которая станет крещальными водами или водами Богоявления, или частицу хлеба и немного вина, или масла, или то сложное вещество, которое мы называем миром. Оно изымается из контекста греха, падения, обезбоженности и человеческой верой приносится в дар Богу. И Бог дар принимает, и эти воды, этот хлеб и вино, и масло, и миро вырываются из тленного мира и возвращаются в нетленный. Они возвращаются в свободу, они делаются такими, какими их задумал и создал Господь. Больше того: при сотворении они создавались со всеми возможностями преображения, а теперь сошествием и действием Святого Духа они уже принадлежат тайне будущего века и делаются такими, какими будут явлены в будущем веке.
Но они потому делаются способными принять благодать, что они исполнены силой Святого Духа. Они делаются способными и нас омыть от тления, и нас приобщить к миру нетленности, к миру, который за пределом смерти, к миру вечной жизни. Таким образом, Бог соединен с веществом в таинствах, но ясно, что Он соединяется с веществом разно. Воды Крещения остаются водами, они освящены, они очищены, они преображены, они исполнены благодатной силы. Но хлеб и вино, которые освящаются в таинствах, не только изъяты и преображены, они приобщены лично к тайне воплощенности Слова Божия, они являются Телом и Кровью Христа. И еще иначе соединяется благодать Святого Духа с миром. Мы верим, что когда человек помазуется святым миром после Крещения, он получает печать дара Святого Духа, и что в этой печати, в этом запечатлении он получает Самого Святого Духа, в него вселяется Господь Бог Святой Дух. Каким образом по молитве Церкви, через освящение этого вещества Святой Дух соединен с ним – нам непостижимо, потому что это миро не есть Святой Дух, и, однако, оно дает нам Духа Святого.
Так же можно было бы говорить дальше и о других таинствах, в которых вещество как будто и роли не играет, где вещество заменяется словом – словом освящающим, словом очищающим, обновляющим, как в таинстве покаяния, где словом Божиим разрешаются грехи, или в таинстве брака, где слово Божие соединяет двух воедино. Или есть очень глубокая, интересная молитва на освящение колоколов, где молятся о том, чтобы Господь дал благодать этому колоколу своим звуком пробуждать в жизнь вечную заснувшие души.
В совокупности всего этого мы видим, что в Божественной литургии речь идет действительно о таинстве будущего века, когда не только проснутся человеческие души к вере, к надежде, к любви, к евангельской жизни, к устремленности к Богу; речь идет о том, что пришла эта жизнь и собой охватывает всего человека и, за пределом человека, все естество видимого мира. И происходит это воплощением Христа, освящением Тайн и изменением через приобщение человеческого естества, которое теперь стало духоносным и Богоносным.
Здесь начинается и завершается какой-то круг. Он начинается верой человека и Божиим действием, он продолжается через освященность, преображенность, духовность, богоносность видимого вещества. Он возвращается к человеку, освящая и обновляя его, приобщая тайне будущего века. Но приобщенный человек остается свободным, и здесь начинается новый круг веры, горения, духовного роста, оставления, возвращения, обновления через покаяние, очищение словом, державным Божиим словом и новым освящением духоносной, богоносной вещественностью нашего мира.
Беседа 5
Литургия совершается ради тела Христова, живого организма, который, кажется, Хомяков называл «организм любви»5. Поэтому первое ее действие – собирание народа, не толпы, а общины, которая стоит перед лицом Божиим и только тогда может стоять достойно перед Божиим лицом, когда эта община есть организм любви.
Отсюда прямое следствие – то, что говорит Спаситель: если соберешься в храм и вспомнишь, что брат твой на тебя что-либо имеет, оставь свой дар, пойди примирись с твоим братом и только тогда иди в храм (Мф.5:23–24), потому что вне таинства любви присутствие в храме бессмысленно. Если у нас нет сил, надо бороться, но нельзя принимать за нормальное, естественное – стояние в храме с чувством отчужденности по отношению к тем, которые в одном храме с вами стоят. Они являются плотью от плоти вашей, костью от кости вашей, они являются единым телом Христовым, в котором каждый член дорог и значителен для других. Вспомните слова Павла: может ли болеть один член тела без того, чтобы все тело не страдало? Может ли радоваться один член без того, чтобы эта радость не простиралась на всех? (1Кор.12:26).
А если не так, то это не Церковь, и тот, кто вне этой тайны любви, также вне тайны Божественной литургии. И это надо воспринимать самым резким, беспощадным, прямолинейным образом. Потому у нас так все слабо, так все неглубоко, что мы гораздо легче относимся к нашему участию в Божественной службе.
Первое – подготовка, приход в храм. Если мы воспринимаем храм как Церковь, которую мы все составляем, тогда понятны наставления отцов Церкви и духовных писателей и мои настойчивые призывы к тому, что в храме должны царствовать совершенная тишина и безмолвие: это время, когда мы можем встретиться друг со другом только на глубинах, а совсем не на той поверхности, которая сказывается приветствиями, улыбками, разговорами.
Мы все знаем, как трудно собраться, как трудно сосредоточиться, войти в себя, установиться на той глубине и на той точке молитвенного покоя, где можно стоять перед Богом. И всякий человек, который не делает этого для себя, поступает преступно и по отношению к себе, и по отношению к святыне, которая будет совершаться. Он относится к ней небрежно, сознательно небрежно, и подпадает под суд опять-таки библейского слова: проклят всякий творящий дело Божие с небрежением (Иер.48:10). Горе ему! И кроме того, всякий, кто не дает другому войти во внутреннюю клеть своей души, углубиться и вмолчаться в тишину, стать перед лицом Божиим, поступает преступно, потому что нарушает самое основное в общей молитве. Общая молитва может начаться только из этих глубин, общая молитва не начинается на поверхности, на поверхности может быть почитание Бога устами, могут быть те или иные действия, которые можно совершить почти без внимания, но это не молитва, это не церковное предстояние. На этой плоскости мы Бога не встречаем или встречаем только самым краем души, где хоть на небольшой глубине мы все-таки можем что-то ощутить и пережить. Поэтому всякий приходящий в храм обязан молчать, обязан хранить свою душу для Бога и обязан и чужую душу уберечь, и кто этого не делает, тот в каком-то смысле делается преступником против чужой души и всецерковной молитвы, против тайны предстоящей Богу Церкви. И это, повторяю, надо воспринимать в самом резком, точном смысле этих слов.
Настоящая молитва не в устах начинается. Настоящая молитва идет из глубин человеческого сознания. Мы все знаем, что иногда находит на нас какая-то углубленность, внутренняя духовная тишина, которую и не хочется нарушить ни словом, ни движением, которая понуждает нас закрыть глаза, умолкнуть, утихнуть до самых недр нашей души. И когда мы уйдем так далеко в глубины наши, что найдем точку соприкосновения с вечностью, тогда мы можем кратко, тихо, собранно принести Богу несколько молитвенных слов. Но только из глубины молчания могут вырасти, родиться, заискриться слова, которые выражают молчание, не нарушая его. И это очень важно. Когда наши слова нарушают наше молчание – случилось горе, а тем более когда пустые слова нарушают зарождающееся молитвенное молчание, тогда горе это действительно неутешное. Один из западных писателей XII века, оставшийся безымянным, говорит где-то, что если мы действительно называем Христа Словом Божиим, то есть совершенным явлением для нас воли Божией, Божией премудрости, Божией любви, то мы можем сказать также, что Отец – то бездонное творческое молчание, из которого только может прозвучать Слово, до конца Его выражающее. И это же мы должны признать о глубинах своего молитвенного молчания, о тех редких, скупых, но драгоценных словах, которые рождаются в недрах души, когда мы ушли в молчание.
И это чрезвычайно важно, потому что вне этого безмолвия не только не родится в нашей душе подлинная молитва, но вне него мы остаемся разобщенными. Пока мы вместе молимся вслух, участвуем действенно в богослужебных обрядах, мы остаемся «особыми», мы обособлены друг от друга, и только в молитвенном молчании, которое может дойти до напряжения, называемого созерцательным безмолвием, мы встречаемся на той глубине, которую не может нарушить ничто, никакая человеческая разобщенность, никакое человеческое непонимание, никакая отдаленность. Именно этого мы должны добиваться.
Если мы умеем молчать, и вживаться, и вслушиваться в то молчание, которое покоится в церкви, то скоро обнаружим, что это молчание, тишина церковная не является просто отсутствием внешнего шума, защищенностью от городского гама. Это молчание, эта тишина имеет совершенно иное качество и иную глубину. В сердце этого молчания мы можем найти присутствие Живого Бога. Это то безмолвие, которым Он облечен, это та глубина, в которую нам надо погрузиться для того, чтобы Его найти.
Если бы мы так готовились к участию в Литургии! Если бы мы с вечера знали, что нам предстоит дивная радость войти в Божественную тишину, приобщиться небу, если ради этого мы внимательно, трепетно, радостно готовились бы постом, воздержанием от всего того, что рассеивает (будь то разговор, будь то пустое, бесцельное чтение, уж не говоря о всех других видах рассеянности), если мы встали бы утром и встретили утро молитвой, хотя бы теми словами, которыми мы на Пасху предваряем вход наш в храм: «Сей день, егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь!..» (Пс.117:24)6. Это день, который вышел из рук Божиих, из Его премудрости, из Его любви, и содержание этого дня – моя встреча с Богом, и в этой встрече – обнаружение всего мира, включая самых близких людей, которых я знаю часто так поверхностно и так безбожно, и включение всех в чудо Небесного Царства, уже пришедшего Духом Святым.
И затем идти в церковь, идти, стараясь не расплескать углубленность настроения, которое так легко в себе создать при внимательном, строгом отношении к себе. Дальше – вступление в храм как в то место, где присутствует Бог: «Вниду в дом Твой, поклонюсь ко храму святому... во страсе Твоем» (Пс.5:8)7. И радость этой встречи, и бережное, благоговейное отношение ко всякому человеку, который уже там или придет туда после нас. И собирание своей тишины и своего безмолвия, чтобы другому было легче на них опереться и уйти в собственное безмолвие и тишину. И охранение взаимного благоговения и молитвы – это начало такое же значительное, такое же необходимое, как и различные церковные действия.
А затем различные действия. Молитва священника, дьякона перед Царскими вратами, где он умоляет Господа ему дать совершить это таинство. Ведь человеку сейчас придется войти в алтарь, в место, которое принадлежит только Богу. Он будет стоять перед престолом, который вместе есть жертвенник, то есть место, где приносится жертва заколения, он будет произносить слова, которые страшно произнести, совершать действия, которые превышают всякую человеческую возможность. Потому он и облачен в священнические одежды, которые символически значат защиту.
С какой бережностью надо было бы общине относиться к собранности и молитвенности своего священника, молиться с ним, молиться за него, когда он оборачивается и говорит: Простите меня, отцы и братья, простите мне, людие вси, простите и благословите... С какой глубиной мы должны бы ответить, безмолвно или вслух, прощением и призыванием Бога, чтобы Бог его благословил.
И затем совершается облачение священника: он надевает на себя белую одежду, которая напоминает крещальную одежду. С какой радостью можно было бы эту одежду надевать, если бы душа не болела о том, что человек грешен: «Возрадуется душа моя о Господе, облече бо мя в ризу спасения и одеждою веселия одея мя, яко на жениха возложи на мя венец и яко невесту украси мя красотою» (Ис.61:10)8. Возрадуется душа моя о Господе...
После покаянных молитв он дерзает надеть на себя эту одежду крещения, которая напоминает день, когда, отрекшись от сатаны, и от всех дел его, и от всей гордыни его и от всей силы его, человек сочетался со Христом. А затем Господь призвал человека, потому что, как говорит апостол Павел, никто сам на себя честь не приемлет, а только кому дано от Господа (Рим.12:3–8; 1Кор.7:7). И Бог призвал не обязательно лучших, а пригодных Ему, тех, от которых Он ожидает верности в служении по силам и сверх силы – по благодати. И это служение действительно только по благодати: Сила Божия в немощи совершается (2Кор.12:9), и то, что надлежит совершать, все равно за пределом всяких человеческих сил.
Священник надевает епитрахиль: Благословен Бог изливаяй благодать Свою на священники Своя, яко миро на главе, сходящее на браду, браду Аароню, сходящее на ометы одежды его (Пс.132:2)9. Епитрахиль образно напоминает нам о том, что когда Аарона, брата Моисеева, посвящали в священники Бога Живого, по указанию Божию на его голову излили освященное масло, которое прообразует собой и милость и крепость Господни, и это масло текло по его волосам, по его плечам, вдоль его одежд и до земли. Так и тут: священник надевает через голову епитрахиль, которая ложится вдоль его тела до самых ног и знаменует благодать, благой Божий дар для того, чтобы человек оказался в силах делать то, что ему совершенно невозможно сделать, – стоять перед лицом Божиим, призывать благодать Всесвятого Духа, словом и действием быть как бы орудием освящения твари и превращения этого хлеба в Тело Господне и этого вина в Кровь Господню.
И для этого нужна крепость, но крепость не человеческая. В свое время, во время боя, Моисей стоял, воздев руки, и молился в течение всей битвы, всего борения, но у него не хватало сил держать руки воздетыми к небу, чтобы они не опустились к земле (Исх.17:11). Тогда речь шла о молитве, а здесь речь идет о таком тайнодействии, в котором человеческая поддержка недостаточна. Эти руки должен облечь крепостью Сам Господь, и вот надеваются на эти руки поручи: «Руце Твои сотвористе мя и создаете мя: вразуми мя и научуся заповедем Твоим» (Пс.118:73)10. Десница Твоя, Господи, прославися в крепости, десная рука Твоя сокруши враги, и множеством славы Твоея стерл eси супостаты (Исх.15:6–7)11.
Нужна крепость для всего, но Божия крепость, потому что человеческая сила может только разбить Божие дело. Священнику для служения нужна Божия сила, в немощи совершающаяся: «Благословен Бог, препоясуяй мя силою, и положи непорочен путь мой, совершаяй нозе мои яко елени, и на высоких поставляяй мя» (Пс.17:33)12. И священник препоясуется поясом, как на работу, надевает пояс и собирается в путь.
И наконец, поверх всего, риза: Священници Твои, Господи, облекутся в правду и преподобные Твои радостью возрадуются (Пс.131:9)13.
И омовение рук: «Умыю в неповинных руце мои и обыду жертвенник Твой, Господи, еже услышати ми глас хвалы Твоея и поведати вся чудеса Твоя. Господи, возлюбих благолепие дома Твоего и место селения славы Твоея. Да не погубиши с нечестивыми душу мою и с мужи кровей жизни моея» (Пс.25:6–9)14.
Облачение совершается в алтаре, должно бы совершаться, пока народ безмолвствует, пока народ трепетом готовится войти в таинственное служение и в этот праздник церковный. Теперь священник готов служить. Но, облаченный как он есть теперь в священнические одежды, он представляет не только себя, он – евангельский образ. Он – икона, икона Того, Кто был помазанником, Христом (по-гречески χριστός означает «помазанник»). И в течение богослужения он будет, с одной стороны, как Богом помазанный в образе Христа, совершать служение сверх человеческой меры, а с другой стороны, сам, внутри своего сердца, хотя он облечен в эту трагическую славу, будет предстоять перед Богом с трепетом и ужасом и внутренним плачем.
Затем начнется проскомидия, приготовление хлеба и вина, которые должны стать Телом и Кровью Христовыми, а затем и самая Литургия, на грани которой стоят те слова, которые я вам уже приводил: «Теперь время Богу действовать». Теперь настало время, когда человек ничего не может прибавить к тому, что он уже сделал: то, что теперь ожидается, может осуществить только Сам Бог.
Беседа 6
В прошлый раз мы говорили о приготовлении народа к богослужению, о той части проскомидии, которая собой представляет приготовление людей, и часть эта, как я настаивал, чрезвычайно важная. Дальше мы увидим, что вся Литургия построена как два ряда постепенного освящения и приготовления, с одной стороны, народа, с другой стороны – вещества таинства, которые друг ко другу приближаются и встречаются в момент, когда священник провозглашает слова: Святая святым! – то есть то, что принадлежит Богу, то, что Божие до конца, – для тех, которые Божий до конца. И продолжается это движение вместе до момента самого Причащения.
Теперь я хочу сказать нечто о самой проскомидии в том смысле, в котором она всегда понимается технически как приготовление Святых Тайн. Проскомидия происходит на жертвеннике. Священник, пришедши в храм, помолившись и облачившись, приготовляет на жертвеннике дискос (по-гречески δίσκος, значит – тарелка или блюдо). Это блюдо на подставке, на ножке, на котором будут расположены Агнец, то есть та частица, которая потом будет освящена, и другие частицы, о которых мы будем еще говорить. Приготовляет чашу, приготовляет отдельно в небольшом сосуде вино, смешанное с водой, и впереди чаши – некое блюдо, на котором будет совершаться вынимание просфор, то есть вырезывание частиц. Направо, если глядеть в сторону чаши и дискоса, он кладет копье, налево он кладет лжицу, то есть ложечку причащения, она по своей форме и по своей идее представляет губку, вонзенную на трость, о которой говорит Евангелие (Мк.15:36). Поэтому они расположены одно направо, другая налево от того места, где будет совершаться это приготовление, так же, как изображается на Распятии.
Когда это все приготовлено, жертвенник представляет собой, вместе с чашей, дискосом и всем тем, что на нем есть, нечто двойственное. Часто в описаниях нам указывают, что дискос, покрытый и приготовленный, представляет собой пещеру рождения Христова. С другой стороны, он одновременно представляет собой место заклания Христа, и я сразу хочу подчеркнуть, что эти две темы (и к ним добавочно еще одна, о которой я скажу несколько слов) не являются просто сопоставлением разных тем, они связаны между собой очень глубокой связью.
Всякий человек, который рождается в мир, вызван Богом из небытия: его не было, и по державному, творческому слову он появляется в мир. В этом мире он живет, в этом мире он проходит все свое человеческое созревание и становление, и этот мир является для него началом вечной жизни за гранью смерти. Человек рождается в жизнь относительную, жизнь временную, в хрупкую человеческую жизнь, и вырастает из этой жизни через врата смерти в вечность. Для него, появляющегося из небытия, рождение – это начало жизни.
Если мы думаем о Христе и о воплощении Слова Божия, мы видим, что для Христа дело обстоит не совсем так. Слово Божие, Сын Божий, вечный, не ограниченный ни временем, ни пространством, извечный Сын Своим рождением от Девы не входит в область жизни, потому что Он есть Жизнь, а выходит из области вечной, торжествующей, победной Жизни для того, чтобы войти в область смерти, потому что Его воплощение – это уже начало умирания. Мы рождаемся из небытия в бытие, а из него – в жизнь вечную. Христос из полноты бытия входит в область бывания, относительного, ограниченного земного бытия, где царствует время, пространство и конец которому на земле – смерть.
И потому не удивительно, что тот же дискос, тот же жертвенник представляет для нас рождение Христа и начало Его смерти. Христос рождается в смерть, Он рождается в нашу смерть, Его рождение – начало умирания, и это очень ярко подчеркнуто тем, что совершается дальше.
А совершается следующее: священник берет один из хлебов, которые называются просфорами, то есть «приношение», и молитвенно вырезает из него кубическую частицу, которая собой изображает Христа. Эта кубическая частица не случайно изображает Христа: в Ветхом Завете Христос называется камнем нерукосечным (Дан.2:45), то есть камнем, который будет положен во главу угла, но не будет приготовлен человеческой рукой. «Камень егоже небрегоша зиждущии, сей бысть во главу угла, от Господа бысть сей и есть дивен во очесех наших» (Пс.117:22–23) – камень, которым пренебрегли создатели Израиля, тот стал во главу угла Нового Здания, Нового Израиля, который есть Церковь, но он от Господа, он не от человека. Также и Евангелие от Иоанна нам говорит: Он был рожден не по воле человеческой, а от Бога (Ин.1:13).
Эта кубическая частица изображает собой именно краеугольный камень всего мироздания, Который есть Христос. В Его образ был создан человек, и Он есть начало новой твари. Но этого мало. Эта частица кладется на дискос, и тут совершается что-то очень страшное: священник заносит копие, то есть треугольный нож, и надрезает эту частицу крестообразно: Жрется (приносится в жертву) Агнец Божий, вземляй грех мира, за жизнь мира и за спасение мира, как бы указывая на заклание Агнца, и не только указывая, а мистически, таинственно, больше чем образно совершая его. И затем, положив Агнца снова на дискос, священник прободает одну сторону, ту частицу, на которой указана надпись «Иисус» и говорит: един от воин копием ребра Ему прободе. И затем, благословляя чашу, в которой вино и вода, прибавляет слова: и абие изыде кровь и вода, и видевший свидетельствует об этом, и свидетельство его истинно (Ин.19:34–35). Вот теперь перед нами образ, действительно образ рождения Христа в смерть, действительность присутствия Его, Агнца, закланного до создания мира, присутствие Агнца, ставшее действительностью теперь в пределах нашего исторического мира и бытия, причем именно подчеркивается Его смерть. Он рожден в смерть, тело и кровь Его отделены друг от друга, тело на дискосе, кровь в чаше. Это рождение в смерть, и когда я вам сказал раньше, что священник совершает действие, которое он не может не совершать с глубоким трепетом и ужасом, я думал вот о чем: у кого поднимется рука совершить заклание Агнца? Это заклание совершилось крестной любовью Святой Троицы, это заклание совершилось в воле Отца, в единстве воли Сына и Духа, но на земле это заклание совершилось преступной человеческой волей как результат человеческого греха, как печать последнего, предельного богоотступничества. И совершить это заклание на земле можно либо как совершили его распинатели Христовы, либо можно его совершить, так соединившись с волей Божией духом, верой, любовью, единством жизни, приобщенностью, чтобы совершал это действие Сам Господь нашими трепетными, испуганными руками. И совершая это, каждый священник стоит перед вопросом: что он делает? Совершает ли он таинственно, страшно то действие, которое совершил над Собой единственный Первосвященник Христос, является ли он только руками Того Христа, Который принес Себя в жертву заколения? или находит он в своем сердце что-то, что его приобщает к сонму распинателей? Здесь происходит очень страшный суд над душой священника, совершающего это действие.
Но вот заготовлен на дискосе закланный Агнец, и в чаше – излитая Им кровь. Они еще не освящены, но уже образно представляют собой реального и действительного Христа, пришедшего умереть за нас. Они еще не освящены в Тело и Кровь Христовы в том смысле, в котором они будут потом осиянны Святым Духом, Его действием, но они уже то, что святой Василий Великий называет «вместообра́зная святаго Тела и Крови»15, то есть то, что образно занимает место Тела и Крови и станет Телом и Кровью в течение Божественной, таинственной и страшной Литургии.
А затем вокруг Агнца собирается вся Церковь, и первая частица, которая вынимается после Агнца и поставляется на дискос, – это треугольная частица, изображающая Божию Матерь. Агнец носит Ее плоть, по плоти Он – Сын Девы, и здесь Она образно предстоит по той же причине, почему после освящения Святых Даров, когда действительно хлеб стал Телом Христовым, мы раньше всего поем песнь Божией Матери: Достойно есть яко воистину блажити Тя, Богородицу... – потому что перед нами чудом Воплощения, которое сейчас продолжено освящением Даров, предлежит Тело Христово, и это Тело взято от Девы.
А затем разные члены Церкви: опять же, самый близкий после Божией Матери ко Христу духом и служением – святой Креститель Иоанн, затем святые пророки, затем святые апостолы, затем святители, то есть епископы, святые, бывшие вслед за апостолами теми основными камнями, из которых путем таинств и учения была создана Церковь. Затем мученики, которые так поверили Богу, что Его возлюбили до смерти включительно, затем те, которые не пострадали от чужой руки, но всю свою жизнь, душу и тело подчинили подвигам, действию и вдохновению Святого Духа и стали действительно образом, иконой Христа, – преподобные, то есть святые подвижники. Затем ряд святых, во главе которых стоят Иоаким и Анна, родители Пречистой Девы Богородицы. Тут поминаются святые данного храма, данного дня и те святые, которые почему-либо особенно почитаются в этом храме. И, наконец, тот святой, чья Литургия совершается. Вы знаете, что обычно у нас совершается Литургия Иоанна Златоустого. Десять раз в году, то есть во все воскресные дни Великого поста, и сверх того – в день Василия Великого, в канун Рождества и в канун Богоявления совершается Литургия Василия Великого. В древности еще совершалась (и теперь еще совершается раз в году в Иерусалиме) Литургия святого апостола Иакова. Частицы, которые изображают святых, кладутся рядом сверху вниз по три в три ряда рядом с Агнцем.
Затем поминаются предстоятели православных Церквей, епископ данной епархии, народ и правители страны и родины и, наконец, вынимается частица о всех усопших. И напоследок священник вынимает частицу, поминая епископа, который его рукоположил, и себя самого, а затем вынимаются частицы за всех, кого может успеть помянуть священник.
Говоря уже практически, чрезвычайно важно, чтобы у священника было время молиться и вынимать эти частицы. В этом отношении, конечно, составляет большую трудность и большую помеху необходимость исповедовать перед Литургией или заниматься каким бы то ни было делом перед Литургией, потому что для того, чтобы помолиться хотя бы о каждом из наших прихожан, нужно относительно много времени. Если читать внимательно каждую записку самому и молиться действительно о каждом имени, нужно много времени, и люди, приходя на исповедь перед Литургией, лишают священника радости этой молитвы. Но и тех, о которых кто-либо хочет помолиться, они лишают того, чтобы священник мог сам это делать. Тогда кто-нибудь должен читать эти записки вслух, пока он вынимает частицы, и это, конечно, большой ущерб, во всяком случае для него.
Когда все частицы положены на дискос, мы видим перед собой земную Церковь, какая она есть в действительности. Пока мир стоит и пока хоть один грешник еще не спасен, Христос является закланным Агнцем. Когда мы смотрим на иконы Христова воскресения, мы Его видим воскресшим, но с руками и ногами, пробитыми гвоздями, и с открытой раной в боку: Он – Агнец закланный, пока не совершится все, что в мудрости Божией было предусмотрено для нашего спасения. Агнец закланный и вокруг Него те, которые вошли в тайну Божией любви, Божественной крестной любви и в тайну Христова Воплощения для спасения мира, – святые. Но вместе с ними все те, ради которых Христос вошел во время и пространство, ради которых Он жил и умер, ради которых и святые несли свой подвиг любви и жертвы.
И вот мы все собраны вокруг закланного Агнца. Если мы умели бы смотреть на этот образ Церкви, то нам стало бы ясно, что мы делаем, согрешая против Бога. Если порой человеку случается увидеть страшные последствия своего преступления, он ужасается и, может быть, благотворно ужасается. Этот ужас мог бы нас охватить каждый раз, когда мы знаем, что предлежит перед глазами не священника одного, но ангелов Божиих, которые трепетно присутствуют при совершении этого приготовительного действия: распятие. Но не только распятие, потому что жертвенник, который собой изображает место рождения Христова в смерть, место, где предлежит нам уже от века, прежде века закланный Агнец, есть тоже место, откуда будет совершаться позже, в течение Литургии, торжественное шествие во время херувимской песни. Этот Агнец, закланный до сложения мира, будет выноситься видимо в образе хлеба и вина, внутренне – в виде Агнца закланного, распятого, грядущего на смерть. Но вместе с этим Он видится ангелами и нами в вере именно так, как говорит о том херувимская песнь: это торжественное шествие, где ангелы Божии носят Победителя, Сына Божия, Слово Божие, ставшее плотью. И, начав с тайны рождества, пройдя через всю тайну воплощения и распятия, мы останавливаемся у пределов воскресения. Смертию смерть поправ, Он как победитель будет потом носим ангелами, когда мы на земле еще с ужасом видим Его распятие.
Расположив частицы на дискосе, священник ставит над ним согнутую подставку, как бы два скрещенных полуобруча, которая называется звездицей и напоминает нам о той звезде, которая остановилась над местом рождения Христова. Священник покрывает все это одним покровом, чашу – другим, потом покрываются оба сосуда большим покрывалом, читается последняя молитва – и все готово. Очень многое уже готово, очень многое совершено: народ собрался, молитвенно приготовившись уже раньше, молитвенно собравшийся духом священник, дьякон, служащие приготовились к этому страшному, величественному действию, приготовлены хлеб и вино, Церковь Христова собрана образно, и теперь мы стоим на грани совершения самой Литургии.
И вот на этой грани я вам напоминаю слова, которые говорит дьякон по-славянски: Время сотворити Господеви (Пс.118:126). Выражение неясное, которое еще менее ясно на греческом языке, его можно перевести двояко. Либо: «Пришла теперь пора послужить Богу» – но тогда что же было сделано раньше? чем занимались? разве это не было богослужением? Либо так, как некоторые переводят: «Теперь пришло время Богу действовать».
На самом деле пришло время действовать только Богу, потому что все, что можно было по-человечески сделать, сделано, но то, чего мы ожидаем, что будет сейчас совершаться, что составляет собой сердцевину совершающегося, то есть претворение хлеба в Тело Христово, вина – в Кровь Христову, встреча между живыми душами и Живым Богом, приобщение верующих к жизни и действительности Христовой – все это никакими человеческими силами нельзя совершить. Это может совершить только Бог, и поэтому на этой грани дьякон говорит священнику, что теперь пришло время действовать Богу.
Теперь священник будет устами провозглашать слова и совершать действия, которые превосходят его во всех отношениях. То, что до сих пор было совершено, человек может совершать, стоя перед лицом чего-то очень большого, но то, что сейчас будет совершаться, он совершить не может сам, сделать не может, не может довести до конца. Он может произносить за Бога, во имя Бога решающие слова, совершать действие, которое имеет решающее значение, но силу этим действиям, силу этим словам может придать только Сам Бог, Который в действительности совершает то, о чем провозглашает священник.
И действительно, по учению Православной Церкви единственный Первосвященник, единственный Совершитель каждого таинства – Сам Христос. Тайная вечеря, как я уже говорил в одной из предыдущих бесед, не повторяется. Она была совершена единственный раз Христом, она делается реальностью данного времени и данного места, но это та же самая Тайная вечеря. Мы входим в единственную Тайную вечерю, которая была единожды и неповторимо совершена. Но это совершается в глубинах вечности, и в этом отношении – повторю уже сказанное – наше призывание Святого Духа именно это подчеркивает: присутствие, веяние, действие, пребывание в нашей среде Святого Духа говорит о том, что совершающееся принадлежит вечности. Присутствие Святого Духа – уже начало будущего века, и вся Литургия с этого момента имеет этот характер: это уже вечность, раскрывающаяся перед нами, вечность, в которую мы уже вошли, вступили, пребываем, но в которой мы еще не можем удержаться до конца. Мы пребудем в ней, а потом отзвучат литургийные слова, закончится служба и Божиим благословением, как Сын Божий оставил славу Отчую для того, чтобы войти в грешный мир ради его спасения, так и мы выступим из этих глубин вечности, в которые мы на мгновение были погружены, для того чтобы вернуться в мир, но уже осиянными вечностью, для того чтобы в мир принести слово оттуда, опыт оттуда.
Ответы на вопросы
Как можно понять, что Тайная вечеря совершалась один раз и она неповторима? То есть каждый раз, когда мы приносим в жертву закланного Агнца, мы творим – «сие творите в Мое воспоминание» – новую жертву, или это всегда то же самое?
Единственная жертва – это смерть Христа на кресте, и в этом смысле она абсолютно единственна и неповторима. Тайная вечеря, которую Христос совершал, это было событие, которое, хотя произошло до распятия (потом ему не было места совершиться), но живое действие Тайная вечеря получила только после крестной смерти, только когда был дан дар Духа Святого, и это мы видим на учениках. Христовы ученики приобщились Тела и Крови от руки Самого Спасителя, в ту же ночь они спали от уныния, бежали от страха, не смели объявить себя Его учениками, укрылись в доме Иоанна Марка страха ради иудейского (Ин.20:19). И только после воскресения Христова они воспрянули духом, и только после дара Святого Духа они вышли в силе и славе своего призвания. Тем, что им было дано на Тайной вечере, они не могли воспользоваться, это было как бы сокровище, которое они умели только сохранить, но плоды они могли принести только тогда, когда то, что в тот момент было образом грядущей смерти, стало уже действенным образом совершившегося искупления на кресте и дара Святого Духа, который открыл измерение вечности.
Каждый раз, когда совершается Литургия, совершается (конечно, в иной форме) сущность Тайной вечери, то есть крестная смерть Спасителя, воскресение, дар Духа Святого, вознесение, но все это содержится исторически в крестной смерти Христа и в том, что последовало. А для нас – содержится в вечности, которая не есть «раньше» или «позже», а есть каждый день, и час, и столетие пребывающее ныне, теперь. Если мы хотим приобщиться реальности события, мы приобщаемся в глубинах вечности именно Духом Святым тому, что раз совершилось, но пребывает вовек как реальность каждого мгновения. Если же мы думаем об этом как о воспоминании, которое мы повторяем, мы именно его совершаем в порядке истории, то есть события, которое имеет прошлое, настоящее и будущее, которое может отзвучать и остаться воспоминанием прошлого. И в этом отношении, говоря не о том, что на самом деле совершается, потому что об этом знает только Бог, а о том, как об этом думают люди, когда протестантские общины нам говорят «это не реальность, это воспоминание о прошлом», они ставят себя вне пребывающего ныне Бога, вне того, что у Бога нет истекшего прошлого или грядущего будущего. Есть в Нем прошлое, которое никогда не истекает, и будущее, которое никогда не является для Него новизной, а является в совокупности реальностью, покоящейся на точке, где вечность соединяет в себе прошлое, настоящее и будущее. Вот в этом отношении я хотел сказать, что мы приобщаемся одной только Тайной вечере, которая вообще только одна и была.
Но это было историческое событие?
Это было историческое событие, но мы не можем этому историческому событию приобщиться. Мы не можем вернуться в прошлое. Мы можем приобщиться этому событию, ставшему реальностью вечности, то есть каждого мгновения. Я помню священника, который говорил, что это можно себе представить так: распятие, воскресение, вознесение, дар Святого Духа, Тайная вечеря являются как неподвижные картины, перед которыми проходит прозрачный фильм истории. Все время течет мимо, а это стоит неподвижно, и каждый раз, как время доходит, это является настоящим временем для Него, и вот в каком смысле. Когда мы погружаемся в то, что вечно, мы одновременно приобщаемся тому, что когда-то случилось, но никогда не кончилось, потому что распятие Христово случилось, но распятый и воскресший Христос носит на Себе раны распятия, пока мир не искуплен. Он и воскресший является Христом распятым, а не Христом, Который оставил позади трагедию распятия и теперь вне трагедии, – трагедия продолжается.
Если служат несколько священников, должен ли тот же священник, который совершает проскомидию, совершать освящение Даров?
Нет. Совершает проскомидию один из священников, представляя собой остальных, но Литургия совершается всеми священниками как одним человеком, то есть как священство. По Уставу (который никогда не соблюдается, потому что практически неудобно), слова: Примите, ядите... Пиите от нея вcи... должны произноситься в один голос всеми служащими, не только старшим, который служит.
Беседа 7
Я хочу начать сегодняшнюю беседу с замечания или вопроса, который мне был поставлен, о том, какое место личным заботам, какое место человеческому отношению отводится в богослужении, в частности – в Божественной литургии. Это можно проследить в самой структуре службы. После того как была совершена проскомидия, то есть приготовление хлеба, вина, служащих, народа к совершению этой тайны, таинственной встречи с Богом, и после того как дьякон, как бы на рубеже таинства, произнес столь многозначительные слова: «Теперь время Богу действовать», первое слово, произносимое священником, – это провозглашение Царства: Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа...
Здесь провозглашаются две вещи. С одной стороны, мы признаем, что принадлежим Богу как Царю нашему, что Он есть наш Царь, Господь, что у Него над нами всякая власть, что мы добровольно, свободно, сознательно, любовно в эту власть отдаемся. В этом отношении эти слова нам напоминают первую заповедь блаженства: «Блаженны нищие духом яко тех есть Царство Небесное» (Мф.5:3): тех, которые духом своим, своим опытом вечного и Божественного познали Бога как своего Господа, тех, которые познали свое нищенство, то есть осознали, что у них ничего нет, что принадлежало бы им, но вместе с тем – что они так богаты Божией любовью, действительно блаженны нищенством своим и тем, что через это нищенство Бог делается их Господом безраздельно.
Но кроме того, что здесь провозглашается безусловное, неограниченное признание наше Господа как Царя, провозглашается и другое: в момент, когда совершается Литургия, мы находимся уже в Царстве Божием, в Царстве Божием уже наставшем, в Царстве Божием, которое уже невидимо, незримо, но ощутимо уже пришло, уже нас охватило, и мы вошли уже в вечность.
Я говорил на одной из предыдущих бесед, что призывание Святого Духа, молитва Ему в начале Литургии и в решающий момент освящения Даров говорит нам о том, что это совершается именно в вечности, уже пришедшей к нам, в вечности, которая уже вошла во время, исполнила время, которая в нем действует, живет, трепещет и в которой мы тоже живем и оживаем.
В этом контексте Царства произносятся и следующие молитвенные слова. Провозгласив Царство, которое есть Царство только любви, Царство, где нет ненависти, где нет тьмы, Царство, о котором говорит святой Иоанн Златоуст в Слове Пасхальном: «никтоже да рыдает своего убожества, ибо наста общее Царство» (никто пусть не рыдает о своей бедности: богатство одного является богатством другого, и не только людей, но и Самого Бога, единственно подлинно богатого)16, первое действие детей Царства – вознести заступническую молитву перед Богом о всех нуждах земли: миром Господу помолимся. Христос в первый вечер после Своего воскресения явился ученикам и сказал им: «Мир вам» (Ин.20:19) и этими словами действительно внес в смятенные их души, в отчаянные их сердца мир, который земля дать не может, но который Он один может дать. Так и тут, осознав, что мы принадлежим этому Царству, войдя сознанием, всем нашим существом в состояние Божиего Царства, мы произносим первые слова: помолимся миром, то есть в мире Божественном, в мире, который превосходит тревоги земли, трагедии земли, все земное, в том мире, которого не может отнять ни страдание, ни гонение, ничто, потому что это мир, который Бога дает.
И дальше: О свышнем мире и о спасении душ наших Господу помолимся. Мы сознаем, что принадлежим этому Царству, что мы возносим наши молитвы в этом Божественном мире, и однако – и здесь вся тайна нашей способности и нашей борьбы за спасение – этот мир, который принадлежит всем, который дышит вокруг нас, который действует вокруг нас, каждый из нас должен усвоить, получить, принять, сделать своим, каждый должен стать чадом Божественного мира. Потому мы и просим, чтобы этот мир, который свыше сходит, который есть Божий, был дан нам, хотя он уже тут присутствует, и чтобы с этим миром пришло и спасение. Мир, о котором здесь говорится, – это один из плодов Святого Духа, один из плодов действия Духа над нашими душами, над нашим человечеством. Мир, радость, кротость, долготерпение, воздержание, вера, смирение – вот плоды Духа, о которых говорит апостол Павел в двух различных местах своих посланий (Гал.5:22; Кол.3:12). И спасение не в том только, чтобы избежать греха, а в том, чтобы принести еще на земле плоды Святого Духа, Который есть вечность.
И дальше: О мире всего мира, о благостоянии святых Божиих Церквей и о спасении всех Господу помолимся. Если есть в человеке сознание того, что он принадлежит Царствию Божию, что он – один из детей этого Царства, что он живет жизнью Христовой, не может быть, чтобы человек не обернулся милосердием, жалостью, готовностью принести хотя бы последнюю жертву жизни или смерти за спасение мира, потому что так возлюбил Бог мир, что отдал Единородного Своего Сына, чтобы мир был спасен. Христос говорит о Себе: Я не пришел судить мир, но спасти мир (Ин.3:17). И вот первая мысль этого общества людей, которые собрались во имя Христа, которые познали Его как своего Господа и Бога, – вознести молитву, которая была бы исполнением воли Отчей, отражением всего дела Христова: Его воплощения, жизни, проповеди, страдания, смерти, воскресения и дара Святого Духа. Но для этого нужна стойкость, крепость в любви, притом такой, которая превосходит простые человеческие силы. Любить евангельски, любить врагов, любить их с готовностью отдать свою жизнь, чтобы они были спасены, любить, как апостол Павел говорит о любви не только в своем послании к Коринфянам (1Кор.13), но когда восклицает, что готов быть отлучен от Христа, лишь бы другие спаслись (Рим.9:3), – так можно любить только вселением любви Самого Бога, и только той крепостью и стойкостью, какую может дать Бог и никто другой.
И поэтому молимся о благостоянии, не благосостоянии: не о том, чтобы Церквам Христовым было хорошо, а о том, чтобы они стояли добрым стоянием, чтобы они стояли в крепости Господней, в силе духа, в чистоте веры, в непоколебимой Божественной любви. Здесь нет молитвы о том, чтобы Церквам было хорошо, нет молитвы о благополучии, есть молитва только о том, чтобы эти Церкви были достойны своего церковного, Христова призвания во Христе и Духе.
И о соединении всех, потому что всякая рознь, разделенность, вражда, взаимоосуждение, проклинание – все это есть отрицание самого прихода Христова. Христос пришел для того, чтобы расстоящееся привести воедино, то есть чтобы то, что разошлось, воссоединить, чтобы человечество, раздробленное на особи, сделать снова одним телом, притом телом Своим, Христовым телом.
Затем забота обращается от всего мира, от условий его спасения к тем людям, которые собрались здесь, потому что, думая о Церкви в широком, неограниченном ее составе, мы можем забыть о конкретном живом человеке, о небольшой горсточке людей, которая иногда несет в определенном месте всю тяжесть креста Христова или посредством которой трагически продолжает совершаться спасение, трагически продолжает стоять крест Господень: О святом храме сем и о всех с верою, благоговением и страхом Божиим входящих в онь (в него) Господу помолимся. Дальше забота, которая была общая, стала частной, потому что каждый стоящий в этом храме чувствует, как велико его призвание и как малы его силы, как божественно его призвание и как хрупок он по-человечески.
Забота переходит, в частности, ко всем тем, кто в особенной нужде, или к тем положениям людской жизни, которые требуют особенной заботы, вызывают особенную тревогу. Во-первых, молимся о тех, которые у власти, – у власти Церкви и у власти в миру. Власть всегда ставит человека на грань двух миров: Божией воли, единой, цельной, и воли человеческой, противоречивой, раздробленной. И призвание всякого человека, который у власти, в сущности, только в том, чтобы сделать волю человеческую единой с волей Божией. Будь то епископ, будь то священник, будь то правитель земной, знает ли он это или не знает – он стоит на этом страшном пороге. Он стоит и будет отвечать, и поэтому Церковь с такой заботой и тревогой молится о тех, которые у власти. Священник стоит там, где только Христос может стоять, он стоит во святилище, куда с трепетом проникают ангелы. Как человек, он там стоять не может, он может стоять только защищенный священством Христа, веянием Святого Духа и тем, что он на это служение поставлен от лица всей Церкви, Тела Христова, храма Святого Духа.
А правитель народа – древняя Церковь не разбирала, каков он, она не разбирала, друг ли он христианства или враг, гонитель или защититель, потому что Церковь Христова в ранние трагические годы своего сознания понимала, что плох ли он, хорош ли он – все равно, его положение страшно и трагично на этом рубеже воли человеческой и воли Господней. И если человек поступает хорошо, если он воин и слуга Христов, то за него трепетно, но если он враг Христов, то за него страшно. И кто бы ни стоял на этой грани, будь он самый жестокий гонитель или самый благочестивый правитель, все равно забота Церкви о нем одна, тревога одна, потому что Церковь мыслит только о спасении людей и с ужасом видит опасность их погибели. Этим объясняется, что Церковь в моменты самых страшных гонений молилась за тех правителей, которые гнали христиан и уничтожали Церковь. Этим объясняется и то, что, например, в Литургии апостола Марка17 есть специальное прошение о гонителях и о их спасении. За них особенно страшно, и за них надо молиться особенно. Теперь это прошение вышло из употребления уже столетиями, но в нашем храме мы в одной из ектений молимся о всех ненавидящих и обидящих нас, о творящих или желающих нам зла, чтобы им не погибнуть, и в этом мы продолжаем древнюю трезвую, мужественную традицию христианской Церкви18.
Но Церковь так реально смотрит на вещи, так углубленно просто смотрит на все, что она не только думает о вечном спасении, не только заботится о тех, которые в особенно ответственном положении. Церковь думает о всем, о каждой человеческой нужде, о каждой человеческой заботе: нет мелких вещей, все значительно, все имеет смысл, ничего нет такого, что можно было бы вычеркнуть из человеческой жизни и забыть о том. И потому, вознося молитву о граде сем и верою живущих в нем, Церковь дальше молится о благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных и о временех мирных, о том, чтобы был мир среди людей, чтобы вражда утихла, чтобы ненависть заглохла, чтобы перестала литься кровь. Молится и о том, чтобы Господь послал изобилие плодов земных, то есть богатый урожай, чтобы людям не гибнуть от голода, чтобы не умирать им напрасно.
Молится она дальше о тех людях, которые в течение своей нормальной, обычной жизни подвергаются той или иной нужде, или о людях, которые с точки зрения общества, может быть, поступили нехорошо, но которых жалко Церкви. Молится о плавающих, путешествующих, о недугующих, о страждущих. Молится и о плененных – одни из них попали в плен на войне, другие гонимы и страдают в тюрьмах и застенках, а еще другие нехорошо поступили и справедливо наказуемы, но над всеми простирается та же забота церковная, та же тревога о том, чтобы к горю земному не прибавилось еще непоправимое горе погибели. О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды... Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию.
И затем обращение к Божией Матери, чтобы Ее заступление вместе с заступлением святых поддержало нашу молитву. Эта молитва, эта просьба к Божией Матери и святым о заступлении в контексте явленного, переживаемого единства всех в Царстве стирает всякую грань между живыми и мертвыми. Все – одна Христова Церковь, одно общество любви, одна тайна вечной жизни, живущая, ликующая, бьющая, как ключ воды живой, в сердцах людей. И молятся не только видимые, собравшиеся в этом храме люди, молятся ангелы Божии, молятся святые, когда-то усопшие, когда-то жившие на земле, которые знают ее тяготу, молится Матерь Божия, Матерь Воплощения, Которая стояла у Креста и ни одним словом не взывала о том, чтобы Ее Сын не умер, потому что Она, вместе с Божественным Отцом, Его отдавала во спасение мира.
В этом отношении каждый раз, как мы обращаемся с молитвой к Божией Матери, мы должны себе отдавать отчет, сколько в этом неосознанной, большей частью, веры в Ее великодушие и в Ее любовь. Ведь каждый из нас ответствен за смерть Ее Сына. Если бы один только из нас согрешил, Сын Божий стал бы Сыном человеческим, чтобы его спасти. И каждый из нас, кто грешит, кто разрушает своей жизнью то Царство Божие, которое Христос пришел принести на землю, ответствен за Крест Господень. И каждый раз как мы идем к Божией Матери с молитвой мы, в сущности, Ей говорим: «Мать, я убил Твоего Сына своим грехом, но Ты заступись за меня, чтобы мне быть прощенным, потому что если Ты, Мать, простишь, то никто не осудит, мимо Твоего прощения никто не пройдет». И это мы должны помнить: что мы просим от Божией Матери чего-то непостижимого для нас, великого и по-человечески непостижимо страшного.
С этого начинается церковная молитва. Не случайно эта ектенья, эти прошения следуют друг за другом после провозглашения Царства. Это конкретное, живое, действенное явление того, что представляет собой Царство любви, какой заботой, какими мыслями оно исполняет сердца людей, которые ему отдаются. И если проследить дальше главные ектеньи в Литургии, мы находим тот же контекст, то же сочетание вещей.
После чтения Евангелия – сугубая ектенья: сугубая в том смысле, что это удвоенное, настойчивое моление Богу, опять-таки построенное по тому же принципу: моление о всех людях, о всех нуждах. И сюда вносится, в виде специальных прошений, молитва о тех конкретных нуждах, которые мы знаем вокруг нас, в приходе, в мире, в той обстановке, в которой мы находимся, – о больных, о страждущих.
После сугубой ектеньи не кончается ряд прошений, а выделяются некоторые нужды, которые особенно трогательны для нас. Во-первых, усопшие. Усопшие для себя уже ничего не могут сделать, но мы для них можем сделать много. Молитвы об усопших не сводятся к тому, чтобы Господь по Своему милосердию и в ответ на наши молитвы поступил по отношению к усопшим несправедливо, отменил справедливое Свое суждение. Нет, эти молитвы являются свидетельством перед Богом о том, что те люди, которые покинули мир и теперь стоят перед лицом Божиим, за собой оставили добрый след, своей жизнью посеяли в каких-то сердцах, хоть в одном чутком, живом сердце – любовь, жалость, трепет об их вечной судьбе. И эта любовь, эта жалость, этот трепет восприняты, поскольку мы находимся в Божием Царстве, поскольку это Царство любви воспринято всеми, кто тут находится и которые едины, каждый со всеми и друг с другом.
Дальше специальная молитва об оглашенных, о тех, которые услышали хоть краем души призыв Господень и сейчас готовятся стать детьми того Царства, куда мы уже восприняты. Оглашенные – те, до кого зов Господень дошел, кто услышал животворящее евангельское слово и стоит на грани Церкви. В древности они стояли в притворе, теперь они допускаются в храм, но все равно они стоят на грани Крещения, обновления, новой жизни, и за них возносятся особенные молитвы.
И дальше молитвы о тех, которые служат эту страшную Божественную литургию.
Почему, после чтения Евангелия, этот ряд молитв? Да потому, что все Евангелие говорит только об одном – о любви к Богу и о любви к людям. И если мы услышали этот призыв Божий любить Его и любить друг друга, если мы поняли слово в Послании апостола Иоанна о том, что если мы говорим, что любим Бога, Которого не видим, а ближнего нашего, которого видим, не умеем любить, – мы лжем (1Ин.4:20), если мы это так восприняли, тогда да – всякое чтение Евангелия должно расцвести в молитву, именно в эту заботливую, конкретную молитву о каждом и всех.
И дальше – великий вход, который напоминает нам, с одной стороны, о погребальной процессии, когда Тело Христово уносилось в гроб. В тот момент, когда Дары поставлены на престоле, в тот момент, когда мы видим, чего стоил Богу и воплощенному Сыну Его наш грех и грех всея земли, снова Церковь возносит напряженно свои молитвы в новой ектенье, в новом ряде прошений о том, чтобы этого больше не было. К деталям этих молитв мы еще вернемся.
И наконец (хотя это не последняя молитва, я просто беру эти отдельные моменты как примеры), после освящения Святых Даров, когда под таинственными образами Хлеба и Вина мы перед собой видим на престоле уже не хлеб и вино, а закланного на смерть Христа, в тайной молитве священник снова молится о всех – и о праведных, и о тех, которые сейчас на земле живут, и о всем мире. Всех охватывает эта молитва, потому что если мы не отвечаем тревожной, любящей, заботливой молитвой на то, что мы сейчас увидели, то мы чужды всякого понимания.
И в самом конце – еще другая ектенья, где опять-таки в контексте Креста и Воскресения и дара Духа Святого, освящения этих Даров, то есть в контексте Царства Божия, пришедшего в силе, пришедшего для того, чтобы мощно, победоносно спасать людей, мы снова молимся о том, чтобы все это было не напрасно, ни для кого, ни для чего.
Вот как отражается в структуре молитв Божественной литургии человеческая забота, вдумчивая, чуткая забота детей Царства. Тут есть место для каждой нужды, для каждого человека, но нет места для того, чтобы кто-нибудь занял такое значительное место, чтобы собой вытеснить заботу о других. И здесь нам приходится учиться охватывать своей любовью, своей молитвой всех, и никогда не заменить слово «всех» тем или другим частным именем, как бы вытесняя всех, чтобы включить в церковную молитву только тех немногих, которых мы умеем любить. Да, они включены, но выделены они не должны быть, потому что каждый раз, когда Царство делается частным, оно перестает быть общим, теряет свою глубину, свою всеобъемлемость. Да, мы посылаем в алтарь имена тех, о ком хотим молиться особенно, чтобы священник в свое время, когда положено, молился о них. Когда произносятся ектеньи, мы можем вплетать в них все конкретные имена. Но мы должны разомкнуться, должны открыться, быть шире каких бы то ни было привязанностей, дружб, какой бы то ни было частной любви и охватить вместе со Христом весь мир. Потому что церковная молитва только тогда является подлинной молитвой Церкви, когда она является молитвой Самого Христа, продолжением Его молитвы, как Церковь есть продолжение, продление через века, в пространстве воплощения Христова.
Беседа 8
В прошлой беседе я попробовал показать, как различные молитвы, различные ектеньи в течение Литургии располагаются по отношению к основным событиям Литургии, давая новую глубину и новое содержание прошениям, молитвам и отношениям, которые существуют и без них, но получают новую глубину в этом сопоставлении. Меня просили вернуться еще к вопросу, который мне кажется очень важным, о роли человеческих чувств, о человеческих отношениях в Литургии.
Если вы помните, я указывал на то, что Литургия начинается словами Благословенно Царство, Царство Отца, Сына и Святого Духа, Царство, самым содержанием которого, внутренним двигателем и законом является любовь. И в ответ на этот призыв, на этот зов вознести Богу хвалу за Его Царство, Церковь отвечает молитвой, которая является делом конкретной, вдумчивой любви по отношению ко всем людям, ко всем нуждам. Эта молитва – великая ектенья, с которой начинается Литургия. И те же нужды, но в различных видах будут уже дальше представляться в связи с малыми ектеньями, в виде тех молитв, которые читает священник.
Второй поворотный пункт, который по-новому оттеняет молитвенное сознание верующих, – это чтение Евангелия. В начале Литургии после ектеньи идет поучительная часть. В древности она начиналась чтением Ветхого Завета, теперь от Ветхого Завета остается только прокимен, несколько стихов, «аллилуйя» и опять несколько стихов, которые выбраны из-за пророческого, вечного их значения. Затем следует чтение Апостола и чтение Евангелия. И вот после Евангельского чтения вопрос ставится перед каждым из нас: если это чтение было не напрасно, что мы из этого чтения извлекли? Разумеется, из каждого конкретного чтения мы извлекаем конкретные уроки, но из всякого Евангельского чтения мы слышим Божий призыв к любви, любви к Богу и любви к людям, сливающейся в единственный опыт Божественной любви, которой нам дано приобщиться. И тут начинается снова ряд молитвенных криков, взываний: это сугубая ектенья, где молятся о всех людях. Затем ектенья, которая посвящена как будто наиболее беспомощным в этом отношении – усопшим. Мы можем за них молиться, мы можем жить так, чтобы в какой-то день стать перед Богом их оправданием, поэтому специальная молитва о них возносится. Затем о людях, которые тоже по-своему беспомощны – это те, которые услышали призыв Божий, стали оглашенными, то есть стоят у самой ограды Церкви, но в Церковь еще не приняты по неподготовленности, потому что они не прошли через тайну Крещения. За них особенно молятся, потому что их нужда должна особенно трогать наши сердца и нас волновать.
Затем молитвы снова сосредоточиваются на одной нужде в двух ее выражениях. Эта нужда вот в чем: верующие, которые собрались в храме, через несколько минут приступят к совершению таинства Евхаристии, а это нечто, чего человеческими силами не осуществить. Человек, стоящий здесь, находится на той грани, через которую переступает Бог, чтобы принести небесную тайну на землю к нам. И вот собравшиеся люди молятся, с одной стороны, о себе, потому что страшно предстоять перед совершением тайны. Мы недостаточно отдаем себе в этом отчет, но если мы могли бы пережить, как переживали святые, веяние Святого Духа, если мы могли бы прочувствовать, что сейчас тайносовершителем является Сам Господь, потому что человек не может совершить то, что будет совершаться, то, конечно, мы с большим трепетом предстояли бы в безмолвии перед тем, что совершается.
И вот народ молится, вернее священник от имени народа в тайной молитве возносит специальное прошение о том, чтобы было дано этому народу предстоять, чтобы этим людям было дано не в суд и не в осуждение причаститься Тайн. И затем, во второй молитве, – о том, чтобы было дано священникам, как добрым строителям тайн Господних, совершить таинство. Здесь тоже все течет от нового евангельского откровения о любви. С одной стороны, в Евангелии нам открывается Божия любовь, которая переливается в наши души и нас учит относиться друг ко другу так, как относится Сам Господь. С другой стороны, именно оттого, что нам открывается эта глубина Божественных действий, мы сознаем, что стоим на грани, перейти которую своими силами мы не можем.
Затем третий поворотный пункт: освящение Святых Даров, после чего снова льется молитва, которая до своего предела дойдет, именно молитва любви перед тем, что совершилось, когда народ будет петь Отче наш. А что совершилось – мы видим воочию: мы видели великий вход, о котором мы уже говорили, мы видим на престоле Тело и Кровь Господни разъединенные, подчеркивающие заклание Агнца, излияние крови, смерть. И перед совершившимся мы снова возносим Богу молитвы о том, чтобы Его жертва была не напрасна. Мы принесли то, что по человечеству могли принести, и молим, чтобы Господь нам даровал Дух, и чтобы все люди получили помилование, и все нужды встретили Господню заботу. И в конечном нашем излиянии, в крике души поется молитва Господня, Отче наш. Я об этом вам только напоминаю, потому что об этом говорилось подробно в прошлый раз. Очень нам важно помнить, что Литургия есть «небо на земле», как ее называл Иоанн Кронштадтский. Все земное является содержанием и предметом литургической молитвенной тайносовершительной заботы, но, с другой стороны, это не только ряд человеческих молений, это событие чисто небесное, с которым переплетается земное именно так, как в деле спасения переплетается земное и небесное. Теперь если поставить себе вопрос о том, что же чисто божественное, какие тут действия совершаются, где мы можем видеть почти воочию действующего Бога, то можно несколько моментов выдвинуть. Первый – это основной общий момент: Церковь не является просто земным обществом, это общество сложное, это общество одновременно и равно земное и божественное, человеческое и божеское. И то, что совершается в Церкви, принадлежит одновременно двум мирам. В Церкви есть человеческий момент, но он не ограничивается только нами. Когда мы смотрим на Церковь в нашем лице, она действительно представляется как хрупкое, шаткое, ищущее общество людей. Но это только один аспект Церкви, притом даже один из аспектов только человечества в Церкви, потому что в Церкви есть один Человек, который принадлежит до конца земле и одновременно принадлежит до конца небу, – это Господь Иисус Христос. Он истинно и подлинно Человек, но Он и истинно, подлинно Бог. Оставляя на минуту мысль о Его Божестве, если мы подумаем о Его человечности, о человечестве в Нем, то увидим, что, как Священное Писание нас учит, как опыт нас учит, Он является человеком, во всем подобным нам, за исключением греха (Евр.4:15). Нет ничего человеческого, что было бы Ему чуждо, кроме отпадения от Бога, отречения от Бога, активного безбожия, которое есть в конечном итоге корень всякого греха. Но, с другой стороны, Он являет нам не просто одного из множества людей, а в Его лице является образ того, чем человек может быть: все, чем человек может быть, мы находим в Его лице. И в Церкви мы видим человечество в двух видах, падшем и истинном. Мы видим человечество, какое мы есть, и мы видим человечество, каким оно может быть, потому что оно явлено во Христе. К этому можно добавить, что еще одно лицо в Церкви уже осуществило эту дивную человечность – это Божия Матерь.
Мы видим таким образом, что даже в своем чисто человеческом аспекте Церковь не является только эмпирическим обществом, которое мы знаем в опыте жизни, но в ней явлено, что такое человек в окончательном, совершенном, полном смысле слова. Церковь в этом отношении принадлежит и нынешнему веку, и будущему веку, и полноте и не-полноте. Мы еще не выросли в свою меру, но эта мера человека нам дана во Христе. Мы можем ее созерцать, познавать и уподобляться Ему. Но я сказал уже, что во Христе, как Священное Писание нас учит, «обитает полнота Божества телесно» (Кол.2:9), и, таким образом, даже если думать о Церкви только по отношению ко Христу, она не является обществом людским, она является человеческим и божественным обществом одновременно.
Но, кроме того, в книге Деяний мы читаем рассказ о том, как члены Церкви, в которой живет Святой Дух, когда они выросли в ту меру, которую им определил Господь, каждый порознь, каждый лично получил дар Святого Духа и вошел с Ним в небывалое до того соотношение (Деян.2:3), стал, как апостол Павел говорит, лично, каждый храмом Святого Духа (1Кор.3:16). И тут мы видим, что и в Духе Святом Церковь Божественна, но одновременно знаем, что этот неизреченный дар мы носим в глиняных сосудах, как говорит апостол Павел (2Кор.4:7), потому что Святой Дух присутствует в Церкви в нашей исторической реальности, в нас, хрупких и порой очень хрупких храмах, Он живет и действует. И тут тоже, не только во Христе, но и в Духе, вечное и временное, историческое и неизменное, человеческое и Божественное соединены как бы крепким узлом, неразделимо, одно действует в другом и через другого.
И, наконец (и здесь я буду очень краток и только укажу на эту тайну), Священное Писание нас учит, что во Христе и действием Духа Святого мы входим в совершенно новое отношение с Богом и Отцом. Послание к колосянам нам говорит, что наша жизнь сокрыта со Христом в Боге (Кол.3:3). Спаситель, в конце одиннадцатой главы Евангелия от Матфея нам говорит: вся Мне предана суть Отцем Моим, и никто не знает Сына кроме Отца и никто не знает Отца кроме Сына, и тот, кому, если того захочет Сын, Он это откроет (Мф.11:27). И это дало основание одному из древних отцов Церкви, Игнатию Антиохийскому, указывать, что, соединяясь уже неразлучным единством со Христом через Крещение, через Причащение Тайн, через жизнь церковную в ее совокупности, мы делаемся вместе со Христом тем, что он называет «всецелым Христом», подчеркивая, что Христос, опять-таки по учению апостола Павла, является главой, мы являемся членами (1Кор.12:12) и вместе составляем всецелое явление Человека с большой буквы, в полном смысле слова, нарастающее в мире. А по отношению к Отцу, следуя учению Священного Писания, вы наверно помните то место, где говорится, что Дух Святой воздыханиями неизреченными молится в нас и учит нас взывать к Отцу словами «Авва, Отче» (Рим.8:15; Гал.4:6), то есть именно теми словами, которые Христос употребляет по отношению к Отцу. Духом Святым мы делаемся по отношению к Богу сыновьями, родными детьми не только потому, что мы принадлежим Христу, но и потому что приобщены Христу.
Часто подчеркивается, что Священное Писание говорит: вы дети по приобщению, а Христос единородный Сын (Рим.5:11; Гал.4:4–7). Я думаю, мы слишком подчеркиваем то, как мы делаемся детьми Божиими, и забываем, что Бог различения не делает между Своими детьми. Этим объясняется то, что святой Ириней Лионский так смело говорит, что Духом Святым, делаясь едиными со Христом, мы, в конечном итоге, призваны не только быть общниками Божественной природы, как говорит апостол Петр (2Пет.1:4), но «единородным сыном Божиим»19. Всецелый Христос, глава и члены, вошедшие в это неизреченное соотношение со Отцом, – вот какова Церковь, в которой совершается таинство.
После этого не удивительно, что можно говорить о Церкви как о небе на земле, как о тайне будущего века, потому что будущий век, то есть вечность, присутствует и действует в Церкви, в которой мы живем. И таинства церковные являются подлинно Божественными действиями, такими действиями, которые возможны в самой Церкви и невозможны вне нее, в том смысле, что это не прорывы как бы Божественной власти и силы, порабощающие себе тварь, которая иначе была бы непослушной. Это значит, что в пределах тайны церковной, где хотя бы волей, хотя бы в намерении уже восстановлена гармония между Богом и нами, Бог свободно и беспрепятственно может действовать, в полную меру Его Божественной власти и в меру нашей веры.
Беседа 9
Мы говорили в прошлый раз о действии Божием в Божественной литургии, и мне хочется сказать снова на ту же тему.
Несколько лет тому назад мне пришлось быть в Гааге на Литургии, которую совершал митрополит Николай Крутицкий. Алтарь был чрезвычайно маленький, храм невелик, а народа было очень много. И в течение какого-то времени мне показалось совершенно невозможно молиться, показалось, что в этой обстановке совершенно невозможно совершать Литургию. В алтаре собралось довольно много духовенства и прислужников, так что настоящей, глубокой молитвенной тишины там не было. В храме было такое разнообразие – не людей, а настроений, что, казалось, невозможно собрать их воедино никаким образом. Были прихожане этого храма, которые пришли с благоговением, но тоже с большой долей любопытства встретить человека, о котором говорили много, о котором мнения расходились. Он был значительный человек, но неизвестно было, в хорошую или в плохую сторону. Были люди, которые пришли просто из любопытства, для кого Литургия, которая должна была совершиться, в сущности, не имела никакого значения: они хотели видеть этого человека, хотели его слышать, либо чтобы создать себе мнение о нем, либо для того чтобы можно было вспомнить, что они его встречали. Собралось немало таких людей, которые и православную Церковь не любили, и патриаршей Церкви были недругами, которые пришли туда только для того, чтобы искать повода уловить русского епископа в слове или в чем-нибудь.
И в этом переплете намерений, настроений, чувств мне показалось одну минуту, что нет места для совершения Литургии. Я тогда посмотрел на митрополита Николая, который, как вы знаете, столько пережил с начала революции до смерти и который, вероятно, служил в обстановках еще более трудных, сложных, противоречивых, напряженных. Он стоял, как скала, с закрытыми глазами, молился и совершал богослужение. Перед ним к тому моменту, после великого входа, на престоле стояли чаша и дискос, закланный Агнец и излитая Кровь. И мне вдруг представилось, что именно эта обстановка лучше всего отражает то, что когда-то, около двух тысяч лет тому назад, совершилось на Голгофе.
Там тоже был центр, средоточие совершенного божественного безмолвия, когда все чувства, все мысли, все совершающееся было как бы вобрано в тайну спасения, совершаемого Богом. А вокруг было все, начиная с веры, но были и сомнение, и недоумение, и колебание, и искания, и грубый разгул ненависти – все было. Притом в нашем небольшом гаагском храме это все как-то звенело и дребезжало мыслями и чувствами, столкновениями переживаний, все это чувствовалось, но на Голгофе все это разразилось шумно, громко, безобразно.
И тогда, вглядываясь в чашу и дискос, во Христа, закланного на спасение мира, глядя на митрополита Николая, который сумел войти в это страшное, таинственное безмолвие, и затем мысленно вперяя взор в нас самих, мне представилось, что эта Литургия (но и каждая Литургия в каком-то очень страшном смысле) является голгофской тайной, и то, что было когда-то на Голгофе, как бы оно ни было прикровенно изо дня в день, из недели в неделю в нашей жизни, совершается при каждой Литургии.
Посмотрим, что там было. В центре всего, в центре маленького пригорка Голгофского и в центре мироздания, в средоточии мира стоял Крест. На этом Кресте висел Сын Божий, ставший Сыном человеческим. Он умирал всей глубиной и всем ужасом человеческой смерти. Было совершенное и страшное безмолвие, несколько слов, которые произнес Спаситель, это безмолвие делают более глубоким: они раскрывают тайну Его погруженности в Бога, они раскрывают нам тайну вступления Бога в человеческую судьбу и историю. В самом глубоком средоточии этой тайны – слова Спасителя: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил? (Мк.15:34). Это не просто слова пророческого псалма (Пс.21:2); это момент, когда Христос приобщился не только к телесному умиранию человека, но к той страшной тайне богооставленности, лишенности Бога, безбожия, которое сделало смерть и смертность реальностью земли. Не потеряв Бога, человек не может умереть, не потеряв Бога, Сын Божий не мог приобщиться к самому трагическому, к самому основному, что является драмой человеческой истории, – к обезбоженности. Без нее смерть – не смерть, а успение, она то, чем смерть стала для нас после смерти и воскресения Христовых. Но до смерти Христа смерть была потерей Бога, и то сошествие во ад, о котором повествуют нам иконы воскресения Христова и победы Христовой, было сошествие в то место, где Бога нет и не будет.
Это и совершалось в средоточии истории, в сердцевине мира, и, приобщенные к этой тайне безмолвия, в ужасе, в священном ужасе, стояли Мать и любимый ученик. Мать тоже безмолвствовала. В Евангелии мы не видим того, что изображают многие западные картины, – женщину в слезах, в полуобмороке. Евангелие нам Ее показывает стоящую в безмолвии, так приобщенную тайне Христа, что Она может отдавать Своего Сына и соумирать с Ним. Она погружается с Ним в смерть, из которой Он выйдет воскресением, и об этом мы поем в Великую субботу: Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе...20 И ученик, тот, который был провозвестником любви, Иоанн, бессловно, безмолвно стоящий и созерцающий эту тайну, эту двойную тайну умирающего Христа и безмолвно соумирающей Матери, приносящей в жертву Своего Сына... И когда я говорю об этом жертвоприношении, я думаю о дивном и таком страшном празднике Сретения Господня и о таком дивном и страшном приношении детей и воцерковлении их в нашей православной Церкви. Праздник, который мы торжественно вспоминаем в Сретении Господнем, установлен еще в Ветхом Завете. После того как евреи вышли из Египта, Господь сказал Моисею, что в выкуп за египетских младенцев, которые должны были погибнуть ради освобождения Израиля от рабства, в выкуп за тех, кто тоже был Божией тварью, любимый Ему Израиль должен из столетия в столетие приносить Богу всякого перворожденного младенца мужеского пола. Бог получал над каждым из них право жизни и смерти. Они приносились Ему в кровавую жертву, и милосердием Господним было разрешено их заменять агнцем или двумя голубями. Один только раз в истории всего мира Бог принял эту жертву в лице Единородного Сына Своего, ставшего человеком. Он принял Его и заклал подлинного и единственного Агнца много лет спустя на Кресте Голгофском. В этом приношении в храм Своего Младенца Пречистая Дева принесла Его в кровавую жертву, и не напрасно пророческое слово Ее настигло: и Тебе оружие пройдет сердце (Лк.2:35). Это сердцевина того, что совершилось на Голгофе, это то, что я тогда мог видеть на престоле Господнем в виде Агнца надрезанного и закланного, в виде Крови, излитой в чаше, и в виде человека, который среди всего шума, всей тревоги, всего колебания чувств и мыслей непоколебимо стоял в этой тайне.
А направо и налево от Христа – два разбойника. У ног Спасителя – воины, исполняющие свои обязанности в окаменелом безразличии. Они привели осужденных, они их прибили ко крестам, они воздвигли эти кресты, а теперь бросали жребий: кому что достанется из того, что сорвано с этих умирающих людей. Они чувствуют себя совершенно неответственными, их это не касается. Какая-то судебная власть приняла решение, они не участвуют в этом решении, они так же безучастны при убийстве и смерти. Позже один только из них, сотник Лонгин, который должен был наблюдать над совершающимся, когда увидел все, сказал: Поистине этот человек был Сын Божий (Мф.27:54).
А вокруг – шумная восточная толпа, люди, которые пришли из ненависти: первосвященники, фарисеи, саддукеи, политические враги Христа, и другие, которые пришли из любопытства посмотреть, как человек умирает. Были и такие, которые пришли с разделенными мыслями: одни – потому что их тронула, взволновала проповедь Христа, потому что они видели чудеса, потому что они пережили некоторые из этих чудес – ожидали, что Христос сойдет со Креста. Но им было страшно идти против людей. Если бы Христос теперь сошел со креста, то можно было бы верить победоносно и безопасно, а если Он не сойдет, то вместе с Ним идти на этот позор и страх и на эту смерть – нет.
А были такие, которых глубоко ранило, может быть, слово Христово о любви, в которых блеснула возможность веры, но они испугались, им эта евангельская любовь показалась слишком страшной. Те, может быть, стояли и думали: только бы Он не сошел со креста, только бы оказалось, что проповедь эта – пустая мечта и Сам Бог нам показывает, что можно не верить... А проповедь Христа действительно страшная. Может быть, самое страшное, что есть во всем Евангелии, – слово Христово о любви, о том, что человек должен так совершенно умереть всему тому, что собирательно мы называем себялюбием, так умереть до конца, чтобы жить для другого, в другом, ради другого. Это проповедь о такой страшной смерти, которой нет подобной на земле, она значит умереть заживо всему, что, нам кажется, есть наша жизнь. Принять такую проповедь любви можно благодатью Святого Духа, но и тогда она бывает порой так страшна! Феофан Затворник где-то пишет об этом: это то же самое, как на себя кинжал поднять. Только Бог может такую руку поддержать.
Много еще разных оттенков было, наверное, на Голгофе: были жены-мироносицы, были два разбойника, о которых можно было бы говорить отдельно, но по существу там был такой страшный разнобой криков и безмолвия, переживаний, душевных движений, намерений, надежд противоречивых. И оглянувшись тогда на наш алтарь и на толпу в храме, я увидел, что это та же самая страшная Голгофа. И с тех пор каждый раз как я оглядываюсь на храм, где совершается Божественная литургия, я вижу и эту Голгофу, и ту сердцевину безмолвной тайны спасения, и тот ужас, который тогда происходил и в нашем храме в Гааге, и на Голгофе две тысячи лет тому назад.
Здесь мы видим, что Бог совершает над нами, и нам становится понятно, почему нам говорят: «Иди, иди в церковь, стой, если ничего другого в тебе нет, стой, если нет чувств, переживаний, стой, если все в тебе возмущается, стой. Что бы ни происходило, даже мертвая зыбь, стой и смотри, потому что простоять там нельзя напрасно». Это одна из самых важных вещей, которую мы, стоящие во храме, должны понять о том, что в нем совершается. С одной стороны, тайна, которую ничто не может поколебать, а с другой стороны, именно потому что совершается эта тайна – такое колебание души, жизни, судьбы мира, всего мироздания, что иногда делается невыносимым и впору бежать с криком, только бы уйти от этого. И никуда не уйдешь, потому что, как говорит псалом, куда мне бежать от лица Твоего, Господи? На небе Ты eси, земля – подножие Твоих ног, в ад ли (то есть в преисподнюю)? – и там Ты находишься после смерти и воскресения Христовых (Пс.138:7–8).
И последний образ: два разбойника. Последний, потому что он говорит нам о последнем суде, который, в конечном итоге, разделяет нас всех на две категории. Одни видят, что умирает Невинный на Кресте, и отвергают человеческое правосудие, смысл событий, не могут верить, что во всем Божия рука и Божие действие. Другие видят, как умирает Невинный, и становятся способны все принять в тайне Голгофского умирания.
Как бы нам из этой пестрой, шумной, крикливой, противоречивой толпы подойти ближе, как бы нам оказаться пригвожденными к кресту! Вот к чему надо стремиться, вот чего надо искать: дойти до того момента и места, когда мы или направо, или налево от креста, вернее, когда мы прибиты к этому неотвратимому суду, и премудростью Господней, благодатью Духа оказаться одесную, а не ошуюю.
Ответы на вопросы
Евхаристия – это благодарение, то есть величайшая радость, но мне кажется, что вы говорите немного грустно. Мне хочется радоваться и благодарить на Литургии, не то чтобы танцевать, но бывает иногда страшно возвышенное настроение на Литургии. Как надо это понимать?
Ну, и танцевать бы неплохо, потому что царь Давид танцевал перед ковчегом (2Цар.6:16), и я все больше и больше убежден, что, например, Пасхальную заутреню надо было бы ритмически совершать, то есть не совсем танцевать ее, но чтобы движения соответствовали пению.
Но насчет сегодняшней беседы – во-первых, у меня есть, вероятно, мрачная черта, а во-вторых, я сегодня говорил именно об этом аспекте в связи с другими вещами. Я, кажется, раньше говорил о благодарении и о радости, но вообще о радости я, очевидно, говорить не умею. Слово «евхаристия», так же как славянское «благодать», имело двойное значение: с одной стороны, «благой дар», то, что ты получаешь, и, с другой стороны, «благодарение». Это мы находим в каноне ангелу-хранителю, где слово благодать употребляется именно как «дар благой». В Литургии находятся эти два момента: это величайший дар, который мы можем получить, и в ответ на величайший дар – величайшее ликование, но в этом ликовании есть один момент трудный. Сказать Богу, что мы Его благодарим за все без исключения перед лицом того, что совершается на земле, можно, либо забыв на время, что совершается (а это немыслимо, потому что в тайне любви забыть нельзя), либо если мы действительно находимся уже в эсхатологическом веке, то есть если Литургия есть небо на земле, если она есть тайна будущего века.
Беседа 10
Я получил письмо по поводу прошлой моей беседы и хотел бы из него кое-что вычитать и с этого начать сегодня. Я это делаю тем более охотно, что в конце письма сказано: «может быть, в какой-нибудь из ваших бесед вы ответите на некоторые вопросы из моего письма». Таким образом, надеюсь, я отвечу на письмо отсутствующего члена нашего собрания и, кроме того, начну нашу беседу с очень важного, что здесь указано.
«Беседа ваша меня привела в глубокое уныние, может быть, потому что я нездорова и плохо соображаю, а может, правда, в вашем толковании есть что-то очень страшное. По вашим словам, на каждой Литургии, совершаемой на бесчисленных алтарях вот уже две тысячи лет, Господь снова умирает мучительной крестной смертью, а мы стоим и смотрим в безмолвном ужасе, и этой непрекращающейся Голгофе не будет конца, пока в нас останется хоть капля себялюбия. Где же радость и торжество воскресения? Где слова апостола Павла: «Христос, воскреснув из мертвых, уже не умирает. Смерть уже не имеет над Ним власти» (Рим.6:9)? И как можно радоваться Рождеству, если оно есть только начало нескончаемых мучений Спасителя?».
Вот первая часть этого письма, с которой я хочу начать сегодняшнюю беседу. В прошлой беседе я действительно настаивал как можно более сильно на одном из аспектов нашей Литургии, со всем чувством, которое он во мне вызывает, – именно на том, что когда мы присутствуем на Литургии, мы присутствуем хоть в какие-то определенные моменты при Голгофской трагедии. Каждый раз, как священник заколает Агнца на жертвеннике, каждый раз, когда этот хлеб образует собой Агнца, закланного еще до начала мира, когда лежат перед нами освященные Тело и Кровь, разделенные друг от друга, перед нами ставится вопрос о Голгофе. Вопрос этот стоит перед нами, перед каждым из нас, потому что Христос умер не вообще за человеческий род, Он умер за каждого из нас.
Это одна из сторон тайны Божественной литургии, и это мы должны принять как факт: что это страшно, более, вероятно, страшно, чем мы даже представить себе можем, потому что это относится к каждому из нас в отдельности, не в нашей совокупности, а каждый из нас перед этим вопросом стоит. И дай Бог, чтобы слова этого письма отражали правду, когда пишущая говорит: «а мы стоим и смотрим в безмолвном ужасе». Если бы мы стояли в безмолвном ужасе, если бы только мы так стояли! Если бы хоть раз на Литургии нас охватил именно ужас и сковал нас до безмолвия, мы не могли бы уйти из храма и моментально вернуться в мир в самом худом, самом неприглядном смысле этого слова. А это, к сожалению, так, и различные противоречивые настроения, которые я описывал в прошлый раз и которые можно было бы еще подробнее, еще углубленнее описать и уловить в себе, действительно окружают Крест Господень. Так что в этом отношении я от своих слов не отказываюсь: действительно, это так, действительно, это страшно.
Но вполне справедливо, что это далеко не исчерпывает тайны Божественной литургии. В ней есть и другое. Есть то, что выражается первым возгласом, который священник делает в начале службы: Благословенно Царство... Мы благословляем то, что для нас наступило Царство Божие, что для нас Господь есть Царь, что мы вошли в такое состояние и взаимное отношение в пределах Церкви, когда действительно Царство Божие дошло до нас больше или меньше. Оно зачинается внутри каждого человека, растет, как горчичное зерно, развивается, разрастается, перерастает самого человека. Как опять-таки в притче Христовой говорится, оно вырастает в целое дерево, под которым могут укрыться птицы небесные (Мф.13:32), и, может быть, засеменяет собой почву шире, дальше, так, чтобы стать реальностью какого-то общества или, в свое время, всего мира. И это мы предвкушаем не только надеждой, не только как будущее, а, как я старался объяснить, когда мы говорили о призывании Святого Духа на Литургии, как что-то уже случившееся. Призывание Святого Духа, Его присутствие, Его действие на Литургии нам говорит о том, что наш мир как бы перерос себя, раскрылся, и что в этот открытый мир вошла тайна будущего века. Уже действуют законы будущего века, а не только законы времени, и в этом уже торжество и радость бесконечные.
Но притом мы сознаем, что это нам дано только зачаточно, что мы обладаем этим только частично. Тому есть две причины. Бог Духа Своего дает без меры, но мы-то принимаем Его в меру нашей открытости Святому Духу. И кроме того, эта тайна будущего века как бы двоится: с одной стороны, она пришла, а с другой – она еще в будущем. Слово, которое по-гречески выражает эти понятия и дало в русском языке слово эсхатология, τό ε̌σχατον, показывает на двоякий смысл. Τό ε̌σχατον – нечто решающее и нечто завершенное. И в этом отношении Крест Христов, вся тайна домостроительства Христова совершили что-то решающее для судьбы мира. Прибавить к этому ничего нельзя, ничего не нужно, все уже совершено Крестом, все Духом Святым нам уже дается. Но вместе с этим то, что дано, что дается Христом и во Христе, должно стать достоянием каждого из нас. Оно еще находится в состоянии становления в нас, и по мере того как мы приобщаемся, мы меняемся, мы врастаем в тайну будущего века.
И поэтому, несмотря на то, что таинство будущего века, радость и победа Царства нас ощутимо достигли, все-таки стоит перед нами Крест Господень. Пока есть становление, пока есть какие-то души, которые еще не спасены, которые еще не ищут спасения, Царство как победа Господня и Крест как Господень подвиг нашего ради спасения все еще соприсутствуют, стоят рядом.
Дальше мы произносим молитву Отче наш. Бог, Отец Единородного Сына, через наше хоть зачаточное приобщение ко Христу уже стал самым настоящим образом нашим Отцом, а вместе с тем мы так часто остаемся по отношению к Нему блудными сынами. И опять-таки это совмещается. С одной стороны, нам во Христе все дано, потому что мы с Ним соединяемся не только в таинстве Крещения, но всей любовью церковной, всей жизнью Церкви. А с другой стороны, нам еще надо совершить путь из далекой страны обратно в отчий дом. Да, мы дети Божий, мы сыновья Господни, а все-таки мы не в самом Царстве, а еще на пути. И это одно от другого различно, но не противоречит одно другому.
Дальше в Божественной литургии все основано на воплощении и воскресении Господнем. Не только Крест обусловлен воплощением, воскресение тоже обусловлено воплощением, и также наше обо́жение, то есть то, что, приобщаясь Богочеловечеству Христову, мы приобщаемся Божественной жизни и делаемся человеком по образу Создавшего нас, делаемся человеком в подлинном смысле слова, а не только в том смысле, в котором мы наблюдаем человека на земле, падшего. Воплощение обусловливает самую возможность таинств. Только потому, что Христос стал Человеком, только потому, что человеческая плоть соединилась с Божеством, видимое нашего мира, плоть нашего мира, вещество нашего мира уже связано с Божеством и может приобщиться к тайне Божества, может стать духоносным и Богоносным для нас. Этот хлеб и это вино делаются Богоносными, потому что Христос стал плотоносец, облекся в плоть. И в этом ликующее торжество, которое мы поем по случаю Рождества Христова, поклонения волхвов, Крещения Господня, Преображения, Воскресения и Вознесения, когда вещество нашего мира, собранное в личности Христа в виде плоти воплощенного Сына Божия, возносится на небо и покоится теперь в самых глубинах тайны Святой Троицы. Человек во Христе, через Христа, человек Иисус Христос, как Его называет апостол Павел (Рим.5:15), сидит одесную Бога и Отца, и в Нем вся видимая природа, вся видимая тварь себя видит в тайне Божества.
В этом, конечно, ликующая и торжествующая радость, но мы не можем забыть, что вся эта радость нам дана во Христе, Который назван Перворожденным из мертвых (1Кор.15:20), о Котором говорится, что Он – Первый, за Кем должны последовать другие. Но последовать как, почему? Потому что из смерти мы должны родиться в жизнь, потому что от зла мы должны перейти к добру, потому что от обезбоженности мы должны перейти к богообщению, к приобщению к Богу и к обожению. Но все это пока не совершилось, и все равно пребывает ужас Голгофы и ужас ночи в Гефсиманском саду. Пока есть один грешник на земле, Гефсиманская тайна в действии, как и тайна Голгофская. Да, Христос воскрес из мертвых, Он уже не умирает, но Его смерть присутствует среди нас. Она присутствует разно: она присутствует как наше воспоминание, как наш безмолвный ужас перед тем, что это должно было случиться из-за меня. В этом смысле то, что она случилась, не требует, чтобы она постоянно вновь случалась, чтобы меня заковать в безмолвный ужас. И она присутствует еще иначе. Как говорит апостол Павел, мы – как насмертники21 до скончания мира, до Страшного суда. Смерть Христова действует в нас, она присутствует как сила, убивающая в нас все то, что противно Христу, то есть ветхого Адама, чтобы он умер до конца и ожил новый Адам, новый человек родился бы в нас и действовал по образу Христа. Да, смерть уже не имеет власти над Ним, потому что смертью смерть Он победил, но можем ли мы это забыть?
В письме еще поставлен вопрос о том, что на каждой Литургии, совершаемой на бесчисленных алтарях, вот уже две тысячи лет Господь снова умирает мучительной крестной смертью. Это и так – и не так. Христос умер однажды и больше не умирает, но каждый раз, когда совершается Божественная литургия, это событие, которое случилось раз в истории, но пребывает как действительность всей вечности, вдруг оказывается перед нашими глазами реальностью нашего опыта. Вечность врывается во время, потому что во время Литургии мы не живем моментом нынешнего дня и не возвращаемся в тот момент истории, когда был убит Христос, а стоим перед лицом события, которое – от века утаенная тайна нашего спасения, тайна крестной Божественной любви.
Крестной она была до воплощения, до смерти Христа на Голгофе. Это событие вечное, перед которым мы находимся, так же как та Тайная вечеря, которой мы приобщаемся, когда мы причащаемся Святых Тайн. Это не новая Тайная вечеря, это та единственная Тайная вечеря, которая только один раз и могла быть совершена, потому что ее совершает не кто, как Христос, и эта Тайная вечеря, поскольку вечность прорывается в наше время и мы в ней живем во время Литургии, эта Тайная вечеря, однажды только совершенная, делается реальностью для нас в этом мире, в это мгновение, в этом храме, в этом чуде приобщения. Одна Голгофа, одна крестная смерть, одна-единственная Тайная вечеря, но мы, потому что вступаем в вечность, находимся лицом к лицу с этим единственным событием со всей реальностью и во всем ужасе совершившегося.
Я говорил, что эта тайна, сокрытая от нас до момента, когда она открылась нам в ужасе Гефсиманской ночи, Страстной седмицы и смерти Христа на Голгофе, уже присутствовала, пребывала в Боге раньше, вот в каком смысле. Не падение человека и не необходимость его искупить внесли в Божественную любовь крестный, трагический момент. Любовь в себе содержит его, Бог как полнота любви в Себе содержит изначально радость давать, радость получать и трагедию самоуничижения.
И тут мы приходим ко второй теме этого письма: к вопросу о самоутверждении и самости. Об этом я хотел бы говорить в следующий раз в связи с остальными моментами этого письма, а сейчас предлагаю перейти к собеседованию. Но я хочу сначала вернуться к теме о славе, о радости, о торжестве Божественной литургии.
Вся Божественная литургия возможна только потому, что воскрес Христос. Если бы Христос не воскрес, все было бы безумно, бессмысленно. Ничему не было бы места, потому что тогда все, во что мы верим, было бы основано на иллюзии, на мечте, на том, чего на самом деле никогда не было, никогда не случалось. Если Христос не воскрес, говорит апостол Павел, то мы самые несчастные из людей, потому что мы живем ложью и мечтаем о несбываемой надежде (1Кор.15:17). Все, что совершается в Литургии, основано на этой изумительной радости воскресения Христова. Но кроме радости воскресения я хочу обратить ваше внимание на одну вещь: каждая Литургия остается незаконченным событием.
В конце Литургии священник говорит: Вознесися на небеса, Боже, и по всей земли слава Твоя, и потом поворачивается к народу и говорит про себя: Благословен Бог наш, и вслух: всегда, ныне и присно и во веки веков. Здесь есть что-то незаконченное. Христос возносится на небо, и ангелы говорят: Он вознесся на небо, откуда Он в свое время вернется (Деян.1:11). Когда Святой Дух дается, опять-таки Дух Святой и святая Церковь ждет возвращения Христа во славе: «Ей, гряди Господи Иисусе!» (Откр.22:20). Что же здесь совершается? В чем эта незаконченность и в чем она нас касается? Она имеет прямое к нам отношение, и вот какое: эти Тайны Христовы, которым мы приобщились, нас делают в самом страшном смысле слова присутствием Христа на земле. Мы приобщены Его Телу и Крови, мы делаемся соучастниками Его человечества и хоть частично, зачаточно приобщаемся тайне Его Божества. Хлеб и вино, которые торжествующе, ликующе, дивно, радуя весь видимый вещественный мир, стали Телом и Кровью Христа, хлеб и вино совершили весь свой действительно таинственный путь от вещества к приобщенности тайне будущего века. Но мы – нет, мы только отчасти. Хлеб и вино вне греха и потому могли стать богоносными, но мы во грехе и только постольку делаемся Христовы по образу Его человечества и приобщаясь Его Божеству, поскольку преодолеваем грех и делаемся новой тварью силой благодати и силой своей верности Богу.
И незаконченность Литургии обращена на нас. Все то, что касалось вещества, завершено, большей славы оно не может достигнуть. Но мы, которые через это освященное вещество приобщились ко Христу, теперь только начинаем свой новый путь или заново начинаем путь, на который нас поставило Крещение, Миропомазание и первое наше Приобщение. Эти Тайны, которые должны нас преобразить, теперь должны начать действовать в нас. И Литургия в полном смысле будет только тогда завершена в одном отдельном человеке, когда он достигнет святости, и Литургия только тогда будет завершена на земле, когда после последнего суда явится слава сынов Божиих, победа Господня во всех, и Бог будет все во всех (1Кор.15:28).
Так что здесь опять-таки та ликующая и торжествующая слава воскресения, вознесения, дара Святого Духа, пришедшего Царствия будущего века, которое уже достигло до нас, вошло и стало зерном горчичным внутри нас, раскинулось вокруг нас, охватывает нас, уже теперь вводит нас в самую вечность. Вся эта слава нам дана, и вместе с тем она вся еще впереди, она все еще – наше призвание. Церковь одновременно уже в Отчем доме и, в лице каждого своего члена, еще на пути. И в этом отношении каждая Литургия остается незаконченной, потому что только последнее свершение закончит тайну Божественной литургии, потому что только тогда Евхаристия как последнее ликование благодарной твари будет доведена до конца, когда вся тварь сможет сказать перед лицом Божиим: Ты был прав, Господи, во всех путях Твоих (Откр.15:3; 16:7), когда все будет совершено и исполнено.
Вот что я хотел сказать в ответ на первую часть этого письма, а в следующий раз будем продолжать его разбор.
Беседа 11
За последнее время я продолжал размышлять над заданным мне здесь вопросом и над двумя письмами, которые я получил по поводу того, что мои беседы своим содержанием просто повергают в отчаяние и отнимают радость Литургии.
И я стал задумываться над тем, каким это образом я вполне серьезно и сколько умею ответственно говорил то, что говорил до сих пор, а сам этой радости Литургии не теряю? Почему выходит, что я разрушаю чужую радость, хотя моя радость от этого не разрушается? Я себе поставил вопрос: в чем моя радость Литургии? – и теперь хочу попробовать ответить на этот вопрос, и, может быть, что-нибудь прояснится и в других моих замечаниях.
Во-первых, вся Литургия опирается на то, что Христос воскрес. Это событие, которое имело место столько-то столетий тому назад, имело место в истории человечества, принадлежит людям. А с другой стороны, это событие, которое стоит вне ряда других исторических событий в том отношении, что все события человеческой истории случаются, имеют последствия, но сами никак не присутствуют из столетия в столетие. Воскресение же Христово присутствует из столетия в столетие не только в сознании, но в реальном опыте людей, потому что Христос, Который однажды умер и воскрес, уже не умирает, смерть над Ним больше власти не имеет (Рим.6:9), Он живой, и Он среди нас живет. В этом отношении воскресение Христово присутствует изо дня в день, и каждый из нас может опытно знать, что Христос воскрес, потому что сам может опытно знать воскресшего Христа.
Но самая радость воскресения выражается разно. Она выражается в пасхальную ночь резко, ошеломляюще, ломит глаза, а затем этот свет воскресения, который так ярко вторгается в нашу жизнь в пасхальную ночь, не исчезает, но делается тем, о чем поет Церковь в вечерне: Свете тихий святыя славы бессмертного Отца небесного, святого блаженного, Иисусе Христе... Этот ломящий глаза свет делается тихим, пронизывает собой все, освещает все, он везде, он всегда с нами.
И может быть, я мало, меньше, чем должен бы, чувствую из недели в неделю этот резкий, потрясающий день воскресения, потому что мне кажется, что воскресший Христос с нами так постоянно, так неотъемлемо, что этот свет невечерний, о котором поется Свете тихий (радостный, радостотворный свет), с нами всегда. И в этом свете – наша радость: нам, в каком-то отношении, не нужно ничего другого, мы стали детьми света, мы живем в этом свете, и это источник спокойной, тихой радости. Это свет, о котором в Евангелии говорится, что свет во тьме светит и тьма не приемлет его и не может его погасить (Ин.1:5). Древняя пословица говорит, что вся тьма вселенной бессильна погасить самую малую свечку.
Трудно уйти от противоположения света и тьмы. Свет загорелся во тьме для того, чтобы тьма постепенно разошлась. И здесь я чувствую, вероятно, слишком исключительно трагический момент этой тьмы. Мне жалко всего того, что во тьме живет, и сколько бы ни было света, пока есть тьма, мне кажется, нельзя утешиться до конца.
Но в этом свете есть еще и другое. Внутри этого света нам открывается радость, во-первых, присутствия Самого Господа. Он нам говорит: Где двое или трое будут собраны во имя Мое, там и Я буду среди них (Мф.18:20). Среди нас Христос, и в этом радость несказанная. Но если посмотришь на Христа, когда Он станет перед тобой так, как Он стал в вечер воскресения, Он стоит воскресший, а на руках и ногах и в боку – раны от гвоздей и от копья. Каждый из нас, как Фома, может это видеть. И здесь тоже радость и трагедия переплетаются.
И еще. Во Христе мы видим единственного человека, который настоящий Человек, Человек в полном, совершенном, неограниченном смысле этого слова. И наше призвание – стать людьми, человеками, подобными Ему. Изумительная радость видеть, чем может быть человек: мера человека – Иисус Христос из Назарета. Это человек, и это явление того, что человек есть, – и в этом радость. Но наряду с этим есть сознание, что я не такой человек. В этом тоже радость, потому что если, будучи тем человеком, каковы мы, можно иметь такое колоссальное богатство жизни, и радости, и познания Бога, то каково будет познание, какова радость, какова жизнь, когда мы вырастем в полную меру роста Христова, как говорит апостол Павел (Еф.4:13)!
И тут встречаешься опять с другой вещью, встречаешься с тем, что для того, чтобы это было, Бог должен был стать Человеком, и этот Человек должен был умереть позорной и мучительной смертью, и весь мой рост обусловлен Крестом. Опять радость и трагедия переплетшиеся, и нельзя уйти ни от одного, ни от другого. И это идет дальше. Тот мир, в котором мы живем, весь связан со Христом, потому что Христос не только Человеком стал, Он воплотился, то есть стал плотью, и вещество нашего тварного мира соединилось с Божеством. В каком-то смысле, очень точном, определенном, во Христе присутствует все видимое, образно представлено все вещество тварного мира, от самого малого атома до величайших созвездий. Все глядится во Христе, как в зеркале, все себя видит соединенным с Богом, исполненным, доведенным до желанного предела, до предела, который пока есть мечта. И через воплощение Христово и смерть Христову явлено видимой твари, что смерть бессильна разъединить то, что соединилось в Боге, разбить ту цельность, которая зиждется на Боге, создалась в Боге.
А в вознесении Христовом, после воскресения Спасителя, видимое вещество этого мира, составляющее плоть Богочеловека, восседает одесную Бога и Отца, то есть входит в самую глубину тайны Святой Троицы. И теперь материальная тварь может себя видеть уже присутствующей в глубинах Божества: Божество не только ее пронизало в воплощении Христовом, но вознесло, окутало в тайне вознесения. И это то, что должно быть, в конечном итоге, судьбой и радостью всего тварного мира, потому что апостол Павел говорит, что придет время, когда, победив все, Христос всякую власть, которая Ему дана на небе и на земле, отдаст Отцу, Сам покорится Отцу, и тогда будет Бог все во всем (1Кор.15:28). Это слава, которая в каком-то решающем и окончательном смысле пришла, которая присутствует, которая есть и действует. И вместе с этим, когда мы смотрим на мир, мы видим, что, как тот же апостол Павел говорит, тварь воздыхает в ожидании явления чад Божиих (Рим.8:22). Пока человек не станет Человеком, пока мир не станет Божиим через нас, в человечестве и, шире, в мире продолжает действовать и властвовать страдание, смерть, жестокость, отчужденность от Бога, оторванность и отчужденность друг от друга. И опять-таки человек себя видит на той грани, где это решается, и видит это, с одной стороны, с ужасом, с другой – с изумлением.
Дальше мы говорим о призывании Святого Духа. Святой Дух, который дан Церкви, говорит о том, что в пределах Церкви, внутри Церкви уже настало будущее, уже будущий век настал: то, что совершается в Церкви, есть тайна будущего века. Эти события как бы выходят из ряда вон в нашей грешной обстановке, но это события нормальные в обстановке будущего века. Дух веет и действует. Мы видим Духом Святым в Церкви освящение воды, освящение хлеба, освящение вина, через человеческую веру, и верность, и через Божественное воздействие они освобождаются от плена времени и греха и делаются частью той славы земной, которая будет открыта когда-то позже. И мы уже живем в этом будущем веке, мы прикасаемся хлебу и вину, которые уже богоносны, мы прикасаемся к этой воде крещальной или воде, освящаемой в Богоявление, которая уже вода будущего века. Мы живем этим, и ликуем, и все-таки вдруг ощущаем, что (как я говорил в одной из прошлых бесед) Литургия и всякая, в сущности, тайна Церкви обрывается незаконченной. Она обрывается, как незаконченный аккорд, который звучит и плачет, потому что все это так, но за пределами Церкви есть сиротство, есть еще та тьма, в которую свет не проник. Мы можем ликовать в Церкви – и переходим от радости к горю, от горя к радости, но оба момента соприсутствуют, потому что тот же самый Дух, Который претворяет хлеб и вино в Тело и Кровь Христовы, тот же самый Дух, изливаясь в наши души, нас учит взывать к Богу и Отцу и говорить «Авва, Отче» (Гал.4:6). Этим открывается наше сыновство, и о большем мы и мечтать не можем. И вместе с тем в этом сыновстве мы встречаем сыновство Христово и Его слова к ученикам в вечер Его воскресения: как Меня послал Отец, так и Я вас посылаю (Ин.20:21). А как Отец послал – мы видим из всего Евангелия и, в частности, из того, что полтора дня тому назад случилось на Голгофе и в течение нескольких дней предыдущей недели, в Гефсиманском саду и во время Страстной. Я вас посылаю, как овец среди волков (Мф.10:16). В этом нет горя, в этом чистая радость, в этом нет страха, в этом победа, ликование нашего единства со Христом. Но вместе с этим, конечно, и трагический момент: ведь идем-то мы в мир, потому что мир во зле лежит, потому что есть заблудшие овцы, потому что есть горе, потому что князь мира сего называется сатана, а не Христос.
И здесь перекликаются постоянно радость и горе, вернее, радость, изумление и сознание трагичного. Нас может захлестнуть радость, но очень трудно не переживать и трагедию. Вот некоторые моменты, которые я хотел выделить, чтобы объяснить себе, а может быть, и вам, почему ударение в моих беседах до сих пор было так настойчиво на трагической, то есть на жертвенной, стороне Божественной литургии, общего дела, которое у нас с Богом.
И теперь я хочу перейти к одному или двум вопросам, которые были поставлены. Первый вопрос – следствие того, что я говорил последний раз о том, что ни в Евангелии, ни в иконах древней Православной Церкви Божия Матерь никогда не изображена рыдающей, бьющейся, в полуобмороке, как это часто бывает на картинах Запада. Я, вероятно, неточно, нехорошо выразил свою мысль, потому что мне поставлено было на вид: «Неужели Она могла не страдать? Она же человек!».
Да, Она человек, но ответ, который я нахожу на это безмолвное предстояние у Креста, вот в чем. Во-первых, в том, что у Нее не было иной воли, кроме воли Божией, и когда Она предстояла у Креста, не было терзающего противоречия между тем, что происходило, и тем, на что Она шла. Во-вторых, при этом единстве воли, сознания между Ней и Божественным Сыном, Она не только стояла, наблюдая за смертью Иисуса, Она соумирала с Ним, и это Ее соумирание соединяло Ее с Ним, а не разъединяло. И, в-третьих, изречение из древности: «как глубоко горе, которое не находит даже слез для своего выражения». Это окаменелое, безмолвное предстояние Божией Матери за пределами скорби, за пределами внешне выраженного страдания, потому что всякое выражение есть одновременно и облегчение. Здесь нет облегчения, здесь готовность на смерть до конца, и здесь не пассивность, а живая, сильная отдача себя, своей судьбы, своего растерзанного сердца, своего изнемогающего ума, своей воли в руку Божию: пусть будет, как Ты хочешь, Отче, а не как я.
Другой вопрос мне был поставлен: на чем основано церковное мнение, что мертвые беспомощны и что, потеряв физическое тело, мы так отдаляемся от Бога, что уже не можем Его просить помочь нам?
Я думаю, что в этом вопросе две разные половины: во-первых, о беспомощности, а во-вторых – об отдаленности от Бога. Беспомощность есть, а отдаленности может не быть. Есть в «Братьях Карамазовых», в записках старца Зосимы, глава, которая называется «Об аде»22, и в этой коротенькой главе Достоевский определяет ад так: это место, где все слишком поздно. Поздно верить перед лицом очевидности, поздно поступать по закону любви, когда бросается в глаза, что, кроме как в пределах закона любви, нет ни жизни, ни спасения. Перед лицом очевидности, которая открылась, уже поздно верить, поздно и проявлять любовь.
И встает вопрос: что же с этой беспомощностью можно делать? Человек стоит перед лицом того, что есть, и видит себя, какой он есть, и видит свою отдаленность, большую или меньшую, от Бога, видит большую или меньшую свою, по отсутствию любви, отдаленность от людей и видит также, как его жизнь, порой очень страшно, переплелась с жизнью других. Но что может он сделать? Да, он может взывать о милости, он может сознавать до самых глубин свое положение, но теперь помощь должна прийти к нему откуда-то, и может она прийти от Божией милости. Но Божия милость не есть Божия неправда, Божья несправедливость или слабость. Апостол Павел четко, ясно и так справедливо нам говорит, что ничто нечистое в Царство Божие не войдет (Еф.5:5). Значит, что-то должно случиться с человеком, чтобы ему открылся путь.
И вот раскрывается перед ним другая возможность. Земля – еще земля, на ней еще живут люди, которые его знали, люди, через жизнь которых он прошел, которые, может, его и не знают по имени, но на которых легла печать его личности. Вот эти люди теперь могут помочь. Чем? Мы молимся об усопших. Мы, конечно, не молимся о том, чтобы Господь поступил по отношению к ним несправедливо, простил то, что не заслуживает прощения, простил людей при обстоятельствах, которые прощения не позволяют. Но наша молитва говорит об одном: как бы ни был грешен, даже преступен данный человек, он в жизни оставил хоть одного человека с любовью к себе. Если кто-то о нем молится, значит, любовь жива, и наша молитва должна быть свидетельством о том. Мы потому помним этого человека не только памятью ума, но памятью сердца, что этот человек посеял в нашу душу крупицу любви к себе, а может, просто крупицу любви, нам открыл сердце, и ум, и глаза, и руки.
Но эта молитва только тогда получает полное свое значение, когда не ограничивается одними словами. Недостаточно только вспоминать человека в ту или другую годовщину его, заказать по нем панихиду и на этом успокоиться. Если человек жил на земле и прожил не напрасно, то его жизнь должна продолжаться как-то в нас. Каждый пример добра, правды, красоты, который мы от него получили, должен стать плотью, должен стать конкретной реальностью, так, чтобы все добро, которое в нем было, через нас продолжало действовать на земле. А если так, то действительно мы можем в свое время встать перед Богом и сказать: «Да, этот человек жил, он грешил, но не только грешил, он в мою душу вложил любовь, он мне дал пример хоть в одном чем-то, что было достойно Евангелия и человеческой правды, земной и человеческой правды, и благодаря ему я прожил достойно имени человека». Тогда наша молитва делается живая, сильная, и жизнь этого человека и наша делаются не столь отделимы друг от друга, как кажется.
Когда два человека действительно друг друга любят и один умрет, тот, кто остается на земле, в какой-то мере уже высвобожден от рабской привязанности к земле, он уже частью своей души, вожделением встречи, надеждой и любовью находится там, где образ мира сего проходит (1Кор.7:31). Но тот человек, который отслужил на земле свою человеческую жизнь, который вошел теперь в вечность, еще чем-то присутствует на земле, и ответственность его за жизнь на земле не кончена. Не кончена она в том смысле, о котором я говорил несколько мгновений тому назад, но не кончена она и в более широком смысле, потому что, встречаясь, общаясь, разговаривая, мы накладываем друг на друга печать своей личности, иногда на одно мгновение, на много часов, а иногда на всю жизнь. Можно ли сказать, например, что писатель, который в течение столетий вдохновляет в хорошую или дурную сторону людей, не несет ответственности за то, что он написал, и за то, что люди сделают по его слову? В этом отношении он беспомощен: человек начал дело, но остановить его больше не может, он положил начало, а последствия вне его власти.
В этом смысле усопшие действительно беспомощны перед лицом Господним, и мы имеем над ними какую-то спасительную власть – не потому что мы будем ставить свечи или заказывать те или другие богослужения, а по той любви, которая будет выражаться в нашей молитве, и по той любви и правде, которые благодаря им будут выражаться в нашей жизни. Здесь сложная, очень богатая круговая порука, которая нам приоткрывает разницу между судом над человеческой душой, душой только что отошедшей, и Страшным судом над миром. Этот Страшный суд – не просто повторение того, что когда-то было сказано и решено на частном суде, это событие, где все жизни, сложно переплетшиеся через все столетия, все последствия каждого поступка, каждого слова, каждого мгновения, все плоды этих жизней и поступков сведены так, что каждый стоит уже перед Богом и перед людьми со всем тем, в чем он участвовал иногда уже после того, как скончался. И здесь уже не суд над одним человеком, здесь какая-то сложная круговая порука, о которой говорит Достоевский: здесь народы и царствия, здесь все человечество стоит перед судом. Это было бы очень страшно, как-то безнадежно страшно, если не помнить, что среди человеческих имен в нашей истории есть одно Имя, которое собой суммирует всю историю, которое есть средоточие всей истории, но и спасения – Имя воплотившегося в Вифлееме Сына Божия, ставшего Иисусом Христом и нашим Спасителем.
Беседа 12
Для того, чтобы поставить Литургию в ту богослужебную рамку, в которой она происходит, я хочу сказать кое-что о храме, о том, как его структура, его устройство составляет одно целое с христианским мировоззрением и содействует ходу всякого богослужения, в частности, Божественной литургии.
Как вы знаете, храм состоит из трех частей: из притвора, из той части, которая в древности называлась кораблем, где верующие стоят и молятся, и из алтаря. Каждая из этих частей о чем-то нам говорит, и говорит о чем-то существенном. Притвор теперь потерял свое значение, но было время, когда в притворе молились оглашенные и те люди, которые на время, а порой и пожизненно были отлучены от участия в богослужении. Притвор открыт наружу и закрыт в сторону корабля храма. В этом отношении он является связующим звеном между улицей и храмом, это именно связующее звено, а не просто проходное место, каким он стал теперь. В древности притвор расписывался фресками, и в нем всегда изображался Страшный суд, а на той двери, которая вводила в храм, часто была икона Спасителя – но именно Спасителя, не Господа Вседержителя, не Судьи, а Христа, пришедшего в мир по Божьей любви для того, чтобы этот мир не судить, а спасти, как об этом напоминает несколько раз евангелист Иоанн в своем Евангелии (Ин.3:17).
Притвор широко открыт наружу, всякий может до него дойти и встать перед лицом Божиего суда и Божиего спасения. Как я сказал, два рода людей молились в этом притворе: люди, которые, живя вне Церкви, через слово проповеди, через чтение Евангелия, через слышание, через опыт жизни среди христиан или встречи с единственным христианином, кто стал для них откровением, огласились словом жизни и спасения. Это люди, которые услышали голос Христов, оклик Господень, повернулись и пошли в сторону этого голоса. Всякий оклик Божий является призывом к вечной жизни, но этот же оклик всегда является началом суда человека над самим собой. Апостол Павел в одном из своих посланий говорит, что неверующие, то есть язычники, оправдываются и судятся тем законом человечности, жизни, который Господь вписал в их сердца (Рим.2:15). Всякий человек, который услышал глас Господень, делается чутким к этому закону, и осознает его, и стоит перед этим судом.
С другой стороны, вы, наверное, помните то место в Евангелии, где Господь говорит: Мирись с твоим соперником пока ты еще с ним на пути, потому что придет время, когда вы дойдете до судьи и тогда соперник отдаст тебя в его руки, а он отдаст тебя стражами будешь ты посажен в темницу, где останешься, пока не выплатишь последней полушки (Мф.5:25–26). Отцы Церкви в этом сопернике, о котором говорит Господь, видели человеческую совесть, совесть, которая является нашим спутником от рождения до смерти, придирчивым, не примирительным спутником, строгим, требовательным спутником, который никогда не пропускает ничего дурного без того, чтобы нам об этом не сказать, спутником, который в течение всей нашей жизни нам будет докучать и которого мы действительно часто почитаем противником, помехой, врагом, потому что никогда он не дает нам наслаждения во зле. И вот этот спутник, совесть, как только глас Господень коснется нашей души, как только мы начнем думать о суде, о Боге, о правде и о себе, о людях, сразу поднимает голос и влечет нас на суд: не для того, чтобы нас засудить, а для того, чтобы, наконец опомнившись, мы могли выправить свою жизнь. Человек, который услышал глас Господень и увидел славу Божию, Царство Божие, уже пришедшее в силе, идет, и первое, с чем он встречается, это странное положение, при котором Господь является Судьей и Спасителем одновременно.
Другой разряд людей, который стоял в притворе в древности, это те, которые были отлучены от церковного общения за не милосердие, за грехи против любви. Они в этом отношении уже не принадлежали Церкви и тоже стояли перед судом. Они нарушили единственную Христову заповедь о любви и уже были вне храма, вне земного общения, но они были извергнуты для того, чтобы могли опомниться и не оказаться когда-либо во внешней тьме, во тьме кромешной.
В этом отношении отлучение, суд древней Церкви был делом крайнего милосердия, а не мстительности. Это было извержение с тем, чтобы люди осознали, что значит быть вне хотя бы того начального образа Царствия Божия, который они познали в братской любви, и в жизни общины, и в таинствах Церкви, и в радости церковной. И перед ними стояли и суд, и Спаситель. Это начало пути в самом деле начинается блужданием вдали, окликом Господним, поворотом человека в сторону позвавшего Господа, и этот поворот называется обращением – обращением к Господу, началом покаяния, той перестройки всех мыслей, всех чувств, всего волевого строя, всего поведения внутреннего и внешнего, которое человека делало в конечном итоге чадом Царствия, вместо того чтобы он был чадом плоти, как об этом говорит молитва Крещения. За этой дверью, на которой была видна икона Спасителя Христа, в сущности, был Сам Христос. Вы помните, как в Евангелии от Иоанна Он говорит: Аз есмь дверь овцам. Кто Мною входит и исходит, пажить обрящет (Ин.10:9) – тот, кто Мною, через Меня войдет, тот и путь найдет за пределом этой двери, пажить, где можно жить и питаться.
А дальше – та часть храма, которая называется кораблем, отчасти потому, что церковь в древности часто строилась в форме корабля в память Ноева ковчега, в котором было единственное спасение от потопа, то есть от гнева Божия, разразившегося по злой человеческой воле. Кроме того, этот образ Ноева ковчега и самого корабля так ярко говорил о том, какова тогда была действительность духовной жизни. А действительность была такая: вокруг били волны языческой ненависти и преследования. Те люди, которые собрались в пределах этого храма, были отделены от ненавидящего их и гонящего их мира хрупкой стеной, которую эти волны могли в одно мгновение размыть, если только она давала трещину, то есть если только один человек оказался неверным и злоба и ненависть находили себе путь в пределы этого храма, внутрь этой общины. А люди, которые находились в этой общине, сознавали, что друг для друга они ближе, чем самые близкие и родные, оставшиеся снаружи. Так же как когда во время плавания в море разразится гроза, и опасность смерти висит над каждым, и жизнь каждого зависит от жизни другого, и каждый человек делается близким и исключительно значительным, так и тут люди, собравшиеся в храм, становились друг для друга бесконечно близкими. Они выбрали отверженность, смертную опасность, они согласились быть ненавидимыми всеми имени Христова ради. Они были гонимы и отвергнуты, но одновременно они были избраны.
Слово «избрание» на современном русском языке всегда содержит в себе какой-то оттенок привилегии, и, действительно, этот оттенок есть, но не совсем в том смысле, в котором мы часто его ощущаем. Избрание значит, что из какой-то среды некоторые люди выбраны, вынуты, отделены, и это дело Божие, следствие того оклика, оглашения Господня, которое вырвало человека из мира и заставило его прийти к Церкви. Это избранничество еще не есть избранничество к славе. Христос, соединив с Собой учеников, сказав им, что они составляют тело Его, что они словно ветви, а Он – лоза (Ин.15:5), что они – храм Святого Духа, что Он – глава, а они члены тела, Христос также сказал им в вечер воскресения: Я вас посылаю, как Отец Меня послал (Ин.20:21), а в другом месте Евангелия Он им говорит: Я вас посылаю, как овец среди волков (Мф.10:16). Он призвал их к тому, к чему Сам был призван Отцом: идти к людям для того, чтобы спасать их, но спасать ценой собственной жизни и ценой собственной смерти.
Это избранничество сознавали тогда люди, потому что смерть действительно была реальностью в их опыте. И корабль церковный они действительно осознавали как место спасения, потому что это место, где Живой Бог был в их среде неразлучно и где они были с Богом неразлучно, сознавая одновременно, что кругом бьют волны, стараясь раздробить и размыть этот корабль.
Но в этом корабле не все одинаково, в нем как бы две части: та часть, где стоит народ, и алтарь. Отделен ли алтарь высокой иконостасной стеной или легкой перегородкой – не важно. Это область, которая принадлежит собственно Богу, и церковный Устав запрещает в нее входить не только мирянину, но и священнику без дела. Священник или дьякон может войти в алтарь только для исполнения священных обязанностей, он не может войти просто так: это область Господня.
Это разделение храма на две части указывает на что-то очень важное. В Церкви есть как бы двойственность бытия: с одной стороны, она уже – Царство Божие, пришедшее в силе, небо на земле. Но, с другой стороны, это небо, это присутствие Божиего Царства является частью земной судьбы, земного становления и земной трагедии, и потому Церковь одновременно и дома, и на пути23. Каждый из нас является одновременно членом тела Христова и вместе с этим грешником, которого Христос спасает. Мы уже и еще нет. Мы уже всего достигли, и все же перед нами лежит путь. Дело Христово уже завершено, и ничего к нему нельзя прибавить, решительная победа уже одержана, но каждый из нас должен приобщиться этой победе, и поэтому одержанная победа для каждого из нас еще впереди. Это и подчеркивается разделением храма на две части: с одной стороны, мы уже в Царствии Божием, с другой стороны, Царствие Божие, то место, где живет Господь, алтарь, – впереди, и нам туда пока нет пути, или есть путь только через определенное служение священника.
Между западной дверью, той дверью, которой входят из притвора в храм, и алтарем – целый путь. На этой грани в древности (как и в западных церквах теперь) находилась крещальная купель, потому что из притвора, из места покаяния и суда в общину верующих можно пройти только через крещальную воду. А дальше от купели к алтарю – путь, который можно видеть просто в той дорожке, которая лежит от одного края церкви к алтарю. Это целый путь, потому что от крещальной купели до алтаря духовная дорога иногда очень далекая.
На самом деле, что происходит у царских врат? Там происходит приобщение Тела и Крови Христовых, и над этими царскими вратами стоит крест. Вот где, при каком условии мы можем причаститься Святых Христовых Тайн: если мы покаянием пришли через воды Крещения, через весь этот путь к готовности приобщиться и жизни, но и смерти Христовой. Мы часто думаем о Крещении просто как о даровании нам вечной жизни, помощи, сил и крепости. Это правда, это так. Христос нас приобщает этому всему, но если мы хотим приобщиться в полном смысле этого слова, то есть соединиться с Ним для общения в одной жизни, то мы должны быть готовы на все то, чем была земная жизнь и земная смерть Христова, поскольку это в пределах наших сил; но об этом судит Сам Господь и мерит Сам Господь.
За пределом царских врат – престол Господень, престол заклания, и в глубине храма большей частью икона Воскресения Христова, которое есть предел того, что нам постижимо на земле, но за этим пределом есть все вечное и для нас непостижимое. Как вы знаете, в алтаре стоит в середине престол, слева от престола – жертвенник, и здесь совершается самая тайна Божественной литургии; и несмотря ни на что, там совершается больше, чем мы можем вместить или уразуметь. После причащения священник говорит: подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего24. Все земное – это только образ того лучезарного и великого, что нам будет дано потом.
Вот в таком храме, который представляет собой целую жизнь человека, целое мировоззрение и целый путь, и совершается наша служба. Тогда делается понятно, почему в праздники в конце вечерни на молитву перед освящением хлебов, на литию положено выходить в притвор, чего мы не делаем, потому что там больше никого нет. Но раньше, когда там были кающиеся и были там еще не приобщенные Церкви, вся Церковь выходила к ним с пением праздничных стихир, потому что в дни великих праздников Господних не только радость церковная, но и самая тайна спасения переливалась через край и достигала до них. Теперь эти молитвы читаются в глубине храма, и иногда недоумеваешь: почему надо было туда уходить? Вот почему: радость церковная приносилась из храма тем, которые могли в другое время только издали слышать отдаленные созвучия церковной радости. Теперь она до них доходила и их вдохновляла, им открывала новую надежду и радость спасения. А потом снова они оставались перед лицом суда, но перед лицом нового суда: они только что увидели, что может быть достигнуто, какая радость может быть их, если они согласятся на это очень страшное избранничество, страшное и теперь по своему духовному значению, и по своей духовной готовности.
Эта структура храма нам объясняет тоже, почему наша Литургия содержит в себе не только молитвы, но и действия, если только помнить, что эти три предела образно являются подлинными пределами духовной жизни и невидимого для нас мира. То, что происходит в алтаре, те шествия, которые приводят священника с Евангелием, или с кадилом, или со Святыми Дарами в народ, – все эти действия имеют такое же значение для нашего понимания тайны спасения, как самые молитвы.
Беседа 13
В прошлый раз я пытался описать храм и показать, как он выражает собой православное христианское мировоззрение. К этому описанию, думаю, надо прибавить еще несколько моментов. Во-первых, храм, как он построен для православного богослужения, предполагает не только слова и молитвы, но и литургические действия, и Литургия (как и все наши богослужения) построена драматически, то есть как действие, выражаемое словом, движением, обстановкой, всем тем, что человек может воспринять зрением, слухом, целостным своим переживанием. И эта драматическая постановка нашего богослужения имеет целью довести те истины или тот опыт духовный, которые составляют содержание богослужения и христианской веры, не только до рационального нашего сознания, но довести это глубже, чем наше сознание. Наше богослужение, вместо того чтобы обращаться только к нашему уму, ставит нас сначала и раньше всего в обстановку молитвы, и в условиях молитвы нас ставит лицом к лицу с теми реальностями, которые составляют духовный мир. Эти реальности, в конечном итоге, выражаются в двух порядках и передаются нам в двух порядках: словом и действием – с одной стороны, а с другой стороны, непосредственным приобщением к горнему миру, миру духовному, в таинствах.
И вот эти два момента как бы выделены своеобразно и в структуре храма, и в драматическом действии, которое составляет структуру богослужения. Все, что относится к учению, к проповеди, происходит в центре той части храма, где находится народ, потому что именно в центре, среди народа древние пророки, патриархи, наставники народа, а затем в христианском мире учители Церкви и святые провозглашали слово Божие и являли ту силу духа, которой исполнена проповедь Евангелия.
Этим объясняется, например, что при архиерейском служении, которое сохранило в себе некоторые черты древнего богослужения, исчезнувшие в обычном порядке, все начало архиерейского богослужения вплоть до малого входа перед чтением Священного Писания происходит посредине храма. Здесь указывается именно на центральность этой части храма для этой части богослужения, и когда архиерей ушел в алтарь перед Трисвятой песнью, Евангелие, которое было вынесено на середину и теперь относится на престол, будет читаться все равно на середине храма.
Таким образом, малый вход с Евангелием, которое в древности хранилось не в алтаре, а в отдельном хранилище, нас ставит лицом к лицу с Божиим словом, которое приходит в народ. Уход этого Евангелия со служащими в алтарь подчеркивает что-то, к чему я сейчас вернусь, и выход на середину чтеца для апостольского чтения и дьякона или священника для чтения Евангелия ставит нас вновь в эту же обстановку. Господь из горнего, таинственного мира приходит в среду народа, среди своего народа стоит, учит и действует. В ветхозаветной Церкви не было иного служения, кроме служения слова, не было таинств, и поэтому все богослужение происходило на середине храма, как и теперь происходит в еврейской синагоге. Неоткуда было выносить Священное Писание и некуда было его относить, потому что предел, который назывался Святое Святых, был запретным пределом, туда мог входить первосвященник, и то единственно раз в году, и только после специального очищения и окропления жертвенной кровью.
Но с Новым Заветом, в котором Христос явил Бога среди людей, в котором до нас дошла благая весть об Эммануиле, о «Боге среди нас», о том, что небо и земля встретились и сочетались, о том, что небесное и земное теперь переплелись самым тесным образом, алтарь, как я в прошлый раз говорил, образует собой присутствие области Божественной уже на земле. Хотя одновременно нам указывается, что нам надо пройти целый путь для того, чтобы вся область веры, весь храм, где находятся верующие, стал тем престолом, о котором говорится в книге Откровения (Откр.14:3 и др.). И теперь там хранится слово Божие, как Слово Божие, которое изначально было со Отцем и теперь восседает одесную Бога и Отца. И когда приходит время Самому Христу говорить народу, Он именно из этой священной области приходит к нам. В синагоге Священное Писание всегда хранится в специальном шкапу (арон кодеш – святой ящик), вблизи народа.
А все, что составляет тайну Церкви, то есть таинство церковное, последование Божественной литургии, совершается именно в алтаре, потому что, как я в прошлый раз говорил, алтарь представляет собой то место, которое вера человеческая отделила для Бога, это место, где Он живет и действует. Это, в терминах уже не пространства, а времени, уже область будущего века. Там присутствует вся тайна того, что было, есть и будет. И поэтому при совершении таинств призывается Святой Дух, дар будущего века, поэтому Его силой и действием таинства совершаются, поэтому эта область есть собственно область таинств. Здесь – жертва, принесенная до сложения мира, жертва, которая является спасением мира в истории, жертва, которая является как бы началом будущего века, потому что будущий век и нынешний переплелись в одну тайну вечности.
В Литургии есть одна группа действий, на которую я хотел обратить ваше внимание. Вы знаете, что епископ носит на своих плечах омофор, этот омофор образует собой потерянную овцу, которую Христос взыскал, которую Бог взыскал, как указывается в Новом Завете (Лк.15:4–6). В древности омофор всегда делался из белой шерсти, подчеркивая именно это значение. И в Божественной литургии все то время, когда служащий епископ является как бы образом, иконой Христа, когда он действует от имени Христова, епископ носит омофор. Когда же он действует как человек среди людей, то этот омофор с его плеч снимается. Это можно видеть, например, в том, как епископ читает Евангелие без омофора, потому что здесь говорит Сам Христос. Когда он совершает самое таинство, молитвы, связанные с призыванием Святого Духа, он читает без омофора, потому что не он будет совершать чудо претворения хлеба и вина – здесь будет действовать Сам Бог. Причащаться он будет без омофора, но дальше причащает он священников и народ с омофором на плечах. Часто кажется тем, кто в храме, – почему эта усложненность обряда? Здесь подчеркивается что-то основное в самом положении священнослужителя по отношению к тому, что он совершает. С одной стороны, как я раньше говорил, он стоит перед народом и говорит именем Божиим, с другой стороны, он стоит перед Богом вместе с народом в такой же нужде быть спасенным, как и все другие. И это спасает нашу Церковь от сосредоточения на духовенстве, на священнике, на епископе. В центре всей церковной и литургической жизни стоит Сам Господь. Минутами те или другие из нас, по Божиему призыву и по данной благодати, действуют Его именем, но одновременно они всегда находятся, как овцы заблудшие, в стаде.
Теперь мне хотелось бы быстро пройти с вами порядок Литургии, сначала в общих штрихах, а потом, может быть, некоторые места более подробно.
Вы наверно помните, что первые слова Литургии: Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа... Это Царство Божие, Царство любви, это будущий век, пришедший в силе и уже действующий Духом Святым и Христом среди нас. И потому первое действие Церкви в ответ на это возглашение Царства Троичного Бога любви – это действие любви и заботы, великая, или так называемая мирная, ектенья, где мы молимся о нуждах всех людей, потому что если мы принадлежим этому Царству, если мы поняли, что наш Бог есть Бог любви, то мы не можем обойти вниманием нужды, горести всего мира. И только провозгласив эту молитву любви, мы обращаемся к тому Богу, Который нас научил любить, в похвальном псалме. Первый наш ответ на призыв к любви – это действие любви, второй – изумленное благодарение, благословение Того, Кто нам эту тайну открыл: «Благослови, душе моя, Господа, благословен еси Господи. Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя имя святое Его. Благослови, душе моя, Господа и не забывай всех воздаяний Его, очищающаго вся беззакония твоя, исцеляющаго вся недуги твоя, избавляющаго от истления живот твой, венчающаго тя милостью и щедротами, исполняющаго во благих желание твое»... (Пс.102:1–5)25 – и, в зависимости от обстоятельств и храма, большее или меньшее количество стихов этого псалма.
Затем короткая ектенья с молитвой, в которой мы восхваляем Бога, и снова наше сердце обращено по-новому к Богу, не только благодарением, но просто хвалой и изумлением: «Хвали, душе моя, Господа, восхвалю Господа в животе моем, пою Богу моему дóндеже есмь. Не надейтеся на князи, на сыны человеческия в нихже несть спасения. Изыдет дух его и возвратится в землю свою, в тот день погибнут вся помышления его. Блажен емуже Бог Иаковль помощник его, упование его на Господа Бога своего сотворшаго небо и землю, море и вся яже в них, хранящего истину во век, творящего суд обидимым, дающего пишу алчущим. Господь решит окованныя, Господь умудряет слепцы, Господь возводит низверженныя, Господь любит праведники, Господь хранит пришелцы, сира и вдову приимет и путь грешных погубит. Воцарится Господь во век, Бог твой Сионе в род и род» (Пс.145:1–10)26.
И воздав славу Богу, мысль от этих ветхозаветных образов обращается к тому Богу, Который воспевался здесь, но Которого мы знаем теперь, после воплощения Слова Божия, как Иисуса Христа, с новой четкостью и новым богатством: Единородный Сыне и Слове Божий, бессмертен сый и изволивши спасения нашего ради воплотитися от Святыя Богородицы и Приснодевы Марии, непреложно вочеловечивыйся, распныйся же Христе Боже, смертию смерть поправый, един сый Святыя Троицы, спрославляемый Отцу и Святому Духу, спаси нас27. Здесь наше внимание уже сошлось на Христе, Который будет теперь стоять в центре всей Божественной литургии.
После второй короткой ектеньи начинается пение заповедей блаженства (Мф.5:3–12), то есть как бы центрального учения Нового Завета о Царстве Божием, о том, каково его земное, трагическое содержание и небесная слава, выраженные словесно Христом, о Котором только что пела Церковь. Заповеди блаженства вы знаете, и потому я их вычитывать не буду, но укажу вот что: во время пения заповедей блаженства будет происходить некое действие, и это одно из типичных действий вообще всего нашего богослужения. Это выход Евангелия с преднесением свечи.
Если вы представите себе в другом разрезе случающееся, если вы вспомните уже не то, что случается здесь, в храме, а совершалось когда-то жизнью на Святой Земле, вы можете себе представить, как постепенно по лицу Святой Земли разнеслась весть о новом Учителе, о Наставнике новой, поистине небесной жизни, Который говорил так, как до Него никто не говорил. Эта весть шла, разносимая бесчисленным количеством людей, которые так или иначе, непосредственно или косвенно, прикоснулись Христу. И когда эта весть доходила до людей, они настораживались, то, что было в них способно отозваться на Божие Царство, отзывалось, сердце загоралось, ум зажигался, воля подвигалась на новую жизнь, надежда на небо зарождалась или возрождалась. И у многих вставал вопрос: но где Он? Кто нам Его укажет? Где Его найти? И первый на него указал явно, торжественно, именем Самого Бога – Иоанн Креститель, Предтеча, тот, который идет впереди, тот, который самый великий среди рожденных женами (Мф.11:11) и кому, однако, положено сходить на нет (Ин.3:30) для того, чтобы вырос в полную меру образ Христов в человеческих душах. Как говорит песнь церковная, он светом вошел в мир, как свеча, прошел перед Христом.
И вот во время пения заповедей блаженства священник снимает с престола книгу Евангелия, которое есть Слово Божие, и, обходя престол, выходит боковыми дверями в предшествии свещеносца. Все это происходит молча. Предтеча идет, только указывая светом свечи на Того, Кто идет за ним. И ставится вопрос: Кто же Тот, Кто шествует за ним?
В действии свещеносца есть еще нечто еле заметное: свеча зажигается от лампады, которая стоит перед образом Божией Матери, и затем свеча переносится и ставится перед иконой Христа Спасителя, от Девы воссиявый миру, Христе Боже, как говорится в церковной песне. И вот уже некоторое указание, Кто Тот, Который молчаливо является народу теперь. Закрытая книга – как бы замкнутые уста. Тот, Который как бы возжен во чреве Девы, вошел в мир светом, Он – Тот, Чей образ освещается сейчас этой свечой. И дойдя до царских врат, когда пение заповедей блаженства закончено, священник как бы дает предупреждение, что это не просто перенос Евангелия с места на место, что здесь нужны глаза и сердце. Священник говорит: Премудрость, прости! Здесь есть премудрость, здесь пора нам выпрямиться и стоять перед Божиим лицом. И тут хор, который в богослужении представляет собой сознание Церкви, не отдельного члена ее, а Церкви в целом, всей Церкви, нам провозглашает ответ на наш вопрос: Кто же Он? – Приидите, поклонимся, и припадем ко Христу. Спаси ны, Сыне Божий, во святых дивен сый, поющия Ти аллилуйя: приидите, поклонимся и припадем ко Христу. Спаси нас, Сын Божий, дивный во святых28, нас, которые поем Тебе «аллилуйя».
После этого поется тропарь, то есть провозглашение опять-таки праздника дня, славы Господней, и заключительные слова священника: Яко свят если, Боже наш, и Тебе славу воссылаем... Как Ты свят, так мы славу Тебе воссылаем, по святости Твоей мы Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу. И тут опять хор в сознании церковном нам свидетельствует, в чем истина, которую мы только что узрели, и поется Трисвятая песнь: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. Это явление Христа народу, это узрение Христа народом, сердцем Церкви, чистым сердцем, которое видит Бога там, где Он, может, и неуловим для затемненного взора и помраченного сердца. Теперь мы перед лицом Самого Христа. Теперь мы услышим уже явственно что-то о Нем, о той правде, о том Царствии, которое Он пришел провозгласить и которое принес с Собой. Следует чтение Апостола, то есть свидетельство живых людей, которые говорят о том, что они видели и слышали, руками своими осязали, как об этом свидетельствует апостол Иоанн в одном из своих посланий (1Ин.1:1).
И потом, после свидетельства апостолов, голос Самого Христа, чтение Евангелия на середине храма или, если не служит дьякон, то с амвона, то есть тоже в пределах того корабля церковного, который есть зачаток Небесного Царствия, Царствия Божия, пришедшего в силе. Чтение Евангелия происходит там, где стоят люди, которым непостижимым образом уже принадлежит будущий век, но которые еще борются за свою душу и за свое спасение в нынешнем веке.
Опять-таки всякое свидетельство Евангельское говорит нам только об одном – о Божественной любви и о той любви к Богу и друг ко другу, к которой мы призваны. И поэтому ответ народа, ответ Церкви на евангельскую проповедь, какова бы она ни была, должен быть конкретной заботой любви. Следует ряд молитвенных прошений, который покрывает собой почти – нет, просто все человеческие нужды. Во-первых, сугубая ектенья: Рцем вси, от всея души и от всего помышления нашего рцем... – и молитва о тех, которые несут тяготу церковную: святейшие патриархи православные, архиереи и все братство, о тех, которые носят тяготу народной, государственной, общественной жизни, о тех, которые носят тяготу служения, о тех, которые ее несли и костьми легли, уже усопших; о тех, которые несут самые малые, как будто незаметные служения в храме и в мире.
А затем с особенной заботливостью, любовью, жалостливостью – молитва об усопших, о тех, которые теперь уже не могут себя оправдать жизнью, верой, но чья жизнь стоит перед нашим сознанием, перед нашим воспоминанием и должна приносить плоды. Напряженная, вдумчивая молитва о них, свидетельство каждого из нас и всей Церкви о том, что они жили не напрасно, что они оставили след любви и посеяли доброе семя в поле наших душ, нашего сознания, нашей жизни.
Затем забота обращается к тем, которые вне этого храма, тем, которые стоят в притворе, до которых уже донеслось слово Божие, оклик Господень: молитва об оглашенных, чтобы Господь огласил их словом истины, открыл им Евангелие правды, соединил их в Святой Своей Соборной Апостольской Церкви, их помиловал, чтобы и они, вместе с нами находящиеся, с нами могли славить пречестное и великолепное имя Отца и Сына и Святого Духа.
И затем две молитвы, которые относятся к тому, что вот-вот будет совершаться. Помолившись о всех, о живых, об усопших, о всех нуждах и о всех людях, Церковь обращается уже к себе самой и молится о всех тех, которые присутствуют в храме и должны стать участниками, не только зрителями, не только наблюдателями, но живыми, творческими, активными участниками в области духа, совершителями на самом деле Божественной литургии. Церковь молится о всем народе и особенно о священниках, стоящих на той страшной грани, о которой одна молитва церковная говорит, что они там стоят, где ангелы боятся преклониться.
И когда все это кончено, когда принесены плоды любви евангельской в этой молитве, тогда остается только отрешиться от всякой заботы и войти в самые глубины тайны любви Божественной Евхаристии, войти в самое таинство и тайну будущего века. А на грани нам напоминается, что мы должны для этого отложить всякое житейское попечение.
Во время Великого входа, как вы знаете, поется Херувимская песнь: Иже херувимы тайно образующе, и животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение яко да Царя всех подымем ангельскими невидимо дориносима чинми. В переводе: «Мы, которые неизреченно, невыразимо являемся образом херувимов и которые приносим, воспеваем Животворящей Троице трисвятую песнь, отложим теперь всякое житейское попечение так, чтобы быть в состоянии подъять Царя всех, Который приносится ныне ангельскими соборами, ангельскими чинами». Здесь самое непонятное слово – «дориносима». Это слово славянско-греческое, которое соответствует обычаю древности: вождя-победителя, возвращающегося в город, вносить на плечах воинов, которые клали через плечи копья (по-гречески дорон), на них клался щит, и на нем стоял победитель. Поэтому «дориносима» значит «который торжественно, как победитель, вносится в храм».
Здесь, как во многих местах богослужения, ряд образов, и тут надо, с одной стороны, уметь воспринять физические действия и, с другой стороны, посмотреть на то, что Церковь ими выражает. Глядя плотским взором, просто на физическое явление, мы видим, что в предшествии свещеносца идет дьякон и несет высоко над головой дискос, на котором заготовлен Агнец, та частица, которая собой изображает Христа, а за ним священник с чашей. Если вы вспомните, что было сказано о малом входе, о входе с Евангелием, о чем нам говорит свещеносец, какое свидетельство он приносит, как он является предтечей Того, Кто грядет сзади, за ним, – нам уже приоткрывается нечто о том, что значит это шествие Святых Даров. Это шествие с той частицей хлеба и той чашей вина, которые в начале службы были выделены, можно сказать, из всего творения, из всего хлеба и всего вина, доступных выбору, для того чтобы стать той частицей и той чашей, над которой совершится величайшее действие и величайшее чудо – освящение Духом Святым и превращение в Тело и Кровь Христовы. Выделила этот хлеб и это вино человеческая воля, поставила перед лицом Божиим с надеждой и радостью человеческая вера, и поэтому этот хлеб и это вино, хотя они еще не освящены, уже выделены и принадлежат единственно Богу.
И в этом отношении для нас они уже не только мысленно, но как вещь, принадлежащая Богу, соединены с Богом, они уже имеют на себе освященность, печать святыни. И вот перед этой святыней, даже в плане чисто земного зрения, мы благоговеем. Поэтому когда выносят Святые Дары, еще не освященные, переносимые от жертвенника к престолу, мы поклоняемся им до земли. Это нечто Божие, это нечто, что не принадлежит грешной земле до конца, это дар земли Живому Богу, Который этот дар принимает и уже как-то приобщает к тайне будущего века.
Но, кроме того, это шествие значит нечто другое: кровь и тело, жизнь и тело отделены друг от друга. Агнец, лежащий на дискосе, – закланный Агнец; кровь, вернее вино, которое станет Кровью, носимое в чаше, это излитая таинственно, до начала времени, Кровь воплощения. Это шествие говорит нам об Агнце, закланном до сотворения мира, о крестной Господней любви, говорит о смерти Богочеловека, о погребении Христа, говорит о всем том, что в тайне нашего спасения – распятие и смерть.
И потому многообразно это зрение и многообразны понятия, которые с ним связаны. Вы помните наверно тоже, как Христос на пути к Голгофе молился о Иерусалиме, как жены иерусалимские о Нем плакали, и Он говорил: не обо Мне, о себе плачьте (Лк.23:28). В этом смысле это шествие, которое прерывается на полпути молитвами о патриархах, о священстве, о народе, о болящих, о гонимых, о страждущих, – это часть пути на Голгофу. Это молитва Богочеловека, грядущего на то, чтобы совершить спасение мира, и молящегося именно о том, ради чего Он пришел.
А есть еще другой план, тот план, о котором говорит херувимская песнь. Мы – простые люди, как будто несем хлеб и вино, мы священники, которые несем образ умершего Христа – хлеб и вино, Тело и Кровь, но над этим шествием или, вернее, незримо внутри этого шествия, потому что это шествие одновременно говорит о другом, совершается торжественное и очень страшное шествие. Это, незримо, шествие Самого Христа, окруженного ангельскими силами, которое движется внутри и как бы над шествием, которое мы наблюдаем. И эти два шествия будто сливаются в одно, они не расслоены, потому что тот хлеб, который мы несем, – это Христос, идущий на распятие, и мы, которые Его несем, образно, но вместе с тем в каком-то отношении реально являемся живыми образами ангелов, несущих торжествующего Господа. Мы, которые неизреченно являемся образом, иконой херувимов и воспеваем трисвятую песнь Пресвятой Троице, отложим всякое земное попечение житейское. Вот что совершается, и каждый видит то, что способен видеть. Можно видеть одно из многих чисто физических действий Литургии: передвижение, перенос Святых Даров, потому что, приготовленные в одном месте, они теперь будут центром внимания. В начале центром было слово, проповедь, любовь, теперь Сам Христос вступает более реально в центр внимания. Мы можем видеть в закланном Агнце и в излитой Крови образ, священный символ, и мы можем за пределами этого видеть, что все сливается в одно: прошлое, настоящее и вечное, и мгновение и вечность, и что одновременно, свидетельствуя о смерти, мы свидетельствуем и о Воскресении. И этот образ у нас есть еще в Ветхом Завете: тот псалом, слова которого Христос произнес со креста: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил? Это слово пророческого псалма (Пс.21:2), который начинается картиной смерти Христовой и кончается свидетельством и провозглашением воскресения.
И тут то же самое. Только потому возможно нам принимать участие в этой тайне, что Христос воскрес и что все совершающееся теперь совершается в славе, в силе, в торжестве воскресшего Христа.
Вот почему это шествие так многообразно и в каком-то отношении противоречиво. Смерть и воскресение явлены одновременно, друг друга пронизывая, совпадая в одно мгновение, как во всей Литургии, потому что они уже являются тайной будущего века. Здесь совпадают наше время и вечность Господня.
После Великого входа произносятся священником несколько молитв, которые, с одной стороны, характеризуют, а с другой – объясняют то, что происходит. Я вам сказал, что между прочими образами это шествие говорит о положении во гроб, и вот первая молитва: Благообразный Иосиф, с древа снем пречистое тело Твое, плащаницею чистою обвив и благоуханьми во гробе нове закрыв положи29. Это – положение во гроб, но, кроме этого положения во гроб, мы уже предвкушаем победу: Во гробе плотски, во аде же с душею яко Бог, в рай с разбойником, и на престоле был eси, Христе, со Отцем и Духом, вся Исполняяй Неописанный (неописанный в смысле «неограниченный»)30. И затем, думая о гробе Господнем, мы сразу же переходим к знанию о Его победе: Яко живоносец, яко рая краснейший воистину и всякого чертога царского явися светлейший, Христе, гроб Твой, источник нашего воскресения. Он – живоносец, он дает жизнь, он прекраснее рая, он светлее всякого царского чертога, Христе, Твой гроб, источник нашего восстания, нашего воскресения.
С этого момента еще яснее, явственнее делается, что Литургия, самая тайна Литургии не развивается просто последовательно исторически, от одного фактического события жизни и смерти Христа к другому, а что они соприсутствуют. На этот престол положили уже закланного Агнца, да, это похоронное шествие. Но в этом похоронном шествии содержится весь смысл самой смерти, то есть восхождение на Голгофу, то есть снисхождение неба на землю, то есть раскрытие закрытой от начала века тайны, самого воплощения, самого заклания Христова, тайна явления Бога в рабском образе, тайна крестной любви, сокрытой в тайне Святой Троицы.
И в момент, когда закланный Агнец положен на престол, мы не можем видеть в Нем только закланного Агнца. Мы видим в Нем закланного Агнца и одновременно видим в Нем победителя смерти: Смертию смерть поправ. Здесь воскресение Христово присутствует, уже готовое прорваться светом, победою, ликованием в самом ужасе этой крестной смерти.
Затем, вы знаете, идет ектенья, в которой мы снова молимся о различных нуждах, о нужде спасения и особенно просим, чтобы нам было дано благодатно, благоговейно, неосужденно принести эту жертву, то есть участвовать в совершающемся не как убийцы Христовы, а как апостолы и как Христова семья. Церковь молится о предложенных честных дарех, то есть о тех дарах, которые положены перед Богом, и о святем храме сем, и с верою, благоговением и страхом Божиим входящих в онь (в него). И эти два прошения связаны между собой абсолютно, потому что здесь начинается действие постепенно углубляющегося, нарастающего освящения и Даров и народа, которое должно завершиться в момент причащения, когда народ молитвой, верой, отдачей себя Богу – «сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим» – вырастет в новую меру способности принять Бога. И одновременно освящение Даров, которое нарастает до момента, когда этот хлеб и это вино, дары земли и дары человеческой веры, станут веянием и нашествием Святого Духа, Телом и Кровью Господними. Они станут Богоносными, так что народ через них приобщится подлинно, истинно Божественной тайне. Таковы основные два прошения этой довольно длинной ектеньи. Остальное – молитва, чтобы Бог дал нам день совершен, ангела-хранителя, прощение грехов, доброе и полезное для наших душ и мир миру, время покаяния, христианскую кончину, – только оттеняется на фоне этих двух прошений. Это прошения о том, что мы сделаем из той новой жизни, которую нам надлежит получить. Но завязка всей литургической драмы, которая сейчас будет происходить, именно в этих двух прошениях – о предложенных дарах и о собравшемся народе. Причем не только в каждом из этих прошений в отдельности, но в их сочетании, в их совокупности, в том, что здесь связывается в узел, воедино как бы завязывается судьба народа Божия и судьба этих Тайн: Тайн, которые могут стать таковыми только верой и приношением народными, и народа, который может приобщиться божественному только благодаря этим Тайнам.
На грани этого тайносовершения мы призваны снова и снова, но в этот раз явственно и открыто – любить. Я подчеркивал во время всего этого изложения, что Литургия как явление на земле Царства Божия, пришедшего в силе, Царства Божественной любви, изливающейся в открытые верой и доброй волей человеческие сердца, имеет своим средоточием именно любовь. И раньше чем войти, уже не в порядке ожидания и надежды, а в порядке самой реальности, в этот момент тайнодействия мы призываемся опомниться в последний раз. Перед произношением Символа веры священник призывает нас возлюбить друг друга, потому что иначе мы не можем исповедовать того Бога, Который есть Бог любви Единый во Святой Троице, мы не можем это сделать единодушием и единомыслием: Возлюбим друг друга да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святаго Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную. Невозможно исповедовать Бога любви вне любви. Нельзя исповедовать неразделенность и неразделимость Святой Троицы вне единомыслия. И здесь нам дается предупреждение, что тот Символ веры, который мы будем сейчас произносить, это не только свидетельство о вере такой, как она нам открывается в Священном Писании, как бы объективное объявление с нашей стороны о Боге. Это свидетельство о том, что мы Бога таким знаем, и именно такового Бога знаем, Отца, Сына и Святого Духа, Единого Бога, Нераздельную Троицу, любовь явленную нам и вместе с этим остающуюся нам непостижимой. Исповедовать Троицу, Бога любви, вне любви – нельзя. Веровать мертвой верой нельзя на пути к спасению. Помните слова апостола Иакова: «и бесы веруют, но трепещут» (Иак.2:19). Здесь мы предупреждены, что вне таинства любви нет познания тайны Божией.
После малого входа Церковь уже произнесла первое исповедание веры. На вопрос, который зрительно нам ставится, кто же этот грядущий безмолвно и окруженный молвой, в заповедях блаженства, Церковь отвечает: Приидите поклонимся и припадем ко Христу, спаси ны Сыне Божий, воскресый из мертвых, поющия Ти Аллилуйя; и затем Трисвятая песнь, песнь, которая принадлежит Самому Богу.
Здесь же, после великого входа, когда нам уже раскрылась до конца тайна Сына Божия, пришедшего в мир, посланного Отцом, движимого и движущего нас Духом Святым, мы произносим Символ веры, наше исповедание полной христианской веры. Священник в это время или сразу после целует сначала святой дискос, потом святую чашу, потом престол и говорит: Возлюблю Тя, Господи, крепосте моя. Господь утверждение мое и прибежище мое... Опять слово о любви. И сказав это, засвидетельствовав любовь свою к Богу, служащие священники целуют друг друга трижды со словами: Христос посреди нас! – И есть и будет! Если мы не в состоянии этого сделать, то мы просто не в состоянии произнести искренне, правдиво Символ веры. Потому что исповедовать, что мы поклоняемся Богу, Который есть любовь, что Он – наш Бог, то есть самое бытие наше, Господь наш, пример, вождь, без того, чтобы следовать единственной заповеди Господней, невозможно. А единственная заповедь, которую мы знаем, – это заповедь о любви к Богу и к человеку.
И я говорю «единственная», зная, разумеется, что в Евангелии и в Ветхом Завете есть две заповеди, но они относятся друг ко другу, как две стороны, скажем, серебряного рубля – они неотделимы друг от друга. Это не обратная сторона в отрицательном смысле, но это вторая сторона, без которой нет первой.
Я сейчас не буду останавливаться на Символе веры как таковом, но это очень важно отметить. И следующий возглас говорит о том же строе мыслей. Когда окончено пение или чтение Символа веры, дьякон провозглашает: Станем добре, станем со страхом, вонмем, святое возношение в мире приносити, то есть установимся твердо, станем с внутренним трепетом, будем внимательны с тем, чтобы принести святое возношение в мире. Словами: Станем добре... начинается то, что называется «каноном» Литургии, то есть сердцевиной самой Литургии. Без мира невозможно принести Богу это возношение, как и Христос в Евангелии говорит: Если ты принес свой дар в церковь и вспомнил, что брат твой что-либо на тебя имеет, оставь твой дар, пойди, примирись с братом и только тогда принеси свою жертву (Мф.5:23–24).
И дальше: Милость мира, жертву хваления. Какую жертву, какое святое возношение? Милость мира, жертву хваления. Что мы приносим Богу? Вы наверно знаете, что слово «милость» представляет собой некоторую трудность. «Милость», «милосердие», «милый» связаны одним корнем и мыслью о ласковости, о тепле, о любви. И вот «милость мира» – это ласка мира, а «жертва хваления» – это единственная жертва, то есть приношение, которое мы можем принести Богу: хвалу, пение, любовь.
В ответ на нашу волю друг друга любить и на нашу посильную любовь к Богу и к ближнему, в ответ на наше исповедание Божественной любви, в ответ на то, что мы сознаем, что свою жертву мы можем принести только в мире, ласковостью мира и приношением хвалы, Господь нам дает Свое благословение: Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любовь Бога и Отца и причастие Святого Духа буди со всеми вами. – И со духом твоим. – Горе имеем сердца. «Горе́» значит ввысь, к Богу имеем, но «имеем» не в том смысле, что они есть, а это призыв: станем иметь так сердца, мы их имеем ко Господу, они обращены к Господу: Имамы ко Господу. – Благодарим Господа. – Достойно и праведно есть поклонятися Отцу и Сыну и Святому Духу, Троице Единосущней и Нераздельней.
За этим следует молитва, которую вы не слышите, которая кончается возгласом: Победную песнь... Эта молитва читается священником так: Достойно и праведно Тя пети, Тя благословити, Тя хвалити, Тя благодарити, Тебе поклонятися на всяком месте владычествия Твоего, Ты бо eси Бог неизреченен, недоведом, невидим, непостижим, присно сый (всегда сущий), такожде сый, Ты и единородный Твой Сын и Дух Твой Святый. Ты от небытия в бытие привел нас eси, и отпадшия восставил eси паки и не отступил eси вся творя дóндеже нас на небо возвел eси и Царство Твое даровал eси будущее. О сих всех благодарим Тя и единородного Твоего Сына и Духа Твоего Святаго, о всех ихже вемы (которые мы знаем) и ихже не вемы, явленных и неявленных благодеяниях бывших на нас (о всех Твоих благодеяниях, и о тех, которые мы сознаем, и о тех, которые мы не сознаем, о тех, которые явственны, и о тех, которые потаенны). Благодарим Тя и о службе сей юже от рук наших прияти изволил eси, аще (хотя) и предстоят Тебе тысячи архангелов и тьмы (десятки тысяч) ангелов, херувими и серафимы шестокрилатии, многоочитии, возвышащиися пернатые, победную песнь поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще: Свят, свят свят Господь Саваоф исполнь (исполнивши) небо и земля славы Твоея. Осанна (красуйся) в вышних, благословен Грядый во имя Господне. Осанна в вышних.
И дальше снова тайная молитва: С сими и мы блаженными силами, Владыко человеколюбче, вопием и глаголем: свят eси и пресвят Ты и единородный Твой Сын, и Дух Твой Святый: свят eси и пресвят, и великолепна слава Твоя, иже мир Твой тако возлюбил eси, якоже Сына Твоего единородного дати (Ты так возлюбил мир, даже до такой степени, что Ты отдал единородного Своего Сына) да всяк веруяй в Него не погибнет, но имать живот вечный: иже (Который) пришед и все еже о нас смотрение исполнив (исполнив все предначертание спасения о нас), в нощь в нюже (в которую) предаяшеся, паче же Сам Себе предаяше за мирский живот, прием хлеб во святыя Своя и пречистыя и непорочныя руки, благодарив, и благословив, освятив, преломив, даде святым Своим учеником и апостолом рек: Примите, ядите, сие есть тело Мое еже за вы ломимое во оставление грехов. – Подобие и чашу по вечери глаголя: Пиите от нея вси, сия есть кровь Моя Нового Завета яже за вы и за многия изливаемая во оставление грехов. – Поминающе убо спасительную сию заповедь и вся яже о нас бывшая (все, что нас ради случилось), крест, гроб, тридневное воскресенье, на небеса восхождение, одесную седение, второе и славное паки пришествие, – Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся, – Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи, и молим Ти ся Боже наш.
Вот одна, можно сказать, единая молитва, которая произносится то тихо священником, то вслух, то перехватывается хором, то перемежается с дьяконским ответом и ответом хора: Аминь. Это молитва, где вспоминается в одной картине все дело Божиего домостроительства о нашем спасении. Мы начинаем с того, что поем Его за то, что Он есть и какой Он есть, затем благодарим Его за то, что Он нас вызвал из небытия, сотворил, не отступил от нас, несмотря на то, что мы от Него отступили, что Он совершил все нужное, чтобы нас оторвать от земли, от вечного земного плена и вернуть к небу, и даровал нам уже на земле будущее Царство вечной жизни. Благодарим мы Его и Сына Его Единородного и Духа Святого о всех Его благодеяниях ведомых и неведомых, потаенных и явных. Благодарим, наконец, о том, что Он нам, людям грешным, слабым, дал совершить эту службу, поистине Божественную, перед которой ангелы трепетно стоят и поют победную песнь, ту песнь, которую можно петь только потому, что в смерти уже победил Христос, победную песнь: Свят, Свят, Свят Господь, и мы с ними, присоединяясь к ангельскому пению, тоже воспеваем Его, потому что Он свят, Он пресвят, Он и Единородный Сын и Дух Святой. Он Свят и Пресвят, и слава Его (то есть сияние Его) великолепна, потому что Он так возлюбил мир, что отдал Сына Своего, Который пришел, все сделал, что Ему было поручено, и в ночь, в которую Он был предан – нет, не предан, а Сам Себя предал за жизнь мира, взял хлеб в пречистые, непорочные руки, благодарил, благословил, освятил, преломил и дал святым Своим ученикам. И вот, вспоминая все, что было для нас Богом сделано, крестную Его смерть, положение в тридневный гроб, воскресение в третий день, вознесение, победное Его сидение одесную Бога и ожидаемое нами второе пришествие в славе, мы приносим Ему за всех и за все этот хлеб, это вино, и мы Ему поем, и благодарим, и молимся. Здесь воспоминание о всем, но это воспоминание не является погружением в прошлое, это погружение в настоящее или, вернее, в то вечное, которое вот-вот хлынет через настоящее, сияет в самом содержании настоящего и переходит от видения прошлого, которое сейчас нам соприсутствует. Потому что в Боге нет отжившего прошлого, а есть только прошлое, которое вобрано в каждое мгновение настоящего, составляя Его настоящее, Его ныне.
Вглядевшись в это, мы переходим в самую тайну: то, что было когда-то, одновременно есть и сейчас, и Тайная вечеря, которая была когда-то совершена, для нас не в прошлом. Потому что Бог вечен, потому что все эти вещи истинны вовек, мы в них вступаем, мы в эту Тайную вечерю вступаем, мы в ней находимся, и вот здесь мы можем начать те молитвы, которые приведут к освящению Святых Даров. Мы не только приносим песнь, благодарение и молитву, но мы еще приносим Ти словесную сию и бескровную службу, и просим и молим и мили ся деем (умоляем Тебя), низпосли нам Духа Твоего Святого на ны (на нас) и на предлежащия Дары Сия. Здесь почти доводится до завершения мысль, которая идет через всю Литургию, о том, что освящается и народ, и хлеб, и вино, все, что в этом храме, обновляется освящением Святого Духа. И мы молимся, чтобы Святой Дух нас освятил, и хлеб и вино освятил, дары освятил, потому что если не будут освящены дары, не будет причащения Тайне Христовой, но если мы не будем освящены, то мы не можем принять эти Святые Дары иначе как в суд и в осуждение. И поэтому мы молимся, чтобы эти два потока божественного освящения довели нас до встречи.
И первое – мы молимся о себе: Господи, иже Пресвятого Твоего Духа в третий час апостолам Твоим ниспославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящих Ти ся... Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей... Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене... И только тогда мы молимся о том, чтобы хлеб был освящен, потому что теперь – мы верим – есть кому его принять: И сотвори убо хлеб сей честное Тело Христа Твоего,... а еже в чаше сей, честную Кровь Христа Твоего;... преложив Духом Твоим Святым. Здесь завершается освящение Даров.
Встреча двух освященных, то есть Церкви, в частности причастника, и Даров, совершается дальше, в момент, когда, предупреждая нас об этой тайне, священник произнесет слова: Святая святым, – то, что свято, тем, кто свят, то, что освящено, тем, кто сам освящен, и окончательная встреча уже не верой и подготовленностью, а на самом деле причащением Святых Даров.
Сразу затем священник, перед лицом совершившегося приобщения этого Хлеба и Вина к тайне Христа воплощенного, молится, чтобы те, которые будут приобщаться, приобщились бы во спасение, так, чтобы эти Тайны были приобщающимся во трезвение души, во оставление грехов, в приобщение Святаго Твоего Духа, во исполнение Царствия Небеснаго, в дерзновение еже к Тебе, не в суд или во осуждение.
Но если это тайна будущего века, если уже разверзлась вечность перед нами и нас охватила, и нас содержит, как в горсти, то не только мы присутствуем тут, не только мы являемся частью этого совершения и этой тайны, но все мироздание, все, которые когда-то жили: Еще приносим Ти словесную сию службу, о иже в вере почивших, праотцех, отцех, патриарсех, пророцех, апостолех, проповедницех, евангелистех, мученицех, воздержницех, о всяком духе праведнем в вере скончавшемся. И среди всех в этом Царстве Божием, которое теперь разверзлось перед нами и в которое мы вступили хоть на мгновение, раньше всех (из ряда вон) о Пресвятей, Пречистей, Преблагословенней, Славней Владычице нашей Богородице и Приснодеве Марии. И здесь поется «Достойно есть»31 или другая церковная песнь в честь Богородицы.
Выделяется имя Божией Матери не только по общей причине, по которой Божия Матерь стоит вне ряда всех тварей, но по особой причине: тело Воплощения – это Ее тело, и эти Дары, хлеб и вино, которые теперь стали Телом и Кровью Христовыми, в каком-то отношении, в каком-то очень реальном смысле – это Ее тело, это Ее кровь, данные Богу для воплощения Его Сына.
И после Нее мы вспоминаем Крестителя, апостолов, святых, вспоминаем всех усопших, вспоминаем всех тех, которые у власти так или иначе, и вслух говорим: Помяни, Господи, во-первых нашего Патриарха, главу нашей Церкви; но еще дальше – всех тех, которые сейчас на земле или в странствии. И молится священник: Помяни, Господи, град сей... и всякий град и страну и верою живущих в них. Помяни, Господи... недугующих, страждущих, плененных и спасение их. Помяни, Господи, плодоносящих и добротворящих во святых Твоих церквах, и поминающих убогия, и на вся ны милости Твоя ниспосли. И даждь нам единеми усты и единем сердцем славити и воспевати пречестное и великолепое Твое имя, Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и вовеки веков. Аминь.
И завершая эту часть Литургии, священник дает не только благословение, но величайшее обетование: И да будут милости великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со всеми вами! Здесь эти два ряда освящений – народа, который себя Богу отдает всей верой, всей надеждой, всей доступной ему любовью, и Святых Даров, которые принесены верой и приняты Богом, как бы уже соприкасаются. Они друг для друга освящены, и в этом Царстве, потому что мы верой, и любовью, и даром Духа, и воздействием Христовым стали телом живого Христа, мы можем обратиться к Богу нашему как к Отцу. И вот почему мы снова, как и раньше, в предваряющей ектенье, где мы молились о предложенных Дарах и о народе, молимся о принесенных и освященных уже Дарах и о себе – но по-новому. Помянув всех святых, мы снова миром молимся Богу о принесенных и освященных Святых Дарах, чтобы Господь принял их в пренебесный мысленный Свой жертвенник, в воню благоухания духовного и чтобы Он ниспослал нам дар Святого Духа и благодать Свою. И помолившись так, пока продолжается просительная ектенья, священник читает молитву, которая заканчивается возгласом, призывающим нас Небесного Бога называть своим Отцом: «Тебе предлагаем (мы перед Тобой кладем), Господи, жизнь нашу всю и надежду, человеколюбивый Владыко, и просим и молим и умоляем Тебя, сподоби нас причаститься небесных Твоих и страшных Тайн на этой священной и духовной трапезе с чистой совестью, во оставление грехов, в прощение прегрешений, в приобщение Духа Святаго, в наследие Царства Небесного, в дерзновение к Тебе, не в суд или во осуждение. И сподоби нас, Владыко, с дерзновением, неосужденно сметь призывать Тебя, небесного Бога, Отцом и глаголати Отче наш».
Есть место в Послании к филиппинцам (Флп.2:6–7), где апостол Павел говорит, что Христос не счел дерзостью Себя считать равным Богу. Так же и мы, потому что мы – Тело Христово, потому что мы – храм Святого Духа, потому что в Единородном Сыне мы стали сынами, детьми Божиими, мы призваны не считать дерзостью называть Бога Отцом, а дерзновенно это делать, однако зная нашу собственную хрупкость, зная, что мы грешны, что мы недостойны той беспредельной милости, которая в этом содержится. Мы просим, чтобы, хотя мы с дерзновением будем это делать, но мы неосужденно взяли на себя смелость призывать Бога Отцом.
И после нескольких коротких молитв совершается приобщение, причащение. Причащение предваряется возгласом священника, который в этот раз по-новому связует народ и Тайны. Я вам говорил, как в самом начале просительная ектенья ставит рядом и уже переплетает два прошения – о предложенных Дарах и о предстоящем народе. Народ предстоит, Дары предлежат, они в том же положении по отношению к Богу, готовые быть освященными с тем, чтобы соединиться. И вот здесь священник возглашает: Святая святым. То, что свято, – тем, кто святы, то, что Божие, – народу Божию, то, что Богу посвящено, – для тех, кто Богу посвящен. И здесь мы свидетельствуем, что Един свят (никто, кроме как Один свят), един Господь Иисус Христос во славу Бога Отца. И однако мы причащаемся – именно потому, что во Христе мы приобщены той святости, которая делает возможным приобщение.
Священник раздробляет хлеб, говоря: «Раздробляется и разделяется Агнец Божий, раздробляемый и не разделяемый, всегда едомый и никогда же иждиваемый (никогда не истощающийся), но освящающий причащающихся». Одну частицу священник вкладывает в чашу, где Кровь Христова, со словами: «полнота Святаго Духа» (в греческих служебниках здесь яснее сказано: исполнение чаши полнота Святого Духа). Чаша теперь восполнена, это уже не распятый Христос, это Христос распятый и воскресший. Тело и Кровь, смерть и жизнь воссоединены, и как бы подчеркивая это, вливается небольшое количество горячей воды в чашу, свидетельствуя о присутствии огня Святого Духа в этих Дарах, Божества в этом веществе. Мы причащаемся Христу распятому и умершему, но воскресшему и приобщающему нас Божеству.
Причащается священник, дьякон, затем верующие. Здесь уже совершен полный круг и завершено все действие. Народ, который стал перед лицом Божиим, Дары, которые были положены перед Божиими очами, одной общей молитвой об освящении и народа и Даров были освящены, приобщены, народ – через включение в тайну Христа, Дары – через освящение Духом Святым, оба – через включение в тайну Будущего века. Они могли друг друга принять, они соединились друг со другом, и теперь остается конец Литургии.
Все случилось – чему же еще надлежит случиться? Что касается вещества Святых Тайн, все случилось, что только может случиться с тварью. Сотворенная чистою, она была завлечена в муть и трагедию падшего мира падением человека, но сама она оставалась неприкосновенной злу. Верой она принесена Богу и вырвана из падшего мира, и потому что воплотился Бог, потому что Он победил рознь между человеком и Отцом, потому что Дух Святой был послан в мир, эта тварь может вернуться в ту полноту, которая была дана ей изначально, и, сверх того, войти в ту полноту, к которой призвана в конце времен всякая вещественная тварь. А в наше время, в течение этого времени, эта тварь вносит Божественное присутствие, носителем которого она является, и это Божественное присутствие дается человеку через нее. Тварь достигла в этом освящении Даров полноты тайны будущего века, но человек еще не достиг, и в этом отношении Литургия не закончена никогда до того дня, когда Христос, по Его слову, будет пить вино новое со Своими учениками в Царстве Небесном (Мк.14:25). Человек приобщен, в него канул огонь Божественный, но теперь ему надо вырасти в меру того дара, который он получил.
Человек выйдет из этого храма в Духе Святом, пронизанный присутствием Христовой благодати, приобщенный Телу и Крови, самому бытию Христову, и он должен войти в этот мир, который вне храма все равно еще во зле лежит, в котором все равно еще властвует князь мира сего. В образе Христа и в силе Духа человек должен вырасти в полную свою меру. Дары переносятся со святого престола на жертвенник; они не потребляются (не съедаются) священником у святого престола потому самому, почему Христос не исчез после Своего воскресения, а вознесся. Это перенесение дает нам образ вознесения Господня. Христос не развоплотился, Он вывел учеников Своих из Иерусалима, и пока Он их благословлял, Он вернулся, вошел в славу Божию.
И тут образно показано, как Христос, явленный нам в Святых Тайнах, одновременно делается невидимым, хотя остается и пребывает среди нас. Следующий шаг – это наш выход в мир: С миром изыдем. Выйдем из храма с миром Христовым, который только Христос может дать и который никто от нас не может отнять. В силе Духа, в приобщении Христу Литургия не кончается храмом: Литургия как овладевание Богом этим миром через нас должна продолжаться вне храма. Приобщенные, мы входим в мир в силе Христовой для того, чтобы этот мир вырвать из рук князя мира сего, для того, чтобы этот мир принести в дар и жертву, и приношение Христу, для того, чтобы этот мир вышел из категории времени и вошел в категорию вечности. Литургия не заканчивается. Мы выходим из храма с миром для того, чтобы продолжать литургийное таинство вне храма, освящая все, что составляет наш мир, делая его частью Царства Небесного.
* * *
Лондон, 1966–1968 гг.
Аще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче… Молитва восьмая, ко Господу нашему Иисусу Христу. См. Православный молитвослов. М.: Московская Патриархия, 1970, с.12.
Достойнейший Иосиф, сняв с крестного древа пречистое тело Твое, чистой плащаницей обернул его и, благовоньями умастив, в новую гробницу положил и закрыл ее.
Софроний (Сахаров), иеромонах. Старец Силуан. Париж, 1952, с.3.
См., например, «По поводу одного окружного послания». А. С. Хомяков. Богословские сочинения. СПб., Наука, 1995, с. 120.
Вот день, который сотворил Господь, будем же веселиться и радоваться ему!
Войду в дом Твой, поклонюсь храму святому в страхе Твоем (перед Тобой).
Порадуется душа моя о Господе, ибо Он облачил меня одеяньем спасения и в одежду веселья одел меня; как жениха венцом увенчал Он меня и как невесту украсил меня красотой.
Благословен Бог, изливающий благодать на священников Своих, как миро на голову, стекающее на бороду, бороду Аронову, стекающее на края одежды его.
Руки Твои сотворили меня и создали меня: вразуми меня, чтобы научился я веленьям Твоим.
Десница Твоя, Господи, прославилась силою; десница Твоя, Господи, сразила врага. Величием славы Твоей Ты низложил восставших против Тебя.
Благословен Бог, препоясавший меня силой и путь надежный указавший мне, укрепивший ноги мои, как у оленя, и на высоты возведший меня.
Священники твое облекутся правдою, и святые Твои возрадуются.
Буду омывать в невинности руки мои и обходить жертвенник, Твой, Господи, чтобы возвещать гласом хвалы и поведать все чудеса Твои. Господи! Возлюбил я обитель дома твоего и место жилища славы Твоей. Не погуби души моей с грешниками и жизни моей с кровожадными.
Молитва на Литургии святителя Василия Великого перед освящением Даров. См. Служебник. М.: Донской монастырь, Изд. отдел Моск. Патр., 1991. Ч. 2, с. 395.
Св. Иоанн Златоуст. Слово огласительное во Святый и Светоносный день преславного и спасительного Христа Бога нашего Воскресения (приводится по изданию: «Творения иже во святых отца нашего Иоанна Златоуста, архиепископа Константинопольского». Книга 1. Петроград, 1916, с. 38–39.): «Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего доброго и светлого торжества. Аще кто раб благоразумный, да внидет, радуяся, в радость Господа своего. Аще кто потрудися постяся, да восприимет ныне динарий. Аще кто от перваго часа делал есть, да приимет днесь праведный долг. Аще кто по третием часе прииде, благодаря да празднует. Аще кто по шестом часе достиже, ничтоже да сумнится, ибо ничимже отщетевается. Аще кто лишися и девятаго часа, да приступит, ничтоже сумняся, ничтоже бояся. Аще кто точию достиже и во единонадесятый час, да не устрашится замедления: любочестив бо Сый Владыка, приемлет последняго якоже и перваго: упокоевает в единонадесятый час пришедшаго, якоже делавшаго от перваго часа. И последняго милует, и первому угождает, и оному дает, и сему дарствует, и дела приемлет, и намерение целует, и деяние почитает, и предложение хвалит. Тем же убо внидите вси в радость Господа своего: и первии и втории, мзду приимите. Богатии и убозии, друг со другом ликуйте. Воздержницы и ленивии, день почтите. Постившийся и непостившиися, возвеселитеся днесь. Трапеза исполнена, насладитеся вси. Телец упитанный, никтоже да изыдет алчай, вси насладитеся пира веры: вси восприимите богатство благости. Никтоже да рыдает убожества, явися бо общее Царство. Никтоже да плачет прегрешений, прощение бо от гроба возсия. Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть, угаси ю, Иже от нея держимый, плени ада, Сошедый во ад! Огорчи его вкусивша плоти Его. И сие предприемый Исаиа возопи: ад, глаголет, огорчися, срет Тя доле: огорчися, ибо упразднися: огорчися, ибо поруган бысть: огорчися, ибо умертвися: огорчися, ибо низложися: огорчися, ибо связася. Прият тело, и Богу приразися: прият землю, и срете небо: прият еже видяше, и впаде во еже не видяше. Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос, и ты низверглся еси. Воскресе Христос, и падоша демони. Воскресе Христос, и радуются ангели. Воскресе Христос, и жизнь жительствует. Воскресе Христос, и мертвый ни един во гробе. Христос бо, востав от мертвых, Начаток усопших бысть. Тому слава и держава во веки веков. Аминь».
Русск. пер. О. Седаковой: «Если кто благочестив и боголюбив, пусть насладится славным и светлым этим торжеством. / Если кто раб благоразумный, пусть войдет, радуясь, в радость Господина своего. / Если кто потрудился, постясь, пусть примет нынче динарий (плату за труд). / Если кто работал с первого часа, пусть получит нынче справедливое воздаяние. / Если кто пришел после третьего часа, пусть с благодарностью празднует. / Если кто после шестого часа подошел, пусть не смущается, ибо ничем не будет обделен. / Если кто и девятый час пропустил, пусть подходит, ничем не смущаясь, ничего не страшась. / Если кто только к одиннадцатому часу подоспел, пусть не боится за свое опоздание: ибо Владыка любит одарять. И последнего принимает, как первого; и пришедшего в одиннадцатый час отпускает на покой, как и трудившегося с первого часа. И последнего милует, и первому угождает, и тому воздает, и этого одаряет, и сделанное принимает, и намерения приветствует, деяния чтит, и замыслы хвалит. / Так что войдите все в радость господина своего: и первые, и вторые, получите плату за труд. / Богатые и бедные, друг с другом вместе ликуйте. / Усердные и ленивые, почтите день сей. / Постившиеся и непостившиеся, возвеселитесь сегодня. / Угощение обильное, все насладитесь. Телец откормленный, пусть никто не уйдет не насытясь: все насладитесь пиром веры; все примите богатство благости. / И никто пусть не рыдает о (своем) убожестве: ибо явилось общее Царствование. / И никто пусть не плачет о (своих) прегрешениях, ибо прощение (всем) из гроба просияло. / И никто пусть не страшится смерти, ибо освободила нас (от смерти) Спасителева смерть. / Он угасил ее, ею захваченный. / Он вывел пленников ада, сойдя во ад. / Он горечью напоил ад, вкусивший плоти Его. / Ад, говорил он, познал, горечь встретив Тебя внизу. / Познал горечь ибо он уничтожен. / Познал горечь, ибо он поруган. / Познал горечь, ибо умерщвлен. / Познал горечь, ибо низложен. / Познал горечь, ибо взят в плен. / Принял тело, и столкнулся с Богом. / Принял землю, и встретил небо. / Принял, что видел, и впал в то, чего не видел. / Где твое, смерть жало? Где твоя, ад, победа? / Воскрес Христос, и пали демоны. / Воскрес Христос, и радуются Ангелы. / Воскрес Христос и у жизни есть жительство. / Воскрес Христос, и мертвого ни одного в гробах: ибо Христос восстал из мертвых, сделавшись первенцем их умерших. / Ему слава и держава во веки веков».
Из Тайной Вечери, как из «горчичного зерна», по мере расширения христианства от центра – Сионской горницы выросло «целое дерево» возможных типов литургий. Одних анафор (анафора – Евхаристический канон) насчитывается десятки. Они разделяются (подобно языкам) на группы и семейства. Например, литургия св. апостола Марка принадлежит (вместе с литургиями святого Кирилла Александрийского и эфиопской, а также анафорой святителя Григория Богослова) к египетской группе. В настоящее время в литургической науке существуют различные подходы к классификации видов литургий.
По свидетельству митрополита Антония, эти прошения он унаследовал от митрополита Виленского и Литовского Елеферия. В Лондонском обиходе они включены на Литургии в сугубую ектенью после чтения Евангелия: Еще молимся о еже помянути милостию Церковь нашу Российскую, укрепити, утвердити и расширити ю, прилежно молимся, вседержавный Господи, услыши и скоро помилуй.
Устроивый мир сей в славу Твою и в радость нескончающую, сотвори да и противящиеся Твоему Слову обратятся, и вкупе со всеми верными истинной верой и благочестием Тебе прославят, молимся, всесильне Творче, Спасителю мира, услыши и скоро помилуй.
Еще молимся о еже низложити вся ереси, расколы и отступства, утвердите в стране нашей и повсюду правоверие и благочестие, и обратите всех отступльших от правыя веры к познанию Твоея Истины и воссоединити их святей Православной Церкви, молимся, вседержавный Господи, услыши и скоро помилуй.
Якоже некогда гонителя верных Твоих, Савла, апостолом Твоим Павлом соделал еси, Господи, сице и ныне во дни скорби нашея, призри благосердием и милостию Твоею на ненавидящих нас, на творящих и желающих нам злая, и не остави их погибнути нас ради грешных, но обрати их к познанию Твоея Истины, прилежно молимся, всесильней Творче, Спасителю мира, услыши и скоро помилуй.
Русск. пер. О. Седаковой: «Еще молимся, чтобы милостиво помянул Ты Церковь нашу Российскую, укрепил, расширил ее и от всех нападений видимых и невидимых врагов сохранил ее вовеки, усердно молимся, всевластный Господи, услышь нас и скоро помилуй. / Устроивший мир этот ради славы Твоей и радости нескончаемой, сделай так, чтобы и те, кто противятся слову Твоему, обратились к Тебе и вместе со всеми верными своей истинной верой и благочестием Тебя прославили, молимся, всесильный Творец, Спаситель мира, услышь нас и скоро помилуй. / Еще молимся о том, чтобы разрушил Ты все ереси, расколы и отступничества, утвердил в стране нашей и повсюду правую веру и благочестие и обратил всех отступивших от правой веры к познанию Твоей истины и вновь соединил их со святой Православной Церковью, молимся, всевластный Господи, услышь нас и скоро помилуй. / Как некогда гонителя верных Твоих Савла сделал Ты Павлом, апостолом Твоим, так и теперь, в дни скорби нашей, воззри милосердно и милостиво на тех, кто ненавидит нас, на тех, кто делает нам зло и хочет нам зла, и не дай им погибнуть из-за нас грешных, но обрати их к познанию Твоей Истины, усердно молимся, всесильный Творец, Спаситель мира, услышь нас и скоро помилуй».
Ириней Лионский. Против ересей, 3:10:2. СПб: 1900 (репринт 1996), с. 240.
Ирмос канона утрени Великой субботы: Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе, егоже во чреве без Семене зачала еси Сына: востану бо и прославлюся и вознесу со славою, непрестанно яко Бог, верою и любовию Тя величающия. Русск. пер. О. Седаковой: Не рыдай по Мне, Мать, / видя во гробе лежащим / Сына, которого во чреве зачала Ты без семени: / ибо восстану Я, и прославлюсь, / и, как Бог, вознесу во славе / тех, кто с верой и любовью / непрестанно Тебя величает.
1Кор.4:9 (слав.) Русск. пер.: Ибо я думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти...
Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Поли. собр. соч. в 30 томах. Л.: Наука, 1970–1990, т. 14, с. 292.
Выражение, часто встречающееся у протоиерея Г. Флоровского. См., например: Г. В. Флоровский. Избранные богословские статьи. М.: Пробел, 2000. с. 195–196.
О Пасха велия и священнейшая Христе! О Мудросте, и Слове Божий, и Сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего (И даруй нам еще полнее причащаться Тебе в незакатном дне Царствия Твоего). Служебник. М: Донской монастырь; Издательский отдел Московского Патриархата, 1991. с. 167.
Благослови, душа моя, Господа! Благословен Ты, Господи! / Благослови, душа моя, Господа и все, что во мне, – имя святое Его! / Благослови, душа моя, Господа и не забывай всех даров Его, / Очищающего тебя от всех беззаконий твоих, исцеляющего от всех недугов твоих, / Спасающего от гибели жизнь твою, венчающего тебя милостью и милосердием, / Исполняющего ко благу желание твое.
Похвали, душа моя, Господа! / Буду славить Господа всю жизнь мою, буду петь Богу моему, покуда я жив; / Не надейтесь на князей, на сынов человеческих, ибо они не спасут. / Выйдет дух их и вернется в землю свою, и в тот день исчезнут с ними все помыслы их. / Блажен, кому помощник – Бог Иаковлев, чья надежда – на Господа Бога своего, / Сотворившего небо и землю, море и все, что в них; хранящего верность навек; / Принимающего иск обиженных, подающего пищу голодным. Господь освобождает узников, Господь ведет слепцов, Господь поднимает низверженных, Господь любит праведных, / Господь хранит инородцев, сироту и вдову принимает, и путь грешников сокрушит. / Будет царствовать Господь вовек, Бог твой, Сион, из рода в род.
Единородный Сын и Слово Божье, Ты, бессмертный изначала и пожелавший ради нашего спасения воплотиться от Богородицы и Вечнодевственной Марии, без изменения (Твоего Божества) ставший человеком. Ты, Христос Бог, принявший распятие, смертью Твоей смерть сокрушивший, Один из Пресвятой Троицы, вместе с Отцом и Святым Духом прославляемый, спаси нас.
Или: воскресый [воскресший] из мертвых... или: Молитвами Богородицы...
См. прим. на с. 20. (сноска 3)
В гробу плотью, и в аду, Боже, душой, в раю с разбойником и на престоле со Отцом и Духом был Ты в тот же час, все Собой наполняющий и не имеющий границ.
Достойно есть яко воистинну блажити Тя, Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без нетления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем.