Библеист-летописец [профессор А.П. Смирнов]

При грозном вихре переживаемых событий особенно ясна, правда, слов близкого московской духовной Академии библеиста-летописца профессора А.П. Смирнова: «не столько живучи памятники лицам, сколько живуча память о лицах¹. Много разрушено из жерл пушек величественных памятников при воинственном осуществлении германцами намерений сеннарских гордецов. Но и жерла пушек уничтожают только памятники, но не память о лицах, хотя бы последнего и очень желали люди, питающие личную самоуверенность «башню желаний»², только «дом паука» (Иов.8:14)³. Гордость и «холодный расчёт ума бессильны укоротить или удлинить жизнь тёплого чувства»⁴…

Не многим известен, быть может, гранитный памятник, вот уже почти двадцать лет осеняющий, на Посадском Вознесенском кладбище, холмик, возвышающийся над могилой профессора Московской Академии Андрея Петровича. Время, состарившее уже и многих учеников этого профессора, неумолимо и в отношении к вещественному памятнику: ветшает памятник – и реже и реже приходят к нему лично знавшие Андрея Петровича… И они уходят за ним… Но не исчезла и не исчезнет память о библеисте – летописце, хотя и совсем исчез воздвигнутый ему памятник и заросла к нему тропинка.

Об Андрее Петровиче можно говорить, как об учёном.

В 1895 году, за год до кончины почтенного профессора, был подведён итог его учёно-литературной деятельности. К этому времени сделано было Андреем Петровичем уже всё, что давало право говорить о нём, как об учёном. За двадцать пять лет он написал 78 отдельных статей и исследований. О его магистерской диссертации: «Святейший патриарх Филарет Никитич Московский» своевременно были даны одобрительные отзывы авторитетными профессорами Е.Е. Голубинским, Н.И. Субботиным и П.С. Казанским⁵. Его статьи по предмету науки, преподававшейся им в Академии, свидетельствуют о верном понимании им задач библейско-исторического исследования. Он был профессором по кафедре Библейской Истории, но сознавал, что данные Библии необходимо ставить в перспективу общей истории.

В настоящее время Библейская история поставлена в связь с историей древнего мира. Такая постановка этой науке дана последним Уставом. Но проницательный библеист – историк Андрей Петрович, следивший за оживлением интереса на Западе и в России к древней истории, к открытиям в Ассирии и Египте, и тогда показывал, что апологет Библии должен рассматривать жизнь древнего Израиля в связи с жизнью других древних исторических индивидуальностей. И он начал семнадцать серьёзных статей⁶, в которых, с одной стороны, указал параллели к данным Библии из данных ассиро-вавилонской клинописи и египетской иероглифики, а с другой – призывал библеистов к осторожному и умелому пользованию данными ориентологии. Он знал, что «посредством всяких удачных и неудачных комбинаций, игры слов, далёких подобий и неподобных сравнений легко превратить древнейшую историю мира и человечества в мир ассирийский, санскрито-арийский и т.п.», но вместе с тем имел учёную уверенность в том, что «нелегко эти мифы, как они содержаться у народов, превратить в историю, которую дал народ еврейский»… «Наука» – говорил он – не всегда имеет «созидательные средства», но показывает иногда «только свои орудия разложения»⁷. И «чем более накапливается данными для удостоверения истинности еврейской истории, как она предложена нам в св. книгах, тем громче раздаются поистине Едомские вопли: разрушайте, разрушайте до основания» (Пс.136:7)⁸.

Пользуясь трудами западных учёных, она внимательно разбирается в «архитектурных чертежах и планах, набросанных опытной рукой» Wellhansen’a, Stada, Seintcke, Ewalda’a, Meyer’s⁹ и осуждает беспочвенную и горделивую самоуверенность этих «архитекторов», верящих в то, что «истина есть привилегия только крайнего протестантства»¹⁰. Но не научные тенденции западных учёных не скрыли от него действительно ценного в их трудах. Он уважает беспристрастие Brugsch’a¹¹, Vigonroux¹², Lenormanrt’¹³a. Baudissin’a¹⁴, и нередко ссылается на их авторитет. Он знает серьёзных ассириологов своего времени, как, например, Schrader’a¹⁵, учёный авторитет которого неоспорим и в наше время. Восприняв в сердце своё Слово Божие и усвоив разумом данные беспристрастной науки, он в своих учёных статьях дал синтез веры и знания.

Все, конечно, знают, например, о сильной, обличительной проповеди пророка Ионы Ниневитянам. Но при чтении книга пророка Ионы возникает ряд вопросов: как Ниневитяне могли верить в Божественное посланничество Ионы, что значит пост не только Ниневитян, но и скота – волов и овец, которые «не ходили на пастбище, не пили воды и были покрыты вретищем» (Ион.3:7–8), в какие формы могла выливаться молитва Ниневитян после предписания царя «крепко вопиять к Богу» (Ин.3:8)?... Андрей Петрович ставит эти вопросы в перспективу общей истории и, располагая данными последней и ассиро-вавилонской клинописи, разрешает их. Он указывает на то, что «как на берегах Иордана знали о существовании заклинателей и предсказателей на берегах Евфрата, так, наоборот, и на Тигре и Евфрате могли знать о существовании пророков с берегов Иордана»¹⁶. По вопросу о посте животных наш библеист замечает, что ещё Геродот и Плутарх говорят об азиатах, привлекавших к посту и животных. Вопрос же «о крепком вопиянии» к Богу Ниневитян находит себе обстоятельное разрешение в ссылках на целый ряд ассиро-вавилонских текстов¹⁷, содержащих религиозные гимны или псалмы под заглавием:

«Вопли покаянного сердца». Высоко – поэтический дух этих гимнов напоминает псалмы Давида и многие места из пророков еврейских и из книги Иова. Вот маленькие отрывки из всего того, что приведено Андреем Петровичем в образец «покаянных воплей» вавилонян.

Я вкушаю пищу гнева,

Я пью воду сильной боязни¹⁸…

. . . . . . . . . . .

Господи мои недостатки весьма велики,¹⁹

Весьма велики мои грехи!

Мой Боже, мои недостатки весьма велики,

Весьма велики мои грехи!

. . . . . . . . . . .

Боже, знающий сокровенное,

Мои недостатки весьма велики, весьма велики мои грехи!

. . . . . . . . . . .

Я творю погрешности –

Бессознательно,²⁰

Я совершаю грехи –

Бессознательно,

Я питаю себя преступлениями…

Я хожу неправым путём…

. . . . . . . . . . .

Господь в ярости своего сердца –

Он объемлет меня смущениями²¹…

. . . . . . . . . . .

Я разливаю в слезах –

И никто не берёт меня за руку,

Я молюсь громким голосом

И никто не выслушивает меня!

Я обессилен, сокрушён,

И никто не спасёт меня.²²

. . . . . . . . . . .

Господи, ты не отвергнешь твоего раба.

Среди бурных волн спешу к нему за помощью,

Простираю свои руки…

. . . . . . . . . . .

Мои пророки весьма велики, –

Разорви их, как покрывало²³…

Анализируя содержание этих гимнов, Андрей Петрович находит, что гимны халдеи «может быть более, нежели какого-либо другого языческого народа древности, были проникнуты сознанием человеческой греховности, сознанием необходимости смирения и покаяния пред Богом»²⁴. «Насколько можно заключать из словоупотребления, Ниневия должна была быть разрушена так, как разрушены были Содом и Гоморра»²⁵. Но этого не случилось. Посты и молитвы даже язычников, их внутреннее расположение могут привлекать и на них милость Божию и дары Святого Духа (Деян.10:30, 35–45)²⁶. И не удивительно, что ниневитяне вышли из своих молитвенных храмов «оправданными»²⁷, какими не выходили иногда израильтяне из своего иерусалимского храма.

А.П. Смирнов говорит о книге пророка Ионы: «может быть ни одна из книг Ветхого Завета с древних до последних времён не была предметом стольких посмеяний, как книга пророка Ионы, ради её сказочности и невероятности, причём одни считали её содержание мифом, другие сагой, третьи называли книгу, в её целом, аллегорией»²⁸. И отдельный исторический момент – упоминание «о крепком вопле» Ниневитян становится для православного библеиста центральным пунктом, исходя из которого он освещает не только этот отдельный момент, но утверждает и авторитет пророческой книги.

Все знают Нефанову притчу. «Роскошная восточная фантазия едва ли будет когда-либо в силах выразить в более изящной форме и так высокоцеломудренно решение одного из самых щекотливых вопросов жизни человека. Прекрасные по форме, целомудренные по тону мы не знаем ответа на вопрос, который едва не с первых дней мира (Быт. 6) и до сих дней трактуется или слишком грубо или через сентиментально платонически. Дикарь эгоистически говорит: если у меня крадут жену – это худо, а если я украду жену у другого – это хорошо. Не – дикари наставительно учат высшей современной морали: не давай ни одного поцелуя без любви… притча Нафана не хитра по замыслу»²⁹. И Андрей Петрович уясняет притчу Нафана, пользуясь данными раввинистической литературы, справками из общей истории, описаниями быта палестинских народов, клинописью. «Высокое достоинство Нафановой притчи – в её простой непосредственности, в её нравственной чистоте образов и выражений, немятущих действенной ясности души грубым указанием на грязное преступление заповеди о целомудрии. Притча более говорит внутреннейшему органу восприятия – судящей совести человеческой, нежели органу внешнему – уху и затем воображению»³⁰. Далее следуют частные пояснения, которых не сделает и не знает тот, кто не знает быта палестинских народов. Так, говоря о теме и содержании притчи, Андрей Петрович замечает: «ещё и теперь у арабов в обычае держать особенно любимых овец в шатрах, как у нас в домах держат комнатных собачек³¹; и то, что говорил Нафан, могло быть взято прямо с натуры и совершаться ежедневно у племён живущих грабежом и насилием, но не должно было совершаться нигде безнаказанно. Поэтому Давид понял сначала притчу, как действительное событие и с гневом высказал суд над преступником на точном основании закона Моисеева… Ты – тот человек, сказал Нафан Давиду, вырвав у этого предполагаемого праведника и ненавистника беззакония – строгого судьи самоосуждение. Этот момент, передаваемый притчей, вполне достоин кисти художника»³².

Говоря, затем, о современных нестроениях в эдемской блаженной брачной жизни, о власти женщины над мужчиной, Андрей Петрович вспоминает предостережения талмудистов, данные мужчинам: «недобрый помысел сначала является к нам, как прохожий странник, затем при нашем небольшом только внимании к нему – становится гостем и напоследок оказывается хозяином дома. Не следует пить из одной чаши и в тоже время бросать жадные взгляды на другую чашу. Кто слишком пристально смотрит на женщину, тот в конце впадёт в грех. Даже если бы от неудовлетворённой любви к замужней женщине грозила влюблённому опасность смерти, и в таких случаях говорили: «умри, но не удовлетворяй своему вожделению»³³. Это, конечно, седая старина так говорила. Но есть старина и старее. На глиняных табличках загадочного до сих пор, аккадийского народа, писавшего клиньями, дошли до нас его судебные приговоры: «если жена оскорбит своего мужа, сказав ему: «ты мне больше не муж», её должно бросить в реку… Непотребную женщину может взять каждый сын улицы… И тот же народ, который писал на глине вышеприведённые законы, слагал в тоже время гимны богу огня и молил его «да будет человек чист, как внутренность неба». «Отдаленные тысячелетиями от того народа, достигли ли мы – не чистоты внутренности неба – а хотя бы чистоты нашей внутренней жизни, дающей нам мир? Какая нота слышна в современном мире?» – спрашивает Андрей Петрович – и отвечает: «очень давняя: все мы ревём как медведи и стонем как голуби» (Исх.58:9–10)³⁴.

Везде, на всём печать паденья…

. . . . . . . . . .

Любовь?... И в ней как много скуки,

Как много слёз, тоски и зла…

И чувственность на лоно муки

В замену благ нас привела.

Теперь любви одно названье,

Как цвет засохший, сберегли;

Теперь мы ею облекли

Страстей кипящие желанья³⁵.

Так Андрей Петрович умел придавать учёный интерес своим серьёзным статьям. Говоря о необходимости признавать брак «устойчивым», он с грустью заключает статью «О Нафановой притче»: «если бы великий еврейский пророк явился среди нас, должен был бы не в одном «кедровом дворце» (Давида), а начиная от палат с украшениями из слоновой кости, едва не последнего пастушьего шалаша, предлагать свою притчу, чтобы с уст преступников срывать самоосуждение своим грозным: ты – тот человек»³⁶.

Все слышали пророческое слово о Рахили, плачущей в Раме о детях своих (Иерм.31:5; ср. Ев. Мф.2:16–18). Но книга Бытия ничего не говорит о плаче Рахили о детях. Ведь, она имела только двух сыновей – Иосифа и Вениамина, причём с рождением последнего кончилась её жизнь. Откуда же образное библейское выражение о плачущей Рахили?

Многие, несомненно, не задавались этим вопросом, но Андрей Петрович ставит его в статье, предназначенной для широкой публики и навеянной на него делом Скублинской, но дающей понять, что она написана учёным библеистом. Для разрешения поставленного вопроса автор разбирается в топографии, определяет географическое положение Рамы, указывает на близость гробницы Рахили к этому городу и на то, что в Раме собраны были Навузарданом скованные цепями пленные иерусалимляне и иудеи для переселения в Вавилон. «Естественно было находившемуся здесь же, между скованными и приготовленными к переселению, пророку обратиться к близкой могиле матери младенца Бенони (Вениамина) – сына её скорби – с каковым названием рождённого легла в гроб Рахиль» (Иер.40:1; Быт.35:18)³⁷. К этому присоединяются и другие пояснительные соображения.

Некоторые из немногих указанных нами вопросов, затронутых Андреем Петровичем, и доселе остаются неразрешёнными, в деталях, вопросами в нашей отечественной библейско – богословской литературе. Таков, например, вопрос об отношении религиозных древне – халдейских гимнов к священной поэзии Израиля, а это – вопрос громадной важности как для библеистов, так экзегетов и православных апологетов.

Но не своими специально-учёными работами, – думается, – оставил по себе память Андрей Петрович, не в них причина дважды выраженного почтенными профессорами и дважды позабытого желания видеть труды Андрея Петровича в отдельном издании³⁸. Причина этого «в сверхдолжной службе отечеству, проистекавшей из любви к нему»³⁹ – в его литературных произведениях, предназначенных для широкого круга читателей.

Эти последние произведения особенно ценны «по глубокой своей назидательности, по силе и ясности убеждения, по своеобразной красоте речи, исполненной выражениями и образами пророческого слова»⁴⁰. «Присматриваясь к явлениям отечественной жизни, прислушиваясь к речам лиц, выдававших себя за руководителей современного общественного сознания, едва не за пророков», Андрей Петрович, руководясь «подлинным пророческим словом», откликался на эти явления и на эти речи или своим восторженно-радостным приветствием, или же негодованием и осуждением»⁴¹. Он вникал в смысл истории народа Божия и сопоставлял с явлениями русской действительности сходные и сродные явления этой истории. Строгий библеист становился, таким образом, проникновенным библеистом-летописцем.

Просматривая свои записи лекций профессоров и воспоминания о них и переносясь в прошлое, я как бы вижу серьёзно-сосредоточенную фигуру библеиста своего времени, последний раз читавшего нам свой курс и производившего на нашем курсе свой последний экзамен. Мы, его слушатели, понимали, что пред нами был профессор, мысливший и чувствовавший по библейски⁴². Но мы знали, что пред нами был и человек, «который умел дать жизнь своей науке и вне стен учёной аудитории»⁴³. Это Андрей Петрович и делал в своих художественных библейско- публицистических произведениях. В них «он не умер, но жив и доселе»⁴⁴. И хотя произведения последнего рода не предназначались для людей науки, для аудитории, хотя необыкновенная скромность как бы стирала имя автора под статьями, но все угадывали творца их и они вносились в аудиторию. Эти произведения влияли даже решающим образом на выбор студентами семинарий именно московской Академии⁴⁵, потому что и в них слышен был голос науки – голос «серьёзный, правдивый и искренний»⁴⁶.

Читавший в аудитории историю Израиля, историю созидания царства Божия на земле, понимал, что и мировая история и в частности и в особенности история русского народа должна бы слагаться из таких моментов, которые содействуют «возвращению и водворению человека на небо»⁴⁷.

И следя за жизнью русского народа, Андрей Петрович глубоко скорбел, если небо уходило от него, или, точнее, ели он забывал небо. Его сетования в таких случаях «доходили до высоты молитвенного обращения к Богу»⁴⁸, которое мы читаем, например, в одной из его статей по поводу приближающегося нового (1894-го) года⁴⁹. «Нашу виноградную лозу – скорбит библеист-летописец – в течение немалого времени обрывали все, происходящие по пути, кому только того хотелось; лесной вепрь подрывал её и полевой зверь объедал её… После того, как лисицами разрушены ограды, осталось много мусора, и виноградник оказался пожженным огнём, обсечённым. Естественно после всего этого призывный голос: вы видите бедствие, в каком мы находимся… Пойдём построим стену! Благовременна и молитва к Богу сил: призри с неба, и воззри, и посети виноград сей; охрани то, что насадила десница Твоя, и отрасли, которые Ты укрепил Себе (Пс.79:13–17). С восходом солнца нового года, когда выходит человек на дело своё и на работу свою до вечера (Пс.103:22–28), да взойдёт к Солнцу Правды и наша пламенная молитва: ублажи Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимские (Пс.50:20). Да восстанет первым великий священник (и братья его священники), как пастырь добрый овцам, и зовёт овец своих по имени, и выводит их и ходит пред ними (Ин.10:3–4), чтобы строить сначала овечьи ворота, как это было в старое время, при построении иерусалимских стен (Неем.3:1). Но пусть за пастырем идут и овцы для дальнейших построек, хотя бы только против своего дома. Да не ослабевает сила у носильщиков при виде того, что мусора очень много и мы, как будто, не в состоянии строить стену» (4:10), это скорбь и молитва за Русскую землю…

Нет возможности излагать в хронологической последовательности содержание всех публицистических статей Андрея Петровича. Мы скажем только об основном тоне их. В противном случае нужно было бы писать целое сочинение о сочинениях его, потому что почти на каждой странице у него яркие образы и сравнения. Он вглядывался во все явления духовной и социальной жизни Русского народа, говорил к сердцу мудрецов и простецов, мужчин и женщин, взрослых и детей и, останавливаясь на частных случаях, указывал общие руководящие принципы. О нём можно сказать словами поэта, которые он сам приводит в своём замечательном «весеннем призыве»⁵⁰:

Ничто не оставлено им

Под солнцем живым без привета:

На всё отозвался он сердцем своим,

Что просит у сердца ответа.

Однако в целом отклики на запросы времени были скорее голосом скорби, чем словом привета.

Когда библеист-летописец слышал в сердце своём как бы высший призыв записать «знаменательный день», то таковым днём в большинстве случаев, оказывался день скорби (ср. прор. Иезек.24:2)⁵¹.

Основной тон этих откликов хорошо слышится, например, в его думах-печалях «о современном костре». Ненормальные явления в религиозной и общественной жизни заставляют вспомнить его тот костёр, который пылал в Иерусалиме на дворе первосвященников Иудейских Анны и Каифы в начале апреля 34-го года по Р. Х. в ночь на пятницу. После взятия Иисуса толпа возбуждённого народа грелась у этого костра. Здесь был и апостол Пётр вмешавшийся в гревшуюся толпу. И вот ему предлагаются три однородных вопроса: не из учеников ли он Иисуса?... И отрекается Пётр при «обличении – в упор». Уличаемый начал клясться, что не знает Человека, о Котором говорят. Заметив взгляд Христа при пении петуха, Пётр вышел вон и горько заплакал. А по преданию с этой ночи на пятницу и во всю последующую жизнь Апостол не мог без горьких слов выслушивать пение петуха⁵². Памятен библеисту и другой костёр. «Была другая ночь. Виден разложенный огонь, но не на Иерусалимском первосвященническом дворе, а на берегу Тивериадского озера. Виден и Христос, но не подсудимый, а со властью суда (Ин.5:22–27), смотрящий на Петра не издали, а вблизи. Виден и Пётр, не трижды отрекающийся, а трижды восстановляемый в своём апостольском достоинстве» (Ин.21:4–18). И далее слышится призыв библеиста обратиться от Петра к самим себе. И в ответ на этот призыв раздаются голоса отречения. «При каждом костре, где бы мы не думали обогреться в наше тёмное и холодное время, нас встречает толпа назойливых слуг и служанок времени с вопросами, приводящими нас в смущение. И если мы будем внимательны, у наших костров, при беседе о Христе и христианстве, мы слышим древнее же слово отречения: не знаю человека; не понимаю, что ты говоришь… Тот Пётр, в которого мы готовы бросать камнями, есть не кто иной, как самый видный и характерный представитель нашего времени, казня которого они, почему – то, не замечают и не чувствуют, что казнят самих себя. Старый костёр во дворе первосвященническом ещё не погас и отречения не замолкли. Те же Петры, те же служанки, и тот же обличающий внимательного взор Господа, редко кем замечаемый»⁵³.

Читающий эти строки невольно вспомнит наших знаменитых церковных ораторов, каковы, например, Иннокентий Херсонский, Иоанн Смоленский. Только они могли говорить так, хотя, быть может, и менее строгим библейским языком.

Но продолжим выписку из этого картинного сравнения, где художник слова подводит читателя к современному костру. Вот у одного из них он выслушивает слово нового осуждения Христу и христианству – и уже не видит горьких слёз Петра, не слышит раскаяния⁵⁴. Он подслушивает речи у другого костра: здесь осуждаются брак и семья во имя свободы, точнее произвола. А современный Пётр боится «сказать среди толпы слуг и служанок слова своего справедливого негодования. Он смягчает свои раннейшие воззрения, находит оправдания речам слуг и служанок – и отходит от костра с отрицанием: конечно, эмансипация женщины… гражданский брак… несходство характеров. А вслед ему несутся голоса: разве я не видел тебя в семье, проповедовавшим будто всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своём (Мф.5:28)? Растерянным уходит современный Пётр под презрительным взглядом современной служанки. Уходит он от костра с облегчённой грудью, что не посрамил себя исповедью воззрений, считавшихся устарелыми и отжившими. В этом прелюбодейном мире он и сам себя показал отчасти прелюбодеем»⁵⁵.

«А вот и ещё костёр на современном дворе. И здесь толпа и здесь толки. Горячие речи идут о другом: решают вопросы государственной, общественной жизни. Говорят о том, позволительно ли современному человеку давать подать кесарю или нет? Давать ли её, или не давать (Мр.12:14)? Один поднятый вопрос вызывает другой: что такое кесарь, что такое власть?... Но среди этой разнузданной толпы находятся люди, которым кажутся дикими подобные суждения. Они убеждены, что власть, и повиновение ей – совершенная необходимость. И вдруг план размышлений прерывает служанка вопросом: а, ты Галилеянин? Ты из учеников Того, Кто сказал, что всякая власть дана свыше (Ин.19:11)? Ты защитник отжившей формы жизни, где все, идущие свободы, стремящиеся к равенству экономическому и общественному, падает жертвой властолюбия единиц? И под градом таких упрёков теряется, уступает современный Пётр»…

«И к каким бы кострам ещё мы не подходили, каких бы речей собравшейся около их толпы ни были слушателями, – если сюда является современная служанка с древним вопросом: ты из учеников Его? – она непременно находит своего Петра. Отрекающийся, но нераскаивающийся, а скорее внутренне довольный тем, что вторил, хотя и не искренне, голосу современной служанки, Пётр – это тип нашего времени, и тип, разумеется, жалкий, тип ни холодного, ни горячего; тип – жалкий сравнительно с типом настойчивой и откровенной служанки. Внутренняя сила на стороне последней (Апок.3:15)».

«Как образуется это жалкий тип людей, стыдящихся Христа и Его слов в роде сём прелюбодейном и грешном (Мр.8:38)? На какой почве, под какими влияниями он воспитывается?» – спрашивает библеист. Нет надобности далеко ходить за ответом. Ранее отречение Петра, в ночь на пятницу, этот ответ дан нам Тем Самым, исповедь Которого Петры стыдятся, от Кого отрекаются пред служанками, – дан в известной притче о сеятеле и семени. Вышел сеятель сеять семя. И когда он сеял, иное упало на места каменистые, где не много было земли; и скоро взошло, потому что земля была не глубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло… Итак, вот какова почва и условия, при которых являются Петры»… «Давно пришедшая историческая ночь на пятницу, как будто, ещё не миновала или наступила вновь. То же отречение Петров от Христа на вопросы служанок, то же удаление от костров, – только без прежних слёз, без прежнего раскаяния и исправления»⁵⁶.

В заключение Андрей Петрович говорит о замечательном произведении кисти художника Габриеля Макса. Последний изобразил лик Христа, увенчанного терновым венцом. «Эта картина удачно выражает идею всеведения Господа и в то же время может служить пробным камнем для испытания степени внимательности человека – зрителя. В приложении же к настоящей речи картина именно выражает тот взгляд Господа, Который Он бросил на отрекающегося Апостола и который уловил хотя не постоянный, но внимательный ученик Его… При беглом, хотя бы и ближайшем обзоре, можно заметить только то, что очи Христа глубоко опущены долу. Кажется, Он ничего не видит. Он как будто намеренно закрыл Свои очи, чтобы не видеть того, что кругом совершается, чтобы не видеть отрекающихся от Него Петров. Но чем более мы всматриваемся в лик Христа с опущенными долу очами, ничего, как будто, не видящего, тем более и яснее замечаем, что прямо на нас обращён Его глубокий, пронизывающий взгляд… Этот пронизывающий взгляд Христа сквозь опушенные, по – видимому, вежди способен наводить на размышления и отрадные и скорбные, смотря потому, как кто вёл себя у современного костра⁵⁷.

У главных современных костров Андрею Петровичу как бы нанесены были три никогда незаживающих раны. Он говорил о них и ранее сентября 1880-го года – времени появления статьи «У современного костра». Он будет говорить о них и до смерти… Эти раны не давали ему покоя, потому что они причинялись чуткому человеку. Но чуткий, он был и благороден. Слов обличения он не собирал с торжищ. Пред ним всегда был светильник Слова Божия. Им он и освещал действительность.

Тысячами смотрели на скромного библеиста-летописца ранившие его сердце, как сердце одного из многих. Но он, говоривший один за многих, не оттачивал стрел личного негодования.

Старый городничий старорусского грязного уездного города увидит кругом себя «архиплутов», «протобестий», «козлиные бороды», «свиные рыла вместо лица»⁵⁸. Беллетрист-писатель обратит внимание на верность такой характеристики «ошеломляющего» русского «тумана» и, не упомянувши о том, что он и сам, ведь, как городничий, сгущает этот туман⁵⁹… Образы библеиста мягче, выразительнее. Он видит «лесных вепрей», «полевых зверей», объедающих «виноградную лозу», «лисиц, разрушающих ограду» и груды «мусора»⁶⁰.

Но слыша о вепрях и мусоре и видя их, библеист ищет священников – врачей души и тела⁶¹, благовестников Слова Божия⁶², зовет «Филиппов» дней апостольских «к евнухам», «в трудную и вместе самую важную для последних минуту»⁶³ – «в момент колебаний и искажения ими истины»⁶⁴.

Как бы соизмеряя три силы: Божескую, человеческую и дьявольскую, Андрей Петрович показывает, как две последних силы пытаются обессилить силу Божественную. «Сказал Бог: сотворим человека… да владычествует над землёю» (Быт.1:26–28). «Сказал змей: вы будете, как боги, знающие добро и зло» (3:4–6). «Сказали (люди) друг другу: наделаем кирпичей и построим себе город и башню, высотой до небес, и сделаем себе имя» (11:3–4). В этих трёх призывах указан основной момент расхождения человека с Богом. Бог призывал человека к разумному и скромному «владычеству над землёй»⁶⁵, но человек вышел «из круга дозволенного в область совершенно недозволенного». Покоряя природу себе, он, «как конь, как лошак несмышлёный» (Пс.31:9), не хочет покорить своей воли Богу⁶⁶.

Человек не задумывается, быть может, над вопросами, которыми «Совершеннейший в знании» (Иов.37:16) испытывал Иова. «Кто положил меру земле?.. Кто затворил море воротами? Нисходил ли ты в глубину моря? Обозрел ли ты широту земли? Входил ли ты в хранилища света? По какому пути разносится восточный ветер? Кто проводит протоки для излияния воды, и путь для громоносной молнии? Знаешь ли ты уставы неба? Можешь ли посылать молнии, и пойдут ли они и скажут ли тебе: вот мы! Давал ли ты приказания…, чтобы земля изменялась, как глаза под печатью? (Иов.38:4–35). Астрономия, история, топография, механика, физика, геометрия, даёт ответы на все эти вопросы. Но знание «созидает только тогда, когда ему предшествует и сопутствует добрая воля». Без этого «будут резать по правую сторону – и останутся голодными: и будут есть по левую – и не будут сыты, каждый будет пожирать плоть мышцы своей: Манассия – Ефрема и Ефрем Манассию, оба вместе – Иуду» (Ис.9:20–21). «Сирияне с востока, Фелистимляне с запада, – будут они пожирать… полным ртом» (Ис.9:12). Так сильный может, при одном холодном знании, «есть бессильного во весь рот»⁶⁷. И едят! – сказал бы теперь почивший библеист. «Утерян секрет» – «быть довольным»⁶⁸… Человечество опирается теперь на «три жезла» – на «опыт, разум и науку»⁶⁹, с которыми и восходит на вершину гордости. И гордецы множатся, так как «у зла более пособников, нежели у добра»⁷⁰. Гордость всюду. Гордость развивает «аппетит» к властолюбию, которое одновременно зовёт и к свободе от власти и, подменяя понятие христианской свободы, предлагает обществу хлеб, но «хлеб недопечённый»⁷¹.

Аппетиты отдельных лиц превращаются иногда в аппетиты целых народов. Результат этого – «вечный голод»⁷². Такие народы нуждаются «в постоянной пище» – и они «объявляют войну против того, кто ничего не кладёт им в рот» (Мих.3:5). Царства, стремящиеся к обладанию всем миром, прекрасно характеризуют пророки. «Эти царства требуют от всех безмолвного подчинения». И мир слышит речи самоуслаждения: «я – и никто, кроме меня» (Ис.47:7,8:10); речи самоуверенности: «кто придёт ко мне»? (Иер.49:4); речи пагубного насилия: «пади ниц, чтобы нам пройти по тебе»! и вот, хребет людей делается как бы землёй и улицей для этих проходящих великанов (Ис.51:23); а только мирный заговорит, они – к войне (Пс.119:7). Пресыщенных и вместе вечно голодных гордость облегает, как ожерелье, и дерзость одевает их, как наряд уже выкатываются глаза их от жира, а жадные помыслы всё ещё бродят в сердце. Они над всем надеваются, говорят свысока, поднимают к небесам уста свои, и язык их расхаживает по земле (Пс.72:6–9) с высокомерной речью: «силою руки моей и моей мудростью я сделаю это. И никто не пошевелил крылом и не открыл рта, и не пискнул (Пс.10:13). Какая исполинская сила! Какое ясное сознание этой силы! Какая не менее ясная наглость исповеди об её приложении: никто не пошевелил крылом и не пискнул»⁷³! Это сказано было библеистом в осуждение народов (Генуя, Венеция, Англия), желавших превратить свои страны в «огромные конторы» с «купцами – миллионерами», чтобы «ворочать всем миром с точки зрения кармана»⁷⁴. Это же сказал бы Андрей Петрович в особенности теперь, когда вскрылись горделивые замыслы германцев, когда начался «шум и гвалт вертепа разбойников»⁷⁵.

Голодают и отдельные гордецы. Успехи надменного сердца и тщеславие высоко поднятых глаз кружат голову (Ис.10:5–12). Секира начинает величаться пред Тем, Кто рубит ею; пила гордится пред Тем, Кто двигает ею; жезл восстаёт против Того, Кто поднимает его (Ис.10:15). Громко поётся высокомерная песнь своему величию, и – vae victis всем другим: «восторжествую, разделю Сихем и долину Сокхоф размерю!» (Пс.59:8–10)⁷⁶. «Не все и не каждый, – за не имением, впрочем, случаев, – намерены ломать старые житницы; но едва ли за всеми и каждым не считается тайного – желанного: если бы… Гордецы ничем не довольны: им кажется слишком узким одеяло, чтобы завернуться в него так, как бы желалось» (Ис.28:10)⁷⁷. «В мудрецах и талантах всякого рода сидит и вечно работает без всяческих страстей – честолюбия, зависти, властолюбия, словом, всего, что разъединяет людей»⁷⁸. За всех гордецов и властолюбных людей давно уже признался Ирод, сказав, что он не хотел бы быть царём в пустыне⁷⁹.

Отсюда поиски власти теми, кто не призван к власти, отсюда «ковы против законной власти»⁸⁰. Отсюда непонимание того, что только «в царстве Христа», а не «в царствах мира сего может тихо развиваться знамя с золотыми словами братства, равенства и свободы». Отсюда закликающий зов волков в овечьей одежде «в своё звериное стадо»⁸¹.

Негодует библеист-летописец на настроения, но и верует в непреложность Божественного суда над горделивыми помыслами и деяниями народов и отдельных лиц.

Пусть уверенно заявляют народы: «Я – и никто кроме меня»… На это, раз навсегда, ответил голос правды Божией: «есть истребительная метла, которая сметает острова, как порошинку» (Ис.14:29; 40:15). Знаменитый древний Тир давно уже – голая скала (Ис.23; Иезек.26–28) и много славных городов, гордившихся своим богатством, погибло⁸². В них не воскреснет более изжитое чувство чести. И как изживается это чувство! Люди плюют в лицо самовлюблённой гордости (Числ.12:14), а она не замечает этого и говорит: мы сами себе господа (Иер.225:31). «Таков обычай жены прелюбодейной, – поела и обтёрла себе рот и говорит: «я ничего худого не делала» (Пр. Сол.30:20). Она «идёт на старую дорогу и истаптывает обувь»⁸³.

Может быть – спрашивает библеист – речи древних пророков и мудрецов уже устарели? Может быть, не остаётся сделать лучшего, как отрезать их писцовым ножичком и бросить на огонь в жаровню (Иер.36:23), так как пророк не пророчествует доброго (3Цар.22:8), и в свитках написано внутри и снаружи: плач, и огонь, и горе? (Иез.2:10). И отвечает: «сколько бы мы не уничтожали свитков, напишутся другие и в них все прежние слова и ещё к ним прибавлено будет много подобных тем слов». Их напишет история⁸⁴.

Но пусть «жадная земля» (Пр. Сол.30:16) воспитывает недовольных людей, «пусть похоть плоти, похоть очесь и гордость житейская (1Ин.2:16) становятся всё похотливее», пусть громче и громче отовсюду раздаются голоса дочерей ненасытной пиявицы: «дай! дай!» (Пр. Сол.30:15)⁸⁵… на это мудро ответят смиренные русские люди. Голос их можно слышать, например, в «Сергиевой вотчине в Сергиев день». Непризванные «печальники и опекуны тёмного русского народа⁸⁶ и «в безлунные ночи и бессолнечные дни» (Ис.13:10)⁸⁷ могли бы, если бы пожелали, видеть свет в смирении. Это смирение, по сродству душ, преклоняется только пред смиренными. «Подвижная и предательски изменчивая людская память забудет много⁸⁸, но не забудет смиренного сердцем – преподобного Сергия «тёмный народ». Он идёт и будет идти в «Сергиеву вотчину» и в ответ на вопрос: «увидит ли он преподобного» – скажет всякому вопрошающему: «мы то его, может быть, и не увидим, да он нас увидит; мы его мало знаем, – да он хорошо знает наши нужды»⁸⁹. Гордость будет мечтать о довольстве, о славе, о роскоши, а смирение живо представит себе «деревянный храм и всенощное бдение в нём, когда с треском и дымом горящая лучина светила чтение и пение, но сердца молящихся горели яснее свечи, и пламень их досягал до неба, и ангелы восходили и нисходили в пламени жертвы духовной»⁹⁰. Смирение духовно войдёт далее, «в тесную келью, чтобы вздохнуть её воздухом, который трепетал от гласа молитв и воздыханий Преподобного Сергия, который орошен дождём слёз его…, облобызает прах её сеней, который истёрт ногами святых и чрез который однажды переступили стопы Царицы Небесной»⁹¹. Для смирения смиренный подвижник преподобный Сергий и доныне «живой деятель», каким он был, например, для царя Алексея Михайловича, писавшего однажды благодарственное «послание» «на имя» преподобных Сергия и Никона с упоминанием о том, что «чудотворцы» «от печали утешили» его и дали победу над врагами⁹²…

От смирения нигде не скроется благочестие: ни на страницах истории, ни в дремучих лесах. Оно знает, что подвижники веры и благочестия не будут «отдыхать» и после своей кончины. Они «не стоят на пути, где складывают руки, они поселяются там, где за Русскую землю предстательствуют святые, где пишется священная летопись Божьего народа, откуда чудодействует Сергий»⁹³. И вот народ ценит именно таких не отдыхающих деятелей с добрым сердцем, дорогим в наше «милосердное время»⁹⁴.

Об оптинском старце Амвросии, так любимом и уважаемом Русским народом, рассказывают: в последние дни он стал глух и нем. Раз как-то старец проговорил: «вы не слушаетесь, вот и отнял у меня Бог дар слова, и слух отнял, чтобы не слышать, как вы проситесь жить по своей воле». Андрей Петрович выписывает эту русскую памятку о русском смиренном человеке и поясняет, что «беззаветно веровавшее и беззаветно любившее сердце, безграничное, всеобъемлющее, как наша Русь православная, никогда не отдыхало: оно звало к закону и откровению – и народ понимал этот зов, – так понимал, что не мог даже представить себе, как можно жить без такого старца, если он умрёт. Почитатели о. Амвросия желали, чтобы доброе сердце его никогда не отходило от них – и отец Амвросий успокаивает их: «уж если я с вами тут всё возился, то там – то от вас уже верно не уйдёшь»⁹⁵. И библеист, вместе с старцем Амвросием, но неизменно языком Библии говорит, что для любви нет пространства и времени. И как художественно и оригинально точен язык верующего библеиста. Говоря о подвигах старца Амвросия и о влиянии его на народ, желавший осветить свои «потёмки», библеист подтверждает силу этого влияния заявлениями верующих, замечая, что всё сказанное о старце Амвросии «пережито. Испытано. Удостоверено»⁹⁶.

Говоря в другом месте о настроении смирения, библеист показывает, что смирение, соединённое с христианской любовью, умеет разбираться в самых сложных явлениях общественной жизни, умеет отвечать на людские страдания.

Кончина мученика – Государя Освободителя заставляет библеиста как бы идти ко гробу его вместе с смиреной Русью. «Пойдём – приглашает он – ко гробу с истерзанным трупом и спросим: отчего же эти раны по рукам твоим?» и слышен ответ: «так я изранен в доме любящих меня» (Зах.13:6)⁹⁷. И призывая, далее, русское общество к самоосуждению за покушение на Государя и за его убийство, Андрей Петрович говорит с негодованием о неблагодарной расплате: «мы платили. Мы платили по срокам исправно. Много платили… А 1-го марта 1881 г. совсем дочиста уплатили. Уплата произведена!.. Эта уплата запишется железным резцом

Плачет библеист со смиреной Русью и при кончине императора III-го, «боевой конь которого (Ср. Иов 39:21–25) не носил его на кровавые победные поля»⁹⁸.

Случится ли горе вне Русской земли – у единоверных нам народов, библеист записывает его, записывает, например, то, как великодушный и смиренный «Вооз» (Государь России) идёт на встречу не имеющей хлеба моавитянка Руси (Черногория).

«Дальний родственник» – Русский народ находит в любящем сердце своём струны, которые с особенной силой и напряжённостью звучат тогда, когда касается людей перст Божий карающий»⁹⁹.

Стонут ли слабые под игом турок – библеист-летописец записывает и эти стоны, и историю деятельного сочувствия Русского народа славянам¹⁰⁰.

Россия заключила Союз с Францией. Библеист заглядывает в священную Летопись и припоминает историю долгой вражды между северным и южным израильскими царствами. Не смотря на упорную вражду прошлых лет и на «разные дороги», между этими царствами был заключён, однако, мир¹⁰¹. Союз России с Францией, после борьбы с ней в 1812 году, напоминает ему историю вражды и мира израильских царств. Уясняя прошлую историю вражды «северного» и «южного» израильских царств и переходя к истории «мира» России с Францией, Андрей Петрович говорит, что хотя «злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски», хотя от этого злодейства «земля сокрушается» (Ис.24:16–19), «плачет сок грозда, болит виноградная лоза, воздыхают все веселившиеся сердцем, прекращается веселье с тимпанами, затихают звуки гуслей» (Ис. 24:4–13), однако «люди верят в силу добра, а не зла, в силу любви, а не вражды, мира, а не кровопролитий, покоя, а не постоянного трепета пред возможными ужасами и – принимают меры к тому, чтобы не стало притеснителя, грабёж прекратился и напирающие исчезли» (Ис.16:3–4)¹⁰².

Андрей Петрович хорошо знал, что общее направление политической и социальной жизни даётся чаще всего у домашнего очага. Он подходит и к этому очагу. Он много говорит о значении женщин в семье, о детях и их воспитании.

«Прямое призвание и долг женщины – воспитывать детей в добре; в этом и её собственное величие и добро». «Конечно, женщина может оказаться сильной и на более широком поле деятельности, нежели дом – семья; она может оказаться сильной и в том случае, когда в доме своём не живут ноги её, когда она, суетливая и необузданная, является со своим словом то на улице, то на площади (Пр.Сол.7:11–12, 21–22). Но это – та её сила, которая способна не устраивать дом, а расстраивать его» (14:1).

Это – сила «глупой» жены¹⁰³. Вспоминая просьбу Рахили, обращённую к мужу: «дай мне детей; а если не так, – я умираю» (Быт.30:1). Андрей Петрович говорит о материнстве вообще. Приводим, в извлечении, его суждения, интересные по своеобразно художественному библейскому языку и по своей выразительности.

«Нужно слишком живо, очень глубоко и в высшей степени тонко чувствовать всю прелесть, долг и заслугу материнства; много нужно отважности для женского целомудрия и стыдливости, чтобы, – не взирая ни на какие возможные лжетолкования в подобных случаях, большей частью грязных, – высказать те слова, какие высказывала Рахиль Иакову, – слова, заботливо сохранённые историей, конечно, не для чего более, как для того, чтобы они – эти слова, – передавались из рода в род, из века в век, вечно и непререкаемо служили свидетельством тому, что женщина всех времён, всех веков – Ева, мать всех живущих (Быт.3:20), – открыто высказывающая законному мужу свои природные инстинкты материнства, есть на самом деле истинно-целомудренная женщина.

Эти и подобные им выражения не ложатся и не ложились ни малейшим пятном на памяти патриархальных женщин, желавших выполнить свой долг – стать матерями. В самые страдальческие моменты жизни матери – родильницы, у окружающих её не находилось другого высшего утешения и одобрения, как слово: не бойся, ибо это тебе сын (Быт.35:15–17)! Не бойся, ты родила сына (1Цар.4:20)! И так было долго, – печаль обращалась в радость: женщина, когда рождала, теперь скорбь, потому что пришёл час её; но когда родила младенца, уже не помнила скорби от радости, потому что родился человек в мир (Ин.16:21).

Еврей библейского времени не находил в своём распоряжении иных слов для высшего выражения желаемого довольства, кроме слов: да будут сыновья наши, как разросшиеся растения в их молодости; дочери наши, как искусно изваянные столбы в чертогах! Блажен народ, у которого это есть! (Пс.42:12:15).

И не было, кажется, этому народу горшей угрозы пророческой, нежели та, что у Ефремлян, как птица, улетит слава чадородия, ни рождения, ни беременности, ни зачатия не будет! А хотя бы они и воспитали детей своих, – отниму их (Ос.9:11–12).

Священные древние писатели не нарочно, невзначай, но нередко роняют нам в своих писаниях перлы относительно жизни древней целомудренной женщины. Стоит нанизать их одну нитку, чтобы увидеть, что эти перлы гораздо выше по цене своей жемчугов обыкновенных (Притчи Сол.31:10), красивей внешнего плетения волос, золотых уборов и нарядных одежд. В тех перлах светит сокровенный сердца человек в нетленной красоте духа (1Пет.3:3–4). Порывистую Рахиль, с её неотложным требованием и угрозой мужу, так её горячо любившему, мы уже слышали. А вот пред нами более сдержанная, но не менее скорбящая духом Анна, изливающая душу свою в молитвенном, при горьком плаче, обете пред Господом о сыне, так как Господь заключил чрево её (1Цар.1).

Но ещё большее впечатление, нежели беззвучная, слёзная молитва Анны, – уста её только двигались, и не было слышно голоса её (ст. 13) – производит робкая, мягкая укоризна пророку, сорвавшаяся с уст богатой Сонамитянки, когда она сочла себя жестоко обманутой и разочарованной в самых дорогих для неё надеждах. Пересказ таков: благодарный за радушный приём, оказанной благочестивой женщиной, пророк Елисей желает со своей стороны отплатить ей чем-либо и предлагает: не переговорить ли ему о ней с царём, или военачальником? Она сказала: нет, средь своего народа я живу. И сказала он (Елисей): что же сделать ей? И сказал Гиезий (ученик пророка): да вот, сына нет у неё, а муж её стар. И сказал он: позови её. Он позвал её, и стала она в дверях. И сказал он: через год, в это самое время, ты будешь держать на руках сына.

И сказала она: нет, господин мой, человек Божий, не обманывай рабы твоей.

В точности исполнилось пророческое слово: родился мальчик; мальчик рос и подрос на столько, что в один день уже пошёл в поле к отцу своему, бывшему при жнецах. Здесь его сразил солнечный удар и он, повторяя младенческими устами одно и тоже: «голова моя! голова моя болит!» умер на коленях матери.

Огорчена у неё душа. Зачем нужно было пророку потревожить долголетнюю болящую рану надеждой на исцеление: закрыть на время эту рану, чтобы – вдвое болезненнее она вскрылась? Только обманутой в надеждах матери может быть понятно и ею оценено бесслёзное горе Сонамитянки, которое эта, – ухватившись за ноги человека Божия, обещавшего ей сына, так скоро отнятого от неё, – выразила в немногих словах: просила ли я сына у господина моего? Не говорила ли я: не обманывай меня? (4Цар.4:8–28).

Эта потребность материнства, как неумолкающий голос, то тихо и стройно, то бурно (Быт.19:31, 38. Второз.25:5–10) проходит по всей исторической жизни евреев…

Перед вопросом: за что исчезать имени отца нашего от племени его, потому что нет у него сына? не отступают с ложной стыдливостью пять дочерей Салпаада. И конечно недаром нам даны и сами имена этих отважно – целомудренных дев; и вот имена дочерей его (Салпаада): Махла, Ноа, Хогла, Милка и Фирца (Числ.27:1–11; 36:2–11). Они даны в свидетельство того, что эти дочери – прямые дочери Евы – матери всех живущих, – долженствующие быть в свою очередь и время такими же матерями, как и та. Но это – события древние… Даже писатель книги Руфь, и тот говорит, что только прежде такой был обычай у Израиля (Руфь 4:7).

Обычаи же изменяются… Нельзя скрывать того, что было. А был у евреев Онан (Быт.38:8–10). И у евреев был обычай: поела и обтёрла себе рот, и говорит: я ничего худого не делала. (Притчи Сол.30:20). Так характеризовалась упрямая дочь, которая, как томимый жаждой путник, отверзала уста и пила всякую близкую воду (Сир.26:10–12). Правда, об этих «поевших и обтеревших себе рот» с особой развязностью, ходили в народе не особенно лестные для них песни (Ис.23:15–16); но суровый обычай (Быт. 38:24) и писаный закон (Исх.22:16–19; Лев.21:9; Втор.22:18–29) должны были сдерживать чудовищ, рождающих, но не дающих сосцов своих, не желающих кормить детей своих (Плач Иер.4:3).

Не замечательно ли, в самом деле, то, что еврейская древность оставила нам только один судебный процесс по случаю смерти младенца… но не от голода, и не от избиения…

«Пришли две женщины-блудницы к царю и стали пред ним. И сказала одна женщина: о! господин мой! я и эта женщина живём в одном доме, и я родила при ней в этом доме. На третий день, после того, как я родила, родила и эта женщина, и были мы вместе, – и в доме никого постороннего с нами не было, только мы две были в доме. И умер сын этой женщины ночью, ибо она заспала его. И встала она ночью, и взяла сына моего от меня, когда я, раба твоя, спала, и положила к своей груди, а своего мёртвого сына положила к моей груди. И сказала другая женщина: нет, мой сын живой, а твой мёртвый…

И сказал царь: подайте мне меч! И принесли меч к царю. И сказал царь: рассеките живое дитя надвое, и отдайте половину одной и половину другой.

И отвечала та женщина, которой сын был живой, царю, ибо взволновалась вся внутренность её от жалости к сыну своему: о, господин мой! отдайте ей этого ребёнка живого, и не умерщвляйте его. А другая говорила: пусть же не будет ни мне, ни тебе, – рубите! И отвечал царь и сказал: отдайте этой живое дитя, и не умерщвляйте его; она его мать.

И услышал весь Израиль о суде, как рассудил царь, и стали бояться царя, ибо увидели, что мудрость Божия на нём, чтобы производить суд. (3Цар.3:16:28). И это – события для нас уже древние.

Мы или слишком отстали позади; или же ушли слишком далеко вперёд от тех ясных дней, когда являлись откровения, целомудренные и в то же время страстно желавшие быть чадородящими Рахили, Сонамитянки, дочери Салпаада.

Где эта женщина, что ныне скажет: дай мне детей, а если не так, – я умираю!? (Быт.301).

За это современные Зимри и современные Хазвы, – эти, иногда, сыновья и дочери начальников поколений и племён – открыто, как в старину в Ситтиме, приходят друг к другу и приводят к себе друг друга в глазах всего общества… (Числ.25:6–15).

Достаточно ли здесь копья Финееса, сына Елеазара, сына Аарона священника, который, увидев сиё, встал из среды общества… и вошёл вслед за Израильтянином в спальню, и пронзил обоих их – Израильтянина и женщину (ст. 7–8)? Это – напоминает тоже очень старое время и старый обычай. Но не более ли достигало бы цели в подобных случаях повелительное древнее слово царя: подайте мне меч! (3Цар.3:24)

Но может быть старое прошлое так грубо, что на самом деле о нём лучше умалчивать?! Об этом можно навести справку: откроем книгу Товита. И вот что в ней читаем: «когда окончился ужин, ввели к ней (Сарре дочери Рагуила) Товию. Когда они остались в комнате вдвоём, Товия встал с постели и сказал: встань, помолимся, чтобы Господь помиловал нас. И начал говорить… Благословен Ты, Боже отцов наших, и благословенно имя Твоё святое и славно вовеки… Ты сотворил Адама и дал ему помощницу Еву, подпорою – жену его. От них произошёл род человеческий. Ты сказал: не хорошо быть человеку одному: сотворим помощника, подобного ему. И ныне, Господи, я беру сию… не для удовлетворения похоти, но по истине, как жену: благоволи же помиловать меня и дай мне состарится с ней. И она сказала с ним: аминь!» (Тов.8:1–8).

Если бы нам, хвалящимся тонким обонянием, развитыми эстетическими вкусами, показалась душной эта атмосфера, библейских справок отталкивающей неприкрашенная действительность, то спрашивает библеист – чем же должны мы дышать там, где едва не стоит ясная вывеска: «кровать мою я устлала коврами, разноцветными тканями изо льна египетского. Спальню мою надушила смирной; проведём время в восторгах любви». (Притчи Сол.7:16–19).

«Всё есть: есть ковры, есть ткани изо льна египетского, есть одуряющие ароматы, чтобы возбуждать силы желающих упиваться ласками и восторгами любви от вечера до утра. Нет только хлеба и вина детям и – может рождённые на багряницах осуждены жаться к навозу» (Пл.4:5).

Надобно же, наконец, сознаться в том, что все эти «красивые цепочки на ногах и звёздочки, и луночки, серьги и ожерелья, и опахала, увясла и запястья, и пояса, и сосуды с духами, и привески волшебные, перстни и кольца в носу, верхняя одежда и нижняя, и платки, и кошельки, светлые тонкие епанчи и повязки, и покрывала (Ис.8:18–22) – весь этот декорум, какому бы полу он не принадлежал, – всё это благоприличие, вся эта внешняя показная «праведность наша» есть на самом деле не что иное, как «запачканная одежда» (64:6), которую мы только тщательно прикрашиваем, чтобы не поражала она самих же нас своей затасканностью».

«Увы! Простая маленькая случайность (дело Скублинской) выносить к воротам города напоказ всем и расстилать пред всеми для суда и осуждения, запачканные наши одежды с признанием нашей общественной нравственности (Втор.22:18–21). И вот, слишком короткой становится устланная коврами постель, чтобы протянуться, слишком узким и одеяло, изо льна египетского, чтобы завернуться в него (Ис.28:20).

Пустая ли это болезнь – вопрошает библеист – и отвечает: «знаете ли, – а если не знаете, то скажу вам, что целомудрие становится преданием, в которое ближайшие поколения перестанут верить?!» Это недавно высказал человек, имеющий возможность наблюдать над нашей жизнью в долготу и в широту нашей земли, от запада до востока, от севера до юга. (Поучение в день перенесения мощей св. благов. велик. князя Александра Невского, Никанора, арх. Херсонского и Таврического. Правосл. Обозр.1890 г., сентябрь, стр. 103).

«Ужели же мы на самом деле подготовляем то поколение, когда не будет людям иной клички, иной рекомендации, кроме: это Онан, это Амнон, а это Огола, эта Оголива, или Гомер, дочь Дивлаима! Ужели потомству этого потомства нарекутся не словами только, а самим делом, – по суду карающей правды – имена: Лорухама – непомилованная и Лоамми – не Мой народ? (Ос.1:8–9; 11:4). Разве не страшна даже сама возможность этих вопросов»?...

«Кого бы ни поразила эта противоположность явлений: Там мать плачет: дай мне детей, а если не так – я умираю! а здесь вопят дети: дайте нам матерей, а если не так – мы умираем!

И плачут и умирают в плаче от голода и за плач избиваются!

Как потускнело золото, изменилось золото наилучшее!... Сыны Сиона драгоценные, равноценные чистейшему золоту, как они сравнены с глиняной посудой, изделием рук горшечника!»… (плач Иер.4:1–9).

Эта, поистине, художественная библейская песнь скорби и горя сменяется у библеиста в другом месте благословением радостного детства – того же радостного как радостна бывает весна с пением «горлиц», «с распускающимися и зацветающими и издающими благовоние смоковницами и виноградными лозами»¹⁰⁴. Вот это благословение: «растите, дети, как роза, растущая в поле, орошаемом потоком; издавайте благоухание, как ливан; процветайте, как лилия, распускайте благовоние, и воспойте песнь, прославляйте Господа за все дела (Сир.39:13–15). Да обновляется юность ваша, подобно орлу» (Пс.102:5)¹⁰⁵.

Но если мысль о Рахили вызывает у библеиста скорбные думы об отрицательных типах женщин, то какие – то глубокие личные переживания – и как кажется скорбь о кончине супруги – заставляют его нарисовать положительный тип жены, живущей для семьи и разделяющей одиночество мужа. Жить одному трудно: «живёт один, и другого никого нет… и это мучение тяжкое. Двоим лучше, нежели одному. Ибо если и упадут, то один поднимет товарища своего… И если один кто захочет пересилить одного, то двое устоят против него (Еккл.4:8–12). Никто не радуйся о мне вдовствующем и оставленном многими». (Варух 4:12)¹⁰⁶.

И вот библеист даёт поразительно яркий образ вдовца. Таким вдовцом был пророк Иезекиль, которому сказано было однажды: «сын человеческий! вот я возьму Утеху очей твоих; но ты не сетуй и не плач, а слёзы да не выступят у тебя. Вздыхай в безмолвии, плач по умерших не совершай… И вечером умерла жена пророка» (Иез.24:16–18). Смерть «Утехи очей» пророка была внезапная (ср. Числ.14:37; 17:13). Пророк был покорен воле Бога¹⁰⁷. «Страдание его было беззвучное, терпение безмолвное»¹⁰⁸. Он не проливал слёз, но эти слёзы живописует нам библеист, видевший двойные страдания пророка, вызванные смертью «Утехи» и натиском неприятеля на родной народ: и он вводит читателя в замкнутый дом страдальца.

«Заперт изнутри дом Тель-Авивского пророка (Иезек.3:24). Войти нельзя. Но в стене его проломано большое отверстие. Его проломал сам пророк одним вечером, чтобы сквозь него выйти впотьмах на улицу, куда днём были им вынесены на плече вещи, нужные для переселения – дорожный мешок с необходимым количеством пищи для путника и дорожный посох, – вынесены с тем, чтобы с этой ношей, в виду всех, переселяться с места на место, в знамение того, что Иудея с её царём пойдёт в плен (12:3–7). Сквозь этот пролом заглянем внутрь дома и посмотрим: что там происходит? Вот знаменитое ложе пророка, на котором он так долго и неудобно возлежал, не перевёртываясь с боку на бок. Вот весы. На них пророк ежедневно отвешивал себе по 22–23 лота хлеба, испечённого на коровьем помёте, из смеси пшеницы, ячменя, бобов, чечевицы, пшена и полбы, хлеба мало питательного и принимавшегося в такой малой мере, что она ли равнялась и половине того, сколько нужно для насыщения жителя тёплых стран. Вот сосуд для воды, вместимостью равный вместимости 12 куриных яиц средней величины. Всё это было знамением для дома Израилева. На тех же весах пророк развешивал свои волосы, сбритые им острой бритвой со своей головы и бороды, чтобы часть их сжечь в огне часть изрубить ножом, часть рассеять по ветру и часть завязать в полы своей одежды (6:1–3). Это тоже знамение. Вот необожжённый, а только высушенный на солнце кирпич. На нём недавно начертан план Иерусалима, находящегося в осаде, – видны валы вокруг города, показаны места неприятельского лагеря и стенобитных машин. Вот и железная доска, которую ставил пророк между собой и кирпичом, когда в духе совершал осаду родного города (4:1–3). Вот и другой, уже обожжённый кирпич. На нём высечена дорога, что идёт из Вавилона и в одном месте разделяется на две: одна ведёт в Равву Аммонитян, другая – в Иерусалим. При начале этих двух дорог высечена рука, показывающая путь к святому городу (21:19–20). Это – дела рук пророка. Вот ещё два небольших деревянных жезла, с надписями на каждом нескольких слов рукой же пророческой (37:16). А вот и прибор писца, и книжный свиток, в который пророк записывал точно повелённое ему. Свиток написан внутри и снаружи, а написано на нём: плач, и стон, и горе (2, 9–10), личное пророка, всего дома Израилева и народов языческих. Вероятно, есть где-нибудь и струнный инструмент, но мы не видим его. Не слышно и играющего, ни певца с приятным голосом (33:32). Вот всё главное, что особенно бросается в глаза в доме пророческом.

Как видели сейчас, – не много радующего глаз в домашней обстановке пророка – священника. На что бы не упал его взгляд, почти всё напоминает пережитое бедствие – плач, и стон, и горе. Эта обстановка есть самая точная иллюстрация и к его книге, и вместе к его жизни.

Единственным лучом в этой мрачной, вызывающей тяжёлые думы, обстановке сияла пророку «Утеха очей» его: но теперь и её нет. Она в могиле, и в доме – как в могиле. Ни звука. Слышны только по временам глубокие воздыхания. Чьи они в этом пустынном, как будто совсем вымершем, доме? Одинокого пророка.

А вот и он, – этот человек, скорбящий о великости бедствия, который ходит взад и вперёд, поникши и уныло, и глаза потусклые… (Вар.2:18).

Какой же силой духа нужно обладать нашему пророку, чтобы ни одним звуком (Ис.38:14), ни одной слезой не выдать наружу своего мучительного внутреннего состояния, чтобы покойно сказать и записать о себе: вечером умерла жена моя, и на другой день я сделал так, как повелено было мне. Твёрдость ли камней была твёрдость его и плоть его – медь ли? Страдавший Иов не находил верного веса для взвешивания своей горести; он считал своё страдание тяжелее песка морей от того – то, по его выражению, его слова были неистовы (Иов.6:1–2:12). У Иезекиля мы слышим одно безмолвное воздыхание.

Но не обличает ли оно в нём бесчувственности, или недостатка впечатлительности, или радушия и даже холодности к умершей «Утехе»? Нет. Пророк был натурой впечатлительной в высшей степени, отзывчивой на людские бедствия, натурой любящей»¹⁰⁹.

Провожая в могилу свою «Утеху», пророк символически проводил в могилу – в плен вавилонский народ Израильский и как бы похоронил в этой могиле национальное бытие народа¹¹⁰. Смерть жены – «Утехи» здесь символ с громадным значением.

Сопоставляя всё, что написал когда-либо наш библеист о значении женщины, можно сказать за него, что в умершей «Утехе» он и лично и за всех людей оплакал жену – друга и мать детей. И если когда-либо человечество похоронит «Утеху» свою – принизит нравственную личность женщины, то за этими похоронами оно увидит свои... Великое значение пророческого символа сохранено и у нашего библеиста.

Нет, кажется, необходимости говорить более о выразительности и прелести слова библеиста-летописца, библеиста-художника. Он дал жизнь своей науке, приобщив к ней и тех, кто по своему общественному положению далёк от неё. О нём можно сказать языком летописи: «написах книги си летописец, надеяся от Бога милость прияти»¹¹¹ – и написал их так, как очень немногие умеют писать.

Дмитрий Введенский