Решиловское дело. Феофан Прокопович и Феофилакт Лопатинский

В начале XVII столетия в Москве появились и начали распространяться кальвинские заблуждения. В современном официальном акте по этому делу говорится, что главный виновник этих лжеучений, из русских, еретик «Дмитрий Тверитинов у префекта (Московской академии) Прибыловича бывал, во многия времена, о святых догмах в прении: и оный префект сказывал про того еретика, что весьма люторская и кальвинская мудрствует, и великий есть хульник преданиям св. отец, и исправити его никаким образом не возможно». Еретик с дерзостию ссылался на то, что «ныне-де у нас, на Москве, слава Богу, вольно всякому, – кто какую веру себе изберет, такую и верует». А на увещания православных учителей отвечал: «тому-де я верить не могу, разве-де изволь мне написать на письме, и я-де покажу учителю немецкой школы, понеже весьма о том умеет противно отвещать».

Заблуждения еретиков осуждены на московском соборе 1714 г. 24 октября. Но так как они не переставали колебать умы, то местоблюститель патриаршего престола, рязанский митрополит Стефан, составил в обличение их книгу Камень веры. Книга эта навлекла на Стефана много неприятностей от бывших в русской службе иностранцев – лютеран и кальвинистов, и от согласных с ними по убеждениям русских, и не была издана до смерти сочинителя.

После Стефана взялся за это дело близкий к нему человек, преосвященный Феофилакт Лопатинский и издал Камень веры в 1728 году. Но едва он явился, как против него ополчились протестанты в России и в чужих землях. В «Лейпцигских ученых актах» 1729 г., в мае месяце, помещен был на него строгий разбор. В том же году в Москве явилась книга, написанная в виде письма от иенского богослова Буддея к некоему московскому другу, против Стефана Яворскаго.

А между тем и в России кто-то выпустил бранную на Яворскаго тетрадь, под заглавием: «Разсуждение о книге Камень веры»¹ (по другим спискам: Молоток на Камень веры²). В этой тетради, в 15-ти статьях, представлено опровержение на некоторые мысли Камня веры, с лютеранской точки зрения; а в предисловии к этому разбору сочинитель Камня веры представлен Иезуитом, который хочет подчинить русскую Церковь папе и ввесть в ней латинство. Кто был сочинитель этой рукописи – трудно угадать. Видно только, что он близко знал Яворскаго с молодых лет, и в то же время хорошо знал дела нашей Церкви, наше церковное учение и обряды.

Сказав о пребывании Яворскаго за границею в Галицких и Польских училищах, сочинитель пасквиля прибавляет, что он напитался там римским учением и, после того, прибыв в Киев, насеял там латинства, «о чем многие ученые, бывшие понем тамо ректоры, истину сию засвидетельствуют». Этим обстоятельством сочинитель объясняет происхождение высочайшаго указа 5 сентября 1720 года, которым запрещено было печатать малороссийские книги без предварительного разсмотрения и одобрения духовного правительства. – «В витийстве, продолжает сочинитель, Яворский имел дар удивительный, и едва подобные ему в учителях российских обрестися могли; ибо мне довольно случалось видеть в церкви, что он мог в учении слушателей привесть (заставить) плакать или смеяться; чему много помогало искуство телодвижения, которое ему дала природа».

Под видом похвалы тут выражается укор Яворскому за перенятые у католиков способы возбуждать чувства слушателей свободными телодвижениями. – После того сочинитель порицает Стефана за родственные пристрастия в распределении должностей и местъ по духовному ведомству, и за происшедшие оттого безпорядки³,–за происки к достижению патриаршего престола, – за неисполнение тех обещаний, на которых поручено ему было Государем блюстительство патриаршего престола, – за сопротивление учреждению св. Синода и подписание регламента, – за написание книги об антихристе, и прочее ⁴.

«Бедный Стефан митрополит, и по смерти его побивают камением», говаривал Феофилакт. В разговорах с доверенными людьми Феофилакт прямо высказывал, что Буддеева апология подложная, сочинена Феофаном Прокоповичем, и друзьями его напечатана в Ревеле.

Князь Д. М. Голицын, один из самых сильных людей своего времени и почитатель памяти Яворскаго, просил Феофилакта написать ответ на эту апологию. Феофилакт согласился, но дошедши до текста св. Василия великого, о котором сомневался, точно ли он принадлежит этому святому отцу, остановился, не имея нужных книг под руками. В это время дошло до него известие о кончине рижского протоиерея Семена Ярмирковского, человека образованного, из воспитанников московской академии. Феофилакт знал, что он оставил после себя хорошую библиотеку, которая не нужна его наследникам, и решился купить ее. Отправив по этому случаю в Ригу калязинского архимандрита, Иoacaфa Маевского, он вместе с тем дал ему и другое поручение – привезти образчики латинских шрифтов рижской типографии, в которой будто бы он хотел напечатать свою книгу. Вероятно, Феофилакту хотелось увериться в своих подозрениях на счет места издания Буддеевой апологии. Архимандрит Маевский ездил в Ригу с 25 ноября по 27 декабря 1730 года.

В августе того же года Феофилакт отрешен от присутствия в св. Синоде. После коронации императрицы Анны Иоанновны, он приехал было, по обычаю, в Собрание. Это было в неприсутственный день. Секретарь показал ему список вновь назначенных членов. Не видя в этом списке своего имени, он догадался, что отрешен и отправился в епархию. Все удивились, когда он возвратился в Тверь. А калязинский архимандрит, Иоасаф Маевский спросил: «ктож ныне в св. Синоде членами?» Архиепископ назвал их по именам и прибавил: «таких выбрал преосвященный новгородский, что никто слова не смеет промолвить.»

Между тем, против книги Буддея, в защиту Камня веры, в том же 1730 году, напечатал сочинение доминиканец Рибейра, бывший тогда на коронации императрицы Анны, при испанском после, герцоге Лирии. Сочинение это имело вид ответа Буддею (Responsum antapologeticum) и посвящено было императрице. По заглавию судя, оно напечатано в Вене (Vienae, 1730 г.): но Феофан догадывался или подозревал, что оно русского происхождения или, по крайней мере, издано при содействии русских, и уж, конечно, не друзей его и напечатано в России, и в этом смысле предложил св. Синоду – собрать из русских типографий нужные справки. «В московской, киевской и черниговской типографиях справясь, каковые имеются в них азбуки литер, которыми печатались и печатаются латинские книги, – тех азбук всех, не упуская ни одной (под смертною казнию) литеры набрав порядочно с достодолжным искусством, дабы ясно было всякому человеку ко чтению и смотрению, також – сколько ни есть по великороссийскому названию заставиц, а по малороссийскому называнию празалок, который печатаются для украшения в почине книги, – оными литерами каждой азбуки напечатать молитву Господню: Отче наш (латинским, а не русским языком:Paternoster)⁵ и прочая до окончания, и по напечатании прислать св.Синоду, для разсмотрения, в самой скорости, понеже в том обстоит некоторая не малая нужда. 2) Архимандритам обретающихся в Москве монастырей – андрониевскому Киприану и спасского училищного Стефану допросить служителей московской типографии, которые печатание книг отправляют, и других, бывших в нижеозначенных годах, всех без всякого изъятия, не оставляя ни одного человека, под присягою, секретным образом, порознь, с крепким подтверждением, под опасением за лживое показание или утайку нетокмо какового жестокого наказания, но и лишения живота в надлежащем месте, о нижеследующем: в 1728,1729, в 1730, 1731 и 1732 годах в той московской типографии или в каком либо ни есть в Москве месте, по просьбе чьей или по приказу бывших в тех годах командиров московской типографии, или кого из синодальных членов, или других какого бы ни было звания, как духовных, так и мирских лиц, не печатаемо ли было, тайно или явно, каковой ни есть книги латинским диалектом, обретающимся в типографии или данным особливо от оных упоминаемых персон, или и кроме их – сторонними, кто бы они ни были? – И буде было таковое печатание книги, то в какой силе и от кого именно о печатание той книги тем мастеровым людям говорено было и приказывано, и просто ль без запрещения, или с каковым ни есть запрещением, и для какой или каковых причин? 3) Допросить и о том: в означенных годах таковыя книги на латинском диалекте, каковая сочинена (против написанной апологии знатного [иностранного] богословца Буддея о погрешностях, обретающихся в книге: Камень веры) плутцом монахом доминиканом Риберою, бывшим в Москве при испанском после дуке Делирии, печатание тайно или явно было ли? а именно в московской типографии, в доме бывшего директора оной типографии Барсова, или на обретающемся в Москве подворье ипатского, что на Костроме, монастыря, или в чудове монастыре, или же в другом каком месте? И ежели то печатание подлинно было: когда то именно началось и окончилось, и где из оных мест, и чьим-то старанием собственным произвожено было, а именно – Барсова ли, или бывших архимандритов чудовского Колепки (Кулябки) и ипацкого-Малиновского? И каковые сначала и от кого из оных персон о напечатании той книги речи говорены были? с похвалением ли оной книги, и буде с похвалением – каковым образом и за что? И не говорено ль было от кого из тех, когда приступ был к печатанию ея, чтоб никто о печатании той книги, нигде, никому и ни для чего не разглашал, под опасением не малого истязания (по примеру таковому, как печатаемы были секретно, в некотором месте, по указу ея и. в. в 1731 году, настоящая о наследнике российского престола присяги), и яко бы ту книгу тайно велено напечатать по указу ея и. величества. И буде тако оное происходило – и от кого из тех именно, и не былоль тем мастеровым людем давано за печатание той книги какого награждения, и буде было – чем и сколько и кто давал. И при тех их допросах объявить им мастеровым людем с крепким обнадеживанием, чтоб они подлинно знали и были б весьма надежны, понеже им за напечатание оной книги, хотя они каковое зато награждение получили, по высокомонаршему и милосердому е. и. в. разсуждению, в вину не причтется. А то все действие производит в оной московской типографии, или в спасском училищном монастыре, в особливом месте, и притом произвождении того действия быть московской типографии секретарю Дурасову.» На конце приписано рукою Феофана: «притом же и обыскать в Киприановых домах, нет ли каких латинских сочинений, письменных такожь и печатных, полные ли будут или каковые ни есть лоскутки. И оные собрав в один пакет и запечатав, прислать в С.-Петербург в св. Синод, ничего и малого непророня и не утаевая.»

Рибейра действовал под покровительством герцога Лирии и посвятил свой труд императрице. В России в эту пору религиозные и политические партии перемешивались между собою, но большею частию первые примыкали к последним. Сильные иностранцы-лютеране в туж пору представляли собою движение, преобразования, улучшения; к ним ютились и те высшие духовные лица, которые хотели удержать вляние на ход дел. Противную партию составляли любители старины – Долгорукие, Голицины, Трубецкие, Лопухины, Репнины; к ним примыкали те из духовенства, которые желали поддержания или возстановления прежних порядков; в этой-то парии и плодились все толки о старых обычаях, о патриаршестве; к ним же ютились и католики, как бы, соединяясь против общей опасности от усиливавшегося в России лютеранства, а на самом деле замышлявшие подчинить ее папе.

Первые укоряли последних в латинстве, эти тех в лютеранстве; хотя в существе дела ни те не были и нехотели быть лютеранами, ни эти – латинцами.

Католики воспользовались этим обстоятельством, и примкнули к той стороне русских, которая враждебно смотрела на Петровы нововведения и на усилившихся в России иностранцев. Так как эта партия хотела возстановления патриаршества: то они усвоили и этот интерес, и предлагали свое содействие, разумеется с тем, чтобы русский патриарх признал свою зависимость от папы. Главным действующим лицом в этой истории был воспитатель детей, принявшей католичество, княгини Ирины Долгоруковой, урожденной Голицыной, аббат Жюбе. Парижская Сорбонна, все еще не терявшая надежды на соединение церквей, уполномочила его действовать от ее имени, по усмотрению. Жюбе сблизился с испанским посланником, герцогом Лириа. Министр – миссионер, вместе с аббатом, хотели уверить Василья Лукича Долгорукова, что своим содействием задуманному делу он приобретет уважение королей испанского и французского, и доставит российскому государю титул Восточнаго императора, а родственнику своему, князю Якову Долгорукову, ведущему уединенную жизнь и намеревающемуся вступить в монашество, достоинство российского патриарха⁶. Но с падением Долгоруких рушилась и эта затея.

Доминиканец Рибейра, состоявший при герцоге Лирии, действовал без сомнения, в тех же видах. Ближайшим образом мы видим у него теже симпатии и антипатии, как и у русских – партии Голициных и Долгоруких. «Иностранных в России мужей – писал Феофан, разбирая его сочинение, – ругательне нарицает человечками или людишками, и придает, что русское государство их питает, а церковный закон оными гнушается. Видно на кого он за пропитание иностранных в российском государстве нарекает! Презеса петербургской академии злодейством опорочив, придает сию речь: «и то де не дивно; понеже вси лютераны суть, что таковая их правда и вера в делах гражданских». Всех сплошь протестантов, из которых многое число честные особы и при дворе, и в воинском и в гражданском чинах рангами высокими почтены служат,– неправдою и неверностию помарал, из чего великопочтенным особам не малое учинил огорчение. – Феофана архиепископа новгородского, почтив титлою премудрейшего, коварно порицает склонностию к протестантам за то, что он в неком слове своем назвал Буддея зело ученым человеком. Как сильно ученый был Буддей, всему ученому свету известно; и таковым его славят и самые ученые католики. Да Рибейра клеветник ставит в вину несогласных в исповедании учеными называть. Мы многих и католицкого собрания мужей, разными учении просиявших, нарицаем учеными, кроме таковых, каков Рибейра мудрец. А Феофилакту, тверскому архиепископу, сочинил похвалы следующие: «Феофилакт Лопатинский, тверской архипископ премудрейший в школах, и по моему известию преострейший Богослов, в епархии пребодрейший пастырь, в Синоде праведнейший судия, во всей России из духовных властей прелюбезнейший». Необычайная похвала, да еще тому, со которым Рибейра, сколько мы ведаем, редко когда и видался. В утверждение того, что будто восточного исповедания люди благосклонны к исповеданию римскому, пишет следующее: «не неисповем, рече, что в России случалось мне с и премудрейшими не малое число иметь беседы, между которыми едва одного могл бы я познать, что католикам он весьма противен. Мудрии Греки не гнушаются латинами, но еще священнослужения их почитают; якоже когда и самую я отправлял святую литургию в великом монастыре Троицком: тогда тамо благоговейнейше предстоял архимандрит со многими; о чем тысящекратно свидетельствовать буду». Не сумневаемся, что Рибера как cие, так и сего больше по народам трубить похощет; понеже то таковым мотам обычно и свойственно. Только же и то нам несумнительно, что у благоразсудных мужей лживец сей нигде себе вероятия не получит. Кто бо толь безстыдных врак не поплюет? Подлинно се не рядовое вранье». В заключение своего разбора, Феофан пишет: «Итако, по моему известию, является что Рибера своим или чужим намерением, под видом доброхотной к исповеданию нашему защиты, насеял многое число вредных плевел, к раздражению иностранных народов на российский народ, и к междоусобной внутренней в народ российском смуте. Приходит же мне на мысль, что в прежние многие годы, начиная от 1700-го, в Италии и в других иноземных странах, иезуиты и прочие католические духовные учители, разсеевали непрестанно ведомости, будтобы блаженныя памяти Государь император Петръ 1-й принимает или принял с римскою церковию соединение; и ложным тем слухам как греческим, так и русским восточного исповедания людям, не малое чинили в вере сумнительство. Сие же воспоминая, не могу не иметь подозрения, что не к тому же ли намерению и Рибейровы в сей книжице лжесоставныя объявления устроены?»

По этому неудивительно, что как Стефана, так после него Феофилакта считали сторонниками католиков, и связывали дело их, по изданию Камня веры, с римской пропагандой.

Подозрения эти, в отношении к Феофилакту усиливались тем, что он еще в 1726 году, по поводу возникших смут из-за церковных имений, имел неосторожность в доверенной беседе с своим судьею, архим. Маевским, выразиться подозрительно о Польше. «Вот де, судья, здесь жить – всегда бойся». Когда Маевский спросил: чегож бояться вашему преосвященству», – он, несказав ни каких причин, проговорил только: «когда б де можно где укрыться, или хотя и в Польшу уехать. Ежелиб то возможно было: то я был бы рад». Маевский заметил на это, что его преосвященство человек присяжный, и куда б ни уехал, везде сыщут».

Без сомнения, странно было бы заподозривать и трудно заподозрить православие Феофилакта. В горячах сказанное слово могло относиться к православным епархиям и монастырям, которых в ту пору за рубежем, в Польше, было немало. Но судьи нехотели знать об этом и связывали дело Феофилакта с латинством.

Феофилакта тревожили предчувствия скорой беды. «Наяву всегда боюсь и во сне пугаюсь», говорит он своим приближенным. – «Чего бояться вашему преосвященству»? спрашивали те. «Боюсь, чтоб кто заочно не обнес государыне». И когда хотели его успокоить, Феофилакт говорил: «я знаю, что ея императорское величество милостива, только женское сердце пуще мужескаго».

С помощию купленной библиотеки Феофилакт кончил книгу – апокризис или возражение на письмо Буддея. Но как она написана была без высочайшего повеления: то он и решился просить князя Голицына, чтобы тот постарался «о исходатайствовании у ея императорскаго величества позволения писать ему тое книгу».

Уполномоченным лицом для переговора с Голицыным опять был тот же архимандрит Иоасаф. Отправляя его в Москву, где в ту пору был двор, после коронации императрицы, с письмом на имя князя, Феофилакт вручил ему пять тетрадей русского перевода книги и полный латинский оригинал, с тем, что если Голицын полюбопытствует узнать содержание всей книги, то Иоасаф объяснил бы ему оное переводом с латинского оригинала. Но боясь всего и всех, он крепко наказывал Иоасафу: «не будь-де и ты перекидчиком». – «Каким перекидчиком?» спросил Иоасаф. «Не перекинься к новгородскому и не отдай моей книги». Иоасаф обещал не сделать этого.

По приезде в Москву, Иоасаф за болезни Голицына целыя три недели не мог представить ему письма и рукописи. Наконец князь принял его, хотя еще не оправился и был в постели. Выслушав письмо, которое читал меньшой его брат, князь поблагодарил преосвященного и спросил Иоасафа: «так он на книгу Буддея пишет?» Архимандрит отвечал: «да», и положил на стол тетради самого сочинения. Князь сказал, что ему читать теперь нельзя (потому что у него были руки обвязаны). Архимандрит повторил просьбу Феофилакта об исходатайствовании высочайшего позволения на печатание этой книги. Князь отвечал, что он сам, за болезнию, стараться не может, но чрез других стараться будет, и в этом смысле поручил отписать преосвященному.

Получив от преосвященного Феофилакта письмо, чтобы на сырной неделе быть в Тверь, Иоасаф хотел еще раз сходить к Голицыну, чтобы разведать о положении дела и спросить, не будет ли ему угодно дать письмо к преосвященному? На последнее князь отвечал, что, за болезнию, писать не может; а на первое повторил тоже, что говорил прежде, но прибавил с укором, что «преосвященному скоро этого хочется. Уж если книга написана, то позволение, надеюсь, будет, а тем временем пусть исправляет.» И приводил примеры древних св. отцов, Василия великого, Иоанна Дамаскина и прочих, которые, написав свои книги, долгим временем исправляли, а потом объявили мирови. «Да и преосвященный Стефан митрополит, книгу Камень веры написав, исправлял долгим временем, а напечатана уже после его смерти». Иоасаф, прибывши в Тверь, в субботу на сырной неделе, передал Феофилакту все речи Голицына. Ясно было, что с этой стороны не было сильного желания оказать просимое содействие.

Феофилакт решился обратиться за помощь к другому лицу. Это был троицкий архимандрит Варлаам, духовник императрицы Анны Иоанновны. Феофилакт знал его за человека мужественного, благочестивого и очень сильного при дворе. Он отправил к нему того же Иoacaфa с письмом, в котором откровенно объяснил свои желания. «Из дальных стран пишут о противностях нашей вере – писал Феофилакт Варлааму, – а мы и близь живущие о св. церкви радения не имеем.» В тоже время Иоасаф уполномочен был доложить духовнику словесно, что «если Синод не позволит писать ему – Феофилакту против той книги, то хотя бы повелел новгородскому apxиерею писать против нее. Только он не надеется, чтобы новгородский так сильно стал писать».

По прибытии в Москву, Иоасаф вручил письмо архимандриту Варлааму на первой неделе великого поста во вторник, когда тот шел во дворец читать ефимоны. Прочитав письмо, духовник приказывал ему побывать у себя в другое время. Между тем в тот же день приехал к нему на подворье курьер от Варлаама с требованием, чтобы он явился к нему немедленно. Разными разговорами Варлаам задержал его часу до третьего ночи, а потом прибыли к нему князь Черкасский и Ушаков. Это была тайная канцелярия. Варлаам выдал Феофилакта. Иоасафу сделали допрос и отпустили. Вслед за тем потребовали в Москву Феофилакта.

Прибывши в Москву, Феофилакт допущен был во дворец и, выпросив разрешение писать на Буддея, стал было уже собираться в Тверь, как явился к нему посланнный с приказанием опять явиться во дворец. Здесь канцелярия взяла с него сказку не только что не писать на Буддея, но и никому о той сказке не сказывать, под смертным страхом.

«Как же это случилось, что сперва позволили писать против Буддея и обласкали, а потом запретили и писать и поминать об этом» – спрашивал Маевский у опечаленного Феофилакта? Архиепископ отвечал, что – «в бытность его во дворце, в полдень приехал друг новгородского преосвященного, князь А. М. Черкасский и знатно, что по наговору оного архиепископа князь о том разговорил ея императорскому величеству. И все это препятствие учинилось старанием преосвященного новгородского».

Иоасафа напугали эти речи не меньше, чем Феофилакта. От двора запретили, под смертным страхом, писать книгу, которая уже написана и которую он, своими руками, подносил и показывал и Черкасскому, и Варлааму и Ушакову и смоленскому епискому Гедеону! Без сомнения узнает об этом и новгородский архиепископ, всех больше заинтересованный в этом деле! А тогда нельзя ждать ничего хорошего. И Иоасаф, встревоженный, дал вид, что хочет укрыться поскорей в свой монастырь от непрошенных неприятностей. Феофилакт отпустил его; спросил только, где же его тетради? Иоасаф отвечал, что они далеко заложены в санях, но что когда преосвященный пожалует к ним в Колязин к троицыну дню, то он возвратит их его преосвященству. Мы увидим после, что Иоасаф таил в душе другие мысли.

После этого, дело, повидимому, затихло, но не надолго. То была тишина пред грозою. Отдаленный гул ея начал раздаваться с 1732 г., но со всею силою разразился над Феофилактом с половины 1735 года.

Чтоб объяснить ход этого дела, мы должны возвратиться назад года за четыре.

Отправляясь из С.-Петербурга в Тверь в 1726 г., Феофилакт взял с собою одного иеромонаха, по имени Иосифа, прозванием Решилова. Лицо и судьба этого человека весьма замечательны, и в деле Феофилакта имеют большое значение. Когда-то он был раскольником, но потом присоединился к церкви и употребляем был св. Синодом по разным поручениям в раскольнических делах. Эта специальность сблизила его с Феофилактом, который в Синоде имел в особенном заведывании раскольническии дела ⁷ и, по известному делу о выгорецких раскольниках, имел от Синода поручение составить ответы на раскольницкие вопросы, предложенные выговцами Неофиту. Феофилакт полагал: не доведется ли ему самому отправиться на Олонец и лично поговорить с раскольниками⁸, и надеялся, что Иосиф будет ему полезен и своею начитанностию и знанием разных раскольнических толков и, наконец, может быть употребляем для обращения раскольников его епархии. И во всем этом горько обманулся.

Решилов был человек пустой и продажный, человекоугодлив из разчетов, до пресмыкательства. В монастырях, которыми он управлял с званием игумена, он не возбуждал ничего, кроме ненависти, своими притеснениями, хищничеством и поборами. Даже снисходительный к нему во всем Феофилакт должен был писать ему иногда строгие внушения и подвергать его строгим взысканиям. «Послан ты – писал ему преосвященный Феофилакт – во святую обитель (клобуковскую) настоятелем в таком надеянии, чтоб ты в начале сам исправлен был, также и врученное вам, как братии, так и епархиальныя дела духовныя, по данной инструкции, исправлял: а ныне слышно нам не только от тамошних жителей, но и от многих посторонних людей, что житие и поступки имеешь ты весьма не добрые и правилом св. апостол и св. отец противные, а именно: приехав ты в клобуков монастырь и вшед в св. церковь, из алтаря в царския двери, в мантии вход и выход имел, чего во всей России и притом никому не дано, кроме высших степеней архимандритов, а не всем архимандритам, о чем и в настольной грамоте сего дерзать не велено. Также в церковь не ходишь, только в воскресные дни, и для того своего выходу приказываешь, чтобы звон был, и без звону не ходишь; а в полиелейные дни праздновать не велишь, и звон, по, церковному уставу, воспрещаешь; а когда служишь – и в том служении диаконов не токмо руками бьешь, но и служебником в них бросаешь. А издревле в оной обители читали на повечерии по три канона с акафистом: ты оставил. О святой обители никакого радения не имеешь, только по своим прихотям все старое переламываешь; – отчего за вашими бездельными и излишними прихотями и расходами святая обитель во всеконечное пришла разорение, а паче и в барышничестве твоем клобуковских казенных и собственных твоих лошадей, чего настоятелем сего дерзать не надлежит. И не токмо что сам ты, и кум твой Суворов всякими вымыслами, для своих бездельных корыстей, священников и церковнослужителей тирански мучите; но еще по сердцу своему избрали, для бездельного своего сродства, веденского попа Тимофея, и без выбора того города священников самовольно определили в старосты поповские, который, подозрительный с тобою в свойстве, по уезду ездил, а для чего и по какому указу, того не объявляет. И не токмо священникам спричетники чинит он поп Тимофей беды и разорения, но и в монастырь приезжая, власти ругает. Паче же, что ты и церковным вещам касаешься, а именно: две чаши серебряныя, которыя для соединения божественныя службы построены, взял ты себе в келью, а вместо тех поставил оловянныя ; да и другия церковныя вещи забираешь себе в келью.» Архиепископ прощал ему вины, если он исправится. «Если же опять какое на тебя будет доношение, то на теле твоем будет положение немалых ран и извержение из игуменскаго сана. Да ты жь, разверши свое адское горло, при многих знатных особах кричишь, что в Кашине и в уезде всех попов разорю, и что взятки беру для того, что у меня у всех глаза залеплены и никого-де не боюсь.» Письмо оканчивается собственноручною припискою Феофилакта: «о сем тебе остерегает Феофилакт, архиепископ тверской и кашинский». Марта 19, 1729 г.

И такого человека Феофилакт имел неосторожность принять в доверенность и держал подле себя, когда видел на каждом шагу измены.

В таких же отношениях к Феофилакту было другое, уж несколько раз упомянутое нами лицо – архимандрит Иоасаф Маевский. Он был из ученых: в киевских школах дошел до реторики, слушал Феофана, знал по латине, но до философии и богословия не дошел. По выходе из школ пострижен в монашество в Польше, в марковом монастыре, при игумене Мелетие Чайковском. В 1714 или 1715 г. вызван был митрополитом Дорофеем Кроткевичем в Смоленск, для обучения детей, и оставался там до смерти Дорофея; после того выбыл за рубеж в китычевской монастырь, из него опять в марков, а из маркова вызван был снова в Смоленск к преосвященному Сильвестру «для казания предики» и жил при нем крестовым иеромонахом. В 1718 году мы встречаем его уже иеромонахом невского монастыря, куда, по указу Петра великаго, велено было из малороссийских монастырей присылать лучших монахов в надежду архиерейства. Из невского монастыря новгородский архиепископ Феодосий Яновский взял его к себе и определил архимандритом новгородского антониева монастыря. После Феодосия Феофан отпустил его в Тверь, где он определен (в июне 1726 года) архимандритом калязина монастыря и судьею архиерейского дома. По-тогдашнему, это довольно почетная должность. В бытность судьею, он познакомился с Решиловым, то есть иногда показывал к нему благосклонность; потому что между ними было большое разстояние. «Он знатная персона, говорил потом Решилов, а я червяк, которого всякий растопчет».

В доверенной беседе с ними Феофилакт говорил много такого, что было не под силу их соображению, и впосдедствии навлекло на него много бед. С другой стороны и эти лица, пользуясь расположением и снисходительностию архиепископа, позволяли себе много не только неприличнаго, но прямо незаконнаго.

Обоим вскружило голову будущее патриаршество Феофилакт⁹.

В сладких мечтах они уж делили почести. Иосиф хотел быть епископом, Иоасаф обнаруживал менее честолюбия и мечтал о киевопечерской архимандрии, после своего дяди, печерского архимандрита Иоанникия Сенютовича. «Дай Бог тебе быть епископом», возражал Решилов. «Благодарю Бога, отвечал Иоасаф, – хотя по милости св. Синода в числе добрых людей считаюсь; ибо между прочими, как слышал, и в кандидатах был написан: но того, как не желал неискал, так и не желаю». «Каковы к тебе синодальные члены»? спрашивал Решилов. «Все отцы и благодетели». «Каков преосвященный новгородский?– Маевский отвечал, что он учитель его, потому что он под дирекцией его преосвященства слушал логику». Тут Решилову уж далеко было гоняться за Иоасафом. «Ну так быть тебе архиереем, проговорил он, скрепя сердце. Надеюсь, что и мою старость неоставишь?» «Потерпи старик, отвечал Иоасаф; будем мы оба люди». Но вдруг события, а с ними и мысли мечтателей приняли другой оборот.

В 1733 г. Решилов обвинен был в растрате казенного денежного интереса и потребован в Москву к допросу. В тверской епархии его не оказалось; его нашли в бизюкове монастыре смоленской епархии на польской границе, и оттуда взяли в Москву, где и посадили под арест.

Расхищение незначительной денежной казны (60 руб.) было только предлогом, которым прикрывалось другое, более важное и секретное дело.

В половине 1732 г. явился пасквиль на Феофана, с приложением письма от папы к Феофану. Очень жаль, что это письмо не было приложено к следственному делу, и потому не дошло до нас. Но за то сохранился судебный разбор его, составленный Феофаном, в трех статьях; первая под заглавием: доказательство ясное, что папино письмо от некоего плута вымышленное и каковое не только не было, но и весьма быть не могло; вторая и третья с исчислением признаков, указывающих точное происхождение письма и пасквиля. Судя по указаниям этих статей, письмо было довольно большое; а пасквиль касался, кроме Феофана, и других высоких особ.

Когда именно и как письмо попалось Феофану, было ли подкинуто, или как иначе передано, неизвестно; но дошло так или иначе. Феофан долго колебался в подозрениях на счет сочинителя и собирал разные сведения. Стоило только напасть на сдед: по следу легко добраться до виновнаго. Феофан очень хорошо понимал свои отношения к людям близким и враждебным, и угадывал со всею проницательностию, откуда какой ветер дует.

Его уже давно безпокоил один человек, с которого он не спускал глаз. Это был архимандрит Маркелл Родышевский. Из жизни Маркелла мы знаем только то, что он был сначала флотским обер-иеромонахом, потом судьею новгородского архиерейского дома, и за некоторые упущения, еще в царствование Петра II, содержался в С.-Петербурге сперва под гражданским арестом (в преображенском приказе), потом в александроневском монастыре под началом. Из различных намеков в показаниях Иосифа и Маевского видно, что он пользовался благосклонностию императрицы Анны Иоанновны, духовника ея, архим. Варлаама, князя Д. М. Голицына и некоторых других знатных лиц и под их покровительством прямо говорил и открыто протестовал против некоторых учреждений духовного правительства и – будто послал даже к архимандриту Варлааму докладную записку для представления императрице о возстановлении патриаршества в Poccии. Из невского монастыря он был переведен в Москву в симонов монастырь под начал т. е. вероятно, для того, чтобы лучше наблюдать за ним, потому что двор и синод находились в то время в Москве. Но и здесь не обошлось без истории. Слышно было (показания Решилова и Маевского в 1734 г.), что, согласясь с каким-то бригадиром, он составил подметное письмо на Феофана, о котором знало третье лицо. Это-то третье лицо и известило о нем Феофана заблаговременно, вследствие чего задуманное дело осталось без исполнения. «А знатно то письмо дурное – разсуждал Решилов: ибо-де Родышевский из симонова монастыря взят под караул». Кроме того бывший симоновский эконом иеродиакон Серафим, в последствии разстрига Спиродон Лупкин, в 1734 г. мая 28, на допросе показывал, что «в бытность его Спиридона в монастыре, присланный из преображенского приказу архимандрит Маркелл Родышевский многократно произносил и злословил, при многобратии, преосвященнаго Феофана, называя его еретиком и ласкателем, и будто он архиерей выдал книги неправильные, и вере греческого исповедания противные, а именно О блаженствах, а другие какие, того ныне за многопрошедшим временем сказать не упомнит, и сказывал, что он на него напишет возражение; также показывал ему Спиридону написанную книгу, в тетрадях – откуда начался монашеский чин и сказывал, что он Родышевский тое книжицу издаст собою. Еще же он Родышевский сказывал, что написал книжицу, а какую – сказать не упомнит, и отослал-де с хлопцем своим Андреем, а чей сын не знает, к архимандриту троицкому Варлааму. Еще же он, Родышевский, сказывал ему, что написал на книжицу, присланную из Рима к преосвященному Стефану, митрополиту рязанскому, на которую-де Стефан митрополит ответствовал кратко, а он Родышевский написал возражение со всяким доводом: и просил-де его о том директор Михайло Авраамов, который приезжал к нему в каждую неделю раза по два и по три, иногда же и в един день дважды, и сиживал у него часа по два и по три. Еще он Родышевский сказывал, что подано от него Родышевского на преосвященнаго Феофана архиепископа ея императорскому величеству доношение о всех его делах, в бытность во псковской и в новгородской епархии».

Все это, а особенно подметное письмо, не могло остаться без последствий и дорого стоило лицам, так или иначе замешанным в эту историю.

Но в настоящем деле, минуя Маркелла, Феофан обратил взор на других своих недоброжелателей. Припомним, что архимандрит Иоасаф Маевский, в бытность в Москве, по поручению и с тетрадями Феофилакта, со всем неожиданно попал в тайную канцелярию. Дело пока было не в его лице, а в тетрадях, которые он привез с собою. Как предусмотрительный человек, – он видел, что дело не обойдется без неприятностей; а как человек хитрый и оборотливый, он следовал правилу – держаться ветру и ютиться к той партии, которая берет перевес. У него тотчас же, после открытия его поручений, родилась мысль перейдти на сторону Феофана и, явившись с повинной головой, просить его покровительства. Он мог сделать даже больше. Во время первой поездки в Москву, проживая там за болезнию Голицына, который не мог его принять, Иоасаф из любопытства снял копию с Феофилактовых тетрадей. Теперь был хороший случай представить этот снимок Феофану. Иоасаф так и сделал. Этого мало – он представил свою жизнь у Феофилакта в таких мрачных чертах, что Феофан столько же за услугу, сколько по старому знакомству, помог ему перейти в ставропигиальный бизюков монастырь.

В то время, когда это дело совершалось, Феофан, может быть, не имел никаких мыслей о тактике Иoacaфa. Но когда явился пасквиль, и подозрительность Феофана перебирала и тех и других лиц, его мысль, видимо, не раз останавливалась на Иоасафе. Феофан догадывался, что у него с Феофилактом отношения были не совсем такие, какими представил их Иоасаф. Зачем же он бежит от Феофилакта? и бежит в бизюков монастырь?

Но вот и еще основание подозрению. Собирая сведения о Решилове, Феофан узнал, что его в Твери уже нет, что он переходил из монастыря в монастырь и очутился тоже в бизюкове монастыре. Здесь что нибудь да не так. Кто нибудь из двух виноват; но кто? Малая и почти ничтожная сама по себе вещь указала Феофану виновного. В письме часто поминалось слово: динкую. «Пришло же нам, хотя и не скоро, на мысль – писал потом Феофан, – что перед нами, аки бы пошучуя (шутя), таковаго претворения русских речей на польския употреблял Решилов, а наипаче сего слова динкую. И то так живо прибралось нам на память, что на него о сочинении известнаго пашквиля подозрение стало и, по многом размышлении, весьма утвердилось, что нас и подвинуло требовать, дабы его сыскали к делу.»

Теперь и действия Решилова становились ясными. Зачем он бежал в бизюков монастырь «который стоит на рубеже государства?» «А в том подозрение, писал Феофан, – не для того ли он туды улетел, для чего и прежде Сильвестр Медведев туды же прибежал и покушался, за подобное злодейство, казни избежать? По многим обстоятельствам видеть можно, что Решилов на рубеж прибежал, дабы, уведомлен от происходящих на него в деле пашквильном поговорках, возмогл себя скоро спасти переездом одной небольшой реки».

Следующей поступок Решилова еще более усиливал возводимое на него подозрение. Из-под аресту он написал два слезных письма: одно к Феофану, дабы он своим предстательством у Синода освободил его от платежа похищенных денег; другое к александроневскому архимандриту Петру Смеличу, чтобы он попросил Феофана, премилостиваго отца, об оказании ему этой милости. «И сие его к Феофану прошение и ласкательство, соображал Феофан, не без подозрения. Феофан не был ему враг, да не был же и знатный благодетель. Еще же чрез полные шесть лет не писал он к Феофану и, быв между тем в Москве, бывал у Дашкова ростовского, а Феофану не являлся; и как о бытности его Решилова в Москве, так и где он Решилов обращался, Феофан отнюдь не ведал. Знатно же от сего Решилова к Феофану ласкательства, что он Решилов, размышлял с собою: не придет ли кому, чтущему письмо пасквильное, на мысль, подумать и об нем, яко пашквильном авторе? И понеже Феофана в письме пашквильном не легко трактует, того ради таковым, чрез письма внушаемым своим к Феофану якобы доброжелательством, отводить хотел от себя подозрительный вышеупомянутый догад».

Решилова перевели в Петербург. В канцелярии св. Синода составили справку о нерешенных делах, в которых он был запутан. Это были такие грязные, хотя и важные дела, из которых одного было бы достаточно, чтобы этого безчестного человека, нарушителя всех иноческих обетов, правил и приличий, предать всей строгости законов. Но не по этим делам привезли его в Петербург.

Следование поручено произвесть тайной канцелярии в присутствии кабинетных министров и новгородского apxиепископа.

Где поместить виновного на время суда? Тайная канцелярия отвечает: «в Синоде, выведши оттуда зеденскаго архимандрита Каллиста с прочими по его делу персонами, которыя держатся под арестом, на определенную квартиру.» В 1733 г. октября 26 Феофан объявил св. Синоду высочайшее повеление: «иеромонаха Иосифа Решилова, до котораго касается некое особое дело, ныне от рождения его и как от раскола обратился, також и по делам в св. Синоде имеющимся, допрашивать обстоятельно без замедления».

После приличного увещания к откровенности с угрозою «за ложь жестокого телесного наказания, то есть в надлежащем месте пытки, а потом и смертной казни», допрос открытъ довольно любопытным вопросом: «рождение твое где и отец твой не стрелец ли был, и буде стрелец, котораго полку и жив ли, и где начальство имеет и в каком чина ныне звании; или из родственников и свойственников твоих кто в стрельцах не были ль, и буде были, кто именно, и как близко в родстве или свойстве тебе считались; или и сам ты в таковом стрелецком чину не был ли же, а буде был, каковым образом от того чина отлучился и давно ль и куда сперва, и не для явнаго ль подозрения и какого именно?» «Рождение его – отвечал Решилов о себе в 3-м лице – в граде Белеве. Отец у него был свинского монастыря крестьянин и жил в Белеве на монастырском подворье дворником и производил мелочную торговлю; в стрельцах не был; а были в стрельцах дяди его по матери в давних годах. Один из них помер, а о другом ничего неизвестно».

«В бытность в расколе не имел ли на себе такого звания и правления, которое бы приличествовало к духовному чину, и буде имел – каковое именно и в какой силе исправление чинил и когда и как обратился к православной Церкви»? Решилов отвечал, что в расколе отправлял священническую должность, именно «обоего пола людей, крещенных в православное исповедание, по раскольническому мудрованию перекрещивал, и младенцев крестил, и исповедывал, и причащал полученными якобы божественными дарами от раскольническаго учителя игумена Иова, который напредь сего был тверской епархии в ракове монастыре и умре в прошлых годех, и в монахи и в монахини постригал, и мертвых погребал, и родительницам молитвы давал, а литургии по раскольницкому мудрованию и никак не служивал. А из раскольнического заблуждения он обратился в 1719 г. таковым образом: когда был в Керженце присланный от нижегородского вицегубернатора майор для переписки раскольников в двойной оклад; то он Иосиф пришел к нему сам-третей, с учениками своими – монахом Дионисием и монахиней Аполлинарией и объявил, что в двойной оклад они записываться не хотят; а пусть-де нас отправят к преосв. Питириму для разговоров из Писания. Майор отправил их. Изъяснения и увещания Питирима так на них подействовали, что они все трое оставили раскольничную прелесть».

На вопрос: «почему преосв. Феофилакт не выслал его в С. Петербург, по требованию св. Синода, когда до него касались разныя важныя дела»? Решилов отвечал: «для того, что преосв. Феофилакт в доме своем говорил, – разве-де Государь своим именным указом его Иосифа от него архиепископа возмет; а я-де оных указов, которые из Синода присланы, не слушаю: эти указы присылают моя братия. И зато он Иосиф его преосвященство благодарствовал» (27 октября 1733 г.). В сдедующих допросах показание это дополнено таким объяснением, что Решилов просил Феофилакта не высылать его в С.-Петербург. «Я желал бы и умереть при тебе, святой владыка – говорил он; и чтобы твои архиерейские руки меня погребли». А Феофилакт в неисполнении указа обнадеживался тем, что собирался сам ехать в Синод (в 1726 г.), где и надеялся лично устроить это дело.– Далее целый ряд вопросов, составленных великим знатоком следственных дел. – Феофан сам читал показания, сличал их между собою и требовал объяснений и дополнений¹⁰.

Все действия Решилова и каждое новое показание утверждали его больше и больше в подозрении на счет виновника папина письма. «По привозе Решилова в С.-Петербург, писал Феофан, – когда его синодальный член первое о том спросил просто: для чего он в бизюков монастырь пошел, он на то ответствовал: я-де недумал за рубеж из царства православного отлучаться. Из чего ему пришло на мысль так отвечать?»

«Когда ему при министрах велено письмо пашквильное дать посмотреть, тогда он первее головою стал качать, и очки с носа, моргая, скинул; а после, и одной строки не прочет, начал бранить того, кто оное письмо сочинил, называя его проклятым, еретиком, диаволом.»

Из Москвы привезен был собственный скарб Решилова – единственный сундук или ящик, обернутый в клеенку. Феофан, по соглашению с кабинетным министром Черкасским, вскрыл, осмотрел и разобрал этот ящик. Найденные в нем письма, «состоявшия в разных материях, перенумерованы цифирными литерами от первого до пятнадцатого, итого по исчислению четырнадцать литер. И соизволил те письма взять к себе для разсмотрения преосв. Феофан»; и – разобрал по ниточке.

Любопытна эта часть дела по крайне тщательному разследованию этой переписки.

В одном письме Решилов просит у тверского архиерея денег на уплату похищенной суммы. «Разсуждения же достойно, – пишет Феофан, – как он то письмо сочинил. Написал первее похвалу милостыни, долгим многословием, на подобие предики. Да вся та похвала сочинена диалектом не так малороссийским, как бы польским, или на польский образец устроенным. Из чего явно, что Решилов в таком-то диалекте часто и охотно упражнялся, наипаче в переписках с тверским архиереем. Но паче всего примечать надлежит, что наречие в папином письме: благословенство, из польска, вместо благословения, написанное, дважды написал Решилов и в сем своем милостыни похвалении. А такового наречия в русской говорке и малороссийцы не употребляют, и ни у кого мне слышать, кроме Решилова, не случилось».

«Еще же штиля Решилова со штилем папина письма и всего пашквильнаго сочинения сходство и согласие следующими приметами, кажется, не темно познаваем. А именно:

а) Автор пашквиля к сочинению вершиков, хотя весьма неправильных, охотник: понеже лаи своя и начал и окончил вершиками, и на странице 4 много блазней вершиками изобразил. А также к вершописанию охота и у Решилова. В одном письме к тверскому архиерею похвалу ему соплетает сими словесы: «радуйся, новый Давиде, победивый Голиафа, не пращию, но камнем веры. Стерл еси супротивныя супостаты, реку Лютеры и Кальвины, и русския маловеры». И надеяться бы больше того в письмах Решилова, если бы нашлось большее их число.

б) Автор пашквиля надменные и высокие прибирает речи: тожь делает и Решилов в своих нетайных письмах.

в) Автор пашквиля любит часто много прикладов из св. Писания и истории, тако жь и разных писателей свидетельства употребляет. Посмотрим и на Решилово письмо, где он восхваляет милостыню многими прикладами и свидетельствы. А то делает без всякой нужды; только для показания, что он гораздо от прочих монахов отличен.

г) Автор пашквиля часто слезы и плачи и вопли пишет: тако жь и Решилов. Да и в том его наипаче с пашквильником сходство, что к изъявлению печали одних почитай слов употребляет. Например, в пашквиле, в самом начале: плачися, рыдай горько; и на странице 7-й: восплачешься и возрыдаешь горько. Подобно и в письме к тверскому архиерею: глас мой и рыдание горькое. Опять в пашквиле: со излиянием слез; тот же образ речи и в Решиловом в Синод прошении: облияся слезами молю.

д) Да и в других необычных, и в народе нечастых словах, пашквильнаго и Решилова речения сходна. Например, в письме папином: за веру поборят: и в Решиловом: по церкви поборствуя. И как лживый папа необычным словом изобразил благодарствие: вписал в вечно достойную себе жалость; подобне то ж и Решилов изобразует в своем к тверскому письме: сотвори со мною вечную память.

е) Особливо примечаем, что каковым видом пашквиль изъявляет бедность крестьянскую (не знают праздника, ни дня воскреснаго, ниже прибегнут к церкви Божией): подобне тому пришло на ум Решилову изобразить бедность свою за арестом (уже и в церковь из уз не испускают, и святыя исповеди и причащения таинств лишихся).

А се каково кажется, что автор пашквильный на странице 8, показует одного, другого и третьего, именно которые клеветали на Феофана, яко бы в неправом учении, а Феофилакта Лопатинского, который в первом клеветании начальник был, не воспоминает. Знатно, Лопатинскому пашквильник сей был подкомандный и ласкательный, и опасался, дабы от именования Лопатинского не произошло на него подозрение¹¹.

И се, кажется, не без хитрости, что пашквильник чрез сие лаятельное письмо свое клевещет на всех знатнейших людей, будто они уклонились в люторскую веру, а которого человека начальником того уклонения ставит, того не в лютераны, но в паписты произвел, знатно для того, чтоб не было помысла, которой он есть факции и команды».

Так как в ответах сделаны указания на многие дела и лица, то сделано распоряжение 1) из кабинета, чтобы вытребовать в синод бизюковского архимандрита Иоасафа, «якобы с копиями с жалованных грамот, данных оному монастырю; 2) из св. Синода – привесть в С. Петербург под крепким караулом несколько лиц из тверского архиерейского дома, именно: бывшего в Москве в 1732 году, при преосв. Феофилакте, домовых дел стряпчего Ивана Богданова,– бывших в 1728 г. в Кашине по духовным делам подьячих Ивана Ильина, да сторожа Илариона Еремеева, да жившего в клобуковом монастыре при келье Решилова иеродиаконаТихона. «Взяв их – наказано было солдатам – сковать тех людей в ножные кандалы и, разсадя порознь, ехать из Твери денно и ночно со всяким поспешением»; 3) колязинскому, воскресенскому, савинскому и бизюковскому архимандритам, у которых он жил по нескольку времени, учинить допросные пункты а вместо серпевского архимандрита, царского духовника Варлаама, допросить тамошнего казначея Нектария. (4 марта 1734 г.)¹²

Между тем Феофан, потребовал из канцелярии св. Синода справку: «преосвященный Феофилакт, до коронации ея величества, из Москвы в епархию свою ездил ли, и буде ездил, то в котором месяце и числе тот отъезд свой возъимел и когда опять в Москву возвратился? И по отрешении от св. Синода в епархию свою поехал в котором месяце и числе? В ту пору в 1730 г. – калязинский архимандрит в Москве был ли и если был, то в котором месяце и числе приехал и опять уехал»? Сведения эти нужны были для точного приурочения всех показаний Решилова к определенному времени, к известным месяцам и числам. Феофилакт не мог оставаться спокойным. Чрез несколько дней таким же точно образом потребовали в С. Петербург ризничего тверского архиерейского дома, иеродиакона Александра Судакова. Для взятия его велено было вытребовать нарочных человек – двух солдат из военной коллегии и в данной им инструкции между прочим особливо изобразить и то – что «им солдатам по приезде в Тверь никуда ни для чего не заходить и нигде тамо не медлить, но проехать прямо в дом преосвященного Феофилакта и, по объявлении ему синодского указа, оного ризничего иеродиакона Александра Судакова требовать у его преосвященства неослабно; а как тот Судаков им отдан будет, тогда, сковав его в ножныя железа, ехать из Твери в С. Петербург денно и нощно с крайним поспешением и иметь за тем иеродиаконом Судаковым крепкий присмотр, дабы он утечки и здравию своему повреждения учинить не мог, и до разговоров его никогда, нигде, ни с кем отнюдь недопускать, и по приезде в С. Петербург самим им явиться и его Судакова св. Синоду объявить немедленно». 5 марта 1734 г.

По прибытии в С. Петербург Иоасаф позван был 5 марта в собрание тайной канцелярии, которая, соответственно своему имени и действиям, открывала свои заседания ночью¹³.

В собрании слушаны были допросы, произведенные Решилову в св. Синоде в прошлом году, 27 и 31 октября, 1 и 3 ноября, «между которыми и о патриаршестве.» При чем Ушаков разсуждал, что где Решилов по выходе из колязина монастыря был, надлежит о временах и числах изследовать, а тех, кои были при разговорах о патриаршестве, взять в св. Синод.

Потом читаны своеручные повинные Решилова 1) писанные 12 декабря 1733 года, о разговорах с Маевским – о церковных чинах и о произнесении Маевским в том разговоре: «вот де регламент духовный напечатали, да и сами того не хранят» и о сказывании Маевским Решилову о сказке, взятой с тверского apxиepeя в том, чтоб не писать возражения на лютеран в защиту Камня веры под лишением живота, и о написанных по-латине у Маевского двух книжицах, что он всюду распубликует друзьям своим и приятелям, «да ведать же будут про то в Киеве и в Польше ревнители по благочестию: явлен-де будет защитник их лютеранский Феофан, архиеп. новгородский», – и о поносительстве преосв. Феофана, великоновгородского и великолуцкого, и в назывании Решиловым его преосвященства церемонитом лютерским и о назывании тверского столпом церковным непоколебимым. 2) О слышанных словах от Симеона Ярмирковского о делах минучих и не минучих. Письма эти объявлены преосв. Феофаном; первое оставлено при деле, а второе преосв. Феофан взял к себе.

Иоасаф допрашиван был по всем пунктам показаний Решилова и, сверх того, по некоторым важнейшим, составляющим важное секретное дело; именно по делу о патриаршестве и о секретном письме, которое приписывали Решилову.

Иоасаф отговаривался почти от всего незнанием, «сожалея», как впоследствии объяснял, «старость преосв. Феофилакта» и надеясь, что такое сложное и запутанное дело потянется– потянется да и замолкнет. – О патриаршестве показал что при государе императоре Петре II-м была народная молва о посвящении в патриарха бывшему Ростовскому, и о том с Решиловым он говорил, а о посвящении Феофилакта не говаривал. – По приезде преосвященного в тверь Решилов был от него отлучен и послан в Старицу. – Любопытно и следующее показание: оной же Решилов, на вопрос его архимандрической: «для чего он много табаку нюхает», говорил: «яде и больше на поругание раскольщиков нюхать буду». Каким вопросом вызвано было это последнее показание, неизвестно. – «За чем он принял к себе Решилова в бизюкове монастыре?» «Решилов, пришед ко мне, объявил, что не знает, где главы приклонить и просил, чтоб ему пожить до зимнего пути, а зимой де пойдет в св. Синод. Хотя он в принятии Решилова, без виду, и имел сомнение: однакож принял его, склонясь на его жалкое положение и в этом признает себя виновным. По приходе к нему Решилов показывал, что был в троицком и воскресенском монастырях и в последнем по Никоне патриархе пел панихиду». – Когда ему показали известное подметное письмо, Иоасаф сказал что рука не Решилова, что он мелким уставом не пишет, но в разговорах «динкую» Решилов употреблял ли, он не слыхивал. Впрочем, прибавил Иоасаф, он – Решилов бывал в Венгерах, на Подоле и на Волыни». Заседание продолжалось с 5 часов до полуночи и окончилось тем, что Ушаков предложил допросить Феофилакта по делу о патриаршестве. Феофан вышел из собрания последний.

7 Марта Иоасаф снова допрашиван был в св. Синоде. На вопрос – «когда как он познакомился с Решиловым», Иоасаф отвечал, что еще в бытность его антоновским архимандритом приезжали к нему новгородского архиерейского дома судья, архим. Андроник, с коммиссаром александроневского монастыря Литвиновым и с Решиловым, для посещения. И тогда он архимандрит Иоасаф спросил того Решилова: кто он и откуда? и на тот его вопрос Решилов объявил, что он иеромонах морской. И потом на спрос его архимандричий: какой эшквадры? ответствовал, что он был далеко в Голландии и Венеции; – и больше того он с ним разговоров никаких неимел; только у прибывших с ними служителей, новгородских дворян, в другой келье спросил о Решилове, и те отвечали, что он Решилов человек премудрый, обратившихся от раскола и знающ многим языкам. За тем до прибытия Решилова в Тверь они не видались. В Твери, после разных приключений, он сослан был в калязин, к Иоасафу, в число братства и, по общему согласию архимандрита с братиею, определен в конюшие. Разговоров у них не бывало, разве про народную молву, что скоро будут посвящать в патpиapxa apxиepeя ростовского, на что он отвечал Решилову: «увидим-де, что будет, когда ростовский архиерей на патриарший престол въедет на лошадях»; а это говорил в такой силе, что оный бывший apxиерей ростовский, нынче схимонах Гедеон, прислугу свою, а именно к князьям Алексею и Ивану Долгоруковым (которые тогда были в знатной чести), имел лошадьми, – и думал, что тот ростовский имел быть произведен в патриаршество чрез старание и предстательство оных Долгоруковых. И заподлинно народной молве недоверяя, разсуждал он архимандрит Маевский так, что будет в том великое диво, как то произведение в патриархи ростовскому учинится».

«В бытность Решилова в бизюкове монастыре он имел с ним уединенные разговоры, а именно о состоянии разных кривотолков раскольнических – о христовщине, поповщине, безпоповщине и о своей иосифовщине, которые он архимандрит и слушал ради единой куриозности. Решилов говорил об этом прилагая себе похвалу, колико в обращении тех раскольников потрудился и сколько учинил св. Синоду прибыли. И потом он Решилов заключил свою речь, бутобы его за то обращение весь свет ненавидит, а больше всех имеет гнев на него архиепископ Леонид, который яко бы чинил знатным раскольникам поноровку и закрывательство. Решилов говорил, что он доносил об этом св. Синоду,– что у Леонида потребовали сказку, но он заперся во всем – так то дело и кончилось».

В письменом изложении этих показаний, 9 марта, Иоасаф присовокупил, что Решилов, бывши в Польше еще раскольником, жил под протекциею польского князя Любомирского; и что в бизюков монастырь он прибыл с паспортом от калязинского архимандрита Иоасафа, выданным ему на богомолье в Москву и к преподобному Cepгию, но что он, Иоасаф, этого паспорта не признал за подлинный.

Калязинский архим. Иосиф, по требованию св. Синода, прислал объяснение, что он отпустил Решилова на богомолье к преподобному Cepгию, а не к московским чудотворцам, и, с простоты, забыл написать, чтобы он опять возвратился в калязин монастырь.

Пока эти розыски продолжались, Феофан объявил в Синоде словесно, что сего 16 марта ея императорское величество, присутствуя в зимнем своем доме, именным указом повелела: содержащегося при Синоде, по некоторым важным делам, иеромонаха Иосифа Решилова, за его важные по оным делам разноречия и склонные к нему важные ж подозрения, (только за подозрения! несчастное время!) иеромонашества и монашества лишить, и по лишении отослать его для следования в тайную розыскных дел канцелярию в немедленном времени.

Вместе с разстригою Иваном Решиловым отправили в тайную канцелярию копии со всех его показаний, равно и с ответов Иоасафа Маевского.

Иеродиакон Судаков при допросе 22 марта показал, что о взятии Решилова из бизюкова монастыря преосв. Феофилакт и он слышали, но что до этого он был там, не знали. Архиерей говорил только в разговорах: не ушел бы он опять в леса.– На вопрос: «не говорил ли чего Решилов о церковных чинах и делах? отвечал, что «может быть и говорил, да он того не знает. Много он врал, да не все у него слушать; а что он врал, того он Судаков вспамятствовать не может.» «Не разсуждал ли когда тверский преосвященный, что ересь – что не ересь – все одно, – или о каковых того толкователях и что спорить с ними ненадобно?» Не слыхивал. «О книге Пращице Решилов не говорил ли чего, в похвалу или в порицание?» Что это за книга, не слыхивал. Не та ли, что преосв. Питирим сочинил? «Да». Не слыхивал ни похвал, ни брани.

Воскресенский архимандрит Мельхиседек Барщов, по требованию св. Синода, прислал объяснение, что Решилов в его монастыре был – в отсутствии его архимандрита в Москву, и при нем дня с два, – сказался судьею тверского apxиepeя и просил отпеть соборную панихиду по Никоне. А говорил он Решилов на той панихиде, что «я виновен пред святейшим Никоном патриархом. Когда я был раскольником, я-де его бранил и проклинал, а ныне я у него прошу прощения». А паспорта он архимандрит не спрашивал у него, как у богомольца. (27 марта 1734 г.)

Савинский архим. Антоний доносил (27 марта), что Решилов приезжал в савинский монастырь на богомолье и останавливался на монастырском подворье. При отбытии нанимал лошадей в бизюков монастырь и уезжая, забыл в чулане, где стоял, ветхий мочальный кулек незнамо каких писем, увязан пеньковыми прядьми. Живущий на подворье иеромонах Варлаам передал эти письма дьячкову сыну того монастыря Агапу Антонову. Феофан, по выслушании этого донесения приказал выслать письма немедленно, насчет архимандрита, за вину – что не прислал их при донесении; a иеромонaxa Варлаама, с дьячковым сыном, допросить порознь – секретно, с крепким подтверждением, а именно в том, что от Решилова писем оставлено было столько, сколько их взято, и каким случаем Решилов те письма оставил и не нарочно ль, и буде нарочно, для чего? Или он те письма позабыл? И они те письма, или иной кто при них или без них, разсматривалиль и каковые именно из них вынимали и куда употребляли, или у себя удерживали, или отдавали, и кому подлинно и для чего? И буде они укажут на кого, взяв тех людей допросить же, и держать их под крепким краулом до указу. И когда письма найдены будут, то взяв их, Варлаама и дьячкова сына, и сковав в ножные кандалы, прислать в С. Петербург с письмами немедленно.

Сторож Еремеев в допросах разсказал случай – пустой, но сделавшийся важным по времени и обстоятельствам. Священник погоста Лапотного, кашинского уезда, не подал годовых ведомостей о постившихся и не постившихся. Решилов, встретив его у приказа, закричал на него неприличными словами. Тот извинялся неграмотностию и продолжая это или объясняя другое дело, сказал, что был в воеводской канцелярии по государеву указу. Решилов, не слушая, продолжал шуметь и браниться: «и с указом ты плут». Священник оговорился: «ах, бачка, и указ бранишь»? Решилов велел взять его в канцелярию «и доправить с него попа за долговременную о детях его духовных, постившихся и непостившихся недачу сказки – за работу подьячим 20 алтын». Когда он взошел к себе в келью, подьячие заметили ему: «ах отче игумен, дурно ты священнику слово-то сказал». Решилов кланялся и умолял: «потерпите Бога ради такую мне продерзость. Вот вам по пяти рублев». – Обмолвки языка в ту пору судились, как умышленные преступления.

Продолжающиеся допросы возбуждали новые подозрения и сопровождались новыми арестами и допросами.

Марта 29 преосв. Феофан предложил Синоду, что калязинский архим. Иосиф дал Решилову паспорт подозрительный, не прописавши о возвращении его опять в тот монастырь. «Да он же архимандрит является в неслужении торжеств и панихид, из чего показуется некое к фамилии е. и. в. недоброжелательство. Да он же архимандрит и пострижение в монашество чинил в противность указам, и потому подозрителен». – Савинский архим. Антоний, на посланные ему пункты первоначальные и дополнительные, отвечал так же неудовлетворительно и неосновательно. На этом основании положено было вызвать их в С.-Петербург для личных объяснений. – Апреля 1-го велено также, вследствие показаний стряпчего Богданова, вытребовать в С.-Петербург, из Твери, секретаря архиерейского дома, Алексея Давыдова, с обыкновенными предосторожностями; а 26 апреля – сына его, бывшего подьячего тверского архиерейского дома, теперь бизюковского иродиакона, Алимпия Давыдова.

История этого последнего довольно любопытна.

В 1731 г. после троицына дня, перед десятой пятницей, преосв. Феофилакт приехал в калязинский монастырь и привез с собою несколько человек певчих. Калязинским архимандритом в то время был Иоасаф Маевский. Из Калязина архиерей ездил в Кашин для служения и брал Иoacaфa с собой. После того ездил на освящение церквей в капшин и рябов монастыри без него архимандрита. Иоасаф с Решиловым ездили тем временем в монастырское сельцо серпевское, версты с три от монастыря, и под хмельком, нарядивши в свое монашеское платье, певчего Давыдова, любовались им, как статным чернецом. А как Давыдов был непрочь от этого платья, то на другой же день, перед ранней обедней, его и постригли, чтобы сделать сюрприз Феофилакту. Архиерей, возвратившись с освящения церквей, изумился, увидев перед собой так неожиданно и такого юного монаха. (Ему было только 16 лет). «На что ты, сударь мой, постригался»? говорил преосвященный. «Ты еще молод и совершенно монашеского чина понести не можешь». Но дело уж было сделано.

От Алимпия надеялись узнать многое и потому, что он был молод и потому, что на него падало подозрение в переписке решиловского письма. С ним потребовали все его бумаги и книги всякого звания, все что писано его рукою, не исключая и церковных поминаний за здравие и за упокой всякого чина людей. А братии и начальствующих в бизюкове монастыре (опять-таки в бизюкове) велено допросить: нет ли у него Алимпия где нибудь книг и писем в положении и все, без остатку, не разсматривая никому, прислать в Синод (1 мая).

Наконец дождались так долго и нетерпеливо ожидаемого рогожного кулечка с письмами Решилова. Это было истинной находкой для следователей, для сличения его писем к разным лицам с подметным письмом. Улика на-лицо! Не даром об ней было столько хлопот.

Политика следователей состояла в том, чтобы собрать все лица, прикосновенные к делу Решилова, и не давая заметить ни одному, что они здесь собраны все вместе, поверять показания их друг другом. Содержать их приказано было друг от дружки порознь, и никого к ним ни для чего не допускать, чернил и бумаги не давать, с крепким наблюдением, чтобы утечки и здравию своему повреждения учинить они не могли. Потом объявлено всем, что сокрытие чего нибудь из действий Решилова или из разговоров с ним будет вменено им в преступление. Каково же было подсудимым, когда сидя за караулом, они должны были терзать свою память, чтобы припомнить свои разговоры с Решиловым за год, за два, а иные – и за семь и за восемь лет перед этим, – когда не только скрыть – преступление, но и невспомнить. А в собрании, при допросах являются улики, говорят и обличают языки, которых невидишь и присутствияне подозреваешь! Легко представить, в какое мучительное состояние приводило это подсудимых! Вот изображение его по оффицальным записям.

«6 мая караульный подпрапорщик объявил, что содержащийся под арестом савинский архимандрит, (давпий уже показание 3 мая), требует представления пред собрание и хочет объявить нечто. Положили – допустить. Надругой день, явившись пред собрание, он попросил бумаги и чернил и, написав нечто, вручил присутствующим но потом опять просил сделать приполнку, и по окончании ея все то снова переписал набело и сказал, что больше того он показать не знает. Его отпустили. Между тем, спустя с час, он просится опять перед собрание и просит показать ему его писание. И по многим спросам: чего ради он того посмотрения требует, сказал бы имянно, – на то он говорил: не описалсяль? Вместо успокоения его стали уговаривать, чтоб сделал праведное показание. И на то, сполчетверти часа быв яко в изумлении, сказал, что в белом у него есть что-то, чего он в черном не написал. У него взяли и черное, с нравоучением, что отговариваться безпамятством напрасно и ему, по званию его, не должно. Архимандрит отвечал на это, что у него меланхолия. На это объявлено, что затевает он то на себя ложно. За тем опять нравоучение.

Чтож это было за показание?

«В прошлом 1732 году, в Москве, на подворье саввина монастыря в кельях был разговор о смерти императора Петра 1-го, что болезнь его тяжкая была и слышно было стенание при дворце. И то я слышал от солдат на Котлине острову в тех же числах, как Государь скончался».

«Еще был разговор с ним, Решиловым, про св. Синод, что дела продолжаются, а при патриархе якобы скорее отправлялись». – При деле приложены оба показания архимандрита и замечательно, что черновое показание совершенно согласно с белым!

Кроме архимандритов все подсудимые содержались в железных оковах. Страдания их душевные и телесные были ужасны. Иеродиакон Судаков в конце апреля так занемог, что судьи послали к нему доктора. Штаб-лекарь Флейпс, по осмотре, пустил из левой руки кровь и объявил в собрании, что та левая рука от умножениякрови распухла, и что ее надо натирать. Штаб-лекарю поручили пользовать его, и дали за это пять рублей. У Давидова на ногах сделались раны. Верхнего платья не давали и белья не переменяли. Решилов жаловался, что он пребывает едва не наг.

Допросы то одному, то другому продолжались почти каждый день. И с какими увещаниями! «Верил бы он (имя рек) что за показание истины не был бы лишен милости; напротив же того ведал бы, что имеет то показать чрез кровопролитие, о котором ему ныне объявляется, что той крови пролития состоять будет виною он (имя рек)...» «Под страхом за лживый ответ, по изобличении, нетокмо лишения монашеского чина и священного сана, но и жесточайшего в надлежащем месте телесного истязания». Хорошее увещание! Феофан редко бывал при допросах (исключая особенных случаев, когда допрос был в присутствии Ушакова или Черкасского, по государственным делам: да не это нужно было Феофану), но сам читал все показания, сличал, писал новые вопросы, сводил обличенных на очные ставки, нещадя увещаний.

Инструкции, писанныя Феофаном, для руководства при допросах, достойны наилучшего следователя. «Пришед к (подсудимому), тотчас ни мало не медля допрашивать. Всем вопрошающим наблюдать на глаза и на все лице его: неявится ли на нем каковое изменение, и для того поставить его лицем к окошкам. Не допускать говорить ему ничего лишняго и к допросам не надлежащего, но говорил бы то, о чем его спрашивают. Сказать ему, что если станет говорить: неупомню, то сказуемое непамятство причтется ему в знание. Как измену, на лице его усмотренную, так и все речи его записывать.»

13 Мая новый допрос савинскому архимандриту в доме преосв. Феофана. И как речь была о солдатстве, то пригласили Черкасского.

«К чему то говорено было, что на солдат-де мало надежды ныне, вслучай какого замешательства»? К разговору о ставленниках.

Что именно говорено было? «Не помню».

Нельзя не помнить хотя общей материи разговора? «О солдатстве говорено было: бодры ли они? А в какую силу того Решилов не говаривал; понеже де как волк – не об одном говорил, а говорил все вырывом».

Как тот разговор был, в то время они, чаятельно, сидели или стояли, и времени было не мало? на это он архимандрит сказал: «стояли и вино пили».

Судя по этим речам нельзя статься тому, чтоб только о солдатстве было выговорено две речи. «Не помню».

Не при разсуждениях ли о правительстве была речь о солдатстве? «Не помню».

Какая речь была о вицепрезиденте св. Синода и не говорено ль было, чтоб быть иному, а не преосв. Феофану? «Эта речь была года с два, когда Георгий Дашков, что ныне простой схимонах Гедеон, да Игнатий присутствовали в Синоде. Говорено было и прежде, к разговору о патриаршестве. Решилов назначал патриархам то Георгия, то Питирима. А он архимандрит на это сказал: что были-де патриархами троицкие архимандриты.

Потом увещание, – значит приступ к важнейшим допросам. Угадывая это Антоний сказал: «и на Бога-де хульная речь приходит; а на государыню, если бы что мог припомнить, сказал бы. А про патриapxa де и отцу духовному неисповедался».

Возобновили прежний допрос о словах про кончину Петра. «И то говорено было с сожалением или несожалея? Про дела, про жизнь Петра не говорено ль чего? О титле императорской? Любил ли Решилов Петра? На это архимандрит отвечал: «где ему любить. А о поступках его говорено разве о славленье, что оно не хорошо».

«В тот же день, после допросов, Феоафан с Черкаским приказали свозить архимандрита к Решилову и спросить: что они друг друга знают ли? Когда показали их друг другу, спросили сперва Решилова про архимандрита, кто он таков? И смотря на него Решилов отвечал: в персону кажется ему, что савинский архимандрит; а подлино он ли, не утверждается. Вопрос повторили два раза: ответ тот же. Потом спросили архимандрита о Решилове: не знает ли он, кто этой такой? Архимандрит отвечал, что не может признать (и не удивительно; потому что, верно, разстрига Решилов не много походил на игумена Решилова). И когда ему, сказали, – что это Решилов, то архимандрит поклонясь сказал: ой благодарен отче святый! С тем и разошлись».

За тем, почти безостановочно пошли допросы и очныя ставки Решилову, калязинскому, саввинскому и бизюковскому архимандритам, Давыдову с сыном, подъячим и всем лицам, прикосновенным к делу.

Решилов, с своей изворотливой совестию, утешался тем, что страдает за добрые дела. «Вот де и выслужил св. Синоду, ездячи за раскольниками и в сборе денег, которыя и отданы. Нажил себе тюрьму и бедность, а раскольникам радость. Кто де нас не погонит, то все пропадают, – слыхал де он от них. Вот де и ему пришло тож. Кабы за ними не ездил, то бы и в тюрьме не сидел и всякия бы нужды не видал».

Решилов был человек, в одно и тоже время и дурной и болтливый. Ничего не понимая, обо всем разсуждал, со всеми толковал: «о солдатах, что они не бодры и очень не надежны, и еслиб в народе стала смута или замешательство, то от них не много помощи надеяться, – об отягощении народа, о недородах хлебных, о иноземцах находившихся в службе русской, – о распоряжениях св. Синода, – обо всем. «О покойном генерал-фельдцейхмейстере Я. В. Брюсе спрашивал Решилов Маевского: «каковой де он веры? А сказывают, что умен». И на то он Маевский сказал: «атеист». «Вот де, разсуждал он в другой раз с симоновским экономом Серафимом, по указам св. Синода, которые были указы напредь сего, о привесах на св. иконах и резных иконах, о свечах в церквах и о голбцах, что над умершими, о малых монастырех и пустынях в приписку к большим монастырям: за все токмо Феодосей пропал, а их святейшества как живут, так живут». Правду сказал о нем савинский архимандрит Антоний: «Решилов как мельница на весь свет мелет». – То мечтал он о епископстве, то о схимонашестве в бизюкове монастыре. «Схимонашеской образ он Решилов в бизюкове монастыре восприяти хотел ли, о том я нижайший (Иоасаф Маевский) не знаю, и у трезвого его о сем не слыхал. А напившись пьян, он Решилов говаривал, что желал бы он в бизюкове монистыре схимонахом быть и келью себе построить. И я нижайший оныя его Решилова пьяныя речи вменял в смех, а не в правду».

Лиц, прикосновенных к делу Решилова допрашивали об образе его жизни и действиях, что и когда он писал, с кем когда виделся, кому что говорил о знатных лицах. Например саввинского архимандрита допрашивали 11 июня 1735): «не говорил ли он с Решиловым о покойном генерал-фельдцейхмейстере Брюсе, и о генерал Лефорте, что они тщатся русских людей склонить и привесть на Унию? Не разсуждалил, яко бы государыня имела намерение выдать дочь Черкасскаго, княжну Варвару, за обер гофмаршала графа Левенвольда? – При продолжении допросов оказалось, что Решилов говорил об этом с архимандритом Маевским и, как водится, сделал свое замечание: «как детому статься? понеже Левенвольд не славен, нововыезжий из Курляндии, а князьЧеркасский из первых». Решилов спрашивал у Маевского об учителе Зейконе, что был у Нарышкинных, а потом у государя императора Петра II-го, и преосвященному Феофилакту был великий друг и обсылывал табаком, и банкетовали почасту. А ныне де отправлен в свою землю, и на его место к государю определен Остерман». – Саввинский архимандрит которого спрашивали обо всем на свете и «о древних кесарях римских и о том, что такое атеисты, и о новопосвященных и посвящаемых архиереях», объявил, наконец, что у него от постоянных допросов и от многого под арестом пребывания, нет ни ума ни памяти. – Архимандрита Маевского спрашивали «о преждебывшихеврейских и грекоримских царях, добрых и злых – о Давиде, Соломоне, Иосии, Иоасафате, Езекии, Юлиане, Констанине, Валенте, – о духовных детях Феофилакта из высших средних и меньших лиц, умерших и живых». Вся жизнь Феофилакта, все, что только говорено им когда нибудь в доверчивой и откровенной беседе, выведено наружу. В деле Решилова ясно виден один предмет, вокруг которого все обращается,– пасквиль на Феофана: но дело Феофилакта сложилось так случайно и из таких разнородных элементов, что Феофилакт никак не мог ожидать от него тех последствий, какие вышли на самом деле.

С первого взгляда на этот любопытный процесс нельзя не заметить, что в нем главную роль играют личные отношения Феофана с Феофилактом.

Это – старые знакомые; только они разошлись и пошли разными дорогами. Они в одно время были за границей; после того вместе были учителями киевской академии. В 1706 году Феофилакт перешел в Москву, где вскоре сделался ректором заиконоспасской академии; а Феофан остался в Киеве и сделался ректором тамошней академии. Оба, – люди даровитые, они имели однакож различные убеждения и направления. Феофилакт представлял собою во всем старый порядок и опирался на авторитет старины, которую почитал священною; Феофан усвоил себе новый взгляд и сделался одним из помощников государя в устроении нового порядка вещей. В 1712 года Феофан издал книгу «об иге неудобоносимом». Феофилакт написал не нее возражение под заглавием: иго Господне благо, – чем усиливалась вражда между ними.

По особенным отношениям своим к тогдашнему церковному правительству, Феофилакт мог многое сделать ко вреду Феофана, и он воспользовался своим положением.

Когда Киев и весь югозападный край был в восторге от Феофановых изъяснений богословия, московский ректор Феофилакт, вместе с Иеромонахом Гедеоном Вишневским представили митрополиту Стефану Яворскому записку с обвинением Феофана в неправославии. Чтобы придать своему голосу больше силы и авторитета, они представили известным ученым грекам, братьям Лихудам, главные положения, извлеченные из Феофановых записок и просили дать о них свое мнение. Те дали отзыв не в пользу Феофана «Has praedictas undecim theses esse hereticas patet, – писал Иоанникий Лихуд; his enim quidnam magis impium ac novum audiri potest in sancta et orthodoxa Ecclesia Chiristi?» В том же смысле засвидетельствовал и брат его, Софроний Лихуд.

Феофана, между тем, вызвали в Петербург. Когда он, проездом, зашел к московским ученым, его приняли сухо и отнеслись к нему с недоверием, как к человеку сомнительных убеждений. Феофану это не могло понравиться.

Чрез два года пребывания его в С. Петербурге, государь назначил его епископом в Псков. Встревоженный Местоблюститель отнесся к синодальным членам с увещанием не посвящать его в епископы до тех пор, пока он не отречется от заблуждений, показываемых в его сочинениях, и составил самую форму отречения: «Аз NN, обретеннаго в моих письмах учения, несогласнаго святей, соборней, православнокафолической восточной греческой церкви, и аще иное кое той же святей церкви противное учение обрящется, или свидетельствы иными покажется, отрицаюся и анафеме предаю. А приемлю вся, яже сия святая, восточная апостольская греческая церковь прежде содержала и ныне содержит: о числе книга св. писания и разуме и толковании его, о преданиях, о соборех вселенских седмочиленных, о святых отцех и писаниях их, о святых Божиих и призывании тех, о почитании икон святых, восходительном на первообразная, о кресте, о мощах святых, о власти духовной, о гресе первородном, не на похоти лежащем, и о прочих гресех седмочисленных, о законе Божии, благодатию помощию же и силою Вышняго исполняемом от человек праведных, о оправдании грешника, бываемом обновлением внутренним чрез благодать Божию и дары Духа святаго, на душу человеческую вливаемыя, – о седьми тайнах Новаго Завета, о покаянии и добрых делех спасению виновных при доброй вере, о молитве за живых и умерших, о чиноначалии сил безплотных и св. архистратизе Михаиле, и прочих всех догматех. Сия вся по разуму Церкви святыя восточныя греческия приемлю и лобызаю и никогдаже, ни в чем, противно ей мудрствовали обещаюся. Тако ми Бог да поможет и сие божественное Христово Евангелие. А понеже вышеупомянутая и прочая несогласная святей, соборней, восточной церкви, учих в Киеве и писанием учеником и иным предах, и в соблазн и в сомнение многих приведох: того ради должен есмь и обещаюся своим писанием о отрицании сем возвестити в Киев, и всем причастником противного моего учения и по силе моей согласным церкви святей учением оное возражати, а православные догматы и предания утверждати. Сие мое клятвенное отрицание своеручным подписанием утверждаю». – М. Стефан писал к епископам, что если Феофан не сделает этого отречения, то просить государя остановить его посвящение и предложить дело на разсмотрение восточным патриархам. Но этот протест, в некоторых статьях действительно привязчивый только – как справедливо заметил о нем м. Евгений¹⁴, – не был уважен и к несчастию послужил только поводом к распре между сими иерархами. А Феофилакт, вместе с Гедеоном Вишневским, уговорены были новгородским архиепископом Феодосием подать в новоучрежденный тогда св. Синод донесение, что «в прошлых годах предложенный от них преосв. Стефану богословскии пропозиции, взятыя ими из богословия и иных писем преосв. Феофана, в помянутой богословии не вси были читаны, и что они подали те пропозиции преосв. митрополиту без всякаго челобитья на кого и доношения, и не с намерением обиды чьей и помешательств к степени архиерейской, но просто в разсуждение предложили. А понеже произошло из того на них мнение, якобы ков на преосв. архиепископа сочинивших, того ради, сие исповедание ему принося, прощение у него просили и получили. Но дабы весьма от них помянутое отошло мнение, они просят всеусерднейше, при сем своем исповедании, и весь св. Синод подать им милостивое прощение.» Позднее и безполезное раскаяние!

Издание Камня веры и разнесшиеся по этому поводу толки пробудили в душе Феофана старыя горькие воспоминания. Потом начались толки о патриаршестве и т. д.

Ни Иоасафа, ни других нельзя строго обвинять за их показания, направленныя против Феофилакта. Пытки и угрозы чего не сделают? Но справедливо ли было придавать значение уголовного преступления словам, которые говорились вдвоем с довереным лицом?

«Вот, сударь, здесь жить, – сказал однажды Феофилакт Иoacaфy, – наяву всего боишься и во сне пугаешься». Страх, весьма естественный для человека, у которого есть недоброжелатели, хотя бы он не знал за собой большой вины. Феофилакт имел уже перед глазами примеры, как архиереев лишали архиерейства и монашества за такие вины, о которых они в первый раз слышали, когда им объявлялось определение. Между тем и это поставлено в вину Феофилакту: «знатно совесть его зазирает, и приходит в такой страх по немалому каковому чиненному действию».

Феофилакт просил Голицына исходатайствовать высочайшее разрешение на сочинение и издание книги против Буддеевой апологии: мнительным судьям показалось «не без сомнения: не было-ль у него apxиepeя в мысли и сего, якобы в защиту благочестия писать не позволяется». Как будто Камень веры не был запрещен!

После Решилова, важнейшим колодником был Алимпий. 4 июня 1735 члены следственной коммисии собрались у Феофана, чтобы в его присутствие сделать допрос подозрительному монаху. Алимпий упорно отказывался незнанием. «Ни укоризненных слов о высочайших особах, ни о том, что с еретиками или с иноверными в брак вступили и вход в церковь допустили, и что пост разрушили, на иконе книги положили, в монашеский чин постригать запретили, также монахам юным ожениться, а монахиням молодым в замужество посягать велели, на церквах не по старому обычаю, но шпицом строить и во образ органов на колокольнях играть, а иконы на холстах писать приказали, и что все или кто-нибудь из России на унию преклонились, ни о письме папине – никогда ничего не слыхивал». Чего не сделали увещания и угрозы, того надеялись от пытки. По явившимся на Алимпияподозрениям, архиепископ Феофан «за краткость времени, продолжения не терпящую», тут же именем св. Синода лишил Алимпия иеродиаконства и монашества; а гг. министры и генерал-кавалер Ушаков приговорили отдать его в истязание в тайную канцелярию. Протокол канцелярии об этом подписан Феофаном, Остерманом, Ягужинским, Черкасским и Ушаковым.

По ходу показаний Решилова, Маевского и прочих лиц, к преосвященному Феофилакту посылаемы были (10 и 22 апреля) различные следственные вопросы. Но как его ответы показались не полными и не удовлетворительными, то кабинет потребовал, его в С.-Петербург. Св. Синод, с своей стороны, объявил, что до него касаются разные дела по духовному суду и, по прибытии Феофилакта, взял с него росписку, что без соизволения св. Синода он не уедет из С.-Петербурга, хотя бы от кабинета был уволен.

Синодский секретарь Муринов, объявлявший Феофилакту указ св. Синода, представил подробное донесение о своем разговоре с преосвященным, то есть о том, что говорил преосвященный при слушании указа. «Когда преосвященный подписался, то постояв не много у стола выговорил таковые речи, в присутствии приставленных к нему кабинетом курьеров: о вот-де я думал, что лекарь пришёл, ан-де беды принес. Дойдет и до вас». Потом сел на постель и спросил у Муринова: «может ли преосвященный Крутицкий»? Может. – «Кто здесь из архиереев?» Синодальные члены вашему преосвященству известны. – «Кто еще»? Чередной.– «Кто ныне рязанский? Да, Алексей». (27 июня).

30 мая, 26 и 29 июня сделали допрос Феофилакту. Но как его ответы опять показались не удовлетворительными и не согласными с показаниями Решилова, то коммиссия положила привести, его к присяге.

Указ об этом, за подписанием членов св. Синода и кабинетных министров – Остермана, Ягушинского, Черкасского и Ушакова, объявлен был Феофилакту 7 июля 1735 года. «Понеже ты на посланные к тебе четыре допроса ответствовал весьма, повидимому, не прямо, ибо на первый апреля 10 и на вторый апреля 22 писанные сказал ты, что весьма не выдаешь, чего нельзя, кажется, было тебе не ведать; а на третий мая 30 писанный, где Решилова именованого такожь незнанием отговаривался, чего никто не надеялся; а в кабинете, 26 дня июня, первее в незнании том утверждался, покаместь Решиловых к тебе и твоих к Решилову писемь не показали, а по объявлении писем оных сказал ты, что забытием прежде того не написал и твое в том незнание показывал; а на четвертый вопрос, июня 29 тебе посланный, еще паче прежних ответов твоих ответствовал ты (как по всем обстоятельствам и речам того же ответа твоего разсуждаем) не совестно, суетно, огурно и самим, как в прежних ответах твоих, так и в последнем том, написанным словам твоим не согласно и отнюдь не сходно, – и потому показал ты сам себя к подозрению известного следуемого злого умысла близким: того ради, по имянному ея императорского величества указу, высокоучрежденные кабинетные министры и синодальные члены согласно приговорили: привесть тебя, при знатных духовного и мирского чина особах, к присяге, по приложенной при сем форме. И дабы ты впредь не отговаривался малым, к разсуждению данным тебе временем и торопким домогательством, дается тебе на разсуждение, итить ли тебе к присяге, или сказать, что знаешь, довольное время, а именно до десятого числа сего июля месяца. А между тем и то тебе во известие предлагается, что если ты не вступая в присягу, не скрытно и прямо покажешь, что надлежащее к прежним данным тебе допросам ведаешь: то как бы ни был виноват, по благоутробному ея императорского величества милосердию, получишь прощение. Если же присягою завяжешься, а после с другой какой стороны покажется, что присягал ты ложно: то не льстя себе ведай несумненно, что какового суда и осуждения сам ты признаешь достойными во лжу призывающих Бога свидетеля, таковый суд и осуждение с тобою будут».

Вместе с указом сообщена ему и форма присяги, особливо на этот случай сочиненная Феофаном¹⁵.

Ответ Феофилакта можно было предугадывать. Посланные с указом симоновский и чудовский архимандриты с обер – секретарем Дудиным и секретарем канцелярии тайных розыскных дел Хрущовым, донесли Синоду, что Феофилакт «прочет все, мало помедля, говорил: как он не знал – не ведал, и ни языка-де, ни доносителя нет, ан-де велено ему ответствовать. И того ответствия (говоря сердито и грубо) посланные требовали у него весьма торопко и понудительно, и так о требованных у него речах, – каковых-де, яко недостойных памяти, и что-де силы в них никакой нет, вспомнить тогда не мог, и на ум ему не пришло, – и не показал. А что ныне ему ея императорского величества указом повелевается присягу учинить, то исполнить готов, да и сам он желал того; понеже совесть его в том не зазрит и никто в том на него показать и доказать не может».

Как совершилась присяга, приводим подлинный акт, подписанный синодальными членами и генерал-адъютантом Ушаковым.

«В назначенный день, 10 июля, к члену святейшего правительствующего Синода преосвященному Питириму, apхиепископу нижегородскому и алаторскому, по полуночи в седьмом часу, в присутствие прибыли: св. Синода член, преосвященный Леонид, архиепископ сарский и подонский, генерал и кавалер лейб-гвардии семеновского полка подполковник, и ея и. в. генерал-адъютант Андрей Иванович Ушаков, да синодальные ж члены Аарон архимандрит чудовский, Иларион архимандрит новоспасский, Амвросий архимандрит симоновский. И от означенных присутствующих персон синодальный секретарь Иван Муринов посылан дважды к имеющимся при Феофилакте apxиepee тверском кабинета ея и. в. курьерам с таковыми объявлении: впервые, чтоб оный арxиepeй тверской был к выходу в церковь для исполнения повеленного ему в готовности; а вторично: дабы со оным apxиepeeм те курьеры шли в церковь Успения Пресвятыя Богородицы, что в Никольской, близ тверскаго apxиерейского подворья (где оной тверской apxиерей содержится) обретающуюся. А сами оные присутствующее поехали в церковь и по прибытии их присутствующих во оную церковь, и по приведение apxиерея тверскаго, по полуночи в начале осьмого часа, вытребована у него apxиерея, данная ему apxиерею, форма известной присяги, которая им и объявлена, и потом сказано ему apxиерею: если совесть его не зазрит, приступил бы ко учиненной ему присяге; на сие сказал архиерей Феофилакт: «готов, и совесть его не зазрит; разве впредь не покажется-ль, да не думает того, но надобно-де объявить, что на него показано». На сие сказано ему: оного, что в присяге заключается, требуется у него не о будущем, но о прошедшем. И потом пришед он apxиерей к налою, где Евангелие и Крест во обычном месте поставлены были, говорил он apxиерей такое слово: «как-де и ответа у меня требовано, поступлено не право – имея в руках у себя мои письма, а прежде вопроса мне их не объявили и не показали, а объявили после; а присяга сия не так ли мне делается, как ответов требовано и хорошо ль это так делать»? На оныя его речи сказано тому архиерею Феофилакту, что оную присягу ему поведено учинить по всемилостивейшему ея и. в. указу, и обойтися кроме присяги не можно, понеже по разсмотрению высокосиятельных господ министров и св. Синода членов показалися о нем не малыя важныя сомнительства и требуется тоя присяга по самому делу, и естьли совесть его в том не зазрит, сомневаться не о чем; а буде в чем зазрит, разсудил бы. И выслушав оное, быв в не малом смятении, каквидно было, на оныя речи сказал: «совесть его не зазрит и готов исполнить». И приступя к самому налою, положа присягу на Евангелие, читал ее вслух присутствующим. И как стал ее оканчивать чтением, дважды плакал. И окончив тое присягу, поцеловал слова и крест Спасителя нашего, отступил от налоя и подписался под присягою своеручно. И по подписке оная присяга у него взята. И притом вышеозначенным присутствующим генералом и кавалером, лейб-гвардии семеновского полка подполковником, и ея и. в. генерал- адъютантом, А. И. Ушаковым объявлено, дабы он архиерей данный ему о учинении означенной присяги, за руками высокосиятельных господ министров и св. Синода членов и его превосходительства, указ имел при себе в секрете и как обретающимся при нем караульным, так и никому иному отнюдь не объявляя и словесно о том ничего не произнося. Что выслушав сказал: «извольте указ у меня принять». На сие ему его ж превосходительством объявлено: его-де превосходительство того принять собою не может, а имел бы оной указ он архиерей, так как ему объявляется, до указу, при себе: на что он архиерей сказал: чинить потому так буду. Тем оное действие и заключилось.»

Синодальные члены в тот же день донесли Феофану, в его приморскую мызу, что «известная ему персона присягу учинила, а каким образом, донесем вашему преосвященству впредь; а ныне, за нижеупомянутым случаем нечаянным, времени не достало».

По странному стечению обстоятельств, в тот же самый день случилось происшествие, которое заметно обезпокоило многих.

Вечером, один из синодальных членов, новоспасский архимандрит Иларион, возвращаясь от преосвященного Питирима на свое подворье, на пути внезапно скончался. «Сказывают, что в то время, не доехав до дому, противу гостиного двора, из коляски выпал, но не усмотря то служители без него несколько и отъехали. И увидя то караульные солдаты, стоящие у гостиного двора, покойного архимандрита служителей вскликали и подняли его на дороге, где он из коляски выпал, уже умерша. И тако разсуждается, что оный смертный час прилучился тогда от убою, как из коляски выпал, понеже на левом виске имеется багрово». Бывший при освидетельствовании доктор объявил, что убила его конечно внезапная апелепсия.

Между другими Феофан, заметно был обезпокоен этим событием; но и событие, и безпокойство скоро забылись. Архимандрита Илариона похоронили в невском монастыре, в котором он прежде был наместником.

Июля 11 синодальные члены послали к Феофану подробное известие (акт) о совершении присяги; а на другой день получили от него собственноручный ответ следующаго содержания: «сего июля 11 дня получил я исправно писание святыни вашея, которым изволите мне повестить о событии известного дела: за что я всепокорно преосвященству вашему благодарствую. И при сем благопочтенно предлагаю, что таковую же действия оного повесть, по моему мнению, надлежит копиею, с подписанием рук святыни вашея (а хорошо бы, и с подписанием руки его сиятельства генерала Андрея Ивановича Ушакова, если мощно) написать к лицу ея императорского величества и прислать сюда, для вручения ея величеству».

Август, сентябрь и большая половина октября прошли в допросах разных лиц. Ключ ко всем домашним тайнам Феофилакта, ко всем его действиям и разговорам, дан был Решиловым в его показаниях. За ним, обнадеженный милостию, ступил Маевский и подтвердил все показания Решилова, описал, с драматизмом и красноречивыми подробностями всю жизнь Феофилакта, сколько она была видима им, все его разговоры с ними, все поступки, которых они были свидетелями или участниками. Первыя показания восходят ровно за десять лет – к тому времени, как только Иоасаф поступил на службу в тверскую епархию. Приведем некоторые, более характерные из этих показаний.

В августе 1726 года, отправляясь в С.-Петербург, Феофилакт взял с собою до Торжка архим. Маевского. Дорогой разговорились о рязанской кафедре. Феофилакт сказал, что охотно перешел бы на нее после Стефана, но нехочет после Сильвестра. От Стефана перешли к Феофану – что он лютеранскую сторону держит. После того преосвященный спохватясь спросил архимандрита: «и ты, судья мой, не их ли духа?» На это архимандрит отвечал, что никак бы и думать того о нем не изволил. (20 июля 1735.)

Бывши в Твери из калязина монастыря, в 1727 г., Маевский разсуждал с Решиловым о лютеранской вере и, между разговором, называл Феофана лютеранским защитником. Теперь Маевский показывал, что говорил это о Феофане с разговоров бывшего александроневского наместника Варлаама Голенковского и справщика Варсавы, а также с речей жившего в доме его преосвященства, иеромонаха Симона Кохановского, которые выдавали Феофана с этой стороны, и наконец со слов Феофилакта (26 июля 1735 г.).

В 1728 г., в бытность преосв. Феофилакта в Твери, Решилов переведен из ракова в клобуков монастырь игуменом. После того, ввечеру, в первых числах января, при имевшейся в келлиях его архиерейских музыке, Феофилакт за чашею вина поздравлял Решилова с клобуковским игуменством и называл «кашинским коханным прелатом»; а Решилов сперва поблагодарил Феофилакта, потом держа стакан в руках, стал на колени и сказал: «да здравствует святейший патриарх всероссийский». Феофилакт оглянулся на него «пригневным образом» и окинув взором присутствующих сказал: «что ты бредишь»? Решилов заговорил другое. – Последовавшее за тем издание Камня веры, при содействии И. А. Мусина-Пушкина, Д. М. Ролицына, О. М. Апраксина и Г. И. Головина, еще более утвердило их в мысли о патриаршестве Феофилакта.

В 1729 г. Маевский приехал в Москву к Феофилакту и привез с собою дело Решилова, по жалобе клобуковской братии и монастырских крестьян. В святки он бывал у преосвященнаго. Один раз речь зашла о государе, Феофилакт с сожалением говорил, что Петр II-й еще в молодых летах, и наставления доброго, как монархам принадлежит, дать некому; и вспомянув некоторого своего друга Зейкона, хвалил его благочестие и учение, и говорил, что он весьма бы надобен был в нынешнее время к наставлению государя в добрых нравах и благочестии. «А ныне-де имеется учитель Остерман, да и того гг. Долгорукие – чтоб не часто ему с его величеством видеться – устранили: под видом возвышения чести дали ему место в Сенате. А хотяб-де он Остерман и всегда был при государе: все в наставлении благочестия нечего доброго надеяться, потому что он лютеранской веры. Надобно бы его величеству о том советовать, да некому. Я б и рад, да несмею. А св. Синоду согласиться невозможно, за тем, что преосв. новгородский и сам лютеранский защитник, и с ними-ж только знается». При этом вспомянул о живущем в доме Феофана, иеродиаконеАдаме (Селлие), что де «и Адам его по лютеранским домам всегда бегает, и у генерала Якова Брюса чуть не живет». На это слово о Брюсе он архимандрит сказал, что «говорят, будто Брюс не лютеранин, но атеист?» Они и с такими знаются – отвечал Феофилакт. (27 июля 1735 г.).

Кроме вышеупомянутых тетрадей против Буддея, которые попали в тайную канцелярию, Феофилакт написал еще книгу на лютеран. Когда Маевский, при одном разговоре (1731 г.) спросил, что это за книга и как она называется, – Феофилакт отвечал: «преосвященный-де Феофан блаженной памяти государю Петру I-му поднес с лютеранской стороны своих трудов некоторую книжицу. Граф И. А. Мусин-Пушкин прислал экземпляр этой книжицы ему Феофилакту и велел ему писать на нее: так вот он и написал». Преосв. Феофан, по поводу этого показания, объявил в следственной коммиссии, что это наносится на него клеветнически, что такой книги государю он неподносил. «Не оттого ли эта клевета происходит, что он в 1718 году, по прозьбе Мусина-Пушкина дал ему своих трудов книжицу Ига ветхозаконнаго, которая никакой противности здравому разсуждению благочестиваго исповедания несодержит»?

В бытность в бизюкове монастыре Решилов говорил, что когда он был в расколе, ему хотелось видеть apxиepeя; а по обращении своем желал видеть патриарха. Маевский отвечал на это: «если ты при жизни блаженной памяти государя Петра II-го не видал патриарха: то уж не увидишь». После того Решилов спросил: «отчего не сбылось патриаршество Феофилакта?» На это Маевский отвечал: «быть бы ему давно патриархом, только скрипочки ему, да дудочки помешали» и прибавил, что эти слова – об охоте Феофилакта до музыки он слышал от князя Д. М. Голицына в бытность в Москве по делу архиепископа. Маевский защищал его перед Голицыным; но набожный вельможа отвечал: «полно, полно! Я знаю, каков ваш apxиepeй. Не так он живет, как отец его, преосвященный Стефан митрополит». (31 июля 1735 г.).

К этим вопросами показаниям присоединились еще секретные, касавшиеся государственных дел. Повод к разговорам об этих делах подавали сперва неопределенность относительно порядка русского престолонаследия, потом издававшиеся по этому предмету постановления с тайными статьями. Например: у Маевского, а потом и у Феофилакта спрашивали: «говорилиль они, что государыне цесаревне Елисавете Петровне наследницею российскаго престола уже не быть, того ради, что, по преставлении государя императора Петра II-го, о принятии российскаго императорскаго престола от гг. министров было ея высочеству предлагаемо и ея высочество, как слышно было, яко бы того отрещись изволила; – что принцесса Анна Леопольдовна крещена в лютерский закон; – что при сочетании княжны Екатерины Иоанновны с мекленбугским герцогом договор такой состоялся, дабы будущия от них как мужеска так и женска пола дети крещены были по герцоге в лютерскую веру (судит Бог П. И. Ягушинскому: все то он сделал, прибавлял будтобы Маевский) и что для того и ея высочество, принцесса Анна (Леопольдовна) крещена в лютерскую веру, которую и по ныне содержит – что оставшийся после цесаревны Анны Петровны (†1728 г.) от голштинского герцога сын Карл Петр Ульрик (впоследствии император Петр III) наследником российской империи быть не может; потому что отец его герцог, имея наследственное право на шведский престол, уступил это право в пользу своего сына, и что он содержит веру лютерскую»?

Утром 22 октября отправлен указ к Феофилакту с первым секретным вопросом, с требованием письменных своеручных секретных ответов на этот и будущие вопросы, и с обыкновенною угрозою за ложь или утайку достодолжного штрафования без всякого упущения. Вечером того же дня посланы еще два вопроса.

В ответах первое затруднение вышло из того, что Феофилакту велено было присылать свои ответы за печатью: а у него не было ни какой печати. Синод сделал ее на свой счет. За тем пошли опять разные вопросы по показаниям Решилова, Маевского, Давыдова и прочих прикосновенных лиц.

На вопрос: зачем он взял с собою Решилова, которому, без указу св. Синода, не велено выезжать из С. Петербурга, Феофилакт дал ответ, сообразный с тем, что мы сказали выше о Решилове. Св. Синод нашел этот ответ неудовлетворительным. В том же заседании синодальный обер-секретарь словесно предложил, что когда перед этим он был, по поручению св. Синода, у преосвященного Феофилакта, то Феофилакт спросил: «где живет теперь преосвященный Феофан? велел отдать ему поклон от себя и просил, не можно ль его преосвященству обослать его от рыбы»? «На что расуждаемо, что в пропитании даются ему деньги, из которых можно ему и рыбу покупать».

В тот же день отправлен был к нему дополнительный вопрос: как он произвел Решилова во игумена, когда он не его епархии? Феофилакт отвечал, что по обращении из раскола, Иосиф не приписан ни к какой епархиии пришел к нему, как овца, не имущая пастыря; хотя он и обманулся в нем, но в то время полагал приличным, наградив его, расположить этим примером других к обращению из раскола. И этот ответ найден неудовлетворительным.

В избежиние проволочки, решено было допрашивать Феофилакта словесно в присутствии Синода. На 45 вопросов подсудимый дал показания по архиерейству.

Дня через три после вопросов, которые прямо относились к следственному делу, у Феофилакта спросили совсем неожиданно: был ли он в Львове, когда Иосиф, епископ шумлянский, оставя благочестие, принял унию, и при нем ли этот Иосиф, с каронным гетманом Яблоновским, тоже униатом, доставали штурмом соборную церковь? Феофилакт отвечал, что он был в то время в Львове и сам видел, как штурмовали львовскую церковь. Прежние его ответы, судя по последствиям, найдены недостаточными: но этот показался удовлетворительным.

За этим вопросом, дней через 20 (5 декабря), последовал новый – о подробностях этого штурма: «каким именно образом обретающаяся во Львове соборная благочестивая церковь вышепоказанными униаты доставаема была штурмом и сколько при том доставании военного и прочого униатского закону народу было? И те униаты тое церковь досталиль и как скоро? И буде достали, то тое благочестивую церковь в свой униатский костел превратилиль? И от того времени всель и по ныне тамо униаты действие свое отправляют?»

Феофилакт отвечал: «как соборная благочестивая церковь, во Львове обретающаяся, Иосифом епископом шумлянским с гетманом каронным Яблоновским, с униаты, штурмом доставаема была: тогда при том доставании военного и прочего униатского закона народа было например человек со сто, или и больше, которые ломамии бревнами били в двери, и топорами рубили, и стену проломав и отломав двери часа через два или три, так тое церковь и достали, которую и обратили в свой униатской костел. И оттого времени, как его преосвященству слышно, все и по ныне тамо униаты действие свое отправляют».

В том же собрании сделан ему допрос о том, что, по его мнению, кроме непреложно веруемых в христианстве догматов, такожь и заповедей, непременного исполнения требующих, признается за среднее, за нужду некую могущее быть отмененным? Феофилакт отвечал: «что по его мнению к безразличным или средним вещам относятся: крестохождение, водоосвящение, погребение мертвому учинить без церемонии церковной, крестить больного за немощь без молитв единою формою: во имя Отца и Сына и святаго Духа, и материею, – в нужде болезни приобщать св. таин ядшаго, маслосвятие, кое можно учинить и единому священнику, и прочая сим подобная, которая, бы подробно исчислять, могут найтись довольно».

Следствие продолжалось. Допросы возобновлялись. Новые лица были требованы и допрашиваемы. Наконец дело перешло в тайную канцелярию, куда мы не можем за ним следовать, и уж после смерти Феофана († 1736 г. сент. 8), но еще при владычестве Бирона, кончилось тем, что 13 декабря 1738 года Феофилакта, за важныя его вины, лишили архиерейства и всего священного и монашеского чина. Преосвященный Амвросий, епископ вологодский, имел несчастное поручение от Синода привесть это определение в действие в тайной канцелярии. И стал Феофилакт разстригой Федором Леонтьевым, сыном Лопатинским.

В то же время высочайшим указом повелено было перевесть из Твери в С. Петербург его библиотеку и весть собственный скарб.

С тверского архиерейского подворья перевели его в крепость, где он и содержался до смерти императрицы Анны.

Правительница Анна Леопольдовна велела освободить его из заключения, с объявлением высочайшего указа именем императора: «бывшему тверскому архиерею Феофилакту, хотя он по следственным делам и виновен явился, однакоже для многолетнего его и. в. дражайшего здравия и благополучного государствования, такожь и поминовения блаженной и вечной памяти достойной императрицы Анны Иоанновны, оную его вину ныне отпустить, и по прежнему сан архиерейства ему отдать и для пропитания определить его в пристойный монастырь. 30 декабря 1740 года».

Преосвященный Амвросий взял его больного и изувеченного на свое подворье и утешение, вместе с синодальными членами, преосвященным Стефаном Калиновским и архимандритом Маркелом Родышевским, участником его страданий, объявить ему высочайший указ, о возвращении ему архиерейетва¹⁶.

Указ объявлен ему 12 января 1741 г.; а мая 6 он скончался, имевутешение удостоиться перед кончиною посещения великой княжны Елисаветы Петровны. Тело блаженного архипастыря погребено в невском монастыре в лазаревской церкви ¹⁷.

Прочие лица не избежали своей участи. Что сталось с Решиловым, неизвестно. Иоасоф лишен был сана и уже в 1742 г. возвращен ему иеромонашеский чин, а в 1745 г. и архимандритский сан, причем он сделан настоятелем киевомежигорского монастыря. – Наконец в истории Маркелла Родышевского невинно замешан был харьковский (куряжского монастыря) архимандрит Платон Малиновский. Он был назначен киевопечерским архимандритом и уже прибыл в Москву, как вдруг это назначение отменено. Его послали в ипатский монастырь. Когда, как и зачто после того судили его, неизвестно. Видим только, что в 1734г. имя его упоминалось в показаниях симоновского эконома Серафима Лупкина по делу Родышевского, который из-под своего симоновского ареста, не смотря на строгий запрет, ездил к Платону в бытность его в Москве, для поздравления и имел с ним разговор иностранным наречием. После того в 1738 г., «в одно время с Феофилактом, его лишили сана и монашества и, под мирским именем Павла, сослали в Камчатку, на вечное пребывание. Но после восшествия на престол Елисаветы Петровны и милостивого указа ея о невинно-ссыльных, иркутский епископ Иннокентий взял его, за неимением учителей, в школу и ходатайствовал пред духовным и гражданским начальством о возвращении ему прежнего сана, поскольку он «о лишении священномонашества всегда пребывает в унылости». Синод, по сношении с тайной канцелярией, разрешил возвратить ему сан и прежнее звание и определить его в какой-нибудь пристойный московский монастырь. Но унылость до того изнурила все его силы, что, прибывши в Москву, он просил св. Синод освободить его от всякаго начальства и уволить в киевопечерский монастырь на уединенное житие. «Примечая по вся дни не малую во всем теле моем здравия слабость и умножающуюся болезнь, и к всякому правительству неудобство, разсудил я в себе, по совести христианской, неудобоносимых не касатися, но на уединенное токмо проситься житие». Однакожь это желание его не исполнилось. В 1742 г. он был посвящен в епископа сарскаго. Скончался в 1754 г. архиепископом московским и погребен в чудове монастыре.

По указу благочестивейшего государя нашего велено вашим преосвященствам ехать в С.-Петербург, для поставления архиереев на вдовствующие престолы. И потому великого государя указу благоволите путь сей благополучно восприяти и дело, на неже звани есте, по чину и уставам святыя, православно-восточныя, кафолическия нашея церкви совершити, и избранных и достойных превысокого архиерейского сана благодатию всесвятаго Духа, данного вам, рукоположением посвятити. Аще же бы преосвященствам вашим представлен был к посвящению архиерея на кий либо престол пречестный о. иеромонах Феофан Прокопович: то вы apxиepeи должны есте сия непременно сохранить:

донести благочестивейшему государю, что помянутый пречестный о. Феофан Прокопович имать препятие, которое сам на себя наложил ко святому, великому, архиерейскому сану. Препятие же cие есть – учение его, несогласное святой нашей апостольской, православно-кафолической церкви, – которое учение проповедывал он, под именем богословия, явно в Киеве в училищах, яко же о том свидетельствуют киевские ученики его и прочие; а наипаче письма его, богословскими нареченныя, от которых некая преосвященствам вашим, ради сведения, подаются.

Аще бы сего учения не признал своим пречестный о. Феофан Прокопович: то обличатъ его письма, его ученикам в Киев преданныя, кроме иных свидетельств. Аще ли бы признал за свое оное учение, а глаголал бы согласное cие быти святой нашей восточной церкви: то должны архиереи Божии просить благочестивейшего государя, дабы, аще нам в том неизволит верити, благоволил cия его учения послати к святейшим патриархам, ради подлинного известия, не противна ли cия суть святей нашей церкви? А донележ о сем известие получить, благоволил бы пресветлейший монарх поставление Феофана Прокоповича отложить на иное время.

Аще же бы иеромонах Прокопович признался до сего учения, яко его есть, и слышавши, яко новое и противное есть нашей святой, апостольской церкви: то должен есть с покаянием его отрещися явно прежде поставления, по образу поданному преосвященствам вашим и прочая вся по обычаю исповедания, и о том бить челом великому государю. И егда cие исполнит, посвятите его по царскому изволению. Аще же бы не посему cие сделалось, аз не повинен сему – вы узрите.

Conclusiones, excerptae ex materia, tradita Kioviae.

Spiritus s. veritas est: originale peccatum consistere in concupiscentia. Духа святаго истина есть, яко первородный грех есть похоть.

Concupiscentia liaec datur de Facto nunc etiam in renatis. Unde in sancto Paulo etiam habitavit peccatum originale post conversionem. Похоть эта пребываетъ и ныне (не только в неверных), но и в крещеных. Того ради и в св. Павле живяше грех первородный по обращении.

Legem Dei nemo, etiam quantumcumque justus, perfecte adimplere potest. Закона Божия никто же, аще бы и зело был праведен, совершенно исполнити не может.

Homo neque gratiam, neque gloriam meret per bona opera sua, quantumcumque salutaria. Человек не заслуживает ни благости (Божией), ни славы (вечной) добрыми делами своими, аще и зело спасительными.

Non datur in homine justitia intrinseca. Sed justus ffi ex peccatore per justitiam Christi per fidem sibi applicatam, et per meram non imputationem peccatorum a Deo. He дается человеку от Бога правда внутренняя. Но праведен бывает из грешника правдой Христовой чрез веру себе приложенную и единым невменением грехов от Бога.

Dota incassum eliciuntur, utpote quam ab homine impleri nequeunt quantumcuquue justificatio. Обещания всуе бывают, понеже их человек исполнити не может, аще бы и зело был оправдан.

Poenitentia est tantum moera actio paenalis, nullam conferens justitiam intrinsecain. Покаяние есть токмо дело наказательное, ни единыя подающее правды внутренния.

Refragatores Evangelii, sev peccantes in Spiritum s., ideo habent et hie et in futuro peccatum irremissibile, quia amplius eos Deus non vocat ad poenitentiam. Противящиеся Евангелию или coгрешающие на Духа святаго, того ради имеют зде и в будущем веке грех неотпустительный, яко уже к тому Бог не призывает их на покаяние.

Peccatum, ut sit peccatum, non requiritur esse aut voluntarium aut liber. Грех, дабы был грехом, не требует, дабы был вольный или свободный.

Peccatum in fidelibus etiam minimum et non voluntarium reum tamen hegenam facit, veniale tamen est propter non imputationem a Deo per Christi merita in justificatis; in infidelibus vero omnia sunt mortalia. Грех в верных, аще и малейший и невольный, достойна человека творитъ геенны; обаче простительный есть, яко не вменяет его Бог ради заслуг Христовых с оправданных. В неверных же вся суть грехи смертные.

NumerusseptenariuspeccatorummortaliumestmerumfirmeutumCassiani. Число седмеричное грехов есть токмо вымысл Kaccиaнa.

Кроме сих учит той же:

Яко едина вера без дел оправдает человека, и cия вера не тая есть, ею же верим догматы веры православный, но токмо сия, ею же верим, яко Христос может и хощет нам грехи отпустити.

Яко ни едино дело доброе есть чисто и совершенно пред Богом и достойно воздаяния вечного.

Яко всегда всяк человек во грехе есть, дабы всегда возмогл истинно глаголати: остави нам долги наша.

Яко чиноначалия ангельская и лики ангелов разделении – суть вымышление человеческое.

Яко книги св. Дионисия Ареопагата, в них же чини cии ангельстии откроются, не суть Дионисиевы, но некоего баснотворца.

Яко чрез Михаила архангела не разумеется Михаил созданный, архистратиг сил небесных, но под сим именем разумеется Михаил несозданный, сие есть сам Христос Бог.

Cия учения и прочая множайшая суть в писаниях латинских, а некая же и в русских, иеромонаха Феофана Прокоповича. Аще же тако держал прежде архиерейства: чего надеяться, егда архиерейскую власть приимет.

Смиренный Стефан, митрополит рязанский и муромский

Пишет то папа, будто бы, Бенедикт: а год в том письме означен 1718. А того года не был папа Бенедикт, но Климент, который умре.

Число имени папину не приписано. А папа в письмах своих к знатным людям пишет тако, например: Климент II папа. А когда генеральное ко многим пишет установление или указы, тогда имени своему числа не придает, да и не называет себя папою, но так пишет: Климент епископ, раб рабов Божиих.

Еще к титле папиной придано: Старого Рима и прочая, чего в папиных письмах никогда не пишется. И если бы кто папежского исповедания человек назвал папу Старого Рима, великую бы ему уразу сделал, и не был бы без истязания, яко показавший мнение, что папа есть только Старого Рима папа.

Примечание. Приходило плуту сему на мысль, что константинопольскаго патриарха титла имеет сии слова: Нового Рима, и оттого догадывался глупец, что титле папежской имеют быть речи: Старого Рима.

Начато папино пиьмо к епископу тако: наимилейшему сыну нашему и проч. А папа епископам пишет: любимому брату нашему.

Тогож епископа, во оном письме, не называет папа никаким епископом, но токмо имя его и прозвание означает: а папа, когда пишет к епископу, редко когда по имени его, но только по епископской титле пишет, так например: любимому брату нашему, епископу аквенскому, Сикст пятый папа.

Незнал плут, когда Феофану, до епископской титли, придано Архи: и того ради описался в том погрешения, и вымыслу своему обличения, и ненаписал никаковой тытлы. А папа ведал бы, какФеофана тытулуют, еслибы Феофан к папе писал, как в лжесоставном сем писъме папином написано¹⁸.

Приветствие папино изображено тако: апостольского престола, и нашея можности благословенство, – что произошло смешным весьма мечтанием сочинителя глупца. Папа к кому письмо пишет, так ему в начале приветствует: спасения и апостольского благословения. А можности своей, хотя и прегордый, також и апостольского престола, не упоминает. Но зде примечать надобе, что сего письма сочинитель, имел конечно справливаться, и у некиих, которых он разумел за искусных, спрашивать: как свою папа титлу в письмах изображает, и какое приветствие, или доброжелательство от себе к получающим письма его пишет. А тот, кто его всем научить хотел, устроил начало папскаго письма по неискусным догадам своим, каковое сочинитель сей написал. А приветствие уформовал надогад же, по сему: папежские епископы, в титлах своих обычно пишут тако, например: «Фортунат Божиею, и святаго престола апостольскаго милостию, епископ сабинский»; знатно же тот, кто сего писца научал, неведая, как пишут папы, а вышепоказанную папежских apxиepeeв титлу, яко частую и обычную зная, из титлы сея выплел оное приветствие: «апостолского престола, и нашей можности благословенство». Но кроме, что показал свое недознание, еще и дурость свою явил: из титлы оный епископской лучше бы такое приветствие сочинить: Божия, и апостолского престола благословение.

Пишется в папином письме, будто папа, по присланному к себе письму от apxиepeя Феофана, известился так как и от союзников своих, что он Феофан в Poccиu на месте кардинала заседает. Не знал глупый сочинитель, что дело или чин кардинальский, и что в нашей Церкви нет чина кардиналам подобного. Но понеже расколщики, не по историческому искуству, но по самомнению своему, как о прочиих делах и чинах, так и о папежских кардиналах сказуют то, что им кажется, а именно думают, будто у римлян то кардинал, что у нас митрополит; того ради и сего писмишка автор к тому мнению сличную речь написал.

Примеч. О таком кардиналства толку обретается письмо расколничье в архивах синодальных

Письмо оное такового папу выставляет, какового никакой вор (разве на пытке) себе не показует. Всякий вор и злодей вором себе и злодеем не называет, и хотя безсовестный еретик, однако же об себе сказует, что он весма доброй совести и что за истину стоит, а противной себе стороне не важный, и несильныя мудрования восписует. А в письме сем папа явственно показует свое безсовестие, и худоумие: будто бы по мнению его патриарх, и две другие именуемыя от него особы были помешателми в намерении его, и будто бы он патриарха, яко сильного в догматех, опасался. И хотя бы подлинно таковые в папиной голове были помыслы, однакож бы оних не объявлял ни кому писменно. Еще же русскую историю папа пишет к русскому человеку, от которого надлежало бы ему требовать себе оной истории. Да сверх того, самый штиль, или сочиненного слова состав неразумный, гнусный, нескладный, суесловный, речи в нем надменные, и таковые прибираные, каковые невежам, да витийствовать тщащимся кажутся быть высокие, и риторские: такой штиль явно показует, что писмишко сие сочинял некто глупый, да еще и не трезвый книгочий.

Не меншая дурость и невежество обличается в заключении письма. Год только и месяц означен, а нет следующих речей, которые в папиных, об таковом важном деле, письмах обычно прописуются: дано у святого Петра, под перстенем рыболова, архиерейства нашего году, такого числом.

Еще же и вне письма того, две явственныя лжи, по своему глупству и безстудию, лаятель сей произнес: 1) будто виленский бискуп, который в 1719 году был в Вильнебискупом, а умер 1725 года или немного ране, или позже, вместе с Феофаном учился в школах. А бискуп оный прозванием Бростовский, был тогда уже бискупом, когда Феофан млад первее в Польшу пришел; 2) будто бы виленский оный бискуп именуемых им особ знает за союзников в римской вере Феофана и за поборников исповедания римского.

Письмо сие сочинял не малороссиец, но великой России человек, да незнаемо для чего (а знатно для укрывательства) на образец польского языка речи пристроивал. Тоже дивно, и примечания достойно, что плут сей, в повести о показанном себе акибы папином письме, сказует, что он оное письмо на русское перевел, а перевел не на русское, но якобы на малороссийское, а паче и польское, как ему казалось, да и то дурно. А что он не малороссиец есть, явно нам по сим следующим в папином письме речам: 1) полученное, 2) отеческие законы, 3) главныи, 4) помешатели, 5) невыключены, 6) поборят, 7) ратовать; из которых шесть первых наречий, ни единаго в употреблении малороссийцы не имеют; а седмое «ратовать» есть у малороссийцев да не в той силе, в которой зде положено, но в противной: ратовать, в великороссийском языке, есть воевать, или ратию на кого поступать; а в малороссийском значит, оборонять, заступать, защищать. Сверх того, еще и по сему знать, что сочинитель сего письма не малороссиец есть, что написал он, вместо благодарствую, сие другое наречиe: динкую. А так малороссийцы не говорят, но говорят дякую. Видноже, что плут сей, слыша у польских людей: дзиенкуе, подумал, что из того малороссийцы формуют: динкую.

Пришложе нам, хотя не скоро, на мысль, что перед нами, аки бы пошучуя, такового речей русских на польские претворения употреблял Решилов, а наипаче слова сего: динкую. И то так живо прибралось нам на память, что на него о сочинении известного пашквиля подозрение стало, и по многом размышлении весьма утвердилось, что нас и подвигнуло требовать, дабы его сыскать к делу.

А в привезенных с ним из Москвы письмах явилось первое: что к нему тверской apxиepeй Феофилакт не в одном письме своем пишет званием польским, хотя русскими литерами, а именно: мосце ксенже браце; там же: пралацкое лице; там же: вашей превелебности. А в другом письме: зацный пралацие, мой коханый брацие; да там же: вашея пречестности, зацнего пралата, и кохонего брата. Там же внешнее надписание – превелебнейшему. А от сих оного apxиepeя писанных речей, можно знать, что хотя шуточное, для забавы, как водится, бывало у Решилова употребление наречий польских, (о чем ведали мы и прежде, как во втором пункте показано), однакоже знал оной apxиepeй, что Решилов часто такой польщизны употребляет; и потому сего нарицаемого папина писма, близким подозрением признавается автор Решилов. Сеже наипаче зде примечать надобе, что наречие Коханый, от тверского apxиepeя к Решилову написанное (и знатно часто на словах употребляемое), написано и в письме папином.

А в письме самого Решилова, которое писал к тверскому apxиepeю из под ареста, с Москвы, явственно наше на него, в сочинении папина письма, подозрение утверждается. Просит Решилов у тверского apxиepeя денег на уплату похищенной суммы, за что тогда в Синоде содержался. Разсуждения же достойно, как он тое прошение сочинил. Написал первее похвалу милостыни, долгим многословием на подобие предики: да вся та похвала сочинена диалектом не так малороссийским, как бы польским, или на польский образец устроенным: из чего явно, что Решилов в таком то диалекте, часто и охотно упражнялся, о чем и выше сего примечали мы. И штиль зде – подобный штилю вышепоказанному от нас в доказательстве притворного папина письма. Но паче всего примечать надлежит, что наречие в папином письме «благословенство» из польска, вместо благословения, написанное дважды, написал Решилов и в сем своем милостыни похвалении: благословенством своим Господь Бог и проч. А такового наречия, в русской говорке, и малороссийцы не употребляют и ни у кого мне слышать, кроме Решилова, не случилось. По оном же похвальном о милостыни слове, произносить прошение свое Решилов великороссийским диалектом, в котором прошении, особливыя примечания покажем мы ниже сего. А зде доказательство на Решилова в сочинении папина письма родится нам следующее: папино письмо писал человек великороссийский, как выше показано, да формовал речи на польский диалект: а Решилов, и по нашему прежнему знанию, и как из упомянутых писем известно, таковой–то человек, и кроме его, чтоб кто другой в Poccии в таковых письмах был ему подобный, не надеюсь. Еще же и особливыя наречия: благословенство, коханный, обретающияся в письме папином, являются и в письмах Решилову свойственных: то когож кроме его искать, как письму папину, так, чаю, и всему пашквилю автора?

Еще же штиля Решилова со штилем папина письма и всего пашквильного сочинения сходство и согласие следующими приметами, кажется, не темно познаваем. А именно:

а) автор пашквиля к сочинению вершиков, хотя весма неправильных, охотник; понеже лаи своя и начал, и окончил вершиками, и на странице 4 много блазней вершиками изобразил. А таяж к вершеписанию охота и у Решилова. В едином письме к тверскому apxиepeю похвалу ему соплетает сими словесы: радуйся новый Давиде победивый Голиафа, не пращию, но камнем веры, стерл еси сопротивныя супостаты, реку, люторы и калвины, и русския маловеры». И надеяться бы больше того в письмах Решилова, еслибы нашлось больше их число.

в) автор пашквиля, надменныя и высокия прибирает речи: тож делает и Решилов в своих нетайных письмах.

г) автор пашквиля любит часто много прикладов из писания и историй, також из разных писателей свидетельства употребляет: посмотри же и на Решилова письмо, где он выхваляет милостыню многими прикладами и свидетельствы. А то делает без всякой нужды, только для показания, что он гораздо от прочих монахов отличен.

д) автор пашквиля часто слезы и плачи и вопли пишет: також и Решилов; да и в том его наипаче с пашквильником сходство, что к изъявлению печали, одних, почитай, слов употребляет. Например: в пашквиле в самом начале: плачися, рыдай горко; и на странице 7-й: восплачемся и возрыдаем горько; подобне и в письме к тверскому apxиepeю: глас мой и рыдание горькое. Опять в пашквиле на странице 6 и 9: со излиянием слез; тот же речи образ и в Решиловом в Синод прошении: облияся слезами молю.

е) да и о других необычных, и в народе нечастых словах, пашквильныя и Решилова речения сходна; например в письме папином: за веру поборят; а в Решиловом письме: по церкви поборствуя. И как лживый папа необычным словом изобразил благодарствие: вписал в вечнодостойную себе жалость; подобне тож и Решилов изобразует в своем к тверскому письме: сотвори со мною вечную память.

ж) особливо примечаем, что каковым видом пашквиль, на странице 9, изъявляет бедность крестьянскую: не знают праздника, ни дня воскресного, ниже прибегнуть к церкви Божией; подобне тому пришло на ум Решилову изобразить бедность свою за арестом (чего по егож сказке не бывало) в письме своем: уже и в церковь из уз не испускают, и святыя исповеди, и причащения таинств лишихся.

з) и се еще весьма дивно, что автор пашквильный, в наpeкaнияx, и в печалных повествованиях, часто сего нарчия уже употребляет. Зри о том на странице 1 и на странице 4 и на странице 5 трижды, и на странице 7 трижды, и на странице 9. И только на тех местах речь сию «уже» примечаем, на которых не было, кажется, нужды оную писать, а можно было и без ней обойтись. И признавается, что оное наречие «уже» свойственное есть пашквильнику, как и всякому, почитай, человеку свойственны от обыкновения суть некия наречия. А Решилов в письме своем, в краткой печальной своей повести, четырежды написал оное наречие «уже».

Что касается до литер, – еслибы явились каковые письма Решиловы полууставом писанные, то не было бы трудно познать, его ли рукою писан пашквиль, или другого кого. А хотя нет доселе такового полууставнаго Решилова письма, однакоже не малое число литер, каковые в скорописных его письмах зрятся, подобны суть литерам пашквильного письма. А наипаче, сии литеры «Феоф.» написанные от него в титле тверского apxиeрея Феофилакта, в письме к нему, по моему мнению весма сходны суть с теми же литерами в письме пашквильном, написанными многократно.

А се каково кажется, что автор пашквильный, на странице 8, показует одного, другого, и третьего, а именно, которые клеветали на Феофана, якобы в неправом учении, а Феофилакта Лопатинского, который в первом клеветании начальник был, невоспоминает. Знатно Лопатинскому пашквильник сей был подкомандный, и ласкательный, и опасался, дабы, от именования Лопатинского, не произошло на него подозрение.

И се кажется, не без хитрости, что пашквильник чрез cиeлаятельное письмо свое, клевещет на всех знатнейших людей, будто бы они уклонились в лютерскую веру, а которого человека начальником того уклонения ставит, того не в лютераны, но в паписты произвел, знатно для того, чтобы не было помысла, которой он есть факции и команды.

В письме пашквильном, на странице 9, между тягостьми народными, положил бичевники. Acиe, кажется, не пришло бы на мысль, разве тому, кто над Волгою живет. А Решилов в калязине монастыре, июня по 26 число 1733 года, жил, который монастырь над Волгою. Был же и в Ракове монастыре игуменом, над Волгою же.

В своем к Синоду прошении Решилов, описав все свое житие, когда пришел до своего в ракове монастыре игуменства, и неких с него переходов, тут и остановился, а где потом был ничего не пишет. Не совесть ли претила ему другие места упоминать, чтоб не подать мнительства, и следа не показать, к случайным некиим, как бывает, взысканиям, – который наш догад еще вящше потому утверждается что не вспомянул и бизюкова монастыря, из которого он, ко взысканию похищеных им денег взятъ.

В том своем к Синоду прошении, просит Решилов, дабы невзыскивано на нем денег, для поминовения высокославныя и великодостойныя¹⁹ памяти государя нашего императора Петра первого, самодержца всероссийского. А не придал блаженныя памяти государя Петра второго, государынь цариц и царевен, ни именно, ни вообще, от фамилии ея императорского величества преставшихся, ниже для здравия ея императорского величества, и высокой ея величества фамилии: а знает что так многие пишут, хотя не по указу, но по обычаю. И то он, по моему мнению, учинил хитростию таковою, чтоб подозрительные на себя о сочинении пашквиля (где он на государя Петра первого лает) помыслы отвергнуть, еслибы кто об нем подумал. А наипаче в том, что в пашквильном письме написано, на странице 9: каков поминок, и проч.

Отпущен Решилов из калязина монастыря июня 25 дня 1732 года, с паспортом тамошнего архимандрита, в котором его отшествии примечаем следующая: 1, паспорт ему дан – итить в троицкой монастырь, и оттуда, если похощет, в Москву; а о возвращении его, ничего не написано: и для чего бы то тако? – 2, что оной его отпуск и отшествие близкое было к обретению пашквильнаго писма; – 3, справка зде нуждная и собою калязинский архимандрит такой ему паспорт написал, или по чьему приказанию? 4, справиться же, был ли Решилов тогда в троицком монастыре, или ни?

Скоро после того прибег Решилов в бизюков монастырь, который стоит на рубеже государства. А в том подозрение: не для того ли он туды улетел, для чего и прежде Сильвестр Медведев туды же прибежал, и покушался за подобное злодейство казни избежать? По многим вышеобъявленным зде обстоятельствам видеть мощно, что Решилов на рубеж прибегл, дабы уведомлен о происходящих на него вделе пашквильном поговорках, возмог себе скоро спасть переездом одной небольшой реки. Да тож и сам Решилов сего 1733 года, октября 28 дня, в синодальном дому, в Санктпетербурге, при допросах своих, в другом деле, проговоркою своею не легко утвердил; ибо, когда его увещевали общими словами, дабы он, не льстя себя, объявил все, в чем ему совесть зазрит, он на то, паче чаяния, сказал; я де не мыслил от православныя державы бежать, за рубеж уходить». Были притом, по синодальному приказанию, Иларион архимандрит новоспасский, Иоанн протопоп благовещенский, синодальный обер-секретарь Михайло Дудин, подпоручик Алексей Головин, и секретарь синодальный Алексей Волков, что тогда же и записано.

1732 года, месяца (справиться о числе и месяце) когда в Москве от Синода, усмотря Решиловым похищенныя государевы деньги, приказано искать Решилова, и спрошено у тверского стряпчего, где Решилов, тогда он стряпчий ответствовал, что Решилова во всей тверской епархии нет.

Из-под аресту московского пишет Решилов к Феофану, новгородскому aрхиерею прошение слезное, дабы его от платежа похищенных денег предстательством своим у святейшего Синода освободил. Да пишет же и к александроневскому архимандриту Петру, и прося у него таковогоже себе благодеяния, и к Синоду ходатайства, особливо требует, дабы, оной архимандрит просил Феофана apxиepeя о показании к нему той же милости, и называет оного apxиepeя премилостивым к себе отцем. И сие его к Феофану прошение и ласкательство не без подозрения. Феофан не был ему враг, да не был же и знатный благодетель. Еще же чрез полные шесть лет не писал он к Феофану, и быв между тем в Москве (как ныне сам показал: а может быть, и не однократно), бывал у бывшего ростовского Дашкова, а Феофану не являлся: и как о бытности его Решилова в Москве, так и где он Решилов доселе обращался, Феофан отнюдь не ведал. Знатно же от сего Решилова к Феофану ласкательства, что он Решилов размышлял с собою, не придет ли кому, письмо пашквильное чтущему, на мысль подумать и об нем, яко пашквильном авторе. И понеже Феофан в письме пашквильном не легко трактует, того ради таковым чрез письма, внушаемым своим к Феофану якобы доброжелательством, отводить хотел от себя вышеупомянутый подозрительный догад.

Весь склад, состав, или штиль письма оного (кроме некиих немногих частей, которые кажутся выше ума его) есть Решиловский. Так он и пишет, и говорит: что в особливом писем его с письмом пашквильным своде показано, и в кабинет подано.

Собственно тож является из вымышленного и в пашквиль вложенного понтифического письма, так на стать польского языка деланного, как и пишет и говорит Решилов.

Показует тож исход Решилова из монастыря калязина в Москву, и оттуда, по некоем времени, поход его тайный в бизюков монастырь порубежный: что все он делал в вышеупомянутом 1732 году, около того времени, как поднят оной пашквиль.

Когда Решилов был, в1732 году, до отъезда своего, в Москве, то в монастыре савинском, то на подвории тогож монастыря: тогда про бытность его секретарь тверского apxиepeя ведали. А как от него Давидова, по приказанию синодскому, спрашивано, где Решилов: то он Давидов приказал подъячему своему ответствовать, что Решилова во всей тверской епархии нет: а где он, – не сказали. И сия утайка к чему годилась, должен сказать Давидов.

По привозе Решилова в Санктпетербург, когда его синодальный член при других, первое о том спросил просто: для чего он в бизюков монастырь пошел, он на то ответствовал: «я де не думал за рубеж из царства православного отлучаться». Из чего ему пришло на мысль тако ответствовать?

Понеже в пашквиле, между прочим, нарекание написано, что патриарха нет, того ради дан Решилову вопрос на письме: ласкательноли он известную персону, яко имеющего быть патриархом, поздравлял, или прямиком? И он ответствовал, что поздравлял прямиком, и показал многие того причины и обстоятельства.

Сидя за арестом, неоднократно требовал бумаги, обещаясь написать все, что ведает, и писал на себя и на других немаловажные продерзости, о которых его не спрашивано. А то делал знатно для того, дабы тако показать, что еслибы он пашквиля был сочинитель, и тот бы трех свой объявил.

Когда ему, при министрах, велено письмо пашквильное дать посмотреть, тогда он первее головою стал качать, и очки с носа, моргая, скинул; а после и одной строки непрочет, начал бранить того, кто оное письмо сочинил, называя его проклятым, еретиком, диаволом.

Допрашиван же и бывший савинский архимандрит, о многих в пашквиле написанных знатных речах, слышал он тые от Решилова, когда гостил у него Решилов в 1732 году: и архимандрит хотя на всякий допрос мялся, однакоже, по многим увещаниям, показал чуть не все речи предложенный, что говорил Решилов.

Секретарь Давидов сказывал прежде, что не знал про бытность в Москве Решилова, а после довелось, и от сына его показано, что знал.

Оной же секретарь говорил, что Решилова только по лицу знает, а после явилось, что имел с ним дружбу, и гостем у него бывал, и книжицу от Решилова, с подписанием руки его, на благословение себе получил: да и сам в том винился.

Сюда же наддежит и пострижение сына его секретарева в монахи, весь в дивных и необычных обстоятельствах.

Сего 1733 г. марта 21 дня, получил я от высокосиятельных гг. министров писание, которым, по известному мне в тайной канцелярии делу, требовать изволите, дабы я предложил во известие: в книге против апологии Буддеевой на книгу. Камень веры не имеетсяль каких противностей церкви православной веры греческого исповедания, и иных неприличных речей к лицу ея императорского величества и к поношению и укоризне российской нации, и тому подобных? И потому я, нижеподписавшийся, книгу оную от Рибейры, латинского испанской нации монаха написанную, со всяким мне возможным прилежанием прочитывыя и разсуждая примечал, где бы в ней некия упомянутому суждению подлежащия речи могли усмотретись.

А по примечанию моему усмотрел я, что в книжице сей, кроме гнусного штиля и стыдного как в латинском языке, так в богословских и исторических учениях не искуства, и весьма грубого невежества (в чем автора обличать нам зде ненужда), много насеяно плевел, которые зело угодны не един вред и церкви и государству российскому учинить. Понеже Рибейровы, не на одном в сей книжице месте, видимыя лжесловия таковой в себе яд содержат, что одни из них могут другим государствам, в мире или в в союзе с нами пребывающим, подать на нас подозрение якобы о нашем к ним недоброхотстве; а другия подметуют соблазн самому российскому народу и междоусобной смуте и раздору; некая же суть к обоим таковым пакостям устроенная,– с намерением ли то своим или чужим писал тако Рибейра, изследовать нам и нельзя и нужды нет: совесть его знает. Мы только то показать к нашему оберегательству должны, что таковая, как выше упомянулось, в сей его книжице вредословия обретаются. А то ясно показуем в следующих пунктах.

В предисловии к ея императорскому величеству, первого листа на обороте, пишет Рибейра, будто бы его премногия духовныя власти русския домогательно просили, дабы он написал книгу сию. Мощно же знать, что он явно и безстыдно лжетъ, если он чрез духовных русских властей, не только apxиepeeв, но и знатнейших архимандритов разумеет. Где же при нем обоих сих властей число премногое было? Сколько их ни было в Москва в бытность его, и в разный времена, не было всех нетокмо премногое, но и немногое число; да и тех большая половина невидели его, а которые и видели, еще не все и те знали его; но разве увидев удивлялись, недоведуя, какова-то и откуда харя; которые же его и знали отчасти, немню – что б их было больше десяти человек; а из десяти тех, если которые наущали его к писанию книжицы, то разве два или три то делали – кто глупее и ему подобные невежи, еще же и латинствуюшие и российскому отечеству недоброжелательные, или и тайно от стороны папежской подосланные плевосеятели. А из верных российских членов кто бы требовал, – хотя бы и малоученый был человек, – от старца иностранного и иноверного и недавно явившегося, защищения российской церкви? Не так pycские люди неопасны, чтоб к так великому делу неизвезстного, паче же и противного человека пожелали себе в стряпчие. Что же коснется до ученых наших, (которых как и в духовном, так и в мирском чину не скудное число), от кого же из сих Рибейра ученнейший? а кто из ученых неотведал – какой Рибейра незаводный школьник? Если бы он молчал или нечто с перемолком редко проговаривал: мощно бы об нем надогад и не низко разсуждать; но сам себе, каков он, ясно и не однократно объявил на школьных диспутациях, произнося речи, не из внутренних учительных сокровищ, но из школьных площадей взятыя, и почитай вытертыя и весьма изношенныя, каковыми и книжицу cию засорил. А однако произносил ветошье оное над меру спесиво и гордо, шумя и подскакивая, и руками сплескивая, и часто туда и сюда обращаясь, смотря: удивляются ли присутствующее; и мог таковым шатанием купить себе у простаков не плохое мнение. А ученые, которым таковых хвастунов обычай известен, тотчас узнали, что он не великого болота кулик. Какова же бы ученым у нас людям, да еще властям духовным, была нужда так слабого бойца призывать на заступление веры!

Сам Рибейра в сей своей книжице называет их премудрейшими, ученейшими, проницательными и острыми. Немалое же диво, если бы или и самые сии, от него славимии, или другие некии, сих своих миновав, у испанского монаха просили обороны. Да знатно нарочно Рибейра так высоко наших некоторых властей выхвалил, дабы посему многие могли об нем подумать: как то он сам в богословии высок, когда и свидетельствованные от него, яко зело ученыя власти русския, аки бы исповедуя как они пред ним малы, у него сил помощных требуют! Явно же отсюду и плутовство и лжесловесие безстудное! Да нам бы в том дела не было, если бы сии Рибейровы плутни не вводили в отечество наше различного бедства, а то вводятъ не одно. Первое – наносится немалый порок русским духовным властям, да еще премногим, будто оне хранят тайное с папежниками в вере согласие, и на них всячески надеются; второе – всевается в российскую церковь взаимное между властями духовными и мирским чином подозрение, и от того к раздору склонность; третие – русским раскольникам подается в суеверии своем утверждение и материя клевете на чин пастырский; четвертое – понеже Рибейра книгу сию ея императорскому величеству, всероссийской самодержице, подносит и к лицу ея величества cия в предисловии предлагает, наводит тако на превысокую ея величества особу порочные легкомысленным человеком помыслы, будто бы то Рибейра пишет к ней, что ей любо и приятно, и cиe первое плутовство Рибейрино малое ли? Да обратится болезнь его на главу его.

Тогож предисловия на другом листу пишет Рибейра, что он пред своим из Москвы исходом, списав сея книжицы копию, оставил у некоего ученого мужа, хотящего книгу ту на русский язык перевесть, и тако мужа оного благочестию довольство учинить. Не солгал в сем Рибейра, понеже явно уже стало, с которым-то у нас мужем имел он в сем деле союз и сговор. Но понеже Рибейра ученого оного, и по своему мнению или известию благочестивого мужа, кто он именно недоказал: того ради вышепоказанная в первом пункте ложь его от сего может утверждаться, и головам невежливым, мнительным, да еще и неспокойным вероятна быть. Не солгал, подумают Рибейра, что первее написал о премногих духовных русских властях, помощи у него просивших, когда нашелся у нас такой человек, который и перевесть книгу его на язык наш потщался и у Рибейры за благочестивого имеется; и потому все, что первой Рибейровой лжи последствует, вящше от сего утверждается; а наипаче безсовестное поношение на ея императорское величество,– понеже и cие плутец говорит к лицу ея величества.

На том-же другом листу предисловия к лицу ея императорского величества Рибейра пишет: что он надеется по известному ея величества благочестию, что cие его творение от ея величества непрезримо будет; и сим он ласкательством вышеупомянутый на монаршую особу нанос паки укрепляет; ибо хотя в сей его книжице некия он нам с латинами общая предания защищать покушается (и прямо покушается только, а не делает, понеже и весьма некрепкия, иная-же и себе самому неведомыя и многия ложныя доказательства приводит): однако же много в ней насеял плевел, как ко внутренней отечества нашего смуте, так и к раздражению со внешними народами; да и тщится показать, аки бы многих российских лучших персон к римскому исповеданию преклонных; – что все отчасти выше уже показали мы, а больше еще покажем в нижеследующих примечаниях. Когда же надеется он, что cие творение его непрезримо будет у ея величества, а надежду того имеет в известном ея величества благочестии: то подает на ея величество мнение простым людям, а наипаче в иностранных народах, будто-бы великая государыня с римскою церковию хранит согласие. Всяк бо ведая, как, например, в польских странах нашего исповедания людей нетокмо не имеют за благочестивых, но безмерными лаями безчестят, и пуще жидов ставят, – когда увидит, что Рибейра за известное блaгoчecтиe почитает государыню, помыслит, что таковую ея величеству похвалу воздает Рибейра не просто, но разве известясь о великой ея величества к вере их благосклонности. Так – то истинно и ясно, что кого злой человек хвалит, безчестит его.

Тогож порока вид налагает на ея величество и в окончании предисловия, где нарицает перо свое весьма ея величеству повинующееся, подан чтущим догад, будто-бы он написал cие по повелению ея величества; там-же обещает, что покровительством государыни утвержден, (которого и просит), еще из Испании пером своим трудиться будет. А сим своим обещанием внушает, будто таковые труды его ея императорскому величеству и ведомы, и любимы, и впред желаемы; и потом желает, да Бог действием ея величества соединит церкви: известно-же всем, что римского собрания люди, а наипаче учители, не иного соединения с несогласными себе ищут, только их же, хотя неразсудного, под власть папежеву покорения. Доселе от предисловия.

В самой книжице, на странице 12, пишет Рибейра следующую речь: «не неисповем, рече, что в Poccии случалось мне с премудрейшими немалое число иметь беседы, между которыми едва одного мог бы я познать, что католикам он весьма противен». Коим он Рибейра оклеветанием порок оный, выше в первом пункте от нас означенный, на учительных в Poccии человек повторяет, да весьма ясно.

На странице 14, говорит Рибейра тако: «если мне сказать, что сам в России видел, многие обретаются из русских людей, которые при священнодействии мною совершаемом присутствовали, которых признал, что в публичной нашей церкви во время священнослужения с превеликим стояли благоговеинством».

На той-же странице 14, показуя, каковая русских к римлянам благосклонность и, вопреки, каковое к протестантам неблаговоление, приводит свидетелей на то и бездушных, то есть колоколов, и сказует: «мы де католики публичными колоколами в Москве в церковь созываемся, а лютеранским церквам непозволено того делать ниже маленьким бряцальцом».

На странице 16, Феофана архиепископа новгородского, почтив титлою премудрейшего, коварно порицает склонностию к протестантам, за то, что он в некоем слове своем назвал Буддея зело ученым богословом. Как сильно ученый был Буддей, всему ученому свету известно, таковым его славят и самые ученые католики. Да Рибейра клеветник ставит в вину несогласных исповеданию учеными называть. Для чего-же и из жидов Илию Левита и Моисея Маймонида, и из магометан Аверроя и Авиценну и прочих, и из идолопоклонников Омира, Сократа, Платона, Аристотеля и иных многих, как сами католики, так и мы ученейшими называем? Мы же многих и католического собрания мужей, разными учении просиявших, называем учеными, кроме таковых, каков Рибейра мудрец.

На странице 27, Феофилакту тверскому архиепископу сочинил похвалы следующия: «премудрейший Фефилакт Лопатинский, тверский архиепископ, в школах, и по моему известию преострейший богослов, в епархии пребодрейший пастырь, в Синоде праведнейший судия, во всей России из духовных властей прелюбезнейший». Необычная похвала, да еще тому, сколько мы ведаем, с которым Рибейра редко когда и видался. Известное лукавство – в неприятельстве того и с противной стороны нарочно выхвалять, кого надобе подозренным человеком между своими ему сделать. Если же не тоже Рибейра и с тверским архиереем делает, то незнаемо, что бы то другое было.

На той же 27 странице иностранных в России мужей ругательно нарицает человечками или людишками, и придает, что русское государство их питает, а церковный закон оными гнушается: видно на кого он за препитание иностраннных в российском государстве нарекает.

Здеже приводим и другое Рибейрово злословие на служащих в России иностранных, которое он в сей же книжице написал на странице 146: зде явственно и именно презеса петербургской академии злодейством опорочив, придает сию речь: «и то-де недивно, понеже вси лютеране суть, что таковая их правда и вера и в делах гражданских». И тако разуметь надлежит, что таковых мужей питает и почитает монархия русская. Как же зде невидать, каковую ея императорскому величеству почесть делает плутец сей, и еще в книжице, ея же величеству подносимой? Всех сплошь протестантов, из которых многое число – честные особы и при дворе, и в воинском и в гражданском чинах, рангами высокими почтены служат, неправдою и неверностию помарал: из чего великопочтенным особам немалое учинил огорчение, а пристатием их монархию российскую, и потому во первых самую монархиню попрекает.

На странице 35, во утверждение того, что будто восточного исповедания люди благосклонны к исповеданию римскому, пишет следующее: «мудрии Греки не гнушаются латинами, но еще и священнослужения их почитают; яко-же когда и сам я отправлял святую литургию в великом монастыре троицком, тогда тамо благоговейнейше предстоял архимандрит сомногими, о чем тысячнократно свидетельствовать буду». Не сомневаемся, что Рибейра какъ cие, так и сего больше по народам трубить похощет, понеже то таковым мотам обычно и свойственно; только же и то нам неусумнительно, что у благоразсудных мужей лживец сей нигде себе вероятия неполучит. Кто бы толь безстыдных врак не поплюет? И с чего бы троицкому архимандриту, (который и церемоний папежской церкви никогда прежде невидал, нетолько силы их отнюдь незнает; а одно то знает, что римляны отступники), – и с чего бы ему родилось при шептании мшы их умиление и благоговейнство? Стоит попик Рибейра в необычном платье, в некой избе, у стола простого, и неведомо что тихо пошептуя, с угла стола к углу передаваяся, пошатываяся, на одно колено приламываяся и неоднократно к предстоящим незапно– будто спутать хощет, обращаясь. A cие действие привело-бы архимандрита к теплейшему набоженству? Не паче ли в недоумение приходил архимандрит, удивляясь, что делается, комедия ли какая или волшебство? А когда ему сказано, что то латинская обедня, не мог он воистину несоблазниться, видя как их священнослужение неблагообразно, без пения, в частых шатостях, в тихих пошептах, в тайных и противных с одним мужиком переговорках, ни от кого неслышимо, только зримо, а наипаче, что в простой избе, и на простом столе, где обычно едятъ и пьют; и воистину, кто исперва таковое их мшевание увидит, хотя бы хотел притворить вид благоговейный, да не может либо для соблазна, либо для смеха. Но и почему Рибейра об архимандричем благоговеинстве уведал? Сам ли то усмотрел? да он спиною к зрителям стоял. Разве нарочно оглядывался, как в школьных диспутациях? и если так, то он не о том мыслил, что делал: набожный священник! А если ему кто сказал о том, то как он о том тысящекратно свидетельствовать смеет? Подлинно се нерядовое вранье, да то так знающии и разсуждающии осудят. А если бы о сем в слух простолюдинам пришло, нелегкую смуту враль сей сделает,– вложит в сердца грубым человекам мнительства, зазрения, неразумныя ревности, возбудит междоусобныя в народе нашем, вражды, распри и мятежи, и преклонит ко уверению своего лживого чванства, что премногия духовныя русския власти просили его о сочинении книги сей, о чем слово было в первом пункте.

На странице 29, по некоей причине, открывает намерение свое, что он хощет еще впредь писать книгу о нравах и обычаях народа русского: которыми словами заставит нас дожидаться, что он об нас написать соизволит. Надлежит же нам, по моему мнению, каким возможно способом напряженную сию от Рибейры затейку предварить, и если не пересечь, то хотя бы то сделать, чтоб она и стыда и вреда народу российскому не учинила; понеже нельзя надеяться, чтоб чего весьма дурного в описании русских обычаях не наврал. Не мало видим, как много древние, в описях русского государства, на стыд нашего отечества наплели. Еще ж бы писали нечто, хотя и непохвальное, да истинное: а то напачкали, чего век небывало. Делали то от легкомысленного скороверия; и что кто от бывших в Москве людей своих услышал, то нимало, как должен был, не изследовав, писанию предавал и на позор света произносил. А сей наш дорогой патрон, не то чтоб по глухому какому слуху скороверием ошибся, но – и чего не видал и не слыхал – в своей ветренной головке устроя, по площадям (тако рещи) продает: великий лгать охотник, как уже и по сим примечаниям нашим явилось довольно. А понеже обайщик сей, что ни лжет, не просто лжет, но или от природной своей злобы, или от чуждого наущения много плевел разсеевает, на укоризну и вред российского государства (что и из преждепоказанных басней его видеть мощно, и еще ниже сего яснее покажется): то кто может ручаться, что он в обещаемой своей другой книге ничего на нас худа не составит? Чудно же, что некиим за благо показалось сию его книжицу и на язык русский перевесть! Еслибы так сделалось, тобы мы заранее нашего сего оглагольника, под видом доброхота приняв апробовали и акибы присвоенного нам поборника увенчали. И тако, чтобы он еще и впредь не налгал на нас, трудно бы нам его отводить, яко лжесвидетеля, когда бы самим книжицы его приятием наша на него ссылка показалась. Богу же благодарение, что так не сделалось.

На странице 181, по причине богословского разсуждения: нужда ли к вину приливать и воду в совершение евхаристии, приводя мнение протестанское, яко нет в том нужды, написал ругательный пашквинат на всю обще немецкую нацию. Когда же так ругает весь немецкий народ, даром чтоб один он пред славным тем народом виноват был, а то и нас влечет к вине своего ругательства; понеже книгу cию к ея императорскому величеству подписал, показуя тем самым, что все то, что он ни блюет, и российскому народу, пачеже всероссийской самодержице приятно и мило. Достойна же примечания и ошибка его. Ведает он, что в немецком народе не токмо протестанты, но и римского исповедания нарицаемые католики множество безчисленное, и не простой только народ, но и высокий – принцы и духовныя власти и ему одноличныя, кроме прочих, доминиканы, а выше всех его цесарское величество: то же он ведая, весьма неопамятовався, и затеяв изблевать лаи своя на одних протестантов, сплошь всех и католиков теми же своими блевотинами перемарал.

На странице 202, английского претендента Иакова называет Иаковом Третьим, истинным английским королем, – что, еслибы он книжицы своей ея императорскому величеству не подписал, до нас бы не надлежало. Но понеже и в самом заглавии большими литерами напечатано, что книга сия ея величеству дедикована, то есть приписана и поднесена, – и предисловие к ея величеству, великими же словами имя ея величества изобразуя, устроено, – и в предисловии том неоднократно Рибейра то болтает, отчего является, будто cия его книжица как народу русскому, так и самой ея императорскому величеству желаема и любима: то посему следует, что Рибейровыми речми вся империя российская претендента оного за прямого и истинного короля английского почитает, а тем самим Георгия владеющего за короля не имеет, но разве за тирана. Каковое aж се и коликое ея величества и подданных ея оклеветание, и иуды она смотрит и к чему клонит, проницательно выразумеет высокоучрежденное министерство. А каковые и мне приходят догады, с покорностию при сем предлагаю. Понеже были уже некия искры к зажжению военной распри между империею российскою и короною английскою, да искры оныя, слава Богу, угашены: того ради мнится мне, что как прежде явившийся между упомянутыми государствами раздор претендентовой стороне был благоприятен и надежен, если не для чего другого, то хотя для того, что занятая войною Англия меньше бы имела силы противиться претендентовым поборникам: так вопреки, когда раздор оной испразднился, упали и надежды претендентовой факции. Не тожли то затевано и чрез враки Рибейрины, дабы видя в книжице его мятежные на короля Георгия замахи, а по дедикации книги сей ея императорскому величеству помышляя, будто Рибейра написал тако согласно с намерением российской монархии, возъимелось бы в Англии сумнительство о российском с собою мире, и будто бы из Poccии наготованы претенденту помощи; и оттого Георгиевой стороне родился бы страх, а претендентовой возобновилась бы надежда? Утверждается мнение мое и потому, что сей же кознодей и предику на тезоименитство претендента в слободской римской кирке к Москве при собрании многих, не одного государства честных лиц, нарочно созванных, гаркал, произнося не малыя претендентову иску похвалы, и нелегкие на Георгиево владение укоризны, и старался, дабы оная его предика напечатана была в академии с. петербургской, и оную предику дедиковал королю великобританскому, то есть претенденту, как сам в сей книге пишет на странице 146. Еще же слышно, что в тот же день претендентова тезоименитства на трактаменте тех разнонародных гостей, в том числе и английской нации знатных лиц, на квартире князя Делирия, по причине претендентова якобы законного короля прославления, загорелись было тяжелыя ссоры и насилу посредствием честных персон угашены. Да и то самое догады мои подкрепляет, что князь Делирий претенденту, как ни есть, да свой. И если то делалось, то не маловажною в книжице сей повестию почтили они ея императорское величество, как в английской, так и в других государствах.

К тому ж относится, да за нечто особливое и особливого примечания требует, что Рибейра там же к упомянутой претендентовой похвале приточил, – где пространно сказует, как покойный король Георгий, для возшествия своего на престол английский, отстал от своей веры, в которой он родился и как то ему некто из англичан в том спорил, и каковые к украшению оной перемены исканы были оправдания, – и заключает повесть cию Рибейра гнусною некоею двоеглавого урода притчею весьма досадительною, и тем плут сей английскому и другим народам внушает, что понеже книжица его российской государыне приписана, то-де в России думают, что он пишет; и нетокмо тайный с претендентом союз заключен, но по примеру осуждения короля Георгия и о прочих государях постоянстве или непостоянстве в вере судят, и то не в каком приватном угле, но в монаршем кабинете, при самих высочайших советах. И походило cие на наш к английскому государству выговор.

На странице 205, воспоминая, кроме Буддея, еще и другого некоего богослова протестантского, которым он себя в соперника ставит, придает следующую речь: «не сомневаюсь-де, что с Poccии будут мне доносить, коль кратно мне удобно будет, сему или которому ни есть другому (из противников) сопротивно стать, донележе хотя говорить мне Бог допустит». Которым хвастаньем показует Рибейра, будто он стал уже русским апостолом, и будто Poccия вечного своего спасения управу на него возложила. Таковая хвастанья сего сила из того является, что не именно говорит, кто имеет доносить ему и помощи у него на противников церкви нашея просить; но из Poccии-де доносить будут. Сим же паки буесловством утверждает первое свое лжесловие к лицу ея императорского величества написанное, будто бы его премногия духовныя власти русския к писанию сея книжицы напрашивали. А может быть, что когда так пространно лжет, отчасти и правду говорит. Может быть и имеет у насъ некиих, хотя немногих, которые в том ему служить обещались, как то знать можно и потому, что некие у нас и книжицу сию на русский язык переводить потрудились, да тайно. Також и с испанским секретарем, как тайныя беседы, так и переписки в скрытной силе чинили, а в том познаны и допрашиваны – упрямо запирались, чего им не могла быть иная нужда, только трепетная в лукавом сковничестве совесть.

На странице 215 упомянув, что автор книги: «Камень веры», нарицает протестантов от магометан нелучшими, сам Рибейра нечто сильнейшее произносит: «я-де вящше праведный судия доказать хощу, что они (протестанты) злейшие от магометан». Изрядная похвала не токмо толь многим ея императорского величества высокочестным служителям, но и корованным головам, ея же императорского величества союзникам! А произносится то под притворенным имени ея величества щитом.

Наконец пишет, как будто pyccкий народ всех обще протестантов оценяет и от имени русских людей жестокое протестантом поругание, сочиня оное из словес апостольских, да своими толками переплетывая, произносит в следующих речах: «уже народ сей (pyccкий) знает вас, что таковые вы, каковых описует Павел: человеци самолюбцы, любящии себе паче, нежели церковных учителей, сребролюбцы, величавы, горды, хульницы, родителем (духовным) противляющиеся, неблагодарны (Христовой церкви), неправедны, нелюбовны, не примирительны, продерзливы, взносливы, прелагатае, клеветницы, невоздержницы, не кротцы, не Боголюбцы, предатели (Евангелия, якоже той Христа лобзанием предавший), нагли, напыщены, сластолюбцы паче, нежели боголюбцы, имущий образ благочестия, силы же его отвергшиеся. Довольно похвалы. Мощно бы зде показать ясно, каковая Рибейрова тупость и глупость в разумении св. писания; ибо, хотя вси христианское учение развращающии (если то злословестно, а не от недоумения творят) нарекания достойны: однакоже не вси ровному нареканию подлежат. Например, о сынах Божиих, которые полюбили дщерей человеческих за красоту их, многие из древних славных учителей разумели, что то были ангелы и сим грехом отпали от милости Божией: такое учение было Тертуллиана, Иринея священномученика, Иустина мученика, священномученика Киприана, священномученика Мефодия Патрского и других некиих. Да сии не злосовестно так учили, но от недоумения. Если же бы кто и упрямо в том стоял, равноголи безчестия был бы он достоин с Павлом Самосатским, Сергием, Македонием и прочими злейшими? Весьма не то. А в приведенных и перепорченных от Рибейры апостольских речах не просто, и не какие нибудь развратники, но самые сущии безбожники, под видом правоверия крыющиеся, да от безсовестных дел познаваемы, описуются; которую опис всегда видеть мощно на ханжах, лицемерах, пустосвятах, что явно от последнего апостольского порицания: образ благочестия имущие, силы же его отвергшиеся. Еще же хотя бы словеса cия и на развратников каких ни есть гремели, однакоже на единых злосовестных учителей, а не просто на весь народ от них прельщенный: а Рибейра всех обще протестантов, без изъятия и выключки, таковым-то характером пожаловал, в котором числе не посмотрел он и на самых верховных государей. Грешил же бы он, когда ему так понравилось, сам собою: а то беда, что таковое злоречие на русский народ навязует. Не он Рибейра, но по его сказке народ русский так безчестит всех обще протестантов. Если же сему кто поверит, то должен верить, что все люди pyccкиe тако поносят английских, дацких, прусских, шведских и прочих людей, то есть всех сплошь и владеющих и владеемых. И если кто поверит, что мы Рибейру домогательно просили сочинить книжицу cию: то верить должен, что мы просили Рибейру, дабы как вяще возможно обругал он именем нашим все упомянутыя особы. И еще буде поверит кто, что перо Рибейрово в писании сей книжицы повиновалось ея императорскому величеству: то подумает, что он, по требованию ея величества, то написал. Ведаем, что разве бы сумазбродный тому поверил, да Рибейровы речи показуют, будто русский народ толь желчную злобу и ненависть к многим иностранным народам имеет.

И тако, по моему мнению, из примеченных и зде показанных в Рибейровой книжице разных лжесловий является, что Рибейра своим или чужим намерением, под видом доброхотной к исповеданию нашему защиты, насеял многое число вредных плевел, и к раздражению иностранных народов на русский народ, и ко междоусобной внутренней в народе российском смуте. Приходит же мне на мысль, что в прежние многие годы, начиная от 1700 года, в Польше, и в Италии и в других иноземных странах, иезуиты и прочии католицкие духовные учители разсеевали непрестанно ведомости, будто бы блаженныя памяти государь имиератор Петр Первый, принимает или принял с римскою церковию соединение, и ложным тем слухом, как греческим так и русским восточного исповедания людям не малое чинили в вере сумнительство. Cие же воспоминая, не могу не иметь подозрения, что не к тому же ли намерению и Рибейровы, в сей его книжице, лжесоставныя объявления устроены? Еще же и сего забывать ненадлежит, что в напечатанной у нас о бывшей войне шведской книге при конце выписано, как в царство Иоанна Васильевича, у многих иностранных великое было попечение, дабы российский народ не приходил в вящшую современем силу; и того ради запрещено, чтобы никто из людей их не ходил в Poccию с учением огненного оружия, а наипаче флотового дела, под жестокою казнию. Из чего мощно знать, что когда то, чего опасались, неминовало, не малая многим родилась печаль, да печаль оная скоро перестала, когда делом отведано, что не только с российским народом мощно иметь несумнительныя заключения мира, но и благонадежные союзы. Однако же нельзя нам совершенно надеяться, дабы между многими иностранными, прежнее недоброе о российском народе мнение на лучшее переменившими, не находились некие, се завистию, се же другою коею, по приватным умыслам, враждою смущаемы и недоброхоты, которые не веселыми очами на благопоспешество российской империи посматривая и всяких способов к разслаблению русской силы приискуя, могли и сей усмотреть, чтоб россиян оклеветать, яко зело не страннолюбивых и ко всем внешним враждебных, и потому и миротворения и союзничества с ними не иметь за крепкие и неподозренные. А многие в книжице Рибейровой на российский народ наложенный злоречия не тому-ж ли клеветанию пособствуют, высокопочтеннейшего министерства разсуждению оставляю.