1901 г.

За длинной вереницей минувших столетий уходит теперь в вечность вместе со старым годом и старый ХIХ век. Но столетия в жизни человечества не отделяются одно от другого механически; между ними остается органическая связь, хотя, конечно, на протяжении ста лет, при смене нескольких поколений, всегда можно выделить одно или несколько влияний века, которые можно назвать его характеристическим признаком. Последнее из них есть как бы завет отходящего в невозвратную вечность столетия его юному преемнику.

Минувший век по справедливости можно назвать много пожившим и много испытавшим, в смысле разнообразных направлений и течений мысли; слишком сложна была его духовная жизнь, слишком много разнообразных наслоений заключает она в себе, чтобы возможно было легко и безошибочно подвести их под одно всеобъемлющее начало. Основные запросы человеческого духа не изменяются с переменой столетий; все те же они, эти вопросы высшего порядка, вопросы о смысле и цели бытия, нередко затеняемые ежедневною сутолокою жизни, но никогда не умирающие: так, среди калейдоскопических перемен в окружающей природе, среди явлений временных, иногда мгновенных, существуют длительные, вековые, относительно вечные процессы жизни. И как в природе во все века, возвышаясь над всеми переменами ее жизни, неизменно действует вложенный Богом закон всемирного тяготения, так в человеческом богоподобном духе, не умирая, действует всечеловеческое и всемирное тяготение его к бесконечному центру мира…

Отшедший от нас ХIХ век в движениях мысли не дал окончательного разрешения великих вопросов о смысле и цели бытия. И к нему приложимо слово поэта: «Стараясь в сомнениях о великих тайнах, идут невозвратно века за веками; у каждого века вечность вопрошает: чем кончилось дело? Вопроси другого, каждый отвечает». Но справедливость требует сказать, что минувший век нельзя упрекнуть в недостатке пытливости и энергии в этой вековечной работе. И нужно отказаться совсем от веры в обладание истиной и осудить, таким образом, дух человека на невозможное для него самоубийство, нужно совсем отказаться от веры в человека, чтобы не видеть глубоко важного значения в этой тяжелой духовной работе века. Плоды ее не сразу вместимы в разум и не сразу могут броситься в глаза, но во всяком случае эта сложная духовная работа не прошла даром.

Не станем ни скрывать, ни умалять самих ошибок века: они были, и были ошибки действительно горькие и печальные, но и они послужат, да уже и послужили к концу столетия к оздоровлению мысли.

В наследие от своего предшественника истекший век получил разложившийся рационализм философии энциклопедистов, быстро облетевшей Европу и затем выродившейся в мистический пиэтизм. Отклонение маятника вправо дает затем такое же отклонение влево: и мистицизм, как реакция против недавних увлечений вольномыслием энциклопедистов, получил сильное распространение в Европе: захватил он и высшие слои нашего отечества, и в лице г-жи Крюднер, г-жи Гюйон, фран-масонов отразился в умственных течениях и русского общества.

Следующая, особенно заметная ступень в направлении умственной жизни века, – это идеализм Гегеля. В крайностях гегельянства все бытие низведено было на чистую идею, и между духом и материей, Творцом и творением, идеей и действительностью исчезли все отличия. Но реальные запросы мысли и жизни не могли быть подавлены отвлеченною теорией, и вот, как это странно, с одной стороны, под влиянием этих запросов, с другой стороны, в логическом развитии самого гегельянства – его крайняя левая, как выражаются историки философии, неожиданно вырождается в грубый материализм… Можно сказать, это последнее миросозерцание, упростившееся до крайности и спустившееся с верхов философии в самые низины толпы. Прошумело в Европе более всех других. Временно оно связало себя с успехами естествознания, получившего в наш век небывалое развитие, и, опираясь на открытия и изобретения в области материальной культуры, горделиво и самоуверенно предъявило претензию сказать последнее слово в области мысли. Необыкновенное, невиданное увлечение наукою охватило всю мыслящую Европу; но под влиянием материализма самая наука, приняв форму позитивизма, слишком сузила свою сферу и предъявила попытку совсем выбросить из своей области все вопросы, касавшиеся собственно духа человеческого; поколение, выросшее и воспитавшееся под влиянием этого миросозерцания, считало себя в праве безнаказанно отрицать все недоступное нашим внешним чувствам – религию, совесть, нравственность и проч.; уничтожение вопросов оно считало их разрешением, и свои ограниченные стремления и свои смелые верования оно резюмировало в спесивой фразе, которая свидетельствовала только об ограниченности: «В мире нет более тайн"… Трудно представить, какие чудовищные для нравственной и религиозной жизни человечества выводы были сделаны из открытий биологии и физиологии – из закона сохранения вещества, естественного подбора и борьбы за существование… Казалось, наступает крушение всех идеалов, и материализм, потворствуя чувственности, потакая низменным стремлениям толпы, будучи «дешевым миросозерцанием», доступным самой обыкновенной ограниченности, подорвет все высшие идеальные стремления. Действительно, никогда не совершалось столько преступлений, никогда не было такого разлива чувственности как во время господства этого жалкого мировоззрения; конечно, эти явления преступности бывали и бывают при всех условиях жизни, но теперь они не скрывались, открыто показывались на свет, не стыдились себя, а находили себе оправдания в господствующих теориях и ложных ссылках на науку. К счастью, духовную жизнь человека нельзя подавить в конец. Как теория, материализм скоро начал терять свое обаяние, обнаруживая свою несостоятельность, и истинная наука скоро открыто и бесповоротно отказалась от услуг этого мнимого союзника. Невероятною становилась после всех этих огульных отрицаний всего сверхъестественного та жажда неведомого и таинственного, которая стала замечаться повсюду. Но не сразу она нашла себе исход и удовлетворение там, где она давным – давно указана Тем, Кто вложил нам в душу эту жажду… В «Плодах просвещения» нарисована картина этого искания… В мрачных сеансах спиритизма, в постукиваниях и движениях бездушного стола, часто бессмысленных и смешных, в бесцельных вызываниях умерших, в письменных сношениях с духами – вот где искали удовлетворения требованиям проснувшегося духа… Чувственная сторона оказалась далеко не единственной в человеке, но долговременное удовлетворение одной чувственности и забвения о другой стороне человеческого существа естественно произвело утомление, разочарование в тех светлых надеждах, которые возлагались на науку, принесло уныние, – и на испещренной физиономии нашего века появилась еще глубокая и резкая морщина… Мы говорим о пессимизме. Культурный человек, способный наблюдать и оценивать явления жизни и мысли, действительно терялся в безвыходных противоречиях века.

Укажем на некоторые из этих противоречий.

Горячая вера в науку окрылила мыслителей нашего века светлою надеждою устроить рай на земле, создать путем естественного гуманизма общение народов, в общей дружной культурной работе имеющих вступить в вечный мир. Известный Бокль уже смело объявляет крымскую войну последним остатком отживавшего варварства. И как бы в насмешку над всеми этими чаяниями, тягостный милитаризм, «вооруженный мир», – вот что служило ответом смелому пророчеству. Милитаризм обращает Германию, эту страну философов и поэтов, в сплошную казарму, истощает экономическую жизнь народов; войны следуют за войнами, человеческая изобретательность и самые выводы науки обращают на измышление новых орудий истребления людей, и в настоящие минуты, когда мы пишем строки, Европа находится в полном напряжении военных сил и ведет брань в двух отдаленных местностях земного шара.

Ряд открытий и изобретений, открывших человеку возможность пользоваться такими силами, как пар и электричество, развитие промышленности, усиленное производство всех предметов мировой торговли, – все это, по-видимому, обещало целый переворот в области социально-экономической жизни народов, в смысле смягчения и даже полного уничтожения бедности. Мечтателям рисовались заманчивые картины всеобщего материального довольства, – и, как бы в насмешку, никогда не бросалась в глаза так резко разница между богатством и бедностью, никогда капитал не был таким всесильным господином, никогда плутократия не обособлялась так от бедноты и нищеты. По-видимому, весь культурный прогресс оказался выгодным только ничтожной горсти миллионеров, и промышленность, железные дороги, пароходство, электрическая и паровые машины, – все это сделало жизнь рабочих классов гораздо бедственнее, чем была она прежде.

Как бы усиливая это противоречие, капиталистическая промышленность создала из рабочих целое царство своих подданных, над которыми она господствует страхом голодной смерти, – и это в тот век, когда более, чем когда-либо, возглашались идеи о всеобщем равенстве, о правах демократии и проч., когда старательно разбивали все стеснения, идущие от традиции веры, государственной и церковной жизни минувших веков, традиции, называемые рабством, несоответствующим свободу духу человека ХIХ столетия. Власть денег захватила не одни рабочие классы: она поработила газету, книгу, подчинила себе и учителя, и чиновника, и общественного деятеля…

Сумма знаний увеличилась в минувшем столетии, и наука сделалась общедоступной; множество учебных заведений, бесчисленные газеты, особые просветительные учреждения расширили круг распространения и первоначальной грамотности и научных сведений. Казалось, что под влиянием просвещения жизнь людей будет, если не совершенно, то во всяком случае более, чем в прежнее время, свободна от проявлений дикости, жестокости и преступлений. И вот, опять как бы в насмешку, раздается возглас, что Европа «одичала» в нравственном отношении. Коварство в политике, подлоги, обманы, измены характеризовали международные отношения (стоит вспомнить только Бисмарка); множество самых диких преступлений, жестоких и бессмысленных убийств, случаев воровства целых миллионов рублей, принадлежащих бедноте, злостных банкротств, небывалые проявления наглого до циничности эгоизма, – все это омрачало жизнь нашу в последние десятилетия.

Удлинять ли эти параллели противоречий? Говорит ли о том, что, несмотря на всеобщее стремление к удовольствиям, на ненависть ко всякому виду аскетизма, несмотря на то, что места увеселений увеличились до возможной степени, что доступ к ним открыт самый широкий, так что явилась даже так называемая «увеселительная благотворительность», – несмотря на все это, истинная жизнерадостность нисколько не повысилась, людям стало жить печальней и скучнее. Здесь одно из самых резких противоречий истекшего века, дающего, по статистическим сведениям, до 50.000 самоубийств в год в одной Европе и до 500 самоубийств в год среди учащихся детей только в одном из учебных округов Франции…

Немудрено, что под влиянием этих бросающихся в глаза противоречий, возник и развился мрачный пессимизм, и представители его в философии и в литературе стали пользоваться заметным влиянием. Небытие лучше бытия, и самый мир есть нечто такое, что не должно бы быть совсем, – таково последнее слово этого мировоззрения. Но если бы пессимизм удержал за собою господствующее положение среди настроений века, это бы значило, что человечество истощило свои жизненные силы. К счастью, пессимизм всегда был явлением временным. И к концу века европейское человечество возвратилось снова к более отрадному миросозерцанию, которое в состоянии удовлетворить никогда не умирающие в человеке высшие духовно-нравственные потребности. Мы разумеем тот благотворный дух религиозно-нравственного возрождения, который в последнее десятилетие минувшего века наложил такую заметную печать на все стороны жизни. Необыкновенно возрос интерес к истории религии; необыкновенно возрос интерес к христианству, к его Основателю, к истории его Церкви, к разрешению нравственных вопросов. Это явление замечено всюду, как «возрождение спиритуализма» и, к чести нашей сказать, во Франции, например, в значительной степени приписывается влиянию «русского романа». Правда, под влиянием все указанных противоречий века, в современном культурном человеке остались осадки пережитого и перечувствованного; он потерял цельность своего существа, непосредственность отношений к вопросам высшего порядка, и даже более: эти осадки нередко затемняют в нем самые простые истины. Море, взволнованное бурею, не сразу успокоится, хоть буря и перекатится; экипаж, выбитый из колеи бешеною скачкою, не сразу опять попадет в колею: так и в религиозных исканиях современности, например, и у нашего «учителя» графа Толстого, даже при добром желании осмыслить для себя и для других жизнь человечества, обнаруживается иногда чудовищное непонимание христианства в его основных истинах. Отрешенные от исторической живой связи с христианством, эти искатели видят вдали свет его, но усталость духовного зрения, с одной стороны, мешает им найти к нему дорогу; с другой стороны, гордость, как наследие прошлого увлечения рационализмом, мешает им взять протянутую руку помощи от Церкви, которая одна хранила и хранит живое, не умиравшее и не умирающее христианство.

Мы глубоко верим, что это отмеченное шатание религиозной мысли есть явление временное и скоропреходящее. Мы глубоко верим, и теперь уж видим, что лучшие представители мысли и жизни предостерегают человечество от неразумного увлечения механическим мировоззрением и стараются уяснить себе и другим взгляд на жизнь человека и на смысл исторических судеб с высшей точки зрения нравственного мироправления. Недаром одно научное общество в Гааге недавно назначило премию за лучшее сочинение по вопросу о «нравственном мироправлении» в смысле его научно-философского оправдания.

Поворот к религиозному миросозерцанию есть как бы завет минувшего века новому ХХ столетию, и смиренное усвоение, правильное развитие и осмысленное, здоровое направление его по руслу вековой религиозной жизни в недрах Церкви составляет обязанность тех, кому дано жить и мыслить и действовать в наступающем новом веке.

«В законе сени и писаний образ видим, вернии: всяк мужеский пол, ложесна развнерзаяй, свят Богу"…

(9 песнь канона праздн.)

Если всем верным в ветхозаветном законе сени и писаний дается особо поучительный образ, то тем более это касается вас, духовные юноши. Припомните обстоятельства, послужившие в Ветхом Завете ближайшим поводом появления того закона, по которому ныне Богочеловек Иисус Христос Материю приносится в храм Господень.

По закону Моисея (Лев. 12:2–8), каждая мать родившая ребенка, в 40-й день после рождения должна была явиться в храм и принести жертву очищения. Но если младенец был перворожденным мужеского пола, то, кроме обряда очищения матери, совершался еще другой знаменательный обряд посвящения младенца Господу Богу, обращавший мысли народа к первым временам его самостоятельной жизни, – жизни, всецело протекшей под водительством Божиим. Вчера читалось в первой вечерней паремии: в воспоминание чудесного события, когда в ночь пред выходом Израиля из Египта ангел-истребитель избил первенцев египетских, оставив еврейских невредимыми, закон Моисеев повелел посвящать Богу всех первородных в Израиле. Посвященные (евр. кадош, что значит: выделенный, отданный в полную и безусловную собственность) становились полною собственностью Божиею и могли быть употреблены на служение в скинии и храме (Исх. 13:2,15, 22:29; Числ. 3:13, 8:17). Впоследствии вместо этих первенцев было избрано для особого служения Богу священство Израилево – колено Левиино (Числ. 3:12, 8:18), а за первенцев должны были родители давать особый выкуп, который, как видим в евангелии, был внесен и Иосифом с Мариею за Младенца Иисуса.

Итак, что же прежде всего мы видим в законе сени и писаний?

Видим, что в древнем Израиле, по повелению Божию, священство заменило первенцев по плоти и сделалось само духовным первородством и духовною всенародною жертвою перед Богом; так велико было это служение священства, что Сам воплотившийся Богочеловек благоволил исполнить закон этой замены и, таким образом, освятил и подтвердил духовное первородство священства.

Судите же теперь сами, мои юные слушатели, – судите, неправда ли, что в законе сени и писаний сегодня вы, как подготовляемые к священству и рождением и воспитанием, должны видеть для себя особо поучительный и знаменательный образ?

Да, возлюбленные юноши, священство есть собственность Господа по преимуществу, Его клир – удел и достояние; священство есть духовное первородство в народе, – и к этому первородству готовитесь вы в завете новом, высшем и совершеннейшем, в котором и священство, как слышали вы сегодня в апостольском чтении, настолько выше ветхозаветного, насколько тело выше тени, исполнение выше ожидания… Да не подумает кто, что в наших словах звучит обыкновенная, мирская, так называемая сословная гордость. Нет, возлюбленные, священство подобно царству и пророчеству, не есть сословие; оно выше этого обычного деления общественной жизни. Если же мы, носители священства, говорим о нем, как о духовном первородстве, то, как видите, говорим на основании слова Божия, и говорим с чувством трепетного смирения и сознания своего недостоинства. С другой стороны, да не смутится кто-либо при этом определении священства и тем бедным, часто убогим, а то и презираемым и забитым положением, которое оно нередко занимает в мире и которое многих малодушных и мелкодушных духовных юношей отвращает от дороги их отцов и праотцов. Мысли и пути Божии – не то, что мысли и пути человеческие… Дух выше тела и духовное выше плотского – это основная истина христианства. Но и в законе сени и писания найдем мы в этом отношении руководственное указание. Издревле, на заре жизни человечества, святые патриархи одному из сыновей своих давали права первородства. Но в то время, как у всех народов языческих права первенства заключились в обладании нажитым богатством отца и властью над своим родом, – в племени богоизбранном эти права прежде всего заключались в обладании духовным сокровищем – в обетовании Спасителя мира. Ной, вдохновленный свыше, Иафету, младшему сыну своему, обещает многолюдное потомство и расширение пределов обитания, – то, что обычно завещал бы отец сыну старшему; а Симу, первенцу своему, обещает он то, что непонятно плотскому уму, но что выше всего: обещает его потомству рождение Спасителя мира, истинное боговедение и чрез это, после подчинения внешней силе иафетидов, – духовное господство над ними истиною веры. Исаву достается в обладание не большая часть, а решительно все имущество отца его Исаака, и он, некогда продавший первородство свое за чечевичную похлебку, усвоив себе чувственные воззрения хананеян, вполне успокоился, получив стада и серебро отцовские. Благословение Иакова, однако, чрез это не умалилось. Иакову, и одинокому и гонимому братом, обещано было духовное первородство в рождении от него Спасителя, и обещание сбылось с изумительною точностью и соделало потомство Иакова славою мира, светом для язычников, как ныне торжественно вещает о том св. Симеон Богоприимец. Так духовное первородство у Бога выше, чем земное первенство в возрениях людей мира. То же нужно сказать и о священстве.

И доныне, и до конца времен, и на вечные веки священство в Христовой Церкви имеет значение, подобное первородству Иакова: оно есть первенец духовный, оно есть залог жизни духа, оно есть семя святое, которым обусловлено самое стояние мира; оно есть жертва Богу всенародная, всемирная, хотя бы, подобно изгнаннику – Иакову в пустыне, и не высоко и не знатно было положение его в так называемой мирской жизни. Ведь и сам Спаситель, родившись, благоволил записаться в число подданных Августа, принесен в храм и жертвою выкуплен, как сын бедных родителей. Но какой же другой младенец, в час сретения Иисуса Симеоном, вместе с Ним принесенный в храм, мог сравняться с Богомладенцем Христом, хотя бы за него, как выкуп, даны были в храм горы золота и священных сиклей, тысячи жертв и всесожжений?

Окончательная цель жизни народов и человечества есть богоправление, вселенская теократия, в высшем смысле этого слова, как осуществление божественного закона в мире человеческом, воплощение небесного в земном, – все то, чему начало пророческими очами увидел старец Симеон, нося на руку Христа-Богомладенца, увидел и возрадовался…

Этот союз неба и земли, этот новый завет Бога с творением, этот совершенный круг и венец всемирного дела, называемый царством Божиим, – все это есть создание Божие вековечное, и никаким силам зла не поколебать того, что утверждено и наздано кровью Бога-Искупителя. К слиянию с этим царством Божиим стремиться должна и жизнь царств человеческих, и всякая вообще личная или общественная жизнь. И вот здесь-то и велик и незаменим священник Божий, в широком значении этого слова, – священник, как учитель и проповедник богопреданной истины, священнодействователь и молитвенник в посредстве божественного с человеческим, духовный управитель жизни верующих на пути к соединению земного с небесным. Не блестяща, может быть, его деятельность по внешнему виду, но русло жизни нам не дано видеть телесными очами, как не дано видеть и заметить в настоящий момент, каким образом, когда я говорю, а вы слушаете, совершается духовный обмен мыслей и чувств наших, каким образом в нас и вне нас неуклонно действует законы природы, вращается земля около своей оси и вокруг солнца. Но несомненно, эти явления невидимые устойчивее, постояннее и важнее много из видимого.

К чему говорим мы вам обо всем этом? А к тому говорим, возлюбленные юноши, чтобы и поучать, просить, и умолять вас проникнуться сознанием вашего духовного первородства, вашего будущего высокого призвания. Народ вас ждет, юноши, – ваш родной, близкий вам народ, это дитя Божие, еще малое, еще часто неразумное, ждет к себе вас, своих первенцев, ждет и в храм, и в школу, и в свою темную жизнь, на духовную ниву свою, ждет с простертыми руками, ища духовной милостыни и участия. Неужели положите вы в эти с мольбою простертые руки камень вместо хлеба? Неужели подадите вместо рыбы змию, вместо яйца скорпиона?

Увы, увы! Дух мирских мечтаний, прикрываемых громкими фразами, убаюкивающими совесть, отвращает многих духовных юношей от этой службы народу, – и мчатся эти юноши, одни в мечтах, а другие уже в действительности, мчатся мимо коленопреклоненных младших по духу братьев своих, мчатся далеко-далеко, созидая личное благо, к тысячным окладам, к обогащению, к власти и чинам, любя народ свой только на словах, а не на деле, готовые быть в среде этого народа хотя бы врачами скотов, оставляя на гибель и обрекая на тьму человеческие души… Повторяется старая история Исавовой продажи первородства за чечевичную похлебку…

В ветхом завете священство соединено было, как неизбежная обязанность, с рождением от колена Левиина, и таким образом являлось принудительным. Закон нового завета есть закон свободы: но помните, что по закону свободы мы и судимы будем (Иак. 2:12).

В законе сени и писаний образ видим, вернии… Пусть же эти многоговорящие образы, то устрашающие, то поучающие, вдохнут в вас, наши родные, духовные юноши, любовь к вашему будущему званию, решимость отдаться ему всецело и безраздельно, чтобы не изменив позорно призванию своему, не продавшись за чечевичную похлебку мирских выгод, напротив, тщанием не лениви, духом горяще, Господеви работающе (Римл. 12:11), послужили вы каждый своему народу и вместе всему миру в духовном первородстве священства Божия! Аминь.

Сия вера апостольская, сия вера отеческая, Сия вера православная, сия вера вселенную утверди. (Из «Чина Православия».)

В жизни мирской, обычной нередко наблюдается печальное явление: во дни торжества и радости, во дни силы и благосостояния общества забывают те давно умершие лица, заслугам, а иногда и страданиям которых общество обязано своим процветанием. Часто ли, например, при восхвалениях современной цивилизации и успехов Европы воспоминают о том, чем она обязана христианству и его проповедникам? Часто ли в патриотической гордости при виде шири и мощи нашего отечества сознают и признают неизмеримые заслуги Православной Церкви, этой силы зиждительной России, и ее служителей? Чувство личной радости так увлекает человека, что он чаще всего в минуты удачи и благополучия, удовлетворения своему самолюбию, готов все приписать себе самому, забывая о других.

Не то мы видим в Церкви Божией. Священное достояние ее – Божественная истина хранится в ней нерушимо, как богодарованное сокровище; не люди создали его и не от людей мы его получили. Однако, истина эта дана была людям, и хотя и при высшей, Божественной помощи, но хранилась она людьми и людям же передавалась из рода в род. Тьма всегда вооружалась на свет, злоба и нечестие всегда возрастали противу правды, – и людям, носителям истины христианства, суждено было, суждено и теперь и навеки охранять эту истину и личным, и целокупным подвигом, твердым стоянием в вере, каких бы это усилий и страданий ни стоило. И как не забыта пред Богом ни единая капля слезная, ниже капли часть некая, так не забыта в Церкви ни единая капля ревности к вере и усердия, ни единая душа, ревновавшая по правде Божией, в меру сил и разумения. Память в Церкви есть воистину вечная память, – и как радостно, как отрадно сознавать, что жить и действовать в среде церковной – значит найти в ней и вечную жизнь с удовлетворением вековечных запросов духа нашего в духовном общении с Творцом и с Главою Церкви – Христом Иисусом, и вечную память молитвы и ходатайства, непрестающей любви и участия в материнском лоне Церкви! Можно сказать, что не только каждый член, а каждое слово нашего священного символа веры выстрадано в упорной борьбе с врагами истины, каждая черта церковной жизни вошла в мир путем страдания и мученической стойкости верных сынов Церкви. Не забыто все, что они отстояли кровью, слезами и горестью душ; не забыто это выстраданное дорогое учение, не забыты и эти страдальцы, подвижники, верные сыны Церкви! В торжественный праздник православия, в первое воскресенье Великого поста, Церковь ежегодно, возглашая устрашающую анафему лжеучениям и лжеучителям не из мести, конечно, а в ограждение чад своих от пагубных ошибок и заблуждений, в то же время ублажает вечною памятью всех ревнителей веры и благочестия⁴. В этот день, оглядываясь на прошлые судьбы свои, видит Церковь, как возникали и воздымались враждебные ее течения, шумели, грозили, нарушали всеобщий мир, колебали спокойствие Церкви, силились все затопить грязными волнами своими, казались страшными, всесокрушающими, но, как иней от веяния животворного тепла, как туман пред лучами солнца, таяли и гибли они пред лучами животворной истины. Оглядываясь назад, Церковь с утешением видит, что из великих испытаний и страданий она вышла, как золото из горнила, чище, дороже, достойнее. Оглядываясь назад на прошлые судьбы свои, видит Церковь ясно торжество свое над неверием, зловерием, неправоверием, и благодарная Богу и Его водительству, благодарна она и тем великим сынам своим, которые не пали духом в годину искушений и, насколько дано действовать в истории Церкви силам людей, подготовили ей торжество православия. Среди них, как духовные светила, сияют на тверди церковной великие отцы Церкви, пастыри душ, прославленные дарованиями духа и личною святостью жизни. Благословен Господь, воздвигавший от времен апостолов эти великие светильники! Они светили для верных душ среди тьмы язычества и всякого лжемудрования, они согревали холодные сердца огнем своей любви и ревности, они истолковывали слово истины, они возвещали ее во всем мире, они на вселенских соборах навеки изложили ее в удобоприемлемых и незыблемых символах и вероопределениях, они же и отстояли истину от всех на нее нападений. И благодарная им, почитающая память их Церковь, воздвигая ныне широко-веющую хоругвь православия над миром, да видима будет и просветится пред человеками, во всеуслышание вещает: сия вера отеческая!

Это не значит, что православие сводит истину к формулам, изобретенным человеками; это не значит, чтобы наша вера, так сказать, очеловечившись, потеряла свой высший авторитет, или чтобы Церковь из учреждения неизменного, вековечного и божественного обратилась в человеческое. Отцы Церкви не заслоняли и не заслоняют от верующих Христа, как заслоняет Его собою на Западе в католическом христианском мире обоженный земной первосвященник; с другой стороны, Церковь наша не кончает своего бытия, своей истории и устройства только временем апостолов, оставаясь после них в состоянии анархии верований и управления, как это мы видим в другой – протестантской части западного христианства. Истина в средине: Церковь православная сильна взаимным союзом пастырей и пасомых, их взаимоподвигом веры, сильна своею народностью, – и дай Бог ей оставаться народною во веки веков! По словам представителей восточной православной Церкви, «у нас ни патриархи, ни соборы не могли ввести что-либо новое, потому что хранитель благочестия у нас есть самое тело Церкви, т.е. народ церковный, который всегда желает содержать веру свою неизменно и согласно с верою отцов своих⁵». Древние пастыри, светила Церкви, и были сильны любовью паствы и союзом с нею. Эта любовь ограждала их нередко от смерти и мучений; она же давала им и мужество в страданиях, когда они, эти страдания, становились неизбежными, и надежду, что не тщетно будет и самое их мученичество. Эта любовь делала и учение пастырей доступным для паствы и охраняла православие народа, который, не всегда ясно понимая и различая истину в тонких диалектических спорах востока или в хитросплетенных умствованиях еретиков, объединялся около любимых пастырей и держался православия из доверия и любви к его носителям.

Наглядное подтверждение сказанному находим в жизни и деятельности одного из святителей-пастырей, память которого, в порядке годичного церковного круга воспоминаний, совпадает с нынешним торжеством православия, именно святителя Флавиана, патриарха Константинопольского († 449 г.). «Муж православия», «по духу пастырскому достойный заместитель престола великого Иоанна Златоуста»⁶, он в годину смуты церковной, в борьбе православия против лжеучений несторианства и монофизитства, с великою ревностью и мужеством отстаивал истину, и избитый, оскорбленный, неправедно осужденный неправедным собором, по справедливости получившим в истории название «разбойничьяго», предал дух свой Пастыреначальнику Христу, удержав в православии и вверенную ему паству. Всего два года он не дожил до радости IV вселенского собора, оправдавшего и его учение и подвиг его пастырства, приветствовавшего его святость на радость всему православному народу. Достойно ныне восхваляется блаженный сей пастырь в числе святых и великих отцов Церкви, сохранивших нам ту веру, о которой ныне мы возглашаем: сия вера отеческая, вера православная, сия вера вселенную утверди.

Но, братие мои, уважение к древним отцам налагает на нас священную обязанность и ныне жить в общении любви, преданности и послушании отцам современным, пастырям Церкви. По воле Божией, они суть носители неумирающего предания церковного, неумирающей связи прошлого с настоящим и будущим, значит, носители самой жизни Церкви. Оттого великая сила, величайшая сила в общении пастыря и паствы и в их взаимной любви; эта сила любви и в наше время, полное искушений веры, равнодушия, колебаний, сомнений, отрицаний, полное религиозного разномыслия и сектантства, сохранит народ наш от блуждания по распутиям лжи и религиозных шатаний. Образ пастыря, только и исключительно чиновника-администратора, и образ отношений пасомых к пастырю только внешних, административных – совершенно чужд представлениям восточной православной Церкви, которая усвоила своим верховным пастырям не жесткое название «князей церкви», а трогательное наименование отцов... Один из ученейших епископов нашей Церкви поучительно рассуждает об этом таким образом: «Что такое епископ-пастырь Церкви в истинном смысле слова? Не учитель только в предметах веры и благочестия, не совершитель только торжественного богослужения и рукоположитель священства, не судия только главный дел совести и дел церковных, наконец, не начальник только духовного сословия. Пастырь-епископ есть высший руководитель народа на всем пути духовной жизни; блюститель общественной нравственности, хранитель и защитник высших духовных потребностей и пользы народа, – предстатель за его душу и совесть и благо вечное пред Богом и человеками, на небе и земле; это, наконец, представитель Церкви православно-католической в данном месте, ее законов, ее прав, ее сил, ее целей. Что такое и паства? Не определенный только круг населения, подчиненного в церковном отношении местному пастырю, не собрание только молящихся людей в церкви, не просто – стадо овец, безмолвно слушающих своего пастыря, когда он научает, и так же молча принимающих от него благословение, когда того сами захотят, вообще же безгласных в делах веры и Церкви и только в случаях особенной надобности относящихся к нему со своими просьбами. Нет! и паства должна быть союз – союз, нераздельное множество душ, духовно-управляемых по одной нравственно-религиозной идее, которую они не в отдельности только, каждая сама про себя, но и в целостном соединении своем должны сознать, осуществить и проявить соответственным ей направлением своей частной и общей жизни; паства – это живое тело Церкви, это также деятель в Церкви, которого нравственная сила должна воздействовать не к одному внешнему благоустроению Церкви, но и ко внутреннему утверждению религиозных начал и стремлений в целом народе; это почва, в которой должны внедриться и оплодотвориться жизнь и сила Церкви в ее истинном духе и деятельных, спасительных для человечества стремлениях; паства – это, наконец, крепость, которая должна быть оплотом для самой религии и Церкви противу разнообразных враждебных ей сил и влияний в мире»⁷.

Дай Бог, чтобы такие отношения пастыря и паствы остались навеки в нашей Церкви не только как отвлеченные добрые пожелания, но и в живой действительности! Ныне, в день памяти святителя Флавиана, страдальца за веру, сильного любовью народною, празднуем мы тезоименитство и нашего богоданного архипастыря и отца высокопреосвященнейшего архиепископа Флавиана. Да не оскорбится глубокое смирение нашего владыки, если мы, в дерзновении любви, здесь засвидетельствуем, что имя благостного архипастыря нашего пребывает в благословениях у сопастырей его и паствы, что любовь народная прозрела духовную красоту его и окружила его высоким почитанием. Да не смутится смирение нашего владыки, если мы в день торжества православия засвидетельствуем здесь об его великих трудах на пользу православия, понесенных им на широком пространстве святой Руси и даже далеко за ее пределами: от страны еще нехристианской – от языческого Китая, еще так недавно удивившего мир своею ненавистью к имени Христову, где требовалось столько мужества и уменья в деле служения Церкви и где архипастырь наш, однако, пользовался любовью и почитанием, – и до страны, хотя и христианской, но известной исконною фанатическою ненавистью к православию, на западе России, где наш архипастырь силою кроткого духа и благодатной мудрости хранил наше дорогое православие в мире и благостоянии вверенной ему Божией Церкви. Пусть же здесь, в древлеправославной Грузии, среди заветных святынь седой христианской древности, среди народа, напоенного от лет древних духом православия и в нем находившего спасение свое и духовное и телесное, пусть здесь маститый архипастырь наш, утрудившись от долгого подвига многотрудного делания на ниве Божией, увидит дни радости и спокойствия душевного, любовь к Церкви, к ее уставам и богослужению, верность православию; пусть порадуется и нашею любовью к нему и усердною о нем молитвою. А любовь имеет дерзновение; во имя этого дерзновения любви к тебе, архипастырь наш, обращаемся мы ныне с нашими сердечными приветствиями и горячими благопожеланиями: да хранит Христос-Пастыреначальник дни твоего горения на свещнице Церкви во здравии и крепости сил; да живешь ты в любви твоей паствы, храня святыню веры нашей; да пошлет тебе Господь в богохранимой пастве твоей много часов радости и утешения и да видим мы тебя в предстоянии молитвы и в управлениии Церкви нашей яко отца о чадех веселящася! Аминь.

Некогда царственный пророк древнего Израиля в порыве священного вдохновения, созерцая будущие судьбы своего народа, рисовал для него образ желанного царя в одном из псалмов своих. «Он сойдет, – говорил он, – как дождь на скошенный луг, как капли, орошающие землю... И будет жить... и будут молиться о нем непрестанно, всякий день благословлять его... и будет имя его благословенно во веке; доколе пребывает солнце, будет передаваться имя его» (Пс. 71:6, 15, 17).

Не находите ли, достопочтенное собрание, в этих чертах царя древнего Израиля поразительное сходство с Царем Израиля нового – народа святорусского, с Царем, которого сейчас, в день его земного рождения, мы помянули заупокойного молитвою? Отошли теперь от нас на расстояние дни жгучей скорби, охватившей всю Русь и весь мир при вести о смерти Царя-Миротворца, смягчилась и самая жгучесть скорби, но на расстоянии же и самый образ Государя Александра III становится еще целостнее, величавее, прекраснее и обаятельнее, и чувствуется при воспоминании о нем та же тихая, бодрящая радость, радость за то, что жил в наши дни такой человек на земле, и человек этот был нам родной, был наш, был Царь на Руси...

И теперь, в собрании членов Общества, которое существует в его память и имя его выставляет своим знаменем, естественно чувствуется потребность воскресить в душе его образ, остановиться на нем мыслью, отдохнуть сердцем, оживиться нравственно от духовного прикосновения к этому дивному Царю и человеку нашего времени. Нравственный образ поминаемого Царя не напрасно называют удивительно целостным, потому что он действительно сливается со всеми проявлениями его жизни и деятельности. Не в искусной политике и дипломатии, не во внешних условиях и посо6иях объяснение его успехов и его мирового значения, не здесь первоисточник всего, что так или иначе привлекает нас в деятельности почившего Царя: великое дело его, дело умиротворения Европы, подъема русского самосознания, расцвета внутренней мощи России, – это всецело есть плод высоко-христианской личности Государя и прекрасных качеств его русской души. Поэтому и неудивительно, если и наше Общество, по существу назначенное к тому, чтобы содействовать изучению и уяснению отечественной истории в духе русских начал, проявленных в славное царствование покойного Государя, не может отнестись к этим началам только отвлеченно и теоретически, но неразрывно хранить связь с самою личностью покойного Государя, и изучение его жизни, его характера, его верований и взглядов, его дум и надежд ставить одною из первых задач своих.

Покойный Государь жил, как умер, и умер так же, как жил, – и здесь сказалась та же целостность его духовного склада. Помнится, когда впервые огласились несложные, но глубоко трогательные подробности его кончины, когда в час смерти, как от последнего удара резца гениального мастера-художника, окончательно вырос пред нами во всей духовной красоте его величавый образ, – тогда-то под живыми впечатлениями сказано было меткое слово о нем в правительственном извещении его народа: «Кончина Государя Александра Александровича была праведная, как праведна была жизнь Его, исполненная веры, любви и смирения». Этими словами, действительно, кратко и ярко охарактеризована вся жизнь покойного Государя.

Воистину глубока и трогательна была его религиозная вера, чистая, ясная, цельная, как у ребенка; по выражению одного из близко знавших покойного Царя иностранцев, «вера была основным фондом его души»⁹. Нашему Обществу мы обязаны тем, что в его изданиях недавно напечатаны выдержки из переписки покойного Государя с его Супругой во время прошлой войны с Турцией. Письма писаны к самому близкому лицу и не были назначены для оглашения: тем более они дороги для характеристики Государя. Вот что мы читаем в одном из писем: «Во всем, что делается на земле, есть воля Божия, а Господь, без сомнения, ведет судьбы народов к лучшему, а не худшему, если они, конечно, не заслужили полного Его гнева. Поэтому да будет воля Господня над Россией, и что ей следует исполнить и что ей делать, будет указано самим Господом. Аминь». Вот с этим-то несокрушимым и мощным «Аминь» во святилище своего сердца он и провел всю свою жизнь и как человек, и как Царь. Глубоко он был проникнут сознанием иного, высшего, незримого мира, который нас окружает; можно сказать, он жил в предощущении этого мира и всегда был к нему готов¹⁰, – и действительно, в последний раз сказалась эта вера в час его кончины величавой и торжественной, в предсмертных словах этого Царя – богатыря по духу – к его Супруге: «Чувствую конец. Будь спокойна, Я же совершенно спокоен». Как Государь верил он в Россию, в свое Богом врученное ему дело – в свою Царскую власть, как в религиозный долг, в самодержавие, как Божье посланничество. И так глубока, так искрення, так проникновенна и всепокоряюща была его вера, что в годину тяжкой смуты, когда, казалось, заколебался Царский престол, когда будущее России представлялось безнадежно-беспросветным, когда все металось в отчаянии, он не поник главою, но перелил эту свою могучую веру и в нас, в своих подданных, и – дивное дело – в короткое время упрочил древний Царский престол в самом сердце, в твердынях самой души своего народа, умиротворил Россию и, подняв ее высоко-высоко в глазах всего света, поднял ее и в ее собственных глазах, в ее собственном самоуважении...

«В том царская Его заслуга пред Россией,

Что – Царь – Он верил Сам в устои вековые,

На коих зиждется Российская земля;

Их громко высказал, – и как с высот Кремля

Иванов колокол ударит, и во мгновенье

Все сорок сороков в Христово Воскресенье

О светлом празднике по Руси возвестят, –

Так слово Царское, летя из града в град,

Откликнулось везде народных сил подъемом, –

И как живительным, весенним первым громом

Вдруг к жизни призваны, очнутся дол и лес, –

Воскресла Русь, сомнений мрак исчез,

И то, что было в ней лишь чувством и преданьем,

Как кованой броней, закреплено сознаньем».

(А. Майков).

Такая живая и мощная вера всегда бывает, по апостолу, любовью споспешествуема... Только в этом святом чувстве веры и любви мог Царь почерпнуть силы для своего колоссального, непрерывного труда, который свел его в раннюю могилу, надломив, наконец, его богатырскую натуру. Сломленный уже тяжелым недугом, прикованный к одру болезни, среди мучительных бессонных ночей, среди тягостных дней не оставлял он своих державных трудов, и Россия, одна его возлюбленная Россия была предметом его предсмертных забот и мыслей. А в годы правления не было решительно ни одной области государственного хозяйства, куда бы не взглянул он любящим и заботливым оком. И везде он хочет облегчить жизнь, утешить, отереть слезы. Самодержец всесильный, вступивший на престол среди таких тяжелых обстоятельств, ни разу не проявился он в гневе или мстительности, но всегда являлся народу своему в ласке, милости и привете: прокормил миллионы голодных, облегчил бедствия холеры, каждому сословию даровал какие-либо облегчения, льготы, милости. Говорить ли о любвеобильной, чистой и безупречной его семейной жизни, в которой явил он идеальный образ любящего отца и мужа? Говорить ли о том, как много раз мелкие и крупные интриги, кровные обиды и от врагов и от облагодетельствованных лиц и народов как бы искушали и силились поколебать это величие и долготерпение любви, взывали о мщении, готовом разразиться кровавыми войнами, – и как любовь же побеждала в нем естественное самолюбие, подавляла личные чувства, торжествовала над ними во имя христианского долга и общего блага?

Здесь любовь граничит со смирением. Смирение на троне Самодержца, повелителя величайшей в мире Империи, – это ли не диво нравственного мужества и самообладания?! Не любил он проявлять свое Царское величие внешним великолепием и повелительностью, удалялся пышных выходов и парадов, – зато без счета провел он часов в уединении своего рабочего кабинета. В век всеобщего стремления к роскоши и излишеству поражал он всех своею простотою и довольством малым. Он не выдавался речами, не рисовался подвигами, не бряцал оружием, не шумел вызывающими горделиво-витиеватыми речами, грозя миру всего мира, как это видим мы и слышим иногда на недалеком Западе... В нем не было ничего приподнятого, ничего кричащего, не было того картинного, показного героизма, который всецело занят и любуется собою, занят мыслью о произведенном им впечатлении, о том, что подумают и скажут о нем другие. Его жизнь была исполнена другого героизма: русского, народного, смиренного и неблестящего, но бесценного нравственно, героизма труда и подвига от дня мученической смерти его благороднейшего отца, когда он взошел на окровавленный престол посреди смуты умов, уныния сердец и ужаса народного и взял тяжкое бремя правления, воспрянув оживить надежды народа, – и до дня смерти, когда он оставил сыну своему царство в таком порядке, в каком не оставлял его своему преемнику ни один из венценосцев русских. Но это был особый героизм, близкий и понятный сердцу народа, как родственный его духовному складу и христианским идеалам, молча и твердо исполняющий свой долг и не подозревающий даже своего величия.

В наших народно-мистических представлениях святая Русь рисуется, как край великого долготерпения; по народным верованиям, всю родимую землю нашу «с крестной ношей Царь вселенной исходил, благословляя»... По народному воззрению, в жизни христианина непременно должна проходить черта аскетизма. И жизнь народного Царя нашего, в котором отразились лучшие свойства русской души, была жизнью крестоносца, жизнью подвижническою, путем трудовым и тернистым. По своему положению, как никто другой, мог он избрать себе путь жизни широкий и пространный, себялюбиво-беспечальный, ведущий, по слову евангелия, в пагубу; но вольною волею, хотением верующего и любящего сердца избрал он себе путь узкий и прискорбный: подъяв крест царственного долга, он нес его до могилы в смирении и самоотречении. В торжественную минуту смерти, когда созерцал он оба мира, на рубеже которых находился, вдруг оживился потухающий взор, забилось ослабевшее сердце... Что увидел он тогда пред собою? Велико и неизъяснимо священное таинство смерти, но верим с дерзновением и отрадою, что не мимо его прошло слово Божественного призыва в молитве церковной: «В путь узкий ходший прискорбный, все в житии крест свой, яко ярем вземшии и Мне последовавшие верою, приидите, насладитеся ихже уготовах вам почестей и венцев небесных!»

Да будет же благословен покой твой, боголюбивая, чистая душа! Наш родимый, наш незабвенный, милый сердцу народному русский Царь! Ты сошел, как дождь на скошенный луг, как капли, орошающие землю! Пока будут биться наши сердца, доколе будет стоять твоя святая Русь, за которую ты в труде и подвиге любви положил свою душу, и доколе будет сиять на земле святая Божия Церковь, которой ты служил, как добрый сын, в смирении на высоте царства, – дотоле будешь ты жить в благодарных сердцах; дотоле имя твое будет в благословениях и дотоле будет возглашаться тебе и о тебе вечная, вечная память!

Св. апостол Павел в послании к ученику своему Тимофею, как предсмертный завет, дает ему такое наставление: «Поминай Господа Иисуса» (2Тим. 2:8).

Св. Церковь православная всегда старалась и старается, как можно чаще вводить чад своих в исполнение этой апостольской заповеди. Но если каждый день и в каждое молитвенное собрание она поставляет пред духовным взором верующих образ Господа Иисуса, то во дни Великого поста она прилагает к этому особое усердие. В эти дни она обращает внимание наше по преимуществу на образ Иисуса Христа Страждущего. Мысль о Святейшем Искупителе нашем, пострадавшем и умершем в несказанных муках за грехи человечества, способна и сильна и каменное сердце обратить к размышлению о гибельности грехов и расположить к покаянию, к которому и призываемся мы во дни поста. Совершая ныне течение св. поста, считаем сегодня уместным и благовременным остановить внимание ваше, благочестивые слушатели, на одном из скорбных событий последних, скорбных дней жизни Господа Иисуса, именно на Его Гефсиманской молитве. Событие это всегда особенно привлекало благоговейные взоры верующих и любящих Господа Иисуса Христа: христианское сердце не может без трепета и умиления представить себе в Гефсиманском саду, в сумраке ночи, Божественного Страдальца, одинокого, скорбного, изнемогающего под страшною тяготою каких-то непостижимых внутренних мук духа.

С другой стороны, Гефсиманский подвиг Спасителя по своей таинственности и непостижимости вызывал не раз и недоумения, а иногда, как это ни скорбно, и возражения врагов христианства. В собрании верующих не будем повторять и смущать себя этими возражениями маловерия; будем смотреть на молящегося в Гефсимании Господа Иисуса не очами соглядатая иудейского, так сказать, из-за деревьев Гефсиманского сада, а очами веры и любви, преданности и благоговения, очами апостолов, в свете Божественного Откровения, в свете христианской тайны искупления. Тогда многое станет нам и ближе, и понятнее, и поучительнее.

И если страдания всегда поучительны, всегда имеют неотъемлемое право на внимание, то не особенно ли нужно сказать это о страданиях безгрешного Сына Человеческого и в то же время Сына Божия Иисуса Христа? Ведь страдания Его составляют сущность искупления, сущность христианства, основу Церкви, основу спасения и, вследствие этого, совершили, так сказать, перелом в жизни всего мира.

Что же это за страдания?

Евангелисты рассказывают о них с необыкновенною простотою и краткостью, но с величайшим благоговением, которое невольно приковывает внимание всякого читающего евангелие: чувствуется, что совершается пред нами что-то действительно великое, что было однажды и никогда не повторится.

Сопоставляя сказания всех четырех евангелистов, дополняющие одно другое, получим следующее повествование. (Матф. 26 гл.; Марк. 14 гл.; Лук. 22 гл.; Иоан. 18 гл.; ниже будут указываться только стихи.)

«После тайной вечери и прощальной беседы с учениками, ночью (Ин. 13:30) пришел с учениками Иисус (Mф. ст. 39) за поток Кедрон, где был сад (Иоанн. ст. 1), на место, называемое Гефсиманией, и сказал ученикам: посидите здесь, пока Я пойду, помолюсь там. И взяв с собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых (т.е. Иоанна и Иакова), начал скорбеть и тосковать (Матф. ст. 36, 37) и ужасаться (Марк. ст. 33). Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно, побудьте здесь и бодрствуйте со Мною (Матф. ст. 38); молитесь, чтобы не впасть в искушение (Лук. ст. 40). И отошед немного (Матф. ст. 39), на вержение камня (Лук. ст. 41), пал на лицо Свое (Матф. ст. 39), на землю (Марк. ст. 35), молился и говорил (Матф. ст. 39): Отче Мой! все возможно Тебе (Марк. ст. 36); о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня (Лук. ст. 42) впрочем, не как Я хочу, но как Ты. И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со мною? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Дух бодр, плоть же немощна. Еще отошед, в другой раз молился, говоря: Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ея, да будет воля Твоя! И пришедши, опять находит их спящими, ибо у них глаза отяжелели. И оставив их, отошел опять и помолился в третий раз, сказав то же слово (Матф. ст. 39–44).Явился же Ему ангел с небес, укрепляя Его; и, находясь в борении (factus in agonia, т.е. почти при смерти), прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю. Встав от молитвы, Он пришел к ученикам и нашел их спящими от печали (Лук. ст. 43–45) и говорит им: вы все еще спите и почиваете (Матф. ст. 45); кончено (Марк. ст. 41); вот приблизился час, и Сын Человеческий предается в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот приблизился предающей Меня» (Матф. ст. 46).

Так повествуют евангелисты о Гефсиманской молитве. Несомненно, они сохранили для нас только основной смысл ее и не передали нам ее в буквальной точности и полноте содержания. Это видно из упрека Спасителя, обращенного к Петру: «так и одного часа вы не могли побыть со Мною» (Матф. XXVI, 40), тогда как для произнесения слов молитвы, приведенных в евангелии, требовалось гораздо меньше времени¹². Согласимся, что в этом упреке Спасителя слово: «час» нужно понимать не буквально. Во всяком случае, объятые непонятною сонливостью, предоставив Учителя полному и страшному, более страшному, чем когда-либо, одиночеству, апостолы, конечно, могли слышать только начальные или более громкие возгласы молитвы. Впрочем, Дух Святой, обещанный ученикам Христовым для наставления их «на всякую истину» (Ин. 14:16, 17–26, 15:26, 16:13), несомненно, сообщил бы нам их устами и более подробностей о Гефсиманском молении, если бы это было для нас нужно. Но и краткое повествование, дошедшее до нас, рисует пред нами событие во всем его поражающем и таинственном величии.

Господь Иисус, по Его собственным словам, для того и пришел на землю, чтобы спасти людей путем страданий (Ин. 3:17, ср. 15 и 16; Мк. 10:45). Еще в начале служения Своего Он встретил в одиночестве пустыни искусителя, который предлагал Ему войти в мир не путем унижения и смирения, а путем славы и властительства. Тогда Сын Человеческий мужественно и решительно противопоставил искусительным речам повиновение воле Отца и отверг соблазн (Мф. 4:1–11; Лк. 4:1–13). Диавол отошелот Него «до времени», как сказано в евангелии (Лк. 4:13). Затем в беседе с Никодимом, когда Спаситель выяснил сущность Своего мессианского служения, Он указал на крест, как на орудие Его искупительного подвига: «как Моисей вознес змия в пустыне», сказал Он, отвечая на тайныя мысли Никодима о Мессии, как о земном царе-завоевателе, «так подобает вознесену быть и Сыну Человеческому» (Ин. 3:14). Много раз потом в течение последующего времени Своего открытого служения говорил Он и апостолам наедине, и всем слушателям Своим открыто о предстоящих Своих страданиях, и говорил всегда уверенно, спокойно, как о решении бесповоротном (например, Мф. 16:21; Мк. 8:31, 9:12 и друг.): Иногда Спаситель прямо называет предстоящие Свои страдания «чашею» (Мк. 10:38; Мф. 20:23) и высказывает желание скорее испить ее (Ин. 18:11, ср. Лк. 12:50). Наконец, мы видим Спасителя на тайной вечери всего за несколько часов до Гефсиманской молитвы. Здесь, по словам евангелиста Иоанна, «ведый Иисус, яко прииде Ему час, да прейдет от мира сего ко Отцу» (Ин. 13:1), прямо заявляет ученикам о скором предательстве, о том, что время Его близко (Мф. 26:21, 18), что Он желанием возжелал сию пасху ясти с ними, «дондеже не приимет мук» (Лк. 22:15) в последний раз вкушает здесь, на земле, хлеб и вино «от плода лозного» (ст. 18). Когда Он говорит об этом, какое спокойствие чувствуется во всех словах Его, какая готовность идти на страдание, какая уверенность в их необходимости!

«Приимите, ядите, сиеесть тело мое...»; «пийте от нея вси, сия есть Кровь Моя...», – эти слова сказаны с таким Божественным спокойствием, что, может быть, вследствие этого-то спокойствия ученики не представляли себе ясно, какой несказанно тяжкий подвиг предстоит их Учителю. Мысль о скорой смерти не оставляет Спасителя и после вечери. «Дети», слышится Его голос в прощальной беседе, «дети уже не долго мне быть с вами. Заповедь новую даю вам, да любите друг друга» (Ин. 13:33–34). «Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь», предсказывает Он ученикам, уже вышедши к горе Елеонской после вечери (Мф. 26:31); «ты трижды отречешься от Меня», говорит Он любимому апостолу в ответ на уверения в преданности и готовности положить за Него свою жизнь (Ин. 13:38). Таким образом, не подлежит сомнению, что Спаситель после тайной вечери шел в Гефсиманию, зная вполне и совершенно ясно, что там совершится Его предание врагам. Но страдания Иисуса Христа, как вольные и сознательные, должны были начаться не насилием врагов, не позорным преданием Иуды, а возвышенным самопреданием Сына Человеческого в волю Божию. После всего, что Он Сам говорил о Своем призвании, после тайной вечери, где Он с таким спокойствием предрекал события грядущей страшной ночи, можно было бы ожидать, говоря по-человечески, что это самопредание совершится без вопля, без слез, без кровавого пота... Случилось не так. Последуем мысленно, слушатели, за нашим Спасителем в сад Гефсиманский.

На восточной стороне Иерусалима, по склонам горы Елеонской, за городом расположены были виноградные и масличные сады. В одном из них, так называемом «Гефсимания», что с еврейского языка значит „масличный дом», или точило для маслин (т.е. место, где из маслин выжимают масло), Спаситель любил уединяться и молиться во время Своих посещений Иерусалима (Ин. 18:2)¹³. Место это невольно располагало к сосредоточенности и религиозному настроению. С западной стороны ничего не видно, кроме высоких стен Иерусалима и верхушек священных зданий храма, да мрачной башни Антония. Направо печально высится лишенная растительности гора (Скопус); налево стелется долина Иосафатова с ее могилами и надгробными памятниками¹⁴.

Здесь, вдали от города, среди полного безмолвия, в таинственном сумраке тенистого сада захотел провести Иисус последнюю ночь, здесь «восхотел Он пережить весь гнет охватившей Его скорби, подобно плоду маслины под гнетом точила Гефсимании» (Дидон). Вместе с одиннадцатью учениками Он вошел в ограду сада. Ночь покрыла землю; затихла природа. После дневных трудов и забот является потребность отдыха и успокоения. Но успокоительный сон не смежает очей Иисуса. Он знает, что грядущая ночь должна совершить перелом в Его жизни... Завтрашний день принесет Ему беззаконный суд и осуждение, оплевание, осмеяние, всевозможный пытки и издевательства, бичевание, позор креста, мучительную смерть и гроб. Готовится страшное беспримерное злодеяние. «Тьма вооружится против света, беззаконие посмеется над добродетелью, лицемерие и коварство восторжествуют над правдою; черная неблагодарность, низкая измена покроют многочисленные и великие дела любви и милосердия»... (арх. Иннокентий). Христос Спаситель стоит здесь пред завершением того дела, для которого Он пришел на землю, и был здесь во днях плоти (Евр. 5:7), во глубине искупительного уничижения.

И вот наступило время, когда ученикам Иисуса можно было, по предречению Учителя, соблазниться о Нем, и не только ученикам, еще не видевшим воскресения и вознесения, но и многим позднейшим последователям Его, уже видевшим славу Распятого: Богочеловек скорбит, и мучится, и ужасается... Ученики никогда не видели таким своего Учителя. Спокойствие, которое только перед этим наполняло все существо Иисуса, вдруг оставило Его; взор омрачился и наполнился слезами, Он весь тужит, тоскует, трепещет. По Его собственным словам, душа Его прискорбна до смерти... В таком состоянии духа Он восхотел молитвы, общения с Отцом Своим. Но вместе с тем никогда, быть может, человеческая душа Иисуса, возжаждавшая теперь общения с Богом, не нуждалась также и в общении с людьми. Здесь во всей силе сказалась истинно-человеческая природа Иисуса Христа. «Показуя человеческое», как выражается нередко св. Церковь (см. кан. Андр. Критск.), Иисус страшится одиночества, просит дружественной поддержки и участия учеников: «побудьте со Мною»; мало этого,– Он просит: «молитесь со Мною», ибо ни в чем так не проявляется взаимно укрепляющее действие любви, как в совместной молитве. Затем Он избирает трех любимых учеников и с ними идет в глубь сада на молитвенный вопль, на внутренние терзания духа: они были некогда свидетелями славы Его на Фаворе, они видели Его владыкою смерти при воскрешении дочери Иаира, – они и теперь более других способны были видеть, не соблазняясь, Его муки в Гефсимании. Попросив их участливой молитвы, Иисус, страшась полного одиночества, в то же время не захотел быть и в непосредственном общении с учениками и, углубившись в чащу деревьев на вержение камня, так что мог видеть Своих апостолов, здесь отдался первому порыву молитвы. Глубокая скорбь объяла душу Страдальца. «Царила страшная сугубая ночь: одна в окружающей природе, другая – в душе Иисуса; эта ночь как бы вышла из бездны мрака со всеми своими ужасами, и страхом облегла малое стадо Христово в Гефсимании совместно с Ним, Божественным Пастырем» (Иннокентий). В молитве они должны были проглянуть мрак этой ночи и в горнем мире найти укрепление и помощь. Но, увы! ученики засыпали от печали, по меткому и психически глубоко верному замечанию евангелиста¹⁵. Молится один Иисус. То повергаясь лицом на землю (Мф. 26:39; Мк. 14:35), то стоя на коленах (Лк. 22:41), Он всецело отдается молитвенному обращению к Отцу, с воплем крепким и слезами (Евр. 5:7), ища успокоения мук душевных. Но какое-то неизмеримое бремя пало на дух Его, и Он не может успокоиться: и раз, и другой, и, наконец, в третий раз обращается Он к молитве, доходит до последних пределов изнеможения, доходит, наконец, до кровавого пота, явления чрезвычайно редкого, предсмертного, так что, по выражению одного из евангелистов, Он был в агонии, – но и в этом состоянии Он только прилежнее молился, и тогда, наконец, просветлел духом, разогнал обложившую Его тьму и получил то ясное спокойствие, которым Он поражает нас на суде и на кресте.

Что же за тайна Его смертельной скорби, что привлекла Его к этой молитве? Что за причина Его мук душевных, Его ужаса и скорби и туги сердечной? Враги еще не коснулись Его тела, чтобы пригвоздить Его ко кресту. Неужели же Он так страдал от одного представления смерти? Неужели Он боялся ее? Вот здесь-то и является возможным и для нас предреченное Господом соблазнение о Нем (Мф. 11:6, 26:31; Ин. 14:1). История ведь знает тысячи примеров, когда люди невинные, встречая смерть лицом к лицу, благословляли свои страдания, бодро шли на истязания палача, когда, зная предстоящие муки, они спокойно, иногда даже с радостью, ждали рокового удара. Сами ученики Христа, – Стефан, побитый камнями, Петр, распятый вниз головою, Андрей, Иаков, Павел и много, много других, – разве не удивили мир своим бесстрашием в виду смерти? А тысячи мучеников? тысячи героев не одного только христианского мира? Язычники считали презрение к смерти особенным геройством, и Нерон, может быть, не столько своими злодеяниями, сколько малодушием пред смертью внушил к себе презрение современников.

Две мысли мы постоянно должны иметь в виду при рассмотрении Гефсиманского подвига: первая из них – та, что Иисус Христос есть не только совершенный Бог, но и совершенный, истинный человек, как это ясно исповедала всегда Церковь, притом человек, пречистый по телу, безгрешный по духу «во всем нам подобный, кроме греха»¹⁶; вторая мысль – та, что Христос Иисус есть Искупитель человеков, взявший на Себя наши грехи, а за них и наказания – наши болезни (Ис. 53:4; чит. всю главу); следовательно, кроме представления мук грядущей смерти, было на душе Иисуса другое, несравненно большее бремя, – бремя Искупителя, которое подавляло Его своею тяжестью до кровавого пота, до крайнего изнеможения.

Как человек, Спаситель не мог быть совершенно равнодушным к смерти. Он был совершеннейшим человеком; но если для грешника мысль о смерти является всегда страшною и противоестественною, то тем более она должна была казаться такою для безгрешного Иисуса. «Бог смерти не сотворил» и человек создан «в неистление» (Прем. 3:23); смерть явилась, как наказание, явилась насильственно через грех в род человеческий (Римл. 5:12–15). Древний толкователь евангелия св. Иоанн Златоустый и потом другой толкователь, широко пользовавшийся трудами первого, св. Феофилакт, архиеп. Болгарский, так рассуждают об этом: «Смерть вошла в человеческий род не по природе, и потому природа человеческая боится ее и бежит от нее». Новейший толкователь евангелий, известный богослов еп. Михаил, разъясняет эту мысль по отношению к лицу Иисуса Христа: «Смерть», говорит он, «есть следствие греха; посему безгрешная природа, какова природа Богочеловека, не должна бы подлежать смерти; смерть для нее – явление, так сказать, неестественное. Оттого чистая природа Христова естественно возмущается против смерти, скорбит и тоскует при виде ее»¹⁷. Эту особенность полной безгрешности и непорочности Иисуса нельзя забывать, рассматривая Его тоску смертельную. Не нужно забывать, что здесь Он не может быть приравниваем ни к одному из людей, среди которых нет безгрешного, а из грешных всякий, во-первых, должен умереть по смертности своей природы, во-вторых, в силу греховности, никто не может быть назван в полном смысле невинно страдающим. Только страдания Иисуса были вполне и в собственном смысле невинными: только Он, по слову древнего пророка, беззакония не сотворил и не обретеся лесть во устех Его (Ис. 53:9; ср. 1Петр. 2:22). Больше того: вcя Его жизнь и деятельность, Его чудеса, Его учение, Его любовь к людям – все вызывало и к Нему Самому одну любовь, одну преданность, одно благоговение, а не позор, не бичевание, не крест. Можно ли после этого приравнивать страдания кого-либо из людей, хотя бы и невинно осужденных, к силе горечи и мук Спасителя? Самые страдания, наконец, становятся привычными нашей греховной природе, для безгрешной же и чистейшей плоти Иисуса они, конечно, были совершенно чужды и, так сказать, несказанно отвратительны. Не легко страдать за действительные преступления; не легко, слушатели, посмотреть в глубину ненависти других к нам, если даже мы ее вполне заслужили, тяжело сознавать, что нас презирают, ненавидят, желают всякого зла; но никто из нас не может сказать, что сами мы неповинны в зложелательстве, а иногда правда заставляет нас признать и то, что окружающие в своих отношениях к нам лучше, чем мы к ним... Но вот Иисус в предчувствии близкого будущего: Он видит и знает, что Его хотят убить, над Ним будут издеваться, оплевывать, заушать, бичевать немилосердно, с адскою изобретательностью придумают насмешки над Ним и издевательства. Ирод, первосвященники, книжники, народ, воины, разбойники и этот Иуда... что сделал всем им Божественный Страдалец? За что к Нему такая злоба? За что измена и предательство? За что крест и смерть? И вот пред взором Иисуса рисуется и переживается эта недалекая картина ужасного завтра: каково Ему было взглянуть в эту бездну: каково Ему было взглянуть в эту бездну ненависти, которою Он, невинный и непорочный, был окружен отовсюду?! Так, если принять во внимание только человеческую природу Иисуса, то и в этом случае, страдания Его представляются в буквальном смысле беспримерными, невиданными, настолько тяжкими, что представить их во всей ужасающей горечи мы не можем: для этого нужно быть совершенным человеком, каким был Иисус Христос. «Иисус разоблачился здесь от всех сверхестественных сил» (Иннокентий) и приблизился к последним пределам человеческой немощи. Иначе быть не могло. Если бы Его самопредание совершилось иначе, – мог ли Иисус, совершеннейший человек, быть образцом для всех человеков? Бесстрастный мог ли быть примером для страстных, Сильный мог ли быть образцом для слабых? Тогда все, у кого не хватает мужества исполнить до конца долг, все, у кого нет решимости подчинить свою волю иной, высшей Божественной воле, разве могли бы в своем подвиге смотреть на Иисуса, как на Начальника подвига? В ответ на убеждение последовать Его примеру не сказали ли бы они, что Ему подвиг обошелся без борьбы, достался легко? Не легко, слушатели, не легко! Потому-то и глаголет Писание, заповедуя вековечный урок: «Христос, пострадав, оставил нам образ, да последуем стопам Его» (1Петр. 2:21). Какой глубокий смысл получают после этого вдохновенные слова ап. Павла о Христе: «Видим, что за претерпение смерти увенчан славою и честию Иисус... ибо надлежало, чтобы Тот, для Которого все и от Которого все, приводящего многих сынов в славу, Вождя спасения их – совершил чрез страдания... Он принял тело и кровь, чтобы смертью лишить имущего державу смерти, т.е. диавола, и избавить тех, которые от страха смерти чрез всю жизнь были подвержены рабству... Посему Он должен был во всем уподобиться братьям, чтобы быть милостивым и верным Первосвященником пред Богом, для умилостивления за грехи народа, ибо как там Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь» (Евр. 2:9–10, 14–15, 17–18).

Но мы жестоко бы ошиблись, если бы Гефсиманские страдания Спасителя объясняли исключительно одним представлением и ожиданием Голгофы, если бы имели в виду Иисуса Христа только как человека, забывая о Нем, как об Искупителе. Мало того, что одна мысль об этом недостойна Иисуса, – такое объяснение слишком недостаточно и непонятно: Тот, Кто от одного представления смерти приходил в такой страх, мог ли проявить то Божественное спокойствие, которое не оставило Иисуса и во время суда, и в унижениях, и на самом кресте, когда Он отказался от напитка, затемняющего сознание и притупляющего ощущение боли. Один богослов, рассказывая о жизни Спасителя и останавливаясь на Его Гефсиманской молитве, говорит: «Находились люди, которые по странной привычке оскорблять все святое, усматривали в Гефсиманском страдании малодушие и робость... Малодушие и робость! Мог ли в такой мере устрашиться смерти Тот, Кто проповедовал жизнь и бессмертие, терпение и мужество среди всяких злоключений и с первых шагов Своей общественной деятельности говорил о Своей смерти, как о неизбежной необходимости? Мог ли в такой мере устрашиться смерти Тот, Кто в продолжение 15 часов последующих страданий сохранил невозмутимое спокойствие духа, величественно молчал во время беззаконного суда, без малейшего ропота и жалоб переносил издевательства врагов, позор и муки креста, с небесною благостью сердца молился о своих мучителях и открыл врата рая покаявшемуся разбойнику? Мог ли в такой мере устрашиться смерти Тот, во имя Которого шли безбоязненно на казнь девяностолетние старцы, слабые женщины и юные отроки? Смерть не так страшна и для людей, которые правильно смотрят на жизнь, как на преддверие неба, как на ступень к вечности» (Фаррар). Но бывают состояния мучительнее смерти. И такое состояние испытал Спаситель в саду Гефсиманском. Чтобы уразуметь его, насколько это для нас возможно, нужно вспомнить ту мысль, которую мы поставили выше рядом с мыслью о человечестве Иисуса Христа. Мысль эта заключается в том, что Христос Иисус есть наш Искупитель. Безгрешный должен был за грешных понести весь гнев Божий, все наказания, которые заслужило греховное человечество. То, что должен был потерпеть за грехи весь мир, все наказания, весь гнев небесный, – все это должен был вынести на себе один Искупитель человеков... Древний пророк за 700 лет до Христа говорит об Его искупительном служении: «наказание мира нашего было на Нем» (Ис. 53:5), т.е. то наказание, которое должно было возвратить и принести нам потерянный людьми мир с Богом, было на Нем. А мир был нарушен грехом Адама первозданного, увеличенным и повторенным потом личными грехами миллионов людей. Правда Божия требовала наказания за грехи, и это наказание принял на Себя Искупитель, Сын Божий. Наказание же за грех бывает двоякое: одно внутреннее, в совести грешника, другое – внешнее, в физических муках. Внутреннее страдание, ужаснейшее и мучительнейшее, и претерпел Христос в Гефсимании. Вся совокупность грехов от всех времен, от всех людей неизмеримо и несказанно тяжким бременем отяготела на совести Иисуса, и в муках совести Он должен был пережить все, как будто в грехах этих Он Сам был повинен. По слову апостола, «Бог Его, не видевшего греха, по нас грех сотвори, да мы будем правда Вождя о Нем» (2Кор. 5:21). Все безбожие и неверие, вся гордость и злоба, все коварство и черная неблагодарность, ложь и обман, чувственность и отвратительнейшее себялюбие во всех его видах, – все, что есть в грехе мерзкого и отталкивающего, в прошлом, настоящем и будущем, от падения Адама до последнего момента существования мира, – все это легло на безгрешную душу Богочеловека. Несомненно, Он видел и впредь гонение добра, преследование Его учеников, реки крови мучеников, издевательство над верующими, вражду против Его Церкви; Он видел всю бездну злобы, страсти и пороки, которые до конца времен будут безобразить и искажать богозданную и искупленную душу человеческую, будут «второе распинать Сына Божия и ругаться Ему» (Евр. 5:16). Вот горькая и ужасная чаша, которую нужно было испить, которую уготовали Сыну Божию все зло, все грехи человечества. Это – нечто «бесконечно высшее, чем все, что могут представить нам самые напряженные усилия нашего воображения. Это было нечто смертельнее смерти» (Фаррар). «Это, говоря без всякого преувеличения, совмещение всех страданий, всех смертей всех людей. Одни страдания совести должны были иметь лютость страданий адских. Ибо, если самый грубый человек изнемогает нередко под страданием совести (Каин, Иуда), мучимый представлением своей только греховной жизни, то какое мучение должно быть для пречистой души Богочеловека, когда она покрыта была грехами всего мира, и в таком виде со всею тяжестью их должна была идти для искупления их своею кровию на крест?» (Иннокентий).

Но грех тяжел не одними муками совести: грех породил проклятие, отвержение от Бога, к Которому, однако, человек всегда стремился и стремится. И это отвержение, оставление Отцом перенес Гефсиманский Страдалец, и для Его безгрешной души, которая привыкла к постоянному единению с Богом, вкусила и познала всю сладость, всю красоту и полноту этого единения, такое отвержение было, конечно, невыразимо тяжело; оно было тем адом, которым угрожает Господь нечестию, и который состоит, главным образом, в удалении от жизни Божией; тем адом, которого мук во всей их тяжести представить мы себе не можем; оно, это отвержение, вырвало у Страдальца на кресте душу потрясающий крик: «Боже мой, Боже мой! вскую Мя еси оставил!» (Мф. 27:46). Так Христос искупил нас от клятвы, быв по нас клятва... (Гал. 3:13).

Итак, Иисус, как бы последний и тягчайший из грешников (2Кор. 5:21), оставлен Отцом; как новый Израиль, один Он на подвиге, подобно Израилю древнему. Горькая чаша Его растворена, наконец, проклятием Божиим, тяготевшим над человечеством.

Иисус один... С воплем крепким, по слову апостола (Евр. 5:7), прибегает Он к Отцу, покрытый воспринятыми на Себя грехами человечества, изнемогающий под нравственными муками за эти грехи...; а вокруг – наводящие страх и ужас темнота сада и безмолвие ночи, а около спят апостолы, общения с которыми просила и жаждала душа Его; они спят, как бы знаменуя немощь человеческой природы. Иисус один... Слышатся Его глубочайшие, тоскливые вздохи, Его ослабевший от душевной борьбы голос, и горит, пламенеет Его молитва. Опять и опять Он взывает: «Отче! Отче!» – Нет ответа... «Симон! спишь ли?» (Мк. 14:37). Нет отклика... Как до конца исполнились предречения пророка: «Один истоптал Я точило гнева Божия, от язык не бе мужа со Мною» (Ис. 63:3). «Ждах соскорбящаго и не бе, и утешающих – и не обретох!» (Пс. 68:21).

И среди этого ужаса страданий, здесь-то, в этом уединении сада и произошла вероятная встреча Христа, как нового Адама, с древним искусителем. Говорим: встреча вероятная, потому что евангельские повествования не упоминают о ней прямо; но, сопоставив различные места евангелия, можно говорить о возможности искушения в Гефсимании почти с уверенностью. После первого искушения в пустыне диавол, как сказано в евангелии, оставил Иисуса до времени (Лк. 4:13), а в беседе Своей непосредственно пред самыми Гефсиманскими страданиями Иисус Христос говорить ученикам Своим прямо: «идет мира сего князь, и во Мне не имеет ничего», и затем указывает, в чем именно будет состоять и искушение и, соответственно с ним, победа: «чтобы мир знал», продолжает Свою речь Спаситель, «чтобы мир знал, что Я люблю Отца и, как заповедал Мне Отец, так и творю»(Ин. 14:30–31). Где же, как не здесь, в Гефсимании, князь греховного мира – диавол встретил Иисуса, искушая Его, и был побежден Его любовью и преданностью воле Отца? Здесь, в этом ужасном положении и искушение могло быть особенно сильным...

Два вида искушений человеческих: слава и страдания. Первое Сын Человеческий отверг в пустыне, второе надлежало победить в Гефсимании. Горька, несказанно горька чаша... Всеми силами отвращается Богочеловек и от этого совершенно противоестественного для Него позорища смерти, и от этого непривычного, но взятого на Себя греховного бремени, невыносимого для чистой и безгрешной души. И вот, молнией могла проноситься в человеческом сознании Его мысль: «В премудрости и всемогуществе Отца неужели же нет и не может быть средства спасти людей, не вознося на крест Сына? Неужели нельзя отсрочить час этих лютых мук, если уже невозможно совсем пронести мимо чашу?» Эта мысль в уединении Гефсиманском в Сыне Человеческом, изнемогающем под бременем неописуемых мук, могла произвести намерение оставить подвиг: она слышится в первом, самом тяжком молении: Отче, все, все возможно Тебе!.. Возможно, значит, и избавление Сына от этих ужасных мук: «о, если бы Ты благоволил пронести чашу эту мимо Меня!» Во втором молении мысль эта ослабляется: „Отче, если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ея, – буди воля Твоя!» Третье моление, произнесенное теми же словами, окончательно укрепило Иисуса в Его духе, хотя привело тело Его в состояние, близкое к смерти, выражающееся в самых редких случаях кровавым потом¹⁸. Он мог умереть от такого напряжения духа еще до суда и креста, – и вот является к Нему, уже победившему искушение, укрепляющий ангел. Но духом Иисус был бодр, и восстал от молитвы, уверенный в необходимости и благотворности того, что надлежало Ему испить. Дух бодр, плоть же немощна... Где же источник этой бодрости?

Мысли о всемогуществе противопоставлена другая мысль, которая яснее всего, как гром, слышится во всех трех молениях: «буди воля Твоя». «Чаша, угодная Отцу, как единственно предопределенная чаша спасения людей, стала угодна теперь и Сыну» (Иннокентий). Осуществилось то, о чем Иисус говорил всю жизнь: что Он пришел творить волю не Свою, а волю Пославшего Его Отца. Свободно, непоколебимо и безвозвратно Он приносит Себя в жертву. «Буди воля Твоя», – этого именно не исполнил Адам первый, подвергнув за свое преслушание страданию весь род человеческий; теперь выполнил это Адам второй, и послушанием Своим спас людей, открыв им двери заключенного рая. Гефсиманский подвиг кончился. Но кто измерит его глубину? Кто постигнет всю его потрясающую безграничную муку? Выше было сказано, что для понимания его с одной только стороны, нужно быть самому совершенным человеком; чтобы понять его во всецелости, этого мало: нужно быть Богочеловеком. Много слез, много стонов и бедствий видел мир, но все они вместе не составят той чаши, которую испил Иисус. Чаша эта была выпита однажды, и уже более не повторится.

Гефсиманский подвиг кончился. Предатель приблизился. Сын Человеческий отдается в руки грешников. Начинается подвиг Голгофский, который кончится для Иисуса вкушением смерти. И теперь, в Голгофском подвиге, Он – тот же представитель грешного человечества; и теперь Он будет страдать духом и телом за грехи мира, как бы за Свои собственные; но, выражаясь по-человечески, можно быть вполне уверенным за исход подвига: после Гефсимании Страдалец все перенесет, все исполнит и все до конца совершит...

«Теперь ваше время и господство тьмы», сказал Он, предаваясь в руки врагов (Лк. 22:53). Но среди этой ужасной тьмы до нашего времени и до скончания веков светит и будет светить образ Страждущего Иисуса... «Се человек!» Се образ того, чем должен быть человек. В Его страдании нет деланного презрения к смерти, нет ожесточенной ненависти к мучителям, нет холодной, застывшей гордыни стоика, нет и слабости, отрекающейся от долга, нет экзальтации, восторженных порывов и самозабвения, похожих на фанатизм... Все такое было бы или неестественно или недостойно Его. «Бесчувствие всегда ниже самоотвержения» (Августин). Иисус, напротив, является нам в образе истинно страждущего человека: Он видит, что чаша Его горька, и прямо говорить об этом; Он всецело чувствует весь ужас ее, но в молитве и единении с Отцом почерпает мужество и твердую решимость испить до дна эту чашу, исполнить до конца высшую волю. Его страдания были беспримерными и невиданными в мире, как великое, таинственное священнодействие, как чудо безмерной любви Божией и сострадания к человечеству; они более и не повторятся; но всем другим страдальцам Он служит поддержкою, утешением и образцом верности долгу, своей задаче и Богу, образцом самоотречения и любви. Слабости Своих учеников Он не осуждает, и в ней не укоряет их, сострадательно относится к этой немощи плоти, но тем настойчивее напоминает им и нам, что бодрствование духа, молитва и преданность Богу и воле Его никогда не должны оставлять человека. Все это Он, как Начальник и Вождь, прежде всего показал на Себе Самом. Гефсиманские страдания – это апогей нравственного величия человечества в Иисусе, это и вершина Его личной заслуги и совершенства, и основание Его права спасать грешников (Евр. 2:17–18). В нем мы имеем Ходатая к Богу и Первосвященника, Который может сострадать нам в немощах наших (Евр. 4:15). Восшедши чрез страдания к славе (Ин. 17:1–5), Он показал путь к ней Своим последователям (Римл. 8:11, 34, 37). Апостол Павел, особенно разумевший силу креста, т.е. смысл страдания Спасителя, так говорит о Нем: «Он во дни плоти Своей с сильным воплем и со слезами принес молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти, и услышан был за Свое благоговение; хотя Он и Сын, однако, страданиями навык послушанию, и совершившись, сделался для всех, послушных Ему, виновником спасения вечного» (Евр. 5:7–9).

И придут от востока и запада, и севера и юга и возлягут в царствии Божием (Лк. 13:29).

Говорить о Востоке, о восточном вопросе, о движении на Восток, по общему понятию, значит – непременно вторгаться в область сложных вопросов политических, неуместных в устах служителя Церкви. Говорить же о Востоке, как священнику, значить, по установившемуся мнению, поднимать вопросы религиозные, входить в рассмотрение и разрешение старых, неоконченных счетов христианства и мусульманства в их прошлом и настоящем, переходя, таким образом, на почву споров и взаимного раздражения.

И то и другое, и политические виды, и религиозные счеты, не имеются в виду Обществом, действия которого открываются в настоящие минуты в нашем крае и которое в первом пункте своего устава говорит нам, что оно имеет целью содействовать сближению России с восточными странами.

Но не говоря уже о том, что всякое сближение стран и народов между собою на почве мирных отношений, взаимной любви и уважения не может не входить в задачи и не может не вызывать благословения той Церкви, которая ежедневно воссылает моления о мире всего мира и соединении всех, – не говоря уже об этом, к счастью, в самом историческом призвании и географическом положении России самим Промыслом указаны ей особые отношения к Востоку, отношения мира, согласия, сближения и соединения.

В поздний, сравнительно, час истории Pocсия призвана к историческому бытию. Но с тех пор, как восточные славянские племена – поляне, вятичи, древляне и проч., отрешившись от племенного определения, под влиянием христианства, получают форму бытия более широкую, возводящую племенные виды к высшему единству и, по замечанию летописца, прозываются Русью, сливаясь, таким образом, в один народ – русский, слагая одну землю русскую; с тех пор, как на берегах Днепра и Ильменя образовалось русское княжество и после принятия христианства от одряхлевшей и умирающей Византии сделалось наследником ее исторической задачи и мирового призвания, – с этих пор пред новым народившимся членом семьи исторических народов – пред Русью и в даль времен, и в ширь беспредельного на Востоке простора развернулась перспектива величайшей мировой исторической роли: естественного посредничества между искони враждебными Западом и Востоком и высшего их синтеза в области религиозной, культурно-социальной, политической... Эта задача России не может быть названа ни искусственно-придуманной, ни намеренно, с какими-либо тайными, себялюбиво-государственными целями созданною. Она, как естественная и неизбежная, властно толкалась в двери нашего исторического сознания в те моменты, когда мы о ней, под влиянием неблагоприятных условий жизни, забывали; она жила в культурных формах жизни нашего народа, в которых сохранилось много остатков когда-то бывшей непосредственной близости нашей с Востоком, этою колыбелью религий и удивительно живучих в связи с религией культур, от времен доисторического переселения наших индо-европейских предков из таинственных восточных стран; она жила и мощно проявлялась в смутных порываниях наших старинных удальцов сначала к восточной Европе – к Волге, Оке, Каме, к Хлынову, Уралу, к морю Хвалынскому, потом к странам сопредельной Азии в такой шири и просторе, что этому не помешали ни великий океан-море, ни далекая и неведомая Америка... И всему этому стихийному движению нашего народа к Востоку как бы вторило присущее всем странам и народам Востока сознание обаятельного величия Белаго Царя...

Географическая сопредельность, историческое призвание дают России такое положение по отношению к Востоку, что здесь ей место по самому положению вещей, по самой истине ее исторического бытия, по переданным заветам древней Византии, которой она преемствовала в мировом делании. На Западе России делать нечего: на своем поле он поработал для человечества довольно, совершил ряд величайших подвигов в области мышления, знания, жизненного опыта, благодеяниями которых и мы пользуемся, да и должны воспользоваться во всей полноте, как общечеловеческим достоянием. Притязания наши к Западу только в том и заключаются, чтоб он сам признал наши права на историческое существование и мировую деятельность. Россия не всегда встречала и встречает это признание, оттого и положение наше по отношению к Западу есть положение оборонительное; ни для кого не тайна, – и это особенно нужно подчеркнуть в настоящие минуты для выяснения отношений России к Востоку, – ни для кого не тайна, что, конечно, не ради азиатских народов Востока мы содержим нашу громадную армию, а ради отпора притязаниям Запада...

Но если на Западе нам собственно искать нечего и мы стоим к нему силою вещей в положении оборонительном, то по отношению к Востоку мы искони находились и находимся в положении наступательном, не в страшном воинственном смысле, нет, – мы воевали только поневоле, – но в смысле культурного воздействия, всестороннего возвышения жизни, в смысле мирного посредничества и мирных сношений. Здесь с Востока, действительно, открывалось широкое поприще для зиждительства нашему национальному духу. И потянуло нас сюда давным-давно. Сначала, конечно, цели и побуждения были исключительно религиозные, которые сказались в многочисленных хождениях наших древних предков на Востоке ко святым местам, давших сильный толчок древне-русской письменности²⁰. Но с течением времени, уже с XIV века, русские люди ходят на Восток не по одним религиозным побуждениям, стараются и знакомиться с ним более подробно. В XV-XVI вв. такие путешествия все более и более учащаются. Здесь мы уже видим знакомство наших путешественников и с Кавказом, и с Персией, и с Малой Азией. Но сведения, доставляемые ими о Востоке, отличаются характером басен, представляя иногда собрание непостижимых нелепостей, – и это отсутствие точных и верных сведений было обоюдно невыгодно и для России, и для Востока²¹. В XV веке, однако, мы видим путешествие на Восток замечательного русского человека Афанасия Никитина, имя которого должно быть дорого для нашего Общества. Нужно заметить, что он совершил свое путешествие на Восток чрез Персию, к Персидскому заливу, в Индию до о. Цейлона и обратно чрез Персию и Турцию до Трапезунда за 25 лет до открытия пути в Индию европейцами, а записки его, по обстоятельности, по точности и верности сведений, могут с полным правом быть поставлены если не выше, то во всяком случай наряду с отчетами знаменитейших европейских путешественников²². Но и этот наблюдательный, необыкновенно умный и энергичный русский человек потерпел в своем путешествии много невзгод и полное разорение в торговых делах от причины, которая и доныне тяготеет над нами в наших отношениях к Востоку: «Меня залгали», говорит он в объяснение своих неудач. Вот это-то «залгали» не покончилось и до настоящего времени, и разорять тьму всякого рода «залганья», которое нередко является средостением между Россией и Востоком, и призвано «Общество Востоковедения». Смутные времена нашей истории, домашние тяжкие заботы государственного строения на некоторое время отдалили нас от Востока. Государственный гений Петра Великого, прозревая историческое призвание России, вновь обратил ее внимание на Восток, но последующие поколения более занялись Западом, и надолго невежество и косность сделали то, что мы мало знали Восток, и Восток мало знал нас, а враги воспользовались всем этим, чтобы сгустить еще больше эту тьму неведения посредством всякого рода «залганья», с которым боролся еще Афанасий Никитин. В наше время мировые события властно и решительно вдвинули Восток и ближний и дальний в сферу интересов России и западной Европы. Кому из них ближе по праву и обязанности, кому естественнее стать лицом к лицу к Востоку, кому исторически суждено послужить естественным мостом между Востоком и Западом и отношения их направить не к разрушению, а к созиданию всемирного спокойствия, – в этом не может быть сомнения ни у одного благоразумного и беспристрастного человека. И деятельность России в китайских событиях воочию убедила мир, что не захваты, не корысть, не порабощение, не разбойничьи инстинкты руководили здесь Россией, а мир и благожелательность и сознание своего исторического призвания в деле мирного объединения Востока и Запада.

То же, конечно, нужно сказать и по отношению к ближнему Востоку – мусульманскому. Здесь, в Тифлисе, в Закавказье, которое непосредственно граничит с этим Востоком, Отделению Общества Востоковедения как нельзя более подходящее место для плодотворной деятельности: здесь именно нужно дать восточным народам точные и правильные сведения о России, об ее желаниях и стремлениях, с другой стороны, нужно ознакомить и русское общество с материальными нуждами и духовною жизнью Востока; тогда сама собою обрисуется правдивая картина жизни Востока в ее многообразных проявлениях, правдиво определится и роль России на азиатском Востоке и ее общечеловеческое призвание, вместе с тем определятся нужды, потребности и задачи деятельности русского общества на окраине. А в правде великая сила: стоить ее только показать, и облако всякого «залганья» рассеется само собою. Смутным порываниям русского народа к Востоку и смутным влечениям Востока навстречу России, не погибшим в течение веков, при всякого рода враждебных влияниях сознательной клеветы и бессознательного невежества, нужно теперь дать укрепиться в разуме, нужно дать освещение и прояснение в добросовестной научной работе, посвященной взаимному всестороннему и правдивому знакомству России и Востока. И мы верим и надеемся, что указанный России Промыслом исторический долг будет ею выполнен. Тому порукою многовековая, исполненная бескорыстия и высокого благородства работа ее на Востоке, которая в наши дни не только не умалилась, но в трудах Венценосного Вождя России приобрела новый блеск и явилась пред миром в полной красоте и обаятельности. Мы сильны историческою правдою.

Не будем скрывать, что с точки зрения некоторых односторонних учений граничащего с нами Востока мы представляем собой так называемый «дар-уль-харб», т.е. мир вражды, – мир, с которым нужно воевать... Но и самый враждебный человек опустит руки при виде ближнего, который долгим путем, правдивою и благожелательною деятельностью ясно, как Божий день, показал и доказал свои мирные и добрые намерения. Обратить этот «дар-уль-харб» из мира вражды в мир благоволения и согласия, это – задача «Общества Востоковедения», достойная благословенья Церкви и сочувствия всех добрых и мыслящих людей.

«Духа не угашайте!» (1Фес. 5:19).

В светлый день благодатной весны, при светлых пасхальных воспоминаниях, с радостными пасхальными песнями, в ожидании праздника излияния Св. Духа на новозаветных чад Божиих, совершаем мы ныне знаменательное торжество среди этих русских новопоселенцев. По-видимому, нет у нас сейчас особенных причин предаваться отрадным и светлым надеждам: все здесь только в зачаточном состоянии, все только устраивается; не собрались еще все новоселы, не привыкли к условиям местной жизни вновь прибывшие; много здесь недостатков и бедности и предстоит много труда, много терпеливых усилий, может быть, неудач и разочарований, предстоит, может быть, получить немало горьких уроков... И вот, смотря на эту устраивающуюся жизнь, на этот усиленный здесь труд, пред смутным и неизвестным будущим, хочется призвать всех вас к светлым пасхальным чувствам надежды и радости и, в виду грядущего праздника в честь Духа Святого, обратиться ко всем вам с великими апостольскими наставлениями: «Исполняйтеся Духом» (Еф. 5:18) и «Духа не угашайте» (1Фес. 5:19).

Вспомним, что было и что случилось, когда впервые «исполнились духа» ученики Христовы. Их было малое стадо, но малому стаду благоизволил Отец Небесный даровать царство. Их было всего двенадцать простецов, робких, бедных и неизвестных поселян Галилеи, а перед ними, как поприще деятельности, расстилался огромный, необъятный мир, богатый и сильный... И все в мире казалось, так сказать, духоборным... все как будто клонилось к тому, чтобы побороть и угасить дух новых проповедников новой истины. Кровавыми гонениями, страшными преследованиями, всеми усилиями злобы и издыхающего жречества, и грубого народа, и утонченной науки, и могучей, привыкшей к победам государственной власти, вооруженной не одним мечем, но и знаниями, и искусством, – вот чем встретил мир появление новых вестников евангельской истины. Казалось, задавит он малое стадо Божие; казалось, не было никакой надежды на торжество дела Христова... Но дух животворит, плоть же не пользует ни мало... (Ин. 6:63). В этом мире, ополчившемся на малое стадо Божие, не было уже духа, а проповедники царства Божия были именно сильны тем, чего не было у древнего мира: они были исполнены духа, духа крепкого, убежденного, духа просвещенного и окрыленного верою, духа, союзного с Духом Божиим... И вот гордый мир склонился пред этими скромными служителями Христа; мрежи рыбарей исполнились ловитвы, и возвещенное ими царство Божие широким разливом захватило вселенную в свободный и святой плен веры. Склонились цари и царства, замолкли вражда и озлобленные крики, – и гонимый, и поруганный Крест Иисуса Христа засиял всюду от драгоценной короны царя до убогой хижины крестьянина...

Пришла пора, и могучая волны царства Божия всколыхнули наших отдаленных предков. Мал и неустроен был в то время русский народ; разделялся он на несколько отдельных, враждебных между собою, племен; кругом его жило множество врагов; топкие непроходимые болота, разливные реки, широкие степи, дремучие леса, огромные пространства, суровая природа, малоплодная земля, редкое население, отсутствие путей сообщения, при внутренних раздорах, при множестве врагов, – все это мешало правильному устройству жизни наших предков. Казалось, погибнет народ наш под ударами врагов; казалось, никогда не выйти ему из состояния неустройства, мрака и дикости.

Но воистину – дух животворить... Вера Христова принесла нашему народу этот дух животворящий. Исполненный Духа, совершил он многовековой и многотрудный подвиг своей истории, и пред крепостью и величием этого духа таяло, как снег под солнцем, все духоборное, – все, что боролось против духа русского народа, все препятствия, все невзгоды нашей исторической жизни. Славянские разрозненные племена силою единой православной веры слились в единый могучий народ; окружавшие нас мелкие инородческие племена делались родными с нами по вере и едиными по отечеству. Были и тяжкие времена, – были нашествия врагов, страшный жестокости войн, избиения тысяч людей, разорения сел и городов; были засухи, голод, мор, болезни, бедность страшная, но все вынес крепкий дух русского народа. Слезами, скорбью, трудом, и многими страданиями, и многою молитвою строилась русская земля.

Подобно тому, как вы теперь здесь, наши новопереселенцы, так и прежде, в старину, и на дальнем севере, и на юге, и на востоке, и западе русского государства являлись исполненные духа русские люди и везде без блеска, без крика, постепенно, понемногу, по-видимому, медленно, но прочно устраивали русскую жизнь, русскую государственность на основе евангельской любви, справедливости и порядка. Это было нашей мировой задачей, указанной России Промыслом. Бывали времена чрезвычайно опасные; но сильный дух постоянно неизменно оживлял народное тело – государство; посреди опасностей оно восставало в новой силе; исполненное духа, вдруг изумляло мир своею мощью и властно и громко говорило ему свое слово. Пережитые опасности делали его еще более крепким. То же ведь видим и в жизни отдельных лиц: для души мелкой испытания служат к унынию, к слабости и падению; для души твердой, для духа сильного всякое страдание, перенесенное терпеливо и вдумчиво, является драгоценнейшим вкладом в душевный капитал и силою укрепляющею и созидающею. Тяжелый молот дробит и уничтожает хрупкое стекло, но кует и делает более прочным и твердым крепкое железо...

Наследниками живого дела живого русского народа явились сюда и мы, русские люди, на далекой окраине. Что же? Будем ли обижать других, будем ли отнимать что-либо чужое, будем ли жить на чужой счет, будем ли преследовать другие народы? Нет, это нерусское дело! Этим никогда не занималось наше царство! Опасаются этого только те, кто мерит народ наш на собственный аршин. Нет, Промысл Божий призвал сюда нас, в этот разноязычный край, еще недавно раздираемый кровавыми смутами, не для захватов и корысти, а для того, чтобы внести сюда свет и жизнь: одним сообщить свет христианства, другим – блага государственности, а всем – обеспечить порядок и тихое и мирное житие во всяком благочестии и честности. Не смущайтесь, что мало нас, что кругом видим скудость: не эта скудость страшна, ужасна скудость духа. Наши предки совершили великий, мировой подвиг, исполненные духа. Заброшенные сюда, мы должны, как ветка с деревом, оставаться в неразрывной связи с нашим великим русским народом, с его могучим духом... Итак, братие мои, духа не угашайте!

Дух угашается унынием, малодушием: будьте же, поселенцы, бодры и мужественны; верьте, братья, в лучше дни, в лучшее будущее; верьте, что не оставит вас помощью Бог и Царь и добрые люди; смотрите, Сам Государь дает жертву на ваш храм: Государев полномочный правитель всего нашего края здесь, среди вас, прибыл сюда утешить и поддержать вас; здесь и представитель Царя в этой губернии, и другие начальствующие лица. При их помощи, при поддержки и сочувствия добрых людей, да при вашем собственном труде и старании, малое семя, посеянное здесь в виде вашего скромного поселка, разрастется, даст Бог, в большое дерево.

Дух угашается раздорами, несогласиями, ссорами, завистью, взаимною неприязнью. Будьте же мирны, будьте единодушны, живите ладно, любовно, помогайте друг другу, живите мирно и любовно с окружающими вас иноверцами и инородцами. Где мир и лад, там и клад; где мир и лад, там и Божья благодать.

Дух угашается грехами и пороками. Будьте же трезвы, будьте честны, будьте трудолюбивы. Берегитесь гибельного пьянства, берегитесь всякого вида разврата. Не давайте никому повода осудить вас, посмеяться над вами и, в вашем лице, над русским человеком. И без того являлось сюда немало таких, которые позорили русское имя и нашу дорогую родину.

Дух угашается, когда сыны родины разобщаются с нею и забывают ее. Помните же, братья, Русь святую; помните, что вы – русские люди; помните и любите русского Царя-Батюшку. Пусть имя Его у вас будет честно и славно; пусть и молитва ваша будет возноситься о Нем непрестанно, чтобы Господь подал Ему силу и премудрость в нелегком деле вести народ наш к славе и счастью.

Дух угашается, дух гибнет, исчезает у русского человека, когда он теряет свою святую православную веру и отделяется от родимой матери-Церкви. Лишить его веры и Церкви – все равно, что подрубить ему обе ноги; это значит сделать его слабым, бессильным, беспомощным. О, храните здесь, в стране разноверия и всякого вида сектантства, храните, братья, нерушимо наше чистое и святое православие, завещанное дедами и прадедами! Вот совершаем закладку вашего будущего храма. Еще немного времени – и здесь, среди этих хаток, зажжется новая свеча Господу Богу – дом молитвы, а около него пусть растет и крепнет и школа для ваших деток, чтобы церковью и школою созидался и укреплялся дух ваш. Храните святые наши церковные обычаи; не забывайте молитв и праздников; не забывайте поста и говения и святых таин причастия; учите детей вере и благочестию; не слушайте ничего, противного православию. Помните и не забывайте: кому Церковь не мать, тому Бог не Отец! Помните: как песчинка на речном берегу, как былинка в поле, затеряетесь вы здесь без веры и Церкви; и, как яркая звездочка, будете сиять и светить, и светиться здесь, если будете хранить веру, как бы густа ни была кругом вас тьма, как бы ни силился поглотить вас мрак вражды, или преследований, или бедности, или жизненных испытаний. Духа не угашайте!

Позвольте обратить слово и к вам, представители власти и почетные гости! Мне нечего напоминать вам, что мы присутствуем здесь при скромном торжестве русской идеи... Но в этой местности, как бы заброшенной и затерявшейся среди гор, в этом убогом поселении, где все говорит о бедности, о недостатках, уместно ли это высокое слово о русской идее? Братие мои, духа не угашайте! Да не смущается сердце ваше! Не в силе Бог, а в правде, и дух животворит, плоть же не пользует нимало (Ин. 6:13). Русская идея никогда не выступала ярко, крикливо, картинно и показно. Это свойство не наше... И даже в таких случаях, как нынешнее торжество, когда естественны были бы и ликования, и шумные возгласы радости, – когда уместно было бы видеть хоть некоторое возмещение вековой исторической неправды в жизни народа-крестоносца, своею кровию стяжавшего землю – для других, – наша Церковь призывает нас только к тихой молитве. Но блажени кроткие, они наследят землю! Кто видел и кто записал о том, как среди финнов, Чуди, Меря и Весь, среди вогул и мордвы, перми и других инородцев возникали такие же вот поселки, такия же маленькие ячейки государственной жизни, которая от берегов Ильменя и Днепра докатилась до Великого океана? Кто подметил и кто подсмотрел, как некогда инородческая Ока и Волга обратились в реки, воспеваемые в наших народных песнях, и до того русские, до того родные, что теперь и представить их трудно иными? А юг России, Приазовье, Дон, Кубань и Северный Кавказ при каких кликах русской идеи, при каких торжественных и картинных проявлениях ее сделались русскими и упорядоченными?

К тебе, Сиятельный князь, полномочный представитель возлюбленного Государя, наше последнее слово. Ты прибыл сюда, пожертвовав дорогим временем среди многосложных трудов, – прибыл невзирая на дальний и неудобный путь, чтобы утешить, обласкать русских людей на рубеже Русской земли, чтобы поднять и ободрить унывающие души и сердца, чтобы они не угашали духа... От имени этих поселян и, в праве сказать, от русского имени бьем тебе челом на привете и ласке! Поклон тебе благодарный до сырой земли! Благословение тебе от Господа, Его же имени созидаешь ты здесь дом молитвы!

Пусть же и в этот тихий час молитвы соединит всех нас с этими простыми сердцами наших поселян единый дух веры и надежды на светлое будущее, на успех нового дела русского переселения, и да будет здесь над нашими склоненными главами и сильно и действенно слово царя-пророка: «Призри с небесе, Боже, и виждь и посети виноград сей, охрани то, что насадила десница Твоя» (Пс. 79:15–16); и утверди, и укрепи, и плодотворным сотвори до века! Аминь.

Во имя Отца в Сына и Святого Духа. Аминь.

Мы стоим у порога великого и знаменательного праздника нашего края и открытием этой выставки предначинаем юбилейное торжество... Итак, в эти торжественные минуты да будут прежде всего повторены и устами, и сердцами нашими только что сказанные молитвенные слова благословения начала всякого доброго дела: Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

«Хваляйся о Господе да хвалится» (1Кор. 1:31). Так заповедует нам слово Божие. Да будет же благословен Господь, умаливший человека малым чем от ангелов, венчавший его славою и честию и мощи духа его покоривший природу (Пс. 8); эту победную мощь, это торжество человека над природой мы и видим прежде всего в собранных здесь на выставке разнообразных произведениях труда, знания и искусства человека. Да будет благословен Господь, сто лет назад призвавший на дружную и совместную жизнь и работу два родные по вере и духу народа – русский и грузинский и соединивший их неразрывными узами братства; плоды этого единения не только русских и грузин, но и тех народностей Кавказа в общей мирной культурной работе под охраною великой России мы также воочию видим на нашей юбилейной выставке.

Сто лет назад намечен и указан был Кавказу этот путь жизни словом приснопамятного Государя, возвестившего подданным о присоединении Грузии к России в знаменательном и вечно памятном для Кавказа манифесте 12-го сентября 1801 года: «Не для приращения сил, не для корысти, не для распространения пределов и без того обширнейшей в свете Империи приемлем Мы на Себя бремя управления царства Грузинского. Единое достоинство, единая честь и человечество налагают на Нас священный долг, вняв молению страждущих, в отвращение их скорбей, учредить в Грузии правление, которое могло бы утвердить правосудие, безопасность и каждому дать защиту закона». И вот, чрез сто лет мы видим теперь, что великодушное решение Царя и русского народа принесло больше, чем предполагалось: оно принесло не одно правосудие и защиту закона, но и расцвет просвещения и промышленности, успехи знаний и искусств и общий подъем во всех областях внутренней жизни края, как наглядно свидетельствует об этом наша выставка.

Чтоб иметь справедливую меру для оценки этих успехов, нужно считаться с условиями жизни нашего края, как о них говорит нам беспристрастная история. А история говорит нам, что появление России в пределах Закавказья на призыв изнемогавшей в геройской, но неравной борьбе Грузии не простили ей враги ее и Грузии, и много десятков лет раздавались здесь громы войны, жизнь текла в непрерывных бранных тревогах, много крови, много материальных средств и без того небогатой России, у которой были и свои неотложные дела и нужды, ушло на защиту Грузии и борьбу из-за нее, так что только вторая и притом далеко не полная половина истекшего столетия соединенной жизни России и Грузии могла быть всецело посвящена делу внутреннего упорядочения нашего края, его мирному и успешному культурному развитию. Нельзя не принимать этого во внимание при суждении о представляемой на выставке картине современной внутренней жизни Кавказа. Всего 37 лет прошло с тех пор, как закончилась совершенно геройская кавказская война при незабвенном для Кавказа Августейшем Наместнике Великом Князе Михаиле Николаевиче; еще меньше – всего 25 лет – прошло со времени русско-турецкой войны, когда подавлены были последние вспышки и восстания горцев против России, обеспечены были береговые границы Закавказья и оно приняло в территориальном отношении современный вид; в эти сравнительно недолгие протекшие после того мирные годы сколько сделано успехов во всех отраслях внутренней жизни Кавказа! Выставка наглядно покажет это и вместе с тем даст нам вразумительные и ясные уроки.

И прежде всего, как бы ни высоки были указанные успехи в развитии внутренней жизни нашего края за последние десятилетия мира и спокойствия, однако, не чувства гордыни и самодовольного превозношения они должны будить и питать в нас. Время должно не умалять, а увеличивать владычество человека над природой, дарованное ему Богом при самом сотворении, как неотъемлемое право и как царственное отличие среди прочих тварей мира; с каждым годом должны расширяться пределы этого владычества человека и успехи его в употреблении сил и тайн природы, как средства удовлетворения разнообразных его нужд и потребностей. Всякая гордыня, в какой бы сфере она ни была, несет с собою ограничение жизни и задержку в ее развитии: и самодовольное превозношение достигнутыми результатами в разнообразных областях жизни, представляемых выставкою, может послужить только к задержке этой жизни. Но выставка есть не только показатель того, что сделано, но и практический живой и наглядный урок народу и вместе с тем непременное поощрение дальнейшего роста производительности, как условие постепенного и правильного развития народного богатства, – этого важнейшего источника силы народной и государственного могущества.

Не отрицая за человеком права владычества над природою не как самодовлеющей цели, но как средства для развития и свободы человеческого духа, христианская Церковь указывает нам и условие, при котором единственно возможны и успехи в этом деле, и самое пользование достигнутыми успехами, ежедневно, за каждым богослужением учит она нас молиться о благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных, но вместе с тем она как бы с усиленною настойчивостью прибавляет сюда и моление о временах мирных... Путь злобы, вражды и взаимного недоверия еще никогда не давал положительных результатов в жизни. И прошлая история нашего края заповедует настоящему и будущему в этом отношении великие заветы. Смотря на картину жизни, представляемую нашей выставкой, вдумываясь в причины и условия успешного развития внутренней жизни нашего края, невольно вспоминаешь слова древнего царя-пророка, с горячею любовью отдававшегося заботам о благосостоянии своего народа: «Се что добро и что красно, но еже жити братии вкупе». «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе! Это – как драгоценный елей на главе, стекающий на браду, браду Аарона, стекающий на края одежды его, – как роса Ермонская, сходящая на горы Сионския, ибо там заповедал Господь благословение и жизнь до века» (Пс. 132).

«Жить братьям вместе!» Вот завет и народностям Кавказа, – завет мирной жизни, взаимного доверия, взаимной поддержки, объединения в мирном труде, – могучего внутреннего объединения при благодетельном объединении и внешнем под скипетром великого Русского Царя! И все прошлое нашего края и эта юбилейная наша выставка говорит нам яснее Божьего дня: все, что способствовало разъединению нашего края с Россией, губило его, и все, что способствовало миру, любви и доверию народностей Кавказа к России, было благодетельно для него и приносило великие плоды изумительно быстро.

Да будет же это и впредь основою жизни нашего края! Бог наш не есть Бог вражды и неустройства, но Бог мира (1Кор. 14:33); Господь крепость людям Своим даст, Господь благословит люди Своя миром (Пс. 28:11). Посему, послушные наставлениям слова Божия, будем хранить единение духа в союзе мира (Еф. 4:3), будем искать мира и стремиться к нему (1Петр. 3:11), будем держаться правды, любви и мира со всеми (2Тим. 2:22).

Более ста лет назад, когда между Россией и Грузией еще не было полного политического слияния, Императрица Екатерина II, в знак покровительства Грузии и благоволения к ее царю Ираклию, в честь его приказала приготовить особую медаль с надписью: «Вера и Верность». Вера и верность по отношению к России, действительно, спасли Грузию от полного порабощения злобными врагами и окончательной погибели и привели ее к полному слиянию с Россией. Теперь, по истечении столетия нашего народного единения, при виде этой расстилающейся перед нами на выставке картины мирной жизни и расцвета нашего края, смотря в грядущие века, ища для них основы будущего счастья и благоденствия на Кавказе, – к этим великим словам о вере и верности мы должны присоединить другие, не менее великие слова: взаимная любовь, благодатный мир и полное взаимное доверие народов Кавказа и великой России. Аминь.

История знает и помнит много союзов между народами. Бывали союзы, основанные на интересах минуты, не скрепленные искренностью, вызванные своекорыстными намерениями той или другой стороны: все они носили в себе семена разложения и гибели и, действительно, скоро распадались. Знаем союзы племен и народов во имя родства по крови, ради объединения, как средства для приобретения большей силы и господства над другими народами; на наших глазах совершилось такое именно объединение Германии, Италии. Принято считать, что здесь-то, в таких союзах, и заключается самая прочная основа взаимного единения народов.

В нынешний день воспоминаем мы иной союз, – союз двух православных народностей, подобный которому трудно найти в истории. Основною чертою православия, несомненно, служить то, что оно всякому обществу человеческому, а потому и государству, силится придать значение нравственного союза и указывает его деятельности цели этические. И вот сто лет назад соединились два православные народа на основе именно этой особенности православия. Нравственные идеи преобладали в единении двух народов. Россия прямо в известном манифесте Императора Александра I 12 сентября 1801 года заявляла, что она присоединила Грузию «не для корысти»: она сознавала, что ей предстоит тяжелая борьба за Грузию в течение многих десятков лет, сопряженная с величайшими народными жертвами. Понятно, почему вопрос о присоединении Грузии так заботил Императора Александра I и при обсуждении в Государственном Совете прошел и решен был не единогласно. Восторжествовали, однако, не соображения государственной пользы и исключительности, а другие интересы: «достоинство», «честь и человечество», «священный долг». Грузия, присоединяясь к России добровольно, правда, многое приобрела, но не надо забывать, что она теряла: она теряла самостоятельность существования, как отдельного государства, – то, что служило и служит предметом горячих желаний и кровавой борьбы и доселе у многих народов и что сама Грузия с высоким геройством, которое может быть поставлено в доблесть любому народу, известному в истории, отстаивала в течение длинного ряда веков, как неоцененное сокровище. Почему она теперь добровольно отдала это сокровище в чужие руки, передала его не могущественным в то время Персии и Турции, а России? Где глубочайшая причина этого союза?

Признаем ли мы или не признаем провиденциальное значение народов в истории, мы во всяком случае должны согласиться, что по крайней мере историческия и географические условия поставляют пред тем или другим народом те или другие мировые задачи. Только с этой точки зрения получают смысл и высшее оправдание горячие порывы патриотизма, горячие желания и заботы доставить своей родине величие и могущество: ее величие и могущество суть не цель, а средство служения всемирному, всечеловеческому благу. Что же суждено России на всемирно-историческом поприще? Не будет ни преувеличением, ни искусственною выдумкою указать на то, что ей, как стоящей на рубеже Востока и Запада, суждено посредствовать между ними и для начал жизни Востока и Запада, часто противоречивых, враждебных, толкающих их на путь озлобленной борьбы, выработать в своей истории высший синтез, примирив их в единстве высшего, объединяющего культурного типа. Эта задача – великая, колоссальная, единственная – получена Россией в наследие от умершей Византии, которая в свою очередь наследовала древней Греции с ее восточно-персидскими войнами, с ее могучим эллинизмом, победоносно занесенным еще при Александре Великом в самое сердце Востока.

Но гораздо раньше России эту великую задачу сознала и приняла Грузия... В дни борьбы древней Греции и Персии в духовном складе Запад характеризовался религиями антропоморфизма, Восток – парсизмом. Грузия, равно как и Армения, стояла в то время всецело на стороне последнего. Персы наложили доселе заметную печать на одежду, нравы, обычаи грузин, на их царские династии, на язык, на их религию, потому что в глубокой древности вытеснили народное грузинское язычество почитанием Армазда, в названии которого, несомненно, слышится имя персидского Ормузда. Новое, могучее веяние прошло по миру, когда Запад принял христианство и поставил его на знамени своего исторического бытия. И ранее появления христианства, при Цезаре и Помпее, мы видим в Грузии начало тяготения к Западу, но окончательно опознала она свое мировое назначение только при свете христианства: при императоре Адриане это сказывается еще нерешительно и носит характер некоторого принуждения, но при Константине Великом это сознается окончательно и бесповоротно.

Недаром год победы Константина Великого под Aдpиaнополем (323 г.) и объявления христианства не только дозволенною (как это было в 312 и 313 гг.), но и господствующею в Римской империи религией есть вместе с тем и год крещения грузин в Мцхете... Совпадение знаменательное! Царь Мириан, родом из персидской династии, немало колебался, пока решился, побуждаемый историческим призванием своего народа, вопреки родственным связям с Персией сделать этот шаг, бесповоротно определивший судьбу Грузии. Скоро и Восток, в свою очередь, заменит древний парсизм исламом, – и начался великий поединок двух миров. Отзывалась, и мощно отзывалась на этот поединок и Западная Европа своими крестовыми походами. Но жизнь и история Грузии, можно сказать, были сплошным крестовым походом, сплошным геройством и мученическим подвигом! Арена великой борьбы все расширялась, поднимаясь к северу: от древней Греции к Византии, к Грузии, к южно-славянским народам. Когда же Византия стала клониться к упадку, на поприще мирового подвига с X века, еще дальше к северу, призван был молодой народ русский с печатью великих сил и великой судьбы. Но пока он возрастал, выбиваясь из множества пут, которыми связаны были его младенчество и юность, пока он проходил воспитательное страдание в борьбе с дикими ордами, с инородцами, в горниле татарщины, в домашних неурядицах, – Грузия была одинока. Трудно представить и описать ее неизмеримые страдания, ее верность Кресту, ее достойное вечной памяти геройство, ее заслуги пред христианским миром.

Скоро татарщина сделалась синонимом ислама; Россия, сбросив татарское иго, все более и более надвигалась на мусульманский мир, все более и более усиливалась, и вот, наконец, пробил час воли Божией: она подала руку помощи и полного единения изнемогающей Ивереи, дошедшей до последних пределов изнеможения в неравной борьбе. Народы, имевшие одинаковую мировую задачу, естественно, слились во едино и в государственном отношении. По словам поэта,

«…Божья благодать сошла на Грузию:

Она цвела с тех пор в тени своих садов,

За гранью дружеских штыков,

Не опасаяся врагов».

Но этого мало: сразу же изменилось положение мировой борьбы ислама и христианства, Востока и Запада. Россия, укрепившись в Закавказье, немедленно же стала грозою Персии и Турции; с небывалою силою и быстротою она отбросила знамя ислама далеко от пределов истерзанной Грузии. Прошло только одно столетие со времени соединения России и Грузии, а между тем какой огромный, невиданный пробег совершился в росте христианской России и, обратно, в падении мусульманских Турции и Персии! Это очевидно для всякого, и вместе очевидно, сколько добра в истории мира принесло сто лет назад исполненное решение двух народов слиться воедино на основе общности мировых задач.

Понимали ли и понимают ли эти задачи оба народа?

Если бы и не понимали ясно, они стремились бы к ним полусознательно: если народ есть организм, то в нем должны быть и инстинкты, по которым, и помимо сознания, целесообразно и безошибочно направляется жизнь, имеющая впереди жизнь же, а не смерть. Но есть сила, которая и тому и другому народу дала и понимание своих мировых задач, и средств их осуществления. Эта сила – православие. Оно единственно, заключая в себе начала истинной кафоличности, и не подавляет народностей, предоставляя каждой духовную свободу, не привязывая духовной жизни к лицу, месту или внешней дисциплине, и в то же время оно стоит и выше народностей. Путем неумирающего предания оно предохраняет вместе с тем человека от смешения свободы с произволом, от гибельной духовной анархии, и обусловливает в нем постоянную жизненность и непрерывность роста, как духовного организма. Не привязанное к месту и времени, заключая в себе начала истинной демократии и здравого доброго космополитизма (в православном понимании Церкви), православие – и только одно православие – служит религией имеющей вечное и мировое значение, объединяющей человечество внутренне, а не внешне. Не подавляя национальностей, оно может в то же время сделаться и религией общенародной в полном смысли слова. И, действительно, оно сделалось зиждительной силою и народною религией одинаково и для русского, и для грузина. Вне православия и русский, и грузин перестают быть самими собою, а в нем они находят верный залог сохранения своей духовной личности при всех враждебных нападениях. Оттого оно стало бесконечно дорого сердцу того и другого народа; оттого же оно так скоро и так прочно соединило оба народа неразрывным, невиданным в истории союзом, государственным и церковным, несмотря на отсутствие племенного родства, ибо родство по вере выше родства по крови, единение по духу выше единения племенного, прочнее союзов с государственными своекорыстными целями. Это – союз на жизнь и смерть, на настоящее и будущее, как покоящийся на основаниях духовных, вековечных. А вечное и духовное осмысливает временное и делает его истинно-плодотворным. Оттого и союз народов, которому ныне мы празднуем столетие, явился таким крепким и таким плодотворным. И дай Бог ему расти и крепнуть и успешно выполнить свою мировую задачу ко благу народов, к осуществлению единого царства Божия на земле.

Еже буди, буди!