Часть I. Путешествие по святой земле

Пристань Св. Земли. – Соломон и пророк Иона. – Шхеры. – Приют православных паломников. – Память средних веков. – Базары Яффы. – Арабская толпа. – Наполеон в Яффе. – Ругня арабских матрон.

На рассвете 30 апреля показался вдали берег Яффы...

Главная цель нашего странствования теперь достигнута, окончено долгое скитание по морям, и ничто больше не заслоняет от нас так давно манивших нас поэтических горизонтов Святой Земли.

Мы радовались как дети, любуясь с высокой рубки на белый амфитеатр Яффы, с волшебною быстротой выраставший в наших глазах от незримо быстрого плавного приближения к нему парохода. Вопреки всем предсказаниям и всем опасениям, море стало тихо, как уснувшее озеро. Неподвижная голубизна этого моря и такая же глубокая голубизна неба выделяли белые башни Яффских плоско-крыших домов и обрывы береговых утесов с поразительною яркостью...

Яффа недаром называлась «прекрасною» еще в ветхозаветной древности.

Это достойная пристань Святой Земли, заслуженный страж исторических ворот, через который прошли тысячелетия.

На земном шаре нет другого города, которого легенды народов почтили бы такою старинною родословною.

Евреи издревле считали Яффу городом Иафета, сына Ноева, и полагали, что Ноев ковчег отплыл из его пристани в разверзшиеся хляби земли...

Даже Плиний, патриарх естествознания, признает допотопный титул за Яффою, этою его Ioppe Phoenicum, antiquior terrarum inondatione¹. От того в старые века искали ве Яффе гробницы Ноя. Фантазия древних Греков, конечно, тоже не миновала этого древнейшего из всех городов мира. К скалам Финикийской Яфо или Иоппe, как рассказывает Плиний, была прикована по злобе Нереид осужденная морскому чудовищу Андромеда, спасенная потом Персеем; и следы ее цепей показывались на утесе Яффы еще в первые времена христианства.

Во всяком случае во дни Соломона Яффа была единственною пристанью Филистимского побережья, через которую народ Божий мог сообщаться по морю с чужими странами. Когда премудрый строитель послал просить на постройку Храма Иерусалимского кедров Ливанских у Тирского царя Хирама, друга отца его Давида, то Хирам отвечал:

«Мы нарубим дерев с Ливана, сколько нужно тебе; и пригоним их в плотах по морю в Яфу, а ты отвезешь их в Иерусалим».

Впоследствии пророк Иона садится в Яффе на тот корабль, с которого его бросили в море. «И встал Иона, чтобы бежать в Оарсис от лица Господня, и пришел в Иопию, и нашел корабль, отправлявшийся в Оарсис, отдал плату за провоз и вошел в него»...

Слава Богу Авраама и Иакова, что нам теперь не приходится подвергать себя злополучному жребию пророка, не приходится вопить с ним к Господу: «Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травою обвита голова моя, все воды Твои и волны Твои проходили надо мною».

Вместо чрева китова извергла нас на сушу ловкая восьмивесельная лодка, в которой встретил нас бравый консульский кавас с серебряным орлом на груди, любезно посланный к нам на помощь из русского консульства.

Благодаря этому участию, мы избегли жаркой схватки с лодочниками-Арабами, взявшими на абордаж наш смиренный пароход совершенно так, как недавно еще пираты Средиземного моря брали с бою купеческие корабли, и отделались всего пятью франками за проезд в то время, как три молодых Итальянца, наши товарищи по путешествию, должны были заплатить 25 франков.

Обычных сцен Яффской высадки, о которой нам так много натолковали наши милые моряки, этого швыряния за борт на руки полуголых Арабов охающих и ахающих богомолок, раскачиваемых как колокола, этого ныряния в волнах по горло нагруженных лодок, – ничего этого на сей раз не было... Огромный пароход стоял неподвижно, и арабские лодки пристали вплотную к его черному пузу, как присосавшиеся пиявки... Зато тихое море позволило нам оценить по достоинству ужасный вход в знаменитую гавань царя Соломона.

Предательские подводные камни, черные от сырости, обросшие как бородою лохматою зеленью, чуть-чуть спрятавшие свои плоские черепа под уровень воды, тянутся целыми сплошными рифами вдоль скалистого берега, отрезая его от простора моря, точно приточившиеся червивые зубы дряхлого подводного чудовища, что глотает уже какой век утлые посудины дерзкого человечества.

Пробраться сквозь эти шхеры в бурю нет никакой возможности, и нередко пароходы, после нескольких дней напрасного выжидания, снимаются с якорей и отправляются выгружать пассажиров куда-нибудь в Акру или Бейрут. Хуже порта выдумать нельзя, и тем изумительнее, если это действительно древнейший порт мира. Немцы говорят: «ехать в Яффу» в таком смысле, в каком у нас говорят: «отправляться на тот свет». Одни эти каменные рифы знают, сколько человеческих жертв ежегодно, в течении столетий, приносится Яффскому морю, и библейская легенда весьма знаменательно связала эту пристань вечного волнения и вечных бур с поглощением морем Ионы пророка.

Непонятно только, как цивилизованные народы Европы, посылающие каждую зиму тысячи богомольцев рисковать своими головами у этой действительно «допотопной» гавани, не догадаются взорвать всю эту узенькую цепь камней, и затратою нескольких пудов пороха, нескольких фунтов динамита, спасти жизнь сотням своих братий.

Исправляющий должность русского консула встретил нас на пристани и оказал нам всякое содействие. Мы остановились отдохнуть в русском доме, но еще на дороге консул нашел нам колониста-Немца с обычным четырех-местным фургоном на рессорах, – 35 франков за двоих до Иерусалима... К нам присоединился и Француз-архитектор, с которым мы сделали путь по Суэцкому каналу. Выезжать можно было только к вечеру, когда солнечный зной начинает немного ослабевать. Поэтому нам оставалось довольно времени и поесть, и посмотреть город. Дом-башня, куда вскарабкались мы с нашими носильщиками и пожитками, как все дома Яффы, заключает внутри себя крошечный мощеный дворик с чахлым деревцом в углу. Этот дворик-яма охватывается кругом довольно неуклюжей и крутой каменной лестницей, которая поднимается до площадок каждого из трех, четырех этажей.

На площадки эти выходят двери бедно обставленных полутемных комнат, низеньких, хотя и обширных, совершенно приноровленных к знойному дню весны и лета, но должно быть, достаточно сырых и холодных в период дождей.

Заказали сейчас же готовить обед и чай с самоваром хозяину, не говорившему ни слова по-русски, а сами, наскоро оправившись, торопились «обозревать» город, решившись волей-неволей не обращать никакого внимания на солнечный зной.

Чего другого, а уж солнца не обминешь и не обманешь в горячей Палестине.

Консульский кавас был нашим путеводителем, и мы добросовестно пересчитали вслед за ним камни Яффских мостовых, обливаясь с ног до головы таким потом, о котором имеют понятие только старинные любители паренья на полках российской бани. Не помогали ни шляпы, ни кисейные покрывала. Яффа – это один огромный неприступный замок с множеством бойниц, лазеек, переходцев, тайников, переулочков, город-крепость, какой и требовался в века борьбы и насилия на этой береговой скале, защищавшей входы в цветущие долины Палестины. В сущности, тут давно нет ни крепости, ни бойниц, но древний боевой городок и в мирном звании своем сохранил воинственную физиономию своей старой средневековой истории.

В средние века это был действительно один из главных ключей для владычества над берегом и внутренностью страны.

За него жарко бились крестоносцы Ричарда Львиного Сердца с Сарацынами Саладина; к нему приставали смелые галеры Генуэзцев и Пизанцев, и над башнями его не одно десятилетие веяли знамена геройских рыцарей христианства.

В последний Крестовый поход, когда французский король Людовик IX высадился в Яффе, она была еще в руках французского владетеля Готье де Бриенна и имела вид довольно внушительный.

«Et quand le comte de Iapha vit que le roy venait, поветствует в своей хронике Жуанвиль, il assorti et mist son chastel de Iapha еn tela point qu’ il ressemblait bien une bonne deffensable. Car & chacun creneau de son chastel il у avait bien cinq cents hommes, a tout chascnn une targe et ung penoncel a ses armes. Laculle chose etait fort belle a voir».

Теперешняя Яффа построена, однако, всего только лет 150 тому назад; путешественники, посещавшие ее в конце XVII века, видели одни развалины. Жители прятались в пещерах, и единственный уцелевший замок стоял среди всеобщего разрушения. Но и до сих пор ползучие и вьющиеся переулки Яффы полны, если не разрушения, то мусору и нечистот всякого рода. Бродишь словно по коридорам какого-нибудь давно запущенного бесконечного замка, ныряя под темные своды, прячась в разные закоулочки, карабкаясь по ступенькам. Думаешь – ход на колокольню, а это улица; кажется, что под ногами открылся спуск в погреб, – а это вход в отель. Целый лабиринт поворотов, переходов, лесенок. Защищаться тут легко одному против десяти, и нужно сказать правду, что для этих двух первенствующих целей старого строительства, для защиты от врага и для прохлады от солнца – береговые городки, подобные Яффе, идеальные городки.

И во всех этих тесных ущельях между стенами толпа, движение, толкотня. Толкотня начинается еще с пристани, где горами навалены друг на друга ящики с опоздавшими апельсинами, назначенными в Россию, овчины для Константинополя, мыло для Александры в гигантских глыбах, красный и белый рис в тюках. Огромные барки, придвинутые к берегу, завалены грудами апельсинов прямо в насыпку, как волжские барки с дровами.

На жарком солнце южного полудня они горят каким-то невероятно прелестным румяно-золотым огнем.

От апельсинов тут деться некуда. Все базары, все лавки в апельсинах; они тут не особенно нежны и толстокожи, но зато громадной величины и неправдоподобной дешевизны. На 15 копеек кавас навязал нам узел этих гесперидских плодов. Арабы едят тут апельсины и лимоны прямо со шкурками, отрезывая ножичком ломтики и легонько их посаливая. И ни одна губастая рожа не моргнет, не покривится, спокойно жуя кислятину полузрелого лимона и душистую горечь апельсинной корки.

На базарах жизнь кипятком кипит. Все кофейни, кухоньки, лавки набиты народом. У нас, в России, чуть пробивается теперь первая весенняя травка, а здесь уже давно всякие свежие овощи: горох в стручьях, фасоль, огурцы, семечки. Над базарами везде растянуты широчайшие, хотя и очень грязные, тенты, под которыми благодушествуют философски молчаливые продавцы этого нехитрого товара. Ослы, верблюды, мулы толкутся тут же, и Сирийские бедуины, совсем отличные от Египетских, оживляют всю эту шумную и яркую картину подлинной Азиатской жизни, как олицетворенная иллюстрация к Библии.

Широкий живописный бурнус из грубой домашней шерсти, в который они умеют драпироваться с таким мужественным и величественным изяществом, всегда в широчайших черных или зелено-коричневых полосах по белому фону.

Но под этими изрядно теплыми плащами, несмотря на сильный жар дня, еще полосатый шелковый халат по пятки, открытый на груди, под халатом еще синяя курточка-безрукавка, под курточкой еще длинная белая рубаха, с широчайшими поясами, с штанами, падающими как женская юбка по самые ступни. Так тщательно оберегают себя от холода эти сыны знойных песчаных пустынь и обожженных солнцем гор Сирии. На некоторых степных посетителях базара еще попадались нам даже бараньи куртки. Днем расстегнется весь настежь, догола, обливается потом, а на ночь уж его не проберет никакая сырая и холодная струя горного ущелья.

Типичен и сурово красив головной убор Сирийского бедуина. Все они плотно обвязаны по своим круглым, будто точеным, головам, черными, реже темно-синими платками, которые здесь называются кёфия и которые перехватываются сейчас выше уха, будто каким-то мрачным венцом, двойным обручем черной веревки. Края этой просторной кёфии закрывают шею и шатром приосеняют глаза и лицо Бедуина.

Без сплошного густого покрова никакая голова, даже всевыносящая голова туземца, не в силах вытерпеть жгучих лучей Сириского и Аравийского солнца.

Впрочем, кроме суровых воинственных плащей Аравийского кочевника, базары Яффы полны чисто турецких нарядов – короткие хитоны и куртки, затейливо расшитые позументами и золотым снурком по желтому и красному, хитро увязанные, воздымающиеся башней тюрбаны из ярких материй, с висячими концами с блестящей бахромой, сейчас выдает щеголеватых гостей роскошного малоазиатского побережья.

Женщины и тут, как в Египте, в белых саванах, коленкоровых или кисейных с золотом. Черные, подлинно арабские лица, с поразительной резкостью, совсем непривычной для европейского глаза, выделяются будто губастые обезьяны из-под этих белоснежных покровов. Иные, впрочем, должно быть угрюмые пуристки мусульманства, совсем с глазами завешаны черными слепыми чадрами. Есть и по-египетски, – с висюльками у носа, с завешанными ртами, но вдобавок с монистами и бисером на лице. Христианки не закрывают лица; их обычный убор – это цветные шапочки, унизанные в нисколько рядов серебряными монетами, очень похожие на шапочки горских женщин нашего Дагестана.

Есть вообще чем полюбоваться, над чем поработать живописцу, хоть живи он тут в Яффе целые месяцы.

Восточный базар – это неисчерпаемый клад для карандаша и кисти, и никакой базар Европы не может даже близко подойти к нему в этом отношении. Базары – истыя детища востока, и понять их настоящий смысл, настоящую красоту можно только там.

Мы посетили мимоходом католический монастырь Яффы, в котором дают приют богомольцам-католикам. Он такой же крутой, такой же недоступный, такой же башнеподобный, как и всякое жилище Яффы.

Уверяют, что недалеко от него, во дворе Армянского монастыря, происходило то позорное для христианской цивилизации событие, которое с таким пристрастным усердием старается опровергнуть обожатель Наполеона, Тьер, в своей «Истории Консульства». Здесь, говорят, были отравлены, по приказанию первого консула, заболевшие чумой французские солдаты, которых он не мог захватить с собою в Египет.

«Было бы гораздо гуманнее дать им хорошую дозу опиума, чем оставлять их жить!» сказал Бонапарт доктору Деженету.

«Мое ремесло – лечить людей, но не убивать их!» ответил бравый доктор.

Тьер уверяет, что вследствие этого ответа, опиума больным не дали, а клевету об отраве распространили потом враги Бонапарта. Но Яффа легла черным и кровавым пятном на славу французского героя еще и по другому, гораздо более возмутительному, случаю.

В 1799 году победитель при пирамидах овладел, после жестокой двухгодовой защиты, Яффскою крепостью. Город отдан был на 30 часов в жертву разъяренным солдатам. Между тем, тысячи четыре Арнаутов и Албанцев, засевши в укрепленных зданиях города, не хотели сдаваться и отчаянно отстреливались. Богарне и Круатье, адъютанты консула, чтобы прекратить напрасное кровопролитие, предложили храбрецам сдаться, поклявшись пощадить их жизнь.

Тогда Турки положили оружие и отдались на милосердие врагов, но победоносный герой не даром смотрел на людей, как на пешки шахматной доски. Толпа пленников связывала его по рукам и ногам. Не с кем было ни отправить, ни оставить их, а еще меньше возможно было отпустить их на подкрепление без того крепкой Акры. Через три дня участь несчастных была решена. Их собрали обманом на берегу моря, под предлогом перевозки, и расстреляли как стадо грачей. Некоторые из пленных успели броситься вплавь в море и спаслись на камни, на лодки. Но их опять приманили оттуда обещанием пощады и перестреляли до последнего среди волн моря, когда они доверчиво возвращались на берег.

«Эта свирепая сцена заставляет меня до сих пор содрогаться при воспоминании о ней, как и в тот день, когда я ее видел, и я бы гораздо лучше желал навсегда забыть ее, чем быть обязанным ее описывать», – выражается об этой вероломной казни один из очевидцев.

Чума, которая выхватила тотчас после этого несколько сот человек из армии Наполеона, казалась тогда всем только неизбежным Божьим наказанием за бесчеловечно пролитую кровь.

Католики не преминули сообщить нам, что монастырь их, разумеется, стоит на самом том месте, где когда-то был дом Симона Кожевника, в котором жил и творил чудеса верховный апостол Петр.

Вероятно, у апостольского кожевника было в то время очень много домов, потому что ту же самую претензию заявляют не только монастыри других христиан, но и одна турецкая мечеть!

Мы не застали в монастыре своего спутника Француза, которого хотели предупредить о часе отъезда, и возвратились домой пообедать и немножко собраться с силами к утомительному путешествию.

Дома нас угостили не только обедом и русским чаем и не только палестинским вином и Яффскими плодами, но еще очень оригинальным дуэтом. Против нашего открытого окна, через узенький переулок в 2 шага, стояли на крытой галерее противоположного дома две совсем молодые Арабки и ругались между собою. Одна из них, защищавшаяся, была красивая и статная женщина, другая, нападавшая, худая, злая фурия с длинными крючковатыми руками обезьяны, которыми она махала, как ведьма кочергой. На сцене была, по-видимому, супружеская ревность.

Мы ждали довольно долго обеда – Арабки наши ругались, мы еще дольше обедали – они все ругались; мы отдыхали целый час после обеда – они не переставали ругаться.

В жизнь свою я не слыхал и не предполагал услышать ничего подобного.

Я хорошо знаком с ругательствами русских баб у печи, русских торговок на базаре... Но сравнительно с этою неистовою, ни на миг не смолкавшею, непрерывно разраставшеюся, неудержимо остервенявшеюся ругнею арабских женщин русская базарная ругань просто сантиментальное воркованье.

Казалось, это собрались на платонический турнир, для безмездного услаждения нас, гостей и толпы остановившихся внизу туземных прохожих, настоящие виртуозки своего дела.

Ни одна не захотела уступить другой ни мгновенной паузы, ни одного словечка из тех несчетных ругательств, что сыпались быстро и больно, как тучи града, на голову противницы. Мы, конечно, не понимали слов, но это было совершенно излишне. Злобные завывания и торопливые захлебывания собственным бешенством поясняли нашей неопытности, лучше всякого лексикона, содержание этой оживленной беседы двух подруг, как некогда грубым сердцам средневековых Германцев была без слов понятна воодушевленная французская проповедь святого Бернарда.

Палестинские дилижансы. – Сады Армиды. – Саронская равнина. – За родным самоваром. – Родина Егория Победоносца. – Исторические памятники Рамле. В гостях у патриарха. – Церковная политика Иерусалимских Греков.

Вот мы и уселись наконец в толкучий и трясучий фургон, осененный каким-то паланкином на столбиках, с парусинными передвижными занавесами по сторонам. Хотя он и рессорный, но какие рессоры спасут от этого хаоса битых камней, величаемых здесь шоссейною дорогою?

Наш Француз-спутник, architecte ingenieur, поместился на переднем сиденье, лицом к нам, спиною к вознице. Чемоданы и мешки наши тоже нашли довольно удобное вместилище в этом преемнике Ноева Ковчега, с оглушительным стуком и громом вывозившем нас наконец из Ноева города.

Душа моя замирала от радостного чувства, точно в те далекие дни детства, когда, освободившись от постылых уроков, вырвавшись из прискучивших стен казенной школы, прыгал, наконец, весь сияющий детским счастьем, в объемистое нутро домашнего тарантаса, готового везти сейчас тебя и таких же радостных братьев твоих – в родимые деревенские поля. Странствование по Палестине начиналось.

Из Яффы выехать не долго, но из садов Яффских не скоро выберешься. Они тянутся на несколько верст по Иерусалимской дороге и в глубь полей. В одном из садов, кажется, принадлежащем теперь американскому консулу, дом библейской Тавифы, которую, по словам Деяний Апостолов, воскресил апостол Петр; конечно, не дом, а одно имя этого дома, пережившее камни и царства.

Если вы хотите понять, что такое мечталось фантазии древнего Грека, когда он описывал роскошные Гесперидские сады, из которых Атлант принес Геркулесу драгоценные, никому недоступные плоды, если хотите найти подтверждение всем вообще сказкам младенчествующих народов о золотых яблоках, которые с такими смертельными опасностями и такими неслыханными подвигами добывали герои, подобные Ивану Царевичу, – то поезжайте, читатель, в Яффу, и убедитесь своими глазами, что золотые яблоки садов Гесперидских – не поэтическая мечта, а осязаемая действительность, доступная в наше демократическое время не только царевичам и полубогам, но и нам, прозаическим смертным из Щигровского уезда, Курской губернии.

Я видел апельсинные сады Италии, и они далеко не произвели на меня того впечатления, как сады Яффы.

В Италии апельсинное дерево смотрит чем-то искусственным, механически правильным, едва не мертвенным. Все деревья одного умеренного роста, все подрезаны и подстрижены опрятными округленными кронами, все на одинаковом расстоянии друг от друга и похожи друг на друга как капли воды, – и земля среди их вскопана как в цветном горшке, и плоды, осыпающие крону, распределены так ровно и правильно, словно рука расчетливого садовника приклеила каждый апельсин и каждый лимон туда именно, где ему быть надлежит, и в таком именно числе, в каком они требуются. Это не толпы живых разнообразных деревьев, а роты и полки каких-то деревьев-солдат, геометрически выстроенных, строго дисциплинированных. Ничего подобного нет в Азиатской Яффе. Целые сплошные леса деревьев всевозможного роста, всевозможной густоты, всевозможных тонов и форм, провожают по обе стороны нашу узенькую каменистую дорогу. Среди этой необозримой роскошной зелени горят золотыми шайками, огненными звездами, кровавыми букетами, яблоки громадных цитронов, лимонов, апельсинов, цветы гранатника, иудейской акации, олеандра. Эти неохватные райские сады огорожены от дороги очень своеобразным забором: на многие версты тянутся с обеих сторон непроницаемые чащи плоского, дощатого кактуса. Кто не видал этого кактуса здесь, в Палестине, не может себе представить ничего подобного.

Словно гигантские зеленые лапы каких-нибудь сказочных великанов с растопыренными гигантскими пальцами, торчат они тесными рядами из каменистой земли, ревниво заслоняя собою соблазнительные сказочные сады, горящие своими золотыми яблоками; и на этих громадных уродливых пальцах выросли, выперли наружу и переплелись друг с другом в замысловатую не распутываемую плетеницу другие бесчисленные пальцы, безобразно вздутые и расплющенные, кривые, колючие, в свою очередь со всех сторон ощетинившиеся зелеными наростами, усатыми бородавками, молодыми зачатками нового еще более бесчисленного поколения таких же дощатых, таких же рогатых, таких же во все стороны выпяченных и растопыренных пальцев.

Когда взглянешь вдоль дороги вперед на эту длинную перспективу сверкающих огнем и золотом садов, и этот оригинальный тропический забор вырежет на безоблачном фоне Палестинского неба свои уродливо вычурные лапы, а за ним и над ним вырисуются на той же глубокой знойной синеве изящные силуэты одиноких пальм с их высоко поднятыми в небо букетами перистых листьев, отделяющиеся над густой массой садов словно тонкие минареты мечетей над низменной толпою человеческих жилищ, – тогда постигнешь смысл тех недоступных Армидиных садов, волшебное очарование которых, по следам трубадуров – крестоносцев, воспел Торквато Тассо.

Если бы не знал наверное, что кактус распространился по берегам Африки и Сирии уже после открытия Америки, то можно было бы без труда предположить, что заколдованные леса Палестины, ужасавшие паладинов Готфрида, охранялись именно этими уродливыми рогатыми чудищами, и что напоминавшее лес огненное пламя, в которое так доблестно ринулся Танкред, было ничто иное, как пылающие огненным румянцем золотые яблоки Яффы.

В тени этих садов Армиды – группы и сцены, целиком переносящие фантазию уже не в века Танкреда, а в заслоненную тысячелетиями древность Библии.

Старинные полуразрушенные фонтаны, увенчанные кубанами каменных куполов, освященные памятью православных арабских шейхов, которые похоронены под теми же мшистыми сводами и которых имя несомненно легло поверх других, гораздо более древних и более славных имен, ютятся в заманчивых сенях зелени, под утесами холмов. Около них движение, жизнь, яркие краски.

Пестрые толпы арабских водоносиц, с громадными кувшинами на головах, в тех же одеждах, в тех же позах, с той же формою кувшина, какие были во дни Рахили и Лавана; отдыхающие всадники – Арабы библейского вида, библейской важности, библейские овцы, ожидающие своей очереди с тем же покорным терпением, как и в то далекое время, когда еще юный Иаков, хитроумный отец еврейства, опускал для них в воду колодца полосатые жезлы, чтобы провести своего прижимистого тестя.

По дороге народ на всяком шагу; старые Арабки в своих неизменных синих плащах с ношами на голове, молодые – с красными и синими полосами; Бедуины на верблюдах, на ослах, целыми обозами как извощичьи повозки с товаром на русских больших дорогах. А вдали, как общий фон всей этой библейской картины, туманно голубым Иудейские горы, на которые смотрел еще Авраам и Ной.

Плодоносная Саронская равнина стелется от подножия Иудейских и Самарских гор до самого моря.

Мы теперь прорезаем самую южную и самую широкую часть ее, когда-то составлявшую владение колена Иудина и Данова. Налево далекие амфитеатры Самарийских предгорий Ефраимова жребия, усеянные беленькими городками, направо пустынные песчанистые холмы земли Филистимской. Она отделялась от колена Иудина не вдалеке отсюда столь часто поминаемым в Библии потоком Экроном, попросту потоком Филистимским, который теперь называют Нар-Рубим или Сарар; но в сущности и та часть равнины Саронской, которую мы теперь проезжаем, долгое время входила в пределы Филистимлян и до сих пор пропитана их воспоминаниями.

Хотя с каждым годом дорога из Яффы в Иерусалим делается, как уверяют, безопаснее, однако вы услышите в Иерусалиме далеко не успокоительные рассказы о разных не особенно давних событиях на этой дороге. Если они и не часты, то во всяком случае всегда возможны. Недаром консулы в Яффе до сих пор советуют путешественникам брать с собою кавасов; недаром и турецкие власти до сих пор охраняют эту Филистимскую дорогу целою цепью блокгаузов и вооруженными конными разъездами, которые мы только что встретили. Романтические башни блокгаузов, да редкие арабские деревеньки, утонувшие в кактусах, одни только кое-где венчают холмы привольной равнины, уже покрытой зреющими посевами. Вид этих жирных хлебов и еще более вид трудолюбиво-пашущего Араба так мало гармонирует в моем представлении со всею воинственною обстановкой этого исторического пейзажа, со всеми воинственными воспоминаниями этой равнины великих битв.

Вот и «Макатале» – мрачная пустынная лощина между камнями, означающая по-русски нечто вроде «голову долой!» Недавно еще она кишела разбойниками, и богомольцы испуганно крестились, проходя ее. Сейчас же, как вылезешь из нее на гору, – сторожевая башня.

Прелестный розовый вечер, напоминавший нам самые очаровательные вечера нашей крымской жизни, спускался между тем на землю и охватывал все эти коварные разбойничьи засады, все эти камни, орошенные кровью народов, нежным объятием любви и мира. В сиянии этого тихого вечера приближалась к нам все ближе и ближе вырезавшаяся на фоне гор своими пальмами, кипарисами, куполами и минаретами древняя Аримафея, – теперешняя Рамле.

Нам хотелось посетить Палестину православными паломниками, а не туристами-космополитами; поэтому мы не решились завернуть в соблазнительно зеленевшую направо от дороги, сейчас же по въезде в город, опрятную тополевую аллею, что вела в благоустроенные и красивые владения Латинского монастыря, и куда нас усердно соблазнял Немец-возница. Но architecte ingenieur был, по-видимому, строгий католик и, как кажется, даже ехал в Палестину по приглашению какой-то католической конгрегации – строить монастыри и часовни.

Он тоже не захотел поместиться в приюте иноверцев и высадился со своим чемоданом у разукрашенных ворот аббатства, где его сейчас же встретили два босоногих padre в классических коричневых капюшонах, перепоясанных веревкой, и с круглою как полная луна тонзурою на темени, а мы, грешные, поплелись, патриотизма ради, безбожно подбрасываемые во все стороны безбожною турецкою мостовою, по гористым переулочкам этой издали столь прелестной Аримафеи, – в свои «русские постройки».

И в самом деле, кому же поддерживать их, если свой брат Русский, свой брат православный, – будет нести золото в французские и итальянские монастыри, без того несравненно более богатые и благоустроенные, куда и без того устремляются по раз наторенной дорожке все как один, будто по говору, многочисленные и всегда многорасходующие туристы Европы, – а за ними их слепые и безрассудные подражатели – русские благородные путешественники.

На «русские постройки» взбираешься как на стены крепости. Наверху – открытая, плитами вымощенная платформа, окруженная почти сплошным кольцом низеньких и узеньких строений с каменными купольчиками на плоской каменной крыше. Это келии для приезжающих, открываются конечно, прямо во двор. Под вымощенным двором – опять жилье, конюшни, сараи. Характерно и совсем непривычно.

Добрая старушка из какой-то подмосковной губернии, мирно проживающая здесь со своею дочерью в роли смотрительницы, приютила нас с русским гостеприимством в этом азиатском граде арабских халифов, крестоносцев и иудеев.

Приветливые, благочинные речи и благообразный вид этой характерной русской старушки, тульский самовар, сверкавший и шипевший по родному обычаю на круглом столе, под шумок родной беседы, а на дворе, в тени стеночки, уютно усевшиеся в обычный кружок с деревянными ложками вокруг деревянной чашки вечерявшие русские страннички в своих рубахах, лаптях и валенках, все это растрогало и умилило нас приливом какого-то особенно напряженного чувства родины.

– Хлеб-соль, старички! подсел я на минуточку к давно уже знакомым богомольцам, рады небось, что добрались до своего... Тут ведь и хлеб наш черный, и самоварчик.

– О, Боже мой, как хорошо!.. Совсем своя родная сторонушка. Можно ж таки с Египетской землей сменить! осклабившись благодушными улыбками, ответили мне старики.

Они уже поскидали свои пыльные свитки, распустили пояски, расстегнули слегка косые вороты, и сидели потные, красные, распаренные, будто только что из бани. Кое от кого потягивало и виноградным винцом.

– Аль уж чайку успели напиться? – осведомился я.

– Да грешным делом животики пораспарили! Винцо тут дешевое – бутылка за гривенник. С красненьким чаек-то куда вкуснее! вот лишненькое, смотришь, и выпил. Сам собою в рот человеку лезет, – с очевидным удовольствием разъяснял мне многоопытный Вологодец, вожак всей артели... Мы ведь на своих толкачах все, извозчика нам не нанимать, а тут жара. Так вот оно и не грех чайком побаловаться!

– Ты ведь из Вологодской губернии, кажется, старик? Далеко ж!

– Из Вологодской, с Ветлуги... мне далеко, а вот человек еще того подальше, из-за Камня, из-за Урала пришел, указал он на тщедушного старичка, с прилипшими к черепу длинными и жидкими волосенками.

– Этот совсем в чистую ноги себе оттрепал, вспухнули как подушки. Только и тешит их что котами валеными.

Сибиряк, о котором шла речь, с любопытством смотрел на свои неподвижно вытянутые как обрубки, обутые в валенки, ноги.

– Теперь ни сколько!.. Завтра к вечерне, коли Господь сподобит и Святому Гробу поклонимся, храбро похвастался он своим тоненьким полудетским голоском, словно думал подбодрить так не кстати отказавшиеся от службы свои хилые шатуны.

Солнце заходило, и я взобрался на парапет стены, чтобы полюбоваться городом.

Невыразимая прелесть была разлита кругом в воздухе на земле и на небе. Живописная древняя равнина, охватившая этот живописный древний городок, вся тонула в последних розовых лучах умиравшего вечера. С вершины нашего дома-крепости были видны как на огромной карте маленькие беленькие городки, рассыпанные кругом Рамле в складках предгорий, на вершинах холмов. Вот у наших ног рукою подать Лидда, упоминаемая в числе городов Вениаминова колена, еще в Книге Чисел и Неемии, гораздо более древняя, чем само Рамле, место чудесных исцелений апостола Петра; теперь впрочем она гораздо более полна воспоминаниями о других чудесах и других подвигах. По народному преданию, в Лидде происходил знаменитый бой с драконом любимого героя церкви христианской Георгия Победоносца, этого близкого русскому сердцу «Егория мученика», о котором поется в русском духовном стихе:

A Eгорий свет – Христу мученик,

Христу мученик, еще труженик...

По коленки ножки да в чистом серебре,

По локотки руки да в чистом золоте,

А волос да на нем что ковыль-трава,

А гласом гласит по Евангельски,

А стихи поет Иже Херувимские.

Буйные ветры чудесно освобождают его от глубоких погребов царя-мучителя.

А Егорий-свет царищу враг – Демьянищу

Копьем грудь пробивал

Вот тебе, царище, за поруганьице,

За Христову кровь проливаньице!

В Лидде издревле показывалась и гробница Святого Георгия, и издревле строились храмы во имя св. Георгия.

Вот у входа в синюю пасть гор крошечный поселок Латруна, родина разбойников, распятых со Христом. Вот у самых ворот Рамле знаменитая в течении долгих веков башня 40 мучеников, самый интересный памятник города. Для христиан – это, конечно, храм царицы Елены, потому что в убеждении народа все храмы Палестины построены если не Соломоном, то Еленой, как на Кавказе всякая башня, всякая развалина – непременно приписывается Тамаре.

Но для мусульман – это с такою же несомненностью мечеть великого халифа Солимана, – Джамие-ель-Абьяд. Солиман действительно построил Рамле – этот «городок песков» еще в самом начале VIII века и основал эту мечеть, но после него много еще более славных наместников пророка, и Саладин, и Бибарс, и роскошный Калаун перестраивали и украшали знаменитую Джамие, еще сохранившую на себе интересные арабские надписи. Точно также и громадные подземелья этой мечети одинаково утешают и благочестие христиан, и благочестие правоверных: легенды греческой церкви издавна ведут сюда паломника поклониться праху 40 мучеников, претерпевших мразь озера Севастийского, а мусульманские муллы и дервиши столь же усердно молятся здесь над гробницами 40 спутников пророка. Вообще вся эта страна глубочайшей древности покрыта столькими историческими наслоениями, что воспоминания самых отдаленных друг от друга веков перепутались и смешались фантазией народа в неразличимую путаницу, в которой не в силах ориентироваться самый многоученый археолог. Имя каждой деревушки, каждого храма, каждого ручья дышит Библиею, временем апостолов или Крестовыми походами.

Меня всегда глубоко проникает эта поэзия седой древности, и расстилавшийся кругом меня неохватный пейзаж, без того полный прелести, отражался в сердце моем вдвойне прекраснее от этого незримого дыхания тысячелетних теней истории.

Сама древняя Аримафея толпилась у моих ног тесными лабиринтами своих четырёхугольных каменных домиков, осененных куполами, среди которых изредка подымались в потухавшее небо одинокие пальмы и кипарисы, да минареты турецких мечетей. Тихий городок смотрел на меня черными входами своих безоких домиков, своими разрушенными сводами и муравьиными кучами своих земляных куполов – совсем так, как он смотрел, наверно, во дни ветхозаветного Саула или Евангельского Никодима, словно только-что был выхвачен со страниц Библии, не ощутив на себе прикосновения веков.

Как раз против нашего дома, едва отрезанный от него трех-аршинным проулком, высится большой старинный храм Крестоносцев с готическими амбразурами, с просторным двором, уже много веков тому назад обращенный в главную мечеть города. Иноверцев редко пускают в нее; вон я вижу: глубоко внизу наши спутники Итальянцы, вместе с французским архитектором, пробираются к ней у подножия высоких стен. Драгоман их что-то долго спорит с суровым хаджи, охраняющим запертый вход, но, видно, не мог победить упрямства магометанина, потому что европейские туристы поворачивают оглобли.

Невозможно жалок, почти неприличен вид этих модных шляп и жакеток с бульвара европейских столиц в этой ветхозаветной обстановке древнего города Измаильтян, Филистимлян и Иудеев, в этой стране величавых мантий, строгих профилей, важных движений.

Направо от нашего дома виднеются в тесноте азиатских кварталов – массивные постройки Греческого монастыря, без колоколен, без отдельно стоящих храмов, скорее похожий на крепость с эспланадами и парапетами.

На верхней террасе, господствующей над городом, можно было еще различать медленно двигающиеся по ней черные фигуры.

– Это святейший патриарх Иерусалимский изволит сегодня ночевать в их монастыре, сообщила мне с благоговением старушка смотрительница. Епархию свою обозревает, только что из Газы вчера вернулся, а завтра в Лидду едет. Там свят. Георгия праздник.

Я решился воспользоваться этим удобным случаем и отправился познакомиться с патриархом, которого мог не застать в Иерусалиме.

Греческий монастырь построен на том месте, где стоял по преданию дом Иосифа Аримафейского точно так, как Латинский монастырь, разумеется, попал как раз на двор к благочестивому Никодиму. Блаженны верующие! Оспаривать эти предания также невозможно, как и доказывать их, а главное – совсем бесцельно.

Все дело тут в вере, а не в доказательствах. Двор монастыря был запружен конными всадниками и ослами. Христиане-Арабы толкались здесь, кто с нуждами к патриарху, кто просто получить его благословение. На лестницах, на террасах тоже была толпа. Мой проводник Араб поговорил по-арабски с монахами, и меня сейчас же ввели на обширную верхнюю площадку, составлявшую плоскую крышу монастырских зданий. Монахи черною толпою теснились перед нею, созерцая издали вместе с любопытною публикою важно восседавшего в глубине террасы своего Владыку, но на самую террасу не вступал никто из них.

Высокая сановитая фигура патриарха разом поднялась с кресла и сделала несколько шагов мне на встречу... Патриарх Никодим – совсем еще бодрый и моложавый человек, мужественного вида, с энергическим и несколько гневным взглядом черных как угли глаз, с черною бородою, черными волосами, весь одетый в черное.

На голове его низенькая черная камилавка с расширенным дном, обычного греческого образца, а на плечах черная меховая шубка сверх черной рясы. В такой же маховой шубке сидел около патриарха и митрополит Петры Аравийской. Очевидно, этот мех – не столько необходимость в теплые дни апреля, сколько условия сановитости.

Патриарх, осенив меня широким размашистым благословением, ласково пригласил на стоявшее перед ним кресло. Он представил меня сейчас же своим собеседникам: Никифору, митрополиту Петры Аравийской и архимандриту здешнего монастыря, нашему общему хозяину.

Впрочем почтенные отцы почти не принимали участия в нашей дальнейшей беседе, может быть из этикета, а может быть и потому, что не понимали по-русски. Я невольно засмотрелся на характерную фигуру Аравийского архипастыря. Небольшого роста, молчаливый, худой и бледный, с седою бородою, едва не по колена, – он до того живо перенес мое воображение в средневековые скиты Фиваидских и Палестинских отшельников, питавшихся кореньями и закрывавших длинными брадами свою наготу, – что я смотрел на него скорее как на икону строгого письма, изображающую лик какого-нибудь Ефимия Великого или Петра Афонского, чем на подлинного живого человека.

Сейчас же явился служка с подносом, на котором по восточному обычаю, стояло варенье и холодная вода. Патриарх любезно преподал мне первый урок, как обращаться с этим сладостным азиатским приветствием. Не успел я залить водою густой и вязкий шербет, как появился другой поднос с черным турецким кофе. Таков уже неизменный этикет восточного гостеприимства.

Патриарх Никодим очень долго жил в России, избран Россией, и отлично говорил по-русски, хотя, конечно, с некоторым акцентом. У нас оказалось много общих русских знакомых и вообще Его Блаженство с большею симпатией вспоминал свою русскую жизнь в Бессарабии, в Москве, в Одессе. Но меня, конечно, более всего интересовали дела здешней церкви.

Удивляюсь, как это христианские державы, после стольких войн, побед и мирных трактатов, при таком всесильном влиянии на Турцию, до сих пор не могли выговорить себе в полную собственность хотя бы один Иерусалим, не говоря уже все святые места, – высказал я Его Блаженству занимавшую меня мысль.

Энергический патриарх чуть не подскочил на своем кресле от изумления и испуга.

– Что вы, что вы! Да избави нас от этого во веки, Милосердный Господь!.. вскрикнул он, сверкая глазами. Для нас нет опаснее врага, как Европа. Что раз попадет в руки Англичан или Французов, с тем уже надо нам проститься навсегда. Вы представить себе не можете, с каким страшным трудом приходится нам отбиваться здесь от напора латинства и лютеранства, особенно латинства. Они настойчивы не по-нашему, не жалеют ни труда, ни денег. Они и силою и хитростью вырывают у нас нашу слабую в православии паству. Турки сравнительно с ними – наши спасители, особенно теперь. Притеснять серьезно уже не смеют, России боятся, стали бессильны, а нам везде доверяют, по старой привычке, больше, чем латинцам. Все-таки мы им свои в некотором роде, подданные их, снисходительно улыбнулся патриарх.

Мне не было интереса опровергать взгляды архипастыря Иерусалимской церкви и я только старался вызвать его на дальнейшее развитие своих мыслей.

– Нет, я искренно молюсь ежедневно за султана, пусть Бог продлит его дни! – продолжал разгоряченный патриарх.

– Пока Турция стоит, до тех пор и мы тут хозяева, до тех пор святыни православия в наших руках. Вот, другое дело, когда перейдет со временем турецкое наследство в православные руки. Этому же, разумеется, неминуемо быть когда-нибудь. – А пока нужно молить Бога, чтобы святые места не уходили из под турецкой власти.

– Неужели ж между христианскими церквами в Палестине больше вражды, чем между магометанами и христианами? – спросил я.

– Никакого сравнения. Магометане самый спокойный народ на этот счет. А католики не пренебрегают ничем, чтобы переманить верующих от нас к себе. Дают деньги за это, воспитывают детей на свой счет, открывают кредиты в банках, заступаются во всех делах через посольства и консулов. Мы ничего подобного не в силах делать. Оттого-то много православных Арабов ушло в последние годы из нашей церкви в католическую и лютеранскую.

– И никаких средств нет остановить это, бороться со своей стороны?

– Средства, конечно, могли бы быть, если бы мы всегда были деятельны и внимательны к нуждам своей паствы, тоном решимости, отвечал патриарх. Мы сами, конечно во многом виноваты. Вот я был сейчас в таких епархиях, куда никогда не ездили наши патриархи. А народу необходимо иметь утешение и помощь от своего владыки. Там устроишь, что нужно, там поддержишь благолепие церкви, чистоту обрядов, – народ и сам иначе отнесется к церкви. Да вот, если пробуду на патриаршем престоле пять лет, я всех их опять в православие возвращу, всех от нас оторванных. В этом дал себе слово и сдержу его! – прибавил, строго нахмурившись, патриарх, словно угрожал какому-то невидимому сопернику.

– Не много времени прошло, а уж 300 человек удалось мне вернуть к православию, – продолжал он через минуту более спокойно. Подождите немного, все опять у меня будут!

– Россия, конечно, поддерживает эти усилия Вашего Блаженства? – спросил я.

– Россия, разумеется, как-то неуверенно сказал патриарх. Кому же кроме и поддерживать? Мы и Россия – это все одно. Я только вот чего не понимаю: какая надобность России иметь в Палестине какое-то особое от нас ведомство? Мы все – та же русская миссия. Интересы наши те же самые и все, что исполняет здесь так называемая русская миссия, мы могли бы исполнить еще удобнее, только без всякого раздвоения власти и средств, без напрасного разделения греческих интересов от русских.

Я уже слышал раньше о серьезных недоразумениях и тайном соперничестве, возникших между русскою Палестинскою мессиею и патриаршим престолом, но так как сам не знал ничего верного кроме россказней и пересуд, то счел за лучшее не затрагивать этого щекотливого вопроса.

– В России стараются выставить меня каким-то недругом Русских, продолжал между тем патриарх. А тут меня считают не греческим, а русским, потому что я русский ставленник и жил долго в России. Могу ли я быть недругом Русских? Но мне дорого единство церкви, и я думаю, что в Святом граде не должно быть двух православных церквей и двух православных интересов. А вот, слышу, какой-то корреспондент «Нового Времени» живет теперь в Иерусалиме и что-то пишет про меня, наслушавшись сплетен по гостиницам, – засмеялся вдруг патриарх, очевидно однако несколько озабоченный этим слухом.

– Да вот еще, хотел я вам сказать! – перебил он сам себя. Вы говорите: помогает Россия. Конечно, у нас почти все богомольцы Русские, Греки редко приходят, Румыны тоже, потому что там бедность. Только напрасно думают, что Святой Гроб так много получает из России. Мы собственно из России ровно ничего не получаем, не посылаем никого на сбор, и даже я Синоду вашему писал, чтобы не верили тем монахам, что собирают нашим именем. А богомольцы, конечно, приносят, но не особенно много. Богатые тоже редко. А вот есть у нас в России святогробские имения, ими больше и содержимся. Я сам был управителем наших Бессарабских имений, а потом заведовал Московским Иерусалимским подворьем, с титулом митрополита Фаворского. Ну что ж, действительно получаем тыс. 140 рублей с Бессарабских имений, тысяч восемь с Московского подворья, да тысячи две за Тифлисские дома – вот и все главные доходы Святого Гроба. Есть еще у нас в Турции, в Греции имения, но те мало дают дохода, тех хоть бы и не считать.

Мы еще о многом беседовали с Его Блаженством, он, по-видимому, хорошо знаком со всеми течениями духовной и светской политики Петербурга. На меня он произвел вообще впечатление человека энергического, ясно видящего свои цели и стремящегося к ним с настойчивою твердостью. Это действительный правитель и хозяин церкви. Таких людей мудрено вести на помочах, мудрено заставить петь с чужого голоса.

В них слишком много для этого сознания своего высокого положения и своих прав. Может быть, при известных обстоятельствах такая самостоятельность взглядов и характера способна перейти в некоторое властолюбие, но трудно вместе с тем желать, чтобы на важном и воинствующем посту, каков престол Иерусалимского патриарха, постоянно окружённый борьбой и интригами иноверных исповеданий и иностранной дипломатии, сидел человек, не умеющий себя поддержать на высоте своего призвания.

Русской духовной политике нельзя упускать из виду, что верховные сановники греческой церкви все-таки подданные турецкого султана, что политика самой Греции и настроение греческого народа в последнее время – далеко не так дружественны ко всему русскому, чтобы мы могли благодушно успокоиться на единстве всех своих духовных интересов и целей. Греческое племя, давшее нам когда-то православную веру и первые семена образования, долгое время стоявшее под полуварварским русским славянством в роли просвещенного учителя и могучего патрона, – может быть, острее и ревнивее, чем какая-нибудь другая народность, уже в силу одних своих исторических воспоминаний, относится к теперешнему неизбежному господству русского влияния в области православия, и не хочет добровольно уступить ему своего древнего законного наследия; но сознавая это, нам очевидно следует не обострять борьбу формальным раздвоением интересов православия, а следует влиять искусными и тонкими средствами на самое настроение греческого духовенства и греческого народа, суметь стать в самой Греции, в советах вселенской церкви, на твердую родственную ногу, объединить наши общие с Грецею духовные интересы, так сказать, в самом источнике их.

Впоследствии я много слышал в Иерусалиме и Палестине о неутомимой деятельности патриарха Никодима по восстановлению древних Святынь Палестины и поддержке православия в самых далеких и забытых ее углах. Его особенно хвалили за то, что он строго преследует безнравственность монахов и распущенные нравы духовенства. То и дело, говорят: разбалованные иноки богатых обителей отправляются по приказу Владыки на тяжкое покаяние в Мар-Сабу и даже на Синай.

Глядя на его черные огненные глаза и слушая его страстную речь, можно этому поверить... Его Блаженство оказался знаком с моими «Очерками Крыма» и отозвался о них с большою любезностью, выразив надежду, что в Палестине я найду еще больше материалов для своих религиозных, исторических и поэтических впечатлений.

Было уже поздно; пора было отдохнуть и Владыке, и мне самому, и патриарх благословил меня с особенною приветливостью, взяв с меня слово побывать у него в Иерусалиме на Троицын день.

Я возвратился в русские постройки через совсем уже темные и опустевшие переулки. У нас уж все спало мертвым сном. Но я еще целый час простоял в молчаливых думах на высоком уступе стены, над обрывом глубокой и узкой улицы, отделявшей от нас мечеть.

Высокая башня Минарета смутно вырезалась над моею головою в тёмно-синей бездне ночи, мигавшей яркими звездами.

– Ля-иллях-иль-Аллах! – медленно и протяжно пронизывал стихший воздух ночи голос Муэдзина с поглощенного тьмою минарета.

– Ля-иллях-иль-Аллах! – завывал этот незримый голос, десятки лет неизменный в своей интонации, как звук медного колокола, десятки лет, точный, как полуночный крик петуха.

Неспешно обходил он там наверху по утлому балкончику, поднятому к облакам, невидимый для человеческого глаза, от востока к северу, от севера к западу, от запада к югу, и к каждой стороне света поочереди взывал свою протяжную, далеко слышную молитву:

– Ля-иллях-иль-Аллах!..

Ночная встреча с Бедуинами. – Новые и старые разбои. – Латрун, город разбойников. – На родине Маккавеев. – Уади-Али. – Оливковое дерево. – Долина Аиалонская и Иисус Навин. – Исторический взгляд на грехи прошлого. – Древняя Сора. – Моткал Али-Мехсин. – Деревня Абу-Гош. – Пророк Иеремия. – Земля Филистимлян. – Место боя Давидова. – Еммаус Евангелия. – Подъем к Иерусалиму.

Была еще совсем темная ночь, когда Немец-возница постучался в дверь нашей келии. Аккуратный архитектор-Француз ждал нас со своими чемоданчиками на террасе дома, на улице уже стояла совсем запряженная трясучая колесница наша. Зги не было видно в черных, узких переулочках и мы ехали, уповая на всевидящие глаза лошадей, готовясь ежеминутно очутиться в каком-нибудь провале. В поле стало полегче. Все-таки можно было, хоть с трудом, различать очертания деревьев. Я вынул на всякий случай револьвер, но, признаюсь, ехал через эту черную Филистимскую степь населенную Бедуинами, с таким же беззаботным чувством, как через поля своей родной деревни. Бедуины стали попадаться на встречу сейчас же. Они ехали верхами, поодиночке и толпою, плотно завернутые в свои плащи и кажется досыпали на лошадях недоспанную ночь.

У всех качались за спиною длинные и тонкие дула их кремневых, богато отделанных винтовок. Не было никакого сомнения, что они могли устроить, если бы захотели, все, что хотели с нашею жалкою плетущеюся каретой. Но им было ясно, с другой стороны, что двое мужчин, решившихся отправиться с женщиной в ночное путешествие мимо их шатров, не поедут безоружные, а поднимать сомнительную перестрелку из-за такого пустого дела, как чемоданы путешественников, не в нравах трусливого Бедуина, который терпеть не может крови и неверной борьбы, а охотник до безопасного грабежа.

В дни Шатобриана и даже в дни Муравьева, не говоря уже о более отдаленных временах, путешествие по этой дороге было, впрочем, далеко не так просто и далеко не так дешево.

Вот как описывал Шатобриану обычные перипетии всякого значительного путешественника знаток этого дела, католический кюре Яффы:

– «Вам хочется видеть Агу? Так сначала нужно ему поднести подарки. Он непременно снабдит вас, хотите вы или нет, конвоем до Иерусалима. Ага Рамле увеличит этот конвой. Арабы, узнав, что богатый Француз едет поклониться Святому Гробу, сорвут с вас усиленные пошлины в Каффаро, или нападут на вас. У ворот Иерусалима вы наткнетесь на стан Дамасского паши, прибывшего взыскать контрибуцию на отправляющийся в Мекку караван. Ваша обстановка бросится в глаза паше, и он подвергнет вас новому обирательству. В Иерусалиме с вас потребуют за конвой тысячи 3, 4 пиастров. Народ, узнав о вашем приезде, станет осаждать вас так, что, если бы у вас были миллионы, вы не насытите его жадности. Улицы будут запружены при вашем проезде, и вы будете пробиваться до Святых мест с опасностью быть разорванным в клочки».

Почтенный кюре, в числе множества примеров, рассказал знаменитому французскому путешественнику про одного польского епископа, любившего пышную внешность, которого за два года перед тем толпа едва не лишила жизни. Благодаря убеждениям благоразумного кюре, благородный автор «Духа христианства» решился прикрыться грубым плащом Бедуина и в самой простой обстановке, со своими двумя слугами, переодетыми также в Бедуинов, с двумя Арабами и многоопытным патером во главе, шедшим, по примеру апостолов на собственных ходунах, – отправился в Иерусалим. Но и этих предосторожностей было мало. Из Иерусалима пришлось выслать навстречу путешественнику монастырского драгомана, который заранее уговорился с шейхом Бедуином проводить в безопасности Шатобриана до ворот Святого Гроба.

Интересно, что провожатым Шатобриана был тот самый шейх, Абу-Гоше, которого разбои долго потом гремели в горах Иудеи и память которого сохранилась в имени неприступного горного селения Абу-Гош, гнезде славного разбойника.

Оттого-то, верно, Абу-Гош и ударил без оглядки от Шатобриана, как только увидел под стенами Иерусалима шатры грозного паши, который имел обычай без жалости дуть по пяткам удалых промышленников пустыни...

Американец Диксон странствовал по Палестине уже шестьдесят лет спустя после Шатобрина, не задолго перед нами, однако и ему пришлось видеть на дороге под Иерусалимом, хотя и с другой стороны, трупы убитых, и даже в самом Рамле он должен был выслушать печальную повесть о только-что зарезанном Арабами монастырском враче при Гробе Господнем.

Все эти воспоминания и соображения не особенно способны успокоить путешественника робкого десятка, когда он двигается в глубокой темноте ночи через пустыню, которой каждая лощинка и каждый холм прославлены давними и недавними разбоями.

Первые лучи зари осветили тянувшуюся направо от дороги хмурую цепь Филистимских холмов и впереди глубокую синеву Иудейских гор. На пригорках по-прежнему вырезаются суровые сторожевые башни, из которых выезжают конные патрули. Чем-то враждебным и неприютным глядит на нас в полусумраке рассвета вся эта страна воинственных воспоминаний и воинственных нравов. Она делается с каждым шагом все гористее, подъемы делаются все труднее.

Вот и Латрун, вечный притон разбойников, что дало повод приурочить к нему кстати и двух разбойников Евангелия. У дороги стоит довольно большая гостиница, которую содержит европеец, но в которой нам посоветовали не останавливаться. Дальше и деревня Латрун, вся в кактусах. На холме развалины Никополиса, густо заросшие колючими кустами. Мы не утерпели и вскарабкались на холм полюбоваться разбитыми сводами, массивными стенами и остатками водопровода. В темноте засиделись и хотелось размять усталые члены на утреннем солнышке.

Большинство путешественников считают Латрун древним Модином – прославленною родиной Маккавеев. На гостинице, мимо которой проехали мы, даже красуется внушительная надпись: «Hotel des tombeaux des Массаbees».

Диксон смело окрещивает «поездкой в Модин» свой путь до Латруна...

Но кто знаком с историей Модина, никогда не поверит чтобы эта основная твердыня Иудейского патриотизма, так славно боровшаяся против Сирийских и всяких других царей, могла быть тем ничтожным холмом, который мы только что посетили.

Шатобриану указывали на «замок Маккавеев», уже проехавши долину Уади-Али, на один из тех высоких горных конусов, которые во множестве господствуют над этою горною страною и на которых стоят развалины всех сколько-нибудь известных древних крепостей Иудеи.

«Замок Маккавеев» Шатобриана был, конечно, ничто иное как поднятый к облакам Соба, отлично видный нам с дороги, в котором еще в ХVI-м столетии были найдены древние гробницы и который долго считался за Модин. Но теперь открыт, по-видимому, истинный Модин в селении Ель-Медие, недалеко от Лидды. Та или другая горная вершина скрывает в своих недрах прах Иудейских героев, все-таки несомненно, что мы теперь в стране их жизни, их подвигов Маккавеи, вожди Евреев, – кажется, в этом воспоминании не должно быть ничего особенно близкого русскому сердцу. А между тем и Англичанин, и Русский, и Араб через целых 2000 лет переполняются сочувственным волнением при воспоминании об этих чуждых им подвигах, как будто подвиги эти составляют их общее драгоценное наследие. Такова сила человеческой доблести. Она принадлежит всем, она роднит, как узы крови, самые далекие века и самые противоположные народы.

В то время Антиох Епифан покорил и рассорил Израиля. «Вострепетала земля за обитающих на ней и весь дом Иакова облекся стыдом».

«Святилище его запустело как пустыня, праздники его обратились в плачь, суббота его – в поношение». Царь приказал обращать всех силою в язычество. Везде ставились жертвенники идолам. У кого находили книги древнего еврейского закона, тех казнили смертью. Матерей, обрезывавших своих детей, убивали.

«В те дни восстал Маттафия, священник из сынов Иоарива из Иepyсалима. Жил он в Модине». «Для чего нам еще жить?» сказал он. «И разодрал Маттафия и сыновья его одежды свои, и облеклись во вретище и горько плакали». Пришли посланные от царя Антиоха в Модин принуждать к отступничеству Иудеев. И многие из Израиля пристали к ним, подходили к идолам и приносили жертвы.

«Увидев это, Маттафия возревновал и затрепетала внутренность его и воспламенилась ярость его по закону». Царский посол был убит, убиты отступники, жертвенник разрушен. Верный Израиль ушел в пустыню вслед за Маттафией и сыновьями его. К ним собралось множество народу. Тогда Маттафия выступил с грозным ополчением и стал отбивать Израильские города. Но он скоро умер и торжественно похоронен в Модине.

«И восстал вместо его Иуда, называемый Маккавей, сын его. Он облекался бронею как исполин, он уподоблялся льву в делах своих. Прошел по городам Иудеи и истребил в ней нечестивых». Иерусалим был опять возвращен, и восстановлено царство Израильское, и началась многолетняя эпоха непрерывных боевых подвигов, непрерывного геройства. Иуда – «Лев Израиля» – пал как следовало льву. Войско его почти все разбежалось, испуганное грозною ратью царя Дмитрия.

«Но Иуда сказал: нет, да не будет этого со мною, чтобы бежать от них; а если пришел час нам, то умрем мужественно за братьев наших»! Иуда пал в жестокой битве. «Пал сильный, спасавший Израиля! И взяли Ионафан и Симон Иуду, брата своего, и похоронили его во гробе отцов его, в Модине».

Вот какою геройскою памятью запечатлены камни неведомого теперь Модина.

Левее дороги, тоже на холмике, бедная Арабская деревушка, в которой так странно звучит священное с детства название – Эммауса. Однако и об Эммаусе Евангелия столько же споров, сколько о Модине. Эммаус отыскивают и в Кубабе, по дороге в Рамле, и еще с большим вероятием в том живописном селении «Колония», в котором нам предстоит обедать, и откуда начинается последний подъем на горы Иудейские.

Колесница наша въезжает в долину, поросшую деревьями, Уади-Халил. Кучка Арабов с верблюдами и овцами сбилась вокруг громадной каменной трубы, глубоко идущей в каменистую почву. Это Бир-Эюб – колодезь Иова, из которого не упустит напоить свой скот ни один туземец. Сейчас же в стороне, на склоне скалы, развалины монастыря Иова.

Теперь мы совсем забираемся в горные теснины. «Уади-али» – тенистый и узкий проход, в котором немного лет тому назад разбойники чаще всего останавливали купцов и богомольцев. Впрочем, теснина эта прозвана не по имени разбойника, а по имени благочестивого отшельника Имама-Али, мимо фонтана и рощ которого пришлось нам потом проезжать. Почти у самого входа в теснину два-три домика «Ворот Долины» – «Баб-ель-Уади».

Тут тоже маленькая таверна, и так как ее держит Еврей, а не Англичанин, то наш Немец предпочел ее Латруну, чтобы дать немножко передохнуть и нам, и утомленным лошадкам своим.

Наши три Итальянца обогнали нас и уже хозяйничали в трактире. Но кроме яиц всмятку и самого невозможного залежавшегося сыра, не нашлось ничего в нечистоплотных шкафах нечистоплотного Еврея, несомненного потомка по прямой линии одного из распинателей Христа.

Выручил нас ничем незаменимый русский самовар, в котором жена приготовила нам свой русский чай совсем по-русски, да столь же неизбежный турецкий кофе, которого не успел в конец испортить даже Еврей. Мы весело проболтали часа полтора в этой неожиданной молодой компании и ободренные ярким солнышком еще более, чем русским чаем, вместе двинулись далее на приступ Иудейских гор. Утро было восхитительное, подъемы и спуски ужасные. Бесконечная каменоломня, которую здесь величают большою дорогою, выбивала из сил и лошадей и пассажиров, и нужно было изумляться, как десять раз не рассыпались колеса немецкого фургона и сам он не перевернулся вверх дном. Все мы то и дело вылезали и шли целые версты пешком. Самый тряский осел на подобной дороге был бы гораздо покойнее невыносимого экипажа, и нельзя было сомневаться, что человек, привыкший, подобно мне, много ходить – дошел бы до Иерусалима пешком гораздо скорее, чем дотащат нас до него по этим нескончаемым горам и по этим безобразным обвалам камней истощенные лошаденки... Тем не менее на душе было беззаботно и радостно; цветущая и зеленеющая долина, облитая жарким утренним солнцем, – словно расстилала свои ярые ковры и в моем упоенном сердце.

Густая зелень рожковых деревьев, держи-дерева и одичавших олив провожала нас везде. Следы обширных террас, засаженных оливковыми садами и виноградом, попадались на каждом шагу. Несомненно, что эта долина, соседняя со столицею Иудеи, была в древности густо населена деятельными садоводами и виноделами. Нельзя не залюбоваться здешними многовековыми маслинами, которые целыми рощами еще покрывают склоны холмов... Стволы их кажутся свитыми из бесчисленного множества серых железных канатов, между которыми просвечивают черные гнезда пустого дупла. Листва их тоже какая-то сине-серая, будто пылью пропитанная, и дает самую скудную тень. Это дерево каменистых пустынь и солнечного зноя приготовляет в своих сухих недрах вместо кислой или сладкой влаги плода, утоляющего жажду, густую струю горячего масла.

Огромные, серые ящерицы то и дело снуют по этим серым стволам, ныряя сквозь бесчисленные лазейки в черную пустоту этих древних нерукотворных башен своих, быстро скользя, как проворная рыбка в воде, под кучами таких серых камней. Эти ящерицы не похожи на наших: они тоже кажутся словно железными, как и деревья, в которых они живут. Когда такие крупные жирные ящерицы перебегают во множестве дорогу, задрав высоко хвост и головы, на своих довольно высоких ногах, издали кажется, что это стаи каких-то странных серых птиц спасаются в свои каменные норы от грома наших колес. Маленькие змейки почти также часто выскакивают из-под ног, без оглядки улепетывая в те же спасительные камни.

На самой дороге мы миновали так-называемые «дерева имама Али», тенистую рощицу, олив и смоковниц, приосеняющих старый фонтан и невдалеке развалины старой мечети. В этих угрюмых каменных теснинах, где воду можно найти только в редкие месяцы дождей, устроить колодезь с водою есть поистине подвиг святого, достойный благословения потомства.

От тысячелетней истории прошлого, уцелели еще в этой стороне гор не одни только древние маслины. Нет никакого сомнения, что местность, по которой теперь мирно плетутся немецкие рыдваны с русскими, французскими и итальянскими туристами, есть именно поле тех жестоких и бесчисленных битв, которыми древний, кочующий Израиль очистил себе место среди воинственных и цивилизованных народов, густо населявших тогда страну Ханаанскую. Очень может быть, что даже эта Уади-Али, есть ничего иное как пресловутая долина Аиалонская, над которою, по сказаниям библии, совершилось известное чудо Иисуса Навина.

«И сказал Иисус пред Израильтянами: «стой солнце над Гаваоном, и луна над долиною Аилонскою!» И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим». По крайней мере сейчас над долиною Али, в горах ее северного берега, до сих пор стоит деревушка Иало, а несколько верст восточнее ее другая деревушка Гиб, или Джиб, которой положение и имя невольно напоминают Гаваон, когда-то один из важнейших городов Хананейского союза, единственный город, избежавший хитростью кровавой участи Иерихона, Гая и других Ханаанских городов, завоеванных Иисусом Навином.

Жутко читать в Библии вдохновенную, смертоносную эпопею этого завоевания. От суровой фигуры могучего вождя Израильского, который в каком-то религиозном восторге, с какою-то фанатическою неумолимостью жреца, совершающего заклание перед жертвенником своего грозного Иеговы, безостановочно «предает концу копия» царей, города, народы, – веет смертным холодом, как от крылий какого-нибудь беспощадного Ангела-истребителя апокалипсических видений.

«Вывели к нему из пещеры пятерых царей тех: царя Иерусалимского, царя Хевронского, царя Иармуфского, царя Лахисского и царя Еглонского. Поразил их Иисус и убил их, и повесил на пяти древах». В тот же день взял Иисус Макед и поразил мечем царя его и предал заключению их и вседышущее, что находилось в нем, никого не оставил, кто бы уцелел!"

После Македа он идет в Ливну (вероятно теперешняя деревня Лифта около самого Иерусалима).

«И предал Господь и ее в руки Израиля, и царя, и истребил ее Иисус мечем и все дышащее, что находилось в ней, никого не оставив в ней, кто бы уцелел!»

За Ливной следует Лахис.

«И предал Господь Лахис в руки Израиля, и взял он его на другой день и поразил его мечем, и все дышущее, что было в нем и истребил его так, как поступил с Ливною».

За Лахисом Еглон, за Еглоном Хеврон, за Хевроном Давир, и дальше и дальше, бесконечно развивающимся роковым свитком, чередуются один за другим в тех же немногих суровых и коротких словах приговоры истребления и смерти целым царствам.

«И поразил Иисус всю землю нагорную и полуденную и низменные места, и землю, лежащую у гор, и всех царей их. Никого не оставил, кто уцелел бы и все дышащее предал заклятию, как повелел Господь Бог Израилев!».

Наступает новый ряд битв, с другой стороны Палестины, с царем Асорским, собравшим против Израиля подвластных ему царей.

«Асор же прежде был главою всех царств сих». Опять тe же поражения, то же истребление «всего дышащего».

«И поступил Иисус с ними так, как сказал ему Господь: коням их перерезал жилы и колесницы их сжёг огнем». «Взял Асор и царя его убил мечем. И побили все дышащее, что было в нем мечем, предав заклятию; не осталось ни одной души, а Асор сжёг он огнем. И все города царей сих, и всех царей сих взял Иисус и побил их мечем, предав их заклятию, как повелел Моисей, раб Господень! Не отступил ни от одного слова во всем, что повелел Господь Моисею».

В приливе горделивого упоения строгим исполнением священного долга – поет свой однообразный ужасный припев этот беспощадный жрец смерти.

Было бы в высшей степени несправедливо видеть в этой неумолимости вождя Израильского только возмутительную жесткость. Невозможно судить тысячелетнюю древность по кодексу нашей теперешней нравственности. Вероятно, мир должен был поглотить много крови, пока насытился, пока пресытился ею и ощутил наконец к ней теперешнее неодолимое отвращение.

В древние века человечество проливало свою кровь просто, смело и щедро потому, что везде царил закон крови. Израиль вынес из Египта, вытерпел в пустыне, нашел в земле Ханаанской те же обычаи крови, вкусы крови. С такою же беспощадностью, как он истреблял нечестивых Хананейцев, истребляли фараоны Египта его первенцев, и Амаликитяне пустыни – его мужей.

Ужас был тогда основою закона, общества, царства, основою международных отношений. Или сам испытывай ужас и покоряйся, страдай, или внуши ужас другому и владычествуй над ним, повелевай ему.

Когда первые соглядатаи Израиля вернулись из окрестностей Хеврона в пустыню Фаран, они рассказывали: «Народ, живущий на земле той, силен и города укрепленные, весьма большие. Там видели мы исполинов, сынов Енаковых, от исполинского рода, и мы были в глазах наших пред ними, как саранча». И подняло все общество вопль и плакал народ во всю ту ночь: «o, если бы мы умерли в земле Египетской, или умерли бы в пустыне сей!»

Ужас перед сынами Енаковыми, овладевший Евреями, был так велик, что они предпочли лучше вернуться в пустыню и странствовать в ней несколько лет, пока решились наконец пробраться в Обетованную землю далеким обходом, из-за Мертвого моря, через земли Моавитян и Аммонитян, к Иордану и Иерихону, откуда уже началось кровавое победное шествие Иисуса Навина.

Панический ужас Израиля перед сынами Енака ему теперь необходимо было заменить таким же паническим ужасом этих, некогда страшных сынов Енака, перед торжествующим народом Господним. Места для обоих не было; народу Господню необходимо было взять наследие Авраама и Иакова, издревле обещанное ему его Богом, или лечь костьми.

Перед этою роковою задачею жизни и смерти целого народа должны были отступить назад все другие человеческие соображения и человеческие чувства, и неумолимый истребитель врагов неминуемо должен был стать священнейшим героем народа, вернейшим исполнителем завета Божия.

***

Долина Уади-Али кончается и местность делается еще гористее, но уже гораздо открытее. С высоты одного крутого подъема мы вдруг неожиданно увидели голубую, нежную, как сон, равнину моря. Как чудная, миниатюрная акварель, вырезывались на его фоне белые домики Яффы. Ближе виднелась Рамле со своими садами пальм. Вся долина Саронская была видна нам с птичьего полета. Но уже теперь видна не одна долина, а и весь рельеф горных высот. Города и замки, запечатленные именами глубокой древности, торчат на неприступных вершинах, владычествующих над окрестностью. Это старый Сорис, Кастель, Соба, Kaриaт, Эль-Энаб, но всех дальше и всех выше поднимается отовсюду видный Неби-Самуил.

Сорис – это, конечно, древний Сора или Цора Библии, родина Самсона.

Сора находилась на рубеже Филистимской земли, и несомненно, что Филистимляне легко смешивались в этих местностях с Иудеями. Очень может быть, что и богатырь Самсон был от крови какого-нибудь исполина, из племени сынов Енаковых, хотя ему еще при рождении предсказано: «от самого чрева младенец сей будет Назорей Божий и он начнет спасать Израиля от руки Филистимлян». Недаром так по вкусу ему приходились необрезанные Филистимлянки и недаром он всю жизнь свою странствовал по их городам и селам, то в Фимнафе, где взял жену у Филистимлянина, то в Аскалоне, то в Газе у блудницы, то в долине Сорек у Далилы. Словом жил и умер среди Филистимлян.

На вершине перевала громадная куча белых камней у края дороги носит название «Моктал-Али-Мехсин» – «Убийство Али Мехсина»!

Это одно из самых пригодных, самых внушительных названий для этой разбойничьей местности. Отсюда дорога круто сбегает теперь в узкую, заросшую деревьями долинку и тянется под грозными домами-замками Кариет-Эльи-Энаба, библейского Кариаф-Иарима. У Кариаф-Иарима (горы лесов), который еще раньше назывался Кариаф-Ваал (гора Ваала), или просто Ваал, – сходились пределы Иуды и Вениамина, и почти тут же был рубеж Филистимской земли. Это положение делало неприступное ущелье Ваала очень важным пунктом древности.

Когда ковчег Завета, отнятый у недостойных сынов Илия, переходил из одного Филистимского города в другой, из Азота в Геф, из Гефа в Аскалон, поражая везде язычников смертью и болезнями, то Филистимляне запрягли наконец двух чистых тельцов в колесницу Ковчега и пустили их по воле.

Тельцы привезли Ковчег в пограничный Иудейский город Вефсамису. Но тут 50,000 народа было поражено смертью, за то, что дерзнули заглянуть в святыню. Тогда послали в соседний Кариаф-Иарим с просьбою взять от них Ковчег.

«Пришли жители Кариаф-Иарима и взяли Ковчег Господа и принесли его в дом Аминодава на холм». Там 20 лет пребывала эта Святыня Израиля.

Теперь это местечко зовется попросту Абу-Гош, в память того смелого разбойника шейха, который охранял некогда паломничество Шатобриана, останавливал нашего Муравьева, и который долго гнездился в этих неприступных землях, наводя ужас на окрестности со своими шестью братьями и чуть не целою сотнею детей их, как истинный наследник древних патриархов Иудеи. Абу-Гош очень живописен и очень характерен. Он так и просится под карандаш художника. Внизу его скал, близко от дороги, прекрасно сохранившиеся развалины обширного готического храма времен крестовых походов, на стенах которого еще уцелели остатки фреск и мозаик – это старая церковь пророка Иеремии, принадлежащая теперь французскому правительству. Ниже ее в чаще деревьев и ключ грозного пророка. Во время Шатобриана вся долина эта и самая деревня носили имя Иеремии, который, по преданию, родился здесь. В этой узкой теснине Арабы собирали тогда и пошлины с путников.

Насколько вероятно предание об Иеремии, судить, конечно, трудно. Быть может деревня Аната, лежащая недалеко от Иерусалима несколько правее дороги в Рим, более соответствует имени древнего города Анафофа или Анатата, в котором родился и жил пророк Иеремия. Но я держусь того мнения, что народная молва, пережившая стояния, все-таки самый надежный источник из сомнительных источников древней истории. Безотрадные голые горы, которые начинаются сейчас же за Абу-Гошем, во всяком случае как нельзя более подходят под отчаянные звуки «плача Иеремиина».

Как этот каменный хаос гор, выжженных южным солнцем, плачь библейского исполина дышит палящим зноем внутреннего пламени, которое сжигало его великую душу, возмущенную сквернами мира и населяло ее будто горячечными грезами – грозными видениями будущего.

«Утроба моя, утроба моя! скорблю в глубине сердца моего, волнуется во мне сердце мое, не могу молчать! вопит словно не своею волею страдалец пророк. «Смотрю на землю, и вот она разорена и пуста, на небеса – и нет на них света. Походите по улицам Иерусалима и посмотрите, и разведайте, и поищите на площадях его, не найдете ли человека, нет ли соблюдающего правду, ищущего истины?»

«Изумительное и ужасное совершается, на сей земле: пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их».

«О, кто даст голове моей воду и глазам моим источник слез! Я плакал бы день и ночь». В века грубой древности совесть целого народа воплощалась в немногих великих избранниках и делала их вдохновенный голос властным голосом Бога, разоблачающего грехи мира и грозящего ему своими карами.

«Я сказал: о Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод. И простер Господь руку свою и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот Я вложил слова мои в уста твои, Я поставил тебя ныне укрепленным городом и железным столбом, и медною стеною на всей этой земле, против царей Иуды, против князей его, против священников его и против народа земли сей». Так объяснил себе неодолимое роковое рвение своей, скорбевшей за человека, страстной души сам пророк, и так смотрели на грозное призвание пророка с трепетом внимавшие ему люди века...

Абу-Гош вообще полон интересных развалин древности. Это несомненно быль пункт большой важности не только в века еврейской, но и средневековой истории.

Мы отдохнули немного около развалин храма и поспешили дальше.

***

Горы становились все безлеснее и пустыннее, все чаще и многочисленнее появлялись на пирамидальных макушках гор – развалившиеся стены и башни древних городов Иудеи. Вот наконец и последняя долина перед голым, каменным хребтом, заграждающим от нас Иерусалим. Резкими и опасными зигзагами скатывались мы во весь дух в живописную долину «Теребинтов». Над нами видно большое селение Колония – Эммаус Евангелия – а вдали, на плоской террасе гор, белые корпуса греческих и католических богоугодных учреждений в монастыре Святого Креста.

Эта долина – место боя Давида с Голиафом, по преданию туземцев. Его показывают очень уверенно и с математическою точностью у тенистого ручья, завалившего свои зеленые берега кучами круглых камней. Замок Голиафа, – тоже, конечно, показывается на одной из соседних высот. По Библии войско Саулово действительно «расположилось станом в долине дуба».

«И стали Филистимляне на горе с одной стороны и Израильтяне на горе с другой стороны, а между ними была долина», повествует Книга Царств.

Хотя по разделу Иисуса Навина, место это вошло в пределы Вениаминова жребия, но соседние Филистимляне долго еще не признавали над собою власти Израиля и хозяйничали здесь так же свободно, как и в коренных своих городах. Читая Библию, удивляешься кто же собственно господствовал из них друг над другом – Евреи над Филистимлянами или Филистимляне над Евреями.

«Не осталось ни одного из Енакимов в земле сынов Израиля, а остались только в Газе, Гефе и Азоте» весьма точно сообщает книга Иисуса Навина о подавлении Филистимлян, а в другом месте говорит еще определительнее: «От пределов Сихара, что пред Египтом, до пределов Екрона (т. е. потока Екронского) к северу, считаются Ханаанскими пять владельцев Филистимских: Газский, Азотский, Аскалонский, Гефский, Екронский и Аввийский».

%

Но, между тем, Филистимляне из этого своего приморского угла многие десятилетия сряду распоряжаются во всей земле Иудейской, держат «на холмах», то есть в укрепленных высоких местах, «охранные отряды», берут дань и вообще наводят неописанный ужас на Иудеев. Это и понятно, если вспомнить, что Евреи Иисуса Навина были простые кочевники-пастухи, не знавшие ни колесниц, ни конного боя, ни каких-либо настоящих боевых оружий. А Филистимляне были те же Финикийские народы приморской торговли и сравнительно высокой цивилизации.

Их Дагон, бог морской торговли, изображался чрезвычайно искусно и имел много роскошных божниц. Около Яффы мы проехали недалеко от селения Бент-Дежан, которое несомненно есть библейское Вео-Дагон, упоминаемое в книге Иисуса Навина, в котором было одно из главных капищ Дагона.

Евреи застали у них высокоразвитое земледелие и садоводство. Одну кисть винограда, которую принесли в пустыню первые соглядатаи земли Обетованной, – с трудом несли на палке два сильных мужа, и виноград этот был принесен из долины Эсхол, т.е. от Хевронских Филистимлян, исполинских сынов Енака. Тогда же принесли оттуда гранатовые яблоки.

Самсон сжигает своими лисицами всю пшеничную жатву Филистимскую, и копны и нежатый хлеб, и виноградные сады, и масличные.

В то же время Филистимляне были искусные ремесленники; хотя колену Иуды достались по разделу все города Филистимскиe, но, очевидно, он не мог в действительности отобрать их силою от сынов Енака.

«Господь был с Иудою, и он овладел горою, но жителей долины не мог прогнать, потому что у них были железные колесницы».

Когда Филистимляне выступили против Саула в Михмас, то у них было » 30,000 колесниц и 6,000 конницы, и народа множество, как песок на берегу моря». Это давало Филистимлянам громадное преимущество над почти безоружными Евреями, не имевшими искусных ремесленников; кузнецов не было во всей земле Израильской, ибо Филистимляне опасались, чтобы «Евреи не сделали меча или копья», говорится в Книге Царств.

«И должны были ходить все Израильтяне к Филистимлянам оттачивать свои сошники, и свои заступы, и свои топоры, и свои кирки». Доходило до того, что во время первых битв Саула во всем войске Израильском «не оказалось ни меча, ни копья, а только нашлись они у Саула и Ионафана, сына его».

Понятно, какой ужас наводили при этих условиях Филистимляне на народ Божий; понятно, почему при их приближении Саул с Ионафаном и со своим безоружным народом «засели в Гиве Вениаминовой и плакали». Голиаф из Гефа, истинный потомок исполинских сынов Енака, когда-то так напугавших Евреев, «ростом шести локтей и пяди» – выступил на единоборство в медном шлеме, в чешуйчатой броне, в медных наколенниках и с медным щитом, то есть в полном вооружении современных ему цивилизованных народов. А чтобы вооружить хоть как-нибудь его Иудейского соперника, пастушонка Давида, самому царю Саулу пришлось снимать с себя одежды, брони и шлем, и отдавать свой меч, которые, впрочем, как известно, оказались не по руке вольному сыну пустыни. Вот от чего Давиду и пришлось биться с Филистимским великаном ничем другим, как камнями и палкой.

«И взял посох свой в руку свою, и выбрал себе пять гладких камней из ручья, и положил их в пастушескую сумку, которая была с ним».

В этой стране камней каждый пастушонок становился поневоле ловким метателем пращи, и камень был самым естественным орудием битвы, точно так же, как орудием казни; он сам, так сказать, лез под руку разгневанному человеку. Оттого не только Давид убивает камнем Филистимского великана, но и народ в Иерусалиме постоянно побивает каменьями своих преступников.

Над оживленною зеленою долиною стоит на самой дороге хорошенький домик, окруженный тенистыми маслинами, где угнездилось целое промышленное хозяйство предприимчивого Сирийца. На вывеске русскими буквами подписано «Гостиница» и даже нарисован тульский «самовар». Это лучше всего указывает, на кого рассчитывает свои барыши хозяин Евангельского Еммауса. Необходимо было сделать здесь обеденный привал и покормить лошадей прежде, чем предпринять томительное карабканье на самую высь гор Иудейских.

Нельзя было в этом отношении лучше выбрать места для расстановки торговых силков на проезжего и прохожего. Жар уже был нестерпим и давно мучил нас. Полутемная, оттенённая со всех сторон и снабженная широкими диванами, зала была как нельзя более кстати в этот полуденный час. Она оказалась, вместе с тем, магазином всяких нужных и ненужных вещей и буфетом питий и снедей; по середине стоял даже биллиард с лузами, и эта обстановка ярмарочная трактира на самом пороге святого города, на том именно месте, где, быть может, Христос благословлял хлеб за скромной трапезой Луки и Клеопы, признаюсь, показалась нам не только неуместной, но даже оскорбительной. Мы подремали немного на диванах, подкрепив себя кое-чем, и когда лошади съели свой ячмень, тронулись в гору. Чистое горе этот подъем в нагруженном экипаже по страшным кручам на скверных лошадях и по неизобразимой дороге. Мы карабкались к райским обителям Иерусалима во истину тернистым путем, во истину пылали самою горячею жаждою узреть наконец священные твердыни града Давидова.

***

Но где же эта пресловутая «Поклонная гора», откуда паломники всех веков приветствовали радостными слезами первые вершины Иерусалимских башен, откуда колено-преклоненный Петр Пустынник указывал своей старческой торжествующей рукою стены святого города умиленным дружинам крестоносцев?...

Ее вовсе нет, как нет более никакого вида на Иерусалим со стороны Яффы.

Новая, европейская часть Иерусалима с ее громадными прозаическими корпусами недостроенных приютов, богаделен, училищ, гостиниц и больниц, с ее кучами тесаных камней и бревен, начинается задолго до настоящего древнего города Мельхиседека едва не рядом с последнею сторожевою башнею, охраняющею от разбойников пустынную дорогу, и совсем загораживает этим досадным первым планом романтический вид древних Иерусалимских стен.

На своем дворе. – Немец-драгоман. – Архимандрит Антонин. – Улицы Иерусалима. – Площадка храма Господня. – Тюремщики Святого Гроба. – Камень миропомазания. – Главная ротонда. – Часовня Ангела. – Вертеп Св. Гроба. – Собор Воскресения. – Алтари всех языков земли. – Голгофа. – Храм Св. Елены. – Место обретения Животворящего Креста. – Истинно христианский характер храма Господня.

«Русские постройки», – это целая русская колония, возникшая в течении немногих последних лет перед стенами Иерусалима. Она захватила довольно много простору для своих больших каменных корпусов, для своего пятиглавого собора, для своих садов, огородов и дворов... Она обнесена стенами и запирается воротами, так что может в известных случаях обратиться в осадный двор. Тут и наше генеральное консульство со своими канцеляриями и драгоманами, и русская духовная миссия, и русский госпиталь. Громадные постройки направо для простых богомольцев, такая же постройка налево, за больницею, «для господ».

Тут у нас, как в Японии, два хозяина: один светский, – консул, другой, – духовный, архимандрит Антонин, начальник миссии.

Не могу выразить того отрадного чувства, с которым я въезжал в «свой» русский двор к своим землякам, к родной силушке народной. Тут все глядит по-русски, говорит по-русски. Мужички и бабы в знакомых курских или костромских нарядах, сидящие в тени от солнышка, знакомые бакенбарды николаевского шеврониста-солдата, знакомый самоварчик, раздуваемый в углу.

Из «господских нумеров» выбежала какая-то бойкая фигурка и ломанным русским языком пригласила нас на верх, уверяя, что для нас давно приготовлен нумер, так как яффский консул дал знать здешнему о нашем приезде...

Не знаю, насколько было правды в этом сообщении, но только не успели мы дойти до отведенного нам помещения, как услужливая фигурка рекомендовалась нам местным чичероне, будто бы отлично известным всему православному миру, и выразила твердую надежду, что столь просвещенные господа, как мы, не захотят пригласить в проводники никого другого, кроме его, Якова Кристи, общего друга Русских, великого знатока всех языков, арабского, русского, немецкого, и опытнейшего в палестинских древностях... По его словам, которым мы поверили слишком поспешно, консул наш всегда рекомендует его путешественникам, так что мы в наивности своей приняли его за привилегированного драгомана при русских постройках, так сказать, за официально установленное местное учреждение. Оказалось, что вместе с археологией достопочтенный Немец соединяет и более прибыльную коммерцию, содержа около построек лавочку разных снадобий и горячительных питий. Супруга же его служит экономкой при господских нумерах. Таким образом мы сразу впали не только в сугубую, но и в трегубую зависимость от услужливого Немчика, ибо тотчас же почувствовали нужду во всех трех сферах его влияния, и все последующее время своего пребывания в Иерусалиме, своего путешествия по Палестине, Самарии и Галилее, мы уже не могли расстаться с овладевшим нами по первому же абцугу Негг’ом Кристи, нечувствительно обратившимся в нашего неразлучного путеводителя, драгомана, метрдотеля и даже маркитанта.

Пока жена приходила в себя после безбожной тряски в немецком фургоне и приводила в порядок свой туалет, я сделал визит консулу, которого не застал, и архимандриту Антонину.

Архимандрит Антонин – инок смиренного вида и должно быть не особенного крепкого здоровья. Он кажется уставшим и говорит очень тихо. Но в сущности, это человек большой энергии и силы воли. Ему многим обязаны и русские постройки, и другие палестинские святыни. Он неутомимо насаждает везде, где может, русское духовное влияние и, помимо Греков, старается восстановлять на русский счет исторические реликвии Святой Земли. Ему приходится через это вести не стихающую потаенную борьбу со зложелательством и завистью здешнего греческого духовенства, враждебно смотрящего на эти непривычные ему самостоятельные стремления русской церкви.

Архимандрит очень приветливо побеседовал со мною и дал нужные мне разъяснения. Но так как мы с женою решили немедленно отправиться к Святому Гробу, да и архимандриту нужно было спешить служить всенощную в русском соборе (это был канун Вознесения), то я и не задерживал его долгим своим визитом.

***

Мы отправились пешком, сопровождаемые нашим новым чичероне. Русские постройки очень близко от Яффских ворот; они отделяются от них только небольшою базарною площадью, всегда полную народа.

Ворота эти смотрят еще вполне средневековыми: это целое укрепление с массивными стенами и сводами, с тяжелыми железными полотнищами на громадных петлях. Турецкие часовые постоянно сидят под ними, у дверей своей караулки, сделанной в толще самих ворот. В ближайшем соседстве с Яффскими воротами и замок Св. Давида со своими зубцами, бойницами и рвами, самая величественная изо всех башен Иерусалимской ограды, придающая совершенно воинственный вид этому обращенному в крепость «городу мира».

Улицы Иерусалима тесны и грязны. Часто они сплошь покрываются сводами домов, под которыми пробираются. Множество лавчонок с обычным восточным товаром, кухоньки, кофейни, цирюльни, бедные мастерские, глядят по сторонам, совсем открытые, из всех полутемных нор... Словом, это один бесконечный базар, как улицы Каира, Яффы и каждого восточного города.

Не думаю, чтобы Иерусалим средних веков и даже Ветхого Завета особенно разнился от теперешнего. Та же неприступность и неприютность тяжелых каменных ящиков без окон и без дверей, называемых здесь домами, скорее похожих на башни и блокгаузы, те же каменные и глиняные купольчики и плоские крыши наверху, те же вонючие, вьющиеся улицы, в которых десять человек могут остановить целое войско. И, конечно, пестрая, разноплеменная, разноязычная толпа в самых невиданных и живописных одеждах, и, конечно, не прерывающаяся толкотня ослов, лошадей, верблюдов, везде оглушающий говор, крики и шум...

Подумаешь, что это простой уголок Каирского базара, и совсем забудешь о том, где ты в действительности, и куда теперь идешь... Арабская крикливая суета подавила здесь собою все другие обычаи и стерла всякий библейский и евангельский характер с улиц Давидова города.

И вот вы, рассеянный, смущенный всею этою беспорядочною сутолокою людей и животных, среди которой должны продираться, незаметно повернули с базарной улицы в какую-то узенькую щель между глухими стенами, и через несколько шагов вдруг неожиданно очутились на небольшой площадке, отовсюду обставленной высокими строениями, будто на дне глубокого каменного ящика, перед самым храмом Святого Гроба...

Ничто вас не подготовляет к нему, и теснота, которой он отовсюду задавлен, эти отвернувшиеся к нему спиною неопрятные, полуразвалившиеся здания из голого камня, эта оскорбительная бесцеремонность соседства турецких домов и мечетей, едва оставляющих ему место под голубым небом, – производит на русского человека тяжелое впечатление.

Мраморный помост поднимается несколькими ступенями к подножию храма. Тут целое торжище священными предметами Иерусалима: образками, крестиками, чётками, картинами. Оно кажется тоже мало уместным в преддверии того самого храма, откуда Галилейский Учитель вервием изгнал торгующих и опрокинул их нечестивые седалища.

Направо от помоста высокий минарет халифа Омара. Он поставил его неусыпным стражем над святынею Христианства, пощадив самую святыню. Уже грозный победитель готовился войти со своими муллами и улемами в двери христианского храма, чтобы там вознести благодарственную молитву Аллаху и обратить этим навсегда в святилище Ислама Вертеп Гроба Христова; но его остановил на пороге храма патриарх Софроний. Умный старец сумел убедить варвара истребившего Александрийскую библиотеку, что ему будет гораздо больше славы, если он восстановит в прежнем блеске знаменитый храм премудрого царя Соломона, оставив в покое смиренный культ Распятого Христа.

Преемник Магомета велел тогда разложить свой молитвенный коврик на наружном мраморном помосте храма, и Святой Гроб был таким образом спасен... Один только минарет остался навсегда памятником этой первой молитвы арабского халифа в завоеванном им святом городе христиан.

Минарет этот недаром караулит так близко Гроб Христов. Он служит верным символом того рабства, в котором более тысячелетия держали и отчасти держат еще мусульмане эту величайшую святыню христианства. Не говоря уже о далеких от нас временах, еще при Шатобриане, в 20-х годах нашего столетия, каждый поклонник должен был уплатить турецкой страже храма 24 лева за право входа. Еще при Муравьеве, в 1830 году, уже после разгрома Турции на Балканах нашим победоносным воинством, мусселим Иерусалимский сидел со своими солдатами и мытарями на помосте храма, перед воротами его, и заставлял богомольцев пролезать под плетень, которым он перегородил доступ к храму, чтобы никто не мог проскользнуть туда без установленной пошлины.

Храм тогда даже днем запирался на ключ, и ключи хранились у сторожей-Турок, по наследству передававших друг другу это историческое право свое. У одного семейства хранился сам ключ, у другого воск, у третьего печать, у четвертого веревка, у пятого лестница. Необходимо было общее согласие и участие всех этих пяти наследственных обладателей Св. Гроба, чтобы отворить заповедную дверь, и конечно, такое согласие нужно было каждый раз купить соответственной жертвой.

Впрочем, и теперь, если не весь день, то с 7-ми часов вечера и до 3-х утра, храм запирается на ключ теми же наследственными стражами, и проникнуть в эти часы в храм до сих пор стоит порядочных хлопот и расходов, как мы убедились потом собственным опытом.

Храм Гроба Господня хотя и задвинут с разных сторон неуклюжими зданиями, не дающими возможности обойти его и составить цельное понятие об его архитектурном характере, хотя он содержится снаружи в самом жалком виде, оборванный и в каменных заплатах, однако грандиозный фасад его производит большое впечатление.

Две громадные, изящно отделанные арки, не столько готического, сколько мавританская стиля, из которых одна впрочем заложена теперь неопрятною каменной стеной, служат входами в храм. Массивные, бронзовые ворота закрывают другую арку. Над этими арками во втором ярусе две другие, осеняющие собою два больших готических окна, единственные с этой стороны храма, и затем еще выше, на каменном уступе, круглый барабан с частыми светлыми окнами, поддерживающий знаменитый черный купол, некогда связанный с необыкновенным искусством из кедровых стропил и покрытый свинцовыми листами...

Снаружи храм смотрит скорее мечетью, чем христианским храмом. Смиренный крест его едва заметен даже вблизи и его без труда смешаешь с полумесяцем. Сейчас видно, что долгая и мучительная история заставляла его больше прятаться, чем торжествовать...

Множество всяких построек прилепилось и приросло со всех сторон в течении долгих веков к главному корпусу храма. Тут и греческий монастырь Св. Авраама, и кельи католические, и кельи коптские и армянские... Тут же около и здание патриархии. Через это храм обратился в своего рода громадный замок, полный таинственных подземелий, переходов, лесенок, башен, в котором даже привычный человек не сразу найдет дорогу...

С невольным сердечным волнением переступили мы заветный порог. Сначала вас охватывает какая-то неясная полутьма, и то, что вы видите, так не похоже на привычную вам обстановку наших православных храмов, что вы теряетесь и не знаете, куда обратить взор ваш...

Вы только с негодованием отворачиваете его от возмущающей вас группы жирных, богато разодетых Турок, увешанных кинжалами, что поджав ноги важно восседают в особой ложе, налево от входа, куря кальяны и потягивая кофе. Это и есть пресловутые ключари и стражи Гроба Господня. Вам приходит в голову, что Святой Гроб и Голгофа даже через две тысячи лет не освободились еще от тех воинов Пилатовых, что стерегли Распятого и Погребенного Христа и с поношениями надевали на него венец терновый...

Таинственный золотой балдахин впереди посредине храма, сияющий спущенными сверху большими многочисленными лампадами, над богато украшенною мраморною доской, выделяется из полутьмы. Вокруг него коленопреклоненная толпа. Это «камень миропомазания», на котором Иосиф Аримафейский обвивал «в плащеницы чистыя» снятое со Креста Тело Иисуса, – первая вступительная святыня храма, которую мы в волнении своем приняли было за Святой Гроб...

Но это только наружная круговая галерея, охватывающая собою внутреннюю ротонду храма. Прежде она отделялась от ротонды сквозными рядами колонн, а теперь разобщена сплошными, далеко не изящными перегородками, совсем ее затемнившими, и очень сузившими громадный охват храма... Направо от камня миропомазания, почти в совершенной темноте, чуть нарушаемой мерцающими лампадами, входы под Голгофу и лесенка на вершину ее... Налево обход по галерее, мимо армянского алтаря, где при снятии со Креста стояла Пресвятая Дева; из галереи вступают в центральную ротонду храма как-то сбоку и словно тайком...

Это уже не та знаменитая ротонда царицы Елены, которую украшали Годфрид и Баддуин и которую описывает в своем путешествии Шатобриан. Страшный пожар 1808 года истребил древний артистический купол из кедровых стропил и разбил в куски порфиры, мраморы и яшмы двухъярусной колоннады храма, сообщавшей ему такую художественную прелесть и воздушность.

Теперь самые прозаические и уж далеко не воздушные каменные пилястры поддерживают верхнюю башню храма, а ротонда обнесена сплошною стенкой, украшенною довольно аляповатою живописью, и только арки нижних проходов, да двойные арки хор прорезывают эту неуместную ограду.

Впрочем, и в настоящем своем искаженном виде ротонда поражает своею римскою смелостью, своим эллинским художественным вкусом.

Громадное полушарие целиком опрокинуто над вами, без всяких переметов и подпорок, как купол неба. Оно разрисовано удивительно удачно, радостною небесною лазурью, с облаками и ангелами. Живая небесная лазурь, живое Божье солнце глядит, кроме того, с его вершины, в круглое отверстие купола, и дышит оттуда на молящихся, в тесноте и духоте, – вольный воздух.

В яркий синий день, какими сплошь полны летние месяцы Палестины, этот живой венец солнца, венчающий поднятое к настоящему небу голубое небо рук человеческих, – вливает в душу невыразимо-сладкое ощущение.

На самой средине ротонды, прямо под отверстием купола, стоит, как громадный престол этого великого храма, – его Святая Святых, – часовня Гроба Христова. Она имеет вид отдельного храма с изящным, как бы точеным куполом, и вся из резных мраморов желтовато-песчаного тона.

Трудно рассмотреть все ее скульптурные украшения, ее колонны, архитравы, карнизы, из-за гирлянд висящих на ней лампад, горящих рядов свечей, и множества установленных на ней икон.

Мраморный пол храма и его мраморные скамьи перед входом в часовню, покрыты молящимися. Целые толпы католических патеров и монахов стоят на коленях, устремив воспламененные молитвою глаза в таинственную мерцающую глубь гробового Вертепа и, по-видимому, забыв весь мир. Совестно пройти между ними и святою часовней; кажется, что сейчас же грубо порвешь эти незримо протянутые к одному общему центру духовные нити, эти жаркие лучи, льющиеся из умиленных сердец ко Гробу Христову.

У входа в часовню, – целый лес горящих свечей в громадных подсвечниках выше роста человеческого. Целая сеть больших и маленьких лампад, цепями в несколько ярусов, обвешивает ее передний фасад, украшенный древними иконами.

Мы тихо вошли во внутрь... Там тоже яркое сияние лампад и свечей. Посредине, в богато украшенной урне, прикрытой золоченою доской, обломок камня, которым закрывался некогда вход в могильную пещеру. Это «часовня Ангела», отвалившего, по рассказу Евангельскому, камень Гроба, Камень этот служит теперь престолом во время литургий, точно так же, как самый Гроб Господень служить вполне подходящим жертвенником.

Два маленьких окна проделаны из этой часовни в ротонду. Через них патриарх в заутреню Светлого Воскресения передает архиереям пучки свечей, зажженных от таинственного огня Святого Гроба.

Необходимо подождать своей очереди в часовне Ангела, прежде чем вступить во святой Вертеп. Здесь тоже молящиеся, простертые на полу, в жарких слезах, с глубокими вздохами, глаза их в торжественном самозабвении прикованы к этой маленькой дверочке, отделяющей от них великую святыню. По очереди встают они и тихо пригибаются под низенький свод Вертепа, с благоговеным трепетом, будто приближаясь к престолу страшного суда Божия... И долго еще видите вы их там лежащими лицом к земле, в ярком Сиянии лампад, у подножия Христова Гроба. И никто не узнает, какие тайны выкладывают они перед ним в этой немой исповеди, какие горькие скорби и страдания принесли они сюда, чтобы сбросить их, как непосильное бремя, ко Гробу Великого Страдальца за мир...

За низенькой дверочкой вы, действительно, попадаете в отверстую утробу Гроба. Тесные недра скалы кругом вас... Два человека здесь с трудом умещаются вместе. Углубление, высеченное в скале в виде ниши, приосеняет такое же, высеченное в скале, каменное ложе... Это и есть Гроб Спасителя. По обычаю Евреев, тело умершего, обвитое пеленами, или плащаницею, клали без ящика прямо на каменном ложе пещеры и вход в нее заваливали камнем. Императрица Елена прикрыла доской белого мрамора грубое Христово ложе из сырого камня... Теперь эта доска установлена рядами горящих подсвечников, усеяна цветами. Множество древних икон, одни в богатых окладах, сверкающие драгоценными камнями, другие совсем простые деревянные доски, чуть не младенческой живописи, покрывают углубление ниши и стенки пещеры. Около 50-ти больших лампад, золотых и серебряных, спускаются целым мерцающим лесом с низенького свода, переливая своими разноцветными огнями. В сиянии этих бесчисленных огней, свечей и лампад тесная утроба Гроба Христова кажется каким-то пламенным очагом среди полутьмы огромного храма. Черный сырец первобытной пещерной скалы виден однако сквозь все эти висящие сети золота и огня, из-за всех этих сверкающих икон. А в самом верху пещеры, сквозь круглое отверстие часовни, которое приходится как-раз под отверстием большого купола храма, дышит в тесную гробницу Христову далекое голубое небо.

Гроб Господень не принадлежит никому, и поэтому он разделен между всеми. Ежедневно на нем служатся по крайней мере три обедни, Греческая первая, вторая Армянская и последняя Латинская.

Но кругом этой центральной святыни, – за колоннами ротонды, – церкви, престолы, часовни всех христианских исповеданий шара земного.

Копты примкнули даже свой престол к задней стене часовни Святого Гроба, в самой ротонде. Престол Сирийцев сейчас же против них, за колоннами. Через него вы можете пройти в самую толщу храмовой стены, к отверстым могилам Иосифа Аримафейского и Никодима. Иосифу, богатому жителю Иерусалима, принадлежал загородный садик у подножия Голгофы, в скале которой он приготовил пещеру, для гробницы своей. Ее он уступил потом Распятому Христу, а сам ископал себе другую, которую и показывают теперь под стеною Храма. Прямо перед входом в часовню Святого Гроба, отделяясь грандиозною яркою от ротонды, главный Храм Воскресения. Он принадлежит Грекам, как и большинство здешних святынь. Храм очень обширен и богато убран. Иконостас в 5 ярусов, писан по золоту, со множеством золотых окладов, большею частью русского пожертвования. Крытые места патриарха и его наместников, кафедра архидиакона, старинной и изящной резьбы из драгоценного дерева. По обеим сторонам деревянные же ложи для монахов. Мраморная урна по средине собора, – знаменитый в рассказах паломников «пуп земли». На этом месте, по благочестивой легенде, Господь создал Адама. Голову Адама показывают в пещерной часовне под Голгофою, которая считается вместе с тем гробницею Мельхиседека, первого царя и первосвященника Садимского.

Католикам принадлежит часть храма направо от входа в часовню Святого Гроба. Там у них несколько отдельных престолов и древняя ризница. Каждое мельчайшее событие великой драмы Страстей Христовых освящено особым приделом, который и носит наименование этого Евангелического события. В одном из них Maрия Магдалина узрела воскресшего Христа; в другом Христос был привязан ко столбу и терпел поругание от воинов. В третьем на Него возлагали узы. Трудно пересчитать все эти приделы, обнимающие кольцом серединную ротонду храма, ютящиеся то с одной, то с другой стороны Голгофы. Гора Голгофа, – теперь очень небольшое возвышение, включенное в общие приделы Храма. На него ведут две полутемные лесенки. На верху Голгофы два придела, – один ближний, где был утвержден Крест, принадлежит Грекам, другой, рядом с ним, – католический. Место утверждения Креста обозначено серебром и мрамором и находится под доской престола... Подлинного Креста уже давно не существует а около стоит изображение его... В католическом приделе статуя Mater Dolorosa, с сердцем, пронзенным кинжалом, вся обвешанная золотом, жемчугом и брильянтами благочестивых жертвователей, скорбным взором глядит на Распятого Сына...

К главному зданию Храма, за алтарем Воскресенского Собора, и спрятанными сзади его приделами разделения риз Христовых и тернового венца, – примыкает, позднее пристроенное и слитое теперь в одно, здание Храма Воздвижения животворящего Креста Господня. В него спускаются по мраморной лестнице в 50 ступеней. Храм этот один из самых характерных и оригинальных в числе святынь Гроба Господня. Его низкие, массивные колоннады дорического стиля поддерживают тяжелые своды церкви капителями превосходнейшей и тончайшей мраморной резьбы. В Храме царствует таинственный полумрак, вполне подобающий подземному Храму и его мрачному полу-египетскому стилю... Но это еще не самое место обретения Креста. Здесь только стояла и молилась благочестивая императрица Елена, созерцая производившиеся раскопки, и потом здесь был воздвигнут извлеченный из глубины Крест... В Храм обретения Креста нужно спуститься еще ступеней на 15-ть вниз. Там уже царствует подлинная могильная ночь, освещаемая только рядами горящих лампад. Но и там, в недрах земных, тоже различные приделы различных исповеданий: один главный, греческий, и другой, – армянский.

Вообще выносится очень своеобразное впечатление от обзора этого Храма. Это целая лавра церквей и монастырей, прикрытая одним куполом. И ничего похожего на обычный тип, на обычное расположение частей наших храмов. Иконостас, алтарь, клиросы, – только в одном большом соборе Воскресения. Во всех остальных никакого следа алтарей и иконостасов. Мраморная доска престола утверждается где пришлось, в уголку свода, на обломке исторического столба... Народ стоит в плотную к этому маленькому престолику, и все таинство литургии происходит на его глазах, тут же около него, в простоте и тесноте первобытного богослужения каких-нибудь римских катакомб...

В одном углу служит Армянин, или Грузин, и тут же рядом немецкий пастор, католический ксёндз, Абиссинец в своем башлыке, Сирийцы, Яковиты, Копты, одетые неподдельными Азиатами и Африканцами, бронзового цвета кожи и даже черные, как негры.

Всякий воспевает Бога на своем языке, всякий выполняет свои собственные обряды...

Великий храм этот, – действительно храм целого Христианства. Это истинный храм храмов, вмещающий под своим куполом, подобным небу – как под настоящим небом, все языки земли, не стесняющий верующего различием обряда, наряда, наречия. Храм поклонения Христу, одинаково призывавшего к себе Эллинов и Иудеев, рабов и свободных, и не должен быть другим.

Но великий храм поразил меня и в другом отношении. В нем мрамор, золото, порфир, художественная живопись, тончайшая резьба перемешаны безо всякого разбору с простым диким камнем, растреснувшимися плитами, грубою штукатурскою, заделками и заплатами всякого рода. Полутемные, широкие галереи кругом ротонды, где обыкновенно проводят целые ночи на пролет толпы запертых на замок богомольцев, – это скорее какой-то неопрятный, восточный караван-сарай, полный сырости и тяжкого воздуха, чем притвор христианской святыни. Никто, кажется, не дает себе труда следить здесь за чистотой, порядком и благопристойностью. Пыльные и потные толпы в своих дорожных лохмотьях, со своими убогими запасами провизии, прямо располагаются под высокими колоннами и стенами, исчезающими в полумраке сводов, как под деревьями вольного леса Божьего, здесь мирно отдыхают, здесь вкушают свою скудную трапезу и совершают все свои несложные путевые надобности.

В этом отношении притворы храма служат бедному христианину-богомольцу тем же самым даровым, всем открытым приютом, каким обыкновенно бывает для мусульманского странника крытый двор его больших мечетей...

Нет сомнения, что Храм Гроба Христова унаследовал этот характер всенародного убежища от далеких веков, от глубоко-укорененных обычаев азиатского Востока, который даже палатку кочующего разбойника сумел обратить в священную сень гостеприимства.

В свободе и простоте этого храма, доступного как вольный воздух, как вода ручьев, – последнему бедняку, – смиренный поклонник притащившийся сюда на своих терпких шатунах Бог знает из какой дали, чувствует себя действительно дома и не боится, как в иных, слишком уж парадных святынях, оскорбить своими странническими лохмотьями ничем не нарушимый блеск Божьих чертогов. Эта смурая толпа в пыли и лохмотьях, приливающая несчетными волнами изо всех стран мира ко Гробу своего Спасителя, это и есть то бесприютное стадо Его, которое возбуждало в Нем столько любви и жалости, те трудящиеся и обремененные, алчущие и плачущие, которые шли за Ним в былые дни, полные сладкой надежды, в лице босоногих рыбарей и мытарей.

Пейзаж Масличной горы. – Азиатские становища. – Вифлеемские женщины. – Часовня Вознесения. – Ночное путешествие через Иерусалимские улицы. – Обедни на всех языках. – Археологические сокровища. – Галерея Молитвы Господней. – Вид на Иерусалим. – Долина Суда Божьего.

Якуб уже нанял нам ослов с яркими, разноцветными седлами, ехать на гору Элеонскую. Сам он гарцевал на вороном скакуне, стараясь придать своей потешной немецкой фигурке вид бедуинского наездника, родившегося на коне. Прямо с дворика храма Господня двинулись мы, сопровождаемые босоногими Арабченками-погонщиками, по крутым улицам Иерусалима, под сплошными сводами которых звонко отдавался стук кованых копыт. Круглые камни мостовой до того вылощены ногами и подковами, что ослики наши поминутно скользили вниз и срывались копытами, как будто мы спускались с ледяных гор. При непривычке нашей ездить на ослах и, особенно, среди базарной тесноты узких Иерусалимских улиц спускавшихся к долине Кедронской, сидеть на маленьких седлах было крайне неловко и неприятно. Наконец мы выехали, сквозь массивные древние своды Гефсиманских ворот на скаты долины Кедронской, и увидали пред собою, за глубоким сухим руслом потока Кедронского, освещенную заходившим солнцем, священную гору Елеонскую.

Теперь она покрыта очень редкою растительностью, без порядка разбросанных по ней масличных деревьев, которые и сообщили ей издревле название Масличной горы. Такие же уединенные башни и башнеподобные домики, эти обычные каменные кубики, без крыш и почти без окон, которыми так характерен Восток, живописно группируются кое-где по скатам и уступам этой обширной горы, составляющей маленькую страну своего рода. В самом начале горы, почти у подножия, густеет своею темною зеленью, охваченный белою каменною оградою, маленький сад Гефсиманский; но ни над ним, ни над соседними святынями не видно крестов христианских, как не видно их и на вершине горы. Священная евангельская гора позорно увенчана до сих пор мечетью Магомета, захватившей в свою ограду то самое место, с которого, по христианским преданиям, Христос вознесся на небо. На горе Вознесения христиане до сих пор не могли иметь храма Вознесения. Только на днях, заботами архимандрита Антонина и русскими жертвами, отстроен еще не освященный при нас православный храм Вознесения, несколько в стороне от центра горы, и белая башня его, хотя сколько-нибудь, оспаривает теперь у турецкой мечети господствующее положение любимою горою Христа.

Неудобная дорожка, засыпанная кучами щебня, карабкается медленными зигзагами, мимо самых ворот Гефсиманского сада, среди каменных оград, переделяющих на мелкие делянки почву этой исторической горы, на ее крутую вершину. Множество народа, верхами на ослах, на лошадях, на верблюдах, но больше всего пешком, подымались вместе с нами и уже наводняли собою темя горы. Наверху целые таборы богомольцев раскинули свои шатры, или, попросту, расположились под открытым небом. Это не был обычный сезон русских богомольцев, волна которых после Святой недели отливает обыкновенно из Иерусалима. Становища эти почти все арабские и, во всяком случае, восточные. Азиатские и африканские христиане собираются на Масличную гору к празднику Вознесения почти в таком же множестве, как и на Пасху. Шум, пестрота, движение, как на огромной ярмарке. Всю ночь они должны пробыть без сна вокруг своих костров, слушая богослужение своих туземных священников в наскоро раскинутых походных алтарях.

Редко где можно увидеть такое разнообразное и интересное собрание восточных типов и праздничных одежд. Азиатец вывел сюда своих лучших коней, в самых пышных уборах, и надел на себя, на жену, свою, на своих детей, все, что нашлось у него в доме яркого и богатого. Самые многолюдные европейские праздники далеко не имеют того этнографического интереса, той живописной пестроты и оригинальности обстановки, как эти азиатские сборища под вольным небом. Азиатец несравненно тороватее и щеголеватее Европейца во всем, что касается внешности. В этой простонародной толпе столько разноцветных шелков и тонких шалей, столько золота, серебра, жемчуга и дорогих камней, сколько мы не привыкли видеть у себя дома даже и среди богатых классов.

Особенно поражают роскошью и вкусом своих костюмов арабские христиане Вифлеема, во множестве прибывшие на Елеонскую гору. Женщины их все, как на подбор, рослые, статные красавицы, смугло-румяные, с великолепными глазами, с благородным вырезом носа и губ. Они все в бархатных шапочках, густо обшитых сплошными рядами червонцев и серебряных монет. Монеты эти лентами спускаются мимо ушей, окутывают густым ожерельем шею, висят на груди. Яркие, золотом расшитые курточки плотно обхватывают высокие бюсты Вифлеемок, выпуская из-под себя еще более яркие, – красные, желтые, шелковые рукава. Но, сверх этих юношеских курток, на каждой надет какой-нибудь почтенный хитон, или накинута мантия, а с разукрашенной шапочки спускается целомудренное белое покрывало.

Но и Вифлеемские мужчины не уступают женщинам красотой, молодечеством и ярким щегольством. Глаза разбегаются, торопливо следя за невиданными еще воинственными фигурами равных полудиких наездников, которых кони кажутся еще красивее, еще удалее и воинственнее самих всадников. Не знаешь, кем больше гордится, кого больше любит, холит и наряжает этот страстный сын степей, – себя, или коня своего. На седлах серебро и золото, яркие краски; узда – целое наследственное сокровище степного шатра, и от узды, и от седла, от роскошного чепрака и куржин, по шее, и по брюху, чуть не до самой земли, висят мохнатые разноцветные кисти, которыми то и дело встряхивает благородное животное. А на самом всаднике перламутр и слоновая кость, золотой и серебряный чекан и голубая бирюза, на затейливых рукоятках пистолетов и кинжалов, на расписных ножках, на узеньких ложах винтовок. Глядя на этих гарцующих воинов, на эти толпы, вооруженные с головы до ног, на все эти смуглые, суровые лица, в голову не придет, что это собрались чествовать кроткого Проповедника любви и мира, христианские богомольцы.

Тут, впрочем, не только церковный праздник, но и целая ярмарка; пасутся табунами лошади, ослы и верблюды, снуют и кричат разносчики, и на всяком шагу, в разбитых палатках, маленькие лавочки.

Тут не только христиане со всех ближних углов Азии и Африки, но даже и Турки и Евреи. Все приходят позевать на эту оригинальную выставку племен и костюмов, и потолкаться на веселой ярмарке.

Среди запертого кругом двора турецкой мечети стоит маленькая, скромная часовенка, напоминающая плохой турецкий фонтан и не имеющая над собою даже маленького крестика. Это та историческая Святыня, которая привлекла ныне на Елеонскую гору все эти бесчисленные толпы. Внутри ее обыкновенно нет ни алтарей, ни икон, – одни голые, известью вымазанные стены. Фанатический мусульманин не хочет терпеть в доме своего пророка какой бы то ни было признак порабощенного им здесь христианства. Среди пола часовенки обнаженный камень горы Масличной сохраняет на себе как-бы оттиск ступни, слегка вдавленный в почву. Это и есть священный камень Вознесения, на котором, по преданиям христианским, остался след ноги Спасителя.

В нынешнюю ночь, доходов ради, турецкое начальство мечети дозволяет христианам устраивать свои походные алтари, не только на дворе мечети, но и в тесных стенах часовенки. Теперь она обвешана образами, горит свечами и лампадами. С большим трудом можно пробиться сквозь густые толпы к священному камню, у которого богомольцы набожно падают ниц и получают от греческого, или католического монаха, ценою нескольких пиастров, разрисованную красками вырезку ступни Спасителя, снятую со впадины. Алтари католиков и лютеран находились внутри часовни, а обширный шатер православного алтаря, предназначенный Русским и Грекам, занимал всю правую половину двора, в то время, как армянский, коптский и сирийский алтари были разбиты с левой стороны и сзади часовни.

Мы, впрочем, простояли всенощную в неосвященном русском храме Вознесения, белые стены которого, совсем еще голые от икон и украшений, бесприютно глядели на молящуюся толпу. Завтра, на Вознесение, готовились было освящать вновь построенный храм, но торжество было отложено по случаю отъезда патриарха, к большому разочарованию русских богомольцев.

Было поздно подробно осматривать Масличную гору, и мы поспешили домой, с тем, чтобы на рассвете, быть опять здесь у ранней обедни.

Гора уже пылала огнями разложенных костров, бродящих фонарей, зажженных восковых свечей, когда мы стали пробираться назад сквозь шумные становища богомольцев. Большая часть варила себе кушанье на открытом воздухе и мирно трапезовала, усевшись кружками у входа своих шатров. Как ни живописна и оригинальна для глаз путешественника была эта картина, но сердцу было как-то обидно и больно найти этот базарный шум и толкотню, эти наряды и оружие в садах той самой горы Масличной, куда уходил, от непривычной ему суеты Иудейской столицы, молиться, в безмолвной тени старых олив, незлобивый галилейский Учитель.

Еще мы не успели выбраться из толпы, как с нами случился неожиданный казус, заставивший нас, против воли, окончить свое странствование на гору Елеонскую гораздо более приличным Ему способом апостольского пешехождения.

Ослы наши, еще при подъеме на гору, уже неоднократно проявляли признаки особенного весеннего одушевления и уже тогда смущали нас раскатами своего рева, не уступавшего трубным звукам, некогда разрушившим стены Иерихонские. Но когда они постояли часа два среди ушатых кавалеров и дам всех цветов и возрастов, наводнявших ярмарку, то поведение их стало решительно неукротимо, так что мы, после нескольких бесцеремоных пассажей, грозивших нам довольно скандальными последствиями, вынуждены были отпустить с миром вперед этих через-чур рьяных тварей и отправиться пешком сначала с горы Елеонской, потом на крутые всходы Иерусалимских гор, потом через весь Иepycaлим, за Яффские ворота в загородные поля, где стоят русские постройки... Пришлось сделать на своих ногах не менее пяти, шести верст, по кручам и камням. Но мы не особенно досадовали на это путешествие, и двигались себе не спеша, по темным, сводистым галереям Иерусалимских улиц, будто по бесконечным подземельям необъятного, таинственного замка... Большие фонари кое-где проливали робкий и странный свет в эти глубокие улицы; через это еще чернее и загадочнее бежали длинные тени от редких прохожих, и еще мрачнее и глубже уходили во тьму высокие своды.

Направо и налево то и дело зияли пасти таких же узких и темных галерей с мерцающими фонарями и таинственными черными фигурами. Только изредка пробивали эту темноту и рассеивали нашу поэтическую грезу ярко-освещенные кофейни, где толпы пестро разодетых турок, с веселым говором и смехом, потягивали свои наргиле.

При повороте на большую улицу города, мы вдруг попали в целую многолюдную процессию французских и итальянских католиков, детей и взрослых, которые со свечами в руках под предводительством нескольких патеров, шли пешком ночевать на гору Елеонскую.

Мы до света были на конях, решившись променять на них, непривычных для нас ушатых кавалеров.

В Иерусалим мы уже не заезжали, а полезли, прямо чрез горы и овраги, на вершину Масличной горы. Ранние обедни еще не начинались, и греческое духовенство только ожидало, выстроившись рядами на дворе мечети, с иконами, крестами и хоругвями, прибытия архиерея.

Когда началась православная служба, пополам на греческом и русском языке, прибыл митрополит армянский, также торжественно встреченный своим духовным синклитом. Армянское духовенство явилось гораздо многочисленнее и богаче греческого, и шатер его алтаря отделан гораздо параднее. Масса певчих и священников, руководимая особым церемониймейстером, двинулась стройной процессией впереди своего владыки. Впереди его шли два парадно разодетые каваса с серебряными жезлами в руках. Сам митрополит, седой красавец, громадного роста, с грозным орлиным взглядом, в заостренном черном башлыке на голове и пышной малиновой мантии, широкими складками тянувшейся за ним. В таких же башлыках и все духовные. Прибывавшие владыки поочередно входили в часовню Вознесения и, приложившись к священному камню, сопровождаемые пением хоров, направлялись в свои алтари. За армянским приехал коптский архиерей, за коптским, – сирийский. Коптский, – это чистый Бедуин такой же смуглый и бородатый, в длинном парчовом балахоне с расшитым золотом белым башлыком на голове. Духовенство его в каких-то чудных белых башлыках и балахонах; вместо стройного армянского пения, из шатра их раздаются нелепые завывания и крики. Архиерей их постоянно машет какими-то шелковыми тряпочками, по-видимому призывая этим на верующих Духа Святого.

Сирийский архиерей тоже в парчовой ризе с оригинальным капюшоном, в мягкой шапочке, покрытой сеточкой из серебра и жемчуга. Его главные помощники тоже в шапочках и шелковых рясах, а простые священники в цветных ситцевых рясах. В богослужениях этих исповеданий можно мало уловить похожего на нашу православную службу; а когда посмотришь на богомольцев, окружающих эти алтари, на черные как сапог, лица Абиссинцев, на белые и черные чалмы, на громоздкие разноцветные тюрбаны, когда услышишь этот гортанный, почти не человеческий язык, – право, верить не можешь, что это тоже наши братия по Христу, благочестивые почитатели кроткого назаретского Учителя.

Разряженные Турчанки в чадрах и важные бородатые Турки густо обсели все крыши строений, окружающих двор мечети и любуются оттуда с высоты на это христианское смешение языков и племен.

Мы напились русского чаю из русского самовара в русских постройках Масличной горы, где тоже есть комнаты для богомольцев. Неутомимый отец Парфений заведует раскопками, построением и древесными насаждениями этого нового русского владения. Он сам и садовник и настоятель. Его стараниями и собственными руками, с помощью доброхотных рук богомольцев, везде разбиваются сады оливок, винограда, кипарисов и пальм. По счастью вновь возникающая русская обитель воздвигнута не только на очень видном владычествующем месте Масличной горы, но и на очень историческом месте, которое, по-видимому, и в древности считалось одним из важнейших пунктов этой евангельской горы.

В нижний этаж русского дома захвачены, откопанные под мусором, покои какого-то роскошного древнего дворца, судя по надписям и историческим соображениям, скорее всего, дворца императора Феодосия.

Не говоря о множестве найденных мраморных обломков, в покоях этих прекрасно уцелели интересные мозаиковые полы, изумительного вкуса и искусства, с чрезвычайно живыми изображениями рыб, птиц и разных животных. В домике отца Парфения тоже есть комната с круглым мозаиковым полом и отрывками мозаиковой надписи. По-видимому, в старину здесь стояло, во всяком случае, какое-нибудь одно громадное здание, послужившее теперь основою для всех наших новых построек; под глубокими фундаментами этого неведомого здания открывается множество гробовых пещер, из которых некоторые мы посетили, но большая часть их завалена и недоступна. Добытые из них каменные гробики, из белого известняка, не годились бы, кажется, для новорожденного младенца: в них заключались кости покойников после того, как тела их истлевали в погребальных пещерах.

На Масличной горе основали свои духовные обители и другие христиане. В руках католиков находится место, где, по христианскому преданию, Спаситель учил Апостолов молитве Господней и посылал их во все стороны мира разносить Учение Свое.

Место это в глубокой пещере, на самой вершине горы, и в нее сходят теперь лестницами и коридорами до маленькой подземной церкви, посвященной этому историческому воспоминанию.

На том же обширном католическом дворе, который охватывает в свои пределы эту подземную церковь, возвышается богато-устроенный монастырь кармелиток и, при нем, обширная галерея молитвы Господней. На белых стенах галереи, на все четыре стороны света, начертаны золотыми буквами слова молитвы Господней, на тридцати двух различных языках мира. Против каждого текста особый разукрашенный алтарик, и у каждого алтаря католические монахи в коричневых капюшонах с босыми ногами, в белых и черных рясах, с круглыми выбритыми лысинами, служат тоже на различных языках молебны Спасителю теснящейся, разноплеменной толпе.

В углублении галереи помещается великолепная беломраморная гробница с художественным изваянием умирающей девы во весь человеческий рост. У ног ее корона с Бурбонскими лилиями. Это заранее приготовленный памятник основательнице монастыря и галереи принцессе Латур д’ Овернь, герцогине Бульонской, которая долго жила в Палестине и не жалела своих громадных средств на поддержание св. мест.

На вершине Масличной горы нет других мест, стоящих посещения путешественников; но любопытнее всех святынь ее, – это вид на Иерусалим и его далекие окрестности. Отсюда видна почти вся горная Палестина с каменными конусами своих далеких вершин, увенчанных древними замками. И Вифлеем со своими садами, и суровый пропасти Юдоли Плачевной, и неподвижная гладь Мертвого моря, застывшего среди гор.

Мы всходили и на минарет мечети Вознесения, на выдающийся утес у галереи молитвы Господней, откуда открывается самый обширный вид на Иерусалим. Мы стояли там безмолвные, подавленные великими воспоминаниями и торжественности охватывавших нас священных мест.

«Иерусалим» – это «видение мира», – переживший тысячелетия крови, войны, разрушений, стоявший на этих самых горах еще во дни первых ветхозаветных патриархов, задолго до Иакова и Иосифа, бывший тысячелетним старцем в дни основания Афин и Рима, – теснился теперь у наших ног постепенно спускаясь к провалам долин по скату двух своих прославленных гор, Сиона и Мории, видный нам почти в темя...

«Основы его на горах Святых», говорит псалмопевец; любит Господь врата Сиона паче всех селений Иаковлевых»... Когда Авраам победил пятерых царей, союзников царя Сенаарского, и возвращался с добычей в Хеврон, «Изыде царь Содомский в сретение ему... в юдоль Савину; сия-же бяше поле царево и Мельхиседек, царь Салимский, изнесе хлебы и вино; бяше же священник Бога Вышняго и благослови Авраама»...

До сих пор Иосафатова долина носит название Царской долины.

Принесение Авраамом в жертву Исаака, по-видимому, тоже совершилось на высотах гор иерусалимских...

«Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой я скажу тебе».

Греческий «монастырь Авраама», существующий при храме Господнем, обязан своим происхождением этому убеждению древних Евреев, что испытание благочестивого патриарха происходило именно на иерусалимской горе Мориа.

Евреи, а за ними христиане, приурочивают к Иерусалиму даже Адама, который, будто бы, жил в нем после грехопадения и в нем же похоронен...

В этих благочестивых легендах во всяком случае сказывается глубоко укоренившееся сознание народа беспредельной древности его «святого города», который он почитает едва не сверстником роду человеческому... Доисторический город Мельхиседека стоял, повидимому, ниже и ближе к Иосафатовой, потому что Иисус Навин, при покорении земли Ханаанской, успевает захватить только «нижний город», а высоты остаются во власти Иевусеев, сынов в Иевуса, сына Ханаанова... «Но Иевусеев, жителей Иерусалима, не могли изгнать сыны Иудины, и потому Иевусеи живут с сынами Иуды в Иерусалиме даже до сего дня, говорит хроника Иисуса Навина...

Верхняя крепость Иерусалима переходит во власть Израиля только при Давиде.

«И пошел царь и люди его на Иерусалим против Иевусеев, жителей той страны; но они говорили Давиду: ты не войдешь сюда; тебя отгонят слепые и хромые. .

До такой степени считались неприступными стены Сиона!

«Но Давид взял крепость Сион: – это город Давидов» с выразительною краткостью прибавляет библейская летопись... «И поселился Давид в крепости и назвал ее городом давидовым и обстроил кругом от Милло и внутри»...

«Замок Давида» до сих пор живописно венчает собою, как цитадель, всю обширную ограду укреплений «города Давидова»...

Зубчатые, средневековые стены Иерусалима уцелели еще везде со своими массивными, четырехугольными башнями и замыкают его кругом сплошным каменным кольцом... Это еще твердыни, построенные Солейманом... Никаких ярких красок, никакого разнообразия тонов и архитектурного изящества линий не увидите вы в этом библейском пейзаже. Однообразные каменные четырехугольники, без крыш, с редкими окнами, кое-где раздвинутые такими же плоскокрышими и такими же безглазыми башнями, или круглыми серыми куполами, насыпаны на огромном пространстве друг на друга, непрерываемые зеленью ни одного деревца, серые, сухие, мрачные, как вся серая каменистая страна, облекшая кругом ветхозаветный город. Иерусалим не производит впечатления христианского города. Если и есть кресты на его храмах, то они словно прячутся от взоров, чтобы не оскорблять фанатизма хозяев-мусульман. Напротив того, громадная мечеть Омара, воздвигнутая на месте храма Соломонова, со своим высоко-вздутым, черным, рубчатым, куполом, минаретом и киосками, занимает первый план св. города со стороны горы Масличной, и сообщает ему свой характер. Черные купола св. Гроба и некоторых христианских монастырей, не увенчанные высоко сияющими крестами, издали кажутся только слабым повторением величественного купола мусульманской мечети. Только наш русский пятиглавый собор хотя выстроенный и загородом, венчает сколько-нибудь пристойным христианским венцом эту древнюю колыбель Христианства.

Серые стены серого города обсыпаны кругом, по обрывам своих серых гор, такими-же серыми могильными камнями, которые густою нивою, словно выпирают из этих каменных недр, столько тысячелетий напояемых кровью народов. История Иерусалима во все его века есть сплошная летопись войны и крови. Узкие глубокие долины, окружающие подножие гор иерусалимских: Кедрон, Генном, все это тысячелетние кладбища. Тут гробницы разных веков наросли слоями друг на друга, как чередующиеся геологические пласты. Где ни тронет лопата камень скалы, и на какую глубину ни опустится она, везде она находит могилы, одна древнее другой, везде она роется в прахе человеческих поколений. Понятно, почему Евреи считают это ложе потока Кедронского, эту, так-называемую, Иосафатову долину свою, местом воскресения всех мертвых. Они веруют, что где-бы и когда-бы ни умер Еврей, прах его, незримым образом, перенесется все в ту же священную долину Иосафата, и что здесь вострубит грозная труба Архангела, по которой восстанут из своих гробов на страшный суд Божий все эти неисчислимые, погребенные здесь кости, начиная от древних царей израильских и библейских пророков, увековеченных мавзолеями под тенью Храма Соломонова, до последнего преступника, брошенного в нечистые ямы Геннома. Мусульмане, кажется, имеют такую-же веру в это роковое значение долины Иосафатовой: их гробы тоже ревниво лепятся друг на друга к самой подошве городской стены и Золотых Ворот, охраняющие заповедные пределы Гарама, т. е, мечети Омара. Вон даже торчит из стены бревно, которым обозначено место, где появится и будет торжественно судить дела человеческие пророк Магомет.

В средние века, старики-Евреи, из самых далеких стран мира, бросали свои покойные, насиженные гнезда, свои прибыльные дела, и приходили сюда на голые скалы Сиона, добровольно терпеть позор и лютые обиды от притеснителей-мусульман, чтобы только похоронить свои старые кости под сенью своего древнего храма в соседстве священных гробниц своих царей и пророков, и ждать там страшного часа воскресения...

Самое имя благочестивого Иудейскаго царя, погребенного в этой долине смерти, и издревле давшего ей ее теперешнее название, заключает в себе роковой смыслъ «Иосафат», – значит суд Божий. Пророки Библии прямо говорят о долине Иосафата, как о месте Страшного Суда.

«Я соберу все народы и приведу их в долину Иосафата, там произведу над ними суд за народ Мой и за наследие Мое Израиля, который они разоряли между народами и землю Мою разделили», грозить Иегова пророческими устами Иоиля...

Неисчислимые могильные камни, покрывающие собою обрывы Сиона и Мориа, скаты горы Елеонской, горы Соблазна, и горы Скудельничьей, переполняющие собою и Кедронскую долину, и провалье Геннома – это сам, погребенный здесь, ветхозаветный Израиль. Всюду торчащие тысячелетние камни белеют издали словно прямо выпирающие из земли кости погибших поколений, которым не хватает более места в пресыщенной утробе земной...

Невольно вспоминается мрачная поэзия Иезекииля, созерцавшего в своих восторженных видениях поле смерти целого народа.

«И Господь вывел меня духом, и поставил меня среди поля, и оно было полно костей... И сказал мне: сын человеческий! оживут ли кости сии? Я сказал: Господи Боже, ты знаешь это...

И сказал Он мне: сын человеческий! кости сии, – весь дом Израилев»...

Осуществление библейских пророчеств. – Языческий Олимп на святынях христианства. – Торжествующий Ислам. – Поклонники св. Гроба в средние века. – Шecтвие Крестоносцев на гору Елеонскую. – Танкред Норманский. – Иерусалимское взятие. – Саладим и христиане. – Юношеская поэзия крестовых походов.

Славная история Давидова и Соломонова времени, – славные дни геройства Маккавеев не спасли «избранный народ Божий» от рокового жребия и грехи его нечестивых дней, против которых напрасно гремели его пророки, обрушились на его излюбленный Сион опустошением и потоками крови...

«Разорю я дочь Сиона, красивую и изнеженную!» возвещает волю Мстителя – Иеговы суровый Иеремия.

«Пастухи со своими стадами прийдут к ней, раскинуть палатки вокруг нея...»

«И прекращу в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос торжества и голос веселья, голос жениха и голос невесты, потому что земля эта будет пустынею...»

Внимаешь этим словам пророка, прозвучавшим более двух тысячелетий тому назад, и с изумлением оглядываешься вокруг, и видишь кругом себя осуществленное библейское предсказание: цветущую страну, когда-то текущую млеком и медом, обращенную в голую пустыню, шатры бедуинов, с их верблюдами и овцами у безмолвных стен Давидова Сиона.

Уже Навуходоносор, по выражению Библии, «пахал Сион, как хлебное поле». Все исторические народы Европы, Азии и Африки, по очереди захватывают его и разоряют, Египетcкиe Птоломеи и Сирийские Антиохи, Греки и Римляне... Парфяне следуют за Римлянами, Римляне за Парфянами... Ужаснее всех варварских разорений – разорение римских императоров, двойное разорение сначала Тита, потом Адриана...

После взятия Иерусалима Титом через одни только ворота было вынесено более 115.000 трупов... Историки насчитывали, что в эту войну всего истреблено почти полтора миллиона Евреев, кроме погибших от огня и голода. 100.000 пленников увезено было в Рим. Юноши и женщины продавались по 30 динариев, словно в напоминание тех 30 динариев, за которые Иуда продал Учителя своего. – «Кровь Его на нас и на чадах наших!» вопила иерусалимская толпа. Прошло 38 лет, – и Иерусалим действительно потонул в собственной крови своей... Уверяют, что легионы Тита стояли на том самом месте горы Масличной, с которого Христос предсказал гибель Иерусалиму.

«Учитель! посмотри, какие камни и какие здания!» в изумлении говорил Ему один из учеников, указывая на храм.

«Иисус сказал ему в ответ: видишь сии великие здания? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне...»

«Ибо в те дни будет такая скорбь, какой не было от начала творения...»

Адриан докончил уничтожение Иерусалима и царства Израильского. Еще 585.000 Иудеев было убито в войне с ним; бесчисленные толпы проданы в рабство. 50 замков и около 1.000 городков и местечек сравнены с землею. Самое имя Иерусалима было стерто с карты мира, и вместо священного града Давидова на священной почве Сиона подняла свои нечестивые стены языческая «Элия Адрианова». На месте разрушенного храма воздвигнута статуя Юпитера, над Голгофою стал идол Венеры, и Вифлеемские ясли Христа посвящены сладострастному Адонису...

В IV веке имя Иерусалима было совсем забыто Римлянами... Даже до VII века европейские географы и путешественники продолжают по-старому величать его Элией... Иерусалим воскрес-было во дни равноапостольного Константина. Восьмидесятилетняя мать его Елена, движимая ревностью к святыням Христианства, переплывает моря со своими придворными, богословами и архитекторами, с несчетною казною и одушевленно предается построению храмов и монастырей на всех местах Палестины, запечатленных событиями жизни Спасителя, или Апостолов...

Она воздвигает храм Воскресения Господня, Вифлеемский храм Рождества, храм Вознесения на горе Элеонской, храм Успения Богородицы в саду Гефсиманском и бесчисленное множество других храмов... Воображение народа так глубоко было поражено этою строительною ревностью царственной старицы, что до сих пор всякая христианская развалина в каких бы глухих уголках Святой Земли ни встречалась она, какого бы века не была она, неизменно приписывается общим убеждением местных жителей, верующих и неверующих св. Елене и никому более...

Не долго однако сияет на горах Сиона христианский Иерусалим. На него обрушивается, будто девятый вал морской бури, всесокрушающий напор ислама, во всей энергии своего первого пыла.

Омар берет приступом святой город и основывает на месте давно уничтоженного храма Соломонова, свой Гарам- Эль-Шериф, пресловутую, равную по святости только меккской Каабе, мечеть Омара, которую мы теперь созерцаем с любимой горы Христовой и которая до сих пор горделиво владычествует своею громадною мусульманскою шапкой над пленённым городом Страстей Христовых...

Умный патриарх Софроний хитростью отстоял от разрушения Еленин храм Воскресения. Он уговорил неукротимого халифа наследовать славе премудрого Соломона, не трогая смиренного культа христиан, в ту минуту, как грозный сокрушитель азиатских и африканских царств уже стоял со своими беями и улемами у дверей Гроба Господня... Не входя в храм, Омар приказывает разостлать свой молитвенный коврик, на мраморном наружном помосте его. Гроб Господень спасен и не обращается в мечеть Магомета… Только высокий минарет немедленно воздвигается на месте первой молитвы Халифа и до сих пор стоит немым, но красноречивым стражем победоносного мусульманства, остановившегося у самых дверей Христова Гроба...

Святыня, которую пощадил даже безжалостный истребитель библиотеки Александрийской, – скоро была разрушена варваром, еще более безжалостным... Фатимидский халиф Гакем, провозгласивший сам себя богом и принимавший в Каире божеское поклонение, уничтожает до основания храм Воскресения Господня и большую часть христианских церквей Иерусалима обращает в конюшни и казармы... Христиане выгоняются из Святого Города, подвергаются жесточайшим казням...

Только после смерти неистового халифа щедротами византийских императоров мог быть восстановлен в прежнем своем виде построенный Еленой храм, и опять собрались вокруг него рассеянные христиане... Этот-то храм освобождали из рук неверных, украшали и достраивали потом крестоносцы и первые христианские короли Иерусалимского королевства... Его еще видел Шатобриан в 1806 году, за два года до пожара его истребившего, с его двухъярусными рядами драгоценных мраморных колонн, вместо нынешних неуклюжих пилястров ротонды, с его знаменитым куполом из кедровых бревен...

Паломники не переставали притекать в Иерусалим и во дни мусульманского пленения его... Тяжкое время народных страданий, обид и лишений всякого рода с особенной силой гнало в средние века толпы богомольцев Греции, Германии и Франции к Святому Гробу... Если жить казалось слишком мрачно и трудно, хотелось, по крайней мере, умереть с светлыми надеждами, с сладкою верою, у креста Страдальца за грехи мира... Все покидали, все отдавали за счастье прикоснуться грешными устами к камню Святого Гроба...

Платили большие деньги корабельщикам за переезд, тратили последний грош на многомесячное странствование и приходили, наконец, полумертвые от усталости, голода, болезней, совсем нищие, к заветным вратам Святого Города... Здесь в бессилии падали и скоплялись мало по малу тысячные толпы голодных оборванцев, которые не в силах были уплатить иерусалимскому паше установленную пошлину за вход в город, – по золотому с человека, и которые издыхали под стенами и в оврагах окрестности, безнадежно ожидая разрешения неумолимых мусульманских властей войти в Святой Город... Когда, наконец, какой-нибудь благодетель, сжалившись над несчастными, уплачивал за них паше входную, пошлину, и они впускались за роковые ограды плененного Иерусалима, все-таки не наступал конец их страданиям... За вход в храм Гроба Господня взыскивали новую тяжкую плату. Мусульмане, их встречавшие на улицах, обращались с ними хуже, чем с зараженными псами, всякий потешался над ними, колотил их сколько душе угодно, плевал им в лицо, топтал и душил их... Бедным иерусалимским христианам, на которых невольным образом падали все заботы об этих нищенских толпах, и которые считали священною обязанностью провожать и укрывать своих далеких христианских братий, доставалось не меньше, чем странникам... Во время самых торжественных служб у Гроба Господня, мусульмане врывались в алтари, садились с ногами на престолы, опрокидывали чаши со Св. Тайнами, все ломали, били и грабили, схватывали за волосы патриарха, вырывали ему бороду, таскали в тюрьму...

Были времена, когда паломника допускали приложиться ко Гробу Господню только под клятвою, что он совершит на глазах мусульман какое-нибудь возмутительное осквернение святыни!.. Видя такое посрамление святых мест, богомольцы просили Бога только об одном: умереть там, где потерпел страдание и честную смерть Спаситель мира...

Наша русская игуменья Ефросиния, княжна Полоцкая, посетившая в ХII столетии Палестину и обошедшая все Святые Места, так молилась у Гроба Господня:

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Ты сказал: просите и дастся Вам. Благодарю Тебя, что я, грешная, получила все, что просила: сподобилась видеть святые места, которые Ты освятил Твоими пречистыми ногами, и лобызать Святой Гроб, в котором Ты почил за нас пречистою Твоею плотию. Но и еще прошу у Тебя единого дара, дай мне скончаться в этих святых местах!» Помолившись, она возвратилась в монастырь, при котором жила, и вдруг впала в сильный недуг, и действительно умерла, и была похоронена, как желала, в одной из обителей Святой Земли...

Так сильна была вера этих наивных сердец средневекового христианства. И имя им было легион. Не мудрено, что такая непоколебимая вера, такая ненасытимая потребность подвига, наполнявшая души, могла наконец всколыхнуть целые царства и двинула всю христианскую Европу на борьбу с исламом, на освобождение Святого Гроба...

Я думаю, нет на земле места, более вызывающего воспоминания о крестовых походах, теснее связанного с ним, как именно Масличная гора...

Полчища воинов Христовых, подошедших к Иерусалиму, были страшнее издали, чем в действительности... Рыцарей и воинов осталось слишком мало после трех лет безостановочных походов, битв, осад и приступов... Толпы безоружных богомольцев, стариков, женщин, истощенных лишениями, составляли главную массу этого нестройного кочевого воинства.

Некоторые летописцы священной войны насчитывали в лагере крестоносцев из числа 40,000 человек, прибывших под стены Иерусалима, не более 12,000 человек, способных к бою, а рыцарей всего 1,200, или 1,300... Божье воинство, как древле Израиль, больше надеялось на звуки священных труб Иеговы, разрушающих стены языческих Иерихонов, чем на собственные мышцы...

И вот, осажденный Иерусалим, кишащий десятками тысяч магометанских защитников, деятельно вооружавший свои зубцы и башни, смотрит изумленным взором на непонятную ему процессию, от которой сердце суеверных защитников замирает в необъяснимом ужасе... Цари и князья, благородные рыцари, простые воины, монахи, епископы, старики на костылях, женщины с детьми, – все двинулось вдруг босыми ногами, пешком, вслед за хоругвями и крестами из палаток осаждающего войска на вершины горы Масличной... Громкое пение многотысячной толпы долетало до самых стен Иерусалимских... Умиленными слезами плакал и молился восхищенный народ, созерцая Святой Город с тех самых высот, на которых некогда молился и плакал о гибели Cиона Спаситель мира; князья просили прощения друг у друга и братскими объятиями примиряли старые распри...

Это грозное всенародное шествие Божьего воинства обошло с трех сторон стены города и потекло неудержимым потоком к святыням Сиона, не замечая ни стрел, ни камней, сыпавшихся с вражеских стен...

Но удалой рыцарь Танкред раньше всех поклонился Горе Вознесения...

Еще в первый день прихода крестоносцев под Иерусалимские твердыни, не успев еще устроить своего лагеря, молодой паладин полетел на своем лихом коне, один, без свиты и оруженосца, на выси горы Елеонской, давно манившей к себе его религиозный дух и его поэтические мечты...

Норманнский герой оставляет стан своих христианских собратий далеко за горами. Перед ним и кругом него, – земля врагов, стены врагов... Но он до того восхищен созерцанием Святого Города с высоты священной горы, что забыл все... Там наверху он случайно встречает христианина- отшельника, который указывает ему все святыни Давидова Города, видного с горы, как с высоты птичьего полета...

С умилением и восторгом слушает его Божий рыцарь, не отрывая очарованных глаз от куполов Гроба Господня, от стен Сиона... Между тем, пятеро сарацинских наездников выезжают из Иерусалимских ворот и уже мчатся на гору один впереди другого, торопясь захватить верную добычу... С зубчатых стен Гарам-Эль Шерифа смотрят в нетерпеливом ожидании толпы мусульман... Но Божий воин не торопится. Он спокойно стоит на месте, продолжая любоваться чудною панорамою, которою мы теперь любуемся, и ждёт, пока передовой наездник не появится на вершине горы... Тогда Танкред, как буря, устремляется на него и одним ударом своего могучего копья сбрасывает его в глубину пропасти... Второй всадник опрокинут вместе с конем... Третий летит из седла... Неистовый Танкред, «уподобляясь более льву, нежели человеку и притом походя на льва не только глазами и лицом, но главным образом сердцем, как выражается его восхищенный жизнеописатель, проносится дальше на встречу двум последним врагам... Но они почуяли богатырскую руку и повернули коней назад в город... Танкред преследует их почти до самых стен города, откуда толпы Сарацин в немом изумлении созерцают этого бесстрашного юношу, переплывшего моря, пробившегося сквозь полчища и теперь готового в одиночку вызвать на бой все силы ислама...

Царственный воин со спокойным величием удаляется к своим, презрительно оставляя в прахе земном дорогие одежды и оружие поверженных врагов...

Масличная гора, на которой мы стоим, со своею долиною Кедронскою, играла главную роль и в знаменательный день 15 июля 1099 года, день взятия Иерусалима крестоносцами...

Долго терпела неудачу Божья рать... После первого приступа, полчища крестоносцев целых десять дней оставались без хлеба... Воды нигде не было, и народ бесконечно мучился жаждою, и зноем. Воины раскапывали землю и прикладывали ее к губам, чтобы освежить их хотя сколько-нибудь. Другие лизали росу с камней и скал и пили вонючую воду из желудка верблюдов. Необходимо было спасать, как можно скорее, многочисленное полчище от голода и жажды. И вот вожди, наконец, решились напасть на город с той стороны, которая была не обложена и охранялась не так зорко. В течение целой ночи разбирали, перевозили в Иосафатову долину и собирали там опять громоздкие осадные башни и стенобитные орудия... На рассвете Сарацины, защищавшие стены Омаровой мечети, вдруг увидали лицом к лицу перед собою грозные рыцарские дружины Годфрида... Начался отчаянный бой... Уже почти все башни и машины осаждающих были переломаны тяжелыми камнями, сожжены огненными стрелами, и Божьи люди падали толпами у неприступных стен, изнеможенные ранами и усталостью... В эту минуту на Масличной горе, как повествует летописец, появился неведомый рыцарь и взмахом щита звал воинов в Иерусалим... Одушевились утомленные Божьи ратники, увидев чудного всадника и не сомневались, что святой Георгий Победоносец явился им на помощь... Сам Годфрид вошел наверх осадной башни и взял в руки лук как простой стрелок... «Господь направлял в бою его десницу, повествует современный летописец, и стрелы, который пускал он поражали неприятеля. Вокруг этого воителя стали его братья: Балдуин и Евстафий, как два молодых льва около старого: на них сыпались ужасные удары камней и стрел, и они с лихвою возвращали их неприятелю». Епископы и священники, подняв кресты и хоругви, обходили между тем с пением молитв осажденные стены.

«В час, когда Спаситель испустил дух свой, воин, по имени Эгольд, сражавшийся в башне Годфрида, первый вскочил на стену города. За ним последовал Гише, тот Гише который поверг льва, Годфрид устремляется третьим и все другие рыцари бросаются по стопам своего вождя», коротко, просто записал летописец.

«В тот самый день и в тот самый час, когда Господь пострадал в святом городе, верное Его воинство, сражавшееся за славу своего Спасителя, достигло цели своих желаний, радостно прибавляет он потом.

Разъяренные крестоносцы, ворвавшись в Иерусалим, не знают пощады. Годфрид жестоко мстит за пролитую христианскую кровь.

«Никогда, ни в одном бою, он не был так ужасен, восклицает летописец, даже в бою на Аниохийском мосту, где он сокрушил великана. Гише и многие тысячи отборных воинов рассекали Сарацин с головы до пояса, или перерубали их поперек тела».

«Количество крови, пролитой ими в этот день, превышает всякое вероятно», с чувством изумления и ужаса сообщает другой летописец. «По улицам и, площадям валялись обрубленные головы, руки, ноги; пешие и рыцари на каждом шагу натыкались на труп». В укрепленные ограды Соломонова храма, обращенного в мечеть Омара, заперлись толпы Сарацин, уцелевших от разгрома улиц...

«Самое твердое железо защищало эти стены, но Танкред, еще более твердый, чем железо, ломает, разрушает, сбивает двери и вторгается в середину». Сарацины, столпившиеся в храме, были растоптаны конями, переколоты копьями. «Страшно было смотреть, как валялись повсюду тела убитых и разбросанные члены, и как вся земля была облита кровью. И не только обезображенные трупы и отрубленные головы представляли ужасное зрелище, но еще более приводило в трепет то, что сами победители были в крови с головы до ног», рассказывает летопись.

Омывшись от этой несчетной крови человеческой, в которой они, плавали, вожди крестоносцев, рыцари, народ, все облеклись в чистые одежды и босоногие, бросив оружие, со слезами покаяния двинулись ко Гробу незлобивого Учителя любви, который, по выражению Евангелия, «трости надломленной не переломил и трута тлеющего не погасил», но во имя Которого однако и во славу Которого уже три года сряду шла эта беспощадная человеческая бойня и лились, не прекращаясь, потоки человеческой крови...

Трудно осуждать слишком понятное озлобление христиан-победителей против мусульманских оскорбителей их святыни многовековых притеснителей и поработителей христианства.

Но вместе с тем невольное чувство стыда за представителей всепрощающего христианского учения и европейской цивилизации охватывает вас, когда вы сравниваете с этими подвигами кровавой расправы Божьего воинства то возвышенное и истинно христианское отношение к побежденным врагам-христианам, которое проявил менее века спустя, в тех же самых стенах Иерусалима, взявший его с такого-же кровавого боя и от той-же самой Масличной горы, – великодушный халиф нечестивых Сарацинов, – Юсуф, сын Эюба, Малек-Нассер Саладин...

Саладин строжайше воспретил своим воинам не только убивать, или брать в плен иерусалимских христиан, но даже оскорблять их чем-нибудь. «В каждой улице было поставлено по два мусульманских рыцаря и десять простых воинов для охранения города, и они так хорошо исполняли свое дело, что никто не слыхал, чтобы христианам сделано было какое- либо насилие», свидетельствует христианский монах-летописец, бывший очевидцем взятия Иерусалима...

Многие тысячи бедных христиан были выпущены на свободу за умеренный выкуп, и собирались вместе за стенами города. «Саладин приказал ограждать днем и ночью христианский стан, чтобы им не делалось никаких оскорблений».

Когда за выкупом 7.000 бедных множество их оставалось еще в городе, брат халифа Салафедин выпросил у него 1.000 бедных христиан в награду за свои подвиги, и тотчас-же отпустил их на волю... Иерусалимский патриарх и начальник войск Иерусалимских выпросили на свою долю 1.200 бедных; Саладин позволил и им выйти из Иepyсалима.

«Тогда Саладин сказал своим людям: Салафедин, мой брат, сделал милостыню, патриарх и Бишан то же самое, теперь и я хочу сделать свою милостыню».

Он велел отворить ворота и выпустить из города без выкупа всех бедных... После того к нему пришли жены и дочери убитых и плененных христианских рыцарей и молили его о милости. Саладин приказал выпустить из плена всех рыцарей, оказавшихся в живых, а вдов и дочерей убитых щедро наградил из своей казны. «Им дали столько, что они прославляли перед Богом и людьми благодеяние, оказанное им Саладином», прибавляет христианский летописец...

Суровые века, полные неправд и насилий, сказались, конечно, в этом плотском ожесточении религиозных чувств у христианских воинов, в этом беспощадном характере священного похода, напоминающего собою гораздо более ветхозаветные времена Иисуса Навина, чем кроткие евангельские дни Иисуса Назаретского... Но изучая историю этого необыкновенного и невероятного события, нельзя все-таки не изумляться ему и не восторгаться им... Это торжественное шествие вооружившегося христианства из Европы в Азию, неудержимое, неразмышляющее, не сомневающееся в своем праве и в своей священной обязанности идти раздавить азиатское мусульманство, исполненное младенческой веры, страстных фантазий, на всяком шагу ожидающее чудес и творящее действительно чудеса, – все это проникнуто такою силою и свежестью молодого чувства, таким восторженным подъемом идеальных стремлений, до каких еще никогда не достигало европейское человечество, и которые никогда более не повторялись.

Оттого-то столько антично-прекрасных героических подвигов и антично-прекрасных героических образов встречаем мы в грандиозной картине этой исполинской двухвековой борьбы Европы с Азией, христианства с исламом. Сказочные люди, сказочные дела!

Смерть рядом с восторгами любви, арфа трубадура, сокрушающая твердыни, как труба Иерихонская, монахи, ставшие рыцарями и рыцари ставшие монахами, взявшие крест на грудь и мечь в руку; классическая Италия, классический Прованс, – наследники Израиля, лотарингские рыцари в роли ветхозаветного Давида, псалмопевцы и воины, беспощадные истребители врага и мудрые правители народа...

«Тысяча и одна ночь» с ее фантастическими чудесами, с ее великодушными паладинами и неземными красавицами – словно вторгнулась в суровые страницы Библии и смешалась со звуками покаянных псалмов и с грозными молитвами к мстителю Иегове...

Послы одного мусульманского владельца являются к Годфриду при осаде Иерихона и не хотят верить, чтобы воин в простой одежде, сидящий под открытым небом на мешке соломы, – был действительно победоносный король христианства, перед которым трепетала Азия... «Для смертного человека достаточно иметь землю сидением, так как после смерти она сделается его постоянным жилищем!» поучает их король- крестоносец. Послы хотят видеть силу руки короля, которой изумлялись все народы. Король берет меч и с одного удара отрубает голову сначала одному, потом другому верблюду. Тогда послы, пораженные этой необыкновенною мудростью, смирением и силою христианского вождя, воскликнули в ужасе: «воистину это муж, которому должны подчиняться все земли!»

Торквато Тассо, поэт самого поэтического народа, в поэме своей об «освобожденном Иерусалиме», не смотря на вымыслы ее, сохранил нам более истинный характер великой рыцарской эпопеи, разыгравшейся под стенами Иерусалима, чем самые точные сухие хроники...

То, что он рассказал своими певучими стихами про Олинда и Софронию, про Клоринду и Танкреда, – все это в сущности не вымысел поэта, а обычные подвиги и обычные черты нравов той страстной и героической эпохи...

Великодушно освободив от смерти Олинда и Софронию, Клоринда, защищающая Иерусалим, наконец сшиблась с Танкредом. «Претерпевая поражение, Танкред не старается отразить его, и не столько заботится о том, чтобы защитить себя от железа, сколько устремляет свой взор на прелестные ее уста и очи, из которых любовь поражает неотразимыми стрелами. Удары ее руки, говорит Танкред самому себе, остаются часто безвредны; но ни одна стрела ее очей не пролетит мимо, и каждая вонзается в сердце».

Исторические образы, исторические думы, – кишмя кишат в этой насыщенной событиями исторической атмосфере, витают перед глазами вашими, погружают вас с головою, как волны бездонного моря...

Каждый камень скалы, каждая башня ветхозаветного города, каждый уголок этого далекого синего пейзажа, тонущего в знойном тумане солнца, – все это окаменевшая история, все это священная реликвия своего рода, горячая, еще не остывшая страница из книги страстных верований стольких народов и стольких тысячелетий...

Немудрено тут замечтаться и забыть настоящее...

Нелюбовь Христа к Иерусалиму. – Малая Галилея. – Исторические масличины Гефсиманского сада. – Храм кровавого пота. – Художник реалист и художник идеалист. – Гробница Пресвятой Девы. – Вифсагия. – Еван- тельский пейзаж и евангельские воспоминания. – Селение Вифания. – Могила Лазаря. – Монастырь св. Лазаря.

Масличная гора, любимый приют Христа, сделалась для меня самым дорогим местом иерусалимских окрестностей. Христос не любил Иерусалима, как вообще не любил больших городов, с суетой их торговой корысти, с теснотой их душных улиц...

Зеленые холмы Галилеи и молчаливые берега моря Тивериадского, полные тихой деревенской поэзии, населенные мирными народами рыбарей, воспитали Его детство...

Ежедневно уходил Он ночевать из мрачного иудейского города в тенистые кущи Гефсиманского сада, в укромные пещеры Масличной горы, в безмятежную деревеньку Вифанию, к своим простодушным деревенским друзьям, Лазарю, Mapфе с Maрией, Симону прокаженному...

Среди этих простых сердцем людей, в трудовой обстановке их бедного быта, отдыхал Он от зрелища праздной роскоши, бездушного лицемерия, безжалостного себялюбия, которыми была переполнена шумная городская жизнь...

Иерусалим не связан ни с одним радостным воспоминанием в жизни Спасителя. Это город Его отвержения, Его преследования, Его страданий и казни...

В проповедях Христа не найдется ни одного сочувственного слова, ни одного теплого поэтического образа об этом городе неправд и суемудрия... С первых шагов своих в этом очаге истого иудаизма Христос уже провидит в нем своего заклятого врага.

«Вот мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят Его на смерть, и предадут Его язычникам, и поругаются над Ним, и будут бить Его, и оплюют Его, и убьют Его!» говорит Христос своим ученикам; «когда были они на пути, восходя в Иерусалим, Иисус шел впереди их, а они ужасались и следуя за Ним были в страхе»...

Таково было первое впечатление галилейских богомольцев у ворот иудейской столицы. Иерусалим вызывает все время в кротком Иисусе одни только грозные обличения древних пророков, так мало напоминающие умилительные поучения на Генисаретском озере. На улицах Иерусалима Христос всенародно громит «книжников, любящих ходить в длинных одеждах», поедающих домы вдов и на показ долго молящихся». Он говорит в глаза фарисеям, окружающим Его: «на моисеевом седалище сели книжники и фарисеи», которые «все дела свои делают с тем, чтобы видели их люди»; «горе Вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам: ибо сами не входите и хотящих войти не пускаете!» – «Вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри наполнены лицемерия и беззакония!»

Масличная гора и ее тенистые оливы, – вот истинный дом Христа во дни его иерусалимского пребывания... Сюда уходит Он молиться и поучать свое смиренное малолюдное стадо...

«И вышедши, пошел по обыкновению на гору Елеонскую», говорится в Евангелии. Отсюда Он совершает пророческим оком судьбу греховного города, что тянется у ног Его своими дряхлыми стенами, и посылает Ему свои горькие предостережения...

«Иерусалим, Иерусалим! Избивающий пророков, и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз Я хотел собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, а вы не захотели!... Се оставляется вам дом ваш пуст!»

На Масличной горе Христос был взят стражами, повлекшими Его на казнь, и на этой же горе последний раз стояла нога Его, когда Он, по сказанию Евангельскому, покидал исполненную грехов землю...

Масличная гора и соседние с нею деревушки были вообще обычным становищем бедных галилейских богомольцев. Оттого часть горы, где теперь находится русский храм, издревле носила название: «Малой Галилеи». Оттого-же так полна теперь евангельскими памятниками Масличная гора... Мы посетили, конечно, все эти священные уголки ее.

Теперешний Гефсиманский сад заключает в своей белой каменной ограде только небольшую часть обширного сада евангельских времен...

«Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон, где был сад, в который вошел Сам и ученики Его, свидетельствует Иоанн Богослов. Знал же это место и Иуда, предатель Его, потому что Иисус часто собирался там с учениками своими».

Теперь во всем саду только восемь одряхлевших маслин тысячелетней древности с рассевшимися неохватными стволами и тощею седою листвой. Эти ветхозаветные старцы действительно могли быть свидетелями евангельских событий...

Мы видели потом в Палестине и Галилее много масличных деревьев, с которыми связаны легенды глубочайшей древности, но масличин такой исполинской толщины и такой очевидной древности, – не встречалось нам нигде. Это какие-то нерукотворные башни, сплетенные из несокрушимых растительных жгутов, будто из железных канатов. Средневековые столпники могли бы обитать в их громадных дуплах. Впрочем, есть и исторические основания подтверждающие глубокую древность гефсиманских масличин. При Шатобриане они платили Туркам подати всего по медину от корня, между тем как все другие маслины Палестины были обложены половиною своего сбора... Такою льготою по турецкому закону пользовались только те масличины, которые захватил халиф Омар при своем первом завоевании Иерусалима. Стало быть, масличины эти уже давали плоды по крайней мере с VII века по Рождестве Христовом.

Маститые великаны растительного мира исполнены особенной меланхолической поэзии... Словно последние уцелевшие ветераны двадцати вековой истории, они стоят здесь дремлющими стражами ее священных теней...

Хотя был яркий солнечный день, но мне невольно вспомнились и будто нарисовались сами собою знакомые картины художников, изобразивших талантливою кистью знаменательную ночь, когда под безмолвною тенью этих уединенных древесных старцев совершилась величайшая драма христианства...

«И взял с собою Петра, Иакова и Иоанна, и начал ужасаться и тосковать», и сказал им «душа моя скорбит смертельно!»... описывает немногословный Марк эти минуты последней внутренней борьбы Христа на рубеже великого подвига...

«Отец Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты!»...

«И находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю»...

Наш известный художник Ге воссоздал своею известною картиною не только молящегося Христа, но и старый масличный сад Гефсимании, в котором Он молился...

Таинственный свет луны перепалзывает целою сетью мигающих кружков, сквозь просветы листьев, по одеждам и лику Спасителя. По скатам горы стоят, утопая в свете южной лунной ночи, вековые стволы масличин... Христос один на коленях, лицом от месячного света, вес темный и мрачный, бросающий от себя темную и мрачную тень...

Тут все реально: и свет луны, и сад, и черты Еврея в лице Христа, и подавленное настроение духа, ужаснувшегося перед грядущим подвигом... Все человеческое, слабое, оробевшее, истекающее кровавым потом, – здесь на лицо... Тут нет только одного божественного вдохновения, которым было побеждено минутное слабодушие плоти, – нет, стало быть, главного, внутреннего смысла таинственной ночи Гефсиманского сада...

Я вспомнил, стоя в этом саду и другую, тоже известную, картину, украшающую Императорский Эрмитаж Петербурга...

На старой картине профессора Бруни уже нет реальных подробностей художника шестидесятых годов... Черная ночь кругом, и ничего не видно, кроме ярко освещенного молящегося лика Христа и Его молитвенно-сложенных рук... Среди тьмы ночи сияет перед Ним в воздухе роковая чаша, о которой молится Он... Чаша эта, конечно, не реальна, не правдоподобна, ибо всякий ребенок знает, что Христос только иносказательно называл чашею предстоявший Ему крестный подвиг...

Но удивительное дело: на реальной картине художника натуралиста вы видите только лунный светь в саду, да мрачную фигуру иудейского заговорщика, обдумывающего свой решительный шаг, и ничего больше. А на неестественной картине классика-профессора вы вдруг действительно видите вдохновенную и скорбную молитву Христа, готового совершить величайший подвиг любви, видите живую страницу Евангелия, воплощенную в полотно художника...

Теперь сплошные ковры заботливо взлелеянных цветов устилают камни у корней старых маслин, на которые капали когда-то кровавые капли Христа.

Италианцы-Минориты обратили всю почву евангельского сада в один цветник и зорко охраняют от истребления малейшую веточку исторических деревьев, отделив их даже от остального сада особою проволочною решёткой. С трудом дали нам, за изрядное вознаграждение, крошечную веточку священной маслины. За то цветами, выросшими в их тени, монахи награждают обильно сколько-нибудь щедрых богомольцев.

Кругом проволочной решетки, преграждающей толпе доступ к этим маститым евангельским памятникам идет дорожка, с правой стороны которой, в особых шкафчиках за стеклом, помещены в последовательном порядке, с подобающими надписями, рельефные изображения всех страданий Христовых… Богомольцы-простолюдины не отрывают глаз от этой популярной и наглядной священной истории. По средине круговой аллеи в особой нише из деревьев и цветов, стоит прекрасная беломраморная статуя во весь рост Христа молящегося о чаше, – вполне уместная в тени Гефсиманских маслин...

Но, странная вещь, душе моей хотелось видеть совсем не то, что я видел здесь... Все эти изящные цветнички, раскрашенные галерейки, мраморные статуи невольно отгоняют мысль далеко от того пустынного черного сада, в чащах которого когда-то укрывались по ночам нищенствующие галилейские рыбаки...

Запустелый угол горы Масличной, покрытый вековыми деревьями, заросший бурьянами, обнаживший знойному солнцу свои бесплодные камни, – гораздо полнее перенес бы мое воображение, во времена и обстановку евангельских событий, чем этот цветник-часовня, на свежо отделанный, замкнутый под ключ и тщательно охраняемый монахами, собирающими с него доход...

Самое место молитвы Христа, куда Он удалился от апостолов «на вержение камня», предполагается в глубокой пещере, выделенной теперь из ограды Гефсиманского сада... В пещере этой храм, украшенный мраморами и позолотой и тоже принадлежащий италианским монахам. Там все проникнуто воспоминаниями о горчайшем часе; везде изображения чаши и Спасителя, изнемогающего в молитве; на полу храма показывают место, где капли крови кровавого пота Христа растопили холодный камень и прошли насквозь, как капли огня сквозь кусок воска...

В нескольких шагах от этой пещеры, три камня, на которых, по преданию, спали три Апостола...

В ближайшем соседстве с Гефсиманией, – гробница Пресвятой Девы...

Мария, Матерь Христа, вместе с другими Галилеянами, часто посещала гору Масличную и Малую Галилею. В долине, отделяющей Иерусалим от соседних гор, у подножия Сиона, до сих пор существует «колодезь Марии», куда Святая Дева ходила черпать воду. Точно также и гробница ее у подножия Масличной горы.

Великолепный и громадный подземный храм в недрах скал над гробом Св. Девы воздвигнут еще царицей Еленою. В него спускаются, как в склеп, по широкой мраморной лестнице поразительного эффекта, с 50-ю ступенями...

На половине пути, в полутемных нишах серединной площадки, – помещены гробы родителей Пресвятой Девы, – Свв. Иоакима и Анны, и обручника Ее Иосифа...

В храме Успения Богородицы, как в храме Гроба Господня, алтари и часовни всех христианских исповеданий: Греков и католиков, Коптов и Сирийцев... Это самая почитаемая Святыня Иерусалима после храма Гроба Господня. Даже Турки имеют в нем свою молельню, у южной стены Гроба, и никто ревнивее мусульманок не дорожит ватою и маслом из Гроба Святой Марии для врачевания детских недугов...

Глубокий мрак высоких сводов освещается огнями громадных разукрашенных свечей, толпящихся у алтарей, да бесчисленными драгоценными лампадами, которыми кишит темнота храма, как ночь своими сверкающими звездами...

Самый Гроб Богоматери почти во всех подробностях напоминает Гроб Христов. Среди обширных стен храма стоит, отделанный в небольшую часовню, одинокий утес каменный, в котором вырублена могильная пещерка Богоматери. Снаружи он покрыт таким же плоским куполочком, как часовня Гроба Христова, внутри его почти все то же. Та же мраморная плита поверх дикого камня скалы, отесанного в виде ложа, те же тесные ряды неугасаемых лампад, тот же низкий вход в каменный вертеп, обращенный теперь в Святая Святых Храма, и горящий издали своими священными огнями, будто очаг раскаленной печи... Против главного алтаря, на другом конце храма, колодезь, полный воды... Богомольцы всех стран черпают воду из этого святого ключа, и благоговейно уносят ее с собою.

Мы выше, и выше забираемся на Малую Галилею, этот северный отрог горы Масличной, той самою тропою, которую 2000 лет тому назад попирали ноги Христа и Его галилейских учеников... Почти ежедневно Христос ходил по этой дороге из Иерусалима в Вифанию, и из Вифании в Иерусалим...

Гефсимания была всегда по пути Его, и ее тенистые сады стали Его приютом... В них приходилось отдыхать после спуска с одной горы, перед подъемом на другую.

Мы переехали гребень Малой Галилеи и стали спускаться по обрывистой, крутой тропинке на ту сторону Горы Масличной, где на вершине прилегающего холма, за узенькою долинкой, уже виднелись жалкие безкрышие домики Вифании, тесно насыпанные друг на друга, с немногими тощими пальмами, одиноко торчащими из серой безжизненной кучи...

Широкая перспектива открывалась нам с высоты горы. Знойная голубизна Мертвого моря резко выделялась теперь сквозь прорывы горных громад, загораживающих его от Иерусалима и сверкающая полоска Иордана, казалось, вонзалась, будто клинок кинжала, в эти неуклюжие толщи, досадно укрывавшие от нашего глаза его быстрые струи... За Иорданом, за Мертвым морем млели в неподвижном зное воздуха слева и справа по всей длине горизонта, насколько хватал взгляд, лиловые силуэты далеких гор Моавитских...

Раньше Вифании, у подножия спуска, миновали мы другой Евангельский уголок, – Вифагию, куда Христос посылал учеников своих отвязать осла для Своего торжественного въезда в Иерусалим... «Когда приближались к Иерусалиму, и пришли в Вифагию, к горе Елеонской», с точностью географа передает это обстоятельство евангелист Матвей.

Селения Вифагии теперь не существует. Но в память евангельского события католики построили на его месте новенькую часовенку и при ней домик для сторожа...

Мы двигались вниз, между обрывами горы по скверной тропинке, охваченные давно неиспытанным чувством. Шум разноязычной толпы и неуместные сооружения новых времен чуждых наивному духу дней евангельских, не отвлекали теперь нашей растроганной фантазии от священных воспоминай...

Вокруг нас стоял тот-же самый безмолвный, исполненный кроткой печали библейский пейзаж, те-же самые пустынные вершины гор, на которых отдыхал с любовью и грустью задумчивый взор Христа, в которых Его сердце отыскивало знойные краски и поэтические образы своих вдохновенных притчей... Те-же одинокие пастухи, как и при Нем, неподвижно торчат в тени утесов, окруженные спящими стадами... Те же тихо двигающиеся фигуры странников, в длинных библейских одеждах, на библейских осликах, с библейскими посохами... Голова нечувствительно переносится в мир евангельских событий, в тихую жизнь Лазарей и Марий.

Кажется, что перед тобою двигается по этой каменной дорожке, освященной святыми стопами, давно знакомый сердцу, простой и величественный образ... С кроткой задумчивостью смотрят на Божий мир Его глаза, глубокие, как тихое озеро, и из Его спокойных уст струится безмятежным ключом мудрая речь... В благоговейном молчании, в неведомом жаре сердца, внимает словам братства и любви теснящаяся вокруг Него простодушная босоногая толпа...

«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею, и всем разумением твоим!»... Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая-же подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя! На сих двух заповедях утверждается вес закон и пророки», вещает этому труженику и страдальцу в дни насилия и неправд божественный голос Учителя.

Вот остатки «бесплодной смоковницы», не накормившей Христа и апостолов Его, когда Он «взалкал, возвращаясь поутру из Вифании в город»...

Пророческое заклятие Христа:

«Да не будет же впредь от тебя плода во веки!», кажется, осуществилось не на одном этом иссохшем дереве, а на всей печальной окрестности, видимой теперь нашему глазу.

В Вифании уцелело мало исторических памятников. Но за то она сохранила до наших дней тот скромный деревенский характер глухого уголка, который привлекал к ней простое сердце Его и учеников...

«И оставив их, вышел вон из города в Вифанию, и провел там ночь».

«И вошел Иисус в Иерусалим и в храм; и осмотрел все, как время уже было позднее, вышел в Вифанию с двенадцатью», постоянно встречается в евангелиях...

Теперешняя Вифания, – это гнездо глиняных арабских лачужек, обсыпавших довольно крутой и обширный холм... Все тут серо, грязно и тесно, как в любой цыганской деревне... Вершину холма очень эффектно занимают развалины какого-то большого каменного строения... Они только и сообщают Вифании сколько-нибудь типичный вид древнего библейского местечка... Предание называет эти обрушенные своды домом Симона Прокаженного, где в Евангелькие дни благочестивая жена умащала драгоценным миром ноги Спасителя... Другие развалины пониже, – дом Лазаря, друга Господня... Эти предания, впрочем, ничем не подтверждаются, и даже мало правдоподобны... Нет повода думать, чтобы Лазарь и Симон занимали в своем селении особенно выдающееся положение, и чтобы дома их господствовали над соседними жилищами, как замок барона над хижинами его крестьян... Гораздо вероятнее показания старых путешественников, что это развалины монастырей и храмов, воздвигнутых в честь воскресшего Лазаря царицею Еленою и иерусалимскими королями.

Во дни крестоносцев на вершине холма Вифании был построен женский монастырь во имя св. Лазаря... Конечно, теперешние развалины ничто иное как стены этого разрушенного аббатства... От того они и смотрят до сих пор настоящим средневековым замком, да и у туземцев носят название замка Симона.

Известный наш русский паломник, игумен Даниил, посетивший Палестину при первых королях-крестоносцах в XII веке, еще видел над гробом Лазаря «церковь великую», но теперь этой церкви, устроенной царицей Еленою, уже и следов нет; уцелели только развалины другой церкви, на месте дома его... Но гроб Христова друга, по счастью, сохранился в совершенной целости... Он находится у самого подножия скалистого холма, невдалеке от развалин аббатства, как раз у Иерихонской дороги, по которой мы спускались.

Никакое благочестивое украшение не осеняет его и не отличает от остальных каменных выступов скалы. Черная дыра, пробитая в горе, когда то прикрытая камнями, а теперь заделанная дверочкой, ведет вас в узкий и глубокий погреб; с факелами в руках спустились мы по 25 обломанным и скользким ступеням, среди совершенной темноты, в маленькую пещерку. Там нет ничего, кроме каменного стола в углу. Тут богомольцы служат обыкновенно обедни в Лазареву субботу, и каменный выступ служит им тогда престолом... Но это еще не самый Гроб Лазаря... Это только место, где стоял Христос, и откуда Он воззвал к Лазарю: «Лазаре! Гряди вон»... Нужно спуститься еще несколько ступеней, чтобы очутиться в погребальном склепе Христова друга. Туда уже не достигает ни малейшего луча света, и там действительно черно, как черно в могиле. Небольшое углубление вырублено в стене, образуя собою узкое каменное ложе; на ложе это, по обычаю Востока, возлагалось тело умершего, обвитое пеленами... Это собственно и составляло гроб Иудеев.

Поклонники имеют обыкновение зажигать свечи в углублении Гроба, читают там главу Евангелия о воскресении Лазаря и тропари Вербной недели...

Нужно изумляться, как до сих пор христианам не удалось устроить храма над таким драгоценным памятником евангельской истории, в таком ближайшем соседстве с Иерусалимом...

Мы медленно продвигаемся верхами через грязные рытвины крутой деревенской улицы, невольно созерцая со своих седел все подробности бездомного и неопрятного арабского хозяйства...

Вместо этого запустения и грязи воображению рисуется мирный ландшафт цветущей евангельской деревеньки, тот любимый Христом сельский домик, где хлопотала гостеприимная хозяйка Марфа, где Мария, позабыв себя и весь мир, восхищенная сидела у ног Спасителя, внимая Его глаголам...

В евангельское время Вифания, как и все вообще окрестности Иерусалима, была далеко не тою выжженною пустыней с голыми черными домами, какою мы видим теперь... Нет, это был сплошной сад финиковых пальм, масличин и смоковниц, снабжавший плодами столицу Евреев... По окрестным полям были разбросаны тенистые загородные дачи иерусалимских жителей... А на зеленых лугах Вифагии, принадлежащей Левитам, паслись обыкновенно овцы, назначаемые для всесожжения в храме иерусалимском.

Самое имя «Вифания» по-еврейски значит «дом фиников»; понятно поэтому, откуда взяла свои пальмовые вайи многочисленная толпа, сопровождавшая Христа в день торжественного входа Его в Иерусалим от Вифагии до золотых ворот, и кричавшая Ему: «Осанна сыну Давидову!».. Глядя-же на теперешнюю местность Вифании, горы Елеонской и Кедронской долины, – путешественник невольно готов усомниться в справедливости Евангельского рассказа о пальмовых ветках, не находя нигде по пути ни малейшего следа пальм. Ясно после этого почему и Галилейский Учитель, привыкший к цветущим берегам Генисаретского озера, с особенною любовью ищет Себе приюта в Вифании, в тени ее плодоносных садов...

Конечно, не привлекли бы к себе Его сердце нынешние безотрадные кучи глиняных мазанок, беззащитно накаляемые пеклом южного солнца...

В некотором расстоянии от селения Вифании стоит недавно основанный православный монастырь св. Лазаря... Он основан на том самом месте, где по сказанию евангельскому, Марфа и Мария встретили Спасителя и сообщили Ему горькую весть о смерти Лазаря. Круглый камень, так называемый «камень беседы», свято почитаемый окрестными Арабами, мусульманами, точно также, как и христианами, издревле обозначал то место, где Спаситель беседовал с благочестивыми сестрами...

Теперь этот исторический камень очутился внутри воздвигнутых кругом его монастырских стен. –

Монастырь совсем с иголочки, сверкает новою живописью, новою позолотою, новыми мраморами...

Строил его архимандрит Спиридон, теперешний Фаворский епископ, большой строитель и ревнитель евангельских святынь; вся постройка и отделка монастыря почти исключительно сделана на русские жертвы; от того, может быть, и церковь св. Лазаря производит впечатление настоящей русской, а не греческой церкви...

Мы осмотрели вместе с игуменом постройки и хозяйство монастыря, его чистенькую гостиницу для поклонников, его вишневые и всякие другие плантации... Игумен угостил нас арабским кофе и прохладительным питьем, но, к большому нашему сожалению, ни он, ни один из монахов этой обители, основанной на русские деньги, не знают ни слова по-русски, а потому и не могли передать нам ничего интересного о своем монастыре. Нужно поистине удивляться практической несообразительности и беспечности греческого духовенства Палестины. Сами они живут и обители их существуют главным образом на средства русских богомольцев, а между тем, всякий встречный Араб яффских и иерусалимских улиц во сто раз знакомее с русским поклонником, чем эти византийские святые отцы, прямые хозяева тех палестинских святынь, к которым приливает из году в год многими десятками тысяч, волна русского православного люда... Даже некоторые высшие сановники иерусалимской церкви, архиереи, уже давно занимающие свои престолы, архимандриты посещаемых монастырей, – зачастую не умеют ни слова по-русски, и не в состоянии войти ни в какое живое общение с толпами русских поклонников, к большему горю и неудобству наших богомольцев, и к большему ущербу для святынь Палестины.

„Купель Овчая». – Бани Св. Девы. – Дом Иоакимы и Анны, родителей Богородицы. – Претория Пилата. – Арка „Се человек»! – Улица скорбного пути. – Судные ворота. – Служба у Гроба Господня. – Воспоминание о Готфриде, первом короле Иерусалима. – Развалины замка Иоаннитов.

В Иерусалиме чувствуешь неодолимую потребность пройти последовательно весь путь страданий Христа, от сада Гефсиманского, где Он быль связан стражами, до высот Голгофы.

Из Гефсиманского сада нужно перейти изсохшее русло Бедрона и подняться крутою тропою к древним воротам Св. Стефана (они же Гефсиманские). Ворота эти еще известны под другим именем, ворот Св. Марии, так как в ближайшем соседстве с ними находился дом родителей Богоматери Иоакима и Анны, и сама Богоматерь имела обыкновение выходить этими воротами на Масличную гору и к Кедронскому ручью.

Ворота эти и идущая от них узкая, длинная улица Иерусалима – в прежнее время ограничивали с севера пределы Соломонова Храма. Сейчас же около ворот, в стороне Храма, находится знаменитая Вифезда, или купель Овчая, которая тоже принадлежала к составу великого Храма, и в которой левиты мыли обыкновенно овец, приносимых в жертву Иегове. Теперь некогда многоводный бассейн почти совсем высох... Вода чуть виднеется кое-где на каменном дне глубокой купели, футов в 150 длины... Она со всех сторон выложена гладко притесанными друг к другу огромными камнями, которых не могли расшатать тысячелетия... Две каменные арки чернеются внизу, теперь полузасыпанные, а в былое время снабжавшие купель свежею водою водопровода.

Чем-то колоссальным, напоминающим работы древних египтян, смотрит это опустевшее водохранилище.

Целое население кактусов, алойника и разных южных деревьев густо засело теперь на трещинах его стен и в сырых углах его и целые горы мусора свалены в него.

Недалеко от Вифезды, правее улицы, виднеются характерные, глиняные куполочки другой исторической купели своего рода; эти бани Св. Девы, именем которой вообще полна эта местность. Бани были, очевидно, устроены в старину на том же водопроводе, который снабжал водою Овчую купель. Теперь его следа нет.

Дом Св. Иоакима и Анны на самой улице. Развалины его принадлежат теперь католикам, и они основали на его месте отлично устроенное благотворительное учреждение для бедных христианских детей; тут и школа, и монастырек своего рода... Основания древнего исторического дома уцелели довольно хорошо и искусно вделаны строителем в новые стены; все прежнее расположение нижних подземных покойчиков, низеньких сводов, узеньких переходцев, сохранено в точности и представляет много интереса. В одной из этих комнаток-пещер показывают каменную плиту, вделанную в угол, и украшенную свечами и иконами. Это место рождения Св. Девы.

На обширном, очень чистом дворе, вполне удобном для детских игр, воздвигнута большая совсем еще новая церковь готического стиля... В ней есть предметы Древности, добытые при раскопке старых развалин. Большая часть этих археологических находок, между прочим одна замечательная мраморная колонна, помещены прямо на дворе недалеко от церкви.

Шатобриан в 1806 году нашел еще мечеть на месте разрушенного монастыря Св. Иоакима и Анны, но 23 года спустя при Муравьеве тут уже не было мечети; наш путешественник беспрепятственно сходил в подземелья монастыря и видел хорошо сохранившиеся его развалины.

Собственно скорбный или Крестный Путь начинается только от дома Пилата...

Лет 50 тому назад дом Пилата еще был занимаем помещением Иерусалимского губернатора. Турецкий паша стал естественным наследником римского претора. Христианские церкви, основанные крестоносцами на месте первых страданий Спасителя, Его оплевания и заушения, и на месте апостольской темницы, напротив претории, – были разрушены мусульманами, обращены в казармы для часовых Мусселима и в конюшни для его лошадей.

Теперь этот исторический дом вновь отвоеван христианами, и католики обратили его в женский монастырь... Нижняя ступень мраморного крыльца уцелела еще от Иудейской претории. Мы отворили массивную дверь входа и невольно остановились у порога, любуясь величественным эффектом храма. Высокие своды его частями включили в себя остатки превосходных скульптурных украшений стен, арок и колонн древнего дворца игемона Иудейского. Самый помост судилища Пилатова и ступени крыльца его были еще в древнее время перенесены в Рим. Длинное светлое помещение храма, украшенное художественными иконами, заканчивается в глубине высоко поднятого алтаря темною нишею, осеняющею сверху окруженный свечами престол. На черном фоне этой арки вырезается беломраморная статуя Спасителя во весь рост, в терновом венке, со связанными руками, с вложенною тростью вместо царского скипетра.

– Ессе Homo!... большими золотыми буквами подписано под ним. Несколько дальше, но также от древнего дворца Пилата, аркой перекинута через улицу крытая галерейка с окнами, откуда преторы объявляли народу свои указы. Предание говорит, что именно с этого воздушного перехода, издалека видного толпе, Пилат показывал вопившему о казни народу еврейскому осужденного Христа... Галерея так и называется теперь аркой «Се Человек»!.. За нею вьется длинная улица Крестного Пути.

В прежнее время, при царице Елене, при Иерусалимских королях, улица эта была рядом церквей, часовен, монастырей. Всякий шаг Божественного Страдальца, отмеченный в евангельском рассказе, всякая развалина дома, принадлежавшего кому-нибудь из евангельских мужей, – были увековечены какою-нибудь благочестивою постройкой. На местах, где, по преданию, останавливался и падал удрученный ношею Христос, где встречала его матерь Божия, Симон Киринейский и Св. Вероника, везде были положены мраморные колонны. Но теперь скорбный путь представляет зрелище возмутительное для христианского чувства. Это тесная, грязная улица, вьющаяся большею частью между голых стен и развалин, не украшенная никакою святынею и не защищенная ни от какой профанации.

Христианские народы должны бы были ценою золота выкупить у турок эту историческую стезю Христовых страданий и обратить ее в сплошную галерею святынь, изъяв ее из числа улиц Иерусалимских и прекратив это осквернение ослиным и лошадиным пометом священной почвы, по которой мучительно двигался к месту своей казни Незлобивый Страдалец за мир.

По улице «Крестного Пути» идешь подавленный грёзами... Здесь среди мусульманской толпы, в шуме азиатского базара, переживаешь вдруг те минуты детского умиления, жалости, негодования, с которыми, бывало, слушал, десятки лет тому назад, под сводами деревенской церкви, в фантастическом сиянии свечей и лампад, в дыму кадильном, трогательные евангельские повествования в памятные ночи «Страстей Господних»... Никто не умел изобразить так евангельски-верно и так евангельски-просто картину Христовых Страстей, как поэт-живописец Франции Поль-де-Ларош.

Сама собою нарисовалась вдруг в моих глазах низенькая мансарда бедного еврейского дома с старинными седалищами по стенам, и в ней испуганная группа учеников Христа, прячущихся в темноте от шумно продвигающейся мимо толпы, звенящей оружием, сверкающей фонарями...

Рыдающая Мария Магдалина упала на каменные плиты пола, а Пресвятая Дева, с выражением смерти в молящемся лице, стоит коленопреклоненная посреди этой мрачной комнаты, чуть освещенная отблеском уличных огней, олицетворяя в своих судорожно-стиснутых руках – всю безъисходную глубину материнского горя... Это воистину Mater dolorosa с сердцем, истекающим кровью.

Простое деревенское сердце Симона Киринейского, случайно попавшегося навстречу скорбному шествию, растрогивается как сердце женщины, и он принимает на свои плечи непосильную тяжесть креста... Вероника выходит плачущая из ворот своего дома, чтобы отереть кровавый пот, струящийся с лика Праведника, и этот чудный лик остался ей на память ее сострадания, в Нерукотворенном Образе Спасителя, отпечатавшемся на полотне... Целые толпы Иерусалимских жен встречают Праведника и рыдают о Нем.

«Дщери Иерусалимские! не плачьте о Мне, но о себе плачьте и о детях ваших!» говорит им Учитель.

Места этих трогательных встреч до сих пор сохраняются в памяти христиан и указываются богомольцу по улице «Крестного Пути».

«Судные ворота» – его последний заметный предел. Камни их еще сохранились доныне. Во дни Пилата Голгофа была за городом, вне пределов городских стен, и преступников выводили на это «Лобное место» сквозь «Судные ворота». Тут же около Голгофы раскинуты были сады зажиточных евреев, в их числе и сад Иосифа Аримавейского, который похоронил распятого Спасителя в приготовленной для себя гробнице, в скале сада, у подножия той же Голгофы. Теперь вместо смоковниц и маслин Аримавейского Иосифа, окружают Голгофу тесные своды каменных домов и полутемные лавчонки.

Мы чувствовали необходимость завершить Крестный Путь молитвою на Голгофе у Гроба Господня…Пришлось обращаться … к турецким сторожам, охраняющим вход во храм. Стражи раздобыли где-то монаха, монах провел нас по темной лесенке в комнату с диваном, служащую чем-то вроде конторы храма…Скоро явился туда настоятель храма, сановитый архимандрит, умевший хотя немного общаться по-русски. Вместе с ним появился неизбежный во всех подобных случаях мальчишка с подносом кофе и вареньем с водой. Архимандрит перевел и переписал на греческий язык привезенные нами многочисленные поминальные записки, которыми снабдили нас на этот случай при отъезде соотечественники всяких чинов и званий, и распорядился, кому и как служить. Храм был полон молящихся, везде раздавались разноязычные звуки, горели свечи, везде тихо двигались, стояли на коленях, лежали простертые богомольцы всяких стран и одежд, не обращая никакого внимания друг на друга, всецело преданные своей молитве,

В часовне Гроба то и дело чередовались молебны. Мы дождались своей очереди в тоже вошли под ее мраморный купол, протискиваясь между коленопреклоненною толпою. Молебен служился по-гречески, и довольно небрежно. Только некоторые возгласы делались, ради нас, по-русски. Но величие святыни бесследно покрывало человеческую распущенность.., Монах окропил нас розовою водою и вручил нам вместе с горстью цветов, снятых с плиты Гроба, большие расписные свечи, на половину уже сгоревшие у Гроба Господня. Это обычное воспоминание о Святом Гробе, которое уносит с собою каждый паломник...

Но так как мы получили еще разные заказы от богомольных людей, воспользовавшихся нашею поездкой в Иepyсалим, то пришлось обратиться в лавочки своего рода, которые бесцеремонные монахи Св. Гроба открывают «ни что же сумняся» чуть не в самой часовне Св. Гроба, по крайней мере, не далее 10-ти шагов от нее, в пределах главной ротонды. Там вы найдете целую розничную или, лучше сказать, разливную торговлю деревянным маслом из лампад Св. Гроба, и можете приобресть себе какой хотите транспорт больших и маленьких пузырьков и жестяных фляжек с этим священным маслом, которым очень дорожит наш народ. Тут же можете запастись свечами со Св. Гроба, кусочками камней Гроба и Голгофы и всякими другими местными святостями, за которые простосердечные русские мужички и бабы расплачиваются с непривычною для них щедростью.

Мы еще раз обошли этот Храм-Храмов, «1е plus venerable de la terre», как выразился о нем французский путешественник, еще внимательнее осмотрели все уголки его и поклонились всем его реликвиям...

Гробниц Готфрида и Балдуина, которыми со столь понятною патриотическою гордостью любовался Шатобриан в начале нашего века, мы уже не нашли у подножия Голгофы.

Первый король Иерусалима «qui totam istam terram acquisivit cultui christiano», как говорила надпись его гробницы, и герой брат его, «Iudas alter Machabeus, spes patriae, vigor ecclesiae» – оба были выброшены варварскими греками вместе с художественными гробницами своими из стен Св. храма после пожара, разрушившего храм Гроба Господня в 1808-м году, и никто не мог найти потом их следов.

«Ces cendres sont des cendres franсaises!» восторженно говорил об останках королей-крестоносцев французский путешественник, и вот за то именно, что единственные останки, заслужившие себе честь погребения у подножия Голгофы, были «останки французов», враждебная католицизму рука не упустила случая отделаться от этих исторических реликвий, слишком нечестивых и обидных в глазах грека...

Впрочем громадный заржавленный меч Готфрида с кедровою рукояткой в форме креста и грубые железные шпоры его еще хранятся в латинской ризнице храма, и несколько десятков лет тому назад этим мечом еще посвящали в рыцари Св. Гроба знатных иностранцев, щедрых к Палестинским Святыням. Сохранился и другой, еще более эффектный памятник древних рыцарских орденов Иерусалимских.

Мы посетили живописные развалины громадного готического замка, почти примыкающие к задней стене храма Господня, с той стороны, где находится и темница Св. Петра. Это старое гнездо иоаннитов, рыцарей Странноприимного ордена, которые возложили на себя обязанность охранять и давать приют Палестинским паломникам... В конце своей блестящей и кровавой истории иоанниты нашли приют в Пруссии, и прусские короли стали их верховными покровителями. Поэтому, когда наследный принц Прусский и Германский посетил несколько лет тому назад Иерусалим, турецкий султан оказал ему самую подходящую любезность, подарив Германии прекрасно уцелевшие развалины ионнитского замка.

Хотя целые стены этого колоссального здания охватывающего обширный двор, уже откололись и низвергнулись во прах, как стенки карточного домика, но все таки можно еще хорошо понять общий вид и характерный стиль этих бесконечных зал, галерей и многоэтажных подземелий, опасно зияющих своими черными пропастями под вероломными осыпями камней... Поле для археологических находок здесь беспредельное, и раскопки начаты, по-видимому, не шуточные, хотя нужно много лет и много денег и еще больше энергии, чтобы на этом месте безнадежного запустения воздвигнуть что-нибудь живое, обновленное...

Можно бродить часы по этим развалинам, изумляясь гению средневекового человечества, который раньше нашей строительной науки умел создавать такие геометрически правильные архитектурные формы, умел изобресть эту в высшей степени сложную и искусную систему арок, взаимно поддерживающих и распирающих друг друга, которые, при всей кажущейся легкости и воздушности своей, не могли быть сокрушены целыми столетиями...

«Замок Давида» и пруд Вирсавии. – Роль Сиона в истории Евреев. – «Сионская горница». – Гроб «Неби-Дауда». – Христианские веянья в библейской поэзии. – Дома Евавгельских первосвященников Каиафы и Анны.

...Целый день решились мы посвятить библейскому Иерусалиму. Мы должны были увидать Сион, замок Давидов, мечеть Омара, этого сурового наследника роскоши и славы древнего Соломонова Храма.

«Замок Давида» сейчас же около Яффских ворот. Он стоит на месте самого древнейшего Иерусалимского поселения, – крепости Иевусеев, которую уже застал здесь Иисус Навин и которую Израиль не мог одолеть в течение нескольких веков, пока не взял ее наконец приступом царь Давид, основавший на этом господствующем пункте древнего города свою новую резиденцию.

Иерусалим всегда был особенно доступен с севера и поэтому всегда был особенно заботливо защищен с этой стороны. Тут нет ни глубокого провала Кедронского ручья, ни обрывистой теснины Геннома, которыми сама природа опоясала, будто крепостными рвами, с юга, востока и отчасти запада, скалистые горы Сиона и Мориа.

С севера шли за то глубокие рвы и стояли могучие башни, о которые не раз разбивались все усилия воителей старого времени.

«Замок Давида» издревле был главным оплотом Иерусалимских твердынь. Он и до сих пор представляется отдельною крепостцою, в общей ограде Иерусалимской крепости, цитаделью своего рода, хотя и выступает первый навстречу врагу. Вокруг него уцелели еще глубокие и широкие рвы, земляные насыпи, каменные откосы. Турки до сих пор держат в нем свой гарнизон и военные склады... Тут же у них и гауптвахта. Снаружи это тесно-сомкнутое вокруг массивной башни каменное каре стен и бойниц смотрит очень внушительно, высоко выдвигаясь из глубокого провала окружающих рвов, мирно устланных теперь весеннею зеленью.

Турецкий красный флаг со звездой и полумесяцем развевается на древней твердыне Израиля, охраняющей вход в святейший из городов христианства. Замок этот носил свое библейское имя еще при первом походе крестоносцев на Иерусалим.

«Башня Давидова, недалеко от Сиона, выстроенная необыкновенно твердо» описывает ее в своей летописи крестовых походов Вильгельм Тирский «как городская крепость, она со своими башнями, стенами и передовыми укреплениями, господствует над всем городом». Это было единственное укрепление Иерусалима, которого крестоносцы не могли взять приступом; гарнизон его сдался на капитуляцию Раймунду Тулузскому уже после окончательного взятия города и вышел из-за своих стен с оружием в руках.

В последствии замок Израильского царя-псалмопевца обратился в «Башню Пизанцев». Под этим именем он был известен еще недавно, при Шатобриане и даже при Муравьеве. Пизанцы выказали необыкновенное геройство при осаде Птолемаиды Балдуином и в награду за свои услуги получили в собственность замок Св. Давида. Эта археологическая награда сама по себе не была бы особенно соблазнительна для итальянской корысти, но с нею было неразрывно связано право оберегать Яффские ворота Иерусалима и взимать пошлину с богомольцев за вход во Святой Град и во Храм Св. Гроба. Пизанцы распорядились этим делом как нельзя благоразумнее, отложили в сторону всякие сентиментальности и бесцеремонно обложили всех братьев о Христе, притекавших из-за тридевяти земель поклониться Гробу Господню, налогом в 9 дукатов с души. Это нововведение геройских защитников веры Христовой показалось столь удобным, что и нечестивые арабы, наследовавшие власти крестоносцев, решились продолжать практику итальянцев, и с тех пор установилась обязательная уплата двойной пошлины богомольцами, одной при входе в стены Иерусалима, а другой за вход в храм Гроба Господня.

Войти в тесный дворик замка пришлось с разрешения какого-то изрядно неряшливого, небритого воина, лениво дремавшего в роли коменданта цитадели среди небольшой кучки таких же неряшливых, лениво дремавших солдат... Получили от драгомана условленный бакшиш, и гайда! Лазай себе, где хочешь, хоть планы снимай, хоть пушки заклепывай... Впрочем тут все на замках, на засовах, за железными дверочками...

Путешественнику интересна только главная башня, выступающая из линии стен и поднимающая свои зубцы высоко над городом. Это собственно и есть древний замок, в котором по преданию, жил библейский царь.

По темным переходам его грубых каменных ступень, мы поднимались в тесные сводистые покои, скудно освещенные узкими окнами. Это мрачное жилище гораздо более напоминает темницу для преступников, чем дворец царя-поэта.

Проводники, однако, уверенно показывают вам и окно, у которого стояло седалище славного царя, когда он давал суд народу своему, и площадку, с которой женолюбивый вождь Израиля впервые узрел купающуюся Вирсавию, будущую мать Соломона... Пруд Вирсавии не только уцелел до наших дней в своем глубоком, каменном ложе, но даже полон воды, не смотря на иссушающий зной мая. Я долго вглядывался в него с высоты башни, и воображение само собою рисовало картины давно минувшего, когда вместо этих, тесно набитых друг в дружку, глиняных и каменных мазанок, у подножия замка цвели роскошные сады израильтян, журчащие фонтанами, и пламенный царь-поэт одиноко мечтал на верху своей башни под знойным куполом синего неба, – впивая в себя благоухание весенних цветов.

«Цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей! Смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние... Ложе у нас – зелень, кровли домов наших кедры, потолки наши кипарисы!..» воспевал библейский поэт во времена того же Давида.

Я смотрел с досадою на суетившуюся у подножия башни толпу грязных арабок, и взор мой не мог отыскать среди них ничего, чтобы хотя издалека напоминало собою соблазнительную красавицу библии.

«Дщери Иерусалима, черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завеса Соломонова. Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня. Поставили меня стеречь виноградники, моего собственного виноградника я не сберегла!» Звучит в моих ушах сквозь знойный воздух полудня знойная песня былых веков.

***

Сион в довольно близком соседстве с замком Давида, который венчает собою вершину этой библейской горы.

Мы проехали к Сиону снаружи, мимо замка Давидова, мимо западных стен и рвов города, мимо древнего христианского кладбища. Почти напротив его, в узком овраге Гигона – древние колоссальные водоемы «прудов Гигонских», или «прудов Соломоновых», теперь уже иссохших. Но еще ближе, едва не под стенами его, пустынное христианское кладбище, в котором мы посетили свежие могилы только что умершего Иерусалимского консула нашего Кожевникова и его жены.

Какою-то особенною заброшенностью веет от этих новых русских могилок, одиноко приютившихся на славном холме Сионском, под стенами царя Давида, среди тысячелетних преданий и тысячелетних скелетов библейской истории. Не хотелось бы лежать среди этих чуждых теней, в такой слишком торжественной, но и слишком холодной археологической обстановке.

Тесно-сплоченная группа зданий Сиона представляет собою довольно маленький квартал, скученный в виде форта и осененный несколькими куполами и минаретами турецких мечетей, придающих ему его теперешний своеобразный и чисто мусульманский вид.

Арабы зовут этот обособленный уголок Иерусалима «Неби-Дауд», т.е. пророк Давид.

Нельзя постигнуть, по каким соображениям Сион, или Неби-Дауд, был исключен из пределов остального Иерусалима и выкинут за его стены, где он ютится теперь каким-то отверженным пасынком святого города, не впускаемый в ворота его.

Уверяют, что султан Сулейман казнил смертью варвара-строителя, который осмелился оставить за оградой Иерусалима его величайшую историческую святыню, душу и корень всей его ветхозаветной истории.

И поделом, конечно! но тем удивительнее, что с XVI столетия ни один султан не поправил до сих пор этого непростительного исторического преступления.

Странно вспомнить, глядя на эти мрачные, почти безглавые каменные здания, воздымающие, среди бесплодных камней, свои серые стены, словно неприступный замок, – что это – та самая, воспетая псалмопевцем «прекрасная возвышенность и радость всей земли», гора Сион, на которую царь Давид расточил все свои богатства и всю роскошь свою, где и потом, в дни Рима, блистал своими мраморами и порфирами, своими колоннами и портиками, садами и террасами, великолепный дворец Ирода Великого.

«Пойдите вокруг Сиона и обойдите его! пересчитайте его башни!» горделиво вызывал пораженных изумлением современников царь-поэт и строитель.

«Господь любит врата Сиона более всех селений Иакова. Славное возвещается о тебе, град Божий». «О Сионе будут говорить: такой-то и такой-то родился в нем, и Сам Всевышний укрепил его».

Теперь уж не стоит труда ни обходить Сион, ни считать его башни. Даже христианство выпустило его из своих рук и не сумело включить в число евангельских Святынь, отбитых им у мусульманства, хотя многие знаменательные события Евангелия соединяются с памятью Сиона...

Евреи, сумевшие сосредоточить в своих банкирских мешках все золото мира, не сумели или не захотели прибресть на его счет от податливых на деньги турок ни одной из библейских святынь Давидова города, даже этого Сиона, которого имя выражает собою для евреев всю былую славу, силу и святость избранного Богом народа.

Грязные, вонючие кварталы евреев, полные нищеты и заразы, идут сейчас же за Сионскими воротами; длинные, безвкусные постройки приюта для бедных евреев знаменитого еврейского филантропа Монтефиоре, содержимые на счет еврейских миллионеров Европы, – почти напротив Сиона, вне города.

Словом, еврейство, так сказать, облегло кругом свой ветхозаветный Сион, и молится на него издали, но молится все-таки на полумесяцы Магомета, его венчающие.

«Там стоят престолы суда, престолы дома Давидова», по выражению еврейского псалма, там до сих пор сокрыты в глубоких подземельях гробы Давида и Соломона, и все-таки над ним и над ними повелительно высится турецкая мечеть.

Сион в истории евреев – это сияющий золотой венец победы и торжества, которым Иегова, Бог Израиля, украсил чело его в дни своей величайшей милости к нему, в славный век великих царей Израильских, грозных покорителей неверных и мудрых судей народа своего.

Сказать Сион – это значило назвать одним словом и религию еврея, и историю еврея. Целые века Сион был для евреев своего рода ковчегом спасения, престолом единого истинного Бога среди окружавшего его всемирного потопа идолопоклонства и варварства.

В тяжкие годины испытаний и бедствия, это было знамя, высоко развивавшееся над пораженным Израилем, видное ему из самых далеких мест его заточения и изгнания, зовущее его к себе, ободряющее его славным прошлым, знамя его национального единения, его надежд и веры.

«На реках Вавилонских там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе!» пророчески говорит псалом...

В уме еврея, на языке еврея, Сион был не только славою и твердынею Израиля, но еще местопребыванием Иеговы, синонимом его собственной силы и славы. Этим коротким звуком Израиль словно отождествлял с собою своего Покровителя-Бога.

В таком смысле воспевал Сион и царь-псалмопевец, и поздние пророки, вдохновенные обличители грехов народа своего...

Выберите для образца из псалмов Давида его восхваления Сиона рассеянные в разных стихах:

«Велик Господь на Сионе, и высок Он над всеми народами!»

«С Сиона, который есть верх красоты, является Бог».

«Тебе Боже, принадлежит хвала на Сион, Ты стяжал издревле эту гору Сион, на которой Ты вселился».

«В Селиме жилище Его и пребывание Его на Сионе».

«Ибо созиждет Господь Сион и явится во славе Своей».

В римские времена, когда Израиль издыхал в предсмертных судорогах и освещал свою смерть порывами великого геройства, при Маккавеях и Елеазарах, Сион и без всякого переносного значения считается неприступнейшим оплотом Израиля, и имя его чаще всего заменяет имя Иерусалима.

Нередко Сион находится в одних руках, а крепость Акра, или Мориа, заключавшая в себе храм Соломона, и защищавшаяся тогда цитаделью Антония, как Сион замком Давида, в других руках.

Тогда, конечно, Сион был обнесен стеною, самою высокою и крепкою изо всех Иерусалимских стен.

Напротив того, часть Иерусалима к северу от Яффских ворот, так называемая Гареб, полная когда-то садов и кладбищ, где теперь находится храм Гроба Господня и самые торговые и многолюдные кварталы христиан, где в евангельские времена было лобное место для казни, и загородный сад Иосифа Аримаеейского, – в первые века христианства находилась вне крепостной стены.

Только царица Елена, воздвигнув храм Гроба Господня, обнесла стеною Гареб. Точно также не входила в пределы древних укреплений и другая соседняя с Гаребом, теперь лучше других отстроенная, часть города, населенная богатыми мусульманами и избранными европейцами, так называемая Везефа, в северо-восточном углу Иерусалима, сейчас же на север от Гефсиманских ворот и Скорбного Пути, так что крепость Антония, которой развалины теперь находятся близ этого пути в самой середине городских построек, являлась в то время важнейшим наружным укреплением города, прикрывая с северо-западного угла холм Морию.

В Сионе христианскою святынею считается собственно так называемая «Сионская горница»; тут, по преданию, происходила «Тайная Вечеря» Спасителя с Апостолами, тут Спаситель явился к ним по воскресении «дверем затворенным», тут же впоследствии Святой Дух сошел на Апостолов в виде языков огненных, и здесь же скончала свои дни Пресвятая Дева, жившая в доме любимого ученика Христова Иоанна.

Предания эти очень трудно подтвердить историческими доказательствами, потому что в разные века указывались разные места всех этих священных событий христианской церкви. Трудно также понять, каким образом дом частного человека, Иоанна Богослова, и комната, где бедные Галилейские рыбаки, только что пришедшие в Иерусалим, могли устроить себе общий ужин, могли оказаться под одною кровлею с гробницей величайшего из царей Израильских.

Археологи и богословы теряются в распутывании всех этих противоречий. Но несомненно одно что «Сионская горница» с глубокой древности считалась одною из коренных святынь Иерусалима. Апостолы и ближайшие ученики их здесь собирали первые свои соборы, здесь был избран первый епископ Иерусалимский Иаков, брат Господень, и, можно сказать, отсюда Апостолы растеклись по лицу всей земли, проповедуя учение Христово.

Оттого-то православная церковь наша до сих пор почитает Сион, как основную святыню свою, и отчасти усвоила себе библейское воззрение на него, как на гору Господню.

«Радуйся, Сион Святый, Мати Церквей, Божие жилище», воспевает она его в своих акафистах.

***

Как ни тягостно было видеть магометанскую мечеть, осеняющую своим мирабом эти священные для христиан места, и турецкий военный караул в доме любимого ученика Христова, однако пришлось прибегнуть к посредству турецкого муллы и за несколько пиастров отворить двери древнего святилища, недавно еще совсем недоступные христианину.

В дни императрицы Елены здесь уже была христианская «церковь Св. Апостолов» и она считалась тогда самою древнею, древнее даже храма Гроба Господня, так что, несомненно, можно сказать, что мы были теперь в стенах буквально первой церкви христианства.

При взятии Иерусалима крестоносцами на Сионе еще существовала церковь, к которой торжественной процессией направились полчища крестоносцев, после восхождения своего на Масличную гору. Замечательно, что и тогда Сион был вне крепостной ограды, потому что христианское воинство беспрепятственно подошло к этой церкви, находившейся, по словам Вильгельма Тирского, на южной стороне города и притом совершенно «вблизи его, на самой вершине горы».

При христианских королях Иерусалима, Сионская церковь носила название «Храма Св. Марии», так как здесь произошло, по христианскому преданию, Успение Пресвятой Девы.

Наша церковь не сомневается, что жилище Богоматери было на Сионе, и в Четьи-Минеях Св. Дмитрия Ростовского подробно описывается таинственное преставление Святой Девы, окруженной на смертном одре Сионского дома своего всеми Апостолами, чудесно собравшимися на этот случай со всех стран мира.

Впрочем, самый дом Иоанна Богослова, где жила Святая Дева, показывали нам рядом с Сионской горницей; дом, конечно, в развалинах; но в старину на месте этих развалин стояла христианская церковь, на том месте, где, по преданию, апостол Иоанн совершил первую литургию для Пресвятой Богородицы.

Следы прежнего церковного устройства ясно видны и до сих пор в нижнем этаже Сионского дома.

Комната «Тайной Вечери», происходившей, по преданию, в верхнем этаже этого дома, обращена теперь под мечеть. Там тоже была церковь во дни Елены и крестоносцев. Отделений тут тоже два. В одном – зала, где Христос последний раз трапезовал с учениками своими и учредил Таинство Евхаристии; в другом – место сошествия Св. Духа на Апостолов. Посреди первой залы с готическими сводами еще уцелели дорогие мраморные колонны бывшего храма и даже изображение пасхального агнца на сводах его. Безобразная перегородка отделяет часть этой залы, и варвар-проводник уверяет нас, будто за этою перегородкой, очевидно, недавно слепленною невежественною рукою другого варвара-араба, жила, в евангельские дни, Св. Дева.

Храм попал в руки мусульман только в конце XVI века. Еще долго после латинских королей Иерусалима «первая церковь» апостольская оставалась в руках францисканских монахов. Иерусалимский старшина их ордена носит до сих пор пышный, хотя и праздный титул хранителя Сиона.

Сион был отнят от католиков в 1559 году турецким султаном по проискам богатого цареградского еврея, которого монахи ни за какие деньги не соглашались допустить поклониться гробам величайших царей Израильских Давида и Соломона. Мстительный еврей подбил великого визиря советами и деньгами – отобрать от нечестивых рук христианских гробы святых патриархов, прославленных в коране, и с тех пор до самого последнего времени нога христианина не вступала в стены Сиона. Даже наш Муравьев проник туда в 1829 году только тайно и подкупом.

Мы застали в верхней горнице Сионской самую подходящую публику. Толпа запыленных русских богомольцев, мужичков и баб, с немым восторгом, с благоговением, проступавшим сквозь всякую морщину их простодушных загорелых лиц, – пристыла глазами, ушами и всем сердцем – к витиеватому рассказу проповедника-монаха. С уверенностью и точностью, которых позавидовал бы всякий богослов, он указывал своей бесхитростной аудитории, на каком месте стоял трапезный стол «Тайной Вечери», где именно было сидение Спасителя и в какие двери удалился изменник Иуда; подлинные тексты Евангелия, которые грек- путеводитель знал наизусть и которыми он так и сыпал, довольно хорошо выговаривая их по-славянски, окончательно умиляли русских странников, уже без того, очевидно, подавленных святостью окружавших их воспоминаний...

Воспоминаний этих не выживет из этой скромной горницы никакой мусульманский Михраб. Здесь, омывая пыльные ноги своих учеников, братски разделив с ними последний кусок хлеба и последний глоток вина, Христос дал миру новый никогда незабываемый завет: «заповедь новую даю вам, да любите друг друга. Потому узнают все, что вы Мои ученики, если вы будете иметь любовь между собою».

«Гроб Давида» показывают за решёткой в комнате, устланной ковром, рядом с «Тайною Вечерею». Это громадный саркофаг, накрытый довольно грубым и пыльным зеленым покровом... Ученые не признают в нем древнего еврейского типа и сомневаются в его подлинности. Другие уверяют, что это только снимок с действительного гроба Давида, который будто бы хранится в недоступном подземелье Сионского дома и к которому с трудом могут проникнуть даже мусульмане. Однако арабский мулла, показывавший нам эту библейскую святыню, решительно отвергал такое толкование и уверял, что никакого другого гроба Давида на Сионе нет, что гроб, который он нам показывает, перенесен сюда из прежнего подземелья своего, чтобы удобнее было правоверным поклониться ему.

Здешние магометане почитают Неби-Дауда нисколько не менее христиан и евреев, точно так же как они почитают Авраама, Иакова, Соломона и других ветхозаветных царей, патриархов и пророков. Этому нельзя удивляться, если сообразить с одной стороны, что большая часть местных магометан – омусульманившиеся евреи, греки и сирийцы, а с другой стороны – вспомнить исторический факт, что перед временем Магометовой проповеди не только Палестина и Сирия, но даже вся Аравия были глубоко проникнуты еврейством, и даже сам пророк Магомет, по выражению Эрнеста Ренана, был почти чистый еврей.

Наш игумен Даниил, посетивший Иерусалим в XII веке при короле «Балдвине», нашел на Сионе христианскую обитель, на месте дома Иоанна Богослова и «Тайной Вечери», и описывает ее очень похоже на то, как мы ее видим теперь. Только верхняя церковь была изукрашена живописью и мозаикой: «влести по степеням, яко на горницу; ту есть храм красно создан на столпе и верх мусиею писан, алтарь же яко и церкви имать на восток лицем, то была келья Ивана Богослова, в ней же вечерял Христос с учениками своими!»

Но в ХVII веке, при другом паломнике нашем, Арсении Суханове, христианину уже невозможно было проникнуть в Сионский дом. Там уже была при нем турецкая мечеть, и под нею пещера с гробами Давида и Соломона. Даже магометане не смели тогда входить в эту священную пещеру, а только смотрели в нее сверху, опуская зажженный кандила; смерть поражала на месте дерзновенного, решавшегося спуститься в усыпальницу библейских царей.

Вениамин Тудельский, еврей XII века, рассказывает даже очень романическую историю, как несколько рабочих, разрушавшие древние здания Сиона, неожиданно открыли глубокое подземелье и проникли через него до великолепного подземного дворца, поддержанного мраморными колоннами и покрытого золотыми листами; посредине его возвышались богато-украшенные гробы древних царей Израиля, корона и скипетр лежали на столе, и множество сундуков, наполненные неведомыми сокровищами, стояли вдоль стен. Страшный вихрь, ворвавшийся в пещеру, лишил чувств изумленных смельчаков. «Встаньте и идите отсюда!» сказал им грозный голос. Они выползли кое-как из страшного подземелья и рассказали все патриарху... На другой день их нашли больными при смерти. Ни за какие деньги они не соглашались еще раз спуститься в это страшное место. Иосиф Флавий рассказывает о той же гробнице Давида, что когда Ирод Великий хотел открыть ее, то пламя вырвалось из отверстия и разогнало рабочих...

С таким благоговейным ужасом издревле относятся жители Иерусалима ко гробу великого царя и пророка своего. И если тот грубый, совсем не интересный гроб, который стоит в пыли за решеткою турецкой мечети, и который нам равнодушно показывал турецкий мулла, есть действительно прославленный, исторический гроб Давида, то какая же бездна легла между нашим скептическим веком и наивно страстными временами, о которых мы говорили сейчас...

Гроб Давида навел меня на серьезные мысли. При общем презрении и ненависти к еврейству современных народов, при страшном материализме интересов, овладевших теперь еврейством – не мешает остановиться с раздумьем на изумительной нравственной высоте и чистоте того учения, которое внесло в древний мир древнее еврейство. Среди всеобщего зверства нравов и понятий, среди человеческих жертв и дико-возмутительных культов, еврейство, в лице своих боговдохновенных вождей, провозглашало человечеству такую стройную и строгую систему общественной нравственности, такие возвышенные духовные идеалы, до которых мы вряд ли доросли и теперь, и которые легли в основу нравственного учения христианства.

Но из всех прововестников ветхозаветного идеала – царь-псалмопевец кажется мне одним из самых самобытных и самых гениальных. Едва ли не первый он вносил в еврейские понятия о Едином Боге, Покровителе и Отце избранного народа своего, те широкие и возвышенные взгляды, которые мало-помалу обращают местное божество племени Авраамова, пристрастное к Израилю, беспощадное к врагу его, в христианского Бога вселенной, правосудного и милосердного Отца всех веков и народов....

Столько христианской любви, столько христианской растроганности духа, столько нежного чувства человечности, и такая страстная потребность добра и правды, – разлиты в многочисленных, восторженных песнях царя-пастуха, царя-гусляра – хотя и рядом с порывами совсем иного характера, – что вы забываете, из каких веков и из какой обстановки долетают до вас эти чудные звуки.

«Боже! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя...

«Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже!» взывает в приливе восторженного созерцания царь-поэт.

«Восстань, Господи Боже, вознеси руку Твою, не забудь угнетенных Твоих до конца. Ибо Ты взираешь на обиды и притеснения, чтобы воздать Твоею рукою. Тебе предает себя бедный; сироте Ты помощник... Сокруши мышцу нечестивому и злому так, чтобы искать и не найти его нечестия» – раздается его возмущенный голос на других страницах псалмов.

«Господи! Кто может пребывать в жилище Твоем? Кто может обитать на святой горе Твоей? Тот кто ходит непорочно и делает правду и говорит истину в сердце своем.

«Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасает. Очи Господни обращены на праведников, и уши Его к воплю их».

Многие строфы псалмов Давида дышат совершенно евангельскими воззрениями; подчас кажется, что это говорит не ветхозаветный представитель религии внешних обрядов и строгих предписаний, а идеальный проповедник гор Тивериадских, утверждавший Царство Божие в глубине духа человеческого.

«Грешнику говорит Бог: что ты проповедуешь уставы Мои, и берешь завет Мой в уста твои. А сам ненавидишь наставление Мое, и слова Мои бросаешь за себя? Когда видишь вора, сходишься с ним, и с прелюбодеем сообщаешься? Не приму тельца из дома твоего, и козлов из дворов твоих. Ем ли я мясо волов и пью ли кровь козлов?

«Жертва Богу – дух сокрушенный»

Французские отрицатели XVII и XVIII веков, особенно Бейль и Вольтер с энциклопедистами, сделали всевозможное, чтобы извратить в представлении современного общества великие исторические фигуры Библии своими дешевыми глумлениями, узкостью и односторонностью своей пристрастной критики; они отчасти достигли цели, и успели надолго вкоренить в поверхностные умы ребяческое отношение к ветхозаветному прошлому человечества.

Но люди, умеющие думать сами, должны подняться выше остальных мнимо-философских суеверий, и оглянуться на эти далекие века, на этих далеких людей, с тем глубоким чувством уважения и благодарности, которое они невольно вызывают...

***

Дом первосвященника Каиафы стоит несколько особняком от группы Сионских домов, но тоже за крепостною оградою.

Это массивный и громоздкий каменный сундук чрезвычайно древнего типа, недоступный и мрачный как крепость, с маленькими характерными окошечками, очень скудно прорезанными на разных высотах его... Он уже изрядно врос в землю, или скорее в груды развалин, составляющих теперь почву Сиона, так что приходится довольно глубоко спускаться в его низенькие, заржавленные, железные калиточки с громадными засовами и громадными замками.

Я уверен, что редкий дом Иерусалима сохранил на себе такую подлинную древне-иудейскую физиономию...

Дом этот издавна считается темницею Христа, в нем до сих пор показывают место, где заключен был Спаситель до отвода его к Пилату и место отречения Апостола Петра.

Теперь дом жестокого судьи Христова обращен в Армянский мужской монастырь, и под престолом церкви его хранится, как величайшая святыня, камень, закрывавший вход в Гроб Господень.

Дом другого первосвященника Анны тоже показывается до сих пор. Там нет теперь ничего интересного кроме, древней маслины на дворе против алтаря церкви; предание говорит, что эта отрасль той самой маслины, к которой привязан был Спаситель.

В доме Анны тоже исстари утвердились армяне, вообще захватившие в свои руки ближайшие к Сиону кварталы. Но для того, чтобы попасть в армянский женский монастырь устроенный на месте дома Анны, необходимо уже вступить в город, через Сионские ворота, которые арабы прозывают «Баб-Неби-Дауд» – «ворота пророка Давида»...

Имя царя-пророка в памяти народа преисполняет здесь все...

Эта часть Иерусалима буквально осталась тем «градом Св.Давида», каким она 6ыла за десятки веков. Тут и почва, и воздух, камни и предания, – всецело библейские, ветхозаветные...

Не даром прихотью судьбы этот древнейший уголок Иерусалима не попал в общую ограду его и выделил обособленными от новозаветного Иерусалима свои исторические памятники.

«Лощина Сырных торговцев». – Еврейский плачь у подножия древнего святилища. – Вход в заповедные пределы. – Воспоминания о храме Соломоновом. – Гарам-эх-Шериф. – Куббет-эс-Сакра, или мечеть Омара.

Из ворот Неб-Дауда нужно пробраться по узким улочкам старинных армянских и еврейских кварталов Иерусалима, чтобы спуститься с горы Сионской на другую, тоже издревле прославленную гору Мориа, где стоял некогда храм Соломонов.

Зрелище еврейской жизни, кишащей нищетой и многолюдством, одна из самых характерных картин современного Иерусалима.

Мы обогнули верхами полукружие Сионского ската над Гигоном и над Геенною и очутились теперь в пологом провале, составлявшем устье лощины, издревле разделявшей Сион от Мориа, город Давида от города Соломона.

Типические старинные дома туземцев евреев, эти почти слепые четырехугольные башни, с уступами, в одно, в два окна, представляли собою удивительно подходящую библейскую рамку этой библейской долины. В дни славы Израиля тут были дома левитов и священников, оберегавших храм Соломонов.

Напротив, через провалы, на эти замшившиеся останки задавленного еврейства глядят торжествующие стены турецкого Гарама, сверкают своими мраморами ненавистные Израилю купола и минареты мусульманского святилища...

«Лощина Сырных торговцев» когда-то соединена была с Мориа великолепными каменными лестницами, крытыми ходами и большим мостом «Ксиксом», вовруг которого кипела вся многообразная торговля иудейской столицы. А при выходе лощины в Генномскую долину расстилались роскошные «царские сады», орошаемые водоемом Силомским.

Теперь лощина эта тоже вся заросла. Но это уже не сад, а целый лес одичавших кактусов, сквозь уродливые колючие лапы которых трудно пробраться даже кошке.

Сквозь сети вьющихся уличек, мы очутились вдруг в таком глубоком и тесном переулке, что показалось, будто мы въехали в крепостной ров. Действительно, это скорее ров, чем улица. Одна сторона его – высокое подножие скалы Мориа, одетое камнями громадной величины. Напротив этой глухой стены, тесно сплоченные ряды безоконных домов – башен фанатических Могребинов.

Непонятный вой и стон стояли в спертом воздухе этой улицы-рва, и на фоне его плачущие голоса выводили свои визгливые причитания, перебивавшие друг друга и путавшиеся в какой-то кошачий концерт. Толпы евреев и евреек, в своих молитвенных одеждах, старухи, мальчики, девочки, грязные и босоногие, и седые старики важного вида со строгими глазами в очках и древними книжками в руках, наполняли этот закоулок – не имевший выхода; все стояли, приникнув головой к замшившимся камням Мориа и со страстным увлечением воссылали молитвы обожания к подножию своего сокрушенного храма...

Более тысячелетия еврею был воспрещен под страхом смерти вход в заветные пределы Гарама, сияющего наверху этого подножия, на террасах и развалинах великого храма Соломонова. Да и теперь они не осмеливаются воспользоваться дозволением входа, боясь оскорбить прахом нечистых ног священную почву Святая-Святых.

Еще в двадцатых годах нашего столетия даже христиане, подданные победоносных европейских государств, казнились смертью, если осмеливались переступить заповедные ворота Гарама.

Посланники могущественных христианских держав, путешествующие принцы, знатные туристы, подобные Шатобриану, должны были ограничиваться лицезрением издали из окон дома Пилата – великой мусульманской святыни.

Наш Муравьев посетил Иерусалим еще позднее, в 30-м году, сейчас после сокрушительных русских побед над Портою Оттоманскою, и все-таки мог видеть Эль-Гарам только издали, с обрушенной колокольни св. Иоакима и Анны. За несколько лет перед ним турки казнили смертью смелого грека, который тайно проникнул в мечеть Омара и отказался принять ислам.

***

Плачь евреев у подножия разрушенного храма Соломонова начался еще с римских времен. По словам св. Иеронима, когда Иерусалим уже был обращен в Элию Адрианову, и самое имя его забыто народами, евреи со всех концов мира собирались на свое древнее пепелище и ценою золота добивались позволения «плакать на развалинах храма»...

«Избранному народу Божию», признававшему когда-то человеком только еврея, презиравшему как нечистую тварь, все племена и народы, не познавшие закона Моисеева, теперь, будто в насмешку, достался смиренный удел лобызать во рву подножие турецкой мечети и видеть торжество Христа в том самом городе фарисеев и первосвященников, который казнил Его, как разбойника, в обществе разбойников.

***

Насмотревшись на это оригинальное, чисто иерусалимское зрелище, и наслушавшись этого израильского плача «на реках Вавилонских», мы спешили к воротам Гарама, у которых нас давно поджидал консульский кавас и турецкий жандарм от паши иерусалимского.

Мусульмане все еще никак не привыкнут к завоеванному европейцами праву. Хотя мы выхлопотали от паши разрешительную бумагу с казенной печатью, которую напоказ торжественно держал впереди себя турецкий жандарм, хотя нами предводительствовал этот несомненный мусульманский страж, а шествие наше замыкал внушительного вида консульский кавас в расшитой одежде и дорогих оружиях, с двуглавым серебряным орлом всероссийского герба на груди, то есть дипломатический чин своего рода, – однако турецкий караул с мрачным недовольством и очень медленно притворял нам тяжелые ворота Гарама. Подозрительного настроения была и арабская толпа, стоявшая у ворот, неодобрительно хмурившаяся на это наглое попирание «собаками-московами» тысячелетних заповедей ислама. К счастью, мы не понимали точного смысла того враждебного ворчанья, которым провожали наше шествие, будто лежащие у ворот сторожевые псы своим рычанием, толпившиеся тут мусульмане.

Однако и турецкий страж, и консульский кавас, и немецкий драгоман – все почувствовали себя не совсем ловко, когда наконец захлопнулось за нами железное полотнище ворот и мы очутились одни среди священных пастырей Гарама. Всех более, кажется, чувствовал это путеводитель мусульманин исполнявший греховный приказ своего начальника.

Несколько величественных седых мулл в зеленых чалмах, прогуливавшихся в разных местах по мраморным помостам, остановились как окаменелые и с враждебным вниманием следили за нашим робким приближением к притворам мечети, безмолвно протестуя против нашего святотатства всем своим изумленным и негодующим видом.

***

Огромный двор Гарама, окруженный с востока и юга крепостными стенами, отделен от города с остальных сторон обрывами и сплошными строениями.

При Муравьеве тут был зеленый луг, по которому были разбросаны пальмы и кипарисы, но теперь деревьев осталось очень мало, и двор имеет вид вымощенной площадки. Это та самая площадка горы Мория, которую царь Давид купил у Иевусея Орны, по слову пророка Гада, чтобы избавить Иерусалим от моровой язвы. «И пришел в тот день Гад к Давиду и сказал»: «Иди, поставь жертвенник Господу на гумне Орны Иевусеянина». «И купил Давид гумно и волов за 50 сиклей серебра и соорудил там Давид жертвенник Господу и принес всесожжение и мирные жертвы».

Соломон на этом же месте воздвиг свой прославленный храм, куда он перенес «ковчег Завета из города Давидова, то есть Сиона».

Семь лет строили этот великий храм. 30.000 рабочих попеременно рубили кедры ливанские, 70.000 носили тяжести, 80.000 высекали камни в горах, 3.300 начальников руководили работами. Громадные тесаные камни, из которых он был сложен, были обшиты кедровыми и кипарисовыми досками с тонкою резьбой, а дерево все обложено золотом.

«И обложил Соломон храм внутри чистым золотом, и протянул золотые цепи, пред давиром, и обложил его золотом. И пол в храме обложил золотом, во внутренней и передней части. И Соломон сделал все вещи, которые в храме Господа: золотой жертвенник и золотой стол, на котором хлебы предложения. И светильники, пять по правую и и пять по левую сторону – из чистого золота, и цветы, и лампадки, и щипцы из золота. И блюда, и ножи, и чаши, и лотки и кадильницы из чистого золота, и петли у дверей внутреннего храма во Святом-Святых и у дверей в храме из золота же» – перечисляет в разных местах 3-я Книга Царств.

Вообще мудрый царь этого маленького пастушьего народа обладал такими запасами золота, которым могли бы позавидовать наши современные бумажные банки.

Он, по-видимому, не знал, куда девать свое золото, притекавшее к нему ежегодно из Офира, «и от торговли купцов, и от всех царей аравийских».

Он делает 200 больших щитов из кованого золота и 300 поменьше; окладывает золотом свой престол из слоновой кости, на 6-ти ступенях с 12 львами.

«И все сосуды для питья у царя Соломона были золотые, и все сосуды в доме из ливанского дерева были из чистого золота, из серебра ничего не было, потому что серебро во дни Соломонова считалось за ничто».

«И сделал царь серебро в Иерусалиме равноценным с простыми камнями», передает нам Библия эти любопытные подробности.

«Семь дней и еще семь дней, четырнадцать дней», продолжалось все народное празднество Израиля по случаю освящения храма.

Какова была вместимость его двора, можно судить потому, что в «мирную жертву» Соломонова в дни этих празднеств, было заколото на дворе 22.000 голов крупного и 120.000 мелкого скота.

Этот ветхозаветный характер храма-двора, обнесенного сквозными галереями и окружающего центральную святыню, недоступную простым смертным, сохранил и Эль-Гарам халифа Омара.

Можно сказать, что все подземное основание библейского храма и общий план его остались прежние.

Арабы времен Магомета были глубоко проникнуты еврейскою религией, и имена библейских царей и патриархов были одинаково священны для араба, как и еврея.

Оттого-то патриарху Софронию и удалось убедить грозного завоевателя Иерусалима – пощадить часовню Гроба Господня и основать великую мечеть мусульманства на месте славного храма Соломонова.

Оттого-то мечеть Омарова до сих пор полна библейских памятников и библейских легенд. Оттого-то и в общем расположении мусульманской святыни, наследник Магомета старался не нарушить библейских преданий. Магомет явился в этот храм Иеговы только продолжателем и увенчателем великих дел «израильского Сулеймана», последним и большим пророком в ряду древних пророков Библии.

–

В сущности, вся эта пустынная площадь с рассеянными по ней кипарисами и оливами, с ее множеством отдельно разбросанных строений – есть один гигантский дом молитвы, каким была она и в дни Соломона.

Строения эти – эти живописные башенки, портики, павильоны – все это только внутреннее убранство исполинского храма, «мирабы» для молитвы, фонтаны для омовения, галерейки для учащихся софт, кафедры для чтения корана и минареты для молитвенных взываний муэдзина. Тот же колоссальный черный купол, что прикрывает центральную мечеть – это только Святая-Святых Омарова храма. Голубой свод неба – вот нерукотворный купол, который один в состоянии охватить этот храм-город со всеми его художественными созданиями рук человеческих.

Древний храм Соломонов был покрыт тем же воздушным куполом. Он вмещал в себе не только Израиля, но и язычество, был храмом Бога мира, не одного иудейского Иеговы.

Колоннады портиков, охватывавшие внешнюю окружность двора, были назначены для всех народов земли, желавших поклониться Богу в его великом храме. Внутри наружной колоннады, отделенная от нее воротами, недоступными для язычника, шла галерея самого Израиля, дальше, таким же концентрическим кольцом, еще ближе к храму, двор левитов с его жертвенниками и медным морем на 12-ти львах. Каждый внутренний круг поднимался террасами все выше и выше над внешним и, наконец, в сердце всех этих колоннад и портиков возвышался на своих 12 мраморных ступенях, сам, сверкающий золотом, храм Соломонов с его Святая-Святых.

Эта последовательность колоннад и это постепенное подъятие террас к центру площади только отчасти и отрывочно сохранились в мусульманском Гарам эх-Шерифе, но все-таки сохранились ясно.

Поразителен вид Куббет-эс-Сакра, – центрального святилища Омаровой мечети, когда совсем приблизишься к нему и уразумеешь очарованными глазами всю его неописанную красоту. На свете одна такая мечеть, и она не похожа ни на что другое.

Высоким, вздувшимся шатром, черным и мрачным, как кидарские шатры Библии, поднялся ее громадный свинцовый купол, увенчанный воинственною стрелою ислама.

Это победоносный шатер Магомета, неукротимого араба- завоевателя, гордо раскинувшийся над подавленным еврейством Библии, над подавленным христианством Евангелия.

Посмотрите на него с Масличной горы: он высится и торжествует своей царственной шапкой над всем Иepycaлимом. он, так сказать, один только виден ясно в лицо, один сохраняет свой грозный характер одиноко стоящего победителя среди неясного хаоса серых плоскокрыших домов, слепых башен и зубчатых стен Иерусалима, в которых робко тонут и купола Св.Гроба, и кресты христианских церквей.

Широкое восьмиугольное здание храма поддерживает восьмиугольный верхний этаж, на котором покоится исполинский купол. Но тут уже без следа исчезает суровая мрачность бедуина, воинственного сына пустыни, сказавшаяся в черном куполе; перед вами раскрывается нега и роскошь тех арабов-поэтов, которые создали Альгамбру и сложили песни Фирдуси.

Ряды больших изящных окон прорезают, будто светящийся со всех сторон фонарь, оба восьмиугольные яруса. Но ярусы эти, кажется, не из дерева и не из камня.

Нежно-голубые разводы фаянсовых изразцов, перепутанные в самые затейливые и живописные арабески, сплошь одевают наружный стены мечети своею оригинальною восточною одеждой, сквозною и легкою на вид, но перед которою оказались бессильны и дожди, и солнце, и всепожирающее время.

Золотые строки Куфических надписей искусно оттеняют эти прелестные панели голубых и белых узоров – образуя собою карнизы изумительного художественного вкуса и самого характерного арабского стиля. Гипсовые переплеты многочисленных окон извиваются такими же фантастическими узорами, выделяясь среди голубого фона изразцовых стен темно-кровавыми и темно-огненными тонами своих цветных стекляшек.

А ниже окон – широкий пояс веселых пестрых мраморов, совершенно подходящих к нужному колеру кафель, заканчивает все это роскошное наружное убранство мечети, завещанное ей достойным ее именем – Солимана Великолепного.

Когда смотришь на эту мечеть в яркий солнечный день, ослепляемый блестящею полировкой фаянса и мрамора, и лучами солнца, отражаемыми с особенной силой частыми гранями ее стен, то в фантазии вашей эта громадная мечеть невольно превращается в какой-то почти прозрачный, чудно сверкающий своею полировкой, переливающий яркими огнями – драгоценный кристалл...

Ворота великой мечети. – Негодование мусульманских фанатиков. – Богатство убранства мечети. – Скала Авраама. – Священные реликвии мечети. – Пещера пророка Захарии. – Взятие Гарама крестоносцами. – Мечеть Акса. – Подземелие 3000 колонн. – Золотые ворота.

Очарованные, тихо двигались мы мимо мавританских фонтанов и портиков, по ступеням поднимающихся террас, к воротам мечети.

Ворот этих четверо, с каждой стороны света. «Баб-ель- Джина» – «ворота Рая» с севера, «Баб-ель-Кибля», – ворота молитвы» с юга, Баб-ел-Дауд – «ворота Давида» – с востока, и с запада «Баб-ель-Хауб – «ворота войны».

Мы направились к южным...

Седой исхудалый мулла резко остановил нас, не допуская до входа. Он долго молча переминал бумажку с печатью паши, словно силясь откопать в ней какую-нибудь законную придирку и заградить нам ход в святыню мусульманства...

Жандарм что-то отрывочно пробасил ему, очевидно, без особенного увлечения отстаивая наши права.

Кавас и драгоман вмешались тоже, но тот даже не взглянул на них и не удостоил ни одним словом... Между тем подошли другие турки, босоногие муллы в зеленых чалмах, в белых халатах, и простые богомольцы. Все оглядывали нас с ног до головы с нескрываемым неудовольствием, особенно мою жену, которая не хотела спустить на лицо вуали. Долго советовались они, передавая друг другу ярлык паши и по очереди рассматривая его. Очевидно, всем им не хотелось допускать нас, но страх перед грозным правителем Иерусалима сдерживал их. Наконец худой мулла презрительно мотнул нам головою на истоптанные бабуши, стоявшие у входа и отвернувшись вошел в мечеть. Мы надели эти туфли Абуказема поверх сапог и с большим трудом перешагнули в них через порог... К счастью нашему, день был не праздничный и в мечети народу было не особенно много.

Не без нервного волнения, медленно волочили мы свои ноги по мраморным плитам.

Все оглядывались на нас с негодующим изумлением, с гневом в глазах... Вид женщины без покрывала, да еще христианки, возмущал правоверных...

Внутри великой мечети – настоящее сновидение из «Тысячи и одной ночи»... Не то золотой, не то розовый полумрак царствует в ней. Ее окна разноцветных стекол чудного мелкого узора проливают в нее этот таинственный цветной туман, наполняющий ее будто кадильный дым...

Гиганский купол чувствуется теперь над вашею головою во всем своем неизмеримом охвате. Но он здесь уже не черный и не мрачный. Он весь выстлан, словно бездонными коврами, темно-зеленою и темно-золотою мозаикою волшебной пестроты, волшебного вкуса. Круглый строй порфировых и мраморных колонн, под тон этой мозаики и этого таинственного цветного тумана, поддерживает осьмиугольный барабан купола, сияющий своими яркими окнами. Другое более обширное кольцо столбов охватывает внутреннюю колоннаду, ближе к стенам. Все это камни, не имеющие цены и как богатство, и как история, и как священная реликвия...

Тут и колонны того языческого Адрианова храма, который римский цезарь воздвиг на месте разрушенного святилища Соломона, возобновленная Иродом, и где его конная статуя, рядом с идолом Юпитера, попирала Святую-Святых Иеговы. Тут и обломки колоссальных столбов первоначального храма Иерусалимского, еще обтесанных молотами и пилами финикийских каменьщиков Тирского царя Хирама.

Стены мечети, потолки мечети это – чудные персидские ковры, это драгоценные турецкие шали тончайших цветов и тончайших рисунков. Только эти ковры и шали сотканы из несокрушимых «камений самоцветных».

Бархатные темно-зеленые тоны господствуют в бесценных мозаиковых обоях, одевающих кругом исполинский молитвенный шатер. Но они удивительно кстати и удивительно в меру чередуются с поясами темно-красных арабесков, переплетенных золотом, как филигранною оправой.

Золото сверкает и в карнизах неизбежными строками корана, для которых арабская азбука создала узор, неподражаемый по характерности и по изяществу. Нельзя оторвать глаз от этой фантастической пестроты, от этой неописанной красоты цветов и узоров.

Кажется, весь жар арабского воображения вылился в этом непостижимом сочетании самых ласкающих тонов, самых замысловатых линий, умиряющем как елей глаз и сердце ваши.

Даже после св. Софии в Стамбуле, даже после знаменитых роскошью и вкусом мечетей Каира, – Куббет-эс-Сакра производит впечатление чего-то единственного, неподражаемого.

Когда вы очнетесь наконец от подавляющего вас общего впечатления и обратите взор на середину мечети, где отделена бронзовой зеленой решеткой историческая святыня, давшая имя Куббет-эс-Сакре, вы сразу не можете сообразить, что такое перед вами.

Среди тончайшего изящества мозаик и мраморной резьбы, среди золота и порфира, под исполинским куполом, составляющим чудо искусства, – покоится в этом сверкающем, как кристалле храме, огромная глыба грубого серого камня, целая плоская скала, на которой можно бы было выстроить небольшой дом.

Из мира мавританской роскоши и сказочных фантазий вас резким толчком вдруг переносит чуть не в первобытные доисторические времена, в века пастушества и пустынных кочевок, когда полуварварское человечество боготворило дубы и камни, создавало себе алтари из скал, набросанных друг на друга, и приносило на них свои кровавые жертвы.

Камень этот, эта «скала», эта арабская «Сакра», почитается здесь не со времен только ислама.

Халиф Омар откопал эту скалу под грудою мусора. Эта скала несомненно древнее самого Иерусалима, и с исторической точки зрения в Иерусалиме нет места священнее этого грубого камня.

Мельхиседек, царь Салимский, уже возносил на этом жертвеннике, современном потопу, свои всесожжения Богу Вышнему...

Авраам разводил на нем священный костер, на котором должен был заклать первородного сына, когда он удалился, по сказанию Библии, на гору Мориа...

Очень может быть, что гуменным током Иевусея Орны была именно эта священная скала, и ее-то повелел Давиду выкупить из рук нечестивых Божий пророк...

Первый жертвенник Давида и первый Соломонов храм Богу Израиля были, конечно, основаны на месте, уже освященном в течении многих веков богопоклонением народов... «Святая-Святых» Моисея во всяком случае стояла на этом камне, который еврейское предание считает центром мира, «пупом земли». Под него сокрыл рыдающий Иеремия от взоров человечества ковчег завета... На этом же священном камне начертаны были, по убеждению талмудистов раввинов, и те таинственные, никому недоступные словеса, которыми выражалось невыразимое имя Иеговы...

«Иисусу из Назарета удалось прочесть это таинственное «chem» и Он наполнил мир своими чудесами», объясняет еврейское предание.

Если вам мало Еврейских преданий, наросших, как мох, в каждую трещинку этой священной доисторической скалы, обратитесь к мусульманскому мулле, который водит вас по разным замечательным уголкам святилища, очевидно, несколько размягченный всунутым в его бескорыстную длань десятифранковиком. От него узнаете вы всю подноготную про эту священную «Сакру». Вы узнаете, во-первых, что она чудесно висит в воздухе, не поддерживаемая ни чем, как и камень Каабы в Мекке, ее современник и дружка...

Во-вторых, он покажет вам круглое отверстие в самой середине «Сакры», сквозь которое пророк Магомет вознесся на небо... Он приехал для этого нарочно из Мекки на своей божественной кобылице «Эль-Борак», сделав весь путь из Аравии в Иерусалим в одну ночь...

В последний день мира, сама Кааба будет перенесена Ангелами в Куббет-эс-Сакру, на скале Авраама и Иакова воздвигнется престол судящего Бога, и раздастся оттуда роковая труба Архангела.

Оттого-то пророк сказал об этой скале в своем Коране, что «одна молитва на ней стоит тысячи других молитв»...

Двенадцать крутых ступеней ведут вас в довольно просторную пещеру, которой потолок образуется скалою Авраама... Эта пещера пророка Захарии, который, по преданию, убит здесь.

Мулла-чичероне нисколько не смущается тем, что вы теперь ясно видите каменные стены, поддерживающие края «в воздухе висящей Сакры»... Ему не до этих реальных подробностей. Он торопится указать вам, не открывая впрочем таинственной дверочки помещение перед входом в пещеру, где хранятся клейноды великой мечети: подлинный коран Магомета и щит его, знамя Омара, волосы из бороды пророка, меч Али.

Он объясняет вам, постукивая в звонкий известковый камень, где скрыт вход в «колодезь душ» – «Бир-ель-Аруа», через который можно спуститься в самый ад кромешный.

Он благоговейно нагибает свою выю и заставляет нагнуться вас к отпечатку стопы Магомета, осененной золотой башенкой, и к яшмовой дощечке, в которую Магомет собственною рукою вбил 19 золотых гвоздей... Когда исчезнет последний из этих гвоздей, тогда наступит конец мира...

Соломон и Давид, и пророк Илия – все оставили в этом храме следы своего пребывания.

Оттого-то мечеть Куббет-эс-Сакра почитается мусульманами азиатского востока почти так же, как Меккская Кааба.

Для христиан тут тоже место многих достопамятных событий Евангелия... Здесь жила отроковицею Пречистая Дева, посвященная Богу, и путешественникам до сих пор показывают в нише нижней пещеры место ее девственных ночлегов.

Здесь праведный Симеон встречал и благословлял Младенца-Христа... Здесь Учитель мира поучал народ, толковал писание и изгонял из храма торгующих.

***

Неудивительно поэтому, что крестоносцы не решились разрушить прославленной мусульманской святыни, которая так тесно сроднилась со святынями Ветхого и Нового Завета христиан.

Мечеть Омара была обращена Готфридом в «Храм Спасителя», и на скале Авраама поставлен престол алтаря, пока Саладин не вырвал опять Иерусалима из рук христиан и не возобновил мечети Омара в еще большем блеске.

В день взятия Иерусалима Гарам был последним убежищем пораженных мусульман... Гарам был окружен тогда стенами, башнями и крепкими воротами.

Но Танкред сокрушил все эти твердыни и ворвался со своими рыцарями в переполненный народом двор мечети.

«Что там произошло! с ужасом восклицает его современный биограф. Если мы скажем только правду, то и тогда превзойдем всякое вероятие. Достаточно сказать, что в храме и портике Соломона ездили верхом в крови по колено всаднику и по устцы лошади».

Когда стали очищать город от трупов, то в одних только оградах Соломонова храма было насчитано 10.000 убитых...

«В храме, на высоком престоле, помещалась огромная статуя из серебра, столь полновесная, что шесть сильных рук едва-бы могли ее приподнять, а чтобы унести, нужно было десять», рассказывает рыцарь Рауль из Кана. «Танкред, увидав ее, закричал: о стыд! к чему эта статуя, к чему она поставлена так высоко?.. А эта статуя Магомета вся была усыпана каменьями, одета в пурпур и горела золотом. К чему такая пышность? Это не Христос, но скорее первый антихрист, безбожный Магомет, Магомет презренный!.. О поношение! питомец ада, гость Плутона, обладает твердынею Господа и восседает как Божество во храме Соломона! Низвергнем его немедленно, и пусть он падает к нашим ногам!..» Едва он дал приказание, как оно уже было выполнено. Статую схватили, стащили; и металл, дорогой по себе, но сделавшийся презренным вследствие сделанного из него употребления, разбит на куски».

Крестоносцы основали еще другую церковь в пределах Гарам-эх-Шерифа – Введение Св. Богородицы, на месте старого храма Юстиниана. Она почти целиком обращена Саладином в теперешнюю мечеть Акса, стоящую у южнаго края двора, тоже в возобновление древней Омаровой мечети Меджид-ель-Акса.

Мы прошли к ней из Омаровой мечети, через Баб-ель- Дауд, мимо прелестного павильона из мраморной резьбы и сверкающих изразцов, напоминающего в миниатюре и архитектурный стиль, и тоны красок великой мечети.

По народному преданию, это место суда царя Давида «Мекамет Дауд», когда-то соединенное золотою цепью со священным храмом. Когда рука лжесвидетеля прикасалась к священной цепи, из нее мгновенно выпадало звено, и преступник обличался праведным судьёй.

Готический стиль фронтона и длинного величественного нефа этой церкви, поддержанного двумя рядами колонн, вполне сохранился и теперь. Ислам только расписал внутренность христианского храма обычною парчею своих пестрых арабесков.

Это тоже очень чтимая мусульманская мечеть, она носит имя, поминаемое в коране. Но христианских и библейских воспоминаний в ней более, чем магометанских... Особая мраморная ниша около главного мираба знаменует собой место, где молился Христос и где показывается в мраморной плите отпечаток ступни Его... В другой такой же нише, сидение первосвященника Захария... Акса была в дни иерусалимских королей главным центром тамплиеров, «Рыцарей храма». Их постройки теснились около этой церкви, в южном углу Гарама, и Акса носила тогда название «Храма Соломонова».

Как иоанниты, рыцари Странноприимного ордена, воздвигли свой замок-монастырь, под сенью храма Гроба Господня, так и храмовники отдали себя под защиту другого святилища Иерусалима – былого храма Соломонова. Не знаю, в их ли времена, или еще в века Соломона, сооружен подземный, пустынный храм, куда мы спустились под мечетью Акса. По размерам и грубости камней, составляющих основу этих тяжких сводов – пахнет Библией и еврейством. Думают, что здесь были древние ворота пророчицы Гульды, теперь заваленный, и что Христос ходил через них в Иерусалимский храм. Но эти подземные галереи кажутся совсем ничтожными, когда после них спустишься через маленькую незаметную дверочку в дальнем углу крепостной стены, по нескольким десяткам грубых ступеней – в исполинские «подземелья трех тысяч колонн».

По-видимому, вся площадь Гарама стоит на темени этого громадного подземного чертога. Целое население Иерусалима со всеми своими пожитками без труда уместилось бы в нем и, вероятно, не раз, в дни истребления и гибели, оно переполнялось толпами народа, искавшего спасения.

Громадные столбы поддерживают бесчисленные своды и уходят живописно-угрюмыми перспективами в глубину темных недр земных, словно тесные стволы какого-то гигантского окаменелого леса, мрачного как сама преисподняя. Это колоссальное сооружение еще дышит веками египетских пирамид и вавилонских дворцов. Арабы уверены, что их могли построить только демоны. Народ называет их «Конюшнями Соломона», и в дни тамплиеров тут действительно были рыцарские конюшни. В настоящее время доступна посетителю только некоторая часть этого подземелья; гораздо большая часть или обрушена, или замурована. Некоторые места его давно уже обращены в цистерны для воды, и с площади Гарама в них спускаются многие колодцы. Очень может быть, что в древние времена это была одна гигантская цистерна, наполнявшаяся, на случай осады города, водою из Соломоновых прудов Гигона, из которых действительно были проведены водопроводы во двор храма.

***

Мы закончили обзор Гарама неспешною прогулкой по древним стенам. Назади нас была видна площадь Гарама – все его гладкое каменное блюдо, на котором раскинуты будто фарфоровые изваяния, мечети, киоски, фонтаны. Впереди, у наших ног глубоким провалом тянулась унылая Иосафатова долина с неисчислимыми толпами могильных камней, облегавших все ее скаты и наполнявших ее дно словно стада окаменевших овец, – и за нею меланхолические возвышенности горы Элеонской. Только одни ворота «Золотые», охраняемые сильною четырёхугольною башнею, ведут из Гарама в Иосафатову долину. Когда-то широкая лестница ступеней поднималась к ним из глубины этой долины. Но теперь ворота заложены наглухо, и их прекрасные арки, карнизы и капители колонн, поднесенных, говорят, Соломону царицею Сабою, обезображены прозаическою кирпичною кладкой. В эти ворота входил Христос в Вербное Воскресенье, в день своего торжественного въезда в Иерусалим. В память этого евангельского события при крестоносцах отворяли «Золотые ворота» каждое Вербное Воскресенье; патриарх иерусалимский верхом на осле, сопровождаемый духовенством и хоругвями, въезжал через них в древние ограды Соломонова храма, и народ с пальмовыми ветвями в руках расстилал на пути его свои одежды, как в дни Спасителя.

«Золотые ворота» Иерусалима, как и «Золотые ворота» Царьграда, имеют свою легенду. Древнее пророчество гласит, что через них должен пройти христианский царь, который освободит от Магомета гроб Спасителя и город Давида. Оттого магометане боятся держать их открытыми и заложили камнями. Время это может быть, ближе, чем думают турки и нужно только изумляться, как взаимная ненависть христианских народов мешает им до сих пор отобрать святой город христианства из рук его исконных врагов.

Когда придет час, конечно, камни «Золотых ворот» не удержат того христианского царя, которому легенда пророчит освобождение Давидова города...

«Геенна огненная». – «Акелдама», земля крови. – Гробница пророка Исайи. – Купель Силоамская. – „Гора соблазна». – Поэзия «песни песней». – Русская баба в гробнице фараоновой дочери. – Мавзолей Авессалома и памятник долины Иосафатовой. – „Поток кедров».

Древний город Иевусеев стоял на границе тех двух израильских колен, который положили основание могуществу и славе дома Давидова – колена Иуды и колена Вениаминова.

«Отсюда предел идет вверх к долине сына Енномова, с южной стороны Иевуса, который есть Иерусалим, и восходит предел на вершину горы, которая к западу против долины Енномовой, которая на краю долины Рафаимов к северу»... описывает, эту границу с точностью географа книга Иисуса Навина.

Долина Рафаимов, очевидно, Гигонская долина, с прудами Соломона, окаймляющая западную покатость Сиона; долина Енномова – это евангельская «геенна огненная», охватывающая южные скаты Иерусалима.

В этой узкой лощине, в дни жестоких ассирийских и вавилонских завоевателей, в дни отступников царей иудейских, стояли медные идолы, в утробах которых жарили евреев не соглашавшихся поклониться иноземным кумирам, «Молоху – мерзости Аммонитской, Хамосу – мерзости Моавитской».

«И устроили высоты Тофета в долине сыновей Енномовых, чтобы сжигать сыновей своих и дочерей своих в огне», говорит пророк Иеремия... «Не будут более называть места сего Тофетом и долиною сыновей Енномовых, но долиною убийства, и в Тофете будут хоронить, по недостатку места».

Вероятно, этому ужасному историческому воспоминанию долина Енномова и обязана тем, что она приобрела неразлучный с нею эпитет «огненной», и стала символом ада кромешного.

В дни царей тут, во всяком случае, были цветущие сады, и водопровод, следы которого еще заметны, вел обильные воды прудов гигонских в пределы Соломонова храма.

Тенистые рощи с фонтанами и идолами Астарты, воздвигнутые нечестивыми царями Израиля, были сравнены с землею царем Иoсией, который повелел заваливать геенну всеми нечистотами города. Теперь, однако, долина Еннома опять обращена в сплошной фруктовый сад, которым заросли бесчисленные могилы и который так мало напоминает ужасные евангельские картины «геенны огненной»...

Впрочем, противоположный Иерусалиму берег Еннома весь изрыт и покрыт гробами. Они источили обрывы берега, как осиные гнезда и развалины их почти не оставляют места для обиталища живых.

Когда-то там были расположены дома Иерусалимских горшечников – «село Скудельничье» Евангелия, где Иуда купил себе землю ценою Христовой крови, и где он, по преданию, повесился.

«Акелдама» – «земля крови» уцелела до сих пор. Это обширная пещера на обрыве долины, почти у самого впадения ее в Иосафатову долину. В ней можно насчитать до 30 отдельных гробовых помещений, в виде каменных лож с нишами, из которых в некоторых еще видны человеческие кости. В старое время над пещерою стояла церковь и был монастырек, которому Акелдама служила усыпальницей.

Недалеко от Акелдамы показывается другая, тоже довольно просторная пещера, которую греки считают пещерой преподобного Онуфрия, а католики – пещерой пророка Ильи.

Вообще, этих пещер тут множество, в них укрывались христиане в дни разрушения Иерусалима Титом и Адрианом.

Вот что пишет об этих пещерах наш старинный паломник 16-го века, купец Трифон Корабейников, с которым царь Иван четвертый посылал свою «милостыню довольну» в Царьград и Антиохию, и в Александрию, и во святый град Иерусалим, и в Синайскую гору, к патриархам и к архиепископам, к епископам и архимандритам, и игуменам на помин души в гневе убиенного им сына.

«И до сего дни то село Скудельничье в погребение странным, которые правоверные христиане приходят от всех стран Востока и Запада поклониться Гробу Господню и святым местам, которому пришельцу иные страны лучится отвести к Богу и тех христиан кладут в том селе Скудельниче... А Ерусалимлян в том селе никого не положат никогда же.

В том же селе ископан погреб каменный в горе, яко пещера и дверцы малы учинены, в том погребе приделаны яко бы закрома два, кладутся христиане в том погребе, без гробов, на землю».

***

Сейчас же, при выходе из долины Енномовой, почти на распутье этой долины с Иосафатовою, взор путешественника приковывает к себе колодезь под характерным куполом. Одни называют его колодезем Иова, другие – Иоава, третьи – Неемии. Не вдалеке от него, у подножия Мории, – гробница пророка Исайи.

Вдохновенный пророк-поэт, был, говорят, замучен на этом месте. Показывают даже остатки древней маслины, к которой он был привязан и на которой безжалостный царь Манассия, его родственник, распилил его деревянною пилою.

Предание говорит, что когда пророк-мученик изнемогал от жажды, внезапно из камня горы Мориа брызнул ключ воды, и с тех пор открылся источник Силоамский.

Впрочем, Силоам имеет не одну легенду. Его происхождение всегда объяснялось каким-нибудь чудом.

«Егда возврати Господь от Вавилона пленение сынов Израилевых и плен Сиона, прииде Иеремия пророк и весь плен с ним на тот поток и жаден бысть Иеремия пророк и весь плен с ним помолися Богу, да даст ему в ту купель воду», уверяли нашего старинного путешественника по святым местам Иерусалимские монахи.

Еврейский историк Иосиф сообщает, что в дни осады Иерусалима Титом этот чудодейственной поток утолял жажду только одних римлян. Евреи же, за свои безмерные грехи, не могли пить из него. Чудесное появление обильного водного потока из-под каменной горы еще более поражало воображение древних людей потому, что воды Силоама в течении дня два раза убывают и два раза прибывают и по свойству своему издавна считались целебными... Оттого-то в дни Спасителя больные и расслабленные лежали кругом этой чудесной купели, с верою ожидая своего часа...

Вид из Иосафатовой долины на эту библейскую купель оригинален и живописен.

Это громадная пещера с высокими сводистыми галереями, высеченными в скале, с широкой лестницей, спускающей свои многочисленные ступени в черное нутро земли...

Кто составил себе понятие о колодцах по нашим узким дырьям в земле, охваченным тесным и утлым бревенчатым срубом, тот будет в изумлении от тех, часто колоссальных сооружений, в которых утоляет жажду в течении тысячелетий, среди песков и камней пустыни, под раскаленным небом своего вечного южного лета, житель Востока, и которые мы по недоразумению окрещиваем тем же не подходящим именем колодезя. Силоамский колодезь, или «Купель Силоамская», одна из самых оживленных местностей Иерусалима. Перед зияющею черною аркой ее устья, обделанного колоннами и когда-то увенчанного христианским храмом, постоянная толпа, постоянное движение.

Тут и утомленные вереницы нагруженных верблюдов …………………………………………………………………………..

Молча смотрели на них, ожидая своей очереди, сидевшие и стоявшие у входа в пещеру мужчины, седые величественные старики, суровые сильные юноши, полунагие красавцы мальчишки.

Часть женщин еще оставалась в купели и из далекого мрака подземелья чуть выделялись, глубоко внизу, за рядами медленно двигавшихся вверх водоносиц, их неясные силуэты, оттененные серебристым мерцанием струй.

Мы тоже терпеливо дожидались, пока все эти статуарные девы и жены Вифлеема окончили свое невидимое подземное купанье и, сверкающие своими влажными черными косами и шелками своих нарядов, выбрались наконец наверх мимо нас с полными кувшинами.

Мужчины начали тогда свой спуск к чудесному источнику; кто разделся до половины, кто вовсе, и все вошли по пояс в поток.

Мальчики и юноши побрели, осторожно раздвигая ногами воду, вверх по источнику, в черную глубину скалы, пригибаясь под низкие своды.

Уверяют, что по ручью Силоамскому можно проплыть под всем Иерусалимом, но, конечно, никто не пытался проникать далее нескольких шагов.

Мы долго любовались своеобразною картиною этого подземного водного грота и наполнявшей его пестрой толпы.

С непоколебимою верой младенца, не раздумывая, сходили сюда вниз, раздевались и погружались один за одним в чудотворные струи эти наивные люди первобытных веков и возвращались оттуда успокоенные, довольные, убежденные, что они совершили для своего земного благополучия великое дело.

«Геенна огненная» впадает в «Иосафатову долину», как раз против «Горы Соблазна», на которой состарившийся роскошник Соломон некогда воздвигал языческие капища в утешение своим бесчисленным языческим женам.

Над обрывами скал, приосеняющих нас теперь справа, стояли идолы Молоха, Астарты, Хамоса, отовсюду видные, и им приносились нечестивые жертвы.

«И полюбил царь Соломон многих чужестранных женщин, кроме дочери Фараона, повествует о нем священная летопись, моавитянок, аммонитянок, идумеянок, сидонянок, хеттеянок. И было у него 700 жен и 300 наложниц; и развратили жены сердце его. Тогда построил Соломон капище Хамосу, мерзости Моавитской, на горе, которая пред Иерусалимом, и Молоху, мерзости Аммонитской».

Вероятно, на той же «Горе Соблазна» над долиною, когда-то заросшею садами и журчавшей бесчисленными источниками, стоял загородный дворец царя-поэта, с террас которого он воспевал в своих вдохновенных песнях красоту Иерусалимских дев и прелесть Палестинской весны.

«Я сошла в ореховый сад посмотреть на зелень долины, поглядеть, распустилась ли виноградная лоза, расцвели ли гранатные яблоки. Киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревьями, мирра и алой со всякими лучшими ароматами. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! Ласки твои лучше вина, сотовый мед каплет из уст твоих, невеста моя! Кто это блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как войска с знаменами? Два сосца твои, как два козленка-двойни серны. Шея твоя, как столб из слоновой кости. Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень на руку твою; ибо крепка, как смерть, любовь. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее!»

Когда читаешь эти полные неги излияния южной страсти в обстановке теперешнего Иерусалимского запустения, среди могильных камней Иосафатовой долины, сердцу делается также тяжело и неловко, как при входе в погребальный склеп после веселого шума пирующей залы.

Роскошная поэзия «Песни-Песней» у самого входа в «геену огненную», над гробницею замученного пророка, над костями бесчисленных погребенных поколений!

Есть над чем глубоко задуматься.

Сама «Гора Соблазна» теперь тоже сплошная могила. Обрывы ее ощетинились гробовыми камнями, как и все другие горы и долины, охватившие кругом этот город мертвых своим могильным кольцом.

Деревушка Силоам, прилепившая по обрывам «Горы Соблазна» свои бедные цыганские норы, выросла на этих могилах и, наверное, из камней этих могил.

Мы проехали ее, спускаясь по головоломным кручам без всяких тропинок, с вершины горы, которую нам хотелось осмотреть, прямо в провалье долины... Это был хороший подготовительный урок для предстоявших нам странствований по Палестинским, Самарийским и Галилейским горам.

Хотя я от души разбранил драгомана за то, что он потащил нас, и особенно жену, еще не успевшую вполне освоиться с особенностями здешних путей, по этим чертовским пропастям, однако, дело было сделано, и первая Палестинская лекция прочитана до конца.

На половине спуска, немного ниже деревушки Силоама, мы остановились посетить уцелевшую среди бесконечного кладбища гробницу одной из жен Соломоновых, вероятно, той самой дочери Фараона, для которой Соломон построил новый дворец вне города Давидова.

Гробница имеет вид каменной часовенки, до половины вросшей в скалу и, можно сказать, висит на ее скате.

Железная дверочка оказалась запертою, но проводник араб, к удивлению нашему, стал стучаться в нее с такою же уверенностью, как в собственный свой дом, подмигивая нам с загадочною улыбкой и объясняя что-то непонятным для нас шёпотом...

– Тут русская живет... Монашка! – с такою же самодовольной улыбкой объяснил нам Якуб.

– Во имя Отца и Сына, кто такой? – раздался неспешный и негромкий голос.

– Отворите, матушка, господа приезжие... русские!.. – крикнул Якуб.

Загремела задвижка, со скрипом отворилась низенькая дверочка, и бодрая, хотя пожилая женщина в черном платье показалась в ней.

С своим строгим и важным лицом в морщинах, она смотрела какою-то начетчицею старообрядской часовни.

– Господь вас благослови! пожалуйте в мою келейку!., вежливо пригласила нас мать Марина, – тесно здесь, а посидеть все-таки можно. – В келейку-гробницу вошли только мы двое, а Якуб с провожатыми остался у лошадей.

Внутреннее помещение Соломоновой гробницы не более 3 аршин в ширину и длину.

Мать Марина обратила эту израильскую древность в подлинно-русский уголок, приспособленный к несложным нуждам ее затворнической жизни... Знакомые иконы русского письма, по золотому фону, с фольговыми украшениями, Суздальской и Арзамасской школы, дешевые русские лампадки, толстые замасленные книжки киевской печати в черных переплетах с застежками и тут же в уголку неизбежный тульский самоварчик с грошовыми чашечками, да в углу аккуратно поставленная по русскому обычаю постель, вот и все убранство этой импровизированной кельи.

Мать Марина родом из Вятской губернии и говорит чистым великорусским говором... Она уже много лет как зашла в Палестину и скиталась по разным местам...

Новый патриарх запретил ей оставаться в пещере Гозувитского ущелья, где она жила до сих пор, деться было некуда, и вот она забралась пока сюда, на древнее кладбище Соломона... Запирается от арабов на задвижку в своей гробнице и молится здесь; никто ей не мешает.

Русские богомольцы кое-когда посещают ее и приносят ей есть и пить, подают деньги... Отсюда ей близко ходить к Гробу Господню, к Успению Божией Матери... Она хочет просить теперь патриарха разрешить ей поселиться в Хевроне, у Дуба Мамврийского. Ей там место очень понравилось, тихое и приятное.

– А в Россию назад не хочется? – спросила жена, не собираетесь вовсе вернуться?..

– В Россию не хочется... Что ж! Отвыкла совсем... с небольшим раздумьем отвечала Марина. От святых мест как же уйти?.. Теперь надо о душе думать... Пожила довольно.

Предложила нам вздуть самоварчик, вздохнуть от дороги, сейчас у нее готов будет. Мы отказались; надо было спешить дальше...

Вы ж посмотрите келейку мою, когда в Гозувите будете, у Ивана Златоуста! любопытно! – сказала мать Марина, провожая нас к коням. Там я как птица небесная жила,., в камнях... высоко!., по веревочной лестнице взбиралась. Спросите у отца Калиника, игумена, он хорошо меня знает... Марина, скажите, русская, что в пещере спасалась... Там все знают... и азиаты все, не то что монахи,.. Обкрадывали меня сколько раз, каторжные, прости Господи!..

Мы сели на коней и простились со своей оригинальной землячкой.

Ветхозаветный царь Соломон, дочь Египетского фараона, – и вдруг рядом с ними, можно сказать, их законною наследницею – русская баба Марина с тульским самоваром и суздальской иконой!..

Как хотите, а переварить эти несовместимые вещи в своем воображении не особенно легко, хотя и видел своим глазом...

***

Долина, окаймляющая с востока Иерусалим, называется «Иосафатовою» потому, что в ней находится гробница иудейского царя Иосафата, современника нечестивого Ахава.

Мавзолей Иосафата уцелел до наших дней, рядом с мавзолеем Авессалома, сына Давидова, и гробницею пророка Захарии, умерщвленного царем Иоасом...

Эти три ветхозаветные памятника, прислоненные почти рядом к подножию «Горы Соблазна», – сообщают прославленной библейской долине ее характерный вид, столь памятный Иерусалимским паломникам... Гробницу Захарии здешние греки и евреи считают гробницею пророка Исайи и окружают ее благоговейным уважением...

Под ее остроконечным верхом, поддерживаемым массивными старинными колоннами, незаметно ни входа, ни отверстия среди сплошной толщи стен. Кругом ее, примкнутые к самым стенам, тесною нивою толпятся могильные камни евреев. Словно всякому из них хочется протолкнуться поближе к гробнице святого пророка и прилечь со своими грехами и своими мольбами под его защиту.

Несколько еврейских стариков и старух, окруженных детьми, стояли, припав челом к стене, около священного мавзолея и вполголоса читали по книжкам свои молитвы, не обращая никакого внимания на нас.

Две толстые дорические колонны поддерживают вход в черные отверстия пещер, рядом с гробницею Захарии. Это тоже гробницы древних царей Израильских, но кого именно теперь определить трудно. Мы вошли внутрь и осмотрели эти пустые пещеры с обычными, иссеченными в скале, погребальными ложами. Их тут четыре. Предание говорит, что в этих пещерах скрывался в дни страданий и казни Христовой Иаков, брат Господень, что здесь он дал обет не вкушать пищи и не видеть света дневного, пока не узрит воскресшего Иисуса. По преданию, Христос и являлся ему в этой пещере.

Самая красивая и самая уцелевшая из всех библейских гробниц – это мавзолей Авессалома.

Оригинальный каменный купол его, увенчанный крупною каменною розеткой, говорят, послужил царице Елене образцом для купола часовни над Гробом Господним. Граненые стены мавзолея во многих местах пробиты и все кругом засыпано каменными ядрами, словно башня долго осаждаемой крепости.

Эти камни издревле бросают в него христиане и арабы, до сих пор исполненные негодования против вероломного сына Давидова.

Сзади Авессадомова мавзолея – фронтон, увенчанный довольно грубыми изваяниями, ведет внутрь гробницы царя Иocaфата. Но вход ее тоже засыпан каменьями.

Я въехал верхом на скат горы и старался окинуть одним общим взглядом характерные останки этой долины смерти.

Для меня лично этот унылый уголок унылых Иерусалимских окрестностей имел особенное значение. С далеких дней детства я знал его и любил его, и когда воображение переносило меня в далеко манившие горизонты Палестины, то прежде всего мне рисовалась почему-то эта характерная долина мертвых у подножия Авессаломова мавзолея.

В деревенском доме нашем, среди очень редких тогда художественных изданий, мою ребяческую фантазию больше всего привлекали к себе превосходные гравюры замечательных местностей известного Дрезденского издания Meyer’s Universum.

Там впервые увидел я и Гроб Господень, и развалины Самарии, и гору Кармил, и впервые сердце мое забилось влечением к далеким странствованиям по древним историческим местностям которое играло потом очень серьезную роль в жизни моей и внесло в нее самые счастливые и самые поучительные ее страницы.

«Иосафатов мавзолей» изображен был на гравюре Мейерова собрания в особенно поэтической обстановке.

Мне казалось тогда, что не могло быть ничего трогательнее этого тихого Палестинского пейзажа, и он целиком воскрес в моей памяти, когда я отыскивал теперь жадными глазами былые впечатления детской фантазии в живых подробностях настоящей Иосафатовой долины.

Но уже не кроткое поэтическое чувство детства одевало теперь своим нежным сиянием эти бесчисленные библейские могилы... Нет, мрачные думы, как беспробудная тьма осенней ночи, окутывали в моих глазах эти немые памятники многовековой ненависти, кровожадности и злодеяний людских.

Горький опыт жизни и горькая летопись былого затмили для моей души радующие лучи молодого месяца, в ореоле которых я когда-то созерцал гробницу мятежного сына Давидова и кладбище погибшего Израиля.

Долиной страшного суда Божьего глядела она теперь на меня, ощетинившись со всех сторон, куда только хватал глаз мой, с глубины иссохшего русла, с крутых скатов горы, из каждой трещины скал и из каждого поворота ущелья, от подножия стен магометанского Гарам-эк-Шерифа, до масличных садов, венчающих любимую гору Христову, – несметными полчищами своих белых камней, торчащих из земли будто окаменелые скелеты погребенных здесь народов.

Злою насмешкою звучит теперь в этом безотрадном ложе сухих камней древнее название «потока Кедронского»...

Когда-то эта долина по праву носила имя «долины Кедров», славилась своею тенью и своим плодородием. «Поток Кедров» упоминается еще в Евангелии Иоанна. По словам историка Иосифа Флавия, мудрый царь Соломон, вынужденный посылать за строевым лесом для своего храма и своих дворцов в Финикию, рубить там кедры Ливана и потом с большим трудом доставлять их морем, через непроходимые горные дороги, в Иерусалим, – решился завести свои собственные кедровые леса и приказал своим подданным засадить кедрами все бесплодные вершины Иудеи, в том числе и Иерусалимские горы.

С того времени Иосафатова долина покрылась кедрами, и обильный водный поток, осеняемый этими кедрами, получил название Кедронского.

Теперь во всей Палестине нет, кажется, ни одной веточки кедра, и меньше всего, конечно, в долине Кедронской. Уже в дни первого Крестового похода в окрестностях Иерусалима не возможно было достать строевых деревьев для осадных машин и разыскивать их приходилось, по словам Вильгельма Тирского, «в отдаленных долинах, отстоявших от города миль на шесть, или на семь, так как окрестная страна была совершенно гола».

Теперь Иерусалимскую долину смерти можно называть «Кедроном», разве только в смысле еврейского слова «Кедрон», которое значит: чернота, мрак, а в переносном смысле, печаль, уныние...

Христианская Помпея. – Развалины церкви архидиакона Стефана. – Камень как орудие войны и казни. – Подземное странствование под Иерусалимом. – Пещера Иеремии. – Царские гробницы.

Мы поехали дальше вдоль подошвы горы Елеонской.

Миновав Гефсиманский сад, пришлось выбираться из вершины Кедронской долины, которая оканчивается недалеко от северо-восточного угла Иерусалимских стен.

Нам нужно теперь повернуть налево, вдоль северных оград Давидова города, чтобы вполне закончить круговой объезд его и достигнуть русских построек.

Как только въехали на отроги Масличной горы, мы очутились в неохватном лабиринте камней и развалин. По-видимому, целый город окружал с этой стороны древнюю столицу Израиля. Разобраться в этом хаосе никакой археолог не в силах. Тут смешаны в прах постройки всех времен и всех народов и в общем разрушении трудно отличить даже обрушившиеся скалы от остатков человеческих сооружений.

Ясно одно, что и грек, и римлянин, и сириец, и византиец, и латинянин, и араб оставили здесь свои следы. Предприимчивый гений европейских народов, – католический миссионер, английский археолог неутомимо копаются в этом неистощимом историческом кладе, восстановляют и открывают что могут, и незаметно расширяют этими научными завоеваниями не только духовную сферу своего влияния, но и вещественную почву своих палестинских захватов.

Прежде всего мы посетили то место, где, по преданию, был побит камнями христианский первомученик архидиакон Стефан.

Теперь над этою священною для христианства кровью его смелого исповедника – не стоит ни креста, ни часовни. Проводники только указывают вам большие белые камни, на которые упал засыпанный камнями мученик.

Эта казнь камнями – самая первобытная и самая естественная казнь в Палестине. Она была непосредственным выражением народного негодования, выполнением, без дальнего суда и следствия, тут же на самом месте общественного гнева, в самую минуту его, тем самым народом, который прогневался и осудил, и тем единственным орудием, которое всегда под рукою в этой каменной стране.

Конечно, для этого необходимо иметь не только каменную страну кругом, а отчасти и каменное сердце внутри.

В Палестине камень издревле играл роль орудия войны и казни, играет отчасти и теперь.

Еще Давид выходил с камнями на филистимлянского великана, еще по закону Моисееву камнями побивают блудниц.

Мы только что видели сейчас гробницу Авессалома, до сих пор казнимую камнями.

А в пустынях Мертвого моря или Галилейского озера бедуины до сих пор нападают на путешественников, бросая в них камни, самые дешевые и самые подручные из пуль. Постоянная практика сделала их такими ловкими в этом метании, что меткость их библейского пастуха-предка нисколько не будет удивлять человека, познакомившегося горьким опытом с меткостью бедуинских грабителей.

***

Невдалеке от места побиения первомученика Стефана раскопаны теперь развалины византийской церкви, посвященной имени первомученика. Мраморныйе колонны, мраморные цистерны и гробницы очищены на столько, что можно без труда спуститься в помещение храма. По соседству мы посетили еще несколько таких же остатков христианских церквей, откопанных из-под груд каменной осыпи. В некоторых еще ясно видны изображения святых и отрывки греческих надписей. Во все эти вновь обретенные археологические и религиозные святыни теперь приходится спускаться как в погреба. Очевидно, что в течении веков гора наросла толстою корой развалин над остатками этих неведомых храмов, монастырей и часовен. Над некоторыми откопанными сводами мы видели не менее двух сажень плотно спекшегося каменного мусора. Работы идут в разных местах, но, по-видимому, не особенно успешные. Нет сомнения, что если снять всю эту необъятную массу осыпей, то под ними окажется целая христианская Помпея.

От этих подземных средневековых развалин мы направились прямо к северной стене Иерусалима, которая открывается на поле двумя старинными башнями сначала Иродовых, потом Дамасских ворот.

С этой стороны стена особенно высока и хорошо поддержана, а крепостные рвы глубже, чем в других местах, потому что, со стороны севера и чаще всего через Дамасские ворота, все враги Иерусалима постоянно надвигались и нападали на него.

Вавилон и Рим, Омар и Готфрид также, как потом Саладин, – все вели свои осады прежде всего против Дамасских ворот.

Якуб остановил нас около середины стены, в том месте, где особенно высокий вал холмом заслоняет собою спуск в ров.

– Тут есть тайное подземелье, только трудно войти, а ползти нужно, а там опять хорошо. Я и свечей с собою захватил, если захотите полезть, объявил он нам.

–Какое подземелье? где?

–А здесь под стеною. Очень интересное. Под всем городом идет, даже можно, говорят, под Гроб Господень пройти и под Омарову мечеть. Только опасно очень. Сюда редко кто ходит из господ.

Мы решились осмотреть это таинственное подземелье и спешились, не раздумывая.

Якуб свел нас по скверной земляной осыпи в глубокий обвал, и мы очутились там словно на дне могилы, как Даниил, вверженный в ров львиный.

Пята тяжелой крепостной стены виднелась высоко над нашими головами и под нею еще на значительную высоту виднелась толща дикой желтоватой скалы, на которой стоит 1ерусалим.

Мы, по-видимому, стояли не во рву, а в глубине каменоломни, вырытой в дне крепостного рва.

Перед нами чернела, совсем незаметная сверху, широкая, но низкая пасть подземелья, уходившего под массивные толщи Иерусалимской скалы. Якуб зажег свечи, и мы, согнувшись в три погибели, поползли, не совсем уверенные в благополучном исходе своего похождения, вслед за его мерцавшею свечою.

Непроглядный черный мрак охватил нас, и робкое трепетание свечей только усилило впечатление могильной черноты и могильной пустынности. Все звуки жизни, всякий луч света, словно вдруг провалились куда-то, и мы ощущали себя словно заживо проглоченными мертвою утробою земли.

После мрачных гробовых впечатлений и мрачных исторических воспоминаний долины смерти – это неожиданное ощущение какого-то скитания в темных лабиринтах преисподней – сделалось несколько жутким.

Картина Дантова Ада, как их изобразил гениально-фантастический карандаш Густава Доре, с их безотрадными и бесконечными черными сводами, придавливающими дыханье, с их страшно перепалзывающими по черной темноте длинными черными тенями, – воочию стоят кругом нас.

Нередко приходится ползти на коленях, рискуя затушить последнюю искру света. А Якуб, как нарочно удирает от нас так быстро, что не догонишь никак. Его жалкий огонек, кажется, мечется и бьется там вдали, в этом сплошном тяжком мраке вечной ночи, как издыхающая в предсмертных судорогах бабочка. Вот-вот, и не станет ее.

Своды стали, должно быть, выше, потому что черные тени вдруг перестали скользить по ним могильными привидениями; но почему-то стало еще страшнее. Теперь уже совсем не чувствуется пределов черной бездны не только с боков, но и сверху. Кажется, что поплыл по безбрежному морю тьмы, повис над неоглядным черным хаосом.

А под ногами не почва, а Бог знает что. Сначала на всяком шагу незримые камни, о которые разбиваешь ногу, потом глубокие осыпи щебня, в которых тонешь по щиколотку, и наконец какой-то мокрый скользкий скат, который неудержимо гонит куда-то вниз и вбок, может быть, в неведомые подземные пучины.

– Якуб! остановитесь! не видать, куда идти?.. Тут скользишь, черт знает как! кричу я, наконец, далеко убежавшему проводнику. Бледная огненная бабочка, трепыхавшаяся впереди, вдруг остановилась и медленно двинулась нам навстречу. Через минуту освещенное огнем лицо Якуба как-то странно вырезалось перед нами, словно нарисованная яркими красками на черном сукне – голова без туловища. В этой обстановке волшебной оперы, мирное немецкое лицо Якуба глядело чем-то фантастическим.

Мы высоко приподняли свои свечи, и когда пламя их перестало волноваться, глаз мог окинуть громадные своды дикой скалы, висевшей над нашею головою.

Вода капала, глухо шлепаясь в налитые ею лужи, с этих грубых камней, выпиравших буграми, висевших сверху короткими и неровными сталактитами своего рода, и почва скользила под ногами от этой постоянной капели.

Отовсюду смотрели, хмурясь, в этот бесконечный подземный грот, черные арки и переходы других соседних пещер, уходивших ниже по крутому скользкому скату, и казалось, суливших впереди еще более запутанные и еще более непроглядные галереи.

Это настоящий спуск в преисподнюю, в мрачное царство Плутона.

По этим ступеням дойдешь, пожалуй, не только до Силоамского ключа и до подножия горы Голгофы, как уверяет Якуб, но даже до черных вод Флегетона и до врат Тартара.

Своды, охватывающие нас, держатся как-то сами собою, плотностью своей собственной толщи, потому что боковые устои их раздвинуты слишком далеко друг от друга и слишком несоответственно с громадною тяжестью этих плоских каменных потолков, на которых помимо всего стоит сверху целый город и двигается целое население. Сейчас видно, что подземелья эти вырубались зря, без малейшего расчёта и соображения разными людьми, в разное время, что это одним словом, не колоссальные архитектурные сооружения, а скорее огромная каменоломня.

Когда я окинул мысленным оком все, глубоко уходившие в сердце скалы, разветвления этой подземной пустоты и когда вспомнил другие искусственные и природные подкопы под ту же скалу, какие мы видели в пещере Силоамского ключа, в подземных залах и водоемах древнего Соломонова храма, то, право, я не без тревожного чувства подумал о судьбе ветхозаветного города в случае, если какое-нибудь, хотя бы и самое небольшое землетрясение пошатнуло его древнюю скалу...

Якуб поведал нам, что из этих подземелий еще Соломон брал камень для своего храма.

Нужно думать, что и весь вообще Иерусалим строил в разное время свои дома, храмы и стены из камней этой бесконечной домашней каменоломни.

Мы осмотрели еще несколько подземелий, с зияющими внизу провалами и, насытившись впечатлениями этих романических декораций, достойных Байроновского Манфреда, или Роберта-Дьявола, вернулись наконец на свет Божий, радуясь свежему воздуху и голубому дню.

Против Дамасских ворот, со стороны пустыни зияет другая черная пасть, другая суровая романическая декорация, – пещера пророка Иеремии.

Евреи веруют, что библейский пророк, скорбевший до смерти о нечестиях и злополучиях своей бедной родины, сокрыл на веки, до часа страшного суда Божия, священные клейноды Израиля, – кивот завета и скрижали Моисеевых заповедей, манну небесную и прозябший жезл Аарона, – в камнях этого таинственного вертепа, откуда пророк должен был созерцать разрушение родного Иерусалима в осуществление своих пророчеств, и где он изливал о гибели Израиля тот горький плачь свой, который долетел чрез века и тысячелетия даже до нас и который стал среди людей обычным именем для неутолимой скорби.

«Потоки вод изливает око мое о гибели дщери народа моего».

«Око мое изливается и не перестает, ибо нет облегчения».

«Воззри, Господи, и посмотри, кому ты сделал так, чтобы женщины ели плод свой, младенцев, вскормленных ими? чтобы убиваемы были в святилищах священники и пророки».

«Дети и старцы лежат на земле по улицам; девы мои и юноши мои пали от меча, Ты убивал их в день гнева Твоего, закалал без пощады».

«Ты созвал отовсюду, как на праздник, ужасы мои, и в день гнева Господня никто не спасся, никто не уцелел »...

Никак не высвободишься из царства гробов, не отряхнешь могильных воспоминаний! Опять приходится опускаться в подземный мир. Это последние и самые замечательные могилы Иерусалимской истории, – так называемые гробницы царей. О них написана целая литература, и все-таки никто не решил, чьи именно эти могилы.

Гробницы царей находятся с версту расстояния от северной стены Иерусалима, среди поля, на половине дороги от Дамасских ворот к русским постройкам.

Скалистый овраг неожиданно расступается под вашими ногами, и вы сходите вниз по широкой лестнице, по многочисленным мраморным ступеням которой льется сплошною скатертью прозрачная, как слеза, вода.

Вы едва омочите в этой воде подошвы своих сапог, а потому смело можете спускаться в мраморный водоем, собирающей на дне этого высеченного в скалах убежища ключевую воду.

Водоем прячется под темным навесом скалы, а открытая лестница вся залита солнцем.

Из этого оригинального колодца, в глубине его, идет налево проход в другой обширный провал, образующий собою что-то в роде двора с искусственно обделанными высокими стенами скал.

Стена к стороне Иерусалима застроена обширным каменным притвором старинной архитектуры, с уцелевшими скульптурными изображениями на карнизе.

Несколько арабских и еврейских семейств отдыхали на ковриках в тени притвора, и хорошенькие, черноглазые девушки с любопытством смотрели на нас из-за широких спин и тюрбанов своих бородатых родителей.

Мы побеседовали с помощью драгомана с этими восточными богомольцами, и один из них взялся нас свести в усыпальницы царей.

Ход в эти могилы – через маленькую дверку в левом углу притвора, и без огня спуститься туда нельзя. Крутой узкий спуск без ступеней привел нас в глубину темного и низкого погребального покоя четырехугольной формы.

В стенах его чернели темные проходы и спуски в другие пещеры нижнего подземелья. Внизу воздух был сильно сперт и дышалось трудно. Мы насчитали 8 отделений в двух ярусах этих пещер. В стенах каждого пробиты глубокие впадины и вырублены каменные ложа для помещения покойников. Но скелетов уже не видно, хотя путешественники средних веков еще находили их здесь. Мы осмотрели один плоский камень, валявшийся в углу, и убедились, что он выточен в виде дверки, с круглыми, короткими осями вверху и внизу, на которых он, очевидно, мог поворачиваться в гнездах своей каменной притолки, как наши деревенские калитки на своей деревянной пяте.

Проходы пещер тоже оказались с выдолбленными гнездами для дверей, так что несомненно, что в прежнее время они наглухо запирались камнями, которые могла повернуть только знающая рука.

Старинные путешественники видели в царских пещерах не только остатки покойников, но и пирамиды, когда-то венчавшие наверху ход в эти усыпальницы. Они и действительно напоминают своею формою и расположением погребальные покои Египетских пирамид.

Ни пирамиды, ни недоступные недра скал не защитили однако людского тщеславия.

Исчезли без следа не только пирамиды, но и скрытые ими тела и даже самые имена.

«Выбросят кости царей Иуды и кости князей его, и кости священников и кости пророков, и кости жителей Иерусалима из гробов их!» невольно вспоминались мне пророческие сетования Иеремии...

Иудейское переселение. – Колодез волхвов. – Гробница Рахили. – Киновия Мар-Елиас. – Латинские паломники. – Равнина Еврафы. – Арабы и арабки Давидова города. – Греческий монастырь.

В Палестине вас чарует прежде всего постоянная прекрасная погода, целый бесконечный ряд светлых голубых дней, которых вы не знали нигде и никогда.

Дождей, туманов, облачных дней тут не бывает по несколько месяцев...

В развал длинного солнечного дня, эта прелесть ясной погоды, конечно, ощущается не с особенным удовольствием, потому что приходится страдать от пекла, прекращая все дела.

Но зато утра, и вечера этих знойных дней – чистый рай, тем более сладостный, что он так мало привычен нам, людям суровых снегов и непроходимых грязей.

Чудный палестинский вечер едва начинал обливать своим розоватым пламенем землю и небо, когда мы выехали верхами, с драгоманом и турецким стражником, из ворот русских построек по дороге в Вифлеем...

Та же дорога ведет далее в Хеврон, к мамврийскому дубу.

Мы обогнали целые караваны евреев на ослах и верблюдах, с перинами, подушками, корзинами и бесчисленным множеством черноглазой и черномазой детворы; все это иудейское население двигалось в Хеврон, одно из самых любимых и многолюдных гнезд палестинского еврейства... Эти типические фигуры седых патриархов, окруженных женами, дочерями и младенцами, так и просились под карандаш художника, на страницы иллюстрированной библии... Мне невольно вспоминался знаменитый фреск Вильгельма Каульбаха на стенах Treppenhaus’a в новом берлинском музее – «Расселение народов».

Перед нами теперь проходили живыми те же характеристичные группы семитов, разносящие по земле свой культ единобожия, свои привычки хозяйственной оседлости и семейного очага...

Неподалеку от замка Давида, мимо которого приходится ехать, огибая всю западную сторону Иерусалима, – в ближайшем соседстве с городом, огромное, хотя и некрасивое здание приюта, основанного для бедных евреев известным евреем-филантропом Монтефиоре. Мы поворачиваем круто налево и спускаемся в древнюю долину Рефаимов и дальше, мимо иссохших прудов Соломона, в долину сынов Енномовых...

Сион с еврейскими кварталами провожает нас постоянно слева...

Вот мы совсем, наконец, выбрались из иерусалимских долин, и пред нами широкая панорама его окрестностей... И здесь на всяком шагу какая-нибудь историческая примечательность, какой-нибудь священный памятник.

Вот мы оставляем направо дом Симеона Богоприимца, вот подъезжаем к «колодцу звезды», у которого отдыхали волхвы, на пути своем к Вифлеему... Вот дом, где Рахиль, жена Иакова, умерла на дороге, родив на свет Вениамина... Австрийские немцы устроили на месте этого дома больницу для бедных паломников.

Гробница Рахили несколько далее, в лощине, уже на виду Вифлеема. Не знаю, уцелела ли она с ветхозаветных времен; во всяком случае, она смотрит совсем библейскою древностью.

Ее круглый каменный купол уже пророс травою по всем своим трещинам, но рука диких завоевателей и разрушителей, по-видимому, не осмелилась коснуться до этого гроба, пережившего тысячелетия и до сих пор суеверно почитаемого каждым бродячим бедуином... Бедуины хоронят здесь своих мертвецов, а беременные еврейки толпами приходят помолиться у гроба своей праматери.

Множество арабок и арабов столпилось и теперь у гробницы, и ее характерный живописный силуэт, вместе с этою характерною пестрою толпою, сообщает столько восточного, столько неподдельно-библейского этой библейской дороге.

«И умерла Рахиль, и погребена на дороге в Еврафу, т.е. Вифлеем. Иаков поставил над гробом ее памятник. Этот надгробный памятник Рахили до сего дня», записано в самой древней из всех древних книг библии – книге Бытия.

Впоследствии пророк Самуил упоминает об этой древней гробнице, еще существовавшей в его время, посылая юного Саула отыскивать пропавших ослиц: «когда ты теперь пойдешь от меня, то встретишь двух человек близ гроба Рахили, в пределах Вениаминовых», сказано в первой книге Царств.

Вот и «Мар-Елиас», так давно живописно мелькавший впереди на своем крутом холме. Против этого «монастыря св. Ильи», на самой дороге, «камень св. Ильи», – камень в виде грубого ложа, на котором заметно углубление, несколько напоминающее фигуру человека.

Пророк Илья, по преданию, спал на этом камне, укрываясь от нечестивых царей-гонителей, и скала, его приютившая, сделалась мягкою как постель под телом святого...

Я уже не перечисляю всех памятников и всех преданий, связанных с событиями библейской истории и с ее священными местами, на этой священной дороге древности... Это одна сплошная летопись легенд... Куда не оглянитесь здесь, направо, налево, впереди вас, каждое селение, живописно вырезывающееся на темном фоне земли, каждая часовня и монастырек, – все это запечатлено какою-нибудь историческою и религиозною святынею...

Вифлеем и Иерусалим, два города Давидовы, два главных центра древней иудейской жизни, сообщались целые тысячелетия по этой короткой и единственной дороге.

Направо от нас, в густых садах горного склона, весело белеют вдали большие каменные здания семинарии и школ «Беит-Джала», или попросту Беджалы, где греки и русские соревнуют с католиками в обучении туземцев...

Дачные резиденции иерусалимского патриарха и разных консульств – тоже кругом этой дороги, в этом единственном зеленеющем и цветущем уголке печальных иерусалимских окрестностей.

***

Дорога эта полна народом от начала и до конца своего, как любая большая улица какого-нибудь многолюдного города.

От этого она кажется еще живописнее и еще оживленнее.

Уже давно навстречу нам бредет, растянувшись чуть не от самого Вифлеема, караван французских паломников... Почти все они пешие. Тут и черные, с головы до ног, как земляные муравьи, деревенские кюре, в своих широких шляпах, чулках и башмаках, устало передвигают ноги, не переставая читать свои молитвенники, и распевая латинские псалмы; тут и грубые поселяне северных департаментов Франции, мужчины и женщины, во всей тяжелой и громоздкой одежде своего сурового климата, нисколько, конечно, не приспособленной к зною палестинского лета, с привычною выносливостью пахаря терпеливо месят своими едва не пудовыми башмаками каменистую пыль библейской дороги, обливаются потом под лучами южного солнца в своем толстом черном сукне, и с откровенною простотой деревенщины, растягиваются отдохнуть на придорожных камнях. Их тут сотни человек, и у всех нашиты на груди, на плече, красные кресты, иногда очень большие, как некогда у их предков – крестоносцев... Только немногие избранники облачились в белые летние плащи и укрылись под белые покрывала..

Это уж очевидно люди интеллигенции, далекие от сохи и заступа.

Деревенские попы тоже не все плетутся демократическою пехтурой; несколько сытых толстопузых аббатов, с очками на носу, с жирными отвислыми подбородками, иные с каким-то вдовьим румянцем на пухлых щеках, грузно качаются на маленьких осликах, на мулах, на лошадях, тщетно укрываясь под зонтиками от пропекающего их зноя и обливаясь отчаянным потом...

Эти злополучные кавалеры, с истинно французской любезностью, галантно раскланиваются по адресу моей дамы и заставляют меня волею-неволею проделывать те же салюты перед их спутницами...

***

Так хорошо на душе и от этого мирного, дружелюбно встречающего вас многолюдства, и от чудного вечера и от чудной страны, раскинувшейся на далеко кругом.

Окрестности Вифлеема, это – один сплошной цветущий сад маслин, фиг, гранат, – один непрерывный виноградник... Отсюда получает Иерусалим свои фрукты, свой хлеб, свое вино, самое дорогое и самое вкусное во всей Палестине.

Не даром еще со времен седой древности город Давида носил название Еврафы, т.е. плодоносного места, не даром и впоследствии имя это заменилось «Вифлеемом», т.е. домом хлеба.

Виноградники Вифлеема не похожи ни на швейцарские, ни на крымские.

Живописные белые башни, с плоскими верхами, торчат посредине каждой каменной ограды, замыкающей виноградный сад, и облитые лучами вечернего солнца, удивительно оживляют этот без того радостный ландшафт. Они смотрят издали совсем по древнему, совсем по библейски... Может быть, многие из них и действительно еще библейские... Столп или башня были неизбежною защитою сада в те беспокойные времена.

«Человек насади виноград, и утверди столп, и ископа точило».

Когда окинешь беглым взором всю широкую панораму, окаймленную только на горизонтах стенами гор, то эта круглая зеленая котловина, мирно кишащая садами и плодами, кажется какою-то страною замков и башен...

Теперь эти башни – только сторожки от зверей и птиц, от соседских воришек, иная, однако, была их роль еще немного лет тому назад, среди страны, по которой хищные кочевники бродят до сих пор, как мадианитяне во дни Израиля.

***

Город Вифлеем высится на заднем краю этой плодоносной котловины, вырезая на голубизне неба, по высокому гребню скалы, характерные плоскокрышие домики и башни свои, в упор облитые бледно-розовым золотом вечерних лучей солнца... Они вырисовываются этою огненною кистью по своему голубому фону нежно и тонко, как чудная акварель на слоновой кости.

Никакая другая минута и никакая другая картина не могла бы быть более кстати, при первой встрече нашей с колыбелью Спасителя, при первом впечатлении нашего сердца от того священного места, где совершилось самое радостное событие христианской истории...

Мирный город яслей Христовых, древняя вотчина Давида, сиял перед нашими глазами, словно каким-то светом не вечерним, во все примиряющих лучах заходившего солнца, поднятый в торжественную чистоту голубого неба, над стихшею красотою земли.

«Свете тихий, святыя славы»

Казалось, слышалось в воздухе.

Этот светлый и радостный вид самого Вифлеема, и эта плодоносная, полная многолюдства, окрестность его, так же точно идут к городу рождения Спасителя мира, как мрачные стены Иерусалима и безжизненная пустыня голых скал, облегающая их кругом, идут к городу гонений и казни Христовой.

Влево от нас, как бы у подножия Вифлеема, в таком же тихом сиянии заката, вырезаются из густой зелени садов беленькие домики Вет-Сахура, где, во дни евангельские, вифлеемские пастухи стерегли свои стада, и где, по преданию, ангелы возвестили им рождение Божественного младенца...

А лошади наши все скорее и скорее бегут по гладкой каменистой дороге, поспевая за турецким стражником.

Вот уже весь Вифлеем развернулся перед нами и над нами. Большой дом кармелитских сестер милосердия виден прямо на самом господствующем месте города. Католики везде заслоняют своею щедростью и своею предприимчивостью малоподвижного и скудного грека...

Толпы горожан, в праздничных костюмах, высыпают далеко за город, подышать вечерним воздухом и насладиться красотою заката.

Это сплошной альбом молодцов, красавцев и щеголей...

Хотя это все арабы, но они отстояли свое христианство с апостольских времен, не смотря на теснейшее соседство с гнездом ислама, с арабскими халифами и турецкими пашами. Как будто сила священных воспоминаний христианства в этой колыбели его была упорнее и непобедимее, чем где-нибудь в ином месте, вдали от яслей гроба Христова.

Впрочем, это арабы только по языку и по одежде. Какая кровь течет действительно в их жилах, после бесчисленных исторических катастроф и бесчисленных этнографических нашествий, – кровь ли евреев, финикиан, сирийцев, или греков, – этого не распутает ни один историк, ни один ориенталист. Более всего, кажется, в типе вифлеемском удержались прекрасные и строгие черты античного грека, грациозность его поз и движений, его смелость и талантливость...

Мы просто загляделись на эту толпу разодетых красавцев и красавиц... Они двигались навстречу нам, пешие и конные, с веселым говором, песнями, смехом.

Ярко-желтые, затканные золотом, шали были увиты на их головах в высокие живописные тюрбаны; ярко-красные и ярко-голубые куртки и туго перетянутые бешметы, расшитые золотом и разноцветными шнурками, охватывали их рослый стан, а на одно плечо были наброшены с грациозною небрежностью темные плащи на красном подбое, тоже хитро расшитые по углам...

Свободным и изящным движением, как истые потомки эллинов, забрасывали они на плечо свободные концы своих мантий... Кони их разукрашены еще пестрее, еще наряднее всадников... Конь здешний – сам по себе картина, от которой не оторвешь глаз; но когда он идет под удалым наездником, согнув кольцом могучую шею, горячась от нетерпения и погрызывая стальные кольца мундштука, когда кровью налитые глаза гневно сверкают и пугливо косятся из-под нависшей на них волнистой чолки, из-под мотающихся над ними целою сетью разноцветных махров и кистей красно-золотой узды, когда щучий оскал его насквозь просвечивающих розовых ноздрей трепещет нервною дрожью и слегка дымит от сдержанного внутренняя жара, а сухие, художественно выточенные, ноги, твердые и сильные, как сталь, звонко чеканят своими изящными копытами камни дороги, – тогда он делается хорош и типичен до совершенства... Хорош он и типичен именно в этом своем диковоинственном уборе, еще всецело дышащем наивною удалью средневековых сарацинов, вкусами пустыни, идеалами бедуина; весь обвешанный кругом, как красавица дева своими монистами, и на широкой мускулистой груди, и под шеей, и над главами, и с каждого угла чепрака, и даже по краям подбрюшной попоны, которой никто не носит, кроме арабского коня, – целым висячим и мотающимся лесом ярких мохнатых кистей...

Он сам кажется от них каким-то мохнатым и пестрым зверем, исполненным воинственного задора...

Рядом с этими конями-львами, рядом с этими молодецкими тюрбанами наездников, девы и жены Вифлеема кажутся еще прекраснее... Все они рослы и статны, все они веселы и сильны, все они богато одеты и ярко расцвечены,.. Синие и красные одежды, широкие рукавчики рубах желтого шелка с красными и зелеными полосками, торчащие из-под узеньких рукавов курточек, золотые монеты на шапочках и целомудренные белые покрывала времен Богоматери, – вот их наряд...

Они не только гуляют в этот час по дорогам окрестности, но и наполняют улицы Вифлеема, сидят живописными группами на плоских крышах домов, на каменных оградах своих цветущих садиков, окруженные толпами таких же глазастых детишек, и созерцая оттуда сверху, как из комфортабельных ложь театра, наше медленное шествие в город Давида...

Вифлеем сейчас же открывает перед вами свою издревле прославленную промышленность: мы проезжаем целые улицы маленьких лавок, набитых разным изделием из перламутра, слоновой кости и различных драгоценных деревьев юга... Мальчишки, старики и женщины на дают вам прохода, тыкая вам под нос, размахивая перед вашими глазами бесчисленными пасмами всевозможных четок, образков, крестиков и фотографических карточек святых мест. Вифлеем в этом отношении – одна громадная фабрика для Иерусалима и целой Палестины, точно так же, как окрестность его – житница и сад бесплодного Иерусалима.

***

Но вот мы уже подъехали, возбуждая всеобщее любопытство узенькой вьющейся улочки, к обширным строениям греческого монастыря.

Никакая колокольня, никакой пятиглавый или даже одноглавый собор в обычном нашем православном духе не отличает этой древней святыни Вифлеема, воздвигнутой над яслями Спасителя, от массы таких же плоскокрыших домов и низеньких, будто робко притаившихся купольчиков Давидова города; издали даже не подозревал бы, что тут резиденция митрополита и славные древние храмы царицы Елены.

***

После нескольких минуть непонятных нам переговоров драгомана с монахом привратником, мы медленно въехали, стуча копытами о камни, под темные ворота наружного корпуса, во внутрений двор монастыря, окруженный несколькими ярусами террас и лесенок... Монах остановил нас у входа в митрополичьи покои, и просил от имени митрополита – пожаловать к нему...

Как ни казалось нам, с непривычки странным и неудобным являться в гости к такой важной духовной особе прямо с седла, так сказать, не стряхнув еще с себя дорожной пыли, однако приходилось покориться в чужом монастыре чужому уставу...

В палатах митрополита. – Храм царицы Елены. – Пещера Рождества Христова. – Магометанские охранители Яслей Спасителя. – Беседа с митрополитом. – Иноческая трапеза. – Обедня в св. вертепе. – Русские богомольцы. – Отъезд. – „Долина пастырей.

Поднявшись по лестнице, мы очень скоро очутились в полутемной приемной вифлеемского владыки. Она была убрана совсем по-восточному, в коврах и тахтах. Митрополит Анфим сидел под единственным широким окном, на диванчике, в глубине комнаты, в той же одежде греческого монаха, в какой я видел и патриарха Никодима, в такой же шубке на меху, в такой же к верху расширенной низенькой черной камилавке. Справа и слева от него, на лавках, покрытых коврами, чинно сидели православные арабы в тюрбанах и наши русские богомольцы разного вида и звания...

Митрополит беседовал со всеми просто и ласково; одни уходили, другие приходили, совершенно свободно, как к себе в дом; кто кланялся владыке в ноги, кто обнимался с ним и целовался братским поцелуем. Хотя все это только внешность, за которою не всегда скрывается подходящая сущность дела, но, тем не менее, на нас, непривычных к такой доступности для народа и к такой простоте обращения наших русских иерархов, это свободное, ничем не стесненное общение паствы со своим верховным пастырем, как детей с отцом, произвело самое отрадное впечатление и невольно перенесло нашу мысль к далеким векам, когда скромная и тесная община последователей Христа еще действительно составляла единое стадо вокруг единого пастыря, когда жемчужные митры и золотые фелони византийских императоров еще не обособляли в какую-то замкнутую церковную аристократию земных наместников смиренного Божественного Учителя, родившегося в яслях вифлеемской пещеры, и омывавшего собственными руками пыльные ноги своих учеников.

Владыка поднялся к нам навстречу, осенив нас крестным знамением.

– Благослови Господь и Его святая Матерь ваш приезд в священный град Вифлеем! – сказал он чисто русским языком, едва сохранявшем иностранный оттенок. – Милости просим в наш убогий дом...

Он указал нам место рядом с собою на диванчике.

– Издалека-ли изволили пожаловать? Из Москвы или Петербурга? – спрашивал он нас. – Долго думаете пожить в нашем святом граде?

Владыка огорчился, услышав от меня, что завтра мы уже должны двинуться дальше по маршруту нашего путешествия, и убедительно уговаривал нас не торопиться, а пожить в Вифлееме и познакомиться основательно со всеми его святыми местами.

Между тем, перед нами уже вырос словно из-под земли черный послушник, держа обычный поднос с холодною водою, вареньем и ароматическим арабским кофеем.

Мы побеседовали с радушным хозяином о том, с какою целью, куда и откуда едем, и расспросили его подробно обо всем, что нас интересовало в Вифлееме.

– А вот отдохните немного с дороги, покушайте чайку, а там я к услугам вашим. Я сам покажу вам все, что у нас есть замечательного... обещал нам владыка. – Впрочем, погодите минуточку; я вам дам пока описание Вифлеема, которое вас несколько подготовит к осмотру наших святынь.

Митрополит направился в свой кабинет, и через несколько минут, вынес нам оттуда книжечку на русском языке, переведенную не совсем, впрочем, толково с греческого: «Описания вифлеемских святынь и вифлеемской истории» Вениамина Иоаннида.

Нам отвели две большие комнаты, с отличными кроватями под кисейными пологами и со всеми необходимыми удобствами. К услугам жены тотчас же явилась благопристойная старушка, с благозвучною и степенною речью володимирки, искренно обрадовавшая нас этим неожиданным отзвучием на дальней чужбине дорогой покинутой родины...

Старушка рассказала нам, что она пришла в Палестину без рук и ног, 5 лет мучилась так, и наконец, исцелилась, и добровольно посвятила себя уходу за богомольцами; хоть и хорошо живется на матушке Рассее, хоть и манит ее временами повидать своих родных и старое пепелище, но от святых мест она отойти теперь уже не в силах, и молит Бога, чтобы он сподобил ее сложить свои косточки там, где родился и пострадал сам Господь.

Только что мы обмылись, отдохнули, напились не спеша отрадного русского чайку, как явился служка и пригласил нас к владыке.

Митрополит встретил нас уже в длинной митрополичьей мантии, с панагией на груди, с посохом в руке... На голове его был надет, вместо греческой камилавки, русский монашеский клобук с черным покрывалом...

Вот, теперь отдохнули, можно и храмы осмотреть! – ласково предложил он нам, направляясь к двери.

Перед ним шли иноки со свечами и крестом, а за ним мы.

Впрочем, мы оказались не одни: целая толпа простых богомольцев и богомолок, заранее поджидающая подобных случаев, собралась словно по сигналу и отправилась следом за нами.

Мы спустились сначала во двор, и подошли к большому зданию, с круглою башнею напереди...

Это еще постройка царицы Елены! – объяснил нам митрополит; – храм был не раз ограбляем и разрушаем, но первоначальные стены, все-таки, уцелели...

Мы вошли в громадный неф византийской базилики, построенной правильным четырехконечным крестом. Длинный западный конец креста теперь отделен стеною от остального храма и представляет из себя какую-то пустынную галерею, почти ничем не напоминающую храм...

Но среди этого запустения – царственная грандиозность постройки сразу дает себя знать. 44 коринфкие колонны, из многоцветного порфира, четырьмя рядами поддерживают высокие своды притвора. Большие куски драгоценной мозаиковой живописи, когда-то сплошь покрывавшей стены этого богатейшего и славнейшего из палестинских храмов, еще уцелели в разных местах, вмазанные в грубую белую штукатурку. Но узорчатые мраморы пола уже давно выломаны святотатственною рукою магометанина и унесены на украшение каирских дворцов и омаровой мечети Иерусалима...

Впрочем, сам храм Рождества Христова, отделенный стеною от притвора, выстлан белым мрамором и украшен очень богато, но его золото, мраморы и живопись, большею частью, уже позднейшего времени; митрополит указал нам между прочим, на богатый золотой оклад, пожертвованный нашим известным путешественником по святым местам А. С. Норовымъ; митрополит Анфвим хорошо знал и его, и позднейшего нашего писателя-паломника А. Н. Муравьева.

Купол над главным храмом с артистическим искусством связан из громадных кедровых бревен и покрыт свинцовыми листами, а наверху его стен, особенно в алтаре, еще уцелело довольно много мозаиковых фигур и надписей, которых не успела вполне уничтожить варварская рука фанатиков. Фигуры эти изображали некогда все родословие Христа и все соборы православной церкви, вселенские и поместные.

Из надписей же можно узнать, что бесценная мозаиковая одежда, которою были покрыты, как одною сплошною ризою, стены великого храма, была устроена жертвами византийского императора Мануила Комнена, в XII столетии, когда Палестиною владели еще христианские короли-крестоносцы.

«Окончилось настоящее дело рукою Ефрема монаха – историографа и мусиатора (т.е. мозаичного мастера), в царствование Мануила великого царя Багрянородного Комнина и во дни великого господина Амория и преосвященного епископа святого Вифлеема господина Рауля, в лето 6677, индикта 11», гласит уцелевшая мозаиковая греческая надпись.

Другая замечательность храма, также глубокой исторической древности, это – громадная восьмиугольная купель или крещальница, высеченная из того же порфира, из какого сделаны колонны храма. Очевидно, она относится к VI веку, ко временам императора Юстиниана, который повелел устроить на месте старой церкви царицы Елены новую церковь, «превосходящую красотою своею все прочие церкви в Иepyсалиме».

Крестоносцы в 1099 году застали еще в Вифлееме этот знаменитый храм Юстиниана. Балдуин, второй король иерусалимский, венчался в нем короною Готфрида.

Из большого храма идут разные таинственные ходы, как в каком-нибудь романтическом замке, в монастыри: греческий, латинский, армянский, примыкающие к нему с разных сторон. Кроме того, две узкие и крутые лесенки спускаются по бокам алтаря в пещерный храм яслей Христовых, – эту величайшую святыню Вифлеема... Сам алтарь верхнего храма помещается как раз над сводами святой пещеры.

Монахи зажгли свечи, и с пением псалмов, стали сходить вниз по лестнице, предшествуя своему владыке. В безмолвном благоговении и мы опускались вслед за ними...

Тесная и темная утроба скалы, в которой мы вдруг очутились, была залита светом, пылала и трепетала огнями...

Сначала и не разглядишь ничего, кроме целого леса висящих и горящих лампад, сверкающих серебром и золотом, как раз над вашею головою... Низких сводов пещеры не увидишь сквозь эту теснину паникадил...

Но самый очаг огня и света пылает внизу, в конце пещеры, в круглом углублении ее, между двумя лесенками... Там мраморная доска престола осеняет собою низкую нишу, увешанную золотыми лампадами, и под ними, облитую их ярким сиянием, другую доску белого мрамора, одевающую грубое каменное ложе, на котором 19-ть веков тому назад родился Искупитель мира...

Большая серебряная звезда, искрящаяся алмазами, в напоминание евангельской звезды, путеводившей халдейским волхвам, окружает круглое отверстие посреди мрамора, сквозь которое чернеет дикий камень священного ложа...

К этому-то черному камню Рождества Христова и прикладываются повергающиеся перед ним во прах богомольцы...

Другое, более просторное углубление пещеры, с ее южной стороны, образует целый маленький придельчик, в который спускаются еще по 3-м ступенькам... Там, направо, беломраморные ясли, с изваянною над ними драгоценною звездою, устроенный взамен подлинных яслей Спасителя, издавна перенесенных в Рим...

Налево – маленький престол, обозначающий место поклонения волхвов... И конечно, везде и отовсюду горящие лампады... Мраморы, покрывающие стены пещеры и ее обоих альковов, одеты еще, во избежание сырости, старинными волоченными кожами тонкого рисунка, по которым написаны события евангельской истории, а в глубине ниш, над мраморными досками, стоят характерные древние иконы, написанные по золотому фону каким-то огненно-красным колером, который так подходит к общему огненному тону этих священных ниш, сверкающих своими бесчисленными лампадами, своим золотом, серебром, мраморами.

Митрополит стал служить по-русски молебен о нашем здравии пред ложем Богоматери и по-русски же прочел евангелие о Рождестве Христовом.

Небольшая кучка молящихся окружала нас.

Но я как-то рассеянно вслушивался в слова молитвы. Сердце и голова были слишком полны впечатлением окружающего и воспоминаниями давно протекших веков. Не верилось, что ты, житель щигровских полей, цивилизованный гражданин XIX века, стоишь в том самом священном вертепе библейского Давидова города, о котором пророчествовали пророки Израиля, в котором почти 2000 лет тому назад приютились бедные галилейские странники Иосиф и Мария, и где совершилось величайшее событие древних и новых времен, перевернувшее судьбы целого человечества.

Фантазия моя, возбужденная своеобразностью всего, что я видел кругом, рисовала, вместо этих ярких огней и громкого звука псалмов, вместо золотых одежд и блеска полированных мраморов, темную пещеру, в которой бесшумно жуют свое колючее сено развьюченные ослы, в открытую дверь которой глядит со своей бесконечной выси темное и мягкое, как синий бархат, усеянное звездами палестинское небо... А в глубине этого черного вертепа, в суровой колыбели своих каменных яслей, сияющий неземною красотою – младенец Христос, и наклоненное над Ним, в лучах умиления, бледное лицо Матери-Девы, как умела изображать его на своем волшебном полотне поэтически-нежная кисть Корреджио...

«Бысть во дни тыя, изыде повеление от кесаря Августа написати всю вселенную. И идяху вси написатися, кождо во свой град. Взыде же и Иосиф от Галилеи, из града Назарета во Иудею, во град Давидов, иже нарицается Вифлеем, зане быти ему от дому и отечества Давидова, написатися с Мариею, обрученною ему женою, сущею непраздною», повествует евангельский летописец.

Бедным галилейским странникам не отыскалось места в гостинице маленького городка, среди наплыва народа. Пришлось довольствоваться конюшнею гостиницы, и ясли осла обратить в ложе будущего Искупителя мира.

«И положи Его в яслях», коротко и просто сообщает евангелист, – «зане не бе им места во обители».

Пещеры служили тогда обычными конюшнями для вьючного скота, ослов и лошадей.

Дворы, обнесенные каменными стенами, с фонтаном посредине, с крытыми навесами кругом, с добрым огнем, который можно было разложить прямо на каменном помосте, без печей и каминов, были бесхитростными гостиницами того времени, среди которых безопасно ночевали, запершись на запор, палестинские торговцы и богомольцы...

Taкиe первобытные караван-сараи сохранились еще до сих пор во многих местах по пустынным дорогам Палестины и Самарии. Есть даже и такие, где весь комфорт ограничивается тенью пяти, шести старых деревьев, осеняющих горный ключ, да низенькою оградою из набросанных друг на друга камней, через которую может перешагнуть человек, но которой все-таки несколько пугается неопытный лесной зверь...

В такой гостинице, обыкновенно устраиваемой каким-нибудь благочестивым жителем, всякий себе хозяин, и всякий пользуется ею, как водою и воздухом Божьего мира, не платя никому никакой пошлины за это право убежища...

По всей вероятности, только таким даровым приютом Божьим мог воспользоваться в Давидовом городе и бедный назаретский плотник, пришедший издалека, пешком, «записаться в ревизию» на своей родине.

Пещера, ставшая колыбелью Спасителя, с первых же дней христианства сделалась святынею христиан. Эдикт языческого императора Адриана, во II-м веке нашей эры, уже обращает на нее свое подозрительное внимание, и повелевает присоединить к таинствам храма Адониса, любовника Венеры, «пещеру, в которой в первый раз заплакал Христос», и куда верующие ежегодно притекали толпами для поклонения месту Рождества Спасителя. Иустин философ и Ориген, христианские писатели того же II-го века, собственными глазами видели эту пещеру Рождества, и свидетельствуют о ней в своих писаниях... Тогда эта пещера была еще за пределами города и открыта кругом, пока, в век торжества христианства, при Константине равноапостольном, царица Елена не устроила над нею великолепного храма и не наполнила пустынный и темный вертеп царственным убранством.

Ложе Богородицы – в исключительном владении греков, которые устроили над ним свой престол, дозволяя служить на нем только близким к православной церкви армянам. Армяне же устроили свой отдельный предел в большом верхнем храме царицы Елены, слева от греческого алтаря.

А колыбель Спасителя, со своими яслями и местом поклонения волхвов, издревле отвоевана католиками, которые не допускают пользоваться престолом Рождества Христова.

Точно так же ревниво разделены между греками, армянами, католиками и другими исповеданиями лампады, висящая на сводах пещеры.

Каждая нация и каждая вера отстаивают чуть не с оружием в руках свое право иметь в святом ее вертепе то или другое число лампад...

Во времена королей-крестоносцев, католики было совершенно завладели одни вифлеемскими святынями, и только спустя много веков, иерусалимскому патриарху Софронию удалось, с помощью своих константинопольских связей, и особенно усердием православных государей валашских, вырвать у католиков большую часть вифлеемских святынь.

Законный повод к этому подала, впрочем, нетерпимость самих латинян, не захотевших допустить иерусалимского патриарха приложиться к яслям Спасителя в самый день Рождества Христова.

С тех пор участие католиков в вифлеемских святынях сделалось второстепенным. Большой храм царицы Елены и главная часть пещеры Рождества остались исключительно в руках греков, и католики, чтобы сообщаться из своего монастыря с принадлежащими им яслями Христовыми, должны проходить по узкому длинному подземелью, через особую, всегда запертую на ключ, дверочку, а не имеют права спускаться из большого верхнего храма...

Подземелье, о котором я упомянул, интересно и само по себе.

В нем есть несколько пещер с престолами и часовнями... В одной пещера показывают вам за железною решёткой кости младенцев, загубленных Иродом во дни Рождества Христова. В другой – католический престол Иосифу, обручнику, который, по преданию, жил здесь, укрываясь от гонений Ирода, пока ангел не указал ему путь в Египет. Далее идут пещеры, где жил знаменитый подвижник и отец церкви, святой Иероним, неутомимо боровшийся против ересей, особенно почитаемый католиками..

Ему посвящена теперь целая подземная церковь, а в соседстве с ним – пещеры ученика его Евсевия, и двух верных учениц его, Павлы и Евстохии, спасавшихся, подобно своему великому учителю, под сенью святого вертепа.

Вместе со своими таинственными подземельями, переходами, пещерами, со своими монастырями, и храмами, вифлеемская святыня представляет собою какую-то своеобразную разноплеменную лавру, крепко огражденную извне, осажденную всем равно враждебным исламом, и вместе с тем ведущую свою внутреннюю междоусобную борьбу в тайниках своих древних святынь, укрытых в недрах земли...

Горько непривычному наблюдателю от этой несмолкающей и не смиряющейся вражды христиан друг к другу. Взаимная ненависть и рознь людей, именующих себя последователями Христа, нигде так не возмущают, как здесь, над самою колыбелью учителя любви и братства.

Своими догматическими распрями, своею мелочною завистливостью и нетерпимостью ученики Христа отшатнулись друг от друга, как от зачумленных, замкнулись каждый в своем отвоеванном угле, грозя и не доверяя друг другу, размежевали, как улицы приступом взятого неприятельского города – каждый уголок своей мирной общей святыни, и таким образом, как некогда распинателями Христа, разодран на части тот нешвенный хитон Его ученья, которым Он хотел одеть, словно одним теплым объятием отеческой любви, все человечество, не различая в нем эллина от иудея и раба от свободного.

Самою наглядною и самою оскорбительною иллюстрацией этих противохристианских взаимных отношений христиан – служит, конечно, тот черномордый и босоногий турецкий часовой, который, с видом презрительного покровительства, важно расхаживает, ружье на плече – и там наверху, перед мраморным алтарем Елены и Юстиниана, и здесь внизу, в священном вертепе, у ложа Богородицы.

Когда митрополит читал нам трогательные страницы евангелия, и толпа богомольцев пристыла благоговейным ухом к простым и чудным словам священного сказания, турецкий капрал с двумя рядовыми, гремя штыками, спускался по лестнице, для смены часового: не стесняясь церковною службою, он спрашивал пароль и давал команду, и тут же в самом патетическом месте евангельского рассказа, две черные обезьяньи хари, как две капли воды похожие на черных муринов монастырских легенд, растянулись под самым престолом, тыкая своими орангутанговыми лапами в бриллианты священной звезды, которые каждый часовой обязан по счету сдать сменяющему его товарищу. Я едва воздержался от искушения схватить за шиворот и вышвырнуть вон, как грязную тряпку, эти возмутительные эфиопские фигуры, очевидно мнившие здесь себя господами и повелителями нечестивых христианских собак.

После молебна мы долго беседовали с митрополитом Анфимом, прогуливаясь по большой террасе Монастыря, заменяющей кровлю.

Вечер совсем уже надвинулся, но с высоты монастырской кровли еще хорошо можно было разглядеть, стихший у ног моих, древний город Давидов и его ближайшие окрестности.

Когда я высказал свое негодование на оскорбительное вмешательство турецких солдат в святыни христианства, митрополит скептически улыбнулся.

– О, что вы! сказал он. Вы глубоко ошибаетесь. Турецкий солдат – единственная у нас гарантия мира и безопасности. Если бы не военные караулы при всех наших драгоценных святынях, поверьте, они давно были бы уничтожены или похищены. Вы и не подозреваете, какая глубокая вражда и взаимная ненависть разделяют здесь христианские исповедания.

Магометане – наши друзья и союзники, сравнительно с католиками или лютеранами. Те только и мечтают о том, как бы отнять у нас что-нибудь, как бы вытеснить нас откуда только можно. А тут еще армяне, копты, сирийцы! Все друг другу завидуют и готовы растерзать какую угодно святыню, чтобы только она не доставалась другим. А уж особенно все злы на нас, греков, досадуя, что мы успели сохранить в своих руках более, чем другие. Но ведь они забывают, что это старое греческое царство, которое вправе иметь здесь свое наследие; к тому же, и сами турки сжились с нами давно, и доверяют нам, как своим старинным подданным, гораздо более, чем другим нациям. Выведите завтра турецкий караул из святой пещеры, и я ручаюсь вам, что между греками, армянами и католиками сейчас же начнется свалка...

Сколько я ни спорил, как ни доказывал своему собеседнику несовместимость с христианством такой политики вражды и борьбы, митрополит утверждал свое и повторял, что ислам далеко не такой враг православию, как латинство или лютеранство.

Вообще митрополит Анфим оказался опытным политиком: он знал все сложные отношения между собою европейских держав, Порты и России, метко характеризовал политических людей и отлично понимал значение и игру событий. Как и патриарх Никодим, он был переполнен враждебностью к латинству и уличал его в самых низких интригах против православия. По его словам, особенно французы из кожи лезли, чтобы с помощью Англии подорвать греческое и русское влияние в Палестине. Они не жалеют на это ни денег, ни трудов, ни дипломатической хитрости. Они убеждены, что святые места куплены кровью их отцов еще со времен крестовых походов, и добиваются поэтому овладеть ими всецело. На берлинский конгресс французы отправили своих уполномоченных только после того, как заручились согласием всех держав, что не будет возбуждено никакого разговора о святых местах, и что державы гарантируют в этом отношении полное status quo.

– Оттого-то такая великая победа православной России, такой небывалый еще разгром Турции окончились ровно ничем для святых мест Палестины!

Митрополит – грек родом, с острова Тиноса, и сохранил на своем еще не старом подвижном лице национальное выражение хитроумного Улисса. Он первый сановник церкви после иерусалимского патриарха, очень богат и влиятелен, и считался во время моего пребывания в Палестине вероятным кандидатом на престол антиохийского патриарха. Он уже 40 лет как в Палестине самоучкою выучился от русских паломников говорить, читать и писать по-русски, и успел познакомиться со всеми выдающимися русскими деятелями, когда-либо посещавшими Палестину.

Кроме него, есть только один самостоятельный митрополит в иерусалимской церкви – назареткий, да архиепископ акрский. Остальные митрополиты и епископы – иорданский, газский, петры-аравийской, фаворской – только почетные титулы без доходов и без епархий, и носители этих исторических титулов проживают в Иерусалиме при патриархе.

Впрочем, и вифлеемские митрополиты не особенно давно перенесли свою резиденцию в Давидов город.

При Муравьеве, в 30 году настоящего столетия, вифлеемский митрополит тоже проживал в Иерусалиме, и только один раз в год, на Рождество Христово, являлся служить в святой Вертеп. Во всем вифлеемском монастыре не было ни одного монаха, а одинокий игумен этого монастыря постоянно жил в более близкой к Иерусалиму обители св. Ильи пророка (Мар-Элиас); одни только арабские священники служили обедни деревенским богомольцам на подземном престоле Рождества.

Я выразил митрополиту свое удовольствие и удивление, что архипастыри иерусалимской церкви, начиная с патриарха, так доступны простому народу и ведут простой и, деятельный образ жизни.

– Мы живем на земле, освященной стопами Христа и проникнутой памятью Его дел, – скромно ответил мне митрополит. – Поэтому должны следовать примеру Христа и, как Он, быть постоянно с народом, держать себя в смирении и бедности. Кроме часов сна и еды, все часы моего дня отданы нуждающимся во мне... Я принимаю всех, всегда и везде... Это наша обязанность... К тому же, если бы мы не были внимательны к поклонникам, ни один христианин не пришел бы к нам в Палестину. Мы тут их единственные покровители и защитники... Особенно мы обязаны гостеприимством к русским странникам: русские почти одни поддерживают святые места, греки и валахи слишком бедны и оттуда почти не бывает поклонников...

Впоследствии я слышал от прислуживавшей нам русской женщины, что к митрополиту Анфиму постоянно ходят за советом, судом и помощью, не только христиане, но и арабы, и турки...

Служка принес нам на террасу поднос со стаканчиками и двумя графинами... Митрополит выпил полстаканчика водки, сильно разбавив ее водою, и пригласил выпить и меня.

Это необходимо перед ужином, – уверял он; но так как я не пью водки ни в каком виде, то, конечно, отказался. Жена хотела удалиться в свою спальню, ссылаясь на усталость, но радушный хозяин ни за что не позволил ей уйти без ужина.

Ужин был накрыт в столовой митрополита совершенно по-русски.

Кроме нас с владыкою, за стол явился местный игумен и молодой дьякон, бывший регентом певчих.

Келейник прочитал вслух греческую молитву, митрополит благословил трапезу, и мы уселись за простой, но сытный и здоровый ужин. Тут были яйца всмятку, овечий сыр, говядина с капустою, доставляемою монастырю из его собственного сада в Иерихоне, жареные цыплята, рис с лимоном, и вместо десерта, огурцы и апельсины... Белое вифлеемское вино, вкусное и чистое как слеза, дополняло эту обильную трапезу.

Признаюсь, я очень удивился, видя, как спокойно вифлеемский владыко и его смиренный игумен убирают говядину и цыплячьи косточки.

Я сначала осведомился осторожно: назначают ли в Палестине архипастырей непременно из черного, а не из белого духовенства? Оказалось, что только из черного.

– В таком случае, как же вы едите мясное, преосвященный? Разве у вас монахам не запрещается? – полюбопытствовал я.

– У нас нет этого обычая, спокойно – объяснил мне митрополит. – У нас все едят мясное, пост состоит в умеренности, а не в выборе пищи...

Ужин прошел в оживленной и разнообразной беседе, которую немало поддерживала прозрачная янтарная струя вифлеемского нектара.

После благодарственной молитвы владыка обратился к нам с маленьким ораторским приветствием, выражавшим пожелание видеть нас еще раз в Вифлееме.

К утрене он разрешил нам не приходить, а приказал нас разбудить только к ранней обедне. Мы удалились в свои апартаменты, едва держась на ногах от усталости, и я с особенною нежностью поглядывал на мягкие пуховики и многоэтажные подушки своего грандиозного ложа...

Но женщины всегда способны пристыдить малодушие мужчины; у них всегда окажется лишний против нас запас энергии, если не сил.

В то время, как я, с детскою нетерпеливостью и с детским увлечением, отдавался сладким объятиям одеяла и подушек, жена моя, в другой комнате, только-что открывала двухчасовой торг с каким-то догадливым артистом и коммерсантом Давидова города, который уже давно поджидал ее здесь с целым магазином перламутровых, костяных, деревянных и всяких других резных и точеных изделий вифлеемской специальности...

Долго мерещилось мне во сне смутно долетавшие до меня досадные звуки этой полунощной торговли, но, наконец, я провалился словно сквозь землю, и уже не слыхал ничего, не грезил ни о чем...

Нас подняли в 4 часа утра. В половине пятого мы уже спустились, сопровождаемые келейником митрополита, в подземную церковь. Множество русских богомольцев и богомолок уже толпилось там, записывая на просфорах родные имена, покупая свечи... Но и арабских тюрбанов, арабских полосатых плащей – набилось немало. Вифелеемские арабы почти все сплошь христиане, но из них католиков все-таки большая половина – 3,500 на 3,000 православных...

Впрочем, и вся-то столь торжественно звучащая вифлеемская епархия заключает в себе только 4,000 душ, т.е. кроме Вифлеема – 1,000 душ в соседнем приходе Бет-Сахура, или «церкви пастушков»...

Митрополит Анфим стоял в стороне, на маленьком коврике, с архиерейским посохом в руках, и хотя сам не служил обедню, но принимал в ней постоянное участие, то чтением евангелия, то громким изложением символа веры, то благословением народа и раздачею ему просфор. Певчие, со своим регентом-диаконом, по тесноте церкви, стояли на ступеньках лестницы. Они пели безжалостно режущим ухо, унылым напевом, не имеющим ничего общего с торжественными и стройными звуками русской церковной песни. Иеромонах-грек, в розовой шелковой ризе, служил обедню перед ложем Богоматери. Ниша под престолом, со звездою Рождества, была задернута кисейною занавеской. Обедня шла вообще по-гречески, но некоторые ектении и молитвы говорились то по-русски, то по-арабски, для утешения русских и арабских богомольцев.

Апостола прочли на всех 3-х языках; русская богомолка- монашка по-русски, араб – по-арабски, грек-причетник – по-гречески. Евангелие прочел сам митрополит твердым и правильным русским языком. В Вифлееме, очевидно, пользуются гораздо разумнее, чем у святого гроба, возможностью привлечь к церкви поклонников Палестины понятными для них и радостными для их сердца молитвами на родном языке. Эта общая служба на разных языках перед богомольцами разных племен и стран так живо переносила мое воображение в первые времена христианства, когда всякий воспевал Бога, как умел и как мог, когда еще не была забыта основная идея Христова учения о всемирном братстве людей, и имя Христа создавало вокруг себя действительно одну церковь из разных племен и наречий земли...

Не одно это переносило меня, в этой подземной церкви, к первобытным временам и первобытным идеям христианства. Передо мною была сама колыбель христианской церкви, ее первый образец и источник... И вот, я поучался, каким был этот священный образец... Устроен ли он по-гречески, по-русски, по-римски, по-немецки или по-армянски? Оправдывает ли он горделивые притязания на чистоту древних преданий той или другой современной церкви нашей? Не указывает ли он, как нужно строить алтари, как ставить престолы, какого вида иконам можно поклоняться, какое число просфор следует класть, и как требуется складывать персты крестного знамения?

Да, он указывает все это ясно и убедительно...

Посещение палестинских святынь, прикосновение к памятникам первобытного христианства, невольно поправляет и обличает близорукую односторонность и мелочное самонадмение враждебно обособившихся вероисповеданий нашего современного христианства.

Да! здесь, в этом глубоком вертепе скалы, в смиреной тишине и мраке, где зародилось христианство и откуда оно поднялось потом, как торжествующее солнце на высоту небес, заливая весь мир теплым светом, везде сея новую жизнь, здесь передумаешь многое и поймешь многое.

А прежде всего здесь поймешь великий исторический смысл той братской общины, которая сплотилась вокруг рожденного в яслях Спасителя своего, призывавшая к себе всех труждающихся и обремененных, всех плачущих и нищих духом, всех кротких и чистых сердцем, всех алчущих и жаждущих правды...

Вот они предо мною, живые, как в апостольские времена, такие же пыльные, такие же грубые в своей простодушной деревенской обстановке, безраздумно перенесенной ими через моря и горы, через тысячи верст, в другую часть света, к другим народам, под другое солнце, – все эти нищие духом, все эти обремененные и труждающиеся.

Такими же были они, когда слушали проповедь на горе и вытягивали мрежи Генисаретского озера.

Спросите их, откуда пришли они, и как они пришли? Вот старик – раскольник из Вятки или Вологды, весь зашитый в ваточный изодравшийся кафтан, которого он не снимал уже 4-й месяц. Он перекрещен словно солдатскими перевязями с плеча на плечо белыми тесьмами тяжелого ранца, и худые иссохшие ноги его отекли как подушки...

Вот изнеможенная маленькая бабенка, с клюкою в руке, с страданием и болью, застывшими в морщинистых складках ее давно отцветшего, но терпкого лица. Она не хотела умереть, не поклонившись христовым страданиям, и прибрела сюда христовым именем, одолев все, пересилив все беды. Вон и домовитый хозяйственный мужичек, пасечник и маслобой, обросший бородою, как медведь шерстью, и как медведь насквозь еще пропитанный лесною дичью, тоже привалил сюда, зашив в подкладку лежалые деньжонки, неожиданно взбуровленный в самой глубокой глубине своего грубого нутра чудесными рассказами богомольца-странника.

Все они здесь, в Палестине и в Египте фараонов, и в турецком Царьграде, среди полосатых бедуинов и разноцветных греков, остаются во всем своем домашнем, грязном, вонючем, неуклюжем, как одела их еще костромская или калужская баба, провожая через сугробы снега, без малейшей попытки приноровить свой костюм к условиям климата, места, времени года, в тех же валенках и ваточных куртках под бараньими полушубками, которые одни только сбросили они теперь с плеч под сорокаградусным припеком южного солнца.

Без всякого стеснения повыпустили они из под курток свои потные рубашки и пояски с гребешками, и никому из них даже в голову не приходит, чтобы в какой бы то ни было обстановке, на чей бы то ни было взгляд, могли показаться неуместными, некрасивыми или неприличными их доморощенные вековечные наряды.

Эта безраздумная и непоколебимая вера в себя и во все свое – придает человеку какую-то особенную нравственную стойкость и какое-то особенное чувство достоинства, отсутствием которого, к сожалению, так часто страдаем мы, цивилизованные русские путешественники по чужим краям.

Вдруг я радостно вздрогнул, словно от прикосновения чего-то давно знакомого и родного, и сердце мое всколыхнулось куда-то высоко вверх, будто на крыльях могучей птицы.

Уже не гнусливый греческий хор, а вся церковь, вся толпа богомольцев, мужики и бабы, странники и монашки, разом запели по-русски: «Рождество твое Христе Спасе мой». Запевалою была чтица-монашка, ловко и верно направлявшая этот многочисленный хор... Неожиданные звуки всенародной молитвы, дружные, громкие, величественные, раздавались как-то особенно мощно и стройно под низкими сводами подземного храма и производили на мое русское сердце ни с чем не сравненное, вдохновляющее впечатление. Лица поющих, облитые ярким сиянием огней, были переполнены умиления; казалось, для них не существовало счастья полнее и выше этой минуты... Они пели с младенческим увлечением, с младенческою искренностью. Все было забыто в порыве молитвенного восторга, мгновенно охватившего толпу, и никаких задних дум, сомнений, забот не видно было теперь ни на одном лице. Эти люди наивной веры и простого сердца достигли, наконец, после стольких трудов и лишений, заветной цели своего долгого странствования, и теперь, восхищенные душою, стояли здесь, во святом вертепе, перед ложем Пречистой Девы, над детской колыбелью своего Христа Спаса, восхваляя и славя Его всем своим миром православным...

Так могли петь и молиться в своих темных катакомбах только христиане первых веков, когда не были еще выработаны разобщающие формулы молитв и внешние обряды службы, когда еще все верующие составляли один нераздельный клир, восторженно восхвалявший своего Христа Бога.

Да быть может первые толпы крестоносцев, притекшие из своих саксонских и нормандских дебрей за вдохновенным босоногим пустынником, через моря, степи и горы, через битвы, бури и повальные болезни, таким же дружным и жарким взрывом молитвы гремели свое благодарение Богу защитнику над гробом Христа или над яслями, где родился Он...

Только тот, кому посчастливилось, как нам, посетить эти священные ясли, поймет, какое поражающее впечатление производит на человека звуки рождественского псалма, раздающиеся на самом месте Рождества Христова.

Арабы благоговейно сняли свои чалмы, и стояли теперь в одних белых войлочных ермолках на бритых головах, в своих живописных и характерных плащах, еще всецело дышавших библейским веком; они слушали недвижно, склонив головы, видимо тоже глубоко растроганные...

Казалось, это стояли кругом нас те самые смиренные вифлеемские пастухи евангельского рассказа, что пришли когда- то по зову ангела в эту самую пещеру поклониться рожденному в яслях младенцу.

Напившись хорошенько русского чайку у себя в комнатах, напившись у митрополита неизбежного арабского кофе и неизбежной воды с вареньем мы спешили распроститься с гостеприимным хозяином.

Он надарил нам на прощание четок, крашеных яиц, картин и брошюр о Вифлееме, надписав на них по-русски твердым и красивым почерком: «Благословение рабам Божьим Евгению и Анне от смиренного митрополита вифлеемского Анфима». И имена наши внес в монастырскую книгу для поминовения на молитвах.

–

Когда мы выехали из города, направляясь к Бен-Сахуру, скептический Якуб Кристи, наш всезнающий драгоман, в качестве нечестивого последователя люторской ереси, не обязанный никаким благоговением к православному иерарху, – стал излагать нам целые апокрифические сказания о всяких смертных грехах вифлеемского владыки, в которые мы однако ни мало не уверовали...

Мы пропускали между ушей его раздраженную болтовню и поглощались все больше и больше чудною картиною вифлеемских окрестностей...

Не раз мы останавливались и по долгу смотрели на удалявшийся библейский город, стараясь навсегда врезать в сердце его живописные характерные черты...

Он поднимался на своем скалистом холме, ясно вырезаясь серыми скелетами своих домов-башен среди густой синевы южного неба, между трех соседних холмов Гадера, Гибеи и Мар-Элиаса...

Удивительный маленький городок – это «селение Вифлеемское», этот «городок святой», «город Давидов», «слава пророков», которого имя прожило три тысячелетия и пережило самые могучие и самые долговечные царства... Арабы до сих пор называют его, как в дни библии, Бен-Лахем.

Скромный иудин удел, из пастушеских шатров которого вышли знаменитейшие цари Израиля, в ослиной пещере которого родился Спаситель мира!..

«И ты, Вифлееме, доме Ефрафов, егда мал еси еже быти в тысящах иудиных; из тебе бо мне изыдет старейшина еже быти в князя во Израили», пророчествовал о нем пророк Михей.

Слава его не затмилась даже славою соседнего Иерусалима, и святость этого древнейшего библейского города проникла даже в сердце магометанина.

«После ночного путешествия на небо пророка Магомета, говорит арабское предание, – архангел Гавриил сказал ему: «сойди на землю и помолись!»

Когда Магомет помолился, ангел спросил его: «знаешь ли ты где молился? Ты молился в Вифлееме, святом месте!»

Не один халиф ислама, овладевавший святою землею, молился, подобно Омер-Гассану, в священном вертепе, где родился великий пророк Иса...

«Долина пастырей», по-арабски Сахи-бен-Сахур, тянется к востоку от Вифлеема, вся покрытая виноградниками, полями, масличными деревьями и смоковницами...

На правом склоне ее сереет деревенька Бен-Сахур, сплошь населенная арабами-христианами. Мы взяли несколько в сторону от деревни, и в самой глубине безмолвной зеленой долинки, мирно благоухавшей своими садами, остановились у пустынной оливковой рощицы, обнесенной оградою...

Старинная каменная часовня, в виде продолговатого домика, одна уцелела от когда-то обширного «монастыря святых пастырей» и богатых церквей, украшавших долину в век царицы Елены и королей крестоносцев... Из часовни нужно спуститься по лесенке в «пещеру пастушков», где устроен грубый престол, и среди старых плит пола видны остатки мозаики и основания колонн...

Жители Бен-Сахура собираются сюда на молитву, в эту подземную церковь, каждый праздник, вместе с двумя своими приходскими священниками... В остальное время церковь пастухов почти всегда заперта, и ключ приходится брать у священника в деревушке.

Предания седой древности реют над этою тихою плодоносною долинкою и над многочисленными развалинами, которыми она усеяна...

Тут Руфь собирала колосья на тучных полях доброго Вооза...

Тут пас свои стада еще библейский праотец Иаков, и развалины башни Гадера показывают еще до сих пор рядом с «пещерою пастырей».

«И отправился Израиль, говорит книга бытия, описывая путь Иакова из Вефиля в Ефрафу, – и раскинул шатер свой за башнею Гадер».

«Не вдалеке от Вифлеема сошла Павла в укрепление Гадера, где Иаков пас свои стада, и где пастыри в ночную стражу удостоились слышать: «Слава в вышних Богу и на земле мир!» повествует об этом святой Иероним, писатель IV века.

То же подтверждал через два века после него Арнульф, который говорит: «20 минут к востоку от Вифлеема, на месте, где слава небесная облистала пастырей у башни Гадера находилась церковь, которая заключала в себе три гроба троих пастырей».

Таким образом, благочестивое предание, приурочившее к Бен-Сахуру высоко поэтическую сцену евангельского рассказа находит свое историческое основание.

Признаюсь, эта темная пустынная пещерка пастырей, скромно притаившаяся под тенью олив, среди библейских развалин, вдали от городского шума, чуждая богатства и роскоши знаменитых палестинских храмов, казалась в глазах моих гораздо более подходящим памятником евангельского события, чем мрамор и алтарь рождественского вертепа.

И так было легко возобновить в своем воображении, как живую, эту простую трогательную картину, теперь, когда так хорошо знаешь и палестинскую ночь, и палестинскую пустынность, и одежды палестинских пастухов, ни в чем неизменившаяся со времен Иосифа и Марии...

Но хотя на дворе была и не декабрьская ночь, а яркое и жаркое утро весеннего дня, – красота земли и неба, и жилищ человеческих, разбросанных по далеким горам, среди зеленых садов, – была так чудно-хороша, что душа утопала в невыразимых приливах восторга, и казалось, и она сама, и вся природа кругом, на земле и на небе, все пело, очарованное, переполненное счастьем: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение».

Шейх Абу-Диса и разбои бедуинов. – Каменистый путь. – Картина пустыни. – Хан-Гадрур и притча о самарянине. – Вид на Иерихон. – Ущелье Вади-ель. – Кельт. – Приезд в Рихи.

Нам предстояло на несколько дней покинуть Иерусалим. Оказалось даже необходимым купить на головы арабские «кефьи» из полосатого шелку, повязав их совсем по-бедуински щеголеватым цветным шнурком с кисточками.

Таким образом мы если и не обратились в подлинных бедуинов, то все-таки спаслись несколько от невыносимого солнечного припека, который нигде так не мучает, как в каменистых пустынях Мертвого моря.

За то наш невиннейший и миролюбивый немчик Яков перерядился совсем в лихого и грозного азиата Якуба, воинственно перекинув ружье через плечо, заткнув кинжал за пояс и стараясь порисоваться перед окнами гостиницы на своем бойком коньке, как природный арабский наездник...

С нами был впрочем и настоящий, не шутовской арабский наездник, присланный пашой, «турецкий жандар», как называли его наши простодушные мужички-богомольцы, – в сущности же араб из селения Абу-Дис, немного подальше Вифании, шейх которого издавна завоевал себе исключительное право, официально признаваемое турецкими властями, провожать богомольцев-путешественников в Иорданскую страну. По приказу паши, шейх беспрекословно наряжает своих арабов на эту выгодную службу: и они уже заранее поджидают работы в Иерусалиме, зная всякий свою очередь... Паша дает в руки этому довольно подозрительному блюстителю безопасности охранный лист, наводящий все-таки некоторый таинственный ужас на простодушное разбойническое население пустыни; ужас этот, впрочем, не совсем безоснователен, а имеет свои исторические причины, ибо турецкие администраторы никогда не баловали здешних арабов особенной щепетильностью при расправе с ними за всякого рода своеволие. Обыкновенно после сколько-нибудь крупного убийства или разграбления паша просто-на-просто посылает отряд кавалерии посетить за Иорданскую страну, бедуины которой большой частью производят нападения на путешественников... За неимением прокуроров, судебных следователей и адвокатов, судебная процедура в Иорданских пустынях поневоле кончается коротко и просто: турецкие воины разорят дотла все кочевья бедуинов, до которых успеют доехать, отнимут у них весь скот, который успеют отнять, и возвратятся себе с миром в свои обители. Апелляции и кассации на этот всем понятный вердикт, разумеется, не полагается. Впрочем, не одного пашу должны побаиваться разбойники пустыни. Шейх Абу-Диса точно также считает себя оскорбленным в своих священнейших правах и пострадавшим в своих интересах от всякого нападения соседнего племени на людей, охраняемых его воинами, и его именем.

Поэтому в важных случаях и он поднимает свое племя, чтобы отомстить дерзким нарушителям своих исконных привилегий и, если удастся, то разоряет их шатры и их стада еще чище, чем это умеют делать турецкие восстановители правосудия.

Однако арабские нервы, по-видимому, не особенно чувствительны ни с той, ни с другой стороны, или же память этих наивных сынов пустыни слишком коротка, потому что нападения на богомольцев в окрестностях Мертвого моря до сих пор дело совершенно обычное.

Всего только за три дня перед нами, бедуины напали на маленькую экспедицию русских богомольцев, в числе которых была одна генеральша и знакомый мне молодой гвардеец.

Несмотря на охрану «турецких жандаров», дело дошло до ружейной перестрелки, и бедная богомольная дама от страха едва не окончила своего существования на берегах священной реки... тут замешался, впрочем, какой-то местный семейный вопрос, потому что напавшие бедуины отбивали молодую арабку, приставшую к русским и хотевшую, по-видимому, бежать из родных Моавитских шатров.

В другой раз, тоже не очень давно, бедуины Мертвого моря раздели до нога четырех англичан и англичанок и заставили их прогуляться в таком прародительском костюме Адама и Евы до Иерихона, вероятно, сочтя по ошибке Иорданскую долину за ту, счастливую страну Библии, где в века человеческой невинности цвели сады райские, и где безгрешные люди не нуждались еще в бренных одеждах для прикрытия своей младенчески чистой наготы...

Впрочем, все эти опасности теперь уже далеко не те какими были они 20, 30 и 50 лет тому назад. При Муравьеве еще было необходимо собирать многолюдные караваны, «оказии», как назывались в старину на Кавказе подобные путешествия толпою, и брать от паши отряды войска. Крещенское паломничество на Иордан, когда заречные хищники наверняка уже ждали добычи и везде устраивали свои засады, происходило прежде не иначе, как под предводительством самого паши, сопровождаемая целым воинством...

Шатобриан, путешествовавший в начале нашего столетия, считался безумцем и погибшим наверняка, когда решился отправиться из Вифлеема к Мертвому морю только с шестью вооруженными арабами и пятью всадниками. Он действительно должен был выдержать несколько стычек, доведен был до рукопашного боя и едва спасся от нападавших в неприступных стенах обители Св. Саввы, и то однако не иначе, как заплатив порядочную сумму денег нападавшему племени...

Теперешний бедуин хотя нападает часто, но убивает очень редко; его единственная цель поживиться чем-нибудь от путешественника, и если ему не удастся обокрасть его, то он не преминет его ограбить, но, впрочем, только тогда, если не рассчитывает встретить серьезного сопротивления. Наивные сыны пустыни весьма уважают магазинку и револьвер, с которыми их уже успели ознакомить некоторые более осторожные путешественники, и ни за-что не рискнут своими драгоценными головами или еще более драгоценною для них головою своего коня из-за такой простой ежедневной вещи, как добыча. Не сегодня, так завтра, не здесь, так там, все равно он добудет себе то, что ему нужно, не доводя дела ни до какой трагедии. А ему, питомцу вечного зноя и вечных песков, нужно так мало!..

Мы рассчитывали вернуться в Иерусалим не ранее трех суток, и потому наш заботливый драгоман снабдил нашу маленькую экспедицию всяким необходимым добром. Он это делал тем охотнее и тем заботливее, что сам обладал лавочкою разных бакалейных и иных (в том числе, конечно, и спиртных) товаров в ближайшем соседстве с русскими постройками, следовательно, его не должна была особенно страшить ни какая щедрость в снаряжении нашего походного провиантского магазина...

Все было наконец уложено, увязано и навьючено на лошадей; после долгой возни и приготовлены, после обстоятельных путевых наставлений любезного нашего консула, мы наконец уселись на своих нетерпеливо топтавшихся коней и тронулись тихою рысцой к Элеонской горе, к Вифании, мимо которой опять приходилось спускаться, чтобы попасть на Иерихонскую дорогу... Считая с Якубом, арабом охранителем и другим арабом-проводником, оберегавшим наш багаж, – нас составилась теперь кавалькада в пять человек.

***

Вифания со своим библейским видом, со своим разрушением и бесплодностью, самое подходящее вступление для путешествия в пустыню.

Когда Якуб указывал нам уже в третий раз на место Евангельской смоковницы, проклятой Христом за ее бесплодие, то мне невольно пришло в голову, что проклятие Спасителя легло далеко не на одну эту легендарную смоковницу, а на всю страну, которую только может видеть отсюда человеческий глаз...

Камни, камни и камни!.. Каменные шатры гор, каменные рестреснувшиеся утесы, каменные провалы и ущелья, все голое, раскаленное, безжизненное, куда ни оглянешься. И в далекой дали опять-таки каменные гряды за Иорданских Моавитских гор... Но их скоро совсем заслоняют и прячут от взора ближайшие, вас отовсюду окружающие Иудейские горы... Вы пересчитываете уступы их, то вверх, то вниз, карабкаетесь в их узеньких сухих долинках, по их обнаженным и осыпающимся ребрам... Везде одно и тоже, везде сплошное царство одного и того же желтовато-серого камня, без кустика, без рощицы, без зеленых лужаек... Ни перспективы вдаль, ни простора, хотя бесконечная пустыня кругом... К этому желто-серому тону скал и оврагов не достает желто-серой фигуры льва на каком-нибудь соседнем утесе, чтобы картина пустыни вышла уже совсем полной, совсем африканской.

#

Только жесткие сероватые веники колючего «курая», «верблюжьей травы», набитые пылью как мешки мукою, неподвижно торчат кое-где в трещинах камней, тоже будто каменные, и своим цветом и своей неподвижностью; да такие-же пыльные, такие-же серые, покрытые словно каменной чешуёй, кое-когда проскальзывают через пыльные, серые камни дороги – длинные ящерицы. И над этой раскаленной, расстреснувшейся неохватной каменоломней, по которой сбивают себе копыта даже наши привычные лошадки, опрокинулось глубоким безоблачным сводом знойное, синее небо Палестины, от которого никуда не спрячешься, ничем не заслонишься. Жгучие лучи его льются сверху сплошными не остывающими потоками и обращают этот неподвижный спертый каменными стенками воздух пустыни в какое-то безбрежное горячее море, из невидимых волн которого не вынырнешь и не выплывешь.

А на душе однако никакого уныния от этого однообразия и от этого жара. Нет, душа художника упивается характерной выразительностью, цельностью и новизной картины.

Это подлинная пустыня во всей строгости и красоте своего грозного лика, какою она должна быть, какою она подавляет и изумляет человека. Это впечатление, которого не ощутишь, не переживешь другой раз, может быть, нигде и никогда...

Оттого-то мой глаз и не может оторваться от этой безжизненности и этого однообразия, которые ему кажутся теперь живописнее и содержательнее, чем слишком приевшиеся формы давно знакомых красот природы...

***

Все выше в выше забираемся мы. Якуб обещает, что скоро будем на перевале, откуда дорога пойдет под гору, откуда увидим наконец Иерихон и Мертвое море. Но проходят часы, а мы все звеним подковами по каменным, ото всюду задвинутым, ущельям, и все также подымаемся вверх... Редко-редко попадаются одинокие арабские пастухи в своих грациозно накинутых полосатых мантиях, тех самых, в которых, ходили еще Лот и Мельхиседек; у всякого из них перекинуто через шею на спину длинное кремневое ружье с узеньким прикладом, отделанное серебром и перламутром, отчего оно кажется совсем полосатым... Овцы его рассыпались по головокружительным обрывам, отыскивая тощую колючую травку, а он стоит на открытом припеке солнца, сверкая из-под живописных складок своей кефьи своим медно-красным загаром, своими белыми зубами и белками, своею черною, как смоль бородою, очевидно, нисколько не тревожимый тою маленькою весенней теплотой дня, которая нам грешным кажется чуть не дьявольским пеклом. Теперь он мирно наблюдающий нас пастух, ибо нас пятеро, но он же без труда обратился бы в разбойника, если бы пятеро было с его стороны, а на нашей – один.

Часа через четыре пути, при крутом подъеме дороги, мы увидали вправо над собою черную пасть пещеры, резко зиявшую среди, кроваво-красных известняков скалы... Это старинная разбойничья засада, прежде прикрывавшаяся кустами и камнями. Иерихонская дорога издревле считалась самою опасною изо всех окрестностей Иерусалима.

Пустыня со своими непроходимыми пропастями и недоступными берлогами делала невозможным преследование разбойников, а соседство за-иорданских кочевников открывало эту дорогу безнаказанным набегам бедуинов.

Оттого-то и Христос в своей притче о сострадательном самарянине упоминает именно Иерихонскую дорогу, на которой в Его время постоянно находили убитых и ограбленных...

Местное преданье уверяет, что евангельская притча о разбойнике и самарянине – действительное происшествие, и что Христос вообще всегда выбирал предметом своих поучений знакомые народу события тогдашней жизни.

По крайней мере, всякий житель Палестины с непоколебимою уверенностью укажет вам, немного выше красной разбойничьей пещеры, место, где благодетельный самарянин поднял израненного путника. На этом историческом месте, освященном евангельским рассказом, стоить теперь запустевший хан, с каменными стенами, в которых пробиты узкие щели для ружей, с крепкими воротами.

Это маленький блокгауз, в котором караван путешественников, застигнутых темнотой ночи, может спокойно провести ночь, загнав внутрь дворика своих ослов и верблюдов, замкнув накрепко ворота и разведя для своего ужина безопасный огонек. Других удобств в этих ханах не полагается, да и не ищется. Хозяина, конечно, тут никакого не бывает, а обыкновенно, подобные ханы устраиваются каким-нибудь благочестивым мусульманином ради спасения души, по заповеди Пророка, для безвозмездного вольного пользования странником, как устраиваются по дорогам фонтаны и молитвенные часовни...

Еще повыше хана-Гадрура и еще живописнее этой оригинальной библейской гостинннцы, торчать на вершине скалы развалины средневекового замка, вероятно, одного из тех многочисленных замков, которые короли крестоносцы воздвигали по границам своей земли для защиты ее от набегов кочевников. Впрочем, иные ученые толкователи видят в этих развалинах даже библейский Адоним, стоявший на рубеже владений Иуды и Вениамина... Им и книги в руки...

***

Якуб уверяет, что теперь мы прошли самую трудную половину дороги, и что вот-вот очутимся в Иерихоне...

Однако, мы все еще карабкаемся по таким же ущельям, окруженные все такими же камнями, и кроме этих камней не видишь ничего...

Чем дальше, тем скалы делаются все круче, грознее, бесплоднее, все выше громоздятся над нашею глубокою дорожкою... Лошади совсем утомились и отчаянно дышат потными боками; мы сами тоже вспотели не меньше наших лошадей. Вот еще какая-та развалина в стороне, над нашими головами. В этом безвыходном однообразии даже голые камни кажутся чем-то особенно интересным и живым.

– Хан Ель-Агмар!.. бурчит про себя наш арабский проводник, в ответ на выразительный жест Якуба.

Из-за скал первого плана начинают наконец подниматься туманные хребты Моавитских гор. Стало быть, мы действительно спускаемся, хотя горы и поднимаются кругом нас. Ярко желтые известняки, в упор облитые солнцем, еще более голые и безотрадные, чем скалы, оставшиеся позади нас, без малейшего кустика, без малейшей травки, резко вырезают теперь свои оригинальные и причудливые пирамиды на лилово-багровом фоне Моавитских гор, выплывающих вверх из глубины какой-то незримой нами пропасти, словно титанические декорации какого-нибудь волшебного театра. Сквозь прорвы этих желтых утесов наконец проглянуло кое-где своими нежно голубыми оазисами Мертвое море, и безотрадно-грозный пейзаж пустыни, казалось, вдруг просиял улыбкой молодости и радости от этого ясного голубого взгляда...

– Вот Иерихон! вон сады видны! торжествующе указывал нам Якуб куда-то далеко вниз.

С высоких мест дороги мы действительно начинаем различать зеленые чащи и ярко освещенные домики так давно манившего нас библейского города. Но иллюзии горной перспективы нам уже слишком знакомы, и мы хорошо понимаем, что еще не скоро придется доползти до этой желанной цели...

Спуск, однако, замечается слишком явственно... Дорога то- и-дело обращается в настоящую лестницу, вырубленную в белых известняках, и лошади принуждены осторожно переступать с ступени на ступень... Эта с непривычки мучительная для нас тропа считается здесь отменною дорогою, которую все заранее нам расхваливают, как особенно удобную и покойную. Ее недавно только привели в такой исправный вид щедротами какой-то богатой русской дамы и теперь просто не нахвастаются ею!

Слева от нас вдруг распахнулась глубокая, как нам показалось, бездонная черная пропасть. Она разрастается все шире по мере нашего спуска, а отвесные словно ножом обрезанные скалы поднимаются все круче. Это суровое ущелье Вади-ель-Кельт, когда-то прославленное лаврами и киновиями Сирийских отшельников. К Иерихону вообще провалы и расселины учащаются в угрожающей прогрессии... То-и-дело они зияют направо и налево от нас своими черными зловещими воронками... Какая-то незримая и непобедимая сила всасывает назад в темное нутро земли эти выпертые вверх скалы, эту раскаленную солнцем почву, и вы словно заранее предощущаете, еще только спускаясь к библейскому «хору», то колоссальное поглощение рассевшеюся утробою земною целой страны с людьми и городами, которое ждет вас там внизу, залитое мертвыми водами проклятого Богом моря.

Мы едем и едем, сады Иерихона все мелькают у наших ног, а сзади уже все угрожающе темнеет, синеет, и нас очевидно охватывает со всех сторон резко и быстро наступающая южная ночь. Прескверно в такую темь пересчитывать дьявольские ступеньки этой «превосходной» дороги, в неком соседстве с черными безднами. Мы нетерпеливо пристаем к Якубу, и Якуб, все умеющий и все знающий, словно сам считает себя не на шутку виноватым в том, что Иерихон никак не хочет приблизиться к нам.

Хотя и в темноте, мы начинаем однако понимать, что съехали в равнину. Отрадная сырость освежает лицо; подковы лошадей шуршат голышами ручья, через ложе которого мы проезжаем. Силуэты разбросанных кустов и деревьев чернеют кругом... Кваканье лягушек звонко раздается в ночной тишине.

Вот беглыми звездочками замелькали и огоньки. Наконец-то кончилась эта нескончаемая каменная пытка. Мы проезжаем мимо грандиозных арок разрушенного водопровода и попадаем в неразличимую путаницу бедуинских шатров, кустов и деревьев, среди которых извиваемся как лодка между подводными камнями... Черные силуэты безобразных арабских старух и кишащей арабской детворы вырезаются как фигуры дьяволов на своем пекле, на огненном фоне распахнутых шатров и разведенных костров... Визг и крик кругом. Совсем-таки знакомый табор наших «плащеватых» цыган. Недаром наши простолюдины-богомольцы самым искренним образом почитают здешних арабов за «палестинских цыган».

– Только эти победовее будут наших, разбойники... С того и прозываются «бедувины», серьезно объяснял мне как-то в Иерусалиме калужский мужичек.

Каменный белый дом «русских построек» высится громадным, над всем владычествующим замком среди жалких землянок арабской деревушки. Он внушает к себе великое благоговение бедуинов, не видавших ничего подобного в своей дикой пустыне, и великую зависть наших одноверцев греков, которые с ревнивою досадою смотрят на всякое утверждение в Палестине подлинной русской силы.

Зато мы с женой с чувством гордости поднимались по высокой каменной лестнице в «свои» постройки, в родной русский приют, заменивший собою в библейском Иерихоне – дворцы Ирода.

Нельзя не поблагодарить от души энергичных радетелей русского влияния в Палестине, сумевших основать в этом гнезде бедуинских разбоев – своего рода безопасную цитадель для бессчисленных русских богомольцев и первый этап православия в этой дикой пустыне. Даже предприимчивые католики и англичане ничего не успели пока устроить в этой жалкой деревушке Рихи, нищенской наследнице былых славы и роскоши Иерихона.

Высокие просторные залы русская дома, его чистые прохладные спальни и тенистые галереи, приветливое гостеприимство русской старушки, заведующей хозяйством, все как- то особенно хорошо подействовало на нас.

А когда на опрятно-постланном столе засверкал и зашипел подбоченившийся в боки знакомый тульский самовар, с неизбежным чайным прибором, и мы, разломанные ездой, наглотавшиеся пыли, насквозь прохваченные зноем и потом, – потянули в себя возрождающую ароматическую струю, то и я сам вдруг почувствовал себя также ухарски подбоченившимся на всю окружавшую меня бедуинскую нечисть, как мой родной баташевский самовар; к сердцу моему вдруг прилило какое-то детское чувство жизненной радости, сладкое и гордое сознание, что мы вырвались из мертвых объятий пустыни, миновали все опасности, что мы теперь «у себя, дома», и что уже здесь нас не достанет никакая пустыня, никакой полосатый бедуин...

Ночной выезд. – Иерихонская пустыня. – Монастырь св. Герасима. – Мертвое море при восходе солнца. – Расселина Эль-Гхор. – Исследования американца Линча. – Свидетельство Библии. – Купанье в асфальтовом море.

Отлично разоспались мы на покойных кроватях под белыми занавесочками, а делать нечего, приходится вскакивать ни свет, ни заря.

Неумолимый Якуб стучит и ворчит за дверью. Жара Иорданской долины нестерпима, и нам предстоит длинный путь, так что необходимо выехать рано до солнца. А мне, балованному барчуку крепостных времен, искренно кажется теперь, что никакой Иордан, никакое Мертвое море не стоят получаса сладкого сна, из которого так некстати и так насильно нас вырывают...

Полусонный, почти не размыкая глаз и искренно возмущенный в глубине своей души на жестокость людей, не дающих человеку выспаться честным манером, я все-таки торопливо одевался, чтобы не задержать отъезд, и доказать негодяям арабам и негодяю немцу, что наш брат русский нигде и ни от кого не отстанет.

Моя неутомимая и точная, как солнце, супруга уже ждала меня, совсем готовая, и мы, не пивши чаю, проглотив только на ходу по чашке горячего арабского кофе, «всели на борзых коней», пообещав хозяйке вернуться к вечеру и заказав ей что только могли повкуснее и побольше. Вьюки свои мы тоже оставили здесь. Наши спешные и, как мне казалось, изумительно-быстрые сборы показались однако не дозволительно долгими нашим арабским проводникам, которые горячились и сердито ворчали, уверяя Якуба, что мы теперь ни весть как запоздали...

Я глянул на небо – черно как гробовый полог. Глянул кругом – ничего не видно, словно в чернильницу окунулся. Ночь глубочайшая, самая чистейшая ночь, а им, нехристям, и это еще кажется поздно. Мы пробираемся опять сквозь неясные силуэты беспорядочного кочевого табора, теперь совсем безмолвного и темного, рискуя раздавить копытами повсюду спящих людей и собак. Собаки целыми стаями остервенело преследуют нас. Песок и голыши то-и-дело хрустят под ногами... Долго мы ничего не видали и ехали, как казалось мне, зря... Но здешняя ночь также быстро наступает, как и уходит. Глядим – уже все бело, все видно. Безотрадная пустыня направо и налево, назад и вперед. Сзади надвигаются утесистые горы Иудеи, провалы которых мы только что меряли вчера; спереди хмурятся гораздо более далекие Моавитские горы Библии...

Там, на той стороне моря, на той стороне Иорданской долины, – уже Apaвия, земля древних моавитян, амонитян и амореев, через которых приходилось пробиваться мечем маленькому кочующему народу Моисееву, чтобы добиться наконец до Иордана, Иерихона и Страны Обетованной.

Везде, куда не посмотришь, пустыня! Пустыня гор сзади и спереди, пустыня у ног твоих, пустыня моря стелется там дальше, пустыня неба, еще бледного, но уже безоблачного, – над твоей головой!..

Море видишь давно, но без солнца оно не манит, не радует. Оно белеется издали каким-то тусклым жестяным отблеском, точно и вправду не живое, а мертвое.

Солнца еще нет, а уже жарко, уже хочется пить, хочется броситься в воду. Всю ночь жара стояла такая, что пришлось спать раздетому. Эта долина, загороженная двумя хребтами гор – чистая теплица. В ней без труда могут расти нежные деревья Индии и Южной Аравии, в ней всегда на несколько градусов теплее, чем в соседних местностях. Но в ней не столько тепло, сколько душно.

Тут неоткуда взяться никакому току воздуха, никакому ветерку... А взглянешь кругом, просто едешь по дну кратера – глубокий провал долины, на 1,300 фут. ниже уровня моря, кажется еще бесконечно глубже от поднявшихся над нею высоких гор. Почва растрескалась во всех направлениях, словно от съедающего ее внутреннего жара... Известково-песчаные тупые холмы, которыми усеяна равнина, кажутся бесчисленными потухшими сопками, а земля между ними словно провалилась на половину, и вот-вот готова провалиться еще дальше.

Как-то не верится в эту зыбкую, на каждом шагу раcседающуюся, каждую минуту готовую изменить вам, почву...

Не только ни одного дерева, ни одной хижинки, – даже бедуина ни одного – ни вблизи, ни вдали...

Море кажется – рукой подать; сейчас будешь около него, сейчас сбросишь потные одежды со своего разгоряченного тела и погрузишься в его освежающую влагу.

Но это одна досадная иллюзия, коварная насмешка могучей бесконечной пустыни над легкомысленною близорукостью жалкого ока человеческого. До моря еще десять верст и оно еще долго промучает тебя пыткой Тантала.

Якуб сообщил нам новость, что итальянцы, с которыми мы ехали из Яффы, тоже ночевали в Иерихоне; но они разбили себе шатры у источника св. Елисея, не заезжая в самую деревушку Риху, где у католиков нет удобного приюта. Мы, наивные и недогадливые русские, бесхитростно заезжаем во все латинкие монастыри Палестины, принося им свои гроши наравне со всяким греческим монастырем или русским приютом, а они все так отлично вымуштрованы своими аббатами, что лучше соглашаются ночевать под открытым небом, чтобы только не пользоваться гостеприимством православных.

Арабы наши уже успели повидаться с проводниками итальянцев и уверяют, что они скоро должны нагнать нас, так как им давно уже оседлали коней и кони их гораздо бойчее наших.

Эта новость вносит некоторое оживление, и все мы поминутно оглядываемся назад, ожидая увидеть итальянскую кавалькаду...

Но нигде по-прежнему ничего... Только норки каких-то неведомых зверьков все чаще попадаются под ногами, да на сверкающем фоне моря начинает все яснее вырезаться массивное каменное здание обители св. Герасима. Этот древнейший монастырь, недавно еще разрушенный и запустевший, опять возобновлен в последние годы. Его стены устояли в течение веков против варварской руки, и в его развалинах не переставали искать молитвенного приюта то тот, то другой бесстрашный отшельник. Теперь этот монастырек служит приходским храмом для деревни Рихи, былого Иерихона. Когда-то на месте этой одинокой церкви стояла целая лавра св. Герасима, прославленная в житиях святых угодников.

Более подходящего места для истинного пустынножительства, для жизни труда, лишений и скорбного покаяния, трудно выбрать даже и в унылых уголках Палестины... Проклятое море у ног, проклятая пустыня кругом и больше никого и ничего... Даже шакалам и гиенам тут не зачем рыскать. Даже бедуинам, которые пожаднее шакала, тут мало чем поживиться. Впрочем, обитель св. Герасима устроена блокгаузом своего рода, с высоко поднятыми узкими окнами, с крепкими стенами.

Очевидно она раcсчитывает на соседство бедуинов. За монастырем св. Герасима почва долины вдруг резко понижается, словно делает последнюю ступень к водам моря.

Мы идем теперь по сыроватой глинистой низине, насквозь пропитанной морским рассолом; ее перерезают во всех направлениях рытвины и русла зимних потоков, сбегающих в море; теперь они безводны, но за то в них густыми чащами засели камыши, перепутанная поросль тамарикса и мелкого ивняка, в которых гнездятся выдры, кабаны и разные звери.

Солнце только-что выходило из-за гор Моавитских и безмолвная пустыня торжественно сияла в его молодых огнях, когда мы наконец подъехали к Мертвому морю.

Оно лежало теперь у наших ног, сливаясь вдали с горизонтами неба, громадною чашею чудной синевы, широко раздвинув собою во все стороны, будто какие-нибудь распахнутые настежь титанические ворота в подземное царство, суровые стены горных хребтов – направо Иудейского, налево Моавитского.

Но в этой чарующей голубизне его неподвижной поверхности без струи и волн чувствовалась какая-та тяжесть налитого в гигантский котел расплавленного чугуна. И котел действительно гигантский!

От скалистой подошвы одного хребта до отвесных утесов другого разом проваливается он на много саженную глубину, не оставляя, кажется, ни вершка между каменными стенами и морем...

Ни птицы, ни лодки, ни белого паруса – на всем громадном охвате этого чугунного моря...

Как-то жутко видеть с непривычки такую мертвенную пустынность вод, этого всегдашнего источника движения и жизни.

Вода Мертвого моря до того насыщена асфальтом и солями, что действительно бесплодна как чугун. В ней не может жить ни рыба, ни раковина, ни даже микроскопическая инфузория. В ней нет даже водяных растений.

Рыбы Иордана, попадающие в нее, тотчас же дохнут и выбрасываются на берег.

Это море буквально мертвое не по одной только наружной обстановке своих бесплодных и безлюдных берегов, но и в тайных глубинах своей утробы.

Море, скрывающее в себе смерть, а не жизнь, и покрывшее собою смерть, по грандиозному сказанию Библии...

В разъедающем огне его горько-соленой влаги, не утоляющей, а возбуждающей мучительную жажду, в его смолистом запахе словно отражается через целое тысячелетие воспоминание о том огне подземном, который когда-то поглотил нечестивую страну Содома.

Страшная содомская катастрофа, с такою художественною правдою нарисованная на страницах книги Бытия, конечно, не пустая детская сказка, как уверяли нас когда-то близорукие мудрецы, все давно знающие и ни перед чем никогда не задумывающиеся.

И географические данные, и исследования геологов, и свидетельство истории – все одинаково подтверждает правдивость библейского летописца.

Глубокая и узкая трещина в несколько сот верст длины, называемая арабами «Эль-Гхор», т.е. провал, впадина, тянется от самых гор Ливанских до теряющегося в песках Аравии Моавитского Сигора, словно ножом разрезая Палестину прямо с севера на юг, отделяя направо Галилею, Самарию и Иудею, налево Перею.

По этой колоссальной расселине коры земной обильные воды Иордана, наполнив по пути просторные бассейны озера Meрома и Тивериадского моря, бурно сбегают через пороги и водопады в громадную чашу Мертвого моря, где как в бочке Данаид, целые тысячелетия бесплодно накопляются они, словно проваливаясь сквозь землю, не увеличивая собою ни на одну каплю запаса вод, не в силах будучи ни на одну йоту разбавить своими сладкими струями густой горько-смолистый рассол проклятого Богом моря.

А между тем по вычислениям ученых, ежедневно вливает Иордан в это море смерти по 360 миллионов пудов своей живой воды!

Вечная жара, стоящая в этой глубокой каменной бане, спертой со всех сторон хребтами гор, не пропускающей дуновение воздуха ни от прохладного Средиземного моря, ни от северных азиатских степей, и открытой только горячему дыханию соседних аравийских песков, вызывает такое необычайное испарение из громадной соленой ванны, составляющей дно этой бани, что, не смотря на постоянный обильный приход сладкой воды, густота и соленость Мертвого моря нисколько не изменяются.

От этого-то Мертвое море так часто окутывается туманами при полном отсутствии болот, оттого-то так убийственны для человека и зверя считаются его испарения...

На земном шаре нет другого места, более своеобразного, более проникнутого характером своего подземно-огненного происхождения.

Недаром это древнее «Асфальтовое море» опустилось до глубины 1318 футов ниже поверхности океана, в ближайшее соседство к ядру огненному. Кто знает, не влияет-ли еще это соседство, эта небывалая глубина провала земного, на тот нестерпимый жар, который царит в окрестностях Мертвого моря, и который издревле позволял разводить в Иерихоне самые нежные аравийские и индийские растения, неведомые остальной Палестине?

Дно этого моря смерти – горная смола, перемешанная с солью, которая могла выплеснуться из глубочайших недр земли только во время какого-нибудь страшного геологического переворота. Почва берегов его – опять соль и асфальт, кое-где даже с примесью серы... А проезжайте по окрестным горам, как только-что проехали мы, – везде ужасающие растрескивания и расседания скал, везде неудержимое стремление провалиться в преисподнюю, и чем ближе к соленому морю, тем больше и поразительнее... Не только геолог, самый невнимательный путешественник сразу почувствует, глядя на эти зияющие кругом него бездонные воронки и черные расселины, что он спускается к какому-то центральному очагу подземно-огненной силы, в жерло какого-то незримого вулкана, хотя и залитого теперь смоляным озером.

Американский капитан Линч, расследовавший подробнее всех Мертвое море, рассказывает в своем «Narrative of the United states expedition to the river Iordan and the Dead-Sea», что ему не раз удавалось видеть в темные ночи фосфорическое свечение Мертвого моря.

«Поверхность озера была совершенно покрыта фосфорическою пеною, и волны, ударяясь о берега, разливали могильный свет на засохшие кустарники и на осколки скал, там и здесь разбросанные по берегам», говорит Линч.

Таким образом мертвая вода, порожденная огнем подземным, как бы сохранила в себе свои огненные свойства, она жжет, а не освежает, как обыкновенная живая вода наших ключей; она горит, будто породивший ее ад кромешный, своим жупелом...

Библейская летопись, самый точный из всех исторических документов древности, точный и правдивый до того, что с Библией в руках можно еще теперь путешествовать по Палестине, летопись эта очевидно хорошо знала страну Мертвого моря еще до катастрофы, поглотившей Содом, когда эта страна еще цвела плодородием.

«Лот возвел очи свои и увидел всю окрестность Иорданскую, что она прежде, нежели истребил Господь Содом и Гоморру, вся до Сигора орошалась водою как сад Господень, как земля Египетская», повествует книга Бытия. Она-же сообщает в другом месте драгоценные геологические данные, подтверждающие вулканический характер страны и отчасти объясняющая естественную причину катастрофы, поглотившей потоп долину Сиддим с городами: Содомом, Гоморрою, Адамоем и Севоимом.

«Все сии (цари) соединились в долине Сиддим, где ныне Соленое море».

«В долине же Сиддим было много смоляных ям. И цари Содома и Гоморра, обратившиеся в бегство, упали в них», объясняет священная летопись победу Авраама.

Ясно, что говорится о каких-нибудь глубоких асфальтовых источниках, выбивавшихся из земли, которыми была настолько часто пробуравлена вулканическая почва этой плодородной долины, что даже местные жители подвергались опасности попасть в них, в любую темную ночь.

Много ученых путешественников исследовало Мертвое море и Иорданскую долину. Большинство из них заплатили своею жизней за научную пытливость, схватывая изнурительную лихорадку на неприютных берегах этого все убивающего моря смерти, к которому не смеет приблизиться ни зверь, ни птица, ни рыба.

Американцы, народ решительных и грандиозных предприятий, устроили в 1848 году самый решительный и грандиозный опыт исследования Мертвого моря. Они построили нарочно для этой цели маленькие кораблики, обшитые медью и гальваническим железом, чтобы спасти их от разъедающих солей асфальтового моря, и послали с ними целую экспедицию, снабженную всякими инструментами и запасами, под начальством смелого капитана Линча.

Линч переправил кораблики на заранее устроенных громадных дрогах, запряженных верблюдами, из Акрского порта через Назарет в Тивериадское озеро, по скверным горным дорогам, на которых ему приходилось взрывать скалы и засыпать рытвины, чтобы протащить свою чудовищную поклажу.

Со времен Иосифа Флавия и римских игемонов не видали воды галилейского моря ни одного судна кроме рыбацких лодок своих. Корабли наконец торжественно спущены, и удалый американец, осмотрев берега Генисаретского озера, двинулся вниз по Иордану, ежеминутно наталкиваясь на пороги, водопады и камни, провожаемый по берегам испугом и изумлением встревоженных бедуинов. Целую неделю спускались они вниз по стремнинам Иордана, пока наконец не достигли того исторического брода Бет-Фавары, у которого обыкновенно собираются поклонники. На Мертвом море он прожил три недели и избороздил вдоль и поперек все уголки его, производя самые разнообразные научные исследования. Сам Линч счастливо избегнул участи своих предшественников Молине и Костигана, только-что перед ним похищенных смертью, но он все-таки должен был принести кровавую жертву злым демонам этого моря-могилы; товарищ его, лейтенант Даль, заболел неизбежной изнурительной лихорадкой и скончался на горах Ливана.

В общих выводах своих экспедиция Линча вполне подтверждает правдоподобность библейских сказаний об огненной катастрофе, пожравшей долину Сиддим. Линч добрался до самой отдаленной юго-западной пазухи Мертвого моря, к тому месту, где, по преданию, стоял нечестивый Содом.

Магометанские арабы Мертвого моря, прямые наследники древних жителей Сиддима, веруют и в гибель Содома, и во все это трагическое сказание Библии также твердо, как палестинские христиане и евреи.

История Лота целиком рассказана в коране Магомета, а Мертвое море на языке арабов до сих пор называется «Морем Лота» – «Бахр-Лут».

В недоступной глуши Усдумского берега арабы показывали Линчу соляной столп странных очертаний, который они искренно почитают за окаменевшую жену Лота, не стесняясь сорокафутовой высотой этой соляной статуи.

Животворящее утреннее солнце одело чудными красками жизни даже и эту громадную водную жижу.

Мы прильнули очарованными глазами к пустынной красоте, которая никогда не бывает так изумительна и так своеобразна, как именно в минуты солнечного восхода.

Над сплошною неподвижною скатертью нежной бахромы горели в нежно-розовых огнях, освещенные в лучами восходящего солнца голые угловатые скалы иудейских гор, а напротив них, на половину еще окутанные снизу сине-багровыми туманами ночи, выплывали в светлую лазурь юного неба насквозь проступившие золотом вершины гор Моавитских, словно воплощенная греза фантастического сновидения.

Солнце расточает свое золото с роскошью и щедростью настоящего олимпийского бога. Оно залило теперь этим расплавленным золотом весь горизонт, где море сошлось с небом, и слило обе эти неохватные голубые пустыни ве целое сплошное и сверкающее огненное зарево, на которое уже не в силах смотреть человеческий глаз. Оно разбросало и разбрызгало, как капризный художник краски своей палитры, эти жгучие ослепительные огоньки свои и по всей широкой поверхности моря, везде, где они могли зацепиться за какую-нибудь легкую струйку, за какую-нибудь чуть взволнованную складочку этого прозрачного гнущегося зеркала...

Даже грубые арабы, даже болтливый легкомысленный Якуб, никогда ничему ни удивляющийся, и те стоят немые и неподвижные, созерцая эту неожиданную, словно из-под земли выросшую, красоту, и очевидно, чувствуя исключительную торжественность этой чудной минуты.

–

Арабы советовали нам не мешкать у моря и спешить к Иордану, так как бедуины, боящиеся вообще ночи, как малые дети, непременно станут теперь подтягиваться к морю. Но мне непреодолимо хотелось выкупаться, и для того, чтобы испытать асфальтового моря, по законному праву и обязанности туриста, и для того просто, чтобы сколько-нибудь охладить свое горевшее от пота тело.

Прежде всего нужно было увести нашу даму, а ей очень не нравилось удаляться одной в пустыню, даже и на 50 саж. Мы, однако, отыскали невдалеке небольшую сухую рытвину, в которую усадили свою амазонку и из которой не могло быть видно купающихся.

Берег моря усеян палками и корчагами, выкинутыми морем; море вообще ничего не терпит в своей утробе и сейчас-же выбрасывает вон. Этими дровами пользуются бедуины, чтобы разводить свои костры на берегу моря. Мы воспользовались ими как скамьями, чтобы не пачкаться в солонцеватую глину. Охотников купаться, впрочем, не выискалось никого, кроме меня. Все остальные усердно принялись за еду и питье, позабыв и восход солнца, и нечестивый Содом.

Когда я очутился в море, мне показалось, что я попал не в воду, а в какую-нибудь ртутную ванну. Меня словно руками выпирало вверх и при малейшей попытке плавать задирало ноги выше воды; почти все время приходилось лежать на поверхности, едва только погруженному в нее. Даже не умеющий плавать тут поплывет без труда. А утонуть, я уверен, невозможно, разве уже навяжешь камень на шею потяжелее. История действительно рассказывает, будто, по повелению римского императора Адриана, преступников, связанных по рукам и ногам, бросали в Мертвое море, и они плавали на его поверхности, как куски пробки. Я все-таки порядочно поплавал, с большим усилием удерживаясь ногами под водою. Но не мог, однако, не отведать против своей воли отвратительного горько-солено-маслянистого слабительного, с которым не сравняется никакая английская или Глауберова соль. Когда я вышел из воды и наскоро обтерся, я почувствовал на всей своей коже самое странное ощущение. Мне казалось, что я только-что вылез из банки с густым сахарным сиропом, так липко и склизко было все мое тело, так стягивало его и щекотало каким-то неприятным зудом словно от высыхающей на мне патоки. На мои жалобы арабы, весело оскалив зубы, объявили через Якуба, что необходимо выкупаться в Святой реке, т.е. в Иоардане, и тогда все как рукой снимет.

– Ты не бойся моря, – утешал меня опытный «турецкий жандар». – Тут вода здоровая, этой водой только жив араб, она от всех болезней лечит, от чесотки, от сыпей всяких, от пьянства. Только три капли в день пить, и самый большой пьяница навсегда перестанет пить! – уверял он меня.

В виду такой чудесной целительной силы асфальтовой воды, я приказал Якубу набрать нам две бутылки, чтобы отвезти в родимую Русь, где она, конечно, пригодится гораздо скорее, чем у тощих постников-арабов, понятия не имеющих о настоящем российском пьянице и настоящей российской сивухе.

Зимнее и летнее ложе Иордана. – Река чудес, – Исторический брод Вет-Фавара. – Водокрещение Иорданское в древности и теперь. – Бедуины у Иордана. – Купанье в святой реке, – Значение воды на востоке. – Скит Иоанна Предтечи. – Погоня за коровой. – Тель-Дельджуль, Галгал Библии.

Вот мы опять на седле, опять терпеливо топчем копытами усталых коней безотрадную пустыню Содомскую...

Вдали, на той самой песчаной равнине, по которой мы только-что пробирались к Мертвому морю, вдруг замелькали, словно веселые яркие цветки среди прискучившего однообразия желтых полей, – разноцветные одежды быстро двигавшихся всадников. Это были наши итальянцы: они порядком припоздали и теперь, по-видимому, торопили своих коней...

Иордан открылся нам скоро с высоты пологого бугра, в глубокой и узкой низине...

Густая зелень деревьев доверху заполнила тесную расселину его извилистого русла и сквозь эту чащу издали совсем не видно самое течение Иордана.

Он вьется зеленою змеею между пустынных холмов своего берега, далеко направо и налево, куда только хватает глаз; желтые бесплодные бугры то и дело заслоняют его, словно заставляют его проваливаться сквозь землю и только в промежутках их он зеленеет курчавыми шапками своих деревьев, будто опять вынырнув из утробы земной...

Всякая жизнь, вода, растенье, животное – поневоле прячется и притаивается в своих глубоких норах, здесь, среди мертвящих объятий отовсюду надвинувшей горячей пустыни.

Шакалы, газели и кабаны населяют эту прибрежную поросль Иордана, куда к ним нередко еще заглядывает из дебрей и грозный барс.

Лев, царь пустыни, не держится так близко от человека и теперь уже отодвинул пределы своих царственных охот за Иорданские берега, в безлюдные степи Аравии.

Здесь, в Иорданских чащах, он гнездился во множестве не только во времена Давида, Илии или Иеремии, но даже и в средние века.

Христианские отшельники палестинских дебрей еще встречали его, как своего обычного хозяина, и в житиях этих подвижников пустыни лев всегда играет какую-нибудь роль...

Св. Савва выгоняет льва из пещеры, в которой устраивает свою келью. Св. Зосиме лев копает могилу для погребения обретенного им тела Марии Египетской...

Иордан имеет собственно два ложа: одно – широкое каменистое, полное валунов и рытвин, ложе его бурного зимнего разлива, другое – в середине и в глубине первого, обычное летнее русло его, полное зелени и влаги, которым мы теперь любуемся... Иордан уже успел вобрать свои воды в это скромное нижнее русло, и мы спускаемся теперь к нему, так сказать, по двум порогам...

Теперь уже видна нам не одна зеленая долина его, но и его серебром сверкающие быстрые струи...

«Лукаво же вельми и быстро тече», выражался о Иордане своим наивным языком игумен Даниил, первый паломник русский.

Зеленые берега Иордана и прохлада его влажного дыхания до того радостны сердцу путешественника, перебравшегося через сухие знойные россыпи пустыни, что без труда поймешь- почему эта река остается священной для людей в течение тысячелетий.

Это оазис жизни среди царства смерти. После безлюдья, бесплодия, унылого однообразия, вдруг свежая тень леса, веселое журчание струй, движение и голоса живой жизни...

Чувство внезапного воскресения в свой родной и дорогой человеческий мир сладкими замираниями охватывает душу странника, когда он оставляет за собою мертвые пустыни и вступает в священные кущи реки библейской.

***

Мы подъехали как раз к знаменитому историческому броду Веф-Фегор, через который Иисус Навин перевел племена израильские из страны моавитян в землю Ханаанскую.

Это река чудес для всех веков и народов. Тут и небо, и земля, и вода – полны чудесами – свидетельствуют о них.

Перед нами, сейчас за этими густыми камышами и древесными чащами узенькой Иорданской долины, стелются опять такие же бесплодные пустыри, такой же пояс голых скалистых холмов, а за ними такие же, только еще более высокие, горные кручи...

Это страна древних моавитян, это те исторические горы Фазга и Нево, с которых Моисей показывал народу божьему землю обетованную, остановясь на ее роковом пороге, которого ему не дано было переступить...

Там, среди этих туманных гор, что неподвижно купают теперь свои вершины в синем зное солнца, поднята к высям небесным никому неведомая пустынная могила великого израильского вождя.

«И остановился Израиль на равнинах Моава, при Иоpдане, против Иерихона», повествует библейский летописец.

«Взойди на вершину Фазги и взгляни глазами твоими к морю и к северу, и к югу, и к востоку и посмотри глазами твоими потому, что ты не перейдешь за Иордан», объявит Господь Моисею.

«И взошел Моисей с равнин Моавитских на гору Нево, на вершину Фазги, что против Иерихона, и показал ему Господь всю землю до самого Дана.

«И полуденную страну, и равнину долины Иерихона, города пальм, до Сигора».

«И умер там Моисей, раб Господень, в земле Моавитской, по слову Господню, и погребен на долине в земле Моавитской, против Веф-Фегора, и никто не знает места погребения его даже до сего дня», с выразительной простотой и краткостью прибавляет летописец.

Илия, грозный пророк древности, отсюда восхищен был в колеснице огненной на небо своего Иеговы... Здесь пророк Елисей, ученик и наследник славы его, скрывавшийся в Галгалах, мантиею его разделил воды Иордана и прошел посуху в землю Моавитскую.

Здесь, среди вепрей и львов иорданской чащи, постился родоначальник христианского пустынножительства Предтеча Христов Иоанн; здесь громил он своими грозными обличениями «порождения ехидны», и здесь же разверзшееся небо свидетельствовало людям о возлюбленном Сыне Божием, принявшим крещение водою и духом из рук Крестителя.

Христос совершает свой сорокадневный пост и подвергается искушениям злого духа тоже здесь, на неприступных обрывах горы Сарандарской, у подножия которой расстилается Иорданская долина...

Первые христиане, ревнители и подражатели пустынного жития Иоанна Предтечи, стремились к берегам Иордана к пропастям, среди которых скитался и молился Спаситель мира, и основывали в звериных пещерах, над головокружительными безднами, свои одинокие кельи, монастыри и лавры, процветавшие потом целые века, делавшиеся рассадниками и хранителями христианского благочестия,

Аввы, Харитоний, Евфимий, Феодосий, Савва, Зосима, Герасим и множество других высоких образцов иноческой жизни основали свои многолюдный обители сподвижников в ближайших окрестностях Иордана и даже прямо на берегах его...

В VI веке долина Иордана и Мертвого моря с прилегающими к ним ущельями кишела монастырями, скитами, иноками и отшельниками, как улей пчелами.

***

Мы остановились на самой живописной излучине Иордана, которую так любят выбирать художники для своих палестинских пейзажей. Зеленый полукруглый мыс мягкими очертаниями выступает с противоположного берега, купая свои ивы и олеандры в тенистых струях реки... Кучки арабов и стада овец всегда толпятся на этой приютной лужайке, неизменном месте отдыха караванов и пастухов. Через это она кажется еще живописнее, еще характернее.

Этой удобной переправы не минует никто, оттого-то брод Вет-Фавара, с глубочайшей давности сосредоточивал в себе всякие исторические и священные события...

Богомольцы со всех стран мира стекаются сюда, вот уже какой век, чтобы погрузиться в воде Иopдана, в том самом месте, где крестился Христос, и очистить грехи свои святыми струями, обмывавшими когда-то ноги Спасителя...

На праздник Богоявления Господня собираются сюда целые караваны богомольцев со священниками, иконами и хоругвями. В прежнее время, когда опасность бедуинских разбоев была гораздо больше, сам паша нередко провожал поклонников, во главе вооруженного отряда, за приличную денежную дань. Да и теперь приходится провожать толпу консулам и их кавасам.

Множество русских поклонников отправляются на Иордан и после Пасхи, перед возвращением на родину. Обмыться в водах Иордана считается последним, заключительным актом палестинского паломничества. Многие одеваются в белые одежды, как младенцы во время крещения. Эти одежды свято сберегаются потом для гробового савана, чтобы предстать чистыми перед лицо Божие. Священники и народ погружаются в воду, с торжественным пением «во Иордане крещающуся тебе Господи», бесчисленные кувшинчики, бутылки и кружки наполняются водою святой реки, и всякий радостно спешит унести на далекую родину свою драгоценную ношу, вместе с ветками иорданских ив и олеандров...

Интересно описание иорданского водокрещения, сделанное еще в ХII веке игуменом Даниилом: «Видехом благодать Божию, приходящую на воду Иорданскую, и множество народа без числа тогда приходит к воде и в ту нощь бывает пение изрядно и свещи горят без числа: в полунощи-же бывает крещение водой. Дух святый сходит на воды Иорданския, достойни-же человеци видят добрии, а вси народы не видят, но токмо радость и вeceлие всякому человеку бывает. Егда рекут: во Иордане крещающуся ти Господи,-тогда вси людие вскочат в воду крестящись в полунощи во Иорданстей реке, яко-же Христос в полунощи крестился есть».

В древние времена, при Византийских Императорах, берега Иордана на месте крещения Господня были обделаны в мраморные террасы со ступенями, и посредине реки был водружен большой крест. На каменном престоле, под этим крестом, среди самых струй Иордана происходила божественная служба.

Дикий камень посредине реки еще не очень давно служил престолом для поклонников, но теперь его и следа нет, а о мраморе и кресте давным-давно стерлись даже всякие воспоминания.

Мы не застали на Иордане шатров богомольцев. Но стада арабов обложили оба берега, и арабские пастухи в своих живописных библейских костюмах, с библейскими посохами в руках, хотя уже не с библейскими длинными ружьями за плечом, отдыхали на зеленых полянах под сенью деревьев...

Другие совсем голые, как мать родила их на свет, осторожно брели вброд, подгоняя громкими пронзительными криками бесшумно переплывавших на ту сторону овец.

Всадники, загорелые как красная медь, в своих развевающихся абайях, тоже вооруженные, поили, не слезая с седел, своих потных коней, по брюхо въехав в речку. Эти, очевидно, не думали останавливаться здесь, и переправлялись через реку куда-нибудь дальше, не обращая внимания на полдневный зной.

Арабы почитают Иордан такою же священною рекою, как и евреи и христиане, и нередко собираются сюда праздновать свои праздники шумным пиршеством по два и по три дня сряду.

Наш проводник-араб не совсем доверчиво и не совсем покойно оглядывал эту слишком уже шумную и слишком многолюдную толпу своих земляков и по-видимому все еще не решался слезать с коня... Вот он пошептался что-то с другим своим товарищем, и оба озабоченно оглянулись на пустыню, кажется, интересуясь узнать, не подъезжают ли итальянцы со своими провожатыми. Мы, конечно тоже не торопились спешиваться, выжидая, что сделают наши охранители. Наконец провожатый наш подъехал медленным шагом к группе пастухов и стал перебрасываться с ними какими-то отрывочными речами... Они отвечали как-то нехотя, не глядя на него, еще более односложными звуками, едва процеживая их сквозь свои белые зубы...

Еще раз внимательно оглядел наш араб дорогу, по которой мы приехали, и словно с сожалением медленно стал слезать с коня, отодвинувшись, однако подальше от пастухов и не отходя ни на шаг от коней.

Вот мы и на зеленой траве, под тенью старого дерева, над самым обрывом Иордана.

Мы забыли об окружавших нас бедуинских всадниках и бедуинских пастухах, и в своей детской радости, что наконец можем окунуться в освежающие струи реки, в своем торжестве паломников, наконец узревших собственными очами и осязающих собственными перстами священное место евангельских великих событий, беспечно растянули на ковре свои утомленные члены, всеми жилками своими впивая влажную прохладу лесной сени.

Якуб торопливо устанавливал около нас обычные закуски и пития, готовясь тоже поскорей растянуться на траве.

Но прежде всякой еды неудержимо хотелось выкупаться. Как ни трудно было устроить на таком тесном пространстве, не удаляясь на опасное расстояние от нашей стоянки, для купанья, мужское и женское, однако, необходимо было уступить настоянию жены, во чтобы то ни стало желавшей погрузиться в священные волны Иордана, и мы ухитрились выбрать ей местечко за кустами, подальше от подозрительного соседства пастухов, хотя поневоле открытое лицезрению бедуинов того берега... Но ведь бедуина, как его верблюда, как его коня, в сущности можно и не считать за кавалера, да и купальный наряд европейской дамы такие кавалеры могут искренно счесть за самый гостиный, после широких распашных рубах, в которых их собственные бронзовые дамы жнут пшеницу на своих полях, рядом со своими кавалерами.

Когда я по русскому обычаю прыгнул перекрестясь с крутого берега в быстрые волны Иордана и уже встряхнул руками, чтобы в размашку плыть на ту сторону, проводники арабы пришли в ужас и подняли такой крик, что я невольно оглянулся и остановился.

– Туда нельзя, туда нельзя! как можно? переводил мне – еще более растерявшийся Якуб. – Туда никто не плавает, вода очень быстра, унесет!..

Я смеялся над пугливым воображением арабов, так плохо ценящих русскую силу, и уверял их, что переплыву без малейшего труда и опасности, но они так гневно и серьезно стояли на своем, что поколебали мою решимость и я, скрепя сердце, удовольствовался плаванием около своего берега. Я сообразил потом, что быстрота реки была только пустой предлог, а что охранители мои, отлично знавшие обычаи и нравы своего брата-араба, просто-напросто боялись, чтобы на том берегу меня не подхватили и не увлекли в свои Моавитские горы, как нового Иосифа, Амалектянские купцы, те черномазые всадники в белых плащах, что поили на живописном мысу Иордана своих взмыленных скакунов. Как-бы то ни было, а я с невыразимым наслаждением остывал в Иорданских струях, словно горячий утюг, погруженный в холодную воду. Липкая патока асфальтового рассола отмылась без следа, и я выскочил из воды совсем новенький и бодрый.

Я помог жене выкарабкаться на крутой берег, и она еще не вполне окончила свой дорожный туалет, как зазвенели подковы лошадей, и наши три итальянца в сопровождении трех арабов разом вдруг появились на полянке берега, где мы отдыхали...

Пока мы обменивались приветствиями и угощали приезжих своим завтраком, арабы их раскидывали им комфортабельные походные палатки и расстилали по траве многочисленные ковры...

Юные потомки римлян совершали свое путешествие с удобствами и даже некоторою роскошью, подобающее изнеженному Риму, – но вовсе не подходившею, по моим скифским вкусам, к палестинскому паломничеству.

***

Мы порядочно-таки отдохнули в кущах святой реки. Овцы и бараны стихли наконец под влиянием неподвижного полдневного зноя, и дремали в мирном забытии, обложив собою, как осаждающие полчища, оба берега... Бедуинские всадники исчезли неведомо где, голоса смолкли, и во всей природе словно наступил какой-то сладостно-томительный кейф... Только мелькавшая у наших ног быстрины Иордана, кружась около берега, тихо шуршали его камышами и опущенными в воду ветвями, напевая нам какую-то таинственную убаюкивающую песнь...

Разгоняемый шумной обстановкой, в которой мы захватили берега Иордана, и не удовлетворенной еще жаждой прохлады и отдыха, всплывали теперь в успокоившемся сердце, под обаянием все охватившей тишины, тихие серьезные мысли, поэтические вспоминания былого.

Никогда, как теперь, после мучительного зноя пустыни, нигде как здесь в возрождающих струях Иордана, не понимал я того глубокого и священного значенья «омовенья», которое с ветхозаветной древности придается ему жителями горячего востока.

Я понял теперь, не только разумом, но и организмом, почему вода действительно святая вода, почему люди поклоняются «святым источникам», почему христиане крестят в воде в новую жизнь своих младенцев, а магометанин водою же исполняет свои намазы и утром, и днем, и вечером, в далеком пути и среди спешных своих дел; почему в странах востока, первый подвиг благочестия, память которого увековечивается мраморными скрижалями, – это вырыть колодезь, устроить фонтан для утоления жажды, для омовения тела странников.

Великие умы древности, прокладывавшие через дебри невежества и духовной тьмы первые тропы истины, воздвигавшие с трудом и борьбой первые основные вехи по пути будущей гражданственности, вводили здравые обычаи, честные отношения, полезные общественные меры в бессознательные массы под формою божественных, то есть, всем обязательных предписаний. И кто знает людей востока, вечно пыльного араба Азии, грязного феллаха Египта, потного и неподвижного турка, тот признает, что намаз, ежедневное многократное омовение всех частей тела, действительно должен был лечь краеугольным камнем всякой религии востока, почему и Магомет должен был основать на этом древнем и повсеместном священном обычае востока свою новую религию. Моисеев закон об очищении существовал неизмеримо ранее Магометова намаза, но и он, наверное, не был первым. Одно перечисление в Библии тех нечистот, от которых закон Моисеев приказывал очищаться и предохраняться еврею, показывает, какая нечистоплотность и распущенность привычек царствовала в восточных народах того времени, и до какой степени необходим был подобный закон.

***

От Иордана необходимо было заехать в скит Иоанна Предтечи, «Деир-Мар-Югана». Этот крошечный монастырек, только что возобновленный патриархом Никодимом из обширных равнин знаменитой древней лавры, стоит, так сказать, на краю первого порога Иорданской долины, на том рубеже, до которого уже не достигает зимний разлив реки. Поэтому не без основания считается, что он стоить над самым Иорданом.

Жара стала уже невыносимая, и короткое расстояние нам показалось очень длинным.

Скит Предтечи смотрит настоящей крепостью, с зубчатыми стенами, с крепкими воротами, с высоко поднятыми редкими окнами... Недаром он прозывается у арабов «Каср-ель-Егуди». т.е. «замок евреев». Вероятно в дни Израиля была тут Иудейская крепость. Он весь обсыпан развалинами и осыпями.

И сам он белый как мел, и все кругом бело. И куда ни ступишь, отовсюду облака белой известковой пыли. В палестинский полдень эта ослепительная белизна и эта белая разъедающая глаза пыль просто невыносимы.

Соседние холмы и обрывы все источены пещерами. Эта остатки келий древних отшельников, населявших когда-то пустыню.

Даниил игумен, ходивший по святым местам в XII веке, когда Палестиною владели короли-крестоносцы, застал еще в Иорданской долине и в окрестностях Мертвого моря много уцелевших монастырей; в обители Феодосия еще сохранялись мощи основателя; при устье Иордана стоял большой укрепленный монастырь Божией Матери; по соседству был другой монастырь – Иоанна Златоуста, которых теперь мы уже не видели и развалин. Монастыри святого Герасима и Иоанна Предтечи тоже были целы во времена Даниила.

Другой из старых паломников наших, инок Зосима, диакон Сергиево-Троицкой лавры, посетил в 1420 году монастырь Предтечи; он видел еще здесь мощи святого Зосимы, причащавшего иорданскую подвижницу Марию Египетскую…

«и ходил по безднам, где спасалась она». Монастырь святого Герасима быль однако пуст при нем.

Посетил оба эти монастыря и Трифон Коробейников, посланец Грозного Царя русского. Но при Арсении Суханове, который ходил в Палестину в 1649 году, и монастырь Предтечи, и монастырь Герасима уже лежали в развалинах.

Мы въехали в отворенные ворота скита, но никто не выходил на наш крик... Наконец-то араб-проводник разыскал где-то в прохладной пещерке заспанного старца-грека, с весьма смышлёною и вовсе не монашескою физиономией. Это был иеросхимонах Симеон, главный хозяин обители. Он говорил довольно сносно по-русски и старался принять нас как мог радушнее. Разумеется, прежде всего потребовался самоварчик, который здесь в Палестине завоевал себе такое-же право гражданства, как и на православной Руси. Русский мужик-богомолец вообще сумел привить к Палестине много своего, свой язык, свой самоварчик, свой гривенник и свою рублевую бумажку, которых не берут нигде в других странах, но которые в Яффе, Иерусалиме и Назарете обращаются также легко, как в Калуге и Саратове.

Напившись с великим удовольствием чайку, мы осмотрели старую нижнюю церковь, с темными сводами, уцелевшую еще со времен царицы Елены, и новую, которую отстраивает на средства патриархии иерусалимский патриарх.

Тут видели мы множество мозаиковых и мраморных обломков, остатков прежнего великолепия греческих и крестоноских времен – и много гробов, наполненных неведомыми костями... Каждый день из мусора развалин откапывается какая-нибудь новая археологическая редкость, какой-нибудь новый след старой монастырской жизни. Но работы, за недостатком средств, идут слишком медленно, и трудно предвидеть, когда этот древний монастырь, основанный на месте пещеры Иоанна Крестителя, над самым местом крещения Господня, дождется полного своего возрождения.

Ехать становилось все жарче, все труднее. Мы теперь держали прямо на Иерихон, кратчайшею дорогою, оставив Мертвое море влево. Оно сверкало оттуда каким-то металлическим ослепительным зеркалом, уже не голубое, а бело-огненное, как жарко раскаленная сталь.

Сначала такая же безотрадная, бесплодная, безжизненная пустыня известковых и песчаных холмов, глинистых буераков, потом ближе к Иерихону все чаще попадаются русла иссохших потоков, заросшие густыми плавнями, и болотистые лужи, оставшиеся от зимних дождей и разливов.

Нельзя сомневаться, что эта страна была когда-то, да и теперь могла-бы быть плодородною и цветущею.

На половине дороги оба араба наши вдруг опрометью поскакали куда-то влево. Смотрим, какой-то бедуин ловко и торопливо подгоняет со своего седла маленькую горскую корову.

Увидав погоню, он участил удары нагайки и стал вместе с коровою забирать влево к ближайшим плавням. Но наши джигиты, видно, тоже были травленые волки, потому что гнали его по всем правилам охоты, ловко отрезая отовсюду, куда ему хотелось улизнуть.

Бедуин, очевидно, украл корову у соседних пастухов, и наши воины, возмущенные такою несправедливостью, вероятно, хотели восстановить оскорбленное правосудие, заставив вора поделиться с ними добычею.

Травля эта до такой степени увлекла их, что они мало- помалу совсем скрылись из наших глаз так, что мы остались среди пустыни Иорданской одни с нашим Якубом, внушавшим мне очень мало надежды в случае какого-нибудь неприятного сюрприза со стороны кочующих здесь моавитских разбойников.

Только перед самым Иерихоном охранители наши появились опять вблизи нас, торжественно гоня перед собою отбитую корову; неудачный же похититель ее предпочел удрать к безопасным берегам Соленого моря.

Не доезжая версты две до Иерихона, араб остановил нас около кучи камней, просинённых старою ивою. – «Тель-Дель-джуль!» важно проговорил он, указывая на камни и что-то объясняя по-арабски.

Из смутного перевода Якуба мы, наконец, уразумели, что это должен быть библейский «Галгал» – место первого стана израильского в земле Ханаанской, место 12-ти камней, воздвигнутых Иисусом Навином, по числу колен Израилевых в память перехода через Иордан.

«И вышел народ из Иордана в десятый день первого месяца и поставил стан в Галгале, с восточной, стороны Иерихона, и 12-ть камней, которые взяли они из Иордана, Иисус поставил в Галгале», повествует Библия.

Игумен Даниил видел еще эти 12-ть камней, хранящимися как святыня в монастыре святого Архангела Михаила, близ Иерусалима.

От Тель-Джель-Джуля древний Иерихон был виден как на ладони, как видна нам теперь деревушка Риха. Его грандиозные развалины, теперь уже почти не существующие, чудятся воображению по склонам холмов, прилегающих к скалистым обрывам гор Иудейских.

Даже черные пасти пещер Сарандаря или Карантеля, горы «Сорокадневного поста Христова», приосеняющей Иерихон со своей заоблачной высоты, хорошо заметны отсюда.

Вот мы уже и среди черных шатров Иерихонских бедуинов; направо и налево лепятся их грязные лачуги из земли и навозу, их гуменные токи для пшеницы, обнесенные кубами колючего держи-дерева.

Вот и величественное здание русских построек – желанный конец наших страданий.

Проклятие Иисуса Навина на Иерихоне. – Былое богатство этого города. – Ирод Великий и его Иерихонские дворцы. – Русские постройки на месте дома Закхея. – Греки и бедуины. – Содомские яблоки. – Иерихонская роза. – Источник пророка Елисея. – Скрывшийся охранитель. – Сарандарь, или гора сорокадневного поста.

Иерихон?.. Да Иерихона не существует! ответил с некоторым изумлением на мой вопрос архимандрит Антонин, когда я расспрашивал его о предстоявшей иорданской поездке.

Теперь я невольно вспомнил этот решительный приговор. Тут не какое-нибудь иносказание, не какое-нибудь преувеличение ради красного словца. Иерихона действительно не существует. Словно трубы левитов, сокрушившие некогда стены его, провалили его в самую преисподнюю, в компанию Содому, Гоморре, Адамоиму и Севоиму. Недаром, видно, на этой когда-то могущественной крепости, охранявшей границы Ханаана. легло 3,000 лет тому назад проклятие неумолимого вождя израильского. – «Проклят перед Господом тот, кто восставит и построит город сей Иерихон!» торжественно провозгласил Иисус Навин, после того как евреи взяли этот первый вражеский город «и предали закланию все, что в городе: и мужей, и жен, и молодых, и старых, и волов, и овец, и ослов, все истребили мечем».

В Иерихоне не осталось даже дома излюбленной евреями «блудницы Раав», которую одну они пощадили среди поголовной резни людей и животных, за то что блудница эта гостеприимно приютила у себя, по обычаю всех блудниц, как древних, так и новых времен, двух удалых израильских юнош, не разбирая их национальности и их политических целей, а потом благополучно спустила их на веревке в окно, «ибо дом ее был в городской стене, и она жила в стене». Юноши успели, конечно, осмотреть слабые места крепости, а ночью Раав отворила им ворота, чем немало помогла действию труб и кимвалов левитских. Развалины дома Раав до сих пор, впрочем, показывают за теперешнею деревушкою Рихой, выше источника св. Елисея, на скате гор. Таким образом, как это часто бывает в истории человечества, самая обыкновенная продажная распутница сделалась историческою личностью и за свой подвиг предательства заслужила некоторого рода славу и сохранила имя свое до отдаленных веков.

Впрочем, проклятие израильского вождя-истребителя не всегда удерживало людей от восстановления древних стен Иерихона. Иерихон самою природою своей был призван служить оплотом Палестины и Иерусалима со стороны за иорданских кочевников, охранителем того обильного плодами и водами оазиса, который в прежние времена стелился вокруг него, у подножия гор, почти до самых берегов иорданских, заменяя нынешнюю пустыню. Недаром земля за Иорданом называлась прежде «землею обетованною».

«Когда перейдешь Иордан, чтобы вступить в землю, которую Господь Бог твой дает тебе, »в землю, где течет молоко и мед" – возвещает Иисусу Навину Иегова, повелевая ему поставить памятник великому событию. Оттого Иерихон возникает очень скоро после завоевания евреями земли Ханаанской. Он делается «городом пальм», городом всякого богатства и изобилия. Пальмы еще не особенно давно видели в нем наши богомольцы.

В дни Христа Иерихон является одним из важнейших торговых городов Палестины. Дороги его обсажены сикоморами, окрестности покрыты хлебом и садами, жители богаты серебром и золотом.

Со времен Соломона, Иерихон развивает обширное производство драгоценного аравийского бальзама, кустарники которого премудрый царь выписывает из южной Аравии. Теперь этого дорогого растения уже следа нет, а теперешний «Галаадский бальзам» или «масло Закхея», продаваемое иерихонцами с такою готовностью богомольцам, – «ложный бальзам», продукт совсем другого кустарника, прозываемого арабами «Заккум», и совсем не имеет редких целебных свойств настоящего аравийского бальзама.

Здесь обыкновенно собирались богомольцы из далекой Галилеи и из Пиреи, спускавшиеся вниз по тенистой долине Иордана на поклонение великому храму иерусалимскому и не хотевшие осквернить себя соприкосновением с еретиками-самаритянами, чрез землю которых лежала ближняя дорога от Назарета и Генисаретского озера, через Сихем и Вефиль, в Иерусалим. Оттого-то и Христос со своими галилейскими учениками часто бывал в Иерихоне.

Одно время Иерихон принадлежал знаменитому римскому триумвиру и сопернику Августа – Антонио, который подарил это гнездо роскоши роскошной любовнице своей Клеопатре, продавшей его потом за большие деньги Ироду Великому. Ирод обратил Иерихон в маленький Рим, построил там великолепные дворцы, храмы, театры, башни, ворота, водопроводы, и вообще сделал его своею любимейшею резиденцией. За стенами города тянулись при нем сплошные сады апельсин, гранат и финиковых пальм.

Вообще этот Ирод, имя которого стало в устах русского человека синонимом самой дикой грубости и варварского жестокосердия, был страстным поклонником эллинского искусства и римской цивилизации. Он обратил в настоящие мраморные города и Иерусалим, и Иерихон, и Вифлеем, создал около него на горе Рая свой знаменитый увеселительный дворец Иродион; в Антиохии воскресил олимпийские игры и всем своим детям дал греческие имена. Но хотя он умел молиться в одно и я же время и грозному еврейскому Иегове, и римскому Юпитеру, великолепно перестраивая Соломонов храм, празднуя с евреями Пасху и Пуриму, а с другой стороны также ревностно устраивая алтари Аполлону и Артемиде, – однако боги не защитили этого вероломного и кровожадного почитателя своего от позорного жребия издохнуть в гнилых язвах среди художественных сокровищ мраморного дворца... Трудно перечислить всех жертв его жестокой и коварной политики; в числе их были его собственные жены, сыновья, дяди... Это был достойный дед той Иродиады, которая потребовала, в награду за сладострастный танец дочери, голову заточенного праведника...

Иродов Иерихон был так обширен, что занимал не только теперешнюю деревушку Риху, но и скаты горы, до сих пор кое-где покрытые камнями его развалин, до сих пор сохраняющее остатки римского шоссе и водоемов.

Иерихон новый, Риха, был выстроен уже крестоносцами, на равнине; его уничтожил и привел в теперешнее запустение Ибрагим-паша египетский, когда отнимал у султана Сирию. Уцелела только одна старая башня времен крестовых походов, которая служит чем-то в роде форта для турецкого аги и его маленькой команды. Она одна придает этому местечку сколько-нибудь исторический и библейский вид. Кроме нее, всего 5 – 6 сносных домиков, охваченных вонючими земляными становищами арабов. Богомольная русская дама г-жа Богданова постоянно живет в Иерихоне, в одном из его домиков, делая довольно значительные жертвы на поддержание палестинских святынь через руки греческого духовенства. Живет тут еще какой-то русский монах с Афона; но главным центром русского духовного влияния и русской народной стихии служит, конечно, обширное здание «русских построек», гостеприимный приют всех приходящих и приезжающих к Иордану.

Русский дом построен на том месте, где, по преданиям, стоял в евангельские дни дом Закхея-мытаря, и где Христос исцелил слепого... Здесь же предполагается и место гостиницы, куда добродетельный самаритянин привез найденного им на дороге ограбленного и израненного путника. В этих невинных, хотя и бездоказательных, притязаниях – приобщить к новой постройке все священные предания древности – есть хотя та полезная сторона, что предания эти, так сказать, воплотясь в камни, невольно сделаются наследием будущих поколений. Добрая женщина, заведующая русскими постройками, показала нам все подробности своего скромного и еще молодого хозяйства. Маленький сад полон самых редких деревьев и растений, которые в этой природной оранжерее зреют, словно на берегах Ганга. Тут – и сахарный тростник, и бананы, уже с пожелтевшими и изорванными листьями, обремененные давно созревшими сладкими плодами своими, и лимоны, и пальмы, и олеандры, и виноград... По рассказам нашей хозяйки, когда копали землю под постройки, когда садили деревья в саду, постоянно натыкались на фундаменты, сложенные из громадных камней, так что уверение скептиков, будто древний Иерихон совсем не занимал места теперешней Рихи, больше чем неосновательно.

Мы отлично выспались и отдохнули в своих родных постройках. Даже противный плач чекалок, бродивших около деревни, и немолчная грызня собак в бедуинских таборах – не мешали нашему сну, хотя мы не переставали слышать их целую ночь. Умная старушка передала нам на досуге, пока мы потягивали чаек и ели русскую похлебку с курочкой, о всех бедах и треволнениях, которым подвергается здесь, на чужбине, наша одинокая, только-что зарождающаяся, русская колония. Греки особенно донимают и особенно недолюбливают русских. Они привыкли хозяйничать по произволу среди глупых арабов и ревнуют этому новому влиянию, опасному для их самовластия. К тому же, прежде все обильные русские жертвы притекали прямо и бесконтрольно в их руки, а теперь русские везде в Палестине стараются утвердиться сами и устраивать сами... Чаще всего поднимаются споры и ссоры из-за воды. Воду получают по каналам из источника св. Елисея, и без своевременной поливки здесь все погибает. Патриарх, паша, турецкие жандармы – все приказывают настрого, чтобы греки не мешали русским пользоваться водою; но они не слушают никого и то-и-дело останавливают воду. Бедуины гораздо лучше греков, по мнению нашей искренно-возмущенной хозяйки; они благодарны за всякую малость, а греки ничем недовольны и всему завидуют. Им мало того, что г-жа Богданова строит на их месте новую церковь на свой счет и все свои жертвы отдает им.

Слушая словоохотливую рассказчицу, я поневоле вспомнил знаменательные слова американца Диксона: – «в Палестине нет других более жарких противников русского преобладания, как жители греческих религиозных домов».

Здешние бедуины не опасны, по уверению почтенной старушки. Они кочуют здесь ради уборки пшеницы, поближе к источнику св. Елисея, чтобы скот был около воды. Они тут не грабят, а просят. Чужие бедуины – те совсем другое: они разденут до-нага богомольцев и осквернят женщин. Богомолки наши, впрочем, сами виноваты, – очень уж глупы. Бредут частехонько из Иерусалима в одиночку или парочками, отстанут от своих, растянутся по всей дороге. Больше всего грабят бедуины за-иорданские, которые не подчиняются турецким начальникам. Как только уберут здесь пшеницу, они и поджидают караванов с пшеницей, и грабят. Тогда сейчас же в Иерихон, к жандармам, все иерихонские бедуины садятся на лошадей, вооружаются ружьями и скачут в погоню; часто отбивают назад и тогда расправляются без всякой милости. Впрочем, теперь стали реже нападать, побаиваются, – уверяла старушка.

Иерихон не имеет пока своей церкви и приписан приходом к святому Герасиму и к Сорокадневной горе. Но туда ходить чрезвычайно затруднительно и долго. Оттого Иерихонцы с нетерпением дожидаются окончания своей собственной церкви. На Крещенье здесь бывает до 1,500 и до 2,000 русских богомольцев, проходящих к Иордану; они приходят из Палестины. Теплицу эту поливает своими обильными струями древний ключ пророка Елисея, – «Аин-ес-Султан», т. е. «царский ключ» у теперешних арабов.

До источника этого от русских построек версты четыре. Ручей его течет в Иордан по узенькому камышистому руслу, заросшему высокою древесною гущей и до сих пор еще во множестве населенному кабанами. Живописные группы деревьев осеняют библейский ключ, выбивающийся почти из самого подножия гор. Ключ этот, как говорит предание, был сначала горький; но пророк Елисей, укрывавшийся в Галгалах от своих гонителей, бросил в него горсть соли, и вода стала сладкою. Теперь все: и люди, и животные, и птицы, и рыбы сбились к этому святому ключу, оживляющему мертвые камни... Расседланные ослы, верблюды, лошади безмятежно наслаждаются его прохладою в тени деревьев. Все пьет, моется, купается, загорелые арабки черпают воду, войдя по колена в ручейки неспешно уносят на могучих обнаженных плечах своих, живописно подпершись одною рукой, огромные, много ведерные свои кувшины. Голые арабские мальчишки лежат в воде, неподвижно распластавшись. В уединенных местах, в густоте кустарника, старые арабы благоговейно совершают священное омовение, предписанное кораном.

Наши знакомые итальянцы со своей арабской свитой раскинули свои шатры в самом удобном и живописном уголку, над ключом Елисея. У них особая палатка с железными кроватями для спальни, с походными умывальниками и всякими принадлежностями, особая палатка для столовой, особая палатка для кухни и даже особая палатка с нулевым нумером.

Они угостили нас только что приготовленным холодным лимонадом и уговаривали нас остановиться здесь, чтобы искупаться и переночевать. Но из всех лихорадочных мест Иерихона самое лихорадочное – ключ св. Елисея; поэтому мы не рискнули здесь купаться, тем более, что спешили в такие места, где и днем было ехать опасно, а уж запаздывать на ночь было бы совсем безумно. Юные же итальянские сибариты, как мы убедились по опыту, гораздо более интересуются своими ночлегами, трапезами и покоем своей балованной плоти, чем характерными впечатлениями библейской страны. Поэтому мы радушно распростились с ними, пожелав им всяких утех, и двинулись в гору, мимо развалин дома Раав, наверное, конечно, апокрифических, мимо разрушенной мельницы для помола сахарного тростника, мимо полу-раскопанных древних цистерн и подземелий, единственных следов древней роскошной столицы Ирода, когда-то покрывавшей своими дворцами и храмами все эти предгорья....

***

Мы сделали большую глупость, доверившись легкомысленному слову нашего охранителя-араба и отпустив его из Иерихона повидаться с каким-то приятелем; неусыпный страж, коему вверил нашу безопасность паша иерусалимский, обещался поджидать нас у ключа св. Елисея, но мы не нашли его там и решились двинуться потихоньку к Сорокадневной горе, рассчитывая, что он нас, во всяком случае, нагонит на дороге через несколько минут.

Но вот мы едем уже целый час, а нашего защитника даже и в дали невидно. Мы и волнуемся, и негодуем. Как нарочно, то и дело вдогонку нам и навстречу рыщут бедуинские всадники самого подозрительного вида. А ближе к горе, в долинках и котловинах, по сторонам нашей медленно вьющейся наверх дороги, целые бедуинские таборы, прикочевавшие убирать пшеницу. Скверная перспектива прихватить темноты в этих горных трущобах, полных разбойничьими ватагами, без оффициального турецкого стражника, который вселяет невольный страх кочевнику не столько своим военным мундиром и всем казенным видом своим, сколько своей меткою магазинкою о 18-ти выстрелах.

Якуб, не смотря на свой ухарский вид и на страстное желание выдать свою фигурку мирного немецкого колбасника за воинственного арабского джигита, малодушествует не на шутку, чувствуя теперь на себе главную ответственность за нашу общую безопасность и, по-видимому, вовсе не ощущая в себе ни охоты, ни возможности к какому-нибудь действительно серьезному действию в случае нужды.

То и дело мы останавливаемся оглядывать с высоты своего подъема оставшуюся позади дорогу, и Якуб с погонщиком-арабом испускают какой-то нечеловеческий, отчаянно пронзительный крик, который даже в пустыне кажется слишком уж диким. Это они призывают нашего нерадивого, Бог знает где теперь странствующего, охранителя, боясь, чтобы он не поехал по прежней нашей иерусалимской дороге... Но им никто не отвечает, кроме насмешливого эха гор, которое передразнивает их где-то далеко и высоко, в глухих сводах своих неведомых пещер. А делать все-таки нечего, и мы все подвигаемся понемножку вверх на гору, дальше и дальше от Иерихона, ближе и ближе к дичи пустынь.

***

Нет ничего ужаснее и мрачнее, даже среди мрачных ужасов безотрадных палестинских гор, как пропасти и заоблачные кручи Сарандаря, «горы сорокадневного поста» Господня... Гора эта возвышается из своих туманно-зеленых бездн гигантскою утесистою стеною, капризно истресканною и изуродованною подземными силами, что выперли ее из глубокой утробы земной, еще капризнее обглоданною ветрами и дождями в своих недоступных вершинах.

Сарандарь владычествует здесь над всем – над соседними горами, над долиною Иордана, над мертвою чашею Соленого моря. С нею видны, как с крыльев орла, все «окрестные царства», уделы сынов Иаковых по сю и по ту сторону священной реки, Рувимов и Гадов, в стране моавитян, Вениаминов, Иудин и Ефраимов, облегающие кругом. Только злые духи пустыни могут жить в его пропастях, на его недоступных утесах. Недаром в евангельском предании сатана встречает здесь постящегося Христа. Это настоящий престол сатаны, настоящие ступени в бездны ада. Несомненно, что этот «Джебель-Карантель» издревле считался горою бесов, как считается до сих пор арабами.

Она называется, в память евангельских событий, не только «сорокадневною» горою, но и «горою искушения».

Нельзя выбрать более подходящего места для покаяния и молитвы, для сокрушения своей плоти. Эти дьявольские пропасти действительно закалят волю, сделают дух человека непричастным никакому соблазну, способным на всякий подвиг. Тут почувствуешь ничтожность свою, ничтожность всего земного. Тут нет другого хлеба, кроме камня, который сатана предлагал Христу. Тут каждый шаг достается кровавым потом.

Христос удалялся сюда в дни мучительной внутренней борьбы, чтобы наедине с самим собою, поднятый в синие выси далеко от суеты земной, глаз на глаз с охватывающим его бесконечным океаном небесным, среди могучего дыхания безмолвной пустыни, – решить свой великий подвиг любви и страдания.

Это общение с пустыней и небом, это глубокое сосредоточение духа в себе самом, всегда были необходимою потребностью, неизбежным обычаем древней мудрости. Великие пророки и вожди Израиля во все важные минуты жизни своей, в дни народных бедствий и тяжких испытаний, уходили на вершины пустынных гор и черпали там, в таинственных высотах, где они беседовали с Богом своих отцов, – спасительные откровения и бесповоротные решения... Моисей сносит свои скрижали закона с заоблачных высей Синая, Илия готовится на свою героическую борьбу против нечестивых царей, забывших Иегову, в безднах горы Кармеля. Горная пустыня издревле становится великою школою мудрости и подвига. Иоанн и Христос проходят через нее, точно также как Иеремия или Иуда Маккавей.

И после Христа гора, освященная Его пребыванием, Его постом и молитвою, сделалась обычным местом сурового подвижничества. В средние века иноки окрестных скитов каждый великий пост искали для себя особенно тяжелых подвигов покаяния, особенно мучительных трудов и лишений. Они находили их в мрачных пещерах Сарандаря, населенных львами и барсами, кишевших змеями. Там в безмолвном мужестве боролись они, подобно своему Спасителю, против искушавших их внутренних демонов, обливая, как Он, своим кровавым потом камни утесов, оглашая стонами своих покаянных молитв безмолвные бездны. Вот хмурятся на нас из желтых известняков горы, как глаза злого зверя, черные пасти ископанных ими пещер, забравшиеся на головокружительные выси, в недоступные трещины и обвалы скал...

Целые монастыри возникли мало-помалу в темной утробе «Горы соблазна»... Св. Феоктист, друг и ученик Евфимия Великого, первый основал свою лавру у подножия этой горы. Крестоносцы хорошо знали Сорокадневную гору, и в дни их тут еще существовал монастырь.

Наш Трифон Карабейников, посланец Ивана Грозного, в конце ХVI века посетил Сарандарь, эту «гору каменную, высокую и крутую, так что едва можно на нее взойти», и в той горе видел «пещеру и камень в виде стола, на котором сидел Христос, когда постился 40 дней, а за 2 сажени от того места пропасть, где исчез приходивший искуситель», но церкви и монастыря там уже не было. Менее века спустя, другой паломник наш, Арсений Суханов, опять находит в Сарандаре церковь латинских монахов, которые служили там литургию. «Место это немногими посещаемо», сообщает Суханов.

Муравьеву, в конце 20-х годов нашего столетия, не могли указать, при проезде его на Иордан, даже самой горы Сорокадневной, – до такой степени место это было тогда запущено. Теперь там устроился опять маленький православный скит в пещерах, вырубленных древними отшельниками в толщах горы. Переходы и спуски, скрытые от взора человека, соединяют эти недоступные стрижиные гнезда иноков, висящие над страшною бездною. Кое-где к черному входу пещер, разбросанных на различных высотах, прилеплены утлые балкончики, галерейки и лесенки, на которые даже снизу нельзя глядеть без содрогания. Тропинка поднимающаяся к этому в воздухе висящему и вместе под землей скрытому монастырю, карабкается сначала зигзагами по сыпучей осыпи, завалившей в течение долгих столетий подножие титанического Сарандарского утеса каменным сором его собственных вершин; потом она резко поворачивает налево и с безумной смелостью забирается на чуть приметную ленточку карниза, по которой плетется целые полверсты вдоль отвесной сплошной стены Сарандаря, грозно надвинутой над нею до самых облаков, все круче и круче вверх над зияющею внизу адскою пропастью, от которой не заслоняет ее ничто...

Самые крепкие нервы, самые привычные люди с жутким чувством отваживаются подниматься по этой мушиной тропинке. Даже у проводников-арабов, даже у местных иноков не всегда выдерживает голова в этой прогулке по каменному канату своего рода. Якуб нам рассказал по этому поводу разные трагические случаи; недавно тут погибли, по его словам, две богомольные русские дамы, непривычные головы которых будто бы закружились на одуряющих кручах, и они будто бы свалились в пропасть со своих ослов; погиб будто бы еще один молодой монах, только что поступивший в монастырь и еще не успевший закалить себя созерцанием горных бездн. Оставляю эти сведения всецело на ответственности Якуба, охотника до апокрифических сказаний.

В сущности, дорожка по карнизу не представляет реальных опасностей, по крайней мере, теперь, когда миновало время весенних ливней, и размытая тропа хорошо исправлена и даже огорожена низенькою закраинкой из щебня. Вся опасность только в нервах, в воображении, в неописанном ужасе глаз. Стоит только отвернуться от бездны к отвесной стене Сарандаря, предоставить умной арабской лошадке идти, как знает, своею дорожкой, – и она безопасно доставить вас и вверх, в пещерный монастырь, и оттуда – вниз, к подножию Джебель-Карантеля.

В маленьком монастырке живет всего 3–4 монаха. По остаткам стенных фресок и другим археологическим признакам, нужно думать, что древнейшие следы монастыря относятся еще к веку царицы Елены и первых византийских императоров... Только небольшая часть старых пещер занята теперешним монастырем. Большая же часть рассеяна по разным недоступным обрывам и складкам горы, так что до многих добраться нельзя без веревок и лестниц.

На заоблачной вершине Джебель-Карантеля купаются в знойной синеве небес развалины какой-то древней церкви или сторожевой башни... Иностранцы уверяют, что тут стоял когда-то замок крестоносцев, защищавший подступы к Иерусалиму от иорданских пустынь; а здешние греческие и арабские предания «говорят, напротив того, о монастыре времен царицы Елены; эта версия, кажется, более правдоподобна, более согласна с практическими условиями местности. Некоторые смельчаки с железною головою и железными ногами, говорят, поднимаются иногда – конечно, с надежными проводниками – до этого недоступного венца Сорокадневной горы. Там водружен большой крест на том месте, откуда, по преданиям, дьявол показывал Христу все царства мира.

Я готов был верить, глядя даже издали на эту головокружительную высь, что оттуда действительно увидишь какое хочешь далекое царство, и что для дьявола, действительно, нельзя бы было найти никакого более подходящего места...

Провалы Чади-Кельт. – Ущелье пещер. – Монастырь Иоанна Гозувитского. – Останки Лавры св. Евфимия. – Церковь Богоотцев Иоакима и Анны. – Отшельнические вкусы Иудеев. – Древняя усыпальница иноков. – Мать Марина. – Беседа с игуменом. – Ночь над водопадом. – Римкие путешественники.

Мы держимся Иерусалимской дороги, над провалами Уади-Кельт.

Признаться, я уже давно замечал с каким-то внутренним содроганием эти, провожавшие нас сбоку, темные провалы. Они словно следили за нами по пятам, как разбойники в засаде, пригинаясь и прячась за придорожные скалы вдоль всего нашего пути, и только изредка выглядывали на нас своими зловещими безднами. Не хотелось всматриваться в них, не хотелось о них думать; голова сама инстинктивно отворачивалась на что-нибудь другое, чтобы только забыть об этих, неотступно преследовавших нас и поджидавших нас впереди, черных пропастях. Но вот мы свернули с большой Иерусалимской дороги и стали забирать все правее, все ниже; обманчивая декорация ближних скал раздвинулась, и черное провалье стало словно подниматься навстречу нам своими голыми отвесными стенами, как зверь, радостно взыгравшийся при виде приближающейся жертвы...

Якуб! неужели и там ездят? – с малодушным недоверием спросил я, вглядываясь в беловатую ниточку, лепившуюся на одуряющей высоте вдоль противоположной стены ущелья и, казалось, висевшей на одном воздухе.

Якуб что-то перекинулся по-арабски с проводником.

Мы туда не поедем, господин! – уклончиво ответил он через минуту. – Нам с этой стороны спускаться!..

Но, очевидно, и он смотрел в распахнувшуюся перед нами пропасть не без внутреннего волнения.

Не хотелось верить, что мы должны спускаться в эту преисподнюю. Жена молчала, но по ее бледному лицу я видел, что она переживала жуткие минуты...

–Послушайте, Якуб! Да ведь это ж невозможно! Вед тут еще хуже, чем с той стороны! – не вытерпел я, останавливая своего коня. – Тут сам черт голову сломит, тут и лошадь со всех ног полетит... Нет ли где объезда?..

–Объезда тут нигде нет, господин! – виноватым голосом, нерешительно оправдывался Якуб. – Только вы напрасно боитесь, дорога исправлена... везде хорошо проедем... Это смотреть только страшно... А если угодно, можно вернуться. Сюда ведь редко кто из господ ездят... боятся тоже...

Он задел этою фразою мое самолюбие русского туриста, и все мои колебания рассеялись в одну минуту.

–Нет, как можно вернуться! мы непременно хотим быт в Гозувите... торопливо возразил я ему, трогая коня. Жена не произносила ни слова, прикованная к созерцанию окружавшей нас бездны, как кролик перед пастью змея-боа. А действительно, пасть какого-то колоссального чудовища разверзалась под нами, и мы сами лезли в нее с вынужденною решимостью... Узкая и длинная трещина расколола, как ножом, на большую глубину, каменные толщи Иудейских гор... Из этой распахнутой раны чрева земного хлынул, как струя крови, поток вод подземных, низвергаясь водопадами, запруживая сам себя каменными порогами, кружась водоворотами, пробиваясь сквозь нагроможденные утесы, обгладывая сдавившие его со всех сторон горные твердыни...

Сначала вы не видите этого дикого зверя, ворочающегося глубоко внизу, на самом дне черного провалья, откуда он несется в равнину Иерихона, постепенно ослабевая, одолеваемый каменными громадами; вы только слышите издали его голодный рев, его вызывающее на бой трубные звуки, с которыми он неистово бросается там, внизу, на своих безмолвных и неподвижных каменных тюремщиков.

Но чем дальше опускается лепящаяся вокруг утесов тропа, осторожно обвивающая их титанические брони своею, чуть видною, ниточкой Ариадны и, как нить Ариадны, упрямо пробирающаяся через весь этот лабиринт воздымающихся, расседающихся, выпирающих и отступающих скал, – тем ближе открываются дикие ужасы бездны, поглощающей теперь нас... Мы пробираемся то по карнизику скалы, кое-как выскребленному в известняке пригиная головы под нависшие своды этого своеобразного коридора, то трясемся на узеньких балкончиках из утлых бревнышек, вдолбленных в выступы скалы, открывающих нам и вперед, и назад поразительные перспективы этого дикого ущелья, пустынной красоты которого не в силах был бы изобразить никакой Сальватор Роза.

Мы давно слезли с коней и спускаемся пешком по этой стремительно развивающейся спирали. Чем глубже погружаемся мы с этой стороны в провалы ущелья, тем выше растет над нами, с противоположного берега, отвесная стена, по которой встревоженное сердце инстинктивно меряет глубину пожирающей нас пропасти.

Вся эта колоссальная стена, как норами стрижей, источена пещерами. Дверочки и окошечки их, их полуразвалившиеся лесенки видны нам отсюда в разных местах на недосягаемой высоте. Это мертвые останки знаменитых когда-то лавр, сиявших, как ярые светильники, христианскому миру из своих палестинских дебрей. В этой теснице разрослась когда-то многолюдным и цветущим ульем лавра св. Евфимия. В ней считалось более 5,000 иноков, расселенных по уединенным пещеркам и скитам ущелья.

Впрочем, первобытное происхождение здешних пещер, по всей вероятности, более глубокой древности. Скорее всего монахи средних веков воспользовались каким-нибудь древним пещерным городом, какие во множестве находились во всех горных странах, в Крыму и на Кавказе точно также, как и в Палестине.

В «Книге Судей» есть любопытное указание на существование пещерных населений в Палестине еще в первые дни израильского завоевания: «Тяжела была рука мадоанитян над Израилем, и сыны Израиля сделали себе от мадианитян ущелья в горах, и пещеры и укрепления». Замечательно, что эти библейские укрепления и пещеры в ущельях, совершенно напоминающие теперешние ущелья и пещеры Гозувитской или Мар-Сабской теснины и горы Сорокадневной, устраивались, как и в гораздо поздние времена, при византийцах и крестоносцах, против нашествия иорданских кочевников Аравии, не изменивших ни в чем, в течение тысячелетий, ни своих обычаев, ни своего внешнего вида. Когда читаешь описание каких-нибудь мадианитян или амалекитян в библейской летописи, – думаешь, что это современный путешественник повествует о бедуинах за-иорданской пустыни: – «Когда посеет Израиль, придут мадианитяне и амалекитяне, и жители востока, и ходят у них. И стоят у них шатрами, и потребляют произведения земли до самой Газы, и не оставляют для пропитания Израилю ни овцы, ни вола, ни осла. Ибо они приходили со скотом своим и с шатрами своими, приходили в таком множестве, как саранча; им и верблюдам их не было числа, и ходили по земле Израилевой, чтобы опустошать ее».

***

Последний оборот крутой тропы, последний выступ скалы, – и мы, наконец, на самом дне этого глубокого, как колодезь и как колодезь тесного каменного ящика. Теперь мы – с глазу на глаз с ревущим зверем, что прорывается бешеным водопадом сквозь загородившие ущелье скалы... Теперь он несется с безумной удалью у самых ног наших, отрезая нас от противоположной стены ущелья, как отрезал когда-то Стикс светлый мир смертных от мрачного царства Аида... Этот негостеприимный хозяин горных дебрей один поднимает свой угрожающий голос в безмолвно обстоящей кругом пустыне, один сурово рокочет сам с собою какие-то, ему одному понятные, саги...

Высоко над клокочущим потоком вдруг забелелся разом, на той стороне ущелья, и словно заиграл своими часовенками, балкончиками, окошечками висящий в воздухе монастырь Гозувиты...

Он прилеплен, как гнездо ласточки, к отвесному обрыву скал; он проточил в толщах горы, будто муравей – свои подземные ходы, черные дверочки и окошечки своих тайных убежищ. Утлые лесенки и галерейки подвешены снаружи, будто нити паука, к этим жалким норкам червоточины, пробуравившей могучую грудь скалы, и при реве сердитого потока, кажется, дрожат и качаются, тоже как паутина... Висящий над бездною маленький монастырек кажется какой-то живописной игрушкой, легкомысленно прилепленной в груди черной громады рукою наивного ребенка... Монастырь-игрушка спрятан будто с умыслом в последнем и самом поразительном амфитеатре скал, словно вся романтическая декорация дикого ущелья, которая до сих пор развертывалась перед нами, – постепенно подготовляла нас к созерцанию его оригинальной красоты...

Мы перешли через дрожащий мост, перекинутый над бурным потоком у подножия водопада, и стали карабкаться на ту сторону по вырубленным в скале ступеням, по осыпям горы, по отвесным деревянным лесенкам, по каким лазают только на колокольни да в трюмы кораблей...

Арабы наши потащили лошадей без всяких лестниц по таким откосам скалы, что я инстинктивно отвернул от них голову, начинавшую кружиться от одного воображения...

Игумен Калиник встретил нас в простоте истинного монаха. Он был одет 6едно, так что сразу трудно было признать в нем хозяина обители... На нем был старенький нанковый подрясник, а в руках – кривой нож, которым он только что вырезывал кипарисовую ложку. Но зато в этой смиреной фигуре работящего инока было столько спокойной приветливости, выражающейся в ласковом взгляде глаз, в тихой доброй улыбке, что мы как-то сразу прониклись невольною симпатией к встретившему нас милому старцу.

Пока один из братий, испачканный в известь и песок, среди которых он возился, готовил нам неизбежный русский самоварчик, завоевавший себе право гражданства даже в этих недоступных уголках Палестины – и нигде так, как здесь, не радующий сердца русского странника, – игумен повел нас осмотреть скудные остатки своих древних святынь, только-что начинающих возрождаться из праха...

В настоящую минуту монастыря почти нет еще. Прежняя площадка, вырубленная в отвесной стене скалы, почти вся занята низенькими жилищами горсти монахов и работников. Этот дворик, прикрытый сверху от солнца циновками и парусиной, обставленный кухоньками и кельями, вдвинут на половину в толщу скалы и представляет из себя маленький рабочий улей... Беленькая комнатка игумена одна выступает вровень с лицом скалы, так что балкончик ее висит уже над бездною, и два окошечка глядят прямо в нее. Кругом дворика – хаос какой-то неубранной каменоломни. Вырубаются новые впадины в скале, раскапываются кучи накопившегося веками каменного мусора, пробиваются ходы сквозь скалу в спрятанные в ней старые пещеры, иссекаются ступени и лестницы вверх, на темя скалы. Работы – бесконечное множество, и так мало рук, и еще меньше средств! Монастырек кажется задавленным, засыпанным этими глыбами известняка, среди которых он неустанно работает, силясь вырваться из-под них и одолеть их каким-нибудь стройным порядком...

В древности тут был главный центр знаменитой лавры св. Евфимия, потому что на каждом шагу встречаются при раскопках следы многолюдного и богатого монастыря; прямо на сердце скалы видны еще в нескольких местах остатки штукатурки с фресками и щели, в которые вставлялись концы толстых балок. Очевидно, площадка была прежде гораздо шире, но потом, в течение веков, скала откололась и осыпалась, оторвав за собою в пропасть и утвержденные в ней постройки монастыря... Оттого-то оштукатуренные и гладко высеченные стены скалы, когда-то бывшие задними стенами прилегавшего к скале храма, теперь уже висят над обрывом ущелья. Из всего, некогда славного, монастыря сколько-нибудь уцелела только одна древняя церковь, вдвинутая довольно глубоко в толщу скалы, под навесом ее сводов.

По характеру постройки, эта церковь – времен Юстиниана. Когда-то она была богато украшена, потому что на скале пола, давно обнаженной от одевавших ее прежде мрамором, заметны еще остатки дорогой мозаики... А на скале задней стены явственно видны яркие фрески с крупными фигурами святых... Свод храма совсем провалился, и жаркое солнце полдня свободно светит сверху в его разоренную внутренность... Монахи прикрыли пролом свода тростником и старенькой парусиной, чтобы, по крайней мере, оберечь от дождя и зноя свой маленький бедный алтарик. Там стоить посредине нищенски убранный престол, отделенный от остальной церкви полинялой занавеской... Но царских дверей – и в помине не осталось... Впрочем, и самые стены пробиты во многих местах отверстиями и трещинами, как крепость после бомбардировки.

Эта церковка – пока единственный здесь храм для молитвы. По преданиям монастыря, церковь эта была устроена в пещере, где, еще до пришествия Христа, сорок лет спасался и молился Иоаким, отец Пресвятой Девы. Церковь до сих пор посвящена Богоотцам Иоакиму и Анне, и их изображения угадывают в уцелевших фресках. В предании этом нет ничего неправдоподобного, потому что, как известно из Иосифа Флавия и других еврейских историков того времени, некоторые еврейские секты, особенно ессеяне, и отчасти даже фарисеи, любили жить отшельниками в пустынных ущельях Иудейских гор, в окрестностях Иордана и Мертвого моря, побеждая свои плотские страсти трудом и лишениями, вырабатывая свой дух безмолвным самосозерцанием, молитвою и беседами с Богом. Все западные ущелья Мертвого моря около Мар-Сабы, Рас-ель-Фешка, Ен-Джиди были наполнены пещерами отшельников-ессеян. Они, как и последователи Христа, проповедывали простые и суровые привычки жизни, бедность, общность имущества, отвращение от насилия, тихую добродетельную жизнь в молитве и труде, а вместе – и всеобщую свободу, в ожидании пришествия Meссии...

Во времена Ирода Великого, Банус, фарисей суровых правил, также жил в пещере в окрестностях Мертвого моря, носил платье из листьев пальмы, питался только кореньями и травами, как современник его Иоанн Креститель, днем и ночью погружался в холодную воду ключей. Уверяют, что даже сам ученый историк еврейства – Иосиф Флавий – три года жил в пещере вместе с Банусом. До такой степени вкоренены были в нравы евреев обычаи пустынножительства его древних пророков.

Эта полуразрушенная маленькая церковь, прожившая более тысячелетия, со своими обнаженными стенами, проросшими травой, со своим нищенским убранством, прикрытая от дождя и солнца, как палатка бедняка-араба, горстью камыша и старою тряпкой, – переносила мое воображение в молодые и горячие дни первого христианства гораздо живее, чем все наши торжествующие, сверкающие золотом и иконами, современные храмы с их стройными клирами и царственной роскошью архиерейского служения. В такой именно простоте и скудости, в такой обстановке лишений и опасностей возникали в недрах римских катакомб, в песках Фиваиды, в горах Иудеи, первые бесхитростные обители христианства, завоевавшие своей смиреной проповедью любви и мира народы и царства...

На месте бокового придела церкви св. Иоакима воздвигается теперь, по распоряжению патриарха Никодима, новый храм. В этом приделе тоже видны обрывки мозаики и, фресок на полу и стенах, а при разрытии фундамента его откопали даже гроб с хорошо сохранившимся телом. Предполагают, что это тело Георгия, бывшего игумена Гозувитского монастыря. Гозувитский монастырь устроен был на развалинах лавры Евфимия Великого Ианном, архиепископом Гозувитским. Мы посетили его церковь в пещере, гораздо выше теперешнего монастыря. Множество келий, частью доступных, частью обрушенных или с заваленными входами, наполняют гору в этих верхних ярусах ее... Наверху же добывается и камень для постройки новой церкви, который приходится с большими усилиями и с большою потерею времени перетаскивать вниз по отвесным обрывам...

Вообще, в прежние время не только внутренность горы, но и ее плоская макушка были, очевидно, заняты монастырскими поселениями. Везде еще видны следы лестниц и построек. На самом темени горы уцелела громадная древняя цистерна, снабжавшая водою нижний монастырь через особые, скрытые в скале, стоки.

На днях удалось откопать из-под груд мусора, наравне с крышею Иоакимовой церкви, три совсем сохранившихся колодца, в которые проводили воду эти стоки.

–

Сколько нужно было положить поистине египетского труда, чтобы создать среди отвесных скал все эти капитальные сооружения древности! Но такой же, кажется, труд потребен и теперь для восстановления хотя некоторого подобия старого монастырского устройства. Работы однако начаты смело: выдалбливаются и строятся новые кельи, галереи, лестницы для сообщений, расчищается площадка, сооружается храм. Патриарх Никодим, энергический восстановитель древнего православия в Палестине, не жалеет для этого ни денег, ни трудов. Он приезжал верхом в Гозувиту, спускался пешком в ее провалы, карабкался по ее лесенкам и сделал необходимые распоряжения. Он постоянно снабжает Гозувиту мукой, бобами и всякими съестными припасами, без которых здешняя монашеская колония давно погибла бы с голоду. Он присылает сюда рабочих, материалы, деньги. Наш предприимчивый начальник палестинской миссии, архимандрит Антонин, тоже недавно посетил Гозувиту; он привозил с собою фотографа, который – вероятно, в первый раз за все время существования монастыря – снял его поразительные виды. Вообще очень мало кто, даже в Иерусалиме, знает Гозувитский монастырь, а еще меньше таких, которые побывали в нем. Мне не случалось читать ни у одного палестинского путешественника, ни в одном путеводителе по святым местам, ни русском, ни иностранном, не только описания, но даже короткого упоминания о Гозувите. Только те старинные паломники, которые еще застали здесь лавру Евфимия Великого, говорят, что-нибудь о ней.

Наш Даниил-Игумен посетил в XII веке монастырь св. Евфимия и еще поклонялся в нем мощам основателя его и других святых угодников, там почивавших. Бедуины постоянно разоряли тогда стены и храмы знаменитой обители, по-видимому, уже бывшей в некотором запустении, и от разбоя кочевников не было возможности странствовать по ущельям Иорданской пустыни без военного конвоя, хотя страною уже управляли христианские короли.

Самая характерная и любопытная святыня Гозувиты – ее древняя усыпальница. Из монастыря нужно подняться немного направо по карнизу скалы, и вы увидите в стене этой скалы маленькую, окованную железом, дверочку, всегда запертую на замок. Игумен отворил ее, и мы вошли с ним в довольно просторную темную пещеру с низкими сводами, на которых еще сохранилась расписанная фресками старинная штукатурка... Четырёхугольная могила, в виде колодца, ископана посреди этой пещеры, вся наполненная, как погреб овощами, – высохшими кистями рук и ног... Узкие рвы, могилы, идут кругом этой центральной ямы, тоже наполненные человеческими костями и тлеющими остатками иноческих одежд. За ними, у подножия стен, разложены сплошною цепью, опоясывающею всю пещеру, будто отобранные в прок арбузы, – сотни желтеющих и белеющих черепов... На облупленной черной штукатурке стен, среди изможденных фигур подвижников с впалыми глазами, с бородами по колено, – -множество арабских и греческих надписей, крестов, выведенных Бог знает когда неискусною рукою иноков, хотевших помянуть своих, сошедших в могилу, братьев. Простолюдины-богомольцы, посещающие Гозувиту, непременно приходят поклониться останкам этих бесчисленных неведомых отшельников, сложивших здесь свои кости, зажигают лампадки перед иконами, прилепляют к старым стенам свои грошовые свечки и поют панихиды по усопшим... Некоторые даже уносят с собою тайком кости и остатки одежд, тлеющих в открытой могиле.

Игумен, вероятно, заподозрил и нас в возможности совершить это благочестивое воровство, потому что обязательно предупредил нас, в какой грех впадают поклонники, похищающие, хотя и с доброю целью, кости усопших иноков и лишающие, таким образом, этих «покойников» всем желанного замогильного «покоя», о котором молит Бога церковь: – «упокой, Господи, душу усопшего раба твоего!» – «Во блаженном успении вечный покой»? – вот о чем взывают все погребальные молитвы, разъяснял нам игумен, – для вящего же нравоучения, он рассказал нам, что нередко русские странники, тайком уносившие из усыпальницы к себе на далекую родину какие-нибудь кости, волей-неволей должны были отправляться опять в Палестину и относить эти кости туда, откуда они взяли их. Всякого рода необычайные и страшные дела творились у них в доме, пока они не решались возвратить похищенные кости их могиле...

Усыпальниц таких – не одна, а несколько. В некоторые уже пройти нельзя, потому что всякие следы тропинок осыпались, ходы завалились; но в некоторые еще ходят... Почти все они соединялись когда-то друг с другом подземными переходами, и до сих пор из главной усыпальницы можно пробраться в целый лабиринт пещер. Но монахи нарочно заложили ходы в далекие пещеры, чтобы через них не забирались в монастырь лихие люди и хищные звери, любящие прятаться в прохладной безопасности этих подземных логовищ.

Когда мы вышли из душного могильного склепа на свет Божий и остановились на своей узенькой тропочке, в невольном благоговении перед забытою на мгновения поразительною картиною, игумен тоже несколько минут молча смотрел кругом и потом сказал, вздохнув:

– Место дикое, а для нас ничего... Привыкли... Красота- то какая!... И вода сейчас, и лес... В Иерусалим поедешь, скука берет после нашего ущелья, пыль, жара... Ведь это теперь только мы одни тут живем, а в старину тут было народу как в большом городе: у Евфимия Великого в одной лавре больше 5,000 иноков было... А тут по соседству другие монастыри были... рукой подать... Феоктиста Святого, Михаила Архангела, Герасима... веселее было жить, чем нам... люднее и безопаснее... Лавра-то Евфимеева почти по всему ущелью тянулась. И теперь еще видно много строений старых, версты три пониже, по потоку, в скалах... а пещер – числа нет... только подниматься к ним очень стало трудно.

–А что, живет там кто-нибудь теперь, отец игумен? спросила жена. – Находятся охотники?

–Как вам сказать, не слыхать что-то, отвечал в раздумье игумен. – Прежней любви к пустынножительству уже нет теперь в иноках... Случается, поселится кто-нибудь в какой-нибудь дальней пещерке... из чужестранных больше... Пойдет слух... Смотришь, месяца через 2, 3 – и опять нет никого. Не живут что-то долго, не одолевают истинного отшельничества. Вот ваша землячка только, мать Марина, так та года три тут около нас спасалась недалеко, версты две вниз, не больше... Да смелая же какая! Мы такой и не видали никогда! – улыбнулся игумен. – Немало ей все удивлялись. Она к нам каждый праздник к обедне приходила. Другой араб здешний побоится на кручу лезть, куда она каждый день лазала. Ей – нипочем. Приправила себе лесенку веревочную, поднимется по ней, ровно паук по паутине, в свою пещерку и спустится куда нужно... а на ночь лесенку втянет к себе наверх, запрется на задвижку, вот ее и не достанет никто, ни сверху, ни снизу, потому что дорог к ней никаких, как гнездо птичье – над пропастью висит... Ну, и молится себе покойно, знать ничего не знает, в своей пещерке, как в крепости какой...

–Отчего-ж это она ушла от вас? спросила жена, – Мы видели Марину в Иерусалиме, она теперь в Силоаме живет, в гробницах Соломоновых... Она жаловалась, что ее выгнали отсюда.

Игумен не переставал улыбаться, покачивая головою.

–Знаю, знаю, сказал он тихо. – Женщина смелая, везде свое возьмет... Только мы ее не гнали отсюда... нам что! Живи себе, где угодно... Ущелье божие, а не наше. Патриарху не захотелось. Патриарх говорит: – «не подобает женскому полу близко скита иноческого проживать»... вот и выдворили ее отсюда...

Мы стали осторожно спускаться к монастырю. Но, прежде чем поднялись на его лестнички, игумен вдруг остановился и сказал, указывая на тот берег ущелья:

– Вот вы ехали там, а наверное не заметили. Видите, арки каменные видны между скал, сложены-то как отлично! нашим теперешним мастерам никогда так не сложить!., тут ведь водопровод древний шел, еще от времен Ирода нечестивого... Весь Иерихон водою полон из нашего ущелья. Потому что против нашей воды во всей Палестина не найдешь...

Мы действительно рассмотрели между утесами противоположного обрыва уцелевшие остатки смелых арок из тесаных камней, белевшиеся в разных местах. Это дикое ущелье, очевидно, все насквозь пропитано историей...

Игумен Калиник свободно объясняется по-русски; он научился ему у богомольцев во время долгого пребывания своего монахом св. Гроба и теперь даже отлично пишет по-русски целые трогательные воззвания, образчик которого получили, конечно, и мы, для распространения среди своих земляков, по возвращении на родину...

Когда он показал нам все уголки своего скудного монашеского хозяйства, мы присели с ним наконец за давно поджидавший самоварчик, вокруг которого Якуб успел установить всякие утешения чрева, какие только были с нами. Вином здесь не избалованы, и добрый старичок, с ранней зари утомлявший себя всякими хлопотами, с очевидным удовольствием осушил перед чаем стаканчик-другой красненького.

За чаем опять пошли рассказы о здешнем житье-бытье, о старинных временах. И здесь, в пропастях, где спасались подвижники, отказавшиеся от всех благ мира, тот же неизбежный припев, который вы теперь слышите везде, куда бы только ни занесла вас судьба, который поется на все лады и барами, и купцами, и фабрикантами, и государственными деятелями и общественными собраниями: – нет денег! не стало доходов!.. Не то, что в счастливые старые времена!..

Я внутренне улыбался, слушая эти наивные жалобы старика, который под рясою инока не переставал быть хлопотливым хозяином и, по-видимому, совсем забыл, что нищенство должно быть идеалом его.

– Сюда много ходит русских, но только все простые; рассказывал нам Калиник – господ вовсе не бывает; больше присылают из России письмами, по адресу, благодетели разные. Только и живи русскими. Греки редко здесь бывают. Да и бывать тут трудно, не всякий решается, дороги еще плохи, и от разбойников только недавно стало свободно. Двадцать лет тому назад никто не смел показаться в эти места, ни одного монаха тут не было. А теперь один ночью случается, идешь, ничего... Арабы, впрочем, боятся ночи, никогда ночью не грабят, все днем. Из-за Иордана бедуины больше разбойничают. Там в старину, при Костантине-царе, все бедуины христиане были, и за Мертвым морем, и везде кругом. Даже теперь там в горах много развалин монастырей древних и церквей, а христиан уж почти нет. Туда опасно ходить, везде разбойники кочуют. А страна богатая, вся пшеница за горами; как навалится у них на горы снег, бедуины и опускаются сюда.

***

Прибыли новые рабочие-камнетесы, присланные патриархом, и игумен должен был покинуть нас сейчас же после нашей походной трапезы, чтобы заняться работами...

***

Между тем скоро наступила ночь. Она падает здесь, в горных ущельях, быстро и резко, как занавес театра. Как ни утомили нас верховая езда и зной дня, как ни нуждались мы в раннем отдыхе, вставая ежедневно в три часа, однако картина ночи в диком ущелье соблазняла нас, и мы с женою вышли полюбоваться ею на маленький тесовый балкончик, прилепленный к игуменской келье...

Черная бездна смутно рисовалась во тьме ночи своими скалами и обрывами, и в ее глубокой, незримой теперь, утробе по-прежнему бушевал и ревел, словно какой-то неистовый дух ада, горный поток...

Нам на нашем трясущемся, в воздухе висящем балкончике, казалось теперь, что этот неукротимый поток грызет и гложет там, внизу, устои приютившего нас монастыря, что он ведет теперь против него отчаянный ночной приступ, потрясая его, как таранами, ударами своих волн, осыпая его, словно метательными снарядами какой-нибудь осадной башни, камнями своих водопадов. В этой черной тьме, среди этого безумного рева, как в страшной волшебной сказке, овладевшей воображением ребенка, нам все казалось теперь возможным и, как напуганным детям, действительно становилось жутко от собственных фантазий...

–

Мы давно уж улеглись на узеньких, как камень твердых, диванчиках игумена, под окнами его келейки; давно потух свет во всех уголках и закоулочках маленького скита, а сквозь затворенные окна сердитый поток всю ночь напролет без умолку напевает нам свои воинственные песни, убаюкивая нас этим однообразным, гневным рокотом своим, как неусыпный часовой под окнами тюрьмы, – навевая на нас самые причудливые и тревожные сновидения...

Спалось порядочно плохо; монастырские насекомые, голодные, как волки зимою, живьем ели нас, а все-таки нужно было вскочить в три часа, чтобы избежать невыносимой полуденной езды.

Игумен уже с 12-ти часов ночи был на ногах. Здесь еще исполняются во всей буквальности строгие правила древнего монастырского чина, и утреня служится сейчас после полуночи. Мы давно слышали сквозь сон унылые, медленно растекавшиеся по глухому ущелью, удары маленького церковного колокола, досадные как утренний звонок надзирателя для разоспавшегося школяра.

Самовар тоже раздували для нас давно, набив его, вместо угля, ветками кустарника; но он только чадил и ни за что не хотел закипать в такой неурочный ранний час, когда монахи еще молились Богу... Мы ограничились беглым глотком арабского кофе, всегда готового в одну минуту и всегда живительного и бодрящего. Игумен вышел нас проводить и поднес нам на память о своем монастыре деревянные ложки с надписью, вырезанные из пальмы его собственными труженическими руками. Сердечно распростились мы с добрым стариком и, не садясь на коней, пешком спустились к мостику. Ущелье еще было полно ночного тумана и тьмы, и не особенно было приятно мерить в такую минуту не совсем твердою, полусонною ногою его головоломные тропинки и крутизны.

Но когда мы были наверху ущелья, уже сидя на седлах, и оглянулись на далекое ласточкино гнездо Гозувитского монастыря, вдруг засверкавшее своими белыми стенами глубоко на дне пропасти, при первых лучах зари, то даже арабы наши невольно остановились, чтобы полюбоваться в последний раз этою, ни с чем несравнимою, картиной...

Когда мы медленно выбирались из последнего поворота ущелья на большую Иерусалимскую дорогу, мы вдруг неожиданно поравнялись с итальянцами. Они щеголевато гарцевали на своих конях, сопровождаемые целым триумфальным шествием драгоманов, проводников, поваров, целым обозом палаток и чемоданов...

Мы остановились перекинуться с ними несколькими словами.

–Откуда вы это взбираетесь? удивленно спрашивали они, косясь с явным недоверием на дымившееся туманами провалье.

–Из Гозувиты... мы ночевали там...

–Вы спускались туда? в эту пропасть? там, говорят, голову сломишь? Наш драгоман отсоветовал нам... Неужели и вы решились? любезно обращались они к моей жене.

–Зачем же и путешествовать, если всего бояться! отвечала жена. – Где страшно, там всегда интересно...

–Это-то правда... но мы ни рискнули; да и утомительно, по правде сказать, целые дни проводить в седле... Мы все это время в Иерихоне оставались, дали лошадям отдохнуть, объясняли немного смущенные римляне.

–Теперь, верно, в Мар-Сабу едете?.. спросил я.

–В Мар-Сабу.. почти вскрикнули наши приятели. – Помилуйте, драгоман наш говорит, что туда почти никто не ездит, что туда даже арабские пастухи пешком с трудом пробираются; а с непривычки может голова закружиться так что с лошади слетишь... Нет, мы решили не ехать в Мар-Сабу... Ничего там особенного нет... Отдохнем дня два в Иерусалиме и отправимся в Галилею... А вы... неужели в самом деле в Мар-Сабу? недоумевающе установились они на меня

–Я в Мар-Сабу... нужно все посмотреть.

–Ну, вы, русские, молодцы... нужно признаться...

Мы распростились с юными туристами и двинулись своей дорожкой.

Когда они скрылись из виду, нас невольно взял смех. Вот, в самом деле, так путешественники! Три молодых здоровяка, в сыновья нам годятся, богатые, досужие, снабженные всеми удобствами – и не смеют сунуть носа никуда, где сколько-нибудь щекочет нервы... Мы уж смеялись над ними в Египте, где они подъехали вместе с нами к пирамидам, да так и остались платоническими зрителями Хеопсова творчества, никак, по-видимому, не ожидая, что пирамиды высоки, и что на них подниматься несколько труднее, чем по коврам каирским отелей. Теперь – и здесь та же история.

Впрочем, меня не только смешило, но и несколько досадовало такое отношение итальянских путешественников к палестинским святыням. По странной случайности, они не решались посещать именно православных обителей, как Гозувита, Мар-Сабу и другие. Католики так цепко держатся за наставления своих патеров, что невольно заподозришь тут целую программу. Что не католическое, то, значит, и неинтересное; там, значит, ни святыни, ни истории. Важно не христианство, а латинство; интересна не страна подвигов Христовых, а палестинские завоевания папской власти... Нигде однако эти деспотические притязания вечно воинствующего католицизма не кажутся более неуместными, как именно здесь, в Палестине, еще насквозь дышащей все примиряющею и все объединяющею проповедью ее Божественного Учителя...

Таборы бедуинов. – Головокружительная круча. – Часовня арабского святого. – «Юдоль плача». – Пещеры лавры Саввы Освященного. – Неприступные стены обители. – Полуденный отдых. – Недоступность монастыря для женщин. – Церкви и усыпальницы обители. – 14,000 черепов. – Жилище св. Иоанна Дамаскина. – Пальма св. Саввы. – Бедуины и монастырь. – Вера араба в Москова.

В монастырь св. Саввы мне пришлось ехать по дороге из Вифлеема. Дорога эта и сама по себе очень трудна, а тут еще араб-проводник предложил провести нас ближним путем, без дорог, что уж вышло окончательно скверно.

Мы проехали через мирную долину пастырей, или «пастушков», как наивно зовут их здешние христиане, и свернули направо, в лабиринт пустынных каменных холмов и еще более пустынных каменных долинок, глубоко спрятанных между ними... Печально и дико кругом. Даже ранний час чудесного голубого утра не в силах развеселить этих однообразно унылых, безжизненных и бесплодных холмов, охватывающих вас со всех сторон, словно окаменевшие волны какого-то бурного гигантского моря...

Чем дальше от Вифлеема, тем чаще попадаются таборы кочующих бедуинов... Только съедешь в глухую, глубоко запрятанную долинку, как сейчас же очутишься среди «черных шатров Кидара». Эти низенькие длинные и грязные шатры, сотканные из овечьей шерсти, постоянно располагаются как бы боевым лагерем: ряды шатров образуют четырёхугольный двор, в котором безопасно бегают арабчата, а уродливые бедуинские старухи, еще более похожие на ведьм, чем наши старые цыганки, занимаются своим жалким домашним хозяйством... Одна пола шатра, расположенная в тени, всегда приподнята, а вся внутренняя жизнь кочевья видна как на ладони... Видны костры, видны синие с головы до ног бабы за оригинальными веретенами, на которых они прядут шерсть, и прежде всего видно бесчисленное множество валяющихся и барахтающихся голых детишек. Собак в этих таборах еще больше, чем детей, и они встречают подъезжающих неистовым лаем и неистовыми атаками. Мы наткнулись по крайней мере на пятнадцать таких таборов, принужденные пробираться через них, чтобы попасть с одного ската долины на другой. К счастью, все мужчины ушли с овцами в горы или убирали пшеницу по плодородным долинкам. Мы встречали, конечно, и их, подозрительно торчащих на вершинах холмов с ружьем наготове, окруженных своими стадами; но все же это было не то, что попасть к целому сборищу их, в середине табора.

Хотя пропасти Дагестана подготовили меня ко всему возможному и невозможному, однако я с большим внутренним смущением сидел на своем коне, когда ему пришлось проносить меня целые две версты по скользкой, чуть пробитой тропе титанического косогора, висшего над отвесным обрывом головокружительной высоты.

С этого ужасного карниза нужно было спускаться в ущелье, по которому пролегает прямой и сравнительно удобный путь из Иерусалима в Мар-Сабу. Спуск этот, тоже вьющийся постоянно над пропастью, так крут и опасен, что проводники – араб и Якуб – сочли за лучшее спешиться и повести коней в поводу. Я, конечно, последовал их примеру.

Внизу, в долине, мы сейчас же встретили целую шайку вооруженных бедуинов. Они шли нам навстречу и с самым недвусмысленным любопытством осматривали своим опытным глазом наше вооружение и наших лошадей. Хорошо знакомая им магазинка турецкого урядника и его военный мундир, кажется, внушили им надлежащее почтение, хотя я счел за благоразумное держать наготове свой двенадцати ствольный револьвер в предвидении всяких случайностей.

Иерусалим быль настолько близок от места нашего спуска, что сквозь провалы ближних гор вдруг заглянула к нам в долинку, радостно сияя своими купами дерев и крестами новых русских построек, высоко, будто с облаков, макушка горы Елеонской. До нее отсюда всего верст десять. При другом повороте долины мы увидели на холме маленькую часовенку самого древнего вида, всю обвешанную разноцветными тряпочками. Это гробница очень чтимого бедуинами мусульманского святого. Арабы смело прячут в нее все, что им нужно: мешки с ячменем и просом, оружие, все что стесняет их в пути или работе, и ни одна рука, даже самая отчаянного хищника, не дерзнет прикоснуться к вещам, отданным на сохранение святому.

***

Монастырь св. Саввы Освященного, Мар-Саба арабов, стоит на обрывах правого берега Кедрона, недалеко от того места, где русло Кедрона пробивается сквозь дикие скалы Иудейских гор к Мертвому морю.

Издревле теснина эта носит название «юдоли плача», или «реки огненной». По библейским преданиям, в «юдоли плача» восстанут мертвые из своих могил, и совершится страшный суд Божий. Это верование пережило века, держалось и держится доселе среди христиан, среди евреев и даже среди мусульман. «В юдоли печальной хощет течи река огненная в день страшного суда» – объяснял еще нашему Трифону Коробейникову Иерусалимский патриарх.

И действительно, нет места на земле, более подходящего к этому мрачному имени и этой мрачной роли. Гнев Божий словно заранее почил на нем, отметив его людям, как своего рода лобное место будущей грозной кары за грехи мира. Огненная река уже словно протекла через эти дикие, бесприютные пропасти, выжгла их досуха, как черепицу, и до черна прокалила их скалы, беспорядочно нагроможденные друг на друга. Страшною черною пустынею, истым жилищем бесов, глядит теперь эта иссохшая и растрескавшаяся теснина, словно и в самом деле она представляет из себя какой-нибудь мрачный проход в царство вечного огня, в подземные пучины ада.

Ни кустика, ни деревца, ни травки. Только камни и камни, отторгнутые от утесов, наваленные беспорядочными кучами, торчащие над головою в угрожающем безмолвии. Густав Доре, иллюстрируя Дантов ад, забыл заглянуть в этот готовый уголок ада и снять с него точную копию, характернее которой не создаст никакая фантазия художника. Стены скал, черных как чугун, жестких и тяжких как чугун, обрываются с двух сторон долины резкими ступенями, сдавливая в своих пятах вьющуюся между ними, провалившуюся глубоко вниз, черную змею давно иссохшего ложа. Безнадежное отчаяние и безмолвие могилы царит здесь над всем и давит душу объятием смерти. «Lasciate ogni speranza!». Входящие, отложите надежду! – написано зловещими черными письменами на этих черных стенах.

Это не долина молитвы, а долина проклятая, не Божие, а скорее дьявольское царство.

Горячий зной палестинского дня неподвижно налит до самых краев этого глубокого чугунного котла, и от его раскаленных черных стен делается еще вдвое жарче, словно он весь наполнен горячими парами какого-нибудь скрытого на дне его серного моря, в котором дьяволы кипятят грешников.

«Ничего я не видел ужаснее сей пропасти!» вырвалось признание даже у сдержанного Муравьева, привычного к скитанию по всяким диким дебрям.

И везде, куда ни перенесется взор, в этой пропасти чернеют, как высохший медовый сот, дыры опустевших пещер. Они идут сплошь, в несколько ярусов, вверху, внизу. Иногда виднеется еще белая стенка, поддерживавшая какой-нибудь переход или террасу, каменные пристройки и надстройки вокруг пещер; но ступени лесенок, когда-то вырубленных в скале, или прилепленных к обрыву бездны, давно уже осыпались, и теперь даже смелый барс не проберется в эти старые обиталища иноков.

Это остатки древней великой лавры Саввы Освященного, целого пещерного монастырского городка, в котором некогда жило до 14,000 отшельников, в стенах которого сохранялись в века опасности и гонений, как в кивоте завета своего рода, древние апостольские предания и древняя апостольская ревность о вере Христовой. Отсюда св. Савва, с 8-ми лет обрекший себя монашеству и живший почти до ста-летней старости в этих бесплодных пропастях, выходил на соборы иерусалимские в сопровождении нескольких тысяч своих старцев обличать ересь монофизитов и стоять непоколебимым защитником церковных догматов.

Здесь в этих мрачных и горячих безднах сложилась та знойная и мрачная поэзия терзания своей плоти, молчания, голода, не усыпления, которая столько веков цвела среди пустынь Палестины, и которая в VIII веке нашла своего вдохновенного выразителя в Иоанне Дамаскине, творца знаменитых покаянных и погребальных канонов церковных – тоже инок св. Саввы.

Здесь живые люди обращали себя в неподвижных столпников, погребали себя заживо в каменных скитах, отказываясь от пищи, и не возжигая огня.

И действительно, в этой обстановке ада кромешного вся земная жизнь должна была казаться отшельнику мрачною «юдолью плача», местом «скрежета зубовного», покинуть которое, обменять на сиявшее высоко вверху тихое Божие небо, – ему хотелось так радостно, так страстно.

Тут жил он наяву среди видений черных муринов и эфиопов, в мрачных сновидениях о бесах, неотступно мучающих человека, низвергающих его в бездны, ибо весь мир превращался для него мало-помалу в одно горячечное марево греха, соблазна и страдания. «Безвременно мечтателен труд жития земного»! восклицает один из канонов Дамаскина. «Вся привременная жизнь – ад и погибель, тень непостоянная, сень заблуждения!» «Bo истину все суета и тление, житие же сон и тень и о напрасном смущает себя земнородный!»

Монастырь св. Саввы выглянул при последнем повороте ущелья грозною средневековою крепостью, ощетинившеюся зубчатыми стенами и башнями. Он висит по скатам скал, спрятавшись глубоко в пропасть. Поэтому его видишь только тогда, когда подъедешь к нему. В сущности, это те же голые бесплодные камни, как и все остальное ущелье, только они нагромождены друг на друга с большею правильностью;

Такой же недоступный, обрывистый утес, как множество других встречающихся по дороге, только сложенные руками человека. И здесь ни деревца, ни травки, и здесь все одна раскаленная как сковорода, до боли сверкающая на солнце чугунная плита.

Жилище людей, безотрадное и неприютное, как каменная берлога льва, – последняя и самая характерная иллюстрация «юдоли плача». Сюда не манит на отдых, в дружелюбные объятия брата-человека, к прохладному фонтану в тени садика, к мирному огоньку в темную ночь. Мертвенность знойной пустыни и бесчувственная сухость камня, царящего везде кругом, проникают собою насквозь и эти суровые стены монастыря тюрьмы. В него действительно ссылают как в тюрьму, на епитимию покаяния и слез, провинившихся монахов Иерусалимской патриархии.

С подозрительной недоверчивостью хмурятся на подъезжающего всадника своими узкими бойницами, словно подслеповатыми глазами старика, эти мрачные древние стены. Высокие башни, приподнявшие вверх свои редкие, неприступные окошечки, враждебно озирают ими тропинки ущелья, словно неусыпные часовые крепости, отовсюду осаждаемой неприятелем.

Долго не сообразишь, как и куда можно проникнуть в этот замок-утес. Ни ворот, ни дверей нигде, – нигде почти и окон. Куда ни сунешься, всюду одна гладкая, слепая, разожженная солнцем плита, мертвые нагромождения одних камней на другие.

Мы остановились у подножия угловой башни и несколько минут бесплодно оглядывали зубцы стен и маленькие темные окошечки, в тщетной надежде увидеть кого-нибудь или кому-нибудь попасться на глаза. Каменная твердыня молчала как могила, словно в ней погас последний шорох жизни.

Тогда наш арабский стражник испустил протяжный и пронзительный свист, каким арабы обыкновенно перекликаются в пустыне. Но никто не отвечал, ни одно окошечко не отворилось, никакого даже самого слабого шума не послышалось за стенами. Подождав минуту, араб издал уже не крик, а какой-то жалобный призывный вопль; он напомнил мне те щемящие душу завывания голодных шакалов, которые так знакомы восточному путешественнику, проводившему ночи под открытым небом.

Драгоман Якуб присоединил к этому арабскому воплю и свой отчаянный немецкий крик, режущий ухо как ножом по стеклу. Опять ни ответа, ни привета.

– Пожалуй и совсем нас не впустят! обратился я к Якубу.

Стражник, кажется, понял меня, потому что сейчас же быстро заговорил по-арабски.

Он говорит, что бедуинов боятся; бедуины теперь кругом: из-за Иордана прикочевали, перевел мне Якуб. – В прежнее время то-и-дело монастыри грабили. Отворят богомольцам двери, а они ворвутся вслед за ними. Вон посмотрите, окно в башне, что ниже всех. Оттуда бывало спустят на веревке корзину большую, да и втаскивают по очереди богомольцев, как ведро из колодца. Иначе никак нельзя. По целым месяцам, бывало дверей не отворяют, потому что бедуины кругом в засаде сидят, поджидают. Ну, а с башни- то и заметят и не отпирают, еще двери камнями завалят.

После новых напрасных воззваний, мы решились объехать башню и постучаться в ворота. В пазухе стены за угловою башнею пряталась маленькая железная дверочка, около которой мы и спешились.

Неистовые удары в железо кулаками, камнями и рукоятками нагаек, казалось, наполнили барабанным громом весь монастырский двор и были способны разбудить мертвого. Однако пробуждение это совершилось не сразу. Только минут через пять высоко на сторожевой башне отворилось крошечное оконце, и чье-то смуглое бородатое лицо осторожно выглянуло оттуда.

Что-то было спрошено сверху, что-то отвечено снизу, все по-арабски.

Голова скрылась, оконце захлопнулось, и все опять стихло, словно и не было ничего.

Прошло нисколько минут.

–Что ж это, однако? Уж не заснул ли опять? в досадном недоумении сказал я.

–У них всегда долго: пока слезет, пока влезет! утешал меня Якуб. – Теперь уж наверное отворят.

Где-то внутри послышался сначала звон маленького колокольчика, потом другого, большого, потом, минуты две спустя, протяжно и торжественно загудел большой колокол. Это братия извещалась о прибытии гостей. Но и после этого подождали еще не мало.

Наконец-то наконец по каменным плитам двора раздалось медленное, словно усталое шмурыганье нескольких ног. Два человека подошли к калитке и еще раз что-то обстоятельно и неспешно расспросили нашего араба.

С громом и звоном цепей стала отворяться гигантским ключом с помощью железного рычага тяжелая крепостная дверочка, вся скованная из железных брусьев, и мы наконец свободно вздохнули, вступив в заветные пределы монастыря св. Саввы.

Неподвижно и сонно было все кругом. Уныло глядели на пустынный каменный дворик пустынные каменные здания. Уныло и сонно, как эти камни, глядели и оба старца, провожавшие нас через двор.

Мы попали в самый разгар полдневного отдыха монастыря, когда игумен и братия, после восьмичасовой молитвы и работы, предаются обычному кейфу жарких стран, глубокому сну в своих тенистых кельях.

Большая приемная зала монастыря с турецкими диванами кругом, вся завешанная от солнца, была так прохладна и так манила на свои покойные тахты, что я торопливо сбросил с себя пропотевшую одежду и растянулся в одном белье, настоятельно требуя от Якуба воды, воды, воды и только воды.

Пока полусонный отец, заведующий приемом гостей, таскался ленивою походкой по переходам и галерейкам монастыря, хлопоча о самоваре и обеде, служка притащил из цистерны громадный кувшин довольно холодной воды, и я, позабыв всякую осторожность и всякие церемонии, с наслаждением окачивался ею в тени каменного дворика, с помощью раскрасневшегося и мокрого от пота, Якуба, который, очевидно, страстно желал очутиться в эту минуту на моем месте.

Раньше всего, само собою разумеется, явился арабский кофе в крошечных чашечках, неизбежный даже в обители отшельников. Я жадно проглатывала и кофе, и пиво, и лимонад, и воду, – все что подсовывала мне из своих неистощимых куржин мой метрдотель Якуб и что только могло течь в горло, которое сохло и горело после странствования по горячим каменным коридорам «юдоли плачевной». Принесли самовар, – и самовар отправился туда-же, на утоление той-же неутолимой жажды, мучившей теперь меня, как богача евангельской притчи, попавшего в огнь вечный.

Зато я уж губами не притронулся к иноческой трапезе из маслин, риса и деревянного масла, гостеприимно предложенной отцом-монахом и возбуждавшей во мне ужас одним своим видом.

Отдохнув вдоволь и вдоволь удовлетворив капризное чрево, которому мы, изнеженные баловники судьбы, служим уже слишком усердно даже в стенах сурового монашеского подвижничества, – отправились мы наконец, вслед за угощавшим нас старцем, осматривать монастырь.

***

Целые ярусы спусков, лесенок, переходов. Монастырь слезает уступами и террасами чуть не на самое дно пропасти, будто ступени громадной лестницы. Решетчатые окошечки и крытые балкончики келии висят как опустевшие птичьи клетки высоко над пропастью. Невольно пришло мне на память наивное, но чрезвычайно выразительное описание этого славного монастыря, сделанное нашим древним паломником: «Лавра св. Саввы уставлена есть от Бога дивно и чудно несказанно. Есть бо поток и ныне страшен и глубок вельми, безводен, стены имея каменны, на стенах каменных суть кельи прилеплены. Богом утверждены суть, некако дивно на высоте, и те по обема странама потока того страшного стоят, на небеси утверждены суть».

Огромная четырехугольная башня осеняет двор своею тенью сторожевого великана. Другая такая же башня глядит через зубцы стен, несколько поодаль от монастыря, одиноко торча на утесе. Прежде в эту башню впускали женщин, приезжавших посмотреть монастырь св. Саввы. Но теперь и она наглухо заперта для женщин, и никакие хлопоты и рекомендации не в силах нарушить строгого запрета. Многие коронованные особы и члены царственных фамилий женского пола пытались добиться пропуска в монастырь, привозя всякие фирманы и предписания, и многие, подобно герцогине Вельской, подъезжали к самым воротам монастыря, но все были вынуждены провести часа 2 – 3 в какой-нибудь соседней пещерке и ограничить свое любопытство одним наружным осмотром монастырских стен.

По строгому завету св. Саввы, основателя монастыря, еще ни разу с самого VI столетия нога женщины не переступила порога его обители. Даже родная мать святого, пожелавшая на старости лет сложить свои кости рядом с любимым сыном под сенью его молитв, – напрасно умоляла его, стоя перед воротами, впустить ее в стены обители. Тело ее было похоронено в соседнем монастыре св. Феодосия, ближе к Мертвому морю.

Монах-провожатый указал нам на противоположном обрыве ущелья, прямо против древней церкви монастыря, на неприступной высоте, пещеру, где много лет спасалась эта святая старица.

Гробница самого основателя – посредине двора. Это низенькая часовня с каменным куполом, характерного стиля. Одна мраморная доска в полу обозначает место погребения. Самые же мощи уже нисколько веков тому назад увезены крестоносцами в Венецию.

Но и под всем каменным помостом двора – тоже гробница своего рода. Огромная плита с кольцом, поднимающаяся как дверь погреба, ведет в обширные темные склепы монастырской усыпальницы.

Это буквально монастырь-могила. Черепа и кости целых поколений иноков грудами наполняют его подземелья, его пещеры и церкви. Сама история его – это история громадной могилы, в которой погребено когда-то широко расцветшее здесь и далеко сиявшее миру средневековое христианство со всею его мистически страстною поэзией, со всеми его фанатически-восторженными легендами.

Живые люди запираются в этот монастыре тоже как в могилу, под глухие своды которой не достигает никакое самое далекое отзвучие светского мира божьего и кипучих интересов человеческого бытья.

Мы вошли в главную церковь монастыря, воздвигнутую на месте старой церкви, еще помнившей своего основателя. Скромные остатки этого древнего храма еще хорошо видны в алтаре и в боковом приделе алтаря, где они сохраняются как достопамятная святыня. Теперешняя церковь – просторная, длинная зала, тенистая и прохладная, как подобает в этом пекле. Стены ее по византийскому обычаю, унаследованному и нашим русским церковным зодчеством, сплошь расписаны огромными фресками. Целый собор святых, в рост человек, как живой глядит на вас с этих стен. С невольным благоговением двигаешься по мраморному полупустого храма, провожаемый строгими взглядами этих немых суровых старцев, словно ты должен пройти через какой-то грозный «сквозь-строй».

Все это – схимники в своих гробовых мантиях, со свитками в руках, столпники, худые как скелеты, великие пустынножители и отцы пустынножития, некогда прославившие Палестину и Фиваиду, с седыми бородами по пояс, изнуренные постом, обожженные солнцем, лики страдателей и подвижников, суровые, но полные высоты мысли, выразительные и глубоко-характерные, с железною волею в пламенно-вдохновенных глазах. Тут и Антоний, и Павел, и Пахомий, и Евфимий, и Даниил столпник, и столпник Симеон, и кроткий царевич Иосиф с короною у ног.

Но на первом месте, в голове всех, здесь, как и в других монастырях Палестины, – родоначальники палестинского и всякого иноческого пустынножительства, «равный ангелам» Иоанн Предтеча Христов. Он еще худее, еще темнее, еще суровее всех этих темных, худых, суровых фигур. Со звериной шкурой на плече и вместе с крыльями Архангела, он имеет вид какого-то таинственного охранителя недоступного престола Саваофа и книги о семи печатях.

Иконы в несколько рядов покрывают стены церкви там, где нет фресок; все это живопись по золоту, большой старины и большой оригинальности.

Кругом стен идут места для монахов из темного дерева, с обычными сиденьями и загородками, и особые ложи для игумена и патриарха.

В алтаре хранятся в дорогом серебряном ковчеге черепа трех здешних угодников.

Другое колоссальное собрание черепов – в древней церкви Николая Угодника. Оно уцелело от далеких веков, благодаря тому, что устроено в пещере, где жил когда-то св. Савва. Скала этой исторической пещеры до сих пор составляет потолок церкви, ничем нарочно не украшенный. Множество древних икон, собранных в этой маленькой церкви, крайне замечательны по своему наивному рисунку и по своему историческому значению. Одни из них принесены из разорённых древних монастырей Иорданской пустыни, Иоанна Предтечи, Герасимова, лавры Фарранской; другие откопаны из-под груд мусора в бесчисленных пещерах и развалинах здешней обители, когда-то обширной и славной лавры св. Саввы Освященного. Многие из них расколоты на-двое и на-трое мечем персидских и сарацинских фанатиков; почти у всех выколоты, по обычаю победителей-магометан, глаза в священных ликах; все они писаны по золоту и все необыкновенно древнего письма. Это целый драгоценный музей средневековых древностей, среди которого наверное найдутся художественные создания еще самых первых времен христианства. Наивная и мрачная обстановка скромных маленьких церквей в глухих пустынках Палестины воскресает как живая в воображении, когда вы стоите в этой старой пещерной церковке и рассматриваете ее исторические сокровища. Особенно характерны иконы, изображавшие избиение Хозроем, царем персидским, 14,000 иноков св. Саввы. Краски и полива на них сохранились так хорошо, как будто они были написаны только вчера. Но анатомия – самая бесхитростная, детски-неумелая. Тем трогательнее кажутся эти черные старческие фигуры, поднявшие к небу свои истощенные руки, выглядывающие из своих пещер, как встревоженные пчелы из улья, и беззащитно поражаемые мечами и конями кровожадных варваров. За железной решеткой, тут же в церкви, в боковой пещере, лежат бесчисленными грудами все эти черепа четырнадцати тысяч мучеников, собранные впоследствии их осиротелыми братиями, как неопровержимый исторический документ, подтверждающий благочестивую легенду, и как горький протест к Богу правды за кровь невинных против торжества зверской силы.

Любопытны пещеры основателя монастыря, высеченные в толщах скалы. Этих пещер три, одна за другою. В первой устроена маленькая церковка в три крошечных окошечка, глядящих на пропасть, с нишами для алтарика и для трапезы; вторая пещера с уцелевшим мозаиковым полом, а третья – спальня св. Саввы, ложе которого вырублено прямо в камне. За нею еще крошечная пещерка, где по монастырским преданиям целых 5 лет жил рядом со св. Саввою лев, уступивший великому подвижнику свое логово.

В монастыре св. Саввы долгое время пребывал другой православный отец церкви, красноречивый слагатель церковных песней, Иоанн Дамаскин. Для его горячей лиры, для его восторженных воспеваний покаяния и смерти нельзя было найти лучшего места вдохновения.

В маленькой церковке, ему посвященной, и еще сохранившей в себе его пустую гробницу, тоже немало редких и любопытных образчиков церковной археологии самых первых веков христианства; но нужна большая привычка, чтобы вскарабкаться до нее по бесчисленным лесенкам башни.

В VIII веке, когда здесь жил Дамаскин, лавра св. Саввы обладала редкою по богатству библиотекою, и келью свою Иоанн Дамаскин устроил как-раз возле библиотеки, помещавшейся в верхнем ярусе башни, чтобы беспрепятственно пользоваться книгами. И до сих пор, говорят, в монастыре хранятся рукописи большой редкости и большой древности, собранные патриархом Досифеем, но доступ к ним чрезвычайно труден.

Пещерами изрыта вся вообще скала, к которой прислонен монастырь. Некоторые из них заняты монахами, другие давно брошены. Но еще больше виднеется их через пропасть Кедрона, где они источили отвесный обрыв скал как червоточина старое дерево. Целая подземная лавра, с лабиринтом таинственных переходов и лесенок, скрывается в известковых толщах ущелья, и кто знает, какие любопытные вещи могли бы открыть в этом гигантском каменном соте, теперь уже полуразрушенном, систематические раскопки археологов.

Монахи знают еще по именам некоторые пещеры. Вон в той Иоанн Молчальник до самой смерти хранил тайну своего архиерейского сана, вон в тех трех, высеченных в разных концах ущелья, спасался Ксенофонт и два его любимых сына, никогда не встречаясь и не говоря друг с другом, только издали смотря друг на друга с порога своих воздушных келий. Но выше и недоступнее всех этих пещер зияет черная пасть пещеры преподобной Софии, матери св. Саввы.

Тропинки, вьющиеся по ту сторону и переползающие над этим незримым пещерным городом, до того головокружительны, что даже монахи св. Саввы, привычные к ним не менее диких коз, отправляются через них ближнею дорогою в Иерусалим не иначе как вдвоем, чтобы в особенно опасных местах помогать друг другу.

Когда мы кончили осмотр монастыря и сошли до обрывов пропасти, над которою висит он, мы вдруг с изумлением увидели над своими головами высокую стройную пальму, поднимавшую роскошный букет своих перистых листьев выше зубчатых стен. Этот вид единственного зеленого дерева среди хаоса бесплодных камней и скал произвел на нас такое неожиданное и радостное впечатление, как будто перед нами на пороге адской бездны вдруг повеяли светлые крылья архангела. Тринадцать веков тому назад св. Савва посадил собственными руками зерно финика в сухую осыпь камней и из него выросла эта громадная пальма. По уверению благочестивого монастырского предания, бесплодные женщины, вкусив безкосточных плодов этого священного дерева, победившего бесплодие камня, рожают двойней.

Русские особенно любят монастырь св. Саввы, и он издревле был приютом для русских паломников и иноков. Большая часть его икон и украшений – принесены русскими. Последнее возобновление монастыря в 1840 году сделано было тоже русскими. Наши богомольные земляки, переплывавшие когда-то моря на ненадежных парусных судёнышках, переходившие азиатские горы, через страны варваров и разбойников, рискуя своею головою, искали в святой земле действительно святой жизни и истинных образцов христианства, каких не могли найти у себя дома. Но иерусалимский храм Воскресения, вифлеемские и назаретские монастыри далеко не могли удовлетворить их глубокой и искренней жажды поучиться высокой христианской жизни. Только в древней лавре Саввы Освященного находили они истинную молитву и истинный подвиг иночества, чуждый обычной корысти и властолюбия греческих монахов. И до сих пор слава духовной чистоты остается в убеждении поклонников за обителью св. Саввы; до сих пор не ослабевает строгость его древнего монастырского устава. В то время как о монахах других окрестных скитов рассказывают всякие соблазнительные вещи, в то время как мирские обычаи и вкусы святогробских монахов давно перестали удивлять богомольцев, о монастыре св. Саввы не говорят иначе как с искренним благоговением. Туда попадают только действительные отшельники, иноки не по рясе только и не по имени, а по сердечному призванию. Там уже невозможно бражничать и тешить свое чрево, свою плоть. Там живут еще предания средневекового подвижничества во всей их суровости и чистоте.

–

Пока мы отдыхали в монастыре, погода неожиданно и резко переменилась. Вечно ясное, знойно-синее палестинское небо, не ведающее облаков по целым месяцам, вдруг покрылось грозовыми тучами; по ущелью понеслись грозные раскаты грома; молнии раздирали свинцовый полог, которым задернулось светлое солнце, и косой дождь с ветром стал барабанить в монастырские окна. Хотя это отрадное веяние прохлады и влаги промелькнуло слишком быстро, громы и тучи скоро унеслись к другим дальним пустыням, но все-таки в воздухе осталось неизъяснимо сладкое ощущение свежести и обновления, особенно чувствительное в раскаленном ящике «юдоли плачевной». Когда мы, к вечеру, выехали из монастыря, и небо, и земля сияли во всем своем торжестве.

Всего каких-нибудь 30 лет назад путешествие в лавру св. Саввы было невозможно без самых опасных приключений или без сильного военного конвоя. Караваны припасов, посылавшихся из Иерусалима на пропитание инокам, пропускались не иначе, как поделившись чуть не на половину с усердными и всегда бодрствующими «служителями Мар-Сабы». Бедуины врывались в ворота монастыря и хозяйничали там по нескольку дней. Кроме того, монастырь был вынужден бросать из окна башни по нескольку хлебов в день всем бедуинским шайкам, подъезжавшим к его стенам. В башне Юстиниана мы даже видели келейку, нарочно для этого устроенную и постоянно наполнявшуюся хлебами для бедуинов. Если монастырю, бывало, нечем было поделиться и с вершины его стен не падала в жадные зубы этих двуногих шакалов пустыни, вечно голодающих и вечно праздных, никакая манна небесная, то бедуины сейчас же облегали его своими черными шатрами, и начиналась многодневная блокада монастыря, прекращавшая всякий подвоз, всякие сообщения с ним, пока не заключался выгодный для разбойников мир и не выдавались им в насыщение хлеб или деньги. Чаще же всего негодование этих босоногих царей пустыни против обители выражалось в штурмовании ее стен камнями с вершин соседних скал.

Конечно, эти притеснения обители далеко не прекратились и теперь, но все-таки турецкое правительство в последнее время значительно смирило дерзость разбойников и не оставляет безнаказанным их своевольство. После жестоких расправ с бедуинами грозного египетского паши Ибрагима, одно время овладевшего было Палестиной и Сирией, храбрые потомки Измаила стали вообще гораздо осторожнее и скромнее.

Кругом нас везде были рассыпаны жнецы, жницы, пастухи. Но мы ни на минуту не могли забыть, что все эти пастухи и жнецы в то же время и разбойники. Жнец-жнец, а рядом с ним, под сброшенной мантией, неизменное ружье.

При одном крутом повороте ущелья мы вдруг разом попали в самую гущу бедуинской толпы. Человек 20 бедуинов, медно-красных от загара, с волосами более черными чем сажа, сухих и легких как степные серны, с суровыми библейскими физиономиями, в живописно накинутых грязных плащах и кефиях и с длинными ружьями за плечом, как-то неохотно пропускали нас сквозь свои тесные ряды, с безмолвным изумлением и недружелюбием всматриваясь в нас, будто озадаченные этою слишком уже близкою неожиданною встречею. Они только-что отошли от круглого каменного колодца на дне долинки, где маститый седой старец в величественной полосатой мантии, – настоящий библейский Лаван, – не спеша вытаскивал на длинной веревке тяжелую бадью, окруженный терпеливо ожидающими его Лиями и Рахилями, грязными и некрасивыми, как все бедуинки, с огромными кувшинами на плечах. Навьюченные ослы толпились тоже кругом, еще с большим терпением ожидая своей очереди. А еще дальше ослов облегли колодезь целыми полчищами белые, и как смол черные козы, словно чередующиеся между собою черные и белые полосы бедуинского плаща. Библейский рассказ о полосатом посохе, с помощью которого юный Иаков, сметливый праотец еврейства, умножал свои стада, несмотря на протекшие тысячелетия, до сих пор уместен в этом бело-черном быту бедуина. Да и вообще, можно сказать, перед нами стояла страница из Книги Бытия, живой отрывок из доисторического быта человечества. В этой жизни ветхозаветной пустыни до сих пор не изменилось ничего: те же нравы и занятия, те же одежды и пища, и то же великое значение струи воды, бьющей из холодной утробы земной. Вода в пустыне – это действительно благословение Бога-покровителя; ключ, из которого бьет она, святой ключ, а рай – это именно зеленая сень, орошаемая водою, также как ад, юдоль плачевная, – это скалы, лишенные воды. Эдем недаром был между Тигром и Ефратом, обильнейшими артериями азиатской пустыни, и мучащиеся в аду грешники недаром просят вложить им в уста хоть один палец, омоченный в воде.

Наш драгоман разговорился с арабами у колодца, и они оказались христианами из-за Иордана, племени Сальт. Они пришли в восторг, узнав, что я русский, и поочередно подходили ко мне пожать руку Москова.

– А! Москов! Москов! говорили они радостно, оскалив свои белые зубы и сверкая белками своих горячих глаз. – Москов хорош! – А старец Лаван таинственно стихшим голосом спросил меня по-арабски: «когда же белый царь придет с войском и возьмет Святую Землю!»

Этот вопрос я слышал здесь везде, в Вифлееме, у подножия Фавора, на берегах древней Финикии. Это – искреннее, глубоко вкорененное повсеместное ожидание всего здешнего христианства. В это верят крепко и сами здешние мусульмане, арабы и турки. Белый царь могучей непобедимой Руси в глазах целой Азии есть синоним христианства, судьбами предопределенный вождь, защитник и восстановитель его.