Глава I. Русская Православная Церковь накануне реформ

При кажущейся ясности и изученности взаимоотношений Православной Церкви и государства остается возможность взглянуть на них под несколько иным углом зрения. Общие положения давно выяснены и не требуют доказательств: Церковь тесно слилась с государством, последнее господствовало над Церковью, сделало ее орудием политики, а та широко пользовалась услугами государства вплоть до обращения в свое лоно иноверцев²⁴. Признавая это, я хотел бы несколько по-иному подойти к осмыслению данной проблемы, детализировать ее. И главным здесь видится вопрос: как, каким образом, посредством чего реализовывались данные отношения и какой практический эффект достигался сторонами. Для того, чтобы не выйти за рамки темы исследования, подробному рассмотрению целесообразно подвергнуть аспекты, имеющие непосредственное отношение к церковной реформе Александра II. Итак, изложим некоторые общие наблюдения.

В канун 1860-х годов Русская Православная Церковь официально занимала особое место среди религиозных организаций России. Православие считалось государственной религией. «Первенствующая и господствующая в Российской империи вера есть христианская православная кафолического восточного исповедания», – гласил закон²⁵.

Могут возразить, что и другие конфессии имели такие же льготы, как и Русская Православная Церковь, а потому приведенный тезис – преувеличение²⁶. Действительно, законодательство определяло одинаковые для всех исповеданий права и льготы, порядок перехода мирян в духовное сословие²⁷. Тем не менее, общий взгляд на действовавшее к середине XIX в. право оставляет нам возможность придерживаться высказанного мнения. Вот некоторые наблюдения.

В современной историографии уделялось недостаточно внимания правовым аспектам вопроса. Между тем даже беглое знакомство с историей развития церковно-государственных отношений показывает, что создание и совершенствование их правовой основы занимало важное место в творчестве законодателя. Причина ясна: при поголовно верующем населении религия оставалась одним из самых влиятельных факторов жизни народа и государства. Постепенно в России сформировалась специальная отрасль юриспруденции – церковное право. Оно регулировало не только собственно церковно-государственные отношения, но в значительной мере – и внутрицерковные. Его источниками считались Священное Писание, правила апостолов, Вселенских и Поместных Соборов, сочинения отцов Церкви, Духовный регламент, изданные после него царские указы, определения Святейшего Синода и действующие гражданские законы²⁸.

Как известно, со времени Петра I Церковь утратила возможность самостоятельно решать свои внутренние дела²⁹. Она все более и более срасталась с государственными структурами. Синод не мог провести ни одно собственное решение без одобрения и утверждения царя. Лишь после высочайшего «согласен» или «читал» определения Синода обретали силу закона. Хотя среди специалистов по церковному праву было распространено мнение, что государство в своей законотворческой практике исходит из обычаев и преданий Церкви, на самом деле ни одна область ее жизни в XIX в. уже не оставалась без стороннего вмешательства. Государство не только определяло характер своих отношений с Церковью, но и Церкви с обществом, регулировало гражданские права клириков, их семей и монашествующих, статус храмов и монастырей, порядок накопления и использования материальных средств. Даже канонизация св. Митрофана в 1832 г. и св. Тихона Задонского в 1861 г. были осуществлены после согласия императора³⁰. Нормы церковно-гражданского права, действовавшие в XIX столетии вплоть до церковной реформы Александра II, в значительной мере были продуктом николаевской (личной) военно-полицейской диктатуры³¹. Никто другой из русских монархов не развивал столь интенсивно утвержденные Петром I принципы главенства светской власти над Церковью. И речь здесь должна идти не о простой кодификации, как утверждает Б. Г. Литвак³², а о ревизии многих законов, регулировавших церковно-государственные отношения, организацию управления Церковью, подготовку кадров духовенства; законов, определявших его гражданские и личные права и обязанности, материальное положение и отношения с прихожанами. Как подметили еще современники царя, разрушению старого быта, проникновению опасных для самодержавия западных идей и возникновению новых общественных групп, жадно впитывавших чуждую режиму идеологию, Николай I пытался противопоставить собственный порядок, отличавшийся казарменной простотой и ясностью³³. Так же, как и в других областях государственной жизни, император в течение трех десятилетий добивался расширения своего личного участия во всех сферах церковного бытия и довел, таким образом, церковное право до абсурда. Это отчетливо проявилось не только в откровенном игнорировании канонического права, но и в стремлении поставить в рамки казарменного поведения даже домашний быт приходского духовенства, до мелочей регламентировать все проявления церковной жизни, придав этой регламентации значение «церковного права». Так, например, священнослужителям предписывалось содержать в чистоте и порядке свои жилища³⁴.

Вместе с тем в политике по отношению к Православной Церкви прослеживается и другой принцип: она учитывает особенности отдельных регионов. В зависимости от целей, которые преследовало правительство на той или иной территории, оно либо сохраняло местные традиции в положении духовенства и взаимоотношениях Церкви с прихожанами, либо, наоборот, стремилось к их ликвидации, вводя порядки, уже утвердившиеся в великороссийских епархиях. Рассмотрение этого вопроса позволяет выделить на территории империи по крайней мере три большие зоны. Первая включает епархии Великороссии: ее европейской части, Сибири и Дальнего Востока; вторая – казачьи приходы Дона, Кубани, Терека, Яика, Сибири, Приамурья; третья – Прибалтику, украинские и белорусские епархии (Рижскую, Литовскую, Могилевскую, Полоцкую, Минскую, Киевскую, Подольскую, Волынскую), т. е. по терминологии XIX – начала XX в. Западный край. В чем именно заключались особенности политики по отношению к Церкви в каждой зоне, будет показано ниже, по мере исследования интересующих нас проблем. Заметим только, что одновременно прослеживается тенденция к нивелировке церковного права применительно к каждой из названных зон. Так же, как и в светском управлении, власть шла либо от общего к частному, принимая какой-нибудь закон, а затем поправки, ограничивающие или отменяющие его действие в названных зонах; либо от частного к общему, когда закон готовили для одной из них, а потом распространяли на другие. В последнем случае речь идет о методе эксперимента, столь уважаемом Николаем I и его преемником: опыт, полученный в какой-то части государства, переносили на остальные регионы³⁵.

Российское законодательство строго охраняло в первую очередь интересы Православной Церкви. Оно совершенно определенно запрещало иноверцам вести миссионерскую деятельность среди православных, а православным, наоборот, вменяло «в истинное христианское благочестие всех других иноверцев приобщать к владычествующему вероисповеданию»³⁶. Детей, рожденных от родителей разной конфессиональной принадлежности, обязательно крестили по православному обряду, если отец или мать принадлежали к господствующей вере. За выход из Православия, а главам семей – за принуждение жен отречься от него или крещение детей в иной вере, предусматривалась отдача под суд с последующим наказанием³⁷. Владельца крепостных, уличенного в отступлении от Православия, ожидало существенное ограничение личных и имущественных прав. Его населенные имения отдавали в опеку, причем ни муж, ни жена ренегата участвовать в ней не могли. Виновный терял право проживать в собственных поместьях, где обитали православные, брать крепостных в услужение. Ограничения снимали только в том случае, если он возвращался в лоно господствующей Церкви³⁸.

В целом ряде случаев закон предусматривал некоторые льготы и привилегии новообращенным, им выплачивалось материальное вознаграждение³⁹.

Помещикам запрещалось привлекать крестьян на работы в воскресные дни, двунадесятые и храмовые праздники, 9-го мая (день Св. Николая Чудотворца), а также в день рождения императора⁴⁰.

Законы сохраняли преемственность с петровским Духовным регламентом и в определении отношений Церкви с государем. Включенный в Свод законов М. М. Сперанским раздел «О вере» декларировал, что «император яко христианский государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, и блюститель правоверия, и всякого в Церкви Святой благочиния. В сем смысле император именуется главою Церкви»⁴¹. В условиях, когда Церковь была лишена патриаршего правления, эта формула имела явно двусмысленный характер, ставя светское лицо над всей Церковью и закрепляя за ним роль высшего авторитета в делах Православия. Именно упомянутая статья 42 на протяжении многих лет служила основой для критики взаимоотношений РПЦ с императорской властью. Оппоненты не раз указывали на униженное, рабское положение Церкви по отношению к верховной власти, и защитникам Православия приходилось изощряться в попытках опровергнуть очевидное. Однако термин «казенная», характеризующий положение Церкви, занял прочное место в русской демократической и иностранной критической литературе⁴².

Показательна в данном отношении полемика настоятеля русской церкви в Париже протоиерея Иосифа Васильева с нантским епископом Жакмэ и кардиналом Бональдом, архиепископом Лионским, публиковавшаяся на страницах православного журнала «L'union chretienne» в 1861–1862 гг.⁴³

Стержнем полемики служил тезис католических иерархов о полной зависимости Русской Церкви от императора, основанный на упомянутых выше статьях российского законодательства. «Как, в самом деле, мы можем верить в раздельность властей духовной и светской в России и сомневаться в зависимости Русской Церкви, когда мы видим, что эта зависимость утверждена, что преобладание царя над Церковью заявлено в самых важных официальных актах?» – вопрошал Жакмэ⁴⁴, указывая, что ведь и синодалы в присяге клянутся исповедовать «верховным судьей сей духовной коллегии самого всероссийского монарха», а Синод, «это верховное учреждение, эта правительственная власть в церкви русской, деспотически управляется представителем и императора, президентом из мирян»⁴⁵.

Со своей стороны отец Иосиф напирал на, пожалуй, единственно веский для незнакомых с российской действительностью иностранцев аргумент: «Что касается до императора, то Русская Церковь чтит его власть, которая происходит от БОГА, как всякая законнопоставленная власть; она ему повинуется во всех делах, касающихся области светской; но она не признает за ним никакой власти духовной»⁴⁶. Таким образом, протоиерей защищал заведомо фальшивый тезис о невмешательстве светской власти в церковную жизнь.

Ответы о. Васильева понравились Александру II. Считали их очень удачными и в Синоде. Автор удостоился монаршего внимания, а в обществе прослыл ловким человеком. Однако на Жакмэ аргументы явно не произвели должного впечатления. Он остался при своем мнении⁴⁷.

В следующем 1862 г., полемизируя на ту же тему с кардиналом Бональдом, о. Васильев для подтверждения своей правоты пошел несколько иным путем. Он выискивал у Бональда неточности, чтобы выставить того перед публикой просто некомпетентным человеком⁴⁸.

Проблема отношений Церкви с государством привлекла особенно пристальное внимание русского общества во время подготовки отмены крепостного права, поскольку для многих ее связь с развитием духовной жизни народа была совершенно очевидной. Большинством тесные узы Православия с государством, освященные столетиями истории, воспринимались как вполне естественное и положительное явление. Неудивительно, что при подготовке реформы 1861 г. трудившиеся над ее основами не раз обращали свой взор к Церкви⁴⁹.

Выпады критиков вызывали болезненную реакцию в самой Церкви и раздражение официальных структур, провоцировали появление ответных мер чаще всего в виде анонимных (или под прикрытием псевдонима) изданий, сочинители которых из кожи вон лезли, доказывая пользу и полную гармонию церковно-государственного альянса⁵⁰. Однако попытки оправдаться не могли достичь успеха, поскольку сама концепция верховной власти, зафиксированная в Своде законов, не оставляла сомнений в подчиненном положении Церкви. Согласно ей российский император «есть монарх самодержавный» и «неограниченный», который является источником законов, устанавливает порядок управления государством. Закон оговаривал, что монарх действует непосредственно лишь в верховном управлении, а в делах «управления подчиненного определенная степень власти вверяется от него местам и лицам, действующим его именем и по его повелению». Круг компетенции органов управления и высших чиновников он очерчивает специальными уставами⁵¹.

Со своей стороны, Православная Церковь тоже выражала определенное отношение к власти и государству. Однако если государственная позиция ясно сформулирована и документирована в законодательстве, то официальной, принятой Синодом доктрины отношения Церкви к государству не существовало. И неудивительно: Церковь давно утратила самостоятельность по отношению к власти. Времена, когда ее предстоятели публично выступали с обличением неправды «власть предержащих», давно минули. Девятнадцатый век не явил нам даже случая, подобного делу Арсения Мацеевича. Состояние Церкви после царствования Николая I было таково, что и скромное назидание, сказанное в 1858 г. митрополитом Московским Филаретом в память коронации, – «Имеющий власть, не ищи только своих сил, – не люби властвования произвольного, не управляемого законом, справедливостью и благостью; смотряй и дружных, – умеряй твою власть, поколику сие совместно с соблюдением порядка, и не стесняй свободы подвластных, поколику она полезна и незлоупотребляема: тем более чтима будет власть, тем вернее будет повиновение»⁵², – и это назидание воспринималось современниками как неординарное, смелое.

Тем не менее интересующая нас эпоха оставила немало источников, отражающих позицию Церкви. Она изложена главным образом в сочинениях и проповедях архиереев и ученых – преподавателей духовных учебных заведений. Внимание привлекает прежде всего наследие крупнейшего богослова XIX в. митрополита Московского Филарета⁵³. В его высказываниях проводится мысль о божественном происхождении царской власти и ее наследственном характере: «Бог по образцу своего небесного единоначалия учредил на земле царя; по образцу своего небесного вседержительства устроил на земле царя самодержавного; по образцу своего царства непреходящего, продолжающегося от века до века, поставил на земле царя наследственного»⁵⁴. Митр. Филарет говорил о верховенстве царской власти и необходимости беспрекословного подчинения ей; о благотворности этого «дара Божия» для России⁵⁵. Аналогичные мысли находим и у других⁵⁶. Попыток гласного критического осмысления отношений Церкви и государства вплоть до начала церковных реформ Александра II не существовало. Всегда отмечалось исключительно благотворное влияние самой Церкви и православной веры на развитие Отечества⁵⁷.

Как и прежде, Церковь действовала в таких сферах, как литургическая, культурно-идеологическая, публично-правовая, политическая, административная и социально-экономическая⁵⁸. Однако в рассматриваемое время под воздействием государства она принуждена была помимо своей основной сферы – литургической – все более и более активизироваться в тех из них, которые были тесно связаны с охранением самодержавия, особенно – в культурно-идеологической.

Со времен Духовного регламента священник должен был немедленно доносить об открывшихся на исповеди замыслах или действиях верующих, направленных против монарха и государства⁵⁹. Духовенству, особенно приходскому, вменялось в обязанность «предостерегать прихожан своих противу ложных и вредных разглашений и утверждать в благонравии и повиновении господам своим»⁶⁰.

Распространение вольномыслия побудило правительство создать духовную цензуру. Хотя в 1857 г. началась работа над составлением нового положения о цензуре, она руководствовалась николаевским уставом от 28 апреля 1828 г.⁶¹ По замыслу властей духовная цензура служила дополнением светской, рассматривая сочинения и произведения изобразительного искусства, относящиеся к религии вообще и Православию в частности. Одним из последних актов царствования Николая I стало издание именного указа⁶², обязавшего светскую цензуру обращаться в духовную даже при сомнении, подлежит ли сочинение рассмотрению последней. Либерализация политического режима не коснулась духовной цензуры. Действие упомянутого указа 1854 г. несколько раз подтверждалось в первое десятилетие правления Александра II. Вошел он и во «Временные правила по цензуре» от 12 мая 1862 г.⁶³ Структура духовной цензуры была довольно проста: ежегодные катехизические поучения и проповеди священников просматривали благочинные; печатные издания на местах – цензоры, назначенные из преподавателей духовных академий и семинарий. Венчал пирамиду петербургский духовно-цензурный комитет при Синоде⁶⁴.

Действующий Устав не только безоговорочно обрекал на запрещение отечественные сочинения и переводы, «противные гражданской нравственности, правительству и религии»⁶⁵. Он содержал еще и статью 225, которая ставила автора в зависимость от воли цензора: «Достоинство сочинений, предназначаемых для общественного употребления, смотря по их содержанию, состоит в важности и истине мыслей, сообразных с учением Церкви, в чистоте слога, ясности и правильности изложения»⁶⁶. Т. е. если в произведении все соответствовало букве закона, но цензору казалось, что манера изложения нехороша, он мог запретить печатание. Вот почему у светских писателей перспектива передачи сочинения в духовную цензуру вызывала неприятные ощущения, а иногда – просто панический страх. «Попов боюсь. Впрочем, употреблю все средства, чтобы в духовную цензуру не пошло. А ведь эти господа под председательством темнейшего Григория (митрополита Новгородского – Р. С.) делают такие пакости, какие не видано и не слыхано», – писал М. П. Погодину П. И. Мельников-Печерский⁶⁷.

Впрочем, тяжесть цензуры ощущалась и пишущим духовенством. Все сочинения, заявленные к публикации, содержание которых касалось не только Православия, но вообще религии, подвергались буквально микроскопическому анализу⁶⁸.

Особенно прибавилось хлопот у цензоров от Церкви с подготовкой реформы 1861 г.⁶⁹ Правительство стремилось держать печатное слово в известных рамках. Боязнь роста радикальных настроений в обществе ясно обозначилась в распоряжениях 1858–1859 гг. Одно из них, от 16 января 1858 г., предписало всей вообще внутренней цензуре при рассмотрении статей, относящихся к готовящемуся освобождению крестьян, следовать правилам: «а) Статей, где будут разбирать, осуждать и критиковать распоряжения правительства по этому делу, к напечатанию не допускать, б) Не позволять также печатать тех статей, преимущественно литературного содержания, где в форме рассказа или какой-либо другой, помещаются события и суждения, могущие возбудить крестьян противу помещиков»⁷⁰.

Принятые меры, с одной стороны, и оживление активности общества – с другой, имели результатом значительное увеличение объема работы духовно–цензурных комитетов⁷¹. Так, в 1859 г. через него прошло 1358 произведений, в 1860 г. – 1952, в 1861 г. – 2237, в 1862 г. – 2608 и в 1863 г. – 1240.

Итогом жесткой цензурной политики для самой Церкви стала бедность богословских наук, богословской мысли, что серьезно беспокоило наиболее дальновидных иерархов и всех, болевших за Православие России.

Православие как охранительная сила использовалось и в народном просвещении. Усиление роли приходского духовенства на этом поприще обусловила реформа 1803 г., предусмотревшая создание стройной системы светского образования при значительном увеличении численности народных (приходских) школ и уездных училищ⁷². Подготовить нужное количество учителей в короткий срок не представлялось никакой возможности, в связи с чем правительство хотело возложить их обязанности на священнослужителей. Специальным указом от 24 января 1803 г. Синод обязали содействовать народному просвещению, а духовенство в этом отношении подчинили Министерству народного просвещения. 12 сентября 1804 г. получило высочайшее одобрение «Положение об участии священноцерковнослужителей в устроении сельских приходских училищ». Однако войны с Наполеоном помешали полному воплощению плана. К концу царствования Александра I школа превращается в орудие политики, направленной против религиозного вольнодумства и либерализма конца XVIII – начала XIX в. Сознавая, что «просвещение имеет особенное влияние на нравственное и политическое бытие каждого гражданина в особенности и всех вообще»⁷³, правительство хотело, по выражению А. С. Стурдзы, «сочетать навсегда науку с религией и скрепить благотворный между ними союз посредством единства в направлении той и другой»⁷⁴. Знания представлялись тем опаснее, чем более обширны они были и чем менее при этом основывались на религии⁷⁵.

Заданное направление выдерживалось и в последующие десятилетия, поэтому каждая из реформ в народном образовании обязательно отзывалась на духовном ведомстве, побуждая его к принятию соответствующих мер.

Николай I пребывал в убеждении, что «Закон Божий есть единственное твердое основание всякому полезному учению». Пересмотр уставов в 1835 г. породил принятие Синодом «Правила для первоначального обучения поселянских, в том числе раскольнических детей», обязавшего духовенство заводить бесплатные школы в приходах⁷⁶. Ему рекомендовалось «обучение производить домашним образом в доме одного или двух членов причта, смотря по способностям и по надежности». Епархиальные архиереи, на которых лежала обязанность исполнения воли монарха, должны были назначать учителей из числа священников и диаконов или в крайнем случае – из способных причетников. Содержание образования составляло обучение «чтению церковной и гражданской печати, а желающих и письму», разрешалась и арифметика. В обязательном порядке дети должны были заучить наизусть молитву Господню, Символ веры, десять заповедей, молитву «Богородице Дево, радуйся» и т. п. Учебные книги (азбуку, Часослов, Псалтирь, Катехизис) разрешалось приобретать на деньги, жертвованные на храм. Надзор за школами «Правила» возложили на благочинных и епархиальных владык. Длительность учебного года устанавливалась применительно к циклу полевых работ: примерно с 1 сентября до 1 мая. На этих же основаниях в следующем 1837 г. велено было открывать приходские школы и Министерству государственных имуществ ⁷⁷.

По данным обер-прокурора, в 1837 г. в 6 епархиях открыли или подготовили к открытию до 150 школ с несколькими тысячами крестьянских детей⁷⁸. В 1839 г. число школ достигло 2000 с 19000 учащихся. Однако при полном отсутствии финансовой поддержки со стороны центральных властей дальнейшее развитие сети церковноприходских школ шло медленно. В 1851 г. их насчитывалось всего 4713 с 93 350 учащихся, а в 1860 г. – 7 907 с 133 666 учащихся⁷⁹.

Основы православной религии преподавались и в государственных школах и гимназиях, лицеях. Их уставы ориентировались на то, чтобы христианская вера составляла «главнейший предмет и одушевляла весь курс учения»⁸⁰. Но и здесь к началу царствования Александра II накопились проблемы с достижением декларированной цели. Хотя на «Закон Божий» отводилось немало часов, во многих учебных заведениях к предмету относились как ко второстепенному, экзамены проводились формально⁸¹. Смена политического курса, последовавшая с кончиной Николая I, неизбежно должна была сказаться и на данной сфере деятельности Церкви.

Такой была правовая основа, из которой вытекала зависимость Церкви от государства. Таковы были отношения Церкви и высшей власти, Церкви и государства.

Действительно, царь назначал не только обер-прокурора Синода, но утверждал кандидатов на епархиальные кафедры и на возведение в архиерейский сан. Следовательно, с точки зрения российского церковного права, каждый из них становился доверенным лицом монарха, действующим в управлении по его прямому поручению. Особенно наглядно характер церковно-государственных отношений проявлялся в высшем церковном управлении.

С петровских времен Русской Церковью управлял Святейший Правительствующий Синод с обер-прокурором при нем. В 1723 г. восточные патриархи подтвердили грамотой легитимность невиданного до той поры органа управления Церковью. Здесь нам необходимо указать на некоторые положения, определившие деятельность данных институтов на долгие десятилетия.

По указу от 11 мая 1722 г. обер-прокурор выполнял роль передаточного звена между царем и Синодом⁸². Следовательно, обер-прокурор – доверенное лицо монарха, в силу чего уже стоит выше Синода. Потенциал его власти, заложенный в упомянутой инструкции, которую, кстати, никто не отменял, был очень значителен, но до поры оставался невостребованным. Он проявился в полной мере в первой половине XIX в. как логическое следствие внутренней политики самодержавия. Мы наблюдаем бюрократизацию управления Церковью, в основных чертах повторяющую аналогичный процесс в светских органах власти. Обер-прокурор приобретает все большую самостоятельность за счет ущемления прав Синода и архиереев.

Нет ничего удивительного и в том, что на должность обер-прокурора назначали людей в генеральских эполетах: ведь указ от 11 мая прямо говорит об офицерах. Кроме того, назначение людей в погонах для эпохи Николая I – самое обычное дело, отражавшее представления монарха о порядке. По наблюдениям П. А. Зайончковского, в XIX в. генералы составляли почти половину членов Государственного Совета, две трети Комитета министров, одну треть Сената и более половины губернаторов⁸³.

Обратимся к Синоду. Как декларировала ст. 43 Основного государственного закона, «в управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного»⁸⁴. Он представлял собой коллегию из 4 постоянных и 3 временных членов. В тот период, о котором идет речь, на правах постоянных членов в него входили митрополиты Петербургский, Московский, Киевский, а также Обер-священник армии и флотов и духовник царской семьи. В 1840-е– 1860-е годы традиция была нарушена опалой митр. Филарета (Дроздова), до самой смерти проживавшего безвыездно в Московской епархии. Хотя на престол в 1855 г. взошел Александр II, митрополита Московского в Синод так и не пригласили, отдавая дань уважения воле покойного Николая I. Заседания проходили под председательством столичного митрополита, носившего почетный титул «первенствующего члена Синода».

Сравнивая Синод конца 1850-х с Синодом начала XIX в, мы обнаруживаем разительные перемены. Всего за полвека он лишился значительной доли своих прав, определенных ему законодательством предыдущего столетия. Еще в начале XIX в. Синод рассматривал практически все дела по управлению Церковью, требовавшие внимания высшей администрации. Делалось это на общих заседаниях, происходивших не только в резиденции Синода, но и на квартире митрополита Санкт-Петербургского. Работали по старинке, не слишком поспешая с решением дел. Очевидцы рассказывали, что в бытность митрополитом Петербургским Серафима (Глаголевского), т. е. в 20-е – нач. 40-х гг. XIX столетия, в Синоде царила патриархальная обстановка. Члены Синода старались как-то сгладить ущербность Церкви, светской властью лишенной патриарха, оказывая знаки особого внимания столичному митрополиту⁸⁵.

Как и обер-прокурор, члены Синода назначались царем, но уже по докладу обер-прокурора. Временные члены вызывались из епархиальных архиереев для присутствия в Синоде с осени до лета. Любопытно, что все члены Синода, чьи резиденции находились вне Петербурга, должны были просить высочайшего разрешения на выезд в свою епархию с наступлением летних каникул, т. е. отпусков и дожидаться письменного вызова на заседания в Синоде. А вызов не всегда мог прийти.

Оформлением дел занималась небольшая синодальная канцелярия. Однако по мере изменений в структуре светских органов управления накапливались предпосылки, делавшие неизбежным ее перестройку. Церковь все более испытывала влияние интенсивно развивавшейся светской управленческой структуры. С 1826 г. ввели годовые отчеты⁸⁶, Волна переписки с различными учреждениями и внутри самой Церкви нарастала, а поскольку серьезных перемен в церковном управлении не наблюдалось, к 1830-м гг. обнаружились крупные недостатки в организации делопроизводства: во всех инстанциях скопилось большое число нерешенных дел.

В то же время обер-прокуроры Синода не хотели чувствовать себя рядом с министрами обойденными ни в окладах, ни в степени влияния в собственном ведомстве. «Проба сил» началась еще в самом конце XVIII в., когда обер-прокурор князь В. А. Хованский (1797–1799 гг.) потребовал от обер-секретаря представлять ему письменный рапорт о делах и определениях Синода после каждого его заседания, причем с отметками о времени прихода и ухода каждого из синодалов. Одновременно он обратил внимание на епархиальные консистории, которые в то время не были подведомственны обер-прокурору. Минуя Синод, к большому неудовольствию иерархии, князь приказал секретарям консисторий присылать ему ежемесячно доклады о решенных и нерешенных делах, и на их основе стал указывать Синоду, что необходимо предпринять в том или ином случае. Он же попытался вмешаться в порядок расходования церковных денег. Время показало, что его действия были не столько порождением чиновничьего честолюбия, сколько знамением ближайшего будущего.

Значительную роль в подчинении Синода институту обер-прокурора сыграли А. Н. Голицын и Н. А. Протасов.

Мы уже выяснили, что для расширения власти обер-прокурора в первой половине XIX в. существовали такие предпосылки, как законодательная основа и определенные тенденции внутриполитического развития страны. К этому необходимо добавить близость упомянутых обер-прокуроров к императору. Так, князь Александр Николаевич Голицын был другом детских лет Александра I и пользовался его полным доверием. Назначенный обер-прокурором, а затем и министром духовных дел и просвещения, он перестроил работу высшего церковного управления так, как считал нужным. Реорганизовал синодальную канцелярию, ввел новшества в ведение дел с епархиями, осуществил реформу духовных учебных заведений. Он сам стал предлагать царю кандидатов на замещение мест в Синоде и таким образом мог удалять оттуда строптивых архиереев, недовольных вмешательством светской власти в церковные дела. Успеху деятельности Голицына способствовала политика религиозного индифферентизма, к которой обратился Александр I после победы над Наполеоном⁸⁷. Она имела цель предотвратить распространение революционных идей. Отсюда стремление следовать принципам Священного Союза внутри страны. Вскоре родилось Библейское общество (1812 г.), а затем и Министерство духовных дел и просвещения, руководимые князем Голицыным. Александру I казалось, что в воспитании народа над распрями конфессий должна возобладать общая истина христианства. Отсюда – его отношение к другим, неправославным религиозным организациям. Но попустительство верховной власти распространению протестантских и католических идей вызвало шок и глубокое недовольство православной иерархии. Считая виновником бед Голицына, архиереи выжидали благоприятного момента для его свержения. Однако, прежде чем это произошло, князь сильно укрепил положение обер-прокурора. Особенно важным стало совмещение в его лице с 1817 г. должностей министра и обер-прокурора. Хотя в «Особенном наказе» по управлению министерством было оговорено, что «должность обер-прокурора Св. Синода отделяется от должности министра и становится посредствующей инстанцией между ним и Синодом», роль его в управлении Церковью значительно возросла. Наказ закрепил порядок, согласно которому Синод окончательно утратил право прямого обращения к царю и другие прерогативы. Министр стал единственным лицом, докладывавшим ему о делах Синода. Он же вошел на правах члена в Комиссию духовных училищ и подчинил себе ее канцелярию. Таким образом, Синод потерял долю контроля даже в управлении профессиональной подготовкой духовенства⁸⁸.

Когда министерство упразднили и Голицын ушел в отставку, порядки, заведенные им, остались.

Дальнейшее укрепление обер-прокурорской власти пришлось на царствование Николая I. В начале 1830-х гг., при обер-прокуроре С. Д. Нечаеве, Синод лишился права контроля финансов Церкви⁸⁹. По инициативе Нечаева решением Государственного Совета от с 9 декабря 1833 г. был организован так называемый Контроль – особый ревизионный орган, состоявший при Отделении духовных дел греко-российского исповедания и подчинявшийся непосредственно обер-прокурору. В то же время полномочия обер-прокурора расширились настолько, что Нечаев даже не счел нужным посоветоваться с Синодом. О переменах в контроле финансовой отчетности иерархи узнали официально из царского указа.

Сменивший Нечаева граф Николай Александрович Протасов, генерал-адьютант Николая I, занимавший должность обер-прокурора с 1836 г. по день своей смерти в 1855 г., завершил превращение «ока государева» в министра⁹⁰. Это не было случайностью. Николай I, так любивший во всем военный порядок, назначал на должности доверенных людей⁹¹. По словам секретаря Синода Ф. И. Исмайлова, назначению Протасова в немалой степени способствовали мать и теща, бывшие статс-дамы при дворе покойного Александра I, а также императрица, любившая графа как отличного танцора⁹².

Через месяц после вступления в должность Протасов представил императору обширную программу преобразований в управлении Церковью по образцу тогдашних министерств. Первым делом он учредил собственную канцелярию, а во главе синодальной поставил чиновника из своего же ведомства. Затем вывел из подчинения Синода хозяйственные дела, создав Хозяйственный комитет под управлением чиновников. В 1839 г. он реформировал комитет в Хозяйственное управление, практически покончив с участием Синода в решении соответствующих проблем. Подобным образом и Комиссия духовных училищ была превращена в Духовно-учебное управление. Штаты чиновников обоих ведомств и канцелярии обер-прокурора в основном соответствовали штатам сходных департаментов министерств⁹³.

Штаты и штатные оклады от 1 марта 1839 г. просуществовали около 30 лет, а потому заслуживают более внимательного рассмотрения. Новая структура насчитывала 114 человек и обходилась в 148 570 руб. в год, из которых 144 390 руб. отпускала казна, а остальные 4 160 руб. поступали из процентов с духовно-учебного капитала. Содержанию чиновников могли позавидовать не только приходские священники, но даже архиереи. Так, два обер-секретаря получали по 3000 руб. жалованья и по 1500 руб. столовых, 8 секретарей – по 1860 руб. жалованья и по 750 руб. столовых. Даже 70 рядовых чиновников имели жалованье от 400 до 750 руб., не считая регулярно выплачиваемых пособий на усиление окладов⁹⁴.

В результате деятельности Протасова была образована сеть особых отраслей управления с большим числом светских чиновников. Важно отметить, что сама канцелярия Синода стала одним из отделений его ведомства, а контроль над нею сосредоточился в руках обер-прокурора. Теперь Синод не мог вынести никакого определения по хозяйственным, учебным и ряду административных дел без предварительного заключения соответствующих отделов. Он оказался в полной зависимости от чиновничьего мира во главе с обер-прокурором, из-за чего граф сделался предметом тайной ненависти многих иерархов.

Нельзя сказать, что архиереи молча и безропотно сносили введение новшеств, по крупице отнимавших у Синода власть, попиравших каноническое право и все более и более превращавших церковный административный аппарат в подобие светского. Они протестовали. Правда, протест редко выходил наружу, приобретал открытые формы. Если все же так случалось, он оказывался направленным только против личности обер-прокурора, но не против истинной причины – вмешательства государства в дела Церкви⁹⁵.

Скрытое недовольство носило более глубокий характер и выражалось по-другому. Некоторые иерархи пытались доказать обер-прокурору, что его нововведения вредят Церкви. Чаще других так поступал митрополит Московский Филарет (Дроздов), авторитет и положение которого были исключительно прочны⁹⁶. Другие осуждали высокое начальство в приватных разговорах и переписке, старались хотя бы задержать воплощение очередной затеи «ока государева».

Уверенность в том, что добро или зло для Церкви исходят от конкретной личности обер-прокурора, была довольно сильна⁹⁷. Особенно явственно она обнаруживалась в моменты смены одного другим. Когда умер граф Протасов, а на его место Александр II назначил А. П. Толстого, восторгам членов Синода, ученых архимандритов, всех, близких к сфере управления Церковью, не было конца. Образчик подобных настроений – письмо заведующего московской синодальной типографией Н. П. Гилярова-Платонова профессору Московской духовной академии А. В. Горскому: «С новым обер-прокурором можно поздравить все духовенство. Трудно найти человека, более преданного Церкви, более готового на всякое улучшение и в то же время менее склонного проводить какие-нибудь свои личные расчеты в управлении столь важной частью...»⁹⁸

Однако, хотя граф Толстой и не обладал энергией своего предшественника, чтобы совершенствовать управление Церковью в том же духе, он не оправдал надежд высшего духовенства на возврат к допротасовским порядкам. Засилье чиновничества в синодских делах не ослабело. Напротив, появилась новая высокооплачиваемая должность товарища обер-прокурора. Служащие продолжали получать из церковных денег оклады, пенсии, единовременные вознаграждения, почти не уступающие тем, что платили в министерствах. Так, когда Александру II угодно было назначить директором Духовно-учебного управления князя С. Н. Урусова, его предшественник К. С. Сербинович «добровольно» отправился на покой с пенсией в 6 тыс. руб. серебром в год. «Человек вялый, благочестивый», как характеризовал его один из архиереев, граф не только мало прислушивался к мнению духовенства, но даже в делах первостепенной важности открыто поступал по-своему. Например, всеобщее недовольство в Синоде вызвало его нежелание издавать Новый Завет в переводе на современный русский язык, хотя иерархи одобрили перевод на встрече в Москве в 1857 г.⁹⁹ Узнав о противодействии Толстого, раздосадованный духовник царской семьи протоиерей отец Василий Борисович Бажанов в запальчивости заявил своим коллегам: «Нам остается рассуждать только о пьяных дьячках»¹⁰⁰.

Известный церковный писатель А. Н. Муравьев, раздраженный нежеланием Толстого хоть в чем-то избавить Церковь от изобретений Протасова, пытался усовестить графа своеобразной аллегорией: «Ваш предшественник наворовал серебряных и золотых сосудов, а вы ими пользуетесь. Следовало бы возвратить по принадлежности»¹⁰¹. Но все было напрасно.

Недовольство Толстым усиливалось еще и тем, что его деятельность не отвечала новым общим настроениям православной иерархии: со сменой императора и особенно ориентацией страны на реформы у архиереев ожила надежда на избавление от учреждений, навязанных Церкви Протасовым. Ходили даже разговоры об обращении к царю с просьбой восстановить патриаршество. Для этой цели хотели воспользоваться коронацией, а совершить столь ответственный шаг уговаривали московского владыку Филарета. Самого митрополита видели патриархом¹⁰².

Однако он достаточно реально оценивал обстановку и не стал действовать в этом духе. Митр. Филарет придерживался мнения, что коронацию действительно можно использовать в интересах Церкви, но лишь для совещания архиереев по самым животрепещущим вопросам церковной жизни. К ним он относил, в частности, увеличение числа епархий и учреждение викариатств, поиски новых путей борьбы с расколом¹⁰³. Тем не менее, еще какое-то время после коронации предпринимались попытки его переубедить¹⁰⁴.

Толстой пробыл в обер-прокурорской должности относительно недолго – около 6 лет. В начале февраля 1862 г. в обеих столицах светское общество уже обсуждало его предстоящую отставку. Причина заключалась в сопротивлении графа планам правительства поставить под свой контроль церковные капиталы¹⁰⁵. Александр II предложил место князю С. Н. Урусову, к которому благоволил, но тот отказался по семейным обстоятельствам. Тогда выбор царя остановился на Алексее Петровиче Ахматове, харьковском губернаторе, генерале от кавалерии¹⁰⁶. 12 марта 1862 г. состоялось его назначение. Известно, что его кандидатуру одобрил сам митрополит Филарет, у которого Ахматов побывал, проезжая в Петербург через Москву. Он и уговорил генерала принять предложение. Ахматова митрополит знал еще с юношеских лет и всегда относился к нему с симпатией¹⁰⁷.

Деятельность Ахматова не причинила сколько-нибудь значительных беспокойств русской иерархии. Очевидно, это связано с тем, что Ахматов высоко почитал митр. Филарета и прислушивался к его советам: «Он наш светильник, для всех нас да сияет долее». Однако и он ни на йоту не изменил порядков, заведенных Протасовым, хотя при нем синодальная типография в Петербурге выпустила еще один тираж Евангелия на русском литературном языке¹⁰⁸. Обер-прокурорство Ахматова совпало с активными действиями правительства по подготовке церковной реформы.

Итак, высшее церковное управление полностью контролировалось светской властью. На рубеже 50-х – 60-х гг. XIX столетия обер-прокурор по положению стал равен министру. В его штате появился даже заместитель с правами товарища министра. Так же, как и главы других ведомств, он присутствовал в Совете Министров и получил право еженедельного доклада царю по текущим делам – привилегия, которой обладали только руководители важнейших министерств. Он, а не Синод, давал необходимые сведения Сенату, Комитету Министров и Государственному Совету¹⁰⁹, участвовал в заседаниях последнего. Он же представлял царю кандидатуры на назначение архиереев в епархии. Через него проходили все тяжебные дела казны и частных лиц с духовным ведомством об имуществе и крепостных, добивавшихся личной свободы со ссылкой на свое якобы духовное происхождение. К нему поступали все жалобы по Церкви, поданные на имя императора¹¹⁰. Он ходатайствовал перед царем о разрешении церквам и монастырям приобретать недвижимость¹¹¹; давал Сенату предварительное заключение по делам о церковных землях;¹¹² контролировал заключение контрактов Хозяйственным управлением и т. д. Без всякого преувеличения можно сказать, что роль обер-прокурора в царствование Александра II в управлении Церковью чрезвычайно велика. Синоду же по административным делам вменялось рукоположение в архиереи кандидатов, утвержденных царем по докладам обер-прокурора, рассмотрение дел, связанных с состоянием веры; контроль за выпуском литературы, имеющей прямое отношение к Церкви.

Сравнивая перемены в организации управления Церковью, выражавшиеся не только в укреплении и расширении власти обер-прокурора, но и в бюрократизации всего центрального аппарата, с процессами, протекавшими в министерствах и ведомствах, мы должны признать, что эти изменения – не что иное, как отражение того, что происходило во всем управлении империей. Предстоящие реформы и усовершенствования административной системы неминуемо должны были отразиться на аналогичных учреждениях Церкви.

Значительные проблемы накопились и на уровне местного управления Церковью. Российская империя делилась на церковные административно-территориальные округа – епархии, число которых постепенно увеличивалось. За 25 лет царствования Николая I оно выросло с 40 до 53, а в 1861 г. достигло 58. Открытие новых епархий производилось только с разрешения царя и связывалось с необходимостью усовершенствовать управление паствой. В сравнении с территорией государства число епархий было недостаточным, чтобы добиться необходимой эффективности в этом деле, тем более, что почти 50 из них находились в Европейской части, а прочие занимали громадные пространства. Последнее обстоятельство причиняло органам управления значительные неудобства. Ведь даже европейские епархии России были весьма обширны: Архангельская – 673 742 кв. версты, Астраханская – 193 310 кв. верст, Новгородская – 103 495 кв. верст, Олонецкая– 131 473 кв. версты, Оренбургская – 203 611 кв. верст, Пермская – 292 735 кв. верст, Самарская – 139 608 кв. верст, Уфимская – 135 322 кв. версты и т. д.¹¹³

Самыми малыми по площади были епархии Калужская – 7172 кв. версты, Московская – 29 113 кв. версты и Тульская – 26 956 кв. верст. Гигантами выглядели сибирские епархии Томская и Иркутская, а Камчатская епархия, помимо собственно Камчатки, включала Аляску, Алеутские острова, Приморье и Якутию¹¹⁴.

Между тем закон обязывал архиереев совершать инспекционные поездки и включать о них сведения в годовой отчет. При отсутствии хороших дорог и большой удаленности приходов объезды превращались в утомительные и длительные путешествия, во время которых самые деятельные иерархи проезжали сотни, а то и тысячи верст. Например, Иннокентий, епископ Камчатский, не раз за время одного объезда отмерял до 3000 и более верст¹¹⁵.

Особенностью административно-территориального деления Церкви было то, что границы епархий, как правило, совпадали с границами губерний. Так обеспечивался дополнительный контроль над Церковью и необходимое согласование действий светской и духовной властей. Каждая из епархий состояла из 2 или более округов, во главе которых находились духовные правления. В 1840 г. Синод приступил к их постепенному упразднению, с передачей высвобождающихся средств на усиление консисторий. Но к началу реформ оставалось еще 155 правлений¹¹⁶. Округа делились на благочиния, а последние – на приходы. Приход – община верующих одного храма.

Православная иерархия в 1861 г. насчитывала 87 архиереев. Из них епархиями управляли 22 архиепископа и 31 епископ, 4 митрополита и 13 викарных епископов¹¹⁷. Институт викариев, т. е. заместителей, помощников епископов, в России появился еще в 1708 г., но развивался медленно и лишь в последней трети XIX столетия получил относительно широкое распространение. Хотя викарный епископ, подобно епархиальному архиерею, именовался по месту резиденции, отдельные территории в составе епархии ему не выделяли: он помогал в управлении, ведая определенными категориями дел по усмотрению архиерея¹¹⁸. Следовательно, отсутствовало всякое единство в положении викарного епископа: он, фактически равный по сану епархиальному архиерею, находился под началом последнего, чем объяснялись, очевидно, разногласия и распри между ними¹¹⁹.

До рассматриваемой реформы викариев определяли в Московскую, Петербургскую, Киевскую и западные епархии. Здесь на первом плане стояли не столько действительные нужды, сколько политика. Столичные епархии имели викариев, что называется, по старшинству, а западные – для усиления борьбы с католичеством.

Между тем при обширности епархий и постоянных конфликтах духовенства институт викариев как нельзя кстати подходил бы для Церкви. Епископ Камчатский Иннокентий, на личном опыте убедившийся в необходимости иметь помощников, первый поставил вопрос об увеличении численности викариев. В 1857 г. он предложил ввести их в штаты каждой из епархий, так, чтобы на 200 церквей назначать одного викария. Следовательно, викариатство должно было стать особым округом внутри епархии. Для обеспечения единства еп. Иннокентий хотел снабдить викариев специальной инструкцией¹²⁰. Однако его проект отверг московский владыка на том основании, что выделение викариатств в особые административно-территориальные единицы ослабит власть архиерея¹²¹. Не согласился он и с необходимостью утвердить единую инструкцию, полагая, что достаточно следовать традиции.

Все епархии после конфискации церковных имуществ в 1764 г. и введения штатов были поделены на 3 класса. К первому классу относились Киевская, Новгородская, Петербургская и Московская, ко второму – 20 и к третьему – 29 епархий. Еще 5 епархий находились в составе Грузинского экзархата. От того, к какому из классов относилась епархия, зависели расходы на ее содержание по смете Синода. В первой половине XIX столетия внутри епархии суммы распределялись между архиерейским домом, кафедральным собором и отчасти – приходским духовенством.

В историографии не обращалось внимания на особенности финансирования аппарата управления епархиями, но как раз в этом совершенно ясно присутствуют не интересы и нужды собственно Православной Церкви, но прежде всего политический расчет государства.

Несмотря на принятую классификацию, ассигнования существенно разнились даже внутри первого класса. Петербургской епархии как столичной полагалось гораздо более средств, чем остальным – 19 190 руб. серебром только на содержание архиерейской кафедры, тогда как Московская и Новгородская получали на те же цели менее 8 тыс. руб. каждая, а Киевская – 12 тыс. руб. На архиерейские кафедры епархий второго класса выделяли от 4 до 6 с небольшим тысяч рублей и третьего класса – от 2 до 6 тыс. рублей. Политические мотивы заметны в финансировании отдельных нестоличных епархий. С 1842 г. архиерейские кафедры западных и юго-западных епархий получали усиленное содержание: 10– 12 тыс. руб. во втором классе и 8600 руб. в третьем.

Сказанное выше полностью относится и к консисториям, и к кафедральным соборам¹²². Так, на содержание петербургской и московской консисторий отпускали по 6114 руб., новгородской – 3168 руб., киевской – 7000 руб., а в епархиях второго и третьего класса – от 1333 до 1883 руб. Исключение – консистории тех же западных, юго-западных и прибалтийских епархий: от 4600 до 5300 руб.¹²³

Во главе епархий стояли архиереи разных рангов. Каждый из них имел в личном подчинении целый штат, установленный специальным указом Синода и предназначенный для обеспечения нормальной жизни и деятельности владыки. В совокупности все это называлось архиерейским домом. Первым помощником и фактически ведущим все хозяйственные дела был эконом, а финансовыми вопросами ведал казначей (он же ризничий) – оба из монахов. В штат входили также духовник, келейники, иеромонахи, иеродиаконы, чашник и т. д. – всего несколько десятков человек. Так, в штате третьеклассной саратовской архиерейской кафедры насчитывалось 56 человек¹²⁴.

Таким образом, указанные выше ассигнования на архиерейские дома не являлись архиерейскими окладами, но предназначались на жалованье всем служащим, вплоть до последнего певчего хора и истопника¹²⁵, хотя распределялись крайне неравномерно. Размеры ассигнований по штатам после пересчета их на серебро в 1839 г. до церковных реформ Александра II не изменялись. Только в западных епархиях с 1842 г. штаты пересмотрели и финансирование их значительно увеличили, уравняв с отпусками на содержание штатов католических епархий¹²⁶.

По мнению современников, денежное жалованье полностью покрывало нужды лишь небольшой группы архиереев, управлявших первоклассными и западными епархиями¹²⁷. Из последних в епархиях второго класса – Литовской, Могилевской, Минской, Подольской – архиерейские оклады достигали 4000 руб. серебром, а на свиту певчих и служителей при архиерейском доме отводилось по 2973 руб. В третьеклассных Полоцкой и Волынской епархиях они равнялись соответственно 3200 и 2778 руб. Викарные епископы получали по 1300 руб. жалованья и 700 руб. на свиту.

Совсем иная картина открывается нам при взгляде на Великороссию и Сибирь, где сохранялись оклады еще 1764 г.: в епархиях второго класса архиерею отпускали 914 руб., а на 94 человека свиты, певчих и прислуги – 1671–1960 руб.; в епархиях третьего класса – архиерею 743 руб. и на 55–80 штатных служащих – 1268– 1580 руб. Среди последних деньги распределялись следующим образом. В епархиях второго класса эконом получал 17 руб. 31 коп., духовник и ризничий – по 6 руб. 58 коп., 2 иеромонаха и 2 иеродиакона – по 6 руб. 90 коп., копиист при казначее – 11 руб. 43 коп. чашник – 5 руб. 75 коп., 2 келейника – по 3 руб. 48 коп. и т. д. На певческий архиерейский хор из 24 человек смета отводила 686 руб. 16 коп. Очень скромные суммы предусматривались на ремонт соборной и домовой церквей, дома-резиденции архиерея и на ризницу. В епархиях третьего класса эти ассигнования были еще меньше: эконому – 14 руб. 31 коп., копиисту при казначее – 10 руб. 2 коп., на такой же по численности хор – 576 руб. 76 коп. и т. д.

Собственных денег для повышения расходов на епархиальное управление Синод не имел, и оставалось надеяться лишь на волю монарха. Абсурдность положения правительству была ясна давно, но целиком штаты пересматривать не торопились, предпочитая постепенное повышение содержания отдельных архиерейских домов поиску крупных резервов государственного бюджета, необходимых для одновременной акции. Так, архиепископу Рижскому при образовании епархии в 1850 г. назначили оклад в 6700 руб. Некоторым другим выплачивали небольшое добавочное содержание. Перед реформой его получали архиерейские дома Тобольской (1714 руб.), Кишиневской (1590 руб.), Иркутской и Олонецкой (по 2000 руб.), Калужской (1428 руб.), Костромской и Пензенской (по 1142 руб.), Харьковской 1000 руб.) и Херсонской (857 руб.) епархий¹²⁸. Но и с прибавками жалованье самих архиереев оставалось в несколько раз меньше, нежели, например, губернаторов (те получали даже в провинциях до 8,5 тыс. руб. серебром), и ниже, чем оклад любого директора департамента в министерствах или ведомстве обер-прокурора Синода.

Сравнение собственных окладов с содержанием равных по рангу светских чиновников и католических прелатов вызывало недовольство православной иерархии, тем более, что часть оклада предназначалась на поддержание престижа епархиальной власти. Митрополит московский не раз сетовал на несправедливость, указывая, например, что в Саратове католический епископ получает 4480 руб., а православный только 700¹²⁹.

Конечно, содержать свиту, певчих, поддерживать домовую церковь и нести другие расходы только из штатных сумм было невозможно. В качестве основы хозяйства по законодательству архиерейский дом имел право на получение от казны 60 дес. лучшей земли, одной мельницы и рыбных ловель¹³⁰. При образовании новых епархий в царствование Николая I и Александра II местные условия не везде позволяли точно исполнять данный закон. В таком случае губернские власти предлагали иные варианты. Например, саратовскому архиерейскому дому вместо мельницы и рыбных ловель, которых на момент открытия епархии у казны не было, выплачивалась компенсация в сумме 6000 руб. ассигнациями¹³¹. Подобным же образом поступили с новочеркасской кафедрой. Указами 1831 и 1837 гг. выделили в общей сложности до 1000 дес. земли из войскового и станичных фондов, с расчетом, что сдача в аренду позволит компенсировать отсутствие мельницы¹³², для строительства которой выделили еще 15 000 руб. ассигнациями¹³³.

На практике и мельницы, и угодья, и рыбные ловли использовали для получения звонкой монеты, т. е. сдавали в аренду. Закон лишь оговаривал, что договор аренды не должен превышать 12 лет¹³⁴.

Только небольшая часть земли оставалась в пользовании самих архиерейских домов: под подворьем, загородной дачей и садом. Перечисленная недвижимость отводилась навсегда и не подлежала продаже или какой-то другой форме отчуждения¹³⁵. В то же время ее разрешалось в исключительных случаях обменивать или приобретать новую, но каждый раз – с личного разрешения царя¹³⁶. Подворья архиерейских домов и все строения на них освобождались от постоя, поземельного сбора и городских повинностей, за исключением ремонта мостовых и уличного освещения¹³⁷.

Доходы архиерейских домов от сдачи в аренду, хотя и стабильные, нельзя было назвать высокими. В южных степных районах (Дон, Кубань) архиерейские дома имели значительные участки земли, но в начале 1860-х гг. арендная плата за нее оставалась низкой – от 5 до 50 коп. за десятину в год¹³⁸. Т. е. даже за 1000 десятин при самом благоприятном контракте архиерейский дом мог иметь от 50 до 500 руб. серебром в год. Еще 400–600 руб. поступали от мельниц, рыбные ловли приносили до 2 тыс. руб. Так, новочеркасский архиерейский дом имел одну из лучших ловель в нижнем течении Дона, но в год она давала всего 1555 руб¹³⁹.

В среднем от операций с арендой архиерейские дома имели около 2 тыс. руб. серебром дополнительно к штатной сумме. Это были не слишком большие деньги, если учесть, что труд наемного рабочего (столяра, штукатура, слесаря и т. д.) стоил от 80 коп. до 2 руб. в день, а ремонт строений производился ежегодно. Вырученные деньги расходовались в основном на содержание архиерейской свиты.

Что касается личных доходов архиереев, то они существенно разнились в зависимости от многих обстоятельств. Во-первых, как нам удалось показать выше, каждый из них получал из общей штатной суммы жалованье и столовые деньги от 743 до 6700 руб. в год. Во-вторых, владыке поступала третья часть пожертвований на крестовую (архиерейскую) церковь. В-третьих, в некоторых епархиях архиерею давали в управление какой-нибудь монастырь, а значит, третья часть монастырского дохода принадлежала лично ему¹⁴⁰. Самому архиерею некогда было заниматься монастырскими делами, поэтому монастырем управлял так называемый наместник. Например, в Московской епархии по поручению митрополита Филарета архимандрит Антоний возглавлял Троице-Сергиеву Лавру¹⁴¹.

Известные монастыри имели высокие доходы от обширных угодий и от десятков тысяч паломников, традиционно устремлявшихся со всех концов России к национальным святыням. Например, в ничем не примечательном 1859 г. Троице-Сергиеву Лавру посетили 230 тыс. паломников, Киево-Печерскую – 136 тыс., воронежские обители – до 20 тыс., Соловецкий монастырь – 11 тыс.¹⁴² Ежегодно в кассу только Киево-Печерской Лавры, по словам ее наместника, поступало от 350 до 400 тыс. руб.¹⁴³ Напротив, десятки мелких обителей вынуждены были из года в год посылать сборщиков, чтобы обеспечить насельников и насельниц элементарным пропитанием, печи – дровами, произвести текущий ремонт.

Большой интерес представляет для нас порядок назначения на кафедры. Давно ушли в прошлое времена, когда Церковь самостоятельно решала кадровые проблемы. Теперь последнее слово принадлежало императору, который по докладу обер-прокурора избирал и утверждал главой епархии одного из кандидатов, выдвинутых Синодом. Последний мог влиять на назначения только на подготовительном этапе. Но следует помнить, что сам Синод формировался по предложениям обер-прокурора, а значит, в определенной мере тоже был управляем. В подборе кандидатов деятельное участие принимали члены императорской фамилии, высокопоставленные чиновники, и, конечно, обер-прокурор. Известно, что на решения Александра II значительное влияние оказывали императрица и великая княгиня Елена Павловна. Например, в начале января 1868 г. всех поразило неожиданное назначение на место умершего 19 ноября 1867 г. митрополита Филарета архиепископа Камчатского Иннокентия. По слухам, ходившим при дворе, именно императрица повлияла на исход дела¹⁴⁴. Участие светских лиц прослеживается и в судьбе многих других. Епископа Порфирия (Успенского) поддерживали Елена Павловна и ее окружение¹⁴⁵, Нектария (Надеждина) и митр. Макария (Булгакова) – граф Д. А. Толстой¹⁴⁶, Макария (Миролюбова) – сенатор Э. В. Лерхе¹⁴⁷ и т. д.

Немалую роль играли и личные связи внутри иерархии. Примером может служить архиепископ Игнатий (Семенов), пользовавшийся покровительством петербургского митрополита Серафима. Несмотря на отсутствие академического образования, Игнатий получил место викарного епископа столичной епархии¹⁴⁸. Известный церковный публицист и богослов архиепископ Херсонский Никанор обязан началом служения в архиерейском сане одному из влиятельнейших иерархов, архиепископу, а затем митрополиту Киевскому Платону (Городецкому) и дружбе с крупными церковными деятелями, имевшими связи при дворе: протоиереем Иосифом Васильевым, главой Учебного комитета при Синоде, И. А. Чистовичем и И. Л. Янышевым, учителем Закона Божия императрицы до ее замужества, а затем ректором Петербургской академии¹⁴⁹.

За редкими исключениями, по установившейся традиции до рукоположения в епископы кандидаты проходили обязательные ступени служения: после окончания полного курса духовной академии – работа в качестве преподавателя или инспектора какого-либо духовного учебного заведения, а затем – ректора одной из семинарий или академий. Большинство из них имели ученые степени магистра богословия, иногда – доктора, многие в продолжение всей жизни занимались научными исследованиями. Некоторые оставили в память о себе десятки работ, преимущественно посвященных историческому описанию местных святынь, не говоря уже о томах проповедей. Достаточно назвать хотя бы некоторые имена, известные всей России того времени: архиепископы Иннокентий (Борисов) и Никанор (Бровкович), митрополиты Макарий (Булгаков), Филарет (Дроздов).

Но встречались и редкие исключения, когда отсутствие академического образования и опыта работы в духовной школе не мешало назначению: чашу весов перевешивали выдающиеся личные качества. Яркий пример – митр. Иннокентий (Вениаминов). Будучи священником одной из церквей Иркутска, в 1823 г. он добровольно вызвался ехать в американские колонии России. Там, занимаясь миссионерством среди алеутов, изучал наречия, быт и обычаи местных племен; составил богослужения на алеутском и одном из индейских языков, дав им письменность и грамматику. Перевел на эти языки большую часть Евангелий. Его труды, – и на поприще обращения аборигенов в Православие и научные, – в 30-е – начале 40-х гг. XIX столетия были известны всем образованным россиянам. Им заинтересовались царская семья, высшее общество, иерархия. После смерти его жены¹⁵⁰ императрица Александра Федоровна приняла личное участие в устройстве детей священника, назначила им в попечители петербургского предводителя дворянства А. М. Потемкина¹⁵¹. Овдовевший отец Иоанн под влиянием митрополита Московского Филарета и других иерархов принял решение стать монахом. 29 ноября 1840 г. был совершен постриг с наречением Иоанна в Иннокентия, а уже 1 декабря его принял Николай I и объявил свою волю о назначении его епископом Камчатским¹⁵².

Как сказано выше, подбор кандидатов на кафедры во многом зависел от обер-прокурора, от его личных качеств, поскольку он обладал огромными полномочиями и возможностями. Властолюбивый и энергичный Протасов твердо держался выработанной им линии на установление полного контроля и беспрекословного подчинения, сам присматривал кандидатов, карал и миловал. Архиереи хорошо знали не раз говоренную им фразу: «Мне нужны архиереи не проповедники, а люди деловые», под чем подразумевалось исполнение установленного им на министерский манер порядка ведения дел, своевременную отчетность и т. д.¹⁵³

Осторожный А. П. Толстой следовал другим принципам, стараясь избегать столкновений с влиятельными лицами и в то же время хотя бы несколько уменьшить стороннее вмешательство в дела своего ведомства. При назначении на вакансии он пытался, по его выражению, «сколько возможно воздерживаться от настоятельного ходатайства при таковых избраниях, дабы содействовать... сохранению того совершенного беспристрастия, которое необходимо при столь важном деле»¹⁵⁴. Однако он лукавил. Ни для кого не было секретом влияние на Толстого его сестры, известной благотворительницы Т. Б. Потемкиной¹⁵⁵.

Материалы Синода свидетельствуют, что в управлении прочно утвердилась практика частой смены епархиальных архиереев. Об ее интенсивности можно судить хотя бы по тому, что за 17 лет протасовского обер-прокурорства в архиерейский сан возвели 40 человек, т. е. почти полностью обновилась вся иерархия¹⁵⁶.

Следует заметить, что в Церкви и в светском обществе существовало устоявшееся мнение относительно выгод и неудобств епархий. Самыми престижными и выгодными считались петербургская, московская и киевская кафедры, ступенью ниже стояли епархии Центральной и Черноземной полосы. Среди сложных в управлении находились западные и прибалтийские. Чуть ли не за наказание принимали назначение в Архангельскую, Вятскую и лежавшие за Уралом епархии¹⁵⁷. Непрестижными считались и бедные епархии, т. е. приносившие архиерейскому дому и Церкви мало дохода. Среди них – Саратовская, Самарская, Донская, Уфимская и ряд других¹⁵⁸.

Ввиду вышесказанного, назначение на кафедры имело еще один оттенок. Начав служение в епископском сане в каком-нибудь захолустье типа Ставрополя или Астрахани, архиерей благодаря своим деловым и личным качествам, связям, мог рассчитывать на продвижение. Повышением считался перевод даже в епархию равного класса, например, из третьеклассной в третьеклассную, если она располагалась ближе к центру Европейской России, и тем более – в епархию более высокого класса. В последнем случае кандидата ожидало и повышение в сане: епархиями третьего класса управляли епископы, второго – архиепископы, первого – митрополиты. Анализ формулярных списков митрополитов показывает, что постепенность продвижения в степенях архиерейского служения соблюдалась столь же строго, как и в гражданском ведомстве¹⁵⁹.

Сложившаяся система назначений использовалась императором и высшей церковной бюрократией как удобный инструмент для поощрения и приручения или, наоборот, наказания строптивых и неугодных. Отметим, что она находилась в полном противоречии с каноническим правом, которое запрещает перемещение епископов, равно как их собственное стремление к смене кафедр¹⁶⁰. Четырнадцатое правило апостолов, правила I Вселенского Никейского Собора, Антиохийского и Сардикийского Соборов однозначно запрещают перемену кафедр, допуская ее только в качестве исключительной необходимости. В России синодального периода, напротив, огосударствление Церкви превратило исключение в правило. В 1863 г. из архиереев, хиротонисанных до 1856 г., только преосв. Иннокентий Камчатский и Григорий Казанский служили на своих первых кафедрах.

Епископы Михаил Минский, Василий Полоцкий и Платон Рижский ранее были викарными. Архиереи прочих 53 епархий переменили кафедры от 2 до 6, а то и 7 раз! В среднем каждый из них за свою жизнь сменил 3 кафедры, а каждая из епархий через каждые лет 7 получала нового владыку¹⁶¹. Встречались случаи, когда архиерей занимал кафедру всего около года и, так и не ознакомившись как следует с проблемами епархии и духовенством, по указу свыше отбывал в другую¹⁶².

Столь разительное расхождение с каноническим правом, ставшее обыденным, в архиерейских кругах и у мирян вызывало неоднозначное отношение. Чаще его воспринимали как должное, как перспективу заслуженного вознаграждения, выражая недовольство лишь в случае перевода в худшие условия¹⁶³. Как опалу рассматривали современники назначение в Кавказскую епархию еп. Игнатия (Брянчанинова)¹⁶⁴; не вызвало восторга известие о переводе на полоцкую кафедру у викарного епископа московского владыки Саввы¹⁶⁵.

Некоторые, как преосв. Иннокентий Камчатский, придерживались мнения, что перемещения укрепляют Церковь¹⁶⁶. В большинстве случаев такое отношение объясняется законопослушностью, покорностью воле монарха, тем более, что десятилетиями государственная власть действовала в одном направлении. Результатом стала своего рода селекция высшего духовенства.

Впрочем, встречались и откровенные карьеристы. Ректор Владимирской семинарии Алексий, узнав о решении Синода возвести его в сан епископа, по словам очевидца, воскликнул: «Ну, вот и архиерей! К чему стремился, чего добивался, из-за чего страдал, из-за чего жизнь обратил в смерть – достиг!»¹⁶⁷

Но существовало и противоположное отношение, открыто заявившее о себе в начале 1860-х гг. Один из ревнителей канонического права, обращаясь в специально подготовленной на эту тему записке к обер-прокурору Синода, писал: «Перемещения столь частые не могут быть оправданы на основании исключения, допускаемого Апостольским правилом, тем более, что совершаются большею частью не по вниманию к нужде епархий, а для повышения епископов, или по другим соображениям. Бывают примеры, что епископ перемещается единственно потому, что пробыл в своей епархии известное число лет. Чем благотворнее его правление и чем более он любим своей паствой, тем более побуждения разлучить его с нею – ради повышения»¹⁶⁸.

Перемещения не только противоречили каноническому праву. Они наносили Церкви прямой ущерб. По рассказу писателя А. Муравьева, архиепископ Воронежский Игнатий не раз сокрушался, что у него забрали некогда олонецкую кафедру и тем прервали успешно продвигавшееся обращение раскольников в Православие. Будучи первым олонецким епископом, сам уроженец русского Севера, до тонкостей изучивший местные раскольничьи толки, Игнатий публиковал обличения раскола, устраивал диспуты и даже посещал крестьянские избы. Перевод на Дон положил конец его трудам¹⁶⁹.

Если в Петербурге явственно ощущалось превосходство высшей светской бюрократии над Синодом, то в провинции столь же очевидно было неравное положение епархиального владыки по сравнению с любым губернатором, атаманом крупного казачьего войска, а тем более – генерал-губернатором. С точки зрения российской правовой системы явление вполне объяснимо: архиерей при всей сложной процедуре его назначения оставался предстоятелем Церкви, тогда как главы административных округов согласно тому же закону являлись представителями монарха¹⁷⁰. Они чувствовали себя полновластными хозяевами на вверенной территории. Считалось вполне допустимым, если в отчете или рапорте губернатора содержались оценки деятельности, поведения, уровня профессиональной подготовки приходского духовенства и даже епархиального владыки, тогда как никто из архиереев не мог и помыслить, чтобы в официальной переписке оценивать действия светской администрации, а тем более жаловаться на губернатора в Синод.

В результате практика вмешательства в дела Церкви, ущемления архиерейских полномочий, стала обычным явлением, особенно на периферии. Иркутский губернатор А. С. Трескин, по рассказам очевидцев, самодурствовал не только над чиновниками и их женами, заставляя на приемах целовать свою руку дам, старших чиновников и купцов первой гильдии. Местному епископу он приказал непременно бывать на вечерах в губернаторском доме, а в торжественные дни тот мог сказать проповедь только с разрешения Трескина, которое тот пересылал через полицмейстера¹⁷¹.

Не пользовался расположением местных властей томский епископ Агапит (Вознесенский), пытавшийся требовать от всех чиновников исполнения христианского долга, например, посещения обедни¹⁷².

Архиепископ Иркутский и Нерчинский Ириней (Нестерович) по произволу генерал-губернатора Сибири Лавинского был смещен с кафедры как якобы сумасшедший и заточен в монастырь.

В особенно сложном положении находились архиереи западных и прибалтийских епархий. Здесь сильно ощущалось влияние «немецкой» партии при дворе, противодействие местных чиновников, в большинстве католиков и протестантов. Из тех же генерал-губернаторов и гражданских губернаторов Виленского края некоторые ко всему прочему не были православными. В результате архиерей оказывался под усиленным вниманием властей, а высшие административные лица, ощущая собственное особое положение и полновластие, вели себя достаточно бесцеремонно. Не случайно даже всеведущий митрополит Филарет не упускал случая узнать о положении Православия в этом крае от тамошних губернаторов или их доверенных лиц¹⁷³.

Много хлопот доставил полоцкому архиерею витебский губернатор В. Н. Веревкин, не допускавший, чтобы в духовном ведомстве что-либо делалось без его ведома¹⁷⁴. Объезжая губернию, он требовал от священников подносить хлеб-соль, публично отчитывая недогадливых; приказывал ректору семинарии писать проповеди к торжественным дням и представлять ему на рецензию¹⁷⁵. Его преемники были ничуть не лучше. Каждый из них пытался помыкать епископом и распоряжаться в церковных делах так же, как и в гражданских. К этому присоединялся еще и надзор виленского генерал-губернатора¹⁷⁶. Суммируя свои впечатления об одном из них, В. Н. Токареве, архиеп. Савва классифицировал его как тип восточного сатрапа, которыми заполнялись западные губернии¹⁷⁷.

Примеру губернаторов следовали и другие чиновники. Вмешивались даже в порядок богослужения. В одном из уездных центров офицер, во время Пасхальной недели увидевший на престоле плащаницу, приказал священнику тут же убрать ее, ибо, по его мнению, это был обычай Католической Церкви. Напуганный, тот выполнил требование¹⁷⁸.

Претерпев от каждого из часто сменявшихся губернаторов, архиеп. Савва впоследствии рассказывал, что губернаторы менялись часто, но это не шло ему во благо. «Так как, по пословице, у всякого барона своя фантазия: то изволь архиерей применяться и прилаживаться к этим баронским фантазиям; и надобно... доложить, что в Западном крае отношения епархиального начальства к гражданскому несравненно многосложнее, нежели во внутренних губерниях. Нужно ли созидать и исправлять храм Божий: без гражданского начальства ни начать, ни совершить этого дела нельзя, потому что денежные средства, отпускаемые на этот предмет от казны, в его руках. Строить ли нужно вновь или исправлять разрушающиеся постройки того или другого сельского причта: без гражданского начальства обойтись никак нельзя. Требуется ли взыскать с прихожан в пользу священника так называемые отработочные за землю деньги: надобно кланяться мировому посреднику или, в случае неудовлетворения с его стороны, губернатору. Раскольничьи ли наставники вторгаются в православную паству, или ксендзы-хищники перелазят во двор овчий: нет иной защиты от этих лютых волков, кроме власти полицейской. Хорошо, если эта власть сколько-нибудь сочувствует делу Православия: но большею частью случается видеть противное. Бывает иногда и то, что мелкие административные власти не прочь бы оказывать нам содействие по отношению к латинской и раскольничьей пропаганде: но им грозят пальцем сверху, – и православные пастыри с их паствами предаются в жертву всякого рода насилиям и поруганиям со стороны врагов... Все это говорю... без всякого преувеличения, – писал архиеп. Савва. – Призываем на помощь высшую духовную власть: или ответствует молчанием, или говорит: терпите»¹⁷⁹.

Что касается архиеп. Саввы, то, несмотря на конфликты с губернскими властями, он оказался осторожнее и удачливее, чем некоторые другие. Куда меньше повезло архиепископу Рижскому Платону, который посмел выступить против усиления позиций «немецкой» партии в Прибалтике, да еще и возражать ее придворным лидерам¹⁸⁰, чем навлек на себя гнев П. Шувалова и других. Закончилось дело своего рода ссылкой: последовал указ о переводе в Донскую епархию. Вопреки обычной практике ему даже запретили по пути заехать в столицу¹⁸¹. А незадолго до опалы дело дошло до того, что при объездах епархии его по распоряжению губернатора сопровождали чиновники, надзиравшие, чтобы владыка не очень усердствовал в укреплении Православия¹⁸².

Следовательно, и в годы реформ положение не изменилось. Заинтересованное в усилении исполнительной власти правительство поддерживало губернаторов. В декабре 1866 г. Комитет Министров рассмотрел вопрос устройства административно-полицейского надзора в губерниях и подтвердил, что законодательство о статусе губернаторов действует без изъятья, и вся полнота власти на местах принадлежит им. Специальным циркуляром все чины, служащие в губерниях, в том числе и архиереи, даже не состоящие в прямом подчинении губернатору, несмотря на равные классные чины, должны «оказывать ему всяческое уважение» и являться по первому его требованию¹⁸³. Таким образом, никто из архиереев не мог управлять паствой без вмешательства светской власти.

Все же архиерейская власть была довольно велика. Попытаемся определить, до каких пределов она распространялась, когда дело касалось подчиненных или паствы. Формально владыка оставался высшей инстанцией в епархии. Каноническое право предоставляло ему полную власть над духовенством и паствой в делах веры. Однако, по мере усиления самодержавия, эту власть ограничило государство, сузив возможности архиерея в живой связи с паствой и самостоятельном принятии решений. Совершалось это путем изменения епархиальной структуры управления и вторжения светского законодательства в церковное право. Хотя на рубеже 1850-х – 60-х гг. все дела решались с ведома и одобрения владыки, подготовка решений, текущее делопроизводство полностью сосредоточивалось в духовной консистории. Она представляла собой своего рода коллегию.

Рассматривая организацию епархиального управления накануне церковных реформ Александра II, мы видим, что в нем, в сравнении с первой четвертью XIX в., произошли серьезные изменения. В результате ряда шагов, предпринятых Протасовым в конце 1830-х гг., оно уподобилось высшему светскому, т. е. перешло под контроль государственных чиновников – обер-прокурора и его подчиненных – в результате принятия так называемого Устава духовных консисторий. Граф, инициировавший составление Устава, ссылался тогда на то, что органы епархиального управления испытывали трудности в принятии решений из-за отсутствия свода по административному праву Церкви¹⁸⁴. Действительно, после утверждения Духовного регламента было издано множество актов, которые не только исключали в ряде случаев предшествующие, но стали попросту недоступны чиновникам, усиливая путаницу в принятии обоснованных решений. В докладе Николаю I Протасов отмечал, что его целью являлось установление единства делопроизводства и контроля за деятельностью канцелярий: «Положены повсюду единообразные правила суда и управления», по образцу синодального¹⁸⁵.

Устав, введенный в качестве эксперимента в 1838 г. и утвержденный 27 марта 1841 г. (действовал до 1883 г.), стал нужным и полезным руководством для епархиальных властей. Однако работу над ним Протасов использовал для упрочения собственного контроля над местным управлением¹⁸⁶. Консистории перестали быть канцеляриями архиереев, а приобрели функции надзора за преосвященными и ограничили их власть. Это очень важное обстоятельство прошло мимо внимания историков, которые по традиции, относящейся еще к XIX в., видят во введении Устава 1841 г. противопоставление архиерею лишь секретаря консистории¹⁸⁷, действительно имевшее место: столкновения между ними – распространенное явление церковной жизни середины XIX столетия¹⁸⁸. Чтобы разобраться в настоящем положении дел, рассмотрим организацию епархиального управления.

Устав определял духовную консисторию как «присутственное место, через которое, под непосредственным начальством епархиального архиерея, производится управление и духовный суд в поместном пределе Православной Российской Церкви, именуемом епархией»¹⁸⁹. Консистории еще опирались на духовные правления (остатки старой структуры управления епархиями, при которой те делились на несколько округов) и благочинных. Но 2 ноября 1840 г. вышел указ, давший Синоду право постепенно закрывать правления, а освободившиеся деньги направлять на усиление содержания консисторий. Ликвидация духовных правлений шла довольно медленно: в 1855 г. их насчитывалось 199 при 49 консисториях, а в 1861 г. – 155 при 51 консистории¹⁹⁰. Состояла консистория из присутствия и канцелярии. В присутствие входило 5–7 духовных лиц из архимандритов, игуменов, иеромонахов и священников¹⁹¹. Столичные консистории имели по 2 присутствия. Поскольку их работа проходила на постоянной основе, то обычно они комплектовались из лиц архиерейской свиты, духовенства кафедрального собора, церквей и монастырей епархиального центра по выбору архиерея и утверждались Синодом. Членами консисторий Устав считал и ректоров академий и семинарий, но не требовал от них обязательного посещения всех заседаний.

В обязанность присутствия входило регулярное рассмотрение и решение текущих дел по епархии, которое проходило коллегиально и напоминало заседания Синода, но архиерей в заседаниях не участвовал, а лишь рассматривал и визировал определения¹⁹². Зато непременным участником заседаний оставался секретарь консистории, который возглавлял канцелярию и нес ответственность за правильность делопроизводства, в том числе за соответствие принимаемых решений нормам церковного права¹⁹³. Последнее делало секретаря весьма влиятельной фигурой в епархиальном управлении. В то же время, Устав сделал его достаточно независимым, что обусловило в дальнейшем частые конфликты и интриги между ним и архиереем. Дело в том, что секретаря подбирал сам обер-прокурор, и только им же он мог быть уволен, хотя формально подлежал утверждению Синодом¹⁹⁴. Его статус определялся так: «Секретарь консистории, находясь под ближайшим начальством епархиального архиерея, состоит вместе с тем в непосредственном ведении обер-прокурора Св. Синода, как блюстителя за исполнением законных постановлений по духовному ведомству, и обязан исполнять все его предписания»¹⁹⁵. Таким образом, секретарь стал как бы личным представителем обер-прокурора и чувствовал себя настолько уверенно, что мог совершенно не опасаться архиерейского неудовольствия, напрямую обращаться к своему столичному начальству и сообщать ему обо всем так, как находил нужным. Благодаря секретарям обер-прокурор всегда находился в курсе дел любой епархии, включая даже сплетни относительно архиереев.

Само делопроизводство консистории было устроено так, что без секретаря не могли проводиться ее заседания, поскольку он сам или (в его присутствии и по его поручению) начальник какого-нибудь стола, докладывая суть дела, давали справки и необходимые разъяснения. Один из канцеляристов вел протокол, записывал решение присутствия. Решение вступало в силу только после его утверждения архиереем, причем тот мог вернуть дело на повторное рассмотрение и, если снова не соглашался с заключением, имел право вынести собственное решение, которое и считалось окончательным. Но о таком случае консистория обязательно сообщала Синоду и обер-прокурору¹⁹⁶. Члены присутствия не получали никакой оплаты за работу, хотя должны были исполнять обязанности ежедневно, с 9 или 10 часов утра, пять, а то и шесть дней в неделю (исключение составляло лишь присутствие Рижской епархии, работа в котором оплачивалась).

Консисторская канцелярия подразделялась на столы, т. е. отделы. Чиновники работали по найму, считаясь состоящими на государственной службе и получая штатные оклады, классные чины и поощрения на таких же основаниях, как и прочие казенные служащие. Канцелярия играла важную роль. Ведь от того, как было подготовлено к рассмотрению дело, во многом зависели определение присутствия и резолюция епархиального владыки. А подготовка целиком сосредоточилась в руках чиновников, руководимых секретарем.

Стоит отметить, что в связи с общей бюрократизацией государственного и церковного административного аппарата усложняется делопроизводство, растет бумажный вал, с которым могли справиться только специальные структуры. Не случайно проблема роста числа нерешенных дел стала одной из тем, весьма беспокоивших правительство и администраторов разных уровней. Чтобы довести любое из них до конца, вынести определение и списать в архив, необходимо было, как мы видели это на примере Синода, подготовить материалы, справки, в которых дать оценку и варианты решения с точки зрения многосложного российского законодательства.

В данных обстоятельствах секретарь, на котором замыкалось делопроизводство, стал ключевой фигурой епархиального управления, и архиереи признавали, что без толкового секретаря, чиновника-профессионала, наладить нормальное управление епархией невозможно¹⁹⁷. В результате секретарь консистории приобрел такое значение, что его расположения искали многие из состоявших на службе по духовному ведомству, в том числе благочинные, сдававшие в консисторию отчеты; священники, занятые делопроизводством в приходах; вообще все, принадлежавшие к духовному сословию и вынужденные по тому или иному поводу обращаться к епархиальному начальству.

Но обратим внимание и на другую сторону Устава духовных консисторий, которая до сего времени оставалась в тени и которая «работала» на секретаря. Она заключалась в том, что Протасов сделал из консистории не помощника в управлении епархией, но прежде всего надзирателя, ограничивающего архиерейскую власть. Действительно, по Уставу архиерей не мог сделать и шага без ведома консистории, шла ли речь о свободных местах при церквах, сведения – у консистории; нужно кого-то туда определить – прошения принимала и докладывала по ним консистория; рукоположение в священный сан также было невозможно без участия консистории¹⁹⁸. Даже хозяйство архиерейского дома, для ведения которого имелся целый штат, по Уставу находилось под контролем консистории. Она наблюдала за управлением и своевременной отчетностью эконома и казначея, проверяла всю документацию. Без ее одобрения невозможно было сдать в аренду или оброк угодья, мельницы, рыбные ловли и помещения, принадлежавшие архиерейскому дому; вырубить или продать лес из архиерейских лесных участков; купить, принять по завещанию или в дар недвижимость¹⁹⁹. Более того, консистория имела право «по собственному соображению» представить архиерею заключение по любому вопросу, связанному с хозяйством архиерейского дома, а также при перемещении владыки ревизовала его деятельность по управлению материальными средствами. В случае недостачи она по поручению Синода взыскивала деньги с владыки²⁰⁰. Она же совместно с архиереем наблюдала за состоянием паствы и соблюдением духовенством своих обязанностей, включая учет и контроль за произнесением катехизических поучений и проповедей. Таким образом, мы должны констатировать, что действовавший Устав фактически ограничивал каноническую власть епископа, а потому находился в противоречии с каноническим правом.

Епархиальная администрация выступала еще и как судебная инстанция по делам православной веры. Бе решения считались обязательными для духовенства и мирян в тех случаях, когда речь шла о проступках и преступлениях против церковного права. Например, епархиальный суд разбирал споры между духовными лицами о владении движимым и недвижимым церковным имуществом, рассматривал жалобы прихожан на причты. Важной функцией суда являлось ведение бракоразводных дел, удостоверение совершения брака и рождения детей от законного брака. Наказание налагалось в виде епитимьи или штрафа²⁰¹.

И следствие, и делопроизводство по суду опять же находились в руках консистории. Даже решение суда могло быть вынесено двояко: либо непосредственно архиереем, либо – через консисторию²⁰².

Епархиальный суд мог подвергнуть духовное лицо различным видам наказаний: от замечания до лишения сана и монашества с исключением из духовного звания. Практиковались такие меры, как назначение епитимьи в виде поклонов; пеня и денежный штраф; установление особого надзора за поведением; исключение за штат; отрешение от места; временное испытание в архиерейском доме или монастыре; временное запрещение священнослужения без отрешения от места, но с возложением епитимьи в монастыре или по месту жительства; временное запрещение в служении с определением в причетники; лишение священнослужительского сана с оставлением в сословии на низших должностях или лишение священномонашества с оставлением в одном монашестве на покаянии²⁰³.

Важно заметить, что и контроль за правильностью ведения следствия входил в обязанности все той же консистории, т. е. орган, который вел следствие, судил и выносил решение, сам же себя и проверял²⁰⁴. Впрочем, Устав допускал подачу жалоб на медленное или неправильное ведение дел следователями или консисторией архиерею, а после него и Синоду. Наказанный по суду мог опротестовать приговор, для чего в течение семи дней после его вынесения полагалось сначала письменно заявить свое несогласие («неудовольствие»), а затем в месячный срок подать апелляцию. Тогда исполнение решения приостанавливалось, а дело вместе с заключением суда и апелляцией отсылали в Синод для принятия окончательного решения²⁰⁵.

Очень важным звеном структуры епархиального управления было благочиние – церковно-административный округ, включавший от 10 до 30 приходских и бесприходных церквей²⁰⁶. Во главе стоял священник одной из них. В 1861 г. на 30 644 приходские церкви приходилось 2486 благочинии²⁰⁷. Положение об управлении епархией допускало 2 варианта назначения на должность благочинного: по представлению консистории или избранием местным духовенством из своей среды достойного кандидата, с последующим утверждением владыкой. На практике в епархиях единого подхода к назначению благочинных не было, все зависело от взглядов очередного архиерея на церковное управление. Если благочиние состояло более чем из 15 церквей, то благочинный мог иметь помощника.

Канцелярщина, опутавшая за годы николаевского царствования Церковь, сделала фигуру благочинного ключевой в том смысле, что именно благочинный был первой инстанцией, контролировавшей жизнь приходского духовенства, следившей за правильностью ведения многочисленной документации священниками. Он же собирал информацию, необходимую епархиальному начальству для годового отчета и подвергал ее предварительной обработке. С другой стороны, именно через него до причтов доводились все распоряжения, на него же возлагался и контроль за исполнением. Благочинный раз в год должен был обязательно объезжать свою территорию, проверяя на месте правильность ведения штатной документации и отправления клиром своих обязанностей, выясняя отношение прихожан к причту, проверяя состояние церковных построек и имущества. По итогам поездки следовало представить отчет в консисторию.

Таким образом, на своей территории благочинный исполнял роль надзорного органа. Он составлял так называемые формуляры – ведомости, в которых оценивал поведение каждого клирика за год, указывал проступки и штрафные санкции прошлых лет, если они были. Именно по ним духовное начальство судило о благонадежности подчиненных. Любое негативное замечание, попавшее в формуляр, ложилось пятном на клирика и сказывалось на его продвижении по службе.

Последнее звено этой цепочки – приход. Там прихожане на общем собрании в присутствии благочинного и с согласия причта выбирали сроком на 3 года церковного старосту, которого затем утверждал архиерей. Его обязанности регулировала инструкция церковным старостам, высочайше утвержденная 17 апреля 1808 г. и благополучно дожившая до эпохи реформ Александра II. Главной обязанностью старосты инструкция оставляла хранение и расходование церковных денег и вообще всякого церковного имущества²⁰⁸. Ее пятый параграф определял, что «староста должен в обыкновенное при священнослужении время собирать от доброхотных дателей деньги в кошельки или кружку, продавать свечи, принимать делаемое в церковь приношение, как-то: образа, оклады, привесы, воск, светильники, ладан, муку на просфоры и другие вещи, к церковному употреблению служащие; смотреть за сохранностью церковных сумм и за чистотой церкви, пещись о целости церковного имущества и вносить в особую опись прибылые вещи, – при главном наблюдении за всем сим священноцерковнослужителей»²⁰⁹. Инструкция обязывала старосту тщательно вести приходо-расходные книги, своевременно составлять отчеты и предоставлять их на проверку благочинному.

Вместе с тем на старосту были возложены и некоторые полицейские функции: он следил за соблюдением монополии на продажу восковых свечей в приходе; если церковь имела лес, то надзирал, чтобы причты не продавали его, а употребляли только на нужды храма. Он же мог приобретать необходимое церкви имущество, занимался починками и постройками, следил за состоянием церковных домов, а если их еще не было, должен был позаботиться о постройке за счет церковных сумм. Важно отметить, что староста – единственный, кто нес материальную ответственность за имущество церкви²¹⁰. За все многосложные обязанности, при условии значительного приращения дохода, староста мог быть награжден именной медалью от лица императора. При значимости государственных наград в описываемую эпоху для податных слоев населения эта возможность была заманчивым обстоятельством, привлекавшим на хлопотную должность богатых людей недворянского происхождения.

Бюрократизация церковного управления не обошла стороной и приход. Текущее делопроизводство и отчетность в нем усложнились. В канун церковных реформ Александра II церкви и монастыри должны были вести описи имущества, различные приходо-расходные книги, регистрировать браки, рождение и смерть, составлять исповедные росписи, клировые ведомости, обыскные книги, журналы регистрации богослужений, книги записи доходов по братской кружке.

Но помимо собственно церковного делопроизводства епархиальные консистории должны были собирать и передавать различную статистическую информацию светским учреждениям. Например, к отчетам губернаторов давали сведения о численности населения, его приросте и убыли, конфессиональном составе. Поскольку вся бумажная работа в конечном итоге ложилась на плечи приходского священника, но имела мало общего с его повседневными заботами, ее выполняли в ряде случаев кое-как, лишь бы отделаться²¹¹.

А. Н. Муравьев, сам прослуживший много лет чиновником при обер-прокуроре, так отзывался о епархиальном управлении: «Всякий архиерей сознает и чувствует себя собственно не архиереем, а высшим чиновником духовного ведомства, губернатором по духовной части»²¹².

Епархиальное управление страдало многими недостатками, которые, впрочем, характерны и для светской административной системы. Настоящей язвой его следует считать взяточничество. Среди причин распространения последнего не последнюю роль сыграло то, что оклады канцеляристов не изменялись с конца 1830-х гг. Даже секретари в большинстве епархий получали всего 257–280 руб. в год, тогда как сравнимые с ними по рангу секретари губернских палат – почти в 2 раза больше, а оклады секретарей казенных палат достигали 700 руб. серебром²¹³. Соответственно, жалованье остальных чиновников канцелярии было несравненно ниже секретарского. Столоначальники получали в основном до 150 руб. в год, а писцы даже 4–5 руб. В то же время, например, казна платила на строительстве церковных домов чернорабочему 30 коп., а каменщику – 75 коп. в день. Рожь стоила 3 руб. за четверть (138,5 кг).

Мизерная зарплата, которую к тому же выплачивали поквартально, не могла удовлетворить насущные потребности чиновников в условиях инфляции и растущей дороговизны. Неудивительно, что вымогательство у причтов по любым поводам приняло массовый характер. Впрочем, взятки, поборы – непременный спутник не только епархиальной бюрократии, но общегосударственное явление дореформенной России²¹⁴.

По наблюдению одного из епископов, взяточничество, другие должностные проступки и злоупотребления (устройство близких, друзей, нарушение законов из личных выгод) процветали в тех консисториях, где административные должности, особенно секретарей, занимали люди местного происхождения. «Грабительство сделалось всеобщим, – писал в записке, адресованной царю, А. Н. Муравьев. – Секретари, назначенные Протасовым и поддерживаемые Войцеховичем, стали иметь ежегодного дохода каждый до 17 тысяч рублей серебром в год; ни одна бумага не выходила из рук их без откупа. За простой паспорт для свидания с сыном или братом в соседней губернии платили секретарю по 10 и по 20 руб. серебром. Обложены были денежной податью все благочинные. Благочинные в свою очередь собирали подать со священников и причетников; не щадили самих храмов. Нужно только вспомнить двух секретарей – Архарова в Перми и Васильева в Ставрополе. Всякий духовный стал заботиться только о том, чтобы очистить себя в бумагах... Дух и жизнь православнохристианские замерли под этими оковами канцелярского владычества»²¹⁵.

В то же время выявилась и проблема кадров. Консисторские чиновники стали покидать службу, переходя в светские учреждения, где за ту же работу платили гораздо больше. Из-за этого в начале 1860-х некоторые консистории оказались поистине в бедственном положении²¹⁶.

Таким образом, система управления Церковью повторяла в основных чертах светскую, а формальная закрытость духовного ведомства от вмешательства извне создавала условия для всевозможных злоупотреблений ответственных лиц каждого звена и препятствовала изживанию дурных обычаев, сохранившихся еще со старины²¹⁷.

Неудивительно, что некоторые благочинные, по меткому выражению калязинского священника И. Беллюстина, превратились в «злочинных», облагавших подведомственные причты данью²¹⁸. Вымогательство чиновников духовных правлений и консисторий, архиерейского окружения стало обычным делом и, возможно, в какой-то степени даже превзошло аналогичное явление в канцеляриях других ведомств. «Безжалостнейшим подьячим, в сравнении с которым даже подьячие земских судов агнцы», называет современник архиерейского письмоводителя²¹⁹. Брали за все: за справку, грамоту, перевод на другое место и т. д.

При таких порядках обязательные объезды епархий архиереями иногда приобретали для причтов характер бедствия. «Архиерей заходит в церковь, но приказывает проверить и осмотреть книги своему письмоводителю или кому-нибудь из своей свиты; тогда начинается настоящая реквизиция, и без значительных для сельского причта поборов дело никак не обходится. Но разделавшись с письмоводителем, нужно причту вытерпеть еще более жестокое нападение от других членов архиерейской свиты... С каким-то скифским варварством, с самою циничною наглостию начинается требование водки, денег, прибавки, надбавки и т. п.; священник, по мере сил и возможности, ублаготворяет своих непрошеных гостей и за все это нередко слышит от них брань, упреки и ругательства», – делится священник²²⁰. Случалось что и сами архиереи выступали в неблаговидной роли. Ревизии, введенные Протасовым в практику с 1834 г., выявили причастность к поборам преосвященных тульского Дамаскина, подольского Елпидифора, екатеринославского Феофила²²¹.

Говорить о чуть ли не сплошном взяточничестве архиереев, как делали до сих пор исследователи²²², вряд ли возможно. Но то, что неистовое мздоимство архиерейского окружения бросало тень на самих иерархов, бесспорно, как бесспорна их косвенная вина, заключавшаяся в другом обычае, от которого действительно не был свободен, пожалуй, ни один из них. Речь идет о непотизме и протекционизме, почве, весьма благоприятствовавшей расцвету всевозможных злоупотреблений. Благодаря семейным связям попадали на лучшие места в приходах, правлениях, консисториях, в архиерейском окружении²²³. «Бытовая иерархия превозмогает у нас духовную», – заметил известный публицист, выходец из духовного сословия Н. П. Гиляров-Платонов²²⁴. Соблазна помочь родственникам, используя высоту своего положения, не избежали даже такие выдающиеся иерархи, как митрополиты Филарет Московский и Арсений Киевский. Митр. Филарет, еще в бытность ректором Петербургской духовной академии, но уже весьма почитаемый влиятельными лицами государства, протежировал отцу и мужу сестры²²⁵. Митрополит Арсений, уроженец Костромской губернии, употребил немало усилий, устраивая родственников. За дочерью своего племянника в качестве выгодного приданого закрепил дьяческое место²²⁶. Узнав о предстоящем введении штатов приходских церквей в Костромской епархии, прислал местному епископу список родственников, постоянно хлопотал о них и после, ходатайствуя об особенных знаках внимания, наградах и т. п.²²⁷

Епископ Иннокентий (Вениаминов) перевел сына Гавриила из Иркутской в Петербургскую семинарию, а по окончании курса забрал в свою епархию, дав сразу несколько оплачиваемых должностей: иподиакона, наставника Новоархангельской семинарии, секретаря, библиотекаря и помощника инспектора²²⁸. 18 января 1866 г. назначенный на московскую кафедру, он привез с собой и сына, определив его на выгодное место, а вскоре сделав протоиереем²²⁹. Можно отметить случаи, когда обустройство родственников сочеталось у архиерея с жаждой собственного обогащения, и тогда архиерейский дом доходил до нищеты. Так, архиепископ Полоцкий Василий (Лужинский) назначил протоиереем полоцкого Софийского собора мужа племянницы, а уезжая в Петербург на постоянное жительство, оставил после себя чуть ли не голые стены²³⁰.

Особенно распространялись злоупотребления, если архиерей попадал служить на свою родину²³¹. Тогда выгодные места замещались близкими, и их беззакония неминуемо ложились черной тенью на самых порядочных владык, как это было, например, с архиепископом Иоанном (Доброзраковым), управлявшим Нижегородской епархией²³². Окружал себя родственниками и нижегородский архиепископ Нектарий. Из них особенно «отличился» поборами его брат, назначенный домашним секретарем во время пребывания владыки на харьковской кафедре. В конце концов «слава» о нем дошла до Синода. Тогда лишь по указанию свыше велели убрать секретаря²³³. За 5 лет пребывания в должности тот сумел поставить дело так, чтобы из всего извлекать для себя выгоды. Никто даже из подчиненных Нектария не мог попасть к архиепископу минуя секретаря, ни одно дело не миновало секретарских рук без надлежащей платы. Он же распоряжался всеми хозяйственными делами по архиерейскому дому и сделался владельцем нескольких каменных домов в Харькове²³⁴.

Еще одна область, где обнаруживались распространившиеся злоупотребления – управление монастырями. Как уже упоминалось, вопреки каноническому праву в России укоренилась практика передачи монастырей в управление епископам, викариям и ректорам духовных учебных заведений в качестве дополнительного вознаграждения за труды. Судя по всему, довольно часто встречались случаи, когда власть имущие не довольствовались положенной им третьей частью доходов и отбирали у обителей гораздо больше. Корыстолюбие толкало их на путь овладения настоятельскими местами в лучших, богатых монастырях, которые через какое-то время превращались в нищие²³⁵. Как заметил митрополит Петербургский Исидор, «монастыри, приписанные к кафедре, поддерживают оную, но сами падают»²³⁶.

Страдали не только отданные в управление, но и другие обители. Например, известна практика давать поручения женским обителям изготавливать облачения не только для архиерея, но и для его свиты, брать из них деньги на разные нужды, на служение, требовать юбилейных приношений²³⁷. Высшая администрация – Синод, обер-прокурор, по существу, не предпринимали никаких серьезных шагов для прекращения негативных явлений в управлении епархиями. Обнаружение злоупотреблений архиереев в худшем случае могло привести к переводу в другую епархию да задержке очередной награды от высочайшего имени, т. е. разорив одну епархию или монастырь, мздоимец получал возможность приняться за другую. Так, епископ Смарагд (Крыжановский), уличенный в поборах, в 1853 г. был переведен из третьеклассной на второклассную рязанскую кафедру. И оттуда вскоре тоже пошли слухи о неприличных сану поступках архиепископа. «Зачем же его перевели? – досадовал митрополит Московский. – Он обобрал одну епархию, оберет и другую... Я хотел удостовериться и спрашивал... правда ли, что о нем говорят, правда ли, например, что он завел постоялый двор для духовенства, и получил ответ утвердительный»²³⁸. В самой Рязанской епархии Смарагд быстро получил репутацию ловкого, отчасти светского человека и торгаша, известного «всему духовному люду своим монгольским отношением к поповскому карману, и без того не плотно набитому»²³⁹.

Итак, подобно синодальной, епархиальная администрация строилась по образцу и подобию государственных органов управления, страдала теми же недостатками, что и присутственные места. Но самое главное – на уровне епархиального управления зависимость Церкви от светской власти была не менее ощутимой, чем в столице.

Основание описанной выше пирамиды составляло рядовое духовенство – монашествующее и приходское. Еще в правление Петра I синодальным указом от 10 августа 1722 г. было установлено соотношение числа священников и прихожан. Оптимальная численность прихода церкви с одним священником была объявлена в 100–150 дворов, с двумя – в 200–250 дворов и т. д. Отчетов в то время не составлялось, и потому не ясно, сколько духовенства оказалось за штатом и попало под разборы, а сколько осталось служащим. Достоверные данные относятся к 1784 г. По ним численность белого духовенства определялась в 84 131 чел²⁴⁰. К началу XIX в. в России насчитывалось почти 27 тыс. храмов, к середине – примерно 32 тыс. с 113 815 чел. духовенства и церковнослужителей.

В 1861 г. монастырей было 614 с 8579 монашествующими и 12 548 проходящими послушание; а также 37 381 церковь, 598 соборов и 12 186 часовен и молитвенных домов, в которых служили 113 815 духовных лиц. Из них священников – 37950, диаконов – 12 444, причетников – 63 421. Общее число белого духовенства и церковнослужителей, вместе с находившимися за штатом по старости, болезни и т. п., простиралось до 126 164 чел.²⁴¹ В 1862 г., т. е. к началу реформы, 1 священник приходился на 1365 человек, а 1 лицо духовного сословия – на 85 человек!²⁴² Деление на черное и белое духовенство являлось в России не только канонической традицией, но было закреплено в церковно-гражданских законах. Последние фиксировали права и обязанности духовных лиц, равно как и права и обязанности членов семей белого духовенства. «Закон о состояниях» определял, что черное духовенство состоит из духовных властей и рядовых. К первым относились митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, смотрители, игуменьи и настоятельницы монастырей и ризничий московского синодального дома. Вторая группа включала схимонахов, монахов и послушников, схимонахинь, монахинь и послушниц²⁴³.

К белому духовенству относились главные священники и протопресвитеры, протоиереи, пресвитеры, иереи, протодиаконы, диаконы и иподиаконы. Эта группа в официальной документации согласно церковной традиции именуется священнослужителями. Другая часть – церковнослужители: дьячки, псаломщики.

Черное духовенство и белое духовенство с его семьями составляли духовное сословие. Принадлежность к нему фиксировалась в специальной документации: монастырских записных книгах, списках лиц духовного ведомства и их детей, ставленых грамотах священнослужителей. По установившейся в XIX в. отчетности в местные консистории поступали так называемые формулярные списки. Их составляли – на белое духовенство благочинные, а на монашествующее – монастырское начальство. В списках содержалась достаточно подробная информация о духовных лицах и их семьях, включавшая сведения о поведении, проступках и наказаниях (если таковые имели место).

Рассматривая правовое положение каждой группы духовенства, мы ощущаем дыхание политической системы России, в условиях которой каждое сословие было ограничено определенными рамками. Так, закон оговаривал источники пополнения духовного сословия. В частности, касаясь черного духовенства, он декларировал, что в монастырь может поступить лицо любого сословия. Однако времена, когда верующий мог сделать самостоятельный выбор и стать монахом, отошли в область предания. Теперь помимо церковных правил необходимо было соблюсти и требования государства. Возрастной ценз позволял мужчинам постригаться только по достижении 30 лет, а женщинам – 40 лет, желавшие должны были исполнить множество формальностей. Если они служили в государственных учреждениях, то им полагалось взять письменное согласие у начальства. Государственные крестьяне должны были получить согласие общества (общины) и Палаты государственных имуществ. Другие лица податных сословий тоже представляли согласие общества, а также Казенной палаты. Крепостные – не иначе как взяв отпускное свидетельство у владельца. Последнюю точку в деле ставил губернатор, и только после этого прошение можно было переслать на рассмотрение Синода. Так государство защищало свои фискальные интересы. Ведь уход в монастырь означал урон казне, поскольку уменьшал число податных душ.

Впрочем, ушедший в монастырь исключался из любого сословия: мещан, купцов, дворян и т. д. Он терял все права прежнего положения, имущество, награды (если имел) и начинал жизнь как бы заново. Теперь на него распространялись другие права и обязанности.

Монашествующие не платили никаких податей, их не брали на военную службу, не подвергали телесным наказаниям. За проступки и преступления их судил либо сословный суд, либо гражданский, но не иначе как при депутатах от духовного ведомства²⁴⁴.

Они не могли приобретать недвижимость и крепостных людей с землей или без нее, причем запрет распространялся на любые формы сделок или возможные пути обхода закона. Даже если до вступления в духовное сословие человек имел недвижимость или крестьян или получал их в наследство уже будучи монахом, он должен был в первом случае, еще до пострижения, «отдать родовое имение законным наследникам», а благоприобретенным распорядиться «в чью-либо пользу по своему усмотрению». Государство внимательно следило за этим и оставляло за собой право вмешательства при нарушении закона.

Насельники монастырей не были равны между собой в гражданских правах. Закон в определенной мере экстраполировал на них структуру светского общества, разрешая иметь движимое имущество, но запрещая всем, кроме духовных властей, оставлять на него завещания. Обладавшие деньгами и в монастырской ограде пользовались преимуществами. Им разрешалось там, где это не противоречило монастырскому уставу, строить на свои средства или покупать кельи и другие помещения для собственных нужд, обустраивать их. Существовало лишь одно ограничение: по смерти хозяина такого рода недвижимость переходила в собственность монастыря, к которому он принадлежал²⁴⁵. Последнее составляет важный пункт в законодательстве. Дело в том, что постройки располагались на территории монастырей, и потому требовалось прочно оградить интересы обителей от возможных тяжб с наследниками умершего. Деньги же можно было помещать в банки и кредитные учреждения под проценты для извлечения законного дохода²⁴⁶. Незаконными и несовместимыми с иноческим званием считались торговля (кроме предметов, изготовленных собственноручно, да и то с разрешения монастырского начальства), хранение чужих вещей (кроме книг), поручительство и выступление в суде в качестве поверенного какого-либо лица²⁴⁷.

Вопреки каноническому праву российские законы допускали сложение монашества, но само заявление об этом считалось из ряда вон выходящим и ставящим под большое сомнение лояльность подданного по отношению к политическому режиму страны. Отсюда вытекало отношение законодателя и последствия.

Вознамерившемуся выйти из монашества давали своего рода испытательный срок – 6 месяцев, в течение которых он находился под пристальным вниманием духовных властей. Все это время настоятель и наиболее авторитетные монахи монастыря, а также специально назначенные местным архиереем лица должны были уговаривать, разубеждать заявителя. Как одно из последних средств использовалось увещевание в консистории.

Истекали полгода, но это вовсе не означало автоматического решения вопроса. Последнее слово оставалось за Синодом²⁴⁸. Если, несмотря ни на что, заявитель слагал монашество, то его ожидали санкции. В течение последующих лет он считался состоящим под церковным наказанием – епитимьей; ему запрещалось проживать в обеих столицах и в той губернии, где он жил монахом. В этих местах ему не разрешалось приписываться к какому-либо из сословий.

Вышедший из духовного сословия пользовался только правами «по роду и происхождению», однако ни в коем случае не получал обратно чины, отличия или льготы, если имел их до пострижения. Ко всему прочему, запрещалось принимать расстриженных на государственную службу.

Таким образом, законодательство, если не совсем отрезало пути выхода из монашества, то существенно затрудняло их, что вполне соответствовало российской традиции церковно-государственных отношений, освященной веками. Закон как бы предостерегал потенциальных расстриг отподобного шага. Может быть, и по этой причине случаи добровольного сложения монашества в 50-е – 60-е гг. XIX в. крайне редки²⁴⁹. Чаще это происходило по приговорам духовного суда. Их выносили за проступки, несовместимые с монашеским званием. Лишению монашества подлежали и те из просивших о его сложении, кого, как оказывалось, ранее уже штрафовали или наказывали каким-либо другим образом за недостойное поведение. Расстриженные по решению духовного суда оказывались в еще худшем положении, чем сложившие монашество. Их отсылали в полное распоряжение гражданских властей; кроме всего прочего, с них бралась подписка о соблюдении всех ограничений. Нарушителей ждала безусловная ссылка в Сибирь²⁵⁰.

Итак, с одной стороны, закон препятствовал увеличению численности черного духовенства как непроизводительной части населения, в особенности за счет податных сословий. С другой – закон защищал Православие как государственную религию, заботился о его чистоте и грозил достаточно строгими карами, вплоть до лишения части гражданских прав.

Обособление монашествующих усугублялось и тем, что монастырская жизнь оставалась скрытой от общества и светских властей. Многие монастыри России ХГХ – нач. XX в. трудно назвать полноценными центрами духовной жизни. Обреченные екатерининской секуляризацией церковных имуществ на скудость и жалкое прозябание, их насельники нередко были озабочены обеспечением своего материального бытия, занимаясь текущими хозяйственными делами. Из такого рода хлопот несомненный вред впечатлению о монастырской жизни наносила широко распространенная в России до 1870-х г. практика сбора подаяний: по стране ездили и ходили монахи со шнуровыми книгами или кружками, выпрашивая деньги на обители. В обществе не раз замечали, что их поведение не соответствует требованиям монашеской жизни, а каждый серьезный проступок, ставший достоянием гласности, вызывал громкое осуждение, слухи и домыслы о том, что творится за стенами монастырей.

Недостатки монастырской жизни вызывали серьезное беспокойство верующих и православной иерархии, а с началом царствования Александра II стали еще и объектом критики в открытой печати, исходившей от лиц разной политической ориентации.

Самой многочисленной и игравшей в жизни народа важную роль группой оставалось белое духовенство. В условиях того времени приходское духовенство выполняло, помимо собственно религиозных, еще и важные государственные функции. Вспомним, что в соответствии с законом приходские священники вели метрические книги, записи брачных обысков, регистрировали смерть, выдавали метрические свидетельства²⁵¹.

Через приходское духовенство верховная власть общалась с подданными. Многолетняя практика подтверждала удобство оглашения официальных документов, например, царских указов, через Церковь. Имея в виду близость священнослужителей к прихожанам, законодатель еще в начале XVIII века установил известный порядок предупреждения и пресечения возможных волнений и заговоров с их помощью. Приходское духовенство, в особенности священники, были обязаны, как говорилось в законе, «предостерегать прихожан своих противу ложных и вредных разглашений, утверждать в благонравии и повиновении господам своим». В особенности полагалось предупреждать волнения крестьян, а если они все же начинались, то прилагать максимум усилий для возвращения их в повиновение²⁵².

Еще с петровских времен, как известно, закон требовал от духовника нарушать тайну исповеди и открывать властям, кто замышляет преступные действия, направленные против государства и в особенности против монарха²⁵³.

Именно роль приходского духовенства определяла отношение к нему законодателя. Правовые нормы Российской империи, связанные с его деятельностью, гораздо многочисленнее и подробнее, чем относящиеся к черному духовенству. В них детально оговаривалось положение не только собственно причтов, но также членов их семей, источники пополнения сословия, порядок выхода из него и последствия столь важного шага, источники доходов, привилегии и т. д. Как и в случае с монашеством, закон декларировал возможность поступления в белое духовенство лиц любого сословия, даже из крепостных-вольноотпущенников. Однако на практике переход в белое духовенство был крайне затруднителен. Происходившие из податных сословий должны были получить письменное разрешение от своего общества. Поскольку в России действовал принцип круговой поруки, общество брало обязательство уплачивать все подати за увольняемого до ближайшей ревизии, т. е. переписи населения с новой раскладкой налогов. Далее дело рассматривалось Казенной палатой или Палатой государственных имуществ и окончательно решалось губернатором. Но все это происходило только в случае, если епархия испытывала недостаток в духовенстве, а претендент имел соответствующее образование²⁵⁴. Окончательное решение по данному вопросу принимал местный епархиальный владыка. От него зависело получение места в приходе. До поставления требовалось выдержать испытание на знание церковного пения и порядка совершения богослужения. Уже в начале XIX столетия для занятия должности в приходе требовалось иметь духовное образование, т. е. окончить хотя бы какую-то ступень духовного училища или семинарии. Последнее сводило практически на нет возможности появления претендентов на места из других сословий, потому что формально духовно-учебные заведения считались ведомственными и были закрыты для всех, кроме дворян, но те не стремились отдавать туда детей.

Таким образом, получалось, что реально до церковных реформ Александра II приходское духовенство пополнялось почти исключительно по наследственному признаку, то есть оставалось замкнутым сословием. Белое духовенство имело серьезные льготы. Оно не платило личных податей, было свободно от постоя и поземельного налога, рекрутской повинности²⁵⁵. Еще в 1801 г. священники и диаконы, а в 1808 г. и их семьи окончательно освобождаются от телесного наказания²⁵⁶. Однако на церковнослужителей с семьями это положение распространилось только в 1862 г. в связи с отменой крепостного права и пересмотром законодательства вообще. Нелепая ситуация, длившаяся более полувека, нанесла немало вреда, поскольку поделила служителей Бога на «черных» и «белых», породила недовольство и зависть.

Многие права духовных лиц распространялись на их семьи: жен, детей и даже вдов. Впрочем, в последнем случае права сохранялись до тех пор, пока те не выходили замуж за принадлежащих к другому сословию. Стремясь свести к минимуму возможности уменьшения податных сословий, законодатель оговорил, что дети, рожденные до поступления отца в духовное сословие, «остаются в прежнем звании и окладе»²⁵⁷

Давно утвердилась практика, согласно которой приходское духовенство должно было посылать детей мужского пола, по крайней мере, в духовное училище; если ребенок успешно заканчивал его и позволяли материальные возможности родителя, его ожидала семинария. Лишь в густонаселенных епархиях Центральной России, где давно ощущался избыток духовенства, родители могли выбирать между духовным и светским учебным заведением. Да и то такой порядок установился только на рубеже 1840-х – 1850-х гг. Если он нарушался, то в годовых формулярных ведомостях появлялась соответствующая запись. Но как мы знаем, впоследствии она могла сыграть решающую роль в продвижении по службе, получении сана, хорошего места или при рассмотрении вопроса о награждении каким-либо знаком отличия.

Правда, уже в николаевское время правительство пришло к выводу о невозможности расширения сословия до бесконечности за счет включения в него абсолютно всех детей белого духовенства. С 1842 г. стали вводить так называемые штаты приходских церквей. Закон разрешил детям, показавшим неспособность к службе в храме или крайнюю леность, выходить из духовного сословия, но и то с согласия епархиальных властей. Перейдя в распоряжение гражданских властей, они должны были выбирать род занятий на основе общих гражданских законов, т. е. лишались прежних привилегий²⁵⁸. Разумеется, такая перспектива отнюдь не устраивала ни детей, ни их родителей. Как правило, все сыновья стремились сохранить принадлежность к сословию.

Принадлежащим к белому духовенству, в нарушение канонического права, позволялось слагать сан. Просящего о сложении сана полагалось испытывать 3 месяца. Затем, если Синод удовлетворял прошение, проводилась церемония сложения сана. Ставленую грамоту отбирали и отправляли в консисторию на хранение в архив. О состоявшемся полагалось сообщать губернскому правлению, а уволенный предоставлялся самому себе, но с существенными ограничениями гражданских прав: священник не мог поступать на государственную службу в течение 10 лет, диакон – 6. Если вышедший из белого духовенства до поступления в него имел какие-нибудь светские чины, их не возвращали и даже не показывали в формулярных списках, если он опять поступал на государственную службу. Ввел строгости Николай I с подачи Протасова²⁵⁹.

Преимуществами обладали те из снявших с себя сан, кто принадлежал в миру к дворянскому сословию. Они могли без ограничений избирать службу в государственных учреждениях, тогда как прочим установили образовательный ценз: требовалось предъявить документ об окончании, как минимум, среднего отделения семинарии²⁶⁰.

Закон содержал и некоторые ограничения прав белого духовенства. При этом исходили из интересов казны, первого российского сословия – дворянства и сохранения авторитета самого духовенства. Так, принадлежавшие к белому духовенству не имели права приобретать крепостных крестьян, наследовать их, выступать поручителями в суде или при заключении сделок, заниматься торговлей, отдавать свои помещения под питейные заведения и т. д. Если духовному лицу все же доставались по наследству деревня или крепостные с землею или без нее, то они немедленно переходили в собственность казны, а наследнику выплачивалось вознаграждение. Данное положение распространялось и на тех, кто приобрел права личного дворянства. Однако дело обстояло совсем иначе, если духовное лицо обладало правами потомственного дворянина. Произойти это могло в двух случаях: либо человек до поступления в духовное звание был дворянином именно такой категории, либо приобрел права личного дворянства, удостоившись награждения соответствующим российским орденом. Последнее стало возможным со времени правления Павла I, в 1795 г. подписавшего указ о возможности награждения духовенства орденами и другими знаками отличия²⁶¹. Духовенство, имевшее права потомственного дворянства, могло прямо или косвенно использовать их в полной мере. Им разрешалось покупать и наследовать земли, деревни, крепостных с землей или без нее²⁶².

Вообще всему приходскому духовенству разрешалось покупать недвижимость – дома, землю – и в сельской местности, и в городах. Подобно прочим собственникам земли, духовные лица получали в таком случае все права «как на поверхность, так и на все, внутри оной находящееся»²⁶³.

Желание предоставить осиротевшей семье хоть какой-нибудь способ к существованию побудило правительство разрешить вдовам духовенства заниматься торговыми промыслами, что было невозможно для служащего белого духовенства, так как считалось несовместимым с саном. Кроме того, на вдов и сирот распространялось освобождение от постоя, поземельного сбора и всяких городских повинностей, исключая починку, уборку и освещение улиц²⁶⁴.

Духовенство дворянского происхождения не имело права заниматься винокурением и продажей вина, однако ему позволялось отдавать собственные винокурни и питейные заведения в аренду²⁶⁵.

В завершение обзора отметим, что приходское духовенство могло нанимать прислугу или работников из крепостных крестьян, отстаивать в суде интересы своего храма и официально опекаемых ими несовершеннолетних.

Ограничения, которыми законодатель постепенно стеснил возможности как поступления в духовное сословие, так и выхода из него, плюс льготы и права, привели к некоторым существенным отрицательным последствиям. Духовенство превратилось в группу населения, наиболее изолированную от других, которая в течение десятилетий, предшествовавших реформам Александра П, не только полностью, но даже с избытком воспроизводила самое себя. Названные факторы – ограничение доступа в сословие и привилегии – сформировали особый сословный менталитет духовенства. Возвышаясь над громадной массой подданных империи по уровню образования и правам, оно тянулось к «образованному обществу» – дворянству, государственным служащим, подражая им в быту. Но часто не признаваемое за равных, еще более замыкалось в своем мирке, ревниво охраняя собственные интересы²⁶⁶. Не считали духовных «своими» мещане и крестьяне: отличия в характере труда, способе извлечения доходов, образовании, образе жизни и здесь были очень велики.

К эпохе александровских реформ наблюдается ряд изменений. Жизнь приходского духовенства требует все больше и больше денег. Его уже не устраивало, что на селе прихожане в основном жертвовали на церковь не деньги, а продукты сельского хозяйства. Нужны были именно деньги, которые шли на обязательное обучение детей, включая расходы по найму квартир и питание, на покупку соответствующих общественному статусу предметов обихода и одежды. Духовным сословием овладевает, по меткому выражению одного из принадлежавших к нему, «болезнь приличия». Ее суть сводилась к подражанию барской жизни: стремлению правильно говорить, носить модную одежду, пить чай, шампанское. Боязнь унизиться до сходства с простонародьем выражалась в изживании бытовых привычек простого люда, вплоть до того, что молодежь духовного сословия стала считать зазорным развлекаться народными песнями и играми. Даже домашний труд делился на «благородный», безразличный и «низкий»: в семьях священников стремились завести прислугу, кухарок²⁶⁷.

Выгоды пребывания в духовном сословии, помноженные на инерцию сознания, давно привели к нежеланию отпрысков покидать его ряды и даже тот тесный мирок, который сформировался в каждой епархии. Степень обособленности православного духовенства поражает: если в Европе XIX в. в католическом и протестантском мире только 20–3 0% духовных лиц происходили из духовного сословия, то в России – почти все 100!²⁶⁸

Естественный прирост духовного сословия неоднократно приводил правительство к необходимости прибегать к так называемым разборам – записи безместных и взрослых детей духовенства в другие сословия. Как раз эта проблема, остроту которой разборы 1808 г. и 1831 г. сняли только на короткое время, поставила правительство перед необходимостью искать более радикальные пути выхода из создавшейся ситуации. Именно на этой почве родилась идея введения единых штатов приходских церквей и перевода причтов на казенное натуральное и денежное жалованье. Но поскольку других мер не приняли, замкнутость сословия вновь и вновь приводила к накоплению безместного духовенства, разбуханию сословия.

Время от времени раздавались голоса, предлагавшие тем или иным способом решить проблему обособленности. Так, в 1837 г. министр народного просвещения выступил с идеей объединения духовных училищ со светскими, но проект, раскритикованный митрополитом Филаретом, не получил развития. К середине XIX в. положение оказалось настолько серьезным, что в 1849 г. правительство создало специальный комитет под председательством талантливого ученого и ритора архиепископа Херсонского Иннокентия (Борисова), который в то время присутствовал в Синоде. Комитет пришел к выводу, что причина многих бед духовенства в его замкнутости. Чтобы навсегда устранить избыток духовенства, он предложил, во-первых, изменить закон 1808 г. об обязательном профессиональном обучении сыновей. Во-вторых, разрешить тем, кто не имеет мест, при содействии епархиальных архиереев выбирать себе место службы в государственных ведомствах. В-третьих, очиститься от тех, кто ведет недостойный образ жизни, исключив их из сословия и отдав в распоряжение гражданских властей. В-четвертых, чтобы впредь избыток духовенства не возникал, регламентировать численность учащихся духовно-учебных заведений с учетом потребностей Церкви, то есть набирать и обучать, ориентируясь на заявки епархиальных властей о наличии вакантных мест в приходах²⁶⁹. Несмотря на очевидную разумность предложений, Синод отнесся к ним более чем осторожно. Правда, он выразил комитету свое одобрение, но решил применять его рекомендации только в тех епархиях, где избыток духовенства ощущался наиболее сильно, то есть в центре России. Однако и там никакого принуждения покидать сословие не наблюдалось. Указанные причины вели к тому, что даже в епархиях, где традиционно сохранялся избыток выпускников духовных училищ и семинарий относительно вакантных мест в причтах, мало кто помышлял о выходе из сословия. Предпочитали месяцы, а то и годы ожидать места, терпя нужду. Получить его можно было в окраинных епархиях, где духовенства постоянно не хватало. Но из великороссийских епархий уезжали неохотно, вполне резонно полагая, что на периферии места малодоходны, а хлопот с обустройством побольше. Так, архиепископ Воронежский Иосиф чуть ли не год бился, чтобы исполнить просьбу экзарха Грузии архиеп. Исидора о направлении к нему выпускников семинарии. В результате едва-едва уговорил ехать троих. «Охотников нет, – извинялся он – хотя у нас и нет мест священнических. Более ста человек ходят без мест по 4 и по 5 лет, а от родины ехать не хотят»²⁷⁰. «Херсонский приглашает к себе, но охотников нет, хотя многие крайне бедствуют», – писал он спустя несколько месяцев²⁷¹.

Известно, что по старинной традиции архиереи широко практиковали передачу церковных мест по наследству в виде пособия сиротам и бедным²⁷². Отчасти традиция оправдывалась Положением Попечительства о бедных духовного звания 1823 г. Оно рассматривало наследственность как один из способов социальной помощи²⁷³. На места престарелых, больных и умерших священно- и церковнослужителей разрешалось определять их родственников, обязывавшихся содержать семью предшественника. Место сохранялось и за сиротами мужского пола, обучающимися в духовных учебных заведениях.

Следовательно, священно- и церковнослужительские должности превратились в своего рода наследственные профессии. От рождения сыновьям духовных лиц была уготована одна судьба: служение Церкви. Таким образом, там, где особенно нужно было призвание, существовало нечто в виде полудобровольной рекрутчины, в силу чего ряды пастырей в какой-то мере пополнялись людьми случайными, смотрящими на священный сан лишь как на доходное ремесло. Естественно, это отнюдь не способствовало укреплению авторитета духовенства.

Но вернемся к традиции, согласно которой за семьями духовенства по их просьбе архиереи закрепляли места в причтах. Например, обращались с прошениями о передаче места зятю, обязавшемуся содержать престарелых родителей жены. Обычно просили сохранить место семьи умерших, уповая на него как на единственный источник существования²⁷⁴. Место закреплялось как за сыном, так и за дочерью покойного. Сын мог претендовать на него сам, когда достигал совершеннолетия (при условии получения необходимого образования). Если место оставляли за дочерью, то оно играло роль приданого²⁷⁵. До указанных сроков место не пустовало: на нем кто-либо из духовных по уговору с «собственниками» служил, что называется, исполу. Половина дохода поступала семье-наследнице.

При таких обстоятельствах все заинтересованные стороны: семья – обладатель места, претендент-жених и епархиальная власть в лице архиерея – относились к заключению брака очень серьезно. Серьезно еще и потому, что по традиции Русской Православной Церкви принявший священнический сан холостым уже не может жениться, а по правилу описываемого времени окончивший семинарию просто должен был жениться до получения места. В связи с этим ясно, что о любви между брачащимися речь не шла. Все было поставлено на деловую основу. Намеревающийся жениться юноша обязан был обратиться за позволением к архиерею. В случае положительного решения духовная консистория выдавала специальное свидетельство – билет на вступление в брак. Только после этого формальности считались улаженными и, в зависимости от ситуации, начинались подготовка к свадьбе или поиски невесты²⁷⁶. Опять же, по неписаной традиции невеста избиралась из духовного сословия. Повторюсь, что любовь или даже какие-либо прочные симпатии брачащихся занимали всех, вовлеченных в «дело», менее всего. Считалось, что девушка по выходе замуж должна любить и уважать мужа. Традиция быта духовного сословия возлагала на семью невесты лишь обязанность подготовить ее к семейной жизни. Под этим подразумевалось обучение грамоте, манерам своего круга общения, обеспечение приданым²⁷⁷. Современники, в том числе из среды духовенства, сравнивали сватовство и сам брак со сделкой. Как замечал В. В. Розанов, «единственным основанием брака служит гнуснейший и открытый торг о приданом. Священник будущий берет за невестою, смотря по тому, кончил ли он курс в семинарии или в духовной академии, от одной до пяти тысяч рублей и тщательно выговоренное вещественное приданое, платья шерстяные и шелковые, посуду чайную и столовую, серебряные ложки чайные и столовые (обеденные), мебель и проч.»²⁷⁸. И хотя слова эти произнесены в 1909 г., они полностью характеризуют происходившее в течение многих предшествующих десятилетий²⁷⁹.

Итак, браки, за редким исключением, совершались только внутри сословия. Архиереи следили за сохранением традиции и, бывало, одергивали желающих поискать себе невест в других сословиях. Существовало прочное убеждение, что девушка своего круга лучше подготовлена к роли супруги служителя Церкви, чем другие. Наследственность приходов, таким образом, можно рассматривать как один из компонентов социальной защиты сословия. И в этом, несомненно, ее положительная сторона. Но, с другой стороны, она несла в себе много отрицательного. Во-первых, прихожане становились как бы заложниками такой системы. Из-за одной только материальной выгоды духовенства их пастырями могли оказаться люди, совершенно не способные удовлетворить нужды верующего, заинтересованные лишь в извлечении доходов. Во-вторых, наследственность приходов противоречила каноническому праву. Она оставалась явлением местным, российским. В-третьих, она питала постоянное недовольство тех, кто попадал служить на наследственное место не через заключение брака, а на правах временных: почти половину дохода и денежного оклада приходилось отдавать в чужую семью. Например, один из оказавшихся в подобной ситуации, молодой священник прихода пятого класса, жаловался в Главное Присутствие по улучшении быта православного белого духовенства, что из 120 руб. вынужден отдавать в семью покойного предшественника 50 руб.²⁸⁰ Не платить не смели, ведь это означало открыто нарушить распоряжение епархиального владыки и «противодействовать сложившемуся порядку получения мест и тем лицам, кто, не имея надежды получить самостоятельное место, стремится куда-либо на приход с уделом половинной доли»²⁸¹. Негодовали и те, кто окончил семинарию в числе первых студентов, потому что получение выгодных мест на практике зависело в конечном итоге не только от документа, подтверждающего их законные права.

Рассмотрение процедуры женитьбы подводит нас к очень важной проблеме, еще с XVIII столетия ставшей предметом пристального внимания не только самого приходского духовенства и его начальства, но и правительства во главе с монархом. Речь идет о материальном обеспечении причтов, особенно сельских церквей. Действительно, значимость прав и льгот, дарованных законом, в полной мере ощущалась, только если служитель Церкви мог ими воспользоваться. У названной проблемы две стороны: одна – чем и в какой степени были обеспечены причты, другая – в их собственном восприятии уровня своего материального благополучия.

Поставив духовенство почти вровень с дворянством, законодатель стремился к тому, чтобы подкрепить важное общественное значение приходских клириков соответствующим материальным обеспечением. С этой целью в течение нескольких десятилетий правительство предпринимало усилия в двух направлениях. Первое состояло во введении фиксированного состава причтов приходских церквей с постепенным распространением на них казенного жалованья в качестве вспомогательного оклада к прочим доходам (плата за требоисправления, пожертвования). К 1861 г. жалованье получали менее половины всех причтов, и в среднем на причт приходилось до 210 руб. в год.

Второе направление состояло в наделении причтов сельских церквей землей и угодьями. Нормой считался надел в 33 дес. удобной земли на причт. В то же время, «Положение о способах к улучшению состояния духовенства» от 6 декабря 1829 г. указывало, что если крестьяне имеют наделы более 15 дес., то церквам следует нарезать тройную пропорцию, т. е. 99 дес.²⁸² Соответственно, там, где крестьяне имели от 12 до 15 дес., полагалось нарезать двойную (66 дес), а где от 8 до 12 дес. – полуторную (т. е. 49 дес). Важно подчеркнуть, что наделять причты участками должны были не только ведомства, но и помещики, то есть, если церковь стояла в помещичьем имении, обязанность обеспечить ее причт землей лежала на помещике, а если на казенной или кабинетской, то на соответствующем ведомстве.

Закон предусматривал устранение различных препятствий, которые могли встретиться при межевании земель, включая сложный состав прихода, когда в нем находились селения нескольких владельцев²⁸³. Поясним, что под межеванием законодатель подразумевал не только собственно обозначение границ участков на местности, но и выдачу межевых документов, по которым земля навсегда переходила в собственность церкви: плана и акта на владение. Если приходскую церковь упраздняли, то земля передавалась той, к которой приписывали прихожан. Считалось, что земля церковная находится только в пользовании клира и не подлежит отдаче в заклад, дарению, продаже и передаче по наследству²⁸⁴. Попутно заметим, что законодатель заботился лишь о служащем духовенстве. Ушедшие за штат были предоставлены сами себе, теряя право на пользование церковной землей.

Наделение землей увязывалось повсюду с проходившим в российских губерниях с 1765 г. Генеральным межеванием. Однако даже к началу церковных реформ Александра II вопрос наделения причтов землей решен не был.

Но если во многих местностях все же в данном направлении кое-что сделали, то оставались районы, где к проблеме еще и не подступали, например в Черниговской губернии, в казачьих войсках²⁸⁵. При подготовке крестьянской реформы 19 февраля 1861 г. правительство, учитывая сложившуюся ситуацию, издало правила о разграничении церковных земель в помещичьих имениях, указав на неотъемлемую принадлежность церкви тех угодий, которые помещики некогда выделили в пользование причтов²⁸⁶. Кроме отмежевания закон предусматривал и другие способы земельного обеспечения причтов, уравняв церкви с монастырями и архиерейскими домами в правах на приобретение земель путем покупки, в качестве дара или по завещанию, однако каждый раз требовалось личное позволение императора. Делалось это затем, чтобы исключить дробление и переход в пользу церкви старинных родовых имений, на которые распространялось право майората²⁸⁷.

По данным, собранным автором, к началу 1860-х гг. большинство причтов сельских церквей уже имели в своем распоряжении пахотную и усадебную земли. Величина наделов не только по империи, но и внутри губерний сильно разнилась: от минимума до 100 и более десятин на причт²⁸⁸. Так, в степной зоне наделы были больше, чем в Центральной России. Например, в Саратовской епархии на одну церковь приходилось в среднем более 40 дес, в Оренбургской – от 33 до 99 дес, в Астраханской – более 59 и т. д.²⁸⁹ Тем не менее, хотя такое количество земли в большинстве случаев могло прокормить и кормило причты, доходность ее оставалась невысокой, если вести пересчет на звонкую монету. Ведь там, где по изобилию земли наделы церквей достигали 50 и более десятин, арендная плата составляла всего от 5 коп. серебром за десятину в год!²⁹⁰ И даже если бы каждый причт имел в степной зоне высший надел в 99 дес, то мог бы получить от сдачи земли в аренду от 49,5 до 200 руб. в год.

Сельское духовенство в подавляющем большинстве издавна вело такое же хозяйство, как его прихожане: пахало землю, косило сено, разводило скот и т. д. Но если крестьянин посвящал хозяйству все свое время, то духовенство не могло поступать так же. Ведь нужно было совершать ежедневные службы в храме, крестить и отпевать, в любое время напутствовать умирающего, т. е. постоянно совершать много такого, что не укладывалось ни в какие графики и расписания, трудно согласовывалось с неотложными сельскохозяйственными работами. Кроме того, причт физически не мог обработать всю землю собственными руками, так как каждая семья имела еще и огород, а то и сад.

Уместно добавить, что немалым препятствием к личному труду на земле стала и чересполосица. Хотя закон однозначно рекомендовал выделять духовенству участки земли хорошего качества, в одном месте и невдалеке от храма, в жизни получалось иначе. Нередко бывало, что и земля неважная, и надел состоит из двух, трех и даже более частей, к тому же расположенных в разных направлениях от села или станицы, иногда на значительном – до 20 верст – удалении²⁹¹.

Указанные обстоятельства (включая изменения в менталитете сословия) побуждали духовенство привлекать наемную силу, прибегать к сдаче земли в аренду, чаще всего за деньги. То, что оставляли за собой, обрабатывали, кто как сможет. Помимо найма работников часто встречается совершение сельхозработ так называемой «помочью»: обращались к крестьянам с просьбой вспахать и посеять либо убрать урожай и т. п., а вместо платы выставляли угощение, непременно со спиртным²⁹².

Общим итогом во всех без исключения епархиях было то, что расчет правительства на достижение полного материального благоденствия причтов через наделение их землей и выдачу вспомогательных казенных окладов не оправдался. Даже причты, которые уже получали оклады и пользовались церковной землей, оказались к началу 1860-х гг. обеспеченными недостаточно как по меркам правительства, так и по их собственным оценкам. В связи с этим духовенство повсеместно продолжало пользоваться традиционными источниками дохода: добровольными приношениями прихожан и платой за совершение треб. Широко бытовал обычай обхода причтами домов прихожан, особенно в сельской местности. Он совершался по окончании сбора урожая и по большим праздникам. Так, везде духовенство посещало дома верующих на Рождество Христово и Пасху. При этом никакой фиксированной платы не существовало: каждый хозяин давал деньгами и продуктами столько, сколько находил возможным.

Процедура сбора даяний походила на изнурительный марафон и весьма тяготила духовенство, особенно наиболее образованную его часть – священников. Почти равные дворянам, гордившиеся своим общественным положением, ставившие себя выше крестьянина, они вынуждены были выступать в роли просителей, подчас униженно вымаливающих у духовных детей какое-то количество зерна, денег или чего-то другого, поскольку, например, осенние сборы составляли солидную часть годового дохода, и обойтись без них было невозможно. Самолюбие духовенства ущемлялось и тем, что во время сборов оно ощущало и было вынуждено терпеть недружелюбие части прихожан, их гонор, резкие высказывания в свой адрес²⁹³. Весь результат сборов зависел исключительно от умения общаться с хозяином, от чисто человеческих отношений между сторонами. Но ведь практика сборов уходила корнями вглубь веков, почему же возникала напряженность в отношениях? На данный вопрос можно найти ответ в источниках, относящихся к эпохе реформ. Из отзывов самого духовенства следует, что народ не ценил труды духовенства, считая их в сравнении со своими легкими. В Центральной России бытовала поговорка: «Духовным деньги достаются горлом, а народу горбом». Неоднократные попытки правительства в целях улучшения отношений между духовенством и прихожанами ввести тарифы на требоисправления, а взамен назначить вспомогательное жалованье, привели к формированию устойчивого мнения, что в тех приходах, где причтам выделена земля или выплачивается казенное жалованье, их обходы домов граничат с нарушением закона²⁹⁴.

Что касается размеров платы за требоисправления, то они зависели от характера требы и местных условий. Правительственные тарифы нигде не соблюдались. Наиболее дорогими везде считались венчание и погребение взрослого человека. В начале 1860-х гг. они составляли соответственно 4–8 и 1–2 руб.²⁹⁵ Как часто исполнялись платные требы и большой ли доход они приносили, тоже зависело от многих обстоятельств, и прежде всего – от численности православного населения прихода и его благочестия. Следовательно, совокупный уровень личных доходов причта зависел еще и от того, сколько душ проживало в приходе, зажиточным было его население или нет, от компактности проживания и близости к храму, характера отношений с прихожанами, урожайности года и т. д.

Подобно епархиям, с точки зрения доходности приходы делились на богатые и бедные. Ясно, что в число богатых входили прежде всего городские, особенно столичных и губернских городов, уездных центров. В них священники имели в год от 1 до 5–6 тыс. руб.²⁹⁶ Не удивительно, что с освобождением места в богатом приходе разыгрывались страсти среди многочисленных желающих улучшить свое материальное положение. Так, в Москве митрополиту Филарету нередко подавали десятки заявлений с просьбой о переводе²⁹⁷.

Городские приходы имели еще и ту выгоду, что их священнослужители пользовались возможностью получить место законоучителя в одном из светских учебных заведений и дополнительно заработать 120–1 50 руб. в год. Несравненно меньше давали сельские приходы. По подсчетам калязинского священника (Владимирская епархия) И. С. Беллюстина, в Великороссии самый лучший из них приносил священнику 150–2 00 руб., а посредственный 60–1 00 руб. в год²⁹⁸. Поэтому без своего хозяйства обойтись было невозможно. Заметим, что в тех же условиях доход крестьянина составлял в совокупности до 180 руб. Но, по мнению священника, ему необходимо было тратить в год около 650 руб.²⁹⁹ На периферии расходы возрастали до 800 руб.³⁰⁰

Однако если священники были не удовлетворены своими доходами, то что же говорить о прочих членах причтов? Ведь по постановлению Синода о порядке раздела доходов церковными причтами священнику доставалась половина от общих сборов, диакону – половина доли священника, а причетнику – половина доли диакона, то есть общий доход делили с пропорции 2:1:0,5. В двух- и трехштатных церквах пропорция несколько изменялась.

Еще одна проблема, с которой сталкивалось приходское духовенство – жилье. Издавна сложилось так, что клирики, по преимуществу, решали ее каждый по-своему. Церковное право лишь ориентировало, чтобы они строили собственные дома на церковной земле. Однако в XIX – нач. XX в. и государство с церковными властями не стояли в стороне. Правительство стремилось к тому, чтобы приходское духовенство, в первую очередь священники, жили в непосредственной близости от храма в церковных домах, стоящих на церковной земле, а по увольнении за штат освобождали их для преемников. По закону, клирик, переведенный на другой приход, не мог занимать церковный дом более двух месяцев, семья умершего – и сироты – до шести³⁰¹. Особенно остро проблема ощущалась в городах, где недвижимость и строительство стоили дороже. На достижение поставленной цели и были направлены различные меры, предпринимавшиеся на протяжении всего указанного периода³⁰². Уже сама продолжительность усилий указывает на их малую эффективность.

Успеху препятствовали многие обстоятельства, и в первую очередь – отсутствие средств на приобретение или строительство домов как у самой Церкви, так и у государства. Казна смогла выделить деньги только для Западного края, побуждаемая к тому политическими мотивами чрезвычайной важности. А в большинстве случаев ситуация развивалась так. В соответствии с традициями старого быта, вблизи церкви находились дома, принадлежавшие духовным лицам на праве собственности, и преемник должен был выкупить такой дом, стоявший на церковной земле. Но далеко не все претенденты на место (особенно – городское) могли совершить покупку, поэтому нередко возникали дела о несостоятельности и переводе в такие приходы, где не нужно было платить за дом³⁰³.

Ясно, что отсутствие, скажем так, ведомственного жилья затрудняло духовные власти при назначении на места достойных кандидатов, а клириков обрекало на годы проживания в наемных помещениях и, следовательно, на дополнительные траты и неудобства. Правда, во многих местах администрация или прихожане выделяли квартирные деньги, но это, конечно, не снимало остроты проблемы.

До начала 1860-х гг. эту проблему пытались решить, в основном, путем увещевания прихожан и церковных старост приобретать и строить в дар храмам помещения для причтов. Но даже там, где десятилетиями действовали авторитетные иерархи, дело подвигалось крайне медленно. Сошлемся на Московскую епархию под управлением митрополита Филарета. За 46 лет его служения (1821–1 867) на несколько сот московских городских церквей было приобретено или построено с передачей в собственность приходским церквам всего лишь 67 домов!³⁰⁴

Таким образом, проблема обеспечения жильем являлась составной частью более широкой проблемы материального обеспечения белого духовенства. В условиях расстройства экономики и финансов, постигшего Россию в конце 1850-х гг., и последовавших Великих реформ, снижение уровня жизни приходского духовенства грозило умножением злоупотреблений с его стороны и ростом напряженности в отношениях с прихожанами, именно в то время, когда правительство, заинтересованное в повышении авторитета духовенства ввиду предстоящего освобождения крепостных, в очередной раз планировало использовать Церковь для решения важных внутренних задач общегосударственного значения.

Таким предстает перед нами общее правовое, социальное, нравственное и материальное положение православного духовенства в первой половине XIX столетия, в канун церковных реформ Александра II, по материалам великороссийских, уральских и сибирских епархий.

Изучение истории Церкви, а тем более крупнейшей церковной реформы синодального периода 1860-х – 1870-х гг. невозможно без уяснения ее финансового положения, без характеристики источников пополнения церковного бюджета и основных статей расходования средств. Этот аспект имеет принципиальное значение, поскольку в последние десятилетия поддерживалось мнение об исключительно благоприятном экономическом положении Церкви и духовенства, восходящее к критической литературе 50-х – 70-х гг. XIX столетия³⁰⁵. Буквально во всех отечественных исследованиях мы встречаем данные, которые, по мнению авторов, демонстрируют финансово-экономическое процветание Церкви³⁰⁶. Действительно, неприкосновенный капитал Церкви в 1861 г. составлял более 20 млн. руб., а в 1890-е гг. – уже 50. Однако возникает вопрос: зачем государство, экономика и финансы которого после Крымской войны находились в расстроенном состоянии, ежегодно дотировало Церковь миллионными суммами? Вряд ли можно объяснить этот факт трогательной заботой самодержавия о государственной конфессии, которая «помогала держать в повиновении народные массы». Между тем объяснить явление необходимо, и ответ лежит именно в плоскости экономических отношений Церкви и государства. Сразу же оговоримся, что в данной части работы речь идет именно об общем финансовом положении Церкви.

Ситуация, сложившаяся в финансах РПЦ в рассматриваемый период, являлась прямым следствием государственной политики по отношению к ней, проводившейся со второй половины XVIII в. Как известно, правительство Екатерины II воплотило на практике давно зревшую идею конфискации церковной недвижимости и другого имущества. Хотя реформаторы утверждали, что желают освободить Церковь от мирской суеты и именно с этой целью государство берет на себя управление ее имуществом, на практике вышло совсем по-иному. Екатерина II и не думала сохранять целостность отошедших в казну владений. Они стали частью государственного состояния со всеми вытекающими отсюда последствиями, вплоть до раздачи приближенным и чиновникам. Естественно, что не шло и речи о каком-либо отдельном учете доходов. Их поглощала казна, положение которой ухудшалось, и к концу царствования императрицы уже образовался государственный долг – внутренний и внешний. В результате секуляризации Церковь лишилась крепостных и значительной части недвижимости. Только крестьян перешло в руки государства 910 866 душ. Из доходов от этих имуществ, составлявших в начале 1780-х гг. почти 7 млн. руб. в год, правительство стало отделять ей едва одну восьмую долю³⁰⁷.

Мы не станем подробно вычислять, какая группа духовенства и чего лишилась в результате этой акции. Для нас важно одно: проведя реформу, государство тем самым еще теснее соединилось с Церковью, по сути, взяв на себя ответственность за материальное обеспечение всего духовенства. Логика развития отношений вскоре привела к тому, что финансирование Церкви стало головной болью нескольких поколений государственных мужей. Как отмечено выше, уже в екатерининскую эпоху появились классы епархий, штаты архиерейских домов, монастырей и кафедральных соборов³⁰⁸. Каждое «учреждение» получало денежное содержание и недвижимость, зависевшие от места в принятой классификации. Казалось, порядок был обеспечен. Но на самом деле принятые меры нарушали естественный ход церковной жизни, стесняли ее развитие. Теперь, не имея средств, Церковь не могла решить ни одной серьезной проблемы, будь то открытие новой епископской кафедры или монастыря, даже при полной свободе в принятии такого рода решений. На такие акции нужны были деньги, а поступить они должны были только из казначейства. Более того, закон регулировал и порядок расходования финансовых средств и распоряжения имуществом, принадлежавшим по-прежнему Церкви. Таким образом, дела чисто церковные перешли в разряд государственных: ежегодные сметы государственного бюджета включали в себя и расходы на Церковь. Финансовые средства церкви состояли из трех слагаемых: 1) денег, отпускавшихся казной; 2) специальных средств Синода; 3) местных епархиальных доходов. В первые годы после секуляризации казна отпускала на содержание епархий 462 868 руб. в год (ассигнациями), затем – около 0,5 млн. При Павле I финансирование удвоилось и достигло 519 729 руб. В последующем, уже после пересчета расходов на серебро казначейство по финансовым сметам Синода отпустило: в 1841 г.– 1 193 631 руб., в 1850 – 3 804 300 руб., в 1861 – 5 028 364 руб. Увеличение произошло оттого, что в царствование Николая I казна стала тратить крупные суммы на улучшение материального положения приходского духовенства. До той поры деньги шли только на расходы центральных ведомств Синода, содержание архиереев, монастырей и причтов кафедральных соборов. Между тем, по наблюдениям властей, многие причты жили в бедности, что порождало вымогательство с прихожан и не отвечало интересам государства. Вскоре после своего воцарения указом от 11 января 1828 г. император объявил о намерении оказать им помощь: «В твердой уверенности, что добрые христианские нравы составляют первое основание общественного благоденствия, мы всегда желали, чтобы чин духовный имел все средства и к образованию юношества, церкви посещаемого, и к порождению служения его с ревностию и свойственным ему достоинством, не препинаясь заботами жизни и безбедного своего содержания»³⁰⁹.

По предложению Синода, указом от 6 декабря 1829 г. было предписано с 1830 г. отпускать из казны по 500 000 руб. ассигнациями ежегодно для помощи самым бедным причтам. Идея оказалась весьма привлекательной: путем постепенного наращивания казенной помощи в размерах, не обременительных для государства, мало-помалу установить каждому причту гарантированный денежный вспомогательный оклад. В условиях России, при массовой бедности прихожан и нестабильности доходов приходских церквей, затея правительства очень обнадежила белое духовенство, хотя и грозила некоторым сокращением мест. Несколько позже эту же идею использовали для решения материальных проблем православного приходского духовенства Западного края, но руководствовались уже несколько иными соображениями, о которых мы скажем ниже. По штатам западных епархий, утвержденным 4 апреля 1842 г., казна стала прибавлять к ежегодным отпускам крупные суммы: в 1842 г. – 415 тыс. руб., в 1843 г. – 1 млн. руб., 1844–1 845 гг. – по 250 тыс. руб., 1846–1 860 гг. по – 100 тыс. руб.

Опробовав замысел в Западном крае, с 1846 г. штаты церквей, введенные там, стали распространять и на другие епархии. В итоге к началу александровских реформ ежегодно на жалованье причтам казна отпускала 3 315 000 руб. В целом же за 20 лет дотации выглядят следующим образом³¹⁰:

1841 г. – на 1498 причтов – 142 855 руб. серебром.

1851 г. – на 13 214 причтов – 2 725 682 руб. серебром.

1861 г. – на 17 063 причта – 3 591 228 руб. серебром.

Из этих денег большая часть шла на пособие сельскому духовенству. По статистическим данным Синода, 13 843 сельских храма в 1858 г. получили 2 784 276 руб., причем 2 656 010 руб. отпустила казна и только 128 266 руб. – Церковь³¹¹. Заметим, что в 1861 г. в России насчитывалось 598 соборов, 37 381 церковь и 12 186 часовен и молитвенных домов. Следовательно, жалованье получало менее половины белого духовенства. Кроме того, оно оставалось мизерным: всего около 210 руб. серебром в год на полный причт (священник, диакон, два причетника). Эти данные наглядно демонстрируют, насколько далекой, почти недостижимой, оказалась поставленная цель. Тем более, что после Крымской войны заметно росла дороговизна, а курс рубля снижался. В 1863 г. на 17 739 городских и сельских церквей израсходовали уже 3 636 333 руб.³¹² Вскоре Александр II заморозил ассигнования на достигнутой цифре.

Впрочем, недостаточность собственных средств и неспособность казны полностью и в течение относительно короткого срока удовлетворить насущные нужды Церкви давно привлекали внимание духовных властей. Известно, например, что обер-прокурор Протасов изучал возможность привлечения дополнительных источников материального обеспечения. В 1851–1 852 гг. он обсуждал проблему с митрополитом Московским Филаретом. Так, в письме от 28 ноября 1851 г. граф интересовался, насколько, по мнению митрополита, полезны пожертвования в пользу Церкви земель, домов и другой недвижимости. В ответ тот указал, что накопление недвижимых имений Церковью – наиболее простой, удобный и реальный выход из создавшейся ситуации, без обременения государства сулящий выгоды – материальные и нравственные – всем: Церкви, самому государству, народу³¹³.

Однако о чем бы ни дискутировало духовное ведомство, само оно не могло решить проблему, поскольку для этого потребовалось бы изменить ряд основополагающих принципов в отношениях с государством. В тех же условиях надеяться, что государство вернет конфискованную недвижимость или пойдет на серьезные послабления в переходе недвижимости в руки Церкви, означало бы впасть в иллюзию.

Итак, увеличение ассигнований прекратилось. Нараставший дефицит государственного бюджета требовал от правительства искать возможности сокращения расходной части при одновременной разработке долгосрочной программы оздоровления финансовой системы. Действительно, расходы казны уже в 1855 г. вдвое превышали поступления: доход составил 264 119 000 руб. серебром, а расход – 525 969 000. В канун реформ дефицит госбюджета составил 261 850 000 руб. Государственный долг достиг почти 2 млрд. руб.³¹⁴ Неудивительно, что от ежегодного увеличения расходов на Церковь отказались. Даже более того, в 1857–1 862 гг. финансовые ведомства России предприняли наступление на ее денежные накопления. Началось обсуждение возможного слияния церковных капиталов с казенными и подчинения финансов Церкви системе проверок Государственного Контроля на том основании, что она подпитывается из казначейства.

Узнавший о происходящем из послания обер-прокурора А. П. Толстого Московский митрополит выразил резкое возмущение очередным поползновением чиновничества. Он указал, что на самом деле Церковь ничего не получает от государства, а потому ей не следует и отчитываться перед ним. «Если бы ее достояние, взятое в прошедшем столетии в распоряжение государства... было сбережено в пользу Церкви, она была бы в довольстве и не требовала бы пособий от государства. Но это поглощено государством, и оно дает теперь Церкви только малую долю из казны; следовательно, и из казны дает церковное, – писал он. – Взять без права церковное – неужели не надобно за сие страшиться суда Божия?»³¹⁵

Сопротивление духовного ведомства не стало несокрушимой преградой на пути новой финансово-экономической политики империи. В 1859 г. при Государственном Контроле учреждается специальная Комиссия по составлению единых правил о порядке счетоводства, отчетности и ревизии. Ее предложения о создании новой системы учета и распоряжения финансовыми средствами получили одобрение Александра II. Для Церкви это обернулось тем, что с 1860 г. деньги, поступавшие дотоле из казны по сметам Синода на нужды учреждений, находившихся в епархиях, через Хозяйственное и Духовно-учебное управления, начали отпускать сразу через губернские Казенные Палаты. Если ранее остатки, т. е. неизрасходованные казенные деньги, духовное ведомство могло оставлять у себя, либо переводя их в неприкосновенный капитал, либо расходуя по своему усмотрению, то теперь они подлежали безусловному возвращению в казну. Таким образом, новые законы о составлении, утверждении и исполнении государственной росписи и финансовых смет министерств и главных управлений и о единстве кассовых правил, вступившие в силу в 1862 г. и 1863 г. соответственно, к Церкви применили ранее, чем к высшим правительственным учреждениям.

Но борьба по поводу установления государственного контроля над собственно церковными средствами, точнее, денежными доходами и капиталами продолжалась чуть ли не до самого утверждения правил о составлении росписи и финансовых смет 22 мая 1862 г. Против проекта Комиссии Государственного Контроля Синод и обер-прокурор подали Александру II несколько записок³¹⁶. В одной из них обер-прокурор убеждал царя, что слияние капиталов вредно и несовместимо с достоинством Церкви. Зная уже мнение авторитетнейших иерархов, он указывал на то отрицательное впечатление, которое произведет предполагаемая мера: «Высшее духовенство из благоговения перед монархом не выразило этих мыслей, но разделяет их и подчинение Церкви Контролю почтет за унижение и насилие»³¹⁷. Несмотря на это, император даже в феврале 1862 г. все еще склонялся к мысли о полезности применения общих правил к Церкви. По словам нового обер-прокурора Ахматова, как раз готовившегося сменить Толстого, «на все сильные представления Толстого о церковных суммах государь ответил: «Все говорят, что это хорошо»³¹⁸. Не зная, чем закончится спор, и опасаясь самого худшего, высшие иерархи находились в постоянном напряжении. Общее настроение выразил митрополит Московский: «Как подумаешь об этих покушениях, то так досадно, что не хочется и приняться за возражение: два раза принимался и оставлял»³¹⁹. Только в марте 1862 г., когда дело о капиталах Церкви уже попало в Государственный Совет, Александр II внял голосу архиереев и приказал его прекратить³²⁰.

Помимо прекращения прибавок к ежегодным отпускам Церковь понесла ущерб и с другой стороны. Так, по предложению Министерства финансов, 29 июня 1859 г. Государственный Совет утвердил проект снижения банковских процентов на капиталы как уже внесенные, так и вносимые впредь в государственные кредитные учреждения казенными ведомствами, в том числе – Церковью. Все капиталы поделили на 4 категории. Основная часть церковных средств попала в первую, и по ним начисляли максимальный годовой процент – 4% годовых. В основном это были выплаты по непрерывно-доходным билетам, предназначенные для расходов на строго оговоренные цели. Остальные сбережения Церкви уравняли с частными вкладами и стали платить 3% годовых³²¹. Ко всему в 1861 г. было принято решение о прекращении отпуска казенных сумм на епархии, в которых штаты еще не были введены.

Таким образом, в условиях острого финансово-экономического кризиса государство пыталось решить часть своих проблем за счет Церкви, отказавшись от многолетней политики Николая I. Но как мы видели, материальное положение отдельных групп духовенства и структур Церкви оставалось таково, что волей-неволей правительство вскоре должно было заняться поисками альтернативных источников финансирования столь важного общественного института.

Обратимся теперь к так называемым специальным средствам Синода. За 20 предреформенных лет они выглядят следующим образом:

Указанные суммы представляют собой по большей части так называемый неприкосновенный капитал – изобретение правительства начала XIX столетия. Формировался он в основном из свечных денег, а накопление его заключалось в установленной государством для Церкви процедуре обязательной конвертации денежных доходов в обязательства государственных кредитных учреждений, – Московской сохранной казны, Опекунского совета и др. – на длительные (15–2 0 лет) сроки под упомянутые 4% годовых.

Часть денег поступала в спецсредства из казны, остальные – из собственно церковных доходов: свечные деньги и проценты на них, выручка от продажи продукции синодальных типографий, от подворий, проценты с банковских билетов, пожертвования и т. п.

Приход и расход спецсредств производился по следующим статьям: духовные учебные заведения; духовенство Западного края; выплата епархиальным архиереям добавочного содержания; призрение бедных духовного звания; выдача единовременных пособий городскому и сельскому духовенству; работа типографий и книжных лавок; на подворья Синода; операции с капиталом упраздненных монастырей; переходящие суммы.

Самые крупные суммы тратились на духовные учебные заведения:

А самые большие доходы приносили свечной капитал (около 1 млн. руб. ежегодно) и типографии. Синод располагал двумя типографиями: петербургской и московской – довольно крупными для своего времени предприятиями, оснащенными современной техникой. Так, в 1861 г. в столичной типографии насчитывалось 11 книгопечатных станков и 6 скоропечатных машин с 70 рабочими. В московской персонал достигал 208 человек, там стояло 12 скоропечатных машин и 20 книгопечатных станков. И в той и в другой типографии оборудование приводили в движение паровые машины³²²

До 1861 г. через Хозяйственное управление Синода осуществлялось пенсионное обеспечение духовенства. Оно ведет начало с 1842 г., когда стали вводить штаты в 4 западных епархиях. Тогда правительство решило создать под управлением Синода фонд, предназначенный для выплаты пенсий духовным лицам, по старости или болезни оставившим служение, и их семьям в случае потери кормильца. Деньги в фонд поступали главным образом из казны. Уже упомянутый нами указ от 4 апреля 1842 г. о введении штатов в 4 западных епархиях предписывал: из отпущенных на жалованье в 1842 г. 415 тыс. руб. серебром третью часть перечислить в пенсионный фонд и потому выплату жалованья начать не с 1 января, а с 1 мая; вычесть и впредь вычитать 2% жалованья в фонд; в него же перечислять все остатки, которые могут образоваться от сумм, ассигнуемых на штаты.

В последующее время, вплоть до 1860 г., правительство продолжало придерживаться установленной практики по мере расширения числа причтов, переведенных на новое штатное расписание: от каждой суммы, добавляемой к прошлогодней, третья часть, а с 1850 г. – половина перечислялась в пенсионный фонд. Таким путем довольно быстро пошло формирование капитала, который в 1851 г. достиг 2 285 000 руб., а в 1859 – 5 502 838 руб.³²³ Повторю, что он состоял в распоряжении Хозяйственного управления и вместе с другими деньгами, подконтрольными ему, составил в 1860 г. 7 831 384 руб. 13 февраля 1860 г., в связи с известным нам решением Комиссии Государственного Контроля о единстве кассы, пенсионные 4 507 252 руб. с другими деньгами (всего – 5 663 922 руб.), накопившимися от остатков сумм, поступавших в течение многих лет от государства, были переданы в казначейство.

Следует отметить, что, несмотря на кажущуюся значительную величину пенсионного фонда, средства для выплат пенсий и пособий отпускались небольшие. Очень часто нуждающиеся получали всего по 5–1 0 руб. в год. Дело в том, что все деньги, накапливавшиеся в фонде, по закону тоже считались неприкосновенным капиталом подобно свечным деньгам. Их незамедлительно полагалось помещать в государственные кредитные учреждения, а расходовать только проценты, начисленные на них. Следовательно, в том же 1860 г. выплаты производили из суммы в 180 290 руб. В то же время за штатом находилось 12 349 лиц белого духовенства³²⁴, т. е. на каждого в среднем приходилось всего около 14,6 руб. И это, не считая тысяч вдов и сирот. Вот почему далеко не все могли рассчитывать на получение пособия. Каждое прошение тщательно рассматривалось, и нередко епархиальные власти и Синод в нем отказывали.

Наконец, местные церковные средства состояли из кружечного и кошелькового сборов, других добровольных пожертвований, доходов с церковной недвижимости (сдачи в аренду земель, угодий, рыбных ловель, зданий, лавок). В официальной документации все сборы именовались «церковными деньгами» и состояли в непосредственном владении и распоряжении епархиальных властей. В начале XIX в. к местным средствам относились и деньги, поступавшие от продажи свечей. Однако, в связи с реформой духовных учебных заведений, правительство, в очередной раз столкнувшееся с проблемой поиска средств, решило извлечь их не из казны, а из церковных доходов. Указом от 26 июня 1808 г. предписывалось все деньги, вырученные от продажи свечей, отсылать в распоряжение Синода. Если конфискация церковных имуществ 1763 г. была весьма ощутимой прежде всего для монастырей и иерархии, то теперь пострадало приходское духовенство: ведь свечной сбор всегда составлял львиную долю всех местных средств приходов. Отныне на свечные деньги разрешалось лишь пополнять запасы воска и свечей, а остальные суммы требовалось пересылать в Синод. Там они обращались в духовно-учебный капитал, хранившийся в упомянутых государственных кредитных учреждениях, причем указ 1808 г. разрешал использовать на нужды духовно-учебных заведений только проценты с капитала.

С целью избежать расходов свечных денег на другие нужды, законодатель ввел периодическую отчетность и правила торговли свечами. Каждая церковь получила из духовной консистории так называемую шнуровую книгу, куда записывали свечной доход. Раз в полугодие церкви и благочинные составляли ведомости, сведения из которых консистории включали в финансовые отчеты для Хозяйственного управления при Синоде. Регламентировалось даже количество запасных свечей и воска. Так, столичные церкви могли иметь их не более одной шестой части от объема годовой продажи, губернские – четверть, уездные и сельские – не более трети. Лишь уездным и сельским церквам Тобольской и Иркутской епархий, в силу их особенного положения, разрешалось хранить годовой запас.

Итак, в одно мгновение благосостоянию причтов нанесли серьезный урон. Он ощущался тем более, что теперь все расходы по содержанию приходских церквей ложились на оставшиеся средства кружечного и кошелькового сборов. Только из них можно было тратить деньги на приобретение муки на просфоры, закупку церковного вина, ладана, богослужебных книг и прочего, без чего невозможно нормально отправлять богослужение. Но свободно распоряжаться и остающимися деньгами причты не могли: остатки всех сборов они не имели права хранить в церквах, а в обязательном порядке в начале каждого года вносили через епархиальную консисторию в определенные законом кредитные учреждения, например, в уже упоминавшуюся Московскую сохранную казну. Взамен каждая церковь получала именной билет. Воспользоваться деньгами можно было лишь с разрешения архиерея, да и то на определенные нужды, как-то: починку храма, покупку колоколов, ремонт ризницы, церковной утвари³²⁵.

Текущие поступления и расходы кружечных и кошельковых денег тоже фиксировались в приходно-расходных книгах. Консистории следили, чтобы причты с церковными старостами тратили деньги по назначению. Однако единой нормы расходов установлено не было. В каждой епархии сложилась своя практика. Например, в Санкт-Петербургской размер расходов определялся суммой до 100 руб. серебром на один предмет. Если требовалось больше, то за разрешением каждый раз обращались к владыке. Запрещал закон и хранение в церкви наличности свыше 150 руб.

Нововведения вызвали вполне естественное всеобщее недовольство духовенства, которое сохранилось и в правление Александра II. Ведь причты не только лишились большей части денежных доходов, но и перестали быть хозяевами оставшихся крох. Уже когда готовился указ о свечных деньгах и Синод начал требовать с мест данные по церквам о размерах свечных доходов, часть причтов, как бы почуяв недоброе, быстро сориентировалось и дала заниженные данные. Как оказалось, очень кстати, потому что после выхода указа 1808 г. для каждого храма установили ежегодную исходную сумму сдачи свечных денег, адекватную показанному годовому доходу. От причтов строго требовали, чтобы отсылаемых в духовно-учебный капитал денег было никак не меньше, но обязательно больше сданных в предыдущем году. Если же сумма оказывалась ниже хотя бы на несколько копеек, то требовали объяснения, а часто назначали и ревизии. Причтам, попавшим под подозрение в утайке денег, стоило больших трудов освободиться от «внимания» начальства³²⁶.

Важнейшим и немедленным следствием изъятия свечных денег стало обнищание приходских церквей, давших правдивые сведения. Н. П. Гиляров-Платонов, сам происходивший из духовного сословия и дослужившийся в духовном ведомстве до директора московской синодальной типографии, вспоминал о своих наблюдениях на этот счет: «Большинство старост и причтов в намеренно-уменьшенном количестве представили церковный свечной доход при самом первоначальном показании... Но были и недогадливые и поплатились. «Эта церковь, кажется, богата?» – спрашивал я у Алексея Ивановича (священника – Р. С.), указывая на какую-нибудь. «Нет, – отвечал он, – почти весь свечной сбор приходится ей отсылать; если бы не староста помогал из своих средств, в пору бы ее закрывать».

Вторым следствием реформы 1808 г. стало то, что реальная картина материального положения приходских церквей оказалась утраченной для правительства и церковных властей, а значит, и для современного исследователя. Попытка решить крупные проблемы за счет нового передела остатков церковного пирога вызывала к жизни двойную бухгалтерию, массовое сокрытие доходов, по сравнению с которыми время от времени выявлявшиеся проверяющими скрытые причтами излишки огарочного воска кажутся мелочью³²⁷. Утаенные деньги шли на благоустройство храма, приобретение икон, утвари, пополнение ризницы и т. д., а в официальных отчетах появлялись записи о целевых пожертвованиях, сделанных неизвестными лицами либо церковным старостой.

Использовали и такой способ обращения части свечной прибыли на церковь, как присоединение ее к кошельковой сумме. Случались и злоупотребления скрытыми суммами, но насколько широко они распространились, установить не представляется возможным. Указанное привело к тому, что по отчетам кружечный и кошельковый сбор рос быстрее, чем свечной. К началу эпохи реформ нелепость в отчетности стала буквально вопиющей: свечной сбор не достиг к 1861 г. и 1 млн., составив в 1860 г. 971 279 руб., тогда как кружечный и кошельковый сборы только с 1851 по 1861 гг. увеличились с 2 796 757 до 4 573 240 руб.

Местные средства Церкви (в руб.)³²⁸

Естественно, о сокрытии свечных денег знали не только низы духовенства, сами занимавшиеся этим, но и вся иерархия вплоть до Синода³²⁹.

Следовательно, мы не можем достоверно определить, какими именно финансовыми средствами обладала Церковь на местах.

Но обратим внимание и на другие источники пополнения местной церковной казны. За тот же период (1851–1 861 гг.) доходы с имений (домов, лавок, прочей недвижимости) увеличились с 381 015 до 647 817 руб., а пожертвования на благоустройство церквей – с 1 126 988 до 2 462 973 руб. Всего же в 1861 г. местные средства по официальным данным составили 2 684 030 руб. серебром³³⁰. В основном они шли на строительство, ремонт и благоустройство храмов, часовен, молитвенных домов, других церковных зданий.

К местным средствам относились и капиталы епархиальных попечительств о бедных духовного звания, учрежденных в 1823 г. Во главе их стояли обычно несколько священников, назначенных местным владыкой. Деньги на счет попечительств поступали из различных источников: от пожертвований, сборов в специальные кружки, сдачи в аренду недвижимости, штрафов с духовных лиц епархии и т. п. По назначению капиталы попечительств нужно разделить на специально попечительские и сиротские, принадлежащие частным лицам. Как видим из данных, помещенных в нашей таблице, за 1851–1 861 гг. капитал Попечительств увеличился почти на треть: с 1 298 707 до 1951 025 руб.

Помимо той деятельности, которая вытекала из основных положений устава и отразилась в самом наименовании организации, они занимались опекой сирот духовного сословия, не принадлежащих к потомственному дворянству. Но число нуждающихся значительно превышало возможности епархиальных попечительств, и они никак не могли охватить всех нуждающихся или обеспечить хотя бы скромное существование тем, кому повезло получить их.

К сказанному нужно добавить, что в самой Церкви существовала собственная система проверки поступления и расходования денег. В течение XIX столетия она не раз изменялась и только за первую половину века выдержала шесть реорганизаций, сочетаясь с системой Государственного Контроля – института, до 1866 г. ревизовавшего в церковной финансовой отчетности приход-расход сумм, отпущенных государственной казной.

Контроль – так назывался церковный ревизионный орган – появился как специальное подразделение высшей администрации Русской Православной Церкви в 1819 г., когда при Комиссии духовных училищ была учреждена особая Контрольная экспедиция. Она находилась в подчинении обер-прокурора. В 1833 г. Контроль с особым штатом появляется при Отделении духовных дел православного исповедания. Однако порядок работы Контроля не соответствовал общей структуре ведомства и системе Государственного Контроля и в связи с этим в 1835 г., по предложению начальника счетной части Контроля М. Толбаева, Контроль разделили на 3 стола: два контрольных и третий – бухгалтерский. За каждым из них закрепили по 22 епархии. Помимо того, первый стол ревизовал канцелярии Синода и Московской синодальной конторы, Киево-Печерскую и Троице-Сергиеву Лавры, московскую синодальную типографию, Отделение духовных дел греко-российского исповедания. Второй стол – канцелярии обер-священников Главного штаба и армий и флотов, Осетинскую духовную комиссию, столичную синодальную типографию, Александро-Невскую Лавру, петербургский и московский духовные цензурные комитеты.

Вскоре выявилось, что перестройки структуры недостаточно. По-прежнему плохо с практикой Государственного Контроля согласовывался сам порядок работы. Если Госконтроль собирал и ревизовал отчеты по губерниям, то церковный – только по епархиям. Но, как отмечал в докладной записке обер-контролер И. Васильев, «пределы многих епархий заключаются не в одной, но в разных губерниях; напротив, есть такие губернии и области, в коих находятся духовные места, к разным епархиям принадлежащие. А так как отчеты епархиальных мест поступают в Контроль через Казенные Палаты, которые, по учреждению своему, обязаны ревизовать отчеты только тех духовных мест, которые состоят в их губерниях, не входя в рассмотрение, к одной или к разным епархиям они принадлежат, то от сего нередко случается, что одна часть отчетов в одной и той же Казенной Палате обревизованных, поступает к одному контролеру, а другая к другому; в случае же неполучения отчетов производится переписка с одною Казенною Палатою в двух разных столах»³³¹. И все же, несмотря на очевидные неудобства, принцип работы по епархиальным отчетам сохранялся в течение всего XIX в., поскольку давал целостную картину финансового положения Церкви.

Следующие изменения оказались связаны с именем обер-прокурора Протасова. Как раз тогда Николай I стремился навести порядок в делопроизводстве, добиваясь скорейшего прохождения дел в многочисленных бюрократических учреждениях империи. Вот почему, когда граф занял должность обер-прокурора, он тотчас стал выискивать изъяны в работе подведомственных ему учреждений. Долго трудиться не пришлось: одним из первых в число объектов его пристального внимания попал Контроль. Графа поразило, что в Церкви отсутствовала регулярная финансовая отчетность, а по некоторым направлениям ее вообще не существовало³³². В самом Контроле царил застой: своего часа дожидались необревизованные отчеты за 20 лет на общую сумму в 50 млн. руб.

– Как же можно говорить и тем более заботиться об улучшении быта духовенства, положения самой Церкви, не имея четкого представления о состоянии ее финансов? – задался вопросом Протасов.

Затеянная им реорганизация коснулась всего управления. Что касается Контроля, то его присоединили к Хозяйственному управлению Синода. Но и в этом оказался свой изъян, так как управление распоряжалось немалыми суммами, и таким образом Контроль для него становился как бы карманным. Оправдание находили в том, что основные церковные суммы оставались в ведении Духовно-учебного управления. Последнюю перестановку Протасов произвел в 1841 г., Контроль преобразовали во временное Контрольное Отделение с особыми штатами, но тем не менее при Хозяйственном управлении. В таком виде ревизионный орган Церкви и застали реформы Александра II.

Итак, полной и достоверной картины состояния финансов Церкви нет, но совершенно очевидно, что она испытывала серьезные материальные затруднения, и к началу 60-х гг. XIX в. ее финансовая зависимость от государства усилилась. Продолжалось и ограбление Церкви властью: она вынуждена была отдавать в казну «живые» деньги, получая взамен ничего не стоившие, да еще и с каждым годом обесценивавшиеся из-за девальвации рубля, обязательства. Но и в остальном она оставалась ущемленной в правах. Расходование сумм, как остававшихся от собственных сборов, так и отпускаемых казной, до мелочей регламентировалось государством. Текущее финансирование не покрывало потребностей Церкви, в чем мы могли убедиться хотя бы на примере с выдачей жалованья причтам. А если учесть, что значительная часть этих средств шла на духовенство западных епархий, то следует вывод: важнейшая проблема, – обеспечение приходского духовенства, – к началу эпохи реформ не только не была решена, но стала еще острее в условиях удорожания стоимости жизни.

Таким образом, отечественная историография, приводя данные о громадных капиталах Церкви, остается в плену предвзятого мнения.

Профессиональная подготовка духовенства реализовалась через хорошо развитую сеть специальных учебных заведений. Она вела начало от реформы 1808 г. и в полной мере отразила в себе зигзаги государственной политики³³³. Поэтому мы должны сказать несколько слов об устоях, на которых покоилось профессиональное образование в Церкви.

Как известно, с 1803 г. правительство начало коренную реформу народного образования, создавая цельную систему, связавшую воедино планирование, обучение, воспитание и государственный контроль за учебным процессом. В основу реформы легла идея общеобразовательной школы. Ее введение потребовало резкого увеличения кадров учителей, особенно для самого многочисленного низшего звена – приходских училищ. Причем преподаванию Закона Божьего (особенно в начальной народной школе) отводилась важнейшая роль. Поскольку взять учителей сразу было неоткуда, взгляд реформаторов обратился на белое духовенство. В этом не было ничего необычного, скорее следовали сложившейся традиции. В течение XVIII столетия правительство не раз прибегало к изъятию семинаристов. Их забирали из духовного ведомства, чтобы создавать новые учебные заведения (в том числе – Московский университет), приготовить чиновников, ученых, офицеров морских и сухопутных сил, учителей и т. п.³³⁴

Но реформа народного образования ставила серьезные задачи, требовала знания педагогики, поэтому внимание правительства от предполагаемых исполнителей переключилось на их базовую подготовку. Оказалось, что духовное образование не является единым, в разных епархиях преподавание ведется по-разному, т. к. нет общего устава и надзора; отсутствуют учебные пособия; не хватает помещений, а в ряде епархий вообще нет семинарий; нет единого финансирования; не решена проблема подготовки преподавателей. Стало ясно, что и здесь необходимы перемены. Вот почему Александр I уделял пристальное внимание предложениям о преобразованиях духовно-учебных заведений. Важную роль в подготовке реформы на начальном этапе сыграли викарий Петербургского митрополита Евгений (Болховитинов) и архиепископ Могилевский Анастасий (Братановский). Первый, тщательно изучая принципы реформы светских учебных заведений, составил проект. Второй сумел устранить изъян проекта в вопросе материального обеспечения учебных заведений Церкви, предложив восстановить ее монополию на продажу церковных свеч.

Завершил проект специально созданный 29 ноября 1807 г. Комитет о усовершении духовных училищ, которым фактически руководил статс-секретарь М. М. Сперанский.

Результатом стал доклад 26 июня 1808 г. В соответствии с ним и появилась система духовных учебных заведений, повторяющая иерархическую схему светских: 1. Приходские училища (одно на благочиние) – для элементарного образования. 2. Уездные училища – для начального образования. 3. Семинарии, дававшие среднее образование и право поступления в академии. 4. Академии. По подобию строилось и управление. Оно поручалось Комиссии духовных училищ при Синоде (по типу Главного правления училищ при Министерстве народного просвещения), а надзор осуществлялся через духовные академии. По их числу империю разделили на 4 учебных округа, расписав между ними епархии.

В ходе реформы предполагалось, что в каждом епархиальном центре откроется своя семинария. Поскольку в 1808 г. епархий насчитывалось 36, то реформаторы предложили открыть 36 семинарий, 360 уездных и 1080 приходских училищ.

К уже действующим Киевской и Московской духовным академиям добавились Петербургская (с 1809 г.), а затем и Казанская (с 1842 г.).

Образование духовного сословия перестало быть делом епархиальных властей и превратилось в один из приоритетов Церкви. Все учебные заведения получили штатные расписания и соответствующее централизованное материальное обеспечение. Уже в 1807 г. их бюджет увеличился вдвое (до 181 тыс. руб.), а с введением новых уставов в 1814 г. – в 9 раз (до 1 669 000 руб.).

Реформа требовала больших средств, да и в перспективе затраты могли возрастать в связи с расширением сети учебных заведений, укреплением их материальной базы и совершенствованием учебного процесса. Вот почему правительство, Синод и Комиссия духовных училищ с самого начала озаботились воплощением идеи Анастасия Братановского. Как уже упоминалось, все средства от продажи церковных свечей, а с 1810г. – и от продажи венчиков и листов разрешительной молитвы – начали стекаться в распоряжение Комиссии духовных училищ. Они ежегодно пополняли неприкосновенный капитал, а бюджет Комиссии формировался только из процентов на него да пожертвований частных лиц. Замысел архиепископа Анастасия заключался в том, что с годами неприкосновенный капитал достигнет такой суммы, проценты с которой позволят полностью обеспечивать все учебные заведения Церкви.

Действительно, год от года капитал прирастал, и к 1863 г. Духовно-учебное управление располагало 15 435 343 руб. в виде государственных процентных бумаг. Однако, несмотря на внушительные суммы, денег на содержание учебных заведений не хватало, и дефицит бюджета постепенно все более и более увеличивался. Причин можно назвать несколько. Во-первых, незначительность прироста дохода от продажи свечей (от 7 до 15 тыс. руб.). Во-вторых, волевое уменьшение банковских процентов в 1830 и 1857 гг. сократило прирост доходов почти на 70 000 руб. серебром ежегодно. В-третьих, удорожание стоимости жизни и увеличившиеся в конце 1850-х годов темпы инфляции подняли планку расходов. В-четвертых, расходы на учебные заведения не изменились, оставаясь на уровне 23 мая 1836 г. В предшествующее церковной реформе пятилетие дефицит превысил за 100 тыс. рублей³³⁵.

1858 год – 56 773 руб. 63 коп.

1859 год – 153 422 руб. 3/4 коп.

1860 год – 100 974 руб. 51 коп.

1861 год – 109 411 руб. 93 коп.

1862 год – 101 669 руб. 26 коп.

До 1863 г. дефицит покрывали за счет свободных сумм, но теперь они были полностью исчерпаны, и для выполнения сметы расходов на 1863 г. в 1 960 043 руб. 17 коп. не хватало 52 000 руб. Их надеялись извлечь из экономических остатков семинарских бюджетов.

Финансирование учебных заведений носило строго дифференцированный характер. Все приходские и уездные училища, семинарии закон распределил по трем разрядам. В соответствии с ними годовые суммы, находившиеся в распоряжении школ, в значительной мере колебались.

Приходские училища:

1-го разряда от 415 руб. сер. до 572 руб. сер.

2-го разряда – 350 руб. сер.

3-го разряда – 285 руб. сер.

Уездные училища:

1-го разряда от 1101 руб. сер. до 1430 руб. сер.

2-го разряда – 1001 руб. сер.

3-го разряда – 879 руб. сер.

Духовные семинарии:

1-го разряда от 10 367 руб. сер. до 15 488 руб. сер.

2-го разряда – от 8 909 руб. сер. до 9 251 руб. сер.

3-го разряда – от 5 223 руб. сер. до 7 209 руб. сер.

Академии:

Санкт-Петербургская – 36 269 руб. сер.

Московская – 27 223 руб. сер.

Казанская – 21 956 руб. сер.

Помимо общих расходов на содержание помещений, их обслуживание, штат преподавателей, руководство и технический персонал, сметы семинарий и академий предусматривали расходы на питание и стипендии студентам, библиотеку, лекаря и больницу. Академиям, кроме того, выделяли средства на приобретение периодики (71 руб. 40 коп. сер.).

Материальное положение учебного заведения, служивших и учившихся в нем тоже зависело от разряда. К 1863 г. годовые оклады составляли³³⁶:

в академиях

в семинариях

в училищах

Следует отметить, что в финансировании соблюдался иерархический порядок: высшее содержание назначалось для учебных заведений всех типов, расположенных в столице. Таким образом, все они, и особенно духовная академия Петербурга, находились в привилегированном, по отношению к другим, положении.

В 1814 г. в церковных учебных заведениях, как и в светских, ввели ученые степени и установили классные оклады для окончивших академию (т. е. прибавку к жалованию): доктору – 500 руб. ассигнациями, магистру – 350 руб., кандидату – 250 руб., в пересчете на серебро, соответственно, 143, 100 и 71 руб. 50 коп. Магистрам, вступавшим в духовное звание, выдавали знак отличия – серебряный наперсный крест. Ученую степень доктора богословия первыми получили ректор Петербургской академии архимандрит Филарет (Дроздов), инспектор той же академии архимандрит Филарет (впоследствии митрополит Киевский) и ректор Петербургской семинарии архимандрит Иннокентий (позже – епископ Пензенский).

Реформа духовно-учебных заведений стала огромным шагом вперед в развитии профессионального образования духовенства.

Многие выпускники духовных академий пошли по пути науки, сочетая основную работу с исследовательской. К концу 1850-х годов десятки человек имели ученые степени. Только на классные оклады по этой статье ежегодно расходовалось более 98 000 руб. Зримым выражением роста научного потенциала Церкви являлись сотни ученых трудов по различным отраслям богословской и исторической наук, философии³³⁷.

Тем не менее общий взгляд на развитие научного потенциала Церкви не доставлял особенного успокоения и радости болевшим за православие. Если в таких областях знаний, как церковное право, библейская и церковная история появились значительные и даже фундаментальные труды, то на главном направлении – в богословии, – царил застой. Отсутствие свежих оригинальных работ, отвечающих жгучим потребностям современной жизни, стало особенно ощущаться в канун отмены крепостного права.

Вполне оправдала реформа расчеты государственных деятелей в другой сфере. Немало выпускников семинарий и академий перешли на службу в Министерство народного просвещения, став учителями и преподавателями гимназий, лицеев, университетов. Подсчитано, что от начала XIX в. до 1855 г. из 192 профессоров Московского университета коренных россиян было 120 человек, а из них 48 – выпускники семинарий и духовных академий.

Решая задачу подготовки кадров, Министерство народного просвещения в 1803 г. открыло в Петербурге учительскую гимназию. Первый набор ее – 100 студентов – был полностью сделан из лучших воспитанников семинарий, вытребованных специальным распоряжением императора. До 1816 г. гимназия выпустила 330 учителей для средних учебных заведений. Но только несколько человек из них не имели отношения к духовному сословию. В 1816 г. ее преобразовали в Главный педагогический институт, первый набор которого тоже почти целиком состоял из семинаристов. Официально практика командирования в него детей духовенства окончилась в 1822 г., но на самом деле еще долгое время основными поставщиками студентов оставались духовные семинарии. К 1853 г. институт выпустил 526 человек, из которых 204 – семинаристы. Из его питомцев 44 стали профессорами, большая часть которых вышла опять же из семинаристов³³⁸.

Между тем как материальное положение светской школы улучшалось, духовные учебные заведения постепенно начали испытывать острую нужду в средствах. В 1836 г., когда установили оклады в пересчете на серебро, это были относительно неплохие деньги. Но с тех пор ассигнования практически не увеличились, если не считать таких мелочей, как уравнение окладов служащим Московской академии с их петербургскими коллегами в 1859 г. В начале 1860-х годов содержание духовных школ уже не выдерживало никакой критики. Возьмем хотя бы бюджет духовной академии – очага научной мысли Церкви. На библиотеку академии, закупку книг и содержание физического и натурального кабинетов смета отводила всего 571 руб. 40 коп. серебром. Что можно было сделать на эти деньги, если книга среднего объема стоила 2,5–3 рубля? И сколько книг и журналов могла приобрести семинария даже 1-го разряда, если на все расходы по библиотеке предназначалось 142 руб. 80 коп., а подписка на духовный журнал стоила от 5 рублей? А ведь только «Православное обозрение» Синод приказал выписывать в 5 экземплярах!

С увеличением в 1859 г. финансирования светских учебных заведений бедность церковных стала еще более очевидной и даже угрожающей их стабильному существованию. Действительно, учителя гимназий Министерства народного просвещения получили годовые оклады в 550– 750 руб., а учителя в училищах – 300–4 00 руб.; директора гимназий – от 800 до 1000 руб., тогда как ректоры духовных учебных заведений имели оклады, равные с окладами наставников.

Наметился отток высококвалифицированных преподавателей в ведомство Министерства народного просвещения. Уходили даже из академий. Так в 1861 г., едва получив звание ординарного профессора философии Киевской духовной академии, перешел в Московский университет ее воспитанник П. Д. Юркевич. Тогда же граф Е. В. Путятин обращался к митрополиту Московскому Филарету с просьбой о переводе профессора философии Московской духовной академии В. Д. Кудрявцева в Петербургский университет³³⁹, но получил отказ.

Угроза быстрой потери ученых, выпестованных в недрах и на средства Церкви в течение многих лет, серьезно обеспокоила обер-прокурора А. П. Толстого. Он опасался, что улучшение содержания светских учебных заведений может привести к оттоку лучших кадров, особенно из духовных академий, и к упадку в преподавании философии, – «образования, в котором, – как писал граф, – наши высшие учебные заведения всегда стояли впереди, и в котором должны успевать особенно в настоящее время для успешного противодействия разного рода понятиям, враждебным христианству и Церкви»³⁴⁰.

Материальное положение студентов было несравненно хуже, чем преподавателей. Особенно страдали казеннокоштные. Ими были главным образом сироты. Митрополит Московский Иннокентий (Вениаминов) вспоминал: «Учился я хорошо, но чисто ржаного хлеба (без мякины), до выхода из семинарии не пробовал»³⁴¹.

Число учебных заведений увеличивалось, но так и не достигло планировавшегося комиссией М. М. Сперанского.

Таким образом, программа была выполнена только по академиям. Даже семинарии открыли не во всех епархиях, а число приходских училищ сократилось. Причина заключалась прежде всего в отсутствии средств. Первое признание своего бессилия полностью реализовать закон 1808 г. Синод сделал еще в 1836 г., когда, сославшись на то, что «просвещение по духовной части достаточно уже развилось», разрешил служителям Церкви обучать детей грамоте дома. Но к концу 1840-х годов возникла еще одна проблема: замкнутость духовного сословия и обязанность отдавать детей в духовно-учебные заведения привели к переполнению многих училищ и семинарий. Следствием стал излишек выпускников семинарий относительно свободных мест в церквах. Синод вынужден был принимать экстренные меры. В 1851 г. в 17 крупнейших семинариях уменьшили количество мест, а приходские училища приказано было объединить с уездными, чем и объясняется их резкое сокращение. Уже к 1855 г. их насчитывалось всего 20. Взамен при необходимости позволили открывать при уездных училищах так называемые причетнические классы для тех, кого назначали на причетнические места. Но предпринятые шаги не дали желаемого результата. Многие семинарии начала 1860-х годов вместо штатных 100 воспитанников обучали 200–3 00 и даже более. Например, во Владимирской семинарии учились около 600. Но ведь деньги отпускали только в соответствии со штатным расписанием, отчего получалось, что реально на одного учащегося тратилось денег гораздо меньше той мизерной суммы, которая предусматривалась сметой.

Отсутствие средств не позволяло расширять и укреплять материальную базу духовных школ. Лишь академии имели общежития. В семинариях и училищах о них и не помышляли. Студенты жили на частных квартирах, причем родители в большинстве случаев искали квартиры подешевле: ведь нередко одновременно учились два, три, а то и четыре сына, и содержать их вдали от дома было нелегко. Квартирный рынок не представлял особенного разнообразия. Помещения предлагали прежде всего люди своего же круга: вдовы духовных, дьячки и причетники городских церквей, обслуживающий персонал духовных школ, – то есть люди очень скромного достатка, даже бедные, которые, естественно, не могли создать ученикам необходимые условия для учебы и отдыха. Нередко они за определенную мзду заключали соглашение с инспектором или смотрителем, чтобы те «рекомендовали» подопечным и их родителям снимать именно эти, а не другие квартиры. Внешне рекомендации выглядели вполне законно, поскольку Уставы 1814 г. такое допускали. Таким образом, бывало, что даже о выборе угла, в котором ребенку предстояло провести несколько лет, не могло быть и речи. В силу названных причин мальчики восьми-девяти лет попадали в скверные условия обитания, где, по словам современника, ребенок видел «отвратительную нищету, неразлучные спутники которой: грязь, грубость – до зверства, самые страшные пороки, которые не считают нужным даже скрывать... Его заставляют быть орудием и даже участником разных мерзостей: воровать, бегать за водкой и т. п.»³⁴².

На одной квартире проживали обычно по нескольку учащихся, да еще разных отделений. В такой обстановке часто им было не до занятий. Один из бывших семинаристов дал живописную картину подобного обиталища, содержавшегося лакеем епархиального владыки. Навсегда запомнилось ему, как хозяин смотрел «свысока не только на нас, но и на родителей наших». Как, впервые придя на квартиру, он застал здесь несколько «богословов» и «философов», прибывших после вакаций продолжать свое просвещение. «Иные из этих ученых молодых людей важно расхаживали, жадно куря сквернейший табак; другие сидели за бутылкой водки, стараясь разрешить ученый философский вопрос о том, «цепь привязана к собаке, или собака к цепи?»³⁴³.

Только казеннокоштные учащиеся (уездных училищ, семинарий, академий) обеспечивались за счет ведомства минимумом одежды и обуви, питанием и помещением. Но многочисленные свидетельства тех, кто провел годы и годы в стенах церковных учебных заведений, открывают нам поистине жалкое положение казеннокоштного воспитанника. Именно этот типаж столь живописно представлен в художественных произведениях середины XIX в., принадлежащих перу Ф. М. Решетникова, В. Т. Нарежного, Н. Г. Помяловского. Судя по совокупности данных, бытие бурсаков в разных епархиях мало чем отличалось. Помещения, где жили дети, не отличались ни чистотой, ни удобствами. Грязные до невозможности полы (так, что порой и половиц не видно); спертый воздух комнат, который посторонний не мог вынести дольше нескольких минут; убогие деревянные кровати с подушками, лоснящимися от грязи. Одеяние– стандартный набор. Например, ученик уездного училища, состоявший на полном казенном содержании, получал затрапезный халат, фризовый сюртук (праздничная одежда), нагольный тулуп, картуз, грубые сапоги. Вещи занашивали до дыр, до ветхости³⁴⁴.

В некоторых училищах, как, например, в иркутском, «классы помещались в тех же комнатах, в которых жили, ели и спали воспитанники»³⁴⁵. Даже учебные корпуса часто представляли собой убогое зрелище³⁴⁶.

Без преувеличения можно утверждать, что реформа 1808 г. резко изменила отношение духовенства к профессиональному образованию. Если в предшествующем веке в архиерейскую школу учеников набирали чуть ли не силой, то теперь все изменилось. Духовенство середины XIX в. твердо знало: чем солиднее образование, тем лучше перспектива по службе. Закон давал право занимать священнические места (а значит, и получать 2/3 дохода причта) только окончившим полный курс семинарии. Более того, устав семинарий специально оговаривал, чтобы места в епархиях раздавали строго «по степеням, каждому разряду учеников семинарий присвоенным».

Посредством закона, по замечанию современника, «школе сообщалась магическая сила: как прежде упирались, так теперь стали напирать. Кончить курс, быть «кончалым» стало мечтой, управляющей всеми помышлениями подрастающего духовенства. Магическую силу приобрело не только звание «кончалого», но разряд, в котором курс окончен; кончивший курс в первом разряде всю жизнь потом свысока смотрел на второразрядного, тем более третьеразрядного. Через 20 лет по выходе из школы он все еще видел в себе существо как бы из другого теста слепленное – пшеничного, не ржаного...»³⁴⁷.

По образному выражению другого современника, желание учеников училища поступить в семинарию было «равносильно желанию гимназистов поступить в университет».

Жизнь церковных учебных заведений определялась уставами, утвержденными еще в 1814 г. и с небольшими изменениями действовавшими вплоть до церковных реформ. Весь цикл обучения от уездного училища до академии состоял из 16 лет: три двухгодичных класса в училище (низшее, среднее, высшее) и три двухгодичных отделения (риторическое, философское и богословское) в семинарии. В академии – еще 4 года (два отделения по два года).

Учебные заведения состояли под руководством ректоров. Обязательными условиями для занятия должности бы- ли ученая степень по богословским наукам и сан архимандрита. Ректором мог именоваться даже глава уездного училища, если имел степень магистра; прочие назывались смотрителями. Важную роль играл инспектор. В его обязанность входил надзор за ходом учебного процесса, воспитанием студентов. В семинариях выбирали инспекторов. В академиях – ректоров, инспекторов, почетных членов академий и кандидатов в члены конференций. Хотя устав оговаривал, что во главе учебного заведения может стоять и протоиерей, но на практике ректоров всех учебных заведений назначали только из черного духовенства, что порождало зависть и недовольство у части приходских служителей Церкви.

Уставы 1814 г. сузили права архиереев по отношению к учебным заведениям, и в этом можно усматривать определенное отступление от канонического права. Хотя владыкам отводилась роль попечителей и надзирателей, они лишились возможности прямо вмешиваться в жизнь учебных заведений епархии, а могли только вносить предложения в совещательные органы академий и семинарий. Те имели право обсудить их и, в случае несогласия, обратиться: семинарии – к окружным академическим правлениям, академии – в Комиссию духовных училищ. Ограничение прав в собственных епархиях породило и поддерживало недовольство архиереев³⁴⁸.

Все дисциплины делились на общеобразовательные и специальные, причем в семинариях специальные курсы изучали только на последнем, богословском отделении. Учебные планы академий не дублировали семинарских, делая акцент на изучение широкого круга богословских предметов и на самостоятельную научную работу.

Вообще, дореформенные уставы старались побудить учащихся к осмысленной самостоятельной работе. Тем не менее нельзя утверждать, что они достигли цели. Многие прошедшие через все ступени обучения отмечают зубрежку, особенно царившую в училищах. Из поколения в поколение бывшие бурсаки с содроганием вспоминали, как их заставляли наизусть учить тексты из Корнелия Непота. Он являлся, по выражению одного священника, «мерилом способностей и успехов учеников, и он же был их вечным кошмаром».

По той же схеме строилось обучение в академиях. Профессор А. Л. Катанский, учившийся в Петербургской академии в 1859–1 863 гг., вспоминал: «Скоро мы поняли, что система академического образования очень напоминает систему тогдашнего семинарского. Как там все было направлено к нашему формальному развитию, преимущественно к упражнению в письменных работах, так и здесь в академии. Различие было только в характере чтений, да еще в том, что в семинарии задавали нам уроки и каждый класс спрашивали у нас отчет в усвоении заданного, а здесь в академии несколько месяцев подряд читали нам лекции и не контролировали нас в их усвоении, задавая в то же время много сочинений, не менее пяти (с проповедью) в год»³⁴⁹.

Формализм в преподавании наук воспитанникам семинарии и даже академий дополнялся (и отчасти объяснялся) тем, что духовно-учебное управление, распределяя лучших учеников академий по кафедрам учебных заведений, совершенно не принимало в расчет их научную специализацию, личные интересы. И вот новоиспеченный бакалавр, защитивший диссертацию по одной специализации, получал назначение читать дисциплину, в которой он сам был профаном. Нетрудно представить, как сказывалось такое назначение на уровне преподавания. Но хотя проблема была застарелой, управление не сделало ни одной попытки отказаться от сложившейся практики. Особенно тягостное впечатление производило преподавание «непрофильных», светских предметов. Так, в Петербургской академии новейшие иностранные языки было поручено преподавать тем, кто занимал кафедры церковных предметов, причем безотносительно того, владели они языками в достаточной мере или нет. Например, французский язык вел М. О. Коялович, который мог лишь читать, а потому, начиная занятия, заранее просил прощения у курса, что не может говорить на языке. Та же картина наблюдалась и на немецком. Какую пользу могли принести такие занятия студентам?

В особенно жалком состоянии находилась математика. Ни учащиеся, ни их наставники не понимали, зачем нужен этот предмет будущему духовному лицу. Первые пренебрегали предметом. Вторые смотрели на это сквозь пальцы, поскольку и в академиях, откуда семинарии получали преподавателей, находилось очень мало желающих овладеть ее премудростями. Так, в Московской академии лишь 2–3 студента курса регулярно посещали лекции по математике. Стоявшие во главе духовно-учебных заведений преимущественно разделяли общую точку зрения и «смотрели на уроки по математике, как на брошенное время»³⁵⁰.

Формализм преподавания и некоторое ослабление контроля за воспитанниками в предреформенные годы привели к тому, что те чаще стали склоняться к тайному времяпрепровождению, отдавая дань трактирам и другим веселым местам, участились пропуски занятий. Но, что самое опасное и неприятное для начальства, учащиеся духовных учебных заведений все более и более испытывали влияние общественного подъема³⁵¹, проявляли интерес к теориям русских и иностранных революционеров и демократов. Дух вольномыслия проник даже в духовные академии. Так, в 1857 г. шеф жандармов князь В.А. Долгоруков получил донос на студентов Казанской академии. Неизвестный сообщал: «Предметами собственно духовными они не только не занимаются, но даже считают сии предметы совершенно излишними и не заслуживающими изучения; хождение в церковь предоставлено также произволу студентов; из академической библиотеки выдаются им для чтения все книги, не исключая и запрещенных; пользуясь снисхождением своего инспектора, имеющего особый взгляд на порученных ему воспитанников, сии последние... выходят ежедневно в город, хотя отлучки эти запрещены, так как для оных назначены особые дни»³⁵². Через 4 года Казанская академия снова оказалась в центре внимания светских и духовных властей в связи с известным делом о панихиде по убитым в с. Бездна³⁵³.

Симптомы неблагополучия проявились и в столичной академии, где произошел случай, неслыханный до этого в духовном ведомстве: в начале октября 1858 г. студенты пожаловались митрополиту Григорию на инспектора Викторина, грозя в случае непринятия мер обратиться к светским властям. «Говорят, они... очень резко высказались об общем состоянии у нас академического и семинарского воспитания», – пометил в дневнике А. В. Никитенко³⁵⁴.

Митрополит, срочно прибывший в академию, не захотел слушать никаких пояснений. Произнеся перед студентами всего несколько фраз об обязанностях их звания, он окончил краткое выступление напутствием: «Если не успокоитесь, будете сосланы в Сибирь».

Возможно, так бы и случилось, если бы начальство серьезно взялось за расследование причин происшествия. Однако этого не произошло. Ректор ...Феофан понимал всю тяжесть последствий такого поворота дел и для студентов, и для себя лично. Буквально на коленях он сумел упросить митр. Григория не прибегать к крайним мерам»³⁵⁵. В результате студентов не тронули, а инспектора перевели на ректорскую должность в провинцию.

Между тем при попустительстве начальства, видимо, предпочитавшего быть в неведении, нежели прослыть в Петербурге ретроградами, студенчество академии находилось в состоянии брожения. По рукам ходили сочинения Герцена и Беллюстина, «Свисток» и «Современник», молодые люди жадно прислушивались к передававшимся из уст в уста отзывам высокопоставленных лиц на происходящее в России, отзывам диссонировавшим с публикациями официальной печати. Вместо того, чтобы подобно предшествующим поколениям штудировать богословие, часть студентов взялась за перевод трактатов Фейербаха.

Сходки студентов, конечно, втайне от начальства, происходили в подвалах духовной академии, прозванных катакомбами. Как позднее рассказывал один из непременных участников собраний Евгений Барсов, вскоре образовался некий зародыш политической организации студенчества, который именовался в обиходе «ядром». В «ядро» входило более 10 человек. Собиралось оно также в катакомбах, не менее одного раза в неделю. «Ядро» выработало свою политическую программу, содержавшую в числе прочего тезисы об ограничении власти Синода и ниспровержении иерархии³⁵⁶. Двенадцать членов «ядра» поставили под ним свои подписи кровью, взятой из руки лидера – Кирилла Левицкого. «Ядро» установило связи с политизированными студентами Медицинской академии и университета.

Другой стороной брожения стало нравственное разложение студентов, выражавшееся в отказе от учения Церкви о вере. По словам Е. Барсова, «в некоторых кружках совершались святотатственные анафематствования Христу и Богородице, епископам и всему священству; жрали и варили сами мясо в Великую Пятницу, а одни студент дошел даже до того, что выплюнул причастие, чтобы доказать искренность своего безбожия»³⁵⁷.

При таком настрое слова митрополита Григория о Сибири произвели эффект, обратный ожидаемому. Спустя несколько часов после его отъезда из академии по номерам кто-то пустил лист, озаглавленный: «Желающие быть сосланными в Сибирь». На нем поставили подписи почти все студенты.

События, недавно казавшиеся для духовного учебного заведения невероятными, показывают нам еще одну грань духовного кризиса, в котором находилось российское общество на рубеже 1860-х годов.

В Московской академии тоже утвердились порядки чуть ли не университетские. Как вспоминал А. Катанский, начавший там свою преподавательскую деятельность, студенты свободно могли не посещать лекций. Но и те, кто приходил, мало интересовались содержанием занятия. Видя, что он долгие часы посвящает подготовке лекций по церковной археологии, они не раз отговаривали его не усердствовать: «Лекции у нас никто не слушает».

В довершение всего в академиях царил корпоративный дух. Они ревниво и с предубеждением относились друг к другу. Так, в Московской академии с недоверием относились к выпускникам Петербургской, считали их хлыщами. В столичной академии, напротив, было распространено мнение об особом духе чопорности и гордыни, царившем в Московской. Петербуржцам она представлялась тогда, «как учебное царство филаретовского закала, своего рода русский Оксфорд, как ее называли иностранцы, посещавшие Россию»³⁵⁸.

Неблагополучие проявлялось и в управлении училищ и семинарий. Уставы, предоставляя руководству и наставникам юношей большие права, открывали широкий простор не только для достойного назидания и воспитания, но и для злоупотреблений. Там, где ректор сквозь пальцы смотрел на проделки подчиненных, утверждались нравы поистине дикие. Довольно часто (но не везде) в семинариях и особенно училищах над учениками издевались, истязая их физически и нравственно, вымогали у них и их родителей взятки.

Ежедневные порки, побои; стояние на голых коленях на песке, причем иногда в руки давали два полена; битье розгами «на воздусях»; пьяные учителя – вот какие воспоминания об уездном училище остались у одного из выпускников духовной школы³⁵⁹. В другой семинарии учитель латыни «любил при чтении латинского текста за неправильное произношение слов бить ученика в голову кулаком, для чего вызывал всегда к своему столу»³⁶⁰. Никита Гиляров-Платонов рассказывал, как в детстве отец пугал училищем: «А вот отведу я его в семинарию (так он называл училище)»³⁶¹.

Впрочем, объективность требует заметить, что формализм и схоластика преподавания, палочная дисциплина, унижение личности учащегося – отнюдь не родимое пятно исключительно предреформенной духовной школы. В равной мере тем же страдала и светская школа, в частности – гимназии. Исследователи отмечают здесь ту же методу преподавания, опиравшегося на зубрежку, обыденность телесных наказаний: «В числе школьных наказаний розга была царицей, как и в тогдашней бурсе... и педагоги, не применявшие этого воспитательного средства, без сомнения, были страшной редкостью»³⁶². Да и прочие наказания не отличались от тех, что практиковались в духовных учебных заведениях: рассаживание в определенном порядке, битье линейкой по рукам («дать лапу»), стояние с тяжестями в вытянутых руках и т. д.³⁶³ Таким образом, телесные наказания могли быть поставлены в вину духовной школе не более, чем светской. Их применение – неотъемлемая часть тогдашней системы воспитания и обучения. Розог не избегал никто: ни крестьянский мальчик, ни царский сын. Напомним: тот же Николай I не раз испытывал их «прелесть» на себе³⁶⁴.

Поистине бедствием для родителей и детей стало взяточничество училищных и семинарских служащих. Иван Беллюстин, специально собиравший материалы подобного рода, подробно описал механизм взяток. Их брали и при поступлении в училище, и в течение учебы: «Приводят мальчика в училище; отец должен его явить к смотрителю и пятерым учителям. Явить – значит принести деньги. При этом случае от беднейшего причетника требуется не менее 2-х руб. серебром смотрителю и не менее рубля на каждого учителя. Священник должен представить вчетверо или, по крайней мере, втрое...»³⁶⁵

Самые большие взятки брали при переводе с курса на курс. Ставки назначали самые разные – от 5 до 150, а то и 200 руб. Но кроме единовременных бытовали текущие поборы. По некоторым подсчетам, в год нужно было платить деньгами до 10 руб. серебром, не считая «натуры» – яиц, масла, муки, говядины и т. д.³⁶⁶

Неблагополучно выглядели и учебные планы духовных школ. Те, кто разрабатывал реформу 1808 г., старались заложить в них разумный баланс общеобразовательных и специальных дисциплин. Однако в условиях государственного диктата Церкви не удалось отстоять свои интересы.

Политика не раз вмешивалась в учебный процесс в течение полувека, прошедшего с начала реформы. Еще в 1811 г. ввели обязательное обучение оспопрививанию. В 1840 г. при графе Протасове появились новые семинарские программы. Учащиеся приступили к изучению сельского хозяйства, землемерия, медицины, естественной истории. В историографии утвердилось мнение, переходящее из исследования в исследование, что именно обер-прокурор и именно таким способом хотел сблизить духовенство с паствой³⁶⁷. Однако это далеко не так. Введение медицины, сельского хозяйства – лишь наглядный пример того, к каким неожиданным результатам приводило в России вмешательство первых лиц государства в дела Церкви. На обстоятельства, приведшие к искажению семинарских планов, указал митрополит Филарет: «Не только Синод, но, думаю, что и граф Протасов, не имели в виду вводить эти предметы. А введены они по особому случаю... Граф Киселев предложил, чтобы для образования священников по его ведомству была бы особая семинария под его начальством. Эта мысль полюбилась Государю. Что было делать Синоду? Зная, что Государь, приняв благосклонно мысль, старался непременно привести ее в исполнение, и опасаясь неблагоприятных последствий от этой семинарии, из которой стали бы выходить «кисельные попы», Синод решился ввести преподавание медицины и сельского хозяйства в семинарии и таким образом предотвратить появление семинарии Киселевской»³⁶⁸.

Митр. Филарет был прекрасно информирован о происходящем в Петербурге, и есть все основания доверять ему, а не позднейшим вымыслам. Протасов действительно хотел улучшить подготовку духовенства, но его беспокоило не то, что священники не могут лечить крестьян или мерить землю, а то, что вышедшие из семинарии не умеют петь и читать по-церковному, и даже отправлять богослужение, из-за чего «над ними издеваются грамотные мещане», а книжная речь, на которой духовенство обращается к пастве, непонятна простонародью³⁶⁹.

Тогда же изменились и академические планы: в них были включены патристика, логика, психология и педагогика, сделано обязательным изучение физико-математических наук. Таким образом, по замыслу государственных деятелей православный священник должен был заменить собой на селе и агронома, и врача, и учителя. Предполагалось, что это возвысит его в глазах прихожан, сделает авторитет батюшки непререкаемым.

Однако перемены в большей мере вели к противоположным результатам. Поверхностное (а оно было именно таким!) изучение названных дисциплин не превращало семинариста в квалифицированного специалиста – медика, агронома – зато ограничивало его возможности в достаточной мере овладеть специальностью. И нередко окончившие полный курс семинарии не знали элементарных вещей и доучивались уже в процессе служения. Как рассказывает один из выпускников семинарии, поступивший на дьяческое место: «Не зная церковного устава, я не мог распорядиться чтением и пением на клиросе, а потому дал полную волю крестьянам – клирошанам; но они исподтишка стали смеяться надо мной, что я, кончивший курс, не знаю устава. Это затронуло мое честолюбие, и я принялся за изучение устава вместе со священником, который столько же знал, сколько и я...»³⁷⁰

В канун эпохи реформ духовенство (особенно сельское) снова оказалось в фокусе внимания различных групп общества, и опять недостатки профессиональной подготовки – слабое знание выпускниками церковных традиций и канонического права, оторванность преподавания от реальной жизни, неумение говорить с паствой и даже отправлять богослужение – становятся предметом дискуссий среди иерархов, в правительственных кругах, высшем свете, образованном обществе.

Неблагополучие системы профессиональной подготовки иерархи были склонны объяснять, главным образом, вмешательством светских в эту область. По мнению тогдашних авторитетов Церкви, именно от мирян, получивших возможность воздействовать на состояние духовной школы, произошли ее главные беды.

Следовательно, объективно система профессиональной подготовки православного духовенства не отвечала требованиям общественно-политической ситуации конца 1850-х – начала 1860-х гг.: учебные заведения не имели средств на решение насущных проблем, не говоря уже о серьезном развитии материальной базы; учебные планы были явно перегружены; многие выпускники не отличались высоким уровнем подготовки; серьезные изъяны воспитательной работы сказывались на отношениях духовенства с народом.

Между тем государство и определенная часть общества видели в духовенстве главную направляющую силу развития народной нравственности и воспитания народа в постреформенных условиях. Для того, чтобы духовенство смогло выполнить возложенную на него миссию, необходимо было его научить, помочь ему подняться на новую ступень образовательного уровня. Все заинтересованные стороны сходились в одном: нужна реформа профессиональных учебных заведений Церкви.

С иной политикой в отношении православного духовенства встречаемся в казачьих приходах. На рубеже 1850–1 860-х годов в России насчитывалось несколько казачьих войск: Донское, Черноморское, Линейное (по Тереку и Сунже), Астраханское, Уральское, Оренбургское, Забайкальское, Сибирское.

В основном казачество было православным, хотя в некоторых войсках, например, Уральском и Оренбургском, преобладали старообрядцы-единоверцы³⁷¹

В церковно-административном отношении только земля Войска Донского составляла отдельную епархию – Донскую и Новочеркасскую – причисленную ко 2-му классу. Другие же по своей малочисленности входили в состав различных епархий. Так, Оренбургское и Уральское войска принадлежали к Оренбургской епархии; Сибирское войско – к Тобольской и Томской епархиям, Забайкальское – к Иркутской и Камчатской; Астраханское – к Астраханской. Черноморское и Линейное с начала века входили в разные епархии. Но в 1829 г. они оказались вместе с Войском Донским в Новочеркасской и Георгиевской епархии, а с выделением из нее в 1842 г. части территории – в составе Кавказской епархии. Однако в 1845 г. по просьбе военного министра Линейное войско передали в ведение Главного священника армии и флота с непосредственным подчинением в церковно-административном отношении Главному священнику Кавказской армии, чья резиденция располагалась в Тифлисе. Причиной перевода послужили жалобы казаков-старообрядцев на притеснения епископа Иеремии (Соловьева), не утруждавшего себя изучением особенностей правительственной конфессиональной политики в казачьих войсках и развернувшего активную миссионерскую деятельность в станицах³⁷².

В 1860 г., ввиду окончания Кавказской войны, правительство предприняло реорганизацию Черноморского и Линейного войск. Последнее подлежало расформированию. Шесть его бригад присоединили к Черноморскому войску, дав новому образованию имя Кубанского казачьего войска с административным центром в Екатеринодаре. Из оставшихся двух бригад создали Терское войско.

Несмотря на перемены, все духовенство бывшего Линейного войска по-прежнему оставалось в ведении Главного священника Кавказской армии Стефана Гумилевского³⁷³. От этого в духовном ведомстве возникла путаница: ни в одном казачьем войске не бывало, чтобы часть приходов находилась в каноническом подчинении у одного архиерея, а часть – у другого.

Церковное управление казачьей православной паствой строилось по вертикали: архиерей – духовные правления – благочинные – приходы, то есть так же, как и в других епархиях. Отличие состояло в том, как оно осуществлялось на практике. На казачьей территории архиереи находились в более тесной зависимости от местной администрации. Особенно сложными были взаимоотношения владык с правлениями крупных войск: Донского, Черноморского, Уральского, гордившихся своей древностью и заслугами перед Отечеством и воспринимавших любые нововведения в жизни приходов как попытки покушения на особенные права и льготы казачества.

Уклониться от выполнения решений церковных властей или, во всяком случае, затянуть их воплощение на долгие годы было довольно легко. Казачьи войска подчинялись Главному управлению иррегулярных войск Военного министерства, а их жизнедеятельность регулировалась специальным законодательством, поэтому любое решение Синода можно было оспорить через «свое» ведомство. Переписка, затеваемая Войсковыми правлениями, тянулась месяцы, а то и годы, пока проходила этаж за этажом государственную бюрократию, и обычно заканчивалась решением Сената или Государственного Совета в пользу администрации. В качестве примера можно сослаться на историю с введением института церковных старост в Войске Донском по инструкции 1808 г. и отсылке денег за проданные свечи в воронежскую консисторию³⁷⁴.

В казачьих приходах до середины 30-х гг. XIX столетия сохранялся древний обычай избрания духовенства прихожанами. Обычай, отмененный указом Павла I в 1797 г. для всех остальных территорий России. Длительное сохранение выборного начала обусловило в белом духовенстве казачьих войск преобладание выходцев из казачьего сословия в течение всего XIX столетия.

Бюрократизация государственного управления имела последствия и для положения Православия. В 1835 г. вышло «Положение об управлении Донского Войска» – первый свод законов о казачестве. Оно содержало специальный раздел, посвященный Церкви и духовному сословию. При его составлении законодатель ориентировался на общероссийское законодательство о Церкви. Положение ограничило войсковую власть в ее вмешательстве в церковные дела, объявив о полном подчинении духовенства войска Донского, как казачьего, так и иногороднего происхождения, епархиальному начальству. Вместе с тем, оно сохранило выборы священников и диаконов, с той лишь разницей, что кандидаты не должны были теперь обращаться с «одобрением» в Войсковую канцелярию, а могли ехать прямо к архиерею³⁷⁵. Правда, закон делал определенную уступку казачьей общине, разрешая выбирать из штатных причетников и диаконов. Но вскоре вопросы замещения мест в причтах полностью перешли в руки епархиальной администрации. Положение, а затем и специальный закон запретили переход казаков в духовное сословие во всех казачьих войсках³⁷⁶. Лишение станичных обществ права выбирать духовенство и переход его назначения в руки епархиального владыки вскоре привели к увеличению штатов приходских церквей.

Важно отметить, что Положение сохранило деление духовенства по происхождению на казачье и иногороднее³⁷⁷. Случай беспрецедентный и формально противоречивший российскому законодательству. Ведь согласно ему поступивший в духовное сословие выбывал из того, в котором был записан ранее.

Иначе, чем в остальной России, определялись сословная принадлежность и судьба детей донского духовенства. Дети духовных лиц казачьего происхождения до поступления в духовные учебные заведения или на штатные места при церквах числились в общем составе войска и зависели от войскового начальства. Если они поступали в духовное училище или семинарию, то на время учебы освобождались от исполнения всяких станичных и земских повинностей, службы по войску. Окончившие духовные учебные заведения и получившие места при церквах после соответствующего обращения епархиального владыки к наказному атаману исключались из списка служащих казаков, но во всех официальных документах указывалось их казачье происхождение. Те же, кто был отчислен из учебных заведений за плохое поведение или неуспеваемость либо лишен места причетника за проступки, снова возвращались в распоряжение войсковых властей и должны были проходить службу наравне со всеми казаками.

Что касается детей духовенства иногороднего происхождения, то они оставались в полном ведении епархиальных властей на тех же основаниях, как дети православного духовенства не казачьих территорий.

Разделение войскового духовенства по происхождению сказывалось даже на наказаниях за проступки. Тот, кого духовный суд лишал сана, поступал в распоряжение войсковых властей и нес службу на общих основаниях с казаками, если происходил из них, но если был из иногородних, то его наказывали в соответствии с Уставом о предупреждении и пресечении преступлений, то есть записывали в солдаты или податное сословие³⁷⁸. Разница совершенно очевидна: первые сохраняли привилегии и льготы казака, вторых ждало тягло либо несладкая воинская служба, перед которой российское духовенство испытывало самый настоящий страх.

Положение окончательно утвердило общие для Русской Православной Церкви принципы подготовки кадров духовенства через систему приходских и окружных духовных училищ и семинарии.

Большое внимание законодатель уделил материальному обеспечению войскового духовенства. Это был, пожалуй, первый опыт николаевского правительства решить столь сложную проблему на региональном уровне. Впоследствии, в 1842 г., некоторые принципы, заложенные в Положении, были использованы при решении аналогичной задачи в Западном крае (Киевское и Виленское генерал-губернаторства), о чем будет сказано ниже. В данном вопросе законодатель опирался в основном на местные традиции, но в то же время изобрел и новый подход.

Положение, во-первых, закрепило древний порядок, в соответствии с которым казачье духовенство получало в пользование от станичных обществ в сенокосах и лесах: протоиереи – по 4 казачьих пая (один пай – 30 дес.), священники – по 2, диаконы – по полтора, а дьячки и пономари – по одному. Пашнями, рыбными ловлями, садоводством и т. д. служители Церкви имели право пользоваться на общих основаниях со всеми станичниками, то есть участвовать в жеребьевке и получать во временное пользование свою долю³⁷⁹. Льготы при наделении сенокосами и лесом происходили от особой ценности их для донцов в то время. Увеличенные наделы подчеркивали уважение казаков к духовенству. Порядок этот сложился за многие десятилетия до выхода Положения³⁸⁰.

Во-вторых, Положение предусматривало финансирование войскового духовенства и обеспечение домами на время служения за счет Войска³⁸¹. Лишь причт кафедрального собора в Новочеркасске да архиерейский дом оставались на денежном обеспечении казны, подобно всем остальным соборам и домам в России. Предполагалось, что войсковое духовенство будет получать жалованье из 2-х частей: хлебом и деньгами. Интересно, что проблему покрытия расходов законодатель решал по-разному для городского и станичного духовенства. Причты церквей Новочеркасска полностью обеспечивались за счет городских станиц. Но при определении источника финансирования станичного духовенства Положение опиралось на принцип, положенный в основу материального обеспечения духовных учебных заведений реформой 1808 г. и изобретенный комиссией М. М. Сперанского. Предполагалось, что из денег, поступающих в качестве пожертвований на приходские станичные храмы, составляется объединенный капитал. Он помещается в кредитные учреждения под проценты и должен постоянно пополняться, оставаясь неприкосновенным. А вот проценты с него будут использованы на содержание причтов. Законодатель рассчитывал: через какой-то промежуток времени капитал увеличится до такой степени, что проценты с него полностью покроют ежегодные издержки. До той поры, когда это произойдет, Положение предписывало станицам отчислять недостающую часть из своих доходов, «уравнительно между ними»³⁸². Размеры жалованья были невелики. Предполагалось, что оно – лишь одна из составляющих общего дохода. Отсюда размер жалованья для рядового духовенства в городе выше, чем в сельской местности. На высказанные соображения наводит и сопоставление денежного жалования духовенства и светских чиновников Войсковой канцелярии. Достаточно сказать, что старший писарь получал в год 180–2 00 руб.

Однако данная часть Положения так и осталась декларацией о намерениях. В Донском войске жалованье деньгами получали только причт кафедрального собора да духовенство 15 церквей, расположенных в станицах с преобладающе раскольничьим населением. Несмотря на неоднократные обращения донской духовной консистории, власти так и не приступили к выполнению соответствующего раздела закона. Они воспользовались противоречием самого документа и ссылались на то, что жалованье причтам должно выплачиваться с процентов, начисляемых на церковный капитал, находящийся в обороте под контролем войскового Приказа общественного призрения. Станичные же деньги – указывало Войсковое правление – могут служить только необходимым временным дополнением³⁸³.

Из других казачьих войск ту же картину обнаруживаем в Забайкальском, правление которого отказывалось исполнять закон, ссылаясь на отсутствие средств³⁸⁴. В остальных войсках всем причтам жалованье выплачивали. Но оно было небольшим. Например, в Уральском войске единоверческий священник получал 107–1 21 руб., диакон – 68– 82 руб., причетник – 17–3 4 руб. в год³⁸⁵. В Астраханском – священник 71 руб. 50 коп., диакон – 34 руб. 30 коп., дьячок и пономарь³⁸⁶ – по 12 руб. в год.

Мы уделяем Положению 1835 г. столь пристальное внимание потому, что его значение выходит далеко за рамки отношений официальной Церкви с войском Донским. Вскоре правительство издало аналогичные своды по другим казачьим войскам, приняв рассмотренное нами Положение за образец. В том, что касалось православного духовенства, Положения об управлении Черноморским, Кавказским линейным войсками, либо почти до последней буквы повторяют его статьи, либо отсылают к нему таким образом: «Духовенство из войскового казачьего происхождения, равно дети оного, во всем сравниваются с духовенством Донского войска»³⁸⁷. Различие сводится главным образом к размерам обеспечения богаделен и монастырей. Что касается натурального обеспечения белого духовенства станиц, то наделение пахотной землей и угодьями во всех остальных войсках, кроме Черноморского, осуществлялось на основе межевых законов 1829 г. в размере 99 дес. на причт, то есть на тех же принципах, что и в остальной России, но по высшей – тройной пропорции. Сенокосами и угодьями духовенство пользовалось опять же на том же основании, что и в войске Донском, т. е. в увеличенных размерах³⁸⁸.

Следует сразу же оговориться, что термин «наделение» здесь означает передачу земли только в пользование, а не в собственность храма, как это было вне казачьих областей. По закону все земли и угодья, реки и озера считались неотъемлемой войсковой собственностью, не подлежащей отчуждению. Они делились на две части: запасной фонд и станичные юрты. Те пахотные земли, которые находились в пользовании станичных обществ, через определенный срок подвергались перераспределению по жеребьевке. В ней должны были участвовать наравне с казаками и причты. Пахотной землей члены причта Донского и Черноморского войска наделялись наравне с казаками, т. е. по одному паю (до 30 дес). Кое-где, по изобилию земли, священникам давали увеличенные участки. Например, в станицах Островской и Березовской войска Донского причтам выделили по 500 дес. юртовой земли³⁸⁹.

В Сибирском и Забайкальском войсках казачье духовенство вместо участка пахотной земли по Положению Комитета Восточной Сибири от 1853 г. получало ругу – зерновой хлеб из магазинов: священник – 240 пудов, диакон – 144 и причетник – 84 пуда в год³⁹⁰.

Однако натуральное довольствие уже не устраивало казачье духовенство. В его настроениях заметны те же самые нотки, что в целом характерны для духовенства России. И не удивительно: во многих семьях священно- и церковнослужение стало наследственным занятием. Так же, как их собратья по сословию в других местах, казачье духовенство стремилось дать детям профессиональное образование в духовной школе, поддерживать соответствующий образ жизни. Оно также остро нуждалось в деньгах. А между тем земельные участки – пахотные, сенокосные – в какой бы пропорции они не были нарезаны – не могли принести существенного дохода. Ведь казачьи области располагались на периферии. По сравнению с центром они оставались малозаселенными, и сдача в аренду участков здесь приносила еще меньший доход, чем во внутренних губерниях, а то и вовсе была невозможна. В то же время, заняться земледелием с помощью наемных рабочих мог далеко не всякий священник: на окраинах рабочие руки, да еще в сезон, стоили дорого. В связи с этим духовенство казачьих приходов практиковало в основном смешанные формы ведения хозяйства: обязательный огород, обработка части пахотной земли самостоятельно, помощью или наемным трудом, сдача остальной земли в аренду. То же можно сказать и о сенокосных паях.

Все вышеописанное дает нам основание утверждать, что на казачьих территориях проводилась особая политика в отношении Православной Церкви. Она опиралась на историческую традицию в отношениях казаков с Церковью и российским самодержавием, и служила главной идее: сохранению казачьих войск. Эта политика способствовала тому, что здесь к 1860-м годам положение православного духовенства сохраняло некоторые заметные отличия от общероссийского фона. Если православное духовенство в целом представляло собой единственное замкнутое сословие, то духовенство казачьего происхождения таковым никогда не было: дети могли не идти по стопам отцов, а свободно избрать казачью службу.

Вопреки общероссийскому законодательству о православном духовенстве, в войсках сохраняло значение происхождение духовного лица, непосредственно влияя на его жизнь. По наблюдению епархиальных властей Новочеркасска, неравенство в правах представляло духовенство иногороднего происхождения в глазах станичников какими-то пришельцами, «а потому лишало у прихожан их доверия, столь необходимого для пользы Церкви; порождало зависть и различные козни, для материальных выгод между служителями алтаря к соблазну прихожан и ко вреду и ущербу Святой Церкви».

Еще одной особенностью было то, что несмотря на нивелировку соответствующих разделов Положений о казачьих войсках с общероссийским законодательством об управлении Церковью, сохранялись лазейки, оправдывающие вмешательство войсковых властей всех уровней во внутренние дела епархии, включая даже контроль за частью церковных денег. Дело в том, что согласно Положениям имущество войсковых храмов подразделялось на 2 категории: собственно церковное и вспомогательное. К церковному относились: выручка от продажи свечей; приношения в пользу церквей от частных лиц или обществ деньгами, независимо от того, указал благотворитель их назначение или нет; кошельковый и кружечный сборы; доходы от сдачи в аренду лавок и погребов, устроенных на церковной земле; добровольные пожертвования при мостах и перевозах, при прогоне скота, от мельниц, рыбных ловель, ярмарочных мест и т. п.³⁹¹

Имущество второго рода – деньги, выделяемые в пользу храмов из станичных доходов³⁹². Закон предусмотрел в станичных и войсковом бюджете специальную расходную статью на эти цели.

В отличие от общероссийского порядка, свечные деньги церквей казачьих приходов не отсылали в Синод. Они, правда, тоже предназначались на содержание духовных учебных заведений, но только местных, а потому обязательно поступали на хранение под проценты в войсковые Приказы общественного призрения³⁹³. Любопытно, что на свечные деньги слободских церквей, находившихся на территориях казачьих войск, распространялись общие правила.

Остальными сборами в станичных храмах заведовали и распоряжались уже не церкви и не епархиальное начальство, а станичные общества, обязанные подавать отчеты войсковой администрации³⁹⁴. Для этого в каждой станице на сходе выбирали 2–3 -х попечителей, которые вели учет, записывая пожертвованные суммы или вещи. В последнем случае вещь подлежала описанию с указанием стоимости в деньгах. Епархиальные власти лишь ставились ими в известность о собранных средствах. Расходовались средства тоже не по желанию причта или его начальства, а только по воле станичных обществ, причем на суммы более 50 руб. нужен был общественный приговор. Излишки сверх 1000 руб. попечители сдавали для приращения процентами все в тот же войсковой Приказ общественного призрения³⁹⁵. Установленный порядок допускал операции с деньгами, невозможные в не казачьих приходах: начальство или станичное общество могли выдать ими ссуду или отдать взаймы частному лицу³⁹⁶. За отступления от указанных требований закона, которые привели к утрате церковного имущества, начальство станиц отвечало своей собственностью³⁹⁷.

Материально духовенство казачьих церквей было обеспечено лучше, нежели его собратья по сословию. Тем не менее в 50-е годы XIX столетия даже из среды наиболее зажиточного донского духовенства все чаще и чаще стали раздаваться сетования на скудость содержания. Это важный момент, на который следует обратить особое внимание. Причин такого взгляда на собственный быт можно назвать несколько. К началу 1860-х гг. материальное положение казачьего духовенства в целом осложняется. Во-первых, действовал фактор, общий для всех местностей России: рост стоимости жизни при стагнации, а то и уменьшении доходов приходского духовенства. Во-вторых, в крупных казачьих войсках, в силу неравномерного размещения казачьего населения, многие станицы стали испытывать недостаток в пахотной земле и других угодьях. Причина самая простая: прирост населения постепенно исчерпал возможности юртов. В таких общинах право духовенства пользоваться землей и угодьями наравне с казаками постепенно становится декларативным. Рапорты благочинных, жалобы причтов рисуют безрадостную картину. Станичные общества либо не отводят землю, либо, чаще, при жеребьевках доходит до драк, оскорблений, и духовенство не считает возможным участвовать в таком дележе³⁹⁸.

Там же, где духовенство брало для обработки пахотную землю, его занятия земледелием сильно осложняла чересполосица. Практически во всех казачьих приходах в середине века реальный земельный пай сократился с 30 дес. до 12–1 5 дес, которые при периодических переделах путем жеребьевки были по качеству земли разбиты на 3–7 участков. Нередко один от другого отстоял на 15–2 0 верст, что делало невозможным для духовенства занятие землепашеством. Поэтому нередко те, кто все же брал участки, пытались сдавать их в аренду станичникам. Помимо всего, распространились случаи хищения урожая, сена и даже прямого захвата участков духовенства прихожанами.

В таких условиях положение духовенства иногороднего происхождения стало вообще скверным. По действовавшему законодательству оно не могло настаивать на выделении паев, приобретать недвижимость в станицах и хуторах. Выручало то, что пока ни одна казачья община открыто не вставала на букву закона и не разделяла клириков по принципу происхождения.

В-третьих, в тех войсках, где практически все духовенство получало жалованье (а это в основном окраины России: Терек, Астрахань, Сибирь), его размер уже не покрывал необходимых расходов, увеличивать плату за требы духовенство или не могло, ввиду бедности прихожан или побаивалось, т. к. станичные общества могли отказать в пользовании угодьями.

В четвертых, несмотря на то, что казачье духовенство не стало замкнутым сословием, среди него было немало семей, в которых служение Церкви превратилось в традицию, и кто-либо из сыновей обязательно шел по стопам отца. Правительственная политика, десятилетиями работавшая на обособление духовенства, дала плоды и в казачьих войсках. В предреформенную эпоху здесь ясно ощущается дух корпоративности. Клирики чувствуют себя особой социальной группой. Их менталитет несет в себе черты, общие с менталитетом всего православного духовенства. В жалобах духовенства на материальный быт мы улавливаем уже знакомую ноту: оно жаждет немедленного улучшения своей жизни и прежде всего – посредством увеличения денежного жалованья.

Значительные отличия от общего фона имела политика в отношении Православия в третьей из выделенных нами зон: в Западном крае и Прибалтике. Напомним, что в нее входили 8 епархий: Киевская, Подольская, Волынская, Минская, Могилевская, Полоцкая, Литовская и Рижская. Эта политика, особенно активно проводившаяся в царствование Николая I и Александра II, вытекала из общей цели: интеграции названных земель с основной частью империи. Одним из главных препятствий достижения этой цели в глазах российского правительства был сильный польский элемент³⁹⁹ (всюду кроме Латвии и Эстонии), который опирался на авторитет и содействие Католической Церкви. В связи с этим ближайшей задачей стало ослабление католицизма и вытеснение поляков – землевладельцев и чиновников – с замещением их русскими и одновременным укреплением Православия.

Как известно, усиление католицизма на украинских и белорусских землях восходит ко времени Брестской унии 1596 г. Униатская церковь, созданная тогда под нажимом польского правительства, покровительствовавшего католицизму, постепенно утрачивала свое влияние и элементы православной обрядности. Всячески поощрялся переход униатов в римо-католицизм. Неприкрытое давление выражалось в запрете строить новые и восстанавливать старые униатские храмы, в передаче государством имущества униатской церкви католическим орденам, в сосредоточении воспитания детей духовенства в руках иезуитов.

В итоге к тому времени, когда западные территории вошли в состав Российской империи, униатская церковь находилась в плачевном состоянии. Однако Петербург интересовали не ее трудности, а восстановление и укрепление Православия, чтобы с его помощью свести к минимуму влияние католицизма и ослабить польский сепаратизм. В глазах государственных и общественных деятелей Православие выглядело важнейшим элементом русификации края⁴⁰⁰. Под русификацией понималось прежде всего вытеснение польского элемента с ключевых экономических и административных позиций.

Крупным успехом правительства на этом пути стало воссоединение униатов с Православной Церковью, предпринятое по инициативе лидеров униатской церкви во главе с преосв. Иосифом Семашко. 14 мая 1839 г. в Витебском Успенском соборе митрополит Московский Филарет совершил литургию, по окончании которой состоялось обнародование указа Св. Синода о завершении воссоединения униатов с Православием. Около 1,5 млн. человек пополнили православную паству. Легкость, с которой верующие последовали за своим духовенством, в немалой степени объяснялась живучестью исторической традиции, в соответствии с которой униаты ассоциировали себя с православными, и тем, что местные помещики и чиновники, владевшие крепостными, в основном были поляками и исповедовали католичество. Образ владельца-господина в глазах крестьян совместился с образом католика-поляка⁴⁰¹. Неприязнь сословная проецировалась на религиозную почву⁴⁰².

Слияние Церквей означало всего лишь один шаг, хотя и очень важный, к основной цели правительства. Дальнейшее продвижение по пути русификации, под которой понималось также и приобщение населения к русской религии и культуре, усложняло положение местного сельского приходского духовенства, обратившегося в православие. Именно ему отводилась роль основного исполнителя замыслов Петербурга. Убогие храмы, малообразованное, часто еще не усвоившее православной обрядности и крайне бедное духовенство – все это отнюдь не способствовало успеху. Вот почему укреплению Православия в Западном крае правительства Николая I, а затем и Александра II уделяли первостепенное внимание.

Перемены начались с унификации церковного права, распространения на присоединенные приходы порядков, принятых в Великороссии. Появились новые православные епархии. Но в отличие от остальной части империи, их границы не всегда совпадали с границами губерний. Церковные недвижимые имения подвергались секуляризации⁴⁰³. В епархиях открылись консистории и благочиния со всеми атрибутами отрицательного свойства, коими так славилась церковная бюрократия: волокитой, взяточничеством, унижением рядового духовенства и т. д.

В то же время были ликвидированы остатки древнего самоуправления приходов. Духовенство лишилось возможности избирать благочинных по своему усмотрению; без формальностей обращаться непосредственно к самому архиерею; собираться на съезды по благочиниям для обсуждения общих проблем. Прихожане утратили право выбирать клириков. Причетников включили в штаты.

Перемены дополнял авторитарный стиль правления самих архиереев, большей частью присланных сюда из великорусских епархий и следовавших привычным правилам административной премудрости.

Сильно изменился быт. Ранее униатские священники нередко были дворянского происхождения. Часть священнослужителей имела небольшие поместья. Следовательно, они хотя бы формально стояли в одном ряду с местными шляхтичами и могли общаться с теми, как с равными, но, конечно, с некоторыми оговорками. У духовенства не было особых проблем с воспитанием и обучением детей: многие обучались вместе с детьми дворян. Помещики довольно часто принимали на воспитание в свои семьи дочерей священнослужителей, оказывая таким способом знаки внимания и расположения своим соседям.

Совершенно иной стала жизнь духовенства после соединения униатов с Православием. Отношение помещиков переменилось на холодное и даже враждебное. Вполне сознавая политическую подоплеку события, они перестали покровительствовать в воспитании дочерей, оказывать материальную поддержку. Пользуясь малейшим поводом, жаловались на духовенство (теперь уже православное) епархиальным и светским властям. Духовенство попало в трудное положение. Дать дочерям определенное воспитание и образование, как это происходило из поколения в поколение, оно считало своим долгом. Но как можно было его исполнить, если специальные учебные заведения отсутствовали, а помещики перестали оказывать помощь? Труднее стало содержать семью и дом. И вот, в отчаянии от мрачных перспектив, многие стали заискивать перед богатыми дворянами-иноверцами. Нравственность изменилась в худшую сторону.

Гражданские власти, призванные направлять и контролировать имперскую политику в крае, наблюдали за бывшим униатским духовенством с известной долей недоверия и подозрительности. Тот же М. Н. Муравьев считал, что в нем мало православного, слишком тесны его связи со шляхтой и что в силу этого оно не сможет способствовать русификации края. А раз так, он предлагал устроить чистку сословия: кого можно – уволить за штат, а остальных перевести во внутренние епархии, взамен прислав клириков-русских⁴⁰⁴. План его принят не был, и к концу 1850-х годов большинство священников и диаконов были из бывших униатов, имея за плечами иезуитскую коллегию.

Правда, уже вскоре после объединения появились православные семинарии и духовные училища. Но по прошествии некоторого времени стало совершенно очевидно, что не принесла добрых плодов и новая, тоже перенесенная из Великороссии, система воспитания сыновей. «Продолжительным семинарским заточением» называли местные священники годы обучения в духовных учебных заведениях, открывшихся после 1837 г. Подобно тому, как это происходило в российских епархиях, выпускники семинарий в общении с прихожанами часто впадали в две крайности. Одни всеми силами старались сблизиться с местным начальством и помещиками, пренебрегая общением с простонародьем вне церкви и даже исполнением треб. Другие, наоборот, стремясь завоевать авторитет, усваивали весь набор грубых народных нравов, вплоть до попоек с прихожанами, драк и т. п. В основе и первой, и второй линии поведения лежала бедность. Поступая таким образом, надеялись на увеличение пожертвований, но в конечном счете проигрывали, ибо ни то, ни другое не способствовало росту уважения к своим духовным отцам.

Нищета духовенства, особенно сельского, и жалкое состояние православных храмов, что называется, резали глаз в сравнении с бытом католических пасторов и костелами. В Петербурге полагали, что, не исправив положение, невозможно достичь намеченной цели. Вот почему одним из первых шагов правительства стала работа над улучшением материального быта духовенства, а с 1858 г. началось строительство новых и капитальный ремонт старых храмов, сооружение домов для причтов⁴⁰⁵. Занимались этим Министерства внутренних дел и государственных имуществ. Достаточно сказать, что за 1830-е – 1850-е годы бюрократическая машина столицы переварила в своей утробе не один десяток проектов и дел, связанных с данной проблемой⁴⁰⁶.

Самым крупным из них, имевшим серьезные практические результаты, стало предложение «Об улучшении быта православного духовенства», внесенное на рассмотрение подольским гражданским губернатором Лошкаревым, исполнявшим должность витебского гражданского губернатора Львовым и киевским генерал-губернатором Д. Г. Бибиковым⁴⁰⁷. При Министерстве государственных имуществ открыл работу специальный комитет. Итогом стал закон, принятый 20 июля 1842 г. Но сначала, с января 1841 г., по предложению тогдашнего министра государственных имуществ графа П. Д. Киселева разработанное Положение применяли в виде опыта в 11 приходах Волынской и одном приходе Могилевской губерний. Выбор пал на них не случайно: все приходы были полными, находились в имениях, перешедших в казну, и ничто не препятствовало проверке эффективности комитетского проекта. По нему расходы на содержание причтов покрывались за счет доходов с казенных имений, а крестьян переводили на инвентари в пользу духовенства⁴⁰⁸.

В то же время по предложению Синода, с которым согласовали проект, в упомянутых приходах духовенству запретили брать плату за отправление важнейших треб и совершение таинств (молитвование новорожденных, крещение, исповедь, причащение, брак, елеосвящение, погребение и присоединение иноверцев)⁴⁰⁹.

Таким образом, главная идея нового закона заключалась в том, чтобы обеспечить достаточное содержание духовенства с одновременным устранением платы за требы как основной причины частых конфликтов с прихожанами.

Утвержденное 20 июля 1842 г., Положение вскоре распространилось на все сельские приходы Витебской, Могилевской, Минской, Виленской, Гродненской губерний, Ковельского и Овручского уездов Волынской губернии и Белостокской области, а затем и на остальную территорию края. По нему приходы делились на 7 классов. В основе лежала численность прихожан. От нее зависели штаты духовенства, размер жалования. Деньги отпускала казна, так как ни о каком значительном увеличении доходов причтов за счет паствы не могло быть и речи ввиду бедности крестьян.

Таким образом, исходя из политических соображений, государство в очередной раз грубо вмешалось во внутреннюю жизнь Церкви, волевым путем, не спрашивая прихожан, изменило численность духовенства и замораживало открытие новых приходов.

Однако полностью и в короткие сроки обеспечить безбедное существование духовенства края только за счет выплаты жалованья правительство не могло: денег в казне, как всегда, не хватало. Поэтому решили одновременно прибегнуть и к другим средствам. Положение 20 июля 1842 г. предусматривало обеспечение церквей землей. Для каждого причта – сельского или городского – имевшего прихожанами не менее 100 ревизских душ мужского пола сельских жителей, полагалось 33 дес. усадебной, пахотной и сенокосной земли. Тем церквам, которые к моменту выхода Положения владели землей в количестве не меньше нормы, ее оставили вместе с излишком, независимо от того, как эта земля перешла в пользование храма. В данном случае законодатель исходил из принципа единства церковного права: норма в 33 дес. соответствовала минимуму земельного надела приходской церкви, установленного для великорусских епархий. Предусматривалось, что в случае закрытия храма земля переходит к тому, к которому будут причислены прихожане, и не возвращается даже в том случае, если приход восстановят.

Как сказано выше, Положение вводило целый ряд натуральных повинностей прихожан в пользу клира. Так, им вменялось в обязанность полностью обрабатывать 10 дес. в пользу священника: вспахать, засеять, сжать, доставить на подворье и обмолотить, а также скосить и убрать сено. Все работы полагалось исполнять своим инвентарем. Священник давал только семена.

Обязанностью прихожан стало и строительство домов для членов причта, их капитальный ремонт, обеспечение дровами, выдача единовременного пособия вновь назначенным священникам и диаконам (по 1,5 пуда муки в месяц на члена семьи) и семян хлеба взаймы для засева ярового и озимого полей⁴¹⁰.

Созданное в чиновничьих кабинетах Положение, казалось, предусмотрело все, чтобы сделать православное духовенство обеспеченным. Жизнь оказалась гораздо сложнее. Порочный принцип разрушения естественно формирующихся связей между духовенством и паствой в угоду политическим интересам, давно утвердившийся в империи, восторжествовал и здесь. Закон 20 июля 1842 г. не только не способствовал достижению конечной цели правительства, но отдалял ее, поскольку противопоставил духовенство прихожанам, подменяя добровольные отношения обязательной повинностью, уподобляя клир помещикам-полякам.

Первые неудачи начались уже при наделении церквей землей. Помещики, в подавляющем большинстве католики, всячески затрудняли этот процесс. Натуральные повинности носили характер барщины, и без того ненавистной крестьянам. Они еще более усугубляли тяжелое материальное положение народа, вызывая всеобщее недовольство. Многочисленные уклонения от исполнения новых повинностей породили бесконечные жалобы священников на прихожан, потребовали вмешательства полиции. Понятно, что принуждение еще более способствовало росту напряженности в отношениях сторон. С обнародованием Манифеста 19 февраля 1861 г. требовать от крестьян исполнения натуральных повинностей в пользу священнослужителей стало не только нелепым, но и опасным.

Итак, получалось, что чем последовательнее власти исполняли статьи Положения, тем больше росла неприязнь прихожан к духовенству.

Надежды сословия на денежные оклады от казны оказались также эфемерными. Правительством жалование рассматривалось как вспомогательный элемент содержания, и к концу 1850-х годов даже священник получал от 100 до 180 руб. серебром в год.

Все это вынуждало священнослужителей нарушать закон, взимая по-прежнему плату за требы.

Ко всему вышесказанному следует присовокупить, что введение классов с пересмотром штатов церквей привело к неоправданному и значительному увеличению духовного сословия. До присоединения к Православию в приходе управлялись один священник и наемный дьячок, а после – во всех приходах назначили штатных дьячков, во многих – диаконов, пономарей и просвирен.

Политический интерес часто преобладал даже над здравым смыслом. Например, в Подольской губернии власти так рьяно взялись увеличивать численность православного духовенства для развития «русского элемента», что к 1860-м годам в некоторых приходах насчитывалось всего 70–8 0 душ прихожан⁴¹¹. Впрочем, малочисленные приходы можно было встретить и в других частях края. Кое-где они образовались иным путем, хотя в основе лежали те же политические мотивы. Так, еще до слияния с православием, в селе, где стояли костел и униатская церковь, правительство строило еще и православный храм. Следовательно, после соединения в одном селе образовывались 2 православных прихода. Потом упраздняли католический приход, а костел передавали православной церкви, освящали, и открывали еще один приход. И вот в селе, где когда-то прихожане кое-как содержали только священника и дьячка, – три православных прихода, к тому же – с раздутыми штатами!

Приведенные наблюдения подтверждены статистическим материалом. На 1860 год в девяти губерниях – Витебской, Могилевской, Минской, Виленской, Гродненской, Ковенской, Киевской, Подольской и Волынской – насчитывалось 6552 церкви. Посмотрим, какое число прихожан приходилось на один храм:

Как видим, в городском приходе в среднем на одну церковь приходилось 1322 человека, а в сельском – 1138. Но если считать по разрядам – классам, открывается далеко не столь утешительная картина:

Таким образом, приходы с числом от 100 до менее 700 душ мужского пола составляли 75,59% от общего количества приходских церквей: по городским – 63,7%, а по сельским – 76%. Если же считать с бесприходными, то, соответственно, 78,7%: по городским – 67,9% и по сельским – 79,2%⁴¹².

Итак, округленно 79% всех приходов малочисленны, а количество прихожан – один из существенных факторов, когда речь идет о доходах.

Но никто не станет отрицать, что важное значение имеет и компактность прихода. С этой точки зрения мы рассмотрим те же приходы с численностью до 700 душ мужского пола. Оказывается, по 9 губерниям насчитывалось только 1707 приходов, протяженностью в длину не более 5 верст и с таким же расстоянием до ближайших церквей⁴¹³.

Следовательно, при том, что 3/4 приходов – малочисленные, только в 20% из них дома прихожан располагаются в относительной – не более 5 верст – близости от церкви. Это значит, что в большие праздники священники и дьячок просто физически не могли посетить всех и собрать пожертвования. На Покров, Рождество, Крещение по понятным причинам удавалось посещать еще меньше.

Остается добавить: приходы в 400–7 00 душ по штатам 1846 г. содержали священника, дьячка и пономаря, остальные – священника и дьячка⁴¹⁴.

Тупик, в который государство загнало себя неумной политикой в отношении официальной Церкви, как нельзя кстати пришелся на руку «польской партии». Затруднениями пытались пользоваться помещики – католики и Католическая Церковь. Деятельность их особенно усилилась в конце 1850-х – нач. 1860-х годов. Занятое освобождением крестьян от крепостной зависимости, правительство неоднократно предостерегало духовенство от вмешательства в течение реформы на местах, опасаясь, что неправильные толкования Манифеста 19 февраля «пьяными дьячками» вызовут массовые волнения. В этих условиях всякие попытки сближения с прихожанами – крестьянами для причтов стали чреваты еще и крупными неприятностями, поскольку паны старались представить их общение с паствой в превратном смысле, жалуясь архиереям, полиции, властям, что духовенство настраивает селян против них, подталкивает к неповиновению. Если учесть, что среди чиновников всех уровней большинство принадлежало к тем же полякам-католикам, то нетрудно понять всю сложность положения, в которое попало духовенство. Подольский архиерей даже был вынужден сообщить Синоду, что «в последнее время каждый шаг духовенства заподозрен в корыстных видах, для отклонения чего священники стали робко смотреть на свою обязанность и не посещают домов прихожан без приглашения, не бывая в них даже в величайшие христианские праздники Св. Пасхи и Рождества Христова»⁴¹⁵.

По сводкам МВД 1862 г., помещики-поляки тайно совещались о том, как, используя возникшее взаимное недоверие прихожан и духовенства, «посредством территориальных пожертвований сблизиться с крестьянами, и, сблизившись, вовлечь их в свои замыслы»⁴¹⁶.

Неудовлетворительно обстояло дело православного просвещения паствы. Полоцкий архиепископ Василий (Лужинский), один из объединителей униатов с Православием, прослужив на кафедре 19 лет, сетовал: «Народ простой коснеет в совершенном невежестве даже первоначальных и основных догматов святой православной веры, не разумея таинств, к которым приступает; мало понимает богослужение, которое слушает в церкви, почти никакой молитвы не может сказать правильно, крестного знамения не может положить на себя как должно»⁴¹⁷. С тем же столкнулся и епископ Савва, назначенный на Полоцкую кафедру в марте 1866 г.⁴¹⁸

Несколько по-иному развивались события в Прибалтийском крае (Рижская епархия). Там русификаторская политика имела еще меньше успехов, а православное духовенство находилось в гораздо более сложном положении, чем в украинских и белорусских приходах из-за того, что помещики-землевладельцы и чиновники здесь были немцами. А, как известно, так называемая «немецкая партия» имела очень сильное влияние при дворе.

Действительно, в Остзейском крае на рубеже 50-х – 60-х гг. XIX столетия русских проживало всего 35 тысяч, но 25 тысяч из них принадлежали к старообрядцам. Поляков и евреев – около 400 семей, жили они в основном в Риге. Немцев было около 100 тысяч, по исповеданию они в подавляющем большинстве принадлежали к лютеранству, так же как и большая часть коренного населения – латышей и эстонцев. Из последних только 120 тысяч числились православными. До 5 тысяч человек были католиками, и очень мало – кальвинистами и гернгутерами⁴¹⁹.

Позиции немецких баронов были настолько сильны, что им не составляло особенно большого труда добиться смещения православных епископов с кафедры, если те проявляли активность в обращении крестьян в свою веру. Такая судьба постигла предшественников архиепископа Рижского Платона (Городецкого), управлявшего епархией с 1847 г.: епископы Иринарх (Попов) и Филарет (Гумилевский) были удалены по требованию немцев⁴²⁰.

Особенно возненавидели местные помещики митр. Филарета, занимавшего рижскую кафедру с 1835 г.⁴²¹ На его епископство пришлись крупные волнения крестьян 1841 – 1843 гг., выражавшиеся в отказе работать на землевладельцев, нести арендные повинности. Волнения охватили всю Лифляндию и были подавлены только с привлечением войск. Не успели власти навести порядок, как волнения разгорелись с новой силой. Связано это было, как выяснилось позднее, с начавшейся в 1843 г. усиленной пропагандой Православия. Духовенство, возглавляемое митр. Филаретом, не только обличало лютеранское учение о Церкви, но и включало в проповеди элементы критики той экономической системы, от которой так страдали и бедствовали латышские и эстонские крестьяне. Не без участия православного духовенства стали распространяться слухи, подогревавшие страсти. Говорили о том, что препятствие к освобождению от власти помещиков-немцев – лютеранская вера крестьян; что, если бы они были православными, то правительство давно бы пошло на такой шаг; что те, кто уже принял Православие, будут вскоре наделены землей и получат личную свободу⁴²². Тысячи крестьян хлынули в Ригу, добиваясь от генерал-губернатора А. А. Суворова разрешения перейти в Православие. Защищая интересы владельцев, Суворов запретил подавать ходатайства. Часть просителей попала в тюрьму, часть наказали розгами⁴²³. Однако остановить движение не удалось. Оно приняло массовый характер. Дело получило широкую огласку, и настроениями крестьян воспользовались сторонники русификации края. Духовенству разрешили обращать желающих в государственную веру. Тысячи и тысячи крестьян вскоре стали православными⁴²⁴. Только за шесть лет, с 1842 по 1847 г., в Православие перешли около 100 000 человек: 63 000 эстонцев и 39 000 латышей. Открывались новые приходы, на казенные деньги строились новые храмы. Лишь в самом конце 1840-х гг. «немецкой партии» удалось остановить массовый переход в Православие⁴²⁵. Новообращенные были столь бедны, что правительство взяло духовенство на свое содержание, установив в Рижской епархии высокие оклады.

Конечно, слухи оказались ложными. Проходил год за годом, а ни воли, ни земли никто не получал. Тогда-то началось обратное течение, явственно обозначившееся к началу 60-х годов XIX в.: стремление недавно крестившихся перейти в лютеранство⁴²⁶. Однако, как мы знаем, закон не только запрещал православным менять веру, но и карал за отступничество. Не получая разрешение на уход из лона официальной Церкви, эстонцы и латыши во все возрастающем числе начали посещать кирхи, что весьма порадовало немецкое население, и пасторов особенно. К церковным реформам Александра II Прибалтика подходила в состоянии возбуждения, в условиях обострения борьбы архиепископа Платона с лютеранским духовенством за свою, оказавшуюся столь неустойчивой, паству⁴²⁷.

Таким образом, имперская политика русификации Западного края и Прибалтики вместе с сопутствовавшим ей укреплением материального положения и авторитета Православной Церкви и особенно ее сельского приходского духовенства, оставалась мало эффективной. К концу 1860-х годов не удалось решить ни одну из поставленных задач, хотя законодательная основа давно была создана. В немалой степени ситуация объяснялась действием местных властей и непосредственных исполнителей – всякого ранга чиновников и помещиков – католиков или лютеран – не желавших во имя кого-то поступаться своими интересами.

Неудачи заставили Петербург, вступивший на путь реформ, незамедлительно заняться проблемами Православия, роль которого в будущей посткрепостной России многие высшие чиновники, да и сам Александр II, оценивали исключительно высоко.