Воспоминания о батюшке

Впервые я увидел батюшку – архимандрита Павла (Груздева) в Толгском женском монастыре³¹ в мае 1988 года. Внешним видом своим он не выделялся, но поразил меня простотой в отношениях с людьми и некоторой даже, как показалось мне, грубостью. Впрочем, позже я понял, что грубость эта была кажущейся.

Я уже знал тогда, что появлялись довольно часто этакие самозванные старцы, старцы – самосвяты, поэтому к новому знакомству отнесся поначалу весьма осторожно. Но вскоре я осознал, что это было не простое знакомство – это было духовное откровение, которое, по милости Божией, открылось мне, грешному. И с тех пор я прилепился всей душой к этому удивительному, к этому великому человеку.

От Толги до Верхне-Никульского, где жил батюшка, было около 200 километров. Еженедельно, независимо от времени года или погодных условий, я старался побывать у отца Павла, чтобы поведать о своих неудачах, разделить с ним радость, получить отеческий совет. Сложностей у меня было немало – их порождала моя неопытность, – но батюшка помогал мне всегда.

Восемь лет общения с ним пролетело для меня очень быстро. И вот теперь, когда его не стало, я смог, наконец, более или менее объективно оценить значение и место этого человека в моей судьбе. В его простых рассказах открылись для меня глубокие духовные истины.

В последние годы жизни отец Павел практически потерял свое физическое зрение. Но параллельно с этим у него открывалось другое зрение, гораздо более важное и необходимое – зрение духовное. Не видя внешность человека, он год от года все яснее и глубже постигал человеческую сущность, – и это помогало ему находить единственно правильные ответы на самые насущные для каждого приходящего к нему человека вопросы.

Несколько раз я был свидетелем, как отец Павел грозно обличал приходивших к нему. Иногда это были священнослужители. Было очень неловко находиться рядом в такие моменты. Но пороки, в которых пришедший был обличен батюшкой, рано или поздно открывались для всех, хотя в то время их могла заметить только прозорливость старца.

Известно, что одиннадцать лет батюшка провел в заключении. Он любил рассказывать об этом времени, а однажды я услышал от него знаменательные слова: «Дай Бог здоровья тюрьме!» И больше ничего сказано не было. Я расценил эти слова как благодарность Господу за все скорби и испытания, и за силу, которую дал Бог, чтобы эти испытания преодолеть...

После возвращения из ссылки Павел Груздев был рукоположен в иереи и отправился в приход села Верхне-Никульского, где прослужил тридцать два года. И только в 1992 году по прошению был отправлен на покой и переехал в Тутаев (Романов-Борисоглебск), чтобы жить при Воскресенском соборе.

А за год до этого я был назначен на должность наместника Спасо-Яковлевского Димитриева монастыря в Ростове Великом³². И когда отец Павел переехал в Тутаев, расстояние между нами сократилось всего до ста километров.

Батюшка хорошо знал монашескую жизнь, ведь с детских лет он жил послушником в Афанасьевском женском монастыре города Мологи. И вот, когда я оказался наместником мужского монастыря, я с радостью перенимал у него тот духовный опыт монашеской жизни, которым он был так богат.

Отец Павел любил престольные праздники. Особенно чтил он святителя Леонтия, епископа Ростовского³³. Всякий раз, бывая в Ростове, он непременно посещал Успенский собор кремля, где были захоронены мощи святителя Леонтия. Чтил он, конечно, и святителя Димитрия, митрополита Ростовского³⁴. Надо сказать, батюшка знал, наверное, все тропари Ростовским и Ярославским святым, стремился побывать на престольном празднике в честь этих святых. Ежегодно в день памяти святителя Димитрия он возглавлял богослужения в тогда еще неустроенной и бедной Спасо-Яковлевской обители. И всегда был организующим духовным центром, руководя этим торжеством...

Для меня всегда было радостно, что отец Павел посещал нас на день моего тезоименитства и разделял нашу радость, проявляя ко всем присутствующим особую теплоту, особую заботу и ласку. Он любил повторять: «Братия! Храните веру православную!» И это была не привычная присказка, это были слова, шедшие из самого сердца.

Характерной чертой батюшки было его гостеприимство. Когда бы ты к нему ни приехал (а приезжать иногда приходилось и за полночь), тебя всегда ждала радушная встреча, обильная трапеза, сердечная беседа. Отец Павел никогда не проявлял своего превосходства, и это, конечно, раскрепощало и помогало в общении.

Отец Павел освоил святоотеческий опыт и применял его к сегодняшнему дню, такому сложному и искусительному, особенно для монашествующих. Господь наградил его особым даром: даром совета, даром прозорливости. Конечно, когда к нему обращались с вопросами, не касающимися непосредственно духовной сферы, он мог прямо ответить: «Я в этом ничего не понимаю». Но если речь шла о духовных вещах – тут он всегда был на высоте. И человек, следуя его совету, выходил из своих затруднений с наименьшими потерями.

У батюшки были любимые поговорки. Например, когда его спрашивали, можно ли переехать жить в другое место, поменять работу, он часто отвечал: «Сиди, лягушка, в луже, а то будет хуже!» Когда я жаловался ему, говорил о своих неудовольствиях и обидах, он, обнимая меня и прижимая к груди, говорил: «Прости, но не мсти!» А если при нем кто-то кого-то осуждал, он часто повторял: «Не ищи худого в селе, а ищи худого в себе!» Обычно эти короткие фразы попадали не в бровь, а в глаз и помогали человеку вразумиться...

Мне отец Павел предсказал архиерейство. Когда в 1990 году меня впервые вызвали на заседание Синода по этому вопросу, перед поездкой я ездил к нему за благословением и спросил, как мне быть – соглашаться на архиерейство или нет. Отец Павел уверенно ответил: «Соглашайся, обязательно соглашайся! Все равно будешь архиереем!» И хотя хиротония моя во епископа произошла лишь через десять лет, я неоднократно слышал от батюшки: «Евстафий, будешь архиереем, будешь!»

Характерная особенность отца Павла – он никогда не навязывал своих советов: в этом тоже было проявление его настоящей, а не мнимой духовности. Он отвечал только тогда, когда его спрашивали, только тогда, когда видел, что спрашивают не из праздного любопытства, а по насущной потребности.

Я был свидетелем одного случая: приехала к батюшке из Петербурга его давнишняя почитательница, женщина лет за пятьдесят. Отец Павел сидел на лавочке возле Троицкого храма в своем Верхне-Никульском. Она привезла ему какой-то подарок и, вручив его, видимо, решила, что отец Павел ею как бы уже куплен, она, вроде, уже имеет на него особые права. И вот она стала спрашивать у него совета на что-то, и спрашивать не то чтобы с надменностью, но с некоторой самоуверенностью. И вдруг он грозно и резко отвечает: «А ну, иди отсюда! Нашла советчика! Какой я тебе советчик? В другом месте ищи!»

Она от неожиданности сразу притихла. Посидела, а потом так осторожненько начала у него спрашивать о своих нуждах. И он стал отвечать вполне спокойным тоном. И она все у него вы­спросила, что ей было нужно. Но вместе с его ответами она получила еще и духовный урок смирения – и, возможно, это было для нее самым главным...

А однажды был случай, когда отец Павел при мне обличал священника, иеромонаха одного монастыря. Он видел его впервые в жизни, но обличал в нем такие тайные грехи и пороки, которые ведомы были, конечно, одному Богу. Да еще мне, потому что когда-то раньше я исповедовал этого несчастного иеромонаха. Я стоял рядом и был готов буквально сквозь землю провалиться: ведь человек мог подумать, что это я рассказал старцу о его грехах, нарушив тайну исповеди. Конечно, не я, а Сам Господь открыл отцу Павлу чужое сердце.

У батюшки до конца его дней сохранялась прекрасная память. Он помнил все, что было в детстве и юности, помнил убранство храмов, где когда-либо служил или только бывал в качестве псаломщика. Он хорошо помнил годы лагеря и ссылки, помнил поименно каждого заключенного, знал даже адреса тех людей, которые поверяли ему какие-то сокровенные мысли, которые просили его, если он останется в живых, рассказать о них родственникам на воле.

Самым счастливым днем своей жизни отец Павел называл день, когда он отдал свой хлеб, свою лагерную пайку девушке с Украины.

Любил батюшка рассказывать о суде над отцом Николаем Воропановым и о том, как, выслушав свой смертный приговор, отец Николай сказал: «Запомни, Павлуша: Бог был, есть и будет. Храни веру православную!» И эти слова страстотерпца отец Павел пронес через всю свою жизнь.

Батюшка любил Церковь и всю церковную жизнь, любил наши традиции, почитал иконы. Многие службы он знал наизусть, и это давало ему возможность служить тогда, когда он практически ослеп.

Очень любил отец Павел петь. Часто, ведя какой-нибудь разговор, он прерывал его, чтобы спеть общеизвестную молитву, тропарь, стихиру. Любил он и русские народные песни, которые знал в большом количестве.

Речь его была очень простой, безо всякой книжной витиеватости, но и без каких-то привычных многим слов – паразитов. Настолько простой, что в ней не было ни одного лишнего слова. И это тоже был талант, дарованный Богом.

С любым человеком в любой обстановке он всегда мог найти общий язык. Но это были не дежурные фразы, это был назидательный, полезный именно для этого конкретного человека разговор.

В современных сложных условиях отец Павел, не нарушая чистоты церковных канонов, мог разумно оценить непонятные явления. При этом он избегал крайностей, не впадая ни в фанатизм, ни в столь любимую многими нами расслабленность. И вот это христианское благоразумие было для всех нас поучительным примером.

Круг его знакомств и общения был поистине необъятен: от академика Арцимовича³⁵ или профессора Кузнецова³⁶ до какой-нибудь самой незаметной и нищей деревенской старушки. Но и академик, и старушка, и все мы одинаково нуждались в его молитвах, в его отеческом слове, в его поистине материнской ласке к нам, грешным. И для каждого из нас у него находилось то самое нужное, то единственное слово, без которого мы не могли обойтись, потому что слово его всегда было словом подлинной духовной любви.

Примерно на втором году моей священнической службы в Тутаеве мы с матушкой Анной узнали от одной старой нашей прихожанки, что ежегодно на престольные праздники, в дни памяти священномученика Харалампия и благоверных князей Бориса и Глеба³⁸, приезжают к нам в собор два очень благодатных старца – отец Павел (Груздев) и отец Серафим (Шустер). И каждый раз, когда они к нам приезжали, службы, по словам этой прихожанки, бывали просто необыкновенными. Особенно когда они вдвоем на клиросе читали канон.

Конечно, я ждал этого торжества с нетерпением – хотелось пережить то необыкновенное чувство, о котором шла речь.

Но прошел год, а отец Павел так и не приехал. Вскоре меня назначили настоятелем собора. И вот как-то, достаточно неожиданно, появился отец Павел. Приехал он, как мне помнится, раньше, чем обычно, на день памяти мученицы Татьяны³⁹.

Тогда мы с матушкой жили еще в сторожке при храме. И отец Павел, приехав, прошел сразу к нам в домик.

Помню, что впечатление от встречи было ярким и неожиданным. Главное, что бросалось в глаза, была его редкостная, поразительная простота.

Он начал рассказывать о себе, тут же стал расспрашивать меня. Потом повел нас на левый берег Волги и стал все показывать и обо всем рассказывать. А знал он буквально все, каждый дом – знал, кто где жил, знал, как сложилась судьба того или другого человека.

В конце концов отец Павел привел нас в родительский дом, на улицу Крупской. Усадил за стол, угощал и служил нам так, как служил когда-то Спаситель Своим апостолам. Было ощущение, что весь этот вечер он прожил ради нас.

Отпустил он нас очень поздно и даже пошел провожать. Эта встреча мне очень запомнилась, – ведь человек был, что называется, «не из простых». И я уже с нетерпением стал ожидать престольного праздника. С нетерпением, потому что отец Павел пообещал приехать.

И он действительно приехал. Служить в алтаре ему было нельзя (он состоял в другом благочинии, а тогда эти вопросы решались только через уполномоченных!), но, во всяком случае, помню, что он молился.

Он стал приезжать ежегодно, как ездил и раньше, – и мы тоже стали ездить к нему в Верхне-Никульское. Во-первых, на храмовый праздник – память иконы Божией Матери «Достойно есть»⁴⁰ и во-вторых – на день Ангела батюшки⁴¹. Эти дни стали для нас теперь постоянными праздниками – праздниками общения с ним.

Это было начало восьмидесятых годов, и время, как многие из нас помнят, было непростое. Для Церкви нашей это было, к сожалению, время господства уполномоченных. И если не было каких-то кровавых и тяжких гонений, то во всяком случае были довольно сильные и постоянные притеснения. Со стороны местных властей, со стороны уполномоченных.

Кстати, досталось как-то и отцу Павлу (он приехал тогда уже к нам в Тутаев, в собор). Был праздник, и он обратился ко мне: «Колянко, дай мне крестик. Поеду, освящу дальний источник».

Я дал крест, он съездил, возвращается обратно. И тут подходит к нему староста, еще с кем-то – и нас вроде как уличает в воровстве. Ведь крест-то келейник батюшки унес с собой на глазах у старосты.

Наседали и на отца Павла, и на меня. Мне как настоятелю это доставило немало хлопот с вызовами к уполномоченному, в милицию. Конечно, во время этих притеснений (которые длились достаточно долго) я всегда просил молитв у отца Павла. И я чувствовал, что в эти трудные дни он молится за меня и что эта молитва очень мне помогает.

Когда мы бывали у отца Павла в Верхне-Никульском, нас каждый раз очень впечатляла его проповедь перед исповедью. Он, казалось бы, не говорил ничего особенного, он просто учил нас всех, как относиться к людям, да и к самому себе. Кого считать верующим, кого неверующим. Я понимал, что мы, молодые священники, не всегда и не во всем поступаем так, как нужно поступать. Особенно, когда это касается людей, которые что-то против тебя имеют.

Из Никульского каждый раз мы приезжали воодушевленными, чувствовали, что Господь нас не оставляет.

Отец Павел был для нас примером, он показывал нам всем, как надо жить. Именно он, столько переживший в своей жизни, был всегда весел, никогда не поддавался унынию.

А как научала нас, священников, его молитва перед престолом! Она оставалась в памяти на всю жизнь. Он мог так просто и дерзновенно просить у Господа, казалось, самых простых, самых обыденных вещей для всех тех, кого он в этот момент поминал, для чад своих духовных. Ведь все мы, в конечном счете, ехали к нему с какой-то своей нуждой. И он все эти нужды повергал к Престолу Божию. И его молитва была лично для меня серьезной наукой в моем пастырском делании.

Шли годы. Вскоре его перевели в Тутаев, и нам посчастливилось быть рядом с ним все последние годы его жизни. Он любил служить в соборе, но при этом проявлял такое глубочайшее смирение... Он, например, советовался со мной о вещах, которые знал, я думаю, гораздо лучше меня. Он, например, спрашивал у меня разрешение служить в храме, обращаясь ко мне как к настоятелю. Я, конечно, отвечал: «Батюшка! Да неужели же мы можем быть против Вашего служения? Наоборот, мы всегда рады, когда Вы его возглавляете!» И все же он спрашивал меня об этом, а потом еще и благодарил, часто говоря: «Спасибо тебе, что разрешаешь мне, не­достойному архимандриту, возглавлять службу». И в таких словах проявлялось его непоказное, искреннее и глубокое смирение. Он всегда и за все был очень благодарен людям, и благодарность эту старался выразить словом, делом и своей священнической молитвой.

Отец Павел был очень доволен, что мы у себя в Тутаеве восстанавливали прерванную традицию крестных ходов с чудотворным образом Всемилостивого Спаса. На десятое воскресенье по Пасхе мы ходили крестным ходом по правому берегу и в воскресенье перед праздником пророка Божия Илии – по левому берегу Волги⁴².

Во время крестного хода по левому берегу мы обязательно останавливались у дома Груздевых на улице Крупской, – ведь идея-то возобновления крестных ходов принадлежала именно отцу Павлу.

Несколько раз он ходил крестным ходом вместе со всеми, потом его, по немощи, начали подвозить на машине какой-то отрезок пути.

Ходят слухи, что отец Павел желал служить в Воскресенском соборе Тутаева еще при митрополите Никодиме. Но тот на его просьбы отшучивался примерно так: «Рядом Ярославль, рядом уполномоченные, а в храме чудотворная икона Спасителя, да еще и ты, Груздев – чудотворец, – нет уж, для одного прихода двух чудотворцев многовато, служи уж в Верхне-Никульском!»

Что запоминалось, что оставалось в памяти из всех наставлений отца Павла? Прежде всего то, что не надо никого судить и осуждать. Что бы и кто бы тебе ни сделал, ты, священник, ни на кого не должен обижаться. Ты должен помнить, что люди эти делают что-то недоброе по незнанию, что они не ведают, что творят, как сказано о недобрых людях в Евангелии⁴³.

Ведь прощая – ты не теряешь главного содержания своей духовной жизни, – ты не теряешь мира души. Потому что, потеряв этот мир, потеряв любовь к людям, впустив в свое сердце неприязнь и злобу, как сможешь ты, священник, молиться ко Господу, да еще у Его святого престола?..

Хотя, конечно, искушений и притеснений в те годы было немало. И далеко не всегда на сердце было легко и свободно; чаще – наоборот. Состояние после очередной стычки с уполномоченным бывало тягостное. И вот в такие-то трудные минуты чувствовалось, что за спиной твоей есть верные люди, что Господь все видит, а раз Он видит, то не нужно предаваться чему-то мелкому, преходящему и суетному.

Отец Павел учил молиться всегда, а особенно – в трудные времена испытаний. «Как бы трудно ни было, – говорил он, – а ты проси, умоляй! Соловецких чудотворцев, Валаамских чудотворцев, – всех проси о помощи!»

Какого раз сложилась в моей жизни такая непростая и нелегкая ситуация, что мне выпало соприкоснуться с милицией, со следственными органами. И хотя соприкосновение мое было косвенным, история была тяжелая и могла довольно плачевно закончиться не только для меня, но и, что самое печальное, для нашего храма.

Я поехал к отцу Павлу, просил его молиться обо мне, грешном (он тогда служил в Верхне-Никульском). Батюшка меня успокаивал, говорил, что все обойдется, но при этом посоветовал: «Ты возьми перед Богом обет и исполни его обязательно». И при этом даже подсказал: «Вот помоги-ка в восстановлении монастыря».

Я, конечно, с готовностью принял его благословение и сделал все, как пообещал. При этом, помню, я твердо верил в то, что он мне сказал. И, слава Богу, по молитвам батюшки все разрешилось благополучно. Такие случаи запоминаются и говорят нам о многом, хотя бывают они, к счастью, не так уж часто.

Запоминалась, разумеется, и батюшкина исповедь. Ведь на исповеди он был, прежде всего, как чадолюбивый отец, который хотел каждое свое чадо утешить, согреть, приласкать. После исповеди становилось так легко и радостно на сердце! Но и в этой ласке, в этом утешении тоже ощущалась высота его духа.

Я уже говорил, что молитва отца Павла пред Богом была дерзновенна. В его молитве ощущалась такая твердая вера, что ты ясно видел: этот человек очень близок Богу. Что он чист как младенец, потому и может вот так просто, вот так по-младенчески открыто беседовать с Господом!

И это было на самом деле, была эта близость, потому и ощущалась она всеми нами, независимо от нашего конкретного устроения и настроения.

Да, кто-то, не знавший его близко, мог соблазниться какими-то его словами или поступками, которые были сродни юродству. Но даже и такой человек не мог не чувствовать эту вот близость отца Павла к Богу. И эта его близость была для всех нас очень важна: отец Павел был и примером, и поддержкой, и живым свидетелем.

Я помню многих его чад и почитателей, теперь уже, по большей части, отошедших в мир иной, которые ездили к нему уже в те далекие годы – восьмидесятый, восемьдесят первый. Все они уже и тогда были одной сплоченной и дружной семьей. Отец Павел встречал каждого с неподдельной радостью. Уже с порога любой гость слышал: «О-о!.. Кто приехал!.. Кто к нам пожаловал!..» И каждый после таких слов чувствовал себя самым дорогим гостем, самым родным для батюшки человеком.

Когда он жил уже при нашем храме и в его сторожке собирались гости, очень часто он приглашал к себе и нас с матушкой, желая разделить радость праздничного застолья. Никакое застолье не обходилось без батюшкиных рассказов о своей жизни. И хотя какие-то истории ты мог слышать уже несколько раз, – слушать их все равно было интересно. Как-то так получалось, что батюшка никогда не повторялся, никогда не рассказывал свою жизнь одинаково.

А самое главное – этими своими застольями он всех нас собирал, объединял. Мы до сих пор всей семьей поем его любимые песни, такие, например, как «Ветка»⁴⁴.

В последний год, вспоминается, отец Павел стал делать некоторые замечания, касающиеся жизни и деятельности нашего собора. Замечания эти были в форме совета, подсказки. Ведь он уже глубоко вошел в жизнь нашего прихода и потому мог теснее участвовать в этой жизни как духовный наставник.

Конечно, иногда во мне как в настоятеле пробуждалось некое раздражение в ответ на его замечания, но в конце концов я не мог не ощущать, что основа этих его замечаний – участие и любовь ко всем нам и ко мне как настоятелю.

Каждый раз 13 января, в день преставления отца Павла, наш храм теперь как-то по-особенному оживает: приезжают батюшкины духовные чада – священники, миряне. Служим панихиду в храме, ходим на могилу старца и там его поминаем. Очень хотелось бы нам устроить небольшой мемориальный музей, посвященный его памяти. Устроить его прямо в той сторожке при храме, где он жил последние годы. Ведь остались какие-то его вещи, книги, фотографии... Были у отца Павла рукописные тетради, им самим написанные, были памятные иконы, которые теперь хранятся у его чад, – все бы это могло очень украсить такой музей.

Сохранился у нас резной деревянный крест, освященный на мощах преподобного Варлаама Хутынского, в монастыре под Новгородом. Этот крест отец Павел подарил мне, и он является для нас большой святы­ней. Всякий раз, когда я прикладываюсь к нему, я поклоняюсь памяти великого святого преподобного Варлаама и молитвенно вспоминаю отца Павла. Замечательно то, что день Ангела батюшки – Павла исповедника, патриарха Цареградского – совпадает с днем памяти преподобного Варлаама Хутынского (6/19 ноября). Так что для нас теперь этот день – двойной праздник.

Как-то раз мы приехали к батюшке в Никульское и задержались там. Это было в будний день, и отец Павел повез меня в Борок. Тогда еще священники не ходили в подрясниках свободно, и я был в обычном костюме. Отец Павел всем представлял меня как своего племянника. Мы встретились тогда с очень многими людьми, и меня поразила характерная батюшкина черта: с каждым он говорил на его языке, с каждым умел найти общие темы и к каждому каким-то удивительным образом проявлял искреннее и глубокое участие! Он как будто входил в их душевное состояние, заговаривал о том, о чем они как раз и думали в этот момент, чем они сейчас жили. И в этом проявлялся его настоящий дар, дар прозорливости, если говорить высоким слогом и называть вещи своими именами. При этом каждая его беседа была особой даже по характеру: в одном случае это было утешение, в другом – наставление, в третьем – строгое предупреждение.

Батюшку трогало все, что касалось храмового богослужения, служения Богу. Бывает, споют у нас на клиросе какое-то песнопение новым распевом. Так батюшка после службы, у себя в сторожке, обязательно попросит, чтобы его спели еще раз, и сам начинает подпевать.

Еще одно воспоминание, которое заслуживает, на мой взгляд, особого внимания. Это связано было с переносом икон и церковной утвари из нижнего, теплого храма в верхний, холодный. Перенос такой у нас происходит каждый раз весной. И вдруг однажды отец Павел сказал, причем как-то вдруг и неожиданно, прямо перед службой: «Нужно отслужить молебен!» Мы все немножко опешили, а он объяснил: «Нужен молебен иконе Божией Матери “Благодатное Небо». Эта икона очень почиталась святым праведным отцом Иоанном Кронштадтским, поэтому и мы должны почтить ее особым образом».⁴⁵

Мне кажется, это было настоящее откровение, которое он получил свыше и тут же передал нам всем. В тот раз мы торжественно отслужили молебен Пресвятой Богородице, а в дальнейшем это вошло у нас в традицию.

Таким образом, по благословению отца Павла еще одна икона в нашем храме стала особой святыней. Конечно, мы, прихожане, почитали ее и до этого случая, но теперь как бы обратили на нее особое внимание, наученные отцом Павлом.

С архимандритом Павлом мне посчастливилось встретиться в давние и трудные (а все же счастливые!) времена. Это было в 50-е годы. Церковь тогда переживала известные хрущевские гонения.

1956 год... Я, молодой священник, только что назначен в Феодоровский кафедральный собор города Ярославля. Там, в храме, мы и познакомились с будущим отцом Павлом, а тогда еще мирским человеком, Павлом Груздевым. Но, и будучи мирским, отец Павел был, конечно, яркой, незаурядной личностью.

Родом он из Мологи, мальчиком был в Мологском монастыре. Потом – революция, разорение храмов Божиих. Всех насельников монастыря разогнали. И тогда они собрались в одной из деревень Мологского уезда и организовали что-то вроде сельхозартели.

В этой артели познакомился отец Павел с отцом Дмитрием Смирновым – священником, тоже служившим в Феодоровском соборе в 1956 году.

Потом артель, конечно, разогнали, ее членов арестовали и дали им разные сроки. И вот после лагерных мытарств, отец Павел и отец Дмитрий снова встретились в Ярославле, в 1956 году.

Интересно, что в этой артели трудились и монахи из Павло-Обнорского монастыря.⁴⁶ А с отцом Павлом это связано вот каким образом: его Небесный покровитель (также как и мой!) – преподобный Павел Обнорский. Уходя из своего монастыря, монахи те взяли с собой почитаемую аналойную икону 18 века, с изображением святого Павла Обнорского. И от них она перешла к отцу Павлу (Груздеву). А он, когда подошел к преклонным годам, завещал ее мне, поскольку я также наречен был в честь Павла Обнорского...

В 50-е годы в Ярославле правящим архиереем был епископ Исаия. Он был благочестивый и благостный старец, который любил всех и которого, в свою очередь, все мы любили. Владыка Исаия часто собирал нас у себя в покоях. Там я впервые близко сошелся с отцом Павлом, и там он рассказал мне о своей жизни, о своих трудах и мытарствах.

Чуть позже епархиальным архиереем стал владыка Никодим (Ротов). Владыка Никодим был человеком редкостным. Мне кажется, во времена притеснений, гонений, Господь, защищая Свою Церковь, выдвигает особых людей – сильных и мужественных. Таким человеком был владыка Никодим. За Церковь Святую он буквально душу свою полагал. И многое брал на себя. Приходилось идти на компромиссы с властями, но владыка уступал властям так, чтобы сохранить в неприкосновенности главное – Церковь. Владыка Никодим и отец Павел хорошо знали и любили друг друга.

В то время областным уполномоченным по делам религии был некто Ванин. Он требовал, чтобы храмы закрывали, да и сам этому способствовал. Делалось это таким иезуитским способом: умирал в каком-нибудь сельском приходе старый батюшка, а нового – не давали. Вернее, церковное начальство предлагает кандидатуры, а светский уполномоченный им в регистрации отказывает. Проходит месяц, другой, полгода – нет священника. Тогда уже местные власти поднимают вопрос о закрытии храма. Храм, конечно, закрывают, и уничтожается еще один приход Русской Православной Церкви.

Владыка Никодим боролся с этим злом, старался обязательно назначить в такой осиротевший приход священника. Я у него тогда был секретарем в Епархиальном управлении и знаю, что он выдерживал бои с уполномоченным, часто идя ему наперекор.

Отец Павел был настоящим простецом, духовного образования не имел, прошел одну единственную школу – школу монастырского послушника. Но он был глубоко верующим человеком, с терпением переносил любые тяготы – и Господь призвал его на высокое церковное служение.

Однажды, это было в 1961 году, владыка Никодим вызвал отца Павла в кафедральный собор и сказал, что собирается постригать его в монашество. Прямо у нас в соборе. А надо сказать, что в то время монахов в Церкви практически не было. Только несколько человек в Троице-Сергиевой Лавре. У нас в Ярославской епархии, например, было всего два иеромонаха: иеромонах Ювеналий (Поярков), нынешний митрополит Крутицкий и Коломенский, и иеромонах Иероним (Карпов), который сейчас в чине архимандрита служит в одном из подмосковных приходов. И вот именно эти двое в чине пострижения были приводящими монахами, владыка Никодим постригал отца Павла как игумен, а мы все – духовенство Феодоровского собора – пели на клиросе за монашеский хор, которого тогда и не могло быть. После пострижения отец Павел молился в нашем соборе 40 дней.

Когда он по делам храма приезжал в Ярославль, он бывал у меня дома, играл с моими детьми. В общении с ними он был очень простым и душевным человеком. И все-таки за этой простотой проглядывало нечто высшее, проглядывала настоящая духовность. Он никаких слов не говорил просто так – его речь, его слова всегда были наполнены каким-то особенным смыслом.

В Верхне-Никульском у отца Павла тоже были проблемы – власти хотели закрыть храм. Но тут сыграли свою роль особенности его поведения и его жизненный опыт. Во время своих странствий он многому научился. В том числе умел принимать отел коров. А в Верхне-Никульском (наверное, промыслительно!) зимний отел коров в колхозе никогда не проходил без трудностей. И как только начинался отел, председатель колхоза посылал: «Идите за отцом Павлом! Просите, чтоб пришел». И отец Павел, конечно, им помогал. И поэтому местные власти его уважали.

А когда был сенокос, отец Павел становился впереди всех косцов и шел вместе со всеми. Конечно, такого человека не могли не считать своим, а потому и препятствий в богослужении не чинили. Так он и сохранял свой храм.

К нему много ездило людей, в том числе и из Москвы: многие ученые были его прихожанами и духовными чадами.

Вспоминаю забавную деталь: отец Павел рассказывал, как причащал своих, церковнослужителей. Была у него одна алтарница, возрастом лет за 90. И вот подходит она к Чаше, а имени своего назвать не может – забыла! «Мать, назови имя!» – говорит ей отец Павел. А она только молчит. Тогда он сам называет ее имя и причащает...

Потом я уехал из Ярославля в Петербург, тогдашний Ленинград, стал служить на Смоленском кладбище. Отец Павел, приезжая сюда, всегда навещал меня, бывал за службой и дома. Помню, дали ему сан архимандрита. И вот подходит ко мне одна наша прихожанка (у него здесь тоже были духовные чада) по имени Елизавета и говорит: «Батюшка! Отец Павел просит: дай ему какую-нибудь митру. А то его архимандритом сделали, а шапки-то никакой и нету, чтобы надеть». Я нашел свою старую митру и послал ему. И так он до конца своих дней в ней и прослужил.

И с этой же Елизаветой он передал мне, незадолго до своей смерти, икону Павла Обнорского, которая хранится теперь у меня дома. И которая, надеюсь, перейдет к моему внуку, – ведь он тоже назван Павлом в честь преподобного Павла Обнорского.

Что связывало отца Павла и митрополита Никодима? Я думаю, связывала их, прежде всего, духовная любовь, какое-то особое понимание друг друга. И еще – оба они служили Церкви Божией. Один высоко на свещнице, как архиерей, другой – как скромный монах, приходской провинциальный батюшка. А в сущности – как старец.

У отца Павла был особый язык, особая манера поведения, в которой были явные черты юродства. Представьте картину: владыка – уже известный митрополит, глава Отдела внешних церковных сношений. И вот к нему приезжает отец Павел – простенько одетый, в вытертой рясе, стареньком подряснике. И владыка всегда приглашает его на торжественный обед в архиерейский дом и сажает рядом с собой. Для посторонних, я думаю, картина была удивительная, и не очень понятная.

Они беседовали часто и подолгу. И все мы видели, что беседуют они на равных, и им есть о чем поговорить. Вот эта духовная дружба во Христе, думаю, была главным, что их связывало. А еще – отец Павел помогал владыке митрополиту своими молитвами в его трудном служении на благо Церкви Христовой...

Отец Павел был человеком большим. Есть такое избитое выражение: «Большое видится на расстоянии». Я думаю, здесь оно как нельзя более подходит. Только теперь, после разлуки с ним, мы все глубже понимаем высоту его духовную, осознаем его дарования.

То же и с владыкой Никодимом. При жизни думали, что ж, обычный архиерей, трудится, конечно, как все, на благо Церкви Божией. Но в них обоих было, очевидно, что-то такое, что сближало их. Что-то нам, обычным людям, непонятное.

Когда я переехал в Ленинград, поначалу мы жили в очень плохих условиях. А детей было трое, все они еще маленькие – холодно им... И отец Павел, приезжая в то время, утешал меня, а может быть, даже и пророчествовал. Он говорил мне: «Отец Павел, ты надейся. И ничего сам не ищи. А Господь все даст, и все у тебя будет».

И правда: Господь дал нам все Сам. И уже не надо было издалека воду носить и колоть дрова, потому что теперь, на старости лет, это было бы мне слишком трудно.

Иногда он говорил мне: «Отец Павел, ты смотри на все проще! Ты немножко сложно на жизнь смотришь. Ты смотри проще, тогда и все вокруг проще будет».

Это мудрые слова. Мир и так сложен, зачем самим его усложнять?

Простота была в сердце отца Павла...

Под руководством блаженно почившего священноархимандрита отца Павла мне довелось прожить несколько лет.

В городе Тутаеве я живу с 1990-го года, служа в Воскресенском соборе. И первая же поездка в село Верхне-Никульское, к батюшке, по приглашению нашего настоятеля, отца Николая Лихоманова, произвела на меня очень сильное и глубокое впечатление.

Происхожу я из семьи священников и потому с большим благоговением всегда относился к тем великим труженикам церковным, которые сохраняли веру в самые трудные, трагические десятилетия. Ведь именно они вынесли все тяготы нашей жизни на своих плечах. И таким тружеником был батюшка Павел.

Я познакомился с ним в алтаре Троицкого храма села Никульское. Первое, что бросилось в глаза, – батюшкина глубокая простота и в то же время – огромная духовная сила, которой он обладал. Он как-то сразу располагал к себе сердца – располагал своим душевным отношением, сердечной заботой. В первый момент мне показалось, что батюшка так молится, так сосредоточен на чем-то внутреннем, что к нему и подойти неловко. Но когда я все же подошел, он так друже­любно и радостно меня встретил, так легко пошутил со мной, – что я сразу почувствовал в нем родного человека. Мое сердце в один миг расположилось к нему, и каждая следующая встреча с ним была для меня все более желанной. Я хотел этих встреч, хотел, чтобы батюшка помнил о нашей семье, чтобы он молился за нас.

Этот день был памятным, праздник в честь иконы Божией Матери «Достойно есть» с крестным ходом. И батюшкино отношение к народу и своим собратьям – священнослужителям тоже произвело на меня глубокое впечатление. Я понял, что батюшка – человек редкой духовной мудрости и высоты. Он в одну секунду мог понять все, что происходило вокруг, мог сразу ухватить существо человека и без лишних слов направить его на путь истинный.

Этот праздник мне, например, показал, насколько еще жива вера в самой глубине России и какие великие светильники существуют в нашей Церкви...

Прошло не более года, как вдруг мы узнали, что батюшка решил переселиться в Тутаев. Конечно, нас эта весть очень обрадовала, хотя происходило все очень неожиданно.

Как-то раз, после богослужения, мы занимались заготовкой сена. А у нас возле храма хороший покос бывает, душистые травы растут. Вдруг слышим, что едет батюшка, часовым автобусом приезжает в Воскресенский собор, чтобы закончить здесь свои дни. Тут начались спешные приготовления. Может, и не все мы организовали так, как хотелось бы, но, во всяком случае, чем могли – старались помочь.

Отец Павел чем-то напоминал мне моего родного отца, человека необычной судьбы, тоже пожилого, богатого духовным опытом. Я и старался к батюшке относиться как к родному отцу. Хотя иногда мне и страшно было подходить к нему: я чувствовал, что он видит меня, мою душу насквозь, что он может меня обличить, может показать мне все мои недостатки. Оттого и подходил я к нему всегда с большим трепетом.

К семье нашей батюшка относился всегда очень хорошо. Именно с ним связано самое большое и трагическое событие в нашей жизни. Когда батюшка сюда переехал, у нас было трое детей. Все они были здоровы. Прошло буквально несколько месяцев, как вдруг старший сын внезапно заболевает серьезной болезнью, белокровием.

Его увезли в Ярославль на лечение. В это время батюшка нас очень сильно утешал, молился за нас и за нашего сына.

Каждый раз, когда мы приходили к нему, он находил слова утешения, ободрения, поддержки. Это были не просто человеческие слова, это были слова, подсказанные Свыше именно ему и именно для нас.

Рано или поздно исполнялось в нашей жизни каждое его слово. И вот батюшка предсказал нам, что сынок наш умрет... отойдет ко Господу. Но он не просто предсказал нам это тяжелое событие, он подготовил нас к нему. И мы пережили момент нашего расставания с сыном еще до его смерти. И когда пришла настоящая минута прощания, мы были воодушевлены верой, что по батюшкиным молитвам Господь сподобит нашего дорогого сына вечной жизни...

Батюшка очень глубоко вошел в наше горе, всегда старался помочь молитвой и словом, старался поддержать всех нас.

Как старшему священнику Воскресенского собора, мне пришлось участвовать в событиях последних лет жизни отца Павла. Мы часто служили с ним вместе. И всегда просили, чтобы он возглавил службу. Возможно, давалось ему это не очень легко, но нас очень укрепляла та духовная сила, та радость, которая в нем всегда была. В этом человеке, прошедшем лагеря, ссылки, гонения, присутствовала удивительная жизненная мощь и какой-то безыскусственный оптимизм.

Даже голос у него был бодрый и сильный. Когда он служил, он буквально оглашал своды храма. Мне не приходилось слышать подобного голоса. Во время его богослужения душа буквально воскресала. Часто отец Павел обращался к нам, священникам, и напоминал нам о высоте нашего служения. О том, как серьезно мы должны к этому служению относиться.

А порой он обличал и наши немощи. Пришлось как-то и мне выслушать от батюшки такое напутствие: «Необходимо искоренять гордость!» Действительно, гордость может быть очень тонким грехом, почти незаметным со стороны. Живем, живем своей обыденной жизнью – и искренне считаем, что не гордимся. А гордость, в конечном счете, – корень всех остальных грехов...

Звонкий батюшкин голос проникал в глубину души каждого стоящего в храме, вдохновлял, вселял веру и радость. А как удивительно было батюшкино пение на клиросе! Иногда он просто выходил на клирос, чтобы пропеть вместе с прихожанами какое-то всем известное песнопение, – и всех воодушевлял этим чувством духовного торжества.

Народ всегда любил батюшкины службы, любил слушать его проповеди. В своих словах батюшка мог давать самые простые и незамысловатые советы, но все они, в конечном счете, вели человека по пути спасения. Иногда он мог сказать, например, так: «Сегодня, мои дорогие, мы совершаем память Небесных и бесплотных Сил Божиих – Ангелов, Архангелов, верховного Архистратига Божия Михаила. А потому сегодня в алтаре молятся вместе с нами все Ангелы хранители здешних церквей!» И сердца при этих его словах трепетали радостью. И ты ясно понимал, ощущал, что отец Павел действительно видит духовную жизнь, действительно общается с духовными силами.

Батюшка всегда чувствовал состояние человека, мог несколькими простыми словами наставить или предостеречь, мог обличить мысли. Когда на кого-то нападали сильные мысленные искушения, он мог подойти – и просто погладить по руке. И человек сразу ощущал духовное успокоение и утешение... Отец Павел строго и ревностно соблюдал устав того или иного богослужения и многое передал всем нам из своего духовного и богослужебного опыта. Но и в обыденной, внецерковной жизни совет батюшки был бесценен. Да и не только совет, но и любое слово.

Вспоминаю такой случай. Как-то наши девочки – девчонки спешили на поле, чтобы подоить коров. Бежали мимо сторожки, где на лавочке сидел батюшка. Они подошли к нему и говорят: «Батюшка! Благословите идти на поле доить коров!» А он повернулся к ним и отвечает: «Да вы не спешите. Ваши коровки все равно девки будут». И в этот год ни одна корова не покрылась. В нашей семье тоже есть скотинка, и мы тоже обращались к батюшке за советом. Каждое его слово исполнялось. Скажет он, например: «У вашей коровы будет телочка – назовите ее так-то». Так и произойдет. Мы знали, что батюшка видит намного дальше нас, а потому советовались во всех трудных моментах жизни. И всякое его благословение старались исполнить, чего бы это ни стоило.

Мне посчастливилось побывать в святом граде Иерусалиме. Когда впервые мне сказали о возможности такой поездки, я очень растерялся. Ведь человек я простой и неопытный. Подошел к батюшке, и он велел мне готовиться к поездке. Первая попытка оказалась неудачной, – но батюшка предупреждал меня и об этом. А когда я смог поехать, батюшка велел мне сделать за него земной поклон перед Гробом Господним.

Путешествие было удивительным, сопровождалось настоящими чудесами. И вот я вхожу в часовню Гроба Господня, поминаю всех своих родных и близких – но забываю помянуть батюшку! Я уже отошел от Гроба – и тут вспомнил. А очередь – около тысячи человек! Я сгорал от стыда, но я все равно умолял всех, чтобы меня пустили еще раз. И меня пустили, и я сделал за батюшку земной поклон у Гроба Господня. После этого в нашем пути было множество искушений, но все они рано или поздно развеивались.

Когда я вернулся в Тутаев, первым делом я пришел поблагодарить отца Павла за его молитвы. Но он сразу с порога мне сказал: «Спасибо тебе за поклон!» Меня его слова поразили, а он еще добавил: «Я всю дорогу за тебя молился».

Да, Господь сподобил нас, недостойных, жить и служить рядом с великим старцем. Большинство из нас ни до того, ни после не встречали человека таких высоких духовных даро­ваний. А потому мы не всегда и не все понимали в его словах.

К одной женщине забрались воры и выкрали все иконы. И вот она приходит к отцу Павлу: «Батюшка, у меня все иконы украли!» А он ей отвечает: «Да ведь я-то не крал». По-видимому, хотел ее вразумить, что она не к гадалке пришла и что он не станет угадывать, где ее иконы...

В житиях Христа ради юродивых мы можем найти немало похожего на духовные наставления отца Павла. Оптинские старцы, блаженный Афанасий Ростовский, Дивеевские блаженные... Отец Павел терпеливо нес тяжкий подвиг юродства, он как бы воскрешал дух православных подвижников прошлых веков. Конечно, многого при его жизни мы не осознавали. Но когда батюшка преставился, Господь стал понемногу открывать подвиги этого удивительного человека, молитвы которого, можно сказать смело, открывали Небо.

К батюшке тянулось великое множество людей, и здесь, в Тутаеве, без него не обходилось ни одно церковное событие. А когда по состоянию здоровья он уже не мог принять участия в богослужении или крестном ходе, он все равно выходил из сторожки и благословлял нас. Батюшка был словно солнце среди мрака нашей суетной и грешной жизни. В последние годы он стал слаб и редко посещал богослужения, но причащался во все воскресенья и праздники.

Перед смертью батюшка окончательно занемог, большей частью лежал. Но, принимая людей, все равно брал на себя их страдания и немощи. Бывало, придешь к нему и не успеешь еще слова проронить, как он тебя обнимет, погладит и причину твоих страданий скажет. А потом еще и утешит: «Ничего, Бог даст, все пройдет!» И куда что денется – ни тяжести на сердце, ни тоски в душе...

Батюшка сразу замечал всякую неискренность, фальшивость, лицемерие и был ко всему поддельному очень строг.

Такие люди, не понимавшие, что батюшка от них хочет, не могли понять и его великих даров. Зато к истинным делателям отец Павел относился с настоящим участием и теплотой.

Однажды, перед самым праздником Рождества, прошел слух, что батюшка занемог. Многие духовные чада знали, что батюшка именно на Рождество предсказывал себе болезнь и кончину, поэтому все заволновались. Мы и так каждый раз, когда приближался праздник Рождества, стара­лись усиленно молиться и испросить у Господа продления жизни нашему старцу. И вот уже накануне праздника мне довелось навестить его в келье. Я с изумлением увидел, что батюшка весь как будто светится. Снежно-белые волосы, белое, удивительно-чистое и тихое лицо... Я замер на пороге, и все вглядывался в его черты, стараясь запечатлеть их в своей памяти на всю жизнь. Это были его последние дни...

Батюшка страдал многими неизлечимыми недугами – сказывались последствия многолетней лагерной и ссыльной жизни. Но он-то никогда ни на что не жаловался, терпеливо перенося все страдания. Часто его навещали врачи из районной больницы, которые очень тепло к нему относились. Медсестра Лена приходила каждый день и своим усердием тоже старалась облегчить его страдания.

Когда батюшка занемог окончательно, доступ к нему совсем прекратился, чтобы лишний раз его не беспокоить. Но он продолжал живо интересоваться всем, по-прежнему пытался всех поддержать, успокоить, утешить.

Как раз в эти дни приехал к нему его духовный брат, отец Вячеслав. И батюшка в разговоре с ним сказал такие слова: «Вот, отче, я уже скоро... Сегодня понедельник, потом – вторник, среда, четверг, пятница, а в субботу – все...» Казалось бы, смысл этих слов более чем ясен, – и тем не менее никто не придал им значения! Никто даже мысли такой допустить не хотел, никто не хотел поверить. Пытались все, что можно, для батюшки сделать, пытались облегчить его страдания, врачи устраивали консилиумы...

В конце концов, решили еще раз поместить батюшку в больницу, чтобы поддержать его, проведя очередной курс лечения. Но это было наше последнее расставание... Многие люди, как мне запомнилось, находились в каком-то оцепенении: они не могли ничем ему помочь и в то же время – чувствовали надвигающуюся беду. Хотя надежда на его выздоровление все равно оставалась.

Однажды во время богослужения кто-то сообщил, что из больницы был звонок и что батюшка находится в крайне тяжелом состоянии. Нужно было срочно его причастить. Последний раз он причащался 19 ноября, на свои именины, поэтому мы быстро собрались и поехали в больницу. Хотя мы очень торопились, счет шел буквально на минуты. В тот самый момент, когда мы входили в палату, батюшка, по свидетельству врачей, совершенно неожиданно потерял сознание. Ему было очень трудно. В последние ночи он практически не спал от мучившей его боли. При этом находившиеся рядом слышали, что он все время молится, из последних сил сдерживает стоны и лишь изредка просит пить. У него было великое мужество.

И вот как раз в момент нашего прихода силы его оставили. Тут же появились врачи из реанимации, которые очень умело использовали все имеющиеся у них средства и на наших глазах привели батюшку в сознание. Мария, келейница, обратилась к нему: «Батюшка! Приехали тебя причастить». Он ответил: «Давайте скорее!» Прочитав разрешительную молитву, я причастил батюшку. Приняв Причастие, он закрыл глаза и снова потерял сознание. Теперь уже навсегда...

Позже я вдруг вспомнил и осознал, с каким желанием, трепетом и страхом Божиим батюшка приобщился Святых Христовых Таин.

Все мы понимали: земная жизнь старца подходит к концу. Не откладывая, мы приступили к соборованию. Соборование совершали: настоятель Воскресенского собора и благочинный Тутаевского района отец Николай Лихоманов, настоятель храма в честь Животворящего Креста Господня из Тверской губернии отец Сергий Цветков. Здесь же были его келейницы, Тамара и Мария (ныне мать Павла, насельница Толгского монастыря⁴⁷).

Когда завершилось соборование, врачи настояли на переводе батюшки в реанимационную палату, где ему окажут всестороннюю помощь. К тому же, из Ярославля в это время доставили необходимые лекарства.

Но в сознание батюшка больше не пришел, хотя после Причастия и Соборования в его состоянии наступило видимое для всех улучшение. Отступила горячка, он лежал спокойно и лишь изредка тело сводила легкая судорога, – видимо, из-за сильной внутренней боли.

Как замечали бывшие рядом врачи, с момента перевода отца Павла в реанимационную палату духовная атмосфера в палате как-то изменилась. Все словно подчинились общему настроению успокоения. Медперсонал вместо громких разговоров перешел на шепот, все стали ходить чуть ли не на цыпочках. Вселенский мир и покой снизошел с Неба и воцарился в больничных коридорах. Было видно, что всех присутствовавших в больнице охватило благоговение. Все прониклись к этому человеку глубоким уважением, хотя многие даже и не знали, кто он.

Кое-кто из медперсонала заметил тогда, что в реанимационной палате привычные для медицинского заведения специфические запахи стали исчезать. Их сменяло какое-то тонкое, едва уловимое благоухание, которого раньше эти люди никогда не ощущали. Все сходились в мнении, что это не запах духов, не запах цветов, а что-то особенное. У многих это ассоциировалось с запахом свежести, а женщинам это напоминало аромат новорожденного младенца, грудничка. Другими словами, это был запах, аромат чистоты...

В это время к реанимационной палате стали стекаться люди из соседних отделений. Они заглядывали украдкой в приоткрытую дверь, порой осеняли себя крестным знамением, что-то шептали. Скорей всего, они обращались к батюшке с молитвой. Вместо привычных в такие минуты горя и страха ощущался праздник – ведь рядом с нами умирал праведник, христианин, угодивший Богу своей жизнью.

Тем не менее было решено отслужить последнее богослужение о здравии болящего архимандрита Павла. Это было накануне праздника Обрезания Господня и дня памяти святителя Василия Великого, 13 января. Совершалось всенощное бдение, затем служили Литургию. В 2 часа ночи удалось еще раз причастить батюшку Святой Кровью. В конце службы, когда отец Николай в храме совершал отпуст, из больницы пришло сообщение, что отец Павел скончался...

Хотя все мы уже много дней готовились к этому, все же весть потрясла всех нас, – ведь в душе все равно жила надежда, что батюшка выздоровеет, что мы еще увидим его, не раз приедем к нему за утешением. И вот – невосполнимая утрата! Ведь мы потеряли жившую рядом с нами во плоти правду и любовь...

Врач, который присутствовал при последних минутах его жизни, говорил, что батюшка умирал очень спокойно, а сам момент смерти был по-особому торжественным, строгим и трепетным.

Вскоре после кончины мы перевезли батюшку в храм и стали готовить его для прощания. Собрались все его близкие духовные чада, некоторые приезжали совершенно неожиданно, еще ничего не зная о его смерти. Прибывший из Ростова отец Евстафий облачил батюшку и приготовил для погребения. Тело поставили в храм и рядом с ним началось беспрерывное чтение Евангелия. Сначала читали священнослужители, потом – миряне из числа близких духовных чад. Из разных мест начали поступать телеграммы с выражением соболезнования.

Отпевание архимандрита Павла совершал владыка Михей, архиепископ Ярославский и Ростовский, в присутствии огромного количества духовенства и народа из самых различных уголков России – из Вологды и с Валаама, из Костромы и Москвы. Пел хор сестер Толгского монастыря во главе с настоятельницей игуменьей Варварой.

Многие плакали, но общая атмосфера, царившая на погребении, была нисколько не трагична. Наоборот, во всем была какая-то удивительная светлая радость. Ощущение было такое, какое бывает в момент выноса Плащаницы, когда в душе одновременно присутствуют скорбь и удивительное духовное ликование.

Это ощущали все...

В первый раз отца Павла я увидел в 1991 году в Спасо-Яковлевском монастыре. Он приехал на празднование тезоименитства игумена Евстафия 3 октября и на праздник Димитрия Ростовского 4 октября. Тогда я еще был послушником. Каждой встречи с отцом Павлом все ждали с трепетом, потому что отношение было к нему как к рентгену: отец Павел мог видеть ту грязь, которую ты сам не замечаешь. Когда человек болен, с одной стороны, он должен узнать о болезни, чтобы вылечиться, а с другой стороны, страшно узнать. Именно такой страх был и у меня перед отцом Павлом.

Когда отец Павел приезжал в монастырь, он по-доброму ко всем относился, старался приободрить, что-то сказать, кого-то потреплет по голове, слово скажет. А меня только благословит и все, да я и сам не шел на сближение. А я был уже одним из помощников отца Евстафия, и такая холодность отца Павла по отношению ко мне не ушла от его внимания. Он мне высказал, что неслучайно отец Павел держит меня на отдалении.

Когда я стал иеромонахом, то однажды, в 1993 году, мне необходимо было поехать к отцу Павлу. Беда постигла моего близкого родственника, племянника, он серьезно разбился на мотоцикле, и я поехал в Тутаев к отцу Павлу, чтобы просить его молитв. Отец Павел очень тепло меня встретил, благословил, обнял и спрашивает:

– Игумен?

– Да нет, отец Павел, какой же я игумен?

Он говорит:

– Игумен, игумен, – и так по плечу меня еще потрепал.

Потом пришли к нему в келью. Я стал рассказывать о цели моего приезда, просить, чтобы он помолился о племяннике. Тут он меня как холодной водой облил:

– Пусть помирает.

Я говорю:

– Отец Павел, он же молодой.

Отец Павел молчал минуты две, потом опять по плечу меня потрепал и говорит:

– Будет жить Лешка. Скажи, отец Павел за него молится. Мы еще и свадьбу сыграем.

Когда я приехал обратно в Яковлевский монастырь и позвонил сестре, то узнал, что на самом деле была серьезная опасность, но сейчас кризис миновал. Слава Богу, все случилось по словам отца Павла: Леша и выжил, и женился.

После этого разговора я как-то проще стал относиться к отцу Павлу и не такой страх был перед ним, но все равно благоговение и трепет остались.

В 1994 году осенью на тезоименитство отца Евстафия (тогда он уже был архимандритом, но еще не стал епископом), отец Павел возглавлял службу, был предстоящим, а мы сослужили. И вот отец Павел кивает мне, и я должен дать возглас. Я, желая показать свою ревность служения Богу и надеясь, что это понравится отцу Павлу, все свои душевные и телесные силы вкладываю в этот возглас и кланяюсь ему. Я надеялся, что отец Павел оценит мои старания, но тут он такую «похвалу» мне дает! Смотрит и говорит:

– Почему не кланяешься? Гордец! – и владыке Евстафию: – Он гордец и не кланяется.

А я только что поклонился! Думаю, значит, он не заметил. А отец Павел и еще что-то говорит по поводу моей гордости. Я начинаю оправдываться:

– Отец Павел, я поклонился.

Но это только усугубило мое положение. После его слов я думал, лучше бы мне умереть. Если бы кирпич упал, свод рухнул, это было бы уже счастье для меня.

Литургия заканчивается, я стою у престола ни жив ни мертв. Все пошли поздравлять отца Евстафия. В алтаре остались только отец Павел и я. Он на стульчике сидит, а я стою в другом конце алтаря, никак в себя не приду, двинуться с места не могу, потому что сил у меня уже никаких нет. И тут отец Павел подзывает меня к себе. Я подхожу. Как будто ничего до этого не было, он прижал меня к груди, так носом в лоб уперся, держит меня и говорит:

– Иди, поздравь отца-то. Ведь ты же вития. И что бы ни случилось, из монастыря не уходи. Вместе будьте. Не оставляй.

Я думаю: да, «вития», я вообще ни слова сказать не могу, никаких оснований для того, чтобы назвать меня «витией», не было ни до ни после. И я это осознавал. А вот сомнения тогда у меня были, на самом деле уже думал уйти в другой монастырь: чего-то стал накручивать, что не тем занимаюсь, слишком много ненужных хлопот, не за тем я пришел в монастырь, чтобы заниматься хозяйственными делами и прочее... Но тут уже я от счастья воспарил, что отец Павел меня к груди прижал. Сил в ногах нет, идти не могу, но счастливый.

Потом приходит отец Евстафий в алтарь, смотрит на меня понимающими глазами: это, конечно, серьезно, от отца Павла такой разгон получить у престола. Праздники заканчиваются, и у нас с архимандритом Евстафием происходит серьезный разговор о том, что он слышал обо мне от отца Павла в алтаре. Я вижу, что он расстроен, помочь мне хочет, чтобы я в чем-то покаялся, что-то изменил в жизни. Все-таки он считал меня своим помощником и многое доверял, и вот на чистоту решил поговорить со мной:

– Я же вижу, что отец Павел к тебе холодно относится. Бывает, с кем-то пошутит, кому-то что-то скажет, а тебя благословит и все. Может, что-то есть о чем ты забыл, подумай.

А я отцу наместнику ничего сказать не могу, просто я рад, пребываю в том состоянии, когда отец Павел меня обласкал, прижал к груди, слов-то больше не надо никаких и говорить мне не хочется ничего...

Через две недели, 17 октября 1994 года, отец наместник, приехав из епархии, позвал меня к себе в приемную для обсуждения монастырских дел. Под конец разговора он говорит:

– На, почитай.

Дает мне документ, и я читаю указ о своем назначении игуменом Борисо-Глебского монастыря⁴⁸. На меня это не произвело никакого впечатления, и я сказал, что у меня на это нет здоровья.

После этого разговора отец наместник уехал на две недели на Валаам, оставив меня за старшего в монастыре. Однажды под вечер я поехал в епархию к владыке Михею с твердым намерением убедить его, что мне не по силам игуменство в Борисо-Глебском монастыре. Около часа прого­ворили мы с владыкой. Он рассказывал о своем игуменстве в Жировицком монастыре. В конце разговора владыка мне говорит:

– Ну, ты попробуй, уж если не справишься... отказаться никогда не поздно.

После приезда отца Евстафия мы с ним поехали к отцу Павлу по поводу указа о переводе меня в другой монастырь. Мы были уверены, что отец Павел не благословит. Я помнил его слова, сказанные тогда в алтаре, чтобы от отца Евстафия не уходить и быть вместе.

Когда мы приехали к отцу Павлу и рассказали ситуацию, он говорит:

– Указ получил? Получил. Вот так и поступай. Попробуешь открутиться, перед Богом отвечать будешь. Велик преподобный⁴⁹ перед Богом, что бы ни случилось, от преподобного не уходить!

Я попытался объяснить, что это неполезно для Спасо-Яковлевского монастыря, что братию раздергивать смысла нет. Отец Павел ничего этого не слушал.

Сели за стол, посидели, а потом он стал говорить обо мне такие слова, которые я совершенно не заслуживал. И тогда не заслуживал, и сейчас тоже не заслуживаю. Когда поехали назад, отец Евстафий мне сказал:

– Ты забудь те слова, которые отец Павел говорил. Это он для меня говорил, а не для тебя.

Этим отец Павел как бы реабилитировал меня перед отцом наместником, что во многом повлияло на наши с ним отношения, которые имели большое значение для возрождения монашеской жизни в обители Борисо-Глебской и для меня лично. Я понимаю, что не по моим заслугам что-то дается, отец Павел хотел поддержать монастырь, в который я был назначен игуменом. Так отношения с отцом Евстафием, которые на какое-то время охладели, выровнялись. Меня перевели в Борисо-Глебский монастырь, и я вскоре туда переехал.

Каждый месяц мы с отцом Евстафием ездили к отцу Павлу, а потом, когда отец Павел болел, я уже почти каждую неделю бывали. За трапезой у отца Павла мы получали духовные уроки монашеской жизни, опыта которой к тому времени почти никто не имел. У отца Павла был тот монашеский дух, без которого невозможно стать монахом. А мне просто необходимо это было почувствовать, ведь когда имеешь ответственность за обитель и нет опыта, – это страшно. Можно жить по букве, но откуда-то надо еще напитаться и духом. И вот за столом у отца Павла главной была не трапеза, за которой мы сидели и разговаривали о своих делах, а главной была счастливая возможность напитаться монашеским духом от отца Павла. Все сидящие за столом это, конечно, понимали. Он стремился напитать пищей духовной, осознавая, что уходит и надо научить людей жить по-христиански.

То, что говорил отец Павел, сначала, может быть, и не воспринималось, но чувствовалось: чувствовалась радость общения, жажда этого общения. А через какое-то время уже разузнавалась и польза. Иногда слова отца Павла осознавались только через годы. Они и были сказаны для того, чтобы когда-либо они оказали помощь, чтобы на эти слова можно было опереться.

Из тех уроков, которые отец Павел преподал мне, некоторые стали совершенно необходимы. Не знаю, как бы сложилась жизнь в монастыре без того, чему научил отец Павел. Когда не совсем уверен, правильно делаешь или нет, и не на что опереться, то ошибки могут быть очень серьезными. Я благодарен Господу, пославшему мне опору, когда я стал наместником. Я понимал, что без отца Павла, отца Евстафия и их поддержки мне не выстоять. Отец Павел, например, го­ворил слова, которые не сразу воспринимались, но запомнились и потом помогли выстоять:

– Три монаха – это монастырь. Три монаха да пять полудурков – какой монастырь!

И в подтверждение своих слов про Варлаамо-Хутынский монастырь рассказывал:

– В Варлаамо-Хутынском в последнее время три монаха было, но какой высокой жизни был монастырь! А тридцать монахов где теперь наберешь... Колхоз.... Пусть у тебя будет три монаха, но пусть это будет монастырь.

Так он предупреждал меня, чтобы я не смущался малолюдностью. Его слова давали какую-то перспективу, и не было безысходности. Он говорил:

– Даст Бог, потом и старые монахи придут. А, может быть, и с Афона.

Думаю, слова отца Павла о старых монахах можно отнести к отцу Афанасию, архимандриту Троице-Сергиевой Лавры, который в последние годы своей жизни приезжал пожить в нашем монастыре. Более сорока лет он провел у мощей преподобного Сергия, 14 последних лет он был старшим в Троицком соборе. Его советы, беседы тоже были для меня уроками монашеской жизни. Отец Афанасий, как и отец Павел, тоже, казалось бы, иногда рассказывал ни о чем. Но в этих рассказах был дух монашеский. Он вспоминал о том, как пришел в Лавру и застал там 70 человек еще прежних монахов – «старичков», как он говорил. И какое же было отношение молодой братии к этим монахам! Отец Афанасий рассказывал, что он чувствовал, видя старого монаха впереди: надо выполнить какое-то послушание, казалось бы, бегом надо сделать, а впереди идет монах, настоящий старый монах, – он говорил: «как Ангел». Говорит: «Идешь и дыхнуть боишься, чтобы как-то не потревожить его и ждешь, когда он пройдет, чтобы не обгонять его. А если идет навстречу, поклон делаешь до земли». Это было благоговейное и трепетное отношение к подвигам, которые они несли, к тем годам жизни, которые они прожили, пройдя через тюрьмы и лагеря. Отец Афанасий, сопоставляя сегодняшнюю жизнь в монастырях с той жизнью, говорил: «А теперь что? Теперь молодой насельник может похлопать по плечу старика и не задуматься, сколько ему лет и кто перед ним». Отец Афанасий в Борисо-Глебском монастыре находил покой, его тянуло сюда, но он не мог оставить Лавру, преподобного Сергия. Отец Афанасий привел меня к архимандриту Кириллу (Павлову). За это я гоже благодарен Богу: не было бы общения с отцом Павлом, наверное, не было бы у меня и встреч с этими старцами.

По многим вопросам слова отца Павла всплывают в памяти именно когда нужно. «А зачем мне это все?» – именно так я несколько раз думал, когда мне отец Павел о чем-то говорил. Казалось, бы, забытое совершенно, когда-то ненужное. Через два-три года, через пять лет эти слова становились настолько важными, что решали какую-то проблему. Вспоминаешь, что отец Павел эго говорил, начинаешь думать о нем, ощущаешь, необходимость в его молитвах и чувствуешь, что помощь, от него идет. После поездок к нему на могилку тоже обычно решались, проблемы.

Я думаю, многие могут об этом сказать. Все, кто имел общение с отцом Павлом, все, кого он в свое время поддержал, как-то между собой связаны. Иногда встречаешься с человеком, общаешься с ним и чувствуешь к нему симпатию, а потом узнаешь, что отец Павел в жизни этого человека тоже сыграл серьезную роль.

С другой стороны, люди, которые не знали отца Павла, а только слышали рассказы о нем, не видели, как он относился к людям, в каком контексте произносил те или иные слова, пересказывая что-то об отце Павле, иногда теряют самое главное, его дух. Вот говорят, что отец Павел ругался матом. С кем, как и для чего? Наверное, для того, чтобы людей усовестить. И если после этого у собеседника отца Павла не было желания ругаться, то это что-то значит! Говорили, что отец Павел мог выпить. Но если люди, с которыми он сидел за столом и выпивал, после этого знали меру, то это тоже много значит.

Когда у отца Павла просили молитв, он говорил, показывая на сердце: «Вы у меня здесь». И, конечно, я думаю, он чувствовал свою ответственность. и за монастырь, в который меня назначили игуменом. Последние годы жизни отца Павла совпали с возрождением Борисо-Глебской обители и с моим здесь, игуменством. И то, что отец Павел так тепло и живо проявлял участие к жизни монастыря, я считаю не своей заслугой, а необходимостью монастырской.

Зная, что у меня нет опыта и поэтому можно навлечь многие скорби и беды, набирая братию, отец Павел говорил:

– Не бойся десять праведников за ворота выставить: праведника Господь не оставит, праведнику за то венец и тебе награда – о стаде радел. А бойся волка и паршивую овцу в стадо запустить – стада лишишься.

Какая это была поддержка, невозможно представить человеку, который не был в моей шкуре, не ощущал возложенной ответственности. Ведь народ в монастырь шел разный. Иногда приходит вроде благочестивый человек, ты ему отказываешь, чувствуя какую-то тревогу, а уходит он, ругаясь матом.

Отец Павел, говорил, что наместник должен и палку показывать, тогда увидишь, овечка это или волк: если зубы оскалила, значит, волк. Наместник должен пасти овец и выгонять волков. Трудно пойти на такой шаг, чтобы кого-то не «допустить к Богу», как все говорят обычно, приходя в монастырь. Это уже потом, имея опыт, можно как-то в ситуации разобраться и увидеть, что, чем человек более дерзкий, чем меньше в нем благочестия, тем меньше в нем желания работать Богу. Многие свою дерзость выказывают за дерзновение служения Богу. И когда мне начинали говорить: «такой-сякой, к Богу не пускаешь», я думал, значит, не туда идешь или не оттуда, потому что к Богу не пустить нельзя; еще раз десять придешь, кого надо, палкой не выгонишь, а за каждым бегать и зазывать калачом – калачей не хватит. Я словами отца Павла неоднократно таких людей ставил на место. Такие поучения в двух-трех словах и составляют основу нашего отношения к жизни. Пока на память что-либо приведешь из прочитанного... А тут: «Не бойся десять праведни­ков выгнать, бойся одну паршивую овцу или волка в стадо запустить» – и все становится на свои места. Во многих случаях слова отца Павла, непонятые сначала, потом давали свои плоды, как семена.

Можно много прочитать, все это в памяти, может быть, отложится, но будет грузом, который тащишь, которым можно пользоваться, чтобы показать свои знания, но никак нельзя применить этот багаж. А слова отца Павла часто были кратки и всегда полезны. Например, по поводу того, нужно или нет интересоваться врагом рода человеческого. Стало очень много книг выходить о мире демонов, и очень многие стали интересоваться. Книги эти читались, как романы. И у меня тоже интерес к этому был: врага, мол, надо знать. Отец Павел четко все расставил на свои места:

– Мы ленимся о Боге узнать, а туда лезем.

Все так просто. В двух словах. Если мы туда лезем, то и получаем. Если мы всматриваемся в бездну, то и бездна всматривается в нас. Не лезь, не смотри туда, а смотри на Бога, смотри туда, куда святые зовут.

Поразили меня несколько случаев со святынями, которые благословил мне отец Павел еще задолго до своей смерти, а потом, казалось, об этом забыл.

За полгода, а может быть, и больше, до смерти отец Павел благословил мне икону преподобного Дорофея Югского, которая была написана в Мологском монастыре, где одна из его тетушек была старшей над иконописцами. Отец Павел однажды взял эту икону и сказал:

– Это вот тебе.

Потом посмотрел и добавил:

– Надо бы, конечно, ее подреставрировать, – и поставил опять себе на столик. Потом говорит: – Ну, ничего, подреставрируешь.

Через какое-то время отец Павел, глядя на Шестоковскую икону Божией Матери, написанную на холсте, которая была прибита на стену перед его коечкой в сторожке, сказал:

– Вот у отца Евстафия есть Шестоковская, у отца Григория есть, это – тебе. Ну, потом возьмешь, она у меня к стене прибита.

За несколько месяцев до смерти отца Павла мы с отцом Евстафием были у него. Он сказал:

– У меня вот вам по мантейке есть. Ну, потом разбирать вещи будут, тогда получите, не сейчас. Вещи перевозили, их сложили и сейчас трудно найти.

Все это вскоре забылось, ну, пообещал и пообещал. А после смерти отца Павла в день его похорон отец Евстафий после поминальной трапезы, обращаясь к брату отца Павла Александру Александровичу, к Марье Петровне (будущей монахине Павле, келейнице отца Павла), говорит:

– Мне ничего не надо. Только мантию, в которой я служил первую панихиду об отце Павле и посох его.

Стали искать мантию и посох, и не могли найти. И тут отец Евстафий бросил взгляд на занавеску у окна – а там на гвоздике висят две мантейки. Не знаю, каким образом они там оказались. Отец Евстафий снимает эти две мантейки, и тут мы вспоминаем, что отец Павел нам их обещал. Отец Евстафий говорит:

– Ничего мне больше не надо, вот я беру одну мантейку, а одну отцу Иоанну даю.

И одел эту мантейку, привез в свой монастырь и повесил у себя в келье.

На девятый день сидим за столом на поминальной трапезе, а в келье отца Павла разбирают вещи: Толя, Володя Белов, отец Григорий, Марья. И Володя Белов берет икону преподобного Дорофея Югского, которую отец Павел мне давным-давно обещал, и говорит:

– Мне ничего не надо. Я вот возьму одну иконочку.

Я смотрю, это та самая иконочка, которая вроде мне благословлена была. Сердце немножко екнуло, вспомнилось, что мне отец Павел ее благословил. А дальше произошло совершенно непонятное. Владимир говорит:

– Ну, я беру эту икону, – подходит с этой иконой к столу, – и отдаю ее отцу Иоанну.

Его не было, когда отец Павел мне благословлял эту икону, и я-то подзабыл это все!

Через какое-то время отец Григорий с Толей снимают со стены Шестоковскую икону. Толя говорит Марии Петровне:

– Дай какую-нибудь скатерочку: икону закрыть.

Я смотрю, а эта икона тоже уже благословлена была мне. А Толя заворачивает ее в скатерку, подносит и вручает мне. Вот так ко мне и Шестоковская икона пришла. А потом пришли четки отца Павла, скуфейка, потом Александр Александрович привез коврик из кельи отца Павла, потом Толя привез любимые ботиночки отца Павла 30-х годов, сапоги и кофту, в которой я потом к отцу Николаю ездил на Залит.

Отец Николай поразил меня своим серьезным отношением к святыне. Я-то скуфейку отца Павла носил два года не снимая потому, что недосуг было купить другую: хорошо подошла, носил и носил. А ботинки с сапогами Толя привез и говорит: сам или кто-то из братьев поносит (слава Богу, хватило других сапог, чтобы оставить эти целы!). Так и кофточку отца Павла я надел, когда к отцу Николаю поехал, не потому только, что для меня это была святыня, а потому еще, что она теплая и ничего другого не нашлось одеть в тот момент.

Когда я приехал к отцу Николаю, он снял с меня скуфейку, надел на себя и говорит:

– Вот хорошая скуфеечка-то, потому что простая. В такой и ходи.

А перед этим мне пытались подарить скуфейку, отороченную хорошим мехом, но я от нее отказался: за такую скуфеечку отвечать придется. Ну, и сказал отцу Николаю, что вот кофточка-то тоже отца Павла.

И отец Николай без того юродства, которому мы бываем подвержены, когда говорим о чем-то святом, а показывая, насколько для него это важно, сказал:

– Батюшка, благословите приложиться.

Взял кофту, которая была на мне надета, и приложился к ее краю как к святыне. Для меня это было уроком, чтобы мы посерьезнее относились ко всему, что освящено молитвой, с благоговением, чтобы не юродствовали. Тем более, отец Павел не раз говорил: «Сейчас юродивых нет, сейчас одни полудурки». Два слова, но на место ставят. Отец Николай не встречался с отцом Павлом, но говорил о нем как о человеке великого духа и святой жизни.

И еще невозможно не сказать о том, как отец Павел, уже после смерти, дважды являлся мне во сне. Не знаю, насколько это можно назвать сном. Оба раза это была болезнь, оба раза перед праздниками. Один раз на память Александра Невского, в ночь на 12 сентября. В другой раз в ночь на память святителя Иакова, в декабре. Про этот случай я расскажу.

Как-то приехал я к отцу Евстафию в Спасо-Яковлевский монастырь по делам. Я знал, что еще при мне туда было взято ящика два-три шаровых кранов, и сейчас я хотел попросить их у отца Евстафия для Борисо-Глебского монастыря:

– Отец наместник, благословите 20–30 шаровых кранов.

Он говорит:

– Нету.

Я ничего не ответил ему, но про себя подумал: «Зажал». Ну, ладно, виду не показал. Чувство не очень легкое после этого настало, стало меня немножко подкручивать. На обратном пути я заехал в Залужье. Там какая-то организация разваливалась, и мне там надавали этих кранов и еще чего-то – как из рога изобилия. Я думаю, ну, ладно, и сами с усами, и без вас проживем.

После этого я стал реже ездить в монастырь к отцу Евстафию. И вот на день памяти святителя Иакова собрался я ехать в Яковлевский монастырь. Накануне служили мы вечернюю службу у себя в монастыре, а утром, думаю, поеду на Литургию в Яковлевский монастырь. И вот после службы я очень сильно заболел, был в полуобморочном состоянии. Лежу в келье ночью, то проваливаюсь, то опять прихожу в себя, температура высоченная. Свет горит, келейка маленькая. В один из этих провалов, когда я сознание терял, я буквально наяву вижу отца Павла в доме моей покойной тетушки. Открываю дверь из комнаты на кухню и смотрю, за столом у самовара сидит отец Павел: фланелевая рубашка, валенки. Я настолько не ожидал его там увидеть, что растерялся, стою в дверях. Отец Павел почувствовал, что кто-то вошел, поворачивается и говорит:

– Ну, проходите.

И вот я прохожу, складываю руки и, как обычно:

– Отец Павел, благословитё.

И подсовываю руки под благословение, потому что он без очков сидит, да и в очках-то уж плохо видел. И тут я сталкиваюсь с его взглядом, пристально всматривающимся в меня. Я был поражен тем, что его глаза совершенно зрячие, что он все видит. Я это ясно понимаю, но не успеваю ничего еще ответить. Отец Павел благословил, прижимает к груди, как тогда в алтаре было и потом как неоднократно бывало, стискивает в своих объятиях, я стою на коленях перед ним, носом он упирается мне в лоб, и я, вспоминая его слова «Проходите», говорю:

– Отец Павел, я один.

Потому что все время мы с отцом Евстафием приезжали. Он еще крепче меня прижимает и говорит:

– Знаю.

Начинает постукивать по спине, так хорошо колотит, по-отцовски, чтоб пролетело все, что было. И произносит слова, которые врезались в память на всю жизнь:

– Не потеряйтесь.

И тут я оказываюсь опять у себя в келье, смотрю на потолок, на лампочку, чувствую запах отца Павла в келье и слышу отзвук его слов. Я был сильно поражен, почувствовал, что я выздоравливаю, как и тогда в алтаре, мне было спокойно и радостно. Правда, поехать в тот день на службу в Яковлевский монастырь я не смог.

Через некоторое время приехал я в Ростов, в монастыре какая-то надобность заставила меня пойти в ту башню, где разная сантехника находилась. Я взял ключи, зашел, посмотрел – а ящиков-то с кранами действительно нет. Потом отцу Евстафию я все рассказал: и о том, что видел отца Павла, и о своих подозрениях, и что сейчас я в самом деле не увидел этих кранов. Отец Евстафий говорит:

– Я ж тебе говорил, что я их отдал.

Неизвестно, что было бы, если бы не явился отец Павел. Он опять поддержал меня: среди множества бытовых суетных проблем надо было не потеряться с теми людьми, с которыми свел Господь.

Когда отец Павел приезжал в Спасо-Яковлевский монастырь, он не раз говаривал: «Мученики, мученики». А в последнее время очень часто пел песенку: «Приезжает товарищ Сталин, приезжает отец родной». И когда я был уже в Борисо-Глебском монастыре, отец Павел тоже неоднократно пел эту песенку, а потом добавлял: «А, может, и обойдется. Велик преподобный пред Богом. Что бы ни случилось, от преподобного не уходите».

В самых трудных ситуациях всегда вспоминались слова отца Павла о том, что надо выстоять, что дело не в числе, не во внешней мощи, а в том духе, который есть на этом месте.

Я приехал в Тутаев с Урала в 1990 году. У меня не было ни семьи, ни определенного занятия, и я приехал, чтобы жить здесь при соборе. Работал я при храме сторожем. Нас таких было три человека (двое стали священниками: я и отец Иоанн, который живет сейчас на левом берегу): мы работали по сменам и еще совместно пономарили в алтаре.

От людей я слышал, что здесь бывает отец Павел – старенький батюшка, человек высокой духовной жизни, у которого можно было спросить духовного или житейского совета. Кто-то говорил, что он прозорливый старец. Кто-то говорил, что он может сразу обличить, какие-то тайные грехи назвать. И мне, с одной стороны, было страшно появиться рядом с таким человеком, который может сразу прилюдно обличить, а, с другой стороны, я трепетно ждал, когда можно будет увидеть такого батюшку, о каких в книгах пишут, что Господь им открывает через Духа Святого, как человека укрепить, вразумить, на путь истинный наставить.

И вот как-то летом стали говорить – поговаривать, что батюшка, отец Павел, будет жить при нашем соборе. Кто его видел, кто с ним разговаривал, кто его знал – все ждали его приезда с трепетом: батюшка приезжает и будет жить рядом с нами! Конечно, для всех это было радостью. Но лично для меня это было ожидание какого-то предстоящего жизненного переворота. Ведь у меня, приехавшего с Урала, представление о монашестве было книжное, наслышанное. Я видел монахов, когда ездил в Троице-Сергиеву Лавру, но в основном только на службе. А здесь архимандрит будет жить рядом с нами!

К приезду батюшки все готовились: в комнатах, где батюшка будет жить, все убиралось. В этом же доме были и мы, сторожа: батюшка занимал две комнаты слева, а мы, как заходишь в сторожку, – сразу справа.

И вот в тот день, когда батюшка должен был приехать, мы все с утра ждали его. Литургия уже прошла, после обеда приезжает батюшка. Мы, все три сторожа, оказались здесь. Стоим и ждем. И вот заходит батюшка и – сразу к сторожам. А мы выстроились в ряд и не знаем, как себя вести. Надо благословение брать, но мы почему-то стоим в каком-то замешательстве. Батюшка заходит и первое, что он говорит: «Ребята, вы меня не будете обижать?» Это он, архимандрит, так спросил. До сих пор эта фраза во мне звучит. Мы должны ему в ноги бросаться, а он нас спрашивает: «Ребята, вы меня не будете обижать?» Это было сказано в смирение нам, и в то же время была какая-то боль в голосе. Только, наверное, высоко духовные люди, чистые сердцем, так говорят; в таком выражении молятся, наверное. Я видел в нем любовь, смирение и простоту: он как равный нам это сказал... Мы взяли, конечно, благословение, потом батюшка ушел.

Когда еще батюшки не было, в нашей обязанности было и котел топить брикетами, и воды принести. Когда они приехали, Мария в основном все делала сама, она в нашей помощи не нуждалась. А мы по суткам дежурили при храме, с утра и до утра. Это только так называлось, что смена, а бывало, что целыми неделями там живешь и никуда не уходишь – не хотелось никуда идти, все время при соборе. Тут же дежуришь, тут же и пономаришь. Но служить при храме, пономарить – это было для нас наградой. Отец Николай далеко не всем предлагал пономарить, долго присматривался.

Мы старались зайти к батюшке за благословением на дежурство. Стучали очень тихонечко, с молитвой, к батюшке обращались. Бывает, что Мария уходит куда-нибудь, мы бежим к батюшке – может, она дверь не закрыла, – чтобы с батюшкой хоть немножко поговорить. Мария, спаси ее Господи, конечно, охраняла его, ограждала от людской праздности.

А людей приезжало много – с вопросами, за благословением. Вольно или невольно иногда мы говорили, что нужно подождать, батюшка отдыхает: мы видели, как действительно батюшке тяжело. Мы всегда помнили, что батюшка рядом, старались разговаривать негромко. А люди часто приезжали с праздными вопросами. Я часто не понимал, ну, неужели с такими вопросами надо идти... Бывало такое: когда батюшка видел, что человек от праздности к нему пришел, он его бла­гословлял сначала на службе постоять, молебен заказать и помолиться.

Часто у батюшки в келье мы не были, благословение брали у порога. В комнате с правой стороны диванчик стоял, и здесь Мария батюшке книги читала, иногда они пели. Мы стучались – нам открывали. Мы сразу подходили, на коленочки вставали и благословение у батюшки брали, какие-то вопросы спрашивали. Когда я находился рядом с ним, я чувствовал необыкновенную теплоту. Если ощущать физически – это теплота тела младенца, от него пахло молоком. Когда я к нему подходил с вопросом, иногда казалось, он меня даже не слушает, а так возьмет в охапку, так прижмет к груди, и я – носом ему в грудь, и пахнет парным молоком...

Я видел батюшку в келейной обстановке и видел его у престола. Это что-то несказанное...

Место, где священники молятся, – это одно, а где пономарка – там, вольно или невольно, суета: чтоб кадило не погасло, чтоб свечу вовремя зажечь, какие-то люди заходят, что-то спрашивают. И чтобы молиться... надо постараться, чтобы в пономарке была молитва. Ближе к престолу, к жертвеннику – туда стараешься не заходить: подашь кадило и уходи в стороночку. Но если хочешь помолиться, стой, не запрещалось – пономарь заходил, в сторонке стоял и мо­лился.

Я неоднократно был свидетелем, когда батюшка просил за кого-то, молясь у престола. Это было после «Милость мира», когда уже хлеб и вино преосуществились в Тело и Кровь Христовы, и вот в это время батюшка начинает молиться. Он говорил: «Господи! У Маньки корова плохо доит, пускай она доит!» или: «Господи! У Гальки сын пьет, а сын-то хороший, сердце у него доброе. Пьет он! Да помоги же ему, Господи!»

А мы невольно стоим здесь, потому что именно в это время нужно подать кадило. И мы становимся свидетелями его молитв перед престолом ко Господу, напрямую. Я стою с ка­дилом и чувствую, что не могу здесь находиться, недостоин, здесь происходит какая-то тайна, величайшая тайна. Это было страшно. Бывало так, что я просто холодел весь и хотел быстрее вручить кадило дьякону.

Это были краткие фразы и обращения. Может, кто-то вчера рассказал батюшке о своей беде, попросил помолиться, а сегодня у престола он Господа и просит. Вот так батюшка с открытостью и любовью сострадал тяготам людским.

Иногда в конце Евхаристического канона после слов «Преложив Духом Твоим Святым», батюшка, стоя перед престолом, произносил: «Господи, Ты опять с нами». В алтаре это всем было слышно. В эти священные минуты общего молчания и благоговения чувствовалось живое присутствие Господа, к Которому просто, по-детски обращался старец с людскими нуждами.

Отец Павел за полгода до моего рукоположения сказал мне, что я буду священником. Это было так. У нас там где-то грязь, где-то уголь, что-то переносили, грузили – руки грязные быва­ют, и как там мыть? Когда я как-то пришел за благословением, батюшка мне сказал: «Юрка, ты руки научишься-то мыть? Тебе скоро руки целовать будут, а они у тебя все грязные». Тогда мне даже в голову не пришло, что это имеет какое-то не житейское значение. Я только подумал: «Откуда батюшка руки мои видит, когда он слепой?» Потом, когда меня рукоположили в январе 1994 года, я вспомнил это благословение. Приход мой был в селе Закобякино Любимского района, это 80 км от Ярославля, другая сторона. Зимой после рукоположения я к нему приехал. Он лежал в больнице в Тутаеве. Мне так посчастливилось, что я был в тот момент у него один. Так Господь устроил. Батюшка уделил мне время, я минут десять с ним разговаривал. Я ему сказал: «Батюшка, Вы как сказали, меня рукоположили, я священник». Он улыбнулся и говорит: «Это было сразу видно».

Батюшка много шутил и по-прямому мог сказать что-нибудь. У меня была большая борода, и когда я к батюшке подходил, он временами за бороду так брал и даже так мне ее дергал. И когда в очередной раз я к нему подошел, он взял мою бороду в пучок, так подергал и говорит: «Борода Авраама, а дела-то Хама». Я от батюшки отбегаю, прибегаю домой, открываю Библию, листаю, ищу «дела Хама». Если бы кто-то другой сказал, я наверное возмутился бы, но все, что исходило от батюшки лично ко мне, все я понимал так, как он сказал. Я просто прочитал дела-то Хама и думаю: хорошо, что он мне сказал. А может быть, действительно, что-то во мне в то время было и сейчас надо что-то исправлять. Слава Богу! Когда человек живет, он должен исправляться. Эти слова я очень хорошо для себя запомнил.

Моя жизнь рядом с батюшкой была очень теплой. Я Господа благодарю, что по милости и любви, дал мне прожить рядом с таким высоко духовным, чистым человеком. Полтора года находиться рядом с батюшкой – это не было привычкой, а это все время было состояние радости и благоговения. Было понятно, что это не просто какой-то престарелый архимандрит, хотя архимандрит – это уже высоко: человек прослужил всю жизнь Господу. Он просто жил, жил только чисто. Другой человек тоже живет, но не просто живет, а он просто жил. В комна­тах, где он жил, все было просто, ничего особенного не было. Просто проходило время, и он пребывал в этом месте. Вот эта память, особенно для священника, очень поучительна. Мне как священнику взять хотя бы маленькую частичку того, как батюшка жил, как обращался к человеку, как воспринимал просьбы, людское горе! Но хоть чуть-чуть применить это к своей жизни сейчас – бывает очень тяжело. Наверное, все должны быть такие священники. Но насколько мы можем это в своей жизни применить? Это все равно непостижимо.

С тобой рядом источник – подходи и пей – и он неоскудеваем. Я всегда понимал, с кем я рядом находился. Таких людей совсем немного. Без них нельзя, невозможно прожить. Я всегда его помню и за него молюсь, надеюсь, что он тоже меня помнит и за меня молится.

Познакомился я с отцом Павлом в 1982 году. Это было начало моего служения в Сонковском районе Тверской области. Будучи молодым, начинающим священником, я служил старательно, и поэтому меня удивило, когда я узнал, что некоторые сонковские верующие ездят на службу в соседнюю Ярославскую область к неизвестному мне еще тогда архимандриту Павлу. Эти люди рассказали мне о том, что он благодатный старец. Тогда решил съездить к нему и я. Повезла меня раба Божия Параскева, его духовная дочь: она знала как лучше проехать.

Батюшку дома мы не застали, он лежал в Борковской больнице. Там и произошла наша первая встреча (кстати сказать, и последняя встреча тоже была в больнице, только в г. Тутаеве). Отец Павел произвел на меня тогда огромное впечатление: он говорил со мной с такой любовью, что, казалось, мы с ним всю жизнь были знакомы. Тогда же, в больнице, я получил разрешение старца приезжать к нему.

Наверное, мои приезды совпадали с дневным отдыхом отца Павла, поэтому Марья в первые мои посещения всегда меня ругала. Я от этого смирялся и пребывал в доме батюшки со страхом. Когда она стала относиться ко мне лучше, я даже жалел, что нет того прекрасного душевного состояния. Когда умер мой духовный отец, я попросил стать им отца Павла. Он согласился. Но вести духовное аскетическое руководство не соглашался, хотя я не раз просил его об этом. Может быть, он отказывался по смирению, а может быть, считал это возможным только в монастыре.

Думаю, что отец Павел победил беса уныния. Когда вследствие поднятия уровня почвенных вод, в его храме, в Никульском, произошла усадка фундамента, то в результате рухнул один из куполов и сокрушил алтарь. Даже в этом случае он не показал вида, что страдает. И когда он лежал слепой, с трубкой в боку, до последнего вздоха продолжал шутить и не терял своей веселости. Мне хотелось бы сказать и об отсутствии уныния вокруг отца Павла, о том, как он исцелял людей одним своим присутствием. Я сам не раз испытал это на себе.

Впрочем, исцелял он не только от уныния. Помню, мама моя после соборования упала с крылечка и сломала себе какую-то кость в плече. Перелом был очень болезненный, причем боль не отступала ни на минуту. И врачи толком помочь не могли. И мы с мамой поехали к отцу Павлу. А он постучал по ее плечу кулаком – и все... И боль прошла. Я не скажу, что сразу кость срослась или еще что-то. Нет, заживление шло своим чередом. Но боль отступила, ушла, – а для нее тогда именно боль была самой большой тяжестью. И таких случаев было немало.

Валентина М. рассказала мне, как отец Павел исцелил ее и дочку. У Валентины был нарыв на пальце. В больнице хирург прооперировал палец и задел нерв, в результате ладонь перестала сгибаться. Хоть плачь! Ведь работа в колхозе, и дома за скотиной ходить надо. Поехала с этой бедой в Верхне-Никульское к батюшке. Он взял ее за руку и долго держал в своей руке. Потом Валентина взяла благословение и поехала домой. В этот же день рука стала здоровой. А у ее дочери Веры после гриппа случилось осложнение на глаза: образовалась пленка, и она перестала видеть. Они вдвоем поехали к старцу. Там в храме отстояли Литургию и заказали молебен Божией Матери в честь Ее Казанской иконы. После молебна батюшка позвал их к себе в дом и накормил. По словам Валентины, как только они после обеда вышли от отца Павла на улицу, дочка радостно воскликнула: «Мама, я вижу!»

У батюшки был дар исцелять любые кожные болезни. Иногда он при мне делал лечебную мазь. Надевал епитрахиль и смешивал компоненты. Я наблюдал. Раз он мне сказал: «Вот ты знаешь состав, но у тебя ничего не получится, слово нужно знать». По свидетельству врачей из Борка отец Павел вылечивал своей мазью любые кожные заболевания, даже те, от которых врачи отказывались. Еще старец говорил, что этот дар один человек получил от Божией Матери и передал ему. Хотя я думаю, что, возможно, он и был тем человеком. Любовь отца Павла к Царице Небесной была безгранична.

Каждый Великий Четверг батюшка заготавливал «четверговую соль»⁵⁰. Он и мне рассказал, как это делать. Я спросил его, для чего она нужна. Он ответил: «Раздаю людям, даю и для животных». И рассказал, что у соседей издыхала овца. Пришли к нему. «А я положил три поклона у Царицы Небесной и дал им четверговой соли. Они растворили ее в воде, напоили овцу, и она поправилась».

Все мы, кто общался с батюшкой, знаем, что Господь наделил его даром прозорливости. Хотя, как человек смиренный, он этот дар тщательно скрывал ото всех. В связи с этим вспоминаются такие случаи.

Мы сидели со старцем одни в комнате – он что-то делал, а я размышлял. Я думал: «Почему после общения с отцом Павлом, за столом или в церкви, убитые горем люди и отчаявшиеся грешники становились веселыми и жизнерадостными и возвращались домой, как на крыльях?» В этот момент батюшка обернулся ко мне и сказал вслух: «А я их исцеляю» и опять продолжил работу. Тогда я не сразу понял эти слова. Но когда умерла моя мама, ничто не могло успокоить меня, и только общение со старцем полностью исцелило боль. Теперь я понимаю, что Господь дал ему дар исцелять души людей через обычные беседы.

Весной 1988 года, когда мама была еще жива, мы поехали с ней в Верхне-Никульское к батюшке Павлу. У него были пластинки и, когда мы приезжали, он иногда ставил церковные хоры или детские сказки. В этот приезд старец поставил нам сказку «Черная курица». При прослушивании, когда подземный министр прощался с Алешей, говоря: «Прощай, навеки прощай!», у меня прошел холодок по спине. Когда мы возвращались домой, я сказал об этом маме. Она мне ответила: «Так батюшка сообщил мне о моей смерти». Я, конечно, стал успокаивать маму, говорить, что это не так, но где-то через месяц она умерла. Ей было 62 года.

Как-то я остановился в Верхне-Никульском на ночлег у Куликовой А. (ныне уже усопшей). Она мне рассказывала, что батюшка называл ее по имени и отчеству: «А я и подумала, грешная, звал бы меня попросту». На второй день батюшка, увидав ее, еще издалека поднял руку и закричал: «Здорово, Куличиха!»

Однажды батюшка мне говорит: «Забери монастырские иконы у Мани – Вани (это моя прихожанка, у которой эти иконы хранились после разорения Шелтометского монастыря), свези их в Толгу и Спасо-Яковлевский монастырь». Я выполнил послушание старца. После этого в доме этой старушки трижды были воры. Отец Павел вовремя спас иконы.

К слову сказать, заговорили мы как-то с батюшкой о мироточении икон. Он показал мне на Толгскую икону Божией Матери, что стояла у него в большой комнате на божнице и сказал, что от нее здесь текло миро.

Однажды я был у батюшки, и почему-то он трижды за время моего пребывания у него рассказывал одну и ту же историю. К нему пришли мужчины и предложили отремонтировать храм, а он отказал. «Плуты» – добавлял он. Я удивился, зачем он мне это три раза повторил. Оказалось, очень кстати. Дома меня уже ожидала бригада, назвавшаяся реставраторами. Они предложили мне сделать ремонт храма. Вспоминая предупреждение батюшки, я предложил им сначала отремонтировать забор (300 метров). Пока они занимались забором, я узнал, что их выгнали из соседнего колхоза, где они выдавали себя за плотников. Когда они закончили работу, я уплатил им, как договаривались, и мы вежливо распрощались.

Кстати, наш приход благодарен батюшке за то, что он прислал нам замечательного мастера – кровельщика – Вадима из Рыбинска (ныне уже усопший). Он был прекрасный специалист. Мы звали его человек – бригада, потому что всю работу он выполнял один. По молитвам старца на большой высоте Вадим довольно быстро покрыл оцинкованным железом пять больших куполов на нашей Крестовоздвиженской церкви. Притом работал он в разгар зимы и пользовался только лестницами и веревками. Взял за работу немного. Уже после старца он восстановил и сделал заново на другом нашем храме шесть куполов и шесть крестов над ними. Этот мужественный, немного грубоватый человек с тяжелой судьбой очень любил отца Павла. Но нас удивляло то, что он считал себя как бы обязанным завершить эти работы. Этот случай убеждает нас, что наш духовный отец и на том свете продолжает заботиться о нас.

А вот история, как отец Павел меня смирял. И тоже связанная с его даром прозорливости.

Однажды на престольный праздник иконы Божией Матери «Достойно есть» к батюшке приехало очень много духовенства. Перед всенощной отец Павел привел меня в алтарь, показал на стопку облачений и сказал: «Ты будешь ризничий, всем раздашь облачения. А вот эту ризу наденешь сам». Сказав это, он убежал. Это была самая красивая риза. Я тут же с удовольствием ее надел и залюбовался собой. Вдруг отец Павел опять появился в алтаре и строго сказал: «Снимай ризу, ее наденет отец Аркадий». Меня словно холодным дождем окатило. Я разоблачился и надел самое простое облачение. Всю всенощную я ощущал сладость смиренного состояния души, это невозможно передать словами, мне казалось, что служба шла на Небесах. Так, исподволь, батюшка давал почувствовать, что есть духовный мир, его удивительную красоту.

Он смирять умел очень интересно. Ты стоишь рядом с ним – и вдруг он заругается на кого-нибудь. Не на тебя. Только ты почему-то ощущаешь, что это именно для тебя говорится.

Однажды, читая «Лествицу» преподобного Иоанна, я подумал, что мог бы иметь совершенное послушание у старших в монастыре. В этот же день я поехал к батюшке. Он, как всегда, встретил меня радушно и усадил за стол. На первое блюдо отец Павел предложил мне какой-то невкусный концентрат, на поверхности которого плавали кусочки сала. Я, понуждая себя, с трудом доедал свою порцию. Вдруг батюшка вскочил, схватил кастрюльку с концентратом и, улыбаясь, вылил все оставшееся в ней мне в тарелку, говоря: «Ешь, ешь за послушание». В голове мелькнуло: «Меня сейчас стошнит, а я ведь причащался». Поэтому я тут же своими устами поспешно сказал: «Нет, батюшка, такого послушания я выполнить не могу». Вот так легко батюшка показал мне мои возможности и обнаружил свою прозорливость.

А один мой знакомый приехал к отцу Павлу просить благословения на Иисусову молитву. Ехал долго, добирался издалека. Думал: «Возьму у батюшки благословение на четки, буду подвиг Иисусовой молитвы нести». И вот добрался. Но еще не успел тот подвижник и рта раскрыть, как батюшка ему: «Садися, садися, родной! Вот машина как раз, довезет тебя до поезда!» Это значит, в обратный путь! «Батюшка, мне бы молитву Иисусову, благословите!» – «Садись, садись, а то сейчас уедут!» И молитвенник наш уже смирился, идет к машине, садится, но все же успевает спросить: «Батюшка, а молитва-то?» А батюшка ему так строго: «Не пойдет!»

И действительно, он мне потом рассказывал, что с подвигом Иисусовой молитвы ничего не получилось. Но позднее он понял, что для умного делания нужно соответствующий образ жизни вести. А отец Павел это увидел сразу.

Да, отец Павел мог обличить, мог поругать, но он мог и так приласкать человека, как родная мать приласкать не сможет. Или так дураком назовет, что хочется, чтобы тебя еще раз дураком назвали. Потому что все в нем было растворено любовью.

В своих проповедях отец Павел всегда затрагивал тему деятельной любви к людям: накормить, напоить голодных, чему сам был примером. А также почти все проповеди повторял: «Русь святая, храни веру православную». Сам умел вкусно готовить и постоянно приносил в сторожку поесть всем оставшимся ночевать после всенощной. Я наблюдал, как он готовил. Можно было подумать, что он священнодействовал – так это было ловко и опрятно.

А однажды было, что я задумался о его гостеприимстве. Конечно, приятно, что меня, недостойного, великий старец так привечает – как приедешь, тут же он и Марья хлопочут накрыть стол. Думаю, могли бы и подождать кормить, сначала бы духовно напитаться, общаясь со старцем.

И вот приезжаю в очередной раз. Но подъезжая (и уже проголодавшись), все равно предвкушаю, как он меня угощать будет. Вхожу, здороваюсь, сажусь. Начинаем с ним раз­говаривать. Но чай пока не несут. Вот и хорошо, думаю. Не за едой приехал, а духовной пищей насладиться.

Наконец, Мария, верная помощница, голос с кухни подает: «Батюшка! Рыбу-то разогреть?» – «Да подожди, Мария!» – отвечает он. И опять течет беседа, продолжается разговор... Опять Мария с кухни: «Может, хоть чаек поставить, отец Павел?» – «Подожди, Мария, подожди!» И опять мы беседуем.

Вдруг он встает и приглашает меня в церковь. Идем в храм, прикладываемся к образам. Потом он начинает мне, как водится, особо чтимые иконы показывать, рассказывать о чудесных случаях. А я уже, между прочим, проголодался. Возвращаемся к нему в сторожку, опять садимся за стол разговаривать на духовные темы. Опять Мария голос подает, и опять он ее обрывает. А я уже сильно кушать хочу!

Наконец батюшка, улыбаясь, достал кусочек четверговой соли, раскатал его скалкой, принес кусок хлеба (он такой хлеб называл «папушник») и кружку кваса. Все это он делал как-то красиво и значительно, с любовью. Все так же улыбаясь, он макнул кусок хлеба в соль, аппетитно откусил и запил квасом. Затем быстро придвинул это мне. Я вкусил, и мне показалось, что я отродясь не ел ничего более вкусного. И понимаю, что я как тот царь из «Отечника», который пришел к пустыннику и вкусил его самой простой пищи.

И вдруг вспоминаю, что ведь я же сам хотел получить от нашей встречи духовного, – и вот получил по своему желанию. Но кто же батюшке-то об этом сказал? Сказало его духовное чутье. Да, Господь открывал ему человеческие души, чтобы он исцелял их и вразумлял. И очень часто батюшка действовал как бы навстречу нашим чувствам, желаниям.

Отец Павел был удивительным, замечательным человеком. И все же мне не хотелось бы его идеализировать. И не потому, что, как говорят, нет пророка без порока (как раз в батюшке я не замечал никаких пороков!), а потому, что старческая высота запросто сочеталась в нем с обычными человеческими качествами.

Он был замечательным рассказчиком, мог часами занимать нас удивительными историями о своей яркой и необычной жизни.

У него был особый дар совета. Все советы, которые он давал, были не то что полезны, а – спасительны. Очень глубоко он судил о жизненных случаях, ситуациях, которые происходили с его чадами. Его талантливость проявлялась даже в почерке: у него был ровный, абсолютно каллиграфический почерк, какого в наше время уже не встретишь.

Конечно, его таланты, в частности, дар совета, имели духовную основу. За этой глубиной понимания стоял огромный опыт, молитвенный труд, знание духовной жизни. Сколько раз, когда я спрашивал его о каком-нибудь человеке (которого он, кстати, в глаза никогда не видел!), он так метко и верно его оценивал, что я поражался.

Как-то мы приехали с батюшкой в Толгу. Я вел его под руку, он почти ничего не видел. Многие подходили к нему за благословением и советом. Подошла одна девушка и попросила благословения в монастырь. Отец Павел сказал: «Не годишься». Она удивилась. Затем, обогнув несколько зданий, забежала вперед и опять спросила благословения в монастырь, но другими словами (может быть, зная, что он плохо видит). Старец спросил, откуда она приехала. Девушка ответила. «Вот туда и поезжай» – был ответ. Я также спрашивал отца Павла об одном человеке, желавшем рукоположения. И хотя он его никогда не видел, сказал мне сразу: «Не годится». Прошло больше года, и меня опять попросили узнать об этом мужчине. Старец ответил: «Если его посвятят, то его ждет участь Иуды».

Жизнь его вся – удивительный творческий труд. Он был своего рода художником. Если можно так сказать – художником духовной жизни. Он любил сам создавать какие-то живые ситуации, которые всех радовали и веселили, утешали и вразумляли.

Опишу один случай из этого ряда. Ехали мы из Москвы на поезде втроем: батюшка, Толя Суслов и я. И вот батюшка говорит: «А ведь в Сонкове Нинка нам к поезду пирогов принесет. Ох, хорошо она печет пироги!»

А проводницей у нас была пожилая женщина, которую отец Павел сразу стал называть девчонкой. Так к ней и обращался: «Галек, девчонка! Принеси чайку!» Она как услышала это в первый раз – так сразу и расцвела. И даже вроде как помолодела. И так она батюшку полюбила, что сама спрашивала, чего он еще пожелает.

Но вот и Сонково, остановка. Сидим, ждем обещанных батюшкой пирогов. Что-то не несут... Минута проходит, другая, вот уже остановка подходит к концу. Не несут! Тронулся поезд, поехали...

И тут с победным видом является «Галек – девчонка» и гордо объявляет: «Вы знаете, как к Вам рвались! Но я строго-настрого сказала, что старца беспокоить нечего!» Стоит и похвалы ждет за свою преданность. Батюшка, конечно же, ее хвалит: «Молодец, девчонка, молодец!» Она еще больше расцветает от этих похвал.

Ушла она, он пошутил что-то добродушно на ее счет, но при этом нисколько не огорчился. А позже уже Нина нам рассказывала: «Христом Богом умоляла ее пропустить меня, чтобы батюшку пирогами угостить. Но она – ни в какую: нечего, мол, старца беспокоить! Прошу ее, чтобы хоть сама передала – ни за что: пусть старец отдыхает!»

А вот еще одна история про «пироги». Как-то с группой моих прихожан мы ездили к отцу Павлу на престольный праздник к «Достойной». В числе прочих были псаломщица Екатерина и алтарница Елизавета, обе из моего храма. На исповеди, прочитав над алтарницей разрешительную молитву, батюшка Павел громко сказал ей: «Тебе скажут: Елизавета, спеки пироги, а ты скажешь: не буду!» На второй день, когда мы все вернулись, должна была быть воскресная служба в нашем храме. Мне доложили, что алтарница с псаломщицей поссорились, и Елизавета не хочет печь просфоры на службу. Как мы ни уговаривали ее, она, от обиды, отказалась печь наотрез. Тогда я напомнил ей предсказание батюшки, что не о пирогах он ей намекал, а о просфорах. Она заду­малась, и стала печь.

Особо мне хотелось бы сказать о подвиге юродства, который нес батюшка. Его юродство было очень тонкое, иногда на грани разумного, иногда вроде и переходя эту грань. Но если начать обдумывать – ничего неразумного в его поступках не было. Была парадоксальность, которой отличается поведение юродивых.

Известно, например, что он зимой в мороз ходил в баню босиком за несколько километров. И я как-то не удержался и задал ему вопрос: «Батюшка! А зачем же ты, все-таки, босиком-то шел?» В общем, не очень тактичный вопрос, если учесть, что задавал я его старцу. Но как спросил, так и получил. Он мне в ответ сказал коротко: «Спорт!»

А местные жители мне рассказывали, что он и раньше ходил в баню зимой босиком, притом, что сапоги на плече нес. Его спрашивают: «Почему ты босиком?» А он отвечает: «Да сапоги новые, топтать жалко!»

Моя прихожанка, бабушка Настя, ныне уже покойная, написала мне как-то письмо, в котором привела такой рассказ певчей Любы: «Еду из Борка на автобусе, глядим вперед: бежит мужик в полушубке, в шапке – и босиком. Штаны засучены до колен, а сапоги несет через плечо. Догнали, а это отец Павел идет из бани. Снег уже таял, но ночью подвалило на четверть, раскисло так, что грязь чуть не по колено. Водитель остановил автобус и говорит: “Садись, отец Павел!” Он вошел и стоит голыми ногами на железе. Я махнула ему: “Садись”, а он мне кулак кажет. На своей остановке выскочил и побежал домой». Так он юродствовал.

Мне говорили, что это хождение по снегу было связано у батюшки с каким-то лагерным испытанием. Две женщины, Настя и Поля, по неделе жили у отца Павла, так разговаривали с ним про все. Он им рассказывал: «Когда был в заключении, пилили дрова. Как все сядут отдохнуть или покурить, так я бегу за костер⁵¹ Богу молиться. Один раз меня увидели и за это привязали к березе, а сапоги сняли. Снега было по колено. Я стоял до тех пор, пока снег не растаял под ногами до земли. Думал всё – заболею и умру. А я и не кашлянул. Вот с тех пор у меня ноги и не зябнут. Я бы мог ходить все время босиком, но не хочу народ смущать».

Вспоминаю отца Павла на одной фотографии. Он стоит там с таким огромным ключом. Когда он показал мне эту фотографию, то сказал, что фотограф, который это снимал, получил за свой снимок премию. А снимок интересный: батюшка стоит босиком, одна штанина закатана, другая опущена.

Я хочу сказать о том, что иногда батюшка допускал в своем внешнем виде этакую нарочитую небрежность. И это было в его духе. В духе того самого тонкого юродства, про которое я уже говорил. Потому что на самом деле он мог быть очень, подчеркнуто аккуратным. Просто таким образом, как я предполагаю, он обличал непорядок и небрежность в наших душах. И когда вдруг батюшка мог выразиться крепким словом, все вокруг ощущали: это наша грязь. С разными людьми старец мог разговаривать на их языке. Часто неверующие люди стараются при священниках, при верующих ругнуться матом, чтобы задеть, оскорбить, показать, какие они бравые. Это лукавый их так научает. Но батюшку таким образом нельзя было взять, он употреблял оружие врага против него самого. Такого человека он мог отбрить очень сильно, и тот смирялся и видел, что отец Павел не уступает ему в этом, а в другом-то во всем превосходит. Батюшка нес трудный подвиг, по апостолу Павлу: «Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых»⁵².

А сердце старца болело обо всех. 1 февраля 1990 года батюшка сказал мне, что видел во сне стоящую женщину с ребенком, а за ней больные, пораженные молодые деревья. Я тут же спросил его: «С Младенцем это, наверное. Божия Матерь?» Он ответил: «Наверное». – «А гибель деревьев, – опять спрашиваю я, – это смерть молодых людей?» Старец ответил: «Да». Я спросил: «Война будет?» Он ответил: «Без войны».

Мне, конечно, доводилось слышать от некоторых людей мнение, что он уже ослабел умом в старости. Но это не глубокий взгляд. Я вспоминаю «Патерик». Там описывался один пустынник, который, когда его вот так же обвинили в безумии, отвечал: «Чадо! Чтобы достичь этого безумия, я тридцать лет подвизался в пустыне!» Потому что безумие безумию – рознь...

Иногда сидим, разговариваем, слушаем его, кажется: ну, просто старичок и старичок... И вдруг одна фраза, даже одно его слово – и мороз по коже. И сразу ты ощущаешь, что это не просто добрый, ласковый, расположенный к людям дедушка, а человек необыкновенный – высокого духа человек.

Всей своей жизнью отец Павел учил людей чистоте. Много раз он рассказывал один и тот же случай из лагерной жизни о том, как девушка – украинка, три дня не евшая, не захотела принять от него хлеб. Она сказала: «Я честь не продаю». Отец Павел удивился и не понял. Когда ему разъяснили, он передал ей хлеб через знакомую лагерницу. Этот случай отец Павел часто рассказывал, как пример целомудрия.

Скажу хоть несколько слов о том, как он был в лагере. На заготовке леса в тайге отец Павел был пропускник, то есть имел возможность выходить за ворота лагеря для проверки узкоколейки. Пользуясь свободным выходом, он делал в лесу запасы на зиму. Для этого он выкопал яму, обложил ее стенки ветками и обмазал их глиной, затем развел костер внутри ямы – получился большой глиняный котел. В него старец все лето ведрами таскал грибы из тайги и пересыпал их солью. Осенью, когда яма наполнилась, он завалил все толстыми сучьями и сверху положил большой камень. Еще осенью делал стожки из веток рябины с ягодами. А зимой кормил всем этим заключенных. И спасал людей от цинги и голодной смерти. Как он говорил: «Ведро грибов или ягод охранникам дашь, зато два ведра – в лагерь».

Но особенно меня всегда умиляло, как он спас немца – заключенного, у которого коней задавило дрезиной. Сначала из петли его вынул, а потом на суде защищал. Ему самому расстрелом грозят за то, что он фашистскую морду защищает, а он им в ответ: «Можете меня расстрелять, только он не виноват». И суд этого немца оправдал. И немец этот каждое утро приходил к постели отца Павла и клал ему кусок от своей хлебной пайки, – так он был ему благодарен.

Думаю, что этот случай батюшка рассказывал многим. В лагерях духовенство помещали вместе с уголовниками. Отец Павел рассказывал: получил пайку хлеба на весь день (он показал пол-ладони) и спрятал за веником у нар. Пошел за баландой. Кто-то из уголовников из озорства подставил ногу, похлебка пролилась. Спрятанный хлеб оказался украденным. Очень хотелось есть, и отец Павел пошел в тайгу посмотреть каких-нибудь ягод. Снегу в лесу было по колено. Немного углубившись в лес, батюшка обнаружил поляну абсолютно без снега, и множество белых грибов стояло на ней. Отец Павел разложил костер и, обжарив грибы, нанизанные на ветке, утолил голод. Об этом старец рассказывал много раз как о явном чуде Божием.

Батюшка рассказывал о заключенных людях, с которыми вместе сидел – о священниках, монахах, художниках... Рассказывал, как однажды священство из заключенных служило Литургию в лесу. Престолом был обычный пень. И когда их лагерь переводили в другое место, началась гроза, молния ударила в этот пень и сожгла его. Так Господь прибрал святыню, чтобы не оставлять ее на поругание несведущим людям.

Старец говорил, что духовные люди в лагере знали о том, что для невинно осужденных и пострадавших за веру пришитый к робе личный тюремный номер будет свободным пропуском через мытарства в Царство Небесное, и что кому-то об этом было видение.

О лагере батюшка вообще рассказывал немало. Рассказывал как бы между прочим, даже и не о себе. Но из этих рассказов я узнал, например, что он весь свой срок вставал за час до подъема и вымывал весь барак. И конечно, за такие поступки его не могли не любить. А Господь давал ему, как труженику, здоровья. Потому что отец Павел был великим тружеником. Стоило только посмотреть на его руки, чтобы понять, что эти руки могут делать все.

Да они все и делали. Отец Павел не любил праздности, он все время был в движении: то кладбище очищает, то просфоры с Маней печет, то дровами занимается – а ведь было ему уже за семьдесят. Запомнилось, что как-то зимой нам пришлось у него заночевать. Утром мы еще в постелях, а отец Павел вскочил чуть свет, схватил лопату и побежал дорожки от снега расчищать. Он был таким живым, что чувствовалось, будто он молод и дух в нем играет.

Любил батюшка собирать всякие святыни, мог поделиться с другим. Камешки из Иерусалима, с Гефсиманской горы, кора с древа Божией Матери, каменный горох. Про каменный горох отец Павел рассказывал нам предание: шла Божия Матерь, встретила сеятеля и спросила, что он сеет. А он сеял горох, но Ей ответил, что сеет камень. Ну тогда Она ему сказала: «Что сеешь, то и пожнешь»⁵³.

Он много рассказывал о русских монастырях, где, какие были настоятели, как их звали и очень хорошо знал, какие святыни были в этих монастырях и в каком месте. Еще в советское время он неоднократно бывал на Валааме⁵⁴, очень любил его. Перебывал во всех скитах. Привозил оттуда различные кусочки святыни, а иногда даже целые кирпичи притаскивал – нес на себе, а ездил он туда уже пожилым и больным. Но ему важно было, невзирая на тяготы, привезти домой этот кирпич как святыню, как память о Валааме. Как он мне признавался, пока пароход стоял у пристани, он пробегал по Валааму около 30 километров. Говорил иногда о себе: «Русь уходящая...»

Обладал он удивительной, какой-то необычной памятью. Он знал много длинных старинных песен и умел петь их, кроме того, знал разные старинные обычаи и обряды. Когда мы ездили с ним по Ярославской области, пути наши бывали довольно протяженными. И тогда всю дорогу он пел песни. Эти песни я не слышал больше никогда – ни до, ни после. Они были очень длинными, десятки куплетов – и все это он помнил с молодости.

Батюшка оказывал на всех потрясающее влияние с первой встречи. Он просто ошеломлял людей. Приехал к нему один мой знакомый, батюшка сказал ему всего несколько слов, – и тот сразу понял, что слова эти сказаны именно для него, именно его проблем касались, хотя виделись они впервые в жизни.

Вспоминаю, как отец Павел меня исповедовал. Мы всегда шли с ним в церковь, к престолу. Вычитывали положенные молитвы и обязательно батюшка заставлял читать «Верую». После исповеди он давал целовать Евангелие и крест. Евангелие всегда было раскрытым, и когда я прикладывался, то успевал прочитать часть текста. Это было или «... прощаются тебе грехи...» или что-то другое, соответствующее моменту. Затем старец поздравлял с очищением и троекратно целовал меня. Интересная особенность: иногда зимой в неслужебные дни в его церкви было довольно холодно, но он никогда не мерз. Отец Павел брал мои замерзшие руки в свои, а они у него были теплые и мягкие, и мне становилось тепло...

Никто не мог так, как он, создать в храме праздничную атмосферу. Можно сказать, что его праздники были особенно праздничными. Он все мог как-то приподнять, одухотворить, наполнить содержанием. Одна старушка – прихожанка поделилась со мной: «Вы знаете, он так крестом осеняет, я еще никогда такого не видела!» Вроде бы – какое простое действие! И такой восторг он вызывал, просто когда осенял всех крестом.

Господь продлил ему дни. Батюшка говорил: «Тех, которые меня били, которые зубы мне выбили, их, бедных, через год потом расстреляли, а мне вот Господь столько лет жизни дал».

Иногда я спрашивал у него: «Батюшка, вот тебе Господь помогает во всем, такие глубокие вещи открывает... Это за то, что ты нес в своей жизни такой подвиг?» На эти вопросы он мне всегда отвечал: «А я ни при чем, это лагеря!» Помню, как он разговаривал с матушкой Варварой, игуменьей Толгского монастыря, и на ее похожий вопрос ответил: «Это все лагеря, если б не лагеря, я был бы просто ничто!»

Я думаю, что он имел в виду страстную природу всякого человека, особенно молодого. Действительно, именно страдания выковали из него такого удивительного подвижника, старца. Он о своем добром говорить не любил, но иногда само проскальзывало. Однажды мы шли с ним, прогуливаясь около храма. Он показал мне живописное уединенное место: «Вот здесь, бывало, я прочитывал Псалтирь от корки до корки».

Ночами он писал дневники (это помимо огромных молитвенных правил!), очень любил акафисты читать. Практически на каждой службе он вычитывал какой-нибудь акафист и вычитывал его с такой торжественностью, что, кажется мне, святые с Неба глядели и удивлялись: «Кто же там так читает?»

Отец Павел часто рассказывал анекдот про больного, которому делали операцию под наркозом. Он очнулся и спрашивает у человека с ключами: «Доктор, как прошла операция?» Тот отвечает: «Я не доктор, а апостол Петр». Этот анекдот имеет свою предысторию. А дело было так. По рас­сказу отца Павла, когда ему делали тяжелую операцию по удалению желчного пузыря, он вдруг очнулся в другом мире. Там он встретил знакомого архимандрита Серафима⁵⁵ и с ним увидел множество незнакомых людей. Отец Павел спросил у архимандрита, что это за люди. Тот ответил: «Это те, за которых ты всегда молишься со словами: помяни, Господи, тех, кого помянуть некому, нужды ради. Все они пришли помочь тебе». Видимо, благодаря их молитвам батюшка тогда выжил и еще много послужил людям.

Я присутствовал при последних часах отца Павла. До сих пор помню это удивительное ощущение: мы находимся при кончине русского богатыря, этакого былинного Ильи Му­ромца. Конечно, мы понимали, что старец, что молитвенник, высокой духовности человек... И все же приходило на ум сравнение именно с русским богатырем, красивым и му­жественным.

Мы можем сказать – все, кто его знали, – что сподобились увидеть настоящего праведника, святого старца, словно из старинных книжек, исповедника Христова, обладаю­щего подлинным смирением. И это было удивительно – такое изобилие даров, и при этом – такое смирение, смиренномудрие. И эти, казалось бы, такие разные качества – величие и кротость – удивительно в нем соседствовали и гармонировали.

С детских лет я окормлялся в Вознесенско-Георгиевской церкви нашего Рыбинска, и с самого юного возраста от бабушек – прихожанок был наслышан об отце Павле. О том, что в Верхне-Никульское, где он служил у Престола Господня тридцать два года, все едут к нему за утешением, духовным наставлением и благословением. И однажды меня, в то время еще мальчика, взяли с собой наши женщины – прихожанки.

Так первая моя встреча с отцом Павлом запала в мою душу на всю оставшуюся жизнь. Наши контакты были разными – и духовными, и просто житейскими. Но мне хочется сказать о главном: о том, как батюшка повлиял на всю мою дальнейшую судьбу – как диакона, как священника, как, наконец, настоятеля храма.

В отце Павле прежде всего поражала, конечно, простота. Простота истинная, нелицемерная. Не та напускная «простота», которой сейчас пытаются прикрыться многие, а настоящая простота, простота Христова.

Он от всех скрывал дары, данные ему от Бога, – дар прозорливости, дар исцеления. Но близкие люди, соприкасавшиеся с ним постоянно, знали о той духовной силе, которая в нем присутствовала. Ведь по его молитвам они часто получали от Господа Бога просимое.

Помню, когда зашла речь о моем рукоположении в сан диакона, то на это было получено благословение отца Павла. Незадолго до того как принять сан священника, я вновь поехал к отцу Павлу, был им радушно встречен и высказал ему пожелание жителей Рыбинска об открытии Казанской церкви, которая в то время была закрыта. Храм был полуразрушенным, в нем размещался местный филиал Государственного архива. Но инициативная группа верующих хлопотала перед государством о передаче храма. И когда я рассказал это отцу Павлу, он вдруг сказал: «Хорошо бы тебе стать настоятелем в этом святом храме».

И ведь вся моя жизнь связана с образом Казанской иконы Божией Матери! В детстве я стоял у подсвечника перед Казанской иконой в Воскресенско-Георгиевской церкви. Позже, когда начались притеснения в школе, мне пришлось перейти в церковь Покрова Пресвятой Богородицы. Там я был благословлен в алтарь, в алтаре поставлен опять на такое место, где прямо на меня смотрела со Своей Казанской иконы Пресвятая Богородица...

И вот перед моим рукоположением во иерея отец Павел вручает мне на молитвенную память главную христианскую святыню – святой антиминс – священный плат с изображением положения во гроб Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, со вшитой в него частицей мощей.

И этот антиминс был освящен в храме Казанской иконы Божией Матери. А через несколько дней из Епархиального управления мне пришел вызов с извещением, что мне надлежит быть рукоположену в сан священника.

За сорок дней богослужебной практики, которую я проходил у отца Павла в Верхне-Никульском, я получил в смысле духовного опыта несравненно больше, чем за семь лет своего послушания алтарником, чтецом и певцом.

А через сорок дней вышел указ о моем назначении настоятелем храма Казанской иконы Божией Матери. Мне надлежало открыть этот святой храм, восстановить его, возродить к жизни, вернуть ему былое благолепие. Но самое главное – Господь доверял мне, недостойному, восста­навливать с помощью Таинств церковных нечто гораздо более важное – живые души человеческие. Ведь народ наш православный и сегодня переживает нелегкое время. Пусть прекратились видимые гонения, но невидимые нападения на Церковь Христову, может быть, еще и усилились.

Господь направил меня на путь нелегкого и ответственного пастырского служения. И на этом непростом пути я всегда находил утешение и духовное подкрепление в словах и назиданиях отца Павла. А сколько святынь батюшка передал для возобновления богослужений в нашем святом храме! Иконы, облачения, церковные сосуды, прочая богослужебная утварь. Все, что необходимо для совершения Божественных служб во вновь открывающемся храме Божием.

Я уже говорил о потрясающей простоте отца Павла. Несколько раз я был свидетелем того, как он молился в алтаре во время Евхаристического канона на Божественной литургии. Он обращался к Господу такими простыми словами... Было полное впечатление, что батюшка напрямую разгова­ривает с Богом. И эти его простые просьбы, иногда выглядевшие обычными, житейскими, были исполняемы по его молитвам. Чистота веры, простота обращения отца Павла не только к людям, но и к Богу помогали ему на протяжении всей его жизни.

Все знают, что этот великий старец прошел сталинские лагеря за исповедание православной веры, но лично я никогда не слышал от него ни слова ропота на это. Наоборот, он за все благодарил Бога. Он всей своей жизнью воплощал завет святителя Иоанна Златоуста, наставлявшего нас благодарить Бога за все. Ибо благодарный человек не нуждается ни в чем...

Отец Павел никогда в жизни ни на что не жаловался. Ни на состояние своего здоровья, ни на материальные трудности. Он всегда призывал нас к тому, чтобы все свое упование мы всецело возлагали на Господа.

Когда открылся наш святой храм, отец Павел неоднократно бывал в нем, особенно он любил служить у нас в праздник Казанской иконы Божией Матери. После его отъезда из Верхне-Никульского к нам в храм была передана чудотворная икона Пресвятой Богородицы «Достойно есть» («Милующая»), которую на протяжении всей своей жизни отец Павел особенно чтил...

Отец Павел очень почитал и Почаевскую икону Божией Матери. В праздник Рождества Пресвятой Богородицы, когда празднуется память Почаевской иконы, он, после водосвятного молебна, всегда погружал Почаевскую икону в освященную воду. А икона у батюшки была старая, привезенная из Почаева еще монахиней Мологского монастыря матушкой Елизаветой (Иевлевой). С этой иконой было связано чудесное событие: в монастыре приключился пожар, сгорел келейный корпус. Но самая середина его, где пылало пламя (и где была келья матушки Елизаветы), осталась невредимой. Ведь в келье-то находилась Почаевская икона. Так рассказывала сама матушка.

Потом она подарила икону отцу Павлу, завещала хранить. Он берег ее как зеницу ока, даже прятал ото всех и выносил только на праздник. И вот в праздник Рождества Пресвятой Богородицы он вынес Почаевскую и при всем народе сказал: «Эту икону я завещаю отцу Григорию, чтобы он так же чтил ее, как и мы чтим!»

А после службы обратился ко всем: «Батюшке, который сейчас у нас здесь служит, только что дали приход. Ему надо восстанавливать храм. А у него ничего нет. Подайте, кто что может. А я сейчас сам встану с тарелкой».

И вот в сельском приходе за один раз набрали сумму в пять тысяч рублей! Конечно, это было настоящее чудо, которое совершил Господь. На эти деньги мы заказали тогда много по «столярке», сделали двери в храм. А на Воздвижение Креста он свою просьбу повторил, и тогда собрали еще три тысячи рублей. На эти деньги мы провели в храм электричество. И поэтому на праздник Казанской иконы 4 ноября (наш престольный праздник) мы уже служили. И первую службу в нашем храме совершал отец Павел.

Однажды в его храме в Никульском мы с ним вошли в Никольский алтарь, и он вдруг подал мне образ святителя Николая. «Вот, отец Григорий, мы, два старика, будем помогать тебе восстанавливать храм. А кто еще тебе поможет? Больше некому...» Эти слова тронули меня до самого сердца. А образ святителя Николая и сейчас находится в моей келье, я его очень чту. Но самое главное, что на эти слова («Мы со святителем Николаем») батюшка имел духовное право...

Он все безропотно терпел, и все ему было хорошо. «Отец Павел, как ты себя чувствуешь?» – «Лучше всех, только глаза вот плохо видят». (Он говорил «плохо» – когда они вообще ничего уже не видели!) А давление у него бывало такое, что не хватало шкалы на тонометре. И при этом, если его звали служить, он вставал в любом состоянии и шел в церковь. Нам, молодым, так служить уже не по силам.

На престоле, в алтаре у него всегда был идеальный порядок, евхаристические сосуды соблюдались в особой чистоте. Он показывал всем нам пример, как надо относиться к святыням. А как он хранил Святые Дары! Положим, не было у него, по бедности храма, серебряной дарохранительницы – так был специальный хрустальный ковчежец. В храме чистота, пол выкрашен, подсвечники начищены, ризы постираны. Не было дорогих облачений, зато всё и всегда было аккуратно. Ведь с этого все начинается, и через внешнее познается внутреннее. Блаженной памяти митрополит Иоанн (Снычев)⁵⁶ всегда говорил, что неряшливый батюшка может принести больше зла для церкви, чем любой откровенный безбожник.

Отец Павел всегда вспоминал тех, кто в детстве, в молодости что-то дал ему, чем-то помог. Он всегда вспоминал их, до самой своей кончины.

А память у него была феноменальная. Он, например, и в старости помнил, сколько было в деревне, где он родился, Иванов, или сколько колодцев и какая в каком из них была вода. Поэтому неудивительно, что службу он знал наизусть и никогда в ней не сбивался.

Батюшка очень не любил, когда к нему приезжали люди весьма определенного склада, которые хотели бы обязательно получить от него какое-нибудь «откровение». Он говорил в таких случаях: «Да ведь я не ворожея, зря вы ко мне приехали!» Всякие досужие разговоры «про Антихриста», про Второе Пришествие он очень не любил вести. Наверное, потому, что помнил евангельские слова: «Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет, и знамение не дастся ему...»⁵⁷. Ведь чудо-то по-настоящему воспринять может только верующий, но настоящему верующему как раз и не нужно чуда...

Батюшка был очень осторожным в отношении благословения кого-то на священство. Некоторых он благословлял, но иногда он уклонялся от благословения и не брал на себя такой ответственности, как рукоположение неизвестного ему человека.

У отца Павла была мечта купить матери кружку. Юбилейную, с надписью «300-летие Дома Романовых». Как-то в 70-е годы, еще при митрополите Никодиме, с которым он дружил, батюшка поехал в Ленинград. Не один, а в сопровождении монахинь, еще тех, старых матушек. И вот, ходя по магазинам, в каком-то комиссионном они увидели то, что было нужно. И батюшка эту кружку купил своей матери, которая тогда еще была жива.

Но пока они бродили по городу, он сильно стер ноги, и поэтому, выйдя из магазина, снял сапоги. Посмотрел на часы и увидел, что опаздывает на поезд. Тогда он бросился бежать на вокзал босиком. Кружку в руках держит, а сапоги – через плечо.

Увидел его какой-то милиционер и подумал, что он эту кружку украл, и свистит ему. А отец Павел еще шагу прибавил. Народ говорит: «Гражданин, Вам свистят!» А батюшка отвечает: «Извините, у меня здесь родственников нет! Кому мне свистеть?»

Милиционер его-таки задержал. Кто, что? Он отвечает: «Игумен Павел Ярославской епархии». Проверили документы: «Больше по Ленинграду босиком не бегайте!» Приезжает он, наконец, на вокзал, а монахини там ревмя ревут: «А мы думали, отца Павла снова в тюрьму забрали!»

Известно, что батюшка часто ходил босиком – и летом и зимой. А однажды случился такой казус. Идет батюшка босиком по зимней дороге, а его нагоняет на «Буране» один знаменитый полярник. Он тогда директором института в Борках был⁵⁸.

Догоняет и говорит: «Эй, поп, чего тут босиком ходишь?» – и начал сквернословить. А отец Павел отвечает ему примерно такими же словами. Полярник удивился и говорит: «О, да ты и матом умеешь ругаться?» – «А ты как думал? Я в лагерях одиннадцать лет провел!» – «И я умею – давай, кто кого!» Так и познакомились.

Примеров его прозорливости можно привести немало. Ну, вот хотя бы один, бывший со мной. Как-то раз я поехал к отцу Павлу с каким-то вопросом. А тайным моим желанием было то, чтобы он меня накормил скоромной пищей (шел тогда Великий пост). Когда я раньше постом к нему приезжал (естественно, не имея таких грешных помыслов!), у него на столе всегда оказывалось и молочное, и даже мясное... Но когда я приехал с такой тайной мыслью – на столе не было вообще ничего, и весь день отец Павел, можно сказать, проморил меня голодом. Тем самым он мне ясно показал, что главной моей целью была не пища духовная, а пища телесная. И уже в этом была явлена его несомненная прозорливость.

Однажды посетил батюшку какой-то иеромонах или игумен из Троице-Сергиевой Лавры. Дело было накануне праздника Крестовоздвижения. А у отца Павла подают на стол гороховый суп с мясом. Монах этот ложкой по миске своей бродит, бродит: «Это с чем же суп-то у тебя, отец Павел?» А Марья-келейница подходит к нему и говорит: «С чем суп – это ты где-нибудь повыше спрашивай. А здесь сиди и ешь, что дают!» А назавтра все мы служили вместе Литургию. И батюшка после службы старосте говорит: «Клавдия! Скажи Насте – поварихе, чтобы приготовила нам постного – да пожирнее!» Конечно, делал он это не для того, чтобы пост нарушить, а для того, чтобы содрать с людей коросту фальшивой нашей «правдивости» и «святости».

Дар исцелений отец Павел тоже тщательно скрывал. Как скрывали его и все другие подвижники. Иногда он как бы невзначай ударял кого-то по больному месту – болезнь отступала. Зная это, многие прямо обращались к нему: «Отец Павел, побейте меня!», и он начинает колотить такого человека, как бы в шутку.

Но самым главным из его даров была молитва. Молитва постоянная, молитва умная, какая бывает только у святых людей. Которой так недостает нам... Ведь мы привыкли исполнять лишь молитвенное правило, да и то зачастую формально, а отец Павел пребывал в молитве постоянно, и его пастырская совесть не была связана никакими «куплями житейскими»⁵⁹. Потому-то каждому вопрошавшему он мог дать исчерпывающий ответ на мучившие вопросы.

Сейчас, когда отца Павла уже нет с нами, о многом сожалеешь. Но время уходит, а благодарная память о нем сохраняется в сердце. И в храме на богослужении мы его поминаем о упокоении, и во время проповедей всегда ставим в пример как образец чистого служения Церкви и народу Божию. В день его Ангела собирается множество людей, бывших его духовными чадами, которых он благословил посещать наш храм и молиться в нем. Ведь он знал, что здесь будет находиться такая великая святыня – икона Божией Матери «Достойно есть», под покровом Которой и все мы сейчас пребываем...

Мне хочется вспомнить слова апостола, который говорил примерно так: в последние времена люди будут иметь благочестивый вид, силы же духовной уже иметь не будут⁶⁰. Так вот, в отце Павле была духовная сила, которой он щедро делился с окружающими людьми. Потому-то они и чувствовали благодать Божию, духовную поддержку, защиту, подкрепление.

Когда в июне 1992 года батюшка в последний раз отслужил на празднике «Достойно есть» и уехал из Верхне-Никульского, – народ буквально осиротел. И я говорю не только о духовном сиротстве, это-то конечно. Замечательны были еще более удивительные вещи: во всей округе после его отъезда пересохли колодцы. Причем лето было не только не засушливым, но наоборот – дождливым! Господь явно показал всем нам, что бывает, когда в какой-то местности перестает молиться настоящий молитвенник.

Конечно, мы помним из Евангелия, что «не бывает пророка без чести, разве только в отечестве своем»⁶¹ Не все до конца осознавали, какой великий светильник жил и молился между нами. Не все почитали как должно отца Павла при его жизни. Зато когда мы поняли, что его с нами нет, – мы ощутили настоящую духовную потерянность. И ощущаем ее по сей день...

И все-таки, поминая его в наших слабых молитвах, мы надеемся на то, что он имеет дерзновение молиться за нас, грешных, пред Престолом Всевышнего. Что он помогает нам в на­шем пути к главной цели христианской жизни. А цель наша одна – жизнь вечная...

Когда отца Павла не стало, мне показалось, что все потеряно, что опора пропала, что и обратиться-то не к кому. Я даже чуть в уныние не впал, тем более даже на похороны не смог попасть. Но оказалось совсем наоборот: чем дальше, тем он ближе, все время ощущаешь его рядом, все время вспоминаешь: а вот как бы в этой ситуации отец Павел сделал, что бы сказал. Это значит, он где-то присутствует и все время напоминает о себе. Тем более я сейчас служу в этом храме, в Верхне-Никульском, где он служил. Каждая мелочь – все напоминает о нем.

Была у меня такая история в общении с отцом Павлом. Он вдруг перестал допускать меня к исповеди. Я неделю готовлюсь – он говорит: «Рано тебе». Вторую неделю готовлюсь – опять рано. И так месяц, наверное. А я все готовлюсь к исповеди. Потом вдруг говорит: «Вот сейчас тебе самое время». Я эту службу и не помню, как отстоял – так радостно мне было. Когда на малой ектенье отец Павел вышел к хору, он мне показался раза в два выше ростом. Меня это поразило. Отец Павел такой маленький, а тут такой большой – большой на солее стоял. Потом я к нему причащаться подхожу, а он говорит: «Ну, вот теперь от тебя ничем и не пахнет». Домой я как на крыльях летел. И вот после его кончины он мне все время представляется большим и значительным – каким я его тогда в храме увидел.

Меня всегда поражала его простота. Вроде бы простой человек, все просто – а все время тянет именно к нему. Он и говорил: «Меня любят, потому что я простой». А эта простота – ее ведь и понять невозможно. В чем она, простота? Никак не поймешь. Вроде если будешь вести себя со всеми запанибрата – это не простота, это неискренность какая-то. А у него это все искренне получалось, естественно. Он общался со всеми: от академиков до пьяниц последних. Со всеми находил общий язык, и все его любили. И никак ведь не скажешь, что он всем ласковые слова говорил – нет, он еще как обличал! А все равно к нему тянулись. И еще меня поражали его предсказания. Я ему как-то прямо сказал: «Батюшка, откуда ты знаешь?» А он говорит: «Юрка, почем я знаю, ничего я не знаю. Выдумываешь». А ведь было же!

То, что я священником буду, он мне никогда не говорил прямо. Но очень много было для меня назиданий, прямо касающихся священнических дел. Я художником был, а он мне все время показывал: «Служить больше». Почему он мне тогда рассказывал: «Вот я сегодня послужил, завтра послужу, еще послужу»? Почему о служебных делах говорил, о священниках, об их поведении (он иногда очень критически относился к некоторым священникам)? И сейчас только задним числом я вспоминаю его слова и этими назиданиями пользуюсь как руководством по службе. Так что нет, он не умер, он всегда рядом со мной.

Монашеский постриг я принял в 1957 году в Псково-Печерском монастыре⁶³. Спустя некоторое время приехали в монастырь семь валаамских старцев. И вот, по милости Божией, мне восемь лет довелось за ними ухаживать. Множество людей посещало этих великих праведных старцев, и приехал как-то из Ярославской епархии отец Павел, архимандрит. Тогда, в 60-е годы я с ним встретился в первый раз. Я не слышал ничего о нем, поэтому и благословения не взял, и все прошло в каком-то забытьи.

Спустя уже 20 лет мне захотелось посетить свою родину. Родом я с Ярославщины, Борисо-Глебского района, деревня Степаново. В Ярославле у меня племянник, в Костроме сестра живет, вот мне и захотелось съездить. Ростов Великий я посещал в детстве, ходил в храм Иоанна Милостивого пешком вместе с мамой. Потому что храма-то ближе и не было, как только в Ростове. И вот теперь, когда я приехал в Ярославль, я уже много слышал об отце Павле и решил поехать к нему на приход, его проведать.

Пришел на вокзал. Смотрю – людей видимо – невидимо. Спрашиваю:

– Куда вы едете?

– А к отцу Павлу.

У него праздник был престольный, кажется, «Достойно есть», иконы Божией Матери. Стал я разговаривать со старушками, одна и говорит:

– У меня, батюшка, такой случай интересный был с отцом Павлом.

– А что случилось?

– А вот, – говорит, – приехала я к отцу Павлу поздравить его с днем Ангела. Я только на порог, а он тут же: «Поезжай срочно домой!» Я в слезы: «Батюшка, да я к Вам приехала по­молиться, Вас поздравить с праздником». – «Срочно, срочно поезжай домой!» Меня чуть не втолчки выгнал. Ну, пришлось ехать. Приезжаю, а на кухне у меня трубу прорвало, уже все залито водой. Если бы не приехала, вообще было бы целое стихийное бедствие.

Доехали мы до Рыбинска, там еще толпа людей собралась. Конечно, с трудом добирались. Когда приехал в его храм, уже шло богослужение. Подхожу я к отцу Павлу (а он уже был слепенький,

ничего не видел). Спрашивает:

– Как звать?

Я говорю:

– Отец Кенсорин.

– А, отец Кенсорин. Я был у вас, помнишь, у старцев в Псково-Печерской обители?

Я его как будто впервые вижу, а он слепой, сразу вспомнил все. А потом говорит:

– Какой ты был!

Я понял, что какой я был, а какой стал. Как-то он меня этим немножко обличил. И уже греховность мою, наверное, провидел.

Потом мне говорят, что вот с Толги приедут утром игуменья и хор. Мне показалось странным, что в такую даль, за 150 километров поедут к старцу столько людей. Мы помолились, богослужение было очень торжественное.

Потом пошли на ужин. Отец Павел радостный очень, всегда какие-то шутки – прибаутки вставлял в разговор. «Я, говорит, старинный монах». Просидел он много лет в заточении, а когда стали выпускать, он спрашивает: «Товарищ начальник, а за что ж я просидел 11 лет?» А начальник говорит: «Простите, батюшка, просто по ошибке».

Утром действительно приехали отец Евстафий и полный автобус монахинь с Толги. После службы я хотел еще с батюшкой пообщаться и говорю: «Батюшка, может, благословите остаться?» А он отвечает: «Нет, ни в коем случае. Поезжай со всеми на автобусе». И когда я приехал в Ярославль, те, которые остались, потом говорили: «С таким трудом мы добирались обратно, очень много было препятствий». Видимо, отец Павел прозрел это и благословил меня вместе с отцом Евстафием возвратиться.

Еще была у меня встреча с ним в Тутаеве. Мы приехали с одной женщиной, которая помогала мне в восстановлении Святогорского монастыря⁶⁴, когда я там был наместником. Ей очень хотелось посетить старца, чтобы взять благословение. Я и говорю: «Поедем, Валентина, в Тутаев. Там есть старец блаженный». По милости Божией попали мы к нему. Я свои вопросы решал, спросил, надо ли мне уходить из монастыря: мне здоровье не позволяло в монастыре. Мы с ним мало беседовали. Но вот эта женщина, Валентина, рассказывала: «Я мысленно задавала ему вопросы, и он на мысли мои отвечал».

Вот и мне показалось, что он прозорливый был. Хотя ничего особенного он мне не сказал. Слава Богу, что Господь привел меня к нему. Это милость Божия. Жаль, что такие праведные старцы уходят. Я и сейчас чувствую его молитвами милость Божию.

Много воспоминаний передают люди, которые с ним общались. Как-то я случайно приехал в Сосновый Бор (это под Санкт-Петербургом), и там женщина рассказывала, Татьяна ее зовут, что она духовное чадо отца Павла, много раз к нему ездила. Очень она отца Павла почитает.

Он всех называл «Ванька», «Манька», «Сашка». «Простите, говорит, меня грубостям в тюрьме научили. Стесняюсь даже, бывает, у меня выскакивают грубости в разговоре». Но это он, может, немножко юродствовал. Специально, чтоб его не считали праведным человеком. Многие святые старались свою праведность скрывать от людей. Это тоже в нем всегда чувствовалось.

Отец Павел очень был внимательный в богослужениях. Дьякон запнулся, не мог последние слова евангельского чтения сразу найти – батюшка по памяти прочитал их сам. Был уже слепой, а служил. И в глубокой старости у него была прекрасная память. Это тоже говорит о многом. Когда человек ведет благочестивый образ жизни, то у него всегда ясный ум. До конца просвещается. Чем больше его жизнь преклонна, тем больше он насыщается умом. Наркоманы, пьяницы, распутные люди быстро глупеют и перед смертью делаются совсем уж какими-то дурачками. У меня старец был, в Псково-Печерском монастыре, отец Никита. Он всегда повторял: «Если кого Бог хочет наказать, отнимет ум». А когда человек святую жизнь ведет, то у него всегда светлый ум и ясные очи. Таким был отец Павел.

С отцом Павлом я впервые встретился в 1987 году, когда был трудником Свято-Данилова монастыря. Я уже тогда много слышал о нем, и потому ехал к нему с великим трепетом и благоговением. Ведь это старец! Как я увижу его? Что он мне скажет?

И ожидание меня не обмануло. Встреча с отцом Павлом все перевернула во мне. Впрочем, встреча с ним ни для кого не могла пройти бесследно. Впервые в жизни я узнал человека, прямо глядящего на окружающую нас реальность, видящего любой предмет так, как он есть.

В том числе и монашество. А ведь монашество – настолько непростая вещь, что и мы, монахи, зачастую плохо понимаем суть монашества. И именно встречи с отцом Павлом стали своего рода вехами на моем монашеском пути.

Уже будучи на Валааме, мы, вдвоем с одним братом, приехали к отцу Павлу. Был праздничный день, и батюшка пригласил нас служить Литургию. А перед началом Литургии мы попросили, чтобы отец Павел нас исповедал. И вот он пригласил нас к престолу. Мы подошли. «Ну, исповедайтесь!» – сказал он. Тут мы растерялись: кто из нас должен начать?

И тогда он взял нас обоих, приобнял за головы, прижал к себе и сказал нам все те грехи, в которых мы собирались ему исповедоваться. За себя-то я отвечаю точно, но и по лицу собрата я понял, что он услышал от батюшки то же самое. И после этого отец Павел открыл Евангелие и сказал: «Братья! Прочтите это место, оно для вас».

Второй такой исповеди, наверное, не было в моей жизни. Во-первых, по тому горячему чувству покаяния, которое я пережил, а во-вторых – по какому-то удивительному ощущению, что Господь простил и разрешил наши грехи. Отпустил их по молитвам старца.

Потом мы служили Литургию. Казалось бы, что особенного? Деревенский приход, хор из стареньких бабушек, а нам казалось, что мы на седьмом небе. После службы батюшка вывел нас на амвон и сказал: «Братия и сестры! К нам приехали монахи с дальнего Валаама. Раньше это был цветущий монастырь, а нынче он лежит в развалинах. А потому, бабушки и дедушки, складывайте деньги, жертвуйте на обитель!»

Сами понимаете, немного могли пожертвовать полунищие старушки. В лучшем случае – рубль или три, а в основном – медь да серебро. Но дороже этой малой лепты, этих скудных копеечек для нашего монастыря, кажется, никогда никакой жертвы не было. Потому что эта жертва давалась не от избытка, а от бедности...

Отец Павел всегда любил Валаам, живо всем интересовался. Как там у вас сегодня? Много ли братии? Что нового отремонтировали или построили? И никогда мы не уезжали от него с пустыми руками. Он подарил нам напрестольное Евангелие, дарил много икон. Но главное – нас поддерживала его любовь к Валааму, его молитвы за нас. И мы всегда считали отца Павла своим ктитором⁶⁶– духовным ктитором, к которому многие из нашей братии обращались за поддержкой. И никто не уезжал от него не утешен.

Он ставил каждого из нас в те рамки реальной монашеской жизни (без восторженности и экзальтации), в которых только эта жизнь и возможна. И человек начинал понимать, насколько важно монаху иметь реальный взгляд на все окружающее.

Хочу вернуться еще к той службе у отца Павла, о которой рассказывал выше. Вслед за батюшкой мы причастились, а потом положено священникам прочесть благодарственные молитвы. И мой собрат, зная, что отец Павел плохо видит, предложил: «Батюшка! Давайте, я прочту благодарственные молитвы?»

И тут отец Павел посмотрел на нас каким-то отстраненным взглядом, тяжело вздохнул и тихо так, смиренно ответил: «Братия! Я уже поблагодарил Господа в своем сердце». И так он сказал эти слова, что мы просто растерялись. Ибо мы воочию увидели какую-то высшую, неземную степень молитвы и духовности. Потому что все чины, чинопоследования церковные существуют для нас, немощных людей. А когда человек достигает духовного совершенства, когда он про­светлен благодатию – все чинопоследования остаются для него второстепенными. Ибо общение с Богом происходит у него на личном уровне.

Таким духовно совершенным был и отец Павел.

Каждый семинарист, поступив в Семинарию, сразу начинает решать, какую выбрать стезю в своем будущем служении. То ли жениться и стать приходским священником, то ли пойти иноческим путем. И я не был в этом исключением. С первых же дней моей учебы (а это был 1982 год) меня волновал вопрос, какой путь избрать.

Как-то раз я высказал свою тревогу другому семинаристу. А он ответил, что такие вопросы надо задавать старцу и что он знает одного благодатного старца – архимандрита Павла (Груздева).

Наступил Великий пост 1983 года. Вдруг этот мой товарищ сообщает мне, что отец Павел приехал к нам в Семинарию⁶⁷. И даже из окна показал, как батюшка шел по двору и входил в дверь Академии. Но в этот раз встретиться не пришлось – слишком много людей окружало отца Павла.

Спустя некоторое время, стоя в Покровском храме Академии за Литургией, я неожиданно увидел отца Павла служащим в алтаре. Меня сразу залихорадило: как к нему подойти? Как о себе рассказать? Как объяснить свою нужду?

Служба шла своим чередом, я успевал следить за отцом Павлом и вдруг, после запричастного стиха, увидел, как отец Павел вышел из храма. Конечно, я очень этому огорчился. Но вот закончилась Литургия, служащий священник вышел из алтаря, и все пошли ко кресту. И вдруг в храме неожиданно снова появился отец Павел. Он направлялся к кресту, и тут меня что-то к нему подтолкнуло. Я вышел из толпы и оказался лицом к лицу со старцем. Отрывистыми невразумительными фразами я пытался объяснить, кто я и кто должен был меня с ним познакомить.

Батюшка спокойно слушал мою взволнованную речь и вдруг, внимательно на меня посмотрев, воскликнул: «А, Васька... Монахом будешь!»

Я опешил. Ведь как раз о монашестве-то я еще и не успел его спросить! И тут же понял, что в словах отца Павла прозвучала для меня Божия воля. После этого в душе моей все как-то сразу улеглось на свои места. Я поверил, что именно этот путь, скорбный путь иночества, предначертан мне Господом. И я стал, как мог, готовить себя к монашескому пути...

Вспоминаю еще одну встречу с отцом Павлом в Лавре. Я уже знал его, поэтому смог сразу пойти в Троицкий корпус, где он остановился. Я поприветствовал его и взял благословение. В этот его приезд мы с ним пошли в Троицкий собор, к мощам преподобного Сергия. И вот когда мы проходили мимо лавки, где выдают освященное маслице, вдруг батюшка говорит мне: «Сбегай, посмотри, лавка-то открыта?» И тут мне приходит помысл: а где же его прозорливость? Я сбегал, лавка оказалось закрыта. Как же так? Неужели он не знал, открыта она или нет? И только позже, со временем я понял, что прозорливость – это не ясновидение. Это дар Божий, дающийся человеку особой духовной чистоты и силы. И дается этот дар не для каких-то мелких гаданий, а как свидетельство Божиего света в этом грешном и бездуховном мире. Прозорливость дается старцу для окормления тех, кто приходит узнать Божию волю о самих себе. Но бывает так, что воля Божия о каком-то конкретном человеке закрыта и для старца.

Потом я стал монахом, иеродиаконом, иеромонахом, и все продолжал ездить на приход отца Павла в село Верхне-Никульское. И каждый раз удивлялся, с какой любовью, с каким отеческим тактом встречал отец Павел нас, молодых и неопытных семинаристов.

Мне запомнились его исповеди. Однажды я, сослужа ему, совершал проскомидию, а отец Павел исповедовал. К нему подошла исповедоваться старушка, склонила голову и только открыла рот, чтобы начать говорить, как вдруг батюшка накрыл ее епитрахилью и перечислил все, в чем ей подобало каяться. И напоследок напутствовал: «Смотри, больше так не греши!»

Перед Литургией исповедовался ему и я. Помню, как-то раз стал перечислять свои грехи и немощи и вдруг почувствовал, что отец Павел меня не слушает, а думает о чем-то своем. Но после исповеди он неожиданно строго произнес: «Какой бы монах ни был – за ним Господь. Потому, как монаха ни черни – чернее мантии не будет!» И я ощутил, что ему открыта моя душа и без моих немощных слов.

Великая радость была – сослужить ему Божественную литургию. Как-то раз был со мной один семинарист, который не готовился к Причастию. Но батюшка, приглашая всех нас, вдруг спросил его: «А ты чего, не будешь причащаться?» – «Да нет, я не готов», – отвечал тот. «Причастися, причастися», – сказал отец Павел. И причастил его. Такое дерзновение... Да, он имел дар молитвы и мог испросить у Бога прощения грехов любому, кто имел внутри покаяние.

Однажды к отцу Павлу приехало несколько священников сразу. Они просили его исповедать их. И что же? Он вывел их на улицу, показал рукой: «Вон там за алтарем валяется железо. Сложите его как следует – это и будет ваша исповедь!»

Его дар прозорливости я испытал на себе. Незадолго до своей кончины, в каждый мой приезд, отец Павел начал время от времени спрашивать меня: «А ты-то приедешь на мои похороны?» Я, конечно, отвечал, что буду стараться. Но он, бывало, помолчит, посмотрит в мою сторону, махнет рукой и скажет: «Нет, не приедешь...» Меня огорчали его слова, к тому же я не мог понять, что может мне помешать приехать к нему на похороны.

И вот я поехал к себе на родину, на Украину. Съездил в Почаевскую Лавру, вернулся к себе в деревню, и тут сосед, у которого единственный на всю деревню телефон, сообщает, что на мое имя пришло печальное известие: отец Павел умер. Была суббота, 13 января, канун праздника Обрезания Господня и памяти Василия Великого, а похороны назначены были на понедельник, 15 января. А до Тутаева – полторы тысячи километров. Понятно, что я не успевал. И тут-то я вспомнил слова батюшки, повторенные им несколько раз...

И еще, я постарался вспомнить, где был в момент батюшкиной смерти. Оказалось, мы стояли тогда на Литургии в Почаевской Лавре, и я молился о здравии болящего архимандрита Павла.

Ехали мы быстро, старались успеть. В Ярославле спросили, как проехать в Тутаев с его левого берега, потому что решили ехать не в Воскресенский собор, где отец Павел жил в сторожке последние годы, а прямо на кладбище, на левый берег. Милиционер подсказал нам дорогу. А когда приехали – оказалось, что он ошибся, и мы оказались все же на правом берегу. Я понял, что мы опоздали. Но все равно надо ехать на кладбище, чтобы хоть на свежей могиле батюшки послужить панихиду. И тут я вспомнил свой самый последний разговор с отцом Павлом.

Дело было так. Мы сидели в его комнате втроем, он, келейница Мария Петровна и я. И батюшка, задумавшись, говорит мне: «Вот приедешь сюда, переедешь на ту сторону Волги и возглавишь...» А было это летом, после праздника преподобного Сергия Радонежского⁶⁸. И я подумал, что ба­тюшка говорит о празднике Нерукотворенного Спаса⁶⁹, когда здесь, в Воскресенском соборе, совершается великое торжество и крестный ход с чудотворной иконой Спасителя. Но почему я должен возглавить этот крестный ход? Наверное, он спутал меня с архимандритом Евстафием, настоятелем Ростовского Спасо-Яковлевского монастыря? И потому я так осторожно начинаю: «Батюшка, может, вы меня с отцом Евстафием спутали?» Ведь я же знал, что он видит плохо, да к тому же возраст, болезни...

Отец Павел взглянул на меня и спрашивает: «А ты кто?» – «Иеромонах Фотий», – отвечаю. Тогда батюшка как-то махнул рукой и сказал: «А-а...»

И я в тот момент как будто убедился, что отец Павел действительно меня перепутал. Но это в тот момент. А сейчас, когда мы приехали к собору и все увидели, как народ возвращается с погребения по скованной льдом Волге, – сейчас я понял, что слова батюшки были пророческими, что все сбылось. И то, что я не успею на похороны, и то, что теперь я должен буду сам возглавить панихиду на кладбище, поскольку из всех моих спутников я один имел священный сан...

И вот мы поехали на кладбище, чтобы послужить панихиду. Сразу после похорон начался снегопад, и когда мы приехали на могилку, она вся уже была занесена снегом. Ни свежей земли, ни следов людей – сплошной белый покров.

Это были незабываемые минуты... И если сначала мне было обидно и больно, что я опоздал на погребение, то к концу панихиды удивительное утешение посетило наши души. Конечно, по батюшкиным молитвам.

Потом мы вернулись назад, в ту сторожку при Воскресенском соборе, где жил отец Павел, и стали в тесном кругу почитателей вспоминать своего батюшку. То великое дело, которое он делал, ту любовь, которую он имел ко всем нам.

На память о нем мне досталась икона Архистратига Михаила, писанная его теткой, инокиней Кирилло-Афанасьевского монастыря Ольгой. И когда я поместил этот образ в своей келье, я ясно ощутил его великую намоленность и духовную защиту.

После смерти отца Павла все его духовные чада, конечно, ясно чувствуют, что он и сейчас не забывает, не оставляет никого из нас. Молясь о его упокоении, я часто ощущаю его ответное духовное дерзновение, которое он заслужил у Бога своими страданиями, своим подвигом.

Вообще в последние годы, видя его такие частые и такие тяжелые болезни, я часто задавался вопросом: неужели одиннадцать лет тюрьмы и ссылки, гонения и страдания всей жизни не искупили его человеческих грехов? Но теперь я понимаю, что его страдания были страданиями за грехи всех нас, его чад...

В Лавре был покойный келарь, архимандрит Вениамин, очень почитавший отца Павла. И вот, при одной из встреч отец Вениамин со слезами на глазах говорит отцу Павлу: «Батюшка, я такой недостойный и грешный, – помолись, прошу, о моих немощах!» Отец Павел поднял свой взор к Небу, перекрестился и ответил: «Я помолюсь, чтобы Господь на той лесенке, которую я всю жизнь строил к Небу, несколько ступеней уделил и тебе, брат...»

Осенью 1990 года, когда Вологодская епархия получила, наконец, документы о передаче ей части зданий, принадлежащих «комплексу архитектурных памятников Спасо-Прилуцкого монастыря», правящий архиерей – Вологодский архиепископ Михаил – должен был назначить кого-то на должность наместника. В те годы в епархии еще не было ни одного действующего монастыря, а потому все пятеро монахов служили приходскими священниками. Выбор у архиерея был небольшой. От одной мысли о возможности такого назначения меня бросало в холодный пот, и я начинал лихорадочно перебирать в уме варианты, с помощью которых мог бы избежать нежелательного назначения.

У меня были совсем другие планы. В конце 80-х с большим трудом удалось организовать восстановление огромного храма в честь Казанской иконы Божией Матери в городе Никольске. Этот крошечный одноэтажный городок с деревянными тротуарами, затерявшийся в глухих лесах северо-востока Вологодской области, являлся районным центром, хотя многие из его жителей никогда не видели железной дороги.

В этих дивных по красоте местах, где природа еще не подверглась варварскому уничтожению, я собирался обосноваться надолго и задумал устроить келью в лесу для уединенной монашеской жизни. Но теперь, узнав о передаче монастыря епархиальному управлению, я не на шутку испугался: все мои планы и мечты об уединенной молитвенной жизни могли рухнуть в одно мгновение. Кроме того, пугало и другое: немало за свою жизнь пришлось мне повидать людей, для которых духовная власть явилась непосильным испытанием. Их быстрое нравственное и духовное разложение было для меня страшным предостережением, напоминающим о том, что человеку, в котором еще бурлят страсти, и в первую очередь, – страсть тщеславия, – смертельно опасно занимать высокую должность. Но по временам я замечал, как эта страсть шевелится и в моей душе, а потому очень опасался любого высокого назначения, не желая чтобы она получила дополнительное питание для своего пагубного развития.

Но это еще не все. Два года напряженного труда в качестве архитектора, прораба, строителя, верхолаза, плотника, стекольщика, экономиста и снабженца совершенно выбили меня из моего обычного молитвенного ритма. Я просто физически не мог выполнять полностью свое монашеское правило, к которому привык еще в ту пору, когда служил вторым священником на прежнем своем приходе. Все это являлось для меня причиной большой скорби, так как я отчетливо чувствовал свое духовное ослабление.

«Вот закончу, – думал я, – стройку, пущу в храме отопление, а тогда уж буду молиться как раньше, и постепенно верну себе прежнюю молитвенную “форму”».

Мечта о келье, размером с баньку, в сосновом бору на безлюдном берегу прозрачной реки становилась, наконец, абсолютно реальной, близкой и легко достижимой...

Вскоре, на храмовый праздник Казанской иконы Божией Матери в Никольск прибыл архиепископ Михаил. За час до его приезда, 3 ноября 1990 года, в храме впервые заработало водяное отопление. На другой день, после праздничной Литургии, внимательно осмотрев все, что было сделано, владыка уехал, ничего не сказав. А через некоторое время я получил от него телеграмму с требованием явиться в епархиальное управление. Тяжелое предчувствие овладело душой, но что было делать?! Надо садиться на «кукурузник» и лететь в Вологду.

После вечерней службы архиепископ, которому было уже около восьмидесяти, пригласил меня к себе на ужин. Мы сели к нему в машину и несколько минут ехали молча. Вдруг владыка повернулся ко мне и... словно обухом по голове рубанул:

– Отец Ефрем, я должен вам сообщить, что назначил вас наместником Спасо-Прилуцкого монастыря. Документы уже отосланы в Святейший Синод. На днях, надеюсь, я получу подтверждение этого назначения после очередного заседания Синода.

Кровь толчком хлынула к голове, в ушах зазвенело. Такого оборота дел я не ожидал. Понимая, что отказываться уже бесполезно, я, тем не менее, сделал пробную попытку и сразу почувствовал, что владыка отступать не намерен. Он начал «кипятиться», и я сменил тему разговора...

В декабре в Вологде темнеет рано. Выйдя из одноэтажного деревянного архиерейского дома с громким титулом «резиденция» (хотя он ничем не отличался от окружающих строений), я оказался в темном переулке. Далеко впереди, сквозь хлопья косого снега синим мертвящим светом тускло светил фонарь. Я шел против ветра мимо почерневших от времени палисадников, глубоко надвинув на лоб старенькую скуфью, и напряженно обдумывал план дальнейших действий. Мне было ясно; любым способом нужно избежать нежелательного назначения. Вдруг мне в голову пришла мысль: хотя от почетных должностей монаху отказываться, конечно, похвально, но и на это все-таки необходимо брать благословение. Не должен монах даже доброе дело начинать без духовного совета со старцем. Я прыгнул в троллейбус и отправился прямо на железнодорожный вокзал, чтобы завтра быть уже у отца Павла в небольшом селе под Рыбинском. Билет купил до Ярославля.

Перед тем как уснуть под успокаивающий стук колес, я непрестанно молился, чтобы Господь открыл мне Свою волю через отца Павла. В Ярославль поезд прибыл глубокой ночью, а первая электричка на Рыбинск уходила только в 6 часов. Я устроился в кресле на галерее второго этажа вокзала и снова, пока не задремал, молился о Божием вразумлении через старца, обещая, что непременно выполню все то, что Господь откроет ему для моей пользы.

...Я сошел за Рыбинском, на станции «Шестихино», и сел в полупустой автобус. Заснеженными полями и перелесками он осторожно пробирался через заносы к остановке «Верхне-Никульское». Отсюда хорошо была видна церковная колокольня. Чтобы не делать крюк, я отправился напрямую по утоптанной тропе пешком через поле. У самой церковной ограды взглянул на часы: было около часу дня. Неприятно взвизгнула на морозе кованая узорчатая калитка. Вокруг сто рожки не было видно ни единого следа. Значит, сегодня в дом никто не входил и никто из него не выходил. Выпавший ночью снег был девственно чист.

С хрустом проминая целину, я добрался до двери и постучал. Пришлось немного подождать, прежде чем я услышал шаги, и дверь открыла мать Мария – келейница отца Павла. Она всегда встречала гостей очень сурово. Я не был исключением.

– Чего надо? – грубовато спросила она, просунув в щель только голову.

Я знал, что она даже Патриарха так встречает, оберегая молитвенный покой старца, а потому не удивился и спокойно ответил:

– Передайте, пожалуйста, отцу Павлу, что его хотел бы видеть иеромонах Ефрем.

– Сейчас спрошу.

Захлопнув дверь перед моим носом, келейница скрылась в сторожке. Однако не прошло и минуты, как дверь отворилась настежь, и мать Мария, широко улыбаясь, пригласила меня войти. В коридоре было темно, а когда за моей спиной захлопнулась уличная дверь, наступил полный мрак. В последний момент я, правда, успел разглядеть коренастую фигуру старца, который держал высоко над головой какую-то икону. Когда глаза немного привыкли, я заметил, что сквозь маленькое пыльное окошко в конце коридора прорывался тонкий луч света. Он падал на старца со спины, создавая вокруг него едва уловимое мягкое свечение. Когда я приблизился, отец Павел резким, грозным голосом остановил меня приказом:

– На колени!

Не рассуждая, я упал перед ним на колени. Он подошел, перекрестил меня иконой и поднес святыню к моему лицу:

– Целуй.

Я перекрестился и поцеловал икону. Тогда старец спросил:

– А ты знаешь, что это за икона?

Единственный источник света – маленькое окошко под потолком, находилось у него за спиной, и я, конечно, не мог увидеть, что было изображено на толстой иконной доске.

– Это икона Димитрия Прилуцкого! – торжественно объявил отец Павел.

Я был потрясен до глубины души. Димитрий Прилуцкий основал тот самый монастырь, убежать от настоятельства в котором я сейчас и пытался. Уроженец Переславля Залесского, преподобный Димитрий в 1372 году остановил свой выбор на излучине (при луке) реки Вологды, где и возник Спасский монастырь, названный по месту Прилуцким. Так вот, именно иконой первого настоятеля и основателя этого монастыря, Димитрия Прилуцкого, меня и встретил отец Павел! И откуда у него такой редкий образ?! Нигде, кроме Вологодского музея, я не встречал больше иконы преподобного Димитрия Прилуцкого. Не было ее ни у меня, ни у кого из моих прихожан. Теперь легко представить, как я был поражен, когда понял, что старец заранее ждал меня, причем именно с этой иконой! Из темного коридора мы прошли в дом. Я еще не успел прийти в себя от изумления, как отец Павел протянул мне икону.

– Держи, это мое благословение. Поезжай в монастырь и не сомневайся. Все у тебя будет хорошо.

Но ведь я еще ничего не успел объяснить старцу, рта еще не раскрыл, чтобы задать хотя бы один вопрос, а ответ, за которым ехал, – уже получил. Это было тем более поразительно, что отец Павел ни от кого не мог узнать о моем назначении. Кроме архиепископа да меня самого, никто о нем ничего не знал. Даже телефона в сторожке у отца Павла никогда не было.

Все вопросы отпали сами собой. Невольно пришли на память слова из пророчества Исаии: «Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои, говорит Господь»⁷¹. Понял я, что должен смирить себя, каким бы неполезным мне это назначение ни казалось. Свое обещание: выполнить то, что Господь укажет через старца, – нужно было держать, и поступать не по своей воле, а по воле Божией, которая была указана так четко и ясно.

Видя мое потрясение, отец Павел громко запел тропарь преподобному Димитрию. Он спел его целиком, наизусть, чем привел меня в еще большее изумление. В то время тропаря я еще не знал. Но мне уже было известно, что у старца совершенно феноменальная память. Обняв меня за плечи, он весело сказал:

– Очень вовремя ты приехал, отец Ефрем. Мы сейчас будем обедать... Мария, собирай на стол!

Старец ушел за перегородку в соседнюю комнатку, а в это время, поднявшись с дивана, ко мне подошел молодой батюшка. Мы поздоровались по-священнически.

– Иерей Сергий, – представился он, и добавил: – духовное чадо отца Павла. Я здесь часто у старца бываю.

– Вы, наверное, где-то недалеко служите?

– Совсем близко отсюда, хотя и в Тверской епархии, но почти у самой границы с Ярославской областью. Тут на электричке мне недолго добираться... Сам-то я приехал еще вчера, ночевал здесь, у старца. И сподобился, между прочим, наблюдать удивительное чудо. Пусть и не в первый раз я вижу у старца подобное, но сегодня... это что-то поразительное!

Отец Сергий замолчал, как бы вновь переживая виденное. Я осторожно спросил его:

– А вы могли бы об этом и мне рассказать?

– Ну, конечно! Ведь только сегодня, с вашим приездом я понял, наконец, действия отца Павла, которые вчера вызвали у меня недоумение. Мне-то, конечно, хорошо известно, что старец ничего не делает просто так. Какой-то скрытый для меня смысл в его действиях был. Ну так вот... Вчера вечером отец Павел залез под свою кровать и вытащил оттуда старый сундук. Открыв его, он начал вынимать из него какие-то книги, старые облачения, стопки тетрадей, одежду. Он явно что-то искал. Наконец старец наткнулся на икону, достал ее из тряпочки, поцеловал, а затем вышел в коридор и повесил на гвозде. Помню, я еще подумал про себя: зачем же икону помещать в коридоре на гвозде, а не в красном углу, где положено вешать иконы? Но за многие годы духовно­го общения со старцем я знал, что он ничего не делает случайно. Что-то за этим скрывалось. И я решил выждать. А сегодня, когда вы приехали, мне все стало ясно. Действия разворачивались у меня на глазах. Когда в дверь постучали, и мать Мария доложила, что пришел некий отец Ефрем из Вологды, старец вышел в коридор, снял эту икону с гвоздя и послал матушку вас встречать, сказав нам: «Это от Димитрия Прилуцкого наместник приехал». Тогда-то я и понял, что он еще вчера вечером знал о вашем приезде, и потому приготовил заранее икону. А в коридор ее вынес для того, чтобы когда вы придете, встретить вас с этим образом в руках...

Этот случай мне рассказала верующая женщина, которая жила в Рыбинске, в то время как дочь ее училась, если не ошибаюсь, в Ярославском медицинском училище. Материнским чутьем она ощутила однажды сильное беспокойство за своего ребенка и несколько дней мучилась от безотчетной тревоги. Ночами ее стали преследовать кошмары, в которых с дочерью всегда случалось что-то ужасное. Бедная женщина почти потеряла сон. Наконец она так измучилась, что отпросилась с работы и отправилась в Ярославль, чтобы проведать свою дочь. Но прежде решила заехать к своему духовному отцу – архимандриту Павлу, посоветоваться. На церковном дворе она увидела старца за какой-то работой у сторожки, где он жил. Склонившись над лавкой, устланной газетами, он что-то старательно делал, орудуя большим ножом.

Со спины она не рассмотрела – что именно, и спросила:

– Отец Павел, что это вы делаете? Может, вам помочь?

– Аборт делаю, – ответил старец, не оборачиваясь.

– Батюшка, да что это вы такое говорите-то?! – вскрикнула женщина и подошла ближе. Тут она увидела, что на газете лежит рыба, и отец Павел ее потрошит, вычищая внутренности.

– Ну что – не видишь разве – аборт делаю, – повторил отец Павел.

– Батюшка, я к вам с серьезным делом. Вот уже несколько дней я чувствую ужасное беспокойство. Что-то, наверное, случилось с моей дочерью. Хочу поехать в Ярославль, навестить ее. Душа прямо места себе не находит. Как вы мне благословите поступить?

Отец Павел ответил:

– Растяпа! Срочно езжай к дочери, только не в общежитие, а сразу в больницу!

Мать только охнула и бегом помчалась на автобус. Впоследствии она сама рассказывала, что нашла дочь там, где указал искать отец Павел. Из регистратуры мать отправили в гинекологическое отделение. Здесь и выяснилось, что дочь ее лежала с осложнением после аборта.

– Я действительно растяпа, не успела... – закончила свой рассказ женщина.

Однажды, вместе с моей мамой, Ольгой Владимировной, мы решили навестить отца Павла в бывшем Романове-Борисоглебске, переименованном большевиками в Тутаев. Мама очень любила старца и часто приезжала к нему только для того, чтобы посидеть рядом, послушать его, а затем, помолившись в храме и взяв у него благословение, уехать обратно в Москву. Конечно, ей хотелось как-то выразить ему свое благоговейное уважение, и она делала это чисто по-женски: привозила старцу что-нибудь вкусненькое. Интересно было наблюдать как эта широко образованная женщина, разговаривающая на нескольких европейских языках, с нескрываемым удовольствием слушала грустные, а иногда страшные или смешные, но всегда невероятно увлекательные рассказы отца Павла. Старец говорил простым, но очень сочным крестьянским языком, с каким-то особым деревенским выговором, который в этих местах сохранился только у стариков. Мама слушала его с нескрываемым восторгом. Он был не просто рассказчиком, но и очевидцем, и даже более того – участником страшных событий, которые произошли в нашей стране во времена нечеловеческих гонений на православную веру. Многого из того, о чем он рассказывал, мама не знала, потому что родилась за границей в семье белого офицера и вернулась из эмиграции на родину предков лишь в самом конце Великой Отечественной войны. Но дело было не только в рассказах старца. Важно было то, как он рассказывал. Дух любви и благодати Божией, который он стяжал не только молитвами, но также исповеданием Христа даже до крови, изливался через него на слушателей обильным потоком. Люди, подобные отцу Павлу, встречаются крайне редко, и не многим повезло хотя бы раз в жизни их видеть, слышать или иметь счастье поговорить. Рядом с ним мама чувствовала себя как человек, который после холодной зимы впервые вышел погреться на весеннем солнце. Она сидела подле старца и как бы впитывала в себя лучи Божественной благодати. А потом мама уезжала в Москву с удивительно возвышенным настроением. Казалось, она подзаряжалась от старца силой и радостью на долгое время.

И в этот раз, как всегда, мы привезли отцу Павлу кое-что из продуктов, передали их келейнице и отправились в Воскресенский собор, чтобы приложиться к огромной чудотворной иконе Спасителя. Мама вышла из храма немного раньше и, пока я разговаривал с отцом Николаем Лихомановым, настоятелем собора, успела пристроиться на лавочке рядом с отцом Павлом у сторожки. Вскоре после того как я присоединился к ним, нас окружила плотная толпа вновь прибывших паломников. Ничего не оставалось, как только распрощаться со старцем. Мы сели в переполненный автобус и направились на железнодорожный вокзал. На ухабах автобус основательно встряхивало, и для того чтобы не упасть, приходилось крепко держаться за поручни над головой. Вдруг мама тихо вскрикнула:

– Господи! Что за чудо?

Я с удивлением повернулся в ее сторону.

– Посмотри, у меня ведь сумка висит на правом плече! И я правой рукой держусь за поручень!... И плечо не болит!

Радость и одновременно изумление светились в ее глазах. Я сразу понял, что она имела в виду. В течение нескольких последних месяцев у мамы очень сильно болела правая рука в плечевом суставе. Она считала это следствием отложения солей. Без сильной боли она уже не могла поднять руку даже на уровень плеч. Спать на правом боку стало невозможно, а если во сне она случайно поворачивалась на этот бок, – чувствовала невыносимую боль и просыпалась. Мама мужественно переносила это испытание и никогда не жаловалась. К отцу Павлу она поехала, ни на что не обращая внимание, только сумку носила на другом плече – на левом. И лишь в автобусе мама вдруг обратила внимание на то, что машинально надела сумку на больное плечо, совершенно забыв о своих страшных болях. Более того, чтобы удержаться в прыгающем на ухабах автобусе, она крепко схватилась за поручень, высоко подняв над головой руку, которую еще сегодня утром не могла приподнять даже на четверть. Еще не веря чуду исцеления, мама сказала:

– Ну, наверно, к вечеру заболит.

Однако ни вечером, ни на другой день рука так и не заболела. Еще целую неделю мама ежедневно ожидала возвращения боли... и не дождалась. Рука теперь была совершенно здорова.

На следующий день после поездки я спросил маму:

– Как же это могло все-таки произойти?

Немного подумав, она ответила:

– Когда отец Павел благословил меня в дорогу, он неожиданно (о больной руке я ему ничего не говорила) легонько потрепал меня по больному плечу – и больше ничего.

Всего лишь легкое прикосновение старца, но плечо у мамы больше никогда не болело. А прошло с тех пор уже семь лет.

С батюшкой я познакомилась в Толгском монастыре. Приехал отец Павел, все сестры побежали навстречу, вышла и я. Батюшку вели под руки, поскольку он был уже слепой. Все подходили под благословение. Подошла и я. Ему сказали, что это послушница Ольга, художница. «Лелька! Иконы-то маслом будешь писать?» – спросил он. Так мы и познакомились.

Конечно, все мы были счастливы просто постоять рядом с ним, потому что от него исходило что-то необыкновенное. У меня потом долгое время даже хранился волосок, который упал с батюшкиной головы. Да, в сущности, он весь был – живая святыня.

Толгу он очень любил, любил толгских сестер, проявлял ко всем удивительную теплоту. «Девчонки, – говорил он нам, – любите Матерь Божию Толгскую!» И когда он ходил с нами по Толге, очень часто у него и у нас просто текли слезы. И на всех нас изливалась от него нескончаемая любовь.

Конечно, сестры монастыря очень любили отца Павла и прибегали к нему за советом. Матушка игуменья Варвара тонко чувствовала наши взаимоотношения и всегда нас к нему отпускала, чтобы мы могли решить свои сложные вопросы. А вопросов было немало.

Не могу сказать, что отец Павел был моим духовником, но все главные моменты моей жизни как-то не проходили мимо него. Например, когда меня благословили стать настоятель­ницей Никольского монастыря в Переславле, мы поехали к старцам за духовным советом. И к отцу Павлу, конечно. Он сказал мне тогда очень теплое напутствие и очень этим меня поддержал.

Перед пострижением он все думал, какое имя мне дать. Сначала склонялся к тому, чтобы назвать меня Августой, в память игуменьи Афанасьевского Мологского монастыря, где он был послушником. Но в том же монастыре подвизались в монашеском подвиге две его тетушки. Одну (сестру отца) звали Ольга, другую (сестру его бабушки) – Евстолия. И вот в результате оказалось, что я в своей жизни имена двух этих подвижниц соединила: до пострижения была Ольгой, а в постриге – Евстолией стала.

С батюшкой в моей жизни и жизни нашей семьи связана одна достаточно говорящая история. Как-то, когда отец Павел жил уже в Тутаеве, приехала ко мне погостить моя мама. А в Тутаеве жила наша родственница, моя двоюродная сестра. Поехали мы ее навестить. А уж там в Тутаеве, я маме говорю: «А теперь обязательно сходим к отцу Павлу!»

И вот мы пришли. Он очень ласково ее принял, благословил иконкой, наговорил много хороших слов. Тогда мы решали вопрос, надо ли ей из Питера переезжать ко мне. Переезжать ее он не благословил, а в конце вдруг говорит: «А треть своей пенсии отсылай дочке». И повторил это как-то так отчетливо, даже с нажимом.

В следующий раз мама приехала через два года. Снова мы навестили мою сестру в Тутаеве, снова пришли в храм к отцу Павлу. Он вышел из алтаря, где молился. К нему, конечно, стараются никого не подпустить, но я набралась храбрости (не каждый день мама приезжает!) и говорю: «Батюшка, это я приехала!» – «А, Лелька, иди сюда! Ты с кем приехала-то?» – «С мамой, вот она, благословите, батюшка!» – «А, мама... Да-да, мама... Так ты треть пенсии отсылай дочке!» – говорит он ей, благословляя. И это было настолько неожиданно слышать – оказывается, свои слова двухлетней давности он не забыл. Мало того, он на них настаивал. В чем же был их смысл?

Мама, как и многие люди ее поколения, прожила долгую нецерковную жизнь. И эта треть пенсии, добровольно отсылаемая дочери в монастырь, была, видимо, той милостыней, той посильной жертвой, которая постепенно заглаживала грехи ее жизни.

Проводила я маму домой в Питер, прошло какое-то время, и вдруг, смотрю – она и вправду начала мне высылать деньги, треть пенсии. Пусть и не очень большие деньги, но для простого человека и не малые. И мне приятно, что от мамы, от родного человека...

Но вот наступил период, деньги приходить перестали. Месяц ничего нет, другой, третий... А месяца через четыре приезжает ко мне подруга из Питера. «А ты знаешь, – говорит, – что у тебя с мамой случилось?» – «Нет, не знаю. Мы с ней недавно по телефону разговаривали, вроде, все нормально». – «Это просто она тебе не говорит, а ведь у них пожар случился совсем недавно!» – «Что за пожар?»

Действительно, что за пожар? Живут они не в деревне, не в бревенчатом срубе, баню не топят. Обычная квартира в городской многоэтажке – какой там пожар, отчего?

Оказывается, у соседей по площадке произошел конфликт. И вот, чтобы навредить, облили дверь квартиры чем-то горючим и подожгли. Да на беду квартирой ошиблись, подожгли не ту дверь. Мамину. Причем, сделано это было ночью.

Слава Богу, мама живет не одна, с братом, меры они приняли. Но рубец в здоровье у пожилого человека все равно остался, да и материальный ущерб оказался значительным, – одна только дверь каких денег сейчас стоит...

И вот после этого она снова приехала ко мне. И в разговоре мы как-то осторожно задели эту тему. И я спрашиваю у нее: «Мама, а ты не считала, во сколько тебе ремонт обошелся? Не больше ли того, что ты мне высылала?» Она подумала и ответила: «Ты знаешь, ведь и действительно так...»

Вот и получилось, что, нарушая старческое благословение, денег не сэкономишь. Пример вроде бы простой, житейский, но, как мне кажется, очень яркий и показательный. И надо сказать, что после этого случая мама благословение отца Павла больше не нарушает...

Что было главным в батюшке? Рядом с ним ты ясно ощущал, что общаешься не просто с человеком. Нет, через этого вот человека ты общаешься с Духом Святым, то есть – с Самим Богом. И от этого, когда подходили к келье отца Павла, пробирала дрожь. От кончиков волос до пяток. В каждой встрече с ним было для тебя что-то от Божиего посещения, от Страшного Суда.

Он все видел насквозь. Он всегда стремился к твоему спасению, а для этого нужно было и смирить и утешить. Поэтому в течение одной беседы он мог перевести разговор с самого ласкового – на обличительный, сокрушительный, просто невыносимый для нашей гордости. Но, смирив тебя, он опять находил теплые, нежнейшие слова для твоего утешения. Просто пустых разговоров у него не было.

Встречи у нас бывали разные. Но последняя была особенная, утешительная. Мы с ним сидели, он держал меня за руку – и чего только не рассказал мне, и каких только песен не спел... Как будто запечатлевая свой образ в моей памяти. Это было осенью, а зимой его не стало. Такое у нас было расставание...

Страсти наши врачевать не просто. А особенно тех, кого Господь поставил начальствовать над другими. Конечно, смирит тебя иногда архиерей, который и поставлен для твоего исправления. Но старческое вразумление – особое. Оно может касаться самых личных, самых тайных сторон твоего сердца.

Батюшка был настолько духовным человеком, что в любом положении, даже самом тяжелом, думал прежде всего о других. Помню, приходим к нему в больницу с сестрой, жалуемся на какие-то свои неудачи и трудности, а он поднимает свою рубашку и показывает... У него прямо из живота толстая трубка выходит. И он говорит: «Видишь, как я мучаюсь? Так чего же ты-то плачешь?»

С этой трубкой, через которую отводили у него мочу, он прожил долгое время. Иногда она выпадала, и тогда приходили врачи и снова ее запихивали, без наркоза. Боли при этом человек испытывает просто страшные, это сродни крестной муке. А ведь он, переживая все это, даже никому не жаловался. Он продолжал думать и беспокоиться о других, продолжал нести свой духовнический крест.

Мне очень радостно вспоминать то, что связано в моей жизни с покойным батюшкой Павлом. Время, которое я имел честь провести рядом с батюшкой, было счастливым временем.

Отец Павел много раз приезжал в Москву и иногда останавливался у нас в доме. Квартиру эту мы получили по его благословению и молитвам. До этого мы жили в коммуналке без ванной и теплой воды. Когда у нас родился четвертый ребенок, по закону нам должны были предоставить отдельную квартиру, но для этого надо было хлопотать, писать, требовать. В какой-то момент я стал сомневаться, стоит ли это делать, но отец Павел очень решительно настоял на необходимости получить новую квартиру и предсказал, что она будет теплой. И действительно, вскоре после новых писем и хождений по кабинетам мы получили квартиру в центре, которая оказалась очень теплой, так как находится в угловой части «Г»-образного дома. Даже если зимой на время отключают тепло, у нас холодно в квартире не бывает.

Помню, как однажды он приехал на первой седмице Великого поста, и эта седмица, в которую по Уставу полагается сугубо каяться в грехах и плакать, стала для всей нашей семьи седмицей Пасхальной радости. Потому что рядом с батюшкой невозможно было о чем-то печалиться или грустить. Рядом с ним было удивительно покойно, просто и радостно. Отец Павел являл окружавшим его людям свет Христовой любви. И этот дар любви обращал к батюшке сердца великого множества людей.

Он сразу находил язык с каждым, будь это простая крестьянка или академик, юный отрок или убеленный сединами старец. Всех и каждого вмещало любящее и милующее сердце отца Павла, каждому находилось место в его душе.

Батюшка никогда не делил людей на плохих и хороших, на грешных и праведных. Он просто любил каждого приходящего к нему человека. Потому-то люди и тянулись к нему, искали у него поддержки, утешения и ободрения. Стремились через него узнать волю Божию о себе. И воля эта открывалась многим, потому что отец Павел был, конечно, настоящим старцем...

В 1991 году отошел ко Господу еще один замечательный старец, соименный батюшке – отец Павел (Троицкий). В письмах к нам он называл отца Павла Груздева старцем. И потому отношение к отцу Павлу как к старцу – не моя вольность, не плод фантазии таких же, как я, грешных и немощных людей, а свидетельство другого великого подвижника.

С отцом Павлом был близок архимандрит отец Таврион (Батозский). Когда они жили рядом, то исповедовались друг у друга. Отец Павел показывал мне крест, сделанный им самим и расписанный отцом Таврионом.

Отец Павел был очень талантливым человеком. Хотя прожитая им жизнь, мягко говоря, не очень способствовала развитию талантов... Отец Павел обладал удивительной памятью, ярким, сочным и живым русским языком. Причем он мог говорить с людьми, что называется, в разных жанрах. Он владел и высокой лексикой, и простонародным языком пословиц и поговорок. Иногда его язык был грубоватым, не стеснялся он и ненормативной лексики. И в этом проявлялась важная сторона его духовного подвига – юродства. Ведь юродивые, как мы знаем, делали то, что считалось в обыденной жизни абсолютно неприличным. Иногда я вспоминаю какие-то особенно яркие и сочные его выражения, повторяю их про себя, но вслух сказать не решаюсь: то, что позволено было праведному человеку, непозволительно мне, грешнику.

Но отец Павел знал и другой язык – дореволюционный, высокий, он мог говорить и в таком стиле, – и тогда мы видели перед собой какого-то другого отца Павла, мы узнавали иную грань его образа. Хотя, конечно, в каждую минуту он оставался самим собой, оставался простым и цельным человеком.

Рассказчиком он был удивительным. Его творческая жилка проявлялась в том, что ни одну из своих замечательных историй он никогда не рассказывал одинаково. Я лично был свидетелем, как одну и ту же историю он несколько раз рассказывал все с новыми деталями и подробностями.

Он не столько стремился к фактической точности в своих рассказах, сколько выражал свое нравственное отношение к тому или иному событию. И у слушателей он любым своим рассказом всегда старался сформировать главное чувство – чувство любви и сострадания к ближнему.

Эта его живость мысли, творческая живость, не давала опуститься до протокольной, сухой фиксации фактов и событий. Его рассказы были, наверное, своеобразными притчами. Он мог говорить часами – и никто из слушателей никогда не уставал, хотя среди них были люди разного духовного, умственного склада, да и разного социального положения.

Помню, как-то раз мы с моей женой возвращались от отца Павла из Верхне-Никульского, с нами ехал попутчик, который знал отца Павла. Он был человеком нецерковным, а может, и неверующим. Конечно, он стал сразу вспоминать какие-то случаи об отце Павле (ведь все в округе его прекрасно знали!). И первое, что он вспомнил, когда узнал, у кого мы были в гостях: «Как же, как же, ведь он к нам в общественную баню ходит мыться!» Мы стали расспрашивать его дальше, и он сказал: «Ну, батюшка есть батюшка! Уж если он в баню пришел – тут уж никто мыться не станет. Все собираются вокруг и его рассказы слушают».

Отец Павел не мог получить хорошего светского или богословского образования, но его удивительные способности позволили ему глубоко воспринять и осмыслить все, что встретилось ему на долгом и трудном жизненном пути.

Отец Павел умел говорить на языке тех людей, с которыми общался. Он не был и не мог быть каким-то резонером, фарисеем и ханжой. Никогда не хотел казаться больше, чем он был. Оттого его образ незнакомыми людьми воспринимался иногда несколько снижено. Не все могли сразу понять, что за этой простотой скрывается высокая духовная личность. Тем более что батюшка никогда не говорил о духовных вещах с недуховными людьми. Он мог их и вразумить, и замечание им сделать, и советом помочь, но не говорил им того, чего они пока не могли воспринять.

Я должен сказать, что в жизни моей покойной супруги отец Павел сыграл огромную роль. Большую во всех отношениях, чем в моей собственной жизни. Моя жена любила отца Павла больше, чем я. (Говорю это к своему великому стыду!) Она была более отзывчива на ту любовь, которую являл нам всем отец Павел.

Надо признаться, что когда отец Павел был жив, некоторые его черты меня несколько шокировали, я порой смотрел на него с осторожностью. Я человек обидчивый, самолюбивый, поэтому некоторые его слова были мне не по душе.

А вот жена моя ничего этого не боялась и очень любила отца Павла. И, конечно, отец Павел тоже ее любил. Любил ее очень сильно и, как мне кажется, сильнее, чем многих. Он любил разговаривать с ней. Они могли разговаривать часами. При этом он пел ей песни, рассказывал истории, читал стихи, которые он знал во множестве. Говорят, он всегда ждал ее, вспоминал о ней, молился. Когда она уже была тяжело больна, у нее были метастазы в печени и положение было безнадежно, она поехала к отцу Павлу попрощаться. На машине проделала долгий и очень тяжелый в ее положении путь из Москвы и утешилась тем, что увиделась с отцом Павлом еще раз. Очень велика была ее вера в отца Павла и его молитвы.

Батюшка благословил ее в последний раз. Именно он был для нее примером веры, надежды и любви, особенно в последнее время ее жизни.

Наша вера немощная, выражающая себя очень часто только в словах и в соблюдении внешних обрядов, не преображает души. Какая там любовь к врагам, у нас любви и по отношению к друзьям и родным не хватает! Мы очень часто любовь заменяем словами о любви, духовность превращается в разговоры о каких-то высоких и не очень понятных материях. А для отца Павла его вера была служением людям, и в этом служении он не чурался ничего низкого и недостойного.

Например, батюшка рассказывал о себе такой примечательный случай. Однажды к нему приехал местный уполномоченный по делам религии. Хотел познакомиться с отцом Павлом. А отец Павел в это время чистил отхожее место, находившееся в церковной ограде. И уполномоченный, поглядев на него издали (близко-то подойти он побрезговал), изрек: «Это не поп!» и убрался восвояси, так и не поговорив с отцом Павлом...

Батюшка трудился до последних дней своей жизни, до последней возможности хоть что-то делать своими руками. Он, например, сам пек просфоры. Кто не пек просфоры в селе, тот, может быть, и не знает, какой это тяжкий труд, ведь тесто для просфор надо вымешивать очень долго. Преподобный Сергий Радонежский тоже пек просфоры. Так же и преподобный Феодосий Печерский. Когда мать преподобного Феодосия убеждала его, что печь просфоры – занятие очень низкое, недостойное, он отвечал: «Этот хлеб станет Телом Христовым». Мне кажется, отец Павел вдохновлялся тем же самым сознанием: просфоры, на которые он тратил столько сил, готовятся для Литургии, для Таинства Евхаристии!

Обилие жизни всегда поражало меня в отце Павле. Праведники и святые – это не фанатики, убившие в себе все живое, как иногда кажется нецерковным людям, нет. Святые – это люди, в которых полнота жизни во много раз больше, чем у нас, обычных грешных людей. Святость – это и есть настоящая, полная жизнь. Жизнь в превосходной степени, потому что источник ее – Бог...

Для людей нецерковных святость представляется чем-то мрачным и унылым. Людям кажется, что живет лишь тот, кто заматерел в грехе. А человек, жертвующий плотью, вроде как и не живет. Да и что еще там за Царство Небесное, которое может будет, а может – нет?..

На самом-то деле все происходит наоборот, и настоящая жизнь начинается именно тогда, когда человек приходит к вере. По милости Божией, мне довелось знать несколько человек бесспорно праведных – и все они были людьми живыми, гораздо живее, чем мы с вами. Они умели любить, умели шутить, их жизнь была наполнена радостью.

Люди, живущие в подвиге, успевали сделать за свою жизнь гораздо больше, чем делает обычный мирской, нецерковный человек. Мне кажется, у них даже другое ощущение времени, их жизнь дольше и шире в своих временных понятиях. Впрочем, это ощущает всякий, кто хоть сколько-то времени может прожить вдали от городской суеты...

Как отец Павел совершал Литургию! Совсем не так, как служим ее мы, обычные священники. Его богослужение было живым и огненным. Глядя на него, можно было видеть, как он беседует со Христом. Как он со слезами просит: «Господи, не отрини мене!» Когда он брал в руки Святое Тело Христово, он обращался ко Христу, Который был здесь, рядом...

Конечно, это не было какой-то экзальтацией. В отце Павле вообще нельзя было увидеть никакой экзальтации, он был искренним, простым и цельным человеком. И в цельности этой даже со стороны угадывалось величие. И потому служение его в алтаре было каким-то высоким, недосягаемым – и простым. Настолько простым, что он мог подойти здесь же к какому-то иерею и сказать ему: «Петька!» Но и в этом тоже не было ничего фальшивого – просто отец Павел жил настоящей живой жизнью, которая меняется порой ежесекундно. Он был настолько разнообразен, что я сравнил бы его с бриллиантом, в котором множество сверкающих граней отшлифовано трудом, терпением, смирением, верой, подвигом. Потому что именно простота, искренность, неподдельность является признаком подлинной духовности...

В свои приезды отец Павел, кроме больницы, бывал на богослужениях в разных московских храмах. Однажды он поехал на чтение Великого канона преподобного Андрея Критского в Новодевичий монастырь, где служил митрополит Ювеналий, который очень почитал отца Павла. После посещения владыки митрополита отца Павла привезли к нам домой на черной «Волге» с целым чемоданом подарков. А отец Павел в свойственной ему манере рассказал о том, что на него обратили внимание и, пока митрополит читал канон, пригласили в алтарь. Отец Павел видел уже не очень хорошо, электрический свет во время чтения канона не зажигают, и отец Павел, столкнувшись в алтаре с каким-то человеком, спросил его: «Парнёк, ты кто будешь?» – «Грешный епископ Григорий» (невозможно описать, с какой кротчайшей интонацией и с каким смиреннейшим видом передал эти слова батюшка). «Ну, тогда благослови меня, владыко», – ничуть не смутившись, сказал отец Павел.

Отец Павел любил людей, невзирая на их грехи или на их благочестие. Он, конечно, мог и обличать, и стыдить. Мог в автобусе сказать какой-нибудь деревенской бабе: «Манька! Ты, такая-сякая, хвост-то подбери!» При этом приезжали к нему священники, имеющие какие-то особые грехи. Даже такие, которые иметь священнику просто непозволительно. Ну, например, приезжал к нему один батюшка, который курил. Причем курил много и явно, не таясь. И отец Павел принимал его, причем принимал с любовью, с терпением. Он, возможно, и обличал его, и говорил что-то строгое, но принимал, любя и утешая. И этого священника, которого он мог назвать Петька или Мишка, он принимал точно так же, как других батюшек из Москвы, таких известных и уважаемых всеми, как ректор Свято-Тихоновского института отец Владимир Воробьев или отец Александр Салтыков, которых батюшка очень любил.

И вот этот Гришка или Сашка, который вел жизнь, совершенно недостойную своего сана, имел в очах отца Павла такую же ценность, как и любой другой, самый достойный иерей. И в этой «неразборчивости» ясно проглядывал отсвет любви Божией, любви Христовой, которая не разбирает и не делит людей на праведников и грешников.

Без преувеличения хочу сказать, что порой в облике отца Павла можно было увидеть очертания лика Самого Христа. Я имею в виду не черты лица, а строение души.

Я познакомился с архимандритом Павлом (Груздевым) тогда, когда у меня уже был старец – духовный наставник, тоже отец Павел, по фамилии Троицкий. К тому времени я жил под его руководством уже много лет. И потому, естественно, отец Павел (Груздев) не стал для меня таким руководителем, как для десятков других людей.

Мы познакомились через протоиерея Аркадия Шатова. Как-то раз отец Аркадий предложил мне поехать в село Верхне-Никульское, к отцу Павлу. День мне запомнился: это было в день праздника иконы Божией Матери «Достойно есть», а это, как известно, чтимый праздник в храме Верхне-Никульского.

Эта замечательная икона была привезена в Троицкий храм села Никульского со Святой Горы Афон, где специально по заказу из России ее писали афонские монахи. Она была списком с афонской иконы, выполненным в традициях Святой Горы.

И вот в первый раз я попал в Верхне-Никульское. Каким я увидел тогда Никульское? Совсем небольшое село, достаточно глухое; довольно ветхая церковь, как показалось мне, даже с покосившимися крестами. Подходим к церковной ограде, как вдруг навстречу выходит пожилой батюшка, небольшого росточка, с очень простым русским лицом, быстро и как-то радостно подходит ко мне, протягивает руки и громко и совсем просто говорит мне: «Володька!» Потом обнимает меня, целует – словно мы знакомы с ним уже лет двадцать.

А дальше я вижу, что точно так же он приветствует и всех остальных священников, которых тоже встречает впервые. И конечно же, с самых первых секунд знакомства у нас устанавливаются самые легкие, самые простые и близкие отношения. И никаких трудностей в общении, никаких вопросов...

В тот день мы вместе служили Литургию. Тогда отец Павел еще немного видел, а позже полностью потерял зрение. Служить ему было нелегко, и я удивлялся про себя, как он вообще может служить один? Ведь у него никогда не было ни диакона, ни знающего помощника.

Когда в гости к батюшке приезжали священники из разных мест – ярославские, московские, – он очень радовался, даже как-то духовно восторгался, это было заметно.

В тот день мы с батюшкой отслужили водосвятный молебен. При жизни батюшка сам его возглавлял – и пел громко. На этот праздник народ съезжался в Верхне-Никульское из разных мест, иногда – очень издалека.

Дорожка вокруг храма была украшена травой, кое-где – цветы. Праздник начинался молебном, потом служилась Литургия, а после Литургии происходил крестный ход. Все это было незабываемо!

После службы батюшка приглашал всех в свою хибарку при храме, чтобы разделить со своими гостями радость праздничной трапезы. И трапеза эта тоже была незабываемой!

Отец Павел, как я говорил уже, был очень прост. И я бы осмелился утверждать, что он юродствовал. Он, например, совершенно сознательно и намеренно нарушал общепринятый словесный этикет, используя, как сейчас называют, ненормативную лексику. Какие тому были причины? Не знаю наверняка, но могу предположить: тем самым он как бы показывал нам, что никакие внешние нормы не являются для него предметом уважения и почитания, что суть людей и явлений всегда глубже. И вот эта-то глубина чувств и мыслей накрепко связывала его с окружающими людьми.

К батюшке приезжало священство не только духовно более или менее опытное, но и занимавшее определенное, довольно видное положение в церковных кругах. Известные столичные иереи, игумены и архимандриты, даже архиереи. Но обращался батюшка ко всем в высшей степени просто: «Колька!.. Сережка!.. Володька!..» Игуменью большого монастыря называл по имени, не величая матушкой. И это было для всех нас очень полезно: он смирял людей. Но, как я понимаю, не духовное лицо смирял как таковое, а человека, облаченного высоким духовным саном. При этом он как бы умышленно забывал о том достоинстве, в которое был возведен тот или иной священнослужитель. Он ко всем обращался так, будто перед ним какие-то мальчишки или девчонки...

И это действовало на людей замечательно, я бы сказал – отрезвляюще. Все эти сановитые лица, которые у себя, на своих постах постоянно окружены почтением и, хоть в малой степени, но избалованы, от слов отца Павла приходили в то обычное, нормальное, забытое уже состояние души, когда человек прекрасно понимает, что он прежде всего – прах и тлен, а уж если и есть в нем что-то хорошее, – то это от Бога! Не возносись! – такова была, мне кажется, главная мысль отца Павла в подобных случаях...

Сам отец Павел, имея высокий сан архимандрита, был прост в высшей степени, потому что всю свою жизнь посвятил Богу. Жизнь его была настоящим исповедничеством – ведь за свою веру он претерпел и гонение, и ссылки. Но я не могу припомнить, чтобы батюшка хотя бы раз сказал о каких-то своих заслугах. Наоборот! О себе он говорил настолько уничижительно, пренебрежительно даже, так подчеркивал свою худость, бедность, убогость, так безжалостно говорил о своей необразованности, – что рядом с ним никому, ни одному человеку невозможно было возноситься, выставлять свои достоинства и что-то из себя представлять. И от этого, конечно, отношения между людьми вокруг отца Павла устанавливались дружеские, сердечные, доверительные. Любой приехавший к нему человек должен был оставить перед церковной оградой все свои звания, титулы, чины и достоинства. Говорю о достоинствах мнимых, потому что подлинное достоинство как раз с простоты и начинается. И первое приветствие: «Петька!.. Васька!.. Володька!..» – возвращало человека, отягченного земной суетой, к его действительной сути, освобождало его от тяжелого груза условностей.

Мне приходилось бывать у отца Павла не однажды. Чаще всего я приезжал на праздник иконы Божией Матери «Достойно есть», 24 июня по новому стилю. И каждый раз неизменно отец Павел был полон любви, окружал всех гостей заботой, радовался гостям так же, как и самому празднику. Иногда даже прямо так и говорил: «Этот праздник мне устроили москвичи!» Хотя, на самом-то деле, приезжали люди со всех концов, и каждого он принимал с открытой душой...

Конечно, он много рассказывал. Говорил о своем детстве, о юности, прошедшей в Хутынском монастыре под Новгородом, вспоминал о годах заключения и ссылки. Его рассказы были, как и он сам, просты по виду, незамысловаты, – и все-таки очень поучительны для каждого слушателя.

Любил батюшка петь, пел в церкви за богослужением, очень часто обращался во время трапезы к своей келейнице: «Манька! Запевай!» Из многих песен, которые я слышал, мне особенно запомнилась одна, которую батюшка с Марией называли «Ветка». «Мария! Давай про ветку споем». И они запевали... Эту «Ветку» наши дети выучили наизусть и теперь часто поют дома хором. Веселой эту песню не назовешь. В ней говорится о том, как ветка отломилась от дерева, и стихия уносит ее по водам в бушующее море. А в море этом ей, понятно, уготована гибель. Смысл песни очевиден: людям, у которых потеряны основы, корни – уготована гибель в беспокойном житейском море. Потому что житейская стихия поглощает всех и не щадит никого...

Помню, как отец Павел приезжал в Москву, к отцу Аркадию Шатову. Однажды я был у отца Аркадия, когда к нему приехал батюшка. Мы тогда замечательно побеседовали. А в это самое время в московских приходах начали появляться искушения, связанные непосредственно с отцом Павлом. Искушения были такого рода: многие священники московские начали ездить к батюшке за советом. Следом за ними потянулись прихожане московских храмов. Известность и авторитет отца Павла быстро росли, многими он воспринимался как старец, поэтому люди ехали к нему с духовными вопросами.

И у меня в приходе в то время произошел такой случай. Одна прихожанка, ходившая ко мне исповедоваться, вышла, если можно так сказать, из послушания, потому что я не мог благословить ее на то, что она собиралась делать...

И тогда она поехала к отцу Павлу жаловаться на меня. А потом возвратилась и сказала, что отец Павел ей ответил: «Уходи от него, уходи!» Он имел в виду при этом меня, иерея Владимира. Честно говоря, такой ответ меня очень удивил – почему? Ведь батюшка так хорошо ко мне относится! А в беседе с этой прихожанкой дает мне, получается, самую нелестную характеристику!

Вопрос оставался, и я переживал его достаточно болезненно. И при первом же своем визите к батюшке я спросил его, что он имел в виду? А он с такой обезоруживающей простой улыбкой отвечает мне: «Володька! Да что же ты не понимаешь? Ведь эта баба тебя замучает! Вот пусть и идет, куда хочет от тебя! Ведь это я тебя от нее избавил, а не наоборот!»

Вот такими были некоторые его способы воздействия на человека. Наверное, кого-то они могли и смутить. Потому что в таких действиях был элемент юродства, а юродство малодуховным людям понять непросто...

Очень часто сбывалось то, что батюшка предрекал. Например, однажды он гостил в Москве в моем доме, и как раз в это время была у нас в гостях очень чтимая нами подвижница, можно сказать, старица – Агриппина Николаевна. И батюшка в разговоре с ней сказал: «Ты, матушка, умрешь, когда на дворе белые мухи летать начнут». И хотя Агриппина Николаевна прожила еще несколько лет после того разговора, но умерла она, действительно, на второй день после Покрова, в первый снег, когда по двору летали снежинки какой-то небывалой величины, похожие на сказочных мух...

Но прозорливость – прозорливостью, а меня в батюшке более всего поражали простота, смирение, любовь и кротость, с которой он переносил все свои жизненные трудности и невзгоды. А невзгод у него было немало. Во-первых, слепота, которая к старости прогрессировала буквально с каждым годом и делала его совсем беспомощным в обыденной жизни. Потом – бедность, на грани нищеты. Когда он жил в Верхне-Никульском, у него иногда не было денег, чтобы купить на зиму дров. А еда? А другие жизненные нужды?

А тут еще, ко всему прочему, обрушился свод в главном приделе Троицкого храма! Храм давно уже требовал ремонта, потому что его фундамент постоянно подмывали воды Рыбинского водохранилища, нанося огромный вред всем храмовым постройкам. Но денег на этот ремонт, на реставрацию храма, конечно же, не было. Но и в том, как рухнули эти своды, тоже видна милость Божия и забота о Своем избраннике.

Дело было так. Батюшка сам мыл полы в главном приделе. Неожиданно в руку его вонзилась большая заноза. Боль была такая, что батюшка бросил тряпку и вышел из храма. И в эту самую секунду рухнул свод купола. Многотонные каменные глыбы проломили пол, причем в том самом месте, где несколько секунд назад стоял отец Павел! Когда он вернулся в храм, он увидел облака оседающей пыли и груду камня на том самом месте, где он только что стоял... В куполе зияла дыра, сквозь которую виднелось голубое чистое небо. И при этом, чудесным образом, никто не пострадал!

Чтобы восстановить купол, нужны были большие деньги, а их, разумеется, не было. Тогда батюшка как-то закрыл проход между главным и боковым приделом и стал служить в боковом приделе. Он служил летом и зимой, служил почти совсем слепым. Он служил до тех пор, пока совсем не изнемог, – так он любил свой храм, свой приход. Так он любил богослужение.

Потом батюшке пришлось подчиниться Промыслу Божию и переехать к отцу Николаю Лихоманову в Тутаев, он же – Романов-Борисоглебск. Отец Николай поселил батюшку в келейке около храма, и здесь он был, конечно, всем обеспечен, досмотрен, ухожен, поскольку отец Николай очень о нем заботился. Но тут возникла другая проблема: к нему стало ездить во много раз больше народа, чем это было в Верхне-Никульском. Потому что добраться до Тутаева гораздо быстрее и легче. Батюшка старался принять всех, хотя его келейница, Мария, пыталась ограничить этих посетителей, нелегких для старца.

Вот такой образ остался в моей памяти. Образ духоносного старца, внешне простого и даже юродствовавшего, образ его милующей любви, пламенной веры, горячей молитвы. Он очень любил одну притчу, которую часто рассказывал в храмовых проповедях.

В притче рассказывалось об одной женщине, которой было открыто, что в указанный день к ней в дом явится Сам Господь. И она, плененная этой радостью, отложила все дела и решила принять Господа с подобающей Ему честью.

Она убрала и вымыла весь дом, приготовила к назначенному дню самое лучшее кушанье и питье, и, все приготовив, стала ждать чудесного Гостя. Вот слышится стук в дверь. Отворяет – а там обычная нищенка, попрошайка, голодная и холодная, с протянутой рукой. «Сегодня не до тебя! – отвечает хозяйка. – Я высокого Гостя жду, некогда с тобой разговаривать! » И дверь закрыла.

Прошло немного времени, опять стук. Открывает, а на этот раз за дверью голодный мальчишка, хлеба просит. «Не до тебя сегодня! – говорит она. – Приходи завтра, а сейчас некогда!»

И так прождала она весь день, а всех, кто к ней приходил, отваживала, ссылаясь на большую занятость. Но вот кончился день, и хозяйка потеряла надежду, а с надеждой и терпе­ние. И тогда она взмолилась: «Господи, что же Ты не идешь? Ведь я так готовилась, так ждала!» И тут она слышит голос в ответ: «Но Я же пытался войти к тебе сегодня много раз, да ты Меня даже в дом свой не пустила».

И эту притчу, такую народную, такую простую и доходчивую, батюшка рассказывал народу громко, со слезами на глазах, и было видно, как эти простые слова глубоко проникают в сердце каждого стоявшего в храме. Проникают, напоминая людям о милосердии, о любви и сострадании к ближним.

Вспоминается еще один случай. Батюшка как раз гостил в Москве, в нашем доме. Было это давно, еще до всех перестроек. И мы дома у себя совершали какую-то службу – то ли Соборование, то ли молебен служили, не помню точно. А после службы, на которой у нас был отец Павел, решили спеть песнопение, повсюду в те времена звучавшее как гимн – «Земля Русская».

Наши детки, певшие в церковном хоре, исполнили это песнопение. Громко, хорошо спели. А громче всех пел Алеша Емельянов, который к тому времени учился уже, кажется, в Семинарии.

Отец Павел был растроган до слез и несколько раз нам повторил: «Алешку-то берегите!.. Берегите Алешу!.. Он ведь большим человеком будет».

Так и получилось. Алеша стал отцом Алексием и всеми любимым священником. Его очень любит паства, у него немало духовных чад. Он стал настоятелем больничного храма и много трудится на самых разных поприщах. А отец Павел уже тогда прозорливо отметил этого мальчика, будущего священника, служителя Церкви.

Но бывали и другого рода воспоминания о взаимоотношениях батюшки с людьми. Так, вспоминал отец Павел одного священника, который во времена гонений на Церковь очень многих верующих сдавал в органы НКВД, донося на них. На допросах или будучи агентом – этого я не помню.

Через него пострадали многие люди, в том числе и сам отец Павел. И вот отец Павел уже стал священником, даже архимандритом, а тот иерей продолжал служить в одном из приходов. И никакого видимого покаяния отец Павел никогда не замечал во всем его поведении.

И вот однажды, когда все священство собралось на общее Епархиальное собрание, отец Павел счел необходимым во всеуслышание сказать этому старику-священнику грозные слова: «Сережка! Скоро Страшный Суд!» Конечно, батюшка не хотел гибели этого человека, наоборот, – он хотел напомнить ему о покаянии: «Скоро на Суд пойдем!»

И вот, когда батюшка рассказывал нам об этом случае и произносил эти слова, мне почему-то казалось, что он говорит это не только для того злосчастного иерея, погубившего множество людей, – мне казалось, что он напоминает о Страшном Божием Суде всем нам, каждому, кто был рядом. Такая в его голосе была вера, такая убежденность, что не могло это быть только рассказом о прошедшем времени. Нет, он напоминал каждому из нас о том, что скоро грядет Суд Божий, и каждому придется ответить за все свои поступки, слова и помышления. И неважно, что грехи у всех нас разные, – важно, что отвечать придется каждому, и Суд Божий будет для всех.

От отца Павла у меня осталась память. Как-то мы приехали к нему вскоре после того, как рухнули своды храма в Верхне-Никульском. Храм был засыпан кирпичом и штукатуркой. Из этого завала батюшка уже ничего не мог достать, да и разгрести-то его долгое время не могли. И тогда мы попросили у него взять каждому что-нибудь на память из этих руин. Батюшка нам это позволил.

Мне достался один подсвечник, который отец Павел отдал мне сам. Подсвечник этот был весь смят, искорежен ударами. Я отдал его в реставрацию, его выправили, и теперь этот подсвечник напоминает мне об отце Павле, о Троицком храме в Верхне-Никульском и о том замечательном времени, когда мы отовсюду собирались на праздник иконы Божией Матери «Достойно есть».

Конечно, я бывал у батюшки и в Тутаеве. Был на его отпевании и погребении. Похороны отца Павла ясно показали его настоящее место в Церкви. Они были такими торжественными, собралось столько священства во главе с владыкой Ярославским и Ростовским архиепископом Михеем, молилось такое громадное количество верующих людей со всех концов России, что было ясно: мы хороним не обычного священнослужителя, а редкостного, удивительного, всеми любимого и чтимого старца!

Кто-то сказал однажды, что на Ярославской земле есть две святыни. Одна – это образ Спаса Нерукотворного из города Тутаева (Романова-Борисоглебска), а вторая – архимандрит Павел (Груздев). Тот самый, который служит неподалеку от станции Шестихино, в Троицком храме села Верхне-Никульское.

И вот мы с друзьями, несколько московских священников, смогли-таки собраться и навестить отца Павла. Я не помню, в каком году это произошло, но обстоятельства первой встречи припоминаю. Впечатление от нее было замечательным и абсолютно благодатным.

Принял батюшка нас с необычайной заинтересованностью и любовью. При этом каждому еще старался дать какую-то свою полушутливую – полусерьезную характеристику (отец Павел был не только праведным, но и просто добрым человеком, и даже если подтрунивал над кем-то, то делал это незлобиво, шутливо).

Рассказал он нам и про местночтимый образ Божией Матери «Достойно есть» из Троицкого храма, написанный по заказу одного из жителей села на Святой Горе Афон. Как-то так получилось, что впоследствии мы с друзьями приезжали к отцу Павлу чаще всего именно на праздник иконы «Достойно есть». Впрочем, и сам он нас об этом всегда очень настойчиво просил.

А вообще Ярославская земля имеет немало святынь. Мне она особенно дорога, ведь я ношу имя в честь святого убиенного царевича Димитрия Угличского. Поэтому я, конечно, любил и раньше ездить в Углич. А впоследствии все святыни Ярославской земли для меня как-то соединились – и Углич, и Спас Нерукотворный из Тутаева, и икона «Достойно есть» из Никульского, и, конечно, сам отец Павел.

Замечательно, что не так давно, уже после смерти батюшки, к нам в Благовещенский храм пришла удивительная икона. Тоже Спас Нерукотворный, тоже северного письма, тоже огромных размеров – разве чуть поменьше, чем тутаевская. И икона эта, после двухлетней реставрации, стала главной святыней нашего храма и известна теперь по всей Москве...

И так в течение нескольких лет мы с друзьями ездили к отцу Павлу, а потом каждый из нас получил свой приход. Собираться вместе стало все труднее, но поодиночке мы все про­должали к нему ездить. Мало того, я иногда брал с собой своих духовных чад, чтобы они могли просто посмотреть на человека, который сумел воплотить в своей жизни Евангелие. Ведь сколько бы премудрости ты ни получил из книг, но, пока не встретишь в своей жизни настоящего праведного человека, трудно бывает чисто умозрительно понять, в чем смысл христианства. Зато одна такая встреча, случается, полностью переворачивает душу.

Отец Павел (Груздев) был для нашей Церкви явлением, с одной стороны, типичным, с другой, – абсолютно оригинальным и неповторимым.

В чем состояла типичность отца Павла? Прежде всего, как это ни странно может звучать, в том, что он был человек святой. А ведь святость – это не скажу, обычная, но неотделимая от нашей Церкви черта. Типичной была и личная судьба батюшки. Как тысячи священнослужителей, как миллионы верующих людей его поколения, он прошел лагеря и ссылки, работал на самых тяжелых работах, но не сломался, все выдержал, все преодолел с помощью Божией. И этим страданием своим за Христа он засвидетельствовал, что его христианство – истинное. Наверно, это и есть настоящее исповедничество.

В чем была его нетипичность, его самобытность и отличность от других? Прежде всего, как мне кажется, в его простоте. Причем в простоте во всех ее проявлениях.

Действительно, по традиции, идущей с древних времен, русский священник – это высокообразованный в сравнении с окружающим миром человек, культурный светоч. А отец Павел окончил не то два, не то три класса церковноприходской школы, университеты свои проходил в монастыре, где монахинями были его тетки. Богослужение он еще в детстве заучивал наизусть на слух. То есть он являл то самое практическое христианство, которым была прежде сильна наша матушка – Русь.

У него был замечательный слух, и он очень точно интонировал при богослужении. Кроме того, он держал в памяти много своеобразного монастырского фольклора – рассказов, песен, прибауток. Весь этот фольклор исчез из памяти народа за десятилетия атеизма, и такие люди, как отец Павел, были последними носителями старой православной традиции.

Речь его была удивительно своеобразна и богата. Он сохранил в ней много из коренного ярославского говора и из той прежней культуры, которая теперь утрачивается безвозвратно. Мне очень запомнилось слово «пáпушник». Означает оно, кажется, белый свежеиспеченный хлеб. И слов таких у отца Павла было множество.

А как любил он народные песни, которые пел вместе со всеми за каждым застольем! Он ведь за столом в основном не ел (потому что ел он вообще очень мало) – а угощал, потчевал своих гостей. И делал это по-настоящему хлебосольно. Конечно, много еды привозили с собой и его гости, и в результате каждое застолье превращалось в этакий широкий приходской пир...

Официальное двухклассное образование батюшки вовсе не означало, что он был человеком малокультурным. Он читал так много, он так внимательно смотрел на окружающую жизнь, что, конечно, был образованнейшим человеком. А самое главное – его ум был просветлен молитвой, потому что отец Павел был настоящим, истинным молитвенником. И с юных лет до конца своих дней он оставался человеком, верным Христу и несущим по жизни свой крест.

Когда мы с ним познакомились, он почти всегда ходил босиком, в каких-то очень несо­временных портках, в длинной рубахе неопределенного (и неопределимого!) цвета, которую к тому же носил навыпуск. Видел он тогда уже плохо и потому носил свои знаменитые толстые очки – линзы.

Внешность у него тоже была редкостная, своеобразная.

Весь крепкий, кряжистый, с сильными мозолистыми трудовыми руками, небольшого роста, но твердо стоящий на ногах. Ощущение было такое, будто его скульптор Коненков вырубил из цельного куска дерева. Именно дерева, потому что он излучал такую природную теплоту, что хотелось подойти к нему, посидеть рядом, погреться в его лучах света и любви, да просто – понежиться рядом с ним.

А при этой крепости и силе у него был огромный выпуклый лоб. Прошу прощения за избитое сравнение, но это был лоб сократовский, лоб мыслителя и мудреца. Еще бы! Ведь батюшке достаточно было одного взгляда на человека, чтобы увидеть его насквозь. И достаточно было двух слов, чтобы дать этому человеку точнейшую характеристику.

Впрочем, иногда ему просто Бог открывал мысли другого человека. Рассказывала мне одна женщина, ныне уже покойная, что, ожидая своей очереди к батюшке на исповедь, она глядела на него и умилялась. Ну, все в нем ей нравилось, все приводило в восхищение! И вдруг отец Павел обернулся к ней и сказал: «Спасибо, что ты так хорошо обо мне думаешь». Понятно, что это был не какой-то там фокус, – это Господь его так извещал.

Он совершенно необычно служил Божественную литургию. Как-то глубоко, как-то по-особому проникал в смысл каждого сказанного им в молитве слова. Впечатление от сооружения с ним оставалось незабываемое. Такое же, как от служения Литургии с покойным старцем Таврионом (Батозским) или с отцом Иоанном (Крестьянкиным). Это было ощущение совершенно необычное – что человек вот здесь, рядом с тобой, напрямую говорит с Богом...

В отце Павле все было необычно, и даже фамилия. Только вдуматься – Груздев! Разве это не характеристика? Ведь груздь – это такой удивительный гриб, чисто русский, соленый, островато-крепкий и в то же время – чисто-белого цвета. И сам отец Павел как будто, подобно этому груздю, из нашего дремучего леса вышел. Вышел, чтобы научать нас настоящей и нелицемерной любви Божией.

В его жизни случались абсолютно явственные и удивительные чудеса. Все мы помним, например, как Господь спас его в то время, когда рухнул купол храма в Верхне-Никульском. Батюшка, кажется, мыл пол, занозил палец и вышел из храма на свет, чтобы рассмотреть ранку. И в эту самую секунду обрушился купол храма и стер в порошок все, что находилось в этом приделе. Но Господь сохранял Своего избранника, чтобы он еще послужил Ярославской земле и всей нашей Церкви. Потому что слава о нем как о прозорливце и молитвеннике шла далеко.

Впрочем, он, конечно, никогда свою праведность и прозорливость специально не демонстрировал, как это делают различные ложные старцы. Наоборот, скрывал ее за некоторым юродством, что ли. В речи своей он иногда употреблял непечатные слова. Для чего? Возможно, для того чтобы люди, которые ищут внешнего, но не умеют видеть суть, начинали задумываться о подлинном смысле вещей.

Цель юродства в каждом конкретном случае, как мне кажется, бывает особая. Но отец Павел юродствовал, чтобы скрыть свои духовные дары, чтобы пресечь это поклонение и восхищение многочисленных почитателей, на которое все мы, люди, очень способны. Он не хотел, чтобы из него сделали какую-то культовую фигуру.

Помню, еще только-только начали открываться монастыри, и вот ему предложили переселиться в один монастырь, где были созданы замечательные условия, – живи, молись да радуйся! Пригласили только из любви к нему, только чтобы упокоить его старость! Но он на это предложение спросил: «Вы что, деньги на мне хотите зарабатывать?!» То есть отец Павел предвидел и очень боялся, что если поселится в этом монастыре (а монастырь располагался в большом городе), то туда ринется столько народа, что – хочешь не хочешь – его начнут показывать как некое чудо.

Среди знакомых и друзей батюшки были люди большие, знатные. Он много рассказывал о своей дружбе с митрополитом Никодимом (Ротовым), знаком был с митрополитом Крутицким и Коломенским Ювеналием. Из Академгородка, который был расположен в Борке, приезжали к нему светила нашей науки, академики. Приезжали для беседы, для исповеди, за духовной поддержкой. А общение с ним всегда было такой поддержкой для каждого человека. И даже его нескончаемые рассказы из своей жизни, казалось бы, об одном и том же – все это тоже было духовным общением.

Вспомнилась мне одна смешная история, которая произошла с батюшкой в Питере, в бытность там митрополита Никодима. Как всегда, отца Павла не пускали в приемную к владыке, но тот, услышав о дорогом госте, выбежал, расцеловал, поприветствовал. Но в тот момент он был занят и потому попросил батюшку подождать, а пока пойти где-то перекусить. Кажется, и денег дал.

Отец Павел заходит и какое-то кафе или столовую, берет первое, второе, третье – все как полагается. А потом носит это по тарелке и ставит на столик. Туда же кладет и сумку с плас­тинками или книгами, которые успел подарить ему владыка Никодим.

И вот, неся свой компот или еще что-то, батюшка видит, что за его столиком совершенно незнакомый человек начинает есть его суп. Дело по лагерной жизни привычное: раз ест человек чужой суп – значит, голоден! Поэтому отец Павел придвигает к себе второе и тоже начинает есть. Незнакомец как-то странно на него смотрит, но молчит. Так они едят – один первое, другой – второе. Затем тоже молча выпивают пополам стакан компота, а потом незнакомец встает и уходит. Поднимается и батюшка, начинает искать свою сумку и понимает, что ее тоже унес этот неожиданный сотрапезник. Отец Павел озирается – и тут видит за соседним столом сумку с подарками и свой нетронутый обед! Так, значит, это он съел половину чужого обеда!

Всякий раз, когда батюшка рассказывал эту историю, она вызывала непередаваемый восторг...

Но самым примечательным из того, что он говорил, была его пастырская проповедь. Сколько раз я попадал к нему на службу, сколько раз слушал его проповедь? Наверное, много.

Но почему-то кажется, что проповедь у него была всегда одна и та же, об одном и том же. И эта его проповедь оказала на всех нас, и на меня в том числе, огромное влияние.

Собственно, это была притча в евангельском духе, совершенно народная по форме. Это был рассказ о том, как одна женщина получила известие от Самого Христа Спасителя, что завтра Он будет к ней в гости. И женщина эта готовится, убирает дом, печет и варит, а между делом прогоняет нищих и странников, которые мешают ей встречать Христа. Ну, а в результате, как вы понимаете, встречать ей было уже некого, потому что это именно Христос стучался весь день в ее двери.

В сущности, этой своей проповедью отец Павел раскрывал известную евангельскую истину: «Что вы сделали одному из малых сих, то сделали Мне»⁷³. Но он доносил эту истину так просто, так понятно, что она становилась близкой для каждого сельского жителя, которому бывает трудно постичь что-то отвлеченно-философское, зато он сразу понимает и принимает конкретную евангельскую идею: любить людей – это и значит любить Христа...

В общем, несмотря на свою малограмотность (по мирским меркам), отец Павел был человеком умным, опытным и мудрым, да и просто талантливым. И еще, как всякий святой человек, он был страдальцем. Несмотря на то, что вокруг него всегда теснилось множество людей, он, как мне кажется, был одинок, потому что людей такого уровня, как он, вокруг него просто не было. Ведь он в некотором смысле пребывал уже в другом плане, в другом измерении духовного бытия. И от этого сквозила в его поведении какая-то грусть.

И даже когда его окружали архиереи (а такое случалось не так уж и редко), рядом с ним они производили впечатление молодых людей – настолько сильной и безусловной была его духовная власть. Хотя, как я уже говорил, власть эта не только не выпячивалась им перед всеми, но всячески пряталась и нивелировалась.

Мне хотелось бы запечатлеть его образ в своей памяти навсегда. Конечно, подражать отцу Павлу нельзя, как нельзя подражать и другим духоносным старцам. Все это люди совершенно разные – по происхождению, по воспитанию, по образованию. И все же их объединяет то, что все они настоящие духоносные мужи, исповедники, живущие жизнью Церкви.

Отец архимандрит Павел (Груздев) был, как виделось тем, кто имел радость с ним общаться, самым свободным человеком в мире – свободным не той мнимой свободою, которая царит в «неоновых джунглях» и у нас, и за границею, но свободою «познавших истину»⁷⁴, «свободою славы чад Божиих»⁷⁵. Поэтому он не подпадает ни под какие определения и обобщения. О нем можно только рассказывать отдельные эпизоды: каким он помнится, каким, в своей цельности, он представал в каждом своем деле и слове.

Свобода того, кто уроднился святым, сущим на Небесах (а для отца Павла, казалось, не было земных авторитетов – ни царя, ни генералов), сочеталась у него с умилительной традиционностью: с каким ликованием рассказывал он о своем паломничестве на разоренный большевиками Валаам, где он с радостью узнавал в жалких руинах храмы и скиты, так хорошо известные ему по дореволюционным описаниям. Он вообще очень много читал: всякое духовное чтение, попадавшее в деревенскую глушь, он не только воспринимал своей живой душою, но и запечатлевал в обширных выписках.

Его слишком легко было воспринимать как явление вполне простонародное. Сам отец Павел своей диалектной речью заверял, что никак не отделяется от той народной стихии, которая его породила. И все же смею утверждать, что его непрерывное чтение, его постоянные усилия сделали его по-своему образованным человеком, хотя в его время и не было духовных семинарий, и школа, в которую его послали, была не в пример суровее и страшнее.

Однажды, когда батюшка приехал в Москву лечить глаза, он пришел на всенощную в Николо-Кузнецкую церковь. Настоятель, протоиерей Владимир Рожков, предложил отцу Павлу на следующий день сказать проповедь. Отец Павел, наслышанный о храме, где еще недавно звучало слово покойного протоиерея Всеволода Шпиллера, подготовился соответствующим образом. Проповедь была великолепная: исполненная внутренней силы, она была безукоризненно построе­на внешне по всем правилам семинарской гомилетики.

Кто мог не любить отца Павла? Но некоторым было с ним трудно (наверное, со святыми всегда бывает трудно). Одни и те же лица могли называть его, в зависимости от ситуации, или исповедником, склоняясь перед его подвигом, или юродивым, не желая принимать его уроков. Впрочем, он уроки свои никому не навязывал, но преподавал их зачастую в провокативной форме. Как хорошо он умел смирять напыщенных своей «духовностью» городских батюшек, вворачивая грубое простонародное слово, как бы заливая чернилами хрестоматийные прописи «духовности». И тут уж не помогали никакие самоуспокаивающие мысли на тему: «Ну, он же сидел!»

Вспоминается и такой случай. Столичный священник задумал создать большое и сложное церковное учреждение. Когда он попросил у отца Павла благословения и молитв, батюшка порылся в кармане и со своей обычной любовью протянул ему свою лепту. Священник, в высоком сознании величия своего замысла, не почувствовал символичности момента и отверг лепту старца. Снисходительно улыбаясь, он произнес: «Ну, что Вы, батюшка, нам нужно очень много денег!» Ответ был молниеносным: «Ну, и идите вы с вашим учреждением», – сказал отец Павел, отворачиваясь. Его фразу я цитирую не полностью.

Богослужение было для отца Павла не застывшей формой, но живой реальностью, самой Жизнью. И в богослужении он был свободен. Помню, как молодой начальствующий священник, стесняясь этой свободы, настоял на произнесении длинной молитвы на освящение воды, которую отец Павел уже было опустил. И в то же время, когда слепнущему батюшке стало трудно служить по Служебнику, московские художники по его просьбе срочно переписали от руки аршинными буквами Литургии святителей Василия Великого и Иоанна Златоуста.

Самое главное, что до гроба будут помнить те, кто встречался с батюшкой, – его огненную любовь, любовь не только к Богу и святым Его, но и ко всем, кто Промыслом Божиим встречался ему на жизненном пути. Как духовник он был бесконечно снисходителен и готов был отпускать грехи многие и лютые, не всегда считаясь с буквою канонов. Но любовь Христова, которая в нем жила и действовала, попалила все нечистое и скверное, и напрасно к нему приближались те, кто хотел найти поблажку своим грехам.

Однажды отец Павел долго и очень серьезно, без обычных прибауток, внушал нескольким московским священникам, что их долг – помочь собрату, овдовевшему подмосковному иерею. Его все чуждались как модерниста-обновленца. Но через год я встретил этого иерея, и уже не было заметно его прежних увлечений. Я это приписал молитве отца Павла.

«Последний старец»? Может быть. Во всяком случае, один из последних ушедших от нас мучеников – «свидетелей верных»⁷⁶ Христовых – тех, кто пострадал не в силу одних лишь судеб Божиих, но и в радостной решимости пролить кровь за Христа. По одной эсхатологической догадке, гонения 1920-х–1930-х гг. и были той предсказанной «великой скорбью, какой не было от начала мира доныне, и не будет»⁷⁷. А конец мира может наступить в один момент, стоит лишь заморскому человекообразному зверю нажать маленькую кнопку...

Но верующему во Христа это не безмерно страшно. А память о таком человеке, как отец Павел, благодатью Божией победившем зло мира, помогает возгревать христианское упование. С радостным трепетом внемлю до сих пор звучащему в памяти приветствию старца: «Валькя-я-я!»

С отцом Павлом я познакомился еще до армии, в Тутаеве, у своего зятя, протоиерея Николая Лихоманова (ныне архимандрит Вениамин), настоятеля тутаевского собора. Отец Павел очень ценил тутаевский Воскресенский собор, его великую святыню – чудотворную икону Спасителя. Кроме того, в Тутаеве жил родной брат отца Павла Александр Александрович, и батюшка туда часто приезжал. Там мы с ним и познакомились. После армии я окончил семинарию и стал священником.

Еще до того, как я поступил в семинарию, отец Павел пригласил меня в первый раз к себе на приход. И вот едем мы из Тутаева. У него было восемь сумок – все набиты чем-то, тяжелые. Он говорит:

– Толянко, ты буланкой мне послужишь.

Я говорю:

– Батюшко, так конечно.

Он босиком. Жара невыносимая. Через плечо навешали: Марья две сумки, я сумки четыре. Пот – во все ручьи. Приехали в Рыбинск, оставили сумки на вокзале. Отец Павел говорит:

– Толькя, пойдем на Мытный рынок.

Это старый рынок в Рыбинске. Отец Павел там всех по имени даже знал. Вот мы идем. Подходим – памятник Ленину. Смотрю: отец Павел крестится и кланяется. Я говорю:

– Батюшко, так это же Ленин.

А он говорит:

– Толька, дурень, смотри внимательно пьедестал-то.

А я смотрю, пьедестал-то никак не вяжется с Лениным. Оказывается, Ленин-то – современная скульптура, а на пьедестале там царь Николай стоял раньше. И это очень замет­но: старинный постамент, а на нем Ленина поставили.

Заходим на рынок. Одни грузины, да армяне, да азербайджанцы сидят; да арбузы да дыни – ножики воткнуты. И никто ничего не берет. Увидели батюшку отца Павла: волосы распущенные, босиком, шаровары. Подходит отец Павел к мужику – азербайджанцу, берет дыню, отрезает от дыни сантиметра три пласточек – мне, отрезает Марье. Этот мужик по­дошел – он и ему отрезал. Тот берет. Все едим. Мужик смотрит, отец Павел говорит:

– Ешь, ешь.

Он ест. Хочет, наверное, поперек сказать: у нас денег-то нету. Отец Павел говорит:

– Хороша дынька. Вкусно.

Мужик говорит:

– А у нас все такие.

– Толянко, возьмем?

А я думаю, чего же сказать-то? У нас и так восемь сумок...

И вот мы пошли по рынку, а этот азербайджанец бросил свой лоток и ни на минуту от нас не отстает. Я говорю:

– Ты иди, тебя ограбят.

А он говорит:

– Где этого деда можно найти еще?

Я говорю:

– Да тут много таких бородатых ходит.

– Я тебя спрашиваю, где вот этого деда можно найти.

– Чего ты к нему пристало-то?

– Не твое дело. Где этого деда можно найти?

– Так иди вначале покрестись.

– Не твое дело.

И вот так ходил целый час за отцом Павлом. Потом надавал ему этих дынь просто так.

Устали, сидим на вокзале с Марьей. Чего же делать-то будем с этими сумками, а? Как же быть-то, а? Отец Павел говорит:

– Пойдем к Ваське.

– Так поди уж скоро поезд.

– Толенькя, оставляй дыни, пойдем.

Заходим, смотрим: «Начальник отделения линейной железной дороги подполковник Василий Иванович какой-то там Важный». Отец Павел открывает двери.

– Ой, Васенька!

– Батюшка, дорогой ты мой!

– То ли вези, то ли сади. Как хочешь!

Подполковник выбежал, сразу обнял батюшку, закрыл кабинет свой изнутри поплотнее:

– Батюшка, по восемь капелек!

– Обязательно!

Сразу коньячку да по стопарику помаленечку. Марья кричит:

– Батюшка, тебе нельзя!

Он говорит:

– Васькя, ты бы Марью куда-нибудь в технички устроил бы. Надоела, зараза!

В шутку, конечно. Подполковник троих участковых вызвал, все эти сумки взяли, остановили поезд не на две минуты, а на пять, посадили в вагон, денег еще на дорогу дали, да еще и стремянную стопочку налил. Отец Павел говорит:

– Толенькя, вот так я и живу: не имей сто рублей, а имей сто пятьдесят.

А вот как отец Павел ездил в Тутаев брата своего навещать. Приехал в Рыбинск, да опоздал на тутаевский автобус. Подходит к таксисту, говорит:

– Ой, дорогой, меня к Шурке отвези. Я вот щуку везу в подарок.

А таксист говорит:

– Дедушка. Вот какое дело. Нам за пределы города запретили выезжать. Ты скажи, если спросят, что до Октябрьского.

– Да будет сделано.

Сел на заднее сидение, держит щуку, едет. Волосы распущены, босиком – как обычно. Только выезжают из города, милиционер останавливает, спрашивает:

– Дедушка, вы куда?

А отец Павел забыл это название:

– А-а, м-м-м, гм-гм...

Милиционер говорит:

– Видать, это немой.

Батюшка обрадовался:

– Немой, немой.

Когда я был еще молодой, только что после армии, семинарист, посмотрел я фотографии Иоанна Кронштадтского, и очень понравилась мне его соломенная шляпа. И я поехал без ведома моей молодой жены и купил желтую соломенную шляпу.

Приезжаю домой, а Галя на меня:

– А, ты такой-сякой, как тебе не стыдно, в такой шляпе!

А я себе возомнил, мне нравится: Иоанн Кронштадтский тоже в шляпе ходил. А я в пиджаке, да волосы длинные, да еще в шляпе.

Однажды ко мне родственники из Сибири приехали, и мы решили на ВДНХ сходить. До обеда мы на Литургии побыли, а после обеда на ВДНХ. Многие там на нас смотрели и удивлялись: попы на вылазке, длинные волосы, да еще шляпа. Матушке моей это очень не понравилось, она-то вроде городская и под ручку со мной не хочет идти. Сильно она на меня восстала, и целый вечер мы ругались. Эта шляпа была камнем преткновения. Я говорю:

– Не брошу шляпу и все. Она мне нравится.

Она говорит:

– А мне не нравится шляпа.

И вот как-то я отправился к отцу Павлу: у меня много вопросов было. Это был дальний путь. Я доехал на поезде до Шестихина, там на автобусе, дальше пешочком. Приехал. Отец Павел выходит из своей кельи: короткие шаровары, ноги босиком, волосы распущены. Говорит:

– О, Толянко, в параличной шляпе идет.

Я говорю:

– Батюшко, дак новая.

– Дак сам вижу.

Он снял с меня шляпу и на кол повесил. Так она три года ворон отгоняла. Приехал я домой – и никакой атомной войны.

Разругались второй раз. Пошла тогда матушка моя к отцу Павлу жаловаться уже на меня. Вот он ее встретил и говорит:

– Галькя!

– Чего, батюшко?

– Денисовых-то много?

– Много.

– Так тебе самый лучший достался!

– И верно, батюшко.

И по сей день живем вместе, уже 24 года, по молитвам отца Павла.

Приехала как-то к отцу Павлу другая матушка.

– Батюшко, все бы хорошо. Да у меня священник мой дурак. Чего с ним делать? То ли бросать?

– Да нет, матушка, бросать не надо. Мне кажется тут есть виновник.

– А кто?

– Тюфяк. Да, тюфяк. Я даже могу тебе подсказать, как помочь твоему делу.

– Да я запишу даже, батюшко.

– Да можешь не записывать. Ты иди домой, возьми тюфяк на спину и держи, а батюшку попроси, чтобы он его хорошенько наказал, пусть тюфяк-то выколотит. И это сразу поможет.

Тогда матушка поняла, что она много говорит, а дома по хозяйству ничего не делает. А батюшка придет со службы – и не покушать, и не постирано. А она, несмотря на это, пришла еще и к отцу Павлу жаловаться. А батюшка-то с любовью ее обнял да и сказал, что тюфяк виноват.

В 1985 году я окончил семинарию, и владыка Ярославский и Ростовский Платон (он сейчас в Аргентине), который в этом же году занял эту кафедру, отправил меня в самый глухой приход. Это север Ярославской области, село Спас на Водоге Пошехонского района.

Когда мы с матушкой первый раз туда поехали, это было ужасно. После Троице-Сергиевой Лавры какое-то Пошехонье, да еще 50 километров, полное бездорожье. А матушка перед тем как ехать купила новые босоножки. Вот идем, босоножки на втором километре сгорели полностью. Уже ропщем: да какие же это мастера, да зачем так далеко церковь построили!

Пришли туда, а там всего 10–20 старух. Они и говорят:

– Да нам вроде и священника-то не надо. Мы тут все уже умираем. Понамрут-понамрут – батюшка приедет соседний, отпоет, и опять мы так живем. Нам постоянного, наверное, и не надо. Как вы будете здесь жить? Умрете с голоду, да и все. Дорог нету, магазина нету, медицины нету. Чего вы здесь будете делать? Давайте-давайте отсюда. Мы вас чайком попоим, да и милости просим: езжайте.

И вот мы снова пешочком обратно, нисколько не думавши, что мы сюда вернемся. Поехали с Галей к отцу Павлу.

– Батюшко, так-то, так-то, нас отправили в такое село.

А он и говорит:

– Толькя, был бы я архиерей, дальше бы направил. Да там так хорошо!

Свечек нам надавал, подарков разных да проводил. Мы и пошли с Галей.

Приезжаем обратно. А там совершенно другая атмосфера. Вот, кажется, было черное, когда уезжали, приехали – а все белое. Все рады, все нормально, и 15 лет мы отслужили на том месте.

Когда прослужили мы там год, поехали с Галей к отцу Павлу. А к нему приезжаешь – как к себе домой. Не то что «извините» да «простите». Отец Павел скажет: «Чего расселся, иди хлеб режь. Что ты там, иди картошку почисть». Именно как домой пришел.

Я только дверь открываю:

– Батюшка, благослови!

А он:

– Иди за водой сходи, благослови-благослови... Галькя, заходи сюда!

Я за водой побежал, а он Гале-то и говорит:

– Галькя!

Она говорит:

– Чего, батюшка?

– Да я вот чего думаю. Чего вы там в глухой деревне сидите. Я с владыкой переговорю, вас, может, и переведут.

– Батюшка, а нам понравилось. Мне кажется, и не надо никуда. Я думаю, чего в городе делать? В деревне то ли дело.

Вот так он проверил нас.

Слава Богу, что мы стали там трудиться. Мы стали заниматься восстановлением храма, но и лампочки по деревне надо завернуть, и дорогу пробить, и покосить старухам, и дровишек привезти. Я поехал в Троице-Сергиеву Лавру попросить старый трактор, так как я в тракторах лучше разбираюсь, чем в Жигулях. Мы его подремонтировали, и я на нем и старух перевозил в церковь и из церкви, и дровишки начали заготавливать.

Настало время, когда депутатов стали выбирать. Старухи меня и выбрали за то, что я лампочки по деревне заворачивал, потому что у меня у единственного в округе «когти» были на столбы лазить. А старухи куда в 90 лет полезут на столб-то?

И узнал обо мне друг детства из Сибири Павел и захотел найти меня. Он очень много выпивал, развалил много семей, то одну бросит, то вторую бросит, детишек много, а мать все плачет. Он говорит: «Пойду-ка я Тольку искать, он попом стал». Вот и поехал. Сала отрезал, одеяло, подушку с собой взял, сто рублей зашил – как бы только не ограбили. С большими трудностями из тюменской деревеньки добрался до ярославского глухого села. Вот и встретились. Он приехал с большой жалобой на себя: «Спиваюся. Помоги!»

Я в то время к отцу Павлу уже часто ездил, потому что Господь помог мне увидеть в нем истинного пастыря, который доходчив был до любого сельского и городского нуждающегося. Мне жалко было этого Пашу, и я повез его к отцу Павлу.

Мы долго добирались, пришли к отцу Павлу. Он нас встретил:

– Чего, Толянко?

Я говорю:

– Дак чего, батюшко, приехал вот Пашка – друг, дак пьет.

– Чего, Павлушка?

– Дак чего, батюшко, беда, напиваюсь я.

А отец Павел кулак сунул ему под нос и говорит:

– Паша! Не бросай. Не бросай!

Мы все рот открыли, думаем, что же такое-то, вроде все наоборот.

И вот с этого дня тот бросил пить, и сейчас прекрасный человек, и в рот ни капли не берет. Потому что у батюшки была огромная сила слова – не витиеватость, а именно сила. А сила его слова – от молитвенного подвига. Он любил молиться, любил акафисты читать.

Один раз на меня уныние напало. Появились у меня такие мысли: все люди такие степенные, такие важные, а я какой-то непутевый, все суечусь чего-то. Я пришел к отцу Павлу, говорю:

– Батюшка, как на кол надели на меня рясу-то, от меня толку никакого нет.

А он посмотрел на меня и говорит:

– Толькя, а Иоанн Кронштадтский шустрее был тебя, да и не заглядывал ни на кого, а был какой есть. Ты понял? Вот и иди отсюда.

И я пошел...

Как-то решил я крышу перекрыть. Но как одному справиться? И вот Господь помог мне. Из Москвы приехал ко мне Александр. Хороший, большой человек, душа. Спаси его, Господи. Приехал и говорит:

– Я помогу тебе, батюшка, крышу покрыть.

Помню, купил я армированное железо за 8 рублей лист: гофрированное, хорошее, легонькое. Рад-радешенек. Привезли, крышу перекрыли. Он сам собрал мужиков. В 4 часа утра встает и нас гоняет. Я говорю:

– Да ладно, ты не указывай мне.

А он говорит:

– Ты иди молись. За крышу я отвечаю перед Богом, а не ты.

Дело-то уже к концу, а я забыл насчет денег-то с ним договориться! Сколько он с меня попросит? Вот тут-то я и присел. Думаю, как объявит мне цену-то московскую, мне придется в колхозе полстада продавать. А он мне и говорит на мой вопрос:

– Да нет, батюшка, если бы мне надо было денег, я бы в Москве заработал. А ты мне найди медку да своди к отцу Павлу. Вот что мне и надо.

И вот по окончании крыши поехали мы к отцу Павлу. А дорога плохая была. Это царская еще дорога была от Рыбинска до Углича, ее недавно асфальтировали, лет 10 назад, а тогда она каменка была. Подъезжаем. У отца Павла келья была всегда закрыта. Я стучу:

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас. Отец Павел!

Он кричит:

– Толянко, давай Сашку-то сюда веди!

Меня даже озноб взял. Сотовых не было, телефона не было, в окошко не видел – почему он сразу его назвал? Ему заранее никто не мог бы сказать, что я с Александром приехал. Я хотел спросить у него: «Ты откуда знаешь?» Но я знаю, что он бы ответил: «Не твое дело».

Всех нас он принял, всех приголубил, мы очень довольны были.

А однажды поехал я к отцу Павлу с экономом из Лавры отцом Спиридоном. Вот, значит, едем – добираемся. На улице жара ужасная! Обычно когда к батюшке едешь, все чего-то купишь на стол: он сельский батюшка, да чего у него там есть? А он заботится, чем-то нас кормить надо. А в этот раз мы засуетились и ничего с собой не взяли. А тут вроде эконом-то едет, и я-то еду, и стыдно – даже куска хлеба с собой нет. А пока шли пешком да проголодались-то! Пуще, чем соловецкая чайка. Приходим к нему:

– Батюшко!

– Ой, Толька, здорово!

– Да вот чего. Привез эконома из Лавры.

Он говорит:

– А я ничего не сэкономил. Да заходи давай!

Пришли. А в это время отец Павел отпевал Васю – первого коммуниста в Верхне-Никульском. Народу пришло! Все такие видные, а мы зашли в храм: отец архимандрит Спиридон в штормовке и я в какой-то скуфейке. Подошло время Апостол читать. Отец Павел на меня надел епитрахиль, я прочитал Апостол. Потом снял епитрахиль и на отца архимандрита Спиридона повесил: «А ты Евангелие читай». И когда дело дошло до разрешительной молитвы, он ее не читал, только так ее свернул, перекрестил ею покойника и говорит:

– Васенькя! Мы же с тобой хорошо жили, не ругалися.

Но разрешительную не стал читать, потому что, говорит, он был ярый коммунист. Потом сказал всем:

– Не забывайте, молитесь, ходите на кладбище, поминайте.

А когда отнесли его на кладбище, коммунисты там стали говорить речи – митинги, а отец Павел нам говорит:

– А я-то первый.

После отпевания мы пришли к отцу Павлу. Батюшка поставил на стол капусту и говорит:

– Капусту и поставить не стыдно, и съедят – не жалко.

А потом говорит:

– Отец архимандрит, ты нас обожди. А мы с Толянкой куда-то сходим.

У него шаровары короткие, волосы длинные, он вдоль деревни идет. Идем по улице, смотрю: красивый дом! Наличники, все украшено. Замок висит. Он руку куда-то засовывает, достает ключ, открывает дом. Заходим, там все чисто, убрано, намыто, навытерено. Он открывает русскую печь, там стоит чугун, он берет горшевик (это тряпка, которою горшки вытаскивают), мне дает этот чугун. Я беру, выхожу. Он закрыл дом. Я впереди с чугуном, он сзади. Идем значит. Он говорит:

– Надо же эконома-то накормить.

Вот он налил вкусных щей нам всем из этого чугуна, потом говорит:

– Ты помнишь, где брал-то? Вот туда иди и поставь.

А это дом-то председателя колхоза был. Он пока на работе был, а мы у него щи уперли. Я шел, думаю, ой, да если поймают-то, а я-то из печки щи упер, да вместе с чугуном! А боюсь: как батюшки не послушать! Руки трясутся, на пол поставил чугун-то, да как бы не пролить-то, открыл дверь, захожу, оглядываюсь, как бы не зашла хозяйка. А как закрыл дом-то, так я не помню, как бежал-то: грязь выше затылка летела.

Наелись. Отец Павел говорит:

– Вот, отец архимандрит, так я и живу. Не имей сто рублей, имей сто пятьдесят.

Был еще такой случай. Первая неделя Великого поста. К вечеру к отцу Павлу приезжает игуменья одного монастыря. Он ее очень чтил и уважал.

– О, преславные небесе, мать игуменья сама ко мне! Как хорошо! Марья, ставь на стол! Уж что Бог послал.

Поставил студеня на стол, мясо.

– Матушка, давай хоть по восемь-то капель. Уж что Бог послал.

Сидят, три часа дня, пятница первой недели Великого поста, пьют, мясо едят.

– Матушка, ну, уж что Бог послал.

Стала она уезжать, отец Павел опять говорит:

– Уж что Бог послал.

Она не понимает, почему отец Павел все время это повторяет, как-то не у места это слово. Приезжает в монастырь – а там курятник сгорел, пилорама сгорела, монастырская машина «Урал» с моста упала на железнодорожную ветку Москва – Владивосток: на час задержала движение, счет им выставили. Игуменья побежала по телефону звонить:

– Батюшка, у нас такое несчастье.

А он говорит:

– Что уж Бог послал.

Один парень, Коля, окончил сельскохозяйственный институт. Отец у него первым коммунистом района был, первым организатором колхозов, депутатом съезда. И вот после получения аттестата идут ребята толпой мимо храма, где батюшка служил. И один паренек говорит:

– Слушайте, ребята, пойдем забежим. Тут батюшка такой интересный служит.

Коля говорит:

– Батька-то узнает, так выпорет меня. Скажет, к попу ходил, с работы еще снимут.

А отец Павел увидал их всех, подошел к этому Коле и говорит:

– Колянушко, дай-ка бумажечку, которую тебе дали за пять лет учебы.

Коля аттестат-то подает, а там все красиво выведено, чернилами. Отец Павел взял и написал прямо посередке: «Колянушко, люби всех и тебе так же». И точка. Парень вроде и расстроился, а отец Павел его так прижал к себе и обнял. Так тот говорит, что и по сей день такого тепла ни от кого не видел. Сейчас он заместитель главы нашего района, у него в кабинете на столе стоит фотография отца Павла.

Отец Павел очень любил свой Троицкий храм и Верхне-Никольском. Не было дня, чтобы он утром не встал, не зажег лампадочку, не почитал акафист. Акафист, бывало, читал один. Один встанет посередке – и сколько есть сил кричит, читает акафист.

Очень он почитал икону «Достойно есть» и всегда на день прославления этой иконы Божией Матери рассказывал историю ее появления в селе Верхне-Никульском. В этом селе жил Илюшка Мраморный. Он пожелал уйти в монастырь, и не куда-нибудь, а прямо на Афон. На Афоне он принял постриг с именем Иосиф. Отец Павел объяснял, что отец Иосиф был великой жизни человек. И насколько он мог, он жил по примеру афонских старцев, и тем самым обрел такое уважение у игумена, что игумен изъявил желание внимание ему оказать. Отец Иосиф говорит: «Мне не надо, а напиши лучше в подобную меру копию иконы “Достойно есть» и отправь ее ко мне на родину». И не только написали икону, а даже три частички мощей вложили в эту иконочку и отправили к нему в Верхне-Никульское Некоузского района Ярославской епархии. На сегодняшний день эта икона находится в граде Рыбинске в Казанской церкви.

Батюшка очень почитал монашествующих. Когда ему исполнилось 50 лет, он принял монашеский постриг. Какой говорил: 50 лет миру, 50 лет Богу.

Отец Павел любил рассказывать про Афанасьевский монастырь. Недавно мологжане пригласили меня поехать на Мологу. Мы отслужили там панихиду, и веночки бросали, и за веночком падали слезы. Старичков-то уж мологжан мало осталось, и все отца Павла знали, все к нему ездили.

Батюшка очень любил ездить на Валаам, и всегда, когда мы собирались вокруг него, он рассказывал нам о своих поездках. Всегда он ездил не один, а «с дурочками», как он говорил. Ездил на корабле. А на корабле дикарей-то не возили, только группами.

«А я, – говорит, – не турист, я ездил-то помолиться. Вот, говорит, объявляют:

– Такие-то, такие-то, всем явиться в ресторан.

А «дурочки» мои говорят:

– Батюшко, может, мы то не пойдем.

– Не пойдем, так нехорошо же будет. Ладно, вы спите, вот по яичку вам.

А сам-то пошел. Прихожу, смотрю, мне поставили все: это все в билет входит. Взял перекрестился, «Отче наш» прочитал, «Христе Боже, благослови ясти и питие рабом Твоим». Сижу, ем. А мужик рядом сидит и говорит:

– А Вы только себе? А мне можно?

– Так я бы и перекрестил, только там нечего и выпить-то.

– Ой, да сейчас будет, батюшко.

Тут второй мужик говорит:

– А мне?

Смотрю, народ-то весь уже встает. Ну, что ж надо тогда: «Христе Боже, благослови ясти и питие рабом Твоим»...

Вместе так нажралися! Буфетчица и кричит:

– Убирай те старика-то, завтра нечем торговать будет!

Приехали туда. Велик остров Валаам тем, что он действительно намоленный. И вот батюшка рассказывал, как он сильно переживал, что не мог попасть в валаамские храмы и соборы, потому что там была государственная реставрация. Он пришел к строителям в вагончик, а там какая-то баба сидит с цигаркой. Он открыл дверь, и ей – как снег на голову: стоит монах в рясе. А она и не знает, чего делать. Цигарка изо рта выпала. Батюшка ей объяснил, что хочет в храм попасть. Она говорит:

– Только в каске, чтоб на голову чего не упало.

И вот отец Павел привез из этого храма кирпич. У него в келье на нем стоял утюг. Еще привез литровую банку углей с места пожара, где сгорела часовенка, и внутрь положил бумажку: «Это богатство при пожаре выносить первым». В уголочке у него хранилась вешалка от монахов, и он говорил, что этой вешалки касались руки людей великой жизни.

Приезжали мы к отцу Павлу в Верхне-Никульское два раза в год обязательно: 24 июня на празднование в честь иконы Божией Матери «Достойно есть» и 19 ноября на День Ангела. Много нас собиралось, человек 30 или 40: и московские батюшки (отец Владимир Воробьев, отец Аркадий Шатов, отец Александр Салтыков), и тверские, и ярославские. А у батюшки проповедь была всегда на злобу дня, и всегда простыми словами. Это было всем необходимо и дорого. Ведь если батюшка начнет сыпать богословскими терминами – трансцендентность, имманентность – старухи же ничего не поймут. А он выходил на амвон: митра, может быть, кривенькая, из-под подрясника валенки починенные торчат – и говорил:

– Дорогие мои старухи! Верно, Марья?

А она из угла отвечает:

– Верно, верно, батюшко!

– Вот сидят на пенсии. Морду нажрала, как решето, сидишь на пенсии – обленилася. Ах, ты зараза, работать надо. Тебе не надо – людям надо. Верно, Марья?

– Верно, верно, батюшко!

– Спаси, Господи, праведников шоферов. Мы поедем в центр: постоять немного, дак заорем да зашипим, что не уступили место. Ух, негодные старухи! А пойдем в магазин, начнем хлеб-то выбирать да вилкой щупать: ой, этот твердый. Взять за ухо да отвести домой: пеки сама! Муки дают – лень пекти. Во как обленилися!

И еще говорил в проповеди:

– Один раз намедни меня пригласил Васькя потолок покрасить. «Отец Павел, пойдем потолок покрасим». Ну, что ж. Пасха на носу, надо помочь. Пришел. Открыли форточку, чтоб не угореть. Красим потолок, смотрю: чего-то неладно. Залетел воробей и под нашим носом вертится. «Васенькя!» – «Чего, батюшко?» – «Да неладно чего-то». Выглянули в окошко, а из подоконника-то гнездышко с птенчиком-то и выпало нечаянно. А воробей-то, превозмогая воробьиный страх, летит к человеку, чтобы он ему помог. Каково ему жалко птенцов-то! А вы, бабы? Почувствуете в брюхе – куда бежите? Да за это убийство – аборт-то – и вы будете отвечать перед Богом по всей строгости, и муж ваш...

Жила у отца Павла бабка Еня. Она была блаженная. Отец Павел ее очень ценил, ухаживал за ней. Она великой жизни была. У нее было много кукол, и она все с ними возилась, а батюшка на проповеди говорил: «Это все ваши абортники».

Как-то молодой паре на проповеди он сказал:

– Отныне вы муж и жена.

Они заулыбались. А он прибавляет:

– А жена-то взята из ребра, а кости-то мозга не имеют. Ты мужа-то слушай.

А однажды при мне отец Павел открыл какой-то чемодан, а у него там – фаты от невест. Я говорю:

– Батюшка, тебе зачем?

А он говорит:

– Ну, вот вечером придут: венчай. А как она называется: не-веста – она должна не-ведать, а она уже ведала. Снимай фату, баба! Ты баба, а не невеста. Если невеста, значит она не ведает, а если ведает – значит ведьма.

Помню, отец владыка Платон приехал на праздник «Достойно есть». Начали ему многолетие петь, а он едва слезы сдерживает. Отец Павел увидел, что тяжело ему, и стал шутить:

– Ох, как зареву! Как сейчас зареву!

Потом говорит:

– Владыко, да хватит, останови их. Что ж они поют: «многая лета» да «многая лета» – так и не умрешь!

У отца Павла в храме был лысый пономарь Костя. Лысый-лысый и старше его в два раза, медленный такой. И вот отец Павел мне рассказывал:

– Толянко, а у меня Костя какой пономарь хороший. Я говорю: «Костя, кадило!» А он говорит: «Чичас разожгу-у-у».

Я тогда молодой был, не понимал, а сейчас понимаю: это что ж получается: надо всем в храме час стоять ждать, пока лысый Костя кадило разожжет? Какое терпение было у отца Павла, что он эту нерасторопность еще и в шутку превращал.

Если бы храм в Верхне-Никульском закрыли на три года, то никто бы не похудел, потому что за каждой иконой хранилось по 20–30 коробок конфет, по 50 ящиков консервов. Чего там только не насовано было! Отец Павел по случаю раздавал это людям.

Мои папа с мамой купили в Тутаеве рядом с собором домик. Мама любила батюшке отцу Павлу оладушек напечь. Отец Павел говорил: «Марья, напеки мне опекушков да папушников. Пироги – вакса: ешь и пачкайся». Папа пойдет перед службой, понесет оладушков:

– Батюшко, вот мы тебе принесли.

Служба кончается, и батюшка начинает всем раздавать. Эти оладушки-то папе и достаются. Он принесет домой маме:

– Вот отец Павел дал.

Мама-то и начинает папу костерить...

А когда отца Павла в Москву положили в больницу, туда столько верующих пошло – все идут и идут! Все несли отцу Павлу варенье да конфеты. Сосед говорит:

– Слушай, мне уже неудобно спать, банки в бока упираются.

Потом решили запретить это дело, перестали пускать к нему. Тогда верующие вот что придумали. Узнали, что в этом корпусе нет флюорографии, и всех больных водят в другой корпус. Двое посетителей шли в тот корпус, один надевал белый халат, а другого вел как больного, будто возвращаясь с флюорографии, и оба проходили к отцу Павлу.

В одной палате с отцом Павлом лежал какой-то высокий начальник. Он подумал: ну, что это люди за помощью к этому деду ходят, может, и мне он поможет. Говорит отцу Павлу:

– Дед!

– Чего?

– Да чего-чего! Храпит сосед. Я не спал уже три дня, глаза красные. Поможешь?

Конечно, выручу.

Тот думает, как же он мне поможет?

Отец Павел подходит к тому, который храпит, и спрашивает:

– Тебе ничего не говорили?

– Нет, а что?

– Да вчера здесь вшивый умер.

Того как ветром сдуло.

Как-то на 9 мая собирали духовенство у вечного огня. Приезжал архимандрит Авель из Иоанно-Богословского монастыря. Он очень чтил отца Павла. Народу много, «Со святыми упокой» пропели. Когда все закончилось, отец Павел мне говорит:

– Толькя!

Я говорю:

– Чего.

– Я, говорит, сейчас в огнепоклонстве покаялся у Авеля, а он у меня.

Ведь вечный огонь – кому нужен? Вечная память, вечный покой – вот что нужно. А тут взяли и заменили вечный покой на вечный огонь.

Батюшка умел ладить с людьми, никого не обижая. В 1994 году я был в Иерусалиме. А отец Павел очень любил ладан. Он говорил: «Люди СПИДом болеют, а я ладан люблю». В Иерусалиме я встретил отца Фотия (он сейчас архимандрит в Приозерске, Валаамское подворье возглавляет), который передал мне для отца Павла ладан. Я приехал из Иерусалима, бегу быстрей в Тутаев, к келье. Только хотел стучаться в келью, смотрю: а там сидят мэр города Тутаева, заместитель губернатора, директор моторного завода – все такие видные. А отец Павел увидал меня, выглянул и кричит:

– Толькя!

Я говорю:

– Чего, батюшка?

– Ты не ходи сюда, тут вся эта мэрия – СССРия сидит.

И я не обиделся, и гости все поняли. Отец Павел скажет – и все понятно. Потом я, конечно, передал отцу Павлу ладан из Иерусалима. Столько было радости!

Отец Павел прошел большую школу жизни, и особенно в лагерях он научился сочувствовать людям.

Батюшка рассказывал, как тяжело жилось заключенным в лагерных бараках: утром выносили мертвых, складывали рядами. Когда его отправили из барака на вольное поселение, он как мог поддерживал арестантов. Помню батюшкин рассказ: «Слава Богу, в тот год урожай был на грибы. Думаю, Господи, прости, вот буду священником, замолю этот грех: упер у одного ведро соли. Взял лопату, пошел в лесу вырыл яму два на два, обмазал глиной, накидал туда дров, обжег, промыл это все – получилась бочка. Насолил я туда грибов, зимой отколю топориком и в барак отнесу».

Батюшка говорил, что он три раза в жизни плакал. Один раз – когда в лагере подал кусок хлеба умирающей от голода девушке, а она, заподозрив его в нечистых мыслях, отодвинула руку с хлебом и сказала: «Я честь за хлеб не продаю». «Я, – говорит отец Павел, – побежал и заревел: какая бывает чистота и высота!» Второй раз – когда сильно голодно в лагере было, уже снег выпал, и в лесу отец Павел увидел такое чудо: стоит елка, везде снег, а под лапами целая куча грибов. Они не должны там быть – а это такая милость Божия... И еще раз плакал, когда был в Троице-Сергиевой Лавре на открытии мощей преподобного Сергия⁷⁸. Отец Павел рассказывал, что он смотрел на монахов и думал: «Неужто они настоящие, как те, которых я помнил? Неужто они не чекисты и меня не заложат?» Говорит, не выдержал, подошел к одному монаху, потрогал его и спрашивает: «Ты настоящий или нет?»

Рассказывал отец Павел, как пригнали их по этапу в Северный Казахстан: «Построили и стали пересчитывать. Иванов туда, этот туда – всех по списку. Список кончился, а мы трое остались. Всех увели, а мы стали кричать:

– А нас-то куда?

– Идите в военкомат.

Время уже позднее. Пойдемте хоть в кусты поспим маленько, ведь не спали да не ели там. Лежим, слышим: бум-бум, бум-бум. Утро: на службу. Глядь – недалеко церковь. А между собой-то опасно говорить: кто их знает, кто какие рядом. Я думаю, вот я пошел бы в церковь, исповедался. И говорю:

– Эй, ты, пойдем, может, поп-то накормит.

Один говорит:

– Ну, пойдем.

Другой:

– Ну, ладно. Чего ж.

Вот приходим. Я смотрю, народу много, видно, какой-то праздник. А нас видно, что мы арестанты, в кушачошках таких. Смотрю, батюшка вышел из алтаря, пошел на исповедь. Я думаю: тихонечко обойду и подойду к батюшке, может, арестанты мои и не заметят. Раз-раз-раз посередине прихожан. А там перед тем, как к батюшке подойти, разворачиваются, кланяются: простите меня, дорогие братья и сестры, – и на исповедь. Я разворачиваюсь – а они тоже стоят. Я думаю: была не была, добавят срок – все одна радость. Исповедался, объяснил батюшке все. Второй-то подходит. Оп, смотрю: а батюшка у него благословение берет. Значит это епископ арестант-то был. Потом батюшка с амвона объявил, прихожане покушать собрали, посидели там. А потом мы пришли в военкомат, там немножко нам добавили, годика два».

Рассказывал отец Павел, как на поселении в Северном Казахстане он работал на камнедробилке, жил у какого-то мужика в бане... «Однажды один мусульманин пристал ко мне:

– Паша-Паша, Паша-Паша, пойдем рыбу ловить!

Я и рыбу ловить не умел, чего я буду сидеть с этой палкой? Ну, чувствую, заставит. Ну, я пошел, взял удочку – давно зовет, надо сходить. А рядом церковь была Петропавловская...

Вот он закинул, и я сижу. Думаю, чего мне с этой палкой сидеть? Я от него подальше-подальше, пошел у Иваныча купил полведра рыбы. Стою дальше, он подходит:

– Паша, а это что у тебя полведра? А у меня ни одной.

Я говорю:

– Ты какому Богу молишься?

– Магомету.

– А я Петру и Павлу.

А он как вскочит, как закричит:

– Петр и Паша,

– Бей Магомет наша!

Мой Магомет –

Совсем рыбы нет!»

А однажды мы с отцом Павлом были на праздновании Югской иконы Божией Матери у моего брата, отца Василия. После службы сидим за столом. И была там бабулька одна, работала в этом храме, старенькая, все помалкивала – видать, сидела за веру-то. Разговаривать боится: вдруг Сталин-то еще живой, может, обманули, что умер, и посадят ее еще разок – ничего приятного. Отец-то Павел ее сразу определил, сам сидит разговаривает. Тут отец Василий говорит:

– У нас Марья есть, она сейчас тоже чего-то расскажет.

Только она рот раскрыла, а отец Павел говорит:

– Опа, Марья, за чё сидела?

– За картошку.

Он говорит:

– А я ни за чё.

Очень многие хотели побывать у отца Павла и просили меня отвезти их к нему. Однажды одна игуменья обратилась ко мне:

Повези меня к отцу Павлу.

Везу. А она уже важная была – что ты! Приезжаем, а время двенадцатый час ночи. Смотрим – замок. Соседи говорят, он в Борке в больнице. Подходим во втором часу ночи к больнице. На втором этаже лежит батюшка. Нас только увидели, говорят:

– А, это к отцу Павлу. Ведите.

Заходим. Он в подушках сидит, в нижней рубахе, длинной, как подрясник. Я говорю:

– Батюшка, игуменью привез.

– Да ты что?!

Смотрит на нее и говорит:

– О, баба какая здоровая. Ты глянь-ка! Ну-ка, повернись еще. Да ты здоровая!

Она говорит:

– Батюшка, чего-то я болею.

– Врешь, зараза!

– Батюшка, а я вот кое-когда просыпаю на службу-то идти.

– Лентяйка!

Она думала, что он ее пожалеет, а как-то разговор не клеится... Тут отец Павел говорит:

– Игуменья, ты умеешь петь?

– Умею.

– Давай молебен, а?

– Давай.

– Давай начинай.

И сколько есть мочи в два часа ночи: «Благословен Бог наш...» – и кричит, сколько есть сил!

Я думаю, два часа ночи, сейчас врачи прибегут: вы чего делаете? Но никто не пришел.

Был еще такой случай. В Брейтове, где я сейчас служу, сильно почитали батюшку. Кто-то сказал, что отец Павел умер. Настолько достоверный человек, что все поверили. Райпотребсоюз выделил УАЗик, купили венков, взяли мешок судаков и поехали к отцу Павлу на поминки. Приезжают, подходят в Верхне-Никульское, идут все в черных платках. Выходит Марья. Они спрашивают:

– Где отец Павел?

Она говорит:

– В Борке, в больнице.

Видать, еще не привезли. Поехали туда. Подъезжают. Староста Валентина Михайловна говорит:

Осиповна, иди ты первая.

Нет, ты иди. Ты хоть платок сними, вдруг он живой!

– Как это живой? Та баба не обманет, она каждый раз с ним ездит.

Спорили-спорили. Подымаются обе.

Вы к отцу Павлу? Проходите на третий этаж.

Третий этаж – значит, живой. Идут, открывают двери, заходят. Батюшка лежит. Увидел их и говорит:

Михайловна.

Чего?

– Неси рыбу Тольке – Анатолию Карпычу. Тольке-то рыбу дадим, так он мне еще здоровья даст. А помянуть меня всегда надо. И венки пригодятся: я долго не проживу.

У отца Павла спрашивали:

– Батюшка, как ты живешь? Он отвечал:

– «Раз дощечка, два дощечка – будет лесенка». Пошел в лес взял бревно, испек хлеб – вот тебе и живу. «Раз словечко, два словечко – будет песенка». Я говорю: Марья, благословен Бог наш. А она: Аминь. Так и живу.

– А нам-то как жить, батюшка?

– А вот как:

Друг любезный! Так живи: плохим мыслям и пожеланиям в сердце двери затвори, читай Иисусову молитву, да поменьше говори.

В июне 1993 года в Воскресенский тутаевский собор приезжает Святейший Патриарх. В то время отец Павел уже там жил. Идет серьезная подготовка к приезду Святейшего, там вся милиция, ковры всех цветов выложены. Одну из почетных миссий – поднести Святейшему крест на подносе – поручили отцу архимандриту Павлу (Груздеву). Он был уже старенький и плохо видел, и отец Николай попросил, чтобы с одной стороны стоял я, а с другой – отец Григорий Гогишвили, рыбинский батюшка. И вот стоим по бокам. Народищу! Епископы! А он мне в бок локтем:

– Толькя!

Я говорю:

– Чего?

– Вот сейчас Святейший подойдет, я ему знаешь чего скажу?

– Чего?

– А я ему скажу: я как Ленин – по тюрьмам да по ссылкам, по тюрьмам да по ссылкам.

А когда Святейший подошел, он сказал другую речь:

– Ваше Святейшество, перед Вами дряхлый старик, 11 лет был на Соловках в командировке за православную веру. Вот перед тобой мантейка такого-то, четочки такого-то епископа, такого-то митрополита покойного...

И он упоминал тех митрополитов и епископов, которых Святейший отлично знал еще в то время.

– А Вам, Ваше Святейшество, – крест.

И, конечно, Святейший очень внимательно выслушал, говорит:

– Батюшка, дорогой, да как да чего?

Он говорит:

– Слава Богу, Ваше Святейшество.

Перед Литургией отец Павел говорит:

– Ваше Святейшество, у меня к Вам просьба. После обедни к нам с Марьей на похлебку.

Тот говорит:

– Конечно же.

Отец Павел кричит:

– Марья!

Она:

– Чего?

– Да Марья! Чего-чего! Там похлебку приготовь, Святейший приедет хлебать.

И Святейший после Литургии пошел к батюшке хлебать похлебку. На память об этой встрече Святейший подарил отцу Павлу свою фотографию с личной надписью батюшке.

Пять лет назад, когда отца Павла уже не было, меня перевели в другой приход, в Брейтово. До этого я 15 лет по благословению батюшки служил на глухом приходе. Туда только на вертолете прилетали, но в конце я бронетранспортер приобрел: ведь умирают люди, надо и вывезти, надо и муки привезти, надо и рожениц отвезти. Жил я и доволен был. Пилорама, гуси, курицы – все есть и слава Богу. Помолимся, и наедимся, и богаты, и спал не на дровах, а на подушке, и не было заплат. И вот меня переводят в Брейтово. А я с большим нежеланием. Владыка, видать, хочет угодить, а я как наказание это принимаю. Я расстраиваюсь, а в то же время послушание выше: «Владыко, благословите». Мы переезжаем, но так у меня на душе тяжело: ну за что, ну почему такие крайности? Маленько и тщеславие подбивает: вроде, и семинарию окончил; вроде, всего пять человек было с семинарским образованием, все в Ярославле да в городе, а я – то под Вологдой в болотах, то отправили меня в Брейтово, тоже километров 300 от Ярославля.

И вот приходят ко мне, говорят:

– В Городище Анна померла. Безродная старуха, верующая. Надо отпеть.

Храма еще не было деревянного, мы потом его построили там. И вот мы со старостой пошли в Городище. Доехали едва-едва, а там оказалось, речку бродом надо переходить. А дед уже плывет. Я говорю:

– Валентина Михайловна, снимай обувку, пойдем.

Она говорит:

– Батюшко, здесь же глубоко.

– Так не обратно же возвращаться. Городище-то на той стороне.

Ну, ничего, пошли босиком. Я говорю:

– Ты побыстрей ногами-то шевели, так и вспотеешь.

Вот мы перешли через речку. Заходим. Смотрю: действительно, человек Божий, потому что книг старинных очень много, иконочки лежат, никакой краски ни на стенах, ни на потолке, а все чисто вымыто.

Я стою, отпеваю и думаю: «Ну, за что такой приход? Две крайности: с одного края Ярославской области на другой. Но ведь есть в этом воля Божия, что меня взяли и отправили оттуда сюда. Господи, ну, открой, открой, ну что это?»

После отпевания заместитель главы сельского совета, хорошая женщина, Нина, говорит:

– Батюшка, забери все книги. Кому они нужны?

А я с желанием, я все старинное люблю. Я первую книжку открываю, а там лежит фотография отца Павла – так это я ее делал, отца Павла фотографировал! Он мне тогда еще сказал: «Привези мне штук сто». Я и напечатал их много. А эта усопшая Анна сильно любила ездить к отцу Павлу, вот у нее и фотография его оказалась. И я открываю первую попавшуюся книгу, смотрю – отец Павел. А, вон что! Это на мой вопрос конкретный ответ.

Прихожу, говорю:

– Галя, это опять отец Павел нас благословил.

Она говорит:

– Неужто?

Я говорю:

– Вот не поверишь. Шестнадцатую страницу открывай!

– Так это же мы с тобой делали фотографию!

Я тогда понял: все, сиди и не ропщи, исполняй волю Божию.

Анну похоронили, Божий человек была. И сейчас я очень благодарю Бога, что оказался здесь, на этом приходе, и уже пять лет тут служу.

Еще у меня на приходе произошла такая история. Один мой прихожанин по долгу своей милицейской службы зашел вечером в бар. Смотрит: там человек непорядочно ведет себя. Он говорит:

– Братец, ты пришел покушать – кушай. Зачем так ведешь себя?

– Ах ты, мент, ты мне еще указываешь!

Слово за слово, посетитель бара полез на рожон, произошла драка, в результате которой хулиган оказался в больнице. А родители у него ушлые, решили написать на милиционера заявление.

Пошло-поехало, стали раздувать, грозить судом и тюрьмой. Я, как местный священник, вижу, что происходит неправда. Человек очень правильно поступил, что вовремя приструнил хулигана. Как милиционер, он должен был его остановить. А дело все хуже и хуже.

А родственники милиционера слышали много об отце Павле и говорят мне:

– Батюшка, нельзя ли нам съездить на могилку к отцу Павлу?

Жена милиционера изъявила желание с одной знакомой, близкой родственницей съездить к отцу Павлу на могилку пожаловаться.

А в тот год пристани в Тутаеве не было, и надо было на метеоре, который идет из Брейтова, ехать сначала в Ярославль, потом пересаживаться на автобус и обратно ехать 50 километром. То есть сначала проехать мимо Тутаева, а потом вернуться к нему обратно. Да и на самом кладбище было трудно найти могилу отца Павла, потому что батюшка изъявил желание, чтобы его похоронили рядом с родителями, а это центр кладбища, и там трудно сориентироваться.

И вот женщины сели на метеор и поплыли мимо Тутаева. Метеор по частным просьбам, конечно, не останавливается. Ты же когда в самолет или поезд сядешь, не скажешь: я хочу здесь остановиться. Но вдруг метеор останавливается в Тутаеве: причала нету, а он посередке остановился. Подплывает небольшой катер:

– Кто на Тутаев?

– Мы.

– Ну, садись.

Они боятся спросить: а кто вы? потому что все это из области фантастики. Садятся, как обмороженные, ни живы ни мертвы:

– Вообще-то нам действительно в Тутаев.

– Ну, и слава Богу, садитесь.

И привезли их не на правый берег, а на левый – куда им и надо. Они сошли, куда идти, не знают. Спросили, где Леонтьевское кладбище, им сказали: от Леонтьевской церкви повернуть, пройти. Подошли к кладбищу, а куда идти к отцу Павлу, не знают. Смотрят, идет в подряснике какой-то священник или монах.

– А Вы не могли бы нам подсказать, где могилка отца Павла?

– Ну, пойдемте, мне туда же.

Они идут потихонечку. Он начал молиться.

– Вы помяните нас.

– Хорошо.

– А Вы могли бы за нашего батюшку отца Анатолия помолиться? Может, Вы его знаете?

– Конечно, знаю. Я епископ Евстафий.

Помолились они на могилке у отца Павла, и дело уладилось. Несмотря на все перипетии, все хорошо завершилось. Смертью всё не заканчивается, у Бога все живы. И если Бог кого прославляет, благодать его действует и после смерти. И когда у меня возникают какие-то вопросы, я всегда обращаюсь к отцу Павлу, и он помогает.

На фотографии второй справа – отец Димитрий Денисов, третий слева – отец Анатолий Денисов

Отца Павла я знал примерно лет двадцать. Познакомились мы в Сергиевом Посаде, когда я, еще до священства, будучи мирским человеком, трудился в Лавре. Когда отец Павел приезжал в Лавру помолиться, он, как правило, заезжал ко мне попить чайку, а иногда и переночевать.

Из бесед с отцом Павлом духовно я почерпнул очень многое. Ведь, будучи мирским, я иногда размышлял о возможности священства, но, конечно, боялся, себя считал недостойным этого высокого сана. Я разговаривал с батюшкой – и моя вера укреплялась, добавляла мне мужества.

И вот, когда я уже был семейным человеком (а жизнь моя распорядилась именно так), из Сергиева Посада я переехал в Ярославль и здесь принял рукоположение во священника. И теперь я священник уже более десяти лет.

У отца Павла в Верхне-Никульском я бывал часто. Доводилось сослужить ему в большие праздники. На праздник иконы Божией Матери «Достойно есть» собиралось у него до тридцати священников. Такие службы особенно укрепляли нас, молодых иереев. А после Литургии всегда бывал праздничный стол и за ним – незабвенные рассказы отца Павла...

Пришло время, меня назначили настоятелем. Храм был, конечно, в разрухе, икон не хватало. И тогда отец Павел от своих щедрот благословил в наш храм иконы в честь святого великомученика и Победоносца Георгия и моего Небесного покровителя великомученика Димитрия Солунского, которая сейчас находится в иконостасе и является украшением нашего храма.

В своих грешных молитвах я всегда поминаю отца Павла, который был очень прямым, иногда резковатым, но всегда – любящим и милостивым. Я стараюсь, как могу, подражать ему и в ревностном храмовом служении, и в общении с людьми.

Одним из памятных примеров нашего многолетнего общения с отцом Павлом остается для меня такой случай. Еще когда я жил в Сергиевом Посаде и работал на мирской работе, появилось у меня желание купить машину. И вот как-то в очередной раз приезжает отец Павел в Лавру. Конечно, бабушки вокруг него толпой... Потом я встречаю его, привожу домой на чай. Заходит разговор о том, о сем... Задаю свой больной вопрос о машине. А отец Павел отвечает так резко и определенно: «Будешь брать – покупай самую хорошую!» – «А какую это – самую хорошую?» Ведь самая хорошая в те годы была «Волга»! «Нет, – говорю, – отец Павел, “Волга” – самая хорошая, но она мне не по карману!» – «Ну, хорошо, давай, какую поменьше», – отвечает он. «“Ниву”, что ли?» – спрашиваю я. «Вот-вот, “Ниву!” В самый раз тебе будет!» На этом разговор наш закончился.

Прошло какое-то время, может, полгода. Денег у нас, помнится, все равно не хватало, но была какая-то уверенность: если старец благословил, то сбудется как-нибудь. И вот, в один прекрасный вечер, приходит ко мне мой родственник, отец Николай из Тутаева, и говорит: «Ты ведь хотел машину покупать. Будешь брать “Ниву”?» – «Буду, – отвечаю. – Но где?»

И он рассказывает, что у них в Тутаеве, в Райпотребсоюзе, висит объявление о продаже новой «Нивы» для пайщиков.

Выпили чайку и поехали в Тутаев. И уже тем же вечером заплатили за машину. А утром получали в Ярославле новенькую «Ниву» зеленого цвета.

Проездил я на этой машине семнадцать лет и продал только, когда она стала потихоньку ломаться. А кого только эта «Нива» ни возила – и архиереев, и архимандритов, и игуменов... В общем, намоленная была машина. И верно служила, почти не ломалась все эти годы. Вот что такое благословение старца даже на мирское, казалось бы, дело. А ведь иногда в эту машину садилось по девять человек вместо пяти!..

Отца Павла я помню всегда и поминаю молитвенно. И не только его самого, но и его родственниц – монахинь Евстолию, Ольгу, Елену с последней настоятельницей Мологской Кирилло-Афанасьевской обители игуменьей Августой (Неустроевой).

Царствие им всем Небесное, вечная память и вечный покой...

Умерла у старух корова, а они коровой этой, можно сказать, жили. Что делать? Другую такую корову не купить. Пришли, батюшке поплакались. Он им дал денег и велел купить корову.

Про этот случай он сказал лишь нескольким людям. А вообще-то всегда повторял евангельские слова о том, что милостыню надо делать так, чтобы правая рука не знала, что творит левая⁷⁹.

Батюшку окружали деревенские люди. Вот семья Овчинниковых, например. Он с Иваном Дмитриевичем очень дружил, а когда тот умер, батюшка очень сильно переживал и часто говорил: «Неужели Ваньки уже нет, а я думал – он вечный!»

Рассказывают такой случай. Собрались как-то батюшка и Иван Дмитриевич в баню, в Марьино. Незадолго до того сын из армии привез Ивану Дмитриевичу в подарок ботинки. А батюшке академик Арцимович подарил часы. Вообще-то батюшка на руке их не носил, они висели у него на спинке кровати, он по ним время замечал, когда яйца варил.

Но в тот день, ради торжественного случая, батюшка надел дареные часы, а Иван Дмитриевич – ботинки, подарок сына. Попарились всласть, пришло время одеваться. Смотрят – у Ивана Дмитриевича ботинок нет, а у батюшки часов. Украли...

И вот Иван Дмитриевич, в шутку так, спрашивает: «Батюшка! А который час-то, не подскажете?» А батюшка помолчал-помолчал, да и отвечает: «Ладно, Иван, обувайся-ка, да пошли».

С батюшкой были дружны многие люди из Борка, из Академгородка. Например, Сергей Иванович Кузнецов, членкор Академии Наук, микробиолог. Человек он был глубоко верующий, настоящий старинный человек. Когда построили Институт микробиологии внутренних вод в Борке, Сергей Иванович возглавил там лабораторию, у него было немало учеников. И всегда, когда он жил в Борке, то ходил в храм в Верхне-Никульское, к отцу Павлу. Человек он был в высшей степени интеллигентный и нестяжательный. Ходил все время в одном пиджачке, какие-то часики затрапезные носил в кармане на цепочке, хотя часы эти были не карманные, а наручные.

Придет в храм, стоит на службе – а из себя высокий был, видный. После службы батюшка его пригласит на трапезу. Если пост идет, накрошит в квас хлеба, луку, капусты – мурцовку сделает. Сергей Иванович с удовольствием хлебает.

А потом старенький стал. Как-то привезли его в храм на машине, а он уже ходит плохо, ведут под руки. Ну, думаю, видно, недолго ему осталось. И действительно, вскоре после этого умер. Батюшка часто останавливался в его московской квартире, когда в столицу приезжал.

Бывал батюшка в Москве и у известного физика, Льва Андреевича Арцимовича. Однажды был такой случай. Сидели они вечером у Арцимовича, ужинали, потом батюшка их исповедовал – Арцимовича, Курчатова⁸⁰ и Келдыша⁸¹. А после этого Лев Андреевич стал укладывать батюшку спать. Как показали ему постель – а там все шелковое да атласное. Батюшка даже руками замахал: «Левушка, Левушка, ты меня лучше к Сергею Ивановичу отправь, а то я твое ложе ненароком испачкаю!» Батюшка ведь любил, чтобы все было попроще.

Среди учеников Сергея Ивановича Кузнецова был Виталий Иванович Романенко, тоже микробиолог. Да мало ли было знакомых ученых у отца Павла – почитай, весь Академгородок с ним общался.

В 1979 году, когда я был в армии, с батюшкой случилось несчастье. Приступ боли в желчном пузыре – а он дома был как раз один. Кое-как из сторожки выполз на улицу. И тут идет как раз та самая девочка, которая родилась тогда, когда у ее родителей дом сгорел, и батюшка помог им купить новый. Она была в то время уже взрослая, вызвала скорую помощь, и батюшку спасли, вырезав желчный пузырь. А могли бы и не спасти, так как он находился уже в коме и даже, по его словам, видел, как покойные лагерники, с которыми он когда-то отбывал срок, шли его встречать...

Помню, как-то раз, в пору межсезонья, спрашиваю у батюшки, как мне лучше ехать от него до Ярославля. Он мне в ответ: «Езжай на поезде!» Из Верхне-Никульского до Рыбинска доехали на поезде. А время до ярославского поезда еще есть. Дай-ка, думаю, сгоняю на причал, проверю, ходит «Метеор» или нет. Не то чтобы даже из любопытства, а было в душе такое желание – проверить, правильно ли батюшка сказал. Словом, прибежал на водный вокзал, проверил – точно: «Метеор» не ходит. И уже с какой-то уверенностью вернулся на железнодорожный вокзал и поехал поездом.

А однажды был в Верхне-Никульском, помогал ему что-то по плотницкой части, – и вдруг потерял гвозди. А гвозди нужны были срочно, позарез! Все обыскали, а гвоздей нет, переживали с батюшкой оба. И вдруг он выходит из своей сторожки, кладет руку на почтовый ящик и говорит: «Толянко! Вот они, гвозди. Господь меня слышит».

Иногда приезжаешь к нему с какой-нибудь печалью на душе, с какой-нибудь нуждой, – а он вроде бы уже все про тебя знает. Иногда скажешь ему про эту печаль, иногда не скажешь – а камень с души уйдет и так легко сделается...

Рассказывал мне батюшка про одного молодого человека. С ним такое было: моется, бреется, белую рубашку надевает – а потом идет вешаться. Один раз его из петли вынули, второй... А потом родственники его стали средство искать от такой напасти. Прослышали, что есть где-то молитвенник такой, отец Павел. Приехали и мальчишечку этого горемычного привезли. И после этого визита все как рукой сняло, перестал парень шалить.

Знал батюшка одну мазь, на основе дегтя. В ней было много составных частей, а еще обязательно читалась молитва, правда, не знаю, какая. И из чего та мазь составлялась, тоже не знаю. Но знаю наверняка, что очень многим эта мазь помогала от экземы – и младенцам, и взрослым. Этой мазью батюшка лечил даже хирурга, Анатолия Карповича Мусихина, и знаю, что помогло.

Я был свидетелем, как отец Павел сделал эту мазь и стал переливать ее в майонезную баночку. И на наших глазах эта баночка просто взорвалась, хотя в мази этой ничего особенного не было, даже повышенной температуры. А баночка раскололась, будто на углях.

Впрочем, батюшка ни о чем таком особенном, сверхъестественном не любил говорить. Он просто трудился и молился, делал добро людям. Так учил и всех нас. Он часто говорил: «Если хочешь, чтобы тебя напоили стаканом воды – прежде ты напои. Если хочешь к себе уважения – прежде сам научись уважать. И не ищи худого в других людях, а ищи худое в себе!» А о православии отец Павел любил повторять слова древнего отца: «Кому Церковь не мать – тому Бог не Отец»⁸².

Иногда меня спрашивают о взаимоотношениях отца Пав­ла с митрополитом Никодимом. Я слышал, как батюшка от­вечал на подобный вопрос: «Пусть про владыку Никодима говорят, кто что хочет, а для меня он был и тятя, и мама». Батюшка всегда называл владыку тятей.

Владыка постригал отца Павла в монашество. Они сдружились до такой степени, что батюшка очень часто бывал у владыки в Ленинграде, когда его туда перевели⁸³. Бывало, приедет к нему, и если владыка сам служит, то сразу батюшке: «Становись, служи!» А я с батюшкой приеду, из нашей зимы. Да в питерскую слякоть, иду по собору в валенках, на коврах лужи остаются, но мне даже и замечания не делают – так все батюшку уважали и любили.

Знал митрополит Никодим, что батюшка очень любит старинный ладан, а доставать его в то время было невозможно простому иерею. И вот владыка даст батюшке ладана, всякой провизии, да еще сапоги купит в подарок. Еще батюшка очень любил старинные книги и при первой возможности всегда их покупал⁸⁴.

А как-то был такой случай. Служат они с митрополитом в соборе Александро-Невской Лавры, всенощная идет к концу, а батюшка помазует.

А владыке надо срочно уезжать, он и говорит своему иподиакону: «Беги за отцом Павлом и приведи его, мы уезжаем!» Иподиакон в ответ: «Так ведь он помазует». – «Ладно, беги и зови, а то он там промажет!»

А тем временем происходит следующее (это уже со слов отца Павла): сначала он, как и положено, помазывал кисточкой. А старухи ему: «Батюшка! Ты помажь побольше!» Тогда он откладывает кисточку и начинает мазать пальцем. Естественно, прихожане тут же его окружают толпой: ведь пальцем может помазывать не какой-то обычный иерей, а человек духоносный, старец. И каждый просит помазать его побольше. Бабы кричат: «Вот ее так помазал – и меня так помажь!» А одна уже в третий раз подходит. И тогда батюшка берет масло всей пригоршней и на голову ей: «На, баба, и не болей!»

Владыка брал батюшку с собой в различные поездки: в Новгород, например, они вместе путешествовали, в Москве встречались часто. А по смерти владыки Никодима отец Павел очень чтил его память, каждый год мы ездили к нему на могилу в начале осени, 5 сентября...

Батюшка очень любил славный остров Валаам, часто пел о нем песню. А еще пел про Афон⁸⁵:

Гора Афон, гора святая.

Не видел я твоих красот

И твоего земного рая,

И под тобой текущих вод...

Он вообще очень любил стихи и песни, причем с людьми духовными он и песни пел духовные, а с мирскими людьми – мирские. И вот что удивительно: хотя народ валил к нему валом, но каждый находил именно то, что было нужно ему одному!

Как пример, хочу привести одно письмо, написанное к батюшке. Мне кажется, оно отражает ту небесную простоту, которую нес в себе отец Павел. Отражает во всем. Начать с адреса: «Станция Пищалкино (зачеркнуто). Село Никульское, настоятелю в храм, отцу Павлу».

И, как ни странно, письмо с таким кратким адресом дошло до адресата и было прочитано. А само письмо тоже интересное:

«Пишу Вам поздравление с наступающим праздником Рождеством Христовым, а потом с Новым годом и Богоявлением Господним. Но покуда почта принесет Вам это письмо, что теперь впереди, тогда уже будет позади, время течет как река и сокрывается в вечность.

Святые Архангелы и Ангелы да укрепят Вас в мирном терпении. Простите меня, грешную, дорогой батюшка, и простите меня, многогрешную!»

Мне кажется, столько в этом письме невысказанного человеческого доверия и надежды...

А вот еще одно письмо от постоянной батюшкиной корреспондентки:

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь. Христос посреди нас! Исцеления всех болезней, отгнания всех врагов и долгих лет жизни Вам, неоценимый наш духовный отец!

Ради славы Божией и ради нас, грешных, отец, помолись! У сына пропал газовый баллончик, он привез его из Германии для самозащиты. И идет между братом и сестрой ссора. Не знаю, кто у кого взял, свои или чужие. Помолитесь, чтобы прекратилась вражда! Дайте ответ, простите ради Христа».

И ведь на каждое письмо батюшка старался отвечать, всех хотел обласкать, всем угодить.

На нашей памяти начали вновь открываться храмы, и батюшка принимал в этом самое активное участие. В разоренные церкви он отдавал иконы, церковную утварь. Во вновь открываемый Толгский монастырь отец Павел отдал Казанскую икону Божией Матери, икону Спасителя, чудом сохранившийся образ святителя Николая – местночтимая икона, она теперь находится в Никольском надвратном храме Толгской обители. Отдал батюшка в Толгский монастырь и паникадило.

Когда в Верхне-Никульском упала главка храма, батюшка отдал в Тутаев боковую дверь (диаконскую дверь) с изображением Архангела Михаила. В Рыбинск он отдавал антиминс, иконы, церковные сосуды. На Тутовой горе, у отца Димитрия Денисова в храме от отца Павла несколько икон.

Но главное даже не иконы; главное – его молитва за тот или иной храм, ту или иную обитель. Как он молился за Ростовский Спасо-Яковлевский монастырь и его наместника архимандрита Евстафия! Как он молился за Валаамскую возрождающуюся обитель!

Помню, приехал с Валаама к нам иеромонах Борис. Батюшка мне говорит: «Толянко! Чего у нас лежит это Евангелие церковное? Ведь оно старинное, хорошей работы! Воров бояться надо, того и гляди, украдут !»

Все это – утварь, иконы, книги – приносили ему его прихожане. Они знали, что у батюшки священный предмет будет употреблен по назначению. А батюшка как брал, так и отдавал.

Вспоминаю историю с Ватопедской иконой Божией Матери. Началась эта история в 1991 году, когда Церкви передали Ростовский Спасо-Яковлевский монастырь. Тогда отец Павел почему-то очень часто стал говорить о чудотворном Ватопедском образе Божией Матери, который еще называют «Отрада» или «Утешение»⁸⁶. А говорил он, что Ватопедская икона из Спасо-Яковлева монастыря находится у митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия, в Ново-Девичьем монастыре в Москве. И каждый раз батюшка говорил примерно одно и то же: «Хорошо бы владыка Ювеналий икону-то Ватопедскую отдал назад в Ростов! Хорошо бы она вернулась на свое прежнее место!» Да и наместнику монастыря, отцу Евстафию он постоянно напоминал: «Авва! А ведь Ватопедская-то Божия Матерь там!» – и показывал рукой в сторону Москвы.

И вот на наших глазах совершилось чудо: 25 августа 1997 года, в понедельник, Ватопедская икона Божией Матери по благословению митрополита Ювеналия переехала из Ново-Девичьего монастыря в Ростовский Спасо-Яковлевский, к своему исконному хозяину, святителю Димитрию, митрополиту Ростовскому⁸⁷.

Батюшка любил вспоминать, что на могиле доктора Гааза⁸⁸ есть слова: «Спешите делать добро!» В сущности, именно эти слова являлись символом всей его жизни. Он все время спешил делать людям добро. Я уж не говорю про годы лагерей и ссылки; про это много сказано всеми знавшими отца Павла. Но достаточно вспомнить, как он, еще мальчишкой, доставал для монахинь и послушниц Мологского монастыря бочонок меда, чтобы их порадовать, – и становится понятно, что это был за человек.

Я приезжал к батюшке на выходные. Обычно выезжал из Ярославля в пятницу, часов в пять вечера, а в половине десятого уже был в Верхне-Никульском.

Прихожу, меня уже ждут. Горит огонек у Марьи, стоят, знаю, щи на печке, батюшка лежит на кровати. Приехал, звоню, Марья спрашивает: «Кто?» – «Это я!» Вхожу, читаю молитву: «Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!» А батюшка уже кричит из кельи: «Аминь! Аминь! Толянко, приехал? Живой?» – «Все нормально!» – отвечаю я. «Ну, какие новости?» – спрашивает.

И тут начинаем мы делиться новостями. Говорим, говорим, а попутно еще и поужинать успеем. Ложимся спать, проходит час. Вдруг радио заиграло. Это батюшка включил – новости послушать. Он всегда так – слушал по радио новости, читал газеты, журналы. Старался быть в курсе всех событий.

Но вот новости кончились, батюшка радио выключил. Вроде все утихомирились, засыпаем. Вдруг батюшкин голос: «Марья, ты спишь?» – «Сплю!» – «А ты, Толя?» – «Я тоже, батюшка». – «Ну, ладно, спите», – соглашается он.

И вот засыпаем. Поспали несколько часов, он встает. Новый день! И вместе с ним встаешь, как обновленный. Вчера один был, а сегодня – другой. Лучше или хуже – не в этом дело, а важно, что другой!

Батюшку я знал много лет и всегда стремился к нему. Впрочем, как все, кто близко его знал. Потому что в нем зримо и ощутимо присутствовала благодать.

Бывало, смотришь – съезжается к нему народ, и все ходят вокруг кельи, если батюшка еще не вышел. Тихо все, на полушепоте между собой перекинутся словом.

Но как только он вышел, все вокруг наполняется радостью. Все как будто даже парить начинают. Бегут к нему под благословение, а он говорит со всеми – коемуждо по делом его. При этом кого по плечу похлопает, кого по лицу погладит, кого просто спросит: «Что, жива?» – «Жива, батюшка!» – «И слава Богу!»

Автобусы приходили из разных мест примерно в одно время, народ съезжался как-то сразу. К этому часу у батюшки была готова еда – щи какие-нибудь, салат покрошенный, который он называл силосом. Поедят все, что-нибудь поделают по хозяйству, а потом начинается всенощная.

И вот так всю неделю живешь в городе, работаешь, а сам думаешь: «Скорей бы выходные! Скорей бы к батюшке»! В то же время, начинаешь и анализировать: что сделал не так, в чем Бога прогневил?

В таком приподнятом настроении едешь в Верхне-Никульское. А батюшка тебя встречает. Причем встречает всегда соответственно твоему внутреннему устроению. Был смирен, соблюдал наставления старца – встретит как родного. А если жил жизнью, недостойной христианина, – нерадостно встретит, холодно. И сразу понимаешь, что ведомы ему все колебания твоей души. И устыдишься, и раскаешься. Но стоит раскаяться сердцу, сокрушиться грешной душе – и батюшка сразу улыбнется, обнимет как самого родного и согреет своим теплым словом...

Отец Павел сыграл в моей жизни серьезную и важную роль. Он был для меня, да и для всех нас, подлинным отцом, отличался всегда простотой и любовью. Простоту и любовь к людям он, как Божий дар, имел с детства; сохранил эти качества и в лагерях.

Он рассказывал, что в лагерях встречал многих епископов и священников, впоследствии расстрелянных. Он вписывал таких людей в свой синодик и потом до конца жизни их поминал. Синодик батюшкин сохранился, он написан удивительным батюшкиным почерком, очень красивым, хотя батюшка нигде никогда не учился. Жизненный путь у него вообще был тяжелый, но он никогда не терял христианской самоотверженности, а еще и помогал другим. Потому что думал прежде всего о ближнем, а потом уже – о себе.

Человеком он был очень гостеприимным, потому все любили к нему ездить. Иногда едешь к нему больной, в совершенно разбитом состоянии. А когда тело болеет, то и душевные недуги обостряются. Чувствуешь, что сам никогда не выйдешь из этого состояния отчаяния и потому спешишь к батюшке, словно в больницу, или же – к родному и любимому отцу.

Батюшка встретит очень просто, назовет Ванькой, Петькой, Васюткой, усадит рядом с собой, начнет что-то рассказывать, вроде и не относящееся к делу. А то песню споет, стих расскажет, прибаутку какую-то вспомнит.

И вдруг ты начинаешь чувствовать, что у тебя внутри все меняется: затягиваются твои раны, уходит куда-то печаль и тоска, и через батюшкины руки вливается в твое сердце тепло. И домой от него ты уже летишь как на крыльях. Д ведь он порой даже и не исповедовал тебя, не отпускал твоих грехов – он просто что-то рассказал, спел, да подержал твои руки в своих теплых и мягких руках.

Кормил батюшка всегда очень просто, но вкусно и сытно. Впрочем, всем известно, что в пост он мог для смирения накормить скоромным, иногда даже мясом. Но мне вспоминается случай другого рода. Как-то раз мы приехали к нему неожиданно, и получилось так, что нас сразу завели к нему в келью. Батюшка как раз сидел за столом и трапезовал. Мой взгляд упал на его чашку, и я увидел, что батюшка ест кусочки хлеба, накрошенные в воду. Но при этом он еще старался прикрыть свою чашку рукой, чтобы подвигов его постнических никто не мог увидеть.

Доверие к батюшке у всех у нас было безграничное; но потому был и страх, трепет перед его словами. Однажды я тяжело заболел. Поехал к отцу Павлу, чтобы спросить его, вдруг эта моя болезнь – к смерти? Приехал, рассказал о болезни, а он меня спрашивает: «Петька, тебе лет-то сколько?» – «Тридцать девять», – отвечаю я. «Ну вот, а ведь ты еще до моих годов должен дожить!» – говорит мне батюшка.

Он умел утешить, приласкать как никто. Но в то же время он мог и обличить тебя прямо перед всеми, если это нужно было для твоей душевной пользы. Порой ты обижался на него за это, страдал. Но проходило время – и ты вновь ехал к батюшке как к самому родному человеку.

Даже похороны отца Павла не были печальными. Сначала, когда мне сообщили о смерти батюшки, я даже не хотел ехать – такое на меня напало отчаяние. Потом решил, что если не побываю на батюшкиных похоронах – никогда себе этого не прощу. И поехал. И уже подъезжая к Тутаеву, я вдруг почувствовал, что печаль моя как-то незаметно превращается в радость. Зашел в храм – и почувствовал, что батюшка здесь, с нами, со мной. Не только телом здесь, но и духом. А во время отпевания чувствовалась уже настоящая пасхальная радость.

Конечно, он был прозорливым старцем. Когда заболела моя мама, мне позвонил брат. А в монастыре как раз гостил отец Павел. Я вхожу к нему и говорю: «Батюшка, с нашей мамой плохо». Он только спросил: «Как зовут?» Я отвечаю: «Пелагея». Тогда он подумал и сказал: «Умрет». Действительно, эта мамина болезнь оказалась к смерти. Я в то время был диаконом, поэтому я взял с собой свечи, кадило и поехал к маме в полной уверенности, что слова отца Павла сказаны не напрасно. Так все и случилось.

Последним батюшку в больнице причащал отец Сергий. Батюшка был без сознания, но когда подошло время Причастия, он пришел в себя, принял Святые Дары и в скором времени начал отходить. И тут по всей палате разлилось такое благоухание, что врачи даже встревожились – откуда оно? Рассказывают, что такое же явление было при кончине патриарха Пимена, человека великой жизни.

Главными качествами отца Павла были любовь и смирение. Сам он был простоты необыкновенной. Когда я служил на приходе, недалеко от Верхне-Никульского, я видел иногда, как батюшка юродствовал, ходил босиком по храму, по улице. Ученая интеллигенция из Борков его очень любила. А он с ними запросто разговаривал: «Ванюшка, Манюшка». Вроде и не ученый человек, а с ними был на равных. Дух Святой просвещал его, потому он и мог с любым профессором разговаривать на любую тему.

Обличать он мог тоже самыми нелицеприятными словами. «Попов как клопов, – говорил иногда, – а в церкви матушки руководят».

Однажды приехал один священник к нему на исповедь. «Нет, я тебя исповедовать не буду, – говорит ему отец Павел. – Уж больно много ты на людей клевещешь!» Тот, конечно покаялся в своем грехе и получил от батюшки прощение. Потому что задача батюшки была не опозорить человека, а обличить и привести к покаянию. Ведь в основе всех его поступков лежала духовная мудрость.

Все мы знали, что зрение у него было совсем плохое, очки он носил с какими-то невероятными линзами. В то же время в Толгском монастыре я только подхожу к Спасскому собору, а он издалека мне кричит: «Петька! Иди сюда!» Каким зрением он все видел? Конечно, духовным.

Иногда его обвиняли, что прощал всех, водку на стол ставил. Даже сам со всеми мог выпить. Мне кажется, его главной целью было во время таких застолий снять уныние, под­бодрить тех, кто приходил к нему со своими бедами и скорбями.

Однажды был такой случай. С одним водителем заехали мы поздно вечером к батюшке, по дороге в Толгу. Он, как всегда, усадил за стол, стал угощать. Я от водки отказался, так как чувствовал себя плохо. Тогда батюшка говорит водителю: «А давай мы с тобой выпьем, а то этот у нас трезвенник!»

И так мне стало совестно от его слов, что и я с ними тоже выпил. И выпили мы с водителем стопки по три, а нам еще до Толги ехать. Батюшка благословил, поехали. Доезжаем до Ярославля, а у кладбища милиция стоит, тормозят нас. «Ну, все, попали», – говорит водитель. Нет, проверили документы и отпустили. Пока до Толги ехали, нас еще два раза останавливали, прямо в окна нам автомат совали. Но документы проверят – и отпускают. Такова была сила батюшкиной молитвы, когда человек что-то делал по его благословению за послушание.

Настоящих духовных старцев всегда немного. Мне приходилось слышать, что сейчас даже на Афоне есть только несколько человек, у которых идет настоящая молитва. Я об этих высоких вещах судить не могу, но думаю, что отец Павел был настоящим духовным человеком, стяжавшим подлинную молитву, крепкую веру и нелицемерную любовь. Я верю, что и сейчас он имеет дерзновение молиться за нас, грешных, и поддерживать нас на нашем многотрудном пути.

Впервые с великим старцем отцом Павлом я встретилась в Толгском монастыре в 1987 году, когда была благочинной обители. Батюшка шел по монастырю с матерью Пиамой и отцом Евстафием и, увидев меня, спросил: «Кто это такая?» Ему ответили: «Это мать Варвара, благочинная». Тогда он сказал: «Ох, а какая быстрая, какая быстрая!»

Приходилось быть быстрой, потому что в монастыре в то время все было разрушено, как после войны. Жили мы тогда в двухэтажном здании, где сейчас останавливаются паломники. Одна келья там была более-менее сохранившейся, а все остальное было в полном разорении.

В то трудное время каждый батюшкин приезд очень нас воодушевлял; но особенно помогали его молитвы. А чаще всего, конечно, мы сами ездили к нему в Верхне-Никульское, а потом в Тутаев, где он служил.

Однажды случилось так. Мы ехали к отцу Павлу, и вдруг нам навстречу вылетел грузовик – прямо лоб в лоб. Мы только ахнули – ведь были буквально на волосок от смерти! Приехали к батюшке перепуганные, рассказали все. А батюшка, провожая нас, сказал, воздев к небу руки: «Архистратиже Михаиле! Промети игумении Варваре дорожку!» Мы поехали – и не встретили по дороге ни одной встречной машины! Это чудо случилось по его молитве.

Батюшка много рассказывал о годах, проведенных им в лагере. За его доброе сердце его любили не только заключенные, но даже и сами тюремщики. Рассказывал, как потерял там зрение. Во время допросов прямо в глаза направляли яркий свет. Отворачиваться и закрывать глаза не разрешали – сразу начинали бить.

И не только зрение – все свое здоровье он оставил в лагере. А все же, где бы он ни был, молитва его не прекращалась ни на мгновение. Молитва эта сохранила его в те страшные годы, молитва сделала его таким, какой он был.

Батюшка очень любил Толгу и толгских сестер. Эту его любовь, заботу мы ощущали постоянно. Когда он приезжал к нам, каждый раз можно было услышать от него: «Лучше Толги монастыря нигде нет!» Без его молитв, без его ласки нам всем пришлось бы гораздо тяжелее. Бывало, едешь к нему, а на душе такая скорбь, такая тягота... А обратно едешь – как на крыльях летишь: будто все твои скорби, как сорняки, кто-то вырвал из души и унес.

Конечно, каждому, кто к нему приходил, казалось, что батюшка именно его любит как-то особенно. Да, наверное, так оно и было. Мне он часто говаривал: «Матушка игуменья, Ваше Преподобие, Вы – старинная игуменья». Он очень желал, чтобы между сестрами всегда были согласие и любовь. Матери Н., к которой всегда очень тепло относился, он говорил: «Мать Н., жалей матушку игуменью, как родную мать».

Любовь и попечение, которые отец Павел имел к Толге при жизни, не прекратились и после его смерти. И я имею в виду не только его молитвы, которые, конечно, не прекращаются по сей день. Я имею в виду реальную помощь. Батюшка Павел, например, часто говорил Владимиру Александровичу Ковалеву: «Помогай толгским сиротам, помогай!» И вот батюшка умер, а Владимир Александрович продолжает эту помощь, помня завет старца.

Благодаря батюшке нам вернули нашу чудотворную икону Матери Божией. Дело было так. Икона, которая находилась в Песочном, по некоторым свидетельствам, была из нашего монастыря. Но нужны были какие-то свидетельства, чтобы это доказать. И тогда Татьяна Львовна, начальник областного Управления культуры, сказала мне: «Поедем к отцу Павлу. Он должен помнить какие-то особые приметы чудотворной иконы. Если эти приметы совпадут, значит, икона эта ваша».

Приехали к батюшке, спросили, и он ответил: «Если эта икона чудотворная, то на обратной стороне серебряной ризы должна быть гравировка: “Явление святителю Трифону Матери Божией Толгской”».

Проверили – надпись есть. И тогда с него взяли расписку, что он подтверждает и свидетельствует, что это именно Толгская чудотворная икона Матери Божией. Отец Павел дал расписку – и нам вернули нашу чудотворную икону.

В последнее время батюшка часто спрашивал, когда мы к нему приезжали: «Вы поесть привезли что-нибудь? Привезите мне чего-нибудь поесть!» Мы удивлялись, что у него нечего есть, спрашивали у Марии, но она всегда говорила, что всего полно. И действительно, ведь ему везли гостинцы каждый, кто к нему ехал. Да и толгские сестры никогда с пустыми руками не приезжали. И только когда батюшка умер, все мы поняли, что, прося привезти поесть, он таким прикровенным образом просил нас его поминать после смерти. Конечно, мы всегда поминаем его, ездим к нему на могилку – и в ответ получаем его старческие молитвы за нас, грешных.

Отец Павел очень любил песню толгских иноков «За кедровой рощей»⁸⁹. И когда он к нам приезжал, мы выбирали момент и обязательно заводили «Кедровую рощу». Вообще, все работы во время его приезда приостанавливались. Иногда вижу: идет по монастырю батюшка, а его, как пчелы, облепили монахини. Увидеть его, взять у него благословение – было непременное желание каждой сестры. И вообще каждый его приезд был для нас праздник.

Батюшка очень тепло относился к Татьяне, нашему водителю. Однажды был такой случай. Татьяна привезла батюшку, сигналит, а ворота не открывают. Сестра-вратарница то ли не слышала, то ли замешкалась, то ли отошла куда-то. И тогда Татьяна полезла через забор. Вроде бы не очень-то удобно, но батюшка ее одобрил: «Танька-шофёриха – молодец!»

Чем отличался батюшка? Прозорливостью, терпеливостью, любовью ко всем. Кто бы ни пришел к нему, каждого он принимал тепло, каждому уделял внимание. Учил всех трудо­любию. Самая знаменитая его пословица: «Не потопаешь – не полопаешь». «Старухи, сено косите, коровок держите, жуков собирайте!» Он сам никогда не жил в праздности, потому и других приучал постоянно к труду.

Как-то раз приехал и говорит: «Зарежьте-ка эту коровку. Она у вас больная». Мы батюшкиных слов слушались беспрекословно, поэтому корову сразу зарезали. А у нее сердце оказалось, как тряпка, возможно, она доживала последние дни. Батюшка и это все видел.

Конечно, бывало и так, что любому, кто к нему приезжал, без различия чина и звания, он говорил: «Ты полудурок!» Смирял нас. Потому что настоящего-то смирения у нас ни у кого нет.

Терпение его было просто потрясающее. После операции, уже в последние недели жизни, у него, бывало, выпадал катетер, и ему без обезболивающего вставляли его на место. А ведь это надо делать по живому мясу, буквально. И он терпел такие немыслимые боли, только иногда, когда совсем невмоготу было, кричал.

Как-то раз проведали его в Борке. И он говорит: «Мне в больницу надо на проверку». Мы его привезли, а он показывает на меня и говорит: «И ее тоже проверьте!» Я удивляюсь: «Зачем? Батюшка, у меня же ничего не болит!» – «Иди, иди, проверься!» И послал меня на УЗИ желчного пузыря. Стали меня смотреть – а у меня там целая груда камней! И пришлось ехать на операцию. У меня тогда 70 камней извлекли из желчного пузыря.

Или случай с доктором Мусихиным. Известный хирург, человек хороший, батюшкин приятель. Захотел купить машину, а батюшка ему сказал: «Не покупай, а то, не ровен час, еще разобьешься на ней». Но после смерти батюшки Мусихин все же купил машину. Поездил на ней года три – и разбился.

Когда батюшка умер – для всех нас наступила большая скорбь. Когда прикладывались к руке, она была теплая и живая – а ведь стоял на дворе январь, самый лютый месяц.

Однажды на кладбище, когда мы приехали в годовщину его смерти, на могиле батюшки начала кричать бесноватая. Не могла подойти к могиле – такая из нее исходит благодать...

У меня на память от отца Павла осталась Казанская икона Божией Матери, которую он подарил лично мне, и схимнический крест. Сказал своему келейнику Анатолию: «Анатолий, принеси матушке игуменье тот крест, что у меня в келье!» И вот крест этот, благословение батюшки, теперь у меня. Я в схиму, конечно, хочу. Доживу или нет – не знаю, но крест схимнический от отца Павла есть.

Главное наставление мне, как игуменье, было любить и жалеть сестер. Конечно, надо и смотреть, потому что всякие люди в монастырь приходят, но главное – любить. Он и сам всех любил, и покрывал все наши грехи любовью.

Батюшка был утешением и радостью всей ярославской земли, да и всей православной России. Народ к нему тек отовсюду, потому что люди идут не к сухому источнику, но – к живому.

Как я попала к отцу Павлу? Жила я раньше в селе Калово, была у нас псаломщица Женя. А священником отец Андрей, давно уже покойный. Когда-то, еще в 20-х годах, служил он в Толге, в мужском монастыре. Потом монастырь закрыли, священство посадили. А когда он из лагеря вышел, то вернулся назад в Толгу. А что в Толге? Все разбито. И вот пришел он к нам, в Калово, и восемнадцать лет служил у нас на приходе.

И вот как-то раз отец Андрей мне и говорит: «А что, Марья, давай-ка съездим к отцу Павлу в Верхне-Никульское!» – «Что это за отец Павел такой?» – спрашиваю я. «А вот поедем – и узнаешь».

А Женя-псаломщица знала отца Павла. И знала еще по Тутаеву, где у Груздевых был дом. И вот собрались мы втроем и поехали.

Приезжаем, пришли, встречает нас отец Павел. И сразу говорит: «Ой, девки, ой, бабоньки, сейчас мы с вами мурцовку будем хлебать!» А мурцовка – это вроде окрошки: квас, овощи, хлеб, зелень разная. Наготовит батюшка сразу большое-большое блюдо и ставит на стол.

И вот сидим мы у него и хлебаем ту мурцовку. «А по единой-то, ребята! – спохватывается отец Павел. – По единой-то забыли!» Сейчас же встанет, принесет, разольет всем «по единой».

Была у отца Павла в то время келейница, тоже Женей звали, как и нашу псаломщицу. Но все ее называли Еней, бабкой Еней⁹⁰. Через некоторое время она умерла, и тогда батюшка мне предложил за ним ухаживать. Конечно, я согласилась. И вот, пролетело двадцать лет как будто один день. А когда и батюшка преставился, остались мне от него в память две банки святой воды. Взяла я их, да и пошла к себе на квартиру. Да не долго мне там пожилось – отправилась в монас­тырь. Дай Бог здоровья матушке настоятельнице, приняла меня, грешную, дала кров, постель, одежду. Так и живу.

Рассказывал отец Павел, как он приехал в Верхне-Никульское, когда его туда служить послали. Приехал – все снегом по пояс занесено. А вечером, на вечерней службе, надо было крест выносить. Вот он взял лопату, вышел, начал снег разгребать. Идут мимо храма местные мужики. Посмотрели на него – и засмеялись: «Мы думали, к нам попа прислали, а это, оказывается, не поп, а дворник!»

Ну, он внимания не обращает, расчистил дорожки. Зато уж вечером можно было нормально выйти и крест вынести.

В приходе нашем в те годы, как везде, в основном были старушки. И вот стоят-стоят, да и начинают между собой шушукаться, потом разговор и погромче пойдет. А в церкви, да еще во время службы, разве можно? И вот отец Павел потерпит, а потом как крикнет им: «Эй, старухи! Картошка вся продана!» Это значит: вы, наверное, думаете, что стоите на базаре и картошкой торгуете? Так вот представьте, что вы всю свою картошку продали, и молчите. Или скажет им: «Тише, Черная речка!» Они сразу замолкают. А это у него еще одна присказка была, которую все знали: «Черная речка – больше ни словечка!» Так он их утихомиривал.

Когда мы пели на клиросе, он иногда нам говорил: «Девки! Чередом пойте!» Это значит – стройно, по порядку, каждая свой голос. Он любил, чтобы в богослужении все было благолепно.

Отец Павел видел, с кем каким тоном разговаривать можно. С кем ласково, осторожно, а с кем и грубо порой.

Как-то раз, это было уже при мне, схоронили в колхозе мужичка. Отец Павел его отпевал. А время было советское, отчетное. Надо было написать, кто хоронил по церковному обряду. И отец Павел в этой графе написал: «Весь колхоз». Чтобы ни на кого поименно не накликать никаких неприятностей.

Узнало об этом колхозное начальство, и приезжают они к нему в полном составе. «Отец Павел, а ну-ка, иди сюда!» – «Что вам надо от меня?» – «Ты почему написал, что весь колхоз его хоронил? Мы не хоронили!» – «А вы-то при чем? Вы и не колхозники никакие, вы – лоботрясы! И идите отсюда, чтобы я вас больше не видел!» Так они и ушли не солоно хлебавши.

Отец Павел и священника мог смирить, и даже архиерея. Как-то в Толгском монастыре на праздник Толгской иконы Божией Матери⁹¹ был один архиерей со своими священниками. Сидели за столом, архиерей что-то рассказывал. А потом отец Павел и говорит: «Слушай, как ты все рассказываешь-то хорошо. А вот деньгами-то своими со мной не поделишься?» А тот отвечает: «Да у меня нет». – «Неужто совсем нет? А мне и домой-то отсюда не на что будет доехать!» Тот посидел-посидел, пошел, достал бумажник, дал отцу Павлу денег. «Ну, вот, – говорит отец Павел, – сразу бы так. А то, если бы я тебе не сказал – так ты бы и не догадался!»

Разные случаи вспоминаются. Идет, например, по церковному двору парень. Батюшка ему: «Ты кто такой?» – «Я с крана, крановщик». – «Вот и иди на кран! Нечего просто так по церковному двору ходить!» Парень развернулся и пошел обратно. Я говорю отцу Павлу: «Батюшка, чего это ты так с пареньком-то?» – «Так ведь чего удумал? Вино здесь ищет! – от­вечает отец Павел. Он всегда водку вином называл, по-старинному. – И где ищет? У попа! Вот я и послал его туда, откуда пришел!»

Была у нас Мария, а она в Брейтове работала и не кем-нибудь, а директором валяльной фабрики, где валенки делают. Ей, как начальнице, в церковь ходить в советское время было нельзя, а батюшка ее благословляет каждое воскресенье – в храм.

И вот возьмет она с собой продавщицу, погрузят целую машину валенок и приезжает. Перед оградой стоит машина, и с нее валенками торгуют. А она – в храме на службе, на клиросе с нами поет.

Вызывает ее партийное начальство: «Ты почему в церковь ходишь?» А она им: «Если я плохо работаю, вы меня увольняйте, найдете кого-нибудь на мое место!» Ей говорят: «Работаешь ты хорошо, только в церковь не ходи!» – «Да как же я не пойду в церковь? Ведь отец Павел увидит, что меня нет, – что он мне скажет?» И продолжает ходить. И ничего с ней сделать не могут, потому что молитва отца Павла все покрывала.

Как-то поздним вечером сидим с ним вдвоем в сторожке, вдруг – стук в окно. Спрашиваю: «Кто?» – «Мы к попу пришли, – отвечают. – Нам поп нужен! Здесь он?» – «Он-то здесь – говорю, – а вам-то чего?» – «Нам нужен поп!» – «Ну, отец Павел, – говорю ему, – там попа требуют». А отец Павел мне отвечает: «Раз требуют, Маня, пойдем. Только ты шапку надень, и я надену». – «А шапку-то зачем? – удивляюсь я. – Ведь на улице тепло!» А он мне: «Говорю тебе, надевай! Если по голове ударят – не так больно будет».

Ладно. Надели мы с ним шапки, да и выходим на крыльцо. Только батюшка на ступеньку встал, да запнулся и упал. А там с крыльца – три ступеньки. Вот поднимается он с земли и спрашивает: «Чего вам, ребята? Я знаю, вы – воры. А я – поп. Так чего вам от меня надо?»

А я сзади гляжу. Трое их, и все такие сильные, крепкие пареньки.

«А нам бы выпить», – говорят они. Тут уж я не выдержала: «Выпить? Это вы в храм-то как в питейное заведение пришли? Нечего у нас выпить!»

«Ладно, Марья, ты пока помолчи», – говорит мне отец Павел. И к ним: «Вот что, ребята! Видите, у меня на голове ни одного черного волоса, все седые? Эту седину я в лагерях, в ссылке заработал. Так вы этих седин не позорьте, прошу вас, а оставьте меня здесь спокойно помереть!» Они ему: «Давай, поговорим!» А он: «Не о чем мне с вами разговаривать! Потому что вы церковь грабить пришли. Раньше власти церкви грабили, а теперь вы? Так судите сами, чьи вы дети будете! А потому, пока я живой, вы из храма ничего не возьмете, так и знайте! А лучше уходите подобру!»

Пошушукались они между собой, потом старший и говорит: «Ладно, пойдем. Пускай сам подыхает». А батюшка ему: «Стой, парень, стой, не уходи! Я как раз подыхать не буду! Я, как человек, хоть и грешный, буду помирать!» – «А какая разница-то?» – не понимает вор. «О, большая разница! – отвечает отец Павел. – Подыхает скотина, а человек – умирает. И умереть – это благо, потому что умереть – значит с Богом примириться». Так они и ушли от нас ни с чем. Может, связываться не захотели, а может, какого батюшкины слова до них дошли, не знаю.

Была у нас в сторожке керосинка, все на ней готовили. Однажды такой случай произошел. Идет служба в Верхне-Никульском Троицком храме, а нам как раз грибов в тот день навезли – видимо-невидимо! Кому-то надо их жарить. Вот и вызвалась Наталья Белова, а меня отправила на клирос петь. Ладно, пошла я. Пою, а сама беспокоюсь. Как только «Отче наш» пропели – я в сторожку. Мало ли, думаю, человек новый: чего-нибудь не найдет. А ведь когда служба кончится, все гости сразу ринутся за стол – а гостей-то полон храм! И вот вхожу я в дом – Господи! А Наталья-то вся черная! Чернее черной редьки! «Что случилось?» – спрашиваю. А она мне: «Да вот, никак керосинка у меня не разгорается. Кручу фитили, кручу, – а вместо огня один дым идет!» А дыма – полный дом, ничего за дымом не видно!

«А грибы-то как? – спрашиваю. – Грибы-то готовы?» – «Да вроде готовы», – отвечает она. Попробовала я грибы – вроде не хрустят. «Ну, смотри, – говорю, – если грибы не готовы – задаст тебе отец Павел!»

Стали мы дом проветривать. Открыли все двери, окна. Вроде потихоньку все успокоилось.

Но, конечно, когда за стол сели – никто никому никаких замечаний не сделал. Батюшка вообще был непривередлив – ни в еде, ни в одежде.

Еще вспоминается. Всех кошек у батюшки Лушками звали. И вот приезжает из Москвы многодетная семья, отца Аркадия. Звали девочек: Маша, Саша, Луша и Варя. Бывало, батюшка кошку позовет: «Лушка, иди сюда!» А девочка Луша подбегает к нему и говорит: «Я здесь, батюшка! Меня тоже Лушкой зовут!» Не понимала тогда, что имя ее христианское не Лушка, а Лукерья. А мама их, матушка София, уже совсем больная была. Приезжает в последний раз, поднимается с трудом по ступенькам и говорит отцу Павлу: «Вот, батюшка, как я к вам иду». А он ей: «Ничего! Мы еще с тобой поживем!» – «Конечно, поживем», – отвечает она. А ведь уже знала, что умирает. Но все равно, не было у нее никакого уныния. А это значит – было упование на Бога, была вера в Его милосердие. Вот бы и нам так.

Поскольку была я долгие годы келейницей отца Павла, то, наверное, все думали, что я не пускаю к нему посетителей. А на самом-то деле наоборот было, особенно в последние годы, когда он очень болел.

Приедут к нему, например, сестры из Толги, человек двадцать, целым автобусом. А он лежит у себя в келье и встать не может. Я захожу, говорю ему, что гости приехали. А он мне: «Марья! Да как же я встану? Не могу я».

Пойду, говорю им, что батюшка принять не может. Тут они все меня уговаривать начинают, а то и ругать. Как же, им ведь обидно: ехали-ехали, а их к отцу Павлу не пускают!

Иду опять к батюшке, начинаю его уговаривать. Мол, хорошие девушки приехали, как их не принять-то? «Ну, пойдем!» Возьмет он меня за шею, я поднимаюсь – и он с постели кое-как поднимается. Через силу встанет, выходит к ним. Но уж когда выйдет – тут он сразу и радостный, и веселый. «Как, батюшка, Ваше здоровье?» – спрашивают его. «А у меня никогда ничего не болит, ни голова, ни ноги!» А сам еле жив... Такой вот он был человек.Монахиня В.⁹²,

Свято-Введенский

Толгский монастырь

В первый раз я увидела батюшку в храме, во время богослужения, когда он приехал к нам в Толгу. Было это году в 1990-м, наверное.

Стою в храме, а из алтаря выходит старец. Все его сразу узнали: «Отец Павел! Отец Павел»! Целая толпа ринулась к нему за благословением. А я стою в стороне и думаю, как мне к нему подойти. Гляжу на него и мысленно обращаюсь: «Батюшка, не могу у Вас благословение взять!» А он кого-то так легонько отстраняет руками и вдруг оказывается передо мной. И благословляет меня.

В следующий раз приехал к нам, и я пошла к нему на исповедь. Он меня сразу узнал и спросил: «Ты уже рясофорная?» – «Да нет, батюшка, я пока еще послушница».

В то время я была старшая на коровнике. И батюшка, когда приходил к нам, всегда говорил: «Старайтесь, трудитесь да молитесь, коровушек жалейте!» Мы его, конечно спрашивали, как молиться. А он отвечал поговоркой: «Трудись да молись, одно проси – Господи, прости! – так и спасешься». А еще любил всегда повторять: «Храните веру православную!»

Однажды был такой случай. Посадили огурцы, они взошли, а тут надо срочно сенокос начинать. Мы обычно его после Троицы начинаем, а в тот год весна была очень ранняя. А уж как начали сенокос – так не до огурцов. И они у нас за время сенокоса так все сплелись, что к ним не подступиться ни с какой стороны. Продернуть невозможно, подвязать тем более.

Я прямо завопила: «Матушка игуменья, что делать с огурцами?!» Она отвечает: «Езжай к отцу Павлу».

Поехали мы к отцу Павлу, вместе с ней и поехали. Приезжаем, они все поют, а я сижу да унываю, что огурцов в монастыре в этом году не будет. А батюшка поет-поет, потом вдруг подтолкнет меня в бок, да и скажет: «Не ной, будут тебе огурцы!» А я ему еще ничего про свои трудности не говорила.

Закончили они все петь, спросили мы, что с огурцами делать, тогда он отвечает: «Вот как вернетесь в монастырь, зайдите в парник, и какая мысль первая тебе на ум придет – так и сделай».

Возвращаемся в Толгу, захожу я в парник и думаю: «Что делать, как быть?» И вдруг мне в голову мысль. Стоит лопата – взяла я ее, да и начала прорубать в огуречной гряде дорожки туда-сюда. Прорубила, гляжу: уже и все корни видно, можно прореживать, можно подвязывать. А пока дорожки прорубала – еще целое ведро огурцов набрала. Оказывается, они уже созревать начали. Вот тебе и батюшкино благословение! Оказывается, у нас уже и огурцы есть.

В следующий раз приезжаем с матушкой к нему, благодарим за урожай, а он отвечает: «Так я же за вас у престола молился! Просил, чтобы Господь в Толгу побольше огурцов послал!» И вправду, в том году у нас столько огурцов было, что на все хватило.

А однажды был случай другого рода. Коровник у нас тогда был небольшой, в сарае размещался. Труба от печи через потолок выходила, а на потолке для тепла опилки были насы­паны.

И вот идет служба. Почти все, кто на коровнике работал, причащаются, кроме дежурной. И тут приходит девочка-паломница и говорит: «А почему из коровника какой-то дым идет?»

Побежали мы, двери открыли, свежий воздух туда вошел, огонь-то и полыхнул. Там у нас телята стояли, бык. Телят-то успели вытащить, а бык сгорел, так как был на привязи, и отвязать его мы уже не смогли.

А в это время матушка игуменья приезжает от отца Павла. Как увидела – ей плохо стало. Вызвали пожарных, остатки потушили, но было уже поздно.

Оказывается, батюшка, пока матушка у него была, все ее уговаривал, чтобы она ни за что не переживала, истории ей всякие рассказывал, утешал.

Когда мы приехали к нему снова, он говорит: «В пожаре этом никто не виноват. Это воля Божия была, чтобы у вас коровник сгорел». И вправду, нам после этого пожара новый большой коровник построили и быка пожертвовали. Получается, что пожар этот нам был определен. Потому он и матушку так уговаривал не волноваться и не велел кого-то наказывать.

Однажды мы с сыном ехали к батюшке в Никульское. Дело к весне, грязь, бездорожье, то там застрянем, то тут не выедем. Уже время Литургии, а мы все никак доехать не можем. Сын мне и говорит: «Я очень хочу пить! Наверное, попью, все равно ведь к исповеди уже опоздали!» Я его уговариваю: «Витя, потерпи, кто знает, что будет!»

Приезжаем, заходим, почти перед самым Причастием. Стоим у двери. И так мне обидно, что опоздали, да еще я сыну и попить-то не дала. Вдруг батюшка кричит: «Витька с Толги, иди сюда!» Позвал в алтарь, поисповедал. Вижу, мой Витя причащается. Вот так, хоть мы и на службе не были, а батюшка его за одно стремление к Причастию допустил.

Один раз приехали к батюшке поздно, а рано утром надо в Толгу вернуться. Собираемся ехать, а машина ни туда, ни сюда – заглохла. Тогда батюшка говорит: «Ложись, Витька, утро вечера мудренее». Легли спать, а утром встаем: «Батюшка, что с машиной-то делать?» – «А ничего не делать, – отвечает он. – Садись да поезжай!»

И вправду: машина сразу завелась, мы сели и поехали. Только батюшка сказал: «Михаил Архангел, донеси их поскорее!» – и вот мы минут за двадцать уже в Ярославле. Так бывало почти всегда: к батюшке едешь долго, трудно, с препятствиями, а от него летишь как на крыльях.

Однажды я ушиблась, и у меня так болела рука, что я не могла ею двигать. Через некоторое время поехали к батюшке в Тутаев на какой-то праздник. После службы все устремились к батюшке, чтобы благословиться, а он взял меня за руку, причем за больную, и ходит со мной, не отпуская. Я ему говорю: «Батюшка, меня-то благословите!» А он только отвечает: «Потом».

Водил он, водил меня, а потом ушел к себе в келью. Все наши садятся в автобус, собираются в обратный путь. Сажусь и я. Села и тут говорю печально: «А меня батюшка так и не благословил». А мне кто-то отвечает: «Ничего себе! Водил-водил ее под руку – да еще и не благословил!» И как мне это сказали, я сразу вспомнила про больную руку. А рука-то у меня больше не болит! Как будто не болела, как будто я ее не ударяла! Так вот почему батюшка говорил: «Потом!» Это значит, потом узнаешь, для чего я тебя так вожу. Такова у него была сила молитвы.

Как-то раз ездили к нему с матерью М. Матушка сказала: «Мать М. у нас заболела. Повези ее к отцу Павлу».

Приехали мы, батюшка лежит в кроватке, я сижу рядом и разговариваю. Батюшка уже ничего не видел. А мать М. написала исповедь, стоит в уголке тихонько, ее и не слышно.

Батюшка разговаривал со мной, а потом вдруг говорит ей: «Давай сюда свои грехи!» Благословил ее – и всю болезнь как рукой сняло.

А в другой раз батюшки уже не было, и снова мать М. заболела. Тогда мы поехали к отцу Павлу на могилку. Приехали, поплакались ему на могилке. Едем назад, а мать М. говорит: «Все у меня прошло, болезни больше нет, я здоровая теперь». Вот так батюшкины молитвы помогают.

Заболел наш духовник, отец Михаил. А батюшка его ни разу не видел, потому что отец Михаил издалека, из Симбирска. Когда я батюшке сказала об этой болезни, он ответил: «Умрет». – «Да что Вы, он молодой, ему всего-то сорок два года!» – «Ну что ж, что сорок два. А все же умрет». Прошло три месяца, и отец Михаил действительно преставился к Богу. Поехали мы тогда с матушкой игуменьей к отцу Павлу просить, чтобы он принял над нами духовное руководство. А он выслушал и говорит: «А они и так давно мои». И еще сказал, что отец Михаил за нас в Царствии Небесном теперь молится.

Еще был случай. Захотел к нам в Толгу приехать схимонах Серафим. Старенький совсем, тоже лагеря прошел, только священства не принимал, всю жизнь был просто алтарником. Но человеком был духовным, прозорливым. Он в лагерях сильно молился святителю Николаю, просил, чтобы тот его к себе забрал. А святитель явился ему как-то и сказал: «Потерпи еще немножко, заберу под свое крылышко».

И вот отец Серафим захотел приехать в Толгу погостить. Матушка спросила об этом у отца Павла, и он ответил: «Пусть приезжает. Будет у вас два старика, два дурака». А потом подумал и добавил: «А вообще-то, лучше бы ему уже и не двигаться». И вскоре мы получили письмо, что отец Серафим заболел. Заболел, да вскоре и умер. Похоронили его против алтаря, в приделе святителя Николая. Забрал его святитель под свое крылышко.

В последний раз я у батюшки была вместе с Натальей, москвичкой, она часто к нему ездила. И вот он при мне ей говорит: «Все, Наталья, больше не увидимся». Она даже заплакала: «Батюшка, да что Вы, этого быть не может!» Но получилось именно так, как он сказал, и приехала она уже только на похороны. А ведь никому из нас и в голову не приходило, что батюшка может умереть. Казалось, что он с нами вечно будет. Да он, конечно, и остался с нами, несмотря на свою смерть.

Уже после его кончины приехала к нам в монастырь одна девочка. Насмотрелась всяких ужасов по телевизору и после этого спать не могла. Все ей казалось, что какая-то мохнатая рука ее трогала. Одна оставаться боялась, сразу кричит: «Матушка, не уходи, побудь со мной!» И приходится мне рядом с ней сидеть, ждать, пока она уснет.

А потом мы взяли и фотографию отца Павла повесили у нее над головой. И с этого дня исчезла рука, ничто уже ее не пугало, и спала она спокойно. Значит, даже фотография отца Павла – и та помогает.

Хоть батюшки и нет, а все равно мы к нему каждую минуту вопием: «Батюшка, помоги!» Так и при жизни было: что бы ни случилось, мы всегда к нему обращались. И он всегда помогал, и сейчас он нам во всем помогает. А самое дорогое для нас, самое желанное – это съездить к нему на могилку. Для меня такая поездка лучше всякого паломничества.

Конечно, когда какая большая работа в монастыре – посев или сенокос, – мы первым делом к нему за благословением ехали. Как он благословит – так и делаем. Вообще на труды он всегда благословлял. Говорил: «Трудись и молись». Но про молитву никаких особенных правил мне, например, не назначал. Зато часто повторял: «Знай себя – и хватит с тебя!» Это значит, не за чужими грехами смотри, а за своими. А если кому на месте не сидится, хочется жизнь поменять, тому он говорил: «Сиди, лягушка, в луже, а то будет хуже!»

Один раз был интересный случай. Дело было в первые годы монастыря. Своего ничего нет, ни хозяйства, ни денег. И ездили мы осенью, когда урожай собирают, по деревням. Кто каких овощей пожертвует, мы того записываем на поминание родственников: о здравии или о упокоении.

И вот приехали в одно село, а там урожай хороший, и мы набрали сразу целую машину картошки. Радостно было, что не зря съездили. И матушка тоже обрадовалась и говорит: «Раз там урожай хороший, завтра поезжайте туда еще раз!»

И вот едем мы туда на второй день, а состояние у нас какое-то разбитое, и настроения никакого. Мы там у людей уже были, и второй раз ехать и просить – тяжело. А ехали отец Петр, мой Витя как водитель и я.

Доезжаем до Ростова и тут отец Петр говорит: «Давайте к святителю Димитрию заедем, приложимся, попросим, чтобы он за нас помолился». Заезжаем, а там отец Павел служит! Отец Петр как его увидел – так бегом к нему. Батюшка нас выслушал и говорит: «Не тужите. Езжайте домой, а завтра вас матушка совсем в другое место пошлет. А по дороге читайте все время “Да воскреснет Бог”».

Едем домой в смущении: матушка ругаться будет, что ее благословение не выполнили. Приезжаем, отец Петр говорит: «Матушка игумения, мы приехали, но ничего не привезли». Матушка игумения на это ничего не сказала. А наутро прихожу к ней на благословение, а она говорит: «Саша, сын твой, телеграмму прислал. Говорит, что у них урожай хороший, он всю картошку отдаст».

А ехать в Ульяновск, в Симбирскую губернию. Поехали мы на МАЗе. И такой в тех местах был урожай, что мы полную машину картошки оттуда привезли. И получилось все так, как отец Павел нам сказал.

Никогда батюшка не жаловался, что у него что-нибудь болит, никогда никому не плакался. Наоборот, говорил часто, что у него никогда ничего не баливало. Зато чем мы страдали – это он насквозь видел. Когда к нему ехали, я всегда записочку писала с вопросами – от себя, от матушки игуменьи. Так эту записочку никогда не приходилось даже вынимать: на все вопросы он сам отвечал, еще до того, как ему их задавали.

А как-то раз сын мой Виктор поехал за арбузами. Матушка игумения каждую осень посылала большую машину в Краснодарский край за арбузами. И вот машина в пути сломалась. А уже вечер, темнота, дождь идет – что делать в чужом месте? И тогда Витя мой взмолился: «Отец Павел, выручай! Не знаю, что делать!» И вдруг появляется машина, а в машине благочинная какого-то монастыря. А и сам-то монастырь совсем рядом. Отремонтировали машину, накормили-напоили, в дорогу дали, и они отправились дальше.

А где-то через день после этого случая мы из Толги приехали к отцу Павлу. Конечно, ничего про Виктора я знать не могла. И тут Марья рассказывает. Оказывается, отец Павел накануне вдруг ей говорит: «Марья, вставай, молиться будем! Витька мне кричит, он в беду попал! Просит, чтоб я помог».

А Витя потом ему говорил: «Ох, батюшка, как хорошо, что ты есть! По твоим молитвам всегда нам Господь помогает».

Такие вот бывали чудеса. И сейчас едут к нему на могилку, просят, и батюшка всем помогает.

В Москве жила схимонахиня Евфимия, приписанная к нашему Толгскому монастырю. Ей отец Павел за десять лет до открытия Толгского монастыря предсказал, что она будет в нем. И подарил Толгскую икону Божией Матери, о которой она тогда вообще ничего не знала. И подумала: «Зачем батюшка дарит мне такую икону, которую я вовсе не знаю?» А потом, спустя годы, познакомилась с игуменьей Варварой, стала ездить в Толгу. И теперь вот – живет в Толгском монастыре.

Одна из сестер рассказывала, как ее тетушка, собираясь приехать к отцу Павлу, спросила у него, что ему привезти. Ну, он подумал и говорит: «Привези мне вина». А вином он звал водку, по-старинному. Тетушка думает: «Конечно, у него гости каждый день, ему же всех встретить надо!» И вот купила для батюшки целый ящик водки, погрузила все в сумку на колесиках и повезла. А сама она – маленькая, худенькая.

Кое-как довезла в целости – сохранности эту водку. А у него как раз был какой-то большой праздник. Гостей за столом много. Она подозвала его и говорит потихоньку: «Батюшка, я вам водки привезла!» – «Хорошо», – отвечает он. «Я вам много привезла, целый ящик!» – «Молодец, – говорит. – Так дай мне одну бутылочку!» Она дала, а он взял эту бутылку на руки как маленького ребенка, идет, качает ее на руках и песенку какую-то напевает.

Может, показал всем, как она об этой водке беспокоилась, заботилась, когда ему везла?..

Однажды к батюшке приехал молодой иеромонах. Был он в кожаном пальто. Батюшка благословил его с любовью, а потом, похлопывая по плечу, сказал: «Хоть ты парень и в коже, а иерей-то гожий!» Он очень любил разные прибаутки и часто говорил стихами.

Мне на всю жизнь запомнился такой случай. В очередной свой приезд в Толгскую обитель отец Павел стоял на дорожке напротив игуменского дома и раздавал сестрам конфеты из вазы, которую держала одна из матушкиных келейниц. Я тоже подошла под благословение. Он взял из вазы конфету и дал мне, но не благословил. И уже разговаривает со следующей сестрой. Мне стало очень горько и мысленно я стала себя укорять: «Да, конечно, я недостойна старческого благословения. Теперь уж он меня не благословит». Каково же было мое удивление, когда он резко повернулся ко мне, подал еще две конфеты и, благословив широким крестом, шепнул мне на ухо: «Наташка, на тебе еще две». А ведь он не знал меня ранее, Господь открыл старцу мое имя. С того времени я еще больше стала его почитать.

Одна матушка поведала мне недавно такой случай. Кончились у нее деньги. Открыла она пустой кошелек, заглянула в него – и закрыла. Положила кошелек в карман и пошла на дорогую могилку, к отцу Павлу, пришла, положила кошелек на могилку и со слезами стала просить помочь ей, помолилась от души, а после этого поехала в Толгский монастырь, где у нее дочь была насельницей. Увидела матушку игуменью, подошла к ней под благословение. А матушка, благословив ее, подает ей конвертик с деньгами. Там было ровно столько, сколько она просила для какого-то дела. Женщина эта сначала глазам не поверила, а потом поняла, чья это помощь.

Одна из наших сестер имела в помыслах своих уйти из монастыря. И вот, когда она уже почти на это решилась, ей приснился какой-то дедушка, который строго сказал: «Ты только не уходи из Толги!»

Проснувшись, она забыла о своем сне, но спустя какое-то время у одной из сестер увидела фотографию отца Павла. И узнала на ней дедушку, который ей приснился. Из этого случая видно, что и сейчас батюшка печется о Толге, не оставляет своим вниманием даже новоначальных, которые при жизни, может быть, его ни разу не видели.

Вспоминаются его похороны.

Приехали мы в Тутаев, в собор. Храм большой и очень много народу. Матушка с певчими ушла на клирос, петь, а мы стали прощаться с батюшкой.

Лежал он во гробе в самом центре собора. Я подошла, приложилась к его ногам. До этого у меня никакого особенного ощущения не было, но как только я коснулась его ног, я почувствовала, что мне очень жалко его терять. И у меня сразу слезы градом. Отошла в сторонку, стою со свечкой, плачу.

А через некоторое время нам еще раз разрешили к нему приложиться. Убрали Евангелие, и руки его открылись. Подошла я прикладываться к ручкам – а они у него теплые и мягкие, как у живого! Когда я это поняла, у меня в душе появилось чувство удивления, смешанное с радостью. Ведь раньше-то мне с таким сталкиваться не приходилось.

Потом началось богослужение. Служило, наверное, около сорока священников, во главе с владыкой Михеем. Служили так стройно, так согласно. А потом стали говорить о батюшке. И тот, кто первый говорил (не помню, к сожалению, кто это был), сказал, что отец Павел был светильником веры православной и что этот светильник веры сейчас не угас, а еще ярче возгорелся и будет светить нам из вечности. В этом первом слове о батюшке было сказано самое главное, потому что он действительно был светильником веры, и его любимыми словами были: «Храните веру православную!»

А потом началась панихида, и вдруг в сердце поднялась такая радость. Я как будто чувствовала, что он где-то здесь, рядом, и что он живой и молится вместе с нами. После я разго­варивала об этом с сестрами, и у всех было одно и то же ощущение его живого присутствия. А когда приоткрывали лицо, он выглядел как живой, об этом все говорили.

На сороковой день матушка с сестрами собрались к нему на могилку. Я не думала, что меня возьмут, а матушка вдруг: «Собирайся прямо сейчас. Только никуда не заходи».

Приехали, а через Волгу переехать не можем. Уже близилась весна, во многих местах полыньи были. Матушка все же поехала на легковой машине, а мы с инокиней Н. решили пешком идти. А расстояние немалое! Да к тому же мы обе больные: у обеих было обострение остеохондроза. Но я очень радовалась тому, что меня взяли, и только кричала про себя: «Батюшка, помоги! Дай нам успеть прийти к панихиде!»

И вот они на машине, а мы – пешком. Дыхания уже никакого нет, а надо еще на такой крутой берег подняться. Прибегаем на могилу, а панихида только-только началась.

Над нами потом все потешались; «Ну, вы все время на хондроз жалуетесь, а тут раньше всех прилетели». И мы всю панихиду отстояли, вместе с теми, кто на машине ехал.

Помню, однажды матушка говорит: «Мы едем к отцу Павлу». Я начинаю просить: «Матушка, возьмите меня с собой»! Она отвечает: «У нас уже мест нет». Тогда я начала кафизму читать и на каждой «Славе» его поминать. И говорю: «Батюшка, ты же видишь, как мне хочется к тебе на могилку!»

И вот иду после послушания, а навстречу мне матушка. Но я знаю, что автобус с сестрами уже уехал, а она, если и поедет, то на легковой машине. И я говорю почти без надежды: «Матушка, возьмите меня к отцу Павлу!» И вдруг она говорит: «Поехали». Я даже опешила: никогда не бывало, чтобы она так легко согласилась. «А где машина?''» – «Вон там у арки стоит. Иди и садись».

И, бывало, если прошусь к своему духовному отцу, то обращаюсь к батюшке Павлу: «Помолись, чтоб матушка меня отпустила!» И все, никаких проблем. А бывало, что матушка и сама первая скажет: «Собирайся, повезешь такую-то сестру».

Даже в мелочах – и то видна забота о нас отца Павла. Бывает, стоим на кладбище, а свечи ветер задувает. Приложусь к могиле, потом мысленно говорю: «Батюшка, сделай так, чтоб свеча горела! Хочется постоять и помолиться с зажженной свечой». И что? Свеча догорает в твоих руках до конца панихиды, и после панихиды еще на могилку к нему поставишь, и она там горит.

Батюшка даже настроение чувствует, с каким ты к нему идешь. Иногда – полное равнодушие внутри и маловерие. А иногда идешь – и молишься, и тогда весь день как праздник. Искушения, конечно, могут быть на следующий день, но уж в этот-то день батюшка покрывает своей благодатью.

Однажды в праздник Успения Пресвятой Богородицы я ездила с московскими благодетелями на могилку к отцу Павлу. Как сумела пропела ему «Со святыми упокой» и мысленно сказала: «Батюшка, дорогой, прости, что не умею петь и жаль, что нет священника, который бы послужил панихиду». И вот чудо: через четыре дня матушка игуменья благословила меня сопровождать на могилку к отцу Павлу иеромонаха Лонгина, соловецкого батюшку, с которым мы и пропели панихиду. Этот случай заставил меня убедиться в том, что очень скоро слышит нас батюшка, наш незабвенный отец Павел, и молитва его за нас дерзновенна пред Господом.

К рассказам о батюшкиной прозорливости я поначалу относилась не то чтобы с недоверием, но с осторожностью. Потому что уже знала, что бывают люди хотя и прозорливые, но не богоугодные. И поэтому прозорливости отца Павла я особого значения не придавала.

Я приехала к отцу Павлу сразу после паломнической поездки на Валаам. Было нас несколько толгских сестер и наш духовник игумен Евстафий. Сидела я задумчивая, вспоминая недавнюю поездку, и про себя напевала песню про Валаам. Только первую строчку я помнила неточно и потому пела не «Предивный остров Валаам», как в песне, а «Пречудный остров Валаам».

Так пела я несколько минут, и вдруг батюшка после некоторого молчания тоже запел, но уже вслух: «Пречудный остров Валаам». Я на это не обратила внимания: ну запел и запел, бывают же совпадения.

А когда приехали в следующий раз, я уже знала, что в песне поется не «пречудный», а «предивный». И снова я за столом у батюшки про себя напевала эту песню. Только уж теперь я пела «предивный». И вдруг батюшка опять запел, но теперь уже запел, вслед за мной, правильно: «Предивный остров Валаам».

И когда мы в машине уже ехали обратно, я вдруг задумалась, почему это батюшка вслед за мной повторял песню и именно так, как я ее пела. А у него, очевидно, была цель привлечь мое внимание, чтобы я с доверием относилась к его наставлениям, сознавая, что если ему известны мои мысли.

то значит что-то ему Господь открывает обо мне. И он эту цель выполнил, потому что в дальнейшем я получила от него неоценимую духовную помощь и поддержку. И очень скоро поняла, что он не только прозорливый, но и богоугодный человек.

И еще был случай. С группой сестер мы приехали к отцу Павлу. Когда перед отъездом мы стали брать благословение у него, он мне сказал: «Ты только не уходи с монастыря! Ладно?» Я рассмеялась и ответила: «А я, батюшка, и не собираюсь». Только спустя десять лет я поняла, что этим хотел сказать батюшка...

Однажды зимой мы приехали к нему поздним вечером в сильную метель. Приехало несколько сестер во главе с отцом Евстафием. Побыли у батюшки до 12 и засобирались обратно. Попросили его, чтобы он за нас помолился. И он сказал: «Архангел Михаил, помоги им доехать!» Выехали в первом часу – и вдруг метель утихла, и мы по тихой и чистой погоде доехали до монастыря.

И еще один был случай. Мы вот так же попросили батюшку помолиться и в ночь выехали от него. За рулем, как всегда, был отец Евстафий.

Едем лесом и вдруг видим, что прямо посреди дороги стоит какой-то черный фургон. Из него выходят люди в милицейской форме и велят нам остановиться. Но все это было так подозрительно, что отец Евстафий даже не притормозил. Проехали мимо, доехали до какой-то деревни, и тут машина сама заглохла, прямо возле первого дома. И встала.

Мы сидим ни живы ни мертвы. Думаем, сейчас что-то будет. А те из леса уже нагоняют нас. Подходят: «Почему не остановились? Мы милиция!» Тогда отец Евстафий отвечает: «Простите, но я везу четырех девчонок, поэтому мы опасались остановиться в лесу. Я решил доехать до первой деревни и остановиться».

Они сочли ответ удовлетворительным, проверили документы и уехали. И как только они отъехали, наша машина завелась как ни в чем не бывало, и мы поехали дальше. Отец Евстафий даже побледнел от переживания. «Вот, сестры, – сказал он, – это по батюшкиным молитвам машина заглохла. А то еще неизвестно что бы было!»

Помню, как батюшка сослужил отцу Евстафию в Спасо-Яковлевом монастыре и говорил проповедь. И в проповеди во всеуслышание сказал: «А отец Евстафий скоро станет ар­хиереем». И сказал он так не один раз, а дня три подряд говорил это в каждой проповеди, что, в конце концов, и исполнилось.

...Я дедушку своего не помню, он на войне погиб. И отца Павла я воспринимала отчасти как дедушку. Да еще эта борода его – белая, пышная. Так мне всегда хотелось к этой его бороде приласкаться, погладить ее.

И вот приезжаю к нему в последний раз. Пришла, взяла у него благословение. А он уже болел, лежал в кровати. Посидела я рядом с ним, и он говорит: «Дай-ка я тебе что-то пошепчу». Наклонилась я к нему, он спел мне песню про кедр, а потом обнял меня и прижал к своей бороде. Не к лицу, а именно к бороде, как я всегда хотела. Исполнил мое желание.

Потом он долго ждал какого-то батюшку, чтобы отправить меня на машине, потому что в тот раз я приехала одна. Но никто не появился, и тогда отец Павел говорит: «Ну, сохрани тебя Царица Небесная!» И отправил меня. И по его молитвам я доехала благополучно, и даже не сделали мне замечания, хотя приехала я поздно.

Однажды я к нему пришла, а он так долго и пристально на меня посмотрел, а потом сказал: «Всех люби, всех бойся!» И он так произнес эти слова, что они мне запали в душу. И в по­следующей жизни очень пригодились.

Послушницей в Толге я была с 1988 года, со времени открытия монастыря. Поначалу была келейницей матушки игуменьи. Тогда я и увидела впервые отца Павла. Он приехал в Толгу, и меня благословили его покормить. Я его покормила, но разговора в тот раз никакого не состоялось.

А когда он приехал в следующий раз, тут уж мы познакомились, и он благословил меня приезжать к нему в Верхне-Никульское, где он тогда служил.

Вскоре случилось так, что меня стали переводить на послушание бухгалтером в епархию. А в то время в епархии работали только светские люди, в большинстве – нецерковные. Поэтому я очень волновалась. Тогдашний духовник, отец Евстафий, поехал к батюшке, я попросила его спросить обо мне. Он только заикнулся, что одну инокиню посылают на послушание в епархию, как отец Павел замахал двумя руками: «Срочно туда, это ее крест!» И по его молитвам я на этом послушании пробыла почти пять лет.

Сложностей было немало, а тут еще владыку избрали депутатом, и он подолгу жил в Москве. И вот я поначалу на таком послушании все ныла, ныла, жаловалась... И тогда батюшка в одну из наших встреч мне так серьезно и строго сказал: «Не скули. Тебя Сама Царица Небесная на это место поставила». Эти слова мне врезались на всю жизнь. И до сих пор, если случаются какие-то трудности, они, слова эти, очень меня поддерживают.

Батюшка предсказал мне многое из того, что потом произошло в моей жизни. Но каких-то специальных разговоров о моих проблемах мы с ним никогда не вели. Батюшка вразумлял меня и помогал мне по-другому. Отец Евстафий меня всегда учил: «Ты поменьше спрашивай, а побольше наблюдай, что они с Марьей делают, о чем будут говорить». Я так и старалась поступать.

И вот сколько раз так было: еду к отцу Павлу с каким-то непорядком в сердце, еду жаловаться, что все меня обижают, никто не понимает... Приеду, сяду с ним за стол, а батюшка сидит и пальчиками так по столу постукивает. Смотрю я на его руку и понимаю, что сама во всем виновата. А он посидит и спрашивает: «Ну что, как дела?» – «Хорошо». – «Все слава Богу?» – «Да, батюшка, нормально». – «Ну, так мы щами тебя накормим». Нальют щей, а щи варили с мясом. Ем я щи с мясом и думаю: «Вот и ешь мясо, чтоб людей не есть».

Поем я, а он напоследок несколько слов скажет. И так мягко, ненавязчиво. Просто намекнет: мол, не надо так, надо помягче как-то... А ведь я ему ничего не рассказала о своих бедах – но он и так все знает.

А иногда молитва совсем не идет – то недосуг, то народ одолевает, то сил нету (хотя это, конечно, все отговорки). И вот еду к нему. Приеду рано, отец Павел еще только с постели встает, одевается. А Марья уже встала и причитает: «Ох, Царица Небесная!.. Ох, Царица Небесная!..» И батюшка тогда мне: «Вот ведь, Марья моя как встанет – так и начинает Божией Матери докучать!» А Марья в ответ: «А к кому же еще? Я все к Ней». Тут я, конечно, начинаю понимать, что это они для меня говорят, что это я молитву-то забросила! «Ну, а ты что приехала? – спрашивает отец Павел. – Случилось что-нибудь?» – «Да нет, ничего не случилось, я помо­литься приехала». – «Так все нормально?» – «Все нормально». – «Ну и слава Богу!»

И вот я еще ничего не спросила – а мне уже все рассказали, на все ответили. Сижу и думаю про себя: «Дура – дура! Меньше ездить надо, а больше молиться!»

А так батюшка наперед знал, когда к нему едут. Бывало, приедешь, а Марья: «Он тебя давно ждет». Когда в больнице лежал, такое же было. Приехала к нему с сестрами, а врачи говорят: «Он толгских сестер ждет, спрашивает, не приехали ли вы». Зашли к нему, он говорит: «Давно вас жду. Пирогов напекли?» – «Напекли, батюшка!» – «С капустой?» – «С капустой!» Он любил пирожки с капустой. А мы в тот раз привезли с капустой и с картошкой, на вид они одинаковые. Батюшка пирожок берет – ему, конечно, с капустой попадается...

Любовь батюшки была такая, что даже мучителей своих он не осуждал. Помню, когда про тюрьму рассказывал: «Этот следователь мне все зубы выбил. А хороший был человек. У него же семья, ее же кормить надо. Он для семьи и старался». И не то чтобы с иронией – он это искренне говорил. А после тюрьмы – сколько лет прошло! – так зубы и не вставил: Господь дал, Господь взял – значит, так и надо терпеть.

Говорят, если в монастыре много искушений, нестроений, то это неправильно. А батюшка, как мне кажется, считал по-другому. Как-то приехали к нему с сестрами, рассказываем про то, про это. А он говорит: «Да, тут ко мне игуменья одна приезжала, не ваша, не Варвара, и рассказывала, что сестры у нее золотые, все послушные, все смиренные. Молитва идет, хозяйство растет. А я ей говорю, что у нее не монастырь. Нет, не монастырь!»

И опять он иносказательно нам показал, что в монастыре невозможно без искушений, что где есть духовная жизнь, там и борьба обязательно будет. Поэтому мы должны к этим искушениям правильно относиться.

Отец Павел многим своим чадам говорил: «Я тебя и по смерти не оставлю, ты только призывай меня всегда. Я буду за тебя молиться Царице Небесной». И вот дня не проходит, чтобы я к нему не обращалась: «Батюшка, обещал? Так помогай!» И действительно, по молитвам его чудеса происходят. И главное чудо – что сердца умиряются. В первую очередь, конечно, мое, а потом и ближних.

Я преподобного Серафима очень почитала. И всегда думала, что батюшка наш на него похож, – такой же кроткий, такой же любвеобильный. Но только батюшка Серафим с Дивеевскими сестрами играл, шутил, а – наш не играет. И только я это подумала – стал отец Павел со мной играть как с ребенком. В козу, например: «Идет коза рогатая...» Или подумаешь иногда: вот батюшка скоро умрет, что тогда с нами станется? А батюшка приезжает в Толгу, идет ко мне и у первой двери кричит: «Я еще живой! Иди, смотри, как я – ничего?» И начинает передо мной вертеться. На все наши мысли он отвечал.

Один раз приехала к нему в большой скорби. Посидели с ним, он вермишели мне сварил, долго чай пили. Уже пора и собираться, дело к вечеру. А он мне: «Нет, посиди еще. Ты от меня с таким сердцем никогда не уезжала». Я говорю: «Да все хорошо, батюшка!» – «Нет, я тебя пока не отпущу. Посиди, давай еще чайку». И так продержал меня допоздна, пока я совсем не успокоилась.

Однажды сидели у батюшки за столом, компания была большая, в том числе и священники московские. Шел пост, а на столе – огромный открытый пирог с творогом. Я думаю про себя: «Ну ничего, пирожка сейчас поедим, подкрепимся». А батюшка той тетке, что пирог резала, говорит, кивая на меня: «А ей не давайте!» Раз хотела пирога – так и не получишь. Зато батюшка какому-то московскому – один кусок, второй. Тот ест, уже чуть не давится: «Батюшка, может, хватит?» – «Ну ладно, хватит». Все время напоминал нам, что главное – это пост духовный, а не запреты на пищу.

У самого батюшки тоже все подвиги были скрыты. Ни разу не видела, чтобы он с кем-нибудь из нас в келье молился. Зато выйдет на завалинку, покричит: «Грачи, грачи», – и все птицы со всей округи к нему слетаются. Я кричу – ко мне не летят. А к нему липнут.

Никогда он не любил длинных проповедей. Да и о чем все время говорить? Ведь все уже написано! Исполнять надо, а мы все говорим и говорим...

Как-то приезжаю к нему, а он: «Ты представляешь, столько людей приходит, приезжает – и все просят, чтобы батюшка научил, как жить. Так вот же Евангелие! Или ты неграмотная? Или полная дура? Читай, запоминай, иди и делай! За столько километров едут – и такие глупые вопросы задают!»

Иногда вроде что-то про себя рассказывает, а это, на самом деле, – про меня. Только надо было уметь его слушать. Как-то приехали с епархиальным водителем, посидели с батюшкой. Едем обратно. «А ты у батюшки спросить что-то хотела?» – «Так я уже все спросила!» – «Что-то я ничего не понял». – «А я зато все поняла».

В последний раз я у него в больнице была в декабре. И вот прощаемся. А он всегда говорил при прощании: «До побачення! » Поговорка у него была такая. А в этот раз говорит мне: «Иди с Богом». Я думаю, почему он «до побачення» не говорит? «Батюшка, я пошла!» – «Ну иди с Богом, иди». Всё, думаю, раз этого слова не говорит, значит, больше не увидимся. Так оно и случилось...

У меня два племянника. Когда батюшка уже был в Тутаеве, они всегда к нему под благословение подходили. И вот он Димку благословляет и говорит: «О, а этот – председатель колхоза!» Марья говорит: «Батюшка, да какие колхозы, колхозов нет уже!» А батюшка в ответ:

– «Сейчас нет, а при нем будут, построят!» Может, не в смысле конкретного колхоза, а в том смысле, что какие-то времена вернутся.

Да и что мы можем знать? Разве могли мы предполагать, что церкви открываться начнут? У меня папа священник, в 1988 году он мне говорит: «Нас всех приглашают в Казань, в епархию, там будет торжественное собрание, в ресторане всех приходских батюшек кормить будут». Я ему говорю: «Да что с тобой, с чего ты взял?» Не верила, пока он мне фотографии не показал с празднования 1000-летия Крещения Руси. Когда я в епархии трудить­ся начинала, там еще уполномоченный был. Приедешь, в комнате накурено, портреты Ленина висят. Кто мог предположить, что все так повернется?

Батюшка душу человека видел насквозь. Взять хоть моего брата. Он художник по профессии. Всю жизнь правду искал. На исповедь хотел, но не просто на исповедь, а именно к старцу. Я ему предложила поехать к отцу Павлу.

А наша покойная бабушка была очень благочестивой и сильно любила своего внучка. И он ее любил. И вот подходим мы к дому отца Павла и слышим: «Ребятишки, ребятишки!» А бабушка нас всегда звала именно этими словами. Брат говорит: «Кто-то нас зовет совсем как бабушка!» Подходим ближе, а батюшка в маленькую форточку нам: «Ребятишки, я вас давно жду!» Входим в дом: «Вот, батюшка, я вам брата своего привезла». – «Ну давай, Шурка, входи!» Самое интересное, что брата все друзья и знакомые не Александром звали, не Сашей, а только Шуркой. И батюшка именно так его назвал.

А когда они поговорили, батюшка его поисповедал, брат говорит: «Он совсем как наша бабушка. Так же говорит, так же смеется. Я таких родных еще никогда не встречал».

Батюшка нас накормил, напоил, спать отправил. А напоследок говорит: «Шурка, золотой ты мой». И бабушка наша всегда говорила: «Внучек, золотой ты мой». Так у брата на обратной дороге даже слезы текли: «Ну, что за батюшка! Это же как дедушка родной».

А когда мы еще собирались в эту поездку, я брату говорю: «Ты возьми для батюшки какую-нибудь свою картинку». А он: «Да зачем же она ему, если он почти слепой? Скажет, что я над ним насмехаюсь». И вот, когда мы приехали, поговорили, батюшка и спрашивает: «Шурка, а ты картинку мне привез?» – «Нет». – «А почему не привез? Я картинки люблю. Ладно, в следующий раз привезешь». Все он слышал, все наши мысли.

Как-то, уже после его смерти, приехала я к нему на могилку. Хотела попросить, чтоб помолился. А была зима, и очень холодно. Могилу батюшкину я всегда по кресту находила. А тут хожу, хожу – нет креста! Я уже мерзнуть начинаю. «Батюшка, отзовись! Где ты есть-то?»

И тут появляются два мальчика. Одинаковые такие, лет по 14. А на кладбище никого нет, и время уже под вечер. Я иду по тропинке, и они за мной идут. Куда я – туда и они. «Вы чего тут делаете?» – «Мы отца ищем. А Вы кого?» И так оба пристально на меня смотрят. У меня внутри уже страх поднимается. «А я отца Павла потеряла». – «Так вот же он!» Взял один меня за руку и подводит к могиле. А крест-то – синий, перекрасили его! Сама-то я бы его никогда не нашла. И только я чего-то замешкалась – а мальчиков этих уже и нет. Я туда, сюда – нигде никого. Так и не знаю, кто они были. Но то, что их отец Павел послал – это уж точно. Потому что не мог он меня бросить без помощи.

И еще так было: если дурой назовет – значит, все нормально. А если скажет: «Ой, да какая ты у нас умная!» – значит, все, значит, какой-то непорядок. А иногда скажет: «Дура!» Потом подумает: «Нет, полудурок». На людях вообще много шутил и юродствовал, а наедине всегда серьезно разговаривал.

А какие у него синодики были! Всех убиенных помнил, кого только ни поминал. Была как-то в Москве заваруха, ребят молодых поубивали. А они были некрещеными, евреями. Он и их поминал. Сердце не выдержало, пожалел он их. А в конце книжечки три космонавта погибшие были записаны⁹³. «Это мученики за Христа». – «Так это же космонавты!» – «Это мученики, я их поминаю». Видно, где-то ему было про них открыто.

А уж с кем он в тюрьме сидел, с кем жизнь свела, – тех он всех помнил по именам и фамилиям. Помнил и поминал. Такая у него была любовь.

Одно время у меня сильно болел желудок. И вот приезжает его келейник и привозит мне огромного судака: «Батюшка срочно к тебе послал, чтобы ты съела эту рыбу, тогда твоя язва пройдет». – «А у меня, стало быть, язва?» – «Этого я ничего не знаю, я передаю, что тебе батюшка сказал».

Сварили мы эту рыбу, с сестрами съели, и, действительно, желудок мой болеть перестал. Я и забыла, что он у меня болел когда-то. Так прошел год или полтора. И вот, занимаюсь как-то стиркой, и у меня снова начинает сильно болеть желудок. Я говорю: «Батюшка, ты же обещал, что у меня все пройдет!» И вдруг почувствовала, как из желудка к горлу что-то поднимается, как будто что-то из меня вышло, – и все. Боль прошла, как будто ничего не было. И с тех пор по батюшкиным молитвам ничего не болит.

Он очень хорошо готовил. И капусту солил прекрасно. Набросает туда всего – и клюквы, и моркови, и граната. Такая она у него получалась вкусная, впору хоть архиереям готовить.

Еще один забавный случай вспомнила. Я тогда еще в епархии была. Приезжаю к батюшке, а он мне вдруг начинает про кошек рассказывать. «Знаешь, как я с кошками борюсь? Беру водички, руку намочу и побрызгаю на них. Они и разбегаются». Я сижу и молчу – при чем тут какие-то кошки? А он опять мне то же самое повторяет.

Прошли годы. И вот я уже в монастыре, а здесь у нас кошек очень много. И конечно, все они лезут на кухню. И мое послушание на кухне. А я человек неспокойный, не дай Бог, волос какой-нибудь в пищу попадет. А тут целые стаи кошек! И вот, когда они меня уже довели, я кричать начала: «Батюшка! Что мне делать с этой напастью?» И вдруг вспомнила те его слова. Так вот он к чему их говорил! Уже тогда ему открыто было, что мне придется с кошками бороться. И я по его совету беру водички, да на кошек-то и брызгаю. Обижать их не надо, тоже живые существа, а вот так, водичкой... Они и убегут.

Во вновь открытом монастыре я занималась большей частью снабжением. Утром монастырское правило и служба, вечером тоже служба допоздна, а днем заботы по устройству монастыря. Отдыхали, словом, мало.

В одно из воскресений, после трапезы, уставшая, я прилегла у себя в келье. Вдруг слышу, входит одна из сестер и радостно кричит, обращаясь ко мне: «Хватит спать, вставай – к нам приехал отец Павел из Верхне-Никульского!»

Можно себе представить мое неудовольствие: только задремала, а тут этот крик! Встаю кое-как, а сама и глаза не могу открыть. Что там еще за отец Павел такой? А сестра кричит: «Пошли, пошли скорей! Ведь он – старец!»

«Неужели старец?» – удивилась я про себя и стала приводить себя в порядок. А мысли бегут, бегут, и одна из них как будто упала на сердце: «Если он старец, то пусть скажет мне хоть что-нибудь по истории монастыря!»

Тут надо дать небольшое пояснение. В нашей семье особо чтили память Патриарха Тихона, а он в свое время был архиепископом Ярославским и Ростовским, с Толгой был связан⁹⁴. И теперь я шла к отцу Павлу с тайным желанием услышать что-нибудь новое о Патриархе Тихоне и Толгской чудотворной иконе Божией Матери.

И вот пошли мы, а там уже толпа народа. Мы даже и не надеялись, что к батюшке поближе удастся подойти, попросить благословения. Вдруг он как-то неожиданно раздвигает обступивших его людей, образовывается дорожка – и мы оказываемся лицом к лицу с батюшкой. Я знаю, что он слепой, а на меня смотрит так пристально, сквозь очки, потом делает шаг в мою сторону, широко раскинув руки, – и я сама не понимаю, как неожиданно оказываюсь в его объятиях!

«Девицы! – громко говорит батюшка окружившим его сестрам. – А Святейший Патриарх Тихон как этот монастырь любил! Но сейчас я всего вам не расскажу, а вот на праздник Толгской Божией Матери приеду и привезу вам книжечку. Есть у меня книжечка, в которой описаны все чудеса, творимые от этого святого образа в былое время».

И вот я сразу получаю ответ на свои вопросы. И если шла я на эту первую встречу с отцом Павлом с волнением, то отходила от батюшки со страхом Божиим.

Был у меня и еще один незабвенный случай, связанный с отцом Павлом. Матушка игуменья часто мне говорила: «Привези свою маму к нам в монастырь, пусть она научит нас печь караваи». А мама моя в то время уже очень болела. Узнала я о ее болезни летом, а сейчас уже была зима. Как-то зимой приехал к нам отец Павел, игуменья и послала меня к нему, чтобы узнать, приедет ли к нам моя мама.

Я отыскала отца Павла в одной из келий, где он отдыхал, и спрашиваю его: «Батюшка! Мать игуменья просит вызвать мою маму из Молдавии, а Вы-то как, благословите?» Батюшка поманил меня рукой и говорит: «Садись, дочка, ко мне на колени, я тебе песенку спою». Я удивилась, растерялась как-то, но присутствовавший при разговоре отец Сергий Цветков кивает мне: «Делай, что старец велит».

Я подошла к батюшке и как-то так присела к нему, а он сразу начал мне петь какую-то песню. Но я от смущения и страха ничего не понимала, даже слов этой песни не слышала. И только в конце, как бы пробудившись от глубокого сна, я услышала слова: «А по морщинам слезы проливались»⁹⁵

Затем я вышла от батюшки и поднялась к своему духовнику, игумену отцу Евстафию, на второй этаж жилого корпуса. И по мере того как я поднималась по ступенькам, я все отчетливее вспоминала утешительные слова отца Павла из этой песни: «Мама приедет, приедет мама». От этого на душе стало очень радостно – ведь старец пообещал, что мама приедет!

Попросив благословения, я вошла в келию отца Евстафия и еще от порога громко воскликнула: «Мама приедет!»

Отец Евстафий внимательно посмотрел на меня и спросил: «Ты была у отца Павла?» – «Да, да! – радостно отвечала я. – И отец Павел сказал мне, что мама приедет!»

И тут неожиданно отец Евстафий говорит: «Ты не поняла слов старца... Твоя мама умрет». – «Да как же так? – не соглашалась я. – Отец Павел говорил, что мама приедет!»

Отец Евстафий молча прошелся по кабинету из угла в угол и, остановившись у окна, снова повторил: «Нет, ты не поняла... Твоя мама умрет».

И вдруг я отчетливо вспомнила весь текст песни и поняла смысл ее слов. В ней пелось о том, как один мальчонка все ждал маму и спрашивал у своего дедушки: «Скоро ли мама вернется домой?» А мама к тому времени давно уже умерла, но дедушка не знал, как сказать об этом сиротинке. И он говорил ему: «Мама вернется, вернется мама», а по морщинам старческого лица слеза проливалась...

Спустя буквально месяц мама умерла. Но то первое утешение, которое я получила от отца Павла, и его святые молитвы помогли мне сравнительно легко перенести смерть близкого человека.

Всю дорогу из Ярославля в Москву и из Москвы в Бельцы, где жили мои родители, я встречала помощь и участие совершенно незнакомых, чужих людей. И от этого горе мое, разделенное со мной другими людьми, становилось все легче и легче...

Похоронила я маму, вернулась в монастырь, привезя с собой еще гостинцев. И снова в дороге мне помогали люди, и снова я чувствовала утешение по молитвам этого удивительного батюшки.

Через несколько дней после приезда, испросив благословение у игуменьи матушки Варвары, я с несколькими сестрами монастыря отправилась в Верхне-Никульское, к отцу Павлу, чтобы поклониться ему и поблагодарить за его святые молитвы. И здесь снова произошло чудо, а связано оно было с предвидением отца Павла.

Нас привез в Верхне-Никульское один из монастырских работников, водитель. И вот, в разговоре с ним, отец Павел говорит: «Родные мои! Летом, на память святителя Леонтия, епископа Ростовского, все мы с вами будем в Ростове!» Мы удивились и недоумевали: не ошибся ли батюшка в своих словах, назвав Толгу Ростовом?

Но батюшка не ошибся. На ту пору никто еще не знал, что наместником Ростовского Спасо-Яковлева монастыря станет эконом Толгского монастыря игумен Евстафий, а я и еще одна сестра-послушница отправимся в Ростов на новое послушание – восстанавливать посильным трудом древнюю обитель.

Весной, в апреле, сразу после Светлой седмицы (а шел тогда 1991-й год), матушка игуменья пригласила меня к себе: «Сестра! Господу угодно твое послушание и усердие при игумене Евстафии в Ростовском Спасо-Яковлевском монастыре. Собирайся, дитя мое, да благословит тебя Господь!»

И вот 4 июня, в самый канун празднования памяти святителя Леонтия, епископа Ростовского, все собрались на праздник в древней Ростовской обители. Потому что именно в этот день рака с мощами святителя Димитрия Ростовского была перенесена при огромном стечении народа и священства из музея в Спасо-Яковлевский монастырь, где она находилась прежде. И с этого дня началось возрождение древней обители...

Прошло некоторое время, и мне снова довелось побывать на своей родине в городе Бельцы. Погостила, настала пора прощаться, и тут папа мне говорит: «Возьми, дочка, все, что осталось у нас пригодного для монастыря, больше мы с тобой не увидимся».

Отец мой в ту пору был совершенно здоров, и поэтому его слова очень меня удивили: почему мы с ним больше не увидимся?

А он поставлял нам из своего сада вино для причастия, и через два месяца это вино как раз надо было забирать. «Вино для монастыря я сделаю, – сказал он, – а вот увидеться нам с тобой уже не суждено будет».

Как-то осенью, в октябре, звоню я домой из монастыря и спрашиваю у сестры, которая подошла к телефону: «Как там папа? Вино для нас сделал?»

А она мне отвечает: «Ты бы совесть имела! Наш папа в реанимации, а ты вместо здоровья про вино спрашиваешь!»

Я же, наивная, все еще не придаю этому значения: «Выйдет наш папа из реанимации. Зачем ты на меня сердишься?»

И все-таки в тот же вечер я решила поехать за советом к отцу Павлу, который в это время жил уже в Тутаеве.

Сидим мы за столом, беседуем, и я, как бы между делом, говорю, обращаясь к отцу Павлу: «Батюшка, помолитесь о моем папе, с ним плохо».

А батюшка вдруг медленно поворачивает ко мне голову и тяжело, словно кто-то его придавил, отвечает мне: «Он умирает» .

От этих слов я растерялась, заметалась и лишь по дороге в Ростов поняла, что надо поскорее собираться и ехать на похороны.

Я успела вовремя и даже простилась с отцом. Его соборовали, причастили Святых Христовых Таин, после чего он мирно отошел ко Господу...

Моя мама была, как говорится, на подъем человеком тяжелым, а потому как-то раз мы с моим отцом, Николаем, вдвоем собрались да и махнули на его родину в село Багловское. Хотелось нам посетить могилки родственников, привести их в порядок, помолиться о упокоении близких.

Никого из родственников в живых давно не осталось, и на ночь нас приютила Прасковья Медведева, тетя Паша, ныне тоже покойная. Она-то и рассказала нам об отце Павле, батюшке из села Верхне-Никульское, что километрах в тридцати от отцовской родины.

В ту пору и у отца моего, и у меня был отпуск. Покрасили мы с папой кресты и оградки на могилах, привели все в порядок и собрались в обратный путь, в Ярославль.

Путь наш пролегал через станцию Шестихино, в пяти километрах от которой и расположено Верхне-Никульское.

И вот в дороге я нет-нет да и скажу отцу: «Пап! А может, заедем к отцу Павлу в Верхне-Никульское?» На что отец отвечает: «Да где оно, это твое Верхне-Никульское?» Он, конечно, представлял, где это село находилось, но то ли не хотелось ему, то ли решиться не мог...

А я помолчу-помолчу – и опять за свое: «Пап, а пап! А все-таки, к отцу-то Павлу надо бы заехать!»

Наконец отец не выдержал моей настойчивости и решил сойти на станции Шестихино. Вышли мы на перрон, и он мне говорит: «А вот теперь уж сама спрашивай, где это твое Никульское». Хорошо, я согласна!

Гляжу, прохожий идет. «А как бы нам в Верхне-Никульское попасть?» Он смотрит на меня удивленно: «А чего в него попадать-то? Села на автобус до Борка, пять километров проехала – вот те и Никульское!»

Так мы и сделали. Полчаса спустя мы уже стояли перед церковью в Верхне-Никульском. А в церковной ограде – ни единой души, поскольку воскресная Литургия уже закончилась. И вот сели мы на пенек – и сидим, ждем. А тишина вокруг – не передать, только птички поют...

И вот сидим мы так и вдруг слышим: топ, топ, топ... Кто-то топочет внутри сторожки. Открывается дверь и выходит на крыльцо старичок. Странный какой-то старичок, одна штанина длинная, а другая – закатана как-то нелепо, в руках рыбину здоровенную несет, кажется, леща... Идет быстро, живой такой старичок. Положил куда-то своего леща – и все так резко, быстро... Вдруг оглянулся, увидел нас – и к нам. На голове скуфеечка. Волосы седые слегка, как будто утренним морозцем подернуты, а борода – черная-черная. И весь он такой худенький, живой...

Подходит к нам и спрашивает: «А чего это вы тут сидите?» А я так важно ему отвечаю: «А мы здесь богослужения ждем». Тогда он нам так отрывисто: «В пять часов». И все. И пошел обратно рыбу чистить. Чистит своего леща, да так, что чешуя во все стороны летит. Подходит к нему какая-то старушка, разговаривает. Нам бы тоже подойти к нему, вопрос какой-то задать – но мы сидим как приклеенные. Хотя, конечно, уже догадались, что это он и есть, отец Павел.

И вот сидим мы, а он рыбу чистит. Вычистил рыбу и ушел, а мы даже не подошли. Вот и пять часов подходит. Где-то без десяти пять выходит он из сторожки, но теперь уже в полном монашеском одеянии. А я монахов-то на ту пору еще ни разу не видела, смотрю, дивуюсь... Стали прихожане собираться, старушки в основном, зашли и мы с ними в храм. Зашли – и сразу мне в глаза женщина одна бросилась. На вид важная такая, а голос громкий, грубоватый. Все называли ее Грушей. Оказалось, что была она церковным чтецом и читала у батюшки шестопсалмие, Апостол – словом, все, что полагается. Хотя была она в то время уже пожилой, но помощницей была незаменимой, и все ее очень уважали. Приезжала она издалека, потому что жила в какой-то деревеньке на Волге. А иногда перед ранней и у кого-то из прихожан ноче­вала, потому как ехать было далеко.

Вот встали мы с папой в уголочке храма, стоим. Началась служба. Службу я тогда еще совсем не знала – в детстве бабушка меня в храм водила, но что я могла запомнить и понять будучи ребенком... Однако хоть я мало что понимала, служба мне понравилась. И батюшка такой необычный... А больше всего поразила его простота. Благодаря этой простоте любому человеку на службе у отца Павла было понятно все. Даже такому темному и непросвещенному, какой я была.

Но вот кончилась служба, и папа шепотом мне говорит: «Слушай! А где же мы ночевать-то будем?» А как раз в этот день к вечеру как-то резко похолодало. Стоим и не знаем, к кому обратиться. И тогда папа говорит: «А ты попробуй, подойди к священнику». Я, конечно, очень стеснялась и потому отказывалась. Но папа настаивает. Словом, деться некуда, подхожу к батюшке с замиранием сердца: «Батюшка, а нет ли здесь у Вас места, где переночевать? Мы ведь с папой издалека приехали». А он меня спрашивает: «А откуда?» А я ему так серьезно отвечаю: «Из Ярославля». Позже-то и сама смеялась над собой, когда узнала, откуда к батюшке люди ехали, – из Москвы и Ленинграда, с Украины и Казахстана, из Норильска и Владивостока. А я-то его Ярославлем хотела удивить – вот, мол, какая птица явилась!

Но батюшка так весело мне отвечает: «Да хоть из Питера, место всем найдем! Груша! Отведи-ка их к Куличихе!» Пошли мы. Груша впереди, как главнокомандующий, а мы с папой сзади, прижались друг к другу.

Приходим к Куличихе, та как раз на крыльце стоит. «Вот батюшка к тебе на постой прислал!» А Куличиха батюшку очень уважала. Ну, раз прислал, значит, проходите...

Прошли мы в избу, пристроились в уголочке возле двери, недалеко от умывальника. Смотрим, Груша картошку чистить начала, а сама разговаривает с тетей Шурой, как звали Куличиху. Муж Куличихи, дядя Паша, ходит по избе взад-вперед, а потом вдруг спрашивает: «А вы откуда приехали?» – «Из Ярославля». И вот так слово за слово, сначала вроде нехотя, но потом все же разговорились. И вот, пока на стол готовят, папа все глядит на Грушу так пристально, а потом спрашивает: «А ты, Груша, не Бабловская ли?» А она глаза вскинула, смотрит на него и даже оторопела как-то: «Откуда ты меня знаешь?» А он ей: «Так я же Николай Добрецов!» Она как вскрикнет: «Колька! Это ты?!» И чуть ли не в объятия друг к другу.

Ну, тут уж все пошло повеселее, как-никак земляки встретились. Стали, конечно, вспоминать о всех и о вся. Потом, гляжу, отец мой замолчал надолго и вдруг говорит: «Груша! А ведь я рядом с твоим братом был в его последнем бою. В том бою он тогда и погиб...» Она удивилась, стала расспрашивать, и так часов до двенадцати обо всем вспоминали.

А наутро, как встали, вышли из избы не то что друзьями, а роднее родных. Ведь все оказались из одних мест, все близкое, все свое...

Приходим в церковь, начинается служба. Исповедников в тот раз было мало, почти что мы одни. Сначала батюшка папу на исповедь позвал. Потом очередь и до меня дошла. Обнял он меня за плечико. И такой ласковый, такой родной – словно дедушка. Отвел меня к окошку: «Ну, что у тебя, милая?»

Стала я ему рассказывать. А самое первое, о чем я хотела спросить, было про старца Колю. Жил такой человек в Красных Ткачах под Ярославлем, и многие тогда к нему ходили. Слух о нем далеко шел как о праведнике и чуть ли не чудотворце.

И вот рассказываю я про Колю батюшке, а он мне отвечает: «Ты, милая, больше к нему не ходи». А я же не соглашаюсь, я доказываю, что Коля этот такой хороший, такой праведный! А главное – о чем ни скажет – все сбывается! Значит – пророчит, правду говорит!

Батюшка мне в ответ: «Бесы тоже пророчат и правду говорят. Только правда бесовская и правда Господня – разные правды. Одна в погибель, а другая – в жизнь!»

Исповедал нас батюшка, причастил, благословил и напоследок сказал: «Приезжайте». И стали мы с тех пор к нему ездить. Сначала изредка, потом – почаще, а время прошло – и так нас стало туда тянуть, словно и людей-то лучше него на всем свете нет. И каждый, кто к нему хоть раз приехал, уезжал от него с таким чувством.

А людей ездило много, со всех концов страны. Батюшкины уже обижаться стали: и едут, и едут, никакого покоя от них нет! Но как же было к нему не ехать, если каждый получал от него утешение и радость! Он не наставлял людей как-то по-особенному, не учил их: «Делай то, не делай этого...» Нет, во всем у него была одна простота, но в этой простоте каждый быстро находил свое место и понимал, что он должен делать. У него бывали очень разные люди – и академики из Москвы, и какая-нибудь кухарка. Сядем, бывало, вместе за один стол, и они – ученые, и мы – неучи. Кажется, всю жизнь двух слов не мог связать, ан нет – при батюшке все вяжется и все ладится, и как будто все равны...

Прошло несколько лет, и заболел у меня Паша, мой муж. Ездить к батюшке я уже не могла, надо было за Пашей ходить. И вот как-то прошу Веру и Толю, моих детей, чтобы съездили к батюшке в Верхне-Никульское, а то я давно не была. Они к нему еще не ездили, только по моим рассказам о нем знали.

Вера и Толя согласились, собрались и поехали. Встретились с батюшкой, рассказали о больном отце, а он им говорит: «Отцу вашему осталось недолго. Только вы ему не говорите, что умрет, а скажите, что поправится. А вот матери передайте, чтобы готовилась к похоронам».

Вернулись они, рассказывают обо всем наперебой, а Паша слушает их и улыбается. Радуется, что батюшка ему выздоровление пообещал... А дети рассказывают, как их хорошо встретили. Дядя Паша и тетя Шура Куличи к зиме валенки подарили, накормили вкусно, спать уложили мягко. А батюшка какой хороший, какой добрый!.. В общем, восторгу было немало. А мне лично передал с детьми, чтобы на похоронах не плакала. Он никому плакать не давал, когда кого из близких хоронили.

Совсем немного времени прошло – схоронила я моего Пашу. Что делать? Поехали к батюшке панихиду отслужить, помянуть усопшего.

Встретил он нас, усадил за стол и давай смешные истории рассказывать, одна веселее другой. Мы от хохоту покатываемся, а батюшка не останавливается, рассказывает.

Вечером от него выходим во двор, и тут я дочке говорю: «Забыла!» Она мне: «Что забыла, мама?» Она думала, я вещь какую-то у батюшки забыла. А я ей отвечаю: «О Паше своем забыла поплакать!» Ведь я как думала? Доберусь до Никульского, а уж там душу отведу, наплачусь вдоволь! И что? Оказывается, у батюшки горе свое забыла и все свои слезы.

Конечно, те истории, которые он тогда рассказывал, я уже не помню. А если б и помнила – так, как батюшка, никогда бы не пересказала. Он рассказывал так, что человек самого себя забывал.

Как-то раз Татьяна Григорьевна из Рыбинска и говорит ему: «Батюшка! Только здесь у Вас мы и посмеемся от души!» А он посмотрел на нее и сказал: «Вечером с вами смеюсь, а ночью – плачу...»

Из Брейтова женщина приехала – дочь у нее умерла. А была дочь ее каким-то начальником, не то секретарем. И осталась от нее маленькая дочурка, внучка приехавшей женщины.

Вот приехала она в Никульское, а сама только плачет и плачет. Ничто ей в жизни не мило и не дорого. Отстояла службу, потом стал батюшка дочь ее отпевать. Вот и отпевание кончилось, а она все плачет не переставая. Батюшка нашей Клавдии, что за свечным ящиком стояла, говорит: «Ты денег с нее за отпевание не бери». – «Хорошо, батюшка!»

Потом он быстро в алтарь прошел, выходит – и уже у него полные руки гостинцев: коробка конфет вот такая огромная, буханка хлеба, яблоки (а где зимой в деревне яблок возьмешь?) да к яблокам-то еще апельсины. Такие яркие, нарядные.

Подает батюшка все гостинцы этой женщине и говорит: «Возьми. Скажешь внучке, что это мама ей прислала!» Как услышала она эти его слова – так в голос, на весь храм завыла: «А-а-а!..» И весь храм, все, кто были, вместе с ней ревут. Потом она утихать стала – тише, тише... И вот совсем успо­коилась и говорит: «Ох, не знала я, что есть еще на свете такие люди».

К отцу Павлу шли все, кто в беду попал. Был такой случай: муж жену отправил в роддом, а сам со старшим ребенком дома остался. Выпил, конечно, на радостях (видно, уже знал, что она родила), пьяный закурил, да дом-то и спалил. Едва-едва с ребеночком успели выскочить.

А что теперь делать? Куда деваться с ребенком? Да еще та с младенцем в больнице, скоро ее получать надо будет – а куда?

Идет по деревне и воет от горя. Идет к отцу Павлу: «Батюшка, сгорел я, а за женой надо в больницу ехать! Что делать? Что мне ей сказать? Ты все знаешь, научи меня, как ее теперь утешить?»

Батюшка подумал, отвечает ему: «Ладно, поехали к ней вместе». Приехали в больницу. Взяли роженицу с новорожденным, уселись в машину, едут. Все молчат – и батюшка молчит. Вот уже проехали всю их деревню. Тут она и спрашивает: «А куда это Вы меня везете? Ведь деревню-то нашу уже проехали!»

А батюшка ей говорит: «Шура, ты богато не жила, тебе к богатству и не привыкать! Дай-ка мне руку!» Она протягивает ему руку, а он ей в руку деньги вкладывает: «Вот вам. Купите себе дом, живите, да не шалите!» Не грешите, значит. Потому что все беды человеческие от греха.

Купили они вскоре себе новый домишко и жили лучше прежнего. А Шура эта потом рассказывала: «Смотрю, ребенка в кулек заворачивает, а одеяльце-то не мое! Кажется, все приготовила, как в больницу ехать, – а они все другое привезли!» Конечно, другое, ведь батюшка все новое им купил...

Еще из Брейтова одна женщина приезжала, тоже погорелица. Видела я тот дом – дом как картинка, потому что муж был золотые руки. Все у них было справное, и двор, и скотина – и все сгорело. Остались они да корова. Пригорюнилась она, плачет. Служба закончилась, она все батюшке рассказала. Он выслушал и говорит: «Девчонки! С каждым может такое случиться! У кого что есть – подайте погорельцам!» Конечно, ни денег у нас особых, ни запасов, а все-таки... Что у каждого было, то и отдавали. Кто сережку, кто бусинку, кто еще что-то... Батюшка говорил, а Клавдия с подносом стояла и принимала пожертвования. А погорелица стояла рядом и ревела.

У батюшки так все время было. Иногда узнает, что кто-то совсем плохо живет, придет в гости, а деньги как-нибудь так под скатерочку положит. Сначала и не подумают, а потом станут скатерть менять, да деньги-то и увидят.

Ну, да ведь он еще с лагеря привык другим помогать. Грибы из леса, ягоды, ветки пихтовые – все в лагерь нес, заключенных поддерживал. Однажды, как он рассказывал, собирает малину, а рядом тоже кто-то собирает. Ну, он думает, наверное, стрелок из охраны. Все ближе, ближе, уже почти в ухо дышит. Поднимает отец Павел глаза – Господи! С одной ветки с ним медведь малину собирает! Как он задал оттуда стрекача, через рвы какие-то перескакивал, благо – молодой тогда был.

Как-то приехала к нему большая компания, мать с дочками, кажется, и сыновья были. И вот ходят они за батюшкой по храму стайкой – ну, прямо как овцы за пастухом. А пол в храме натерт, блестит, и они своими каблучками по нему как копытцами: тук-тук-тук... Батюшка ходит быстро, чуть не летает, – и они за ним туда-сюда, туда-сюда. «Батюшка, а это как? А это что?» Он им все объясняет. А потом со смехом им говорит: «Ну что же вы за мной таким стадом бегаете? Ведь так и пол в храме сотрете!» Смеется – и они ему в ответ смеются.

А то приехали из Москвы две девушки, а народу в тот раз много было. Постояли в толпе вместе со всеми, отдельно их батюшка не принял, послушали его, как он говорит. И вот уходят уже – и такие радостные! Мы их спрашиваем: «Девочки! Батюшка с вами ведь не разговаривал?» – «Может, и не разговаривал, да только все нам сказал и на наши вопросы ответил». – «Да как же так?» – «А так: когда с народом разговаривал, тогда и нам все сказал, что мы хотели у него спросить!» Вот так бывало.

Как-то раз приехала игуменья Варвара из Толгского монастыря и говорит: «Батюшка! Дай мне от твоих девиц кого-нибудь в монастырь?» – «Что ты! – отвечает он. – У меня ведь умных-то нету, одни дурочки... Вон, возьми Марью-келейницу, поставь на ворота, пусть вас охраняет!» Но батюшка без Марьи никуда, конечно, мать Варвара ее не взяла.

Но прошли годы, батюшка в Бозе почил. А Марья-то оказалась в Толгском монастыре, у игуменьи Варвары. И звали ее мать Павла.

Работая в Ярославле в 1980-х годах над реставрацией Никольского корпуса Толгского монастыря, а затем и Феодоровского кафедрального собора в бытность архиепископа Платона (Удовенко), я не раз слышал об архимандрите Павле, служившем на одном из отдаленных приходов в Некоузском районе Ярославской области. И вот однажды, ближе к осени, представилась возможность побывать у него вместе со священниками Михаилом Перегудовым и племянником владыки Платона Александром Лазурченко.

Помогавший в то время отцу Михаилу в хозяйственных вопросах при храме и одновременно исполнявший обязанности водителя Саша от поездки отказался, боясь получить от отца Павла благословение палкой по спине. Был наслышан о прозорливости старца и его своеобразных манерах общения и я, что, надо сказать, посеяло и в моей душе некоторые семена сомнения: а стоит ли мне ехать к отцу Павлу и не получу ли я аналогичного благословения по спине, хотя и было за что.

Но любопытство повидать старца взяло верх над сомнениями, и вот мы, запасясь гостинцами, уже в пути. Длинная дорога не показалась утомительной – живописные окрестности, старинные села с богатой историей и интересными памятниками (Большое Село, Новое), легендарный Углич сменяли друг друга. Останавливались у некоторых заброшенных и поруганных храмов, надеясь, что в них что-то осталось от первоначального убранства и после реставрации сможет еще послужить для восстанавливаемых Толгского монастыря и Феодоровского собора.

Но вот мы уже в селе Никульском, где живет и служит отец Павел. Небольшое село утопало в зелени, которая полностью скрывала притаившийся в ее кущах полуразрушенный храм. Дорога уходила куда-то влево, впереди на обочине стоял проржавевший, видавший виды навес автобусной остановки, именовавшейся пассажирами и водителями не по названию села – «Никульская», а по имени старца – «отцом Павлом». Ведь именно к нему издалека приезжало множество всевозможного люда за советом, наставлением и благословением.

Храм появился как-то неожиданно. Вышли из машины, пошли к церковной ограде. После пыльной дороги и шума машины все вокруг казалось каким-то удивительно тихим и полусонным. На широком церковном дворе, поросшем густой зеленой травой, мирно гуляли куры. Навстречу нам из-за угла шел с палкой босиком бородатый старик в белых портах и такой же белой навыпуск рубахе. «Отец Павел», – шепнул мне отец Михаил. Заметив нас, отец Павел на некоторое время остановился, посмотрел в нашу сторону и окликнул: «Кого Бог послал?» Вперед вышел отец Михаил и как старый добрый знакомый направился к батюшке: «Благослови Мишку, отец Павел!» Узнав голос отца Михаила, старец расцвел в улыбке и обнял его: «Ах ты такой-сякой, что так долго не приезжал!»

Сославшись на загруженность работой по восстановлению Феодоровского собора, отец Михаил представил отца Александра, которого батюшка, видимо, знал, а также и меня. Подходя под благословение, я испытывал страх не страх, но какую-то робость. Но Бог миловал – все обошлось благополучно и до палки дело не дошло. Отец Павел отпустил еще несколько безобидных, не помню уж каких, выражений и пригласил в небольшой церковный дом. На крыльце нас встретила незаменимая помощница и охранительница отца Павла Мария, которую батюшка попросту и, очевидно, для смирения называл Манькой. Но она на это нисколько не обижалась, принимая все как должное и, как мне удалось заметить, позволяла себе на правах хозяйки кое в чем не соглашаться с отцом Павлом.

Дом не представлял из себя внутри чего-то особенного и мало чем, разве что большим количеством икон и церковных картинок, отличался от других деревенских жилищ. Сели за стол в большой комнате. Отец Павел стал вспоминать всю свою многотрудную жизнь, тюрьму, ссылку, непосильные работы. И что удивительно, он никого не поминал, но во всем видел прежде всего Промысл Божий. За разговорами был незаметно накрыт стол с душистым ноздреватым хлебом, окрошкой, яйцами, помидорами и огурцами.

Незаметно прошел час, другой, третий. Чувствовалось, что батюшка очень рад гостям. Перед отъездом отец Павел показал нам храм. За год до этого, в результате изменения уровня грунтовых вод, обвалились своды в передней (летней) части храма. Из стен торчали оборванные металлические связи, свисали листы ржавого железа, болталось небольшое с хрустальными подвесками паникадило.

Иконостас и киоты были разбиты вдребезги, и среди всего этого хаоса невредимым и непоколебимым остался большой, метра три высотой, киот с чудотворной иконой Богоматери «Достойно есть» афонского письма. Перед иконой не разбилось даже стекло! После обрушения все службы совершались в трапезной части (впоследствии паникадило из обрушившейся части храма было передано в Спасскую церковь Толгского монастыря, а сень над Плащаницею перевезли в Феодоровский собор Ярославля и установили над главным престолом). В южном алтаре отец Павел показал нам рукописный служебник, написанный прихожанами специально для него огромными буквами. Перенесший не одну операцию на глаза и почти ослепший, старец служил по памяти и лишь отдельные моменты богослужения вычитывал по этому служебнику.

На прощание всех нас благословив, отец Павел подарил мне кусочек хранившейся у него метлахской плитки от пола какого-то разрушенного храма. Для Феодоровского собора отец Павел передал небольшой четырехконечный серебряный крест с мощами, который при освящении врезали в крест под престолом. Уезжая от старца, я очень сожалел, что не взял с собой фотоаппарат. Впоследствии, когда появилась возможность купить видеокамеру, мне не давала покоя одна и та же мысль: съездить в Тутаев, где при соборе жил ослепший отец Павел, и упросить его еще раз повторить свой рассказ о прожитом.

После долгих сборов, наконец, удалось договориться с отцом Михаилом Перегудовым о поездке в Тутаев. Игуменья одного женского монастыря, где я в то время руководил ре­ставрационными работами, попросила меня взять в эту поездку трех монахинь, которые давно мечтали повидаться с отцом Павлом.

Приехав в Ярославль, я узнал, что отец Михаил болен и поехать со мной не сможет. Прибыв в Тутаев, зашли к настоятелю собора отцу Николаю Лихоманову, который и провел нас к отцу Павлу. Батюшка к этому времени был слаб и, к сожалению, сниматься не захотел. Тем не менее принял меня очень ласково, шутил, бодрился. Очень сожалел, что при переезде из Никульского куда-то убрал и никак не может найти большую фотографию отца Иоанна Кронштадтского с его собственноручным автографом, которую непременно хотел мне показать.

Воспользовавшись тем, что я на несколько минут вышел от отца Павла, Мария с большой неохотой пропустила к нему по очереди за благословением приехавших со мной монахинь. Когда я вернулся, отец Павел проворчал: «И зачем это таких негодных в монастыри берут!» Меня несколько смутило это замечание батюшки, поскольку всех троих я знал несколько лет и видел, как трудно им живется в полуразрушенной обители, совсем недавно возвращенной церкви. И лишь по прошествии некоторого времени, когда отец Павел уже умер, стало ясно, что имел в виду прозорливый старец. Одна из приехавших со мной к батюшке монахинь покинула обитель, и, разбирая брошенные ею вещи, сестры нашли несколько писем, из которых узнали о ее греховной жизни.

Я иконописец Спасо-Яковлевского Димитриева монастыря. Живу здесь со времени открытия обители. Зовут меня Зоя Ивановна.

С отцом Павлом мы познакомились в Толге. Это было 1000-летие Крещения Руси; реставрировался и готовился к освящению Спасский храм. Я приехала с реставраторами из Москвы, из Данилова монастыря, где до этого работала. Даниловскую реставрационную мастерскую тогда возглавлял игумен Евстафий, потому он и пригласил в Толгу именно нас.

В то время в Толгском монастыре трапезная была внизу, у входа в монастырь. Надо было пройти по тропинке, а дальше – была лесенка. И вот мы уже подходим к этой лесенке, как вдруг видим, что пожилая женщина и молодой мужчина ведут под руки старца. У старца – длинные волосы, длинная борода – и все это ослепительно белое.

Мы остановились, замерли, смотрим сверху. И вдруг он нам снизу кричит: «Девки, подождите!» Мы стоим и ждем. Он поднялся по лестнице, отдышался и запел: «Где ты, агница, сокрылась?» Пропел нам и спрашивает: «Вы кто?» – «Мы, батюшка, реставраторы». – «Ой, как хорошо! У меня тетка тоже иконы писала в монастыре». Тогда мы ему: «Батюшка, так, может, пойдете, посмотрите нашу мастерскую?» – «А как же, пойду!»

Повели мы его. А мастерская тогда находилась в здании школы. Все он осмотрел, всех нас благословил. Мы, конечно, потом стали интересоваться, кто это. Тут нам и рассказали, что это архимандрит Павел (Груздев), известный старец. Это была наша первая встреча.

А вторая встреча произошла, когда мы реставрировали большую Смоленскую икону Божией Матери. Она до сих пор в иконостасе Спасского храма. Икона эта древняя, века 16 или 17. И вдруг во время реставрации она у нас замироточила. Где-то возле рук Спасителя, рук Пресвятой Богородицы вдруг стали появляться капельки. Мы растерялись; что делать? Игумена Евстафия в монастыре как раз не было. Зато был отец Павел, и мы побежали к нему.

Прибегаем, рассказали ему все. А он нам отвечает: «Девки, молчите громче!» И все, больше ничего не сказал. Мы, как он благословил, никому ничего не рассказали. И позже я поняла, что это был самый правильный выход. Потому что тогда в Толге, ко дню князя Владимира⁹⁶, собралось огромное количество паломников. И если бы паломничество началось в нашу иконописную мастерскую – мы бы ничего не успели сделать из того, что запланировали.

К вечеру вернулся в монастырь отец Евстафий, ему мы сразу все рассказали и показали икону. Он собрал миро на ваточки, нас помазал этим миром, а ваточки раздал нам. Эта Смоленская икона мироточила и позже. Я спрашивала у сестер, и они это подтверждали.

Потом я стала встречаться с отцом Павлом уже в Спасо-Яковлевском монастыре, куда отец Евстафий был назначен настоятелем и куда я перебралась в качестве реставратора. Очень запомнилось первое Рождество. На Рождественские праздники к нам приехал отец Павел, приехали толгские сестры. После службы была общая трапеза. И вот, за общей трапезой, отец Павел подозвал к себе двух послушниц (сейчас они уже монахини) и говорит: «Девки, идите сюда! Давайте петь!»

И в этот Рождественский праздник все пели. Как раз песнями отца Павла этот день, я думаю, запомнился всем. И вообще отец Павел ассоциируется у меня именно со своими песнями; он от них неотделим. Его знаменитая «Ветка», «Толгские цветы».

От него всегда веяло радостной и какой-то именно старческой любовью. И все к нему тянулись, как всегда тянутся к духовным людям. Очень часто в каком-то монастыре можно видеть: идет старец, а его сопровождает целая толпа. Причем толпе этой вроде ничего и не надо, они обо всем спросили, решили свои проблемы – и все равно бегут за ним, потому что ощущают благодать, которая исходит от старца. И в этой благодати хочется побыть еще и еще.

Так было и с отцом Павлом. В каждый его приезд по монастырю сразу разносилась весть: «Приехал!» И все бежали под благословение. Самое главное было – получить благословение. И как только ты благословлялся у старца – все, наступал праздник. Хотя я не помню у него никаких особых проповедей или поучений в храме. Все было очень просто, говорилось самыми простыми словами. Но чувство праздника не покидало.

Вспоминается одна служба в Димитриевском храме Спасо-Яковлева монастыря. В этом храме есть хоры, и во время Литургии на них стоят прихожане. А с хоров открывался вид на весь алтарь, так как иконостас и Царские врата, поставленные временно, были низковаты.

На той Литургии служил отец Павел. Пожилой человек, он за все время службы ни разу не присел отдохнуть. Служил он так, что от него нельзя было буквально оторвать глаз. Для тех, кто стоял на хорах и мог видеть служение отца Павла, вся Литургия пролетела будто за несколько минут. Не могу это объяснить, но, наверняка, есть какая-то особая благодать, которая соприсутствует истинно духовным людям во время богослужения.

Конечно, после каждого приезда отца Павла в монастырь все мы делились впечатлениями, передавали его старческие наставления и советы. «А что тебе сказал отец Павел?», «А тебя на что благословил?» Общался он со всеми очень просто: «Тебя как зовут?» – «Зоя». – «А, Зойка... А тебя?» – «Меня Татьяна». – «А, Танька, значит...» А то еще добавит: «Полудурок. Танька-полудурок, Зойка-полудурок». И это звучало в его устах так ласково, так любовно, что люди искренне радовались, когда он к ним так обращался.

Когда отец Павел приезжал, его селили наверху, в покоях настоятеля. Днем он немножко отдыхал, а после отдыха можно было прийти к нему за благословением и с каким-нибудь вопросом. Иногда он говорил: «Садись рядом». Возьмет твою руку, положит к себе на колени и держит. И к этой теплой, мягкой старческой руке хочется прижаться так крепко, как ребенок прижимается к матери.

И вот, например, входит отец Евстафий, сидеть так уже неудобно, ты пытаешься встать, – а батюшка держит за руку и не отпускает. Вроде и неловко, – а в то же время так приятно и не хочется никуда уходить. И эту ласку невозможно забыть. Потому что кто бы ни обращался к отцу Павлу, кто бы ни приходил к нему, – никто не уходил неутешен. Мы ходили к нему даже не как к отцу или матери – а как к дедушке или бабушке, у которых и опыта больше, и терпения, и любовь вот именно особая – старческая.

Каждый обращался к нему со своим конкретным вопросом и получал конкретный ответ. Когда я оказалась в монастыре, я очень хотела узнать, есть ли на это воля Божия. И когда отец Павел приехал, я подошла и сказала: «Меня зовут Зоя. Я художник-реставратор». И он так живо отреагировал: «Художник? Хорошо! Айвазовский... Нет, нет... Васнецов ты наш! Твое место в Ростове».

И я как-то сразу успокоилась: как старец сказал, так и должно быть. И вот уже десять лет с его благословения я прожила в монастыре.

Однажды в Толге был такой случай. Отец Павел приехал в очередной раз и, конечно, все сестры ходят за ним толпой по монастырю, показывают, рассказывают, спрашивают что-то свое. И вот в кедровой роще отец Павел вдруг останавливается и говорит: «Девки, давайте петь тропари Рождества!» Я про себя удивилась, думаю: «Лето на дворе, при чем здесь Рождество?» А он настаивает: «Давайте петь тропари! Сейчас споем – до Рождества доживем!» И повторил так несколько раз. Конечно, все дружно пропели тропари. И тогда отец Павел сказал: «Вот и слава Богу! Все до Рождества доживем!»

И вот сейчас я думаю: что это было? До того Рождества мы, действительно, дожили, но умер-то батюшка сразу после Рождества, хотя и несколько лет спустя. Не предвидел ли он свою кончину?

Конечно, рассказывают о многих случаях его прозорливости. Кому-то он предсказывал имена, которые им дадут в монашестве, кому-то предрекал игуменство или архимандритство. Однажды один послушник не мог решить: жить ему в миру или принимать монашество. Пришел к отцу Павлу, а тот ему ответил: «Что тебе сказать? И так для тебя хорошо будет – и так хорошо». И действительно, он еще долгое время то в монастыре поживет, то опять уйдет в мир. А сейчас, говорят, женился, учится в Семинарии. Так что все равно идет по церковному пути и Бога не оставил.

На фотографиях отец Павел почти всегда улыбается, но глаза у него остаются грустными. Особенно это видно на фотографии, где он сразу после ссылки. Там даже боль видна в его глазах. И на последних фотографиях, где он в очках, всегда сквозь очки смотрит на тебя его печальный взгляд. Наверное, это боль за людей, за весь мир..

Вспоминается мне такой маршрут: от Ярославля через Большое село и Углич на Мышкин (точнее Шипилово), от Мышкина на Новый Некоуз, далее Шестихино, а потом – Борок, где находится Институт внутренних вод Академии Наук СССР... И маршрут этот, который занимает километров двести, у меня до сих пор перед глазами – километр в километр, год в год, день в день.

А о чем речь? О том, что в Некоузском районе, в селе Верхне-Никульское я познакомился тогда с отцом Павлом. Это было примерно в 1978 году.

Но по порядку. В 1975 году поступил я на работу в милицию. Два года в звании рядового работал по карманникам, а потом, учитывая боевые заслуги, направили меня в группу по раскрытию преступлений, связанных с предметами старины и религиозного культа.

На мою долю выпало фотодокументирование этих предметов. Фотоаппарат «Зенит» со вспышкой «Луч-70» был в ту пору моим основным орудием производства. И вот я, уже к тому времени младший лейтенант, двигаясь по Ярославской области с попутными оказиями, должен был по приказу начальника областного УТРО фотографировать в церквях и музеях все, что могут украсть из предметов подобного рода.

К тому же поездки мои имели еще и важное образовательное значение для всех нас, работников милиции. Похищена, например, икона. Идет оперативно-розыскная работа. Но кто из оперативников знает, как выглядит и что такое икона «Покров» или «Знамение Пресвятой Богородицы», или даже – «Николай Чудотворец», «Неопалимая Купина», «Рождество», «Успение».

Вот в розыске и решили, что должен быть сотрудник, который сфотографирует все эти предметы, создаст в УВД области фототеку, и будет возможность наглядно показать другим милиционерам, что такое лжица, что такое звездица; чем киот отличается от оклада, а кадило от паникадила. Или, если «совершено преступление в районе амвона», то что такое – амвон? В общем, все мы проходили тогда азы.

И вот, лето ли, зима ли, а я езжу по области и фотографирую. Приезжаю в райцентр, уточняю, где расположены в районе действующие церкви, прихожу, разыскиваю старосту. Старостой в те времена была обычно пожилая женщина, ставленница Сельского совета, член церковной «двадцатки», которая всем и заправляла.

Пришло время, когда я был направлен в Некоузский район. От Ярославля через Углич надо было ехать порядка двухсот километров. Километров сто был асфальт, а уж дальше – никаких дорог, одни направления! И такая глина... В общем, условия фронтовые.

Ну, где-то на попутках, где пешком, – добрался я до Нового Некоуза. В Некоузском районе тогда было пять действующих церквей, а по всей Ярославской области – 87 приходов. В Новом Некоузе, в отделе милиции, мне подсказали: «Там-то церковь закрыта, там-то священник из Рыбинска редко служить приезжает... А съезди-ка ты в Верхне-Никульское, там и сфотографируешь все, что необходимо».

Выделили мне участкового из Борка, а Борок был, как бы сказать, своего рода волостной центр. Сели мы с участковым на мотоцикл, погрузил я свое фотооборудование – и поехали.

Село Верхне-Никульское находится на берегу Рыбинского водохранилища, храм окружен оградой, а по углам ограды четыре сторожки: две совсем ветхие, а две жилые. В одной останавливались приезжие, она была вроде странноприимного дома, а в другой жил отец Павел. Чем-то обстановка напоминала маленький монастырь.

Но это я узнал потом, а пока я, как представитель власти, приехал на фотофиксацию. Приехали, объяснили священнику, что должны заснять все, что может быть украдено. Он выслушал и ответил: «Ребята, погодите! Все сделаем, старосту позовем. А сейчас садитесь, пожалуйста, за стол!»

Ну, понятно, после такой дороги да непогоды за стол мы сели с удовольствием. Стол был богатый. Тогда жива была еще бабушка Женя – Еня, как все ее называли; в сторожке были и другие женщины. И вот, помню, все, что ни скажет батюшка, все исполнялось ими молча и быстро. Впрочем, тогда я этому не придал значения.

А дальше началась беседа. Простой разговор за жизнь, который на меня лично произвел огромное впечатление. Произвело впечатление буквально все, начиная с атмосферы до­брожелательства, уюта, чувства, что попал домой к родному дедушке. Только представить: дальний край, сторожка, тишина, полумрак, в углу перед множеством икон – мерцание лампад, теплая печка, кошка Лушка... Мирная атмосфера во всем, мирная беседа о мире, необыкновенные рассказы.

И в то же время батюшка спрашивает, как идет служба, вплоть до процента раскрываемости, как те или другие мазурики себя проявили... И это было удивительно: двести километров по бездорожью, глухое село, а тут человек проявляет такие недюжинные знания и, я бы даже сказал, профессиональную осведомленность! Это уж потом я узнал, что было у него когда-то шесть лет ИТК и пять лет ссылки, а тогда я этого не мог и подозревать.

В общем, посидели мы, поговорили, а потом отец Павел посоветовал участковому возвращаться к себе в Борок: «Завтра приедешь, утро вечера мудренее», а мне – заночевать и с утра начать фотографировать.

Кстати, именно в тот первый приезд подарил он мне одну старую книгу: Немирович-Данченко⁹⁷ «По привольям и раздольям», очерки и рассказы. Книга дореволюционная, изда­тельства товарищества И.Д. Сытина. Он даже надпись сделал для меня, в которой назвал меня прекрасным человеком, что, конечно, незаслуженно. Отец Павел всю жизнь собирал старые книги, журналы и очень любил их читать.

Ранним утром мы вдвоем пошли в храм (причем, ключи были у него самого, а не у старосты, как в других храмах) и я стал фотографировать все, что могли украсть: лампады, иконы, кресты, подсвечники, венчальные венцы и так далее.

Именно тогда, при первой встрече, говоря о церковном имуществе, отец Павел в беседе со мной особо подчеркнул, что все иконы в храме – это государственное имущество, а икона «Достойно есть» – его личная. На мой вопрос о ее происхождении он коротко сказал, что давно, по случаю, купил ее у цыган. Это уже потом, со временем, он рассказал, что это не так, а тогда он опасался, что после фотографирования икону заберут в музей.

Сделав работу, я уехал в церковь села Поповка, что близ железнодорожной станции Шестихино, но – осталось чувство, что вот там она и есть, родина, настоящая Россия, что именно «там русский дух, там Русью пахнет». Пускай это звучит литературно, но именно так это и было!

Как сейчас помню: в углу, в полумраке сторожки отца Павла, среди множества икон малого размера, висела большая (1x1,2 м), потемневшая от времени икона «Спас Нерукотворенный» – ковчежная, старая, но великолепной сохранности, наверное, начала 19 века, – и лик Спасителя так строго смотрел на меня, грешника, и от этого взора некуда было деться.

Я не знаю, что тогда повлияло сильнее, – отец Павел с его живыми задушевными словами или этот лик? А, может, все вместе. Но встреча та оказалась для моей жизни своего рода переломом.

Я продолжал свою службу, ездил в командировки по Ярославской области, побывал в Даниловском, Некрасовском, Любимском и других районах, – но, чем бы ни занимался, все время возвращался к мысли об отце Павле. Причем мне хотелось съездить к батюшке просто, без каких-то оперативных, меркантильных или иных интересов. Тянуло к нему как магнитом.

К тому времени у меня уже была старенькая техника – мотоцикл «Ява». И вот я снаряжался, собирал рюкзак подарков. Хотя, казалось бы, никаких родственных связей там, в никульских краях, у меня нет – кому и что дарить? Но мне хотелось дарить, хотелось быть своим, хотелось быть рядом с отцом Павлом, потому что я ощущал, что еду – домой.

И вот я выезжал. До Углича асфальт, дальше – грунтовая дорога. Хотя какая грунтовка, если в распутицу половину дороги ты тащишь мотоцикл на себе? Но уж когда добирался – то это был дом родной. Приезжал, здоровался, и сразу, хлопоча по хозяйству, делал то, что советовала Марья: выносил мусор из сторожки, помойные ведра, приносил чистой воды, дров... Окружающая обстановка умиротворяла (удивляло, к примеру, что по деревьям у сторожки смело бегали белки, даже птицы были непуганными). Очень скоро я стал там своим человеком. «Володька приехал!» – говорят батюшке. «Какой Володька?» – «Да Володька – шофер!» – «А! Наш Володька», – говорит батюшка.

А шофером меня звали, потому что я довольно много возил отца Павла. Ездили мы с ним на разных машинах: чаще на «Ниве», бывало, и на грузовике ГАЗ-66 по разным маршрутам – Ярославль, Ростов, Тутаев. Например, на грузовике перевозили в Спасо-Яковлевский Димитриев монастырь Ростова сохраненные отцом Павлом иконы для иконостаса. Везде в поездках отца Павла сопровождала Марья, охранявшая его покой от всех и вся.

И вот, проживешь у него субботу и воскресенье – и возвращаешься домой с огромным зарядом бодрости, жизни, света какого-то. И это несмотря на то, что народа у него было, как в московском метро, – не протолкнуться.

С отцом Павлом было у меня связано множество ярких, а порой и веселых случаев.

В те годы контакты милиционера со священником, понятное дело, не поощрялись, можно было потерять погоны или получить «неполное служебное соответствие» (как произошло в моем случае). Партсобрания в любом коллективе проходили регулярно, и мы, беспартийные, обязаны были там присутствовать. Поэтому и отношения наши были, в определенной мере, «тайными».

Помню, остался как-то я у отца Павла ночевать в сторожке. Уложили меня на диване. Сам же отец Павел ушел в свою «келью» – это угол сторожки, отделенный от общего помещения шкафом и дощатой загородкой с портьерой. Батюшкина кровать стояла у русской печи, сторона которой была облицована изразцом. Перед сном он у меня вдруг спрашивает: «Володька, у тебя пистолет есть?» – «Есть». – «А ты меня не застрелишь?» – «Нет, конечно!» – отвечаю. А сам не могу понять, почему он мне такой вопрос-то задает. Он мне говорит: «А ты отдай мне его!»

Я, не говоря ни слова, достаю из-за пояса пистолет (я его, как опер, постоянно носил, но не в кобуре, а за поясом) и отдаю ему. Табельное мое оружие, естественно, заряженное, по привычке патрон в патроннике. Он берет пистолет, кладет себе под подушку, и мы ложимся спать.

Наутро встаем, я говорю: «Батюшка, ну как там пистолет-то мой?» Он мне его возвращает и начинает объяснять, почему он его забрал. Вот, мол, сидел я в лагерях, и с тех пор все из НКВД для меня – люди опасные... Ну, и так далее.

В общем, объяснение мне было понятным. Но я после уже для себя этот случай понял так: он меня тогда проверял, что называется, на верность. Ведь табельное оружие я никому не имел права давать в руки. А ему дал без всяких колебаний и сомнений. Возможно, так он убедился, что я ему доверяю полностью и абсолютно.

Это доверие было взаимным. Так однажды отец Павел рассказывал при мне одному священнику о месте, где перед затоплением Мологи монахи Мологской обители закопали ценности монастыря. И это место он показал тогда на старой монастырской фотографии...

Однажды приезжаю к нему в очередной раз, батюшка мне говорит: «Слушай, Володя, надо сделать сигнализацию». «Какую сигнализацию?» – спрашиваю. «Ну как же! Такую, что если в храм полезут воры, то у меня бы в сторожке зазвенело!» (Здесь замечу, что по своему обыкновению в темное время суток или в ненастье отец Павел, взяв палку – посох, зачастую один обходил здание церкви, проверяя замки и окна.) в ту пору я уже был с опытом установки сигнализации, технику эту понимал. В следующий свой приезд привожу все, что необходимо: инструмент, прибор, датчики, звонок, провода. Он дал мне ключи от церкви, сказал: «Иди, работай». И это тоже было удивительно. Ведь в других храмах в те времена, если ты что-то делал, то тебе в затылок обязательно смотрело недремлющее око старосты или казначея. А тут – иконы, материальные ценности, да просто деньги в кассе, – а он посылает тебя одного, малознакомого. Потому что – доверяет.

Сигнализацию я сделал с особым прилежанием, он меня похвалил и даже денег заплатил. Причем больше, чем стоил материал. Особенностью сигнализации было то, что звонок громкого боя, установленный на колокольне, можно было включать из сторожки. Эта предосторожность была не лишней. Уголовному розыску было известно, что воры из Углича по кличкам Фома и Барсук готовили в то время разбойное нападение на сторожку отца Павла. Батюшке об этом было своевременно сообщено, он реагировал спокойно, говоря, что ничего плохого не произойдет.

Вспоминаю, что при монтаже проводов сигнализации я обратил внимание на старинную фисгармонию, стоявшую в летней части храма и накрытую домотканым половичком. Приводилась она в действие многократным нажатием ног на две педали и была исправна. Что-то вроде маленького органа. На мое предложение передать этот уникальный музыкальный инструмент в музей отец Павел сказал, что имущество это государственное, записано в церковной описи, да, может, когда-либо церкви пригодится. Тогда же, отодвигая от правой стены большой резной киот, я наткнулся на всеми забытые, покрытые паутиной четыре десятка бутылок «и того». По команде отца Павла я отдал их на «экспертизу» очередным приехавшим гостям.

По поводу таких шутливых выражений батюшки, как «и того», «движение воды», «по единой», здесь уместно вспомнить один рассказ отца Павла. К одному сельскому священнику для проверки несения службы приехал вновь назначенный и потому незнакомый лично архиерей. После службы священник пригласил владыку домой, где был накрыт стол по случаю его приезда. Закусок было много, но, опасаясь неизвестной реакции на свой вопрос, священник, доставая запотевшую бутылочку к столу, робко спросил: «Владыка, благословите по единой?» – «Благословляю», – ответил владыка. Далее священник неоднократно под различные блюда повторял это вопрос: «Благословите по единой?» и всегда получал положительный ответ. Посещением этого гостеприимного прихода владыка был очень доволен и поздним вечером «еле можаху», но в добром настроении поехал в город. В другом селе при схожих обстоятельствах священник за столом спросил владыку: «Владыка, благословите по одной?» – «Благословляю», – ответил владыка. Далее под мирную беседу священник спросил: «Владыка, благословите по второй?» – «Благословляю», – ответил владыка. Но когда священник спросил: «Владыка, благословите по третьей?», владыка резко встал и, отодвинув в сторону стул, спросил: «Ты что, считать будешь?» С тех пор второй священник был на плохом счету в епархиальном управлении, а первый достойно продвигался по службе.

Я ездил к отцу Павлу восемнадцать лет и в Верхне-Никульское, и в Тутаев постоянно, из месяца в месяц, стараясь бывать чаще. Ранее в Верхне-Никульское ездил не один, а пытался взять с собой кого-то из своих товарищей, друзей. Инспектором уголовного розыска Угличского ГОВД был в ту пору мой друг Евгений Мелещенков – часто мы с ним ездили к батюшке. Оказалось, что его бабушка, по имени Валентина, была одно непродолжительное время келейницей отца Павла (скажем так, ее кандидатура рассматривалась). Воистину, мир тесен!

Все, кто приезжал к отцу Павлу, что-то с собой привозили. Кто-то икону, кто-то одежду, постельное белье, консервы. конфеты или фрукты. Подарков ему было очень много. Но я хочу сказать, что отец Павел все раздавал людям. Всем приятно, когда что-либо дарят. На моей памяти сохранился эпизод, когда от полученного подарка отец Павел не просто радовался, а ликовал. Это было в 1993 году, когда отец Евстафий вернулся из поездки на остров Валаам. Войдя в сторожку Воскресенского собора с песней об острове, он подарил отцу Павлу буханку черного монастырского хлеба. При этом отец Павел подхватил песню и продолжил петь ее по памяти, чем удивил всех присутствовавших.

Вот, вспоминаю: начало восьмидесятых годов, зима. Приезжаю к отцу Павлу. У него, что случается редко, никаких гостей. В сторожке он сам и Марья Петровна. Усадив меня с дороги за стол, отец Павел спрашивает: «Вовка! Ты ел когда-нибудь поповскую яичницу?» Думаю про себя, что это такое? Отвечаю: «Нет, батюшка, не приходилось». – «Вот сейчас как раз и поешь!» – говорит он. И дает команду Марье разжигать керосинку.

А в хлебосольстве батюшка, как известно, был непревзойденный мастер.

Оказалось, что поповская яичница – это икра свежевыловленной рыбы, зажаренная в сливочном масле на сковороде. Вещь оказалась необыкновенно вкусная. Поели мы с ним, он мне и говорит: «А теперь пойдем, я тебе кое-что покажу!»

Выходим из теплой сторожки в холодный чулан. А морозы тогда стояли лютые. И что я вижу? Весь пол чулана слоем сантиметров на сорок засыпан рыбой, которая уже замерзла, но видно, что сыпали ее не так давно.

«Батюшка, да тут тонна рыбы, не меньше! Откуда это все?» – спрашиваю я. А он отвечает: «Проплывали (это зимой-то!) мимо рыбаки из Брейтова, пришли ко мне в гости, да немножко рыбки-то и отсыпали. Я их угостил: движение воды. Ты меня понимаешь?» Я про себя думаю: «Да куда же девать теперь эту кучу?»

И вот, пока мы так стоим да разговариваем, стучит кто-то в дверь из деревенских, а может, из соседней деревни, не знаю. Поговорили (о чем – теперь уже не помню), и батюшка этому человеку – раз! – сетку рыбы. Приходит еще кто-то, он и ему пакет! А следующему – куль! И на моих глазах, в течение одного или двух дней, он всю эту рыбу раздал людям! И тут я понял: хоть тонну рыбы привези, хоть две – все равно мало будет, потому что это – для всех...

Это одна маленькая история, а таких историй было много. Вообще много было чудесного вокруг отца Павла. Он умел жить, любил жить и учил этому окружающих его людей.

Вспоминаю еще одну историю. Мы к тому времени уже были знакомы с отцом Евстафием – он был тогда духовником и экономом Толгского женского монастыря – и вместе ехали к отцу Павлу. С нами были еще две монастырские послушницы, Елена и Евгения.

Я был за рулем, а потому особенно внимательно следил за местностью, по которой мы ехали. Дело в том, что до Верхне-Никульского, как я уже говорил, хорошей дороги не было, и последние полкилометра из-за грязи проехать было особенно трудно. Правда, можно было двигаться кружным путем, по проселку, который у местных назывался «БАМ», и дорога шла в этом случае огородами мимо сельского магазина прямо к сторожке отца Павла.

Был августовский день, светило солнце. Мы ехали мимо картофельных полей. Но что это были за поля! Вся картошка до стеблей была съедена колорадским жуком! И эти участки стояли красные, а не зеленые, какой бывает ботва обычно.

Мне даже пришла в голову забавная мысль, что если бы колорадский жук шел, например, для производства лекарств, то, собрав жуков с таких вот колорадских плантаций, можно было бы разбогатеть! Этой своей коммерческой мыслью я поделился с отцом Евстафием. Мы посмеялись и вот в таком не очень покаянном настроении подъехали к сторожке отца Павла.

У батюшки, конечно, как обычно, уже были гости. Но и нас он тоже принял с распростертыми объятиями, усадил за стол. Шел общий разговор обо всем. Обсуждали и урожай. Как уродилась морковь? Как свекла? А как капуста, лук и чеснок? Ну и, естественно, заговорили о картошке, этом втором хлебе. И все в один голос стали обсуждать это небывалое нашествие колорадского жука. И вот, когда все выговорились, батюшка вдруг, в свою очередь, сказал: «А у меня колорадского жука нет».

А у него, надо сказать, тоже были два участка, засаженные картофелем. Один возле сторожки перед сельским кладбищем, а другой – прямо внутри церковной ограды, между двумя сторожками.

Но я-то видел, что кругом все буквально съедено жуком! И тут он говорит нам, что у него нет жука? Да этого же просто не может быть!

И я, как во всем сомневающийся опер, потихоньку встал из-за стола, никому не сказав ни слова, и пошел на проверку. Сначала пошел на тот участок, что возле кладбища. Хожу, смотрю, даже на четвереньки встал, чтобы удобнее было искать. И что же? Нет жуков! Но я-то знаю, что такого не может быть! А может, кто-то ему этих жуков прямо перед нашим приездом собирал? Тогда должны остаться следы на листьях, изъеденных личинками. Изучаю листья – ничего! Следов ног также нет. Но ведь не может же этого быть, не может!

И тут вспоминаю, что у него еще один участок, внутри церковной ограды. Но там-то уж точно должны быть жуки! Там только невысокий деревянный забор, а по ту сторону забора – те самые колорадские жуки в огороде соседки Насти. Им через этот забор перелететь – плевое дело! Нет, все-таки найду я у него жуков, не будь я опер!

И вот на другом участке буквально ползаю по картофельным грядкам. Все излазил – ничего нет! Ничего!

Возвращаюсь в сторожку. Выждал паузу в разговоре и говорю: «Батюшка! Я сейчас оба участка картошки посмотрел. Ничего нет – ни жуков колорадских, ни личинок. И даже следов от них на листьях нет!»

А он отвечает спокойно, как будто само собой разумеется: «Так ведь я же тебе сказал. И зря ты ходил, искал. Я ведь против них молитву знаю».

Тут я про себя думаю: «Ну что он такое говорит? Какая еще молитва? Да мало ли этих молитв, – а толку-то что?» Таким я был в то время Фомой неверующим... И все-таки я был этим случаем поражен. Ведь это было нечто совершенно противоестественное. А точнее – нечто сверхъестественное.

И еще мне запомнилось, как батюшка в это же примерно время напевал им самим сочиненную песенку про колорадского жука. Звучала она примерно так:

Вот цветет картошка, зеленеет лук,

И ползет на грядку колорадский жук.

Он ползет – не знает ничего о том,

Что его поймает Володька – агроном.

Он его поймает, в сельсовет снесет,

В баночку посадит, керосин нальет.

Вот цветет картошка, зеленеет лук,

В баночке балдеет колодарский жук.

Речь здесь идет о соседях отца Павла – семье Овчинниковых, которых батюшка очень даже уважал. Редко когда в разговоре с кем-либо на сельскохозяйственные темы отец Павел не ссылался на авторитет Овчинниковых. В связи с ними мне вспоминается одна забавная история.

Я тогда в Никульское еще на мотоцикле ездил. И вот как-то приехал к отцу Павлу в очередной раз на своей «Яве». Доехал из Ярославля, это больше чем двести километров. Мо­тоцикл и я от пыли и грязи страшнее атома. А батюшка садится ко мне на заднее сиденье и говорит: «Поехали к Володьке Овчинникову. У него сегодня праздник!»

Юмор всей ситуации заключается в том, что от батюшкиной сторожки до двора Овчинниковых метров двадцать пять – тридцать: мотоцикл не нужен.

И вот сели мы и поехали. Въезжаем во двор к Овчинниковым, а там – праздник в разгаре! Стол деревянный, длинный, скамейки – гуляет народ! И тут мы на мотоцикле – шум, грохот, пыль, дым!

Глушу мотор, отец Павел снимает шлем. Слезаем оба с мотоцикла, подходим к пирующим, и тут батюшка говорит Овчинникову, который сидит во главе стола: «Ну, здравствуйте! А я вот с Володькой из Ярославля приехал к вам на мотоцикле» .

Все, конечно, поражены: как Ярославль? Как на мотоцикле? Ну, Ярославль-то, положим, далеко, а мотоцикл в пыли – вот он, стоит, как вещественное доказательство! Это что же получается-то? Батюшка из Ярославля на мотоцикле спешил, чтобы только на праздник к Володьке Овчинникову попасть? Вот это да!

И так всем стало приятно, что такой человек – и так в гости торопились! Ну, а если уж приехали такие почетные гости – надо же и по рюмочке налить, как положено!

А дальше я уже ничего не помню – все-таки с дороги устал. Помню только, что мотоцикл так и остался ночевать во дворе у Овчинниковых, а мы с батюшкой пешком возвращались в сторожку. А в сторожке нас ждут, конечно же, уже совсем другие лица, идут другие разговоры – приехала его навестить группа женщин из Питера. И группы эти менялись с регулярностью рейсового автобуса Шестихино – Борок. Впрочем, всех объединяет одно: любовь к батюшке и желание духовного утешения.

Вспоминается такой штрих. Подъезжая на машине к церкви в Верхне-Никульском, мы останавливали транспорт у кованых металлических ворот. Ворота всегда были закрыты на висячий замок, ключ от которого надо было брать у Марьи. Для этого следовало обойти ограду слева или справа. Но нетерпенье услышать знакомые голоса и оказаться в сторожке у отца Павла побеждало, и мы пролезали внутрь церковной ограды через отсутствующие в нижней части ворот прутья. Пролезаешь – и как бы минуешь какую-то невидимую границу...

Каждый в поездке в Никульское вез с собой разное – не только продукты. Везли книги, везли пластинки – кассетный магнитофон был в ту пору большой редкостью. У отца Павла был проигрыватель, и он изредка по вечерам любил слушать пластинки. Слушал песнопения, слушал детские сказки. Сказки он вообще очень любил. Ему нравилось все детское, задушевное, все спокойное и умиротворенное. Свой телевизор «Рекорд-6» он и тогда особо не смотрел, разве что новости иногда, но если бы увидел, что сейчас по телевизору показывают, – мне кажется, он бы этот ящик просто выкинул в окно, да еще бы вслед плюнул!

Резкость его действий или слов объясняется только стремлением к справедливости, а простота выражений накладывала своеобразный отпечаток.

Так, батюшка рассказывал: «Как-то были мы в гостях в Москве у больших людей. Пригласили нас за стол, на котором чего только не было! Прислуга подает то да другое. А за столом всё ученые люди, академики. Человек 15–20 нас было. Сидят, разговаривают, обсуждают что-то. Напротив меня сидел какой-то большой ученый. Ему прислуга то одно предложит, то другое, а ему все не так. Этот ученый говорит прислуге, что от этого у него изжога, от этого то болит, от этого то. Тут я и сказал ему по-нашему: “Гнилая ж... и с пряников дрищет!” И тут вдруг такая тишина стала за столом, а потом как все грохнут! А пуще всех этот академик смеялся. Он потом ко мне в Никульское приезжал».

В один из приездов к отцу Павлу, когда он уже жил в сторожке Воскресенского собора города Тутаева, я оказался там в обществе жителя Москвы, профессионального кинооператора и, наконец, моего друга Геннадия Энгстрема. Мы приехали в собор группой. Погостили в сторожке, были, как всегда, незабываемо приняты. Вечером началась служба на втором (летнем) этаже собора. По просьбе отца Николая Лихоманова вел службу отец Павел. Народу в храме было очень много. Я же, как и Геннадий, стараясь в эти непродолжительные мгновения общения с отцом Павлом все летописать, был с какой-то кино-видеотехникой. Но сами понимаете, что не всегда уместно мешать присутствующим на службе стрекотанием камеры, яркой подсветкой или просто нахождением перед иконостасом, Царскими вратами, или стоять спиной к алтарю. Тем не менее, деликатно передвигаясь между молящимися, мы с Геннадием оказались у входа в правый придел, примыкавший к алтарю.

Входить нам, сторонним, в алтарь, а тем более во время службы, нельзя. А посмотреть, что там происходит, очень хотелось. Служба была что называется в разгаре.

Тут вдруг из придела на нас с Геннадием выходит отец Павел в праздничном облачении и уверенно, по-хозяйски приглашает нас пройти за ним в алтарь. Мы прошли через придел за ним и простояли в алтаре до конца, видя всех священников у престола и их действия по ходу службы. Видеокадры этого поразительного события, сделанные Геннадием, живы до сих пор.

Чем руководствовался отец Павел, знает только отец Павел, но для нас с Геннадием это было откровением, и произошедшее событие врезалось в память как никогда.

Надо отметить, что не всегда, когда хотелось записать на магнитофон или камеру песни или рассказы батюшки о прошлых временах, у меня под рукой оказывалась техника: то неисправность мелкая какая-то, а то спохватываешься когда «поезд ушел». Я часто ловил себя на мысли о бездонной памяти батюшки, когда (чаще в дороге) отец Павел вдруг запевал песни, пел частушки, рассказывал то, чего никогда более от него не слышали – ни до, ни после данной поездки.

Пришло время, и отец Павел начал поговаривать о переезде. Здоровье было слабое, зрение упало почти до нуля – он чувствовал, что служить становится все труднее. А делать ошибки в службе, пусть и невольно, он не хотел. Как он выражался: «Не хочу богохульствовать».

Конечно, как только пошли слухи о его переезде, мы заволновались: что нас ждет? Ведь там люди десятилетиями находили душевную пристань. Я вот, например, только в Верхне-Никульское больше десяти лет ездил! Но, тем не менее, мы понимали, что смириться с этим, видимо, придется.

И вот как-то в спокойной обстановке, когда никого не было, батюшка сам заговорил со мной о переезде. Оказывается, ему было сделано три предложения о постоянном месте жительства: в Толгу, в женский монастырь, в Ростовский Спасо-Яковлевский к отцу Евстафию и в Тутаев к отцу Николаю Лихоманову. И он у меня спрашивает: «А ты как думаешь, куда ехать?»

Вопрос был задан конкретно, конкретно надо было и отвечать. И я ему сказал: «Батюшка, если ты в Толгу поедешь – это же женский монастырь! Это значит, что будет суета, они же тебе покоя не дадут! Поедешь в Ростов к отцу Евстафию? Конечно, там будет спокойно, келейка тихая обеспечена, но... Но отец Евстафий сегодня здесь, а завтра – неизвестно где, новый монастырь восстанавливает! И что потом? Получается, что отец Павел останется на правах квартиранта? А вот Тутаев, наверное, лучше всего. Во-первых, есть отдельная сторожка, которую отец Николай предлагает; во-вторых – там же, на другом берегу Волги брат живет, Александр Александрович Груздев. В любом случае люди не оставят». Потом, ведь в Тутаеве-то весь левый берег – это переселенцы с Мологи, как и батюшкина семья.

В общем, получалось так, что оптимальный вариант переезда – Тутаев, он же Романов-Борисоглебск.

Так мы в тот раз поговорили, а спустя время батюшка принял окончательное решение о переезде в Тутаев, которое было утверждено в Ярославской епархии.

И вот наступил момент самого переезда. В помощь батюшке Спасо-Яковлев монастырь прислал машину – бортовой «Урал», был и я на своем грузовике.

Перевозили мы батюшку теплым, ясным и солнечным днем 29 июня 1992 года. Все происходило как-то сразу, одним махом. Цели и задачи были определены, посторонних людей не было.

Стали грузиться. Стол, стул, кресло, сундук, кровать. Все старенькое, отжившее свой век. Погрузили мебель, перешли в кладовку. А там – несметное количество банок – крупа, мука, мед, соленья разные и варенья. Как их везти в грузовой машине? И тут вспомнили, что у батюшки был гроб, он его заранее для себя приготовил. Положили мы этот гроб в кузов «Урала», а в него погрузили банки, пересыпая опилками, перекладывая соломой и тканью, чтобы не побились. А потом еще иконы, киоты, фотографии. А затем пошли наливки, настойки, ликеры, церковные вина! Кто не помнит знаменитую настойку отца Павла из вишен!

Но самый главный груз был – всяческого рода литература. Книги, которые батюшка собирал весь свой век, журналы (в том числе старинная «Нива», «Валаамский паломник»), газеты старые. К печатному слову у батюшки было особое отношение – он его и уважал, и любил. Очень много книг и икон ему дарили, очень много всего дарил он сам. И дарил, никогда не считая, дорогая это вещь или не очень. Дарил от души.

Ну, и последний штрих. Гроб, который мы среди прочего имущества в тот день перевозили из Верхне-Никульского в Тутаев, позже был украден. Украли его из колокольни Вос­кресенского собора, куда он был помещен на хранение. И хоронить батюшку пришлось в другом гробу.

В начале 90-х, в пору возрождения Спасо-Яковлевского Димитриевого монастыря Ростова, я после увольнения из милиции там часто бывал и работал. Большинство жилых помещений обители занимали люди, не имеющие никакого отношения к монастырю. Территория была захламлена, кругом лежал мусор, стояли какие-то сараи, птичники, разрушенные детские городки, толстые стволы деревьев, в беспорядке раскиданные по территории, – все это создавало впечатление дремучести и неустроенности. Шум на территории монастыря (треск мотоциклов, крики пьяных или дерущихся, лай собак, мат и т.п.) был круглосуточным. Монастырь был как проходной двор. Наместник обители отец Евстафий и его правая рука отец Иоанн «огнем и мечом» наводили порядок на территории монастыря, встречая противодействие жителей по любому вопросу.

Собственно для насельников, коих было 5–7 человек, включая наместника, было выделено угловое помещение бывшего детского сада на первом этаже, где сейчас располагается бухгалтерия. Это помещение в зависимости от времени суток было для всех и кабинетом, и трапезной. В соседнем помещении хранилось кое-какое имущество и провизия, которой заправляли послушницы Толгского монастыря Лена и Женя.

Существующий быт, обусловленный «походными» условиями, враждебный внешний мир жителей монастырских зданий, нехватка во всем и вся оказывали свое влияние на «пер­вопроходцев», восстанавливающих монастырь. Но если отец Евстафий и отец Иоанн были крепки духом, то кое-кто этого не выдерживал. Часто досаждал отцу Евстафию один из насельников своим пьянством и неуправляемостью. На предложения покинуть монастырь он не реагировал.

Вспоминаю, что в эту пору по просьбе отца Евстафия я привез в очередной раз в монастырь отца Павла. Батюшка был легок на подъем, а в поездках к отцу Евстафию, которого особенно любил, легок вдвойне. Как обычно по приезде, немного отдохнув, отец Павел, интересуясь жизнью обители, расспрашивал отца Евстафия о происходящем, рассказывал примеры из своей жизни, интересовался всем и всеми. Дело происходило в так называемой трапезной, за столом, где они сидели, разговаривая один напротив другого в моем присутствии. На столе стояла самая простая еда: вареная картошка, капуста, лук, хлеб, рыбные консервы. В один из моментов разговора отец Евстафий посетовал на плохое поведение насельника монастыря. Отец Павел попросил позвать этого человека, чтобы поговорить с ним.

Далее произошло то, что достойно быть отражено в учебниках по монастырскому общежительству. Пришедший насельник после прочтения молитвы «Отче наш» и благосло­вения отца Павла сел за стол, являя собой образец кротости и смирения. Несмотря на это, отец Павел рассказал ему, что поведение насельников монастыря пользуется особым вни­манием у окружающих жителей. Что-то хорошее они не заметят, а что-либо отрицательное не только заметят, но и расскажут всем, добавляя от себя чего и не было. Для монастыря это большой вред. Из-за пьянства и недостойного поведения одного будут плохо говорить обо всех монастырских. После этого вступления отец Павел поинтересовался, из каких краев приехал насельник, взял со стола в свою руку два куска черного хлеба и, протянув их слушателю, сказал: «Вот, возьми в дорогу. До вокзала здеся недалеко. Поезжай. А как в дороге проголодаешься, парнёк, то съешь, и вспомни монастырь, как ты его предал». «Приговоренный» молча взял хлеб и также молча вышел, не проронив ни слова. Более мы его не видели. Тут же отец Павел сказал отцу Евстафию, что сила не в количестве насельников, а «в качестве»: пусть будут хоть двое, как Сергий и Герман или Зосима и Савватий. И говорил он это, как гвозди забивал – ясно, четко и твердо.

С батюшкой я познакомилась в 1969 году. Было это 22 октября – мы с моим будущим мужем приехали к отцу Павлу венчаться. В Тутаеве, где мы жили, обвенчаться было трудно: это сразу бы стало известно властям, и у нас с мужем могли бы быть большие неприятности. Но одна из наших знакомых уже тогда ездила к отцу Павлу в Никульское. Она-то мне и сказала: «Я съезжу к батюшке и спрошу, как вам быть. Он у нас – великий монах».

Она поехала к отцу Павлу, вернулась и говорит мне: «21 октября батюшка велел вам приезжать». Поехали мы, как нам велели, переночевали у отца Павла. А наутро он нас венчал. Происходило это без свидетелей, в пустом и холодном соборе, при свете свечи. Кажется, проходили мы через боковую дверь, а центральный вход был закрыт на замок.

И вот он нас повенчал, а потом – накрыл для нас двоих такой роскошный стол. И все угощал нас, все потчевал. Потом вдруг ушел в свою комнату, за перегородочку, и вынес оттуда деньги. Десять рублей. Мне было очень неудобно, что это он нам деньги дает, а не мы ему.

Положил он эту десятку на стол, лежит она. Вдруг он говорит: «Нет, ребята, так не пойдет. Дайте-ка мне деньги назад!» Забирает, уносит и выносит нам уже две пятерки. Положил, прошло какое-то время, а он опять: «Нет, и так тоже не пойдет». Забирает две пятерки, уходит с ними – и снова выносит нам десятку.

Прошло пять лет, и я убедилась, что эти поступки были не простым чудачеством. Нет, так батюшка предсказал события нашей жизни. Потому что мы с мужем разошлись, он завел себе другую семью, но... Но прошло еще несколько лет и, по батюшкиному благословению, мы вновь соединились. Две пятерки вновь превратились в десятку...

Или вот еще. Стал батюшка мне передавать поклоны каким-то странным образом: «Передайте привет старостихе!» Я думаю: что за старостиха, кличку, что ли, он мне такую придумал?

А слова его сбылись в 1989 году, когда я стала работать в храме старостой. А до этого я работала в городе, работала нормально, все меня устраивало, и я даже не помышляла о таком серьезном шаге. Теперь вот работаю казначеем – тоже, наверное, батюшкиным благословением.

Конечно, старостой работать было очень непросто. Были такие моменты, что становилось невмоготу. Тогда моя мама ехала к отцу Павлу: «Батюшка, что делать? Ведь дурит опять, опять уходить хочет!» От тех лет сохранился у меня листок, где его рукой написано: «Галя, нет моего благословения уходить из церкви». Наверное, это была уже последняя моя попытка ухода, после которой я как-то успокоилась, смирилась. А потом батюшка сам приехал к нам, и уже последние три с половиной года я старалась быть к нему как можно ближе.

Главное в батюшке была доброта. Он учил нас, чтобы мы всех любили, а в то же время – всех боялись. Всегда просил, чтобы мы все терпели. Сколько раз я слышала от него эти слова: «Все терпи, все терпи!»

Мне он говорил: «Ты ко мне должна ходить каждый день!» Но я, к сожалению, стеснялась. Сейчас понимаю, что это был ложный стыд.

Когда заболел папа, отец Павел сказал: «Готовьте, девчонки, тапки. Он скоро умрет». Так все и получилось.

Он говорил много чего. И про нас, православных людей, и про жизнь церковную. К сожалению, так все и получается, по его словам. К сожалению, потому что большого оптимизма у него не было.

Моя дочь вышла замуж не так, как хотел батюшка (все наше своеволие!). И он, когда узнал об этом, расстроился и сказал, что жизни не получится. Так оно и вышло.

Но Лену мою он все-таки любил. И потом, когда он уже болел, ей пришлось, как медсестре, за ним ухаживать. Конечно, делала она это с большой любовью, ходила к нему в то время почти каждый день.

В начале января батюшке стало резко хуже, поместили его в больницу, в отдельную палату. Он меня позвал и говорит: «Скоро Крещение. Как будете Крещение праздновать?» Я отвечаю: «Как обычно, батюшка. Принесу воды с родника, а Вы освятите». Он мне: «Да нет, я освящать не буду». Я говорю: «Почему же? Вас к тому времени подлечат и выпишут!» А он мне опять... Так, как будто уже давая понять, а до меня все еще ничего не доходило. Но, может, и к лучшему, что не доходило.

Сижу как-то у него возле койки, а он спрашивает: «Галя, может быть, не надо было меня в больницу-то класть?» – «Да как же не надо – ведь тут чистота, уход, тут дочка моя сестрой медицинской!»

Потом перевели его в реанимацию (до этого он лежал в хирургии). В его палате было такое благоухание... Сестры, молодые девочки, приходили даже специально в палату понюхать этот воздух.

В ночь, когда батюшка умер, я была дома, осталась с внучкой, так как дочь была как раз на дежурстве. Когда я узнала о его смерти – сразу туда побежала. Меня пропустили, и я какое-то время пробыла у батюшки в палате. Он лежал такой светлый, мягкий, и руки у него были мягкие и теплые, и он улыбался. Улыбался, потому что был доволен.

А после того как его похоронили, у меня отнялись ноги. Я очень переживала. И тут приехал один священник (батюшка его называл младшим братом) и говорит: «Пойдем на кладбище!» Отвечаю: «Батюшка, я бы с удовольствием, да мне не дойти». – «А мы как-нибудь, потихоньку». Я пошла, дошла до кладбища – и стала ходить.

И все время приходила в сторожку, в его комнату. А потом мы в этой комнате сидели вдвоем со старостой храма, это было наше рабочее место. Теперь я и вовсе тут одна осталась, по милости Божией, не знаю, надолго ли.

Батюшка принимал очень много народа. Но удивительно, что с каждым он разговаривал на его языке. Приезжает директор завода – батюшка с ним производственные вопросы обсуждает. Приезжает прокурор из Питера – и батюшка вроде бы уже юрист. Но, конечно, главный его совет был творить добро. Всех любить, но и всех бояться. То есть осторожно относиться к любому человеку, мирянин он или священник, не торопиться сразу открывать душу.

Что касается нашей семьи – мы жили совершенно под его руководством. И когда батюшка умер, знакомые меня спрашивали: «Кому тебя твой духовный отец передал?» А я отвечаю: «Никому он меня не передал». Но я думаю, что он меня никогда не оставит.

Как-то случилось, что у дочки моей открылась язва на нервной почве. И она у меня все время просила купить минеральной воды. А с финансами у нас постоянно проблемы. И я все никак не могла ей воды купить. А тут пошли мы с ней на кладбище на могилку к батюшке. А там, на могилке, постоянно кто-то что-то оставляет – то цветочки, то конфетки. И вдруг дочь мне кричит: «Мама, да там же минеральная вода!» И правда – лежит возле могилки бутылка воды, чуть снежком припорошило. Очень ей эта вода помогла.

А был еще такой случай. Родительская суббота, утро. Открываю кошелек, всех денег – на буханку ржаного и на белый батон. А муж у меня ржаного не признает, ему только белый хлеб пода­вай. Ладно, думаю, батон я все-таки на канун положу (Родительская суббота, как-никак!), а потом, может быть, перехвачу у кого-нибудь.

Заканчивается панихида, идет Толя, алтарник. И несет прямо мне две большие белые булки. Они еще теплые были. Оказывается, он только приехал, зашел в храм, а батюшка ему: «Скорей, отнеси эти булки Гале, скорей, скорей найди ее!» Я как услышала – так и залилась слезами.

А еще был случай, когда я сильно заболела. Так заболела, что надо было операцию делать. Батюшка меня на операцию благословил. И вот после операции, немножко оклемавшись, потихонечку к нему прихожу. А он мне говорит: «Галька, у тебя ведь ракушка была. Вымолили тебя!» А перед операцией мне специально на станции переливания крови заказывали кровь, – я ее очень много должна была потерять. И вот после операции подходит ко мне врач и говорит: «Вам ничего не понадобилось. Можно, мы эту кровь кому-то другому вольем, используем ваше богатство?» – «Конечно, пожалуйста!»

У меня вот зрение плохое. Сейчас я уже на инвалидности хоть из храма уходить не собираюсь. А раньше было так: устану сильно от работы и думаю: «Получу инвалидность – и уйду из храма!» Приду к батюшке, докладываю: «Батюшка, врач меня на ВТЭК посылает». – «Давай, давай, собирай документы!» Соберу все документы, иду на комиссию. Пока в очереди сижу, поговорю с другими, сравню их здоровье с моим, ну, по моим данным уж точно вторая группа. А мне – никакой! Прихожу к нему, рассказываю. А он мне: «А я ведь так и знал!» И уж потом до меня дошло, что инвалидность мне не давали именно из-за этих помыслов – из храма уйти. Но пока до всего-то дойдешь своим умом.

Вообще он очень строго следил, как люди к своим обязанностям относятся. Вот я была старостой. «Батюшка, мне бы в отпуск...» – «Что? Какой еще отпуск? Я всю жизнь без отпу­сков проработал, а тебе – в отпуск?» Или идет в храме уборка территории, а я приболела. «Почему не работаешь?» – «Нездоровится!» – «А ну-ка, бери грабли – и вперед! Работать, работать, работать». Иногда скажет: «Праздники – для лентяев. Помолился? Иди, работай! Что потопаешь, то и полопаешь». И всегда говорил: «Бабы, сажайте картошку!»

Ни одного слова он не говорил впустую, просто так. Даже если при тебе кому-то что-то говорит – ты прикинь, не для тебя ли он это, не про тебя ли? И всех он видел насквозь. Кому-то скажет: «Танька, Мишка». А кому-то: «Ваше преподобие». А человек действительно любит, чтобы его так величали.

Иногда батюшка мог даже на кого-то что-то сказать, как бы обличить за глаза. А человек сидит рядом с ним – и понимает, что это про него сказано.

Незадолго до батюшкиной смерти к нему приезжал знакомый священник. И батюшка ему сказал: «Вот сегодня четверг, а в субботу меня уже не будет». И священник этот после батюшки сразу поехал к Любушке, была такая старица из Сусаника. Приехали, а Любушка сразу спрашивает: «Как там батюшка?» – «Мы вот к тебе поехали, а он лег отдыхать, уснул». А она: «Все, теперь пусть спит, ему не надо мешать».

Люди духовные все видят и понимают...

Моя первая сознательная встреча с батюшкой Павлом произошла, когда мне было, наверное, лет пять. Изредка батюшка заходил в магазин и покупал там детские игрушки или конфеты. И вот как-то мы с ним в магазине и встретились. Заметил он меня, мальчонку, спрашивает: «А ты чей будешь, парнёк?» – «Борисов Колька», – отвечаю я ему. «О, Колька? А живешь-то как?» – «Хорошо!» – отвечаю.

Тогда он говорит мне: «Держи!» И сует мне горсть конфет за пазуху: помню, в основном это были шоколадные конфеты «Мишка». Потом достал еще каких-то фруктов, протянул мне: «На, ешь, пока рот свеж!» Прибаутки всякие он любил.

Батюшка венчал моих родителей, а потом и меня крестил. Отец мой был родом из Кашина, мама – из Покрова-Сити. В Верхне-Никульском они были прихожанами Троицкого храма и отца Павла. А еще раньше прихожанином Троицкой церкви был мой дед.

Мои более-менее зрелые отношения с батюшкой начались так. Когда я учился в школе, мы жили в деревне Переслегино, неподалеку от поселка Борок, где располагался Академический городок. Времена были советские, строгие – пионерия, комсомол, – за идеологией присматривали. Поэтому в храм я захаживал не очень часто. Но класса с девятого я начал ходить к батюшке уже регулярно. Мне нравилось бывать у него, помогать, чем смогу, – воды принести, переставить что-то, дрова поколоть. Ведь он всегда был очень занят, а людей рядом почти не было.

Помню, как-то раз пришел к нему зимой, зашел в церковь, а он сидит на лавке у печки. И такой хмурый сидит, даже угрюмый, хотя всегда общительный был и веселый.

Вошел я, перекрестился, подхожу к нему: «Отец Павел, благословите!» – «Ладно, Колька, давай краба!» Я спрашиваю: «А что это Вы, батюшка, такой невеселый?» – «Да вот, дров понавезли, а колоть некому», – отвечает он. «Да будет Вам, батюшка, расстраиваться! Я завтра после школы приду и все переколю!» – «А точно ли?» – с улыбкой спрашивает он. – «Да точно, точно!»

На следующий день сразу после школы я – в храм. Не помню, все ли переколол, но помню, что много. Но этот случай мне запомнился, наверное, потому, что таким невеселым его почти нельзя было увидеть. Потому что был он живым и общительным человеком.

Батюшка был настоящим кладезем знаний: церковная история, прошлая монастырская жизнь, богослужение, церковный устав... В семидесятые годы ничего этого узнать было нельзя, а меня такие вопросы, конечно, интересовали. И вот я приходил к нему, и он мне рассказывал все, что знал.

Зимой, конечно, мы заходили к нему в избушку, а летом сядем прямо на лавочке во дворе – я спрашиваю, он отвечает. Но, прежде чем рассказывать, батюшка соберет всех грачей, которые жили под куполами. Скажет им: «Грачи, грачи!» – и они словно куры к нему слетаются. Сядут вокруг него, он говорит, а они вроде как слушают. И даже не галдят. Так и сидим – батюшка, грачи и я с ними...

Мне очень запомнился батюшкин рассказ о приезде владыки Тихона (Белавина) к ним в Мологский Кирилло-Афанасьевский монастырь.

Павлуше Груздеву было в ту пору лет семь. Он запомнил, как держал архиепископский посох в своих руках, как парился с будущим Патриархом в баньке и тер ему спину, а владыка Тихон тер спину ему, Павлуше Груздеву. Батюшка рассказывал: «Как-то топят баньку, а игуменья и зовет: “Павёл-ко! Со владыкой помойся, в баньке-то!” Он мне спину мыл, и я ему!» Из рук святого маленький Павел получил тогда четки, скуфейку и подрясник – Господь призывал его на служение.

Батюшка говорил, что это была вторая его встреча с Патриархом, а первый раз он его видел в 1913 году, когда архиепископ Ярославский и Ростовский Тихон посетил Мологу. В этом году отмечали 300-летие Дома Романовых, и батюшка помнит, как владыка Тихон благословлял всех насельников Афанасьевского монастыря памятными монетами и маленькими медалями, выпущенными по случаю славного юбилея.

Рассказывал мне батюшка про колокола. Помню, по словам отца Павла, самым звонким был колокол в селе Веретея. Весом он был около 350 пудов, и звон его был слышен на всю Мологскую округу.

Вспоминал батюшка Югскую Дорофееву пустынь⁹⁸, ее последнего настоятеля архимандрита Иеронима, чья фотография хранилась у отца Павла. Когда Югскую обитель закрыли, отца Иеронима арестовали, и он погиб где-то в лагерях...

Рассказывал батюшка, как Мологский Кирилло-Афанасьевский монастырь на некоторое время был занят обновленцами. Местным жителям негде было даже помолиться, приходилось ходить за несколько верст в соседнее село.

Очень часто вспоминал батюшка гонения и тюрьму – особенно часто в последние годы своей жизни в Верхне-Никульском. Если припомнить, то каждый разговор, так или иначе, приводил к этой теме – ссылка, лагерь, тюрьма... Батюшка вспоминал об этих годах без обиды, без злобы, никогда ни на что не роптал. Об одном, правда, сожалел: «Зубов жалко, Колька. Выбил мне их все следователь Спасский, кроме одного. “Ты, говорит, Груздев, если не подохнешь здесь, в тюрьме, то потом мою фамилию со страхом вспоминать будешь. Хорошо ее запомнишь! Спасский моя фамилия, следователь Спасский!” Прозорливый был, зараза! Страха, правда, не имею, но фамилию его не забыл, до смерти помнить буду. Ведь все зубы повыбил, вот только один на развод оставил. Сделали мне “копыта” (протезы, значит), валяются где-то в коробке, а носить их не могу. Уж лучше совсем без зубов!» И все равно в конце скажет: «Тюрьме спасибо за все!» Я все недоумевал: за что тюрьму можно благодарить? А батюшка благодарил...

Многие замечали в батюшке дар прозорливого участия к каждой человеческой душе. Но он этот дар скрывал ото всех, не давая явно его почувствовать. Однако, были такие случаи, когда дар этот становился виден всем нам.

Однажды подходит к батюшке в церкви женщина и говорит: «Отец Павел! Дочка зовет к себе, хочет, чтобы я дом продала и жить к ней переехала. Благословите?» Он на нее так строго поглядел и отвечает: «Полно тебе, дура! Сиди, лягушка, в луже, а то будет хуже!» И не благословил ее. Но женщина эта батюшку не послушала, поступила по-своему, уехала к дочери. Сначала вроде каким-то рукоделием там занялась, а потом стали ее заставлять ходить и милостыню просить. Стыдно ей это стало, вернулась назад в Никульское, приходит в церковь: «Батюшка! Не послушалась я Вас, уехала к дочке, а теперь вот не нужна ей стала. Простите меня за своеволие!» – «А я что тебе про лягушку в луже говорил?» – отвечает он. Заплакала она. Тогда он взял ее за голову, прижал к себе, спрашивает: «Дом-то хоть не продала?» – «Да нет...» – «Вот и живи потихоньку, с Божией помощью и сама перебьешься».

А часто случается такое: идет Причастие. Один человек к Чаше подходит, другой, третий... И вдруг отец Павел обращается к кому-то: «А ты куда, милый человек?» (А был он в это время уже почти совсем слепым.) Тот ему отвечает: «Все идут – ну, и я иду!» – «А ты к Причастию готовился? Исповедовался?» – «Да нет...» – «Стало быть, тебе не положено. Отойди пока в сторонку, да подожди». Но как он чувствовал такого человека, будучи практически слепым, – для меня загадка...

Иногда батюшка приходил попариться в баньку к нам на водоканал. Моется, моется, а потом вдруг говорит мне: «Кука! А ну, потри-ка спину, я тебе руль дам!» То ли присказка у него насчет рубля была, то ли в сребролюбии меня обличал, – честно говоря, не знаю.

У батюшки было великое множество друзей, людей самых разных. Очень яркой фигурой среди них был Сергей Иванович Кузнецов, член – корреспондент Академии Наук СССР, ближайший друг и единомышленник отца Павла. Он умер в 1985 году, дожив, кажется, до 85 лет.

Сергей Иванович был глубоко верующим, православным человеком, в церковь к батюшке приезжал регулярно. Родом он был с Ярославщины, из Ростова Великого. Боюсь ошибиться, но отец Павел говорил, что с кем-то из родственников Сергея Ивановича он отбывал свой срок в лагерях. По слухам, в свое время Кузнецов даже отказался от звания академика, поскольку взамен от него требовали перестать ходить в церковь и исповедовать свою веру. Сергея Ивановича батюшка очень уважал.

Дружил батюшка с академиком Фортунатовым, с Василием Ивановичем Романенко – все это люди из Борка, из Академгородка. Очень близок был отец Павел с Анатолием Карповичем Мусихиным, который лечил батюшку в клинике в Борке, делал ему операцию.

Отец Павел благословлял меня на армейскую службу, специально исповедовал перед армией. Конечно, из армии я ему письма писал. Он просил у меня прощенья, что редко отвечал, – к тому времени он уже вовсе ничего не видел.

Как-то пришел к нему, а он велит Марье сундук открывать, доставать теплое нижнее белье для меня. Я отказывался, но он заставил взять: «Это тебе от меня на память».

Часто батюшка дарил мне духовные книги, которые, конечно, всегда были полезны. Но давал читать и газеты. Газет он читал много, внимательно, за событиями следил.

...Пришло время, и вдруг мы узнали, что батюшка собирается уезжать из Верхне-Никульского. Он, правда, и раньше говорил, что стал старым, что служить ему трудно и что мы должны искать себе другого священника. Но мы, признаться, его слова всерьез не воспринимали – как это батюшка и может не служить? Мы даже не придавали значения тому, что батюшке уже 82 года, и здоровье его сильно ослабело.

Как вдруг батюшка объявляет нам всем: «На праздник иконы Божией Матери “Достойно есть” (а это 24 июня, у нас храмовый праздник) я служу здесь последнюю службу».

И точно: сразу после праздника приехала машина, погрузили батюшкины вещи – и он уехал...

Конечно, без него село осиротело. Служить приезжали разные священники, но постоянный (новый настоятель) появился только год спустя, в 1993 году.

На чердаке в сторожке оставались батюшкины книги, подшивки газет, старые фотографии, даже кое-какие личные вещи. Какую-то часть этого мы сохранили, а остальное со временем пропало.

Батюшка очень любил читать. У него было большое увеличительное стекло, и вот он, уже почти слепой, при помощи этого стекла читал акафисты самым разным святым. Акафистов у него много было, даже переписанных от руки.

В 1988 году открылся вновь Толгский монастырь, но уже не как мужской, а как женский. И вот собрался батюшка как-то в Толгу, послужить. Я тоже желание выразил. Он говорит: «У меня в машине места заняты». Я ему: «Могу и поездом добраться, только благословите!»

Приехал я в Толгу. Ночь отдежурил в гараже (такое было послушание), утром выхожу – рядом часовня. А в часовне батюшка панихиду служит. Закончил, я подхожу: «Благослови­те!» – «Колька, ты?» – «Я, батюшка!» – «А ну-ка, иди сюда! Вот тебе яблоко!» – и яблоко мне в руку дает. Потом обращается к какой-то женщине: «Девка! Ты бы накормила вот его!»

А женщина попалась не монахиня и даже не послушница, а просто паломница. Она растерялась: «Батюшка, да у меня и денег-то нет. Вот, только два рубля!..» И сует мне в руку. И я тоже растерялся, взял. А куда их деть потом? Пошел, в ящик опустил на общую свечу...

На службе отцу Павлу помогал Анатолий, он приезжал к нам из Ярославля. Но вот как-то на Пасху батюшка подходит ко мне и говорит: «Понесешь Плащаницу!» Я растерялся – как ее нести, с какой стороны брать? «Да не один понесешь, – успокоил он. – С Толей».

И вот подходит время, отец Павел нам говорит: «Пора, поднимайте!» А тем временем к Плащанице наша староста подошла и так встала, что нам никак Плащаницу не взять. Тогда батюшка ее за рукав: «Отойди!» И ведь слепой был, а что касалось службы – как будто насквозь все видел!

Живя в Тутаеве последние годы, он часто спрашивал, как там у нас, в Верхне-Никульском. Скажешь, что все нормально, служба идет. А он на это: «Хорошо, хорошо... Да гляди там, Кука, не забывай на могилки к Манефе да Евгении⁹⁹ ходить!»

На Троицу хотел приехать. Очень хотел побывать еще в Верхне-Никульском. Но уже не смог...

Близко и как-то особенно знакома с отцом Павлом я не была, но встречи, которые у нас были, конечно, не забудутся.

Спасо-Яковлевский монастырь передали Церкви, и года с 1991–92 начал приезжать в него отец Павел. Очень быстро слава о нем как о старце разнеслась среди народа, и, когда он приезжал, все сразу старались прийти в Яковлевскую обитель на службу.

Служил он удивительно. Сослужа отцу Евстафию, он все-таки находился как бы в каком-то духовном центре богослужения. Настолько всякий возглас его был громким, внятным и одновременно – простым и доходчивым.

Проповеди его не походили на проповеди в обычном смысле этого слова. Он просто разговаривал с людьми. «Ой, дорогие мои и любимые, как же я вас всех люблю!» И начинал рас­сказывать, как в детстве ходил с братьями и сестрами в Ростов за луком и морковкой, каким тогда был Ростов, каким был Яковлевский монастырь, какими были службы. И для людей, после десятилетий атеизма только-только потянувшихся к храмам, это было откровение. Живая связь эпох и времен.

Кончалась служба, его вели из храма в корпус настоятеля, и тут народ окружал его, и каждый старался взять благословение. Но не просто благословение, а еще и какие-то свои проблемы решить. Люди спрашивали его о самом сокровенном, самом тайном. Окружающие, конечно, старались не слушать, но батюшка всегда отвечал громко, как бы не обращая ни на кого внимания. Подходит к нему женщина, что-то тихонечко шепчет на ухо, а он ей во всеуслышание: «Не была ты замужем и не будешь! Не будешь ты замужем, и больше не спрашивай меня ни о чем!» Она отходит, но уже подходит с вопросом другой, третий...

Помню, подходит какой-то мужчина, подает отцу Павлу бумажку и спрашивает: «Батюшка! Что мне с этой бумажкой делать? Вот такими бумажками весь Ярославль оклеен, весь Ростов!» Батюшка отвечает: «Что ты мне даешь, я ведь ничего не вижу, о чем там хоть написаного?» – «Да тут всякие секты к себе приглашают!» – «А, секты... А тебя как зовут?» – «Михаил». – «Так вот, Мишка, как будет у тебя понос, так ты этими бумажками и воспользуйся!» Конечно, все смеются, а спрашивающий несколько смущен. С другой стороны, и так ведь верующему человеку ясно, что с этими бумажками надо делать, – зачем с такими вопросами к старцу идти?

Я в такие моменты всегда где-то рядом крутилась, но боялась подойти. Боялась именно его прозорливости. А вдруг возьмет и скажет, например, что я завтра умру?

Но однажды все же осмелилась и подошла. А он сразу: «Верка, а ты чем занимаешься?» – «В музее, – говорю, – работаю, иконы изучаю». – «А, иконы? Ты вот что, ты не вздумай из музея уходить!» Как это уходить? Да у меня и в мыслях-то никогда такого не было, о чем это он? А отец Павел продолжает: «Ты иконы храни, слышишь? Ты храни иконы!» Кто-то его о чем-то спрашивает, он отвечает, а потом вдруг опять поворачивается ко мне: «Верка! Ты храни там иконы!»

Мне все это показалось странным и даже не очень понятным. Тридцать лет почти я в музее проработала и не собиралась из него уходить. Но прошло некоторое время, и я вспомнила слова батюшки. Обстоятельства сложились так, что я действительно захотела уйти из музея. Просто надо было уходить! И вот тут-то я опять услышала его голос, который кричал мне через толпу...

Еще одна встреча. Я тогда была старостой в Успенском соборе Ростова Великого. Год был 1992-й, день – память преподобного Авраамия¹⁰⁰. Закончилась служба, закончилась трапеза. Все разошлись уже почему-то, в трапезной была я одна. И тут входит отец Евстафий: «Вера Ивановна, мы приехали с отцом Павлом, покажите нам Успенский собор». А собор был весь раскопан, невозможно пройти, чтобы не провалиться. Я говорю: «Отец Евстафий, как же мы его поведем?» – «Отец Павел хочет подойти к мощам святителя Леонтия». Ну что ж, повели... Я иду впереди, отец Евстафий батюшку под руки держит. Страшно представить, что будет, если кто-то хоть чуть-чуть оступится.

Через весь собор прошли по досочкам, спустились вниз. А батюшка идет и кричит: «Леонтий! Леонтий! Идем к тебе, Леонтий!»

Подошли к мощам, спустились. «Где он? Где?» Отец Евстафий показывает, где. Тогда батюшка: «Евстафий! Снимай поручи, снимай епитрахиль! Снял? Клади на мощи!»

И вот они начинают петь молебен святителю. А потом вдруг отец Павел как заплачет... Поет и плачет. И причитает: «Леонтьюшка, прости нас! Что мы натворили, что мы наделали! Ты же все видишь... Так прости ты нас, прости!» И так в течение всего молебна. При этом он кланяется, буквально бьется головой о место захоронения. И все это так искренне, что плачем мы все. Просто рыдаем – настолько много в его словах простоты, ясности и истинного покаяния.

Наплакались, приложились к гробнице, вышли по досочкам из собора. Батюшка командует: «А теперь, Евстафий, веди меня к Авраамию!¹⁰¹» Едем по городу, он мне говорит: «А ты рассказывай, где мы едем, да что по сторонам!» Я рассказываю, что с одной стороны, что с другой.

Приехали, выходим из машины, подходим к храму. Постояли, помолились. Опять едем по Ростову. Я опять рассказываю, отвечаю на батюшкины вопросы. А его буквально все интересует, каждая мелочь, хотя при этом он ничего не видит. Но время от времени он еще поворачивается к отцу Евстафию и говорит: «Евстафий, смотри, Верку не обижай!» «Да кто же ее собирается обижать?» – «Вот я тебе и говорю: не обижай...»

Где бы батюшка ни находился – в храме, в доме, в машине – он всегда заполнял собой все пространство. Наверное, потому, что был по-настоящему духовным человеком...

Впервые я увидел отца Павла 16 ноября 1990 года, в Леонтиевской церкви¹⁰² города Тутаева, куда он приехал из Верхне-Никульского. К его приезду в храме собрались его давние почитатели, земляки, духовные чада. Люди приехали не только с Ярославской земли. Были гости из Москвы и Сергиева Посада. Были среди прихожан и те, кто знал батюшку еще до ареста, в далекие сороковые годы, когда он в этом храме читал Апостол, пел на клиросе в церковном хоре и пономарил, облеченный доверием замечательных православных пастырей: игумена Викентия, иеромонаха Николая (Воропанова), невинно замученных в лагерях.

В тот вечер, казалось, церковь ликовала, наполненная множеством духовных чад архимандрита Павла. Все с волнением ожидали появления старца. Как-то неожиданно и очень живо батюшка появился в Леонтиевском храме. Люди расступились, и образовался ручеек, текущий от дверей к алтарю.

Мое внимание привлекла черная скуфейка на белой седовласой голове старца и его зычный голос. Слова, сказанные им, слышались ясно и отчетливо. Лишь потом внимание привлекли посох (сучковатая, до глянца отполированная палка) и его руки, благословляющие склонявших перед ним головы людей. Каким-то образом я оказался с ним рядом и увидел его глаза, во много раз увеличенные толстыми линзами очков. Они уже тогда плохо служили батюшке ориентиром в предметном земном пространстве, но лишь спокойно и мудро смотрели на окружающих.

Сопровождаемый своими близкими людьми, старец медленно двигался к алтарю. В момент самого тесного приближения к отцу Павлу я неожиданно ощутил, как от него нежно и вкусно дохнуло как будто ладаном. Такой запах издают очень древние иконы в наших православных храмах. Потом его провели в алтарь, где батюшка облачился.

«Родные мои земляки! – обратился через несколько минут с амвона к собравшимся в храме отец Павел. – Очень радуюсь я, что дожил до того дня, когда Господь сподобил меня, грешного и недостойного архимандрита, с вами помолиться за всех живых и уже отошедших к Богу родных и близких. Помянуть служивших в этом храме: игумена Викентия, иеромонаха Николая (Воропанова), архиепископа Варлаама и епископа Серапиона, архимандрита Серафима и многих, многих других, невинно и мученически пострадавших. Родные мои, помолимся!»

Так началась служба в тот вечер, так произошла моя первая встреча со старцем.

...Вечерело. Постепенно гасло небо за окнами Леонтиевской церкви, белый снег становился синим. А на гладкой, чистой поверхности оконных стекол можно было рассмотреть, как в зеркале, колеблемые воздухом огоньки множества свечей. Вечернее богослужение в Леонтиевском храме подходило к концу, за окнами стемнело.

Никогда прежде не приходилось мне испытать столь сладостного чувства от посещения церкви, как в тот вечер, когда службу совершал отец Павел. После того как она завершилась и все вышли из храма, друзья и близкие отца Павла собрались в старом родительском доме на улице Крупской, 69. В том самом доме, который был перевезен сюда из Мологи. Хозяином был в нем теперь (и жил со своей семьей) младший брат отца Павла, Александр Александрович Груздев¹⁰³, или Шурка, как его ласково называл отец архимандрит.

В черном подряснике и крестом на груди сидел батюшка во главе стола под иконами. Когда меня пригласили в тот вечер к столу и я вошел со двора в комнату, отец Павел о чем-то беседовал с приехавшими к нему монахами. О жизни монашеской на ту пору знал я мало, можно сказать, вовсе ничего не знал, потому, войдя в комнату, поклонился и попросил благословения сесть. Стол был накрыт разнообразно и щедро.

– Генка! – неожиданно прервал беседу и обратился ко мне батюшка. – Человек ты хороший, а что баб любил – про то, родной, забудь! А теперь садись с нами за стол, поешь. Ведь проголодался.

Знать меня батюшка не знал, слышать обо мне не слышал, а самое сокровенное, чего обо мне никто не ведал, – знает! Господи...

Всем сидевшим за столом благословили по рюмочке – кто выпил, а кто только пригубил. Отец Павел неожиданно повернулся ко мне и произнес:

– Родился я, Геночка, в городе Мологе в 1910 году. Рядом была деревня Большой Борок. Родители мои крестьяне Александр Иванович и Александра Николаевна Груздевы. Еще мальчишкой жил я послушником в Мологском монастыре, основанном в честь Афанасия и Кирилла, архиепископов Александрийских, и Тихвинской иконы Божией Матери. Когда монастырь закрыли, уехал я в Новгород, в монастырь преподобного Варлаама Хутынского. Потом оттуда всех нас выгнали, меня в тюрьму посадили, и сидел одиннадцать годов. Вот так и живу, хлеб – воду жую. Ты монахов не оставляй, – предупредил меня батюшка, – тебя монахи плохому не научат...

Весь вечер потом ловил я себя на мысли, что не могу ясно и отчетливо улавливать всех сказанных батюшкой слов. Потому часто терял нить его рассказа. Его слова словно прятались от меня за неожиданным поворотом его речи, особым, только ему свойственным построением предложений.

Вначале я пытался списать это на его преклонный возраст и связанные с тем незначительные речевые дефекты. Но неожиданно понял: виной тому был, прежде всего, мой суетный слух! Настроенный, словно радиоприемник, на другую волну, другие слова и мысли. В речевом лексиконе старца не имелось слов: «так сказать», «это», «понимаете»; не было никаких слов – паразитов. Сказанное им слово несло максимальное знание о предмете, сразу характеризовало его особенности. Всей речи отца Павла свойственны были простота и ясность. Именно то, чего так не хватает современному языку.

Далеко перевалило за полночь, прежде чем в доме Груздевых погасили свет и улеглись спать. Старый будильник на подоконнике спорил с вечностью и отсчитывал время, за окном высоко в небе, словно брошенный метателем диск, неслась луна над облаками. А дом Груздевых, ставший в ту ночь всем нам приютом, спокойно плыл в этом подлунном мире, как частичка времени в бескрайнем океане вечности.

В ту ночь дом Груздевых показался мне спасительным ковчегом, в нем царили мир и покой, а главное – до того мне совсем не знакомая защищенность.

Лежа на полу, я вспоминал вечер, рассказы отца Павла...

Жизнь в монастыре, детство и юность, проведенные в нем, оставили в душе батюшки самые теплые и нежные воспоминания до последних дней жизни.

«Пасу ли скот, занят ли работой на монастырской молочной ферме, или еще где нахожусь при деле, хоть и в конюшне, – рассказывал старец, – книги всегда при мне. То ли это Святое Писание: Евангелие, Псалтирь, то ли Жития Святых, а только выпадет свободная минутка, достаю из-за пазухи, а если в поле, то из котомки с хлебом – и читаю!»

Учился он в монастырской церковноприходской школе. Одноэтажная, деревянная, с печами для отопления. Стены ее были выкрашены масляной краской в сиреневый цвет, оконные рамы и ставни на них – в васильковый. Восточные углы в классных комнатах украшены были иконами, перед которыми горели изумительной красоты лампады.

Церковноприходскую школу при женском Афанасиевском монастыре закрыли сразу же после выхода Указа об отделении Церкви от государства. Всего-то полторы зимы успел отзаниматься в школе Павел Груздев, но свою любовь и стремление к знаниям сохранил он на всю жизнь.

Когда в 1914 году началась Первая мировая война, отец четырехлетнего Павла, Александр Иванович, был мобилизован и в первые же месяцы отправлен на фронт, где в звании унтер-офицера командовал взводом. Служба была тяжелой, выпали на его долю и долгие месяцы окружения, и голод, и болезни. Чудом он остался жив, уповая на Бога и молитвы сестер Афанасьевской обители.

Был у Александра Груздева большой друг и приятель, его подручный – помкомвзвода. Во время одного неудачного наступления попали они в тяжелое окружение. Такое тяжелое, что варили и ели кожаные ремни. Словом, одним Господним заступлением и Его несказанной милостью остались живы. В признательность Богу и по обету, данному в то тяжкое время испытаний, подручный Александра Груздева избрал после войны иноческий путь и поступил в братию Варлаамо-Хутынского Спасо-Преображенского монастыря в Новгороде, где впоследствии и был пострижен в монахи с именем Ионы.

К нему-то уже в 1929 году, после разгона Афанасьевской артели, и обратился Александр Груздев с просьбой походатайствовать перед настоятелем монастыря архимандритом Серафимом о приеме в обитель сына своего, восемнадцатилетнего Павла.

Все это рассказывал нам в тот незабываемый вечер отец Павел. Как сейчас слышу его голос: «Было у нас в монастыре пятьсот десятин земли, – речь шла о Хутынском монастыре, – было большое стадо коров. И все это обслуживали монахи. Скот пасли, землю пахали и на ней все выращивали. Словом, не только себя, а и всю округу кормили. Те годы были голодными... Потом нас, монахов-то, выгнали, монастырь закрыли. Домой вернулся. Родные мои! Как же я радуюсь тому, что Леонтиевский храм открыли. Как сегодня хорошо служили и пели, слава Тебе, Господи!»

С этими словами, кажется, я и уснул.

Еще не рассвело, а дом Груздевых наполнился житейской суетой. Все собирались в церковь на Литургию. Кто-то заботливо спросил отца Павла:

– Батюшка! Может, вам чайку, кишочки-то погреть с утра?

На это он строго ответил:

– Сколько священником служу, а с каплей воды или крошкой хлеба во рту в алтарь с утра не входил. Не то чтобы Литургию служить, а и просто молиться в храме надо натощак. Никто в этом грехе небрежения вам не поможет, и я не отмолю, Господь не простит!

В церкви святого мученика епископа Ростовского Леонтия торжественно служили Литургию, после чего совершен был крестный ход, возглавляемый архимандритом Павлом. Несмотря на метель и сильный ветер, люди радостно с молитвой и песнопениями прошли вокруг храма. При этом читалось Евангелие, и все окроплялось святой водой, освящалось. Сам воздух, сыпавший снег, кажется, становились чище, звонче. Ветер уносил голоса молитв, песнопений куда-то вдаль, за Волгу. Все ликовало, радовалось. После крестного хода была трапеза, где старец с радостью принял приглашение посетить милую его сердцу обитель, женский монастырь Толгской иконы Божией Матери.

На следующий день, в субботу, при большом количестве молящихся и священства в Спасском храме Толгского монастыря отслужили Литургию. Многие в тот день причастились, а в конце батюшка обратился ко всем с проповедью. Трудно теперь воспроизвести дословно сказанное старцем, но главное запомнилось: «Монастырь ваш, родные мои сестры, знаю давно. С детства. Всегда очень любил сию древнюю обитель. Очень страдал и горевал, когда ее закрыли, да что было делать? Вот сподобил Господь меня, старика, видеть ее вновь возрождающейся вашими руками и молитвами. Помню, как возвращался из тюрьмы, как заехал на Толгу, Господи! Вокруг разорение, заросли кустов и мерзость запустения. Стал на коленки, заплакал. Монахи! Родные мои, где вы?! А-ау! Никого нету. Отковырял окошечко, забрался в храм. Прошел к алтарю. Сюда, где стою теперь. Пропел тропарь Спасителю и Толгской Божией Матери, святителю Трифону – основателю монастыря. Слава Тебе, Господи! А теперь обитель возрождается, живет и процветает. И помогает ей в том Заступница наша Пречистая, Богородица. Слава Тебе, Господи! – батюшка перекрестился. – Помните, чтите и храните веру православную. За то Господь с вас спросит! И дай вам Бог доброго здоровья и сил в вашем труде».

Кто-то из священников взял батюшку за руку и повел в алтарь. Уже тогда он очень плохо видел, а ухудшалось зрение с каждым днем. Во второй половине дня, испросив благословения, я простился с отцом Павлом, игуменом Евстафием, тогдашним экономом Толгского монастыря, и покинул Толгу. На прощание отец Павел мне сказал: «Ты ко мне приезжай, у меня для тебя икона есть, я ее тебе благословлю!»

Весной 1991 года батюшку госпитализировали. После тяжелой операции лежал он в больнице поселка Борок, там и состоялась моя вторая встреча с ним. Была она недолгой – батюшка был очень слаб, – но памятной для меня его прозорливым предсказанием о грядущих переменах. Выказывал батюшка свою прозорливость чаще всего прикровенно, иносказательно. Лишь уже когда свершалось то или иное событие, вспоминались батюшкины слова: «Господи! Так мне же это говорил отец Павел!»

Но в тот вечер старец сказал мне прямо... Наш разговор зашел о кино. Он, казалось мне, с интересом слушал, что я ему рассказывал, но, неожиданно прервав меня, взял за руку и произнес: «В кино я не ходил, не до того мне было. Но вот еще до войны, Геночка, смотрел в кинотеатре картину. “Вася – реформатор”, кажется, называлась. Так мне понравилась. Вот что тебе, Генуля, я скажу: кино – это не то, кино до времени!» «Что значит до времени?» – думал я. Ведь тогда я и предположить не мог, что пройдет год с небольшим, и важнейшее из искусств прикажет долго жить.

Следующая моя встреча с батюшкой Павлом состоялась уже в Верхне-Никульском и была для меня не менее знаменательной, чем две предыдущие. Село Верхне-Никульское расположилось в низинке всего в километре от трассы, соединяющей станцию Шестихино с райцентром Брейтово. Десяток – полтора одноэтажных зданий, да несколько колхозных строений, ферма чуть поодаль и составляют небольшое селеньице. Украшением ей служит пятикупольная каменная церковь в честь Святой Троицы. Дорога от трассы сначала полем, а потом балкой и улицей села ведет прямо к храму.

Пустынна и безлюдна была в то субботнее утро дорога от трассы к храму. Лишь изредка лаяли дворовые псы. Беленая церковь с голубыми куполами была обнесена каменной оградой. Две одноэтажные сторожки с северной и южной стороны по углам церковного двора составляли часть ограды. Помимо центральных, кованных из железа узорчатых ворот, в ограде было еще две калитки. Одна, южная, выходила к кладбищу, а вторая, северная, на улицу. Расположены они были сразу за стенами сторожек. В одну из них, южную, я и вошел, оказавшись на территории церковного двора.

Встревоженные моим появлением грачи перелетали с одного купола на другой и неистово кричали. Их многочисленные гнезда темными шарами развешены были на ветках старых берез, возвышающихся у стен Троицкой церкви. В то утро двери храма были заперты на замок. Заперты были двери и обеих сторожек, только та, в которой обитал батюшка, заперта была изнутри. За окном ее блеснул огонек, распахнулась дверь, и на пороге появилась келейница Марья.

– Вам кого? – спросила она.

– Батюшку, отца Павла, – ответил я.

– А с чем вы и по какому вопросу?

– Мы встречались с вами в Тутаеве, ровно год назад в доме Груздевых, может, помните?

– Вас много здесь ходит, – строго заметила она, – всех не припомнишь.

– Меня батюшка благословил приехать, – объяснил я.

– Сейчас спрошу, только Вы тут, на дворе, погодите, – предупредила Марья и скрылась в глубине темного коридора.

– Кто такой? – услыхал я батюшкин голос.

– Да откуда я знаю, кто такой, тебя просит.

– А чего ему надобно? – спросил батюшка.

– Сам у него и спроси, – посоветовала Марья. Вся их беседа происходила где-то там, в глубине сторожки. – Говорит, он знает тебя, – уточнила Марья Петровна.

В глубине коридора скрипнула дверь, и мои глаза рассмотрели фигуру старца. Медленно, на ощупь, двигался он к двери, у порога которой стоял я.

При его приближении неожиданное волнение охватило меня. Казалось, я готов сбежать или, по крайней мере, провалиться на этом самом месте. Все тайное, сокровенное, долго хранившееся в недрах души, забурлило, напоминая о себе, затем как будто хлынуло из моих глаз, ушей... Стыд и растерянность – вот те чувства, которые переполняли меня. Куда девалась надежда на радость от встречи с ним?

– Слушаю Вас, – тихо и спокойно обратился он с порога.

– Благословите, – склонил я голову.

– Бог благословит.

– Я из Москвы, Геннадий, помните?

– Нет, – коротко ответил старец и спросил: – А с чем пожаловали Вы ко мне?

Как ответить на этот вопрос?

– Мы встречались с Вами, батюшка, год назад в Тутаеве. Мы к Вам с игуменом Евстафием приезжали из Толги.

– Игумен Евстафий теперь в Ростове, – заметил батюшка. – А Вас, милой человек, я не знаю и не помню. Поэтому уж извините!

– Ка-а-к? – только и вырвалось у меня. – Ведь Вы еще при встрече в Тутаеве благословили приехать к Вам сюда.

– Нет, не помню, – ответил отец Павел и, развернувшись, стал уходить в сторожку.

– Батюшка! – воскликнул я в отчаянии. Такой оставленности, брошенности и забытости в этом мире я еще до той поры не испытывал. Казалось, живой дух покинет меня сейчас, и я замертво упаду на этом церковном дворе. Но не это убивало меня, а непризнанность и безнадежность моего положения.

– Батюшка! Тут я кое-что привез из гостинцев, – цеплялся я из последних сил за паутинку надежды.

– Нам ничего не надо от Вас, у нас все есть, – коротко и строго ответил старец.

Все! Последняя надежда рухнула. Слезы только теперь навернулись мне на глаза. Хотя душа уже давно плакала. Вот-те и встреча, думал я. Сколько раз в мечтах, фантазиях и снах представлял я ее себе. Да еще те памятные слова старца: «Геннадий! Ты ко мне приезжай, я тебе икону благо­словлю!»

Неожиданно во дворе появился батюшкин келейник, Анатолий. Вероятно, он еще до моего приезда покинул сторожку и ушел за водой. Теперь он стоял рядом с коромыслом на плече и полными доверху ведрами.

– Здравствуй, Анатолий! – воскликнул я, к нему обращаясь.

– Здравствуй, – приветливо улыбаясь, но все же сдержанно ответил он.

– Толька! Кто это? – неожиданно живо отреагировал на наше приветствие батюшка.

– Так Геннадий, дедко, он еще в Тутаев к Вам приезжал с игуменом Евстафием, кино он, кажется, снимает, – объяснил Анатолий.

Сначала я не придал значения слову «дедко», лишь потом понял, что так ласково домашние называли батюшку.

– Ты его хорошо знаешь?

– Как хорошо? – удивился Анатолий. – Второй раз его вижу. Но помню, Вы его приглашали.

– Поручиться можешь?

– В чем?

– Что это он?

– Он, он. Могу, – успокоил старца келейник.

Только тут я понял, что батюшка хорошо все знал и помнил, но духом своим такого, каким я приехал, сразу принять не мог. Потому почистил меня. Свидетельством тому были слова, обращенные ко мне: «Ладно, Генка!» Потом он позвал Марью:

– Подойди, Марья!

– Чего тебе, отец Павел? – спросила, появляясь на пороге, Марья.

– Церковь-то нам с Генкой открой.

– Ключи возьму, – ответила она и снова скрылась в сторожке.

Затем батюшка, в душегрейке поверх зеленой фланелевой рубашки, в валенках и покрывавшей седую голову скуфейке, опираясь мне на руку, шагнул с крыльца и по снегу направился к храму. На правой руке у него, из-под рубахи, выглянули четки.

Но не сделал батюшка и пяти шагов к храму, как остановился. «Грачи! Грачи!» – стал звать он, и эти небольшие смоляные птицы стали слетаться к нему. Он о чем-то говорил с ними. А они садились к нему на руки, плечи, кричали что-то ему, и батюшка их слушал и что-то отвечал...

Тем временем Марья открыла храм и позвала нас. Отогнав птиц и держа меня за руку, батюшка направился к двери, и мы вошли в церковь. По пути я достал из сумки привезенную отцу Павлу книжечку с Аляски. С того самого места, где на острове Баранова находилась миссия Русской Православной Церкви, где подвизались преподобный Герман Аляскинский, апостол Америки митрополит Иннокентий. На открытках изображены были епископский дом, православный храм в честь Архангела Михаила и другие достопримечательности тех мест.

– Спасибо тебе, родной, большое за то спасибо, – сказал батюшка, принимая тоненькую брошюрку. – Генка! Мне восемьдесят один год. Фамилия моя Груздев, Павел Александрович. Родился я в 1910 году, в городе Мологе. Жил с самых детских лет в монастыре, скотинку пас, пока всех не выгнали. Я собрался и поехал на Хутынь, в Спасо-Преображенский монастырь преподобного Варлаама Хутынского. Скоро нас и оттуда выгнали, посадили в тюрьму, потом ссылка в Северный Казахстан, город Петропавловск. С 1960-го года здесь служу в храме. Вот и вся моя жизнь. Ты меня понимаешь? – спросил батюшка.

– Понимаю, – ответил я. Но это была неправда.

Уже высоко над горизонтом поднялось солнце, когда старец ввел меня в храм. Церковь освящена была резкими, падавшими из окон, лучами. Батюшка оставил мою руку и, уже не нуждаясь в провожатом, легко и быстро перемещался по храму.

– Гена! Это что за икона? – спросил он.

– Святого преподобного Серафима Саровского, – ответил я.

– Приложись.

Как положено, перекрестившись, я приложился к иконе.

– И вот к этой приложись, – потом взял меня за руку и стал вести меня, как ведет слепого поводырь. Он указывал то на одну, то на другую икону, говорил при этом: «Приложись, Генка!» Я прикладывался, а вскоре, обойдя церковь Святой Троицы по кругу, мы снова оказались у выхода. Во дворе, залитом солнцем, нас поджидала Марья Петровна с замком от храма в руках.

– Закрывай, Марья, – приказал батюшка.

Мы подошли к скамеечке, стоявшей здесь же.

– Присаживайся, Геночка, – пригласил батюшка.

Мы присели. Прошло около получаса, прежде чем он снова взял меня за руку. За то время, что мы сидели на улице, я весь продрог. В его горячих руках моя казалась ледяной, но я чувствовал, как быстро согреваюсь. Неожиданно батюшка чуть приподнял штанину своих ситцевых, черного цвета, шароваров, и в том месте, где заканчивается голенище валенка, оголил ногу:

– Смотри! Вот видишь, в чем хожу, всю жизнь без подштанников и никогда не мерзну, а знаешь, почему?

Я молчал.

– Не знаешь! Баб, Генка, я сроду не знал, девственник я. Вот и ты про баб забудь. Все! Отгулял.

Я уже хотел убрать свою руку из руки старца, но он держал. При этом мне было не то что зябко, а даже жарко. Наконец он начал тихо что-то говорить, среди чуть слышных слов старца я смог лишь расслышать: «Икона, несут икону. Монастырь, монахини. Монахи идут!» И снова: «Икону тебе несут, икону чудотворную. Мужчина и женщина...» Я стремился расслышать то, что он говорил, но слова словно ускользали от меня. Надо всем этим возвышалось: «Икона, икона. Мужчина и женщина, несут».

Батюшка привстал:

– Давай, родной, тебя благословлю. Тебе идти пора, уже ждут!

Кто ждет? Почему? Я не знал, но и расспрашивать старца не стал. «Пора – значит, пора», – подумал я и, получив благословение у батюшки, со всеми простившись, радостный и счастливый, пошел по дороге от храма к шоссе. Неожиданно я вспомнил реплику, как бы в шутку брошенную мне на прощанье:

– Генка! Ты там кино снимаешь, нам-то фотокарточку сделай на троих! А то помру, кто их вспомнит? Толянка да Марью сфотографируй...

– Хорошо, батюшка, сфотографирую.

– Сфотографируешь? Правда!

– Клянусь, – ответил я.

– Тогда держи краба!

Я чуть не рассмеялся от услышанного слова, взял батюшкину руку и еще раз поцеловал...

Вместе с воспоминанием об этой просьбе родилась мысль снять фильм о нем. Все было в душе сырым, как неоформившаяся глина в руках горшечника. И все же там, по дороге от церкви Святой Троицы к трассе, было положено начало будущему документальному фильму «Верую, Господи! Помоги моему неверию».

Вскоре я добрался до Углича и вот, на центральной площади города, увидел старенький потрепанный УАЗик с брезентовым верхом. В нем сидел водитель, который вез меня сегодня утром от железнодорожного вокзала в Верхне-Никульское. Он тоже увидел меня и быстро выскочил из машины:

– А мы тебя на вокзале уже ждем. Вот подъехали воды попить и снова на вокзал собирались.

– А что случилось? – удивился я.

– Ты со мной утром ехал и рассказывал о каком-то батюшке, к которому добирался.

– Так что?

– Я потом домой вернулся, с женой посоветовался. У нас икона в доме есть, а мы не молимся. К нам многие приходили ее купить, да все не те, проходимцы. А вот тебе бы я ее продал, к тому же дочь у нас замуж выходит, деньги нужны, – объяснил мне водитель.

Как молния прожгли меня недавно слышанные слова старца: «Икона, икону несут, тебя ждут мужчина и женщина»! Я видел, как из кабины УАЗика, поправляя пальто и юбку, вышла женщина. Она стала внимательно рассматривать меня.

– А где она, икона-то?

– Здесь, с нами, в машине, – ответил хозяин.

Мы направились к машине.

– Здравствуйте, – робко поздоровалась со мной жена водителя.

– Добрый день, – ответил я.

– Сними покрывало, открой, – попросил супруг, – пусть человек посмотрит.

– Родные мои! – хотелось воскликнуть мне и упасть на колени перед большим образом Господним Нерукотворенного Спаса, но я только перекрестился и приложился к нему. – Сколько же денег вам надо? – поинтересовался я.

– А сколько у Вас есть? – спросила женщина.

– Вот все, что есть, – ответил я и показал бумажник.

Она при этом посмотрела на мужа. Он молча пожал плечами.

– Хватит нам, – коротко ответила она.

– Но мне еще на билет, до Москвы ехать надо, – объяснил я.

– А мы Вам на дорогу выделим, – успокоили они меня.

На железнодорожном вокзале усадили они меня в поезд Углич-Москва, и мы простились. Только там, в поезде, глядя на завернутую в простыню и завязанную бечевой икону, я вспомнил слова отца Павла, сказанные еще в Толгском монастыре, при первой нашей с ним встрече: «Ты ко мне в Верхне-Никульское приезжай, у меня для тебя икона есть, я тебе ее благословлю!»

Самым благодарным слушателем рассказов об удивительном старце стала моя жена Елена. И у нее самой зрело желание побывать у отца Павла.

И вот вместе с ней, вечером 1 января 1992 года, в купейном вагоне поезда Москва-Углич, отъехали мы от перрона Савеловского вокзала, чтобы попасть в Верхне-Никульское и встретиться с батюшкой. Основным желанием для меня было получить благословение снять фильм о том, что так меня поразило после нескольких встреч с ним. Ведь куда-то ушло гнетущее состояние оставленности, покинутости. На смену ему пришли уверенность и надежда на прощение, появилась радость от осознанного счастья быть русским, православным человеком.

С радостью встретил нас батюшка, особенно, как показалось мне, Елену. Он словно долго ждал ее и все называл Аленкой. Его разговор с нами был долгим. Всего теперь не вспомнишь, да и многое сказанное тогда отцом Павлом было очень личным. Скажу только, что снимать кино старец благословил охотно. А в конце нашей встречи произошел такой случай: держа свою руку на плече у Елены, батюшка, глядя куда-то вдаль, неожиданно произнес:

– Что это нам кричит певчий филин?

И, прижав к себе голову Елены, он что-то тихо шепнул ей на ухо. Уже по дороге от храма Святой Троицы Елена, сдерживая накатившие слезы, сказала:

– Когда я родилась, меня записали на мамину девичью фамилию, Филина. А дедушка мой был певчим в церковном хоре, понимаешь?

– Нет.

– Слова отца Павла помнишь? «А что кричит нам певчий филин?» Он моего дедушку слышал и помянул, понимаешь?

Не знали мы тогда, что та встреча со старцем была последней встречей в Верхне-Никульском. Прогрессировала у батюшки болезнь глаз: глаукома, при этом зрение правого глаза составляло 0,1, а левого – 0. В связи с этим, на основании батюшкиного прошения и предоставленных им в Ярославскую епархию медицинских свидетельств о болезни, вынесено было решение от 7 июня 1991 года: «Архимандрит Павел (Груздев Павел Александрович) увольняется с должности на­стоятеля Троицкой церкви села Верхне-Никульское за штат, согласно прошению».

Уже летом 1992 года, собрав все необходимое, батюшка покинул свой приход в селе Верхне-Никульское и переехал жить в Тутаев. Приют он получил в одноэтажной сторожке при Воскресенском храме. В связи с этим обстоятельством появилась возможность чаще бывать и встречаться с отцом Павлом. В один из таких приездов получил я от старца благословение снять для будущего фильма крестный ход в Тутаеве. Совершался он каждый год.

Воскресным ранним утром, задолго до начала торжества стали стекаться люди к Воскресенскому храму. Стоявший во дворе на специальных носилках древний, огромных размеров и писанный на холсте образ Нерукотворенного Спаса, казалось, вышел навстречу нуждавшимся в защите и помощи Спасителя. Люди на коленях ползли к иконе и прикладывались. Сколько во всем этом было веры, надежды и любви ко Господу! Июньское солнце дышало радостью, теплом и светом, оно пронизывало воздух, наполненный праздничным благовестом колокольного звона. Медленно и неторопливо стал двигаться людской поток по улицам города, когда икону на носилках вынесли за ворота Воскресенского собора по направлению к Волге. Ласково шевелил цветы, веночком украшавшие лик Спасителя, свежий ветерок с воды, когда на пароме по Волге перевозили икону на левый берег к Леонтиевской церкви. Там должен был совершиться праздничный молебен в присутствии большого числа священства, во главе с архимандритом отцом Павлом. Красиво пели приехавшие на праздник сестры, монахини Толгского монастыря во главе с игуменьей Варварой. По окончании молебна, с песнопениями, икону несли дальше.

Неожиданно я оказался рядом с отцом Павлом. Он радостно благословил меня, мою камеру и всю съемочную группу:

– Снимаешь?

– Снимаю, – ответил я.

– Снимай, снимай!

– Вот мне бы еще в Верхне-Никульское съездить, поснимать там, где Вы, батюшка, столько лет служили.

У меня на глазах батюшка изменился, стал серьезным, строгим и вдруг воскликнул:

– Я тебе камеру побью, пленку порву! Туда ни ногой! Смотри мне, Генка, не езди!

От неожиданности такой перемены, происшедшей в батюшке на моих глазах, я не мог найти слов. Я лишь чувствовал, как от растерянности во мне стучало сердце и такой чудесный до того день сразу погас. В глубине души моей даже зарождалась обида на батюшку: «Ведь это не моя прихоть, для дела надо».

Рассказал я о том присутствовавшему на празднике игумену Евстафию. Он внимательно выслушал меня, сдержанно улыбнувшись, успокоил, но ничего более при этом не сказал. Уезжал я из Тутаева в тот день слегка ошарашенным, хотя и расстался с батюшкой как никогда хорошо. Он был радостен, шутил со всеми, а тем не менее из моей души радость как-то испарилась.

Полгода прошло с той поры, прежде чем в салоне автомашины «Волга» оказался я со съемочной группой и оборудованием для съемок на зимней дороге Москва – Углич – Верхне-Никульское. За то время многое забылось, а возмущение старца июньским днем в Тутаеве принял я за чудачество. Но вот по мере нашего приближения к тем местам слова старца стали звучать в голове отчетливее и навязчивее.

Мы уже проехали Некоуз, когда стрелка часов перевалила за полдень. Позади были Ростов Великий и Углич, а впереди ровная асфальтовая дорога. Бескрайние равнины полей, укрытые снегом, уходили от дороги куда-то вдаль, тянулись к небу и сливались с ним, линия горизонта из-за густой морозной дымки была размыта, и потому даль вовсе не была далью, а так, перспективой.

А на дороге эту относительную перспективу мешал видеть ехавший впереди многотонный «Урал». Потому, прибавив скорости, я пошел на обгон. Мысль еще до темноты все сделать, возвратиться и заночевать на обратном пути в Ростове заставляла меня торопиться. Обогнав многотонник, я поспешил перестроиться и взял к обочине, от чего тяжелую, загруженную людьми и съемочной аппаратурой «Волгу» качнуло и потянуло к кювету. Рулем я попытался выровнять машину, но ее бросило на противоположную сторону трассы и, задними колесами стащив в кювет, теперь уже на брюхе, боком, тянуло вдоль дороги.

Скорость была еще большой, потому машину положило на бок и высоко подбросило, затем в воздухе перевернуло и крышей ударило об ровную, снегом покрытую поверхность поля. Крутило нас еще и еще, но потом, слава Богу, поставило на колеса и остановило... Прежде всего, я оглянулся и посмотрел на своих ребят. К счастью, все были живы, целы и невредимы. Мало того, уснувший еще до аварии мой ассистент, Леша В., так и не мог понять, что с нами произошло и почему мы стоим далеко от дороги в широком поле.

Растерянно глядя на измятый кузов, я, наконец, понял и предупреждение старца, и его возмущение. В тот день нам все же удалось своим ходом добраться до Верхне-Никульского и снять несколько кадров.

Мы уже закончили работу и собирались уезжать, когда неожиданно к нам подошла жительница села и спросила:

– Откуда вы, кто такие и чем занимаетесь у нашей церкви? Мы ей объяснили. Узнав цель нашего приезда, она сразу заговорила об отце Павле. Она печалилась и сокрушалась о тех днях, когда здесь, в Троицкой церкви Верхне-Никульского, служил настоятелем архимандрит Павел.

– Осиротели мы с тех пор, как он уехал, – делилась она. – В церкви не служат, был тут один поп, но сбежал. При батюшке и покойника отпоют, и ребенка окрестят, а когда свадьба, обвенчают. Всегда угостит, даст совет. Он жил – и все вокруг него жило. А теперь не знаете, где он?

– Нет, – слукавил я.

Женщина задумалась, а затем сказала:

– Мне говорили, где-то он теперь в Москве при Патриархе, в специальной богадельне. Ведь он у нас видный был батюшка!

Может, неделя прошла, может, две, и я снова оказался в тутаевской сторожке при Воскресенском соборе. В беседе с батюшкой я признался, как ослушался его слов и как в резуль­тате перевернулся на машине. Неожиданно, в присущей ему живой, восторженной манере, он воскликнул: «По твоим грехам перевернулся, по моим молитвам жив остался!»

Очень многое связано было в моей жизни с его прозорливым, пастырским наставлением и участием.

Был и такой случай. Произошло это сразу после самой первой встречи с батюшкой в Тутаеве, осенью 1990 года. Хотелось мне тогда обзавестись хорошими иконами. С этой целью стал я часто бывать в антикварных лавках, посещать аукционы, вернисажи, интересоваться ценами, появились какие-то странные знакомые... Однажды ночью снится мне сон, словно я приехал к батюшке Павлу погостить в село Верхне-Никульское, где еще никогда не был. Сидит он в беленной на украинский манер хате, весь обставленный иконами. Все в этой хате наполнено светом, солнцем, и сам батюшка такой просветленный. Его седая борода, волосы на голове и крест на груди – все сияет вокруг!

– Скажи мне, Геночка, что это за икона стоит? – спрашивает он, обращаясь ко мне.

– Владимирская икона Божией Матери, – отвечаю ему.

– А вот эта?

– Святитель Николай Чудотворец.

– А та, за окном, не писанная – живая?

Выглянул я и вижу, в той стороне, куда показал батюшка, на коне скачет всадник по деревянному мосточку через ручей. И красоты этот юноша неземной. Конь под ним белый, плащ развевается алый, а в руке он держит огнем горящее копье.

– Святой Георгий Победоносец, – отвечаю я.

– Нравится? – спрашивает он.

– Очень нравится, батюшка, – отвечаю.

– Я тебе ее благословляю. Да смотри, нигде икон не покупай, свои прежде в порядок приведи!

Оказался я один на какой-то дороге, а в руках у меня икона из двух половин, треснувшая. И все пытаюсь те половинки совместить, склеить. Так и проснулся. С той ночи желания приобрести иконы у антиквара или на рынке у меня больше не возникало. А прошло время, они сами стали появляться в доме.

Уже закончены были съемки фильма «Верую, Господи! Помоги моему неверию». Предстояло монтировать его и писать дикторский текст. Но как-то все не шло, не ладилось...

Однажды во сне является ко мне батюшка и спрашивает:

– Что, Генка, не получается, не пишется?

– Нет, милый батюшка, не пишется, – с горечью отвечаю я.

– Ладно, не беда, – спокойно отвечает он и при этом меня крестом осеняет, благословляет. – Теперь пиши, получится, Господь благословляет!

В течение последующих двух дней были написаны дикторские тексты к фильму.

Последняя встреча наша состоялась 27 ноября 1995 года, как раз в самый канун Филиппова поста.

Батюшка в тот день был бодр, радостен и весел. Сидя за столом, мы, несколько человек, беседовали. Все хотел я спросить одного совета у батюшки, но не получалось, а может, не решался. Уже в самом конце встречи батюшка, обращаясь к Марье, предложил: «Давай-ка споем». Песня, которую в тот вечер запел батюшка, всегда поражала слушавших ее своей глубиной, драматизмом происходивших событий. А речь в этой песне шла о молодой красивой сосне¹⁰⁴. Росла она на возвышенности, в тихом уютном уголке деревенского кладбища. Стояла она стояла, росла, росла, да вдруг стала увядать, чахнуть.

Солнце стало ее спрашивать:

– Не я ли своими лучами обжигаю твои ветви?

– Нет, – отвечает сосна.

Так спрашивали ее и дождь, и ветер. Наконец сосна ответила:

– Корнями вросла я в могилу, в могилу, где злой человек!

А заканчивалась песня словами: «Зимой я закончу страданья, и вьюга завеет мой след».

Закончив петь, батюшка неожиданно повернулся и спросил меня одного:

– Генка! Ты все понял?

– Все! – согласно ответил я.

– Вот и хорошо. А теперь, родные мои, отдыхать пора, устал я, – заметил батюшка и, простившись со всеми еще до отъезда, ушел к себе в комнату.

Не более четверти часа прошло, как все разъехались. Песня, спетая им в тот вечер, казалось, в полной мере ответила на вопрос, таившийся в моей душе, но батюшке вслух так и не заданный. Оттого я и ответил отцу Павлу – понял все!

А понял все я лишь 13 января 1996 года, в субботу утром, когда сообщили о кончине архимандрита Павла (Павла Александровича Груздева). Вместе с чувством огромной потери душа моя испытала и чувство глубокого раскаяния за невнимание и жестокосердие к чужой боли. Ведь в тот вечер батюшка предсказал и свою кончину: «Зимой я закончу страданья, и вьюга завеет мой след!»

День похорон... Суетно и непривычно быстро перемещаются по сторожке Воскресенского собора новые, вовсе незнакомые люди. Лишь Марья смиренно и задумчиво сидит у окна. Повнимательнее присмотревшись к ней, понимаешь, что, утомленная бессонными ночами, она тихо дремлет.

Еще три дня назад здесь было пусть временное, но все же ее с батюшкой жилье. Оно исполнено было тишины, покоя, молитв. А теперь все гудит вокруг, словно улей, в котором нет для Марьи места.

Глубоко переживая утрату своего духовного наставника, прежде всегда подтянут, аккуратен и строен, сегодня усталым и чуть осунувшимся вошел в сторожку наместник Ростовского Спасо-Яковлевского Димитриевского монастыря архимандрит Евстафий. Именно ему, по завещанию старца, предстояло первым опрятывать тело почившего, облачить и положить во гроб...

...Все собрались и стоят в ожидании приезда владыки Михея, архиепископа Ярославского и Ростовского. Ему предстоит в этот холодный и сырой январский день возглавить отпевание отца Павла.

«Бо-о-м, бо-о-м-м, бо-о-м-м», – слышны редкие и печальные удары колокола. Глядя на покрытые инеем купола, кресты Воскресенского собора, заполненный людьми двор и одно­этажную сторожку, ставшую приютом в последние годы жизни больному архимандриту, невольно поражаешься его могучему смирению, терпению и мужеству, с которыми он принес всю свою жизнь в жертву Богу и православной вере.

...В город Тутаев, к Воскресенскому собору, где стоит гроб с телом почившего архимандрита Павла, съезжаются те, кто его знал и любил, ценил как пастыря и человека. Ведь батюшка наделен был редким, благодатным свойством спасти, защитить человека от разъедающего душу греха, помогал избавиться от страстей и пороков. Как опытный и умелый садовник, батюшка раз за разом отсекал больную, одичавшую вне Божией благодати поросль, но аккуратно, не причинив вреда и не повредив лучших свойств души человека.

Сегодня люди приезжают почтить его память: из Ярославля и Ростова, Борка, Костромы и Вологды, Москвы, Приозерска, с далекого славного острова Валаама.

Собралось великое множество священства и прихожан, все они заполнили Воскресенский собор. В не крашенном, строганном из досок гробу посреди храма лежит батюшка. Его лицо, как положено по монашескому уставу, покрыто черным параманом, открыты лишь батюшкины руки, сложенные на груди. В одной из них он держит деревянный крест, а в другой – разрешительную молитву. На запястьях – поручи, часть иерейского облачения. На груди у батюшки лежит Евангелие…

Вот и закончилось отпевание, теперь все по очереди подходят к гробу и, прикладываясь к Евангелию, параману на лице старца, прощаются. Еще несколько минут – и гроб с его телом выносят из храма.

Последним желанием батюшки было похоронить его как простого прихожанина на городском кладбище, в одной оградке с отцом и матерью. Потому множество съехавшихся машин и людей колонной направляются вниз, к Волге. Скованная льдом река милостиво предоставит всем возможность переправиться на левый берег, где и находится городское кладбище. Бесконечной цепью люди, группами и врозь, идут, порой бегут, обгоняя друг друга, спешат по белому, ровному льду Волги. А рядом с ними медленно, с опаской, преодолевая метр за метром и соблюдая дистанцию, движутся машины по зимней колее. Надрывно воют их моторы, пре­одолевая прибрежные торосы льда. Машины, одна за другой, по уже укатанному спуску поднимаются в гору на крутой левый берег Волги, все ближе и ближе продвигаясь к кладбищу. Шагая по льду реки, невольно думаю, что где-то там, на севере, всего в сотне верст от Тутаева, среди просторов Рыбинского водохранилища, на дне его, покоится город Молога родина архимандрита Павла. Покрытый льдом, среди воды, как призрак, стоит древний город с улицами и домами, больницами, школами, церквами, Кирилло-Афанасьевским женским монастырем, последний из насельников которого, Павел Груздев, сегодня покидает этот мир. В последний раз провезут его по Волге, а далее по улице Крупской, мимо отчего дома, к вечному пристанищу, к тяте и мамке. Их плотью рожден, к ним плотью возвратился, а душою – к Богу, слугой Которого отец Павел был всю свою жизнь.

Заметно стал порошить снег, когда открыли заднюю дверцу автобуса, взяли на руки гроб и понесли узенькой кладбищенской тропкой среди могил. Два монаха впереди несут огромный деревянный крест, сгибаясь под его тяжестью. Все ближе и ближе приближаются они к холодной, сырой и глубокой могиле. Седовласый владыка Михей произносит прощальные слова, певчие, хор, подхватывают их и к небу возносятся слова молитвы: «Вечная память, вечная память, вечная память!» В общих звуках песнопений тревожно и звонко стучат молотки, вгоняя гвозди в гробовую доску. Медленно и аккуратно гроб опускают в могилу. Гремят, стучат по крышке промерзлые комья земли, закапывается в могильный холм деревянный крест. Вот и все?.. Раскачиваются, скрипят под ветром, словно мачты над батюшкиной могилой, три высоких тополя. Зашумели кусты от разыгравшейся метели, и густой белый снег укрывает рыжую могильную глину. Неожиданно память возвращает меня к нашей последней встрече, и я вспоминаю: «Зимой я закончу страданья, и вьюга завеет мой след».

– Генка, ты все понял?

– Теперь, дорогой батюшка, кажется, все.