Жизнеописание епископа Можайского Стефана (Никитина)

Будущий епископ Стефáн, в миру врач-невропатолог Сергей Алексеевич Никитин, родился 15 сентября¹² 1895 года в Москве в семье мещанина Алексея Емельяновича Никитина в день памяти великомученика Никиты. Сам он любил говорить: «Я родился в день, когда моя фамилия именинница»¹³.

Дед Сергея Алексеевича со стороны отца, Емельян Никитин, был крепостным, работал ямщиком и умер очень рано. После его смерти молодой вдове Аграфене Яковлевне Никитиной с двумя сыновьями, Феофаном и Алексеем, помещица дала вольную и помогла записаться в сословие мещан. Благодаря ей братья смогли поступить в Московское мещанское училище и получить профессию бухгалтеров.

Алексей Емельянович, отец епископа Стефана, пошёл работать с шестнадцати лет. Он женился на дочери московского священника церкви Троицы в Больших Лужниках Любови Алексеевне Воскресенской, служившей до замужества фельдшерицей-акушеркой при той же Вознесенской мануфактуре, где старшим бухгалтером работал Алексей Емельянович. Отец Любови Алексеевны, священник Алексей Сергеевич Воскресенский, овдовев, принял в Даниловом монастыре монашество с именем Сергия и вскоре стал архимандритом и настоятелем обители. В 1901 году он был рукоположен во епископа Угличского, викария Ярославской епархии. Приезжая к дочери, епископ Сергий наблюдал, как маленький Сержик «облачался» в платки и играл в церковную службу, и в одном из писем выражал надежду, что внук, возможно, пойдёт по стопам деда. Скончался епископ Сергий, когда его внуку, будущему епископу Стефану, было 10 лет.

Детство Сергея Никитина прошло в фабричном посёлке бумагопрядильной «Вознесенской мануфактуры купца С.Л. Лепёшкина с сыновьями». Сёла Вознесенское и Царёво, имевшие каждое свои храмы, один – в честь Вознесения Господня (после революции он был разрушен), другой – во имя святителя Николая, позже вошли в состав города Красноармейска Московской области. В семье Никитиных было четверо детей: три дочери и сын. Елизавета была на год старше брата. Две сестры-двойняшки Ольга и Нина, четырьмя годами моложе его, весьма различались как внешностью, так и характерами. Старшие дети, Лиза и Сержик (так с нежностью в семье называли будущего архиерея), были очень дружны, вместе играли, ходили в школу при мануфактуре. Брат с сестрой очень любили своих законоучителей и спорили, кто из них лучше. У Лизы преподавал диакон Михаил, у Сержика – священник Сергий Агибалов, который стал первым его духовным отцом. Серёжа был очень к нему привязан, после смерти отца Сергия имел попечение о его вдове. Известно, что, уже будучи епископом, он приезжал на могилу своего первого духовника у алтаря церкви села Царёва (близ Красноармейска).

Алексей Емельянович Никитин с детьми (слева направо): Ольгой, Ниной, Елизаветой и

Сергеем около дома при Вознесенской мануфактуре 6 января 1913 г.

Архив А.Н. Ушакова

Дети Никитины росли в атмосфере любви, доброго отношения друг ко другу и к окружающим. Семья исправно посещала церковь по воскресеньям и праздникам. Только мать бывала в храме не так часто, занимаясь хозяйством и детьми. Все они, и родители, и дети, остались глубоко верующими до конца своих дней. Алексей Емельянович хорошо знал церковный устав и, посещая в разъездах по делам фабрики храмы в различных местностях, по возвращении домой делился своими впечатлениями. Об огорчившей его небрежности богослужения в одном из храмов однажды сказал: «Ну, как у них служат: Верую во Единого Бога Отца... Творца... конца... Аминь»¹⁴.

Серёжа рос живым, резвым мальчиком, но уже с детства жил своей глубокой внутренней жизнью. Любил и в будние дни молиться на ранней литургии. Проспав однажды, он вдруг увидел во сне старца в монашеской одежде, будившего его: «Вставай, Серёжа, пора в церковь». Сам он считал, что ему тогда явился преподобный Сергий Радонежский, его небесный покровитель¹⁵.

По окончании начальной школы Лизу отвезли в Москву в частную гимназию М.В. Приклонской. Затем и Серёжа поступил в Первую мужскую гимназию около храма Христа Спасителя. Жили они в гимназических пансионах.

Своей дальнейшей деятельностью сестра и брат избрали медицину, как профессию, которая помогла бы им послужить людям, и поступили на медицинские факультеты, соответственно Высших женских курсов и Московского университета. Жили вместе, снимая комнату в Калошином переулке на Арбате.

Довольно скоро Елизавета Алексеевна вышла замуж за Юлия Эрнестовича Стурцеля, одноклассника Сергея Алексеевича по Первой мужской гимназии, и её свекровь Эмма Юльевна пригласила Никитиных – Сергея Алексеевича, а затем и Нину Алексеевну – переселиться к Стурцелям, в их большую квартиру № 10 в доме 11 по Мёртвому переулку¹⁶. Через некоторое время у Елизаветы Алексеевны родилась дочь Валерия, и учёбу пришлось оставить.

Сергей Алексеевич продолжал занятия в университете. В порядке врачебной практики в 1918 году ему пришлось работать в туркменском местечке Мерве (город Мары) на малярийной станции под руководством профессора Е.И. Марциновского (1874–1934). С 1919 по 1921 год¹⁷ его учёба вынужденно прервалась: по распоряжению властей как студент-медик он был призван в армию и проходил военную службу в госпиталях в качестве зауряд-врача.

Вернувшись в Москву из армии, Сергей Никитин продолжил учёбу в университете, избрав специальность невропатолога. После успешной сдачи государственных экзаменов в 1922 году был оставлен ординатором на кафедре нервных болезней, руководимой знаменитым профессором Г.И. Россолимо (1860–1928).

Наряду с занятиями в Клинике нервных болезней на Девичьем поле и участием в её научной деятельности Сергей Алексеевич работал в Первом вспомогательном институте для умственно отсталых детей, располагавшемся в Милютинском переулке на базе детского приюта. Там он встретил человека, ставшего его другом на всю жизнь, – Бориса Васильевича Холчева (в будущем – архимандрита Бориса), духовного сына последнего Оптинского старца иеросхимонаха Нектария (Тихонова).

Видимо, со слов самого архимандрита Бориса его духовная дочь Елизавета Александровна Булгакова описала первую встречу двух будущих друзей: «В институте Борис познакомился с врачом-психоневрологом Сергеем Алексеевичем Никитиным – будущим епископом Стефаном. При первой встрече с ним Борис подумал: «А ведь он верующий – по глазам видно». То же самое подумал и Сергей о Борисе»¹⁸.

Лидия Владимировна Каледа, духовная дочь епископа Стефана, вспоминала: «Похоже, что Таисия Васильевна была невестой Сергея Алексеевича»²⁰. Его нежную и сильную любовь к Таисии Васильевне отмечала ещё одна духовная дочь Владыки, друг семей Никитиных и Стурцелей, Зинаида Петровна Сосновская²¹.

Однако, дожив до 19 лет, Таисия Васильевна умерла от скоротечного туберкулёза. Осталась одинокой её приёмная мать, баба Лиза, так как ещё раньше, в Гражданскую войну, погиб Тасин брат. И Сергей Алексеевич, давший, видимо, умиравшей Таисии Васильевне обещание заботиться о бабе Лизе, ухаживал за ней и впоследствии взял её к себе. На его руках она и скончалась.

Пока же перед молодым доктором Никитиным – «вторым Россолимо», как называли его за глаза в университете²², – встал вопрос, заниматься ли ему научной работой, что ему настоятельно предлагалось, или стать практическим врачом. По предложению Бориса Холчева Сергей Алексеевич решил спросить совета у старца Нектария Оптинского.

В начале апреля 1923 года власти закрыли Оптину пустынь, иеросхимонах Нектарий подвергся аресту. Когда же по ходатайству духовной дочери преподобного всё же освободили из тюрьмы, он был лишён права на проживание в пределах Калужской области и поселился в глухом селе Холмищи на границе Калужской и Брянской областей.

«Иеромонах Никон²³ пригласил С. А. Никитина сопровождать его. Прибыли они на место вечером, к началу всенощной. Старец чувствовал себя плохо и находился в своей келии. Сергей Алексеевич, погружённый душой в прекрасную уставную службу, истово молился.

Перед Великим славословием отец Нектарий вышел из-за перегородки и направился к возглавлявшему службу отцу Никону. Шёл он тяжело, ковыляющей походкой. Увидев привычного для невропатолога пациента с симптомами прогрессирующей возрастной патологии, Сергей Алексеевич расстроился. Он [автоматически] поставил ему диагнозы общего атеросклероза, склероза сосудов головного мозга, очевидно, с нарастающим старческим слабоумием. Взяв под сомнение умственные способности старца, подумал: «Что я смогу от него получить? Он же совершенный рамолик (ramolli – фр. страдающий разжижением мозга), напрасно я приехал».

Разволновавшись, он не смог больше молиться. Служба окончилась, все стали подходить к старцу под благословение, но Сергей Алексеевич не посмел в таком состоянии духа. Отец Никон сам подозвал его и привёл к старцу на беседу. Говоря о современном положении Церкви, отец Нектарий сравнил её с Ноевым ковчегом, носимым бурными водами потопа, затем коснулся исторических особенностей эпохи, в которую строился ковчег.

А знаете, господин доктор, – спросил он вдруг, – когда Ной ковчег-то строил, что вокруг него люди говорили ? Умные всё были люди, образованные. Они говорили: «И что это за старикашка ковыляет? У него, наверно, атеросклероз, склероз сосудов мозга, старческое слабоумие. И как это ещё по-вашему, по-научному? Да он совершенный рамолик!»

Услышав повторёнными все возникавшие у него мысли, Сергей Алексеевич был настолько потрясён, что совсем забыл спросить о том, ради чего приехал.

Старец сказал участливо:

Небось устали с дороги, а я вам про потоп.

Пользуясь оказией, старец стал писать письма. Сергей Алексеевич быстро заснул. Под утро он проснулся, заслышав шаркающие шаги. Старец вынес из келии письма и положил их на стол. Подойдя к дивану, на котором лежал гость, он благословил его и сказал скороговорочкой:

– Врач-практик, врач-практик, врач-практик»²⁴.

Епископ Стефан любил рассказывать об этой поездке к старцу: это было одно из чудес, явленных ему в жизни, опыт живого общения со святым человеком. И хотя насчитывается не менее пяти вариантов пересказа этого события его духовными детьми, отличающихся частностями, главное в них – переживание встречи с земным небожителем.

И.С. Мечёва передавала, как, вспоминая об этой встрече со старцем Нектарием, сам епископ Стефан замечал, что, будучи от природы горячим и легко возбудимым, сильно реагирующим человеком, он стал бы мучиться, останься тогда неразрешённым столь важный для него вопрос²⁵. Однако на тот момент от стыда и от переживания встречи с явной святостью он и думать забыл о цели своего приезда. Старец же со свойственной ему прозорливостью разрешил сразу все недоумения.

Итак, Сергей Никитин стал практическим врачом. До 1926 года он оставался ординатором клиники в МГУ, потом был сотрудником Московского отдела здравоохранения²⁶. На момент ареста в феврале 1931 года работал врачом-дефектологом Пролетарского района города Москвы²⁷.

«Сергей Алексеевич, – вспоминает москвичка Анна Петровна Соловьёва, – был врачом, известным в округе невропатологом, ходил к людям, заботливо наблюдал своих пациентов. Он был очень милым, ласковым, внимательным к людям. Обычно дети врачей боятся, но я совершенно не боялась его. Правда, у нас он чаще бывал не столько как врач, сколько как друг, как сосед. Приходил, с дедушкой Феодором Алексеевичем разговаривал. <...> Наша семья жила в Большом Лёвшинском переулке (с 1934 года – улица Щукина) в угловом доме с закруглённым углом, а Сергей Алексеевич – дальше по улице, тоже в угловом доме на пересечении Большого Лёвшинского и Мёртвого переулков, на втором этаже. Дедушка мой, Феодор Алексеевич Надеждин, был старостой в храме Покрова в Лёвшине, стоявшего прямо напротив нашего дома и впоследствии разрушенного. Сергей Алексеевич ходил в храм Успения на Могильцах, но иногда бывал и у нас в Покровской церкви, любил её, говорил, что у нас хороший хор. Дедушка очень ценил это его мнение. <... >

Довелось мне быть и пациенткой Сергея Алексеевича. Как-то в школе произошёл со мной такой случай: во время занятий один глаз вдруг совершенно перестал видеть и половина лица вдруг абсолютно онемела. Учительница перепугалась, отправила меня домой. В раздевалке у нас работала очень милая женщина, она помогла мне одеться, но проводить до дому не могла – давала звонки. Школа была в Староконюшенном переулке, до Лёвшина идти довольно далеко. С трудом, держась за стены, добралась до дому. Бледная, зелёная. Мама меня сразу уложила в постель, и я впала в сон. Вечером пришёл Сергей Алексеевич, осмотрел меня и сказал маме, чтобы не пугались, что это возрастное. Временное нарушение кровообращения. Прописал лекарства, самые нейтральные, всех успокоил, велел спать. И действительно, я проспала сутки, и когда встала, всё было хорошо»²⁸

«Весёлый, молодой, живой по характеру, с быстрым разговором, Сергей Алексеевич быстро осмотрел больную, определил болезнь, написал диагноз и тут же, вынув из кармана, оставил лекарство для неё, – описывала свои впечатления от первой встречи с врачом Никитиным И.А. Комиссарова. – Я была поражена тем, как ловко и умело Сергей Алексеевич выслушал больную и определи болезнь. Познакомившись с ним, я стала присматриваться к этому молодому ещё доктору. Как много, – замечала Ирина Алексеевна, – было у Сергея Алексеевича Никитина больных со стороны, кроме больничных! Он посещал беспомощных больных на дому и ничего не брал за это. <... >До конца его жизни я всегда встречала его опрятным, чистым, весёлым, живым. <... > Был он смелый в речах, с «изюминкой». Жизнь его не баловала, много встречалось на его пути тяжёлых жизненных испытаний»²⁹.

О том, что С.А. Никитин пользовался в столице заметной известностью как хороший врач-невропатолог, свидетельствовала и Е.А. Булгакова. В своих воспоминаниях она характеризовала молодого доктора так: «Знания у него соединялись с глубоким состраданием к своим больным, с настоящей человечностью. На свой труд он смотрел как на служение Богу и людям. В то же время он интересовался и духовными вопросами, стал собирать духовные книги – святоотеческие и научные, например, по истории Византии.

Сергей Алексеевич был широко и разносторонне образованным человеком, а не узким специалистом.

По натуре он был активен, а не созерцателен. Поэтому и религиозность его требовала активного проявления, и он вошёл в самую гущу тогдашней московской церковной жизни»³⁰.

Известно, что рукоположенный в 1921 году во епископа Елецкого, викария Орловской епархии, владыка Николай был очень любим паствой и всегда пользовался у неё огромным авторитетом. За шесть с половиной лет своего архиерейства он дважды подвергался арестам и ссылкам. В промежутке между арестами – с ноября 1924 по ноябрь 1925 года, – как высланный из родного Ельца, вынужденно проживал в Москве, управляя своей епархией из столицы. В сентябре 1927 года был назначен епископом Вязниковским, викарием Владимирской епархии, а 4 мая 1928 года неожиданно скончался в Москве в возрасте 49 лет. Вскоре после смерти епископа Николая С.А. Никитин так отзывался о нём в одном из своих писем: «Не знаю, знакомо ли вам имя [владыки] Николая Елецкого. Это был выдающийся человек по утверждению всех так или иначе соприкасавшихся с ним. В моей жизни знакомство с ним – целая эпоха, не только эпоха, но окончательное моё воцерковление. Так как христианство есть Живой Христос, Живая Личность Христа, то и путь к нему легче и понятнее совершается через святую или праведную личность. И таким праведником, через которого я понял, что такое христианство и Кто – Христос, таким человеком был для меня покойный владыка Николай. Было великим счастьем видеть его, знать, молиться с ним; он обжигал своею любовью, охватывал пламенем любви всякого, приходившего к нему, и каждый чувствовал всю полноту его любви именно к нему. При жизни Владыки я так много получал от него и так к этому привык, что только теперь понял, как я осиротел, и как он был мне необходим»³¹.

Сейчас уже трудно сказать, когда именно СЛ. Никитин впервые появился в храме Святителя Николая в Клённиках на Маросейке. Известно, что его друг Б.В. Холчев ходил туда молиться, будучи ещё студентом, и по благословению старца Нектария Оптинского окормлялся у протоиерея Алексия Мечёва. По сообщениям Е.В. Апушкиной и И.С. Мечёвой³², С.А. Никитин пришёл на Маросейку как раз через Бориса Васильевича, и уже после смерти прославленного московского старца³³. Из воспоминаний И.А. Комиссаровой, однако, следует, что с некоторыми членами маросейской Свято-Никольской общины, а весьма вероятно, и с самим протоиереем Алексием Мечёвым начинающий врач С.А. Никитин имел общение ещё до 1923 года³⁴.

Так или иначе, постоянным, активным прихожанином Клённиковского храма будущего епископа Стефана помнят с того момента, когда настоятельстовал там уже сын протоиерея Алексия священник Сергий Мечёв. И после смерти в 1928 году своего духовника – епископа Николая (Никольского) – Сергей Алексеевич стал духовным сыном отца Сергия. Община сердечно приняла молодого врача, на Маросейке он на всю жизнь приобрёл множество по-настоящему близких людей – друзей и единомышленников.

Старая маросейская прихожанка Татьяна Алексеевна Евдокимова (Давидова), супруга протоиерея Василия Евдокимова, рассказывала: «Когда он появился на Маросейке, небольшого роста, такой полненький был (я на Маросейку в храм тоже с 1922 года ходила). Обратили внимание на него – новый человек... Он всегда приходил с сестрой, с Ольгой Алексеевной <...> Всегда <...> с книжкой, чтобы следить за службой. Все знали, что он – доктор, ну и между нами <...> называли его квадратным доктором»³⁵.

Е.В. Апушкина вспоминала, как, несмотря на интенсивную врачебную работу, после смерти церковного старосты, профессора-медика П.П. Павлова, Сергей Никитин вошёл в состав двадцатки храма Святителя Николая в Клённиках. По существу, Павлов был «почётным старостой» и в будничных делах прихода принимал мало участия. Когда на его месте оказался молодой доктор, дело пошло иначе. Сергей Алексеевич включился в него всей душой и был активным помощником настоятеля³⁶.

К 1920-м годам относится и начало дружбы СЛ. Никитина с будущими священномучениками Владимиром Амбарцумовым и Василием Надеждиным. Встреча с отцом Владимиром вполне могла состояться в церкви Святителя Николая в Клённиках, где последний часто бывал и иногда служил³⁷. С родителями же отца Василия, настоятеля Никольского храма у Соломенной Сторожки, доктор Никитин был знаком, по-соседски бывал у них в гостях. Когда в январе 1927 года у друга-батюшки родился очередной сынишка, Сергей Алексеевич стал восприемником появившегося на свет Надеждина Сергея Васильевича. И по просьбе счастливого, но обременённого заботами молодого папы сразу же после рождения мальчика даже навещал в роддоме матушку отца Василия, так как сам настоятель церкви у Соломенной Сторожки не имел возможности оторваться от исполнения своих пастырских обязанностей³⁸.

Любовь Сергея Алексеевича к священникам Василию Надеждину и Владимиру Амбарцумову не прекратилась и после мученической кончины друзей: первого – в 1930, второго – в 1937 году. Она выразилась в заботе об их осиротевших семьях.

Неотвратимо надвигавшийся на молодого московского доктора период мученических страданий и смерти друзей, а также и собственного его исповедничества был ожидаемым и почти неизбежным в годы жесточайшего гонения на веру во Христа, потрясшего Россию в XX веке.

Иерей Василий Надеждин и его матушка Елена Сергеевна с сыном Серёжей – крестником С.А. Никитина.

Архив семьи Надеждиных

С самого прихода к власти большевиков, открыто декларировавших стремление к формированию безбожного, безрелигиозного общества, одной из приоритетных для них задач была провозглашена беспощадная борьба с Церковью. Инструментами достижения цели стали антирелигиозная пропаганда, сопровождавшаяся вскрытием мощей святых и изъятием церковных ценностей, аресты и расстрелы священнослужителей и мирян по сфабрикованным политическим обвинениям, а затем постоянные провокации расколов в Православной Церкви, целью которых было уничтожение её по частям.

Первой большевистской попыткой раздробить Русскую Церковь изнутри стал обновленческий раскол³⁹, спланированный Л. Д. Троцким и осуществлявшийся на практике 6-м отделением секретного отдела ГПУ (позднее ОГПУ) во главе с Е.А. Тучковым. Предполагалось, оперевшись на обновленцев, их руками расправиться с «реакционным» «тихоновским» духовенством, или «контрреволюционной частью церковников», а следом уничтожить и самих этих раскольников-реформаторов.

На время этих серьёзных церковных испытаний пришёлся период возмужания С.А. Никитина. В 1925 году ему исполнилось тридцать лет.

В рассказах духовным детям о том времени епископ Стефан упоминал, как он, тогда ещё молодой врач, выступал на каком-то большом собрании против действий советской власти. В тот раз это не привело к тяжёлым для него последствиям. Его срок пострадать ещё не пришёл.

Соответствующее предложение было сделано по очереди нескольким авторитетным иерархам: кандидатам в местоблюстители, назначенным самим Патриархом Тихоном, – митрополитам Ярославскому Агафангелу (Преображенскому), Казанскому Кириллу (Смирнову) – и заместителю арестованного митрополита Сергия (Страгородского) архиепископу Угличскому Серафиму (Самойловичу), которые твёрдо отклонили его⁴³.

Тучковские условия согласился принять находившийся под арестом митрополит Сергий (Страгородский). Уступив давлению чекистов, славившийся как искусный дипломат Нижегородский владыка решил встать на путь компромисса, видимо ещё надеясь переиграть ОГПУ. Навязанное Тучковым изменение церковно-политического курса мотивировалось намерением добиться смягчения государственной политики в отношении Церкви и, в частности, официального признания государством церковных структур.

Выйдя на свободу после четырёхмесячного тюремного заключения, митрополит Сергий из рук вернувшего ему заместительство архиепископа Серафима (Самойловича) снова принял на себя управление Русской Православной Церковью. Вскоре после этого 18 мая 1927 года лично митрополитом Сергием был учреждён коллегиальный орган высшего церковного управления – Временный Патриарший Синод, назначенный без избрания архиереями и без согласования с Местоблюстителем Патриаршего Престола митрополитом Петром Крутицким, томившимся в заключении.

Далее, 29 июля 1927 года митрополитом Сергием (Страгородским) была выпущена так называемая «Декларация», написанная по требованию Тучкова и фактически приравнивавшая всех несогласных с её политическими требованиями к контрреволюционерам. Указом новообразованного Синода от 21 октября 1927 года наряду с поминовением митрополита Петра вводилось возношение в церквях имени митрополита Сергия, предписывалось богослужебное поминовение властей и одновременно упразднялись моления о ссыльном духовенстве.

С этого времени началась история одного из самых драматических церковных разделений XX столетия. Действия нового Заместителя Патриаршего Местоблюстителя уже к концу 1927 года вызвали широкое движение «непоминающих»: многие епископы и священники отказались подчиняться распоряжениям митрополита Сергия и возносить имя последнего за богослужением, считая его превысившим свои полномочия по управлению Церковью. Поминали Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, находившегося в то время в далёкой северной ссылке. Масштаб возникшей оппозиции отчасти позволяет оценить количество православных архиереев, порвавших общение с митрополитом Сергием в период с конца 1927-го и до начала 1930-х годов: их было около сорока человек только на территории России (не считая русского зарубежья)⁴⁴. В числе несогласных оказались такие ныне прославленные Церковью видные святители, как священномученики митрополит Кирилл (Смирнов), архиепископ Серафим (Самойлович), епископы Серафим (Звездинский), Дамаскин (Цедрик), священноисповедники митрополит Агафангел (Преображенский), епископы Афанасий (Сахаров), Виктор (Островидов) и многие другие иерархи, пользовавшиеся несомненным авторитетом среди церковного народа: митрополит Иосиф (Петровых)⁴⁵, архиепископ Феодор (Поздеевский), епископы Арсений (Жадановский), Димитрий (Любимов), Сергий (Дружинин), духовный отец С.А. Никитина епископ Николай (Никольский). Количество священников и мирян, не пожелавших принять нового церковного курса, было также весьма значительным. В числе «непоминающих» были и иерей Сергий Мечёв со своей многочисленной маросейской паствой, и друг С.А. Никитина священник Владимир Амбарцумов.

Истории возникшего разделения и осмыслению позиций споривших сторон посвящено множество серьёзных работ, и последнее слово исследователями отнюдь не сказано. Но для понимания того, какими людьми были епископ Стефан (Никитин), его ближайшие духовные наставники, друзья, для того чтобы увидеть, какое место их жизнь и их подвиг христианского сопротивления занимают в истории Русской Церкви XX века, необходимо разобраться в сути и главных причинах этого трагического церковного спора. Ведь судьба будущего Владыки больше чем на двадцать лет оказалась неразрывно связанной с движением «непоминающих» – не поминавших на богослужениях митрополита Сергия (Страгородского) и советскую власть.

Как представляется сегодня, возникший спор сводился, в конечном счёте, к проблеме, каким должно быть отношение Церкви к государственной власти в наступившую эпоху новых гонений, чтобы Церковь оставалась Церковью Христовой, верной своему предназначению в этом мире. В более практическом аспекте проблему эту можно переформулировать иначе: какова граница компромисса, на который может идти христианин в диалоге с власть имущими воинствующими безбожниками, если те пытаются вторгнуться в сферу сугубо внутренней церковной жизни? Или, другими словами, какой образ конкретных действий больше соответствует назначению Церкви и христианина на земле: путь политического расчёта и лавирования или же честное, открытое исповедание Христовой истины даже перед лицом смертельной опасности? Думается, можно смело утверждать, что взгляд епископа Стефана на решение этой проблемы, как и весь образ его церковного поведения в последующие годы, был глубоко созвучен взглядам иерархов, открыто полемизировавших с митрополитом Сергием в 1920–1930-е годы. О последних стоит сказать сразу: открывающиеся сегодня документы ясно показывают, что принципиальное несогласие подавляющего большинства оппозиционеров с конкретными действиями и требованиями Заместителя Патриаршего Местоблюстителя питалось искренним стремлением оградить от искажений выверенную мучениками церковную позицию и было совершенно чуждо каким-либо корыстно-личным соображениям и расчётам. Именно потому многие из этих подвижников веры теперь прославлены в лике святых. Явленная ими необоримая решимость стоять за истину Христову даже до мученической смерти неоспоримо свидетельствует как о красоте этой истины, так и о необычайной жизнеспособности, огромной духовной силе Русской Православной Церкви, которыми, как теперь стало очевидно, обладала она в начале прошлого столетия перед началом хитроумно спланированного и с предельной безжалостностью осуществлённого большевиками в XX веке беспрецедентного гонения на Христа.

Документальных источников, содержащих собственные высказывания епископа Стефана о происходившей тогда полемике, почти не сохранилось (у «мечёвцев» были приняты строжайшие конспирация и осторожность). В силу своего церковного положения в те годы заметного участия в спорах молодой доктор С.А. Никитин, конечно же, не принимал. Однако можно утверждать со всей определённостью, что он отнюдь не был пассивным наблюдателем, а, напротив, непосредственно, активно участвовал в событиях на своём, предназначенном ему Богом месте. Недаром будущий архиерей принял на себя обязанности председателя церковного совета Никольского храма на Маросейке в 1928 году – то есть как раз тогда, когда и формировалось отношение приходской общины к политике митрополита Сергия. Именно тогда маросейский настоятель и новый духовник молодого «клённиковского» ктитора священник Сергий Мечёв решился не поминать Заместителя Местоблюстителя и, безусловно, нуждался в серьёзной поддержке единомысленных духовных чад. С.А. Никитин сделал свой христианский выбор вместе со своими духовными наставниками твёрдо и принципиально. И достойно пронёс его в течение всей своей жизни.

Представление о том, каким было отношение духовного отца С.А. Никитина епископа Николая (Никольского) к последовавшим после июля 1927 года распоряжениям митрополита Сергия (Страгородского), даёт возможность получить ряд сохранившихся документов, приобщённых сотрудниками ОГПУ к следственным делам «церковников» в 1920–1930-х годах. Из них становится известно, что владыка Николай лично пытался убедить митрополита Сергия отказаться от изменения церковно-политического курса, навязанного Заместителю Местоблюстителя Тучковым. Священномученик архиепископ Серафим (Самойлович) в одном из своих писем конца мая 1928 года так писал об этом: «...мы должны испробовать все пути к примирению. <...> Нас упрекают, что мы порвали с м[итрополитом] С[ергием], не употребив формы увещания. Но вы знаете, как много увещал я, наш Авва, м[итрополит] А[гафангел], дядя⁴⁶ и др[угие], – а е[пископ] Ник[олай] даже до смерти»⁴⁷. Действительно, как уже говорилось, владыка Николай скончался 4 мая 1928 года, буквально сгорев за пять дней, и современники были склонны напрямую связывать столь стремительный его уход с тяжелейшими переживаниями по поводу действий митрополита Сергия и церковных нестроений, которые те повлекли за собой. Каких- либо сведений о прекращении возношения за богослужением владыкой Николаем имени митрополита Сергия не имеется, официальных заявлений об отделении от Заместителя Патриаршего Местоблюстителя от него, насколько известно, не исходило. Достоверно можно говорить лишь о его принципиальном несогласии с вполне конкретными распоряжениями митрополита Сергия.

Источники 1920–1930-х годов, где бы «мечёвцы» сами подробно и обстоятельно обосновывали свою позицию по отношению к действиям Заместителя Местоблюстителя, на сегодняшний день не известны. А многочисленные воспоминания последующих лет, материалы следственных дел клирошан и прихожан Клённиковского храма, однозначно свидетельствуя о принадлежности отца Сергия Мечёва и его духовных детей к «непоминающим», как правило, о взглядах членов общины на политику митрополита Сергия говорят весьма общо и кратко и сами требуют существенных пояснений. То же характерно и для известных писем отца Сергия к пасомым – являясь прежде всего посланиями пастырскими, они позволяют уяснить лишь общее отношение клённиковского настоятеля к имевшим место церковным событиям, собственно же причин, его вызвавших, не сообщают.

Сравнивая доводы авторов перечисленных документов с известными свидетельствами о позиции отца Сергия Мечёва, можно констатировать, что Николо-Клённиковский настоятель вместе со своей паствой отказался возносить за богослужением имя Заместителя Патриаршего Местоблюстителя по тем же причинам, что и авторы указанных полемических трудов.

Как было сказано, для многих «непоминающих» толчком к отходу от митрополита Сергия послужил его «Указ о поминовении за богослужениями», выпущенный под давлением Тучкова. В глазах деятелей ОГПУ отказ верующих поминать митрополита Сергия означал принципиальное неприятие Декларации. Ну а несогласие с нею, как следовало из её же текста, автоматически означало их контрреволюционную настроенность⁵⁰. Недаром почти обязательным вопросом гэпэушников по отношению к «церковникам» отныне становился вопрос, который приходилось слышать и будущему владыке Стефану, и многочисленным его друзьям: «Каково ваше отношение к Декларации митрополита Сергия»?

Но не политические взгляды вызывали неприятие церковным народом как Декларации, так и указа о поминовении. Соображения совсем иного порядка – прежде всего морально-нравственные – занимали умы и сердца несогласных с митрополитом Сергием. Так, одни обращали внимание на каноническую неправомочность возношения за богослужением «на одном месте двух имён», чего фактически требовал «митрополит Сергий, заставляя возносить вместе с именем митрополита Петра и своё имя»⁵¹. Другие квалифицировали факт исключения из текста выклички⁵² слов: «о братиях наших, в темницах и изгнании сущих», как отказ молиться о заключённых, при том, что такую молитву прямо «заповедает нам Христос в притче о Страшном Суде: «В темнице бе, и посетили Менé», – и св. Апостол»⁵³. Наконец, третьи, и в их числе оба духовника С.А. Никитина – епископ Николай (Никольский) и священник Сергий Мечёв – не приняли указа от 21 октября по причине, о которой меньше чем за месяц до своей кончины владыка Николай писал между прочим одному из клириков Елецкой епархии:

«Не обижайтесь же, родной, если ограничусь краткими ответами на поставленные Вами вопросы:

1) Митроп[олит] Сергий, как Заместитель Патриаршего Местоблюстителя, до сего дня⁵⁴ пока ещё вполне каноничен.

2) При Митр[ополите] Сергии (по громкому названию) есть «синод» – это просто-напросто ЛИЧНАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ И ТОЛЬКО.

3) Митр[ополит] Сергий, некогда подмоченный обновленческим верчением, ПЕРВЫЙ, раскаявшийся пред Св[ятейшим] Патриархом Тихоном и прощённый им⁵⁵, – в настоящее время пока православный: сидит он на очень тонком ОСТРИЕ и под непрерывным давлением «внешних» (затаённо жаждущих разделений и даже уничтожения духовной стороны жизни народа и её руководителей). Митрополит Сергий силится лавировать, насколько возможно оттягивая и отдаляя срок катастрофы и сохраняя духовенство – ждёт Солнца и света, да тьма бывш[ую] Русь Святую не объят.

Происходящее – явление случайное и изживаемое.

4) Деятельность Митрополита Сергия – при всех давлениях, гуляниях перьев по его бумагам и при всех его промахах – всё же пока православна и канонична.

Не будем сейчас ставить ему в вину (по современности) ПОДНЕВОЛЬНОЕ нарушение соборности, святости и апостольства Церкви. Апостольства – введением в Церковь Христову мирских начал и земных принципов; святости – похулением подвига Исповедничества (как страдания будто бы за политику); и соборности – временным единоличным управлением Церковью.

5) В данный момент, сохраняя силу, пока должно только пассивно протестовать, не исполняя вредных для Церкви мероприятий, и жить строго по-православному. (Поминовение отлучённых от Церкви властей недопустимо).

6) Безусловно-открыто отделяться и возглавляться – преждевременно, и надо спокойно выжидать момент проявления Митрополитом Сергием САМОЧИНИЯ и ВОЛЬНОГО нарушения канонов, догматов и проч[его].

Новый указ с принуждением молиться за отлучённых в 1918 г. 19–25 января и не воссоединённых доселе даст определённый решающий толчок к тому или иному пути.

Угроз не смущайтесь – это действо незаконно. Живите со Христом и во Христе спокойно, уверенно, мирно, делая своё Великое Пастырское дело на ниве Христовой. С Вами народ – (в данном случае даже и) закон гражданский, и моральная сила. Весенняя бурливая муть скоро пройдёт. <...> 1928г. 7(20) апреля»⁵⁶.

В несколько более конкретной и развёрнутой форме мнение владыки Николая встречается ещё в одном документе того времени: «На ваш вопрос могу ответить следующее. Мне действительно достоверно известно, что живущий в г. Вязниках и управляющий ныне Владимирской епархией Епископ Николай (бывший Елецкий) решительно отверг указ митрополита Сергия и его Синода о поминовении властей на таком основании: нынешняя власть отлучена была от Церкви Святейшим Патриархом Тихоном 19 ЯНВАРЯ 1918 ГОДА, и это отлучение подтверждено постановлением Собора от 25 ЯНВАРЯ того же года. Поминовение ОТЛУЧЁННЫХ за литургией есть БОГОХУЛЬСТВО, какового епископ Николай не может допустить ни лично, ни в своей епархии <...>. «Можно ли поминать за литургией Льва Толстого?» – Спрашивает еп[ископ] Н[иколай]. – «Нет». – «Значит, и тем более нельзя поминать и современную власть». Снять отлучение мог бы только полноправный Собор, и при условии покаяния отлучённых»⁵⁷.

Таким образом, как легко видеть, епископ Николай не признал указа митрополита Сергия от 21 октября 1927 года по чисто каноническим соображениям.

Чтобы завершить разговор об известных на сегодняшний день фактах, касающихся разногласий епископа Николая (Никольского) с митрополитом Сергием (Страгородским), стоит сказать несколько слов ещё об одной проблеме, ставшей бичом для всей Русской Церкви на многие десятилетия вперёд (кстати, в последующие годы тяжесть этой проблемы непосредственно пришлось испытать на себе и епископу Стефану). Речь – о начавшемся с июля 1927 года прямом, хотя и закамуфлированном вмешательстве богоборческих властей в кадровую политику Церкви⁵⁸. С самого выхода Декларации это вмешательство выразилось, во-первых, в массовых перемещениях архиереев с одной кафедры на другую, во-вторых, в наложении церковных прещений на конкретных клириков по прямому указанию Тучкова⁵⁹. В этой связи весьма интересным представляется эпизод, который описывает в одном из своих писем конца мая 1928 года М.А. Новосёлов: «О еп[ископе] Ник[олае] Ел[ецком] вчера передавали то, чего из М[осквы] нам не писали, т.е. писали, но иначе. Его разговор с [митрополитом] С[ергием] был бурный, решительный. Будто бы [митрополит] С[ергий] поставил такую альтернативу: или Тамбов, или Нарым. Еп[ископ] Н[иколай]: «Что же, это ГПУ Г «Нет, Синод...» «Нет, ГПУ» и т.д. Правда ли это? Ссылаются на зачат[ьевских] сестёр, где он остановился и где умер»⁶⁰.

Для владыки Николая решением его разногласий с Заместителем Патриаршего Местоблюстителя стала неожиданно скорая смерть. «Встретил меня ещё на ногах, и вот на моих глазах в течение двух суток из здорового человека он превратился в умирающего, безнадёжного. <...> Особенно трудно и ужасно видеть всё это, не будучи в состоянии помочь, и чувствовать своё бессилие», – писал С.А. Никитин в июне 1928 года. Но живым ещё предстояло сделать их выбор. «В церковной жизни, – продолжал чуть дальше Сергей Алексеевич, – положение тяжёлое: многие чрезвычайно смущены воззванием м[итрополита] Сергия и его распоряжением о поминовении властей, – некоторые откололись, другие, хотя и не отошли, но считают недопустимым совершать таинства у «поминающих» священников. Вражда, подозрение, отсутствие любви, нетерпение... Очень, очень тяжело»⁶¹.

Известная сегодня переписка митрополита Сергия с оппонентами вскрывает очевидные отличия в трактовке спорившими сторонами церковных канонов, политических шагов Заместителя Местоблюстителя и разницу в нравственной оценке его деятельности. Как представляется, эта разница объясняется в первую очередь различным пониманием того, какими путями шествует в мире Христова Церковь, как она «спасается» и спасает⁶². С ответом на этот вопрос был связан и весь образ аргументации, образ действий, взгляды на границы приемлемости или, напротив, неприемлемости употреблявшихся христианами методов.

Недаром позиция одной из сторон самим митрополитом Сергием квалифицировалась как исповедничество. Другие же – «дипломаты» – склонны были рассуждать политически: «Если власти прикажут, так что же будешь делать?»⁶³

В какой надежде черпали силы исповедники, в чём состояло их упование, ясно свидетельствуют многочисленные письма к Заместителю Патриаршего Местоблюстителя: «Отбросьте человеческие мудрования и расчёты и станьте на путь твёрдого исповедничества во имя Христово; не бойтесь возможности горших скорбей и испытаний для Ц[ерк]ви (они неизбежны, и Ваши компромиссы лишь принижают их значимость), <... > сила Ц[ерк]ви и источник её постоянного обновления не вовне, а внутри её самой, и <... > наиболее победный путь её именно тот, который внешне выражается иногда в значительных жертвах с её стороны. Этими жертвами больше всего выявляется сила духа Ц[ерк]ви, степень горения в ней благодати Христовой»⁶⁴. Чего опасались, чего по-настоящему страшились люди, не боявшиеся идти на смерть за свои убеждения? «Раньше мы страдали и терпели молча, зная, что мы страдаем за Истину и что с нами несокрушимая никакими страданиями сила Божия, которая нас укрепляю и воодушевляла надеждою, что в срок, ведомый Единому Богу, Истина Православия победит, ибо ей неложно обещана и, когда нужно, будет подана всесильная помощь Божия.

«...Лжи Бог не помогает...» Ровно та же мысль звучала и в письме духовным детям отца Сергия Мечёва, написанном им из ссылки в 1933 году: «Суд Божий совершается над Церковью Русской. Не случайно отнимается от нас видимая сторона христианства. Господь наказует нас за грехи наши и этим ведёт к очищению. <...> Для верных чад Её < Церкви> открывается путь исповедничества, мученичества, а главное, величайших скорбей и величайших лишений. <... > Это отъятие храмов, по слову Божию, можно было бы предотвратить покаянием. <...> Но где мы слышали всеобщий призыв к покаянию? Где видели архипастырей и пастырей, неотступно у жертвенников проливающих реки слёз и подвигающих к тому же народ свой?

Дипломатические таланты архиереев поставили выше слова Божия, на них возложили надежду, в них положили своё спасение. Ложью хотели сохранить царство Истины...

И посмеялся Господь над ними и до конца изливает гнев Свой»⁶⁶.

Разумеется, ложь, к которой, увы, – вольно ли или невольно, в порядке политического компромисса – приходилось прибегать Заместителю Местоблюстителя, не могла не смущать совести церковного народа. Так, в 1930 году в «Известиях» были опубликованы два интервью с митрополитом Сергием, где он во всеуслышание утверждал, что «гонения на религию в СССР никогда не было и нет», а храмы в стране закрываются «по желанию населения»⁶⁷.

Именно этот, как кажется, чисто политический ход Заместителя Патриаршего Местоблюстителя несколько позже сыграл печальную и даже роковую роль в судьбе маросейской общины.

Дело в том, что будущий митрополит Мануил (Лемешёвский), ознакомившись с текстами упомянутых интервью, тогда же – в 1930-м – перешёл на позиции «непоминающих». И хотя довольно скоро «сердце епископа смягчилось» и «последовало примирение»⁶⁸ его с Заместителем Местоблюстителя, представление о нём у «непоминающих» как об оппозиционере митрополиту Сергию сохранилось по крайней мере до конца 1930-х годов. В результате в 1938-м протоиерей Сергий Мечёв доверился епископу Мануилу, попросив того совершить несколько тайных священнических хиротоний своих духовных чад. Рукоположения состоялись. Весной же 1939 года епископ был арестован и выдал НКВД имена всех посвященных им «мечёвцев» и самого отца Сергия Мечёва⁶⁹.

Но это было позднее. А в 1930 году ОГПУ организовало первое всесоюзное «дело» об «Истинно православной церкви» (под таким названием Политуправление объединило всех оппозиционеров митрополиту Сергию). По «делу об ИПЦ» были арестованы и репрессированы (некоторые – расстреляны) тысячи клириков и мирян. Храмы, лишённые священников, закрывались и, как правило, взрывались. Цена, которую должен был уплатить большевикам за «легализацию»⁷⁰Заместитель Патриаршего Местоблюстителя, очень многим церковным людям представилась неоправданной и недопустимо высокой. Оппоненты митрополита Сергия полагали, что компромисс, избранный Нижегородским владыкой в попытке, по его же собственным словам, «спасти Церковь», точнее «внешнее положение Церкви»⁷¹, мог только серьёзно повредить ей, если она в лице своих иерархов откажется свидетельствовать правду и достоинство Невесты Христовой.

О том, каким образом перешла к непоминовению Николо-Клённиковская община, воспоминания духовных детей протоиерея Сергия Мечёва сообщают с вполне объяснимой краткостью. В жизнеописании отца Сергия говорится, что указ о поминовении от 21 октября 1927 года он «выполнить <...> отказался и уклонился от молитвенного общения с митрополитом Сергием и его последователями. <...> Говорил, не мог [бы] сохранить мира совести, если бы пришлось служить вместе с «сергианами». <...> Не принимал о. Сергий и церковной молитвы за неверующих, особенно за воинствующих безбожников, считая, дело обращения к Богу каждого человека есть дело его свободной воли и что нельзя молиться за тех, кто этого не хочет, в особенности за литургией, которая есть богослужение только верных»⁷².

Это лаконичное и такое предельно однозначное с виду описание взглядов маросейского настоятеля, к сожалению, совершенно не даёт представления о тяжелейшей борьбе, происходившей на деле в душах отца Сергия Мечёва и современных ему пастырей, поставленных митрополитом Сергием перед выбором в 1920–1930-е годы. С одной стороны, совесть не позволяла им согласиться с Заместителем Местоблюстителя и жить в соответствии с его программой. С другой – решиться на разрыв с последним, уведя с собой свою паству, пусть даже имея на то благословение какого-либо уважаемого архиерея, было делом, конечно же, чрезвычайно ответственным и влекущим за собой серьёзнейшие последствия.

Тяжесть этого пастырского выбора ещё больше усугублялась тем, что при очевидном неприятии политики митрополита Сергия несогласные с ним не были абсолютно едины во взглядах на то, как на эту политику реагировать. «Непоминающие» не составляли какой-то общей организации. Позиции их в отношении Заместителя Местоблюстителя часто существенно разнились между собой, а кроме того, могли заметно меняться во времени. Самые радикально настроенные оппозиционеры прямо считали «сергиан» предателями Церкви, а совершаемые ими таинства безблагодатными. Умеренные же, стремясь сохранить хотя бы и самую тонкую ниточку общения, до последней возможности не шли на полное отделение; бывало даже, что некоторые испрашивали благословения не поминать Заместителя Патриаршего Местоблюстителя у своих правящих архиереев, самим митрополитом Сергием назначенных и ему подчинявшихся⁷³.

Священник Сергий Мечёв с духовными чадами были склонны придерживаться срединного пути, не идти с митрополитом Сергием на открытую и резкую конфронтацию. И за это оказывались порицаемы более радикально настроенными оппозиционерами, обвинявшими их в «лукавстве», «неискренности» и «двойственности в отношении м[итрополита] Сергия, котор[ого] частью признают, частью не признают, одни его распоряжения исполняют, другие не исполняют и т.п.»⁷⁴Насколько трудным, буквально мучительным являлся поиск истины в тот момент, как трудно было по совести определить свою церковную позицию, показывает тот факт, что в течение недолгого времени (пока взгляд клённиковского настоятеля не успел ещё оформиться) на солее, то есть вне алтаря Маросейского храма, митрополита Сергия поминали, в алтаре – нет⁷⁵. Такое положение вещей, безусловно, свидетельствует о чрезвычайной растерянности, которую испытали отец Сергий Мечёв и многие другие российские пастыри в 1927 году. И, надо сказать, эта нерешительность по-пастырски дорого обошлась клённиковскому настоятелю, став причиной ухода с Маросейки некоторых из наиболее принципиально настроенных его духовных детей75, (кстати, тогда же едкие на язык «иосифляне» между собой стали иронически именовать отца Сергия «Ножичкиным»)⁷⁶. В те годы компромисс, пускай и временный, многими верующими воспринимался как измена главному назначению Церкви на земле – бесстрашно свидетельствовать истину Христову в этом падшем и лукавом мире.

Сегодня известно, что с течением времени взгляды отца Сергия постепенно менялись в сторону более радикального и чётко выраженного неприятия политики митрополита Сергия (Страгородского). Духовные дети однозначно помнят его как «непоминающего», а иных из его духовных чад, безусловно, до конца преданных ему, как, например, С.А. Никитина, в воспоминаниях 1990-х годов современники могли даже назвать «ярыми непоминовенцами»⁷⁷.

По ответам, которые давал сам отец Сергий Мечёв на допросах в 1929, 1933 и 1941 годах, однозначно судить об изменении его взглядов трудно – слишком существенно разнились обстоятельства, сопровождавшие эти следственные процессы.

В 1929 году впрямую вопрос об отношении к действиям митрополита Сергия, судя по всему, отцу Сергию задан не был. По смежным же темам он высказывался следующим образом: «Найденные у меня документы по поводу декларации митрополита Сергия были даны мне [протоиереем Валентином] Свенцицким два года назад. <...> Документ, о котором я уже говорил, известен мне только в общем, детали его я не помню. Я не считаю только митрополитов Петра и Кирилла и других сидящих в тюрьмах церковных деятелей страдальцами и исповедниками. Я считаю, что при создавшемся в отношении религии положении открытого, декретированного разрушения её правительством⁷⁸ все верующие без исключения одновременно являются и страдальцами, и исповедниками»⁷⁹.

Ответ, данный отцом Сергием в Вологде в 1933 году, был очень осторожным и, судя по всему, большой искренностью не отличался: «По церковным взглядам я считаю себя сторонником Сергия и разделяю его линию поведения в отношении к Советской власти. В бытность мою в Москве я имел некоторые разногласия с митр. Сергием и указывал ему на них, а именно: 1) что священник не имеет доступа в больницу и тюрьму к своим прихожанам, 2) Фразу, начиная со слова «в бытность » и до «к своим прихожанам » прошу в протокол не вносить, как не имеющую отношения к предъявленному мне обвинению»⁸⁰.

В 1941 году обстоятельства, сопровождавшие следствие, существенно отличались от обстоятельств всех предыдущих процессов: два предательства – сокамерника, а главное – «одного духовного лица» (епископа Мануила), заранее открывших следствию имена подопечных отца Сергия и обозначивших его церковно-политические взгляды, – дали возможность священномученику говорить значительно более откровенно, чем в 1933 году. «В разговорах со своими духовными детьми по поводу отношения к официальной Церкви, руководимой митрополитом Сергием, я подтверждал свои взгляды, сложившиеся у меня до ареста 1929 г. и о которых все члены бывшей моей общины были хорошо осведомлены ещё в то время. Эти взгляды сводились к несогласию с некоторыми мероприятиями митрополита Сергия. Помимо разногласий по чисто церковным вопросам, как-то: запрещение возношения [имени] митрополита Петра Крутицкого, – я был не согласен с заявлением Сергия, сделанным им в своей декларации от 1926 г., о том, что Церковь в данный момент находится в условиях такой свободы, которая никогда не была ей предоставлена, как не соответствующим действительности. В самом деле, церкви как в Москве, так и в провинции закрывшись, всё приходило в запустение. И митрополит Сергий, утверждая в своей декларации обратное, действовал в угоду Советской власти, своим авторитетом руководителя Церкви прикрывал проводимую Советской властью политику притеснения⁸¹ Церкви. Кроме того, я не согласен с митрополитом Сергием в другом вопросе, также отмеченном в указанной декларации, – это молитва за власть за литургией. За литургией по уставу Церкви возможна лишь молитва за власть верующую, а в данном случае речь шла о власти неверующей, безбожной. В связи с этой декларацией и некоторыми другими распоряжениями [митрополита] Сергия я отъединился от него, замкнулся в своём храме, не исполнял тех его распоряжений, которые противоречили церковному уставу и моей совести»⁸².

Если сравнивать настрой, бытовавший в «мечёвской» общине, с подходами крайних «непоминающих», то «клённиковцы», безусловно, всегда оставались умеренными, «срединными». Выражалось это, в частности, в том, что их церковно-политические взгляды, как правило, не приводили к личной конфронтации с теми, кто, будучи внутренне недоволен действиями Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, по тем или иным причинам всё же не прерывал молитвенного общения с ним, как это бывало порою, скажем, у «иосифлян». Например, с московским священником Константином Всехсвятским (формально – «сергианином») многие из «мечёвцев», в том числе и будущий епископ Стефан (Никитин), прекрасно и очень доверительно общались, были с ним близки до самой его смерти. Связано это было, конечно же, прежде всего с установкой самого отца Сергия, о которой епископ Мануил (Лемешевский) в мае 1939 года на допросе в ГПУ говорил так: «Они не совсем доверяли мне, как сергиевцу. Их позиция была в то время такова, что МЕЧЁВ официально не препятствует тем из своих духовных детей, которые не могут жить без храма, посещать сергиевские храмы, а постольку и меня приемлют, как посещающего сергиевские храмы. В том, что я избегаю митрополита Сергия и молодого Сергия⁸³ по-видимому, одобряли»⁸⁴.

Интересна оценка позиций «непоминающих» и радикального, и умеренного толка, данная в феврале 1929 года митрополитом Кириллом (Смирновым) (к слову сказать, «клённиковцам» текст этого письма был известен, в октябре того же 1929 года одна из его копий была изъята при обыске у иеромонаха Саввы (Чиркина)). Казанский святитель, призывая «с усердием противодействовать раздуванию взаимного неудовольствия между единомысленными людьми», писал так: «Наш долг всячески обезвреживать вражеские усилия сеять на ниве церковной плевелы вражды, озлобления и ненавистничества. Если у одних есть «целостность» (м. И[осиф (Петровы́х)]), а у других «мудрость» то не станем эту мудрость низводить на степень хитрости, но будем звать и тех, и других и Господу молиться, чтобы привёл и м. И[осифа], и серединных (типа о. С[ергия] М[ечёва],) к единому целомудрствованию»⁸⁵. Это письмо митрополита Кирилла замечательно ещё и тем, что содержит личную просьбу Святителя к адресату приветствовать и просить «молитв [о нём] у обоих «пламенных"». В этих «пламенных» исследователи усматривают двух архиереев – архиепископа Угличского Серафима (Самойло́вича) и епископа Дмитровского Серафима (Звездинского), единомысленных митрополиту Кириллу⁸⁶. А ведь именно с владыкой Серафимом (Самойловичем) отец Сергий Мечёв имел тайную встречу, о которой писали друг другу в феврале 1928 года «иосифляне» А.Ф. Лосев и М.А. Новосёлов⁸⁷.

Несомненно, что, несмотря на существенные порой расхождения, фактором, объединявшим всех «непоминающих», являлось неприятие ими церковно-политического курса Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, во многом инициированного ОГПУ.

И, в отличие от обновленцев, «григориан» и других подобных им раскольников, приходили к этому неприятию по соображениям, весьма далёким от конъюнктурных, властолюбивых, корыстных. Главным мотивом действий большинства «непоминающих» являлось исповедническое стояние за духовную неповреждённость истины и церковной жизни, нежелание идти против голоса совести. Об этом ясно говорят становящиеся сегодня известными документы, но куда более веским свидетельством оказывается сам образ действий подвижников веры в ситуациях, когда они «были поставлены перед необходимостью пролить кровь, отдать свою свободу и жизнь за исповедуемые взгляды. Сам их мученический подвиг с большой силой свидетельствует о том, что разногласия и разделения их были поиском Истины, имели временный, тактический характер и, не искажая ни догматического православного учения, ни традиционной богослужебной жизни, не повреждали их принадлежности к Полноте Русской Церкви»⁸⁸.

Именно благодаря подвигу новомучеников и исповедников Россия в XX веке сумела остаться причастной свету Христовой веры, и Церковь благодарно чтит всех, отдавших свою жизнь за Христа. Сегодня в лике святых уже прославлены священноисповедники Патриарх Тихон, митрополит Агафангел (Преображенский), архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), священномученики митрополиты Петр (Полянский) и Кирилл (Смирнов), архиепископ Серафим (Самойлович), епископ Серафим (Звездинский), мученик Михаил Новосёлов, духовный отец будущего епископа Стефана протоиерей Сергий Мечёв и близкие ему священники Василий Надеждин и Владимир Амбарцумов, рукополагавший С.А. Никитина во иерея епископ Афанасий (Сахаров) – священноисповедник. Все они сознательно пошли на невыносимые, смертельные страдания, чтобы не оказалась поругана Истина, чтобы Истина восторжествовала. И подвиг жизни, подвиг исповедничества самого епископа Стефана (Никитина) – это часть того великого подвига, которым в конце концов оказался развеян в прах страшный большевистский мо́рок, владевший умами и сердцами огромного числа людей в прошлом столетии. Недаром в начале 1960-х годов в одном из разговоров, касавшихся пути и мученической смерти митрополита Иосифа (Петровых) (одного из крайних «непоминающих», расстрелянного в 1937 году), владыка Стефан со слезами на глазах произнёс: «Я ведь и сам пострадал за это, сам был за это арестован»⁸⁹.

Но в 1928 году большая часть испытаний была ещё впереди.

Весной 1928 года в Холми́щах умирал последний Оптинский старец иеросхимонах Нектарий. По желанию преподобного через диакона Бориса Холчева к нему были приглашены из Москвы священник Сергий Мечёв и врач С.А. Никитин. Это была последняя их встреча со старцем. О ней сохранились воспоминания Софьи Александровны Энгельгардт. Спустя полторы недели преподобный Нектарий Оптинский скончался. «Маросейских» из-за весенней распутицы не смогли вовремя известить о необходимости приехать в Холмищи⁹⁰.

В 1929 году по всей стране прокатилась новая волна репрессий, поднятая в связи с изменением политического курса советского правительства. Нэп отменили, началась массовая коллективизация крестьянства. Одновременно ужесточилось гонение на Церковь. По стране было разослано директивное письмо под названием «О мерах по усилению антирелигиозной работы». В этой директиве партийцы, комсомольцы, члены профсоюзов и других советских организаций подвергались разносу за недостаточную ретивость в «процессе изживания религиозности». Духовенство было объявлено политическим противником ВКП(б). Для борьбы с религиозными предрассудками вводилась пятидневная рабочая неделя со скользящим выходным днём. В массовом порядке происходило закрытие церквей⁹¹.

В ночь с 28 на 29 октября волна арестов докатилась и до Маросейки: забрали священников Сергия Мечёва, Константина Ровинского, иеромонаха Савву (Чиркина), Ольгу Александровну Остолопову, сторожа Василия Фёдоровича Евдокимова⁹² и нескольких братьев-алтарников. Настоятель маросейского храма и иеромонах Савва были приговорены к трём годам ссылки в Северный край. В церкви Святителя Николая в Клённиках остался один молодой иерей Борис Холчев. Были приглашены ещё два священника из других храмов: московский духовник священника Сергия Мечёва протоиерей Сергий Смирнов и иеромонах Александр (Ильин) «горбатенький», тоже из «непоминающих»⁹³. По словам И.С. Мечёвой, когда протоиерей Сергий Смирнов пришёл на Маросейку, он уже практически не мог служить: очень плохо видел. Его храм (он назывался в обиходе Лубянским, так как располагался на Малой Лубянке прямо рядом с ОГПУ) закрыли очень быстро⁹⁴, и ничто не препятствовало ему прийти служить на Маросейку, где он формально стал числиться настоятелем⁹⁵. Но вся основная нагрузка легла на священника Бориса Холчева и старосту Сергия Никитина⁹⁶.

Когда священник Сергий Мечёв достиг города Кадникова – места своей ссылки – и с ним стала возможна письменная и личная связь, он, как и раньше, стал заботиться о родном храме и окормлять свою маросейскую паству, но теперь уже издалека⁹⁷.

Дважды приходилось бывать в Кадникове у духовного отца и С.А. Никитину. Одна из этих поездок состоялась в 1930 году⁹⁸. О превратностях путешествий в те места даёт представление следующее описание:

«Кадников – маленький захолустный городишко Вологодской области в 17 км от ст. Сухона и в таком же расстоянии от ст. Морженга. Обе эти станции находятся на линии железной дороги Вологда-Архангельск. Можно было также ехать на пароходе по рекам Вологде и Сухоне до пристани Рабанга, а там 10 км идти пешком. <...> Кроме родных, время от времени приезжали к нему [священнику Сергию Мечёву] и духовные его дети. Приходилось это делать очень осторожно, так как в таком захолустном городке всё было очень на виду. Старались приезжать в вечерние часы, чтобы не привлекать ничьего внимания. От ст. Сухоны надо было ехать с ямщиками, так как 17 км не всякий мог пройти, да и приходилось возить продуктовые посылки, т.к. годы эти были голодные. Вместе с посылками привозили и письма от духовных детей, которые не могли приехать. Да и для о. Сергия было бы опасно, если бы к нему ездили слишком часто и многие»⁹⁹.

С.А. Никитин не оставлял своей заботой семью сосланного духовника: старался поддержать и морально, и материально его матушку и детей¹⁰⁰.

Но вскоре пришла пора исповедничества и для остававшихся на свободе маросейских священников и прихожан. Ордеры на арест и обыск 17-ти человек были выписаны 16 февраля 1931 года. 16-го и 17-го все были арестованы. Взяли священника Бориса Холчева; протоиерея Сергия Смирнова; С.А. Никитина, Р.В. Ольдекопа, Н.А. Иоффа, монаха Лаврентия (И.М. Воробьёва), А.А. Мечёву (дочь отца Алексия и сестру отца Сергия), В.Н. Иванова, Н.С. Сахарова, монахиню Е.Н. Труханову, В.И. Кацман, Л.Д. Гаврилову, A.M. Волкову, З.С. Иванову, Т.Г. Кузнецова, А.К. Гаврилову-Вагину и М.П. Семёнову¹⁰¹.

С.А. Никитин был арестован 16 февраля 1931 года и доставлен в Бутырскую тюрьму. Дело вёл уполномоченный 6-го отделения СПО ОГПУ И. Мазуров. Знакомство с материалами «следствия» показывает, что перед «блюстителями советской законности» стояла задача добиться от допрашиваемых показаний на кого-либо из фигурантов дела и самооговора. Тем самым, как считалось, подтверждались следственные домыслы о якобы существовавшей при Маросейском храме «контрреволюционной организации», созданной ещё священником Сергием Мечёвым и после высылки последнего в Северный край сгруппировавшейся вокруг священника Бориса Холчева и протоиерея Сергия Смирнова. В результате будто бы возникла «новая контрреволюционная группировка», ставившая своей целью проведение «антисоветской агитации среди верующих»¹⁰².

Процесс вёлся крайне предвзято, результат следствия был предопределён. Никаких объективных данных для обвинения в контрреволюционной деятельности дело не содержит, за исключением протокола повторного допроса одной из осуждённых, прямо признавшейся в проведении ею антисоветской агитации¹⁰³. Любые критические высказывания православных людей о действиях советской власти в отношении Церкви интерпретировались следствием как однозначно враждебные, хотя по существу таковыми не являлись, отражая лишь действительное положение вещей.

Вот набор вопросов, задававшихся подследственным (сами формулировки вопросов в деле не фигурируют, но по ответам их реконструкция может выглядеть следующим образом):

1. Есть ли в храме Николы в Клённиках по улице Маросейке активисты из совслужащих?

2. Кого из активистов знаете и можете назвать?

3. Бывают ли какие-либо собрания?

4. Ездит ли кто-либо из прихожан церкви к высланным священнику Сергию Мечёву и другим и кто именно?

5. Производятся ли сборы в пользу высланных?

6. Каково отношение к советской власти?

7. Каково отношение к «Декларации» митрополита Сергия?

Ответы интерпретировались в пользу следственной версии.

Из протоколов допросов С.А. Никитина видно, что он готов был пострадать, открыто исповедуя свои разногласия с политикой советской власти в вопросах веры. От допроса к допросу следователь, спрашивая об одном и том же, добивался признания, что Сергей Алексеевич ездил навещать в ссылку в Кадников священника Сергея Мечёва и помогал его семье.

Свое отношение к советской власти Сергей Никитин формулировал достаточно чётко. Во его слова, записанные уполномоченным 6-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ И. Мазуровым:

«Советской власти я обязан подчиняться и выполнять её распоряжения. Считаю неправильным со стороны соввласти, когда она церковников считает своими политическими врагами, а отсюда и те методы, которые применяются к большинству верующих (арест, высылка), также применяются незаслуженно и беспричинно. Закрытие церквей происходит насильно, вопреки желанию верующих. Из всего этого я делаю вывод, что соввласть послана нам богом за наши грехи, и мы все должны терпеть до конца или, во всяком случае, до того времени, когда соввласть убедится, что церковники не являются политическими деятелями. Такой взгляд, по-моему, всякого верующего, в том числе и нашей общины»¹⁰⁴.

На другом допросе он говорил:

«Мои убеждения расходятся с соввластью по вопросам религии, я считаю неправильным гонение советской власти на религию, и декларация, объявленная Сергием, также неверна, ибо советская власть закрывает церкви и устраивает гонение на религию. Я же являюсь противником этого. Кроме сказанного добавить больше [ничего] не могу»¹⁰⁵.

В одно время с С.А. Никитиным в Бутырской тюрьме находился Владимир Николаевич Щелкачёв – член приходского совета московского храма Святителя Николая в Плотниках, впоследствии известный своими открытиями в подземной гидродинамике учёный, доктор технических наук, профессор. Его воспоминания позволяют представить себе, в каких условиях содержались тогда заключённые.

«В ноябре месяце [1930 года] меня перевели в Бутырку и посадили в камеру, в которой в царское время находилось 23 заключённых, а когда меня туда поместили, там сидело 105 человек. Камера продольная, окно – впереди, дверь – сзади. По обе стороны – сплошные ряды нар, не отдельных нар, а сдвинутых сплошь. Но всем заключённым не могло хватить места на них. Днём вдоль нар лежали штабеля едва отёсанных досок. На ночь эти доски поднимали и клали поперёк прохода так, что их концы оказывались под нарами, и вот на эти доски можно было лечь.

Гулять выводили на полчаса: шесть камер – по полчаса. Получается порядка трёх часов, в течение которых мы могли наблюдать проходивших. Всех надо было успеть выгулять до обеда: после обеда на прогулку выводили из одиночек, которые находились в Пугачёвской башне, – их там было две или три.

Выводили, конечно, в сопровождении гэпэушника, который следил за тем, чтобы никто из проходящих мимо окон не смог переговариваться с кем-либо внутри. Наше окно ещё было вначале приоткрыто, даже зимой открывалось для проветривания, а потом его попытались было занавесить щитами, чтобы и жестами нельзя было обмениваться. В результате началась страшная цинга...»¹⁰⁶

Сергей Алексеевич и Владимир Николаевич сидели в разных камерах, но местом их знакомства оказалась всё же Бутырская тюрьма. Случилось это так. В камеру к Владимиру Николаевичу поместили Романа Владимировича Ольдекопа – «мечёвца», проходившего по тому же делу, что и Сергей Алексеевич. Оба молодых сокамерника быстро познакомились и подружились: мировоззрение и убеждения обоих были одинаковыми, оба оказались здесь за веру.

Владимир Николаевич рассказывал:

«Однажды я увидел, что Роман Владимирович кланяется какому-то человеку, который проходил мимо нашего окна по двору в числе других заключённых, и тот ему в ответ очень мило кланялся. Я понял, что они – друзья. Начал его спрашивать, кто это такой. Роман сказал мне:

– Это – Сергей Алексеевич Никитин, он тоже с Маросейки. Очень религиозный человек, близкий друг и духовный сын отца Сергия Мечёва, он был старостой общины храма Николы в Клённиках.

Я говорю:

– А как бы мне тоже с ним познакомиться? Лицо нравится...

– Я познакомлю тебя. Становись рядом со мною около окна.

Я встал. Когда проходил круг, большой (за полчаса успевали проделать несколько кругов), и этот человек приближался к нашему окну, Роман Владимирович начинал гладить меня по голове. Тот сначала удивлялся. А потом начал кланяться мне, и я ему начал кланяться. Так состоялось моё знакомство с Сергеем Алексеевичем Никитиным. Видимо, мы оба расположились тогда друг ко другу, потому что я почувствовал, что и он кланяется мне не просто так, а с симпатией»¹⁰⁷.

Сергей Алексеевич сидел в одной тюремной камере с протоиереем Сергием Смирновым. И.С. Мечёва передавала рассказ епископа Стефана о том, как однажды отец Сергий вернулся после очередного допроса в страшном возмущении и с негодованием говорил:

– Заставляли меня подписывать всякую чепуху, а сами слово Бог написали с маленькой буквы! Да как они посмели?!¹⁰⁸

Ещё об одном упоминавшемся епископом Стефаном тюремном эпизоде вспоминает архиепископ Василий (Златолинский):

«Сидели в камере. Вернулся после допроса священник. Зашёл, сел, измученный, на пол и говорит:

Им можно врать...»¹⁰⁹

30 апреля 1931 года иерей Борис Холчев и Р.В. Ольдекоп были приговорены к пяти годам лагерей, протоиерей Сергий Смирнов, С.А. Никитин и ещё трое «мечёвцев» – к трём. Всем семерым было назначено отбывать сроки в Ви́шерском исправительно-трудовом лагере на Северном Урале. Ещё восьмерых предписывалось на три года выслать в Казахстан.

Им инкриминировалось участие в «контрреволюционной группировке», занимавшейся «антисоветской агитацией» среди верующих с ведением разговоров о притеснениях Церкви, гонениях на религию; распространение «контрреволюционных брошюр и листовок», в том числе с анализом декларации митрополита Сергия; оказание помощи «контрреволюционной ссылке, куда ездили специальные представители»; поминовение за богослужением ссыльных¹¹⁰.

Чтобы иметь возможность хоть как-то проводить близких, осуждённых на безвинные страдания, прихожанки маросейского храма каждый день попарно дежурили на Ярославском вокзале, а когда этапы начали следовать в Казахстан, то и на Казанском.

Одна из духовных дочерей архимандрита Бориса (Холчева) вспоминала:

«Ссылали тогда больше всего на север. Арестованных обычно привозили на вокзал в закрытом автобусе, у которого только наверху были узенькие окошечки. Он был тёмно-серого цвета, и все москвичи называли его «чёрный ворон». Заключённых высаживали, выстраивали и под конвоем вели к приготовленным вагонам на посадку. Как раз когда мы с Анной Фёдоровной Родниковой дежурили, увидели уже на перроне группу арестованных, которых вели под конвоем. Среди них были о. Борис, Сергей Алексеевич Никитин и ещё двое из нашего храма. О. Борис, увидев нас, поднял руку, чтобы нас благословить, но конвоир так ударил его прикладом , что он упал на одно колено.

На соседней платформе оказались сёстры Сергея Алексеевича, кто-то из них крикнул: «Серёжа!», но он и виду не показал, что это ему кричат. Хотелось проводить, но идти около них конвоиры не позволяли, и мы бежали какими-то дворами, чтобы попасть на товарную станцию, откуда отправляли арестованных. Но, конечно, опоздали. Они уже были в вагонах, и у каждой двери столыпинского вагона стоял конвоир¹¹¹.

Анна Фёдоровна была бойчей меня, разговорилась с конвоиром и упросила взять от нас маленькую передачку»¹¹².

В Пермской области, на реке Вишере, куда доставили этапом «мечёвцев», трудом заключённых возводился целлюлозно-бумажный комбинат. Вокруг лагеря рос посёлок, ставший позже городом Красновишерском¹¹³.

С.А. Никитин, как квалифицированный врач, был сразу назначен в приёмный пункт лагеря. В его обязанности входило медицинское освидетельствование прибывающих с этапа заключённых для установления степени их трудоспособности, а также осмотр арестантов из проходивших через лагерь этапов (он мог временно снять с этапа и поместить в медпункт особенно нуждавшихся в этом).

Оказавшись на такой работе, Сергей Алексеевич молился, чтобы Господь дал ему возможность облегчать участь священнослужителей, которых советская власть, стремясь сломить или вовсе истребить, гноила в лагерях и ссылках. Довольно скоро у доктора Никитина сложились неплохие отношения с уголовниками, поскольку он мог изредка давать освобождение от работы по болезни, иногда мнимой. В ответ уголовники, по каким-то своим каналам имевшие доступ к информации о составе приходящих в лагерь этапов, давали ему знать, имеются ли среди вновь прибывающих священники или епископы, и в каком количестве¹¹⁴.

После санпропускника и бани арестанты подходили к врачам обритыми и раздетыми. Но, будучи предупреждён, доктор и в таком виде узнавал епископов и священников – по выражению глаз.

Однажды в большом этапе он разглядел приезжавшего когда-то в Москву архиерея и украдкой шепнул ему:

– Благословите, Владыко!

Глаза не ожидавшего такого обращения архипастыря наполнились слезами:

– Я думал, что попал в ад, а слышу ангельский голос¹¹⁵.

Епископ Стефан рассказывал священнику Борису Златолинскому (нынешнему архиепископу Запорожскому и Мелитопольскому Василию), как именно ему удавалось в лагере добиваться облегчения положения нуждающимся:

«Я начинал искать какие-то недуги, по которым можно освободить их [священника или архиерея] от тяжёлой работы. Но ведь если я сам буду всех освобождать, меня заподозрят. За это можно было получить прибавку к сроку. Так вот я, когда находил какие-либо признаки заболевания, подходил к одному из арестованных врачей, который был явно настроен просоветски (хотя и сидел, но считал: «Сталин – великий вождь» и тому подобное), и перечислял ему симптомы, не называя диагноза, например:

– Вот у 25-го арестованного симптомы такие-то и такие-то. Каким может быть диагноз, как Вы думаете?

Тот формулировал заключение, я тоже под ним подписывался. Таким образом, на основании решения не меня лично, а консилиума, священник или архиерей освобождался от тяжёлой работы»¹¹⁶.

Через некоторое время врачу Никитину поручили заведовать лагерным медпунктом, где, кроме стационара, имелась жилая комнатка для главврача. Это в условиях лагеря, конечно, было чудесной милостью Божией.

Там же хранились и запасные Святые Дары. Конечно, соблюдалась полная конспирация. Отец Борис жил в бараке и работал на погрузке леса на общих основаниях. Оставлять Святыню в комнате было небезопасно, часто бывали обыски. Когда они учащались, доктор Никитин носил Святые Дары у себя на груди¹¹⁷.

Всенощную иногда совершали на ходу: шли где-то по лесу или ещё в каком-то более или менее уединённом месте и служили по памяти. Один вспомнит одно, другой – другое, таким образом молились¹¹⁸. Возможность личного общения с близкими по духу людьми, а особенно совместной молитвы, поддерживала как ничто другое.

Е.А. Булгакова передавала рассказ епископа Стефана о том, что они «не могли в тамошних условиях публично молиться и креститься перед едой, но делали ложкой в тарелке крестное знамение. Молились они святителю Стефану Пермскому – другу преп[одобного] Сергия, который проповедовал христианство в тех местах»¹¹⁹.

Сергей Алексеевич в силу своей профессии имел право свободного хождения по территории лагеря и даже выхода за зону на ближайшие объекты. Была у него пациентка – жена начальника лагеря, которую он навещал на дому. И обычно она принимала его вежливо, уважительно. Но однажды доктор пришёл к ней, имея с собой Святые Дары, и совершенно неожиданно выяснилась одержимость этой женщины: она, против обыкновения, его не приняла и кричала своей матери нечеловеческим голосом: «Вон его гони! Вон!»¹²⁰

Епископ Стефан многим рассказывал об этом случае – для него это было сильное переживание.

Вообще он оценивал пребывание в лагере как время очень напряжённой духовной жизни. Необходимо было непрерывно следить за собой и за окружающей обстановкой, всё время быть начеку – вплоть до того, что необычайно развилось боковое зрение: он почти спиной мог видеть, есть ли кто-нибудь сзади или нет¹²¹.

«Но Миша, – вспоминает Елена Владимировна, – был очень жалостлив к окружающим и постоянно раздавал выписанный ему паёк, чем огорчал и даже приводил в гнев доброго доктора. Однажды Миша так раздал выписанный ему килограмм сала. Доктор вышел из себя: «Ведь я с риском для себя выписываю тебе дополнительное питание, потому что ты действительно в нём нуждаешься, а ты раздаёшь здоровым людям. Пойми всё, что ты со мной делаешь!» Миша слушал с виноватым видом: «Прости, Серёжа, милый! Но уж лучше ты мне ничего не выписывай, а я не могу (не раздать)». С тех пор Сергей Алексеевич больше не выписывал Мише диетпайка, а звал его к себе и старался накормить на своих глазах»¹²².

Диакон Михаил часто видел «вещие» сны и принимал их на веру, а друзья над ним всегда подсмеивались за это, особенно если сны не сбывались. Как-то раз он предупредил: «Серёжа, ты почисться, обыск будет. Я такой сон видел: прибежала к тебе чёрненькая собачка и с нею двое людей. Она всё вынюхивала в таком-то и в таком-то углу».

Доктор посмеялся над сном, но всё же «поубрался». Обыск действительно был, и всё прошло удачно. Бывало, что об обыске предупреждали и сами заключённые. У него было маленькое Евангелие – совершенно запретное сокровище в условиях лагеря. Однажды, получив предупреждение, Сергей Алексеевич успел быстро завернуть его в бумагу и выбросить за окно в снег. Сразу же после этого вошли с обыском. Опять всё кончилось благополучно¹²³.

Елена Владимировна приводит в своих воспоминаниях слова одной из лагерных медсестёр, работавших тогда с Сергеем Алексеевичем:

В 1930–1932 годах в Красновишерских лагерях проходил свою «вторую духовную академию»¹²⁷ священномученик протоиерей Илия Четверухин. Пересказывая на свиданиях в течение шести вечеров свою лагерную жизнь, он говорил своей супруге, приехавшей навестить мужа на Вишеру, и о С.А. Никитине. Позднее Евгения Леонидовна Четверухина вспоминала:

«Как-то он указал мне через окно на доктора СЛ. Никитина и назвал его ангелоподобным. Этот врач был раньше председателем приходского совета в храме Святителя Николая в Клённиках, где настоятельствовал отец Алексий Мечёв. И привелось моему батюшке последнее время перед кончиной работать под начальством этого врача, быть ему помощником»¹²⁸.

Протоиерей Илия Четверухин погиб во время пожара в лагерном клубе в декабре 1932 года. Его духовная дочь, тогда же бывшая заключённой в Вишерском лагере, искала на пожарище тело духовного отца. Она рассказывала: «Доктор Никитин обещал проследить за опознаванием трупов. Я просила его вызвать меня в морг, чтобы самой всё увидеть. И действительно, через несколько дней меня позвали в морг... Вид погибших был ужасен. Своими руками пришлось переворачивать каждый труп, осматривать, учитывая мельчайшие детали. Только один из них по кости напомнил фигуру батюшки. Но... сохранилась часть одежды, карман и в нём часть документов с фамилией заключённого – фамилия была другая... Доктор Никитин старался меня утешить, уверяя, что отец Илия умер своей смертью: разрыв сердца должен был предварить смерть от огня... До времени моего освобождения останки батюшки так и не были найдены»¹²⁹.

«Отец Илия, прощаясь с ним, сказал: «Прохор Мошнин¹³⁰ так говорил: «Стяжи мир души, и около тебя тысячи спасутся». Я тут стяжал этот мир души, и если я хоть маленький кусочек этого мира привезу с собой в Москву, то и тогда я буду самым счастливым человеком.

Я многого лишился в жизни и уже не страшусь никаких потерь, я готов каждый день умереть. Я люблю Господа, и за Него готов хоть живой на костёр На другой день слова эти сбылись»¹³¹.

Говоря о тех, с кем близко общался в лагере С.А. Никитин, стоит упомянуть и о Константине Александровиче Виноградове – замечательном христианине-исповеднике, знатоке Востока, китаеведе. Поистине прекрасную характеристику дал ему в одном из своих писем 1947 года сам священник Сергий Никитин:

«Он был для меня возлюбленным братом и другом, с которым была связана моя духовная жизнь за последние 16 лет. Мой милый, родной «Костенька а ныне смиренный послушник Константин, незабвенный спутник моей жизни!

Какой он был человек! Настоящий¹³² христианин: никогда я не видел его в раздражённом состоянии, он был всегда благодушен и радостен (Апостол говорит: «Всегда радуйтесь»). А отношение его к людям? В лагере у него были друзья – епископы и профессора, простые крестьяне и учёные, мальчишки-"шпанёнки » и проститутки. И со всеми он умел и любил говорить, и все его любили, и в каждом человеке он видел образ Божий, и иногда долго приходилось ему расчищать, прежде чем добраться до него [образа Божия в человеке], но никогда не было такого случая, чтобы он не добрался до него»¹³³.

Проявляя жалость к заключённым, большинство из которых были в тяжёлом состоянии, доктор Никитин освобождал их от работы и помещал в больницу чаще, чем это считала допустимым администрация. Когда до окончания срока ему оставалось около полугода, пришла беда. Работавшая с ним на приёме медсестра, тоже из заключённых, будучи по службе в управлении лагеря, случайно услышала разговор о Сергее Алексеевиче и о том, что на него послан материал в Москву. Было замечено его стремление облегчать участь заключённых, в особенности церковников и духовенства. Ему грозило увеличение срока на десять лет. Доктор был совершенно подавлен сообщённой ему вестью.

Видя такое его настроение, медсестра решилась посоветовать ему обратиться за помощью к почитавшейся в её краях блаженной праведнице. Рассказала, что праведница эта имеет особую силу молитвы и может слышать просьбы, обращённые к ней издалека. Сергей Алексеевич решился попробовать. Воспользовавшись своим правом выхода за пределы лагеря и оставшись в одиночестве, на открытом месте прокричал в небо, как советовала медсестра: «Матрёнушка, помоги мне, я в беде!»

В скором времени произошли перемены в составе администрации лагеря: одних сняли, других назначили. Вопрос о продлении срока заглох сам собой. Примерно через полгода С.А. Никитин освободился из лагеря. Его пребывание в заключении даже сократилось благодаря зачётам за ударный труд.

После выхода из заключения Сергей Алексеевич выполнил обещание, данное самому себе: в случае благоприятною исхода побывать у Матрёши и поблагодарить её за оказанную помощь.

Вместе с доктором Никитиным из лагеря освобождалось двое молодых парней из той же местности, где жила Матрёша. Сергей Алексеевич осторожно поинтересовался у них, не слыхали ли они о таком человеке. Те ответили, что в их краях блаженная известна всем и что любой там сможет указать, как найти её дом. Недолго побыв у сестёр в Москве¹³⁴, Сергей Алексеевич поехал к Матрёше. Действительно, без труда нашёл её жилище. Постучал, ответа не было. Вошёл. Неожиданно его встретило приветствие, обращённое к архиерею: «Владыко». Блаженная назвала его по имени и тут же пояснила, что ему в будущем предстоит епископство¹³⁵, и уж конечно же, она знакома с ним, поскольку сам он обращался к ней из лагеря за помощью. Праведница услышала его молитвенный крик через сотни километров.

Беседа с Матрёшей убедила Сергея Алексеевича, что перед ним – святой человек. Она рассказала ему о себе. Блаженная в младенчестве перенесла какую-то болезнь, в результате которой перестали расти и двигаться конечности. Оспа, поразившая ребёнка в два годика, отняла у неё зрение. Девочка оказалась совершенно беспомощной: руки и ноги неразвиты. Без людской помощи не смогла бы прожить и недели. Семья была очень бедной. Мать, уходя на работу, укладывала девочку в ящик и относила в церковь. Поставив ящик с дочкой на скамейку, она оставляла её там на весь день. Лежа в ящике, Матрёша слушала все церковные службы и проповеди. Прихожане и священник жалели ребёнка и помогали чем могли, были с ней ласковы. Память у неё была хорошая, поэтому Матрёнушка со слуха прекрасно знала церковную службу. Таким образом, в атмосфере любви, духовности и молитвы происходило её воспитание. После смерти матери её взяла к себе сестра, а потом Матрёше пришлось покинуть родную Пензу, где она родилась и провела детство, потому что её забрала к себе внучатая племянница. Туда, в город племянницы, и приехал к блаженной Сергей Алексеевич¹³⁶.

Матрёша просила его молиться о ней перед престолом Божиим. Предсказала и свою кончину.

Позже Сергей Алексеевич узнал, что блаженная была переправлена властями, недовольными, что к ней ходило много народу, в Москву, в больницу Бутырской тюрьмы, где и скончалась.

Увы, окончательно установить личность этой Матрёши, оказывается, непросто. Многие духовные дети епископа Стефана считают, что ему помогла блаженная Матрона Анемнясевская (Матрёна Григорьевна Белякова). В частности, в семье Правдолюбовых хранится история о получении С.А. Никитиным помощи по молитвам Матрёши, которую он сам поведал Александре Анатольевне Правдолюбовой – родной сестре Владимира Анатольевича Правдолюбова, одного из авторов жития блаженной Матрёши Анемнясевской¹³⁷. Александра Анатольевна познакомилась с Сергеем Алексеевичем ещё в 1920-х годах: она работала в Московской школе для малоразвитых детей, прикреплённой к больнице, где невропатологом был Сергей Алексеевич. Так вот, Александра Анатольевна передавала эту историю как относящуюся именно к Матрёше из Анемнясева Рязанской области¹³⁸.

Однако И.С. Мечёва, как медик, сомневалась в том, что С.А. Никитин имел общение именно с Матрёшей Рязанской, усматривая некоторые расхождения в описании недугов Матрёши епископом Стефаном и авторами жития Анемнясевской блаженной. Кроме того, большинство имеющихся описаний поездки доктора Никитина к старице утверждают, что Матрёша жила в городе (а не в селе). Е.В. Апушкина и Е.А. Булгакова называли местом проживания блаженной город Пензу.

Несомненно одно: С.А. Никитин имел общение со святой блаженной старицей и образ её святости пронёс через всю свою жизнь, о чём свидетельствует само обилие дошедших до нас вариантов рассказов о ней, сохранённых духовными детьми Владыки.

Близко общавшиеся с епископом Стефаном люди называют черты святости, которые запомнились ему после встречи с Матрёнушкой: удивительно светлое и ласковое лицо, мудрость суждений, необыкновенное духовное проникновение. «Сидя возле неё, я понял, что передо мной лежит не просто больная женщина, а большой перед Господом человек... Мне очень не хотелось от неё уходить, так с ней было хорошо и отрадно...»¹³⁹ Известно, что он неизменно поминал её на каждой проскомидии вместе со своими родителями¹⁴⁰.

Ко времени пребывания в Красной Вишере относится рассказ епископа Стефана об одной девочке-язычнице, огнепоклоннице, лет шестнадцати-семнадцати, которая, по словам Владыки, прежде многих, называющихся христианами, окажется в Царствии Небесном. В лагере она топила печи и, растопив, кланялась огню. Из заключения как-то бежало несколько ссыльных, и местное население укрывало их. Чтобы найти беглецов, на местном рынке собрали всех и допрашивали. В числе арестованных оказалась эта девочка. Её стали пытать:

– Ты знаешь, что бежали несколько лагерников?

– Знаю.

А где они?

– Они спрятаны.

– А ты знаешь, где они спрятаны?

– Знаю.

– Скажи где?

– Нет, нельзя сказать.

Девочку жестоко били, но она никого не выдала. Ей дали восемь лет лагерей. «Бо́льше сея́ любве́ никтоже и́мать...» (Ин. 15, 13)¹⁴¹.

С.А. Никитин освободился из заключения в 1933 году. Как осуждённый «за контрреволюционную деятельность», жить в Москве он права не имел и мог поселиться не ближе, чем за 100 километров от столицы.

Известно, что 28 сентября 1933 года, в день своего рождения, вместе с иконописицей Марией Николаевной Соколовой и ещё несколькими членами маросейской общины он принимал участие в переносе с ликвидировавшегося Лазаревского кладбища на Введенские горы (в обиходе на Немецкое кладбище) останков протоиерея Алексея Мечёва. Сохранилось свидетельство доктора С.А. Никитина, что тело старца было в ту пору нетленным (лишь на одной из ног нарушился голеностопный сустав и отделилась стопа)¹⁴².

Тогда же в Москве Сергей Алексеевич встретился с духовной дочерью преподобного старца Нектария Оптинского, известной поэтессой Надеждой Александровной Павлович. В ту пору она окормлялась у иерея Михаила Соловьёва (будущего архиепископа Мелитона), общего друга священников Владимира Амбарцумова и Василия Надеждина. Тогда отец Михаил служил в храме села Ильинского на Бодне Можайского района Московской области. Надежда Александровна привезла с собой в Ильинское Сергея Алексеевича и познакомила его со своим духовником. Из сохранившихся воспоминаний архиепископа Мелитона известно, что первое время после лагеря С.А. Никитин был прописан у него в Ильинском¹⁴³.

Е.А. Булгакова, вспоминая о послелагерном периоде жизни Сергея Алексеевича, ярко описала его внутреннее настроение в то время: «Однажды он пешком шёл с одной знакомой из Можайска. До деревни было километров 6– 7. Был чудесный вечер. Поля, подмосковный неброский простор. Сергей Алексеевич – небольшой, коренастый – шёл легко, крепко ступая по земле, отбивая шаг и напевая высоким тонким голосом: «Взбранной Воеводе победительная». Обёртывается и с восторгом говорит: «Какие слова! Какой ритм! Так и слышишь поступь легионов. Это христиане идут. Как хорошо!"»¹⁴⁴

В 1934 году отца Михаила Соловьёва арестовали, он был cocлaн в Сибирь на строительство Байкало-Амурской магистрали. Но к тому моменту доктор Никитин переехал уже под Александров в город Карабаново (лежащий на железнодорожной ветке Александров–Иваново), где устроился на работу врачом в местную поликлинику. Обосновавшись там, он взял к себе жившую одиноко старушку – бабу Лизу, – которую обещал опекать умершей от туберкулёза лет за десять до этого своей подруге Таисии Васильевне В.¹⁴⁵

Летом того же 1934 года состоялась встреча и теперь уже очное знакомство Сергея Алексеевича с В.Н. Щелкачёвым, к этому моменту вернувшимся из ссылки и в каникулярное время приехавшим в Москву из Грозного, куда власти направили его жить и работать¹⁴⁶.

Родной маросейский храм был закрыт властями, духовный отец С.А. Никитина священник Сергий Мечёв находился в северной ссылке, но в Москве продолжали жить друзья и родные бывшего клённиковского ктитора. Поскольку из Карабанова до столицы добираться было неудобно, Сергей Алексеевич с бабой Лизой через некоторое время переселились в промышленный город Струнино Александровского района Владимирской области – ближайший к Александрову населённый пункт, имевший прямое железнодорожное сообщение с Москвой. Неподалёку оттуда располагался закрытый большевиками в 1922 году монастырь, основанный в XIV веке святым Стефаном Махрищским, сотаинником преподобного Сергия Радонежского. Имя преподобного Стефана впоследствии Сергей Никитин принял в монашестве¹⁴⁷. В Струнине будущий владыка Стефан прожил вплоть до 1950 года, до своего отъезда в Среднюю Азию.

Сергей Алексеевич и многие его друзья по-прежнему не разделяли церковной линии митрополита Сергия. В силу этого им приходилось тщательно скрывать свою религиозную жизнь. И от упорно продолжавших борьбу по искоренению веры в Бога государственных властей. И от властей церковных, променявших доверие значительной части православных на формальное признание большевиками церковно- административных структур.

Недостаток источников не позволяет сказать, как именно складывалась церковная жизнь членов маросейской общины после закрытия властями Николо-Клённиковского храма. Когда в 1929 году отец Сергий Мечёв был арестован и отправлен в ссылку, он посредством писем, передаваемых с далёкого севера, осуществлял руководство духовными детьми, благословляя их исповедоваться и причащаться у священников, остававшихся ещё на Маросейке. Его последнее общее письмо к духовным чадам, частично уже цитированное выше, относится к весне 1933 года. В нём – скорбь об утрате закрытого в 1932 году родного Клённиковского храма и благословение в единомыслии принять отныне посылаемый Господом «новый образ спасения»: «Ныне храмы, воздвигнутые руками человеческими, разрушаются, но в покаянной тоске по ним поднимаются храмы, созданные руками Божиими. Огоньки смиренного мученичества вспыхивают повсеместно, особенно на далёких окраинах. Голодные, оборванные, дрожащие от холода, изолированные от мира, на голой земле, на снегу или в случайных избах, без гробов и священного напутствия умирают иереи, иноки и верные.

В покаяльных храмах отходящих душ их возносятся ими молитвы за грехи всей Церкви, возлюбившей внешнее паче внутреннего и обряд больше духа, – Церкви, не нашедшей в себе, даже в годину исключительных бедствий, целительных слёз покаяния.

Искорки терпеливого исповедничества мерцают всюду от ледяного океана до раскалённой пустыни. В покаянном плаче молятся открывшие терпением обстояний свои сердечные храмы, изгнанные за служение в храмах Божиих!

Войдём, родные, и мы в клеть душ наших, войдём в храм наш душевный, посвященный Господу ещё в момент крещения и освящённый Им в момент первого Причащения. Храм этот наш, никто никогда не сможет его разрушить, кроме нас самих. В нём мы – каждый – иерей и кающийся. Жертвенник его – сердце наше, и на нём мы можем приносить всегда в слезах наших великое таинство покаяния. Трудно нам, запустившим наш храм невидимый и недостойно жившим только храмом видимым, принять от Господа новый путь спасения.

Восплачем и возрыдаем, но не слезами отчаяния, а слезами покаяния, примем всё, как заслуженное.

Разве не Господь посылает это? Разве лучшие из нас не вступили давно на этот путь? Надолго или совсем – Одному Господу известно – уходит от нас видимая сторона христианства.

Станем добре, станем со страхом Божиим! <...> Бог же терпения и утешения да дарует вам быть в единомыслии между собой»¹⁴⁸

Фактически эти строки являлись благословением на уход общины в подполье. Так и оставались они духовным напутствием «мечёвцам» вплоть до 1937 года, когда отец Сергий освободился наконец из лагерей, куда был отправлен по истечении срока своей кадниковско-вологодской ссылки.

Очень интересным источником, позволяющим получить представление о конкретных обстоятельствах нелегального существования «николо-клённиковского» прихода в послелагерный период жизни протоиерея Сергия Мечёва, является его следственное дело 1941 года. Особенного внимания заслуживают, конечно же, протоколы допросов самого отца Сергия, а также «Собственноручные показания арестованного Лемишевского¹⁴⁹ Виктора Викторовича» (епископа Мануи́ла), данные последним 13 мая 1939 года и приобщённые к Ярославскому делу отца Сергия осенью 1941-го.

На вопрос о мотивах, послуживших уходу маросейской общины в подполье, протоиерей Сергий Мечёв в ходе следствия отвечал так:

«Возвратившись по отбытии наказания в 1937 г., я поразился от большой перемены, происшедшей за это время. В Калинине, в его окрестностях, а по сообщениям – и в других городах и сёлах, было уже закрыто подавляющее число храмов, частью совсем, частью за неимением священников. Всё шло такими катастрофическими для церкви темпами, что я пришёл к выводу: пора, пока ещё есть легальное положение церкви, подготавливаться уже и к нелегальному. Вот эти свои соображения я и высказывал тем моим духовным детям, которые обращались ко мне за разъяснением волнующих их вопросов об отношении к официальной церкви и её дальнейшей судьбе.

Ответ: Доказывая необходимость перевода церкви на нелегальное положение, я исходил из тех соображений, что проводимая Советской властью политика в отношении церкви: массовое закрытие храмов из-за непосильных налогов на храмы и духовенство, недопущение организованной подготовки священнических кадров, создавшее их острый недостаток, приводят к тому, что в скором времени на весь Советский Союз останется ничтожнейшее количество храмов, что практически равносильно прекращению воздействия церкви на верующих. Имея в виду обращающихся ко мне духовных детей, желая дать им возможность и в то [же] время иметь освящение в таинствах, я решил начать подготовку к переходу на нелегальное положение»¹⁵⁰.

Показания епископа Мануила содержат интереснейшие подробности о жизни «мечёвского» подполья конца 1930-х – начала 1940-х годов: «В начале августа [1938 года] состоялась моя первая встреча с Сергием МЕЧЁВЫМ на квартире ОЛЬДЕКОП[ов]. Он [отец Сергий Мечёв] высказав свои следующие основные положения <...>; каждая группа верующих, получающая тайного священника-руководителя, не должна официально знать другую и её состав, и имя возглавляющего её лица. В обмене мнений выяснилась неосуществимость рукоположений в Москве (по вопросам конспирации) в отдельно замкнутых группах, и было решено в первую очередь рукоположить для Москвы одного священника, в запас, на случай ареста [священника] Романа [Ольдекопа]¹⁵¹, но без возглавлена им какой-либо определённой группы, и для провинции – второго. Имён этих кандидатов ни МЕЧЁВ, ни ОЛЬДЕКОП не называли мне. <...> Ввиду того, что ОЛЬДЕКОПА знала вообще вся община и его местожительство в деревне имело положительные стороны, МЕЧЁВ согласился эти два рукоположения и последующие произвести у Романа ОЛЬДЕКОП[а]. Для того чтобы оградить меня от всяких случайностей в будущем, было решено, что в случае ареста этих тайно поставленных священников при допросах они будут указывать на умершего в 1935 г. в гор. Коломне епископа Феодосия, б[ывшего] викария Коломенского, Московской епархии, одно время по своему настроению тяготевшего к антисергиевскому течению в Москве, как бы посвятившего их <... >.

После переписи 1939 г. у ОЛЬДЕКОП[а] выяснилась возможность переехать в ближайшую деревню <...>. В новый дом я впервые пришёл в конце февраля 1939 г. Настроение у всех было чрезвычайно подавленное, паническое. Оказалось, что они узнали, что в деревне при станции Брянцево, где первоначально поселился МЕЧЁВ с Еленой, местная милиция разыскивает Владимира УСПЕНСКОГО и эту ЕЛЕНУ¹⁵². Боясь каждую ночь ареста, ОЛЬДЕКОП[ы] все облачения и церковные принадлежности увезли в Москву и решили с МЕЧЁВЫМ на время воздержаться от всяких служб. Это было тем [более] тяжело для них, что наступила первая неделя великого поста <...>.

МЕЧЁВ выражал мысль, что нужно ставить, ставить священников. «Пока вы целы, – обратился он ко мне, – сделайте для нас это ». Я ему возразил, Роман ОЛЬДЕКОП ведёт себя в Москве недостаточно осторожно, что он, по его словам, в свою последнюю поездку в Москву исповедовал мужа и жену из бывших Мечёвцев, приезжавших из провинции и не посвященных в организацию тайной ячейки в Москве под руководством того же ОЛЬДЕКОП[а]. На это МЕЧЁВ мне ответил, что больше таких оплошностей у него не будет и всё улажено. <...> Из разговоров с ним выяснилось, что у МЕЧЁВА имеются в Москве ещё два тайных священника, которые не служат при народе, как ОЛЬДЕКОП, а только у себя, и что их поставил епископ Афанасий Ковровский, ныне отбывающий своё наказание в одном из Северных лагерей.

– Если вам удастся поставить пока одного, то вот у нас и будет на первое время семь священников. Но этого недостаточно, кадры есть, но не у всех есть мужество идти на это испытание и быть готовыми на высылку.

Здесь же МЕЧЁВ сделал распоряжение <...> об опрощении облачения и предложил имеющееся у ОЛЬДЕКОПА церковное облачение заменить новым, по внешней форме вовсе не похожим на церковное. Это касалось материи и фасона, из которых должны были [быть] сшиты новые облачения. <...> Так как у новопоставленных священников не имелось антиминсов упрощённого типа, то был поставлен вопрос о скорейшем изготовлении их»¹⁵³.

Итак, озабоченный проблемой окормления многочисленных духовных детей в условиях массовых репрессий по отношению к духовенству, отец Сергий разделил паству на несколько подпольных групп в 10–12 человек, во главе каждой из которых должен был стоять тайно рукоположенный священник из числа маросейской братии. По замыслу, группам ничего не полагалось знать друг о друге. О тайном священстве «избранных» должно было быть открыто исключительно тем, кто непосредственно окормлялся у них самих. Даже сами ставленники не посвящались в тайны хиротоний своих собратий¹⁵⁴.

В условиях сегодняшней мирной жизни столь строгая конспирация по отношению даже к близким людям может показаться несколько странной. Но для подпольных христиан того времени именно настрой на неукоснительное соблюдение тайны являлся повседневной, привычной нормой, позволившей в результате выжить, сохраниться, в частности, «клённиковской» общине. В.В. Быков – активный член одной из «мечёвских» подпольных групп, оставивший свои воспоминания, – объяснял: «Действовала «формула»: меньше будешь знать, меньше расскажешь при допросе и избиении в ОГПУ»¹⁵⁵.

В.В. Быков рассказывал, какими правилами предосторожности руководствовались члены их тайной группы и окормлявшее её духовенство: «По воскресеньям служились литургии. Служились священниками, либо скрывавшимися тогда от ареста, либо тайно приезжавшими в Москву из ссылки на один-два дня, в том числе и из-за очерченной ОГПУ для неблагонадёжных зоны: за сто первым километром от Москвы.

По наказу о. Сергия Мечёва в общине разводящей – или «диспетчером как мы называли, – была Серафима Соловьёва, в обязанности которой и входило найти священника, желавшего отслужить литургию в Москве на дому. <... > Нам, участникам, вменялось в обязанность никогда не спрашивать ни имени священника, ни где он раньше служил, ни откуда приехал. <...> К иереям обращались только словом «батюшка» и таких «безымянных» батюшек, служивших литургию в нашей домашней церкви, было с 1932 по 1943 год не меньше тридцати человек. Некоторые, отслужив одну службу, больше к нам не приезжали. <...> На литургию, кроме нас с Еленой¹⁵⁹, могли мы позвать только двоих; остальных приглашала Серафима – это в основном были братья и сестры Маросейской общины, а порой неизвестные нам люди, но хорошо знаемые Симой»¹⁶⁰.

Представляется, что именно со строжайшей конспиративной дисциплиной, с тщательным хранением от чужих глаз и ушей всего, что касалось литургической жизни тайной «клённиковской» общины, нелегально осуществлённых рукоположений или тайного церковного служения конкретных людей и целых подпольных групп оказывается в первую очередь связана проблема датирования священнической хиротонии С.А. Никитина. Заключается она в существовании двух различных мнений на данный счёт. И даже среди духовных детей самого епископа Стефана нет единства в этом вопросе. «Москвичи» в целом склонны относить священническую хиротонию доктора Никитина к 1934(35) году, «южане» же свидетельствуют, что рукоположение его во иерея произошло ещё в 1920-х годах и в лагере он уже был тайным священником. И первые, и вторые – весьма близкие епископу Стефану люди. Из числа «столичных» – И.С. Мечёвой, Е.В. Апушкиной, протоиерея Василия Евдокимова, Е.А. Булгаковой, А.Б. Ефимова – четверо знали будущего Владыку ещё с 1920-х, некоторые – практически с момента его появления в Николо-Клённиковском храме. «Южане» – архиепископ Запорожский и Мелитопольский Василий (Златолинский), игумения Свято-Никольского Могилёвского монастыря Евгения (Волощук), настоятель храма Архангела Михаила в городе Алупке протоиерей Валерий Бояринцев – познакомились с ним уже в период его открытого служения Церкви, после 1950 года, и окормлялись у Владыки вплоть до самой его смерти.

В «Журнале Московской Патриархии» в опубликованном в 1960 году сообщении о наречении и епископской хиротонии архимандрита Стефана (Никитина), а затем в 1963 году некрологе в качестве даты священнического рукоположения С.А. Никитина был указан 1927 год (без календарного дня и имени рукополагателя)¹⁶¹.

В 1990-х в печать вышли воспоминания о епископе Стефане Е.В. Апушкиной и затем И.С. Мечёвой. И если текст первых прикровенно содержал мысль, что хиротонию С.А. Никитина следовало бы отнести к послелагерному времени, то Ирина Сергеевна конкретно указывала дату посвящения – те самые 1934 или 1935-й (то есть годы, когда на свободе между ссылками находился рукополагавший Сергея Алексеевича епископ Афанасий (Сахаров)) и календарный день. Как теперь ясно – ошибочный¹⁶².

Встречи составителя с И.С. Мечёвой и с А.Б. Ефимовым, как и анализ текста воспоминаний протоиерея Василия Евдокимова, показали, что убеждённость «москвичей» в предлагаемой ими датировке зиждется на ряде логических построений, вытекающих из их же личного опыта и известного им набора фактов¹⁶³. Прямых разговоров с владыкой Стефаном о конкретных обстоятельствах его тайной священнической хиротонии ни у кого из поименованных «москвичей», судя по всему, не было. В отличие от «южан», ссылающихся непосредственно на слова самого Святителя.

Например, архиепископ Василий утверждает со всей определённостью: «Прекрасно помню, как Владыка говорил, что в тюрьме и лагере он был уже тайным священником. Посадили его как старосту храма, а на самом деле никто не знал, что он тайный священник. Он это, конечно, тщательно скрывал: если бы узнали, ещё прибавили бы хороший срок. Он рассказывал, как в лагере он совершал литургию и причащался.

Просфоры попадали к нему засушенными. Он их отмачивал, затем они доходили до нужной кондиции, когда на них уже можно было служить. Специальный нож служил копиём. Не скальпель, а обыкновенный столовый нож. Кадила не было: он зажигал свечу, и это было у него как кадило. Всё это мне, грешному, недостойному, досталось в наследство от Владыки, конечно, кроме свечей.

Так он в лагере совершал богослужения. Соблюдалась полная конспирация. Насколько я помню, в лагере было несколько священнослужителей, совместно с которыми служил отец Сергий. <...>

Рукополагал его епископ Афанасий. <...> На тайное священство Сергея Алексеевича благословил сам Патриарх Тихон»¹⁶⁵.

«Спрашиваю, – продолжает игумения Евгения, – отец Сергий, что же Вы ещё к владыке Афанасию обращались? Ведь правящий архиерей благословил; по-нашему, это вроде даже и неудобно как-то...

Он отвечает мне:

– А я спросил разрешения тогда – (это когда он на ухо владыке Гурию что-то говорил), – ведь владыка Афанасии меня, врача, привёл в служители Церкви Христовой, он меня рукополагал во иерея... И сказал, что служить я в Москве не буду. Моя миссия в том, что меня, как врача, вызовут, а я, оказав необходимую врачебную помощь, если надо будет, смогу напутствовать человека в иную жизнь. «Вот тебе от Патриарха поручи (вязанные очень искусно) и вот епитрахиль. А когда придётся служить, твой медицинский халат будет за фелонь. Нарукавники – за поручи. Поясочком так вот обвяжешься – будет епитрахиль». Я так и служил, и приобщал всегда, когда меня вызывали те, кто знал...

Я Вам должна сказать, что когда отца Сергия назначили в монастырь, мне не безразлична была его судьба, я, будучи делопроизводителем в епархии, имела доступ к послужным спискам. И я смотрела его дело, там ничего об этом не было сказано. По-видимому, тогда это нельзя было открыть.

Отец Сергий говорил мне, «что Святейший Патриарх Тихон приглашал его к себе на беседу, но рукополагал не сам, а поручил это владыке Афанасию»¹⁶⁶.

О принятии будущим Владыкой священного сана в 1920-е годы по личному благословению святителя Тихона сообщает и протоиерей Валерий Бояринцев¹⁶⁷. Кроме того, имеются косвенные свидетельства, что уже в свой долагерный период С.А. Никитин являлся одновременно тайным священником, старостой храма Святителя Николая на Маросейке и врачом¹⁶⁸.

Приходится признать, что приведённые отрывки из воспоминаний архиепископа Василия и игумении Евгении с конкретной ссылкой на собственные слова епископа Стефана являются наиболее прямыми из имеющихся на сегодняшний день свидетельств духовных детей Владыки о времени его священнической хиротонии.

Откуда могла возникнуть такая разница в осведомлённости «москвичей» и «южан» об обстоятельствах хиротонии их духовного отца, друга и соратника? На этот вопрос можно ответить следующее. Отец Василий Евдокимов, Е.В. Апушкина, Е.А. Булгакова, И.С. Мечёва и А.Б. Ефимов – все пятеро – были связаны с общиной протоиерея Сергия Мечёва. Трое первых непосредственно являлись её видными активистами, Ирина Сергеевна – дочь отца Сергия, а Андрей Борисович – внук маросейской прихожанки Евгении Александровны Нерсесовой, имевшей в 1920-х годах смелость открыто оказывать помощь сосланному священнику¹⁶⁹.

При этом известно, что каждый, кто имел даже минимальное отношение к приходу Николо-Клённиковского храма, с большой долей вероятности мог находиться под бдительным оком служб Политического управления; открывающиеся сегодня следственные дела членов общины достаточно ясно свидетельствуют об этом. В общем-то, каждый «мечёвец» знал, что дамоклов меч ареста готов пасть на его голову в любой момент. Понимали также, что «там» – чем меньше «такого» тебе известно, тем проще не стать предателем. Потому вопросов, касавшихся, в частности, тайных посвящений, без особой на то надобности задавать было попросту не принято – такого рода знание являлось по-настоящему опасным и для его носителя, и для священника, и для рукополагавшего архиерея¹⁷⁰. Владыка же Стефан, сам пройдя через Бутырки, знал о том как нельзя лучше.

Итак, по сравнению с жившими в относительном отдалении от центра «южанами» «мечёвцы» составляли очевидную группу риска. Возможно, поэтому им и оказалось известно несколько меньше, чем некоторым из их «южных» собратий и сестёр.

Между прочим, как ясно из цитировавшихся выше слов В.В. Быкова, уровень осведомлённости самих «мечёвцев» тоже был отнюдь не одинаков. Например, «разводящая» общины Серафима Соловьёва явно знала больше иных священнослужителей. Однако воспоминаний своих она, видимо, не оставила, а тем москвичам, кто дожил до времён, когда стало возможным говорить или писать на запретные раньше темы, тайна священства доктора С.А. Никитина открылась только в 1930–1940-х годах. Как, например, отцу Василию Евдокимову, вспоминавшему: «Он [Сергей Алексеевич] мне в 1935 году сам сказал, что он священник. Тут, поскольку я у Ольги Александровны Остолоповой жил, поскольку знакомство моё с владыкой Афанасием совершилось, он мне и сказал, что он священник. А так я его знал как прихожанина Маросейского храма...»¹⁷¹.

Действительно, до возникновения разделения с митрополитом Сергием тайные хиротонии были явлением нечастым. Но, во- первых, они всё же случались. Более того, рукополагал тайно в 1920-х годах и епископ Афанасий¹⁷². А во-вторых, В.В. Быков в своих воспоминаниях о тайных «маросейских» общинах свидетельствовал: «Некоторым из нас о. Сергий [Мечёв] рассказывал, что ещё в 1923–1924 годах Святейший Патриарх Тихон в одной из бесед с рядом верных ему московских иереев советовал выбрать из братьев и прихожан храмов достойных людей для посвящения их в тайные иереи, ибо шли беспрерывные аресты священников и назревала опасность, что верующие останутся без церковной службы. <... > В нашей маросейской общине было избрано девять братьев, троих из которых успел до своего ареста посвятить владыка Афанасий (Сахаров)»¹⁷³. Так что реальный смысл осуществления рукоположений именно тайных осознавался святителем Тихоном ещё задолго до печальных событий 1927 года, и лучшим представителям духовенства об этом было известно.

Разумеется, точку в решении проблемы датирования священнической хиротонии будущего владыки Стефана на сегодняшний день ставить рано, так как в основном все рассмотренные источники – нарративные. Единственным, по существу, документом, который бы мог помочь однозначно ответить на вопрос, когда С.А. Никитин стал священником, является ставленническая грамота, но она либо не сохранилась, либо пока не обнаружена. Имеющиеся косвенные данные, однако, позволяют предполагать, что она никогда и не существовала¹⁷⁶.

Пока же можно сделать лишь два по-настоящему бесспорных вывода. Первый – о том, что версия о рукоположении в 1920-е годы имеет под собой достаточно веские основания, несмотря на бо́льшую распространённость в литературе и привычность иной точки зрения. И второй – что календарная дата диаконской хиротонии доктора Никитина пришлась на Крестовоздвижение, 27 сентября, а священнической – на день великомученика Никиты, 28 сентября по новому стилю¹⁷⁷.

Теперь же настала пора вернуться в Струнино 1930-х годов, где «непоминающий» тайный иерей Сергий Никитин официально вёл жизнь провинциального медика, для большинства окружающих являясь заведующим неврологическим отделением городской больницы.

Как врачу, ему была выделена отдельная двухкомнатная квартира. Располагалась она на краю города в кирпичном доме на втором этаже. В одной комнате (побольше) жил он сам, там же и служил тайно, вторую в разное время занимали бабушки – сначала баба Лиза, потом – Татьяна Михайловна Агибалова (матушка, супруга законоучителя и первого духовника Сергея Никитина), потом – баба Паша¹⁷⁸.

Наличие отдельной двухкомнатной квартиры давало возможность принимать у себя родных и близких даже с ночёвкой. К священнику Сергию приезжали из Москвы сёстры, бывала племянница – дочь Елизаветы Алексеевны пианистка Валерия Юльевна Стурцель, гостил маленький Алёша (Алексей Николаевич Ушаков) – сын младшей сестры отца Сергия Нины Алексеевны. Регулярно бывала у него в Струнине И.С. Мечёва: приезжала на время отпуска и на праздники вроде майских, когда выдавалось несколько нерабочих дней подряд.

Сам тайный священник Сергий тоже время от времени наведывался в Москву – по три-четыре раза за сезон. Но здесь были трудности с ночёвками, так как сёстры жили в коммуналке, где соседями были совершенно чужие люди, да и «стукачей» было множество¹⁷⁹.

Примерно с 1933 года у Евгения Амбарцумова – сына отца Владимира – наступил переходный возрасте проявлением острого нигилизма. Выражалось это, с одной стороны, в отказе ходить в церковь, с другой, внешней стороны – в том, что он срывал на улицах плакаты наглядной агитации, развешенные к октябрьским «праздникам» 1934 года, что было, понятно, крайне опасно. Период этот подошёл к концу только лишь к моменту всесоюзной переписи населения 1937 года, когда в графе о вере Евгений Амбарцумов после глубокого размышления самостоятельно написал: «православный»¹⁸². Предчувствуя скорый арест, последовавший 8 сентября 1937 года, будущий священномученик Владимир успел поручить своего сына тайному священнику Сергию Никитину. Евгению отец сказал так: «Если со мной что-нибудь случится: арестуют или ещё что-нибудь подобное, имей в виду, что отец Сергий заменит тебе меня. Он будет тебе как отец, вместо отца. Всё, что он тебе будет говорить, исполняй, как сказанное мною»¹⁸³. И действительно, до самой своей смерти священник Сергий, а затем епископ Стефан заботился о сыне друга-священномученика, как о своём собственном родном сыне, последний же почитал своего духовника за отца.

После ареста священника Владимира Амбарцумова под духовное окормление тайного иерея Сергия Никитина перешла и духовная дочь священномученика Владимира Антонина Семёновна Богомолова. В архиве семьи Каледа сохранились письма епископа Стефана к Антонине Семёновне. Самое раннее из них датировано 1946 годом. А.С. Богомолова оставалась верной духовной дочерью Владыки вплоть до самой его смерти.

С сосланной в Саратов в 1933 году, а затем проживавшей в Кашире Еленой Сергеевной Надеждиной – вдовой священномученика Василия Надеждина – отец Сергий Никитин поддерживал письменную связь¹⁸⁴. Переписывался с Анастасией Николаевной Борисоглебской, оставшейся в Москве с четырьмя внуками Надеждиными, лишенными отца и оторванными от матери богоборческим режимом, и помогал ей материально¹⁸⁵.

Под тайным окормлением отца Сергия, по всей видимости, находилась и семья известного духовного писателя Николая Евграфовича Песто́ва. Его дочь, Наталья Николаевна Соколова, вспоминает: «Я видела владыку Стефана, когда ещё была школьницей, а Владыку звали тогда Сергей Алексеевич. Он был врачом. Родители мои говорили, что советуются с Сергеем Алексеевичем насчёт здоровья папы <...>, но, кажется, это было не так. Зачем тогда уводили Сергея Алексеевича в папин кабинет? Зачем нас, детей, туда не пускали, пока Сергей Алексеевич был у папы¹⁸⁶? Я только впоследствии узнала, что Сергей Алексеевич был <...> тайным священником, что он был тоже из «маросейских"»¹⁸⁷.

Известно, что в свой струнинский период священник Сергий Никитин навещал в Болшеве литератора и театроведа Сергея Николаевича Дурылина¹⁸⁸, в первые послереволюционные годы бывшего священником храма Святителя Николая в Клённиках. Ещё в двадцатые годы С.А. Никитин организовывал отправку посылок для сосланного в 1923–1924 годах в Челябинск иерея Сергия Дурылина. Без этих посылок тот мог бы умереть от голода и холода¹⁸⁹.

В 1940 году протоиерей Сергий Мечёв, с 1937 года вышедший на свободу после тюрем и лагерей, работал фельдшером в поликлинике города Рыбинска и тайно окормлял своих духовных чад. Обстоятельства были таковы, что ему постоянно приходилось опасаться слежки. В ноябре 1940 года протоиерей Сергий сломал ногу и получил инвалидность, после чего покинул Рыбинск и находился на нелегальном положении. Весной 1941 года он некоторое время жил в Струнине на квартире тайного священника Сергия Никитина. В одном из разговоров будущий священномученик спросил тогда своего духовного сына, как бы тот отнёсся к безвестной смерти в заключении, без надлежащего погребения, индивидуальной могилы?

Уже значительно позже епископ Стефан признавался близким, что этот вопрос духовного отца воспринимал как предсказание своего собственного конца и очень страшился снова попасть в лагерь и умереть так, как было описано отцом Сергием. Лишь только после блаженной и мирной кончины епископа Стефана, последовавшей в 1963 году, стало ясно, что священномученик Сергий Мечёв, обладая даром прозорливости, говорил тогда с любимым духовным сыном о собственной смерти¹⁹⁰.

Из Струнина священномученик Сергий уехал в деревню Мишаки под Тутаевом. 7 июля 1941 года в Рыбинске он был арестован и больше уже не вышел на свободу до самой своей мученической смерти 6 января 1942 года.

Несмотря на то что жизнь любого «врага народа» (а таковой статус имели все, проходившие когда-либо по 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР) не могла быть спокойной по определению, легко представить, насколько опасно было весной 1941 года принимать у себя протоиерея Сергия Мечёва, за которым с 1940 года велось практически постоянное наблюдение.

Возможно, именно этой атмосферой и переживаниями навеяны сны, которые спустя годы пересказал епископ Стефан своей близкой знакомой.

В одном был бес в виде рыжей собаки. Сняв с себя ремень, отец Сергий стал изо всей силы бить пса, держа его другой рукой. Собака стала уменьшаться, а потом исчезла совсем. Священник-врач проснулся с сознанием своей победы. В другом сне он видел себя перед колодцем, в который должен был погрузиться, так как жизнь его кончилась. Вдалеке стояли сёстры – Лизонька, Ниночка, Оленька. Спускаться в колодец не хотелось, было страшно, но неизбежно и неотвратимо. Он погрузился в воду по колено, по бедра, по живот, по грудь (свободными оставались только голова, руки, верхняя часть груди)... Вдруг послышался голос: «Не готов», – и вода вытолкнула его наружу¹⁹¹.

В 1940-х годах отец Сергий Никитин стал исповедоваться у своего друга иерея Бориса Холчева¹⁹³, который после ссылки, окончившейся к 1935 году, возвратился в родной Орёл, а с 1938 года поселился в Рыбинске, где жил практически в затворе¹⁹⁴.

Ритм жизни врача-священника Сергия был весьма напряжённым. Утром в стационаре он обслуживал больных, вечером было приёмное время в поликлинике. Как опытный невропатолог, он был привлечён и к медицинскому освидетельствованию призывников в горвоенкомате¹⁹⁵. В будни бывать дома почти не приходилось. В субботу и воскресенье доктор должен был совершать обход больных в стационаре. Ночами же служил в своей комнате, в которой оборудовал домашний храм, невидимый постороннему глазу.

В этих тайных службах иногда доводилось участвовать и москвичам. О том, как они проходили, рассказывали И.С. Мечёва, Л.B. Каледа. Детские воспоминания о жизни в Струнине и ночных молениях иерея Сергия остались у его племянника А.Н. Ушакова, несколько лет в летнее время подолгу гостившего у дяди.

Служил иерей Сергий у изголовья своей железной кровати, которая располагалась по левой стороне комнаты, если смотреть от входной двери. За дверью находилась печка, за печкой, ближе к балконной двери, кровать. У окна, торцом к нему, стоял письменный стол. За ним от окна и до самого пола, образуя нечто вроде террасы, на длинных ступенчатых полках располагалось множество цветов, за которыми будущий архиерей сам любил ухаживать и про которые мог рассказывать с огромным энтузиазмом и любовью. По правой стороне комнаты стояли два самодельных книжных шкафа. Был ещё небольшой столик, стоявший вплотную к стене справа от входной двери, над ним висела карта России. На этом столе, как вспоминает А.Н. Ушаков, часто стояла ваза с цветами от благодарных пациентов. Больные благодарили своего врача и «приношениями», как называл он даримые ими молочные продукты, овощи и другую еду¹⁹⁶. «Приношения», – рассказывает Л.В. Каледа, – необходимо было принимать с большим рассуждением. Во всяком случае, отец Сергий не благословлял ничего брать от местных – ни своим «бабушкам», ни приезжавшим к нему гостям. «Я сам знаю, у кого можно брать, у кого нельзя». С Т.М. Агибаловой, например, пришлось в конце концов расстаться из-за её непослушания, в частности, и в этом вопросе; пожив в Струнине некоторое время, она уехала к своим родным¹⁹⁷. Первой же своей «бабушке» – бабе Лизе, по словам протоиерея Василия Евдокимова, отец Сергий писал маленькую записочку, если видел, что благодарственный дар пациента может быть принят хозяйкой. Отец Василий (тогда ещё просто В.Ф. Евдокимов) с супругой Татьяной Алексеевной гостили в Струнине у бывшего маросейского «квадратного доктора» в 1942 году¹⁹⁸.

После ареста в начале войны протоиерея Александра Гомановского осталась без явного духовного руководства семья Амбарцумовых. И окормление семьи друга-священномученика (о том, какой была кончина иерея Владимира Амбарцумова, епископ Стефан так и не узнал вплоть до самой своей смерти) принял на себя тайный священник Сергий Никитин. Л.В. Амбарцумовой-Каледа тогда только стало известно, что хорошо знакомый ей врач-невропатолог и друг её отца имеет священный сан.

«С 1943 года, – вспоминает она, – мы с «мамой» (моей крёстной мамой, которая воспитала нас с братом Женей) жили у Надежды Григорьевны Чулковой на Смоленском бульваре, куда переехать, как мне впоследствии стало известно, благословил нас как раз отец Сергий Никитин. Надежда Григорьевна была из маросейских. Так как мы были «непоминовенцы», то ходили в церковь только ко всенощной, а с литургии уходили после ектеньи об оглашенных. Нами кто-то руководил, а кто, я не знала. Практика была такая: мы писали исповедь, кто-то её отвозил к священнику, и после 10 дней нам разрешалось причащаться запасными Святыми Дарами, хранившимися у нас дома. Я лично не знала, кому передавались мои исповеди – «мама » передавала кому-то¹⁹⁹.

Но потом я взбунтовалась и сказала, что не могу без живого общения – только писать, и всё... Тогда мне сказали, что тайным священником является Сергей Алексеевич Никитин, которого я знала по Никольскому, я кроме того, он бывал у Надежды Григорьевны на Смоленском бульваре: его сестра жила в переулке неподалёку, он, бывая там, заходил и к Надежде Григорьевне»²⁰⁰.

Как раз к этому времени в Струнине возникли серьёзные проблемы с бабой Лизой: у неё по старости стало не очень хорошо с головой, и оставлять её без присмотра оказалось опасно. Однажды она, что-то себе представив, пошла в ближайшее отделение милиции сообщить, что её родных арестовали... Понятно, что в то время и в том положении для «врага народа», тайного священника Сергия Никитина, подобные поступки бабы Лизы могли окончиться плохо, да и сама она могла потеряться, самовольно уйдя из дому²⁰¹ (по этой причине, например, в то время не благословлялось смазывать петли входной двери струнинской квартиры, чтобы было слышно, дома ли старушка)²⁰².

В 1944 году для присмотра за бабой Лизой отец Сергий пригласил приехать в Струнино на некоторое время Л.В. Амбарцумову. По военному времени добираться было непросто: на электричке до Загорска (Сергиева Посада), далее на «кукушке» до Бужанинова, а потом 18 километров пешком.

Лидия Владимировна вспоминает, как служил священник Сергий Никитин в Струнине. Начинал службу уже ближе к утру, служил очень тихо, шёпотом. Лидия Владимировна помогала читать. Отец Сергий учил её уставу, что в дальнейшем явилось серьёзным подспорьем в их служении с отцом Глебом Каледой – её будущим мужем, который тоже много лет тайно священствовал в Москве.

Особенностью струнинских служб, запомнившихся Лидии Владимировне, была некоторая их напряжённость. Объяснялась она тем, что в любое время дня и ночи к доктору могли внезапно прийти за срочной медицинской помощью. На этом краю города тайный священник Сергий был единственным медиком. И хотя по специальности он являлся невропатологом, народ знал, что и терапевтом он был прекрасным, и зачастую прибегал к нему, как к «скорой помощи», тем более что доктор Никитин был ещё и очень добрым человеком, никогда никому не отказывавшим. Некоторой напряжённости в службу это не могло не вносить, так как прерывать литургию врач-священник не стал бы, если бы кто-то появился во время совершения Таинства²⁰³.

По-детски светлые, приятные и отрадные воспоминания связаны с ночными богослужениями тайного иерея Сергия у его племянника А.Н. Ушакова, которого дядя укладывал спать на полу в своём домовом храме.

В мае 1946 года произошло знакомство с иереем Сергием Никитиным Владимира Ивановича Гоманькова – друга Евгения Амбарцумова по военной службе и близкого друга семейства Каледа. Своего приятеля в Струнино привёз с собой Евгений Владимирович. Эта встреча и короткое общение с Сергеем Алексеевичем (о том, что Владимир Иванович имел дело с тайным священником, он узнал позже, спустя почти два года) произвели на него неизгладимое впечатление. Он сразу почувствовал, что познакомился «с необыкновенным и, наверное, святым человеком»²⁰⁵. Вторая их встреча состоялась весной 1948 года на даче у Ефимовых, в непосредственном соседстве с которой снимало домик семейство Евгения Амбарцумова. Владимир Иванович, гостивший тогда у Амбарцумовых, рассказывает, что Борис Петрович и Екатерина Александровна Ефимовы сумели в те времена создать у себя тайный «христианский оазис в атеистическом окружении, где могли общаться три поколения православных»²⁰⁶. Иерей Сергий Никитин был близок семейству Ефимовых, духовно окормлял некоторых из них. В тот раз, в 1948 году, он приехал на 43-й километр Ярославской железной дороги соборовать свою духовную дочь Елену Алексеевну Ефимову (тётю Бориса Петровича), у которой случился инсульт. После соборования за чаем произошла беседа, участником которой оказался и В.И. Гоманьков. Молодого человека поразило тогда, как блистательно Сергей Алексеевич подверг анализу какие-то из пьес А.Н. Островского, рассмотрев их с точки зрения того, какие из московских храмов могли посещать герои этих произведений. Беседа оказалась весьма назидательной, во всяком случае, для Владимира Ивановича.

Из Струнина тайный священник Сергий Никитин вёл переписку со своими друзьями и духовными детьми. К сожалению, его писем, относящихся к тому времени, сохранилось немного. В.Н. Щелкачёв вспоминал:

«Когда Сергей Алексеевич уже в Струнине работал врачом-психоневрологом, ему выделили отдельное помещение. Он дал мне свой адрес, и мы переписывались с ним. Ни одного письма, к сожалению, у меня не сохранилось. Они, конечно, были самые хорошие. Обычно – короткие. Призывавшие к молитве, раскрывавшие смысл какого-нибудь особого молитвословия, смысл праздника. Я с радостью на эти письма отвечал.

Между прочим тогда, когда он в первый раз был у меня в гостях в Москве (это был 1934–1935 год), я не уверен, имел ли он уже сан или нет.

Мне он об этом ничего не сказал. Но по письмам, которые я получал от него уже из Струнина, я понял, что это, наверное, пишет священник. По характеру писем. Хотя об этом он и тогда ничего не сообщал. Подписаны письма были просто «Сергей Никитин ». Помню, что я писал ему о матушке Параскеве²⁰⁸: что она моя духовная мать, кто она, какая – всё писал. Он всегда одобрял эти мои письма <...>»²⁰⁹.

Окормлял иерей Сергий и Надежду Григорьевну Чулкову, и семейство Сосновских.

Оглядываясь назад из 1951 года и уже из совсем других мест, священник Сергий Никитин так оценивал «карабаново-струнинский» отрезок своей жизни:

«Весь, так сказать, Владимирский период <...> – это была целая эпоха, эпоха лучших лет моей жизни и, надо сказать, несмотря ни на что, эпоха счастливая. В самом деле, близость всех родных и любимых друзей, возможность видеть их у себя, окружение товарищей по работе, собственное здоровье – всё это было более чем удовлетворительно. Слава Богу за всё, как говорил величайший святитель Иоанн Златоуст!»²¹⁰

С конца 1930 годов отношение советского государства к Церкви стало медленно и неуверенно меняться. Такой трансформации политического курса, по мнению историков, послужил целый ряд объективных причин.

Во-первых, неожиданный для властей результат переписи населения СССР, проведённой в 1937 году, продемонстрировал фактический провал большевистских планов искоренения веры в народе. Даже в условиях религиозных гонений спустя 20 лет после Октябрьского переворота 56,68% советских граждан, давших ответ на вопрос переписи об их религиозной принадлежности, открыто исповедали перед богоборческой государственной махиной свою веру в Бога²¹¹.

Не менее веской причиной корректировки прежнего направления явилось фактическое изменение общеполитической ситуации как внутри, так и вне страны. В 1939 году советские войска вступили на территорию Польши, к СССР были присоединены Западные Украина и Белоруссия. В результате этих новых территориальных приобретений общее число действовавших в Советском Союзе православных храмов увеличилось на 3 350, монастырей – на 64, миллионы людей православного исповедания, никогда дотоле не испытывавших на себе большевистского религиозного гонения, стали новыми гражданами СССР²¹². В ситуации, когда немецко-фашистская армия стояла у самых границ страны, нельзя было допустить всплесков недовольства среди этого нового приграничного населения. Недовольство же неминуемо вспыхнуло бы, попытайся соввласть обычными, привычными для неё средствами провести на присоединённых территориях большевистскую антицерковную кампанию. Волей-неволей пришлось озаботиться созданием в стране хотя бы видимости религиозной терпимости. Весьма показательной здесь является правительственная уступка верующим, выразившаяся в отмене в 1940 году пятидневной рабочей недели и восстановлении воскресного выходного дня.

Однако до крайности подверженная идеологической инерции политика советского государства вплоть до начала Великой Отечественной войны так и оставалась двойственной и непоследовательной. Если в 1939 году число арестов священнослужителей резко пошло на убыль, то начавшийся уже в следующем 1940 году рост репрессий по отношению к духовенству оказался прерван лишь нападением на Советский Союз фашистской Германии. Тут уже идеология уступила место элементарному здравому смыслу: Сталин не только сам смог разглядеть в Церкви истинную опору государственности и патриотизма, в которых так остро и неотложно нуждалась воюющая страна, но и внушить это ви́дение своему партийному окружению²¹³. Когда пришла пора хвататься за последнюю соломинку, идеологические постулаты отступили на дальний план. Ярчайшими примерами «гибкости» руководства страны в религиозном вопросе явились почти полное прекращение с осени 1941 года арестов клириков Московской Патриархии, а также беспрецедентное разрешение в апреле 1942 года в Москве, Ленинграде и ряде других городов совершать Пасхальный крестный ход вокруг храмов с зажжёнными свечами, причём на всю эту ночь был отменён комендантский час. Характерно, что в блокадном Ленинграде в самую страшную голодную зиму 1941–1942 года все православные храмы снабжались минимально необходимым количеством вина и муки для причащения богомольцев²¹⁴.

Беспримерный патриотизм, проявленный духовенством в военные годы; начавшийся в СССР ради сплочения народа перед лицом внешней опасности процесс возврата страны к русским национальным традициям; стремление советского командования нейтрализовать действие фашистской пропаганды, пытавшейся представить Германию защитницей христианства в России; массовое религиозное возрождение на оккупированных немцами территориях, а также заинтересованность советской стороны в нормальных отношениях с союзниками – Великобританией и США, требовавшими от Сталина адекватной религиозной политики, – всё это вместе послужило существенному изменению подходов советского государственного руководства к церковному вопросу в годы Великой Отечественной войны²¹⁵.

Какие же перемены создали условия для преодоления этого трагического церковного разделения и чем принципиально различались две упомянутые церковно-исторические страницы?

О «вчерашнем», то есть о причинах возникновения конфликта, уже достаточно было сказано выше.

В послевоенные же 1940-е единственным оставшимся в живых архиереем, на которого ориентировалось большинство «непоминающих» и который фактически и инициировал процесс воссоединения в 1940– 1950-х годах, был епископ Афанасий (Сахаров). Потому целесообразным представляется взглянуть на ситуацию глазами именно этого Святителя, тем более что и «мечёвские» общинники именно владыку Афанасия почитали тогда своим архипастырем.

Как и митрополит Кирилл (Смирнов), владыка Афанасий обосновывал свой отход от Заместителя неканоничностью действий последнего, никогда не высказывая сомнений в благодатности совершавшихся сергианами церковных таинств²¹⁷. Неканоничность усматривалась им прежде всего в «присвоении м[итрополитом] Сергием всех прав первоиерарха при жизни нашего законного канонического первоиерарха митрополита] Петра»²¹⁸. Противозаконным с церковно-канонической точки зрения считал он также и требование богослужебного поминовения митрополита Сергия наряду с митрополитом Петром²¹⁹.

Однако со смертью в 1937 году Патриаршего Местоблюстителя обе эти главные причины отхода епископа Афанасия от Заместителя упразднялись сами собой. Тем более не имелось каких-либо канонических аргументов для непоминовения избранного 2 февраля 1944 года Поместным Собором Русской Православной Церкви взамен почившего Патриарха Сергия нового Патриарха Алексия I (Симанского). О том и писал владыка Афанасий многочисленным своим духовным чадам, разъясняя необходимость воссоединения «непоминающих» с Московской Патриархией. Письма его на данную тему распространялись среди тайных общин, переписываясь и приобретая значение окружных посланий²²⁰.

Но насколько нелёгким являлось некогда решение об отходе от Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, настолько же непросто «непоминающим» оказалось перейти к общению с официальной, формально признанной и контролируемой советским государством Церковью. Клубок причин – нравственных, политических и канонических, – приведших к разрыву с Московской Патриархией в 1920–1930-х годах, предстояло «распутывать» теперь, в 1940–1950-х. Лишь канонические причины, как было показано, благодаря естественному ходу времени успели утратить свою актуальность. Остальные же факторы, остро будоражившие совесть христиан, увы, никуда не исчезли. Весь образ отношений церковной власти с властями государственными, регламентированный «Декларацией» 1927 года и последующими актами Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, продолжал оставаться прежним. С исповедничеством, всегда служившим ориентиром для лучших из «непоминающих», он, как и раньше, имел мало общего. По-прежнему основным принципом ведения дел оказывался метод вынужденного политического компромисса²²¹. Всё это было совершенно ясно христианам, проведшим в подполье долгие годы ради сохранения церковной жизни от вмешательства богоборческого режима, жаждавшего как минимум подчинить Церковь полному своему контролю, а как максимум совершенно стереть её с лица земли.

Владыка Афанасий терпеливо разъяснял «непоминающим» духовным чадам, что никакие соображения, кроме канонических, – ни политические, ни нравственные, ни какие бы то ни было ещё – не могут служить адекватным обоснованием дальнейшего пребывания в подполье. Смерть митрополита Петра изменила ситуацию в корне²²³.

О том, как именно перешли к поминовению Патриарха Алексия «мечёвцы», известно не так уж много. В воспоминаниях некоторых из них встречаются рассказы о некоем письме епископа Афанасия, содержание которого уже в 1940-х послевоенных годах активно обсуждалось общинниками. Но что это было за письмо, кому оно было адресовано и через кого конкретно распространилось среди «маросейцев» его содержание, сегодня не ясно. Весьма любопытен в связи с этим эпизод, упоминавшийся Е.А. Булгаковой, тем более интересный, поскольку он имеет непосредственное отношение к священнику Сергию Никитину.

Совершенно ясно, что для священников вопрос о поминовении Патриарха Алексия оказывался неразрывно связанным со вторым не менее животрепещущим вопросом – о необходимости выхода из подполья на открытое служение Церкви. Поэтому нельзя исключить, что в упомянутом устном послании, переданном через Елизавету Александровну отцом Борисом Холчевым отцу Сергию Никитину, затрагивалась и эта тема. Сам епископ Афанасий готов был приступить к легальному служению уже в 1943 году, однако вместо этого его ждало новое заключение по очередному сфабрикованному делу об «антисоветском церковном подполье». После же получения в 1955 году окончательной свободы он, будучи уже тяжёлым инвалидом, физически не мог нести какого-либо церковно-общественного послушания²²⁵.

Сегодня достоверно известно, что священники-«мечёвцы» довольно скоро вняли призыву владыки Афанасия и постепенно стали искать возможности для реализации полученного от него благословения. Божиим Промыслом устроилось так, что трое из них вскоре стали клириками Ташкентской и Среднеазиатской епархии. С августа 1946 года её правящим епископом являлся владыка Гурий (Егоров), в 1945-м, будучи ещё архимандритом, открывавший возвращённую Церкви Троице-Сергиеву Лавру и там познакомившийся с тайным иереем Феодором Семененко. В 1948 году епископ Гурий легализовал отца Феодора, приехавшего к нему в Среднюю Азию по личному приглашению Владыки²²⁶. В сентябре того же 1948 года отец Борис Холчев, покинув подполье, стал клириком храма преподобного Сергия Радонежского в Фергане. Вслед за ними на открытое служение Церкви решил выйти иерей Сергий Никитин. С этой целью он в 1950 году предпринял поездку в Ташкент для встречи с епархиальным архиереем²²⁷. Ташкентская епархия, с которой в течение семи лет теснейшим образом оказалась связана жизнь священника Сергия Никитина, охватывала территорию четырёх союзных республик – Киргизской, Узбекской, Таджикской и Туркменской – и к 1950 году при всей своей молодости была уже весьма многострадальной. Выделенная из Туркестанской епархии с центром в городе Верном в декабре 1916 года как первенствующая в Туркестане (так именовалась тогда Средняя Азия), к 1918 году она уже имела своих новомучеников, расстрелянных богоборцами-большевиками. В 1923 году в епархии началась активная борьба православных («тихоновцев»), которых возглавил епископ Лука (Войно-Ясенецкий), с обновленчеством, предводимым лжеепископом Ташкентским Николаем Кобловым. Поскольку обновленцы действовали рука об руку с органами ОГПУ-НКВД, к 1930-м годам их «успехи» оказались весьма ощутимыми. О том ярко свидетельствуют статистические данные, приводимые в одном из докладов того времени представителем информационного отдела НКВД Левицким: «В Казалинске тихоновщина не имеет силы. Наших – 75%. В Голодной Степи – <...> наших 100%. Казанджик (ж[елезно]д[орожный]; – 60%. В Самарканде – 99%. Аулие-Ата – 97%»²²⁸. Православное духовенство арестовывали, заключали в тюрьмы, лагеря, отправляли в ссылки, многих расстреливали.

В годы Великой Отечественной войны влияние обновленцев резко пошло на убыль, а в 1944 году всё обновленческое духовенство по принесении покаяния было принято в православие²²⁹. Если, по статистике, в 1942 году в Ташкентской епархии насчитывалось всего три или четыре православных храма, то к 1948 году их число увеличилось до шестидесяти шести²³⁰. Однако долгое обновленческое засилие не могло не оставить после себя плевелов в виде распространившихся в народе суеверий, бунтарско-демократического духа на приходах и других нестроений, с которыми предстояло столкнуться православным пастырям послевоенных лет. Требовалось большое число священников. И в принципе, как писал в своих воспоминаниях митрополит Иоанн (Вендланд), недостатка в кандидатах не было²³¹. Но по-настоящему нужны были люди, прежде всего, действительно верующие и преданные Православной Церкви, а во-вторых, образованные, имеющие хотя бы хорошее светское образование. Для понимания ситуации, сложившейся в Ташкентской епархии середины XX века, весьма полезно познакомиться с отчётно-информационным докладом уполномоченного по Узбекской ССР Тормашева М.Н. на имя председателя Совета по делам Русской Православной Церкви Г.Г. Карпова за 1950 год. Особенный интерес представляет раздел, посвящённый епархиальному управлению на территории республики и содержащий ряд ярких характеристик епископа Гурия. С именем этого замечательного архиерея оказалась связана вся последующая жизнь священника Сергия (затем – епископа Стефана) Никитина. Доклад даёт почувствовать атмосферу, в которой приходилось работать пастырям конца 1940-х – начала 1950-х.

Однако прежде чем приступить к цитированию, не лишним будет напомнить, что Совет по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР был создан в 1943 году для обеспечения государственного контроля над Церковью. Основные направления его деятельности формулировались высшим руководством страны, надзор осуществлялся в первую очередь органами госбезопасности. Во главе Совета с сентября 1943 по февраль 1960 года стоял полковник госбезопасности Георгий Карпов, рядовые уполномоченные в основном также подбирались из работников этого ведомства.

Итак, узбекский уполномоченный Тормашев услужливо писал в Москву, отчитываясь за 1950 год²³²:

«Деятельностью приходов русской православной церкви руководит и направляет её епископ Ташкентский и Средне-Азиатский ГУРИЙ – Гурий Михайлович ЕГОРОВ, отличающийся большой грамотностью, большим знанием дела «христианского воспитания и просвещения «верующих, а следовательно, опытом и умением устраивать церковные дела в интересах церкви. Епископ при всей своей внешней простоте крайне твёрд и решителен в проведении намеченных мероприятий; диктатор в решении тех или иных церковных вопросов, не терпящий оппозиции и благоволящий к лицам, благосклонно ему подчиняющимся, которых среди духовенства большинство <...>. В своей деятельности стремится создать обстановку процветания православной церкви; крайне осторожен в решении скользких вопросов, где интересы церкви пытаются переступать пределы, определённые законом об отделении церкви от государства <...>.

Как старый приверженец патриарха Тихона, в связи с возобновлением деятельности патриаршей церкви, в период Великой Отечественной войны, был привлечён патриархией в активную церковную деятельность <...>.

Основное внимание <...> епископ Гурий уделяет подбору кадров. Если до вступления его в управление епархией существовавшие приходы в основном обслуживало старое духовенство, в большей части с крайне ограниченным светским образованием, чаще без духовного образования, то сейчас деятельность Гурия направляется на подбор молодых и грамотных кадров. Если к началу 1947 года среди духовенства имелся один чел[овек] с высшим светским образованием, то сейчас их имеется 6 чел[овек], т.е. 15% к общему количеству священников. С целью подготовки кадров, приспособленных к работе в новых условиях, епископ пытался в течение 1947–49 гг. открыть церковно-пастырские курсы, которые, как известно, всё же не были открыты <...>.

Организации миссионерских курсов.

Изучения закона божьего в церквах после богослужения.

Организации светских религиозных концертов.

Частых выездов епископа по епархии с созданием при этом пышной, торжественной обстановки.

Совершения в начале учебного школьного года молебнов, посвященных этому событию, с целью популяризации церкви среди школьной молодёжи.

Все эти попытки пресекались мною в самом начале их возникновения»²³³.

Архиепископ Мелитон (Соловьёв) вспоминал, как перед уходом с медицинской работы иерей Сергий Никитин три дня гостил у него в селе Бородухине Калужской области, где сам он – тогда ещё тайный священник Михаил – официально работал школьным учителем. В тот раз будущий епископ Стефан сказал будущему архиепископу: «Вот я сейчас выхожу на открытое служение, поеду в Ташкент. А потом Вы – за мной, когда забудутся Ваши офицерские погоны». (Священнику Михаилу Соловьёву как офицеру штаба в годы войны оставалось около двух лет до снятия с военного учёта). Действительно, с января 1954 года иерей Михаил Соловьёв тоже вышел на открытое служение Церкви²³⁵.

Однако совсем непросто оказалось доктору Никитину уйти с работы в Струнине. Начальство потребовало, чтобы сначала он нашёл себе замену, – в области не хватало невропатологов, в особенности с такой высокой квалификацией. Пытаясь удержать его, стали предлагать повышение – должность областного невропатолога. Целый год дело не шло. Тайный иерей очень переживал: из Средней Азии пришло напоминание, что там ждут, а его всё не отпускали. Неожиданно помог заведующий Горздравотделом, с которым у доктора Никитина сложились хорошие отношения: высокий начальник иногда даже бывал у него дома. И если это случалось в церковный праздник, например, на Пасху, то заведующий поздравлял доктора, а тот отвечал:

– Ну, уж если так, то «Христос Воскресе!» – и давал гостю красное яичко.

Иерей Сергий всегда молился за него.

– И вот однажды в ответ на просьбу отпустить его заведующий сказал:

Сергей Алексеевич, догадываюсь, зачем вы хотите уйти от нас, и хотя я лишаю область очень ценного работника, но сочувствую Вам и хочу помочь. Сам я в своей жизни старался ничего не делать против Бога и не делал. Я своею властью отпущу Вас. Прошу: когда станете пред престолом Божиим, помолитесь, чтобы и мне последовать за Вами. (Через месяц после отъезда доктора из Струнина этот добрый человек скончался)²³⁶.

Однако, вопреки воле заведующего, Горздравотдел попытался воздействовать на тайного священника через местные органы власти: доктора вызвали в отделение МГБ (бывшего НКВД) и предложили забрать заявление об уходе, припомнили судимость, грозили неприятностями, как рассказала И.С. Мечёва, даже арестом. Иерей Сергий решил, что уедет внезапно, никого не предупреждая, просто «исчезнет» из Струнина²³⁷...

В Ташкент беглый врач прибыл поздним вечером и всю ночь прошагал по городу с рюкзаком за спиной²³⁸. Епископа Гурия, конечно, не могли не взволновать описанные обстоятельства увольнения с работы кандидата в члены его клира. Он решил повременить с назначением иерея Сергия на приход: в силу зловещего смысла угроз, прозвучавших в адрес доктора перед исчезновением его из Струнина, никто не мог поручиться, что эмгэбэшники не возьмутся разыскивать его по всей стране. Теоретически могли проверить назначения по епархиям²³⁹, тем более что прибывающие на новое место священнослужители были обязаны проходить регистрацию у местного уполномоченного Совета по делам Русской Православной Церкви. Священник не имел права приступить к служению, имея лишь благословение архиерея, – необходимо было разрешение уполномоченного.

Должно было пройти некоторое время, чтобы улеглось волнение. И епископ Гурий благословил нового своего клирика «отсидеться в подполье». Три первых месяца, проведённых в Ташкенте, тайному священнику Сергию Никитину пришлось жить у какой-то любопытной старухи. Той никак не давало покоя, кто это снимает у неё комнату, откуда он взялся, почему не ходит на работу и так далее²⁴⁰.

Летом 1950 года находившийся на нелегальном положении в Ташкенте иерей Сергий Никитин видел из окна своего тайного жилища приезжавшего к архимандриту Иоанну (Вендланду) и епископу Гурию Глеба Александровича Каледу, впоследствии – московского протоиерея, а тогда – жениха Л.В. Амбарцумовой. Но подойти к нему не мог, чтобы не нарушить своего инкогнито²⁴¹.

Когда у прячущегося иерея вышли все деньги, да и у любопытной старухи-хозяйки невозможно уже было больше оставаться, епископ Гурий пригласил священника Сергия Никитина жить к себе в архиерейский дом.

7 декабря 1950 года иерей Сергий писал духовным дочерям Зинаиде Петровне и Наталии Петровне Сосновским: «У меня всё пока, слава Богу, благополучно. Живу в архиерейском доме, дожидаясь назначения; живу, как в затворе: молитва, чтение, беседы с епископом или его заместителем архимандритом²⁴². Относятся ко мне прекрасно. Несколько раз служил в домовой церкви. Писать можно на адрес, который знает Елизав[ета] Алексеевна²⁴³.

О. Борис²⁴⁴ благополучен, но очень занят. С ним ещё не виделся, так как он не имел возможности приехать в Ташкент, а я пока ещё не вышел на широкую дорогу и поэтому отправиться к нему погостить не могу»²⁴⁵.

По прошествии некоторого времени епископ Гурий наконец счёл возможным осуществить легализацию священника Сергия Никитина, назначив его настоятелем храма Архистратига Божия Михаила в весьма отдалённом таджикском городке Курган-Тюбе, расположенном среди гор в долине реки Вахш у границы с Афганистаном. В своих письмах оттуда иерей Сергий потом называл Курган-Тюбе «местом, забытым Богом»²⁴⁶. Однако ещё сколько-то времени пришлось дожидаться, пока уполномоченным была оформлена регистрация.

16 декабря 1950 года священник Сергий Никитин писал М.А. Жучковой: «Вчера пришёл ко мне сам профессор²⁴⁷, показал мне телеграмму о моей регистрации. К следующему воскресенью буду на месте назначения»²⁴⁸.

В документах Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР иерей Сергий Никитин значится настоятелем Курган-Тюбинского молитвенного дома (так уполномоченные часто именовали в своих отчётах православные среднеазиатские храмы) с 24 декабря 1950 года²⁴⁹.

Курган-Тюбе Кулябской области Таджикской ССР – «край света»²⁵⁰ по определению самого иерея Сергия Никитина – представлял собой типичный среднеазиатский городок со смешанным населением, где можно было встретить русских, таджиков, узбеков, армян, осетин, грузин, евреев, греков. Удалённость его от административных центров иллюстрирует время пути от Ташкента до Курган-Тюбе: сначала поездом двое суток до Сталинабада, потом – через горный хребет либо 12 часов по узкоколейке, либо около трёх-четырёх часов на автомобиле. Довольно высокие горы значительно ближе горизонта, глинобитные одноэтажные домики («кибитки», как именовало их местное население), резко континентальный климат, улицы, густо засаженные деревьями. Летом – страшная пыль и невыносимая жара, зимой – холод. Основное средство передвижения местных жителей – верхом на верблюдах и ослах, в горах пасутся бараны, немного коров и козы. Вот что представлял собой город Курган-Тюбе в то время²⁵¹. О простоте и скромности быта священника Сергия Никитина говорит описание, данное его сестрой Е.А. Стурцель, в октябре 1951 года в течение месяца гостившей у брата-иерея: «Кибитка (это дом из глины) очень приличная, просторная. В ней две комнаты, разделённые несплошной перегородкой. В первой комнате, вроде канцелярии, стоит стол с хоз[яйственными] книгами, счетами и бумагами. Сейчас поставили ещё одну кровать, на которой спит Серженька. Здесь же стоит пень, которую заново перекладывали; надеемся, что она будет давать тепло. Потом висит рукомойник, и у окна – маленькая тумбочка. В другой комнате, как войдёшь, налево – кровать, на которой я сплю, стол, в углу – полочка с иконами, в другом углу наискось шкапчик с посудой и бельём. Очень чисто, стены побелены. <...> Весь участок совершенно изолирован и обнесён кругом высокой сплошной глиняной оградой, которая называется дувалом. Внутри этого двора помещаются молитвенный дом, кибитка священника и с другой стороны кибитка сторожихи, 2 уборные – одна наша, другая общая, посреди двора колодезь. На ночь ворота запираются на замок. Собачонка Тузик <...> очень скрашивает Серженькину жизнь»²⁵².

Жилище священника не было приспособлено к зиме, а молитвенный дом не отапливался вовсе, и новый настоятель первое время очень страдал от вездесущего холода. Но, несмотря на это, отец Сергий весь отдался храмовому богослужению.

«Ты спрашиваешь, зачем я прибегнул к такому героическому средству, как облить руки кипятком? – пишет он в одном из своих писем того времени. – А что же было делать? Весьма важный и ответственный момент, паузы делать нельзя, а у меня полная анестезия рук: ни чаши, ни других предметов не ощущаю; хорошо ещё, что догадался»²⁵³.

Новому курган-тюбинскому священнику пришлось многое менять в сравнении с прежним порядком.

Его предшественник был человеком то ли совсем тёмным, то ли недобросовестным и корыстолюбивым. Во всяком случае, в поисках наживы он легко потакал суевериям (например, больных детей накрывал какими-то ковриками, которые должны были их вылечить)²⁵⁴. Причём активно «гастролировал» с этими «требами» по всей Вахшской долине, за что и был уволен епископом Гурием²⁵⁵.

Привыкшие к такому грубому магизму местные жители, естественно, невзлюбили нового настоятеля, не пожелавшего потакать суевериям, а вместо «ковриков» призвавшего христиан обращаться к церковным таинствам, и богослужений почти не посещали. Клирошане, сторожа и остальное «ближайшее окружение» также стали высказывать своё недовольство вводимыми новшествами. При прежнем настоятеле служб было не так много – весьма урезанная всенощная под воскресенье и воскресная литургия, если не случалось великих праздников на неделе. Новый священник сразу значительно удлинил службу, ввёл ежедневные вечерние богослужения, добавил литургию в субботу. Псаломщик тут же возроптал, и вскоре пришлось обходиться без его услуг²⁵⁶.

Вышедший из подполья 55-летний иерей Сергий Никитин, до этого 15 (а возможно, и почти все 25) лет служивший тайно, весь погрузился в исполнение своих священнических обязанностей. В марте 1951 года он писал племяннице в Москву: «Я до такой степени поглощён своей работой, что <... > времени не хватает: то служба, то надо к проповеди готовиться и для этого перечитать соответствующую литературу, обратиться к подлиннику, т.е. Священному Писанию, углубиться в него, поразмыслить, составить план; то – требы, то, наконец, самая неприятная для меня вещь – составление и ведение приходно-расходной кассовой книги и приходно-расходной материальной книги. Васенька, кстати, я не знаю хорошенько, что такое «сальдо ». Обязательно напиши бухгалтерское определение, мне это нужно»²⁵⁷.

Со средствами было очень плохо, для уплаты налога приходилось даже занимать у родных и близких²⁵⁸.

С приходом весны превозмогание постоянного холода сменилось борьбой с изнурительной жарой. «Числа с 24 марта сразу наступило лето – такое, как у нас в июне. Служу в подряснике, надетом только на кальсоны (без рубашки), и всё равно спина вся мокрая. Воздуха не хватает, голос у меня слабый, не поставленный. Я применяю огромные усилия, чтобы говорить громко, – и обливаюсь потом, весь в изнеможении. Что же будет в июле? Боюсь и думать»²⁵⁹. И это при том, что «погода в этом году не такая жаркая, как в прошлые годы, все удивляются, а таджики говорят, что «урус привёз с собой из Москвы холод"»²⁶⁰.

В храме новому настоятелю прислуживали сыновья печника сироты Стёпа и Коля, гречата. Он очень полюбил мальчиков, заботился о них, и те отвечали ему взаимностью. Как-то в Прощёное воскресенье на службе богомольцев не было, но иерей вышел говорить проповедь.

– Кому же вы будете говорить? – спросил Стёпа. – Никого ведь нет.

– Людей нет, но храм полон Небесных сил, им я и буду говорить.

Ответ поразил мальчика, но удовлетворил его²⁶¹.

Архиепископ Мелитон (Соловьёв) рассказывал о жизни священника Сергия Никитина в Курган-Тюбе: «У него в приходе было, как он мне говорил, 15 национальностей. Было много православных из бывших магометан, и они подавали записки с такими вот именами: Абдурахман, Измаил и тому подобными. И надо было поминать так, потому что эти имена православные, но только в переводе: Абдурахман – это Авраам, например. <...> Его очень любили в Курган-Тюбе, он всегда там ходил в ряске. <... > Когда он шёл по тротуару, ему уступали дорогу все тамошние жители. Когда он приходил в библиотеку, все стояли в очереди, а ему открывали свободно дверь:

– Батюшка, пожалуйста, смотрите и выбирайте любую книгу, какую нужно, вот табуреточка»²⁶².

Местное население и даже власти относились к священнику неплохо, тем горше было терпеть «от своих», не оставляло чувство одиночества и оторванности от действительно близких людей. Даже до архиерея добраться было крайне затруднительно: «Очень хотелось бы проехать в Ташкент, но не знаю, удастся ли. Дело в том, что сейчас сезон отпускников, студентов, курортников и т[ак] далее, и т[ак] далее. На самолете не достанешь места, а ехать с поездом долго, да и на него нужно взять билеты, я «человека не имам», который бы всё это устроил к благополучному концу, тем более нужно уладиться в очень сжатый срок – с понедельника до субботы. В субботу я должен уже быть у себя, так как воскресного дня пропустить нельзя. Буду стараться, а там не знаю, что выйдет!»²⁶³

6 апреля 1951 года иерей Сергий писал своей крёстной дочери Наталье Петровне Сосновской: «Я живу одиноко; моя бедная Паша²⁶⁴, если и выздоровеет (на что мало надежды), не сможет жить со мной. Кроме того, и условия жизни и климат здесь тяжёлые, так что ей, старому человеку, они были бы не под силу.

Очень бы хотелось взять отпуск в конце лета и приехать в Москву, но не знаю, дадут ли в этом году отпуск, а если дадут, смогу ли собраться с силами и приехать. Очень это дорого. И к себе ждать никого не могу тоже из-за этих же причин. Конечно, лучше бы самому приехать.

Утешение нахожу в богослужении; душа моя тогда умиротворяется, испытываю состояние покоя – а потом опять начинаются всякие шероховатости и неприятности. Меня и предупреждал епископ, что буду терпеть от «лже-братии»²⁶⁵, которая является главной язвой современного церковного общества. И власти, и общественность – все относятся хорошо, а вот свои «верующие» – от них приходится терпеть»²⁶⁶.

Случались, однако, проблемы и с властями. Например, заместитель председателя Курган-Тюбинского горисполкома Базаров стал требовать от нового настоятеля составления и предоставления в горисполком списков верующих его прихода с подробными данными, что было, конечно же, нарушением прав верующих даже по букве советского законодательства. И хотя Базарову начальством впоследствии было разъяснено, что таких данных он требовать не вправе, можно себе представить, что пришлось испытать отцу Сергию, так как по дальности расстояний информация о возникшей проблеме могла дойти до епархиального архиерея отнюдь не скоро. Об этом инциденте становится известно из доклада Гавриша В.И., уполномоченного Совета по делам Русской Православной Церкви по Таджикской ССР, которому епископ Гурий высказал свою претензию по данному вопросу в октябре 1951 года²⁶⁷.

На службах приходилось обходиться без псаломщика, никого найти на это место так и не удалось: не было вообще никого из мало-мальски культурных людей, способных читать на клиросе, хотя певчие, пусть и «безграмотные до

Огромной отрадой, конечно же, были гости, приезжавшие к заброшенному на «край света» священнику, невзирая на дальность расстояний. Кроме сестры Елизаветы Алексеевны, в Курган-Тюбе в январе 1952 года десять дней гостил друг отца Сергия и замечательный христианин Николай Васильевич Шилов – главврач лепрозория в городе Кзыл-Орда (Казахстан). В своей лечебнице для больных проказой Николай Васильевич ввёл ежедневное совместное утреннее молитвенное правило, которое сам и возглавлял. Присланная из Москвы в результате кляузы специальная комиссия Наркомздрава (произошло это ещё до 1946 года, когда тот был переименован в Минздрав) подтвердила сообщавшиеся в доносе факты и передала о том по начальству. Однако из-за высокого профессионализма и известности Николая Васильевича Наркомздрав не смог найти доктору равноценной замены и вынужден был смириться с религиозностью главврача и с установленным им в кзыл-ординском лепрозории распорядком²⁷¹.

Конечно, посредством писем или передач священник Сергий Никитин общался и с ташкентскими своими друзьями. Много помогало ему семейство протоиерея Феодора Семененко, а также настоятель ферганского храма священник Борис Холчев²⁷³. Время от времени приходилось бывать в Сталинабаде, там отец Сергий неизменно останавливался в доме благочинного по Таджикистану протоиерея Петра Страдомского и его матушки Прасковьи Федотовны, всегда с добротой относившихся к курган-тюбинскому священнику.

В годы своего среднеазиатского служения отец Сергий через сестру Елизавету Алексеевну и племянницу Валерию часто обращался за духовным советом и молитвой к «дедушке», заштатному московскому священнику Константину Всехсвятскому²⁷⁴. Друзья и духовные дети также оказывали посильную помощь, и не только молитвенную. Например, ещё летом 1951 года из столицы в Курган-Тюбе при соблюдении всех правил конспирации иерею Сергию Никитину по почте была отправлена посылка со священническим облачением. В отправке принимали участие Е.В. Амбарцумов, В.И. Гоманьков и священник Михаил Соловьёв²⁷⁵.

Перед тайно служившим в течение долгого времени иереем Сергием Никитиным после выхода из подполья встало много новых задач. Поэтому весьма интересными представляются строки его писем, свидетельствующие о новом практическом и духовном опыте, приобретённом после года легального служения. «Во время разговора у меня, как ты знаешь, бывает «э, э», а вот, слава Богу, проповеди всегда говорю гладко, и никогда «э, э» не было. Стал говорить и служить гораздо увереннее, также все жесты, действия, походка и пр[очее]. Раньше мне казалось, что все на меня смотрят, и я смущался, я теперь я одинаково служу и в пустом, и в наполненном молящимися храме»²⁷⁶. «Стал лучше понимать людей в связи с своим трудом, а мой труд – это громадная школа терпения. Я всегда знал это, но в масштабах ошибался. Прошу у Бога только терпения, терпения и терпения. Недаром Сам Спаситель сказал: «Претерпевый до конца, той спасен будет »²⁷⁷»²⁷⁸.

Во второй половине июня 1952 года священник Сергий Никитин был возведён архиепископом Гурием (Егоровым) в сан протоиерея²⁷⁹. После возвращения из отпуска, во время которого новоиспечённый протоиерей Сергий съездил в Москву, архиепископ сообщил ему, что желает перевести его из Курган-Тюбе «на большое место и в большой город». Причём существовала альтернатива: либо вторым священником Сталинабадского храма и одновременно благочинным по Таджикистану, либо настоятелем Ленинабадского храма. Оба варианта не сулили ни мира, ни спокойствия, так как в первом случае отец Сергий автоматически оказался бы в двойственном положении одновременно и начальника, и подчинённого по отношению к протоиерею Петру Страдомскому.

Настоятель Сталинабадской церкви Петр Страдомский только что был снят с должности благочинного и, несмотря на дружественное расположение к отцу Сергию, имел всё же характер весьма непростой. Второй вариант был ещё более тяжёлым, так как в ленинабадской общине уже в течение долгого времени бушевало жестокое пламя раздоров²⁸⁰.

Через некоторое время выяснилось, что уполномоченный отклонил кандидатуру протоиерея Сергия на должность благочинного, мотивировав это тем, что «Никитин служит очень мало, и его пока преждевременно выдвигать на такое ответственное место». Отпускать же не доставлявшего ему никаких неприятностей священника из Таджикистана в какие-либо предложенные архиепископом Гурием приходы Киргизии или Туркменистана чиновник тоже не захотел, думая о собственном спокойствии. Итак, протоирею Сергию Никитину предстояло быть ввергнутым в «ленинабадское пламя»²⁸¹.

Но до начала октября ещё нужно было оставаться на месте. И тут не обошлось без искушений: пришлось уволить сторожиху, во время отпуска настоятеля поселившую у себя в кибитке какого-то пьяницу и дебошира²⁸². А вслед за принятием на её место другой старушки-певчей во время уборки храма произошла кража с престола наперсного серебряно-вызолоченного настоятельского креста – памяти о протоиерее Константине Ровинском.

С 23 сентября по 3 октября 1952 года у протоиерея Сергия Никитина в Курган-Тюбе гостила И.С. Мечёва. Она помогала ему собраться для переезда на новое место назначения.

Сдав дела новому настоятелю, протоиерей Сергий отбыл в Ленинабад. Сам он так описывал свой отъезд из Курган-Тюбе: «Последний день, проведённый мною в Кургане, был день преп[одобного] Сергия, что очень утешило меня в моём новом послушании и в моём странствовании. 5-го в воскресенье говорил прощальное слово; многие плакали, и я прослезился. Говорил о том, что мне не хотелось бы уезжать из Кургана, где много было положено моих сил и в храме которого осталась часть моей души и моего сердца.

В Кургане за последнее время было тихо, спокойно, безмятежно. И мы всегда ищем для себя приятного, тихого и покойного, но Господь посылает нам не то, что для нас приятно, а то, что полезно, – полезно, конечно, для бессмертной части нашего существа, нашей души. И поэтому необходимо подчиниться без ропота и без неудовольствия Воле Божией. Просил мою паству с любовью принять моего заместителя и жить между собой в мире и согласии»²⁸⁵

«Мои ребята осиротеют без меня. Колюшка плакал горькими слезами, узнав о моём переводе, и я, утешая его, также плакал. Стёпа также плакал. Старухи мои огорчены: они привыкли к проповедям, а сейчас, по-видимому, этого не будет <...>.

Странно чувствую себя: я уже не хозяин здесь – все полномочия мои кончились, – и вдруг всё стало чужим. Хочется поскорее приехать «к себе» хотя бы в Ленинабад. Получив туда назначение, сначала расстроился, и «уны́ во мне дух мой и во мне смятёся сердце мое́»²⁸⁶, а потом успокоился, предав себя Воле Божией. Постараюсь по совести разобраться в тамошней неурядице, а там – что Господь даст. Из Кургана еду в Ташкент по вызову архиепископа, а из Ташкента поеду в Ленинабад...»²⁸⁷.

Приход ленинабадского молитвенного дома в честь равноапостольной Марии Магдалины уже несколько лет существовал в атмосфере непрекращающейся распри. К моменту появления там протоиерея Сергия Никитина несколько священников успело смениться, не добившись нормализации обстановки. Чтобы лучше представить себе, к какому подвигу должен был готовиться отец Сергий Никитин, выезжая на место нового назначения, полезно обратиться к документам Совета по делам Русской Православной Церкви за 1948–1951 годы. В одном из отчётов уполномоченных Совета того времени содержится копия обращения архиепископа Гурия (Егорова) к уполномоченному по Узбекской ССР М.Н. Тормашеву²⁸⁸. Желая получить консультацию по юридическому аспекту проблемы архиепископ Гурий довольно подробно описал возникшую в Ленинабаде ситуацию.

Дело заключалось в следующем: в ответ на ряд заявлений членов ленинабадского прихода, образовавшегося «явочным порядком» ещё «до издания постановления СНК СССР № 1325 от 28.XI–43 г. «О порядке открытия церквей"»²⁸⁹, в начале февраля 1951 года при участии Епархиального управления была проведена реорганизация общины храма в честь равноапостольной Марии Магдалины в Ленинабаде. Двое приходских священников оказались переведены архиереем на другие приходы, новым настоятелем стал протоиерей Митрофан Марковский. После проверки хозяйственной и финансовой деятельности молитвенного дома была переизбрана двадцатка, новый состав которой утвердили архиепископ Гурий и уполномоченный по Таджикистану²⁹⁰.

Противостояние привело к тому, что 17 февраля 1952 года прямо в храме на заседании двадцатки произошла драка между двумя группами церковного актива, в результате «более потерпевшие» обратились с жалобой в прокуратуру²⁹².

Вслед за этим архиепископом Гурием из Ташкента в Ленинабад были командированы члены Епархиального управления – секретарь епархии архимандрит Иоанн (Вендланд) и протоиерей Феодор Семененко. В их присутствии очередное собрание двадцатки прошло спокойно. На нём, несмотря на недовольство настоятеля, были практически восстановлены прежние, одобренные ранее архиепископом Гурием составы церковного совета и ревизионной комиссии²⁹³.

Дальнейшее развитие событий даёт понять, насколько трудным было в то время положение епархиальных архиереев, организационные решения которых вступали в силу лишь с санкции вовсе не церковного органа – Совета по делам Русской Православной Церкви. Какие злоупотребления могли возникать из-за этого фактического двоевластия, показывает продолжение ленинабадской истории.

Архиепископ Гурий утвердил вновь избранный состав церковного совета и ревизионной комиссии, о чём писал в личном письме уполномоченному. Это письмо, также как и протокол заседания двадцатки, благочинный протоиерей Петр Страдомский должен был передать уполномоченному по Таджикской ССР В.П. Гавришу, но не передал: товарищ Гавриш уехал лечиться на курорт.

Сославшись на содержание телефонного разговора с уполномоченным, благочинный известил архиепископа Гурия и ленинабадскую двадцатку, что В.П. Гавриш не одобрил переизбрания и оставляет на своих местах прежний состав церковного совета и ревизионной комиссии. Таким образом, новоизбранный состав двадцатки так и не был допущен протоиереем Митрофаном Марковским к исполнению своих обязанностей, несмотря на благословение архиерея²⁹⁴.

Как было сказано выше, к моменту отъезда из Курган-Тюбе назначенного на ленинабадский приход протоиерея Сергия Никитина протоиерей Петр Страдомский уже был отстранён от должности благочинного. Протоиерей же Митрофан Марковский всё ещё продолжал оставаться настоятелем ленинабадского прихода.

Покинув место своего прежнего настоятельства, протоиерей Сергий поехал в сторону Ташкента, задержавшись в соответствии с письменным благословением архиепископа Гурия на несколько дней в Сталинабаде, где ему пришлось дожидаться приёма у уполномоченного по Таджикистану (отдохнувший на курорте В.П. Гавриш как раз сдавал дела преемнику). Обновив свою регистрацию и тем самым получив разрешение властей на служение в Ленинабаде, он продолжил путь в Ташкент, в Епархиальное управление, за назначением на новый приход. Архиепископа Гурия в Ташкенте не оказалось. Он освящал храм в туркменском городе Мары (до 1937 года называвшемся Мерв), знакомом отцу Сергию ещё по времени прохождения им университетской врачебной практики. Секретарь епархии архимандрит Иоанн (Вендланд) встретил приехавшего протоиерея и выдал ему бумагу, в которой сообщалось, что предъявитель последней назначен вторым священником молитвенного дома города Ленинабада. На словах было добавлено, что архиерей благословляет отца Сергия пока присматриваться к обстановке, а указ о назначении его настоятелем вышлет несколько позже²⁹⁵.

Лизочек, сходи к дедушке²⁹⁷, расскажи ему, что он скажет? Напиши его мнение. Попроси помолиться за меня, мне трудно. Прошу и у вас, родных и знакомых, молитвенной помощи»²⁹⁸.

Позже он напишет об этом времени: «Такая тягота легла мне на душу, что самые тяжёлые дни, проведённые мною на Вишере, во внутреннем смысле показались более лёгкими, чем здесь. Внутри возник трудный душевный кризис. При помощи Божией и по молитвам близких людей, живущих и отшедших (в том числе, чувствую это, и незабвенного о. Василия²⁹⁹), были даны силы преодолеть этот кризис»³⁰⁰.

По штату в Ленинабаде имелось два священнических места и одно диаконское. Однако довольно долго, вплоть до отъезда из Ленинабада протоиерея Митрофана, священников было трое. Всё это время вновь прибывшего протоиерея заметно угнетала двусмысленность его положения на приходе. Не мог он не принимать близко к сердцу и заметных переживаний настоятеля, предчувствовавшего скорую свою отставку.

«О[тец] Марковский встретил меня любезно, но очень сдержанно. <...> Он спросил меня в упор, по-хорошему: «О. Сергий, скажите мне всё откровенно и без хитрости, каково положение дела Я ответил так: архиепископа я не видел и не имел поэтому с ним беседы; назначение, подписанное архимандритом, я дал ему, о. Митрофану, а что будет дальше – надо ждать, но, думаю, что троих здесь не будет, если в штате двое. Я не сказал неправды, но не поставил точки над «и». Но всякая хитрость и дипломатия настолько чужды мне и тягостны, что они тяжёлым бременем ложатся на мою душу. Лучше было бы прямо назначить меня настоятелем. Мне чудится какой-то безмолвный укор и упрёк в обращении со мной о. Митрофана. Скажу: он безукоризнен со мною, хотя и сдержан. Да он и должен быть именно таким. Не знаю, но когда я смотрю на о. Митрофана, у меня сердце переворачивается, и я несколько раз уходил к себе в комнату и плакал»³⁰¹.

Трое священников составили чреду, по которой один служил седмицу, являясь одновременно и главным совершителем треб, другие помогали, затем происходила смена. Службы – каждый день, утром и вечером. Отношения с сослуживцами у отца Сергия, как сам он писал родным, были «самые хорошие»³⁰², однако душевный покой не восстанавливался.

«Жизнь моя здесь до некоторой степени искусственная; <...> положение <...>, как говорится, межуличное. В самом деле, получил от архиепископа указ о настоятельстве, ещё находясь в Кургане; получил от благочинного справку уполномоченного, где подтверждается моё настоятельство, а о. Митрофану пришлось предъявить справку, где я назначаюсь штатным священником, а не настоятелем. Архимандрит, отправляя меня в Ленинабад, сказал от имени архиепископа <... >, что через неделю, много через 2, я получу указ о настоятельстве. Вот уже 3 недели, как я здесь, – и ни гу-гу. Не думай, что я хочу этого настоятельства; дай Бог, чтобы его совсем не было. Не в том дело, а в том, что, будучи вторым священником, я не могу войти в самую толщу отношений церковно-приходского совета, о. Марковского, двадцатки и этой пресловутой Догадкиной. Мне сказал архимандрит: «Вы пока приглядывайтесь». Если я буду так жить не 2 недели, годя, всё равно я не смогу войти в отношения, создавшиеся в здешнем молитвенном доме. А эта неопределённость чрезвычайно плохо действует на меня. Хорошо ли, плохо ли, но если я настоятель, я и буду действовать, как могу и как мне подсказывает совесть. А это прозябание ни к чему не ведёт»³⁰³.

Разделённость прихода на две партии, одна из которых выступала за протоиерея Митрофана, другая враждовала против него, определяла атмосферу взаимоотношений прихожан и друг с другом, и со священниками, поставленными окормлять приход. Практически сразу после приезда в Ленинабад нового священнослужителя обе группировки попытались склонить его на свою сторону. Но прибывший пастырь с самого начала сознательно занял позицию строжайшего нейтралитета. «Тут как-то приходили ко мне поодиночке 2 старухи, начали что-то говорить об о. Митрофане (это, значит, из партии Догадкиной); но я сейчас же одёрнул их и сказал, что если они хотят приходить ко мне за советом или духовной надобностью – мой дом всегда для них открыт, – но что я и слушать не хочу никаких нашёптываний, никаких сплетен. Так и ушли ни с чем»³⁰⁴.

Получив информацию о том, что у старух «с новым священником не вытанцовывается», предводительница оппозиционной настоятелю партии Александра Алексеевна Догадкина сама попыталась путём ряда хитростей «покороче познакомиться» и «приручить» отца Сергия через известное ему ещё с Курган-Тюбинских времён семейство Толмачовых (знакомство, правда, было не из самых приятных). Толмачов, или Ефимыч, регент левого хора, хитрый, опасный и неискренний человек, здесь, в Ленинабаде, сумел причинить протоиерею Митрофану Марковскому много неприятностей, «подведя его даже лишний раз под неудовольствие архиерея». Однако, несмотря на все старания, «мадам Догадкиной» так и не удалось втянуть отца Сергия в партийные игры³⁰⁵.

Хотя методы «приручения», применённые к нему, и давали некоторое представление об атмосфере, царившей в приходе, но само временное положение второго священника не позволяло будущему настоятелю не только активно воздействовать на ситуацию, но даже и по-настоящему вникнуть в её суть.

19 ноября 1952 года он писал своей племяннице: «Завтра исполняется месяц, как я здесь. А положение всё ещё невыясненное, какое-то ложное, хотя, впрочем, в этом есть и положительный момент, а именно: если бы я сразу приехал как настоятель, то могла бы меня встретить одна из партий камнями. Не думай, что я фигурально выражаюсь, – нет, в буквальном смысле. <...> Состояние какое-то неопределённое. Мои собратья: о. Митрофан очень хитрый и неискренний человек, хотя очень приятен в обращении; о. Константин (с которым, по-видимому, мне придётся служить как настоятелю) человек неплохой, искренно верующий, начитанный, неглупый, недурно говорящий проповеди, но как-то моя душа не созвучна с ним. <...> Так что здесь, пожалуй, больший затвор, чем был в Кургане. Что хорошо здесь, так это река: спокойная, величественная, плавная, огромная. Я могу неопределённое время сидеть на берегу и наслаждаться – и всегда ухожу с миром в душе»³⁰⁶.

Весь конец ноября протоиерей Сергий проболел: пропотел во время крестин, а затем продрог в церкви на воскресной всенощной, в результате простудился. В начале декабря 1952 года он, так и не оправившийся от сильнейшего насморка и ангины и лежащий с субфибрильной температурой, наконец получил из Ташкента долгожданный указ о назначении его настоятелем Ленинабадского храма³⁰⁷.

«За 1,5 месяца, несмотря на «искусственную», как я выражаюсь, жизнь, – писал новый ленинабадский настоятель сестре в Москву, – ко многому пригляделся, и ни за что здоровое зацепиться нельзя. Как только буду чувствовать себя лучше, поеду в Ташкент для личных переговоров с архиепископом. Очень тяжёлое сейчас у меня состояние – и физическое, и душевное. Положиться не на кого: везде или явные, или тайные недоброжелатели. Не знаю, всё это кончится»³⁰⁸.

Итак, желаемое умиротворение не достигалось. Требовался совет епархиального архиерея, и протоиерей Сергий, едва оправившись от болезни, поехал в Ташкент для встречи с ним. В ответ архиепископ Гурий обещал для очередной попытки усмирения мятежного прихода прислать ему в помощь архимандрита Иоанна (Вендланда) и протоиерея Феодора Семененко.

В Ташкенте протоиерей Сергий Никитин встретил приехавшую из Москвы Марию Николаевну Соколову (впоследствии монахиню Иулианию), направлявшуюся в Фергану к священнику Борису Холчеву, настоятелю тамошней церкви во имя преподобного Сергия Радонежского. В 1951–1952 годах Мария Николаевна писала иконы для алтарной преграды этого храма. В основном иконы были выполнены на холстах в стенах Троице-Сергиевой Лавры, а затем переправлены в Фергану и уже там, на месте, приклеены на деревянную основу. Для завершения работ Мария Николаевна вместе со своей ученицей Екатериной Сергеевной Чураковой и приезжала к отцу Борису³¹⁰.

О поездке Марии Николаевны отцу Сергию Никитину было известно заранее, она должна была передать ему из Москвы позолоченный наперсный крест³¹¹. Из Ташкента выезжали вместе, в смежных вагонах (Фергана расположена по той же дороге, что и Ленинабад, но вдвое дальше от Ташкента). Внезапно почувствовав себя плохо, протоиерей Сергий перешёл в вагон к Марии Николаевне. С приступом стенокардии (или, по-старому, грудной жабы), крайне опасным для жизни, едва успели довезти его до узловой станции Урсатьевской, где оказали необходимую помощь, а затем переправили в Ленинабад. В письме к родным от 28 декабря 1952 года больной писал: «Сейчас я совершенно нетрудоспособен. Получил месячный отпуск для лечения. Наверно, не останусь для лечения в Ленинабаде, а поеду в Ташкент. <...> Чувствую себя лучше, но неважно: всё держатся боли в области сердца, левой руке; одышка, общее отвратительное состояние, зависящее, по-видимому, от некоторого удушения всего организма (недостаточное снабжение кислородом). Вы не тревожьтесь, Господь милостив. Страшна не смерть, я страшен грех, отделяющий нас от Жизни.

Приехали, как и было обусловлено в беседе с архиепископом, для упорядочения дел в приходе архимандрит Иоанн и о. Фёдор Семененко. Но я лежу и не могу им помочь, и это волнует меня – надо для лечения уехать отсюда»³¹².

На 1 января 1953 года в клире молитвенного дома Марии Магдалины в городе Ленинабаде числились «настоятель Никитин С.А., протоиерей; Бедняков К.Н., священник; Сергеев Д.И., диакон»³¹³. Но фактически, по-настоящему к исполнению настоятельских обязанностей в этом «тяжело больном»³¹⁴ приходе протоиерей Сергий приступить так и не успел. Коронарные явления, похожие на приступы стенокардии, один из которых случился по дороге из Ташкента в Ленинабад, на деле оказались симптомами начинавшегося брюшного тифа³¹⁵.

13 марта 1953 года уже распоряжением нового епархиального архиерея – епископа Ермогена (Голубева) – протоиерей Сергий Никитин из города Ленинабада Таджикской ССР был переведён настоятелем в Покровский собор города Самарканда Узбекской ССР³¹⁶. Собственно, епископ Ермоген назначил протоиерея Сергия на своё прежнее место служения, откуда сам он 1 марта 1953 года был рукоположен во епископа Ташкентского и Среднеазиатского. Архиепископа Гурия за месяц до того переместили на Саратовскую кафедру.

О жизни протоиерея Сергия Никитина в Самарканде известно значительно меньше, чем о служении его в других городах Средней Азии. Источниками сведений по этому периоду служат в основном пять его писем родным и друзьям и несколько фраз из воспоминаний Е.В. Апушкиной.

Назначение на новый приход состоялось заочно, из Москвы, где происходила хиротония епископа Ермогена. После брюшного тифа едва вернувшийся из Ташкента в Ленинабад настоятель спустя месяц должен был вновь выезжать на новое место служения. Сам он так писал об этом Е.С. Надеждиной: «Господь помог несколько внести умиротворение в ленинабадский приход, но, видимо, это мне не по силам, так как Сам Господь отвёл от меня это дело, <...> избавляет меня от Ленинабада. Физически чувствую себя неважно, – видимо, последняя болезнь резко ухудшила состояние сердца и, возможно, я вступаю в последний период жизни. Да будет Воля Божия во всём!»³¹⁷.

В очередном переезде брату помогала Е.А. Стурцель, ещё в начале января приехавшая из Москвы и самоотверженно ухаживавшая за ним во время болезни³¹⁸.

В Самарканд, как вспоминает Е.В. Апушкина, протоиерей Сергий направлялся с радостью. Но и там его ждали серьёзные испытания. Опять пришлось много потерпеть «от своих»: иеромонах, второй священник Покровского собора, стал враждовать на своего настоятеля: доносил на него архиерею, запрещал своим духовным детям – дочерям уборщицы – подходить к отцу Сергию за благословением, следил за любым его действием. Когда же настоятель предпринял поездку в Ташкент, ему вослед пошло донесение, что он якобы скрылся с церковной кассой³¹⁹.

Действительно, отголоски неурядиц с неким отцом Максимом содержатся и в сохранившихся письмах самого протоиерея Сергия Никитина, в течение достаточно долгого времени с надеждой ожидавшего назначения к себе в Покровский собор напарника. Приход считался двуштатным, а настоятелю, по крайней мере до июля 1953 года, приходилось ежедневно служить без второго священника³²⁰. Тем огорчительнее было неожиданно столкнуться с интригами своего собрата.

В конце концов конфликт, видимо, удалось преодолеть мирным способом. Сильно помог в этом протоиерей Петр Княжинский (1867–1958), 85-летний старец – настоятель самаркандского Свято-Георгиевского храма, при котором имелась маленькая, но крепкая тайная монашеская община, окормлял её игумен (впоследствии – архимандрит) Серафим (Суторихин). С этой общиной отец Сергий Никитин поддерживал постоянную связь. В начале 1954 года он писал: «С моим «собратом» как будто утихло. Он увидел, что с огнём шутить нельзя; кроме того, ничего из этой мышиной возни не вышло. Я просил о. Петра прийти к нам и переговорить с нами обоими: я боялся за себя, что буду волноваться и тем самым испорчу дело. О. Петр пришёл, мы объяснились в его присутствии; с моей стороны было всё в высшей степени корректно и спокойно. Не знаю, конечно, что будет дальше, но думаю, что подобное дело не повторится. После нашего объяснения, когда о. Максим ушёл, о. Петр остался у меня завтракать. Я расцеловал его со слезами и благодарил за его любовь и миролюбие. Поистине блаженны миротворцы. После завтрака не отпустил его одного домой, а пошёл проводить его, за что получил горячую благодарность от игумена и матери Евдокии»³²¹.

Храм был очень бедным, и настоятеля крайне волновало шаткое материальное положение прихода. Епископ Ермоген затеял кардинальную перестройку финансовой деятельности епархии. Теперь, помимо ежемесячных взносов, каждая церковь должна была делать в епархиальную казну две дополнительные единовременные выплаты – рождественскую и пасхальную. В ответ ташкентская свечная мастерская, организованная новым архиереем, должна была отпускать свечи приходам Средней Азии по их себестоимости, то есть значительно дешевле, чем при покупке в других местах³²².

«По-видимому, сейчас же после Сретения необходимо будет ехать в Ташкент к архиерею для доклада о финансовом положении собора. Предвижу затруднения; возможно, архиерей будет недоволен моими предложениями, а я, то есть не я, а церковь, уже не можем продолжать влачить жалкое существование. Главный порок нашего хозяйства в том, что у нас приход и расход абсолютно равны, и в буквальном смысле слова нет ни одной лишней копейки. Мы кончили год – смешно сказать – с положительным сальдо +157рублей.

Я предложу сократить правый хор и ещё кое-какие расходы. Если архиерей не согласится, то, во всяком случае, я его предупреждал, а там его дело. Подумай, мы ежемесячно должны делать отчисление в епархию в 2500 р. и внести единовременно, кроме всего, 7000 руб. ; а после Пасхи – 10000 руб. Настроение у меня неважное, и, по-видимому, архиереи заметит моё недовольство.

«Мышиная возня » со стороны о. Максима прекратилась, но я уже не могу ему по-прежнему доверять с открытым сердцем; я начеку, я это так же трудно, как трудно и тягостно всякое напряжение»³²³.

Несмотря на занятость, хозяйственную и богослужебную (известно, что за каждой службой в храме произносилась проповедь³²⁴), протоиерей Сергий имел обширную переписку с духовными детьми и знакомыми из Москвы и с прежних мест его служения в Средней Азии, переписывался с архиепископом Гурием (Егоровым). Большую помощь оказывала брату-протоиерею сестра Е.А. Стурцель, высылая из столицы необходимые книги, а также кадильный уголь и ладан³²⁵.

Интересно, что столь загруженный делами и страдающий от множества недугов почти уже шестидесятилетний настоятель находил время и желание для самообразования и чтения литературы, и не только духовного содержания. Своими впечатлениями от прочитанного он делился с друзьями и духовными детьми: «Перечитал повесть Достоевского «Белые ночи». Я всегда особенно любил и ценил эту вещь, но сейчас я от нее в восторге. Считаю, что это произведение одно из самых изумительных и в русской и мировой литературе. От начала до конца сверхгениально и затрагивает какие-то особые струны сердца и души, которые долго-долго вибрируют, как Эолова арфа. Советую тебе перечитать эту вещь.

А.В. Шенрок работает в университетской библиотеке, и поэтому я могу пользоваться редкими книгами. Сейчас изучаю географию (университетский курс) Мартонна (Гарик, наверно, знает этот курс как геолог). Но физическая география для меня в некоторых местах трудна. Так как физику я забыл, а высшей математики не знаю. Но всё-таки кое-что остаётся, и я очень доволен. Политическая и экономическая географии будут для меня несравненно легче, да я довольно прилично знаю эти разделы. Хочу потом заняться грамматикой русского языка (университетский курс)»³²⁶.

«Посылаю прекрасное произведение Брюсова (sic?!) «Евангельские звери» – какое глубокое знание Евангелия, какой чудесный аромат от всего стихотворения. И это – творение Брюсова – коммуниста и «безбожника"(?). Я послал как-то Зине³²⁷ его, но хочется и тебе послать»³²⁸.

Епископ Ташкентский и Среднеазиатский Ермоген (Голубев) прекрасно осознавал, что позиции Церкви, особенно в крупных городах, могут укрепить в первую очередь культурные и образованные пастыри. Уполномоченный по Узбекской ССР М.Н. Тормашев по этому поводу писал в Москву в своём отчёте за первую половину 1955 года: «Понимая, что культурный уровень прихожан в городских приходах растёт и малограмотный священник не в силах удовлетворить их запросы ни беседами, ни проповедями, епископ всех священников с низшим образованием при первой же возможности заменяет и направляет в сельские местности. Так, в этом полугодии в штат кафедрального собора в городе Ташкенте <... > переведён из другого прихода священник НИКИТИН <... > с высшим образованием»³²⁹.

Очередной переезд протоиерея Сергия на новое место создавал более благоприятные условия для его здоровья, так как климат Ташкента был лучше самаркандского, хотя и здесь летняя температура была всё же слишком высока для него. Несмотря на это, общее самочувствие нового священнослужителя кафедрального собора улучшилось настолько, чтобы он целиком мог погрузиться в работу³³⁰.

Теперь отец Сергий Никитин служил бок о бок ещё с одним соборным клириком, своим давним другом и духовником протоиереем Борисом Холчевым. Кроме собственно храмовых богослужений, они вдвоём, каждый в свою чреду, совершали крещение взрослых. В те времена в крещальне ташкентского Успенского кафедрального собора проводились обязательные беседы с желающими приступить к таинству, осуществлялась подготовка к нему людей: катехизация, предварительная исповедь. Во всём этом активное участие принимал протоиерей Сергий Никитин³³¹. И.С. Мечёва вспоминала, как одна из его духовных дочерей поинтересовалась, приходилось ли ему отказывать кому-либо в крещении. Ответ, пояснённый рассказом, был утвердительным и давал понять, что отец Сергий считал невозможным допускать до таинства рождения в жизнь вечную тех, кто приходил из каких-либо недостаточно серьёзных побуждений. Однажды его просил о крещении русский парень и в ответ на вопрос священника, для чего он хочет приступить к купели, объявил:

– Мать надоела, всё «пилит»: «Сходи, окрестись». Так пусть успокоится...

В другой раз пришёл молодой узбек, полюбивший русскую девушку. Та соглашалась выйти за него замуж только при условии, что он крестится.

Протоиерей Сергий сказал узбеку:

– Подумай, можно ли так легко, бездумно, безоглядно изменять вере своих отцов? Совершенно неизвестно, как сложатся ваши отношения с этой девушкой. Поступок же, сделанный не по убеждению, а по расчёту, тяжело ложится на совесть. Кроме того, искреннее чувство подразумевает уважение к убеждениям любимого...

В обоих случаях отец Сергий, рассказав молодым людям о Христе и Его учении, о взаимоотношениях человека с Богом, отпустил их для спокойного обдумывания услышанного и принятия ими окончательного решения³³².

В пятидесятых годах прихожане ташкентского Успенского кафедрального собора имели возможность слушать прекрасных проповедников. В июле 1955 года отец Сергий Никитин писал племяннице: «Прости меня за редкие письма, – что-то не выходит с временем. Я проповедую 2 раза в неделю – по воскресеньям за ранней или поздней литургией и специально по средам вечером после акафиста. Здесь 2 очень сильных, первоклассных проповедника – более сильных, чем я; это сам архиерей и о. Борис³³³ (Борис Васильевич). Но мне, как говорится, не хочется ударять лицом в грязь, и хотя я слабее их, но во всяком случае мои проповеди не банальны, а оригинальны и всё-таки, даже на неблагоприятном для меня фоне, заметны; у меня своя манера и свой подход.

А это требует упорнейшей и напряжённой работы. Но это удовлетворяет меня и заставляет много трудиться и знакомиться с литературой, а это очень обогащает мои знания и даёт опыт. Проповедь в прежних местах – не то: там – как скажешь, так и сойдёт. А здесь не так: выйдет слушать человек 6–8 духовенства, иногда и сам архиерей»³³⁴.

Здесь же приблизительно в 1955 году произошло знакомство будущего епископа Стефана с Борисом Иосифовичем Златолинским, нынешним архиепископом Запорожским и Мелитопольским Василием. Прислуживая в алтаре Успенского кафедрального собора, двадцатитрёхлетний Борис получил от протоиерея Сергия Никитина нагоняй за потухшее кадило, а затем оказался приглашённым к строгому батюшке в гости. С этого дня и на всю жизнь он стал духовным сыном будущего Святителя³³⁵. В те же годы на ташкентской квартире протоиерея Бориса Холчева с отцом Сергием познакомился солдат срочной службы одной из среднеазиатских военных частей связи Александр Сергеевич Куликов – впоследствии духовный сын епископа Стефана, протоиерей и настоятель маросейского храма Святителя Николая в Москве³³⁶.

В ташкентский период протоиерей Сергий жил в отдельной хатке во дворе дома настоятеля ташкентской кладбищенской церкви в честь благоверного князя Александра Невского протоиерея Феодора Семененко.

В своих воспоминаниях Е.В. Апушкина приводит два эпизода, показывающих, какое участие в жизни семьи Семененко принимал протоиерей Сергий. Имеет смысл повторить здесь оба эти рассказа полностью, так как они передают некоторые характерные черты его пастырского облика.

Мать Александры Александровны Семененко – супруги протоиерея Феодора – была больна, и протоиерей Сергий собирался её пособоровать (самого отца Феодора почему-то дома в то время не было). «Шура³³⁷ накануне всё приготовила для соборования, а сама легла спать. Ранним утром она часов в 4–5 проснулась от нестерпимой боли в ноге. Подумала, что у неё повторился тромбофлебит. Шура встала, взяла материн костыль и доковыляла до жилища о. Сергия. Увидев её, он всполошился: «Что с вами, родная?» Велел ей снова лечь, осмотрел ногу, подтвердил предположение Шуры, вызвал для консультации старушку-врача М.П., а затем и хорошего практикующего врача из Старого города. Мнения всех сошлись: тромбофлебит и необходимо лежать неподвижно, пока не рассосётся тромб. А как лежать? Мать больная, о. Сергия нужно кормить и вообще хозяйство. Что же делать? Но раз велели лежать, Шура решила спать. Проснулась от того, что над ней стоит о. Сергий со свечой и помазком, хочет её пособоровать. «Нет, отец Сергий, я не могу так. Молитв я не слышала, белья не переменила, вообще не готовилась – «Как священник я беру это на себя, на свою ответственность. Попытавшись ещё протестовать, Шура должна была подчиниться. День она пролежала, а на следующую ночь боль в ноге прошла и не осталось никаких следов болезни. «Отец Сергий, по-видимому, это не тромбофлебит был?» – «Нет, Шура, был тромбофлебит, но вас исцелила благодать Таинства».

Когда дочку Шуры хотели исключить из института за религиозные убеждения, очень хорошо дотоле относившийся к ней преподаватель физики стал к ней придираться и поручил ей сделать на основании астрономических данных антирелигиозный доклад, как руководство дал популярную брошюру, в которой было приведено много ненаучного. О. Сергий принял это близко к сердцу, он помог составить доклад из чисто научных данных, которые, конечно, не антирелигиозными, и стал молиться не только за дочь Шуры, но и за её учителя. На доклад были приглашены представители ОНО (отдела народного образования), и доклад прошёл блестяще, получил отличную оценку, и никаких неприятных вопросов никто не задал»³³⁸.

В бытовом плане в Ташкенте отцу Сергию было проще, чем в других местах его среднеазиатского служения, так как при нём могла жить келейницей очередная из его старушек, которым он давал кров и пристанище, – тётя Катя, в недавнем прошлом – уборщица храма в Самарканде³³⁹. «Великая милость Божия, что со мной живёт тётя Катя; она – тип Паши³⁴⁰ и до конца преданный человек. Я теперь живу, как у Христа за пазухой, ни о чём бытовом не беспокоясь. Всё приготовлено, всё вычищено, приведено в порядок, и ворчание с моей стороны бывает только в одном случае, а именно: она оставляет, или, вернее, старается оставить для меня [то, что] получше, а я из-за этого сержусь на неё. Из этого можешь судить, какой она человек»³⁴¹.

Отец Сергий из Ташкента вёл довольно обширную переписку. Поистине лучезарной радостью светятся строчки его писем к епископу Афанасию (Сахарову), 7 марта 1955 года освободившемуся, наконец, из заточения в Зубово-Полянском доме инвалидов, куда «упекли» Святителя власти после настигшего его в Дубравлаге инсульта³⁴². Епископ Афанасий очень любил своего «карабановского доктора», как часто называл протоиерея Сергия Никитина, и был рад узнать, что тот «сменил профессию», хотя и сетовал, что нет возможности видеться с любимым врачом-батюшкой, так как тот стал теперь «азиатом»³⁴³. Постоянной была переписка с О.А. Остолоповой. Адресатами протоиерея Сергия в это время являлись и В.Н. Щелкачёв, и Е.С. Надеждина. Разумеется, не прерывалась тесная связь с родными. Регулярно писал он семейству Сосновских. 21 октября 1955 года протоиерей Сергий сообщал им: «Теперь уже нет протоиерея Бориса, а есть игумен Борис³⁴⁴. Накануне Сергиева дня, за всенощной, состоялся постриг протоиерея Бориса, а на Казанскую или же на день св. Иоанна Златоуста (13 ноября по старому стилю) мы ожидаем возведения игумена Бориса в сан архимандрита. А затем, Бог даст, мы дождёмся и архиерея Бориса. Моё здоровье, по милости Божией, удовлетворительное. Приходится сейчас, по новой работе, порядочно ходить, и я хожу свободно, не утомляюсь: отёков давно не было. Я пишу «по новой работе » – получил новое назначение – открыть новый приход в селе, непосредственно примыкающем к Ташкенту. Жить буду ещё продолжительное время на старом месте, пока окончательно всё устроится»³⁴⁵.

В июле 1955 года протоиерей Сергий Никитин был назначен настоятелем Николо-Ермогенского молитвенного дома в селе Луначарском Орджоникидзевского района Ташкентской области. Этот храм ему предстояло созидать практически с нуля.

История открытия молитвенного дома была долгой и мучительной.

Село Луначарское – районный центр, находящийся в восьми километрах от города Ташкента, – до 1917 года было заселено русскими. В 1902 году в нём была построена церковь, закрытая и переоборудованная в поликлинику в 1929–1930 годах.

Первое ходатайство о разрешении открыть в Луначарском храм в Совет по делам Русской Православной Церкви при Совмине Узбекской ССР поступило в 1944 году. Удовлетворено оно не было. В селе неофициально функционировал молитвенный дом, здание которого было приобретено на средства верующих. Повторные ходатайства о регистрации общины возбуждались в 1946, 1948, 1950 годах. Эти и последующие обращения отклонялись с мотивировкой, что село Луначарское находится в восьми километрах от города Ташкента и соединено с ним автобусным сообщением, что даёт возможность верующим беспрепятственно посещать городские церкви.

Ходатайство об открытии молитвенного дома было удовлетворено 22 июля 1955 года³⁴⁷. И открывать храм было поручено протоиерею Сергию Никитину. Позже со своими духовными детьми епископ Стефан делился воспоминаниями о том, как непросто было ему нести это послушание. Он, доктор по образованию, немолодой, не располагающий уже физическим здоровьем человек (страдавший вегетативным неврозом и гипертонией), в условиях крайне неблагоприятного при этих физических расстройствах климата Средней Азии обязан был заниматься незнакомым и непосильным для него делом: нелегальными закупками материалов, добычей денег на оплату рабочим, наймом этих рабочих и т.п. Несмотря на это, шестидесятилетний протоиерей энергично включился в труды на новом приходе. «Много хлопот и забот; нет ещё у нас здания, служу в доме старосты, но работаю и хлопочу с радостью, надеясь на помощь Божию»³⁴⁸ – писал он епископу Афанасию 26 октября 1955 года.

Епископ Ермоген, человек чрезвычайно активный и полагавший душу за Церковь, ревностно продолжал начатое архиепископом Гурием дело возрождения Православия в Средней Азии. Уже отмечалось, какое значение он придавал образованию пастырей Церкви. Прекрасно изучивший все механизмы советского делопроизводства в юридической и хозяйственной сферах, епископ Ермоген сумел за семь лет на Ташкентской кафедре добиться значительного по тем временам увеличения числа приходов. Благодаря его смелости, твёрдости и усердию во второй половине пятидесятых годов прямо вокруг стен старой маленькой церкви в центре Ташкента под видом её ремонта был стремительно возведён огромный кафедральный Успенский собор, вмещающий до 4000 молящихся. И это тогда, когда на ремонт какого-нибудь малюсенького сельского молитвенного домика, как правило, невозможно было выбить разрешения властей! Это было крупнейшее строительство за 50 лет богоборческой власти. Появление этого храма многими верующими расценивалось как великая милость Божия к православному народу Ташкента. Во всё время строительства на соборной территории не прекращалась служба. И протоиерей Сергий Никитин был непосредственным свидетелем и активным участником этих поистине героических событий.

В одном из писем того времени он сообщал: «У нас происходит полная реконструкция собора: он строится заново; поэтому всё стеснено до предела. В будние дни служба происходит в большой крещальной, и в будни литургии не совершается: утром служат утреню, а вечером – вечерню. Литургию служат только по субботам и воскресеньям, а также по большим праздникам. Во дворе поставили походный алтарь, а молящиеся стоят под открытым небом»³⁴⁹.

Безусловно, работать под началом такого активного, обладающего неуёмной энергией архиерея было непросто. Сам вкладывая в дело нечеловеческие усилия, епископ Ермоген требовал того же и от подчинённых. Много давая, он много и спрашивал.

Уполномоченный Совета по делам Русской Православной Церкви писал в отчёте за первое полугодие 1956 года: «Главной и подавляющей является забота управляющего епархией епископа ЕРМОГЕНА о благоустройстве церквей и молитвенных домов, украшении их, создании лучших условий для отправления церковных треб верующими. Таких забот он требует и от подчинённого ему приходского духовенства. Исключительное внимание уделяется внутреннему украшению храмов <...>.

Наличие внутриепархиальных средств даёт возможность епископу помогать любому приходу, улучшать материальное благополучие бедных приходов за счёт крупных, богатых, снабжать храмы всеми необходимыми предметами церковного обихода <...>.

Если два года тому назад такие мероприятия проводились и финансировались непосредственно церковными общинами в рамках их бюджета и являлись незначительными из-за отсутствия средству то совершенно иное положение наблюдается теперь, когда <...> епископ сосредоточил в своих руках средства всей епархии и распоряжается ими по своему усмотрению, направляя их туда, куда находит нужным.

Сельские молитвенные дома (с. Сталинское, Красногвардейское, Милютинское и др.), где контингент русского населения ограничен, предоставлены своим силам.

Так, разрешённый открыть³⁵⁰ в прошлом году молитвенный дом в селе Луначарском оборудуется на широкую для села ногу.

Покупка и оборудование молитвенного здания стоили более 200 тысяч рублей. Вновь организованная община совершенно не располагает такими средствами, и все расходы несёт епархия <...>.

Вновь открытый молитвенный дом в селе Луначарском до сего времени (пока) не действует.

Только в феврале месяце с.г. была оформлена покупка частного недостроенного здания и начаты работы по переустройству его для молитвенных целей. Тем не менее церковные службы, за исключением литургии (вечерня, часы и др.), а также церковные требы регулярно совершаются назначенным на приход священником НИКИТИНЫМ в доме церковного старосты КУЦЕВА. Обычно присутствует на этих службах от 10 до 20 человек.

В настоящее время приобретение здания закончено. Ведётся внутренняя отделка, основная часть которой состоит из поделки иконостаса.

По словам настоятеля молитвенного дома протоиерея НИКИТИНА, поделка иконостаса обойдётся в 25 ООО рублей.

Примерно в половине августа предполагается освящение молитвенного дома»³⁵¹.

Интересные штрихи к пастырскому облику одного из достойнейших архиереев XX века добавляет инструкция для настоятелей храмов, часть которой приводит уполномоченный в отчёте за первое полугодие 1957 года.

«Приближаются церковные праздники. Некоторые настоятели, стремясь украсить храмы, вывешивают плакаты с текстами из Священного Писания³⁵³, иллюминируя иконы и т.д. Но, увлекаясь эффектами, допускают безвкусицу и аляповатость, что оскорбляет чувство верующего человека, и тратят на это большие деньги.

В убранстве храма не должно быть разноцветных лампочек, дабы не рассеивать мысли молящихся и не искажать назначения храма. Хорошим убранством должны быть чистота, опрятность в храме, особенно в алтаре.

Кроме того, хорошим убранством храма являются истовая служба, хорошее пение, хорошо продуманные проповеди, беседы, подготовка верующих к восприятию того или иного праздника или торжества.

Проявляйте заботливое, чуткое отношение к нуждам верующих, добросовестно исполняйте требы.

Особенно тщательно подготавливайте их [верующих] к исповеди, к принятию Святых Христовых Тайн³⁵⁴, также к крещению (взрослых)»³⁵⁵.

«Как это скучно – болеть и таскаться по врачам! – писал отец Сергий во время очередной приключившейся с ним болезни. – Ничего не поделаешь: 7-ой десяток – одежда безсмертного духа начинает отказываться служить ему в качестве одежды, и дух уже стремится выбраться от оков тела, чтобы свободно, без всяких задержек и помех, воспарить к Небу»³⁵⁶.

В ноябре 1956 года отец Сергий имел отпуск, во время которого навестил переехавшего из Тутаева в Петушки епископа Афанасия (Сахарова)³⁵⁷ и во Владимире О.А. Остолопову³⁵⁸. Ездил также в Днепропетровск, к архиепископу Гурию³⁵⁹. Вернулся он из отпуска в Ташкент уже с твёрдым намерением перейти служить в Днепропетровскую епархию и при первом же удобном случае просить ташкентского архиерея отпустить его. Тот имел характер непростой, и разговор отнюдь не обещал быть лёгким. Протоиерей Сергий так описывал своим родным реакцию епископа Ермогена: «Резко сказал, что ни в коем случае он меня отпустить не может. Тогда я очень твёрдо <... > стал ему возражать. <... > Его Преосвященство сказал, что я его как-то сразу огорошил и он не может собраться с мыслями, что надо подумать. <... > Сначала было мне предложено уезжать на жаркие месяцы, на что я решительно не согласился. Наконец было принято решение компромиссное, но всё же победа осталась за мной, а именно: я уезжаю совсем из Ташкентской епархии, но не сейчас, как я настаивал, а в середине мая перед наступлением жары. Его Преосвященство сказал, что он даёт слово отпустить меня «с миром и по-хорошему» (его собственные слова). Правду сказать, что я быстро согласился на такое решение, т.е. на отъезд в середине мая, – я, собственно, и не рассчитывал на большее... Решение остаться до середины мая от всей души приветствовали о. Б[орис], о. Ф[еодор] с Шурой, Ал[ексан]дра Алексеевна, Ольга Ос[иповна], Вера Никол[аевна], старухи-просфорни, все монашки – и так искренно, и так тепло, что я, будучи «жалким» умилился. Пишу обо всём вл[адыке] Гурию. Ничего не сделаешь. Думаю, что если не на это место, то на другое вл[адыка] Гурий возьмёт меня»³⁶⁰.

Епископу Ермогену тяжело было отпускать из Ташкента протоиерея Сергия Никитина, и он, видимо, попытался за полгода, остававшиеся до наступления лета, изменить намерение своего клирика.

«Архиерей назначил меня членом епархиального совета и представляет, как будто, к награде (палица), – писал в конце января 1957 года протоиерей Сергий Никитин в одном из писем. – Между прочим, в прошлом году он по настоянию епархиального совета назначал меня к награде, но потом сам вычеркнул. Друзья (да и я сам) расценивают эти действия как желание архиерея удержать меня в своей епархии и, так сказать, морща лоб, [он] делает мне, против желания, аванс. Но самое интересное то, что, несмотря на авансы, иногда среди «кадки мёду » прорывается «ложка дёгтю ». Но я отношусь ко всему философски и выпады игнорирую»³⁶¹.

Несмотря на явное нежелание отпускать из епархии своего клирика, после рецидива брюшного тифа, спустя четыре года после Ленинабада на значительный срок вновь приковавшего отца Сергия к постели, епископу Ермогену пришлось смириться с решением хронически больного священника сменить место служения. Протоиерей Сергий в начале июня 1957 года должен был покинуть Среднюю Азию³⁶².

Из «среднеазиатских» воспоминаний епископа Стефана, которыми он делился со своими духовными чадами и друзьями, сохранился рассказ о том, как его, православного священника, однажды пристыдила простая узбечка. Дело было в рамазан – пост у мусульман, – во время которого в светлое время суток они ничего не готовят, не едят и не пьют. Отец Сергий встретил узбечку с маленькой дочкой. Губы девочки, совершенно обессиленной, были потрескавшимися от жары. Жалея ребёнка, русский священник посоветовал матери дать дочери хоть немного воды, на что та ответила:

Разве ты, мулла, не знаешь, что как бы ни было трудно, закон Божий должен быть исполнен?..³⁶³

Ещё одну историю – на этот раз курьёзную – ещё об одном «посрамлении» Владыка рассказывал, весело смеясь над самим собой.

Как-то ему пришлось оформлять наряд на выполнение произведённых в храме работ. Рабочие же, как правило, были из туркмен и узбеков и плохо говорили по-русски, изрядно коверкая слова на свой лад. «С кем поведёшься, от того наберёшься», и русский священник «заразился» от своего окружения этим коверканием. И вот, оформляя документы и подавая азиату-бригадиру лист бумаги для подписи, настоятель чисто автоматически произнёс со «среднеазиатским» акцентом:

Твая брал перо и мала-мала писал.

Совершенно неожиданно в ответ на просьбу собеседника-русича бригадир на чистейшем пушкинском языке ответил:

Дайте мне, пожалуйста, ручку, я подпишу...³⁶⁴

Протоиерея Сергия Никитина по сей день помнят в Средней Азии. Храмы, в которых доводилось ему служить за шесть с половиной лет, проведённых здесь, являются оплотами Православия и поныне. Созданная его трудами в Луначарском церковь в честь священномученика Патриарха Ермогена и сегодня раскрывает перед христианами свои Царские врата, доставшиеся ей в наследство от алтарной преграды маленького здания старого Ташкентского Успенского кафедрального собора³⁶⁵.

Знакомство с отчётами уполномоченных Совета по делам Русской Православной Церкви с мест служения протоиерея Сергия обнаруживает несколько досадную для исследователя скудость упоминаний его имени в документах этого ведомства. Думается, однако, что во многом эта скудость объясняется нежеланием пастыря выносить сор из избы. Несмотря на то, что приходы его были весьма проблемными, возникавшие трудности он считал возможным обсуждать лишь со своими архиереями, а никак не с уполномоченными Совета, всем сердцем любя свою Церковь и по мере сил ограждая её от прикосновений рук «неверных» (1Кор. 6, 6).

Из Средней Азии в Днепропетровск протоиерей Сергий ехал через Москву. Посещение столицы совпало по времени со смертью любимого им священника Константина Всехсвятского³⁶⁶. Тогда же в связи с кончиной «незабвенного «дедушки"» состоялось его знакомство с «отцами Александрами от Иль[и Обыден]ного» – протоиереем Александром Толгским и священником Александром Егоровым³⁶⁷.

22 июня 1957 года поездом № 15 протоиерей Сергий Никитин отправлялся из Москвы на новое место своего служения³⁶⁸.

Одной из основных проблем Днепропетровской епархии, правящим архиереем которой с 1955 года был назначен архиепископ Гурий (Егоров), являлась катастрофическая нехватка священников. Собственно, в те годы на территории СССР не было ни одной епархии, где бы не стояла эта проблема. Государство в течение четверти века не позволяло Церкви воспитывать молодых священнослужителей на смену пастырям, планомерно уничтожавшимся богоборческим режимом. Служившие ещё в дореволюционное время и уцелевшие от репрессий священники к пятидесятым годам уже состарились. Вторая и не менее насущная проблема заключалась в том, что уровень образования духовенства был очень низким. Духовные школы, которые власти позволили открыть в конце Великой Отечественной войны, физически не могли восполнить явной нехватки церковных кадров.

Уполномоченный Совета по делам Русской Православной Церкви по Днепропетровской области в своём информационно-отчётном докладе за 1957 год писал: «В составе духовенства произошли <... > изменения в сторону уменьшения. Если на 1-е января 1957 года был зарегистрирован 201 человек, то на 1-е января 1958 года остаюсь 189 чел[овек], т.е. произошло сокращение на 12 человек за счёт умерших или уволенных за штат по старости <...>.

По нашей области 32 церковных прихода находятся без священников. <... >

Духовенство в своём составе разнородно; по возрасту, грамотности, опытности и другим качествам. Большинство из них престарелые. По грамотности большинство с низшим [образованием] – 67% со средним образованием – 27 %

и высшим – 6%

Духовное образование имеют лишь 35 %»³⁶⁹.

«Правящий архиепископ Гурий заметно старается сократить свободные приходы, то есть прикрыть их священниками. С этой целью он охотно принимает священников, приезжающих из других епархий <...>»³⁷⁰.

23 июня 1957 года протоиерей Сергий Никитин прибыл в город Днепропетровск. На вокзале его встречала инокиня Свято-Тихвинского монастыря Анастасия (Волощук), командированная архиепископом Гурием сопроводить нового члена епархиального клира к архиерею³⁷¹.

Основанный в 1866³⁷² году Свято-Тихвинский женский монастырь, старшим священником которого архиепископ Гурий назначил протоиерея Сергия Никитина, был закрыт большевиками в 1924-м и открылся вновь в 1942 году во время немецкой оккупации. Главный собор монастыря (в честь Вознесения Господня и Тихвинской иконы Божией Матери), тогда же отремонтированный, после единственной совершённой в нём службы был взорван неизвестными. На момент приезда отца Сергия в монастыре действовало два храма: летний – Марии Магдалины и зимний в честь великомученицы Варвары. Монастырь был бедным, бесприходным. Храмы стояли без куполов. С 1953 года в нём служил один семидесятилетний иеромонах³⁷³. Монахинь было 80, большею частью – старушки³⁷⁴.

Регистрация нового монастырского священника была оформлена уполномоченным к 28 июня, после чего протоиерей Сергий смог приступить к исполнению своих обязанностей³⁷⁵. Важным источником сведений о днепропетровском периоде жизни епископа Стефана наряду с его собственными письмами служат воспоминания игумении Свято-Никольского Могилёвского-на- Днепре монастыря Евгении (Волощук). С июля 1942 года по 5 августа 1959 года она являлась насельницей Свято-Тихвинского Днепропетровского монастыря. Обладая высшим техническим образованием³⁷⁶и замечательной памятью, инокиня Анастасия (с 23 марта 1959 года – монахиня Евгения) несла послушание делопроизводителя в монастыре и в Епархиальном управлении. Принимая большое участие в жизни будущего Святителя, нынешняя игумения Евгения сообщает много подробностей о его жизни в Днепропетровске и тех изменениях, которые внёс при своём появлении в обители протоиерей Сергий Никитин.

Первым делом старший священник не мог не заметить искажений богослужебного устава, имевших место в монастыре. Его сильно огорчало и расстраивало, когда на литургии сразу вслед за заупокойной ектеньёй неожиданно исполнялся кондак «Со святыми упокой», или «Вечная память», а на вечерне вдруг вовсе опускались стихиры. А на панихиде вместо заупокойного тропаря вдруг звучала сразу последняя его строчка³⁷⁷.

Однако, будучи человеком в монастыре новым и опасаясь вызвать «своими нововведениями» смущение привыкших к этим устоявшимся уже отступлениям престарелых батюшки-иеромонаха и монастырских насельниц, протоиерей Сергий решил навести порядок в службе как бы руками самого епархиального архиерея. По совету матушки Анастасии он составил и передал архиепископу Гурию рапорт о всех замеченных им богослужебных нестроениях, прося архиерейского благословения на их исправление³⁷⁸.

Владыка Гурий, будучи активным поборником возрождения Русской Церкви и любителем уставного богослужения, воспринял просьбу старшего священника Тихвинского монастыря с большой радостью. Ещё во времена своего архиерейства в Саратове он собственноручно составил и издал обращение к настоятелям храмов епархии, где достаточно подробно разбирал насущные проблемы организационно-хозяйственного устройства приходов, нравственного облика клира, первое и центральное место отводя при этом вопросам богослужебным. Недаром уполномоченный Совета по делам Русской Православной Церкви. Я. Днепровский в августе 1958 года, узнав, что архиепископ Гурий намерен распространить текст этого «Обращения» среди духовенства Днепропетровской епархии, писал Г.Г. Карпову в Москву: «Гурий с особой приверженностью описывает воспитательное значение богослужебных вопросов. <...> Богослужение, по его выражению, должно быть чинным, благолепным, понятным, назидательным, с внешней стороны благоговейным и красивым. <...> Священнику <...> надо совершать литургию, независимо от того, соберётся народ или нет. Частое благоговейное совершение литургии имеет, – утверждает Гурий, – большое воспитательное влияние как на самого священника, так и на прихожан, которые будут знать, что их пастырь молится о них, они ведь, прежде всего, ищут в священнике искренне верующего, хорошо настроенного пастыря, любящего молитву. <...> Я <...> считаю, что надо под благовидным предлогом посоветовать Гурию <...>, чтобы он этого воззвания не рассылал духовенству епархии потому, что в нём [проглядывает] ярко выраженное стремление к поднятию авторитета духовенства и укреплению церкви»³⁷⁹.

Итак, сам являясь сторонником уставной службы, Днепропетровский архиерей всецело поддержал инициативу нового монастырского священнослужителя и на основании представленного рапорта и в ответ на него издал документ «Обязанности регентши монастыря и уставщицы»³⁸⁰. Хотя имя старшего монастырского священника на нём не значится, по свидетельству игумении Евгении, возник он благодаря рвению и заботе о правильности храмового богослужения именно протоиерея Сергия Никитина.

Текст документа показывает, что отец Сергий, как и владыка Гурий, придавали особое значение тому, каким напевом исполнялись в храме молитвы: оба делали выбор в пользу напевов «строго церковных, монастырских, и без сольных элементов». Следить за «строго церковным направлением пения», а также заботиться о внятном и понятном чтении в храме обязывался регент. Порядок каждой службы и её музыкальный состав должен был отныне согласовываться регентом со старшим священником, то есть как раз с протоиереем Сергием, и с настоятельницей монастыря.

Основная (по объему) часть «Обязанностей регентши...» посвящалась разъяснениям, что именно надлежало «немедленно исправить» в исполнении читаемых и поемых текстов. Указания касались, в частности, третьего антифона, тропарей и кондаков по входе, 33-го псалма на литургии. На вечерне предписывалось исполнять по возможности все стихиры, положенные по уставу, и уж ни в коем случае не опускать первую и последнюю (Богородичен). Давались рекомендации по исправлению отступлений при служении всенощного бдения, малого повечерия, а также водосвятного молебна.

В отношении нарушений при совершении отпевания и панихиды отмечалось, что необходимо «после кондака «Со святыми [упокой]» петь полностью икос «Сам Един еси"», и пояснялось, что «пение конца икоса «Надгробное рыдание... » без начала икоса бессмысленно»³⁸¹.

«Монастырь стал духовно обогащаться, – рассказывает игумения Евгения. – При этом жизнь исправлялась тихо и спокойно. Мы шли на полунощницу, вместе с нами – батюшки... Помолятся, совершат проскомидию. Заранее. Синодики почитают. Не борзясь»³⁸². Священники служили в чреде поседмично. Матушка Евгения вспоминает, как назидательно было смотреть на взаимоотношения двух внешне таких разных пастырей. Иеромонах Антоний, с юности инок Киево-Печерской Лавры, был почти неграмотным, протоиерей же Сергий – высокообразованным, но это не мешало им относиться друг ко другу с истинно христианской любовью, которая не могла укрыться от сестёр обители.

Епископ Стефан, рассказывая духовным детям о своей жизни в Днепропетровске, сравнивал два года, проведённые там, с золотым яичком, что «раз в жизни курочка приносит: никакой заботы – только молитва, монастырь. Ни лагерей, ни двадцаток...»³⁸³. С епархиальным архиереем были полное единодушие и взаимопонимание³⁸⁴.

23 октября 1957 года отец Сергий писал А.С. Богомоловой: «Моя жизнь идёт, по милости Божией, более или менее спокойно. Конечно, где розы, там и шипы, нельзя без этого, но всё же мне надо и день и ночь благодарить Бога. Одно то, что нет пресловутой «двадцатки » и церковно-приходского совета (так как я живу в монастыре, а здесь не положено ни 20, ни прих[одского] совета), много значит: я хлебнул полную чашу со всеми этими двадцатками и советами. Затем, я не знаю ни хозяйственных, ни административных дел. Архиепископ, помимо моего основного служения, дал мне целый ряд ответственных назначений: 1) с 1-го октября я назначен членом епархиального совета; 2) духовником духовенства г. Днепропетровска и района, а также ставленников епархии; 3) председателем экзаменационной комиссии по испытанию лиц, желающих получить духовный сан, но не имеющих семинарского образования.

Помолитесь обо мне: особенно боюсь ответственности перед Богом за пункт второй (духовничество)»³⁸⁵.

Готовить ставленников к принятию сана в основном приходилось нелегально, поскольку возможности получения ими семинарского образования практически не было: Днепропетровская епархия, как и большинство епархий того времени, не имела ни своей семинарии, ни каких-либо официально зарегистрированных курсов по подготовке духовенства³⁸⁶. Священников же, как уже было сказано выше, катастрофически не хватало.

Поначалу протоиерея Сергия с приехавшей вслед за ним из Ташкента келейницей тётей Катей разместили в двух комнатках священнического дома, рядом с отцом Антонием. А примерно через год им была выделена отдельная квартирка в пристройке при Варваринском храме – три комнаты и веранда с отдельным входом в церковь. Одну из комнат заняла тётя Катя, две – отец Сергий. Оба были очень рады и благодарны: «Самое главное, <...> я живу не при храме, а в самом храме. Из моей квартиры есть ход в храм. Утренние и вечерние молитвы могу совершать в храме перед св. алтарём. Это – великая милость Божия и не сравнимое ни с чем счастье»³⁸⁷. Здесь же, на первом этаже, располагалась монастырская больница на 20 коек, откуда в церковь вело слуховое окно: больные монахини могли слышать службу. Монастырские сёстры с медицинским образованием ухаживали за больными. К этому служению с радостью подключился и старший священник монастыря, квалифицированно оказывая нуждающимся одновременно и врачебную, и духовную помощь³⁸⁸.

Но не только в монастырском лазарете доводилось применять свои медицинские навыки протоиерею Сергию Никитину. Поклониться образу Тихвинской иконы Божией Матери в обитель стекалось множество верующих. Ближе к концу 1950-х годов городские власти, видимо, «в порядке устранения недостатков научно-атеистической работы» стали устраивать провокации на почве народного почитания монастырской святыни. Засылали хулиганов, которые, притворяясь бесноватыми, начинали кричать на все голоса и безобразничать, мешая службе и не обращая внимания ни на какие просьбы и замечания монахинь. Игумения Евгения вспоминает, как спокойно и по-деловому отец Сергий реагировал на подобные выходки: «Он смиренно выходил к толпе бесчинников в белом халате поверх подрясника, на голове – колпак, и, как врач <...>, принимал соответствующие меры. Ко всем:

– Ну что, больные, будем лечиться?

Подойдёт к одному:

Что, миленький дружок?..

И какой-то разговор с ними заводит... Потом одних туда поставит, других – сюда. Бесчинных, как правило, оказывалось больше, пришедших помолиться. Нам:

– Вызовите мне «скорую я их сопровожу в больницу – надо проверить как следует и оказать помощь»³⁸⁹.

После такого оборота событий толпа постепенно начинала рассасываться, и к приезду машины «скорой помощи» отправлять на ней было некого... Действительно же больным людям отец Сергий всегда был готов с любовью прийти на помощь³⁹⁰.

Одним из днепропетровцев-мирян, активно посещавших в 1950-х годах службы в Свято-Тихвинском монастыре, был Сергей Сергеевич Бояринцев. Он сблизился с протоиереем Сергием Никитиным и познакомил с будущим Святителем всю свою семью. 16-летний сын Сергея Сергеевича Валерий стал духовным сыном старшего монастырского священника. Сегодня протоиерей Валерий Бояринцев вспоминает: «Общение с ним оставляло своеобразное, неповторимое ощущение прикосновения к чему-то совершенно уже не встречающемуся в жизни. К чему-то древне-патриархальному и в то же время искромётно живому, активно интересующемуся всем происходящим.

Прихожу однажды в монастырь. Он сидит у домика на лавочке и читает учебник географии:

– Всё нужно знать!

Его облик был очень характерным, в Днепропетровске уже никто так не ходил: в рясе, скуфье, огромная седая борода, низкого роста, полный, очень спокойный.

Однажды я так вот перемещался по церкви от иконы к иконе, отец Сергий кадил храм на 6-м часу. Остановил меня и строго отчитал за шумные шаги. Вообще на службе он был очень строг.

На исповеди однажды спросил, чем я грешен.

Всем грешен, – ответил я.

У соседа корову крал?.. На большой дороге убивал?.. Глупостей не отвечай!

Недалеко от монастыря жили бдительные комсомолки-одноклассницы <...>. От них в школе стало известно, что я хожу в монастырь. Были проблемы. Я рассказал об этом отцу Сергию. Он очень горчился: что за этим может последовать, знал прекрасно. Дал мне наказ – в монастырь не ходить. Не появляться вообще. Ходить в окраинные церкви.

Я, не послушавшись, стал ходить в расположенный недалеко Благовещенский храм, где вскорости меня ввели в алтарь. Узнав об этом, отец Сергий сам приехал туда во время одной из служб и объяснял священникам, которые там служили, почему моё посещение алтаря их храма неуместно. Он всегда рассудительно предвидел, что может произойти из того или иного действия»³⁹¹.

Из Днепропетровска протоиерей Сергий вёл обширную переписку. Сохранились его письма того времени к епископу Афанасию (Сахарову), А.С. Богомоловой, Н.П. Сосновской. В начале сентября 1957 года старший священник Днепропетровского Свято-Тихвинского монастыря во время небольшого отпуска гостил в Петушках. Там в ознаменование очередной приближавшейся годовщины его священнической хиротонии и ко дню своего рождения отец Сергий получил в дар от епископа Афанасия «Служебник» с памятной надписью: «Возлюбленному о Господе все- честному протоиерею отцу Сергию Никитину на память о празднике Воздвижения Честнаго Креста и мученика Никиты и к празднику преподобного Сергия – от епископа Афанасия. День Воздвижения. 14/27 сентября 1957 года»³⁹³. Бывший «карабановский доктор» старался использовать любую возможность, чтобы навестить любимого Владыку. Удавалось это, однако, далеко не часто³⁹⁴.

Не прерывалась связь почтой и с «бабой Олей»³⁹⁵ – О.А. Остолоповой. В июне 1958 года священники Евгений Амбарцумов и Борис Златолинский, находясь в отпуске, по очереди гостили у отца Сергия в Днепропетровском монастыре³⁹⁶, но в основном им приходилось общаться с духовником посредством писем. Переписывался отец Сергий и с самаркандским игуменом Серафимом (Суторихиным)³⁹⁷. Частыми были известия от архимандрита Иоанна (Вендланда), который, впрочем, и сам неоднократно приезжал в Днепропетровск к архиепископу Гурию и своей сестре монахине Евфросинии (в миру Елизавете Николаевне Вендланд). Она была фактически личным врачом архиепископа Гурия и, случалось, помогала монастырским сестрам в лечебнице Тихвинской обители. Приходилось ей пользовать и протоиерея Сергия Никитина.

Украинский климат был мягче среднеазиатского, нагрузка в монастыре и епархии – более щадящей, однако здоровье старшего монастырского священника оказалось серьёзно подорвано. Спустя месяц после прибытия в Днепропетровск он писал владыке Афанасию:

«И в смысле климата, и в смысле нагрузки, не говоря уже об отношении епископа, здесь гораздо легче. Несмотря на облегчённые условия, не могу похвалиться здоровьем: сердце не пришло в нормальное состояние, а находится в неустойчивой компенсации. Таким образом, я совершил исход из Средней Азии, можно сказать, в последний час»³⁹⁸.

Позднее, с весны 1958 года, после перенесённого воспаления лёгких физическое состояние отца Сергия ещё усугубилось ослаблением иммунитета: субфибрильная температура и общая слабость не оставляла его в течение целого года. Несмотря на недомогание, старший священник монастыря добросовестно исполнял свои послушания. 25 мая 1958 года архиепископ Гурий наградил его палицей (так и не полученной в Ташкенте от епископа Ермогена). Шутя, протоиерей Сергий писал сестре: «Теперь остались только 2 награды: крест с украшениями и золотая шапка (митра) и... гроб. А может быть, последний без 2-х первых...»³⁹⁹ В пастырских трудах и заботах прошёл год пребывания в Днепропетровске. Однажды, приехав в монастырь, архиепископ Гурий предложил отцу Сергию принять монашество. Как рассказывает игумения Евгения, присутствовавшая при этом, было заметно, что предложение явилось неожиданным для священника, и ответ архиерею он дал не сразу, а несколько замешкавшись.

Был назначен день для пострига и разосланы известия родным и друзьям. Епископ Афанасий, получив телеграмму, сразу же предсказал, что спокойная жизнь «карабановского доктора» скоро закончится: «Пришла телеграмма из Днепропетровска: «Тридцатого назначен мой постриг. Вероятно, и Вам такое сообщение прислано. Но всё же пишу Вам об этом.

О. Сергий и раньше был в сущности монах в миру... В этом отношении мало что изменится... Но телеграмма была для меня большой неожиданностью.

До сих пор я очень радовался за него. Большое счастье служить под руководством такого архиерея, как преосв[ященный] Гурий; – совершать богослужение по монастырскому чину и, самое главное, – не иметь касательства ни к каким хозяйственным делам. Теперь он едва ли долго пробудет на том же месте и едва ли убережётся от хозяйственных и административных дел? Помоги ему Господь...»⁴⁰⁰

Игумения Евгения рассказывает, как, пытаясь решить, какое имя при постриге наречь отцу Сергию, архиепископ Гурий поручил ей аккуратно выяснить, кого из святых тот особенно любит. Ответ был простым: «Больше всех я почитаю преподобного Сергия, это – мой небесный покровитель. <... > А всех остальных почитаю равно, они все у Бога великие»⁴⁰¹.

В том же разговоре протоиерей Сергий поведал будущей игумении Евгении, что идеалом смерти христианина-священнослужителя считает кончину архиепископа Мелхиседека (Паевского), скончавшегося в храме перед литургией⁴⁰².

В ответ на полученные телеграммы из столицы приехали сестры отца Сергия и трое друзей из «клённиковских» – Елена Владимировна Апушкина, Ирина Сергеевна Мечёва и Серафима Александровна Соловьёва⁴⁰³. Однако архиепископа Гурия срочно вызвали в Москву, и постриг не состоялся. Стали приходить телеграммы с поздравлениями о принятии монашества. Поначалу назначались новые сроки, затем всё отложилось на неопределённое время. Гости разъехались восвояси, жизнь пошла прежним порядком. Протоиерей Сергий воспринимал произошедшее как волю Божию, однако ожидание заметно тяготило его: «Я знаю, что ты не обижаешься на меня за молчание, так как понимаешь моё состояние душевное: это отгадывание со дня на день производило во мне тяжёлое напряжённое ожидание – вот-вот, вот- вот. А сейчас, когда выяснилось, что это откладывается на неопределённое время, у меня как будто отлегло от сердца: <...> восстановилось равновесие духа и спокойствие. Вот почему я не писал. Веришь ли: у меня на письменном столе скопилась груда писем (около 30), и вся эта махина ждёт ответа. Я с ужасом гляжу на эту пачку, но пока что этим и ограничиваюсь»⁴⁰⁴.

В ноябре 1958 года архиепископ Гурий благословил протоиерея Сергия съездить в отпуск, окончившийся 25 числа⁴⁰⁵.

20 декабря 1958 года старший священник монастыря внезапно и тяжело заболел. Случился сердечный приступ, но диагноз поставили не сразу. Врачи – монастырский доктор инокиня София (Софья Максимовна Тарасова) и монахиня Евфросиния (Вендланд), а также другие приглашённые специалисты – заключили: положение крайне серьёзное, надо вызывать «скорую», везти оперировать, чтобы уточнить, в чём именно дело, и помочь больному посредством хирургического вмешательства. Однако от операции протоиерей Сергий отказался наотрез⁴⁰⁶.

Инокине Анастасии (нынешней игумении Евгении) (Волощук) привелось ухаживать в монастыре за опасно больным отцом Сергием. Она рассказывает, что лёжа на одре и опасаясь, что жить ему осталось немного, 63-летний протоиерей сильно сокрушался, что так и не успел принять монашество, виня себя за нерешительность, проявленную им в ответ на предложение архиепископа Гурия. На вопрос, в чём же заключалась причина колебания, отец Сергий ответил, что первым его желанием было спросить совета у другого близкого ему архиерея, епископа Афанасия, поскольку именно он тайно рукополагал его во священника по благословению Святейшего Патриарха Тихона⁴⁰⁷.

2 января 1959 года архиепископ Гурий в Варваринском зимнем храме Свято-Тихвинского монастыря постриг протоиерея Сергия Никитина в монахи. Подводил его к постригу иеромонах (будущий архиепископ) Михей (Хархаров) – духовный сын и помощник архиепископа Гурия. Он же во всё время священнодействия поддерживал с трудом стоявшего на ногах из-за болезни отца Сергия. На вопросы постригаемый отвечал сам, обеты давал чётко, ясно и молитвенно, так что все присутствовавшие плакали⁴⁰⁹. «Постриг был совершенно неожиданным», никаких приглашений, естественно, в этот раз не рассылалось, но, по счастливому совпадению, буквально в тот же день из Москвы в гости к дяде приехала племянница Валерия. Она, единственная из москвичей, и присутствовала на пострижении⁴¹⁰. Новому иеромонаху архиепископ Гурий дал имя в честь преподобного Стефана Махрищского, вблизи обители которого в тридцатые и сороковые годы явный врач и тайный священник Сергий Никитин жил и служил Богу и людям.

С принятием монашества оказалось связано поистине чудесное избавление нового иеромонаха от тяжёлой болезни. Сам он – опытный медик – так описывал совершившееся с ним чудо: «В день пострига <...> был сильный отёк ног, боли в сердце, тяжёлая одышка и тахикардия, одним словом, были явления значительно выраженной декомпенсации сердца. Ты знаешь, что это явление при благоприятном лечении исчезает недели через 3–4. Я рассчитывал вернуться к служению к 1-ому февраля.

Радуясь об иеромонахе Стефане и одновременно беспокоясь, что сразу же по восстании со одра болезни тот принялся служить с полной нагрузкой, епископ Афанасий писал О.А. Остолоповой: «Очень Вам благодарен за сообщение о новом отце Стефане. Ему я написал, что, во 1-х, врач телесный должен знать, как до́лжно беречь здоровье, и что, во 2-х, врачу духовному должно быть ведомо, что растрачивать великий Божий дар – здоровье есть великий грех и после бывшего чуда не следует искушать Господа, требуя повторного чуда.

В самом деле, какая милость Божия явлена. А говорят, что ныне нет чудес и что, следовательно, рассказы о прежде бывших чудесах только выдумки о том, чего якобы на самом деле никогда не было. Но неверующих никогда ни в чём не уверишь...»⁴¹²

Исцеление было поистине удивительным и радостным для отца Стефана, так как давало ему возможность совершать любимое дело – служить в храме. Служба давала его натруженному сердцу столь необходимый ему покой. Сестре он писал по этому поводу: «Прости меня, Христа ради, за неаккуратные ответы: ты прислала уже 2 письма, а я всё ещё не ответил на первое. Дело в том, что когда я «седмичный», то никак не могу написать. В самом деле: встаю утром очень рано, прихожу домой к 12-ти, а в половине 4-го нужно снова идти к вечернему богослужению. Обычно после обеда я ложусь. Это мне даёт много сил. Если же этого, паче чаяния, не сделаю, еле-еле заканчиваю трудовой день. <...>

Из Днепропетровска протоиерей Сергий (иеромонах Стефан) через сестру, Елизавету Алексеевну, предпринял ряд попыток розыска своих прежних друзей и знакомых – ещё долагерных и менее давних. Некоторые из найденных были счастливы обрести вновь старую дружбу. Другие не желали возобновления отношений, то ли боясь общения с «врагом народа», а теперь ещё и священником, то ли по каким-то иным причинам. Переписка брата с сестрой открывает, как радовало будущего Владыку обретение потерянных когда-то связей: «Лизинька, напиши бабе Оле. У нас сейчас гостит ея большая приятельница из Горького, – знаешь кто? Племянница покойного Мих[аила] Миха[йловича] Кострова, с которой я познакомься, когда приезжал на Вишеру в 1938 году проведать Мих[аила] Миха[йловича]. Правда, тесен Божий мир <...>»⁴¹⁴.

«Спасибо тебе за письма и подарки. Всё-таки нашла Анну Николаевну Хвостову. Рассказала про меня? Если встретишь её ещё раз, передай ей самый сердечный привет и скажи, что я молюсь о ней <...>»⁴¹⁵.

«Теперь найти бы мне Виктора Добронравова. Если можешь, напиши адрес Ал[ексан]дры Анатольевны [Правдолюбовой]»⁴¹⁶.

Не могло, конечно, не огорчать нежелание прежних приятелей восстановить былую дружбу.

«Теперь, конечно, я больше не буду ей писать. И вообще, несмотря на все попытки с моей стороны как-то возобновить с ними отношения, ничего не получается: по-видимому, все мои попытки являются гальванизацией трупа. Это очень жаль, но приходится сказать...»⁴¹⁷.

«Относительно Ми́гина: я не расстраиваюсь и не обижаюсь, – просто мне жалко его, так как человек должен пережить очень много, чтобы ожесточить своё сердце и отказаться от лучших воспоминаний юности. <...> Добронравова зовут Виктор Александрович. Что такое ты узнала о нём? Обязательно напиши. <... > На фоне Мигина особенно ярко выделяется образ покойного Семёна Ал[ексан]дровича, незабвенного друга...»⁴¹⁸.

За время, пока готовился постриг протоиерея Сергия Никитина, состав Днепропетровского Епархиального управления претерпел заметные изменения: был поспешно пострижен в монахи, возведён в сан архимандрита и рукоположен во епископа прежний секретарь епархии протоиерей Виталий Лелюхин, с 17 августа 1958 года – епископ Сумской и Ахтырский Иоасаф. Новым секретарём Днепропетровской епархии стал иеромонах Михей (Хархаров)⁴¹⁹. Сообщая своей сестре об архиерейской хиротонии архимандрита Иоанна (Вендланда), совершившейся в этот же период в Москве, протоиерей Сергий попутно высказал и общее впечатление от рукоположения бывшего протоиерея Виталия: «Владыка, отец Михей и мать Евфросиния (Елизавета Николаевна [Вендланд] срочно выехали в Москву на хиротонию, и теперь нет больше о. Иоанна: есть владыка Иоанн⁴²⁰ Хиротонию совершал сам Патриарх в Елоховском соборе. Это событие несравненно более приятное, чем подобное, бывшее в августе в нашем городе»⁴²¹.

Вчера я сам постригал в мантию 8 рясофорных инокинь – в первый раз. Постриг прошёл очень удачно для первого раза. После пострига обратился с кратким приветственным словом к новопостриженным сестрам – почти все плакали <...>»⁴²².

Настала Пасха 1959 г. – вторая монастырская Пасха отца Стефана⁴²³. Но светлая радость днепропетровских христиан очень скоро была омрачена: с 21 мая 1959 года архиепископа Гурия назначили митрополитом Минским и Белорусским. Духовенство, монашествующие и миряне, горячо полюбившие своего архипастыря, буквально оплакивали расставание с ним. Тем более что чувствовался приход новых времён: епархию принимал хорошо известный всем в Днепропетровске недавний её секретарь протоиерей Виталий Лeлюхин, ставший теперь епископом Иоасафом⁴²⁴.

Увы, вовсе не как о «добром пастыре», а напротив, как о «наемнике», потакавшем расхитителям церковных овец (Ин. 10, 11 – 15) оставил по себе память этот архиерей в днепропетровской земле. Печальным свидетельством тому – и официальные документы, и воспоминания верных чад Церкви Христовой⁴²⁵. В самом деле, из 285 приходов, действовавших в Днепропетровской епархии в 1959 году, к 1961 году, когда епископа Иоасафа перевели в Винницу, оставались открытыми лишь 49⁴²⁶. Конечно, такое резкое сокращение числа действующих церквей явилось прямым следствием новой – хрущёвской – волны гонений на религию со стороны советского государства. Однако, как показывает сегодня обращение к документам, очень многое в условиях этого нового безбожного натиска на Церковь на деле зависело от поведения и настроя конкретных людей, в особенности – архиереев, от их принципиальной позиции в отстаивании церковных интересов. И, к сожалению, в этом контексте днепропетровская ситуация 1959–1961 годов рождает лишь непреодолимое чувство недоумения, горечи и стыда. В своём отчёте за 1959 год уполномоченный Совета по делам Русской Православной Церкви при Совмине СССР Я. Днепровский писал в Москву: «О том, что правящий епископ прислушивается к нашим советам и не стремится укреплять устои церкви, говорят и такие факты: в июне, когда мною на приёме было устно объявлено Иоасафу о решении по вопросу закрытия Тихвинского женского монастыря в Днепропетровске, он в весёлом тоне заявил: «Давно бы надо было ликвидировать это ко́дло <... >

В августе 1959 года в гор[оде] Днепропетровске закрыт женский монастырь, в течение года закрыта 21 церква и молитвенный дом и ни одной жалобы на неправильные действия местных органов власти не поступало потому, что эти вопросы выполняются строго по установленному порядку <...>.

Вопросов к Совету у меня нет, но есть просьба к Совету о том, что если в случае патриарх обрушится на епископа Иоасафа за большое количество закрытых церквей и молитвенных домов, поддержать Иоасафа, потому что он всё для нас делает, но только боится, чтобы патриарх его не наказал»⁴²⁷.

Итак, к концу 1950-х годов относительное внешнее равновесие государственно-церковных отношений, неустойчиво сохранявшееся в стране с 1943 года, нарушилось. Обострившаяся с приходом хрущёвской «оттепели» внутрипартийная борьба «прагматиков- государственников» (сторонников, так сказать, «взвешенного», сталинского курса по отношению к Церкви) в 1957 году привела к победе их оппонентов – поборников «возврата к ленинским нормам», сторонников идеологического подхода в определении целей церковно- государственной политики. В результате под видом изживания последствий культа личности Сталина Церкви и вообще религии в СССР вновь была объявлена жестокая война. Началась она с массированного наступления на монастыри. 16 октября 1958 года Совет Министров СССР принял постановление, наряду с прочими антицерковными мерами предусматривавшее сокращение общего числа обителей в стране⁴²⁸. В числе прочих на скорое закрытие был обречён и Днепропетровский Свято-Тихвинский монастырь.

Иеромонах Стефан предчувствовал надвигавшиеся изменения, поэтому заранее принял меры по перемещению своей библиотеки на квартиру к Бояринцевым⁴²⁹.

Игумения Евгения вспоминает, как незадолго до закрытия монастыря ей довелось сопровождать отца Стефана в Петушки к епископу Афанасию. Запомнилось, с какой трогательной любовью общались друг с другом духовный отец и духовный сын⁴³⁰.

Рано утром 5 августа 1959 года, будучи чредным священником, иеромонах Стефан, как всегда, заранее пришёл в храм и стал совершать проскомидию. Неожиданно в церковь вошли приехавшие без предупреждения представители епископа Иоасафа – ею личный секретарь и одновременно секретарь епархии протоиерей Константин Стаховский, протодьякон Иаков и благочинный Алексий Жбанчиков. Пройдя в алтарь, они потребовали прервать проскомидию. На просьбу позволить совершить литургию ответили отказом. Игумения, подумав, что в чём-либо провинился перед епархиальным начальством лично отец Стефан, просила дать служить второму священнику. В ответ на это было объявлено, что служба не состоится, потому что монастырь закрывается. Протоиерей Константин взял антиминс и унёс его с собой.

Отец Стефан, которому пришлось-таки прервать проскомидию, в слезах, прижав Святую Чашу к груди, направился в свою келию.

На требование старшему священнику монастыря, игумении и монастырскому секретарю срочно явиться в исполком иеромонах Стефан ответил, что в соответствии с правилами субординации он раньше обязан переговорить с архиереем.

Однако епископ Иоасаф представителей монастыря не принял. В исполкоме им объявили, что обитель закрыта распоряжением Патриарха и должна быть освобождена к вечеру текущего дня, потому что дети (в монастыре должен был разместиться интернат) уже с утра сидят в вагонах на станции.

На изъятые в монастыре деньги всех иногородних монахинь снабдили железнодорожными билетами до названного ими пункта назначения и отвезли на станцию. «Местных» развезли по домам.

Иеромонаху Стефану от имени епископа Иоасафа предлагалось остаться в Днепропетровске, но он отказался⁴³¹.

Протоиерей Валерий Бояринцев вспоминает: «Отца Стефана и отца Антония перевезли с вещами на улицу Старогородскую, где был церковный дом на две двухкомнатные квартиры, и поселили там. Никаких физических издевательств не было. Разговаривали корректно, собрали все книги и вещи, дали машину и грузчиков и перевезли на квартиру. Пропаж не было. <...>

В сентябре 1959 года мы посещали отца Стефана дома, бывали на службах в Троицком соборе, где он сослужил владыке Иоасафу. Позже он рассказывая, что владыка Иоасаф усиленно предлагал ему настоятельство в соборе. Отец Стефан сослался на болезнь и просил дать ему отдохнуть. Перед отъездом из Днепропетровска он освятил наш дом, благословив меня иконой Божией Матери «Ахтырская» очень хорошей живописной работы.

В сентябре 1959 года в тёплый день мы с папой и тётей Катей провожали отца Стефана к поезду в Москву...»⁴³².

О некоторых обстоятельствах пребывания иеромонаха Стефана в столице после Днепропетровска сообщают его духовные дети.

Протоиерей Александр Куликов, бывший тогда семинаристом, рассказывал, как будущий епископ навестил его в семинарии. На всю жизнь запечатлелось в сердце маросейского настоятеля буквально отеческое отношение к нему со стороны неожиданного гостя⁴³³. А.Б. Ефимов вспоминает, что, приехав из Днепропетровска в Москву после закрытия Тихвинского монастыря, отец Стефан жил на квартире у своей сестры Елизаветы Алексеевны и однажды зашёл проведать свою старую маросейскую знакомую Евгению Александровну Нерсесову, с которой в 1920-х годах они вместе организовывали помощь сосланному священнику Сергию Дурылину. Во время этого посещения Евгении Александровны и состоялось уже недетское, как раньше, а «взрослое» знакомство её внука-студента Андрея со своим будущим духовным отцом. «Он взял и отвёл меня к своей сестре, и там мы с ним беседовали, – вспоминает Андрей Борисович. – Вскоре после этого он приехал к нам на дачу, на 43-й километр. <...> Ночевал и служил»⁴³⁴.

Из Москвы иеромонах Стефан ненадолго съездил в Среднюю Азию. Архиепископ Василий (Златолинский) помнит, как приехал к нему, тогда ещё священнику, в город Талас Киргизской ССР духовный отец. Гостил один или два дня. Приезд отца Стефана пришёлся на воскресный день, и по просьбе молодого настоятеля дорогой гость говорил проповедь⁴³⁵.

Завершая рассказ о днепропетровском периоде жизни будущего епископа Стефана, остаётся сказать о том, что к этому времени относится формальное признание советскими органами юстиции несправедливости обвинительного приговора, вынесенного группе «мечёвцев» в 1931 году.

Приложение к групповому следственному делу, по которому проходил вместе с другими «клённиковскими» С.А. Никитин, содержит определение судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР от 4 ноября 1958 года. Это определение явилось результатом пересмотра постановления коллегии ОГПУ от 30 апреля 1931 года, осудившей за антисоветскую деятельность Сергия Никитина, священника Бориса Холчева, Романа Ольдекопа, Николая Сахарова и других. Формальным основанием для пересмотра дела в 1958 году явилось заявление с просьбой о реабилитации Николая Семёновича Сахарова.

В результате 4 ноября 1958 года судебная коллегия Верховного Суда отменила постановление от 30 апреля 1931 года и прекратила следственное дело «за отсутствием состава преступления»⁴³⁶. При этом признавалось, что «в деле кроме кратких показаний лиц, указанных в протесте [судебного прокурора], ничего нет. Ни одного свидетеля по данному делу вообще не допрашивалось. Каких-либо доказательств, подтверждающих то, что <...> указанные <...> лица являлись участниками антисоветской организации, в деле не имеется. <...> В процессе следствия по делу были нарушены процессуальные нормы и никаких объективных данных, доказывающих виновность перечисленных <...> лиц, органами расследования добыто не было»⁴³⁷.

Сведений о том, что факт реабилитации был известен иеромонаху (а впоследствии и епископу) Стефану, на сегодняшний день не имеется.

Несколько оправившись после днепропетровских событий, иеромонах Стефан поехал к митрополиту Гурию в Минск. Здесь он был назначен в клир Минской митрополичьей Крестовой церкви⁴³⁸ в честь Казанской иконы Божией Матери. Храм этот был особенным. Обычно Крестовые церкви являются домовыми. Эта же располагалась рядом с архиерейским домом и – так сложилось исторически – была открытой для посещения народом. На деле эта Крестовая митрополичья церковь в то время исполняла в Минске функции кафедральной. И хотя храм, будучи фактически приходским, не имел ни двадцатки, ни старосты (формально всем ведал сам митрополит), ситуация в нём сложилась весьма сложная⁴³⁹.

Монахиня Евгения (Волощук) после закрытия Днепропетровского монастыря решила съездить в Минск, спросить митрополита Гурия, как ей быть дальше, и была оставлена Владыкой при себе, при Крестовой церкви. Воспоминания игумении Евгении являются основным источником сведений о кратком периоде пребывания в Минске отца Стефана.

Вскоре после перевода архиепископа Гурия из Днепропетровска в Минск один из клириков митрополичьего Крестового храма, некий иеромонах Николай, организовал бунт, восстановив против своего архиерея часть прихожан. Игумения Евгения считает, что на самом деле конфликт был спровоцирован властями. Когда однажды митрополит направлялся на службу в свою Крестовую церковь, возбуждённые иеромонахом Николаем люди закрыли входные двери храма, стали тянуть архиерея за рясу, говорить обидные слова. На выручку пришли иподьяконы, открывшие двери изнутри, митрополит Гурий вошёл и служил. Случалось, иеромонах Николай во время бесед с пожилым архиереем позволял себе кричать на Владыку в полный голос, обзывать и издеваться над ним в его же собственном кабинете. Всё это Святитель терпел с ангельской кротостью⁴⁴⁰.

К приезду отца Стефана в Минск иеромонаха Николая в клире Казанского храма уже не было. Но народ, возбуждённый скандалистом и подстрекаемый теперь уже кем-то другим, не унимался. Игумения Евгения вспоминает, рассказывая о трудностях служения в Минске её духовных наставников: «Эта чаша не миновала и архимандрита Стефана⁴⁴¹. <...> Бывало, приходит служить, а бесчинные – за полы одежды, за рясу тащат из храма по ступенькам...

Верующие вступались за своих пастырей. Часто бывали конфликты. Работала в храме тогда одна минчанка из бывших партизан, Мария Климентьевна Дехтярь (сейчас она в схиме Мелания), <...> она «приёмчики» всякие знала и могла защищать от этих бесчинных мужчин и Владыку, и отца архимандрита:

К ней уж и люди примыкали... Итак, в церкви – абы что... А враг радовался... Такое было время… »⁴⁴²

Прибыв на новое место, иеромонах Стефан жил в комнате при архиерейском доме. Квартиру найти никак не удавалось, прописки в Минске он так и не получил⁴⁴³. Указ о назначении в клир митрополичьей Крестовой церкви был вручён ему лишь после Рождества 1960 года⁴⁴⁴. В те же рождественские дни в Минск в гости к митрополиту Гурию приехал архиепископ Ташкентский и Среднеазиатский Ермоген (Голубев). После этого посещения, где-то в марте, отец Стефан неожиданно получил вызов в Москву, в Патриархию, где выяснилось, что архиепископ Ермоген порекомендовал Святейшему Патриарху Алексию отца Стефана в качестве кандидата во епископы⁴⁴⁵.

Игумения Евгения рассказывает, как собирали всё необходимое для архиерейского рукоположения готовившемуся выехать из Минска в Москву ставленнику: «Как-то собрали его: ничего ведь у него не было. Я помню, что мы с ещё одной схимницей помогали. Облачение срочно пришлось перешивать и чистить. Владыка Гурий пожаловал отцу Стефану панагию и митру. А мне сказал:

– У меня-то мантии нет, чтобы дать ему. Свою-то я отдал...

У митрополитов ведь – голубая. А пойти купить не так-то и просто было <...>.

Где-то в загашниках всё же нашли отцу Стефану какую-то мантию, старую. Починили, постирали, так и поехал, как только вызвали его...»⁴⁴⁶.

Итак, исполнились давнее пророчество блаженной Матрёши и предсказание епископа Афанасия (Сахарова): архимандриту Стефану было предложено принять архиерейство. А.Б. Ефимов рассказывает со слов самого Владыки: после смерти архиепископа Макария (Даева) оказалось свободным место помощника митрополита Крутицкого и Коломенского Николая. Тогда же, находясь в Минске, в гостях у митрополита Гурия, архиепископ Ермоген встретил отца Стефана (Никитина) и вскоре предложил Патриарху Алексию архимандрита Стефана на это место. Святейший принял минского архимандрита, пригласил к себе в покои, больше часа с ним разговаривал. Кандидат Патриарху понравился и был направлен к митрополиту Николаю, который также после часовой беседы согласился взять его к себе в помощники⁴⁴⁷. Вскоре архимандрит Стефан определением Священного Синода был назначен на Можайскую кафедру⁴⁴⁸.

В воскресный день 3 апреля 1960 года состоялось его наречение во епископа Можайского, викария Московской епархии. Чин наречения совершали: Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий, митрополит Крутицкий и Коломенский Николай, митрополит Кировоградский и Николаевский Нестор, архиепископ Ташкентский и Среднеазиатский Ермоген и епископ Дмитровский Пимен (будущий Патриарх)⁴⁴⁹.

При наречении во епископа архимандрит Стефан сказал: «Ваше Святейшество и богомудрые архипастыри! По воле Божией, благословением Святейшего Патриарха и Священного Синода, я, недостойный, призван к епископскому служению.

Никогда я не дерзал и помышлять о столь великом, скажу – величайшем служении, какое доступно человеку. По своему воспитанию и образованию я был подготовлен к иной деятельности, а именно к деятельности врача, и в течение многих лет занимался врачеванием телесных недугов людей.

Страшусь величия сана, боюсь ответственности перед Богом и если принимаю и ничто- же вопреки глаголю, то только лишь исполняя послушание, как монах, опасаясь нарушить волю Божию, реченную через архипастырей.

Я много лет служу священником Святой Православной Церкви, но монашество принял недавно. Кроме исполнения заповедей Божиих, как всякий христианин, монах должен принести от себя в дар Богу – и блаженны те, которые от «младых ногтей» принесли, как дар – нетронутые духовные дарования. Я же, недавний монах, могу принести Богу лишь нищету духовную и оскудение крепости телесной. Но твёрдо верю и уповаю: хотя мой духовный сосуд и скудельный, но Божественная благодать укрепит меня, ибо сила Божия в немощи совершается. Вспоминаю слова апостола Павла, читанные мною при посвящении в чтеца: «Ибо, хотя Он и распят в немощи, но жив силою Божиею; и мы также, хотя немощны в Нем, но будем живы с Ним силою Божиею в вас» (2Кор. 3, 4). И хочется воскликнуть с апостолом: «Всё могу о укрепляющем мя Иисусе Христе » (Филип. 4, 13), только не отступит бы от меня благодать Божия ради грехов моих.

Рукоположение состоялось в день Благовещения Пресвятой Богородицы, 7 апреля, в Московском Богоявленском патриаршем кафедральном соборе. Хиротонию совершали те же архиереи, что и чин наречения, вместе с приехавшим из Минска митрополитом Гурием⁴⁵¹.

Перед вручением жезла епископу Стефану Святейший Патриарх отметил, что новопоставленный явил себя «добрым делателем на ниве Христовой, благоговейным и непостыдным служителем алтаря» и по достоинству принял епископский сан. А в ответ на слово архимандрита Стефана об испытываемом им благоговейном страхе перед величием архиерейского служения Патриарх призвал ставленника положиться на благость Господа и благодать таинства и со смирением перед Божией Волей отдать «все свои силы и всю ревность» на исполнение архипастырского долга. Он также отметил, что новый епископ имел возможность ежедневно вблизи видеть подвиг архипастыря, подразумевая служение митрополита Гурия в Днепропетровске, а затем и в Минске. И посоветовал при всех трудностях, которые встретятся в служении, находить ободрение в размышлении о судьбах Божиих и в уповании на Божий Промысел.

Вручая архиерейский жезл епископу Стефану, Святейший Патриарх сказал: «Приими жезл сей, как знамение даруемой тебе от Бога власти духовной, для указания пастве, вручаемой тебе, спасительного пути Божия и вместе для отражения от нея опасностей, лежащих на сем пути»⁴⁵².

Забегая вперёд, можно сказать, что эти патриаршие наказы в совершенстве были исполнены Преосвященным Стефаном.

А пока он приступил к своим новым обязанностям, начав приём посетителей в Новодевичьем монастыре. Сразу же ему было поручено Патриархом к Великому Четвертку (то есть через неделю после рукоположения⁴⁵³) приготовить всё необходимое для освящения святого мира. «Я <...> чувствую, – отмечал митрополит Гурий, рассказывая в Минске о первых послушаниях нового московского епископа, – с какой любовью, с каким усердием, с какой заботой и теплотою всё это он делает»⁴⁵⁴. В Страстную седмицу и на Пасху епископ Стефан сослужил Святейшему Патриарху Алексию в Богоявленском Патриаршем кафедральном соборе⁴⁵⁵.

Вернувшись в Минск с хиротонии епископа Стефана, владыка Гурий обратился к прихожанам Крестовой церкви с проповедью о недавнем её священнослужителе. Говоря о жизненном пути новопоставленного архиерея, митрополит свидетельствовал, что ещё до принятия протоиереем Сергием монашества он уже был как «монах без пострижения». И из множества его добродетелей особо выделял глубокую веру и кротость, поясняя: «Вера не такая, что, когда хорошо, так веришь, а как только какая-нибудь напасть, так шатаешься, нет! Он много испытывал и трудного, и скорбного; и ничто его не пугало, а наоборот, укрепляло его твёрдую и глубокую, сердечную веру. А второе, что, вероятно, и вы заметили в нём доброе, – это его кротость, необычайная кротость. <... > И вот эта кротость-то, она, как сказано в Евангелии Иисусом Христом, «наследит землю»⁴⁵⁶ (наследит себе положение). И вот его кротость, которую он прилагал во всяком своём слове, во всяком своём деле – везде – и наставляла больше, чем какой-нибудь гнев или суровость. Его кротость известна была всем людям. <... > А мне потом ещё Патриарх говорил: «Как он мне нравится!» И действительно, может он нравиться!..»⁴⁵⁷

Епископу Стефану довелось стать архипастырем Церкви Христовой в очень тяжёлое для неё время.

Как отмечалось, приутихшие было в годы Великой Отечественной войны гонения на религию вновь начали набирать обороты. Уже 7 июля 1954 года ЦК КПСС в своём постановлении «О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах её улучшения» потребовал от всех партийных органов, Министерства высшего образования СССР, министерств просвещения союзных республик, комсомольских организаций всех уровней «покончить с запущенностью антирелигиозной работы, развернуть научно-атеистическую пропаганду»⁴⁵⁸. Газеты и журналы вновь наполнились антирелигиозными публикациями в стиле «Воинствующего безбожника». Но из-за борьбы внутрипартийных течений маховик гонений раскручивался с переменным ускорением и по-настоящему набрал обороты как раз к концу 1950-х годов. С новой силой развернулась антирелигиозная пропаганда, в которой активно использовались ренегаты как из мирян, так и из бывших священников. С 1958 года стали закрывать монастыри и храмы. Церковные учреждения были обложены огромными налогами, за неуплату которых духовенство привлекалось порою и к уголовной ответственности с наказанием вплоть до лишения свободы на 3 года⁴⁵⁹.

В феврале 1960 года был смещён со своего поста председатель Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР Г.Г. Карпов, который, как казалось руководству страны, недостаточно подходил на роль гонителя. Его место занял В.А. Куроедов – партийный функционер, в прошлом идеологический работник, готовый беспощадно громить Церковь.

Шло настоящее гонение, хотя и не кровопролитное, как в 20-е и 30-е годы, но не менее планомерное и решительное. Безбожники обещали вскоре показать миру последнего оставшегося в России попа.

Став архиереем в такое страшное время, епископ Стефан оказался на переднем фронте борьбы Церкви за свою самостоятельность, борьбы с посягательствами государства на саму христианскую веру. И хотя архипастырем ему довелось быть совсем недолго, свой долг Владыка выполнил с честью. Ещё одно предсказание святителя Афанасия сбылось: архиерейство оказалось для епископа Стефана тяжёлым крестом.

Принимая духовенство и членов приходских советов церквей Москвы и Московской области, он не мог не огорчаться, сталкиваясь с фактами противостояния двадцаток и настоятелей. Миря конфликтовавших со священниками старост, Владыка уговаривал последних не выносить сор из избы. Е.В. Апушкина вспоминает рассказы епископа Стефана, как он в ответ на аргументы скандалившего старосты спрашивал:

– А вы православный?

– Да.

– Тогда подойдите к настоятелю и возьмите у него благословение⁴⁶⁰.

Безусловно, огромной нагрузкой для Владыки была должность председателя Хозяйственного Управления Московской епархии.

Много служил он совместно с Патриархом в столичном Богоявленском кафедральном соборе, в Троице-Сергиевой Лавре⁴⁶¹, в храмах Московской области: в Покровской церкви села Хомутова, в Казанской села Шеметова, в храмах сёл Жигалева, Туголеева, Аксиньина, посёлка Болшево, в церкви святых Богоотец Иоакима и Анны города Можайска и других⁴⁶².

Посещал архипастырь подведомственные ему храмы и для проверки на предмет соблюдения устава. Скромно приехав, незаметно вставал у порога, а после службы делал необходимые замечания и указания священнику⁴⁶³.

Сам епископ Стефан очень любил молиться в малом соборе Донского монастыря в честь Донской иконы Божией Матери, где был погребён Святейший Патриарх Тихон. Службы там совершал причт храма Ризоположения, что на Донской улице. Лично испросив благословения Патриарха Алексия, Владыка служил там преимущественно в честь русских святых, празднование памяти которых часто отходит на второй план при совпадении с памятью святых древних⁴⁶⁴.

Конечно же, служил он и в Ризоположенской церкви, где проживал в небольшой комнатке, дверь которой вела прямо в храмовый придел. Там же размешался раньше и его предшественник архиепископ Макарий. Каковы были условия жизни епископа Стефана в этот период, рассказывают многие духовные дети Владыки.

Комната была не слишком удобной, тем более что здесь же располагалась храмовая ризница⁴⁶⁵. А.Б. Ефимов вспоминает: «Относительно свободно можно было к нему туда приходить. <... > Комнатка его располагалась прямо в церкви и была довольно тесная и душная, такой каменный мешок. А у него сердце было слабое, в частности – после Средней Азии. Как войдёшь в притвор храма – маленькая дверца. На ней надпись: «Соблюдайте благоговейную тишину Сразу за дверью «кухонька» крошечного размера – просто малюсенький проход в пол квадратного метра, где тётя Катя готовила Владыке еду, весь чад шёл к нему в комнату. Один шаг через эту самую тёти Катину прихожую, и ты уже у Владыки. Прямо – письменный стол. За ним спальня – отделённая книжными шкафами кровать и что-то ещё. На тыльной стороне шкафов висели какие-то ковры. Справа – дверка, ведущая напрямую в храм: ночью Владыка выходил туда молиться...»⁴⁶⁶.

Быт Владыки был чрезвычайно простым. В сущности, для себя ему мало что требовалось. Рассказывает протоиерей Валерий Бояринцев: «Сидим за столом в его комнате в Ризоположенской церкви.

Владыка Стефан сам – в простом латаном подряснике. Показывал мне подарки Патриарха Алексия – панагию и крест. Рассказывал, что за камни их украшали. Потом показал деревянный резной иерейский крест и сказал, что он очень ему дорог, так как был вырезан в лагере. Я дал «умный» совет: нужно, мол, его украсить, и можно носить.

Да, да, – согласился он и больше ничего не сказал.

Заметив мой взгляд, направленный на латочки на его подряснике, сказал:

Дома – можно... А на богослужение нужно надевать лучшее»⁴⁶⁷.

Книжные шкафы со множеством книг были старые и без стёкол в дверцах. Как-то на предложение духовного сына, студента, подыскать новый шкаф архипастырь ответил, что главное – не то, какой шкаф, и не то, какие корешки у книг, а то, каковы книги по сути, по содержанию⁴⁶⁸.

Тётя Катя, бывшая при Владыке келейницей, вынуждена была ночевать прямо в храме на раскладушке. Часто здесь же на ночь перед отпеванием ставились гробы с покойниками. Преданная старушка ради духовного отца благодушно терпела все эти неудобства. В какой-то момент в Патриархии епископу Стефану обещали найти казённую дачу, где мог бы в более подходящих условиях жить больной и немолодой уже архиерей, но «не в правилах Владыки было напоминать о своих личных нуждах»⁴⁶⁹.

Зато нуждам Церкви он посвящал себя всецело.

Вскоре после того как владыка Стефан приступил к своим многочисленным обязанностям в Московской Патриархии, в здании канцелярии Святейшего он встретил попавшего в беду священника Димитрия Тяпочкина (будущего архимандрита Серафима). Стоит напомнить, что после закрытия Днепропетровского Свято-Тихвинского монастыря архимандрит Стефан отказался от места настоятеля в Днепропетровском кафедральном соборе, которое ему с настойчивостью предлагал епископ Иоасаф (Лелюхин). После отъезда архимандрита Стефана в Москву епископ Иоасаф назначил на это место как раз отца Димитрия Тяпочкина, переведя его из храма села Михайловки Кринического района Днепропетровской области.

Иерей Димитрий, ревностный пастырь, исповедник, 14 лет проведший в лагерях за веру, стал проповедовать и без устали исповедовать людей, потёкших к нему в собор огромным потоком. Долго власти, активно трудившиеся над уничтожением веры в народе, этого не потерпели, отец Димитрий был лишен «регистрации» и в двухдневный срок выдворен из Днепропетровской области. С тем он и появился в канцелярии Патриарха в Москве. Епископ Стефан, выслушав его, воскликнул:

– Вот это самое готовили для меня! – имея в виду предлагавшееся ему епископом Иоасафом настоятельство⁴⁷¹.

Владыка Стефан, походив по инстанциям, через митрополита Николая (Ярушевича) смог посодействовать отцу Димитрию в восстановлении для него возможности служить. И здесь же, в здании Патриаршей канцелярии, епископ Леонид (Поляков) пригласил иерея Димитрия к себе в Белгородскую епархию⁴⁷². Надо заметить, что по тем временам такое «лёгкое» возвращение регистрации хорошему священнику было событием практически чудесным. Епископ Стефан, конечно же, рад был помочь ревностному пастырю, пострадавшему от властей за добросовестное исполнение своего долга.

Людей сильной веры, преданных Церкви до самоотвержения, не хватало. Необходимы были пастыри, на которых можно было бы положиться в борьбе за сохранение храмов, закрывавшихся властями в ходе развернутого правительством «штурма небес». В это время при одной из встреч в Ризоположенском храме с В.Н. Щелкачёвым епископ Стефан предлагал ему принять священство⁴⁷³.

Основные направления деятельности Совета по делам Русской Православной Церкви в те годы включали целый комплекс продуманных до мелочей мероприятий по борьбе с Церковью. Для достижения поставленных целей использовались все возможные средства. Уполномоченный по Москве и Московской области А. Трушин с тщательностью и цинизмом планировал направления своей разрушительной деятельности: «Мобилизовать местные Советы продумать вопрос по закрытию церквей, расположенных на близком расстоянии одна от другой, так как проведение таких мероприятий не должно вызвать массового недовольства верующих. <...>

Продолжать проводить мероприятия по сокращению общего количества служителей культа, занятых на службе в действующих церквах, в связи с чем <...> провести постепенное сокращение вторых священников в 12-ти сельских церквах и 13-ти городских, т.к. проведённое изучение этого вопроса показало, что в данных приходах нет никакой «нужды» епархиальному управлению держать вторых священников <...> Кроме того, договориться и о сокращении служителей культа в некоторых городских церквах, где служат по 3–4 священника. <...>

Впредь принимать самые строгие меры вплоть до снятия с регистрации к служителям культа, делающим попытки нарушать законы, относящиеся к церкви, и не оставлять безнаказанным ни одного случая. <...> Проводить систематическую работу по выявлению из среды духовенства таких лиц, которые бы после соответствующей работы с ними смогли бы публично через печать, радио и телевидение отказаться от духовного сана и порвать с религией. <...>

Проводить работу в течение всего года по выявлению лиц, подготовляемых духовенством для поступления в духовные учебные заведения и заблаговременно информировать о них областные и местные партийно-советские и комсомольские органы для принятия нужных мер по их отрыву от церкви»⁴⁷⁴.

Большим уважением епископа Стефана пользовался его непосредственный начальник митрополит Крутицкий и Коломенский Николай, «сложный и противоречивый деятель», в хрущёвское гонение на Церковь проявлявший «незаурядное мужество»⁴⁷⁵. Не скрывая своего отношения к «новой» религиозной политике властей, митрополит Николай делал всё от него зависящее, отстаивая интересы Христовой Церкви. И взгляды управляющего делами Московской епархии на происходившее были созвучны взглядам его нового викария. Об этом прямо свидетельствуют строки доклада уполномоченного за 1960-й год: «В отчёте за прошлый год упоминалось, что наш отказ в регистрации излишних служителей культа вызвал яростное сопротивление со стороны патриарха, осуществляющего руководство церквами гор[ода] Москвы, и быв[шего] управляющего Московской епархией митрополита Николая. Несмотря на имевшуюся договорённость о необходимости сокращения излишних служителей культа в сельских церквах, митрополит Николай до последнего дня его «отставки» не только не применял⁴⁷⁶ каких-нибудь действенных мер в этом направлении, но, наоборот, предпринимал меры в их задержки⁴⁷⁷. <...> Такую же политику стал проводить и его викарий (заместитель – вновь назначенный епископ Стефан (Никитин)).

1) <...> чтобы в церкви села Царёво⁴⁷⁸ Калининградского района оставить двухштатный приход, митрополит Николай вызвал настоятеля этой церкви священника Кречетова⁴⁷⁹ и обязал его производить службы ежедневно, объясняя это последнему тем, что если будут службы проводиться только по воскресеньям и праздникам, то удержать второго священника им не представится возможности. <...>

3) В августе 1960 года вновь назначенный настоятель церкви гор. Чехова Серпуховского района священник СТРОЕВ направил епископу Стефану доклад «о положении дела в приходе », где указал <...>, что в этой церкви совершенно нет надобности держать двух священников, и просил утвердить этот приход одноштатным.

Епископ Стефан, – сообщает Строев, – вызвал его на приём и «дал разгоняй где заявлял ему, что он [Строев] нецерковный человек, не болеет за укрепление церкви, а играет на руку советских органов власти, которые сейчас проводят работу по закрытию церквей. Далее Стефан говорил Строеву, что Уполномоченные поджимают их (епископов), чтобы лишних священников они не назначали, «а вы, – говорит Стефан, – своим предложением делаете услугу только Уполномоченному, который ухватится за это и не будет давать нам возможности посылать вторых священников, которых нам надо куда-то устраивать».

В конце приема Стефан потребовал от Строева переделать свою докладную и заявил, что если он впредь будет проводить такую политику, то они будут вынуждены вновь отправить его в другую область.

Подобного рода нажимы со стороны митрополита Николая и епископа Стефана производились и на других настоятелей, где служат излишние священники.

На очередном приёме епископу Стефану на его неправильные действия было строго указано»⁴⁸⁰.

Увы, действия священноначалия не могли сдержать сокрушительной волны гонения, поднятой в очередной раз махиной безбожного государства. Но затормозить, облегчить удары, наносимые Церкви её врагами, они позволяли. И епископ Стефан вместе со своим митрополитом имели мужество вести опасную борьбу, в чём видели тот момент свой архипастырский долг.

М[итрополит] Николай и его викарий епископ Стефан допускал отступления от установленного порядка и производит рукоположения отдельных лиц без нашего согласования. Этим можно и объяснить тот факт, что за прошлый год число вновь рукоположенных увеличилось до 16 человек»⁴⁸¹.

Митрополит Николай (Ярушевич) не скрывал своего «враждебного новой религиозной политике властей» настроения, не желая в условиях явного гонения на Церковь внутри страны проводить навязываемую Патриархии богоборческим режимом внешнюю политику. Кроме того, власти опасались, что вокруг него могли сплотиться оппозиционные церковные силы. В результате в июне 1960 года митрополит Николай был смещён с поста председателя Отдела внешних церковных сношений, а в сентябре того же года вовсе уволен на покой. 13 декабря 1961 года он скончался в больнице в полной изоляции. Храм Спаса Преображения на Преображенской площади, где служил митрополит Николай, и дом, где он жил, вскоре были снесены⁴⁸².

С 15 сентября 1960 года был снят с епархии и отправлен в отпуск ещё один хорошо известный епископу Стефану бескомпромиссный архиерей – архиепископ Ермоген (Голубев). Пострадали и другие достойные архипастыри⁴⁸³.

То, что творили враждующие на Церковь власти, не могло не возмущать епископа Стефана, но, как и раньше на приходах Средней Азии и Минска, больше всего его больному сердцу доводилось страдать от действий (или бездействия) «своих», «церковных». Протоиерей Глеб Каледа рассказывал: «Его огорчала пассивность верующих, прежде всего архиереев, в защиту храмов, в защиту Православия»⁴⁸⁴. Е.В. Апушкина вспоминала: «Более всего утомляло и волновало Владыку соприкосновение с некоторыми архиереями, с одной стороны, очень угодливыми, а вместе очень честолюбивыми»⁴⁸⁵. О том же свидетельствуют воспоминания В.Н. Щелкачёва: «Помню, что, когда я был у Владыки в гостях в саду Ризоположенского храма, он не был радостным. В настроении его чувствовалась подавленность. Не было той бодрости, какая замечалась в нём, когда он ко мне домой заходил в 1934 году или когда я его видел через окно Бутырской тюрьмы. Тяжело переживал окружение... Вспоминал окружение, которое было у него в Средней Азии. Он находился под каким-то тяжёлым впечатлением... <...> Владыку очень расстраивало то, что он видел и с чем соприкоснулся, став архиереем»⁴⁸⁶.

Непосредственным начальником епископа Стефана после отставки митрополита Николая стал бывший Ленинградский митрополит Питирим (Свиридов). Как вспоминает игумения Евгения, владыка Стефан заранее понимал, что митрополит Питирим не заменит вполне прежнего Крутицкого митрополита⁴⁸⁷.

Самой монахине Евгении блаженная тогда же предсказала скорую поездку в столицу к епископу Стефану, о которой на тот момент не могло быть никому ничего известно. И действительно, вечером того же дня Владыка совершенно неожиданно вызвал монахиню Евгению к себе в Москву. Она должна была срочно передать в Минск митрополиту Гурию, что готовится перевод последнего на Ленинградскую кафедру. Было важно известить об этом Владыку заранее, чтобы он успел подготовить к сдаче епархиальные дела⁴⁸⁸.

Тот клубок спутанных ниток, присланный блаженной Валентиной, епископ Стефан потом бережно хранил у себя, пока не передал своему духовному сыну – будущему архиепископу Василию (Златолинскому) – вместе со своими евхаристическими сосудами и антиминсом, на которых служил, будучи ещё тайным священником⁴⁸⁹.

Личные отношения с новым начальником у епископа Стефана наладились не сразу. При первой же встрече возникла некоторая натянутость из-за пустяка. Можайскому епископу было поручено встретить прибывавшего в Москву из Ленинграда митрополита Питирима. Были приглашены репортёры – заснять торжественную встречу нового Крутицкого митрополита. Епископ Стефан заготовил приветственную речь. О дальнейшем рассказывает А.Б. Ефимов со слов самого владыки Стефана: «Встречать его [митрополита Питирима] на вокзале был командирован владыка Стефан с ещё двумя сопровождавшими. Владыка Питирим обратился сначала к тем двоим, которых знал раньше:

– Я рад, что вы приветствуете меня. Надеюсь, наши отношения так и останутся старыми, добрыми. А вы, владыка Стефан, здесь по долгу службы, я это понимаю...

Что тут скажешь?

– Да, Владыко, я здесь по долгу службы...

И вот этим определялись их отношения, правда, через некоторое время – через месяц, через два – владыка Питирим стал по-другому к нему относиться»⁴⁹⁰.

Игумения Евгения приводит подробности, вносящие в портрет епископа Стефана дополнительные краски, раскрывающие существенные черты его характера. Рассказ ведётся от лица Владыки: «Владыка Питирим выходит из вагона, его поддерживают под руки, и он еле-еле переставляет ногу на ступеньку. Я забыл совершенно про приготовленную свою эту речь, говорю: «Здравствуйте, Владыко!» И подошёл помочь спуститься ему из вагона, потом – под руку и повёл к машине, забыв совершенно про речь эту.

Потом владыке Стефану это поставили на вид. Говорят:

– Это нужно было для дела, а вы так безответственно отнеслись... Это ж должен был быть венок похвалы!

Владыка говорит:

– Я же врач, и как вижу больного, так только здоровья и желаю, вот и сказал: «Здравствуйте, Владыко!» Что тут плохого? А венок... При чём тут венок? Венок покойникам несут на могилу, а он ещё жив»⁴⁹¹.

Работать под руководством митрополита Питирима Можайскому епископу было, видимо, несколько сложнее, чем при митрополите Николае. Владыка Стефан по характеру был человеком бесхитростным и не мог не ценить свойственной его прежнему начальнику готовности с опасной для того времени прямотой отстаивать интересы Церкви. Митрополиту Питириму такой откровенный образ действий в отношениях с властями свойствен не был⁴⁹². В поведении же епископа Стефана, как видно из докладов уполномоченного, мало что изменилось. Отчитываясь за 1961 год, тот писал в Совет по делам Русской Православной Церкви: «Перестройка управления церковью уже даёт свои положительные результаты, которые вместе с тем приходятся не по нраву высшему «начальству » патриархии, ранее без «нужды » насаждавшему излишний штат служителей культа.

За последние годы значительно сократилось число вновь рукоположенных служителей культа, например: если в 1958 году их было 24 человека, в 1960г. – 16, то в 1961 году рукоположено только 9 человек, причём все они (за исключением одного) являлись выходцами из стен духовных учебных заведений.

Сокращение вновь рукополагаемых явилось результатом проведённой работы с митрополитом Питиримом, который после соответствующей беседы с ним заявил: «Рукоположение в священнический сан будет совершаться только над лицами, окончившими духовные учебные заведения, и епархиальные управления будут избегать представления к рукоположению людей чисто светских».

Но заявив об этом, Питирим всё-таки делал попытки изменить своему слову, а главное, не хотел смириться с таким порядком его викарий (заместитель) епископ Стефан, который периодически, в течение всего года, согласовывал то одну, то другую кандидатуру, но когда ему делался намёк, что не следует нарушать установленный порядок митрополитом, он «покорно » соглашался.

В числе его кандидатур были:

1) гр[ажданин] ТИХОМИРОВ, 1913 г. рожд., с высшим образованием, инженер Технического Управления Комитета стандартов при Совете Министров СССР

2) гр[ажданин] Полянский, 1909г. рожд., быв[ший] учитель.

И другие»⁴⁹³.

Несмотря на занятость, епископ Стефан находил время для переписки с духовными детьми. Правда, теперь он жил в Москве, и многие имели возможность общаться с ним лично. Поэтому большинство сохранившихся писем этого времени поздравительные.

Многие духовные дети хорошо помнят службы Владыки. Протоиерей Глеб Каледа писал о них так: «Люди и друзья его, которые бывали в его маленькой домашней церкви, когда богослужение совершалось тихо, скромно, почти без наличия людей, когда присутствовали лишь три человека, поражались и восторгались той торжественной службой, которую совершал в своих церквях владыка Стефан с благолепием и красотой архиерейского православного служения, и говорили: «Праведник увенчан к концу жизни славой Господней"»⁴⁹⁵.

В.И. Гоманьков помнит, как епископ Стефан, будучи уже физически далеко не здоровым человеком, сам помазывал елеем всех подходивших к нему в условиях давки и духоты маленькой по площади Ризоположенской церкви. Л.B. Каледа, придя как-то на службу со своими маленькими детьми, неожиданно получила от Владыки денежную помощь, благодаря чему смогла купить всем четверым деткам по пальто. Бывала в храме на Донской улице и Е.С. Надеждина.

Архиепископ Василий (Златолинский) и протоиерей Александр Куликов отмечали в своих воспоминаниях, что епископ Стефан любил уставное богослужение. Не любил неуставного чтения акафистов, зачастую конкурирующих на практике с положенными «Типиконом»⁴⁹⁶ службами или их частями. Сам он так говорил духовному сыну: «Пробовал я бороться с этим в разных местах. Когда уже был епископом Можайским и жил при Ризоположенском храме, я всегда вечером в воскресенье шёл в алтарь, стоял службу, просил пополнее читать и петь стихиры, а потом, когда начинался акафист, я торжественно уходил»⁴⁹⁷.

Архиепископ Василий рассказывает: «Помню, как Владыка накрывал подушкой телефонный аппарат, опасаясь, что в него установили «жучок» для подслушивания. Незадолго перед тем приходил телефонист, якобы проверять работоспособность сети. Это он уже был епископом»⁴⁹⁸. Протоиерей Василий Евдокимов с матушкой Татианой сообщали:

«О. Василий: Серафима Александровна⁴⁹⁹ такая была, она теперь покойная. Она подходит к нему под помазание елеем, и вот он делает ей знак – тут рядом с елеем стоят – можно ли ей к нему зайти, или нельзя...

М. Татьяна Александровна: Два иподьякона у него было, один – такой... подозрительный...

О. Василий: За каждым шагом следили»⁵⁰⁰. А.Б. Ефимов вспоминает: «Всё, конечно, фиксировалось, отслеживалось...»⁵⁰¹.

18 июля 1961 года в Троице-Сергиевой Лавре состоялся Архиерейский Собор, который под давлением государства внёс изменения в «Положение об управлении Русской Православной Церкви». В результате настоятели храмов вместе с клириками отстранялись от руководства приходами. Всем хозяйством и финансами храмов отныне распоряжались чисто мирянские по составу приходские советы во главе с председателями-старостами. Настоятели и всё духовенство переводились в разряд наёмников. Наём осуществляли всё те же приходские советы. Старосты назначались райисполкомами зачастую из вовсе нецерковных людей. Без их согласия священник или епископ не имел права уволить или принять на работу даже уборщицу в храме. Реформа шла вразрез с традиционным управлением Церковью и являлась очередным звеном в кампании по борьбе с нею. Богатые храмы стали кормушками для райисполкомов и уполномоченных.

На Собор епископ Стефан уже не попал. К этому времени и без того больного сахарной болезнью и вегетативным неврозом архипастыря свалил удар, парализовавший всю правую половину тела. Своё последующее выздоровление – хотя и не полное, а частичное – сам он потом воспринимал как ещё одно дарованное ему Богом чудо, так как «у 99 % после паралича не восстанавливаются речь и движение»⁵⁰². Некоторое время Святитель находился между жизнью и смертью и рассказывал потом, что наиболее тяжело переносилась им не телесная немощь сама по себе, а влияние болезни на душу – невозможность усилить молитву и тем защититься от бесовских нападений. Владыке являлись бесы, напоминая давно забытые, слышанные где-то непристойные шутки, анекдоты, пустые слова. Основываясь на полученном во время болезни личном опыте, епископ Стефан многим духовным детям советовал потом стараться каждый момент жизни хранить свои чувства от подобных впечатлений и трудиться над стяжанием непрестанной молитвы: «Я сплю, а сердце моё бдит». «Но, – говорил Владыка Е.В. Апушкиной, – я видел и Ангелов, видел и Самого Спасителя, но об этом расскажу после...» Вернуться к разговору, однако, уже не довелось. Как-то, рассказывая о пережитом во время болезни духовному сыну, епископ Стефан поведал, что «имел неизреченное утешение». Открыл также, что ему была показана груда битых пузырьков и сказано: «Это твои добрые дела»⁵⁰³.

В храме Ризоположения за больным братом-архиереем ухаживали сёстры Елизавета Алексеевна, Ольга Алексеевна, приезжали многие духовные чада. Там с ним впервые познакомился молодой инженер Валериан Михайлович Кречетов (ныне протоиерей, духовник Московской епархии), тогда же Владыка благословил его на брак с Натальей Константиновной Апушкиной⁵⁰⁶.

Навещал епископа Стефана во время болезни и молодой священник Александр Куликов, тогда – клирик московского храма Святителя Николая в Кузнецкой слободе. Отец Александр вспоминал, как они с Владыкой, когда тому стало уже полегче, ездили на машине в подмосковное село Акулово Одинцовского района, где настоятелем Покровского храма служил протоиерей Сергий Орлов (в тайном постриге – иеромонах Серафим). Епископ Стефан и отец Сергий были друг другу духовниками. Личность отца Сергия, всегда добродушного и радостного, и удивительная атмосфера общения двух святых старцев не могли не произвести впечатления на молодого священника, и отец Александр с большой охотой сопровождал Владыку в Отрадное⁵⁰⁷ ещё несколько раз⁵⁰⁸.

Это он дважды или трижды повторил...»⁵¹⁰.

О последствиях Собора чуть позже докладывал Совету по делам Русской Православной Церкви при Совете министров СССР в отчёте за 1961 год московский уполномоченный А. Трушин: «Проведённая перестройка управления <...>, выразившаяся в отстранении служителей культа от управления церковью, значительно снизила деятельность религиозных общин, которую раньше непомерно старались развивать настоятели церквей и епархиальные управления. <...> В настоящее время во всех церквах настоятели храмов освобождены от административно-хозяйственных функций в приходах. <...> Большинство духовенства <...> встретило это очень недружелюбно, так как это ударило <...> по всему их положению в смысле устройства на приход и активизации дел на месте. <... > Многие из них, высказывая своё недовольство, заявляли, что «это Положение никак не сможет служить делу укрепления церкви, так как в большинстве приходов члены исполнительных органов окажутся не способными управлять делами церкви и доведут её до разорения. А это будет только на руку местным органам, которые будут делать попытки к их закрытию».

Следует отметить, что в этом случае они (в своих рассуждениях) правы, так как данная перестройка, безусловно, будет благоприятно действовать к сокращению сети действующих церквей, но это будет возможно только тогда, когда местные органы власти своевременно будут учитывать происходящие внутрицерковные процессы»⁵¹¹.

Шло увольнение с приходов духовенства. Как раз тогда же в Болшево из Средней Азии к епископу Стефану приехал духовный сын – молодой священник, только что лишённый регистрации в своём приходе. Это был нынешний архиепископ Василий (Златолинский). Он вспоминает: «В конкретных жизненных обстоятельствах [Владыка] умел помочь.

Я не знал, куда мне деваться, и поехал к нему, чтобы хоть как-то успокоиться. Пробыл у него несколько дней.

Спал у духовных детей Владыки, а на день приходил к нему и старался никого не трогать – сесть незаметно где-нибудь в углу. Он давал мне книги, я читал. Беседы, конечно, духовные вели... Помню, говорил он об Оптинских старцах, о старчестве вообще – какое это великое и святое дело. Как-то послужили вечерню с освящением хлебов. Он лежал, все действия совершались по его благословению.

Помню, в связи с вопросом о его самочувствии такая фраза была: «Нужно учиться Иисусовой молитве не когда болеешь, а когда здоров. У меня, – говорил он, – нет постоянной Иисусовой молитвы, правда, я всё время, постоянно помню о Боге».

Он читал Джека Лондона. Говорил: «Меня не интересуют его эти приключения, он прекрасно описывает природу. А это успокаивает Отец Амвросий Оптинский, я знаю, читал басни Крылова...»⁵¹².

В Болшеве епископа Стефана навещал Валерий Бояринцев, приехав к духовнику из Днепропетровска за советом. На вопрос, можно ли будет ему, студенту второго курса художественного училища, заниматься иконописью, Владыка ответил, что по обстоятельствам того времени иконопись – не самое насущное для молодого человека дело: «Вот выберешь себе жену (а мне тогда было 19 лет) такую, чтобы вместе – в тюрьму, так в тюрьму; в ссылку, так в ссылку; на расстрел, так на расстрел. Вместе. Я рукоположу тебя в тайные священники, будешь знать своих 10–15 прихожан, тайно служить и причащать...»⁵¹³.

На 43-м бывали у епископа Стефана многие духовные дети и друзья. В.М. Кречетов готовился вскоре принять священство, а потому особенно интересовался богословскими вопросами. В ответ Владыка посоветовал молодому человеку изучать богослужение: «Там – всё богословие. Там найдёте ответы на всё». Советуя учиться непрестанной молитве, рассказал, как сам, ещё работая врачом в Струнине, молился каждую свободную минуту⁵¹⁴.

Там же, на 43-м километре, епископ Стефан говорил о величии православного богослужения и красоте его языка отцу Александру Куликову, приехавшему к Владыке вместе со своим другом-семинаристом – ныне архимандритом Троице-Сергиевой Лавры Лаврентием. Тогда же он в шутку «экзаменовал» молодых «учёных» людей, задавая им различные богословские вопросы, а затем с удивительной глубиной отвечая на них. Отец Александр рассказывает, как, выслушав тогда его исповедь, Владыка накрыл голову духовного сына узкой ленточкой- пояском, пояснив при этом, что та освящена как епитрахиль⁵¹⁵.

В то же время в гости к Владыке приезжал В.Н. Щелкачёв с сыном Александром и его другом Владимиром Воробьёвым. Оба будущих священника запомнили образ святости, который являл епископ Стефан. Разговор шёл о положении Церкви после Собора, и Владыка охарактеризовал его как «пир во время чумы», имея в виду настоящий её разгром на фоне бурной внешней деятельности по участию Патриархии в экуменическом движении и в кампании по борьбе за мир во всём мире. На молодых людей произвело впечатление прекрасное знание епископом Стефаном русской литературы, цитаты из которой он с легкостью включал в беседу, умение Владыки строить свою аргументацию, основываясь на Евангелии. Священник Александр Щелкачёв рассказывает: «Поразительно, как естественно у него это получалось. Причём он всегда так логически точно выстраивал рассуждение и так стройно употреблял именно те евангельские слова, которые наиболее подходит к данному конкретному случаю, что создавалось твёрдое впечатление, будто на самом деле в данный момент словами Евангелия Сам Христос говорит, подтверждая его мысль. <... > Когда обычно сталкиваешься с верующими людьми, так бывает, что сначала говорят о серьёзных вещах, а потом встают, к тут же могут пошутить – разговор принимает уже совсем другое направление, не связанное с предыдущим, серьёзным. Вот у него такого не было: вся его беседа – от слова до слова – была проповедью, причём ни ты, ни он сам от неё не уставали – таким я его помню в каждую минуту моего знакомства с ним»⁵¹⁶.

Вспоминает архиепископ Василий (Златолинский): «К Владыке я постоянно обращался в письмах с вопросами, как быть в тех или иных обстоятельствах. Он мне всегда отвечал, даже когда был уже парализован, обязательно отвечал. Когда Владыка заболел, я пошёл на хитрость: спрашиваю о чём-то, но, зная, что ему трудно писать, продолжаю: «А вот так можно? – и привожу три варианта ответа или четыре. – Подчеркните, пожалуйста, то, что Вы считаете правильным Он подчёркивал и присылал мне моё письмо обратно. Такое вот было общение. Я, конечно, во всём старался следовать его советам, брать благословение на всё более или менее стоящее, серьёзное: о молитве, о переезде, о чём-нибудь, обо всем этом с ним консультировался»⁵¹⁷.

К лету 1962 года состояние Владыки улучшилось настолько, что он понемногу стал служить в Ризоположенском храме, правда, с большим трудом – правая рука едва начала действовать – и произносить проповеди. К этому времени туда был назначен довольно молодой настоятель. Как вспоминала Е.В. Апушкина, «он всё время старался игнорировать желание Владыки придерживаться богослужебного устава и противился всем его указаниям. Наконец Владыка вызвал его на прямой разговор и предупредил, что если так будет продолжаться, то он, Владыка, не разрешит более возносить своё имя на богослужении в этом храме, так как не желает отвечать за такое беззаконие. Настоятель промолчал»⁵¹⁸. Изменилось ли что-либо после этого разговора, Елена Владимировна не сообщает.

Зато известно, как заботился о своих подчинённых тяжело больной архиерей. «Где-то в 1961–1962 году, – вспоминает протоиерей Валерий Бояринцев, – он очень переживал за своих иподьяконов: староста не заплатил кому-то из них (как раз тогда старосты распоряжались церковными финансами).

– Вот не буду здесь служить, пусть староста сам служит!..»⁵¹⁹

Игумения Евгения (Волощук) рассказывает, с каким удивительным благодушием переносил епископ Стефан свой недуг, мучивший его страшными болями: «Из Минска к нему поехал бывший водитель владыки Гурия. И говорил, когда вернулся:

Я до того утешился! Никогда я не видел такого. Это ж только человек безгрешный может так поступать: такой больной – и усмехается в своей болезни! Руку поднимает и не может поднять после паралича, здоровой рукой поддерживает больную, а сам говорит: «Алексей Николаевич, как Господь-то меня пожалел, что руку отнял: я не подписал негодного документа. Удержал Господь меня болезнью!» И улыбается...»⁵²⁰.

Воспоминания друзей и духовных детей епископа Стефана обращают внимание на его глубочайшую любовь к Церкви. Владыка ясно видел, что политика, основанная на поиске компромисса с безбожной властью, приносит Церкви одни только страдания: начиная с 1927 года, церковным «дипломатам» не раз приходилось в попытке облегчить её положение поступаться церковной свободой. Однако, декларируя на словах независимость Церкви, на деле государство всё время всячески пыталось использовать её в качестве инструмента для достижения своих сугубо политических целей.

В 1960-х годах жесточайшее гонение на веру, развёрнутое внутри страны безбожными властями, усугублялось навязывавшимся высшему руководству Русской Православной Церкви участием в экуменическом движении и движении в борьбе за мир во всём мире. Эта активность во внешнеполитической деятельности была призвана создавать за границей впечатление, что с верой в Советском Союзе всё в порядке, и содействовать реализации планов советского правительства на мировой политической арене.

– Так и так, вот, мы служили!... А владыка Стефан ему:

–А с кем же ты служил!? Боже мой! Да нельзя же вступать в евхаристическое общение с ними! Это ж – еретичество! Что ты?! Нет, неправильно вы все там рассуждаете!..

Владыка Стефан уже был больной. Кулачки свои поднял (и больную руку) и – в спину его:

– Как из тебя выбить эту дурь?! Где ты её набрался?! Господи, да спаси его!

Владыка Иоанн ушёл, да так дерзновенно... А владыка Стефан заплакал и говорит:

– Потеряли мы владыку Иоанна! Больше он не придёт... А я не мог воздержаться, и слов у меня не хватило, чтобы его как-то усовестить, Господи, Господи!..

Поздно вечером – стук в дверь. А храм закрывали снаружи на замок (и Владыка под замком находился). Старушка тётя Катя в храме ночевала, ну и мне разрешили там побыть <...>. Сторож тут был, я говорю:

– Может, Вы откроете... Вижу, это владыка Иоанн приехал, наверное, отбывает за границу, с Владыкой зашёл проститься.

Сторож вышел в другую дверь, открыл замок. Заходит владыка Иоанн:

– Владыко, ты прости меня! А владыка Стефан:

– Брат, я так молюсь за тебя! Ну чего ж ты уходишь из ограды церковной ?! Нам же предстоит явиться пред лицом Божиим!

А он:

– Владыка, обещаю оставить это всё. Но ты ж пойми, я не могу, пока меня Патриарх не отзовёт. Я не буду проявлять инициативы, и меня уберут оттуда...»⁵²¹.

Однако совсем не скоро владыке Иоанну было позволено отойти от экуменической деятельности.

Несмотря на то что епископ Стефан стал оправляться от болезни, ему было предложено оставить Можайскую кафедру. Власти не собирались в период очередного «кавалерийского натиска» на Церковь терпеть на должности патриаршего викария иерарха, не только не желающего «поддерживать тесный контакт» с уполномоченным, но и неоднократно дерзавшего «нарушать установленный порядок», «активно делая попытки, направленные на укрепление церкви»⁵²². Недуг Владыки стал весьма удобным поводом для отстранения его от дел. Какому давлению подвергалось высшее церковное руководство и сколь унизительным для него являлся «установленный порядок» устранения неугодных властям церковнослужителей, сегодня позволяют почувствовать письма Патриарха Алексия I на имя председателя Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР. Так 10 апреля 1962 г. Святейший сообщал В.А. Куроедову: «Глубокоуважаемый Владимир Алексеевич! Я говорил сегодня с епископом Стефаном. В результате нашего разговора он написал и дал мне прошение об увольнении его от должности викария и в общем довольно спокойно принял мой разговор с ним. Конечно, я был с ним особенно деликатен, хотя волновался, пожалуй, больше, чем он... Посылаю копию журнала Синода с постановлением. С искренним уважением. 10.IV.62. П[атриарх] Алексий. Постановление сделано вчерашним числом»⁵²³.

Как на деле воспринимал отстранение от епархиальных дел владыка Стефан, ясно из сохранившегося письма протоиерея Николая Голубцова к епископу Афанасию (Сахарову): «Очень огорчён предложением владыке Стефану отдыхать 3 мес[яца]. Служить он служит, но, конечно, огорчён тем, что случилось сие распоряжение до Пасхи. <...> Если сможет работать, то епархия будет предложена. Очень прошу Вас поддержать Владыку мудрым советом и утешить его»⁵²⁵.

Епископ Стефан стал думать, где ему можно было бы поселиться на покое. Хотел устроиться в Кривом Роге, где жила, работая в больнице, после перевода митрополита Гурия в Ленинград монахиня Евгения (Волощук). Но потом духовный сын владыки Стефана ещё со Средней Азии священник Георгий Кондратьев нашёл способ поселить его в селе Кориже неподалёку от Малоярославца⁵²⁶. Однако переезд этот не состоялся, потому что 19 июля 1962 года постановлением Священного Синода епископ Стефан (Никитин) был назначен временно управляющим Калужской епархией. Правящий архиепископ Калужский Леонид (Лобачёв) по болезни временно был от управления епархией освобождён⁵²⁷.

Перед отъездом на новое место служения епископ Стефан, так и не оправившийся от своей болезни, хотел побывать у епископа Афанасия в Петушках и просил А.Б. Ефимова организовать эту поездку. Нанять такси на свою архиерейскую зарплату Владыке было не по карману, и он предполагал, что удастся договориться с водителем маршрутного такси «Москва–Владимир», чтобы по дороге из Москвы пожилого больного епископа завезли в Петушки, а на обратном пути забрали бы назад. Но поездка так и не состоялась. Больше двум святителям не было суждено увидеться в земной жизни. В августе 1962 года епископ Стефан (Никитин) переехал в Калугу.

С конца 1950-х годов Калужская епархия вместе со всей Русской Церковью подвергалась разрушительному натиску безбожной власти. Принятое в октябре 1958 года Совмином СССР постановление «О налоговом обложении доходов предприятий епархиальных управлений» сразу же подорвало материальное положение большинства приходов. Многим храмам пришлось отказаться от платных хоров, духовенство было поставлено буквально на грань разорения. Управление епархией дезорганизовалось. Епископ Онисифор (Пономарёв), 77-летний старец, подорвавший своё здоровье в лагерях и ссылках, уже не мог выдерживать яростного богоборческого натиска, обрушившегося на вверенную ему епархию.

Клеветническая кампания по «разоблачению» в печати достойных священнослужителей как виновников «разврата и разложения окружающего населения», пресечение паломничества к святым местам и источникам, запрещение колокольного звона, а также ряд административных мер – таких как целенаправленное внедрение в церковные советы склочников и «стукачей» и смена калужского уполномоченного – подготовили почву для массового закрытия храмов епархии. В марте 1960 года на место ушедшего на покой епископа Онисифора был назначен архиепископ Леонид (Лобачёв). Ко времени его приезда в Калугу в епархии действовало 37 православных храмов, было 18 священников и 6 диаконов. Уже к концу 1960 года число действующих церквей сократилось до 33. Причём 8 из них из-за нехватки священников стояли без службы, и к концу 1961 года «по просьбам трудящихся» ещё 4 храма были закрыты⁵²⁸. Архиепископ по причине тяжёлой болезни активного участия в жизни епархии не принимал и большую часть времени вовсе отсутствовал на её территории. Фактически епархия никем не управлялась. Поэтому во второй половине лета 1962 года в Калугу был временно назначен новый архиерей.

К моменту прибытия епископа Стефана в Калужскую епархию в ней оставалось уже только 28 действующих храмов. Одну церковь закрыли непосредственно перед приездом Владыки, её здание было передано восьмилетней школе под спортзал. Епископ Стефан, прибыв в Калугу, сразу же включился в работу по наведению порядка.

Первым делом он попытался решить кадровый вопрос. На 1 января 1963 года на регистрации в епархии значилось уже 34 священника и 4 диакона⁵²⁹.

Уполномоченный по Калужской области В.А. Смолин в своём отчёте В.А. Куроедову за 1962 год в разделе «епархиальное управление» писал:

«Правящим архиереем Калужской епархии числится архиепископ Леонид (Лобачёв И.Х.). В Калуге работает с апреля 1960 года. Активно деятельности по наведению порядка, по руководству приходами не проявляет. Прибывающих священников из других областей, в особенности «западников», как правило (за небольшим исключением) не принимал. Затухающие приходы не поддерживал, материальной помощи не оказывал. По важнейшим вопросам советовался. Нарушений стремился не допускать. В настоящее время он болен и свыше года живёт безвыездно в Бабушкино Московской области. В связи с этим патриархия в августе месяце 1962 года прислала временно и.о. [управляющего] епископа Стефана (Никитин С.А.) из Московского епархиального управления. Он в настоящее время и управляет епархией. Епископ Стефан пытается поддерживать приходящие в упадок общины, укрепить пошатнувшееся влияние церкви. В первые же дни пребывания своего в Калуге он с помощью патриархии заполнил вакантные должности в трёх церквях, стремится подбирать более «достойные», крепкие в вере кадры. Знакомых священников из других епархий (Минской, Среднеазиатской, г.Ташкента), где ранее он работал, приглашает на работу в Калужскую епархию. Епископ Стефан тоже больной, он даже отказался служить во втором этаже Георгиевского (кафедрального) собора (ему трудно подниматься), где служили прежние епископы, а служит в первом этаже собора (тёмном и малом по площади), а иногда в другой церкви г. Калуги (Николо-Козинской, одноэтажной). Епископ Стефан врач по специальности, ревностный служитель церкви, крайне религиозный, этого же требует и от священников, а нерадивых, допускающих нарушения или аморальные поступки, наказывает. Священника церкви г. Козельска иеромонаха Вениамина (Ермак С. К.) за службу в нетрезвом виде временно отстранил от работы. Сейчас священнику Ермаку он предоставил для лечения пятимесячный отпуск (с 1 октября 1962 г. по 1 февраля 1963 года), но последний ещё и на 10 февраля в Калужскую область не прибыл <... >»⁵³⁰.

Положение было тяжёлым. В самой Калуге действовало только два храма – Свято-Георгиевский кафедральный собор и Николо-Козинская церковь. В состав приходского совета собора властям удалось ввести «много враждебно настроенных к Православию людей, которые блокировали любые полезные начинания»⁵³¹. Настоятелем кафедрального собора и одновременно секретарём епархии являлся митрофорный протоиерей Сергий, которому епископ Стефан не доверял и говорил, что общаться с ним даже труднее, чем с уполномоченным. Владыка был человеком прямым и не скрывал от настоятеля своего недоверия. Так или иначе, во избежание неприятностей всё вплоть до арифметических расчётов в епархиальных документах архиерею приходилось делать самому⁵³².

Удалось установить неплохие отношения с уполномоченным – по словам Владыки, хорошим, но страшно болтливым человеком. И хотя больному архиерею было совсем непросто вести долгие беседы со словоохотливым чиновником, зато благодаря налаженным контактам удалось восстановить богослужение в двух пустовавших храмах. «Только никому не говорите об этом, даже молодёжи вашей, чтобы не было болтовни», – предостерегал Владыка Е.В. Апушкину⁵³³. Протоиерей Глеб Каледа рассказывал, как именно епископу Стефану удалось убедить уполномоченного в необходимости открытия этих церквей: «Помню растерянность Владыки при составлении годового отчёта: «Не знаю, что делать: всюду церкви закрываются, а у меня в епархии два новых храма открылись. ЧП! Как писать? Я же могу подвести своего уполномоченного. С ним можно работать». Как же он добился разрешения на открытие храмов? В глухих углах Калужской епархии крепкие православные бабки захотели открыть храмы. Конечно, отказ. Епископ уговаривает уполномоченного: «Если не разрешим им открыть храм, то они будут собираться по избам и домам, и там они наговорят всё, что угодно, и закрытые храмы вспомнят. В открытом храме всё видно. Да и за нас с вами помолятся. С бабками надо быть очень осторожными"»⁵³⁴.

С жильём в Калуге было лучше, чем в Москве: архиерейский дом хотя и располагался достаточно далеко от кафедрального собора, был удобным во всех отношениях. Окна его выходили на плодовый садик, здесь же располагалась епархиальная канцелярия, кабинет епископа Стефана, так что была возможность принимать приезжавших издалека даже в неурочное время. Сохранились воспоминания духовной дочери Владыки, как он, больной, принял таким образом священника, а когда тот, уходя, просил прощения за причинённое беспокойство, архипастырь ответил: «Не просите прощения, приезжайте в любое время – ведь мне легче встать с постели и принять вас, чем вам ехать вторично за сто километров»⁵³⁵.

Приёмными днями у епископа Стефана были понедельник и четверг. С 11 до 15 часов к нему приходил народ, не только духовенство, но вообще все желающие. Дела были самыми различными – и сложными, и пустяковыми; часто приходили с жалобами и клеветой на священников. Владыка выслушивал всех, но кляузникам умел ответить так остроумно, что в следующий раз желания прийти с тем же уже не возникало⁵³⁶.

Нравился епископу Стефану и климат, и близость этих мест к Оптиной пустыни, хотя и разорённой. Он радовался возможности изредка съездить туда, поплакать на святом месте, вспоминая старцев, привезти с собою домой веточку в утешение⁵³⁷. Говорил: «Много я жил в разных местах – и в Средней Азии, и в Днепропетровске, и в Минске, – но только во владимирских пределах да здесь в Калуге я чувствую себя дома, в родном месте»⁵³⁸.

Одна калужанка вспоминала, что, несмотря на тяжёлые болезни, в нём было много энергии, жизненности, внутренней бодрости; свидетельствовала, что церковный народ Калуги успел искренно полюбить епископа Стефана, хотя служил Владыка из-за болезни не так уж часто, а благословлял народ только общим благословением. «Нам Владыка напоминал оптинских старцев, – в нём было много общего с ними: его простота, его смирение, его кротость были поразительны. Он не мог не только обидеть кого-либо, но даже резко сказать что-нибудь. Даже если, говоря по телефону, он повышав голос, то потом, увидев лицо, с которым он говорил, он вставал, кланялся в пояс и говорил:

– Простите меня, Бога ради, я резко говорил с Вами по телефону, – и не успокаивался до тех пор, пока не скажут ему:

– Бог Вас простит.

Однажды Владыка резко сказал что-то одной из работающих у него. Прошло некоторое время. Вдруг Владыка, обращаясь к ней, говорит:

– Простите меня, я резко Вам сказал.

Она говорит:

– Ну у что Вы, Владыка, Вы ничего плохого мне не сказали, мне и прощать Вас не за что.

– Нет, я прошу Вас простить меня.

– Да не за что прощать, – говорит ему это лицо.

А Владыка настаивает на своём.

– Ну, если Вы так настаиваете, то Бог Вас простит.

– Бог-то меня простит, а вот Вы-то меня простите, – сказал Владыка, и только тогда успокоился, когда она сказала:

Ну, и я Вас прощаю»⁵³⁹.

В Калугу к епископу Стефану приезжали духовные дети. Бывал иерей Александр Куликов. Владыка рассказывал ему о Маросейке в годы настоятельства священномученика Сергия Мечёва: о приходской жизни храма, о богослужебных порядках⁵⁴⁰. Приезжал священник Борис Златолинский (ныне архиепископ Василий). Обстановка архиерейских покоев была скромной, «шторы <...> старенькие, ...давно их сменить можно было». Владыка причащался ежедневно, и после какого-то выговора тёте Кате (монахине Августе)⁵⁴¹ просил отца Бориса поисповедовать его, так как «ссора» не позволяла ему приступить к Святым Тайнам⁵⁴².

Несмотря на то, что в Калуге Владыке стало лучше, всё-таки он тяжко страдал от своей болезни.

– Бывают, – говорил он, – такие боли, что я тёте Кате скажу: «Выйди, погуляй», а сам, чтобы немножко полегче стало, просто хожу и кричу. Это, хоть и слабо, но как-то облегчит боль, правда, только на время. Вероятно, скоро я умру, сердце долго так не выдержит⁵⁴³.

В конце августа – начале сентября 1962 года состоялась вторая встреча епископа Стефана с нынешним настоятелем Николо-Кузнецкого храма в Москве, ректором Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного Университета протоиереем Владимиром Воробьёвым, которому тогда было немногим больше двадцати лет. Встреча оказалась очень значительной для всей последующей жизни будущего пастыря.

Епископ Стефан помог разрешить тогда сложную проблему, возникшую в связи с обращением к вере одной знакомой семье Воробьёвых девушки. Её родители сначала было выразили согласие на крещение дочери, а затем резко выступили против. Возникший в результате скандал мог грозить девушке исключением из института. Знакомого священника, к которому можно было бы обратиться за советом в создавшемся затруднительном положении, не было, и Владимир Воробьёв вспомнил о епископе Стефане.

В ходе беседы Владыка говорил молодым людям о необходимости хранить тайну своей христианской жизни от поругания неверными, подобно тому как призывается христианин хранить тайну Евхаристии в молитве перед причащением: «Не бо врагом Твоим тайну повём...» Отрекаться от веры во Христа нельзя ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах. О том же, что касается внутренних церковных вопросов, не обязательно, а иногда и вредно ставить в известность чуждых Церкви людей.

На всю жизнь запомнили будущие пастыри образ святого старца- епископа, говорившего, о сути христианской жизни: христианство – это прежде всего подвиг, требующий серьёзного непрестанного труда и горения сердца. Владыка со скорбью констатировал, что из общего числа людей, стоящих на службе в храме, хорошо если сыщется пять настоящих, а не только лишь по названию христиан⁵⁴⁵.

28 октября 1962 года в Петушках скончался епископ Афанасий (Сахаров). Великого Святителя отпевали и похоронили во Владимире. Беспокоясь о состоянии здоровья епископа Стефана, близкие не решились послать ему телеграмму, просив сделать это его сестёр. В результате вышла задержка, и Владыка узнал о смерти епископа Афанасия от посторонних. Он был очень огорчён этим обстоятельством и повторял, не находя оправдания поступку опасавшихся за него: «Разве можно скрывать от сына смерть отца по какой бы то ни было причине?!»⁵⁴⁶. Сохранилось письмо Е.В. Апушкиной к епископу Стефану с подробнейшим описанием похорон любимого Святителя: «Четверг, 1/XI-62. Дорогой владыка Стефан! Очень хочется именно сегодня написать Вам, пока совсем свежи впечатления от похорон дорогого нашего владыки Афанасия. Вы знаете, как огорчила нас его смерть, знаете, что он оставил овец, не имущих теперь пастыря, но похороны его (не имевшие внешней пышности и не удостоенные посещения высоких московских гостей) были праздником, церковным торжеством...»⁵⁴⁷.

Поздней осенью епископ Стефан жаловался на жестокие боли в сердце: «Недавно за обедней такая была боль, думал, сейчас помру»⁵⁴⁸. «Что плохо – это приступы болей в сердце. Эти припадки тем опасны, что во время их может наступить смерть, как было у моего отца. Я как-то меньше стал бояться смерти: всё равно должно не приготовиться, если бы Господь послал даже Мафусаи́лов век. Поэтому надеюсь только на милость Божию»⁵⁴⁹.

А.А. Семененко Владыка говорил: «Я ведь сейчас готовлюсь служить, читаю правило, как готовлюсь к смерти»⁵⁵⁰.

Но пока мог, он служил и работал. Калужане вспоминали: «Владыка в храм приходил просто, безо всякой встречи, прямо проходил в алтарь, там его облачали. Почти после каждой службы он говорил проповеди, хотя и краткие иногда, но очень духовные и глубокие по своему содержанию. Первое время по прибытии к нам Владыка служил в нашем соборе в верхнем храме (у нас собор двухэтажный), но ему было очень трудно подниматься по лестнице. Тогда стали ставить на каждой площадке табуретки <...>, и он посидит на первой площадке, отдохнёт, потом поднимется выше, на другой площадке посидит, отдохнёт, и так же на третьей площадке, – но всё же и с отдыхом трудно было ему подниматься, – тогда он перенёс своё служение в нижний храм, где и скончался»⁵⁵¹.

Протоиерей Глеб Каледа рассказывал: «Недалеко от архиерейского дома находилась приходская церковь⁵⁵². Владыка – тяжёлый сердечник – не мог без отдыха дойти пешком до этого храма, где любил бывать больше, чем в своём кафедральном соборе, и за ним обычно несли стул, и он несколько раз на протяжении метров 500–600 (больше, вероятно, там не будет) вынужден был садиться на него и отдыхать»⁵⁵³.

Зимой у епископа Стефана была сильная невралгия руки, сопровождавшаяся невыносимыми болями. Уколы и процедуры хотя и облегчали страдания, но совсем ненадолго. Е.В. Апушкина вспоминала: «Выглядел Владыка неплохо, но тётя Катя говорит:

– Владыка всё помирать собирается, говорит: «Весну не переживу Только видя, что я всё плачу, перестал говорить. Сам Владыка говорил:

Всё мне трудно: сидеть устаю, стоять устаю, есть устаю. Мне вот говорят: «Вы рано вышли на служение после болезни » или «Вам бы уйти на покой». А по мне лучше умереть стоя, чем жить лёжа.

– Ну, а как же жил владыка Афанасий ?

– Владыка Афанасий мог вычитывать все службы, мог писать о богослужении. А я и писать не могу. Стал приучаться писать левой рукой, но и то врачи не велят писать много, чтобы не повторился удар. Я могу только служить да говорить (проповеди)»⁵⁵⁴.

Весь Великий пост 1963 года епископ Стефан не мог посещать церковь: чувствовал себя очень плохо. Но на Страстной, почувствовав облегчение, стал ездить в храм. В эти же Страстные дни к нему вдруг пришёл некий иеромонах, уволенный за штат ещё епископом Онисифором за ряд грубых нарушений. Иеромонах стал требовать, чтобы его назначили на какой-нибудь приход, но владыка Стефан отказал, так как знал о его недостойном поведении и скверном характере. Придя в ярость, иеромонах даже замахнулся на больного старого архиерея, намереваясь ударить его. Владыка же смиренно и удивительно спокойно перенёс это и говорил потом: «Сейчас ведь святые дни, вспоминаются страдания Христа Спасителя. Его били по ланитам, заушали, поносили, надругались над Ним. Так и мне надо в эти дни потерпеть». Епископ Стефан не только не возмутился дерзостью этого иеромонаха, но даже отплатил ему добром, дав денег на обратную дорогу⁵⁵⁵.

Владыка служил на Пасху. На пасхальной вечерне первого дня в соборе произнёс краткое слово, в котором признался, что очень соскучился по своей пастве за время болезни. Говорил о значении праздника Воскресения Христова для всего человечества и о всеобщей пасхальной радости. Отметил, что «мы чувствовали бы [её] всегда, если бы не согрешали, но мы согрешаем, и греховная завеса, как некое покрывало, затемняет эту радость»⁵⁵⁶.

В Светлый четверто́к, а затем в Фомино́ воскресенье епископ Стефан служил литургию, а накануне вечером всенощную. В тот же Фомин день к нему приехал духовный сын – молодой инженер Валериан Кречетов. Во время беседы Владыка предложил ему толкование нескольких евангельских притч, обращая внимание будущего протоиерея на то, что текст Евангелия не содержит «междометий», каждое слово в нём глубоко значимо, и поэтому необходимо стараться цитировать Слово Божие дословно. Владыка пояснил также слова Христа апостолу Петру об апостоле Иоанне Богослове – последние слова Христа в Четвероевангелии: «Áще хощу́, да той пребывает, до́ндеже прииду, что к тебе; ты по Мне гряди́» (Ин. 21, 22–23).

Когда уже Валериан Кречетов удалялся в сторону станции, епископ Стефан, глядя через окно ему вслед, сказал своей келейнице тёте Кате: «Как олень молодой полетел...» и с любовью всё благословлял и благословлял на прощанье уезжавшего духовного сына. В следующее воскресенье Валериан Михайлович приехал в Калугу уже для того, чтобы попрощаться с блаженно почившим в Бо́зе духовным отцом⁵⁵⁷.

Всю последнюю неделю епископ Стефан вспоминал архиепископа Мелхиседека (Пае́вского), скончавшегося в храме, рядом с престолом, и говорил: «Вот бы так умереть!..»⁵⁵⁸

В субботу 27 апреля служил всенощное бдение, «приехал в храм задолго до начат службы, <...> Евангелие воскресное читал, как всегда, с большим подъёмом, усердно, говоря отчётливо каждое слово»⁵⁵⁹.

Наутро в Неделю жен-мироносиц, 28 апреля, чувствовал себя очень плохо. Пока тётя Катя (монахиня Августа) собирала его в храм, дважды принимал сердечное лекарство. Видя его состояние, тётя Катя спросила:

– «Владыка, вы ведь говорите, что лекарства – яд, что они вредные. Зачем же вы их принимаете?

– А как же быть ? Я без них служить не могу.

– Да вы не ходите, не служите, если с сердцем плохо.

– Ну, вот какая хитрая – не служите. Владыке Афанасию сегодня полгода, как же можно не служить.

– Да вы в церкви помрёте!

Игумения Евгения (Волощук) рассказала со слов тёти Кати, что и в этот последний день не обошлось без искушений. Староста собора без предупреждения забрала машину Владыки вместе с шофёром по каким-то своим делам. Пришлось вызывать такси, из-за этого вышла задержка. Потом уже при входе в собор какой-то человек вдруг подошёл и заявил: «Тебя же не звали, что приехал? Когда позовут – приедешь». Человека того люди оттащили, и Владыка вошёл в храм и служил, но инцидент этот, конечно, не мог не расстроить его⁵⁶¹.

Епископ Стефан совершал последнюю в своей жизни Евхаристию. Несмотря на плохое самочувствие перед отъездом в храм, по словам присутствовавших калужан, во время литургии он был даже бодрее, чем всегда. «В алтаре во время каждения ходил один, никто его не поддерживал, как обычно. Возгласы делал твёрдо и громче обыкновенного, был внешне спокоен». Причастился сам, причастил всех сослуживших ему, разоблачился, принял валидол. Надев мантию и попросив иподьякона дать знать, когда пройдёт семь минут, вышел на амвон говорить проповедь⁵⁶².

Начав с пасхального приветствия, епископ Стефан подробно объяснил, кого именно Церковь почитает под именем жен-мироносиц и почему они удостоены этого особенного почитания. «Жен-мироносиц можно назвать апостолами для апостолов. И Господь не оставил без вознаграждения их горячую любовь <...>. Святая Церковь сегодня и вспоминает этих жен-мироносиц, первых, которые узнали о воскресении Господа и благовестили всему миру об этом величайшем событии.

Дорогие братие и сестры! Мы все должны подражать женам- мироносицам, ибо мы все ученики и ученицы Христовы верою своею в Него <... >»⁵⁶³.

После напоминания иподьякона о том, что семь минут истекли, Владыка говорил ещё немного, объясняя, как именно и в чём христиане должны уподобляться в своей жизни святым благовестницам. Вдруг, не окончив, на полуслове епископ Стефан начал опускаться на руки подхватившего его духовенства. Владыку аккуратно положили на ковёр прямо перед отверстыми царскими вратами. Из алтаря вынесли подушку. Пытались как-то привести умиравшего в чувство, но Святитель, трижды вздохнув со стоном, предал душу Господу⁵⁶⁴.

«Молящиеся в немом ужасе столпились около амвона, священнослужители стояли вокруг и ждали, но Владыка был недвижим. Моментально была вызвана скорая помощь, которая и приехала через несколько минут. <...> Доктор, освидетельствовав пульс, попросил расстегнуть ворот одежды, послушал сердце и после этого сказал, что <... > всё уже кончено, Владыка скончался. <...> Поднялся невероятный плач... Плакали священнослужители, рыдали молящиеся, стоял общий стон... Картина была потрясающая. <...> Печальная весть о кончине моментально распространилась, и народ всё шёл и шёл в церковь, чтобы поклониться Святителю, так чудесно, так блаженно окончившему свой жизненный путь»⁵⁶⁵.

Не вынося из храма, Владыку облачили в привезённое тётей Катей белое облачение, и тут же начали служить первую панихиду. Вскоре пришло духовенство Николо-Козинской церкви, снова служили панихиду, начали читать Евангелие над телом усопшего архипастыря.

Вечером приехали сёстры Владыки, родные, близкие. К вечеру понедельника в епархию прибыл архиепископ Леонид, которому Патриарх посредством телеграммы поручил совершить отпевание епископа Стефана⁵⁶⁶. Во вторник 30 апреля архиепископ Леонид служил литургию, а после неё отпевание Владыки в верхнем храме собора. Сослужащих ему священников было около двадцати человек.

Духовная дочь усопшего Святителя записала потом: «Не могу не сказать несколько слов о прибывшем духовенстве. Среди них были и такие, которые приехали даже из весьма отдалённых городов, – и все они сияли духовной красотой... Поистине: каково древо, таковы и ветви его, каков был сам наш незабвенный Владыка, таковы и ученики его, – калужане с благоговением смотрели на этих чудных служителей алтаря»⁵⁶⁷.

Перед отпеванием архиепископ Леонид зачитал патриаршую телеграмму: «Епископу Калужскому и Боровскому Леониду. Совершите отпевание блаженно скончавшегося епископа Стефана. Да упокоит Господь душу его в селениях праведных. Патриарх Московский и всея Руси Алексий»⁵⁶⁸. А затем от себя сказал, что он мало знал почившего, так как виделся с ним только однажды, когда передавал ему епархиальные дела, но при этой единственной встрече заметил, что епископ Стефан, такой больной, такой слабый и немощной, имел необыкновенно много духовной энергии и неиссякаемого желания служить Богу. Отметил поразительные смирение, кротость и молитвенность владыки Стефана. Констатировал, что такой кончине может позавидовать каждый⁵⁶⁹.

После отпевания гроб с телом Владыки на плечах духовенства был обнесён вокруг собора с пением пасхальных песнопений и установлен для прощания в нижнем храме, где скончался епископ Стефан. Всё время до прихода машины церковь была полна народом, всем хотелось проводить Владыку. Всё это время не смолкало народное пение⁵⁷⁰.

«Так больно, так скорбно, что ушёл от нас навсегда такой чудный Святитель, – писала участница этого прощания калужан со своим архипастырем, – но в то же время так трогательно, так дивно, что Господь, исполнив искреннее желание этого Святителя – умереть в храме в воскресение, – явил ему великую милость, ниспослав ему кончину в такой момент, в который он желал... Такая необычная смерть при народе, после только что совершённой литургии, при открытых царских вратах – поразила всех. Каждый из присутствующих в храме понял, что скончался необыкновенный человек, что такой блаженной кончины, безболезненной, непостыдной, мирной – сподобляются очень немногие и что служивший у нас так немного владыка Стефан был поистине избранник Божий»⁵⁷¹.

Епископ Стефан умер под первомайские праздники, и это создало значительные трудности с решением вопроса, где его хоронить. Сначала обсуждались возможности похорон в Троице-Сергиевой Лавре, потом в Переделкине, но ни то, ни другое не получилось. Священник Александр Куликов, поехав к протоиерею Сергию Орлову в Акулово с известием о том, что Владыку негде хоронить, неожиданно вспомнил, как однажды, будучи в Акулове, епископ Стефан сказал: «Как здесь хорошо! Вот если бы здесь похороненным быть...» Отец Сергий, тоже вспомнивший об этом, решил попытаться получить разрешение местного начальства на захоронение владыки Стефана в Акулове и, несмотря на сложности, добился его⁵⁷².

Машина пришла в Калугу около четырёх часов дня с опозданием на три часа. Гроб вынесли из храма боковыми дверями, которыми входил и выходил

Сопровождали тело владыки Стефана из Калуги в подмосковное Отрадное А.Б. Ефимов и В.М. Кречетов. Так, вместе с телом усопшего духовного наставника, молодой инженер Валериан Кречетов, мечтавший о принятии священства, впервые попал в Покровский храм в Акулове, настоятелем которого ему предстояло стать в будущем. Тогда же он встретил следующего своего духовника – протоиерея Сергия Орлова⁵⁷⁴.

Водитель толком не знал дороги, и на место прибыли уже в сумерках.

Протоиерей Сергий Орлов говорил потом, что когда вносили в храм епископа Стефана, «такое, показалось, величие вместе с ним входит! Необыкновенное!»⁵⁷⁵.

Близкие епископу Стефану люди – его друзья, духовные дети, его духовник, родственники – благоговейно отслужили ещё одну панихиду. По завещанию Владыки священниками Борисом Златолинским, Евгением Амбарцумовым и Георгием Кондратьевым к нему во гроб был положен антиминс, на котором он, будучи ещё тайным священником, совершал литургию⁵⁷⁶. Хоронили уже в темноте. У всех присутствовавших было ощущение большого духовного события⁵⁷⁷.

Епископ Стефан похоронен рядом с алтарём Покровского храма в Акулове. С первых же дней на его могилку началось паломничество знавших Владыку при жизни. Не перечислить тех, кто ездил и продолжает ездить туда. В числе их авторы воспоминаний, на основе которого составилось это жизнеописание, родственники Святителя, друзья, духовные дети. Игумения Евгения рассказывает: «Владыка Стефан говорил как-то, что, когда жили в Ташкентской епархии, владыка Ермоген его как бы притесняя, казалось, относился как-то не очень дружелюбно: «То, – говорил, – назначит храм строить, а я же не строитель, а врач. У меня не получается, он на меня и негодовал. Такой уж я никчёмный. А я после того снисхождения, какое оказывал мне владыка Гурий, воспринимал это чувствительно. А потом, с Минска начиная, такое участие принимал в устройстве моей жизни... Тут я и раскаялся. И самому владыке Ермогену говорю:

– Я вот так и так о Вас думал, простите меня.

А он мне:

– Ничего-ничего, я заслуживал этого

И в Отрадном он часто бывал. Приедем – владыка Ермоген у могилки стоит...»⁵⁷⁸.

Бывал на могилке епископа Стефана и его преемник на Можайской кафедре архиепископ (в будущем – митрополит) Леонид (Поляков)⁵⁷⁹. Только лишь однажды и, в общем-то, мельком столкнувшаяся с Владыкой на жизненном пути Е.С. Донадзе с необыкновенной теплотой рассказывает о своём посещении Акулова: «Никаких цветов на могилке не было, рос только один цветок – колокольчик. Так трогательно...

Стояла там долго. Смотрю, многие люди, идя на богослужение, подходят к ней, целуют крест. И я так обрадовалась: значит, он не забыт.

И все, кому я показываю эту фотографию, говорят одно:

– Какое лицо! Какое прекрасное, доброе, одухотворённое лицо.

И я радуюсь всегда, что довелось мне познакомиться с этим человеком»⁵⁸⁰.

Многое уже ушли вослед за Владыкой. Уходят последние из близко знавших его людей. Епископ Стефан воспитал духовных детей, которые сегодня несут отсвет святости, явленной в мире их духовным отцом. Благодаря им и христиане сегодняшнего дня имеют возможность стать духовными внуками этого замечательного Святителя XX века и идти к Богу тем узким путём, по которому ко Творцу всяческих пришёл сам епископ Стефан.

«Такое мягкое, любящее сердце...»

О пастырском облике епископа Стефана (Никитина)

«Поминайте наставники ваша, иже глаголаша вам слово Божие,

ихже взирающе на скончание жительства,

подражайте вере их».

(Евр. 13, 7)

Больше сорока лет прошло со дня смерти епископа Стефана (Никитина), но память о нём жива. И помнят его не только его родственники – все они отзываются о нём с необыкновенным теплом и любовью⁵⁸¹, – но и множество других людей, так или иначе соприкоснувшихся с ним в жизни. Владыка не был женат и не имел собственных детей по плоти. Но это отнюдь не означает, что он не имел детей. Напротив, все, с кем приходилось встречаться составителю предложенного жизнеописания, отзывались о нём как о родном человеке, многие – как об отце. Немало и таких, кто не знал Владыку лично, но почитает его. Память о епископе Стефане передаётся поколениям христиан, следующим за теми, кто имел счастье общаться с ним при жизни. Могилку в Отрадном посещают сегодня духовные внуки Святителя.

Архиереем епископ Стефан был недолго – немногим больше трёх лет, и в памяти помнящих и почитающих его сохранился прежде всего человеком, являвшим образ настоящего христианина и пастыря, образ святого, а не церковного администратора.

Несмотря на то что предложенное жизнеописание уже даёт некоторое представление о внутреннем устроении этого замечательного архиерея, кажется полезным более пристально вглядеться в черты пастырского облика Владыки, постараться увидеть за мозаикой сохранившихся фактов и воспоминаний образ живого человека, образ настоящего христианина, подвижника XX века.

Если потребовалось бы кратко, в двух словах, сказать о епископе Стефане, то в отношении него с полным основанием можно процитировать строки древнего святительского тропаря: «Правило веры и образ кротости...» Читатель, вероятно, помнит, что именно эти две добродетели особо отмечал в нём митрополит Гурий (Егоров).

Силу веры человека позволяют оценить совершённые им дела. И поступки Владыки недвусмысленно свидетельствуют: на протяжении всей своей жизни он неизменно являл непреклонную веру и стойкость в отстаивании интересов Церкви. Можно вспомнить, как ещё в 1928 году молодой врач С.А. Никитин, активно помогавший репрессированным маросейским священникам, не побоялся стать старостой храма Святителя Николая в Клённиках и вскоре после этого был призван Господом на путь исповедничества в Бутырки и на Красную Вишеру. Читая сегодня его простые и правдивые слова, сказанные в ответ на вопросы следователя, мысленно глядя на его поступки в лагере, нетрудно понять, какой глубиной сердечной веры уже тогда обладал будущий Святитель.

В самом деле, что означало в условиях концлагеря, в ситуации, когда всё и вся на виду, а любая демонстрация веры легко влекла за собой массу неприятностей и бед, решиться подойти под благословение к прибывшему по этапу архиерею, виденному когда-то на свободе?.. Несомненно, этот простой с виду поступок явился плодом глубокой сердечной веры и подлинно христианского милосердия к униженному до предела человеку.

А что, кроме веры, могло побудить врача-«зэка» к тайному совершению Божественной литургии в кабинете лагерной больницы? А к целенаправленной, регулярной работе по облегчению положения заключённых священнослужителей с постоянным риском быть пойманным и тут же осуждённым на новый срок?..

Игумения Евгения (Волощук) передаёт слова самого Владыки о том времени: «...Старался, нем мог, помочь: или питание лишнее выписать, или ещё чем-нибудь. Но как ни старался незаметно это делать, всё равно замечали, потому что люди были с зорким глазом. Хотели продлить за это срок. Но душа-то христианская всё равно должна страждущему помочь. Срок – временный, а Бог – постоянный»⁵⁸².

Такими были мотивы его поступков, этому же он учил и своих духовных детей.

Сегодня непросто адекватно представить себе, какой именно была жизнь новомучеников и исповедников российских в тюрьмах и лагерях. Так же как невозможно вполне понять, что именно стои́т за словами «тайное священство», – слишком много реалий, совершенно отсутствующих в современной жизни, связано с этими явлениями. Между тем длительное тайное священническое служение – одна из существенных особенностей пастырского пути епископа Стефана.

К сожалению, как уже говорилось, конкретных сведений о том периоде его жизни сохранилось немного. То, что известно, почерпнуто из писем тех же лет и из воспоминаний, составленных спустя годы после смерти Владыки, и в основном уже было изложено в жизнеописании. Малое число сохранившихся источников объясняется легко: до середины 1980-х, а тем более при жизни Святителя, и писать, и вспоминать о его тайной священнической деятельности было отнюдь не безопасно. Сегодня же, по прошествии больше чем полувека с момента выхода будущего епископа на открытое служение, из его нелегальной паствы в живых остались буквально единицы – тогда они были его самыми молодыми духовными детьми.

На основании сохранившихся источников можно утверждать, что по большей части тайную паству священника Сергия Никитина составляли москвичи. Насколько многочисленной она была, достоверно сказать трудно. Он окормлял «маросейских» – Н.Г. Чулкову, Е.А. Нерсе́сову, семьи Мечёвых, Сосновских. Семья известного ныне духовного писателя Н.Е. Песто́ва, по всей видимости, также пользовалась его пастырской заботой в 1930-х годах⁵⁸³. Под его тайным духовным руководством находились «амбарцумовские чада» – собственно семейство Амбарцумовых, а также осиротевшая духовная дочь священномученика Владимира Амбарцумова А.С. Богомолова, и другие. Служил он в основном в тайном домовом храме-комнате своей струнинской квартиры или на чьих-то частных квартирах в Москве и Московской области, когда наездами бывал в столице. Например, на даче у Б.П. и Е.А. Ефимовых на 43-м километре по Ярославской железной дороге. Тайно крестил многих детей из знакомых ему московских семей.

Нелегальное, подпольное пастырство явилось в 1920–1940-е годы защитной реакцией Церкви на планомерную деятельность безбожного режима по её целенаправленному уничтожению. Уничтожению буквальному, физическому – извне. И моральному – как бы «изнутри» – путём духовного разложения менее стойких членов Церкви и провоцирования внутрицерковных расколов и нестроений разного рода. Уход на нелегальное положение немалой части православного духовенства и мирян в тех условиях преследовал двойную цель. Во-первых, он давал возможность совершения церковных таинств даже при полном лишении православного народа его храмов и легального православного духовенства, чего вполне можно было ожидать, зная намерения богоборцев и видя весь образ их действий. Во-вторых, помогал сохранить в чистоте дух Православия, уберечь его от искажения в рутине политических игр, распрей, лавирования и опасных компромиссов. Обе эти цели нелегалов были диаметрально противоположны планам богоборческого государства, а потому автоматически ставили подпольных церковнослужителей и мирян «вне закона».

В ряду пастырей, осуществлявших тайное окормление Христовых овец в те страшные времена, только из числа имевших непосредственное отношение к епископу Стефану можно назвать епископа Афанасия (Сахарова), архимандрита (будущего митрополита) Гурия (Егорова), протоиерея Сергия Мечёва, иерея Владимира Амбарцумова, заштатного московского священника Константина Всехсвятского, священника Романа Ольдекопа. Более или менее длительное время служили подпольно будущие архиепископ Мелитон (Соловьёв), архимандрит Борис (Холчев), протоиерей Феодор Семененко, протоиерей Глеб Каледа и другие. Трое из перечисленных, как и будущий владыка Стефан, приняли священство тайно.

Тайное служение явилось одной из форм исповедничества XX века. Государство охотилось за нелегалами, а они совершали по домам Божественную литургию. Без внешней пышности и красоты, присущей Евхаристии в мирное время, но с необыкновенно глубокой сосредоточенностью и внутренним благолепием. Их выслеживали, чтобы отдать на муки и смерть, а они тайно окормляли, воспитывали искавших подлинно церковной жизни христиан.

«Совершение литургийной службы в домах <...>, – вспоминал участник тайных евхаристий XX века В. В. Быко́в, – имело огромное значение для нас, верующих. Ибо не терялось наше общение с Церковью, мы исповедовались, принимали Святые Дары, вступали в общение с другими общинниками, получает напутствования и советы иереев. <...> Стоит задуматься: каждому священнику за служение на дому в лучшем случае грозою десятилетнее заключение в лагерях, а может быть, и расстрел. А они шли и служили по зову собственного сердца – любви к Господу Богу и Церкви Христовой и к нам грешным. <...> Тайно посвященные иереи бывали и кандидатами наук, и даже профессорами. Часто занимали они в обществе видное положение (об этом узнал я только в шестидесятых годах). То есть могли они спокойно жить без риска для себя и семьи – но они приходили и служили, помогая нам не оставаться без Церкви. Мне сейчас встречаются верующие люди, которые, говоря о домашних тайных церквах, произносят с долей презрения: «катакомбная церковь» Совершенно при этом не зная обстановки [тех лет]. <... > Многие тогда боялись ходить в открытые церкви»⁵⁸⁴.

«Мы, – писала М.С. Желнавакова в 1997 году, – дети катакомбной церкви тех лет – церкви внешне, казалось бы, слабой и гонимой, но на деле сильной и победившей. Победа её была не громогласна и не видна. Она никем не обозначена до сих пор. <...> В тот период тьмы всеобщей, иначе не знаю, как его назвать, – это было собрание людей, которые спасали основы христианства ценой своей жизни. «Преодоление естества». Им была безразлична собственная судьба, то есть гибель тела <...>.

Та церковь, которая скрывалась, – это та же Церковь, что и сейчас. Это её часть <...>.

Ведь гонимую Церковь основали святые мученики, духовенство тех страшных лет, о земных судьбах которых и думать и говорить сейчас невыносимо больно. <... > Мученичество в перспективе на будущее. <... > Каждый новый день был под вопросом, каждый стук в дверь или в окно отзывался в сердце началом мученического пути»⁵⁸⁵.

Сегодня известно, с какой поистине дьявольской хитростью богоборцы действовали, разрушая Церковь. Их труды оказались тщетны, и немалая заслуга в этом принадлежит именно тайным пастырям, потому что после краха богоборческих козней воспитанники этих замечательных подвижников духа, выйдя на открытое служение, стали той «солью», которая не «обуяла», но «осолила» (Мф. 5, 13) епархии Русской Православной Церкви в послевоенное время. Интересно, что идею тайного служения потом, уже в 1960-х годах, епископ Стефан передавал и своим ученикам. Он благословлял на принятие тайного священства будущего протоиерея Глеба Каледу. Нынешнего протоиерея Валерия Бояринцева готовил к тайному священническому служению. В те же 1960-е священника (ныне протоиерея) Александра Куликова епископ Стефан благословил по своему личному примеру освятить узенькую ленту-поясок в качестве епитрахили, чтобы ходить тайно исповедовать и причащать людей в больницы и другие закрытые для посещения священником учреждения. Отец Александр всегда отмечал, насколько важным оказалось в его пастырской практике это благословение Владыки. А.Б. Ефимов вспоминает, как в 1961 году, задав епископу Стефану вопрос о развёртывавшихся тогда гонениях на Церковь, он, совсем молодой ещё человек, получил от Святителя спокойный, радостный и очень простой ответ: «А мы уйдём в подполье...»⁵⁸⁶.

В этом ответе не было и доли сектантского настроения. Просто Русская Церковь оставалась гонимой, и архипастырь передавал духовным детям знание, проверенное собственной жизнью, знание, которое русский народ метко выразил в пословице: «Бог – не в брёвнах, а в рёбрах». Сам епископ Стефан имел глубокую сердечную веру, засвидетельствованную исповедничеством во время «тяжёлой болезни», как он конспиративно называл период своего пребывания в тюрьме и в лагере⁵⁸⁷. Но ничуть не меньше убеждают в этом его тайное, а затем и открытое служение Церкви. Недаром уполномоченные по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР в один голос заявляли в 1960-е годы: «Епископ Стефан <...>ревностный служитель церкви, крайне религиозный, этого же требует и от священников»⁵⁸⁸. «Фанатично настроен. <...> Активно делал попытки, направленные на укрепление церкви»⁵⁸⁹. «Фанатос» означает «смерть». И московский уполномоченный, используя наработанный штамп, безотчётно изрёк объективную истину: Владыка готов был идти на смерть ради своей веры, ради своей Церкви.

Главным для Владыки было творить волю Божию. Везде и всегда он её искал. Потому, будучи человеком скромным, смиренным и кротким, он принял и священство, и монашество, и архиерейство и с великим дерзновением защищал дело Церкви от врагов. Владыка знал, что покривить душой значит согрешить перед Богом. Поэтому за веру прошёл он тюрьму и лагерь, поэтому, уже будучи епископом, пытался бороться с неразумием и нерадением в пастырях, не умеющих или не желающих хранить Церковь от посягательств безбожной власти.

В любых жизненных обстоятельствах ориентироваться на Божию волю и Его заповеди учил епископ Стефан и своих учеников. «У меня, – писал протоиерей Сергий Никитин духовной дочери, когда епископ Гурий назначил ему трудное и неприятное послушание, – великие перемены в жизни – не знаю, к лучшему ли. Но принимаю всё из рук Божиих и верю, что во всяком случае эта перемена полезна мне для спасения души, если я только правильно воспользуюсь изменением моей жизни»⁵⁹⁰.

Духовный сын епископа Стефана вспоминает: «Одна девушка пришла как-то ко мне в художественное училище (ранее мы однажды, без знакомства, виделись у отца Стефана в монастыре). Иногда мы вместе ходили в собор. Об этом узнал мой отец и, поехав к владыке Стефану, выразил своё неудовольствие. Когда я в следующий раз был у Владыки в Москве, он строго спросил:

– Ты намерен жениться на ней?

– Нет, – говорю, – мне и в голову это не приходило...

Тогда зачем ты даёшь ей надежду? Это аморально!.. <...>

Однажды я взял у него со стола письмо. Он увидел и весь так и взорвался негодованием:

– Это же – нарушение заповеди «Не укради»! Если бы я тебе не доверял, ты бы и не увидел ничего на моём столе!

На всю жизнь я запомнил это...»⁵⁹¹.

Хотя учиться в каком-либо духовном учебном заведении Владыке не довелось, духовное его образование отличалось удивительной глубиной и полнотой. Протоиерей Александр Куликов свидетельствует, что епископ Стефан не хуже какого-нибудь профессора мог «проэкзаменовать» студентов семинарии по богословским предметам⁵⁹². Недаром архиепископ Гурий в Днепропетровске в условиях отсутствия в епархии духовных учебных заведений именно протоиерею Сергию Никитину поручил подготовку ставленников к принятию священного сана. Знание Владыки имело основу в практическом опыте. Он был практиком. «Но на высоком теоретическом уровне», – уточняет А.Б. Ефимов⁵⁹³. Собственно богословских трудов епископ Стефан не оставил. Поэтому сегодня получить представление об уровне и основных принципах его богословия можно по сохранившимся письмам, немногим дошедшим до нас конспектам проповедей или толкованиям евангельских притч, данным Владыкой за неделю до своей блаженной кончины В.М. Кречетову (будущему протоиерею Валериану).

Вот, к примеру, толкование Христовой притчи о добром самарянине, предложенное Владыкой: «"Человек некий схожда́ше из Иерусалима в Иерихон...» Почему из Иерусалима в Иерихон, а не из Иерихона в Иерусалим? Или не из Иерусалима в Вифлеем, или ещё куда-либо? Почему эти два города взяты? Не просто так: это символы. Иерусалим – святой град. А Иерихон – город греха. И человечество, этот «человек некий идёт из первозданного состояния, всё больше и больше погрязая в грех. Грех растёт, растут пле́велы вместе с пшеницей. Грех – всё больше и больше. И говорится: »...изранено всё...» Человечество изранено грехом.

Дальше говорится: «...и в разбойники впаде́...», и «...оста́вльше едва́ жи́ва су́ща...», то есть изранено настолько, что ничего духовного уже почти не остаётся, только единицы какие-то, настолько всё мирское, земное и еле живое.

И шли «путем тем» священник и левит... Что, Господь хотел обличить их, что они такие немилосердные? Нет. Это обозначало, что ветхозаветная Церковь уже не могла помочь человечеству, у неё не было на это сил. Поэтому она прошла мимо.

Сейчас уже не помню, – отмечает отец Валериан, – акцентировал ли внимание Владыка здесь на словах «путем тем », или это пришло мне позже...

– А дальше, – продолжал владыка Стефан, – говорится: «Самаряни́н же некто гряды́й, прии́де над него...» «Грядый » – просто. Не сказано, например, «тем же путём шёл самарянин». Нет. И опять «некто». А почему? Кто это самарянин? Самарянин – это Господь. Потому что в Евангелии Он назван Самарянином. Когда Его обличают иудеи, они вопрошают: «Не правду ли мы говорим, что Ты Самарянин и что бес в Тебе? Иисус отвечал: во Мне беса нет; но Я чту Отца Моего, а вы бесчестите Меня»⁵⁹⁴. Но Он не отрёкся от этого наименования: «Самарянин был назван и оставил его за Собой. Ведь Он пришёл ко всему человечеству.

«И присту́пль обвяза́ струпы его, возливая масло и вино... » Что такое масло и вино? Вино – дезинфицирует, очищает, а елей – залечивает. Это благодать Божия, которая очищает, и Его учение.

«Всади́в же его на свой скот, приведе́ его в гостиницу...» – что значит? А вот как раз текст: «Всел ecú на ко́ни, апостол Твоих, ...и спасение бысть е́ждение Твое́ есть такие слова в каноне⁵⁹⁵. То есть это Он возложил бремя больного человечества на Своих. В видимом мире это – апостолы, священство, вообще вся Церковь земная, а в невидимом мире – Ангелы: «всел ecu на Ангелы, я́коже на ко́ни..»⁵⁹⁶. А Ангелы по катехи́зису – это служебные духи, посылаемые к хотящим наследовать спасение.

Привёл в гостиницу. Это то же, что здесь: Внемли́ убо: поне́же бо прише́л ecu во враче́бницу, да не неисцеле́н оты́деши»⁵⁹⁷. Врачебницу, гостиницу – Церковь оставил Господь. И вот Апостолы приводят человечество в Церковь – лечиться до Второго Пришествия.

«И нау́трия изше́д, изъе́м два сре́бреника... «А почему два сребреника? Почему не три, не десять, не один? Почему – два? А потому, что это Тело и Кровь.

»...Аз, когда возвращу́ся, возда́м ти...». Это о том, то будет Второе Пришествие.

Кстати, – продолжает отец Валериан, – насчёт самарянина есть, кажется, где-то в Трио́ди Постной: и...благоволи́вый, не от Самари́и, но от Марии воплоти́тися, Христе... «⁵⁹⁸. То есть в богослужении эти толкования есть. Почему владыка Стефан и сказал изучать богослужение, потому что оттуда он извлекал эти образы, проясняющие смысл Евангельских притч...»⁵⁹⁹.

Протоиерей Александр рассказывает: «Владыка очень любил богослужение, знал прекрасно церковный устав, не окончив ни семинарии, ни академии. Это было глубочайшее знание, приобретённое практикой, реально совершаемой службой, потому что <... > владыка Стефан правил суточную службу в келии, если в данный день не было храмового богослужения: и утреннюю, и вечернюю службы, а порой и повечерие совершал»⁶⁰³.

Потому он почти наизусть знал церковный календарь с именами празднуемых в данный день святых⁶⁰⁴.

Глубокую любовь будущего архиерея к храму Божию, к молитве раскрывают страницы его писем из Курган-Тюбе, Днепропетровска, уже цитированные в жизнеописании⁶⁰⁵. Недаром и Е.Л. Четверухина, посещавшая Владыку после инсульта в храме Ризоположения на Донской улице в Москве, писала епископу Афанасию (Сахарову): «На днях я навещала владыку Стефана, он всё ещё болен и очень ещё слаб, движения у него есть, но они такие неуверенные. Хорошо, что из его комнаты слышно бывает церковное пение, – это его утешает»⁶⁰⁶.

Отвечая на вопрос о том, как служил епископ Стефан, духовные дети в первую очередь указывают на его любовь к простоте богослужения. «В нём не было никакой архиерейской пышности», – вспоминает протоиерей Николай Соколов⁶⁰⁷. Как можно заметить, эти слова отца Николая вообще замечательно характеризуют весь облик Святителя в целом. Глубокая, благородная простота отличала всё его поведение. Многие отмечают строгость Владыки во время службы, неформальность, неравнодушное отношение к происходящему в храме.

Архиепископ Василий (Златолинский) рассказывает: «Служил Владыка просто, очень просто. Он разговаривал с Богом. Просто разговаривал <...> Акафистов не любил. «Радуйся, Невесто Неневестная» – классический. А остальные – другое дело. Знаете, да и новые каноны... Как-то он выражался, я не помню: «Это – сентиментально», – что ли. Любил простоту, серьёзность. Я его просил оставаться на молебен у себя в Таласе, он говорил: «Нет, ты знаешь, разбавлять литургию ещё каким-то второстепенным богослужением я не хочу». Евхаристию считал, как и Иоанн Кронштадтский, небом на земле. Вообще очень чтил отца Иоанна»⁶⁰⁸.

Владыка не любил поспешности. В Калуге всегда приезжал в храм за час или полтора до начала литургии⁶⁰⁹. Подолгу совершал проскомидию. В помяннике его было 5000 имен. И каждого Святитель помнил – кто он и когда сталкивался с Владыкой – и это уже после инсульта⁶¹⁰.

Строго относиться к богослужению будущий архиерей был приучен ещё с детства. Читатель, наверное, помнит, с какой горечью отзывался отец епископа Стефана А.Е. Никитин о небрежной поспешности совершения службы в каком-то из известных ему храмов. Но и среди позднейших наставников будущего Владыки было множество замечательных совершителей Божественной службы. Ему довелось наблюдать служение таких пастырей, как протоиерей Сергий Мечёв, иеромонах Нектарий (Тихонов), митрополит Гурий (Егоров), наверняка приходилось присутствовать и на службах Святейшего Патриарха Тихона. Тесное общение с епископом Афанасием (Сахаровым) не могло не наложить отпечатка на отношение Владыки к богослужению. Недаром будущий епископ Стефан в числе первых знакомился с некоторыми литургическими трудами святителя Афанасия, о чём свидетельствуют письма О.А. Остолоповой и самого протоиерея Сергия Никитина. Например, 5 октября 1957 года он писал любимому Святителю: «В Москве никого не мог найти Вам в помощники. У меня была одна очень опытная машинистка, но она боится соседей, сама она на пенсии. Владыка, я не помню, – Вы подарили мне службу всем русским святым, или её возвратить. Я знаю, что надо возвратить о поминовении усопших. <...> Прочитал около половины Вашего труда о поминовении усопших: это капитальный, исчерпывающий труд по данному вопросу. Другому, кто захотел бы писать на эту же тему, ничего не остаётся сказать»⁶¹¹.

Оба они – и владыка Афанасий, и владыка Стефан – были великими практиками богослужения – этого важнейшего для пастыря дела. Оба прекрасно знали и любили церковный устав, церковную службу. Поэтому в первую очередь, попав «на край земли», в Курган-Тюбе, священник Сергий Никитин начал именно с исправления там богослужения. А летом 1957 года в Днепропетровске, не терпя вопиющих нарушений богослужебного устава в только что вверенном его окормлению Свято-Тихвинском женском монастыре, составил известный рапорт на имя архиепископа Гурия⁶¹².

Безусловно, не случаен и дар епископа Афанасия протоиерею Сергию Никитину – «Служебник» из библиотеки Ковровского святителя со сделанными его рукой на полях карандашными пометками. Эти пометки-сноски ярчайшим образом иллюстрируют неформальное, строгое отношение к произносимому на молитве слову самого владыки Афанасия, а косвенно – и его любимого духовного сына, пользовавшегося столь дорогим автографом. «Не знаю, как Вас благодарить за бесценный для меня подарок – Ваш служебник с надписью, – я не заслужил такого драгоценного подарка»⁶¹³, – писал протоиерей Сергий духовному отцу.

Уместно сказать несколько слов о содержании упомянутых пометок, выполненных епископом Афанасием. Часть из них относится к текстам священнических молитв – светильничных и утренних, на вечерне и утрене соответственно. К светильничным молитвам прилагается следующая рукописная сноска: «Если по какой-либо благословенной причине вечерня совершается утром, сию молитву и прочие чти со сделанными здесь исправлениями».

Далее в тексте квадратными скобками выделены слова и части фраз, которые предлагается опускать во время молитвы, а между строчками или на полях вставлены слова для замены выпущенных. Так, во второй светильничной молитве текст остаётся без изменений до слов: «...и даруй намъ...» и продолжается также без изменений со слов: «...и все время живота нашего...». В редакции владыки Афанасия эта часть молитвы приобретает следующее звучание:

«...просвети очи сердец наших в познание твоея истины,

и даруй намъ [прочее настоящаго дне] мирное н безгрешное, [и] все

время живота нашего молитвами святыя Богородицы и всех святых...»

А в шестой светильничной молитве со слов: «...путесотворивый нам и дне прешедшую часть...» текст молитвословия звучит так:

но́щь

«...путесотворивый нам и [дне] прешедшую [часть] от всякаго

наставший день

уклонитися зла: даруй нам и [прочее] непорочно совершити прид святою

славою твоею, пети тя единаго благого и человеколюбиваго бога нашего…»

По такому же принципу – и в остальных светильничных молитвах.

Утренние молитвы предваряет сноска: «Зри. Если по всенощном бдении cии молитвы придётся читать до полуночи, читай их со сделанными здесь исправлениями». Подобно тому как это было сделано в светильничных молитвах, в молитвах утренних при помощи квадратных скобок выпущены слова, предположительно не соответствующие моменту произнесения молитвы. Например, в первой утренней молитве в скобки заключены слова: «...возставившаго насъ от ложей нашихъ, и...»⁶¹⁴.

Столь же строгое отношение к произносимому на молитве слову было свойственно и ученику владыки Афанасия епископу Стефану, прививавшему его и своим духовным детям.

Игумения Евгения (Волощук) рассказывает о времени пребывания будущего архиерея в Свято-Тихвинском Днепропетровском монастыре: «Служил очень молитвенно. Голос у него был негромкий, но удивительно легко воспринимался: тенорочек такой приятный... Всегда любил, чтобы чинно всё было. <... > Он ко всему был неравнодушен: сам в алтаре служит и слышит всё, что произносят на клиросе.

У нас одна матушка была, <...> грамотность – ниже средней <...>. Была память великомученика Димитрия Солунского и воспоминание бывшего страшного труса⁶¹⁵. <...> Дочитала-то уже до седьмой песни, и никто из нас, стоявших на клиросе, не заметил, не слышал, как она по простоте своей читала припев первого канона (Спасителю):

– Святый тру́се, моли Бога о нас! <... >

А нас на клиросе было тридцать человек сестёр. И людей в храме было немало <...>. Всех нас, сестёр, поставил на амвоне и поклоны заставил бить <...>. А потом <...> нам говорил:

– Ну хоть кто-нибудь бы услышал – тридцать человек стояло на клиросе! Ну пусть – у ящика, ещё где-то... Никто не слышал! Видите, как вы молитесь?! Вы только ходите стоять, очередь отбываете, а надо каждое слово воспринимать! Это – грех большой!

Служение любил. Читает Евангелие – заранее приготовит, посмотрит. Писание почти наизусть знал, а всё равно перед службой обязательно просматривал. Придёшь, он просматривает чтение. Я ему:

Батюшка, ну что Вы читаете? Вы же всё знаете.

– Надо всё с чувством прочитать, с остановками. Так, чтобы другой мог воспринять. А как ты прочитаешь, так и другой воспримет. Да и чтобы заложено правильно было. А то бывает и у архиерея, на всенощной вынесут Святое Евангелие, а протодиакон или архидиакон не туда ленту положит, и прочтёшь не то. А тогда как перед Богом, перед верующими?... Надо к службе готовиться.

Вот его отношение. Такая требовательность была к службе и к себе»⁶¹⁶.

«[Владыка Стефан] знал хорошо богослужение, – отмечал протоиерей Василий Евдокимов. – Есть такое выражение: о священнике можно судить, что он из себя представляет, по тому, как он совершает требоисправление. Если так же, как служит литургию, то это священник очень ценный. Вот он служил и литургию, и требоисправление исключительно серьёзно»⁶¹⁷.

Проповеди епископа Стефана, отличаясь внешней простотой, были глубоки по содержанию и совершенны по форме. По словам духовных детей, ему всегда «было что сказать»⁶¹⁸ и, говоря о необходимости решения сложных духовных задач, Владыка «приближал к жизни»⁶¹⁹, акцентировал внимание слушателя на практической применимости Евангельских истин и истин церковного предания. Отец Василий Евдокимов вспоминал: «Он ведь врач был. Он человека понимал и духовно, и физически, как врач. Проповеди его были прекрасные»⁶²⁰. Будучи глубоким знатоком русской литературы, епископ Стефан часто цитировал в проповедях отрывки стихотворных и прозаических произведений⁶²¹. К сожалению, сохранились тексты лишь трёх его проповедей в пересказе тех, кому довелось их слышать. Но известны свидетельства о том, что к сердцам слушавших слово Святителя имело доступ. «Когда владыка Стефан выходил и начинал говорить, почему-то постепенно старушки, молодые начинали плакать. Что-то доходило, а что – кто же знает?.. Он старался говорить очень чётко, хотя голос у него был не сильный. Простая, но такая красивая обычная русская речь»⁶²², – рассказывает А.Б. Ефимов.

Архиепископ Василий (Златолинский) вспоминает: «Он говорил просто <...> Конечно, глубочайшая вера, благоговение. И непосредственность, я бы сказал: он говорил, как думал. Он не был «дипломатом"»⁶²³.

Действительно, епископ Стефан был прямым, лишённым всякого лукавства человеком. Да и сам он признавался сестре в одном из среднеазиатских писем: «Всякая хитрость и дипломатия настолько чужды мне и тягостны, что они тяжёлым бременем ложатся на мою душу»⁶²⁴.

Епископ Стефан был замечательным духовником. О том свидетельствовали многие пастыри. Епископ Афанасий (Сахаров) в марте 1956 года советовал О.А. Остолоповой обратиться за разрешением сложного духовного вопроса к отцу Сергию Никитину⁶²⁵. Архиепископ Гурий (Егоров) в 1957 году, как уже отмечалось, назначил протоиерея Сергия епархиальным духовником города Днепропетровска и области, а также духовником ставленников епархии. «Дедушка» – известный московский священник Константин Всехсвятский – перед смертью направлял к отцу Сергию своих духовных детей⁶²⁶. Многие известные пастыри были духовными чадами епископа Стефана, многие пользовались его наставлениями. Архиепископ Мелитон (Соловьёв) отзывался о Владыке так: «Он был замечательный человек. Это был умница, с таким широким взглядом... Человек, от которого можно [было] получить прекрасный совет, наставление. Вот я-то его и слушался»⁶²⁷. Протоиерей Глеб Каледа говорил: «Владыка Стефан был опытным, мудрым духовником, духовником-старцем, и кажется мне, «что в нём было что-то от Оптинских старцев. По тому, как он разговаривал, по тому, какие он давал советы, и по тому, как он их давал, и по тому, что случалось [по его молитвам после того, как]⁶²⁸ получали от него благословение приходившие к нему [духовные] чада»⁶²⁹.

«Можно не иметь грехов и потому казаться нравственным человеком, но иметь клокочущие в себе страсти. Такого человека ни в коем случае нельзя назвать нравственным. В святоотеческой литературе прекрасно разработано учение о различии грехов и страстей (например, у аввы Дорофея, поучение 1-ое). «...Иное суть страсти, и иное грехи. Страсти суть: гнев, тщеславие, сластолюбие, ненависть, злая похоть и тому подобное. Грехи же суть самые действия страстей, когда кто приводит их в исполнение на деле, т.е. совершает телом те дела, к которым побуждают его страсти; ибо можно иметь страсти, но не действовать по ним» <...> Теперь для тебя всё должно быть понятно. Задача христианина в смысле нравственном состоит [в том, чтобы] уничтожить в себе страсти.

Я даю такое сравнение греху и страсти: страсть – это луковица, а грех – стрелка зелёного лука; можно сорвать зелёную стрелку, некоторое время ея не будет (видимость, личина «нравственного » человека). Наша задача заключается не в том, чтобы каждый раз срезать зелёную стрелку, а в том, чтобы выдернуть с корнем луковицу»⁶³².

«Христианская жизнь – это не «летом сладкий лимонад»⁶³³», – до поразительности ёмкое и в то же время простое по форме наставление Владыки, на всю жизнь запечатлевшееся в памяти двух тогда молодых людей, а ныне известных московских пастырей. И речь шла вовсе не о внешних гонениях, которые, по слову Апостола, претерпевают «все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе»⁶³⁴, а о том, каким должен быть постоянный, ежедневный настрой человека, желающего быть настоящим учеником Христовым, жить настоящей, а не кажущейся только духовной жизнью⁶³⁵.

«Прочитал внимательно твоё письмо, и вот что скажу тебе: не прыгай из одного института в другой. Не думай, что в другой профессии не будет своих тёмных сторон, – они везде есть. Ты пишешь о ругани⁶³⁶: выработай в себе противоядие. Мне приходилось в молодости работать в психиатрической больнице с женщинами-врачами. Душевнобольные иногда так ругаются, что площадная уличная брань бледнеет перед их руганью. Я не знал, куда деваться, – а потом абсолютно не обращал на это внимания. Вот видишь, деточка, надо иметь самой внутреннюю жизнь, – тогда всё будет отскакивать от тебя. Самое лучшее, имей в уме время от времени: И[исусе] Х[ристе,] С[ыне] Б[ожий,] п[омилуй] м[я] г[решную]. Это будет поддерживать тебя. Ты говоришь о своём плохом характере. Что делать, у каждого свои недостатки. Уже то хорошо, что ты видишь их. Но этого мало: нужно активно бороться с недостатками и перевоспитывать себя, теперь ты сама уже взрослая, и никто тебе из людей в этом не поможет»⁶³⁷.

Да, епископ Стефан был строго настроен в жизни, и для тех, кто знал его лично, являлся истинным «правилом веры». Но интересно, что эта его внутренняя строгость проявлялась вовне не суровостью или властностью, а, напротив, необыкновенно мягким светом, теплом и добротой, которые в первую очередь и сохранились в людской памяти. В самом деле, он являл собою настоящий, неподдельный «образ кротости».

«Кротость есть недвижимое устроение души, в бесчестии и в чести пребывающее одинаковым. Кротость есть скала, возвышающаяся над морем раздражительности, о которую разбиваются все волны, к ней приближающиеся, а сама она не колеблется», – писал в VI веке преподобный Иоанн Лествичник⁶³⁸. И сию великую добродетель, как можно видеть из писем Владыки и сохранившихся воспоминаний супругов Евдокимовых, знавших будущего епископа Стефана с молодых лет⁶³⁹, Святитель стяжал ценой кропотливой духовной работы над собой. В 1952 году он писал своей племяннице, опираясь на собственный опыт, о практических приёмах борьбы с раздражительностью: «Нужно ни в коем случае не раздражаться. Легко сказать, но трудно выполнить. Да, но всё-таки это надо сделать. Начни с того, что посмотри на его упрямство и споры против очевидности с комической точки зрения, а не с драматической, как сейчас, которая и ведёт тебя к раздражению. Если будешь смотреть с комической точки зрения, то мало-помалу ты будешь без злобы, добродушно подтрунивать над этим его недостатком, а раздражения не будет. Попробуй. Я говорю это на основании собственного опыта, мне это очень помогло в своё время, и не только помогло в конкретном случае по отношению к данному человеку, но и вообще значительно умерило мою раздражительность, которая в течение всей моей жизни, даже до сего дне, была одним из самых крупных моих недостатков»⁶⁴⁰.

И вот весной 1960 года митрополит Гурий (Егоров) в качестве живого примера для подражания своей минской пастве смог указать на новопоставленного епископа Стефана, отмечая в особенности именно его «необычайную кротость»: «Он – человек очень образованный, очень начитанный, с большой славой, даже как врач-то был известен многим, и по церковной линии – также, а он держался так скромно, как будто он рядовой человек. <...> Его кротость, которую он прилагал во всяком своём слове, во всяком своём деле – везде – и наставляла больше, чем какой-нибудь гнев, или суровость. Его кротость известна была всем людям»⁶⁴¹.

Ярко запомнилась кротость Владыки калужанам. Прихожанка калужского Георгиевского кафедрального собора рассказывала, насколько спокойно и смиренно, без какой-либо тени гнева и раздражения епископ Стефан способен был сносить личные оскорбления в свой адрес⁶⁴². А свидетельствам о том, как кротко и смиренно он терпел свой тяжелейший недуг, мучивший его страшными болями в последние месяцы жизни, можно сказать, нет числа.

Это удивительное сочетание строгости и сердечной мягкости – ещё одна существеннейшая черта пастырского облика епископа Стефана. Владыка умел, наставляя, утешить, мог и строго обличить духовное чадо, если это было необходимо. «Господь да поможет Вам на всех путях жизни Вашей. Главное – не унывайте. «Не достоинъ же паки, егоже обрящетъ унывающа»⁶⁴³. Уныние – смерть души, при которой делается паралич всех духовных сил. Вот почему уныние так страшно»⁶⁴⁴. «Знай, родной, что отсутствие послушания и смирения несравненно тяжелее и опаснее многих больших грехов. Помни, что буква «я» («Яшка», как говорил о. Алексий Мечёв) последняя в алфавите, а у тебя она всё время норовит забраться на первое место»⁶⁴⁵. «Ты спрашиваешь об Иисусовой молитве, хотел бы иметь моё благословение (и тут же опять [проявляешь] своё «я») «продолжать своё правило», т.е. ты заранее всё решил, а от меня ищешь только санкционирования. Это самоволие, а не послушание. Поэтому я на данный вопрос не могу дать ответа. Я вовсе не ищу твоего послушания, но если хочешь спрашивать моих советов, то должен слушаться. Только на этих условиях я могу быть твоим советчиком»⁶⁴⁶.

Однако строгость у Владыки обязательно растворялась любовью. Тому же адресату он писал: «Родной мой, если что случится и потребуется моя помощь, немедленно пиши. Ты имеешь от меня не только «снисхождение и внимание», которое ты хотел бы иметь от меня, но и по-прежнему любовь и уважение. Ты почитаешь меня за наставника, сам же я знаю про себя, что только хитрее я тебя и свои немощи и грехи прячу, а ты своих не таишь и простодушно, как дитя, мне несёшь. Да благословит тебя Бог!»⁶⁴⁷.

«Теперь для тебя открывается особенно большое дело, которое будет решающим для твоего спасения. Зинуша! Или мы верующие, или неверующие. Если – да, то ты – мать, тёща и бабка – должна быть умиротворяющим центром в своей семье. Ты говоришь, что любишь Наташу. Не знаю, – но главным образом ты любишь себя, свои фантазии и причуды. Надо от этого отказаться и не брать на свою душу величайшего греха – вставать между Наташей и Валентином. Любовь – это забвение себя, а не выпячивание себя и своего. Прости, родная, но любовь к тебе и Наташе руководит в данном случае мною. Господь да благословит тебя!»⁶⁴⁸.

Прежде всего Владыка был строг к самому себе. Умел признавать свои ошибки, просить прощения и каяться, давая пример, как на практике надлежит преодолевать искушение «непщева́ти вины́ о гресе́х»⁶⁴⁹. Своей племяннице, которой, можно сказать, заменил отца, он писал из Курган-Тюбе, сглаживая возникшее из-за долгого её «молчания» недоразумение: «Ты прости меня, Христа ради, за мой эгоизм; прежде всего я думал о себе, а не о тебе. В этом большой мой грех вообще и перед тобой в частности. Для меня, священника, этот грех особенно тяжёл, и Господь взыщет за него несравненно больше с меня, чем с тебя за это же самое.

И не вздумай ложиться на час позже, лишь бы написать мне письмо. Я успокоился совершенно, мне стыдно перед тобой, прости меня, Христа ради. Я уже боюсь получать от тебя частые письма: невольно буду думать, что ты делаешь это в ущерб своему отдыху и здоровью. <...> Тебе приходится сейчас тяжело, ясно представляю твою жизнь – а тут ещё китайские церемонии с обидчивым дядюшкой, который говорит, что он любит, с на самом деле любит только для себя, т.е. любит. Что такое любовь? Любовь есть самоограничение во имя любимого; любовь всегда жертвенна. Я – как-нибудь, а вот тебе чтобы было хорошо; я забуду себя, но не тебя. Апостол Павел непревзойдённо говорит о любви: «Любовь долготерпи́т, любовь не ищет своего (как сказано!), не раздражается, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит, не мыслит зла»⁶⁵⁰. И в свете этого определения любви оказывается, что я тебя не люблю по-настоящему: я мыслил злое, я переношу твои молчания, я не всему верю, я не долготерплю и ищу своего. Прости меня, старого по летам, но неразумного. Вот, оглядываюсь на прожитую жизнь, стал «духовным руководителем» (возымел такую дерзость!), а на самом деле не только топчусь в учениках, но даже и не приступал к настоящему деланию. Боже мой, сколько лет погибло и столько работы предстоит над собой! Так и умру, не поднявшись на вторую ступеньку.

Вся эта «обида» на тебя имеет огромное положительное значение для меня: она показала мне собственное сердце, наполненное мелкими страстями, и собственную душу и была, так сказать, моим наставником, ибо здесь в духовном отношении я предоставлен самому себе и не имею руководителя. Благодарение Господу, Который и наши недостатки и грехи мудро ведёт к исправлению и делает их (т.е. грехи) средством к добру»⁶⁵¹.

О том, как истинно по-христиански умел прощать владыка Стефан, свидетельствует уже упоминавшийся эпизод с неким иеромонахом, который, явившись на Страстной седьмице к больному архиерею, стал грубить и в ярости даже замахнулся на него рукой. Поведение Владыки в этой ситуации имело огромное воспитательное значение для видевших его калужан⁶⁵².

Знаменателен в этом отношении и удивительный подвиг сестры епископа Стефана Елизаветы Алексеевны и самого Владыки, о котором рассказала Т.Ю. Стурцель⁶⁵³. Всю жизнь Святитель со своей старшей сестрой были очень близки духовно. Например, ещё в 1914 году Сергей Никитин писал на обороте своей фотокарточки: «Сестре Лизе от брата Серёжи. 2 июня 1914. Пусть никогда в жизни не омрачится наша взаимная любовь и дружба!»⁶⁵⁴, И действительно, дружба, любовь и духовное единство Владыки с Елизаветой Алексеевной со временем лишь преумножились. Как уже говорилось, вскоре после окончания гимназии Е.А. Никитина вышла замуж за Ю.Э. Стурцеля. В 1921 году у них родилась дочь Валерия. Всё было благополучно, пока встретивший другую женщину Юлий Эрнестович не оставил жену с десятилетним ребёнком и не создал другую семью. Далее рассказывает Т.Ю. Стурцель: «Елизавета Алексеевна была прекрасным человеком. Такой тонкой, образованной, очень культурной женщиной – замечательной. А самое главное, что все они были очень верующими людьми, – и Никитины, и моя мама. <...> Мама, конечно, очень переживала, пряталась от папы, когда тот начал оказывать ей знаки внимания, но он её преследовал просто по пятам. <...> Мама рассказывала мне уже после смерти папы в 1982 году, что Сергей Алексеевич говорил своей сестре Елизавете Алексеевне:

Лиза, ты – верующий человек, и ты должна Юлю простить. Причём простить не на словах, а в душе, как христианка. Он не ловелас какой-то, не Дон-Жуан. Так случилось: он встретил Веру Александровну, её полюбил, честно тебе всё рассказал. Он не мог без неё жить, и ты должна его простить.

А уж о Сергее Алексеевиче и говорить нечего, такой прекрасный это был человек. <...> Я родилась 5 мая 1941 года, было начало войны, и он приехал меня крестить. Он – и мой крёстный, и сам меня крестил здесь, на Загорянке. <...> Отношения со всеми Никитиными были буквально семейные. В этом, конечно, была заслуга Елизаветы Алексеевны. Мама всегда говорила мне:

– Моё отношение в заслугу ставить нельзя, я вторая жена.

И действительно, Елизавете Алексеевне необходимо отдать должное. Ведь она и дочь так сумела воспитать, что та не испытывала никакой ни ненависти, ни неприязни не только к своему отцу, но и ко мне, и к маме моей. Ни к кому»⁶⁵⁵.

Во время Великой Отечественной войны оставленная мужем Елизавета Алексеевна ежедневно ходила отмечаться в ЖЭК за Юлия Эрнестовича, чтобы на маленькую Татьяну Стурцель можно было получать детские продовольственные карточки⁶⁵⁶.

Безусловно, это большой, настоящий подвиг христианской любви. Внешне его сложности для Елизаветы Алексеевны можно было и не заметить, настолько мужественно и благородно он исполнялся. Е.Г. Черняк – внучатая племянница епископа Стефана и, соответственно, внучка Елизаветы Алексеевны – вспоминала, что отношения между её бабушкой, дедушкой Юлием, Верой Александровной и их дочерьми всегда были исключительно хорошими, семейными. «Единственно, что меня удивляло немножко, что когда дедушка приходил к нам в гости, бабушка, которая вообще была человеком необыкновенно радушным, приветливым, всегда довольно холодным тоном говорила: «Здравствуй, Юля». Знаете, таким голосом... холодным. И так церемонно ему руку подавала, – как в XIX веке. И разговаривала с ним всегда таким холодноватым тоном...»⁶⁵⁷.

Воистину, сестра и брат не на словах, а на деле, по-христиански умели «оставлять своим должнико́м» (Мф. 6, 12).

Интересно, что будущий Святитель, уже задолго до пострига являвшийся, по словам владык Афанасия и Гурия, «монахом в миру»⁶⁵⁸, оставил немало поучений, касающихся семейной жизни и воспитания детей. Епископ Стефан благословлял на брак с Натальей Константиновной Апушкиной Валериана Михайловича Кречетова. А вот его свадебное поздравление 1951 года ещё одной супружеской чете, глава которой также впоследствии принял священство. Отрывок из этого письма раскрывает принципиальное отношение будущего архиерея к браку: «Дорогая моя Лида! Спасибо тебе за письмо: был им очень утешен. Рад за тебя, что ты счастлива. Дай Вам Господь до конца жизни сохранить веру в Бога, жить в полном единомыслии и единодушии. Ведь нет большего земного счастья, как христианский брак; в нём заключается полнота земной жизни <... > Господь да сохранит тебя и твоего мужа!»⁶⁵⁹. Так он писал Лидии Владимировне и Глебу Александровичу Каледа.

Протоиерей Александр Ильяшенко передаёт рассказ отца Глеба Каледы о том, какое большое значение епископ Стефан придавал тому, есть ли призвание к подвигу «матушки» у жён тех, кто считался кандидатами в священники. Владыка говорил, что, перед тем как решать вопрос о рукоположении, он обязательно приглашал к себе для беседы ставленника вместе с его супругой. «А дальше, – продолжал Святитель, – если сам кандидат был на «троечку», а жена его – на «пятёрочку», я не сомневался, а если наоборот, то уже думал...»⁶⁶⁰.

Ещё об одном духовном сыне, будущем священнике Евгении Амбарцумове, иерей Сергий Никитин писал его приёмной матери М.А. Жучковой в начале 1951 года: «Относительно Жени я согласен с Вами и писал ему. Он ответил, что письмо моё его огорчило, и я рад, что он понял моё предостережение, продиктованное любовью, ибо он, только он является как бы моим родным сыном. Я и сейчас пишу ему, что главной его помощницей в его деле должна быть жена, а не сестра. Таню⁶⁶¹ необходимо постепенно воспитывать. Как я рад, что мы с Вами совершенно одинаково оцениваем положение»⁶⁶².

И.С. Мечёва в своих воспоминаниях приводит запомнившееся ей ещё с 1930-х годов рассуждение будущего епископа Стефана о разнице в психологии мужчин и женщин (обсуждалась проблема вхождения в семью новых родственников после женитьбы детей): «Различие их [мужчин и женщин] душевного склада, – утверждал отец Сергий, – более лёгким вариантом делает отношение тёщи и зятя. Они широко отражены в фольклоре в юмористическом ключе, например: «Зять на тёще капусту возил, младу жену пристёгивал!» Противостояние двух женщин – свекрови и невестки – психологически более тяжёлая ситуация, чреватая драмой. Хрестоматийный пример – Кабаниха и Катерина в пьесе А.Н. Островского «Гроза». Женщины очень эмоциональны, склонны «вставить каждое лыко в строку», мелочны в суждениях и действиях. Но они и более сердечны. Самое большое утешение в старости – это любящая дочь. Сын же – отрезанный ломоть»⁶⁶³.

Но любые теоретические рассуждения о трудностях семейной жизни неизменно сводились у Владыки к напоминанию: для сохранения мира от каждого домочадца требуется ежедневная духовная работа над собой. «С грустью прочитал, что у тебя с Гариком бывают неприятности из-за глупых мелочей; конечно, всегда остаётся после них неприятный осадок. Деточка, надо быть осторожной. Всё в нашем мире (мipe) устроено так, что всё требует ухода за собой: и отношения между людьми также нуждаются в уходе. Иначе сорная трава начинает поднимать голову. Начинается с пустяков, а там, глядишь, уже и трещина в отношениях. Будь более снисходительна, даже в том случае, если взаимно ты не получаешь этого снисхождения. А маме ты беспрекословно прощай и извиняй (эти два слова совершенно разные, – ты понимаешь разницу?) ея воркотню: это у нея не от души и не от сердца. Ведь она всю себя отдала твоей семье и тебе». «Ты соглашаешься со мной в том, что нужно беречь отношения, но тут же прибавляешь, что «не всегда умеешь удержать себя, потому что он очень упрямый и часто спорит против очевидности ». Прости меня, деточка, но такое рассуждение старается прикрыть твою собственную раздражительность, ты тоже стараешься извинить её (опять « непщева́ти вины́ о гресе́х»). Это показывает, что ты мало его любишь. Любовь долготерпи́т (не сказано «терпи́т» а именно «долготерпи́т»)»⁶⁶⁴.

Проблемы воспитания детей, особенно воспитания в вере, во все века были самыми важными. Но в советском государстве, стремившемся искоренить веру в Бога как таковую, все граждане без исключения и в первую очередь дети подвергались идеологическому давлению огромной силы. «Вы пишете, что не можете в детях воспитать то, чем жил их отец, что Вы замечаете на них отпечаток повседневной обстановки, – писал в 1930-х годах вдове российского новомученика Василия Надеждина «карабановский доктор» Сергий Никитин. – Эта задача на всех нас, и я с грустью думаю также о Лерочке⁶⁶⁵. Сейчас я полагаю, что мы должны главным образом своею жизнью давать им этот пример, меньше говорить, но больше жить перед ними, нужды нет, что мы не так часто их видим. И, конечно, сеять семена. Возрастить семя мы не в силах. Помните, Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встаёт ночью и днём, и как семя всходит и растёт, нe знает он. Ибо земля сама со...»⁶⁶⁶. Дальнейшая часть письма не сохранилась, но в 1950-х годах та же тема и те же аргументы – в другом письме протоиерея Сергия Никитина: «О Боге говорите с детьми осторожнее. Я, например, с Лерой совсем не говорю; с Лёшей (сын Нины Алексеевны⁶⁶⁷) говорю и буду говорить – ему 15 лет. Лере не удалось – ни матери, ни мне зажечь в ея сердце искры веры; а словопрения не достигают цели, ибо идут мимо, не по той плоскости. Хотя Лера и Павел не молоденькие, но всё же молодые, и у них от навязываемых мнений может ещё быть негативистическая реакция, не говоря уже о более молодом Серёже⁶⁶⁸.

Господь милосерд, и у каждого человека свой путь. Ведь нельзя же считать и Ваших детей, и Леру неспособными к добру и к развитию к добру в будущей жизни. Мы, правда, упустили их, но – повторяю – у них, как и у большинства молодых людей, особый путь, и Господь должен их помиловать. А мы должны неуклонно молиться о них и просить прощения, что были нерадивы в своё время. А может быть, мы и делали, что могли, но ведь не от наших слов загорается вера, – это тайна Божия. Помните, как у ап[остола] Марка: Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю; и спит, и встаёт ночью и днём; и как семя всходит и растёт, не знает он. Ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе. Когда же созреет плод, немедленно посылает серп, потому что настала жатва (Мк. 4, 26–29).

Вот, дорогая Елена Сергеевна, ответы на Ваши вопросы. Простите меня, если что сказал не так, но я говорю Вам так, как сказал бы себе. <... > С любовью, протоиерей Сергий»⁶⁶⁹.

Е.С. Надеждина, оставшись в 1930 году с пятью детьми, младший из которых родился спустя три месяца после мученической кончины отца, сама пребывала в ссылке с 1933 по 1941 год. Четверо старших детей оставались в Москве на попечении бабушки, а младший с 1935 года жил с матерью в Саратове. Будущий епископ Стефан, являясь близким другом семьи и крёстным отцом Сергея Надеждина, как мог, помогал им. Но и сам он вплоть до 1960 года бывал в столице лишь наездами и возможности активно участвовать в воспитании детей своего друга не имел. В результате тёплых, доверительных отношений с крестником у Владыки так и не сложилось. В 1952 году протоиерей Сергий Никитин писал своей племяннице после возвращения в Курган-Тюбе из краткосрочного отпуска: «В день отъезда, в 7-ом часу вечера, мне звонил Серёжа Надеждин; я не узнал его голоса, и потому говорил без тёплых нот в голосе, а как-то сухо. Он спросил, когда можно меня повидать; я ответил – сию минуту, так как уже укладываюсь, чтобы отъезжать. Он что-то пробормотал, но так и не доехал до меня. Я нисколько не обижаюсь и не хочу быть старой тёткой или графиней из «Пиковой дамы», к которой раз в год являлись родственники, про себя ворчали на непроизводительную трату времени и прикладывались к ея ручке, как к мощам. Насильно мил не будешь!»⁶⁷⁰. Василий Васильевич – младший из детей священномученика Василия Надеждина – поясняет: «Видимо, мама знала, что отец Сергий в это время был в Москве, и сказала Серёже: «Что же ты? Съезди, получи благословение, поговори». И Сергей из любви к маме или просто сыновнего долга позвонил, но встреча не состоялась. <...> Насколько мне известно, у Сергея, брата моего, близких отношений с крёстным не сложилось. В тридцатых годах Сергей Алексеевич Никитин ведь тоже был арестован и сослан, в Москве не жил. А Серёжа в 1943 году после окончания техникума поступил в Московский энергетический институт и жил не дома, в общежитии. Наша квартира была в Тимирязевском районе, а МЭИ – в Лефортове. Метро тогда не было, ездить было далеко. В общем, Серёжа жил вне семьи, приезжал только на выходные. Вскоре после поступления в институт он вступил в комсомол, был заместителем секретаря комсомольского комитета МЭИ – одного из крупнейших вузов страны. Думаю, что как со священником Сергей с крёстным не общался»⁶⁷¹. Конечно, и отец Сергий, и Елена Сергеевна тяжело переживали такой выбор молодого человека, тем более что священник Василий Надеждин ещё в декабре 1929 года писал в своём завещании супруге из кемского лагеря: «Да будет воля Божия! Мы дождёмся радостного свидания в светлом царстве любви и радости, где уже никто не сможет разлучить нас, – и ты расскажешь мне о том, как прожила ты жизнь без меня, как ты сумела по-христиански воспитать наших детей, как ты сумела внушить им ужас и отвращение к мрачному безбожному мировоззрению и запечатлеть в их сердцах светлый образ Христа. Прошу тебя, не унывай, я буду с тобой силою моей любви, которая «никогда не отпа́дает». Моё желание: воспитай детей церковно и сделай их образованными по-европейски и по-русски: пусть мои дети сумеют понять и полюбить книги своего отца и воспринять ту высокую культуру, которой он дышал и жил. Приобщи их к духовному опыту и к искусству, какому угодно, лишь бы подлинному»⁶⁷².

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе,

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога⁶⁷³.

По-гречески природа будет Pan, что значит «Всё». Недаром все пустынножители и основатели монастырей жили и обосновывались в самых красивых и живописных местах, так внешняя красота нетленныя природы – внешнего Откровения Божия – чудно гармонировала с внутренним Откровением Бога, живущим в сердце человека»⁶⁷⁴.

Владыка всем сердцем болел за своих духовных детей. Достаточно вспомнить образ действий будущего Святителя, когда он отстоял своего духовного сына Валерия Бояринцева у настоятеля Благовещенского храма в Днепропетровске, «произведшего» мальчика в алтарники в то время, когда в стране начинало разворачиваться хрущёвское гонение на Церковь⁶⁷⁵.

О молитвенном предстательстве епископа Стефана за духовных чад, кроме их собственных воспоминаний, свидетельствуют обширность помянника Владыки и его письма. В 1947 году священник Сергий Никитин писал А.С. Богомоловой: «Неизменно вспоминаю всех Ваших и Вас ежедневно, а также и умерших»⁶⁷⁶. А это – из Днепропетровска: «Постоянно и неизменно вспоминаю Вас и Ваших родных, живых и ушедших, при богослужении, особенно во время Божественной литургии»⁶⁷⁷. «Постоянно, всегда думаю о Вас, Лиде. Если бывает мало времени, то читаю не все имена, но Вы – и в самом коротком списке, всегда и непременно», – М.А. Жучковой⁶⁷⁸. «Служу литургию ежедневно и ежедневно поминаю Вас и всю Вашу семью отдельно каждого по имени и всех дорогих Вашему сердцу умерших – и с Вашей стороны, и со стороны покойн[ого отца] В[асилия] Ф[едоровича]», – Е.С. Надеждиной⁶⁷⁹. Т.Ю. Стурцель, крестница епископа Стефана, с благодарностью рассказывает, что он вымолил её, когда она была при смерти после аварии на железной дороге⁶⁸⁰.

Владыка всегда старался быть в курсе всех подробностей жизни пасомых. «Напиши про свою службу, занятия, как у тебя проходит день, как отдыхаешь, что делаешь в выходные дни»⁶⁸¹. «Как обстоят Ваши квартирные дела? Я знаю из Вашего письма об отказе Ольги Дмитриевны и не совсем красивой роли Лидии Николаевны. А как дела с кладовщицей? Хотя это и труднее (так как другой район), но всё же не невозможно. Поезжайте в ту церковь, где икона свя[того] муч[еника] Трифона, и отслужите Пресвятой Богородице и мученику молебен. Старайтесь не очень волноваться и вкладывать всю душу в это дело, возложите всю свою печаль на Тех, Кого я указал. <...> Пишите, дорогая Антонина Семёновна, никогда не думайте, что занимает моё внимание»⁶⁸². «С Валериком я имел продолжительный разговор об образе его жизни (сон, еда, чтобы он не отказывался совсем от мяса)»⁶⁸³.

Если вернуться к наставлениям, которые давал будущий Святитель своим духовным детям, то полезным и актуальным для всех времён является его увещевание к матери молодой девушки о необходимости являть дочери живой пример настоящей веры и ни в коем случае не оставлять её без родительского попечения: «Во всяком случае, не бросай Наташи. На моих глазах были случаи в Струнине, когда молодые девушки, окончившие высшие учебные заведения, были командированы туда работать; девушки из хороших семей, чувствовалось это; но жили они одиноко, были предоставлены самим себе, связь с семьёй поддерживалась только письмами. Результаты – несколько абортов у одной и у другой... А девушки хорошие.

Я не хочу ничего сказать плохого о Наташе своим рассказом об этих девушках, но обстановка складывается почти всегда такая, что результаты именно такие, о которых я сказал.

Ты спрашиваешь моё мнение; оно остаётся неизменным – ты ни под каким видом не должна покидать Наташи.

Если удастся сохранить комнату, хорошо, очень хорошо; если не удастся, – жаль, но ничего не поделаешь. А Наташу одну без себя оставлять нельзя. Зинушка, родная моя, зачем ты так мрачно всё себе представляешь? Самое главное – быть вместе с Наташей; она, Бог даст, кончит курс – ну, пойдёт куда-нибудь. Какая же трагедия из-за этого? Поедет с тобой, Бог даст, устроитесь. Ты, родная моя, должна и морально поддерживать Наташу. Какой же пример упования на помощь Божию и Его Промысел ты даёшь Наташе? И у Наташи будет такое впечатление, что верующие люди отличаются от неверующих только по названию, а в сущности разницы между ними нет, – и зачем, в сущности, быть верующим, скажет та же Наташа. Поверь мне, родная моя и любимая, что никакой трагедии нет во всём этом. Наташа, слава Богу, девочка хорошая, неиспорченная, любит тебя, жалеет, хорошо и заботливо относится к тебе. Это самое главное. А жить тебе – в каком месте, – решительно всё равно, лишь бы была с тобой твоя дочка, твоя деточка...»⁶⁸⁴.

А вот слово к духовной дочери о необходимости веры в Божий Промысел и о бережном отношении к матери: «Береги, деточка, маму; будь с ней поласковей. Ведь, если она умрет, ты будешь вспоминать каждое своё грубое слово, каждое своё невнимание по отношению к ней и будешь себя казнить, – но будет поздно.

Тебя беспокоит твоё будущее назначение: «довле́ет дне́ви зло́ба его»⁶⁸⁵, говорит Спаситель. Там [станет] видно, что будет. Думаю, если тебе дадут какое-нибудь отдалённое назначение, мама поедет с тобой. А может быть, будешь недалеко от меня. Не будем заранее загадывать – ведь всё делается по воле Божией, а потому нет никаких оснований для беспокойства…»⁶⁸⁶.

Замечательным представляется и обращённое к молодой матери разъяснение духовного отца о том, сколь неразумно откладывать момент крещения младенца: «Меня беспокоит, что ребёнок не крещён: непременно надо в ближайшее время его окрестить. Знаешь, деточка, – новорождённые могут умереть в один день, – и будет дело непоправимо.

Мама писала, что у ребёнка болят ушки и т.д., но, по-видимому, она не вполне себе представляет, что значит умереть без крещения. Крещение есть рождение духовное. Следовательно, если без рождения телесного не может вообще быть рождения, то без крещения (духовного рождения) не может быть духовного развития в вечности.

Ведь будущая жизнь не статика, а динамика. Будущая же жизнь некрещёного есть, если можно так выразиться, духовный аборт»⁶⁸⁷.

Протоиерей Валериан Кречетов рассказывает, сколько раз он имел возможность убедиться в духовной истинности советов владыки Стефана: «Он давал нам заповедь: «Никогда ни самим не ходить, ни [кого-либо] в гости не водить к себе под праздники и под воскресные дни». Мы, помню, однажды собрались ехать на Соловки, выбирали день: под этот день – нельзя, под воскресенье – нельзя, под Усекновение главы Иоанна Предтечи – нельзя. На Усекновение поехали. И приехали как раз в тот день, когда ходит корабль – он ходил два раза в неделю. Приехали бы пораньше – сидели бы ждали»⁶⁸⁸.

Но всё же, при всей строгости Владыки в вопросах духовных, первым, что бросается в глаза при знакомстве с воспоминаниями, являются его спокойная и глубокая простота, доступность и открытость, мягкость и деликатность в общении с людьми. «Одна его улыбка чего стоила, – рассказывает Т.Ю. Стурцель. – Это такой обаятельнейший был человек! <... > Золотой... К каждому находил подход. Ведь у любого из нас масса недостатков, а он никогда не заострял внимания на недостатках. Если и пытался исправить что-то, то настолько это было доброжелательно и корректно, что человек в тот момент даже не осознавал, что он тебя в чём-то как бы укоряет... Но самое главное – его доброта, его отношение к людям. Это было что-то потрясающее, я таких людей больше не встречала вообще»⁶⁹⁰.

Е.А. Булгакова писала: «Всегда в нём было [нечто] светлое, твёрдое, неунывающее. Он умел видеть и находить хорошее во всех жизненных условиях»⁶⁹¹. И буквально все, помнящие епископа Стефана, рассказывают, каким светлым, лучистым он был. Эти воспоминания, сохранившиеся письма Владыки ярко свидетельствуют, что источником света, так ясно запечатлевшегося в людской памяти, была огромная любовь Святителя к Богу и к ближнему. С точки зрения человеческих отношений любовь его проявлялась в самых простых формах: обыкновенная внимательность, заботливость, отзывчивость на любую нужду. Е.В. Апушкина писала: «Он вечно старался кому-то помочь, о ком-то позаботиться, кого-то устроить»⁶⁹². Постоянно у него в доме жила какая-нибудь беспомощная старушка, которой нужен был кров, требовался присмотр, и далеко не всегда у этих старушек не было собственных родственников. Но приют они находили в его доме. А ведь Владыка всегда был очень занятым, социально активным человеком. Собственно, как отмечает в своих воспоминаниях Е.В. Апушкина, сам выбор профессии врача для Сергея Никитина определялся возможностью помогать, служить людям⁶⁹³. И надо отметить, что пастырское призвание будущего святителя и в 1920-х годах, ещё до принятия им сана, и потом – в период тайного священства – удобно находило своё вполне легальное, явное проявление именно в медицинской деятельности. «Входят три юноши – сильные, здоровые, говорят, что они друзья, «корешки», – делился сам епископ Стефан с Е.А. Булгаковой впечатлениями о работе с призывниками в Струнине. – Я осмотрел их, признал годными к военной службе. А они спрашивают, можно ли им со мной посоветоваться: «Вот мы решили сохранить себя до брака, но это трудно. Как нам жить, что делать, чтобы удержаться?» Я посоветовал им и спорт, и умеренность в еде, и не пить, не возбуждаться, читать с разбором и в кино ходить с разбором». «С такой радостью и даже умилением говорил он об этих юношах, с надеждой и гордостью, что у нас в Союзе есть и такая молодёжь», – заключала рассказ Елизавета Александровна⁶⁹⁴.

Очень многим помогал он материально, причём более или менее постоянно. Характерным является свидетельство игумении Евгении (Волощук), относящееся к 1950-м годам: «Отец Сергий всегда, получив зарплату, призывал меня. У него был списочек старушек, которым он помогал, с адресами. И вот он распределял: той – столько-то, этой – столько-то... Всю свою зарплату. Я должна была сходить на почту и отправить деньги в соответствии с этим списком. Таким образом, я являюсь свидетельницей того, что отец Сергий не был сребролюбив, он всё своё отдавал нищим. Я ему говорю как-то:

– Да Вы бы, отец Сергий, себе хоть сколько-нибудь оставили...

А как раз: что я отдал, – то и моё. Что это Вы меня сбиваете? Нет-нет... То, что я отдал у это – моё...»⁶⁹⁷.

«Как Таня? Не нуждается ли она? – Писал он в письме к З.П. Сосновской о какой-то их общей знакомой. – С переездом я обанкротился, но при первой возможности вышлю ей денег. Душа болит за неё: старая, больная, душевно неполноценная»⁶⁹⁸.

А как беспокоился епископ Стефан о последней своей старушке-келейнице тёте Кате... Чтобы после его смерти она не бедствовала, он, благословив продать их, завещал ей свои самые дорогие панагии⁶⁹⁹.

Трогательной заботливостью отличалось отношение епископа Стефана к владыке Афанасию (Сахарову). Связь святителей была, конечно, особенной. «Ваше Преосвященство у драгоценнейший и любимый Владыко! Покорнейше прошу Вас принять мою лепту на покупку дома для Вас. Этим Вы принесёте мне большое утешение. Дни моей жизни проходят в трудах и тяготах, но да будет во всём воля Божия. Есть и радости: в моём распоряжении прекрасный храм, в котором могу служить при каждой возможности. Как бы хотелось насладиться беседой с Вами «усты ко устом». Всегда о Вас первом возношу свои недостойные молитвы и знаю у что и Вы молитесь обо мне. Братски целую Вас и низко кланяюсь. Любящий Вас и благодарный всегда н[едостойный] Е[пископ] Стефан»⁷⁰⁰.

Владыка по-настоящему любил людей и умел легко находить с ними общий язык вне зависимости от их возраста, образования, мировоззрения. Буквально живым предстаёт он в воспоминаниях один только раз видевшейся с ним Е.С. Донадзе – школьной учительницы Е.Г. Черняк, внучатой племянницы епископа Стефана. Евгения Степановна была верующей, но веру свою ото всех тщательно скрывала. Однажды в 1960–1961 году она зашла навестить на дому свою заболевшую ученицу. «Вдруг открывается дверь одной из комнат и появляется невысокого роста человек. Седой, с большой бородой, с очень добрыми глазами. Появляется так тихо, как будто ангел влетел в помещение. Я, конечно вся затрепетала внутренне и думаю, как быть, как надо сложить руки... Такое лицо... Так необычно... Он сразу понял моё такое состояние, что я растерялась очень и не в состоянии уже даже говорить, «язык проглотила», тут же повернул всё это в шутку, и как-то у нас пошёл разговор о литературе. Здесь он проявил себя как очень глубокий знаток и поэзии, и прозы: я была потрясена, мне было стыдно даже подумать, как же мы воспитываемся, как мы учимся и как всё это не глубоко, – чего он только не знает... Потом коснулось дело истории. Позже, когда он увидел, что я уже немножко пришла в себя, что я уже не дрожу и не трясусь как осиновый лист, мы перешли к богословским вопросам, он показал мне биографию – довольно большая была книга – преподобного Серафима Саровского и сказал:

Я Вам очень рекомендую познакомиться с житием этого величайшего нашего современного святого. Это величайший святой. <... >

Потом <... > мы пили чай, опять разговаривали. Он очень много цитировал Фета, Тютчева и покорил меня совершенно. Такое доброе лицо, такая эрудиция, такое спокойное отношение, нормальное! Он понял моё состояние. Сразу. И так хорошо провёл нашу встречу, что я с лёгким сердцем с ним распрощалась, но опять совершила ряд ошибок в связи с благословением, и вместо благословения получилось, что мы друг друга обняли и расцеловали. И это осталось у меня в памяти»⁷⁰¹.

А вот ещё один замечательный рассказ, записанный в дневник Е.С. Надеждиной в сентябре 1960 года: «Однажды его вёз молодой шофёр, который спросил его:

– Батюшка, скажите мне, только правду, есть ли Бог?

– А Вы сколько классов кончили ?

– Десять.

– О Павлове слышали ?

– Да!

И рассказал ему С[ергей] А[лексеевич] об известной формуле П[авлова] (о раздражителе и рецепторе): Почему одни говорят, что Бог есть, а другие, что Бога нет ? Дело это не такое простое, потому что доказать, как какую-ниб[удь] арифметич[ескую] задачу, что Бог есть, нельзя; так же как нельзя доказать, что Его нет.

Академик Павлов ввёл такие термины: возбудитель и рецептор. Возбудителем он назвал ту причину, то явление, кот[орое] действует на организм человека или животного, а рецептором – тот орган в организме, кот[орый] воспринимает действие возбудителя. Вот, напр[имер], солнце – это возбудитель. Солнце даёт свет, тепло. Тело человека через свою нервную систему воспринимает, чувствует тепло. Глаз человеческий воспринимает свет. Глаз и нервн[ая] система есть рецептор. Есть люди, у котор[ых] повреждён какой-нибудь рецептор, напр[имер], глаз, и он уже не воспринимает свет. Глухой не слышит звука. Человек не воспринимает того действия, кот[орое] оказывает на него возбудитель. Это не значит, что возбудителя нет. Люди, кот[орые] воспринимают Бога, говорят, что Он есть, а люди, кот[орые] не могут воспринимать Бога, говорят, что Его нет»⁷⁰².

«Сам он никогда первым не начинал говорить о вере, о религии, но если спрашивали, отвечал с удовольствием и исчерпывающе», – рассказывает Т.Ю. Стурцель⁷⁰³. Владыка всегда глубоко и искренне уважал свободу каждого приходившего к нему человека. Может быть, особенно ясно почувствовать это позволяют воспоминания И.С. Мечёвой об образе действий протоиерея Сергия Никитина ещё в период его среднеазиатского служения в отношении молодого мусульманина, пожелавшего перейти в Православие⁷⁰⁴. Описание этого эпизода было приведено выше в главе «Средняя Азия»⁷⁰⁵. Несомненно, общаться с людьми помогала Владыке его образованность, обширность и глубину которой отмечали многие его духовные дети и друзья. В самом деле, впечатляют рассказы И.С. Мечёвой о семейных встречах Никитиных в Москве и Струнине, где сам «карабановский доктор» и его любимые сёстры блистали поразительным остроумием и эрудицией. Воспоминания В.И. Гоманькова о послевоенных годах хранят восхищение автора тем, как прекрасно будущий Святитель знал русскую художественную литературу и насколько необычным взором – взором глубоко церковного человека – мог он взглянуть на героев произведений русских классиков⁷⁰⁶.

Интересны адресованные племяннице краткие рецензии на прочитанные им художественные произведения: «Читаю сейчас Щедрина, хочется всё освежить в памяти. Не знаю, как ты, но мне добрая половина его произведений не по душе: какой-то он скучный и, в общем, злобный – даже не желчный, а именно злобный – читать его трудно». «Если будет случай, непременно прочитай Диккенса «Жизнь и приключения Мартина Чизлвита». Я впервые в жизни познакомился с этой книгой и впервые воспринял Диккенса как юмориста. Необыкновенно острая и злая сатира на Америку. Можно только удивляться, что он так удивительно тонко подметил 100 с лишком лет назад те «цветочки» в «американском образе жизни которые сейчас стали «ягодками » деликатно говоря, а говоря неделикатно – не ягодками, а огромнейшими плодами, вроде кокосовых орехов. Постарайся достать эту книгу»⁷⁰⁷.

Владыка обладал прекрасной памятью. Рассказывает протоиерей Валерий Бояринцев: «Перед выпускными экзаменами я зашёл к отцу Стефану, и он стал вспоминать, как учили их в своё время:

– Разве сейчас вас учат так, как мы учились? Вот экзамен по русскому языку, по грамматике...

И по памяти, с потрясающей точностью, с той же интонацией он произнёс весь выпускной диктант! Для меня это было как гром! Я пришёл буквально в шоковое состояние: как человек, уже будучи в возрасте, – ему было 62 года, – может помнить то, что было в 14 лет! Потрясающая, феноменальная память! И не просто память, но память очень живая. Он мог так легко, моментально вставить в текущий разговор какую-либо дословную цитату и так по делу и по месту... Это был исключительный дару Владыки»⁷⁰⁸.

На протяжении всей своей жизни Святитель занимался самообразованием, очень много читал. В сфере его интересов лежала самая разнообразная литература – и духовная, и научная, и художественная. Очень любил он поэзию.

Владыка был очень добрым, радостным, открытым человеком. Любил добрую шутку. Об этом говорят его родственники и духовные дети, свидетельствуют сохранившиеся письма.

Ласковые имена-прозвища были приняты в семье Никитиных с детства, но словотворчество и имятворчество будущего Святителя, видимо, являлось необычным даже в кругу родных. Он любил давать «говорящие» имена, шуточные и меткие, понятные только самым близким. Например, свою племянницу Валерию ласково называл «Васенькой» – по детской песенке «Мой Васенька-дружок», а она его – «Заей», «Заенькой». Внучатую племянницу ещё в младенческом её возрасте прозвал «фи́линчиком». В одном из писем по этому поводу писал: «А правда, я хорошо её прозвал? Ведь и ты признала, что она немножко «филинообразная«»⁷¹¹. Шутливо называл её также «икорницей, яичницей и птичницей» за любовь девочки к яичнице, чёрной икре и мечте работать на птицеферме⁷¹².

Владыка запоминал и любил цитировать «детскую» речь. Например, из Средней Азии в Москву мог написать так: «Спасибо тебе за посылки – и по почте присланную, и с оказией; везде я удивлялся прекрасному «упокованию»»⁷¹³. Или подписать общую с сестрой поздравительную телеграмму племяннице «БАБИНЬКА И ДЕДИНЬКА», а в следующем письме пояснить: «Конечно, я был автором «дединьки» и «бабиньки». Помнишь, как говорит кухарка в пьесе «Не всё коту масленица»: «Дединька седенький. Что я!.. Черноватый такой»⁷¹⁴»⁷¹⁵. Владыка не бывал угрюмым, по-детски любил шутки и розыгрыши. «Обнимаю и крепко целую моего любимого зайчика. Когда посылал телеграмму, барышня спросила: «Подпись – «Зая"»? Я ответил: «Да», – и еле удержался от смеха»⁷¹⁶. «Если можешь, напиши адрес Ал[ексан]дры Анатольевны [Правдолюбовой]: по милой московской привычке я знаю, как её найти, но адреса не знаю («около дворника, у которого борода клином, и рядом собачка, у которой хвостик закорючкой »)»⁷¹⁷.

Сохранились относящиеся к событиям середины 1950-х годов свидетельства епископа Афанасия (Сахарова)⁷¹⁸ и архиепископа Гурия (Егорова)⁷¹⁹ об аскетизме, присущем будущему владыке Стефану. Однако его духовное делание настолько лишено было какого-либо формализма и настолько органично сочеталось в нём с огромной любовью к Богу и людям и с удивительной скромностью, что недостаточно близко знавшим Владыку людям не всегда могло прийти в голову взглянуть на него как на аскета в привычном смысле этого слова. Игумения Евгения (Волощук) рассказывает: «Отец Сергий не проявлял видимых подвигов аскетизма, хотя владыка Гурий говорил:

– Я в нём замечаю образ аскета.

Сам он это скрывал. И всегда говорил:

– Что же вы думаете, Царство Небесное – это что-то недоступное нам? Люби ближнего, не делай зла, и в Царство Небесное пойдёшь»⁷²⁰.

Многие знавшие епископа Стефана отмечают, что любовь к людям всегда очень естественно главенствовала в нём над формальным соблюдением правил. И сам он писал из Средней Азии в Москву: «На 2-ой неделе Поста ездил на посёлки, попал в апофеоз грязи и дождя. Ты не можешь вообразить себе, что стало с проезжей дорогой: без высоких сапог её нельзя перейти, а у меня башмаки с мелкими калошами. Так вот, из посёлка (до станции узкоколейки 6 вёрст) председатель колхоза распорядился дать подводу из двух лошадей, и таким образом я добрался, хотя и «зюзи-зюзи», но с сухими ногами. На станции пришлось ждать несколько часов, но у меня там есть очень хорошие и добрые знакомые, которые обогрели, обсушили меня, заставили лечь, и я прекрасно выспался до прибытия поезда. Хозяйка накормила меня прекрасной рыбой – и жареной, и заливной; хотя я не ем рыбы (по Уставу Великим Постом можно есть её только в 2 великих двунадесятых праздника, а именно: в Благовещение и в Вербное Воскресенье), но она специально ходила за рыбой на озеро за 5 километров, и, чтобы её не обидеть, я ел рыбу, даже и не намекнул, что её нельзя есть, – чтобы не огорчить её. А хозяйка – старушка 68 лет. Она думала в простоте сердечной, что прекрасная рыба – самое постное кушанье, да ещё для священника»⁷²⁴.

Т.Ю. Стурцель вспоминает: «Помню, ещё как-то приехал он к нам, а был как раз пост, какой именно, не помню. У нас же постной пищи не оказалось: маме одной поститься было как-то трудно, да и время было голодное, с продуктами плохо было. Он приехал, а мама так растерялась:

– Сергей Алексеевич, не знала, что Вы приедете, у меня постного-то ничего нет, все скоромное.

А он:

– Вера Александровна, Вы не волнуйтесь, я немножечко попробую того, другого. Я больший грех совершу, если подчёркнуто не притронусь к пище, и Вы будете переживать, чем если я немножечко чего-то скоромного съем.

Все его родственники – и папа, и Лёша (Алексей Николаевич) – называли дядю Серёжу «Серженька», и даже внучатые племянники тоже. Я – дядей Серёжей, мама – Сергеем Алексеевичем. Потом, когда он принял постриг, мама просила, можно ли ей называть его по- прежнему, он отвечал:

– Вера Александровна, конечно, конечно»⁷²⁵.

Е.А. Булгакова писала о Владыке: «Он владел тайной пробуждать в людях искру Божию и покаяние, и надежду. Вот два случая. Была уже старая женщина, сестра покойного мужа одной старинной знакомой вл[адыки] Стефана. В их доме он бывал ещё молодым врачом Сергеем Алексеевичем. Анна Ивановна, как звали эту женщину, выросла в христианской семье, но была чужда Церкви. Благочестие её золовки раздражало её. Все интересы сводились к остаткам светских и литературных связей, к заботе о самой себе, к ропоту на жизнь, хотя вдова её брата всячески пыталась помогать ей, но сама нуждалась. Духовных книг Анна Ивановна не понимала, да и не хотела читать.

Но однажды, придя к ней, я увидела, как просветилось и смягчилось её лицо. Я спросила её у что произошло. Она показала мне фотографию вл[адыки] Стефана: «Он вчера был у нас и долго говорил со мной. Он всё понял, и знаешь, не осудил меня ».

Это понимание и неосуждение и было тайной владыки Стефана. Анна Ивановна скончалась христианкой. Она в меру своего сердца и разума пришла к Церкви.

Другой случай был такой: у одной девушки, давно знакомой вл[адыке] Стефану, был пьяница брат, человек неплохой, но слабый. Она как-то уговорила его пойти на исповедь, но священник был строг и поставил условием причащения отказ от вина. А тот не выдержал, попал под запрещение и стал отчаиваться, на привела брата к вл[адыке] Стефану, и тот своей архиерейской властью разрешил его, успокоил и утешил»⁷²⁶.

Быт его – это отмечают все – был очень скромен. Вообще материальные интересы не имели над ним власти. Непрестанно помогая другим, сам он не имел ничего до такой степени, что собирать всё необходимое для епископского рукоположения архимандрита Стефана пришлось митрополиту Гурию⁷²⁷. Даже оплатить такси из Москвы до Петушков и обратно, чтобы проститься с духовным отцом, было ему не по средствам⁷²⁸. Единственной его драгоценностью являлась библиотека, которую Владыка завещал своим духовным детям.

Сам обладая слабым здоровьем, епископ Стефан, как вспоминает Е.В. Апушкина, говорил о необходимости благодушного терпения немощи для больных (которая в этом случае вменяется терпящему в мученичество). А также для ухаживающих за больными: при условии терпения оба – и больной, и служащий ему – получат от Господа равную награду⁷²⁹.

Отношение Владыки к жизни и смерти раскрывается нам в его желании умереть не на одре болезни, а в храме Божием. Ещё в 1952 году, успокаивая родственников после случившегося с ним сердечного приступа, будущий архипастырь писал: «Вы не тревожьтесь, Господь милостив. Страшна не смерть, а страшен грех, отделяющий нас от Жизни»⁷³⁰. В 1959 году, чудом пережив коллапс сердечной деятельности, он сообщал епископу Афанасию: «Смерти, как таковой, не боюсь, но страшусь суда Божия»⁷³¹. Утром 28 апреля 1963 года перед литургией на предупреждение келейницы: «Да Вы в церкви помрёте», ответил: «Вот хорошо-то! Дай Бог...» Как известно, Господь услышал молитву Владыки и исполнил его заветное желание.

Сказано: «По плодам их узнаете их» (Мф. 7, 20). Главный плод пастыря – его духовные чада. И имена тех, в чьей жизни епископ Стефан как духовник принимал активное участие, говорят сами за себя. Уже отошли ко Господу вслед за своим духовным наставником и другом протоиерей Евгений Амбарцумов (1917–1969), архимандрит Борис (Холчев) (1895–1971), протоиерей Сергий Орлов (в тайном постриге – иеромонах Серафим, 1890–1975), архиепископ Мелитон (Соловьёв) (1887–1986), митрополит Иоанн (Вендланд) (1909–1989), протоиерей Георгий Кондратьев (1929–1994), протоиерей Глеб Каледа (1921–1994), В.Н. Щелкачёв (1907–2005), И.С. Мечёва (1920–2006), протоиерей Александр Куликов (1933–2009). Все они до самой смерти хранили добрую память о своём духовном наставнике.

Из ныне живущих учениками Владыки или духовно связанными с ним считают себя архиепископ Василий (Златолинский), протоиереи Валериан Кречетов, Валерий Бояринцев, Владимир Воробьёв, Александр Салтыков, священник Александр Щелкачёв. Эти пастыри сегодня используют в своих трудах то, что получили в своё время от епископа Стефана. Духовный опыт, приобретённый при общении с Владыкой, передаёт своим подопечным игумения Евгения (Волощук).

Духовные воспитанники епископа Стефана (Никитина) бережно чтут его память, ведь общение с Владыкой принесло им самый главный в жизни христианина опыт – опыт общения со святым человеком. Современникам владыка Стефан напоминал Оптинских старцев. Действительно, его кротость, смирение, радостность, ласковость, приветливость, любовь к доброй шутке, умение утешить, умиротворить приходящего к нему духовно роднят Святителя с калужскими преподобными и со святыми старых времён⁷³². Недаром протоиерей Глеб Каледа писал в одной из своих статей: «Православие – это радостная полнота жизни во Христе. Сам Спаситель сказал: да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна (Ин. 15, 11). Апостол Павел писал: Радуйтесь всегда в Господе: и ещё говорю: радуйтесь. (Флп. 4, 4).

Вот откуда идёт светозарность преподобного Серафима Саровского, который обычно встречал людей словами: «Радость моя Все наши старцы привлекали к себе духовным светом и любовью. Вот откуда светящаяся и радостная улыбка епископа Стефана (Никитина), бывшего Можайского <...>: «Как можно унывать, когда Христос воскрес!"»⁷³³.

Святость сама располагает и притягивает к себе сердца людей, и те хотя бы малое время стремяться погреться в её лучах. «Я так была счастлива его видеть, что всё на свете забыла»⁷³⁴. «Жду его с нетерпением. Уж очень чиста у него душа и такое мягкое, любящее сердце. Достойный сын отца, и как его любил О[тец] С[ергий Мечёв]»⁷³⁵, – писала епископу Афанасию о Владыке О.А. Остолопова. «Совершенно святой человек», – говорил о нём протоиерей Всеволод Шпиллер⁷³⁶. «Мне хотелось, чтобы Владыка благословил моих детей, ведь его все считали (кто его лично знал) исповедником, святым человеком»⁷³⁷, – вспоминает Н.Н. Соколова. В.И. Гоманьков, пытаясь выразить в словах глубину духовного переживания от общения с епископом Стефаном, поясняет: «Есть много хороших людей, но тут как-то непосредственно видишь: святой человек»⁷³⁸. Протоиерей Владимир Воробьёв свидетельствует: «Он был очень красив и обаятелен, сразу привлекал к себе, но главное ощущение – перед тобой необыкновенный, замечательный, святой, благодатный человек»⁷³⁹.

Дело и слово епископа Стефана для многих обладали силой авторитетного свидетельства. Именно так воспринимаются приводимые замечательным христианином, прекрасным религиозным писателем XX века С.И. Фуделем, за веру проведшим в лагерях и ссылках многие годы своей жизни, слова Владыки, что С.Н. Дурылин «никогда и нигде не отрекался от Церкви и не снимал сан»⁷⁴⁰. Я.В. Каледа с таким же отношением к поступкам епископа Стефана рассказывает: «Владыка Стефан напутствовал на смерть Колчи́цкого, <...> провожал его на тот свет и с ним сблизился, был последним его духовником. Это говорит о том, что наверняка на Колчицкого много наговаривали, потому что Владыка явно по своему духовному опыту определил бы, если бы что-то было не так. И очень было приятно знать, что они сблизились в конце, потому что многое приходилось слышать про отца Николая...»⁷⁴¹.

Что могло лежать в основании столь высокого авторитета Можайского архиерея для людей, не привыкших отказываться от Истины в угоду земным авторитетам? Только настоящая, неподдельная святость, праведность епископа Стефана, его духовная чистота и прямота, безграничная любовь к Богу и Церкви.

Не только в России известен подвиг епископа Стефана. Уже по крайней мере с 1999 года Свято-Германовский православный календарь, издаваемый Братством преподобного Германа Аляскинского, предлагает почитать память праведного епископа Стефана (Никитина)⁷⁴², правда, пока с ремаркой, что «это... более современный подвижник, иерарх... святой жизни, но ещё не прославленный, по которому подобает служить панихиды и заупокойные службы»⁷⁴³. Радостно, что мир знает о святости Владыки, хотя и несколько жаль, что имя его впервые включено в церковные календари не в России, которой он отдал всего себя, а в Америке.

«От него, – говорит протоиерей Валерий Бояринцев, – я получил первые и основные наставления в православной вере. Всё остальное в жизни только нанизывалось на эти полученные от него понятия. В таком преемстве и заключается истина церковного предания.

Всё его поведение, облик, богослужение, духовничество, отношение к жизни, к церковной иерархии было отголоском святоотеческого православного миропонимания. Он является живым звеном в цепи, связывающей Церковь «уходящей Руси» с Церковью теперешней, в которой сейчас мы живём. И живём, я верю, во многом благодаря его святому предстательству за всех нас пред Богом»⁷⁴⁴.

В этих прекрасных словах отца Валерия – определение глубокого смысла подвига, совершённого в XX веке российским пастырем-исповедником, сквозь лагеря и ссылки, сквозь окружавший его неверный туман компромиссов и политических игр сумевшим вместе с чистотой своей души пронести традицию духовного делания, неразрывной нитью связывающую современную Церковь с той «старой» Церковью Серафима Саровского, Иоанна Кронштадтского, Оптинских старцев, московского старца Алексия Мечёва. Традицию живой святости.

Россия в XX столетии оказалась полем чудовищного эксперимента. Одной из целей его было полное уничтожение на земле Церкви и самой веры в Бога. Чтобы безбожный замысел не смог осуществиться, потребовался подвиг веры конкретных людей. В первую очередь – Российских новомучеников и исповедников, многие из которых уже прославлены в лике святых. Среди них – любимые наставники и друзья епископа Стефана, «равно-душные»⁷⁴⁵(т.е. единодушные) ему священномученики Сергий Мечёв, Василий Надеждин, Илия Четверухин, Владимир Амбарцумов, священноисповедник епископ Афанасий (Сахаров). Их страданиями куплена возможность возрождения Русской Православной Церкви, на их крови отстраиваются разрушенные богоборцами храмы. И рядом с подвигом новомучеников ярким светом сияет подвиг новых исповедников Российских. Благодаря пастырям-исповедникам наполняются людьми возрождающиеся ныне церкви. Огнём их веры, чистотой их душ, примером их праведности воспитаны новые поколения духовных наставников, несущих сегодня миру свет и радость Православия.