[Март – Книга 2-я]

Огромное большинство современных нам образованных людей находит основания гордиться теми научными приобретениями, теми успехами в областях чистого и прикладного знания, которые к концу XIX в. составили необъятный научный багаж. Неоспоримо, что новые завоевания науки, новые практические применения прежних познаний, открытий, усовершенствований достигли к нашему времени такой степени высоты, до которой в старые годы не умела подняться самая пылкая фантазия. Завидная доля в этом отношении принадлежала минувшему веку, особенно второй его половине, каждый год которой ознаменован каким-нибудь плюсом к прежде добытому знанию. Научное развитие шло быстро и безостановочно. И если иногда одно миропонимание брало перевес над другим и отодвигало на второе место теорию, занимавшую прежде первенствующее положение, то эта смена, не останавливая общего научного движения, говорила только о том, что условия данного времени были наиболее благоприятными для того или иного направления умственной жизни передовых людей и их соответственной деятельности. Кроме того, отсутствие единства взглядов на природу всегда зависело от дробления наук на специальные отрасли, из которых почти каждая проявляет наклонность к ещё более мелкому делению. „Учёный мир как будто спешит разменяться на мелочь и дать как можно более специалистов, которые не хотят знать что-либо вне своей излюбленной науки, всё далее расходятся один от другого и тем подрывают веру в то значение, которое наука в её цельном объёме могла бы иметь для человечества, не смотря даже на шаткость своих положений и выводов“. Эти специалисты „оказываются как бы стоящими на такой наклонной плоскости, которая неминуемо заставляет их скользить только в направлении

своей покатости: увлёкшись одним, прославившись открытиями в одной специальности, они имеют иногда самое смутное понятие о другой и чтобы заняться ею, могут оказаться вынужденными начать её изучение с элементарного курса“ (см. мою ст. „Христианское учение в сопоставлении с некоторыми мнимо-научными мнениями нашего времени“. „Вера и Разум“ 1901 г. № 24, стр. 487, 488). Эти факторы в зависимости от личных наклонностей каждого из учёных людей, в связи с неудовлетворительным решением научных проблем их ближайшими предшественниками, заставляли иногда вернуться к оставленной всеми теории, вызвать её к новой жизни, так сказать, – поднять давно брошенный предмет, получающий при новых обстоятельствах несколько иную окраску. По этой причине Бэн, рассуждая о существе человека, в своей книжке „Душа и тело“ высказал мысль, что из всех учений об этом предмете вернейшим надо считать догадку Аристотеля. К тому же заключению пришёл берлинский проф. Тренделенбург, как бы признавая, что новейшие учёные в науке о человеке не сделали ни одного верного шага со времени Аристотеля. Часто переход от одной научной системы к другой можно, по справедливости, считать резким и нелогичным, тем не менее, по закону противоположности, эта замена может найти для себя оправдание: коренное свойство человеческого духа побуждает его стремиться к истине и если один кодекс научных познаний не обладает достаточной полнотой для удовлетворения духовных запросов, то его противовесом монет явиться другой, противоположный, иногда качественно равный первому и потому одинаково неудовлетворительный. Прежним метафизикам, не имевшим под собой устойчивой почвы, явились на смену последователи Конта, ничего не заметившие у себя под ногами кроме вещества.

Когда-то господствовавшее теологическое мировоззрение потеряло теперь перед лицом науки прежний кредит и заменено грубым материализмом. „Холодное, безучастное, иногда даже пренебрежительное отношение ко всему, что напоминает о религии, в современном обществе явление обычное и широко распространённое“ (свящ. о. Петров, „Евангелие как основа жизни“, стр. 3, 4). „Современная, даже интеллигентная масса в своём нравственном развитии поразительно отстала от умственного и эстетического развития“.

„В нашей частной и общественной жизни громадный недостаток отражения Христа“ (там же, стр. 51, 120). „Существенный пробел в современном воспитании детей, ещё более расширяемый в школьном и университетском образовании, и заключается в том, что духовная, индивидуальная сторона человека, сторона его чувств и стремлений к высшим идеальным образам, забыта, оставлена без внимания“ (Н. Рышковский, брош. „Эволюционное умопомешательство и отражение его на умственной сфере современного общества“, 1901 г.). Забракованные выводы метафизики и чистого умозрения, позабытые истины христианства, не проникающие в сердце, а лишь касающиеся его поверхности, как будто не представляют для образованного общества существенного ущерба; оно продолжает идти своей дорогой и в лице своих учёных членов и представителей в области положительного, точного знания достигло поражающих результатов. Астрономия, при помощи спектрального анализа, определила состав многих небесных тел, их вес и температуру; при посредстве телескопов, – открыла массу неизвестных прежде звёзд. Физика узнала, что кубический метр эфира должен весить не менее 0,0000000000000001 грамма (это вычислил В. Томсон, он же лорд Кельвин). Химия, родившаяся от средневековой алхимии, не пропускает года без того, чтобы не показать людям какое-нибудь новое неразложимое тело (элемент). Биология установила, что родоначальником всего живого является растительная клетка. Геология, изучая земные пласты и наслоения, – эти страницы из книги бытия земли, – тоже пришла к заключению, что всё живое естественным путём развилось из силюрийскнх слизней, в свою очередь явившихся из протоплазмы и клетки. История в самое последнее время заявила, что прежде никто и не понимал исторических явлений, истинная причина которых – экономические потребности народов. Медицине теперь известны целые армии болезнетворных начал – микроорганизмов, борьба с которыми очень часто заставляет их терпеть полное поражение. Философия хотя и неуверенно, но всё же с упорной настойчивостью считает нужным признать в человеке одну субстанцию – вещество.

Все специальные отделы знания постепенно увеличивают свой научный фонд, совершенствуют приёмы, улучшают способы исследований. Все уверены, что они всё ближе подходят к истине. Истина! – какое обаятельное слово! Сколько труда положило человечество на то, чтобы овладеть ею! И научная работа в своём эволюционном направлении, по-видимому, привела образованный класс к преддверию этой истины.

Труден был пройдённый путь и неизвестно, где конец ему, но те, кто его прошёл и проходит, уверены, что он правилен. Какая строгая постепенность! В XV в. Колумб, открывши Америку, доказал шаровидность земли (хотя, кстати сказать, учёные нашего времени склонны утверждать, что земля имеет вид не шара, а тупого волчка, так как границы её в северном полушарии выступают за пределы шаровой окружности): в XVI столетии Коперник открыл движение нашей планеты; в XVII веке Ньютон установил закон тяготения, – и тогда стало ясно, что сама форма земли явилась следствием движения и тяготения; в XVIII веке Лавуазье указал на закон сохранения вещества; в 1842-м году Майер, а в следующем году Джоуль формулировали закон сохранения силы; аббат Секки определённо высказался о единстве физических сил. Теперь все эти силы сведены к движению. „Материя и её движение – вот тот общий знаменатель, к которому подведены все частные явления неорганической природы и мира организованного. В своём историческом развитии человек освободился от представления об идеях, нашедших будто бы своё отражение в вещественном мире“ (лекция проф. Моск. ун. Мензбира). Тоже говорит проф. Кареев в своих „письмах к учащейся молодёжи“ и в „беседах о выработке миросозерцания“, – Кареев, не дающий места рассуждению о высших идеальных представлениях, о Боге, вере и нравственности.

Такое безучастное отношение к духовной стороне человеческой природы заметно почти во всяких отраслях положительной науки и давно уже потеряло интерес новизны. Признание в человеке одной материальной сущности исключает надобность заниматься теми предметами, которые принадлежат к другой области и не поддаются измерению и различным экспериментам. Этот ненужный балласт наука снисходительно предоставляет в распоряжение мистикам, а сама она стремится отыскать законы мировых явлений и указать их взаимные соотношения. „Истинное знание, на котором зиждется цивилизация, состоит единственно в открытии отношений предметов и идей друг к другу и между собой“. В вышеназванной статье мы позволили высказать своё сомнение в правильности такого определения, несмотря на то, что авторитет Бокля, которому принадлежат эти слова, подкрепляется выражением Бэкона, что существенно важно отыскать общий закон явлений, проникнуть в глубь жизни, а практически воспользоваться найденным знанием уже легко... Мысль бесспорно хорошая, но прежде чем её высказать, надо бы веско доказать, что управляющий миром закон доступен нашему пониманию. Наука не считается с этой невозможностью и стремительно идёт по пути своего развития. Француз-физиолог Клод Бернар, высказавши мнение, что стремиться открыть причину вещей – верх ненатурализма, предложил подходить к истине более осторожным и верным путём; но после него наука сделала такой большой шаг, достигла таких важных результатов, что один из её адептов теперь уже смело говорит, не опасаясь быть заподозренным в самообмане, что, „разум никогда не удовлетворится знанием факта, если не знает его причины. Изыскание причины вещей всё же будет продолжаться и скрытые тайны природы будут обнаружены“ (Л. Уорд, „Психические факторы цивилизации“, гл. 32). Теперь нам, по крайней мере, известно, что для „истинного знания, на котором зиждется цивилизация“, не достаточно ясного понимания одних только отношений между явлениями, а нужно ещё познать сами факты и явления. После этого мы можем спокойно подождать того времени, когда скрытые тайны будут постигнуты.

Конечно, такое универсальное знание должно быть научно обосновано и неопровержимо доказано. Мы в праве ждать этого от точной науки, у которой под руками всё: и наилучшие методы исследований, и химические препараты, и чувствительные весы, и микроскоп, и лучи Рентгена, и лучи радия, и ещё многое другое. Притом, нам известно, что положительная наука пренебрежительно относится к доказательствам метафизики, которые не могут быть проверены опытом; логические выводы, вытекающие из предположений, для науки точной не имеют значения; ей нужна и имеет цену полная несомненность и очевидность. Истины религии наука трактует как печальное заблуждение и по вопросам этой области говорит тоном сожаления о невежестве человечества. Ясное дело, что наука и не должна прибегать к тем приёмам в изучении и в доказательстве, которые ею же самой признаны неудовлетворительными и несоответствующими её высокому достоинству.

Может быть этого она и достигнет в недальнем будущем, но теперь она ещё не свободна от упрёка в непоследовательности и самопротиворечии.

Наука стремится найти и осмыслить законы мировых явлений. Откуда она узнала, что существуют эти законы, если настойчиво отрицала и продолжает отрицать бытие законодателя? Общий мировой закон наукой ещё не открыт, – не преждевременно ли сделано заявление, что во вселенной действует одна общая основная сила, из которой возникают другие, или к которой могут быть сведены? Ведь сила, хотя бы она была вполне известна, ещё не представляет собой закона, а как неотъемлемое свойство материи (по Карнэнтеру) – сама подчинена ему в своём действии. Откуда возник мировой закон, и кто определил быть ему именно законом, а не беззаконием?

Если бы он сам произвёл себя (из чего?) и установил, чем ему надлежало быть, то он оказался бы одновременно законодателем, законом и чем-то подчинённым закону. Это очевидная невозможность, так как подчинённый закон не есть уже закон (см. вышеприведённую мою статью, стр. 497–499). Мы недоумеваем, – когда и каким образом наука достигнет намеченной для себя цели, если она не заключит сознательного соглашения с истинной верой. Не зная мировых законов, наука прежде своих исследований в этом направлении предположила их существование. Не видим тех оснований, на которых построена уверенность науки в том, что она собственными своими способами и средствами может со временем доказать верность своих предположений.

Из всей предыдущей истории развития науки разве мы не знаем, что самые вероятные догадки всё-таки оказывались ложными и заменялись другими? Всем известно, что точная положительная наука, забывая своё пренебрежение ко всяким верованиям, сама часто довольствуется предвзятыми идеями и представлениями а priori, которые без сожаления отбрасываются прочь, как ненужный продукт праздного воображения, если только взамен их предлагаются новые гипотезы, часто разделяющие участь предыдущих. учёные, но замечая, что они сами подкапывают свои фундамент, произнесли над собой безапелляционный приговор: верования других, не принадлежащих к их лагерю, заклеймили названием невежества, неразвитости, а свои верования готовы защищать всеми силами, ясно сознавая, что без массы гипотез наука потеряет значительную часть своего содержания. Это и несправедливо, и легкомысленно, потому что глубже обсуждая занимающий нас предмет, не трудно прийти к выводу, что наше мышление и знание в своих корнях и основаниях исходят из области веры: всякий предмет мы познаём именно так, как он отражается в нашей познающей способности и мы верим, что она даёт нам верное его отображение (преосв. Никанор, беседа о том, что вера есть знание; Прав. Обозр., 1886 г. № 2), Научные гипотезы, как таковые, не имеют даже достоинства религиозных верований (вообще, – не христианских только): в последних видна устойчивость, прочность; они дают чувство удовлетворения и отрады при сознании исполненного нравственного долга или религиозных предписаний: а принятая научная гипотеза часто обязывает исследователя дальнейший результат изысканий втискивать в готовую раму, стараться приспособить мировоззрение к её размеру и... затем огорчаться, когда эта неудачная попытка окажется пустой и жалкой потугой.

Во всяком случае гадания и предположения, не связанные органически с содержанием данной науки, а вызванные необходимостью заполнить ощутительный пробел, хотя бы даже верность их была доказана впоследствии, – плохо гармонируют с заявлением, что в конкретной положительной науке всё основано на опыте, точных исследованиях и неоспоримых аргументах.

Зато какая пестрота во взглядах учёных специалистов на предметы своей науки! Обратим внимание на то, с какими затруднениями, с каким отсутствием единогласных признаний между учёными устанавливаются научные положения.

Астрономия, хорошо осведомлённая о составе, плотности и тяжести отдалённых миров, не может дать определённых понятий о центральном теле нашей планетной системы – солнце. Сила его ослабевает как у всех тел, выделяющих теплоту и свет. Бюфон вычислил, что через 95000 лет температура солнца понизится да такой степени, что жизнь на земле станет невозможной. Леверье отодвигает этот момент на 35 миллионов лет. Роберт Гааль в 1901 году доложил лондонской академии, что объем солнца непрерывно уменьшается и через 8600 лет будет равен половине теперешнего, вследствие чего количество света и тепла тогда будет вдвое менее настоящего. Всё погибнет на земле от холода. По мнению Сея, зрелость нашего солнца, т. е. высшее напряжение его лучей ещё наступит только через 800000 лет и тогда жар погубит всю органическую земную жизнь. Почему жар усилится, а не ослабеет – неизвестно. Свою активность солнце могло бы увеличить под влиянием столкновения с другой большой планетой, но по вычислениям Иегера такая встреча может случиться лишь каждые 328 миллионов лет. Гельмгольц полагает, что солнце уже истратило большую часть своей энергии и солнечные пятна доказывают это уменьшение. Некоторые утверждают, что эти пятна являются показателями повышения солнечной температуры. В декабре 1900 года Дуглас заметил на тёмно-зелёной части Марса, прозванной Икарийским морем, длинную прямую линию сильных лучей, растянувшуюся на несколько сот километров, и сейчас же решил, что это – сигнал, данный нам марсианцами. Тесла, установивши телеграф на какой-то горе в Соединённых Штатах, вдруг заметил необыкновенное волнение своего аппарата и тоже пришёл к заключению, что жители Марса что-то сообщают земным обитателям. Директор парижской обсерватории Леви сделал запрос: как узнал Тесла, что депеша пришла именно оттуда, а не с Венеры или Меркурия? Ответа не последовало. Большинство астрономов не допускает мысли о возможности такой сигнализации... При таком разногласии нельзя решить. – в какой степени достоверно то или другое мнение: несомненно только то, что астрономы способны предаваться чистейшим фантазиям, совсем неуместным в области точной науки.

Физика, в область которой вошли некоторые вопросы метафизики, также допускает целый ряд гипотез. Для объяснения явлений электростатической индукции принято предположение существования двух электрических жидкостей – положительной и отрицательной.

Возникновение электрического состояния атмосферы стараются объяснить несколькими гипотезами, по одной из которых электричество является от трения восходящих водяных паров о ледяные иглы, образующие высокие облака: изменение электрического напряжения объясняется по той же гипотезе слиянием наэлектризованных частиц водяного пара.

В начале XIX века Гротгус предложил гипотезу для объяснения явления электролиза жидкостей (разложения их от действия электрич. тока), в главном согласную с настоящим взглядом на этот предмет. „Относительно зависимости направления колебаний поляризованного света от положения плоскости поляризации можно сделать только два допущения: колебания должны происходить или в плоскости поляризации, или же они к ней перпендикулярны. Которое из этих двух направлений существует в действительности, до сих пор ещё не решено“ (физика Неезена, стр. 375).

„Если стальной прут сгибать всё сильнее, то сначала наступает частичный переход работы в теплоту; при дальнейшем сгибании прут переламывается. Эти явления приписывают обыкновенно „силе сцепления“, существующей между частичками тела, причём предполагают, что между ними действуют, подобно тяготению, силы притяжения, сближающее действие которых может при известном положении найти противодействие в „силе отталкивания“ (Оствальд, философия природы, стр. 131).

Ларрус определяет эфир, как невесомую жидкость, но Менделеев говорит, что нельзя отрицать его весомости и прибавляет, что атомы эфира надо представить не иначе, как способными преодолевать даже солнечное притяжение, свободно наполняющими всё пространство. Несколько ниже в той же статье он однако пишет, что как бы эфир ни был лёгок, как бы ни была высока скорость его частиц, всё же около громадных масс солнца и звёзд его частиц должно скопиться больше, чем около меньших масс планет (его ст. „Попытка химического понимания эфира“). Так легко отказываться от своих слов – это значит не иметь под собой сколько-нибудь твёрдой почвы. Оствальд в вышеназванном сочинении определённо высказался, что „все попытки установить свойства эфира по аналогии с известными свойствами материи привели к неразрешимым противоречиям. Предположение о существовании эфира держится в науке не потому, что оно даёт удовлетворительное представление о фактах, но скорее потому, что не умеют и не стараются заменить его чем-нибудь лучшим“ (стр. 109). Конечно. Зачем рассуждать о свойствах того вещества, которое никому неизвестно!

Явления теплоты объяснялись действием какого-то вещества „флогистона“, который, находясь в телах, вызывал тепловые явления. Гипотеза эта рухнула при открытии возможности превращения тепла в механическую работу. Крениг предложил новое предположение, по которому теплота есть особого рода энергия, движение. Но „до сих пор ещё не удалось составить об этом движении такого представления, которое бы удовлетворительно объясняло свойства тел в твёрдом и жидком состояниях“ (Неезен, физика, стр. 181).

„Явления смачивания „объясняются“ предположением существования притягательных сил между частями твёрдого тела и жидкости, силой притяжения, т. е. – не объясняются, а гипотетически называются. Жидкости обладают „энергией поверхности“: а так как она пропорциональна поверхности, то они высказывают стремление к возможному уменьшению своих поверхностей. Обыкновенно объясняют это явление и крепость твёрдых тел гипотезой притяжения между частицами тел: но такой приём ни на чём не основан... Плавление и испарение называют изменениями агрегативного состояния; но это название есть выражение гипотезы о молекулярном строении тел и поэтому не пригодно для обозначения независимого от гипотез действительного явления. Когда при повышении температуры происходит не увеличение, а уменьшение объёма, как в воде ниже 4°, тогда возникают затруднения, требующие для своего устранения новых гипотез“. Вообще „наша современная наука широко пользуется гипотезами“ (Оствальд, фил. прир. стр. 142–150). При объяснении световых явлений эфиру пришлось придать свойство образовывать при колебании не продольные волны, подобно газам и жидкостям, а поперечные, подобно твёрдым телам.

Эта гипотеза послужила даже к предсказанию неизвестных явлений, подтверждённому впоследствии опытом: но в настоящее время она брошена, так как её место заняла гипотеза о взаимных превращениях энергий электрической и магнитической. И это пользование ненужными предположениями „в науке не уменьшалось по мере убеждения в непригодности принятых гипотез. Это совсем как с пьяницей: каждое утро, когда он страдает от последствий попойки, он жалуется, что ому вредно именно то пиво, которое он вчера пил: но он никак не может решиться прийти к заключению, что пиво ому вообще вредно. Неопровержимым свидетельством в пользу гипотез защитники их считают то, что с их помощью были сделаны многие прекрасные открытия. На это могу только ответить, что без этих гипотез, вероятно, было бы сделано больше открытий, и открытия удались не благодаря гипотезам, а не смотря на них, ибо открытия удаются только благодаря труду, а не благодаря предположениям“ (Оствальд, филос. прир., стр. 155).

Вопрос о происхождении жизни решается в науке тоже гипотезами. Эволюционисты пришли к заключению, что первый простейший организм зародился произвольно: это мнение высказывалось, впрочем, ещё древними греческими философами, но полное развитие получило в минувшем XIX столетии. Но такие авторитеты, как Пастер, Тиндаль, отвергают её. Однако, не смотря на доказанную несостоятельность и научное поражение, гипотеза эта упрямо защищается материалистами, так как с отказом от неё должно пасть всё их мировоззрение³⁰⁰. Томсон предполагал, что растительная жизнь была занесена на землю вместе с остатками отживших миров (метеоритами): но многие учёные (между прочими Фай) не допускают возможности жизни на других планетах. Не зная начала жизни, наука не знает и конца: Томсон (Кельвин) грозит человечеству опасностью удушения от исчезновения кислорода: Крукс пророчит всесветный голод; один говорит, что жизнь погибнет от холода; другой утверждает, что она будет уничтожена жаром... Верьте кому угодно.

Физиология решает вопрос о целесообразной деятельности внутренних органов одними предположениями. Нансен догадывается, что нервные клетки и их отростки (дендриты) исполняют чисто питательную функцию. Догель заявляет: „мне кажется весьма маловероятным, чтобы тело нервной клетки и дендриты исполняли исключительно только питательную функцию“ (см. его ст. „Нервные клетки в здоровом и больном состоянии“, Вестн. и библ. самообраз., 1903 г. № 3).

Геология всё живое производит из простейших видов, но замечает, что непрерывность этого процесса не может быть доказана, так как для несомненности этого положения недостаёт многих звеньев между родами. Предшественник человека (антропопитек) остаётся неизвестным³⁰¹. Даже более того: по мнению некоторых новейших геологов и исследователей, порода человека, как и многие другие виды, не развивалась постепенно, а первоначальные её представители явились как гениальные выродки, рождённые антропоморфами.

Относительно внутренности земного шара мнения также противоречивы: по предположению одних, ядро земли находится в расплавленном состоянии, по догадкам других – оно твёрдо и плотно. В последнее время Артур Такен не признал ни гипотезы центрального огня, ни химической теории для объяснения вулканических явлений: по его гипотезе, они вызываются напряжённостью в некоторых местах содержимого землёю электричества, как в грозах и полярных сияниях. Одни говорят, что океаны зальют поверхность земли через 6 миллионов лет; другие предполагают, что через 10 миллионов лет земля сделается мёртвой пустыней на подобие луны. Периодические предсказания о кончине земли известны каждому и, как не основанные на научных соображениях, должны считаться бредом возбуждённого воображения.

Страсть к необоснованным предположениям, непростительным для точной науки, настолько велика, что, например, учёные географы совсем произвольно определяют размер поверхности южного полярного материка и океана (Крюммфль, Карстен, Меррей) и все расходятся во мнениях, так как спорная область до сей поры не обследована ещё даже поверхностно и никто ещё не знает – один ли там материк или архипелаг. Одни говорят, что огромная масса южно-полярного льда от собственной тяжести готова сорваться в океан и произведённым волнением затопить часть материков северного полушария; другие, наоборот, утверждают, что равномерность южного полушария в смысле климатических перемен объясняется, между прочим, многочисленными препятствиями к массовому скоплению полярного льда (доклад г. Воейкова в метеорологич. комиссии географич. общ. 7 февр. 1903 г.).

В понимании истории учёные тоже не пришли ещё к соглашению. „Отдавая преимущество исключительно материальным или исключительно духовным явлениям культуры, стараясь свести одни из этих явлений к другим, спорящие стороны большей частью руководились задними мыслями, которые и давали тон всей полемике... Там, где учёный спрашивает о причине явления, – практический деятель спрашивает о цели его. Первый с вопросом „почему“ стремится уяснить закономерность исторического процесса; второй с вопросом „зачем“ хочет постигнуть его целесообразность. Первый ищет в истории причинную связь явлений, второй добивается постигнуть их смысл. Первый наблюдает факты, второй вмешивается в ход событий, чтобы установить между ними желательные ему отношения“ (Милюков, „Очерки по ист. русской культуры“, ч. I, стр. 4, 5). Одни видят зависимость прогресса жизни от личной энергии, другие говорят, что вся совокупность исторических явлений так или иначе обусловлена общественной экономией.

Всеобщая история права, не имея несомненных и бесспорных доказательств о жизни и быте первобытных людей, выдаёт за достоверные положения свои догадки о том, как возникли семья, собственность, право.

Жизнь есть высшее благо. Наука, занимающаяся решениями вопросов о сохранении жизни, имеет, поэтому, большое значение. А между тем „вряд ли будет преувеличением, если мы современную медицину приравняем к алхимии; давшей в своё время много химии, но отнюдь не создавшей научной химии“ (Никольский, брош. „К вопросу о недоразумениях в медицине и о выходе из них“). Действительно, профилактической медицины в строгом смысле ещё не существует, а если медицина до сих пор занята только лечением болезней, а не предупреждением их появления, то это похоже на приставление новых заплат к старой одежде. Теория этой науки расходится с практикой. По теории прямо воспрещено механическое воздействие на становой хребет и мозг из опасения вызвать этим мгновенную смерть; а французский д-р Кало (Calot) своей практикой исправления горбов доказал несостоятельность этой теории. Не имея за собой удачных опытов, врачи утверждали, что прикосновение к сердцу, а тем более поранение его вызывают моментальную смерть; оказалось же, что операции сердца и его желудков весьма возможны и не влекут за собой неминуемой кончины. Гигиенисты в своей отрасли противоречат один другому и по вопросу о еде, питье и по вопросу об отдыхе и сне. Укажем один пример. Швейцарский психиатр Форель говорит, что наиболее сильный вред алкоголизма обнаруживается в наследственной передаче разных болезней и вырождении. ¾ всех эпилептиков и идиотов происходят от алкоголиков. Тоже подтвердили международные съезды в Стокгольме (в 1888 г.), Париже (1889 г.), Женеве (в 1896 г.), Петербурге (1902 г.). Крафт-Эбинг, Ковалевский, Чиж, Дриль сближают алкоголиков с ненормальными людьми и считают пьянство опасностью для общества. Морель говорит, что в 4-м поколении алкоголика надо ожидать идиотов и прекращения рода. А директор пастеровского института Дюкло недавно заявил, что алкоголь – пищевое средство. Немецкий д-р Ламан, интересуясь вопросом об устройстве чайных в России, высказал мысль, что употребление чая гораздо вреднее для нервной системы, чем даже неумеренные порции водки. По поводу такого несогласия во взглядах журнал „Revue des Revues“ запросил мнения выдающихся учёных. Мечников ответил: „из опыта всей моей врачебной практики я прихожу к положительному заключению, что алкоголь – яд“. Химик Бертело пишет: „алкоголь не может быть питательным веществом“. Рише отвечает: „что алкоголь питательное вещество – в этом нельзя сомневаться и что чистый он безвреден – ещё более не подлежит сомнению“. Бернгейм говорит, что „алкоголь – своего рода медикамент и восстановляющее силы средство“... 14-й международный медицинский конгресс в Мадриде, состоявшийся в апреле 1903 г., решил обратиться к правительствам с предложением ограничить употребление спиртных напитков, от которых рождаются преступления и многие душевные болезни... Разбирайтесь в этой путанице, как умеете!

Политическая экономия заинтересована решением рабочего вопроса, но когда один учёный говорит, что для этого нет надобности в государственном вмешательстве (направление индивидуалистическое), другой считает его прямо необходимым для перехода к той форме производительного труда, при которой орудия производства должны обратиться в общественную собственность (социализм); третий предпочитает занять средину между первыми и требует умеренных и постепенных преобразований (социально-реформаторское направление).

В философии продолжается нескончаемый спор и о предметах рассуждений и о методах. „Испокон веков билась мысль мудрецов в своём стремлении к единству во всём, т. е. в искании „начала всех начал“, но добилась лишь до того, что всё же должна признавать нераздельную, однако и не сливаемую, познавательную троицу вечных и самобытных: вещества (материи), силы (энергии) и духа, хотя разделить их до конца без явного мистицизма невозможно“ (Менделеев, „Попытка химич. понимания эфира“).

Специализация знаний привела к тому, что цельное, ясное миропонимание стало невозможным; примирение научных положений, гаданий, взаимно противоположных одно другому, сделалось немыслимым. „Нынешнее разделение наук, на которое раздаются справедливые жалобы, есть явление не только вполне естественное и необходимое, но нужно думать, что это разделение пойдёт ещё далее, отчего живая связь частей, может быть, ещё более пострадает“ (Радлов. „О задачах философии“). Что же произойдёт тогда? тогда – скрытые тайны будут наукой обнаружены... Загадка о сущности жизни до сего времени не разрешена, „но возможно, что и сразу, с одного удара прольётся свет на этот мрак. Наука не ставит сама себе преград. Наука будет ставить всё более смелые вопросы и находить всё более верные ответы. Ничто не может остановить её победного шествия... Было время, когда единственными чувствующими существами на нашей планете были бессмысленно плавающие в первичном море инфузории; придёт время, когда владычество на земле перейдёт к роду, настолько превосходящему нас умственно, насколько мы превосходим инфузорий“ (Бунге, „Идеализм и механизм“). Не слишком ли смело такое заявление! Другой учёный несколько скромнее говорит об этом вопросе: „физиология должна отказаться от иллюзии определения жизни. Мы можем только характеризовать её явления. Тоже самое приложимо, впрочем, и ко всякой другой науке. Все определения – чистая иллюзия: всё, что мы можем знать, это условия вещей. Ни в какой отрасли науки мы не можем идти дальше этой границы“ (Клод Бернар. „Определение жизни и задача физиологии“).

В поисках правды, в полном значении этого слова, наука заменяет одно неосновательное предположение другим, не имея возможности обойтись без какой бы то ни было научной веры, если позволительно назвать так бездоказательные гипотезы. Но ко всяким религиозным верованиям, не исключая христианского, она относится с полным неодобрением. Она отказывается от понятия о Высшей Воле, руководящей развитием человечества и неуклонно идёт по дороге материалистических увлечений. Светоч веры, несколько веков освещавший пути народов, стал мерцать и гаснуть. „Мы теперь живём тенью прошлого, благоуханием сосуда, который уже пуст, – говорит Ренан, – и если потомки наши будут жить тенью тени, то я боюсь, что для них это будет слишком легкомысленно“. Нравственных идеалов, высоких стремлений наука не проповедует. „Высшее благо, последняя цель, к которой направляется воля всех существ, есть нормальное проявление жизненных деятельностей, к коим только предрасположен известный животный вид“ (Кареев, „Беседы о выработке миросозерцания“).

Однако религиозные потребности присущи человечеству и настойчиво дают о себе знать среди естественно-научных настроений. Непримиримые противоречия учёных, двигающих науку при помощи гипотез и не видящих ненаучности таких приёмов, приводят их к неудовлетворённости результатами добытых знаний. Трактуя вопросы веры, как отжившее миросозерцание, учёные однако сами обнаруживают наклонность создавать религиозные системы. В начале минувшего века Сен-Симон, высказавший мнение, что первоначальной религией был фетишизм, за которым следовали политеизм, монотеизм евреев и христианство, предложил людям принять выдуманную им религию; его современник Конт говорил, что следует веровать в „великое существо“, под которым разумел всё человечество. Вл. Соловьев смешал философский абсолют с Богом христианской религии и заменил догматику метафизикой и логикой. Пытаясь уничтожить значение св. Писания и предания для христианского учения, он признал источником последнего не Божественное откровение, а откровение, получаемое человеком непосредственно по религиозному опыту. Из христианского богословия он желал изгнать всё таинственное и непостижимое и потому его философия, испещрённая богословскими терминами, получила несоответствующее им содержание.

Прославленный писатель гр. Толстой говорит о религии, как о знании того, что добро и что зло вне животных инстинктов человека и понимает её, как предписание церкви верующим подчинить свой разум химере, признавать за существующее то, чего нет. Вообще „нахватавши отрывочных знаний по разным специальным наукам, многие учёные нашего времени с необычайной развязностью печатно и устно берутся рассуждать о предметах веры и распространяют самые либеральные, большей частью легкомысленные, суждения, а нередко и злонамеренные“ (Багрецов, ст. по поводу „двух характерных писем“ преосв. Амвросию, „Вера и Разум“, 1901 г. № 12). „Из общества таких учёных в массы людей полуобразованных течёт широкая, мутная, заразительная струя ложных мыслей, софизмов и полу истин“ (Амвросий, проповеди, т. I, стр. 126).

„Заучивши на школьной скамье несколько фактов из жизни Иисуса Христа, мы самодовольно считаем себя достаточно ознакомленными с евангелием и затем часто всю жизнь не берём его в руки“ (о. Петров, „Евангелие как основа жизни“, стр. 70). Неосновательное знание богословской науки часто служит для учёных поводом возбуждать споры по вопросам, вполне разъяснённым и понятным для тех, кто знаком с богословием в системе. Но среди людей науки гораздо более таких, которые поставили своей целью объяснить происхождение существующих религий, не обладая смелостью предлагать свои собственные вероучения. Решение этого вопроса, вполне ясно изложенное в св. Писании, опять сопровождается у них длинным рядом бездоказательных предположений, разноречивых до взаимного отрицания и не имеющих в себе ничего научного.

Спенсер предположил, что понятие о духе и его жизни первобытный человек составил из своих сновидений, а божествами в религиях культурных народов явились идеализированные люди правители, герои.

Но в этой гипотезе нет ни остроумия, ни новизны: Эпикур и Эвгемер высказали тоже самое предположение. Одним казалось, что возникновение религий достаточно объясняется алчностью жрецов, выдумкой народоправителей: другие догадывались, что религии просто навязаны человечеству божеством, восприняты людьми только механически; третьи полагали, что зачатки верований коренятся в созидающих и разрушающих явлениях природы, возбуждающих или чувства благодарности, или чувства боязни и ужаса. Геккель, не нашедший у евреев культа почитания предков, допустил мысль, что евреи не веровали в загробную жизнь и в бессмертие души; а так как они тоже видели сны, то, очевидно, не сновидения побудили людей чтить предков и из этого почтения развить религию. Тэйлор допускает гипотезу, что начала христианства надо искать в животном инстинкте нашего отдалённого предка-обезьяны...

Люди положительного знания, не признавая доказательств метафизики, прибегают к пустым фантазиям, хватаются за самые нелепые предположения, чтобы только не признать богооткровенной истины. И это продолжается от времени греко-римских мыслителей до наших дней.

Фрошаммер и Пфлейдерер говорят о мнимой зависимости христианства от религии Зороастра. Дрэпер предположил, что оно имеет свой корень в египетской мифологии. Гаппель усматривает начало всякой религии в ужасе перед неизвестным и невидимым. Тейхмюллер почему-то пришёл к заключению, что религии возникли из страха перед фантастическими образами, созданными собственным воображением человека.

Спир догадывается, что религии возникли вследствие забот о телесных удобствах и первоначально люди почитали природные силы: все вообще верования от фетишизма до христианства он считает ложными.

Ницше тоже утверждает, что религия никогда не заключала в себе истины ни как догма, ни как притча. По его мнению, даже легкомыслие извинительнее признания христианства, к которому при настоящем состоянии познания нельзя и обратиться без того, чтобы не загрязнить своей научной совести и не отдать себя на посмешище самим себе и другим... Бендер усматривает три главные ступени в развитии религий, С. Симон четыре, Гегель – пять, Лебсок – семь.

Дарвин, Каспари допускают у животных возможность развития морального и религиозного чувства. Фейербах, напротив, заявляет, что религия есть достояние одного только человечества, а так называемая животная религия – пустой вымысел праздной фантазии.

Как видит читатель, это не серьёзные исследования, а какой-то научный спорт, где каждый старается превзойти другого своими предположениями, в которых нет и не может быть научности. Эти басни не оказываются даже „рабочими гипотезами“, так как ни одна из них не согласна с другой и во многих из них можно усмотреть внутреннее противоречие. „Определить, какие понятия были действительно первобытными, говорит Спенсер, было бы легко, если бы только существовали описания действительно первобытных людей“, однако невозможность такого определения не мешает ему стать на точку зрения этих людей и усмотреть, что предко-почитание было именно первой ступенью религии. Но сам он утверждает, что культ предко-почитания может быть и не первобытным верованием, а лишь искажением его... Ренан половину своей жизни боролся с религией и в тоже время заявлял о себе: „я чувствую, что всей моей жизнью управляет вера, которой у меня уже нет: вера имеет ту особенность, что продолжает действовать, даже когда она умерла“. „Солнце есть чудо – продолжает он, – потому что наука далеко не объясняет его: зарождение человека – чудо, потому что физиология молчит об этой тайне; совесть есть чудо, потому что она составляет непроницаемую тайну; всякое животное есть чудо, ибо начало жизни – загадка, для решения которой у нас нет данных“. „Бог, Провидение, бессмертие – всё это старые слова, но их никто не устранит. Верно лишь одно: Бог существует“, а дальше тот же Ренан пишет: „ничто не убеждает нас в существовании всеобъемлющего мирового сознания, души вселенной“... Тейлор, защищая гипотезу о происхождении религии, говорит, что его предположение по самой сущности своей должно быть односторонним, потому что он видит в религии не цельную живую силу, а только ступень умственного развития. Кант, рассуждая о нравственности, ставит её в неразрывную связь с верой в бытие Божие; но при дальнейшем развитии нравственного самосознания человека связь эту нарушает и уже считает нравственность независимой от религии.

Не находя выхода из своего предположения, он кончает тем, что в последней стадии развития нравственности нарушенную связь восстановляет опять до неразрывности.

Бендер, говоря о происхождении религий, предположил, что первоначальным верованием было слепое поклонение предметам окружающего мира, но сознавая гипотетичность этой догадки, выразился, что „если затронуть вопрос этот с исторической стороны, то нужно признаться, что все данные до сих пор ответы могут претендовать лишь на достоинство более или менее вероятных гипотез. Мы не имеем ни достаточного, ни надёжного материала для того, чтобы воспроизвести доисторическое время нашего племени“. Вместо личного Бога Гегель выдумал какое-то отвлечённое понятие. Фихте, Шеллинг, Реймарус и др. ученики Гегеля пытаются объяснить иудео-христианство из развития человеком его собственной личности. По их мнению, молитва есть только особый вид нашего отношения к нам самим, а откровение и чудо находят место лишь в духе тех, кто был их свидетелями. Бюрнуф отожествляет личность Спасителя с древнеиндийским божеством Агни; некоторые рационалисты пытаются отожествить Христа с браманским Кришну.

Такая пестрота и несогласие в бездоказательных вымыслах и предположениях невольно заставляет отрицать их серьёзное значение. Так называемый храм науки правильнее было бы считать Бэдламом. Слепая уверенность в том, что помутившаяся мысль способна обнаружить сокровенные тайны, есть легкомысленный самообман, вызывающий жалость. „Безумствует всякий человек в своей мудрости“ (Иер.10:14). И такая наука, полная непримиримых противоречий, гипотез и гаданий, открыла гонение на Церковь. Ницше думал, что всё зло современной жизни, все бедствия нашей цивилизации проистекают оттого, что мы подчинились евангельским требованиям любви, кротости, милосердия. „Будьте тверды, – говорит он, – не поддавайтесь жалости, состраданию, любви; давите слабых, подымайтесь по их трупам выше; вы дети высшей природы; ваш идеал – сверхчеловек“. Жалок философ, не понимающий предмета, о котором он рассуждает, – так бы сказал Заратуштра. Если бы Ницше наблюдал жизнь не из окна своего кабинета, он пришёл бы к иному заключению.

„Никогда ещё, – пишет Золя, – люди не относились друг к другу с таким ожесточением, никогда они не были до такой степени ослеплены, как в наше время, когда они стали воображать, что знают всё“. Папа Лев ХIII пишет: Я смотрю с болью и ужасом на то, что принесло нам истекшее столетие.

Озираясь назад, взор видит одно ужасное: право человека повергнуто в прах; учёное сумасбродство сознательно выставляет теперь безбожные учения и стремится замкнуть Божество в недра бездушной природы. Опомнитесь, люди!“

Сильно сказано, но не безосновательно. Наполеон 1-й, подписавши конкордат с Пием VII в 1801 году, определявший отношение церкви к государству во Франции, сказал Кабанису: „знаете ли, что такое конкордат, только что подписанный мною? Это – предохранительное средство против религии; через 50 лет её не будет более во Франции“. Конкордат, как исторический документ, просуществовал далее указанного срока, но была ли во Франции религия на законных государственных основаниях – сомнительно.

Образованное общество, усваивая ложные выводы науки, относится к вопросам веры равнодушно, не сознавая, что ненаучные элементы в науке не имеют никакой ценности и должны бы вызывать отрицательное к ним отношение. Образованный класс не вырос до понимания, что наука не может собой заменить религию, так как при помощи догадок пытается разобраться только в фактической, реальной стороне жизни, но не может проникнуть за ту завесу, которая отделяет потустороннюю жизненную область и не может дать ответов на важнейшие вопросы духа; она при всём старании не может и заглушить запросов души.

Неискоренимая потребность веры находит себе выход в нелепых суевериях, в увлечении спиритизмом, оккультизмом и пр. Наука обманула людские ожидания. Ограниченный ум, способный обсуждать только условное и переходить от конечного к конечному, не удовлетворяет стремлению конечного духа в высоту к слиянию с бесконечным. Это удовлетворение даёт только вера истинная. Но наука и вера разделены далёким расстоянием.

М. Богословский

(По поводу книжек А. С. Пругавина „Религиозные отщепенцы. 1-й и 2-й выпуски“).

Имя А.С. Пругавина, как исследователя расколо-сектантского движения в недрах православной Церкви, достаточно известно в нашей литературе. В своих воззрениях на расколо-сектантство он примыкает к той группе исследователей, которая рассматривает современное сектантское движение в нашем народе под углом зрения исторической эволюции. В виду почти совершенного отсутствия в нашей печати статей и исследований, которые „объективно и всесторонне знакомили бы с религиозной, духовной жизнью русского народа, с её современными проявлениями, новыми течениями, запросами и потребностями в этой области“, Пругавин, с целью восполнить этот пробел, издал в прошлом году, в двух выпусках, написанные им в разное время очерки современного сектантства под заглавием: „Религиозные отщепенцы“. В предисловии к своему изданию автор указывает, на какие стороны сектантского движения он намерен обратить внимание в своих очерках. По его взгляду, новые течения религиозно-этического характера являются продуктом духовных запросов нашего народа. Возникая под влиянием условий и событий текущей государственной и общественной жизни, со всеми её экономическими и социальными факторами – до распространения грамотности и начального образования в народе включительно, они нередко отливаются в ненормальные, уродливые формы в виде различных учений, толков и сект. Без сомнения, религиозные воззрения народа, отлившись в ту или другую форму сектантства, влияют на склад нравственных его понятий и руководящих жизненных принципов, – на всю его этику. Отмечая огромный интерес сектантского движения как по ближайшим причинам и мотивам его возникновения, так и по внутреннему его содержанию и характеру, автор утверждает, что это явление в духовной печати не выяснено с достаточной полнотой. Наша печать, по его словам, разрабатывает по преимуществу догматическую сторону сектантских движений, и лишь изредка и мимоходом останавливается на психологических, общественно-бытовых, этнографических и прочих факторах этих движений, между тем как эти именно факторы представляют наибольший интерес для нашего интеллигентного общества. Не задаваясь целью в своих „Очерках современного сектантства“ прийти к обобщающим выводам, так-как история многих религиозных движений у нас до сих пор ещё не выяснена в должной степени и архивные данные, содержащие богатейший материал по этому вопросу, остаются ещё совершенно неразработанными, Пругавин изданием своих „Очерков“ хочет только восполнить этот пробел в истории нашего сектантского движения и, между прочим, дать материал для интересующихся религиозно-бытовыми движениями русского народа в последние десятилетия (Предисловие ко 2-му выпуску VI–VIII стр.).

Таковы задачи предпринятого автором издания его „Очерков современного сектантства“.

Как же выполнил автор принятую на себя весьма нелёгкую задачу исследования современного сектантского движения в русском народе?

Из ближайшего знакомства с „Религиозными отщепенцами“ Пругавина видно, что автор в первом выпуске предлагает вниманию читателей свои личные наблюдения над некоторыми из наших сект, во-втором – свои исследования в этой области на основании печатного материала. Один же очерк („Белоризцы“), представляя исключение, составлен автором по личным его наблюдениям над этой сектой и на основании печатных материалов. Очерки, вышедшие из-под пера автора под влиянием одних только личных его наблюдений, значительно разнятся от очерков, составленных им на основании печатного материала: в первом случае он является тенденциозным исследователем, рассматривающим сектантство под углом зрения крайнего субъективизма, односторонних своих наблюдений и личных симпатий к этому религиозному движению; во втором – исследователем более объективным, потому более приближающимся к истине. Вследствие этого очерки первого выпуска имеют сравнительно мало научной ценности: это только лишь эскизы, касающиеся слегка общественно-бытовых и этнографических сторон нашего сектантства, затрагивающие отчасти психику сектантских движений и рассчитанных при этом на дешёвый эффект и симпатии к этому народному движению среди интеллигентных читателей. Очерки же второго выпуска много ценнее в научном отношении; хотя и здесь автор далеко не отрешился от своей предвзятой и субъективной точки зрения на сектантское движение, но при обследовании тех или других сект старается более или менее объективно разобраться в печатном материале и дать более или менее приближающуюся к истине характеристику той или другой секты и освещение того или другого сектантского движения. Особенно удачным оказался очерк „Белоризцы“, составленный автором по печатным материалам и по личным наблюдениям его над этой сектой. Потому-то, при чтении первого выпуска, в душе читателя является чувство неудовлетворённости, так как в каждой строке сквозит односторонность воззрений автора и чувствуется некоторый умысел его затемнить истину. Очерки же второго выпуска, хотя не отличаются глубиной и всесторонностью анализа обследуемых автором сект, но, благодаря объективности изложения фактической стороны, производят на читателя довольно приятное впечатление, вселяя в него доверие и надежду найти там более, или менее истинное освещение изображаемых автором религиозных движений.

* * *

В чём же собственно выражается тенденциозность, или предвзятая точка зрения Пругавина на религиозное движение русского народа, отлившееся в формы разнообразного сектантства?

Для иллюстрации тенденциозного отношения автора к сектантскому движению в русском народе позволим себе привести из его „Очерков“ несколько выдержек, характеризующих сектантских вожаков и сектантов вообще и обрисовывающих уклад их жизни – с одной стороны, а с другой – православных священников, так-либо-иначе соприкасающихся с сектантским миром.

Прежде всего обратимся к очерку „Сютаевцы“ (I вып.) и посмотрим, как автор характеризует самого Сютаева, основателя Сютаевской секты, и его последователей.

„Василий Кириллов Сютаев, пишет Пругавин, маленький, тщедушный человек; ни в осанке его, ни в походке, ни в манере держать себя, ни во взгляде простых, добрых серых глаз с белобрысыми бровями – ничего нет такого, чтобы говорило, что перед вами стоит человек недюжиный, создатель „новой веры“, пропагандист и проповедник, увлёкший за собой сотни людей. Не то рыжеватые, не то белобрысые, редкие волосы, всегда слипшиеся, всегда чем-то смоченные, зачёсаны на выпуклый лоб. Худое лицо с розовым оттенком, с тонким маленьким носом и двумя резкими морщинами, идущими от углов рта, кончалось острым подбородком, на котором торчала клоком, или, вернее, мочалкой, небольшая, всегда скомканная, бледно-рыжеватая бородёнка. На тонких сухих губах его то появлялась, то исчезала какая-то особенная улыбка с оттенком грусти и горечи“ (60–61 стр.). „В усмешке его проглядывало какое-то горькое, скорбное чувство, чувство сокрушения, соболезнования, мировой скорби: – при весёлых же разговорах – в широкой усмешке этого некрасивого, обыденного мужицкого лица появлялось столько добродушие, юмора и света, что в душе у вас, глядя на него, становилось как-то особенно – хорошо“ (62 стр.).

Такова опоэтизированная Пругавиным внешность Сютаева. Также не меньшими, если не большими душевными качествами автор наделил Сютаева: Сютаев – это добродушный, доверчивый к другим, мягкий и привязчивый (65 и 143 стр.), словом, душевный человек, одарённый пытливым и вникающим (критическим) умом, благодаря чему и стал он апостолом новой веры; кроме этого, он очень стоек и решителен в делах веры и нравственности (139, 140). Ум Сютаева одинаково чужд как сурового, чёрствого аскетизма, так и разных стремлений и порывов в туманную область мистицизма. Всё для жизни, всё для блага, для счастья человека. Вера должна служить водворению здесь, на земле, между людьми любви, правды и мира (68). Сютаев-семьянин идеальный: „у него в семье царит мягкое любовное отношение всех членов между собой, с детьми же, отмечает Пругавин, все как-то особенно кротки и любовны. У всех такие открытые лица, такие смелые громкие речи, такое непринуждённое обращение; в семье этой царит мир, прочная взаимная любовь, без подавляющего авторитета „большака“, без ехидства свекрови, без забитости невесток“ (99 стр.). Жена Сютаева – ещё крепкая старуха, всегда чисто одетая, с симпатичным, благообразным умным лицом. При отце живут женатые сыновья; дети их, за исключением двух, некрещёные. В особенности обратил на себя внимание Пругавина один мальчуган, и ему он уделяет нарочитое внимание, подчёркивая этим то обстоятельство, что и некрещёный мальчик, не облагодатствованный святым крещением и миропомазанием, прекрасно растёт, цветущ здоровьем и весел. „Пухлый мальчуган в одной рубашонке, с круглым лицом и пухлыми голыми ножками, с светлыми, ясными глазёнками, подобрался ко мне, пишет Пругавин, и начал теребить моё платье, смеясь и выкрикивая что-то детским, ликующим, звонким, как колокольчик, голоском“.

– Не крещёный, – проговорил чёрный мужик, обращаясь ко мне и указывая на мальчугана.

– Правда, не крещёный? обратился я к молодухе.

– Верно не крещёный... Тебе на-диво? Не видал, чай, не крещёных-то, а то все не крещены.

„Ребёнок точно понимал, что речь идёт о нём; он весь сиял, подпрыгивал, хихикал, стучал ручонками о моё платье и, казалось, заливался от восторга“ (100 стр.).

В семье Сютаева все члены солидарны между собой в своих воззрениях на церковь, на религию, на обязанности человека и его задачи. Учение Василия Кириллова глубоко запало им в сердце, принято ими, продумано и усвоено, и в семье нет никакой розни.

– Вы всегда так мирно, дружно жили, как теперь? – спросил я, обращаясь к бабам.

– Што ты, – прежде всего бывало... Чуть што не до драки доходило... А как познали, сразу ссорам конец пришёл. Злобы прежней уж и в помине нет... Куда и сердце девалось... (108).

Желая до конца довести идеализацию Сютаева, Пругавин ссылается на весьма лестный отзыв об этом „апостоле новой веры“ его непосредственного начальства (сельского старосты).

Василий Кириллов с-роду не ругался, – скверного слова от него на веку никто не слыхивал... Водкой в жисть свою не напивался... От всего худого отбегает... Всем, чем может, помогает... Странных, прохожих завсегда принимает, – никому отказа нет… Первый, можно сказать, хрестьянин по всей деревне (132 стр.).

Говорить, что вышеуказанное описание Сютаева и его семьи представлено автором в розовых красках и что идеализация сектантского вожака и его семьи доведена до крайних пределов – по меньшей мере излишне. Характеристика Сютаева, составленная под углом зрения личных симпатий автора к сектантству вообще и этому вожаку в частности, – едва ли находится в соответствии с голой действительностью и потому коэффициент её достоверности не высокого качества, чтобы не сказать больше. И таких характеристик сектантских вожаков и рядовых сектантов – характеристик, сдобренных личными симпатиями нашего автора, наберётся в 1-м и 2-м выпусках „Очерков“ немало. Для полноты картины можно было бы привести ещё две–три характеристики сектантов, но для нашей цели вполне достаточно и представленной характеристики Сютаева, как наиболее выпуклой и колоритной, и с очевидностью, подтверждающей тенденциозное отношение Пругавина к сектантскому движению.

* * *

Какими же чертами наш автор обрисовывает в своих „Очерках“ пастырей православной церкви?

Противополагая православных пастырей сектантским вожакам, Пругавин изображает их пастырскую деятельность, умственный и нравственный облик их в весьма непривлекательных красках и почти везде выставляет их поборниками мрака и невежества, своекорыстия и нерадения о постырских своих обязанностях. Все эти характеристики автор делает, как и следовало ожидать, в образах и картинах, с целью рельефнее очертить, при помощи конкретных фактов, деятельность большинства православных пастырей.

Так, в вагоне железной дороги, в присутствии Пругавина, происходит такой разговор между купцами:

– Недавно здесь по близости, – рассказывал один из них, в селе Ильинском, такой случай был. Приходит мужик к священнику и просит повенчать.;

„Десять рублей“. – Начинают торговаться. – „Ну, так и быть, говорит, возьму пять, а меньше – ни копейки“. Мужик даёт три, – бедный мужичонка, бобыль, – но поп не соглашается. Долго он водил мужика; тот не сдаётся, не прибавляет – известно, не из-чего прибавить-то: сам гол, как сокол. Ну. хорошо, проходит с неделю времени. Видит поп, что мужик не в силах дать больше трёшницы, соглашается венчать. „Ладно“, говорит, и начинает венчать. Обвёл раз вокруг аналоя и довольно. Жених и говорит: „Батюшка, кажись, ведь три раза кругом-то обводят, а не один“. „Это за три-то рубля, говорит, три раза?.. Нет, брат, шалишь, довольно с тебя и одного“. Видит опять жених, что поп венцов не возлагает и говорит: „Батюшка, как же это вы без венцов-то нас венчаете?“ „Это за три то рубля, говорит, с венцами’ Шалишь, брат, хорошо и так“. Так и повенчал и вина испить не дал. Тот было сунулся: „Батюшка, позвольте винца-то?“ А тот на него: „это за три рубля винца? Ишь ты ловок. Нет, брат, шалишь». Так и не дал ничего.

Слушатели неодобрительно качали головами, приговаривая: „Ая-я-я-я. Вот так батюшка“...

– Тем дело и кончилось?

– Тем было и кончилось, да барыня про это узнала; – помещица Сверчкова здесь живёт, донесла по начальству. Теперь следствие идёт, судебным порядком.

– Нет, у нас в Никольском поп ничего, – заговорил другой спутник, напоминавший по типу московского мясника, – не больно жмёт... Самолюбием этим почитай-что не занимается. Только...

– А что?

Рассказчик зажмурил глаза и отчаянно закрутил головой.

– Зашибает, стало-быть?

– То-есть в лучшем виде... И уж запой у него. Этакого злющего запоя я отродясь не видывал. И во хмелю – страсть. Чуть напьётся, сичас в драку лезет, а не то штуку какую ни на есть произведёт... Намеднясь ночью только легли спать, вдруг тревога: на колокольне набат ударили. Всё село высыпало от мала до велика, – думали пожар. Глядим ни дыму, ни огня нигде не видать... Что за притча такая?.. А колокол гудит... Побежали на колокольню; смотрим, а там батюшка, в одной рубахе да подштанниках, дует что есть мочи., Батюшка, говорим. что случилось?“ „Я, говорит, с женой подрался“.

В вагоне засмеялись.

– Дивлюсь я, – в раздумья говорил один из спутников, – куда это наука девается? Ведь, кажись, учат их, учат, а они во (12–13 стр.).

* * *

Эта колоритная картина с букетом.

Далее Пругавин вкладывает в уста Сютаева ещё более интересный диалог касательно продажности, будто бы существующей в православной церкви.

– Дитё у нас умерло, рассказывает Сютаев. Говорят, надо хоронить, отпевать надо, – без энтого, говорят, на том свете в царство небесное не примут. Ладно, хорошо. Пошёл я к попу. „Похорони, говорю, батюшка“... (Какое слово-то: батюшка). „Ладно, говорит, давай полтинник“. „Нельзя ли, мол, поменьше?“ Не соглашается. А денег у меня в ту пору всего на всего тридцать копеек серебром было... Не согласился. Ушёл я домой и думаю про себя: как теперь?.. За пятьдесят можно, а за тридцать нельзя? За пятьдесят примут, а за тридцать не примут?.. Не может энтого быть.,. И увидел я тогда, што грешен я кругом.

В чём же ты грешен?

– Да нешто можно о Божьем благословении торговлю заводить! Нельзя покупать, думаю. Божьего благословения. Коли сам не заслужишь, ни за какие деньги его не купишь... Ни за какие тысячи не купишь... А коли заслужишь, то и безо всяких денег получишь, што следовает... Раздумал я всё этто, взял дите и сам похоронил – без попа, без дьячка, безо всего... Под полом похоронил.

Немного погодя он снова заговорил:

– Али опять, бывало, спросишь кого: был на духу? „Нет, скажет, не был“. „А отчего не был?“ „Денег не было, с деньгами не собрался“... Ну, и выходит, што у вас за деньги грехи-то отпущают: есть деньги – отпустят, нет денег – не взыщи... Стало быть вы Божью-то благодать за рубли – за копейки покупаете... Видно у вас поэтому и в рай-от за деньги пущают... по такции (стр. 106–107).

Также очень картинно изображает автор повод, послуживший к окончательному разрыву Сютаева с православной церковью. Виновником этого разрыва, как догадывается читатель, был не кто иной, как приходский священник.

– На празднике это было, – рассказывает Сютаев. – Священник по дворам с крестом ходил. Пришёл к нам в избу. Посадили его в большой угол и стали спрашивать... Может он, по праздничному делу, хмелён был, только он ни синя пороху не мог мне рассказать – как што... Стал я его о крещении спрашивать: „Какого ишо, говорит, тебе крещения нужно? Палкой окрестить тебя, што-ли?‘ Я ему резонты выговаривать стал... „Знал бы, говорит, в купели тебя утопил“. И почал браниться, – всячески называл: и дьяволом, и чортом... Я всё молчу... Как перестал браниться, я ему и говорю: „Батюшка, объясни ты мне ишо одно место“, и читаю ему из послания к Евреям.

„И всякий священник ежедневно стоит в служении и многократно приносит одни и те же жертвы, которые никогда не могут истребить грехов“ (Евр.10:11).

– О чём, говорю, тут сказано? О каких жертвах? Не о причастии ли мол? – и даю ему в руки Евангелие.

Он взял, прочитал, да как шваркнёт его на пол, прямо под порог – „Яйца курицу не учат“ – говорит...

– Страх меня взял... „Што ты, батька, наделал? – говорю... А-я-я-я, грех какой... Ведь это ты слово Божие... Ведь оно у тебя в алтаре стоит на престоле... энто самое только што корешок в бархате... Так-то ты почитаешь Христовы слова... Ну, говорю, с энтих пор я тебя не приму, нет... Не учитель ты, а прямо сказать – волк. Слепец... А слепец слепца ведёт, оба в яму упадут... Не надо мне тебя“...

– С энтой самой поры и в церковь перестал ходить, вовсе бросил (стр. 122–123).

Так характеризует Сютаев деятельность священника, к приходу которого до разрыва с церковью он принадлежал. Эта запальчивая характеристика для нас более чем понятна, так-как вопрос об отношениях к православному духовенству является самым больным местом у всех почти сектантов. Но ещё более мрачными красками сам автор описывает личность этого священника, в своём „Очерке“. Изучая на месте секту „Сютаевцев“, автор по необходимости обратился за сведениями к местному священнику. Результатом этого посещения явился целый интересный этюд, выделенный в отдельную главу, под заглавием: „У батюшки“.

Следуя обычному шаблону, Пругавин начинает характеристику „батюшки“ с описания его наружности. Когда автор вошёл в дом батюшки, то оказалось, что батюшка отдыхал, то есть попросту спал. „Его разбудили, и он вышел ко мне, пишет автор, заспанный и всклокоченный. Передо мной стоял длинный, костлявый, но жилистый и ещё крепкий старик, лет под шестьдесят, с крохотной головой, с красноватым крайне помятым, дряблым лицом и шаршавой. тощей растительностью на подбородке. Маленькие, жидкие, торчащие в разные стороны косички, мутные, испещрённые мелкими кровяными жилками, глаза, большой, широкий, беззубый рот и какой-то шрам на носу – делали наружность батюшки далеко непрезентабельной. Движения его были медленны и неуклюжи; говорил он глухо, неразборчиво, шамкая, постоянно останавливаясь и подыскивая слова. В довершение всего, от него сильно попахивало тем специфическим „душком“, который обыкновенно является у людей, сделавших постоянную привычку „к чарочке“; а его старый, на вате, казинетовый подрясник, неуклюже сидевший на его нескладной фигуре, казалось, весь был пропитан запахом тютюна“ (стр. 35).

Непрезентабельной наружности батюшки вполне соответствовали и внутренние его качества. Пругавин повествует, что „батюшка оказался не в состоянии вести связный, сколько-нибудь последовательный разговор о положении сектантства в его приходе“ и автору для добывания сведений пришлось обратиться к сократическому методу, т. е. попросту говоря, задавать „батюшке“ отдельные вопросы. Кроме этого обнаружилось, что батюшка имеет самые скудные сведения о состоянии расколо-сектантства в его приходе. Некоторые деревни, по сообщению батюшки, сплошь заражены расколом, некоторые наполовину: потому-то он совершенно оставил о них свою пастырскую попечительность, проезжает мимо этих деревень, бежит от них, „как от зачумлённых“ (стр. 36).

Из дальнейших разговоров с Пругавиным „батюшка“ вырисовывается как человек, проникнутый крайней нетерпимостью к религиозным убеждениям других, в частности к сектантам. Пругавин особенно подчёркивает и ставит на вид то обстоятельство, что батюшка называет Сютаева „еретиком, отступником“ (37 стр.), грубияном, богохульником (39 стр.), а его учение об общих имуществах – глупостью (43 стр.). Мало этого: батюшка характеризуется как типичнейший ретроград – во взглядах на дело миссии вообще и на средства и способы воздействия на сектантов; между прочим, он держится того взгляда, что корень сектантства лежит в распространении евангелия на русском языке среди народа. Строки эти в изложении Пругавина настолько интересны, что предоставим автору говорить самому за себя.

– „Не малый вред в народ идет, говорит батюшка, от евангелий, от этих самых дешёвых изданий, от Нового Завета на русском языке. Кабы они могли понимать, что к чему значит в слове Божием, тогда так, а то ведь они всё по-своему, всё превратно понимают, всё вкривь... Вот поэтому ко вреду всё идёт... Уж я, грешный человек, когда случится, отбираю у них эти самые книжки-то. „Дай-ка, мол, мне почитать, – я что-то этакого-то не видел“... А у меня их пятнадцать штук... Возьму да и оставлю у себя, – соблазну меньше... Да, большое зло от этой секты... И она не выведется так... Что-ж... Преследований на неё никаких нет, никто их хорошенько не пугнёт, вот они и колобродят... Да-а, без правительства её не искоренить“...

– Какие же меры, по вашему мнению, следовало бы предпринять относительно этой секты?

– Гражданская власть может скорее прекратить... Писал я об этом преосвященному, а он отписывает: „словом, говорит, Господним, убеждением“... Словом Господним... Да ведь это легко говорить тому, кто не знает. А попробуй- ка на деле, так и увидишь, что словом-то Господним ничего не поделаешь с этими народами... Да, ничего не прекратишь с „убеждением“ – то... Назначили благочиннический совет „для увещания“... Приехал благочинный, священники... Привезли Сютаева, семейных его, ещё кой-кого... Что же? Часа три с ними бились, а толку никакого. Каждый своё, кто по что горазд... Пришли все с книжками – с Евангелиями... Бабёнки те как кричат – беда. Благочинный их увещевает, а они и слушать его не хотят, кричат: „мы теперь новая тварь, обновлённая тварь. Прежде блуждали, теперь познали“...

„Обращался я как-то к помощнику исправника. Зачем, говорю, вы дозволяете в подполье хоронить? Сютаевцы хоронят, где попадётся: на огороде, в избе – под полами, – для них всё равно... Послали урядника. Тот приехал, чаю у Сютафва попил, взял с него десять рублей, да с тем и уехал. А начальству доносит, что искал тела, но ничего подозрительного не отыскалось... Ну, слыхано ли дело, чтобы тела не найти? Ведь это не иголка. Какой же он после этого урядник? Как же начальство-то не вникнет в дело?.. Ну возьми мать: она должна знать, где дитё схоронено... Взять её, засадить, давать ей только чтобы не околела с голоду... Небось, скажет... Нет, это что? – Поблажки... У меня бы она заговорила, Дали бы мне жезл власти, как примерно становым, так я бы живо открыл, я бы раскопал, я... я бы им показал... Я... я...“ (стр. 45–47).

Желая достигнуть ещё большего эффекта, во внешней характеристике батюшки, автор сочиняет карикатуру, заставляя священника сосать „цыгарку“ из тютюна, хранящегося в засаленном кисете.

Во время разговора батюшка раздражённо поднялся с места и направился в соседнюю комнату. Через минуту он явился оттуда, держа в руках старый, засаленный кисет (?), сшитый из разноцветных ситцевых лоскутков. Развязавши кисет, батюшка начал дрожащими руками свёртывать „цыгарку“ из обрывка какой-то ученической тетради.,

– Не потребляете? – спросил он меня, кивая на кисет.

– Нет.

– Корешки... От них вреда человеку нет... (стр. 37).

Можно ли сомневаться в том, что картина эта вымышленна автором для вящего впечатления.

Все эти выдержки служат самой наглядной иллюстрацией высказанного нами положения, что Пругавин решительно не может считаться объективным исследователем и бытописателем нашего сектантства – вообще, – и хоть сколько-нибудь беспристрастным, добросовестным ценителем деятельности нашего духовенства в борьбе с сектантством, в частности. Хотя автор и выводит „батюшку с. Яконова“ как факт печальной действительности, но в этом описании он слишком уж сгустил краски, слишком много подлил желчи и яда, почему и не внушает доверия. – Но это ещё не всё. Автор не только этим фактом печальной действительности, но и упоминаниями в других местах этого очерка о вообще прискорбной деятельности нашего приходского духовенства (12, 13, 122, 123 стр. очерка „Сютаевцьг“) пытается роль его в борьбе с сектантством не только свести к отрицательной величине, но и выставить его виновником возникновения сектантства.

„Как к священникам, так и к монахам, пишет Пругавин, сектанты относятся с недоброжелательством. Недовольство это можно объяснить главным образом двумя причинами: во-первых, неумением духовенства сколько-нибудь удовлетворительно разъяснить те или другие места Св. Писания, и, во-вторых, корыстолюбием и поборами сельского духовенства“.

– Пришёл я раз к батюшке, – рассказывал один из сектантов, и спрашиваю: „растолкуйте мне, мол, батюшка, что это здесь про таланты пишется“. А батюшка только посмеивается, запустил руки в карманы, побрякивает денежками, да приговаривает „вот они таланты... вот они... Понимаешь теперь“?.. Так вот он какой поп, а мы его почитать должны по писанию, как Иисуса Христа.

В другой раз тот же батюшка, по всей вероятности, не будучи в состоянии разрешить недоумений сектанта, бросил с досадой Евангелие на пол, чем конечно страшно возбудил против себя всех сектантов.

Что касается поборов с крестьян, то тот же местный пастырь, по замечанию Пругавина, не выделяется в этом отношении особенной притязательностью: но сектанты, воспитавши в себе дух критики, подвергают порицанию и незначительные поборы.

– У нас, жалуются они, за молебен просто Николаю угоднику, если взять икону во двор, берут 20 коп., а за такой же молебен Николе явленному берут 30 коп.

Возмущаются сектанты и поведением монахов, собирающих продукты (зерно, хлеб и проч.) на „Божью Матерь“; особенно же их возмущает при этом обычный общеупотребительный возглас монахов при подобных сборах: „прибавь на Божью Матерь“.

Подобные факты из области отношений духовенства к мирянам вызывают, по словам Пругавина, в среде сектантов прямое и резкое осуждение православного духовенства. „Всё зло от духовных“ – говорят сектанты о представителях духовной власти (стр. 147–148 В. 2).

Если допустить, что выведенные Пругавиным факты соответствуют в известной мере действительности, то во всяком случае нельзя возводить эти единичные факты в общее правило, – и делать отсюда, как поступает Пругавин, широкое обобщение – не только рисковало, но просто недобросовестно. Тенденция и предвзятость автора в данном вопросе настолько очевидны сами собой, что нет нужды больше распространяться по этому поводу. Из вышеприведённых выдержек читатель может видеть, насколько автор объективен в своих исследованиях о русском сектантстве.

Что автор ведёт свои исследования с большим пристрастием к сектантам и даже позволяет общеизвестные факты освещать и толковать по-своему, – сошлёмся на одно его примечание, помещённое на 103–104 стр. I выпуска. „Очень вероятно, пишет Пругавин, что Пашков, известный своей филантропической деятельностью, с одинаковой готовностью помогает как сектантам, так и православным. Делаем эту оговорку с целью отклонить от себя всякий упрёк в желании выставить г. Пашкова каким-то столпом, опорой сектантства“.

Мы с своей стороны возразим: если бы Пашков помогал православным, то этот факт, бесспорно, был бы отмечен в нашей повременной печати, и тогда Пругавину не было бы нужды делать нарочитую в примечании заметку – „по всей вероятности“ и брать на себя роль обелителя г. Пашкова, этого, по всеобщему признанию, столпа и опоры сектантства.

В противовес суждением Пругавина сошлёмся на следующий факт, прекрасно обрисовывающий характер благотворительности Пашкова. В Петербурге, на углу Большой Сампсониевской улицы, Пашков устроил дешёвую столовую; в услужении при этой столовой находились люди уже проникнутые пашковским учением. Если же замечалось, что кто-нибудь держится православных убеждений, то таковой подвергался некоторым стеснениям. Крестьянка Тверск. у. Маланья Алексеева, находясь в услужении при столовой, и оставаясь в тоже время православной, подверглась таким притеснениям со стороны самого Пашкова. С Алексеевой случилось несчастье. 7 декабря 1882 г., возвратившись из бани, Маланья нашла всё своё имущество погибшим от пожара, происшедшего в её отсутствии. Она обратилась за помощью, к В. А. Пашкову в, полной уверенности, что он поможет ей. Но, к своему великому огорчению, она получила резкий отказ. „Так тебе и нужно, сказал Пашков, это тебя Бог наказал. Сколько раз я тебя обличал, что ты облеклась в диавола и неверуешь во Христа“.

– „Как не верую“? воскликнула несчастная женщина. „Да, не веруешь, продолжал Пашков, потому что ты ходила в цекровь, держала у себя иконы и засвечивала перед ними лампадки. Нет тебе ничего: ступай куда хочешь“ (Правосл. Обозр. 1890 г. кни. 2, стр. 4). Факт этот, занесённый на страницы нашей периодической печати, самым наглядным образом иллюстрирует потуги Пругавина обелить Пашкова.

В предисловии к своим „Очеркам“ Пругавин отмечает весьма существенный, рельефно выступающий у наших исследователей сектантства пробел, – именно: отсутствие или, лучше сказать, игнорирование ими психологической, общественно-бытовой и этнографической сторонами этого религиозно-народного движения, – и изданием „Очерков современного сектантства“ он хочет восполнить этот пробел. – После такого громкого заявления автора читатель – в праве рассчитывать найти в „Очерках“ надлежащее освещение бытовых и этнографических сторон и более или менее глубокий анализ психологической подкладки нашего сектантского движения; в действительности же автор далеко не оправдывает своих заманчивых обещаний. Во всех почти „Очерках“, – мы видим, – встречаются только слабые штрихи, слегка характеризующие бытовую и психологическую сторону нашего сектантства, но рельефной картины не получается: все эти штрихи совершенно исчезают в общей характеристике сектантского, как религиозного по преимуществу, движения и не дают желаемых автором свето-теней. Даже психологическая сторона, весьма богатая во всех этих религиозно-народных движениях, весьма мало разработана автором; между тем, как каждая отдельная секта, как явление по преимуществу психологического порядка, представляет богатейший материал для исследователя. Пругавин в данном случае отделывается только общими фразами, которые нисколько не гармонируют с его широко – вещательными, заманчивыми обещаниями. Поэтому-то „Очерки современного сектантства“ являются слишком бледным отражением пламенных намерений нашего автора. Обратимся к самым „Очеркам“ и посмотрим, как автор изображает общественно-бытовую, этнографическую и психологическую стороны нашего народно-сектантского движения.

Пругавин, как исследователь сектантства, хочет в своих „Очерках“ красной нитью провести ту мысль, что сектанты той или другой категории, отделившись от православной церкви, становятся иными людьми даже в общественно-бытовом, этнографическом отношении. Но так ли это? Все сектанты, отщепившиеся от православной Церкви, остаются теми же крестьянами, так же, как и прежде, одеваются, ведут приблизительно такой же образ жизни; если они поотстали от некоторых дурных привычек (пьянство, драки, сквернословие), то эти явления скорее этического характера, чем общественно-бытового. Некоторые сектантские тенденции (например-общение имуществ и общий труд у Сютаевцев) не находят для себя почвы и надлежащим образом не прививаются; потому у сектантов – остаётся в общем прежний уклад жизни. – Кто побывали среди сектантов разных толков, тот может засвидетельствовать, что сектанты в большинстве случаев по наружности и по образу жизни почти ничем не отличаются от православных, исключая, впрочем, ритуальной стороны в деле веры. Что же касается ригоризма, царящего среди последователей некоторых сект, и особой высоты их нравственности, что с таким усердием отмечает Пругавин, – то нужно заметить, что действительно у многих сектантов на первых порах существования той или другой секты царит ригоризм и чистота нравов, но это явление – непродолжительное. Сектантство с течением времени утрачивает характер новизны, а вместе с тем теряет и своё обаяние, – и уклад жизни сектантов – ничем почти не отличается от уклада жизни православных. Возьмём, например, восхваляемый всеми штундизм. Действительно, на первых порах существования этой секты её адепты старались жить по духу первых христиан, избегали ссор, драк, пьянства, воровства и т. п. и преимущественно этической стороной штундисты обращали на себя внимание всех исследователей сектантства и так или иначе соприкасающихся с ними лиц. Но с течением времени – повышенная температура религиозного самочувствия и самоуслаждения в штундизме значительно понизилась, а вместе с сим значительно понизилась и этическая сторона у поборников этой секты. Это не мешало бы знать всякому исследователю сектантства. Кроме этого, должно не опускать из виду и того обстоятельства, что Пругавин в своих „Очерках“ касается преимущественно сектантских вожаков, нередко даже основателей сект (Сатаев. апостол Зосима, Писцов основатель Симбирских белоризцев и другие). Всё это личности незаурядные, стоящие много выше серой толпы; потому нисколько неудивительно, что они, являясь проводниками этических начал в жизнь своих последователей, обрисовываются в более или менее привлекательном виде. – Но было бы интересно проследить, как отразились и под каким углом зрения преломились эти этические воззрения среди сектантов через известный промежуток времени, и насколько они понизились в своей интенсивности. Но на это обстоятельство, к сожалению, Пругавин и не обратил должного внимания.

Что же касается психологической стороны сектантства, то она совершенно не разработана Пругавиным; в данном случае автор не только не пошёл дальше других исследователей, но даже сказал меньше этих последних. В „Очерке“ „Сютаевцы“ автор упоминает о циркулировавших в Тверской губернии слухах о „тёмной карете“, довольно подробно излагает россказни на эту тему и касается очень распространённых толков по аграрному вопросу о переделе земли и разделе пустошей. После этого упоминания, он пытается анализировать эти явления и ставит их в связь с сектантским у нас движением. „Много, пишет Пругавин, вопросов назрело и копошится, и роится в мужицких головах, целая куча различного рода недоумений мучит мужицкую душу. Едва ли когда-нибудь жизнь среди народа могла предоставлять такой огромный, захватывающий интерес, как именно в настоящее время. Каждый, кому только удавалось за последнее время близко становиться к деревенской среде, вероятно, согласится с нами, что теперь на наших глазах, в массе народа происходит какое-то смутное, глухое, сдержанное брожение. Несомненно, что мысль народа сильно возбуждена; этому способствовали весьма многие условия, многие события последнего времени. В воздухе деревни носится что-то новое, мало знакомое, что-то напряжённое, недоумевающее и вместе тревожное... Деревня чего-то ждёт... Но это не то пассивное, вялое, инертное ожидание, которое с удобством может тянуться долгие годы, целые века, – нет, в теперешнем ожидании деревни бьёт напряжённое, страстное чувство; в нём кроется давно затаённая активная сила. Старые устои жизни шатаются, а новых нет: жизнь должна их создать и выработать“...

„Мы не знаем, разумеется, и не можем указать даже приблизительно, чем разрешится это брожение, в какую форму отольётся оно... Знаем только, что теперь подобного рода брожение весьма часто отливается в форму особого рода учений, в основу которых обыкновенно принимается тот или другой тезис св. Писания, говорящий о правде, любви и добре, и который обыкновенно служит для народа исходным пунктом для критики современных порядков, современного строя жизни“ (32–33 стр.).

Но эта попытка анализировать тёмные деревенские сплетни есть ни больше ни меньше, как плод досужей фантазии, плод предположений и догадок автора и нисколько не уясняет существа дела. Только X и XI главы из Очерка „Сютаевцы“ представляют два довольно удачных этюда, уясняющих сущность учения Сютаева, и в этих только главах мы находим довольно удовлетворительный анализ психологической стороны Сютаевской секты.

Из всех „Очерков“ Пругавина обращает на себя внимание очерк „Белоризцы“. При составлении этого очерка автор умело воспользовался печатными материалами и личными своими наблюдениями над последователями этой секты; при этом он не вышел из пределов объективного исследователя: почему очерк „Белоризцы“ наиболее интересен из всех Очерков и имеет наибольшую научную ценность. Действительно, в этом Очерке автор – выполнил своё обещание: изобразил эту секту не только с религиозной, но и с общественно-бытовой и отчасти психологической стороны. – Здесь мы узнаём, как особенности уклада бытовой жизни, так и психологические мотивы возникновения этой секты; здесь мы знакомимся с нравственным и умственным обликом её последователей. Хорошо, что, хотя в одном случае, Пругавин оказался на высоте беспристрастного публициста – исследователя нашего сектантства.

* * *

Очерку „Штунда среди великороссов“ мы должны уделить исключительное внимание, по многим причинам. – Очерк этот написан ровно 20 лет тому назад и в прошлом году издан автором вновь, без всяких изменений и переделок. За этот длинный промежуток времени штундизм во многом видоизменился, и изменились к нему отношения как православных, так и гражданских и духовных властей. Потому перепечатка этого устарелого очерка может только служить к самоуслаждению автора и воскресить в его памяти воспоминание о творческом процессе при написании это очерка. Но не больше. Для сектоведения – переиздание этого очерка является более чем анахронизмом. По этому устарелому очерку решительно нет возможности составить хотя какое-нибудь представление о современном состоянии штундизма. Думаем, что это положение вне всякого сомнения и с ним согласится беспристрастный читатель. Но обратимся к самому Очерку и постараемся показать, насколько сведения о штунде, сообщаемые автором в его Очерке, не соответствуют действительности. Очерк свой Пругавин начинает наивной предпосылкой. „Ровно 16-ть лет назад, на юге России, в малороссийских деревнях Херсонской губ., появились люди, которые начали по-своему толковать Священное Писание и проповедовать религиозные взгляды, шедшие в разрез с учением господствующей православной церкви“.

„Люди эти отрицали храмы, священников, посты, мощи, праздники, кресты, иконы, – словом, почти всю внешнюю, обрядовую сторону религии. Из всех книг Священного Писания они признавали лишь одну Библию и горячо и ревностно проповедовали идеи любви и братства, изложенные в Евангелии. Называли они себя „духовными христианами“, но местное духовенство, заподозрив тут влияние немецких сектантов-колонистов, окрестило их штундистами. С тех пор эта кличка так и упрочилась за ними (В. 2 стр. 137). Из этого отрывка читатель может усмотреть: а) незнание автором истории штундизма и б) тенденциозное освещение вопроса о происхождении этой секты.

Пругавин, неизвестно по каким соображениям, относит появление штундизма к 1878 г... По его хронологии штундизм явился ровно 16 лет назад от той даты, которой помечено написание им очерка о штунде (1884 г.). Относить к 1878 г. появление штундизма в Херсонской губернии может только слишком поверхностный исследователь этого сектантства, совершенно незнакомый с его историей и с научными исследованиями, точно устанавливающими год появления этой секты в Херсонской губернии. Вместо того, чтобы повторять свои старые ошибки, автору не мешало бы заглянуть в новейшие исследования о штунде. – Тогда бы он не стал относить к 1878 г. появление штундизма в Херсонской губернии.

Далее. По вопросу о происхождении штундизма автор остаётся при особом своём мнении. По его взгляду штунда явилась из недр народного духа сама собой. Он так наивно изображает появление штунды. „Появились люди в Херсонской губернии, начали по-своему толковать Священное Писание и проповедовать религиозные взгляды, шедшие в разрез с учением господствующей православной церкви: стали отрицать храмы, священников, посты, мощи, кресты, иконы и внешнюю обрядовую сторону религии, начали проповедовать идеи братства и любви, изложенные в Евангелии и стали называть себя „духовными христианами “. Но местное духовенство заподозрило тут влияние немецких сектантов-колонистов и „духовных христиан“ окрестило штундистами. С тех пор эта кличка так и упрочилась за ними“. Извольте видеть простое и лёгкое объяснение происхождения штундизма, а ровно и его названия. Такое наивное объяснение может удовлетворить только слишком доверчивого читателя. Вопрос о происхождении штундизма не так прост, как представляет себе Пругавин и достаточно обследован в нашей литературе. Вопрос, откуда появился на Руси штундизм, вылился ли он из недр народного духа и потому является ли он самобытным явлением народного религиозного творчества, или занесён к нам извне – от немецких сектантов-колонистов – имеет целую литературу и отделываться общими фразами, как в данном случае поступает Пругавин, более чем рискованно. С публицистической точки зрения может быть и допустим подобный приём, но с научной, объективной точки зрения – он вне всякой критики.

Чем дальше в лес, тем больше дров. Чем больше вчитываетесь в очерк „Штунда среди великороссов,“ тем больше видите недочётов. Пругавин, по-видимому, имеет самое смутное представление о догматической стороне штундизма. Во 2-й главе своего очерка под заглавием: „Учение и жизнь“ он допустил следующие извращения штундистского вероучения, нисколько не вяжущиеся с духом и характером этого сектантства. Пругавин утверждает, что сектанты из таинств признают: крещение, причащение, брак и елеосвящение. Прежде всего – штундисты таинств, в том смысле, как понимает их православная Церковь, совершенно не признают. Это должно быть известно каждому исследователю штундизма. Елеосвящения, даже как обряда, у сектантов совершенно нет. Вопрос о крещении младенцев автор излагает в превратном виде. „Если бы священник отказался почему-нибудь окрестить младенца то, по мнению сектантов, можно оставить младенца и некрещёным, без всякого ущерба для него“ (145 стр. В. 2). Из этой цитаты явствует, что штундисты признают: 1) священников и 2) допускают крещение детей. Но может эта особенность любецких штундистов и имела место 20 лет тому назад: спорить не будем; но теперь нигде в штундизме вы не встретите, чтобы признавалось священство и крещение детей. Если это так, то автору следовало оговориться и умолчанием не вводить читателя в такое крупное недоумение, касающееся одного из существенных вопросов сектантского вероучения.

Далее. Пругавин утверждает, что любецкие штундисты о мощах определённо не высказываются и признают крестное знамение (146 стр.). Смеем уверить г. Пругавина, что все штундисты, во всех фазах развития этой секты, отвергают почитание мощей и даже кощунственно выражаются о них, никоим образом не признают и не могут признавать крестного знамения.

Автор представляет также в извращённом виде отношение сектантов к духовенству. Он пишет: сектанты „духовную власть отрицают всякую, коль скоро она приневоливает к противному им“ (145 стр. 2 вып.). Несколько ниже он пишет: „к священникам и монахам сектанты относятся с недоброжелательством“ (147 стр. 2 вып.). Трудно понять, каким образом сектанты, отторгшиеся от православной Церкви, признают духовную власть, „коль скоро она не приневоливает их к противному им“. Одно из двух: признание или непризнание известного догмата, а полупризнания, при том условного, в делах веры не может быть. Хочется думать, что Пругавин. касаясь этой стороны вопроса, был введён в заблуждение недостаточностью сведений о штундизме. На 149 стр. 2 вып. он так характеризует отношение сектантов к школам и учению: „никакого предубеждения против книг гражданской печати у сектантов не замечается; также и разные научные занятия считаются полезным делом“. Тут – что-то да не так. Каким образом можно вести речь о предубеждении сектантов против книг гражданской печати, если они имеют предубеждение против славянской печати вообще и против книг на славянском языке – для нас вопрос этот остаётся более чем непонятным. Опять незнание и незнание элементов штундизма.

Автор на той же 149 стр. пишет, что, по словам сектантов, „присяга пред Евангелием должна быть искренняя“. Откуда взял эти сведения Пругавин – мы решительно недоумеваем. Непреложная истина, что штундисты отвергают присягу.

Но больше всего нас поразило то место из очерка, где речь идёт о зарождении штундизма в с. Любеце, Трубчевского уезда. Пругавин повествует, что „для распространения своего учения сектанты первое время собирались около церкви после службы, а также на дому Григория Ерохова (теперь осуждённого), где происходили чтения и разъяснения Священного Писания“ (166 стр. 2 вып.). Что сектанты для распространения своего учения собирались в доме Ерохова, где и читали Священное Писание – этому мы верим: но, чтобы они хотя бы то и на первых порах собирались около церкви после службы и там занимались чтением и толкованием Священного Писания в целях пропаганды воля ваша, – это абсурд, которому никоим образом нельзя дать веры. Автор, допустивши такой способ пропаганды, и не замечает, в какое противоречие он впадает сам с собой. Несколько выше (165 стр.), он ведёт речь о тайных последователях нового учения, старавшихся, из боязни насилий и преследований со стороны своих односельчан, тщательно скрывать свои религиозные воззрения. Таким образом получается рядом два противоречия – тайные последователи и открытая пропаганда сектантского учения около церкви после службы. Каким образом Пругавин, в качестве исследователя штундизма, умудрился на протяжении двух страниц допустить такое явное противоречие – судить не берёмся. Но факт этот налицо и с ним исследователю сектантства приходится считаться.

На этом мы и заканчиваем разбор „Очерков современного сектантства“ Пругавина.

* * *

Подводя итоги сказанному, мы должны формулировать свои положения таким образом:

1) Пругавин в своих „Очерках современного сектантства“ является крайне пристрастным и тенденциозным исследователем этого религиозно-народного движения. Особенно тенденциозную окраску придаёт он тем своим исследованиям, которые написаны им всецело на основании личных его наблюдений над сектантским движением.

2) Широковещательные обещания Пругавина – осветить общественно-бытовую, этнографическую и психологическую стороны нашего народно-религиозного движения, вылившегося· в сектантские формы, – остались почти невыполненными.

3) Пругавин, переиздав свои „Очерки“ без всякой переработки и с теми погрешностями, которые были допущены им двадцать лет тому назад, как исследователь сектантства, – оказался далеко не на высоте своего положения и требований современной науки сектоведения.

П. Красноставский

Слово „крест“ употребляется в св. Писании в трёх значениях: в смысле страданий Христа, напр., „С терпением будем проходить предлежащее нам поприще, взирая на начальника и совершителя веры Иисуса, Который, вместо предлежавшей Ему радости, претерпел крест, пренебрегши посрамление, и воссел одесную Престола Божия“ (Евр.12:2), в смысле терпения и страданий человека, напр., „Возьми крест свой и следуй за Мною“ (Мф.16:24); и, наконец, – в смысле того древа, на котором распят был Спаситель, напр., „Выходя, они встретили одного киринеянина, по имени Симона: сего заставили нести крест Его“ (Мф.27:32), иди: „При кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его, Мария Клеопова и Мария Магдалина“ (Ин.19:17 и др.).

Как орудие нашего спасения, обагрённое пречистой Кровью пострадавшего за нас Христа, всеми последователями Его, от первых времён христианства, крест почитается за великую святыню. Честной крест, на котором Христос пострадал добровольно (Ис.53:10; Деян.2:23; Флп.2:8), послужил к прославлению Спасителя (Ин.12:23–33,17:1–5. Флп.2:8–9) и к нашему спасению (Ин.12:32; 1Пет.2:24; Кол.2:14).; наше примирение с Богом совершил Христос „посредством креста, убив вражду на нём“ (Еф.2:16; Кол.1:20): крест знамя Христово, т. е. знак победы Его над диаволом (Ин.3:14 снеси с Мф.24:30): крест – это святой жертвенник. Всякий жертвенник, на котором приносилась жертва Богу, был „великой святыней“, так что „все прикасавшееся к жертвеннику освящалось“ (Исх.29:37,30:29): тем более великая святыня новозаветный жертвенник, или крест святой, на котором принесён был в жертву Сам Сын Божий (Евр.7:27. 9; 10; 10). Вот почему чтили крест и св. апостолы, которые хвалились св. крестом (Гал.6:14) и за его честь терпели самые мучения (Гал.5:11,6:12). Но разве понимают это великое значение святого креста ожесточённые наши сектанты, „враги креста Христова“ (Флп.3:18)? Едва ли, „ибо огрубело сердце людей сих“ (Деян.28:27). Они стараются убедить себя и трутах, что крест, как рукотворенный, проклят (Прем.14:8) забывая слова св. Писания: „Благословенно дерево, чрез которое бывает правда“ (Прем.14:7); утверждают, что крест был позором для Христа, в то время, как он послужил к славе Его (см. выше): стараются, наконец, убедить себя и других в том, что под словом „крест“ везде в Писании должно разуметь страдания Спасителя или страдания человека. Но это заблуждение сектантов опровергается не только вышеприведёнными местами св. Писания, в которых говорится о вещественном кресте, о том древе, на котором пострадал Спаситель мира (см. ещё: Мф.27:32; Мк.15:21; Лк.23:25–33; Ин.19:17), но и их же молитвенными, песнями, в которых, с одной стороны, слово „крест“ употребляется в вышеуказанных трёх значениях, с другой, – вещественный,, рукотворенный крест, на котором был распят Спаситель мира, к немалому удивлению и смущению сектантов, признаётся ими за величайшую святыню.

1. Сектанты в своих молитвенных песнях словом „крест“ обозначают страдания людей, когда поют в песне:

„Прийди, друг, к Иисусу...

Возьми крест свой и следуй

В путь узкий за Христом“

(„Гусли“ 229; 3. „Собр. дух. стих.“ 172:3. „Сборн. Стих.“ 40:3. „Духов, песни“ 85:3).

Или

„Кто всей душей возложил

На благость Бога упованье

“...

„Покорен будь Его словам.

Неси свой крест с святым терпеньем“.

(„Гусли“ 290:2. „Соб. дух. стих.“ 240:2).

Или:

„Господь, нам данное Тобой

Божественное слово

“...

„Когда мы скорби крест несём

Оно нас утешает“ („Гусли“ 347; 4).

См. ещё: „Гусли“: 37:9. 47; 9. 117; 1. 103:2. 243; 4. 284:3. 296; 1. 322; 2. 354:3. 262; 3. 403:4. 409:2–3. 531:1. 559:2. „Собрание духов, песен“: 65; 3. 89:1. 187; 4. 265:2. 275:9. 303; 3. 346; 3. 351; 2. „Голос веры“: 67:3. 127; 4. 179:1. 193:3. 194:3. 195; 2. „Собрание стихотворений“: 18:4. 19; 3. 55:3. „Любимые стихи“: 19; 4. „Песни Сиона“: 11:2. „Духов, песни“: 73; 3. 85; 3. „Гимны“: 11:2. 16:3. 37; 2. 38; 2. „Нотные духовные песни“: 22; 2. 46:4.

2. В своих молитвенных песнях сектанты употребляют слово „крест“ в смысле страданий Христа, когда, напр., поют в песне:

„Люблю, Спаситель, в книге дивной“...

„Люблю Тебя я. Ты же прежде

Меня, созданье, возлюбил.

Ты в мире был в людской одежд

И за меня Свой крест носил“.

Или:

„Взгляни сюда: здесь Божий Сын!..

Он беден был, а нам богатство дал;

Он крест скорбей нёс бедным к утешенью“.

(„Гусли“ 182; 2).

См. ещё: „Гусли“ 44, 3. 202; 5. 246; 4. 335; 3. „Соб. духов, стих.“ 80:6. 82:1. 379:1. „Голос веры“ 203:1. „Сборн. стих.“ 60:3. 75:1. „Приношение правосл. христианам“: 14; 2. „Нотный сборник духов. стихотворений“ 45; 1.

3. В молитвенных своих песнях сектанты не только употребляют слово „крест“ в смысле того древа, на котором был распят Христос, но и прославляют этот вещественный крест, как великую святыню.

Так из сектантских молитвенных песен видно, что вещественный крест 1) есть крест скорбей Христовых, т. е. тот крест, на котором Христос перенёс тяжкие за нас скорби, о чём они поют, напр., в песне:

„Лейтесь слёзы сокрушенья“,

Сердце плачь в тоске своей;

Божий Сын рукой творенья

„Вознесён на крест скорбей“.

(„Гус.“ 193:1. „Соб. дух. стих.“ 69:1. „Голос веры“ 102:1. „Прин. христ.“ 33; 1. „Духов, песни“ 27; 1. „Гимны“ 55; 1).

2) В молитвенных песнях сектантов христиане называются „воинами креста“, а последний – „знаменем воскресшего Христа“, как, напр.. в песне:

„Примкните к Иисусу,

О, воины креста,

И поднимите знамя

Воскресшего Христа“

(„Гус.“ 317:1. „Соб. дух. стих.“ 255:1. „Голос веры“: 168:1. „Любим. стихи“ 27:1. „Нотные духовные песни“ 55:1).

Или:

„Воспряньте, дети Божьи,

Для радостной борьбы.

Сражаться всех, кто может.

Сзывает звук трубы.

Перед вами Божье знамя³⁰²

Святых побед залог,

Идя сквозь битвы пламя,

Мужайтесь; с вами Бог!

Воспряньте, дети Божьи!

И враг ваш побежит

И к царскому подножью

Главу свою склонит“ („Гусли“ 440; 1 и 3).

3) Пострадав на кресте добровольно за грехи людей, Господь проявил этим особенную к ним любовь, о чём сектанты и поют и следующей, напр., песне:

„О, Господи, зову к Тебе“...

„На землю Сына Ты послал,

И жил Он в нищете,

И на Голгофе смерть принял

За грех мой на кресте

“ („Гусли“ 25З; 4).

Или:

„Христос Спаситель, вечный Бог,

Пошли мне благодать.

Чтобы хвалить Тебя я мог

И честь Тебе воздать

За всю Твою ко мне любовь.

Что вольно, Ты, Христе,

Страдал и лил святую кровь

За грех мой на кресте“.

(„Собран. дух. стих.“ 142; 1–2. „Голос веры“ 97; 1–2 „Духов. песни“ 40; 1–2).

Или:

„Придите в мой сад“.

„Для грешных на землю Я с неба сходил,

Для вас на кресте распинаем Я был

“.

(„Сборы. дух. стих.“ 257; 2. „Голос веры“ 170; 2).

См. ещё „Гусли“ 256; 3. 455; 3. „Сборы, духовн. стих.“ 96; 2. 160; 2. 196; 4. „Голос веры“ 25; 4. 91; 4. 122; 3–4. 125; 5. „Собр. стихотворений“ 72; 2. 79; 1. „Любимые стихи“ 18; 2. „Приношение правосл. христианам“ 37; 5. 63; 3 и др.

4) Следовательно, крест – орудие нашего спасения, как сами сектанты поют о нём в песне: „Выше светил небесных“...

„Христос для нас оставил

Славу небес,

Крестом Он нас избавил

От вечных слёз“ („Голос веры“ 70; 2).

5) Поэтому нельзя стыдиться св. креста, а нужно защищать честь его, как и поют сектанты:

„Я не стыжусь возвещать

Умершего Христа,

Его веленья защищать

И мощь Его Креста

“ („Гусли“ 568; 1).

Или:

„Твёрдо стой, народ Христа,

Не страшись врагов креста

Ни нападок мира!..

Облекись, народ Христа,

Идя в бой за честь креста

“ („Гусли“ 554; 1 и 3).

Или:

„Уж скоро Господь нас введёт в Ханаан;

Туда лишь войдёт, кто с Христом здесь страдал.

Креста не стыдился,

свидетелем стал“ („Гусли“ 472; 5).

6) Сектанты сами поют, что должно с верой, любовью и надеждой взирать на тот именно крест, на котором пострадал Спаситель мира, ибо это крест будит в душе человека сознание своей вины перед Богом, подаёт надежду и утешение всем людям в их земных скорбях. Так, напр., они поют:

„Когда я поднимаю взор

На крест, где Божий Сын страдал.

Я сознаю греха позор,

Стыжусь того, что почитал“ („Гусли“ 427; 1).

Или:

„И в радости, и в горе жизни“...

Мудрец, тебя томит тревожное сомненье?

Безвестен путь и цели нет?

Взгляни с любовью на крест

В нём всякой тайны разрешенье.

Страдалец, ты отверг надежду на спасенье?

На крест с надеждою взгляни

И взор останови,

душою отдохни:

В кресте твоё успокоенье

.

Богач! томишься ты тоскою пресыщенья?

Чтоб утомлёною душою отдохнуть, –

Взгляни на крест

, и твой бесцельный путь

В нём цель найдёт и утешенье

“ („Гусли“ 41; 2–4).

См. ещё „Гусли“ 40; 2. 275:1. „Сборн. духов, стих.“ 224 и 225. „Духовн. песни“ 44:2.

В последних песнях ясно воспевается вещественный крест, тот именно, „где Божий Сын страдал“.

7) Не менее же ясно выражают сектанты желание быть ближе к тому кресту, „где умер за них Господь“, к кресту, на котором „льётся поток живой крови, чистый и святой“. Так в песне: „О, Господи, я Твой“ сектанты поют:

„Ближе к Твоему кресту,

Где Ты умер за меня,

Господи, влеки меня“. („Гусли“ 454; 2).

Другая молитвенная песня сектантов, в которой они воспевают и восхваляют крест, на котором был распят Спаситель, настолько характерна, что мы приведём её целиком.

„Есть для плачущих земли

Место у креста;

Брат мой страждущий, займи

Место у креста;

Сердце все Христу открой,

Отгони прочь страх людской.

Дал тебе Спаситель твой

Место у креста.

Не опаздывай в пути:

Отдых у креста;

Поспеши скорей найти

Место у креста.

Если скорбь в твоей груди,

То к Спасителю прийди

И покой душе найди

У Его креста.

Беззаботные! Скорей

Станьте у креста

;

Бог вам дал в любви Своей

Место у креста.

И взгляните, как струёй

Льётся там поток живой.

Крови чистой и святой,

крови со креста.

Вечная любовь зовёт

Всех под сень креста

И для каждого найдёт

Место у креста.

'Гам

свершились чудеса,

Нам открылись небеса

И умолкнула гроза

Тихо у креста“!

В приведённых сектантских песнях настолько ясно восхваляется крест вещественный, что сектанты никак отрицать этого уже не могут, ибо здесь они ясно поют о том кресте, „где Божий Сын страдал“, приглашают „взглянуть и взор остановить на кресте“, выражают пламенное желание быть „ближе ко кресту“³⁰³ „где за них умер Христос“, и приглашают других запять место у того именно креста, на котором лился „поток крови чистой и святой“, ибо этот крест подаёт людям успокоение и утешение, так как через него совершено спасение людей. Разуметь в приведённых песнях крест в духовном или переносном смысле, т. е. в смысле страданий Христа, уже и сами сектанты не могут, не впадая в ересь докетов, ибо Христос не на духовном кресте страдал, не на духовном кресте лилась пречистая Его кровь, не на духовном кресте и умер Он за нас, а на видимом, вещественном.,

Итак, сектанты, отвергая почитание святого креста и часто поступая с ним, „как враги креста Христова“ (Флп.3:18), в своих молитвенных песнях воспевают его, как великую святыню веры, и этим сами себя жестоко обличают. Не приведёт ли это их к той спасительной мысли, что „слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, сила Божия“ (1Кор.1:18)?

М. Кальнев

„Все мы, христиане, и любомудрствующие, в простоте смиренномудрствующие, да не забываем никогда, что Христос есть не только истина, но и жизнь... Не скажет ли мне кто-нибудь: это истина Божия; предоставляем её богословам; нам предлежит подвиг о истине естественной, полезной для человека и для общества человеческого. – А мне, братия, предлежит забота и подвиг о том, чтобы вы не отстраняли от себя истины Божией. Для чего хотят рассекать истину? Рассекать значит убивать! Нет жизни без единства. Истина божия и Христова не есть нечто постороннее для истины естественной, полезной человеку и обществу человеческому“³⁰⁴...

I.

В государственной жизни царства Русского случались попытки изменить его самобытные государственные устои – Православие и Самодержавие Царя. Но попытки такие были противо-народные, исходили не от народа русского, а были лишь поддельно обставленные властолюбивые стремления отдельных лиц или – отчуждённых от народа русского, отдельных групп, честолюбие коих не находило себе удовлетворений в существующем русском государственном устройстве.

В виду ныне назревших и заявляемых обширных и существенных преобразований по всем отраслям государственной и общественной жизни, поучительно посмотреть: как относились представители православно-христианского мира – епископы русские к началам, к устоям важнейшей в самодержавном государстве опоры Престола.

Такая историческая справка особенно благовременна теперь, когда, по недавно обновлённому устройству Государственного Совета Русского Царя, является вполне законным и выражается потребность введения в этот Царский Совет более жизненных и деятельных элементов русского мира.

История коренных основ государства Русского, – Православия и Самодержавия, – убеждает, что бытие православных Епископов в Государственном Совете православного Русского Царя является существенным элементом не только для отдельных отраслей и некоторых частных вопросов жизни государства русского, а имеет великое значение общегосударственное, самой существенной важности, особенно увеличивающейся во времена установления всяких государственных преобразований...

Правильные понятия о государственной власти и о благоустроенных государственных отношениях народ на Руси получил именно от Представителей церкви православной. От них он услышал библейскую проповедь, что властитель народа – не представитель только избранной дружины, не выбранный толпой народа, а избранник и судья божий. Представители же церкви развивали в русском народе все начала гражданственности, начала права и справедливости. Первые русские христианские князья, отводя широкое поле для действий духовного суда по делам и отношениям гражданским, открывали тем свободный простор влиянию Представителей церкви на жизнь семейную, общественную и государственную, словом – на все стороны гражданского быта. И, – удостоверяет маститый профессор исследователь³⁰⁵, – надо отдать справедливость предстоятелям и служителям церкви в том, что они, внедряя и проводя в русский государственный строй идеи гражданского уклада, не посягали при этом на отличительные особенности русского народа и на права государственной власти. Предстоятели русской церкви, Епископы, были первыми и главными сподвижниками русских князей в собирании русской земли и насаждении в ней идей и начал Самодержавия. Так в период удельной разрозненности и во времена монгольского ига, власть всероссийского митрополита, опиравшаяся на власть епархиальных епископов, была единственным оплотом, противостоявшим ужасам междоусобицы и бедствиям татарского погрома. И эта власть взлелеяла русское государство и его властителя до подобающего роста и могущества. Под сенью Христовой представители церкви воспитали русское государство до роста Московского царства и возвысили власть князя, как помазанника Божия, до Московского Самодержавия“...

Оттого-то епископы церкви, с митрополитом и потом патриархом во главе, были главными и любимыми советниками, думными людьми Князей и Царей русских, пользуясь их глубоким уважением и полным доверием. Князь и Царь считал своего епископа своим отцом и богомольцем, во всём с ним советовался, совещался, все дела обдумывал и вёл с его благословения, все грамоты и указы скреплялись подписью и печатью епископа, или митрополита, а потом патриарха. Предметы совещаний и круг вопросов обсуждения были всесторонни. Результатом таких совещаний были грамоты и указы, в коих отмечалось, что они составлены или изданы „по благословению“, „по совету“ с епископом, митрополитом или патриархом, а иногда писалось просто: „Мы, Великий Государь, советовав (или сгадав) с Святейшим Отцом нашим и богомольцем... указали“...³⁰⁶.

В государствовании Царя Московского ему помогали: боярская дума, как постоянное при Царе совещательное учреждение, и ещё Земские Соборы, как временное совещательное собрание всех государственных чинов, созываемых в такое время, когда правительство и государство были в затруднительном положении, из которого хотели выйти при помощи народа, или же когда хотели точнее узнать народные нужды, народную мысль и народный совет... Деятельное участие в этих царских совещательных учреждениях принимали представители церкви православной, епископы. Под влиянием тесной связи мирских правителей с церковными, сложился, ещё от времён Владимира Святого, обычай приглашать в Думу „властей“, как называли в древности высших представителей церкви. И Епископы считались действительными членами совещательной царской думы по своему сану и присутствовали в ней иногда даже целым „освященным собором“. Когда присутствовал в Думе один высший иерарх, бумаги, бывшие результатом такого собрания, имели обыкновенно такое надписание: Великий Государь, советовав с святейшим патриархом (или митрополитом) и говоря с бояры, указал“... – Когда же собирался целый „освященный собор“ представителей церкви в царскую Думу, то такое присутствие называлось „Собором“, и акты его подписывались так: „Мы, Великий Государь, советовав с отцом своим богомольцем (таким-то) и со всем освященным собором и со всеми бояры и думными людьми, приговорили“...³⁰⁷. – На этих совещаниях дозволялось высказываться свободно по убеждению и мнением представителей церкви особенно дорожили цари русские, потому что духовные члены Думы Царской всегда были охранителями народных интересов и монархических начал, содействуя мирному устроению государственного порядка. Епископы, как представители идеалов высших, стремились отвратить внешние столкновения государства, сохраняя при том достоинство отечества, и старались они умиротворять всякие внутренние волнения, силой своего всестороннего влияния поддерживая существующий гражданский порядок...

И много веков жизнь русских людей текла под главным воздействием великих неизменных начал православного христианства, проводимых в жизнь представителями Церкви. Эти начала соответствовали природным свойствам русского народного духа и сделались главной основой всего миросозерцания частной и общественной жизни до-Петровской Руси, когда вера одушевляла все стороны гражданского быта, все отрасли государственного строя...

II.

Но вот за преобразования учреждений, сословий, быта Православной Руси, которые уже были подготовлены тихим обособленным историческим развитием жизни и шли постепенно, – в ΧVIIΙ веке берётся Пётр I, не получивший религиозного воспитания древнего благочестия своих царственных предшественников и не проникнутый духом всех исконных идеалов русского народа. Несколькими счастливыми военными победами он заставляет Европейские державы считаться с Россией, как силой им равной, и страшной, ничем не обуздываемой энергией своей воли, формально преобразовывает весь патриархальный строй России по всяким западным иностранным образцам. Не имея подготовки русского государственного человека, Пётр Великий вёл реформы с стремительною быстротой и резким насилием, часто без достаточных знаний условий и потребностей действительности именно русской; он обусловливал и пропикал новые государственные установления своей абсолютной волей. Совещательства с думой боярской и епископами, как с учреждением государственным, петровский принцип абсолютизма терпеть не мог, и он уничтожил эту совещательную думу... – Только через сто лет восстановил её в усовершенствованном образе император Александр Благословенный с именем „Непременного Государственного Совета“ Русского Царя...

На церковь православную Пётр I смотрел с государственной точки зрения, как на учреждение правительственное. Поэтому основы преобразованных им мирских учреждений он перенёс и в область Церкви. Патриархальное отношение высших Представителей Церкви к Верховной государственной Власти казалось Петру I неправильным и небезопасным для его абсолютизма, и со смертью патриарха Адриана он не дозволил выбрать нового патриарха, а подчинил Церковь общей своей государственной системе, сделав духовное правительство такой же коллегией, какими в основе были прочие коллегии государственного управления, им учреждённые. Члены Синода, – духовной коллегии – сделаны были такими же просто начальниками в своём ведомстве, как члены прочих коллегий в их управлениях, даже с одинаковыми, как во всех коллегиях, названиями президента, вице-президента, советников и асессоров...

Но на практике и Пётр Великий не смог обойтись без совещательства с подходящими людьми русскими и сначала учредил для этого себе „Ближнюю Канцелярию“, а потом „Сенат“, которому поручил некоторые функции „Боярской Думы“... Также к советам и содействию епископов православных обращался весьма не редко и Пётр I, высоко ценя и чтя их указания, как например Святителя Митрофания Воронежского, Питирима Нижегородского, Тихона Казанского, Иова Новгородского, Св. Димитрия Ростовского, Филофея (Лещинского) Тобольского и проч. Их деятельности Пётр 1 ревностно содействовал и нередко уступал им и слушал их советов. Поглощаясь и надрываясь своей непрерывной лихорадочной реформаторской деятельностью, Пётр I всё-таки урывал время даже для переписки с Епископами Церкви (например с Филофеем Тобольским, Митрофанием Воронежским и проч.) и решительно требовал полного содействия им губернаторов, комендантов и всех государственных властей...

В благодетельное для России царствование дочери Петра Великого, Императрицы Елисаветы Петровны, отношение Верховной Власти к Представителям Церкви православной было столь сочувственно, столь внимательно совещательно, что целый сонм пастырей и Архипастырей в Петербурге, в Москве и по всей России подбирают восторженные сравнения за сравнениями, чтобы представить достойный образ благочестивой Царицы и всё-таки сознаются, что они не в состоянии достаточно выразить это. Они возводят Елизавету Петровну на недосягаемую высоту политического и гражданского мужества, находят в ней всевозможные добродетели. Они находят в ней непобедимое мужество, сердце героическое, премудрость высокую, любовь и милосердие к отечеству бесприкладные и считают её достойной не одной, а тысячи корон. Они указывают на её пламенную любовь к Богу, благочестивую ревность к православию, терпение, крепкое упование на Бога, любовь к ближним и свидетельствуют, что одно созерцание её духовной красоты просветляет потемнённое сердце. Они уподобляют Императрицу Елисавету „солнцу, которое тёмными облаками окружаемо бывает, но не помрачается“, – они величают её „воскресением русского народа“... И столь восторженные превозношения Царицы по всей России представителями церкви были искренними красноречивыми выражениями „всенародных чувств и восторженной настроенности, одушевлявших и всё духовное сословие“³⁰⁸. Сообразно духовному настроению Государыни действовали тогда и лучшие люди из всех сословий и званий, не исключая и высшего образованного общества – князей, графов и лейб-гвардейцев. А сама Императрица издавала указы, коими „губернские канцелярии и губернаторы обязываемы были действовать согласно и совместно с местными преосвященными епископами ко благу церкви Христовой“³⁰⁹. – Это было даже более совещательное отношение с епископами церкви, чем в заседаниях Царской Думы. И в благодетельное, славное царствование Императрицы Елисаветы Петровны по истине – „Россия пришла в себя“!³¹⁰...

Фактически нередко и в последующие царствования Государи русские обращались к советам епископов церкви... – Размер срочной статьи лишает возможности представить подробное описание всех свидетельств, удостоверяющих высказанное. Но нельзя не напомнить для примера того всестороннего и громадного влияния даже у трёх императоров XIX века, которым пользовались совещательные указания, например, митрополита Филарета Московского. Святителю этому доверяемы были самые важные государственные тайны и давали для просмотра и для отзыва проекты по всем важным государственным предметам. Он излагал свои советы и суждения по проектам крестьянских, судебных, земских и прочих установлений и преобразований: он участвовал даже в составлении знаменитого манифеста об освобождении крепостных крестьян... Только советы и совещания такие с представителями церкви, с опытными и достойнейшими епископами, носят характер не официальный, боле келейный и, разумеется, возбуждали и могут возбуждать зависть и разные нарекания...

III.

Восемь веков благотворно существовавшее на Руси постоянное совещательное учреждение для обсуждения Князьями и Царями всех дел княжества и царства, – Думу боярскую, с присутствием в ней епископов церкви, – уничтожил стихийным характером своих преобразований Пётр I. „С X и до XVIII века, – свидетельствует компетентный исследователь предмета ³¹¹, – боярская дума стояла во главе, была маховым колесом, приводившим в движение весь правительственный механизм, регулировала все отношения. С половины XV века это учреждение было творцом сложного и во многих отношениях величественного государственного порядка, установившегося на огромном пространстве Московской Руси, того порядка, который только и сделал возможными смелые внешние и внутренние предприятия Петра, дал необходимые для того средства, людей и сами идеи: даже идеи Петра, по крайней мере основные, наиболее плодотворные из них – выросли из Московского государственного порядка и достались Петру по наследству от предшественников вместе с выдержанным, удивительно дисциплинированным политически обществом, руками и средствами которого пользовался преобразователь“... Но, уничтожив многовековое учреждение – Думу, – Пётр I не мог уничтожить потребностей, дававших жизнь этой Царской Думе; и так как жизненная действительность не оставляла требования совещательного обсуждения многих дел государственных, то и сам Пётр Великий, и преемники его в XVIII веке, учреждали при себе случайные совещательные органы, под разными наименованиями „Тайных Советов, Канцелярий, Конференций, Экспедиций при Высочайшем Дворе“... Только епископы церкви в таких временных учреждениях уже не участвовали, и все те учреждения оказались вредными для Царей и государства. По поручению Императрицы Екатерины II разобравший деятельность целого ряда тех временных Советов, известный патриот граф Панин свидетельствует, что в целом ряде, только по названию сменявших друг друга „Тайных Советов“, „Кабинетов,, „Конференций“ при Высочайшем дворе наблюдались не законы и порядок, а угодничество фаворитам и припадочным людям... Случайные временщики и куртизаны пользовались сими домашними учреждениями для своих видов, делали их гнездом своих прихотей, чем учреждения те претворялись в самый вредный источник не токмо государству, но и самому Государю. Вредный государству, потому что из них стали выходить все сюрпризы и обманы, развращающие государственное правосудие, уставы, его порядок, его пользу под формой указов и повелений; вредный самому Государю, потому что те сами, кои такие коварные средства употребляют, для прикрытия себя перед публикой, употребляя имя Государево, особенно стараются возлагать на счёт собственного Государевого соизволения всё то, что они таким образом ни производили“...³¹² Дума Царская с присутствием епископов так не действовала!..

Временные экзерциции XVIII века приводили только к разным „Тайным экспедициям“, не помогавшим, а вредившим Верховной Власти, действительность же русской жизни и после Петровских преобразований всё-таки требовала постоянного совещательного учреждения с исконными неизменными началами русского царства; поэтому одним из первых дел по воцарении идеальнейшего Государя Александра I Благословенного является учреждение постоянного „непременного Государственного Совета для рассуждения, соображения и уважения дел государственных“. Этим возрождена была Боярская Дума Русских Царей, которая также была органом обсуждения и соображения всех дел, решению Верховной Власти подлежавших. Состав Государственного Совета из особо назначаемых в него Государем высших сановников со включением в их число и министров, также аналогичен составу Царской Думы, членами коей были и начальники „приказов“ – министерств того времени. Таким образом, являясь непременным учреждением совещания Государей по делам высшего Правительства, Государственный Совет оказался усовершенствованным воссозданием древней Царской Думы Боярской. Этот Государственный Совет, как высшее совещательное при Государе учреждение, отвечающее государственным потребностям, имеющее задачей сообразовать все части управления в их главных отношениях к законодательству, оказал большие услуги России. Но при его учреждении, он не был установлением вполне законным, не допускавшим дополнений практических. Так уже в 1810 году самим учредителем его дано было ему лучшее устройство; затем ещё последовали в нём улучшения в 1842 году и ещё в 1901 году. Основы же его незыблемы и выражены между прочим в следующих словах „Наказа“ ему от Императора Александра I: „Мы желаем, чтоб Совет наш в рассуждениях его проникнут был благотворительной силой и во всех его движениях воодушевлён был духом любви к человечеству и всеобщему порядку... Оградив два первые состояния подданных Наших непоколебимыми правами и преимуществами... Мы призываем Совет в рассуждениях его о внутреннем гражданском устройстве иметь в виду, чтобы разными постановлениями вдохнуть дух жизни и бодрости во все состояния людей... Закон без нравов не может иметь другого действия, кроме принуждённого, насильственного, а потому всегда слабого. Нравы же укореняются и превращаются в общее народное свойство просвещением большей части граждан; но как есть просвещение истинное и просвещение ложное, Мы призываем Совет, отличив их между собой, постановить твёрдые начала к возрождению первого и уклонению второго... Впрочем, сердцем, отверзтым к общему благу и исполненным любви к отечеству, призываем Мы Бога Всемогущего, да мудростью Своею Святою приосенит все начинания Совета, да вседействующей Его благодатью все движения сего избранного сословия будут направляемы к силе и блаженству Империи и к единой Славе Царя царствующих“³¹³.

В этих возвышенных основных положениях „Наказа“ прекрасно и ясно выражен дух основных принципов, коими жива и сильна Россия: – „Любовь к отечеству, честь“ на правде основанная, непрестанное попечение о благе народном, верность исконным началам государственного правления, да пребудут и впредь руководством деятелей Совета по достохвальному завету минувшего“³¹⁴. – Вот как ещё заключает юбилейную Высочайшую Грамоту Государственному Совету и в 1901 году ныне благодетельно царствующий Государь Император.

VI.

Государственный Совет в настоящее время составляется из особ, Высочайшим доверием в Совет призываемых и, разумеется, особы эти своими государственными „познаниями и отечественными расположениями“ должны соответствовать основным началам государства русского. А если ожидается польза от особ разных гражданских ведомств, которых деятельность всегда бывает специализированной и подчинённой многим временным требованиям и настроениям человеческим, то от познаний и расположений епископов православных должно ожидать ещё большей пользы государству христианскому. Епископы имеют руководством на все века неизменные Божественные начала закона Христова, высшие над всеми началами человеческими. Кто же может лучше их „вдохнуть жизнь и бодрость во все состояния людей“, кто может лучше их давать советы для воспитания нравов по высоким правилам царского Наказа Государственному Совету?.. Добрые же нравы укореняются не всяким и не ложным просвещением, а только истинным. „Мы призываем Совет отличать истинное просвещение от ложного“, заповедует Учредитель Государственного Совета. А высшее истинное просвещение находится именно в законе Божием, которого Представителями и знатоками являются именно Епископы.

Навсегда подтверждённые Государем Императором в руководство Государственному Совету „любовь к отечеству и верность исконным (монархическим) началам государственного правления“, веками неизменно проявлены именно епископами русскими. Это обнаруживалось особенно в самые тяжкие времена монгольского ига, и в смутные, и даже в царствование благодушных Царей. Так, например, в царствование Государя Фёдора Алексеевича, какую великую опасность для целости России и самодержавия отстранил патриарх Иоаким только тем, что воспротивился подписать представленное ему, как члену Думы боярской, решение её о разделении государства на областные наместничества с наследственным вечным наместничеством из великородных бояр, которые носили бы и титла тех царств, – Казанского, Астраханского, Сибирского и других, где кто будет... Советовали государю палатные бояре, – свидетельствует об этом древний акт, –³¹⁵ чтоб в его царской державе, в Великом Новгороде, в Казани, в Астрахани, в Сибири и других местах быть царским наместникам великородным болярам вечно и титла им тех царств иметь. И на сие дело Государь изволил и тому всему, где кому быть, тетрадь, за пометкой думного дьяка к св. патриарху прислана, чтоб он на то дело дал благословение и в исполнении его помогал. Иоаким патриарх ещё и многую трудность имел от желающих этого палатских попустителей, но никак не допустил и возбранил всеконечно это делать, для того, чтоб учинённые наместники великородные люди, по прошествии нескольких лет, обогатясь и пренебрегши московским царей самодержавством, не отступили и единовластия не разорили“... – Это был проект, благовидно замышлявший расчленение Русского царства и Единодержавия, а патриарх „всеконечно воспротивился“ подписать его, возбранил исполнить, потому что, по мнению его, вечные, родовые, несменяемые наместники, разгордев, разрушили бы Единовластие на Руси, поделили бы между собой Верховную власть, а царство, разделившись на части, тогда не состояло бы долго по слову Евангелия. И ни просьбы, ни угрозы бояр из „попустителей палатских“, не могли склонить Епископа Патриарха на согласие с вредным для Отечества проектом, и, благодаря энергичному противодействию только одного этого думского епископа, тот разрушительный проект не был осуществлён, и тем православное епископство ещё раз спасло Россию и её Единодержавие!..³¹⁶

И в настоящее время для призыва опытнейших русским епископов в члены совещательного государственного совета, как в боярскую Думу Царей Русских, нет ничего претящего и по обновлённым правилам его учреждения. По редакции 1901 года параграфа 2-го „Государственный Совет составляется из особ, Высочайшей доверенностью в сословие сие призываемых“. – Это даёт полную возможность без всяких дополнений в правилах Государственного Совета призывать в это совещательное Царское учреждение и опытнейших Епископов русских, как особ, пользующихся Высочайшей доверенностью.

Побуждений же к призыву в современный совещательный Совет Государей русских епископов, как лучших думных мужей отечества, кроме веских соображений исторических, весьма много и в окружающей нас современности. В подтверждение этого здесь достаточно указать на побуждения к совещательству с епископами церкви русской, вытекающие из обнародованного Высочайшего Манифеста „об усовершенствовании государственного порядка установлением прочного строя местной жизни“³¹⁷. В современной действительности и Высочайший Манифест свидетельствует „волнующую умы, смуту, посеянную отчасти замыслами враждебными государственному порядку, отчасти и увлечением началами чуждыми русской жизни“... Вместе с тем Высочайший Манифест, признавая потребностью „незамедлительно удовлетворить назревшим нуждам государственным, предначертывает 1. Укрепление заветов веротерпимости с благоговейным почитанием первенствующей и господствующей Православной Церкви“³¹⁸... 2. Деятельное проведение в жизнь мероприятий, направленных к улучшению имущественного положения православного сельского духовенства, усугубляя плодотворное участие священнослужителей в духовной и общественной жизни их паствы... 3. Пересмотр законодательства о сельском состоянии... 4. Преобразование губернского и уездного управления для усиленного непосредственного удовлетворения многообразных нужд земской жизни трудами местных людей... 5. Сближение общественного управления с деятельностью приходских попечительств при православных церквах“...

Соображения всех ведомств, к коим относится осуществление предначертаний этого Высочайшего Манифеста, вместе с подтверждающим его Именным Указом 12 декабря 1904 г. Правительствующему Сенату, – поступят на рассмотрение, на соображение Государственного Совета. А все предметы означенных Царских предначертаний для усовершенствования государственного порядка и прочного строя местной жизни на твёрдых основаниях веры, закона и власти, касаются церкви и веры православной, как всестороннего бытового фактора местной жизни... Ужели же их обсуждать Царскому Совету без голоса, без мнения Представителей церкви, без Епископов, – этих вернейших, правдивейших Государевых Думных людей Царской Руси!?.

Такое или иное, полное или неполное, истинное или поддельное освещение по предметам, упомянутым Высочайшим Манифестом, чрезвычайно важно и для Церкви, как собрания Общества правоверующих, и будет отражаться на делах веры всего Общества благоприятно или неблагоприятно. Верное же здание веры православной и истории церкви весьма скудно в большинстве современных и высших мирских членов Общества... Знанием этим вполне обладают Архипастыри Церкви.

Для надлежащего обсуждения, всегда разнообразных, представлений по выполнению предначертаний Высочайшего Манифеста необходимо верное всестороннее знание местной жизни всего народа. А кто же из мирских государственных деятелей может знать жизнь народа лучше и вернее, чем Представители Церкви, Епископы?! Многие из русских Епископов, ранее Архипастырства, сами были приходскими пастырями, жили непосредственно в народе, одной общей жизнью с народом. Им известны условия и потребности жизни не по бумажным отпискам и чужим представлениям всяких крамольных статистов и не одного какого-либо сословия или положения людей, а именно всех состояний и положений, от низших до высших, всех членов прихода и епархии... Кто же при всех таких условиях и обстоятельствах может соответственнее, опытнее Епископов церкви обсуждать потребности народа и советовать, какими мерами и установлениями противодействовать нарушению правильного течения государственной жизни и увлечению началами, чуждыми православного государства русского?!

* * *

По всему кратко здесь упомянутому самым логическим естественным следствием Высочайших Царских пожеланий „свято блюсти вековые устои державы российской и укрепять порядок и правду в русской земле на твёрдых основах веры, закона и власти“, – представляется необходимость слышать в совещательном Царском Государственном Совете голос епископов православных, как особ, пользующихся доверием Царя Православного. Это будет вполне соответствовать и восьмисотлетней полезной государственной деятельности епископов русских, как Государевых думных людей на святой Руси. Епископы русской церкви и государственною многовековою своею деятельностью доказали, что „истина Божия, правда и путь епископов Христовых – не суть нечто постороннее для истины и естественной, и для пути полезного человеку и человеческому обществу“. „Христос есть путь, и истина, и жизнь“ (Ин.14:6).

Евстафий Воронец

Пенза.

В этом году последуем, читатель, в село Абашево, Наровчатского у. Пензенской губ. Село это – на границе епархии, в 8 верстах от г. Спасска, Тамбовской губ. И сам г. Спасск, и Абашево, и примыкающие к Спасску деревушки и многие сёла – всё это заражено расколом, стоит он здесь твёрдо и прочно на вред православию. Все житейские обычаи, вся религиозная обрядность между православными тут в этом уголке чисто раскольничьи. Воздействовать здесь на раскол, во главе которого стоят спасские купцы и купчихи, нужно деятельной православной миссией, а тут то её и мало, так мало, что она даётся этому краю – что называется – через час по столовой ложке и к тому же – при обстоятельствах для неё неблагоприятных. Возьмём на этот раз село Абашево. Здесь 2 храма – православный и единоверческий, и при них два священника. Оба отца состоят под судом, над обоими идёт следствие, допросы о их жизни, деятельности и пр.: согласитесь, что такое явление в раскольническом селе более чем ненормально и для православной миссии оно представляет величайший тормоз. Какая тут миссия, когда самого просветителя приходского тянут к суду и оправданию в своих поступках. Правда, и сами раскольники „не святы“, а главари их проделывают такие вещи (см. мою книгу „Раскол и его путеводители“), которые с делами веры, хотя бы и раскольничьей ничего общего не имеют; но то раскол, где царствует беззаконие и произвол, где свобода и страсти человеческие гуляют на свободе и выражаются в формах сообразно раскольничьей культуре; но иное дело, когда речь идёт о православной церкви. Достоинство и святость нашей церкви требует порядка, законности и действительной пастырской деятельности. Православный священник не то, что раскольничий поп или беспоповский наставник, или же руководитель какой-нибудь сектантской общины. Не даром Св. Синод постановил, чтобы в приходы с расколничееким и сектантским населением члены причта были назначаемы с особой осмотрительностью из лиц, знакомых с духом и учением раскола и местных сект и не подверженных слабостям... вообще лиц самых надёжных по своей жизни, а у нас в раскольнические селения и доселе назначают и священников, и псаломщиков таких, которым совсем не место быть там. Они не только не способны быть там, с пользой для православного дела, но прямо-таки вредны в таких приходах. И недоумённо и удивительно, как могут совершаться такие назначения в раскольничьи приходы... Конечно, и в православном приходе нужен хороший священник, по в расколо-сектантском тем паче. Вся беда у нас вообще в том, что мы смотрим на свою должность, как на богадельню или приют. Этот странный, чтобы не сказать больше, взгляд на службу господствует не только в нашем духовном ведомстве, но и во всех других. От этого и дето страдает. Возьмите, напр., старика-священника: у него едва ноги передвигаются, говорит шёпотом, зрение при двух очках ничего не даёт. Какой он законоучитель, миссионер и служитель в приходе? Дело однако не стоит, батюшку требуют и на уроки, и на требу, просят и заказную службу совершить. А там в селе появился раскол или сектантство – вот и портится приход. Престарелый батюшка кряхтит от старческой немощи, кутается в две шубы, а прихожан его поедают чуждие волки, пришедшие в одежде овчей. И таким образом епархиальное начальство жертвует для единого лица целым достоянием всего прихода: на одно лице меняет сотни, тысячи людей Божиих, за которых Христос пролил кровь Свою. Ради одного старца, которого давно уже пора уволить взаштат, на пенсию, епархиальное начальство оставляет приход, иногда в продолжении целого ряда лет, без должного научения и деятельности пастыря. Как тут не плодиться расколу, как не охладеть православным к церковному богослужению, когда пастырь является уже без сил, а если и совершает он богослужение, то как тяжёлую для него повинность и никому от него ничего не слышно...

Такой же странный взгляд и порядок существует у нас и в другом случае, когда приход не терпит священника, или священник попал под суд за свою неодобрительную жизнь и деятельность. Начнутся проволочки, следствие, доносы, оправдания, повальный опрос жителей – каков у них батюшка? и пр. и пр. В том и другом случае необходимо бы поскорей просто убрать священника из этого прихода: а то запретят его в священнодействии и тянет консистория дело целые годы! Приход припишут к другому священнику, как будто бы этот временный служитель может заменить для прихода постоянного священника. И стоит церковь запертой, прихожане остаются без религиозного назидания, а питаются тем, что раскрывает следствие над их бывшим священником. Позор и глумление! Тут не консистория, а епископский суд должен быть – суд скорый, быстрый, разом решающий дело. К сожалению, не так стоит у нас дело, а посему и в указанном селе Абашеве судебное дело над обоими православными иереями повелось тем длинным консисторским путём, какой у неё обыкновенно принят над духовными лицами.

Само собой понятно, что суд и предварительное следствие над обоими иереями дало раскольникам огромную пищу для их злоречия о православии, и в тоже время возможность ещё смелее обделывать свои раскольнические делишки, они хорошо памятовали, что обоим попам их сёла теперь не до них. И то, что они творили за это время (сведения наши относятся к 1903 году), мы имеем возможность передать с полнейшей достоверностью. Сведения эти показывают, что раскол наш находится не в мёртвой спячке, как это говорят одни, и далеко не индифферентно он относится к своему расколу, как говорят другие, но что он жив, могуч и ведёт постоянную борьбу с православием, стараясь, вопреки всяким узаконениям, вредить оному на каждом шагу и при всяком удобном случае проявить свою пропаганду.

В марте месяце спасские раскольники вывезли себе из Москвы беглого попа Максима³¹⁹. Из селений: Абашева, Панова, Рыскина Пензенской губ. и других селений Тамбовской губ. раскольники гужом потянулись в г. Спасск, одни с требами, другие просто на совет к попу и главарям раскола. Максим жил дня 4 в г. Спасске. Раскольники представили попу жителя г. Спасска Сергея Аб-кина, которого они убедили перейти в раскол и посему просили Максима сделать ему чиноприём от ереси. Поп Максим усомнился принять Сергея в раскол во 1) потому, что он православный (принадлежал к приходу единоверческой церкви г. Спасска), а во 2), что он племянник нынешнего священника единоверческой церкви в г. Спасске. Максим стал говорить раскольникам, что опасно принимать в раскол такого православного человека, и можно попасть под суд.

– Вот чего изрёк, закричали раскольники. Веру Христову надо распространять, а не бояться перед властями.

– Закон, братия, положен за соблазн, возразил Максим. Кто совращает в старообрядчество, того в Сибирь ссылают.

– Ты только клятву вычитаешь ему, да помажешь его миром – какой же тебе ответ! Убедили его в нашу веру мы, а не ты, пускай нас всех и ссылают в Сибирь.

И довольные таким общим согласием, раскольники начали громко смеяться, говоря между собой: „дураки же эти еретики-никоновцы: намарают на бумаге всяких своих узаконений и думают, что истинные христиане должны подчиняться их велению. Святые отцы не слушали языческих царей и не подчинялись их закону“. И прочее говорили в этом роде.

Однако поп Максим, не смотря на общее требование раскольников „вычитать клятву и помазать миром“, отказался принять в раскол племянника единоверческого священника. Поднялся шум, крик; попа стали винить, что он стоит за еретиков-никоновцев и ничего не радеет „о древлем благочестии“.

– Если ты уж такой трус, что дрожишь перед еретическим законом, мы этот грех всем обществом берём на себя, пусть нас судят за это, – галдели раскольники. Но Максим и тут остался твёрд и непреклонен, несмотря даже на просьбы самого Сергея Аб-кина, который говорил попу Максиму, что в случае, если кто-либо донесёт об этом его уходе в старообрядцы и возникнет дело, то он прямо заявит суду, что никто его не сбивал в раскол, а сам он дошёл до того убеждения, что увидел и убедился, что единоверие не есть истинная Христова Церковь, а ловушка антихриста, уния. Тогда решили послать сей вопрос на разрешение к купцу Б-ву, и – что он ответит, то и сделать. Послали ему телеграмму о сём, и получился ответ: принять Аб-кина. Действительно ли эта телеграмма была послана к купцу Б-ву или ещё кому другому, имеющему власть давать раскольникам свои приказы, хотя бы они были и противны закону, утвердительно сказать нельзя, но говорили о Б-ве. Телеграмма эта разрешила упорство попа Максима, и он принял Сергея Аб-кина со всей его семьёй в раскол, предварительно вычитав ему проклятие ересей. Очевидно, распоряжение купца Б-ва является и для попа Максима законом.

Итак, раскольники не стесняются пропагандировать свой раскол между православными, несмотря на закон. Единоверческий священник г. Спасска о. К. Аб-кин лишился не только своего прихожанина, но и родственника, ушедшего в раскол со всем своим семейством. Поступок этот так приподнял настроение раскольников всей указанной области, что ликованью их не было предела, а в Абашеве оно составило торжество и породило толки на улицах. – „Пока попов-то судят, прихожане к нам перейдут“, говорили раскольники.

В мае абашевские раскольники уволили от должности своего уставщика моленной крестьянина Тр. Б-ва. Увольнение это произошло вследствие неладов его с попечителем моленной. Уставщик, крайне озлобленный и считая себя обиженным, отправился в Москву поискать себе тут счастья. На прощании с приятелями он высказал, что в случае крайности он перейдёт в австрийскую веру и сделается попом. Б-ов жил месяц в Москве, пребывая на подворье беглопоповской купчихи. Никакой должности у своих собратий он не нашёл, а австрийцы, к которым он было ткнулся с целью получить себе священство, сказали ему, что для этого нужен приход и приговор общества. Б-нов ответил на это, что „церковь он сам будет созидать себе, так как в Абашеве много старообрядцев“: австрийцы согласились с этим доводом Б-нова, признали его даже резонным, но сказали, что для приятия иерейства нужны пенязи довольны, проще сказать, от Б-нова требовалось, чтобы он одарил кое-кого из находящихся при особе раскольнического владыки. У Б-нова не было многих сребреников, так как он сам пришёл за ними в Москву, и посему получить поповства он не мог, а без этой выгоды перейти в австрийство он не пожелал. Так дело и осталось.

Между тем, живя у купчихи на подворье, питаясь от её стола, он, по свойственной человеку любознательности, старался всё замечать и даже подсматривать и подслушивать, чтобы знать, как живут в столице ихние братья и сёстры. И ему, как мужику из глухой деревни, пришлось многое видеть такое, что его и удивляло и поражало; он увидел, что московские раскольничьи главари живут далеко не по абашевски, и то, что у них, в захолустьи, считается законом, здесь, в Москве, совсем не исполняется древле-православными. Одним словом, Б-нов увидел, что в Москве христиане их согласия значительно и обмирщились и приняли многие новизны в житии века сего. Самому Б-новѵ проживающие в доме купчихи старообрядцы предложили остричь свои длинные волосы, вымыть лицо и руки почище, а длинный кафтан, в котором он прибыл из своего далёкого Абашева, велели снять и ходить в нём только на службу, в моленную, а в других случаях носить пиджак, каковой и дали ему. Походил в нём Тр. Б-нов, поглядел дальше, что делается в этом доме, и бежал из Москвы домой. Абашевские мужики и бабы так и ахнули, когда увидели своего Трифона в куцем пиджаке и с остриженными волосами.

– Триша! голубчик наш! ты ли это? – спрашивали бабы, останавливая его на улице. Какой враг осрамил тебя на всю деревню? Был у тебя образ ангельский, а теперь ты стал похож на гнусного эфиопа. Что поделалось с тобою? Уж не в австрийские ли попы ты вступил, что совершил такую перемену?

Трифон конфузился, становился в тупик от таких речей деревенских баб, но затем, придя в моленную, решил познакомить своё общество с жизнью своих единоверных братий в Москве. Предоставим в этом случае сказать ему самому слово.

– Прибыл я, братия, в Москву и прямо во двор к нашей христолюбице, у которой вся наша приезжая братия пребывает и питается, – начал говорить Трифон, когда служба кончилась, семипоклонный начал положен и все богомольцы поздравили друг друга с праздником.

– Поди как в рай попал, касатик, вставила читалка, старая дева.

– А ты погоди ещё раем то обзывать, може я увидел не рай, а тартар преисподней.

– Что ты, родной! Нешто у своих христиан это можно.

– А ты слушай прежде, а по-заячьи не перебегай дорогу, огрызнулся Б-нов.

Читалка смолкла; все богомольцы, затаив дыханье, превратились в слух.

– Ну, пришёл в Москву... Большущие палаты, что твой дворец. Залез я в них и сижу себе. Только под вечер, слышу: органы и мусикия всякая гудит в доме, на манер как в трактирах это бывает, или в балаганах на ярмарке, в Спасске. Пытаю я это ближних проживальщиков в доме – что мол это явствует? Дом христианский, а свирели и сопели раздаются на подобие, как у еретиков. Посмеялись они моим речам, а потом возьми и кликни меня в потаённое место: зри, говорит, сам, да не выдавай свою образину, что ты здесь. Простёр я свои очи горе, зрю и недоумеваю: сон или явственность предстоит перед моим ликом. Сидит наша христолюбища, что в праздник в шёлковом сарафане и белых рукавах службу Божию стоит в моленной и умилённо зрит на иконы, сидит теперь на какой-то моталыжке – не то стул под ей, не то шпигерь какой подставлен: не видно под одёжиной-то. Вертится на нём, точно волчок, да и только. А одежда на ней – срам и сказать! Везде стянуто, коротко, урезано: перси путь прикровены; руки совсем без одежды; на шее точно обруч и, кажись, золотой и весь с финтифлюшками. Божьего креста не ней совсем и званья нет. Власы на главе её так запутаны, и встрёпаны, точно кто оттаскал её за волосы, да так и оставил в этом зраке. Повертелась она этак малую годину, а потом простёрла руце и давай – точно мышей давить. Она давит их, а они пищат и дух органный пущают. Ткнёт перстом едину, она запищит и спрячется: она другую придавит перстом и эта свой дух пустит. Да так по всем руками то ходит, а их, этих мышей, велия пропасть: все они приделаны не то к столу, не то что на манер рундука или суська нашего, только в красках весь. Зрю я это на неё и диву даюсь. Настоящая продиада, что Крестителя предала на казнь! Ничего христианского облику в ней не осталось. Ну как есть блудодейца! А она то колотит руками по этим мышам! вся инда раскраснелась – в жар бросило её, сердечную. Долго так била она свои христианские персты, но пребывала в молчании, точию гласы разные издавались под перстами. Наконец она отверзла гортань свою и Богом данный глас свой присовокупила к бесовскому визжанию. И пошла кричать на разные гласы. Она кричит шибко, а те ещё выше берут, чем её глас. Долго этак визжала она и должно приутомилась, смолкла. Тут я плюнул и бросил созерцать сатанинскую утеху.

– Да чего же она кричала то? – спросили его богомольцы.

– Всего то я не разобрал, да и не старался я вникать в её словеса, только не божественные словеса произносила она, а как быдто песню какую выла.

– Ужели? Може ты обмишулился?

– Чего там... Про „любовь“ шли слова, „стрелок“ какой-то и пр. диаволыцина.

– Чего же это попы то не остановят её от такого бесчиния? Живут у неё, а быдто не знают, говорили, старообрядцы.

– Што попы! Они у нас только такие, што похоже на священников, а там они в Москве совсем другие. Если бы вы видели, как они живут там, то и не приняли бы их никогда. Своими очами видел, братия, как к одному нашему священнику, живущему у этой же христолюбице в доме, где и я жил, приехал брат его родной навестить его. И вот они начали кутить... Случилась среда, а они едят всякую скоромь; тут у них и колбаса была и всякие египетские снеди и брашна, так что и познать было нельзя, что за яствие такое. Греховодники все они там великие. Курение табаку и под грех уже не подводят, не точию клятве предавать; посты своевольне разрушают и рыбу ядят во вся посты, а неции и на мясо дерзают. Браду стригут, одежду возлагают на себя всех еретиков.

Такие речи Трифона Б-нова весьма смутили раскольников с. Абашева, а последние передали их другим, и заговорила о сём вся медвежья Палестина. Стали толковать: что делать? Доселе они полагались на Москву, яко на столб благочестия, а теперь пришли такие вести, что благочестие хранится больше в Абашеве, чем в Москве. Долго трактовали старообрядцы об этом падении благочестия в Москве и наконец придумали: сочинили письмо в виде увещания и назидания московских собратий и послали его на имя певшей песни Иродиады, содержательницы беглых попов и притона раскольников, приезжающих в Москву. Письмо ли возымело своё надлежащее действие на москвичей или, быть может, случились на этот раз другие дела в расколе, совпавшие только с письмом абашевских просветителей, сказать этого точно мы пока не можем; только во 2-й половине июня из Москвы прислано было послание и в Абашево, и Спасск, и им приглашались старообрядцы прибыть в Москву на собор для обсуждения духовных дел. Раскольники воодушевились, составили свой малый собор в Спасске и выбрали на оном 2-х уполномоченных: жителя с. Абашева, крестьянина Ив. Ак. М-кина и крестьянина с. Хомутовки, Спасского уезда, К. Ан-ва. Кроме того они решили приобрести для своей области особого попа и поручили означенным 2-м кандидатам поискать в Москве священника и, если окажется желающий поступить к ним, сделать с ним условие и привезти его в г. Спасск. Попа депутаты не нашли, а о чём собор имел суждение, об этом мы сообщим потом, так как сейчас точных сведений не имеем.

В октябре у раскольников составилось несколько браков и предстояла нужда добиться попа, чтобы повенчать эти браки. Раскольники обратились к главным своим поставщикам Ив. Ак. Ма-кину и Тр. Ф-кину, крестьянам с. Абашева, прося их раздобыться попом. Оба ходатая двинулись в путь-дорогу. Пробыли они где-то с неделю и, вернувшись 23 октября в Абашево, заявили заинтересованным лицам, что священника они нашли, договорились с ним, и он дал слово приехать в Абашево 28 октября. В селе началось гулянье; в домах женихов и невест начались вечеринки; заготовили всякой провизии к свадьбе. Наступило 28 октября. С утра женихи поехали за своими невестами и привезли их в Абашево; следом за ними привезли и сундуки с приданым невест. Отцы и матери готовили брачный стол, наварили, нажарили и напекли всякого добра. Но вот и вечер, и полночь, а попа нет. Что делать? Пить, есть и гулять – выходит не кстати; и не есть сготовленное – пропадёт, испортится; а поесть всё, придётся потом играть свадьбу в сухую. Положение отцов было критическое, – и неловкое и разорительное. Неловко было и гостям, съехавшимся на свадьбу: ехать назад домой выходило ни то, ни сё, и оставаться было не причём. Положение невест было ещё хуже, особенно тех, которые привезены из других селений, и издалека: они уже совсем расположились в домах своих женихов и только ожидали одного венчания. Назад везти их домой и женихам не хотелось, да и невестам срамота была возвращаться опять в село, где их могли осмеять односельчане. Наступило утро 29 октября, толки и смятения по селу пошли ещё больше. Послали верховых за село посмотреть – не едет ли священник? но его не было. Все были в недоумении и глубоком разочаровании. В одном Абашеве 12 браков и на них съехалось более 300 человек. Тоже самое ожидание попа было и в других селениях, и в г. Спасске: там также волновались отцы женихов и невест и не знали, что делать, и как выйти из неловкого и критического положения. Некоторые стали говорить, что надо благословить жениха и невесту и пусть они начнут своё житие, а гости станут вести брачное гулянье: другие стали возражать на это, что без венца неловко приступать к брачной вечери и сводить молодых людей на сожительство. Но чем дальше шло время, тем сильнее и настойчивее стали говорить, что ждать попа больше сил нет и приходится дело делать без попа, а когда он приедет – повенчает их. И вышел велий раздор в старообрядчестве и роптание на мног час. Более церковные начитанные люди решили ждать своего попа, но таких оказалось очень мало, а большинство свели своих детей и открыли формальный кутёж. И только 3 ноября приехал беглый поп в эту область, проехал прямо в г. Спасск, где и остановился. Все свадьбы тронулись туда в город, опасаясь, как бы поп не уехал из Спасска и не оставит их без венца на предстоящий пост и более продолжительное время. На этот раз попом явился не Максим уже, а, как говорят, Павел К-вский, который недавно ушёл в раскол, предварительно вышедши в заштат. К-вский – уроженец Саратовской губ. По окончании курса в семинарии, он поступил священником в с. Кряжим, Кузнецкого уезда. Здесь – он прожил около 20 лет и переведён в другой приход, из которого и вышел в заштат. Раскольники г. Пензы пригласили о. Павла перейти к ним в раскол, на что он и согласился, и теперь основал свою резиденцию в г. Пензе. Отсюда он делает свои поездки по сёлам Пензенской губ.

Когда мы служили епархиальным миссионером в Пензенской епархии, то доказывали там, что в г. Пензе необходимо открыть публичные беседы против раскольников и сектантов. Пензенское Иннокентьевское Братство нашло их тогда ненужными, ответив нам, что в Пензе всего 150 душ раскольников. Теперь эти 150 душ нашли себе попа уже, образовали в Пензе центр беглопоповского раскола, при попе будет моленная и уставщики с начетчиками, – может быть и пора уже просветительному братству проявить свою миссионерскую деятельность на пользу заблудших собратий. Ужели и теперь оно будет ещё ждать, когда поп Павел разведёт раскола побольше?

Едва прошли свадебные пиршества у раскольников, как совершилось зверское убийство невдалеке от села Абашева. Раскольник – беглопоповец убил православного ревнителя церкви. Убийство совершилось 3 декабря и при следующих обстоятельствах: торговец г. Спасска и крестьянин деревни Богдановки, Спасского уезда, были на базаре в г. Наровчате и торговали. По окончании торговли они обратно поехали домой в г. Спасск. Из них спасский житель был раскольник ярый, а богдановский крестьянин ревнитель православия. Дорогой раскольник пригласил православного пересесть к нему в сани и побеседовать с ним о делах веры. Православный сел и пошла у них взаимная беседа о различных спорных вопросах: православный доказывал торговцу святость и православие нашей церкви, а раскольник возражал и хулил нашу церковь. Проехали они село Паны, отстоящее от г. Наровчата в 15 верстах, отъехали версты 4 от Панов по направлению к Абашево и тут, в пылу спора и хулы на церковь, раскольник выскочил из саней, вынул лежавший у него в санях топор и начат рубить своего собеседника, приговаривая: „вот тебе Никон! вот тебе и твоя церква“ и пр. Первый удар жестокосердый защитник раскола нанёс православному прямо в голову и разрубил ему череп, остальные удары пришлись по шее, так что шарф, бывший у покойного защитника церкви на шее, был изрублен на мелкие куски. Такова была сила ударов и количество их. Раскольник, не могший защитить своё учение перед православным мужичком, произвёл над ним грубую расправу, насилие... Можно судить после этого, почему они дерутся на своих соборах и кулаками по морде доказывают правоту своей веры. Невежество, необузданная воля их не имеет предела. В данном случае нам припоминается точно такой же случай с раскольничьим митрополитом за границей, в Австрии, в 1868, покойным Кириллом. Старик этот постоянно менял свои верования: сегодня он стоит за окружное послание, завтра он проклинает его и переходит на сторону неокружнпков. Делал он это, смотря потому, кто больше давал ему денег – окружники или противоокружники. В одно время, взявши злата довольно, старик проклял неокружнпков со всем их учением. Последние крепко обиделись на него за это и решили прекратить дни жития его. Из толпы заграничных духовных чад лже-митрополита Кирилла выдвинулся начетчик Иоакинф Васильевич и принял на себя поручение умертвить непостоянного старика. Запасся он ножом, тихо, секретно пробрался ночью в Белокриницкий монастырь и притаился как-то около кельи покойного, выжидая удобного случая. И вот, „зело заутра рано“, часа в 3–4 по полуночи, старик поднялся, отпёр дверь своей комнаты и вышел на воздух освежить себя. В это время прокрался к нему в келью страж его жизни раскольник Иоакинф Васильевич и притаился за платьем в углу Кирилловой кельи. Ничего не подозревая, старик умылся и стал на молитву, исполняя обычное своё монашеское правило. В это время Васильев вышел из своей засады, тихо подкрался к старику и хотел вонзить ему нож в самое горло. Но случайно старик обернулся, закричал, завязалась у него борьба с злодеем и последний успел только нанести ему кровавые раны в правую руку, шею и бок. Прибежали послушники, монахи, и Васильев убежал. Весть о сём быстро перешла пограничный рубеж, а в Москве сделано распоряжение сообщить о сём во все старообрядческие епархии и приходы и отслужить молебен о старике, чудесно спасшемся от злодейской руки. Вот на что способны раскольники, радея о сохранении своего лжеучения.

Так и здесь вышло у раскольника: нет слов в защиту своей веры, он берёт топор и рубит им своего собеседника, которого сам же пригласил пересесть к нему в сани и побеседовать с ним. И вот финал беседы – кровавое доказательство, или, точнее сказать, топорная расправа.

Минский епар. миссион. свящ. К. Попов

I.

Беседа с жидовствующими происходила в большом торговом селе N-ской губернии. В этом селе жили значительной общиной молокане, – было здесь немало и жидовствующих разных оттенков. Из них жидовствующие – шапошники умели читать Библию даже по-еврейски, но страдали распущенностью в жизни. Их „наставники“ были весьма начитанные в слове Божием; умели „поговорить“ и постоять за Моисеев закон. Им не доставало только того, без чего слабо всякое наставничество: не доставало трезвости и порядочности в образе жизни.

Православные христиане с глубоким нерасположением относились к жидовствующим. В их вере им чудилось сплошное издевательство над православием, и они не понимали даже, как можно русским людям исповедовать „веру жидовскую“, – ту веру, которая вдохновила некогда евреев на распятие нашего Спасителя?..

Об этих жидовствующих дурного мнения держались сами коренные евреи. Как-то в разговоре с нами один из них сказал: „какие русские жиды? Дураки“...

Под такой кличкой между православными торгового села и проживали жидовствущие. На них собственно никто пристального внимания не обращал. Но, в приезд миссионера, православные заволновались и захотели непременно послушать, что будут в своё оправдание говорить жидовствующие.

Беседу с этими сектантами пришлось вести на Духов день. Предмет для беседы подсказывался самым праздником: мы порешили говорить о троичности Лиц в Боге.

На беседу люди собрались вблизи храма, под открытым небом. Толпа слушателей образовалась огромная. Мне сделали возвышение. Взойдя на него в положенное время, я стал говорить: из всех людей, населяющих нашу родину, по своей вере – самые несчастные жидовствующие. Они усиливаются содержать в неприкосновенной чистоте Моисеев закон: между тем своих намерений не могут осуществить безусловно. Они не могут по закону совершать своего богослужения и приносить жертв, потому что древний храм и жертвенник разрушены (Втор.12:13,14 ср. 3Цар.8:16)³²⁰. В тоже время за несоблюдение обрядовых предписаний Моисеева закона им грозит проклятие (Втор.27:26).

В таком положении что же должны чувствовать люди, добровольно покорившиеся игу разорённого закона? – Отчаяние и безысходную тоску, гораздо сильнейшую, чем какой страдали Анания, Азария и Мисаил в плену Вавилонском (Дан.3:37, 38). Для этих святых отроков была хоть надежда возвратиться на родину и там воссоздать святыни. Срок вавилонского плена им точно был известен (Иер.25:11 ср. Иер.30:17–20 ст.).

Не то должны чувствовать наши жидовствующие. Иудеи теперь рассеяны по земле: храм разрушен: священство прекратилось, – и конца не видно этим бедствиям! На что же рассчитывать людям, думающим ныне спастись по руководству одного Ветхого Завета?

Воистину – впереди для них собраны только тоска, ужас и отчаяние... Нам – православным христианам – пожалеть их нужно и помочь им выйти из несчастных обстоятельств. Попробуем же сделать это настоящей беседой!..

Затем, обратившись к толпе жидовствующих, я спросил: – В какого Бога вы, друзья мои, веруете?

Отвечать стал их „наставник“ Яков, – человек всклокоченный и небрежно одетый.

Он сказал: – Обыкновенно, как и все вы: Мы веруем в того Бога, о Котором писали Моисей и пророки.

– Как имя этому Богу?

Яков ответил: – Имён у Бога, как видно по Библии, много. Он называется Эль, Элогим, Шаддай, Адонай, Саваоф и тому подобными именами.

– Нет ли между именами Божиими одного такого, которое бы Сам Господь усвоял себе по преимуществу? – спросил я.

Яков задумался. Потом общими силами мы установили, что таковым подлинным именем Божиим надобно считать название Его Иеговой.

В доказательство своих слов, по обоюдному же согласию, мы прочли из Исх.3:14: „Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий... Так скажи сынам Израилевым: Сущий (Иегова) послал меня к вам... Вот Имя Моё навеки“... (ст. 15).

И ещё: в 15 гл. кн. Исхода написано: „Господь Муж брани. Иегова имя Его“ (ст. 3). Подобное же читаем в Исх.33:19: „и сказал (Господь Моисею): Я проведу перед Тобою всю славу Мою и провозглашу имя Иеговы перед тобою“...

Если бы мы обратились к пророческим книгам, – мы нашли бы и там много соответствующих свидетельств.

Но, для сокращения речи, ограничимся одним. У пр. Осии сказано: „Господь есть Бог Саваоф; Сущий (Иегова.) – Имя Его“ (Ос.12:5 ст.).

Верите ли вы теперь, – обратился я с вопросом к жидовствующим, – что между различными именами Божиими „Иегова“ есть самое главное и существенное?

– Верим!

– Как не верить! – послышалось из толпы.

Я спросил Якова: – Скажи же мне, друг, приложимо ли имя „Иегова“ к смертным людям?

Подумав, он твёрдо ответил: – Нет, ни в каком случае. Как можно?..

После этого я попросил его прочесть Иер.23:5,6. Яков громко, нараспев и с особенно-характерными колебаниями в голосе, зачитал: „вот, наступают дни, говорит Господь, – и восставлю Давиду Отрасль праведную, и воцарится Царь и будет поступать мудро... Во дни его Иуда спасётся и Израиль будет жить безопасно; и вот – имя Его, которым будут называть Его: „Господь (Иегова) – оправдание наше“ (Ср. Ос.12:5 и Исх.15:3).

По прочтении слов пророка из рус. Библии, Яков повторил их с особо-блаженной улыбкой по-еврейски. Он убедился, что „Отрасль“ из дома Давидова – Мессия именуется Иеговой – Богом.

Я спросил: – Как же это возможно – исключительно божеское имя у пророка приложено к Мессии? Объясните нам пожалуйста...

Яков сказал: – Мессия спасёт евреев от врагов. За это они и прозовут Его Иеговой, т. е. как бы Богом.

Я возразил: – Не написано у пророка про это словцо „как бы“. Напротив, к Лицу Мессии там прямо приложено имя Божие. Значит, „Отрасль“, по изображению у Иеремии, хотя и произойдёт из дома Давидова, как человек, но будет вместе Богом...

Яков много усилий употребил на то, чтобы выпутаться из своих раннейших слов касательно значения имени „Иегова“; но старания его остались бесплодными. Тогда он сказал: – Так, по-вашему. Мессия есть человек и Бог вместе?

Я ответил: – да, именно.

– Но это невозможно! – воскликнул Яков.

– У Бога всё возможно (Быт. гл. 1). Веруешь ты свящ. Писанию?

– Верую.

– Веруй же и словам пр. Иеремии, – поучительно прибавил я.

Яков молчал. Я продолжал свои рассуждения. Для нового обоснования их я прочёл из пр. Ис.9:6: „младенец родился нам – Сын дан нам: владычество на раменах Его, и нарекут имя Ему: Чудный, Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира“ (ср. Пс.2:7,109:1).

Прочитанный мною стих Яков опять повторил по-еврейски. Было очевидно, что родившийся Младенец называется у Исаии божеским именем Иэле, – то есть, Чудом, Отцом вечности.

И я спросил: – Как же ты думаешь об Отрасли: человеком Она будет только, или вместе – Богом?

Яков ответил: – Гм... а так я и думаю, что вы проповедуете многобожие.

– Напраслину ты возводишь на нас, друг! Не многобожие проповедуют православные, а единобожие при троичности Лиц в Боге.

– Откуда вы достали такую премудрость? – загорячился Яков. Я сказал: – Из святой Библии. Читай Быт.1:26 ст.: „и сказал Бог: – сотворим человека по образу нашему“... К кому это обращается Бог? Кто с Ним учавствовал в творении человека?

Яков заметил: – Бог никого не приглашает к участию в создании людей. Он просто кому-то объявляет волю Свою.

Я возразил: – неправду ты говоришь, друг! Если бы „кому-то“ Бог „просто“ объявлял Свою волю, – Он сказал бы: „Я сотворю человека“; а то написано иначе: „сотворим“... Стало быть, кого-то Бог приглашает в сотрудники Себе, с кем-то советуется. Кого же бы Бог звать стал таким образом?

– Ангелов, ответил Яков.

Я сказал: – разве ангелы творили людей?

– Не творили, а советы Богу давали, – промолвил Яков.

Я ответил: – Это совершенная неправда. У пр. Исаи написано: „Кто уразумел дух Господа, и был советником у Него и учил Его? С кем советуется Он, и кто вразумляет Его и наставляет Его на путь правды, и учит Его знанию и указывает Ему путь мудрости?“ (Ис.40:13,14 ст.).

Никто: ни ангелы, ни люди. Бог „и святым своим не доверяет, и небеса нечисты в очах Его“ (Иов.15:15).

Яков ответил: – Разума Господня не постигают только беззаконные люди. Благочестивым же избранникам Бог открывает Свою волю.

– И благочестивые-то люди знают волю Господню в самой ничтожной доле, – сказал я. Советовать Богу они никак и ни в чём не могут. О непостижимости Божией премудрости вот что написано у древнего мудреца: „первый человек не достиг полного незнания её: не исследует её также и последний“ (Сир.24:30). Если так, каким родом слабые люди могут давать советы Премудрому Богу?..

Яков возразил: – А как же Бог совещался с ангелами о погибели Ахава (3Цар.22:19–22 ст.)?

Я ответил: – Ты, друг мой, искажаешь Писание. В 3 кн. Царств рассказывается о том, как Бог предлагал ангелам пойти и погубить Ахава. Он испытывал их произволение и готовность служить Правде Божией. Самая же погибель нечестивого израильского царя была предрешена Богом единолично. В этом легко убедится всякий, если прочтёт внимательно 3Цар.22:19–22.

Таким образом, не доказано, что Богу ангелы могут давать советы. С кем же совещался Он при создании человека?

Жидовствующие молчали. Не было надежды услыхать от них ответа. Тогда Яков сказал:

– Объясните вы нам это. Вы учёней нас...

II.

Объявлен был перерыв беседы. Люди всей огромной толпой складно пропели несколько песнопений церковных. Потом я стал отвечать на мной же поставленный вопрос. – Я говорил:

– Бог советуется при создании людей Сам с Собой, именно во Святой Своей Троице. Отец-Бог положил намерение создать людей; Ангел Лица Его, или Сын и Премудрость был посредником и художницей этого создания; Дух Св. оживлял тварь Своим благодатным дыханием. Таким образом, в мироздании участвовала вся Св. Троица, – и в частности Ипостасная Премудрость Божия. Об этом вот что повествует нам Библия: „Господь имел Меня началом пути Своего, прежде создании Своих, искони: от века Я помазана, от начала, прежде бытия земли. Я родилась, когда ещё не существовали бездны, когда ещё не было источников, обильных водою. Я родилась прежде, нежели водружены были горы, прежде холмов, когда ещё Он не сотворил ни земли, ни полей, ни начальных пылинок вселенной... Тогда я была при нём художницею, и была радостью всякий день“... (Притч.8:22–30 ст.).

Кто же эта „художница“ – таинница Существа Божия?

Пр. царь Соломон определяет её такими словами: „Премудрость художница всего... есть дух разумный, святой, единородный… тонкий, удобоподвижный, светлый, чистый, ясный... Она возвышает своё благородство тем, что имеет сожитие с Богом, и Владыка всех возлюбил её: она – таинница ума Божия и избирательница дел Его“ (Прем.7:21–22,8:3–4 ст. ср. Быт.1:26).

Из этого описания свойств Премудрости Божией явствует, что она – не тоже, что ум Божий. Она – „таинница ума Божия“, следовательно, отлична, от него, хотя и „сожительствует“ с Богом, как его Ипостась.

Нельзя под премудростью разуметь учение, потому что, по определению Соломона, она есть „дух святой“.

Таким образом, Библия прикровенно, но властно влечёт нас к различению от Отца – Бога Его Премудрости Ипостасной, или Сына.

Но продолжим наше рассмотрение дальше. По изображению Библии, Дух Божий носился над водою, при творении мира (Быт.1:2). Он-то и дал образ Божий человеку (Быт.2:7)³²¹. – Отсюда мы видим, что в Боге не одно и не два лица, а именно три. Эта Святая Троица сходила смешать языки людей (Быт.11:5,7); Она посещала Авраама у дуба мамврийского (Быт.19:18,21,29). Отдельно Ангел Лица Божия или Сын Божий спасает Агарь и Измаила от смерти (Быт.21:17–19): Ангел же Божий, который есть Бог, беседует с Иаковом (Быт.31:11–13 ст.); о вечности Сына Божия свидетельствовал пр. Михей (Быт.5:2 ст.).

Нужно ли пространнее раскрывать учение Библии о Троичности Лиц в Боге?

Тогда послушайте пр. Исаию. Он говорит: „во всякой скорби Бог не оставлял (евреев), и Ангел Лица Его спасал их... Но они возмутились и огорчили Святого Духа Его“... (Ис.63:9–10). Здесь, как видим, отдельно показываются Лица Св. Троицы.

А вот что утверждает пр. Исаия от Имени Раба Божия – Отрасли Давидовой: „я первый и последний. Моя рука основала землю, и Моя десница распростёрла небеса“ (Ис.48:12–13). И ещё: „приступите ко Мне и слушайте это:... ныне послал Меня Господь Бог и Дух Его“ (Ис.48:16),

Итак, „Отрасль“ – Мессия есть Бог; Он Себе усвояет творение мира (Ис.48:13). Но Мессия говорит о Себе, что Его посылают в мир Бог и Дух Его. Ясно, что в Боге три Лица, как веруют православные христиане, а не одно...

Яков упрямо твердил: – Этого понять нельзя. Как представить троичность в Боге?

Я ответил: – Никак и не старайся до конца понять тайну Троичности в Боге: просто веруй в это! Если же ты своей дерзкой мечтой захочешь проникнуть в Существо Божие, – только расстроишь свой ум, как портит человек зрение, когда долго и пристально открытыми глазами смотрит на солнце...

Такое сознание прискорбно для человека? – Но что же делать! Мы тварны и ограничены; ум наш короток. Мы даже того постичь не можем, как это Бог безначален? Ведь всё, что мы видим, имеет своё начало от другого; оно явилось во времени, – а Богу начала нет...

Здесь, брат, величайшая тайна!..

Однако не думай, что для нашей веры во Св. Троицу уже совсем нет никаких видимых оснований. Таких оснований или уподоблений можно найти несколько. Обратись за помощью к самой природе. Посмотри на яркое летнее солнце. Оно поражает твои глаза блеском и светом?..

Так размышляй о природе Божией. Тварное существо – человек не способен прямо взглянуть на Бога. Господь есть полнота всякого бытия. Он поражает наш ум непостижимостью своею. И не надо стараться ростом быть выше собственной головы...

Необходимо примириться с мыслью, что рассмотреть природу Божию мы бессильны. Но понятие общее о ней иметь можем. Мы всем существом своим чувствуем, что Бог есть источник всякого добра в жизни, что Он есть родимый Отец наш, – что в Нём всё наше счастье и радость...

Смотря внимательнее на солнце, мы в нём замечаем не только блеск и свет, но и круг и тепло. И чувствуем, что свет, круг и тепло триедины в солнце, – что они не одно и тоже, но одно без другого в солнце горящем существовать не может.

Так и в Боге: Отец есть самый источник Божества, Сын – разумное проявление Его в мире; Дух Святый – Сила зиждительная и устрояющая всё к нашему спасению. Три лица в Боге не слитны, но и разделить их нельзя, ибо у них одно неточное начало...

Этого уподобления тебе, друг, покажется мало? Так загляни в свою душу. И там ты откроешь дивное триединство: ум – сознание, которое отличает тебя от всего прочего творения; сердце, которое чувствует радость и скорбь бытия твоего, и волю, которая то деятельно ведёт тебя к добру, то малодушно погружает в бездну греха и духовной смерти. Признайся, что в душе нашей всякий ощущает это триединство; сознайся, и в том, что только больные, при наличности указанного явления в нашей природе, не чувствуют в себе единства личности!..

А если так, – мы обязаны чистосердечно сказать себе, что тайна Троичности Божией отразила свои следы и в видимой природе и в нашей душе. Поэтому она уже не противна нашему разуму и, возвещаемая Откровением Божиим, требует сердечной веры в Триединого Бога, Ему же слава во веки!..

* * *

Изъяснение важнейшего, неточного догмата христианского было сделано мной со всем усердием. Видя радостные лица православных, я чувствовал, что они довольны и благодарны мне: но жидовствующие остались непреклонными. Они бессильны были возражать от Писания; но смотрели на нас враждебно и насмешливо-грубо заявляли о своём неверии в Бога Триединого. – Они переживали, очевидно, то самое настроение, про которое Св. Апостол написал: „умы их ослеплены... Доныне, когда они читают Моисея, покрывало лежит на сердце их“ (2Кор.3:14–15).

О, когда бы Господь скорее снял с ожесточённых сынов своих – русских жидовствующих – смертоносное покрывало и озарил очи их Светом Христовым!..

Д. Боголюбов

В наше время упадка литературных и других идеалов наблюдается ещё и теперь увлечение сочинениями Μ. Горького, доходящее до того, что многие заурядные и не заурядные писатели стремятся так или иначе уподобиться Μ. Горькому, и, хотя бы отчасти, присвоить себе его незавидную славу. Такое увлечение объясняется, с одной стороны, спутанностью или даже полным отсутствием хороших литературных вкусов, а с другой, – упадком духовной жизни общества. Произведения Μ. Горького, сами по себе не выдерживающие настоящей литературной критики, направлены к апологии низменных инстинктов человеческой природы и всевозможных подонков и отбросов нашей общественной жизни. Типичными представителями этих отбросов являются „босяки“. Известная часть общества с пониженными нравственными идеалами весьма симпатизирует предпринятой Μ. Горьким апологии „босяцких“ и других низменных влечений. Всё это заставляет с особенной признательностью приветствовать появление в печати таких произведений, в которых даётся основательная и беспристрастная оценка произведений Μ. Горького. К разряду таких прекрасных и полезных для общества произведений принадлежит усердный и добросовестный труд г. Стечькина. Заглавие труда указано в начале нашей заметки. Здесь находим мы следующие слова касательно распространения в публике произведений Μ. Горького.

„Распространённость эта чрезвычайна, и едва ли сравнима с распространённостью каких бы то ни было других книг на русском языке. К сентябрю 1903 года сочинения Горького были выпущены в количестве экземпляров: том 1-й рассказов – 55,000. том 2-й – 57,000, том 3-й – 59,000, том 4-й – 60,000, том 5-й – 52,000, пьеса «Мещане» – 58,000 и пьеса «На дне» – 75,000. Итого, сочинений Горького разошлось за какие-нибудь пять лет, а то и менее, – 416.000 томов. Принимая во внимание, что часть этих экземпляров сочинений Горького поступила в библиотеки и читальни и что у каждого покупателя книги найдётся десяток знакомых, которые возьмут книгу почитать, можно смело утверждать, что произведения Μ. Горького читала вся грамотная Россия“.

„Почти с первых шагов своей карьеры Μ. Горький стал так популярен, что пример этой быстрой популярности во всей истории русской словесности стоит особняком. Ни Тургенев в эпоху «Дворянского гнезда·, ни граф Л. Н. Толстой в эпоху «Войны и мира», ни Достоевский никогда не имели такой популярности, особенно в первые-то годы литературной деятельности. Сам Пушкин, в расцвете славы, Пушкин – властитель дум, не достиг популярности Горького“.

„Очевидно, причина такого успеха коренится не в собственных достоинствах произведений Горького, не в художественных их свойствах. Как бы ни казались превосходны поклонникам Горького его литературные произведения, но и эти горячие жрецы недавно водружённого кумира сознаются, что, пожалуй, и у Толстого встречаются страницы, равные по достоинству сочинениям «гениального» Максима. Однако с Толстым-художником никогда так не носились. Поклонение Горькому и восхищение им дошло до пределов, близких к умопомешательству. В поклонении этом много общего с болезненными, самовнушёнными восторгами, которые собирают у подножия сценических подмостков или концертной эстрады психопатов и психопаток, ревущих и выбивающих ладонями хвалу как высокому таланту, так равно и низменному кривлянью“ (3–5 стр.).

„Мода на Μ. Горького огромная, хотя теперь она идёт, как уверяют, несколько к уклону. В чём же причина громадной популярности Μ. Горького? – Она заключается, во-первых, в измельчании идеалов общества, а во-вторых, в характере самой литературной деятельности Горького“.

„Оставив порыв вверх, читатель стал смотреть, за последние сорок лет, на землю и рыться во всём том, что копошится на этой земле. Случалось ему опускаться и несколькими ступенями ниже земли, в подвалы и вертепы. Туда собирался вести его безвременно умерший Н. Г. Помяловский, в своём ненаписанном романе «Брат и сестра». Туда повёл его Всеволод Крестовский в своих «Петербургских трущобах». Смотреть вниз стало обычно читателю, но он не мог сосредоточиться, ибо ему не давали типа, не удерживали на одном каком-либо явлении. Картины менялись перед ним с подвижностью камней в калейдоскопе, не собирая, а рассеивая лучи его внимания. В эту пору явился Горький и сделал то, чего до него никто не делал. Он дал тип, носящий не имя собственное, Коновалова или Орлова, а нарицательное имя «босяка»“.

„Если бы Горький говорил о праве «босяка» на место среди людей, под условием его нравственного возрождения, его не стали бы слушать. Тогда поняли бы, что этот новый босяк есть тот самый, от века существующий нищий, которому каждый из нас подавал копейки, тот самый, кого за бродяжничество мы судим и водворяем на место жительства. Этот «тот самый» босяк не интересен. Он так неопрятен, так дурно пахнут его лохмотья, так он некрасив, с бойными знаками на своём лице. Мы, конечно, по человечеству жалеем его и заботимся несколько о нём. Но что же в нём заманчивого?“

„Горький поступил иначе. Он снабдил «босяка» гордостью. Он ничего для него не просит, «босяк» сам требует места и не последнего. Босяк Горького не угнетён. Ему не надо сострадания. Он бросает вызов самому небу, не говоря уже о вызове обществу, государству, власти, жизненному укладу. «Босяк» – не пролетарий, стремящийся стать собственником. «Босяк», презрительно, ни к чему не стремится· Он доволен уже самым сознанием своей очевидной независимости от всех требований и оков общественности, нравственности, религии.

Сиейс в начале французской революции 1789 года, отстаивая права третьего сословия, спрашивал: „что такое третье сословие?“ – и отвечал „ничто“. – „Чем оно должно быть?“ – „Всем“...

Тоже, но короче и определённее делает Максим Горький для босяка. Короче потому, что для доказательства прав третьего сословия во Франции XVIII века надо было вспомнить историю, всю эту культурную работу третьего сословия, давшего на поприще науки и искусства Франции столько же, сколько наше дворянство дало России, давшего в то время, когда феодалы жили грубой силой меча, а католическое духовенство лукавством Рима“.

„Никаких заслуг «босяк», столь высоко поднятый, за собой не имеет. Он не имеет ни истории, ни прошлого, ни заветов, ни преданий. Нельзя же считать за историю то обстоятельство, что во всяком обществе всегда есть грязный осадок. Нельзя же давать имя заветов и преданий тунеядству, лени, пьянству, презрению к чужой собственности, к семье, к вере в Бога“ (12–14 стран.).

„Общество, не потерявшее к себе уважения, должно бороться с явлениями столь дикого и распущенного характера, а не восторгаться ими, как прелестной и заманчивой новинкой. Иначе выйдет то, что вышло у нас. Смелый шаг Горького, беззастенчивый апофеоз босячества, который он создал, был принят за новый свет в общественном сознании. Свет то он – свет, но и свет бывает разным. Бывает свет солнца, бывает свет лампады, возжигаемой перед престолом Господним, и бывает свет пожара. Источник их один и тот же, но действие их различно. Не свет нового откровения несёт «босяк» Горького. Не светоч, озаряющий благотворно неведомые ещё уголки жизни, вложил Горький в «грязную» руку «босяка». Этот светоч зовётся иначе, это – факел революции. Это – факел анархии, провозвестник попрания всего, чем жили, во что верили, чему служили, для чего работали ряды поколений“ (14 стр.).

„Не только большие центры человеческой жизни – города, но и деревни кажутся Горькому чем-то таким, где тошно и грустно, – хорошо лишь среди босяков“.

„В деревне почти также невыносимо тошно и грустно, как и среди интеллигенции. Всего лучше отправиться в трущобы городов, где хотя всё и грязно, но всё так просто и искренно“. „Вот, что говорит г. Горький (Рассказы, т. II. „Коновалов“, стр. 40 и 50)! Натяжка этого положения очевидна: в „трущобах городов“ неизбежны свои условности в общежитии их обитателей, и можно, лишь с намерением уронить всё стоящее вне трущоб, выше их, уверять, что в них нет „суеты сует, охлаждающей чувство и развращающей ум“ (17 и 18 стран.). Интересен тип «босяка», выводимый Горьким в рассказе „Челкаш“. написанном в 1894–1895 годах. Взгляды Челкаша суть взгляды бесшабашного революционера. Челкаш не знает ни своего угла, ни своих близких. Сегодня босой, завтра обутый; сегодня голодный, завтра пьяный и сытый: бьющий и битый попеременно, он перешёл те грани, которые общественный строй положил хаосу разнузданных похотений и личного произвола отдельных лиц. Челкаш горд своим положением, своей своеобразной босяцкой силой, которой ничто не страшно“ (80 стран.).

Касательно художественной стороны произведений г. Горького г. Стечькин говорит следующее:

„Горький не всегда ровен. У него, рядом с произведениями, носящими печать несомненного таланта, стоят другие, неуклюже картонные, искривлённые, придуманные, и притом плохо продуманные. Иногда он выходит из облюбованной им босяцкой среды и пускается либо в туманную фантастику, с напускной философичностью, либо в описание жизни, им недостаточно наблюдавшейся“.

„Произведениями наиболее художественными следует признать такие, как „Коновалов“, „Супруги Орловы“, „Мальва“, „На плотах“, „Ярмарка в Голтве“, „Васька Красный“. К неудачным потугам создать нечто особенно-поэтическое следует отнести рассказы: ..Старуха Изергиль“. „Хан и его сын“, „Макар Чудра“. Фантастично-псевдо-философскими рассказами называем такие, как „О чорте“, „Ещё о чорте“, тягучие, неудобочитаемые, почти нестерпимые. Повесть „Варенька Олесова“ подходит под рубрику рассказов из жизни, мало знакомой Горькому или мало им обследованной“ (82–83 стран.).

„Совершенно без тенденции написан рассказ Горького „Ярмарка в Голтве“ (1897 года). Рассказ этот даёт понять, чем мог бы быть автор, если бы не посвятил себя тенденциозной проповеди босячества и разрушения. Взяться описывать малороссийскую деревенскую ярмарку на берегах Псла, после гоголевской „Сорочинской ярмарки“, – смело. Выйти удачно из этого испытания – делает писателю большую честь. „Ярмарка в Голтве“ не имеет романической завязки. Это – ряд живых и ярких картин. С чисто внешней стороны автора можно упрекнуть лишь в том, что он вносит в рассказ много малороссийского говора, которым притом не владеет. Гоголь в „Вечерах на хуторе близь Диканьки“ умело избегал этого и „Вечера” от сего нисколько не утратили своего малороссийского колорита“ (91 стр.).

„В рассказе Горького „Ярмарка“ описание природы не натянуто, не придумано, как во многих очерках Горького. Свидетельствуем. по личному наблюдению, для тех, кто не живал в Малороссии, не бывал на её деревенских ярмарках, кто не видал красивых берегов и светлых вод Псла с его изменчивым руслом, что описанию Горького в данном случае можно верить, как фотографии, а любоваться им можно, как произведением искусства. И тем прискорбнее, что автор, умевший написать „Ярмарку в Голтве“, оставил произведение это одиноким среди всех других своих произведений“ (91–96).

„Обилие сообщников Горького несомненно доказывает, что общество наше серьёзно нездорово, ибо в обществе здоровом, себя сознающем и уважающем, понимающем словесный смысл прочитанного и умеющем оценивать степень влияния печатного произведения, сочинения Горького не заслужили бы многого. Дело сделано. Горький царил; по нашему мнению, царит и доселе. Босяк, как революционная сила, создан в теории и создаётся на практике. И пусть бы ныне Горького даже забыли, вплоть до его имени, – всё равно: дело сделано. Если забыть о Горьком, как об источнике босяцкого зла, то это, пожалуй, ещё хуже будет, так как будет неизвестно, где гнездится корень зла. Обличить Горького, раскрыть его карты, это – только первая половина задачи. Есть ещё вторая половина и, быть может, важнейшая, а труднейшая во всяком случае. Босячество в его теперешнем виде ожидает своего исследователя, спокойного, терпеливого, способного, при исследовании, до времени скрыть своё душевное негодование и дойти в исследовании до конца. Лишь зная недуг, возможно уврачевать его. А недуг босячества требует врача, если нужно, беспощадного к членам, заражённым гангреной“ (241–242 стр.).

Пожелаем книге г. Стечькина самого широкого распространения в публике. Пусть она хоть сколько-либо отрезвит рьяных поклонников Горького!

Иеромонах Александр

Наша литература по вопросу о южнорусском штундизме, насчитывающая множество статей в духовной и светской журналистике и лишь одно в строгом смысле научное исследование, принадлежащее перу свящ. Арсения Рождественского, обогатилась новым научным вкладом, внесённым в неё архимандр. Алексием, ныне епископом сумским.

Исследование архимандр. Алексия: „Южнорусский необаптизм, известный под именем штунды“, судя по заявлению автора в „Предисловии“, составлено на основании его же статей, помещённых в разных периодических изданиях („Миссионер. Обозр.“, „Чтениях в обществе любителей духовного просвещения“, „Екатериносл. Епарх. Вед.“, „Новороссийск. Телегр.“) и посвящено доказательству той мысли, что „наша южнорусская штунда есть не иное что, как немецкий необаптизм“³²².

Содержание исследования архимандр. Алексия распадается на семь глав. В 1-й главе автор с надлежащей обстоятельностью излагает зарождение баптизма в Германии при жизни Лютера и затем его дальнейшее распространение в Швейцарии, Моравии, Голландии, Англии и Америке. Особенно ярко автор живописует, как баптизм постепенно принял политическую окраску, и его религиозная система в своём логическом конце превратилась в систему социально-коммунистическую. Такое превращение было необходимым следствием принципов, объявленных первоначально Лютером. Лютер решительно провозгласил в области религии право сопротивления власти и равенство всех христиан. Перенесённый в область государственной жизни, этот принцип обязательно приводил к абсолютному равенству людей во всех сферах жизни государственной. И никакие усилия Лютера не могли подавить политические следствия его доктрины, когда принцип последней действовал во всей своей силе в среде религиозных понятий общества. В этом случае наглядно сказалась вековечная истина, что нельзя двоить человека... нельзя безнаказанно играть принципами...

Характеризуя баптизм со стороны полноты и строгой определённости его системы, автор совершенно справедливо заявляет: „баптизм, как полная и строго определённая система, – невозможен, и последователи его никогда не составят из себя однородного тела, имеющего одну главу; единство их прошлое и настоящее – чисто внешнее и является вынужденным тем обстоятельством, что они имеют общего противника в лице всех, не разделяющих их иллюзий: но раз этот противник не угрожает, в их общине начинается разложение на мелкие общины, из которых каждая носит в себе начала дальнейшего разложения и т. д. Такая подвижность баптизма обусловливается тем главным его догматом, в основании которого лежит ложно понятый принцип равенства и который в практической жизни приводит к полному произволу личности. „Каждый, говорит символ баптистов, имеет право возвышать свой голос в Церкви и пророчествовать“. Но так как никто не может предчувствовать заранее, что завтра откроет пророк, то естественно, что как догматы, так и сама социальная организация секты походят на здание, постоянно строящееся, но которому не суждено быть когда-либо оконченным. В этом и скрывается причина той трудности, с которой неизбежно встречается всякий желающий привести вероучение баптистов в систему, и вместе с этим та опасность, которой угрожает баптизм государственному строю, внося в жизнь народа начала произвола, разложения (стр. 28). История баптистов вполне подтверждает истину сказанного. Баптизм в дальнейшем своём развитии разделяется на множество толков, из которых автор выделяет необаптизм и ему посвящает особенное внимание, так как он, по мнению автора, имеет „весьма близкое отношение“ ³²³ к нашему южно-русскому баптизму, известному под именем штунды (стр. 44). Вследствие этого автор с достаточною подробностью излагает историю немецкого необаптизма, его богослужебный культ, практическую жизнь и вероучение. На этом кончается 1-я глава.

Во 2-й главе автор подробно обозревает религиозное движение в немецких колониях южной России в 50–70 гг. прошлого столетия; указывает главных деятелей этого движения, отношение их к необаптистам Германии и вероучение их, а также связь последнего с вероучением необаптистов. На основании сперва исторических данных автор приходит к следующим заключениям: 1) религиозное движение в немецких колониях южной России в указанное время с ясностью определилось, как движение именно необаптистическое...: 2) это движение вышло не от наших немцев-колонистов: менонитов, евангелико-лютеран и др., но от немцев сектантов даже по отношению к этим вероисповеданиям... Что упомянутое религиозное движение было именно необаптистическим – это автор подтверждает и разбором вероучения главных деятелей этого движения. Правда, представители нового религиозного движения усиленно отказывались от имени „необаптистов“ и считали себя за „крестящее по вере соединённое (обновлённое) меннонитское братство“, но это делалось ими только с целью сохранить за собой те обильные привилегии, которыми ущедрило наше русское правительство меннонитов...

В 3-й главе автор задаётся целью решить весьма важный, особенно в практическом смысле, вопрос: есть ли южнорусская штунда явление самобытное, или же она привнесена в русский народ извне?.. Рассмотрев существующие по данному вопросу мнения, автор с своей стороны, на основании фактических данных, свидетельствует, что „южнорусская штунда есть не что иное как тот же немецкий необаптизм, пересаженный на русскую почву“. В этом автор убеждается и путём сличения вероучения южнорусских штундистов и немецких необаптистов. По своему значению эта глава является, так сказать, центром всей книги, потому что в ней сосредоточены все главные доказательства в пользу основной мысли всего исследования. Намеченная автором задача решена обстоятельно. Но для полноты решения поставленного вопроса хорошо было бы здесь же рассмотреть и то религиозное движение среди русских крестьян юга России, которое в миссионерской науке известно под именем „духовной штунды“ и которое, по мнению многих, в том числе и свящ. Арс. Рождественского, предварило собой появление штунды баптистической или необаптистической. Мы думаем, что „немецкий необаптизм“ имеет весьма близкое отношение“ (стр. 44-я) именно к обрядовой южнорусской штунде... Не лишнее считаем также остановиться и на существовании у некоторых русских штундистов юга России крещения младенцев, что отнюдь не мирится с основной догмой необаптистов.

В 4-й главе автор путём обозрения последующих (с конца 70-х годов прошлого столетия) взаимоотношений немецких необаптистов и русских штундистов снова приходит к мысли, что южнорусская штунда, или точнее: штундобаптизм (стр. 181-я) и немецкий необантизм суть одна и та же секта. Здесь же приводятся интересные протоколы смешанной немецко-русской „конференции“ необаптистов, состоявшейся в с. Ново-Васильевске в 1884 году. Характерна одна подробность в этих протоколах, объясняющая с одной стороны сильную сплочённость необаптистов, а с другой поразительную неустойчивость и разнообразие догматических воззрений в их „церквах“ и „общинах“. Во время суждений о „значении“ постановлений „Конференции“ для всех необаптистических общин было решено: „1) предметы, касающиеся миссии (т. е. определяющие организацию миссии, её материальное обеспечение, места её действий, кассу миссии – и. и. 1–8-й), для всех церквей обязательны, потому что в них заключается главная цель нашего союза; 2) предметы, касающиеся догматической стороны правил вероисповедания нашей Церкви, необязательны (?!), хотя желательно, чтобы все общины в догматическом отношении были единогласны; 3) предметы общие касающиеся вопросов блага наших церквей, но не изложенные в правилах вероисповедания, предоставляются на усмотрение каждой общины принять или не принять“. Отсюда ясно, что необаптизм преследует отнюдь не вероисповедное единство, зиждущееся на единстве догматов веры, так как для него это дело второстепенное, а главным образом и прежде всего создание на Руси под своим флагом мощного союза русских людей с немцами, – союза, вдохновляемого интересами, конечно, не „любезного отечества“, России... Вот почему у необаптистов так силён прозелитизм и так спутана догматика... Вот почему автор глубоко справедлив, когда заканчивает 4-ю главу своего исследования указанием на большую опасность необаптизма не только для православной Церкви, но и для государства русского. В наше время, обильное суждениями „на изнанку“, особенно необходимо прислушаться к голосу не только теоретика, но и глубокого практика, каким является автор разбираемого нами исследования, а не внимать разным дилетантам, одушевлённым не истиной, а лишь смутой в области веры и в жизни Церкви.

5-я глава посвящена историко-критическому обзору мероприятий административных властей по отношению к штундистам. Эта глава весьма поучительна. В ней, на основании фактических данных, а не газетной болтовни, которая, к прискорбию, проникла в наши дни и в высшие административные учреждения, с неоспоримой ясностью доказано, что административная и судебная власти с поразительным легкомыслием отнеслись к новому религиозному брожению на юге России; что под влиянием высших губернских сановников низшие полицейские чины, вопреки своей совести, обеляли штунду... Штунда росла... Самые гнусные поступки её оставались безнаказанными... Православные соблазнялись подобным покровительством штунде... Более обиженные вынуждены были своим судом расправляться с хулителями их святынь. Царила какая-то анархия... пока мощное слово в Бозе почившего Государя не положило ей предела... Но к этому времени зло уже глубоко внедрилось в народный организм. К сожалению, добавим мы, в дальнейшей истории борьбы со штундой путём ограничительных или охранительных мер сказалась в действиях административных и судебных властей старая истина: „всуе законы писать, если оные не исполнять“... Более того, те же власти тщательно бойкотировали, под эгидой „либеральной“ прессы, означенные меры и старательно превращали их в язву для Церкви… И оправдались у нас в этой области слова: „Законы наши святы, да исполнители лихие супостаты“!.. Посему, избави нас Бог от подобных услуг... Уж лучше сами понесём иго Христово, да позаботимся лишь о том, чтобы нам рук не связывали и рта не закрывали!..

В 6-й главе автор подробно исследует вероучение и богослужение штундо-баптистов, говорит об отношении их к православному населению и с неоспоримой ясностью устанавливает социально-политические тенденции штундистов. Выводы, к которым приходит автор в этой главе, таковы: „политические мечтания штундистов не суть только „отдельные факты“, но следствие целой системы их политических воззрений; на осуществлении этих мечтаний вопиют все лучшие надежды штунды, сообщающие ей жизненную силу, в них заключается жизненный её нерв. Совершенно разорвав духовные узы с православным русским народом, оскорбляя его в самых священных и заветных его чувствах, внося в его среду разложение семейного и общинного начала, – штундисты ко всему этому присоединяют государственную смуту, вносимую ими в народную среду путём искажения государственных понятий народа, выработанных им в продолжении его тысячелетней истории – этого залога его исторического благополучия, его жизненной силы (стр. 255–256)“. Глубоко прав автор в своих суждениях о штунде и справедливость требует отметить то мужество, с каким он высказывает эти суждения именно в наши дни, когда многие пустили свой чёлн по воле волн...

Глава 7-я, если так можно выразиться, является с чисто-практическим характером. В ней автор обозревает меры в борьбе со штундой. Означенные меры он разделяет на две части: на меры, направленные к поднятию уровня религиозно-нравственного состояния нашего народа и во-вторых: на меры, устраняющие влияние на религиозное сознание православных людей элементов, враждебных православию. К первого ж рода мерам автор относит: церковное учительство, общее пение во время богослужения и воскресно-праздничные собеседования в храмах – всё это „самые первоначальные и самые доступные для приходского священника меры к поднятию уровня религиозно-нравственного состояния народа, а через это – и в борьбе с распространением штунды“, заключает автор. Второго рода меры стоят в зависимости от элементов, враждебно влияющих на религиозное сознание нашего народа. Главнейшие из этих элементов: пропаганда штунды и оскорбление, в самом широком смысле слова, святынь православной Церкви. Здесь, по мнению автора, на защиту православного народа должен выступить закон во всей своей силе и строгости... Далее автор с неоспоримой убедительностью доказывает необходимость усиления в недрах православной Церкви церковной дисциплины... К сожалению, у нас по данному вопросу громко и влиятельно раздаются многие голоса теоретиков, протестующих против поднятия церковной дисциплины в жизни нашей Церкви... Но смеем уверить, что их суждения являются плодом лишь кабинетных дум и досужей фантазии. А жизнь... вопит о царящей распущенности и начинает без руководства Церкви сама подтягивать себя!.. Распустились мы... духом сплочённости оскудели... в бумажное ярмо впряглись: так чего же удивляться, что жизнь дарит нас невесёлыми картинами!.. В заключение главы автор высказывает ещё одно святое пожелание об ограждении чествования у нас воскресных и праздничных дней... И опять скажу, что, к великому прискорбию, мы в прошлом году сделали всё, чтобы уронить даже путём закона святость воскресных и праздничных дней в глазах народа!.. И вот теперь, как читаем в многочисленных ходатайствах рабочего люда, народ сам встаёт на защиту своей святыни... Пора и нам твёрдой стопой стать в защиту своих святынь от посягательств на оные... Пора заговорить громко и властно!..

Мы кончили разбор весьма ценного в научном и практическом смысле исследования епископа Алексия. В заключение скажем, что книга написана прекрасным литературным языком, читается легко и увлекательно. Всё это побуждает нас горячо рекомендовать её, как светским людям, желающим знать правду о нашем сектантстве, так особенно духовенству, которое из этой книги почерпнёт и знание нашей штунды и средства для борьбы с ней.

И. Айвазов

В жизни народов мы наблюдаем периоды умственного застоя и периоды особенно энергичной деятельности мысли. В первый период жизнь течёт плавно, тихо, медленно; общий строй ничем не нарушается, никакие „вопросы“ не поднимаются, не вылезают отовсюду непрошенные, не тревожат мысли, спокойно почивающей на существующем порядке.

Во второй период всё приходит в движение; совершенно новые непонятные явления переворачивают вверх дном все установившиеся понятия, начинается аналитическая работа мысли, ценности переоцениваются и в результате получается повышенная сознательность массы. То, что было раньше только инстинктивно, только чувством, унаследованным от предков, воплощается в идею, более или менее ясно сознаваемую и формально выраженную.

Это имеет место как в области религиозной, так и в сфере политической жизни. Последние 40 лет, пережитые русским народом, характеризуются стремлением его к сознательному усвоению религиозных истин: отсюда брожение его религиозных мыслей и развитие сектантства. Об этом уже много раз было говорено.

Теперь же не народ, а образованный слой России начал переживать тот же кризис, – только в области жизни политической. Большинство русских людей с молоком матери всасывают заветы родной старины о безусловной преданности Царю и Отечеству. Громадное большинство всегда просто веровало в принцип Самодержавия, как реальный факт, не задаваясь никакими лукавыми вопросами. Но жизнь сама поставила их перед общим сознанием. Каждому приходится, хочешь – не хочешь, дать отчёт в своём политическом уповании прежде всего самому себе. Нельзя уже быть никому равнодушным зрителем совершающихся событий, надо участвовать деятельно и разумно в защите одной из основ исторического бытия России, на которую теперь направлен дружный натиск всех антинациональных элементов страны. Но чтобы разумно давать отпор всем посягающим на Царское Самодержавие, нужно противопоставить им не простоту веры в этот принцип власти, а сознательное убеждение в его правоте.

Для этого нужно лично в своём сознании обосновать защищаемый принцип на твёрдых данных, опознать в его сущности, осветить в его историческом проявлении.

Как же это сделать? И кто может помочь в этом деле.?

К сожалению, почти полная беспомощность наша в области русской политической мысли – удивительна. Наша официальная наука государство-ведения до сих пор пробавляется крохами, падающими со стола господ её, западноевропейских учёных. Мы и здесь идём в поводу за ними и боимся своей мысли. Мы до детальности разрабатываем вопросы, связанные с западноевропейскими формами жизни, считая нашу исторически выработанную форму политической жизни лишь пережитком, переходной ступенью развития к более высшим формам, достигнутым на западе. У нас нет ещё научного труда, который раскрывал бы перед нашим взором всю глубину и ценность содержания русского Царского Самодержавия, в его принципиальной правде по существу, и в его наиболее чистом проявлении в русской истории. Труды в этой области наших славянофилов слишком недостаточны.

Славянофилы своим русским чувством понимали правду и выражали её иногда поэтически-трогательно. Притом же они раскрывали и защищали все проявления русского национального гения до русского платья включительно. Их задача была – указать и отстоять самобытность и ценность русских начал жизни вообще, и они не оставили нам научного систематического труда о сущности Монархической власти. Такой труд до сих пор остаётся в области надежд и желаний, особенно жгучих в эти тяжёлые дни испытаний, нами переживаемых.

Всё сказанное заставляет обратить особенное внимание на только что появившуюся в продаже новую книгу г. Льва Тихомирова „Монархическая Государственность“. Трудно представить себе более своевременное появление труда. Автор задался целью выяснить, как существо, так и условия возникновения и действия принципа Монархической власти. Насколько успешно и правильно эта цель достигается автором, не берусь пока оценивать, потому что отпечатаны только две части труда, третья появится на днях, а всех будет четыре. Но как широко и основательно автор трактует поставленный вопрос, может дать понятие краткое изложение содержания книги. В первой части автор даёт теоретическую формулировку общих законов государственности. Здесь он говорит об источниках власти в обществе, о содержании и составных элементах государственности, о власти верховной и управительной, о различных образах правлений и наконец об общих основах монархии. В этом последнем отделе наибольший интерес представляют главы, трактующие о значении религиозного элемента в единоличной верховной власти. Вторая и третья часть книги посвящены изложению исторического развития и проявления Монархической власти, причём во второй части излагается развитие монархии Римской и Византийской, а в пояснение условий, определявших их тип, дан общий очерк монархии Израильской как предшественницы идеи христианской монархии. Наибольший для всех интерес несомненно представит третья часть, раскрывающая путь развития монархической власти в России с её расцветом и наиболее типичным выражением в московский период истории и с её искажением в петербургский.

В четвертой части автор предполагает обрисовать условия действия Монархической власти, т. е. дать очерк монархической политики.

Таково приблизительное содержание глубоко-интересной книги Льва Тихомирова. Она несомненно, независимо от личных убеждений автора, даёт очень ценный материал для расширения политической сознательности, для выработки политического миросозерцания, что невозможно без понимания тех законов, которыми живёт человеческое общество и государство. Вот почему следует желать возможно более широкого распространения книги г. Л. Тихомирова в разнообразных кругах, как светских, так и духовных, русского общества.

Свящ. И. Фудель

ПОЖЕРТВОВАНИЯ.

В редакции „Миссион. Обозр.“ получены следующие пожертвования в пользу Красного Креста:

1) От священ. Донской еп., ст. Атаманской, Иоанна Васильева. 25 р. –

2) 2% добровольный вычет из жалованья учащих второклассной ц.-пр. школы с. Делехова, Скопинского у., Рязанск. еп., за. сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь 1904 г. 12 р. 40 к.

8 марта с. г. деньги сданы по назначению (почтов. квит. № 573).

Отзыв земского начальника о современном немецком баптизме – Записка о секте баптистов вообще и о баптистах Мариинской и Николаевской волостей, в частности. – Несколько сведений к характеристике внутрен. состояния Костромского раскола. – Раскаяние скопчихи.

В статье свящ. К. Велтистова, помещённой в № 19 „Мис. Обоз.“ за прошлый год, изложена история проникновения в Россию немецкого баптизма, признания его со стороны правительства дозволенным исповеданием по закону 1879 г., история организации и пропаганды баптизма в России и в заключении высказывается предположение о возможности распространения его среди инославных исповеданий и вредного его влияния на русское сектантство, особенно на штундизм, всячески старающийся усвоить себе наименование баптистов, в целях получения прав, дарованных последним в силу упомянутого закона 1879 года.

Желая несколько осветить религиозно-нравственное состояние современного немецкого баптизма, свившего себе очень прочное гнездо на юге России и в частности в Херсонской губ., а также его социально-политическое направление, Херсонский миссионер Μ. А. Кальнев прислал нам для напечатания весьма ценный документ, заключающий беспристрастный отзыв об этой секте близко знакомого с жизнью баптистов земского начальника Одесского уезда, г. Волчанецкого. Документ этот составляет присланная в Херсонскую духовную консисторию „Записка“ о баптистах двух волостей Одесского уезда при следующем отношении от 6 июля 1904 г., за № 593.

„В Херсонскую Духовную Консисторию.

Среди немецкого населения Одесского уезда, а может быть и на более далёком пространстве, с некоторого времени стала распространяться³²⁴ секта немецких баптистов. Точность учения этой секты определить довольно трудно. По поводу одного случая, – возникшего между баптистами и лютеранами спора, мне удалось однако установить некоторые признаки их учения, которое, я полагаю, вредно в государственном отношении и опасно для православия. Последнее обстоятельство побуждает меня в интересах защиты родной Церкви препроводить прилагаемую при сём копию моей записки на распоряжение консистории. При сём присовокупляю, что упомянутые баптисты самовольно оставили лютеранство и требуемого ст. 6 Уст. Иностр. Испов. т. XI, ч. I Св. Зак. разрешения не получили“.

* * *

„Современный баптизм – английская секта, так как первоначальные „анабаптисты“ времён Лютера в Германии перестали существовать уже в XVI столетии. В Англии первая община баптистов образовалась в 1633 году, а в 1639 г. Роджер Виллиамс перенёс баптизм в Северную Америку, ибо Кромвель преследовал их в Англии, видя в них революционеров. В 1834 году некий Онкен в Гамбурге, проживающий там и доныне, основал в своём родном городе первое общество современных немецких баптистов. Из Германии они перешли в Данию, а затем в Россию. В 1886 году в России существовало уже 32 отдельных общества, насчитывавших 10,110 членов обоего пола. В настоящее время их, несомненно, гораздо больше, так как они вменяют себе в обязанность распространять своё учение.

Главной характерной чертой немецкого баптизма можно считать отрицательное отношение их к официальной, государственной Церкви, которую они называли Вавилоном. Вообще у баптистов существовали всегда либеральные богословские воззрения и некоторые толки этого учения отвергают даже участие в государственной и военной службе, чем и объясняется то жестокое гонение, которое было воздвигнуто против них в Германии до 1854 года, как вредных в государственном отношении людей. Общая характеристика баптизма крайне затруднительна и даже невозможна по причине постоянного образования новых толков.

Сколько можно было установить, у баптистов Мариинской и Николаевской волостей главный догмат также отрицательный: они не признают крещения детей и крестят из взрослых только истинно верующих. Каждый верующий, окрещённый по обряду баптистов, получает право учить и толковать священное Писание по своему разумению, причём толкования многих учёных из них они признают выше Божественного Откровения.

По мнению моему, баптисты, проживающие в России, как видно из случая в волостях Мариинской и Николаевской, не обследованы в вероучении своём, хотя и получили право на официальное признание их в Государстве. Обследование это было бы необходимо³²⁵ в отношении каждой отдельной общины в виду множества толков, из которых иные безусловно должны почитаться вредными для государственного строя. Вред этот я усматриваю также и в учении наших немецких баптистов и полагаю его в следующем:

1) Баптисты крестят только „верующих“ взрослых, вследствие чего во втором поколении у них образуется особая среда, так сказать, „неофициальных баптистов“, ещё некрещённых. Между ними и язычниками существует та разница, что первые выросли в среде общества, регулированного на началах христианства.

2) Брачный и семейный порядок вовсе не установлен догматами их веры и ведётся по традициям той веры, к которой они прежде принадлежали, а между тем были случаи, когда сочетались браком лица, не принадлежащие ни к одному из христианских исповеданий³²⁶.

3) Ещё некрещённые баптисты приобщаются св. Таин у лютеранского пастора, несмотря на то, что к лютеранской церкви не принадлежат. Это несомненный признак религиозной распущенности.

4) Баптисты распространяют свою веру исключительно между последователями христианских вероучений, не исключая, разумеется, и православного и нарушают общественные и церковные порядки там, где имеют успех в пропаганде.

5) Отпадение от лютеранства, в большинстве случаев, обусловливается не религиозным протестом, а чисто материальными выгодами: последователи секты освобождаются от расходов на церковные нужды, что их и прельщает.

6) Полагая своей обязанностью проповедовать и распространять своё учение, баптисты легко могут найти последователей и в среде православных, тогда произойдёт тоже, что уже мы наблюдаем с учением немецких штундистов, породивших русский штундизм и захвативших в свою среду целые селения православных.

Все эти соображения приводят меня к убеждению в том, что баптистское сектантство, сделавшее уже огромные успехи в Германии и Северной Америке, может породить тоже явление и у нас, и при известных условиях своей организации и существа своего вероучения, столь легко подвергаемого разным толкованиям, нанести в будущем существенный вред и нашему государственному строю.

Земский начальник 8-го участка Одесского уезда Волчанецкий“.

Помещаемая „Записка“ убеждает в полном сходстве взглядов на немецкий баптизм в России двух авторов (о. Велтистова и г. Волчанецкого), из которых один изучает его научно-историческим, другой – практическим путём. Думаю, что в данное время, когда вопрос о веротерпимости составляет злобу дня русской прессы и законодательных сфер, мнение таких, близко стоящих к жизни русского народа лиц, как наши земские начальники, заслуживает интереса.

* * *

Сообщаем из отчёта епарх. миссионера несколько сведений к характеристике внутреннего состояния Костромского раскола и православной среди него миссии.

В Костромской епархии раскольников разных толков до 40 тысяч и в настоящее время трудно указать таких из них, которые бы не усвоили духа времени. Теперь не может быть и речи о противодействии их образованию своих детей, конечно, за исключением тех случаев, когда оно явно грозит опасностью их религиозным интересам. Однако не только в земских, но и в церковных школах раскольники не препятствуют учиться своим детям и даже стремятся к тому, хотя не все и не везде. Исключение представляют раскольники австрийского или белокриницкого толка. Предстоящая свобода исповеданий совершенно вскружила им головы. „Костромской архиерей по вере“, Иван Усов превзошёл своего учителя Швецова по вредности своих сочинений, широко распространяемых им в „своей епархии“, и проявляет необычайную энергию в видах укоренения и распространения своих идей. Всюду появляется он в Костромской епархии и считает себя равным местному епископу, преосвященнейшему Виссариону. Торжественно совершает он в гор. Костроме „архиерейские“ богослужения и хиротонии, а также и в окрестностях Костромы. Между прочим, он „хиротонисал“ в „священноиерея“ своего родного брата Кузьму Григорьева Усова, назначенного им в гор. Кострому и в „священнодиаконы“, назначенного в дер, Стрельниково и Гридино (близ г. Костромы) к попу Ивану Федорову (бывшему „ледоколу“ и „зимогору“), – какого-то молодого человека, будто бы исключённого семинариста (5-го класса, не костромича), вменив тому и другому в обязанность „миссионерство“. На беседы же православных миссионеров Усов запрещает являться своим последователям, запрещает и отдавать детей в церковно-приходские школы, устраивая в „своей епархии“ свои подобные же школы. Он кощунственно-дерзко отзывается о преп. Серафиме Саровском; пастве своей внушает пропагаторский прозелитивный образ действия: „пасите сами себя и свою неверующую интеллигенцию, – говаривали местные австрийцы православным священникам, – а простой русский народ, молящийся крестом, скоро весь будет по вере“ (т. е. раскольниками). Усердно Усов занят и постройкой моленных в епархии. Определённые им в качестве „миссионеров“ поп Кузьма и диакон – семинарист тоже не бездействуют в отношении распространения учения своего толка. Они не только не допускают народ „по вере“ на публичные беседы миссионеров, но и внушают австрийцам всякую неприязнь к православным, научают их и оскорблять православие, как и поносить православную Церковь раскольническим поношением 17-го века. Если сам Усов в печати называет православную греко-российскую Церковь „вавилонскою блудницей“ („Ц. X-ва врем. без епископа“), то что же можно ждать от простых последователей раскола, для которого он, Усов, „владыка“ и повелитель?

Делу миссии особенные затруднения представляет дальность расстояний селений от приходских церквей в Варнавинском и частью Макарьевском уездах. Некоторые деревни находятся от приходских храмов на тридцативёрстном и даже более расстоянии. При такой удалённости от храма Божьего не мудрено и православному сделаться раскольником, а особенно раскольнику или сектанту остаться в прежнем заблуждении. Главари раскола и сект, с сожжённой совестью, свободно бродят по селениям с книжками в руках и сеют свои плевелы. Миссионеры, по разным обстоятельствам не всегда имеют возможность пресечь это зло, а приходские пастыри одни не могут, а другие не считают своим делом миссионерствовать; они разделяют духовных овец на своих и чужих, – православных достойных попечения, и отверженных раскольников. Само миссионерское дело, по своей постановке или, точнее, непостановке, – вне пастырской приходской деятельности. Самый способный и преданный делу миссионер, как приезжий, чужой для раскольников и в глазах их по меньшей мере наёмник; тогда как о весьма посредственном миссионере, местном приходском пастыре, те же раскольники имеют совершенно другое – лучшее понятие. При теперешнем положении вещей: с получением прав раскольниками, с принятием правительством мер „к устранению в религиозном быте их всякого, прямо в законе не установленного стеснения“ приходские пастыри немыслимы без живого миссионерского дела; иначе им немудрено остаться совсем без прихожан. По сообщению миссионера Макарьевского и Юрьевецкого уездов, „многие священники заявляли о своём желании беседовать с раскольниками, но неимение при их церквах никаких пособий связывало их стремление к миссионерству“. Если так „вяжется“ у них слово Божие, то, очевидно, оно в них самих не живо и не действенно; и к проповеданию его они едва ли имеют охоту, если жалеют уделить из своих или церковных средств 10–20 р. на приобретение Библии и руководственных пособий. Другого типа священники, по сообщению того же миссионера, „в публичные прения с раскольниками не вступают, считая это неположенным; особенно когда есть среди раскольников начетчик – „тогда священники и подавно не решаются вступать с ними в прение“. Не только не готовые всякому, требующему отчёта в их уповании, дать ответ, но даже „о последствиях миссионерских бесед, по отъезде миссионера из селений, приходские священники не доносят“ ему, „потому, что и сами о сём не знают, ибо в некоторые деревни никогда и ни зачем не ездят“. Названный выше миссионер утешает тем известием, что „приходские священники ведут беседы с православными об истинности православной веры; при случаях ведут частные беседы и с раскольниками“. Мера верная и полезная, но половинная: надо не при случаях только, а и по нравственному долгу пастыря вести беседы с раскольниками о незаконности и гибельности раскола. Но при этом надо, чтобы проповедь была живой, т. е. не расходилась с делом, особенно в отправлении по уставу церковного богослужения. Это всем нужно знать и это должно быть краеугольным камнем в миссионерском деле против раскола. Нередко приходится слышать от современных раскольнических начетчиков: „Вы боретесь за троеперстие и не желаете просто взглянуть, что практически оно уже не существует, – оно остаётся только в катехизисах, а в жизни уже давным-давно заменено несколькоперстием или всеперстием. Вы стоите за новую книгу и не хотите видеть, что она в ваших собственных глазах не имеет никакого значения и служит только большой помехой для дьячков, желающих устроить службу вовсе без службы“ и т. д. и т. д.

Вот главные обстоятельства, затрудняющие миссионерское воздействие на раскольников, – и в Костромской ли только епархии?

* * *

Наш сотрудник, миссионер-священник Перехвальский, сообщает о редком в миссионерской практике и поучительном случае обращения в православие одной последовательницы скопчества, Матрёны Разуваевой. Она крестьянка села Секирина, бывшая в замужестве за скопцом Михаилом Разуваевым, в прошлом году приговорённым на поселение за принадлежность к скопческой секте. Семейство Разуваевых состояло из матери Михаила, скопчихи, трёх несовершеннолетних детей, тоже оскоплённых (последняя дочь Лукерья оскоплена 9 лет). Вся жизнь, начиная с замужества, сложилась для Матрёны из разных неблагоприятных обстоятельств: она вышла замуж за вдовца, имевшего двух детей от первой жены; первые пять лет ещё сносно жилось Матроне, – муж не оставлял её, и брачное сожитие Бог благословил рождением дочери Лукерьи. Но вот свекровь, часто скрывавшаяся куда-то по ночам, начала заметно влиять на её мужа Михаила, который тоже стал с матерью ездить куда-то; бросил брачное сожитие, сделался более жестоким с ней. Скоро для неё ясно стало, что муж не желает с ней жить, так как стал считать супружеское сожитие за скверну. Матрена поняла, что муж её пошёл „по скопческому пути“, и если жесток он был с ней прежде, то теперь будет ещё суровее. Действительно, для её терпения пришло время сильного испытания: нужно было переносить грубости, обиды, презрение, лишения и побои со стороны мужа. Положение Матрёны в доме настолько стало тяжело для неё, что она решилась примкнуть к их скопческой секте, надеясь хоть несколько улучшить тем своё семейное положение. Решивши, что хуже не будет, не сознавая ничего преступного в оскоплении себя, не зная, что недостаточно одного физического изуродования, нужно ещё выполнить особый обряд вступления в скопческое сообщество, изменить праотеческой вере, Матрёна просит известную среди сектантов „мастерицу“ скопчиху и её также „подрезать“, как они сами себе подрезывают; та с радостью принялась за своё мастерство, начав прежде всего убеждать в спасительности оскопления. „Мастерица“ Акулина оскопила Матрёну, и тем ввела её в „общество убелённых“. Семейная жизнь новой скопчихи сразу же улучшилась: Матрёну стали брать после этого на сборища в село Павелец к К-ным, где поют, молятся, „работают для Бога в разных телодвижениях – крестом, караблём“, – принимают её за свою, угощают чаем и сластями. Совесть Матрёны успокоилась: ей казалось, что все эти люди, называя себя православными христианами, противного вере не говорили, плотских грехов не творили, а ещё более старались угодить Богу, работая ему тайно, по ночам. „На мой взгляд у скопцов ничего не было плохого, – говорила Матрёна, говорили они и пели о божьем, приказывали не ходить на улицу, не пить вина, не есть мяса, не ходить, где народ собирается, как то: на свадьбы, крестины, похороны, убеждали жить тихо, кротко, не рассказывая никому о своём спасении“. – Чего же, думала я, лучшего искать „для спасения души“ и я была вполне уверена, что живу в православной вере. Одним словом, Матрёна пребывала в блаженном неведении ни греха, ни преступности в образе жизни сектантов-скопцов, а обличения их лжеучения она никогда ни от кого не слыхивала. Одно только смущало её, что единомышленники её не носили крестов и ей не советовали, а также очень поносили священников и строго приказали ей советоваться „с потлами ч – ми“. Но вот мирной жизни местного скопческого кружка пришёл конец, обнаружено было скопчество: явилась полиция, забрала оскоплённых, началось судебное следствие, тянувшееся более двух лет. Дошло дело и до семейства Ра-вых; мужа и её забрали в тюремный замок, оставив на попечении старой свекрови её малолетнюю дочь Лукерью. Когда следствие кончилось и всем почти обвиняемым предоставлено было право внести за себя залог, этим воспользовались и супруги Разуваевы. По возвращении из тюрьмы Разуваевы нашли свою дочь Лукерью уже оскоплённой; заявили об этом судебному следователю, последний заподозрил самих родителей в оскоплении их дочери, и снова Разуваевы забраны были в тюрьму. Матрёну, впрочем, скоро отпустили, но муж её сидел, пока по ходатайству защиты не были освобождены из тюрьмы все обвиняемые со внесением залогов. С этого времени у Матрёны начало ослабевать увлечение сектой и она стала сомневаться в истинности исповедуемой скопцами веры. Теперь стала она нередко слышать от своего батюшки, от миссионера и православных людей, что скопцы заблуждаются, что Господь не заповедал оскопления, как её уверяли прежде, что даже их вера не христианская, – их не признаёт св. Церковь за своих, лишает их св. причастия, не принимает на исповедь без отречения от скопческой ереси. Задумалась Матрёна, – не думала она изменить прав. вере отцов своих, а между тем ей становилось ясным, что не туда она пошла, что разошлась с православной Церковью.

Много душевных тревог, сомнений, пережила Матрёна, пока решилась войти в спасительную ограду св. Церкви. Слабы, не уверенны были её первые шаги на пути к обращению; ещё в мае прошлого года, в отсутствии своего мужа, тайно является она к своему священнику и изъявляет желание раскаяться, обратиться. Епархиальный миссионер посоветовал основательнее научить обращённую прав. вере, чтобы обращение её было вполне сознательным актом.

Не смотря на ясное сознание сектантских заблуждений своих и на искреннее желание присоединиться, Матрёна не решалась открыто перейти из их стада под покров св. православной Церкви до того времени, и священник не спешил её принимать в лоно Церкви, пока не состоялось осуждение всех скопцов (29 ноября 1904 года), в том числе и её грозного мужа. Матрёну же спасло от осуждения единственно то обстоятельство, что она не могла прибыть на суд, так как за два дня до суда разрешилась от бремени сыном. Конечно, ребёнок её не мог быть плодом их брачной жизни, так как муж её имел большую печать или, по выражению скопцов „сел на белого коня“, у ней же только повреждены были груди (срезаны соски). Родивши сына, Матрена не могла его кормить; – здесь нужно было видеть всё отчаяние матери-скопчихи, – вместе с страстной любовью к ребёнку, которую она проявила тем, что не отдала сына в воспитательный дом, как советовали ей, а взялась со всей нежностью сама воспитывать его на молоке коровьем.

Раскаяние Матрёны росло, и она решительно порывает с прошлым и искренно желает восстановить себя в православии, настаивая поскорее присоединить её. 19 декабря торжественно совершён был над Матрёной чиноприём от скопческого лжеучения.

Тихо, но твёрдо повторяла присоединяемая за миссионером ответы на вопросы чиноприёма; картина была поистине торжественно-умилительная: из вопросов и ответов выяснялись заблуждения скопцов в противоположность православной вере. Некоторые женщины вздыхали, а другие плакали, многие предстоящие молились земными поклонами, особенно в ту торжественную минуту, когда отчётливо, внятно, благоговейно она повторяла за миссионером символ веры. По исповедании веры, при пении псалма присоединяемая, держа конец священнической епитрахили, торжественно вводится в храм и подводится к лежащему на аналогии кресту и евангелию: здесь она клянётся этими драгоценнейшими орудиями нашего спасения в искренности своего присоединения и благоговейно целует слова и крест Спасителя и над ней коленопреклонённой торжественно читается разрешительная молитва. После присоединения она поставлена была перед чтимой иконой Божией Матери Казанской, где и стояла в продолжении всей литургии. Приобщением св. Таин, благодарственной молитвой и прекрасным поучением миссионера закончилось торжество чиноприёма.

Μ.

Всё значительное и великое не нуждается в длинных речах. Громадно и необъятно для нашей мысли то, что мы называем жизнью. Но для него, этого громадного, существует только одно слово „жизнь“. Буду поэтому краток в своей речи о великом епископе, редком знатоке нашего расколо-сектантства, и благороднейшем человеке, смерть которого явилась страшным ударом для всех, кто знал и имел дело с почившим, кому дороги интересы Церкви и святая правда нашей жизни.

Громадный ум, всесторонняя образованность, поразительная осведомлённость в Бозе почившего владыки в самых разнообразных вопросах богословия, светской науки, литературы, искусства, – всё это очаровывало всякого, кто имел случай беседовать со владыкой. Нельзя было не поражаться перед мыслью о том, – да когда же этот человек, при всей сложности своих занятий, успел так много перечитать, пережить, и усвоить такую массу, это прямо-таки море знаний?.. Для автора настоящих строк особенно важно отметить здесь то обстоятельство, что владыка Вениамин на редкость хорошо был знаком с литературой по истории и обличению нашего расколо-сектантства, следя за каждой серьёзной новинкой в этой области, всегда при этом радуясь, если в противо-сектантской полемике появлялось что-нибудь действительно новое и значительное. Духовные журналы вообще и миссионерские в частности он прочитывал „от крышки до крышки“. Придёшь, бывало, ко владыке вечером, – владыка так это приветливо улыбнётся и скажет:

– Ну, что, А. И., читали последнюю книжку „Миссионерского Обозрения“?

– Читал, владыко, – отвечаю.

– А приметили статью №?.. безусловно хороша... Логика сильная, постановка вопроса новая, ясная, определённая и без казуистики.

И начнём разбирать понравившуюся ему работу.

Не раз владыка выражал желание самому лично вступить в беседу с сектантами в тифлисском миссионерском зале. Но злой недуг (туберкулёз лёгких) не позволял ему осуществить своего заветного желания.

Незадолго перед своим последним роковым заболеванием владыка предложил мне писать вместе с ним на одну и ту же тему „о свободе совести“, чтобы выпустить одну цельную литературную работу, причём поручил мне подобрать все тексты свящ. Писания, относящиеся к данному вопросу. Я уже взялся за это дело и намеревался отправиться к епископу с своими работами, узнав о том, что ему стало лучше и он уже принялся за текущие дела, как вдруг получаю известие, что владыка скончался.

Считаю необходимым здесь заметить, что почивший весьма широко смотрел на дело миссии. Не раз мне он говорил:

Миссия наша только началась. Все труды миссионеров – это только начало, первое звено в постройке. Сколько работы впереди! Пора уже взяться за неё всем нам, поглубже взглянув на дело. Пора Церкви протянуть любовную руку интеллигенции, которая делает так много добра, выяснить обществу, что такое она, Церковь. Да и среди простых масс, в том числе и сектантов, нужна более энергичная работа. Циркулярами и разными проектами миссионеров не создашь. Надо воспитанием создать пастырей, без которых миссии не сделать своего дела.

Грядущую „свободу совести“ владыка понимал, как начало „анархии“ в религиозной жизни русского народа, с одной стороны, и „громом небесным“ для пастырей, небрегущих о спасении вверенных им пасомых.

Я не сказал бы всего, если бы обошёл молчанием выдающиеся черты нравственного облика епископа Вениамина.

Это был не только умный человек, не просто свет, а тот светоч, который имел великую тайну не только светить, но и греть. У владыки была особенная, редкая способность и умение приласкать человека, любовно вывести его из круга житейских ошибок, приютить человеческую душу, согреть её среди невзгод и горя жизни. Обладая великим даром христианской сердечной чуткости, почивший был человеком и любви, и справедливости, милости и правды. Он всегда говорил своё слово, порой для некоторых казавшееся резким, в защиту попираемой правды. Но на ряду с этим он находил добро даже в самой загрязнённой душе человеческой, добро, которое он и старался оживлять могучим и горячим дыханием своей великой души. Всей своей жизнью он проводил великий завет, который он давал другим: „будьте всегда справедливы“.

Не говорю уже о том, как глубоко-религиозно был настроен почивший владыка. Это был, говоря вообще, человек искренний, чистый сердцем, чуждый тлетворной лжи, цельный, без фальши и лицемерия, способный только на то, чтобы поднимать и возвышать других. Беседы, работа, общение с ним невольно вызывали в каждом мечту, которая сейчас вот, когда я пишу своё посильное слово, витает снова в моей мысли, мечту, так ясно внушаемую личностью и жизнью епископа Вениамина: как хорошо, говорит эта мечта, жилось бы людям, если бы они были так христиански-благородны, как умерший владыка! Если бы они не увеличивали и без того великую мелочность и пошлость нашей жизни.

Много слов я сказал для характеристики великого епископа и благородного человека. Но для меня лично и для всех, знавших его, достаточно вспомнить только два слова: „епископ Вениамин“, чтобы почувствовать всю душевную боль, при мысли о том, что нашего дорогого и незабвенного владыки среди нас уже более нет.

Да воздастся же ему, праведному, то праведное, которое он заслужил своей душой, всей своей истинно-христианской жизнью!

Вечная память тебе, великий Божий святитель!

А. Платонов

(8-го марта 1905 года).

По выполнению пункта шестого Именного Высочайшего указа 12-го декабря 1904 года.

Высочайше утверждённым, 11-го февраля 1905 г., положением Комитета Министров о порядке выполнения п. 6 Именного Высочайшего указа от 12 декабря 1904 года постановлено о немедленном прекращении действия всех принятых по делам религиозного свойства в административном порядке мер взыскания, причём, в виду заключительного постановления указа 12 декабря, подтверждено о доведении до сведения Комитета Министров всех мероприятий, которые приняты во исполнение означенного постановления.

Вследствие сего министром внутренних дел представлено Комитету о принятии министерством следующих мер:

I. По совместному всеподданнейшему докладу министров внутренних дел и военного в 26-й день прошлого февраля последовало Высочайшее соизволение на возвращение сектантов (72 лица), высланных в Сибирь в порядке общего Высочайшего повеления 5 августа 1896 года за отказ отбывать воинскую повинность, и на отмену означенного Высочайшего повеления.

II. Местным властям сообщено об освобождении от взысканий подвергнутых таковым по делам религиозного свойства: 1) в порядке ст. 34 положения о государственной охране (34 лица) и по распоряжениям до 1880 г. (253 лица), 2) на основании Высочайше утверждённого, 5 октября 1884 г., положения Комитета Министров (9 лиц): 3) в порядке ст. 16 положения о государственной охране или в виду особых полномочий, предоставленных главноначальствующему гражданской частью на Кавказе и туркестанскому генерал-губернатору (36 лиц).

III. Местным властям сообщено об освобождении от ссылки выданных из Царства Польского во внутренние губернии Империи, на основании Высочайше утверждённого, 25 марта 1875 г., положения Комитета по делам Царства Польского, греко-униатов (142 лица), а также об освобождении от надзора лиц той же категории, водворённых под надзором полиции в местностях Привислинского края (16 лиц).

IV. Циркуляром, от 19 февраля сего года за № 1538, предложено губернским начальствам: 1) без замедления принять меры надзора к тому, чтобы в пределах губернии никакими административными учреждениями и лицами впредь не устанавливалось каких-либо стеснений в области религии, в законе не установленных; 2) не допускать впредь в пределах губернии применения к делам религиозного свойства положений о государственной охране и о полицейском надзоре, возбуждённые же и находящиеся в производстве в означенном порядке дела прекратить, преподав надлежащие посему предмету разъяснения подведомственным административным местам и лицам; 3) немедленно распорядиться освобождением от надзора полиции или ограничений в праве избрания места жительства проживающих в губернии лиц, кои подвергнуты означенному надзору или ограничениям по делам религиозного свойства в административном порядке по распоряжениям центральных управлений министерства внутренних дел или местных главных или губернских начальств; 4) безотлагательно распорядиться освобождением от ограничений лиц, высланных когда-либо из губернии по религиозным причинам в .административном порядке по постановлениям местного губернского начальства, и 5) выяснить проживающих в губернии лиц, подвергнутых по делам религиозного свойства надзору или ограничениям по особым Высочайшим повелениям, доставив срочно список этих лиц в министерство внутренних дел, для применения к ним п. III Высочайше утверждённого, 11 февраля сего года, положения Комитета Министров.

Затем было доложено Комитету, что по министерству юстиции 2-го сего марта испрошено Высочайшее соизволение на освобождение 278 духоборов от дальнейшего отбывания определённых им Высочайшим повелением, 30 апреля 1897 г., взысканий и на помилование четырёх сектантов, подвергнутых взысканиям в административном порядке по делам религиозного свойства. Независимо от сего министерством юстиции приняты спешные меры к приведению в известность всех до настоящего времени бывших в производстве дел сего рода, для отмены наложенных по ним взысканий.

Выслушав вышеизложенное, Комитет, во исполнение Именного указа 12 декабря 1904 г., доводил о сём до Монаршего сведения Его Императорского Величества.

Выслушав, в присутствии Его Императорского Высочества Великого Князя Константина Константиновича и высокопреосвященного митрополита с.-петербургского и ладожского Антония, возбуждённый Августейшим Президентом Императорской Академии Наук вопрос об отмене ограничительных мер, установленных для издания книг св. Писания на малороссийском наречии, комитет остановился на следующих соображениях:

Из представленных Его Императорским Высочеством объяснений усматривается, что запрещение печатания малорусских книг духовно-нравственного содержания последовало в 1863 году, вследствие признания, что перевод св. Писания на малороссийский язык не оправдывается ни свойством языка, ни потребностью народа, и имеет характер исключительно политический. Четыре года тому назад Императорская Академия Наук получила в дар от наследника Ф. С. Морачевского, известного филолога и бывшего инспектора лицея князя Безбородко в Нежине, исполненный им перевод Четверо-Евангелия на малороссийский язык, с тем, чтобы он был напечатан Академией. В мае 1994 года, по ходатайству отделения русского языка и словесности, Его Высочество признал своевременным возбудить вопрос о напечатании сего труда. При этом было принято во внимание, с одной стороны, что опасения политического характера в настоящее время потеряли свою остроту, а с другой стороны, что среди говорящих на малороссийском языке русских подданных замечается страстное желание читать Слово Божие на родном наречии; последнее обстоятельство удостоверяется тем, что, несмотря на запрещение, на юге России расходится перевод на малороссийский язык Четверо-Евангелия, сделанный и напечатанный в Зарубежной Руси. На запрос по сему предмету два бывших министра внутренних дел, статс-секретарь Плеве и генерал-адъютант князь Святополк-Мирский, одинаково высказались в том смысле, что вопрос об издании св. Писания на малорусском языке в настоящее время, не имея уже прежнего значения, может быть рассматриваем, главным образом, с точки зрения религиозной, а также научной. В последнем отношении исполненный Ф. С. Морачевским перевод Четверо-Евангелия был всесторонне изучен Академией Наук, и за ним признано высокое научное достоинство. В видах рассмотрения вопроса с религиозной стороны, Августейший Президент Академии, признавая особенно желательным удовлетворение законного стремления малороссиян иметь св. Писание на родном их наречии именно теперь, в тяжкое время, переживаемое нашей родиной, вошёл в Святейший Синод с просьбой удостоить указанный перевод святительского благословения, если язык его достойным образом выражает божественные истины и мысли св. Евангелия.

Всецело присоединяясь к суждениям Августейшего Президента Императорской Академии Наук, комитет, со своей стороны, признаёт вполне желательным осуществление ходатайства Его Императорского Высочества об отмене ограничительных мер по изданию св. Писания на малороссийском языке.

Признавая меру эту вполне отвечающей предначертаниям Его Императорского Величества, изображённым в пункте шестом Именного указа 12-го декабря 1904 года, комитет, вместе с тем, присоединяется всецело к заявлению высокопреосвященнейшего Антония о необходимости испрошения на каждое такое издание благословения Святейшего Синода. Имея же в виду, что в настоящее время на рассмотрение Святейшего Синода уже представлен находящийся в распоряжении Императорской Академии Наук перевод Четверо-Евангелия, комитет признаёт особенно благовременным повергнуть настоящее дело на благовоззрение Его Императорского Величества.

Вследствие сего комитет полагал: отменить ограничительные меры, установленные для издания книг священного Писания на малорусском языке, с тем, однако, чтобы на каждое такое издание испрашивалось благословение Святейшего Синода.

Таковое положение комитета удостоилось Высочайшего утверждения 25-го февраля текущего года.

В настоящее время, как мы слышали, перевод Евангелия Мораневского послан на рассмотрение одному из епископов – малороссу.

Державной Волей предрешено открыть не достававший простор для свободного проявления религиозной жизни как тех граждан Российской Империи, которые чужды свету христианства, так и тех, которые восприняли этот свет вне чистого отражения его в единой Церкви Христовой, или отпали и отложились от неё по малозначительным обрядовым недоразумениям. Предстоящее освобождение религиозной совести от внешних стеснений, ставящих известные пределы иноверию, инославию и старообрядчеству в ограждение господствующей Церкви, не может не быть приветствуемо во всей полноте духовной радости истинными сынами православной Церкви, истинными ревнителями чистоты её и святости. В сердцах их всегда живы были слова апостола: „Кто ты, судящий чужого раба? Перед своим Господом стоит он или падает; и будет восставлен, ибо силен Бог восставить его“ (Рим.14:4). Эта духовная радость усугубляется от сознания, что через обещаемое освобождение совести „чужих рабов“ с самой православной Церкви снимается тяжёлое, обезоруживавшее её в слове и в деле нарекание, выставлявшее её виновницей насилий и гнёта, которые производились под предлогом её защиты, но не ею измышлены и по существу противны духу её. Только по окончательном устранении всех поводов к столь долго принижавшему нашу православную Церковь нареканию может приобрести или восстановить она „доброе свидетельство от внешних“ (1Тим.3:7) и стать пред внешним миром во всей полноте и яркости принадлежащего ей света.

Но Церкви, для надлежащего сияния этим светом, ещё недостаточно восстановления правды в её положении относительно внешних. Внутри себя она есть, по божественному предначертанию, „святая святых“ обитающего в ней Духа Животворящего и совершает служение в „святая святых“ душ человеческих, руководя своих чад совокупно и к личной каждого цели – спасению во Христе и к общей всех цели – созиданию Царства Божия в людях, объединяемых в единое словесное стадо Христово. Ещё важнее сознания своей правоты перед внешними должно быть для неё сознания правоты своей внутренней, свидетельство обитающего в ней Духа, что внутри себя она живёт только Его вечной правдой, что она свободна от мирских начал, не ведает других внушений и повелений, кроме внушений Духа Святого и повелений своего божественного назначения. Только Церковь свободная в исповедании полноты своего самосознания, во внутреннем строе своём, в служении слова своего, в управлении всех дел своих и всего ей вверенного, только свободно самоуправляющаяся Церковь может поддерживать в совокупности чад своих полную, сыновне чистую веру в себя и вполне обладать необходимым для осуществления её высокого божественного призвания голосом, от которого горели бы сердца человеческие. Вне этой свободы Церковь может только пребывать, сохраняться, но жить, влиять, действовать так, как свойственно ей по её природе, она не может. Что же будет, если свободой религиозной жизни, исповедования и проповедования своей правды будут пользоваться все виды большого или меньшего религиозного заблуждения, все религиозные общества и союзы, – и только православная Церковь, хранительница подлинной Христовой истины и благочестия, одна будет оставаться лишённой равной и одинаковой с ними свободы? Ограниченный в своём самоопределении и выражении, голос Церкви православной, подверженный подозрению в порабощённости мирским, государственным целям и интересам, сможет ли противостоять свободным, искренним и убеждённым голосам исповедников иноверия, инославия, старообрядчества, всякого иномыслия, не будет ли заглушаться он этими голосами? А что голос Церкви, признаваемой „первенствующей и господствующей“, не имеет соответствующего этому достоинству авторитета независимости и весьма часто представляется не только для чужих, но и для присных несвободным от сторонних влияний и соображений, – казалось бы не следует и доказывать, в виду, например, основной статьи государственного законодательства, по которой: „В управлении церковном Самодержавная Власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, Ею учреждённого“ (Св. Зак. т. I, ч. 1, гл. VII, ст. 43).

Всё чаще и чаще слышатся упрёки и обвинения православной Церкви, что общественная жизнь наша отошла от её влияния, устрояется и обычно течёт, не справляясь с правдой Христовой и жизнью церковной; что созидающие силы общественной жизни сторонятся от Церкви, не находя в ней мужественного свидетельства о праве общественной жизни, безбоязненного исповедания истины и перед высшими, как перед низшими; что в дни общественной тревоги и потрясений подлинный голос Церкви Христовой, определяемый её божественным призванием, невозможен, а то, что говорится от лица Церкви, является даже вредным, ибо говорится лишь в одном направлении, в одну сторону, и умаляет значение церковного слова; что от этого умножается число чад церкви, которые уже не знают гласа её, не верят ему, когда приходится его слышать, не идут к ней и за ней, и много-много, если только относятся к ней с равнодушным незлобием. А ведь члены отходящего от Церкви общества суть утрачиваемые словесные овцы словесного стада Христова, болезнь которых отражается страданием и всех остальных членов тела церковного (1Кор.12:26) и за которых пастыри Церкви должны дать строгий ответ перед пастырем добрым, душу Свою положившим за овцы Свои. Знамения времени ярче и властительнее, чем когда-либо, свидетельствуют в переживаемую нами годину, что Церкви надлежит выступить из несвойственного и недостойного положения, вследствие которого она является или силой, действующей под влиянием известным образом понимаемых обязательств перед государством, или же ни тёплым, ни холодным спутником и созерцателем человеческих дел и общественной жизни. Необходимо, настоятельно необходимо, чтобы Церковь возвратила себе всю силу плодотворного влияния на все стороны жизни человеческой и всю мощь своему голосу. А для этого она должна возвратить себе прежде всего свободу, искони ей принадлежавшую и определённую строем священных канонов, пренебрегаемых и забываемых, но не могущих утратить своей исконной для неё обязательности.

„Стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства“ (Гал.5:1). Этот великий призыв апостола звучит не для одних только верующих единиц и не только в миновавшем уже значении свободы от ига ветхого закона. Он вечно и повелительно звучит и для всей Церкви, требуя, между прочим, охранения самостоятельности и свободы церковной от всего, что порабощает или грозит поработить её внешнему игу мирских начал и целей. Не подчиняться должна Церковь условиям и требованиям общественной и государственной жизни, какой бы высоты, всегда, впрочем, относительной, ни достигали эти требования; она должна действовать всегда как свободная благодатная сила, провозглашая лето Господни благоприятное. Свободный строй жизнедеятельности церковной не может подлежать усмотрению человеческому, не может быть сочинён так или иначе, ибо во всех основаниях и даже во всех главнейших подробностях он точно определён восходящим к апостольским временам преданием, увековечен строем канонических постановлений, сохраняющим в этой части своей обязательную на все времена силу и значение, но предоставляющим необходимый простор для согласных с ним приспособлений к условиям места и времени. Восстановление свободы церковной не может и не должно быть совершено иначе, как через восстановление действенности ограждающих эту свободу священных канонов во всей полноте их и чистоте. Если бы даже и представлялось возможным в настоящее время изобретение лучшего устроения церковного управления в обеспечение свободы церковной, то это лучшее, будучи только мнением среди мнений, ни в чьих глазах не имело бы надлежащей авторитетности, подвергалось бы оспариванию и переделкам и вызывало бы только нарекания за отступление от стародавних священных начал. Итак, стремление к свободе церковной есть, как и должно быть, только стремление к восстановлению начертанного канонами строя церковного самоуправления, в основном и существенном навсегда не-отменного, ибо строем этим охраняется свобода Церкви вселенской, единой в веках, и без него поместные Церкви не могли бы сохранить обязательный характер вселенского единства.

Нет возможности вкратце описать с надлежащей полнотой канонический строй церковного управления. Но всё же нелишним, быть может, будет здесь воспомянуть основоположные черты домостроительства церковного в пределах канонов вселенских и признанных вселенской Церковью поместных соборов и канонических правил святых отец (6 всел. соб., пр. 2).

Епископ, засвидетельствованный при избрании от клира и народа местной Церкви, есть средоточие и образец пастырства в пределах Церкви, вверенной его попечению, центр всей жизнедеятельности и средоточие любви церковной. Кроме вполне исключительных случаев нужды церковной, он навсегда неотделим от своей паствы, не может иметь повышений и понижений, ибо сан епископский безусловно равен и тождествен повсюду; ни один епископ ни в чём не имеет иерархического превосходства перед другим: ни от кого не может получать он внешних наград и отличий, о которых ничего не ведают святые каноны. Но для того, чтобы быть действительным, а не по имени лишь, пастырем вверенного ему стада, он совершает пастырское служение своё, – во-первых, совместно с сонмом пресвитеров, как своих советников, сотрудников и сослужителей и перед лицом народа, в общении всего тела Церкви (Феоф. Алекс., пр. 7, – 6, – 14; Вас. Вел., пр. 89; Ант. соб., пр. 25: Карфаг., пр. 42 и др.), – а во-вторых, в пределах сравнительно малой в численном и территориальном отношении церковной единицы, всегда совпадавшей с младшим делением государственной области, так что самомалейшие только городки и местечки могли быть оставляемы без епископа, да и то потому, что жизнь в древние времена несравненно более, чем теперь, сосредоточивалась в городах. Главный город области – митрополия – есть кафедра митрополита или архиепископа, с ведома которого собираются посвящённые исправлению всех областных дел церковных постоянные периодические соборы, но который сам, помимо собора, не имеет никакой власти ни над епископами своей области, ни над чем в пределах их епархий. Областной – митрополичий – собор, кроме совершаемого им устроения и упорядочения дел церковных, ведает недоразумения и несогласия между епископом и клириками или мирянами и такие дела, которые подлежат второй судебной инстанции, и передаёт их, в случае недовольства и обжалования, на рассмотрение высшего собора, – собора патриархата, по мере нужды собираемого. Припоминаем, что митрополичьи округа, сообразно областям римско-византийского государства, уступали в размерах нашим губерниям, а отдельные епархии отнюдь не превосходили наших уездов, как не превосходят они и по сие время в греческой Церкви. При таком только условии осуществляется и может осуществляться полнота сближения епископа с клиром и народом, упрощение служения епископского, обеспечение его церковной высоты и возможность соборного управления, безусловно облегчаемого в настоящее время удобством сообщения и передвижений.

Если воспроизведённые нормы канонического церковного строя найдут место в устроении и обеспечении церковного самоуправления нашей православной Церкви, то на первом плане должно стоять, таким образом, упорядочение и развитие епархиального управления в строгой сообразности с духом канонов, узаконяющих широкий простор соборности в Церкви. Эта соборность корнями углубляется в самостоятельную, широко развитую жизнь приходов, как низших единиц, ячеек жизни церковной, а вверху увенчивается повременными соборами всей Церкви, председательствуемыми архиепископом царствующего града, которые выделяют из себя для постоянного, в промежутки между этими соборами, управления Церковью священный или святейший синод, под председательством того же архиепископа. Отличаясь от других епископов этой своей соборной честью, столичный архиепископ ради неё, т. е. как председатель и представитель повременных соборов всей Церкви и правящего синода, носит именование всероссийского патриарха.

Итак, по условиям настоящего времени, для православной Церкви неотложна необходимость получить исконную каноническую свободу. Но чтобы возвратить эту свободу, она должна восстановить в полноте и неприкосновенности каноническое церковное устроение, воспринятое по преданию апостольскому, от которого она не должна была и не может отступать.

На вопрос: как же достигнуть великой и святой цели восстановления канонической свободы православной Церкви в России, – ответ, по нашему глубокому убеждению, может быть только один: через нарочито для сего созванный поместный собор русской Церкви.

1) Бывшие в комитете министров суждения по вопросу о веротерпимости открывают отделившимся от православной Церкви (старообрядцам, сектантам и пр.) известное государственное положение с определёнными правами и льготами, и в то же время не касаются их внутренней, в собственном смысле, церковной жизни. Вопросы, напр., о браке и разводе, о церковном суде над духовными и светскими лицами, об организации общинно-приходской жизни и благотворительности, о назначении и способах выбора высшего и низшего духовенства и т. п., – всё это останется вне вмешательства государственной, светской власти (пока не выходит, конечно, за пределы дозволенного русскому подданному вообще). Такая автономия в своих церковных делах ставит помянутые общества в некоторых отношениях в более благоприятное положение, чем то, в каком находится ныне признаваемая господствующей в государстве Церковь православная, и, предоставляя духовенству этих обществ особенный, исключительный авторитет, в делах церковных, открывает духовенству возможность широкого влияния на всю вообще жизнь, и семейную, и общественную, своих пасомых. Это, вместе с возможностью автономной организации, создаст из этих обществ силу весьма внушительную и для многих более привлекательную, чем стеснённая в своей чисто церковной деятельности Церковь православная. В особенности это нужно сказать об общине, приемлющей „австрийское священство“: она имеет всю видимость православной Церкви. Может явиться опасность, что эта община обратится в Церковь народную, тогда как православная Церковь останется только Церковью государственной.

В виду этого, а также и в виду того, что православная Церковь составляет одну из главных основ русского государственного порядка и один из его исторических устоев, не является ли и с точки зрения государства существенно необходимым пересмотреть нынешнее государственное положение православной Церкви в России с тем, чтобы и при изменившемся государственном положении отпадших от неё, не лишить её авторитета у народа и не лишиться её влияния на последний.

2) Так как одним из величайших преимуществ инославных обществ теперь является их автономия во внутренних церковных делах, то, чтобы парализовать это преимущество, не благовременно ли устранить или хотя бы несколько ослабить ту постоянную опеку и тот слишком бдительный контроль светской власти над жизнью церковной и над деятельностью церковного правительства, который лишает Церковь самостоятельности и инициативы и, ограничивая область её ведения почти одним богослужением и исправлением треб, делает её голос совсем неслышным ни в частной, ни в общественной жизни.

3) Не следует ли, поэтому, предоставить православной Церкви большей свободы в управлении её внутренними делами, где бы она могла руководиться, главным образом, церковными канонами и нравственно-религиозными потребностями своих членов и, освобождённая от прямой государственной или политической миссии, могла бы своим возрождённым нравственным авторитетом быть незаменимой опорой православного государства.

4) Наставник и проч. духовные лица инославных общин, являясь ставленниками этих последних, должны иметь для них особый авторитет и при всех обстоятельствах не только чисто церковной, но и общественной жизни окажутся естественными представителями своих общин и ходатаями за них перед правительством. Такого же непосредственного участия в общественной жизни прихода желает и от православного духовенства Высочайший указ от 26 июня 1904 года. Поэтому, не следует ли распространить на православных священников права быть непременными членами общественно-государственных учреждений, имеющих место в их приходах (в случае восстановления прихода, как земской единицы), участвовать в мирском сходе и быть представителями общины перед властями, при желании последней.

5) Чтобы голос церкви был более слышен в государственном управлении (которое принципиально призывает на себя благословение Церкви). а также, чтобы и государственные сановники могли непосредственно от полномочных представителей Церкви знать её взгляд на тот или другой предмет, и представители Церкви могли непосредственно разъяснять государственным сановникам церковные дела и ходатайствовать о нуждах и потребностях Церкви, не признано ли будет желательным теперь же предоставить высшим представителям церковной иерархии (нескольким из них, по рангу или по выбору церкви участия с правом голоса в заседаниях государственного совета, комитета министров и подобных высших государственно-законодательных учреждений.

6) Для развития приходской благотворительности и вообще для оживления прихода и правильной организации приходской жизни было бы весьма важно признать приход юридическим лицом с правом собственности, что давало бы приходской организации устойчивость и средства материальные. С другой стороны, православная Церковь в отношении к вопросу о приобретении собственности окажется в будущем едва ли не в худшем положении, чем общины, отделившиеся от неё: всякая собственность, хотя бы отказанная Церкви по завещанию, закрепляется теперь за церковным учреждением только Высочайшей волей». Поэтому, не признано ли будет возможным теперь же пересмотреть законы о праве Церкви на собственность, её приобретение и пользование.

7) Возрождение и оживление прихода, от чего справедливо ожидают благодетельных последствий для народной и государственной жизни вообще, возможно только при условии децентрализации церковного управления, когда инициатива во многих делах, а равно и окончательное вершение их будут перенесены из центра в области и епархии. Но такая децентрализация, вместе с указанной выше переменой в государственном положении православной Церкви, естественно предполагает и влечёт за собой многие изменения в строе церковного управления, как центрального, так и епархиального, и во взаимных отношениях того и другого. Всё это приводит к мысли о необходимости пересмотра церковного строя. С другой стороны, и независимо от этого, существует настоятельная и в литературе уже давно признаваемая необходимость пересмотра некоторых сторон церковного управления, напр., особенно церковного суда, прав и полномочий епархиальных съездов, участия в них мирян, как представителей приходов и мн. др. Хотя все эти вопросы тесно соприкасаются с интересами общегосударственными и законодательством, но вполне компетентно и окончательно могут быть разрешены только в церковном совещании. Поэтому, не благовременно ли теперь же представить Его Императорскому Величеству о настоятельной необходимости образовать особое совещание из представителей церковной иерархии, с участием сведущих лиц из духовенства и мирян, для пересмотра существующего церковного управления и для выработки проекта необходимых в нём преобразований.

„Раскольники наши протестуют против названия их раскольниками и требуют, чтоб их называли старообрядцами. Но их протест и требование вовсе неосновательны. Так как раскольник (σχισματιϰός, схизматик) есть название общее или родовое, означающее всех людей, отделяющихся от Церкви из-за каких-нибудь частных причин известного свойства и характера или известной важности (Василия Великого каноническое правило 1), – то, конечно, они непросто раскольники, а раскольники-старообрядцы (точнее было бы – инообрядцы, особообрядцы, а не было бы совсем неправильно и несправедливо и – новообрядцы, так как в их разностях с нами есть и новшества).

Но они действительно раскольники, и если у нас принято и вошло в обычай называть их просто этим последним именем без прибавления старообрядцы, то понятная причина сего есть та, что у нас нет других раскольников, что делало бы нужным частнейшее обозначение. А если раскольники заявляют претензию, чтобы мы, называя их старообрядцами, не соединяли с этим понятия раскольник, или не считали их за раскольников, то претензия такая равносильна тому, чтобы самих себя мы признали за раскольников (ибо между нами двоими кто-нибудь да раскольник, а не оба мы одинаково православны, что невозможно)“.

См. „К нашей полемике с старообрядцами“ (Сергиев посад, 1892 года, стр. 1–2). E. Е. Голубинского, ординарного академика Императорской Академии Наук.

Патриарх есть глава всех епископов поместной церкви; его имя поминается при богослужении во всех церквах, как кафедральных, так и приходских прежде имени местного епископа (Ап. 34, Ант. 9, Перв. 4, Двукр. 4), патриарх наблюдает за церковным порядком и благоустройством во всей русской Церкви. Для достижения этой цели он имеет право и обязанность посещать епископии или назначать вместо себя произвести ревизию доверенных лиц, преимущественно епископского сана (Ап. 34, Ант. 9). Патриарх имеет особенное попечение о праздных епископских кафедрах и принимает меры к их замещению (Перв. 4, Ант. 19, Четв. 25). Патриарх заботится о приискании достойных кандидатов для замещения вакантных архиерейских кафедр и испытывает их достоинства (VII, 2). Патриарх даёт епископам отпуска на путешествие внутри и вне Империи (Карф. 33, Лаод. 41). Патриарх словом и примером руководит епископов в исполнении пастырских обязанностей. В случае нерадения епископа об исполнении своих обязанностей патриарх уполномочивается вмешаться в управление епархией (VII, II). Патриарх заведует наличными ставропигиальными монастырями. Патриарх принимает жалобы и доношения на епископов, апелляции на их суд и наряжает следствие и суд по этим жалобам и апелляциям (IV, 9, Ант. 14, Карф. 28, 37 139, Сард. 14). Патриарх принимает меры к поощрению добре трудящихся епископов наградами. Патриарх имеет право и обязанность созывать повременные соборы епископов, председательствовать на них, предлагать вопросы для обсуждений, наблюдать за порядком обсуждения и приводить в исполнение постановленные решения. Теми же правами председателя пользуется патриарх и по отношению к своему постоянному синоду. Патриарх служит органом сношений поместной Церкви с Государем, докладывает ему и нуждах церкви, он же сносится с другими поместными церквами.

Порядок избрания патриарха в константинопольском патриархате таков. В случае вакантности патриаршей кафедры избирается синодом местоблюститель патриаршего престола. Право быть местоблюстителем принадлежит старшему по посвящению в епископы из постоянных членов синода. Местоблюститель извещает всех епархиальных архиереев русской Церкви о вакантности патриаршей кафедры и приглашает их, в течение примерно месяца, сообщит синоду своё мнение о том, кого из наличных епископов каждый из них считает достойным. быть патриархом. В свою очередь и все наличные члены синода указывают письменно на имя местоблюстителя каждый своего кандидата. По получении ответов и заявлений намечаются из поименованных епископов по большинству полученных избирательных голосов три кандидата. Из этих кандидатов синод в особом заседании, соединённом с положенным церковным молитвословием, избирает посредством тайной подачи голосов одного в патриархи. В случае равенства голосов, голос председателя даёт перевес. Постановление синода о новоизбранном патриархе представляется председателем синода на утверждение его величества султана. По получении берата султана новоизбранный патриарх вступает на патриаршую кафедру по установленному чину и получает от местоблюстителя архипастырский жезл. После этого новопоставленный патриарх является к султану для выражения своих верноподданнических чувств. Такой же вообще порядок избрания патриарха предполагается и в нашей Церкви.

(По поводу записки группы столичных священников „о необходимости перемен в русском церковном управлении“).

„Не уклони сердце мое в словеса лукавствия, непщевати вины о гресех“...

Перед нами записка группы петербургских священников „о необходимости перемен в русском церковном управлении“. Записка подписана, как сообщают, 32 столичными пастырями; хотя цифра эта, сравнительно с общим числом столичного духовенства и незначительна, тем не менее записка составляет явление серьёзное и знаменательное! Теперь о необходимости реформы нашего церковного управления сказано слово группой самих церковных пастырей, благосклонно принято высокопреосвященным архипастырем, опубликовано на страницах органа столичной академии и тем отдано на обсуждение печати. Правда, ещё ранее записки раздавались в светской прессе голоса по этому вопросу; но они в большинстве своём едва ли достойны были внимания церковных людей: ну чего стоит напр. статья „Русского патриота“ из „С.-Петербургских ведомостей“, где баснословится, что: „на дела русской церкви должен обратить внимание русский (хорошо, что хоть не германский!) министр внутренних дел, восстановить действие церковных канонов – прямая и первая обязанность гражданской власти... вся русская поместная церковь благословила бы министра внутренних дел на немедленное проведение в жизнь церковных реформ благословила бы его попытку поднять упавший церковный дух... для этих реформ достаточно одного магического слова – fiant... духовенство должно стать выборным – это настоятельная потребность нашей гражданской церкви“! и что о восстановлении у нас патриаршества, „должен позаботиться всем помышлением своим русский министр внутренних дел“ (№ 43 с. г.). Можно ли считаться, на почве церковно-канонической, с призывом министра внутренних дел к церковной реформе, к приведению в действие церковных канонов в гражданской церкви и к поднятию упавшего церковного духа! Если „Русский патриот“ знает, как решительно отвергается церковными канонами вмешательство гражданской власти во внутренние дела Церкви, то его слов нельзя понимать иначе, как за некое иносказание. Иначе дело обстоит с „запиской“. Тут говорят пастыри, участвует перво-архипастырь, приведены каноны; и дело представлено, как неотложная необходимость. Повторяем, что записка представляет собой событие огромной исторической важности. Содержание „записки“ наши читатели прочтут выше в „Мисс. Вестнике“. Обойти молчанием эту записку нельзя; над ней стоит глубоко задуматься.

В ней между прочим пишется:

Необходимо, настоятельно необходимо, чтобы церковь возвратила себе всю силу плодотворного влияния на все стороны жизни человеческой и всю мощь своему голосу. А для этого она должна возвратить себе прежде всего свободу, искони ей принадлежавшую и определённую строем священных канонов, пренебрегаемых и забываемых, но не могущих утратить своей исконной для неё обязательности.

Слава Богу, повеяло стариной. „Мы пришли бить челом об исправлении веры“...

* * *

Вопрос о восстановлении в Русской церкви патриаршества – не сегодняшний. О нём есть уже своя литература. И, откровенна говоря, записка петербургских батюшек – наислабейшая её страница, хотя и самая крикливая: тут слышатся именно ноты: „мы пришли бить челом о исправлении веры“.

«По условиям настоящего времени, для православной церкви неотложна необходимость получить, исконную каноническую свободу. Но чтобы возвратить эту свободу, она должна восстановить в полноте и неприкосновенности каноническое церковное устроение, воспринятое по преданию апостольскому, от которого она не должна была и не может отступать».

Но, позвольте, какие же это такие условия настоящего времени, которые создали бы именно теперь лишь „неотложную необходимость“ восстановления канонической свободы церкви? Трудно догадаться! Уж не война ли с Японией и её неудачи? Для газетного набата о земском соборе, который предъявил бы теперь именно длинный счёт министерствам иностранных дел, морскому, военному и др., которые своей барской беспечностью навлекли на страну позор и разорение, наша война на Дальнем Востоке – причина вполне понятная. Тут действительно по адресу бюрократов своевременен окрик: встаньте – „соборный суд идёт“:

Мы вас кормили, а вы лишаете нас пищи; мы вас обогащали, а вы нас разоряете, мы вам воздавали честь, а вы нас бесчестите... „приидите и стяжимся“. Так большинство понимает задачи предстоящего земского собора. А в чём raison d‘etre „неотложной необходимости“ именно теперь восстановления для церкви канонической свободы, „искони ей принадлежавшей и определённой строем священных канонов, пренебрегаемых и забываемых, но не могущих утратить своей исконной для неё обязательности“? Ужели японцы – причина такой ревности о восстановлении пренебрегаемых, но обязательных для Церкви священных канонов?! В противном случае, – естественно спросить, а где вы, отцы, были „раньше“ и почему не могли потерпеть до „после“?

Попавши видимо в фарватер современного течения и приподнятой настроенности, отцы, впрочем, так объясняются:

Знамения времени ярче и властительнее, чем когда-либо, свидетельствуют в переживаемую нами годину, что Церкви надлежит выступить из несвойственного и недостойного положения, вследствие которого она является или силой, действующей под влиянием известным образом понимаемых обязательств перед государством, или же ни тёплым, ни холодным спутником и созерцателем человеческих дел и общественной жизни.

Да ужели же в самом деле пастыри духовные, не „судящие чужого раба“ и „руководящие своих духовных чад к спасению во Христе“ (как говорят они о себе в записке) будут с церковной кафедры громить порядки того или другого министерства и политиканствовать в вопросах общественной жизни? Что-то не последовательно! Нет, отцы, если вы признаёте, что „только православная Церковь хранительница подлинной Христовой истины и благочестия“ и в то же время „во всей полноте духовной радости“ приветствуете снятие всяких „ограждений господствующей Церкви от иноверия, инославия и старообрядчества“ (сектантство, более опасное для Церкви, почему-то опущено), если вы ео ipso проповедуете в „церковной свободе“ собственно отделение Церкви от государства: то естественно вам государство скажет: знайте только „свой шесток“: спасайте души своих чад духовных, „повинуясь велениям Св. Духа“, – читайте им назидания и душеспасительные сказания из Прологов, Четь-Миней и т. п., словом, пользуйтесь всеми духовно-пастырскими средствами нашего „патриаршего“ периода, а чужого дела, „чужих рабов“ не касайтесь. Да если по правде сказать, то, при полной свободе исповеданий, которая неминуемо перейдёт в свободу пропаганды, для вас, отцы, и своей работы будет более, чем преизбыточно. Займитесь Словом Божиим, изучите расколо-сектантство и познакомьтесь с церковными канонами, „пренебрегаемыми“, но „обязательными“ в Церкви, чтобы в газетных писаниях с апломбом не заявлялось, напр., со стороны пастырей, что теперь „даже не богословски образованному человеку известно, что книга Притчей неканоническая“ (свящ. А. Смирягин в газете „Слово“)³²⁹. Если же с такими, как в „Слове“, познаниями, с таким оружием выступите вы, отцы, на поле брани с инославием и расколо-сектантством, при полной свободе исповеданий, та не придётся вам радоваться „всей полнотой духовной радости“... ибо едва ли половила теперешней православной паствы, устоит против искушения нашей слабости. А другая половина, исключительно по вине нашей, может уйти из Церкви, и никакая соборность управления и никакое патриаршество не удержит её на лоне „подлинной Христовой истины“: настолько теперь силён враг Церкви и настолько слабы силы стражей церковного стада... Если Япония, втрое слабейшая России, гонит и бьёт нас, потому, что она подготовленнее нас к войне, то тоже случится и при нашей войне с отступнической пропагандой: там давно идёт подготовка, а у нас, и при сознании своей правоты и силы, одни – „шапки“...

* * *

Духовная радость усугубляется от сознания, что через обещаемое освобождение совести „чужих рабов“ с самой православной Церкви снимается тяжёлое, обезоруживавшее её в слове и в деле нарекание, выставлявшее её виновницей насилий и гнёта, которые производились под предлогом её защиты, но не ею измышлены и по существу противны духу её. Только по окончательном устранении всех поводов к столь долго принижавшему нашу православную Церковь нареканию может приобрести или восстановить она „доброе свидетельство от внешних“ (1Тим.3:7) и стать пред внешним миром во всей полноте и яркости принадлежащего ей света.

Ещё важнее сознания своей правоты перед внешними должно быть для неё сознание правоты своей внутренней, свидетельство обитающего в ней Духа, что внутри себя она живёт только Его вечной правдой, что она свободна от мирских начал, не ведает других внушений и повелений, кроме внушений Духа Святого и повелений своего божественного назначения. Только Церковь свободная в исповедании полноты своего самосознания, во внутреннем строе своём, в служении слова своего, в управлении всех дел своих и всего ей вверенного, только свободно самоуправляющаяся Церковь может поддерживать в совокупности чад своих полную, сыновне чистую веру в себя и вполне обладать необходимым для осуществления её высокого божественного призвания голосом, от которого горели бы сердца человеческие.

От всего этого отдаёт доктринёрством и не свободным при том от логических и психологических дефектов. То правда, конечно, что „внешние меры“ стеснения инославной и отступнической пропаганды ставили православную Церковь в обидное в некотором смысле положение охраняемой немощи, вызывали на Церковь нарекание и т. п. Но, отцы честные, – да и по-вашему ведь это – только нарекание, эти меры не Церковью измышлены!.. Так каким же это образом они могут тяготить сознание Церковью своей правоты перед „внешними“ и правоты своей внутренней Каким это образом они могли ограничивать её „свободу в исповедании полноты своего самознания“?! Разве Церковь во внутреннейшем сознании и при „исповедании полноты своего самосознания“, может иметь укор за дело, не ею измышлённое и не от неё зависящее? Разве кто отвечает за чужое дело или терзается за него в своей совести? Нет, многократно нет, – как выходит и по „записке“, внешние меры в ограждение Церкви „не Церковью измышлены“ и, стало быть, ровно никакого отношения не имеют к её сознанию своей внутренней правоты, к её „свободе в исповедании полноты своего самосознания“! „Записка“ даёт здесь явный промах. А если так, то само собой ослабляется и значение всего того, что на этих её словах основывалось: что только при означенной свободе, „Церковь может поддержать в совокупности чад своих полную сыновне чистую веру в себя и вполне обладать необходимым для осуществления её высокого божественного призвания голосом, от которого горели бы сердца человеческие“... Как показано, свобода эта для „сознания Церковью своей внутренней правоты“ была, а диссидентство умножалось, чада Церкви расходились из-под отчего крова „во страну далече“ – по расколо-сектантским дебрям, от пастырского слова не „горели“, а тухли и холодели человеческие сердца. Что это значит? Причина на лицо, а действия нет! Да дело понятное: действие этой причины парализуется другой причиной. А эту другую причину, скорбно, но необходимо указать в отсутствии духа церковности, в игнорировании множества „пренебрегаемых, но обязательных канонов“, в теплохладности к православной вере и наконец, в бездарности – среди самих наших пастырей... Прости, Господи, что, по великому посту, когда так часто читается в Церкви трогательная молитва св. Ефрема Сирина... „Господи и Владыко живота моего... даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего“, – приходится писать эти слова! Вызываемся на это „непщеванием вины о гресех“, тоже часто вспоминаемым в великом посту и как раз в этот пост появившимся в печати... В самом деле, при свв. Григории Богослове, Иоанне Златоусте и др., „внешние меры“ тоже принимались во ограждение Церкви от еретиков, да ещё и посильнее современных, гражданская власть не менее, если не более нашей, современной, принимала участие в церковной жизни; а как они „глаголом жгли сердца людей“?! А паства их по своему религиозно-гражданскому развитию едва ли ещё – не наше будущее! А слово Кронштадтского „доброго пастыря“, о. Иоанна? Разве в другом царстве оно раздаётся? Разве при иной общественно-государственной обстановке жгуче оно и действенно для сердец человеческих?.. Да спросите вы наших отступников, спросите и тех, у кого вообще не горит сердце от нашего пастырского слова: в чём причина их отступничества от Церкви или холодности к ней? Едва ли вам хоть один укажет прежде всего на „внешние меры“ или форму нашего церковного управления. Всегда же, и во-первых, покажут перстом на служебные или личные немощи наших пастырей... Несколько лет я проводил в беседах с раскольниками и сектантами. И в самых редких исключениях не приходилось обороняться от указаний: „посмотри, какие у вас пастыри“. Тут: и игра в карты, тут и нарушения поста и пр. под. И ко всему подведены во множестве канонические правила, подысканы места „из писания“ об удалении от недостойных пастырей и т. п. Миссионерский щит от таких стрел, правда, крепок. Против раскольников в данном случае считается особенно отразительным место из Благов. Ев. Феофилакта (от Иоанна л. 301), о почитании „иереев... яко Бога, аще и недостойны суть“: „Божия бо дара суть слуги и благодать действует ими, якоже и ослом валаамлим глогола“. И вот в несколько голосов вопят, бывало, раскольники о наших пастырях. А ты их всё – „ослом валаамлим“ „ослом“!.. но тут же наблюдаешь, что это доказательство низ старопечатной книги мало, однако, действует на старообрядческие сердца. Итак, прежде всяких реформ и доктринёрства, чтобы слово наше было не кимвалом бряцающим, а огнём жгучим, чтобы имели к нам доверие и наши и „внешние“, нам „самим“ лично необходимо „исцелиться“. „И все эти приложится“ нам...

* * *

Созидающие силы общественной жизни сторонятся от Церкви, не находя в ней мужественного свидетельства о правде общественной жизни, безбоязненного исповедания истины и перед высшими, как перед низшими... От этого умножается число чад Церкви, которые уже не знают гласа её, не верят ему, когда приходится его слушать, не идут к ней и за ней, и много-много, если только относятся к ней с равнодушным незлобием.

А ведь члены отходящего от Церкви общества суть утрачиваемые словесные овцы словесного стада Христова, болезнь которых отражается страданием и всех остальных членов тела церковного (1Кор.12:26) и за которых пастыри Церкви должны дать строгий ответ перед пастырем добрым, душу Свою положившим за овцы Своя.

„Стойте в свободе, которую даровал нам Христос и не подвергайтесь опять игу рабства“ (Гал.5:1). Не подчиняться должна Церковь условиям и требованиям общественной и государственной жизни... она должна действовать всегда как свободная благодатная сила, провозглашая лето Господни благоприятное.

О „созидающих силах общественной жизни“ особенно не скорбите, отцы! они не идут к Церкви и за Церковью и не слушают вашего гласа потому, что „не от двора сего“, и настояще-церковным гласом вы их во двор овчий не „приведёте“. Трудно предполагать, что этим силам дорога вера и Церковь православная!.. Что им вера и Церковь?.. Им нужно лишь ваше „мужественное свидетельство о правде общественной жизни“, т. е. ваше слово в подтверждение их политико-общественных теорий и то лишь для воздействия на тёмный люд... Вне этого, поверьте, не нужна им ни ваша православная вера, ни ваша Церковь, ни ваш голос. Для иллюстрации. В 104 № газеты „Слово“ за т. г. в статье „из бесед о церковной реформе“, между прочим, сообщается, что один „неверующий интеллигент“, по поводу скоропалительной реформы нашего церковного управления, воскликнул: „попы-то, попы-то, – какие молодцы: ей Богу, если они так будут действовать, то я опять сделаюсь православным“... Sapienti sat, – комментарии лишни... Поскорбите, отцы, лучше о тех, кто не потерял ещё веры Христовой и уходит из Церкви по другим причинам, от вас зависящим и за кого вы действительно дадите строгий ответ... К тому же: вам необходимо „мужественное свидетельство о правде общественной жизни“? Тогда зачем ваши дальнейшие слова о том, что Церковь не должна подчиняться „никаким требованиям общественной и государственной жизни“ и „должна действовать всегда, как свободная благодатная сила, провозглашая лето Господни благоприятное“? Уже забыто вами, что небесный Провозгласитель „лета Господня благоприятного“, проповедовал царство не от мира сего и отказался разделить имущество между двумя братьями?.. И нам думается, что втягивать Церковь в политико-общественные вопросы – значит рыть для неё могилу, а верующим в неё – благословить полный разброд. Вдали от этого можем любить ближних и печаловаться об обездоленных, как умели это делать в старину наши мудрые и мужественные пастыри и архипастыри, и не заседая на правах членов в гражданских, не касающихся дел веры и нравственности, „советах“, „комитетах“, „комиссиях“ и т. п., неведомых св. канонам установлениях...

* * *

Вопроса о каноническом предначертании переустройства нашего церковного управления в данный раз не будем касаться, тем более, что и „записка“ касается его слегка. Она указывает на соборность церк. управления, приводит, не везде к делу, несколько канонических правил, констатирующих будто бы власть епископа советом пресвитеров, упоминает о патриаршестве и настаивает на необходимости всероссийского собора православной Церкви. Мысли о соборности церк. управления, об ограничении территории епархиальных епископов одним уездом, о ближайшем и более живом участии их в религиозной жизни прихода, о большей церковности в Церкви, об оживлении канонов и т. п. – нельзя не порадоваться. Давно пора... Хорошо бы и благопотребно присовокупить к этому вопрос о монашестве епископата и праве белого духовенства на епископство.

Как бы то ни было, „записка“, повторяем, знаменательная. Церковь переживает исторические минуты. Быть может, скоро более „оживится“ наша церковная жизнь, быть может, меньше будут уходить от Церкви её недовольные чада, и слово пастырей будет более „жечь сердца человеческие!“... А быть может, капризная история преподнесёт нам тут повторение очень недавнего прошлого: в начале истекшего года пламенно вопили: послать Куропаткина на врага, Куропаткина послать!., а в начале текущего года с зубовным скрежетом заворчали: отозвать Куропаткина, отозвать – неспособен... Да, тревожное время, страшное время переживаем мы, и под чёрной и грозной тучей неудач на войне, неудач великого исторического для нас значения, мы совершенно изнервничались и растерялись: сегодня мы восклицаем „осанна“ тому самому, о ком или о чём завтра способны крикнуть „распни его“...

Н. Гринякин

Дивные-предивные дела творятся в духовном ведомстве. В то время, как на страницах разных газет в поразительном изобилии, говорящем об единодушии общества, появлялись одна за другой всевозможные записки о необходимости преобразований в системе нашего управления, долгое время ни одна записка за подписью группы лиц не исходила из среды, призванной быть солью земли и светом миру. Можно было думать, что духовенство не нуждается в реформах, или боится заявлять о них, или же не желает осложнять внутренних затруднений России в тяжёлое время войны. Последнее предположение казалось наиболее вероятным, потому что официально представители Церкви призывали всех к сохранению прежнего порядка в государстве и порицали желание общественных групп пользоваться внешними и внутренними нестроениями для получения большей свободы в самоуправлении и для перемен в нашем государственном режиме.

И вдруг, вопреки всем этим заявлениям, совершенно неожиданно совершается coup d‘ètat. Группа из 32 священников столицы подаёт высокопреосвященному митрополиту записку, которая требует коренных реформ в русской Церкви. Записка эта печатается в „Церк. Вестн.“, „Нов. Вр.“, „Руси“ и, если доверять газетам (см. „Нов. Вр.“, № 10433), получила значение документа, до известной степени предрешившего сложный вопрос об управлении всей русской Церковью на новых началах.

Кто эти 32 священника столицы? Почему мнение этих 32 священников возымело такую силу, когда одного белого духовенства в России числится не менее 70,000, и мнение его по этому вопросу остаётся неизвестным?

В „Церковном Вестнике“, где была напечатана записка, она озаглавлена просто: „Мнение группы столичных священников“, и не было указано даже число подписавшихся. Почему бы, казалось, им не назвать себя, хотя бы для того, чтобы все знали, кто они по своему положению и авторитету, насколько сведущи они в истории и канонике? Это желание настолько естественно и законно, что почти все однородные записки светских лиц публиковались с подписями для того, чтобы устранить всякую мысль о мистификации. Для духовенства же не скрывать свои имена, это – обязанность, потому что Иисус Христос сказал своим ученикам: „Всякого, кто исповедает Меня перед людьми, того исповедаю и Я перед Отцом Моим Небесным“ (Мф.10:32).

Когда дело идёт о таких крупных вопросах, как система церковного управления и ненормальности церковной жизни, необходимо, чтобы не было и тени недоразумений; иначе всегда останется место подозрению, что дело идёт не о пользе церковной, а идёт борьба за власть, за личные преимущества.

В настоящее время вся Россия мечтает о реформах и ждёт их. Но общее требование, чтобы эти реформы совершились не в интересах небольшого кружка лиц, а по желанию всего народа, чтобы предстоящие перемены были выполнены не по программе собора губернаторов, хотя бы и весьма мудрых, а соответствовали бы наличным потребностям народной жизни и были выяснены через опрос выборных представителей народа, через Земский Собор.

В предстоящей реформе русской Церкви дело обстоит по-видимому, как раз наоборот. 32 столичных священника признали необходимым произвести перемены в Церкви, возвратившись к начертанному канонами строю церковного самоуправления, причём объявили каноническим и то, что таковым без оговорок признано быть никак не может, и для введения этого строя 32 священника потребовали созыва поместного Собора русской Церкви и учреждения патриаршества.

По сведениям, уже переданным в газетах, желание 32-х священников, совпавшее с желаниями иерархии, будет исполнено: не только будет созван такой Собор настоящей весной, но уже предрешён Св. Синодом и вопрос о необходимости восстановления патриаршества.

Мы менее, чем кто-либо, склонны оспаривать необходимость перемен в русской церковной жизни и говорить что-либо против церковного самоуправления. Напротив, мы склонны настаивать на более широкой программе реформ, но нам странным кажется то, что 32 неизвестных священника могли предрешить церковно-государственный вопрос, решение которого коснётся не только 70,000 лиц белого духовенства, но и 100 миллионов русского народа. 32 таинственных священника устроили религиозную и церковную жизнь всей России!!!

Уже весною, как пишут, спешно будет созван поместный Собор для того, чтобы выбрать патриарха.

Кто будет заседать на этом соборе? Газеты отвечают: русские епископы, т. е. представители иночества и церковной власти. Но при такой обстановке, по нашему мнению, от новой реформы едва ли можно ждать тех полезных и прочных результатов, на которые следовало бы надеяться. Ведь для мирян и белого духовенства мало имеет значения, какой титул будет носить тот, кто будет руководить русской Церковью, и в какое отношение поставят себя лично епископы к этому руководителю. Для верующих важно, чтобы Церковь давала им религиозную жизнь, а не заставляла бы стадо разбегаться от Церкви. Существует ли какая-нибудь гарантия тому, что реформа примет в соображение все интересы Церкви во всей их сложной совокупности, включая сюда жизнь белого духовенства и исторические условия жизни паствы, и не принесёт больше действительного вреда, чем обещаемой пользы?

Мы думаем, что пока такой гарантии ещё не видно, но уже есть основания к опасениям от одной крайности перейти в другую.

Если к участию в реформе будут привлечены только русские епископы и Св. Синод, то реформа не может не оказаться односторонней потому, что она не будет выражать собой общего желания, не будет общецерковным строением. Епископы – это представители монашества, которое оценивает жизнь церковную под углом зрения аскетизма, с точки зрения идеалов монашества, но не с точки зрения общенародной и общецерковной пользы. Монашество далеко от мира, не знает жизни, а потому не может охватить общецерковную пользу во всей её полноте и многообразии. Справится ли оно с реформой, которая будет затрагивать и интересы мирян, и интересы государства, и интересы науки, и интересы пастырства? На основании фактов истории мы думаем, что оно не справится и будет производить реформу прежде всего в интересах епископства и монашества, в интересах власти епископской и её значения в государстве. Но эти интересы далеко не равны интересам общецерковным: от цезаре-папизма они могут привести к папизму, крайности ещё менее желательной, чем цезаре-папизм, а общецерковное дело может оставаться в стороне.

И та записка 32 таинственных священников, которая положила начало вопросу о реформе, нисколько не рассеивает наших опасений как в виду той обстановки, среди которой она появилась, так и в виду тенденций, которых она придерживается.

Как уже указали, нам кажется загадочным и мало обещающим то, что вопрос о реформе не только возник по инициативе небольшого кружка каких-то никому неведомых священников, но и пошёл уже по колее, которая предуказана этим кружком, хотя и не отражает собой пока общего желания, не выражает мнения народа и всего духовенства.

Смущает нас и то, что вопрос о реформе русского церковного управления всплыл неожиданно в период общей смуты и внешних затруднений и, по-видимому, поспешно, без должной, осмотрительности, ведётся к разрешению. Мы полагаем, что для Церкви, которую врата адова не одолеют, нет надобности пользоваться затруднениями государства для получения своего самоуправления. Если бы вопрос обсуждался в более спокойное время, тогда для всех было бы яснее, что поднятое дело о реформе есть действительно вопрос о пользе церковной, а не тенденции кружка лиц, хотя бы и из белого духовенства, к папизму.

Записка заявляет, что необходимость нашего церковного самоуправления и устранение отсюда мирских начал вызывается тем новым положением, которое предоставлено в настоящее время иноверию в России; но нам кажется, что это новое положение иноверия вызывает совершенно иные положения – именно, чтобы русская церковь была в состоянии явить миру истинность православия, т. е., чтобы она была бы богата и умственными и нравственными силами, чтобы оживилась её богословская наука и поднялся бы умственный и нравственный уровень духовенства на ту высоту, которая показала бы всем, что православная церковь остаётся носительницей истины. Нам кажется, что если не будет этого, то не будет толка и от патриаршества, и от деления епархии по уездам, и от соборов духовенства и т. д. Проект реформы, представленный 32 священниками, нам представляется ничуть не вызванным новым положением иноверия. Если церковь русская два столетия управлялась не канонически, то поводом к восстановлению силы канонов должна была бы быть обязательность для церкви подчиняться этим канонам, а ничуть не война с Японией, внутренние неурядицы и их последствие – новое положение иноверия в государствах.

Само содержание записки также не мало не устраняет опасений, что в предпринимаемой реформе дело идёт не исключительно о благе церковном.

Бесспорно, что основная, но скрытая тенденция записки – это уничтожение должности обер-прокурора Св. Синода и устранение светского чиновничества от участия в управлении церковью. Согласимся, что эти пожелания правильны. Но отсюда ещё не следует, что взамен прежней системы управления и может и должна быть введена именно та, которую предлагает записка, и что эта новая система управления будет лучше, каноничнее прежней. Ведь знаем же мы, что Св. Синод не так давно, вопреки мнению совета с.-петербургской духовной академии, увенчал степенью доктора церковной истории г. Рункевича за его книгу, защищавшую синодальную форму управления, а в настоящее время эта самая форма управления уже признаётся непригодной для русской церкви. Кто может поручиться, что и новая система управления вскоре будет объявлена несостоятельной?

Составители записки стараются оградить себя заявлением, что они требуют „восстановления начертанного канонами строя церковной жизни“, и что этот строй и есть единственный авторитетный. „Если бы даже – говорят они, – и представлялось возможным в настоящее время изобретение лучшего устроения церковного управления в обеспечение свободы церковной, то это лучшее, будучи только мнением среди мнений, ни в чьих глазах не имело бы надлежащей авторитетности, подвергалось бы оспариванию и переделкам и вызывало бы только нарекания за отступление от стародавних церковных начал“.

Но дело в том, что каноны в одно время были одними, а в другое время другими, и церковный строй самой первой эпохи христианства, эпохи апостольской, не был тождественен со строем церковным к концу вселенских соборов. Апостольское время не знало ни патриаршества, ни монашества, хотя и в то время были безбрачные представители церкви. По словам апостола Павла, „епископ“ должен быть „единые жены муж“ (1Тим.3:2), т. е. вовсе не монах. Всё устройство церковное, начертанное канонами, нельзя представлять себе, как нечто постоянное, не изменявшееся под давлением исторической жизни. И если высказывать требование – возвратиться всецело к каноническому строю древней церкви, то придётся ещё выяснить, каков был этот строй и почему заповедь апостола должна быть менее авторитетна, чем обычай, узаконенный соборами во внимание к условиям исторической жизни. Мнение 32 таинственных священников относительно того, в чём состоял строй церковного самоуправления, мы считаем именно „мнением среди мнений, ни в чьих глазах не имеющих надлежащей авторитетности“. С своей стороны мы полагаем, что история не повторяется в подробностях и что не всегда все начала управления, действовавшие в древней церкви, применимы в современной жизни. Вопрос о том, как устроить согласно с канонами управление русской церкви при современных условиях жизни, должен ещё подлежать обсуждению не только собора русских епископов, но и компетентных канонистов, белого духовенства и мирян. Во всяком случае заявление 32 таинственных священников, что строй церковного самоуправления, начертанный канонами, был именно таким, каким он им представляется, и что этот строй необходимо должен быть воспроизведён в настоящее время, нам кажется более чем смелым самомнением составителей записки. Действительно, они требуют, например, дробления епархий на мелкие единицы или уезды в виду того, что в древности епархии были незначительными и соответствовали делению греко-римской империи на мелкие округа. Но это деление мы считаем только историческим явлением, указывающим на зависимость некоторых фактов древнего церковного строя от государственного греко-римского строя, но ничуть не канонически неизменной нормой. Мы знаем из истории русской церкви, что дробление епархий, не раз предлагавшееся, не нашло себе здесь применения. Точно также никогда не применялся в русской жизни и весь тот строй церковного самоуправления, который начертан в записке и который, как нам кажется, клонится в сторону папизма.

В основу этого строя записка полагает соборность, но не даёт гарантий тому, что она не окажется фикцией, подобной той соборности, которая существует в консисториях, и что она будет в силах устранять произвол и усмотрение патриарха и состоящего при нём Синода. Ведь при дроблении епархий и при несменяемости епископов на кафедрах значение епископов в общем управлении русской церкви будет умалено, окажется более чем проблематичным и, как показывает история, необходимо приведёт к усилению власти несменяемого патриарха и состоящего при нём Синода. Ведь общерусский собор патриарха, по проекту, будет собираться только по мере нужды, конечно по инициативе и желанию патриарха; но будет ли такой собор компетентен в случае превышения власти патриархом или его еретичества? Чтобы низвергнуть патриарха Никона, был признан недостаточным собор из русских епископов и потребовалось созвать патриархов Востока. Церковная история показывает нам, что не одни обер-прокуроры бывали еретиками, но что и на патриаршие кафедры пробирались нередко не лица достойные, а еретики, грабители церкви, люди пронырливые, и т. д. и т. д., и что ниспровержение их сопровождалось сильными смутами.

Было бы ни с чем несообразным, если бы в настоящее время, когда все общественные слои стремятся к ослаблению централизации власти, её произвола, и к усилению законности, в одном духовном ведомстве возродился бы вдруг папизм с его нетерпимостью и „свободой“, равной произволу. Мы не можем позабыть, что этот папизм в лице патриарха Никона уже был виновником раскола, необдуманно отторгнувшим от церкви столько свежих и живых сил. Мы не можем не видеть, что такой же папизм может угрожать и русской церкви, потому что та система управления, которая предложена 32 загадочными иереями, слишком много принимает к сердцу интересы иерархии, а мало думает об интересах клира и народа, ради которого и существует иерархия. 32 священника даже совершенно забыли о нуждах своей среды, двусмысленно выражаются о выборном начале, молчат о необходимости устранить из отношений епископа к священникам характер произвола, который более всего лишает охоты лиц достойных поступать в ряды духовенства, о неизбежности реформы духовной школы, которая дошла до степени разложения, о необходимости позаботиться о нравственных идеалах пастырства и оживить богословскую мысль, науку и т. д. Взамен всего этого они говорят только о формах управления и видят здесь панацею от всех церковных зол, как будто бы дело не будет ещё хуже, если папой станет недостойный или ограниченный в своих воззрениях иерарх, который будет управлять церковью с точки зрения аскетических начал.

Если современное нам участие мирских начал в управлении не канонично, то мы опасаемся, чтобы новые начала управления не превратились в клерикально-монашеские, которые совершенно отделят общество от церкви, подобно тому, как это случилось в католичестве, и сделают из церкви учреждение, служащее этим началам, но не соответствующее ни канонам, ни задачам её религиозной жизни. В настоящее время исключительное господство этих начал в церкви до известной степени ограничивалось и антагонизмом белого духовенства с черным, и зависимостью чёрного духовенства от государственной власти и т. д. При новом порядке можно предвидеть, что задачей богословской науки будет не разыскание истины, а служение аскетизму, что белое духовенство будет превращаться постепенно в поповство XVII века, невежественное и безгласное, и что общество ещё более будет отделяться от церкви, направляемой монахами к идеалам своей среды, но не к общецерковным задачам.

Свобода нужна церкви, особенно в настоящее время, это бесспорно. Но не нужна ли ей прежде всего свобода внутренняя, свобода служения идеалам Христа, а не лицам светским или монахам – всё равно? Между тем при монашеском режиме такой-то свободы мы и не предвидим, потому что иночество требует прежде всего повиновения, – „покорения и послушания“, как выражались в древности, но не беззаветного служения идеалам Христа, во всей их евангельской чистоте и полноте. Монашество в своей идее есть стремление к личному спасению, но не к служению миру, которое лежит в основе Евангелия и опирается на пример Иисуса Христа, пострадавшего за грешный мир. Даст ли новый режим такую внутреннюю свободу служения Христу и представителям церкви – мы на основании истории более чем сомневаемся. Ведь недавно ещё один епископ доказывал, что лица, служащие народу, пойдут в муку вечную.

Как достигнуть этой свободы и как оградить её – ответа на это не дают нам 32 иерея. Их интересует система управления, съезды, границы епархий, расширение власти, титулы иерархов. Они говорят от имени церкви: устраните мирские начала в управлении, дайте нам волю, создайте для нас сначала идеальную обстановку, при которой не пришлось бы вести борьбы за идеалы Христовы, тогда мы будем их исповедовать и приводить в жизнь. Но мы знаем, что в период гонений мирские начала не признавали за церковью даже права на существование, и однако она возжигала сердца человеческие больше чем когда-либо, и это было потому, что она жила заветами Христа, для которых не страшно влияние каких-либо мирских начал.

По нашему мнению, предстоящая церковная реформа должна быть согласована с ожидаемыми реформами в общерусском строе, должна соответствовать общему желанию членов церкви, а не отдельного кружка лиц, должна быть произведена согласно с историческими условиями русской жизни и предварительно должна быть подвергнута обсуждению как всего духовенства, так и представителей богословской науки³³⁰.

Проф. СПб. духовной академии Николай Никольский

XXX.

К истории возникновения патриаршего вопроса. – „Старообрядческий митрополит московский и всея России“ и раскольничий миллиард. – Высочайшая резолюция на всеподданнейшем докладе Св. Синода о церковной реформе.

События и явления огромной исторической и жизненной важности выплывают на поверхность взбаламученного моря современной русской жизни с такой поразительной неожиданностью, – развёртываются с такой головокружительной быстротой, что недоумевающая мысль невольно останавливается над вопросом: что это? не настал ли уж для нашей исстрадавшейся Родины какой-то страшный суд, который всё и всех зовёт к строжайшему ответу и отчёту, который без милости и снисхождения выносит свой суровый приговор о негодности всего, бывшего и сущего, исконного и векового, что ещё так недавно считалось неприкосновенной святыней, незыблемым оплотом! О, если бы это – было судом праведного гнева Божия, а вместе и плодом Божия милосердия, направляющего всё к добру и созиданию, – а не роковым изволением злой мстительной Немезиды, всё разрушающей, но ничего не созидающей!

Вопросы, предметы и лица, за которые месяц или два назад критическая мысль боялась даже зацепиться стороной, ныне вдруг, – как deus ex machina – поднимаются с глубины самого дна, где, казалось, обречены были ещё долго лежать в покое и без движения, а они вдруг по какому-то неведомому велению не только всплывают, но и в мгновение ока, как призрак, выступают во весь рост, около них разводится огромная, пенистая волна газетной критики, бесцеремонно раздевающей всё и всех до самой подноготной, с каким-то сатанинским смехом злорадствующей над тем, о чём надо бы благоговейно размышлять, плакать и молиться...

Такая именно история произошла на сих днях с церковной реформой, глубоко захватившей своим интересом всю читающую и мыслящую Россию, церковную и бесцерковную, верующую и безбожную, консервативную и либеральную.

Ничего подобного два месяца назад и не ожидали, и не предполагали – не только мы, простые смертные, но и сами, стоящие ныне во главе реформы. Так, в напечатанных в январ. кн. „Мисс. Обозр.“ „Новогодних думах“ о. Платонова доказывалось, что для поднятия дисциплины церковной необходима сильная власть, в лице патриарха. Хотя в цензурном отношении и не было препятствий к помещению в журнале этой части статьи, но чувство меры и такта побудило нас справиться по сему вопросу в иерарших сферах, и нам благожелательно посоветовали опустить эту часть статьи, дабы в наше смутное время не колебать устоев центральной церковной власти. Теперь, после всего того, что наговорено в печати по адресу нынешнего положения Синода, заметка о. Платонова уже не способна, конечно, „колебать основы“, а между тем она чрезвычайно искренно написана, и метко определяет единственно верную причину, для чего нам нужен патриарх – это для поднятия и установления твёрдой дисциплины в Церкви и духовенстве, и при дальнейшем обсуждении вопроса о церк. реформе мы дадим место этой статье. Будь у нас в ведомстве дисциплина, не появилось бы в печати иерейского набата о реформе в виде записки 32 столичных священников, не могло бы быть бесшабашных откровенностей с газетными интервьюерами, так извратившими характер великого дела, придавши ему соблазнительный тон какой-то борьбы, агитации, тайного заговора и переворота. Как неуместны и прямо вредны для хода дела все эти разоблачения! Следя за преждевременным восторгом либеральных набатчиков по поводу мнимой победы над действующим церковным режимом, когда великое историческое дело церковной реформы находится ещё в муках рождения, – так и хочется крикнуть: „шапки долой, прочь немытые руки, прилипни хулиганский язык к гортани“, – здесь совершается не простая реформа во имя конституционного или революционного триединства, в судьбах Церкви никогда и ничего не деется без великой тайны Воли Божией, промышляющей о единственной хранительнице истины и спасительнице Руси – Церкви Христовой, которой нынешнее лихолетье, стремящееся к ограничению самодержавия, также угрожает гибельными последствиями!

* * *

Дружный хор рукоплесканий, со стороны либеральной, радикальной и даже еврейской прессы, реформе церковного управления – озадачил и расхолодил симпатии к этому делу даже тех церковных людей, которые давно мечтают о ней и искренно одушевлены желанием блага и преуспеяпия жизнедеятельности нашей Церкви. Теперь многими ставится вопрос: почему это прогрессивный и либеральный лагери общества и печати неистово рукоплещут упразднению синодального творения Великого преобразователя Петра, которое он обдумывал 20 лет, прежде чем решить его, и ратуют за возвращение к порядкам древнерусского патриаршего периода церковной жизни, а консерваторы, наоборот, вдруг стали в оппозицию реформе? которую раньше сами же намечали (разумеем „Моск. Вед“.) Этот вопрос старается осветить газета „Заря“, давая откровенный и наиболее яркий ответ, в котором, между прочим повторены и все распространённые в печати и в обществе недоразумения во взгляде на реформу, но в нём высказано также и много такого, над чем нельзя не задуматься.

„Цель Церкви, её призвание, можно сказать, диаметрально противоположны стремлениям и задачам наших либеральных, радикальных, агитаторских газет. Значит, усиление влияния Церкви на общество и народ им отнюдь не может быть желательно, и действительное благо Церкви для них хуже ножа острого. Хулиганским настроением против Церкви чуть не поголовно заражена и наша интеллигенция. Возьмите для примера лидеров этой интеллигенции – гг. Розанова и Мережковского, ведущих открытую борьбу против исторического христианства вообще и в частности против православия. Они утверждают, что христианство загубило светлое существование арийских народов, а православие сломило самобытность русского народа, что догматы Церкви – кандалы, убивающие религиозную мысль и жизнь, что Церковь растоптала евангельские лилии т. е. исказила Евангелие, извратила его дух и смысл. Ссылки в проповедях на отцов и учителей Церкви они считают вредными для успеха проповеди и почти позорными для современного проповедника.

Неужели таким мыслителям в самом деле желательно действительное благо Церкви, усиление её влияния на общество и народ? Слишком уже наивно было бы поверить этому. Напротив, они бесконечно были бы рады, если бы Церковь совсем перестала жить, и голос её умолк навсегда“.

Газета убеждена, что этим лагерем так дружно приветствуется предполагаемая реформа высшего церковного управления и отмена обер-прокуратуры при св. Синоде потому, что с осуществлением этой реформы антицерковные либералы надеются иметь больше влияния на голову и членов Церкви. Газета признаёт такие надежды совсем не безосновательными.

По мнению газеты, „целям врагов Церкви, лицемерно желающих ей блага, могут послужить даже и одни эти аттестаты, которые они начали уже выдавать нашим иерархам, пока называя только „почтенных“, „просвещённых“, „друзей культуры“, словом – прогрессивных. Подобными аттестациями успели уже из наших иереев образовать партию „бесцерковных“ проповедников, которых положительно ничем не отличишь от лютеранских пасторов“. Вот как далее рассуждает „Заря“ по данному вопросу.

А вы представьте, как на руку антицерковникам, радикалам и политическим хулиганам иметь влияние на высшую церковную власть и на рядовое духовенство. Ради этого они усердно и охотно потрудятся всячески, вплоть до драпировки... в овечьи шкуры. Тогда им облегчатся шаги не только против идеи православия, но и против идеи самодержавия. Не думаем, чтобы кому-нибудь было непонятно это последнее, равно как и то, что при существовании обер-прокуратуры. при св. синоде этим вожделениям чрезвычайно трудно и даже совсем невозможно проявиться.

Либералам и радикалам, по-видимому, очень нравится тот обходный путь, по которому выдвинулся вопрос о реформе церковного управления. Иным может показаться, что, осложняя внутренние затруднения государства, нынешний состав св. синода, подобно разным корпорациям, прямо вымогает у власти то, что ему хочется.

Инициаторами (?) реформы церковного управления, как известно, явились 32 столичных священника, подавших митр. Антонию особую записку по этому делу. Обществу неизвестно, кто эти священники. По аттестации г. Розанова, все они молодые, и большинство из них посещало бывшие „религиозно-философские собрания в С.-Петербурге“. Если принять во внимание, с одной стороны, то, что собрания эти митр. Антоний вынужден был закрыть, а с другой – что участие в них ставит в особую заслугу молодым иереям г. Розанов, то что же сказали бы уму и сердцу православных людей имена 32-х иереев, если бы они открылись? Ровно ничего.

Возбуждённое 32-мя иереями дело близко принял к сердцу С. Ю. Витте. Насколько С. Ю. Витте предан православной церкви и заинтересован в её процветании и силе, в обществе мало известно. Широко известны его иного свойства убеждения, но насколько он религиозен и что он думает о Церкви – нам неизвестно.

Не настал ли для наших иерархов, присутствующих в св. синоде, час искушения, подобный тому, который был для Христа в пустыне? Не обольщают ли их какие-либо заманчивые мечты о персональных интересах с отменой обер-прокуратуры и с установлением непосредственных отношений представителя Церкви к царской власти?

„Заря“, по-видимому, разделяет те – едва ли верные – предположения, что при патриархе и строго соборном церковном управлении, будто бы, легче влиять на Церковь либеральному духу времени, чем при теперешнем режиме. Но, кажется, уже более либерального настроения в рясофорных сферах как ныне, и не может быть. Лучше всего это заблуждение опровергается ныне самим же либеральным лагерем, в котором среди недавних охранителей незыблемости канонов и защитников церковной реформы, вдруг совершилось какое-то прозрение, и там бьют отбой. Газета „Слово“ картинно изображает это газетное отступление от патриаршего вопроса.

„В печати необычное волнение и даже как бы суматоха; стройно, как на шахматной доске, стоявшие фигуры перепутались между собой; получились самые неожиданные сочетания, – враги сделались друзьями и наоборот. Юрицын („Сын Отечества“) несётся в стройном галопе с Грингмутом (Москов. Вед.) Алексей Алексеевич Суворин (Русь) готов подать руку Мещерскому (Гражданин), и все вчетвером составляют дружную кадриль, дирижёрство которой пытается взять на себя Шарапов (Русское Дело), не прочь присоединиться к танцующим и кн. Ухтомский (Рассвет), и только „Новое Время“ стоит в нерешительности, созерцая величественное зрелище, да неизменные в своей благородной серьёзности „Русские Ведомости“, отрясая прах от ног, бегут из этого приятного собрания. Но кто же устроил этот дивный бал? Церковная реформа, – она покумила врагов.

Церковная реформа захватила наше общество врасплох, точно так же, как японская война наше правительство, и, после непродолжительной схватки, началось беспорядочное отступление. Русского патриарха испугались больше, чем японского генерала Куроки.“

Таким образом, фарисейская маска либеральных радетелей Церкви скоро слетела, и из-под пера защитников канонов раздался по адресу реформаторов громкий и очень определённый окрик в таких выражениях: „при наступающем преобразовании духовного ведомства всё – для народа, ничего – для сословия, всё – для Церкви, ничего – для иерархии... Как можно дальше от сходства с Никоном... подальше и от подражания Филарету Московскому“ (Нов. Врем.). Вот какой маяк ставят теперь либералы для дела преобразования духовного ведомства, в противном случае, грозят они, вся Русь повернётся фроном против этого дела. Предостережение более чем ясное, но... совсем уже неканоническое.

Либеральная газета „Русь“ вспомнила даже об „ослёнке“, которого в московской Руси вёл Царь под узцы, когда патриарх восседал на осляти в Вербное воскресение, совершая церемонию входа Господня во Иерусалим. Для великосветских кумушек аргумент этот оказался настоящим „жупелом“ и самым убедительным возражением против патриаршества, способного якобы в XX в. соревновать с самодержавием и вести папскую борьбу с государственностью. Наоборот, г. Новиков, новый лидер прогрессивного лагеря, (а ранее бывший бакинский городской голова, а ещё ранее – попечитель козловских церковных школ) – в „Сыне Отечества“ пустил самую что ни есть „радикальную утку“, доказывая, что архибюрократ С. Ю. Витте в союзе с митрополитом Антонием, и с молчаливого согласия К.П. Победоносцева, решили создать в лице патриарха могучую консервативную силу, на которую обопрётся государство в борьбе с современным освободительным движением.

Словом, случайно образовавшаяся около чистого святого дела церковной реформы муть и грязные наслоения быстро всплыли наружу и время, конечно, их очистит, удушливая атмосфера освежится, начатое спешно дело, Бог даст, Царским велением будет доведено до конца – соборно и гласно, но без агитационного шума и опасной торопливости.

* * *

В настоящих наших Скрижалях мы воздержимся от обсуждения по существу этого огромной важности вопроса о церковной реформе, а лишь попытаемся помочь нашим читателям разобраться в массе циркулирующих и сбивающих их с толку, неверных и часто нелепых, вредных для дела слухов о начатой реформе, – осветив историю дела настоящим светом. Мы уже не раз заявляли, и теперь оговоримся, что наше издание есть личное наше дело, и мы будем говорить лишь по мере нашего собственного разумения и личного вдохновения.

Церковный вопрос – слишком сложный и деликатный, касающийся самых нежных струн сердца каждого сына Церкви и народной веры. Здесь нужно блюсти в суждениях и действиях благоговейность и крайнюю осмотрительность. История церковных расколов и схизм даёт на это слишком поучительные предостережения.

Прежде всего неправильно, крайне обидно и тяжело для верующего сердца представлять начало церковной реформы в виде какого-то внезапного „переворота“, „тайного заговора“, приспособляемости со стороны духовного ведомства к затруднительным обстоятельствам нашего времени, когда все стараются чего-нибудь урвать, что-нибудь вынудить у государственной власти. Грубой ошибкой также является предположение печати, будто бы „Записка 32“ столичных иереев играет роль инициативы и чуть не решающего аргумента в предпринятой реформе. Виноваты, кажется, в этом недоразумении печати восторги и самообольщение „молодых иереев“, серьёзно думающих и глаголющих, что де „и мы пахали“.

Записка эта прежде всего явилась post factum, как выражение „неусыпающей“ прогрессивной деятельности недавно образовавшегося в столице, из молодых иереев, „христианского братства борьбы“, (?) действующего пока „вольно“, т. е. без утверждения уставай программы, однако опубликовавшего уже о своём бытии и о характере собраний и деятельности в конце истекшего года в „Православн. Путеводителе“, а на днях и в „Биржев. Ведом.“. Кружок почему-то стыдливо или вернее трусливо умалчивает о составе своих сочленов в подписях „под боевой своей запиской“, но и в вышеупомянутых сообщениях. А раз так, то и нам нет надобности, конечно, раскрывать его анонимов. Вот только о. Петров проливает в „Русск. Слове“ некоторый свет на этот кружок, утверждая, что-де ему все известны члены, что они исполнены мужества и готовности „пострадать“ (от кого и за что?) и сочиняют новые записки и в том же реформационном духе.

„Записка“ 32 иереев в истории церковной реформы сослужила разве только ту службу, что открыла собой газетный поход против существующей центральной духовной власти, авторитет и силу которой в течении двух недель отчаянные печатные атаки расшатали и ослабили в глазах православного русского духовенства и общества (а в народ это просочится позже) настолько, что с нашей, миссионерской, точки зрения, без надлежащего канонического оснащения, наш церковный корабль едва ли может оставаться среди волнующегося моря русской жизни в долготу лет. Новый газетный богослов В. В. Розанов, ещё так недавно отметавший не только силу канонов, но и догматов при полемике по брачному вопросу, вдруг сделался ревнителем канонических норм и не задумался смутить читателей своим открытием, что якобы все православные русские иерархи неканоничны, а, принимая хиротонию, входят в сделку с совестью ради шёлковых ряс и проч.

Мы знаем, как жестоко слова эти резнули по сердцу даже самих иерархов, – что же сказать о неведущих св. писания и каноники – мирянах и народе!

А почтенному В. В. какое до того дело, что соблазн и духовную смуту подобные дилетантские его догадки вносят в простые верующие сердца – ему лишь бы больнее ужалить...

Неканоничность устройства нашего церковного управления доселе была самым больным местом для миссии в её борьбе с расколом старообрядчества; апологеты последнего всегда ставили одним из своих возражений, самых тяжёлых для миссионеров, – что-де наша Церковь – безглавая, и что господствующий у нас цезаре-папизм служит одним из существенных препон к воссоединению старообрядцев с православной Церковью. Теперь „записка“ столичного духовенства будет служить неопровержимым, в глазах старообрядцев, аргументом против православия, и тяжкое положение миссионеров-полемистов сделается ныне ещё более затруднительным. Ранее мы умели „базироваться“ в защите этой нашей ахиллесовой пяты, а ныне разрыхлена почва настолько, что миссия безответной окажется и бессильной. Если это заслуга перед историей, тогда 32 иерея не вотще ликовали по поводу успехов своей записки.

* * *

Нельзя считать вопрос о церковной реформе внезапным, явившимся как бы ex abrupto. – По нашим личным наблюдениям, вопрос этот носится в воздухе уже более 10–15 лет, и только доселе не доставало для воплощения его в жизнь толчка и благоприятных условий, главным образом, в единстве взглядов и солидарности действий самих иерархов. Мы знаем, как патриархиста, покойного митрополита Киевского Платона, который громко критиковал синодальную систему управления и даже, по его признанию, раз дерзал говорить об этом в аудиенции покойному Государю Александру III. Но тогда сильным защитником синодального status quo являлся известный архиеп. Никанор Херсонский, который раз на экзамене в семинарии, когда преподаватель пытался критиковать Феофана Прокоповича за его регламент и учреждение обер-прокуратуры, не обинуясь, заметил: „если бы не было обер-прокуроров, то мы бы все (архиереи) друг с другом перегрызлись“.

Митрополит Московский, а после Киевский, Иоанникий был также сторонником патриаршества. Всегда были прежде, немало найдётся и ныне среди епарх. архиереев таких, которые предпочитают синодальную систему управления патриаршей, ибо при синодальном управлении у епархиальных владык канонической, и личной свободы и произволения несравнимо больше, чем при патриаршем, ни один в мире δεσπότης (начальник) не пользуется такой полнотой власти, широтой инициативы и безответственностью личного усмотрения, как русские архиереи, и они слишком мало независимы от духовного центра власти и in principio и de facto.

Среди молодого учёного монашества патриарший вопрос давно служит предметом оживлённых толков: одно время ходила между ними печатная брошюра, посвящённая реформе церковного управления. Выступившие ныне с известными эксцентричными печатными заявлениями по поводу реформы несколько викарных епископов – последователи этой „новой школы“ молодого монашества. Огромную подготовку почвы в богословском сознании для реформы создали своими учёными и полемическими статьями по истории церковного управления и по каноническому праву профессора академий, главным образом, Казанской и Московской, отчасти С.-Петербургской, и только одна Киевская в учёных трудах своих профессоров стоит в стороне от этого вопроса.

Успех патриаршей идеи в обществе сказался, когда она из монашеских келий и учёных кабинетов богословов передалась светским мыслителям и писателям. Статьи Мережковского и рефераты в „Религиозно-философских собраниях“, с резкой критикой синодального status quo, свободно пропущены духовной цензурой – развели широкую волну около данного вопроса в читающем и, так или иначе, интересующемся судьбами Церкви, обществе. Статьи в „Моск. Вед.“ известного писателя Льва Ал. Тихомирова – „О реформах церковного управления“, провели идею реставрации церковного управления в придворные сферы. Покойный великий князь Сергий Александрович считался сторонником восстановления патриаршества и, рассказывают, что он одному из наших иерархов высказывал пламенное желание дожить до того времени, когда будет Русь православная иметь своего патриарха.

Одним из профессоров академии канонистов, сколько нам известно, несколько лет назад был даже составлен проект церковного управления с патриархом во главе: проект этот, говорят, и послужил основанием для последних суждений и постановлений Св. Синода.

Если ранее, когда жизнь Церкви шла по петровскому руслу, без особых потрясений, не было толчка и подобающего момента двинуть реформу, то ныне толчок этот явился извне и непредвиденно для духовного ведомства, но никак не в войне с Японией или в затруднениях государственной власти, а в правительственной вероисповедной реформе, радикально изменяющей отношения светской власти и закона к расколу, сектам и иноверию. Нам представляется, что реформа управления господствующей Церкви явилась, как логический конец и естественное последствие вероисповедной реформы, так быстро и решительно проведённой С. Ю. Витте в Особом Совещании Комитета министров.

По дальнозоркости государственного своего ума, или по чувству религиозной скорби о православной Церкви, которая, если судить по благожелательному отношению бывшего министра финансов к церк.-приход. школам, ему не чужая, С. Ю. Витте, хотя может быть и поздно, но понял, что созданные его вероисповедной реформой правовое положение и автономия внутренней жизни религиозных общин в расколе и сектах во многом преимуществуют перед православной Церковью, что последняя теряет принадлежавшие ей привилегии и права господствующей, но ничего взамен не получает, напротив – государство фактически отъединяется от Церкви и нарушает с ней свой вековой союз в деле взаимо-охранения: Церковь предоставляется собственным силам и средствам в ограждении своей св. неприкосновенности и в борьбе с наступающими на неё внутренними врагами, – еретиками и отступниками; от союза с государством остаются для Церкви одни путы, лишь связывающие её свободу действий, и препоны, ограничивающие её автономию внутренней жизни. При этом С. Ю. Витте, при том доверии, какое питают к нему все наши диссиденты, должен был знать, что в поповщинском расколе организовалась независимая от государства, свободная, народная Церковь, которая решила возглавить себя „митрополитом всея России“ или патриархом, и раскол только ждёт для сего удобного момента, который именно теперь, с вероисповедной реформой, и наступит.

Старообрядческий патриарх в народном представлении затмит своим авторитетом наш – доселе непонятый и чуждый народному сознанию – св. Синод, отождествляемый с Сенатом, что создаст расколу ещё более удобную почву для борьбы с православием.

Вот что единственно только и могло, по нашему мнению, послужить нравственным основанием и оправданием факта реформаторского вмешательства в дела Церкви со стороны всеобъемлющего председателя Комитета Министров. Хотелось бы думать, что С. Ю. Витте по этим покаянным, так сказать, побуждениям и мотивам счёл долгом обратить Высочайшее внимание на органическую связь проводимой им в Ос. Совещании вероисповедной реформы с нынешним, колеблемым этой реформой, положением господствующей Церкви, которая так дорога благоговейно верующему сердцу благочестивейшего Монарха, и испросил Высочайшее соизволение на обсуждение нужд Церкви в своём реформаторском совещании. Иначе было бы в высшей степени прискорбно и обидно для верующих, если бы при общегосударственных преобразованиях, так чувствительно задевающих кровные интересы Церкви новой вероисповедной политикой, забыта была одна Церковь. Думать об иных мотивах для церк. реформы просто страшно....

Так выходит и по сообщению печати: в Особом Совещании Комитета Министров, по окончании рассуждений по вопросам о положении сектантства и иноверия, председатель Совещания С. Ю. Витте обратился к членам его с краткой речью, в которой ярко оттенил ту несомненную мысль, что теперь, когда Высочайшей волей будет дана свобода иноверию, – Православной Церкви, стеснённой тяжёлой опекой светской власти, затруднительна борьба с расколо-сектантством; что, остановившись в своих суждениях только на вопросах, касающихся иноверия, и не коснувшись положения православной Церкви, Особое Совещание взяло бы на свою душу тяжёлый грех перед общей нашей матерью – Православной Церковью. „Не надо забывать, – говорил С. Ю. Витте, – что у нашего народа, у этой 120-миллионной массы, есть только два сокровища, которыми он живёт: одна – это земля и то „небольшое“, что он от неё получает, другое – его живая вера, которая облегчает тяжесть земной ноши, даёт ему силу мириться с горестью жизни. И страшно, как бы нам не лишить народ этого, самого дорогого для него сокровища“.

Вслед затем С. Ю. Витте приехал к митрополиту Антонию с известием о том, что получил от Верховной Власти полномочие возбудить в своём Особом Совещании вопрос о преобразовании управления господствующей Церкви, и просил владыку изложить по пунктам требования и чаяния церковной иерархии.

В виду этого, под руководством высокопреосвященного Антония, канонистами и профессорами церковной истории и гомилетики С.-Петербургской духовной академии были выработаны семь пунктов о желательных преобразованиях в недрах самой Православной Церкви.

Эти преобразовательные pia desideria напечатаны у нас выше и, как увидит читатель, они ближайшим образом соприкасаются с интересами и чаяниями миссии. Пожелания высказаны в сущности смиренные, – и не пошли далее того, чтобы господствующая Церковь пользовалась автономией только равной с религиозными расколо-сектантскими общинами, со включением лишь прав на участие священников в общественно-государственных учреждениях, и на привлечение архиереев в высшие государственные и законодательные установления.

В этих пунктах и помину нет ни о соборе церковном, ни о патриаршестве.

Вопрос о патриаршестве явился в Синоде и, следовательно, принадлежит всей коллегии отцов членов. Вопрос о поместном соборе впервые выдвинут в записке С. Ю. Витте, которая составлена им для членов Особого Совещания и должна была послужить основой для суждений государственных людей о нуждах Церкви, согласно Высочайшей о сём воле.

Записка С. Ю. Витте „о современном положении прав. церкви“ ничего нового и особо-серьёзного, а тем паче глубокого, не представляет, – это не более как компиляция – и даже не блестящая из журнальных статей „Богослов. Вестн.“, „Церк Вестн.“ и „Нов. Пути“. В записке С. Ю. Витте констатируется неканонический характер реформы Петра и её неблагоприятное влияние на последующую церковную жизнь.

Записка эта появилась уже в газетах, и мы о ней поговорим подробнее в другой раз.

По доведении до сведения г. обер-прокурора, не принимавшего участия по болезни в заседаниях Особого Совещания, о предстоящем обсуждении вопроса о нуждах Церкви, с точки зрения канонической, естественно, было признано наиболее соответственным перенести в св. Синод обсуждение этого чисто церковного дела, на что и испрошено было новое Высочайшее изволение – на этот раз уже г. Обер-прокурором.

Св. Синод, при участии товарища г. обер-прокурора, – за болезнью его высокопревосходительства, – в нескольких частных своих собраниях у первоприсутствующего члена, м. Антония, и в двух заседаниях в св. Синоде единогласно постановил ходатайствовать перед Государем о восстановлении ради чести Руси патриаршества, а затем собрать поместный собор епархиальных епископов в Москве для избрания патриарха и для соборного обсуждения назревших нужд церковной жизни. Относительно времени созыва собора, сколько нам известно, Синод высказался с осторожностью, – когда настанет для сего благоприятное время.

Отсюда заявления печати о назначении собора в мае или октябре – неверны. До времени созвания собора предполагается в особых комиссиях разработка подлежащих его обсуждению церковных реформ, касающихся центрального епархиального управления и приходской жизни.

Постановление Синода вызвало отклики в печати всех лагерей: признавалось, что решение о том, нужен ли патриарх, должен высказать собор церковный, а не Синод, что собор должен быть не из одних только епископов, но и из белого духовенства и из мирян, и прежде избрания патриарха необходимо обсудить церковные нужды, определить условия и характер деятельности главы Церкви. При этом представилось, что в теперешнее время, пока не будет окончена война – собору быть неблаговременно. Этого справедливого мнения нельзя не разделять. Созвание собора, конечно, несвоевременно теперь, в годину военной страды, когда долг всякого верного слуги отечества и Государя, а тем паче долг духовенства – призывает всецело отдаться заботе и трудам на дело одоления грозного внешнего врага и спасения чести России, а также на умиротворение крамольной смуты внутри государства.

Не нужно забывать, что созвание церковного собора и дело церковной реформы – дело великое и слишком громоздкое, затрагивающее самые священные интересы всей православной многомиллионной русской семьи, где каждая ошибка и недоразумение, несоблюдение канонических и исторических традиций грозит великими бедствиями нового религиозного раздора. Ныне Русь ведь не древняя, богобоязненная, безгласная и благопокорливая; прежде чем собрать собор, надо всё хорошо взвесить и подготовить, иначе может выйти новая смута на религиозной почве, т. е. самая страшная и опасная и для Церкви, и для государства. Да, отцы и братия, к такому священному событию, как церковный собор, нужно приготовиться постом и молитвой, и запастись бесстрастным, нелицеприятным настроением духа, который бы ничего другого не мыслил кроме одной только пользы Церкви. А теперь вся Россия нервно напряжена, болезненно взволнована, приподнята духом. Хочется верить, что Господь сохранит Православную Русь от этого нового искушения, способного внести новые треволнения и смуту в той области, где каждый желал бы обрести мир и покой своей смятенной душе.

Никак нельзя собору ни собираться в такое тяжкое, полное политических смут и общественных треволнений время, ни совершать предстоящего ему великого дела церковной реформы. Нельзя также забывать и того чрезвычайно важного обстоятельства, что ведь к собору-то церковному, если он, паче чаяния, соберётся теперь, в переживаемую несчастную годину, и мирная, и волнующаяся Россия вправе предъявить запрос и требовать от св. отцов мнения по пастырскому долгу и совести, и разрешения от лица Церкви вопросов и о войне, и о мире, и о политических общественных делах и реформах, находящихся, как известно, в муках болезненного перерождения. Спрашивается, подготовлены ли наши архипастыри и пастыри к такому ответу? а ведь от него будет зависеть последующая история отношений к Церкви всех русских правительственных, общественных, политических и народных классов. Церковь может покрыть себя великим посрамлением историческим. Если послание Св. Синода, с повторением невольной ошибки латинского агентства, вызвало такие нападки известной части русских слоёв и печати на духовные сферы, то за приговор церковного собора правящая церковь будет в сто крат более ответственна.

Церковь наша никогда не занималась политикой и политиканством.

Зачем же с столь лёгким сердцем подвергать её ныне искушению, а может быть даже и крушению! Нет, это страшная задача. Да минует чаша сия!

Пусть волнуется себе расколо-сектантский мир в чаянии грядущей свободы, православной Церкви приличествует ныне хранить покой и свободу от страстей и увлечений реформационным движением! Пишут, что в расколе идут оживлённые приготовления к встрече свободы, предрешённой для диссидентов Особым Совещанием Комитета Министров. Особенно большие приготовления к этому событию в жизни раскола идут в Москве, куда вновь водворился „старообрядческий архиепископ“ Иоанн Картушин, которого ныне, как сообщают нам, паства его величает уже старообрядческим „митрополитом всея России“. Когда и где совершилось это возведение раскольничьего архиерея в новый сан, – доселе не было слышно, не объявлено об этом и в февр. кн. „Старообрядческого Вестника“. Событие это для боевой миссии австрийского старообрядчества может иметь, при даруемой свободе, конечно, важное значение. Да, раскольники ведут свою линию неуклонно. „Старообрядческая свободная Церковь“, очевидно, не хочет не только отставать от господствующей Церкви, но и тщится предупреждать наши события. Поживём – увидим, что из всего этого будет дальше. А пока не известны пределы даруемой расколу свободы, воздержимся от скорбных догадок. Сообщают также, что раскольники, в ознаменование даруемой им свободы, собирают миллиард рублей для поднесения правительству на нужды войны, в качестве беспроцентной ссуды. Дело благое, и все русские люди, без различия верований, скажут старообрядцам за патриотический порыв своё великое спасибо, но только когда бы евреи не предвосхитили пальмы первенства у старообрядцев. Они тоже хлопочут перед председателем Особого Совещания о свободе себе и тоже ждут её, а они ведь могут собрать не один, а несколько миллиардов...

* * *

Когда наши скрижали были уже закончены свёрсткой, получился 14 № „Церковных Ведомостей“ с Высочайшей резолюцией на всеподданнейшем докладе Св. Синода о созвании собора епархиальных епископов.

В живом сознании высокого исторического значения этого знаменательного акта, спешим теперь же занести на страницы нашего журнала это монаршее волеизъявление. Вот оно:

Высочайшее повеление

По всеподданнейшему докладу Святейшего Синода о созвании собора епархиальных епископов.

На всеподданнейшем докладе Святейшего Синода о созвании собора епархиальных епископов для учреждения патриаршества и для обсуждения перемен в церковном управлении Его Императорскому Величеству благоугодно было, в 31-й день марта сего года, Собственноручно начертать:

«Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее и спокойствия, и обдуманности, каково созвание поместного собора. Предоставляю Себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам православных Императоров, дать сему великому делу движение и созвать собор Всероссийской Церкви для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления».

* * *

Думаем, что, прочитав этот царский благой и мудрый глагол об устроении Церкви Божией, всякий верный сын Церкви вздохнёт тем глубоким вздохом, который разрешает налёгшую на сердце тяжесть смятённых дум и бесконечных опасений. Высочайшая воля вносит в душу две отрады: во-первых, что Его Величество не изволил отвергнуть всеподданнейшего ходатайства церковной власти „о созыве собора для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления“, а во-вторых, что великое трудное дело церковной реформы будет совершаться не в нынешнее смутное время, а когда настанет благоприятное для сего время, собор будет не епископский только, но всероссийский, и задачи его гораздо шире намечены. Слава Богу, благодеющему Церкви Своей! Все истинные радетели Церкви должны молиться, чтобы Царь веков и времён скорее послал смятенной русской земле мир и спокойствие, столь нужные и для государства, и для Церкви. Боже Царя храни!

В. Скворцов