Материал для «Азбуки веры» подготовили Александра и Дарья Грипас
– У Вас интересная и благополучная семья, не могли бы немного рассказать о детстве, о моментах, которые потом сыграли роль в приходе к Богу?
– Я родился в 1962 году, рос практически в атеистическом окружении, но верующих людей рядом со мной оказалось чуточку больше, чем я думал. Просто они свою религиозность не афишировали.
Единственный верующий человек из детства – бабушка Надя, няня моей мамы. Родители мамы были всегда в делах и заботах, поэтому няня присматривала за их дочкой. А потом родители мамы ее приглашали на лето пожить у них. Бабушка Надя была типичным человеком того поколения, никогда не сидела без дела: или готовила, или вязала, или убиралась, или спала, или… Однажды случайно зашёл в её комнату, а она стояла на коленях и молилась, я сразу тихонько закрыл дверь и ушел. Для меня это было шоком, до этого я знал о молитве лишь по картинкам в книжках, да и то в антирелигиозной подаче. Но я интуитивно понял, что человека в таком состоянии – молитве, трогать и отвлекать не надо.
Веру свою она не навязывала, но и не прятала. Почему я именно о ней вспоминаю? Меня никто не агитировал за веру, и бабушка Надя – тоже. Но это был первый пример верующего человека. По ней было видно, что это не только обряд для неё, в этих молитвах беззвучных, стоянии на коленях – что-то серьёзное. Мальчиком я рос сознательным не только атеистичным, но и идейным. Бабушка Ева (родная, по линии мамы) не была членом партии, а вот её муж, то есть мой дед, был членом ЦК КПМ. Он был коммунистом идейным, не чиновником от партии, не ради карьеры вступил в партию. Дедушка был председателем колхоза, они с бабушкой были агрономами, кстати, во время учёбы в сельхозинституте и познакомились (в то время Бессарабия состояла в Румынии, они с бабушкой были членами молодежного коммунистического подполья, но ничего серьезного, так, листовки разбрасывали в кинотеатре). Благодаря деду я знал, какими могут быть идейные коммунисты, что такое честный, искренний коммунист. Со временем я развернул свой мировоззренческий вектор на 180 градусов, но отношение к деду не изменилось. Более того, я считаю, что с любым явлением надо быть знакомым на примере тех, кто в своей жизни наилучшим образом воплощают исповедуемые принципы. Если хочешь понять, что такое ислам – посмотри на достойных (с точки зрения ислама, разумеется) мусульман и так далее. Что такое коммунизм – посмотри на тех, кто действительно старается воплотить в жизнь моральный кодекс коммуниста, тех, кто свою жизнь посвящает строительству светлого будущего.
Я не агитирую за этот строй и мировоззрение, просто, если внимательно посмотреть на героев-коммунистов, именно тогда видны недостатки этого учения. Когда судят о явлении по недостойным людям, представляющим собой вместилище пороков, то составляют впечатление не о недостатках учения, а об изъянах конкретного человека, перенося их на то, что он исповедует. Сути учения не поймёшь, его будет заслонять второстепенное. Мой дед был образцом коммуниста, в его окружении были соответственно такие же люди. Свой личный антикоммунизм я бы назвал дистиллированным, потому что в нём нет примесей впечатлений от общения с нечистыми на руку коммунистами (хотя и с такими я сталкивался по жизни предостаточно), с теми, кто любой ценой карьеру делал или издевался над кем-то, прикрываясь партбилетом. Нет! От всего этого я, слава Богу, свободен. Я это веду к тому, что окружение было не просто атеистичным, нерелигиозным, а идейным. Моя бабушка (недавно скончалась, не дожив до 102 лет, а мужа пережила почти на полвека) была уверена и со мной делилась убеждением: никто не верит в Бога, даже те, кто заявляют себя верующими, а духовенство – те в первую очередь не верят, только делают вид, лицемерят. В этой среде и вдруг такая жемчужина – бабушка Надя. И я, как достойный представитель идейной династии, конечно, не мог пройти мимо. Я не мог допустить, чтобы хороший человек находился во мраке религиозного дурмана. Я попытался объяснить ей, что Бога нет. Бабушка Надя со мной не стала спорить, доказывать. Мне запомнились её слова: «Бог сказал: хочешь, верь, хочешь не верь, а людям зла не делай». У меня аргументы после этой фразы иссякли. В будущем, когда я к вере пришёл, искал это выражение в Священном Писании, у отцов Церкви, и не нашёл. Но не мог не согласиться, что это хорошо сказано и вполне отражает дух Евангельской проповеди. Не так долго я знал бабушку Надю, несколько лет. Потом мне сказали, что её больше нет…
– Какой она Вам запомнилась?
– В памяти остался образ человека простой и искренней веры, детской, но не примитивной. Бабушка Надя была грамотная. Вспоминается такой эпизод. В книжке Маяковского в иллюстрации изображены две типичные «бабки» перед иконой. Я рассматриваю картинку, тычу пальцем и говорю ей: «Это Бог!». А она: «Нет, это Спаситель!» Вероятно, ей в церковно-приходской школе объяснили, что Бог не изобразим, поскольку она так и сказала мне: «Бога не изображают». В подробности о Боге воплощённом она меня не посвящала, но не из-за опасения, что ей от двора откажут, а из-за естественной деликатности. Она чётко понимала, Кто изображается.
Не скажу, что после этого стал религиозным мальчиком, но я навсегда получил прививку от воинствующего атеизма. Более того, задумываясь лет в 10–12, есть Бог или нет, я тогда уже считал себя скорее сомневающимся верующим, чем сомневающимся атеистом. Помню, листал детскую энциклопедию, в разделе «религия» нашёл статейку в обычном тупом и псевдонаучном атеистическом духе. Смысл был такой: попы забивали головы людям всякой ерундой, чтобы народом легче было управлять. Дескать, заповедь «не укради», чтобы тебя можно было спокойно обворовывать, ну т.п. Я читал этот авторитетный источник, окружение было атеистическим, а вот материал у меня сочувствия не вызывал. Благодаря склонности к критическому мышлению, как я подозреваю, заложенному с пелёнок, задумывался: почему «одурманивают»? Это же хорошо, когда учат не убивать, не воровать, не обманывать.
Спасибо бабушке Наде! Она была для меня примером явно не обманутой религиозной пропагандой, в её разумных способностях никогда не сомневался.
Кроме неё в моем окружении не было человека, о которым бы я знал, что он верующий.
– Время шло, Вы взрослели, наверное, появлялись новые люди, которые сыграли роль в Вашем приходе к вере?
– «У меня идут года, будет и… 16». Я часто вспоминаю эпизод, мне как раз было 16 лет. Дома застолье, собрались друзья, родственники. Среди гостей была мамина подруга со своим мужем – тогда ещё начинающим кинорежиссёром. Этот мужчина выделялся среди всех не экстравагантной внешностью, хотя и она была интересной, а нестандартностью мышления. Все собравшиеся были людьми ума выше среднего. Кинорежиссёр среди них отличался типом мышления, кругозором, он свободно относился ко многим установкам советских людей. А его некая оппозиционность распространённым штампам была не легкомысленной, а взвешенной. Напомню, что это было в конце 70‑х годов, когда человека записывали в религиозные мракобесы, если он только допускал существование чего-то такого, чего нельзя пощупать руками или увидеть глазами. А необычный мужчина говорил о парапсихологии, о некой плазме, которая окружает наше тело, и приборы фиксируют и наблюдают её всплески на 3, 9 и 40 день после смерти. За столом все были в шоке. Также Борис Конунов, так звали смелого гостя, вспомнил эпизод во время съёмок фильма «Любить» (студия Молдова-фильм, 1968 год). Он там был ассистентом режиссёра, и на съёмки прилетел почти молодожёном. В ленте идёт сочетание драмы, мелодрамы и документального кино. К прохожим обращаются с одним и тем же вопросом: «Что значит любить?» А прохожие далеко не все были просто прохожими. Среди них оказывались и специально приглашенные люди, как, например, молодой священник Александр Мень.
Он повергал в шок случайно на съемках соприкоснувшихся с ним людей. Это был, как нынче говорят, «разрыв шаблона», одним своим видом, тем более речью он разрушал ложное представление о церковнослужителях, бытовавшее среди советских людей (и до сих пор, кстати, неизжитое). Он был обаятельным, интеллигентным. А сочетание высшего биологического образования и ученой степени кандидата богословия, которое сегодня не в диковинку, в советские времена вызывало когнитивный диссонанс.
И Конунов между съёмками обращается с вполне естественным для тех лет вопросом:
– Отец Александр, неужели вы во всё это верите? (Речь идёт о вере в Бога).
На что его мудрый собеседник, отвечает вопросом на вопрос:
– А вы, молодой человек, верите в любовь?
Я не просто так подчеркнул, что ассистент был свежеиспечённым мужем, то есть ещё не прошедшим через все кризисы супружеской жизни, поэтому он сразу ответил утвердительно.
Священник продолжает:
– Так вот, Бог есть любовь.
После этого он добавил очень поэтичную фразу, которая очень красиво как бы дополнила и украсила эти слова.
И вот Борис все сказанное о. Александром пронес через годы и воспроизвел во время того застолья. Мне тогда мысль пришла в голову спокойно, знаете, так чётко и твёрдо: «Если Бог есть, это любовь». Причём ясно стало, что не любовь романтическая, а любовь, как таковая, сама любовь, как источник многообразия любви. Этот момент был принят умом и сердцем. Я не знал в то время, что это слова Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова. Можно сказать, я тогда впервые всерьез повернулся именно в сторону христианства. И хотя далеко не сразу я определился в вере, и только семь лет спустя пришел в Церковь, но вот эта установка «Бог есть любовь» была словно неким стержнем, каким-то критерием и индикатором истины, в моем не скажу, что очень уж усердном, но достаточно последовательном духовном поиске.
– Вы много читаете, любите книги. Есть среди них, которые оказывали влияние на веру?
– Я рад, что в программах по русской литературе в национальных школах СССР (я учился в молдавской школе) Ф.М. Достоевского не было. Скорее всего, процесс изучения произведений этого писателя в рамках школьной программы, у меня раз и навсегда отбил бы желание открывать книги классика в силу не только навязчивости самого учебного процесса, но и возрастного несоответствия. Я был мальчиком нормальным, неплохо развитым интеллектуально, однако, Достоевский – для читателей чуть постарше. Впервые прочитал «Преступление и наказание» в 20 лет. Периодически мысли приходили об ином мире, о Боге, о вечном, но как приходили, так и уходили.
Ещё веха была на моём пути – книга Раймонда Моуди «Жизнь после жизни». Заключения, анализ, которые представил доктор Моуди, мне понравились. На тот момент автор мне Америку не открыл: что «там что-то есть», я уже понимал. Интересно было другое – доктор обратил внимание на то, что практически всегда при выходе из тела у души меняется система ценностей. То, что для души было значимо в земной жизни, или полностью обесценивалось или, во всяком случае изрядно понижалось в статусе, зато на первый план выходили ценности, большого значения которым человек по жизни не придавал. Я подумал, точнее, мне подумалось, что, вероятно, оказываясь по ту сторону тела, душа приобщается вечной системе ценностей, и ее самочувствие зависит от того, насколько эта вечная система ценностей стала её в течение земной жизни, насколько душа приобщилась ей здесь. Если система ценностей совпадает полностью или в большей мере при жизни и после, то душа себя чувствует хорошо, она попадает в родную среду. Если же вечные ценности сами по себе, а жила она иными приоритетами, то на другом берегу ждёт большое мучение. Это чувство несоответствия навсегда, чувство несоответствия своему призванию, чувство вечного несоответствия своему нормальному состоянию, этакий диссонанс длиною в вечность. Я размышлял дальше: человек к чему-то привык, и он в той или иной степени свои страсти на земле утолить может, но найти им удовлетворение в вечности, в иной реальности уже не сможет. А представьте себе любую свою страсть, с которой вы не можете справиться. Мы по опыту знаем, что страсть успокаивается в двух случаях: когда ее удовлетворяют и когда ее с Божией помощью преодолевают. Ну или, когда с одной страсти переключаются на другую, с одного объекта на другой. А если человек здесь буквально живет страстями, если он привык их удовлетворять и в наслаждении ими видит смысл своей жизни, но вдруг оказывается по ту сторону этой жизни?.. Страсти-то при нем (и это не только плотские, но и душевные страсти, например, гордыня, тщеславие, ненависть, да мало ли…). А возможности удовлетворять их все остались в земной жизни. Ну вы же знаете, что страсть, если с ней не бороться, нарастает, нарастает… И вот это нарастание начинается по ту сторону. С той разницей, что оно бесконечно. Вот вам и адская мука, никаких котлов да сковород не надо.
– Это стало сигналом менять жизнь?
– Для меня стало актуальным подумать о том, как бы определиться в духовном отношении, разобраться, какая система ценностей истинна, чтобы познать её и приобщиться. На тот момент я был достаточно равнодушным к вопросам религии, для меня духовная жизнь и религия были две разные реальности. Понимал так, духовная жизнь – священный долг любого развитого человека, но если творческая личность черпает духовные силы из своей «отдушины», то для людей попроще – существуют разные религии, и через них они приобщаются к духовной жизни.
Кстати, примерно в это время мне вопрос о христианстве выпал на экзамене по истмату. Кто бы мне тогда сказал, что я стану православным священником, я бы, наверное, рассмеялся. Я говорю экзаменатору: «Хорошая была идея христианство, но попы всё испортили». Не скажу, что полностью не согласен с собой тогдашним, в том смысле, что наш брат это иногда умеет – испортить идею. Много лет позже мне попалось четверостишие:
Есть люди — их ужасно много,
Чьи жизни отданы тому,
Чтоб осквернить идею Бога
Своим служением ему.
Тогда для меня христианство было той самой идеей Бога, которая была осквернена его служителями. Жаль, про себя думал, красивая идея! К храмам я тоже относился как к святыням, но осквернённым. Но все же святыням.
Помните, в те времена было много закрытых храмов, хорошо, если их превратили не в овощехранилище, а в культурное заведение. Можно было полюбоваться красотами архитектуры и росписью. Нерелигиозные люди иногда заходили в храмы, как в музеи. Я принципиально от этого уклонялся, так как считал, что это не музей, не галерея. За всю жизнь в Таллине до прихода к вере, в храм зашёл два раза. Один раз – в собор Св. Александра Невского, когда ухаживал за своей нынешней женой, и она захотела посмотреть. Удовольствия не получил, потому что увиденное мною с порога, мягко говоря, не удовлетворяло эстетическое чувство. Взгляд словно нарочно выцепил худшее. Все эти серебряные оклады с изображениями щекастеньких ангелочков на них… Помните, как о таких изображениях протопоп Аввакум говорил: «…пишут Спасов образ Еммануила, лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не писано».
Такие изображения и украшательство мне и сейчас не нравятся, к подлинной иконописи это никакого отношения не имеет. Правда, уже не так раздражает, как в прежние времена. Как бы уходит в тень и не мешает видеть главное. А тогда, как раз, все эти изъяны мне как художнику были слишком видны, все признаки церковного ширпотреба в глаза бросались, даже если их немного и было. Жаль. Эти сравнительно немногие недостатки совершенно меня отвлекали от безусловных изобразительных и архитектурных достоинств собора Александра Невского. Там ведь изначально было не так много икон, потом из закрытых храмов туда ещё перевезли. Красивый резной иконостас, иконы в лёгком русском модерне написаны, я их тогда не увидел, но только едва порог переступив, дальше не стал заходить, а заметил только то, что меня смутило. Мне захотелось быстрее выйти, и я про себя подумал: разве Богу нужны все эти украшательства, претензии на роскошь, позолота и прочее? Я там находился из любви к своей невесте и пробыл ровно столько, сколько ей потребовалось.
А второй раз я зашёл в лютеранскую церковь, когда у нас гостили друзья из Ленинграда. И всё.
– Вы упомянули экзамены, сессию в ЭГХИ. В эти годы в плане прихода к вере есть какие-то моменты, которые выделили бы?
– В моей жизни многое менялось в институтскую пору.
Евангелие попало ко мне в руки как будто бы случайно. В те годы Священное Писание найти было непросто. Даже у нас в Прибалтике. Говорю «даже», потому что иногда моряки привозили зарубежные издания Библии или Нового Завета, или отдельных изданий новозаветных книг. Если человек начинал ходить в храм и где-то проговаривал, что хотел бы читать или иметь своё Евангелие, свою Библию, то через какое-то время ему это «приплывало». А мне даже спрашивать не пришлось. После 1‑го курса мы отправились на практику в село Муукси, где была база нашего художественного института. Помню, как студент на курс старше меня, Паша Попов (где-то лет через восемь он стал отцом Павлом), лежа в кровати, открыл маленькую книжку. Я спрашиваю:
– Это что?
– Евангелие.
– Можно?
Он передал мне, я прочёл первые три Евангелия, приступил к Евангелию от Иоанна. Тут Паше в какой-то момент почему-то показалось, что я больше не читаю, попросил меня вернуть.
Я эти так называемые «синоптические» Евангелия проглотил на одном дыхании. Опять же не побежал сразу в Церковь, но всё, что я читал показалось каким-то родным. Фразу, что Бог есть любовь, я там не прочитал, потому что просто не дошел до Первого послания апостола Иоанна Богослова, но чувство чего-то родного, истинного было.
Спустя 2 года после этого в институте готовил реферат о совести. Решил посмотреть детально Ницше, чтобы опровергнуть его. Спрашиваю у своих коллег, где можно найти Ницше. А его ведь тоже просто так в библиотеке не получить было, это, между прочим, 83 год был!
Мне говорят: зайди к Пашке Попову.
Я пришёл к нему домой впервые, а там была только его жена. Мы все ее звали, как и Паша, «мама Юля». Она послушала мои соображения и вместо Ницше дала мне Евангелие от Иоанна – тонкую, маленькую брошюрку. Я же тогда на практике прочитал три Евангелия, а Евангелие от Иоанна Богослова – не успел. А мама Юля как будто бы знала это. Говорит: «Здесь найдёшь ответы на все свои вопросы».
У Паши была своя история с отчислением из института, с последующим восстановлением. В результате он попал на мой курс. У нас до этого отношения были не очень: Паша был едким, саркастичным, любил шпильку подсунуть, а я сообразительностью и находчивостью не отличался и нередко становился объектом его насмешек. От него у меня было не самое лучшее впечатление. И тут он попадает на мой курс. Эх, думаю, отольются кошке мышкины слезы…
Я попытался некий провокационный жест сделать в его сторону, на который бы раньше Паша точно обратил внимание. А он как бы и не заметил. Я это сопоставил с тем, что краем уха слышал, будто бы он стал верующим. И когда он меня так удивил, я провел связь с этим слухом и сделал вывод, что явные изменения в его образе чувств, действий связаны с изменением мировоззрения, с тем, что он стал верующим. Мне понравилось, что он стал чуточку другим.
– Вы подружились с ним?
– Мы стали часто встречаться у моего друга. Получилось это опять же как бы случайно: прихожу к своему товарищу в мастерскую, а там Паша сидит и что-то религиозное рассказывает. Я задаю каверзные вопросы, но не для того, чтобы Попова в смешное положение поставить, а потому что интересно. По этой причине и сам впоследствии никогда не обижался и сейчас не обижаюсь на вопросы с подвохом. Человек может их задавать, не потому что хочет завести в тупик, а потому что его эта тема волнует. Но Паша думал иначе, его мнение было обо мне, как о злобном провокаторе. Мой друг даже как-то сказал: «Ты понимаешь, что искушаешь его?» А я ведь для того и задавал очень непростые вопросы, чтобы услышать нечто такое, что побудило бы меня серьезней отнестись к христианству, чтобы интересоваться дальше, чтобы у меня было основание присмотреться к его мировоззрению. И он в итоге отвечал-таки на вопросы. В тот же самый период мне в руки пошёл Достоевский, причём опять же через Пашину жену.
Она мне из библиотеки Академии наук приносила книги. Я сопоставлял, как Паша излагает христианство, и как Достоевский. Подача православного христианства Достоевским была мне ближе.
– Вы постепенно двигались к крещению, к Церкви. Знаю, что большую роль сыграл отец Владимир Залипский и даже крестил Вас. Как Вы с ним познакомились?
– За год до того, как я лично познакомился с отцом Владимиром, мне о нём рассказывала одна знакомая. Она была в курсе некоторых моих проблем, переживаний и как-то зайдя в мастерскую, где мы с другом работали, сказала, что в соборе Александра Невского есть один священник, от которого все уходят такими просветленными, «вот бы и тебе, Игорек, с ним пообщаться». Я только пожал плечами: что может мне сказать священник, если я неверующий. Атеистом я себя не считал, но и не идентифицировал себя ни с какой религией. На этом разговор и завершился. Так вот, год спустя, когда я уже вовсю общался с Пашей и мамой Юлей, кто-то из них дал мне распечатку проповедей отца Владимира, и меня удивило: говорит священник, при этом рассуждает как-то по-человечески. Не укладывалось в привычные стереотипы о мракобесии, помешанности на обрядах. Это был живой разговор о простых человеческих вещах. Что меня особенно подкупило – были моменты, когда он говорил о недостатках нашей церковной жизни, и как мы друг с другом общаемся, как готовы загрызть за своё место в храме (привыкли стоять на этом месте, а новый придёт и встанет на «чужое» место). Проблема не изжила себя за последние 30–40 лет. Но тогда она была в особенности актуальна, потому что паства в основном из бабушек и состояла. И вот, вижу, священник обращает внимание в своей проповеди на такие простейшие вопросы, к религиозной жизни, казалось бы, не имеющие отношения. Оказывается, имеют отношение. Эта естественность, готовность увидеть бревно в своём глазу и готовность, желание без азарта и с доброй озабоченностью вместе справляться с проблемами. Всё это расположило.
К тому времени я тоже кое-что понял насчёт себя и для себя: да, Бог есть любовь, Он источник любой истинной любви, но, если не припадать к этому источнику, любовь иссякнет. Если ты хочешь любить, хочешь, чтобы любовь не иссякала в тебе, ты должен, так сказать, запитаться на вечный источник. Без Бога любая человеческая любовь похожа на лужу. Не в смысле грязи, разумеется, а в смысле конечности. Пока в неё течёт вода, она полнится, переливается лучами солнца и даже напоминает море. Но приток прекратился, солнце чуть пригрело, и лужа испарилась. Думал я об этом, думал и подвел итог: то, что я понимал в себе, как способность любить – не больше, чем лужа. Я не умею любить безусловно. Легко любить, когда любится, когда чувство тебя захватывает и придает силы, вдохновляет… А ты попробуй любить человека, который никакой симпатии не вызывает, с кем у тебя мало, что, а то и вовсе ничего общего, тем более, когда с этим человеком надо еще и общаться постоянно будь то по работе или учебе, а то и вовсе жить надо вместе… Ясно стало: если я хочу научиться любить, то должен быть в непосредственном единении с Источником любви.
– Возникал ли вопрос, какой путь к Богу – ислам, православие?
– Вопрос был, каким путём идти, каким путём с Источником соединяться. Для меня все религии тогда были равны сами по себе, я их рассматривал, как равноценные пути к Богу. Но не в том смысле, что все равно, каким путем идти. Один путь, по моему тогдашнему мнению, лучше другого в зависимости от того, насколько он лучше подходит конкретному человеку. Не в смысле удобства, а для наиболее полноценной самореализации. У меня не было ограничений в выборе. Тем более, что и национальное происхождение у меня «пёстрое», возможности самоопределения любые.
Я стал перебирать. Ислам? Сразу понял, что нет. Не потому, что когда-либо судил о нем по всяким отморозкам, ни в коем случае. Но все же это изначально экспансивная религия. Да, ее учение содержит и мудрость, и миролюбивость, но вот эта экспансионистская основа… Кому-то, может, подходит, но… не мое. Я понимал, что с уважением могу относиться к адептам этой религии, но при этом чувствовал, что… ну не мое и всё. Не вписывалось это в мое представление о Боге, Который – любовь. Иудаизм? Происхождение как бы даже располагает. С точки зрения иудаизма, рожденный от матери-еврейки – уже иудаист (кстати, я умышленно говорю не «иудей», а «иудаист» – это более точный термин для обозначения принадлежности к иудаизму). – это, как говорится, медицинский факт независимо, обрезан ты или нет. Согласно этой точке зрения, еврей религию не выбирает. Раз ты унаследовал еврейство по материнской линии, все! Ты уже религиозно определен. И если выбрал другую религию, ты отступник, потому что твое призвание предопределено происхождением. Все прочие могут выбирать себе свои пути, даже к иудаизму могут присоединиться, но необязательно, а у еврея свой религиозный путь. Кстати, Тора – это не закон в нашем общепринятом смысле слова, а как раз путь, учение о нем. В этом плане есть определенное созвучие Востоку, с его учением о Дао. Так вот, иудаисты могут говорить долго, много и красиво, что в их религии нет националистического момента, что быть евреем – просто призвание и вовсе не какая-то привилегия. В силу того, что человек родился евреем, он должен идти этим путём. Но я внутренне не принимал и не принимаю такое понимание: для одного народа такой путь, для другого – свой. Где Дух Господень, там свобода. Если Бог есть любовь, то у человека должен быть выбор. А какой же тут выбор, если родился и всё… А если нет выбора, то какая же это любовь? Ну и казуистика, законничество – это всё тоже не моё. И тут позвольте мне снова процитировать Игоря Губермана:
Без веры жизнь моя убога,
но я найду ее не скоро,
в еврейском Боге слишком много
от пожилого прокурора.
Вот и у меня такое чувство было, но сформулировать настолько точно я бы не смог. Я не видел там Бога любви, хотя можно много прочесть о любви и в Ветхом Завете, и в иудаистских религиозных текстах, но это другое. Это не то, что я почувствовал, не то, что в сердце отозвалось, когда услышал впервые: «Бог есть любовь». Опять же не в том смысле, что я считал тогда иудаизм какой-то неполноценной религией, ни в коем случае, но… ну не мое это.
Буддизм? Меня он весьма привлекал, в тот период я Востоком интересовался настолько, насколько может ленивый человек интересоваться. Я в ту пору массажем методически близким к восточному занимался. Да и как художник с восточной живописью и графикой соприкасался, стало быть, косвенно и с восточной философией. Но что я понял? Буддизм – это порождение восточной ментальности. У человека восточной культуры мозги иначе устроены, не извилины по-другому располагаются, а поколениями формируется иное восприятие и осмысление реальности. То, как направляется даже письмо – справа налево или сверху вниз, благодаря чему сам по себе рациональный процесс чтения уравновешивается противоположным направлением этого процесса (знаете ведь, что правое полушарие отвечает за иррациональное, образное мышление, а левое – за рациональное, вербальное). Это не может не отражаться на схеме мышления. Если мы говорим, что китайские мудрецы переведены на языки всего мира, то давайте помнить, что у перевода есть свои трудности, есть нюансы, которые перевести невозможно. Есть детали, которые может понять только человек, говорящий с тобой на одном языке в глубочайшем смысле этого слова, когда, чтобы говорить, не надо говорить. Не зря же существует выражение: с ним необязательно разговаривать, можно вместе помолчать. Как бы я не преуспевал бы в буддизме, я всё равно буду аутсайдером, буду плестись в хвосте, не в соревновательном смысле, а в том, насколько лично в этом духовно смогу состояться. Если у меня нет внутренней ментальной основы для того, чтобы полноценно развиваться в буддизме, лучше поискать что-то органически мне подходящее.
Ну, а христианство мне на тот момент виделось явлением неоднозначным. Евангелие – да, оно мне было очень близко. Но история христианства, особенно в той, советской подаче выставляла на первый план весьма неприглядные «факты биографии». Да и современники, о религиозности которых мне было известно, как-то не вдохновляли. Но, по мере того, как я знакомился с наследием Достоевского, все больше проникался доверием именно к христианству.
Поймите меня правильно, это ведь я только со временем понял, что христианство – не одно из, а единственное в своем роде, и не просто именно мне ближе, не только особый, но единственный путь единения с Богом. Иначе зачем Крестная Жертва, к чему мученичество и исповедничество? Если это всего лишь один из путей?.. Если Бог есть любовь и при этом лучшие люди страдают, значит, в этом есть какой-то смысл, из-за которого совсем не все равно, как веровать, какую религию исповедовать. Но это я начал понимать потом. А пока я просто искал свой путь.
Мало-помалу приходило понимание, что хотя по мере популяризации христианство профанировалось, оно всё равно оказало влияние на формирование великой культуры. И если говорить о положительном влиянии на общество, то стоит обратить внимание, что именно под влиянием учения об основах веры и нравственности христианских, под влиянием благодати, которой приобщаются люди, если даже не глубоко копают, но просто стараются откликаться на благодать, дают в себе действовать благодати, которой они приобщаются в Таинствах, церковной молитве, а также в слушании Евангелия и в попытках соответствовать ему – формируется христианская культура, преображающая мир. С каким КПД – это уже другой вопрос.
Идеал Святой Руси – это ведь не сказочки, не лубочные фантазии – это всё было и есть. «Охват», как говорится, может меняться. Просто это общество не для всех – для тех только, кто, еще пребывая здесь, в земной жизни, искренне хочет жить ценностями Небесного Отечества. Ну, а уж кто и насколько соответствует исповедуемым ценностям, – вопрос другого порядка.
Одним словом, я все яснее чувствовал, что христианство – моё. Но, с детства, еще во время жизни у бабушки в селе, вкусив радостей антисемитизма, и нося в себе эту травму, я спрашивал себя: допустимо ли мне становиться христианином, если христиане веками уничтожали евреев? А как же «Бог есть любовь»? Где была Его любовь, когда почти две тысячи лет евреев ненавидели, преследовали и убивали просто по признаку происхождения и религиозной принадлежности? Я понял, что если меня тянет в сторону христианства, то должен сначала разобраться с этими стереотипами. Потому что принять христианство, а потом под влиянием всех этих переживаний, отойти? Это отступничество, нехорошо. Кстати, вспоминается конкретный пример. Учился в нашем Таллинском музучилище хороший такой парень – Сережа Кучерский, еврей из Харькова. И вот, пригласили его певчим в один наш храм (советское время, не хватало людей в хоре, тем более с музыкальным образованием). Он, искренний, добрый, так проникся благодатью Божией, прочувствовал и пропитался ею и уверовал. На этом восторге он и крестился. А спустя некоторое время ему в руки «приплыли» «Протоколы Сионских мудрецов». Он начал читать и понимает: ну бред же! Обратился к батюшкам, а они сокрушенно так головой кивают: да, все так и есть, не фальшивка. Когда Сережа увидел, что даже те люди, которых он уважает, настолько уверены в этих жидоедских бреднях, даже они мыслят так, значит, он явно не туда попал. Нет он не сразу отпал. Ему начали навязчиво представляться такие картины, что вот, колючая проволока концлагеря. И по ту сторону – его народ. А он по эту. С их мучителями на одной стороне. Ну понятно, что бесовское искушение. Но знаете, когда чуть ли не постоянно тебя одолевают эти образы, да еще изо дня в день чувствовать себя предателем… И он отошел, и я не слышал, чтобы он потом вернулся. Вот я еще до знакомства с Сережей нечто подобное предвидел в отношении себя, интуитивно чувствовал, что со мной может нечто подобное произойти, если я заранее, до того, как стану христианином, не разберусь с этой темой, на найду ответы на мучающие меня вопросы. Кроме того, ладно, допустим, христианство – мое. Но какое именно, в какой версии: католичество, православие или же протестантизм во всем его многообразии?
– Что же окончательно точку поставило?
– Всё решила одна фраза в романе «Идиот». Приведу отрывок– диалог между князем и Рогожиным, героями романа:
Наткнулся на бабу с грудным ребёнком. Баба ещё молодая, ребёнку недель шесть будет. Ребёнок ей и улыбнулся, по наблюдению её, в первый раз от своего рождения. Смотрю она так набожно, набожно вдруг перекрестилась. «Что ты, говорю, молодка?»… «А вот», говорит: «точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у Бога радость, всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится». Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно-религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о Боге, как о нашем родном Отце и о радости Бога на человека, как отца на своё родное дитя – главнейшая мысль Христова!»
У меня пронеслось в голове: если православие так понимает отношения человека с Богом, и отношение Бога к человеку, что Бог радуется, видя грешника, отвращающегося от своего греха, радуется, как мать первой улыбке своего ребенка, то это – моё!
Не то, чтобы у меня отпали последние сомнения. У меня были сомнения все ли мои принципиальные убеждения соответствуют православию. Тогда– я попросил Пашу Попова, который уже был своим человеком в соборе – и читал на клиросе, и прислуживал в алтаре – устроить встречу с тем самым отцом Владимиром.
– Я и по своему опыту, и по опыту других людей знаю, что порой бывает трудно прийти первый раз в храм на службу, что-то раздражает, что-то пугает. Как у Вас было?
– Паша помог мне переступить порог храма. Я не был бесноватым, чтобы шарахаться в сторону от Церкви, запаха ладана я не боялся, но трудно было самому сделать первый шаг. Я уже был почти полностью уверен, что приму Крещение. Паша охотно согласился и привёл меня на службу. Собор Александра Невского – огромный, но в то время, а это был 1985 год, в субботу вечером почти пустой. Несколько бабушек, один дедушка и одна женщина лет около сорока с какими-то очень грустными глазами. Борис Иванович (дедушка), увидев меня, новенького, поклонился мне в пояс. И в дальнейшем так приветствовал всегда (мне всякий раз тогда хотелось в ответ поклониться земно). Вот он и та женщина мне понравились. А бабки в тот вечер меня дико раздражали. Подходит, к иконе прикладывается с таким оглушительным причмокиванием… А у меня мысль: вот дура старая, так и не научилась по жизни целоваться! И каждый «чмок!», как хлыстом по спине. Но я мужественно терпел, напоминая себе, что пришёл не к ним, а к Богу. Я заранее себя настроил: что бы я там ни увидел, как бы себя кто-то в отношении меня ни повёл, это не должно влиять на моё решение. Помню, что независимо от того, что было неприятное впечатление от причмокивающих прихожанок, моё состояние было хорошее. Хорошее по-другому, не такое, как если бы я попал в прекрасное общество. Потом, когда уже шла служба, одна из бабушек высказывала мне свои соображения, произносила вероучительные наставления, без спроса, но по-хорошему. Я с удивлением заметил, что меня это не смущает, не тяготит.
Отец Владимир пришел перед самой службой. Паша подвел меня к нему и познакомил, сказав, что я хотел бы с ним побеседовать. Передо мной стоял священник высокого роста, худощавый, пожилой, с короткой бородкой, лысоватый. Очень интеллигентного вида. Он предложил мне прийти на беседу на следующий день после службы.
Мы на этом с ним расстались. На следующий день я пришёл в начале Литургии. Прекрасно помнил посещение храма накануне, своё раздражение на пожилых прихожанок, мое неприязненное отношение к ним и то неприятное впечатление, которое они на меня произвели. И вот, теперь придя в тот же храм, я поймал себя на том, что не вижу никого, кто вызывал бы во мне те же чувства. Я недоумевал: не может быть, чтобы вечером в храм ходили одни, то есть неприятные, люди, а утром в этот же храм – другие, сплошь приятные. Так не бывает, и я уже целенаправленно высматриваю такие лица, которые вызвали бы во мне раздражение, презрение, отвращение – что-то гадкое. Но не вижу! Наконец, в растерянности, останавливаю взгляд на женщине, чье лицо – этакое вместилище страстей, причем каждая страсть на нём отпечатана. И что? Чувствую, что, вопреки всему, у меня нет к ней неприязни! Я вижу, что это человек, скажем так, не простой натуры, но мне это неважно. Неважно, потому что я вижу: главное состояние её души проступает сквозь все эти грубые черты – отпечатки не самых возвышенных переживаний. Но сквозь эти отпечатки на лице проступает что-то другое, вневременное, она молится. Идём дальше – и я нахожу другое лицо, явно не обезображенное интеллектом. Одно только выражение его лица в другом месте и другой обстановке вызвало бы во мне раздражение. Но не вызывает! Для меня важнее то, что он, по-видимому, добр. И тогда до меня вдруг дошло: когда человек видит другого как бы сквозь Христа, то высвечиваются, как бы выходят на первый план богоподобные черты. А прочие склонности уходят в тень. Это не значит, что их не видно, просто по своей силе и значимости они находятся на периферии. А если человек смотрит сквозь свою же греховность, то тогда, конечно, и в видении ближних вперед ему проступает подобное. Возможно, он замечает и достоинства другого, но они для него не главные. Главное для человека в таком состоянии – все худшее, гнилое. Это было интересное открытие для меня.
Служба закончилась, отец Владимир начал принимать. Впереди меня стояли две девушки, с одной из них мы потом даже дружили, общались домами. Та девушка пришла из буддизма. В детстве она была католичкой, потом повзрослев, веру утратила, затем увлеклась Востоком, мало-помалу с помощью подруги вышла на отца Владимира. И вот они вдвоём пришли к нему. Вскоре они обе стали прихожанками собора.
Я подошёл к отцу Владимиру. Он расспрашивал меня, я рассказывал, задавал ему вопросы, сопоставлял его ответы со своими драгоценными установками. Он обратил внимание на некоторые нюансы, которые мне надо было исправить, чтобы моя жизнь была христианской. Я, считая, что из каждого правила есть исключения, не видел возможности, да и смысла тоже менять то, о чем он говорил. Я был искренен в своих соображениях. Мы сошлись на том, что я подумаю и тогда решу – креститься мне или нет.
– Пути Господни неисповедимы. Что-то случилось, чтобы принять решение о приходе к Церкви?
– Я впервые получил реальный опыт бесовского нападения. Не буду вдаваться в подробности, что за нюансы, которые надо было исправить, и не буду расписывать детально, что произошло со мной в тот вечер. Во время беседы с отцом Владимиром, мы коснулись вскользь темы, что бесы пытаются сбить человека с пути истинного, с пути заповедей. «Сатана есть, ничего не поделаешь!» – сказал отец Владимир, а я про себя подумал: «Есть или нет, какая мне разница?» Для меня сатана был не персонифицированным злом, я предполагал, что, когда человек что-то делает не богоугодное, то Бог ему даёт почувствовать чуждость Ему, и человек свои переживания осмысливает, истолковывает свое дурное состояние, порожденное противлением Богу и отпадением от него, как сатанинские козни. Отчасти я был прав, но к этому сводить все, конечно, было неверно. Так что, отец Владимир очень точно сказал, как бы догадываясь, что я недостаточно всерьез принимаю эту тему, воображая, что все сводится к некой безликой отрицательной энергии. Ну нельзя же, думал я, в самом деле, все прям-таки буквально понимать… Ну-ну.
Когда меня «ударило», то сразу стало ясно, что это не абстрактная энергия.
– Страшно спрашивать, что было?
– Сначала это было нараставшее плохое самочувствие. Не в физическом плане. Хотя нет. В физическом все-таки тоже. Но, в первую очередь, душевно. Начал ставить знакомые мне всякие восточные блоки пальцами. Ничего не помогало. Нарастало какое-то непонятное состояние. Я решил, чтобы выяснить что со мной происходит, не сопротивляться своему состоянию. Расслабиться и посмотреть, что будет. Ага. Расслабился. Меня начало корчить. Как при рвоте, но без рвоты. Меня скинуло с кушетки. И тогда я, вспомнив свой разговор с о. Владимиром, что называется, «ради эксперимента» перекрестился. Отпустило. Я никого не видел, просто почувствовал, что это сила реальная, могущественная, разумная, но отнюдь не абстрактная. Каким-то образом стало ясно, что они вполне конкретны, «их» много. В общем, когда я перекрестился меня сразу перестало «плющить». Но второй раз перекреститься я не решился, потому что думал, имею ли моральное право: я же ещё не определился с Крещением. Оставаться в мастерской, где я тогда ночевал, не решался. Там много колющих и режущих предметов, и я не мог быть уверенным в том, что при следующем таком припадке (назовём так ту ситуацию) не схвачу одну из этих железяк и не сделаю с собой что-нибудь. Я воспользовался моментом затишья и ночью из мастерской отправился домой к другу. Товарищ не отозвался на звонок, и я поехал к Пашке. Дело шло к полуночи, но он открыл и нисколько не удивился моему появлению. Попов и его жена не ждали меня, но к моему приходу отнеслись спокойно. Я был взбудоражен, всё-таки впервые в жизни такой опыт, может, и были раньше какие-то встряски с той стороны, как я потом анализировал, но я их не понимал. Да и как понимать, если не верил в существование тёмной силы, персонифицированной, реальной? Я вкратце рассказал Пашке, а он спросил меня:
– Ты был у отца Владимира сегодня?
Я кивнул. Вспомнил, как священник после беседы спросил, можно ли меня благословить. Я сказал, что, пожалуйста, и он меня благословил и отпустил.
А Попов:
– Вот тебе и результат!
– Не вижу связи – говорю я, – с общением, причём очень хорошим, приятным, с батюшкой и тем, что произошло со мной потом.
– Ты жил, тебя несло течением в определённом направлении, и должно было прибить к определённому берегу. Вдруг ты стал загребать в противоположную сторону, вот она реакция и последовала: они тебя как бы за шиворот хватают.
Пронеслась мысль в голове:
«Получается, что раз „хватают„, значит, я по своему состоянию на данный момент в зоне их досягаемости? То есть, если бы я в таком состоянии умер, то оказался бы у них? Нет, я так не хочу!»
Я понял: все, что говорил отец Владимир о тёмной силе – серьёзно, это существует. Оставим хвосты и копыта для художников, но то, что это конкретные личности – правда. Но если это буквально, то и заповеди – буквальны?.. Тогда, действительно, на том участке своей жизни, где о. Владимир посоветовал внести определенные коррективы, надо все радикально менять. До этого происшествия, мне и в голову бы не пришло что-то предпринимать в том направлении, потому что совершенно был уверен в правильности того, что отец Владимир правильным и нормальным не считал, и советовал изменить. Но теперь, если заповеди надо воспринимать столь буквально… И тогда я подумал, что покрещусь и посмотрю: если после Таинства почувствую внутреннее изменение отношения к тому вопросу, тогда я все изменю полностью. А если не почувствую, значит, все-таки мой случай – исключение.
Я пришёл к отцу Владимиру, хотел поговорить с ним о моём «если я что-то почувствую», а он спрашивает сразу: «Вы подумали?»
Я только открыл рот, чтобы изложить свою «концепцию», он говорит: «Вижу, что подумали, хорошо, будем креститься, наверное, хотели, чтобы я Вас крестил?»
Мы договорились, что я должен был определиться с крёстными родителями, конечно, в моём возрасте они не нужны, но, тем не менее, когда человек крестится, то есть рождается для жизни с Христом, нужен кто-то, чтобы вёл, подсказывал. Я выбрал Юлю – жену Паши. С самим Пашей слишком уж много мы спорили. Тем более, он как-то сказал, что если станет мне крёстным отцом, то я должен буду его слушаться. Мне это не очень нравилось. А с Юлей всегда всё было гармонично, её многие наставления помогли мне сориентироваться. Помню, как-то я пришёл к ним домой, а она читала Библию, что-то я спросил, а она мне в ответ: «Но ведь нам-то по Новому Завету жить». Всё прояснилось, всё встало на свои места. Я её слова до сих пор вспоминаю. Простые слова, но кто нам мешает их вспоминать, когда тянет мыслить, чувствовать и поступать по-ветхозаветному?
Я крестился, начал ходить в храм. И схему выработал: когда отец Владимир был на исповеди, я приходил с утра, исповедовался, молился за службой и причащался. Когда же отец Владимир служил Литургию и говорил проповедь, я приходил к самой проповеди. Его проповеди подходили всем: и простецам, и интеллектуалам. Он часто приводил примеры из житий святых, из патериков, размышлял об Апостольских чтениях, о Евангелии, о заповедях, наставлениях святых отцов, о жизни. Всё это вместе сводя, не читая морали, а подсказывая понимание, которое логично из этого следует. Могло показаться, что он отвлекается, уходит в сторону. Нет, это неправда, его лирические отступления были не уходом от темы, а уточнениями. В итоге он возвращался к той основной линии, которая у него шла, и завершал всё логично, во всем ставил точку. Он касался не только простых нравственных вопросов, он касался вопросов духовной жизни. Батюшка обращал внимание на то, что наши помыслы, отношения с ближними – не только наши дела, наши обстоятельства, не только та или не та «нога, с которой мы встали», но это ещё и бесы, которые принимают активнейшее участие в жизни. Священник приводил примеры из патериков: как бес искушал того или иного подвижника, объяснял, о чём это говорит, как это применимо в нашей жизни. Его проповеди не были систематическим курсом лекций, но получалось что-то лучше семинаров из аскетики, догматики. Когда батюшка говорил о Духе Святом, было не показное внутреннее благоговение. И было такое, знаете, ясное чувство, что он лично с Ним знаком. Это передавалось. Как передается сигнал мысли умного собеседника, потому что слово заряжено мыслью, и эта мысль попадает в тебя и даёт импульс для твоего мышления, заставляет тебя мыслить оригинально, может, спорить. Но в любом случае, умный человек заражает, в хорошем смысле слова, энергией мысли. Я такое часто замечал при чтении работ Владимира Соловьёва, при том, что по каким-то вопросам я мог не соглашаться с философом, но всё равно мысль побуждалась. Аналогично, когда слушаешь или читаешь духовного человека, слово передаёт духовное содержание, благодать, приобщает тебя к той жизни, которая в нём обитает, к которой он приобщён. Да-да, «глаголы вечной жизни»… Слово это попадает в тебя, в тебе эта реальность почивает, ну, а будет она развиваться или нет, зависит от того, будешь ли ты действовать исходя из того импульса, порождённого словом. Отец Владимир именно так и говорил. Это был истинный старец в миру.
– К отцу Владимиру тянулись люди? Каким он был с прихожанами?
– Приезжали из разных уголков Советского Союза. Помню, у него гостила монахиня из Киева, я с ней не общался, только видел. До этого я инокинь никогда не встречал, что неудивительно – были 80‑е годы.
Обычно батюшка был улыбчивый, и меня поначалу иногда это даже раздражало. Объясню, почему. Вот он принимает исповедь и улыбается человеку, и порой видно, что через силу, потому что плохо себя чувствует. В перерывах, пока один прихожанин ушёл, а другой – не подошёл, отец Владимир прислоняется к иконостасу, как будто отдыхает. Я думал: ну, к чему он из себя выдавливает эту улыбку, если ему явно сейчас так плохо, что и ни до чего нет дела? Потом понял, что в этом не было ничего искусственного, он искренне улыбался всегда: и через силу, и через усталость. Не потому, что надо было улыбнуться человеку, а потому, что дело-то как раз ему было до каждого, он радовался пришедшему на исповедь, чья душа теперь благодатью Божией очистится. Это же радость! Но он не всегда был таким улыбчивым. Когда отец Владимир говорил без улыбки, это воспринималось как ушат холодной воды. Он не говорил холодно или жёстко, просто без улыбки. Отец Владимир позволял себе это далеко не с каждым. Если с тобой он начал так говорить, что тебе против шерсти, можешь себя поздравить, значит, ты двигаешься по духовной жизни. Совсем с немощными он вёл себя по-другому: обхаживал, всякие знаки внимания оказывал: кому просфорку богослужебную подарит, кого еще как-то поддержит. А доброе, понимающее слово у него всегда и для всех было припасено.
– Вы творческий человек, как правило, такие люди не любят замечаний, а воцерковление, совершенствование в вере требует не только похвалы…
– Я помню, с Пашей бывали у нас размолвки. Я его раздражал, потому что мы с ним разные: он деловой, расторопный, легко ориентирующийся и в жизненных ситуациях, и в хозяйственных вопросах, а я – не такой. Паша пытался меня учить, а я не скажу, что был очень благодарен ему. Однажды пересеклись мы в ризнице с отцом Владимиром, и я ему описал какую-то очередную размолвку с Пашей: тот, как всегда, талантливо меня уязвил, причем несправедливо, ну я на эту несправедливость и жалуюсь, перехожу к выводам:
– Паша был не совсем прав…
А отец Владимир:
– Да-да, конечно… Всё-таки, да… Конечно, наше самолюбие… Да…
«Ничего себе!» – я был уверен, что он меня поддержит, я же прав!
А его беспокоило другое: что с моей душой происходит, она в болезненном самолюбии. Вот он и перевел мое внимание с того, что я не могу исправить на то, чем только я и могу заниматься в соработничестве с Богом. И это давало-таки свои результаты! Чуток остыл, осмыслил это и проникся к отцу Владимиру глубокой благодарностью. И такая от этой благодарности радость была на сердце! А все потому что по-другому отнёсся к своим же собственным переживаниям и к роли скорбей в моём духовном становлении.
– Вы много общались с отцом Владимиром за пределами храма?
– Я имел возможность с отцом Владимиром общаться непосредственно и подолгу. Я массажем занимался и довольно успешно. В этом, кроме того, что мне показывал и объяснял выдающийся врач-физиотерапевт Павел Леонтьевич Кланг, помогало знание анатомии (я же художник). Преподавательница пластической анатомии на 2 курсе любила рассматривать тело человека с точки зрения механики движения, какая мышца на какие движения влияет. Эти знания я начал использовать, и массаж людям помогал. К примеру, я за несколько сеансов убрал у своего тестя многолетние сезонные ревматические боли в руке. У меня были серьёзные мысли уйти в медицину, потом передумал, продолжил учиться в художественном вузе, но способности, знания и опыт при мне остались. Настал момент, когда я энергетически «выпотрошился» и помогать массажем уже не мог.
Но я мог показывать. Хотел показать жене отца Владимира, как его «мять», чтобы здоровье улучшилось. Но батюшка отказался и попросил помочь матушке. И вот, делаю массаж 20 минут, 40 минут… Ничего не могу понять. Я же незадолго до этого и показывал-то еле-еле, а тут замечаю, что не только не устаю, но я себя еще лучше чувствую. Через какое-то время и отец Владимир отдался в мои руки, и я делал массаж два часа ему и два часа матушке. В это трудно поверить, может, врач схватится за голову: нельзя так долго «мять». Но я после 4‑часовой процедуры каждый раз от них уходил на крыльях. Однажды спросил отца Владимира, не вампирю ли я его, не чувствует ли он упадок сил, настроения или тоску после моей работы. Ответ был отрицательный.
Вот, какой благодатный человек. Да, так я это к чему: когда я его мял, то параллельно беседовал. На самые разные темы. Поскольку мы много времени проводили, мне посчастливилось об очень многом поговорить. Кроме того, я приходил на исповедные беседы к нему домой (он много и многих на дому принимал). А во время массажа отдельно обсуждали самые разные жизненные ситуации, он помогал мне рассматривать эти ситуации в христианском аспекте, как пишет Лесков, «рассуждая по-Христосикову». Это бесценный опыт.
– Считаете ли себя спасённым?
– «…мы спасены в надежде!» – говорит Апостол Павел. До конца жизни, до самого последнего момента жди искушений и не обольщайся, что ты чего-то достиг, ты силён и выстоишь. Я свои немощи знаю или догадываюсь о них, возможно, до конца их не знаю, Господь, наверное, не всё показал мне ещё, потому что пожалел. Не зря мы молимся: «Спаси и сохрани!» Спасённым я себя не считаю. Только, если в надежде. В то же время, считать себя не спасённым вообще, было бы богохульством с моей стороны. В таинстве Крещения мы, воссоединяясь с Богом, рождаемся в жизнь вечную, в таинстве Причащения соединяемся с Господом и между собой в Нем, являя Церковь как Тело Христово, где он Глава, а мы порознь члены. Конечно, мы спасаемся, вопрос, насколько мы это спасение поддерживаем, насколько мы не разрушаем его. Тут я себе не судья, Господь – Судья. Я не буду говорить, что я последний грешник и по мне котлы адские плачут, все спасутся, а я – нет. Такого не скажу про себя, не считаю себя ни худшим из грешников, ни лучшим, но я знаю, что Бог есть любовь. Как знаю и то, что Он помогает мне в течение жизни оказаться по Его сторону. Надеюсь, что по милости Своей Он поможет мне в этом и когда я переступлю порог, называемый «смертью». «Спасение» – это перевод греческого слова «сотирия», которое точнее переводится, как «исцеление». Это слово тоже слишком уж узко понимается, как излечение от какой-то болезни. Но понятие исцеления глубже: приведение в целостность. Вот разбился сосуд, его черепки собирают до последнего и склеивают, восстанавливают его целостность. Господь, став Человеком, в Себе восстановил человеческую природу, разбитую вдребезги грехом, привел ее в целостность и призывает каждого из нас приобщиться этой целостности, восстановиться в Нем. И вот вся наша земная жизнь – это приобщение целостности Сына Человеческого, исцелению в Нем – спасению в Нем. Так и спасаемся. А уж кто и насколько – посмотрим. Как сказал когда-то отец Владимир Цветков, когда он еще в Питере служил, «на Страшном суде мы будем не ужасаться, а удивляться».
– Отчего Вас вера в Бога освободила?
– Не так просто ответить. Если пытаться конкретизировать: от дезориентированности духовно-нравственной. Я рано, в 16 лет, понял, что нравственность недоказуема. Нет рациональных оснований для нравственной жизни. Все эти категорические императивы Канта и прочее убедительны лишь для тех, кто хочет это принять. Но человека, разделяющего всех людей на подлецов и дураков, не убедить в неразумности его морального выбора, не доказать ему принудительно, как теорему, что «так жить нельзя». Можно пытаться что-то там обосновывать, так, вообще-то и родилась этика, но до конца последовательным в обосновании нравственности можно быть, лишь если она теономна, то есть, если источник ее в Боге. Но я ведь тогда верующим не был.
А к пониманию недоказуемости нравственности с нерелигиозных позиций меня подтолкнула ситуация в нашей школе, руководство которой в то время состояло из людей крайне безнравственных, но с хорошо поставленным рассудком. А ведь мы склонны путать разум и рассудок. И вот я никак не мог понять, как это умный человек может быть негодяем. Ведь это же, в конце концов, не выгодно: тебя будет мучить совесть, будут преследовать правоохранительные органы, в конце концов, люди от тебя отвернутся, тебя будут ненавидеть и презирать… Я очень пытался в этом разобраться.
Постепенно до меня дошло, что с совестью, при желании, можно «договориться», а если грамотно проворачивать темные дела, можно избежать преследования. Ну, а что касается отношения окружающих, то, во-первых, никакой самый чистый и честный человек, не застрахован от клеветы и непонимания, а во-вторых, при грамотном подходе, можно убедить окружающих в своей или непричастности к злу, или в том, что это зло было во благо общества. И вместо осуждения будет всеобщее прославление.
И вот, я для себя тогда понял, что если я хочу поступать по совести – это мой и только мой личный выбор, не более. Мне так нравится? Я так хочу? Прекрасно, я для себя этот выбор делаю. Потому, что я так хочу. На тот момент я успокоился, мол, совесть есть у меня, и я постараюсь, чтобы она у меня не заглохла. Значит, сориентируюсь как-нибудь в жизни. Но через годы понял, что это не так-то просто: мало совести для того, чтобы оставаться нравственным, нужно еще быть в единстве с Тем, Кто вложил в нашу природу нравственный закон, который в нас действует через совесть. Но ведь совесть наша повреждена и тоже или выжигается и отмораживается, когда мы ею пренебрегаем, или «спасается» (исцеляется) по мере того, как мы ее внимательно слушаем.Если бы ее было достаточно, не потребовались бы заповеди. Авва Серен сказал, что совесть – это запечатленное Богом в нашей природе знание естественного нравственного закона. И, если бы человек сохранил в себе этот закон, Богу «не было бы необходимости позже давать другой, письменный».
Комментировать