- Действующие лица
- Действие первое
- Картина первая
- Картина вторая
- Картина третья
- Действие второе
- Картина четвертая
- Картина пятая
- Картина шестая
- Картина седьмая
- Картина восьмая
Драма в двух действиях
Действующие лица
М и ш а Е р о ф е е в, 19 лет.
Л и д а, медсестра, 18 лет.
С м е р т ь.
М а т ь Л и д ы.
А г н и я В л а с ь е в н а, главврач госпиталя.
П а н а, медсестра.
Н я н я.
Д в а с л е п ы х м а л ь ч и к а.
А ф о н я С и д о р о в.
М а т р е н а, жена Афони Сидорова.
К а т я }
А ф о н я-м л а д ш и й }
В а н я } дети Сидоровых.
С т а р ш и н а Ш е с т о п а л о в.
Р ю р и к.
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к.
П о п и й в о д а.
С т а р и ч о к-ф и л о с о ф.
П о л к о в н и к.
Д в а с о л д а т а-р а з г и л ь д я я, несколько р а н е н ы х б о л ь н ы х и с а н и т а р о к.
И г р о к.
Б о л е л ь щ и к.
Действие первое
Картина первая
Полное затемнение. Тишина. Постепенный нарастающий раскат грома, и вместе с грядущим громом во всю мощь, как обвал: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…» Отдаляется, глохнет песня. На нее наплывает хаос звуков: крики, морзянка, взрывы, свист пуль, вопль мин, удар по железу. Но над всем этим преобладает один какой-то пронзающий все тело, сердце, звук, похожий на звон дисковой пилы, режущей металл. Отчетливей, внятней слышны крики: «Огонь! Огонь! Бей его, падлу! Бей! Огонь и дым! Зависла!.. Мина зависла! Вот зараза! Вот зараза!»
Разгорается свет, выявляя койки, палату, посреди которой стоит стол. За столом, возле керосиновой лампы, прикрытой газетным абажуром, сидит д е в у ш к а в белом халате. Читает. Темнеет квадрат окна. В этом квадрате неровными жилами переплелись ветви дерева. В палате продолжается война: «Огонь! Огонь! Пр-рицел четыре! Трубка шесть…» Вдруг громко и отчетливо: – Хочешь жить – копай землю! – В углу на койке подскакивает огромная фигура в белье.
Д е в у ш к а (читавшая газету). Вы что, Шестопалов?
Ш е с т о п а л о в. Ничего, Лида, ничего. Война снится. Все война… Как Афоня?
Л и д а. Спит пока. Снотворное действует, Но вообще-то…
Ш е с т о п а л о в. Ах ты… Не уберег мужика! Не уберег… И все отделение угробил… Ах ты… Нельзя на войне промахиваться никому, разведчику и подавно. А-а-ах…
Л и д а. На войне кто не воюет, тот, наверное, и не ошибается.
Ш е с т о п а л о в (смотрит на нее удивленно). Так оно… Да вот тут-то, тут-то согласья нет. Я мог, мог… Внимательней, собранней надо быть. А-ах ты… Как там молодежь-то?
Л и д а. Тоже спят. Вертятся только без конца.
Ш е с т о п а л о в. Воюют. Тоже воюют. Мишка, сибирячок-то, после операции как?
Л и д а. Все прекрасные слова высказал. Отошел. Спит. (Встрепенулась, что-то заметив.) Одну минуточку, товарищ старшина, одну минуточку. (Вытягивает шею, всматривается.) Ну так и есть! Только отвлекись, забудься, она уж тут как тут!
В противоположном углу палаты высвечивается койка. Возле койки М и ш и Е р о ф е е в а, облокотившись на спинку, стоит С м е р т ь, и меланхолическая улыбка трогает ее смазливое лицо с накрашенными губами. Смерть одета в черное диковинное платье, подол которого, разделенный на широкие ленты, антрацитно сверкает, по нему искрят ночные звезды.
М и ш а. Ты кто?
С м е р т ь. Смерть.
М и ш а. Чья?
С м е р т ь. Пока не разобралась спросонья.
Подбегает Л и д а, загораживает собой больного.
Л и д а. Пошла отсюда! Пошла вон!
С м е р т ь. Чего-о-о?! Ты, пташка…
М и ш а. Сказано тебе – катись! Сталыть, катись колбаской!
С м е р т ь. Грубиянишка! (Треплет Мишу за щеку.) При девушке, при милосердной сестре такие выраженья! Эх-хе-хе! Охамеешь с этой солдатней! Ну ладно, покедова! Я, кажется, койкою ошиблась. (Поет.) Что-то с памятью моей стало… (Вздыхает.) Считаю с вечера, считаю – и ошибусь голов на тыщу. Работы гибель! (Целует пальчики.) Гуд-бай, как говорится на одном острову… (Передвигается от койки к койке, напевая.) А умирать нам рановато, пусть помрет лучше дома ж-жена!
М и ш а. Вот распустилась, зараза, за войну! Во обнаглела!
Л и д а. Уж распустилась так распустилась! Властвует!
С м е р т ь (склоняется над Афоней Сидоровым). Как ты тут, болезный? Не сподобился еще?
А ф о н я (слабо борется со смертью). Уйди! Уйди! Креститься начну… Матюгом покрою…
С м е р т ь. Напугал! Я этих матюгов перетерпела-а-а! И в таких-то условиях женщина работай!..
А ф о н я. Какая ты женщина! Ты – зло!
С м е р т ь. А зло на чем замешено, мужик?
А ф о н я. Н-ну, на добре.
С м е р т ь. Вот то-то и оно-то! А я – как избавленье от всего.
А ф о н я. Поди ты! Покрою! Правда, покрою!..
С м е р т ь. Не посмеешь! В последние часы мои клиенты суеверны. Давай-ка поторапливайся! Дюжишь, дюжишь… Другой бы околел. Обход мой продолжается. Косьба идет. Большая косьба…
За сценой слышны крики: «Смерть! Смерть!»
Иду, иду! Чего вы орете? Вас много, я одна… (Исчезает во тьме.)
Л и д а (считает пульс у Миши, опускает его здоровую руку на одеяло). Ну, как вы?
М и ш а. Да я-то ничего. Как вы?
Л и д а. Я тоже ничего.
М и ш а. Ничего на ничего – и получается ниче.
Л и д а. Герой! Шутник! Обалделый от наркоза. Лежи и не дрыгайся. А то она, эта дама, тут поблизости.
М и ш а. Ниче, значит, нельзя?
Л и д а. Ниче.
М и ш а. Ты какую книжку читаешь?
Л и д а. Интересную. (Хочет уйти, но задерживается.) Стихи. Сборник стихов. Тут Пушкин, Блок, Есенин, Тютчев, Ахматова. Читал?
М и ш а. Не-е, я стихи не люблю. Я больше про разбойников да про пиратов люблю.
Л и д а. Тоже занятная литература. (Мнет конец косынки.) Неужели и это вот не нравится? «Вокруг белым-бело, так чисто, пусто так. Зима? Нет, не зима. Светло, а снега нет. Ах, этот белый цвет, ах, эта чистота… Зачем палаты красят в белый цвет? Припомнилось опять: от крови красный наст, и пламя ран, и горя чернота. О, госпитальный цвет! Разительный контраст жестоким фронтовым двум траурным цветам! Других на свете нет. Поклясться был готов! Победы красный цвет, вей знаменем, гори. Мальчишкой верил я, что в спектре семь цветов. А было на войне три цвета. Только три!»
М и ш а. Здорово!
Л и д а. Вот! А то: про пиратов люблю…
М и ш а. Да стих-то у тебя как-то душевно произносится. Слушал бы и слушал.
На койке заворочался Попийвода, приподнял голову Рюрик. Лида это заметила.
Почитай еще? Поговори!
Л и д а. Нельзя. Сосед, Попийвода, заворчит.
М и ш а. Сосед? Да, сосед у меня… А тебя как зовут?
Л и д а. С этого и начинал бы, как все добрые люди. Лида. А тебя?
М и ш а. Мишкой. Ерофеев Мишка.
Л и д а. Вот мы и познакомились. Спи. На рассвете так хорошо спится…
М и ш а. Ага, познакомились.
Опять в палате появляется С м е р т ь.
А ф о н я. Сестра! Сестра! Сестренница!
Л и д а. Я все-таки пошла. Зовут. (Погладила мимоходом по щеке Мишу.) Ну, как от нее избавиться? Как отмолиться?
А ф о н я. Сестренница! Тут Смерть! Так и шастает, так и шастает… Отгони ее от койки! Отгони…
Л и д а. Сейчас! Сейчас! (Хватает полотенце, машет им.) Уйди! Уйди! Проклятая! Уйди!
С м е р т ь, ухмыляясь, пятится, отступает в темноту. Афоня успокоенно расслабляется. Лида дает ему попить из мензурки, озирается вокруг, вглядывается в темноту, подходит к столу, склоняется над книгой. За спиной ее светлеет квадрат окна. Жилы дерева становятся темными. Голова Лиды клонится к книге. В палате продолжается война – редким выкриком, далекой пулеметной очередью, вспышкой ракеты за окном…
Медленно светает.
В палате на одной, на другой койке шевеление. Кряхтя и стеная, усаживается Попийвода, украдкой крестится, Рюрик, еще не поднявшись с койки, лезет под подушку за кисетом. Со стоном просыпается и начинает кашлять М и ш а. Разом выбрасывает себя из-под одеяла Восточный человек и обращается к Рюрику.
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Оставь, сорок, пожалста!
Продолжает спать и храпеть на всю палату Шестопалов.
Во дает товарищ старшина!
А ф о н я. Эту физкультуру он, оборони бог, как любит. Рассвет! Слава богу, рассвет!
Р ю р и к. А я разлюбил рассветы. Как рассвет, так снова война, бой. То ли дело сумерки. В сумерках все помыслы чисты, в сумерках все женщины прекрасны…
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Не согласен! Женщина – всегда прекрасный. Асобинна ночью, в саду ли, в агароде…
Ш е с т о п а л о в (с завыванием зевнул). Ы-ых, люблю я поработать, особенно поспать, люблю повеселиться, особенно пожрать. (Восточному человеку.) Откуда ты знаешь про женщин?
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Мы, восточные люди, многие тыщи лет живем и кое-что про женщин знаем! Пануша, грозный медсестра с клизмом на нас, как с автоматом! Мне клизма, Мишке клизма, Рюрику клизма. Попийвода уклоняется, все равно клизма. Шестопалов – клизма нет! Пачиму?
П о п и й в о д а. Бо усюду блат! (Полощет во рту, выплевывает в плевательницу.) Вон який я тяжелый – процедур нема, одна клизма, лекарствив таж не богато, с госпиталю не выпускают, вахтеров понаставили! У-у, попки!
Р ю р и к. Да, ты тяжелый! Кил сто!
П о п и й в о д а. Сто двадцать.
М и ш а. С фунтом! А что я, братцы, во сне видел?!
Р ю р и к. Войну? Любовь? Детдом родимый? На! (Подает Мише докурить.) Зобни!
М и ш а (затянулся). Ой-ой-ой, пошло-поехало! (Изображает, как кружится голова.)
Р ю р и к (отбирает у него окурок). Это не от наркоза. От любви!
М и ш а. От какой любви? Ты че треплешься?
Р ю р и к. От обыкновенной. (Грудью на Мишу.) Кого хочешь провести? (Бьет себя в грудь.) Саратовского мужика? Да у нас в Саратове токо народился, сразу тебе вместо соски в одну руку гармонь, в другую – бутылек и…
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Возми миня Саратов, пожалста!
М и ш а (с обожанием глядя на Рюрика). Трепло!
Р ю р и к. Между прочим, варежку широко не разевай! За ней, за сестрицей, один младший лейтенант приударяет!..
М и ш а. Да лан ты, и откуда ты?!
Р ю р и к. Сквозь землю на три метра…
Н я н я (входит). Доброе утро, больные!
Б о л ь н ы е (вразнобой). Доброе, доброе, чтоб ему…
Н я н я дает умыться из таза больным, поливая на руки из банки. Афоню она протирает мокрым полотенцем.
Н я н я. Во-от, во-от! Все полегче!
А ф о н я. И то, и то! Мне б счас в баньку, парку бы поддать, веничком бы тело высветлить…
Н я н я. Какая тебе баня? Какой веничек?
А ф о н я. Да уж токо в мечтах.
Н я н я. А кто не загадывает на будущее, тот и не жилец. Ты надейся, мечтай, на за-гад спросу нет. (Оглядывает палату.) О, милостивцы! Бедность-то, бедность!.. Но все равно, больные, прибирайтесь! Сегодня главврач обход будет делать.
Ш е с т о п а л о в. О-о, это серьезно, братцы! Подтяни-ись!
В палату стремительно вошла А г н и я В л а с ь е в н а – с седым хохолком, в золотых очках, ростиком и видом напоминающая полководца Суворова. За нею – сестра П а н а, которая, только войдя в палату, нашла глазами Шестопалова и тут же сурово насупилась. В свите еще Л и д а и еще одна н я н я.
А г н и я В л а с ь е в н а (полуоткрыв одеяло на Восточном человеке). Как у нас тут дела? (Звонко завозит ему ладонью по спине.) Молодец! Скоро в строй!
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Вот что такое восточные люди!.. В Левоне говорили: па-амрешь, памрешь… В Виннице: кранты! В санпоезде: каша ему не давай, каша даром пропадет! Как так?.. Сколько вина не выпито! Сколько девушек не целовано! Несогласный! Вай, чуть не забыл! Дайте я вас поцилую!
А г н и я В л а с ь е в н а. Потом, потом! После обхода. В процедурной. Мы изготовимся. (Направляется к койке Афони. Куда делись ее напор и веселость. Она слушает, выстукивает Афоню.)
Вся палата настороженно притихла.
А ф о н я. Ну, как оно, доктор? Навроде бы лучше?
А г н и я В л а с ь е в н а. Да, да. Только вас, голубчик, переведут в другую палату.
А ф о н я. В изолятор?
А г н и я В л а с ь е в н а. Н-нет, в другую… Там будет покойнее, теплее.
А ф о н я. Мне и здесь тепло. И ребята мне глянутся. Товарищ старшина-однополчанин. Спас меня, можно сказать. Молодежь…
Агния Власьевна, пряча глаза, уходит от койки Афони. Он было протянул просительную руку, но, всхлипнув, закинул сам себя одеялом с головой. Агния Власьевна, выдвинув ногой табуретку, садится между коек Попийводы и Миши, протирает очки, надевает, сидит, тяжело уронив руки.
А г н и я В л а с ь е в н а. Что, Попийвода, все пэчэ?
П о п и й в о д а. Пэчэ, доктор, пэчэ. И шо воно?
А г н и я В л а с ь е в н а. А если я вас в палату выздоравливающих? В школьный спортзал? Прохладиться?
П о п и й в о д а. Да як же ж так? Не долечивсь, не укрепивсь? Я ж буду жаловаться, писать в наркомат обороны…
А г н и я В л а с ь е в н а. Я велю дать вам бумагу и чернила. (Мише.) А где этот негодяй, поносивший советскую медицину матерными словами? Где этот архаровец? Дайте мне его!
Миша тянет одеяло на себя. Агния Власьевна не дает.
Не-ет, вы поглядите на него, поглядите! Покажи-ка язык! Язык как язык. Обметан. Покурил?
М и ш а. Разок и зобнул всего…
А г н и я В л а с ь е в н а. Зо-обнул! Зачем курил? От наркоза не обалдел? Могу добавить.
М и ш а. Ну его.
А г н и я В л а с ь е в н а. Лидочка! Я срочно в девятую палату. Запишите назначения, раздайте лекарства. (Шестопалову.) Жена заморила или на фронте отощал? Пить надо меньше. (Стремительно уносится из седьмой палаты.)
П а н а на ходу сдергивает с койки Афони фанерку с температурной таблицей, грозит Мише пальцем.
П а н а. Докуришься! Допрыгаешься! Туда же попадешь!.. (Уходит.)
Лида берет с подноса поставленные няней мензурки, заглядывая в журнал назначений, расставляет их по тумбочкам.
Л и д а. Пейте на здоровье, крепите оборону… Вам стрептоцидик. Та-ак. Вам – салицилка, аспирийчик… (Подходя к койке Миши.) А этому архаровцу плетку хорошую, чтоб берег себя.
М и ш а. Тебя что, не сменили?
Л и д а. Не сменили. Старшей сестре похоронная с фронта. Слегла…
М и ш а. Вон оно что! И у вас тут горе.
Л и д а. Не-ет, у нас только радости… (Кладет порошки на тумбочку. Няне.) Все. В восьмой палате Пана выполнит назначения.
Н я н я уходит. Лида присаживается на табурет. Трясет градусник. Сует его Мише под рубаху.
М и ш а. Так я че, под наркозом в самом деле крыл?..
Л и д а. Крыл? Громил! Ниспровергал!.. Вон ваш товарищ не даст соврать.
Р ю р и к. Х-хо-э-э! Только теперь я окончательно убедился: против сибиряка по мату никто не устоит! Уж на что саратовские молодцы!..
М и ш а. А че! Мелкота! Вот у меня дед был, как даст – вороны с неба сыплются! Хотите верьте, хотите нет, в тридцать три колена загибал!..
Р ю р и к (подождав, чтоб Лида отошла). Дурында! В тридцать три! Она вон возле тебя и так и эдак, родненьким называла, а ты пластаешь…
Л и д а. Саратовский боец тут одного костылем…
Р ю р и к. Заглядывают в палату, хохочут. Цирк им! Сестрица ка-ак топнет ногой: «Человек в невменяемом состоянии, и смеяться над ним могут только идиоты». Я и отоварил одному костылем по кумполу! Покеда!
Рюрик подмигивает Мише, пристраиваясь на костылях.
М и ш а. Че подмаргиваешь? Окривеешь!
Р ю р и к удаляется из палаты, прихватив за рукав Попийводу и коленкой вытолкав любопытно вытягивающего шею Восточного человека. Афоня все так же плоско лежит под одеялом. Шестопалов отвернулся лицом к стене.
(Возвращая Лиде градусник.) Ребята подначивали меня. Теперь вот условия создают.
Л и д а. Не переживай. Обычная картина. Ой, температура подпрыгнула.
М и ш а (неожиданно для себя погладил руку Лиды). Как подпрыгнула, так и спрыгнет. А наркоз ты мне давала?
Л и д а. Я. Говорю же – старшая сестра не вышла. Она прекрасный анестезиолог. Я первый раз. Изнервничалась вся. А ты мучился, бился, рвался, рубашку испластал.
М и ш а. Сколько раз сосчитал?
Л и д а. Сто двадцать. (Шарит в кармане, перебирает порошки.)
М и ш а. А первый раз, когда ранили, всего семь раз. Раз – вдох, два – выдох… И готов! (Пауза. С тоской.) И вздымет со стола, и понесет, будто звездочку в темную ночь… Летишь и видишь, как гаснешь… Вот так, поди, и умирают люди? А тебе самой-то не приходилось бывать под наркозом?
Л и д а. Нет, не приходилось. (Нашла порошок, развернула.)
М и ш а. И не надо, и не надо. Ну его!
Л и д а. Но я представляю. (Высыпает Мише в готовно подставленный рот порошок, дает запить.) Я маленькая в станице у бабушки в гостях играла с ребятами, они бросили в меня ворох соломы, навалились… Я задыхаюсь, боюсь, они не отпускают…
М и ш а. Во, во! Точно! Хочется рвануться, выкрикнуть удушье…
Л и д а (сама себе, тихо). Ты и рванулся. Чуть-чуть пошевелил пальцем. И крикнул. Шепотом, едва слышно.
М и ш а. Третье ранение… сказывается.
Л и д а. Потом, после войны, долго не сможешь заходить в аптеки и больницы – дурно будет делаться от запаха лекарств.
М и ш а. Дожить еще надо до этого «потом». Ох и порошок! Тьфу! Голимая отрава.
Л и д а. Ничего, ничего. Может, температуру снимет? (Щупает лоб Миши.) А мне тебя жалко было…
М и ш а. Жалко? С чего бы?
Л и д а. Лежишь распятый на операционном столе. Рубашка рваная, пульс слабый, жизнь едва в тебе теплится… только пот на лбу… мелкий-мелкий выступает… Я его вытру тампоном – выступит, вытру – выступит… И радуюсь – живой человек, только беспомощный… И вот – ты не смейся, ладно? И вот у меня такое ощущение, что ты мой младенец, ну, мой, совсем мой, мною рожденный… Не смейся, пожалуйста.
М и ш а. Че уж я, совсем истукан? Только вот… младенец – и сразу матом.
Л и д а. Это ж в беспамятстве, когда просыпаться начал. Бывает… Мало хорошего слушать такое, да куда денешься? Работа.
М и ш а. Лан. Ты, это самое… прости меня.
Л и д а. Так и быть… Прощаю. Какой спрос с дитя? С условием: не будешь больше лаяться?
М и ш а. Вот гад буду!
Л и д а. Ну уж… если гад, тогда, конечно… Ой, идти ведь мне надо!
М и ш а. Посиди еще маленько.
Л и д а. Две минуты.
М и ш а. Пять.
Л и д а. Хорошо, пять. (Пауза.) Ой, до чего я устала! Вот легла бы здесь, на пол на голый, и заснула.
М и ш а. Ты будешь еще приходить?
Л и д а. А как же? Я работаю здесь. Учусь в мединституте и работаю, чтобы карточку усиленную получать…
М и ш а. Не-ет, ко мне, сюда…
Л и д а. К тебе? А тебе хочется, чтоб я приходила?
М и ш а. Да!
Л и д а. Постараюсь! (Потрепав его по отросшему чубу.) А ты постарайся уснуть, ладно? (Уходит.)
Шестопалов грузно поворачивается, из недр постели достает красную грелку, отвинчивает пробку, брезгливо выплеснув из мензурки лекарство, наливает в нее из грелки. Выпив три мензурки подряд, Шестопалов утирается, теребит за одеяло соседа.
Ш е с т о п а л о в. Афонь! Афонь! Может, подживишь душу?
Не отзывается Афоня. В палату вкатывается тележка. Н я н я и П а н а берут Афоню вместе с одеялом, перекладывают на тележку, везут. Возвращаются П о п и й в о д а, В о с т о ч н ы й ч е л о в е к, Р ю р и к.
П о п и й в о д а (сторонясь тележки). О то ж сотворилась жизнь! Две у ии дороги: у наркомзем и у наркомздрав, и всего один перекресток…
Шестопалов протягивает Попийводе мензурку.
(Опрятно выпив, утер усы, грузно поник.) Хай живэ той русский мужик Ахвоня.
Р ю р и к. Щеб не пекло! (Принимает мензурку от Шестопалова, несет Мише, встревоженно.) Э! Э! Кореш! Ты че? Ты че? Весь горишь?
М и ш а. Ти-ха! Ша! А то загремлю вслед за Афоней…
Ш е с т о п а л о в (Попийводе). Я Афоню-то на себе… Заползает на меня… Волоку… Сам виноват… недоразведал. Боевому охранению доверился… Там салаги двадцать пятого года, шары на затылке!.. На нейтралке попали в минное заграждение… Хай подняли. Обнаружилось! Фрицы нам и дали! Зачем тащил? Зачем мужика мучил? Зачем все это? (Трясет, давит грелку.) Ребята, нету ли у кого? (Рюрику.) Чего у вас там?
Р ю р и к. Да вот, Мишка…
М и ш а. Ничего, ничего… Я битый, я сдюжу. Только никому ничего…
Н я н я (вбегая в палату). Все по местам! Шефы!
В палату входят д в а п о д р о с т к а в пионерских галстуках. У одного мальчика через плечо подвешен аккордеон. Они натыкаются на стол… Ощупав спинки коек, стол, табуретки, гости отодвигают в сторону стол, становятся посреди палаты.
П е р в ы й м а л ь ч и к. Учащиеся отдельной образцовой школы слепых детей приветствуют героев битв с фашизмом и предлагают им прослушать маленький концерт.
В т о р о й м а л ь ч и к (маршируя вместе с ним). Мы советские ребята, очень счастливо живем, а как вырастем большие, всех фашистов перебьем!
П е р в ы й м а л ь ч и к. Будем крепко мы учиться, как границу охранять, а в свободные минуты будем петь, плясать, играть!
Второй мальчик пошел в пляс, но наткнулся на койку Рюрика, чуть не упал.
Р ю р и к (поймал его). Лучше пойте, ребятишки. (Присаживается на койку Миши, подтыкает под него одеяло.)
В т о р о й м а л ь ч и к (отряхиваясь). Есть петь! (Берет переборы на аккордеоне.) Л-любимая песня фронтовых бойцов «Медсестра дорогая Анюта!»
О б а (поют) .
Дул холодный порывистый ветер,
И во фляге застыла вода,
Нашу встречу в тот зимний вечер
Не забыть ни за что, никогда!
Был я ранен, и капля по капле
Кровь горячая стыла в снегу,
Наши близко, но силы иссякли,
И не страшен я больше врагу.
Не сдавайся ты смертушке лютой,
Докажи, что ты парень-герой,
Медсестра, дорогая Анюта,
Подползла, прошептала: «Живой!»
Попийвода плачет, Восточный человек плачет, Рюрик, задрав голову, смотрит в окно. Миша, бессильно роняет руку, сваренно распускается.
Ш е с т о п а л о в (шорнув рукавом по лицу). Парень! Эй, парень! Поди, брат, сюда! (Лезет рукой под матрас, вынимает массивные часы с цепочкой, сует их подошедшему мальчику.)
М а л ь ч и к (было взял подарок, но тут же начал отталкивать руку старшины). Он, я думал сахар!
Ш е с т о п а л о в. Бери! Фрицевские. Золотые. Может, тебя за их вылечат. Может, ты вторым Лемешевым станешь. Я их все одно пропью-у-у-у…
Р ю р и к (трясет Мишу). Кореш! Кореш! Ребята! Мишке худо! Врача! Сестру! Э-эк скребутся… (Схватил костыли, метнулся из палаты.)
Картина вторая
Изолятор. Глухая белая комната. Две койки, крашенные белым. На одной койке мечется, рвет на себе бинты М и ш а. На второй койке лежит неподвижно, уставившись в потолок, А ф о н я. Среди сцены на стуле сидит Л и д а, просматривает книгу процедур, что-то записывает в нее, что-то зачеркивает.
Входит С м е р т ь, напевая: «Во лузях, во лузях, во лузях ходила…» Окинув цепким взглядом палату, всплескивает руками.
С м е р т ь. Ох, живучи людишки! (Пританцовывая вокруг кроватей, трогает ладонью то одного, то другого.) Во лузях, во лузях головы косила…
Л и д а. Зачем ты сюда пришла?
С м е р т ь. Ты будто и не знаешь?
Л и д а. Наглая! Сумасбродная! От крови пьяная…
С м е р т ь. Мое время! Всех передавлю! И до тебя, Милосердье, доберусь!.. Ишь, субчики, в изоляторе укрылись! Борются! Со мной? Ха-ха-ха! Пустое дело, ребята! Я королей, бунтарей, инквизиторов, которые страшнее смерти хотели казаться, успокоила. (Гладит Афоню.) Ух ты, мой роднуля!
А ф о н я. Уйди! Уйди!
С м е р т ь. Как это «уйди»? (Делает из пальцев козу.) Идет козара по большому базару, кого найдет, того забодает, забодает.
Л и д а. Отстань от человека!
С м е р т ь. На тебя его спокинуть? На муки? На страданья? Это ведь жестоко, Милосердье. Эй, товарищ Сидоров! Ты что, со своей Марфой никак расстаться не можешь?
А ф о н я. Матрена у меня.
С м е р т ь. Матрена, Марфа – не все ли равно? Все на одно лицо.
А ф о н я. Это для тебя все на одно лицо. Моя Матрена как ягодка!
С м е р т ь. Эй, Матрена-ягодка! Явись, иначе мужа отобью!
Голос из-за сцены: «Я те отобью! Я т-те…» Вбегает М а т р е н а.
М а т р е н а. Ой, кто это? Зачем ты, Афонюшка, ее привечаешь? Зачем? Она же пустоглазая! Отринь! Отринь! Родимый…
А ф о н я. Не могу, Матреша. Нет больше сил… Проститься… Милости. Детишек.
М а т р е н а вводит за руки д в у х м а л ь ч и к о в в рубашках, подпоясанных поясками, обутых в яловые сапоги. Следом за матерью тащится д е в о ч к а, сосет палец. В руках у детей зеленые березовые ветки.
Ваня! Афоня-младший! И Катя-Катенька! Подойдите, подойдите! Я счас! Счас! Сахарку!.. (Шарит в постели.) Ах ты! Вещмешок-то в той палате остался. Ах ты! И Мишутку не пошлешь. Горит парень… Допрыгался после операции… Ах ты!
М а т р е н а. Не напрягайся, кормилец. Они сахару-то и на скус не знают. И неча их сладостями нежить…
А ф о н я (пригребая к себе ребят). Молодцы мои! Мужики! Катю-то, Катеньку берегите! (Робко гладит девочку. Она дичится.) Не знают своего тятю. (Отдыхивается, замечает по березовой ветке в руках у ребят.) Дак это че, неужто троица?
М а т р е н а. Нет, кормилец. Весна. Ранняя. Ребята веток наломали, в крынку их с водой – почки-то и проклюнулись.
А ф о н я. Парни мои, парни! Любите мать-то. И меня не забывайте. (Переламывает слезы, глядит на сапоги сынов. Встрепенувшись.) Ты, может, забыла? Грешен, грешен. Матерьялы-то от властей утаил… Как в колхоз вступали, я старую седелку сдал, верхову спрятал. Сгодилась… Такие безысносные обутки получились! Сам тачал.
М а т р е н а. Я все помню, кормилец, все.
А ф о н я (зажмуривается). Мечталось мне на фронте, шибко мечталось, чтоб было у нас десятеро ребят…
М а т р е н а. У-у, бесстыжий!
А ф о н я. Чтоб парней и девок много. Чтоб в дому шумно, чтоб по всей земле оне жили, в гости приезжали со всех сторон…
С м е р т ь. До чего жадны эти мужики!
А ф о н я. Пуля, что в меня угодила, окосила и тех, что ты не родила. Сыновей, дочерей, внучат, правнуков, шеренги целые Сидоровых… Летит та пуля, летит!
С м е р т ь. Хватит, хватит. Сейчас ты проклинать меня начнешь. А я костенею от проклятий… Коль хочешь мне услужить…
А ф о н я. Не-ет, пахарь в услуженье смерти не ходок. Он для жизни рожден. (Показывает на сыновей.) Вон оне, мои пахари! Стоят! Неодолимо! И пока под нами дышит земля, нам нет конца! (Пробует подняться, схватить Смерть за горло.)
С м е р т ь (сильным толчком отбрасывает Афоню на койку). Ох, уж эти мужики! Зевни только! (Матрене.) Все, разлюбезные, все! Через неделю похоронка. Поплачете, поголосите – и в поле, на работу.
М а т р е н а (Смерти). Воздастся тебе, проклятая, за муки, за сиротство, за вдовьи слезы…
С м е р т ь. Иди, иди! Меня поэты проклинали, цари, мыслители, полководцы! Что мне твои бабьи причитания? Иди! Детишек не забывай, а то ведь приберу…
М а т р е н а (обхватив ребятишек, пятится). Прощай, Афоня! Прощай, мой ненаглядный!..
А ф о н я. И ты прощай, законная жена! И прости за брань, за пьяный кураж. Ладно хоть не бил. Шибко маются на смертном одре мужики, которые жен бивали.
С м е р т ь. Довольно! Довольно! Еще разжалобите меня! (Выталкивает Матрену с детьми.) Уж я ли всякую тварь в сем земном раю не постигла?! Я – край всему! За мною нет ни лжи, ни правды – пустота, блаженство.
Л и д а. Что смыслишь ты в жизни, холодная, костлявая, без сердца? В жизни сеятеля тем более…
С м е р т ь. Во Милосердье голос подает! Лишь только появилась жизнь из тьмы, из недров, и тут как тут и ну ее давить, корежить, мять, косить! А тут и ты – Милосердье – на голос мрущих. Дитя дитем, не быстро возмужала. На обмане. Все бегом, бегом, все раем, раем утешала сирых… Притвора! Лизоблюдка!..
Л и д а. Чего ты разоралась? Чего стучишь костылем? Дай покоя!
С м е р т ь. Покоя? Покой нам только снится!.. Ха-ха-ха! Эй, мужичок! Хочешь ли покоя?
А ф о н я (со стоном). Хочу, чтобы ты отстала или прибрала меня скорее с Богом…
Л и д а (рушась на колени). Пощади ты его, пощади! Без хлебороба нет жизни!.. Он, что я говорю? Кому?!
С м е р т ь. Ага! Дошло! Дошло-доехало и до тебя, пустое Милосердье! А я давно свою задачу знаю.
А ф о н я. Смерть! Смерть!
С м е р т ь. Глупая, послушай! Когда невмоготу – меня зовут, тебя – в надежде. Иду, иду, соколик мой! Иду, касатик! (Направляется к койке Афона, нервно, вызывающе напевает.) Афоньку встретила на клубной вечеринке… Л-ля-ля, л-ля, л-ля-ля, ля-ля, ля-ля… Да ты еще живой?! Шутки шутишь? Такое культурное обслуживание: жена, дети, троица… Ловчишь опять! Усмыгнуть метишь! Не выйдет! Я – баба опытная. У меня разводов не бывает… Давай-ка поторапливайся! Кончай волынить! Что бы ты еще хотел увидеть? Да быстро, быстро, не чешись!
А ф о н я. Родину!
С м е р т ь. Это что?
А ф о н я. Деревня на Алтае… Чистый Исток называется.
С м е р т ь. Чистый! Все-то у вас чистое, светлое… Однако ж быть по-твоему!
Возникает видение родины: голубое небо, зеленая даль, залитая солнцем, лучатся волшебно солнечные блики…
А ф о н я. Горы! Тайга! Пашня! Деревушка на пригорке. Тропинки детские, стежки гулевые… Родина моя! Как же спокинуть-то тебя? На кого?
С м е р т ь. Еще один блажной! Родина ему нужна! Нужен ли ты родине? С перебитым-то хребтом?
А ф о н я. Я ей всякий нужен.
С м е р т ь. Святое заблуждение! Рассвет подступает… Успевай, дивуйся. Что там родина, мужик! В слезах, в крови, в бескрайнем горе…
А ф о н я. Вся в солнце! Небо над нею чистое-чистое! В небе жаворонок трепещется, за деревней кедрачи малахитовые шепчутся…
С м е р т ь. Да ты поэт! Постой-постой! Ты вроде оживаешь?
А ф о н я. Память моя при мне. Сил бы маленько да в поле, на пашню, на луга – я бы тебя уделал…
Л и д а. Возьми мое сердце, возьми мою силу, пахарь!
А ф о н я (с сожалением). Милосердью без сердца нельзя. Силенки твои, хоть невеликие, тоже людям нужны. Не дай бог им еще и тебя лишиться…
С м е р т ь. Довольно болтать! На выход! Без вещей! От барахла у нас свободно…
А ф о н я. Куда и как мне собираться – знаю! За мной осталось последнее право: умереть достойно. Не базарь, баба! Дай утихнуть.
С м е р т ь. Все, все, Афоня из Чистого Истока! Закрой глаза, сделай выдох. Вдох не надо… Не надо… не надо… Во-вот. Достойно и прилично.
Л и д а. Теперь уйди. Сделала свою черную работу и удались…
С м е р т ь. Ах, Милосердье, Милосердье! Я же не артельная, я ж единоличница, и за меня никто не доделает мою работу. Ни сна мне, ни отдыха… тыщу лет… без выходного. (Треплет волосы Миши.) Эй-эй, вьюнош, чего болит-то?
М и ш а. Лопата. Кто положил горячую лопату на грудь? Кто?
С м е р т ь. Счас охладишься. (Прикладывает руку к голове Миши, и он сразу перестает метаться.) Во-от! Во-от, нет ни боли, ни огня. Блаженство…
М и ш а (дернулся). Взглянуть! Хоть раз взглянуть!..
С м е р т ь (Мише). Тебе хочется побыть с невестой в последнюю минуту?
М и ш а. Кому не хочется?
С м е р т ь. Ничего нет проще. (Стягивает с себя платье.) Во, цивилизация меня приодела! Из кустарей нагих в царь-девицу оборотила! (Тело Смерти фосфорически светится.) Ух ты мой хорошенький, мой желанненький…
М и ш а. Какая ты холодная…
С м е р т ь. И-и, милай, ты из такого пекла!..
Лида сорвалась с места, хватанула Смерть, бросила с койки так, что Смерть загремела, будто пустое ведро.
Л и д а. Н-не отдам! Не отдам! Души обоих! Он молод. Он еще ничего в жизни не видел. Люди-и! Агния Власьевна! Рюрик! Да где же вы? Миша! Миша! Да очнись же, опомнись! (Волоком тащит из изолятора Мишу.) Миленький! Родненький! Очнись, не поддавайся!..
С м е р т ь. Вот тебе и хлипкое созданье! Одурела, сикуха! (Напялила платье, поглядела вслед Лиде, озадаченно поцарапала затылок.) Неужто любовь в самом деле сильнее смерти? (Уходит, устало, расхлябанно волоча ноги, и оттуда, куда она ушла, из тьмы, из пространства дальних, земных, снова возникает видение родины и раздается торжественный, эхом повторяемый голос Матрены.)
Ты прости-прощай навеки,
Муж мой верный, дорогой.
Промеж нас леса и реки,
Неприветный край другой.
Может, так оно и лучше,
Я привычна – за двоих.
Пусть тебя ничто не мучит,
Не тревожит снов твоих.
Знай одно, что счастье было,
Била молодость ключом.
Я тебя не позабыла
Спи. Не думай ни о чем.
Картина третья
Седьмая палата. П о п и й в о д а подстригает усы перед зеркалом. М и ш а лежит на койке, читает книжку. Р ю р и к с оттяжкой лупит картами по носу В о с т о ч н о г о ч е л о в е к а.
Р ю р и к. Двенадцать! Тринадцать!
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Вай! Вай! Дай передышка! Пардон!
Р ю р и к. Никакого пардону.
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Немцы, фашисты делают передышку на обед, так?
Р ю р и к. А не мухлюй! Не мухлюй, азият лукавый!
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Мы, восточные люди, в любви и азартных играх не можим не мухлевать.
Р ю р и к. А плуту – первый кнут! Слыхал?
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Луч-че бы пацилуйчик!
Р ю р и к (целясь колодой карт). Счас, счас получишь поцелуйчик.
П о п и й в о д а. О то же шпана. Вона и в аду шпаной остается. (Уходит.)
В шинели, надетой на белье, в окно грузно вваливается Ш е с т о п а л о в. Держась за живот, садится на койку Рюрика, трогает «руль» Восточного человека, вынимает грелку из-за пояса.
Ш е с т о п а л о в. Теперь понял, что такое русский дурак?!
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. В дурака трудно играть. Может, умного пробуем?
Ш е с т о п а л о в. Сей миг! (Цедит из грелки в мензурку.)
Восточный человек втягивает воздух носом.
(Выпивает одну, другую мензурку.) Идет, идет, милая! И воскресе душа, и возрадухося…
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к (трясет за рукав Шестопалова). Эй, товарищ старшина! Рядовых не забывайте, пожалста!
Рюрик выпил и осипел сразу.
Р ю р и к. Мишке не давай! Он еще слабый. Да и целоваться ему. Отравит.
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к (выпил, лупит глазами, наконец, выдохнул). От эта вина! Штрафникам пить, смерти не бояться, так?
Ш е с т о п а л о в. Я, может, и есть штрафник.
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Суравна хороший человек! Приезжай Азербайджан, так? На станцию Акстафа, так? Наливаю тебе вина, пьешь, без когтей на столб лезишь! Плюешь сверху на людей! Хорошо?
Ш е с т о п а л о в. Куда уж лучше?
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Што ты сидишь? Вина есть. Так? Гость есть. Так? Мы, восточные люди…
Рюрик наклоняется, тянет из-под койки за ремень аккордеон, пробегает по нему пальцами.
М и ш а (затягивает тихонько) .
Не надейся, рыбак, на погоду…
Подтягивает Рюрик, гудит Ш е с т о п а л о в.
А надейся на парус тугой,
Не надейся на тихую воду –
Острый камень лежит под водой,
Злая буря шаланду качает,
Мать выходит и смотрит в окно,
И любовь, и слезу посылает
На защиту сынка своего!
Поет Ш е с т о п а л о в, забрав в горсть лицо.
Мать родная тебе не изменит,
А изменит туман голубой.
В палату вплывает П а н а. Ребята скоропалительно прячут мензурки. Шестопалов – грелку.
П а н а (принюхивается). Боже мой! Чем это прет? Прекратите сейчас же безобразничать!
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Вот спасибо, Пануля! Спасла! Н-ни-никакой пощады! Бьет и бьет младшего брата саратовский мужик. (Тасует карты.) Может, мы с тобой сыграем, Пануля, в дурака? Я никого не могу обыграть.
Все это время, пока ребята валяют дурака и идет перепалка, в забывчивости тянет песню Миша и, не отнимая руки от глаз, басит негромко Шестопалов.
П а н а. Я вот сыграю! Я вам так сыграю! Пили! Курили!
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Ну и нюх у тебя, Пануля! Тебе бы шпиенов ловить!
П а н а. Шпионов?! Я вот вас поймаю, да к главному врачу! А ты, Миша, такой приличный мальчик – и связался с этими разложившимися типами! Как не стыдно?
Ш е с т о п а л о в (отнимая руки от лица). Тебе, Пана, нельзя сердиться! Тебе надо только улыбаться – тогда от тебя свет, а так ты сразу как все бабы.
П а н а. Я, между прочим, женщина и есть.
Ш е с т о п а л о в. Знаю. И между прочим, попрошу в укромном месте не попадаться! Могу из-за тебя снова загреметь в штрафную.
П а н а. И-интересно! Каким это образом?
Ш е с т о п а л о в. Обыкновенным.
П а н а. Все-то вы шутите, товарищ Шестопалов! А у нас ведь работа, служба. Мы на ваши нарушения снисходительно смотрим, потому что трагическая ваша судьба. А вы на молодежь разлагающе действуете. Вот колечко на руке было. Золотое. Может, обручальное. А вы его…
Ш е с т о п а л о в. Кольцо души-девицы… А ну, советская молодежь, вэк! Вэк-вэк из палаты!.. Я в самогонке утопил и за это преступленье в немилость Пане угодил…
Р ю р и к набрасывает на Мишу халат и, приобняв его, уводит из палаты. В о с т о ч н ы й ч е л о в е к, ухмыляясь, оглядываясь назад, вываливается из палаты.
П а н а. Ой, товарищ Шестопалов, я вас боюсь.
Ш е с т о п а л о в. Это тебя все боятся. Такая грозная медсестра!
П а н а. Вы мятежный человек, товарищ Шестопалов!
Ш е с т о п а л о в. Не зови меня, Пана, товарищем, ладно? Что я тебе, комиссар, что ли? Выпью с твоего разрешения.
П а н а. Уж что с вами сделаешь! Только мальчикам – не давайте.
Ш е с т о п а л о в. А ты меня и в самом деле боишься? Мятежный! А-ах, Пана, Пана! Мятежный – он ищет бури! А я мужик, псковский скобарь. И не бурь, тишины себе и всем хочу. И еще хочу быть чуркой, на которой ты дрова колешь, ковриком, на который утром ступаешь своими теплыми ножками…
П а н а. Ой, как нехорошо шутите!.. Мрачно как. Да, я слышала, у вас своя семья.
Ш е с т о п а л о в. Где был дом, семья, растет картошка да репей… А зовут меня Эрнестом. Красиво, правда? Отец, бывший балтийский моряк, в честь Тельмана нарек. Ба-альшой патриот был! И помер от язвы желудка.
П а н а. Вот видишь… Такое имя… А горе ни у одних у вас. Что сделаешь? Война.
Ш е с т о п а л о в. Война, Пана, большая война… (Как бы стирая ладонями что-то с лица.) А что, Пана, возьму и не погибну. После войны к вам постучуся?
П а н а. Да что вы? Как можно! Мы вдвоем с мамой на семи метрах. Вы у нас все кастрюли опрокинете…
Ш е с т о п а л о в. Скажи, Пана, тебе хочется, чтобы я выжил?
П а н а. Да я хоть и комсомолка, пусть с просроченным стажем, всем ранбольным вслед молюсь, чтоб жили…
Ш е с т о п а л о в. У каждого свой бог. У меня вот его не стало. Помолись хоть своему богу за меня. За кастрюли не бойся. Кастрюли – дело наживное. Которую уроню – поднимем, которую разобью – починим. Да не зайду я в дом, не посмею. Я на скамеечке сяду. Буду сидеть, пока ты не позовешь…
П а н а. Зачем же сидеть? Дайте телеграмму, я вас встречу, честь честью. Что я, совсем ненормальная, что ли? Нет, лучше вот. (Достает из кармана ключ, привязанный на бантике.) Вот вам ключ. Чего вы испугались? Берите-берите. У нас дома два: у мамы и у меня. Пусть он вам будет талисманом.
Ш е с т о п а л о в. Ну, спасибо!
П а н а. За что спасибо-то?
Ш е с т о п а л о в. Да за доверие, что ли. Только вот, Пана, мы, фронтовики, суеверны, дорогу переступать… Если у тебя кто там, на фронте…
П а н а. Глупый! Ненаблюдательный! Да я еще девица! Видел возле меня кого-нибудь? Не видел! Теперь и подавно не увидишь! Со школы это. Я все выступала, все чего-то возглавляла, организовывала: собранья, диспуты, суды, советы. В медтехникуме комсорг, здесь профорг. Ко мне никто не пристает, даже блатные. Не урод, не мегера, а вот не пристает…
Ш е с т о п а л о в. Пусть кто попробует!
П а н а. Слава богу, теперь я под защитой! Ой, как мы надолго уединились!..
Возвращаются п а р н и в палату. Р ю р и к и В о с т о ч н ы й ч е л о в е к несут новое обмундирование и ботинки.
Р ю р и к. Все! Я – по домам! Фартовый игрок в карты (кивает на Восточного человека) и ловко увертывающийся от клизматона разведчик – довоевывать! Дуй, старшина, расписывайся за манатки!
Ш е с т о п а л о в и П а н а уходят.
(Перебирая обмундирование, грустно поглядывает на Мишу.) Ну что, сибирячок-снеговичок? Как тут один с бабами бороться будешь?
М и ш а. Лан те! Кончай трепаться!
Р ю р и к. Выпишут по чистой или после победы – чеши ко мне! Все же отец, мать, халупа своя…
М и ш а. Там видно будет…
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Солнце, тепла, вина, дружбы хочешь, так? Приезжай на станцию Акстафа, братом назову!
Р ю р и к. Он, скорее всего, здесь задержится…
М и ш а. Да лан те.
Р ю р и к. Завяз он тут! Присох. (Чего-то ищет под койкой и, дурачась, что-то бурчит.)
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Зачем так шутишь, Рюрик? Нехорошо шутишь! Лучше давай соображать, так? (Показывает на обмундирование.)
Р ю р и к (Мише). Хватит дуться-то! Ну, ляпнул как в лужу… Ты хоть знаешь, где она живет-то?
М и ш а. На улице Пушкина. Дом с флюгером на крыше…
Р ю р и к (подвигая Мише обмундирование). Коли с флюгером – найдешь.
Ш е с т о п а л о в (появляется, зашвыривает в угол обмундирование). Снова здорово! Запасной полк. Пересыльный пункт. (Трясет, болтает грелку.) Все выжрали! Спикировать на базар еще разок, что ли?
Тем временем Миша нацепляет орден, одевается.
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Я готов, как юный пионер, так?
Ш е с т о п а л о в. Старшина должен заботиться о рядовых, так? Я из тебя знаешь какого бойца сделаю? (Немеет.)
Перед ним стоит М и ш а в новом обмундировании, при орденах, с заглаженными набок волосами.
О-о, Миша! Ты ли это?
М и ш а. Ну как, братцы, ничего?
Р ю р и к. Да что там ничего! Герой! Красавец! Гренадер!
М и ш а. Нет, правда, братцы?
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. К артистке тебе надо!
Ш е с т о п а л о в. Что ему артистка! Он при таком параде любую буфетчицу свалит.
М и ш а. Да ну вас!
Р ю р и к. Ни пуха ни пера!
В о с т о ч н ы й ч е л о в е к. Про природу долго не разговаривай. Небо видишь, так? Землю видишь? Все!
Ш е с т о п а л о в (вытирая Восточному человеку ладонью губы). Че ты в природе понимаешь, рыло! Ты, Мишка, жми на слабую струну: мол, сирота, пожалеть некому…
М и ш а. Во обормоты! (Поспешно уходит.)
Ш е с т о п а л о в. А я двинул другим ходом! (Набрасывает шинель, лезет в окно.) Нарушать!
Р ю р и к. О, Шестопалов! О, мятежный сокол!
Действие второе
Картина четвертая
Комната об одно окно. В одной половине комнаты таз на табуретке под умывальником, полочка со стаканом для щеток и мыльницей. Далее видна темная дверца печки, деревянная настенная вешалка, диван, этажерка, на которой разрозненно стоят книги, альбомы. Во второй половине комнаты, за полураздернутой занавеской, кровать. На ней спит Л и д а. М а т ь Л и д ы надевает пальто, берет сумку, собирается уходить.
М и ш а (втискивается, нерешительно). Здравствуйте!
М а т ь. Здравствуйте, здравствуйте! Проходите, хвастайте!.. (Что-то ищет.)
М и ш а стягивает шапку, прокашливается. М а т ь нашла кошелек, заглянула в него, направляясь к двери, почти наткнулась на Мишу.
О, господи! И долго вы еще намерены стоять у порога?
М и ш а. Не знаю.
М а т ь. Интересно!
М и ш а. Вот постою еще, и там видно будет.
М а т ь. Постой, постой! Да это уж не тот ли гренадер, что вскружил голову моей единственной дочке?
Миша засмущался, запереступал, наладился повернуть обратно, но мать перехватила его.
Нет-нет! Раз уж пришли, раздевайтесь. А я в магазин. Я мигом. Лидия спит после дежурства. Но ей пора вставать. (Уходит.)
Миша озирается по сторонам. Не знает, что делать. На цыпочках крадется к кровати Лиды, отодвигает занавеску. Стоит. Затем осторожно протягивает руку, дотрагивается до волос Лиды.
Л и д а. Ой! Кто это?
М и ш а. Домовой.
Л и д а (натягивает на себя одеяло до подбородка). Ой, Мишка! (Хватает его за чуб, бренчит медалями, перебирает пальцами по орденам.) И правда, Мишка! Да при всех регалиях! Такой представительный!
М и ш а. Скажешь!
Л и д а. И голос Мишкин! Значит, не снится! Мишка сам пришел! Нашел! Один! Мишка! Мишка! Слезы, кровь, горе кругом… И вдруг… Мне кажется, я все еще сплю, и просыпаться не хочется… (Спохватывается.) Ой, раскосматилась! Мне ведь одеться надо… Отвернись, Миша. (Но не может оторвать от него взгляда.) Отвернись, родненький. Отвернись, лапушка!
Миша стискивает руку Лиды.
Отвернись… Мама!
Миша отпрянул на диванчик, поправил гимнастерку. Лида задернула занавеску, шевелится за нею, одевается.
М и ш а. Ушла твоя мама в магазин. Зря орала…
Л и д а. Магазин рядом. Я горластая. Как завизжу, так…
М и ш а. Во-во! Визжать – это вы все горазды!
Л и д а (появляясь из-за занавески). Ты откуда про всех-то знаешь?
М и ш а. Оттуда!
Л и д а (чистит зубы). Грубиян! А ты в самоволке? Или отпросился?
М и ш а. Жди! Отпустит ваша любимая Агния!..
Л и д а (проходя мимо Миши за занавеску). Молодчик!
М и ш а. Кто молодчик-то? Я или Агния Власьевна?
Л и д а. Ты, конечно! (Появляется в платьице с кокеткой. Оно ей чуть коротковато. Садится рядом с Мишей. Ждет. Потом прикладывает ладонь к его лбу, щупает пульс.) Ты ничего? Не устал? Голова не кружится? Во рту не сохнет?
М и ш а. Хорошо быть медиком: нет разговору – щупай человека.
Л и д а. Щ-щупай!.. Вон в изоляторе перепугал нас. Н-ну, что будем делать?
М и ш а. Я почем знаю?
Л и д а. «Почем, почем»? Бука. (Тычет Мишу в бок.)
Он, закатившись, валится на диван.
Мишка, да ты ревнивый.
М и ш а. Да лан тебе щекотаться-то! (Берет альбом с этажерки.)
Л и д а. Давай рассказывай чего-нибудь.
М и ш а. Че рассказывать-то?
Л и д а. Хоть про медведей. Как их в Сибири ловят?
М и ш а. А за лапу! У меня дед, бывало, придет в лес, найдет берлогу, возьмет медведя за лапу и говорит: «А ну, пойдем, миленький, пойдем в милицию!» Медведь орет, как пьяный мужик, но следует.
Л и д а. Ой! Это правда?
М и ш а. Х-хм. Врать стану! Лид, неужто вот этот голый жизнерадостный ребенок на карточке – ты?!
Л и д а (вырывает альбом у Миши из рук и бьет им его по башке). Бессовестный!
М и ш а. Но, но, гвардейцев бить!
Миша и Лида понарошку начинают бороться. Лида повалила Мишу на диван, колотит его кулачком.
Л и д а. Вот тебе, вот тебе, вральман!
М и ш а. Карау-у-ул! Наших бьют! (Одним маневром переворачивает Лиду и прижимает к спинке дивана.) Смерти или живота?
Их лица сближаются, они тянутся один к другому губами, но, заслышав предупреждающее покашливание, отпрянули к спинке дивана.
Входит м а т ь.
Л и д а. Мама! А Мишка обманывает меня и балуется!
М а т ь (выкладывает хлеб из сумки). Это ж основная обязанность мужчин, доченька. (Вешает пальто. Трещит пальцами.) Н-ну, чем мы будем потчевать гостя?
Л и д а. Придумаем чего-нибудь.
М и ш а. Ничем меня и потчевать не надо. Я сыт. Нас хорошо кормят. На убой. Вон Лида знает…
М а т ь. Мало ли как вас там кормят, и мало ли что Лида знает! А ну (она подает Лиде бидончик) , лётом на рынок за молоком! Мы сварим мамалыгу.
Л и д а. Есть, товарищ начальник. (Убегает.)
М а т ь. Вы ели когда-нибудь мамалыгу?
М и ш а. Н-нет. Не доводилось.
М а т ь. Даже не знаете, что такое мамалыга? А ранены уже два раза?
М и ш а. Третий раз.
М а т ь. Третий? А лет вам сколько?
М и ш а. Девятнадцать. Двадцатый. Летом двадцать первый пойдет.
М а т ь. Да-а, нечего сказать, насыщенная молодость! Окопы, госпиталь, окопы…
М и ш а. Что же делать? Время нам выпало такое… Может, за нами людям будет легче?
М а т ь. Может быть, может быть… (Пробует растопить печку – не получается.) Дрова сырые, погода гнусная, время ужасное…
Миша берет секач, колет какие-то жалкие дощечки на лучинки, подбирает бумажку с пола, рвет на клочки, поджигает. В печке занимается огонь. Мать и Миша смотрят на огонь.
Девятнадцать лет! В таком возрасте по вечеркам, по клубам, танцевать, веселиться.
М и ш а. У нас танцевать не умеют. У нас пляшут. Вы что-то хотите сказать, так говорите.
М а т ь (треща пальцами). Не сказать, а спросить. Как бы это поделикатнее?
М и ш а. А вот ловчить и вилять у нас не любят. Валят напропалую.
М а т ь. Напрямую. Это хорошо. Я как-то разучилась со своим бывшим мужем напрямую… Миша… Лидка стала какая-то ненормальная: спит плохо, на меня покрикивает, то хохочет, то молчит… Миша, у вас ничего такого?
М и ш а. Нет!
М а т ь. Не сердитесь на меня. Лидка – все, что у меня осталось. Постарайтесь понять. И поберегите ее. Душонка у нее как распашонка… Всяк может отпечатки пальцев оставить…
М и ш а. Я понимаю.
М а т ь. Надо было по-другому это сказать, но раз уж прямо велели…
М и ш а. И правильно. И добро… У вас муж, случаем, не милиционер?
М а т ь. А как вы догадались?
М и ш а. Да вы насчет отпечатков пальцев как-то к месту ввернули…
М а т ь. Господи! О чем мы говорим! Миша, не сердитесь на меня, не сердитесь… И у матери ум с сердцем не всегда в согласии… Издергалась, извелась за войну. Поглупела, видать… Муж-то нас бросил. Мы все прожили… О чем это я опять?.. Эх, Миша, Миша! Любовь, мечты, романтика – все это славно, все это прекрасно, да не время… не вовремя… Ну, еще неделя, месяц… Потом что? Разлука, слезы, горе… Положим, любви без этих прелестей не бывает. Положим, вас ранят еще раз и вы вернетесь. Какое у вас образование?
М и ш а. Семь групп.
М а т ь. А специальность?
М и ш а. Солдат.
М а т ь. Вот видите, вот видите! И Лида еще институт не кончила… Так будьте благоразумны…
М и ш а. Есть быть благоразумным. (Направляется к вешалке, пробует надеть бушлат.) Я и в самом деле до сего дня не думал, как и что у нас… Это как свет после ночи… сам собою пришел – и наступил день… Оказывается, за все надо нести ответственность, расплачиваться муками даже за то, чему еще и названия нету…
М а т ь (уткнувшись в плечо Миши лицом). Дети вы мои, дети! Простите меня, Миша! Простите, если можете… И Лидке о нашем разговоре не говорите. И не уходите, пожалуйста, не уходите… Лидка звереныш чуткий… А вот и она!
В комнату влетела Л и д а, ставит бидон, раздевается, падает на диван.
Л и д а. Ф-фу, мчалась! Автомобиль чей-то своротила! (Смотрит на Мишу, на мать.) Что случилось? Вы повздорили?
М а т ь. Ничего не повздорили. Разговаривали тихо-мирно.
М и ш а. В основном про мамалыгу. Выяснилось: она все равно как картофельная драчена, только мамалыга варится из кукурузы…
М а т ь. Представляешь, человек никогда не ел мамалыгу!
Л и д а. Да! Он медвежатиной всю жизнь питался.
Картина пятая
Старый длинный штакетник, за ним тенями проступают силуэты домов. Л и д а и М и ш а неторопливо шествуют по улице. Миша курит.
Л и д а (палкой трещит по штакетнику, напевая). Вредный, вредный сибирячок-снеговичок! Крепкий, крепкий у сибирячка табачок. Саморуб. Складно?
М и ш а. Поэт!
Л и д а. Запоминай! Город наш запоминай, меня, песню мою… А то уедешь и забудешь.
М и ш а. Не забуду.
Л и д а. Как знать?
М и ш а. Сказал – не забуду, сталыть, не забуду!
Л и д а. Бу-бу-бу-бу! Какой ты все-таки, Мишка, сердитый, вредный!
М и ш а. У нас вся родова такая. Медвежатники мы.
Л и д а. Ты так и не скажешь мне, медвежатник, о чем вы с мамой говорили?
М и ш а. Так и не скажу.
Л и д а. Боец! Умеешь хранить тайны! Настоящий боец! А раз настоящий, развлекай меня, как положено на свиданиях.
М и ш а. Как это «развлекай»? Я те клоун, что ли?
Л и д а. А мне какое дело? Положено развлекать? Положено. Устав знаешь? Выполняй!
М и ш а. Не умею. Сказал, не умею!
Л и д а. Ты все умеешь, только прикидываешься недотепой.
М и ш а. Лан те трепаться!..
Л и д а. Какое рандеву! Какое обхождение!
М и ш а. Че ты выдумываешь-то? «Развлекай, развлекай»… И развлеку… Хочешь, про Милку расскажу?
Л и д а. Про какую еще Милку? У тебя и Милка была?
М и ш а. Во, львица! Во, псих! В детдоме корову так звали.
Л и д а. А-а, корову! Про корову валяй!
М и ш а. Ты ручкой-то не махай, не махай! Милка, может, умнее другого человека была, добрее – уж точно!
Л и д а. Ты чего сердишься-то?
М и ш а. А ниче! Такая же вот дурында свела Милку со свету…
Л и д а. Сразу и финал!..
М и ш а. «Финал, финал»… Говорю тебе, мировая корова была! Доиться, правда, не доилась, зато дрова в поленницу складывала.
Л и д а. Как это?
М и ш а. Мы научили. Подденет полено на рога, положит в поленницу, отойдет, полюбуется, если поленница не поглянется – разбежится и р-раз ее рогами! Своротит! Потеха! Один раз мы ее в валенки обули, в комнату завели. Милка – понятливая стерва, крадется, ничего не роняет, не мычит. На кровать положили, платочком повязали, одеялом закрыли…
Л и д а. Люди добрые! Да как же с вами воспитатели-то?
М и ш а. Выдержали! Куда им деваться? Вот, слушай. Уложили, значит, Милку и говорим: «Милка! Как заведующая войдет, ты мычи, вскакивай и поднимай шухер!» У Милки с заведующей тоже не контачило. Выдра эта все грозилась ее на котлеты пустить. Мы б самуе заведующую скорее в дурдом свели, да под Милкой кровать обрушилась. Милка подумала: шухер начался, давай по дому бегать в платочке, в катанках, все своротила, перебила… Че бы-ы-ло-о! Че бы-ы-ло-о!..
Л и д а. Миша, а Миш? Она по карманам не лазила?
М и ш а. Не успели выучить… На котлеты ее всежки пустила выдра!.. Весь детдом ревел, котлеты никто есть не мог… Да и как не реветь? Мороз, дождь, слякость – Милка всегда с нами. В школу идет – все сумки прет на хребтине, на рогах. Потом по городу ошивается, где хлеба кус сопрет, где веник изжует… К большой перемене обратно. Тут ее все ученики угощают, кто конфеткой, кто пряником – кто чем богат, тот тем и рад. За отстающих Милка шибко переживала. После уроков останется, мычит под окнами: зачем, дескать, мучаете бедных детей? Один раз мычала, мычала да как разбежится, да ка-ак даст – всю раму вынесла! Во какая Милка-то была! А ты про че подумала? Э-э, одно у вас, у девок, на уме!..
Л и д а. Та-ак! Первый номер программы исчерпан. Дуй дальше.
М и ш а. Че дальше?
Л и д а. Развлекай.
М и ш а. Ну-ну, мадам, я уж и не знаю, про что еще врать?
Л и д а. Врать не надо. Расскажи, о чем с мамой?
М и ш а. А хочешь анекдот?
Л и д а. Давай анекдот.
М и ш а. На фронте, значит, фрицы кричат: «Еван! Еван! Переходи к нам! У нас шестьсот грамм дают». А наши ему в ответ: «Пошел ты!..» Ну, ты знаешь, куда пошел…
Л и д а. Смутно догадываюсь.
М и ш а. Пошел ты, значит, куда-то! У нас кило дают, и то не хватает. Ха-ха-ха! Не смешно, да? У-ух, какая ты! Это не я вредный, это ты вредная! Что же делать-то?
Л и д а. Читай стихи.
М и ш а. Стишки? Да я один всего и помню. «Однажды в студеную зимнюю пору…»
Л и д а. Можешь дальше не трудиться. В школе, лет восемь назад, за чтение этого стиха я отхватила отлично. Говори, несчастный, о чем вы с мамой?
М и ш а. О-ох! Не зря мы лупили отличников! Все-то они знают, все-то постигли. Хоть постой, врубило! Помню. Жалобный стих помню. Нашему радисту баба в тылу изменила, и он, этот стих все декламировал. Сидит у рации, не ест, не пьет, не воюет, все декламирует, декламирует…
Л и д а. А хитрый же ты, Миш-ка-а!
М и ш а. У нас вся родова…
Л и д а. Довольно про родову… Стих давай! Но только не про войну. Войной я во как сыта!
М и ш а (прокашливается). Я не любил, как вы, ничтожно и бесстрастно, на время краткое, без траты чувств и сил, я пламенно любил, глубоко и несчастно, безумно я любил… Та-та-та, та-та, безумно я любил…
Л и д а. Мишка, не придуривайся!
М и ш а. Ну отбило. Забыл. Та-та-та… Снова врубило! Та-та-та!.. И вся моя душа стремилась к ней любя. Я обожал ее, она ж, смеясь, твердила: «Я не люблю тебя!» Как? Ниче?
Л и д а. Потрясающе.
М и ш а. То-то же! Дальше еще переживательней. Я звал забвение, покорный воле рока, бродил с мятущейся и смутною душой, но всюду и везде, преследуя жестоко, она была со мной! Длинный стих-то, где все упомнишь? Конец буду.
Л и д а. Валяй конец.
М и ш а. И в редкие часы, когда, людей прощая, я снова их люблю, им отдав себя, она является и шепчет, повторяя: «Я не люблю тебя!..»
Лида и Миша стоят притихшие.
Л и д а (ложится на грудь Миши щекой). И в редкие часы, когда, людей прощая, я снова их люблю… Ты бы хоть поцеловал меня, медвежатник.
Миша торопливо ткнулся в воротник Лидиного пальто.
Медвежатник ты, медвежатник! Тебе бы со зверьем только якшаться. Ты и целоваться-то не умеешь!
М и ш а. А ты? Ты все умеешь?
Л и д а. Нет, Миша, я ничего не умею. Давай учиться сообща.
Они поцеловались и стоят, глядя в ночь. В полутьме, с кайлом и лопатой, в рабочем комбинезоне, в шапке, ковыряется С м е р т ь, что-то ищет, вынюхивает.
(Заметив Смерть.) Опять она тут! (Пытается утянуть Мишу подальше.)
Но Миша оставил Лиду, подошел, взял Смерть за воротник, повернул к себе.
М и ш а. Чего тут ищешь? А пододелась-то! Пододелась… Рядишься! Маскируешься?!
С м е р т ь (со вздохом). Что же делать? Солдатик? Всяк со своей задачей, культурно говоря – миссией… Дал бы закурить?
Миша протягивает кисет. Смерть уверенно и быстро излаживает цигарку. Миша дает ей прикурить.
(Закашлялась.) Ну и самодрал! Так о чем я? А-а! Научились, понимаешь, людишки обманывать меня, отмаливаться, прятаться. Вот я и крадусь, оборотнем прикидываюсь… Стра-а-тегия, обратно.
Л и д а. Слов-то, слов каких набралась!
С м е р т ь. Все у людей, голуба, у людей. Они кого хошь и чему хошь научат.
М и ш а. Курить-то где выучилась?
С м е р т ь. В местах не столь отдаленных.
Л и д а. Устаешь везде-то поспевать?
С м е р т ь. Устаю не устаю, жаловаться некому. Службу несу исправно. Тут вот, невдалеке, в развалинах, после бомбежки людишки заваленные жили. Уж так ли сильны, так ли терпеливы!.. Почти месяц, считай… без воздуха… без пищи… капля по капле воду собирали из оторванного водопровода, всю живность подвальную приели. Дюжат. Ждут. Я уж смотрела, смотрела и… пожалела бедняг…
Л и д а. Пожалела?! Слушать тебя…
С м е р т ь. И послушай! Умнее станешь.
М и ш а. Шла бы ты…
С м е р т ь. Напрасно вы со мной, вьюноши, отношение портите, напрасно… Я ведь могу и намучить, прежде чем пожалеть…
М и ш а. Иди, иди!
Смерть заглядывает озабоченно за забор, досасывает окурок, уходит.
Л и д а. Ушла! Слава богу, ушла! (Показывая на небо.) Вызвездило. Может, там и наша звездочка есть? Хоть самая-самая маленькая…
М и ш а. Есть, да не про нашу честь!
Л и д а. Все испортила, костлявая!
М и ш а. Мне пора уходить. В розыск попаду…
Л и д а. Да, пора. (Ежится.) Давай все-таки загадаем во-он ту звездочку, рядом с ковшиком. Она такая маленькая, голубенькая… звезда, звездочка, звездушка.
М и ш а. Давай. Ты чего плачешь-то?
Л и д а. Не знаю, Миша. Ничего не знаю.
М и ш а. Забудь об этой заразе. Шляется тут. Нервишки у тебя барахлят.
Л и д а. Нервишки, Миша, нервишки.
М и ш а (прижимает Лиду к себе, гладит по голове). Хорошая ты моя!..
Л и д а. И ты, Миша, хороший мой.
Картина шестая
Коридор госпиталя. К белой стене придвинут деревянный диван-скамейка. Д в о е р а н б о л ь н ы х сражаются на диване в «Чапая» – игра в пешки, когда щелчком бьют по пешке и она выбивает строй «противника». Возле сражающихся н е с к о л ь к о б о л е л ь щ и к о в. Среди болельщиков толкается С м е р т ь. По коридору прогуливаются перед сном ранбольные, рядовые в халатах, в одеяльных юбках, офицеры в пижамах.
Б о л е л ь щ и к (возле дивана). Сила есть, ума не надо! Ты как бьешь-то?
И г р о к. Не лезь! Не твое дело! Так-так-так!
Появляются д в о е в пижамах. Один старенький, суетливый, другой солидный, с мохнатыми насупленными бровями.
С т а р и ч о к (попрыгивая вокруг бровастого). И не говорите, и не возражайте, полковник! Нравственность – понятие разностороннее и традиционное. Да, она лежит в сфере сознания, и потому какой уровень сознания, таков уровень нравственных отношений среди людей. Вот, к примеру, есть в Африке племя карибов, в котором мужчины и женщины разговаривают на разных языках.
П о л к о в н и к. На разных?!
С т а р и ч о к. Да, да, на разных! И знаете, полный порядок и гармония царят в сем благословенном племени.
П о л к о в н и к. Это, положим, к понятию нравственности никакого отношения не имеет. Это, скорее, из области причуд.
С м е р т ь (Игроку). Ы-ых, мазила! Не брался бы! Вот что ты лупишь? Куда, зачем? Тут стратегия нужна, стра-те-гия!..
И г р о к. Отвали, баба, не мешай!
С т а р и ч о к (полковнику). А что, по-вашему, есть нравственность?
П о л к о в н и к (разводит руками). Боюсь, не объять необъятное… Но что понятие это разностороннее, совершенно с вами согласен. Вот хотя бы они. (Кивает на играющих в шашки солдат.) Ранены, биты, еда – чай да каша пища наша, перевязаны стираными бинтами, на палату один халат, пара тапочек, а они такой урок чистоты преподали бы…
С т а р и ч о к. Вот эти стриженые?
П о л к о в н и к. Да-с, милостивый государь, эти-с!
Удаляются.
Являются д в а с о л д а т а-ра з г и л ь д я я, один в белье, другой в шинели. Первый тянет за грудки второго, прислоняет его к стене.
П е р в ы й. Из рота́ рвешь, гад? Я те пайку отдал? Отдал! Чтоб ты мне шмару зафаловал! А ты?
В т о р о й. А я находчивость проявил. Пайку сховал и сам по шмаре.
П е р в ы й (плюет на второго). Кусочник! Арестантская харя! Попадись ты мне на передовой! (Снова хватает за грудки второго, но в это время появляется старичок с полковником.)
Полковник вклинивается между разгильдяями.
П о л к о в н и к. Прекратить! Я кому сказал – прекратить?
П е р в ы й. А че он, гадюка!.. (Рвется ко второму.) Я те все одно глаз выбью!
В т о р о й. У, глазу хозяин есть! (Загоготавши, ринулся к дивану.) Я на очереди! Играю на высадку! За пайку!
Б о л е л ь щ и к. За пайку играй в родной тюряге!
П е р в ы й (заметив Смерть). Х-хо, баба! (С ходу лапает ее за зад.) Это че такое? О дне кости!
С м е р т ь. Ущипни еще раз, мордоворот! Ущипни! Я так тя ущипну!
И г р о к. Ребята, да откуда эта баба? Че она тут базлает, на самом-то деле?
Б о л е л ь щ и к. Черт ее знает! Все время меж нас отирается. И наглеет, и наглеет… Ты откуль, в самом деле, взялась?
С м е р т ь. Откуль? Откуль? Не видишь, что ли? (Топает ногами.) Лучше не доводите меня до психу! Всех перешшелкаю! (Морщится.) А накурили-то, накурили! Совсем женщину уважать разучились, оглоеды! (Увидев полковника и старичка, Смерть приветствует их.) А-а, старые знакомые! Обманули, обманули вы меня! Нехорошо, нехорошо-о!
П о л к о в н и к (глядя вслед Смерти). Я где-то видел эту препротивную особу. Во сне? В бреду ли?
С т а р и ч о к. И я, знаете ли… И я… Ну, господь с нею! Так вот, дорогой мой полковник, два эти разгильдяя были вескими контраргументами, и я бы ими воспользовался, ниспровергая вас, если б не знал очаровательную сестричку и молоденького солдатика…
П о л к о в н и к. Прошу вас, оставим их в покое.
С т а р и ч о к. Охотно, охотно! Лучше я вас заморской экзотикой буду удивлять.
О б а удаляются.
Появляется Л и д а. Она что-то или кого-то ищет. Подходит к дивану.
Л и д а. Больные, вы не видели Мишу?
Б о л е л ь щ и к. Какого еще Мишу?
И г р о к. Да Мишку Ерофеева. К психам он ушел, к психам, в девятую палату.
В т о р о й и г р о к. Не мешай играть, сестрица! (Становится на колено, засучивает рукав.)
Появляется П а н а.
П а н а. Кыш, больные! Кыш по палатам! Хватит, хватит, хватит! Спатиньки, спатиньки! (Пытается отобрать доску с шашками.)
Б о л ь н ы е (не дают). Н-ну, сестрица! Ну-ну, еще одну, последнюю.
П а н а. Так и быть, последнюю. (Как бы только заметив Лиду.) Лидочка? Ты кого ищешь, Мишу? А он на праздник ушел, на Международный женский день, к шефам на швейную фабрику. Пусть развлечется мальчик, ему днями отправка. Все, все, мальчики! Все! (Берет под мышку доску и величественно удаляется.)
Б о л ь н ы е (тащатся следом). Сестра! Пана! Панюшенька! Еще одну!..
Л и д а присаживается на диван, закрыв лицо руками. Является С т а р и ч о к-ф и л о с о ф. Замерев в охотничьей стойке, он смотрит на сестру. Почувствовав его взгляд, Лида отнимает руки от лица.
С т а р и ч о к. Какое время, миледи?
Л и д а. Военное!
С т а р и ч о к. Да что вы говорите?! А я, знаете ли…
Л и д а. Отбой был?
С т а р и ч о к. Был, был. Но знаете ли…
Л и д а. Так какого черта шляетесь? Марш в палату! Расшлялись тут по коридору, по швейным фабрикам! Я вам всем покажу! (Топает ногой, да так сердито, что Старичок отринул.)
Пока Лида разорялась, появляется М и ш а – в бушлате, в сапогах. Ухмыляясь, понаблюдал всю сцену и вдруг пошел, пьяно пошатываясь, и грянул: «Ха-ха! Там, за поворотом, гоп-стоп, не вертухайся! Схватили два мазурика и-ий-йо-о-о!» Шествует мимо Лиды.
(Цап его за шкирку.) Стоп, мазурик!
М и ш а. И ктой-то?
Л и д а. Ты где шляешься, несчастный?
М и ш а. А-а, это вы, миледи!
Л и д а. Я те покажу миледи! (Втягивает носом воздух.) Да от тебя пахнет духами! Дешевыми, пошлыми! Ты провожал модистку? Признавайся, несчастный!
М и ш а. Провожал.
Л и д а. И ты целовался с ней?
М и ш а. Целовался.
Л и д а. Сколько?
М и ш а. Чего сколько?
Л и д а. Целовался?
М и ш а. А кто ее знает? Может, час, может, два? Часов-то у меня нету.
Л и д а. А потом?
М и ш а. Чего потом?
Л и д а. Чего было потом? И не лги, не выкручивайся!
М и ш а. А-а? Потом я вспомнил, что ужин пропадает, и домой рванул.
Л и д а. Дурак! (Опускается на диван.) Я тут ищу его, а он… Все надо мной смеются, кто – к психам ушел, кто куда, а эта ваша Пана-сестрица… Уу-х! Я бы вас всех!.. (Пластает какую-то бумажку.)
М и ш а. Во даешь! Не позавидуешь мужичонке, который тебе достанется!
Л и д а. Мужик у меня будет один! Ты!
М и ш а. Н-не, я не согласен!
Л и д а. Не отвертишься!
М и ш а (чешет левой рукой затылок, правой зад). А если сразу развод?
Л и д а. Разводящий не пришел! Прекрати чесаться, несчастный! Ты пил там?
М и ш а. А ты дура!
Л и д а. Конечно, дура! Была бы умная, разве б пристала к такому? (Приваливается к Мише.) Ты, правда, не целовался?
М и ш а. Ну, чесслово. Послали нас играть женихов на фабрику. Че может быть нелепей? Ребята по стенкам жмутся, кто с палкой, кто одноглазый, кто без руки… Одеты в бэу – все с чуждого тела… Напились поскорее и мужики, и девки, чтоб не стесняться. Я маленько выпил и ушел… Думал, тебя дома застану…
Л и д а. А я подменила дежурную сестру. Тебя ведь днями выпишут. Я и хотела еще побыть с тобой…
М и ш а. Во как? Ну, все равно, рано или поздно.
Л и д а (обнимает Мишу). А невест, Миша, играть тоже нелегко.
М и ш а. Ты, что ли, играешь?
Л и д а. Не обо мне речь… Сдавай старшей сестре амуницию. Праздник кончился, Миша.
Лида и Миша стоят, обнявшись. Из-за кулис выступила С м е р т ь, в старом халате, в белой перепачканной косынке. Словно споткнулась, остановилась, прислушалась и, приложив палец к губам, на цыпочках, неслышно ушла назад.
Картина седьмая
Седьмая палата. В ней поставлена печка вместо стола, горит электросвет. На койках р а н е н ы е-н о в и ч к и. Они тоже воюют во сне. Из старых остался только П о п и й в о д а. Л и д а и М и ш а сидят неподвижно возле горячей печки. У Лиды на коленях папка с историями болезней. На папке мертво покоятся ее руки, Миша молча курит. Докурил цигарку, с унул в подтопок, подшевелил в печке клюкою, смотрит на огонь, не вставая с колена.
М и ш а. Тепло-о! Зимой колели, к весне печку поставили. Пор-р-ря-дочки…
Л и д а. Легче с углем и дровами стало, вот и поставили, электростанцию восстановили.
Снова умолкли Лида и Миша.
М и ш а (подвигаясь к Лиде с табуреткой). Эй, гражданин начальник! Ты спишь?
Л и д а. Сплю.
М и ш а. Нельзя ли поспать рядом?
Л и д а. Нельзя!
М и ш а. В одном романе я вычитал: «Если женщина говорит «нельзя», стало быть, можно, даже нужно».
Л и д а. В каком это романе? Я бы тоже почитала.
М и ш а. Кажись, во французском.
Л и д а (не открывая глаз). О чем мы говорим в последнюю ночь! Тебя же завтра отправят на пересылку, затем в нестроевую.
М и ш а. Нет уж, дудки! Рельсы таскать и мыло варить пусть дураков ищут. Я к себе в часть!
Л и д а. Снова на передовую? В четвертый раз?
М и ш а. Привычно! Это кто в тылу окопался, тому в дичь, а мне окромя волос и терять нечего…
Л и д а (все не открывая глаз, нащупывает руку Миши, гладит ее). Оторвало бы…
М и ш а. Че?
Л и д а (встряхнулась, открывает глаза). Да ничего! Резали, резали, пилили, пилили, чистили, чистили – и рука осталась, и грудь зажила. Ничего не болит? Не беспокоит?
М и ш а. Вашими молитвами.
Л и д а. Молитвы наши ни при чем. Силы в тебе много.
М и ш а. А мне ее много и нужно. Некому меня, детдомовщика, кормить, если калекой стану. (Встряхнулся.) Но я, знаешь, когда захочу, так и баню сворочу!..
Л и д а. Стоп, военный! На шутки у нас нет времени. Давай поговорим о чем-нибудь серьезном.
М и ш а. О чем же?
Л и д а. Разве не о чем? Разве ты ничего мне не хочешь сказать на прощанье? Вдруг тебя убьют?.. Нет!.. Нет!.. (Лида бьет себя кулаком по рту.) Нет, Миша! Нет! Сорвалось!..
М и ш а. Не дамся!
Л и д а. Опять ты с шутками. А если тебя и в самом деле не станет, что будет со мной?
М и ш а. Да и откуда мне знать? Меня еще ни разу до смерти не убивало… В изоляторе помер бы, дак ты…
Л и д а. Больно-то как! Тут больно! (Берет его руку, прикладывает к груди.)
М и ш а. Лан те! Заревем оба, че хорошего!
Л и д а. И зареветь нельзя, больных поразбудим… Раньше бы хоть помолились. Но мы ж атеисты…
Опять смолкли.
Миш, а Миш! Ты хоть башку-то удалую под всякую пулю не подставляй.
М и ш а. Лан, не буду. Я их, чуть чего, ротом заглочу! Хам – и нету! Как Рюрик.
Л и д а. Рюрик! Рюрик! «В футбол буду играть. В футбол…» Легкое все в дырах от осколков, а он – в футбол!..
М и ш а. Рюрика послушаешь – у них в Саратове сплошь футболисты да гармонисты.
Л и д а. Оба вы обормоты несчастные!
Миша понарошку проводит пальцем под носом Лиды и вытирает палец о конец косынки.
У-у, противный! (Бьет Мишу по руке и вдруг в ухо выпаливает.) Их либе дих!
М и ш а. Чево-о!
Л и д а (выпрямившись). Их либе дих, балбес ты этакий! (Закрывается руками.)
М и ш а (топчется перед нею). Я тоже… либе… Тоже их либе… Да ну его, этот немецкий! Я и в школе-то по шпаргалкам… Я еще тогда, когда ты возле меня…
Л и д а. Так что же ты молчал?!
М и ш а. Страшно. Слово-то какое! Его только раз в жизни произносить можно. Только… раз…
Л и д а. У-у, противный! (Бьет Мишу кулаком по голове, тут же обнимает и утыкается лицом в него.) Противный! Противный! Противный! И откуда ты свалился на мою голову?
М и ш а. С верхней полки.
Л и д а. Кажется, светает! Неужели все? Вот только сказали друг другу – и все? Мишка! Мишка! Что же ты молчишь? Что ты все молчишь?
Миша, боясь заплакать, отворачивается.
Миша, я попрошу тебя. Ты сделаешь для меня…
М и ш а. Что хочешь?
Л и д а. Я поставлю тебе температуру…
М и ш а (пятится от нее, открещивается руками). Ты с ума сошла! Ты че буровишь-то?
Л и д а. Ну, поднялась… ну, неожиданно… ну… бывает…
М и ш а (трясет Лиду). Лидка! Лидка! Опомнись!
Л и д а. Пусть меня с работы попрут, из института… Но я так хочу побыть с тобой, так хочу!
М и ш а. Не блажи, Лидка, не блажи! И за что нам такая мука?
Л и д а. Что будет со мной? С нами? Я хочу, чтобы ты вечно был!..
М и ш а. Да я же еще здесь, живой еще…
Л и д а. Тут! Тут! Тут! (Тычет себя пальцем в грудь.)
М и ш а. Да-а, если тут…
Л и д а. Нет, нет, это не предчувствие, нет! Просто болит, тут болит.
М и ш а. Боль проходит. Я много боли перенес в жизни и вон какой жизнерадостный…
Л и д а. Ты еще можешь шутить!
М и ш а. У нас вся родова веселая. Вот у меня дед…
Л и д а. Это который медведя за лапу ловил?
М и ш а. Че медведей! Он однажды девку за поскотиной поймал, и стала та девка сразу моей бабкой.
Л и д а. Вот это дед! Рубака! Не то что некоторые… (Гладит Мишу ладошкой по лицу.) Мишка, да у тебя борода?! Мишка-Михей, бородатый дед!
М и ш а. Тихо ты! Поразбудишь всех! И правда, че-то просеклось!
С койки поднимается П о п и й в о д а, почесываясь, шествует мимо примолкших Лиды и Миши.
П о п и й в о д а. Сидымо? А утро? Вот у меня дочка тэж заневестилась! Тэж, мабуть, до утра с парубком милуется… (Ушел, на ходу разбирая ширинку.)
Л и д а. Утро! И в самом деле утро! Как же я завтра на дежурство приду, а тебя нет?
М и ш а. Ты прости меня, Лидия!
Л и д а. За что же, Миша?
М и ш а. Я не знаю, за что, но чувствую себя виноватым…
Возвращается П о п и й в о д а, зевая, укладывается в постель. И тут же возникает С м е р т ь, в старой солдатской шинели, в пилотке, в обмотках. Шарится руками по койкам, заглядывает в лица спящих. Увидела оцепеневших в объятиях Лиду и Мишу.
С м е р т ь. Эти еще здесь?! Все не могут разлучиться! Ах, страсти, страсти роковые! Помилуйтесь, помилуйтесь минуту-другую, я у печки кости погрею. (Присаживается за печкой.) Какая благодать! Вот так бы сидеть вечно в тепле. Так нет, все работа, все сроки поджимают. Выходит срок и этого солдатика… А тихо-то как! Эх, кабы не вражда людская, быть может, и я бы отдохнула… Устала я, совсем устала!..
Миша замечает Смерть и заслоняет от нее Лиду.
(Приветливо делает Мише ручкой.) Пора, солдатик, пора!
М и ш а (шепотом). Дай встретиться еще хоть раз!..
С м е р т ь. А эта встреча неизбежна.
М и ш а. Нет, не на том, на этом свете!
С м е р т ь. Ах, хитрованы! Вымогатели! Все чего-нибудь да выпрашивают. Не пожалей, солдат! Я вам устрою встречу не из легких…
М и ш а. Пусть пожалею, пусть! Пусть мука, пусть страданье.
С м е р т ь. Что ж, коли добро не понимаешь. (Машет рукой, и сзади высвечиваются ворота, тускло видны буквы: «Запасный полк».)
Картина восьмая
Возле ворот с винтовкой поплясывает П о п и й в о д а. Появляется Л и д а.
Л и д а. Попийвода! Товарищ боец! Сторожите, значит?
П о п и й в о д а. Пристроився. Так разбегутся ж. Такой народ. Ось бачьте: воинская часть – забор, ворота, часовой, а воины тикают!
Л и д а (просительно). Мне бы Мишу!
П о п и й в о д а. Якого ще Мишу?
Л и д а. Ерофеева. Вы же знаете, в палате рядом лежали.
П о п и й в о д а. У палати, у палати!.. Щоб вона сгинула, та палата. Недужного человека в часть! Це як?!
Л и д а. Я все, что могу, делала и делаю для раненых.
П о п и й в о д а. Тебя благодарю, бо доброе дитятко. Но той Агние-змие!.. Шоб ей шшастя не було! (Кричит в ворота.) Рахвеев! Эй, Рахвеев! Пришли тут до тебе!
Появляется М и ш а.
М и ш а (смотрит на нее в упор и вроде бы не узнает). Пришла?! (Медленно, трудно.) Ты зачем сюда пришла? Зачем? Чтобы увидеть доходягу? В расшлепанных ботинках, драного, стриженого. Н-на, смотри! Любуйся! Пока не переобмундировали…
Л и д а. Миша! Да что ты! Что ты, миленький! Что ты! Я уйду… уйду… если нужно, уйду. Вот только письмо… Счас-счас. Я уйду… уйду… (Шарится в рукаве пальто.) Счас-счас…
М и ш а. Какое письмо? Откуда?
Л и д а. От Рюрика. Оно третьего дня пришло. Я подумала: зачем его обратно отсылать? И… и… и вот… принесла…
М и ш а. Спасибо!
Л и д а. Мне уходить?
М и ш а. Да, да, уходи! (Замечает, как Смерть оттерла Попийводу от ворот, встала вместо него на посту.) Матери привет передай! Прозорливая, умная она у тебя женщина! И, пожалуйста, не оглядывайся!
Л и д а. Я боюсь, Миша! Тебя одного боюсь оставить! У тебя в глазах что-то…
М и ш а (зажимая лицо руками и становясь так, чтобы Лида не видела Смерти у ворот). Я прошу тебя, прошу! Ну, что ты хочешь? Чтобы я сказал, что мне плохо без тебя, что на ране открылся свищ, что мне одиноко, голодно, холодно, что предчувствия мучают меня, что сны один кошмарнее другого…
Л и д а. Я хочу видеть тебя. Хочу с тобой быть! Взять от тебя боли, убавить твои муки, страдать вместе… Миша! Ми-и-ша! Я же люблю тебя, такого люблю еще больше!
М и ш а. Какого такого?
Л и д а. Такого вот… неистового и беспомощного. Это я, я отбила тебя у Смерти, воскресила для нас, для жизни совместной, для любви…
Г о л о с П о п и й в о д ы (за воротами). Рахвеев, на построение…
М и ш а. Мне пора. Через час отправка. Прощай! Пожалуйста, не оглядывайся! Пожалуйста!.. Примета такая… Прошу тебя…
Миша допятился до ворот. Смерть интимно взяла его под руку и увела. Лида осталась одна. Послушно выполняя наказ Миши, не оборачиваясь, она твердит.
Л и д а. Не уходи! Не уходи! Побудь еще минуту! Не уходи! Не уходи!
Сужается край света вокруг Лиды. Слышно войну, выкрики команд: «Вперед! Вперед! Перебежками! Р-руби! Залпом пли!» Треск очередей, разрывы, вой мин и тот страшный, все пронзающий звон.
Я хочу побыть с тобой еще хоть день, хоть час, хоть минуту…
Пятно света сужается.
Пусть остановится война на день, на час, на минуту!.. Пусть остановится!..
Нарастает грохот войны. Лиду теснит темнотою. Отступая от нее, Лида рушится на колени возле оркестровой ямы… будто у обрыва, и, воздев руки к небесам, с отчаянием и мольбой взывает.
Пусть остановится война!..
К о н е ц
1979 год
Комментировать