Лилия Малахова
Проза

• Для детей
• Жадюга
• Волшебное ведерко
• Для взрослых
• Соседушка
• Сказка про гордого осла
• Сказание о благородном Лисимахе
• Последняя песчинка
• Подарок для деда Мороза
• Енюша
• Блондинка
• Благочестивая Марфа

Все права на данное произведение принадлежат автору. Любая публикация без разрешения автора является нарушением Закона РФ от 09.07.1993 N 5351–1 «Об авторском праве и смежных правах».

E-mail Лилии Малаховой: ksantino@yandex.ru

Для детей

Жадюга

Отец Сережи был бизнесменом. Поэтому в их доме часто бывало много гостей – папины компаньоны, поставщики, подрядчики… И каждый из них считал своим долгом принести Сереже подарок. Приносили и книги, и красивую одежду,  и сладости, но чаще всего дарили игрушки. Чего только не было у Сережи! И говорящие смешарики – целая коллекция, и скоростной швейцарский поезд, который бегал по петляющей железной дороге между пластмассовых деревьев и картонных скал, и мечта любого ребенка – детский компьютер, а уж машинок было столько, что, как шутил папа, можно было салон открывать! Сережа больше всего любил машинки. Сколько у него их – он не знал. Джипы, гоночные, трактора, полицейские, инкассаторские, эвакуаторы, пара подъемных кранов и даже лесовоз! На батарейках и без них, с дистанционным управлением, программируемые, большие, маленькие, малюсенькие и огромные…   Мама иногда предлагала Сереже избавиться хотя бы от старых машинок, которыми он давно уже не играет, но Сережа всякий раз со слезами начинал кричать, что все машинки ему очень нужны, и что именно вот сейчас, сию минуту, ему страшно захотелось поиграть этими старыми машинками.

– Отбери хотя бы сам, что ты согласен отдать. Я отнесу эти машинки бедным детям, -говорила мама.

— Я ничего не согласен отдать! – кричал Сережа – Это мои машинки! Мои! Это мне их подарили!

— Ну ты и жадюга! – удивлялась мама и качала головой.

— Нет, я не жадюга! – возмущался Сережа, — Это мои машинки! Почему я должен их отдавать?

Сережина бабушка вздыхала:

— Сестру бы ему, или брата… Тогда научился бы делиться.

— Не дает нам Господь еще детей, — отвечала мама – Уж казалось бы все условия есть, десятерых бы подняли… Такой дом отстроили, а он пустой…

Сережа, слыша из своей комнаты такие разговоры, хмурился. В его планы никак не входило делиться игрушками. И зачем это родителям еще брат или сестра? Разве им его одного мало?

Каждое утро мама ходила с Сережей гулять на детскую площадку. Там собиралось много детей из окрестных домов, и обычно они возились в большой песочнице. Вот и сегодня в песочнице уже вовсю шла игра. Сережа с разбегу влетел в песочницу и сразу присоединился к товарищам. Игра была на диво интересная. Ксюша делала мостики и тоннели, Виталик и Саша подъезжали на КАМАЗах за песком, Максимка отгружал им песок, а Сережа всем руководил, бибикал за все машины и заодно работал гаишником. Вдруг к песочнице подошел мальчик лет четырех и стал возить по песку небольшую машинку. Машинка была старая, с треснутым ветровым стеклом и без колес. Дети какое-то время молча наблюдали за чужаком, а потом  Виталик сказал:

— Эй, ты чего сюда пришел со своей старой машиной? Иди отсюда! У нас тут только с новыми играют!

— Да, мы сюда только с новыми пускаем! – присоединился Максимка.

— А ты вообще не отсюда! Это наша песочница! – сказал Сережа.

— Он отсюда, — сказала Ксюша, — он вон в том подъезде живет. У него родители умерли, и он теперь с бабушкой живет.

От такого натиска незнакомый мальчик растерялся и стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу.

— Мишенька, сынок, иди сюда, — позвала его бабушка. Мальчик с облегчением пошел к ней. Бабушка горстями насыпала ему небольшую горку песка около скамейки – Играй здесь. Там ребята старшие, не мешай им.

— Что случилось? – спросила мама Сережи – Почему вы того мальчика не пустили?

— А чего он сюда пришел? – сказал Сережа.

— А у него машина старая! – сообщил Виталик.

— У него мамы с папой нет, он с бабушкой живет, а у бабушки денег нет, — добавила Ксюша. Сережина мама прижала ладони к щекам:

— Да как же вам не стыдно?! – воскликнула она – Сережа! Разве не говорила я тебе, что бедным нужно помогать?! Как жестоко! Как жестоко! Извинись немедленно!

Но извиняться уже было не перед кем – бабушка забрала Мишу и увела его домой. День был испорчен. Играть всем расхотелось, и все матери как-то по молчаливому согласию  стали забирать детей из песочницы.

Дома Сережа вяло перебирал свои игрушки. Ему совсем не хотелось ими играть. И даже ему не хотелось, чтобы они вообще у него были. Ведь это из-за них вышла такая неприятная история. Сережа выглянул в гостиную – мама стояла у икон и молилась. Сережа стоял тихо сзади, ожидая, когда мама закончит молитву.

— Господи Милосердный! – неожиданно всхлипнула мама – помоги мне, я не справляюсь… Помилуй моего сына Сергия, дай ему щедрости и сострадания к неимущим!

Как будто огонь бросился Сереже в голову. Стараясь остаться незамеченным, он вернулся в свою игровую комнату. Уши и щеки у него горели, он почему-то не мог поднять глаз, хотя в комнате никого не было. Выходит, он немилосердный и жадный? Выходит, он и вправду – жадюга? И никого не жалеет? Тут же ему вспомнилась его первая исповедь в прошлое воскресенье и слова отца Андрея, которые тот произнес, опуская на  преклоненную голову Сережи епитрахиль: «Ангелы на небе радуются о каждом кающемся грешнике!» Эти слова так понравились Сереже, что он специально захотел поисповедоваться и в это воскресенье, чтобы отец Андрей опять сказал про радующихся ангелов. А как теперь идти на исповедь, когда так плохо поступил? Теперь точно отец Андрей ничего не скажет, и, наверное, даже отругает. И ангелы точно не будут радоваться ему, такому жадюге, а, наверное, просто отвернутся от него. «Вот так стыд! Вот так показал себя!» — думал Сережа, лихорадочно изобретая способ исправить такое ужасное положение. Тут он услышал голос отца – он приехал обедать. «Ну вот, сейчас мама и папе расскажет» — уныло подумал Сережа, — а папа будет ругаться. А уж если папа сердится, то все ходят на цыпочках, даже бабушка.

Мама и впрямь, что-то рассказывала папе, потом папа сказал: «Я должен посмотреть», мама опять что-то сказала ему, и после этого папа позвал сына к себе. Сережа вышел к папе на ватных ногах, заранее готовясь выслушать выговор, но папа вместо этого привлек его к себе и спросил:

— Ну-ка, Сергей Александрович, скажи-ка мне, где живет Миша?

— Вон в том доме, — пролепетал Сережа.

— Отведешь меня туда?

— Зачем? – едва слышно спросил Сережа, и по его щекам потекли слезы.

— Сходим, посмотрим, как живет Миша, и можем ли мы с тобой чем-нибудь ему помочь. А реветь не надо. Надо помочь. Сейчас пообедаю, и мы с тобой сходим.

Сережа бегом вернулся в игровую. Он вытащил из-за шкафа огромную сумку и стал складывать в неё игрушки. И ему сейчас было совсем не жалко отдать свои машинки, они вдруг потеряли в его глазах всякую ценность, и он без колебания бросал в сумку красивые дорогие джипы, сверкающие катера, серебристые самолеты с настоящими моторами.

Сережа вышел в столовую, волоча сумку по полу – такой тяжелой она оказалась.

— Вот, это дело! – похвалил его отец – Вот это мой сын! Ай, молодца! Дай пять!

— Ну, слава Богу! – облегченно вздохнула мама и перекрестилась. Сережа смущенно улыбался.  А через полчаса они стояли около Мишиной квартиры.

На звонок открыла бабушка. Из-за её спины удивленно выглядывал Миша.

— Здравствуйте, — сказал Сережин папа, быстрым взглядом обводя бедную обстановку  – а мы вот хотим с вами познакомиться! Мы вам тут вот принесли кое-чего, — он внес в коридор сумку с игрушками. – Ты, должно быть, Миша?.. Иди, иди смелее. Тут тебе много интересного есть… Серега, покажи Мише, что ты принес, а я пока поговорю.

Когда вечером папа вернулся с работы, Сережа уже готовился спать. У папы было хорошее настроение.

— Ну, как дела? – он ущипнул сына за бок – А у меня для тебя новость, Сережка. И для мамы тоже. Я переговорил со своими ребятами, завтра пришлю водителя, и повезем Мишу с бабушкой в магазин. Им обоим срочно нужна одежда и обувь. Лена, — строго обратился он к маме – я хочу поручить это тебе. Помоги им выбрать хорошие вещи, а то они по привычке будут экономить,  — папа передал маме конверт – А вот это, — он достал из бумажника банковскую карту – передашь Сережиной бабушке и объяснишь, как ей пользоваться. Мы постановили ежемесячно перечислять им на счет материальную помощь. Вместе с пенсией и пособиями будет нормально. Вот так, Серега! – и папа опять ущипнул Сережу.

— Мам, а я теперь не жадюга? – спросил Сережа, когда папа вышел из комнаты.

— Нет! – заверила его мама – Ты у меня – добрюга!  Только, чур, не хвастаться!

Волшебное ведерко

Яркое летнее утро словно играло солнечными лучами. На бескрайнем голубом небе не было ни облачка. Черные стрижи носились высоко-высоко. В такую отличную погоду дома просто не усидеть! И ребятишки высыпали во двор – кто с лопатками, кто с формочками, кто с совочками и машинками – играть в огромной куче песка, которую совсем недавно привез большой самосвал и ссыпал в песочницу. С веселыми воплями малышня возилась в песке. И в самый разгар игры кто-то нечаянно толкнул Аленку. Она кувыркнулась с самой верхушки песчаной кучи вниз и хотела было разобраться с обидчиком, но тут… Её взгляд упал под скамейку. А под скамейкой она увидела… ведерко. Обычное детское ведерко, которым дети всего мира играют в своих песочных кучах. Ничего такого в нем не было. Хотя, пожалуй, было. Ведерко было очень-очень красивым, оно просто сверкало разноцветным глянцевым боком, как будто его обклеили бумагой для подарков.

— А я что-то нашла! – объявила Аленка, мгновенно забыв о своем досадном падении, и полезла под скамейку. Остальные ребята замерли в ожидании – что-то она там обнаружила? У каждого на лице читалась легкая зависть – и почему это не я нашел? Аленка извлекла ведерко на свет.

— У-у-у-у… — с деланным разочарование прогудели дети – Ведерко!!!

— Какое красивое…, — Аленка вертела находку в руках. – Мое будет. Это я нашла.

Ребята окружили её и трогали глянцевую поверхность ведерка. Все повосхищались и продолжили игру. А гордая удачей Аленка теперь носила песок с места на место в своем собственном ведре.

Солнце между тем начинало припекать. Дело близилось к полудню. Дети уже начали уставать, кое-кто поглядывал на дверь подъезда – не зовет ли мама обедать? Аленка тоже заскучала и сидела на песке, держа ведро в руках. Она повернула его днищем к себе, потом верхом к себе и грустно смотрела внутрь.

— Хочу конфетку, — вдруг сказала она – Карамельку. В шоколаде.

Едва она закончила фразу, как что-то со свистом пролетело в её сторону, довольно чувствительно ударило в лоб и с грохотом упало на дно ведерка. Это все было так неожиданно, что Аленка взвизгнула и упала на спину. На её вопль обернулись все ребята.

— Ты чего? – спросил Мишка.

— Я… не знаю… Меня что-то в лоб стукнуло, — Аленка схватила ведерко – ведь то, что ударило её, упало в него! – Ой!!! Конфетка!!! — заорала она на весь двор – Конфетка!!! – она развернула бумажку – Ой!!! В Шоколаде!!! Как я хотела!!!

Дети сгрудились около счастливой Аленки и стали дознаваться. Откуда в ведерке появилась конфетка.

— А вот так его взяла и сказала: «Хочу конфетку!» — захлебываясь от восторга, рассказывала Аленка. – И она туда откуда-то упала! Прям вот такая, как я просила – в шоколаде, моя любимая!

Дима, который в прошлом году уже пошел в школу, взял у неё ведерко, повертел в руках, потом повернул верхом к себе и сказал:

— Хочу конфетку. «Грильяж».

В воздухе повисла пауза. Все дети, вытаращив глаза, смотрели на Диму. Но ничего не происходило. Ребята приготовились уже рассмеяться, как вдруг… Нет, им все-таки не показалось. По глянцевому боку ведерка пробежала огненная вспышка, и следом что-то громыхнуло на его дне. В полной тишине Дима извлек из ведерка конфету в зеленой бумажке.

— «Грильяж», — ахнул кто-то из детей. И тут же во дворе поднялся необычайный гвалт. Дети стали выхватывать друг у друга ведерко и, перебивая друг друга, кричать «Конфетку, конфетку!!!» Порядок навела Аленка.

— А ну-ка, отдайте! – грозно сказала она – Это мое ведро! Это я его нашла! – и она забрала свою чудесную находку.

— Тогда делись! — хором закричали близнецы Сашка и Пашка.

— Да, — авторитетно подтвердил Дима – Надо делиться. Тебе просто повезло, мы тут все играли. И если бы тебя не толкнули, то еще не известно, кто нашел бы это ведро.

— Хорошо, — скривила губы Аленка — но хранить его у себя буду я. Сейчас я еще одну конфетку попрошу и дам вам ведерко, — она сунулась лицом в ведерко и попросила – Дайте мне, пожалуйста, еще конфетку. Только теперь шоколадную, «Кара-Кум».

Все замерли. Получится или нет?… Получилось!!! Через секунду Аленка разворачивала «Кара-Кум»! Сомнений ни у кого не оставалось – они нашли волшебное ведерко!!!

Ребята выстроились в очередь, и каждый желал себе конфетку. С каждым «хочу» ведерко словно разгоралось изнутри, по нему словно пробегали разноцветные огоньки. Когда ведро пошло по пятому кругу, многие поняли, что конфеток как-то уже не хочется – переели. И тогда Данила выхватил ведро у Пашки и сказал:

— Чего вы все по одному заказываете! Надо сразу заказать и не мучаться! Я вот сейчас себе сто тысяч порций мороженого закажу!

— Куда тебе столько! – засмеялись дети – Ты столько не съешь!

— А ну и что! – ответил Данила – Пусть будет. Буду есть каждый день по три штуки! – и он сказал в ведерко: — Хочу сто тысяч мороженого! Разного!

В воздухе возникло какое-то гудящее напряжение, и затем рядом с песочницей стала расти куча из эскимо, брикетов, вафельных и бумажных стаканчиков, рожков, коробочек… Она росла, росла, скоро переросла кучу песка, а когда перестала расти, то у ребят захватило дух – они никогда не видели такого количества мороженого!!! С визгом ринулись они в заманчивую кучу, выхватывая из неё брикетики и эскимо. Каждый норовил схватить повкуснее, с кремовой розочкой, с орехами. Дети галдели, ссорились, отталкивали друг друга от мороженого. В шуме потонули крики протестующего Данилы – ведь это было его мороженое! Это же он себе заказал! Скоро ребята расползлись по песочнице – каждый прижимал к себе по несколько порций мороженого, кто сколько смог унести. Не участвовал в общем базаре только Дима. Он сидел в стороне и просто наблюдал. Данила ревел и кидался на ребят с требованием вернуть то, что они себе набрали. Те в ответ называли его жадиной и скупердяем. А Сашка вообще обозвал его монополистом. Данила не знал, что это за слово, но понял, что оно очень-очень ругательное. Он накинулся на обидчика с кулаками, но тот отпихнул его, да еще демонстративно стал поедать его, Данилино мороженое! И тогда Данила взял ведерко и, хлюпая носом, прошептал в него:

— Пусть у Сашки вырастут рога! Как у барана! Чтобы он не обзывался!

— АА-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!!!!!!! – Вопль Сашки огласил двор – что это такое??????????!!!!!!!!!!!! – орал он, трогая руками небольшие завитые рожки, внезапно появившиеся у него над ушами. Данила танцевал от счастья:

— А так тебе и надо! Так тебе и надо!!! – приплясывал он – Не будешь обзываться!!!

— Ах, так?!!!! – закричал оскорбленный Сашка и выдернул из рук Данилы ведро – Пусть у Данилы вырастет вторая голова!!!

Ребята не успели моргнуть глазом, как у Данилы появилась вторая шея. А на ней – еще одна голова, точно такая же, как и первая. Дети расхохотались. Потому что эти две головы тут же начали между собой ссориться – новая голова тут же захотела мороженого, а старая голова кричала, что все мороженое её, и что она его никому не даст. Тут же выяснилось, что каждая из голов управляет собственной рукой и собственной ногой – новая голова стукнула старую кулаком в глаз, а старая за это вцепилась новой в волосы.

— Смотрите, он даже сам с собой дерется! — хохотала Аленка.

— Я же говорю – жадина, — подтвердил Мишка – даже своей голове и то жалеет.

— А, вы еще смеетесь?! – воскликнули обе головы разом, и отобрали у Сашки ведро. – А чтобы у тебя нос вырос как у слона! А у тебя, – головы повернулись к Аленке – чтобы уши выросли как у слона!

– Маа-а-ама!!!! – завизжала Аленка, схватившись за свои уши. Но они стали расти, прямо из-под её пальцев, растягиваться, и скоро она элегантно обмахивалась двумя большими-большими ушами, настоящими слоновьими. Уши оказались тяжеловаты, и ей пришлось поддерживать голову руками. А у Мишки нос и верхняя губа стали вытягиваться и тоже расти, расти… И через пару секунд Мишка стал обладателем самого натурального хобота. Аленка ревела, что есть мочи, а Мишка, наоборот, понял преимущества своего обретения и стал таскать эскимо с самого верха кучи.

— Не трогай мое мороженое!!! – закричали Данилины головы и бросились в драку. Началась общая свалка. Мелькали хобот, уши, головы, руки-ноги, кто-то визжал, кто-то кричал, кто-то звал милицию и маму с папой. Перепуганный насмерть Пашка забился под скамейку, боясь, что и у него что-нибудь отрастет. В пылу драки кто-то выпустил из рук ведро, и оно, позвякивая ручкой, подкатилось к ногам Димы. Дима посмотрел направо – на гору мороженого, которая под июльским солнцем уже начала таять. Молочно-шоколадные тягучие ручейки стекали по краям вниз и собирались в лужицы на земле. На эти лужицы уже слетелись осы и мухи. Дима посмотрел налево – туда, где дрались непонятно из-за чего его друзья. Потом он поднял ведерко, которое уже полыхало всеми цветами радуги, так, что на него было больно смотреть. Дима наклонился к ведерку и сказал:

— Хочу, чтобы все, чего нажелали ребята, исчезло.

В воздухе поднялся какой-то вихрь, который на мгновение накрыл дерущихся ребят, словно стянул с них и слоновые уши, и хобот, и рога, и лишнюю голову (причем голова, улетая в ведерко, продолжала обзываться) и утащил все это в ведерко. Следом за этим в ведерке исчезла и вся куча мороженого.

Всхлипывающие ребята расползлись по песку, кто куда. Растрепанная Аленка проверяла – на месте ли бантики. Мишка ощупывал свой ставший обычным нос.

— А куда все подевалось? – спросил исцарапанный самим собой Данила.

— Это я загадал, чтобы все исчезло, – сказал Дима – а то вы перессорились все и передрались из-за какого-то мороженого.

— Ну загадай нам хотя бы по две штучки эскимо, — попросил Мишка.

— А вам не хватило? – спросил Дима – У вас сто тысяч было, а вы поделить их не смогли.

— А что ты теперь загадаешь? – спросил Сашка.

— А вот что, — ответил Дима. Он наклонился к ведерку и сказал: — Я хочу, чтобы ты исчезло!

В воздухе опять поднялся вихрь, нырнул в ведерко, и оно начало в руках у Димы выворачиваться, сплющиваться, уменьшаться и в конце-концов исчезло вовсе – оно втянуло само себя.

— Ну вот, теперь у нас нет волшебного ведерка, — Аленка скривила губы и собралась заплакать.

— Нет – и хорошо! – сказал Мишка – а то мы, правда, как ненормальные, передрались все из-за ведра этого несчастного.

Тут мамы стали звать ребят обедать, и они разбежались.

Спустя неделю они играли во дворе в прятки. Мишка водил, остальные прятались. Аленка придумала залезть в большое дупло старого дерева. Когда она оказалась внутри, то задела ногой что-то небольшое. Раздалась негромкая музыка. Аленка пошарила в темноте и подняла небольшую шкатулочку. Стоило её чуть повернуть, как от неё начинала исходить приятная волшебная музыка. «Ой, а я что-то нашла!» — хотела крикнуть Аленка, и уже было рот открыла, но в последний момент передумала и положила шкатулочку на место. А ну его, волшебство это…

Для взрослых

Соседушка

Нина Петровна жила одна в ухоженном домике в три окошка, каких много в деревнях, разбросанных по всей нашей Руси-матушке. Мужа схоронила лет десять назад, а детей Бог не дал. Все ее утешение было в курях, в свинье, да в коричневой корове Доньке, которая была голландской породы и давала в день по тридцать пять литров отменнейшего молока. Этим молоком Нина Петровна обеспечивала себя полностью: делала и творожок, и сметанку, и масло, а приезжали к ней и из близлежащих деревень, и из города. Клиентов было много, и Нина Петровна даже завела график, кому в какой день чего и сколько надо готовить, чтобы всем доставалось.

Свою Доньку Нина Петровна берегла паче собственных глаз. Понятное дело, были завистники ее благополучию – такая знатная корова была одна на всю округу. От греха подальше она не пускала Доньку в общее стадо, а пасла отдельно, благо в ее распоряжении волей случая оказался соседний заброшенный участок. Кто-то когда-то купил его, обнес забором, да и забыл, и вот уже лет семь никто сюда не приезжал. Предприимчивая Нина Петровна проделала калиточку со своего участка на этот и с утра отправляла Доньку пастись. Тридцати соток хватало корове на все лето. И у ж куда как было удобно для самой Нины Петровны: за забором, скрыта от всех нехороших глаз, под личным присмотром… Не думала и не гадала Нина Петровна, что настанет ее счастью конец.

Как-то, едва растаял снег, и пошла первая молодая зелень, вышла Нина Петровна из калитки и нос к носу столкнулась с высоким худым парнем лет так к тридцати. Лицо у парня было бледное и вытянутое, губы плотно сжаты. «Хитрец, видать!» – сразу определила Нина Петровна. Волосы, темные и длинные, как носили парни в ту пору, когда Нину Петровну звали еще просто Ниночкой, еще больше подчеркивали бледность его лица. И одет незнакомец был во все черное: черные джинсы, черные ботинки, черная рубашка и черная кожаная куртка, но больше всего не понравился Нине Петровне его взгляд. Парень смотрел прямо, не мигая и не улыбаясь, а глаза у него были темно-карие, какие-то странные, одним словом – нехорошие. Но и это было еще не все. Позади него стояла блестящая широкорылая машина черного с синим отливом цвета размером с железнодорожный вагон. Само собой, порядочные люди во все черное не одеваются и на таких машинах не разъезжают. «Бандит!» — поняла Нина Петровна и попятилась было назад к калитке, но парень, сверля ее своими нехорошими глазами, неожиданно поздоровался:

— Здравствуйте, — сказал он.

— Здрасьте, — ответила обомлевшая Нина Петровна, мысленно перебирая варианты: будет он ее сразу грабить или сначала задушит. «Иконы у меня… Колечко от матери… сервиз чайный китайский…» — мелькало в голове у перепуганной Нины Петровны.

— И кто ж вы будете, мил человек? – решила она заговорить зубы преступнику, а там, глядишь, и помощь подоспеет.

— Да сосед я ваш буду, — ответил незнакомец ровным, ничего не выражающим тоном, глядя на Нину Петровну все таким же немигающим взглядом.

— Ах, сосед… — брови у Нины Петровны поползли вверх. – И каким же образом вы теперь сосед?

— Этот участок купил.

И он обернулся на угодья, которыми столько лет безвозмездно пользовалась Нина Петровна.

— Ах, купили… — машинально повторила она, и ее брови поднялись еще выше. Вот так история!

— Да, купил, — подтвердил сосед. – Меня зовут Рустам. А вас?

— Нина Петровна я, — слегка пригнула голову новоиспеченная соседка и, пятясь задом, убралась в калитку.

На этом рай для Доньки кончился. И не столько для Доньки, сколько для самой Нины Петровны. Это означало, что пасти корову ей теперь негде. Теперь Доньке прямая дорога в стадо, где ежу понятно, какой присмотр, либо самой бегать за ней весь день с хворостиной. Вот так дела. Нина Петровна металась от окна к окну и смотрела, как новый сосед по-хозяйски ходит по участку, присматривается, ковыряет что-то носком ботинка. «Вот ирод, а! – с отчаянием думала Нина Петровна. – Ну кой шут его сюда принес? И ходит ведь, все высматривает… Нечистая сила… Тьфу!» — она мысленно плюнула на него и задернула штору, потому что неожиданно сосед обернулся и посмотрел прямо в то окно, через которое она вела наблюдение. Как почуял, паразит!

Однако Нина Петровна надеялась, что Рустам не будет торопиться занимать участок. Много их таких приезжает, красивые речи ведут, а потом – поминай, как звали, и стоят заброшенные сады годами. Может, и этот жилец поймет, что тяжелая деревенская жизнь не для него, да и смоется куда подальше вместе со своей машиной, и Нина Петровна по- прежнему будет пасти свою коровушку на соседском участке. Но эти надежды не сбылись. Буквально через два дня на участок приехал бульдозер и выровнял землю, а следом прибыл экскаватор и бригада рабочих с бетономешалкой, закипела работа как на комсомольской стройке, и к концу лета рядом с деревянным домиком в три окошка поднялся красивый двухэтажный коттедж из светло-желтого кирпича с симпатичной башенкой и петушком-флюгером над зеленой крышей.

В общей деревенской кутерьме с ее интригами, сплетнями и развлечениями Рустам не участвовал. Он жил своей собственной жизнью, ни с кем не общался. Приезжал, с кнопки открывал поднимающиеся вверх под небольшой навес ворота, въезжал во двор и тут же опускал ворота обратно. Рустам был скрытный, малообщительный, и, кроме скупого «Здравствуйте!», никто ничего от него не слыхал. Все предположения о том, кто он, откуда и чем занимается, строились исключительно на догадках. Пару раз местные мужики предлагали ему посидеть за общим столом, выпить-поговорить, но он отказался, сославшись на занятость. «Не наш человек!» — решили деревенские и больше к нему не подходили, всякий раз гробовым молчанием сопровождая проезжающую по пыльной деревенской дороге большую темную машину. А Нина Петровна ходила сама не своя. Она никак не могла простить соседу, что он лишил ее такого удобного выпаса. В ее глазах это была вопиющая несправедливость: мало того, что пришел невесть кто и невесть откуда, понастроил тут домищ, каких отродясь в их деревне не видывали, так из-за него она теперь была вынуждена отправлять корову в общее стадо. И ей уже казалось, что Донька стала не такая веселая, и молоко не такое жирное, да еще вроде как корова и давать его стала меньше. Одним словом, неприятностей от этого Рустама было хоть отбавляй.

С каждым днем Нина Петровна убеждалась в том, что с соседом ей не повезло. И не то что не повезло – просто крупно не повезло. Чем больше она к нему присматривалась, тем больше казался он ей нелюдимым, злым, странным, непонятным, а тут еще посыпались на голову Нины Петровны неприятности одна за другой. Куры вдруг разом перестали нестись. Ни с того ни с сего не получился творог, а такого за всю ее жизнь с нею никогда не случалось. Прошла неделя – и того не легче. Три ее лучших клиента вдруг отказались от ее молочка и сметанки, прихворнула свинья и в довершении всех несчастий после ливня потекла крыша.

— А ведь это он, паразит, мне портит! – мгновенно догадалась Нина Петровна, обозревая с крыши владения соседа. – Вот послал Бог соседушку! – вслух сказала она, всплеснув руками. – От ведь антихрист! Ну ей-Богу, антихрист! – и побежала к тете Васене.

Тетя Васена была человеком, который имеется в каждой уважающей себя деревне: заболеет ли курица, корова ли начнет дурить, запьет ли у какой бабы мужик – тетя Васена знала, какое словцо надо шепнуть, чтобы заклятье снять, да еще и на лиходея укажет, кто сделал.

— Выручай, Васенушка! – слезно просила Нина Петровна. – Ох, и дал Господь соседушку, что б ему пусто было! Ни куры не несутся, ни люди не едут, молоко и то мне спортил, гад!

Васена сочувственно покивала головой, вынула из каких-то закромов пакет с солью и передала Нине Петровне, научив, когда рассыпать и что при этом сказать надо. Ровно в полночь, точно по будильнику Нина Петровна вышла на линию обороны. Из срезанного уголка пакета, бормоча отводные слова, она просыпала вдоль соседского забора кантик из соли.

— От так тебе, нехристю! От так тебе, вражине! Чтоб у тебя все зубы выпали! Чтоб тебе на том свете раскладушки не хватило! – приговаривала она, досыпая последние крохи, как вдруг ее взгляд уперся в черные, начищенные до блеска мужские ботинки. Нина Петровна выпрямилась и к своему ужасу прямо перед собой увидела… Рустама. При тусклом свете луны его лицо казалось еще более бледным и даже отдавало нехорошей зеленцой. От неожиданности Нина Петровна выронила пакетик и, взвизгнув, рванула в дом. Со страха ей показалось, что сейчас у соседа за спиной распахнутся черные крылья, а из пальцев вырастут огромные когти, и так и кинется он на нее и разорвет кровавыми клыками в клочья. Еле живая ворвалась она в сени, захлопнула дверь и заперла замок на три оборота.

— Вот нечистая сила! – воскликнула она. Не иначе, как рогатый шепнул соседу на ухо, что Нина Петровна тут решила оградиться от его злых чар. Ну конечно, с чего бы еще ему в такое время околачиваться на улице! Добрые люди в полночь по деревне не шастают!

Всю ночь бедная Нина Петровна не могла заснуть. Она ворочалась в своей кровати с боку на бок и тщательно прислушивалась – не слыхать ли шагов в сенях? Не идет ли сосед ее убивать? То ей мерещилось, что кто-то ходит под окнами, и она вскакивала и, накрывшись одеялом с головой, подкрадывалась к окнам, до боли в глазах всматриваясь в ночную темь. То ей казалось, что скрипнула калитка, то что-то где-то стукнуло, а потом вообще на окраине жутко завыла собака…

Утром Нина Петровна жаловалась соседкам на Рустама.

— Голову-то поднимаю, глядь – а он прямо вот, передо мной стоит! – рассказывала она с выражением, как со сцены. – Я как глянула на него – батюшки-светы! Глазищи-то черные-черные, что твой уголь! И так и смотрит, так и смотрит…

— А ты-то что на улице в полночь делала? – спросила Валентина.

— А я это… Калитку запереть забыла. Вот и вышла, — на ходу придумала Нина Петровна. – Он же, ирод, мне всех кур спортил. Не несутся, хоть тресни! И Хавронья моя уж на что всегда была здоровехонька – четыре дня ничего не ест.

— А ты бы к Васене-то сходила, — посоветовала Галя-кузнечиха.

— Была, была я у Васены! – махнула рукой Нина Петровна. – А скажу я вам, бабы, что мужик этот посильней Васены будет. Васена научила меня, что делать. А он-то почуял! Вышел и вот так вот и смотрит на меня! – Нина Петровна сделала лицо, как у сотрудника иностранной разведки с плаката «Болтун — находка для шпиона». – И что вы думаете? Всю ночь не спала! – Нина Петровна перешла на шепот. – Всю ночь, бабоньки, вот ей-ей, — перекрестилась она, — в избе баловался!

Валентина и Галя смотрели на нее выпученными от любопытства глазами, а Нина Петровна, почуяв благодарных слушательниц, вошла во вкус и во всей красе описывала свои страхования:

— Лежу я, значит, только заснуть собралась, слышу – ходит! Потихоньку так, туда-сюда, туда-сюда. А потом в сенях-то как стукнет! И собака как завоет, аж прям жуть смертная! Еле живая со страху осталась. Думала – конец мне! – расчувствовалась Нина Петровна и едва не пустила слезу от жалости к себе самой.

-Да, дела у тебя… — сочувственно протянула Галя.

— Знаешь что, сходи-ка ты к нашему батюшке, — посоветовала Валентина. – Может, он чего подскажет. Любка, вон, бегала к нему, он и на дом к ней приходил. Говорят, получше у нее стало.

— Точно-точно, — закивала Галя. – Сходи-сходи. Завтра как раз суббота, будет служба. Вот и подойдешь к нему.

В церковь Нина Петровна была ходок так себе. Ходила на Крещение за водой, да на Пасху куличики-яички побрызгать, ну, на день материной смерти свечку поставить. Не особо-то она верила во все это. Но тут ради собственного спокойствия она была готова поверить во что угодно, лишь бы ненавистный вражина сгинул с белого света.

Служба была в самом разгаре. Нина Петровна купила десяток самых дешевых свечей и стала протискиваться к иконе Киприян-Устиньи от очарования. И только собралась она поджечь фитилек свечки, как словно толкнул ее кто-то в бок и она, сама не зная, почему, повернула голову влево. То, что она увидела, повергло ее в ступор. Около одной из икон, кажется, называлась она «Семистрельницей», стоял не кто-то, а ее изверг, ее мучитель – Рустам. Он поставил к иконе большую толстую свечу, а потом на минуту замер, видно, шептал свои колдовские молитвы. «Ах, ты, бес патлатый!»– мысленно воскликнула Нина Петровна, и, забыв о свечах и о цели своего визита, стала следить за соседом. А он, перекрестившись, поцеловал икону (и как только святой образ не рухнул?!) и пошел дальше, задерживаясь около каждого образа, чтобы поставить свечи и помолиться. Кипя от возмущения, Нина Петровна кралась за ним по храму. «Ах, ты, гад ползучий! Грехи отмолить хочешь, нехристь? Ну, молись-молись… Бог-то не Алешка, все видит в окошко! От буду я сейчас с батюшкой разговаривать – все про тебя скажу, пакостника!» — торжествуя и предвкушая сладость мести, думала Нина Петровна. Едва хватило ей терпения дождаться конца службы. Люди пошли к кресту, и сосед тоже вместе со всеми встал в очередь. Нина Петровна пристроилась в числе самых последних, наблюдая, что будет, не поразит ли негодяя кара небесная. Но он спокойно поцеловал крест и, более того, обменялся со священником кивками, из чего можно было сделать вывод, что они друг с другом хорошо знакомы.

Пулей вылетела Нина Петровна из храма и почти всю дорогу до дома пробежала бодрой рысью. Последние ее надежды на справедливость рухнули. Выходит, что священник с этим мерзавцем заодно, они, выходит, хорошо друг друга знают, раз так по-свойски здороваются. И, выходит, жаловаться батюшке на супостата нет никакого смысла. И Нина Петровна решила защищаться самостоятельно.

Для начала она подобрала на дороге конского навоза и, выбрав время, покидала его в почтовый ящик соседу. Потом она оторвала по гвоздику в заборе у двух планочек, так что теперь можно было при желании сдвинуть их в сторону и проникнуть на вражью территорию. Выпросила она у тракториста Гриши снулую рыбину, подтушила ее на солнышке и за хвост прицепила к дверной ручке рустамовского коттеджа. Потом она испачкала эту же ручку куриным пометом. Наконец, ей в голову пришла замечательная идея. Набрав полное ведро помоев, Нина Петровна ночью прокралась на участок соседа и поставила ведро так, чтобы открыв дверь, тот непременно сбил бы ведро.

Задумка удалась на славу. Нина Петровна самолично наблюдала свершившийся акт мести. Помои разились по всему крыльцу, испоганив и дверь, и ступени, и красивый коврик перед крыльцом. Нина Петровна ожидала, что соседушка начнет ругаться и возмущаться, но этого не произошло. Рустам, молча с минуту понаблюдав за растекающимися помоями, ушел обратно в дом и появился с другой стороны с каким-то аппаратом, от которого отходили провода и шланги. Нажал он кнопку и мощной струей воды смыл с крыльца всю дрянь и даже сполоснул ведро. Ни проклятий, ни угроз Нина Петровна в свой адрес не услышала. И тогда она решила во что бы то ни стало извести соседа своими выходками, чтобы он света белого не взвидел. Нина Петровна подбрасывала ему на крыльцо дохлых мышей, изъятых из мышеловки, вываливала под калитку мусор, а емкости с помоями регулярно появлялись на крыльце соседа, и каждый раз Нина Петровна злорадно торжествовала, наблюдая, как тот вынужден задерживаться, чтобы отмыть крыльцо. «Это тебе за Доньку мою!» — мысленно потирала руки мстительница.

Так прошло недели три, пока Нина Петровна не столкнулась с банальной проблемой: в ее хозяйстве закончились все ведра, все плошки и миски, которые можно было использовать под помои. Сложность состояла в том, что сосед все ее орудия мести отмывал и убирал куда-то, куда она добраться не могла. Обегала она весь участок, но своих лоханок так и не нашла. Расстроенная, но в то же время вдохновленная, вся в творческом поиске вернулась Нина Петровна к себе и решила на свежем воздухе попить чайку с антоновкой, которая как раз стала созревать, авось какая идея и посетит за таким приятным времяпровождением. Вскипятила она чайничек, залила пакетик кипяточком, накрошила в кружку яблоко и только присела на скамеечку отпить чайку, как в калитку ворвалась растрепанная, со сбившейся на бок косынкой, раскрасневшаяся Татьяна, вместе с которой гоняли они своих коров в стадо, и, выпучив глаза и едва переводя дыхание, закричала:

— Ниночка!!! Беда!!! Ой, беда!!

Ошалевшая от такого вторжения Нина Петровна поставила кружку на стол и спросила, чувствуя, как начинают дрожать коленки:

— Что стряслось-то?

— Да Донька твоя! В болото провалилась!!!

Нина Петровна и не помнила, как очутилась возле треклятого болота, в котором вся чумазая, увязшая в жиже по самую шею, дурным голосом орала Донька. Едва Нина Петровна увидела свою любимицу, как захолонуло у нее сердце, и заметалась она по берегу и запричитала, что есть мочи, воздевая руки к небу и тут же роняя их вниз и сгибаясь в пояс:

— Ой, бабоньки! Ой, родимыя! Ой, кормилица моя гинет! Ой, не оставьте, не покиньте!

Весть о приключившемся уже разнеслась по деревне, и на берегу собрался народ. Бабы охали, мужики скребли подбородки, задумчиво курили и кряхтели. Приехал даже тракторист Гриша, пахавший неподалеку поле под зиму.

— Трактором бы ее, — высказал предположение дед Андрей, – за рога зацепить и вытянуть.

— А кто ее полезет туда цеплять-то? – хмыкнул староста Василич. – Самому утопнуть?

— Да можно с берега петлю накинуть…

— Гриша, — кинулась Нина Петровна к трактористу. – Родимай! Дай трактор! Ну подцепим мы ее, я сама полезу!

— Не, — покачал головой Гриша. – Мне трактор жалко. А если он там утопнет? Вместе с коровой твоей? Не, не дам.

— Да будет тебе, Петровна, — попытался утешить воющую бабу староста. – Ну что ж теперь. Значит, судьба ей такая.

— Стельная, стельная! – продолжала кричать Нина Петровна. — Ай-ай, кормилица моя! – в голос рыдала она, раскачиваясь из стороны в сторону. – Ай, родимая моя! Да как же тебя угораздило, сердешную? Да какой ирод за тобой не досмотрел? Да чтоб ему повылазило, треклятому!

— Настил бы сделать, — предложил кто-то.

— Настил? Да его пока смастеришь – полдня уйдет, а она вон уже, по самые ухи увязла. Пяти минут не продержится, — возразил Василич. – Эх, жалко животину…

Под все эти пересуды и отчаянный коровий рев на берег въехал большой черный джип. Народ неохотно расступился перед ним. «Барчук подъехал!» — хмыкнул кто-то. Машина остановилась, из нее вышел Рустам, постоял, посмотрел на выбившуюся из сил корову, которая уже и кричать-то перестала, сел обратно в машину и стал разворачиваться.

— Вот еще хмырь приехал! – процедил сквозь зубы Гриша. – Чужого горя не видал.

— И не говори! – поддакнула Валентина. – Городской, любопытно ему все, как корова в болоте увязла. Вон он, и поехал.

— А ему чего? Не его же корова! – ответил староста.

Но тут все замолчали, потому что Рустам, вместо того, чтобы уехать восвояси, развернул автомобиль и стал сдавать задом по направлению к болоту. Джип въехал в грязь до половины колес, потом по арки, потом почти до половины дверей.

— Во дает… — только и сказал кто-то из мужиков. А джип остановился. Через люк наверх с мотком толстой веревки в руках вылез Рустам. Балансируя на крыше, он раскрутил веревочную петлю и попытался набросить ее на голову корове, но веревка соскользнула и погрузилась в грязь. И тогда на глазах изумленных сельчан Рустам по лесенке, что была на задней двери машины, спустился в болото и на ощупь, погрузив руки в грязь, привязал веревку к фаркопу .

Держась за веревку, по грудь в отвратительной зловонной жиже, которая чавкала и квакала при каждом его движении, он медленно продвигался к корове, которая уже выдувала пузыри и отчаянно боролась за каждый вдох, стараясь задрать голову как можно выше. В гробовой тишине сельчане наблюдали, как молодой человек, добравшись до животного, наматывает ей на рога веревку, а потом так же медленно возвращается обратно к машине. Грязные руки соскальзывали с лесенки, и первый раз Рустам сорвался. Он выбрался на крышу автомобиля и через люк спустился в салон. Корова к тому времени уже с головой ушла в болото, на поверхности только торчали рога. Взревел двигатель. Джип дернулся и медленно подался вперед, борясь с тяжелой тягучей жижей. Веревка натянулась и через мгновение из болота показалась залепленная грязью морда животного. Автомобиль медленно выползал на берег, и постепенно из болота показывалась корова. Наконец, машина проехала достаточно далеко, чтобы несчастная Донька оказалась на твердой почве. Джип остановился, на миг воцарилась тишина, а потом с отчаянным воплем Нина Петровна кинулась к своей корове, неподвижно лежащей на боку. И с людей словно сошло оцепенение, бабы кинулись выручать корову, а мужики побежали к джипу.

Пока Нина Петровна хлопотала над Донькой, мужики помогли Рустаму выбраться из машины. Парня трясло так, что стучали зубы. Кто-то стянул с него грязную, прилипшую к телу рубашку и накинул на плечи телогрейку.

— Гришка, чекушку неси! – прикрикнул на тракториста староста. – Есть у тебя, я знаю!

Гриша махнул рукой и побежал к своему трактору за бутылкой. Принес, налил в припасенный стакан и поднес к синим непослушным губам Рустама:

— Ну-ка, паря, давай, для согрева!

Рустам, не отрываясь, выпил самогон, и мужики одобрительно загалдели. Гриша с широкой улыбкой повернулся к сельчанам:

— Ну вот! Я ж говорю – русский он! Пьет же!

Остатками самогона стали растирать окоченевшего Рустама, а он смотрел на людей немного удивленными глазами и ничего не говорил, словно и сам не понял, что произошло и почему около него толпится народ. Тут до них донеслись радостные крики женщин. Это пришедшая в себя Донька поднялась на ноги. Рустам приподнялся повыше, чтобы посмотреть на корову и на его груди тускло блеснул большой серебряный крест.

— Какой крест-то у тебя! – заметил Василич.

— Да я ж всегда говорил – наш он, русский! – радостно завопил Гриша. – Самогон пьет, крест носит – значит, наш!

Рустам ничего не ответил. Он немного согрелся и решил, что пора уезжать. Поднявшись на ноги, он забросил в багажник кем-то свернутую в кольцо веревку, и, прежде чем сесть за руль, задержал взгляд на автомобиле, который ровно посередине дверей был разделен на две части: одна новая, сверкающая глубоким синим отливом, вторая покрыта ровным слоем болотной жижи, тяжелыми густыми каплями падающей на землю.

— Машину-то испортил, — сказал Гриша.

— Отмою, — неожиданно отозвался Рустам. Все притихли – это было первое слово, произнесенное им за все время, пока он вытаскивал корову и пока его приводили в чувство. Рустам вернул телогрейку, набросил на испачканное грязью сиденье кусок какой-то ткани и сел за руль.

— Я не русский, — вдруг добавил он.

— А кто ж ты? — удивленно спросил Гриша.

— Я осетин, — ответил Рустам, закрыл дверь автомобиля и тронулся с места.

Прошло две недели. Осень уже хозяйничала во всю, щедро рассыпая золото по усталой земле, а октябрь дарил последнее тепло, яркими красками расцвечивая деревья. Рустам надел куртку, ботинки и осторожно открыл дверь. На крыльце стояло новенькое голубое ведро, полное больших янтарно-желтых яблок.

Сказка про гордого осла

В одной королевской конюшне жил-был один серый осел. Это был самый обычный, самый что ни на есть серый осел с длинными, как ему и положено, ушами и маленькими ослиными мозгами. Каждый день осел занимался тем, что на маленькой тележке привозил в королевский замок молоко, сыр, творог, сливки и масло от молочника, картофель, кукурузу, капусту и морковь от огородника, окорока, птицу, грудинку и вырезку от мясника. Так ежедневно изо дня в день работал серый осел, каждый вечер неизменно возвращаясь в свое стойло в конюшне. Надо сказать, что на этой конюшне он был единственным ослом. Во всех других стойлах жили большие сильные гвардейские кони. Целая армия конюхов и кузнецов ежедневно осматривала коней, чистила копыта, завивала гривы и заплетала в двести три косички хвосты. Дважды в день, утром и вечером, коням засыпали отборного ячменя, заваренного в горячей воде, а в обед им давали по две охапки отменного горного сена. Кони были сыты и довольны своей жизнью. Королевская конница была гордостью страны, потому что больше нигде не было таких сильных, таких красивых и смелых коней. Много раз они помогали королю отражать вражеские атаки на королевство и одерживать победу в боях. Когда их выводили на работу – то есть на большой королевский военный смотр, то каждого коня наряжали в красивую темно-красную шитую золотом сбрую, и каждому на спину клали такое же темно-красное, расшитое золотыми нитками седло с позолоченными стременами. Бодрой рысью кони выбегали из конюшни и радовались, как маленькие, потому что очень любили военный строй, призывный звук горна и военный оркестр. «Бездельники, вам есть, чему радоваться, — завистливо думал осел в своем углу, хрустя отрубями и капустными кочерыжками – Вот поработали бы, как я – посмотрел бы я на вас. Вы тележек не таскаете, все дни напролет беситесь на лугах. А если и берут вас поработать, так и там одно развлечение! И за что только вас так холят и лелеют? Тут есть, между прочим, и подостойнее вас. А золотошитых седел не имеют, и ячменя не видят, разве что от вас случайно перепадет с телеги конюха горстка-другая. И уж копыт нам никто не чистит, и хвостов не заплетает!» — так думал завистливый осел, глядя на коней. А те, как нарочно, не обращали никакого внимания на бедного осла. Но тот жил, и надеялся, что уж когда-нибудь его час настанет.

И вот однажды в конюшню зашли главный церемониймейстер Его Величества, главный конюх и погонщик осла. Они подошли к его стойлу и стали разговаривать.

— Характер у него не ахти, — говорил погонщик, — но уж я-то знаю, как заставить его работать.

— Такая досада, — говорил главный церемониймейстер – перед самым праздником ослик нашего Инфанта взял да и подох от колик!

— Этот вполне сгодится, — говорил главный конюх – подкормить его немного, да начистить.

«Ага! – смекнул осел – что-то они такое затеяли. Видать это неспроста. Уж очень они мною заинтересованы. Я знал, что слухи о моих достоинствах рано или поздно достигнут ушей короля! И обо мне заговорят! Еще как заговорят!» И, кажется, осел оказался прав. Этим же днем его перевели в более просторное и чистое стойло, назначили персонального конюха и теперь нашего осла ежедневно мыли, начищали скребком, расчесывали гриву и кисточку на хвосте. Его освободили от работы. Отруби и кочерыжки исчезли из его кормушки. Теперь ему три раза в день давали пропаренный ячмень, свежую морковку и яблоки. Потом пришел скорняк, снял с осла мерки. Несколько раз в конюшню прибегал мальчик лет десяти – Инфант, сын короля. Ему было интересно смотреть на своего нового ослика. Он кормил его из своих рук сладким рассыпчатым печеньем и гладил его жесткую гриву. Осел был очень доволен и горд собой. «Смотрите-ка, ну и кто оказался на высоте? – думал он, мысленно насмехаясь над королевскими конями – Видали? Сам сын короля поступил ко мне в услужение! Он лично приходит ко мне и кормит меня из своих рук! Я же говорил, что когда-нибудь меня оценят по достоинству!» И в своих ослиных мыслях он возносился все выше и выше над презренными конями.

Так прошло недели две, или чуть побольше. Осел располнел, залоснился и изрядно обленился. Ему уже не хотелось каждый день возить скрипучую тележку по городу. Он страстно желал одного – сытно кушать каждый день, а, главное, чтобы ненавистные кони признали, что он стоит куда выше, чем они. Но кони делали вид, что не замечают успехов осла. Они по-прежнему радовались военным парадам и смотрам, легко нося на своих спинах рослых гвардейцев. Осел считал, что они просто ему завидовали.

Наконец, настал Великий День осла. В этот день в стране отмечали праздник. Все жители королевства старались попасть на главную городскую площадь, где проходил военный парад, где с высокой трибуны король, королева и их сын приветствовали собравшихся подданных, а потом начинался большой карнавал. Какая же роль была приготовлена в этом празднестве ослу? А он должен был везти на площадь маленького Инфанта – такова была традиция. Маленький принц должен был проехать на ослике через весь город, приветствуя жителей и одаривая детей конфетами.

И вот рано утром осла вывели из стойла, вычистили, хотя он и так был чист, как лист бумаги. Появился скорняк. В руках он нес чудесное по красоте темно-красное седельце, богато расшитое золотыми узорами, и такую же дивную уздечку. Осел был так восхищен теми почестями, которые, как он думал, ему оказывают, что даже попытался взбрыкнуть. Его оседлали. Какая же красивая упряжь была на нем! Маленькие золотые колокольцы позвякивали при каждом движении, тяжелые кисти покачивались в такт шагам, а пушистый султан между ушей порхал, словно бабочка. Инфанта посадили в седло, и осел, ведомый под уздцы главным конюхом, зашагал по улицам города.

Едва выйдя на улицу, осел обомлел. Тысячи наряженных людей с цветами в руках стояли вдоль дороги и радостно кричали «Ура!». Цветы, которые прежде осел видел только в богатых садах, падали ему под ноги, и он важно ступал по ним, стараясь как можно выше задрать нос. Люди расступались перед ним, давая дорогу, и кланялись. Конечно, они кланялись Инфанту! Конечно, они приветствовали Инфанта! Но глупый гордый осел думал, что они кланяются и приветствуют его. «Настал мой час! – торжествовал осел – смотрите, весь город, все королевство собралось посмотреть, как я иду! Смотрите, глупые королевские кони, как приветствуют того, кого вы считали ниже себя! Смотрите и завидуйте! Как счастливы люди, что видят меня! Как они почитаю меня! Какие королевские почести воздают мне! Я топчу ногами розы и лилии. Передо мной расступаются, так меня уважают! А все-таки я был прав. Справедливость восторжествовала. Я занял то место, которое мне было уготовано от моего рождения». Так думал осел, гордо шагая по площадям и улицам. Весь день он был в центре внимания, его охраняла стража, покуда Инфант со своими родителями участвовал в празднике, а вечером его отвели назад в конюшню и задали двойную порцию ячменя.

Само собой осел полагал, что на следующий день его ожидает такое же торжество. С рассвета он уже был готов снова принимать почести от горожан. Он прождал час, два, но никто не пришел. «Верно, они решили дать мне отдохнуть, — подумал осел. – Что ж, очень мило с их стороны. От славы тоже надо отдыхать» — и он улегся в углу, чтобы поспать еще немного. Но поспать ему не пришлось. Скрипнула входная дверь и раздались знакомые шаги погонщика. Осел вскочил. «Нет, все-таки опять праздник в мою честь! – решил он. – Но почему за мной пришел погонщик? Это же обязанность главного конюха – приходить за мной!» Не успел осел что-либо понять, как погонщик накинул на него старую потертую сбрую и потянул к выходу. Осел возмутился. «Нет!!! Это какая-то ошибка!!! Мне нельзя одевать такую никудышную сбрую! Разве можно мне носить такую ужасную уздечку?!» — но его никто не спрашивал. Погонщик упорно тянул его вперед. Во дворе осел увидел свою старую тележку, на которой всегда возил продукты. «Нет, этого не может быть… — ужаснулся он – Это какая-то чудовищная ошибка! Меня ждут люди! Я не могу сейчас заниматься такой грязной и тяжелой работой! Это же убьет меня!!!» и он встал на дыбы.

— Ах, ты, дрянь такая! – возмутился погонщик и отвесил ослу приличного пинка, которым имел обыкновение награждать его всякий раз, когда тот вздумывал артачиться. – Смотри у меня! – пригрозил он ослу кулаком. Осел был в ужасе от такой наглости. Он начал метаться, кричать, брыкаться, требуя уважительного к себе отношения, но в ответ получил порцию тумаков. Наконец, измученный его выходками погонщик отвел его назад в стойло, причем в старое стойло! и отхлестал его поводьями так, что у осла онемела та часть тела, на которой люди обычно сидят. Он ушел, потом пришел через час и попробовал снова взнуздать осла, но у него опять ничего не вышло. Осел сопротивлялся, как бешеный. Благородные кони молча взирали на эти сцены, иногда странно переглядываясь между собой. Ослу казалось, что они злорадствуют. И всего больнее было сознание того, что эти зазнайки стали свидетелями его унижения.

На следующее утро погонщик пришел к стойлу осла с главным конюхом. «А, наконец-то! – обрадовался осел – Поняли, что я за птица?!» и приготовился нарядиться в золотошитую сбрую.

— Уж сил никаких нет! – жаловался погонщик. — Мне же надо торопиться, а он ни в какую, как с ума свихнулся. Вчера пришлось у свояка одолжить осла, чтобы вовремя продукты доставить. Да разве можно с такой скотиной работать? На кой мне такой осел нужен?!

Главный конюх бросил короткий взгляд на гордого осла и сказал:

— Хорошо. Возьмите пока лошадь, а завтра у Вас будет новый осел.

— Спасибо Вам, — кланялся погонщик, сминая в мозолистых руках потрепанную шляпу. – Выручили, а то прямо сил никаких нет.

На следующее утро в конюшне был новый осел. А что же случилось со старым? Его отправили на живодерню.

Сказание о благородном Лисимахе

В прекрасном городе Дамаске жил некий благородный господин по имени Лисимах. Происходил он из рода знаменитого и состоятельного, его отец был городским казначеем, человеком справедливым и богобоязненным, мать была женщиной, славной своими добродетелями, коими она была щедро украшена. Лисимах воспитывался в строгой христианской вере, подразумевавшей послушание родителям, милость к нищим, щедрость к священникам и церквям. Когда ему исполнилось 21 год, родители нашли ему невесту из хорошей семьи, с которой послушный Лисимах связал свою жизнь, дав обет перед алтарем.

Семейная жизнь Лисимаха протекала достаточно спокойно. Он всегда был уверен в том, что дома его ждут чистые прибранные комнаты, вкусные обеды и утешение плоти с прекрасной Фелицатой. Одно печалило Лисимаха – его супруга не стремилась к благочестивой христианской жизни. В пост она стремилась накормить супруга повкуснее, не сторонилась зрелищ и развлечений, доступных женщинам, не всегда покрывала голову платком, могла пропустить вечернее правило или проспать утреннюю молитву, и, что было самым печальным для Лисимаха, не соглашалась воздерживаться от супружеских ласк постами.

— Милая, это необходимо нам для спасения наших бессмертных душ, — уговаривал её Лисимах.

— Дорогой мой Лисимах, — отвечала Фелицата – снизойди к моей немощи, что делать мне, бедной женщине – такое воздержание мне не по силам!

И Лисимах с благословения своего наставника снисходил. От этого ему было горько и обидно, и после такого снисхождения он шел в церковь каяться в грехе невоздержания, а потом он сугубо постился несколько дней, моля у Всевышнего прощения за свой грех.

Прошло двадцать лет брака Лисимаха с Фелицатой, и, видимо, приближение старости заставило Лисимаха пересмотреть свою жизнь с христианской точки зрения. Как-то утром он понял, что живет неправильно, не богоугодно. Отдается плотскому греху в том возрасте, в котором супругам уже не пристало соединяться, поскольку нет уже надежды на зачатие, слишком много и вкусно кушает, слишком мало времени посвящает молитве и богослужению. «Конечно, — рассуждал он – во многом виновна Фелицата. Не будь она столь невоздержанной, куда бы проще было бы и мне спасать свою душу. Но что делать, я вынужден уступать этой женщине, её страстям и похотям, чтобы не толкнуть её по её слабости на больший грех. Да, мне приходится приносить в жертву мое благочестие. Ах, если бы только была бы у меня другая жена, более склонная к благочестию и аскезе! Как бы мы вместе спасались с нею, как бы дивно протекала наша жизнь! Но мне по грехам моим Господь дал совсем другую женщину. И я вынужден мириться с этим…»

Но вот в один из воскресных дней Лисимах, стоя на молитве в храме, услышал, что в хоре появился новый голос. Этот голос так поразил его своим богатством и чистотой, что он невольно обратил свой взор на клирос и сразу выхватил из сонма поющих молодую красивую женщину, которую прежде не видел. Она была высока и стройна, её лик был озарен какой-то небесной бледностью и едва не светился. Лисимах был поражен красотой и чудесным голосом незнакомки так, что уже не мог слушать ни слов священника, ни возгласов диакона, ни хористов, он весь был поглощен видением этой прекрасной певицы.

Когда отошла Литургия, Лисимах по обыкновению подошел к городским старейшинам, среди которых заметил и регента Варсонофия.

— Брат Варсонофий, скажи мне, кто эта новая певица, чей дивный голос так украсил нынче Литургию? – спросил он.

— Это Аглаида по прозванию благочестивая, — отвечал ему Варсонофий. – Она прежде жила в Едессе, но теперь по воле обстоятельств вынуждена переселиться в Дамаск. Истинно сказал ты – голос её дивен, впрочем, как и она сама. Аглаида ведет жизнь, достойную монашествующих.

Лисимах вполне удовлетворился этим ответом и пошел домой, где его с объятиями встретила Фелицата. Поглощая жареных куропаток под сливочным соусом, Лисимах все размышлял об Аглаиде. «Блаженна её участь, — думал он, — Бог наделили её таким талантом – дивным по красоте голосом, и она умножает его, присовокупляя к нему свое стремление жить по заповедям христовым. Блажен тот, кто стал мужем этой женщины! Истинно, это та самая жемчужина, ради которой можно оставить все сокровища мира, чтобы иметь счастье обладать ею одной!» В таких рассуждениях он провел всю неделю, а в наступившее воскресенье почти что побежал в храм, чтобы вновь увидеть и услышать Аглаиду.

Аглаида была на своем месте и вновь услаждала слух молящихся своим небесным ангельским голосом, который, кажется, мог подхватить душу и вознести её на самые высоты, доступные только силам небесным. И чем больше слушал и чем больше смотрел на Аглаиду Лисимах, тем больше добродетелей в ней он видел. И тем ужаснее казалось ему его совместное житие с Фелицатой и сама Фелицата. Ему стало казаться, что все вокруг спасаются и преуспевают в доброделании, только он один валяется, как свиния, в своем калу, и что удерживает его в этом положении Фелицата. И он престал радоваться, возвращаясь домой, стал груб и необходителен с женой. Он стал видеть в ней препятствие к вечной жизни, врага. Ему уже казалось, что Фелицата недостаточно скромна для порядочной женщины, недостаточно послушна для христианской жены, что она плоха как хозяйка, что не умеет управляться со служанками. И о чем бы, касающемся Фелицаты он не подумал, ему уже виделось, что и это она делает не так, и то. Наконец, ему уже стало казаться, что она нарочно возводит препоны его спасению, движимая бесовской ненавистью ко всему благочестивому и богоугодному. А тут еще в добавок ко всему выяснилось, что Аглаида не за мужем, и это обстоятельство еще больше добавило неприязни к Фелицате. Тайком несколько раз он ходил к священнику просить сначала совета, а потом и благословения на развод. Но священник не разрешал ему оставлять Фелицату, как не убеждал его Лисимах в том, что брак с нею душевреден для них обоих.

Фелицата, естественно, сразу заметила перемены в супруге. Поначалу она стремилась задобрить его, подавая ему совершенно невиданные угощения и усилив свое внимание к нему. Но Лисимах только злобился еще больше. В конце-концов Фелицата задала ему вопрос – почему?

— Ты знаешь, Фелицата, что я от юности своей стремился к жизни богоугодной. Не секрет для тебя и то, что я женился на тебе не по любви, ты знаешь это, и я надеюсь, что ты мне простишь эти мои слова, — отвечал ей Лисимах. – Видит Бог, я не желаю причинить тебе боли, но обстоятельства сложились так, что я вынужден сказать тебе это. Ты и только ты мешаешь мне спасать свою душу. Я двадцать лет честно исполнял перед тобою свои обязательства как супруг, хранил тебе верность, обеспечивал тебя, как мог, одаривал вниманием и ласками. Но теперь мы оба приблизились к тому порогу, за которым видна старость. И именно сейчас более всего надлежит нам с тобою думать о спасении наших душ, а не о плотских утехах. Я благодарен тебе за все то, что ты в силу своих возможностей делала для меня. Но теперь я уверен в том, что для нас обоих полезней будет расстаться. Давай разойдемся. Я дам тебе развод, и ты будешь вольна в своей жизни. Я дам тебе полагающееся тебе имущество. Хочешь – выходи замуж, хочешь, устраивай свою жизнь иначе. Для себя же я прошу одного – свободы.

Фелицата, выслушав его, заплакала и ушла в свои покои. Лисимах терзался совестью и одновременно желанием покончить с этим обременительным для него сожительством. Более всего он боялся, что супруга станет устраивать истерики, будет взывать к жалости и долгу, и он не найдет в себе сил порвать с нею. Но Фелицата через несколько минут вышла к нему совершенно спокойная.

— Я согласна с тобою, — сказала она. – Раз тебе со мной так нехорошо, то, будь по-твоему, мы разведемся. Исполни свое обещание относительно имущества, благородный Лисимах, и я навсегда оставлю тебя, и не буду докучать тебе своими жалобами и тяжбами.

Лисимах сначала не поверил своим ушам. Но тут же спохватился и в порыве благодарности обнял супругу.

— Милая Фелицата! Как бы знала ты, какой камень ты сняла с меня своим согласием!

На радостях Лисимах отписал жене половину всего имущества и отпустил её с миром. Развод оформили быстро, потому что оба супруга были согласны на него. Фелицата навсегда покинула дом Лисимаха.

Освободившись от брачных уз, Лисимах почувствовал необыкновенную радость и свободу. Кажется, никогда еще ему не было так легко дышать. Он проводил в храме каждую свободную минуту, неукоснительно посещал утренние и вечерние богослужения, отстаивал все панихиды и молебны. Душа его парила на крыльях свободы! Ему казалось, что молодость вернулась к нему! И более всего грела его сердце надежда, что Аглаида когда-нибудь обратит свой взор на него. И однажды, месяц спустя, ему выпал случай познакомиться с Аглаидой.

Лисимах по своему обычаю первым пришел в храм и увидел прямо у дверей свою Аглаиду, которой бредил уже полгода. Она в замешательстве стояла пред дверьми храма, что-то не давало ей открыть дверь. Дернувшись за ручку, Лисимах понял, что что-то попало под дверь и удерживает её. Лисимах плечом толкнул дверь, и та распахнулась, что-то выбросив из-под себя.

— Это был камень, — сказал Лисимах, подняв кусочек известняка, чтобы показать его Аглаиде. Аглаида взметнула на него короткий голубой взгляд.

— Благодарю Вас, мой господин, — кротко ответила она, опустив очи, едва не скрывая лицо под небесно-голубым покрывалом.

— Я – Лисимах, — ответил он, — Лисимах по прозванию благородный.

— Ваше прозвание верно, мой господин, — ответила Аглаида, боясь взглянуть на Лисимаха. – Позвольте же мне пройти в храм, чтобы занять мое место на клиросе.

С замирающим сердцем Лисимах посторонился и пропустил Аглаиду. Мостик был перекинут. Теперь Лисимах во время богослужений не сводил глаз с Аглаиды, надеясь поймать её взгляд. Иногда Аглаида случайно бросала взгляд в его сторону. Тогда Лисимах вспыхивал счастьем, а Аглаида потупляла взор, и её ланиты вспыхивали пунцовым заревом. Лисимах томился желанием, все его мысли были посвящены Аглаиде. Наконец, убедившись в том, что Аглаида не отвергает его поползновений, Лисимах осмелился как-то после вечернего богослужения проводить Аглаиду домой. Она стеснялась, её щеки мило краснели, она прикрывала лицо покрывалом. Лисимах был счастлив. Отныне он провожал Аглаиду до дома после каждого богослужения. Собственно, на них уже смотрели как на молодоженов. И в конце-концов Лисимах сделал Аглаиде предложение.

— Милая моя Аглаида! – сказал он – Ты дорога моему сердцу и как сестра по вере, и как женщина, которая может сделать меня счастливым. Всю свою жизнь я мечтал о христианской супруге, с которой мог бы посвятить свою жизнь молитве, посту и богоугодным делам! И вот я нашел тебя, и хотел бы связать с тобою свою жизнь. Ответь мне, милая Аглаида, согласна ли ты соединиться со мною браком перед Богом и людьми?

Аглаида вспыхнула багрянцем и едва слышно прошептала «Да». Свершилось!

Свадьбу отпраздновали скромно, только в кругу самых близких друзей Лисимаха. Когда же гости разошлись и Лисимах, снедаемый жаждой обладания, приступил к Аглаиде, она, потупив глаза, отстранилась от него к его немалому удивлению.

— Не гневайся на меня, мой господин, — сказала Аглаида. – Но благочестивым супругам следует хранить себя в день венчания, ради той благодати, которую они получили в Таинстве. Не будем осквернять этот светлый день нечистыми желаниями! Если, конечно, ты согласен…

Лисимах был обескуражен. Во-первых, он никак не ожидал такого хода событий, а во-вторых, он побоялся показать себя неблагочестивым, и поэтому ему ничего не оставалось делать, как согласиться со своей супругой и отложить исполнение своих мечтаний на завтра. Он даже был рад. «Как же дивно все устроилось! Как же должен я быть счастлив, обладая таким бесценным сокровищем! Моя жена удерживает меня от греха и соблазна!» — утешал он себя, ворочаясь в своей постели.

На утро Лисимах вышел было в столовую, ожидая завтрака, но комната была пуста. Обеспокоенный, он пошел в покои Аглаиды. Та стояла перед образами с молитвенником в руках. Лисимах побоялся тревожить супругу и решил немного подождать – время уже близилось к десяти часам и, верно, Аглаида скоро должна была закончить свое правило. Но Аглаида не вышла ни через полчаса, ни через час. Терзаемый голодом Лисимах, наконец, решил напомнить о себе.

— Что Вам угодно, мой господин? – кротко спросила Аглаида.

— Время уже к полудню, — сказал Лисимах – Мне скоро требуется уйти в город по делам, а мы еще до сих пор не завтракали.

Аглаида удивленно посмотрела на супруга.

— Разве Вы не придерживаетесь благочестивого обычая не кушать по утрам до тех пор, покуда в храмах не закончатся божественные Литургии? – спросила она. Лисимах прикусил язык.

— Да… Но… — он развел руками – А разве они еще не закончились?

Аглаида с еще большим удивлением посмотрела на него. Лисимах понял, что сказал что-то не то и ушел в город. Дела на голодный желудок не делались, и он был вынужден зайти в харчевню, чтобы утолить голод. Пока он обгладывал цыпленка, ему вдруг вспомнились его утренние завтраки с Фелицатой. Сколько раз думал Лисимах, что, похоже, Фелицата не отходит вовсе от очага – в любое время у неё находилось три-четыре отменных блюда.

Вечером Лисимах, вернувшись из города, решил наверстать упущенное накануне и постучался в покои Аглаиды.

— Чего желает мой господин? – спросила Аглаида из-за двери.

— Господин желает насладиться Вашим обществом, дорогая, – ответил Лисимах.

— Простите меня, мой господин, — последовал ответ, — Вы, верно, запамятовали, но сегодня субботний день, в который супругам следует воздерживаться от общения, — кротко напомнила Аглаида, так и не открыв дверей.

— Разве сегодня суббота? – растерянно спросил Лисимах.

— Суббота, мой господин. А завтра – воскресенье.

— Ну хоть завтра-то Вы допустите меня до себя? – спросил Лисимах.

— Не гневайтесь на меня, мой господин, — все так же кротко ответила Аглаида – Завтра я хотела приобщиться, а в такой день надлежит хранить себя в чистоте.

И Лисимах опять отступил перед благочестием супруги.

Воскресенье принесло ему некоторое утешение в виде мясного обеда, и надежда вновь затеплилась в сердце страдальца. Утром его чаяния оправдались. Аглаида милостиво впустила его в свои покои. Но едва Лисимах протянул к ней руки, как благочестивая супруга вручила ему молитвенник.

— Не должно нам, христианам, соединяться подобно несмысленным тварям. Прежде следует освятить наше ложе обоюдной молитвой, чтобы Господь подал нам прощение в нашей слабости и благословил бы возможное зачатие.

Лисимах был готов уже лезть на потолок, но он слишком уж боялся выглядеть неблагочестивым в глазах Аглаиды. Он покорно выслушал акафист и покаянный канон. Когда же, наконец, таинственный час настал, Аглаида, увидев, что он снимает исподнее, с ужасом воскликнула:

— Что Вы делаете, мой господин?!

— Как – что? – опешил Лисимах. — Раздеваюсь. Разве не для этого я пришел сюда?

— Как же Вы можете показывать свою наготу ангелам, которые всегда смотрят на нас? – изумилась Аглаида. Пришлось Лисимаху натягивать на себя испод, дабы не оскорбить ангелов видом своего нагого тела. Вожделенное осуществилось.

— А теперь прошу Вас проследовать к завтраку, — скромно сказала Аглаида после того, как они замолили свой грех еще двумя канонами.

В предвкушении сытного обеда Лисимах занял свое место за столом. Аглаида поставила перед ним миску с чечевичной похлебкой. Тот некоторое время смотрел на предложенное, а потом спросил:

— А почему у нас сегодня постное? Сегодня же понедельник.

— Ангельский день, — ответила Аглаида. – Благочестивые христиане почитаю этот день постом.

Пришлось Лисимаху довольствоваться чечевицей.

Полгода спустя в харчевне, где вечно голодный Лисимах теперь наедал то, чего недополучал дома, беседовал он со своим старинным другом Мелетием.

— Лисимах, вижу, что дела твои плохи! – воскликнул Мелетий, присев за стол к другу. – Ты изрядно отощал и нервы твои явно не в порядке. Что же новая жена, не радует тебя вкусными обедами и не утешает тебя в своих покоях? Ты выглядишь еще хуже, чем тогда, когда был холостяком!

— Ничего не говори мне про жену! – горько вздохнул Лисимах. – Знал бы ты, сколько раз я с тоской вспоминал свою Фелицату! Да, она была не особо благочестива, но она любила меня и жила для меня! Я не знал никаких бед! Я всегда был сыт, обут, одет и обласкан!

— Вот как? – удивился Мелетий. – А что же благочестивая Аглаида? Неужто она не ласкает тебя, не кормит и не увеселяет твоего слуха пением?

— Ничего не говори мне о благочестии! – воскликнул Лисимах. Что Аглаида? Она вся в своем благочестии! Молится три часа утром и четыре часа вечером. Кушаем мы не ранее часу по полудни, потому что благочестивые христиане не садятся за стол, пока не закончится литургия в городском храме! Мы постимся в понедельник и субботу, потому что благочестивый обычай предписывает нам постом чтить ангелов и день усопших! А в среду и пятницу , — Лисимах всхлипнул – у нас сухоядение… А в скоромные дни мы кушаем ту же чечевицу и немного мяса, чтобы чрево не преобладало над нами… Вина мне позволяется выпить малую меру в воскресенье ради праздника… Она не поет и не танцует, потому что это не благочестиво! Я обносился, Мелетий! А новую одежду мы не покупаем, потому что это излишество и эти деньги лучше раздать нищим! Что же касается супружеского долга… — Лисимах заплакал – Меня допускают в покои Её Благочестия пару раз в месяц, и это еще хорошо. То постный день, то праздник, то она желает приобщиться, то день памяти её родителей, то она не может, то завтра ей петь на литургии… А уж когда идут посты вроде Великого или Рождественского… Я даже не смею смотреть в её сторону, чтобы не распаляться страстью! А если она и согласна, то я не могу приступить к ней, пока она не вычитает все свои каноны и акафисты! Так что я забываю, зачем пришел к ней в её комнату! Она не делает шагу без благословения своего старца. Она тут ходила к нему спрашивать, не слишком ли часто она тешит меня своими ласками! Понимаешь, — не слишком ли часто!!!

Мелетий с состраданием смотрел на друга.

— Бедный Лисимах! Даже и не знаю, чем утешить тебя. Хорошо еще, что вы не зачали дитя.

— Чем же это хорошо? – спросил Лисимах.

— Да ведь благочестивым людям предписывается воздерживаться от зачатия и до исполнения ребенку пяти лет!

— Пять лет?! – воскликнул Лисимах и, сорвавшись с места, куда-то побежал.

— Лисимах! Куда ты? — крикнул ему в след Мелетий.

— Разводиться! – долетел до него ответ Лисимаха.

Последняя песчинка

Само собой, когда-то дед Юрок был никаким не дедом, а парнем Юркой, крестьянским сыном. Отца его убили на фронте, а мать померла в тот же год от непосильных трудов, оставив тринадцатилетнего сына на попечение самого себя. Работать его не брали – мал ростом был. Соседи кое-как подкармливали сироту остатками со своих столов, да лаской особо не жаловали. Так Юрка и рос никому не нужный, как сорняк, а, дотянув до совершеннолетия, устроился в колхоз механизатором. Жизнь у Юрка была самая заурядная: дружил он и с бутылочкой, и с сигаркой, бегал по девкам, воровал из колхозного гаража разные железяки и продавал их на местном рынке. Один раз был даже женат, но с женой прожил всего то ли пять, то ли семь лет, да и прожил-то плохо – что ни день, то ругань да битье посуды. Жена, намаявшись с таким бездельником, забрала детей и уехала от него в город. Так Юрок остался один. И он не хотел связывать себя узами брака, и за него желающих выйти больше не находилось. Жил Юрок своим хозяйством, водил пару курей, белобокую козу Таньку и кое-как занимался огородом. Домишко его давно подгнил и покосился, и стал похож на своего хозяина, который тоже к старости покосился и улыбался людям беззубым ртом с вечной прилипшей к губам сигареткой. Дом чинить он не собирался, а отваливающиеся от забора планки периодически подвязывал бантиками из веревочек и бечевочек. Прямо с утра Юрок прикладывался к «лекарству» и отправлялся «работать» в свой сарай – там он днями перекладывал с места на место всякий хлам, накопленный им за всю жизнь. Весной высаживал в огороде картошку, а летом для разнообразия косил траву для Таньки. Но свои грядки Юрок не считал нужным полоть – «Если положено вырасти, оно и так вырастет», — говаривал он, а про сено неизменно забывал, и оно подмокало и загнивало. Поэтому, чтобы зимой прокормить козу, Юрок прибегал к проверенному способу – по ночам таскал сено у соседей. С сумкой за пазухой он задами пробирался к нужному двору, перелезал через плетень, снизу, чтобы не было видно, подкапывал стог, набивал сумку и торопливо, пока не хватились, убегал домой. Юрок считал, что никто не знает о его проделках и гордился своей выдумкой. Соседи давно уже знали, кто ворует сено, но не трогали старика по душевной доброте и махали на него рукой. Таскал он сено у всей деревни и большого убытку каждому сельчанину по отдельности не наносил. Зайцы и то больше съедали. Не уделял он внимания и единственной в своем саду яблоне, которая почти не плодоносила, а просто создавала тень и ежегодно давала пристанище воробьиному семейству, поселившемуся в старом гнезде, свитом на самом толстом суку.

Так прожил Юрок почти семьдесят годков. Как-то по лету после ливня полез он прочистить слив на крыше. Лестница, по которой он поднимался, была такая же гнилая, как и все остальное в его хозяйстве. И вот, когда Юрок поднялся уже на самый верх, она взяла да и проломилась под ним. Задом Юрок просчитал все перекладины и, пока падал, думал – заметят ли его тут, на заднем дворе, соседи и успеют ли вызвать «скорую».

Когда дед Юрок очнулся, то увидел чистое-чистое голубое небо и несказанно обрадовался. «А, значит, жив я остался!» — радостно подумал он и сел на земле, потирая ушибленный бок. Повернув голову, он увидел неподалеку от себя молодого розовощекого парня в какой-то белой длинной рубашонке, сидящего на большом валуне, который Юрок лет тридцать назад приволок на тракторе с поля – вдруг сгодится куда.

— Приехали? – счастливым голосом спросил Юрок.

Парень оглянулся по сторонам и ответил:

— Да нет. Прилетели.

— А что, вертолет вызывали? – с гордостью за себя и свое падение спросил Юрок. Это же надо столько шуму наделать, что «скорая» даже прислала вертолет, чтобы спасти его, Юрка, от смерти!

— Зачем вертолет? — со скукой зевнул парень. – Своим ходом прилетели. Ну чё, дед, пора? – спросил он, поднимаясь с камня. С легким шорохом за его спиной распахнулись два белых крыла.

Обомлевший Юрок во все глаза смотрел на собеседника. Он махнул перед глазами рукой, надеясь, что, может, это все ему мерещится после лишней дозы «лекарства». Но парень не пропал. Он по-прежнему стоял перед Юрком самым что ни на есть материальным образом.

— А ты кто ж такой будешь-то, сынок? – спросил упавшим голосом Юрок.

— Да ангел я, дедуля. Твой ангел-хранитель.

Юрок молчал с минуту, осмысливая происходящее.

— И эта… что ж теперя… Помер я, что ли? – спросил он, чувствуя, как от страха начинают дрожать ноги.

— Да уж помер, — пожав плечом, подтвердил ангел.

— И как же….эта… Помер-то я?…

— Как-как… С лестницы сверзился. Вон оттуда, — показал ангел на крышу. – Лестницы-то чинить надо, дед, а у тебя как всегда – трава не расти. Сейчас бы жив был.

— И чего ж эта теперя… — Юрок боялся задать главный вопрос. – Куды ж мне это теперя?

— А теперя, дед, тебе туда, – кивнул парень на небо, – на суд.

— Да на какой же мне суд… — испуганно лепетал Юрок, – куды ж старика-то да на суд-то? Власть-то вон советская стариков и то не судит, а вы, что ж, хужее власти будете?

— Хужее-не хужее, а советская власть для нас не указ. Да и демократия нынче на дворе, — ответил ангел. – С советской властью покончено. Положено так, Юрок, нельзя без этого. Пошли, – посланник небес шагнул с земли прямо на воздух и пошел по нему легко, словно по земной тверди. Юрок торопливо застрелял глазками и хотел было смыться, но твердая рука схватила его за шкирку.

— Видал? – спросил небожитель, поднеся к носу Юрка совсем не ангельский кулак.

— Ой, ой…, — запричитал дед. – А я чё? Я так, я ни чё…

— Смотри у меня, — пригрозил ангел и пошел по воздуху вверх к облакам. Юрок помялся-помялся, да и прыгнул за ним следом. Удивительно, но у него получилось. Он не упал, а тоже оказался на воздухе.

Юрок трусливо семенил за пришельцем и лихорадочно соображал, как можно задобрить посланника небес и избежать суда, но в голову ничего путного не шло.

— Эй, слышь, сынок, — обратился он к ангелу. – А тебя как звать-то?

— Звать меня Евстахий, но ты можешь называть меня Стасом, — ответил ангел.

— Слышь, Стас… А мож, мы договоримся с тобой как, а?

— Вот, — сказал Стас, – все вы так. Как жить – так знать нас не хотите. А как помирать, так сразу «давай договоримся». Дед, я ж не гаишник, чтобы со мной договариваться.

Они подошли к высоким ажурным воротам. Ворота были вроде золотых, только сверкали гораздо сильней любого золота, так, что Юрку даже слепило глаза. Около них стояли двое белых, высоких, крылатых, в длинных снежных одеждах, один с мечом, второй с копьем. К воротам подходили люди в сопровождении ангелов. Те двое с оружием принимали от ангелов какие-то свитки, внимательно читали их, а потом указывали людям или налево, или направо. Перед теми, кто шел направо, открывались золотые ворота. Тогда оттуда слышалось дивное пение какого-то неземного хора, и струился яркий, но нежный свет. Тех, кому было указано налево, подхватывали какие-то пакостные создания и утаскивали за собой куда-то вниз. Стас встал в очередь, Юрок пристроился за ним. Не успел он оглянуться, как за ними выстроился целый хвост ожидающих решения суда. Дед во все глаза смотрел на то, что делалось перед воротами.

— Это кто? – шепотом спросил он, подергав ангела за рукав.

— Архангелы! – так же шепотом ответил Стас.

— Архангелы? Это что ж, навроде генералов, что ли? – опять спросил дед.

— Типа того!

— Он оно как, — пробормотал про себя Юрок. — А вон те черные, это кто?

— «Эти», — ответил Стас. Юрок многозначительно приподнял бровь и качнул головой, беззвучно прошептав «Вон оно как…» Несмотря на то, что дед ни разу в жизни не переступал ногой церковного порога, кое-что он все-таки о загробной жизни слышал. По всему выходило, что золотые ворота были воротами в Рай, а те самые «эти» утаскивали грешников прямехонько в ад. Очередь продвигалась достаточно быстро, и чем ближе перемещался Юрок к архангелам, тем тошнее становилось у него внутри, потому что даже он понимал, что как ни крути, райских блаженств ему не видать, как собственных ушей, а «туда» ему страсть как не хотелось. И чем ближе он подходил к архангелам, тем сильней не хотелось.

— Ста-ас, — жалобно всхлипнул он, – а что же это мне – на сковородку теперя, что ли?

— Да уж и не знаю, — ответил ангел. – Но скрывать не буду – шансов у тебя мало.

— Слышь, сынок, а может, эта… Назад меня вернуть, а? — с надеждой спросил Юрок. – Мож, я поживу ишшо, а? Исправлюсь? А? Лестницу починю, а?

— Как же это я тебя назад верну? Это не в моей компетенции.

— Ком…пин.. Чаво? – переспросил дед.

— Да прав у меня нет таких, прав! – пояснил ангел. – Не могу я тебя назад вернуть при всем своем желании. Я только похлопотать за тебя могу, чтоб тебе полегче было…

— Ну ты уж похлопочи, миии-лаай! – зарыдал Юрок в голос.

— Ох, дед, не рви мне душу, — вздохнул Стас. – Ты думаешь, мне тебя не жалко? Мне вас всех жалко. Только врата райские – они перед праведниками сами открываются, а перед грешниками – захлопываются и хоть ты их болгаркой пили… Жить надо по заповедям, Бога любить и людей не обижать. Тогда и легко все будет…

— Дык мне ж уже поздно, отжился! — плакал Юрок. – Мне-то теперя хоть люби, хоть не люби – все одно в ад пойду! И что ж это за жисть такая, и так ничего путного не видал, а после неё ишшо хужее будет!

Тут подошла их очередь.

— Раб Божий Георгий! – объявил Стас. Архангелы взяли список и стали вдвоем его рассматривать.

— Ну, что? – спросил один другого.

— Ну что – «что»? – переспросил второй. – Классика жанра.

— Что? – испуганно спросил Юрок. – Кла… чего?

— Классика жанра. Грешник классический, подвид – забулдыга.

— Дык… Эта.. Какая ж я забулдыга-то? – робко попробовал оправдаться Юрок.

— И не забулдыга я вовсе…

— Ну как же не забулдыга? – спросил архангел, тот, который был с копьем. – Пил?

— Пил… — сознался Юрок.

— Курил?

— Курил…

— Блудил?

— Блудил! – вздохнул дед.

— Ну вот. А сквернословием так вообще полсвитка исписано.

— Полсвитка, — по инерции повторил Юрок.

— А воровал сколько? Одних вон болтов килограмм пятьдесят. А сено?

— И сено воровал, — кивал Юрок, смахивая слезу.

— Да за сено на него зла-то не держал никто, — вмешался Стас. – Жалели его.

— Ну, сено можно не считать, — согласились архангелы. – А почитание родителей? Ты день материной смерти хоть помнишь?

Юрок повалился перед ними на колени:

— Сынки, ну пожалейте вы меня! Ну такой вот я не удельный! Рос один, отца-матери не было! С тринадцати лет сирота! Кто ж меня воспитывал-то? Откуда ж мне уму-разуму-то взять?

— Сирота, говоришь? – задумался архангел.

— Сирота, — подтвердил Стас. – Жил один с тринадцати лет. Никто его не взял.

Архангелы переглянулись.

— Да он мужик-то не злобный, — опять встрял Стас. – Пил, курил – что есть, то есть. Но вот злобности в нем ни грамма нету. Безобидный он в этом плане. Плохого-то, в принципе, никому не делал… Так уж, особо сильно… По мелочи если…

— Евстахий, ну ты сам посмотри, — повернул к нему свиток архангел, – тут столько этих мелочей – на двоих хватит. А добрых дел – по пальцам пересчитать.

— Так он и не отрицает! – защищал Юрка ангел. – Он всецело признает свои ошибки и кается в них. Каешься, ведь? – повернулся он к Юрку.

— Каюсь, сынки, каюсь! — причитал Юрок, истово крестясь слева направо.

— Крестишься неправильно, — шепнул ему на ухо Стас. Юрок на мгновение застыл и стал креститься по-другому – сначала по плечам, а потом со лба на живот. Стас закатил глаза. Архангелы прыснули в кулаки.

— Ну, что ж, — сказал тот, который был с мечом, – ради твоего сиротства пожалеем мы тебя и дадим шанс. Времени у тебя на то, чтобы сделать хотя бы одно доброе дело будет рабочий день — ровно восемь часов. Если ты его сделаешь – милости просим. А не сделаешь… — архангел пожал плечами. – Извини, служба.

— Вот тебе часы, — второй архангел протянул ему на нежной почти прозрачной ладони часы вроде песочных. – Как только ты вернешься назад, часы перевернутся и время пойдет. Закончится оно тогда, когда последняя песчинка упадет на дно. Ступай, сиротка…

Дрожащими руками Юрок принял заветные часы, Евстахий подошел к нему и накрыл его крыльями.

Юрок открыл глаза, увидел чистое-чистое голубое небо и несказанно обрадовался. «Вот ведь башкой треснулся! – мысленно изумился он. – И чего только не привидится! Помрачение…» Он сел на земле, радостно глядя на буйную зелень.

— Кхм-кхм, — покашлял кто-то за спиной. Юрок оглянулся. На валуне сидел Стас. Челюсть у Юрка отвисла, и он на карачках пополз назад.

— И не надейся, — сказал Стас, шевельнув крыльями. – И хватит на меня таращиться, времечко нынче дорого! – и он показал Юрку песочные часы.

Юрок метался по дому, роясь в ящиках покосившихся тумбочек. Стас, сидя на колченогом табурете, спокойно наблюдал за ним.

— Ты чего ищешь-то, Юрок? – наконец, спросил он.

— Да адрес, адрес я ищу!

— Какой адрес? – полюбопытствовал Стас.

— Да Манькин… Жены моей Маньки адрес ищу!

— А для чего?

— Ну как для чего? Ведь ежли я сейчас поеду к ней да помирюсь с ней, это ведь доброе дело будет?

— Ну-у-у… — ангел почесал в затылке. – Кто ж его знает, какое оно будет…

— Эх ты! – в сердцах сказал Юрок. – Ангел ишшо! А простых вещей не понимаешь! Ведь ежли люди мирятся, это ж хорошо! Вот я поеду сейчас и помирюсь с ней, на старости прощения испрошу. А, вот, нашел! – радостно воскликнул он, извлекая на свет зажелтелую бумажку. – Ну чё, отнесешь меня к ней?

— Да я отнес бы, да только помогать в этом деле мне тебе запрещено. Ты сам все должен делать. Подсказать я еще могу.

— Ну вот тебе, — хлопнул себя по бокам руками Юрок. – И шо же ты за ангел такой? Помочь в добром деле и не хочешь?

— Правила не я устанавливал, — развел руками Стас. – Помочь я могу тебе только в том случае, если ты будешь лишен свободы действия.

— Это как же? – не понял Юрок. – Это ежли меня в заложники возьмут, что ли?

Стас приподнял одну бровь, а потом ответил:

— Ну да… И это тоже.

— И у вас там бюрохраты… А нарушить-то никак нельзя?

— Нельзя. Видишь? – ангел постучал пальцем по своему лбу. В пышных кудрях Юрок различил голубую ленточку. – Знак послушания. Я слушаться должен, иначе меня накажут, и накажут крепко.

— Эх, придется на електричке ехать. Ты как – со мной?

— С тобой, — встал с табурета Стас. – Куда ж я без тебя.

— Постой-ка, и как же ты поедешь? Тебя ж все такого с крыльями-то увидят.

— Не увидят. Меня только чистые сердцем видят, да ты сам.

Через полтора часа Юрок и Стас стояли перед обшитой дерматином дверью.

— Ну, начнем! – сказал Юрок и нажал кнопку звонка. Через минуту послышались тяжелые шаги. Дверь открыл здоровенный детина в майке и тренировочных штанах. Стас предусмотрительно отступил на пару шагов назад.

— Толька, ты что ли? – радостно спросил Юрок.

— Ну, я, — ответил детина, меря деда сверху вниз нехорошим взглядом.

— Не признал?

— Не-а, — ответил Толька.

— Да папка я ж твой!

Толька напрягся, посмотрел на гостя более пристально и спросил, загораживая собой дверной проем:

— И чего тебе надо, папка?

— Дык эта… А мать-то дома?

— Дома!

— Ну дык эта… Позови!

— Эт зачем?

— Помириться хочу!

— Знаешь, что, папка… Сколько лет без тебя жили – не плакали. А ну-ка, давай-ка ты от сюда… — и металлическая дверь красноречиво захлопнулась перед Юрком.

Стас и Юрок медленно брели к вокзалу.

— Родного отца!!! – сокрушался Юрок. – Отца на порог не пустили!

— А чего ж ты хотел? – со вздохом спросил ангел. – Ты ведь их, считай, лет сорок ни сном, ни духом? Вот и они к тебе так же.

— Нееет, это не справедливо. Я ж им отец!

— Юрок, отцом мало стать. Им надо быть.

— Быть, стать… А простить-то можно или нет? Я ж мириться приехал!

Стас вздохнул.

— Такие вы, люди. Прощать не любите и не умеете.

Они пошли к станции.

— Только время зря потеряли, — сказал Юрок. — Кто ж знал, что они – родного отца!!! – и на порог не пустют! И какое ж мне теперь доброе дело-то сделать?

— Ну не знаю, — Стас пожал плечами. – Ну помоги кому-нибудь, что ли.

— Помочь… — Юрок остановился, озираясь по сторонам в поисках того, кому бы могла понадобиться его помощь. Его взгляд остановился на толстой бабе с тремя сумками. Сумки, определенно, были тяжелые. Тетка то и дело останавливалась, ставила их на землю и отдувалась. Юрок решительно направился в её сторону. Стас замер на месте.

Баба как раз остановилась и, поставив сумки между ног, кончиком платка вытирала красное от напряга лицо. Юрок бочком подобрался к ней и вытянул одну из сумок. Баба замерла на месте, потом медленно повернулась в сторону Юрка, раскрыла огромный, крашеный красной помадой рот и завопила на всю улицу:

— Люююююююди дооообрыяааааа!!!!!! Это шо же делаеццаааааа! Среди бела дня варуууууують!

— Да вот ты дура! – воскликнул Юрок. – Я разве ж ворую? Я ж помочь тебе хочу!

— А-а-а-а-а!!! – продолжала орать баба, вцепившись в сумку – Обокрали! Добра лишили!!!

— Да не ори же ты! – завопил в свою очередь Юрок, стараясь перетянуть сумку на себя. – Я же доброе дело сделать хочу! Я помочь тебе хочу!

Вокруг них, танцующих вальс с сумкой в центре, стали собираться люди. Кто-то изумлялся, кто-то смеялся, кто-то предлагал позвать милицию. Какой-то шустрый молодой человек снимал происходящее на сотовый телефон. Тут Юрок поднапрягся и дернул сумку посильней. Ткань затрещала, и Юрок с бабой отлетели друг от друга метра на три. У Юрка в руках остались кожаные ручки, а у бабы – сама сумка, из которой на землю посыпались банки с тушенкой, сгущенкой и еще какая-то снедь.

— А-а-а-а-а!!! – заорала баба. – Рецидивист! Вор!!!

А толпу любопытных уже расталкивали два милиционера. Юрка подхватили под руки, надели наручники и потащили в отделение.

— Стас! Стасик! – отчаянно вопил Юрок, но ангела нигде не было видно.

— Подельника зовет! – сказал один из милиционеров.

В отделении его притащили в какую-то маленькую комнатушку, посадили перед столом и приковали наручниками к батарее. Вошел пухлый рыжий лейтенант с бумагой и ручкой. Он сел за стол.

— Ну, дед, рассказывай! – приказал он.

— Дык чё рассказывать-то? Иду я, значит, вижу, баба сумки прёт… ну и решил помочь. А оно вона как вышло-то.

— Врет, — сказал остроносый, как крысенок, милиционер, задерживавший Юрка. – Он её ограбить хотел. Стала бы она так орать, если он ей помочь хотел.

— С ним еще подельник был. Стасом зовут, — добавил второй.

— Подельник? — переспросил лейтенант. – Это уже – организованная преступность.

— Да что вы, сынки, ну какая же я организованная преступность? — изумился Юрок. — Да я просто помочь хотел! Сумки-то тяжелые были…

— Ага. Помочь, — усмехнулся лейтенант. – Видали мы таких помощников. Значит, дед, грабежом промышляешь?

— Да не промышляю я! Я просто мимо шел!

— А вчера вот у гражданки Никаноровой в этом же районе сумку кто срезал? А?

— Да откуда ж мне знать? – искренно недоумевал Юрок. – Я и Никанорову эту в глаза не видел.

— Значит так, дед! – лейтенант вскочил из-за стола. – Или ты чистосердечно колешься во всех своих преступлениях, или пойдешь на зону лет на десять! И дружка твоего мы тоже возьмем, можешь не сомневаться! Ты тут посиди, подумай, пока мы делами другими позанимаемся. И решение прими. А за чистосердечное срок тебе скостят, – лейтенант направился к дверям, а за ним и оба милиционера.

– Надо же, старый, а рецидивист! – хмыкнул на прощание остроносый, захлопывая дверь.

Юрок тихонько подвывал на неудобном жестком стуле. По всему выходило, что влип он конкретно, время уходило с каждой секундой, а помощи, похоже, ждать было не откуда. Вдруг перед ним прямо из воздуха возник Стас. Он коснулся наручников, и они расстегнулись.

— Быстрей давай! – приказал Стас, выталкивая Юрка через открытое окно на улицу. Таясь и приседая, они побежали меж кустов сирени к автобусной остановке.

Через двадцать минут дверь кабинета открылась. Лейтенант обозрел болтающиеся на батарее наручники и распахнутое окно.

— Удрал дед-то! – изумленно сказал он.

— Я ж говорю – рецидивист! – заглянув в кабинет через его плечо, добавил остроносый.

В родной деревне все было по-старому. Перекликались через заборы хозяйки в огородах, где-то вдалеке лаяли собаки, с луга доносилось сытое мычание. Юрок огляделся по сторонам.

— Ну вот, приехали… — вздохнул Юрок. – Ну и что ж мне теперь делать? Никому, выходит, добрые дела нонче не нужны.

— Добрые дела нужны всегда, — возразил Стас, – только их тоже делать уметь надо.

— Ну вот еще, — надул губы Юрок, – еще и добро учись делать. Да чего учиться его делать-то? О, смотрика-сь, Сергевна дрова складывает… А вот пойду сейчас и помогу ей. Вот и доброе дело будет… — и дед засеменил к соседскому двору.

— Сергевна, привет! – крикнул он, открывая калитку. – Бог тебе в помощь!

— Чей-то ты, Юрок, Бога стал поминать? – спросила Сергеевна. – Башкой что ль, тюкнулся?

— Ну, может, и тюкнулся. А вот пришел я к тебе помочь.

— С чего это ты мне помогать собрался? – с подозрением спросила Сергевна. — Надо, что ль, чего?

— Ничего не надо. Я вот, может, решил доброе дело сделать.

— Доброе дело? – прищурила глаза Сергеевна. – Да нам твои-то добрые дела известны. Своровать да продать.

— Это ты, Сергевна, зря по меня так думаешь, — с укором сказал Юрок, – я вот сейчас тебе всю поленницу-то и сложу! – и он принялся лихо швырять полешки к забору. – О, смотри-ка, как они ложатся-то! Загляденье!

— Не надо мне, Юрок, твоей помощи! – повысила голос соседка. – Иди-ка ты отседова подобру-поздорову! Иди, иди! – и она выпроводила Юрка вон за калитку, а сама направилась в хлев.

— Ну вот ты упрямая какая! – сказал ей вслед Юрок. – А я вот сейчас-то пойду, и полешки-то и сложу! И будет ей сюрприз!

— Эй, дед, может, не надо, а? – спросил Стас.

— Это почему это «не надо»? – возмутился Юрок. – Как это «не надо», а? Еще как надо! – и он, открыв калитку, трусцой подбежал к дровам и начал быстро перекидывать их. Поленница росла довольно быстро. Минут через двадцать это уже была приличная горка дров, не совсем, может быть аккуратная, зато хоть как-то сложенная. Тут из хлева вышла Сергеевна. Мгновение она созерцала труды Юрка, а потом завопила:

— Ах, паразит ты этакий! Ты куда же дров-то накидал, а? Ты же мне всю капусту завалил! А?! Сказала же тебе – не надо мне твоей помощи! И кто просил тебя сюда свой нос совать? А ну-ка, ступай отсюда, пока я тебе этими поленьями все ребра не пересчитала! – и она, замахнувшись на Юрка поленом, погнала его вон. Дед едва успел захлопнуть за собой калитку – полено, пущенное меткой рукой Сергевны, звонко стукнулось о забор. И тут во дворе раздался грохот. Вся поленница, сложенная Юрком, раскатилась, похоронив под собой грядки Сергевны. Юрок дал деру, слыша за спиной гневные крики хозяйки.

— Говорил тебе – не надо! – сказал Стас, когда они отбежали на безопасное расстояние.

— Кто ж знал-то! – горько воскликнул запыхавшийся Юрок. – Капуста там у ней, оказывается, посажена… Будь она неладна, — они шли по пыльной деревенской дороге. Навстречу им пробрело стадо. С пастухом Фомой шла его четырехлетняя внучка Настёнка. Поравнявшись с Юрком и Стасом, она заулыбалась широкой улыбкой и сказала:

— Деда! Смотри, ангел! – и показала ручкой на Стаса.

— Какой тебе ангел! – рассердился Фома. – Юрка не признала!

— Да нет же, деда! Там ангел!

— От ить бабка с церквями со своими дитю всю голову заморочила! – недовольно бормотал Фома, подхлестывая рыжую корову. Взяв Настёнку за руку, он потащил её побыстрее до дома, а девочка все оборачивалась и все улыбалась Стасу. Стас помахал ей рукой.

— А что же это она – видит тебя? – спросил Юрок.

— Видит. Дети, пока врать не научились, нас видят. Что у нас там на часах-то? – напомнил он. Юрок вытащил из кармана часы.

— Маловато времени осталось, — заметил Стас.

— Сам вижу. Что же делать-то, а?

— Пока есть жизнь, есть и надежда, — сказал Стас. – Не может такого быть, чтобы тебе ни одно доброе дело не подвернулось.

— От ведь оно как! — всплеснул руками Юрок. – Захочешь доброе сделать, а так ведь и не дадут!

— Странные вы, люди. Ненавидите друг друга, все время подозреваете, — рассуждал Стас. – Чистоты сердца у вас нет. И добра не принимаете. Вам и добро кажется подозрительным.

Юрок ему не ответил – в поле его зрения попала Люська, жена колхозного тракториста Кольки. Люська была баба, что называется, «кровь с молоком», сочная и боевая. Деревенские мужики на неё заглядывались, но Колька строго бдел за нравственными устоями семьи и для пущей убедительности частенько погуливал по деревне с ружьецом, так что никому и в голову не приходило подкатить к Люське с амурными речами. Сейчас она с ожерельем из прищепок на шее собиралась развесить на ночь белье. Юрок решительно направился в её сторону.

— Людок, доброго вечерочка! – приподнял он свою кепку. – Белье вешать решила?

— Решила, а тебе-то что? – спросила она, встряхивая простынь.

— А вот я помочь тебе чего-то захотел. Ты не против?

— Да не против. Только чем же ты мне поможешь?

— А вот хоть веревки тебе пригну! – сказал Юрок, приставил поближе перевернутое вверх дном ведро и взобрался на него.

— Во, смотри-ка, так ить удобней! – он налег на тугую веревку.

— Да уж удобней, — согласилась Люська, взмахивая простыней. И тут случилась катастрофа. Под тяжестью простыни веревка провисла еще сильнее, и Юрок, опиравшийся на неё, не устоял на своем ведре и кувырком полетел прямо на Люську. Уж как ни был тощ Юрок, а все же его веса хватило, чтобы сбить Люську с ног, и они повалились на землю в самой что ни на есть неприличной позе. Приоткрыв глаза, Юрок обнаружил, что его нос уткнулся аккурат между могучими грудями Люськи. Но это было еще не все. Краем глаза он заметил стремительно приближающийся огромный силуэт Кольки, на ходу засучивающего рукава. Юрок вскочил, намереваясь удрать, но мощная затрещина повергла его в исходную позицию и, как на грех, опять прямо на Люську, не успевшую встать.

— Ах ты, старый пень! – орал на Юрка Колька. – Ходит, костями бренчит, а все туда же!

— Ой! Ай! – вопил Юрок под градом сыпящихся на него оплеух. – Я же только… Ой! Помочь… развесить… Ай!

— Развесить?! Я тебе развешу!!! Я тебе сейчас так навешаю – до конца дней обирать будешь!!! Чтобы духу твоего тут не было, старый хрыч!! – гаркнул Колька, отвешивая деду такого смачного пинка, что тому показалось, что зад у него сейчас так и отвалится. Юрок спикировал прямо на дорогу и приземлился на онемевшую задницу.

— Ооойёёёё… — захныкал он. – Люди дорогие, это что же за жизнь такая?

Стас помог ему подняться, и прихрамывающий Юрок поплелся к своему домишке. Ангел поднял выпавшие из кармана Юрка часы и пошел за ним.

Плачущий Юрок открыл родную перекошенную калитку, прошел во двор и сел на крыльцо. Толстый, полосатый, как арбуз соседский кот прошел по дорожке, сел на землю напротив Юрка и стал вылизываться с видом хозяина жизни. Стас остановился под яблоней с воробьиным гнездом, поставив на лавочку-развалюху песочные часы. Песок пересыпался вниз с катастрофической скоростью.

— Ну все, кончена моя жисть! – плакал Юрок, размазывая по щекам грязные слезы.

— Так и не вышло ничего! Цельный день проходил, а все за зря!

— И я-то тебе помочь ничем не могу, — взмахнул крыльями Стас.

— Несправедливо это! – хлюпал носом Юрок. – Я ж старался! Я ж хотел!

Юрок плакал, как, наверное, не плакал и ребенком. Небо уже начинало краснеть. Песок в часах почти весь высыпался, в верхней колбочке его уже не было и видно. Тоненькая струйка вот-вот грозила прерваться. Стас стоял поодаль грустный и, кажется, тоже был готов расплакаться.

— И шо ж это за жииисть! – рыдал Юрок. – Получается, что нету в ней никакой справедливости! Ну виноват я, что ли, что никому моё доброе дело не нужно! Теперя мне из-за них в ад идти! Я-то чем виноват?

Дед Юрок за слезами не заметил, как Стас шагнул к дереву поближе, протянул руку, осторожно под тревожный щебет воробьихи вытащил из гнезда птенца и посадил его на землю в метре от кота. Кот встрепенулся, застыл, по-прежнему держа лапу пистолетом, глаза его стали черными, шерсть между лопаток встала дыбом. Птенец отчаянно пищал, воробьиха кидалась на кота, пикировала на него, целя клювом в глаз, но зверюга только ухом тряхнул – ему ли обращать внимание на такую мелюзгу. Гвалт стоял на весь двор. Даже Юрок очнулся от своих рыданий и вытянул шею, посмотреть – что там случилось?

— Ах, ты, погань такая!!! – воскликнул он на кота. – Брысь, говорят тебе! Брысь, паразит этакий! – Юрок вскочил, поскользнулся, грохнулся на спину, опять вскочил и побежал к месту происшествия. Стас в стороне отчаянно молился, напряженно вглядываясь в часы: в них последние песчинки по одной падали вниз. Их осталось всего две. И одна из них каким-то невероятным образом застряла в узенькой перемычке и удерживала на себе вторую, последнюю. Дед Юрок схватил палку и запустил ею в кота. Палка шмякнулась о толстый полосатый бок, кот от неожиданности подскочил на полметра и кинулся бежать. Юрок поднял птенца и бережно подсадил его в гнездо. Застрявшая песчинка в часах, наконец, провалилась вниз, а следом с хрустальным звоном упала последняя, но не достигла дна, а, сверкая, зависла в колбе, словно на неё не действовала сила тяготения земли. Стас и Юрок уставились на эту сверкающую, как снежинка, песчинку. Она так и висела в стекле, перезванивая нежным бубенчиком.

— Это что же? – спросил Юрок. – Что значит-то?

— Успели мы, дед, — с облегчением сказал Стас и перекрестился.

— И что же, я доброе дело сделал?

— Сделал, — кивнул ангел. Юрок хитро посмотрел на него и погрозил пальцем:

— А все-таки смухлевал ты, Стас! Чегой-то ты там под деревом ошивался?

— Смухлевал, — согласился ангел.

— А как же ленточка твоя?

— Ленточка? – Стас что-то спрятал в глубине своего одеяния. – Да потерялась где-то…

— Тебя же накажут.

— Накажут.

— И сильно тебя накажут?

— Не знаю… Может, выговор с занесением… А , может, и отстранят лет на двести… Да это не главное. Главное, что с тобой все будет в порядке.

Они замолчали. И в наступившей тишине первый желтый листик, медленно и робко кружась, опустился на траву к ногам ангела. Он поднял его, повертел в пальцах и отпустил. И тот поплыл по ветру, как маленький осенний кораблик. Стас и Юрок молча провожали его взглядами, пока он не затерялся где-то в деревьях.

— Кончилось лето, — сказал ангел, и Юрок уловил в его голосе тихую грусть.

— И мое лето, выходит, тоже кончилось, — ответил дед. – Ну чё, пора?

Ангел кивнул наверх и подтолкнул Юрка. И зашагали они вдвоем по воздуху, навстречу розовым солнечным лучам, поднимаясь все выше и выше, туда, где их уже ждали у открытых золотых ворот улыбающиеся архангелы.

Подарок для деда Мороза

Основано на реальных событиях

Здрасьте. Меня зовут Серега. Хочу я рассказать одну историю.

Вот вы верите в Деда Мороза? Нет? Я раньше тоже не верил. Думал – что я, мелюзга, что ли, вам какая-то — во всяких там дедов-морозов верить, в шесть лет-то. А потом вот поверил. А дело было так.

Жил-жил я себе, и вдруг понял, что нет у меня ни мамы, ни папы и вообще никогошеньки нет. Грустное это дело, скажу я вам – быть одному на всем белом свете. Хотя у меня друг был. Мишка. Он меня на год младше. Жили мы в детской больнице, в двух больших палатах. Нас таких всего тут было девять. Анютка была самая маленькая, еще ходить не умела. А остальным было по четыре, по три, по пять лет. Было нас пять мальчиков и четыре девочки. У нас даже негритянка была, Лерка. Город у нас маленький и детского дома для малышей не было. Вот так и жили мы здесь, пока семь лет не исполнится, а когда исполнялось, отправляли в приют.

Жизнь у нас, конечно, была грустная, потому что очень это плохо – не иметь родителей. Мы через окна видели, как приходили мамы и папы, бабушки с дедушками к другим детям, которых в этой больнице лечили, и чего уж там, страшно им завидовали. И каждый из нас мечтал, что вот однажды откроется дверь палаты, и войдут в нее мама и папа. Молодые и красивые. Обнимут и скажут: «Сыночек, мы так долго искали тебя! И вот, наконец, нашли!» Но никто не приходил. И на каждый Новый год мы с Мишкой писали письма деду Морозу, чтобы он подарил нам родителей. Писать мы, конечно, не умели. Просили медсестер, чтобы они написали и на почту отнесли. И каждый год мы ждали, что у нас появятся родители. Но наступал Новый год, приходил дед Мороз, дарил красивые коробочки с конфетами и мандаринами, и все. И никаких родителей у нас не появлялось. И вот раза после третьего или четвертого сказал я Мишке, что больше писать деду Морозу не буду. Враки это все, не исполняются желания. А дед Мороз вообще не настоящий, а дядька наряженный. Мишка расплакался, он же маленький у нас, пять лет. «Нет, — кричит, — это правда, он настоящий, вот увидишь, у нас будут папа с мамой!» Ну-ну, думаю, верь. Взрослые вообще, таких как мы, не любят брать. Они все маленьких хотят, которые еще в кроватке лежат и ничего не понимают.

Прошло дня два, снег выпал, Новым годом запахло. Смотрю я в окно, и больно так где-то внутри: люди по улицам идут и несут красивые коробки. Это своим детям они подарки купили. Здорово это, наверное, встречать Новый год с папой и мамой. Они тебя за руку возьмут, поцелуют… Всяких приятных слов наговорят… И совсем я замечтался, как вдруг Мишка ко мне подходит, страшными глазами на меня смотрит и шепчет:

— Серега, я знаю, почему нам дед Мороз родителей не присылает!

— Ну, — спрашиваю, — и почему?

— А потому что мы ему ничего не дарим! Ты думаешь, ему не обидно? Всем подарки дарит, а ему никто.

Блин, думаю, а прав Мишка-то! И стали мы с ним с этого дня печенье, которое нам на полдник давали, откладывать в потайное место. Это мы по телевизору видели, что дед Мороз американский печенье с молоком любит. Ну и нашему, поди, тоже понравится. И за две недели накопилась у нас приличная горка.

На телевизор в коридоре поставили нарядную елочку, по стенкам развесили гирлянды всякие. Я спросил у уборщицы тети Вали, и она сказала, что Новый год сегодня ночью придет. Я внутри прямо задрожал весь – а вдруг получится? Вдруг Мишка и на самом деле прав, и мы подарим деду Морозу печенье, а он нам за это родителей подарит? И вот весь в таких мечтаниях вернулся я с прогулки в палату, полез в свое секретное местечко, а там… пусто.

Я как заору:

— Мишка! У нас все печенье украли!

Мишка в рев, остальные ребята вокруг толпятся и тоже ревут за компанию, честно сказать, у меня тоже в носу защипало. Ребята стали спрашивать, как да чего. Ну тут мы с Мишкой все и рассказали, что хотели деду Морозу подарок сделать, а взамен родителей попросить. И так тихо в палате стало. А Лерка по кармашкам пошарила, достала конфетку и говорит:

— Вот, возьмите, все равно больше ничего нет. Только давайте попросим деда Мороза, чтобы он нам всем родителей подарил.

— Хорошо, — говорю я. – Давайте так.

Дождались мы, пока вечером после отбоя медсестры ушли в свою комнатку, в коридор вышли и конфетку под елочку положили. И я, как самый старший, сказал:

— Уважаемый дед Мороз! Если ты есть, то подари нам, пожалуйста, родителей. Каждому. И Анютке тоже.

Утром я вскочил самый первый и скорей побежал смотреть – что с конфеткой. Выскочил в коридор, смотрю – а конфетки-то под елочкой и нет. Неужели взял? А родители тогда где? Но тут я вспомнил, что сегодня выходной, и завтра тоже. Наверное, родители после праздников придут.

Ох, какая же это мука, когда ждешь чего-нибудь, а оно не наступает! И как я эти два дня пережил – не знаю. Утром никто не пришел, а в обед… Открылась дверь палаты, вошла медсестра, а за ней дяденька с тетенькой. Не очень молодые, но все равно красивые. А медсестра Анютку взяла и им вручила.

— Вот, — говорит, — ваша дочка.

Мы так рты и пораскрывали. Ничего себе, думаю, действует! А тетенька с дяденькой с Анюткой в коридор вышли. И только я подумал: «А как же мы?», как вдруг Мишка сорвался и в коридор кинулся, а мы за ним. Смотрим, а он на том дяденьке повис, слезы ручьем, и кричит:

— Папа! Папа! А меня ты возьмешь? Возьми меня, папа! Я же у деда Мороза тоже родителей просил!

И тут наши все как разревутся, как к ним бросятся! А они растерялись, тетенька заплакала, а дяденька обнял нас всех и говорит:

— Подождите, дорогие, вас всех возьмут. Только надо чуть-чуть подождать.

В общем, еле-еле нас всех успокоили тогда. И ходили мы все грустные, и то и дело кто-нибудь из ребят начинал всхлипывать, и получился у нас не праздник, а ерунда какая-то. И выходило, что нет никакого деда Мороза, а сплошной обман. Но это мы так думали. А дальше вышла такая удивительная история – кому ни расскажешь – мало кто верит.

Через две недели эти дяденька с тетенькой опять к нам пришли! И вы думаете, за кем? За Мишкой! Я прямо так и обалдел. И остальные ребята тоже обалдели. Мы с Мишкой, когда он с родителями домой уходил, крепко-крепко обнялись, и даже заплакали, потому что теперь выходило, что больше мы с ним не увидимся. Тетенька опять плакала, глядя, как мы обнимаемся, а дяденька Мишку даже на руки взял и так и понес. А он все плакал и глаза кулаками тер. И когда они ушли, мне так тошно стало, что прямо выть захотелось. И я лег на свою кровать, накрылся одеялом с головой и пролежал так весь день.

И с этого дня жизнь моя, скажу я вам, совсем никудышная стала. И так-то особо весело не было, а как Мишку забрали, так совсем плохо стало, потому что остался я без лучшего друга. И остальные ребята тоже ходили грустные.

И прошло так недели три, как вдруг к нам пришли еще какие-то тетенька с дяденькой. Посмотрели на нас всех и ушли. А через две недели, в феврале уже, они опять пришли и взяли Виталика. А дальше началось! Каждую неделю к нам приходили дяденьки и тетеньки и забирали ребят, и когда уже растаял снег, я остался в палате один. Даже Лерку-негритянку забрали. Было непривычно тихо и ужасно скучно. А уборщица тетя Валя мне сказала:

— Не переживай, тебя тоже скоро возьмут.

— А вы точно знаете, что возьмут? – спросил я.

— Почему же не возьмут? – улыбнулась тетя Валя. – Возьмут обязательно, вот увидишь.

И мне стало повеселее. В самом деле, чем я хуже остальных? И не хуже вовсе.

И прожил я в больнице еще месяц. На улице уже совсем тепло было, и первая травка из земли повылезла, и птички везде пели, а люди ходили нарядные и веселые, потому что весна, и солнце вовсю светило. Тетя Валя пришла в палату, поставила на подоконник ведро и тряпки и открыла окно.

— А вы окно мыть будете? – спросил я.

— Да, Серенька, — ответила она. – Генеральную уборку делать велели.

— Генеральскую? — Переспросил я и испугался, потому что подумал, что к нам сюда какой-то генерал приедет.

Тетя Валя засмеялась, а потом вдруг повернулась ко мне и сказала:

— Палату освобождать надо.

— Как – освобождать? – опять испугался я. — А я как же? В приют?

— Зачем в приют? – тетя Валя смотрела на меня, и глаза у нее стали влажные, а у меня внутри аж затряслось все. – За тобой приехали, — почти шепотом сказала тетя Валя. – Сейчас у заведующей они. Краси-ивые-е! Повезло тебе, хорошие родители у тебя будут.

Я прямо ушам своим не смог поверить. И так я и не смог им поверить, как дверь опять открылась и вошла наша заведующая Людмила Михайловна и встала у порога. А за ней следом вошли тетя и дядя. Я их как увидел, так сразу вспомнил. Они к нам приходили, когда еще снег лежал. И вот стоим мы так и друг на друга смотрим, а я не знаю, что мне делать надо, ну прямо никак не могу сообразить. И тут тетенька шаг ко мне сделала, на корточки присела и руки раскинула и говорит:

— Ну, иди ко мне, сынок!

А я растерялся и шаг сделать не могу. А тетя Валя меня сзади тихонько подтолкнула. И вот подошел я к тетеньке и как разревусь… А она обняла меня и говорит:

— Мы так долго тебя искали! И вот нашли…

И увезли они меня к себе домой. Дом у них большой и красивый. И у меня даже отдельная комната здесь. Моя собственная. И у меня брат и сестра теперь есть. Брату двадцать лет, а сестре восемнадцать. И все они меня любят. Но главный сюрприз меня на следующий день ждал. Сижу я в своей комнате, и слышу – мама зовет меня снизу. Я на первый этаж спускаюсь, смотрю – а там… Мишка!!! Самый что ни наесть! Друган мой лучший! Да такой нарядный, расфуфыренный – прям куда деваться. Мы друг друга как увидели, так навстречу и кинулись, и ну обниматься. А наши родители – его и мои – стоят и на нас смотрят, а мамы слезы вытирают. Женщины, им бы все поплакать.

Ох, и наколбасились мы тем вечером! Домой еле живые пришли. А когда я спать ложился, то папа пришел ко мне. И я его спросил:

— А как вы узнали, где я?

Потому что мне очень хотелось узнать, дед Мороз им про меня сказал, или они сами догадались. И папа мне рассказал:

— Дядя Олег, Мишин папа, мой друг. И он — большой начальник в городе. Только у него с тетей Олей не было детей. И вот под Новый год они получили письмо от деда Мороза, что в больнице живут дети, которые очень хотят, чтобы у них были родители. Они взяли Аню к себе, потом забрали Мишу. И потом дядя Олег попросил главного редактора городской газеты написать статью про вас, как вы живете там и мечтаете о том, чтобы у вас у каждого были родители. Газету прочитали все жители города. И вот нашлись люди, которые захотели взять к себе детей. А мы тебя решили взять. Уж очень ты нам понравился. А с Мишей ты теперь хоть каждый день видеться будешь, они в соседнем доме живут.

Вот с тех пор мы тут так и живем. Я осенью в школу пошел, вчера у меня каникулы зимние начались. А завтра – опять Новый год. И в этом году я точно знаю, что спрошу у деда Мороза. Я написал ему письмо и попросил, чтобы он всем-всем ребятам в мире подарил родителей. Потому что плохо это – без родителей. Письмо я положу под елочку. И еще положу коробку шоколадных конфет, самых вкусных. Мама разрешила. Деду Морозу ведь тоже подарок хочется.

Енюша

Евгений, или как звала его мама, Енюша, был мужчина во всех отношениях интересный. По крайней мере, он так думал, ежедневно по утрам глядя на себя в зеркало. Все было при нем – и хороший рост, и приятное лицо, и интеллигентные манеры. Правда, почему-то к своим 38 годам он так и не смог жениться. Сколько не пытался он заводить знакомств с девушками, очень быстро под разными предлогами они начинали избегать его, а потом и вовсе исчезали. Енюша этим не смущался. Ну что поделаешь – дуры. Своего счастья не ценят. Откровенно сказать, не очень-то Енюша и нуждался в женитьбе. Жил он с мамой, которая отлично умела устроить его быт. Одет он всегда был в чистое, всегда был накормлен заботливыми мамиными руками, эти же руки переводили весной и осенью часы на час вперед или назад, ставили на зарядку его сотовый, во время меняли зубную щетку в стаканчике и вообще делали все, чтобы Женечка, как настоящий мужчина, не знал никаких бытовых хлопот. Жили они с мамой хорошо, никогда не ссорились. Их маленькая семейка была абсолютно гармонична.

Крах настал внезапно. Вернувшись как-то с работы, Енюша не дождался, когда мама откроет ему дверь. После четвертого или пятого звонка он открыл дверь сам. Сперва ему подумалось, что мама просто куда-то ушла, так тихо и пусто было в доме. Но потом, включив свет на кухне, Енюшечка увидел, что мама лежит на полу, зажав в восковой бледной руке сотовый телефон.

Погребением занимались соседки и подруги мамы. Енюша только сидел в углу и принимал соболезнования. Из ступора его вывели слова одной из маминых подруг: «Ниночку надо бы отпеть», — сказала она.

— Отпеть? – спросил Енюша – А как это?

— Это в церковь надо. Она мне говорила, что хочет, чтобы её отпевали. Я схожу, договорюсь.

Подруга обо всем договорилась, и в день похорон гроб с телом мамы был привезен в местный храм. Енюшечка на отпевании плакал, как ребенок – все здание его бытия, заботливо построенное мамой, рухнуло, и он был совершенно потерян – он не знал, как ему жить дальше. Молодой священник, когда гроб понесли из церкви, подошел к нему и дал какую-то книжечку.

— Обязательно приходите на девятый день заказать панихиду, — сказал священник.

Енюша пришел. Кое-как он написал записочку. Потом вышел священник. Началось чтение и пение. Незатейливый мотив панихиды подействовал на Енюшу умиротворяющее. Вслушиваясь в слова, он начал думать, а вдруг там, и правда, что-то есть? Не может не быть. Мама же не могла исчезнуть. Просто она где-то в другом месте.

Домой он вернулся одухотворенный. Ему хотелось сделать что-то очень хорошее. Тут он вспомнил о книжечке, которую неделю назад дал ему священник в храме. Он отыскал книжечку и сел с нею в кресло. «Утешение в скорби по усопшим» — прочитал он название и открыл первую страницу.

Поначалу он мало, что понимал из читаемого. Но с середины второй страницы словно открылись его глаза и мир предстал перед ним в новом, непривычном, сокрытом до селе виде. Книжечка понравилась ему тем, что он нашел в ней подтверждение своих мыслей о том, что милая мамочка никуда не исчезла, а просто переселилась в иные миры. Кроме того, Енюша открыл для себя много нового. Например, что есть ангелы и бесы, что грешников ожидает на том свете наказание, а праведников – вечные блаженства. Наконец, самое главное, что узнал Енюша – каждому человеку нужно верить в Иисуса Христа и ходить в церковь. Заинтересовавшись вопросом, Енюша, как человек старательный, решил немедленно изучить тему досконально. В ближайшее воскресенье он отправился в храм и купил Евангелие. Чем более погружался он в чтение, тем сильнее и ярче разгоралось в нем прозрение. «Ах, вот, оказывается, какими должны быть люди!» — изумлялся Енюшечка и одновременно впадал в глубокое недоумение – почему же люди не живут так, как написано? Вот же она, истина! И как же это люди живут, не подозревая о том, что все уже давно сказано! И ему захотелось узнать еще больше. Он пришел в храм и спросил какую-нибудь литературу о том, как надо жить. Ему предложили несколько книжек, среди которых ему приглянулась пухлое издание со странным названием: «Поучения и наставления старцев».

— А кто это такие, старцы? – спросил Енюша у женщины, стоявшей за прилавком.

— Это мудрые, опытные в духовной жизни люди. К ним обычно приходило много народу спросить совета, — ответила продавщица.

— Тогда мне нужна эта книга! – вскликнул Енюша.

Всю ночь Енюша читал книгу. Он изумлялся, ужасался, умилялся, приходил в восторг и пару раз даже заплакал. В книге ему нравилось все – новые диковинные слова, странные словесные обороты, которых он прежде никогда не слыхивал, разве что в фильме «Иван Василевич меняет профессию», новая удивительная логика и странные рассуждения. Спал он в эту ночь всего пару часов и утром проснулся другим человеком. Мир казался ему прекрасным, всюду он видел руку Всевышнего. Как только он вышел на остановку автобуса, так сразу неожиданно подошел нужный ему номер. Мало того, автобус был почти пуст, не смотря на час пик, и Енюша даже смог сесть на свое любимое место у окна. «Ах, как дивно все устрояет Творец! — восхищался мысленно Енюша — Истино говорят старцы – иго Его легко! Нужно только понять, впустить Бога в свою жизнь, и Он дивным образом будет заботиться о нас и подавать нам все во благовремении!» Енюша ехал на работу и улыбался своим мыслям. Где-то высоко синело весеннее небо, ставшее вдруг таким близким. Сердце Енюшечки было переполнено радостью о Господе, он любил всех и вся. Единственное, что омрачало это благоденствие – это люди, не знающие радости жизни в Боге.

Первое, что услышал Енюша, войдя в офис – это ругань. Начальница отдела Наталья Викторовна ругалась (в очередной раз) на Светочку. Дело в том, что Наталья Викторовна невзлюбила Светочку с первого дня её появления в офисе. Не пришлась она по вкусу начальнице, и та придиралась к Светочке по каждому пустяку. Поговаривали, что Светочка положила глаз на сына Натальи Викторовны, чем привела её в дикую ярость. Давно уже Светочка оставила всякие поползновения, но Наталья Викторовна все не унималась и не упускала случая еще раз напомнить Светочке её место в этой жизни. Вот и сейчас, после очередной взбучки, Светочка сидела за столом притихшая, вся в красных пятнах, держа в дрожащих пальчиках пудреницу.

— Добрый день, Натальвиктрна!, — проворковал Енюша приветствие начальнице и сел за стол, который стоял как раз напротив стола Светочки. – Не обращай внимания! – бодренько прошептал он ей – Это её бесы накручивают!

— Чтооо? – переспросила Светочка, выронив из рук пудреницу. Енюша подмигнул ей в ответ и добавил:

— Её пожалеть надо. Она же всего лишь орудие в руках падших ангелов!

К обеду весь отдел знал, что Женька рехнулся.

На насмешки и подколы Енюша не реагировал. Енюша чувствовал себя мучеником и исповедником, и это добавляло его новым убеждениям весомости. Енюша, на которого прежде мало кто обращал внимания, теперь стал самой замечательной персоной в офисе. Все только и обсуждали, чего еще отчебучил престарелый маменькин сынок и в открытую потешались над его рассуждениями о благодати, пророчествах и спасении. А Енюше очень нравилось и то, что он оказался в центре внимания, и то, что над ним смеются, потому что все это давало ему возможность порассуждать на богословские темы, потому что это была единственная область, в которой остальные сотрудники были полными профанами. Девушки втихаря подсовывали ему записочки на поминовение в храм и денежку на свечку, и умоляли никому не рассказывать.

— Конечно-конечно, сестрица! – отвечал Енюшечка (теперь он к девушкам обращался только «сестрица». Попробовал он однажды по примеру преподобного Серафимушки назвать одну старую деву «радость моя», так она тут же решила, что Енюша в неё влюбился, поэтому пришлось перейти к более нейтральному «сестрица»). – Но, — добавлял он – ты помни, что боязнь исповедовать себя верующим – от лукавого. Если мы убоимся исповедать Господа перед людьми, то и Он не будет исповедать нас Его чадами на том свете.

Девушки кивали и торопились убежать покурить. Енюша только вздыхал им вслед: «И о чем думают, шалавы? Нет бы в храм бежать, в блуде своем каяться, а они еще и записочки пишут…» Записочки Енюша выкидывал по пути домой – он не мог допустить, чтобы написанное грязными руками блудниц попало в храм и тем более, в алтарь. А деньги… Он отдавал их в милостыню, а взамен на свои деньги покупал в храме свечи и ставил их перед иконой Марии Магдалины.

В храм Енюша теперь ходил каждое воскресение и каждый великий и двунадесятый праздник. Вся его жизнь теперь неразрывно была связана с храмом. На богослужениях он стоял, умиленно сложив руки на груди и подняв глаза к потолку, подпевая хору. Все теперь в его жизни стало просто и ясно, точно так же, как при маме. И кое — в чем даже еще лучше. Всякая неопределенность исчезла. Он совершенно точно знал, во сколько ему надо подняться, чтобы не опоздать на божественную литургию, сколько поклонов и в какую сторону совершить при входе в храм, сколько раз перекреститься, в каком порядке и перед какими образами ставить свечи, сколько отдавать от своей зарплаты на храм, сколько нищей бабушке, стоящей с кружечкой у паперти, какие акафисты в какой день седмицы полагается читать (чтения теперь у него был выстроен целый график). Енюшечке было легко и радостно жить в этих расписаниях богослужений, чтений и постов. Не надо было ни над чем ломать голову и метаться – достаточно было глянуть в блокнотик и прочитать, что назначено на четверток или пяток. И все события, происходившие теперь с ним или с окружающими его людьми, стали ясны и понятны. Если с кем-нибудь случалась неприятность, Енюшечка говорил, что это по своим грехам этот безбожник получил воздаяние. А когда неприятность случалась с ним самим, то Енюша говорил, что Бог, кого любит, того и наказует. Если же, напротив, у кого-то что-то происходило приятное, то Енюшечка сурово изрекал: «Бог долготерпелив и многомилостив!» А если приятное случалось с ним, то Енюшечка с трепетом думал: «Как же печется о верных своих Господь!» Теперь у Енюши были ответы на все вопросы. Он очень сдружился с церковными бабушками, убиравшимися в храме, потому что только с ними он находил общие темы для разговоров. Ведь никому, кроме них, не было интересно, что вчера он сподобился побывать на вечерне в соседнем храме под престол, а сегодня утром Господь попустил ножку подвернуть, это верно за то, что пятницей пожелалось Енюше рыбки. Бабушки слушали его, охали, ахали, поддакивали и рассказывали свои истории. Почитав еще книжечек с поучениями, Енюшечка озадачился поисками духовника. Сначала он приспособился исповедоваться у одного уж очень благообразного пожилого батюшки. Енюше он казался воплощением благочестия и праведности. Но через пару месяцев он неожиданно увидел этого батюшку в магазине, в обычной светской одежде, совсем не по-праведному затаривавшемуся колбасой, пельменями и майонезом. «Э-э-э-э… — подумал Енюша – Да он мясо ест! Тоже мне, священник! Я и то мясного не вкушаю, а этот… Н-да, слабо нынешнее поколение батюшек, что и говорить!» и стал ходить к другому священнику, покорившему его своим аскетическим видом, судя по которому этот батюшка был монах. Однако клобука с наметкой Енюша на нем не увидел. «Он, наверное, тайный монах! – восхитился Енюша – Вот у кого научишься постничеству и смирению!» и, благоговея перед таким великим подвижником, Енюшечка стал исповедоваться у него. Но и тут высокие помыслы Енюши потерпели крах. Как-то, дожидаясь после богослужения батюшку поговорить, Енюша стал свидетелем того, как к нему подошла молодая женщина, судя по некоторым особенностям её фигуры, вот-вот готовящаяся родить. Она как-то совсем по-свойски стала разговаривать с батюшкой, так, что сильно возмутила этой фамильярностью Енюшу. Собираясь приструнить наглую, Енюша спросил у свещницы:

— А кто эта молодая особа, с батюшкой сейчас разговаривает?

— А это матушка наша, — весело ответила свещница.

— Матушка? Какая матушка?! — воскликнул Енюша, подумав, что речь идет о матери батюшки, коею незнакомка быть никак не могла.

— Матушка, — повторила свещница – жена нашего отца Алексия. – У них шестой ребеночек скоро будет.

Енюша был в шоке. И он пошел искать себе духовника в кафедральный собор, полагая, что уж тут-то под присмотром настоятеля, священники ведут жизнь подвижническую и благочестивую. Но, побродив от священника к священнику, Енюшечка был несколько обескуражен. Ни один из них не подходил под те характеристики, которыми был описан настоящий духовник у старцев. Прежде всего, все эти батюшки были женаты. Разве мог быть достойным духовником женатый священник? «И зачем это в нашей Церкви священству разрешили жениться?! – изумлялся Енюшечка — Ну уж коли так, то наши батюшки должны жить со своими женами как братья с сестрами, иначе как они смогут научить нас, грешных, благочестию? Уж в соборе-то, наверное, следят за этим!» Но и тут Енюша потерпел полное поражение. Очень скоро выяснилось, что у одного соборного батюшки трое детей, у другого – пять, а у третьего того хуже – ожидается седьмой ребенок. Мало того, все эти батюшки совсем не думали о спасении своих душ. У двоих из них были машины, третий строил дом. К тому же случайно Енюша узнал, что священники, оказывается, трудятся вовсе не бескорыстно, а получают зарплату в храмах! «Да что ж это такое? – думал бедный Енюшечка – Вот это батюшки пошли… Нас учат, а сами-то по учениям старцев не живут…» Наконец, нашел он в храме на окраине города престарелого монаха, к которому и пристроился исповедоваться. На исповедь Енюшечка ходил исправно каждое воскресенье и проводил у аналоя минут по 20. Он каялся, каялся, каялся, тщательно стараясь припомнить все свои грехи едва ли не от рождения. Отец Феоктист выслушивал его сокрушения с закрытыми глазами, иногда кивал головой, но при этом почти ничего не говорил, чем сильно обижал Енюшечку – он-то ждал от него вразумительных и душеполезных слов, а того сильнее – ждал, что отец Феоктист похвалит его рвение и ревность о Господе. Но батюшка молчал. И тогда Енюша решил усилить акцент на своем благочестии и на ближайшей исповеди задал вопрос:

— Батюшка, а что мне делать, когда мне записки передают наши сотрудницы?

— Как – что делать? В храм нести и отдавать на помин.

Енюша опешил:

— Как – на помин отдавать? Они же все неверующие, они же в блуде погрязли! Разве можно из таких рук да в алтарь передавать?

— Ну видишь, — ответил отец Феоктист, – ты лучше меня все знаешь. Зачем тогда спрашиваешь?

Енюша хлопал глазами. Батюшка сильно смутил его и поставил в довольно неловкое положение.

— Что ты читаешь из духовной литературы? – спросил вдруг отец Феоктист, мгновенно посерьезнев.

— С..святтых ат..атццов читаю, — заикаясь, пробормотал Енюша.

— А Библия у тебя есть?

-Есть…

— Вот кроме Библии, ничего пока не читай.

— А как же поучения… наставления… — бормотал Енюша.

— Не нужны тебе поучения и наставления. Тебе сейчас только Евангелие читать.

Енюша вышел из храма в смятении и расстройстве. «Да что же это такое делается?! – переживал он – Священство святых отцов не признает, аскезе не предается, а только и думает об угождении плоти!» И Енюшечка вернулся в собор.

В соборе он уже ни у кого не исповедовался, поскольку не нашлось достойного духовника для него. Зато он взялся блюсти порядок среди приходящих в храм. Бдительно следил он, чтобы какая-нибудь срамница не зашла в дом Божий без платочка, с косметикой, и тем паче – в брюках или с декольте. Завидя такую, Енюша немедленно устремлялся к ней и обличал её грех.

— Вы, женщины, должны быть скромны и благочестивы! – назидательно говорил он – А ты пришла куда? В храм Божий! И как ты пришла? Ты все свои прелести выставила напоказ! Хочешь верных христиан вводить в соблазн и грех? А та знаешь, что сказано в Евангелии о вводящих в соблазн?! Вы и тут желаете блудить и совращать! – и он торжественно выводил наглую из храма. Уже на самом крыльце он обращался к пристыженной со словами:

— Ну ты не обижайся на меня, сестра, я же любя. Я сам грешен. Но обличить тебя я обязан. Так сказано в Евангелии!

Так Енюша исправно обличал нечестивиц, пока не вышла у него осечка. Как-то, выведя очередную такую бабенку из храма, он столкнулся нос к носу с каким-то здоровенным мужиком, который, отбросив сигарету, схватил Енюшу за воротник и зарычал:

— Ты чё с моей женой так разговариваешь, казззёллл!? – и дал Енюше кулаком в глаз. Рассказывая потом эту историю церковным бабушкам, оказывающим ему первую помощь, Енюшечка, крестясь, умиленно возводил очи к потолку:

— Господь пострадать сподобил за веру за нашу православную… Бесы мне через него отомстили за мою ревность и за мою любовь к благочестию. Но я благодарен Господу… Вот так мученики-то и на казнь шли. Кровью обливались, а Бога славили.

С тех пор Енюша воздерживался от таких публичных обличений.

Вскоре открылся у него дар видеть чужие грехи. Куда бы не посмотрел Енюша – всюду он видел грех. Женщины не были скромны и совсем не боялись мужчин и даже смели в их присутствии разговаривать и смеяться, обнажая зубы. Постами он видел людей, несущих домой колбасу и торты. «Вот, грешники-то идут! — вздыхал он, глядя им вслед, – И как Господь терпит?!» А когда одна сотрудница Петровым постом вышла замуж, Енюша все же не стерпел и обличил нечестивых:

— Нашли время свадьбы играть! – сказал он, наблюдая, как сотрудники поздравляют новобрачную, — Не будет на этом браке благословения! И детей тебе в наказание не будет! А если и будут, то уродов нарожаешь! Бог-то до седьмого колена наказывает!

Новобрачная не выдержала суровой правды и расплакалась так, что её едва успокоили. После этого мужская часть коллектива вызвала Енюшу на разговор и предложила поискать другое место работы.

— Да с радостью! – ничуть не смутясь, ответил Енюша, — Страдания за веру принимаю как награду! – и перешел в другую фирму.

Так проходили дни Енюшечки. Он все читал жития святых, восторгался, умилялся, вздыхал о грехах человеческих и все никак не мог понять, отчего же люди не живут благочестиво. Наконец, Енюша пришел к выводу, что это потому, что они просто не знают, как же именно надо жить. Им просто никто об этом не сказал. И Енюша возгорелся желанием проповедовать древлие благочестие. «Но как мне приступить к такому непростому делу? – задумался он. – Просто выйти на улицу, как Иоанн Креститель? Пожалуй, нет. Так и в «психушку» упекут, раз плюнуть. Начать юродствовать? – он посмотрел за окно – Скоро зима… Нет, я еще не готов к такому подвигу. А не стать ли мне священником? – озарило его – А что? Канонических препятствий у меня нет. В семинарию поступить для меня будет легко с моей начитанностью. Жениться я не хочу, значит, мне придется стать монахом. Ну, мне это не в новинку. Мяса я и так не ем, правило у меня – не каждый монах столько вычитывает. Чего ж еще? Вот только благословения взять не у кого. Съездить бы к какому старцу… Да где ж его взять-то, настоящего старца-то? Все они либо уже отошли в мир иной, либо живут так далеко, что не добраться…» Но и тут все устроилось дивным образом. Когда пришел он в воскресенье в храм, то одна из бабушек спросила его, не хочет ли он съездить в N-ский монастырь, в котором принимает блаженная монахиня Евпраксия, куда собрались ехать прихожане на заказном автобусе. Енюшечка возрадовался великой радостью и увидел в этом прямое указание на волю Божию на то, чтобы быть ему монахом.

С внутренним трепетом и благоговением готовился Енюша к поездке. Он переживал так, что совсем лишился сна. Днем он репетировал, как подойдет к блаженной, с какой улыбкой, что скажет. Мысленно он составлял возможные её слова и тут же оттачивал свои ответы. Все ночи на пролет он лежал в кровати, глядя в потолок. Его воображение представляло ему самые разнообразные картины. То виделось ему, как блаженная сама выходит к нему и, указывая на него, провозглашает его девятым столпом Православия. То ему представлялось, как она благословляет его на вериги, то рисовалось, как он, оставив все свое имущество, идет в глухой лес, устраивает там себе келью и как спустя годы тысячи паломников стекаются к нему за советом и вразумлением. «А вдруг она напророчит мне епископство? — с замиранием сердца думал Енюша – Это же мне тогда в монастырь… Как же нелегко мне будет там нести мой подвиг, при современных-то нравах нынешних монахов…»

Наконец, день поездки настал. Все два часа пути Енюша вполуха слушал акафисты, которые читали паломники, и улыбался своим мыслям. «Торжественный день! – думал он – Сегодня решится моя судьба. Что-то скажет мне блаженная… Еще бы понять… Они же могут и иносказательно говорить… Но ничего, по молитве моей Господь откроет мне истину…»

В монастыре паломников встретили как нечто совершенно обычное, ткнули пальцем, куда надо идти, и сказали, что «бабушка» сегодня с утра не принимала.

— Ой, а мы приехали, — зароптали паломники – Как же быть? Так далеко ехали…

— Молитесь, — уверенно ответила монахиня, — у неё такое бывает. Может, она ждет кого-то. Может, вас и примет. Идите и ждите.

«Ждет кого-то! – радостно подумал Енюша – Уж не меня ли? А вдруг меня?»

В приемной уже было человек 40 ожидающих. Из-за двери кельи ничего не было слышно, впрочем, и в самой приемной стояла напряженная тишина, лишь изредка нарушаемая вздохами «Господи, помилуй!» и сдержанными всхлипами какой-то девушки. Иногда быстро проходила монахиня, и все взоры обращались на неё – нет ли новостей о «бабушке»? Не решила ли она начать принимать? Но никто не осмеливался спросить. Словно чувствуя муки ожидающих, в очередной раз пробегая мимо, монахиня сказала:

— Ждите, ждите!

Прождали еще минут 40, как из-за двери послышалось движение чего-то очень большого, затем скрипучий голос фальшиво пропел «Блажен муж…» и дверь открылась. Всякое покашливание и движения прекратились. Блаженная вышла к паломникам.

Енюша был шокирован. «Бабушка» не походила обликом ни на блаженную Ксеньюшку, ни тем более, на блаженную Матронушку. Она вообще не походила на блаженную. Это была невысокая тучная старуха с тяжелым грубым ассиметричным лицом нездорового желтого цвета и с черными усами над верхней губой. Из-под засаленной скуфьи торчали грязные седые космы. С трудом переставляя кривые ноги, опираясь сразу на две таких же корявых, как и она, палки, блаженная прошла несколько шагов к окну по образованному расступившимися перед ней людьми проходу, распространяя вокруг себя аромат немытого тела, и крикнула тяжелым, хриплым голосом:

— Глашка! Стул дай мне! И конфетку!

Пораженные люди молчали. Стул был подан монахиней, той самой, которая перед этим сновала в приемной. Блаженная, кряхтя, села на стул, приняла из рук монахини конфету, рассмотрела её и сказала:

— Не та! «Мишку» мне дай!

Монахиня забрала конфету обратно и скоро прибежала с другой, в голубой обертке.

— Умница. Ну ты иди, — сказала «бабушка».

Блаженная подняла голову и осмотрела стоящих перед ней людей.

— Ну ты не плачь, не плачь, — вдруг сказала она кому-то. Все начали оборачиваться, желая посмотреть на того счастливчика, кому досталось первое внимание «бабушки».

– Поди-к сюда, ко мне-то, не бойся. Это я на вид такая страшная, а я и не кусаюсь вовсе, — поманила она пальцем кого-то. Люди начали расступаться, и к блаженной подошла, дрожа от испуга, та самая девушка, которая плакала. «Бабушка» протянула ей конфету и сказала просто и сердечно:

— Не плачь, красавица. Тебе сейчас горько, а потом будет сладко. Ты его забудь, он тебе не пара. На вот тебе «Мишку»! Бери, бери, Мишка–то — он хороший! Лучше всех! Ступай себе, тебя Бог отвел. Иди, матушка.

Девушка начала улыбаться и хотела поцеловать блаженной руку, но та не позволила:

— Неча мне руки-то целовать. Я, чай, не поп. Мужу будешь ручку целовать.

Люди изумленно начали перешептываться. По всему выходило, что блаженная указала девушке на жениха по имени Миша, да еще и напророчила, что быть этому Мише священником.

Начался прием. Блаженная сама выискивала в толпе людей и подзывала к себе. Её уже никто не боялся. Хоть и ходили слухи о её крутом нраве, сегодня она была весьма спокойна. Время шло, Енюша нетерпеливо топтался на месте, каждый раз ожидая, что сейчас вот блаженная вызовет его, но взгляд блаженной скользил мимо, словно не видя Енюши, хотя он и просочился в первые ряды просителей. Когда прошло на прием уже человек 15, Енюша решился обратить на себя внимание легким покашливанием. Но и этот фокус не удался. Подождав еще минут 10, Енюша покашлял еще раз. Блаженная подняла голову и громко спросила:

— Кто там кашляет такой? Чахотошный, что ли?

Люди подались в стороны, и Енюша оказался один на один прямо перед блаженной. «Бабушка» окинула его белесым взглядом.

— О! – с насмешкой воскликнула она – Гляньте-ка на него, приперся! Монах в красных штанах! Ты что сюды явился?! Кто тя сюды звал?!

Енюша почувствовал, как краска заливает лицо. Все заготовленные слова куда-то пропали, и он только смог пробормотать невнятное «Матушка, благословите…»

— Я те благословлю! – «бабушка» подалась вперед, мрачнея лицом. – Ишь, ты, священство ему подавай! Мясного он не вкушает!!! – блаженная расходилась все больше и больше, её громовой голос грохотал в приемной. – Мяса не жрешь, а людей поедом ешь, срамник! Епископства захотел, поганец?! Я те дам епископство! Камень те на шею, а не панагию! – орала блаженная, пытаясь встать. Из двери выскочила монахиня, подбежала к блаженной и взяла её под руку. «Бабушка» поднялась со стула, и, потрясая костылем, едва ли не кинулась на Енюшу. Испуганные люди поприжались к стенам. Ситуация была самая ужасная. «Бабушка» не унималась и продолжала выкрикивать все мысли Енюши и о нем самом, и об окружающих. Бедный Енюша в эту минуту более всего желал провалиться сквозь землю. Он проклинал тот день, когда решил ехать сюда.

— Вот тебе сан!– ткнула блаженная Енюше прямо под нос огромную фигу с растресканным грязным ногтем. – Хрен тебе, а не священство! Хрен тебе вериги! Духовенство осуждать?! Хам!!! Хам!!! – кричала она – Отцов своих поносишь, нечестивец! Других учишь, а сам по заповедям жить не хочешь!!!

Что она еще кричала – Енюша уже не слышал. Со всех ног бежал он по длинному монастырскому коридору к выходу.

Эпилог

Спустя несколько месяцев после этого события отец Феоктист, возвращаясь с воскресной службы, услышал музыку и пение. Подойдя к автобусной остановке, он увидел, что несколько молодых людей в отглаженных костюмчиках с бабочками на шее под магнитофонную запись что-то поют о Христе, а еще один что-то рассказывает проходящим мимо людям и раздает им книжечки. Он показался батюшке знакомым. Подойдя ближе, отец Феоктист удивленно воскликнул:

— Женя, ты ли это?!

Енюша с достоинством обернулся к нему и произнес:

— Пастор Евгений, брат.

— Пастор?! И давно ли ты в баптисты подался?

— Не подался, а принял истинную апостольскую веру, ибо я заблуждался. Но Дух Святой вывел меня из темницы, и я теперь несу свидетельство истины людям. В отличие от Вас, батюшка.

— Ты хочешь сказать, что я несу людям ложь?

— Конечно! Вы не даете людям читать Писание, и слово Божье заменили поучениями ваших старцев! Ваш бог – деревянные доски с красками! Вы слепы и истина сокрыта от вас ради вашего идолопоклонничества!

При этих его словах его соратники сделали потише музыку, заинтересованно вслушиваясь в разговор.

— Женя, не кощунствуй, — строго сказал отец Феоктист.

— Если я кощунствую, почему Бог меня не наказывает? – с вызовом спросил Енюша, набрасывая на плечи куртку.

— А вдруг накажет?

— Молнией поразит? – насмешливо спросил Енюшечка.

— Может, и молнией, — ответил отец Феоктист.

— Договорились, батюшка! – воскликнул Енюша, — Если Бог поразит меня молнией, Вы тут же об этом узнаете!

— Да будет ти по слову твоему, — ответил отец Феоктист и пошел к остановке, где заметил знакомых соборных пономарей.

— ОЙ! АЙ!!! АЙ-АЙ-АЙ!!! – громкие истерические вопли огласили остановку. Люди начали останавливаться и оглядываться, желая увидеть человека, так дико орущего. Отец Феоктист тоже оглянулся. Долго искать не пришлось. Енюшечка неприличным для мужчины бабьим голосом орал и выл от боли, кружился на месте, подпрыгивал и извивался, держась за шею. Из его глаз фонтаном, как у циркового клоуна брызгали слезы. Его друзья, шокированные таким его поведением, замерли на месте с разинутыми ртами.

— МАМААА! Помогите!!!! – продолжал орать Енюша, извиваясь всем телом. Но никто не спешил ему на помощь. На людей как будто напал столбняк. Отец Феоктист подошел к нему, не без усилия оторвал его руки от шеи. Причину страданий Енюши он увидел сразу – застегивая куртку, Енюша защемил себе кожу на шее … молнией. Батюшка освободил страдальца от коварной собачки.

— Ну? – спросил он, глядя поверх очков, — Хотел молнию? Вот тебя Господь и поразил молнией.

Енюша только хлюпал носом и тихонько подвизгивал. Те, с кем он тут проводил свою проповедь, подхватили магнитофон, и, даже не собрав своих листовок, убежали, перепуганные, прочь. Где-то сзади раздался злорадный смех. Отец Феоктист обернулся. У ларька гоготали, держась за животы, соборные пономари.

Блондинка

Отец Виталий отчаянно сигналил вот уже минут 10. Ему нужно было срочно уезжать на собрание благочиния, а какой-то громадный черный джипище надежно «запер» его «шкоду» на парковочке около дома. «Ну что за люди?! — мысленно возмущался отец Виталий – Придут, машину бросят, где попало, о людях совсем не думают! Ну что за бестолочи?!» В мыслях он рисовал себе сугубо мужской разговор с владельцем джипа, которого представлял себе как такого же огромного обритого дядьку в черной кожаной куртке. «Ну, выйдет сейчас! Ну, я ему скажу!» — кипел отец Виталий, безнадежно оглядывая двери подъездов – ни в одном из них не было ни намека на хоть какие-то признаки жизни. Тут наконец-то одна дверь звякнула пружиной и начала открываться. Отец Виталий вышел из машины, намереваясь высказать недоумку все, что о нем думает. Дверь открылась и на крыльцо вышла … блондинка. Типичная представительница легкомысленных дурочек в обтягивающих стройненькие ножки черных джинисках, в красной укороченной курточке с меховым воротником и меховыми же манжетами, деловито цокающая сапожками на шпильке.

— Ну чё ты орешь, мужик? – с интонацией Верки Сердючки спросила она, покручивая на пальчике увесистый брелок. Накрашенные и явно нарощенные реснищщи взметнулись вверх как два павлиньих хвоста над какими-то неестественно зелеными кошачье-хищными глазками. Шиньон в виде длинного конского хвоста дерзко качнулся от плеча до плеча. — Ну ты чё, подождать не можешь? Видишь, люди заняты!

— Знаете ли, я тоже занят и тороплюсь по очень важным делам! – изо всех сил стараясь сдерживать эмоции, ответил отец Виталий блондинке, прошествовавшей мимо него весьма интересной походкой. Блондинка открыла машину («Интересно, как она только управляется с такой громадиной?» – подумал отец Виталий) и стала рыться в салоне, выставив к собеседнику обтянутый джинсами тыл.

— Торопится он… – продолжила монолог девушка — Чё те делать, мужик? – тут она, наконец, повернулась к отцу Виталию лицом. Несколько мгновений она смотрела на него, приоткрыв пухлые губки и хлопая своими гигантскими ресницами. – О, — наконец, сказала она – Поп, что ли? Ну все, день насмарку! – как-то достаточно равнодушно, больше для отца Виталия, чем для себя, сказала она и взобралась в свой автомобиль, на фоне которого смотрелась еще более хрупкой. Ручка с длинными малиновыми коготками захлопнула тяжелую дверь, через пару секунд заурчал мотор. Стекло водительской двери опустилось вниз и девушка весело крикнула:

— Поп, ты бы отошел бы, что ли, а то ведь переду и не замечу!

Отец Виталий, кипя духом, сел в свою машину. Джип тяжело развернулся и медленно, но уверенно покатил к дороге. Отцу Виталию надо было ехать в ту же сторону. Но чтобы не плестись униженно за обидчицей, он дал небольшой крюк и выехал на дорогу с другой стороны.

Отец Виталий за четыре года своего служения повидал уже много всяких-разных людей, верующих и не верующих, культурных и невоспитанных, интеллигентных и хамов. Но, пожалуй, никто из них не вводил его в состояние такой внутренней беспомощности и такого неудовлетворенного кипения, как эта блондинка. Не то что весь день – вся неделя пошла наперекосяк. Чем бы батюшка не занимался, у него из головы не выходила эта меховая блондинка на шпильках. Ей танково-спокойное хамство напрочь выбило его из того благодушно-благочестивого состояния, в котором он пребывал уже достаточно долгое время. И, если сказать откровенно, отец Виталий уже давно думал, что никто и ничто не выведет его из этого блаженного пребывания во вседовольстве. А тут – на тебе. Унизила какая-то крашеная пустышка, да так, что батюшка никак не мог найти себе место. Был бы мужик – было бы проще. В конце-концов, с мужиком можно и парой тумаков обменяться, а потом, выяснив суть да дело, похлопать друг друга по плечу и на этом конфликт был бы исчерпан. А тут – девчонка. По-мужски с ней никак не разобраться, а у той, получается, все руки развязаны. И не ответишь, как хотелось бы – сразу крик пойдет, что поп, а беззащитных девушек оскорбляет.

Матушка заметила нелады с душевным спокойствием мужа. Батюшка от всей души нажаловался ей на блондинку.

— Да ладно тебе на таких-то внимание обращать, — ответила матушка – Неверующая, что с неё взять? Ни ума, ни совести.

— Это точно, — согласился отец Виталий – была бы умная, так себя бы не вела.

Отец Виталий начал было успокаиваться, как жизнь преподнесла ему еще один сюрприз. Как нарочно, он стал теперь постоянно сталкиваться с блондинкой во дворе. Та как будто специально поджидала его. И как нарочно старалась досадить батюшке. Если они встречались в дверях подъезда, то блондинка первая делала шаг навстречу, и отцу Виталию приходилось сторониться, чтобы пропустить её, да еще и дверь придерживать, пока эта красавица не продефилирует мимо, поводя высоким бюстом и цокая своими вечными шпильками. Если отец Виталий ставил под окном машину, то непременно тут же, словно ниоткуда, появлялся большой черный джип и так притирался к его «шкоде», что батюшке приходилось проявлять чудеса маневрирования, чтобы не задеть дорогого «соседа» и не попасть на деньги за царапины на бампере или капоте. Жизнь отца Виталия превратилась в одну сплошную мысленную войну с блондинкой. Даже тематика его проповедей изменилась. Если раньше батюшка больше говорил о терпении и смирении, то теперь на проповедях он клеймил позором бесстыдных женщин, покрывающих лицо слоями штукатурки и носящих искусственные волосы, чтобы уловлять в свои сети богатых мужчин и обеспечивать себе безбедную жизнь своим бесстыдным поведением. Он и сам понимал, что так просто изливает свою бессильную злобу на блондинку. Но ничего не мог с собой поделать. Даже поехав на исповедь к духовнику, он пожаловался на такие смутительные обстоятельства жизни, чего прежде никогда не делал.

— А что бы ты сказал, если бы к тебе на исповедь пришел бы твой прихожанин и пожаловался на такую ситуацию? – спросил духовник. Отец Виталий вздохнул. Что бы он сказал? Понятно, что – терпи, смиряйся, молись… Впервые в жизни он понял, как порой нелегко, да что там – откровенно тяжело исполнять заповеди и не то что любить – хотя бы не ненавидеть ближнего.

— Я бы сказал, что надо терпеть, — ответил отец Виталий. Духовник развел руками.

— Я такой же священник, как и ты. Заповеди у нас у всех одни и те же. Что я могу тебе сказать? Ты сам все знаешь.

«Знать-то знаю, — думал отец Виталий по дороге домой – Да что мне делать с этим знанием? Как исповедовать, так совесть мучает. Людей учу, а сам врага своего простить не могу. И ненавижу его. В отпуск, что ли, попроситься? Уехать на недельку в деревню к отцу Сергию. Отвлечься. Рыбку половить, помолиться в тишине…»

Но уехать в деревню ему не пришлось. Отец Сергий, его однокашник по семинарии, позвонил буквально на следующий день и сообщил, что приедет с матушкой на пару деньков повидаться.

Отец Виталий был несказанно рад. Он взбодрился и даже почувствовал какое-то превосходство над блондинкой, по-прежнему занимавшей его ум, и по-прежнему отравлявшей ему жизнь. В первый же вечер матушки оставили мужей одних на кухне, чтобы те могли расслабиться и поговорить «о своем, о мужском», а сами уединились в комнате, где принялись обсуждать сугубо свои женские заботы.

«За рюмочкой чайку» беседа текла сама собою, дошло дело и до жалоб отца Виталия на блондинку, будь она неладна.

— С женщинами не связывайся! – нравоучительно сказал отец Сергий – Она тебя потом со свету сживет. Ты ей слово – она тебе двадцать пять. И каждое из этих двадцати пяти будет пропитано таким ядом, что мухи на лету будут дохнуть.

— Да вот, стараюсь не обращать внимания, а не получается, — сетовал отец Виталий.

— Забудь ты про неё! Еще мозги свои на неё тратить. Таких, знаешь, сколько на белом свете? Из-за каждой переживать – себя не хватит. Забудь и расслабься! Ты мне лучше расскажи, как там отец диакон перед Владыкой опарафинился. А то слухи какие-то ходят, я толком ничего и не знаю.

И отец Виталий стал рассказывать другу смешной до неприличия случай, произошедший на архиерейской службе пару недель назад, из-за которого теперь бедный отец диакон боится даже в храм заходить.

Утром отец Виталий проснулся бодрым и отдохнувшим. Все было прекрасно и сама жизнь была прекрасной. Горизонт был светел и чист и никакие блондинки не портили его своим присутствием. Отец Сергий потащил его вместе с матушками погулять в городской парк, а потом был замечательный обед и опять милые, ни к чему не обязывающие разговоры. Ближе к вечеру гости собрались в обратный путь. Отец Виталий с матушкой и двухлетним сынком Феденькой вышли их проводить.

— Отца Георгия давно видел? – спросил отец Виталий.

— Давно, месяца три, наверное. Как на Пасху повидались, так и все. Звонил он тут как-то, приглашал.

— Поедешь? – спросил отец Виталий.

— Да вот на всенощную, наверное, поеду, — ответил отец Сергий. И собеседники разом замолчали, потому что в разговор вклинился странный, угрожающий рев, которого здесь никак не должно было быть. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, словно надеялись, что тот, второй, объяснит, в чем дело. За их спинами медленно проехал большой черный джип, но звук этот исходил не от него. И тут в тихий двор ворвалась смерть. Она неслась на людей в образе огромного многотонного грузовика, невесть откуда взявшегося здесь, в тихом провинциальном дворе. Священники молча смотрели на стремительно приближающийся КАМАЗ. Отлетела в сторону урна, выдранная из земли скамейка подлетела вверх метра на два. «Зацепит или нет?» — успел подумать отец Виталий, мысленно прикидывая возможную траекторию движения машины. И тут что-то светленькое мелькнуло на дорожке. Феденька выбежал на асфальт за укатившимся мячиком. Ни отец Сергий, ни отец Виталий, ни обе матушки не успели даже понять и сообразить, что надо сделать, чтобы спасти ребенка, да, наверное, и не успели бы ничего сделать. Их опередил тот самый джип, который секунду назад проехал мимо. Они увидели, что машина, взревев мотором, резко рванула вперед прямо в лоб КАМАЗу.

Оглушительный грохот, страшный, рвущий нервы скрежет металла, звук лопающихся стекол – все это свершилось мгновенно. Обломки попадали на землю. Асфальт был покрыт слоем осколков от фар. Куски бампера, решетки, еще чего-то усеяли все вокруг. А затем наступила звенящая тишина, которую не смогла нарушить даже стая голубей, испуганно вспорхнувшая с крыши и тут же усевшаяся на другую крышу. И посреди всего этого хаоса стоял Феденька и ковырял пальцем в носу. С недоумением смотрел она груду металла, в которую превратился джип, а потом оглянулся на родителей, словно спрашивая, что же такое тут произошло? Первой очнулась матушка отца Сергия. Она бросилась к мальчику и на руках вынесла его из кучи осколков. Матушка отца Виталия лежала в обмороке. К машинам бежали картежники – выручать людей. КАМАЗ открыли сразу и вытащили на асфальт мертвое тело водителя. Судя по вмятине на лобовом стекле, он погиб от удара головой об него. А двери джипа, смятые и вдавленные, открыть не удавалось. За темными стеклами не было возможно ничего разглядеть. Джип «ушел» в грузовик по самое лобовое стекло. Кто-то из местных автомобилистов поливал джип из огнетушителя – на всякий случай.

Спасатели и две «скорых» подъехали через 20 минут. Джип пришлось резать, чтобы извлечь из него водителя. Подъехали гаишники, стали опрашивать свидетелей. Мало кто чего мог сказать, все сходились в одном – во двор влетел неуправляемый КАМАЗ и врезался в джип.

— Да, ему тут и деваться-то некуда, — согласился один из гаишников, оглядев двор.

— Не так все было, — вдруг раздался голос старика Михалыча. Он подошел к гаишникам, дымя своей вечной цигаркой. – Я все видел, я вон тама сидел, – показал он рукой на свою голубятню.

— Что Вы видели? – спросил гаишник, покосившись на смрадный окурок.

— Да джип-то энтот, он ехал просто так, когда КАМАЗ-то выскочил. Он, может, и свернул бы куда, а вон сюда, хотя бы, — дед Михалыч кивнул на проулочек – Ведь когда КАМАЗ-то выехал, джип-то вот здесь как раз и был. Да тут вон какое дело-то… Ребятенок ихний на дорогу выскочил. И джип-то, он вперед-то и рванул, чтобы, значит, ребятенка-то спасти. А иначе – как его остановишь-то, махину такую?

— То есть, водитель джипа пошел на лобовое столкновение, чтобы спасти ребенка? – чуть помолчав, спросил гаишник.

— Так и есть, — кивнул дед – С чего бы ему иначе голову-то свою подставлять? Время у него было, мог он отъехать, да вот, дите пожалел. А себя, значицца, парень подставил.

Люди молчали. Дед Михей открыл всем такую простую и страшную правду о том, кого сейчас болгарками вырезали из смятого автомобиля.

— Открывай, открывай! – раздались команды со стороны спасателей – Держи, держи! Толя, прими сюда! Руку, руку осторожней!

Из прорезанной дыры в боку джипа трое мужчин вытаскивали тело водителя. Отец Виталий подбежал к спасателям:

— Как он?

— Не он — она! – ответил спасатель. Отец Виталий никак не мог увидеть лица водительницы – на носилках все было красным и имело вид чего угодно, только не человеческого тела. «Кто же это сделал такое? – лихорадочно думал отец Виталий – Она же Федьку моего спасла… Надо хоть имя узнать, за кого молиться…» Вдруг под ноги ему упало что-то странное. Он посмотрел вниз. На асфальте лежал хорошо знакомый ему блондинистый конский хвост. Только теперь он не сверкал на солнце своим синтетическим блеском, а валялся грязный, в кровавых пятнах, похожий на мертвое лохматое животное.

Оставив на попечение тещи спящую после инъекции успокоительного матушку и так ничего и не понявшего Федю, отец Виталий вечером поехал в больницу.

— К вам сегодня привозили девушку после ДТП? – спросил он у медсестры.

— Карпова, что ли?

— Да я и не знаю, — ответил отец Виталий. Медсестра подозрительно посмотрела на него:

— А Вы ей кто?

Отец Виталий смутился. Кто он ей? Никто. Еще меньше, чем никто. Он ей враг.

— Мы посторонним информацию не даем! – металлическим голосом отрезала медсестра и уткнулась в какую-то книгу. Отец Виталий пошел по коридору к выходу, обдумывая, как бы разведать о состоянии этой Карповой, в один миг ставшей для него такой близкой и родной. Вдруг прямо на него из какой-то двери выскочил молодой мужчина в медицинском халате. «Хирург-травмотолог» — успел прочитать на бейдже отец Виталий.

— Извините, Вы не могли бы сказать, как состояние девушки, которая после ДТП? Карпова.

— Карпова? Она прооперирована, сейчас без сознания в реанимации. Звоните по телефону, Вам скажут, если она очнется, — оттараторил хирург и умчался куда-то вниз.

Всю следующую неделю отец Виталий ходил в больницу. Карпова так и не приходила в себя. По нескольку раз на дню батюшка молился о здравии рабы Божией, имя же которой Господь знает. Он упрямо вынимал частицы за неё, возносил сугубую молитву и продолжал звонить в больницу, каждый раз надеясь, что Карпова пришла в себя. Отец Виталий хотел сказать ей что-то очень-очень важное, что рвалось у него из сердца. Наконец, в среду вечером, ему сказали, что Карпова пришла в себя. Бросив все дела, отец Виталий, прихватив требный чемоданчик, помчался в больницу. Едва поднявшись на второй этаж, он столкнулся с тем же хирургом, которого видел здесь в первый день.

— Извините, Вы могли бы мне сказать, как состояние Карповой? – спросил батюшка.

— Понимаете, мы даем информацию только родственникам, — ответил хирург.

— Мне очень нужно, — попросил отец Виталий – Понимаете, она моего ребенка спасла.

— А, слышал что-то… Пошла в лобовое, чтобы грузовик остановить… Понятно теперь… К сожалению, ничего утешительного сказать Вам не могу. Мы ведь её буквально по кускам собрали. Одних переломов семь, и все тяжелые. С такими травмами обычно не живут. А если и выживают – до конца жизни прикованы к постели. Молодая, может, выкарабкается.

— А можно мне увидеть её?

Врач окинул священника взглядом.

— Ну, вон халат висит – возьмите, — со вздохом сказал он — Я Вас провожу. И никому ни слова.

Отец Виталий вошел в палату. На кровати лежало нечто, все в бинтах и на растяжках. Краем глаза он заметил на спинке кровати картонку: Карпова Анна Алексеевна, 1985 г.р. Батюшка подставил стул к кровати, сел на него и наклонился над девушкой. Лицо её было страшное, багрово-синее, распухшее. Девушка приоткрыла глаза. Глаза у неё были обычные, серые. Не было в них ни наглости, ни хищности. Обычные девчачьи глаза.

— Это Вы? – тихо спросила она.

— Да. Я хочу поблагодарить Вас. Если я могу как-то помочь Вам, скажите.

— Как Ваш малыш? – спросила Аня.

— С ним все в порядке. Он ничего не понял. Если бы не Вы…

— Ничего, — ответила Аня. Наступила тишина, в которой попискивал какой-то прибор.

— Вы, правда, священник? – спросила Аня.

— Да, я священник.

— Вы можете отпустить мне грехи? А то мне страшно.

— Не бойтесь. Вы хотите исповедоваться?

— Да, наверное. Я не знаю, как это называется.

— Это называется исповедь, — отец Виталий спешно набросил епитрахиль – Говорите мне все, что хотите сказать. Я Вас слушаю очень внимательно.

— Я меняла очень много мужчин, — сказала Аня после секундной паузы – Я знаю, что это плохо, — она чуть помолчала – Еще я курила.

Отец Виталий внимательно слушал исповедь Ани. Она называла свои грехи спокойно, без слезливых истерик, без оправданий, без желания хоть как-то выгородить себя. Если бы батюшка не знал, кто она, то мог бы подумать, что перед ним глубоко верующий, церковный, опытный в исповеди человек. Такие исповеди нечасто приходилось принимать ему на приходе – его бабушки и тетушки обычно начинали покаяние с жалоб на ближних, на здоровье, с рассуждений, кто «правее»… Либо это было непробиваемое «живу, как все».

Аня замолчала. Отец Виталий посмотрел на неё – она лежала с закрытыми глазами. Батюшка хотел уже было позвать сестру, но девушка опять открыла глаза. Было видно, что она очень утомлена.

— Все? – спросил отец Виталий.

— Я не знаю, что еще сказать, — ответила Аня. Священник набросил ей на голову епитрахиль и прочитал разрешительную. Некоторое время они оба молчали. Потом Аня с беспокойством спросила:

— Как Вы думаете – Бог простит меня?

— Конечно, простит, — ответил батюшка – Он не отвергает идущих к Нему.

Тут Аня улыбнулась вымученной страдальческой улыбкой.

— Мне стало лучше, — тихо сказала она и закрыла глаза. Тишина палаты разрушилась от резкого звонка. В палату вбежала медсестра, потом двое врачей, началась суматоха, отчаянные крики «Адреналин!». Отец Виталий вышел из палаты и сел в коридоре на стул. Он думал о Вечности, о смысле жизни, о людях. От мыслей его заставила очнуться вдруг наступившая тишина. Двери палаты широко раскрыли и на каталке в коридор вывезли что-то, закрытое простыней. Отец Виталий встал, провожая взглядом каталку. «Я же не попросил у неё прощения!» — с отчаянием вспомнил он.

Через два года у отца Виталия родилась дочка. Девочку назвали Аней.

 

Благочестивая Марфа

Больше всего на свете Марфа любила порядок. Порядок был её кумиром, которому она самозабвенно служила.

— Мы – люди культурные, — любила повторять Марфа, скромно выставляя напоказ кровати с шитыми подзорами, подушки, сложенные друг на друга и увенчанные обязательной думочкой, поставленной на уголок. А сверху – непременно наброшена кисея, за которой она давилась в очереди три часа в московском универмаге. Была в её доме и коллекция слоников, выставленных рядком на комоде (на счастье), и фотография любимой мамы с заботливо прикрученным к рамочке букетиком искусственных фиалок, а сама рамочка неукоснительно ежегодно к годовщине выкрашивалась бронзянкой. Телевизор – самая ценная вещь в доме – был прикрыт от солнечных лучей кружевной салфеточкой, а сверху на салфеточке красовались три пластмассовых пальмочки с коричневыми пластмассовыми обезьянками, лезущими за желтыми пластмассовыми гроздьями бананов. А над телевизором на маленькой полочке, прикрытые от посторонних глаз шитым полотенчиком, стояли материны образки. Кто-то из соседушек, побывав у дальней родни в городе, рассказал Марфе, что городские стелют перед дверями коврики, об которые вытирают ноги. И что это, мол, считается у них верхом приличия. И что не имеют таких ковриков только самые завалящие люди – нищета какая-нибудь или последние пропойцы. Марфа задумалась, а на следующий день перед входом в её дом уже красовался коврик для ног, под который Марфа приспособила кусок старой домотканой дорожки. Она ж не чуха какая-нибудь… Она ж женщина культурная. В буфете у Марфы блюдечки и чашечки были расставлены в строгом порядке. Ими, кстати, никогда не пользовались, а расставлены они были для гостей, чтобы всякий, входящий в дом Марфы видел, во-первых, аккуратность хозяйки и её любовь к порядку, а во-вторых, то, что Марфа живет не хуже всех.

Семейная жизнь Марфы не заладилась. Вышла она замуж в 20 лет, родила троих сыновей, а потом с мужем-то и развелась. Никак не хотел супруг ценить порядка Марфы. Она-то, конечно, как порядошная женщина, ничего такого не требовала. Всего-то хотела, чтобы он на её коврик перед дверью ступал босиком, а не в своих грязных кирзачах. А муж наотрез отказывался разуваться на улице и ругался на Марфу, что не хочет она просто полы в сенях мыть, как все нормальные бабы. Марфе это было нестерпимо обидно. Помучалась она, помучалась с грязнулей мужем, да и выставила его вон назад к родителям. А муж как будто и рад был. Ушел, прихватив гармошку под мышку, что-то насвистывая.

Сыновей Марфа растила в строгости и в любви к порядку. Поначалу сыновья мамку слушались, а потом, уехав в город учиться и вкусив другой, свободной жизни, стали над ней посмеиваться. И не только над ней, но и над её порядком. Напрасно Марфа говорила им, что порядок – самое главное в жизни, что иначе люди ничего хорошего о тебе не скажут. Сыновья махали на неё рукой и убегали прочь по каким-то своим делам. Потом они переженились один за другим, причем все взяли себе в жены городских девушек. Невестки, приезжая в гости к свекрови, удивлялись её слоникам и искусственным фиалкам. Марфа начала было готовиться поучать городских невесток уму-разуму, как с хозяйством управляться, как подушечки выкладывать да как чашки расставлять, но невестки жить с ней не пожелали и увезли Марфиных сыновей в город к тещам. Дело это было неслыханное, потому что, сколько Марфа ни жила, чего только не видала, а зятю идти жить в дом к тестю примаком всегда было делом позорным. Она попыталась увещевать сыновей не позорить её седую голову и везти жен к ней, как это всегда и было у нормальных людей, но сыновья её не послушали. Тогда Марфа стала ездить в гости к сыновьям и там наводить порядок так, как у всех нормальных людей принято. Привозила она невесткам и слоников, специально припасенных на случай сыновней женитьбы, и кисею, береженую лет 20 в сундуке, чтобы подушки накрывать… Но слоники исчезли после первого же её визита, а кисею сватья приспособила в подвал прикрывать свои банки-склянки. Марфа за это сильно обиделась и на снох, и на сыновей, и на сватов. И разобидилась она так, что перестала и в гости приезжать, звонить им и вообще сделала вид, что их на белом свете не существует.

— Подумашь, какие! – обиженно говорила она соседкам — Они, вишь ты, городские, куды нам, темным, до них-то! У них порядки-то совсем не такие, куды нам до них и с ихними порядками-то… Они-то, вишь ты, городские, а мы – деревня… Им нашего не нать. Своим умом живут. А какой у них ум? У городских-то? Что они в жизни видывали? Из квартир своих не вылазят. Кровать застелить не умеют.

Соседки слушали, охали, ахали, качали головами.

— Вот те и городские! – изумлялись они – Видано ли дело, чтобы мать приехамши, а сношельница материны подарки да в подвал? И где ж это такое было, чтобы зять да к тестю на прОжить шел? Ты глянь-ка, нонче дела-то какие. И не стыдно мужикам-то привальнями жить… Да-а-а-а, чудные дела-то творятся…

Дела, и впрямь, были чудные. Марфа только от чужих людей слыхала, что народились у неё внуки, а понянчиться так ни разу и не приехала. Как-то пару раз сыновья приезжали к ней повидаться, но обиженная Марфа гордо от них отвернулась. Сыновья попробовали мать задобрить и стали звать в гости, но Марфа не сдалась.

— Вы меня обидели, перед всеми людьми опозорили, — развела она руками – поступили как непорядошные. Женам вашим мои порядки не понравились, а я вам скажу, что так меня моя мать учила, а её так учила её мать, и никого у нас в роду никаких ни взбалмошных каких, ни самодуров никогда не было. Мы – люди культурные. Живем как все. А вы своих жен слушаете, что они вам скажут. Ну, так и ступайте к ним, коли они вам дороже родной матери.

Сказавши эту речь, Марфа удалилась в дом. Сыновья потоптались, потоптались под родным порогом, да и уехали обратно в город. Марфа с обиды всю ночь проплакала, а на утро стиснула зубы и сделала вид, что все у неё отлично в этой жизни. Гордо шла она по деревенской улице, высоко подняв голову и зажав под мышкой индийскую красную сумку, которую ей по большой дружбе оставила продавщица Зинка из сельпо. Шла она в сельпо за хлебом. И вдруг по дороге повстречала тетку Валю, семенившую куда-то вдоль улицы.

— Доброго здоровичька, Марфа Иванна! – поклонилась тетка Валя с улыбкой.

— И тебе здравствовать, Валентина. Далеко спешишь?

— А в церкву!

— В какую церкву? – удивилась Марфа – сколько лет она тут жила, а ни о какой церкви не слыхала.

— Ну, как в какую? Церква-то у нас одна, на Николиной горе.

— Открыли, что ли? – сообразила Марфа.

— Открыли, открыли! Уж три недели, как открыли! А вчерась батюшка к нам приехал, молодой сам, краси-и-ивай! И голос у него такой – ну по радиву петь! Сказал нонче всем собраться, будем этот, как его… молебен служить Николе чудотворцу! Вот бегу записочки подать, а то мой-то совсем больной, ноги не ходят! А ты в сельпо, что ли?

— В сельпо, — задумчиво ответила Марфа и заторопилась в магазин.

Весь следующий месяц она собирала слухи о новом священнике и о том, что делается теперь в церкви. С удивлением она обнаружила, что кроме тетки Вали бегали на каждую службу и бабка Петровна, и тетка Евдокия, и все три деревенских Марии, и коровница Настя, и молочница Алевтина, и местные доярки и даже почтальонша Люська. Душа Марфы была возмущена. Про церковь она слышала от своей бабки. Та была сильно набожная, знала все церковные праздники, много понимала в церковных порядках, и где-то даже своими словами пересказывала отдельные места из какого-то Евангелию. И с самого детства у Марфы сложилось мнение, что церковь есть самое святое место на земле, куда ходить надо как к самому главному начальнику. Марфа недоумевала: что там делать бабке Петровне, которая – все знают – не умеет как следать постели застелить, что там делать коровнице Насте, которая лишний раз боится рук помыть, и все знают, что молоко у ней пахнет навозом, а уж такой прошмандовке как Люська, так в церкву путь вообще должен быть закрыт навсегда, это вам любая порядошная баба скажет.

И, повязав самый нарядный платок, какой у неё имелся – синий красными розами да с блестящей ниточкой, Марфа отправилась в церковь. Ею двигало желание не помолиться, а посмотреть, что же там делают её односельчанки и какое место они в этой церкви заняли. Если быть до конца откровенными, то Марфа чувствовала себя несправедливо обойденной: ведь получилось так, что она, самая культурная и самая порядошная женщина на деревне, оказалась не у дел.

Добираться до церкви было далековато – Николина гора стояла в семи километрах от самой деревни, фактически на самой окраине города. Но Марфа преодолела все препятствия. Она растолкала очередь и таки влезла в автобус, протяпала с полкилометра пешком до горы и поднялась на саму гору.

Двери церкви и впрямь были открыты. Внутри толклось много народу, среди которого Марфа узнала много своих односельчан. С возмущением в душе она заприметила, что коровница Настя стоит у большого блестящего подсвечника и следит, чтобы отгоревшие свечки вовремя с него были убраны. Бабка Петровна деловито бегала по храму с тряпкой в руках. Но самое удивительное для неё было то, что прошмандовка Люська подавала батюшке какой-то коврик, когда он выходил к народу на исповедь. Марфа едва не задохнулась от возмущения. Люди, которых она считала ниже себя в загадочной для постороннего человека деревенской иерархии, вдруг оказались выше её, да не где-то, а в церкви! Ибольше всего задело Марфу, что батюшка на проповеди похвалил тружениц за то, что они так хорошо убрали храм к престольному празднику! «Вот те на, — думала она, озираясь по сторонам – это как же это так? Чтоб Петровна, да тут какую-то должность занимать? Да Люська чтобы коврик подавать?! Да еще и похвалы получать? Ну, пристроились, кумушки… Ладно, я вас всех на чистую воду выведу».

Марфа стала ходить в церковь на каждую службу. Находясь в храме, она приглядывалась к тому, что и как делают женщины, помогавшие священнику, запоминала, подслушивала разговоры, вникала в суть. Кое-как осилив нехитрые церковные порядки, она стала потихоньку вклиниваться в хозяйственные храмовые дела. Повесит Петровна тряпку на батарейку – Марфа тут же подскочит и тряпку-то по-своему и перевесит, что бы и Петровна, и все прочие видели, кто умеет поддерживать порядок по-настоящему. Начнет Люська подметать – а Марфа тут как тут, идет за ней следом и метеные полы еще раз подметает. Скажут ей: «Так Люся-то мела уж ведь!», а она отвечает: «Да? Ой, а я и не заметила. Сорно как-то». Подадут батюшке на всенощном коврик – Марфа выскочит да и поправит: «Лежит криво…». Так Марфа трудилась в храме, мечтая в глубине души, что храмовое начальство и в первую очередь сам батюшка оценят её труды, а, главное, изгонит прочь всех этих нерях вроде коровницы Насти. Так прошел месяц-другой, но почему-то никто Марфиных заслуг не замечал. А когда уже началась осень, подошли к ней как-то после уборки и Люська, и Петровна, и Настя и другие помощницы по храму и высказали:

— Ты, Марфа, ведешь себя неправильно! Не по-человечески. Так себя вести нельзя. Тем более что это тебе не изба, а церковь Божья. Ты свои порядки у себя дома устанавливай, а тут мы все уже сработались, все у нас налажено, у каждого своя забота есть определенная. Ежли ты помочь хочешь нам, то помогай, мы тебя не гоним. А командовать тут не надо.

В первый момент Марфа лишилась дара речи от такой их наглости, но быстро взяла себя в руки:

— На порядки на ваши мне, как женщине культурной, смотреть тошно. Вы у себя в домах-то порядка навести не можете, а сюда лезете, — гордо сказала она, поджав губы. – Или вы думаете, что Богу такое ваше безобразие угодно?

— Что Богу угодно, а что нет, это не нам решать, — ответила ей бабка Петровна – А смуту вносить нехорошо.

— Да вы мне просто завидуете! – парировала Марфа – Вам тошно, что вы не можете, а я могу! Бог-то мне подаст первой, потому что я люблю порядок во всем, а вы неряхи, Он на вас и не взглянет!

Женщины переглянулись, и Настя сказала:

— Не трать, Марфа, слова понапрасну. Ни к тебе, ни ко мне Бог в гости не придет. Это мы должны к Нему идти, а не Он к нам. И на кого из нас Он первую посмотрит – мы не знаем.

— Это вы не знаете, а я знаю! – все так же гордо отвечала Марфа. – Это Он к вам не придет, в беспорядок ваш! А ко мне придет! Я себя с вами-то ни в жисть рядом не поставлю! Вы полов помыть не умеете, а все туда же, в церкву пристроились хозяйничать. А Бог – Он порядок тоже любит!

— Ты знаешь, что, Марфа, ты иди, — сказала Петровна. – У нас батюшка есть, он все вопросы решает. Нужна будешь – мы тебя позовем.

Марфа гордо фыркнула и, дернув плечом, развернулась, как солдат на плацу и, чеканя шаг, пошла к выходу.

Весь оставшийся день Марфа мысленно ругалась с этими неумными дурами, одерживая победу в этих беззвучных баталиях. Все больше и больше убеждала она себя в том, что сельчанки просто ей завидуют, правду в глаза не любят, прибились к церкви хитростью и обманом, думали, что никто их тут не узнает, что они из себя представляют. «Ну ведь я права, я же права?!» — мысленно кричала она, обращаясь к кому-то: «Вот если бы Господь пришел ко мне, Он бы сразу увидел, кто из нас кто! Уж Он-то бы сразу все понял!» Так рассуждая, Марфа и не заметила, как накатили сумерки. Не заметила она и того, как, стоя у печи задремала на какую-то минутку. Приснился ей цветастый луг, который бывает таким богатым на зелень только весной, яркое солнце, и прямо перед собой увидела она Христа-Спасителя, как Его пишут на иконах. «Завтра в вечеру буду у тебя, готовься.» — услышала Марфа тихий Голос, и Спаситель стал как бы исчезать, покуда не исчез совсем за какой-то туманной дымкой. Марфа очнулась от забытья. «Как же это?! – думала она – Что же это?! Сам Христос придет ко Мне!!! Готовиться велел! А у меня тут…» и она, включив свет, заметалась по дому, выметая, отмывая и отскребая каждое сомнительное пятнышко.

Марфа не спала всю ночь. Только под утро прикорнула она часика на три, а потом опять вскочила и принялась наводить порядок. К обеду все комнаты были вычищены наилучшим образом, перемытая посуда сверкала в буфете. Ради такого Гостя Марфа не пожалела своих лучших чашек и извлекла их на стол. На плите жарились, парились, кипели лучшие блюда, на которые была способна хозяйка. Наконец, все было приготовлено. В духовке томился гусь с яблоками, пироги, накрытые новым полотенчиком, стояли в центре стола, баранина с картошкой, укутанные шубой, ждали своего звездного часа на плите. Яблоки, марокканские апельсины, виноград красовались в высокой вазе. Вроде все было готово, все было сделано, но Марфа никак не могла успокоиться – ей все казалось, что чего-то не хватает, что что-то не так, и она в сотый раз хваталась за тряпку и протирала и без того сверкающие зеркала. День уже клонился к закату, ожидание становилось все невыносимей. То и дело Марфа поглядывала в окошко – не видать ли ангелов? Не засветилось ли чего вдалеке?

В дверь постучали неожиданно, стоило ей отвлечься на секунду, чтобы протереть пол в коридоре. Она, на ходу снимая фартук, кинулась в сени открывать. На пороге стоял какой-то странный человек, которого она прежде никогда в своей деревне не видела. Одет он был в какие-то обноски – старую кожаную куртку, во многих местах поцарапанную и порванную, грязные брюки, изношенные донельзя ботинки. Он улыбнулся Марфе гнилозубой улыбкой и спросил:

— Хозяйка, а не будет ли у тебя чего-нибудь для меня? Я слышу, у тебя с кухни вкусно пахнет. Дай мне чего-нибудь, я со вчерашнего дня не ел.

Остолбеневшая Марфа едва пришла в себя от такого явления.

— Да чего же это я тебе дам?! – воскликнула она – Я таких, как ты, отродясь на порог не пускала! Поесть-то у меня есть, да не про твою честь! Иди отсюда, у меня тут не богадельня! Ко мне сегодня Сам Господь придти должен! А тут ходишь, вшами своими трясешь! Иди вон к Люське, она всех принимает.

И разгневанная Марфа захлопнула дверь.

Время шло, солнце начало розоветь, Марфа продолжала носиться по дому то с тряпкой, то с веником. Уже раз пятнадцать она переставляла в буфете свои чашки и блюдца, не меньше тридцати раз подметала пол и даже дважды поменяла занавески. Кукушка в часах пропищала семь вечера. А дорогого Гостя все не было. Вдруг, пробегая в очередной раз мимо окна, Марфа заметила, что по улице кто-то идет. Она прилипла к стеклу, изо всех сил всматриваясь в темный силуэт. Даже очки не помогали, она никак не могла разглядеть идущего. «Кто же это может быть?!» — отчаянно гадала Марфа. Незнакомец не свернул ни к остановке, ни к магазину. Интуиция подсказывала Марфе, что идет он к её дому. Наконец, человек приблизился к дому Марфы настолько, что она смогла разглядеть его. Это был молодой мужчина, можно даже сказать, парень. Он шел с большой дорожной сумкой на плече, в военной одежде (Марфа видела такую одежду на солдатах, которых показывали по телевизору). Марфа не ошиблась. Солдат подошел к её калитке и свободно открыл её. Марфа закипела. Не дожидаясь, пока незваный гость постучит, она выскочила на крыльцо и закричала:

— Ну что вы тут все шляетесь?! Ну что вам нужно всем от меня?! Идите вы отсюдова, чтоб духу вашего тут не было!

Солдат оторопело остановился.

— Да я только воды хотел попросить…

— Нет у меня никакой воды!!! – махала на него тряпкой Марфа – Иди от сюдова, ты мне тут сейчас натопчешь!!! Сапожищами своими!!!

— Ну прости меня, — сказал солдат, повернулся и ушел. Марфа захлопнула дверь. Обессиленная, она вернулась на кухню. Картошка уже подстыла и покрылась блестящим жиром, гусь тоже начал остывать… А подавать разогретое Марфа не любила. Постепенно ею стала овладевать досада и отчаяние. Ей уже не хотелось ничего прибирать и начищать, с обидой она смотрела на фрукты, расставленные на столе, на скатерть васильками, на синие чашки с золотой каймой. Пустота в доме вдруг начала ощущаться с особенной силой. Даже деревня почему-то опустела и стала совершенно безлюдной. Проклятая кукушка опять выскочила из своей дверки и пропищала девять раз. Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом. Марфа вдруг совершенно отчетливо поняла, что никто к ней не придет. Сидела она одна в темнеющем доме и тихо лила слезы от обиды за свой порядок, за свои старания, которые остались невостребованными. Кто-то прошел по дорожке от калитки к крыльцу и постучал. Марфа сжалась в комок и тихонько завыла. Стук повторился. Марфа закрыла уши руками и спрятала голову в переднике. «Не нужны вы мне никто! – думала она – Идите все отсюда вон! Никого видеть не хочу! Никого! Ходите тут все – кому воды, кому поесть… делом надо заниматься, а не по домам шастать!» Она даже не заметила, как прекратили стучать и как тихие шаги удалились прочь. Солнце уже совсем село за горизонт, и в избу вползли сумерки. Утомленная Марфа, все еще всхлипывая, не заметила, как задремала. И в этой дремоте увидела она опять светлый Лик, смотревший на неё с печалью. «Господи! – обиженно вскликнула Марфа – Почему же Ты не пришел?! Я так ждала Тебя!» «Марфа-Марфа, — печально ответил Голос – Я трижды сегодня приходил к тебе, а ты Меня не пустила». И Лик стал отдаляться, исчезать и вскоре темные сумерки накрыли деревню, и дом, и Марфу, крепко спящую в углу у печи.

Реквизиты для пожертвований автору.

Карта Сбербанка России: 639002409014245969

Яндекс-кошелек: 41001855920713