Иннокентий, епископ Пензенский и Саратовский

Преосвященный Иннокентий (Смирнов) родился 30 мая 1784 г. невдалеке от Москвы, в селе Павлове, где отец его Димитрий Егоров состоял причетником при церкви Воскресения Христова. При св. крещении ему дано было имя Илариона. Фамилию Смирнова он получил в школе за мягкость и кротость своего характера. Рано стали пробуждаться в нем богатые от природы способности³⁰. Некоторые начатки образования он получил в доме своего родителя. Собственно школьное образование его началось в Московской Перервинской семинарии, где он и получил свою настоящую фамилию Смирнова. Из Перервинской семинарии для завершения и усовершенствования своего богословского образования он перешел в Главную Троицкую семинарию, находившуюся при Сергиевской Лавре и славившуюся высоким уровнем своего образования. – В лаврской семинарии он, продолжая заниматься начатым еще в Перервинской семинарии изучением русского и латинского красноречия, обучался преимущественно пред прочими предметами церковной и гражданской истории, философии, богословским наукам и наконец греческому и французскому языкам. Еще до окончания полного курса наук Илларион Смирнов за свои отличные способности и блестящие успехи в науках на двадцать первом году своей жизни, именно 13 февраля 1805 года, определен был учителем Сергиевской семинарии в низший грамматический класс, а 30 августа следующего 1806 года переведен был в высший грамматический класс, а 9 марта 1808 года на вакансию учителя в поэзию. Будучи учителем поэзии он в тоже самое время занимался истолкованием воскресных евангелий и преподаванием катехизического учения для всей семинарии; 8 января следующего 1809 года он сделан учителем высшего красноречия и риторики; 10 августа того же года на него возложены были должности префекта семинарии и учителя философии, каковые должности он и проходил по 13-е января 1812 года.

Иларион Смирнов еще в летах цветущей юности обнаруживал большую склонность к монашеству. В бытность свою учителем Сергиевской семинарии он удовлетворил давнему влечению своего сердца и по благословению митрополита Платона 13 октября 1809 года был пострижен в монашество в Сергиевой Лавре, приняв имя Иннокентия в честь Иннокентия, первого епископа Иркутского. 6 августа 1810 года Иннокентий получил назначение в игумена Николаевского Угрешского монастыря, откуда 14 октября того же года переведен был в звании игумена в Московский Знаменский монастырь.

В 1812 году игумен Иннокентий вызван был Св. Синодом по представлению комиссии духовных училищ в С-Петербург и 22 января определен бакалавром в С.-Петербургскую духовную академию по кафедре церковной истории; 18 мая того же 1812 года избран был академическим правлением и утвержден митрополитом Амвросием библиотекарем академии; а в июне месяце того же года на основании указа Св. Синода посвящен был лично в сан архимандрита; с 17 июля 1813 года и до половины сентября месяца архимандрит Иннокентий имел надзор за студентами академии в звании ее инспектора, причем он вошел в обязанности члена внутреннего и внешнего академических правлений. Наконец в сентябре 1813 года архимандрит Иннокентий избран был Новгородским митрополитом Амвросием и 23 числа того же месяца комиссией духовных училищ утвержден ректором и богословских наук профессором в С.-Петербургскую духовную семинарию с оставлением за ним и академической кафедры по предмету церковной истории. В то же самое время он сделан был настоятелем второклассной Сергиевой пустыни.

Неутомимая деятельность Иннокентия в служении делу духовного просвещения скоро обратила на себя общее внимание и была оценена по достоинству. В августе месяце 1814 года архимандрит Иннокентий, в уважении его ученых трудов и заслуг, комиссией духовных училищ был возведен на степень доктора богословия и в то же время всемилостивейше пожалован драгоценным наперсным крестом и орденом св. Анны второго класса с алмазными знаками. – 7 марта 1816 года, архимандрит Иннокентий, по указу Св. Синода, возведен на степень первоклассного архимандрита с оставлением в Сергиевой пустыни; 7-го июня того же года Иннокентий назначен был архимандритом Новгородского Юрьева первоклассного монастыря, а в 1818 году всемилостивейше пожалован орденом св. равноапостольного князя Владимира второй степени³¹.

Главная деятельность Иннокентия в это время сосредоточивалась на занимаемой им должности ректора С.-Петербургской духовной семинарии. Но, будучи ректором семинарии, он в тоже самое время нес на себе немало и других должностей и имел немало посторонних занятий.

Состоя ректором семинарии, Иннокентий, как мы заметили, исполнял и обязанности профессора академии по кафедре церковной истории, и принадлежал к числу членов внешнего академического правления. В 1814 году в течение всего июня месяца о. Иннокентий был членом комитета, составленного для испытания студентов академии пред окончанием первого ее учебного курса после ее преобразования, причем он составлял вчерне и самый отчет о результатах произведенных испытаний. Кроме того с 1817 года он был сделан членом академической конференции³².

Одновременно с назначением на должность ректора семинарии Иннокентий получил и другое назначение – быть членом цен­зурного комитета, учрежденного при С.-Петербургской духовной академии. По званию ректора семинарии Иннокентий был присутствующим и членом С.-Петербургской духовной консистории³³. С 15 января 1814 года на Иннокентия возложена была должность благочинного над законоучителями, состоявшими при светских заведениях столицы³⁴. В 1813 и 1814 годах Иннокентий проходил чреду священнослужения и приобрел известность отличным даром проповедания слова Божия.

Летом 1817 года на Иннокентия возложено было особого рода поручение. Ему предписано обревизовать существовавшую тогда в С.-Петербурге армейскую семинарию. В октябре того же года о. Иннокентий представил во внешнее правление С.-Петербургской духовной академии отчет о произведенной им ревизии, в котором отзывался довольно хорошо о состоянии армейской семинарии. «Оная семинария, писал Иннокентий в своем отчете, далеко превосходит состояние прежних духовных училищ, будучи в близком расстоянии от своего преобразования». Отозвавшись хорошо об учебной и нравственно-воспитательной части, о. Иннокентий сделал одно замечание, касавшееся не вполне правильного расходования некоторых сумм казенных денег³⁵.

Архимандрит Иннокентий, как образованнейший человек своего времени, был приглашаем к участью в ученом комитете Министерства народного просвещения³⁶ и с 17 апреля 1817 года состоял членом главного правления народных училищ.

2 июня 1816 года состоялось особое Высочайшее повеление о назначении Иннокентия вместе с ректором академии, архимандри­том Филаретом, членом комиссии по финляндским делам. Для того чтобы понять смысл этого назначения я привожу самое отношение князя А. Н. Голицына к митрополиту Амвросию, которым объявлялось об этом назначении.

«Высокопреосвященнейший Владыко,

милостивый государь и архипастырь!

Святейший Синод, рассмотрев заключение комиссии финляндских дел, что по существующим там законам допускаемые в присутствие судебных мест депутаты со стороны греко-российской церкви по следственным делам о людях духовного звания не могут иначе быть признаваемы как в качестве поверенных, и потому не имеют права ни заседать, ни иметь голоса, поручил мне довести до высочайшего сведения, что по нашим законам во всех тех случаях, где человек духовного звания подлежит суждению светского правительства, не может иначе быть судим разве при духовном депутате, который имеет право заседать и подавать голос.

Его императорское величество получив по сему же предмету представление и от комиссии финляндских дел, высочайше повелеть соизволил учредить комиссию из двух членов греко-российского исповедания и двух лютеранского для рассмотрения и представления на высочайшее утверждение: каким образом должны впредь производиться в финляндских судебных местах дела о людях духовного звания греко-российского исповедания. С сим вместе государь император соизволил назначить в сию комиссию с нашей стороны ректора С.-Петербургской духовной академии архимандрита Филарета и ректора семинарии архимандрита Иннокентия.

Сообщая о таковом высочайшем повелении вашему Высокопреосвященству для объявления означенным архимандритам, имею честь присовокупить, что я не оставлю отнестись о сем к статс-секретарю по части финляндских дел, барону Ребиндеру, с тем, чтобы по избрании двух членов лютеранского исповедания он известил вас, милостивый государь, о времени и месте открытия комиссии.

Честь имею быть с истинным почтением и преданностью вашего Высокопреосвященства, милостивого государя и архипастыря, покорнейший слуга князь Александр Голицын». 2 июня 1816 года³⁷.

При императоре Александре I наши церковные дела не отличались ни строгой последовательностью в проведении той или другой правительственной программы, ни особенной устойчивостью и определенностью даже во внешних формах церковной администрации. Они находились в каком-то состоянии постоянного колебания. Религиозное воспитание Александра I представляло много недостатков, оно ограничивалось только знанием краткого катехизиса и исполнением церковных обрядов. Благодаря такому воспитанию религиозное мировоззрение его отличалось крайней ограниченностью, в которой сам он торжественно и сознавался³⁸. Не обладая твердыми религиозными убеждениями, Александр Павлович конечно не мог более или менее последовательно относиться к церкви и к ее высшему учреждению – Синоду. Все дело здесь зависело не от тех или других взглядов самого императора, а от совершенно простого случайного подбора лиц, которым с его стороны поручалось ведать дела Церкви.

В царствование Александра I обер-прокурором Синода был князь Александр Николаевич Голицын, которому принадлежало первое место между любимцами императора. Голицын, хотя бесспорно был человек умный и образованный, но совершенно не соответствовал тому месту, которое занимал; кроме того он участвовал в такого рода удовольствиях, которые сильно компрометировали его как обер-прокурора Св. Синода³⁹. Занимая долгое время пост синодального обер-прокурора и потом министра духовных дел, князь Голицын был совершенный невежда в православии, что, конечно, ставило его в фальшивое положение к тому ведомству, во главе которого он стоял.

Царствование Александра Благословенного замечательно богато реформами, касавшимися всех сторон государственной и общественной жизни России. Тогда между прочим появилось совершенно новое учреждение – Министерства. В видах ли введения однообразия во всех сферах государственной и народной жизни, или же в более простых целях удовлетворения властолюбивым стремлениям князя Голицына, только вместе с другими Министерствами явилось и Министерство духовных дел, во главе которого стал тот же князь Голицын. Учреждение Министерства духовных дел рассматривалось современниками как унижение Церкви⁴⁰ 2), во главе которой официально становился светский человек, притом почти ничего не понимавший в Православии. Так как Министерство духовных дел обнимало дела всех вероисповеданий, то Святейший Синод оказался в положении только одного особого отделения департамента духовных дел, заведывавшего православным исповеданием. В департаменте духовных дел дела православные ведались наряду с делами католическими, протестантскими, наконец магометанскими и еврейскими. Для всякого строго-православного человека представлялось настоящим соблазном видеть управление своей церкви в одних руках и в одинаковом положении с иноверными. Как министр духовных дел, князь Голицын в церковных делах играл первенствующую роль⁴¹. Для того, чтобы предупредить всякую возможность оппозиции себе со стороны Синода, князь Голицын придумал особый, сохраняющийся и по сие время, способ назначения в синодальные члены. Голицыну принадлежит идея вызова архиереев из епархий для временного присутствования в Синоде⁴². В видах окончательного изолирования и уничтожения всякого влияния высших иерархов Церкви при дворе при участии князя Голицына состоялось особое распоряжение, которым у духовных лиц отнималось право говорить при дворе проповеди⁴³. Образ действий Голицына в данном случае легко поддается объяснению. Запрещение говорить при дворе проповеди предупреждало собой появление таких духовных иерархов, которые своими талантами и дарованиями могли бы обратить на себя внимание императора и других особ высочайшего двора и тем или иным способом войти к ним в доверие, а чрез него в конце концов могли бы парализовать деспотическое управление министра духовных дел делами Православной Церкви. Помимо всего этого, придворный проповедник мог в своей проповеди коснуться ненормальностей современного строя церковной жизни и открыть глаза императору на незаконный деспотизм князя Голицына в делах Церкви. Вообще еще при своем обер-прокурорстве в Синоде князь Голицын, как один из ближайших доверенных лиц императора, как один из сильнейших людей в государстве, сумел сосредоточить в своих руках полную власть над всеми церковными делами и заявил себя здесь особенным деспотом. Деспотическим притязаниям министра духовных дел вторили и его подчиненные светские чиновники, в руках которых сосредоточивался весь административный механизм Министерства духовных дел⁴⁴. Министерство духовных дел до того централизировало церковные дела и до такой степени ограничило свободу действий представителей Церкви, архиереев, что последние принуждены были почти по каждому делу сноситься с министром духовных дел и испрашивать его разрешения даже на такое дело, как совершение крестного хода по случаю летней засухи. В случае же неисполнения со стороны какого-либо из архиереев подобных требований министр духовных дел считал своим законным правом делать им выговоры и замечания. И подобного рода выговоры приходилось получать таким архиереям, как Петербургский митрополит.

Время деятельности архимандрита Иннокентия в Петербурге падало на вторую половину царствования Александра I, столь резко отличающуюся от первой и замечательную как время реакции и крайнего распространения мистицизма. Страшный 1812 год произвел более или менее сильный перелом в русском обществе. Большая перемена со времени Отечественной войны произошла и во внутренней душевной жизни императора Александра. События двенадцатого и последующих годов в сильной степени пробудили в нем религиозное чувство, до того времени весьма слабо проявлявшееся. Император впал в мистицизм, который в то время делал громадные успехи как в западной Европе, так и у нас к России – и особенно в высших слоях русского общества. Распространение мистицизма в самых разнообразных его разветвлениях имело много благоприятных условий в политических и социальных явлениях того времени. Мистицизм являлся тогда реакцией господствовавшему до того времени религиозному индифферентизму и, как всякое сильное увлечение, не удержался в должных пределах. Строгие мистики того времени в своем религиозном увлечении не хотели удовлетворяться существующими порядками церкви, которые для них казались мертвыми, сухими и до крайности однообразными. Современные мистики стремились поставить себя выше всех вероисповедных разностей и отличий, они мечтали о достижении высшей религиозности, об основании внутренней духовной церкви, о непосредственном слиянии с божественным духом. В конце концов мистики увлекались до того, что выдавали себя за истинных истолкователей религии, за единственных хранителей высшей истины, и с большим пренебрежением и холодностью относились ко всему тому, что имело прямое отношение к требованиям и правилам господствующей Церкви. Увлечение мистицизмом простиралось так далеко, что переходило в ханжество, экзальтацию, сектаторское изуверство. Охватившее значительную часть русского общества религиозно-мистическое одушевление нашло для себя хорошо подготовленную почву в старом, новиковском масонстве.

Император Александр окружил себя всякого рода мистиками. В обществе их он предавался самой изысканной религиозности и все более и более погружался в религиозную мечтательность. Он находился в тесных сношениях со всеми более или менее известными русскими и заграничными мистиками своего времени – каковы г-жа Крюднер⁴⁵, Татаринова⁴⁶, Хвостова⁴⁷, англичанин квакер Стефан Грелье⁴⁸ и наконец сам знаменитый Юнг Штилинг, а также пасторы Линдль и Госнер⁴⁹.

По примеру императора мистическим настроением увлекся и его ближайший советник и друг, князь Голицын. Он отдался мистицизму всем своим существом. Мистическое увлечение Голицына переходило в сильную экзальтацию, в которой мало уделялось места для деятельности рассудка. Под влиянием своего мистического увлечения князь Голицын стремился к самой изысканной религиозности. Он принадлежал к числу жарких поклонников Крюднер⁵⁰, Татариновой⁵¹, увлекался мистическими проповедями католических патеров Линдля и Госнера, сам совершал квакерские моления в ожидании осенения Св. Духом⁵², наконец он самому занимаемому им помещению старался дать особенную религиозно-мистическую окраску⁵³. Но при всем возбуждении религиозная пустота князя Голицына сказалась осязательным образом. «Ему дорого было, говорит о князе Голицыне Бодянский, проявление благочестия, какую бы форму оно ни принимало, он ценил одно чувство; положительные верования для него не составляли существенного»⁵⁴. И действительно Голицын чрез свой мистицизм сделался жалкой игрушкой всех сектантов и явился в тоже время покровителем и для пропагандистов западных исповеданий. Он защищал духоборцев, покровительствовал скопцу Селиванову, содействовал прозелитским успехам иезуитов, при его покровительстве опутавших Россию целой сетью своих миссий⁵⁵ вызывал и оказывал постоянную поддержку разным протестантским миссионерам⁵⁶ 3) и под. Являясь покровителем представителей всех религиозных теорий, исповеданий и сект князь Голицын оказывался слишком тяжелым бременем только для господствующей Церкви.

Мистическое настроение охватило собою значительную часть современного русского общества. Одним из выдающихся проповедников мистицизма и характеристическим представителем его в литературе был А. Ф. Лабзин. Унаследовав еще старые масонские предания⁵⁷, Лабзин теперь старался оживлять и дополнять их новыми веяниями в области мистицизма. Особенно много он позаимствовался у Юнга Штилинга и Эккартсгаузена. Лабзин не был доволен современным положением Церкви, которое он считал сухим и однообразным, а потому и слабо действующим на душу человека. Он задался целью оживить Церковь и выдавал себя за истинного истолкователя религии. Стремление быть реформатором Церкви сделало то, что он неуважительно и даже с некоторым пренебрежением относился к настоящим законным представителям ее. С целью популяризации своих мистических идей Лабзин начал издавать свой собственный журнал под названием «Сионский Вестник»⁵⁸. Кроме издания мистического журнала благодаря неутомимой деятельности Лабзина появилась в печати масса и других мистических произведений. Так Лабзину принадлежат переводы из Эккартсгаузена: «Путешествие молодого Костиса от востока к полудню», «Наставление мудрого испытанному другу», «Ночи или беседы мудрого с другом», «Облако над святилищем», «Ключ к таинствам натуры», «Важнейшие иерогливы человеческого сердца», «Наука числ» и др., из других мистиков ему принадлежат переводы: «Приключения к смерти» (Штилинга), «Брань духовная», «Просвещенный пастух», «Таинство Креста Христова», «Таинство евангелия»⁵⁹ и др. Все эти и другие мистические сочинения и переводы печатались с разрешения светской цензуры.

Мистицизм сделался настолько распространенным в то время, что проник даже в духовные школы. Фотий сообщает, что некоторые студенты С.-Петербургской духовной академии его времени сильно увлекались мистическими сочинениями, особенно переводами из сочинений Ю. Штилинга, и зачитывались ими до самозабвения⁶⁰.

Мистицизмом заражались даже самые духовные лица. Печальным примером тому может служить законоучитель второго кадетского корпуса иеромонах Иов, который в порыве какого-то религиозного исступления пришел однажды в церковь и изрезал ножом иконы Спасителя и Божией Матери⁶¹.

В 1812 году в России открылось Библейское общество устроенное по образцу и под непосредственным руководством деятелей, принимавших самое живое участие в судьбе Британского библейского общества. Британское библейское общество преследовало одну, поставленную при самом его основании, задачу – это издание и распространение Библии без всяких объяснений и примечаний и устранение всяких вероисповедных отличий. Значит, в основании деятельности Английского общества находился принцип самой широкой веротерпимости. Отличительной особенностью Английского библейского общества было и то, что оно состояло из светских по преимуществу людей и действовало вне санкции духовных представителей того или другого исповедания. Основанное по образцу Британского, Российское библейское общество первоначально исключительной задачей своей деятельности поставило – распространение Священного Писания на разных языках, и среди разных племен, населяющих Русскую Империю, чрез издание книг Ветхого и Нового Завета на языках иностранных. Что же касается в частности до издания книг Священного Писания на славянском языке, то оно по-прежнему осталось в исключительном ведении Св. Синода. По примеру английского при открытии Российского библейского общества в состав членов его главного комитета (в С.-Петербурге) вошли почти исключительно одни светские лица. Президентом общества избран был министр духовных дел князь А. Н. Голицын, вице-президентами: графы Кочубей и Разумовский, обер-гофмейстер Р.А. Кошелев и др.; директорами – князь П. С. Мещерский, граф Ливен, барон Фитингоф и др. – В 1814 году в обществе появилось девять новых вице-президентов, из духовных лиц разных христианских исповеданий (Амвросий, митрополит Новгородский, Михаил, архиепископ Черниговский, Серафим, архиепископ Тверской, впоследствии митрополит Московский а затем и Петербургский, католический митрополит Сестренцевич Богуш, Иоаннес, архиепископ русских армян и др.). В тоже время и в списке директоров Библейского комитета явились новые лица как из Православного духовенства (архимандрит Филарет, ректор С.-Петербургской Духовной Академии, протоиерей Музовский), так и из других исповеданий – католического, армянского, лютеранского, греко-униатского. В 1814 году в число директоров Библейского общества вступил известный А. Ф. Лабзин. Таким образом, Библейский комитет получил смешанный характер как в отношении сословном, так равно и в отношении вероисповедном. Но достойно внимания при этом и то обстоятельство, что состав членов Библейского комитета, выходивших из разряда светских людей, всегда превышал своей численностью членов, принадлежавших к духовному сословию. Как уже было сказано, во главе Библейского общества стояли первейшие сановники государства, занимавшие высшие государственные должности и влиявшие на целые отрасли государственного управления. Их содействие процветанию Библейского общества выражалось в мерах, соответствовавших их положению, т. е. в мерах чисто официального характера. Приглашения их к содействию Библейскому обществу, обращенные ими к своим подчиненным понимались последними как предписания «по начальству», их письма имели значение официальных циркуляров, за получением которых следовало их немедленное исполнение. Благодаря высокому официальному положению этих лиц, спустя несколько лет по основании общества, отделения его появились во многих губернских и уездных городах, где инициатива их открытия принадлежала губернским властям, которые действовали здесь по предписа­ниям высшего своего начальства из столицы. При всех высоких, истинно христианских целях, какие начертывали себе деятели Библейского общества, они тем не менее не удержались в должных пределах, а напротив ударились в крайность, погубившую и самое столь благодетельное по своей идее учреждение. Главная причина падения Библейского общества заключалась в том, что религиозный элемент, лежавший в основании всей его деятельности, не удержался в пределах здравой веры. Самое время открытия Библейского общества (1812 года), когда в русской общественной жизни произошел быстрый поворот к мистицизму, говорит в пользу того, что последний оказал известную долю влияния на начало и особенно на успешный ход дела в Библейском обществе. Открытие и деятельность Российского библейского общества совпали у нас с господством крайней мистики и пиэтизма. Вся беда произошла от того, что главные заправители делами Библейского общества оказались самыми крайними и односторонними мистиками. Все выдающиеся деятели по Библейскому обществу как-то: президент общества князь Голицын, директор – Лабзин, секретарь – Попов и другие принадлежали к числу самых ревностных друзей и почитателей квакера Грелье, Крюднера, Госнера и всегда считались ревностными посетителями религиозных оргий г-жи Татариновой.

Как президент Библейского общества, князь Голицын давал большой ход и силу в деятельности общества последователям излюбленного им самим мистицизма; а как министр духовных дел он предоставлял в своем обширном ведомстве самые выдающиеся посты своим библейским деятелям. Таким образом, мистицизм слился с Библейским обществом, а Библейское общество соединилось с Министерством духовных дел.

Отсюда и судьба таких разнородных учреждений как Министерство духовных дел и Российское библейское общество и таких явлений, как мистицизм, становится одинаковой⁶².

Среди деятелей российского библейского общества возникла мысль о необходимости русского перевода Библии. Возникновение ее было совершенно естественно для общества, заботившегося о доставлении Библии на родном языке всем иностранцам и инородцам, населяющим Русское государство, и до сих пор обходившего самую многочисленную часть населения империи – именно много-миллионный русский православный народ. Вопрос о переводе Библии на русский язык открыто выступил в 1815 году, когда, по представлению князя Голицына, император Александр сделал предложение Св. Синоду о необходимости перевода Священного Писания на русский язык. Синод чрез комиссию духовных училищ поручил сделать перевод Св. Писания ученым Петербургской Духовной Академии и главный надзор за ходом переводного дела предоставил ректору академии архимандриту Филарету. В 1818 году явилось впервые на русском языке четвероевангелие – вместе со славянским текстом, а в 1820 году вышло полное издание нового завета в русском переводе⁶³.

Учреждение Министерства духовных дел, открытие и деятельность Библейского общества и наконец распространение в русском обществе мистицизма – все это самым непосредственным образом касалось Православной Церкви и ее духовенства. Указанные факторы русской общественной жизни с той или другой стороны затрагивали самые существенные и живые интересы Православия.

Прежде всего, нужно сказать, что духовенство ни как не могло сочувствовать учреждению Министерства духовных дел. На духовное министерство оно смотрело как на глубокое унижение Православной Церкви, во главе которой правительство поставило светского человека, а высшее церковное учреждение – Синод официально оказался в подчиненном ему положении. Во всем духовенстве учреждение Министерства духовных дел возбудило сильный ропот и негодование⁶⁴. Помимо того, современный ход церковных дел сложился таким образом, что не столько самое существование Министерства духовных дел возбуждало в духовенстве общее недовольство, сколько деспотический, иногда доходивший до потери всякого приличия, образ действий министра духовных дел и его клевретов. Деспотизм князя Голицына в церковных делах простирался до пределов, оскорблявших религиозное чувство не только духовных но и мирян. Некоторые факты деспотизма Голицына будут представлены ниже. Здесь достаточно припомнить слова архимандрита Фотия. Он насчиты­вает до двенадцати человек из высших духовных лиц, которые „без всякого суда синодального или были низведены во гроб или изгнаны с своих мест министром духовных дел⁶⁵.

Первенствующая роль князя Голицына в Библейском обществе и характеристический состав его деятелей также вызывали в большинстве духовенства, а отчасти даже и в светском обществе большое неудовольствие. – Несомненно то, что многие просвещенные люди в современном русском духовенстве относились с самым искренним сочувствием к идее Библейского общества и старались по мере своих сил содействовать успехам его деятельности. Однако и у них находились поводы к тому, чтобы питать некоторую долю недоверия к этому обществу. Происхождение неудовольствия в духовенстве против Библейского общества понятно. Более чем скромное положение, какое занимали представители Православной Церкви в Библейском обществе, и само по себе щекотливое для них как представителей господствующего исповедания, получало для них еще более неприятный характер от того, что они в составе Библейского общества числились на ряду с духовными лицами других исповеданий и заседали в библейском комитете вместе с иноверцами. Совместное существование и присутствование в комитете православных пастырей с иноверцами, которых старые православные предания считали не иначе как за еретиков, казались профанацией православной веры и сана православного пастыря не только для самих духовных лиц, но и для мирян⁶⁶.

Но главный источник, откуда исходило в духовенстве недовольство и раздражение против князя Голицына, заключался в его уродливом мистицизме. Голицын в покровительстве мистицизму заявил себя большим фанатиком, чем каким выступил против него известный Юрьевский архимандрит Фотий. По запискам современников⁶⁷ и по другим историческим данным князь Голицын отличался крайней нетерпимостью ко всему тому, что не носило отпечатка мистицизма. С одной стороны как министр духовных дел, с другой как министр народного просвещения, Голицын, опираясь на свое влияние при дворе, поставил задачей своей деятельности дать полное господство мистицизму в русской жизни, и до известной степени осуществлял ее – при помощи массы чиновников, подобранных под один мистический колорит. – Благодаря покровительству Голицына мистическая литература получила все права гражданства. Проникнутые мистицизмом произведения издавались беспрепятственно и расходились в тысячах экземпляров, при чем употреблялся «начальственный» прием их рассылки, исходивший от министра просвещения, рекомендация которого имела обязательное значение для всех подведомых ему учреждений⁶⁸.

До какой бесцеремонности и бестактности доходило Министерство духовных дел достаточно показывает обстоятельство, которое в свое время было сообщено Филаретом, митрополитом Московским. В бытность Филарета архиепископом Ярославским (в 1820 году) одним из членов Татаринского общества была издана книга о скопцах. Здесь говорилось о внутреннем живом слове, которого надлежало искать только в их обществе. Книга издана была в пользу бедных. Князь Голицын прислал архиепископу Филарету десять экземпляров этой книги для распространения по епархии. Филарет заплатил деньги, но отказался распространять книгу, явно одобряющую скопчество⁶⁹. Но покровительство мистицизму со стороны князя Голицына простиралось еще дальше. Как министр народного просвещения, князь Голицын стоял во главе светской цензуры, а как министр духовных дел он располагал большой властью и в отношении цензуры духовной. Таким образом, вся современная литература, и духовная и светская, находилась под гнетом мистицизма. Современная цензура голицынского направления давила всякую мысль, противную господствовавшему мистицизму. В тех редких случаях, когда являлось в печати сочинение с противомистическим направлением, правительственные преследования и кары обрушивались как на авторов, так и на издателей, и вообще на всех лиц так или иначе содействовавших выходу в свет книги. Понятно при таком положении вещей невозможны были протесты против мистиков. Цензурные запрещения предупреждали выход каждой противомистической книги. Свидетельства о существовании протестов против господства мистического направления в современном обществе сохранились большей частью в рукописях⁷⁰.

Как ни сильно было негодование духовенства против министра духовных дел, тем не менее, оно одно долгое время не могло дать ему никакого отпора. Для того, чтобы могла составиться оппозиция, нужна широкая самостоятельность, но пройденная духовенством со времени Петра I суровая школа отучила его от самостоятельности. Со времени уничтожения Патриаршества духовенство лишилось высшего своего представителя и могущественного защитника своих интересов и в сфере государственной жизни заняло более чем скромное положение среднего сословия. Высший представитель Церкви – Синод, по самому характеру своего административного устройства, не мог заменить Патриарха. Князь Голицын, очень легко мог подобрать желательный для него состав членов Синода, чему много помогал ему и впервые введенный им способ вызова епархиальных архиереев для временного только присутствования в Синоде⁷¹. На некоторых членов Синода князь Голицын действовал системой террора. Таким образом, брать на себя инициативу протеста могли только отдельные личности из членов Синода или из рядового духовенства, и – брать на свой собственный страх и почти на верную гибель. – Если и возможно было ожидать оппозиции в духовенстве, то это скорее всего со стороны Петербургского митрополита, как постоянного и притом первенствующего члена Синода, и как человека в большинстве случаев самого влиятельного и сильного. При вступлении императора Александра I на престол Петербургским митрополитом и первенствующим членом Синода был Амвросий (Подобедов)⁷². В первые два года царствования Александра Амвросий пользовался большим значением при дворе и даже однажды успел оказать ему услугу, когда одним своим ловким дипломатическим визитом избавил двор от ненавистного петербургского генерал-губернатора Палена⁷³. В самом Синоде голос митрополита Амвросия имел всегда безусловно решающее значение. Но могущество Амвросия продолжалось не долго. В 1803 году обер-прокурором Синода назначен был Яковлев, человек энергический и с деспотическим характером. Яковлев очень скоро разошелся с митрополитом, с влиятельным положением которого он никак не мог помириться. Произошла упорная хотя и непродолжительная борьба. Обер-прокурор должен был уступить сильному своими связями митрополиту. Менее чем чрез год Яковлева уволили от должности обер-прокурора в Синоде. Однако он, оставляя свой пост, успел наговорить государю так много нелестного о митрополите, что император Александр, пригласив к себе однажды митрополита, сделал ему строгий выговор⁷⁴. После этого положение митрополита Амвросия при дворе и в Cиноде изменилось. Государь стал относиться к нему очень холодно и даже не старался скрывать от него своего к нему нерасположения. Митрополит Амвросий чувствовал охлаждение к себе государя и сделался как в своем образе жизни так и в своих действиях значительно сдержаннее. Новый обер-прокурор Cинода князь Голицын, о роли которого, как первого любимца государя, всем было хорошо известно, стал в совершенно независимое положение относительно митрополита Амвросия. К несчастью для последнего в это время искателем Петербургской митрополии и противником Амвросия выступил Феофилакт Русанов, архиепископ Рязанский, человек молодой, даровитый и главное – сильный своими связями в высшем светском обществе. Митрополит Амвросий устоял в борьбе с Феофилактом. Однако он после охлаждения к нему государя постоянно опасался за свое место, много боялся могущественного Голицына и уступал ему во всем⁷⁵. Поэтому архимандрит Фотий говорит совершенную истину, когда отзывается о митрополите Амвросие, что тот «безмолвствовал» пред князем Голицыным и его клевретами и вольно или невольно служил его послушным орудием⁷⁶ 2). Много оказал услуг митрополиту Амвросию в борьбе его с Феофилактом ректор С.-Петербургской Духовной Академии архимандрит Филарет, впоследствии знаменитый митрополит Московский. Однако митрополит Амвросий в конце концов все-таки вынужден был отказаться от митрополии. Это было в 1818 году, в марте месяце. В конце мая того же года он скончался в Новгороде.

Преемником Амвросия по Петербургской митрополии сделался в марте 1818 года Михаил, архиепископ Черниговский. Личность этого замечательного архипастыря, к сожалению, и до настоящего времени остается в совершенном забвении. До сих пор русская историческая наука не располагает даже более или менее обстоятельной биографией его. Михаил, в мире Матфей Десницкий, получил блестящее не только богословское, но и светское образование (он был воспитанником Московской Духовной Академии и в тоже время слушал курс наук в Московском университете). Он обладал в высшей степени благородным и симпатичным характером и отличался глубокой, более сердечной, чем внешней, религиозностью. У него, как у человека главным образом чувства, и святая вера по преимуществу воплощалась в чувстве. Карьера Матфея Десницкого началась со скромной роли приходского священника в Москве, где он еще в ранней молодости заявил себя замечательным проповедником и – главное – проповедником с новым направлением. Он не хотел нисколько рисоваться ни своей ученостью, ни тем более своим красноречием. Его проповедь всегда отличалась самой неподдельной простотой и главное – искренностью и задушевностью. Глубокое религиозное чувство Матфея Десницкого изливалось во всех проповедях его. Значение его как проповедника увеличивалось еще тем, что он, кроме отдельных – поучений на разные предметы и случаи, преподавал время от времени целые курсы поучений в разных видах⁷⁷. Москвичи массами стекались слушать проповеди приходского пастыря церкви св. Иоанна Воина. Слава о московском проповеднике достигла Петербурга, о нем узнал и высочайший двор. В 1796 году о. Матфей по высочайшему повелению императора Павла I вызван был в Петербург и сделан придворным священником. Тут о. Десницкий скоро овдовел и принял монашество с именем Михаила⁷⁸.

В 1802 году Михаил рукоположен был во епископа Старорусского, викария Новгородского митрополита, а в начале 1804 года он получил самостоятельную епархию, Черниговскую, где вскоре отличен был званием архиепископа. В 1813 году архиепископ Михаил вызван был в Петербург для присутствования в Святейшем Синоде, а потом сделан и членом оного. В марте 1818 года, как уже известно, состоялось его назначение на кафедру Петербургского митрополита, восседать на которой ему, к сожалению, пришлось очень не долго. Митрополит Михаил, близко стоявший к центру высшего церковного управления, отлично хорошо понимал щекотливое положение первого архипастыря Русской Церкви и, получив высочайший рескрипт о своем высоком назначении, не только не обрадовался, а напротив пролил над ним горькие слезы. Он конечно хорошо знал свой характер, равно как ему хорошо были известны те лица, с которыми ему придется иметь дело, и потому не ожидал ничего для себя хорошего в своем новом высшем назначении. Предчувствие не обмануло его.

И в Петербурге Высокопреосвященный Михаил скоро приобрел себе глубокое уважение и пользовался всеобщей любовью, чему много способствовало его широкое всестороннее образование, его в высшей степени мягкий общительный характер и наконец его увлекательные проповеди⁷⁹. Проповеднический талант митрополита Михаила в это время обнаружился во всей своей силе, что естественно делало его имя весьма популярным в столице. В доказательство громкой известности митрополита Михаила, как проповедника, достаточно указать на то, что еще при его жизни из его поучений составлялись нравственно-назидательные сборники и издавались в печати⁸⁰. Любовь и уважение, каким пользовался в Петербурге митрополит Михаил, обусловливались его прекрасным и добрым характером. Поклонник внутреннего сердечного благочестия, до увлечения, в некоторых хотя и непротиво-православных случаях, мистицизмом (он был воспитанником московского дружеского общества, где еще живы были традиции старого новиковского мистицизма), Михаил действовал на всех очаровательным образом своею мягкостью, добросердечием и можно сказать рыцарской деликатностью. Все лица, имевшие с ним какое-нибудь дело, выносили самое лестное мнение о доброте его души. Они видели в нем не столько высокого начальника, сколько любвеобильного и снисходительного отца. К митрополиту Михаилу всегда и для всех был открыт доступ. Каждый член паствы мог непосредственно и во всякое время являться к своему архипастырю и излагать пред ним свои нужды и изливать свое горе. Будучи сам человеком в высшей степени общительным, добрым и кротким, Михаил терпеть не мог ссор, пререканий и особенно судебных процессов. Случалось, что местная духовная консистория затруднялась решением какого-нибудь длинного и крайне запутанного дела. Митрополит разрешал его легко и просто. Он приглашал к себе заинтересованных в деле лиц, собственным увещанием старался примирить ссорящихся и тяжущихся, открывал более виновную сторону, делал виновному отеческое внушение и оканчивал все дело и скоро и судом милости⁸¹.У многих из современников митрополита Михаила имя его всегда соединялось с именем Михаила кроткого⁸². Много симпатии вызывали к себе и другие черты его характера. Занимая высокий пост первенствующего члена Св. Синода и располагая большей властью и значением, чем другие его члены, Михаил иногда допускал промахи и ошибки, но за то выслушивал и замечания не только с полной покорностью и сознанием своей ошибки, но и с благодарностью⁸³.

Не смотря на свой мягкий и кроткий характер, Михаил оказывался твердым и стойким в тех случаях, когда дело касалось не его личных интересов, а интересов Церкви и Православия. Таков в общих чертах был характер нового митрополита, которому предстояло направлять дела высшего церковного управления вместе с министром духовных дел, князем Голицыным. Ясное дело, что при таком характере митрополит Михаил не мог быть послушным орудием князя Голицына, каким был его предшественник. Митрополит должен был вступить в борьбу с могущественным временщиком. Сначала он некоторое время присматривался к своему новому и, нужно прибавить, крайне щекотливому положению и по временам уступал министру духовных дел. Архимандрит Фотий называет митрополита Михаила истинным ревнителем веры⁸⁴ и прибавляет, что хотя он и «безмолвствовал» некоторое время пред врагами Церкви, но и то он делал в видах ознакомления со своим положением и в целях подготовления к борьбе. Что митрополит в начале отличался большой сдержанностью относительно мистицизма, это видно из автобиографии Фотия, где последний рассказывает следующий бывший с ним самим случай. Фотий, сделавшись законоучителем второго кадетского корпуса, выступил открытым врагом мистицизма, причем он своими оригинальными выходками и крайним раздражением против мистиков вызвал подозрения в нормальности состояния своих умственных способностей. Фотия отправили в Лавру и отдали его под надзор ректора семинарии, архимандрита Иннокентия. Конечно умопомешательства у Фотия никакого не оказалось. Митрополит Михаил и сам лично и при посредстве Иннокентия убеждал Фотия отказаться от всякой мысли о борьбе с мистиками. Фотий однако остался непреклонен⁸⁵.

Из этого обстоятельства, по времени относящегося к 1818 году т. е. к самому началу митрополитства Михаила, видно, что последний еще не решался выступить открыто против министра духовных дел. Но он не мог долго колебаться: князь Голицын все более и более входил во вкус мистицизма и тем все более и более вооружал, против себя все духовенство. Скоро между князем Голицыным и митрополитом Михаилом начались недоразумения, которые немедленно перешли в борьбу в настоящем ее смысле. Все выгоды и преимущества борьбы находились на стороне князя Голицына. Митрополит Михаил был одинок. Другие члены Синода, бывшие или креатурами министра духовных дел, или же людьми, торговавшими своими убеждениями и ставившими выше всего отличия и награды, не только не поддерживали Михаила, но даже тайно и явно вредили ему. Однако митрополит, не смотря на свое одиночество, решился выступить на борьбу с князем Голицыным. Министр духовных дел всеми мерами старался вредить митрополиту и унижать его даже в самом присутствии Св. Синода. Во время самых Синодальных заседаний между митрополитом Михаилом и министром духовных дел часто происходили сильные столкновения, а иногда даже и совсем бурные сцены. Случаи открытых столкновений митрополита с Голицыным в Синоде были настолько часты и бурны, что митрополит иногда приезжал из Синода до такой степени расстроенным, что был не в состоянии сам выйти из кареты и его лакеи должны были буквально на своих руках выносить из нее и вносить в митрополичьи покои⁸⁶. Все предрекали митрополиту близкое падение⁸⁷ и высказывали горькие жалобы на постыдный образ действий могущественного царедворца. И действительно только преждевременная смерть Михаила предупредила его низложение⁸⁸. Фотий говорит о митрополите Михаиле и его отношениях к князю Голицыну в самых общих чертах. О митрополите Михаиле он выражается, что он, не смотря на тихость нрава, не мог «молчать и начал учить против и писать», за что князь Голицын «начал гнать его за его пастырские внушения и действия»⁸⁹.

Из других членов Синода и вообще высших и влиятельных иерархов Церкви одни были креатурами министра духовных дел, другие отличались крайним равнодушием к интересам Церкви (Иона, епископ Орловский, а затем архиепископ Тверской)⁹⁰, третьи в своей деятельности руководились более честолюбивыми стремлениями, чем сознанием важности и необходимости охранения Православия (Феофилакт, архиепископ Рязанский, а затем экзарх Грузии)⁹¹, наконец иные, не обладая большим умом и твердым характером, хотя и неохотно но до более благоприятного времени мирились с существующими порядками (Серафим, сначала архиепископ Минский, за тем Тверской, а потом митрополит Московский)⁹². Из современных иерархов находились и такие, которые старались разными путями и средствами подделываться под мистический вкус князя Голицына. Из влиятельных лиц петербургского духовенства особенно выдавался в то время Филарет Дроздов, ректор Петербургской духовной академии. В 1817 году он получил сан епископа Ревельского с сохранением за собою должности ректора академии, в 1819 году он уже носил звание архиепископа Тверского, а в следующем 1820 году получил назначение в архиепископа в Ярославль, откуда в 1821 году он уже занимает почетное место архиепископа, а потом и митрополита Московского⁹³. Филарет очень рано познакомился с князем Голицыным и находился с ним в близких отношениях. Связующей нитью между ними послужил мистицизм. Был период в жизни Филарета, когда он несколько увлекался мистическими воззрениями своего времени, но конечно его мистические увлечения не доходили до таких пределов, до каких доходил мистицизм у князя Голицына⁹⁴. Филарет, не разделяя многих крайних мистических увлечений министра духовных дел, тем не менее не шел наперекор министру духовных дел, но всегда держал себя относительно его и покровительствуемых им лиц в высшей степени осторожно. Князь Голицын очень рано полюбил Филарета и, считая его во всем солидарным с собою, много помог ему в его необыкновенно быстром возвышении. Добрые отношения между Филаретом и Голицыным сохранялись, не смотря на некоторые временные и случайные размолвки, до самой смерти князя Голицына († 1844 г.)⁹⁵. При своем глубоком уме и при постоянном покровительстве министра духовных дел Филарет, не смотря на свою молодость, скоро приобрел большое значение в духовном мире и рано начал играть видную роль в современных церковных делах⁹⁶. Иннокентий был товарищем Филарета (Дроздова) по Московской Троицкой семинарии, откуда оба они вызваны были в Петербург. Совместность воспитания естественно более или менее связывала обоих архимандритов. И служба в Петербурге по одному и тому же учебному ведомству, в тесно связанных общими научными и жизненными интересами духовных заведениях, способствовала сближению Иннокентия с Филаретом – и тем более и скорее, что Иннокентий был сослуживцем Филарета по академии, где он состоял профессором церковной истории и долгое время членом академической конференции. И высшее начальство одинаково высоко ценило ученые заслуги обоих архимандритов, что с особенною очевидностью обнаружилось в сопричислении их обоих еще в звании архимандрита к ордену св. Владимира 2 ст. – награде весьма редкой для духовных лиц особенно по тому времени⁹⁷. И действительно между ректором Петербургской семинарии архимандритом Иннокентием и ректором академии Петербургской архимандритом Филаретом поддерживались искренние и вполне дружественные отношения⁹⁸. Связующею нитью между тем и другим служила, прежде всего, общая им обоим сильная любовь к науке и научным занятиям. Как Иннокентий так и Филарет являлись для того времени великими светилами богословской науки, стоявшими целой головой выше своих современников. Иннокентий и Филарет не иначе назывались тогда на языке своих современников как «искренними светильниками, подававшими собой надежду во благо Церкви». Много способствовала ко взаимному сближению Иннокентия и Филарета и присущая им обоим склонность к аскетизму. Оба они отличались строго подвижнической жизнью и любовью к иноческим подвигам. Трудно определить точно степень взаимной привязанности, существовавшей между Иннокентием и Филаретом. Кроме указанных условий в их взаимных отношениях трудно подметить такие черты и факты, которые говорили бы о более крепких узах дружбы, соединявших обоих архимандритов. Если же всмотреться в личные характеры и индивидуальные особенности того и другого, то в них едва ли можно много найти таких черт, которые бы способствовали развитью между ними самой тесной дружбы. Между воззрениями Иннокентия и Филарета, как увидим ниже, находилось весьма мало общего. Еще менее находилось сходства в чисто нравственных качествах того и другого. Филарет отличался холодным рассудком и крайней сдержанностью в словах и поступках, оказавшей ему большую услугу при тогдашних запутанных обстоятельствах. Иннокентий напротив, отличался замечательной искренностью и прямотой и особенно мягким, нежным сердцем; склонный от природы к тихой уединенной жизни, он вовсе не обращал внимания и мало интересовался своим внешним положением. Какая диаметральная противоположность разделяла взгляды на жизнь Иннокентия и Филарета, это доказывает следующий факт рассказанный самим Филаретом. В одно время ректорства Филарета в С.-Петербургской академии положение его было очень щекотливым. В то время больших реформ в духовно учебном ведомстве, в комиссии духовных училищ, заправлявшей судьбой всех духовных школ, произошло раздвоение. Митрополит Петербургский Амвросий в одном своем лице представлял одну сторону, тогда как остальные члены комиссии – как-то: Феофилакт Русанов, архиепископ Рязанский, князь Голицын и граф Сперанский – другую. Филарет всегда находился на стороне митрополита Амвросия. Так было и теперь. Филарету угрожало падение. Сознавая свое положение, Филарет однажды во время разговора своего с Иннокентием сказал ему: «вот какое мое положение: ведь очень может случиться, что меня отсюда выгонят». «Что же? отвечал спокойно Иннокентий, лишь бы за правду»⁹⁹.

Иннокентий уважал в Филарете глубокий ум и дипломатический такт, Филарет мог почитать в Иннокентии его доброе, мягкое сердце. Они некоторым образом дополняли друг друга. Но совершенно не в характере Иннокентия было подражать Филарету. Последний, уважая мягкий и открытый характер Иннокентия, – характер, совершенно не отвечавший запутанным обстоятельствам того времени и способствовавший быстрому и неожиданному падению среди водоворота противоположных течении в церковной жизни, старался поддерживать его и по возможности предупреждать грозившие ему опасности. Филарет при своем замечательном уменье ладить с людьми противоположных лагерей весьма много помогал Иннокентию, который без его поддержки может быть пал бы скорее, чем это вышло на самом деле. Вот, по-моему мнению, характер того «союза любви» между Иннокентием и Филаретом, о котором говорит в своей автобиографии Фотий и в прочности и искренности которого по отношению Филарета к Иннокентию он здесь же высказывает свое сомнение, когда свое сообщение сопровождает оговоркой, выразившейся в слове «по-видимому»¹⁰⁰. Строго говоря, характер Иннокентия отличался такими высокими и благородными и так сказать святыми чертами, что некоторые современники представляли его почти не земным человеком. Поэтому всякий, кому только известен был Иннокентий, относился к нему с величайшим участием.

Заслуживает внимания характер отношений Иннокентия и Филарета к петербургским митрополитам, – своим непосредственным и ближайшим начальникам. Митрополит Амвросий, ко времени которого относится первая половина деятельности Иннокентия в Петербурге, высоко ценил ученые труды Иннокентия и уважал его за его строгую аскетическую жизнь. Известно, что по инициативе м. Амвросия Иннокентий получил ректорство в Петербургской семинарии. Митрополит в официальных документах всегда с редкой похвалой отзывался об Иннокентии и выражался о нем как о человеке «с честным поведением и с прилежанием примерным». Но Иннокентий все-таки не мог быть настоящим любимцем Амвросия. Не таков был характер митрополита. Амвросий, славившийся в свое время своим тонким дипломатическим умом, теперь уже устарел и нуждался в посторонней поддержке. Эту поддержку он нашел в ректоре академии архимандрите Филарете, который, сам обладая широкими дипломатическими способностями, сделался правой рукой митрополита Амвросия. Некоторые современники прямо называли Филарета соправителем митрополита Амвросия¹⁰¹. Архимандрит Иннокентий по своему характеру совершенно не был способен к подобной роли и во все время первосвятительства митрополита Амвросия держался в стороне. Везде при митрополите стоял на первом плане архимандрит Филарет. Положение друзей-архимандритов существенно изменилось при вступлении в марте 1818 года на митрополию митрополита Михаила. Высокопреосвященный Михаил, еще будучи архиепископом Черниговским, находился в дружеских отношениях с известным своим благочестием семейством князей Мещерских, о чем может свидетельствовать сохраняющаяся и до сих пор у некоторых лиц переписка Преосвященного Михаила с семейством Мещерских¹⁰². Из числа членов этого семейства особенным благочестием заявила себя княгиня Софья Сергеевна Мещерская, жена майора князя Ивана Сергеевича Мещерского. Княгиня Мещерская принадлежала к числу самых горячих сторонников Библейского общества и не мало способствовала самому его открытию. Она всегда принимала живое участие в деятельности Библейского общества и находилась в близких дружественных отношениях со всеми его выдающимися членами. В то же время она была одним из деятельных членов комитета о тюрьмах, по нескольку раз в неделю сама являлась в тюрьмы, читала и объясняла заключенным Св. Писание. С 1813 года кн. Мещерская занималась изданием разных религиозно-назидательных книг, предназначавшихся одинаково для всех классов общества. На издание брошюр княгиня Мещерская истратила более десяти тысяч рублей собственного капитала и напечатала до ста разных брошюр и в массе экземпляров. Брошюры продавались по самым низким ценам, а иногда раздавались даром. Княгине Мещерской в ее изданиях помогали некоторые высшие духовные лица и более других архиепископ, а потом митрополит Михаил и сам император Александр Павлович.¹⁰³ Очень рано познакомился архимандрит Иннокентий с благочестивым семейством князей Мещерских и ближе всего сошелся с княгиней Софьей Сергеевной. Иннокентий с течением времени сделался родным человеком для Мещерских. Он был духовным отцом всей их семьи, часто служил в их домовой церкви, разрешал устно и письменно все их религиозные сомнения и недоумения. Равным образом и все Мещерские, а за ними и другие аристократические дома (князья Трубецкие, Шихматовы, гр. Потемкины)¹⁰⁴ с благоговением относились к Иннокентию. Аристократам и вообще всем знавшим его особенно нравились в Иннокентие его замечательная скромность и добросердечие. Отличаясь высокой ученостью, он всегда ставил себя ниже других, всегда старался уклониться от всякой почетной и выдающейся роли. Много приковывали к Иннокентию и его простые, задушевные проникнутые искренней религиозностью, проповеди. Мещерские принимали самое непосредственное участие даже в домашней жизни Иннокентия. Они присылали ему своих дворовых людей для услужения, высылали собственные экипажи для его выездов в город и приездов в их дом, доставляли провизию для его стола, рекомендовали и отправляли к нему на свой счет самых лучших докторов, которые были совершенно необходимы при его частых заболеваниях¹⁰⁵. Иннокентий по своей скромности и беспритязательности к комфорту крайне стеснялся тратами на него Мещерских и сначала отклонял их. Но в виду искренности этого участия и из опасения своими постоянными отказами оскорбить их наконец уступил их настойчивости.

Семейство Мещерских послужило связующим звеном между архимандритом Иннокентием и митрополитом Михаилом. Между ректором семинарии и митрополитом завязались самые тесные отношения; их соединяло большое сходство нравственных характеров. Близость Иннокентия к митрополиту возрастала все более и более и он стал в положение его ближайшего советника и сделался его правой рукой. В столице стало известно влиятельное положение, какое занимал Иннокентий при митрополите Михаиле. Некоторые и особенно люди с мистическою подкладкою, опасались этого влияния Иннокентия и старались его парализировать¹⁰⁶. Ректор академии и епископ Ревельский Филарет, игравший видную роль при митрополите Амвросие, теперь отодвинулся на задний план. Официальное положение викария митрополита мало давало ему значения и веса. Между тем Иннокентий выдвигался все более и более на вид, оставляя за собою Филарета. Иннокентий еще более выигрывал от того, что его вообще более любили в Петербурге за его простоту и добросердечие и святость жизни, чем холодного и практического Филарета. Все более и более привязываясь к Иннокентию, митрополит Михаил напротив довольно холодно держал себя в отношении к Филарету. Митрополит не мог быть доволен своим викарием, который находился в тесной дружбе с князем Голицыным. Митрополит хотел было под разными предлогами удалить Филарета подальше из Петербурга и предлагал ему епископскую кафедру в Каменец-Подольске, что собственно считалось высоким назначением, так как Каменец-Подольская епархия принадлежала к числу второклассных епархий. Филарет понял смысл сделанного ему митрополитом предложения и отказался от Каменец-Подольска¹⁰⁷. Очень вероятно, что митрополит, стараясь выпроводить Филарета, очищал его место для своего любимца Иннокентия. Филарет во все время митрополитства Михаила действовал очень осторожно и не рассчитывал на его к себе расположение. Свое недоверие к митрополиту Филарет до некоторой степени перенес и на своего друга Иннокентия, который был, собственно говоря, ни к чему не причастен. Сам он не напрашивался на викариатство в Петербурге и не мешал Филарету, который однако мог видеть в нем опасного соперника. Вот, кажется, где кроется причина того, почему Филарет, искренно сочувствуя лично самому Иннокентию и поддерживая его при возможных случаях, не прочь был желать его удаления из Петербурга под тем или другим благовидным предлогом. Многие из современников так именно и понимали отношения Филарета к Иннокентию хотя могли конечно и ошибаться.

Мы определили отношения Иннокентия к представителям высшей духовной иерархии, теперь необходимо указать его отношение как вообще к современному ему мистическому направлению, так в частности и к тем лицам, которые стояли во главе мистического движения в России и в руках которых в то время сосредоточивались судьбы Русской Церкви. Здесь необходимо определить отношение Иннокентия вообще к мистицизму, как особому религиозному направлению, затем указать отношение его к деятельности Библейского общества, и наконец – уже отношение его лично к министру духовных дел, князю Голицыну, стоявшему во главе и мистицизма, и Библейского общества, и церковного управления.

Нет нужды распространяться здесь о характере религиозных убеждений Иннокентия¹⁰⁸. Нужно только вообще заметить, что Иннокентий отличался высоким благочестием, которое у него, как у человека более сердца, чем рассудка, воплощалось более всего в чувстве, во внутренней глубокой религиозной настроенности. Благочестие Иннокентия, питавшееся главным образом чувством, с этой стороны и могло соприкасаться с мистицизмом. И даже более, под влиянием общего увлечения мистическим направлением, в нем в большей или меньшей степени могло отразиться и влияние современных мистических идей. Можно допустить, что религиозное настроение Иннокентия оттенялось несколько и мистической окраской, но все это происходило ни как не от увлечения ложным современным и модным аристократическим мистицизмом, а являлось плодом глубоко проникавшего все его нравственное существо благочестия. В жизни Иннокентия можно указать некоторые факты, которые по-видимому дают повод предполагать о его склонности к мистицизму, но которые на самом деле не имеют никакого решающего значения для определения его отношений к современной мистике, сделавшейся крайне дикой и уродливой. Факты эти следующие. Так Иннокентий, подобно некоторым из современных мистиков, обнаруживал особенную любовь к разного рода юродивым и любил покоить их у себя. Странники, богомольцы, разного рода калеки составляли предмет его особенного внимания: на досуге он любил беседовать с ними по поводу разных религиозно-нравственных вопросов. В житии Иннокентия между прочим рассказывается об одном юродивом некоем воине Иоанне, который был уже очень стар и слаб зрением и притворялся пьяницей, но в то же время отличался высоким религиозным настроением, обладал даром провидения и под видом юродства обличал недостатки даже многих архиереев. Между прочим Фотий сообщает, что этот юродивый предсказал Иннокентию близкую смерть. Но к рассказу Фотия следует относиться с большой осторожностью и едва ли можно отсюда вывести что-либо важное для характеристики Иннокентия. Любопытнее и компетентнее другого рода факты, которые сообщает сам Иннокентий. Из слов Фотия можно вывести то одно, что Иннокентий действительно любил давать у себя приют всевозможным лицам с сильным религиозным настроением и большой набожностью. Эта черта характера подтверждается и собственными письмами Иннокентия, которые он писал уже из Пензы. «У меня живет, пишет он в одном своем письме в Петербург, один послушник Тихон Смирнов, который писал бумагу в Синод в виде жалобы на пензенскую консисторию: он проповедует всеобщее покаяние, ибо близ есть, при дверях, повторяет он! Еще семь лет и что будет? а мы верующие должны и говорить и чувствовать, – еще семь минут и что будет, кому достанется все, – и чего ожидать на этой земле, как не разрушения всего?» – «Вы не знаете моего или Господня Тихона, пишет Иннокентий в другом письме из Пензы и к другому лицу. Нет, я об нем никогда вам и не говорил. Он явился в Пензе из одного пензенского монастыря. Недавно у него была жена с дочерью. Не дивитесь, жена благородного звания. Он оставил все, хотя ей и не хочется того, ждет его возвращения к супружеству: а он хоть умереть готов только бы пожертвовать собою славе Господа Иисуса Христа, только бы обратить христиан ко Христу на путь правый. Вам не нравится или кажется сомнительным его пророчество о семи летах. Правда, что такая весть необыкновенна. Но что нам до суждения и до осуждения? Час смертный приходит без числ и без измерений наших. Он от Господа, но и можем ли воспретить Господу говорить устами избранных своих? Можем ли отрицать седмилетие, не знавши судеб, избранным Божиим открываемых? Кто знает, как и чем надобно искуситься и самому Тихону: кто знает, сколько и в нем остается человеческой темноты, которая мешает вполне открыться свету духовному – Божественному? Кто знает, что предсказание есть тьма человеческая для сокрытия других даров Божественных: или свет, открывающий множество света душам пробуждающимся от усыпления? Господи, сердца человеческие глубоки, – а твои судьбы? О, кто измерит бездну их! Кто стерпит самое приближение к ним, если дерзаем приступить без очищения и благословения¹⁰⁹? – Расположение Иннокентия ко всевозможного рода юродивым в эпоху деятельности в Петербурге увлекало его иногда за пределы умеренности. К нему под маскою религиозного юродства являлись иногда продажные лица, переодетые шпионы с целью узнать его действительный образ мыслей и довести до сведения покровительствовавшего подобного рода низким приемам министра духовных дел. Появление таких лиц тем большую представляло опасность для Иннокентия, что он отличался простотой и откровенностью и никогда не умел скрывать своих убеждении. Друг его Филарет не раз предостерегал его от разных проходимцев –святош и тем конечно избавлял Иннокентия от больших неприятностей. Иннокентий нередко слушался испытанных и практических советов своего ментора, но чаще отступал от них. Фотий в своей автобиографии рассказывает¹¹⁰, что в келье у Иннокентия некоторое время жил вместе с ним один слепец, прослывший у мистиков за святого и духовного человека, а на самом деле подосланный шпион, как представляет Фотий, или во всяком случае человек подозрительный. Не послушавшись Филарета, Иннокентий послушался Фотия и удалил от себя слепца¹¹¹. Из представленных фактов только самый предзанятый ум может видеть в Иннокентие склонность к какому-нибудь мистицизму. В его расположении к разного рода убогим, нищим, юродивым сказалось не более как только его доброе сердце, готовое помогать всякой нищете и убожеству. – В деятельности Иннокентия вообще не заметно таких выдающихся явлений, которые бы прямо свидетельствовали о его расположении к мистицизму. Если и Филарет, ученейший человек, отдал некоторую дань духу своего времени и увлекался некоторое время мистическими воззрениями, то к чести его друга, Иннокентия, нужно сказать, что он за все время своей общественной деятельности удержался на точке более правильных религиозных воззрений.

Непричастный к мистицизму Иннокентий тем не менее с самого начала своей ученой деятельности в Петербурге, которая почти совпала с открытием Библейского общества, стал в самые близкие отношения к деятельности этого общества и все время своего пребывания в столице находился в самом средоточии ее. По одному искреннему благочестью он признавал совершенно естественными и законными те цели, которые легли в основу Библейского общества, распространявшего в народе массу книг Св. Писания на всевозможных языках. Уже в 1814 году он сделал денежный вклад на расширение деятельности Библейского общества¹¹². В следующем 1815 году Иннокентий был избран директором Библейского общества – вместе с ректором академии Филаретом, Лабзиным и др.¹¹³. В то же самое время он вошел в состав членов комитета, рассматривавшего переводы Св. Писания, в числе членов которого находились тогда: Черниговский архиепископ Михаил, Серафим архиепископ Тверской, ректор академии Филарет, Лабзин и В.М. Попов¹¹⁴, директор департамента Министерства народного просвещения, любимец Голицына и известный последователь секты Татариновой. Под надзором архимандритов Иннокентия и Филарета производилось самое печатание переводов Св. книг. Будучи уже епископом в Пензе, Иннокентий продолжал интересоваться делами Библейского общества. Он и из Пензы посылал денежные пожертвования¹¹⁵. Но замечательнее всего то, что Иннокентий, явившись в Пензу, сделал комитету Библейского общества заявление о необходимости перевода Св. Писания и в особенности Евангелия на мордовский язык, в виду того, что как в Пензенской так равно и в соседних с нею епархиях среди местного населения насчитывалось много крещеной мордвы. Преосвященный Иннокентий даже указывал путь, каким легче всего можно было достигнуть цели, а именно чрез поручение перевода Евангелий на мордовский язык знающим этот язык священникам Пензенской епархии, при чем сам брал на себя труд надзора над предполагавшимся переводом Св. Писания на мордовский язык¹¹⁶. Очень может быть, что Иннокентий предпринял бы в Пензе и другие труды для расширения деятельности Библейского общества, если бы только преждевременная его смерть не прекратила его пастырской ревности. После всего сказанного является совершенно неверным приписываемое Фотием Иннокентию отрицательное отношение к переводу Св. Писания на русский язык¹¹⁷. Очевидно Фотий приписал своему учителю те идеи, горячим партизаном которых в свое время был он сам.

Таким образом, общий характер отношений архимандрита Иннокентия к современному религиозному движению покоится на полном отрицании им мистического направления. Единственное, что его интересовало, это Библейское общество. Но сочувствие благой деятельности Библейского общества никогда не доходило у него до одобрения мистических тенденций людей, стоявших во главе и заправлявших судьбой библейского дела. Вот где кроется разгадка и того явления, почему Иннокентий, противник всякого уродливого мистицизма, в первое время своей деятельности в Петербурге пользовался некоторым расположением и уважением министра духовных дел, князя Голицына, и нередко, по его собственному приглашению, проповедовал в его домовой церкви. Но взгляды Иннокентия находились в противоречии с мистическими тенденциями министра; нужен был только повод к тому, чтобы это противоречие обнаружилось и расположение князя – министра к Иннокентию превратилось в совершенно противоположное чувство. Мало того; нужен был только повод для того, чтобы Иннокентий определенно и открыто высказался и на него необходимо должно было обрушиться фанатическое преследование Голицына.

В борьбу с мистицизмом Иннокентий вступил не вдруг, а постепенно, что впрочем объяснялось отчасти и тем, что мистическое направление не так давно началось и только с течением времени стало возрастать все более и более и тем все сильнее и сильнее вызывало против себя оппозицию. В истории борьбы Иннокентия с мистиками играет немаловажную роль известный архимандрит Фотий Спасский. – Не так давно в светской литературе¹¹⁸ высказан был очень странный взгляд на сущность отношений Фотия к Иннокентию. Автор указанной статьи говорит, что жизнь при С.-Петербургской семинарии, где Фотий был некоторое время учителем, послужила для него практической подготовкой к той роли, какую он сыграл впоследствии, при этом особенно сильное влияние на Фотия оказал ректор семинарии архимандрит Иннокентий, человек добрый, но с фанатической закваской. И он-то, Иннокентий, и вселил в Фотия ту нетерпимость, какою он заявил себя впоследствии. В виду такого взгляда необходимо остановиться подольше на определении истинных начал, на которых покоились взаимные отношения Иннокентия и Фотия. Прежде всего при допущении рассматриваемого взгляда трудно психологически уяснить себе то, каким образом Иннокентий, человек добрый, мягкий, симпатичный мог сделаться воспитателем сурового фанатика. Сам Фотий, по своему черствому характеру, конечно имел в себе задатки для развития фанатизма. Но в характере Иннокентия нельзя указать таких черт, которые бы располагали его к нетерпимости. Если уже кто мог навязывать фанатические тенденции, так это скорее всего Фотий Иннокентию, а никак не наоборот. То, что Фотий постоянно называл себя учеником Иннокентия, ничего в данном случае не доказывает, потому что Фотий сделался учеником его тогда, когда поступил на службу при семинарии и, значит, имел уже вполне сложившиеся убеждения.

В виду того, с одной стороны, что вопрос о характере влияния Иннокентия на Фотия в смысле развития в нем нетерпимости получает важное значение для определения личного характера Иннокентия, и с другой стороны в виду того, что борьба Иннокентия с мистиками велась при прямом или косвенном участии Фотия, я постараюсь в общих чертах изложить последовательно весь ход развития и пределы той дружественной связи, какая установилась и существовала все время между Фотием и Иннокентием.

Фотий явился в С.-Петербургскую академию 12 августа 1814 года, когда Иннокентий был уже ректором семинарии. Он вместе с другими студентами представлялся ректору академии Филарету и ректору семинарии Иннокентию. Ректор академии принял вновь явившихся студентов так строго, что «в страхе все отошли от него». Иннокентий, напротив, принял всех весьма кротко, ласково и любезно. При самом поступлении в академию Фотий заявил себя ярым противником распространённых тогда в среде академических студентов сочинений мистического содержания, каковы, наприм., были: «Тоска по отчизне» – Штилинга, «Угроз Световостоков» и др. и до того заявил себя твердым в своих убеждениях, что товарищи дали ему прозвание «Кифы» – или камня. – Летом 1815 года Фотий, еще будучи в мирском звании, поступил учителем С.-Петербургской духовной семинарии и оказался таким образом под начальством Иннокентия, который, заметив в нем религиозное настроение, приблизил его к себе, часто и подолгу беседовал с ним. Иннокентий произвел такое сильное впечатление на Фотия, что тот представлялся ему как «отец и ангел Господень». Фотий старался замечать все слова, действия и изучать религиозные воззрения Иннокентия и старался во всем подражать ему и Филарету. Эти два лица служили для него «двумя живыми светильниками». В 1817 году Фотий принял монашество и поступил законоучителем во второй кадетский корпус. Во время своего законоучительства Фотий лицом к лицу столкнулся с людьми, зараженными модными идеями масонского мистицизма и решился выступить на борьбу со зловерием. «Ближе всех, говорит Фотий о себе, был к нему по сердцу Иннокентий, нередко из корпуса в праздники приходил Фотий к нему и он принимал его как своего сына. Нередко из своих рук за столом его кормил. Фотий же, рассказывает далее сам о себе Фотий, послушая его наставлений, между прочим, успевал повести говорить о живых людях, кто и какие суть враги Церкви, чьи и какие книги исполнены духа лести и коварства, – внушал ему (Иннокентию) Фотий и то, чего в нем недостает, и что ему начат нужно творить и учит и что не делать касательно веры и Церкви». Мягкий Иннокентий склонялся иногда на убеждения сурового и упорного своего ученика и благословлял его смело говорить истину и открытую его проповедь против мистицизма называл иногда делом Божиим¹¹⁹. Из слов Фотия можно видеть, что сам он больше влиял на своего учителя в смысле развития в нем нетерпимости, чем последний на него. Фотий в первый раз открыто выступил на обличение мистицизма в своем кадетском корпусе. Корпусное начальство, неизвестно на основании каких данных, заподозрило умственную правоспособность своего законоучителя и, как полупомешанного человека, распорядилось отправить его на испытание в Невскую Лавру. – Митрополит около четырех раз призывал к себе Фотия с целью испытать состояние его умственных способностей и в то же время убеждал его не вооружаться против мистиков и масонов. Точно также и Иннокентий советовал Фотию оставить начатую борьбу против масонства, но Фотий и пред митрополитом и пред Иннокентием остался непреклонен. По примеру других и сам Иннокентий некоторое время сомневался в нормальном состоянии умственных способностей Фотия. Когда же в последнем не оказалось никаких признаков умопомешательства, Иннокентий, как бы в оправдание себя пред Фотием, стал относиться к нему с особенной любовью и проявлял ее иногда в довольно оригинальных формах. Раз Фотий и Иннокентий находились в митрополичьем саду и там Иннокентий, скажем словами самого Фотия, «ягоды собирал своими руками и его оными кормил, перстами своими во уста ему влагая». Фотий же, видя признательную его любовь к себе, сказал: «отче святый, я помнить буду всегда твои ныне пресладкие ягоды, ими-же ты меня кормишь. Я не хощу ясти ягоды, но любве ради твоея я угодное тебе творю, вкушаю мало оных от тебя»¹²⁰. Из многих других фактов, разбросанных в автобиографии Фотия, видно, что он много влиял на Иннокентия, который в своих действиях по отношению к мистикам нередко руководился его советами и наставлениями¹²¹. Несомненно Фотий, постоянный собеседник Иннокентия, сделал то, что последний, по своей особенной впечатлительности и болезненности, выступил на борьбу ранее, чем сам ожидал, и заявил себя в ней действиями, может быть, с практической стороны и не совсем последовательными и тактичными. Как иногда расходились взгляды друзей на отношение к мистикам, это видно из того уже, что, когда наприм. Фотий резко отзывался о возмутительных действиях князя Голицына, Иннокентий, сам на себе испытавший всю тяжесть деспотических замашек министра духовных дел, относился к нему со смирением истинного христианина и не хотел даже заочно осуждать его ни одним словом за оказанную им к нему несправедливость¹²². – Фотий в борьбе с мистиками всегда стоял впереди Иннокентия. Еще в 1817 году, когда Иннокентий сам не заявлял себя никакими действиями против масонства, Фотий уже «действовал против них, как он сам говорит, и разорвал связь духовных лиц и членов Синода с тайными обществами и масонами», а в 1818 году Фотий уже действовал против Сионского вестника Лабзина и масонства «с опасностью жизни»¹²³. И в это же самое время он по горячности своей высказывал неоднократно жалобы на то, что «Филарет и Иннокентий молчали совершенно, чествовали великодушно издаваемые противухристианские сочинения»¹²⁴.

Как ректор семинарии и представитель заведения Иннокентий соединял в себе замечательную внимательность и всестороннюю деятельность с редкой гуманностью. На сколько только позволяют судить имеющиеся под руками данные, Иннокентий высоко ценил труды семинарских наставников и старался выставлять на вид их пред высшим начальством и в то же время указывал на них как на пример, достойный подражания и для других менее даровитых и усердных наставников. В конце учебного 1815 года, после строгих в присутствии профессоров академии испытаний, ректор С.-Петербургской семинарии вошел в правление со следующим представлением небезынтересным для истории С.-Петербургской семинарии. В этом представлении Иннокентий писал между прочим:

I. Профессор философских наук, магистр, иеромонах Поликарп¹²⁵ весь курс философии преподал ученикам с отличным рачением и желаемыми успехами. Нетокмо недостатки классических автор восполнил пояснениями письменными и изустными, но и ознакомил учащихся с лучшими систематиками новейшими и с глубокими мнениями древних философов. Тем с большей произвел сие пользой, что различные различных философов мнения изложил в строгом систематическом порядке особенно в дополнение практической философии. Прочие части философии как-то логику и метафизику и при кратком повторении раскрыл в лучшем и яснейшем порядке, нежели в каком находятся у классического автора.

II. Профессор математики и физики магистр Петр Веселовский всевозможные употребил усилия в преподавании математических наук: хотя между тем недостаток совершенного успеха в учениках частью потому, что некоторые требовали повторения арифметических правил, частью же потому, что всем нужно было преподавать самые первые начала математики, между тем как оставался один год до окончания математического с прочими науками курса. Физика же с каким преподана рачением, с таковыми и успехами в учениках. Особенной деятельности и способности профессора успех по сей части есть тот, что некоторые ученики слабые по другим предметам по сему предмету оказались отличными. Классический автор, как ощутительно недостаточный, скудный и мало основательный заменен собственными записками профессора, сокращенными, впрочем, в ясном и математическом порядке (methodo) предложенными. Сей труд г. профессора как единственный плод его соображения извлечений из древних и новейших физиков написан им на 52 листах.

III. Старший кандидат профессор церковной истории и греческого языка Иван Щелкунов обучал греческому языку с надлежащим рачением и успехами. Сверх сего занимался прилежно приготовлением к церковной истории.

IV. Кандидат, в должности профессора словесных наук и немецкого языка Иван Смирнов постоянной ревностью к наукам и усердием к учащимся возбудил и в них ревность к учению, недостатки сведения в учениках по немецкому языку восполнил своим особенным прилежанием, поощрениями и требованиями. Некоторых же в немалом количестве приучил мыслить с такой основательностью, какой от малолетных неможно бы и надеяться. Весь курс словесности преподал с отличным рачением, с устными дополнениями того, что знать нужно, но автором опущено, и достаточным изъяснением всего того, что у автора оставлено в темноте и сбивчивости. Ректор, архимандрит Иннокентий¹²⁶.

Замечательной гуманностью о. Иннокентий отличался и к воспитанникам семинарии. Воспитанники его любили и чтили как отца и не иначе называли его как «добрейшим Иннокентием» хотя в то же время боялись его, так как за большие проступки он не прочь был прибегать к мерам сильным даже к таким, как увольнение из семинарии¹²⁷. В ряду проступков воспитанников в то время встречались и такие, как винопитие. Но и самые строгие наказания, вызванные выдающимися проступками учеников, всегда смягчались Иннокентием. Даже в таких случаях, когда воспитанники семинарии совсем увольнялись из заведения, сердобольный ректор старался облегчать их жалкое положение. Он при удобном случае подыскивал для них занятия и средства к жизни на стороне и помещал их в такие учреждения, где бы они могли зарабатывать себе кусок хлеба¹²⁸. До какой степени простиралась гуманность Иннокентия, как начальника заведения, к своим питомцам, об этом может дать понятие следующий случай, рассказанный в житии Иннокентия, составленном Фотием. – Один из семинарских воспитанников допустил выходящий из ряда проступок. Помимо того: он заявил себя такою грубостью пред начальником заведения, что три раза позволил себе отказаться нести заслуженное наказание, положенное на него ректором. Иннокентий, уже страдавший в то время чахоткой и потому отличавшийся болезненною раздражительностью, ограничился только одним кротким отеческим увещанием загрубелого своего питомца, и до того подействовал на него, что тот залился слезами; заплакал и сам Иннокентий. Тем дело о наказании воспитанника и кончилось. Фотий, бывший свидетелем такого крайне снисходительного отношения к воспитанникам, заметил своему учителю его крайность. «Крайность неуместна, вредна, сказал он Иннокентию, почему ты не наказал достойно за порок отрока, между тем как писание и раны повелевает детям за пороки налагать многи»? – «То и другое в свое время быть благо и полезно может детям, отвечал добрый Иннокентий на замечание своего духовного ученика, а во всякое время полезнее есть поступая внимать в наказаниях и прещениях сему слову апостола Павла: братие, аще и впадет человек в некое прегрешение, вы, духовнии, исправляйте такового духом кротости» (Гал.6:1).

Одной из особенных черт о. Иннокентия, как начальника заведения, служило его бескорыстие и даже самопожертвование в пользу молодого учащегося юношества. Он не только делал разные единичные денежные пожертвования в пользу того или другого из беднейших воспитанников; некоторых из них, особенно отличавшихся благочестием и заявлявших расположение к монашеству, он принимал на собственное свое содержание, снабжал их всем необходимым, помещал в своей квартире и непосредственно сам руководил их занятиями и следил за их религиозным воспитанием¹²⁹. Какой любовью и привязанностью платили воспитанники семинарии своему добрейшему ректору и какая крепкая нравственная связь соединяла их со своим воспитателем, это можно видеть даже из прощания Иннокентия с семинариею пред отъездом его в Пензу. Но об этом после.

Учебно-воспитательная часть в Петербургской семинарии стояла при Иннокентии на очень высокой степени, что и обнаружилось со всей ясностью при ревизии семинарии.

В июле 1817 года в С.-Петербургскую духовную семинарию назначена была ревизия. Ревизором послали ректора здешней Духовной академии Преосвященного Филарета, епископа Ревельского. В сентябре того же года Преосвященный Филарет представил во внешнее правление С.-Петербургской Духовной академии обстоятельный отчет о результатах произведенной им ревизии Петербургской семинарии, из которого мы сделаем несколько выдержек, относящихся более или менее близко к изучаемой нами личности архимандрита Иннокентия.

«О состоянии учебной части в семинарии долгом поставляю засвидетельствовать, так писал между прочим Преосв. Филарет в своем отчете ревизорском, что она усмотрена мною частью в довольном совершенстве, частью в добром направлении и постоянном ходе к совершенству. Богословские науки (преподавал архимандрит Иннокентий), не смотря на ограниченность пособий по некоторым частям еще не обработанным в училищах, преподаны основательно и удовлетворительно, с утешением можно было видеть, что духовные познания пустили корни в умах и сердцах учеников. Часть нравственная также найдена в добром устройстве, которым она обязана неослабному вниманию обоих старших членов семинарского правления (т.е. ректора Иннокентия и инспектора иеромонаха Поликарпа Гайтанникова). В учениках не видно рассеянности или грубости, но спокойствие, послушание и внимание к своему делу. Часть хозяйственная не равняется в устройстве двум первым. К сожалению можно примечать, что семинарский эконом (протоиерей Петр Турчанинов) не соответствует своею деятельностью тем усилиям, какие употребляет семинарское правление для соблюдения хозяйства и порядка в хозяйстве».

Об самом ректоре семинарии Иннокентии Преосвященный Филарет сделал самый лестный отзыв

«Из лиц начальствующих и учащих в семинарии первое и совершенное одобрение, – я токмо из покорности возложенной на меня обязанности свидетельствую о том, что вернее и выше моего свидетельства, – принадлежит о. ректору архимандриту Иннокентию. Правление академическое само собою могло усмотреть сие из предыдущих статей сего донесения. Особенные труды его суть: продолжаемое им издание сочиненной им церковной истории, не одновременный, но прочный дар духовному просвещению, и уроки деятельной богословии, также им самим написанные с такою же ценностью и с такою же надеждою для духовного просвещения. Пределы моей обязанности не позволяют мне распространяться о других его трудах. Не могу умолчать об одном случайном замечании, но которое много значит: я видел сочинение, писанное учеником не его класса, в вакационное время, им однако ж читанное и рассмотренное».

Комиссия духовных училищ, основываясь на отчете Преосвященного Филарета, поручила здешнему академическому правлению пересмотреть сочинение Иннокентия под названием: «уроки деятельного богословия» и затем напечатать их¹³⁰.

Одинаковой гуманностью и добротой отличался Иннокентий и во всех других сферах своей деятельности. Как член С.-Петербургской духовной консистории, он, насколько только представлялось для него возможным, старался смягчать строгость, а иногда и суровость старого консисторского суда. Был например такой случай. Один из приходских диаконов Петербурга во время хождения с требой по приходу затерял серебряный позолоченный крест, порученный ему для хранения священником. Диакона, по сделанному на него доносу, осудили как пьяницу, и консистория приговорила его к тяжелому наказанию. Чрез посредство других Иннокентий узнал, что несчастный диакон под влиянием страха наказания и сознания полной безысходности своего положения пришел в большое отчаяние и готов был даже покончить с собою; сердобольный ректор семинарии принял в нем самое живое участие и диакон был прощен¹³¹.

С 1816 года Иннокентий, как известно, вместе с занимаемыми в С.-Петербурге разными должностями получил еще, в виде повышения, настоятельство в первоклассном Юрьевом монастыре, Новгородской губернии. Несмотря на свою древность и важность, Юрьевский монастырь начала настоящего столетия представлял из себя очень печальное зрелище. Это был не монастырь, а ряд развалин. Вот в каких чертах описывает жалкое состояние Юрьева монастыря один из ближайших преемников Иннокентия, именно архимандрит Фотий. «Всюду были крыши гнилыя, стены падающия, то входы, то проломы, а инде кельи и церковь были вне ограды, везде было то разбито, то не покрыто, то изгнило, то разбросано и не убрано, иныя кельи были и стояли на краю горы и уже на бок, казались вскоре имеющими пасти от трещин вниз горы. Инде после пожаров в церквах одни гнезда птиц разных были, весь монастырь был как бы после неприятеля в разстройстве: почти никто ни под каким видом не хотел приити в Юрьев монастырь в число братии на жительство: наполнен был монастырь присланными под надзор в наказание, не имеющими где главы приклонити, исключенными разного рода людьми»¹³². Расстройство некогда богатого Юрьева монастыря зависело главным образом от ненормального порядка назначения туда настоятелей. С начала настоящего столетия звание архимандрита Юрьевского монастыря сделалось только почетным титулом, которым украшались ректоры С.-Петербургской Духовной академии или семинарии, а иногда ректоры и семинарии Новгородской, никогда долго не жившие в монастыре. Занятые другими должностями они вынуждены были непосредственное управление монастырем поручать разным наместникам, людям, мало подготовленным к занятию высокой должности настоятеля. Сделавшись Юрьевским архимандритом, Иннокентий, везде обнаруживавший замечательную деятельность, крайне затруднялся своим новым назначением и не хотел ограничиваться ношением только одного титула настоятеля. Он, хотя издали, старался оказать своему монастырю какую-нибудь поддержку. Ему хорошо была известна разоренность Юрьевского монастыря и он успел выхлопотать у правительства шестнадцать тысяч рублей на поддержку и возобновление некоторых монастырских зданий¹³³. В 1818 году в Юрьевом монастыре открылись новые постройки и поправки старых зданий. Всегда энергичный и заботливый Иннокентий сам лично хотел надзирать над подготовительными работами и для этой цели воспользовался коротким, свободным от учения, временем, наступившим по случаю масленицы. Несмотря на свою болезненность, несмотря на самое дурное время года, Иннокентий в конце февраля 1818 года предпринял поездку в Юрьев монастырь, с разрешения и одобрения митрополита Амвросия¹³⁴.

Иннокентий в свое время славился в Петербурге как один из знаменитых проповедников. Его проповедь имела свои отличительные черты, отвечавшие особенностям его нравственного характера. Противник мистики, он категорически высказывался против современного мистического направления русского общества и в частности против того ненормального положения, какое создало для современной церковной проповеди поклонение мистицизму. Вот весьма замечательное рассуждение Иннокентия о положении церковной проповеди в его время.

«Что-же касается проповеди слова Божия, так рассуждал однажды Иннокентий, кто дерзнет сказать особенно в дни сии о неслышании слова Божия! В книгах-ли скудость ныне? Не мы ли дождались тех дней, что в нас исполняется пророчество Спасово: проповестся Евангелие царствия по всей вселенной в свидетельство всем языком? Ей, не в сем скудость: нет недостатка ни в чтении, ни в проповедывании, ни в распространении слова Божия письменами: без сребра и злата даруется слово Божие: неужели сего ради воцарилася ныне токмо проповедь Евангелия, паче нежели когда древле бывала? Ах, нет, она при всем множестве письмен своих так ныне умалилась, что с одним отцом церкви можно уже сказать вопрошая: где слово Божие? где ныне могущее глаголати в сердце новому Иерусалиму в церкви Божией? Смеет ли ныне кто кому-либо проповедать, яко же Илия пророк противу Ваала, – противу новых ваалов в сеймах библейских поклоняемых? Возвещается-ли яко трубою пост сынам и дщерям посреде православных!.? Возвещается-ли прещение Божие ходящим в след похотей своих? Хотят-ли наступить на змию и на скорпию, и на всю силу вражию, одолевающую злобою не малое число избранных? Мнит ли или ведает ли, говорю, ныне крепкий из сынов царства, что надобно жало змиево притуплять немедленно, и что плевелы духовные, коливо можно, крайне нужно сожигать огнем прещения, и жаром клятвы? Но увы! – слово вси говорят, но о деле вси молчат: о небесах мечтают, а земная деять и очищать оставляют: когда бы глас Божий, а не паче глас лестчий, глас змия проповедывался библейскою кафедрою, как можно, чтобы для многих была еще полунощь на земли в наши дни? Как можно, чтобы спящие и дремлющие не востали от сна грехов? А как все это мы ныне сами видим: то, увы, зело-зело скудна и худа ныне проповедь есть библейская. Не тем следует обличительное слово вещать наприм. о блуде, кои девы, и не в тех домах, где невинность и целомудрие витает. Проповедь святых древле разрушала домы блудниц, капища ересей и церковь лукавнующих раскапывали руки проповедников Христовых: а ныне есть-ли в нас такая проповедь слова Божия, якоже во святых была, когда со дня на день дома блудилищ назидаются и скопища и толки лжепророков и лжеучителей и в мудрых составляются? Известно нам, что Господь даде язык на учение, чтобы ведать время, когда подобает слово рещи: сей то мудрости, сей-то соли евангельской, сего-то духа разума, когда, кому, что, где и как проповедывать нужно, и не достает ныне. А посему кая польза, хотя и гремит во многих устах ко многим сердцам проповедь Иоаннова: Покайтеся, приближибося Царствие Небесное. Ей избранные, приближися Царствие Небесное, и внутрь оно нас быть довлеет; но проповедь истинная, письменами и житием имеющая проповедаться, далече от нас удалилась и редко где слышится. Есть-ли кто речет верно слово проповеди, многие не хотят того и послушать, и кто глаголет неприятен есть им: а иные ищут и души того, кто глаголет слово Божие, а не свое. Сего ради, человече Божий, кто бы ты ни был, есть ли можешь, проповедуй слово, настой благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли со всяким долготерпением и учением·, будет бо время, егда здраваго учения не послушают, но по своим похотям ходящие изберут себе учителей чешеми слухом и от истины слух отвратят и к басням уклонятся. И действительно: сколько ныне христиане уклонились к бабиим басням и подобным сказкам, кои в Штиллинге и в других находятся»¹³⁵. В некоторых местах жития Иннокентия находятся еще более грозные филиппики против современных мистиков. «Где не послушаешь, говорит например автор этого жития от имени Иннокентия, везде тот говорит о Христе Сыне Божием, яко не много большим себя, а сей глаголет без ума в себе Духа Божия имет, тот блядословит, что послан глаголати с неба от Бога, а сей творит неподобная; тот мнится пророчествовати яко Пифия бесова, а сей слывет духовидцем; тот яко юрод бесов скопляет себе, а сей яко бес кружится и бичами биется; тот хвалится слышати вести от Сиона, а сей Бога в себе имети; тот сказки и бредни бабий лобжет, а сей слово Божие прелагает; тот брешет яко пес, что уже ныне аки бы внешний храм Божий ненужен, а сей мнится возвещать стяжание какого-то храма в себе внутренняго; тот славит безумных еллинских витий и софистов, а сей клянет святых; тот хулит святая, мощи святых презирает, иконоборствует, а сей глотает, яко кал свиний, бесовы предания, чарования, магнизирования, гадания»...

Невозможно здесь согласиться с Фотием, чтобы вышеприведенные рассуждения буквально принадлежали Иннокентию. Самый тон рассуждений, их резкость, доходящая иногда до положительной грубости, составляет принадлежность литературного стиля самого Фотия, и ни в каком случае – Иннокентия, который по своему мягкому, симпатичному и любвеобильному характеру никогда не мог допустить подобных резких рассуждений. В представленных выше рассуждениях самому лично Иннокентию принадлежат только общие мысли, в них действительно, если не принимать во внимание их резкого тона, можно видеть не мало правдивых указаний на те уродливые черты, какими заявляли себя некоторые мистики того времени.

Иннокентий вооружился и против других неудовлетворительных сторон современной проповеди, когда некоторые из современных проповедников старались развить в себе главным образом дар красноречия, блистать витиеватостью языка, изящными манерами, а мало заботились о том, чтобы их слово действовало на сердце слушателей. Точно также он отрицательно относился и к тем из проповедников, которые искали себе образцов в гомилетических произведениях новейших французских и немецких проповедников, а не в творениях древних отцов и учителей Восточной Церкви. Вот какой трактат оставил Иннокентий о современных проповедниках.

«О коль мы недостойные учители и проповедники слова истины! Любодей любодействует не ради деторождения, но для насыщения нечистой своей похоти: так и проповедник слова Божия, когда проповедует не ради рождения чад духовных по закону, но чтобы сказав слово токмо движением рук, эхом голоса и произношения слыть за проповедника, или почесать сердце свое щекотанием, слухом чести, мзды и отличия, – тоже он деет, что и любодей: сей любодействует телесно, а той духовно. А когда в проповеди проповедью слова Божия волков в агнцев претворяли, а у нас из агнцев делаются волки. Без болезни и воздыхания не могу вспомнить, коль многие из учителей и проповедников в дни сии заблудили до конца. Чают многие навыкнуть проповеди слова Божия не от дел, но из школьного научения и покушаются проповедать слово о Царствии Божии не от вышняго разума, а от земного мудрования и явления плоти и крови: между тем как глас Божий гремит в уши их, глаголя: плоть и кров Царствия Божия наследити не могут Но что всего суетнее, горше и пагубнее во дни сии деется еще? Некоторые из верных сынов· Царствия почивают на западных и новейших словесниках и витиях, а лучше сказать суемудрых, покушаясь научаться суетному лепетанию слова и учения в церкви: а живых вод источника Израилева, – воды благодатного учения в св. Златоусте Иоанне, Василии Великом, Григорие Богослове и прочих святых отцах и учителях церкви не хотят и видеть, аки бы не нужныя для настоящаго рода людей: о времена! о обычаи! ужели Массиньон, Бурдалу, Боссюэт, Флешье и прочие подобные им живых вод учения Христова в своих хартиях заключают более и лучше и святее, нежели студенец книжный, от златых уст истекший св. Иоанна Златоуста и иных отцов церкви и учителей богомудрых, святых небесных человеков, во плоти сущих ангелов? Ужели мраки учености в нечестивом Иакове Беме, сатанины глубины в книге «таинство креста», в бреднях Штиллинговой победной повести, в брожении и кружении умом жены француженки де-ла-Мот Гион и прочая тьма вражия, мира и плоти сладостнее мнится быти ныне, паче слезных источников Богомыслия и Боголюбия Ефрема св., Иоанна Дамаскина, св. Кирилла, Иоанна Лествичника, Аввы Дорофея и Максима Исповедника? Боюсь, что частью уже не исполняется-ли во дни наши слово апостольское: в последние дни отступят нецыи от веры, внимая духовом лестчим и учением бесовским, когда вижу, что избранныя дщери нового Иерусалима, Церкви нашей восточной, святой Православной, читают басни и сказки Шиллинга лукавого, Эккартсгаузена безумного, прелестного Фомы Кемпийского, безбожного Иерузалема, Иоанна Масона, адское зеркало, адского внутреннего человека и прочих вольнодумцев, лепетунов, лжеучителей и лжепророков суемудрых, гордых, совершенно плотских и развращенных человеков, никуда и ни к чему не годных, и еще более чтут все оное бесово учение, нежели чтут повести святых, чудеса, жития и сказания девственников, постников, совершенно бесстрастных человеков, святых избранных Божиих, их-же праха святого недостоин весь мир и их же плоти и кости хранит Господь нетленными и церковь почитает? Беда! есть-ли еще к тому-же дхнет в дому Божием новый, лестчий, дух антихристов, под видом очищенной религии и вновь рождающейся церкви, за святость ныне слывущей в сынах тьмы и противления¹³⁶.

В проповедях Иннокентий выше всего ставил их содержание. Он не любил подвергать строгой критике язык, как и другие внешние особенности проповеди. Вместо того, он весь углублялся в содержание и там прежде всего старался открывать внутренний мир самого проповедника, степень его убеждения в том, о чем тот проповедует. Он требовал от проповедника высокого нравственного развития и особенно хотел видеть в нем смирение. Предлагаемые им проповедникам советы об усвоении смирения вполне являются естественными после того, когда мы припомним, что некоторые из современных ему проповедников обращали внимание более на внешнюю обработку проповеди, чем на внутреннюю ее силу и убедительность. В основе подобных приемов находилось ничто другое, как тщеславное желание прослыть красноречивым проповедником. Наперекор честолюбивым замашкам проповедников Иннокентий и рекомендует им совершенно противоположное качество – именно смирение. «Утешься от мнимой скорби, брат возлюбленный, – так однажды писал Иннокентий к Фотию, – мне не нужна над тобою строгость, какой ты не желаешь. Да будет тот судьею твоего слова, который глаголет неизреченно воздыханиями неизглаголанными. Токмо – смирись, пожалуй! Есть ли у тебя такие руки, чтоб дары принимать безошибочно: уши, чтобы расслушивать, и такое око, чтобы различать безошибочно, когда шепчет диавол враг прехитрый и преискусный, и когда внушает нечто оскорбляемый нашими нечистотами ангел? Поверь, что без глубокого смирения, все еще низко, грубо и может быть ниже, нежели мы вообразить можем, а смирение не на словах быть должно, но и на самом деле. Для гордости будет тяжело молчание, а для смирения необходимо. Ей, остерегись»¹³⁷.

Проповеди самого Иннокентия отличались необыкновенной простотой и безыскусственностью. Но за его простотой скрывалась замечательная сила убедительности. Его слово действовало глубоко на сердца слушателей потому главным образом, что оно само было перечувствовано в душе самого проповедника и высказывалось им как готовый плод его собственного убеждения. Убеждение проповедника объясняет собой и ту ревность, какая отпечатлевалась в проповедях Иннокентия, который всегда говорил их с живостью и воодушевлением; его горячее чувство проникало и в сердца его слушателей. Особенной силой и действенностью отличались частные, домашние наставления, какие имел обыкновение давать Иннокентий своим почитателям. Здесь он заявлял иногда удивительную дальновидность и проницательность. Проницательность его была так сильна, что когда он беседовал наедине, то казалось, что он угадывал тайные помыслы и желания своего собеседника. Иной прежде, чем успевал открыться пред ним, был уже обличаем им в тайных проступках. Другие краснели от внутреннего обличения совести во время беседы с Иннокентием и чувствовали, что он как бы читал внутренние чувства их. Иногда простое, изустное, сказанное наедине наставление Иннокентия окончательно перерождало человека и отклоняло его от пути порока¹³⁸.

Почитатель и любимец митрополита Михаила Иннокентий старался подражать ему и в своей проповеди. Он с благоговением относился к Михаилу и высказывался о нем, что сердце его всегда было полно добра и весь он исполнен кротости и любви и что не мог бы он так много беседовать изустно, проповедуя в церкви, если бы с ним не была особенная благодать Божия. 15 июля 1819 года Иннокентий в одном из своих писем в Петербург из Пензы, между прочим, писал: «я начал подражать митрополиту Михаилу¹³⁹ и беседовать к своей пастве в своем соборе». Он по примеру митрополита Михаила в Пензе весьма часто говорил поучения без приготовления. «Пред окончанием литургии, так однажды писал он в одном из своих писем в Петербург, Господь благословил сказать краткое поучение, не писавши на бумаге и к собеседованию со слушателями несколько приготовившись дома. О, есть сердца, жаждущие истины! Есть люди, любящие слышать и уважать слово Божие».

В Петербурге, равно как и в Пензе, находился многочисленный кружок почитателей проповеднического таланта Иннокентия. Из петербургских его знакомых многие просили у него проповедей, сказанных им в Пензе, но он не мог удовлетворить желанию своих почитателей, потому что в Пензе он, как сам заявлял в своих письмах, произносил свои проповеди без тетради, а после произношения он не записывал их. Да он был в то время настолько слаб и болезнен, что положительно был не в силах их записывать аккуратно. «Вы требуете, – так писал он княгине С. С. Мещерской по поводу ее просьбы о присылке ей проповедей, говоренных им в Пензе, – хотя одной проповеди моей говоренной в Пензе. Глупость или леность моя причиною, что ни одной проповеди, сколько ни говорил я, не писал. Писать вскоре после сказывания времени не было, да и можно сказать – не хотелось»¹⁴⁰.

О характере и достоинстве проповедей Иннокентия, говоренных им в Пензе, сохранились самые лестные отзывы его современников. По свидетельству некоторых современных ему пензенских граждан, Иннокентий с таким восхищением, с такой любовью проповедовал слово Божие, что подлинно от избытка сердца глаголали уста его. Поучения его при всей своей простоте носили в себе живые черты небесного помазания. Все они были не столько плодом усилий и напряжения, сколько полноты чувств и любви христианской. Преосвященный Иннокентий более всего любил говорить о кресте, терпении и смирении. Тут он особенно возбуждался, и в эту пору нередко слезы появлялись у него на глазах. Слушатели, которых всегда было очень много, видя это прерывали свое глубокое молчание одними воздыханиями¹⁴¹.

С 1813 года Иннокентий состоял первым членом цензурного комитета и на себе одном нес большую часть работ, поступавших в комитет. Не смотря на то, что цензорство представляло для Иннокентия одно из побочных его занятий, он и здесь трудился с удивительной энергией. Он один служил душою всего цензурного комитета, другие члены были членами более по имени, чем на самом деле. Из отчетов цензурного комитета видно, что при Иннокентии цензурный комитет состоял только из трех лиц. Кроме самого Иннокентия в числе членов цензурного комитета находились два протоиерея: Иоанн Бедринский и Иоанн Данков. Труды их распределялись очень неравномерно, что с очевидностью явствует из следующих числовых данных. В 1813 году Иннокентий рассмотрел пять рукописей, другие два члена ни одной; в 1814 году Иннокентием были рассмотрены семнадцать рукописей, протоиереем Бедринским четыре и протоиереем Данковым одна рукопись; в 1815 году Иннокентием рассмотрены семнадцать рукописей, о. Бедринским – одна и о. Данковым – также одна рукопись; в 1816 году Иннокентий рассмотрел десять рукописей, Бедринский – две, а Данков три. Таким обр. Иннокентий, в течение четырех (неполных) лет будучи членом цензурного комитета, один рассмотрел сорок девять рукописей, тогда как два другие члена цензурного комитета за это же самое время оба вместе рассмотрели не более двенадцати.

То обстоятельство, что архимандрит Иннокентий работал в цензурном комитете один за всех, ложилось на него тяжелым бременем и отнимало у него массу времени. Так. образом не смотря на то, что цензорство являлось для него побочным делом, оно отрывало его от главных его обязанностей по семинарии. Иннокентий по этому высказывал неоднократно желание отказаться от цензорства. В 1817 году он вошел в цензурный комитет с запиской следующего содержания:

«Хотя в уставе, цензурному комитету данном, не заключается правила о представлении высшему начальству отчетов в занятиях комитета, но я почитаю не излишним довести таковые занятия до сведения академической конференции, почему и предложил цензурному комитету не благоугодно ли будет составить отчет в занятиях оного с сентябрьской трети 1813 года, когда я вступил в должность члена, и представить оный на усмотрение конференции с заключением, дабы по умножившимся моим занятиям благоволено было уволить меня от дел комитета»¹⁴².

Как и следовало ожидать, конференция академии, а за нею и высшее духовное начальство не признали возможным исполнить просьбу Иннокентия, потому что для всех было ясно, что с увольнением его от членства в цензурном комитете деятельность последнего сузится до самых крайних размеров. Иннокентию волей неволей пришлось остаться в числе членов цензурного комитета.

Как цензор, Иннокентий отличался аккуратностью и строгим отношением к своему делу. Он одинаково внимательно просматривал все поступавшие на его заключение сочинения. Чистота и верность учению Православной Церкви служили для него девизом, от которого никогда не отступал – даже и тогда, когда отлично хорошо знал, что он шел наперекор взглядам всемогущего министра духовных дел. Это можно видеть из следующих двух случаев.

13 марта 1817 года ректор академии, архимандрит Филарет, вошел в цензурный комитет со следующим предложением: «Господин тайный советник, государственного совета член, сенатор и кавалер князь Александр Николаевич Голицын представленную его сиятельству для поднесения Государю Императору рукопись под названием: «Изъяснение на Евангелие» препроводил ко мне при отношении с тем, чтобы я предложил оную на рассмотрение духовной цензуры и сообщил бы его сиятельству мнение об оной, на котором бы основываясь мог он сделать донесение Его Императорскому Величеству. Согласно с требованием его сиятельства препровождаю означенную рукопись в цензурный комитет Духовной академии с тем, чтоб он благоволил рассмотреть оную по данным ему для руководства правилам, и доставить мне при возвращении сей рукописи сведения: такова ли сия книга, чтобы она могла быть беспрепятственно напечатана, и такого ли она достоинства, чтобы могла быть издана с пользою для духовного просвещения».

В цензурном комитете рукопись решено было передать на рассмотрение первого члена комитета архимандрита Иннокентия, который 30 декабря 1817 года представил о ней следующий довольно любопытный отзыв:

«Книгу под названием «Изъяснение на Евангелие», выбранное из толкования блаженного Феофилакта, архиепископа Болгарского, по своду Евангелия, изданному Чеботаревым по поручению комитета читал я и нашел в ней: 1) странную смесь Феофилактовых извлечений из Златоуста с порядком Чеботаревым. В ней не видно ни истинного толкования Златоустова, поскольку блаженный Феофилакт, по своему образу мыслей только почерпал из пространных Златоустовых бесед на Евангелие, ни собственно извлечений блаженного Феофилакта, поскольку связь соблюдаемая Феофилактом в евангельских происшествиях и притом особенная у каждого евангелиста потеряна для порядка, сделанного Чеботаревым.

2) Темноту в выражении, в соединении мыслей и в самых мыслях. Все сии виды темноты и сбивчивости встречаются весьма часто, иногда все на одной странице и не один раз. Из множества их для образца здесь помещаются некоторые. Предисловие стран. XV: об Иоанне евангелисте говорит: Сей же (Иоанн) о предвечном сказал: дабы не подумал кто, что Христос тогда первее в бытие произшел, когда от Марии родился. Сего ради великий Иоанн, о горнем рождении восприемля, не оставил упомянуть и о воплощении Слова. Такой слепок понятий кажется не свойствен ни Златоусту, ни блаженному Феофилакту. – На той же XV стран. можно видеть недостатки в языке. Стран. 2-я на обороте: Необычным видением и святые смущаются. Но Ангел, останавливает мятеж. Имей признаком от Бога бываемым и бесовским, сие: ежели от мятежа начнется страшить помысл и вскоре уставится разрушаемому страху, божественное есть видение – от неисправности перевода мысль представляется неудобопонятною.

Стр. 3-я толкование на .18–20 ст. 1-й главы Ев. Луки. Хотя и свят Захария, однако к чуду детотворения взирая неудобно веровал: а потому Ангел сан свой поведает: Аз есмь Гавриил предстояй пред Богом, а не льстец. И наказывается Захария как ослушавшийся глухотой и как противорекий молчанием. Прообразовал же сие и на иудеев: как он будучи старец и безплоден и не веровав родил Сына большего пророков. Так иудейское священство обетшавшее... и не послушливое бывшее, однако Слово Божие владыку пророков, родило во плоти: Ему же родившемуся бывшие прежде не послушливые в веру доброгласно пришли. Здесь погрешности и в изъяснении и в языке – в изъяснении, потому что несправедливо будто бы Захария наказан глухотой, сего нет в Евангелии, еще будто бы иудейское священство бесплодное и непослушливое родило Божие Слово, сего также непотерпит слово истины.

А погрешности языка без замечания сами собою представятся каждому читателю.

3) Сверх сего есть другие странные изъяснения и мысли, например: «и оба заматоревша во днех своих беста (Захария и Елизавета) и по плоти и по духу. По душе заматорели т. е предъуспели, восхождение в сердце полагая день имеюще, а не нощь житие как во свет ходяще благообразно». – Странно слагаются понятия как будто сходные между собой – заматореть по плоти и по духу. Старость или заматорение по плоти, очевидно есть недостаток, и заматорение по духу изъяснитель почитает совершенством.

Стран. IX на обороте. А что от преселения Вавилонского до Христа родов четыренадесять сказано, а лиц тринадесять, то можно бы приложить Богородицу, ежели бы родословилася жена. Но некоторые самое преселение вместо лица сказывают. Изъяснитель открыв несообразность в числении евангельском оставляет его без решения, потому что недостаток числа Богоматерию, сам отвергает такое дополнение, а потом вводя мнение будто бы кто-то самое преселение называл лицем четырнадцатым, показывает более нелепость мнения нежели разрешение.

И потому заключил, что сие изъяснение на Евангелие не принесет никакой пользы по издании в свет, да и к напечатанию не может быть одобрено.

Цензурный комитет утвердил в общем своем заседании мнение архимандрита Иннокентия и возвратил рукопись ректору академии, епископу Филарету, от которого она и доставлена была в комитет по приказанию князя Голицына¹⁴³.

Второй случай. 29 марта 1817 года по поручению князя А. Н. Голицына архимандрит Иннокентий внес в цензурный комитет на рассмотрение рукопись под названием: «Разговор духовника с кающимся христианином и желающим приступить к Святому Причащению» и просил комитет, рассмотрев ее, дать о ней мнение для сообщения оного министру духовных дел. Цензурный комитет по обыкновению рассмотрение полученной от князя Голицына рукописи поручил самому Иннокентию. Спустя некоторое время Иннокентий дал следующий отзыв о рукописи, адресованный им прямо на имя князя Голицына.

«Сиятельнейший князь, Милостивый государь!

При отношении вашем присланный ко мне в рукописи «Разговор духовника с кающимся христианином и желающим приступить ко Святому Причащению», переведенный и исправленный Смоленской епархии священником Соколовым, рассмотрен духовным цензурным комитетом, который нашел, что 1) переводчик не соблюл чистоты и правильности в языке, так как видно между прочим из первых строк первой страницы и первого вопроса, где кающийся просит наставления в отношении назидания души своей. «Наставление в отношении назидания души» не говорится по-русски. Подобных мест много.

2) Вместо исправления, как г. переводчик обещал в предуведомлении, не исправил того, что не сообразно с постановлениями и учением Церкви: именно на второй странице духовник внушает кающемуся не исповедь, как, необходимое приготовление к причащению, но самоиспытание, и присоединяет: состояние души твоей известно может быть только тебе, а не другому. Напротив св. апостол Павел и Церковь учат исповедовать друг другу согрешения, или открывать сердце, дабы в глубоких его изгибах не утаился грех, коего своим глазом никак приметить не можно. Для лютеранина же довольно самопознания, потому что ему наше таинство покаяния кажется ненужным и не есть таинство. И Церковь впрочем требует самопознания, но как предварительного действия пред таинством покаяния, и предписывает возобновлять его каждый вечер и утро, а таким образом чрез самопознание приводит к таинству покаяния, дабы чрез таинство покаяния привести к таинству причащения.

На вопрос: лицемеры и неверующие едят ли тело Христово и пиют ли кровь Его? ответа нет. Они принимают только наружные знаки, или стихии. Такой ответ явно противоречит словам Апостола: ядый и пияй не достойне суд себе яст и пиет т. е. лицемеры и неверующие приемлют в евхаристии не одни наружные знаки: но самое тело и самую кровь Христову, только в суд или в осуждение себе, а не во исцеление и жизнь.

В рукописи читается: вера есть жизнь души и потому человек мертвый греху не может быть Христом питаем. Выражение мертвый греху не выразумлено. Апостол называет мертвым миру того, кто ожил Христу, следовательно и мертвый греху есть тот, кто ожил правде, а потому и может питаться Телом Иисуса Христа.

Следующий за сим вопрос духовника также не ясен, а не ясными и противными выражениями помрачается или опровергается истина.

3) В некоторых местах слова Cв Писания, извлеченные по намерению г. переводчика в подтверждение мыслей авторских, не подтверждают их и не свое место занимают: например на слова автора «Иисус Христос соделался человеком» приведен текст: в начале бе Слово и Слово бе к Богу и Бог бе Слово и пр.

Посему цензурный комитет заключил: не можно г. переводчику позволить печатание разговора, доколе не исправит недостатков языка, неправильности мыслей и приложения слова Божия к словам сочинителя. Препровождая вашему сиятельству мнение комитета и подлинную рукопись, имею честь быть и пр.¹⁴⁴.

Подобные строго критические, хотя и правдивые, отзывы о. Иннокентия не всегда могли нравиться министру духовных дел, который весьма часто любил брать на себя хлопоты по изданию книг религиозного характера, хотя при этом обнаруживал мало разборчивости к их содержанию.

Выше были указаны условия, способствовавшие выступлению Иннокентия в роли борца против господствовавшего в обществе мистицизма. Несомненно, Иннокентий остался бы в стороне от борьбы или во всяком случае выступил бы действующим лицом в ней позднее, чем обнаруживалось на деле, если бы не ученик его Фотий. Сам открыто и резко выступив на борьбу, Фотий постарался вовлечь в нее и своего друга и учителя Иннокентия. Последний, отличавшийся сколько добрым, столько же и мягким, уступчивым характером, не мог долгое время устоять против настойчивых убеждений своего энергического ученика. Впечатлительный, горячий по своему темпераменту, что при известной его болезненности естественно должно было выражаться в еще более резкой форме, Иннокентий сдавался иногда пред настойчивостью Фотия и действовал слепо по его указаниям и в духе его полемических планов. Но выпадали случаи, когда он давал и отпор наветам своего ученика. – Сам Фотий в своей автобиографии неоднократно высказывает жалобы на своего обожаемого учителя по поводу его уступчивости пред мистиками и даже его слабости. Мало того Фотий сообщает и то весьма важное сведение, что Иннокентий сам лично восставал против того полемического задора, с которым Фотий относился к борьбе с противниками. «Самый Иннокентий даже был против него (т. е. Фотия) вооружен», пишет Фотий в своей автобиографии¹⁴⁵. Эти слова по времени относятся к 1818 году. Значит еще и в это время Иннокентий окончательно не определил своего положения в борьбе с мистиками и колебался. Вообще нужно сказать, что Иннокентий мягче и снисходительнее относился к противоположному направлению, чем Фотий. Если же он тем не менее позволял себе иногда выходить за пределы умеренности, то это происходило всегда почти под непосредственным воздействием на него Фотия.

В первые годы в Иннокентии не только не замечается особенной решимости выступить на борьбу, но даже теоретические его воззрения, насколько только можно судить по сохранившимся данным, имели несколько отличный от Фотиевых характер. Тот и другой иногда расходились во взглядах на значение массами выходивших в то время разных религиозно-нравственных сочинений с мистическим оттенком. У Иннокентия не была развита в такой сильной степени подозрительность ко всему окружающему, какую всегда заявлял Фотий¹⁴⁶. В 1815 и 1817 годах Иннокентий, как духовный цензор, допустил к напечатанию сочинение – «Истинное человеков зерцало»¹⁴⁷, тогда как у Фотия это сочинение не заслуживало никакого другого названия кроме «скверной» книги¹⁴⁸.

Как духовный цензор, Иннокентий, хотя и от имени всего цензурного комитета, в пределах данной ему власти старался предупреждать появление мистических сочинений. В 1813 году в цензурный комитет представлена была на рассмотрение книга «Сравнительная философская история» Г. Дежерандо, в трех томах. Иннокентий не допустил к печати это сочинение и отправил его в комиссию духовных училищ, присоединив к нему и написанные им против этого сочинения подробные замечания. В 1814 году в цензурном комитете получена была на рассмотрение книга под названием: «Торжество Евангелия» вместе со сделанными на нее московской духовной цензурой замечаниями. Рассмотревши сочинение, Иннокентий не счел возможным пропустить его и с подробными примечаниями отправил его в комиссию духовных училищ. В 1816 году сочинение «Торжество Евангелия» из комиссии духовных училищ снова поступило на рассмотрение цензурного комитета, но и здесь оно долгое время находилось в неопределенном положении и выпущено было в свет уже после Иннокентия¹⁴⁹.

В 1815 году была напечатана, а в 1816 году выпущена в свет книга под названием «Победная повесть» или истолкование Апокалипсиса. Это был перевод одного из сочинений Штиллинга, сделанный А. Ф. Лабзиным. Победная повесть, отличаясь крайним развитием мистицизма, отзывалась в тоже время направлением совершенно противным духу православной веры. В ней, по словам одного хотя и не совсем беспристрастного современного критика, находилось не мало оскорбительного для православия. Победная повесть отрицательно относится ко внешней практике Церкви, – святые храмы приравнивает к языческим капищам, отрицает поклонение иконам и под.¹⁵⁰. Другой критик Победной повести, архимандрит Фотий, приписывает автору ее мнение о имеющем скоро последовать пришествии Сына Божия на землю и об открытии Им тысячелетнего царства на земле¹⁵¹. Епископ Филарет, старавшийся держаться в стороне и уклончиво среди борьбы направлений и потому способный более других оценить внутренние достоинства и недостатки изданной книги, и тот осуждал ее и видел в ней много признаков протестантства, и это не смотря на то, что он находился в коротких отношениях с Лабзиным, издателем Победной повести¹⁵². По словам протоиерея Кочетова, «Победная повесть» есть толкование на Апокалипсис, но такое, в котором неблагонамеренный сочинитель употребляет слово Божие только в орудие своих видов. Последуя ложным вычислениям Бенгеля, он определяет, в противность Евангелию, не только положительную близость времен, но и самый точный год (1836 г.) второго пришествия Христова. О тысячелетии говорит и пространно, и решительно, как о вещи ему знакомой… Лютера и Бенгеля почитает за первых двух ангелов, упоминаемых в откровении Иоанна... Церковь Восточная – Греческая не есть Святая и Православная, но крайне поврежденная, ужасно развратившаяся и Николаитская... Дух Христов сохраняется и сохранится до конца мира только в Фиатирской т. е. Богемо-Моравской, Гернгутерской братской церкви»¹⁵³.

Иннокентий возревновал против «Победной повести» и прямо называл ее противной Православию. Друг Иннокентия, практический Филарет, проще взглянул на дело и постарался его успокоить. Он между прочим уверял его, что книга Лабзина пропущена светской цензурой и потому на духовной цензуре не лежит за нее никакой ответственности. Затем Филарет основательно убеждал своего друга, что он берет на себя такое великое дело спасения Церкви, которое не отвечает его скромному положению, что им, двум архимандритам, не пересоздать строй современной жизни Церкви, что эта обязанность первее всего принадлежит представителям Церкви, а не чадам ее. Иннокентий под влиянием сильных доводов Филарета успокоился, но – ненадолго. Такое колебание его объясняется двумя совершенно противоположными влияниями, под действием которых он всегда находился. Доверчивый, впечатлительный, искренний и ко всему этому больной Иннокентий, то поддавался убеждениям Фотия и действовал горячо и резко против мистиков, то склонялся пред мудрыми, испытанными советами Филарета и тогда действовал сдержанно с умеренностью и осторожностью. Но упорный Фотий систематически действовал на своего учителя и постоянно вызывал его на открытую борьбу и в тο же время возбуждал в Иннокентии недоверие к самому Филарету.

Немало вооружался Иннокентий и против других мистических изданий, какова например «Божественная философия»¹⁵⁴.

Известный ученый протоиерей Г. П. Павский сделал следующую характеристику автора Божественной философии: «Дю-Туа, по его словам, швейцарский пастор, живший в конце прошедшего столетия, державшийся сначала заблуждений, оставивший пасторство, чтобы их не проповедовать, покушавшийся на жизнь свою, от сильного присутствия в себе внутреннего света находивший развлечение в картах, прочитавший всех мистических писателей без разбора, при увлечении учением г-жи Гион – издавший вновь с великими трудами все ее сочинения, выдававший себя за вдохновенного, за посланника Божия, под конец жизни чувствовавший в себе неодолимую потребность сообщить другим то, что в необычайном обилии получил будто бы от Бога»¹⁵⁵.

Незадолго до назначения своего в епископа Иннокентий, как духовный цензор, получил на рассмотрение книгу «Систему философскую новейшего времени». «Слез не достанет, говорил он между прочим в одной своей беседе с Фотием, только что прочитавши эту книгу, у здравомыслящего не только христианина, но и у всякого любомудрого и доброго человека оплакивать раны, какие сия нечестивая философия может сделать в умах и сердцах, если только будет читаема и преподаваема в школах; мне она прислана на рассмотрение, дабы я одобрил оную в ученых местах преподавать. Но как можно согласиться одобрить ее, когда она вся состоит из нездравых и нечистых мудрований? И ныне не одна сия философия в свет вышла, но тьма тем подобных вредных писаний являются со дня на день».

Поклонники мистицизма делали несколько попыток к тому, чтобы перетянуть на свою сторону Иннокентия, как человека известного своим высоким просвещением и еще более своей святой жизнью, но конечно попытки их всегда оканчивались неудачей. В житии Иннокентия Фотий помещает следующий рассказ, который он, по его словам, слышал от Иннокентия. «Я был у неких великих боляр иностранного исповедания, так однажды рассказывал Фотью Иннокентий, – беседовал я с ними о вере много: и они мне предлагали о соединении всех церквей и всех вер во едино и особенно сказывали возможность прежде всего соединить лютеранское исповедание с восточным, греко-российским: сказывали же и образ веры новыя, коим можно соединить всех тех и других во едино исповедание. Видя и слыша лукавство сих князей, действо сатанино в сердцах их, я отказался от собеседования с ними навсегда. Дивно, что уже во дни сия есть слуги и лукавые духи в них же тайна беззакония деется, слывущая за святость ныне под видом очищенной религии и вновь рождающейся церкви. В беседах, в книгах, в обществах новых времен говорится и читается о какой-то новой вере, новом учении, новых тайнах, новой церкви, о новом царствии духовном, о новой святости, о новом чаянии, и о какой-то новой истинной любви, о чем во откровении совершенно умолчано. Ах, брате! Едва ли то все новое, откровением умолчанное, но есть явным признаком тайны беззакония и духа антихристова»¹⁵⁶. Трудно определить степень исторической достоверности сообщаемого Фотием рассказа.

В то время, когда Иннокентий находился в состоянии колебания и нерешительности относительно выступления на открытую борьбу с мистицизмом, последняя начата была другим лицом. То был Стефан Смирнов, переводчик Московской медицинской академии¹⁵⁷. 17 августа 1816 г. Смирнов подал Императору Александру I письмо, в котором вооружался против появления в России мистических книг, в коих доносчик видел отступничество от Православия и серьезную опасность даже для государства¹⁵⁸. Донос Смирнова, на некоторое время оставшийся без последствий, при соединении с некоторыми другими обстоятельствами и вызвал Иннокентия на более решительный образ действий против мистиков.

У Иннокентия произошло столкновение с известным мистиком Лабзиным. После прекращения «Сионского Вестника» в 1806 г. Лабзин занимался переводом и распространением мистических сочинений, которые он и издавал, не объявляя своего имени. Князь Голицын все более и более примыкал к кругу последователей мистики с Лабзиным во главе. 12 декабря 1816 г. по ходатайству Голицына государь пожаловал Лабзину орден Владимира 2 степени «за издание на отечественном языке духовных книг»¹⁵⁹. Высочайшая милость ободрила Лабзина и он начал домогаться возобновления своего мистического журнала. В 1817 году действительно Лабзину Высочайше повелено было снова издавать «Сионский Вестник» на прежних основаниях – с подчинением его светской цензуре.

Иннокентий в начале был в хороших отношениях с Лабзиным и уважал его за его искреннее религиозное чувство. Но увлечения Лабзина мистикой поселили холодность между ним и Иннокентием. «Сколько прекрасных вещей, говорили Лабзину иногда вместе Филарет и Иннокентий, которые бы можно было печатать с пользой для многих, не касаясь этих (т. е. мистических) особенностей»¹⁶⁰? Эти слова Иннокентия и Филарета относились к первым выпускам «Сионского Вестника» до 1806 г. Но чем далее шло время, тем более Лабзин погружался в мистические бредни и оказался нечувствительным к убеждениям других людей более со здравыми религиозными воззрениями. Иннокентий делал несколько попыток к исправлению Лабзина, но все они оказались не только безуспешными, но даже в конце концов разразились несчастиями для самого исправителя чужих увлечений.

Как уже известно, архимандрит Иннокентий сильно вооружался против «Победной повести» Юнга Штиллинга и прямо объявлял ее противной Православию, что, как видно из вышеприведенных отзывов современников, было совершенной истиной. «В символе веры исповедуем: и паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его-же царствию не будет конца, так рассуждал однажды Иннокентий по поводу выхода в свет «Победной повести» в уединенной беседе с одним из своих друзей (Фотием), а в Победной повести вещается, что аки бы еще грядет Господь царствовать на тысящу лет на земли. В писании речеся: что о дне и часе, о временах и летах никто-же весть, ни ангели небеснии, а в победной повести лепечет дух демона, что аки-бы грядет в 1836 году¹⁶¹.

Иннокентий «возревновал» против переводчика Победной повести и решился со своей стороны сделать попытку к тому, чтобы по крайней мере предупредить появление в свет других подобного рода сочинений. Для того, чтобы приостановить деятельность Лабзина по изданию мистических сочинений, он обратился к мерам нравственного воздействия на рьяного поклонника мистицизма. Но эти меры оказались бесплодными. Иннокентий, по словам жития, составленного Фотием, «сгарая ревностию по Бозе Вседержителе, послал иерея возвестить сему ересиарху (Лабзину) покаяние, говоря тако: иди и рцы Лабзину: престани от злых твоих начинаний, покайся, аще ли преслушаешь слово мое, вскоре приидет на тебя гнев Божий и поразит тя Господь Бог, дóндеже погубит тя». Лабзин и не думал поправляться и на слова нравственных угроз Иннокентия отвечал с дерзостью и фанатическим увлечением: «кто есть Иннокентий и вси с ним? Они и во ученики мне не годятся»¹⁶². «И вот порази его Господь Бог исступлением ума и бежал погрязнуть в воду, но был спасен руками своих». Лабзин не только не обратил внимания на увещания, но даже стал домогаться права возобновления издания своего Сионского Вестника и, как известно, получил его в 1816 году. Иннокентий на домогательство Лабзина об издании Сионского Вестника отвечал ему новыми нравственными угрозами еще более решительного характера, которые и теперь не достигли своей цели. Иннокентий по словам жития, составленного Фотием, поручил одному из родственников Лабзина передать ему от своего имени следующее внушение: «аще не обратишися от грехов своих, поразит тя Господь Бог неистовством и слепотою и исступлением ума и будеши осязаяй в полудни, якоже осязает слепый во тьме, и не исправишь путей и будеши в гадание и притчу и повесть во всех языцех, и приидут на тя вся клятвы сия, и поженут тя, и постигнут тя дóндеже погубят тя и дóндеже потребят тя, яко не послушал ecи гласа Господа Бога твоего. По сем видя Бог, яко отступи от Него сердцем, предал его духу печали, и нападе на него дух лют, муча его, повергая долу, бия и сотрясая». Представленный рассказ Фотия о двух проклятиях, какие посылал Иннокентий Лабзину, едва ли соответствует исторической истине, или во всяком случае страдает крайними преувеличениями. Иннокентий по своему характеру не мог передавать таких грозных уже чисто пророческих обличений, да еще при том через родственников самого Лабзина. А потом, – в словах Иннокентия, какие приписывает ему Фотий, он выступает отчетливо как выразитель особого повеления Божия, как святой муж, предвещающий будущее, чего никак не мог приписать себе сам Иннокентий. Вернее всего тон проклятий Иннокентия, как называет его нравственные советы Фотий, придан самим автором жития Иннокентия тем более, что этот тон вполне в духе всей деятельности самого Фотия. Из рассказа Фотия о проклятиях Иннокентия, обращенных им к Лабзину, можно с достоверностью допустить только тот один вывод, что Иннокентий действительно не раз пытался мерами нравственного убеждения исправить увлечения Лабзина и навести его на более верный путь религиозного сознания. Лабзин остался не преклонен пред убеждениями Иннокентия.

Между тем Смирнов, открывший борьбу с мистиками подачею доноса Императору Александру, вел ее своим порядком. Возмущенный до глубины души крайним протестантско-мистическим духом и враждою к Православной Церкви «Победной повести», Смирнов решился критически разобрать ее и в ответ на нее составил особое сочинение под названием: «Вопль жены, облеченной в солнце¹⁶³. Возражение Смирнова на книгу «Победная повесть» представлено было на рассмотрение С.-Петербургского комитета духовной цензуры. Иннокентий, рассматривавший рукопись Смирнова, хотел было пропустить ее к печати, но Филарет удержал его из вполне основательного опасения, чтобы не произвести напрасного волнения». Митрополит Михаил согласился с практическими соображениями Филарета и также дал совет Иннокентию не выпускать в свет книгу Смирнова, так по крайней мере представляет дело сам Филарет¹⁶⁴. Таким образом, возражение Смирнова осталось навсегда в рукописи. По этому Фотий был со своей точки зрения совершенно прав, когда в своей автобиографии неоднократно высказывал свои жалобы на то, что Иннокентий безмолвствовал пред врагами Церкви¹⁶⁵.

Относительно «Вопля жены» соч. Смирнова следует сказать, что автор его не обнаружил в нем ни большого критического таланта, ни даже приличия. Так как это сочинение до сих пор осталось в рукописи и мало кому известно его содержание, то, думается, будет не излишним ознакомить читателей с содержанием этого, во всяком случае любопытного литературного памятника борьбы с мистицизмом. Изучение его имеет значение и для нашего предмета, так как оно яснее всего покажет нам, кто был более прав: Филарет ли, советовавший не пропускать сочинение Смирнова, или же Иннокентий, хотевший сначала одобрить его к печатанию.

«Вопль жены» – очень объемистое сочинение. Автор ему предпосылает введение, в котором высказывает свой взгляд на сочинение Штилинга: «Победную повесть» и на побуждения, заставившие его взяться за литературный труд полемиста. Смирнов «Победную повесть» рассматривает как открытое «поругание» Православной Церкви. О побуждениях подавших повод к полемике, он говорит: «знаю, что многие благочестивые мои единоверцы не укоснят противопоставить действительнейшие оплоты шумящему потоку нечестия, да будут благословенны подвиги их! Но сие не препятствует и мне по долгу совести моей сообщить моим соотечественникам и мои благонамеренные чувствования! И я также сын Православной Греко-Российской Церкви, и я повергаю мой камень на еретика, поносящего святыню нашу...»¹⁶⁶.

Полемическое сочинение Смирнова отличается крайним раздражением и в тоже время слабостью аргументации. Вместо действительного, строго научного разбора, основанного на исторических и богословских данных, в труде Смирнова мы на каждом шагу встречаемся с бессодержательным набором фраз, с риторическими словоизвержениями, иногда приправленными еще довольно бесцеремонной бранью. То, что сколько-нибудь напоминает о научном разборе книги, то все у него снесено под строку, в виде дополнительных примечаний, а текст наполнен набором трескучих фраз с широкими обещаниями и с слишком слабым их исполнением.

Из недостатков, которыми обилуют критические приемы автора «Вопля», прежде всего бросаются в глаза его придирки к словам, которые часто берутся им отрывочно и комментируются в том смысле, какой едва ли придавал им автор «Победной повести» и ее переводчик¹⁶⁷. Иногда придирки критика сопровождаются колкими насмешками. В предисловии к своей «Победной повести» Штилинг указал как на главный повод, который вызвал его взяться за такой труд, на те важные происшествия, которые тесно связаны с известной французской революцией. При этом Штилинг пустился в объяснение некоторых событий и указал между прочим на то, что во Франции во время самого сильного разлива революционного движения некоторые для безопасности носили якобинские шапки, тогда как находились и такие, которые якобинскую шапку считали печатью антихриста. Критик «Победной повести» по этому поводу пишет: многотрудный подвижник, сколько ему надлежало молиться о приобретении пророчественного озарения! Потом, какого стоило труда писать пространную книгу – и это для того только, чтоб уверить простеньких людей или глупцов, что якобинская шапка не есть печать антихристова»!

Натяжки, к каким позволяет себе прибегать критик «Победной повести», не менее заслуживают внимания во своей крайности и оригинальности. При объяснении некоторых мест апокалипсиса Штилинг указал на то, что церкви Христовой на земле предстоят в будущем некоторые бурные и разительные перемены. Автор «Вопля» постарался расширить эту мысль, привязав ее к политическим движениям, что в конце концов дало ему возможность обвинить своего противника в том, что он есть «потаенный револлюционист, и не последний производитель оного пагубного плана, содержимого в некоторых тайных обществах, плана о смешении всех вер в одну, или о истреблении всякого верования, и о составлении универсальной монархии, или о учреждении всеобщего безначалия и неограниченной независимости. Штилинг, извиняющий государственных бунтовщиков, имеет тайную связь с какой-нибудь тайной партией, злоумышляющей революцию и рассеянной по христианским державам».

В введении к «Победной повести» Штилинг между прочим поместил просьбу к своим читателям об уведомлении его о замеченных ими в его творении неправильностях. Смирнов истолковал себе просьбу Штилинга в смысле призыва его, обращенного им к своим единомышленникам, к выпуску в свет новых, одинакового с «Победною повестью» направления, сочинений. Такое понимание просьбы Штилинга дало повод Смирнову к следующему рассуждению. «Хотя мы не одарены пророчественным светом, но понимаем таинственную политику твою, пророче, и разумеваем, что ты коренный придворный темной области, поседевший в пронырствах! Ты слишком уже простенькими почитаешь своих читателей. Ежели Штилингу удалось свое беззаконное изчадие вывести в свет, то по крайней мере прочим порождениям ехидниным его единомысленников не позволят уже своим дыханием заражать дух публики и потрясать господствующие вероисповедания народов».

Некоторые из опровержений Смирнова являются просто смешными. По поводу высказанной Штилингом мысли о возможности спасения и для демонов его критик заметил: «Итак, вздыхайте, г. Штилинг, что ходатайство ваше о демонах остается недействительным»!

Сосредоточиваясь более на риторике, автор «Вопля» менее надлежащего останавливается на самых выдающихся недостатках и неправильных взглядах сочинителя «Победной повести». Известно, что автор «Победной повести» Греческую Православную Церковь за её крайнюю приверженность к обрядам называл николаитской, даже языческой. Критик «Победной повести» вместо строго научного разбора такого произвольного взгляда разразился здесь длинным воззванием к православным. «Православные Греко-Российские Церкви, писал Смирнов, благоговейные посетители храмов ваших, усердные чтители святых храмов и св. икон, блаженные хранители нетленных остатков мужей, просиявших среди вас верою и благочестием, сих драгоценных залогов видимого Божия подтверждения святости и непорочности вашего верования, богоизбранные преемники первенствующего христианского светильника! Будете ли равнодушно слышать толико поношение нашей святыни? Знаю, какая смертная горесть пронзает сердце ваше, знаю, какое справедливое негодование наполняет душу вашу. Вы чувствуете, что нечестивый Штилинг стремится к испровержению олтарей Господних, к истреблению всех священных памятников»... Штилинг, а может быть скорее всего переводчик его сочинения, вообще мало касался в «Победной повести» непосредственно Греческой, Восточной Церкви. «Это есть, по словам автора «Вопля», адская ухватка, чтоб таким глубоким о ней молчанием дать вес клеветам своим против оныя. Посмотрите, г. Штилинг, как успевает ваша хитрость. Вы думали, судя по деньгам, какие вы выручаете у нас за ваш Угроз световостоков, что мы вас уже считаем праведником и оракулом? Но посмотрите же, как успевает ваша хитрость. Едва ваша «Победная повесть» дала нам почувствовать смрадную и заразительную свою внутренность, то наперерыв полетели от нас проклятия на лжепророческую главу деиста, революциониста, иконоборца и поддержателя всех ересей, преданных на Вселенских соборах анафеме».

Заслуживает внимания отношение Смирнова к католичеству. Задавшись целью защищать православие, он так вошел во вкус своей полемики, что начал защитительную речь и в пользу католичества и даже в пользу самих отцов иезуитов. Штилинг при объяснении того места апокалипсиса, где говорится о звере, изшедшем из моря, символическое значение его приурочивает к папству, заявившему свое крайнее властолюбие. Критик «Победной повести» восстал, хотя и не совсем удачно, на защиту папства¹⁶⁸.

В конце длинного разбора «Победной повести» автор Вопля представляет характеристику современного противоцерковного движения в России, обобщая его под названием франк-масонства или иллюминатства. «Люди, составляющие сие общество, по свидетельству Смирнова, во внешнем со светом обращении, в виду открытом, суть существа добродетельные, чувствительные, правдолюбные, но во внутреннем к свету отношении во тьме тайных действий и влияний своих в природе правил своих суть клятвенные враги всякого добра, безжалостные терзатели жертв, подпавших их мщению, убийцы, попратели всех законов, отступники от всякого верования, по лицемерию одним только демонам свойственному, в христианских храмах со всей наружной набожностью повергаются пред крестом и даже в собственных собраниях украшаются им в виду сочленов своих, непосвященных еще во всю тьму таинств их...

Общественное обольщение производится изданием в свет книг, имеющих в себе все черты мудрости, духовности и чистоты христианской. Змий столь лукаво соблюдает подобие агнче, что иногда целые томы довольствуются запечатлеть одним только каким-либо природным словом своим. Зараженный очаровательным ядом в их книгах редко ускользает от их ведения. Пагубная ловитва имеет свое учреждение, члены дают отчет обществу об отзыве и мнениях, какие они собрали на счет хитрости пущенной для ловитвы; владелец дома ответствует за своих живущих, начальник за подчиненного и наоборот. Таким образом тотчас познается отравленный дыханием змия и немедленно объявляется, что сочинитель небесной книги есть член такого-то общества. Между сими распудителями стада Христова есть члены с намерением образованные – к прельщению избранных таким особливым образом, что их наружная и некоторым образом внутренняя жизнь постоянно служит овчею одеждою общества. Сими-то с первого взгляда пленяется самые избранные Божии, поступки и деяния их без укоризны. Черты их суть: излишнее упование на милосердие Божие, отрицание вечности мучения, такая духовность, которая ослабляет необходимо существование таинств, яко видов наружных, такое понятие о внутреннем богослужении, которое отлучает внешнее богослужение, сии признавая себя истинными помазанниками Духа Божия лжепророцы вопиют на стогнах и кровлях... Надобно предполагать, что главные производители сей тайны беззакония имеют личную связь с диаволом. Некоторым случалось слыхать от принадлежащих к обществу, что они знают людей, сообщающихся с духами, конечно уже не с добрыми»¹⁶⁹...

Должно обратить внимание на следующее обстоятельство. Смирнов составил свой «Вопль» против несогласного с учением православной веры направления «Победной повести» Штилинга, – человека совсем и не принадлежавшего к Православной Церкви. Странно было бы в самом деле требовать, чтобы Штилинг, лютеранин по вероисповеданию, стал проводить в своем сочинении то учение, те взгляды, какие содержит Православная Церковь. Очевидно само собою, что Смирнов, бросая гром и молнии против Штилинга, направлял их по адресу не автора «Победной повести», а переводчика и издателя ее А. Ф. Лабзина. Но так как последний пользовался уважением и покровительством высшей власти, то его противник и умолчал о нем в направленном всецело против него сочинении. Во всем «Вопле» только один раз, и то в примечании, встречается указание на переводчика, но и здесь критик «Победной повести» постарался отклонить от себя всякие с ним непосредственные счеты, заметив, что он не имеет чести лично знать переводчика».

Представленная краткая характеристика сочинения Смирнова «Вопль жены, облеченной в солнце» говорит далеко не в пользу своего автора. Если смотреть на дело только со строго цензурной точки зрения, и еще частнее с точки зрения цензуры духовной, назначение которой состоит в предупреждении появления в печати сочинений, противных учению Православной Церкви, то Иннокентий был прав, признавая сочинение Смирнова допустимым к печати. Но если взять во внимание научно-богословское достоинство труда Смирнова, то бесспорно окажется более правым Филарет, приостановивший выход в свет так плохо составленной книги. «Вопль» Смирнова не принес бы прямой положительной пользы Православной Церкви и тем более не убедил бы мистиков, которые в нем могли бы найти для себя обильный источник для насмешек. Замечательно и то, что содержание и тон полемики Смирнова много сходны с полемикой архимандрита Фотия. Намереваясь допустить к печати такую книгу, как книга Смирнова, Иннокентий, в богословской компетентности которого не может быть никаких сомнений, конечно знал ее слабые стороны, и если тем не менее хотел было пропустить ее, то это, кажется, он хотел сделать не более, как в угоду своему ученику и другу Фотию.

Лабзин хорошо знал то впечатление, какое произвел в среде строго-православных людей его перевод «Победной повести». Знал он и о возражении на него Смирнова и о некоторых из тех обвинений, которые представлены были Смирновым в его книге. Лабзин решился защищаться и все на том же литературном поприще. В 1816 г., вскоре после выпуска в свет «Победной повести», он издал свой новый перевод под заглавием: «Жизнь Генриха Штилинга»¹⁷⁰. В предисловии к этой книге Лабзин защищал искреннее благочестие Штилинга, заслужившего за это уважение даже самих государей, и опровергал мнения тех из своих соотечественников, которые приписывали не только Генриху Штилингу, но и самому переводчику намерение повредить Православной Церкви. Здесь, таким образом, выступает пред нами довольно любопытное явление: сильные, могущественные своим влиянием в обществе, приобревшие доверие высшей государственной власти, мистики свободно издавали свои творения и открыто высказывали свои мнения. Но эти же самые мистики являлись фанатиками, иногда очень жестокими, по отношению к противникам своих мнений, запрещали выходившие из под их пера возражения, или даже делали невозможным самое появление их на свет Божий. Очевидно, многие противники мистицизма должны были только молчать в виду тех тяжелых преследований, какие обрушивались на них со стороны врагов. Понятно также и то, что внешние административные запрещения, каким подвергались всякие нападки на мистиков, вызывали сильное раздражение и недовольство в среде, во всяком случае многочисленной, людей не причастных мистике. Раздражение, сначала глухое и робкое, под наплывом внешних репрессивных мер все росло и росло, усиливалось и усиливалось, пока наконец не воплотилось в открытую борьбу, с течением времени погубившую мистическое направление, но стоившую не малых жертв и для людей со строго-православными воззрениями.

Получив вновь право издавать «Сионский Вестник», Лабзин все более и более погружался в мистический туман. Книжки «Сионского Вестника» продолжали плодить любителей мистицизма. Заявивший уже свою ненависть к мистицизму Смирнов не оставил без внимания и новых книжек «Сионского Вестника», он приготовил критический разбор более вредных статей возобновившегося мистического журнала.

В среде противников Голицынского направления находился и известный своим строгим благочестием князь Ширинский-Шихматов (впоследствии инок Аникита)¹⁷¹. Он обратился к А. С. Стурдзе и поручил ему написать разбор вышедших мистических книг. Стурдза деятельно взялся за поручение и написал целый обвинительный акт против переводов Лабзина: «Таинство креста» и «Победная повесть».

Таким образом враги мистицизма начали заявлять о себе все яснее и яснее¹⁷². Со своей стороны и Иннокентий, не раз употреблявший нравственные меры к тому, чтобы Лабзин отказался от возобновления своего журнала, крайне возмущался мистическим характером последнего и наконец дошел до того, что решился на очень смелый поступок. Он написал к князю Голицыну, как покровителю Лабзина и всех мистиков, письмо, в котором между прочим говорил: «вы нанесли рану церкви, вы и уврачуйте ее». Князь Голицын возмущен был письмом Иннокентия, приехал с ним к митрополиту Михаилу и·, показывая ему письмо Иннокентия, говорил: «вот что пишет ваш архимандрит». Митрополит призвал к себе Иннокентия. Тот на замечания митрополита отвечал, что он действует по сознанию справедливости. Митрополит успел однако ж уверить его, что нужно особенное призвание для такого решительного действия и заставил его съездить к князю Голицыну с извинением¹⁷³. Конечно вместе с извинением Иннокентий нисколько не изменил своих убеждений и только на время склонился пред сильными убеждениями митрополита, к которому он так был расположен, и пред массой последствий гнева князя Голицына. Зная характер Иннокентия, трудно допустить, чтобы он на такой резкий образ действий относительно князя Голицына решился исключительно сам по себе, а не по влиянию других. Он, как уже известно, колебался между двумя противоположными течениями, исходившими с одной стороны от Филарета, а с другой – от Фотия. Заслуживает внимания то обстоятельство, что Иннокентий написал свое письмо к Голицыну в отсутствие Филарета из Петербурга, когда значит его влияние на Иннокентия менее всего могло иметь места. Очень возможно, что Фотий воспользовался отъездом Филарета для того, чтобы вызвать своего учителя на более решительный и открытый образ действий против князя Голицына. И Иннокентий подчинился влиянию Фотия. Понятно, письмо Иннокентия к Голицыну, не смотря на принесенное первым извинение, должно было поселить холодность в их взаимных отношениях. Князь Голицын имел все основания считать себя оскорбленным Иннокентием и свои отношения к нему признавал расстроенными.

Между тем нападки на возобновившийся «Сионский Вестник» шли своим чередом. А. Стурдза составленный Смирновым разбор вредных статей «Сионского Вестника» представил князю Голицыну. Последний сначала горячо защищал благонамеренность Лабзина и его издания и даже сослался на то, что он сам цензуровал «Сионский Вестник». Стурдза путем обстоятельного разбора статей «Сионского Вестника» сумел настолько убедить князя Голицына в их несостоятельности, что тот наконец сознался пред ним, что он взялся не за свое дело. Для того, чтобы испытать религиозную благонамеренность редактора «Сионского Вестника», Стурдза предложил Голицыну подчинить этот журнал духовной цензуре. Князь согласился с предложением Стурдзы¹⁷⁴ и чрез несколько дней обратился со следующим отношением к митрополиту Михаилу:

Высокопреосвященнейший Владыко,

Милостивый Государь и Архипастырь!

Издание Сионского Вестника, яко подобное многим другим сочинениям духовно-нравственного содержания, производилось доныне под рассмотрением гражданской цензуры. Однако глубокие материи, содержащие в себе нередко мысли и мнения довольно необыкновенные и смелые, побудили меня пересматривать самому весьма большую часть из статей сего журнала, прежде окончательного выпуска из цензуры. Со всем тем находя, что при многих назидательных статьях появляется в сем издании от часу более материй таинственного в духовном смысле и такого содержания, что иные статьи вовсе не следуют быть доводимы до общего сведения; вообще же многое в них касается и до догматов церковных, а иногда и мнения частные по духовным материям, то я признал просмотрение сих книжек более приличным для лиц духовного ведомства.

Государь Император по докладу моему о сем, изволил найти сие замечание основательным. Вследствие того сделано мною распоряжение, дабы гражданская цензура отныне не принимала более на себя просмотрение книжек Сионского Вестника, но предоставила издателю представлять оные в духовную цензуру, при здешней духовной академии учрежденную.

Уведомляя о сем Ваше Высокопреосвященство покорнейше прошу дать от себя сообразное с сим предписание духовной цензуре, дабы оная отныне принимала на свое рассмотрение книжки «Сионского Вестника» и по приличном цензуровании снабжала оные по усмотрению своему и одобрением к напечатанию.

С совершенным почтением и таковою же преданностью честь имею быть Вашего Высокопреосвященства, Милостивого Государя и Архипастыря покорнейший слуга

князь Александр Голицын.

№ 1351.

26 июня 1818 года.

4-го июля того же 1818 года князь Голицын дал следующее предписание из комиссии духовных училищ цензурному комитету, при С.-Петербургской Духовной Академии учрежденному.

По Высочайшей Его Императорского Величества воле комиссия духовных училищ предписывает цензурному комитету принимать от ныне на свое рассмотрение книги «Сионского Вестника». В цензоровании оных комитет имеет руководствоваться правилами, в училищном уставе изложенными.

князь Александр Голицын.¹⁷⁵

Избалованный постоянным покровительством власти, Лабзин крайне оскорблен был новыми условиями, в какие поставлено было его издание. Он до сих пор весьма высокомерно относился к духовенству и никак не мог помириться с мыслию о том, чтобы его журнал подчинен был духовной цензуре. Конечно он отлично хорошо предвидел и то, что новая цензура будет непременно разборчивее и строже прежней и скорее подметит его мистические тенденции. «Врагам моим меня отдали», говорит Лабзин по поводу подчинения его журнала духовной цензуре¹⁷⁶. Как бы то ни было, Лабзин никак не хотел помириться с духовной цензурой и решился лучше вовсе прекратить журнал, чем издавать его под духовною цензурой.

Приостановка издания «Сионского Вестника» произвела сильное впечатление на современное общество. Сторонники мистического журнала подозрительно посмотрели на его прекращение и здесь видели начало падения мистицизма. С другой стороны и противники его ободрились и стали готовиться к решительной наступательной борьбе с врагами. В числе таких решительных борцов против мистицизма выступил статс-секретарь Петр Андреевич Кикин. Под начальством Кикина служил один мелкий чиновник Евстафий Иванович Станевич, находившийся в самых близких отношеньях с Кикиным и бывший другом и постоянным собеседником в его семейном кругу. Семейство Кикина постигло несчастие, – у Кикина умерло дитя. Станевич, как свой домашний человек, вздумал написать в утешение сетующих родителей беседу. В ней он развивал идею бессмертия, но в тоже время доказывал, что последнее тогда только утешительно, когда основывается на обетованиях, данных Святою Православною Церковью. Несмотря на такое, по-видимому, слишком частное назначение, беседа Станевича написана была с тенденциозной целью. Вопрос о бессмертии души послужил автору поводом к резким и сильным нападкам на мистицизм. Такой-то книгой, издание которой предположено было сделать врасплох, и решено было открыть наступательные действия против мистиков¹⁷⁷.

Сочинение Станевича по своему характеру и содержанию вполне отвечает названию полемического сочинения. Автор беседы о бессмертии души не без цели посвятил свое сочинение митрополиту Михаилу, который, как известно, не сочувствовал мистицизму и находился в самых натянутых отношениях к князю Голицыну. В глазах ревнителей Церкви и врагов мистицизма митрополит Михаил по самому своему положению, по мимо уже его личных убеждений, являлся как бы представителем оппозиции и считался хранителем чистоты Православной Церкви. В сочинении Станевича находилось следующее стихотворное посвящение митрополиту Михаилу:

«Преосвященнейший наш пастырь Михаил!

Колико Бог мой дух в сей книге просветил,

Противу ересей писал в такую меру.

Владыко! Не на дар, воззри на теплу веру!»¹⁷⁸.

Из самого посвящения видно, что автор, предполагая писать против «ересей», как бы испрашивал благословения митрополита на борьбу с еретиками, т. е. мистиками.

Тон сочинения Станевича довольно резкий. Автор постоянно называет своих противников самыми нелестными именами, как например – слугами диавола, лжехристами и под. Общая идея книги состоит в защите обычных установившихся понятий о Церкви, иерархии, о церковных догматах и разных установлениях. Автор защищает то общее положение, что вера не отделима от Церкви, что вне Церкви не возможно спасение, что необходимо послушание Церкви. Это с одной стороны. С другой автор уже прямо нападает на мистиков, которые ставили, как известно, свою внутреннюю церковь выше внешнего разделения различных вероисповеданий и церквей¹⁷⁹. Автор иногда описывает нравственные достоинства христианина по противоположению их действиям современных русских мистиков, когда он например пишет: «дух истинно Христовый не в том заключается, чтобы, как татю, как разбойнику вторгнуться в церковь и под предлогом очищения веры низвратить таинства ее, уничтожить обряды, нарещи жертву жизни служением смерти, применить церковь капищу, христианство сравнять с язычеством, обесславить память святых угодников, наругаться их чествованию, отвергнуть лики их…¹⁸⁰. Здесь нападки на мистиков высказаны более в форме намеков, неопределенных выражений; в других местах за то прямо высказывается то общее против мистиков обвинение, что они стремятся «потрясти церковь и низвратить истинное христианство»¹⁸¹. Вообще вся книга Станевича наполнена довольно резкими нападками на мистиков, которые в большинстве случаев не называются по имени, но в некоторых местах автор прямо дает понять, что он трактует не о каком-нибудь западном, а о современном русском мистицизме. «Горестно слышать и читать, с какою недоброю ревностью похваляются и у нас сочинения Дю-Туа¹⁸², Сен-Мартена, из которых первого переведена на наш язык христианская философия и еще обещают перевести и его Philosophie Divine, a последний известен по переведенной его книжке о заблуждениях и истине... Оные писатели превращают учение Христово и возвещают оное не чисто по духу... Они делают злоупотребление из Библии... Во всех их писаниях более или менее прямо или косвенно примечается некая потаенная ненависть противу Церкви и освященных проповедателей слова Божия¹⁸³.

Представленных выдержек вполне достаточно для того, чтобы судить о силе и степени полемического характера сочинения Станевича. Книга, как и следовало ожидать, произвела сильное раздражение в среде мистиков и вызвала настоящее гонение как против её автора, так и против других лиц, помогавших выходу её в свет. Если рассматривать творение Станевича с точки зрения критической, то оно может быть названо не вполне удовлетворительным сочинением. Автор – светский человек, чиновник, взялся за дело, к которому он не был вполне подготовлен. Его творение есть только плод искренней религиозности и твердого убеждения в чистоте учения Православной Церкви, плод несовершенный, но ценный именно как выражение искреннего религиозного чувства и беззаветной преданности Православной Церкви. С этой стороны он заслуживает полного внимания и уважения как открытый призыв и как одно из средств, хотя и несовершенных, к защите отечественной Церкви. Комиссия, рассматривавшая книгу Станевича в 1824 году и состоявшая из двух лиц – протоиерея Вещезерова¹⁸⁴ и священника И. Кочетова¹⁸⁵, произнесла свой суд и оценила его книгу именно с настоящей точки зрения. «Книга сия, так писали в своем донесении к митрополиту Серафиму оо. Вещезеров и Кочетов, по духу своему совершенно сообразна с учением веры и Православной Церкви, и даже есть плод сильной ревности к вере и пламенного усердия к Церкви. Сочинитель её, рассуждая о бессмертии души, обращает внимание свое на те пагубные мудрования, которые у нас с некоторого времени во многих книгах рассеиваются и которых распространители, проповедуя мечтательное благочестие и мнимо-духовную свободу, и свое лжеучение подтверждая словами священного Писания, превратно изъясняемыми, стараются обольщать сердца способных увлекаться всяким ветром учения, истреблять в них покорность вере и Церкви, унижать священные действия Богослужения и внушать неуважение к служителям алтаря; а таким образом, потрясая основание Церкви и развращая нравственность народную, угрожают опасностью благоустройству и благоденствию государства, кои всегда неразлучны с благосостоянием веры и Церкви.

Сии пагубные мудрования сочинитель «Беседы о бессмертии души» раскрывает, обличает и опровергает с такой ревностью и с таким сильным чувством, какие свойственны усердному сыну Церкви и отечества.

Посему, мы полагаем, что книга его может производить весьма полезные действия в сердцах читателей, одних предостерегая от вводящих разделение и соблазны против учения, которому научает Святая Церковь, а другим открывая глаза на те заблуждения, в которые они, по неведению, могли быть вовлечены злыми делателями, кои ласковыми и красивыми словами обольщают сердца простодушных»¹⁸⁶. Но, с точки зрения своего выполнения, книга Станевича не находила себе одобрения даже в той среде, из которой она вышла. А. Стурдза, противник мистицизма, книгу Станевича называет хотя и благонамеренной, по нескладной¹⁸⁷. Филарет сделал еще более резкий отзыв о ней, назвав ее бестолковой¹⁸⁸. Отзыв м. Филарета повторил и со­именник его Филарет¹⁸⁹, архиеп. Черниговский.

История книги Станевича, по рассказу одного из видных современников и людей не причастных ей, именно по рассказу Филарета, состояла в следующем. Привожу дословный рассказ Филарета, так как он есть почти единственный более обстоятельный источник, из которого стала известна оригинальная судьба, постигшая книгу Станевича и её цензора.

«В 1818 году, рассказывает Филарет, была представлена в цензуру книга Станевича: «Беседа на гробе младенца». В ней заключалось много выражений, оскорбительных для предержащей власти и вообще для духа правления того времени. Иннокентий был цензором этой книги и лежал больной, а потому не обратил должного внимания на тетради, которые посылал ему постепенно Станевич. На мою беду я посетил его во время болезни, когда рукопись лежала у него на столе. Знаете ли вы сию рукопись? спросил он, я взглянул на заглавие и оставил ее без внимания, не ожидая найти в ней ничего особенно замечательного. Через несколько дней она явилась в свет и произвела много шума. В тот самый день, когда я получил ее от автора, князь Голицын потребовал меня к себе и с негодованием показал мне экземпляр этой книги, весь исчерченный заметками; как видно, кто-нибудь заблаговременно постарался поднести ему такой экземпляр. «Знаете ли вы эту книгу? – спросил меня князь, – она исполнена неприятных мнений и я хочу доложить о ней государю. Как мог Иннокентий пропустить её?» Я старался извинить моего товарища пред князем его нездоровьем и просил удержаться от доклада государю для того, чтобы мне дать время просмотреть ее и исправить погрешности, перепечатав листы. С трудом согласился на это князь, потому что он сильно был предубежден. Действительно я сам изумился тому, что нашел в этой книге и поспешил к Иннокентию. Он ответил мне коротко, что готов претерпеть за правду всякое гонение. Я пошел к митрополиту просить его, чтобы он как-нибудь помог этому делу. Митрополит оставил у себя книгу и два дня не раскрывал ее; на третий день я опять пришел к нему и почти насильно заставил выслушать некоторые отрывки. Митрополит осуждал почти каждое слово. Я же сказал ему: оставим то, что бестолково, исправим только то, что может принести нам вред, и перепечатаем листы на собственный наш счет, если не захочет автор. Митрополит опять оставил у себя книгу и прошла еще неделя, а между тем князь Голицын доложил государю и в праздник Богоявления объявил назначение архимандрита Иннокентия, во уважение его заслуг, епископом Оренбургским¹⁹⁰.

Самая книга появилась в конце 1818 года и произвела страшную бурю. Мистики с князем Голицыным во главе взволновались и, чувствуя за собой силу, обратились к внешним репрессивным мерам противодействия врагам. Избалованный властью, князь Голицын не хотел знать никаких законов логики. Как министр духовных дел, он воображал себя настоящим властителем Церкви (и de facto он действительно был таким), он решился силою заставить молчать тех, кого он считал врагом своего направления, и старался силою навязать Церкви нелепый мистицизм. Как министр духовных дел, Голицын действовал именем Синода, олицетворявшим собою всю местную Церковь, и путем самого бесцеремонного насилия ставил Синод в постоянное противоречие с самим собою, заставляя осуждать то, что было полезно для Церкви, и наоборот освящать своим авторитетом то, что шло прямо во вред ей. – Особенно это видно на образе действий князя Голицына относительно Иннокентия.

6 января 1819 г. князь Голицын дал комиссии духовных училищ, в ведении которой находилась духовная цензура, предложение, в котором высказал удивление по поводу того, каким образом могла быть пропущена духовной цензурой такая книга, как книга Станевича. Первое преступление автора «беседы» состояло, по словам министра, в том, что он «к суждению о бессмертии души на гробе младенца привязал защищение нашей Греко-Российской Церкви, тогда как на нее никто не нападает. Церковь не имеет нужды, чтобы частный человек брал ее под свое покровительство, особливо с той точки, с которой написано все сочинение. Защищение наружной церкви против внутренней наполняет всю книгу. Разделение не понятное в христианстве». Любопытно то, что это обвинение высказывает никто другой, как министр духовных дел. Далее, указание Голицына на то, что Станевич частный человек тем не менее взялся защищать Православную Церковь, на которую будто никто не нападает, говорит опять далеко не в пользу критика. Ведь точно также совершенно частные лица были г-жа Крюднер, изувер-Татаринова, скопец Селиванов и многие другие и наконец тот же Лабзин, которые свободно брались за рассуждения о Церкви, презрительно относились к ней, основывали свои собственные секты, избегали общения с Церковью и которые, как частные лица, не только не заслуживали преследования официального охранителя интересов Православной Церкви князя Голицына, но даже пользовались еще его могущественным покровительством. Мало того, князь Голицын с религиозным благоговением преклонялся пред грязной Татариновой, пред разлагавшимся Селивановым, и это в то самое время, когда он подписывал указы о высылке и удалении из столицы самых уважаемых лиц, самых достойных людей православного духовенства, находившегося в его ведении. Одним из вопиющих недостатков книги Станевича Голицын выставил и то, что автор, упомянув в ней об известной распре между Боссюэтом и Фенелоном, обвинял последнего в лжеучении. Это значит, министр духовных дел, блюститель интересов Православной Церкви, ставит в преступление и автору и цензору, – людям православным и одному из них даже носящему духовный сан, то, что один из католических епископов обвиняется ими в лжеучении. Дальше такого странного обвинения положительно нельзя было идти. В заключение своего предложения князь Голицын писал о книге Станевича, что она наполнена ложным понятием о Церкви и суждением превратным о внутреннем её духе; и потому сочинение сие, как совершенно противное началам руководствующим христианское наше правительство по гражданской и духовной части, с замеченными местами представлял на усмотрение Государю Императору. Его Величество, продолжал далее в своем предложении министр духовных дел, весьма быв недоволен, что в цензуре духовной академии, по новому её образованию, могла быть одобрена книга, исполненная такого духа, Высочайше повелел, цензору архимандриту Иннокентию, сделать строжайший выговор за его неосмотрительность, от него менее ожиданную по месту им занимаемому; комиссии духовных училищ принять меры, чтобы подобные сочинения, стремящиеся истребить дух внутреннего учения христианского, никаким образом не могли выходить из цензур, находящихся в её ведомстве¹⁹¹. Комиссия духовных училищ, исполнив Высочайше утвержденное предложение князя Голицына от 6-го января, вошла в Св. Синод со следующим представлением, в котором между прочим сообщала, что «во исполнение Высочайшего повеления она предписала кому следует сделать строжайший выговор архимандриту Иннокентию, на счет изъясненного обстоятельства, а между тем, имея в виду, что по определению Св. Синода, составляется подробный устав для комитета духовной цензуры, представляет о вышеписанном Св. Синоду, на его соображения при начертании правил в руководство духовной цензуре»¹⁹². Св. Синод по поводу настоящего представления комиссии духовных училищ 5 февраля постановил: «о содержании вышеизъясненного представления комиссии духовных училищ Синодального члена Преосвященного Михаила, митрополита Новгородского и С.-Петербургского, уведомить указом, для обращения внимания конференции здешней Духовной Академии на вышеозначенный предмет, касательно духовной цензуры при составлении устава для духовного цензурного комитета. О сем положении Св. Синода довесть до сведения г-на министра духовных дел и народного просвещения»¹⁹³. Таким образом Св. Синод санкционировал своим авторитетом факт самого вопиющего злоупотребления со стороны князя Голицына, но конечно авторитет Синода не уничтожил незаконности деяния министра духовных дел. Отсюда видно, что бедному Иннокентию пришлось выслушать один и тот же выговор два раза – и чрез комиссию духовных училищ и чрез Св. Синод. Иннокентий с полной покорностью и безропотно вынес разразившийся над ним удар. Еще от 7-го января он писал в один знакомый ему дом: «В понедельник тяжелая мгла лежала от воззрения или свидания противного прежнему с... Меня обвиняют многие и другие, но не в том, в чем подозревают. Приятно слышать обвинение в том, в чем отнюдь не причастен и в чем успокоивалась совесть. Если бы во всем так успокоивалась совесть, как в вещах некоторых, за кои обвиняют, о, решился бы терпеть с радостью не только урон чести, но и здоровья и более. Только Господь бы не оставил. Холодность успокаивает меня... Мне думается, что уже доложено государю, о объявлении медлят до удобного времени»¹⁹⁴.

Но раздражение князя Голицына не знало пределов. Он гнал и автора книги и цензора её. Как увидим ниже, Иннокентий не отделался одним получением высочайшего выговора. Жестоко пострадал и бедный Станевич. Его книга была запрещена и отобрана. В тот же знаменательный день 6-го января министр духовных дел распорядился отправить на имя управляющего Министерством полиции следующее отношение. «Удостоверившись, что книга под заглавием – «Беседа на гробе младенца о бессмертии души», сочинения Евстафия Станевича, одобренная здешнею духовною цензурою, и в следствие того, напечатанная в типографии архидиакона Иоаннесова, по содержанию своему, может произвесть весьма вредное на умы влияние, он, князь Голицын, немедленно потребовал от цензора отца архимандрита Иннокентия, одобрившего книгу сию, чтобы он принял надлежащие меры к невыпуску оной из типографии. Архимандрит Иннокентий хотя выдал уже билет, но немедленно вытребовал оный обратно и выдача книг была остановлена. Типографщик же Иоаннесов дал подписку, что в типографии его напечатано сей книги 605 экземпляров, из числа коих 52 экземпляра отпущены сочинителю Станевичу, служащему в канцелярии статс-секретаря Кикина, а остальные 553 хранятся в типографии впредь до разрешения.

По донесении им, князем Голицыным, о сем Государю Императору, Его Величество повелеть изволил, чтобы все экземпляры сей книги немедленно отобраны были от типографии и конфискованы; равно чтобы и 52 экземпляра, выданные сочинителю, были от него взяты. В случае же, если же он раздал уже некоторые из них другим, то чтобы и сии экземпляры были также чрез него доставлены и никому не выдаваемы»¹⁹⁵

Полиция усердно взялась отбирать экземпляры воспрещенной книги. Полицейские агенты летали по всем книжным магазинам и даже частным домам со строгим требованием о выдаче книги, как будто с этой книгой связывалась судьба самого государства. Заведен был точный счет всем выпущенным в свет экземплярам. Чрез некоторое время полиция сообщала; «по получении от С.-Петербургского военного губернатора, графа Милорадовича, в разное время отобранных экземпляров помянутой книги, отосланы оные были к князю А. Н. Голицыну, того же 1819 года января 18-го 576, февраля 3-го 12, и 17 февраля 4, и того 592 экземпляра; что же касается до остальных 13 экземпляров, то из числа оных осталось в духовной цензуре 6, у духовных особ 3, а остальные четыре не истребованными полициею»¹⁹⁶. Из недостающих экземпляров один остался у митрополита Михаила, уничтожение второго экземпляра оказалось невозможным за высылкой его за границу в Ахен для Стурдзы¹⁹⁷). Из находящихся в России владельцев книги Станевича только один А. С. Шишков заупрямился и, не смотря ни на какие требования полиции, не хотел выдать книги. Сам автор был выслан за границу. Иннокентий горько сожалел о несчастии Станевича. Вот его письмо по этому поводу. «Едва ли не на сих днях, писал он к княгине С. С. Мещерской от 11-го января, положат на меня еще крестик, который может быть либо очень длинен, либо очень короток, впрочем не тот еще, который надобно взять для Иисуса Христа. Вы спросите, о чем я мечтаю? – о следствиях первой моей глупости. Жаль, очень жаль, что бедный сочинитель, коего сочинение мною пропущено, в 24 часа выслан из городу. Этому и я безрассудный и грешный причиною. Если бы я не пропустил его книги – он был бы на своем месте, при должности и в покое. Человеку маленькому и не богатому и едва ли не бедному сия милость очень чувствительна. Книги полиция отбирала от него и отобрала все, не только у него, но и у тех, которые от него получили. Говорят, один Шишков заупрямился, не согласился отдать. Определено, как говорят, сжечь»¹⁹⁸.

Князь Голицын поднял бурю из-за ничтожной книги и более всего скомпрометировал себя своими возмутительными действиями против Иннокентия и Станевича. Более благоразумные люди, и даже сам пострадавший цензор, предлагали самый простой способ сделать книгу малоизвестной. «Выговора я еще не слышу, писал Иннокентий от 8 января, – тем более слабеет слабая душа моя. Видясь с К.¹⁹⁹ во дворце в Крещенье, приметил я, что он глубоко оскорблен моею неосторожностью. Но между вами сказать помолился за него во время приношения Господу бескровной жертвы и не знаю от чего – с умилением сердечным и слезным. Так Господь послал, так смягчилось сердце. Оправдываться ничем не хочу и не могу, кроме того, что я отнюдь не враг К., никак и никогда не хотел замышлять против и входить в общество противников его. Сие доказываю тем, что я-же первый дал случай и открыл способ остановить эту книгу, когда ее не знали, как и уже не могли остановить, как разве с ужасным шумом. Дело бы кончилось тем, что поскольку книга выпущена, то молчать лучше, нежели запрещать. Тогда бы ни сочинителю, ни цензору не сказали ни слова. Но что угодно Господу, то и да будет»²⁰⁰. Князь Голицын и его клевреты сами вооружили против себя общественное мнение из-за преследования незначительной книжки.

От 8 января Иннокентий писал в один знакомый дом: «Если между мною и князем Александром Николаевичем²⁰¹ не будет мира, то трудно мне являться в собрания к нему и ему трудно будет терпеть меня. Таким образом я как сор петербургский, как умет духовный должен быть выброшен из Петербурга. Если и то угодно Господу, то верно к пользе общей – моей и других. Что делать? Мир как море, город как пучина, человек как легкая ладья, а наш брат, – разумею о себе, как легкое перо или как обломок доски, переносимый всюду морем, потопляемый и извергаемый, не только пучиною, но и каждою волною»²⁰² 3). Действительно князь Голицын хотел излить всю свою желчь на неповинного ни в чем цензора и постарался совсем удалить его из Петербурга. В день Богоявления 6 января князь Голицын объявил назначение архимандрита Иннокентия, как бы во уважение его заслуг, епископом в Оренбург, – один из самых захолустных городов, находившихся на окраине России. Хуже этой кафедры трудно было и подыскать, только раздражение князя Голицына против Иннокентия могло указать ему сделать такой выбор. Для всех очевидно было, что назначение Иннокентия в Оренбург было почетное удаление. Гнев министра духовных дел был так велик на Иннокентия, что он не хотел провести его назначение законным порядком – чрез Синод. Он прямо выхлопотал у государя высочайшее повеление о назначении Иннокентия епископом в Оренбург. Очень может быть, что он здесь хотел предупредить возможность всяких ходатайств за Иннокентия. Митрополит Михаил, мягкий, уступчивый, здесь не выдержал и принял самое живое и горячее участие в судьбе своего любимца и помощника. Ему особенно больно было и то, что назначение Иннокентия сделано было без cинодального избрания – прямо от императора, вопреки установившимся церковным порядкам. Митрополит Михаил настолько здесь проявил нравственного мужества, что позволил себе сделать замечание князю Голицыну по поводу неправильного назначения Иннокентия в самом присутствии Синода²⁰³. Митрополит хорошо знал, что не удержать ему своего друга Иннокентия в Петербурге. Поэтому он решился по крайней мере переменить ему кафедру на более для него благоприятную по климату, что было весьма важно для Иннокентия, как человека очень больного. На этот раз сделалась вакантной кафедра в Пензе, поэтому он предложил в заседании Синода перевести Иннокентия в Пензу. Князь Голицын по раздражению отвечал, что еще не было примера, чтобы епископа, еще не прибывшего в епархию, перемещали в другую²⁰⁴. Удивительно, что князь Голицын под влиянием личного оскорбления доходил до противоречия самому себе и истории. Для удаления Иннокентия из Петербурга он допустил отступление от установившихся порядков, примеры которого были чрезвычайно редки и исключительны. Между тем когда митрополит Михаил стал хлопотать о переводе Иннокентия в Пензу, князь Голицын припомнил не только разные узаконения, но даже простые обычаи, никогда не имевшие силы закона. Его ссылка на то, что не было примеров перевода епископа, не бывшего в назначенной ему епархии, в другую, совершенно не верна. В 1799 году, т. е. двадцатью годами ранее рассматриваемого случая, состоялось назначение на вновь открывшуюся Калужскую архиерейскую кафедру Серапиона Александровского, который, совсем не видавши Калуги, переведен был в Казань²⁰⁵. Можно удивляться степени озлобления министра духовных дел против Иннокентия. Он знал его лично, и конечно хорошо знал и о его болезни, но все-таки оказался здесь настолько жестоким, что не обратил никакого внимания на его болезнь и, настаивая на назначении Иннокентия в Оренбург, тем самым обрекал его на преждевременную смерть. Отказ Голицына переменить Иннокентию епархию не остановил митрополита Михаила, который хотел употребить все свои усилия для того, чтобы хоть сколько-нибудь помочь своему другу. Митрополит обратился за содействием к княгине Софье Сергеевне Мещерской, пользовавшейся, как известно, большим уважением императора Александра. Император любил княгиню за ее благочестие, часто навещал ее и беседовал с нею о религиозных предметах²⁰⁶. Как по просьбе митрополита Михаила, так и по своей любви к Иннокентию, княгиня Мещерская приняла самое живейшее участие в его судьбе. Она внушила императору, что Иннокентий удаляется из Петербурга совершенно невинно. Император захотел пообстоятельнее ознакомиться с делом Иннокентия и, вероятно, по совету той же Мещерской пригласил к себе митрополита Михаила. Аудиенция митрополиту назначалась в самое неурочное время и потому нужно думать, что она дана была без ведома князя Голицына²⁰⁷. Чего ожидали от высочайшей аудиенции, данной митрополиту Михаилу, это видно из одного письма Иннокентия, который в конце февраля писал в один знатный дом, принимавший в нем самое близкое участие: «приготовлением всего дорожного немного помедлите; ныне в шесть часов вечера Преосвященный митрополит будет у государя и потому судьба моя может быть решится иначе, чем предположено». Митрополит Михаил в аудиенции выяснил пред государем дело Иннокентия в его действительном виде и постарался показать пред ним всю невинность цензора. Добрый и мягкосердечный Михаил до того расположил государя в пользу Иннокентия, что тот не только согласился с просьбой митрополита о назначении его в Пензу, но даже пожелал лично видеть самого Иннокентия и сам назначил для него день его приема. В письме от 5 марта Иннокентий писал: «государь император нынешний день хотел меня звать к себе. Известие или требование придет чрез высокопреосвященного митрополита». Таким образом, Иннокентий вместо епископа Оренбургского сделался епископом Пензенским, но все-таки должен был оставить Петербург, чего более всего и хотелось князю Голицыну²⁰⁸.

В желании удалить Иннокентия и даже в содействии сему некоторые современники обвиняют ректора академии епископа Филарета²⁰⁹.

Что Филарет был против пропуска книги Станевича, это видно из его собственных слов, приведенных нами выше. Архимандрит Фотий сообщает следующий разговор, происходивший между Филаретом и Иннокентием по поводу книги Станевича. Филарет, только что ознакомившийся с изданною книгою, встретившись с Иннокентием во время прогулки в лавре, между прочим заметил ему, что в книге Станевича находится нечто такое, что противно символу веры. Иннокентий ответил Филарету с тоном обиженного человека: «Преосвященный! Неужели я символа веры не знаю»²¹⁰.

Фотий настойчивее всех проводит мысль об участии Филарета в падении Иннокентия и, нужно заметить, доходит здесь даже до очевидной крайности. Он, например, говорит, что «друг Иннокентия бывший всегда Филарет... врагам веры и церкви угождая, напрасно един дерзнул осудить Иннокентия: его суд был принят»²¹¹. В этих словах справедливо разве только то, что Филарет действительно сделал дурной отзыв о книге Станевича²¹². В составленном Фотием житии Иннокентия под врагами Церкви, силившимися как-нибудь с бесчестием удалить Иннокентия из Петербурга, несомненно разумеется и епископ Филарет²¹³.

По словам Сушкова, многие современники винили Филарета в его недоброжелательстве к архимандриту Иннокентию. Известный почитатель митрополита Филарета А. Н. Муравьев говорил, что он часто слыхал нарекание на митрополита Филарета, будто он был виною гонения на Преосвященного Иннокентия, епископа Пензенского. По словам самого Филарета, почитательница Иннокентия княгиня Софья Сергеевна Мещерская, находившаяся некоторое время в хороших отношениях и с Филаретом, после известной истории с Иннокентием сильно подозревала его в гонении против Иннокентия и поэтому стала относиться к нему сдержаннее и холоднее. Сам, наконец, Иннокентий некоторое время подозрительно относился к Филарету и сомневался в искренности его к себе. По сознанию самого Филарета, в письмах Иннокентия к княгине Мещерской проглядывало некоторое чувство недоверчивости его к Филарету²¹⁴. Весьма любопытен в данном случае следующий рассказ Фотия: епископ некий, так пишет он в житии Иннокентия, имея в виду несомненно Филарета, был тих, молчалив и осторожен во всех своих речах и словах; и я, рассказывает далее о себе Фотий, вопросил Иннокентия: Владыко святый, рцы мне, ходить ли к сему епископу по твоем разлучении? И отвещал он: молю тебя ходи и учись у него молчанию; но не обращай в правоверие его, ибо не обратишь ты его. Я ему внушал об том и вот страдаю». Едва ли в представленном рассказе Фотия находится много вымышленного; в нем встречается нечто такое, что соответствует действительным событиям того времени²¹⁵. Таким образом, мы видим, что слишком много голосов раздается и они настойчиво заявляют себя в пользу того, что Филарет был не непричастен падению Иннокентия. Данные, говорящие против этого предположения, сводятся к одному источнику – к свидетельству самого заинтересованного лица, Филарета. Но так как нравственный характер м. Филарета всегда стоял на недосягаемой высоте чистоты и безупречности, то он один может быть признан настолько компетентным авторитетом в данном случае, что свидетельство одного Филарета может быть принято в степени вероятности равной вероятности свидетельств современников, взятых всех вместе. Таким образом, вопрос об участии Филарета в гонении на Иннокентия при отсутствии прямых фактических данных и по настоящее время остается открытым.

Иннокентий безропотно, с покорностью и с полной верой в промысл Божий отнесся к перемене своей служебной деятельности. Далеко не так спокойно отнесся к удалению Иннокентия его ученик Фотий. Однажды находясь в уединенной беседе с Иннокентием, Фотий стал было жестоко бранить и поносить князя Голицына за его несправедливость, гнев и жестокость к Иннокентию. Последний не дал как следует высказаться Фотию и тотчас же остановил его. За тем он напомнил ему о заповеди Иисуса Христа любить врагов и благословлять клянущих нас. Мало того, прослезившись он стал убедительно просить Фотия о том, чтобы и тот со своей стороны помолился за князя и да внушит ему Господь преложиться сердцем на благая»²¹⁶. Иннокентий был хиротонисан 2 марта в Казанском соборе. В день посвящения, вечером, явился к нему с поздравлением Фотий и они в задушевной беседе провели время до полуночи. Здесь, между прочим, Фотий, заметив приятную перемену в лице Иннокентия, которое сияло у него духовною радостью и умилением, спросил его о том, не сокрушается ли его сердце назначением его в епископа города Пензы. Иннокентий, приложив свою руку к сердцу, сказал на это своему собеседнику: О, Боже! Как я могу быть недоволен даром Твоей Божественной благодати! Я недостойный раб – а почтен от Бога святейшим саном»²¹⁷. Преосвященный Иннокентий проникнут был величайшим уважением к епископскому сану, но в то же время по своей скромности стеснялся тех почестей, какие воздаются архиереям, и тех прав, какими они располагают. «Я теперь, писал он уже из Пензы в Москву в июле 1819 года, должен и писать и говорить и внушать то, что во славу Божию, устраняя себя. Мне кланяются, – а поклонение принадлежит Богу единому, меня почитают, – а честь и держава должна быть воздана Богу. Меня заставляют управлять и повелевать, а царство и власть и сила суть единого Господа Иисуса Христа... Лучше в тишине, лучше внизу, лучше под спудом, лучше в пустыне, нежели в Египте, лучше на горе Елеонской, нежели в Иерусалиме».

Иннокентий весьма мало обещал продолжительной жизни. Его многочисленные занятия и изумительная деятельность преждевременно истощили его физические силы. Семь лет неусыпных трудов в С.-Петербурге на поприще духовного просвещения окончательно расстроили его здоровье, бывшее слабым от природы. При этом Иннокентий, много изнурял себя и аскетическими подвигами. А усидчивые ученые занятия еще более усиливали слабость его организации. Притом однажды с ним был такой случай. Иннокентий занимался приготовлением урока, который ему следовало дать утром и заработался до глубокой ночи. Почувствовав утомление и преодолеваемый сном, он для того, чтобы скорее пробудиться и снова приняться за работу, прилег тут же на каменном полу у аналоя (конторки), у которого занимался²¹⁸. Холодный пол не дал ему крепкого сна. Он скоро проснулся и докончил свою работу. Неосторожность эта много повредила Иннокентию: он получил простуду и без того уже слабый впал в тяжкую болезнь, которая по временам под действием разных медицинских пособий ослабевала, а по временам под влиянием внешних неблагоприятных условий жизни, в каких он находился, усиливалась и в конце концов все-таки свела его в могилу²¹⁹.

Вскоре после своей хиротонии он отправился во вверенную ему епархию. Он очень торопился своим выездом из Петербурга, потому что на него были возложены особые обязанности, которые он должен был выполнить на пути, именно в Москве. Дело в том, что в Москве предназначалась в это время хиротония архимандрита Феофила²²⁰ во епископа Оренбургского, которая не могла скоро состояться по случаю неожиданной кончины Московского архиепископа Августина. Для епископской хиротонии в Москве недоставало известного числа епископов, которое и должен был восполнить собою Иннокентий.

Несмотря на то, что стояло самое ненастное время года, время самой сильной распутицы, Иннокентий решился пуститься в далекий путь. Это было во второй половине марта. Один из воспитанников С.-Петербургской семинарии и учеников Иннокентия сообщает в своих записках любопытное сведение о том, как прощался незабвенный для Петербургской семинарии ректор со своими питомцами. Священник И. Виноградов пишет в своих записках: «в один день приходит о. Иннокентий в класс, в приметном смущении, в необыкновенном параде, со всеми орденами и крестами и, окончив член (membrum) тогдашним уроком, сквозь слезы сказал нам: сим членом оканчиваются мои уроки, нового члена начинать не буду, чтобы не оставить головы без туловища. Мы остолбенели от слов его, продолжает далее свой рассказ о. Виноградов, страх и отчаяние овладели нами, слезы полились у всех горькие. Приметя все сие, Иннокентий продолжал к нам: да, братцы, учитесь терпению, я пример вам. Если любите меня, благодарите Господа, что меня удаляют, но епископом; а по доносу должен был лишиться звания».

В самый день отъезда Иннокентия, утром, старшие воспитанники семинарии пришли к нему проститься, получить благословение и посмотреть на своего доброго ректора в последний раз. Иннокентий, целуясь искренно и братски с каждым из воспитанников, между прочим неоднократно повторял: «Прощайте, братцы, прощайте! Не поминайте лихом собаку Иннокентия! Да возьмите на память от меня по подарку». С этими словами он вынес каждому по нескольку книг, заметив про свои сочинения: «когда сочините лучше, сожгите сии негодные». «Я дарю вам это в память меня и для того, чтобы по времени, сличая свои труды с моими, могли сказать: вот как слабо прежде писали», говорил Иннокентий другим воспитанникам, вручая им по экземпляру своего сочинения. «Я вас любил и желал осчастливить, но теперь я разлучаюсь с вами, поручая вас Богу», такими словами закончил он свое прощание с воспитанниками семинарии²²¹. Вечером того дня, в который предназначался отъезд Преосвященного Иннокентия из Петербурга, к нему собрались все его многочисленные почитатели. Между ними находилось много знатных лиц, князей и высокопоставленных государственных сановников, тут же было немало и духовных лиц. Иннокентий, вышедши из своей квартиры, в присутствии всех произнес молитву, простился со всеми, всех благословил, особенно много и долго прощался и целовал одного князя (вероятнее всего благочестивого князя П. С. Мещерского). Некоторым из провожавших его Иннокентий дарил свои вещи на память. В числе последних из провожавших лиц подошел к отъезжавшему епископу и друг и ученик его инок Фотий. Иннокентий не мог дать ему на память о себе ни одной вещи, потому что все, что только он предназначил роздать, было уже роздано, и на прощание сказал Фотию: «тебе же благословение Божие!» Фотий поклонился своему учителю до земли и, обливаясь слезами, благодарил его за то, что он отличил его от всех других и благословил его не земною какою либо вещью, а благословением небесным, духовным²²².

Иннокентий выехал из Петербурга уже с сильно надломленным здоровьем. Чахотка делала свое дело. Время, избранное Иннокентием для своего путешествия, вместе с неудобствами, с какими приходится встречаться почти всякому путешественнику, еще более усилило болезнь. Иннокентий, не доезжая до Москвы, около Твери простудился и занемог. «Какая тягость, так писал он с дороги в Петербург, лежит на голове, глазах и уме и еще более на сердце. Чем благословит Господь настоящий выезд, все Ему предаю. Путь до Москвы недалек, а смерть еще ближе! Одно прошу и молю Господа, чтобы, очистив сколько-нибудь против настоящего, принял дух мой! Вчера около вечера в одной деревне я, желая встать из повозки, не мог держаться на ногах и потому на крестьянском дворе лежал около четверти часа»²²³.

Иннокентий прибыл в Москву уже тяжко больным и остановился на Саввином подворье в квартире Преосвященного Лаврентия²²⁴. Между тем ему предстояло в Москве необходимое участие в хиротонии Оренбургского епископа. Совсем больной он все-таки не хотел откладывать дела и держать в неопределенном состоянии и других, а потому и решился принять участие в хиротонии в заранее назначенное время, не смотря на всю слабость своих физических сил. «Почти всю неделю лежа в обмороке, писал Иннокентий из Москвы в Петербург, в Успенском холодном сыром соборе в продолжение длинной церемонии действовал и священнодействовал только помощью Божиею. Теперь и пишу вам (вхожу не более как на четыре ступени – всегда чувствую обморочный припадок), лежа на левом боку у Преосвященного Лаврентия на Саввином подворье». – «Самая дорога, так писал он в другом своем письме из Москвы от 29 марта, как место искушения доводила меня до той простоты, где надлежало сознаться, что для человека кроме покоя душевного и за ним телесного нет ничего дороже на всей земле. Простая солома на деревенском дворике, успокаивающая меня, казалась мне точно лучше всего на всей земле. Чрез силу в четверг выезжал на наречение, возвратился оттуда в полуобмороке. В воскресенье служил в Успенском соборе, рукополагал. Един Господь дал силы совершить такое великое дело. Зрители сомневались, совершу ли я начатое. Я сам трепетал и был в полуобмороке. По окончании литургии едва добрался до кареты и тут чуть помню, как возвратился в квартиру, где и лечусь. Пишу лежа. Пока не выздоровлю, в Пензу не поеду, как хотят о том судят. Политику, оскорбительную истине, надобно отлагать в сторону. Что нужды если скажут слово неприятное, только бы не за злонамерение»? Посвящение Оренбургского епископа, совершенное в холодном Успенском соборе, усилило болезнь Иннокентия. Около трех месяцев проболел он в Москве и положительно был не в состоянии продолжать свой путь. Кроме того Иннокентий не имел в своем распоряжении таких денежных средств, которые дали бы ему возможность заняться серьезно лечением своей упорной болезни. Мало того, он нуждался во многом. Положение его в Москве сделалось бы вполне критическим, если бы ему не подоспела посторонняя помощь в виде частной благотворительности. И замечательно, что эта помощь явилась не со стороны духовных лиц, как следовало ожидать, а от людей светских, до того времени лично не знавших Иннокентия. Поэтому совершенно прав архимандрит Фотий, который делает упрек членам московского духовенства в том, что они «все оставили Иннокентия страдать и утешения ему никоего не подавали»²²⁵. В письме в Петербург от 28 апреля Иннокентий писал: «больной обыкновенно слышит то об лекарях, то об лекарствах, то об диете, то о сне, то о пище, то об испарине, а о душе и о Господе никто никогда ни слова... Благодарю Господа, есть люди не оставляющие. Одна дама, незнакомая, прислав вопрос о здоровье, присоединила и о нуждах в пище и питии, а потом прислала пакет с деньгами, которого я однако не принял. Другая и вам знакомая, увидя на мне лежащем старенькое и простенькое покрывальце в вечеру присылает тканьевое, а на другой день приехав, оставляет пакет с деньгами».

1-го мая Иннокентий писал в Петербург: «Капитолина Михайловна Мальцева²²⁶ как мать печется обо мне: увидев некоторые мои худости или обыкновенные вещи, тотчас переменяет, присылает свои, уговаривает, кроме того посещает каждый день, ординарно присылает хлеба и прочей пищи, какая только дозволяется врачами».

Самое живое участие в бедственном положении Иннокентия принимала графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская. Лишь только она узнала о болезни Иннокентия, то сама лично приехала навестить его. Во все последующее время болезни Иннокентия в Москве графиня Орлова доставляла ему все необходимое для жизни, много заботилась о его лечении, приглашала к нему самых лучших московских врачей и даже делала для него консилиум из докторов. Обширные медицинские средства, какими пользовался Иннокентий, благодаря щедрости графини Орловой,²²⁷ оказали ему известную долю пользы. От 12 мая Иннокентий писал в Петербург: «на сих днях, дней чрез семь, хочу потихоньку, оклавшись подушками, пуститься в дорогу верст по шестидесяти на день, шагом можно будет с помощию Божиею двигаться. Что делать? Осьмая неделя как я в Москве, а истинного облегчения не вижу, один Господь...»

От 19 мая Иннокентий писал: «вчерашний день с помощию Божиею в первый раз в подушках прокатывался до Капитолины Михайловны. Сколько любви и услуг в сей прогулке видел в Капитолине Михайловне. Ей, как мать за дитятей ходит она за мною. Свежий воздух много освежает, и я пробыл несколько часов в её садике».

Однако в общем здоровье Преосвященного поправлялось очень слабо и выздоровление шло очень медленно. От 29 мая больной писал в Петербург: «врачи и я иногда дней пять ожидаем возрастания сил. Только бы сказать слава Богу – крепость возрастает, силы умножаются, в то время встретится какое-нибудь расстройство, опять полагающее в постелю: иногда от образа пищи, иногда от количества, иногда от обстоятельств внешних, иногда от лекарства, а наконец сознаться должно от моей глупой неосторожности. Нашлась новая благотворительница Анна Алексеевна Орлова-Чесменская... Все меры употребляю, чтобы на сих днях подняться из Москвы, хотя все меня удерживают и заставляют ждать крепости в силах. ВысокоПреосвященный митрополит (Серафим) был у меня и хотел писать о моей болезни: требовал, чтобы я писал рапорт в Св. Синод о своей болезни, но я не соглашался, желая поскорее выехать. Теперешняя дорога и воздух должны подкрепить более всех лекарств и лекарей».

От 2 июня Иннокентий писал: «с помощию Божиею не смотря на слабость решаюсь подняться чрез несколько дней со врачом, которого дает любезная графиня (Орлова). Врачи не противоречат, советуя только подкрепиться на несколько дней»²²⁸.

5 июня Иннокентий писал в Петербург: «я третий день квартирую у графини Орловой и собираюсь в путь. Нынешний день графиня собирает врачей для совета ехать ли мне при настоящей слабости, или еще ждать облегчения. Молю Господа, чтобы внушил согласие отправить меня. Одиннадцать недель, почти семьдесят семь дней, ожидая лучшего каждый день, остаюсь при старом, между тем как искусство врачей остается с ними и с их славою»...

«Графиня Орлова делает для меня все что нужно, даже что угодно, а в иных случаях более нежели угодно и нужно, но что изобретает её любовь: она посылает, делает, приготовляет, советует, предваряет и что она столько усердствует мне незнакомому!»

Во время своей болезни в Москве Преосвященный Иннокентий не забывал о своем любимом ученике Фотие и время от времени напоминал ему о себе письмами. Вот одно письмо Иннокентия к Фотию, писанное им из Москвы: «трехмесячная моя болезнь многому меня научила: именно есть в Москве истинно любящие Господа. О сем я радовался до слез. Надо мною больным Господь показал опыты любви евангельской. Чтобы сокращенно сказать вам, скажу только, что два месяца меня на свой кошт лечили, платили лекарям за каждый визит по десяти рублей. Каждый день мне присылали хлеб и всю пищу, каждый день посещали меня и вопрошали о моих желаниях, потом дали мне и одеяла и покрывала, и перину и подушки, и чулки, и рубашки, и полотенца, и косынки, и платки, и полукафтан, и рясу, и экипаж, и карету на дорогу и лекаря до Пензы и даже денег на всю дорогу, да и более, нежели на дорогу. Господи! Где бы взять все это, если бы Ты не подал все державною Твоею рукою чрез избранных Твоих. О, молись со мною, брат, возвеличим Господа вкупе! Он все подает невидимо. Благословляй Господа»²²⁹.

Наконец, оправившись несколько, Преосвященный Иннокентий 9 июня предпринял путь в Пензу. Графиня Орлова снабдила его всем необходимым для пути. В распоряжение Преосвященного отдан был покойный и удобный экипаж, дано было несколько человек прислуги, повар, для сопровождения его послан был с ним до самой Пензы врач²³⁰. На пути из Москвы в Пензу Преосвященный захотел посетить свою родину, город Покров, находящийся от Москвы в девяноста верстах. Из Покрова он писал в Москву: «дорога не умножает моей слабости, но кажется облегчает... Воскресенье и понедельник провел я с матушкою. Любовь родительская так утешила меня, что спешил разлучиться с родительницею и домашними, дабы совсем не расслабеть и не лечь в постелю. Вы поверите, что не смотря на болезнь, я должен бросить свои отдыхи, или отдавать их на разные требования родных, знакомых, даже на требования народа, который удивил меня необыкновенною встречею. В случае приезда я думал об отдыхе, но сверх чаяния из деревень, мимо коих я ехал, народ выходил на дорогу смотреть, а другие бежали в церковь, чтобы ближе видеть меня, за две или за три версты расстоянием от церкви. Когда же подъехали к церкви, то не скажу тысячи, а многие сотни стояли в ожидании, на колокольне звонили во вся, священник с крестом на крыльце церковном стоял в облачении с прочим причтом. Скажите, что в таком случае делать? При всей усталости должно было встать, одеться у кареты, идти в церковь. Боже мой, как почитают и грешников, облеченных саном священным, и окаянный Иннокентий должен был благословлять окаянною рукою многие сотни людей, может быть праведных, а бесчестный по душе должен принимать честь от благочестного народа! Ах, велик принадлежит и мне урок почти того же содержания, который повторял я вам! В чести – от народа чтобы не забыться и не забыть Господа Иисуса Христа. Я все подробно описываю вам для того, чтобы гордость, тая свою пищу, не умножалась самою молчаливостью. Признаюсь трудно стоять в столь сильных колебаниях самолюбия. Простите, ваше сиятельство, и ищите по прежнему Господа Иисуса Христа, сего желаю и молю. Грешный Иннокентий».

Во время своего путешествия из Москвы в Пензу Преосвященный Иннокентий постоянно сообщал о своих передвижениях как петербургским, так и недавним московским знакомым. Из города Мурома он писал в Петербург от 13 июня: «еду по две станции на день – но утру и вечеру, с трудом прибавляю третью. Врач, меня сопровождающий, очень усерден, благодарю Господа. Путь мой со всех сторон столько обеспечен, что мне нужно только сидеть, да покоиться. Прочее все готово. Не спрашивают даже и подорожных денег. Одно только предлагается на разрешение, что приготовить из кушаньев. А кушанье изготовит сопровождающий повар и купит или из взятого устроит. – Предусмотрительность и щедрость Анны Алексеевны обременили меня, судя по-моему недостоинству таких милостей».

В половине июня месяца Преосвященный Иннокентий вступил наконец в пределы своей, пензенской, епархии. И в первом же селении своей епархии он принес благодарственное молебствие Всевышнему. 15 июня он писал в Петербург к одному хорошо знакомому князю: «на пути из Москвы в Пензу я не исполнил вашего совета. В селении Кульбаках остановился в крестьянской простой избе, а госпожи Валуевой, к коей советовали заехать, не было дома. То же случилось и в г. Арзамасе. Г. Аннинькова, ждавши меня около месяца, за два дни до приезда выехала в деревню. Пишу из г. Саранска, – это первый город Пензенской епархии на пути моем в Пензу. Доселе без пособия не могу всходить на лестницу, а более лежу. Врач, провожающий меня, смотрит за каждым моим шагом. Он-то заставляет таскать меня из кареты в карету и распоряжается станциями. Болезнь моя гемморой и слабость нервическая со слабостью желудка».

21 июня Преосвященный Иннокентий прибыл наконец в Пензу. Пензенские граждане встретили своего архиерея при самом въезде его в город. Преосвященный, облачась в храме св. Николая, в сопровождении всего духовенства и народа отправился в Кафедральный собор. Радость народа при встрече нового и давно ожиданного пастыря была омрачена его крайне болезненным видом. Действительно лицо его отличалось смертельною бледностью и голос его дрожал от слабости. По совершении благодарственного молебствия Преосвященный произнес к своей пастве слово о мире и заключил его пастырским приветствием к духовным, желая, чтобы они были ему верными сослужителями и помощниками в деле управления им вверенною ему паствою. Какое впечатление произвела Пенза и её жители на Преосвященного Иннокентия и как отнесся он на первый раз к своему новому положению, это можно видеть из его писем.

Спустя три дня по приезде в свой епархиальный город от 24 июня он писал в Петербург к княгине Мещерской:

«21-е число – я в Пензе. Слава Господу Иисусу Христу, слава, слава, приехал благополучно. Здоровье мое сопровождается прежними слабостями; ноги очень слабы – даже до опухоли, но так надобно. Моя неукротимая гордость или ревность, смешанная с самонадеянностью, открылась бы в своем месте в полной силе, но теперь нужно смирение, ибо кроток и смирен сердцем единственный Наставник наш.

21-е число – только что взошел я в покои, встретила меня два любезных письма ваши. Господи, вздохнувши, сказал я, как Ты милосерд, что утешаешь тогда наипаче, когда необходимо утешение! Признаюсь, чтение строк ваших, соединено было со слезами. Некоторые скорби предварительно приготовили к этому состоянию. О, как я люблю читать ваши/ напоминания о моих грехах! Сделайте милость не оговаривайтесь, говоря правду. Ей, некому сказать, что должно. Еще более люблю, уважаю, благоговею, когда читаю ваши чувства о Господе Иисусе Христе, они родят умиление скорее, нежели другое что вами писанное. Теперь в Пензе как в лесу, прошу не прерывать вашего голоса, чтобы слышно было и за полторы тысячи верст о Господе с вами в Таврическом²³¹ и везде пребывающем. Поверьте, что в делах, которые в Пензе, нет еще и примет о духовных восхождениях мысленных; не знаю, что будет дальше. Вы предварительно жалуетесь на медленность почты – и один раз в неделю. Но что нам нужды? Хотя бы и один раз в месяц. Когда Господу угодно посетить благодатью своею чрез мысль или слово, того не ускорить, ни замедлить не можно. Правда, возбуждение взаимное могло быть скорее в близости: но на что думать о том, чего не благословил Господь.

Пензенские дела, кажется, не так велики и важны как думалось. Теперь одна трудность – ставленники. Я по слабости служить и посвящать их не могу, а Преосвященнейшего Афанасия, просить совещусь, и потому остаются в ожидании. Помолите Господа, чтобы ускорил облегчить мои слабости! Ждут бедные несколько недель.

Жители пензенские встретили меня очень хорошо. День въезда моего прямо с дороги в собор, был ясный. Почти по всему городу по тем улицам, где я ехал, народ стоял по обеим сторонам, а около собора и в соборе – собрание премногочисленное. Тебе, Господи, слава, а не мне недостойному! По входе в собор, отпел благодарственный молебен Господу Богу за Его милосердие ко мне недостойному и маленькое сказал наставление.

Теперь вас благодарю за все напутствие и за Михайлу²³². Он в пути был моею правою рукою. Доктор всем распоряжал и платил деньги, а Михайла действовал; не знаю, как и чем благодарить его. Я намерен отправить его вместе с людьми графини, а от Москвы авось либо он найдет себе попутчика отправиться к вам. Спросите, как же и с кем я останусь? Здесь людей при доме немало, могу выбрать, да и на что мне много? При случае прошу напомнить Преосвященнейшему Филарету, что нужды архиерейского дома точно требуют вспоможения. Правда, я к нему буду писать. Всем вашим домашним от Господа благословение да будет. А я всех прошу помолиться со мною вместе о мне грешнике. Господи, не помяни грехов моих, прости их, разреши душу и тело мое, по крайней мере для других жаждущих моего разрешения!

Простите княгиня, надобно еще писать кое к кому. Я же есмь и всегда пребуду истинно любящий вас, хотя обыкновенною любовию, и преданный вам о Господе Иисусе Христе грешный Иннокентий, епископ Пензенский и Саратовский».

В письме в Москву, написанном того же 24 июня, Преосвященный писал: «Милость Божия наконец допустила меня грешного до Пензы. Прямо с дороги я взошел в ближнюю к собору церковь, облачился и из ней взошел в собор вместе с духовенством. Здесь принес посильное благодарение Господу Богу за все Его щедроты до пути в Пензу, на пути и во всех путевых принадлежностях. Потом сказал маленькое приветствие к гражданам. Признаюсь, после сего довольно чувствовал усталости. Вся дорога не столько ослабляла, сколько укрепляла мои силы; теперь опасаюсь, чтобы не ослабеть, прервавши столь сильное, длинное и невольное движение. Ноги мои еще столько слабы, что нужно более лежать, нежели сидеть. Не утаю и того, что они пухнут. Ожидаю милости Божией. Павел Иванович²³³ хлопочет очень внимательно. На Господа упование! Однако и он много печется, много послабляет, где может. Рука Господня крепче руки человеческой. Как я обрадован, что достиг своего гнезда! Подобно птице без пристанища, страннику без убежища, голодному – без пищи, ожидал я Пензы. Слава Богу, слава Богу, слава Богу, дождался! Теперь по крайней мере в своем месте, а какое место, со временем объясню я, или лично скажет Павел Иванович. Пока довольно одного слова – гадание мое сбылось – и все верно об архиерейском доме и за сие благодарю Тя, Господи мой! Нужно смирять человека, когда бы вознесся или слишком скоро успокоился. Вы спрашиваете разрешения на такое дело, которое уже разрешили сами. Жребий и преданность воле Божией, ожидание спокойное, что ни последует в мыслях того Иоанна, коего приглашаете к нему, а не к своим прихотям. Есть ли точно с покойным сердцем в преданности к Невидимому: ко присущему страшному и премилосердому Богу, то разрешение уже получено в самом вопросе. Опасность в том, что дух маловерный колеблется и вместо верной преданности Господу увлекает к размышлениям человеческим, к неверию и малодушию, к надеянию на себя, к страху человеческому.

Внимательнее, графиня, смотрите за собою. Непостоянство происходит от рассеянности мыслей. Стойте чаще мыслию пред Господем! Держитесь Его на сем основании, лучше многих размышлений, по большей части мечтательных.»

Пензенская епархия, в которой суждено было закончить свою многотрудную истинно подвижническую жизнь Преосвященному Иннокентию, принадлежала к числу самых обширных епархий. В состав её входили настоящая Пензенская и Саратовская и части Самарской и Симбирской губерний. Пензенская епархия открыта была в 1799 году и до Преосвященного Иннокентия имела трех епископов. Это были: Гаий (1799–1808 гг.), Моисей (1808–1811 г.) и Афанасий (1811–1819)²³⁴.

Пензенская епархиальная кафедра не отличалась особенно счастливым подбором своих духовных владык. Так нужно сказать, по крайней мере, относительно ближайшего предшественника Иннокентия, Преосвященного Афанасия, который не отличался особенною твердостью и последовательностью в епархиальном управлении. При нем в епархиальной администрации большую роль играл презренный металл. Пензенская епархия, одна из захолустных, не отличалась благоустройством.

Прежде всего она много страдала от бедности. Бедность пензенских церквей и духовенства была поразительна. Не говоря о других духовных учреждениях, даже самый центр епархиального управления, – архиерейский дом, бросался всякому в глаза своею неприглядностью. В письмах Преосвященного Иннокентия подробно рисуется эта неприглядность. При этом нужно всегда помнить, что Иннокентий был человек с самыми скромными требованиями, отличался невзыскательностью в самой крайней степени, и если и он тем не менее высказывал жалобы на свое дурное положение, то значит к тому были уже очень серьезные причины. «Пензенская моя квартира, так писал Иннокентий в одном из своих писем в Петербург, походит на шалаш. Но страннику и того довольно. Консистория хочет из шалаша сделать дом и имеет на то деньги. Вот уже и опасность, чтоб постоялый двор не превратился в постоянный дом, в любимое жилище. Господи укрепи в любви ко всем! А смотря на развалины трудно было удержаться от осуждения и жалоб «Меня послали, писал Иннокентий в другом письме, тоже адресованном в Петербург, в шалаш, или в дом, похожий на худой трактир: у дверей нет ни ключей, ни запоров, у шкафов, которые по большой части пообломаны, также нет ни одного ключа. Обои в покоях инде оборваны, инде замараны, закопчены. Полы так плохи, что когда пойдешь на один конец залы, на другом поднимаются, скрипят. Стекла закопчены, и составлены из малых и битых клочков, а крыльцо... но это вещь не для жилья... Третий этаж с полами и потолками провалился от дождей, теча была во второй этаж. Чтож нужды? Сперва пороптал, теперь привык, теперь благословляю Господа моего, по-немножку поправляю. В третьем этаже делают и пол и потолки, а второй отделывать отложу до удобности и до того, когда и сколько скопится домовых денег. Точно не имамы пребывающаго града, и Пенза есть путь, только я грешный очень укореняюсь в ней как будто жить вечно. И дом архиерейский есть гостиница, где были Гаий, Моисей, Афанасий, и теперь их тут нет и меня также не будет. Господи, дай смысл точно всегда мыслить, смотря на неисправности домовые²³⁵». Такое жалкое состояние пензенского архиерейского дома зависело отчасти от нищенского казенного оклада, ассигновавшегося в то время вообще на архиерейские дома. Если эти оклады и теперь очень скудны, то в то время они были еще гораздо скуднее. Неудовлетворительное экономическое состояние пензенского архиерейского дома зависело еще и от некоторых внешних и случайных причин. Так, например, гражданское ведомство г. Пензы весьма часто и незаконно подрывало интересы архиерейского домоуправления. Местная гражданская власть как-то вообще недружелюбно относилась к епархиальной власти и старалась при каждом удобном случае вредить ей. Самоуправство представителей гражданской власти в Пензе в то время простерлось до того, что она при предшественнике Иннокентия, Преосвященном Афанасие, сумела отобрать от архиерейского дома и тот ничтожный участок земли, которым владел долгое время последний. Вот любопытное письмо Преосвященного Иннокентия, касающееся этого обстоятельства. «Я дерзаю», так между прочим писал он к одному близко знакомому лицу в Петербург, «просить земли у всемилостивейшего государя для архиерейского дома, той земли, коею дом осьмнадцать лет пользовался, лучше сказать, не земли, а перелесков. Ибо вот история, если не скучно слушать. Осьмнадцать десятин поляны или лугов отмежевано в перелесках; луг или поляна наша, а перелесок казенный. В другом месте также тридцать две десятины, законно принадлежащие архиерейскому дому, отмежеваны – луг архиерейский, а перелесок, разделяющий или пересекающий поляну, – казенный. Правда, казенным стал считать форшмейстер – стал притеснять и в траве, когда нарубят дров или прутьев из перелеска, он поймает, посадит под караул и чего не делает! Это началось года с три назад, а прежде архиерейский дом пользовался всем всплошь, и домик там был выстроен для приезда, теперь уже ветх, надобно все обновлять, если государь сделает милость, возвратить дому владеемое. Простите, что я обременяю вас... своим пустословием. Хотел не то писать. Господи прости и это, – своя болячка, потому так и изъясняется. Кто не человек на земле – доколе на земле?»²³⁶. Мне известны некоторые факты враждебных отношений представителей гражданской власти к местным своим архиереям, отличающиеся такою возмутительною несправедливостью и дерзостью, за которые должен краснеть всякий сколько-нибудь честный и благородный человек. К сожалению я не имею права обнародовать эти факты.

Преосвященному Иннокентию из Петербурга посоветовали просить денег на ремонт архиерейского дома и порекомендовали представить даже денежную смету на необходимые поправки по дому. «Вы пишете о смете на дом, так отвечал Иннокентий на полученные из Петербурга советы, но как мне просить денег, когда накоплено предместником десять тысяч? Он их копил для покупки хутора· или земли, о коей в прошедшем письме я писал к вам, теперь надеюсь выпросить землю без денег. Куда же употреблю деньги? Чего-нибудь одного просить у всемилостивейшего государя. Да разве Господь не видит и не знает, что есть деньги или для земли или для дома? Просить денег для дома, не дадут земли, не просить для дома, Господь поможет выпросить землю. Вот мое рассуждение. Впрочем, что Господу угодно, того и ожидаю, тем и буду доволен. Теперь привык я к ветхостям казенным»²³⁷.

На недостаток средств пензенского архиерейского дома преосвящен. Иннокентий жаловался не только в своих письмах в Петербург, о том же самом предмете между прочим писал он и в Москву к митрополиту Серафиму. Высоко-Преосвященный Серафим сочувственно ответил на письмо Иннокентия и дал ему практический совет хлопотать о приписке к архиерейскому дому какого-либо монастыря или пустыни. Письмо митрополита Серафима любопытно не только по отношению к личности Иннокентия, но представляет и более широкий интерес, как материал для знакомства вообще с экономическим положением наших епархиальных учреждений начала XIX века. Вот это письмо.

«Преосвященнейший владыко,

возлюбленный о Господе брат!

Обрадовался я, получив письмо ваше, из коего узнал, что здоровье ваше не мало поправилось. Надеюсь на милость Отца небесного, что оно вскоре и совершенно поправится. Прошу только вас не вдруг налегать на дела, а делать их исподволь, без напряжения сил, доколе вы не укрепитесь; да и служить не часто, доколе не пройдет опухоль в ногах. Укрепившись, можете при помощи Божией все вознаградить. Берегите себя для блага святыя церкви!

Новоучрежденные кафедры архиерейские, к сожалению, все и всем очень скудны, как мне сие по переписке с Преосвященными известно. Нет ли в епархии вашей какого-либо монастыря или пустыни или приходской – с достаточным количеством земли – церкви близ Пензы? В случае нужды можно просить Святейший Синод о приписке оных к архиерейскому дому. Так поступил Калужский Преосвященный Евлампий и тем привел архиерейский дом свой в хорошее положение. Близ Калуги была одна приходская ветхая деревянная церковь, коей прихожане не в силах были выстроить вновь каменной. Он ее упразднил, а о церковной земле представил в Св. Синод, чтоб она отдана была во владение архиерейскому дому. Св. Синод взошел докладом к Государю и Государь приказал отдать ему землю, которой было девяносто десятин лучшей луговой при реке. Архиерейский тверской дом был недостаточен. Чем было пособить? Не знаю, какой-то Преосвященный выпросил, чтоб к нему приписан был один монастырь, который имел довольное количество земли, и чрез то получает ныне архиерейский дом изрядные доходы. Если и вы употребите сей способ, то нет почти сомнения, чтоб вы не получили успеха, и я вам советую употребить способ сей, а накопленные предшественником вашим деньги беречь на другие нужды. Но и кроме расстройства дому вашего нельзя, чтоб вы не нашли других еще, может быть, больших расстройств, которые причинят вам много хлопот. Здесь-то потребна осторожность и терпение! Но опытность ваша, благонамеренность и благодать Божия помогут вам, чего я вам усерднейше желаю.

О себе скажу вам, что мое слабое здоровье, хотя и теперь еще слабо, но замечаю, что оно лучше становиться начинает, нежели каково было в Петербурге.

Подворье Троицкое, на котором я живу, имеет много выгод, и покои расположены весьма хорошо. За то в лавре премного ветхостей, требующих немедленной починки, а денег очень мало. Дел у меня премного по той наипаче причине, что Москва после неприятельского разорения не приведена еще в надлежащее устройство. У нас почти непрестанные дожди, – сено погнило, а хлеб бурями повалило. Гнев Божии за грехи наши!

Впрочем искреннейше желая вам всех благ, с истинным моим почтением и любовию навсегда пребуду

Вашего Преосвященства возлюбленного

о Господе брата усерднейший слуга,

Серафим, митрополит Московский»²³⁸.

1819 г. июля 21 дня.

Непригляден был и Пензенский Кафедральный Собор. Ни своим внешним видом, ни внутренней отделкой и убранством не отвечал он своему назначению кафедры епископа. Собор не был даже достроен; верхний его этаж не был выведен до конца. Ризница Кафедрального Собора отличалась такою же бедностью, как и весь собор. Скудость её доходила до того, что в составе её принадлежностей находилась одна, и та бедная, пара дикирий и трикирий. Преосвященный Иннокентий, любивший, не смотря на свою болезнь, часто служить, высказывал жалобы на то, что ему невозможно служить вместе со своим предшественником Афанасием. «Жаль, писал он в Петербург, у обоих архиереев одни дикирии и трикирии и одни рипиды, в праздник один из нас должен сидеть дома за сею малостью».

Если такова была бедность Кафедрального Собора, то об уездных и сельских церквах и говорить нечего. В них мало находилось внутренних украшений, церковная ризница состояла из облачений ситцевых, выбойчатых и других грубых материй; чувствовался большой недостаток даже в самых необходимых для богослужения книгах. «Жаль, что и в городских церквах, очень мало книг, необходимых к поучению, так писал Преосвященный Иннокентий в Петербург из города Петровска от 10 августа, не знаю от кого сие опущение. Предместники ли не побуждали, священники ли не хотели или вообще не знали, только скудость достойная сожаления. Теперь отнюдь не удивительно, что многие церкви не имеют Библии. Они не имеют даже и тех книг, которые составляют круг церковнобогослужебный, а Библия по их мнению есть такая книга, без коей можно обойтись, и действительно без коей можно совершать богослужение. Причиною поставляется бедность. Почти все так и отвечали на мои вопросы. Ризы всего трои или четверы. Из них одни шелковые, прочие ситцевые и выбойчатые или холщевые. Украшения почти нет никакого. Странно после сего, как священники, когда искали посвящения, издерживали будто бы по триста рублей или более»²³⁹».

Крайняя необеспеченность архиерейского дома и всего состоящего при нем служебного персонала вынуждала епархиальную власть прибегать к налогам на подведомое ей духовенство.

При управлении Пензенской епархией Преосвященного Афанасия существовала даже особая такса на ставленников. «Скажу признательно, писал Иннокентий в Петербург к одному хорошо знакомому высокопоставленному лицу, и при моем предместнике много брали со ставленников – именно на лице архиерея при выдаче ставленной грамоты – со священника шесть (разумеется рублей), диакона – три, дьячка в стихарь полтора; с того же ставленника на певчих – со священника десять, диакона пять, с дьячка два с половиной; да еще на крестовых иеромонахов, иеродиаконов и прочую архиерейскую свиту: со священника десять, с диакона пять, с дьячка – два. Мне хочется прекратить сей побор, и оттого все ползет врозь. Певчие говорят: одеться нечем, из свиты прислужники просятся прочь. А сам архиерей решается распустить и из свиты часть и из певчих часть, решается также лучше есть хлеб с водою, чем держаться такого побора. Устоит ли? В первый раз или в первый день, как он решился на сие, вдруг присылают пять четвертей ржи – вот хлеб, пятнадцать четвертей овса – вот кисель, через неделю три воза круп муки и овса, еще чрез несколько дней – два воза овса. Скажите не довольно ли пропитания мне лично с моими домашними? Так Господь строит, Ему единому слава!

P. S. О поборе прошу не публиковать до времени, так заканчивал свое настоящее письмо Иннокентий, об этом я князю (т. е. Голицыну, как министру духовных дел) еще не писал, а только к митрополиту (Михаилу) и к Тверскому (т. е. архиепископу Филарету), да и то не обо всем: о сборе на свиту к ним умолчено. Видно и нашего брата архиерея ревизовать не худо».

Поборы открывали собою широкое поле для получения священства лицами недостойными. Отчасти оттого умственный и нравственный уровень духовенства Пензенской епархии стоял довольно низко. Преосвященный Иннокентий высказывал горькие жалобы на невежество своего духовенства. «Просители священничества и диаконства, писал он в Петербург, иные не знают, что такое Св. Троица, что такое молитва, о чем молиться, что такое символ веры. Чтобы не согрешить даже пред судом моей совести, отсылаю учиться, не посвящаю. Таких отосланных со времени моего вступления в епархиальное управление будет до двадцати и более. Конечно многие издалека приезжали и будут жаловаться, что такая необычайность заводится, но решаюсь действовать в пользу душ христианских. Молю Господа, чтобы подкрепил навсегда, не смотря ни на что, искать истинной духовной пользы – спасения душ христианских. Господу вручаю и молю, чтобы сия необработанная нива обработалась сколько-нибудь к славе Господа²⁴⁰.

Не смотря на всю слабость и расстроенность своего здоровья, Преосвященный Иннокентий деятельно взялся за устройство епархии. Он занялся устройством архиерейского дома, лично присутствовал при испытаниях воспитанников семинарии, гимназии и духовных училищ, осмотрел все церкви г. Пензы, отменил взяточничество и поборы с духовенства, сам лично производил экзамены ищущим священства и проч. Особенно много хлопот доставляли Преосвященному ставленники. Пензенская епархия около полугода не имела у себя архиерея, и потому в ней за это время успело открыться значительное количество вакансий. При слухе о приезде нового архиерея искатели священства массами являлись в кафедральный город и осаждали просьбами Иннокентия. Новый архиерей оказался довольно строгим в выборе кандидатов и производимый им экзамен отнимал у него массу времени. Кроме того Преосвященный затруднялся даже самым посвящением ставленников, причиною чему служила его болезнь. Скоро он ближе познакомился со своим предшественником, Преосвященным Афанасием, полюбил его и даже ходатайствовал за него в Петербурге. «Прошу, ваше сиятельство, так писал он в Петербург к одному знакомому князю, поспешить присылкою позволения моему предместнику оставаться в Пензе, жить в доме своем, имея домовую церковь. Он мне очень нравится: любезен, не ленив служить, поможет, посвящая ставленников, и когда же служит? – по средам и пятницам, а в праздники, служу я сам“.

Преосвященный Иннокентий очень любил служить. При всей слабости своего здоровья не проходило почти ни одного воскресного и праздничного дня, когда бы он не совершал Божественной литургии. Во время священнослужения он никогда не дозволял поддерживать себя диаконам, что, собственно говоря, при его слабости и вескости архиерейского облачения было для него необходимо. Ни его немощи, ни продолжительность богослужения не могли ослабить силы его духа. Он с таким благоговением погружался в молитву, что ни на что постороннее не обращал никакого внимания. Однажды во время священнослужения его в крестовой церкви, после Херувимской песни, слух о пожаре в доме, где устроена была церковь произвел сильное волнение между молящимися, но Преосвященный Иннокентий так глубоко погрузился в молитву, что не слышал и не заметил происходившего вокруг него смятения. – Это было, как видно из писем Иннокентия, 7–го июля.

В первых числах августа, т. е. немного более месяца по вступлении своем в епархиальное управление, Преосвященный Иннокентий предпринял поездку по своей обширной епархии. Этой поездкой он отчасти рассчитывал поправить свое здоровье, но главной целью его поездки – было ознакомление с отдаленнейшими местами своей епархии. Главным пунктом своего обозрения он выбрал город Саратов. На дороге в Саратов Преосвященный останавливался и в других городах, чрез которые ему приходилось проезжать. Так он несколько суток провел в городе Петровске. «Петровск, так писал отсюда Иннокентий в Москву, городок небольшой, основанный Петром Великим, коего доселе хранится Евангелие и знамена, взятые у татар или киргиз. Усердие к Господу видно из множества церквей. В Пензе только семь церквей, а здесь десять, разница та, что пензенские лучше украшены и почти все двухкомплектные, а здесь бедность и простота как необходимые спутницы встречают и провожают из церкви в церковь. Благодарю Господа, что кроткое духовенство не жалобами, но довольством встречает посетителей». Вообще Преосвященный остался очень доволен Петровском. Даже и бедность церквей и духовенства произвели на него хорошее впечатление. «После петербургского богатства, так писал он в Петербург от 10 августа, и московской пышности, глаз успокаивается и не развлекается губернской простотой и уездной бедностью... Здешние граждане по усердию к пастырю своему в будничный день собрались в собор и пастырь предложил им поучение»²⁴¹.·

22 августа Преосвященный Иннокентий прибыл в Саратов и встречен был жителями с восторгом. «Собрание было не малочисленное, так писал он немедленно по приезде своем в Саратов, собор, его крыльца, притвор и окна наполнялись зрителями. После благодарственного молебна в соборе Преосвященный Иннокентий обратился к народу с приветствием: «возвеличим Господа со мною и вознесем имя Его вкупе!» Как пастырь он приглашал паству к благодарению Господа за Его благословения. Благословения были исчисляемы земные. Произнося слова: «возвеличим Господа со мною», Иннокентий пришел в такое умиление, в такой восторг, что «готов был обнять всех, чтобы во едином союзе возвеличить беспредельно Великого». На следующий день Преосвященный снова был в соборе и приветствовал свою паству новым поучением²⁴². Едва лишь успел Преосвященный приехать в Саратов и произнести к саратовским жителям два поучении как его болезнь усилилась. На третий день своего приезда он уже был в совершенном изнеможении и более не вставал с одра болезни. «В Саратове, так сообщал он (от 25 августа) одному знакомому в Петербург, принимал к себе дворянство, купечество и духовенство, а на третий день лег в постель. В Саратове нашлись благие души, которые присылают и хлеб и кушанья больному. Благодарение Богу и саратовским врачам»! Две недели проболел Иннокентий в Саратове. Чувствуя всю опасность своего положения он, не смотря на все просьбы и убеждения остаться в Саратове, решился возвратиться в Пензу. И здесь при всем сильнейшем развитии своей болезни Преосвященный не переставал заниматься делами епархии. В это время он получил известие, что комиссия духовных училищ намеревается вторично напечатать его Церковную Историю, и потому он принялся за исправление сей книги. На замечания некоторых лиц о необходимости отдыха от трудов, и без того уже превышающих его силы, Преосвященный с полною покорностью Промыслу Божию говорил спокойно: «что Богу угодно, то и будет! Да будет воля Его!»

Физические страдания нисколько не затемняли его душевных сил. Рассудок и память не оставляли его до последней минуты жизни. Лежа в постели, он всё-таки старался отвечать своим знакомым на некоторые их письма. Письма Иннокентия, относящиеся к этому времени, отличаются особенным религиозным возбуждением. В них виден благочестивый подвижник, взирающий на свою смерть, как на легкий переход в лучшую жизнь.

«Мне нужно, писал Иннокентий к княгине Мещерской от 29 сентября, очищение, коего достигнуть ничем не можно, как болезнью. Гордость сердца моего, сомнение, неверие, как тяжкие оковы, связывая дух, держат тело в болезни. Господи! Не могу и преклонить чувств к противной стороне от немощи телесной, или от закоснелости греховной. Помолитесь, чтобы Господь сам, своею силою всемогущею, смягчил сердце, отверз двери и взошел как Владыка сердца, как Царь, как Творец, как Бог! Вы радуетесь слухом, что есть любящие меня. Ей, недостоин ни любви, ни вашей радости. Пишу просто. Тяжесть греховная, закрывая свет истинный, держит меня во тьме и смертной сени. Не видят моей гнусности другие, а мне она ощутительна». В заключение своего письма Преосвященный просит чрез Софью Сергеевну Мещерскую княгиню Анну Сергеевну Голицыну, чтобы она «от богатой своей к нему милости» прислала ему для чтения сочинения Фенелона²⁴³. Точно таким же характером отличается и следующее, по счету последнее, его письмо к княгине Мещерской, писанное им за три дня до своей смерти. «Вы благодарите Господа, писал он княгине Мещерской в этом письме, вы благодарите Его за мою болезнь: благодарю вас, что во истине ходите. Точно благодарить надобно Господа за очищение прегрешений. Доселе скверную мою душу Господь возбуждает к очищению, и доселе еще столько остается неверия, страстных скверн, что нужно продолжить очищение. Хощу и молюсь, чтобы хотение решилось, чтобы Господь своею силою утвердил и совершил Его хотение: славить единого Господа и служить и действовать, и писать, и принимать писания, и говорить, и делать и знакомство иметь и беседовать. Прошу и ваших на сие молитв; ибо мои хотения и моления очень слабы, столь же скоро прерываются, как возвращается припадок болезненный...

Господи! Как я слаб! Каждый день решаюсь утвердиться в намерении, и каждый час колеблюсь, как прах, ветром возметаемый. Не знаю что удаляет самого Господа, как будто насильно. Сознаю здесь свою тяжесть греховную и искушение вражее: ибо ничто, кроме грехов, не может удалить Господа Иисуса». В конце этого письма Иннокентий заметил, что он «устал»²⁴⁴. Эта усталость спустя три дня сменилась для него вечным покоем.

В то время, когда Иннокентий доживал свои последние дин в Пензе, в Петербурге борьба между двумя направлениями обострялась все более и более. Ссылка Иннокентия, хотя и замаскированная, ожесточила не только кружок тех людей, мнения которых он поддерживал; она вооружила против Голицына даже много и таких людей, которые были совершенно непричастны борьбе. С другой стороны и князь Голицын был крайне возбужден делом Иннокентия и изливал свою ненависть не только на него, но и на тех лиц, которые ходатайствовали за Иннокентия пред государем и до известной степени достигли своей цели. Властолюбивый князь не мог простить им того, что они вопреки его воле изменили то первоначальное назначение, какое он дал было, руководствуясь чувством личной мести, Иннокентию. Голицын всевозможными мерами преследовал и заступавшихся за Иннокентия лиц и особенно нападал много на князя П.С. Мещерского, служившего к несчастью в его ведомстве и занимавшего здесь пост обер-прокурора Синода. Голицын прежде всего стал обходить этого князя следовавшими ему по положению наградами и повышениями. Преследуемый князь, находившийся в постоянной переписке с Преосвященным Иннокентием, в одном из своих писем к последнему сообщил ему между прочим о неблаговолении к себе князя Голицына.

«Господь Иисус Христос, так писал Иннокентий, утешая князя, да укрепит вас на пути своем, конечно узком и тесном. Мирские отличия, коими почтены все окружающие вас вопреки общему желанию, вас не достигли. Что нужды? Правда, едва ли я в том не участвую, ибо вы весьма много принимали во мне участия. Мой любезнейший! Обратите и это во благо души вашей! Терпение как твердыня укрепит вас пред Господом – в благодарности и за сии небесные милости, а земные немилости или неблаговоление.

...О князь! Будем молиться, чтобы Господь всех вразумил не разделяться, но в любви идти к Нему, чтобы великие и мудрые с низкими и глупыми нами, соединяясь, и сердцем и духом, все творили к славе Господа нашего Иисуса Христа».

Конечно, нерасположение министра духовных дел к князю П. С. Мещерскому выражалось не в одном только обхождении его наградами. Могущественный государственный сановник всегда имел в своем распоряжении много средств к тому, чтобы дать почувствовать свою силу и, если нужно, свое неблаговоление своему подчиненному. Здесь, прежде всего, могли иметь место придирки по службе, критическое отношение к умственным и нравственным качествам подчиненного и др. Одно из писем Преосвященного Иннокентия дает некоторые черты для характеристики отношений министра духовных дел к гонимому им князю.

«Не только мы грешники, писал Иннокентии к князю Мещерскому, прикованные к земле, но и совсем землянные, но и пророк Давид жаловался то на плоть свою: несть исцеления в плоти моей; то на мир: весь день боряху мя врази мои; то на всех врагов совокупно: увы мне, яко пришелствие мое продолжися. Да и что следовать за подражателями, за крестоносцами учениками. Сам Подвигоположец крестоносец учитель молился да мимо идет чаша сия, чаша искушений, скорбей, трудностей, от коих он тужил и сетовал душою. Ах, ваше сиятельство, можно ли в мире зла быть без зла? Те ошибаются, которые думают не тесным прискорбным путем достигнуть царствия. Без тесноты и притеснений мы очень широки, – нет покорности и смирения истинного. Без скорбей нет истинной духовной радости. Всегда спокойны среди мятежа воздвигаемого на земле страстями и проч., не знаем и не слышим мятежа – следственно не тут же ли, не вместе ли с прочими шумим, мятемся, волнуемся, и не помним, и не может разобрать, что такое страстной мятеж и что спокойствие. Горе нам, горе нам не кающимся и благоденствующим ныне...

Знаю, что дух развлеченный делами, неудовольствиями, суетами, неисправностями, неловкостью страждет, оскорбляется. Но скорбь знак самолюбия. А это есть корень всякого зла. Его исторгает только державная рука, ибо самолюбие державствует над всем человеком, – державная вышняя Господня.

Рассеянность конечно от нашей слабости, которая также родится или от любви к плоти, или от любви к миру, или вообще от любви к себе. Жаль, что мы считаем рассеянностью дела по должности! Они, не рассеянностью, но обязанностью нашею будучи поставлены, слагают совокупно крест приспособленный раменам и силам нашим. Они, если будем стараться поднять их до конца, также обременяют нас, как великого крестоносца; и нужно будет просить помощи, дабы кто-нибудь пособил тащить на гору, на то высокое преспеяние, где оканчивается возможное исполнение должности. О как возможно без Господа что-нибудь сделать, чему-нибудь сделаться, или случиться с нами? И как возможно идти за Ним не по следам Его? Не думайте князь, что ваша молчаливость есть недостаток, ваша тихость как будто слабость, ваша кротость как будто незнание. Нет! В Царстве Божием это не так ценится. Берегите сии дары, они очень многоценны. Обрабатывайте их усугублением. Пусть мир смеется, пусть презирает, пусть даже лишают должности! Вам свое обрабатывать надобно. А ваша собственность есть сия, Господь, а по светскому природа, наделив вас сими дарами, поставила в кругу таком, где бы они могли усовершенствоваться столько, сколько требует мера возраста исполнения Христова.

Вот мое мнение грешное и грубое о вашем положении. Прошу не оставлять, а почаще навещать меня вашим писанием. Здесь такие посещения нужны и дороги.

Есмь с истинным почтением

и любовию преданный слуга

и недостойный богомолец Иннокентий».

По отъезде Иннокентия из Петербурга почитательница его княгиня С.С. Мещерская близко приняла к сердцу его дело. Она поставила своею задачею выяснить князю Голицыну всю невинность Иннокентия и даже решилась сделать попытку отклонить его от излишнего и вредного поклонения мистицизму. Вопрос для нее заключался только в том, каким образом было бы удобнее это сделать: пригласить ли князя Голицына к себе или же наоборот самой приехать к нему? За разъяснением этого вопроса княгиня обратилась к Иннокентию, тогда еще находившемуся в Москве, который от 15 мая, отвечая на сделанный ею вопрос, между прочим, писал ей:

«Ни призывать, ни ехать для вразумления Голицына, по-моему, не должно; а когда получите извещение в сердце, когда Господь благословит, то, помолясь, напишите без гнева, в присутствии Господа, со слезами, не о себе, но об общем благе, о душе того, который страждет, и погибнуть может, и о душах других. Пишите полную истину без усечения, но и без жару, без усилия, без колкостей, в благоговейном покое, напишите все, что знаете, и что Господь пошлет, и притом тогда, когда будет от Него благословение. Причина, почему советую писать, а не говорить, есть та, что язык трудно удержать от излишества, воображение, от вспыльчивости и самый дух от ревности пламенной и неумеренной, когда говорим. А на письме можете себя проверить, написавши, положить на несколько дней и потом с молитвой, в тишине, прочитать, исправить, опять помолиться... Успех не наше дело, а Господне, наше дело свидетельствовать истину во славу Божию»²⁴⁵.

Точно также княгиню Мещерскую много занимали отношения Иннокентия к архиепископу Филарету. Иннокентий, как известно, уехал из Петербурга несколько разочарованным в нравственных достоинствах Филарета. А народная молва, приписывавшая Филарету участие в гонении на Иннокентия, беспокоила их петербургских знакомых и более всего княгиню Мещерскую. Добрая княгиня и здесь выступила в роли посредницы. Она хотела заняться разъяснением недоразумений, возникших между двумя знаменитыми нашими архипастырями. В одном из своих писем к Иннокентию она спрашивала его: ездить ли ей к Преосвященному Филарету для выяснения возникших недоразумений? На это Иннокентий писал ей из Москвы от 19 мая следующее:

«Ездить ли к Преосвященному Филарету и образумить ли его в некоторых недоразумениях? На что, вместо ответа вас самих спрошу, послужит ли то к славе Господа Иисуса Христа, по вашему собственному намерению и усмотрению, ежели поедете и будете ездить? Когда ум и сердце скажут вам, что вы ничего в предмете не имеете кроме Господа, что для Него единственно ездите, что хотя бы вас поносить стали, но и тогда вы не отлагаете и не пременяете желания и намерения делать все для Господа Иисуса Христа, то не только прерывать, или откладывать поездки ваши, но даже умножить бы надлежало. Сим ответом решится и другой подобный: ездить ли к князю²⁴⁶? Здесь доколе видите нужду других, пользу родных дабы хвалили Господа, или прославление нечеловеческого имени, но точию Господа Иисуса Христа какими бы то ни было устами, дотоле кажется, прерывать не нужно вам присоветанного.

На второе: вразумлять ли вам? По вашим словам одно вразумление удалось. Хорошо он не оскорбился и не оскорбится, когда и другое скажете; ибо у него есть намерение и желание жить для Иисуса Христа. Он также непрерывно трудится, чтобы найти Его и предаться Ему всесовершенно, только своим путем²⁴⁷. Теперь ваше дело рассмотреть только свое намерение, побуждение на оное внутрь вашего сердца, искреннее ли, или гордое и самолюбивое, поучить и того, от коего надобно и другим учиться, или точно оно вынуждено глубочайшим сожалением, силою, тяготящею сердце к славе Господа? Видите вам самим разрешить остается...?»²⁴⁸.

Фотий, считавший себя всегда учеником Иннокентия, много и горько скорбел о своем учителе, что «сей светильник сдвинут со своего места и сокрыт от врага под спудом, удален из столицы вместо ссылки в дальнюю паству²⁴⁹. Оставшись в Петербурге одиноким, Фотий старался зорко следить за действиями своих врагов мистиков и подробно писал о них в Пензу к Иннокентию. В письмах Фотия, вероятно, было слишком много раздражения и озлобления, когда Преосвященный Иннокентий счел нужным поумерить пыл своего ученика и указать ему самый верный путь к примирению со врагами.

«О возлюбленный Фотий, так писал ему Иннокентий из Пензы, ты еще первый посетил меня любовию твоею в Пензе; продолжи любовь ко Господу! Он соединит сердца наши, не смотря на далекое расстояние места. Продолжи очищение сердца столь милого сердцу моему! Не вдавайся в прения, моли Господа Миротворца умирить прежде нас самих, наши чувства, нашу жизнь, наших ближних окружающих нас, тогда умиряться начнут и дальния, умирятся и общества немирныя, умирятся и церкви, раздорами раздираемые. Что наши с тобою голоса, если не пискания плещущих на земле насекомых? И что наши с тобою усилия, есть ли не усилия напряженной руки младенца сдвигнуть стену, состроенную многими веками, строимую многими миллионами поддерживаемую сильными подпорами, хотя впрочем стену Вавилонскую. Принесем благодарение Господу, что доселе терпит грехам нашим и нас вразумляет искать пути истинного, учиться оправданиям Его»²⁵⁰.

Преосвященный в своих письмах к знакомым неоднократно просит их о том, чтобы они писали ему как можно чаще. «Прошу молитв ваших и писания, так выражается он в одном из своих писем в Петербург, признаюсь оно для меня очень полезно. Кажется я вам изъяснял сколько и почему. А если не изъяснял, то поверьте: свидетельством примите то, что почитаю нужным писать к вам каждую почту, – из Пензы ходит один раз». «Не бойтесь княгиня, писал он в том же письме, что наскучите мне вашими чувствами, нет они мне много помогают. Редко случается читать ваши письма сухими глазами. Не хвалитесь тем, что сердце ваше изливается на бумагу. Оно лгать не должно, и скрываться ему значило бы прервать всякое сношение с тем, который весь открыт, ибо весь в пороках, как в проказе, весь на языке и на пере – только, а на самом деле в глубине души пуст и прост²⁵¹.

Преосвященный Иннокентий при всей своей слабости не обременялся письмами и аккуратно отвечал на каждое получаемое письмо. Равным образом и те лица, с которыми вел он переписку, старались утешать изгнанника своими многочисленными письмами, так что, бывши в Пензе, с каждою почтою он получал очень много писем. Преосвященный весь день обыкновенно посвящал на занятия по должности, которых на его долю выпадало весьма много. Днем, утомившись от должностных занятий, он не писал писем, а на эту заочную беседу посвящал большею частью часы ночные. И тогда, когда его болезнь развилась до того, что он уже не мог сидеть, он писал письма лежа на постели, на кожанной подушке. И таким образом, он не оставлял переписку со своими друзьями почти до самой своей кончины. По крайней мере, мне известны некоторые его письма, писанные им 7 октября, т. е. за три дня до смерти²⁵². По всему нужно думать, что от Преосвященного Иннокентия осталось множество писем. Некоторые из них напечатаны в настоящее время, но много их и до сих пор сохраняется только в рукописях у разных лиц. Между тем письма его заслуживают серьезного внимания по их религиозно-назидательному содержанию. Справедливо выразил один из его почитателей, что для ищущих духовного сокровища письма его составляют самый драгоценный подарок: это жемчужины, из глубины благодатного моря извлеченные»²⁵³. Но в письмах Иннокентия, кроме религиозно-нравственных наставлений, встречаются и сведения, очень интересные для характеристики религиозно-нравственного состояния пензенской паствы, как духовенства, так и простого народа. Вот что например раз писал Иннокентий в письме в Петербург недели две спустя (июля 6) по своем приезде в Пензу. «На сих днях ко мне явился Тихон Смирнов, который проповедует всеобщее покаяние. Ныне в великий четверток он сам публично в церкви пред народом с позволения настоятеля принес покаяние во всех грехах своих, желает (просил комитет библейский), чтобы их напечатали для смирения его собственного и во образец смирения прочим. Теперь живет у меня. Он из монастыря Краснослободского, Пензенской епархии. Ревность к проповеданию или распространению покаяния, иначе обращения к Богу, имеет непреодолимую силу. Умру, говорит, а не отстану от своих мыслей, от данного мне побуждения распространять славу Божию. Он семь лет полагает временем покаяния и потому внушает поспешность, советует завести училища, где бы обучали только страху Божию и благочестью, а не языкам и наукам. Жалуется на духовенство, впрочем не осуждая, чего крайне боится. Чтение и пение в храмах почитает и называет очень безобразными, внимания к читаемому не находит²⁵⁴. Епархиальные дела мало оставляют времени для беседы с Тихоном, но дотоле не расстанусь, доколе Господь не возьмет его из рук моих. Резкая в нем ревность немногим полюбится, сочтут, так как многие сочли и считают, сумасшедшим!.. О, как бы я желал так гореть всем сердцем, всем духом, чтобы восхотел лучше умереть, чем умолчать о покаянии²⁵⁵.

По возвращении своем из Саратова он уже не поднимался с одра болезни. Ненастная погода скоро наступившей осени усилила его болезнь и ускорила его кончину. Его силы начали быстро упадать. За несколько недель до своей смерти он уже был не в силах поднять и стакана с водою, но зато он не оставлял пера для пастырских трудов почти до самой кончины. Пред глазами болящего архипастыря постоянно находился крест Христов на особо устроенном пьедестале. Этот крест составлял дар графини А. А. Орловой-Чесменской. На кресте Господнем чаще всего останавливал свой взор Преосвященный Иннокентий. При этом по лицу его нередко струились слезы, но тут же отражалась на нем светлая небесная радость, которую он сопровождал всегда молитвою: «помяни мя, Господи, во Царствии Твоем».

За несколько дней до своей кончины Преосвященный пожелал, чтобы его духовник находился при нем неотлучно. Маститый старец, иеромонах Аркадий, весьма уважаемый Преосвященным, не смел сидеть в присутствии его; но болящий святитель упросил его сидеть у самого его возглавия. Взаимною беседою их, часто за полночь, было слово о бесконечной любви распятого за нас Господа. После одной из бесед Преосвященный сказал своему духовнику: «недавно начал я писать свои мысли при кресте. Мысли мои не связны; и рука перестает служить. Возьми, старец мой, на память эти записки. Они плод наших с тобой собеседований у подножия достопокланяемой святыни». Записочек оказалось много. Из них сохранились некоторые и до настоящего времени; а две записочки даже изданы в печати²⁵⁶. Вечером 10 октября последовала замечательная истинно-христианская кончина Преосвященного Иннокентия²⁵⁷. 13 октября происходило его погребение. И здесь произошло довольно редкое и любопытное явление: предшественник Преосвященного Иннокентия, Преосвященный Афанасий совершил погребение своего преемника. При отпевании тела покойного, инспектором Пензенской семинарии Василием Алявдиным (впоследствии епископом Тобольским) была произнесена глубоко-трогательная надгробная речь²⁵⁸.

Погребение отличалось сколько торжественностью, столько же умилительностью и трогательностью. При совершении его общая скорбь народа перешла в неудержимые рыдания. Плакали и женщины и мужчины, и духовные и светские, плакали все более или менее знавшие покойного. В приделе Пензенского Кафедрального собора, устроенном во имя св. великомученицы Екатерины, в том самом месте, над которым утвержден престол, предано земле тело Преосвященного Иннокентия²⁵⁹.

Графиня Орлова, с таким редким усердием ухаживавшая за Иннокентием, когда он лежал больным в Москве, поставила над склепом белый мраморный памятник. Она же устроила и самую пещеру, послужившую Иннокентию и некоторым другим пензенским святителям усыпальницею. Пещера эта очень небольшая и без особенных украшений. В настоящее время благодаря известной всему городу Пензе своими щедрыми пожертвованиями на богоугодные дела М. М. Киселевой, эта пещера, после некоторых к ней пристроек, обращена в церковь. Теперь всякий, посещающий эту церковь, легко может видеть в левой стороне её в углублении и мраморный памятник, под которым покоится тело незабвенного пензенского святителя Иннокентия. Тут же на стене можно видеть и портрет его.

Несмотря на то, что Преосвященный Иннокентий очень недолго святительствовал в Пензе и после его смерти протекло уже около шестидесяти пяти лет, память о нем все еще жива в православном народе и имя его с благоговением чтится и теперь не только пензенскими жителями, но и живущими вдали от Пензы. В последние четыре года в Пензе замечается особенное чрезвычайное движение, тесно связанное с именем Иннокентия.

19 декабря 1882 года, усыпальница Преосвященного Иннокентия была обращена в церковь, причем храм посвящен св. Евлампию, празднуемому церковью 10 октября, т. е. в день смерти Иннокентия²⁶⁰.

В прошлом 1884 году, пензенское епархиальное начальство исходатайствовало у Св. Синода разрешение на торжественное отправление столетнего юбилея со дня рождения Преосвященного Иннокентия, падавшего на 30 мая прошлого года.

По словам одного из очевидцев, ко дню торжества столетнего юбилея Иннокентия, в Пензу стеклась такая масса народа, в особенности простого, что Кафедральный собор, не смотря на его обширность, не мог вместить всех желавших почтить память святителя. Народ верит, говорит тот же очевидец празднования столетнего юбилея Иннокентия, в действительность молитв святителя Иннокентия и даже в чудодейственную силу, чрез него проявляющуюся; народная молва указывает даже и факты проявления этой силы, из коих некоторые засвидетельствованы местным гражданским начальством²⁶¹.

По случаю юбилея Иннокентия, во всех учебных заведениях г. Пензы были прекращены занятия, а в домовых церквах учебных заведений, равно как и во всех приходских, были отслужены заупокойные литургии и панихиды по почившем святителе. 29 и 30 мая постоянно, почти не прерываясь, служились панихиды над гробницей Иннокентия. Крестьяне несли свои последние лепты, чтобы возжечь свечу за упокой души благоговейно чтимого святителя. Многие из них оставались в Пензе на несколько дней для говения и причащения св. тайн. 29 мая за всенощным бдением, а 30 мая за литургией в Кафедральном соборе были прочитаны два слова из проповедей Преосвященного Иннокентия. По окончании литургии и торжественной панихиды, с литиею в самом склепе святителя, в два часа дня в зале дворянского собрания и в зале городской думы, прочитано было жизнеописание Преосвященного Иннокентия.

В ознаменование и увековечение памяти Иннокентия, тогда же предложено было: 1) учредить в духовных и светских учебных заведениях г. Пензы, несколько стипендий имени Иннокентия, 2) открыть просветительное общество с наименованием его Иннокентиевским и 3) устроить богадельню для вдов и сирот епархиального духовенства с наименованием её также Иннокентиевской. Из этих предположений второе уже осуществилось. В том же 1884 году, вскоре после празднования столетнего юбилея со дня рождения Преосвященного Иннокентия, в Пензе открыто было и начало свои действия «иннокентиевское просветительное общество Пресвятыя Богородицы»²⁶².

Не много пережил Преосвященного Иннокентия и покровитель его Петербургский митрополит Михаил. С удалением из Петербурга Иннокентия митрополит остался совершенно одинок.

Заступничество за Иннокентия пред государем еще сильнее вооружило министра духовных дел против митрополита. Голицын теперь на каждом шагу старался вредить ему. В то же самое время князь Голицын по-прежнему покровительствовал мистицизму. В 1819 году· в С.-Петербург был вызван католический пастор Линдль, приобретший себе известность своими экзальтированными проповедями. Здесь он нашел себе благосклонный прием не только у князя Голицына, то и у самого императора Александра. Линдль получил позволение говорить проповеди в мальтийской церкви (при пажеском корпусе) и имел там самый блестящий успех. В числе слушателей и почитателей Линдля находилось весьма много и православных. Митрополит Михаил употребил все свои усилия к тому, чтобы удалить Линдля из Петербурга. Действительно он достиг своей цели: весною следующего 1820 года Линдль под благовидным предлогом был выслан в Одессу. Но усилия митрополита Михаила не принесли пользы. На место Линдля в том же 1820 году князем Голицыным был вызван из Германии другой проповедник одинакового направления с Линдлем, это Госнер. Прием, оказанный Госнеру был еще благосклоннее, а красноречие его еще блистательнее, так что жители столицы всех вероисповеданий, не исключая и православного, толпами собирались по вечерам в католическую церковь (на Невском проспекте) слушать его проповеди²⁶³. Госнер утвердился в Петербурге на долгое время. Митрополит Михаил решился действовать против врагов их же собственным оружием: он сам говорил проповеди почти при каждом своем богослужении и также своим красноречием привлекал много народа. Но к сожалению таких пастырей, каков он был сам, у нас тогда насчитывались единицы. А борьба с такими силами была немыслима. Митрополит Михаил обратился к единственному, какое находилось в его распоряжении, средству – это к усилению проповеди в православных церквах. В этих видах Св. Синод, по его предложению, издал от 25 января 1821 года циркулярный указ, в котором предписывалось епархиальным архиереям употребить все зависящие от них меры к усилению церковной проповеди²⁶⁴. Это было одним из самых последних действий митрополита Михаила. 24 марта того же 1821 года он скончался – по говору толпы – от огорчений, причиненных ему князем Голицыным. Не задолго до своей кончины он написал Государю, находившемуся в то время в Лайбахе, письмо, которое произвело сильное впечатление на последнего. В письме своем митрополит Михаил, откровенно изобразив опасности, которым подвергается православная церковь от слепотствующего министра, в заключение говорил: «Государь, когда до вас дойдет сие писание, меня уже не будет на свете. Ничего кроме истины не вещал я людям; наипаче же теперь, когда в деяниях своих готовлюсь отдать отчет вышнему Судии»²⁶⁵.

Преемником Михаилу назначен был Московский митрополит Серафим, которому, при содействии графа Аракчеева, удалось не только свергнуть князя Голицына, но даже уничтожить самое созданное им Министерство духовных дел. 15 мая 1824 года князь Голицын перестал быть министром народного просвещения и духовных дел и президентом библейского общества. Министерство народного просвещения перешло к А. С. Шишкову. В том же 1824 году, по инициативе статс-секретаря Кикина, подвергнута была пересмотру известная книга Становича «Беседа на гробе младенца», которая по отзыву рассматривавшей ее комиссии, признана вполне полезною книгою и даже была напечатана вторым изданием по высочайшему повелению»²⁶⁶.

В следующем 1825 году по инициативе митрополита Серафима составилась особая комиссия из столичного духовенства под председательством епископа Ревельского Григория, викария С.-Петербургской митрополии, для рассмотрения вредных мистических изданий, появившихся в Министерство князя Голицына. Комиссия тянула возложенное на нее дело рассмотрения вредных книг очень долго. И только уже в 1845 году, после представления полного отчета комиссии о мистических книгах, Св. Синод постановил одни из мистических сочинений, более вредные, подвергнуть потреблению чрез сожжение, другие, не противные православному учению, отобрать и приостановить их распространение в обществе²⁶⁷.

В. Жмакин

Из письма от 30 мая 1818 года. «В наши времена разными нововыходящими книгами православие нашей апостольской церкви хулится и в членах оной потрясается. Размножаются тайные общества разных степеней масонства, которые все более или менее стремятся истребить христианство и заменить оное сперва естественной верой, а потом никакой. Несчастный пример сего злоумышления случился на днях у нас в корпусе: пример ужасный, открывающий непостижимо хитрую деятельность масонов, мартинистов и проч., сплетаемые ими сети cтоль искусно расставляются повсюду, что надобно особенное действие благодати Господней для избавления от них уловляемого ими верующего. Домашний наш пример есть следующий. Иеромонах наш о. Иов, познаниями и благими нравами своими всякое почтение заслуживавший, по несчастью познакомился с людьми сего рода и чрез долгое время внимая их поучениям приведен ими был в такое жалости достойное состояние, что почел себя в духовных вещах совершенно слепотствующим и заблуждающим, дабы избавиться от отчаяния прибег к мартинистам просить у них света и наставления на путь истины. Просьба сия, яко плод их долговременных внушений, не осталась без исполнения, и 14 сего месяца введен он быль в ложу и принят в число братии. Сие, давно ожидаемое им благополучие столько его восхитило, что, чрез несколько дней после пришел в сумасшествие или паче в исступление, не мог скрыть в себе влиянного в него духа мартинистов и обнаружил оный поруганием святыни в церкви. Образ Божией Матери местный на холсте писанный прорезал ножем крест на крест и на прочих иконах положил знамение своего хуления. Когда его обыскивали, опасаясь, не имеет ли он при себе убийственного оружия, найдены у него в карманах всех степеней его масонства знаки, а потом в бумагах его между прочим подробное описание принятия его в ложу и переписка с начальником оной. Самого его отправили в Невский монастырь, где он несколько дней оставался в своем исступлении, но теперь сказывают выздоровел; знаки и бумаги препровождены к его начальству и какой оборот возьмет его дело, неизвестно. Вот один из многих опытов нечестия тайно подрывающего здание веры. Против сего чудовища со славою подвизается писаниями своими знакомый мне по переписке некто Смирнов, Степан Феодорович, московский житель, достойный всякого уважения и всякой благодарности. Ежели тебе придется ехать в Москву, не худо бы с ним лично познакомиться»...

Из письма от 30 января 1819 года: «Ты помнишь, любезный друг, посещавшего нас приятеля Е. П. Станевича и помнишь конечно, что он писал книгу духовную. Он действительно ее написал и доставил мне один экземпляр. Я читал ее с удовольствием сердечным, то удивляясь иногда его глубокомыслию, для которого чувствовал уже ума моего кратким, то пленяясь его ревностью по православию. Вся книга его дышит сею ревностью и защищение нашей церкви видимой от нападений на оную лжемистиков было главнейшею его целью, и он достиг до нее с торжеством, обличил все хитрости противников и обнаружил тайные их козни и ковы на христианство под личиною христианства. Книга сия прошла чрез духовную цензуру и Иннокентий почтеннейший утвердил ее своим подписанием. Но вдруг враг, завидуя добру, воздвиг на нее гонение. Книга сия запрещена; розданные экземпляры, между прочим и от меня, все чрез полицию отобраны; и сочинитель в 24 часа должен был выехать из столицы, не смотря на болезнь его весьма немаловажную. Почтенейшему Иннокентию чрез министра духовных дел и комиссию духовных училищ объявлен высочайший выговор за пропуск оной книги, в которой некоторые и то весьма немногие и маловажные речения с великой натяжкою противники истолковали в худую сторону. Но всяк сад, его же не насади Отец небесный, искоренится, и потому будем спокойны».

Из письма от 3 февраля 1819 года: «Почтеннейший наш наставник отец Иннокентий оставляет столицу и отправляется в Уфу на престол святительский. Другой уже был туда назначен, но вдруг последовало сие новое назначение и сказывают велено в течение десяти дней кончить посвящение и отправление нового епископа на епархию. Толико присутствие его устрашает противляющихся. На днях поспешу побывать у него и может быть проститься на долго. Феофилакту грузинскому послан белый клобук».

Из письма от 27 февраля 1819 года: «Я сегодня собрался и был в Синоде в самом присутствии при обряде наречения почтеннейшего нашего отца Иннокентия в епископы, но только уже не Уфы, а Пензы и Саратова. Господь чрез добрых людей наклонил к нему паки сердце царево. По окончании краткого, но важного, сего обряда, новонареченный епископ говорил Синоду речь, красноречивую, духом христианского смирения дышащую, при которой сам проливал слезы и нас всех привел в умиление. Хиротонисание будет в воскресенье в Казанской церкви; ежели буду здоров, постараюсь присутствовать при сем священнодействии»²⁶⁸.

В. Жмакин