Глава четвертая.Очерки жизни и деятельности свв. Анатолия, Геннадия и Иоанна Постника

Известий об Анатолие сохранилось очень мало⁷⁵⁵. Родители его были богатые и знатные граждане Александрии. Достаток материальных средств дал возможность Анатолию провести отроческие годы в хорошей школе, а годы юности посвятить изучению тех отраслей знания, знакомство с которыми делало человека образованным в тогдашнем смысле этого слова. Автор жития сначала заявляет, что воспитание Анатолия родителями его поручено было Александрийскому епископу знаменитому Кириллу⁷⁵⁶, но последующею своею речью дает понять, что влияние Кирилла не было сразу влияние непосредственное, личное, а влияние чрез школу, которая существовала при кафедре архиепископа и под его заведыванием. Уже, судя по тому, что сам Кирилл быль человек не только богословски образованный, но и знакомый с классическою светскою литературой, как говорят о том некоторые из дошедших до нас сочинений его⁷⁵⁷, можно думать, что в школе, куда поступил Анатолий, рядом с образованием богословским отводилось место изучению наук светских. И жизнеописатель дает понять, что Анатолий в этой школе сначала занимался науками светскими⁷⁵⁸. Затем по обычаю (εἴτις ἕτερος) он изучал духовное красноречие и Священное Писание. Способный и не по возрасту серьезный, Анатолий шел впереди своих сверстников, вызывая их удивление и приобретая любовь наставников. Быть может, это обстоятельство, выделив его из ряда других, обратило на него особое внимание самого архиепископа и поставило его под личное влияние и непосредственное руководство последнего⁷⁵⁹. Нужно думать, именно благодаря этому влиянию знаменитого пастыря, Анатолий обычной карьере богатого и знатного юноши предпочел скромную должность чтеца в клире Кирилла⁷⁶⁰. Выдающиеся способности впрочем, скоро вывели Анатолия из этого невидного положения. Возведенный в сан диакона, он был отправлен апокрисарием в столицу от Александрийского епископа, – назначение, само по себе говорившее за Анатолия. Обычно в этой должности состояли лица, не имевшие больших иерархических степеней, но способные и надежные: того требовало самое положение апокрисиария, сходное с положением теперешних посланников⁷⁶¹. Анатолий вполне оправдал выбор своего епископа. Ловкий и гибкий ум (τὸ τῆς διανοίας ὀξύτατον ἄμα καὶ ἀσφαλέστατον) его приобрел ему уважение и симпатии императора и двора⁷⁶², что конечно должно было благоприятно отражаться на ходе дел Александрийского патриархата, ради которых оттуда назначался апокрисиарий.

Быть может, благодаря только этой природной гибкости своего ума и характера, развитой деятельностью по отправлению трудной своей службы, Анатолий сумел невредимо выйти из круговорота быстро наступавших одни за другими событий, жертвой которого были многие лица, неизмеримо выше его стоявшие на иерархической лестнице. На его глазах в столице раздалась проповедь Нестория, повлекшая за собою столько смут в церкви. Анатолий, по сообщению его биографии, вместе с Кириллом присутствовал на Ефесском соборе, судившем Нестория, и был правою рукою своего архиепископа⁷⁶³. После смерти Кирилла, своего воспитателя, Анатолий остался в прежней должности, – обстоятельство, много доставившее ему огорчений при жизни и возбуждающее у многих исследователей до сих пор подозрение в его содействия Диоскору во время борьбы этого с Флавианом. Но судя по некоторым фактам из последующей жизни Анатолия, нужно думать, что он не был особенно близок с Диоскором и при интригах последнего против Флавиана держался в стороне, не выступал вперед: если бы было иначе, то реакция против господства Диоскора, когда Флавиан был увенчан и чтим, как невинно пострадавший мученик, едва ли не затронула бы Анатолия и не отозвалась бы на его положении. Между тем ничего подобного мы не видим. Кроме того, для суждений об отношении Анатолия к Диоскору, нам кажется, может иметь значение следующее обстоятельство. Диоскор выказал крайнюю неприязнь «не только к родственникам Кирилла, но и к близким к нему (Кириллу), которого он ненавидел...»⁷⁶⁴. Обиженные обратились в Константинополь к светской власти, но не нашли у нее защиты⁷⁶⁵. Тогда на помощь им выступил Флавиан, возбудивший за это против себя ненависть Диоскора⁷⁶⁶. Представляется очень вероятным думать, что столичный епископ подал эту помощь не без влияния и не без указания Анатолия, который сам принадлежал к числу «близких к Кириллу лиц», на которых обрушилась ненависть Диоскора. Если Диоскор не вредил самому Анатолию, то едва ли этот последний мог относиться с уважением и симпатиями к человеку, который своими действиями попирал и оскорблял память учителя и благодетеля его Кирилла.

По смерти Флавиана Александрийский апокрнсиарий был выдвинут кандидатом на столичную кафедру. Кандидатуру эту объясняют различно. Жизнеописатель Анатолия утверждает, что она была всецело делом Диоскора и его приверженцев: позорная расправа с Флавианом естественно могла возбуждать в них опасение, что преемник Флавиана не оставит дела без расследования. Выдвигая Анатолия на столичную кафедру, враги Флавиана также естественно могли рассчитывать, что он не станет разоблачать козней против своего предшественника из признательности к тем, усердием которых занял столь высокий пост⁷⁶⁷. По существу согласно с этим объяснением сообщение Феодора чтеца: «Диоскор вопреки канонам рукополагает на Константинопольскую кафедру некоего Анатолия, апокрисиария Александрийской церкви. В Сослужении с Диоскором был и Евтихий. Анатолий, не зная, что из этого выйдет, с благодарностью сказал ему: где ты ни являлся, везде посвящал»⁷⁶⁸. По рассказу самого Анатолия в письме к папе Льву дело было несколько иначе: император Феодосий по смерти Флавиана предложил столичному духовенству выбрать из своей среды достойнейшего для занятия кафедры. Но когда из-за этого возникли несогласия и разделения, Феодосий в видах прекращения их приказал, чтобы кандидат был избран из клириков не константинопольских. Выбор пал на Анатолия⁷⁶⁹. Католические исследователи отказываются верить этому рассказу Анатолия и объясняют возвышение Анатолия только влиянием Диоскора⁷⁷⁰. Нам кажется, что различные известия в данном случае не трудно примирить: естественные стремления Диоскора и императора, стоявшего под влиянием партия последнего, могли совпадать с выбором клира, когда император приказал ему сделать этот выбор из кандидатов не константинопольских: Анатолий уже давно проживал в столице, и его способности, оцененный при дворе, едва ли могли остаться незамеченными и среди столичного духовенства; самый факт долгого его пребывания в Константинополе, давшего ему, конечно, знакомство с столичной паствой, должен был скорее, чем к другим, привлечь к нему внимание избирателей. В самом конце 449 года Анатолий сделался константинопольским патриархом (хронология его установлена выше).

Положение его с самого момента вступления на престол было очень тяжелое. Весьма естественно партия Диоскора потребовала от Анатолия награды за свое усердие – принятия в общение отлученного Флавианом Евтихия. По всем признакам Анатолий не спешил удовлетворить ее желаний и, насколько возможно, боролся с ее притязаниями. Тогда был привлечен и делу сам император⁷⁷¹, с капризами которого ладить было труднее. ІІоложение Анатолия становилось критическим, как вдруг обстоятельства начинают быстро изменяться в благоприятную сторону. Доселе всемогущий эвнух Хризафий лишился милостей императора и был отправлен в ссылку; его союзница императрица Евдокия вынуждена была тоже оставить Константинополь и переселиться в Иерусалим⁷⁷². Где источник подобных перемен? Феофан объясняет это тем, что Феодосий, «вдумавшись (ἐπιλογισάμενος) и узнав (γνοῦς), что он обманут коварным Хризафием, скорбел о позорной расправе с Флавианом и о несправедливости по отношению и прочим епископам»⁷⁷³. Но это объяснение в свою очередь нуждается в объяснении: что заставило Феодосия «задуматься» и при том так глубоко, что эти думы повели за собою ряд весьма важных перемен? Насколько известен характер Феодосия, довольно трудно допустить, чтобы он переменил столь резко свои взгляды без стороннего влияния⁷⁷⁴. Кому же могло принадлежать это влияние? Как известно, по представлениям папы Льва царствующие лица Запада: император Валентиан и императрицы Галла Плацидия и Евдоксия в письмах к Феодосию высказывались о неправильных действиях разбойничьего собора, особенно о незаконном осуждении Флавиана. Феодосия в своих ответах настойчиво защищает действия собора, а о Флавиане выражается, что он, как «виновник вредных новшеств» и за- чинщик спора», «получил достойное наказание»⁷⁷⁵. Нечего и говорить, что просьбы самого Льва тоже не имели никаких последствий. Сестра Феодосия Пульхерия в это время жила в монастыре, вдали от двора⁷⁷⁶. Соображая всё это, с большою вероятностью можно предполагать, что к указанной перемене во взглядах Феодосия пришел под влиянием Анатолия. Всегда осторожный и тактичный, Анатолий повел дело, не выдвигаясь вперед, не вызывая на бой врагов Флавиана; оттого его влияние незаметно было со стороны. Характерно именно то, что перемена в настроении Феодосия наступает как раз в то время, когда только она могла спасти Анатолия от позорного шага – принять еретика в церковь, и что опала на Хризафия и Евдокию обрушилась именно за несправедливости к Флавиану, которого так недавно император считал «достойно получившим наказание». Нужно думать, что Анатолий действовал не прямо против Хризафия и Евдокии, а раскрывал императору мысль только о незаконном осуждении своего предшественника; а раз это было достигнуто, Феодосий сам естественно вооружился против виновников этого осуждения. Во всяком случае, из людей, близких ко двору, мы в это время никого не видим около Феодосия, кроме Анатолия, которому лучше всех, конечно, было известно дело Флавиана. А что Анатолий мог сочувствовать Флавиану, это вероятно из того, что сказано выше о помощи последнего гонимым Диоскором родственникам Кирилла, воспитателя Анатолия, быть может, даже по указанию и по просьбе самого же Анатолия.

Как бы то ни было, обстоятельства изменились быстро. После ссылки Хризафия Феодосий вызвал снова ко двору преследуемую Пульхерию, почитательницу Флавиана⁷⁷⁷. Но улучшившееся положение Анатолия с этой стороны вскоре было снова затронуто с другой.

Вероятно, тотчас же после своего посвящения Анатолий в конце 449 года уведомил об этом папу Льва⁷⁷⁸. Как видно из ответа Льва Феодосию, письмо Анатолия было отправлено вместе с посланием императора, в котором последний уведомлял и просил папу об утверждении новопоставленного епископа. Лев повел дело очень осторожно и вместе с тем обидно для Анатолия. Анатолию он не отвечал, а писал о нем Феодосию, Пульхерии и клиру константинопольскому. В письмах к первым двум папа в очень пространных и довольно неопределенных выражениях отказывается пока признать Анатолия, «не избрание его отрицая, а ожидая объявления православной истины»⁷⁷⁹. В письме к клиру константинопольскому он выражается яснее и прямо жалуется на Анатолия за то, что он прислал ему уведомление только о своем избрании, «как будто в церкви константинопольской не произошло никаких соблазнов и замешательств»⁷⁸⁰. Папа вместе с этими письмами отправил в Константинополь двух епископов Абундия и Астерия и двух пресвитеров Василия и Сенатора с тем, чтобы в присутствии их Анатолий объявил свое согласие с посланием Кирилла к Несторию и с посланием самого Льва к Флавиану и только под этим условием обещал «успокоиться»⁷⁸¹. Письма и посольство Льва прибыли в Константинополь, когда император Феодосий уже скончался (в конце июля 450 года). В конце августа или начале сентября на престол вступил Маркиан. При нем в присутствии папских легатов в Константинополе собрался довольно многочисленный σύνοδος ἔνδημοῦσα из епископов, прибывших приветствовать нового императора⁷⁸². На этом соборе было читано послание Льва к Флавиану, и Анатолий с полною готовностью (summa devotione) и без всякого замедления (sine aliqua dilalione) подписал его⁷⁸³. Вместе с тем, узнав из писем папы в Константинополь, что православие его в Риме заподозрено, Анатолий отправляет туда нарочитое посольство. Письмо Анатолия, препровожденное с этим посольством, к сожалению, не сохранилось, и о нем мы знаем только из ответного послания Льва в апреле 451-го года. Папа извещает Анатолия, что из писем его и из донесения своих легатов он вполне убедился в преданности его православию (sequax evangelicae ernditionis); а затем решает недоумение Анатолия, как быть с теми епископами, которые на соборе 449 года, под страхом угроз Диоскора, согласились на незаконные решения, а теперь охотно отрекаются от своего участия и ищут единения с православными.⁷⁸⁴

Так, благоприятно изменившиеся обстоятельства внушили папе Льву намерение единолично уладить все нестроения на Востоке, предшествовавшие и сопровождавшие разбойничий сбор⁷⁸⁵. Отсюда его попытки отклонить совсем созвание нового собора или, в крайнем случае, добиться его созвания в Италии, что совсем не отвечало нуждам, которым должен был удовлетворить собор, так как споры, решить которые ему надлежало, волновали именно восточную церковь⁷⁸⁶. Попытки Льва, однако, как известно, не удались, и собор открылся в Халкидоне в октябре 451 года.

Из деяний собора данных, рисующих деятельность и положение Анатолия, можно извлечь немного. Он занимал место после легатов Льва⁷⁸⁷ и, что всего важнее, стоял, кажется, во главе лиц, составлявших вероопределение собора⁷⁸⁸. Но за всем тем положение его нельзя назвать завидным. Легаты Льва гордо и иногда почти дерзко заявляли свои требования. Характерны уже первые слова Пасхазина, которыми открылся собор: «блаженнейший и апостольский епископ города Рима, главы всех церквей, дал нам повеление, которым он удостоил приказать, чтобы Диоскор не присутствовал на соборе; если же он попытается сделать это, то был бы изгнан. Итак, если ваша знатность повелит, то или пусть он выйдет, или мы удаляемся». Другой легат Люценций взял еще тоном выше и заявил, что главная вина Диоскора состояла в том, что онъ «дерзнул составить собор без авторитета апостольского престола, чего никогда не было и не должно быть»⁷⁸⁹. Сравнительно с этим положение Анатолия представляется очень скромным и невидным. При одном случае он является почти обвиняемым и притом со стороны тех лиц, от которых, по-видимому, ему нужно бы ожидать только поддержки, – со стороны императорских сановников. На частном соборе в Константинополе еще в конце царствования Феодосия⁷⁹⁰ Анатолием рассматривалось дело епископов Евстафия Беритского и Фотия Тирского, споривших между собою о праве рукоположения в некоторых епископиях. Собор решил дело в пользу Евстафия, а Фотию за упорство послал отлучение. Последний апеллировал к Халкидонскому собору. Вопрос сановников к собору о действиях Анатолия звучит почти враждебно: «пусть скажет святый собор, позволительно ли было святейшему архиепископу Анатолию послать отлучение отсутствующему почтеннейшему епископу Фотию и приказывать отнять у него известные церкви в области, и должно ли называть собором собрание епископов, живущих в императорском городе?» Если принять во внимание полномочия σύνoδoς ένδημoδσα, как он существовал до Халкидонского собора, то вторая половина вопроса представляется каким то непонятным желанием сановников поставить Анатолия в фальшивое положение; да и первая половина формулирована неверно и не в пользу Анатолия, так как отлучение было послано не от лица только Анатолия, а от лица всего собора, как несколько раньше заявил сам Анатолий⁷⁹¹. В конце концов, собор перерешил дело Фотия и Евстафия уже в пользу первого вопреки постановлению собора Анатолия. При этом заметим, что в этом перерешении, обидном для Анатолия, римские легаты не принимали почти никакого участия; судя потому, как поставили дело для решения сановники, нужно признать, что они, главным образом, наклонили это решение не в пользу Анатолия⁷⁹².

И вот при таких обстоятельствах, когда с одной стороны легаты папы римского стоят во главе собора, а послание его к Флавиану оказывает влияние, хотя и не исключительное, на решение занимавших отцов собора догматических вопросов⁷⁹³, с другой же – положение константинопольского епископа представляется больше, чем скромным, – на Халкидонском соборе, однако, делаются такие постановления в пользу этого епископа, которые фактически ставят его во главе не только известных митрополий, но и во главе всего Востока (право апелляции к нему помимо главных иерархов). Выходит какое-то непонятное противоречие. Весьма естественно, что и объяснения этого противоречия весьма разноречивы. Одно из таких объяснений принадлежит папе Льву и защитникам его интересов. В ответ на послание, Халкидонских отцов о деяниях собора папа высказывается очень резко: «пусть бесчестное домогательство (iraprobus ambitus) не желает ничего чужого и пусть никто не ищет себе прибытка чрез унижение другого. Ибо, как бы суетное превозношение ни утверждало себя на вынужденном согласии (extortis assentationibus) и ни считало нужным укреплять свои происки (suos appetitus) именем соборов, все будет слабо и ничтожно»⁷⁹⁴. В письме к самому Анатолию папа идет еще дальше и укоряет его в том, что собор, имевший целью только обсуждение вопросов веры, он обратил в орудие для превозношения (synodum in occasionem ambitus trahas), употребляя при этом непозволительные средства и даже угрозы (depravando et terrendo), чтобы склонить собравшихся к признанию преимуществ константинопольской кафедры⁷⁹⁵. Не довольствуясь этим и, быть может, не рассчитывая на успех своих увещаний, Лев обращается к более надежному средству – чрез императора и императрицу заставить Анатолия отказаться от привилегий, предоставленных его кафедре собором. Он умоляет и заклинает (praecor et obsecro) Маркина пресечь «бесчестные происки» Анатолия, опасные для мира церкви, и осыпает Анатолия градом всевозможных упреков и обвинений⁷⁹⁶. В тех же видах Лев отправляет письмо к Пульхерии. Письмо это особенно любопытно потому, что довольно ясно вскрывает внутренние основы протеста Льва. Папу особенно огорчает то, что страсть честолюбия проявляет человек, ему много обязанный, как получивший епископство только с его согласия (mei favoris assensu constantino-politanae ecclesiae sacerdotium fuerit consecutus). Ссылаясь на слухи (dicitur), Лев обвиняет Анатолия в том, что он вынудил отцов собора (extorta subscriptio) подписать неприятное для папы постановление. После многочисленных упреков, как и в других письмах, Лев просит Пульхерию обуздать (continere) Анатолия⁷⁹⁷.

Но audiatur et altera pars. Уведомляя папу о результатах собора, Халкидонские отцы писали: «извещаем, что для благочиния в делах и утверждения церковных постановлений мы определили и нечто другое (выше говорится о догматических определениях). Так, издавна имевший силу обычай, которого держалась святая Божия церковь константинопольская, – рукополагать митрополитов областей Азийской, Понтийской и Фракийской, и ныне мы утвердили соборным определением, не столько предоставляя что-либо константинопольскому престолу, сколько упрочивая благочиние в митрополиях; так как часто по смерти епископов возникает много волнений, когда клирики этих областей и миряне остаются без правителя и возмущают церковный порядок. Это не скрылось от вашей святости особенно касательно Ефесян, которые многократно беспокоили вас... Занимавшие место вашей святости епископы – Пасхазин и Люценций и с ними пресвитер Бонифаций пытались было сильно противоречить таким определениям, конечно желая, чтобы исправления как веры, так и благочиния было приписано вам. Но мы, повинуясь благочестивейшим и христолюбивым императорам, знаменитому сенату и всему, так сказать, царствующему городу, признали благовременным утверждение за ним чести вселенским собором»⁷⁹⁸. Анатолий в своем письме к папе приводит совершенно те же мотивы соборного определения, т. е. указывает на желание самих отцов собора, императора, сената, всего клира и народа. При этом он проводит совершенно справедливую мысль, что определение собора даже урезывает права константинопольского епископа, предоставляя ему рукоположение только митрополитов в диоцезах Понтийском, Азийском и Фракийском, тогда как в течение 60 – 70-ти лет пред этим (т. е. от времени 2-го вселенского собора) он рукополагал в этих диоцезах и епископов, и в заключение жалуется на легатов, заявивших свой протест в форме обидной для него⁷⁹⁹.

Какое из двух указанных представление дела отвечало больше действительности, судить об этом очень трудно. С одной стороны пред нами мнение действительно великого человека, оказавшего церкви многие важные услуги в тяжелое для нее время, с другой – уверения отцов собора, замечательнейшего по свободе высказываемых на нем мнений. Многое заставляет, однако думать, что свидетельство последних ближе к истине. Принимая во внимание справедливое заявление Анатолия, что константинопольская кафедра на 4-м соборе фактически не приобрела ничего нового, а только потеряла нечто из старого, естественно заключить, что Халкидонские каноны не были плодом стараний одного Анатолия; если бы было иначе, то едва ли Анатолий захотел бы отказаться от того, что принадлежало его предшественникам. Это настолько ясно само по себе, что едва ли может подлежать спору. Если же папа, однако, все постановления приписывает честолюбивым проискам Анатолия, то это показывает только, что «в Риме слишком мало знали положение вещей на Востоке и заботились только об охранении своей собственной чести»⁸⁰⁰. Не будет преувеличением сказать, что источником всех протестов Льва была созданная им теория церковного развития, по которой (заметим, что главным каноническим основанием, на которое опирался папа в борьбе с Анатолием, было 6-е правило 1-го вселен. собора) соборы в своих определениях «не регулируют только это развитие, а создают его»⁸⁰¹, так что по этой теории раз что-либо определенное канонами уже не может подлежать изменениям в последующее время, хотя бы

таких изменений настойчиво требовало действительное положение вещей. Долг справедливости требует прибавить, что не одно это «охранение собственной чести» диктовало Льву письма, наполненные упреками Анатолию, но и главным образом именно незнание истории константинопольской епископии до Халкидонского собора. Приобретения этой епископии совершались мирно, по почину тех, над которыми власть столичного иepapxa утверждалась. В Риме все это должно было оставаться неизвестным по той простой причине, что на Востоке подобные факты были обычными явлениями, о которых не было нужды уведомлять западных епископов. Папы не видели долгого процесса утверждения власти константинопольского епископа, – процесса, который делал естественными, понятными и логически необходимыми постановления Халкидонского собора; Льву представлялись только результаты долгой работы многих и сложных факторов в пользу столичной кафедры, и эти результаты должны были невольно поразить его. При виде их только одних без представления прошлого, которое служило для них оправданием, естественно Льву представлялись призраки преступного честолюбия, принуждения и пр., под влиянием которых он нападал на Анатолия.

Но если нельзя подозревать Анатолия в стремлениях расширить свою власть новыми полномочиями, то не был ли прав Лев, когда инициативу соборного утверждения уже фактически существовавших привилегий приписывал одному Анатолию? На первый взгляд дело представляется именно в таком виде. Легаты папы на другой день после того, как состоялось определение о преимуществах константинопольской кафедры, заявили сановникам: «вчерашний день, когда удалились ваше превосходительство и наше смирение, говорят, составлены какие-то акты, которые мы признаем составленными вопреки канонам и церковному благочинию»⁸⁰². Протест заявлен в такой форме, которая, по-видимому, намекает на неожиданность постановлений и на то, что они совершены «тайком, воровским образом», будто бы намеренно в отсутствие легатов и сановников: так, по крайней мере, был понят этот протест отцами собора⁸⁰³. Но эта фальшь разъяснилась тут-же. Оказалось, что легатов «просили быть участниками в занятиях, но они отказались, говоря, что не получали приказаний», оказалось, что спрашивали и сановников, и эти «приказали святому собору рассмотреть» дела, касающиеся константинопольской епископии⁸⁰⁴. Этого мало: в конце 13-го заседания собора сановниками заблаговременно заявлено было: «что принадлежит престолу святейшей церкви велико-именитого Константинополя касательно рукоположения в областях, об этом своим порядком будет рассмотрено на святом соборе"⁸⁰⁵. Отсюда совершенно ясно, что вопрос о преимуществах столичной кафедры был вставлен в программу соборных занятий не Анатолием, а заранее сановниками, исполнявшими, конечно, желание императора.

Не может подлежать сомнению и то заключение на основании отказа папских легатов участвовать в обсуждении этого вопроса, что они заранее предвидели исход дела в пользу столичной епископии, судя по тем взглядам на это дело, которые им, конечно, были известны из частных бесед с отцами собора: иначе им не было никаких резонов удаляться с последнего заседания собора. Вместе с тем нельзя не отметить следующего загадочного и любопытного явления: легаты, протестуя против 28-го канона, ссылались на инструкцию Льва, гласившую: «всеми способами да охраняется в вас достоинство нашего лица, а если бы некоторые(?!), по убеждению в значении своих городов, покусились поколебать оное, таких опровергнут, как требует право»⁸⁰⁶. Не будет произвольным думать, что у Льва, продиктовавшего такое наставление, были какие-то основания заранее опасаться, «покушений поколебать достоинство его лица», и что под этими таинственными «некоторыми» разумелись константинопольские правительство и клир. Так толкуем этот загадочный термин потому, что им папа не мог намекать на Анатолия, потому что, как мы видели, он считал Анатолия вполне себе обязанным и, следовательно, мог расчитывать на его благодарность и беспритязательность, на последнюю особенно в виду неустановившегося положения Анатолия, посвященного лицами, судить которых должен был Халкидонский собор.

После всего сказанного ясно, что и инициатива определений соборных о константинопольской кафедре принадлежала не Анатолию, а, как совершенно справедливо сообщает последний в своем письме к Льву и как заявляют о том в послании к нему же отцы собора, –1) императорской чете, 2) сенату, 3) самим отцам собора и 4) клиру константинопольскому, – До сих пор мы показали вероятность первой половины этого утверждения, т. е., что Анатолий не был главным деятелем при соборном обсуждении положения константинопольской кафедры; теперь мы покажем вероятность второй.

1) Что касается Маркиана и Пульхерии, то бросается в глаза прежде всего то обстоятельство, что они не отвечали на жалобы папы Против Анатолия, изложенный выше. Не только не сохранилось их писем к Льву, но и в массе писем последнего нет нигде намека на то, чтобы он получил что-либо утешительное в ответ от константинопольских властителей. Как ниже увидим, уже через несколько лет после собора папе приходилось заставлять Анатолия отказаться от честолюбивых притязаний все тем же путем, т. е. путем только увещаний. Очевидно, что его просьбы к императорам «обуздать» Анатолия остались без успеха; будь иначе, Лев, конечно, не приминул бы заявить, что «бесчестные происки» нашли достойное возмездие.

2) Относительно участия сената, на желание которого ссылается Анатолий и собор в своих посланиях к Льву, в деле утверждения полномочий константинопольского епископа, других данных, помимо этих ссылок, мы также не имеем; но об этом участии можно догадываться косвенным путем. Мы говорили выше, как сановники не совсем справедливо поставили Анатолия в неловкое положение пред собором при разборе дела о Eвcтaфиe Беритском и Фотие Тирском. Если же сравнить с этим их поведение при рассмотрении дела, поднятого протестом легатов, то нельзя не заметить, что они явно поддерживают столичного епископа: свое заключение в пользу его они формулируют так: «хотя преимущества пред всеми и особая честь по канонам остается за боголюбезнейшим архиепископом древнего Рима, однако и святейшему архиепископу царствующего Константинополя, нового Рима, должно пользоваться теми же преимуществами чести»⁸⁰⁷. Подчеркнутые выражения выдают довольно ясно мотив, который руководит ими, когда они склоняются в пользу сделанных собором определений.

3) О взглядах отцов собора на положение столичной кафедры достаточно заметить только, что заявление с их стороны во время протеста легатов о том, что они охотно признают над собою власть константинопольского епископа, не суть только выражения простого пассивного согласия, но ясно показывают преднамеренную цель их возвысить положение столичного иерарха, потому что почти каждый из них представил достаточные мотивы для своего согласия⁸⁰⁸. К сказанному прибавим, что одним из условий, вызывавших сочувственное отношение отцов к утверждению преимуществ константинопольского епископа, можно считать гордое поведение легатов папы, их надменное и иногда обидное отношение к восточным епископам во время соборных заседаний⁸⁰⁹.

4) Наконец, что и ссылка на желание клира константинопольского в упомянутых выше посланиях возвысить положение своего иерарха указывала на действительное положение вещей, а не была благовидным и фальшивым оправданием соборного определения, как это после объяснил папа Лев (об этом сейчас ниже), – достаточное доказательство этого мы находим в одном замечательном месте актов собора. В одиннадцатом заседании собора, когда поднялся спор о том, где должны быть рукополагаемы епископы в Ефес, и когда один епископ выразил мысль о том, что рукоположение их в Константинополе может вести только к возмущениям, то константинопольские клирики воскликнули: «пусть имеют силу постановления ста пятидесяти отцов! Пусть не нарушаются преимущества Константинополя! Пусть рукоположение совершается по обычаю тамошним архиепископам»⁸¹⁰. Ясно, что клирики не оставались равнодушными к привилегиям своего епископа и действительно могли оказать свою долю влияния при соборном рассмотрении его правового положения.

Итак, все обвинения Анатолия со стороны Льва в честолюбивых происках должны быть признаны плодом недоразумения, «следствием незнания действительного положения вещей на Востоке, а затем боязнью «покушений на достоинство его лица», нежеланием иметь и видеть рядом с собою в церкви иерарха, обладающего такой же властью и привилегиями, которые принадлежали ему самому. Само собой разумеется, что неверное истолкование поведения Анатолия в Риме должно было доставлять ему огорчений несравненно более, чем если бы оно отвечало действительности.

Но упомянутыми четырьмя посланиями, компрометирующими Анатолия, огорчения, причиняемые ему из Рима, еще не кончились. По поводу послания Анатолия и отцов собора папа писал Анатолию, Маркиану и Пульхерии, но не отвечал прямо собору. Этим обстоятельством воспользовались приверженцы Евтихия и стали распускать слух, что определения Халкидонского собора вообще отвергнуты Львом. Маркиан, обеспокоенный вновь поднимавшимися смутами, в феврале 453 года отправил к папе письмо, в котором выражал свое удивление, что он так долго не отвечает собору и тем дает пищу для козней недовольных собором⁸¹¹. Лев во всем обвинил Анатолия. Императору и императрице папа объяснил, что свое мнение о догматических определениях собора он высказывал давно уже в письме к Анатолию, но так как в том же письме он осуждал Анатолия за честолюбие, то последний «пожелал лучше умолчать о моем одобрении (вероопределения собора), чем сделать известным всем свое честолюбие».⁸¹² Насколько справедливо такое обвинение и из какого желания оно вышло, это ясно видно из того, что и в письмах к Маркиану и Пульхерии в мае 452 года, где находятся жалобы на Анатолия, мы видим такое же одобрение догматических определений собора, как и в письме того же времени к Анатолию⁸¹³. Отсюда ясно, что сам Маркиан считал недостаточнымъ для уверения еретиков согласия папы, выраженного в письме к частному лицу. Между тем папа не упрекнул Маркиана и Пульхерию за то, что они не воспользовались его письмами к ним для достижения той же цели, для которой, по его мнению, могло и должно было служить его письмо к Анатолию.

После того, как папа высказался против определений собора в пользу константинопольской кафедры и во всем обвинил одного Анатолия, переписка между ними прекратилась. Но Лев не оставил Анатолия в покое. Он зорко наблюдал за константинопольским епископом, следил за каждым его шагом, отмечал малейшее его движение и при всяком удобном случае поднимал тревогу. Из письма к его апокрисиарию епископу Юлиану в апреле 453 года мы узнаем, что Льва сильно обеспокоило то обстоятельство, что Анатолия предложил Иллирийским епископам подписать, вероятно, все определения собора Халкидонского, – Папу известил об этом посол от вновь поставленного епископа Фессалоникийского⁸¹⁴. Чем кончилось предложение Анатолия и даже в чем собственно оно состояло: подписать ли все определения собора или только канонические постановления его, об этом мы ничего не знаем наверно, хотя все исследователи обыкновенно решительно утверждают, что Анатолий склонял Иллирийских епископов признать 28-й канон⁸¹⁵, но его попытки будто бы ими были отвергнуты. Есть основания предполагать, что дело происходило не в таком, компрометирующем Анатолия, виде. Судя по некоторым фактам, о которых уже сказано и кроме того сейчас будет рассказано, Лев пользовался даже не такими значительными поводами, чтобы уличить Анатолия или в честолюбии или в неправославии. Мы видели, что даже решительному заявлению собора и самого Анатолия Лев не поверил и без всяких доказательств перетолковал поведение Анатолия не в пользу последнего. Между тем обращение Анатолия к Иллирийским епископам подписать 28 канон, если-бы оно действительно имело место, давало в руки Льву такое орудие для изобличения Анатолия, какого он до сих пор не имел. И, однако, мы видим, что он этим орудием не пользуется, сообщает факт мимоходом⁸¹⁶, не говорит даже, как отнеслись Иллирийские епископы к приглашению Анатолия. И даже после, как увидим, в письме к Анатолию он пользуется только априорными соображениями, чтобы обличить его в честолюбии, но не ссылается на фактическое доказательство своих подозрений, для чего ему, повторим, всего лучше могло служить упомянутое обращение Анатолия. Ясно, что дело происходило не совсем так. Как же? Так как Иллирийских епископов не было на соборе, то очень вероятно, что Анатолий переслал к ним все деяния и определения собора для сведения и для подписи, не имея в виду только той цели, чтобы их согласием утвердить еще более один 28-й канон.

В самой даже столице все действия Анатолия находились под строгим надзором Льва. Характеристично для этого случая письмо Льва к Юлиану в марте – 453 года. Попа просит Юлиана тщательно следить за yастроением умов в столице и самому пользоваться расположением императорской четы к православной вере на пользу церкви⁸¹⁷, смотреть за проявлениями ересей евтихианской и несторианской, так как столичный епископ делать это неспособен: в нем не заметно православной ревности, не видно забот о таинстве спасения, он не дорожит даже своим добрым именем⁸¹⁸, потому что подражает не блаженному Флавиану, а тем, которые его рукоположили (т. е. партии Диоскора⁸¹⁹.

При такой чуткой подозрительности не удивительно, если папа поднимает целую бурю по поводу одного незначительного случая из деятельности Анатолия. Неизвестно по какой причине, Анатолий архидиякона Аеция, главного деятеля из константинопольского клира на Халкидонском соборе, отставил от этой должности и посвятил в пресвитера для одной церкви недалеко от Константинополя, а на его место назначил некоего Андрея. Епископ Юлиан уведомил об этом папу. Нужно заметить, что должность архидиакона в то время была соединена со многими очень важными полномочиями: он стоял фактически (а не поминально, как теперь) во главе прочих дияконов, отчасти заведывал церковным имуществом, был ходатаем по внешним делам церкви, назначал приходящуюся на долю каждого духовного лица часть из церковных доходов, решал единолично споры между низшими клириками и пр.⁸²⁰ Чтобы составить настоящее представление о деле, необходимо иметь в виду, что все сведения о нем мы должны черпать из писем только Льва. Письмо Юлиана к папе по этому случаю не сохранилось. Из ответа Юлиану можно заключить только то, что папа быль слишком подозрительно настроен, против Анатолия. «Как тебя опечалило то, что происходить у нас (разумеются бедствия от нашествия варваров), так меня огорчило то, что в церкви константинопольской, как показывают твои письма, до сих пор не прекратились козни еретиков и что изыскиваются случаи для притеснения защитников православной веры. Ибо когда Аеций под видом повышения отстраняется от должности архидиакона и на его место назначается Андрей, за общение с еретиками отлученный; когда обвинителям блаженной памяти Флавиана воздается честь, а его сподвижники и ученики подвергаются унижению, то отсюда совершенно ясно (aperte demontratur), чего хочет епископ этой церкви»⁸²¹. Как видно, вывод не в пользу Анатолия построен самим Львом; Юлиан, как это подтвердится ниже, сообщал Льву только факты и, вероятно, прибавил, что Аеций не совсем доволен своим новым назначениям. Папа, настроенный подозрительно даже против чистоты веры Анатолия, подыскал основания для действий его, объяснил эти действия по-своему и считал их уже достаточным доказательством еретического образа мыслей Анатолия. Между тем Анатолий был не так виновен, как это казалось Льву. Католики Пиний и Тильмон делают весьма вероятное предположение, что Аеций был обвинен пред Анатолием в неисправном прохождении своей должности; обвинение не было сначала опровергнуто достаточно и повлекло за собою смещение Аеция; но потом, когда на это дело было обращено особое внимание, благодаря Льву, и когда оно было вновь переисследовано, Аеция был совершенно оправдан⁸²². Что-же касается Андрея, то препятствий к возведению его в сан архидиакона Анатолий не находил потому, что он давно уже вместе с другими участниками разбойничьего собора, прощенным в 451 году, был принят в общение, подписал послание папы к Флавиану и многим другим загладил прошедшее⁸²³. – Не зная или не обращая внимания на все это. Лев написал к Маркиану и Пульхерии письма, в которых прямо выражался, что поведение Анатолия угрожает большою опасностью (quantum periculilj), хотя и признал, что главная причина опасности, т. е. еретичества Андрея, не существует⁸²⁴.

Неприязненные отношения Льва к Анатолию обеспокоили Маркиана, и он решился, наконец, вмешаться в дело. Маркиан показал своему патриарху письма Льва об Аецие и Андрее, и Анатолий во избежание ссоры с охотою обещал уступить папе.⁸²⁵ С этого времени обостренные отношения между двумя патриархами начинают, сглаживаться и изменяться в мирную сторону.

Обычно у исследователей дело представляется в таком виде, что императорская чета, дорожившая расположением папы, повлияла на Анатолия и принудила его подчиниться во всем требованиям Льва⁸²⁶. В действительности это было совсем не так. Анатолий не был вынужден к миру; он сам желал и искал мира. Это совершенно ясно открывается из письма Льва к апокрисиарию Юлиану еще в марте 453 года, где папа заявляет, что Юлиан просил его не ссориться с Анатолием и не прерывать с ним переписки⁸²⁷. И сам Анатолий скорбел и огорчался молчанием папы⁸²⁸. Если же примирение наступило только по окончании поднятого Львом дела об Аецие и Андрее, то это объясняется влиянием Маркиана на папу. Получив письмо от папы, наполненное упреками против Анатолия за возведение Андрея в сан архидиакона, император видимо не совсем поверил Льву, потому что в ответе и нему ходатайствовал за Анатолия и ручался за его православие⁸²⁹. Судя по одному заявлению Льва, можно думать, что просьбы Маркиана примириться с Анатолием и продолжать с ним переписку были очень настойчивы⁸³⁰. Однако, первым вступил на путь примирения все таки Анатолий. В апреле 454 года он отправил к папе письмо, в котором жаловался на то, что Лев о деле, касающемся его – Анатолия, сносится с посторонними лицами, а не обращается к нему самому, хотя он совсем не отказывался удовлетворить справедливые желания папы (ut ilia vobis obediendo complerein, quae vestris omnifariam perfectissimis sensilms placita videbantur); уже из письма к императору он узнал, чего хочет и требует папа, и для сохранения мира он с готовностью исполнил его требования: Аеция назначил на прежнюю должность, а Андрея отставил, хотя последний не виноват в том, в чем обвиняет его папа; в заключение Анатолий просил Льва обрадовать его возобновлением переписки и не гневаться на него за канонические постановления Халкидонского собора, потому что на них настаивали клирики константинопольские и сами отцы собора, а не он Анатолий, всего больше в своей жизни любивший покой и тишину⁸³¹. В ответ на письмо Маркиана Лев не высказал ничего определенного; он обещал примириться с Анатолием, хотя и не выражает уверенности в искреннем исправлении его⁸³². Письмо к самому Анатолию интересно в том отношении, что довольно прозрачно выдает основные мотивы, двигавшие Львом в его борьбе с патриархом. Здесь забыто уже еретичество, в котором так недавно обвинялся Анатолий: главным и почти исключительным образом папа защищает свою излюбленную теорию о ненарушимости никейских канонов и в заключение письма без всяких покровов заявляет, что выше всего (super omnia) Анатолий должен ставить твердое охранение правил 1-го вселенского собора⁸³³. По поводу письма Анатолий папа вновь писал Маркиану и уведомлял его, что он рад возобновить прежний дружественные сношения с Анатолием; при этом опять неосторожно обмолвливается, что главная причина его радости – сохранение ненарушимости никейских правил⁸³⁴.

Итак, примирение состоялось. Как показывает переписка между Константинополем и Римом, начало было ему положено Анатолием совершенно добровольно: ни откуда не видно, чтобы он уступил папе под давлением Маркиана и Пульхерии. Между тем католические исследователи со своей точки зрения на Анатолия совершенно естественно не могут понять поведений его просто, не могут верить, что этот человек, по его собственному заявлению, всегда всего больше «любил покой и тишину», и стараются непременно подыскать сторонние основания уступчивости, обнаруженной Анатолием. Такое основание указывают обыкновенно в законе Маркиана 454 года о правах и преимуществах церквей⁸³⁵, который имел целью, будто бы обуздать честолюбие Анатолия⁸³⁶. Но совершенно напрасно! Закон Маркиана говорит вовсе не о том, что видеть в нем желательно католическим ученым. Вот он в целом его виде: Privilegia, quae generalibus constitiitionibus universis sacro-sanctis ecclesiis orthodoxae religionis retro principes praestiterunt, flrma et illibata in perpetuum decernimus custodiri. Omnes sane praymaticas sanctiones, quae contra canoms ecclesiasticoe iiiterveiitu gratiae vel ambitionis elicitae sunt, suo robore et firinitate vacuatos esse praecipimus⁸³⁷. Как видно, в законе строго различаются canones ecclesiastici и pragmaticae sanctiones; отменяются последние, а первые утверждаются. 28-й канон должен быть отнесен именно к первым, как это ясно из изложения самого закона и из того толкования canoues и sanctiones, которое имело место в одном из заседаний Халкидонского собора по делу о Фотие Тирском и Евстафие Беритском⁸³⁸.

Уже до сих пор изложенных кратких сведений из жизни Анатолия достаточно, чтобы видеть, что патриаршествование его было одним из самых труднейших, какие только знает история⁸³⁹. Помимо отношений Рима трудность эту увеличивало еще положение дел и в других патриархатах. Не сохранилось никаких известий об участии Анатолия в умирении смутъ, произведенных после Халкидонского собора и по поводу определений его монахом Феодосием в Палестине⁸⁴⁰. Но едва ли может подлежать сомнению это участие; едва ли эти смуты, заставившие много беспокоиться императорскую чету, не доставили хлопот и столичному иерарху.

Участие Анатолия в делах александрийского патриархата много яснее. Кажется, не произвольным будет думать, что более видная деятельность Анатолия в данном случае стоит в тесной связи с переменою правления. Император Лев, заступивший место Маркиана в начале 457 года, не был человеком столь смелым, чтобы церковные нестроения улаживать по своему личному усмотрению. Характер его отношений к этим нестроениям прекрасно выразился в двух случаях: один раз, когда в послании к Анатолию он просил последнего высказать свой взгляд на дело, «дабы мы, узнав это из ваших писем, могли дать соответственное постановление"⁸⁴¹, а в другой раз, когда он отказался тронуть Тимофея Элура, заявив, что «судить его следует одним только епископам»⁸⁴². Благодаря этому желанию прислушиваться в церковных делах к голосу тех, которым ведать их надлежит, влияние Анатолия естественно поднялось, стало заметнее. На силу этого влияния, несомненно, оказало действие и то обстоятельство, что император Лев, – первый из византийских императоров, получил корону из рук столичного патриарха⁸⁴³. Как бы то ни было, но Анатолий был первым лицом, к которому за советом и решением дела обратился Лев, когда к нему поступили прошения египетского духовенства против Тимофея Элура, зверски убившего Протерия и насильственно захватившего его престол⁸⁴⁴. В императорской грамоте к Анатолию читаем: «пусть твое благоговеинство соберет к себе всех православных епископов, которые в настоящее время проживают в этом царственном городе, а также почтеннейших клириков; и так как город Александрия, о благочинии и спокойствии которого мы весьма много заботимся, взволнован, то вы, тщательно исследовавши и рассмотревши все и о Тимофее и о Халкидонском соборе, что размыслите сообща, со всею скоростью дайте знать нашему благочестию...., дабы мы могли дать соответствующее постановление»⁸⁴⁵. Анатолий в письмах к папе Льву и ко всем епископам-митрополитам каждого округа «оплакал дерзость против правил святых отцов и преступления Тимофея»⁸⁴⁶, деятельно подавал помощь египетским клирикам и епископам, пришедшим в столицу искать помощи и защиты против притеснений Тимофея⁸⁴⁷ и, наконец, в 458 году составил в Константинополе собор, на котором был осужден Тимофей, повторено осуждение Диоскора, Евтихия и подтвержден вновь Халкидонский собор⁸⁴⁸. О результатах собора Анатолий уведомил императора особым донесением, в котором высказался, что «Тимофей ни под каким видом не должен оставаться в сане священства»⁸⁴⁹.

Анатолий не дожил до времени водворения мира в Александрии: он умер летом 458 года, не видев плодов от своих хлопот. Последние месяцы его жизни были кроме александрийских смут омрачены вновь обострившимися отношениями с Римом. Выражая свою радость по поводу того, что Анатолий принял горячо к сердцу беспорядки в Александрии⁸⁵⁰, папа, однако, одновременно с этим пишет новому императору: «воспламенить апостольскую душу твоего благочестия должно то зло, которое помрачает чистоту константинопольской церкви, так как в ней находятся некоторые клирики, согласные с мнениями еретиков и в самом недре православных помогающие еретикам. Если брат мой Анатолий оказывается недеятельным в ниспровержении их, так как он слишком благосклонно щадит их, то благоволите ради нашей веры доставить нашей церкви еще то врачевство, чтобы таковые были изгнаны не только из клира, но и из города»⁸⁵¹. Нечего и говорить, что сам Анатолий получил не одно такое письмо от папы⁸⁵². И все эти обидные для Анатолия тревоги, бросавшие невольно тень на его православный образ мыслей, были подняты по совершенно ничтожным поводам. Пресвитер Аттик и бывший архидиакон Андрей казались папе еретиками. Еретичество это, однако, ничем не было удостоверено. Свои подозрения папа основывал на таком ненадежном источнике, как fama perferrentiinn⁸⁵³. А что это были только подозрения, ни на чем твердом не опиравшиеся, видно из того, что он настаивает только еще испытать Аттика, не поражено ли его сердце ядом еретичества⁸⁵⁴. Такое подозрительное отношение папы крайне огорчало Анатолия, что он и выражает в своем письме к нему⁸⁵⁵. Это было последнее письмо его к папе, и в нем в первый раз терпеливый Анатолий обнаружил те душевные боли, которых с первого момента его власти непрерывно до самого конца причинялись ему из Рима и по влиянию Рима.

В минеях под 3-м июля сообщается, что Анатолий умер насильственною смертью, которая была делом еретиков⁸⁵⁶. Нет ни каких оснований доверять этому сообщению⁸⁵⁷, но нельзя не заметить, что оно вполне гармонирует с тем неотрадным впечатлением, которое выносится из ознакомления с обстоятельствами патриаршествования Анатолия: соединились, кажется, все условия, чтобы сделать его правление тяжелым, трудным.

В заключение бросим беглый взгляд на изложенные нами события правления Анатолия. Преимущественный интерес в истории этого правления представляют собою отношения первого патриарха к Риму. Говоря о них, мы старались устранить те крайности, в которые впадают при их изображении католические исследователи. Не смотря на это, нельзя освободиться, однако, от впечатления двойственности, нерешительности, некоторой, так сказать, безличности, которою запечатлены отношения Анатолия и Риму. Это впечатление особенно усиливается при сопоставлении Анатолия с папою Львом, который всегда говорит ясно, твердо заявляет свои желания и неуклонно их выполняет. Не говоря о многом другом, достаточно припомнить дело Аэция и Андрея. Анатолий считает себя правым и в то же время уступает требованиям папы. С другой стороны, как ни поспешны и малоосновательны были укоризны Льва, обращенные к Анатолию, в послаблении еретикам и в холодности к православию, нельзя не думать, что в поведении Анатолия действительно было нечто, что могло внушать постоянные опасения Льву и держать его на стороже. Даже исследователи, не расположенные верить многому из того, что мы знаем об Анатолие из писем Льва, готовы видеть в нем человека крайне бесхарактерного и индиферентного к делу православия⁸⁵⁸.

Не отвергая совершенно таких взглядов на церковную политику Анатолия, мы, однако, не можем объяснить некоторую двойственность в его образе действий недостаточною твердостью его православных убеждений и слабостью его нравственных принципов. Были более глубокие, скрытые основания, почему он не выказал себя таким же смелым и последовательным борцом за православие, каким явился папа Лев Великий.

Монофизитство, как известно, принесло византийской империя столько бед, сколько не принесла ни одна из ересей: оно стало девизом на знамени всех сепаратистов и оторвало, в конце концов, от империи добрую ее половину. Составленная из народностей, для ассимиляции которых с господствующим населением никогда не делалось много, которые несли тяжелые налоги и постоянно были дурно настроены против правительства, империя держалась только связью религиозною. Монофизитство разрушало эту связь. В самом характере этой ереси было нечто, чем она вызывала к себе среди масс большие симпатии, чем напр. несторианство: затеняя человеческое естество И. Христа, она полнее удовлетворяла благочестивому чувству. Притом православное учение, провозглашенное на Халкидонском соборе, устранявшее крайности монофизитства и несториантства, очень медленно входило в сознание масс. Полемика же против монофизитства всегда могла возбуждать подозрение в несторианстве (блаж. Феодорит), которое по самому содержанию своей догмы не могло рассчитывать на широкое распространение. Из сказанного становится понятным, как должны были беспокоиться широким разливом монофизитства все высшие люди византийской империи, как сильно должна была их занимать забота о поддержании связи с теми странами, где утвердилось монофизитсво. Эта забота, как известно, после Халкидонского собора сказалась целым рядом униональных попыток, исходивших от константинопольских императоров. Было бы ошибочно видеть в этих попытках только проявление религиозного легкомыслия Зенона, Ираклия и пр. Они выходили из благородного желания спасти целость империи и дать ей внутренний мир, который разрушало монофизитство. Брожение, им поднятое и после сказавшееся такими печальными результатами для церкви и государства, не могло не быть заметным и в самом начале – в царствовании Маркиана и Льва Фракианина. В церковной политике этих государей все историки замечают необыкновенную мягкость, осторожность, терпимость в отношении к иномыслящим. Такое направление этой политики, конечно, обусловливалось, прежде всего, благоразумием императоров, но едва ли можно отрицать, что оно же подсказывалось и обстоятельствами времени, нуждою привести в гармонию интересы государства и церкви. Отсюда тот вид церковной политики, который характерно был обозначен термином οἰκονομία ⁸⁵⁹. Этот способ деликатного обхождения с иномыслящими представлялся единственно целесообразным, конечно, не только Маркиану и Льву. Его требовала действительная жизнь; его воплотил в своей деятельности и первый патриарх Анатолий. В этом обстоятельстве, в этой крайней нужде смотреть в одно и тоже время на события с противоположных точек зрения, мирить и сглаживать различные интересы и симпатии, – нам кажется, лежит разгадка характера всего правления Анатолия и в частности характера его отношений к Риму. Лично Анатолия на путь осторожности и мягкого обращения с монофизитами могло вести и еще одно обстоятельство. Как мы знаем, он был ученик и почитатель св. Кирилла, борца против Нестория. А известно, что учение Кирилла об отношении естеств божеского и человеческого в Христе было изложено им в чертах чрезвычайно тонких. Чуждый воззрений монофизитства, он, однако, обвинялся некоторыми в этой ереси⁸⁶⁰. Во всяком случае, то любопытное явление, что на сочинения Кирилла ссылались как православные, так и монофизиты в подтверждение своих различных воззрений (ниже в очерке о Германе). Отсюда легко понять, что православному Анатолию, но воспитаннику Кирилла, терпимость в отношении к иномыслящим подсказывалась, кроме государственной, еще и религиозною точкою зрения.

Как бы то ни было, но οἰκονομία – вот направление, которого только и мог держаться в своей деятельности Анатолий. По самому существу своему такая политика исключает возможность заранее составленных планов, резко очерченных программ деятельности и прямолинейного их выполнения. Прислушиваясь внимательно к требованиям жизни, которые всегда капризны и изменчивы, она по необходимости должна была менять формы отношения к действительности при различных обстоятельствах и в разное время, имея в виду одну только цель – сохранение церковного мира. Из этого легко понять те противоречия, в которые впадал папа Лев Великий относительно личности Анатолия. На Западе, который был свободен от религиозного брожения, было легко чертить стройные планы решения догматических вопросов и указывать скорый путь для осуществления этих планов. Там было естественно удивляться и недоумевать той деликатности, с которою обращались на Востоке с иномыслящими. Отсюда подозрительное отношение Льва к Анатолию, на первый раз сказавшееся достаточно ясно в том, что Лев, первый из пап счел необходимым иметь в Константинополе постоянного апокрисиария, который тщательно должен был следить за настроением умов и политики в восточной столице.⁸⁶¹ Не входя в положение Анатолия, папа естественно должен был истолковывать в дурную сторону каждый случай уме- ренного отношения к монофизитам со стороны патриарха. Отсюда, как мы знаем, он несколько раз превозносил Анатолия за преданность православию и несколько же раз возвращался к упрекам в холодности и равнодушии к тому же православию. – Из сказанного же понятно и неопределенное отношение Анатолия к Риму. Во многих столкновениях со Львом он был прав и, однако, всегда уступал, потому что папа был авторитетным, видным защитником Халкидонского определения. Мир с ним в некотором роде был аттестацией в православном образе мыслей. Анатолий и добивался этого мира путем уступок, имея в виду только торжество дела, которому служил. Церковь лучше оценила заслуги Анатолия, чем папа Лев, признала в нем одного из мудрых защитников своих интересов и доселе празднует его память 3-го июля⁸⁶².

О жизни и деятельности Геннадия сохранились весьма скудные и отрывочные сведения. Воссоздать более или менее цельный образ его на основания этих сведений нет никакой возможности, хотя они и достаточно дают видеть в нем одного из выдающихся архипастырей восточной столицы. О жизни Геннадия до занятия им кафедры ничего неизвестно, кроме одного эпизода, показывающего, что он принимал живое участие в догматических спорах того времени и был деятельным, энергичным членом столичного клира задолго до возведения в сан патриарха. Об этом его участии свидетельствует небольшой отрывок из его сочинения против анафематизмов Кирилла, сохранившийся в сочинениях Факунда Гермианского⁸⁶³. По самому существу догматического вопроса, решение которого было предложено в знаменитом послании Кирилла к Несторию с приложением анафематизмов, в изложении воззрений Кирилла не могло быть той ясности, которая бы не давала места никаким перетолкованиям и неблагоприятным выводам. Это отсутствие ясности и строгой определенности⁸⁶⁴ в учении Кирилла, как известно, вызвало против него целую бурю на Востоке и даже такому выдающемуся богослову, как блаженный Феодорит, дало повод усмотреть в нем «возобновление пустого и нечестивого учения Аполлинария»⁸⁶⁵. Если принять во внимание, что Кирилл, по-видимому, в самом деле, не был чужд мысли о страдании Христа и Божеством⁸⁶⁶, то будет очень понятно, что и не один Феодорит должен был заподозрить его в аполлинаризме. Такие подозрения высказал, между прочим, и Геннадий в сочинении, отрывок из которого сохранился до нас, благодаря Факунду. Важность и серьезность обсуждаемого вопроса естественно должны были вызывать горячность в полемике по поводу его; отсюда понятна та страстность, с которою Геннадий восстает против подозрительных для него анафематизмов Кирилла. Главный предмет его нападок – мысль, что Христос пострадал по своей божеской природе (divinain ejus (Христа) natiirain et impassibileni passionibus subjacere conlendit). На анафематизмы Кирилла Геннадий отвечает анафематствованиями же: «да анафематствует тебя Бог, стена подбеленная...», начинает он опровержение первого положения Кирилла. О дальнейшем ходе отношений Геннадия к Кириллу ничего неизвестно. Полемика, во всяком случае, не увлекла его в крайности: в сознании современников и потомков он всегда представлялся искренним и энергичным защитником православия.

Рассказанное столкновение Геннадия с Кириллом, имевшее место, вероятно, вскоре по появлении в свет анафематизмов, следовательно, еще до Ефесского собора, известность и популярность его сочинения против Кирилла чрез, сто лет после его смерти⁸⁶⁷, говорят, во всяком случае, что еще более, чем за четверть столетия до занятия кафедры, Геннадий выдавался уже среди константинопольских клириков и своим образованием и своими способностями. В богатых личных дарованиях Геннадия и нужно искать объяснения, почему по смерти Анатолия константинопольское правительство и клир остановили на нем свое внимание. Одновременно с Геннадием кандидатом на патриаршую кафедру был, представлен Акакий, потом преемник Геннадия⁸⁶⁸, но выбор пал все-таки на последнего. Посвящение Геннадия совершилось, вероятно, в июле 458 года (см. выше).

Обстоятельства, среди которых должна была начаться деятельность Геннадия, как патриарха, можно назвать сравнительно благоприятными. Императорский трон был занят человеком, от которого Геннадий мог ожидать только сочувствия и поддержки во всех своих начинаниях на благо церкви. Принятие царского венца Львом в первый раз из рук столичного патриарха (см. выше) уже само по себе было хорошим предзнаменованием. Оно не замедлило оправдаться. Обращение императора к суду всех епископов империи по делу Тимофея Элура в самом начале его царствования было блестящим началом программы его церковной политики, показало духовенству восточной империи на первых же порах в нем «помазанника Божия»⁸⁶⁹, который «в понятии с императорским скипетром соединял главным образом веру»⁸⁷⁰, и который потому считал главною своею задачею быть «защитникомъ благочестия и вернейшим его хранителем»⁸⁷¹ и прилагать «особыя заботы о мире церквей»⁸⁷². «Домогаясь единодушия церковных предстоятелей», Лев «хорошо сознавал, что если не будет нарушен этот мир, то и все будет непоколебимо»⁸⁷³. «Желая, чтобы возрастали церкви»⁸⁷⁴, он надеялся, что чрез это «христианский народ будет одновременно достигать славы и могущества»⁸⁷⁵, а его собственная власть – прочности и силы.⁸⁷⁶ Но представляя благосостояние государства, как нечто неотделимое от мира церкви и единства веры, Лев не заходил в проведении этих воззрений на практике так далеко, как это сделали его преемники (Зенон – энотикон и др.). «Выступая на сражение за православную веру, он решился иметь при себе союзниками в ратном деле предстоятелей»⁸⁷⁷, «сделать, их участниками в своих заботах»⁸⁷⁸, желая, «чтобы права досточтимой веры охранялись общим согласием»⁸⁷⁹. Отсюда император «оставляет неприкосновенными права священства и не решается издавать помимо воли Божией никаких определений по делам (церкви), поступающим на его усмотрение»⁸⁸⁰.

Такое осторожное поведение Льва, его желание прислушиваться в делах, касающихся церкви, к голосу представителей ее вообще, естественно открывало путь для широкого влияния на его образ действий именно со стороны Геннадия, как наиболее близкого к нему. В первый раз заметно это влияние Геннадия на императора сказалось в деле умирения церковных смут в Александрии. Как замечено выше, патриарх Анатолий успел только выразить свое мнение по поводу этих смут и не дожил до их прекращения. Почти единогласно епископы, которых Лев пригласил высказаться о Халкидонском соборе и о деяниях Тимофея Элура, объявили последнего еретикомъ и убийцею⁸⁸¹. Вероятно, опираясь на эти заявления, Геннадий «употреблял все свое старание (побудить царя) наказать дерзновенного»⁸⁸². Но старания Геннадия встретились здесь с противоположными происками покровителя Тимофея Элура – всемогущего в то время военачальника Аспара⁸⁸³. Своим влиянием Аспар не позволил императору исполнить желания Геннадия – подвергнуть Тимофея заслуженному наказанию. Тимофей был удален из Александрии, но не лишен возможности производить смуты. Сосланный в Гангру, он начинает вооружаться на церковное учение, подвергать его критике и, чтобы утвердиться на авторитете, интерполирует неизданные сочинения Кирилла александрийскаго, составляет сходки и пр.⁸⁸⁴ Этого мало; благодаря покровительству своих сильных друзей, Тимофей является в столицу, по-видимому, со смелыми замыслами оправдаться совершенно во возведенных на него обвинениях и возвратить потерянную кафедру. Обеспокоенный Геннадий известил о ходе дел папу Льва⁸⁸⁵. Подвигнутый совмест-ными представлениями папы и Геннадия, император решился, наконец, прекратить смуты, производимые Тимофеем, и сослал его в Херсонес. Его место занял православный Тимофей Салофакиол (белый); и мир в Александрии пока водворился⁸⁸⁶.

Едва Геннадий освободился от забот по устроению церкви александрийской, как потребовало его участия положение дел в церкви антиохийской. Зять императора Льва Зенон, отправленный военачальником на Восток, имел в своей свите халкидонского священника Петра, известного в истории с прозванием Гнафея. Пользуясь близостью к могущественному вельможе, Петр задумал овладеть антиохийскою кафедрою. Но так как для этого нужно было заручиться сочувствием народонаселения Антиохии, то Петр примыкает к сильной, по-видимому, в Антиохии партии «аполлинаристов», возбуждает се к пропаганде, формулирует свое учение в виде прибавки к песни трисвятого – «распныйся за ны» и производит возмущение против православного патриарха Mapтиpия. Последний, не имея возможности справиться со смутою, отправился в Константинополь и обратился за помощью к Геннадию. Уже, судя по тому, как горячо Геннадий восстал против усмотренной им в анафематизмах Кирилла мысли о страдании Христа и Божескою стороною Его существа, легко заключить, как близко к сердцу он должен был принять замешательства в Антиохии, произведенные проповедью ненавистного ему аполлинаризма. Он принял живое участие в делах Мартирия и ходатайствовал о нем пред имцератором. Принятый и отпущенный с большим почетом, Мартирий, вероятно, с императорскими полномочиями, нужными для восстановления мира, возвратился в Антиохию. Но застав здесь большие беспорядки и видя, что Зенон действует против него, Мартирий отказался от кафедры, которую тотчас занял Петр Гнафей. Узнав об этом, Геннадий снова обратился к императору с просьбою прекратить смуту. Указом Льва Петр Гнафей осуждался на заточение, но предупредил исполнение указа и бежал из Антиохии. Его место после всеобщего избрания занял, по-видимому, православный Юлиан⁸⁸⁷.

Заботясь о мире церковном на Востоке и влияя в этом направлении на императора, Геннадий не упускал из виду и других нужд церковной жизни и побуждал императора к их удовлетворению, если это было только во власти последнего. Зная общий характер отношений Льва к церковным делам, не без основания можно предполагать, что именно указаниям и влиянию Геннадия обязаны изданием некоторые законы, ограждающие интересы и авторитет церкви. Сюда нужно отнести, прежде всего, закон о провождении праздничных дней, в которые воспрещались работы и игра на музыкальных инструментах⁸⁸⁸ и сценические представления⁸⁸⁹. Другой закон того же царствования 467-го года был направлен к стеснениям ариан-эксокионитов: им запрещалось иметь церкви и составлять собрания⁸⁹⁰. В объяснение этой меры нужно заметить, прежде всего, что ариане в Константинополе были очень многочисленны, на что указывает уже самое название эксокионитов⁸⁹¹. С другой стороны, не пользуясь свободою в предыдущие царствования, в правление Льва они почувствовали твердую почву под ногами, потому что имели покровителя и защитника в лице всемогущего военачальника Аспара, и, по-видимому, смело выступили с пропагандой своих воззрений. Об этом последнем позволяют догадываться отчасти сочинения Геннадия, направленные против ариан⁸⁹², а отчасти некоторые другие известия. Так у Никифора Каллиста рассказывается о публичном состязании в правление Геннадия двух епископов – арианина и православного, из которых первый был хороший оратор-диалектик, а второй – человек добродетельный и богобоязненный. Видя, что словами нельзя доказать истины, православный епископ предложил подтвердить ее делом: приказал разложить костер и предложил своему сопернику войти в огонь. Арианин отказался, а православный, стоя на костре, продолжал диспут⁸⁹³. В этом позднейшем изукрашенном рассказе легко видеть отражение борьбы, которая имела место в Константинополе между арианством и православием в правление Геннадия. Опасность, которою угрожало арианство, была настолько велика, что царь и патриарх решились на указанную меру еще при жизни Аспара⁸⁹⁴.

Кажется, желанием Геннадия освободить клириков столицы от зависимости мелким чиновникам, которые никогда не отличались в Константинополе бескорыстием, нужно объяснить указ Льва, которым клирики становились подсудны по гражданским делам одному только преторианскому префекту⁸⁹⁵. Наконец, не без основания влиянию Геннадия на императора приписывается подтверждение последним неприкосновенности права церковного убежища⁸⁹⁶.

Из мер, предпринятых Геннадием непосредственно, т. е. где ему принадлежала не только мысль, но и ее выполнение, следует упомянуть, прежде всего, о многочисленном соборе в Константинополе, созванном, немного спустя после занятия им кафедры, в 459 г. по поводу обнаружившихся в Галатии фактов подавления на церковные должности за деньги. Памятником этого собора служит до сих пор сохранившееся окружное послание его, представляющее собою горячее воззвание к «туне приявшим туне и давать» и напоминавшее недавнее постановление (2-е правило) «святого великого вселенского собора халкидонского»⁸⁹⁷.

Как достойную внимания, Феодор Чтец отмечает одну экономическую меру, предпринятую, во всяком случае, не без ведома и воли Геннадия и состоявшую в том, что церковные приношения, которые прежде собирались в одном месте, – именно при церкви патриаршей, были теперь разделены по отдельным столичным приходам⁸⁹⁸. Понять и оценить значение этого нововведения довольно трудно, потому что вообще почти ничего неизвестно о материальном положения столичного духовенства этого времени. Если допустить, что все приношения до сих пор стягивались к патриаршей церкви и здесь уже разделялись между клириками столицы, то и с этой стороны мера Геннадия могла быть целесообразна, как устраняющая беспорядки, которые могли происходить при разделении большого количества приношений между большим числом лиц, участвующих в дележе. Но значение этой меры много возрастает при том вероятном предположении, что до сих пор духовенство (очень многочисленное, вероятно, уже и в то время, ибо, полстолетия спустя, при Юстиниане оно состояло из нескольких сот лиц) патриаршей церкви жило отчасти на средства, по справедливости долженствовавшие поступать в пользу духовенства других столичных церквей⁸⁹⁹. При заботливом отношении императора Льва к церкви не невозможно думать, что для клириков патриарших были открыты какие-либо новые источники содержания, сделавшие для них нечувствительным лишение приношений, отчисленных к частным церквам⁹⁰⁰.

Прилагая заботы о материальном благосостоянии клира, Геннадий в замен этого предъявлял к нему требования, удовлетворение которыхъ необходимо для достойного прохождения его служения. Требования эти непритязательны, но, вероятно, действительность была не такова, чтобы к ней можно было предъявлять требования большие. Разумеем то обстоятельство, что Геннадий отказывал в рукоположении на низшие церковные должности тем лицам, которые не знали псалтири⁹⁰¹.

Перечисленные отрывочные факты – это все, что мы знаем о деятельности Геннадия, как архипастыря столицы. Но едва ли это все на самом деле. Единственный историк, несколько подробно останавливающийся на личности Геннадия, Феодор Чтец самым характером большей части сообщаемых им сведений об этом патриархе дает понять, что его интересовала в жизни Геннадия больше сверхъестественная, чудесная сторона ее, чем обычная, состоящая из хлопот, забот и работ, церковная деятельность этого иерарха. Впрочем, бесценные сами по себе, рассказы Феодора о Геннадие, с буквальною точностью повторяемые всеми другими по-

следующими византийскими летописцами и историками, получают значение от тех заключений о нравственной личности Геннадия, для которых они могут служить достаточным основаниемъ. Они показывают ясно, что уже полвека спустя личность Геннадия рисовалась в сознании византийского общества, как носительница всех тех качеств, с которыми этому обществу представлялся идеал святой, нравственно-высокой жизни. И то обстоятельство, что только эти рассказы бережливо хранились в памяти потомства, говорит, что Геннадий был дорог своим современникам и этому потомству, главным образом, своими нравственными заслугами, своим моральным влиянием, примером своей безупречной жизни, тою стороной деятельности, которая слагается из непрерывного ряда подвигов, перестающих быть и казаться этими подвигами именно в силу этой своей непрерывности и сливающихся в один идеальный образ, в котором трудно заметить частности, но который в целом вызывает чувства любви и благоговения. «Идеалом благочестия и всего прекрасного»⁹⁰² всегда был Геннадий в сознании византийского общества. Нет достаточного количества данных, обобщение которых совпадало бы с этим отзывом византийского хрониста, но если справедлива греческая пословица, что ἐκ τοῦ κραοπέδου τό ὕφασμα πρόδηλον,то и на основании того немногого, что мы знаем о Геннадие, можно не заподозривать этот отзыв в преувеличении. В «Луге духовном» Иоанна Мосха передаются мнения о Геннадие двух старцев – священников константинопольских, как о человеке в высшей степени кротком и образцовом подвижнике⁹⁰³. Его незлобивость и кротость проявились особенно при одном случае из жизни Аспара. Если кто, то именно Аспар был врагом Геннадия, главною помехою при его стремлениях к водворению церковного мира; и, однако же, этому врагу за его козни Геннадий заплатил только прощением и заступлением. Император Лев, обязанный престолом всемогущему военачальнику и находясь под постоянным давленемъ его силы, чтобы расположить его κ себе, объявил одного из его сыновей кесарем⁹⁰⁴. Это вызвало восстание в столице, во главе которого стояли иноки-акимиты со своим игуменом Маркеллом, особенно ненавидевшие арианскую семью Аспара. Аспар воспользовался правом убежища и скрылся в церкви св. Евфимия в Халкидоне. Устрашенному вельможе Геннадий первый протянул руку помощи и выступил с ходатайством за его возвращение.⁹⁰⁵ Насколько была велика кротость и снисходительность патриарха, видно из того, что проявления этих качеств в сознании ближайших его потомков облекались в чудесную оболочку. Так, рассказывается, что у одного живописца, кощунственно решившегося изобразить Спасителя в виде Зевса, иссохла рука; Геннадий сжалился над пострадавшим и своими молитвами исцелил его руку⁹⁰⁶.

Впрочем, жизнь его паствы представляла иногда такие безотрадные явления, при виде которых кроткий патриарх возмущался духом и из снисходительного и всепрощающего становился строгим и взыскательным. Характеристичны для этого случая два факта, один из которых передается, как чудо, но под чудесным покровом которого слышится отзвук энергичной борьбы патриарха с недостойным поведением некоторых из членов столичного клира: возмущенный безобразною жизнью одного из клириков, Геннадий молился св. мученику Елевферию: «св. мучениче Божий! твой воин проводит беззаконную жизнь; поэтому или исправь его или извергни из церкви!» Клирик внезапно скончался⁹⁰⁷. Другой факт – отношение Геннадия к Даниилу Столпнику. Столпничество в то время было явлением еще совершенно новым, особенно в константинопольском патриархате. Насколько известно, первым его представителем был св. Симеон, подвизавшийся недалеко от Антиохии⁹⁰⁸. Св. Даниил был первым учеником и подражателем Симеона. Пришедши из Антиохии, он место для своих подвигов избрал в Анапле, недалеко от Константинополя⁹⁰⁹ в 564–565 г.⁹¹⁰ Способ поселения его был так же необычаен, как и его подвиг: по-видимому, не спросив дозволения, он поставил свой столп на земле некоего Геласия.⁹¹¹ Последний обратился с жалобою сначала к императору, а потом к Геннадию⁹¹². Геннадий приказал изгнать пришельца. Жизнеописатель Даниила, объясняя с своей точки зрения приказание Геннадия, замечает, что оно было вызвано завистью патриарха к подвижнику⁹¹³. Нам кажется, что это объяснение ничего не объясняет и совершенно ложно бросает тень на Геннадия: завидовать было решительно нечему; Даниил, как видно по ходу речи, только что пришел из Антиохии, не успел заявить о себе ничем, кроме самовольного поселения на чужой земле и избрания такого подвига, который был доселе неизвестен и, как такой, не мог не казаться странным. Довольно решительное распоряжение патриарха в данном случае становится вполне понятным и естественным, если принять во внимание, что уже в это время среди лиц монашествующих было много таких, подвигами которых не прославлялось, а только «хулилось имя Божие»⁹¹⁴. Справедливость требует прибавить, что подвиг столпничества действительно не был симпатичен Геннадию. Даже когда Даниил уже стяжал себе славу, Геннадий все-таки не сделался его почитателем. Император Лев, желая выразить свои чувства благоговения и благодарности знаменитому подвижнику, просил патриарха посвятить его во пресвитера. Геннадий, хотя и согласился на это, но только исключительно потому, что не хотел огорчить отказом благочестивого царя⁹¹⁵.

Бросая общий взгляд на события патриаршествования Геннадия, нужно сказать, что оно, хотя протекло и не без треволнений, все-таки было особенно под конец временем мира и благоустройства. Но ясно было и современникам и ближайшему потомству, что этот мир только исключительно дело горячей преданности православию царя и самого патриарха, плод энергических усилий особенно последнего подавить и ослабить враждебные благу церкви силы. А эти силы давали уже знать о себе, заявляли, хотя пока и глухо, о своем существовании. Указание на них находим в краткой, но знаменательной заметке историка, что в это время в Константинополе появились две партии, во главе которыхъ стояли церковные поэты (сочинители тропарей) Анфим и Тимокл: приверженцы первого – защитники халкидонского собора, а приверженцы второго – противники его⁹¹⁶. В этих партиях не без основания можно усматривать в миниатюре церковные движения, охватившие восточную империю по смерти императора Льва и Геннадия. Неудивительно, что последний умирал со скорбным предчувствием наступающей бури, грозившей истребить плоды всех его непрерывных трудов и забот⁹¹⁷. Это предсмертное настроение патриарха прекрасно выражено в рассказе о том, как однажды «Геннадий, пришедши ночью в алтарь для молитвы, увидел какой-то демонский призрак и, укорив его, услышал следующий голос: «пока ты жив, я ничего не трогаю; но после тебя совершенно разорю церковь». Убоявшись этого, Геннадий пламенно молился Богу и немного спустя умер»⁹¹⁸. Смерть постигла Геннадия, если верить свидетельствам Матвея Кигалы и Филиппа Кипрянина, на острове Кипре на возвратном пути из Иерусалима, куда патриарх ездил для поклонения святым местам.

Не одними теми чертами характера и деятельности, которые представлены нами, известен был Геннадий современникам и стал известен потомству: он известен, еще, как образованнейший богослов своего времени, – автор довольно многочисленных сочинений. Младший современник его – Геннадий Массилийский характеризует его, как человека, обладавшего блестящим красноречием, сильным умом и широкою начитанностью⁹¹⁹. Образцов красноречия Геннадия до нас не сохранилось, хотя в свое время беседы его были известны в большом количестве⁹²⁰.

Из догматико-полемического его сочинения против анафематизмов Кирилла, как упомянуто выше, уцелело только два отрывка в сочинении Факунда. Хотя подозрения Геннадия, что Кирилл проповедовал в своих анафематизмах аполлинаризм, не подтвердились, но его сочинение чрез это, однако, не потеряло значения; и чрез сто лет Факунд указывает на него, как на произведение хорошо всем известное, не вышедшее из употребления и имевшее значительный круг читателей⁹²¹.

Больше есть возможности говорить о Геннадии, как экзегете. Труды его в этой области и многочисленны и замечательны. Геннадий Массилийский свидетельствует, что он написал весьма подробный комментарий на книгу пророка Даниила, объяснив ее всю подряд⁹²², а Марцеллин говорит, что он составил толкования на все послания Апост. Павла⁹²³. О первом ничего неизвестно, а из вторых до сих пор обнародованы только отрывки, впрочем, настолько значительные, что на основании их можно судить о приемах экзегесиса Геннадия⁹²⁴.

Кроме того в замен утерянного комментария Геннадия на книгу пророка Даниила, упоминаемого Марцеллином и Геннадием, уцелели в катенах фрагменты из толкований его на другие книги Ветхого Завета, о которых хотя и нет известий у авторов, близких по времени к этому патриарху, нo которые так часто встречаются в древнейших катенах, что едва ли могут оставлять место сомнению в их подлинности. Особенно важны и содержательны фрагменты из толкования на книгу Бытия – почти для всех глав⁹²⁵.

При рассмотрении характера экзегесиса Геннадия прежде всего останавливает на себе внимание глубокое знание им Св. Писания в целом его составе. Аналогия – любимый и особенно часто употреб- ляемый прием Геннадия: им он пользуется везде при малейшей возможности для уразумения смысла объясняемого места. Изучение свойств священного языка у Геннадия было настолько глубоко, что он иногда считает излишним цитировать аналогичные места, а делает только общие ссылки, в роде: εἴωθεν ἡ Γραφή, οἶδεν ἠ Γραφὴ καλεῖν καθ' ὑπερβολὴν и пр.

Но в большинстве случаев он прямо указывает, какие сходные места дают ему право истолковать известный стих или слово в том или другом смысле⁹²⁶. Отсюда необходимым следствием является то, что экзегесис Геннадия получает в общем направление грамматическое: благодаря живому представлению аналогических мест, мысль экзегета располагает достаточными средствами понять известный стих в его прямом, буквальном значении и не вынуждается за недоступностью этого значения прибегать к предположениям делать побочные теоретические соображения и вдаваться в излишний аллегоризм. Не менее служило Геннадию для той же цели, т. е. для раскрытия простого, буквального смысла объясняемой речи священного текста Ветхого Завета, другое средство – знание им еврейского языка. В виду того, что Геннадий, прибегая к помощи подлинника, не ссылается на авторитет других и говорит постоянно от себя, это знание у Геннадия оспариваемо быть не может⁹²⁷. Ссылается Геннадий и на сирский язык, но в известных фрагментах только один раз⁹²⁸, так что приписывать ему знание этого языка и отсюда пользования текстом Пешито можно только гадательно. При пользовании обычным текстом греческим 70-ти Геннадий, где находил нужным, справлялся с переводом Акилы и прибегал к помощи указаний Иосифа Флавия⁹²⁹. При таких средствах, стремясь к возможной точности и основательности изъяснения, Геннадий естественно является осторожным в обращении с священным текстом, тщательно взвешивает все особенности его: устанавливает путем аналогии и филологии значение отдельных слов⁹³⁰, способы употребления союзов и предлогов⁹³¹, отмечает оттенки значения глагольных времен⁹³², метафоры, фигуры⁹³³ и пр. Уже одно это различение Геннадием двух последних особенностей (метафор и фигур) в священном языке дает понять, что, стремясь показать прямой, непосредственный смысл известного комментируемого места, он не доводит этих стремлений до крайности, не впадал в буквализм. Многие ветхозаветные события, лица, обряды, принадлежности богослужения очень часто выступают в объяснениях Геннадия с их типологическим значением, впрочем, никогда не преувеличенным и не отзывающимся аллегоризмом. И если, например, объяснение Геннадием внутренних частей скинии в иносказательном смысле: подсвечник означает свет звезд; стол – землю, а хлебы предложения – все вещи, ею производимые; манна – небесную и духовную пищу Спасителя, скрижали завета – таблицы завета Нового, т. е. сердца людей и проч.⁹³⁴, – с первого взгляда не могут не возбуждать мысли о произвольности, то однако находят себе достаточное оправдание и основание в тех образах и сравнениях, которыми наполнена 9-ая глава послания к Евреям (на нее, кстати заметим, Геннадием в данном случае сделана ссылка) и по отношению к которым приведенное толкование Геннадия представляется только последовательным раскрытием и продолжением⁹³⁵.

Бывшие в ходу и до Геннадия эти и подобные приемы употребляются, однако, им и применяются к отдельным местам Св. Писания вполне самостоятельно. Обладая широкою начитанностью в древней герминевтической литературе, он, тем не менее, не был компилятором. Напротив, эта начитанность была только поводом к выражению его собственных мыслей, вызывала его собственные суждения и заметки. Почти каждый стих им начинается ссылкой: εἰσί τίνες, οἵ φασι или ἐνιοι или τινες τῶν προερμηνευσάντων φασι – , но только для того, чтобы изложенные и распространенные воззрения исправить или совсем отвергнуть, как несостоятельные. Только единственный раз Геннадий свое объяснение основывает на чужом авторитете, но тут же и называет его⁹³⁶.

Постоянные заметки: ἔμοῖ δοκεῖ, οἶμαι и пр. говорят, что объяснения Геннадия не только самостоятельны, но большею частью новы и оригинальны.

Для иллюстрации наших общих замечаний о характере экзегесиса Геннадия приведем несколько примеров.

Объясняя слова 2-го стиха 1-й гл. Бытия: «и Дух Божий носился над водою», Геннадий говорит; «некоторые толкователи, руководимые чистым и благочестивым намерением, видели в этих словах указание на Духа Святаго, стараясь показать, что и Он участвовал в творении. Но такое толкование и не точно и противоречиво. Ибо во 1-х, если словом Божий обозначается Дух Святый, то тогда что же воспрепятствует и слова дхнет дух Его и потекут воды (пс. 147, ст. 7) – понимать не о ветре (воздухе), а о Духе Святом? Во 2-х, за полную невозможность такого толкования говорит слово «носился» (ἐπιφέρετο): оно не приложимо даже к тварям одушевленным, а тем более к несотворенной и блаженной природе Св. Духа. Тот же блаженный Моисей употребляет это слово в применении к кивоту, говоря, что он был несен (ἐπιφέρεσθαι) над водою, – и никогда в применении к существам одушевленным, хотя и множество их было в воде и над водою. Да и связь речи дает видеть здесь указание именно на воздух: упомянув Творца, писатель начинает прямо повествование о творении»⁹³⁷.

Останавливаясь на 4 ст. 4 гл. Бытия: «И призрел Господь на Авеля и на дар его (ἐπὶ τοῖς δώροις αὐτοῦ), а на Каина и на жертву его (ἐπὶ ταῖς θυσίαις αὐτοῦ) не призрел», Геннадий говорит: «некоторые задаются здесь вопросом, почему бытописатель употребил различные наименования и приношение от плодов назвал жертвой, а приношение от овец даром? Мне кажется, что эти слова не указывают на что-либо различное и не употребляются на языке Писания с различными значениями, как это видно из слов Ап. Павла: да приносить дары и жертвы о гресех (Евр. 5, 1). Между тем, однако, некоторые отыскивают причину (употребления различных наименований) и видят ее во 1-х в том, что тогда люди не употребляли еще в пищу животных, а во 2-х в том, что Писание обыкновенно под покровом предъуказывает будущее: так как, говорят, жертвы сначала были установлены (Законом Моисеевым) и потом упразднены (с пришествием Спасителя), то не без основания неприятное Богу приношение Каина названо жертвою. Что такое объяснение изобличает только неразумие и ребячество, ясно видно из того, что и спасительный крест Господень называется жертвою: в кончину веков, во отметание грехов жертвою Своею явися (Евр. 9, 26). Как же Апостол, если подобное толкование верно, мог назвать так смерть Господа?»⁹³⁸.

В тексте посланий Aп. Павла естественно меньше уже встречается мест, вызывающих разногласия между толкователями: отсюда Геннадий сосредоточивает свое внимание здесь главным образом на установлении тесной естественной связи комментируемых стихов между собою, отчего иногда его экзегесис становится простым перифразом. Приведем для образца объяснение 13–16 стихов 5 главы послания к Римлянам: «и до закона грех был в мире. Жизнь, которая подвержена в мipe греху и смерти, и для которой нужен был закон, обнаруживающий и возбраняющий грех, – эту жизнь начал Адам, прежде всех сотворенный и совершивший преступление. Происходя от него путем преемственных рождений, все естественно умирают, унаследовав природу прародителя. При осуждении всех к смерти одни подвергаются ей еще и по собственным грехам, другие же только вследствие осуждения Адама, каковы дети. Поэтому то и говорит Апостол: как одним человеком грех вошел в мiр и грехом смерть; так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили (ст. 12) – (все – вместо – многие –, как и в дальнейших словах); но если преступлением одного noдвepглись смерти многие (ст. 12), – (многие употреблено вместо все, –) и в тоже время: смерть царствовала от Адама до Моисея и над несогрешившими, то как же могли быть подвержены осуждению и те, которые не были причастны греху? На этот вопрос и отвечает Апостол словами: и до закона грех был в мiре.

Ст. 16: "и дар не как суд за одною согрешившего; ибо суд за одно преступление к осуждению; а дар благодати к оправданию от многих преступлений. Один грех прародителя повлек за собою осуждение всех и все подверглись наказанию за этот грех. Благодать же избавляет нас не от этого только греха, но и от многих, тягчайшим его, делая нашу природу чистою и оправданною». – Ст. 17. «Показав путем сравнения превосходство благодати, Апостол делает заключение и прибавляет то, что собственно он и стремится доказать: ибо если преступлением одного смерть царствовала посредством одного и пр. (ст. 17). Союз ибо здесь вместо итак. Итак, если, говорит Апостол, чрез преступление одного и чрез одно преступление царствовала смерть, то тем более те, которые восприняли полноту благодати в одном Христе, будут царствовать в жизни вечной»⁹³⁹.

В заключение остановимся на комментарии Геннадия на первые стихи 1-й гл. кн. Бытия: не характеризуя автора, как экзегета, этот комментарий может быть рассматриваем, как образец философской апологетики Геннадия. Кроме того здесь ясно открываются тайные факторы, дававшие жизнь еще во 2-й половине 5 в. давно осужденному арианству. «Некоторые утверждают, говорит Геннадий, что небо и земля были сотворены ангелами, основываясь на баснях мудреца Платона, который духовное и разумное считал древнейшим бытия материального, поскольку первое превосходнее последнего. Помню, по крайней мере, что так один из ораторов Платоников излагал его учение. Сообразно этому Платон и душу считал по происхождению древнейшею и по достоинству превосходнейшею тела, его госпожею и владычицей. Некоторые, как я сказал, соглашаясь с этим, но не находя в данном месте (т. е. в словах 1-го стиха) подтверждения их теории творения и кроме того, может быть, допуская мысль, что Бог нуждался в помощи Своих же тварей, утверждают, что прежде неба и земли существовал какой то мiр духовный. Отсюда когда Моисей говорит: в начале Бог сотворил небо и землю, то разумеет не начало творения, ибо задолго до этого творения было другое, произведшее невидимые и духовные существа. – Но не трудно раскрыть это благовидное заблуждение: так небо, хотя без сомнения и превосходнее земли, создано, однако, не прежде ее, а одновременно с нею; равным образом природа света, лучшая, конечно, мрака, явилась, однако, после него. Затем произошли семена, деревья, роды птиц, скотов, земных животных и, наконец, уже люди. Может быть, скажут: хотя в порядке сейчас перечисленных тварей последующий превосходят предыдущие, однако это отнюдь не подрывает нашего учения, потому что мы сравниваем не чувственное с чувственным, а чувственное с духовным и на основании только этого последнего сравнения говорим, что духовное существовало прежде чувственного. На это мы ответим, что душа человека, хотя духовна и разумна, создана, однако, после тела: при творении человека Бог сначала персть взял от земли и потом уже вдунул в лице его дыхание жизни. Это разумеет и пр. Захария в словах: «образовавший дух человека внутри его» (Зах. 12, 1). Таким образом, учение Платона ложно, а Моисей прав, сказав: «в начале сотвори Бог небо и землю». Такой порядок больше согласуется и с тем, что обыкновенно наблюдает разум человека. Разум признает нормальным именно такой порядок, когда меньшее или – скорее – низшее предшествует лучшему: во всем совершается движение от менее совершенного к более совершенному. Поэтому сначала должны были быть созданы твари не духовные, а душевные и потом уже духовные. Прибавлять к лучшему худшее, как говорят некоторые, приводит к противоречию: к возрастанию последнего и к уменьшению первого, а этого никто не дерзнет мыслить о Премудром Творце мiра. С ними (т. е. теми, мнение которых разобрано) нельзя согласиться еще и потому, что ничто другое так не вовлекает многих в пагубные заблуждения о Сыне и Духе Святом, как эти ошибочные мнения о происхождении мipa. Допуская многие творения и не признавая, что было только одно и единственное творение всего, они приходят к мысли о степенях и порядке богов. Поэтому, если бы твердо верили, что Бог ничего не творил прежде того, что описано Моисеем, то никогда бы не удалились от правого учения о Св. Троице. Зная, что все существующее разделяется на Творца и творения, и что Тот ни произошел, ни рожден, а эти созданы и рождены, пришлось бы признавать одно из двух: или что Сын и Дух Святый сотворены из ничего вместе с прочими тварями в течение шести дней и, как такие, не могут быть Божескими лицами, или, – отвергнув столь нечестивое заблуждение, – исповедовать Того и Другого истинным Богом, не низводя Их в ряд тварей, как будто для славы Их может быть достаточно того, что Они произошли прежде всех этих»⁹⁴⁰.

До самого последнего времени приходилось жалеть, что жизнеописание Иоанна Постника, принадлежащее перу образцового писателя 9 века патриарха Никифора, оставалось в рукописи Парижской библиотеки⁹⁴¹, – жалеть потому особенно, что оно одно могло бы пролить свет на трудные вопросы, которые встают пред каждым, изучающим жизнь и деятельность этого замечательного патриарха. Но в 1886 году проф. Гельцер устранил повод к сожалениям и уничтожил всякие надежды на расширение сведений о Постнике из его жития, издав заманчивую рукопись. Оказалось, что последняя действительно содержит похвальное слово Иоанну Постнику, но только не патриарху 6-го века, а соименному ему аскету, процветавшему в конце 11 и в начале 12 веков, принадлежащее патриарху Каллисту (половины 14 века)⁹⁴². Из действительно существовавшего жития Постника, писанного современником его Φοтином, уцелел только один малоценный отрывок⁹⁴³. В виду этого приходится пользоваться только отрывочными и скудными известиями, исходящими от разных авторов.

Большинство исследователей до сих пор полагает на основании указания Софрония, патриарха иерусалимского (+641)⁹⁴⁴, что Иоанн Постник был родом из Каппадокии⁹⁴⁵. С указанием Софрония согласно свидетельство Исидора Севильского⁹⁴⁶. Но в местных константинопольских источниках, каковы – менологий Василия и минеи, отмечено, что Иоанн Постник родился в Константинополе⁹⁴⁷. Это последнее известие представляется более заслуживающим доверия сравнительно с указанными на следующих основаниях. Чтобы видеть, насколько свидетельство Софрония может служить опорою мнения о происхождении Постника из Каппадокии, для этого необходимо только внимательно читать самое свидетельство. Перечисляя защитников истинной веры, живших прежде и после 4-го вселенского собора, Софроний между прочими лицами называет и Иоанна константинопольского.... και Ιωάννης ὀ Κωνσταντινουπόλεως, ὀ ἐκ Καππαδοκίας ἔλκων τὸ γένος καὶ το ἐπώνιμον ἀνὴρ ἀρετῆς οἰκητήριον ⁹⁴⁸. Едва ли можно сомневаться, что Софроний в этих строках разумеет Иоанна II-го (518–520), действительно происходившего из Каппадокии и прозванного Каппадокийцем, а не Иоанна ІV-го – Постника. Свидетельство Исидора Севильского ясно относится к Иоанну Постнику, но оно, как совершенно справедливо заподозривает Купер⁹⁴⁹, легко могло быть плодом недоразумения со стороны автора, который жил очень далеко от Константинополя. Если к сказанному прибавить то соображение, что нигде в источниках нет указаний на то, когда и почему Постник переселился из Каппадокии в Константинополь, то станет несомненным, что свидетельства и мнения о происхождении его из этой области имеют своим источником смешение Иоанна IV с Иоанном II.

По свидетельству менология Василия Иоанн родился в Константинополе и жил в нем во время царствования трех императоров: Юстина II, Тиверия и Маврикия. Он был сын небогатых родителей, как это можно видеть из того, что ремесло, которым он занимался и снискивал средства для существования, по свидетельству менология Василия, состояло в «делании златиц»⁹⁵⁰; т. е., можно думать, Иоанн был именно резчиком. При таком материальном положении для него едва ли был возможен доступ к образованию, которое получало обычно тогдашнее юношество. Но в замен этого Иоанна отличали в высокой степени религиозность, странноприимство и благотворительность, – качества, которые особенно ясно он проявил потом в сане столичного иерарха. Природные предрасположения Иоанна к аскетической жизни естественно должны были сближать его с лицами монашествующими и побуждать его именно у них искать пищи, которой требовала его религиозно-настроенная натура. Поэтому не невероятным представляется сообщение миней (под 2-м сентября), что Иоанн своим первоначальным учителем имел палестинского монаха Евсевия, который долгое время проживал в его доме. Вероятно, под его руководством Иоанн впервые ознакомился со Св. Писанием и отеческой, по преимуществу аскетической литературой, о глубокой начитанности в которой говорят его сочинения (об этом ниже). Вместе с тем врожденные наклонности к аскетизму под действием таких условий естественно должны были обнаруживаться сильнее, а это обстоятельство дало повод Евсевию сообщить о подвигах своего ученика тогдашнему патриарху Евтихию (в минеях там же). Евтихий, сам замечательный подвижник⁹⁵¹, обратил внимание на Иоанна, постриг его в монахи и посвятил в диакона «великой церкви», т. е. Софии. В этом новом положении Иоанн проводил тихую жизнь в келлие при храме, предаваясь посту, молитве и бдению⁹⁵². Быть может, эта подвижническая жизнь Иоанна была причиною того, что патриархом Иоанном III Схоластиком ему поручена была должность сакеллария⁹⁵³. В ведении сакеллария находились все как мужские, так и женские монастыри константинопольской епархии. Он наблюдал не только за внешним благосостоянием их: просматривал отчеты о доходах и расходах монастырских и был ходатаем по делам, касающимся монастырей, пред гражданскими властями, – но и за их внутренним порядком: был уполномоченным от патриарха блюстителем монастырской дисциплины и поведения лиц монашествующих⁹⁵⁴. Эта последняя обязанность сакеллария особенно обращает на себя внимание в отношении к Постнику; благодаря ей, пред ним должны были раскрыться все неприглядные стороны жизни монашеской. Вместе с тем в этой школе живого опыта должны были вырабатываться и изощряться способности духовного уврачевания надзираемых, – воспитываться терпение и такт, словом все то, из чего слагается пастырская мудрость. Неизвестно положительно, насколько благоуспешно велось Постником дело управления монастырями, но можно предполагать, что не одна молва о его аскетических подвигах остановила на нем внимание царя и столичного духовенства, как на достойном кандидате на патриаршую кафедру по смерти Евтихия, а главным образом его пастырская опытность, высказанная в управлении монашеством константинопольского округа. Среди столичного клира его личность выдавалась настолько, что о замене его другим кандидатом не могло быть и речи. Но не таким считал себя Постник: когда было сделано предложение, он решительно отверг его, считая себя недостой- ным. Император Тиверий нашелся вынужденным сделать распоряжение – привести его во дворец и отдать под охрану (едва ли, конечно, полицейски – грубую).

Только с большим трудом царю и собранию удалось уговорить подвижника занять кафедру⁹⁵⁵. Посвящение его произошло в 582 г. 12-го апреля в воскресенье (см. выше).

Вступив в управление обширной паствой, несмотря на увеличение забот и обязанностей, Иоанн остался верен своей прежней подвижнической жизни. Соглашаясь принять предложение царя и синклита, он наперед заявил, что его обычай – до известного времени дня оставаться в уединении и не принимать никого – останется неизменным и на все последующее время⁹⁵⁶; иногда же он по целым дням повергался ниц и молился⁹⁵⁷. А насколько велико было его воздержание в пище, об этом достаточно говорит уже одно название Постника, указывающее, что подвиги его в этом отношении были необычайны и вызывали удивление⁹⁵⁸ у современников и потомства. В минеях⁹⁵⁹ говорится подробнее, что Иоанн иногда не принимал пищи дней по шести подряд; да и та, которой питался, состояла исключительно из овощей. К этому присоединялся крайне незначительный отдых: Иоанн спал большею частью сидя; а для того, чтобы проснуться в положенное время, он свечу прикреплял к веревке, протянутой над сосудом с водою; свеча догорала, сжигала веревку, падала в воду и этим будила подвижника. При такой жизни неудивительно, если Иоанн был «очень слаб и сух как щепка»⁹⁶⁰.

В завершение всего его изнуренное тело всегда было облечено в жалкие, ничего не стоящие, одежды⁹⁶¹.

Но, как это и всегда бывает, чрезвычайно строгий и требовательный по отношению к себе, Иоанн отличался замечательною терпимостью, снисходительностью и сострадательностью по отношению и другим. Это последнее качество патриарха проявлялось особенно в широкой его благотворительности. Чувствительный до того, что не переносил чужого горя и лишений и переживал их, как свои собственные страдания⁹⁶², он отдавал все, оставаясь в одном жалком рубище. В этом отношении он далеко расходился с императором Маврикием, расчетливым и бережливым до скупости⁹⁶³. Не имея возможности побудить самого императора открыть казну для нуждающихся, Иоанн прибегал и займам у императора. Он и умер должником Маврикия, не успев уплатить по расписке на несколько талантов, взятых под залог всего его движимого имущества, которое оказалось состоящим из обветшавшего ковра, ничего не стоящей верхней одежды и деревянной кровати⁹⁶⁴.

Замечательная терпимость Иоанна сказалась особенно ясно в отношении его к еретикам-монофизитам и язычникам. В царствование Тиверия, еще при патриархе Евтихие, в отдаленных азиатских провинциях империи было открыто множество таких христиан, которые только прикрывались этим именем, а на самом деле были настоящими язычниками. Уполномоченный Тиверия, посланный в Илиополь для стеснения язычников, которые были здесь столь многочисленны, что христианам, жившим среди них, грозила опасность, между прочим, на дознаниях открыл, что язычники существуют не только здесь, но и во многих других городах, например, даже в Антиохии, и некоторые из них, прикрываясь именем христиан, занимают даже важные государственные должности⁹⁶⁵. Дело приняло грандиозные размеры и, когда стало известным в Константинополе, вызвало мятеж среди населения столицы, требовавшего казни язычников⁹⁶⁶ и недовольного первоначально снисходительным решением столичного суда. Пмператор Tивеpий успокоил столичное народонаселение и назначил новую комиссию для расследования дела. Обвиняемых было так много, что комиссия при ежедневных занятиях не успела покончить суда до самой смерти Тиверия и продолжала его еще в царствование Маврикия⁹⁶⁷. Этот суд доставил много огорчений Постнику и, по-видимому, главным образом благодаря его стараниям, большею частью делал снисходительные решения⁹⁶⁸. Но отводя язычников из-под кары закона гражданского, Иоанн, однако не оставался равнодушным при виде этого зла: он предпринял энергичную борьбу с ним со средствами пастырскими⁹⁶⁹.

Еще в большей степени нелюбовь к насильственным стеснительным мерам и религиозную терпимость патриарха испытали на себе монофизиты. Положение их особенно стеснительным сделалось в правление Иоанна Схоластика и Евтихия⁹⁷⁰. Постник резко изменил политику своих предшественников. Это обнаружилось в первое же время после занятия им кафедры. Когда особенно ревностные враги монофизитов стали ходатайствовать о стеснительных мерах по отношению к последним под предлогом охранения православия и при этом ссылались на авторитет распоряжений Евтихия, который, кстати сказать, действительно был горячим противником этих еретиков⁹⁷¹, то Постник ответил им: «я хочу, чтобы покой и мир были в мое время. Но если вы испрашивали позволения у Евтихия, то идите и теперь к нему и, если он вам дозволит, делайте это»⁹⁷². Против подобных ходатайств восстановляло кроткого патриарха особенно то, что они исходили из нечистого источника, заявлялись толпою, жаждавшей под благовидным предлогом грабежа и разрушения. «Я знаю ваши желания, говорил этой толпе патриарх при другом случае, и вижу, что вы хотите только расхитить и грабить чужое имущество. Нужно наставлять и вразумлять, насколько возможно; на преследования же я никогда не дам согласия»⁹⁷³. Не имея успеха у патриарха, искатели легкой наживы обращались к Маврикию, но и здесь встречались с настойчивым противодействием Иоанна. Получив однажды приказание от императора, направленное против монофизитов, Постник решительно воспротивился и напомнил императору о милосердии Божием и о том, что если пощады на суде заслужили язычники, то с тем большим снисхождением нужно отнестись к монофизитам, которые все же христиане⁹⁷⁴. Усвоив воззрения патриарха, Маврикий в последующее время и сам уже высказывался против подобных гонений, сознав, что для империи достаточно одних войн внешних, чтобы прибавлять к ним еще замешательства внутренние⁹⁷⁵.

Среди известий, так характеризующих Иоанна-Постника, представляется очень странным встретить рассказ, рисующий его, как человека суеверного и мстительно-жестокого, и встречающий полное доверие к науке⁹⁷⁶. Так как для правильного отношения к этому рассказу могут иметь значение подробности его, то мы приведем его весь целиком с пропуском только витиеватых украшений, которыми обставляет его автор – Феофилакт Симоката.

В царствование Маврикия в Константинополе жил некто Павлин, человек образованный и одновременно занимавшийся волшебством. Беседуя с демонами и принося им жертвы, кровь этих жертв он собирал в особом серебряном сосуде. Неизвестно почему, сосуд этот Павлину пришлось продать торговцам. Последние в свою очередь выставили его для продажи. В это время епископу Ираклийскому случилось быть в столице. Увидев в лавке упомянутый сосуд, епископ купил его. Возвратившись домой и видя, что миро, источаемое мощами бывшей в Ираклии мученицы Гликерии, собирается в медный сосуд, епископ нашел это теперь неудобным и заменил его сосудом, купленным в столице. Вдруг миро перестало источаться. Удивление и горе овладели жителями. Они постились, плакали и молились, чтобы Бог преложил гнев на милость. Бог открыл во сне епископу, что причиною несчастия служит новый сосуд. Последний немедленно был принят и заменен, старым. Епископ отправился в столицу, узнал от торговцев, кому принадлежал сосуд, и рассказал обо всем патриарху Иоанну, а этот – царю. Маврикий, не желая прибегать к смертной казни, возлагал надежду на раскаяние и исправление Павлина. Но патриарх отверг это предложение; «воодушевляемый апостольскою ревностью, он требовал костра для отступника от веры и, подражая Павлу, сказал: «не возможно, чтобы однажды просвещенные, вкусившие благ небесных, причастники Св. Духа, не неведующие Слово Божие и славу будущего века, – пали и опять пришли в покаяние, снова распяв и поругав Сына Божия. Земля, поглощающая идущий на нее дождь и производящая нужные злаки для тех, которые ее обрабатывают, благословенна от Бога, – произращающая же тернии и сорные травы, подвержена проклятию, и ее произведения ввергаются в огонь». Этими словами, прибавляет историк, Иоанн убедил императора. На следующий день состоялся суд, и Павлин вместе с сыном своим, тоже волшебником, был казнен⁹⁷⁷. Этот рассказ Феофилакта так мало вяжется со всем тем, что известно о Постнике, что невольно является подозрение, нет ли здесь какого-либо недоразумения. По-видимому, все данные для принятия этого сообщения на лицо: Феофилакт, если, может быть, и не был современником и очевидцем Постника, то жил, во всяком случае, немного спустя после его смерти (в царствование Ираклия)⁹⁷⁸. Но припоминая, например, характер сообщений Феодора Чтеца о Геннадие, к которому этот историк стоял так же близко по времени, как к Иоанну Феофилакт, не невозможно предположить, что и последний записал факт в форме, переработанной уже народною фантазией. Это тем более вероятно, что Феофилакт и вообще, подобно Феодору Чтецу, «по недостатку здравомыслия входит в излишние подробности, говоря о фактах ничтожных, и слишком краток при описании фактов самых интересных»⁹⁷⁹. Такое предположение с другой стороны подтверждается и характером самого повествования Феофилакта: нельзя не заметить с первого взгляда, что он хочет сказать похвалу Постнику, уже в то время, конечно, рисовавшемуся в сознании общества в качестве образцового Иерарха и подвижника. «Апостольская ревность», «подражание Павлу» – эти заметки выдают ясно намерение автора. Имея это в виду, мы склонны известие о деятельном участии Постника в осуждении Павлина признать неумелой риторикой Феофилакта, по своим воззрениям, быть может, примыкавшего к толпе, с неуместною ревностью, которой патриарх боролся в свое время⁹⁸⁰. Повторим: не отрицая факта казни Павлина, мы заподозриваем сообщение, что она была исключительно или только главным образом делом Постника. Несообразность разбираемого сообщения настолько велика, что еще Феодору Студиту оно «не казалось истинным»⁹⁸¹.

Как и все истинные подвижники, Иоанн все свои подвиги вменял ни во что и был образцовым учителем смирения для своей паствы⁹⁸². Слухи о его суровом аскетизме успели еще при его жизни распространиться далеко вокруг и стали создавать ему славу чудотворца. Но сам Иоанн смущался такими воззрениями на него. Одна женщина, имея мужа, который был одержим демоном, водила его в разные святые места и к разным подвижникам, желая получить от них облегчение его болезни. После долгих скитаний один пустынник, наконец, посоветовал ей отправиться к Иоанну. Встретивший ее экдик-пресвитер Фотин отправился к патриарху и начал рассказывать ему обстоятельства дела. «Я, говорит сам Фотин, радовался, надеясь, что он одобрит меня за то, что я берусь за такие святые дела. Во время моего рассказа о том, что, по внушению Божию, пустынник сказал, что именно вы, смиренный владыко, имеете изгнать лукавого, патриарх с гневом прервал мою речь. Да, господин, так именно сказал пустынник. – «Так я, сказал владыка, должен изгнать демона, должен сказать: тебе, нечистый, говорю, выйди из этого создания? Ты хочешь, чтобы я бренный и грешный изрек пустое слово? Брат Фотин! Ты имеешь нужду в великих молитвах, в молитвах святых!» Таким образом, заключает Фотин свой рассказ, я сверх ожидания потерпел неудачу и ушел со стыдом»⁹⁸³.

Рассказанный факт с другой стороны делает ясный намек и вообще на значение и влияние Постника в качестве высшего Иерарха на Востоке. До нас не дошло никаких известий о его церковной деятельности, о различных мерах, которыми было ознаменовано его правление. Весьма возможно, что меры эти, если и предпринимались, то были немногочисленны и неважны. Да и трудно было найти исполнителей и помощников для осуществления каких либо планов в среде, которая окружала Иоанна. Достаточно сказать, что патриарх антиохийский Григорий, приехавший в Константинополь оправдываться в гнусном, взведенном на него преступлении, сразу же приобрел благоволение не только сената и знати, но и всего высшего духовенства и даже родственников патриарха богатыми подарками, которые, конечно, предрешали дело в его пользу; и Постник, не принявший в общение Григория до расследования дела, со своею неподкупностью стоял одиноким⁹⁸⁴.

Но не будучи видным церковным организатором, Иоанн был влиятельным руководителем и воспитателем своей паствы. До нас не сохранилось памятников его проповеднической деятельности, однако несомненно, что эта первая обязанность пастыря высоко ставилась Иоанном⁹⁸⁵. Но, главным образом, должна была оставить по себе след в воззрениях его паствы самая жизнь его, с одной стороны, как молчаливый, но живой протест против безобразий распущенного общества, а с другой – как пример для подражания или, по крайней мере, как предмет для благоговейного преклонения. Кроме вышеупомянутого факта, об этом последнем достаточно ясно говорят отношения к Иоанну императора Маврикия, прекрасно характеризуемый рассказом Феофилакта Симокаты о том, что император после смерти патриарха перенес во дворец оставшееся от него убогое имущество, состоявшее из обветшавшего плаща, ковра и деревянной кровати, как незаменимую драгоценность, великим постом для отдыха употреблял жесткое ложе подвижника, надеясь чрез это сподобиться даров благодати, которые отличали последнего⁹⁸⁶.

Но чтимый греческими современниками и потомством, как «образец воздержания, смирения»⁹⁸⁷ и вообще «всех добродетелей»⁹⁸⁸, для латинской церкви Иоанн сделался и остался до сих пор предметом горячих нападок и тяжких обвинений, как человек, «гордости которого не мог вместить целый мiр»⁹⁸⁹, который «погиб невозвратно в своем упорстве»⁹⁹⁰, который «под овчим видом скрывал волчьи зубы»⁹⁹¹ и пр. и пр. – Такое воззрение латинской церкви на Постника – результат знаменитого спора о титуле «вселенский», поднятого папами Пелагием II-м и Григорием Великим. Прежде чем обращаться к рассмотрению этого спора, мы укажем несколько фактов, которые могут служить для характеристики отношений Григория Великого к Иоанну Постнику до начала спора.

Вероятно, в начале 593 года последний в Константинополе созвала собор для расследования дела Андрея, епископа Тарентинского, который обвинялся в том, что имел конкубину и подверг одну женщину жестокому бичеванию, которое было причиною ее смерти чрез 8 месяцев⁹⁹². Акты собора были препровождены к Григорию. Неизвестно, как решено было собором дело Андрея, но из ответного письма Григория к Иоанну видно, что папа не согласился с присланным к нему определением он недоумевает, имел ли Андрей конкубину до или после рукоположения; если после, то Андрей должен быть удален с кафедры, если же до,– то должен быть оставлен в епископском сане. Затем, что касается того, будто подвергнутая бичеванию женщина умерла чрез 8 месяцев именно по этой причине, то папа решительно заявляет, что он этому не верит, и требует только прохождения Андреем двухмесячной эпитимии за употребление мер, неприличествующих духовному лицу⁹⁹³. В данном случае характерно во 1-х то, что Постник по обычаю своих предшественников считает своим долгом уведомить римского первосвященника о деле, поступившем на его рассмотрение, а во 2-х то, что Григорий считает возможным заочно перерешить или, по крайней мере, не согласиться с постановлением собора, производившего следствие.

Другой факт много ярче рисует характер отношений Григория к Иоанну. Известен он только из письма Григория, которое мы здесь решаемся привести в целом виде: «Несколько раз уже писал я собрату моему Иоанну, но от него ответа не получал. Кто-то иной светский под его именем писал мне; еслибы письма выходили из-под его пера, то я бы так не тревожился, – я, который был о нем иного мнения, чем он оказался на самом деле. Я писал по поводу пресвитера Иоанна и жалоб исаврийских монахов, из которых один, уже имеющий священную степень, был наказан у вас палочными ударами; из письма, подписанного святейшим братством твоим, я узнал, что вы находитесь в неведении относительно дела, о котором я сообщал вам. Этому я сильно дивился... Что может быть хуже того, что так поступают со служителями Божиими, и этого не знает даже сам лава? Какое оправдание может быть для пастыря, если волк расхищает овец, а он об этом даже не ведает? Если же святость ваша знали то, о чем я уведомлял, и то, что сделано с пресвитером Иоанном и с монахом и пресвитером исаврийским Афанасием, после этого писали мне, но об этом не упомянули, то я не могу ответить на это иначе, как словами самой Истины, изрекшей в Писании: уста неправедных убивают душу. Спрошу тебя, святейший брат, до того ли дошло воздержание, что от брата своего скрыл то, о совершении чего знал? Не было ли бы лучше, если бы эти уста ели мясо, чем источали ложь для обмана ближнего, как и Истина говорит: не то, что входит в уста, оскверняет человека, а то, что исходит из уст, это оскверняет человека? Но да не будет, чтобы я думал что либо подобное о вас. Эти письма ко мне помечены вашим именем, но не думаю, чтобы они были ваши. Я писал блаженнейшему Иоанну, но вижу, что отвечал мне ваш родственник – юноша, который о Боге ничему не учился, в сердце любви не имеет, в преступных делах всеми обвиняется, который, говорят, для многих тайными доносами умышляет смерть, не боясь Бога и не стыдясь людей.

Не верь ему, святейший брат, если ревнуешь по истине, и исправь скорее, чтобы по примеру тех, которые близки к вам, исправились и те, которые к вам не близки. Не внимай ему: он должен поступать по воле твоей святости, а не твоя святость – полагаться на его слова. Если слушать его, то я убежден, что быть в мире с своими братьями невозможно. Я заявляю, что ссоры не хочу иметь ни с кем, напротив, жажду мира со всеми и, особенно с вами, так как искренно люблю вас, если только вы остались такими же, какими я вас знал прежде (т. е. когда Григорий был апокрисиарием в Константинополе). Но если вы каноны не соблюдаете и ниспровергаете постановления древних, то я не узнаю вас. Итак, святейший и любезнейший брат, не доставим на пагубу многим победы древнему врагу, который соблазном погубил двух. Я ничего не ищу по побуждению гордости, и если бы не тот юноша, о котором сказано выше и который является у твоего братства источником худых дел, то я бы молчал и лиц, пришедших ко мне (искать защиты), отослал бы к тебе, зная, что твоя святость примет их с любовью. И теперь еще прошу тебя: прими (в церковь) этих лиц в их степенях и успокой их; или же, если этого, быть может, сделать не хочешь, не обращая внимание на мое ходатайство, соблюди относительно их определения отцов и правил. Если же ни того, ни другого не сделаешь, то хотя мы и не думаем поднимать спора, однако приходящего к нам не изженем. А что правила гласят о епископах, которые хотят внушить страх бичами, это ваше братство хорошо знает: мы поставлены пастырями, а не убийцами. Апостол говорит: обличи, запрети, умоли со всяким долготерпением и учением. Это новая и неслыханная проповедь – стеречь веру побоями. Впрочем, об этом в письме распространяться не следует. Посылаю диакона Сабиниана, который с вами обо всем переговорит обстоятельно»⁹⁹⁴.

Письмо это любопытно во многих отношениях: оно ясно дает видеть в Григорие человека горячего, который часто заявляет, что он хочет мира со всеми и, однако, первый является готовым к его нарушению, – выказывает чуткую, слишком впечатлительную натуру, которая тревожится при малейшем поводе, слишком много придает значения текущей минуте и, благодаря этому, естественно является действующею односторонне и не совсем осмотрительно. Зная Постника и питая к нему уважение, вынесенное из личного знакомства с этим патриархом, Григорий, однако, при первом же случае забывает это и осыпает его упреками по такому делу, которое было известно ему только из жалоб лиц, наказанных собором, исследовавшим обвинение против них. Но еще большее значение в наших глазах это письмо получает потому, что оно лишает права смотреть на спор Григория о титуле «вселенский», как на один из самых грандиозных случаев столкновения римских иерархов с константинопольскими, как на такой случай, который был видным, заметным звеном долгого процесса постепенного отчуждения церкви западной от восточной. В виду приведенного письма названный спор представляется размолвкой, правда, несколько напряженной, но все же размолвкой немного более той, которая вышла по делу пресвитера Иоанна. Запальчивость и страстность, с которою выступил Григорий против титула «вселенский», по прочтении приведенного письма, не является уже неожиданной и не возбуждает мысли, что спорный предмет – предмет выдающейся важности и значения. Естественно слагается то общее впечатление, что напряженность спора скорее – плод горячности Григория, чем отражение действительного положения дела. Забегая несколько вперед, в подтверждение этого нашего взгляда укажем пока только на то, что с течением времени, когда первые впечатления улеглись, Григорий сам собою, без всяких стараний оправдаться со стороны Постника, совершенно успокоился и по делу пресвитера Иоанна писал к нему в таком тоне, как будто между ними ничего не произошло, а по смерти Иоанна в письме к императору Маврикию высказался о почившем с таким уважением, которое показывает, что он своему спору о титуле «вселенский» уже не придавал того значения, о каком можно заключить при чтении его писем, касающихся этого спора, и какое стараются навязать ему католические исследователи⁹⁹⁵. После этих предварительных замечаний обратимся к рассмотрению самого спора о титуле «вселенский».

Спор этот подвергался обсуждению много раз в ученой литературе, особенно католической, при чем эта последняя почти всегда, конечно, наклоняла свои выводы в пользу Григория Великого и считала виновником раздора Иоанна Постника.⁹⁹⁶ Нет недостатка в исследованиях и с противоположным характером. Из них первое место должно быть отведено специальной статье профессора Гельцера⁹⁹⁷. Частные стороны вопроса разобраны так подробно, что для самостоятельного изучения с нашей стороны здесь не остается почти ничего. В виду этого мы только для целостности нашего очерка отметим главные моменты спора, перечислим кратко выводы, добытые наукою, и сделаем некоторые общие замечания и небольшие поправки в наиболее из важных решений обсуждаемого вопроса.

В 588 году на частном соборе в Константинополе Иоанном Постником рассматривалось дело упомянутого выше антиохийского патриарха Григория по обвинению его в сожительстве с родною сестрой, бывшей за мужем⁹⁹⁸. Акты собора были отправлены к папе Пелагию II-му. Последний утвердил их, но протестовал против употребления в них титула «вселенский» в применении к Иоанну Постнику и запретил своему апокрисиарию сослужить с патриархом⁹⁹⁹. Дальнейшего развития спор на этот раз не получил; Пелагий скоро, в самом начале 590 года, умер и его протест остался без последствий¹⁰⁰⁰. С новою силою протест раздался уже при Григорие в самом начале 595 года¹⁰⁰¹. Кажется, именно в ответ на приведенное выше письмо 593 года Григория по делу пресвитеров Афанасия и Иоанна к нему были отправлены акты собора, рассматривавшего это дело¹⁰⁰². Просмотрев эти акты, Григорий написал письмо к Постнику, которое и было началом знаменитого спора¹⁰⁰³. Судя по тому, что Григорий не упоминает здесь о своем ходатайстве за Афанасия и Иоанна, можно думать, что акты собора показали Григорию его неправоту в суждении о деле названных пресвитеров. Для человека властного, каким был Григорий, это открытие было, конечно, не совсем приятно, тем более, что он уже написал Постнику оскорбительное письмо с упреками в том, в чем этот оказался невиноватым. Не невозможно предполагать, что это чисто случайное и, по-видимому, ничтожное обстоятельство имело свою долю влияния на то раздражение, которым звучат все письма Григория по поводу принятия Постником титула «вселенский». Не настаивая, однако, на этом предположении, посмотрим теперь, как нужно представлять себе согласнее с истиною источник возникшего спора и отношение к нему участвующих в нем лиц.

Многие выражения писем Григория, принимаемые в их непосредственном виде, могут дать повод думать, что Иоанн Постник сам именовал себя патриархом вселенским¹⁰⁰⁴. А в письме к Иоанну Постнику, приписываемом Пелагию, даже прямо говорится, что он подписывался патриархом вселенским¹⁰⁰⁵. Но последнее письмо принадлежит к числу Лже-Исидоровых декреталий¹⁰⁰⁶, а выражения писем Григория должны быть понимаемы в том смысле, что не сам Иоанн, а только другие называли его вселенским патриархом. Это положение проф. Гельцер делает очень вероятным, опираясь на то обстоятельство, что Григорий обвинял Постника за присвоение титула «вселенского» именно на основании употребления этого названия в актах константинопольских соборов¹⁰⁰⁷, и что в его же письмах много данных, заставляющих признать, что он вооружался именно против именования Постника патриархом вселенским только со стороны других лиц¹⁰⁰⁸. Установив твердо это положение, проф. Гельцер для полного оправдания Постника считает нужным доказать еще только, что многие из предшественников этого патриарха титуловались вселенскими, что поэтому Постник не допустил никакого новшества и, следовательно, совершенно свободен, от тех обвинений в гордости и тщеславии, которыми осыпал его Григорий. До Постника этот титул встречается в применении к патриархам: Иоанну II-му на соборе 518 года, Епифанию в новелле Юстиниана, Анфиму там же, Мине на собор 536 года и в новеллах Юстиниана к Иоанну Схолатику¹⁰⁰⁹. В виду важности этого обстоятельства для обсуждения обследуемого спора в пользу Постника многие католические исследователи издавна старались заподозрить подлинность употребления титула «вселенский» во время до этого патриарха и до сих пор не отказываются от мысли, что он вставлен, позднейшими переписчиками. Так как вопрос этот у Гельцера, Пихлера, Барсова и др. обходится молчанием, то мы остановимся на нем некоторое время. Позднейшим сторонником мнения о внесении титула «вселенский» в документы, касающиеся патриархов до Иоанна 4-го, со стороны последующих переписчиков является Гергенрётер. «Во всяком случае, говорит он, нужно признать, что этот титул только позднее внесен в древние документы, так как, например, очень часто он оказывается в греческом тексте законов Юстиниана там, где его не встречается в тексте латинском, и так как еще в более позднее время он прибавлялся в греческом переводе папских писем в Константинополе. Например, в греческом экземпляре послания папы Адриана 1-го к Тарасию последний назван вселенским патриархом, хотя именно Адриан горячо протестовал против этого титула»¹⁰¹⁰. Утверждая это общее положение, Гергенрётер ссылается на Купера, а Купер на Барония. Последний же построяет свою аргументацию следующим образом: оспаривая мнение, что Иоанн II Каппадокиец на соборе 518 года был титулуем патриархом вселенским, Бароний замечает, что церковь римская ни в каком случае не приняла бы актов собора 518 года, еслибы патриарх константинопольский в них назывался вселенским, потому что, например, Пелагий II-й решительно протестовал, когда усмотрел приложение этого титула к Иоанну Постнику, и в окружном послании прямо заявил, что до этого патриарха никто из константинопольских предстоятелей не титуловался вселенским. Кроме, того если Иоанн Каппадокиец на соборе 518 года часто был называем вселенским, то почему в Константинополе не ссылались на эти данные против Пелагия II и Григория Великого¹⁰¹¹? Купер, вполне соглашаясь с Баронием, делает только то добавление, что если титул «вселенский» встречается в законах Юстиниана, например, на имя Епифания, то это обстоятельство отнюдь не ослабляет доказательств Барония, потому что раз переписчики внесли его в акты собора, то почему же они не могли прибавить его и в заглавии законов Юстиниана¹⁰¹²? Такая аргументация не нуждается в сильных опровержениях: она сама себя критикует. Поэтому, вероятно, Гергенрётер не воспроизводит ее, а только глухо ссылается на нее. Заметим только, что главное основание, на котором опирается Бароний, – послание Пелагия, как замечено выше, не принадлежит Пелагию, а относится к числу Лже-Исидоровых декреталий. Добавление Купера разрушается одним местом из сочинений Факунда Гермиянского, где этот последний приводит закон Юстиниана на латинском языке с оглавлениями Imperator Justinianus Augustus Epiphanio sanctissimo et beatissiino archiepiscopo regiae hujus orbis et universali Patriarchae¹⁰¹³. Упомянутая заметка Гергенрётера, что очень часто в греческом тексте законов Юстиниана титул «вселенский» встречается там, где его нет в тексте латинском, как основанная только на доказательствах Купера, должна быть признана фальшивой. Наиболее беспристрастные католические же исследователи, напротив, решительно утверждают, что титул этот есть везде в латинских экземплярах и актов соборных и законов Юстиниана, где он встречается и в экземплярах греческих. Предполагать же, что интерполяция имела место и в экземплярах латинских, так чудовищно, что на это не согласятся и сами защитники интерполяции¹⁰¹⁴. Имея это в виду, ссылку Гергенрётера на интерполяцию послания папы Адриана к Таpacию нужно признать не имеющею никакого значения и даже не идущею в данном случае к делу¹⁰¹⁵.

Итак, до сих пор мы имеем два прочных положения: 1) Иоанн Постник никогда не называл себя сам патриархом вселенским, и 2) приложение этого титула к иерархам константинопольским со стороны других лиц имело место задолго до Постника. Проф. Гельцер этими выводами заканчивает свое исследование о споре между Григорием и Постником и считает их совершенно достаточными для того, чтобы снять всякую тень с личности константинопольского патриарха, наброшенную этим спором¹⁰¹⁶. Но при более внимательном рассмотрении дела оказывается, что Гельцер в сущности весьма мало сказал в защиту Постника и построил эту защиту по плану, которого одобрить не возможно. Устанавливая указанные выводы, Гельцер вместе с тем старается доказать, что Григорий Великий был прав в своем понимании титула «вселенский», когда, например, говорил: «если бы кто либо в константинопольской церкви получил такое имя (вселенского), которое сделало бы его судьей над всеми, в таком случае вселенская церковь, чего да не будет, поколеблется в своем основании, когда ниспадет тот, кто называется вселенским»¹⁰¹⁷ и пр. Кроме ссылок на подобные места из писем Григория, Гельцер обосновывает свою мысль и другими путами: так он обращает внимание на то, действительно с первого взгляда замечательное, совпадение, что первые патриархи, к которым прилагался титул «вселенский», Мина и Иоанн ІІ-й, занимали кафедру в правление именно Юстиниана, в одной из новелл которого проводится мысль, что Соnstantinopotitana ecclesia omnium aliarum est caput¹⁰¹⁸. Далее Гельцер вполне соглашается с аргументацией Ле-Кеня, который устанавливает смысл титула «вселенский» на основании заметки Феофилакта Симокаты, назвавшего патриарха Сергия τὸν μέγαν τῆς ἀπανταχόθεν οἰκουμένης ἀρχιερέα καὶ προέδρον. Наконец, Гельцер устраняет возражение против своего понимания титула «вселенский», которое содержится в следующих словах Анастасия библиотекаря: «Когда я, находясь в Константинополе, часто осуждал греков за слово «вселенский» и упрекал их в тщеславии и гордости, то они возражали, что они не потому называют патриарха вселенским (oecumenicos), – что многие перевели словом universalis, – чтобы он был епископом над всем мiром, но потому, что он имеет начальническую власть над одной частью мiра, в которой обитают христиане. То, что греки называют вселенною – οικουμένη, – у латинян означает не только «мір» (orbis), от употребления которого в смысле вселенной и происходит название «вселенский», но также и всякое жилище или обитаемое место»¹⁰¹⁹. Гельцер полагает, кажется, в след за католическими исследователями¹⁰²⁰, что, давая таке объяснения Анастасию, греки подшутили над ним, «потому что, говорит он, если словом «οἰκουμενικός » называется духовный глава только части міра и именно той, которая обитается христианами, то тогда где же различие? Позволял ли Иоанн называть себя отцом всего міра или міра христианского, – в этом нет никакой разницы, потому что, конечно, его никто не именовал отцом міра языческого»¹⁰²¹.

Удержав и укрепив эту излюбленную католическими исследователями мысль, Гельцер по крайней мере на половину ослабил силу своей защиты Иоанна Постника. В самом деле, если титул «вселенский» понимался в Константинополе так же, как в Риме, то как «образец смирения» – Постник мог допустить его приложение к себе? Пусть этот титул употреблялся уже его предшественниками, но если он был символом притязания на главенство в церкви, то как помирить это с представлением о личности скромнейшего из патриархов? Пусть, далее, не он сам, а только другие именовали его вселенским, но разве можно находить здесь большую разницу и разве устраняется всякая тень с него, если он допускал и принимал, как должное, этот титул от других? Нам кажется, что ближе к истине Пихлер, когда говорит, что «в сущности все равно, сам ли Иоанн называл себя вселенским или позволял это делать другим»¹⁰²². Если, далее, Григорий был прав в своих упреках Постнику, то почему этот последний не счел нужным в свое оправдание сослаться, по крайней мере, на те доводы, которые для его оправдания устанавливает Гельцер? Вообще, повторим, своей защитой Гельцер оказал Постнику небольшую услугу. И главное, очень трудно понять, почему Гельцер настаивает на мысли о правильном будто бы толковании Григорием титула «вселенский», когда данных гораздо больше против, чем за справедливость этой мысли. Нам кажется (не настаиваем, однако на этом подозрении), что Гельцер был приведен к принятию этого положения необходимо, благодаря плану своей статьи. Выдвигая блестящую аргументацию для того, чтобы сделать два упомянутые вывода, Гельцер не мог не чувствовать, что если он не признает правильным толкование титула «вселенский» со стороны Григория, то его аргументация будет направлена для достижения слишком микроскопической цели: если Григорий ошибался в своем понимании этого титула, приписывал Постнику то, в чем тот на самом деле неповинен, то становится почти безразличным, сам ли он употреблял или только другие прилагали его к нему, назывались ли так его предшественники или он был первым, к кому прилагался этот титул... Но обратимся к рассмотрению приведенных доказательств Гельцера в пользу мысли о правильном понимании Григорием титула «вселенский» и к изложению своего взгляда на дело.

Что касается прежде всего того совпадения, что патриархи Иоанн II и Мина первые начинают именоваться вселенскими и в то же время в одной новелле Юстиниана проводится мысль о главенстве константинопольской церкви над всеми другими, то оно не имеет такого значения, которое усматривает в нем Гельцер, потому что 131-й новеллой того же императора узаконивается, что первым среди всех иерархов должен считаться папа римский, а вторым по нем архиепископ константинопольский¹⁰²³.... При других случаях Юстинианом не раз было заявлено: «во всем должно быть поддерживаемо единение церкви с папою древнего Рима. Мы не можем допустить, чтобы церковные дела не поступали на его усмотрение, так как он есть глава всех священников, и все еретики должны быть судимы этим честнейшим престолом»¹⁰²⁴. Или: «это было и есть наше постоянное желание оказывать подобающую честь апостольскому престолу и вашей святости, обращается Юстиниан к папе Иоанну II-му; так как мы видим в вас отца, то извещаем вас о всех церковных происшествиях, потому что мы всегда стремимся сохранить единение с вашим апостольским престолом. Поэтому мы озаботились всех предстоятелей Востока подчинить (subjicere) и привести к единению с престолом вашей святости. И мы не можем допустить, чтобы какое-либо церковное происшествие, будь даже оно не сложно и легко разрешимо, не было сообщено вашей святости, как главе всех святых церквей (vestrae sanctitati, qui caput est omnium sanctaruin ecclesiarum), ибо мы стараемся во всем охранять честь и авторитет вашего престола»¹⁰²⁵. Или: «как всем известно, древний Рим есть родина законов и первосвященства: поэтому мы считаем себя обязанными отечество законов и источник первосвященства почтить особым постановлением, обязательность которого должна простираться на все кафолические церкви как Востока, так и Запада»¹⁰²⁶... Далее – Мина один из первых патриархов, к которым прилагали титул «вселенский», на соборе 536 года заявляет: «мы следуем и повинуемся апостольскому престолу: с кем он находится в общении, с теми сохраняем его и мы; и кого он осуждает, того осуждаем и мы»¹⁰²⁷.

На основании приведенных свидетельств законно сделать вывод, как раз противоположный мнению Гельцера: если Юстиниан решительно ставил римского папу на первом месте пред патриархом константинопольским «и в то же время, однако, очень часто в своих законах называл последнего вселенским, то отсюда совершенно ясно, что этот титул даже но первоначальному своему употреблению в приложении к епископам восточной столицы (а при первоначальном употреблении слово всегда более сохраняет свое настоящее реальное значение, чем при употреблении последующем, когда оно получает значение техническое) заключал в себе смысл совершенно иной, чем какой придал ему папа Григорий Великий и какой силится вложить в него Гельцер.

Выражение Феофилакта Симокаты то же не может говорить много в пользу взгляда Гельцера особенно потому, что не известно, как этот писатель смотрел на папу римского: только сопоставление взглядов одного и того же лица на привилегии обоих этих иepapхов может вести к правильному истолкованию его выражений. Например, блажен. Феодорит при одном случае выражается о Несторе, что, получив кафедру в Константинополе, он сделался «предстоятелем всей вселенной»¹⁰²⁸, и в то же время о римском епископе говорит, что «его кафедра имеет гегемонию над всеми церквами вселенной особенно потому, что она не запятнана ересями и никто из еретиков ее не занимал»¹⁰²⁹.

Отношение Гельцера к словам Анастасия библиотекаря в след за некоторыми католическими исследователями несправедливо. Гельцер, стараясь подорвать значение его свидетельства, называет его человеком необразованным и наивным, – но такой прием устранять с пути показания, не благоприятствующие развиваемому мнению, – нельзя назвать похвальным. Подобных отзывов встретить об Анастасе более нигде нельзя. Напротив, судя потому, что он отправляется послом в Константинополь, нужно предположить, что он был человек во всяком случае не наивный, а его довольно сложная литературная деятельность, хотя бы большею частью компилятивного характера, говорит, что он был человеком довольно образованным для своего времени и во всяком случае – знатоком греческого языка¹⁰³⁰. Предполагать, что греки подшутили над Анастасием, значит действительно только шутить, да для этого предположения нет достаточных оснований и в самых словах Анастасия. Гельцер делает ударение на выражении Анастасия: «греки не потому называют патриарха вселенским, чтобы он был епископом над всем мiром, но потому, что он имеет начальническую власть над одною частью мiра, в которой обитают христиане (quod cuidam parti orbis, quae Christianis inhabitatur, praesit)». Но ударение можно перенести с одинаковым и даже большим правом на слова дальнейшие: то, что греки называют вселенною, у латинян означает не только «мір» (orbis), но и всякое жилище или обитаемое место». В последнем случае места для шуток, очевидно, уже не остается. Кроме того cuidam parti orbis praesit вовсе не говорит, что патриарх константинопольский по объяснению греков имеет начальническую власть над всею той частью міра, которая обитаема христианами, а только над некоторою частью его, т. е. над частью части міра, обитаемой христианами. Наконец, принимая во внимание вторую половину заметки Анастасия, не невозможно думать, что первоначально вместо cuidam parti orbis, quae – стояло... parti orbis, qui. Как бы то ни было, объяснение Анастасия во всяком случае не должно представляться странным, каковым оно показалось Гельцеру, и из него можно удержать важное для нас положение, что греки под словом οἰκουμένη разумели всякое обитаемое место. Это положение подтверждается и из других греческих же источников: у Геродота, Ксенофонта и Демосфена οἰκουμένη обозначает вообще «населенную землю» или «землю, населенную греками»¹⁰³¹. По мнению Гергенрётера в патристическом языке это слово расширилось в своем значении и сравнялось с латинскимъ orbis terrarum. Но это не совсем так. Во всех примерах, на которых основывает Гергенрётер свое мнение, рядом с οἰκουμένη стоят или местоимения πᾶς и ὅλος или выражение ἀπὸ περάτων ἕως περάτων ¹⁰³², т. е. латинское orbis terrarum шире простого греческого οἰκουμένη и равняется ему только с прибавкою πᾶσα или ὅλη. Отсюда и οἰκουμενικός уже латинского universalis. Но если οἰκουμένη понимать так, то, как заметил еще Бароний и как думает Гергенрётер, по-видимому¹⁰³³, получается абсурд: вселенским в таком случае может и имеет право называться каждый епископ. Но это только по-видимому. Не расширяя своего этимологического значения в языке патристическом, слово οἰκουμενηκός расширило свой смысл в этом языке в другом направлении: оно получило значение переносное, техническое, стало почетным титулом, указывающим на христианское и именно православное направление лица, к которому оно прилагалось. Довольно точное содержание для этого титула в его новом употреблении указано в приведенных выше словах блаж. Феодорита. В этом смысле назван Иоанн Златоуст «вселенским» учителем со стороны императора Феодосия младшего.¹⁰³⁴ С таким же значением этот титул прилагается к Диоскору в 449 году в словах Олимпия Эвазского: «вселенский архиепископ великого города Александрии»¹⁰³⁵, и несколько раз к папе Льву Великому на Халкидонском соборе¹⁰³⁶. И только при таком толковании его становятся понятными многие факты, которые уже указаны выше в речи об употреблении этого титула в царствовании Юстиниана, и с которыми мы встречаемся при чтении переписки Григория Великого по поводу принятия его Иоанном Постником. Замечательно именно то, что все лица, которым всего лучше было знать настоящее положение дела и всего удобнее правильно истолковать титул «вселенский», или остались равнодушными к беспокойству Григория или же большею частью прямо высказались против него, как человека, поднявшего тревогу без всякого уважительного повода. По словам самого Григория император Маврикий «слушал и поддерживал» Постника и напротив «не внимал и даже гневался» на него Григория¹⁰³⁷; «не вразумлял гордеца», а приглашал папу «примириться с своим братом и сослужителем Иоанном», «отклоняя его, Григория, от намерения защитить истину евангелия и канонов, смирения и прямоты»¹⁰³⁸ и «связывая его противодействие путами царской власти»¹⁰³⁹. – Анастасий антиохийский решительно заявил, что тревога не имеет никаких оснований, и титул «вселенский» «ни в каком случае (pro nulla causa) не может дать повода к несогласиям»¹⁰⁴⁰. Но особенно важно в данном случае поведение апокрисиария папы Сабиниана, который, не смотря на то, что был защитником его интересов, сам «решился убеждать императора писать Григорию и увещевать его к мiру с Иоанном»¹⁰⁴¹. Повторим, все эти факты должны остаться необъяснимыми, если допустить с Гельцером, что Григорий был прав в своем понимании титула «вселенский». Они настолько бросаются в глаза, что даже Гергенрётер, развив взгляд, подобный тому, который защищает Гельцер, в конце концов вынужден был сделать отступление и сказать: «впрочем у греков могло быть и другое понимание: титул «вселенский» мог быть только красивым эпитетом, почетным предикатом, который не имел такого значения», какое Гергенрётер усвояет ему в предыдущих строках. «Он (титул) мог означать просто христианский, кафолический; так как для многих понятие вселенной совпадало с понятием о римской империи, то он мог указывать на главного патриарха imperium orientale или, по аналогии с католикосом армянским, – на высшего иерарха, юрисдикция которого простиралась на целое, тогда как другие управляли только частями».¹⁰⁴² Выражаясь так, Гергенрётер, конечно, впадает в противоречие, но все же он сделал лучше, чем Гельцер, прямолинейный взгляд которого остается бездоказательным и односторонним. В заключение нельзя не заметить, что при выяснении значения титула «вселенский» Гельцер и вообще поступает в высшей степени незаконно, когда старается установить его смысл путем филологическим, забывая, что «все титулы, какие только существуют на свете, имеют условное, а не буквальное значение»¹⁰⁴³.

После всего сказанного на принятие Иоанном Постником титула «вселенский» нужно смотреть так: 1) титул этот, как видно из употребления его во время до Постника и из отношения к нему лиц, которым всего лучше было знать его настоящее значение, не был символом притязаний на главенство в церкви, как истолковал его папа Григорий Великий. 2) Но так как этот титул был все-таки пышным эпитетом, и принятие его указывает если не на честолюбие, то на недостаток смирения, то с этой стороны имеют большое значение выводы Гельцера, что Постник а) никогда сам себя не называл «вселенским патриархом» и б) позволял только другим именовать его так, не сделав нововведения и в этом последнем отношении, потому что так титуловались и его предшественники.

Если скудны и не совсем ясны известия о жизни и деятельности Иоанна Постника вообще, то еще скуднее и темнее известия о его деятельности литературной. Творения с его именем, встречающиеся в рукописях, правда, немногочисленны и необширны, но за то имеют большое значение до сих пор. Главное из этих творений – эпитимийный номоканон; некоторые правила его помещаются в номоканоне, который теперь издается при большом требнике. Он сохранился в двоякого родах редакциях: в одних списках его даются общие наставления духовнику о том, как нужно спрашивать исповедников и какие налагать на последних эпитимии. Два подобных списка изданы Морином, причем в одном из них помещен и чин исповеди. Они имеют следующее надписание: 1) Ἀκολουθία καὶ τάξις ἐπὶ ἐξομολογουμένων, συνταγεῖσα ἀπὸ τοῦ ὀσίου πατρὸς ἡμῶν Ἰωάννου τοῦ Νηστευτοῦ , 2) Ἰωάννου μοναχοῦ, πατριάρχου Κωνσταντινουπόλεως, τοῦ Νηστευτοῦ λόγος πρὸς τὸν μέλλοντα ἐξαγορεῦσαι τὸν ἑαυτοῦ πνευματικόν πατέρα.¹⁰⁴⁴ В списках другого рода перечисляются раздельно грехи и следуемые за них эпитимии. В таком виде номоканон издан Питра: Διδασκαλία μοναζουσῶν καὶ ἑπιτίμια ἑκάστου ἁμαρτήματος Ἰωάννου, πατριάρχου Κωνσταντινουπόλεως, τοῦ Νηστευτοῦ. Перечень грехов и епитимий (51) помещен во второй части этого сочинения – περὶ ἐπιτιμιῶν . Так как номоканон в первой редакции цитируется уже Вальсамоном¹⁰⁴⁵, а во второй редакции авторами позднейшими – Арменопулом и М. Властарем¹⁰⁴⁶, то списки номоканона первого рода нужно признать древнейшими.

Против подлинности пенитенциала даже в этом последнем виде выдвигаются многочисленные возражения со стороны Удина¹⁰⁴⁷, Шрекка¹⁰⁴⁸, Бинтерима¹⁰⁴⁹, Вассершлебена¹⁰⁵⁰, проф. Суворова¹⁰⁵¹ и др. Признаками неподлинности номоканона в глазах этих ученых служат упоминания в нем – о трех четыредесятницах, которые явились не ранее 9 – 10 вв., – о великом и малом образах в отношении к лицам монашествующим, какового различения образов не допускал еще в 9 в. Феодор Студит, и т. д. Есть и странности в содержании пенитенциала: автор его, как говорит Шрекк, дает мелочное, частью неприличное исследование грехов, их видов и вообще говорит много такого, что недостойно патриарха. У Бинтерима вызывает недоумение то положение пенитенциала, по которому наказание за грехи уменьшается всем лицам, не достигшим еще 30-летнего возраста и пр. Все подобные возражения сами по себе не могут иметь большой силы, потому что «в памятниках, подобных номоканону Постника, интерполяция и другие перемены первоначального текста составляют обычное и, можно сказать, исторически необходимое явление»¹⁰⁵². Но эти возражения получают некоторое значение в связи с другими недоумениями, возбуждаемыми судьбою пенитенциала. Так прежде всего бросаются в глаза странности в его надписании. В первом из приведенных выше надписаний обращает на себя внимание отсутствие указания на титул патриарха; во втором – эпитет «патриарха константинопольского» есть, по-видимому, позднейшая вставка, плохо вяжущаяся с раннейшим надписанием «Иоанна – монаха – Постника»; в третьем, – наконец, забыт эпитет святого¹⁰⁵³. Еще более странное надписание имеет номоканон в одной рукописи, отмечаемой Фабрицием¹⁰⁵⁴.

Затем, – до 11 века включительно о номоканоне Постника нет нигде никаких упоминаний, а их можно было бы ожидать видеть напр. во 2-м правиле Трулльского собора, у Исидора Севильского, который хорошо знал Иоанна, включил его в число замечательных мужей, но из сочинений его отметил только трактат о крещении¹⁰⁵⁵.

Чрезвычайно характерно и следующее совпадение: Арменопул сохранил отзыв патриарха Николая Грамматика (1084–1111) о номоканоне Постника, по которому это сочинение по излишней снисходительности многих погубило и испортило¹⁰⁵⁶; в тоже время, как упоминалось выше, именно во времена этого патриарха жил знаменитый аскет Иоанн Постник.

В общем можно сказать, что вопрос о подлинности епитимийных сочинений, приписываемых патриарху Иоанну Постнику, остается до сих пор открытым. Решение его требует изучения всей истории покаянной дисциплины греческой церкви и может составить тему целого исследования; поэтому мы за него не беремся¹⁰⁵⁷,

Кроме пенитенциала, Постнику усвояются еще 36 аскетических правил и краткое объяснение символических значений, которые имеют некоторые принадлежности и обряды при совершении литургии. Правила составляют первую часть сочинения, во второй части которого помещен пенитенциал по изданию Питра¹⁰⁵⁸. Вопрос об их подлинности, следовательно, входит в вопрос о подлинности пенитенциала. Сочинение о литургии надписывается – Τоῦ ἐυ ἁγίοις πατρός ἡμῶν Ιωάννου τοῦ Νηστετοῦ ¹⁰⁵⁹. Пропуск в этом надписании титула nampиapxa так же не может не возбуждать сомнений, как и странности в надписании номоканона.

В некоторых рукописях Постнику приписывается беседа или послание «к Деве, преданной Богу, о покаянии, воздержании и девстве»¹⁰⁶⁰, которое в других списках усвояется Иоанну Златоусту. Большинство исследователей склоняется к мысли, что оно – произведение именно нашего патриарха¹⁰⁶¹. Но это мнение нельзя назвать прочным и бесспорным – тем более, что в самом содержании послания есть признаки, заставляющие подозревать, что оно принадлежит перу не одного автора, а есть, быть может, свод выписок из творений разных отцов, прикрытый авторитетным именем Иоанна Златоуста или Постника. В послании рядом с обращением к одному лицу – деве очень часто выступают обращения ко многим – в начале таких отделов, которые содержат самые общие наставления в проповеднической форме¹⁰⁶².