Биографический очерк

Личность архим. Maкapия Глухарева и его историческое значение можно кратко так определить. Это был основатель Алтайской миссии и доселе считающейся образцовой, переводчик Библии на русский язык и человек истинно святой жизни. Обширная переписка, сохранившаяся после него, и теперь вновь в возможной полноте издаваемая в свет, представляет наибольшую возможность, чтобы воссоздать нравственный облик этого идеального почти человека, и самоотверженного труженика на обширнейшей ниве русского миссионерства. Не все, правда, стороны его жизни и деятельности могут быть освещены одинаково сильно на основании тех данных, какие заключаются в его письмах. Тут на помощь приходят другие писания архим. Макария, письма к нему, и воспоминания о нем его современников.

Архим. Макарий в мире Михаил родился 30 окт. 1792 г. в г. Вязьме Смоленской губ. Его отец, священник Введенской церкви Иаков Глухарев, и по своему полному семинарскому образованию, и по своему проповедническому дару, и по своим нравственным качествам, выгодно выделялся среди тогдашнего духовенства, которое со своей стороны отличало его любовью и уважением. Почитали его и прихожане. От него Михаил Глухарев унаследовал интерес к проповеди, с любовью к проповеданию, и бескорыстие. Мать его Агафья, была сама доброта, само смирене. Эти ее черты, как и мягкость характера, несомненно, передались сыну. Но родители влияли на образование в сыне Михаиле нравственных понятий и чувств не только механически, путем подражания его их положительным свойствам и добродетелям, но и сознательным развитием в нем добрых навыков и подавлением порочных наклонностей. Некоторые указания на характер воспитательного воздействия на М. Глухарева его матери, встречаются в его исповеди, напечатанной в настоящем собрании его писем (см. ниже, стр. 29−30). Об участии своего отца в этом деле, он здесь почти не говорит. Только однажды, по его словам, отец явился ему во сне, и «в сильном негодовании обличал его». Очевидно и мысль об отце помогала Михаилу в рисуемой им борьбе своей с плотскими инстинктами в переходную пору от отрочества к возмужалости.

Характер нравственных наставлений отца проявился яснее в письмах к сыну, когда последний учился в Петербургской духовной академии. Он советует «другу своему» Михаилу питать по отношению к начальству и к товарищам чувства уважения, смиренного уничижения и услужливости, «ибо смирение вознесет». В другом письме он внушает готовиться к экзаменам покаянием и молитвою, затем предостерегает от угождения плоти и от всяких увлечений. «Натура у тебя горячая, – пишет он, – себя побережешь, то поживешь». Каков был о. Иаков по представлению старшего своего сына, и какое сильное нравственное влияние имел на него, видно из письма последнего к младшему брату Алексею от 22 ноября 1827 г. (стр. 12). Недаром архим. Макарий называет здесь же отца своим величайшим после Бога благодетелем.

В родной своей семье Михаил Глухарев получил и первые начатки образования. Этим делом занялся сам отец и вел его так успешно, что мальчик семи лет мог делать переводы с русского языка на латинский. На 8-м году М. Глухарев поступил уже в школу, но с последней у него связалось на всю жизнь тяжелое воспоминание. Убоявшись однажды одной угрозы сурового учителя, он всю дорогу до дому проплакал, и так как дело было зимой, простудился и полгода прохворал, причем навсегда лишился звучности голоса, и грудь у него ослабела. После этого отец отдал его вместо Вяземской в Смоленскую духовную школу (1801 г.), в которой Михаил учился до 1813 г. Но если уже вяземский случай, повредив здоровье, испортил его характер, сделав его порывистым, нетерпеливым, то пребывание вдали от родительского дома в кругу новых товарищей, более великовозрастных, иногда ленивых, а иногда и прямо порочных, не могло не отразиться дурно на его нравственности, о чем и сам он свидетельствует в своей исповеди. Но добрые задатки характера и воспитания вступили в борьбу со злыми влияниями, и пробужденными ими наклонностями и победили их, хотя и не скоро.

При «поведении добропорядочном» М. Глухарев показал в семинарии, по свидетельству семинарского аттестата, «успехи превосходные» во всех науках: в богословии, истории, географии, арифметике, латинском и русском красноречии, в языках латинском, еврейском, немецком и французском. Как лучший ученик он по окончании курса в сентябре 1813 г., был назначен учителем латинской грамматики в низший класс семинарии, причем, кроме преподавания, иногда «сказывал положенные проповеди». Через год же был послан в Петербург в составе второго курса тамошней дух. академии.

В академии М. Глухарев с самого же начала занял одно из видных мест, как по благонравию, так и по прилежанию и успехам. В ежемесячных инспекторских списках он обычно отмечается как «отменно прилежный, чистосердечный, молчаливый и кроткий». В воспоминаниях же одного из своих академических товарищей Глухарев характеризуется как человек крайне живой, подвижный, несколько восторженный, и вместе с тем, как благовоспитанный и со светскими манерами. Последние он мог усвоить в семье одного помещика, где давал уроки при окончании семинарии, в которой по случаю нашествия Наполеона, целый год не было учения.

Ко времени академического курса М. Глухарева относится начало тех отношений его к Филарету, после Московскому митрополиту, которые продолжались до конца его жизни. Филарет был тогда ректором Академии. С проницательностью тонкого психолога он постиг душу скромного и молчаливого по внешности студента, и найдя в нем прекрасные качества ума и сердца, выделил его из среды его товарищей. Но несмотря на свое расположение к Глухареву, ректор строго относился к разным его промахам и оплошностям, подвергая его строгим взысканиям и сильным выговорам, и подавляя неприятные стороны его характера – вспыльчивость, нетерпеливость и раздражительность, отказами на просьбы, или намеренной медлительностью в исполнении его желаний. Это были те «стропотные пути», которыми Филарет вел М. Глухарева, по позднейшему признанию последнего, к нравственному совершенству, укрепляя в нем терпение, кротость и смирение. И Глухарев всецело подчинялся сильной воле своего ректора, почти ежедневно исповедовал ему свои помыслы, и без совета с ним и его благословения ничего не делал. Единственная попытка поступить вопреки желанию Филарета стоила ему тяжких укоров совести, как свидетельствовал после сам он.

Спасительное влияние ректора на склонного к увлечениям юношу сказалось, между прочим, в следующем случае. В ту пору высшее Петербургское общество переживало модное религиозное движение – мистицизм, тогда во всей Европе сменивший прежний либерализм или полное неверие. Это было какое-то особенное христианство не только без внешних форм, но и без догматов и без церкви. Внешняя молитва заменялась у мистиков духовной, и вся религиозная жизнь сводилась к чтению Библии, путем которого достигалось внутреннее непосредственное oзapeниe каждого от Св. Духа. При покровительстве мистицизму со стороны самого государя Александра I, апостолы его нашли приют в Петербурге, и свободно пропагандировали свою религию. Их проповедь дошла и до Академии, где студенты зачитывались «Сионским вестником» (мистическим журналом) и мистическими писателями: Юнгом, Штиллингом, Иоанном Арндтом и др. Дань модному движению отдал и Глухарев, увлекавшийся названными авторами, тем более, что его душевной настроенности вполне соответствовали идеи об озарении Св. Духа, о возрождении, о преобразовании по внутреннему человеку до обожествления, или точнее до полного погружения в Божество. Идеи не чуждые и православной мистике, развитой отцами церкви. Но после того, как ближайшее знакомство с новыми мистиками на радении у Татариновой, поставило перед ним вопрос о сущности их учения, беседы с ректором Филаретом помогли ему анализировав последнее, остаться мистиком, и не отвергая элементов таинственного в духе человека стать на той точке зрения, на которой стояли Св. Отцы церкви созерцательного направления – Макарий Египетский и другие, сочинения которых незадолго до того были переведены в сборнике «Добротолюбие». Этими отцами и их писаниями М. Глухарев, действительно, больше других интересовался, и сам обнаруживал мистический склад мышления. Но не бросил Глухарев и западных мистиков. Книгу одного из них, Иоанна Арндта, он считал лучшим творением, сам читал с охотой и другим рекомендовал. Вместе с тем он сохранил ту широту религиозного сознания, которая позволяла ему видеть братьев во Христе в представителях всех христианских исповеданий, и уважать религиозный порыв даже в сектантах, что он обнаружил, например, в Екатеринославе, присоединившись к молитвенному возношению двух квакеров.

Зачатки высшей духовной жизни, развившиеся в М. Глухареве под влиянием мистических идей, получили особенно благоприятную почву для своего роста, когда он принял монашество. Но и само изменение образа жизни было подготовлено в нем расположенностью к этим идеям, и сознанием важности пострижения для обуздания некоторых порочных наклонностей. Располагали его к тому и некоторые современные русские иноки, вроде подвизавшихся тогда в Сибири старцев Василиска и Зосимы, за которыми он «в непонятной грусти» улетал туда «на крыльях быстропарящей мысли» (см. стр. 297). Конечно, в решении вопроса столь большой важности, М. Глухарев не мог обойтись без совета и одобрения своего духовного руководителя м. Филарета, который и благословил его идти в монахи. Не против монашества был и отец М. Глухарева, смотревший на него, как на «первоначальное в свете звание». Он благословил намерение сына принять «оное ангеловейное звание», и даже преднарек имя – Мелхиседек.

Но молодая и пылкая натура Мих. Глухарева колебалась. Было у него и другое стремление – жениться и рукоположиться в священника. С такой раздвоенностью в мыслях и желаниях, он окончил Академию 18 июля 1817 г., и явился (в сентябре) в Екатеринослав на должность инспектора и преподавателя Церковной истории и немецкого языка в Духовной семинарии. «Приехавши в Екатеринослав, – пишет он в своей исповеди, – я решил вступить немедленно или в супружество, или в монашество, но не мог установить влающейся мысли моей» (стр. 31). И он не скрывал там своей готовности жениться, и ему даже сватали одну «достойнейшую девицу». Но колебания М. Глухарева кончились не браком, а пострижением. Интересно, что на такой исход их повлияли, между прочим, два его вещие сна, о которых он рассказывает в той же исповеди. Сны вообще имели в жизни его, как человека с тонкой нервной организацией, немалое значение. Притом же его глубокая религиозность заставляла его видеть во всем, даже в сновидениях, указания Промысла Божия. Впрочем, он допускал, что сны могут быть «и от врага».

Пострижение в монашество Михаила Глухарева с именем Макарий, произошло 24 июня 1818 г., хотя прошение о том он подал 29 января. Эту медлительность в удовлетворении своего желания, Глухарев объяснил нерасположенностью к нему Екатеринославского архиепископа Иова (Потемкина), и в связи с этим у него развилась новая душевная борьба, борьба огорчений, оскорбленного самолюбия, недоумений, сомнений, надежд. Как видно из исповеди о. Макария, он сознал после, что все, якобы, враждебные по отношению к нему действия архиепископа были не более, как особыми воспитательными мерами владыки, его любившего, но не закрывавшего глаза на его нравственные недостатки, которые преосв. Иов и сам постиг, и о которых знал от своего духовника – престарелого иеросхимонаха Ливерия, бывшего также духовным отцом и другом М. Глухарева. Преосв. Иов, приходившийся двоюродным внуком знаменитому екатерининскому вельможе Потемкину, обладал характером властным и суровым. Его современник свящ. И. Герболинский, отдавая должное его трезвости, строгому образу жизни, умению благолепно совершать богослужения, доброте к уездному духовенству, свидетельствует, что «вид и взгляд его был суров, глаза затенялись густыми черными бровями, голос был сильный и резкий, характер от природы чрезвычайно горячий и вспыльчивый, а потому при малейшей неисправности или сопротивлении ему, он выходил из себя и делал поступки самые неприличные, несмотря ни на какое время и место». Согласно с этим характеризует преосвященного и сам о. Макарий. По нему, аpxиeп. Иов был для паствы примером чистой и простой веры, твердой и мужественной добродетели, явлением духа и силы в непрерывном внимании к себе и стаду Христову, в отеческих увещеваниях и побуждениях, в молитве, озаренной свыше, в житии подвижническом. И в глубокой старости он не переставал подвизаться в посте, молитве и бдении, не употребляя ни вина, ни бани. Но при всем том, он отличался строгостью «в управлении и действии на подчиненных». «К чему он ни прикасался по должности, все начинало гореть, и горело, доколе не сгорало что-нибудь своевольное и беспорядочное. Гордость, которую иные уважают в других, дабы и в них ее уважали, и которой начальствующие иногда не беспокоят в подчиненных, боясь сами обеспокоиться, гордость в церковниках была первым врагом его, с которой он боролся всей крепостью своего духа. Гневом Божьим вооружен был преосвященный Иов против гордости своих подчиненных. Нарушая обманчивое и опасное спокойствие их частыми и строгими взысканиями, он вел их к истинному покою и миру, состоящему в смирении и точном исполнении обязанностей».

Этот столь ненавистный ему порок – гордость, и другие сродные с ним, преосвященный усмотрел и в Глухареве, который на первых же порах своей службы, имел такого рода столкновение с владыкой, что последний мог счесть его и упрямым, и дерзким, и гордым. Да и сам о. Макарий признал после за собой некоторые из пороков: гордость, гордость ученую, и прикрытые ими страсти плотские, самоправедность, по которой он обвинял других в тех огорчениях, виной которых был сам, и злобу к этим людям (стр. 34 и след.). Apxиеп. Иов, видя в М. Глухареве проявления этих чувств, стал действовать на них со свойственной ему силой и прямотой, но и не без педагогической осмотрительности. Преосвященный, по свидетельству самого о. Макария, объявив войну страстям над ним господствовавшим, поступал с великой осторожностью, всегда имея ввиду закон вечной любви и премудрости, не позволяющей искушениям превышать силы, предварительно человеку дарованные для претерпения оных. А каковы были эти искушения видно из того, что под влиянием их о. Макарий «начинал во весь голос кричать, противился, рвался из рук, и тем усугублял только страдание». Тогда преосвященный «давал ему на время отдых, и простудив раскаленное железо в воде, опять бросал в горнило, опять полагал на наковальню, опять поражал тяжким молотом», и вообще действовал глядя то на него, «то на часы, и смотря по времени и состоянии его, изменял род приключений, и если в большом изнурении видел его, то укреплял разными образами. Тогда он рад был и слову ласковому, и один взгляд его мог как огорчить, так и утешить его» (стр. 32−33).

Такое неровное отношение арxиеп. Иова к молодому ученому монаху, причиняло ему тем большие страдания, что некоторые из сослуживцев о. Макария, подобно ему самому, не понимали педагогической системы владыки, и со своей стороны начинали досаждать ему, считая его за опального. Особенно много огорчал его ректор семинарии архим. Никифор, который, по свидетельству свящ. Герболинского, «оскорблял кроткого о. Maкария несколько раз самым грубым образом, почти перед всей семинарией, и этот незлобивый агнец не пререкал и не вопиял, но все переносил в молчании. Удивительная добродетель! Во все время пребывания его в Екатеринославе, ни о ком не сказал ни одного худого слова». Тот же свящ. И. Герболинский в своих воспоминаниях об архим. Макарии, передает несколько примеров того, как невыносимо грубо, с издевательством, обращались с ним как аpxиеп. Иов, так и ректор, и другие члены семинарской корпорации.

Поводы к столкновениям о. Макария с большинством сослуживцев и с самим владыкой, делал его характер прямой до резкости, правдолюбивый, проникнутый уважением к закону, и в то же время мягкий и гуманный. Многие из этих качеств чужды были старому поколению семинарских педагогов. Различие между ними сказалось и в отношениях их к учащимся. Вместо обычного сурового обращения с последними, о. Maкарий стал относиться к ним как к людям. Ласковая речь, обнадеживание, поощрение, беседа на дому, снабжение книгами из своей библиотеки, отсылка бедным бурсакам съестных припасов, приносившихся ему по старому обычаю в виде взятки, все это заставало учеников полюбить гуманного инспектора, и прощать ему его строгость и требовательность от них на уроках. Понятно, что такой человек мог быть живым укором не только для представителей старой педагогии. И было время, что от него отшатнулись даже молодые учителя, из которых некоторые были его товарищами по академии.

Тяжесть такого положения вещей, когда о. Макария не посещал никто, кроме о. Герболинского и А. С. Понятовского, учителя семинарии, облегчалась для него ревностным исполнением им своих обязанностей по семинарии, и уездному и приходскому училищам, в которых он состоял ректором, чтением книг и беседами с несколькими приобретенными им в Екатеринославе друзьями. В числе их, кроме сейчас названных, были иеросхим. Ливерий, свящ. Каллиник Махновский и два брата Мизко – Григорий и Димитрий Тимофеевичи. Чем были они для о. Макария в его злоключениях, какой богатый источник утешений предлагали они для его огорченной души, и какую благодарную память сохранил он о них до конца своей жизни, дают видеть его письма к ним и о них. В частности, дружба с о. Ливерием была благотворна для Макария потому, что он при своей близости к преосвященному, сглаживал их взаимные отношения, и выяснял существовавшие между ними недоразумения. «Из приближенных к покойному преосвященному Иову, – свидетельствовал после архим. Макарий, – духовник его о. Ливерий, всегда наблюдал равновесие, и потому сохранил постоянное его к себе расположение. Он один, как восьмидесятилетнее евангельское дитя, не боялся преосвященного, потому что и сам преосвященный не боялся уже за сего старца. С ним преосвященный жил всегда в добром согласии». И вот, когда архиепископ «вооружался против Макария правдою Божией», старец Ливерий являлся для своего молодого друга «служителем бесконечной любви и благости». У него о. Макарий всегда, «во всех переворотах, имел верный запас прохлады утешительной». О. Макарий верил, что кротость любвеобильного Ливерия, вместе с палящей строгостью святителя, составляли то врачевство, которое самим Богом было приготовлено для исцеления его грешной души, и совместному влиянию их обоих приписывал образование своего нравственного характера (стр. 32 и след).

Но истинные чувства по отношению к себе apxиеп. Иова, о. Maкарий постиг вполне после уже в Костроме. В Екатеринославе же он был почти убежден, что владыка к нему не расположен, и сильно страдал от этого и от отношений к себе сослуживцев. «Ах, какой это черствый хлеб, любить врагов своих!» – сказал он однажды о. Герболинскому. Дружеские беседы с ним он прерывал иногда вздохами и восклицаниями, вроде следующего: «ах, о. Иоанн, как бы мне местечко такое, чтобы я знал только самого себя». Перед каникулами 1820 г., он послал в академическое правление прошение об увольнении его по слабости здоровья от инспекторской должности, и после каникул не хотел было совсем принимать ее, уступив только настоянию друзей. Но через полгода написал apxиеп. Филарету о желании перейти на ту же должность в другую семинарию, более благоустроенную, и к ректору, известному самому Филарету «по духу Христову». Вместо того он получил назначение в ректора Костромской семинарии, куда и выехал 9 марта, тепло расставшись со своими друзьями и недругами, и навсегда сохранив о тех и о других добрые воспоминания.

Прибыв в Кострому 20 апр. 1821 г., о. Макарий сразу окунулся в такую массу работы, что только через год получил возможность послать в Екатеринослав обстоятельный отчет о своем путешествии (письмо № 10). Но и сердечные, и деловые отношения с Екатеринославом у него не прервались. Он обменивается с тамошними друзьями небольшими письмами и возвращает деньги, заимообразно взятые у них на дорогу, так как при его бескорыстии и щедрости у него никогда не было избытка своих. Тут же в Костроме он заканчивает, так сказать, расчет и по своим отношениям к apхиеп. Иову, перед которым чувствовал себя виноватым, как самовольно бежавший от него. Мысль эта тем более тревожила его, что он сознал теперь вполне, сколь благотворное влияние имела на него суровая система воспитания, осуществлявшаяся apxиеп. Иовом. Влияние это продолжалось и теперь на расстоянии. Преосвященный стал во сне являться о. Макарию, и всегда в качестве лица благорасположенного, дружески предупреждающего от ошибок, и отечески напоминающего об обязанностях. Голосу apxиеп. Иова о. Макарий так верил, что даже однажды ошибку его принял в руководство себе. Ему предстояло сделаться архимандритом Богоявленского монастыря, в котором помещалась Костромская семинария. По своему смирению, он хотел отказаться от этого сана, но получив записку от apxиеп. Иова: «Отец архимандрит, каково вам в том краю?», решил, что «слову святительскому не подобает упасть на землю». Незадолго до кончины преосвящ. Иова, архим. Макарий письменно каялся пред ним в причиненных ему огорчениях. После же смерти рассказал о том, чем был для него Екатеринославский владыка в своем «Поминовении» – исповеди (№ 11), а потом охарактеризовав его в «Некоторых чертах жизни покойного преосвящ. Иова», напечатанных в 1826 г. в СПб с именем Дмитрия Мизко (см. стр. 46 и прим. 2).

В должности ректора Костромской семинарии архим. Макарий, по словам хорошо знавшего его А. С. Стурдзы, «всемерно старался поселить дух Христов в заведении, для сего устроенном. Желала и скончевалась душа его во дворы Господни. Ему хотелось, чтобы духовный рассадник боговедения, был вместе и рассадником богоподобия». Задавшись такой целью, он не мог, конечно, несмотря на всю свою доброту, глядеть сквозь пальцы на порочные наклонности семинаристов, и относиться к ним мягче того, сколько требовала разумная гуманность. На этой-то почве и возникло недовольство им среди некоторых воспитанников, выразившееся сначала в том, что в него из окна был брошен камень, попавший ему в плечо, а потом в жалобе архиерею. Понятно, что эти действия неблагодарных и неблагородных семинаристов должны были тем сильнее огорчать ректора, что они были совершенно несправедливы, и в первом случае ему удалось, по-видимому, довести до этого сознания и виновных.

Но огорчения шли не только отсюда. Были недовольные им и среди корпорации. Всегда доброжелательный и мягкий, но вместе с тем прямой, открытый и горячий, архим. Макарий не мог опускать без замечаний те недостатки и проступки подчиненных, которые клонились к ущербу для дела и для казенного интереса, и, разумеется, затрагивал чужие самолюбия и вызывал столкновения с собой, и новые для себя огорчения. А затем и хозяйство семинарское, при тогдашней скудости окладов, приносило немало неприятностей (№№ 26, 33:304). Потом и монастырь доставлял немало хлопот и административных, и хозяйственных, так как приходилось не только ремонтировать ветхие здания, но и строить новые. Так, им была исправлена и украшена монастырская церковь, возобновлен прежний придел и устроен новый, и все это на деньги, собранные им же. Повергали о. Макария в большое недоумение и дела по консистории, в которой он состоял членом (стр. 38). К этому присоединились болезни телесные и немощи душевные. Архим. Макарий при таком неблагоприятном стечении обстоятельств, почувствовал, что та борьба в нем низших страстных влечений организма с высшими стремлениями, на которую он положил уже столько сил, вновь возгорается в нем. И вот, в целях победы над греховными склонностями, архим. Макарий решается оставить службу при семинарии и удалиться в какой-нибудь монастырь в положение рядового монаха, чтобы удобнее совершать дело нравственного самоусовершенствования. Как видно из одного письма к Г. Т. Мизко от 15 янв. 1824 г. (№11), он хотел сначала жить вместе со старцем Ливерием, поселившимся незадолго до того в Николо-Пустынском монастыре близ Екатеринослава, но видимо не получив его благословения, подал 29 апр. прошение об увольнении своем от учебной службы на покой в Киево-Печерскую Лавру, к которой он был причислен Синодальным указом при самом пострижении. Интересен отзыв местного преосвященного, при котором он представил в Св. Синод прошение архим. Макария. «При строгой прямо монашеской жизни и честном поведении, часто примечается задумчивым, часто вспыльчивым. Подвержен частым припадкам (?), крайне слабогласен. К продолжению должностей впредь кажется малонадежным».

Нетерпеливо ждал архим. Макарий своей отставки, указ о которой был получен только 12 авг., но и после того только через четыре месяца он мог пуститься в путь. Его задержали денежные затруднения. Тратя на себя очень немного, если не считать расходов на приобретение книг и на лекарства, архим. Maкарий отличался большой благотворительностью, почему и вообще чувствовал недостаток в деньгах. В этот раз пришлось искать помощи даже вне Костромы (№№ 4. 34). Выезд отсюда совершился 28 дек. 1824 г.

Вновь совершив «побег» со службы, архим. Макарий чувствовал себя очень неловко и перед своим благодетелем apxиеп. Филаретом, и перед б. Смоленским ректором Харьковским преосвященным Павлом. Опасаясь их упреков и разубеждениий о. Макарий проехал мимо Москвы и Харькова (№ 1). Посетив о. Ливерия в его монастыре и екатеринославских друзей, он прибыл в Киев, где был ласково принят духовными властями. Кроме Лавры он находил приют и отдых в Михайловском монастыре и в академии, где были лица, знакомые ему по Петербургу. Но скоро Печерская лавра показалась ему многолюдной и шумной, и он переехал в Китаевскую пустынь в 7 в. от города. Но и здесь он не нашел желаемого спокойствия и полного уединения, и уже в октябре ходатайствовал перед Св. Синодом о перемещении в Глинскую общежительную пустынь близ Путивля Курской губ. Его просьба была удовлетворена, хотя Курский епископ Владимир и выразил сомнение в постоянстве его намерений.

Мотивом к переселению в Глинскую пустынь служили для архим. Макария как уединенное положение ее, так и личность ее настоятеля – иepом. Филарета. Это был человек строгой жизни, неутомимый подвижник и опытный руководитель в духовном делании. В своем монастыре он умело поддерживал строгий общежительный устав Афонской горы с продолжительными богослужениями и непрестанными трудами при отсутствии всякой частной собственности, и с ежедневным почти исповеданием грехов. В такой среде и при таком руководителе, о. Макарий надеялся познакомиться с искушениями, свойственными монашескому общежитию, и успешнее победить те свои склонности и недостатки, против которых боролись и сам он, и apxиеп. Иов в Екатеринославе, и которых не мог одолеть в Костроме. И первое впечатление от знакомства с обителью, куда он прибыл 29 дек. 1825 г., его не обмануло, как видно из письма его к А. П. Хвостовой, хотя на первых же порах он испытал тяжелое огорчение от разлуки по требованию настоятеля, со своим келейником и другом Иваном (№ 50). И впоследствии он «всегда сохранял утешительную память своего пребывания в обители (Филарета), опытных наставлений его и отеческих благотворений». Хотя и тут не без душевных бурь и смущений было, хотя и здесь постигали архим. Макария искушения и огорчения, вроде вызванного кончиной отца, общее его настроение и нравственное самочувствие, как свидетельствуют его письма к брату (стр. 9−12), значительно поднялись.

Умиротворению духа архим. Макария кроме всего строя монастырской жизни, и добрых отношений с настоятелем и братией, способствовало чтение Отцов церкви, преимущественно, излюбленного им мистико-аскетического направления, и его литературные занятия. Еще в Киеве он начал перевод на русский язык слов Феодора Студита. Здесь же он продолжал эту работу, и приступил к переводу бесед св. Григopия Богослова, «Исповеди» блаж. Августина и «Лествицы» преп. Иоанна. Некоторые из переводов были им доведены до конца, и в переписке его с м. Филаретом уже возбуждался вопрос о напечатании их. Кроме этого в бытность свою в Глинской пустыни архим. Макарий составил, как видно из двух писем к нему иepoм. Филарета, «Историческое описание Глинской Богородский пустыни», напечатанное в 1835 г. с именем Н. Самойлова. Наконец, к этому же периоду жизни архим. Макария относится составление нескольких духовных стихотворений, вошедших после в сборник «Лепта».

В Глинской пустыни о. Макарий жил до июля 1829 г.

В начале XIX в. огромные пространства Сибири были заселены многими сотнями тысяч бродячих и оседлых инородцев, погруженных во тьму идолослужения, или же тронутых мусульманскими заблуждениями. Правда, свет истинной веры стал проникать в эту область с самого начала ее покорения под властью России, но труды небольшого, сравнительно, числа проповедников христианства, при еще меньшем количестве настоящих апостолов, принесли плоды и незначительные, и непрочные. Сибирское миссионерство до XIX в. не отличалось ни систематичностью, ни последовательностью, и никто из прежних деятелей на этой ниве не мог быть уверен, что присоединенные им найдут поддержку после него. А между тем, в этой именно «службе, делание без хранения, по словам архим. Макария, тщетно и суетно» (стр. 535). Подтверждающие это положение массовые отпадения крещеных инородцев в Сибири, были поводом к выступлению на миссионерскую деятельность и самого о. Maкapия.

Знакомство с подвигами сибирских подвижников Василиска и Зосимы устремляло, как мы видели, мысли о. Макария, еще в его студенчество, в тот далекий край, если не для проповеди христианства, то для забот о личном спасении. Новые костромские знакомые побудили о. Макария проситься на миссионерскую именно службу, и теперь – в определенный пункт. В Костроме у архим. Макария был келейник, который затем получив имя и сан иеромонаха Израиля, вместе с некоторыми другими монахами по вызову Иркутского преосвященного, отправился в его епархию, и миссионерствовал среди бурят Бургузинского, Селенгинского и Хоринского ведомств. Вероятно, он и возбудил в о. Макарие желание посвятить себя апостольским подвигам в Сибири. По одному известию такое желание архим. Макарий выражал, живя еще в Киеве. По переезде в Глинскую пустынь, это желание не охладело в нем. Напротив, побуждаемый им архим. Макарий подал 17 февр. 1829 г. своему епархиальному преосвященному Владимиру просьбу о разрешении ему перейти в Иркутскую епархию, для служения братиям общежительных монастырей, отправившимся туда в 1825 г. проповедовать Евангелие язычникам. Просясь по глубокому смирению не в миссионеры, а в прислужники к миссионерам, архим. Maкарий по тому же смирению, допускал, что Иркутский архиепископ найдет его непригодным даже для этого дела, почему оставлял за собой право поселиться в его епархии в монастыре по своему избранию. По примеру тех монахов, он желал быть посланным, если возможно, с казенными прогонами и подорожной. Еп. Владимиру решение архим. Макария было «давно уже известно», и он представил его Св. Синоду, в котором и сам тогда заседал. Но Синод возымел намерение отправить его в другую епархию, в Тобольскую, где тоже обнаружились отпадения крещеных, и где apxиеп. Евгений находил нужным учредить две миссии. Для язычников севера епархии – остяков и вогулов, и для магометан и язычников юга – киргиз, калмыков, черневых татар и телеутов. Имея это ввиду, м. Филарет 28 марта послал о. Макарию предложение ехать в Тобольск к знакомому архиерею. «А если, – писал он, – не любо будет в Тобольске, то еще успеете отправиться и в Иркутск, и крюку не будет». Об открытии миссий в Тобольской епархии, и о вызове туда преосвященным Евгением, б. Курским, миссионеров из курских монастырей, архим. Макарий узнал 3 апр. из консисторского указа, но ехать туда не пожелал. Но получив письмо митрополита, он подавил свои чувства и желания, и предавая их «воле Вседержителя Бога», и «соизволению и решению Св. Синода», выразил готовность ехать, куда пошлют. В виду этого Св. Синод постановил отправить архим. Макария в распоряжение Тобольского архиепископа Евгения, который должен был «обратить его по своему рассмотрению на дело проповедания, где это представится нужнее, в виде на первый случай опыта, дабы по первым действиям его можно было судить, способен ли он к приемлемому на себя делу, и в состоянии ли будет отправлять оное с желаемою пользою». За архим. Maкарием определено было сохранить магистерский оклад в 350 p., и выдать ему пособие в 200 р., прогоны на 2 лошади и 25 к. суточных.

Получив указ, о. Макарий 6 июля оставил Глинскую пустынь и направился в Москву, где жил полтора месяца, заводя при посредстве м. Филарета знакомства, которые оказались полезными для миссии. Таково было, например, знакомство с князьями и княжнами Нарышкиными. Из Москвы архим. Макарий выехал 1 сент. 1829 г., напутствованный благословениями митрополита и обещанием помощи. 30 сентября он уже сделался гостем Тобольского преосвященного, в доме которого и поселился. Здесь он «маялся», по его словам, 10 месяцев, пока в распоряжениях епархиального начальства поспело все, что требовалось для введения его в саму службу (стр. 39).

Многие обстоятельства задержали выступление архим. Макария на миссионерскую деятельность. Прежде всего, дело стало за неутверждением со стороны Св. Синода, представленного 8 июня 1829 г. преосв. Евгением, проекта миссионерских учреждений в епархии. После нового донесения из Тобольска, 22 мая 1830 г. последовал указ Св. Синода, утверждавший архим. Макария начальником новой миссии, одобрявший выработанные им правила совместной жизни ее членов, и ассигновавший на ее путевые и другие расходы 1000 р. асс. ежегодно. Сотрудников себе архим. Maкарий нашел еще задолго до получения Синодального указа, в лице двух местных семинаристов, кончавшего курс Вас. Попова (22 л.), и переходившего в среднее отделение – Алексея Волкова (18 л.). Едва ли они удовлетворяли всем качествам, каких можно было требовать от миссионеров. Достаточно сказать, что первый был в чахотке, а второй – очень молод. Но пришлось принять их предложение, так как других помощников о. Макарий в Тобольске не мог найти. Являлся было к нему один желающий быть миссионером клирик, но он был настолько несведущ в вере, которую собирался проповедовать, что спрошенный о Боге и числе лиц в Нем, он насчитал, по словам о. Макария, пять богов (стр. 178−179). Прежде выступления со своими молодыми сотрудниками, на проповедническую деятельность, архим. Макарий поселил их у себя. И готовясь сам, начал готовить и их к будущему их служению, хотя вместе с тем они продолжали учиться в семинарии. При этом все они руководились в своей совместной жизни особыми правилами, в основе которых положены были начала братской любви, смирения, повиновения старшему, полного чистосердечия и общности имущества. Правила эти при своем практическом характере, пригодном, по мысли преосв. Евгения, для образования вообще миссионеров, имеют еще то значение, что выражают вполне личное настроение их автора и тот дух, который он хотел видеть в сотрудниках миссии, и который должен был вводить и язычников в сущность христианского учения и христианской жизни. Эти правила общежития архим. Макарий предъявлял ко всем сотрудникам (стр. 263, 318 и сл.), и сам их исполнял всегда. Держались они в миссии Алтайской и после него, пока не было признано неудобным пользоваться штатным содержанием миссии всем сообща, и семейным вместе с одинокими.

Наконец, начало миссионерских действий замедлила нерешенность вопроса о месте их. В огромной, захватывавшей всю западную Сибирь Тобольской епархии, было немало пунктов, в которых нужно, и можно было сеять семена Евангельского учения. Вероятным представляется, что сначала преосвящ. Евгений направил мысль архим. Макария к северным инородцам, которых сам посетил в 1829 г., и в религиозном невежестве которых лично убедился. И о. Макарий готов был туда ехать, но потом раздумал. Он нашел, что суровый климат севера будет вреден для него и для старшего сотрудника, как людей слабых здоровьем. Это обстоятельство произвело размолвку между владыкой и его гостем, и взаимное неудовольствие. Вместо Березова и Обдорска архим. Макарий выказал желание ехать к киргизам в Кокчетавский округ за Петропавловской линией. Он находил, что там и климат мягче, и народ более многочисленный, чем самоеды, сильнее нуждается в духовных руководителях. Притом же знакомство с киргизским языком при его близости к татарскому, открывало бы путь влияния и на татар. Но тут представилось возражение со стороны гражданской власти, которая, ограждая киргиз от всяких посторонних влияний, закрыла доступ к ним христианским миссионерам, но не оберегла их от магометанских, так что учрежденная через 50 лет Киргизская миссия должна была сделаться не противоязыческой, а противомусульманской. Под влиянием этих неудач, архим. Макария опять потянуло к о. Израилю в Иркутскую епархию, и он вошел даже в письменные сношения с тамошним архиепископом Михаилом. Последний предназначал уже его в настоятели Якутского монастыря, но отказался от этого намерения, узнав, куда собственно стремится архим. Макарий. «Ежели для вас, – писал ему архиепископ 24 апр. 1830 г., – нравится в Селенгинском Троицком монастыре, вместе со знакомым вам отцом Израилем в смирении безмолвствовать, то я весьма рад, и могу удостоверить вас, что жилище это по душе и телу преспокойное может быть, а тем паче, что Строитель, человек вам коротко известный, и не иначе, надеюсь, примет вас в сожительство себе, как с великою радостью и удовольствием. Также и прочие ваши земляки костромские, ожидают вас не без особливого желания». Но другая личная привязанность о. Макария перетянула его, и заставила остаться в Тобольской епархии. Это именно был Иван Савельев, его костромской келейник, живший с ним в Киеве и покинувший его, по требованию о. Филарета, в Глинской пустыни, и теперь оказавшийся в Тобольске (стр. 239 и другие по указателю). Кроме того, последовавшее в это время утверждение Св. Синодом архим. Макария Тобольским миссионером, заставило его искать вновь поля для деятельности в пределах этой епархии. И он остановился, наконец, на местности, с названием которой история навсегда связала его имя. Это был Алтай, южная часть Томской губернии, Бийский и Кузнецкий уезды ее.

Оба эти уезда занимают площадь протяжением до 1000 в. в длину (с севера на юг), и от 150 до 700 в. в ширину (с запада на восток). Все это пространство покрыто Алтайскими горами, которые особенно высоки на юге в собственном «диком» Алтае. Прекрасное описание последнего, представил ученик и преемник о. Макария, прот. Ландышев: «Алтай великолепен, как Афон. Повсюду грозно-величественные картины природы, в чрезвычайно разнообразном смешении с видами невыразимо приятными. То вековые льды в виде изумляющих величием шатров, возвышающихся над Алтаем и исчезающих в синеве небес, то самая роскошная флора. Как будто разноцветные ковры разосланы по горам и долинам, на свободных от леса местах. Надоблачные скалы увенчаны зеленеющими кедрами. Долины и ущелья орошают с шумом скачущие реки и речки, и никогда не замерзающие ключи. На самой высоте гор в озерах стоят воды. Красота и величие Алтая возвышает дух до восхищения. Смотря на эти горы Божии, невольно чувствуешь какой-то благоговейный ужас». Менее страшна северная часть Алтая, так называемая Чернь, горы которой не столь высоки, покрыты хвойными лесами, тополями и болотами. Но и тут, как и на юге переезды очень затруднительны и полны опасностей. Суров и неприветлив Алтай!

Неприветливо и сурово по внешности и его инородческое население, состоящее из нескольких племен татарского происхождения. Общее число алтайских инородцев доходило во времена о. Макария, до 40 т. душ. Вся эта масса, за исключением Черневых татар, вела кочевой образ жизни, добывая средства скотоводством и звероловством. При таком образе жизни обычным явлением у алтайцев были голодовки, что обусловливалось и их ленью, и беспечностью насчет завтрашнего дня. Жилищами у алтайцев служили юрты, покрытые берестою и полные дыма, грязи и насекомых. Инородцы никогда не мыли ни одежды, ни посуды. Нечистоплотность юрт увеличивалась от присутствия в них скота и собак, которые часто ели из одной посуды с хозяевами.

Не более привлекательны и нравственные качества алтайца-язычника. Погруженный в вековую лень, неподвижность и пьянство, он живет только настоящим, не думая о будущем. Редкое общественное собрание инородцев обходится без водки и жестоких драк. Жалкое материальное положение гибельно отозвалось и на умственных свойствах алтайцев, весьма неспособных и к восприятию всяких новых понятий и к усвоению их.

Кроме дикой природы и тяжелых условий существования, на низкий нравственный и умственный уровень алтайских инородцев влиял гнет наследственных родовых старшин – зайсанов (в Бийском) и башлыков (в Кузнецком уезде), с их помощниками (димичами). Эти начальники управляли сородичами по личному усмотрению и страшно притесняли их, облагая тяжелыми поборами. Под их давлением инородцы потеряли, по-видимому, и желание и способность к улучшению своего быта. Потому то, хотя среди инородцев издавна жили русские, они очень туго поддавались влиянию русской гражданственности и христианской религии.

Собственные религиозные воззрения алтайцев носят дуалистический характер. Они признают два начала всего: светлое – Эльгиня и темное – Эрлика. Тому и другому подчинено множество меньших, низших божеств, духов. Эти чистые и нечистые духи населяют всю вселенную, и всем им алтайцы приносят кровавые жертвы. Обоготворяя природу и поклоняясь горам, рекам, озерам, как местам пребывания духов, алтайцы чтут солнце, луну, огонь, в жертву которому тоже уделяют часть всякой пищи и питья. Оставляется лучшая часть пищи оспе и другим болезням, для умилостивления производящих их демонов. При жертвоприношениях кровью животных, намазываются губы идолов, олицетворяющих божества. Жертвы и общественные моления у алтайцев совершаются только в исключительных случаях, когда угрожает опасность для жизни или для имущества. Тогда выступает на сцену шаманка, в своем пестром наряде с бубном, и начинается, для умилостивления злых бесов, исступленная оргия, с закалыванием множества животных.

Шаманство – культ, преимущественно, злого начала и злых демонов. И в представлении алтайцев, их религия есть бесовская, гибельная. Тем не менее, они с трудом расстаются с ней, считая ее не только своею издавной и национальной верой, но и неотделимой от них, из века предназначенной им в уделе, и с этой точки зрения, равной другим верам. Потому-то доселе христианство среди алтайцев имело малый успех, несмотря на то, что издавна среди них жили по местам русские. В XVIII в. было просвещено несколько тысяч инородцев в Кузнецком и Бийском округах, но когда последовали указы 1789 и 1799 г., упразднившие должность миссионеров, крещеные лишенные духовного руководства, отпали в язычество. Остались верны христианству только немногие, успевшие обрусеть. Таковы были жители улуса Кузедеевского в Кузнецком уезде, жители деревень Маймы, Березовки, села Тарханского, и 4 семьи с. Улалы – Бийского уезда.

В такой-то край и к таким людям вознамерился ехать архим. Макарий. Решение это было принято в июле 1830 г., и 3 авг. он с двумя сотрудниками, пустился из Тобольска в дорогу, напутствованный речью apxиеп. Евгения, применившего к миссионерам те заветы и обетования, какие изрек Спаситель своим апостолам перед вознесением на небо (Mф.23:18−20). В руководство им даны были две инструкции миссионерам, изданные Св. Синодом в 1769 г., и составленные преосвящ. Евгением. Синодальная инструкция предписывала:

1) преподавать инородцам христианское учение, сообразно с их младенческим состоянием, в кратком виде и только самые важные догматы. Относительно икон вразумлять инородцев, что должно не боготворить их, а поклоняться написанным на них ликам, и не понуждать соблюдать посты

2) действовать на инородцев кротко и любовно, не прибегая к угрозам или притеснениям

3) начинать обращение с ближайших мест, постепенно расширяя круг действий. По приезду в какую-либо местность, начинать дружескую беседу с инородцами об их житье-бытье, а потом говорить об их законе и богослужении, и доказывать «неправость их мнений естественными доводами». Возражения слушать терпеливо и снисходительно, и «самому рассказывать не с грубостью и досадливыми словами, но ласково и дружелюбно». К защите и помощи светских команд, прибегать только в случаях серьезной опасности от ревнителей языческой веры. За разрешением всяких недоумений, обращаться к местному преосвященному.

Apx. Евгений своей инструкцией предписал архим. Макарию и его сотрудникам изучать язык инородцев, и по мере изучения переводить на него книги Свящ. Писания богослужебные, молитвы и прочее. Также вести постоянный журнал о действиях своих, и представлять его через каждые три месяца ему, преосвященному, как к нему же непосредственно обращаться за наставлениями и разъяснениями. Кроме этих двух руководств, архим. Макарию вручены были копии с Высочайше утвержденного 17 июня 1826 г. мнения Государственного совета о льготах инородцам, принимавшим крещение, и с отношения генерал-губернатора западной Сибири о сделанном им распоряжении, чтобы гражданское начальство оказывали миссионерам защиту и покровительство.

Были также даны 990 р. на путевые и другие расходы, походная церковь, утварь для которой миссионеры имели получать от приходских священников тех церквей, где ее оказался бы избыток. Архим. Макарий захватил также с собой запас книг, как богослужебных, так и небогослужебных.

Таковы были те силы и средства, с которыми начала действовать Алтайская миссия. 29 авг. миссионеры были уже в Бийске, который и стал на первых порах центральным пунктом их деятельности. Здесь они жили до 1 мая 1831 г., совершая отсюда поездки по целой области, с целью ознакомления с местностью, людьми, ее населяющими и их языком. Такие поездки, хотя не всегда сопровождавшиеся прямым успехом, архим. Макарий считал весьма важными в миссионерском отношении. Еще до оставления Бийска, о. Макарий предполагал поселиться в Сандыпском форпосте, где и жил некоторое время, но постоянным своим местожительством в действительности избрал Майму, в 90 верстах к югу от Бийска. Кроме того, что эта деревня занимала центральное положение между инородцами разных племен, защищена была горами с севера, легко сообщалась с Бийском, и могла продовольствовать миссионеров рыбой, так как стояла при слиянии pp. Маймы и Катуни. Кроме всего этого, она представляла то удобство, что состояла из 10 семейств старокрещеных инородцев, которые могли быть хорошей закваской в новоустрояемой Алтайской церкви. В 1835 г. центральный стан миссии был перенесен за 10 верст от Маймы в селение Улалу, которое архим. Макарий наметил было раньше даже Маймы, но которое пришлось оставить, так как оттуда разбежались тамошние жители-язычники, когда там появились христианские миссионеры. Центральное значение Улалы удерживалось после того за ней в течение многих лет, до начала 80-х годов. Улала же дала архим. Maкаpию первого крещеного – татарина Элеску, названного Иоанном как первенца благодати.

Интересно проследить историю обращения этого первенца Алтайской миссии, чтобы определить, насколько тогда уже были выработаны приемы миссионерского действования, и степень участия различных факторов в обращении инородцев. О. Макарий об этом Элеске и его близости к христианству, узнал 2 сент. от одного приехавшего в Бийск улалинца, крещеного татарина Иеремии Шишкова, у которого и жил Элеска. 4 числа архим. Макарий отправился в Улалу, и прибыв туда 7-го, после немногих наставлений крестил юношу. Хотел было он оставить его оглашенным, но поторопился, так как кочевавший невдалеке от Улалы отец Элески, был против перехода сына в христианство. В виду этого о. Maкарий взял новокрещеного с собою в Бийск, «дабы научить его молиться Богу и преподать ему наставление в правилах жизни христианской, и потом возвратить в Улалу». В Бийске о. Макарий и его сотрудники учили новокрещеного молиться по-христиански. Причем, начали с самых кратких молитвенных воззваний, рассказали в самых общих чертах историю об И. Христе, разъясняли значение таинств, говорили о добрых делах, о грехах, о вечной жизни и вечных мучениях. 14 сент. Иоанн по исповедании им веры, был приобщен Св. Таин, но и после того был наставляем в вере и упражняем в изучении молитв как до отъезда в Улалу, так и при каждой встрече с ним миссионеров. Любопытно, что его отпустили в Улалу с копией молитвы «Богородице Дево, радуйся», чтобы он, если забудет текст ее, мог восстановить его в памяти с помощью кого-либо из грамотных. Затем к нему первому архим. Макарий применил положение 1826 г. о новокрещеных, именно об освобождении их от всяких податей и повинностей, и обособлении их от вредного влияния языческой среды, путем водворения среди христианских семейств. Если к этому прибавить, что о. Макарий пытался и самого новокрещеного привлечь на службу миссии, научивши его читать и писать и сделавши переводчиком, то получим пример того, как вообще действовал он при обращении инородцев.

В одном письме к apxиеп. Афанасию Тобольскому, архим. Макарий, стараясь умалить свои миссионерские таланты и успехи, приписывал вину обращения новокрещеных Провидению и другим людям (стр. 153). Действительно, по отношению ко многим новокрещеным можно сказать, что они наравне почувствовали и обнаружили склонность к новой жизни. Прибытие же миссионеров только довершало в них религиозный переворот. О. Макарий и сотрудники обычно ехали к тому или другому инородцу, относительно которого получали известие, что он готов принять крещение. Огласив его, тут же и крестили.

Не всегда, правда, это удавалось. Иногда известие оказывалось неверным, или инородец не пришел еще к концу своих религиозных колебаний. Иногда о. Макарию приходилось иметь дело с тайным противодействием или языческих камов (шаманов), или старшин – зайсанов и димичей. Иногда же желание инородца принять христианство сталкивалось с протестом родных и с родственными их чувствами. В последнем случае о. Maкарий или крестил тайно от родных (что, впрочем, бывало нечасто), или старался обставить дело независимо от них, и даже вопреки им. И нередко после того и эти последние приходили с просьбой крестить и их. Вообще, архим. Макарий придавал большое значение родственным связям язычников. Когда однажды просил крещения один татарин из Улалы, человек честный, пожилой и притом нездоровый, но против того была его жена, удерживавшая и детей во тьме прадедовского суеверия, архим. Макарий сомневался крестить его, «опасаясь, чтобы вопль плоти и крови не заставлял отца и мужа вспять озираться, чтобы любовь к детям, если не к жене, не расслабила его верности до отпадения». О. Макарий только тогда согласился, когда татарин дал обещание не жить после крещения с семейством, и когда один из жителей Маймы пожелал быть его восприемником, и дать ему в своем доме пристанище. Был и противоположный случай, когда архим. Макарию пришлось убеждать желавших креститься не разрывать со своими супругами.

Не раз случалось, что Евангельское слово не находило в душах слушающих никакого приема. И это неудивительно, так как архим. Макарий шел не только туда, где были расположены к христианству, но и к тем, которых еще нужно было располагать, и даже к тем, которые совсем не желали слушать о перемене веры или вообще, или в данный момент. Последнее случалось, когда о. Макарий пользовался съездами инородцев для сдачи ясака. По словам о. Макария, приезжавшие в Бийск калмыки спешили, отдав свой ясак, «вкусить ближайшего к своему кумысу утешения в городе, и удалиться в родные горы свои. Посему и внимание их в это время весьма далеко от горней области христианских истин, и состояние их в Бийске столь весело, и столь плачевно бывает, что слово о покаянии и вере во Евангелие редко может иметь к ним доступ в свободе радостной».

В другой раз продолжительная беседа с калмыками, как о. Макарий называет одно из Алтайских племен, закончилась тем, что ими миссионеру было предложено в подарок несколько белок. О. Макарий оторвал для себя одну беличью лапу, чтобы не было видно ни того, что он взял подарок, ни того, что он его отверг. «Алтайцы! Алтайцы! – восклицает по атому поводу о. Макарий, – Белки ваши имели норы, а Христос не имеет где главу преклонить». Впрочем, от знакомства с калмыками архим. Макарий вывел заключение, что если у них не было «доброхотного расположения к послушанию веры», то они не оказывали и «беспокойной грубости». Что касается татар, то они на беседах миссионерских, казались «более зрителями, чем слушателями, походя более на бездушные камни, или же обнаруживали стремление отстаивать свою веру и отстаивать горячо, так что, бывало, разговор с ними шел путем прерывистым, стропотным и неприятным». И при этом они выказывали такую сухость, что отказывались от денежных пособий из казны миссии, предлагаемых им в виду их печальной бедности. Свое нежелание принять христианство одни мотивировали тем, что все веры имеют право на существование, как существуют различные породы деревьев, трав, рыб и птиц, другие – практическими соображениями. «Мы люди бедные, – говорили они, – питаемся конским мясом, а если нет и того, то всякою всячиною, которой гнушаются русские. Если крестимся, где возьмем хлеба в нужде? Весьма многие между нами пахать не умеют, а другие живут в таких местах, где и пахать нельзя». Наконец, были общие причины, препятствовавшие успеху проповеди – низкий уровень развития инородцев, и материальная их необеспеченность, «Умственные способности их так мало раскрыты, – свидетельствовал архим. Макарий, – что кажется, будто они не чувствуют и души в себе. Весь круг помыслов и желаний их, надежд и опасений их, радостей и печалей их ограничивается телесными нуждами. Что с ними делать миссионерам? Удовольствоваться ли одною проповедью? Но многие из них соглашаются слушать ее, а таких еще меньше, которые бы сколько-нибудь понимали ее. Начнут ли говорить им о небе, они думают только о хлебе, и после проповеди заводят речь о том, что у них в самом деле нет хлеба. Подойти ли к больному? Говорить ли ему о душе, о вечных муках, о рае? В ответ на это он показывает раны на теле своем, и томным взором смотря на проповедника, спрашивает: Эмь-бар-ба? Нет ли лекарства? Итак, что с ними делать?». О. Maкapий старался идти навстречу всем нуждам инородцев, и в этом объяснение его успеха.

Встретив желавшего креститься, или сам возбудив в инородце такое желание, архим. Макарий старался ввести его в самую сущность христианского учения, и вместе познакомить с основными действиями христианского богослужения. В кратких и простых словах он проповедовал о Боге, о сотворении мира и человека, о падении людей, обетовании Спасителя, о Спасителе – истинном Боге, который 33 с половиною года, видимо, в человеческом теле, жил на земле с человеками, как Он грехи всех человек на себя взял, и за наши грехи человеческою душою и телом страдал и умер, а в третий день по смерти ожил, восстав из гроба, вознесся на небо, куда возьмет с собою и всех, верующих в Него, Иисуса Христа, и как там, на небе, хорошо жить, где нет ни бедности, ни болезни, ни даже смерти. Оглашение продолжалось от одного дня, до двух недель и более, смотря по возрасту, умственному и нравственному развитию оглашаемого. А иногда оно и прерывалось, когда о. Макарий замечал, что оглашаемый обнаруживает мало внимания к учению, что ум его в рассеянии, а воля не имеет искреннего желания прилепиться к Христовой церкви. Так было с молодым татарином Серга, с евреем Янкелем Гонхиловичем (в крещении Христофором).

Но чем короче был период оглашения, тем внимательнее относились к инородцу по крещении. Прежде всего, верность его христианству закреплялась письменным обязательством. «Новокрещеным, – записал о. Макарий под 15 дек. 1830 г., – дал я свидетельство, в котором означено кем и когда, и при каких восприемниках, введены они в Христову церковь. А от них получил письменное обязательство и обещание верно пребывать в недрах Восточной церкви до конца жизни». Затем, некоторые из крещеных долго выдерживались при миссии, причем упражнялись в домашней молитве и в общественной, слушали чтение и толкование Евангелия, и религиозно-нравственные наставления. Домой отправляли новокрещеных после испытания. И при всем том, и после того, постоянная забота о них миссионеров, не давала им и повода к отступничеству, ни возможности забыть христианские молитвы, христианское учение. Прежде чем крестить инородца, особенно из сомнительных по нравственным качествам, о. Макарий приискивал ему надежного крестного отца из русских, или из давно крещеных инородцев, и на него возлагал обязанность заботиться о религиозном просвещении новокрещеного и следить за его нравственностью. Крестный отец являлся потому действительным, а не фиктивным, поручителем за своего духовного сына.

Кроме заботы о религиозно-нравственном преуспеянии новокрещеных, институт восприемничества при о. Макарии имел и другую цель – приучить их к труду в обстановке оседлой жизни. Эта цель вызывалась желанием его освободить новокрещеных от вредных влияний со стороны родных и камов, и воспоминаний прежней кочевой жизни. Насколько же бродячая жизнь алтайских инородцев, жизнь, с одной стороны, полная трудов и опасностей по приисканию пропитания, с другой – праздная, и располагающая к лени, препятствовала укреплению новокрещеных в христианских навыках и убеждениях, видно из нескольких случаев отпадения в язычество, крещеных как до о. Maкария, так и им самим. Таков был напр. Николай Чейгачев, крещенный 4 дек. 1830 г. после однодневного оглашения, и отпадший, было под влиянием встречи с родными-язычниками на брачном пиршестве. Возвращенный вновь в церковь, Николай был поселен в доме одного земледельца, который выдал за него свою дочь, и обнаружил многие прекрасные качества – расторопность, переимчивость, неутомимое трудолюбие и отвращение от праздности. Его теща хвалила его в глаза, и ему дивились однодеревенцы: «он посмотрел только и выучился шлеи плести, одежду и обувь для себя строить, людей не просить, сохою владеть, как русский. Весь день вне дома трудится, но и в избе не сидит сложив руки. Отдых – есть одна перемена занятий».

Но не все новокрещеные могли привыкнуть к такой жизни. По свидетельству о. Макария, «постоянные труды представляются для алтайцев оскорблением вожделенной для них свободы, хотя такая для них свобода, есть плачевное рабство под игом своеволия, наказуемого разнообразной нищетой и бедностью. Кто из числа их, соединившись с христианскою церковью еще в отроческие лета, находит потом приют в доме трудолюбивого земледельца, тот будучи побуждаем иногда угрозою, а чаще ласкою и похвалою, легко изменяется в нравах, и оставляя праздность, мало-помалу знакомится с полезными в домоводстве искусствами. Таким образом, составились в здешнем крае цветущие довольством селения из крещеных татар, которые новообращенных братий своих, в свою чреду приучают к тому же, чему сами в молодых летах, не без скорби, учились. Но кто женат, нажил детей, и преступил уже средину века своего прежде крещения, тому трудно бороться с навыками, глубоко укоренившимися, и еще труднее приучить к порядку хозяйства жену и детей». Отсюда и происходили или недоразумения новокрещенов со своими восприемниками, или стремление совсем избежать опеки их. «Некоторые, – писал архим. Макарий, – впрочем, немногие, удаляясь в неудободоступные леса и ущелья, возвращаются к дикости, в которой родились и возросли, к лености и беспечному своеволию, которое для них всего дороже, и даже к суеверию предков своих». И в этом он справедливо видел источник горчайших искушений и скорбей миссии (стр. 535).

После известного периода жизни у восприемников, или у других благонадежных христиан, новокрещеные переходили на самостоятельное жительство. Или, если крестилось целое семейство, прямо селились отдельным домом, причем от миссии получали на обзаведение деньги или мелкие вещи (иголки, нитки) – порох, хлеб, одежду, скот, земледельческие орудия. Миссионеры и сами обучали новокрещенов сельскому хозяйству. Служивший при миссии ссыльный поселенец Петр Лисицкий, знал практически хлебопашество и огородничество, и научившийся последнему от него, о. Maкаpий лично учил сажать овощи и ухаживать за огородами. Входил он даже в подробности домашнего хозяйства и обстановки. Женщинам он настоятельно советовал учиться прясть, заботиться о чистоплотности, подражать русским в ведении хозяйства. Впоследствии после поездки в столицу (1839−1840), архим. Макарий старался поставить сельское хозяйство на научную почву, запасался книгами и семенами растений, которые хотел культивировать на Алтае – табака, лекарственных трав.

О важности для миссионера уметь лечить обращенных ко Христу, архим. Макарий говорил не раз. Вот что, например, он писал в своих «Мыслях о способах к успешнейшему распространению Христианской веры» между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе: «Миссионеру, который проповедает И. Христа, исцелявшего всякую болезнь и всякую немощь в людях, и в то же время проповедавшего Царствие Божие, миссионеру принадлежит попечение о больных между сими жителями трущоб, удаленных от пособий и удобств городской жизни». И действительно, сам он сопровождал проповедь, лечение, и другим внушал делать это (стр. 321), причем, наряду с аллопатическим способом, практиковался и гомеопатический. С 1838 г. архим. Макарий завел в Майме богадельню, и больницу для приюта бездомных и сильно больных. Для более правильной постановки медицинской части в миссии, архим. Maкарий возымел намерение поучиться вместе с сотрудниками естественным наукам, как приготовляющим к изучению медицины (1836), и в 1840 г., возвращаясь из России (Европейской), в Казани слушал курсы физики, химии, естественной истории и анатомии. С собой же он привез Артемия Левицкого, студента медико-хирургической Академии по классу ветеринарных наук (умершего в сане игумена на Алтае), и девицу Софию Вальмон, которая, между прочим, изучала в Казани акушерство.

Привлечение в состав Алтайской миссии женщины, явление довольно необычное в России, даже в настоящее время, составляет большую заслугу архим. Макария. Несмотря на всю свою простоту, непосредственность и любвеобильность, он не мог быть руководителем и помощником алтайской женщины во всех случаях ее жизни. В самых трудных обстоятельствах, при родах и болезнях, она нуждалась в пособии со стороны женщины же, и притом не инородки, так как, по наблюдениям о. Макария, алтайцы боятся как смерти и трупов, так и болезней, и стоит большого труда убедить инородца к уходу за больными. Кроме этого, сотрудница миссии нашла бы себе много дел, как учительница грамоты и рукоделий, как постоянная проводница в грубую инородческую среду культурных начал, понятий гражданственности и христианских навыков и обычаев. Сознавая это, архим. Макарий еще в средине 30-х годов пришел к мысли организовать при Алтайской миссии общину женщин сотрудниц. План его встретил тогда одобрение со стороны Тобольского преосвященного Афанасия, но дело стало из-за того, что не нашлось на месте людей, а Е. Ф. Непряхина, тоболячка, духовная дочь архим. Макария, на которую он особенно надеялся, по болезни и домашним обстоятельствам не могла прибыть на Алтай. С 1838 г. поселилась в Maйме мачеха сотрудника миссии С. В. Ландышева, Прасковья Матвеевна, которая приняла на себя часть забот о новокрещеных женщинах и детях. Но этого было мало, и в свой замечательный проект новой организации в России миссионерского дела («Мысли о способах к успешнейшему распространению Христианской веры»), он ввел несколько глав (28−31) о значении и необходимости участия женщин в христианизации инородцев. Хотя эти главы, как и весь проект архим. Макария, несмотря на всю свою обоснованность и практичность, не нашли поддержки в высших духовных сферах, и хотя против поездки на Алтай девицы Софии Вальмон, были митрополит Московский Филарет, из святителей тогдашних более всех сочувствовавший и поддерживавший миссионерские планы архим. Maкapия, последний не отказался от сотрудничества Вальмон.

Заботы архим. Maкapия и других деятелей Алтайской миссии об улучшении материального быта инородцев, были условием, как располагавшим их к крещению, так и содействовавшим их укреплению в христианстве. Еще важнее были в этом отношении беседы с ними о. Макария по вопросам религиозно-нравственным и в самой Майме (и потом в Улале), и в других местах, при объездах им последних. По свидетельству одного инородца, в Майме о. Макарий в своей походной церкви каждый воскресный и праздничный день совершал рано утреню, и потом после малого отдыха, обедню. Всех майминцев, мужчин, женщин и детей, знал в лицо и по именам. Требовал, чтобы в праздники все были у утрени и обедни, кроме, конечно, благословных причин. Во время утрени, бывало, пойдет о. архимандрит по церкви, зорко оглядывает всех молящихся, и непременно заметит тех, кого нет, кто не был у утрени. Когда эти не бывшие соберутся к обедне, то по окончании ее доставалось же им от о. Макария. Выйдет из алтаря, сердится, ставит виновных тут же на поклоны, шумит, угрожает еще новою епитимьею, а в конце концов, сам поклонится в ноги тем, кого только что распекал, просит прощения за то, что обидел их, и умоляет именем Божьим ходить усердно в церковь. Такая доброта и смирение архимандрита, имели благодетельное влияние на народ. Все старались неопустительно бывать в церкви у всякой службы. И после богослужения о. Макарий продолжал нести службу своим пасомым, устраивая собеседования, летом – под открытым небом, зимой – в каком-нибудь частном доме. Тут речь шла преимущественно о том, что всего более было близко к сердцу слушателей, о нуждах и заботах их, и сопровождалась и нравственным назиданием. Вот как описывал сам о. Макарий одну из таких бесед с новокрещеными в Maйме: «Совершив литургию и подкрепившись обедом, я удалился с ними на некоторое расстояние от селения, и усевшись под горою на берегу p. Маймы, разглагольствовал с сими братиями при пособии толмача. Выслушав их жалобы на бедность и недостатки в необходимом, старался разрешить их затруднения в расчете с восприемниками, и предлагал тому и другому приличные советы и нужные наставления. Вся беседа заключена была утешением сих скорбящих, и ободрением их надеждой на благость Провидения, на многомилостивое попечение Отца Небесного, Который знает, в чем имеет нужду каждый, и, когда наступит благополучное время, несомненно поможет нам и пошлет довольство. А до того времени обучает нас трудолюбию и терпению, врачует горестями греховные раны в душе, и часто растворяет скорби наши разнообразными утешениями, которые, впрочем, по слепоте своей мы редко примечаем».

Ко времени выступления архим. Maкapия на миссионерское поприще на Алтае, некоторая часть инородцев уже была знакома с русским языком, и ему приводилось беседовать с местными татарами по-русски. Но это были люди, овладевшие русским языком в частых сношениях с русскими – торговых и должностных. Большинство, особенно женщины и дети, говорили только на родном своем языке. Так как сам архим. Макарий не знал местных наречий, а его сотрудники если и знали, то только одно из них, то первой и главной нуждой миссии, было ознакомиться с инородцами и их наречиями, перевести на последние важнейшие части христианского веро и нравоучения, и богослужения, и составить грамматику и лексикон их. И о. Макарий не пропускал ни одного случая, чтобы приблизиться к этой цели. На первых порах он действовал при помощи случайных переводчиков. 7 сент. 1830 г., оглашая в Улале Элеску, он с помощью старшины Егора, переложил на местное татарское наречие важнейшие христианские истины. Едва отпустив из Бийска Элеску-Иоанна, он 16 сент. едет за 120 верст в Антониевский редут, в надежде встретить там многих инородцев, и что главнее, познакомиться с казаком Кудьяровым, большим знатоком наречий. Не успев в этом, о. Макария едет в Сандыпский форпост, где с помощью знатоков татарского наречия крещеного татарина Ив. Еремеева и отставного казака Федота Менщикова, переводит на татарский язык молитву Господню и 10 заповедей. Присутствие здесь знатоков татарского и «калмыцкого» языков (того же Менщикова), было одним из мотивов, расположивших архим. Макария остаться в Сандыпском форпосте на всю зиму. Свои переводы о. Макарий подвергал тут же критике русских чиновников, знавших то или другое местное наречие, причем они содействовали ему в составлении словаря. Так, заседатель Тамонин сообщил немало слов татарско-кумандинского наречия. Продолжая в Бийске переводы, изучение местных наречий и систематизацию слов и выражений, употребляемых инородцами, о. Макарий пользовался первоначально услугами толмача, служившего при полиции, и с его помощью написал на татарско-салайском наречии воззвание к инородцам. Потом к нему был приставлен официальный переводчик, мещанин Павел Хабаров. Еще раньше о Макарий, при содействии его, перевел на «калмыцкое» наречие «Отче Наш», и написал воззвание к калмыкам. Теперь же он помог перевести на наречие алтайских калмыков Символ Веры. В декабре того же года в Улале, о. Maкарий написал на татарском языке повествование о сотворении мира и о падении человека, и тут же проверил пригодность и понятность для инородцев как этого рассказа, так и других своих переводов. «Калмыки (которым все это было читано) спокойно и внимательно слушали, и если искренны отзывы их, понимали читанное». В результате этих занятий о. Макария местными наречиями, уже в феврале 1831 г. ему можно было мальчика-татарина, не знавшего ни слова по-русски, оглашать по-татарски. При исповедании, крещении и причащении, мальчик все говорил на своем природном языке, и на этом же языке о. Макарий произносил разрешительную молитву и вопросы перед крещением. Параллельно с этими продолжались переводы молитв, и собирание отовсюду татарских слов, загадок и других выражений. Понятно, что такой путь собирания языковых данных от разных лиц и из разных мест, представлял немалые препятствия к уразумению языка. Это понимал и сам о. Макарий, в своих записках выразивший в июне 1832 г., по поводу приобретения постоянного толмача Федора Иштанакова, как достигнутые уже результаты, так и предстоявшие трудности в упорядочении собранного материала и в сношениях с инородцами. «Доселе мы, как бы, ходили по миру и побирались. Накопляемое нами собрание татарских слов и изречений уподоблялось суме нищего, в которой куски всякого хлеба, и мягкого и черствого, и пшеничного и ржаного, и свежего и загнившего, все без разбора смешано, и все вместе составляет тяжелую ношу. Таковы были наши добычи в знакомстве с различными наречиями, употребляемыми в различных племенах инородцев. Тут были сведения, почерпнутые из различных источников, какие мы встречали на пути своем. Тут были слова кумандинцев, черновых татар, телеутов, алтайцев. Всякой всячины накопилось столь много, что нелегко было привести это хаосное смешение в стройный порядок. «Что, – думал я, – из всего этого может выйти, кроме примечательной нелепости? Из всех наречий, которые хотя бы сродны между собою, но и отличны одно от другого, надлежало избрать более употребительное. Словарь его составлять обычным порядком, замечать, сколько можно, особенности, свойственные другим наречиям, и таким образом, изучая одно, знакомиться мало-помалу и с прочими. Мы могли уже предлагать инородцам существенное учение Христовой веры, и приглашать их в церковь Христову наречием черновых татар и алтайцев, но в переложении Священного Писания на то или другое наречие не способны были сделать без толмача даже и шагу». С названым толмачом, архим. Макарий сразу и приступил к переводу Евангелия Матфея на наречие черновых инородцев.

В течение всего пребывания архим. Макарий на Алтае, им были переведены на местные наречия:

1) почти все Евангелие

2) многие места из Деяния и Посланий апостольских

3) все первое Послание Иоанна,

4) многие псалмы

5) история Иосифа по тексту Библии

6) избранные места из книги Ветхого и Нового Заветов и собрание текстов о таинствах

7) краткая Священная история

8) краткий Катехизис м. Филарета

9) огласительное поучение, Символ Веры, 10 заповедей и толкование на них, краткие молитвы и молитва Господня

10) исповедь и вопросы при крещении.

Сверх того, архим. Макарием был составлен «Сравнительный словарь Алтайских наречий». И хотя переводы архим. Макария, особенно более ранние, далеки от совершенства, однако заслуживают внимания. И мысль его о необходимости переводить основные части христианского богослужения, вероучительные и нравоучительный книги и свящ. Писания, и переводить на одно из наречий алтайских инородцев самый труд, результата его «неутомимой деятельности», о которой свидетельствовали и много лет спустя «огромные тетради переводов». Переводы архим. Макария легли в основу дальнейших переводческих трудов Алтайской миссии.

В связи с собственным изучением местных наречий и переводом на них молитв и религиозно-нравственных книг, архим. Макарий с первых же лет своей миссионерской деятельности, завел школьное обучение детей инородцев. В этом он видел надежное основание для успешности того дела, которому служил он. И вел он его с любовью к детям, и с глубоким знанием детской души. По воспоминаниям одного из учеников, о. Макарий последний, приходя к ним на дом, сейчас же пускался в беседу с ребятами, рассказывал им из свящ. истории, учил разным молитвам, пел с ними «Господи помилуй» и «Аллилуйя», поощряя усерднейших и понятливейших кусочками сахара. Позанявшись с детьми, о. Макарий иногда шутил и играл с ними, даже бегал взапуски, и притворно уступив какому-нибудь пятилетнему пузану, награждал потом победителя сахаром. Но вел архим. Макарий и систематическое обучение детей грамоте, прежде всего, в Майме детей квартирного хозяина, а потом и других. Школу в Майме и затем в Улале, архим. Макарий постарался поставить так, чтоб и через нее действовать на взрослых, которым дети должны были передавать то, что слышали и видели в классе. С этой целью он желал, чтобы и учебники удовлетворяли духовным нуждам взрослых, наравне с детьми. Его, пока не напечатанное «Начальное учение человекам, хотящим учиться книг Божественного Писания», заключает в себе, кроме Русско-Славянской Азбуки, краткий Молитвослов и Катехизис, состоящий из текстов Священного Писания. Собственно, для взрослых о. Макарий составил находящийся в рукописи же «Алфавит Библии» – систематически расположенный свод библейских текстов на русском языке (№№ 66, 79:80). Как видно из писем архим. Макария, его очень занимал вопрос о книгах и учебных, и для чтения, которые нужны были ему для школы и для раздачи. Конечно, те и другие требовались на славянском и русском языках, ибо на них шло и преподавание в школах, но вместе с тем о. Макарий думал о переводе книг, между прочим, Алфавита Библии, на одно из алтайских наречий, именно телеутское (стр. 215), и об издании Азбуки телеутского наречия. «Одно из важнейших дел, составляющих службу миссии, – писал архим. Макарий м. Филарету, – есть обучение новокрещеных инородцев грамоте не только природных наречий, но и славянской и русской» (стр. 151).

Кроме собственно алтайских инородцев, миссионерские действия архим. Maкapия простирались и на представителей других национальностей, обитавших на Алтае – католиков, евреев и на самих русских, которые не всегда находили удовлетворение своих духовных нужд у приходских пастырей. Но кроме православных, на Алтае проживало со времени императрицы Екатерины II, немало раскольников, которые и вовсе лишены были пастырского попечения. Среди последних архим. Макарий встретил неодинаковое отношение к себе. В то время как одни просили у него для себя Катехизис Филарета, другие видели в о. Макарии предтечу антихриста, и готовы были искать у него звериных признаков – когтей, шерсти и даже крыльев. Равнодушные к вопросам веры вообще, раскольники были холодны и к слову Евангелия, проповедуемому архим. Макарием. Мало того, под влиянием их россказней об антихристе, о. Макария стали бояться даже инородцы, А в некоторых местах инородцы совращались в раскол, или по крайней мере, принимали отдельные раскольнические мнения. Так, о. Макарию по его свидетельству, приходилось переучивать новокрещеного от сложения для крестного знамения перстов по образу раскольническому. С другой стороны, и сами раскольники заражались шаманскими верованиями, и принимали участие в кровавых жертвоприношениях языческим божествам.

Препятствия к успешному действованию среди инородцев шли не от раскольников только. Вредили иногда миссии и православные, в частности, гражданское начальство из своекорыстных расчетов, поддерживавшее в лице некоторых из своих представителей раскольников, старшин шаманов. Когда однажды архим. Макарий, огласив четыре инородческих семьи, оставил их на время без крещения, случайно проезжавший через кочевья их земской исправник, нерасположенный к нему, внушил инородцам, чтобы они не верили о. Макарию и не крестились, что крещенные им молодые люди будут отданы в солдаты, а престарелые и женщины в заводские работы. Понятно, что это известие отбило у оглашенных желание креститься, тем более, что исправник грозил, если они крестятся, замучить до смерти старших из них, и они поспешили откочевать оттуда. Затем, некоторые гражданские власти вредили миссии уже тем, что не всегда оказывали ей поддержку. Правда, о. Макарий и имея право на нее, не часто прибегал к ней. Интересен рассказ его о том при каких обстоятельствах он впервые воспользовался предписанием генерал-губернатора гражданским чинам об оказании ему помощи. 11 июля 1831 г., в д. Таште крестился один инородец Петр. Его крещение привело в негодование тестя, который не только не хотел отдавать Петру его скарб, но и грозился побить и зятя, и дочь. Желая предотвратить от них опасность, о. Макарий отправился с ними на свидание их с родными, и преподав в юрте краткое изложение христианской веры по-татарски, приглашал этих «мучеников суеверия, лености и своеволия ко спасению», и затем показал им предписание генерал-губернатора с печатью, и достиг цели. «Ничего более не было нужно для удержания полудиких в пределах умеренности. Шумели, спорили, плакали и отдали новокрещеным все, принадлежавшее им». Хотя сам о. Макарий признается, что несколько злоупотребил этим документом, «столь долго остававшимся без всякого употребления», он прибег к нему опять в том же месяце, когда нужно было убедить новокрещеную старицу Анну в д. Верхнем Карагуже, отпустить своих внуков в другие дома, где они могли бы приучиться ко всяким делам домоводства.

Как это неудивительно делу миссии вредило даже приходское духовенство. Хотя, по сознанию самого архим. Макария, всякий приходской священник может быть при собственном желании и Божием благословении не только миссионером, но и действительным апостолом в приходе своем (стр. 315), и хотя среди Бийского и Кузнецкого духовенства у него были друзья, одна черта, общая многим священникам, гибельно отражалась на успехах миссии. «Вот этому горю, – писал архим. Макарию apxиеп. Евгений, – пособить труднее, что крещеные не венчавшись родят, и не крестя растят детей. Корень зла – мздоимство наших, тягостное для них. Кто же истребит сей корень? Но подвизайтесь. По крайней мере, при вас сего не будет». Мздоимство духовенства действительно заботило архим. Макария, и он писал об этом и новому архиепископу Афанасию (Тобольскому). Последний, напомнивши о. Макарию, какая такса за требы была установлена Синодальным указом 22 апр. 1801 г., предложил сообщать ее партикулярно инородцам, желающим принять истинную веру «для успокоения их». «Если же какой-либо священник осмелился бы сделать им какое притеснение, то или сам пусть обиженный пришлет ко мне от себя жалобу, или Вы писанием назнаменуйте такого притеснителя. Тогда мы применим надлежащие меры к ограничению лихоимства». Архим. Макарий боролся с этим мздоимством белого духовенства, если не «писанием», то бесплатным совершением треб у инородцев. По словам того же преосвящ. Афанасия, архим. Макария недолюбливало духовенство Бийского округа за его святую жизнь, и расположенность к нему народа, который он избавлял иногда от притеснений духовенства бесплатно, вероятно, венчая их свадьбы, и совершая прочие их требы. Характерен рассказ Томского священника А. Лаврова о том, как о. Макарий, напутствовав где-то в Кузнецком округе одного умирающего старика. Когда тот умер, повез его тело за 60 в., чтобы похоронить в с. Легостаеве у священника в саду (?). «И когда тот подумал, что этак Maкарий, пожалуй, всех ясачных станет возит к нему, Maкарий обличив его, увез (труп) в ближайшую деревню и похоронил».

Насколько местное белое духовенство, в общем, далеко было от миссионерских интересов, видно из того, что оно дало миссии только одного сотрудника, если не считать некоего о. Иакова, который желал сделаться миссионером, но не стал им (№ 148). Любопытно предостережение о. Макарию apxиеп. Евгения в письме от 11 янв. 1836 г. из Рязани: «Одного боюсь: не дали бы в сотрудника вам тамошнего белого духовенства. Все испортят. Домогайтесь, чтобы миссия ваша состояла из отрешенных от мира миссионеров».

Для более объективной оценки деятельности архим. Макария важно знать, кто, и каковы были его сотрудники. Помощью тех двух семинаристов, с которыми о. Макарий выехал в августе 1830 г. Из Тобольска, ему пришлось пользоваться недолго. Один из них, Василий Попов, 9 ноября отошел в вечность. В своих записках о. Макарий помянул о нем, как о брате, «хотя кратким, но добрым подвигом подвизавшемся и течение свое с примерным терпением скончавшем». Алтайская миссия, быть может, благодаря ему получила то начало, какое имеет. Когда архим. Макарий, быв извещен в начале сентября об Элеске, желавшем принять крещение, колебался, ехать ли ему в Улалу, не бесплодна ли будет поездка, Василий на общем совете высказался за нее, заявив, что в самом колебании видит хитрость древнего змия. Того же мнения был и Алексей Волков, почему о. Макарий и «решился стащить ладью с мели, отложив все сомнения». В результате поездки в Улалу, было крещение Элески, и фактическое начало истории Алтайской миссии – 7 сент. 1830 г.

Алексей Волков деятельно помогал о. Maкарию в оглашении крещаемых, вместе с ним ездил по Алтаю, изучал местные наречия, «переводил российские слова на татарский язык», исправлял обязанности псаломщика, когда открылась походная церковь, полезен он был миссии и в других отношениях. Но уже в мае 1831 г. он выразил желание жениться и быть рукоположенным в священники к миссии. Желание это поставило в большое затруднение apxиеп. Евгения, так как Волков был еще на положении неокончившего семинариста, притом же, хотел жениться на светской, а владыка «никому из духовных не позволял жениться на невестах не духовного звания». Архиепископ предлагал самое большее, что мог дать – должность причетника, и то нештатного, с оставлением Волкова на миссионерской службе. Кончилось тем, что Волков женившись, вышел в мае 1832 г. из состава миссии, в чем и сам архиепископ Евгений, тогда уже Рязанский, признал «прискорбное приключение».

Дольше служил миссии и больше пользы принес случайно найденный о. Макарием сотрудник Петр Лисицкий, ссыльный поселенец, живший в Майме. Уроженец г. Старого Оскола, Лисицкий с детства научился грамоте, и затем занимаясь земледелием и пчеловодством, раскрыл при помощи чтения Свящ. Писания и молитвы, лучшие стороны своего характера. Овдовевши и вырастив сам детей, он собирался оставить житейские попечения, идти в монастырь или искать себе пещеры на Кавказских горах, но вместо того его послали на Алтайские горы, в д. Майму, «за пропущение племянника в ревизии». Это было в 1824 г. Встретившись с ним в Майме, архим. Макарий разговорился с ним, убедился в его невиновности и в высоких качествах его души, и затем вызвал в нем желание служить делу миссии. Лисицкий вступил в последнюю 8 июня 1831 г. «из бескорыстного усердия, без жалованья», только с условием кормить его и поить. Чем он был для миссии, видно из отзывов о нем о. Макария, рассеянных в письмах к разным лицам. Кн. Трубецкой, например, о. Макарий писал, что «старец Петр при своих 70 годах, отличается веселостью нрава о крепостью телесных сил, и потому один он поднимает и несет столько повинностей, сколько достало бы для трех молодых послушников» (стр. 99). «Он и пищу приготовлял, и покои отапливал, и должность чтеца отправлял в богослужении, а иногда разделял труды и в наставлении новокрещеных». Однажды он обошел пешком несколько отдаленнейших от стана селений для обозрения новокрещеных, причем учил их молиться Богу, изъяснял им истины христианской веры, наставлял их на исполнение заповедей Спасителя. В 1834 г. архим. Макарий сделал представление о введении Лисицкого в духовное звание и в монашество. В сотрудничестве о. Петра, архим. Макарий видел проявление к себе милости Божией, а в его смерти (8 марта 1840 г. на 79 г.) – свой крест. Лишившись в нем «самого верного помощника», о. Maкарий почувствовал и сам «желание разрешиться от уз бренного тела, и переселиться в лучший мир».

Помогал о. Maкарию и ссыльный Иван Савельев, его бывший келейник. Не находя отрады в кругу семьи, которой он обзавелся в Тобольске, Савельев просился с ним на Алтай, и о. Макарий, который ради него отказался от мысли ехать в Иркутскую eпapxию, очень готов был взять его с собой, но препятствием послужила его жена, тоже из ссыльных. Тем не менее, в начале 1833 г. мы видим Ивана в Майме, где он поставил себе домик, «приучался к трудам земледелия, и между тем помогал миссионерам в разных случаях нужды, получая взаимное и от них вспоможение в домоводстве». Впрочем, присутствие при нем жены, помешало о. Макарию ввести Савельева в состав миссии. Впоследствии он хлопотал перед генерал-губернатором западной Сибири об освобождении Савельева от наказания, и перед купцом-золотопромышленником Шебалиным о предоставлении ему места при себе (№№ 164 и 174).

До августа 1833 г. архим. Макарий был единственным духовным лицом во всей Алтайской миссии. С этого же времени и до ноября 1834 г., труды по совершению богослужения и треб с ним делил священник Смоленского редута Барнаульского ведомства Андрей Ионин. Он же служил при миссии с дек. 1835 г. по февр. 1836 г. по случаю поездки о. Макария в Томск.

Между тем, развитие миссионерского дела уже в 1834 г. заставляло думать об открытии второго стана, и о приискании «благонадежных сотрудников». И о. Maкapий всюду искал их. Склонял он к тому Иакова, убеждал ученика Кузнецкого приходского училища Сорокина о. (стр. 310), «настоятельно требовал» их от местного преосвященного, обращался к м. Филарету, у которого хотел было даже сманить личного секретаря Святославского, готов был даже приспособить к делу проживавших в западной Сибири декабристов, о которых слышал много хорошего. От последней меры митрополит его отклонил, как и от приглашения в миссию других намеченных им, но оказавшихся неблагонадежными лиц, но вместо того сообщил Св. Синоду о его «нужде в людях». Там сказали, что должен помочь местный преосвященный. «Подлинно, – писал м. Филарет, – нам послать к Вам кого-либо силою и неудобно, и бесполезно, а уговорить также трудно незнающего Вас. По возможности, буду еще о сем заботиться». Побуждал о. Макария искать сотрудников на месте и apxиеп. Евгений. Хотя и у него в Рязани по вызову Св. Синода, и по возбуждении с его стороны, нашлось двое желавших ехать на Алтай, но они туда не попали. Один по болезненности, и в виду определения в казначеи в богатый монастырь, а другой боялся ехать один. Пришлось искать на месте. 10 янв. 1836 г. был определен в миссию уволенный по слабости здоровья ученик высшего отделения Томского дух. училища Мих. Нигрицкий, сын священника Красноярского округа, 15-лет, который оказался «отроком простодушнейшим и благонравнейшим», и очень усердным. В том же году прибыл другой сотрудник – Ст. Ландышев. Это был Нижегородский семинарист, приехавший незадолго перед тем в Томскую губернию, где жил его отец, расстригшийся, и женившийся вновь диакон. Он ехал сюда для продолжения образования в не существовавшей еще Томской семинарии, просился в Тобольскую, но вместо того Томский преосвященный предложил ему отправиться на Алтай «учиться у о. Макария». И он оказался юношей весьма кроткого нрава, добрым помощником на первых порах, и много обещавшем миссии в будущем. На приверженности обоих молодых людей к интересам миссии и к себе при отсутствии других сотрудников, о. Макарий основал план образования из Ландышева и Нигрицкого вполне сведущих и опытных миссионеров, со знанием восточных языков, естественных наук, медицины (стр. 55, 56:276). Но план этот не встретил поддержки со стороны высших духовных властей, так как исполнение его требовало пребывания архим. Макария с обоими юношами в Москве в течение 3 или 4 лет, и, следовательно, оставления ими Алтая на такое продолжительное время. В том же 1836 г. вступили в миссии Петр Торбаев, ссыльный из дьячков Владимирской губ., и Филип Гилев, крестьянин Колывано-Воскресенских заводов, а в 1837 г. – свящ. Василий Весский из Тверской епархии и родной брат о. Макария вяземский священник – Алексий Глухарев, неожиданно для него самого, прибывший к нему после смерти своей жены.

Но ни это сравнительное обилие сотрудников, ни неудача проекта 1836 г., не заставили о. Макария отказаться от своего плана, и он в течение следующих двух лет разработал обстоятельнейший проект реформы миссионерского дела в России. Исходя в нем из мысли, что просвещение светом христианства язычников, магометан и евреев, проживающих в России, составляет историческую, предопределенную самим Провидением, задачу Русской церкви, архим. Maкарий ставил исполнение этой задачи в зависимость от христианского образования самих русских. Страдая от недостатка сотрудников, он думал, что это обусловливается религиозной темнотой самого народа русского. Нужно прежде просветить всю народную массу путем учреждения школ, распространения Библии на русском языке и других религиозно-нравственных книг, а потом уже ожидать достаточного числа деятелей и деятельниц для просвещения инородцев. Понятно, что эти кандидаты в миссионеры должны получить специальную, теоретическую и практическую подготовку в особом учреждении. Устройство этого Миссионерского Института, подробно мотивированное, и составляет главную часть обширного Макариевского проекта, который в своем полном виде увидел свет только в 1893−1894 гг., благодаря редакции «Православного благовестника». Проект архим. Макария так доказательно представил необходимость для Русской, именно, церкви заняться просвещением инородцев, так полно и обстоятельно изобразил нужды последних и так широко поставил миссионерское дело вообще, и подготовку миссионеров в частности, что и теперь не выполнен во всех своих частях. Тем более неосуществимым он показался для того времени. И это как будто понимал и автор его. Опять решив ехать в Москву и Петербург, с целью убеждения кого следует в своих планах, архим. Макарий перед самым отъездом из Алтая послал свои «Мысли» в Св. Синод и государю, чтобы они созвали в высших сферах потребное настроение.

Возбудив в начале 1838 г. ходатайство о разрешении ехать в Петербург, архим. Макарий имел в виду устроить другое важное дело – добиться разрешения издать в русском, им совершенном переводе книги Иова и прор. Исаии, и вообще всю Библию. Затем, неудержимо влекло его в Петербург стремление свидеться со своим другом и покровителем м. Филаретом. Эти два важнейшие вопроса всей жизни архим. Макария – лучшая постановка миссионерского дела, и издание Библии на русском языке, так его занимали, и так его мучили, что «в собеседовании и совещании» с митрополитом, он только и надеялся «обрести врачевание на эти искушения и страдания душевные».

Но и телесное здоровье архим. Maкapия давно уже заставляло его искать врачебной помощи. В первые годы пребывания о. Макария на Алтае, его мучила давняя болезнь – лихорадка. После к ней присоединился геморрой, до того сильный, что архим. Макарий, великий аскет и постник, готов был для облегчения страданий есть даже мясо, на что спрашивал совета у м. Филарета. Затем, общая разбитость (от неоднократных падений с лошади), и слабость груди и легких. И наконец, болезнь глаз, которой о. Maкарий еще в конце 1836 г. мотивировал необходимость для себя побывать в Москве, для советов с тамошними докторами. Все эти немощи при постоянных трудах о. Макария и отсутствия на месте надлежащей врачебной помощи, к 1838 г только усилились, и еще настоятельнее побуждали его ехать в Петербург. К тому же он надеялся сбором пожертвований увеличить скудные средства миссии. Бюджет ее и до того пополнялся пособиями от частных благотворителей – м. Филарета, apxиеп. Eвгения, кн. Варв. М. Нарышкиной, гр. А. А. Орловой, братьев Мизко из Екатеринослава, Е. Ф. Непряхиной из Тобольска, купца Шебалина, кр. Щетинина, инородца Параева и др. Казенное пособие простиралось сначала только до 1000 р. ассигнаций, и лишь в 1837 г. было удвоено, между тем расходы за это время возросли более чем вдвое. Не надеясь на новое увеличение казенной ассигновки, архим. Макарий полагал, что изыщет нужные средства среди благотворителей Петербурга и Москвы, на что он рассчитывал, просясь в Москву еще в первый раз.

Уезжая в начале 1839 г. в Петербург вместе со своим братом Алексеем, о. Макарий оставил на Алтае на службе миссии иepoм. Анастасия, иepoм. Парфения, назначенного по случаю его отъезда, старца Петра Лисицкого, свящ. В. Весского, Ландышева, Нигрицкого, Торбаева и Гилева.

В Петербурге, куда архим. Maкарий прибыл в конце марта, он достиг немногого. Улучшив быстро, хотя и ненадолго, свое зрение при помощи не профессионального врача и купца Арешникова, взявшего у правительства привилегию на лечение глазных болезней, о. Макарий захворал лихорадкой и долго страдал от нее. Затем, что касается сбора пожертвований на Алтайскую миссию, то не видно, чтобы он был очень успешен. Посланное о. Макарием из Петербурга на Алтай «немалое пособие», простиралось только до 600 р. Расходы же были так велики, что пришлось издержать до августа месяца даже тысячу рублей, ассигнованную Св. Синодом на обратное путешествие в Сибирь, и возбуждать ходатайство о новом пособии. Правда, при посредстве м. Филарета, на Троицком подворье которого в Петербурге жил о. Maкарий, и кн. А. Н. Голицына, старого знакомого, архим. Maкарий приобрел много новых знакомых, и возбудил среди них сильное сочувствие своему миссионерскому делу и переводу Библии на русский язык. Так, А. С. Норов, побуждаемый им, стал изучать еврейский и греческий языки и взялся исполнять книжные поручения о. Макария на первый раз выписав книги из Лейпцига. Начал изучать еврейский язык (но бросил) и другой новый знакомый П. Я. Шюц, писавший архим. Макарию в 1845 г.: «Помните, как в 1839 г. мы с Вами проводили время в Петербурге? Помните Ваши намерения, планы? А как было бы удобно при моей поездке исполнение» (а ехал тогда Шюц в Польшу и Литву). Не встретил сочувствия своим планам архим. Макарий только там, где оно всего нужнее было, и откуда всего тяжелее было получить отказ в поддержке. Его замечательные мысли по миссионерским вопросам, несмотря на личную защиту их автором перед высокопоставленными лицами, «были оставлены без действия», и экземпляр их, присланный в Св. Синод через Томского преосвященного, был возвращен в Томск, а другой экземпляр, поступивший в Синод по высочайшему повелению, был сдан в Синодальный архив. Такая же судьба постигла и Макариевские переводы ветхозаветных книг. Особенно невыносима была для о. Макария последняя неудача, так как с разрешением русской Библии был связан успех и его миссионерского проекта. Убеждение архим. Макария не только в пользе, но и в необходимости издания для русского народа Библии на его родном языке, было так сильно, что он продолжал хлопотать об этом деле и после того, как состоялось решение Св. Синода, и хлопотал так настойчиво, что вызвал неудовольствие и раздражение против себя властных противников русского перевода. В результате было то, что Св. Синод 11 мая указом своим предписал м. Филарету объявить архим. Макарию:

а) чтобы он отправился к месту своего служения в Томской епархии с правом остаться в Москве на 2–3 месяца, если то понадобится для улучшения его здоровья, и

б) чтобы в последнем случае он находился в распоряжении его, митрополита.

В Москву архим. Maкарий, по причине болезни, выехал только в средине августа и жил там с 25 августа по 8 марта. Тотчас по приезде туда, он просил разрешение остаться в Москве до санного пути, но как удалось пробыть ему до весны, неизвестно. В одном из его писем есть указание, что он так долго жил там по делу совершенно постороннему для миссии (стр. 397), но главная цель его продолжительного проживания в этом городе заключалась в умножении средств Алтайской миссии. Благодаря тому же митрополиту Филарету, архим. Макарий завел знакомства, и нашел сочувствие и денежную поддержку своей миссионерской деятельности среди разнообразных слоев Московского общества, начиная с генерал-губернатора Московского кн. Д. Вл. Голицына, и собрал более 10 т. р., не считая множества вещей. Наиболее ценным приобретением в Москве было знакомство с кн. Н. С. Меншиковым, П. П. Глебовой-Стрешневой; Е. П. Толстой, C. Д. Масловым и свящ. Н. Д. Лавровым (см. по указателю). Заинтересовал архим. Макарий алтайскими инородцами даже иноверцев. Таков был известный московский филантроп, врач и член попечительного комитета о тюрьмах Ф. П. Гааз, составивший даже воззвание о пожертвованиях на Алтайскую миссию, но, впрочем, не добившийся разрешения на напечатание его в газетах. Но и помимо того, пребывание архим. Макария в Москве до того расширило круге лиц, интересовавшихся Алтаем и желавших помогать тамошним новокрещеным, что и после его отъезда продолжался непрерывный приток пожертвований москвичей и деньгами, и вещами. Вещей жертвовалось так много, что свящ. Н. Д. Лавров в 1844 г. просил разрешение ежегодно разыгрывать их в лотерею. Недаром архим. Макарий так любил благочестивую Москву, этот «Сион России» (стр. 362), и недаром посвящал ей некоторые свои литературные труды (стр. 210:213).

Огромную пользу Алтайской миссии принесло пребывание о. Макария в Москве и потому, что там он нашел двух новых сотрудников. Это были Артемий Левицкий, после принявший на Алтае монашество с именем Акакия и умерший в 1873 г., и девица София де Вальмон, осуществившая в немногие годы своей миссионерской службы на Алтае часть тех надежд и ожиданий, какие архим. Макарий возлагал на женщину-миссионерку.

Выехав из Москвы 8 марта 1840 г. с названными лицами и с братом Алексеем, архим. Макарий уже, по-видимому, в дороге надумал остановиться на более или менее продолжительное время в Казани, чтобы, во-первых, несколько полечиться, и вообще набраться сил, во-вторых, переждать весеннюю распутицу, и в-третьих, поучиться в Казанском университете татарскому и монгольскому языкам и естествознанию. Насколько последняя задача была выполнена, видно из писем архим. Макария к Глебовой-Стрешневой (стр. 855 и сл.). Из Казани о. Макарий со спутниками выехал 9 июня, оставив здесь своего брата, который отсюда послал просьбу о принятии в Киево-Печерский монастырь.

Возвратившись 20 июля 1840 г. в Майму, о. Макарий не застал уже в живых своего друга – старца Петра Лисицкого. В том же году вышли из состава миссии иepoм. Анастасий и Торбаев, а в начале 1841 г. – свящ. Василий Весский. Доживал в миссии последний год и Нигрицкий. Представление о. Макария о возведении его в сан диакона не имело силы, и он в 1842 г. возвратился по болезни к родителям. Его заместили – арх. Орлов, келейник о. Макария из отставных унтер-офицеров, пришедший пешком из Москвы (1841), и Тим. Экзерцев из учеников Томского дух. училища (1843−1834 гг.). Между тем и сам архим. Макарий задумал оставить миссию, а вместе с ним и София Вальмон.

Благодаря щедрым московским пожертвованиям, внешнее положение Алтайской миссии улучшилось. Явилась возможность обстроить второй Улалинский стан миссии, и приступить к устройству третьей походной церкви. Было поставлено на более широких основаниях, ознакомление инородцев с огородничеством, с сельским и домашним хозяйством. Расширено и школьное обучение детей инородцев. Кроме школ для мальчиков в Улале и Майме (с числом учащихся от 5 до 20 в каждой), открыта была в Майме и женская школа, в которой училось ежегодно от 7 до 12 девочек. Возросло и число новокрещеных, подлежавших попечению миссии. Между тем, силы архим. Макария все более слабели, зрение его становилось все хуже, особенно вследствие усиленных занятий библейскими переводами и другими литературными работами. Уже 30 окт. 1840 г., скоро по возвращении на Алтай, он писал Н. И. Ананьину: «и вот я опять в борьбе с прежними буранами и морозами, и снежными сияниями, а силы уже не те, и день моей жизни склоняется к западу» (стр. 306). Тоже писал он Глебовой-Стрешневой в начале 1841 г. (389).

Думая о близости кончины, архим. Макарий возымел намерение съездить в Иерусалим на поклонение гробу Господню, чем и мотивировал свое прошение об увольнении от должности настоятеля Алтайской миссии, посланное в Св. Синод в конце декабря 1842 г. Но указом Св. Синода архим. Макарий, освобожденный от миссионерских обязанностей, был назначен в настоятели Болховского монастыря Орловской епархии, без упоминания о позволении путешествовать в Иерусалим. Такое решение, о котором о. Макарий узнал только к октябрю 1843 г., повергло его в «волнение ума и борьбу мыслей», и это «печальное состояние» было тем более тяжело для него, что освободиться от него пришлось только в июле следующего года.

Задержала архим. Макария еще почти на год нерешенность вопроса об его преемнике. Просясь в отставку, архим. Макарий наметил двух кандидатов себе в преемники – Ст. Василия Ландышева и иepoм. Пapфeния. Тогда был утвержден последний, но отказался. Между тем Ландышев, чтобы обеспечить свою кандидатуру, отправился в Европейскую Россию для выдержания экзамена в Нижегородской семинарии, и получения свидетельства об окончании курса для отыскания себе невесты, и укрепления связей с миссией ее старых благотворителей. Неудачи в поисках невесты задержали его в Москве почти до конца года, а в Улалу он прибыл, уже рукоположенным в священники, 16 марта 1844 г. Положив своим приездом конец тревогам, скорбям, печалям и нетерпению о. Макария, Ландышев дал ему, вместе с тем, возможность распроститься с местом и службой, которым он посвятил столько лет своей жизни.

С грустью и слезами покинул о. Макарий 4 июля 1844 т. Майму, и долго еще облегала его «туча печали». Но с искренними же слезами провожали его инородцы, «плакавшие подобно сиротам, лишившимся своего отца», как свидетельствовал один из учеников о. Макария, увековечивший трогательную сцену этого расставания. Уезжая из Маймы, архим. Макарий просил у новокрещеных молитв о себе, и сам обещал молиться за них и их не забывать. И, действительно, как видно из переписки его с о. Лавровым и Ландышевым, он продолжал интересоваться делами миссии и содействовать ее успехам. С этой же целью он убедил отправиться на Алтай в качестве сотрудниц, двух болховских девиц – Варламову и Романчикову (№ 302), и расположил к тому же одного послушника, после иepoм. Дометиана.

Результаты миссионерской деятельности архим. Макария на Алтае выражаются в следующих цифрах обращенных им, и при нем:

1830 г. – 6 чел.

1831 г. – 27 чел.

1832 г. – 46 чел.

1833 г. – 19 чел.

1834 г. – 130 чел.

1835 г. – 127 чел.

1836 г. – 46 чел.

1837 г. – 28 чел.

1838 г. – 52 чел.

1839 г. – 21 чел.

1840 г. – 60 чел.

1841 г. – 48 чел.

1842 г. – 33 чел.

1843 г. – 22 чел.

1844 г. – 10 чел.

Всего – 675 ч. (366 мужчин и 309 женщин). Кроме того, им было крещено 1047 детей, из них 764 инородческих и 283 русских.

Уже выделение детей из всей массы крещеных, говорит о том, что небольшой цифрой 675, определяется количество инородцев, сознательно и убежденно принявших христианство. Они и послужили тем твердым ядром, из которого выросла Алтайская церковь, считающая ныне своих чад свыше 25 т. душ, и доселе памятующая об основателе миссии. Кроме той постановки дела, при которой крещением не заканчивалось обращение инородца, а только завязывалась более тесная связь между проповедником христианства и обращаемой им душой, и полагалось скорое начало ее укреплению в христианской вере и жизни. Кроме этого, память об о. Макарии на Алтае, утверждена навсегда счастливым подбором его преемников. Первый из них – Ст. Василий Ландышев учился миссионерству при жизни его, и естественно, в своей самостоятельной деятельности развивал его планы и предначертания. Второй – архим. Владимир (Петров) еще в Киевской академии мечтавший сделаться миссионером, слышал об о. Макарии, служа профессором Орловской семинарии в средине 50-х годов, лет 8–9 спустя после его кончины в г. Волхове, а затем познакомился с характером его миссионерской деятельности будучи инспектором Томской дух. семинарии (1858−1861). После, будучи инспектором Петербургской духовной академии, о. Владимир еще ближе познакомился с нею, и с личностью архим. Макария по его переписке. А сделавшись в 1865 г. начальником Алтайской миссии, он много лет видел перед собой воплощение идеалов архим. Макария в прот. Ландышеве и в других миссионерах, оставшихся от его времени. Следующий начальник Алтайской миссии (с 1883 г.) архим. Макарий (Невский), жил на Алтае с 1855 г., когда еще свежи были обаяние личности основателя миссии, и крепки были те устои, на которых воздвигнуто было ее здание. Все это были почитатели, и имена, и дела Макария Глухарева. Интересно, что они все трое были на Алтае, когда исполнилось полвека со дня основания миссии, и празднование этого юбилея свелось к чествованию памяти о. Макария. Кроме богослужений на местах первоначальной деятельности его в Бийске, Улале и Майме, и речей, характеризовавших и его личность, и его значение для Алтая, освящена была в 1880 г. церковь, построенная его учеником, инородцем А. С. Софроновым в Макарьевском стане, основанном и названном так по его имени еще в 1854 г. Пытались еще деятели Алтайской миссии ознаменовать юбилей ее перенесением останков архим. Макария из Болхова на Алтай, но это не было разрешено. На полувековом юбилее Алтайской миссии, глядя на ее успехи, можно было говорить о ней, как об огромном дереве, выросшем из первого, брошенного рукой о. Макария, семени и принесшем уже обильные плоды. О ее развитии за первые полвека говорит и состав ее деятелей в 1880 году, заключавший в себе, как видно из прилагаемой фотографической группы, 15 только духовных лиц.

Миссионерская деятельность архим. Maкария на Алтае продолжалась около 14 лет. Почти столько же времени отдал он другому важнейшему делу своей жизни, стоявшему в тесной связи и «сродстве» с первым – переводу Библии на русский язык. Этот перевод, прерванный смертью о. Макария (1847 г.), начат был им в 1837 г. (стр. 59), однако мысль о необходимости его явилась за несколько лет до того, и уже в 1834 г. нашла выражение и горячую защиту в письме к м. Филарету (№ 63). Еще подробнее и обстоятельнее была она изложена и мотивирована в письме к обер-прокурору Св. Синода С. Д. Нечаеву от 1836 г. (№71). Таким образом, еще до практического осуществления мысли о переводе, архим. Макарий сознавал и доказывал:

а) что необходимо дать русскому народу, всем его слоям всю Библию на родном его языке, и

б) что должно Ветхий Завет перевести с еврейского языка, а не с греческого.

Обе эти основные мысли о. Макарий доказывал как положительным образом, так и путем опровержения высказывавшихся против них возражений.

Нет нужды подробнее излагать идеи о. Макария, так как это значило бы повторять то, что изложено им самим в письмах за №№ 63, 71, 72, 73, 74, 75 и 78. Достаточно указать на связь русского перевода Библии с миссионерской деятельностью, и изложить внешнюю историю Макариевских переводов. Архим. Макарий думал, что новообращаемые из язычников, магометан в евреев имеют нужду в чтении Библии, но для многих из них она доступнее на русском языке, чем на славянском. Что перевод Библии на русский язык необходим и для самих русских, не только необразованных, но и малообразованных, неясно понимающих смысл славянских слов и оборотов. И что, наконец, распространение Свящ. Писания среди русского народа на его живом языке, подняв общий религиозно-нравственный уровень, тем самым возбудило бы в нем стремление к проповедованию христианства среди инородцев и иноверцев, населяющих Россию, умножило бы число миссионеров и увеличило бы количество обращаемых к церкви.

Случайно или намеренно начав перевод Библии с книги Иова, до которой дошло в 20-х годах Русское Библейское Общество, архим. Макарий представит в 1837 г. перевод ее, а через год перевод книги прор. Исаии в Комиссию духовных училищ и, в другом экземпляре государю, прося о напечатании их на счет комиссии «на общее благо церкви, и особенно в пользу миссии для обращения неверующих иудеев к И. Христу» (№№ 72−75). Когда архим. Maкарий явился в марте 1839 г. в Петербург, в Св. Синоде определилась судьба его переводов. По отзыву профессора Петербургской дух. академии прот. И. Иванова, постановлено было оставить его просьбу о напечатании книги Иова на русском языке без действия. Такая же судьба должна была постичь и книгу пpop. Исаии. Но о. Макарий не отказался от своей мысли. После напрасных попыток переубедить членов Св. Синода, он усиленно принялся за исправление своих работ по поводу, и при помощи литографированного перевода прот. Г. П. Павского, своего учителя, и занимался этим делом по пути на Алтай, в Москве, в Казани. Вновь переработав свой перевод книг Иова и Исаии, архим. Макарий опять представил их в конце 1840 г. в Св. Синод с новыми доказательствами необходимости печатания, как этих книг, так и других в русском переводе (№ 78). Этим посланием архим. Макарий делал последнюю попытку склонить высшую духовную власть к изданию русской Библии, и в нем представил все оставшиеся еще в его распоряжении аргументы до угроз, гневом Божьим, проявления которого он видел в некоторых, постигших Россию, бедствиях. В результате этого послания было определение Св. Синода от 11 апр. 1841 г., в котором значилось:

1) что архим. Макарий, настаивая перед Св. Синодом на продолжении перевода Свящ. Писания на русское наречие, преступает пределы своего звания и своих обязанностей, тем более, что входить в суждения, несогласные с принятым уже высшей властью решением

2) что неосмотрительная ревность его основывается на погрешительном мнении, будто церковь Российская не имеет всего Свящ. Писания на природном наречии российского народа, тогда как она имеет оное на природном славяно-русском языке, который употребляется и в церковном богослужении, и на котором и простолюдины Свящ. Писание читают и разумеют, и некоторые даже охотнее читают, нежели в переводе на новорусское наречие

3) что рассуждения архим. Макария, в которых он разные бедствия представляет как наказание за неисполнение его мысли переложить все Свящ. Писание на новое русское наречие, как неосновательны и нелепы, так и несообразны, и с должным повиновением постановленной от Бога власти и с духом смирения, в противность которому он поставил себя непризванным истолкователем судеб Божиих.

За такую вину архим. Maкарий, по силе 55 пр. Св. апостол., подлежал бы строгой ответственности, но Св. Синод, принимая во внимание пользу, какую он приносит, и может еще принести людям своим миссионерским служением, пожелал отнестись к нему снисходительнее, почему постановил назначить ему при доме Томского преосвященного епитимью, сроком от трех до шести недель по усмотрению преосвященного, чтобы молитвой с поклонами он очистил свою совесть.

По окончании наказания преосвященный должен был отпустить архим. Макария к месту служения с подтверждением, чтобы он, данные Богом способности и время употреблял на то служение, к которому Богом же через власть церковную призван, и которого верное прохождение должно оправдать его перед Богом и начальством.

Чтобы понять такое отрицательное и строгое отношение высшей духовной власти к делу столь спасительному, как распространение в Русской церкви знакомства с Свящ. Писанием, и к человеку думавшему только о благе церкви, нужно вспомнить в какое время о. Макарий начал пропаганду своей идеи. Идея эта была не новой, и существовавшее у нас перед тем Библейское Общество (1812−1826) перевело на русский язык и издало все книги Нового Завета, и из ветхозаветных – Псалтирь. Были переведены еще и напечатаны пять книг Моисеевых, книги И. Навина, Судей и Руфь, но в обращение не были пущены. Деятельность этого Общества, руководимого людьми мистического образа мыслей, вызвала против себя сильную реакцию, результатом которой было закрытие Общества, и передача его имущества и дел Св. Синоду. Во главе нового движения стали лица, не сочувствовавшие русской Библии в такой степени, что отпечатанные экземпляры Пятикнижия, книг И. Haвина, Судей и Руфь предпочли сжечь, чем пустить в обращение. После того в церковных руководящих сферах надолго утвердилось направление, выдвигавшее в религиозной жизни на первый план обрядность и предание. И Библии приписывалось наименьшее значение. Проводился и тот католический взгляд, что чтение слова Божия можно дозволить не всем христианам. При таком взгляде удобным казалось существование Библии на славянском языке, доступном пониманию далеко не всех не только мирян, но и духовных. Вот почему возбуждение мысли о необходимости продолжать русский перевод Библии, и притом в форме столь решительной, вызвало по отношению к архим. Макарию сначала холодное молчание, а потом и давление в виде епитимии.

Но о. Maкарий, радея о деле Божием, а не о себе, даже в самом этом наказании увидел проявление Промысла Божия, указывавшего ему, что он стоит на верном пути. В доме Томского епископа Афанасия, принявшего о. Макария, своего б. ректора по Костромской семинарии, с любовью и уважением, он нашел много пособий для своей работы, в виде различных изданий Библии, лексиконов, комментариев, и всем этим спешил воспользоваться. Епитимию архим. Макарию пришлось отбывать в декабре 1841-январе 1842 г., но и после нее, как и до нее он усиленно трудился над переводами. По письмам его к разным лицам, можно видеть в каком порядке он переводил ветхозаветные книги. Впрочем, переводя все новые книги, он помногу раз пересматривал и исправлял свои прежние переводы, добиваясь большей точности и верности. Приехав в Болхов 15 ноября 1844 г., о. Maкарий писал 11 февр. Софии Вальмон, что он там уже дважды поправил перевод книги Иова. Побуждениями ко все новым и новым исправлениям служили то появление литографированного перевода прот. Павского, то приобретение Библии на иностранных языках, то присылка комментариев на Библию каких-нибудь западных ученых, то встреча со знатоком языков, как например с Д. Д. Филимоновым, то наконец, необходимость пересмотра копий, со сделанных о. Макарием переводов. Списки с переводов готовились в большом количестве, и хотя в слабой степени заменяли печатное воспроизведение их. Посылались они о. Макарием как тем, у кого он добивался напечатания Библии, так и тем, кто сочувствовал этому делу, и вообще друзьям Алтайской миссии и ее начальника. К заготовлению списков с библейских переводов архим. Макария привлекались как ближайшие сотрудники его по миссии, так и друзья, и знакомые его в пределах Алтая и дальше. Особенно деятельной переписчицей была тобольская знакомая о. Макария и его духовная дочь, с которой он находился в наиболее оживленных письменных сношениях, Е. Ф. Непряхина. Она работала неутомимо над перепиской не только тогда, когда о. Макарий был на Алтае, но и после, когда он уже переехал в Москву. Мало того, познакомившись при ее посредстве с некоторыми из тобольских декабристов (М. А. Фонвизиным, П. С. Бобрищевым-Пушкиным, П. Н. Свистуновым), о. Макарий привлек и их к переписке своих переводов, а также к переводу на русский язык Остервальдовых примечаний к Библии и некоторых религиозно-нравственных сочинений с французского, немецкого и английского языков. Для того, чтобы принять возможно деятельное участие в последних работах, Непряхина принялась уже на пятом десятке лет за изучение названных языков, в чем ей помогли те же декабристы. Находясь в Болхове, о. Макаpий обратился за помощью в переводах и в переписке к другим лицам, которые подобно ему видели в этом «дело служения слову Божию»: свящ. Н. Д. Лаврову в Москве, Ник. Дм. и Над. Дм. Мизко в Екатеринославе, Верниковским, Евг. Норову, прот. Еф. Остромысленскому и о. Андрею в Орле, А. П. Жедринской в с. Григорове. Особенно спешил архим. Макарий с этим делом, когда собрался путешествовать в Иерусалим. Он сам усиленно работал, и других торопил, причем видно было, что он готовился взять с собой беловые, проверенные копии. Этим подтверждается предположение П. В. Птохова, что о. Maкapий хотел издать свои переводы за границей при помощи Библейского Английского Общества, предположение, основанное кроме настойчивости в непреклонной решимости его, на рассказе Д. Д. Филимонова, и на следующем месте из письма м. Филарета к архим. Антонию, наместнику Св. Троицкой лавры: «У о. Макария были некоторые мысли очень своеобразные, как например, мысль уйти за границу и где-нибудь умереть в безвестности, что не исполнилось потому, что в ночь перед начатием путешествия занемог и вскоре скончался». Названный выше орловский протоиерей Остромысленский рассказывал П. И. Бартеневу (редактору-издателю Русского архива), что о. Макарий намеревался ехать в Иерусалим через Германию, чтобы в Лейпциге устроить печатание своего русского перевода Библии. Это, однако, представляется невероятным не только потому, что это был бы кружный путь, но и потому, что в переписке о. Макария с друзьями, есть речь об Одессе, через которую он и хотел начать свое заграничное путешествие. Как бы то ни было, ни в России, ни за границей, архим. Maкаpию не удалось напечатать свои переводы. А переведен был им почти весь Beтхий Завет, именно: Пятикнижие Моисеево, книги Судей Израилевых, Руфь, четыре книги Царств, две книги Паралипоменон, 2-ая книга Ездры, Неемии, Есфири, Иова, Псалтирь, Притчи Соломона, Экклезиаст, Песнь песней, книги четырех больших пророков, двенадцати малых, 1 и 2 Маккавейские. Тем не менее, и эти его переводы, распространенные в большом количестве списков, и его письма и послания в защиту русской Библии, сделали свое дело. Через десять лет послe его смерти, Св. Синод постановил приступить к изданию русского перевода Библии, причем ветхозаветные книги были первоначально изданы в духовных журналах в переводах частных лиц, как это проектировал некогда сам архим. Макарий. Его собственные переводы были напечатаны в «Православном обозрении» 1860−1870 гг., и вместе с переводами прот. Г. П. Павского, которому он следовал, служили немалым подспорьем для последовавшего издания Библии в русском переводе по благословению Святейшего Синода. Что касается качества работы о. Макария, то об этом историк русской духовной литературы, apxиеп. Филарет Черниговский, так выразился: «перевод его верен еврейскому тексту, и язык перевода чистый и приличный предмету».

В связи с переводом библейских книг на русский язык, стоят два другие литературные труда архим. Maкарий, из которых об одном дают понятие его письма к кн. Д. В. Голицыну (№№ 79:80). Это – Алфавит Библии, состоящий из четырех глав:

а) о Свящ. Писании, как источнике христианского вероучения

б) о Боге самом в себе

в) о падении человека, искуплении его, о единстве и троичности Божиих, и

г) о воплощении, смерти, вознесении Иисуса Христа на небо, об условиях оправдания и спасения людей, о всеобщем воскресении и будущей жизни.

Все эти пункты христианского учения изложены в форме текстов Свящ. Писания, расположенных в таком порядке, «что в совокупности их можно видеть главный состав животворящих истин христианского откровения». Этот труд архим. Макарий совершил, когда стало ясно, что ему не добиться полного издания Библии на русском языке. Взамен ее о. Макарий и решил издать на нем хоть отдельные тексты, как на пользу новокрещеным, так и многим другим. Он надеялся получить разрешение на напечатание «Алфавита» через московского генерал-губернатора кн. Голицына, который обнаружил в бытность его в Москве интерес к Алтайской миссии, и был во главе жертвователей на нее. Но кн. Голицын мог только сделать здесь то, что и сделал – переслать рукопись Синодальному обер-прокурору, который отдал ее на рассмотрение ректору Петербургской дух. академии Афанасию, епископу Винницкому. Последний же нашел, во-первых, что в «Алфавите Библии» нет истин веры, основанных на Свящ. Предании, во-вторых, что многие места В. Завета приведены по тексту русскому, «который православной Российской церкви вовсе неизвестен», в-третьих, что некоторые из мест Свящ. Писания приведены без объяснения, и могут ввести читающего в заблуждение и т. п. На основании этого отзыва Св. Синод вменил в вину архим. Макарию то, что он время и способности свои употребляет не на то служение, к которому призван духовною властью, что он преступает долг смирения по отношению к ней, что произвольно объясняет Свящ. Писание, и что обратился с «Алфавитом» помимо духовного начальства к посторонним властям, почему 31 дек. 1842 г. определил, чтобы Томский епископ, вызвав к себе архим. Макария, сделал ему строгое внушение «и вообще принял надежные меры к наблюдению за его действиями, и к отклонению его впредь от неправильных умствований». Но в это время о. Макарий уже послал просьбу об увольнении от должности настоятеля миссии.

Не было также напечатано и другое сочинение архим. Maкapия дидактического характера – его Начальное учение человекам, хотящим учиться книг Божественного писания, состоящее в первой части из русской и славянской азбуки, и во второй – из некоторых церковных молитв и чтений из Свящ. Писания, расположенных в систематическом порядке христианской догматики. О. Макарий изданием этой книжки, совмещающей с азбукой краткий Катехизис и краткий Молитвослов, имел в виду «облегчить и уравнять для народа стези к спасительному богопознанию единого истинного Бога и желанного им Иисуса Христа». Но и эта возвышенная цель не помогла книжке, и в ней были помещены тексты из русской Библии, а тогда, по словам м. Филарета, «более, нежели когда либо, возбраняли заменять славянское русским». Когда еп. Афанасий Винницкий писал об «Алфавите Библии», что в нем нет истин, основанных на Свящ. Предании, то едва ли он имел в виду обвинять архим. Макария в отрицании последнего. И действительно, о. Макарий был далек от этой мысли. Переводческая деятельность его и началась с творений Св. отцов. Еще в Киеве он приступил к переводу на русский язык огласительных слов преп. Феодора Студита, и как видно из письма его к apxиеп. Воронежскому Антонию (№ 177), занимался им и много лет спустя, хотя и не окончил работы. Своими переводами других творений Св. отцов, начатыми им в Глинской пустыни, о. Макарий заинтересовал м. Филарета, который писал ему 28 марта 1829 г.: «До половины мая могу еще я в Петербурге получить от вас рукопись Иоанна Лествичника, если рассудите послать ее ко мне для предложения к напечатанию. Желал бы я читать и перевод Исповедания блаж. Августина, а до перевода бесед Св. Григория Великого чувствую такую жадность, что хотел бы получать опыт по частям, по мере, как отделается». Но переход архим. Макария на Алтай, помогал ему окончательно редактировать все эти переводы. Только перевод «Лествицы» в законченном виде, с примечаниями взятыми из французского перевода Арнольда, он в 1838 г. присылал в Св. Синод для рассмотрения (№76). Но этот труд архим. Maкapия только после его смерти увидел свет в переработке, произведенной в Оптиной Козельской пустыни. Не были напечатаны и другие переводы о. Макария (хотя «Беседы» Григория В. в 1847 г. и были отданы уже в цензуру), и его друзья добивались как при его жизни, так и после кончины запастись рукописными копиями их.

Заботясь о духовном просвещении русского народа, архим. Макарий, который как-то выразился, что он «все, что ему представляется благопотребным к делу служения, хотел бы втянуть в свою систему», стремился обогатить русскую религиозно-нравственную литературу не только Свящ. Писанием и Св. Отцами, но и произведениями более новых западных писателей. Так как переводить такие книжки могли светские знакомые о. Макария, то он и предоставил им эту часть работы, оставив за собой только исправление переводов. Так, кн. Е. П. Трубецкой, он поручил перевести с французского некоторые статьи Терезы, испанской писательницы XVI в., предполагая издать их в пользу Алтайской миссии (стр. 102−104:106). Уезжая с Алтая архим. Макарий оставил в Тобольске Непряхиной и ее друзьям-декабристам несколько книжек на французском языке (в том числе Паскаля, перевод которого уже после смерти архим. Maкapия был отдан в цензуру кем-то из его почитателей), и на немецком – Taglichen Unterhaltungen mit Gott in den Morgenstunden. Затем, уже находясь в Болхове, о. Maкарий поручил Варв. Арк. Рунич перевести с английского книжку каких-то гимнов, «обильную чувствами души благочестивой». Дано было поручение и С. Вальмон.

Таковы были переводные труды и предприятия архим. Макария. Все они имели одну цель – просветить весь русский народ светом боговедения и богопочитания, а через него дать возможность познать истинную веру и христианскую жизнь и подчиненным России иноверцам. К этому же были направлены и оригинальные труды его. Из них на первом месте должны быть поставлены не раз упоминавшиеся его «Мысли», изданные в 1894 г.

Главным условием успешности миссионерского действования архим. Maкарий считал развитие в народе религиозного образования, и возбуждение религиозного чувства посредством перевода Библии и повсеместного устройства школ. Будучи просвещен, народ выделит сам из себя достаточное количество миссионеров, но самое дело потребует известной организации. Должны быть устроены особые миссионерские заведения – мужское и женское, нечто вроде общежительных монастырей, в которых имеют жить как монахи, так и светские лица, склонные к миссионерской деятельности. При этих заведениях имеют быть устроены миссионерские институты, специально для приготовления проповедников христианства среди неверных. Главное внимание в миссионерских институтах должно быть обращено на нравственное воспитание, затем на богословские науки (в особенности, на изучение Библии), а потом на науки светские, трактующие о человеке и природе, а также на искусства – музыку, живопись. В женском институте имеют преподаваться те же предметы, что и в мужском, но с сокращениями. Воспитанницы, по окончании учения, или выходят замуж за миссионеров, или идут в монахини, или поступают в диаконисы, которые, живя в станах женатых миссионеров, священников, помогают им, принимая на себя попечение о женщинах. Заботу об устройстве и содержании миссионерских институтов и о поддержке всех миссий, должно взять на себя особое учреждение – Российское Миссионерское Общество, которому следует издавать свой журнал. Некоторые из этих мыслей и желаний архим. Макария осуществились, хотя и не скоро. Миссионерское общество, проектированное им, получило начало только в 1865 г., а своим печатным органом оно обзавелось лишь в 1874 г. Мысль о миссионерском институте отчасти осуществилась через учреждение при Казанской духовной академии миссионерских отделений (1854 г) и двухгодичных миссионерских курсов (1899). Все это крупные явления в истории нашего миссионерского дела, свидетельствующие о жизненности тех идей, которые изложены в «Мыслях» архим. Макария, и о желательности выполнения других его предначертаний, основанных на опытном знакомстве автора с нуждами миссионерского дела.

Для лучшей постановки последнего, как и для истории Алтайской миссии в первые годы ее существования, имеют значение записки о. Макария об обращении сибирских инородцев к христианской вере с авг. 1830 г. до 1933 г. Вести эти записки архим. Макария обязывала данная ему преосв. Евгением, инструкция. И о. Макарий исполнял эту свою обязанность так усердно и умело, что архиепископ Евгений, получив первую часть его «Дневных записок», нашел полезным напечатать их, о чем и ходатайствовал перед Св. Синодом. Но Синод отказал в этом. Между тем, ими заинтересовался м. Филарет, получивший их от самого архим. Макария и делившийся ими с обер-прокурором Св. Синода Нечаевым, с А. Н. Муравьевым и др. Благодаря, быть может, этим высокопоставленным читателям «Путевых записок» архим. Макария, удалось напечатать в «Христианском чтении» за 1833 г., и 1836−1838 гг. отрывки из них. Впоследствии эти отрывки с еще большими сокращениями были перепечатаны А. Стурдзой в «Памятниках трудов православных благовестников русских с 1793 до 1853 г.» (М. 1857), стр. 87−167. В самое же последнее время в «Сборнике исторических материалов о жизни и деятельности настоятеля Болховского Троицкого Оптина монастыря отца архимандрита Макария Глухарева» (Орел, 1897 г.) напечатано почти без сокращений начало «Записок, находящегося в Бийском округе для обращения иноверцев к христианству архим. Maкapия и братии его» (с авг. 1830 по 31 марта 1831 г), по оригиналу или копии с него. К сожалению текст «Записок» воспроизведен довольно небрежно, что заставляет ожидать появления более исправного и полного издания их, какова задача едва не была разрешена уже в 60-х годах прошлого столетия.

По запискам архим. Maкapия можно проследить как историю более замечательных обращений инородцев, так иногда мотивы обращений и приемы миссионеров. Можно в них видеть и все вообще способы, какие применял к делу архим. Макарий, те надежды, какие он питал, и те меры, какие он считал более целесообразными. Точность и обстоятельность, с какими архим. Макарий говорит о всех сторонах своей деятельности, и беспристрастие, не позволявшее ему скрывать собственные упущения и промахи, делают эти записки весьма ценным историческим материалом, помимо того, что они дают немало драгоценных черт для характеристики их автора.

Прочие оригинальные сочинения архим. Maкapия – нравственно-назидательного характера. Это проповеди, стихотворения, письма.

Архим. Maкарий очень любил проповедовать. Вся жизнь его была, можно сказать, сплошным проповедованием. И в храме, и вне его, он поучал народ. Встречался ли он с кем в дороге или в гостиной, являлся ли он к кому, или к нему кто приходил, и обыденный и деловой разговор превращался в оживленную импровизацию архим. Макария о вековечных истинах жизни и знания. Садился ли он за письмо, редко оно не оканчивалось какой-нибудь назидательной мыслью и рядом текстов Свящ. Писания. Воспевал ли он красоты природы, речь его обращалась в гимн Творцу – Богу. Вообще, это был человек с проповедническими и призванием, и талантом. Его хороший знакомый Д. Ф. Голубинский, выражается о нем, что он «обладал необыкновенным даром слова. Речь его была исполнена назидания, он удивительным образом умел приспосабливаться к состоянию человека. Даже малые дети хорошо понимали и долго помнили обращенные к ним слова». О силе же влияния проповедей о. Макария на слушателей, свидетельствует следующий отзыв одного из них. «Ими, – писал он,– о. Макарий то потрясал душу грешника до глубокого раскаяния, то возгревал в ожесточенном сердце сладкую божественную любовь, то возжигал в отчаянном сердце луч надежды». Хвалил проповеди о. Макария и м. Филарет, предлагавший напечатать их в «Прибавлениях к Творениям Св. Отцов».

Из проповедей о. Maкapия было издано только одиннадцать. Три слова (на новый год, на 29 август и 21 ноября) были впервые напечатаны в «Прибавлениях к Творениям Св. Отцов» за 1848 г., а потом перепечатаны в отдельной книжке. Несколько слов покойного архим. Макария, начальника Алтайской церковной миссии» (М., 1854), в которую кроме них вошло шесть других слов – на 8 сентября, на освящение храма, на освящение храмов в с. Енисейском и Салтонском, по освящении храма Сретения Господня в Костромском Богоявленском монастыре, к костромским гражданам о вспомоществовании к обновлению молитвенного дома и устроению храма. В Томских епарх. ведомостях за 1892 г. (№ 21) напечатано слово, произнесенное им в Томском Благовещенском соборе 1 янв. 1836 г. Наконец, не раз издавалось его поучение перед крещением (Оглашение алтайцев. «Миссионер», 1675 г., № 19 и после).

Конечно, этим не исчерпывается все количество написанных архим. Макарием проповедей. В числе их нет ни смоленских, говоренных им по обязанности учителя, ни екатеринославских, приготовленных по поручению apxиeп. Иова, ни других. Но еще больше произнесено им поучений экспромтом, оставшихся незаписанными. По рассказу квакеров, посетивших о. Макария в Екатеринославе, «у него сначала было обыкновение приготовлять свои проповеди тщательно и усердно. Но раз на кафедре ему самому показалось, что он говорит так сухо и безжизненно, что язык отказался продолжать, и он принужден был остановиться. С тех пор выходя на кафедру, он возлагал все свое упование на Бога, и говорил проповедь без приготовления». Из записанных проповедей некоторые вошли в оставленный о. Макарием рукописный сборник, составленный, главным образом, из святоотеческих и других избранных бесед, между прочим, св. Тихона Задонского, Платона, митрополита Московского. Хранится этот сборник в г. Орле. Поучительного же характера был сборник статей прозаических и поэтических, составлявшийся архим. Макарием с помощью кузнецких учителей Ананьина и Калмакова, но до нас не дошедший (стр. 300−302:313).

Целям назидания должны были служить и 18 стихотворений и кантов, составленных о. Макарием, и отличающихся силой, глубиной и искренностью религиозно-нравственного чувства. Редактор издания этих стихотворений 1890 г. по поводу названия их – «Лепта», выразился: «Справедливее было бы этим песнопениям, полным глубоких мыслей и творчества, дать название более ценной монеты, чем та, какою названа книжица. Это не лепта, а талант настолько, насколько был талантлив автор ее, и сколь много духовно-нравственной пользы принесло, и приносит это сочинение о. Макария в тех местах деятельности его, для которых оно предназначено».

Сюжеты стихотворений о. Макария преимущественно библейские, и вообще религиозные. Отношение к ним автора выражается в том, что он распространял иногда в драматической форме тот или другой стих Свящ. Писания, псалом или библейскую песнь. Иногда же он переделывал народные псалмы на те же сюжеты. Так им обработаны Песнь Иосафа целомудренного в темнице, Песнь из псалма 136, покаянная молитва из псалма 50-го, Песнь Богородицы, Песнь о Преображении Господа, Нафанаил. Некоторые стихотворения изливают благочестивые чувства автора по поводу библейских событий, например, Песнь на Рождество Христово. Плач Богородицы, составленный в подражание католическому Stabat Mater dolorosa, Песнь о таинстве Пресвятой Троицы, Слово крестное (по образцу творения преп. Симеона Нового Богослова), Песнь о Лазаре убогом, отчасти Песнь о последнем суде Христовом. Некоторые содержат покаянные и благодарственные чувства автора.

Впервые о. Макарий стал облекать свои мысли и чувства в стихотворную форму едва ли не в Глинской пустыни. По крайней мере, оттуда в 1826 г. он послал тетрадку с пятью стихотворениями Ф. А. Голубинскому. По пути на Алтай в 1829 г., он написал «Урал». Затем на Алтае были написаны остальные пьесы, за исключением разве Песни о последнем суде Христовом и Песни об Алексии, человеке Божием. В письмах архим. Макария указаны и внешние поводы к составлению некоторых из них (стр. 44, 47, 54:241). «Песнь покаянная» назначена была для употребления казачками Сандыпского форпоста вместо мирских, разгульных песен, и такова была сила влияния архим. Макария, что эта замена совершилась очень скоро.

Назначение некоторых, по крайней мере, песен требовало переложения их на ноты, и это сделал сам о. Maкарий, создавший для них мелодии, или воспользовавшийся готовыми мелодиями народных псалмов. Но для гармонизации своих произведений, и для переложения для игры на фортепиано, он обращался к посторонним лицам, между прочим, к Над. Мизко (№ 22). В 1841 г. архим. Макарий составил из своих стихов с нотами при некоторых для игры на фортепиано, книжку под названием «Лепта», посвятив ее московским благотворителям Алтайской миссии, во главе с м. Филаретом, которого просил о разрешении напечатать ее в таком виде в пользу миссии (№ 243). Но «Лепта» в пользу Алтайской дух. миссии» вышла в свете только в ноябре 1846 г, при личном участии самого архим. Макария. Издание в продажу не поступило, а разослано было лично о. Макарием и Н. Дм. Лавровым друзьям и благодетелям Алтайской миссии, от которых имеется ряд благодарственных писем от 4 ноября 1846 г. по 29 апр. 1847 г. Автор одного из них – архимандрит Московского Богоявленского монастыря Митрофан, ответил о. Макарию тоже стихами:

Благодарю тебя за Лепту дорогую,

Как Лазаря меня ты ею наградил!

Твою поэзию высокую, святую,

Как бисер я в ковчег сердечный уложил...

Блажен, кому сей дар от духа

Ниспослан, чтоб хвалить Творца,

Он лира Божия для слуха,

Он к Богу двигает сердца!

В состав этого издания не вошло стихотворение «Песнь об Алексие человеке Божием», составленное о. Макарием в самом конце 1846 г. по возвращении его из Москвы, с нотами, написанными с его голоса капельмейстером Дробышем. В начале 1847 г. оно отдано было на рассмотрение прежде печатания, митрополиту и тогда же возбуждено было дело о втором издании «Лепты» (№№ 23 и 259), которое вышло в 1847 г. и известно в литературе под именем первого издания. Следующие два издания «Лепты» были выпущены без нот. Издание 1890 г., названное 4-м, включило «Песнь о препод. «Алексие человеке Божьем», и снабдило все песни (кроме 11) цифирными нотами, с гармонизацией на 4 голоса, причем для некоторых – по мелодиям позднейшего происхождения. Были и еще издания 1895 и др. годов. Песнопения о. Макария в ходу не только на Алтае. Почитатели его памяти ввели их в употребление и в других местах. Некоторые из них перепечатаны в аналогичных сборниках дух. песнопений, например в «Гродненском Богогласнике» (Гродно, 1903 г.). Наконец, на Алтае по образцу их, составлена и издана вторая «Лепта».

Письма архим. Maкapия тоже имеют преимущественно нравственно-назидательный характер. Живо входя в душевное состояние своих корреспондентов, он искусно пользовался для уврачевания нравственных их недугов и собственным опытом, и опытом великих подвижников, с сочинениями которых был хорошо знаком, и Свящ. Писанием, которое знал в совершенстве, и текстами которого, можно сказать, унизывал свои послания. Некоторые письма состоят исключительно из текстов (№ 286). Что касается Святоотеческих Творений, то в письмах выступают, главным образом, имена писателей аскетического и мистического направлений – Макария Египетского, преп. Антония, Исаака, Дионисия Ареопагита, Иоанна Лествичника, преп. Нила и др. Впрочем, письма архим. Maкapия дают основание судить о его разностороннем образовании и широких умственных интересах.

Не совсем в стороне от общего характера литературной деятельности архим. Макария стоят его исторические труды. Один из них – упомянутые выше (стр. 8) «Некоторые черты жизни покойного преосвященного Иова, архиепископа Екатеринославского, Херсонского и Таврического, собранные и изложенные директором училища Екатеринославской губернии Димитрием Мизко» (СПб., 1826 г.). Ниже, в прим. 2 к стр. 46 текста писем объяснено, каким образом сочинение архим. Макария появилось под чужим именем. Взявшись охарактеризовать преосв. Иова, архим. Maкарий удачно справился со своей задачей. Чисто биографическая, формулярная часть занимает в этой книжке очень немного места, именно столько, сколько нужно было для выяснения личности apxиеп. Иова. Хотя биография принимает местами апологетический тон, в виду нападок на Иова и некоторых его странностей, тем не менее, это не панегирик. Автор не оставляет в стороне и этих странностей, и тех черт архиепископа, которые не всякому казались симпатичными. Даже там, где автор видимо, оправдывает преосв. Иова, чувствуется желание не столько обелить его, сколько объяснить особенности его характера и поведения тем лицам, которые не понимали преосвященного по малому знакомству с ним, или по недостаточному проникновению в его характер, или в его положение, как монаха и как архиерея, или наконец, по незнанию истории и сущности монашеских подвигов. Тут чувствуется, что говорит лицо, близко знакомое с преосв. Иовом, много раз слыхавшее от него его любимые изречения, знакомое с их смыслом в устах святителя, и могущее установить связь их с целым мировоззрением его, и притом разделяющее его идеи, и сочувствующее его образу действий и всему его поведению. Автора не трудно усмотреть под тем «служителем церкви», который был прежде под начальством архиепископа Иова, и претерпев от него целый ряд «стеснений, напраслин, уничижений и всяких оскорблений чувственности», в конце концов признал их за педагогическую систему, и систему прекрасную. Личность автора выступает и из-за его рассуждений о правилах и приемах аскетического давления, и о борьбе, в частности, с гордостью из-за ссылок на добротолюбие, и на византийских историков Никифора, Созомена (о. Макарий преподавал в Екатеринославе Церковную историю). Преосвящ. Иов в изображении архим. Макария, является крупной и цельной натурой, воодушевленной в течение всей жизни одной идеей – царства Божия и правды Его. Искал он царства Божия, когда оставив военную службу, отверг все светские удовольствия и житейские блага, и ушел в Молдавский монастырь. О нем он думал, когда много лет спустя, прибыв по сбору подаяния в родительский дом, скрыл, кто он. Идеей царства Божия жил он, совершая богослужение, ее он проявлял в административной деятельности и в нравственном воздействии на подчиненных, и даже в отношениях к светским лицам. По изображению архим. Макария, Иов был один и в начале своей монашеской жизни и на святительской кафедре, но там он боролся со своей злой волей и воспитывал в себе смирение, здесь – с «яростной силой» устремлялся против страстей своих подчиненных, особенно против гордости, пьянства и неблагочиния при богослужении, везде проводя девиз – «где страх, там Бог».

Второй труд – «Историческое описание Глинской Богородский Пустыни, состоящей Курской епархии и губернии в Путиельском уезде, составленное Николаем Самойловым» (СПб., 1835 г.). Приписывая его выше (стр. 10) архим. Макарию, мы руководились исключительно двумя письмами к последнему Глинского строителя иеpoм. Филарета, который в первом из писем (от 6 сент. 1837 г.) говорил: «Извещаю вас, что труд ваш, описание пустыни нашей, напечатан». Но принимая во внимание предисловие Самойлова, заявляющего, что он составил описание по просьбе А. С. Анненкова, и по материалам из монастыря, доставленным им и о. Филаретом, нужно признать, что первоначально описание составил архим. Maкарий и что Н. Самойлов несколько дополнил его новыми данными и подправил стиль, так что слога Макариева теперь не узнать.

Архим. Макарий, выехав с Алтая 4 июля 1844 г., к месту новой своей службы попал только 15 ноября. Из его писем видно, что он по пути останавливался на несколько дней в Тобольске, Екатеринбурге и Перми. Но особенно долго жил о. Макарий в Москве. Прибыв туда 6 сент., он на следующий день просил у синодальной конторы и получил разрешение остаться там на три месяца, «для поправления расстроенного здоровья». Но случилось нечто такое, что заставило его уехать раньше срока. Из одного письма кн. Е. П. Трубецкой к Е. Ф. Непряхиной видно, что архим. Макарий против желания должен был поспешно оставить Москву по настоянию м. Филарета, и отправиться к своей должности. Это известие подтверждается и самим о. Макарием в письме к одному сибирскому знакомому от 21 апр. 1845 г.: «Покоряясь необходимости, как воле Вседержителя Бога, приехал я сюда в половине ноября прошлого года» (стр. 502). К выяснению этого обстоятельства только несколько может служить то, что о. Макарий, собираясь в Москву, намеревался остановиться не у м. Филарета, который обычно предлагал ему радушный кров, а у кого-нибудь другого, ему «претило беспокоить» своей просьбой митрополита, как писал он Глебовой-Стрешневой (402−403). И если он все-таки поселился у владыки, то все же не обошлось там без неприятности, как видно из рассказа Д. Д. Филимонова об его знакомстве с о. Макарием, о совместной работе над проверкой Макарьевских переводов библейских книг, и о требовании о. Макария, чтобы он клятвенно удостоверил, что «он не принадлежит к третьему отделению». Сам Филимонов объяснял это требование тем, что о. Макарий пользовался гостеприимством митрополита, который потерпев за перевод Библии на русский язык, мог отнестись недоверчиво к нему, как к лицу, привлеченному архим. Макарием к участию в таком же переводе, к тому же малоизвестному самому о. Макарию. Это объяснение представляется очень вероятными, если принять во внимание, что история из-за литографированного под видом лекций русского перевода библейских книг прот. Павского, разыгралась незадолго до рассказываемого времени (в 1842 г.), что она отозвалась чувствительно на м. Филарете, что архим. Макарий, проживая у него очень усердно занимался переводческим делом, привлекая к нему разных лиц (Д. Д. Филимонова, Адама – ученого еврея), так что мог возникнуть вопрос, не ради этого ли он взял трехмесячный отпуск.

Неохотно ехал о. Макарий в Болхов, но здесь скоро должен был забыть о постигших его огорчениях. Помимо того, что и в Болхове он мог заниматься переводами, его встретила масса дела, и притом дела симпатичного его душе, и сродного с его прежними трудами. И как бы предчувствуя близость своей смерти, архим. Макарий, с юношеской энергией посвятил здесь все свои силы и способности богато одаренного духа на служение человечеству, путем благотворения и просвещения. Если, по словам м. Филарета, «у нас и для православного народа нужны своего рода миссионеры», то одним из таких и сделался в Болхове архим. Maкарий. На это поприще внутренней миссионерской деятельности вызвал его, кроме собственной постоянной склонности сеять семена веры и благочестия, низкий религиозно-нравственный уровень болховитян. Уже первое знакомство о. Макария с болховскими гражданами определило характер его деятельности среди них. Вот как рассказывает об этом очевидец.

Узнав о приезде нового архимандрита пошли к нему с поздравлениями служившие в городской ратуше вместе с головой. О. Макарий принял их ласково, поговорил о городе, о своей дороге, и вдруг спрашивает городского голову: «Что же, у вас в Болхове все православные знают Символ веры?». Голова не понял вопроса, и когда о. Макарий повторил его, переспросил: «Что ж это, батюшка? Верую, что ли?» – « Да, да – верую во Единого Бога. Или не слыхал слов: Символ веры?» – «Где нам грешным слышать? Покойный мой родитель отдал меня дьячку и заплатил ему за выучку два с полтиной. Вот и вся моя наука!» – «Ну, да знаешь ли, сам-то верую?» – «Верую не прочитаю, а Вотчу знаю» – «Какую вотчу? вскочив с дивана и сплеснув руками, спросил о. Макарий. Что за вотча? – Боже мой, до чего мы дожили! Городской голова не знает ни Символа, ни молитвы Господней!». И тут же стал учить гостей. «У меня, православные, – заключил он, – чтобы все знали и Символ и молитву. Прошу объявить об этом всем вашим гражданам. Пусть и сами приходят, и детей ко мне присылают. Буду сам учить вас».

И монастырь Болховский с настоятельской квартирой, обратились в народное училище, училище благочестия, не по имени только, а и на деле. Там с утра до вечера толпился народ. «И всех он, родимый, – рассказывал о новом настоятеле один болховский обыватель, – всех принимает, со всеми беседует, да как сладко, как умно беседует. Заслушаешься, батюшка! Это нам отца родного послал Господь! А посмотрели бы вы сколько детей вокруг него! Сами бегут к нему со всего города. И всех их сам учит. Иным раздаст книжки, другим крестики дает, иных ставит на молитву и учит молиться, других грамоте учить приказывает своим послушникам».

Дети составляли предмет особой заботливости архим. Макария. Он приглашал к себе городских мальчиков и девочек и спрашивал у каждого, знает ли какую-либо молитву, как молится, умеет ли читать, знающих молитву заставлял вместе петь, а незнающим подсказывал слова и сам пел. Таким образом, он научал детей молитвам посредством пения. О. Макарий, опережая свое время, употреблял еще один разумный способ обучения – наглядность. Стены комнаты его, в которой обучались дети, были увешаны различной величины картонами, исписанными библейскими изречениями. На особенно большом картоне крупными буквами были изображены 10 заповедей Моисея. Тут же висели небольшие картины со священными изображениями. После обучения он раздавал детям назидательные книжки и каждому говорил: «Приходи же ко мне, да смотри же, приходи ко мне почаще, я еще дам тебе книжечку». Пытался о. Макарий открыть и школу (женскую) в Болхове, но приглашенная им для этого София Вальмон по болезни ответила отказом.

Вслед за детьми пошли к о. Макарию и взрослые, и всех их он обучал начаткам христианской веры. Но кто приходил и с другой целью – поделиться с ним скорбью, найти утешение, спросить совета. И таких принимал о. Макарий, и отпускал от себя успокоенными, нравственно облегченными, с душевным назиданием. С течением времени, когда известность о. Макария вышла далеко за пределы города, и число его посетителей сильно возросло, он стал делить приходящих на две категории. Одни оставались в зале, где послушник громко и ясно читал Евангелие на русскому языке, другие входили в гостиную, где о. Макарий беседовал с каждым лично. По мере того как последние, получив наставление, выходили из гостиной, из залы к нему входили другие. Окончив беседу, о. Макарий заставлял всех пропеть молитву Господню и Символ веры, и отпускал с благословением по домам.

Учил архим. Макарий вере и благочестию не только на дому. Охотно он просвещал народ и в храме, и делал это не в форме ораторского слова, а в виде простой отеческой беседы с детьми. Выходя после обедни на амвон с небольшим Евангелием, он просто и удобопонятно объяснял дневное евангельское чтение, а иногда апостольское, а чтобы слушатели легче усвоили сказанное, повторял и тексты библейские и объяснение по нескольку раз. Бывало, тут же обратится к кому-нибудь из слушателей с вопросом: «Понял ли ты, что говорил я? Скажи, не стыдясь, вслух всех нас, что именно понял ты из евангельского учения. И сам же поможет отвечающему, повторяет одно и тоже, переспрашивает других, пока не убедится, что его поняли». При этом следит, все ли слушают, тут же обличает рассеянных, напоминает о высоте проповедуемого им Христова учения.

Во время богослужения о. Maкарий учил не только истинам веры, но и умению молиться. Тот же прот. Е. Остромысленский рассказывает, как очевидец, следующее. «Явившись ко всенощной на 11 июля (день св. Ольги), когда монастырская церковь была наполнена уже богомольцами, о. Макарий не вошел в алтарь, а остановившись посреди народа постепенно переходил с места на место и тихо говорил что-то молящимся. Я не понимал, чтобы это значило? О чем он говорил им? Удивлялся только, что почти каждый богомолец, с которым постоит, точно как оживет, начнет пламенней и усердней, иной со слезами молиться Богу. После узнал я от одного знакомого, о чем с ним говорил отец Архимандрит. «Он подошел ко мне, – так рассказывал знакомый, – и говорит: «Ну как ты молишься? Станем вместе молиться. Говори за мной: Отец Ты наш небесный! – Я сказал: Отец Ты наш небесный! Нет, нет, – говорит, – ты усердней, от души скажи, и возвысил тон голоса: Отец Ты наш небесный! – Я повторил уже со вниманием и с чувством. – Нет, нет, – говорит, – ты еще поусердней и покрепче скажи: Отец Ты наш небесный!» – Сердце забилось в груди моей. Я сам возвысил голос и из глубины души воззвал: Отец Ты наш небесный! – Ну молись так, молись! И пошел к другим. Боже мой! – подумал я тогда, – какие духовные сокровища в обителях Твоих! А у нас говорят: зачем это монастыри в городах? Зачем такая трата на их устройство и содержание? Да если бы нашелся один такой неограненный алмаз, разве не стоил бы он того, чтобы ничего не щадить для его приобретения. Желал бы я привести таких мыслителей в Оптин Болховский монастырь в то время, как настоятельствовал в нем о. Макарий. Я уверен, перестали бы они называть наши обители притонами празднолюбия, а напротив, от души сказали бы: это – убежища молитвы, труда и просвещения! Это – духовные кладези утешений, учений, советов. Это – пристанища обуреваемых житейскими треволнениями, духовные врачебницы грешников! По крайней мере, таково их высокое назначение, их главная цель».

Насколько архим. Maкарий был проникнут любовью к свету Божию и жаждою просвещения им неведущих, видно еще из одного рассказа о. Остромысленского, с которым он бывая в Орле по домам монастырским, вел подолгу дружеские речи. «Бывало, бьет уже далеко за полночь, жалко станет лишать его сна, встану и пожелаю ему покойного рассвета. – Что вы? – скажет – куда вы? и запоет: Ночь не светла неверным, Христе, верным же просвещение в сладости словес Твоих. Так просидим до света. И знаете ли, о чем больше всего любил беседовать о. Макарий? Зачем мы, духовные пастыри, так нерадим об образовании духовных овец, от Бога нам вверенных? Зачем не сближаемся с ними, как отцы с детьми, не входим к ним в дома для беседы, не учим их на площадях и улицах, на полях и лугах? Зачем не растолкуем им даже молитвы Господней, не переведем для них по-русски слова Божии? Глупое «вотчу» так больно отзывалось в его памяти, что он с сердечною скорбью повторял о нас слова Христа Спасителя: Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали» (Лук.11:52). Характерен и другой рассказ старухи Домники Кирилловой: «Очень часто с другими старушками ходили мы к о. Макарию послушать его душеспасительные речи. Никто так, как он, не утешал нас в горькой непоправимой нашей доле. Раз я в большой своей скорби, пришла к нему. Вижу у него много народу всякого, и богатого, и бедного. Утешив Божескою речью, он оставил меня послушать его беседу с другими. Долго, часов до 11-ти ночи, говорил он с разными пришельцами приезжими. Была слишком плохая погода: дождь и снег. Теперь ночь и такая ненастная погода, – говорил он, – куда ж вы, старушки, пойдете? Останьтесь, помолимся вмести Господу. Долго о. Макарий молился, а нам в сенях велел подремать. После молитвы, часов в 12 он сел писать. Пробил час, два по полуночи, видим, о. Maкарий изнемог, положил на стол (на котором писал) свою голову, и немного подремав, опять стал писать. Я не зная его обычая, подошла к нему и сказала: «Батюшка! Вы хотя немного могли бы отдохнуть, вы крепко устали». Разгневался на меня за эти слова о. Макарий. «Неразумная ты, – сказал он, – разве птичка Божия ложится спать! Она подремлет немного на веточке, и потом начинает славословить Господа. Так проводит ночь тварь неразумная – птичка, а мы – тварь разумная, по образу и по подобию Божию созданная. Нам более, чем птичке, должно бодрствовать, и все время жизни своей посвящать на славословие своего Творца и Спасителя. В миру спят на тюфяках, матрацах, перинах, нам монахам, грешно так нежить тело свое». Скоро заблаговестили к утрене, и о. Maкарий, не ложась спать, не раздеваясь, не разуваясь, пошел в храм Божий». Таким образом, архим. Макарий поистине мог сказать о себе: не дам сна очам моим, и векам моим дремания, доколе не найду места Господу, жилища – сильному Иакова» (Пс.131:4−5).

О. Макарий учил народ не только словом, но и делом. Сам он показывал пример постоянной молитвы, и трудолюбия, и воздержания, и любви к ближним. Откликаясь на просьбы всех и каждого, он особенно был доступен нищим. Все свое он отдавал неимущим, «На что монаху имущество, – говорил он. Ему не нужно иметь ни шкатулок, ни кошельков. Бедные и убогие – вот его шкатулки! Что в них положишь, того не украдут воры, то отопрут только на том свете». И когда архим. Maкарий скончался, у него нашлась только одна узенькая, коротенькая, грубого холста простыня и старое, поношенное платье. Сам благотворя, о. Макарий располагал и других оказывать помощь неимущим, и биографы его рассказывают, как умел он убедить к тому людей, даже не отличавшихся сердечной мягкостью.

Будучи довольно необычайным явлением по своей учительной и благотворительной деятельности, о. Maкарий возбуждал удивление и благоговение горожан болховских и окрестных жителей еще одним качеством, о котором говорят не только знавшие его по Болхову, но и алтайские и тобольские знакомые. Это дар прозорливости, предвидения, сказывавшийся не только в том, что о. Maкарий угадывал мысли и душевное настроение своих собеседников, даже незнакомых ему до того людей, но и предуказывал на имеющие последовать события. Источник этого дара, как в духовной опытности его и высоком нравственном совершенстве, прошедшем сквозь горнило искушений, так и в особом благодатном озарении. Все это создало ему необычайную популярность среди народа, и слух о нем разошелся далеко за пределы уезда. Как его любили в самом Болхове, свидетельствует следующий случай. «Однажды о. Макарию нужно было поехать на несколько недель в Москву. В городе пронесся слух, что он вовсе уезжает из Болхова и не воротится назад. Надо было видеть, – пишет прот. Остромысленский, – как этот ложный слух поразил граждан. Мне рассказывали очевидцы, что тысячи народа шли за ним от монастыря через весь город и громко кричали: не покидай нас, батюшка! воротись к нам, родимый! Человек до трех сот шли за его повозкой до самого поместья г-жи Жедринской, отстоящего от Болхова в 17-ти верстах».

В Москву из Болхова о. Макарий ездил раза два, побуждаемый с одной стороны, своей переводческой деятельностью над Библией, с другой – изданием «Лепты» и других своих произведений, с третьей – покупкой книг, нужных для перевода и для раздачи посетителям (на что о. Макарий тратил сотни рублей), и наконец, желанием испросить разрешение на поездку в Иерусалим. Вновь хлопотать о том о. Макарий стал в 1846 г., и несмотря на неодобрительное отношение к этому плану м. Филарета, добился отпуска. Любопытно, как отнеслись к этому другие его друзья. Непряхина из Тобольска благословляла его в путь, и предлагала ему денег, сколько потребуется (3 письма в сентябре 1846 г.), София Вальмон интересовалась его «путевыми запасами», будет ли с чем ехать в Иерусалим. Кн. Н. С. Меншиков прислал 300 р. сер., Глебова-Стрешнева – 1001 р. асс. (в дек. 1846 г.). Тогда же Д. И. Попов писал о. Макарию, что кн. Юрий Долгорукий желает познакомить его с корреспондентом Великобританского Библейского Общества в Одессе. Но сначала работа по переводу Библии, потом болезнь, помешали о. Макарию совершить давно желанное путешествие.

Посреди сборов и прощальных визитов о. Maкарий захворал воспалением в легких, печени и желудка, что кажется, перешло в тиф, и он после двухнедельных страданий, отправился в Иерусалим небесный. Вот как описывал последние дни его жизни свящ. Н. Д. Лавров, приехавший из Москвы в Болхов по первому известию о его смерти. «Кончина его была кончина праведника Божия! Предсмертные страдания его были чрезвычайно велики, но глубокий мир в душе, но радость благодатная, небесная радость поглощала чувство страданий телесных, и во взорах его сияла невыразимо. Нельзя было смотреть на него без благоговейного страха. Дух его был весь погружен в молитву созерцательную. Он питался откровениями, озарениями из горнего мира. Он видел, кажется, отверзающееся пред собою небо, видел Самого Господа, Которого такою нежною, пламенною любовью любил он, и Которому служил он с такою преданностью и самоотвержением» (Письмо к Софии Вальмон 26 мая 1847). Как стремился дух его к Богу, видно и из четверостишия, написанного им перед смертью, и воспроизводимого в настоящем издании. Интересны его последние слова, очень отвечающие всей его миссионерской и литературной деятельности. Ежеминутно ждали его кончины. Вдруг он быстро поднялся и сказав: «Свет Христов просвещает всех!», склонил голову. Бросились поддержать его, положили на подушку, и он тихо скончался. Это было 18 мая 1847 г.

Умирая, архим. Макарий выразил желание, чтобы гроба его ничем не обивали и не украшали, кроме двух изречений И. Христа (Ин.11:25−26). Он хотел быть так же скромно похороненным, как скромно он жил. Но в действительности его погребение превзошло пышностью всякие ожидания. Apxиеп. Орловский Смарагд, младший товарищ его по Петербургской академии и добрый знакомый по Киеву, сам явился отпеть его, и совершил чин отпевания при огромнейшем стечении народа. Похоронили его в Соборном храме, в правой стороне трапезы в склепе. Впоследствии почитатели его (в том числе Е. Ф. Непряхина) распространили эту трапезу и устроили два придела – Воскресения Христова, в котором под самым престолом находится гроб о. Макария, и Воскрешения прав. Лазаря. И доселе его могила привлекает к себе людей, благоговеющих к его памяти и служащих на ней панихиды. В дни же 100-летия его рождения и 50-летия его кончины, Болховский монастырь сделался местом стечения многих тысяч народа и не только из окрестностей города. Еще при жизни архим. Макарий приобрел известность, вышедшую далеко за пределы даже епархии Орловской. По свидетельству свящ. И. Герболинского, «слава о благочестивой и святой его жизни распространилась по всему южному краю России» скоро по его назначении в Болхов. Общецерковное значение архим. Макария засвидетельствовано и отчетом обер-прокурора Св. Синода за 1847 г.: «Между совершившими земное поприще, надлежит упомянуть об архимандритах и настоятелях монастырей: Ставропигиального Ростовского Яковлевского Дмитриева – Иннокентии, и Болховского Троицкого – Макарии, которые по своему духовному просвещению и высокой внутренней жизни стяжали особенно всеобщее уважение, посвятив все дни свои назиданию, утешению и утверждению народа в благочестии».

Что же представлял из себя архим. Макарий как личность, помимо его служебного положения и его деятельности?

Это был человек, прежде всего, богато одаренный умственными способностями. Доказывают это его учебные успехи в Вязьме, Смоленске, Петербурге, подтверждается это и дальнейшими его учеными и литературными занятиями. Сорока лет от роду он приступает к изучению алтайских наречий и делает в них такие успехи, что через несколько лет мог указать на них, как на примере одному священнику (стр. 315). Тогда же он вспоминает давно оставленный еврейский язык, и при множестве других дел в течение десяти лет переводит с него на русский почти весь Ветхий Завет. Для этой же цели он изучает вновь некоторые европейские языки, кроме известных ему французского и немецкого. В том же возрасте, наконец, архим. Макарий обнаруживает интерес к естествоведению, интерес не только практический для подготовки к изучению медицины и сельского хозяйства (ради чего он слушал лекции естествознания в Казанском университете), но и чисто теоретический, научный. Естественных наук о. Макарий до того не изучал, и не раз выражал о том сожаление, но в то же время старался восполнить этот недостаток чтением книг и беседами в Кузнецке с тамошним смотрителем уездного училища Н. И. Ананьиным. «Пишете ли, – спрашивает он последнего в дек. 1838 г., среди сборов к путешествию в Петербург, – что хотели написать в пользу мою по математике? Но можно ли будет мне, лишенному вашего руководства, всем тем воспользоваться»? Через месяц он благодарит Ананьина за учебник астрономии, приложенную к которому карту звездного неба нашел не довольно исправной. Впрочем, узнал по ней созвездие Ориона, и это приносило ему в звездные ночи приятное утешение. Еще через два с половиной года архим. Макарий пишет о своих безмолвных беседах с Гердером – философом и филологом, Линнеем и Декандолем – ботаниками, Гершелем – астрономом, с этими «таинниками натуры» (стр. 305, 306:308).

Тратя всю жизнь большие деньги на выписку журналов и книг по различным отраслям знания, и на разных языках, архим. Макарий читал очень много, и отовсюду извлекал интересовавшие его сведения, которые вносил в свою записную книжку. Ими он и делился в письмах с близкими ему людьми, или пополнял составлявшейся им прозаическо-поэтический сборник, или по поводу их делал запросы, как спрашивал у того же Ананьина о ««великом годе» (стр. 299−302). О. Макарий не совсем полагался на свою память, и кроме выписок из книг вел, по-видимому, дневник (стр. 357). Но память у него была прекрасная. Доказывают это, между прочим, многочисленные ссылки на библейские книги в его письмах. Если даже допустить, что каждая цитата проверялась им по Библии, что представляло бы труд немалый, вспомнить только все подходящие тексты, значит твердо владеть ими.

Не менее развита была у архим. Макария жизнь сердца. Особенно пышным цветом цвели в его душе чувство религиозное и любовь к близким. Глубокая вера в Бога живого и благого, надежда на Него и преданность воле Его, отличали его с ранних лет. Одна из его знакомых передает следующий случай из поры его детства. Когда скончалась его мать, ему сказали: «Михайло, у тебя умерла мать». «Нет, нет, – возражал он, – она не умерла, а перешла в лучшую жизнь». Путем самовоспитания о. Макарий внедрил в свое сердце Христа, и его сделал центром всей своей душевной жизни и целью упований. Он и своих корреспондентов призывал к тому, чтобы они сделали Христа «средоточием всех радостей, как я всякой печали благоразумной», а всех движений души (стр. 487). «Будем недоверчивы к собственными чувствованиям, – писал он в другой раз, – станем добрее в нелицемерной вере и в преданности И. Христу. Не надеяться на себя и уповать на Бога – вот первый урок, который вам надлежит выучить» (стр. 219). Ибо «Христос распятый есть праведность наша, и очищение, и освящение» (стр. 223). «Боже мой, – восклицал он в составленной им молитве, – буди началом чувствования моего, искания, размышления и всех моих деяний. Ты действуй во мне, да все, что начинаю, совершаю во славу имени Твоего, и для служения ближним моим в любви Твоей. Ниспошли Духа Святого в сердце мое. Дух Твой Святый да правит мною от начала до последнего конца, и да будет во мне и хотением, и действованием, и совершением» (Душеп. чтение, 1863, II, 327:328). То, чего о. Макарий советовал добиваться другим и о чем молился для себя, было у него не только идеалом, но и действительностью. Постоянно памятуя о Боге, он свою волю предал Его воле, и во всех обстоятельствах своей жизни, даже в снах, видел он указания на нее. Но чаще всего искал он этих указаний в Божественном откровении Свящ. Писания и предания.

Широта религиозных воззрений о. Макария не позволяла, однако, ему заключаться в рамки православно-церковного учения. Он мечтал в духе мистиков об объединении всех христиан в одно религиозное общество. Д. Д. Филимонов рассказывает, как однажды о. Макарий находясь в Москве выразил желание познакомиться с лютеранским пастором Дитрихом. После продолжительной и оживленной беседы с ним, закончившейся братским лобызанием, о. Макарий возвращаясь домой, размечтался о возможности соединения церквей, причем поставил вопрос: «Отчего бы не построить в Москве такого храма, в котором бы, как в Иерусалимском, совершалось в трех пределах священнодействие трех главных христианских исповеданий: православного, римско-католического и лютеранского? Такая братская веротерпимость скорее и надежнее словопрений послужила бы к общему христианскому единению». С представителем католичества французским аббатом Отрап, о. Макарий познакомился еще раньше. На Алтае точно также он был знаком с католическим священником (502). Характерен в этом отношении и екатеринославский случай его молитвы вместе с квакерами.

Внешним выражением жизни о. Макария во Христе и постоянного общения с Ним, являлось частое причащение Тела и Крови Христовых, ежедневное чтение Священного Писания и постоянная молитва. О. Макарий, горя любовью ко Христу, стремился возможно чаще причащаться Св. Его Таин. В Болхове, например, он ежедневно служил литургию. Ежедневно же, даже в пути, он читал Евангелие или апостольские писания, помимо работ по переводу Библии. Что касается молитвы, то известно, что архим. Макарий, кроме обычной – церковной и келейной молитвы, часто прибегал к так называемой «умной молитве». Умная молитва оживлена в практике русских монахов учениками Паисия Величковского и к ней мог расположить о. Макарий еще в Екатеринославе старец Ливерий, а также сам apxиеп. Иов. В воспоминаниях о своем знакомстве с о. Макарием, Е. Ф. Непряхина передает, что он при первой встрече с ней, узнав, что она читает Добротолюбие, спросил ее, упражняется ли она в той молитве, к которой книга руководит, и с убеждением советовал ей возобновить прерванное ею обыкновение. И в письме к Софии Вальмон о. Макарий убеждал по временам питать «тихо теплящуюся лампадку сердечной молитвы» теми или другими молитвенными выражениями (448).

«Молитва – есть плод любви» (81). И постоянная молитва о людях и за людей, является доказательством любви к ним архим. Макария не менее, чем его практическая деятельность на их пользу. В заботе же о благе и спасении ближних, о. Макарий доходил до полного самоотвержения и самозабвения. Суворовское (и Гаазовское) «торопитесь делать добро» (190), было девизом и его деятельности. Он считал несчастным тот день, в который не мог доставить кому-либо утешение, и своими благодетелями тех, кто давал ему возможность оказать им услугу (220). Подобно ап. Павлу, готовому пожертвовать своим спасением ради спасения ближнего (Рим.9:3), о. Макарий готов был поделиться и своим слабым здоровьем для облегчения недугов страждущих людей.

Любя людей, архим. Макарий был далек от того, чтобы закрывать глаза на их недостатки, особенно в сфере служебной, где от последних могли пострадать дело, казенный интерес или другие люди. Уже в первые годы своей службы в Екатеринославе, он не убоялся возвысить голос против семинарской корпорации и самого архиепископа Иова, когда ему показалось, что последние, поступая не по закону, могли повредить семинарии. Чувство долга и правдолюбие испортили и его отношения к костромским сослуживцам, и были причиной нелюбви к нему Алтайского духовенства. Но еще сильнее и очевиднее проявил он эти качества в истории с переводом Библии на русский язык. Убежденный в правоте своей и справедливости своей идеи, о. Макарий вел защиту ее так долго, упорно и настойчиво, что претерпел ряд неприятностей, до епитимии включительно.

При всем том он быль настолько незлобив, что никого не считал своими врагами. По отзыву свящ. И. Герболинского, он в Екатеринославе ни о ком не сказал худого слова и ни на кого не жаловался, хотя мучительно страдал от обострения своих отношений к сослуживцам по семинарии. И выехав оттуда, он переписывался с некоторыми из них и обменивался приветствиями со всеми. А вот что писал он из Костромы, где тоже у него испортились отношения с некоторыми из окружавших его: «Людей злонамеренных нет при мне. Одни благодетели, другие приятели, немного знакомых и один друг» (82). А как по-христиански отнесся он к крушению всех своих надежд и планов расширения, и улучшения миссионерского дела!» (стр. 309).

Чувству дружбы о. Макарий был очень доступен. Это доказывает особенно история его отношения к Гр. Т. Мизко, Е. Ф. Непряхиной и Ивану Савельеву. С Непряхиной его во время жизни в Тобольске, связала одинаковая душевная настроенность, высокое религиозное чувство, и забота о победе над своими порочными склонностями. Но архим. Макарий был для нее не только духовным отцом и руководителем, он проникся и глубоким уважением и братской любовью к этой христолюбивой душе, полной благородных стремлений, самопожертвования и преданности делу миссионерского служения. Чувства о. Макария к Е. Ф. Непряхиной не раз проступают в его письмах: «брат мой», «родная моя», такие обращения особенно хорошо свидетельствуют о них. Иван Савельев, костромской келейник о. Макария, сопровождал его в Киев и затем до Глинской пустыни. Но тут мудрый строитель ее, о. Филарет заметив, как сильно привязался архим. Maкарий к своему келейнику, велел им разлучиться, сделал то, что считал нужным и сам о. Макарий, решивший «в случае мирских привязок, резать и рубить все без всякой пощады плоти и крови» (6). Но требование иером. Филарета повергло его в скорбь немалую (112). Только спустя четыре года пришлось случайно свидеться друзьям уже в Тобольске. И в этот раз о. Макарий решил не расставаться с Иваном, «другом своим и благодетелем». Ради него он отказался даже от своего упорного желания попасть в Иркутскую епархию (239).

Но нельзя сказать, чтобы в отношениях к людям о. Макарий был всегда ровен и мягок. Горячий и страстный по природе, он не настолько поборол эти свойства своего темперамента, чтобы они не прорывались время от времени, и вспыльчивость, резкость и даже грубость о. Макария порой несколько портили впечатление от обращения с ним. Терпели от этих недостатков не только его подчиненные – сотрудники на Алтае и келейники в Болхове, но и инородцы, и посторонние, приходившие к нему за советом. Но сам же он сознавал свои недостатки, и как только проходил пыл, извинялся и даже всенародно каялся перед обиженными, или же казнил себя в своих писаниях. Так, под 28 окт. 1833 г., он, записав о крещении 100-летнего Иеремии и 77-летней его жены Ирины, покаялся: «После крещения, сидя в углу церковном, когда я приступил к совершению проскомидии, с каким веселием в лице и без сомнения в сердце разговаривали они между собою в детской невинности, и как грубо поступил я, подав им знак, чтобы молчали, и прервал это утешение! Тут случилось со мною значительное искушение». Случалось, что сильно разгневавшись на кого-нибудь, он дня по два никого не принимал, кроме любимых сотрудников, и ничего не ел, как бы наказывая себя за гневливость усиленным постом.

С другой стороны, нетерпеливость его, по его словам, вредила и самому делу. Когда в 1836 г. ему предложили перейти в Иркутскую миссию, и он ответил желанием и туда ехать, и на месте остаться, и в Москве сотрудников готовить к миссионерской деятельности, замедление Св. Синода в решении его участи «нередко повергало в искушения, от которых страдала сама деятельность» (103, 104 и др.). Тоже было, когда он, подав просьбу об увольнении от обязанностей настоятеля миссии, ожидал от Синода ответа.

Сознание своих недостатков и своей греховности, были источником глубокого и искреннего смирения, даже самоуничижения о. Макария. «Все усилия мои, как бы поправиться – писал он брату из Глинской пустыни, – очевиднее открывают одно глубочайшее повреждение во всем существе моем, землю безобразную и неустроенную (12, ср. 218). «Я весь немощь, мерзость и грех» – писал он через четыре года Непряхиной (243). Себя он называет иногда «окаяннейшим из всех человек» (230), «извергом человечества, Макарием грешным» (238). Сам боровшийся всю жизнь со своей гордостью, о. Макарий и другим рекомендовал борьбу с нею, в которой он видит сильного врага спасения, и воспитание противоположной ей добродетели. «Не режьте себя тупым нижем по горлу, – советовал он Непряхиной, – но одним решительным размахом отрубите голову гордости вашей, смиритесь, и Бог спасет вас» (235). «Господь гордых смиряет, и дарует благодать смиренным. Будем у Спасителя нашего учиться смирению до конца жизни, будем рыть сей кладенец. Тем более воды живой будет, тем изобильнее любовь Божия будет изливаться в сердца наши Духом Святым» – наставлял он княжну Е. Ф. Трубецкую (96:97). По своему смирению о. Макарий отказывался в Костроме от сана архимандрита (35), и на Алтае от ордена за присоединение к христианству первых ста алтайцев (153). По тому же смирению о. Макарий был против увековечивания его кистью или пером. Писать с себя портрет он не дозволял. Один из болховских горожан К. Ф. Шестаков рассказывал, что в Болхове художник Федюшин, имеющий намерение по собственному ли усердию, или по просьбе других, написать его портрет, понапрасну несколько раз приходил с другими посетителями в его келью, чтобы лучше всмотреться в него. «О. Макарий, узнавши об этом по своей прозорливости, несколько раз удалял от себя этого портретчика». Воспроизводимый в настоящем издании портрет архим. Maкapия представляет переснимок с карандашного наброска, сделанного украдкой от него Дмитриевым-Мамоновым в одной московской гостиной из-за спин, окружающих о. Макария лиц. После о. Макарий, услышав от одной старушки, что у нее имеется его портрет, велел отдать ему. Заметив однажды, что одно из приближенных к нему лиц пишет его биографию, о. Макарий рассердился, изорвал написанное и подверг автора епитимии. По тому же смирению о. Макарий легко отрекся и от авторских своих прав (стр. 46).

Мысли о своем нравственном недостоинстве, о своих грехах, и в связи с состоянием здоровья, давала душевному настроению архим. Макария оттенок мрачный, пессимистический, покаянный. Но этот оттенок не оставлял большого места унынию и отчаянию. «Уныние по временам посещает меня, – писал он из Глинской пустыни брату, – оно в монашеском житии неизбежно, и нельзя вкусить сладкого, не вкусивши прежде горького». Но тут же сообщал о своем благополучии, благодаря которому он так по временам бывал весел, что даже скорби некоторой желал (12). Более того, он находил даже, что уныния и совсем не должно допускать. «Я сказал, – писал он Непряхиной, – что вам надобно радоваться о Господе, ибо радость таковая, есть сила наша по слову Пророка. Уныние расслабляет душу, и отводит ум в плен Вавилонский» (222:223). Особенно вредным находил о. Макарий уныние для миссионера.

Глубокий источник жизнерадостности представляло для о. Maкapия – само христианское учение, с его высокими истинами и утешительными обетованиями. Совершенное Христом спасение людей, и обещанные Им награды любящим Его, возбуждали мысль и чувство его, и помогая ему в борьбе со своими страстями, победой над ними располагали его к благодушию. И чем далее и успешнее шла борьба, тем спокойнее, увереннее, благодушнее становился он. Если «Поминовение преосвящ. Иова» (28−36) является памятником самой ожесточенной борьбы о. Макария со своими пороками и вожделениями в период их наибольшей силы, то уже письма из Глинской пустыни носят характер более спокойный, более веселый. Немало содействовали светлому, оптимистическому настроению души о. Макария его общительность и доброжелательность к людям, его широкое образование и способность заинтересовываться разнообразнейшими вопросами, иногда очень далекими от его прямого дела, и эстетическое чувство.

Способность архим. Макария к восприятию красоты и к эстетическим эмоциям, сказывалась не раз в его поэтических и музыкальных опытах, в его языке не чуждом образности, в его, наконец, любви к природе. В его «3аписках» попадаются иногда краткие поэтические описания Алтая и его видов. «Вот и Телецкое озеро, – пишет он в одном месте, – как полная до избытка чаша переливается шумною Биею, чаша рукой Божией устроенная из высочайших скал, всегда переливающаяся и всегда избыточествующая водами, рыбами, птицами, питающая бедные орды, и посылающая столь богатую дань Океану». Но и здесь, в области эстетических чувств, о. Макарий был так же искренен и правдив, как и всюду. Описывая свое путешествие к Телецкому озеру, он говорит, что зрелище прекрасного и высокого не восхищало его, только по временам он «с легким веселием» то обозревал горизонт, загроможденный скалами, которых безмолвие возмущалось одним шумом порогов Бии, то опускался в долину уединенную, в которой бегущий по камешкам ручей единогласным журчанием склонял к сладкой дремоте. «Истинно пиитические мечтания... сами не приходили, а изыскивать нечто подобное оным не хотел».

О. Макарий не только сам пел и играл на фортепиано, но располагал к музыке других. «Хотелось бы даже, – писал он княжне Трубецкой, – чтобы вы прилежнее занимались благородною музыкою, возвышающее душу искусство!» (106). Вообще, он не был суровым и крайним аскетом. Он интересовался не только узкой сферой душевного спасения, как его понимают люди, не желающие знать ничего другого, но и жизнью во всей широте ее проявлений. «Он желал и умел помогать людям и в их житейских делах, живо и деятельно сочувствовать им во всех их чистых житейских радостях и скорбях. Он имел живое и любящее сердце, и с живым чувством относился к людям его окружающим».

Строг он был только к себе и к своей плоти. Выдержав упорную борьбу с нею в дни юности, борьбу, которая, впрочем, возобновлялась и после, о. Maкарий до конца жизни отличался стремлением ослабить всякие плотские искушения и наклонности. Нечего говорить о том, что он не угождал своей плоти ни одеждой, ни пищей, ни сном. Щегольством в одежде он никогда не отличался, и получив некогда от apxиeп. Иова в подарок подрясник, носил его свыше десяти лет – «по простым дням наизнанку, а в праздничные дни налицо». И когда ему предлагали материи на одежду, он просил крест с живописным изображением И. Христа (45). В Болхове он жил не меняя почти одежды и белья, так что это сделалось для него даже средством изнурения плоти. Относительно пищи он тоже был очень невзыскателен. Наконец, и спал он очень мало. Непряхиной он говорил, что для сна довольно 4 часов в сутки. Но в действительности он спал и того меньше, как видно из рассказов прот. Остромысленского и Д. Кирилловой. Такой краткий ежедневный отдых был вызван не только желанием изнурить плоть свою, но и стремлением не потерять лишней минуты на дело служения церкви.

Последним объясняются и заботы отца Макария о своем здоровье. Он был против чрезмерных забот о здоровье, находя, что излишнее попечение о нем, есть уже своего рода болезнь, но просил беречь телесные силы, как органы сил душевных, духовных, божественных, влияющие на характер действия их. «Берегите здоровье, – советовал он кн. Е. П. Трубецкой, – чтобы прославлять Бога и душою и телом, чтобы служить и делать как можно больше добра человекам, и чтобы наслаждаться виденьями славы Божией, открывающейся созерцанию и радостному удивлению в делах натуры». Сам он скорбел «о беспорядках в (своем) прошедшем», делавших для него особенно чувствительною старость (106). «Беспорядки» эти продолжались, впрочем, всю жизнь архим. Макария. Заключались они в усидчивом, напряженном умственном труде, при отсутствии правильного и достаточного отдыха. Но зато недостатки образа жизни, о. Maкарий пытался восполнить лечением. Лечился он много и всякими способами, и на лекарства не жалел денег. Он не пил вообще вина, но употреблял его как лечебное средство. Лечился он также сырыми яйцами, и одно время думал даже о мясе. По рассказу А. А. Орлова его келейника, он на смертном одре питал еще надежду выздороветь, для чего посылал в Москву за советом какого-либо знаменитого доктора и за свежим виноградом. Так сильна была в нем жажда, не жизни самой по себе, а деятельности.

Подвижническая жизнь о. Макария рано его состарила. Испортив усиленными книжными занятиями свое зрение, слабое и по природе, о. Maкарий в пожилых летах походил уже на старца, тем более, что уже в сорок лет у него были седые волосы. В 1835 году он писал Г. Т. Мизко, что у него, выражаясь словами Екклесиаста, «миндальное дерево давно уже расцветает, и седины в темно-русых волосах умножаясь, давно серебрят грешную голову» (стр. 50). Познакомившийся с ним в Москве в 1844 году (т. е, когда ему было 52 года), Д. Д. Филимонов так описывает его наружность. «Небольшого роста, непредставительный, несколько сутуловатый, с седоватой бородкой, он сначала не привлекал особенного внимания, но раз вглядевшись в него, и особенно в его умные выразительные глаза, как-то невольно приходилось следовать за ним. Он заметно выделялся и скромностью, и вместе отсутствием всякого подобострастия перед митрополитом, и простотой, и безыскусственностью обращения во время служения, и особенно кротким и приятным выражением в чертах лица. В глазах его светилось искреннее, благоговейное настроение души». Подобными чертами рисует его и В. И. Карпов, видевший его в Болхове: «Он (архим. Макарий) был на вид около 60 лет, среднего роста, с небольшой сутуловатостью. Голова его украшена достаточною сединою, волосы прядями лежали на его плечах, лицо его сухощавое, чистое и очень приятное, окаймлено густою с проседью бородою».

В заключение должно сказать еще об одной характеристичной черте архим. Макария. В письмах к С. Вальмон (1843) он сообщает о каком-то особенном состоянии своей души, связанном с опасностями для нее во время ее путешествия с Алтая в Москву. Тяжелое его настроение, полное то опасений, то надежд, свидетельствовало, что он как бы видел духовными очами, что угрожало его сотруднице и показывало, о чем должно ему молиться (стр. 424−426). Известны и из Болховского периода его жизни случаи предчувствия или предугадывания несчастий, угрожавших в более или менее близком будущем его знакомым. Трудно объяснить это явление, не признавая благодатной силы, иногда открыто почивающей на угодниках Божиих. Легче понять прозорливость и проницательность о. Макария как и многих других святой жизни мужей, где они касались внутреннего мира других людей. Тут к объяснению может служить глубокое знание человеческой души, вообще, как из самонаблюдения, так и при помощи наблюдения над душевной жизнью других. У лиц духовных и монашествующих есть даже удобный путь для такого изучения – аскетическая литература и исповедь, соединенная в некоторых случаях (у старцев) с исповеданием всех помыслов и движений душевных. Таким старцем был о. Maкарий, между прочим, для Непряхиной. Но сравнительно легко было бы объяснить прозорливость о. Макария, если бы не было свидетельств об его экстатическом состоянии в моменты проявления ее. Так, М. Францева, знакомая о. Maкapия по Тобольску, рассказывает в своих воспоминаниях, что однажды он провел в одном доме время от 8 ч. вечера до 4 ч. утра, не переставая говорить на избранный текст Евангелия Иоанна, причем как здесь, так и в другом доме, удивлял всех своей прозорливостью, несколько раз проявлявшейся во внезапных обличениях там присутствовавших, как бы помимо его воли. Один из тобольских декабристов П. Н. Свистунов, рассказывая после в Москве о глубокой духовности о. Maкapия в его прозорливости, передавал следующее: «Однажды, когда он приехал в Тобольск, его пригласили в дом Черепанова, служившего там прокурором. Этот Черепанов человек гордый, прежде неверующий, вследствие разных семейных несчастий потерявший нескольких детей, которых любил страстно, обратился к вере, но больше с обрядной ее стороны. Архим. Макарий, взошед в первый раз в их дом и не имея до тех пор никакого понятия о семействе Черепановых, вдруг заговорил надменным тоном: в Риме на своем седалище судия допрашивал подсудимого, и перед ним стоит истец, и потом вдруг прекратил эту речь, как будто выходя из забытья. Им овладел дух гордости хозяина дома, и вообще он проникался духом той среды, в которую входил».

Из алтайской деятельности о. Макария известно не менее десяти случаев, которые свидетельствуют о способности его проникать в чужую душу. Однажды его сотрудник Ландышев, потеряв в Бийске черновики отчета о состоянии миссии, скрыл об этом от о. Макария, и горячо молился об отыскании потерянного. Архим. Maкарий, постигши его душевное состояние и причину его, сказал ему: «То-то, Степан, кто на море не бывал и волн не видал, тот досыта Богу не молился». Обличал он Ландышева и других лиц, и в иных грешках, но все прикровенно. А однажды он спас одну инородку от самоубийства, проникнув издали в ее намерение повеситься, и вовремя пославши к ней послушника.

Из Болховского периода жизни архим. Макария собрано много свидетельств о его прозорливости его почитателем прот. Илией Лаванским. Вот покаяние К. Ф. Шестакова, жителя г. Болхова: «Бывало, приходилось мне идти к нему за каким-нибудь советом, и думаешь, как ему передать об этом, у него бывает много посетителей, а я нуждаюсь (без стеснения от других) получить от него совет и наставление. О. Макарий по своей прозорливости, начинает при мне с другим лицом говорить о том предмете, относительно которого мне нужно получить от него совет и наставления. А я слушаю и получаю совет и наставление, хотя он со мною и не занимался... и выхожу от него довольным. Так и прочие получали от него советы и наставления. Удивлялись мы, какого Бог послал нам старца прозорливого. Кто бы ни пришел из посетителей с какою-либо нуждою, за советом и наставлением, всегда получал их в беседе старца, даже не передавши ему об этом».

Проникновение в душевное состояние людей, иногда совсем неизвестных о. Макарию, побуждало его иногда к действиям, которых при других обстоятельствах эти люди не могли бы ни объяснить, ни оправдать. Вот как рассказывает о своем первом знакомстве с ним А. П. Жедринская, письма к которой о. Макария изданы в числе прочих. Когда она не будучи знакома с о. Макарием, явилась однажды в монастырскую церковь во время всенощной, он велел ей класть поклоны на месте, где она стояла. Потом приказал ей класть поклоны перед царскими вратами, на виду у всех, затем велел стать у порога церковного, где все проходящие наделяли ее толчками. Она все это исполняла терпеливо, но не вынесла нового унижения. Когда она одной из последних подходила помазываться елеем, о. Макарий велел ей пропустить впереди двух шедших за ней старух-нищих: «они почтеннее тебя», – сказал он. Она так и сделала, но после того ее обуяла такая злоба против о. Макария, что она готова была сказать ему грубость. Но придя в свою комнату, она испытала новые чувства – скорби, самоунижения и раскаяния, и на следующий день исповедала перед о. Макарием, прозревшим ее греховность, все грехи своей жизни о которых прежде и не думала.

О. Макарию был присущ драгоценный дар – одушевлять людей высшими чувствами, заставлять их вдумываться в смысл своей жизни и стремиться к нравственному обновлению. Прекрасно рисует его с этой стороны некая И. Бакунина в стихотворении: «Воспоминание о священноархимандрите Макарии, основателе Алтайской миссии», написанном 6-го марта 1840 г. после знакомства с ним в Москве:

Я видела сего ученика Христова,

Ученика вполне делами и душой...

Как безмятежен взор, как тихо, кротко слово,

И как он полон весь надеждою святой,

Доверия к Творцу, а к людям снисхожденья,

И чувства братского Евангельской любви!

Как мало он ценил все подвиги свои,

Какая простота и скромность обхожденья!

О прими, Творец, души благодаренье,

Что видела его, что слышать я могла,

И сердцем понимать слова его святые!

Священной радостью душа моя светла,

И к ней, как детства в дни былые,

Вернулись чудные, небесные мечты,

И к миру горнему добра и чистоты

Я стала ближе, и спасенья

Ищу усерднее растроганной душой...

Принять его благословенье,

Быть может, путь начну иной,

Священный путь благотворенья,

Молитвы и любви святой.