Александр Васильевич Горский. Биографический очерк

Этот аскет-профессор, этот инок-мирянин, с подвижнической жизнью соединявший общительную гуманность и готовность всякому служить своими знаниями и трудами, это было необыкновенное явление. Оно едва ли повторится. Оно было созданием особого духовного строя в известный период Московской академии....

Гиляров-Платонов

Летом 1828 года бакалавр Московской духовной академии иеромонах Афанасий, посланный ревизором в Костромскую семинарию, облюбовал для академии бойкого шестнадцатилетнего философа Александра Горского. Спустя пять лет, в августе 1833 г. конференция Московской академии вызвала из Московской семинарии бакалавром на церковную историю многообещающего магистра восьмого курса Александра Васильевича Горского. Прошло 42 года и наша академия лишилась своего ректора, – ученого, известного в России и за границей, протоиерея Горского. Это случилось 25 лет тому назад 11 октября 1875 года. Московская духовная академия, взявшая себе Горского с лет его отрочества, только на один год его отпустила от себя в близкую семинарию, оплакала кончину, похоронила его останки вблизи своих стен и «гроб его с нами»... Он принадлежит академии, этот достойнейший из её сынов, слава русской науки, украшение родной церкви. День 25-летия со дня его кончины наш академический великий праздник, а вместе с тем и праздник русского духовного просвещения. Прося снисхождения и терпения просвещенного собрания, я попытаюсь рассказать жизнь Александра Васильевича, как изображает ее мертвая бумага и живое наше академическое предание¹.

Горский родился в Костроме в 1812 году (16 августа). Семья Горских была видная в городе. Отец – Василий Сергеевич, получил образование в Троицкой Лаврской семинарии и был сначала профессором своей Костромской семинарии, затем перешел в собор в священники. Оставив должность преподавателя, он сделался смотрителем духовного училища, а получив сан протоиерея кафедральнаго собора, оставляет и смотрительство, ограничиваясь уроками в дворянских семействах. Письма Василия Сергеевича заставляют видеть в нем интеллигентного по своему времени человека, бывшего профессора российской словесности и красноречия, не лишенного поэтического чувства, с умом крепким от природы, с здравомыслием, не поврежденным наукой, с определенными нравственными устоями². Одна черта особенно отличала Василия Сергеевича – необыкновенная доброта, которая перешла по наследству к А. В-чу. Его мать Ольга Кузьминишна, дочь костромского протопопа, умная женщина, была воспитана по-домашнему, по-старинному. Она обладала характером твердым и видимо правила домом как глава. Круг тех понятий, какие нужны для порядка жизни, был один и тот же у обоих родителей Горского. Оба они были люди религиозные, патриархальные, проникнутые безусловным повиновением церковному уставу и вековому укладу русской жизни, созданному церковью. Указанные черты – взаимно дополняющее различие в характерах и полное сходство жизненных понятий у родителей А. В-ча сообщили мир да лад их отношениям, необычайную устойчивость всей жизни семьи, сообщили, наконец, строгую определенность тому воспитанию, которое получил будущий ученый.

По природе А. В. был живым и резвым мальчиком, с необычайно чутким и отзывчивым сердцем. Сердцем он понял все окружающее и развился раньше, чем следует. Преждевременное развитие вызывается обычно какой-нибудь ненормальностью в воспитании и она имела здесь место. Может быть, слишком много будет сказать, что педагогические понятия родителей Горского совпадали с домостроевскими, но, во всяком случае, от них сильно отзывало Домостроем. Но педагогия древней Руси рассчитана на грубую натуру, непокорную или злую волю: она рекомендует грозу и лозу, но не ласку, вовсе запрещает родителям шутки и игры со своими детьми, ограничивает проявления сердечности. Эта отжившая система была совершенно непригодна для мягкой, одаренной необычайными сокровищами сердца, природы А. В-ча. Между тем его родители, эти добрые люди, были суровыми воспитателями. Желая развить в детях чувство строжайшей подзаконности, они действовали страхом и болью наказаний. „Я воспитан, говорит сам Горский, под грозящим жезлом скромности». Воспитатели забыли о сердце ребенка: не постарались основать его нравственность на собственных его чувствованиях и не потрудились для этого раскрыть в его сердце Бога и Его святую религию.

Все нравственное и религиозное содержание души не выращивалось в ней, а влагалось со стороны, прививалось совне. Вот в этом несоответствии между природой и воспитанием Горского и была, нам кажется, причина его преждевременного развития. А между тем о воспитании А. В-ча особенно позаботились, так как он был старшим, ребенком. Его удаляли от сверстников – шалунов, держали постоянно дома только со взрослыми, не выводили ни в какое общество. Сама семья Горских была не велика: у А. В-ча была одна только сестра (Юлия) и один брат Владимир, младший в семье, умерший китайским миссионером³. Годы детства Горского текли тихо, скромно, мертво. По его собственному сравнению, он прожил свои детские годы, „как монастырка в своей келье». Живой и впечатлительный ребенок мало шалил и никогда не резвился: тогдашней педагогии не были доступны такие тонкости, как различие между шалостью и резвостью – она запрещала и то и другое. Из него вышел скромный и благоразумный мальчик, любимец родителей. В суровой школе домашнего воспитания сердечность и мягкость ребенка обнаруживались только в слабодушии и в скучной всеугодливости своим воспитателям. Лет восьми он поступил в школу, стал ходить в духовное училище, продолжая жить дома. Множество шалунов встретил в школе благовоспитанный сын кафедрального протоиерея, стал шалить и сам, но всегда умеренно, не выходя из границ. Двенадцати лет А. В. перешел в семинарию. Его положение дома не изменилось нисколько; в классе одобряли его за скромность и послушание. Здесь впервые обнаружился недостаток воспитания А. В-ча. Он переживал возраст, когда молодая душа нуждается в дружбе. Но он был мертв, как сам сознается, в ту пору, когда сердце начинает искать другого сердца; у него было много любящих и любимых товарищей, но ни одного друга⁴. Тяжелые оковы сурового воспитания сжали его сердце; годы детства, проведенные без друзей, наедине со своими мечтами и думами, развив раннюю детскую фантазию и мысль, не приучили его к откровенности и непосредственности в отношениях, чем питается дружба. Он остался монастыркой и в школе.

На всю жизнь в душе Горского оставило свои следы его домашнее воспитание. Религиозность и церковность, добрые наставления и правила, как основы жизни хорошей духовной семьи, привитые прочно душе А. В-ча, остались неизменными спутниками его до конца дней. Но из домашнего воспитания он вынес замкнутость, некоторую боязнь сближаться с людьми, черту характера, которая совершенно, не гармонировала с его сердечностью, с детской простотой в житейских делах, с удивительной доверчивостью к людям. Воспитание не развило твердости характера А. В-ча. Он положительно боялся делать выбор в решительные моменты жизни⁵. Тогда управляла им не своя, хотя и не чужая, воля. Если в иных случаях и настаивал он на своем, то только силой пассивного противодействия. Весьма важное значение в жизни его имели родители, которые прожили долго (отец помер в 1857 г., мать в 1872). Из писем отца с нежными или деловыми приписками матери, с шершавыми стихотворениями младшего братца, можно видеть, что А. В., уже, будучи профессором, оставался покорным сыном костромской семьи.

Случалось, что родительская власть сталкивалась с самостоятельными стремлениями сына и слезы матери останавливали его решение. В неизданном открывке дневника А. В-ча читаем: „Родителям первая дань любви и почтения? А не заставляю ли мать мою проливать слезы и сокрушаться о мне? Господи, разреши этот узел. Любящим и закон естественный велит воздавать любовью и всем! А не оскорбляю ли их горячности ко мне глухим сердцем? Не ввожу ли их в неприязненные расположения, не подаю ли им повода к различным огорчениям?» А. В. жаловался после на раздвоение в душе на свое всеугодливое я, которое подчиняется всякому обстоятельству, уживается со всяким отвратительным существом, существует ко внешнему счастью. Это я, по его признанию, родилось в нем в лета детства может быть от воспитания. Обличает себя в „слабодушии». Здесь он разумеет недостаток смелости, привычку непротивления злу, мягкость характера, граничившую со слабостью, свою неспособность стать героем исповедником. А. В. привык со всем мириться и не умел бороться. Он чужд был заискивания у имеющих власть, но из детского возраста вынес привычку беспрекословного повиновения начальству, которую в годы сознательной жизни превратил в принцип. Дальше мы увидим, что Горский своим воспитанием как нельзя лучше был приспособлен для того времени, когда проходил свою службу, для времени императора Николая, графа Протасова и митрополита Филарета.

Образование будущего ученого началось в семье. Велось оно по-старому. Много заставляли учить на память, не справляясь, понято ли заученное. Воспитатели Горского, как он говорит, держались того застарелого правила: „учи что тебе дано, после подумаешь о том, что выучилˮ. Самодеятельности в нем не развивали и тяготили науками памяти. Сам А. В. чувствовал склонность к словесности, потому что она способствовала его живости и давала возможность, по крайней мере, излагать своими словами чужое. Рано обнаружились у Горского филологические дарования: при изучении языков он не любил механического зазубривания слов, а больше занимался производством их. Старая духовная школа, слишком трудная для посредственного ученика и потому славная своей камчаткой, не угашала, а воспитывала великие дарования. Но для А. В-ча при школьном обучении было еще одно благоприятное обстоятельство. Его отец, бывший ранее преподавателем семинарии, очень заботился об ученьи сына и вероятно не чужд был родительского тщеславия видеть его в числе первых учеников. Он внимательно следит за учением А. В-ча, помогает ему в занятиях, не спрашиваясь и не трогая его исправляет задачки, что было неприятно и обидно самому ученику. Александра Горского писали между первыми в списке и он был самым развитым учеником своего времени в Костромской семинарии. Этим объясняется раннее не по возрасту поступление А. В-ча в нашу академию. В апрельском заседании 1828 г. правление Московской академии постановило вытребовать 50 воспитанников из семинарии московского и казанского округов для составления восьмого курса, – из Костромской потребовали троих. В четырех семинариях между прочим и в Костромской выбор был поручен ревизорам посланным самой академией. В Кострому отправился бакалавр академии по кафедре герменевтики иеромонах Афанасий Дроздов. Горский, бывший тогда в философском отделении, был признан наиболее способным учеником и, минуя богословские классы, прямо послан в академию один вместо троих. Достоверное предание, идущее от Ф. А. Голубинского, рассказывает, что Афанасий выбрал в студенты слишком молодого и не учившего богословия Горского, чтобы не упустить этого человека для своей академии, чтоб не перехватили его, например, в Питер. Следует до земли поклониться Афанасию за его выбор и догадку ⁶.

Академия открывать своему питомцу некоторый простор и свободу деятельности. Простор и свободу почувствовал и юныйГорский и... испугался их. Долго не мог он привыкнуть какадемии

ˮи здесь держался той нитки, конец которой крепко привязан был в Костромеˮ.

Всякий шаг он размерял и всякий шаг делал с робостью, хотя духовная атмосфера тогдашней академии не отличалась значительно от того направления, в котором он был воспитан, и наглядно отражала достоинства и недостатки современной духовной среды⁷. Отец поручил его заботам знаменитого земляка философа Федора Александровича Голубинского. Но уж конечно молоденький студент не мог иметь в нем постоянного товарища. Федор Александрович познакомил Горского со студентом Филаретом Гумилевским, который был одним курсом его старше. Но „неясные неопределенные черты души его» не произвели живого впечатления на А. В-ча и он без труда оставил бы Филарета, если бы не рекомендация благодетеля. Впоследствии Горский и Филарет стали „хотя бы и друзьями», но их сближение произошло на почве научных симпатий. Было у А. В-ча среди студентов еще человека два – три близких, но тут была близость только, а не дружба, к которой он предъявлял „высшее требование». Уж очень многого требовал А. В. от своих друзей. Разборчивый на друзей, он хотел любить их нежно и искал такого же чувства к себе, любил он ревниво и не желал, чтоб его друг был еще чьим-нибудь другом. Отсюда неровность в отношениях: с одним из близких товарищей он ссорился и мирился ежедневно, а другого оставил потому, что не надеялся его отвлечь от дружбы с другими. Понятно, что не легко А. В-чу было найти друзей, и он не нашел. Он всегда чувствовал одиночество, скуку, пустоту души.

В его душе бил живой, неизсякаемый родник мыслей, чувств и стремлений.

Наблюдая себя, Горский пишет, что „душа как воздух вечно в движении, как море вечно зыблется; каждые сутки – свой прилив и отлив мыслей и чувствований».

Следствием полноты духовной жизни была потребность высказаться „поделиться в избытке с другой душой». Но у А. В-ча не было этой другой души. „Моя внутренняя часть бытия, жалуется он, еще не находила себе ни чистого протока, ни крепкого сосуда; она полнеет и сгущается сама в себе и эта полнота губит меня». Одно ничтожное обстоятельство показало Горскому, что он никогда не найдет себе среди товарищей друга по мысли и он отшатнулся от них. Раз вечером он играл в вист с своими однокурсниками приятелями. Горскому не везло. Партнеры шутили и обидели его. Чувство обиды скоро прошло, но расположения, близости к этим товарищам уже не вернулось. Он решил тогда жить с самим собою и разорвать связи с товарищами – решил и исполнил решение. С этого момента он повел свой дневник, задачей которого поставил самонаблюдение во всех отношениях особенно в нравственном. „Нет – начинаю, пишет он, и доколе не узнаю своей стихии, буду вписывать в эту тетрадку все, что имело особенное влияниена мое сердце». „Полнота (жизни сердца) губит меня... Я хочу ее изливать, по крайней мере, чрез перо на бумагу. Бумага теперь мне верный друг. Буквы – история моего сердца; и как непрерывна деятельность последнего, так пусть будет непрерывно мое очертание самого себя: я хочу испытывать и замечать себя на всех точкахˮ. Это произошло в 1830 году, когда Горскому было всего 18 лет. Так один из сердечнейших юношей отказался от товарищеского общества, живой и жизнерадостный – принял угрюмый вид, скромница – он производил впечатление гордеца. Его боялись. Его угрюмость и замкнутость послужили поводом для обидных предположений на счет его товарищеской чести. По переходе в богословский класс, т. е. на третий курс, против своего желания А. В. был сделан старшим на младшем курсе в 9 №, в угловой комнате теперешней квартиры эконома⁸. Из товарищей однокурсников к Горскому почти никто не ходил, изредка приходили земляки. Он ни с кем почти из живших в его комнате студентов не говорил и всегда был за делом. У него, как у старшего, был отдельный столик для занятий в светлом углу между окнами. И когда он садился за этот столик, то никто из студентов не дозволял себе громких разговоров, говорили шопотом и не ходили по комнате. Впрочем, после перевели в его номер еще одного сухорукого ярославца; этот порою шумел, но товарищи стращали его Горским и он утихал. Вот воспоминания современника студенческих лет Горского. В таких странных отношениях к товарищам стоял А. В. но, это нисколько не соответствовало его нравственным качествам, метко указанным тогда в отзыве инспектора: – „любовь к порядку и постоянная настроенность духа к добруˮ. Одинок был А. В. среди школьных товарищей. Долго и потом мучительно чувствовал он свое одиночество, – недостаток друга, который был бы указателем вовсех случаях внутренней его жизни, чтобы придти к нему отдохнуть, освежиться от пыльной работы после беседы с „мертвыми друзьямиˮ. Обращение с людьми А. В. впоследствии непрестанной работой над собою совершенно изменил. Все, кто его помнят, свидетельствуют о его доступности, простоте в обращении, о его общительности и искренности: он относился как-то ко всем одинаково радушно. Т. И. Филипов передает трогательный рассказ о сближении А. В-ча с благочестивым, но безграмотным крестьянином – сборщиком, который, приходя на богомолье к Троице, пользовался его гостеприимством и радушием. А между тем у него всегда оставалась сторона жизни, которую он таил даже от самых близких людей. „Я не знал еще человека, говорит И. С. Казанский, который бы так уклонялся от объяснения внутреннего своего состояния, как покойный А. В. Никогда он не только не говорил о внутренних опытах духовной жизни, но и уклонялся от всяких советов касательно духовной жизни. Вызываемый неоднократно на разговоры подобного рода, он ограничивался какими-то отрывочными указаниямиˮ. Отсюда и выходило, что немало людей считали себя друзьями А. В-ча, а он всегда нуждался в друге...

На почве одиночества и скуки у Горского студента не раз возникало желание принять монашество. И если бы его родители не были так заботливы о своем сыне, если бы А. В-чем не руководил Федор Александрович, он был бы монахом. Первый раз он разгорелся зтим желанием, когда был на втором курсе академии. Тогда (19 августа 1829 г.) постригли в монашество Димитрия Гумилевского, будущего Филарета Черниговского. Насмотревшись на обряд ˮживого погребенияˮ 17-летний мальчик пишет в Кострому просьбу благословить и его на путь иночества. В ответ на это отец Горского прислал ему замечательное письмо. „Друг наш милый, любезный сын Александр Васильевич! Благоговейные твои чувства к равноангельному иночеству поставили меня в такое недоумение, что я не знаю, чему оные приписать и как их назвать. Счастливый путь к небесам юному Филарету! но неужели только на воскрылиях иноческих и взлетают в горные области? И за нами и перед нами и вокруг нас тысячи, не сотни опытов доказали и будут доказывать, как скользка и как опасна стезя монастырская. Если бы не блеск митры и панагии обманывал своим сиянием пылкую и порывистую юность, то пустыни верно были бы пустыми. Прямое самоотвержение не в словах, следовательно, и не в повторении клятв и обетов, и мною и тобою данных и принятых. Сделай милость, если вперед случится тебе быть зрителем церемонии пострижения какого-либо сотрудника, то смотри на это без жару, гораздо поравнодушнее, с совершенным хладнокровием, без всякой зависти. Вообще на все обворожительное и прелестное надо бы глядеть со стороны невыгодной; в противном случае мишуру примешь за золото или пустую тень за тело. Торопливая необдуманная поспешность в моих глазах ничего более не обещает, как минутный метеор, который блеснет и исчезнет. Мать твоя все это прослушала и говорит: хорошенько его!»⁹. Но мысль о монашестве долго не покидала А. В-ча. Не раз во сне он видел себя монахом, а вместе и родителей, будто бы сочувствовавших его пострижению. На самом деле они были всегда против этого. После известного нам разрыва с товарищами А. В. опять стал просить домашних разрешить ему идти в монахи. Отец ответил ему уже не так энергично, но не советовал самому без предложения начальства принимать монашество. А между тем в академии был у А. В-ча добрый гений, который оберегал пылкого юношу от увле-чения клобуком – Ф. А. Голубинский. Когда А. В. был бакалавром академии 28 лет от роду, он почувствовал неудовлетворенность в одних ученых занятиях, пришел к мысли, что не в них только заключается цель жизни и стал опять думать о пострижении. Отец уже не настаивает на своем запрещении, зато мать с большой энергией, ее отличавшей, убеждает сына отказаться от своего намерения. „Какое мы письмо от вас получили, обращается она к сыну; оно так нас поразило. День твоего ангела весь провели в тоске и слезах... На коленях молю тебя – не говорю, что плачу – слезы всегда со мною – и прошу, сжалься над нами, тебе быть нашим утешением. Вздумать не могу о тебе, – какую долю выбираешь себе! Такою скорбью объято сердце мое, что объяснить тебе не могуˮ. Советы отца, слезы матери, и влияние руководителя убедили, наконец, А. В-ча и спасли его для академии, для науки. Трудно точно указать время, с которого А. В. перестал стремиться к пострижению. Но когда впоследствии м. Филарет не раз предлагал А. В-чу монашество, обещая викариатство в Москве, он всякий раз отказывался: он представлял владыке, что принятие иноческого сана отвлечет его от ученых и учебных занятий, которым желал он посвятить всю свою жизнь, удалит от любимой им академии и лавры и заставит заниматься делами чуждыми науке то в той, то в другой епархии.

Но и не приняв монашества, А. В. жил как монах, по признанию самого митр. Филарета, или был „святее монаха», как справедливо говорили в обществе. Он не имел никакого расположения к женитьбе. И хотя об этом мечтали и просили его родители, умолял перед смертью брат из далекого Китая, хотя родители некоторых девушек, а может быть, и эти последние, любовались представительным, несколько побледневшим от науки, скромным бакалавром – он, все-таки, не женился, отказываясь угрюмой привычкой к одинокой жизни, представляя, что это „тяжелое состояниеˮ стеснит свободу его сердца, которая „в тишине и уединенииˮ и оторвет от науки. Другой монашеский обет –повиновения едва ли исполнял кто в такой степени как А. В. Он был очень религиозен и воздержан: с 25 лет не ел мяса. Одна была у него светская привычка – курить дешевые сигары, которую он бросил после замечания митрополита пред поставлением в священники.

Но я забежал несколько вперед. Воротимся к студенческим годам А. В-ча и посмотрим на его учебные занятия. В академию он попал очень рано: он кончил ее курс не имея и 20 лет, – возраст, в котором мы еще учимся в семинарии: в семинарии он не изучал богословских наук и может быть от того учился в академии не так блестяще, как это несомненно мог по своим дарованиям и трудолюбию: в списке он значился пятым, четвертым и третьим студентом. А трудолюбие его действительно было велико. „Он всегда был за делом», вспоминает современник его студенческих годов П. С. Казанский. „Когда он садился» за свой столик в углу 9 номера, „то не видал никого». А. В. очень дорожил своим временем. По крайней мере, отец читал между строками его писем, что у него и часов нет свободных, не только что дней. Он сдерживает ревностного юношу. „Совет мой старинный и обыкновенный –громадой не удивишь (речь идет о сочинениях), всего не вычерпаешь». В студенческие годы определилась у А. В-ча склонность к исторической науке, которой впоследствии он так славно послужил. Из профессоров оказал на него заметное влияние Федор Алексеевич Терновский – Платонов, который тогда (в 1828–1832 годах) читал гражданскую историю. Сидя на его лекциях рядом с гр. М. Вл. Толстым, он увлекался красноречивым рассказом об основании новых государств на развалинах западной Римской империи или о крестовых походах и общими силами они записывали лекции даровитого бакалавра. Впрочем, А. В. усердно посещал аудитории и других профессоров, – тогда студенты не ленились слушать. Лекции Ф. А. Голубинского который говорил их неторопливо на латинском языке. А. В. тоже записывал¹⁰. Лучшими студенческими работами Горского были два сочинения по гражданской истории писанные Терновскому. На одном рецензент писал: „рассуждение по основательности мыслей, правильности расположения их и по обработанности слога очень хорошее. Из многих исторических подробностей видна в сочинителе охота заниматься чтением книг исторических». В академии А. В. изучил хорошо три древних языка, знал он и три новых, хотя объясняться на них не мог.

Скоро для научной любознательности Горского открылось обширное поприще. Окончив курс третьим магистром (1832 г.),он подвергался опасности быть посланным в родимую Кострому и забытым в академии. Но при помощи Ф. А. Голубинского его устроили профессором Московской семинарии по предмету церковной и гражданской истории, а оттуда всего чрез год, в августе 1833 г., опять не без участия Федора Александровича, выбрали в академию на кафедру церковной истории. Поприще открывалось обширное и у А. В-ча было много энергии. „Я люблю науки, писал он своему покровителю, мне дорог круг просвещения, меня радует большая свобода ума в высших кругах. Силы свежие и бодрые требуют деятельностиˮ. Но он не ушел в науку всецело. В его душе кроме страстной любознательности всегда жила пламенная религиозность. Воспитанный по-церковному, он был уставщиком в академии и с увлечением канонаршил своим громким тенором. В этой церковности не было места тупому обрядоверию, а в религиозности отсутствовало ханжество. Религиозность была жизнью духа А. В-ча и потому отличалась глубиною проникновения. С чувством восторга и умиления он описывает дни, когда приобщался св. Таин, „дни благословения и благодатиˮ; по обычаю древних христиан причащался он в первый день Пасхи. Любимым местом его молитвы был Троицкий собор, где он становился обычно против мощей преп. Сергия между правым клиросом и стеной. В великие дни церковного года А. В. искал в себе настроения, соответствующего святым воспоминаниям, умел „чувствовать праздникˮ и с замечательной тонкостью анализирует истинно-христианское настроение недели страстей и светлого дня. В страстную неделю (как известно о последних десяти годах его жизни) А. В. выстаивал длинные службы в Троицком соборе. Его мысль неслась к Галгофе, сердце сострадало Распятому. Светлый праздник заставал его за евангелием. Не звон, не праздничная суета, не наслаждение трапезой, не оживленное общество создавали и составляли чувство праздника. „Праздник, пишет он в первый день Пасхи, начался только еще в области моих чувств: духа он коснулся только мимолетным звуком». Сущность праздничного настроения „в кротком наслаждении самыми высшими плодами; праздник – в глубоком мире и радости, слышимой только для внутреннего слуха». Надо усердно беречь это святое настроение. Допустив чистую духовную радость, можно за нею впустить и другие не столько чистые, не прямо из духа праздника почерпнутые. Святая искра может истребиться от одного злого дуновения, при неосторожности сложиться с другим недостойным пламенем – и это всего чаще видим у людей. Для поддержания духовной радости он советует хранить и чувство постоянной скорби, какую носит в душе своей христианин. В своей жизни А. В. чувствует руку Божественного провидения и в знаменательные дни или трудные минуты, в часы душевного разлада ищет указания в первом открывшемся тексте вечной книги. Его религиозности не был чужд мистицизм, который он признавал „самой животворной и существенной частью христианского богопочитанияˮ. В этом может быть сказалось влияние его руководителя Ф. А. Голубинского¹¹. Из многих страниц дневника А. В-ча, дышущих религиозным восторгом, приведем только несколько строк. „Кто там? Кто хочет говорить со мной? Кто говорит со мною? Одна ли душа моя, увлекаемая прежнею настроенностью, созидает для себя новые образы и передает их моему внутреннему чувству. Или мой добрый ангел, посланный и ко мне хотящему, идущему, стремящемуся наследовати спасение, – беседует со мною в час ночного покоя, возбуждая меня к свету грядущего Сиона? Нет! Сама душа моя говорит мне, что это голос небесного». Далее описывается сон встречи небесного жениха.

Ясно, что религиозная потребность в душе А. В-ча была не слабее стремления к научной истине. И вот проф. Горский ищет дополнения к своему состоянию в духовном звании – в священстве или монашестве. Но в монашество не пускала его родительская воля, а препятствием для священства была необходимость жениться. Со временем это препятствие было устранено и А. В. стал священником. В 1859 г. митр. Филарет дает Горскому поручение составить записку о том, „необходимо ли требуют канонические постановления, чтобы приходские священники были женаты, и на каком основании, и с какого времени утвердился у нас обычай рукополагать не иначе, как когда предназначаемый к рукоположению вступит в брак». Митрополит имел в виду желание самого Горского сделаться священником не вступая в брак. Поручение было выполнено с обычной тщательностью и беспристрастием и вывод справки был такой, что „канонически не было воспрещено рукополагать в священники и дьяконы из безбрачных; но вследствие разных причин само собою, как в Греции так и у нас на Руси, ввелось в обычай поставлять только вступивших в брак». Митрополит согласился с заключением Горского и предложил ему просить о поставлении в священники без брака. Так в 1860 г. (24 марта) А. В. был рукоположен в священники и в том же году получил звание протоиерея. Много толков – за и против вызвало небывалое у нас происшествие посвящения холостого. Заинтересовались даже в высшем обществе¹². Гиляров-Платонов рассказывает характерный случай, имеющий ближайшее отношение к посвящению А. В-ча. „Покойного митрополита Филарета раз спросили: „почему при посвящении в священники или дьяконы, если то мирянин, требуется непременно женитьба? И почему нельзя вдового дьякона произвести во священники?"– Нет, можно, отвечал митрополит: не запрещено ни то, ни другое.–ˮОтчего же вы не посвящаете?» – Ищу достойного, ответил иерарх. Предрассудок в обществе вкоренился. Митрополит искал, чтобы переломить предрассудок, такое лицо, пред которым бы смолкли все. И он нашел. После сорокалетнего искания, он предложил священную степень безженному профессору Горскому, уже известному ученому и притом подвижнику, о котором, узнававшие его несколько, спрашивали только с удивлением: „Что за странность! Что ж он не идет в монахи, исполняя монашеские обеты и ведя жизнь святее монаха?» Митрополит не обманулся: посвящение холостого Горского в священники удивило в свое время как новость, но никого не смутило¹³. По письмам А. В-ча можно судить, в какое восторженное состояние пришел он, получив „приближение к престолу благодати». Конечно бесприходное священство (А.В. был приписан к Архангельскому Московскому собору) не открыло ему поприща пастырского служения. Впрочем, он и неискал этого поприща: он отказался, например, от духовничества, – от главнейшей сферы пастырского руководительства. Но положение священника удовлетворяло его религиозной потребности и, питая чувство, содействовало гармонии духа.

А. В. Горский был редкая нравственная личность. Постоянное самоуглубление, эта вечная борьба со своими иногда „неукротимыми» мыслями, настойчивое стремление осуществить евангелие в своей жизни, – поднимают его высоко из ряда вон. В одном месте дневника он перечисляет ряд своих грехов, и мы видим отсюда, что это был человек духа, а не плоти. А. В. обладал живым критическим умом и острым языком. Возмущавшим или смешившим его людям и людишкам сильно доставалось порою от его насмешливых речей. Но он тотчас раскаивается в грехе осуждения, укоряет себя за гордость, пустословие. У обидевшегося сам просит прощения. Он имел живой воспламеняющийся темперамент, иногда не мог удержаться от гневной вспышки или выражения досады, но после этого чувствует „сердечное осквернение». Положение ученого да еще выдающегося развивает разные виды самолюбия. В молодых летах, по собственному сознанию, А. В. был не чужд честолюбия, но и тогда оно не составляло его страсти, слепой и неразумной. Его не прельщала светская карьера с почестями и чинами. „Да и напрасная мечта, справедливо рассуждает он, со спокойною совестью достигнуть порядочного значения в свете». Он не любовался самим собою и осуждал проявления самомечтательности, как и суетную любознательность и мелкое ученое тщеславие, от малейшего зародыша которого чувствовал „потерю душевной чистоты и мираˮ.

Так наш ученый воспитал в себе „бездну смирения» и не мог покланяться тем божкам, которым служит ученая ординарность, не мог удовлетвориться блеском своей ученой карьеры. Мало того, для душевной чистоты и мира ему недостаточно было тонкого духовного наслаждения, какое дается ученым трудом. В трудах кабинета есть доля эгоизма, умственного сибаритства: А. В. отлично это чувствовал, в нем жила всегда насущная потребность деятельной любви. Вот какие строки записаны им в дневнике после трудового дня. „Рука устала; голова утомилась; глаза слипаются. День трудился, ночь на покой. Ныне вечером приводя себе на память, что делал я днем, – что-то неприятное я почувствовал, вспомнив, что сей день трудился только для себя, не имев случая добра сделать кому-нибудь. Едва родилась сия мысль – нашелся случай исполнить ее: я услышал жалобу моего повара, и, чем мог и знал, сделал пособие».

Итак, Горский личность в высшей степени цельная. Это был ученый глубоко верующий, убежденный, что во все времена все высокое в стремлениях духа человеческого истекает из источника святой веры. В своем служении науке видит он служение церкви, один из видов духовного звания. Это был искренно религиозный и просвещенно – религиозный человек, который писал один раз м. Филарету: „стыдение лица той науке, которая хочет защищать истину ложьюˮ. Эта была, наконец, редкая нравственная личность. Поставленный в положение, неудобное для проявлений деятельной любви, А. В. вносит христианскую добродетель в дело науки и научного руководительства. Кратко сказать, А. В. Горский был представитель религиозной науки, просвещенной религиозности и высоконравственной учености.

Горский преподавал в академии 30 лет церковную историю и 12 последних догматическое богословие. Тогдашняя кафедра церковной истории (по крайней мере, в первые годы службы А. В-ча) обнимала целый ряд наук: библейскую историю, историю древней и византийской церкви, русскую церковную историю и историю западных исповеданий, т. е. четыре теперешних кафедры. А. В. был профессор в высшей степени добросовестный – не опускал ни одного важного отдела из своего необъятного предмета, как об этом свидетельствуют оставшиеся после него записки. И это обстоятельство вместе с необычайной любознательностью А. В-ча содействовало его всесторонней историко-богословской учености. Английский путешественник Стэнли был удивлен его глубокими познаниями относительно англиканского исповедания. А одного студента из светских А. В. руководит в изучении истории магометанства. Нелегко далась ему громадная ученость – да ведь это и предрассудок, будто можно сделать что-нибудь в науке без большого труда, одними дарованиями. Сделавшись бакалавром академии всего 21 года, Горский отдался неустанным трудам. Он редко ездил в Кострому, несмотря на зов и мольбы родителей, даже, случалось, не писал им по месяцу. Дома беспокоились, собирали сведения о здоровье сына на стороне. А видавшие в то время А. В-ча не скрывали, что он без меры и без пощады жертвовал собою академическим трудам, удивлялись его безцветности и худобе и 25-летней старости. „Мне сказали, пишет ему один земляк, что вы уже не тот Александр Васильевич, бодрый, крепкий, мощный, румяный, каков был прежде, но пустынный и с могильной физиономией». 24-х лет А. В. был экстраординарным профессором (в январе 1837 г.), а через два года ординарным. Скоро почувствовалось, какая громадная созидающая сила А. В. Горский. Филарет Гумилевский раз писал к нему. „На тебе важная лежит ответственность за направление целой академии. Твое влияние должно быть сильнее всех, потому что ты сильнее всех до одного из нас (я никому не люблю льстить, а тебе, и нет нужды)ˮ. Но Горский работал неутомимо не только в первые, для всех трудные, годы профессорства. Он скоро овладел науками в мере даже более чем достаточной для академического преподавания; рано пришла к ученому известность, а за нею слава, но он не почил на лаврах¹⁴. Когда А. В. уже был старцем – ректором, половину ректорской квартиры он обратил в библиотеку с разными отделениями и вечно читал. Его день был строго распределен для занятий и, можно сказать, светильник его не угасал ночью. Это – выразимся словами самого А. В-ча – ˮтруженик просвещения праздновал всенощное бдение в честь истиныˮ.

Научные заслуги А. В. Горского не нашли до сих пор надлежащей оценки; да и сделать это более чем трудно. Этот „великан ученостиˮ, как его назвали по смерти, не оставил после себя многотомного собрания сочинений; а вместо того четыре десятка статей, рассеянных по журналам, что для 42х-летнего профессорства совсем немного. Нет у него работ, о которых бы знал всякий образованный человек. Не сделал он и подобных, всем бы известных, открытий. Памятником его поразительной учености служит описание рукописей Синодальной Библиотеки, но этот труд он разделял с другим лицом и нелегко доискаться, что в нем принадлежит Горскому и что Невоструеву. В его бумагах остались курсы по разным наукам, которые он преподавал. Но это не отделанные труды, а просто уроки, как замечает проф. А. П. Лебедев, – уроки, „в которых в сжатом виде передаются главные научные результаты, впрочем, добытые большей частью его самостоятельным трудомˮ. Свою ученость А. В. сеял, предоставляя собирать другим. Критические заметки на полях наших академических книг и рукописей, параллельные цитаты, соображения филологического характера, – вот сокровища его учености, подбираемые, но никем еще не подобранные. Он бескорыстно делился своими познаниями с другими нуждающимися, начиная от студента, кончая академиком. Но рассеянного не соберешь. Такую ученость не оценишь даже и приблизительно. Горский – великий ученый, который навсегда останется под спудом¹⁵.

В этом в значительной степени было повинно время, в которое жил А. В. Тогда правил Московской паствой и „отечески пекся» об академии митр. Филарет. Близость Филарета к академии сообщала напряженность ее мысли и больший порядок жизни, но несомненно от нее страдала свобода научного исследования, а А. В-чу пришлось пострадать может быть больше других. Беспримерный ум Филарета был все-таки умом своего времени, своего воспитания. Это был единственный гений богословия, уродившийся на Руси. Но, – пусть не сочтут мои слова дерзостью или выходкой против памяти великого человека, – митр. Филарет не знал истории, ее новых методов и задач. Несколько страниц из дневника Горского, описывающих Филарета на его экзамене, лучше всего подтвердят это. К экзамену была представлена история «распространения и угнетения христианства после апостолов до Константина». Когда отвечали о препятствиях к его распространению и с самого начала указывали на разнообразное направление духа империи и духа христианского общества, Филарет начал свои замечания. „Что такое дух? Могли ли вы сами обнять и исследовать дух христианства? обращается он к профессору. Могли ли вместить это головы ваших студентов? Ныне странное направление в истории. Смотрят на человечество, как на одного человека, и усвояют ему то то, то другое общее направление. Прекрасный взгляд на историю Боссюэтов». Но исторические воззрения Боссюэта были отсталыми и в свое время, в конце XVII стол. Это смелая попытка унизить историю до степени простой послушницы теологии. Один только фактор он признает в истории: волю Провидения, управляющего царствами и сердцами людей. „Впоследствии, продолжает Филарет, другим не захотелось все сводить к христианству; они выдумали каждому веку своих представителей, каждому народу свою идею. Все это пустяки!» В изложении причин гонений митрополиту не понравилось, что они оправдывались законами римской империи и потому были как бы законным делом. Он признавал одну только причину их – религиозную, языческое суеверие. „Вот вы, кажется, главное то и упустили. Слона то и не приметили. Главною причиною... было языческое суеверие. А вы об нем ни слова». Но оказалось, что в курсе А. В-ча была указана и религиозная причина, только поставлена на третьем месте. Слушая о том, как влияла философия на образы мыслей о христианах, Филарет заметил. „Все теории. Вы говорите о сектах, а о святых мучениках говорить не будете?»¹⁶. Но в конце экзамена услышал и о знаменитых мучениках. Какие чувства испытывал после экзамена профессор церковной истории, он не передал в своем дневнике ни единым словом. Изменил ли он этот отдел к следующему году, к сожалению, мы не знаем. Знаем только, что метода Неандера он не переменил на Боссюэтов¹⁷. Строга была цензура над академическими лекциями, но еще строже над печатными работами наставников. У А. В-ча есть такое сообщение в дневнике. Ректор академии Филарет Гумилевский, воротившись от митрополита, рассказывал о своей беседе с ним – и жалобу владыки на недостаток у нас духовных сочинений: „ученые духовные, – говорил он, – ничего не пишут». ˮДа как и писать? замечает от себя А. В. Что ни будет написано со старанием раскрыть новую сторону в предмете, – все это покажется ересью. Вот, например, ересь: мысль о развитии догматов!ˮ. И в дальнейших речах излагает свой взгляд на этот коренной вопрос богословской и церковно-исторической науки, – взгляд вполне ортодоксальный¹⁸. Филарет и Горский были люди разных эпох, несродных воззрений на Христову истину. Филарет был догматист – христианство он считал неподвижной и всегда себе равной доктриной и в самом себе и в сознании человечества. Горский был церковный историк. Твердо и православно веруя, он допускал некоторое развитие христианской догмы в сознании церкви¹⁹. И он был поставлен в невозможность раскрывать новые стороны в этом главнейшем вопросе своей науки. Но А. В. привык подчиняться еще с детства, Филарет стал для него на место родителей. Впрочем, было бы несправедливостью сказать, что А. В. преклонялся только пред внешней силой Филарета – пред его властью, несомненно он благоговел пред умом Московского святителя и в его глубоком богословствовании находил оправдание своих собственным строго православных воззрений. Помнящие то время люди передают, что никто в академии не понимал так хорошо научно-богословских требований Филарета, как А. В. Горский. Митрополиту ежегодно представляли лучшие магистрские сочинения студентов, представляли после переделки преподавателями и ничьи сочинения не проходили так благополучно, как побывавшие у А. В-ча²⁰. Ученый в такомположении становится или мучеником научной идеи, или ее изменником. Но А. В. не погиб, потому что не был героем; он не был изменником и не продал своего пера. Он только скрывал порой свои открытия и очень мало писал, а если и писал, то почти без обобщений, без выводов, которые бы открывали его научные взгляды, затрагивающие систему церковного вероучения игосподствующие вероисповедныепонятия. Может быть, в этом сказалась, преждевсего, особенность природных дарований ученого – превосходство аналитической способности над синтезом, но, несомненно, не остались без влияния и обстоятельства, при которых он работал. После выхода исследования Макария, тогда еще архимандрита, инспектора Петербурской академии (в 1846 г.). „История христианства в России до Владимираˮ Погодин просит А. В-ча написать разбор. А. В. ему отвечает. „Для себя я занимаюсь разбором, как могу и сколько могу, готов сообщить вам свои замечания. Но положение дел наших церковных и мое личное положение не позволяют говорить печатно, что по совести ученый может и должен сказать в своем кабинете²¹. Не по скромности только, но и для безопасности А. В. обычно не подписывал своих статей. – Вот почему он не сказал своего слова, не сделал переворота в науке, а памятником своей колоссальной учености оставил черную работу, нужную только специалистам – оставил Описание рукописей Синодальной Библиотеки²².

Любопытно проследить личные отношения митр. Филарета к А. В. Горскому. Митрополит выделял его из остальной академической братии и порой писал ему²³. Он встречался с Горским, как сам свидетельствует, чаще, чем с другими, т. е. чаще приглашал его к себе²⁴. Ученые подвиги и заслуги А. В-ча, его религиозность и нравственная чистота жизни нашли справедливую оценку со стороны взыскательного начальника в быстром повышении А. В-ча по службе, а особенно в письмах к обер-прокурорам по поводу разных наград ему²⁵. Московский владыка, нещедрый на заслуженные похвалы и очень строгий к проступкам подчиненных, редко, гораздо реже, чем другим, делал выговоры А. В-чу²⁶, – и это от того, что не было более послушного и исполнительного человека в академии, как проф. Горский. Веря не только в его познания в церковных догматах и законоположениях, но и в духовное направление образа мыслей, Филарет доверяет ему такое важное и небезопасное для церкви с его точки зрения дело, как описание Синодальной библиотеки.

Но едва ли митр. Филарет был привязан к А. В-чу сердцем, по крайней мере он не мог простить ему одного обстоятельства – именно отказа от монашества, того единственного пункта, где властный характер святителя сталкивался с пассивным противодействием ученого. Несмотря на то, что митрополит хорошо знал и уважал мотивы отказа, он хотел настоять на своем. Поставив А. В-ча ректором, Филарет послал ему письмо. В печати оно занимает восемь неполных строк, а в нем три раза повторено слово „послушаниеˮ²⁷. Скоро чрез других А. В-чу было предложено принять монашество. Тот поколебался в своем отказе, обратился к евангелию и ему открылся текст, поддержавший его прежнее решение: „аще кто хощет старей быти, да будет всех меньший и всем слугаˮ. Веление Божие он предпочел воле святителя. Потом случилось, что в ректорство А. В-ча (в 1866 г.) кончили курсы два вдовых священника и не постриглись в монахи. Митр. Филарет усмотрел в этом и несправедливо антимонашеское влияние нового ректора и стал даже раскаиваться в назначении А. В-ча. В 1866 г., Филарет, получив от св. Синода распоряжение ревизовать академию, поручил произвести ревизию преосв. Савве во время экзаменов. Возвратившись с экзаменов тот донес, между прочим, что студенты неудовлетворительно отвечали по догматике, которую читал А. В.,– не было подходящего руководства для подготовки. Филарет и сам был потом в академии на публичном экзамене и слушал ответы по догматическому богословию, но заставил преосв. Савву изложить свои суждения на бумаге и его отчет вместе со своими нелестными для Горского замечаниями послал в св. Синод. Там были изумлены отзывом митр. Филарета о Московской академии, которую он в прежние годы всегда превозносил. После этого было предложено сделать строгий выговор протоиерею Горскому, но затем ограничились только внушением относительно преподавания догматического богословия. Вот факт, характерный для отношений Филарета к А. В-чу, недавно опубликованный в автобиографических записках преосв. Саввы²⁸. Рассказывают, что это не единственный случай в таком роде.

В связи с близостью А. В. Горского к митр. Филарету стоит то обстоятельство, что ему много привелось работать по поручениям особенно со стороны Филарета. Доверяя академической науке, тогда охотно заваливали поручениями наиболее выдающихся людей в академиях. Но иногда эти поручения науки не касались совершенно или касались мало. И вот А. В. то участвует в переводе священного Писания на русский язык, то составляет историческое описание Троицкой лавры, то разбирает один запущенный архив, пишет замечания на проект университетских уставов, о синайском кодексе против Порфирия Успенского, наводит научные справки и пишет исследование по щекотливому вопросу о монашестве епископов. В 1860 г. А. В. был послан в Петербург для работ в комитет по преобразованию духовных училищ и когда отказывался ехать и указывал на В. Д. Кудрявцева, митрополит за- метил: „он молод: тебя может быть лучше послушаютсяˮ. В 1869 г. уже по поручению митр. Иннокентия А. В. снова был в Петербурге на юбилее университета и жалел, что „приходится бездельничать». Митр. Филарет шлет к нему свою речь о митр. Алексие, чтобы тот просмотрел ее в исторической части. Во время законодательных работ о земских учреждениях у Филарета спросили его мнения, а он поручает проф. Горскому навести справки о земских соборах в древней Руси. Знаменитый святитель обращался к А. В-чу и в важных и в неважных случаях своих недоумений. Т. И. Филипов свидетельствует, как об обстоятельстве хорошо ему известном, что во многих важнейших вопросах церковного управления, в которых св. Синод требовал от московского владыки совета, он сам искал совета и ученых указаний А. В. Горского и в них находил твердую наукообразную опору для своих правительственных соображений. Но раз митрополиту захотелось знать – „какие наиболее знаменитые лица между архиереями были у нас из причетников» и А. В-чу пришлось разыскивать таких архиереев. Пробившись долго за скучным и бесплодным делом разборки архива, он возроптал, потому что был отвлечен от собственных планов и предначертаний, но потом раскаялся и упрекает „свою мятежную волю и кичливый разум» за противоречия обязанностям, сколько бы ни казались эти последние ниже первых. Но поручения научного характера увлекали А. В-ча и он исполнял их с образцовой тщательностью. Значительная часть его печатных трудов возникла благодаря поручениям. Не забудем и того, что Описание рукописей Синодальной библиотеки он составлял по поручению митр. Филарета.

Лекции А. В. Горского отличались новостью материала, строгостью метода и окрашивались оттенком религиозного одушевления: местами они приближались к произведениям церковного красноречия. Его лекции в первые двадцать лет профессорства нравились слушателям, особенно чтения по евангельской истории. Некоторые из его учеников и после окончания академии хранили свои записки и читали, чтобы „возбудить и разогреть религиозное чувствоˮ²⁹. В половине пятидесятых годов пришло другое время, явились новые требования, а А. В. оставался при прежних приемах лекторства. И с этого времени в его аудитории никогда не было тесно, – не потому только, что наши аудитории вообще „слишком просторныˮ, а еще и от того, что в его лекциях видели „элемент слащавости и недостатокˮ критики³⁰. Да, видели недостаток критики у Горского, у которого научному методу учатся ученые... Один из тогдашних студентов сознавался, что к лекциям А. В-ча относились „легкомысленноˮ. Несмотря на громкий голос лектора, который еще усиливался в наиболее одушевленных местах, ухитрялись его не слушать, занимаясь своей работой, газетой или романом. На репетиции, которую он раз задумал произвести, самый исправный и внимательный его слушатель почти ничего не ответил. Это огорчало впечатлительного А. В-ча. Он предлагал слушателям останавливать его вопросами, или класть записочку с вопросом в кафедру. Но вопросов не последовало. А между тем, было что послушать в лекциях проф. Горского.

Проф. А. П. Лебедев изучал рукописные курсы и конспекты А. В-ча по истории древней церкви, которую тот читал дольше других наук, и пришел к следующим суждениям о Горском, как церковном историке. Он не имеет у нас предшественников, если не считать составителей учебников. А. В. первый на Руси ученый в этой важной науке. Метод его работы вполне научный. Он был убежден, что церковная история как наука подлежит общим законам исторической истины и должна пользоваться одними достоверными источниками. Но церковная история – не сборник только фактов мертвых и сухих, она наука, которая собирая их должна проникать во внутреннюю их связь, извлекать идеи факта из самого факта. Каждый отдел церковной жизни в известную эпоху должен излагаться таким образом, чтобы данные раскрывались во внутренней связи между собой, так чтобы целое представляло собой по возможности одно живое органическое развитие начал, находившихся внутри обозреваемой части церковной жизни. Следовательно, Горский был серьезный историк по своим научным планам. На свой предмет он держался самого возвышенного взгляда: – церковная история представляет Бога в самом ближайшем отношении к человечеству. В частности главнейшие стороны церковно-исторической жизни ученый рассматривает, как обнаружение христианской жизни под непосредственным действием Троицы: обнаружение каждого Лица в известной группе фактов, составляющих в общем все содержание науки церковной истории. В распространении христианства, твердости мучеников во время гонений, апологетической деятельности церкви, направленной ко вразумлению язычества, не хотевшего признать величие христианства, Горский примечал влияние Первого Лица св. Троицы, призывающего человечество в недра церкви. Другие группы церковно-исторических явлений, касающихся внутреннего развития и благоустройства церкви, А. В. поставляет под особенное действие Второго Лица св. Троицы, Сына Божия, Христа. Сюда относит он историю церковного учения, богослужения и иерархии. Область Духа Святого в истории церкви, по воззрению ученого, состоит в направлении всей жизни христианской к практическому осуществлению идеала добра и истины. Под особенным Его водительством находятся учреждения, касающиеся жизни христианской, напр. монашество. Эта богословская метафизика, являлась следствием высокой религиозности А. В-ча. Но она ровно ничему не мешала: не превращала его курса в благочестивые размышления. Мы видели, что Горский признавал „развитие догматики». К западной науке он относился с уважением, но самостоятельно. «Знакомство с современными мнениями немецких ученых (по священному писанию), хотя часто совершенно ложными, представляется необходимым для академического преподавателя», заявлял А. В. в одном докладе митр. Филарету³¹. Здесь он советовал следовать апостольскому правилу: „вся искушающе, добрая держите», – „искушающе», объясняет он, „т. е. обращаясь к первоначальным источникам». При своей религиозности А. В. отличался очень широким научным кругозором с первых лет профессорства. В письмах к Филарету Гумилевскому он сравнивает два пути – два метода богословской науки: путь всеиспытания и путь всеверия. Первый признает своим путем, а в пути всеверия (веры во все предания) он не видит совершенного единства. Филарет, еще ранее по одной проповеди А. В-ча почувствовавший в нем дух, чуждый церкви, влияние рационалистического болота, или крепко запущенные когти немецкого волка, советует ему слепо держаться преданий церкви и переменить метод: вместо анализа, который у него господствовал, взять синтез, т.е. не от своих мыслей доходить до божественной истины, а наоборот – от божественной истины и преданий нисходить к своим мыслям³². Но напрасно опасался Филарет за православие своего ученого друга. Он держал доброе „искушающе». Из западных историков Горский больше всех ценил Неандера, любил его и изучал и влияние этого ученого сказалось на лекциях А. В-ча. Но здесь не было рабского следования, потому что Горский был одним из лучших знатоков древней христианской и византийской письменности, был полным хозяином предмета. В иных случаях он является апологетом христианской истины и дорогих ему верований против протестанских ученых, напр. против Баура, защищает лицо Константина Великого. Те вопросы, которые решаются в науке не

одинаково, А. В. подвергает всесторонней и беспристрастной критике, иногда, изложив разные взгляды, предлагает слушателям самим выбирать между ними, приведя только соображения – за и против, иногда сам решает затруднения. Наука церковной истории очень обширна и А. В. должен был выбирать для лекций только некоторые из ее части. Выбирал он самое существенное и главное и выбранное обработывал с тщательностью и трудолюбием. Несомненно, А. В. был способен к прагматизму, к построению системы науки. Но в своих трудах он принадлежал к историкам объективного направления, старался как можно тщательнее изложить факты, не давая своего истолкования и объяснения. Проф. Лебедев объясняет это тем, что А. В. сознавал преждевременность построений науки истории церкви на Руси, а заимствовать готовые системы у западных ученых он, как православный ученый, не мог. Но мне кажется, на это повлияли и другие, внешние для науки, обстоятельства (см. выше). Очень поучительны те требования, какие предъявлял профессор к своим слушателям. Он желал, 1) чтобы учащийся знал сущность науки, 2) источники, из которых должно почерпать сведения, и 3) правильный метод. С этим нельзя не согласиться и прибавить к этому нечего³³.

Не менее, а может быть более, чем для истории древней церкви, А. В. сделал для молодой тогда науки истории русской церкви. Заслуга его здесь также не оценена и курсы лекций лежат в рукописях в нашей библиотеке и в одной из библиотек Румянцевского музея³⁴. С ними ознакомился наш известный ученый покойный Н. С. Тихонравов и мы приведем некоторые его замечания об этих курсах Горского³⁵. Когда А. В. начинал свои чтения, живой интерес возбудила в литературе книга Полевого „История русского народа». Видимо она увлекала молодого профессора и в первом его курсе встречаются постоянные ссылки на Полевого. Но Горский был скоро в силах оценить поспешные выводы этого автора. Помогло этому влияние Филарета Гумилевского сначала инспектора (с 1833 г.), потом ректора (1835–1841 гг.) нашей академии: он возбудил в А. В-че интерес к изучению рукописей академии и Троицкой лавры, поставил его на самостоятельную дорогу. Задача курса А. В-ча была широка и трудна. Он следит за постепенным раскрытием христианского учения: „как учение прежде распространялось, как прилагалось к уму, как раскрывалось и в чем обнаруживало свое действие». Он прямо обращается к внутренней истории русской церкви, когда и внешняя то ее история была далеко не разработана. Чтобы решить этот сложный вопрос, ученый сосредоточивает свое внимание на проводнике христианских идей в языческую массу русского славянства – на литературе и проповеди. Но проповедь и в Византии того времени была слишком искусственна, переводная литература недоступна; истинной драгоценностью оставался один перевод св. Писания. При этом единственном проводнике Христовой истины в народ ее усвоение было слабо не только в домонгольский период, но и позднее. Недостаток просвещения на Руси вызвали в церкви раскол. Объясняя историю раскола, ученый умеет сохранить историческую правду во всей чистоте, не поступаясь ею для предвзятых воззрений. Он осторожный историк; он комментирует исторически факт, а не обличает старообрядцев и сожалеет, что в полемике ,,на помощь истине призывается явный подлог». В древних памятниках церковной литературы А. В. указывал следы двойного аллилуйя и двуперстия. Древнее свидетельство о двоеперстии – открытие А. В. Горского, которым только воспользовался не А. В.... С другой стороны в никоновском исправлении книг он находил недостатки – утрату смысла при близости перевода. В угоду полемическим целям он не прибегал к софистике. Филарет напр. старался доказать, что Стоглав не имел юридического значения; А. В. отвергает это антиисторическое мнение.

Главное достоинство его историческим монографиям, которые изданы, придает то обстоятельство, что автор работал по рукописным источникам и руководился научным методом, который им усвоен у западных ученых. Изучение русской церковной истории опиралось у А. В-ча к тому же на широкое и близкое знакомство с историей древней и византийской церкви, на знакомство с источниками этой науки. Если отечественные памятники не представляли ему указания на отдаленные факты церковной истории, он обращается к церкви Константинопольской и там находит объяснение. Памятники русские наоборот объясняли ему темные вопросы в истории Константинопольского патриархата. Таким методом сравнительного изучения для русской церковной истории воспользовался достойный ученик Горского Е. Е. Голубинский. При своих работах А. В. пользовался целым рядом вспомогательных наук. Вот почему его работы носят печать редкой самостоятельности и, если можно так сказать, долговечности в науке. Многие его статьи по русской церковной истории были открытиями великой важности. Кроме ианнонских житий назовем: открытие свидетельства о походе руссов на Ама-стриду, доказательство подлинности послания митр. Леонтия „об опресноках», которое Карамзин относил к концу XIV в., знаменитое слово митр. Илариона. Горский открыл послание к Василию, архимандриту печерскому ХII стол., письмо „о нелюбках» между заволжцами и иосифлянами. Превосходно изданы и изучены им древние слова на четыредесятницу. Эти открытия, говорит Тихонравов, не были случайными находками – „это критическое завоевание великой ученой силы». И остальные статьи А. В-ча как основанные на рукописных данных, всесторонне изученных и осторожно подобранных, являлись в свое время открытиями и признаются образцовыми до сих пор, например его биография древних московских митрополитов, писанная по поручению митр. Филарета, его статья о сношениях русской церкви с святогорскими обителями до XVIII стол.³⁶ Русская церковная история составляла для А. В-ча, как сам он свидетельствует, „главный предмет изучения – по обязанности и по любви.» Но, как сказано выше, эта наука была тогда очень молода и А. В. сознавал, что время построения научной системы для нее еще не наступило. „Не знаю, пишет он раз Погодину, выйдет ли что-нибудь целое из моих замечаний. Нужно еще более знакомства с древними нашими церковными памятниками, – с историей церкви у других славянских племен, особенно южных. Нужно дождаться издания летописей. Ныне время, кажется, собрания и разработки материалов, а не составления истории. Пусть пишут, кому хочется писать поскорее. Слышно, что автор Русской Церковной Истории (А. Н. Муравьев) занимается новым, более обширным сочинением по зтому предмету. Счастливого успеха!

Но скороспелые произведения если где, то всего более в истории, непрочны». В то время, когда готовилась к выходу в свет История Филарета, А. В. занимался жизнеописаниями московских митрополитов, стараясь установить точно фаты и истинное значение каждого из них.

«Вот цель, говорит он, к которой стремлюсь в своих разыска-ниях, не пускаясь в общие обозрения, которые должны определиться сами собою по окончании предварительной работы». Всякое открытие русских источников одушевляло А. В-ча. «Радуюсь от всей души вашим открытиям, обращается он к Погодину. Дорожу каждой строкой оных. Видно, в недрах земли русской хранится не один самородок золота. Я здесь перечитываю, пересматриваю свои лаврские рукописи^"... Далее идет прекрасное рассуждение о древнерусских поучениях. После открытия Филаретом Гумилевским слов Серапиона Владимирского (XIII ст.) Горский писал Погодину. „Слова святых, как мощи, в свое время являются и чрез избранных людей являются»³⁷.

Свои занятия рукописями А. В. начал в академической и лаврской библиотеках. Но всего больше сделал он открытий для русской и славянской истории в Московской Синодальной библиотеке, над описанием которой работал в продолжение 13 лет (с 1849 по 1862 г.) Московская Синодальная библиотека едва ли не самое лучшее рукописное собрание на Руси и едва ли не самое драгоценное, – если не по количеству рукописей (кроме грамот и т. п. около 1430), то по крайней мере по древности и по редкости многих из них. Около трети рукописей – греческие³⁸. Это собрание – историческая библиотека, а не книгохранилище, составленное в новое время более или менее случайно по мере находок и покупок. Синодальная библиотека, очень древняя по началу, составлялась до некоторой степени систематически: в нее, как и во многие монастырские библиотеки древности, собиралось все, что было нужно для церковного обихода и для полного христианского просвещения. Что нельзя было приобрести в собственность, то списывалось, что не было переведено, переводилось; в виду имелась полнота собрания. Первое начало этому собранию было положено, вероятно, древними московскими митрополитами. Новгород, Псков и разные монастыри, без всякого сомнения, внесли также в ее состав много рукописей. Главным же образом она обогатилась в период патриаршества, в эпоху книжного исправления и в связи с этим делом. Около 200 рукописей, вывезенных с востока, при патр. Никоне Арсением Сухановым попали сюда. Сюда же попали рукописи и книги после частных лиц, известных своей книжностью или образованностью: после митрополита сарского Павла, Сильвестра Медведева, патриарха Иоакима, ученого монаха Евфимия и св. Димитрия ростовского. Много рукописей было прислано из разных книго-хранилищ по двум императорским указам – Петра I и Екатерины II. Синодальная библиотека никогда не терпела значительных утрат от пожаров и войн³⁹.

Раньше стали описываться греческие рукописи библиотеки иностранными учеными (Скиадою, проф. Маттеи). Главнейшее богатство – рукописи славяно-русские были почти недоступны. Попытки описать их возникли с начала нынешнего столетия –Калайдовичем (в 1825 г.), Ундольским (в 1847 г.). Но эти не выполненные работы были предприняты не по тому широкому плану, как впоследствии описывал А. В. с своим сотрудником. Уж во время работ его (в 1858 г.) архим. Савва (впоследствии архиеп. тверской) не без помощи А. В-ча составил указатель ко всей библиотеке. Но это только указатель рукописей, а не описание их. Мысль о поручении описи Синодальной библютеки А. В. Горскому принадлежит митр. Филарету, который был встревожен намере-нием светских писателей (Ундольского и Погодина) напечатать описание библиотеки, а также жалобами на ее недоступность. «Светские писатели, пишет митрополит в донесении св. Синоду, уже напечатали обвинение в том, что Синодальная библиотека не довольно известна и не довольно открыта». Но Филарет держался своего взгляда на драгоценное книгохранилище. «Неверное или неосмотрительное употребление древних рукописей, относящихся до церковных догматов, церковного законодательства, учения и церковной истории может произвести соблазн и дать пищу лжеучениям. Посему для всякого приходящего отворять дверь в церковную библиотеку не так удобно, как в светскую». Поэтому, описание «должно быть составляемо под ближайшим надзором духовного начальства, людьми, сведущими в церковных догматах и законоположениях». К тому же церковный взгляд откроет и внесет новые черты, полезные для церковной учености. Филарет искал между прочим в древних рукописях данных для обличения «неправых мнений разномыслящих с православной церковью». И это важное дело святитель поручает А. В. Горскому. Когда выразил свое желание описывать синодальные рукописи Ундольский, Филарет сделал об А. В-че такой отзыв: „познания, опытность и духовное направление образа мыслей проф. Горского располагают меня нимало не колебаться во мнении, мною представленном⁴⁰. Свою волю митрополит высказал в письме тогдашнему ректору академии Алексею Ржаницыну (в мае 1849 года). Предложение застало А. В-ча уже во всеоружии учености, подготовленным к работе такого рода. Посоветовавшись с ректором, он взялся выполнять поручение. А. В-чу предоставлено было право выбрать себе сотрудника и он выбрал Капитона Ивановича Невоструева, профессора симбирской семинарии по священному писанию, магистра XII курса нашей академии⁴¹. Невоструев отказывался первоначально своей неподготовленностью к работе и слабостью зрения. А. В. его убедил. Они выработали приемы описания, руководясь главным образом методом Востокова, и начали, занятия в сентябре 1849 г. Невоструев жил в Москве в Чудовом монастыре, А. В. в посаде. Главная работа лежала на Невоструеве, который имел у себя помощниками двоих писцов. А. В-чу принадлежала высшая научная цензура над изысканиями чудовского труженика.

При издании Горский прочитывал вторую корректуру. Которому из двух ученых пришлось более потрудиться в этом деле – вопрос трудный и спорный. Одни приписывали весь труд Горскому, а на Невоструева смотрели как на чернорабочего; другие держались мысли, что Горский только слегка обделывал, очищал написанное Невоструевым. Изучение черновых тетрадей описания, что и сделал Н. С. Тихонравов, показывает несправедливость обоих суждений⁴². Сначала Невоструев был не подготовлен к специальной работе описания рукописей и Горскому приходилось показывать ему элементы, азбуку. Толстые тетради, исписанные в

Чудовом монастыре, иногда зачеркивались крестом в лавре, покрывались крестиками, заметками, наставлениями, вопросами.

Тетрадь переписывалась снова и снова исправлялась. Случалось иногда, что А. В. на основании своего глубокого изучения лаврских и академических рукописей делал догадку, не видя тех рукописей, которые описывал Невоструев, и его догадка оправдывалась. Или же делалось так, что работу начинал Горский: он брал к себе рукопись, прочитывал ее, делал свои заметки и наблюдения и потом отсылал в Москву для описания. При описании было поставлено задачей составить не сухой перечень статей рукописей, но изложить «историческую судьбу тех литературных произведенй, списки которых попали в Синодальную библиотеку». Возникало множество вопросов, пред которыми терялись в Чудовом монастыре и останавливались в лавре. А. В. писал иногда Невоструеву: „подумаем, я еще не успел себе составить определенного понятия об этом предмете» и Невоструев ждет, до чего додумается и докопается А. В. Некоторые в высшей степени важные отделы Описания составлены самим Горским вместо написанного Невоструевым. Он прислал в посад толстую тетрадь с выдержками из Иоанна, экзарха болгарского. А. В. хоронит ее содержание под длинным крестом и пишет свою тетрадку, которую из деликатности пришивает к тетради Невоструева – это блестящее, обильное новыми выводами исследование об Иоанне экзархе. Вообще А. В. обращался с своим трудолюбивым, но еще неопытным сотрудником деликатно и гуманно, не оскорбляя его самолюбия. И Горский воспитал этого ученого. И.И. Срезневский, имевший случай наблюдать за работами по описанию, отдавая должное трудам А. В-ча, говорит: велики и достойны всякого уважения в научном отношении были и заметки, замечания и соображения К. И. Невоструева⁴³. Но он не сравнялся с нашим ученым. Когда Невоструев сам понавык в работе, он стал высказывать суждения, несогласные с взглядами руководителя описания. Выходили споры и неудовольствия. Невоструев тяготился опекой Горского. Но проходит время, он чувствует нужду вуказаниях А. В-ча и согласие возстановляется. Когда А. В. сделался ректором (1862 г.) и отказался от труда по описанию, Невоструев остался хозяином дела. Но здесь-то он и почувствовал нужду в опытном руководительстве. Последнюю часть описания – 5-ую Невоструев выпустил уже один, но в предисловии заметил, что в ее составлении принимал большое участие и А. В. Горский. Есть основание думать, что Невоструев, живший в Москве при Синодальной библиотеке, знал ее хуже, чем Горский⁴⁴. В результате получилось такое описание, каких, по заявлению ученых рецензентов, немного и в европейской литературе. „Это – сокровищница критически очищенных фактов для истории языка, как русского, так и южно-славянского»; труд, „который составляет основу для изучения древней русской литературы». В нашей литературе рядом с ним можно было тогда поставить только Описание рукописей Румянцевского музея, составленное Востоковым. Но труд двух ученых был выше даже и востоковского Описания, потому что Горский превосходил Востокова глубиной и широтой богословского образования, столь необходимого для верной оценки памятников древней русской литературы: превосходил знанием византийской письменности, по отношению к которой наша русская стоит в такой тесной зависимости. Вот от чего так плодотворен для науки этот труд. Помимо того, что здесь впервые поставлены и в значительной степени решены такие важные вопросы, как судьба кирилло-мефодиевского перевода св. Писания, вопрос о составе библии в древней Руси, – описатели сделали несколько открытий не только в области славяно-русской литературы (о чем говорилось ранее), но и литературы византийской: нашли в славянском переводе произведения греческой письменности, неизвестные в подлиннике. Таковы четыре слова Мефодия Патарского, новая редакция христианской переделки сочинения Эпиктета – Энхиридион, Кормчий, духовно-нравственное сочинение Максима исповедника, древний греческий патерик, описанный патр. Фотием, но неизвестный на греческом языке.

Появление в печати «Описания славянских рукописей Московской Синодальной Библиотеки» вызвало удивление ученого общества. Академия наук присудила авторам полную Уваровскую премию. Имена Горского и Невоструева стали известны заграничным ученым. Но потомство едва ли достаточно оценило этот труд. В изданных пяти книгах описаны только 432 рукописи. Тетради, приготовленные к печати, лежат бе здвижения и отчасти растеряны. Составлен был, говорят, указатель к Описанию, но до сих пор, он не увидел света и, по-видимому, затерян⁴⁵.

В дело науки и научного руководительства А. В. Горский вносит не только силу своего громадного ума и беспримерного трудолюбия, но и нравственную чистоту своей личности. Как великий святой не замечает своей святости, так истинно великий ученый своей учености: смирение необходимый признак и того и другого. И А. В. владел этой редкой для ученого добродетелью. Своего авторитета он не навязывал никому. Он не шумел с своими открытиями, которых сделал немало например для истории русской церкви. В каком-нибудь журнале без подписи А. В. поместит короткую и осторожную статью, поднимающую новый вопрос, а полвека спустя ученые преемники сумеют внести в нее только мелкие поправки⁴⁶. Много терпения, чисто отеческой заботливости и педагогического такта проявлял А. В., руководя своих учеников. Ему приходилось иметь дело с начинающими учеными, степень научной уверенности которых часто обратно пропорциональна размерам познаний, и он деликатно исправляет произведения невежества, делая вид, что считается с ученым мнением, с которым не согласен. Только после этот человек поймет и оценит степень снисходительности своего руководителя. А. В. любил возбуждать научную самодеятельность среди студентов, видя в ней средство умственной и нравственной дисциплины студента, ожидая от нее большой пользы для отечественной науки.

Ее он возбуждал то прямыми обращениями, то косвенными мерами. Нередко хаживал по студенческим нумерам, поднимал современные церковные или научные вопросы и вызывал споры. Вот несколько строк из дневника покойного проф. А. П. Смирнова. „27 марта 1869 г. говорили о предполагаемом Ватиканском соборе. Папаша (так называли студенты А. В-ча) высказал мысль о возможности в церкви новых догматов, разумеется, при санкции их вселенским собором. Кстати, когда они доказывали непогрешимость собора, мне казалось это недостаточно доказательным!.. Долго спорили». В бумагах А. В-ча отыскался клочек, на котором его рукою записано для памяти: „студенту Волкову указать на слова Евстафия против тех, которые признают бездействие души по смерти». Это вероятно значит, что оппонент не сдавался и А. В-чу хотелось, как говорится, добить его словами Евстафия. Никакого желания навязать свое мнение ученику у него не было. Он разъяснит тему, укажет и решение вопроса, а студент придет как раз к противоположному. Это не обижало руководителя нисколько, никогда не влияло на оценку. Удивительную терпимость и снисходительность он обнаруживал к колебаниям и даже заблуждениям молодых умов. Один студент на экзамене горячо защищал учение Кальвина, о предопределении. А. В. старается навести его на правый взгляд, но тот оставался непреклонным, повторяя: „нет, очень основательно, очень основательно!» А. В. не возвел в ересь может быть влияние какой-нибудь немецкой книги, а может быть и простое незнание билета. Другой подал ему сочинение; А. В. делает для себя такую отметку о нем. „Прости Господи грех неведения! Совершенный атеизм неверие», а на самом сочинении поставил – 3. Или вот заметка об одной студенческой проповеди в тетради А В-ча. „Проповедь пустая; поспешно написана. Указывает на обиды „от начальствующих», говорится об учреждении раздела имущества между всеми по примеру церкви иерусалимской. – Сказывать не дозволено».– Еще бы?! От такого радикализма А. В. не видел опасности ни для церкви ни для государства. Он считал его просто шалостью молодого ума, или недомыслием; надеялся, что он пройдет с годами, и не ошибался.

Получив темы по какому угодно предмету, студенты шли к А. В-чу за справками и книгами. Вот как описывает эти „хождения к ректору» один из его учеников. „Бывало, окруженный массою книг, размещенных на столах, стульях, на диванах и под столами, стульями, диванами, расставленными в шкафах, этажерках и даже на полу, постоянно занимающийся, А. В. Горский всегда принимал студента, пришедшего к нему за советом или пособием, распрашивал о ходе его занятий, наделял нужными или полезными книгами тотчас или спустя несколько часов, иногда несколько дней. Иногда он и сам любопытствовал пообстоятельнее рассмотреть то дело, каким интересовался студент. Иногда интересный вопрос требовал многих справок по специальной литературе на разных языках; Горский по разным изданиям пересматривал все, относящееся к делу, а за собой вел и любознательного студента»... Случалось, что А. В. предлагает молодому ученому рукописи или же издания на неведомом языке. Тот отказывается неподготовленностью, а руководитель рекомендует ему поучиться тому да другому, приговаривая, например, так: „вы не решаетесь потрудиться прочитать этот памятник, уже обработанный другими, а чего стоило его обработать первоначально и так издать?». Порой в рекомендован-ных книгах студент очень мало находил нужного и прочитав их только усвоивал основательнее их иностранный язык. Но это был педагогический прием А. В-ча. Шутя он замечал студенту: „вот видите, как много и как легко пишут, а прочитать нечего, – не все заграничное дорого... Не получше ли сказано вот в этой книжке?» Новая книжка к утешению студента действительно оказывалась уже годною для дела». Студентов старшего курса, пишущих курсовое (по-нынешнему кандидатское) сочинение, А. В. особенно усердно руководил и особенно заваливал работой. Вот несколько строк из студенческого дневника А. И. Смирнова. Студента не редко вызывали: „пожалуйте к отцу ректору». Явившийся обыкновенно был встречаем вопросом: „имели ли в виду такого-то и такого-то автора?» и уходил нагруженный книгами. Еще не излишне отметить любопытную черту А. В-ча. Снабжая студента щедрою рукою всякого рода пособиями для ученых работ, папаша был своего рода вместе с тем и оригинальным скупцом. Желая заставить работающего обозреть предмет с возможною полностью и с различных сторон, он заставлял студента читать толстые книги, чтобы из них воспользоваться для прямого дела пятью–десятью строками и часто тогда, когда студент кончал уже сочинение и близилось время представлять его, – присылал книгу самую нужную, самую главную в решении вопроса. Но силы были утомлены, времени не хватало. Не совсем нравилось нам это, своего рода, ученое мучительство. И если А. В. замечал в студенте недовольство такой поздней помощью, – он то с благодушнейшей улыбкой, то с напускной суровостью, говорил ему словами апостола: „да ведь вы еще не до крови сражались? Но за этими шутками, за этой дружественной простотой скрывалось совершенно сознательное стремление послужитъ родной науке свежими научными силами. А. В. ставил молодую силу нередко в курсе науки, направлял ее к разработке новых сторон. В одном письме к преосв. Савве относительно двух литургийных молитв, сделав о них справку, А. В. замечает, что они не обследованы по рукописным источникам, что доселе занимались только вопросом о количестве просфор, а не составом литургийного чина, и прибавляет: „надобно будет дать об этом задачу в следующем году для курсового сочинения»⁴⁷. И, действительно, А. В. умел воспитывать ученых, очень много сделавших для русской исторической и филологической науки. Кому неизвестны имена их?..

Было одно важное обстоятельство, которое поставило А. В-ча в центр научной жизни академии: в годы профессорства он 20 лет был библиотекарем (1842–1862). Наша богатая библиотека А. В-чу больше, чем кому-либо, обязана своим богатством. Он был страстный библиоман. Уже не говоря о том, что он следил за всем, что выходило по богословским и историческим наукам на западе и у нас, и все выписывал в библиотеку, – он прочитывал большую часть поступавших книг и испещрял их поля своими заметками. Кроме того ему обязана наша библиотека такими приобретениями, как редкие издания, оставшиеся после архиепископа тобольского Афанасия Протопопова, рукописи Волоколамского монастыря, дублеты старопечатных книг из библиотеки Московской синодальной типографии, старопечатные книги и рукописи, отобранные у раскольников и переданные в академию из Московской Синодальной библиотеки и консистории⁴⁸, наконец, собственная библиотека А. В-ча, поступившая в академию после его смерти.

А. В. был идеальный библиотекарь. В то время наша библиотека не имела ни печатных каталогов ни подвижного и очень бедна была справочными пособиями. Библиотекарь заменял эти пособия и каталоги, потому что знал книги не только по названию, но и по содержанию. Обязанность библиотекаря портить обычно его нервы и настроение, приучает смотреть как на врагов на осаждающую его толпу и сообразно с этим обращаться с посетителями. А. В. был библиотекарь в высшей степени благодушный и предупредительный. Он не отказывался идти за книгами и днем и ночью. Рассказывают даже не в виде анекдота, что в вечернюю и ночную пору А. В. ходил, в библиотеку из предосторожности без огня и отыскивал нужные книги ощупью. Свои библиотекарские обязанности он понимал несколько широко. Он не только подыскивал требуемые книги, но и рекомендовал их на темы по всем предметам: и больше того, что скажет и укажет студентам А. В., им не было и нужды искать и читать. – Если бы было позволено сравнить тогдашнюю учащуюся академию с фабрикой, то без большого преувеличения ее паровым двигателем надо признать А. В. Горского. „Наука, эрудиция, труд над первоисточниками, новые шаги, требуемые в разработке знаний, не только мирских, но и духовных: вот тон, который слышался и задавался'поступившему тогда в академию и задавался главным образом А. В-чем⁴⁹. Историческая постановка преподавания богословских наук в Московской академии есть дело преимущественно Горского. В те годы, когда учился А. В., самым любимым предметом в академии была философия. „Философия здесь в великом ходу, пишет из лавры Погодин Шевыреву в 1830 г. Сблизился я с нашей Троицкой академией, в которой множество людей первоклассники. Вообрази, что там переведено почти все из новой немецкой философии и Шеллинг известен там так, как и в голову не попадется какому-нибудь интригану Давыдову» (тогдашний профессор философии в Московском университете). Филарет Гумилевский и А. В. Горский произвели переворот в учебной постановке академии и на самое видное место поставили историю церкви. Но влияние Филарета было не продолжительно – в конце 1841 года его перевели из академии – и главным деятелем в этом направлении остался А. В.

Проводником нового направления богословской науки в общество служил академический журнал „Прибавление к творениям св. отцов‘‘, – разрешенный к изданию в ректорство Филарета, но начавший издаваться уже после него (с 1843 г.). А. В. с самого начала был одним из его редакторов и всегда самым деятельным сотрудником⁵⁰.

Но ограничивать научное руководительство и влияние А. В-ча только академией значило бы уменьшать его заслуги. Он представлял пример удивительного научного бескорыстия. Кажется, он не считал своим того, что приобрел годами неусыпного труда, не дорожил теми находками, которые прославили бы его имя, и охотно, предупредительно, с наслаждением делился своими познаниями. Если существует добродетель научного альтруизма, то А. В. чистейший представитель этой добродетели. Чуждый авторского самолюбия, он забывал даже и о своем авторском праве. Он помогал там ученым, которые годились ему в ученики; делился своими познаниями и соображениями с людьми, стоявшими на одной научной высоте с ним. При его помощи работали А. Н. Муравьев, Савва, впоследстви иархиеп. тверской, гр. М. В. Толстой, Филарет, архиеп. черниговский⁵¹. За его советами обращались такие ученые, как Погодин, Срезневский, Сухомлинов, Бодянский. В бумагах А. В-ча сохранилась часть огромной научной переписки, именно письма к нему. Она представляет несомненный интерес для истории отечественной науки и должна быть обследована. А теперь эта переписка может внушить благородную гордость нашей академической наукой. К профессору потом ректору нашей академии обращаются за указаниями и справками ученые академики, ему шлют запросы из многих ученых центров русской земли. И получают его справки и осторожные советы с почтением и благодарностью, как в Казани, так и в Петербурге. Скромный ученый деревенской академии занимает одно из первых мест в ряду двигателей русской исторической ифилологической науки. Немудрено, что „некоторые ученые общества без его искания, по выражению м. Филарета, избрали его в свои члены»⁵². В день юбилея академии 1 октября 1864 г. он получил от Московского университета диплом на звание почетного члена университета; в следующем году – степень доктора богословия от Св. Синода⁵³, в 1867 г. признан доктором русской истории от совета Петербургского университета.

В 1862 году (23 октября) А. В. был назначен ректором нашей академии. Еще раньше, после перевода архимандрита Сергия Ляпидевского, в декабре 1860 г., митр. Филарет знал о желании некоторых видеть ректором протоиерея Горского и сам этого желал. Но непременным условием митрополит поставил ему тогда вступление в монашество, потому что считал неудобным и необычным, чтобы белый священник–протоиерей первенствовал над архимандритом–инспектором; видел здесь московский святитель опасность церковного переворота – возвышения белого духовенства на счет монашества. „Да не поколеблются опоры дома Божия», заключал он свои соображения⁵⁴. А. В. решительно отказался от монашества и ректором был избран Савва (Тихомиров), впоследствии архиеп. тверской. Этот ректор, как сам сознавался, неуклонно следовал добрым и благонамеренным советам А. В-ча⁵⁵. Скоро место ректора опять освободилось и на него был назначен протоиерей Горский. Говорят, митрополита убедил в его назначении наместник лавры Антоний, духовник Филарета. „Почему вы, говорил он митрополиту, не хотите назначить Горского?» – Он белый священник, не монах» (отвечал митрополит). „Какой он белый? Он серый и теперь, а может быть склонится быть и черным; а вам покойнее избрать постоянного ректора, чем заботиться вновь о замещении этого важного места». Когда Савва, назначенный епископом можайским, явился к митрополиту и узнал о своем назначении, Филарет спросил его: „а кого же ты рекомендуешь на свое место?» Он назвал ректоров Московской и Вифанской семинарий и инспектора академии Михаила. „А почему же не рекомендуешь протоиерея Горского?» – Владыка! да разве это возможно, – с изумлением спросил Савва. – „Почему же нет?» – В таком случае, это будет самый лучший выбор. Отец протоиерей Горский достойнейший и самый прочный для академии будет начальник. Но почему же вы не изволили назначить его, вместо меня, после архимандрита Сергия? – „Тогда было еще не время», ответил Филарет⁵⁶. „Академические, как свидетельствует сам А. В., были очень удивлены этим назначением⁵⁷, удивлены, вероятно, тем, что митрополит уступил: не настояв на пострижении в монашество, поставил его ректором. То неудобство, что ректор протоиерей в служении должен был становиться выше архимандрита инспектора, было устранено пожалованием новому ректору митры⁵⁸.

В следующем году (как говорилось ранее) митр. Филарет сделал последнюю попытку склонить А. В-ча к монашеству чрез наместника лавры Антония. Но он отказался снова, рассуждая, что не следует ему переходить на другое поприще служения. «Разве академия мало открывает дела усердию? пишет А. В. в своем дневнике. Разве неполезное для церкви служение воспитателя высшего духовного училища? Разве церковь не должна иметь в академии для себя опору, пользуясь добросовестными трудами ученой опытности?». Услышав снова желание митрополита, А. В. обратился к евангелию и отказался уже безповоротно. В своем назначении в ректора он видел кроме того явление принципиально важное для духовно-учебного ведомства у нас. „Избранием ректора из белого духовенства сделан некоторый отвод для ослабления упреков в преобладании монашества над всем. Нужно ли уничтожать, что едва только положили? Не возбудит ли это новых жалоб? Избранием ректора из белого духовенства как бы открыт путь и на другие правительственные должности по духовно-училищному ведомству из белого духовенства. Нужно ли сейчас закрывать этот путь? Для чего не воспользоваться, при нынешней скудости в монашестве, добрыми элементами из другой области жизни, где давно оставались они без употребления для такого рода деятельности. Вводя в круг высшей администрации духовно-учебных заведений лиц белого духовенства, не возбудит ли начальство в самом монашестве ученом дух соревнования и тем не возвысит ли его?»⁵⁹. В своем дневнике А. В. писал скромно: „в моем примере академия иерар-хически деградируется».

На первых порах отношения нового ректора к студентам как-то не ладились. Желание сблизиться с ними в духе и направлении, как говорил он им при вступлении на должность, пока не исполнялось. Во-первых, страдала академическая экономия: комиссар крал, отец эконом редко бывал в столовой, дежурные студенты только списывали рапортички комиссара, чистота и опрятность мало были знакомы академической кухне и столовой. Несвежие творожники, припахивающая рыба, ременная говядина – вот предметы неудовольствий, с которыми пришлось считаться А. В-чу, а в экономии он не чувствовал себя таким сильным, как в науке. Потом вышло неудовольствие из-за литературного вечера, устроенного студентами без ректорского разрешения. Ректор не был против такого полезного развлечения; он «не воспрещал и национальные песнопения» впрочем «с надлежащим выбором»; в его ректорство впервые в академических стенах послышались звуки рояля. Ему только не нравилось направление вечеров – этот непременно комический жанр, зубоскальство, как называл он. Не хотелось ему, чтобы этими вечерами переносился в академию театр с его галеркой. Его возмущали статьи одуряющего свойства, где выставлялось наружу только пошлое, низкое, где не встречалось ни одной одушевляющей мысли и чувства – он не любил например Помяловского. А. В. желал сообщить литературным развлечениям серьезный характер, считал их  средством воспитания будущих проповедников. Между тем, в студенчестве поднялся ропот, жаловались на стеснения от начальства. В попытках вызвать на откровенность и доверие усматривали заднюю мысль, почву благоприятную для шпионства и доносов. В том же учебном году разыгралась неприятная история с сочинением инспектору Михаилу, которое студенты отказались подавать. Ни уговоры ректора, ни угрозы, ни наивное желание заинтересовать вопросами темы – об изменении взглядов на библию в продолжении всех веков христианства – не привели ни к чему. Видно было, что не установилась еще почва для начальственного влияния А. В-ча в академии.

Но установилась она скоро. А. В. имел неоспоримый авторитет умственный, ученый и нравственный, которого было достаточно для благоустройства академии, для сильного влияния ректора на молодые умы и воли. Митр. Филарет писал один раз. „В ученом академическом круге для поверхности над другими, кроме других достоинств, нужна признаваемая ученость, особенно в начальствующих⁶⁰. А конечно ученость А. В-ча стояла выше всякого сомнения и признавалась всеми. Этот обычай «хождения к ректору» по каждому научному вопросу свидетельствует о признании, что А. В. стоит в этом отношении выше всех других в академическом круге. Но он не лишен был и других необходимых достоинств. Он любил студентов, а так как «любовь и искренность должно быть едино», по его выражению, то он был с ними искренен. Когда он называл их «детками», то выражал свои неподдельные чувства. Он не сочувствовал крутым мерам и слишком был добр для того, чтобы наказывать⁶¹. Этот воспитатель обращался к лучшим сторонам человеческой природы, веря только в них, стараясь развить в подчиненной ему молодежи любовь к науке, любовь к школе, откровенность и доверие к себе. Кажется, здесь было больше оптимизма, чем нужно, но несомненно его педагогия достигала своих целей в значительной степени. Детки А. В-ча назвали его в ответ «папашей», студенты из хохлов звали его «сивий». Под одной фотографической группой курса студентов вместе с ректором, которую можно видеть в ректорской квартире, подписаны слова из пророка Исайи: «се аз и дети, яже ми даде Бог». Исполнилось 25 лет со дня смерти А. В-ча, а и теперь в беседе его учеников слышишь это слово – „папаша». Академия была семьей. Один воспитанник петербургской гимназии, попавший в то время в нашу академию, был поражен и умилен этой простотой, семейностью в отношениях, которые у нас царили, которые передавались от ректора и к остальным, и свидетельствует о важном воспитательном влиянии такой атмосферы на студенчество⁶². В иных случаях эта атмосфера давала особенно себя знать, напр. в день св. Пасхи, о чем не могут забыть воспитанники А. В-ча. Много трогательных рассказов об его доброте к студентам записано и хранится в памяти его учеников. Он был доверчив как ребенок и некоторые проводили его. Но нередко случались примеры удивительного доверия и откровенности к этому ректору. Вот он радуется, узнав, что больной отец одного студента выздоровел. Здесь неудивительна радость этого бесконечно доброго сердца, удивительно то, что студент пошел с своим горем к ректору и открылся ему. Случалось и так, что, узнав стороною о невзгодах кого-нибудь, он призовет его к себе, разговорит и утешит. Радость каждого из учеников становилась его радостью, лицо его просветлялось, он улыбался и обычно дарил студенту что-нибудь на память об этом моменте – просфору, книжку. Если в его семье появлялся тяжелый больной, А. В. только и знал, что ходил в больницу: садился у его постели, развлекать его разговорами, сам поправлял подушку, исполнял больные капризы, для развлечения присылал легкие книги или лакомства больному. Смерть студента была для А. В-ча горем отца. Говорят, слезы лились из его глаз ручьями при прощании с покойником. Среди надгробных речей его, полных высокого истинно христианского лиризма, слышались рыдания по безвременно утраченном сыне. На память о почившем он брал себе его карточку. Когда А. В. хлопотал об устройстве особого академического кладбища (1871 г.), вероятно у него была мысль как бы об отдельной усыпальнице для академической семьи. Вместе с духовной милостыней он раздавал и материальную, едва ли считая и помня. Конечно, в семье не без урода и не без огорчений. А. В. не терпел лжи или циничной откровенности о грехах без сожаления о них или с похвальбой, огорчался проявлениями холодности к религии. Возмущенный неисполнением религиозных обязанностей, он упрекал, гневался. Но любовь давала себя знать. «Голос, готовый сделаться грозным, говорит один из его учеников, являлся упрашивающим, жалобным... Упреки сменялись мольбами». Случалось, что огорченный или взволнованный он плакал на глазах у всех. Но над этими слезами не смеялись. Напротив и студенты и подчиненное ректору начальство берегли А. В-ча от огорчений и далеко не все доходило до него, что могло бы его расстроить. К тому же его стыдились. Академия того времени не могла похвалиться строгостью внешней дисциплины и приходилось нередко скрывать от ректора то, что ему нужно было знать: А. В. стоял над академией, выше многих ее дрязг. Но она могла гордиться редкими в учебных заведениях нравствеными связями учеников и начальника. Влияние А. В-ча, как нравственного авторитета, простиралось на его воспитанников и после академии. Один студент, не чуждый известного русского порока, окончив курс, покупал карточку А. В-ча, тогдашнего ректора, и говорил товарищам, что приобретает ее больше нежели на память себе, – „на разум и волю».

А. В. обладал редким, почти исключительным, характером: власть не только не испортила его, напротив сделала выше и чище. Раньше он не прочь был подсмеяться за глаза и в глаза – это была потребность его живой критической мысли – сказать острое словечко о тех, кто его возмущал или смешил. Сделавшись начальником академии, он никогда не позволял себе этого. Даже больше того, он стал сдержаннее, ласковее и деликатнее. Никогда никто из профессоров не слыхал от него выговоров или замечаний. Если необходимо было дать понять человеку его провинность, А. В. скажет о своем неудовольствии ему осторожно чрез другого, или только погорюет сам с собой. У него не было врагов и недоброжелателей: напротив было немало сердечно преданных ему людей. С ними он был откровеннее, во многое посвящал их, чего не говорил другим. Но и эти другие, дальше стоявшие от него, признавали его власть, которая имела основание в бесспорном духовном превосходстве А. В-ча. В профессорских семействах А. В. был желанным, хотя очень редким гостем. Здесь он был другом и любимцем детей, которых сам очень любил и ласкал. И теперь рассказывают, как этот серьезный человек, впрочем еще будучи светским, играл иногда с детьми „в дурачки». Единство и согласие в профессорском кругу – вот чего больше хотелось А. В-чу. В последние годы А. В-ча в академической корпорации произошли некоторые неудовольствия, которые, говорилось после, убавили его жизни.

И отношение к студентам, и отношение к профессорам покоились у А. В-ча на том возвышенном взгляде, какого он держался на академию. Он видел в ней духовно-ученое братство, опору церкви, источник богословского видения для православного общества. Вступительную лекцию по истории церкви, он начинал раз прошением великой ектении – „о святем храме сем и с верою, благоговением и страхом Божиим входящих в онь, Господу помолимся»; причем под святым храмом разумел храм богословской науки; веры, благоговения и страха Божия, как настроений, он требовал от служителя науки богословской, иными словами, от служителя Христовой церкви в звании ученого богослова. И когда А. В. хлопотал и добился устройства храма в стенах академии, то кроме практических удобств им руководило желание, чтобы Господь даровал „нам счастье жить под одним кровом с Его жилищем», „дабы более и более самим и нашим юношам проникаться духа церковного»⁶³. От академии, как целого учреждения, А. В. требовал служения обществу и вместе церкви распространением богословских знаний: отсюда его проект богословского словаря, не осуществившийся не по вине А.В-ча. Это дело он вел вполне самостоятельно. Митр. Филарет „никогда не сочувствовал этому предприятию»: А. В. осаждает его просьбами, а в своей речи 1 окт. 1864 г. в день полувекового юбилея академии, посоветовавшись предварительно с академическим братством и конечно с владыкой, приглашал всех получивших высшее образование в академии, ознаменовать день собрания таким предприятием, в котором бы все могли принять участие. Здесь он разумел составление церковно-богословского словаря. Митр. Филарет только внезапно по какому-то вдохновению, как свидетельствует преосв. Савва, святками 1865 г. сам предложил деньги А. В-чу на его издание. Дальнейшая история этого предприятия известна. Дело было начато скоро: определялись работы, разыскивались пособия и источники, составлялись алфавиты, уже в феврале шли обсуждения предприятия и распределение работ. А в октябре того же года А. В. писал преосв. Савве. „Мы теперь хлопочем, как вести дело по изданию словаря, – собираем „источники», собираем людей; стараемся уяснить себе требование, задачи требования нашей публики духовной и не духовной». Некоторые статьи для словаря были уже написаны. Говорили о скором осуществлении предприятия, заинтересовавшего общество. Но оно не осуществилось и до сих пор и нет положительно никаких надежд, чтобы к вековому юбилею академии, который не за горами, мысль А. В-ча пришла в исполнение⁶⁴. В годы ректорства А. В-ча в академии введен был новый устав 1870 г., которому он во многом не сочувствовал. Тем не менее ему пришлось переустраивать академию по новому и он исполнил это с свойственной ему добросовестностью. Преосв. Макарий (Булгаков), ревизовавший преобразованную академию в год смерти А. В-ча, нашел ее в полном порядке и дал такой отзыв о ректоре. „Достоуважаемый отец протоиерей, всю жизнь свою посвятивший на служение науке, давно уже засвидетельствовал пред ученым миром свою основательную и многостороннюю богословскую ученость, особенно церковно-историческую, своими замечательными сочинениями и при своем зрелом уме, многолетней опытности и глубоко-религиозном и строго-нравственном направлении служит надежным руководителем не только для воспитанников, но и для самих наставников академии».

Еще была одна выдающаяся особенность в отношениях А. В-ча к академии. Этот „прочный ректор», с детских лет почти взятый академией, любил ее как вторую родину, с нежностью сына. Еще в те годы, когда он был молодым профессором, трудно было его вытащить из посада и родные огорчались, что он редко навещал их на вакациях. Он приростал к академии, хотя не забыл и родины. Много лет в конце жизни собирался он посетить свою Кострому, но так и не собрался. Уезжая по необходимости куда-нибудь из академии, он тосковал по ней. В последний год своей жизни, летом 1875 г., по совету врачей после долгих уговоров близких людей А. В. был отправлен на дачу в Ахтырку⁶⁵, но не мог прожить там и месяца, загрустил по академии и возвратился умереть сюда.

Его последним желанием было похорониться вблизи академии на нашем, теперь закрытом, кладибище.

Болезнь, сведшая А. В-ча в могилу, была застарелая: врачи назвали ее воспалением внутренней оболочки артерии. Он не любил лечиться и за постоянным трудом забывал о себе. Первый раз А. В. почувствовал приступы болезни приблизительно около 45 года своей жизни. Не один раз давала она себя знать и после, а в декабре 1874 года оказалось, что болезнь неизлечима⁶⁶. Когда, возвратившись с дачи, А. В. появлялся на креслах в академическом саду и, по народному выражению, наглядывался на свет Божий, его сослуживцы и воспитанники окружая больного, чувствовали, кого они теряют. Незадолго до своей смерти он говорил: „с меня довольно послужил». Здесь и скромное выражение чувства исполненного долга и выражение благодарности Создателю. Последними предсмертными словами А. В-ча были: „я хочу скорее домой». Было ли это воспоминание о далекой родине – последняя мысль о земле, или первое откровение нового мира, более близкого его душе, чем земля, – неизвестно.

Смерть А. В-ча была великим горем академии. Один очевидец погребения рассказывает: „на домашних панихидах священнослужители едва могли произносить возгласы: рыдания заглушали их. В день похорон пространная трапезная церковь лавры была переполнена его почитателями... И наставники и студенты горячо оплакивали своего ректора. Я не видал сухих глаз». Памятник на могиле А. В-ча поставлен его учениками⁶⁷.

Когда помер А. В. Горский, его ученик Н. П. Гиляров-Платонов писал. „Необходимо воссоздать всю духовную личность покойного, личность колоссальную сказали бы мы, если бы нравственной высоте, высоте смирения, исполнения долга до самозабвения, мог приличествовать эпитет, „колоссальности». Этот аскет-профессор, этот инок-мирянин, с подвижнической жизнью соединявший общительную гуманность и готовность всякому служить своими знаниями и трудами, это было необыкновенное явление. Оно едва ли повторится. Оно было созданием особого духовного строя в известный период Московской академии, где А. В. Горскому предшествовал первообраз его Ф. А. Голубинский, с той же бездной эрудиции, с глубоким мыслительным умом, и не только отсутствием тщеславия, но и смирением, о котором трудно составить даже понятие: о таком смирении можно читать только в учебниках нравственного богословия⁶⁸... Слова покойного публициста: „это явление едва ли повторится» до сих пор оказываются пророческими:иА. В. Горский не повторился. Но тот духовный строй нашей академии, высшим созданием которого был этот человек, не помер с ним. Просвещенная религиозность, честная наука, смиренная ученость, отеческие, сыновние или братские отношения в академической семье – вот главные черты этого духовного строя. Как рассеянные искры потухшего светила, они мелькают и тлеют там и здесь в этих славных стенах. И не погаснут эти искры, пока не умерла в нашей академии академия Горского. А этого, все мы веруем, никогда не случится.

С. Смирнов