Поездка в Рим

Источник

Содержание

I. Побуждение и план поездки. Погода в Риме и на пути к нему. Обстановка квартиры. Первое впечатление при приезде в Рим. Воспоминание о впечатлении Венеции. Внешний вид Рима и его памятники всех веков. Мавзолей Адриана, Forum Romanum. Палатинский холм, Колизей, Катакомбы. Колонна М.Аврелия. Тарпейская скала, Пантеон и др. Уличная жизнь Рима; ее праздничное настроение. Любимые места прогулок. Корсо. Вид на Рим с площадки S.Pietro in Montorio. Прогулка по Monte Pincio и виды с него. Вилла Боргезе. Темперамент итальянца. Шум и толкотня в Риме. Несколько слов о чистоте римских улиц и воспоминание о порядках Неаполя. Иностранцы в Риме. Отношение к ним местного населения. Римские магазины. Извозчики в Риме, Неаполе и Тиволи. Уличные мелочные торговцы. К характеристике англичан. Патеры, монахи, монахини, семинаристы, кардиналы и епископы на улицах Рима. II. Римские храмы. Патриаршие базилики. Базилика св. Иоанна Латеранского. Храм св. Петра; его история и местоположение. Piazza di S. Pietro. Колоннада. Вид на храм св. Петра. Портик храма. Восхождение на кровлю и вершину храма. Вид с вершины. Внутренность портика. Общий внутренний вид храма и его размеры. Надписи на полу. Статуя св. ап. Петра. Место исповедания. Altare рара1е. Хор и алтарь кафедры. Боковые нефы и алтари храма. Картины-мозаики. Папское превозношение в римских постройках. Папские мавзолеи в храме св. Петра. Надписи, барельефы и картины. Портрет Пия IX-го. Памятники недавних важнейших событий в храме св. Петра. Погребальная ниша пап. III. Разговор о посещении Рима русскими поклонниками. Обилие святынь в Риме. Римские мощи и священные реликвии. Места и способ хранения римских святынь. Недоступность их для большинства поклонников. Посещение хранилища святынь в базилике С. Кроче. Нерукотворенные образы Христа Спасителя. Особо чтимые и чудотворные иконы Богоматери. Священные места в Риме: темница Св. апостола Петра. Капелла „святая святых” и „santa scala”. Римские катакомбы и мое посещение катакомб Св. Агнии. Кладбище капуцинских монахов. IV. Ватикан; внешний вид его, состав и история. Когда стал он папской резиденцией? Вход в Ватикан. Швейцарская гвардия папы и гвардия почетная. Где живет папа и его „семья“? Достопримечательности Ватикана. Сикстинская капелла и страшный суд Микеланджело. – “Pontificale“ в ватиканских фресках. Зала непорочного зачатия. Ватиканский узник. Ватиканские сады. Уничтожение светской власти папы и истинный смысл папского ватиканского затвора. V. Общий взгляд на римско-католическое богослужение. Службы страстной недели и отсутствие тесноты на них. Соборный клир. Пение соборян, певческих хоров и папской капеллы. Обстановка храмов и приготовления к совершению мессы. Процессии. Архиерейское служение. Облачения. Особенности каждения. Распорядитель при богослужении. – «Стояния». Нынешняя скромность римских богослужений по сравнению с прежними временами. Служба вербного воскресения. Римские пальмы и поднесение пальмы папе. Завешивание картин в храмах на страстной неделе. Службы „тенебр». Деятельность кардинала – великого пенитенциария и отношение римских католиков к таинству покаяния. Показывание народу святых мощей и священных реликвий. Служба Великого четверга; освящение мира и елея. Омовение папского алтаря. Служба Великого пятка; евангелие страстей Христовых, поклонение кресту, литургия преждеосвященных даров. Tre ore d'agonia и римские проповедники. Королева за „тенебрами“ в базилике S. Croce. Покаянная процессия. «Сепулькры». – Служба Великой субботы и посвящения в разные церковные и священные степени. Отношение римских католиков к светлому дню Пасхи: его встреча в Риме и торжественная месса этого дня. VI. Исторические сведения о римских юбилеях. Провозглашение юбилея Львом XIII. Юбилейная булла и дополнительные правила к ней. Епископские призывы к паломничеству в Рим. Размеры и организация паломничества: его руководители и их деятельность. Несколько слов о наших русских богомольцах. Молитвенные посещения главных римских базилик. Входные двери храмов и обряд прохождения чрез «porta santa». Процессии паломников к алтарям базилик. Книжка-путеводитель для паломников: их молитвы и песнопения при посещении базилик. Исповедь паломников. Юбилейные духовники. Материальные жертвы паломников и их подарки папе. VII. Папские приемы паломников. Входные билеты на прием. Костюм для приема. Вход зрителей чрез бронзовые двери. Палата беатификаций – место приема. Обстановка палаты. Состав ожидающей папу толпы. Sedia gestatoria. Появление папской процессии. Личность Льва XIII. Молебствие у алтаря палаты. Прием паломников и их подношения. Обратная процессия. Прием в храме св. Петра. Продажа входных билетов. Обстановка приема и личность папы на нем. Настроение толпы при приеме. Общее впечатление католического благочестия. – Православная русская церковь в Риме. Службы в ней на страстной неделе и в светлый день. Пасхальный прием у посла А. И. Нелидова. Дело о постройке в Риме русского храма. – Фонтан di Trevi – заключение.  

 

I. Побуждение и план поездки. Погода в Риме и на пути к нему. Обстановка квартиры. Первое впечатление при приезде в Рим. Воспоминание о впечатлении Венеции. Внешний вид Рима и его памятники всех веков. Мавзолей Адриана, Forum Romanum. Палатинский холм, Колизей, Катакомбы. Колонна М.Аврелия. Тарпейская скала, Пантеон и др. Уличная жизнь Рима; ее праздничное настроение. Любимые места прогулок. Корсо. Вид на Рим с площадки S.Pietro in Montorio. Прогулка по Monte Pincio и виды с него. Вилла Боргезе. Темперамент итальянца. Шум и толкотня в Риме. Несколько слов о чистоте римских улиц и воспоминание о порядках Неаполя. Иностранцы в Риме. Отношение к ним местного населения. Римские магазины. Извозчики в Риме, Неаполе и Тиволи. Уличные мелочные торговцы. К характеристике англичан. Патеры, монахи, монахини, семинаристы, кардиналы и епископы на улицах Рима.

При научных занятиях западными христианскими вероисповеданиями внимание очень часто привлекается к Риму. Как в древности говорили, что все дороги ведут в Рим, так теперь, при изучении исторических судеб христианского запада, можно, пожалуй, сказать, что все, дороги ведут из Рима, т. е. в нем приходится искать ключ к разумению почти всех выдающихся явлений религиозной истории западной Европы. Понятно, что меня, немало лет занимающегося западными исповеданиями, давно уже тянуло побывать в папской столице и непосредственно познакомиться с этим знаменитым могучим средоточием католического мира. Конечно, чтобы изучить папский Рим, его дух и жизнь с надлежащею полнотой и основательностью, нужно проникнуть в его многочисленные церковно-правительственные, научные, миссионерские, учебно-воспитательные и др. учреждения, исследовать постановку, средства и характер их деятельности; нужно вступить в личные знакомства и беседы со всеми выдающимися представителями католической иерархии и богословской науки и т. п.; нужно, одним словом, провести в Риме и посвятить его изучению, по крайней мере, год, если даже не годы. Таким количеством свободного времени я не располагал и такими широкими планами не задавался. В моем распоряжении на этот раз могло быть лишь несколько недель, а потому только в таких пределах я и решил познакомиться с религиозною жизнью католического Рима, насколько она доступна взору стороннего наблюдателя.

Над вопросом о том, когда лучше устроить свою поездку, долго думать не приходилось. Нужно было выбрать, конечно, такое время, когда религиозная жизнь проявляется с особенною силой и в наиболее заметных обнаружениях, а этим временем в римско-католической церкви, как и в нашей православной, служит, без сомнения, конец Великого поста праздник Пасхи. Календарные условия настоящего года вполне благоприятствовали моим намерениям, так как римская Пасха приходилась ровно на неделю ранее нашей, и потому я имел возможность все наши пасхальные каникулы ввести в пределы своей поездки. Правда, в этом времени могло быть и некоторое неудобство. Известно, что именно страстная и пасхальная недели всегда привлекают в Рим громадное количество богомольцев и туристов не только из Италии и ближайших соседних стран, но и со всех концов католического мира, причем текущий год, в качестве юбилейного, естественно должен был еще более усилить этот обычный прилив. Можно было опасаться, что трудно будет найти в Риме подходящее помещение, или придется платить за все страшные цены, что, при наших скромных бюджетах, не особенно приятно, тем более, когда поездка предпринимается без ходатайства о казенной командировке, а на свои личные средства. Газеты уже начали пугать, что наплыв приезжих ожидается в Рим громадный, и содержатели отелей и меблированных комнат будто бы уже предвкушают наслаждение своих будущих барышей. Чтобы не стать в затруднительное положение, не очутиться бессильною жертвой какого-нибудь ловкого потомка почитателей Меркурия, я заблаговременно обратился с просьбой о советах и содействии к знакомым соотечественникам, постоянно пребывающим в Риме, и благодаря их любезности путешествие мое состоялось и устроилось наилучшим образом. Еще на пути в Рим, во Флоренции, я уже получил приятную весть, что квартира нанята для меня на целый месяц, так что тотчас по приезде я мог спокойно и без всяких затруднений расположиться в готовом приюте. Наметив себе маршрут с небольшими остановками в Вене, Венеции и Флоренции, а на возвратном пути в Милане и Люцерне мы, вдвоем с дочерью, 17-го марта выехали из Москвы, 24-го, т. е. в пятницу пред католическим вербным воскресением, были в Риме, а 26-го апреля уже возвратились домой.

Встретил нас Рим невесело. Раннее утро высматривало безнадежно мрачно, серые тучи нависли над городом и мелкий, совсем осенний, дождь стучал по стеклам нашей извощичьей кареты, когда она везла нас с вокзала на пьяцца Никозия – место нашего предстоящего пребывания. К счастью, ненастье не обидело нас, дождливых выпало лишь два-три дня и за все время своего путешествия мы наслаждались прекрасною летней погодой, совсем непривычной для нас в марте и апреле. Особенной жары, правда, не было, и слишком легкие костюмы, захваченные на всякий случай в расчет на знойный юг, остались без употребления, но зато ни разу не пришлось пожалеть и о том, что драповое пальто осталось в России. Немножко страшно было выезжать на летнем положении, когда у нас повсюду расстилалась еще сплошная пелена снега, и не видно было ни одной проталинки. На беду и за границей происходило на этот раз нечто необычайное. До самой Вены поезд мчался между бесконечными полями снега, а накануне нашего приезда была такая страшная метель, что на улицах нанесло сугробы в полтора аршина и на несколько часов прекратилось всякое движение. Когда мы приехали, солнце сияло и грело совсем по-летнему, но город представлял очень странный вид, так как громадные кучи собранного снега тянулись по всем улицам, а с крыш струились такие сильные и непрерывные потоки, что трудно было спасаться от них даже и с зонтом. Казалось, что при такой обстановке мы будет несколько смешны в своих летних костюмах; но венцы перещеголяли и нас в своем презрении к стихиям, гуляя по Рингу, покрытому лужами, даже и без тех резиновых галош, которыми в настоящем случае мы имели полное право гордиться. Иностранцы с некоторою насмешкой говорят, что русского можно узнать за границей, прежде всего по его резиновым галошам; по мне думается, что при тех лужах, по которым приходилось шагать, венцам было не до смеха и, наверное, не без зависти посматривали они на нас, когда мы важно шествовали в сознании своего резинового превосходства. Та же резина и несколько дней спустя привлекла на нас, всеобщее внимание. Во Флоренции часа два пришлось нам странствовать под порядочным дождем. Дочь моя надела резиновый плащ и укрылась им с головою. Нужно было видеть, какой необычайный эффект произвело появление такой особы на улицах Тосканской столицы: встречные прохожие в изумлении останавливались, из спешно растворяемых окон высовывались фигуры любопытствующих, повсюду слышался громкий обмен мнениями и нужно заметить в большинстве случаев сочувственный, а некоторые из наиболее любознательных даже возвращались назад, чтобы получше рассмотреть интересную новинку. Странно, что в Италии, дожди льют иногда непрерывно по целым месяцам, такая простая и практичная вещь, как резиновый плащ, оказывается вдруг совсем невиданным чудом! Долго еще из окон вагонов пришлось нам любоваться и после Вены снежными видами, и только спустившись уже в ломбардскую равнину, совсем успокоились мы за свои летние костюмы.

Всякие страхи каких-либо житейских затруднений и дороговизны в Риме, для нас по крайней оказались совершенно напрасными. Правда, от некоторых случайных знакомых пришлось услышать, что они с величайшим трудом могли найти себе помещение и платили за одну меблированную комнату по 15 и даже по 22 лиры (35 коп.) в сутки; но нас наши добрые знакомые устроили прекрасно. В нашем распоряжении оказалась очень миленькая квартирка, минутах в трех ходьбы от Корсо, состоящая из трех комнат с окнами на площадь и переулок и притом с лестницей только в 47 ступеней, что по западноевропейским порядкам, при тамошних пяти и шести этажных домах, можно было признать совсем роскошью. Эстетические наклонности итальянцев приятно давали себя чувствовать в обстановке нашей квартиры. Вместо столь обычного убожества русских меблированных комнат, здесь были изящно разрисованные потолки, красивый мозаический пол, с коврами, обильная и хорошая мебель, мягкая и венская, мраморной мозаики столы, подзеркальники и этажерки, переполненные всякими безделушками, драпировки и портьеры, множество зеркал и картин, вазы и раковины, массивные бронзовые часы под стеклянным колпаком, канделябры и то шелковые платки с бахромой, живописно раскинутые причудливыми веерами. За все это удовольствие пришлось заплатить только 80 лир в месяц, причем мы пользовались и прислугой, и постелью, и полотенцами, и лампой, и свечами, и каждое утро получали горячую воду с сервизом для чая, эти удобства, да еще в бойкое, время усиленного наплыва приезжих, в России за такую цену, т. е. за 28 рублей в месяц, едва ли получишь.

Ну, вот мы в Риме. Проезжая в первый раз по его улицам, я испытывал какое-то странное впечатление, близкое к разочарованию. Начитавшись и наслышавшись о достопримечательностях вечного города, невольно ожидаешь тотчас же встретить что-либо совсем необыкновенное. Так и кажется, что отовсюду должны смотреть на тебя величественные дворцы Тиверов и Калигул, что поедешь непременно мимо каких-нибудь колонн и триумфальных арок Траянов и Константинов, станешь взбираться на знаменитые холмы Палатина или Капитолия и все, наконец, пред твоим взором затмится и будет подавлено необычайными громадами Колизея или храма Св. Петра. Ожидаешь одним словом, что стоит лишь ступить на землю Рима, чтобы очутиться в совсем особом мире, чтобы повеяло на тебя и тотчас же охватило духом классической древности или средневекового папства. И вдруг, самый обыкновенный извозчик, как в Берлине или Вене, пощелкивая бичом, везет тебя самыми обыкновенными улицами, по обеим сторонам которых тянутся не представляющие решительно ничего оригинального многоэтажные дома, мелькают бесчисленные вывески и витрины магазинов, переполненные всевозможными продуктами европейской культуры, спешат и толкаются толпы прохожих, звонят и гремят вагоны электрического трамвая, снуют громогласные разносчики газет, видится и слышится вообще самая обычная жизнь современного западноевропейского города. Ни классической древностью, ни средневековьем, как говорится, совсем даже и не пахнет. По первому внешнему впечатлению Рим – это хороший, но заурядный европейский город, не поражающий приезжего какою-либо, бьющею в глаза, оригинальностью. За несколько дней пред тем был я в Венеции. Вот где действительно путешественник тотчас же чувствует себя в каком-то совсем особенном мире. Улицы без тротуаров, потому что во всем городе не встретишь ни одного экипажа и ни единой лошади. Большая часть этих улиц до такой степени узки, что, пробираясь по ним между рядами магазинов и ресторанов, легко вообразить себя в каком-нибудь пассаже или торговых рядах. За отсутствием езды повсюду царит тишина, совсем удивительная для большого города. На набережной, против окон отелей, толпа каких-то странствующих артистов в больших широкополых шляпах и живописно заброшенных чрез плечо плащах стройно распевает национальные песни и всем знакомые хоры из опер. Вместо извозчиков пристают к прохожим субъекты в матросских костюмах с криками: „гондоля! гондоля!“, а когда усядешься в этот, почему-то непременно траурный, экипаж и плывешь по „canal grande”, с обеих сторон смотрятся прямо в воду старинные, мрачные, но часто весьма живописные, дворцы, повесть о которых неумолчно льется из уст словоохотливого гондольера. Красиво стоит он на корме гондолы, привычными сильными движениями ловко управляется со своим длинным веслом, и, показывая то направо, то налево, с какою-то грустною гордостью рассказывает вам о былой своего родного города. Едешь по этой необыкновенной улице, прислушиваешься к музыкальным переливам красивой итальянской речи своего случайного путеводителя, любуешься, как волны канала плещутся прямо в стену или в каменные ступени какого-либо обветшавшего палаццо и невольно чувствуешь себя где-то далеко, за пределами нашей обычной обстановки. – Рим подобного впечатления не дал. Конечно, и в нем весьма много оригинального, но оно разбросано по частям, и потому совсем не бьет так в глаза, как, напр. в Венеции. Нужно некоторое время пожить в Риме и близко рассмотреть его, чтобы познакомиться с его особенностями. – На внешности Рима отражается вся его многовековая история, а потому в нем царит удивительное смешение классической древности со священным городом пап и с современной столицей объединенной Италии. Памятники всех веков калейдоскопом быстро сменяются здесь пред взором наблюдателя, перебрасывая мысль его от древнего язычества к судьбам Италии девятнадцатого столетия, от подвигов Св. апостолов и мучеников к деяниям и злодеяниям римских цезарей, к истории владетельных итальянских фамилий, к проявлениям силы и величия папства или к художественным сокровищам эпохи возрождения. Где бы вы ни ехали, куда бы ни вошли, везде вас невольно захватывает это необычайное разнообразие мыслей и впечатлений. Мчит вас, напр.: электрическая сила по великолепному „Corso Vittorio Emmanuelle” и самое название этой улицы, и прямой, широкий, красивый вид ее, и новая архитектура обрамляющих ее многоэтажных зданий, и зеркальные окна роскошных магазинов, – все невольно заставляет вас думать, что вы в богатом современном европейском городе; но один только поворот вагона и пред вами возвышается превращенный в крепость величавый мавзолей Адриана, вмещавший в себе останки римских императоров второго и третьего века; ведет к нему мост, украшенный десятью колоссальными статуями ангелов работы Бернини, переносящий таким образом, мысль вашу к семнадцатому веку, а стоит лишь с этого моста бросить взор налево, чтобы увидеть купол собора Св. Петра и громады Ватикана, тотчас же вспомнишь, конечно, о созданном над гробницей первоверховного апостола мощном здании папства и о нынешнем ватиканском узнике. – Среди шумного города, между оживленных торговых улиц, кишащих пешеходами, экипажами и вагонами трамвая, когда ничто, кажется, не напоминает вам о древности, вдруг совершенно неожиданно открывается пред вашим взором обширная ложбина, созданная расколками многих лет. На пространстве целой десятины здесь громоздятся одни лишь развалины, в виде колонн и триумфальных арок, остатков храмов, дворцов и общественных зданий. Это знаменитый „forum Romanum”, – место, где в течение многих веков, можно сказать, бился пульс исторической жизни всего мира. Отсюда царственный некогда город, его сенат и императоры, возвещали свою волю и управляли народами вселенной. Многие века смотрят на вас из этих развалин. Тут остатки храмов Весты и Сатурна, заставляющие вас вспомнить о Нуме-Помпилии или о начальных временах республики. Тут развалины трибуны (rostra), с которой древнеримские политические ораторы держали свои речи к народу. Тут триумфальные арки Тита, Септимия Севера и Константина, колонна Фоки, – памятники, переносящие мысль вашу к победам и деяниям императоров то 1-го, то 3-го, то 4-го, то 7-го века христианской эры. Вдоль почти всего форума тянется Палатинский холм, наполненный еще более величественными развалинами некогда грандиозных и славных императорских дворцов Августа, Тиверия, Нерона и т. п., а в другой стороне высится громада Колизея, приводящая зрителя в благоговейный трепет под наплывом суровых воспоминаний о тех обильных потоках христианской крови, которые беспощадно лились на потеху ожесточенного, но уже изнемогавшего язычества. Мертво тут теперь и безлюдно. Вся эта масса громоздящихся друг над другом развалин представляет собою теперь лишь какой-то мрачный, безжизненный оазис, а вокруг него ключом бьет и волнуется шумная жизнь современного города и прямо против какого-либо палатинского педагогиума дымит высокая труба газового завода. – Захотите ли вы устремиться в противоположный конец города, и там вас встречает тоже непрерывное смешение веков и событий. Красивая улица „venti Settembre” например, с ее громадным дворцом министерства финансов, самым названием своим заставляет вас вспомнить о том дне, когда победоносные войска Италии в 1870 году, вступили в свою, отвоеванную у папства, столицу. Мраморные доски, водруженные в двух местах на этом пути, говорят вам то о пребывании здесь Гарибальди, то об именах тех воинов, которые пали за объединение своего отечества. Но ворота, взятые тогда войсками Италии, называются „porta Pia”, так как их сооружение начато папою Пием IV в 1559 году, по рисункам Микеланджело, а реставрировал их в 1851 г. тот самым Пий IX, которому, после взятия „porta Pia», пришлось проститься с короной светского государя превратиться в ватиканского узника. Великолепные виллы, виднеющиеся по этому пути, напоминают вам о славных в свое время итальянских фамилиях Патричи, Торлониа, Малатеста; а затем вы уже входите в старинную базилику Свят. Агнессы, основанную императором Константином, и чрез несколько минут, предшествуемые патером-кустодом, с зажженными свечами в руках двигаетесь по узким коридорам катакомб, благоговейно созерцая места погребения древних христиан, символические изображения и надписи, маленькие глиняные сосуды, в которых верующие собирали кровь святых мучеников, и светильники, при скудном свете которых возносилась здесь некогда к Богу богатая верой и религиозным чувством молитва. И так в Риме на каждом шагу: памятники разных отдаленных эпох стоят друг подле друга и быстро сменяют один другого пред взором наблюдателя, часто на одном и том же месте, даже в одном и том же здании. Рядом с палатой парламента, ораторствуют какие-нибудь Криспи или Висконти, и прямо против великолепного отеля „di Milano” возвышается древняя колонна, воздвигнутая в честь Марка Аврелия и вся испещренная барельефами, свидетельствующими о победах этого императора над Маркоманами и другими племенами германского варварства, а на вершине колонны, вместо прежней статуи цезаря-язычника, уже с шестнадцатого века красуется бронзовая фигура Св. Ап. Павла, поставленная там по повелению папы Сикста X-го. На площади пред храмом Св. Петра высится обелиск, привезенный в Рим из Египта императором Калигулой. Знаменитая печальной памяти Тарпейская скала так со всех сторон загромождена современными постройками, что взглянуть на нее можно лишь из какого-то закоулка, куда и зайти никому не придет в голову без специальных указаний. Античные языческие храмы получили, так сказать, христианское крещение: маленький, окруженный изящными мраморными колоннами, храм Весты напр.: освящен уже алтарем Пресвятой Девы Марии; а величественный купол Пантеона, также сделавшегося христианским храмом, как бы венчает тесный союз классической древности с эпохой нового времени. Как одно из лучших художественных созданий античного мира, Пантеон вполне достойно служит местом упокоения Рафаэля, – величайшего художника мира нового, а как сооружению консула Агриппы, который был зятем первого римского императора, ему суждено было вместить в себя останки первого короля Италии. Одна из капелл Пантеона устроена над гробницею „отца отечества“, короля Виктора Эммануила II, и обильно украшена дорогими венками, принесенными на могилу объединителя Италии ее признательными сынами. Нет сомнения, что ни один город в мире не может сравниться с Римом по обилию и разнообразию исторических памятников; но, при всем том, когда вы впервые въезжаете в него, он ничем вас сразу не поражает и представляется лишь обыкновенным европейским городом. Причина в том, что его достопримечательности слишком разнообразны, чтобы создать одно целостное впечатление, и так разбросаны, что в большинстве случаев совсем затмеваются подавляющею массой сооружений нового города; их развалины и мрачны и безмолвны, а новая жизнь кругом и бьет в глаза, и шумит, а потому понятно, что обычный поверхностный наблюдатель подчиняется тем впечатлениям, которые охватывают его с большей силой.

Уличная жизнь Рима, в общем представляющая всем знакомую западноевропейскую картину, имеет и некоторые свои особенности. Прежде всего, невольно бросается в глаза какое-то вечно праздничное настроение, которое царит в римском населении. Незаметно почти никаких проявлений той серьезной деловитости, которую так обычно встретить на улицах большого города. Никто никуда не торопится, и совсем не видно тех озабоченных дельцов, которые, ничего не замечая, толкая прохожих, сосредоточенно стремились бы к цели своего путешествия. Озабоченные лица я видел только у тех лавочек, где выставляются счастливые номера лотерейных билетов, на которые пали выигрыши. Эта постоянная азартная игра составляет, как известно, больное место в жизни итальянского народа, но из корыстных расчетов поддерживается близоруким правительством, а слишком серьезное, отношение к ней обитателей Рима, конечно, совсем не свидетельствует об их деловитости. Один из наших римских знакомых говорил мне, что человека с портфелем не встретишь; действительно подобного персонажа мне видеть не пришлось. Как будто не существует здесь ни контор, ни канцелярий, не производится „дел”, и не пишутся никакие „бумаги”. Иллюзия еще более поддерживается тем обстоятельством, что, по-видимому, никаких форменных одежд, кроме военных, в Италии нет, а потому не встретишь ни чиновника, ни учащегося юношу, самая внешность которых говорила бы об их занятиях. Все здесь как будто гуляют, беспечно поглядывая по сторонам на нарядную публику и на красиво убранные окна магазинов, и этих гуляющих такое множество, что на улицах целый день царит необыкновенное оживление. К вечеру ежедневно, в особенности на Корсо, при обильном освещении уличного и магазинного электричества, начинается такая толкотня, что движение экипажей по этой довольно узкой становится почти невозможным и потому само собою прекращается. Густая толпа гуляющих двумя встречными полосами медленно двигается в обе стороны, занимая и тротуары, и всю ширину улицы. Множество кофейных, ресторанов и лавок, торгующих местными красными и белыми винами из Веллетри, Альбано, Фраскати, Марино и других окрестностей Рима, битком набиты посетителями, а модное Cafe Nazionale, раскинувшее десятки столиков не только в своих обширных залах, но и во всю длину своего широкого тротуара, обыкновенно так переполнено, что с трудом можно найти свободное местечко. Масса народа стремится ежедневно и на Яникулький холм, чтобы прогуляться по тенистым аллеям виллы Корсини, где, на самой вершине холма, возвышается грандиозная конная статуя Гарибальди, с площадки церкви S.Pietro in Montorio полюбоваться роскошным видом. Чудная панорама действительно развертывается здесь пред взором наблюдателя. Почти весь Рим у ваших ног: со всех его холмов смотрят на вас и его древности, и его святыни, видите вы и Капитолий, и Колизей, и дворцы Палатина, и термы Каракаллы и купол Пантеона; любуетесь и храмом Св. Петра и базиликами S. Giovanni и S. Maria Maggiore; зеленеют пред вами сады Пинчио и виллы Боргезе; виднеются даже далекие окрестности города, как Фраскати и Кастель-Гандольфо, а там на горизонте, в голубоватой дымке тумана, тянется живописная полоса Аппенинских гор, составляющая как бы дорогую раму великолепной картины. Не раз не один час можно простоять пред этой картиной, облокотясь на балюстраду площадки. И ни сколько не удивительно, что толпы римлян ежедневно устремляются сюда на прогулку. Одно только несколько разочаровало меня в величественной панораме: храм Св. Петра, несмотря на свои колоссальные размеры, совсем не занимает в ней подобающего ему места. Его мрачный купол как-то теряется в ряду других, сходных с ним по архитектуре; а благодаря разности расстояний, некоторые из ближайших к зрителю храмов представляются нисколько не уступающими ему даже и по величине. Наш храм Христа-Спасителя, быть может, в особенности благодаря превосходной позолоте своих глав гораздо более царит над Москвой, чем храм свят. Петра в панораме Рима. Самая оживленная и самая модная прогулка в Риме – monte Pincio. В начале настоящего столетия этот холм был еще совсем безлюдным местом, почти сплошь покрытым виноградниками, и только Наполеон I, в качестве короля Италии, обратил на него особенное внимание. По планам французского архитектора Валадье, раскинулся здесь красивый парк с широкими проездными аллеями и дорожками для гуляющих, а склон холма на Piazza del Popolo, в которую упирается северный конец Корсо, обделан красивою террасой, где устроен подъем для экипажей и лестницы для пешеходов, изящно декорированные статуями и растениями. При закате солнца, когда, по установившемуся обычаю, здесь царит наибольшее оживление, Пинчио представляет собою весьма живописную и разнообразную картину. С площадки террасы открывается один из лучших видов на Рим. Прямо пред вашим взором широкою полосою волнуется Тибр, а на той стороне, за мостом Маргариты, расстилаются „prati di Castello”, некогда действительно обширными луговинами окружавшие замок Св. Ангела, а теперь уже представляющие собою смело раскинувшуюся, сплошь застроенную новую часть города с прямыми и широкими линиями улиц, окаймленных многоэтажными зданиями, к сожалению, нередко пустыми или заброшенными на половине постройки. В названиях площадей, улиц, наперекор всякой хронологии, капризно стоят здесь рядом имена Цезаря, Помпея, Гракхов, Кола Риэнзи, Боэция, Кассиодора, Висконти и Кавура. Здесь сказалась национальная гордость некогда великого народа, поминавшего своих героев, но самая судьба нового, широко задуманного квартала была для этой гордости тяжелым оскорблением. Объединенная Италия лихорадочно торопилась расширять, застраивать свой столичный город в полной уверенности, что миллионное население непременно будет его уделом, а теперь загроможденные гниющими лесами недоконченные и заброшенные постройки ясно свидетельствуют о постигшем ее разочаровании. С площадки Пинчио вы, конечно, не замечаете, этих печальных подробностей и при эффектных переливах солнечного заката любуетесь лишь широко раскинувшейся панорамой с монументальными дворцами, зеленью вилл и куполами храмов. Величаво высятся пред вами замок Св. Ангела, дворцы Ватикана, храм Св. Петра, толпятся друг за другом Квиринальский, Капитолийский, Палатинский и Авентинский холмы; а в дали, венчающей вершину Яникула, на синем фоне горизонта ясно вырисовывается силуэт всадника – Гарибальди. Внизу у ваших ног правильным кругом расстилается Piazza del Popolo: на ней, у подножия террасы Пинчио, – красивая группа фонтана, изображающая Нептуна, тритонов и дельфинов, посреди – красный, гранитный обелиск, еще Августом привезенный из Египта, а с обеих сторон – три изящной архитектуры храма, два из которых венчают собою начало улицы Корсо, и ведущие за город ворота „del popolo”, внутренняя сторона коих украшена рисункам Бернини. Благодаря тому, что Пинчио расположен на самой северной окраине города и не превосходит другие холмы своею высотою, открывающийся с его террасы вид далеко не обнимает всего Рима, но особенное преимущество и прелесть этого холма в его разнообразии и в тех контрастах, какими любуется зритель на его вершине. Когда вы стоите еще на площадке террасы и ваша мысль, поверх обелиска, мавзолея и Ватикана, невольно уносится в воспоминания прошедших судеб вечного города, у ваших ног ряды экипажей и пешеходов шумно и весело поднимаются уже с Piazza del Popolo на свою излюбленную прогулку. Оглянитесь только назад, сделайте лишь два-три шага, и вас тотчас же захлестнет игривою волной бойкой современной жизни. По аллеям парка изящные фаэтоны и ландо на великолепных рысаках тянутся нескончаемою вереницей; картинно развалившиеся на их подушках красавицы щеголяют своими дорогими нарядами: пестрая, праздничная толпа пешеходов разных национальностей и состояний медленно двигается по дорожкам и переполняет все стулья и скамейки, в обилие расставленные под тенью; в павильоне гремит оркестр военной музыки, то там, то здесь журчат струи фонтанов, гудит веселый говор гуляющих, а над всем этим склонившись, тихо покачивает своими ветвями роскошная и нежная флора. Но стоит лишь вам переплыть, правда не без некоторого труда, этот широкий народный поток, – пересечь прямо поперек эти темные аллеи, и на том же Пинчио пред вами развертывается совсем иная картина. Тихо здесь и безлюдно; совсем не слышен шум оставшейся позади вас толпы, и редко кто из гуляющих заходит сюда на пустынные дорожки. Стоите вы над громадным вертикальным обрывом, подошву которого составляет старинная городская стена, идущая кругом всего Рима. Невольно становится как-то жутко на страшной головокружительной высоте, а тут еще вам говорят, что это излюбленное место самоубийц, одним последним роковым шагом нередко оканчивающих здесь свои расчеты с неудавшейся жизнью. Внизу обрыва, более чем на шесть квадратных верст широко раскинулась великолепная вилла Боргезе с ее кристальными «прудами, изумрудными луговинами, казино, статуями и фонтанами и могучею растительностью рощ и аллей. Со стороны красот природы эта вилла составляет лучшее украшение Рима, а потому его население издавна дорожит ею и гордится. До последнего времени ею владели потомки той самой фамилии, имя которой она носит, но сами владельцы считали свою виллу до некоторой степени общественным достоянием, открывая в нее для публики свободный вход. Говорят, что когда один из владельцев задумал запереть ее, народ угрожал ему выломать заборы и ворота. В недавнее время виллу хотел купить один англичанин; но покупка не состоялась, так как городское управление требовало, чтобы и новому владельцу поставлено было непременным условием в назначенные дни и часы допускать на виллу свободный вход. В 1897 г. сам город Рим совершил, наконец, эту покупку за три миллиона франков и знаменитая вилла Боргезе стала, таким образом, общественным достоянием. Чудный вид представляет эта вилла, когда под лучами солнца ее роскошная зелень играет разнообразными тонами, и северному человеку долго не хочется уходить с обрыва, чтобы как можно больше насладиться, составляющею для него роскошь, картиною южной природы. Тем мне в особенности и понравился Пинчио, что можно в одно и то же время созерцать на нем и таинственное величие многовекового города, шумную роскошь современности, и мирную красоту природы. А римская толпа между тем, все шумит и волнуется, чему-то все празднует – и не видится ни начала, ни конца ее праздничному настроению.

Шумит же она не по-нашему. Горячий темперамент южного человека ясно дает себя чувствовать на улицах Рима. Итальянец громко и порывисто выражает свои чувства. По-видимому, он совсем не в состоянии тихо вести даже самый обыкновенный разговор. Если случайно встретятся на улице два приятеля, а в особенности приятельницы, они так усиленно жестикулируют и непременно поднимут такой ужасный крик, что непривычному человеку тотчас же чудится близость скандала и полицейского вмешательства. На самом же деле это только мирная, дружеская беседа. За несколько станций до Генуи, в наше купе шумно ворвались три молодых итальянца в галантерейных костюмах и в отчаянно-разноцветных галстуках. Один из них держал в руках и охранял как святыню большой букет живых цветов, предназначавшихся какой-то Терезе. Вы не можете себе представить, какой необычайный гвалт подняли эти жизнерадостные юноши в нашем вагонном затишье. Ожесточенная мимика и жестикуляция, несмолкаемый поток слов, шутки и раскаты смеха и все это fortissime, на самых высоких тонах и в самом отчаянном темпе. На нашу беду, когда мы уже въезжали в город, резиденция счастливой Терезы оказалась в самой близи железнодорожного пути. В несколько секунд ее страстный поклонник, по ногам и коленам пассажиров, перенесся к окну купе и, размахивая букетом, уже, что было мочи, орал: „Террр...е...ззза! Террр...е...ззза!” У соседей трещало в ушах, какая-то англичанка беспомощно металась в своем углу, и, будь это в России, пожалуй, не обошлось бы без протокола. А зрители-итальянцы в таких случаях лишь мило улыбаются, потому что при подобных обстоятельствах они, конечно, и сами произвели бы точно такой же дебош. Когда итальянец в веселой компании, он ужасно кричит; а когда в одиночестве, он или поет, или отчаянно свищет. Ни в одном из городов западной Европы не приходилось слышать такого резкого, пронзительного свиста, какой постоянно, то там, то здесь, то с мотивами, то без мотивов, разносится по улицам Рима. Привычка эта так сильна, что однажды на моих глазах, во время богослужения Великого четверга, какой-то, вошедший в храм, господин совсем было разразился игривою мелодией: уж в трубочку сложились его губы, уж послышалась первая нотка, как вдруг он спохватился и, конфузливо вспыхнув, проглотил свою нецерковную музыку. Пылкому южанину как будто трудно обойтись без каких-либо резких звуков, или движений, а если не может не шуметь всякий простой обыватель, проходя или проезжая по улице, то, конечно, уж до хрипоты кричит тот, кому это полагается по самой профессии. Пальму первенства в этом случае нужно, без сомнения, отдать римским газетчикам. До сих пор стоят у меня в ушах ожесточенные клики «Трри…бу...на», «экко л’Аванти!», потому что каждый день, и утром, и вечером, по сотне раз слушал я, как неслись они по всем перекресткам и в растворенные окна нашей квартиры. – Народ в Риме, как и везде, большой охотник до зрелищ: из них самое для него доступное, а быть может потому и самое любимое, – это фейерверк (girandola), значительную часть которого можно, конечно, видеть и, не внося платы за вход туда, где он устрояется. Местом таких зрелищ служит обыкновенно Пинчо и Колизей. Не странно ли и не кощунство ли, что памятник столь великого исторического значения превращается в место публичной потехи, что его мрачные аркады освещаются разноцветными бенгальскими огнями, а на той арене, которая обильно орошалась некогда священною кровью мучеников за веру Христову, гремит оркестр, вертятся и трещат огненные колеса и ракеты?! На святое место Колизея не к таким бы потехам должны были призывать аршинные афиши, расклеиваемые по улицам Рима, а к покаянию и горячей молитве. Но римлянин так освоился со своими многочисленными святынями, что они как-то мало наводят его на размышления, а его артистическая натура не могла удержаться от искушения насладиться блестящими световыми эффектами, какие получаются от пиротехнических затей в развалинах древнего колосса. В дни подобных усиленных народных сборищ толкотня и шум на улицах Рима достигают, конечно, последней степени и нужно лишь удивляться, как вагоны трамвая, беспрерывно снующие с горы на гору по крайне узким улицам и крутым поворотам, не оставляют за собою кровавых жертв. – Особенною чистотой Рим похвастаться не может, в этом отношении на новоприезжего иностранца он производит не совсем благоприятное впечатление; но в моих глазах его репутация сильно поднялась после того, как пришлось мне побывать в Неаполе. Воспевать красоты столицы южной Италии для путешественника считается как бы некоторою обязанностью и во всех путеводителях приводится итальянская пословица, что увидевши Неаполь можно и умереть; но мне думается, что действительно немало шансов на преждевременную кончину представляется тому, кто пожелал бы на долгое время остановиться в этом месте. Грязнее этого города встречать не приходилось. Большая часть его улиц метутся, по-видимому, или слишком редко, до крайности небрежно, так как пыль и всякого рода сор даже на самых видных и людных мостах спокойно лежать целыми кучами. Между тем, в жаркие дни нашего там пребывания на главных улицах и площадях аккуратно каждое утро пожарными рукавами из водопроводных кранов производилась усиленная поливка. Благодаря такому приему, сорные кучи ежедневно разводились водою и примачивались к улице, чтобы потом просохнуть и с прибавком сора, накопившегося за следующий день, ожидать новой поливки. В большинстве узких проулков, а в особенности на набережной и проездах торговой пристани вместе с пылью и сором валяются остатки плодов, рыбы и т.п., гниющие отбросы, отравляющие воздух своим зловонием. Правда, лучшая часть набережной, где красуются роскошные отели и откуда иностранцы любуются лазурью неаполитанского залива, не страдает ни грязью, ни зловонием, но здесь другая беда: по шоссированному полотну проезда носятся ужасающие ураганы песку и пыли и никаких следов борьбы с этим неудобством, при нас, по крайней мере, не было видно. Заметьте еще, что именно в эти дни Неаполь встречал у себя короля и королеву, на рейде гремела пальба броненосной эскадры, к вечеру по городу зажглась иллюминация, и устроен был роскошный фейерверк. Пред приездом высоких гостей повсюду расклеены были печатные воззвания, в которых городской голова призывал граждан Неаполя выразить свои патриотические чувства достойною встречей своего монарха; но привести город в более или менее чистый и приличный вид, никому, очевидно, не казалось нужным даже ради такого экстренного случая. Все оставалось в обычном виде, стоило лишь свернуть с переполненной гуляющими и блестяще иллюминованной газовыми арками главной улицы „di Toledo” в первый попавшийся переулок, чтобы тотчас же очутиться в области грязи и зловония, а на следующий день мы сами были свидетелями, как Гумберт и Маргарита в открытом шарабане проезжали по набережной, сопровождаемые восторженно встречавшей их толпой народа и ужасающими клубами пыли, которой при их приезде, предоставлена была полная свобода. Прибавьте, наконец, к этому еще стада коз, которые целыми десятками и дюжинами путешествуют по улицам, лежат на тротуарах и даже могут вам встретиться на лестнице второго этажа, вы возвращаетесь откуда-нибудь в свою квартиру. Здесь очень сильно распространено употребление козьего молока. Пастух, или пастушка, предлагает свою козу всякому желающему и надоит вам стакан тут же на ваших глазах. Многие абонируются на постоянную доставку молока на дом и вот в этих-то случаях привычная коза, вместе со своим пастырем, ловко взбегает по лестницам домов до какого угодно этажа. Все это очень оригинально, но, конечно, далеко не способствует чистоте и благоустройству города, так как животные в своем поведении никакими обязательными постановлениями не руководствуются. Понятно, что когда, после всех подобных неаполитанских прелестей, я снова вернулся в Рим, он уже показался мне совсем опрятным. Есть, впрочем, в благоустройстве Рима один пункт, свидетельствующий, правда, о его стремлении к чистоплотности, но такой, которой, пожалуй, лучше, если бы не было. Я разумею чрезмерное обилие тихих пристанищ, устроенных притом с такою возмутительною откровенностью, к которой, чтобы привыкнуть, нужно, – мне кажется, родиться в Риме. Даже величественная колоннада храма Св. Петра не избавилась от поругания несколькими подобными учреждениями. В этом я пожалел даже и о порядках Неаполя.

Не знаю, как всегда: но при мне, быть может случаю Пасхи и юбилейного года, множество иностранцев наполняло Рим, что придавало его уличной жизни несколько своеобразный оттенок. Повсюду слышится то английская, то немецкая речь; почти пред каждою достопримечательностью святыни или древности вы видите фигуры остановившихся прохожих, сосредоточивших свое внимание на предмете осмотра, или углубившихся в красные книжки своих путеводителей. На развалинах, в храмах и музеях, на прогулках и в ресторанах, везде вы постоянно встречаете, тех же иностранцев и в одиночку, и целыми толпами. На каждого из них местное торгово-промышленное население смотрит с некоторым вожделением, как на верный источник своего дохода. Его завлекают в магазины, к нему пристают извозчики и чистильщики обуви, его одолевают уличные продавцы всевозможных предметов, пред ним усиленно трясет своей кружкой клирик, сидящий при входе в церковь, с него желают получить и гид, и сторож, отпирающий ему двери, или показывающий ему какую-либо достопримечательность. На окнах магазинов повсюду выставлены особые объявления: „on parie francais”, „man spricht deutsch” или «English spoken». Самое содержание многих магазинов рассчитано прямо на приезжих. Множество перстней, брошей, портсигаров, пресс-папье, пепельниц и пр., золотых, серебряных, бронзовых, мозаических т.п., украшены изображениями каких-либо римских достопримечательностей или надписями: „ricordo di Roma” и т.п. Целые витрины наполнены альбомами и фотографиями римских видов, снимками со знаменитых картин, или моделями статуй. Есть специальный ряд магазинов древностей, где вы видите какие-то странной формы светильники и канделябры, грязные и заржавевшие, вазы, кувшины, горшки, обломки статуй, или обрывки ожерельев, и т.д. Хозяева этих магазинов тут же постоянно и работают над своими редкостями, приводя их в приличный вид, а, быть может и просто, фабрикуя вновь, чтобы спустить неопытному любителю. Вблизи храма Св. Петра тянется целый ряд лавок с вывесками: „objetti di pieta”, т. е. предметы благочестия. Здесь продаются статуэтки, в особенности Мадонны и Св. Апостола Петра, а также папы Льва XIII-го, виды и рисунки религиозного содержания, назидательные книжки, четки, крестики и подобного же рода вещи, усердно покупаемые набожными паломниками. Все здесь рассчитано на карман приезжего и главным образом щедрого и некритичного иностранца. Если вы идете по улице, почти ни один извозчик не пропустит вас без предложения своих услуг. К счастью, прием, употребляемый ими при этом, очень скромен и мало беспокоит прохожего. Все ограничивается лишь тем, что, сидя на козлах своего экипажа, веттурино показывает вам поднятый кверху указательный палец. Немножко смешно становится, когда отовсюду кажут тебе эти пальцы, но зато не беспокойно, так как можешь не глядеть на них и идти своею дорогой. Иное дело в Неаполе. Здесь извозчики гораздо энергичнее добиваются своих целей: они, когда вы идете по улице, своими экипажами пересекают вам дорогу; а когда вы на тротуаре, изо всей силы хлопают своими бичами над самым вашим ухом, насильно заставляя вас таким образом обратить на них свое внимание. Но всего больше пришлось нам потерпеть в Тиволи, куда мы ездили из Рима на день насладиться его живописными садами и гротами и полюбоваться его чудными водопадами. Здесь после целой облавы, выдержанной нами от извозчиков по выходе из вагона, один из них преследовал нас на протяжении более версты, отчаянно хлопая бичом и неумолчно расписывая нам прелести, удобства и дешевизну поездки на “grande cascata” и „piccolo caseata”. Он даже соскочил, наконец, со своих козел и прямо над ухом продолжал свои несносные навязывания. После всего подобного, наши российские веттурино кажутся мне совсем скромниками. По своей назойливости могут поспорить с извозчиками продавцы разных мелочей, во множестве толкущиеся на площадях и перекрестках и, в особенности у входов в храмы, наиболее посещаемые иностранцами. С обычными причитаниями, свою корзину или маленький деревянный ящик, наполненный фотографиями, иллюстрированными открытыми письмами и мелкими изделиями из кораллов и мозаики, уличный торговец протягивает прямо к вашему лицу. Хотя бы вы и решительно заявили свое нежелание покупать что-либо из его товаров, он настойчиво продолжает вас преследовать со своим ящиком, держа его пред вашими глазами. Если вы, потеряв терпение, резко повернетесь к нему спиною, он, нимало не смущаясь, обойдет с другой стороны, и опять пред вами все тот же ящик; а в это время какая-нибудь цветочница уже бесцеремонно сует вам бутоньерку прямо в руку, или в боковой карман вашего пиджака. Весь этот надоедливый мелкий люд живет главным образом иностранцами, а потому они в особенности и подвергаются его нападениям. Из приезжих иностранцев в Риме всего более англичан и немцев; их такая масса, что в наиболее бойких местах Рима, по раздающейся всюду, разноязычной речи, можно даже и не счесть городом Италии – это какой-то курорт, совершенно международного характера. Французов и русских сравнительно очень мало: русский разговор слышится редко, и только в одном магазине на Корсо встретил я объявление: «здесь говорят по-русски». Царят везде, конечно, англичане, благодаря своей многочисленности и обилию всегда имеющихся в их распоряжении стерлингов. За большие деньги им большой и почет; но по поводу трансваальской войны сочувствие итальянского народа явно склоняется на сторону буров. Однажды мы выходили из полного вагона трамвая, пришедшего к своему конечному пункту на площади S.Silvestro; среди нас было и несколько англичан и англичанок. У площадки вагона встречал нас газетчик, громко и с торжествующим видом выкрикивая: „grande vittoria di Boeri!” (Большая победа буров!). Листки брались нарасхват, в публике слышались сочувственные, радостные восклицания, я думаю, не особенно приятно было видеть это нашим англичанам. Нужно, впрочем, отдать честь их самообладанию, они, что называется, глазом не моргнули и ничем не выразили своего огорчения. Замечательно сильно развито у этого народа сознание собственного достоинства. Где бы и при каких бы обстоятельствах вы не встретили англичанина, он всегда так высоко и гордо несет свою голову, что как будто лучше и выше его нет никого на свете. Ко всем другим он относится часто с каким-то оскорбительным пренебрежением, не обращая внимания ни на их удобства, ни на их спокойствие. Никто так бесцеремонно не держит себя в публичных местах, как именно англичане. Если вы встретите, их компанию в каком-либо музее, не удивляйтесь, если они станут громко разговаривать, смеяться, или расположатся к вам спиною, загородив ту картину, которую вы рассматриваете. Если займут они стол в ресторане, то тотчас же совершенно забудут, что они не дома и начинают вести себя так, как будто здесь никого, кроме них, не существует. Все их речи и действия ясно говорят вам, что Англия выше всего, и все остальное должно пред нею преклоняться. Налюбовавшись лазоревым гротом острова Капри, возвращались мы по заливу назад в Неаполь. На одном из диванчиков палубы беседовали мы с какою-то весьма симпатичною русскою четой, знакомство с которой случайно завязалось у нас во время поездки. Между тем, четверо странствующих итальянских артистов со скрипками, кларнетом утешали публику своею музыкой, прохаживаясь, конечно, при этом со шляпой. Услыхав наш русский разговор, дирижер летучего оркестра вдруг обращается к своим товарищам с громким приказом: „ну, нэмношка па русски!” и тотчас же, под их аккомпанемент, начинает, не блестящим, конечно, но весьма приличным баритоном: „йа васс люплю и ви пафэрртэ”. За романсом последовал, уже без пения, „стрелочек” и, наконец, наш народный гимн. Все это было для нас весьма приятным сюрпризом, и нашему русскому сердцу в высшей степени отрадно было слышать, как дорогие звуки гимна неслись над волнами неаполитанского залива. Но не могла равнодушно вынести эту случайную руссофильскую демонстрацию одна англичанка, стоявшая вблизи нас, прислонившись к борту парохода; она тотчас же подозвала к себе дирижера и заказала ему английский гимн. Желание ее, конечно, немедленно было исполнено, так как репертуар этого профессионально-международного оркестра за приличное вознаграждение мог, очевидно, удовлетворить требованиям какой угодно национальности. – Недели через две после того, будучи в Люцерне, осматривали мы так называемый „глетчергартен». В устроенном там образцовом альпийском домике лежит большая раскрытая книга, приглашающая посетителей записать в ней свое имя, звание, национальность и, если угодно, сделать в особом графе свои замечания, занести какие-либо впечатления или наблюдения. Непосредственно впереди нас шла большая компания англичан, от которой отстал один молодой джентльмен и серьезно сосредоточился над книгой. По его уходу я полюбопытствовал взглянуть на результат его размышлений и в особой графе увидал написанные им слова: «England is England». (Англия есть Англия). Не знаю, что он хотел выразить этими словами; но правда их, мне думается, в том, что действительно англичанин всегда и везде остается, сознает и чувствует себя англичанином, и в этом его большая сила.

Даже и в стороне от Ватикана или грандиозных римских храмов вы никогда не можете забыть, что находитесь в мировой столице римско-католической церкви. Об этом постоянно будет напоминать вам на каждом шагу встречающаяся типичная фигура с гладко выбритым лицом, в длинной черной сутане, в низкой плюшевой шляпе с широкими, по краям загнутыми вверх полями, в черных чулках и туфлях, застегнутых на подъеме белой пряжкой. В Риме эта фигура католического патера повсюду составляет, можно сказать, необходимую принадлежность. Патер встречается вам, в качестве туриста, на развалинах и в музеях с книжкой Бедекера в руках: патер рассматривает витрины магазинов, патер мчится, развалившись в парной коляске по Корсо; патер скромно сидит и в вагоне трамвая, уткнувшись в свой молитвенник: патер обедает за столом и первоклассного и второстепенного ресторана, патер гуляет на музыке Пинчио, остроумно болтая со знакомыми дамами; патер поддерживает и веселую компанию винной лавочки за литром Альбано или Фраскати. Одним словом, везде у вас на глазах этот патер, но еще далеко не им одним представлена в Риме армия папы. Постоянно встречаете вы и разнообразные фигуры монахов, а особенно часто в их числе капуцинов, в коричневых грубого сукна рясах поверх белых полотняных хитонов, с большими клоками на спине, подпоясанных толстой веревкой, босиком, с четками в руках, с бородами и с непокрытыми, своеобразно остриженными головами. Встречаете монахинь в живописных белых костюмах и пелеринах, с большими черными распятиями, привешенными к поясу, и в оригинальных головных уборах, далеко выступающих вперед кругом лица, наподобие тех капоров, которые носились некогда нашими институтками. Встречаете вы, наконец, и целые толпы питомцев разных католических семинарий и коллегий. Эти мальчики и юноши одеты совсем как патеры, – в таких же длинных сутанах и широкополых шляпах, так что даже как-то странно видеть иногда маленького патерчика, лет двенадцати или четырнадцати, представляющего собою совершенно точную копию своего прототипа. Приходилось мне впрочем, часто встречать на улицах Рима католическое духовное юношество и гораздо более эффектной наружности, таковы, напр.: кроатские студенты из Загреба в ярко-красных сутанах, подпоясанных темно-малиновою лентой с длинными, спущенными на боку, концами. Католические семинаристы студенты ходят по городу стройными вереницами, попарно, в сопровождении кого-либо из своих надзирателей или наставников. Наблюдая этих юношей, я невольно удивлялся царящей над ними дисциплине их образцовому поведению при богослужениях и их замечательной, как видно совершенно искренней и пламенной набожности. Попробуйте ка наших студентов духовных академий одеть в рясы и водить парами по улицам. Трудно даже и представить себе, какой отчаянный протест и какие серьезные затруднения встретила бы эта попытка. А католический студент охотно подчиняется всему этому, потому что он дорожит своим духовным званием и гордится своею сутаной, как офицер своим мундиром. Где же причина такой разности и почему римско-католические духовные студенты по своему настроению так много отличаются от наших? Мне думается, что в этом случае, прежде всего, имеет значение самое, положение наших духовных школ. Студенты наших академий становятся „духовными“ юношами не потому непременно, что чувствуют призвание и стремятся посвятить себя на служение церкви, а прежде всего потому, что они дети лиц духовных. Конечно, бывает немало в их среде и с искренним стремлением к духовному служению, но очень многие, если даже не большинство, отправляясь в академию, совсем такого стремления не чувствуют. По недостатку материальных средств, родители вынуждены были воспитывать их в духовных училищах и семинариях, а по окончанию семинарского курса доступ такому духовному юноше в какие-либо светские высшие учебные заведения так затруднен, что становится почти совсем невозможным. Волей-неволей способный юноша идет в академию и продолжает до конца своего образовательного пути оставаться юношей „духовным“, хотя часто совсем не имеет настроения, соответствующего этому наименованию. Понятно, что его и нельзя ставить в сравнение со студентом римско-католическим, который избирает для себя церковное служение, как наиболее соответствующее его наклонностям, и готовится к нему с любовью и со свойственным юности увлечением. Такой юноша с гордостью носит свою сутану и пойдет в ней, не смущаясь, куда угодно. – Ни в одном городе мира не встретите вы и такого количества высших иерархов, как в столице римско-католической церкви. Более тридцати кардиналов имеют в Риме свое постоянное местопребывание. Прибавьте к этому еще сотни титулярных епископов и прелатов, занимающих здесь разные должности, служащих членами многих коллегиальных церковных учреждений, а также временно находящихся в Риме по каким-либо делам, или для поклонения святыне. Всех этих иерархов вы также можете встретить в храмах, и на улицах, и в разных общественных учреждениях Рима. В былое время, т. е. до уничтожения светской власти папы, встреча с „князьями церкви“ и вообще с высшими церковными сановниками представляла особенный интерес, так как они постоянно носили роскошные разноцветные одежды и окружали себя пышною обстановкой: но теперь эта пора уже миновала. В настоящее время пышность римско-католических иерархов можно видеть только при богослужениях или каких-либо церковных торжествах и церемониях: в обыденной же жизни они отличаются замечательною простотой и скромностью. Когда кардинал идет по городу, вы видите лишь обыкновенную черную карету на паре вороных лошадей, причем кучер и лакей на козлах обязательно также во всем черном. Самого „князя церкви” в глубине кареты чрезвычайно редко можно застать одетым в его нарядную фиолетовую мантию; всегда он во всем черном, а на голове его вместо пресловутой „красной кардинальской шапки“, простая черная шляпа обыкновенного патера, причем лишь тонкий, витой, красный с золотом, шнурок окружает тулью этой шляпы. Епископы и прелаты по своей внешности также очень мало разнятся от простых патеров; все отличие их обычного черного костюма состоит в том, что по низкому стоячему воротнику проходит тоненький красный кантик, на верхней части груди виднеются мелкие красные пуговки да шнурок на шляпе красного или фиолетового цвета. Кардиналы, по крайней мере, в каретах; а епископы очень часто путешествуют и пешком, так что их повсюду можно встретит в толпе народа, что для русского человека, привыкшего к непременно торжественной обстановке наших иерархов, представляется совсем необычным. Однако, как ни мало пышности и блеска придают эти представители клира обыденной жизни Рима: но уже самая их многочисленность и повсеместность сообщают ей совершенно своеобразный оттенок, невольно бросающийся в глаза всякому иностранцу. Тотчас вы чувствуете, что здесь центр католического мира, что могучая, миллионами людей управляющая, духовная сила: но чтобы ближе познакомиться с этою силой нужно войти в римские храмы, стать пред их святынями, всмотреться в обряды и вслушаться в звуки их богослужения, и смешаться с толпою верующих, когда они, преклоняя колена, изливают здесь свою душу.

II. Римские храмы. Патриаршие базилики. Базилика св. Иоанна Латеранского. Храм св. Петра; его история и местоположение. Piazza di S. Pietro. Колоннада. Вид на храм св. Петра. Портик храма. Восхождение на кровлю и вершину храма. Вид с вершины. Внутренность портика. Общий внутренний вид храма и его размеры. Надписи на полу. Статуя св. ап. Петра. Место исповедания. Altare рара1е. Хор и алтарь кафедры. Боковые нефы и алтари храма. Картины-мозаики. Папское превозношение в римских постройках. Папские мавзолеи в храме св. Петра. Надписи, барельефы и картины. Портрет Пия IX-го. Памятники недавних важнейших событий в храме св. Петра. Погребальная ниша пап.

Как и следует быть религиозной столице запада, Рим очень богат церквями и святынями. Всех церквей в нем насчитывается до 260-ти, и эта цифра получает еще большее значение благодаря сравнительно скромным размерам всего города. В самом деле, если принять во внимание те тринадцать квадратных верст, на пространство которых раскинулся современный Рим, то в результате оказывается, что на каждую половину квадратной версты приходится по целому десятку храмов. А так как они распределяются по городу, конечно, неравномерно, то в некоторых местах можно видеть их почти рядом, или прямо один против другого, так что почти на каждом шагу встречаешь фигуры благочестивых богомольцев с молитвенниками в руках, спускающихся или поднимающихся по ступеням церковного крыльца. Откуда бы вы ни любовались панорамою Рима, многочисленные купола, башни и шпицы его церквей всегда придают ей особенное разнообразие, и некоторый характерный оттенок. Не один год, нужно было бы прожить в Риме, чтобы должным образом познакомиться со всеми его храмами и святынями, мне же в короткий срок моего здесь пребывания пришлось посетить из них не более тридцати. Но и все те римские храмы, которые привелось мне видеть, подробно описывать я не буду. Это потребовало бы слишком много места, а для читателя, конечно, показалось бы скучным и утомительным. Мне представляется удобным высказать лишь свои общие впечатления, дать более или менее обстоятельное описание, только знаменитейшего из римских храмов, т. е. храма св. Петра, а к его описанию присоединять при случае кое-какие сведения и о других храмах, где встречается что-либо, заслуживающее особенного внимания.

По внешности своей Римские храмы не производят особенно хорошего впечатления. Все они имеют какой-то серый, грязноватый вид, так как камень, из которого они построены, никаким светлым колером не покрывается. Прибавьте к этому полное отсутствие золоченых глав, причем даже и купола не раскрашиваются в какие-либо яркие, веселые цвета, но как будто в соответствие общему тону храмов, смотрят также, серо и грязновато. Храм св. Петра в этом случае не составляет исключения; он также сер и мрачен от основания до вершины, и если его купол когда-либо и был голубоватым, то в настоящее время такой оттенок его совершенно утратился. Единственную красоту римских храмов составляет их архитектура, но, конечно, таких красавцев как Пантеон, Сан-Пьетро, Санта-Мария Маджиоре, сравнительно немного. При этом часто невольно бросается в глаза крайнее несоответствие между внешностью и внутренностью храма. Когда подъезжаешь ко многим из римских церквей, их внешний вид и фасад представляются до такой степени неважными, что никак не ожидаешь встретить в них что-либо особенное. Но стоит лишь вступить в двери храма, чтобы тотчас же прийти в изумление от его неожиданной красоты, громадных размеров и величия. Такое впечатление мне пришлось испытать не раз даже при знакомстве с некоторыми из наиболее замечательных храмов Рима, каковы, напр.: Сан-Джованни ин Латерано, Сан-Паоло-фуори-ле-Мура (т. е. за стонами города) и Санта-Мария-дельи-Анджели на развалинах терм (теплых бань) Диоклетиана.

Большая часть римских храмов имеет форму базилики, т.е. продолговатого четвероугольника, двумя колоннадами разделенного вдоль на три нефа, причем важнейшие из них в официальных документах и в печати обыкновенно так и называются базиликами. Таких важнейших базилик, в соответствие числу древних патриархатов христианской церкви, в Риме считается пять, а именно: Св. Иоанна Предтечи (S. Giovanni in Laterano), св. ап. Петра (S. Pietro in Vatikano), Пресв. Девы Марии (S. Maria Maggiore) и две загородных: св. ап. Павла (S.Paolo fuori le mura) и св. Лаврентия (S. Lorenzo fuori le mura). Эти базилики находятся под настоятельством особых кардиналов, пользуются высшим сравнительно со всеми другими храмами значением и именуются патриаршими. Первое место среди них занимает храм св. Иоанна Латеранского, иначе называемый Basilica Constantiniana, так как первоначально построен он Константином Великим и освящен папою Сильвестром. Правда, благодаря землетрясению и нескольким пожарам, от древнего сознания Константина не осталось почти ничего, и существующий в настоящее время храм построен и завершен уже в шестнадцатом и семнадцатом веке, но свое первенствующее значение он сохраняет и доселе, как кафедральный собор римского епископа и как матерь и глава всех церквей города Рима и всей вселенной (omnium urbis et ecclesiarum mater et caput).

Хотя в списке базилик храм св. Петра и уступает собору Латеранскому первое место, но по грандиозности и великолепию, без сомнения, ему принадлежит первенство среди храмов всего христианского запада.

Храм св. Петра возвышается на холме Ватиканском, на том самом месте, где были некогда сады и цирк Нерона и где, по преданию вблизи этого цирка, погребен был первоверховный апостол после своей мученической кончины. Более одиннадцати веков стояла здесь древняя великолепная базилика, построенная императором Константином, но в пятнадцатом веке она стала грозить разрушением, и у папы Николая V уже зародилась мысль о сооружении нового храма, а при Юлии II, 18-го апреля 1506 г. совершилось торжество закладки и положен был первый камень того колоссального собора, которым доселе любуется мир. Сто двадцать лет продолжалась постройка, над которой последовательно трудились Браманте, Сангалло, Рафаэль, Микеланджело, Мадерна и Бернини, и лишь при Урбане VIII грандиозное предприятие было, наконец, довершено и 18-го ноября 1626-го года совершилось его торжественное освящение.

Местоположение величественного собора на Ватиканском холме для русского человека представляется несколько неожиданным. Мы привыкли видеть наши кремли и кафедральные соборы обыкновенно в самом центре, тогда как храм св. Петра, лучшее украшение Рима, стоит на его далекой окраине. Течением Тибра город разделяется на две весьма неравные части, из коих большая, заключающая в себе все лучшие улицы, королевский и дворец, правительственные учреждения, иностранные посольства, памятники классической древности и пр., лежит на его левом берегу, по правому же узкою полосою тянется его заречная часть, в роде нашего Замоскворечья, лишь в гораздо меньших размерах. Вот в этой-то заречной части и находится храм св. Петра и притом на самом краю ее, так что почти тотчас же за храмом идет уже окружная стена, составляющая границу города. Конечно, такой колосс как С. Пьетро не затеряется. Где бы он ни поместился, а между тем окраинное положение дало ему возможность свободно раскинуться на широком просторе и трудно даже представить себе ту громаду разрушения, какую он неизбежно должен был бы произвести, если, если бы ему выпало на долю стать в тесноте городского центра.

Когда со стороны Тибра и главной части города подходишь к храму Св. Петра, прежде всего приходится ступить на его площадь (Piazza di S. Pietro), окруженную знаменитой колоннадой. Эта площадь представляет собою поперечно положенный овал в 127 и 105 сажен протяжения, причем на средине длинных сторон этого овала в колоннаде оставлены открытые проезды в 50 саженей шириною. Первым из этих проездов вы вступаете, в кольцо площади, а от второго с обеих сторон колоннада поворачивает почти под прямыми углами и тянется вдоль, упираясь, наконец, обоими своими концами в углы переднего фасада храма. Весь контур колоннады, таким образом, представляет собой форму кувшина, дно которого соответствует первому открытому въезду в кольцо площади, верхняя часть горла упирается в фасад храма. В общем это изящное сооружение Бернини (1677 г.) имеет чрезвычайно красивый и внушительный вид. Восемьдесят восемь дорического ордена столбов и 284 колонны, около семи саженей вышиной, тянутся четырьмя рядами, образуя, таким образом, в крытом пространстве колоннады три продольных прохода, из которых средний настолько широк, что два экипажа могут в нем разъехаться свободно. Наверху всей колоннады по краю кровли устроена балюстрада, на внутренней стороне которой, обращенной к площади, возвышаются 162 статуи святых, исполненные по рисункам того же Бернини. В центре овальной площади красуется громадный (12 саж.) обелиск из цельного гранита, привезенный из Египта в Рим еще императором Калигулой. На настоящем месте своем он поставлен по приказанию папы Сикста в 1586 г. под наблюдением архитектора Фонтаны. Перестановка такого каменного великана представлялась настолько трудным и рискованным предприятием, что, ради соблюдения строжайшего порядка, папа, под страхом смертной казни, запретил кому-либо из присутствующих произносить хотя бы единое слово во время исполнения работы. Между тем, Фонтана несколько ошибся в расчете длины канатов, и когда обелиск поднят был уже до последней степени, оказывалось все-таки невозможным поставить его на место. В этот критический момент один моряк по имени Броска, забывая папское запрещение, крикнул рабочим: «воды на канаты!». Его тот час же арестовали, но так как, благодаря своевременно поданному им благому совету, предприятие успешно приведено было к концу, арестованного не только не казнили, но напротив, еще наградили, предоставив ему и его потомству исключительную привилегию поставки верб в храмы Рима к празднику вербного воскресения. – На двух сторонах обелиска читаются надписи: „се, крест Господень, бегите сопротивные (partes adversae): победил лев от колена Иудова» и «Христос побеждает, Христос царствует, Христос повелевает; Христос да избавит народ свой от всякого зла», а на вершине водружен крест с вложенной в нем частицей животворящего древа. На одной линии с обелиском, посредине образуемых колоннадою полукружий, высоко бьют обильные струи двух фонтанов, устроенных из восточного кранита по рисунку Мадерны, и брызги их, далеко разносимые ветром, приятной свежестью умеряют нагретый солнцем воздух каменной площади.

Великолепная колоннада служит преддверем и лишь устремляет и сосредотачивает взор наблюдателя на самом храме. Нельзя однако не пожалеть, что, благодаря некоторой архитектурной несообразности, грандиозное сооружение при общем взгляде на него не раскрывает всей своей прелести и не производит все той полноты художественного впечатления, какую оно несомненно произвело бы при более благоприятных условиях. В настоящем виде своем храм св.Петра представляет собою форму так называемого латинского креста, т.е. с значительно удлиненным нижним концом этой фигуры, причем к этому концу пристроен еще громадный портик более чем во всю ширину и высоту здания. Передний фасад храма таким образом слишком далеко отступает от купола, поставленного над центром креста, а потому значительно препятствует общему виду. Если вы стоите приблизительно на половине площади, вам видится только один передний фасад храма, т.е. широкий четвероугольник портика, а над ним взор ваш устремляется уже вдаль горизонта и никакого купола для вас не существует. Когда вы отойдете к самому концу площади, вам покажется над портиком верхняя половина главного купола, а от двух, стоящих по бокам его, куполов малых вы с трудом заметите лишь самые вершины. Чтобы добиться полного общего вида на храм, нужно совсем выйти за пределы колоннады и любоваться на него уже с соседней площади Рустикуччи. Только здесь храм предстанет пред вами во всей красе; но впечатление, без сомнения, было бы гораздо выше и полнее, если бы этот общий вид получался внутри колоннады, которая тогда служила бы для него превосходным дополнением.

К дверям собора ведет широкое, открытое крыльцо, при нижних ступенях которого по обеим сторонам стоят, как бы на страже, громадные статуи св. апостолов Петра и Павла.

Портик храма, сам по себе, представляет собою весьма красивое и величественное сооружение. Его фронтон покоится на массивных колоннах и пилястрах (8 и 4), причем над обоими боковыми краями его живописно выделяются вверх на фоне горизонта фигурные медальоны со шпицами и с нарисованными на них часовыми циферблатами. По верхнему краю портика тянется балюстрада, на которой поставлены колоссальные статуи Христа Спасителя и двенадцати апостолов. Над среднею входною дверью портика можно видеть знаменитый балкон (loggia), с высоты которого в былые времена папа, при блестящей торжественной обстановке, в день Пасхи и других религиозных празднеств, давал на три стороны свое апостольское благословение коленопреклоненной пред ним массе народа, десятками тысяч переполнявшей площадь.

Всем интересующимся дозволяется под известными условиями совершить восхождение и на кровлю храма, и на самую его вершину. Это восхождение, нисколько не затруднительное благодаря превосходно устроенным внутренним лестницам, имеет весьма высокий интерес. Мне думается, что только тот и может составить себе надлежащее представление о необычайных размерах храма, кто побывает на его верхах. Только тогда и поймешь, и почувствуешь, что это за громада, когда выйдешь, например, на внутренний балкон купола и взглянешь оттуда вниз на ходящих по храму людей, который представляются какими-то букашками, или когда стоишь почти под самым крестом собора и видишь, что у ног твоих простерт весь Рим и десятки верст его окрестностей. Из описаний, конечно, знаешь, что мировой великан насчитывает более 65 сажень вышины и почти равняется пирамиде Хеопса, но цифра как-то остается только цифрою до тех пор, пока не заберешься на вершину и собственным опытом не убедишься в ее значении.

Первою станцией при восхождении служит кровля храма. Здесь вы, прежде всего, удивляетесь, что кроме главного центрального купола, имеется еще целый десяток меньших, существования которых, вы и не подозревали, так как, любуясь снизу общим видом храма, заметили из них только два, стоящие по обеим сторонам главного. Все эти десять боковых куполов, не имеют никакого отношения к внутренности храма и, следовательно, поставлены только деля того, чтобы служить украшением его внешнего вида. Однако же только два из них достигают своей цели, все же остальные снизу остаются незаметными, очевидно, благодаря изменению первоначального плана, выразившемуся в чрезмерном удлинении передней части здания. Несколько жутко становится, когда видишь, что центральный исполинский купол около двадцати саженей в диаметре, опоясан пятью массивными железными кольцами, и когда узнаешь, что это вызвано образовавшимися в нем трещинами, которые угрожали гибелью всего сооружения. Микеланджело, утвердивший купол на четырех основных столбах храма, строго запретил касаться их, но последующие строители забыли завет своего гениального предшественника и проделали в этих слобах лестницы, чем едва не погубили его чудное творение. Можно думать, что своевременно принятые меры вполне устранили опасность, так как уже более полутораста лет прошло с той поры (1744 г.), как купол связан железными кольцами. Любуясь красивым видом с портика на площадь и колоннаду, невольно останавливаешь особенное внимание на колоссальных статуях Христа и апостолов, возвышающихся над баллюстрадой. Изумительно безобразны, громадны и бесформены здесь эти статуи, тогда как снизу можно любоваться ими и они представляются изящными и вполне пропорциональными. Говорят, что папа Бенедикт XIV однажды сравнил пап с этими статуями и, показывая на них, говорил: «вот, и мы, как эти статуи на верху: издали они кажутся прекрасными и великолепными, а вблизи внушают ужас!». Эти статуи и эту кровлю я невольно вспомнил впоследствии, когда пришлось мне быть на вершине другого знаменитого храма в Милане. Здесь все так массивно и так грубо, что ясно виден расчет на дальность расстояния и на отсутствие близких наблюдателей: на миланском же соборе изящество в отделке всех подробностей здания ведено повсюду до изумительного даже непонятного излишества. Проходя по кровле этого собора, по разным переходам и лесенкам, минуя ее чудные кружевные башенки и поднимаясь на некоторые из них, везде видишь прекрасно отделанные плиты мрамора, тонкую резьбу и великое множество статуй и статуэток такой хорошей работы, что каждую из них сейчас же можно было бы поставить в любую залу. Мне даже жалко и досадно было смотреть, что некоторые из этих статуй поставлены на внутренних сторонах башенок, т. е. на таких местах, где их можно видеть, только находясь на кровле. Подобную художественную расточительность можно встретить лишь в готических постройках. – Когда я поднимался на храм Св. Петра, мне, между прочим, в особенности интересно было взглянуть на те «небольшие домики с садами», которые, по рассказу Золя, помещаются на его кровле, и где «обитает, трудится, любит, ест и спит целое маленькое население … рабочих, постоянно живущих» там для ремонтных поделок. К сожалению, в этом случае мне пришлось испытать некоторое разочарование, так как увиденное мною оказалось далеко не так живописным и оригинальным, как я ожидал. Мне удалось заметить лишь одну маленькую избушку, по-видимому, сторожку, причем каких-либо садов подле нее не было ни малейшего следа. На простирающейся кругом каменной кладке, покрыто свинцом или залитой цементом, вся флора ограничивалась только несколькими горшками и деревянными ящиками, из которых выглядывали незатейливые и довольно чахлые цветы и овощи. Очевидно, за последние годы сельское хозяйство пришло здесь в упадок.

Вторая половина подъема, ведущая внутри стены купола на самую его вершину, конечно, менее удобна, чем первая, так как лестница становится гораздо уже, а стена все более и более наклонною. На двух высотах этого подъема сделаны выходы на балконы, идущие внутри купола, с которых открывается вид вниз на внутренность храма, а затем вы выходите, наконец, и наружу под самый крест. Если бы труд восхождения был и в пять раз тяжелее, он с излишком вознаградился бы тем чудным зрелищем, которое открывается с вершины. Впечатление, получающееся там, одно из тех, какие никогда в жизни не забываются и трудно поддаются описанию. Не читать о нем нужно, а непременно испытать самому, и только тот, кто испытает, в состоянии понять и оценить его захватывающую прелесть. Весь Рим стелется у ваших ног. Отчетливо рисуются пред вами все очертания его границ: можете отметить все его холмы, цветущие яркой зеленью виллы, все башни и купола его церквей, его площади и улицы, на которых, как муравьи, кишит народ и ничтожным червячком пробирается дымящийся поезд. Разноцветным живописным ковром раскинулись сады Ватикана, и широкою лентой вьется Тибр, тихо катя свои мутные волны. Двадцать шесть веков мировой истории, со всеми ее обильными деяниями, и возвышенными, и мелочными, и великими, и кровавыми, и благородными и безнравственными, встают пред вашей памятью, когда вы стоите, опираясь на железные перила балкона, и любуетесь этим городом, и великим, и жалким, и святым, и преступным. И цари, и трибуны, и императоры, и папы, как бы видятся вам в этих дворцах и храмах. Чего только не пережил этот вечный город, чего только не видели его холмы и развалины?! Чего только не нагляделся, и каких только вестей не принес морю из Рима этот спокойный и бесстрастный Тибр?! А кругом на десятки верст тянется необъятная для взора перспектива окрестностей. Тут и виноградники, и апельсинные, лимонные рощи, и зеленеющие долины, по которым красиво разбросаны городки и местечки; а вдали цепь гор с сизыми и розоватыми переливами света, играющего на их отдаленных вершинах, и едва заметная полоса моря, сливающаяся с горизонтом. Как муравейник на поляне, гудит и копошится Рим среди громадной, расстилающейся пред взором, равнины, и какими мелкими и мимолетными кажутся все эти деяния его многовековой истории в сравнении с грандиозным и неизменным величием безмолвно смотрящей на него природы. Изумительна сила человеческого гения, невольно думаешь, когда смотришь вниз на величественную громаду храма и на царственный город , сумевший и оружием, и словом, и знанием, и верой подчинить своей власти миллионы людей; но каким ничтожным представляет все это величие, когда выше поднимешь взор в необъятную ширь голубого неба, где плывут облака, и ярко сияет солнце, возвещая славу Творца! Славит Его по-своему и гордый Рим, свидетельством чему должна служить и самая громада храма, куда мы и войдем теперь, чтобы познакомиться с его внутренним устройством.

Вступая в портик, т. е. то, что мы обычно называем папертью, вы видите по стенам ряд массивных античных колонн, а прямо пред собою пять громадных дверей, ведущих во внутренность самого храма. Средние, главные двери, сделанные из бронзы и покрытые барельефами, отворяются лишь в дни больших празднеств, а крайние на правой стороне почти всегда заложены каменною кладкой, так как ход чрез них бывает свободным только в годы юбилея, почему двери и называются святыми (porta santa). На крайних концах портика, на правой и на левой стороне, возвышаются конные статуи двух императоров: Константина Великого и Карла, также Великого, причем первый из них в настоящее время остается невидным, так как находящиеся пред ним двери, которые ведут на царскую лестницу (scala regia) в Ватикан, почти всегда затворены. Если стать в портик спиною к бронзовым дверям лицом к площади, то над входною дверью можно видеть знаменитую мозаику (1298 г.) с картины Джиотто, известную под именем «кораблика» (navicella) и изображающую хождение Св. Ап. Петра по водам в сретение Спасителя.

При входе в самый храм взору открывается громадная перспектива среднего нефа базилики, причем вместо обычных колоннад, по обе стороны тянутся ввысь четыре массивных столба, промежуточные арки которых соединяют средний неф с боковыми. Столбы богато украшены мраморными пилястрами и капителями, арки сплошь покрыты разноцветными роскошной работы медальонами, барельефами и мозаикой, а из ниш, устроенных на средине каждого столба, смотрят колоссальные белого мрамора статуи Св. Терезы, Петра д’Алькантары, Филиппа Неры, Игнатия Лойолы и других знаменитейших представителей западного монашества. Над всем средним нефом простирается вдаль высокий, блестящий позолотою, полукруглый свод, впадающий при конце своем в громаду купола, откуда обильный свет ярко освещает возвышающуюся прямо под его срединой раззолоченную и увенчанную крестом сень главного престола. Религиозно настроенный человек, переступая порог величественного римского храма, в первую минуту испытывает высокое душевное возбуждение. Длинный неф как бы захватывает мысль его и, увлекая все вдаль и вперед, властно устремляет и сосредоточивает ее на озаренной с высоты ярким, как бы небесным, светом святыни алтаря. Но эти громадные, необъятные размеры храма, эти статуи, это необычайное, изумительное богатство и роскошь украшений не возвышают только, но вместе и подавляют зрителя, который невольно как-то принижается и чувствует свое полнейшее ничтожество. Правда, поразительная величина здания не бьет вам прямо в глаза, благодаря полной гармонии и строгой соразмерности всех его частей, но чтобы составить себе о ней наглядное понятие, достаточно представить, что по линии длины римского храма полтора раза почти уместится весь плац нашей московской театральной площади и четыре раза станет храм Христа Спасителя. Но зачем же все это?.. – невольно думалось мне, когда созерцал я громаду собора; когда видел, что и при самых торжественных случаях не более как одна треть его или даже четверть только наполняется народом, причем для большей части присутствующих не только нет никакой возможности слышать или видеть хотя что-либо из совершающегося у алтаря при богослужении, но даже и могучие звуки органа и пения многочисленной папской капеллы едва-едва доносятся лишь слабыми отголосками. Зачем было тратить этот вековой колоссальный труд и эти сотни миллионов1 расхода? Где идея, где смысл этого гигантского сооружения. Хотелось бы думать, что только сила высокого религиозного чувства руководила строителями, породила в душе их стремление создать во славу Всемогущего Бога нечто такое, что как можно более соответствовало бы Его беспредельному величию. Хотелось бы представлять себе, что все эти Сиксты и Урбаны одушевлены были лишь тою возвышенною мыслью, какую выражал некогда царственный мудрец, когда на торжестве освящения новосозданного им дивного храма, преклонял колена и в смиреной молитве взывал ко Господу: „аще небо и небо небесе не довлеют ти, кольми паче храм сей, егоже создах имени твоему“. (3Цар.8:27). Но в храме римском очень многое свидетельствует, по-видимому, о том, что совсем не слава Божия; была, прежде всего, на мысли тех, кто были его строителями и украсителями. Чтобы убедиться в этом, стоит лишь пройтись, например, посредине главного нефа и взглянуть на целый ряд любопытных надписей, вделанных в его полу. Здесь вы найдете перечень знаменитейших храмов Европы с точным указанием их длины, причем узнаете, что, напр. Софийский храм Константинополя имеет в длину 110 метров2, собор в Анвере – 117, в Кельне – 122, загородная базилика Свят. Павла в Риме – 124, собор в Севилье – 132, в Булони – 133, в Милане – 136, во Флоренции – 149 ½, Св. Павла в Лондоне – 158 ½, и, наконец, Св. Петра в Риме – 187. Так вот где объяснение необычайных размеров римского колосса! Главная его задача очевидно, в том, чтобы превзойти и затмить все другие христианские храмы, превознести тем и прославить Рим и папство. Не смиренное преклонение пред величием Божиим просвечивает в этих надписях, а суетное превозношение, жажда земной славы и гордость. Не она ли продиктовала и другую надпись наверху, колоссальными мозаическими буквами, протянутую кругом по всему фризу купола на латинском и греческом языке: «ты еси Петр, а на сем камени созижду церковь мою… и дам ти ключи царства небесного»? Не тот же ли властный, римский дух превыше всего поставил те священные слова, которые, по его толкованию, говорят именно о преимуществах и власти Рима?

У четвертого правого столба среднего нефа помещается под балдахином весьма почитаемая католиками святыня, по своему значению в римском соборе занимающая такое же положение, как храмовые иконы в наших церквях, а именно статуя Св. Ап. Петра, пред которой непременно преклоняет колена, и стопу которой благоговейно лобызает всякий вступающий в храм благочестивый католик. Эта древняя статуя, происхождение которой относится к пятому веку, представляет собою вылитую из темной бронзы и далеко не изящную по исполнению, массивную фигуру апостола, сидящую на белом мраморном кресле. Правая рука св. Петра поднята со сложенными для благословения перстами, а левую, с ключами в ней, он держит против своей груди. Несколько странный вид получает фигура апостола, благодаря нимбу, который, в форме круга, положен на ее голове. – Со статуей св. Петра оканчивается передняя, удлиненная часть храмового креста, а затем идет уже часть поперечная, или так, называемый трансепт, над срединою которого возвышается купол, покоящийся на громадных арках четырех массивных столбов. Из ниш этих столбов глядят на средину храма белые мраморные статуи св. Лонгина сотника, св. царицы Елены, св. Вероники и св. Андрея Первозванного, вышиной каждая в 2 ½ сажени; над ними устроены четыре балкона, или ложи, роскошно украшенные по рисункам Бернини, а еще выше, под самым куполом мозаические изображения четырех евангелистов. На средине осеняемого куполом пространства, таким образом, в центре храмового креста помещается главная, наиболее, поклоняемая святыня собора – мощи св. ап. Петра, а над ними главный алтарь, именуемый папским (altare papale). Гробница со святыми мощами первоверховного апостола находится собственно в подпольной части собора, в так называемых Ватиканских гротах, где устроен особый придел гроба Св. Ап. Петра, но она помещена так, что к некоторой части ее имеется доступ сверху из собора. Пред находящимся на средине главным престолом сделано обширное и открытое полукруглое углубление, прямая линия которого прямо примыкает к помосту престола, а весь полукруг обнесен роскошною мраморною балюстрадой аршина в полтора вышиной. Чрез дверцы балюстрады, устроенные на средине ее полукружия, приходящиеся, таким образом, прямо против главных входных дверей собора, вы можете спуститься в углубление, куда ведут две расходящиеся на обе стороны и огражденные перилами мраморные лестницы, по семнадцати ступеней каждая. В пространстве между этими двумя лестницами уже на самом полу углубления стоит величественная статуя папы Пия VI-го, изваянная из белого мрамора знаменитым Кановою. Первосвященник изображен коленопреклоненно молящимся, причем лицо его обращено к передней, прямой стене углубления, т. е. туда, куда молитвенно обращается и всякий, приходящий поклониться святым мощам апостола. Фигура папы так жизненна, так превосходно передает высокое религиозное настроение молящегося, а тонкие кружевные первосвященнические одежды лежат такими удивительно правдивыми складками, что статую, несомненно, нужно признать одним из лучших произведений гениального художника. В передней, прямой стене углубления, богато украшенной мраморами, вы видите на маленьких янтарных колоннах статуи св. ап. Петра и Павла, а между ними, на средине стены, такого же материала резные двустворчатые дверцы, поверх которых надпись: «священное блаженнаго Петра исповедование»… (Sacra beati Petri confessio). Древнехристианский обычай устроять престолы на гробницах св. мучеников в латинской церкви и в особенности в Риме имеет весьма широкое применение, а отсюда и самые склепы, сооружаемые под престолами, обыкновенно называются «confessio», выражая ту мысль, что святые мученики кровно запечатлели свое исповедование веры Христовой. «Исповедованием» (confessio) называется в храме св. Петра и все описываемое нами углубление, ведущее к гробнице св. апостола. Когда растворят пред вами резные бронзовые дверцы, вы увидите за решеткой древний, почерневший от времени деревянный гроб, в котором покоилось прежде тело первоверховного апостола в катакомбах до перенесения его сюда, на ватиканский холм. Ниже этой решетки, за новою стеклянной дверцей виднеется небольшая ниша, украшенная ляпис-лазурью и дорогими цветными мраморами и освещенная пятью лампадами. В глубине и по обеим сторонам ниши древние мозаические изображения Спасителя и св. апостолов Петра и Павла, а дно ее представляет плоскость, покрытую вызолоченной бронзой. Это дно ниши и есть выдающаяся сюда часть крышки от той гробницы, в которой почивали святые мощи первоверховного апостола. Здесь, т. е. на гробнице мощей св. ап. Петра, стоит вызолоченный ковчег, в котором обычно хранятся освященные паллиумы, т.е. омофоры, по надобности раздаваемые папою архиепископам. В Риме существует обычай ежегодно, в день памяти св. мученицы Агнессы (Агнии) 21 января, а загородном храме ее имени при катакомбах совершать торжественное освящение двух белых ягнят с окроплением их святою водою и даже возложением их на бархатных подушках осыпанных цветами на самый престол. Этих освященных ягнят торжественно везут затем в Ватикан и подносят папе, который, благословив, отсылает их в один из женских монастырей, где монахини кормят и холят их. На страстной неделе ягнят стригут, после чего шерсть отсылается папе, а ягнята поступают в собственность монахинь. Из этой-то освященной шерсти и приготовляются паллиумы, торжественно освящаемые обыкновенно в навечерие дня св. ап. Петра и Павла самим папою или кем-либо заступающим его место, после чего они хранятся в ковчеге на мощах св. ап. Петра. Весь обширный полукруг «исповедования» обильно украшен лампадами и по передней стене, и по верхней балюстраде, и по мраморным перилам лестницы. Эти 95 неугасимо горящих лампад представляют собою особенно в некотором отдалении, в высшей степени красивое зрелище, как бы гирлянды ярких цветов, которые, как на ветках, тянутся во все стороны на своих тройных фигурных золоченых шандалах. Все устройство и украшение этого сооружения есть произведение художника Мадерны.

Передняя стена «исповедания» прямо примыкает к высокому мраморному помосту, на котором стоит главный, или папский, алтарь собора. Такие алтари имеются во всех пяти патриарших базиликах Рима, и папскими называются они, потому что совершать литургию на них имеет право только один папа, или лицо, в каждом отдельном случае, специально уполномоченное на то от папы особым письменным удостоверением. Папский алтарь имеет свои специальные, во всех базиликах одинаковые, особенности. Он обыкновенно помещается не в самом переднем конце храма, как главные престолы наших церквей, на средине, или близко к средине, так что кругом его остается свободный проход, а за ним, у передней стены храма, другие престолы имеются само собою. Над папским алтарем всегда возвышается сень, поставленная на четырех колоннах и увенчанная наверху крестом. Папский алтарь, наконец, обращен всегда к входным дверям храма, и папа совершает на нем литургию, обратясь лицом к народу. Все эти особенности можно видеть и в храме св. Петра. Папский алтарь его стоит лицом к входу, а потому передняя стена его помоста прямо опускается на лицевую сторону „исповедания”, и его престол приходится над гробницею первоверховного апостола. Этот престол поставлен на обширном мраморном помосте в семь ступеней вышиной, а сам высечен из одного массивного куска белого каррарского мрамора. Над помостом высится громадная, пятнадцати саженая сень, сделанная из темной бронзы с позолотою. Она представляет собою четыре витых колонны, на которых утвержден большой фигурный шатер с главою и крестом наверху. Кроме множества орнаментов, по углам шатра, прямо над колоннами, видны колоссальные фигуры четырех ангелов с распростертыми крыльями. Материал для этого сооружения, которое весит до четырех тысяч пудов и стоило до полумиллиона франков, взят из Пантеона, а исполнено оно по рисункам Бернини.

За папским алтарем, когда минуешь всю ширину трансепта, идет дальнейшее продолжение среднего нефа, составляющее верхнюю, короткую часть храмового креста. Здесь вы опять видите по обеим сторонам арку, соединяющую средний неф с боковыми, а в глубине на возвышении нескольких ступеней тянется абсида, составляющая обычное завершение базилики. В латинских соборах это место обыкновенно называется хором, и здесь в храме св. Петра, вы видите по обе стороны тройной ряд возвышающихся одно над другим резных деревянных седалищ для соборного клира. В самой передней части абсиды, т. е. на том месте, которое мы называем горним, возвышается престол, именуемый алтарем кафедры (altare della cathedra). Называется он так потому, что высоко над ним, примыкая к самой стене, помещается та кафедра, на которой будто бы восседал ап. Петр, когда совершал богослужение или поучал народ. Подлинность этой кафедры подвергается весьма сильному сомнению и в свое время была предметом горячих споров: но судить об этом вопросе трудно, так как теперь почитаемая римскими католиками святыня совершенно сокрыта от взоров народа и составить какое-либо понятие о ней можно лишь по имеющимся в печати описаниям, причем приходится вполне полагаться на компетентность и добросовестность их авторов. В настоящее время взору наблюдателя представляется не самая предполагаемая кафедра Петрова, а лишь футляр, в котором она скрывается. Футляр этот, вылитый из бронзы Бернини, имеет также вид громадного богато разукрашенного кресла, которое поддерживают четыре колоссальные бронзовые же статуи великих учителей и святителей востока и запада: Амвросия, Августина, Афанасия и Иоанна Златоуста. Фигуры двух первых, западных учителей, в облачениях и митрах католических епископов, помещаются на переднем плане, а святители восточные с непокрытыми главами поставлены позади их. Кафедра окружена облаками, над нею видны ключи и папская тиара, поддерживаемая двумя ангелами, а еще выше, на просвете круглого желтого стекла – изображение Св. Духа, кругом которого из той же массивной позолоченной бронзы сияние и целый хор парящих в облаках ангелов.

Пройдя всю длину величественного храма и насладившись красотой его общего вида, посетитель познакомился с ним только еще наполовину. Чтобы довершить это знакомство, нужно обойти собор кругом и осмотреть то, что заключается в боковых нефах и по всей окружности стен; а там, можно сказать, еще целый музей, и собрано столько сокровищ искусства, что для тщательного их обзора недостанет и нескольких дней. Подробно описывать все эти сокровища я, конечно, не буду: скажу о них лишь кое-что и в самых общих чертах.

Православному человеку, прежде всего, бросается здесь в глаза чрезвычайное обилие алтарей, повсюду устроенных и у столбов, и по наружным стенам храма. Кроме папского, в соборе св. Петра насчитывается двадцать девять алтарей, из коих некоторые носят наименования праздников или событий, как, напр.: Введения во храм Пресвятой Богородицы, Преображения Господня, Распятия Христова; другие – посвящены в честь Божией Матери, большинство же в честь разных святых востока и запада, как, напр.: Григория Великого, апостолов Петра и Андрея, ап. Фомы, Льва Великого, Франциска, арх. Михаила, Петрониллы, Герасима, Мартиниана и Прокесса, Василия Великого, Григория Богослова, блаж. Иеронима, муч. Севастиана и др. Обращены эти алтари на все четыре страны света без различия. В этом отношении римско-католические храмы резко отличаются от православных. Прежде всего, главная входная дверь храма, прямо вопреки нашему обычаю, устрояется в его восточной стене, а потому своею переднею стороною и обычно устрояемым в ней главным престолом храма обращается не на восток, как у нас, а на запад. Так называемые папские алтари в патриарших базиликах, наоборот, обращены лицом к востоку. Что касается других, боковых, алтарей, то они, смотря по обстоятельствам, устрояются безразлично, на какую угодно сторону, причем нередко, помещаясь у противоположных стен или столбов, стоят задом один к другому, как это можно видеть и в храме Св. Петра, и в храме Пантеона (S. Maria ad Martyres), который имеет совершенно круглую форму, и его пятнадцать алтарей стоят все кругом, примыкая к стене здания. – Над каждым алтарем храма св. Петра возвышается громадная картина, содержание которой соответствует его наименованию, так что в ряду их вы видите, напр., изображения: Введения во храм Пресв. Богородицы, Преображения Господня, поражения Анании и Сапфиры ап. Петром, крестной смерти ап. Петра, ап. Фомы, влагающего перст свой в язвы Спасителя, арх. Михаила, поражающего Вельзевула, страдания свв. Мучеников Герасима, Мартиниана и Прокесса и других. Все эти картины, за исключением лишь одной, написанной масляными красками и одной al fresco, исполнены мозаикой с оригиналов знаменитых художников в сильно увеличенном размере. Самые оригиналы их можно видеть, главным образом, в Ватиканской галерее (напр.: Преображение Рафаэля и распятие ап. Петра Гвидо Рени и др.) и в храме Пресв. Девы Марии на развалинах терм Диоклетиана (S. Maria degli angeli) (напр. Поражение Анании и Сапфиры, раб. Ропкалли; воскрешение Тавифы, раб. Констанци; мученичество св. Севастиана, рад. Доминикина и др.). Мозаики исполнены с таким необыкновенным совершенством, что получается полнейшая иллюзия и обычный посетитель, если не имеет предварительных сведений, не может даже и помыслить, что пред ним не подлинная картина, а лишь ее мозаическое воспроизведение. Над некоторыми алтарями, вместо картин, вы видите изображения из мрамора, таков, напр. барельеф в пределе св. Льва Великого, изображающий этого святителя, останавливающего полчища гуннов Аттилы, или знаменитая группа работы Микеланджело, изображающая Богоматерь, которая держит на коленах своих усопшего Спасителя3. Этими запрестольными картинами, если еще прибавить к ним упомянутые нами прежде мозаичные изображения евангелистов и некоторое количество подобных же изображений в самом шатре купола, исчерпывается в громадном римском соборе все, что можно назвать живописью. При необъятных размерах храма, такое скудное количество живописных изображений русскому человеку представляется несколько странным. Мы привыкли, что наш православный храм всеми своими частями, сверху донизу, представляет собой взору молящегося одно сплошное назидание, возбуждая в душе его молитвенное воспоминание то о священных событиях ветхозаветной или евангельской истории, то о жизни и подвигах святых угодников Божиих. Правда, в наших церквах чрезвычайно редко можно встретить такие высокохудожественные произведения, как в церквах Рима. Там многие церкви, по собранным в них художественным сокровищам, смело могут поспорить с картинными галереями, у нас же стенная церковная живопись часто имеет очень мало общего с истинным искусством: но ведь храм не галерея, и не художественное наслаждение составляет конечную цель помещаемых в нем священных изображений. Эти изображения должны служить лишь средством для назидания, для оживления в душе высоких, святых воспоминаний и для возбуждения в ней чистого религиозного настроения, а потому чем больше этих священных изображений, чем больше этих средств для назидания, тем лучше. Здесь же в латинских храмах, когда-то дойдешь еще от картины до картины; а тем временем рассеянный взор останавливается лишь на колоннах и пилястрах, на разноцветной мозаике, да на мраморных барельефах, правда, вы высшей степени изящных и по рисунку и по исполнению, решительно ничего не говорящих чувству религиозному. Какою-то пустотой веет в грандиозном соборе св. Петра, да не в нем одном, потому что в большей или менышей степени это впечатление испытывается во всех храмах Рима. Насколько удалось мне познакомиться с ними, в них та же скудость священных изображений и то же подавляющее преобладание, хотя роскошных, но немых и ничего не говорящих сердцу украшений. Лишь главные римские базилики несколько радуют в этом отношении взор православного посетителя. В храме С. Мария Маджиоре, напр., на архитраве среднего нефа, в его абсиде и на средней арке, вы видите несколько десятков мозаических изображений, имеющих своим предметом события из истории Авраама, Иакова, Моисея и Иисуса Навина, а также Рождества и детства Христа Спасителя и др.; в апсиде храма Св. Джиованни мозаические изображения И. Христа, окруженного сонмом ангелов, Животворящего Креста, Богоматери и свв. апостолов: Иоанна, Андрея, Петра и Павла, в апсиде базилики С. Кроче – фресковые изображения из истории обретения и Воздвижения Свят.Креста. Однако все эти священные изображения занимают весьма незначительную долю всего пространства храмов и, кроме того, представляют собою только малые остатки того, что успело сохраниться от средних веков, или даже от такой далекой древности, как пятый век, к которому относятся мозаики в базилике С. Мария Маджиоре. А чем новее римский храм, тем меньше в нем священных изображений4, и тем больше веет в нем пустотою. Мало того, – мне даже показалось, что в нем веет каким-то холодом. Уж слишком много в нем холодного, гладкого, полированного мрамора, до которого и телу дотронуться холодно, и мало говорит он душе, лишь поражая и ошеломляя ее богатством, массивностью и роскошью.

Конечно, и холодный мрамор становится живым под рукою гениального художника, способен потрясти душу человека, и мысль его возвысить к небесам; но, к сожалению, не на такое святое и высокое служение призван он в наиболее знаменитых храмах Рима. Все искусства, все таланты их гениальных представителей направляются здесь к тому, чтобы прославлять не Бога-Вседержителя, а папу. Всюду вам неприятно бросается в глаза это суетное папское стремление к самопрославлению, на служение которому привлекается и архитектура, и скульптура, и живопись. Если папа созидает какой-либо величественный храм, или другую грандиозную постройку, воздвигает замечательный памятник искусства, или украшает что-либо с неслыханным богатством и роскошью, всегда он, прежде всего, имеет в виду прославить самого себя и на самом видном месте спешит поставить свой собственный портрет, свою статую или написать свое имя. Громадных денег стоила, напр.: и превосходнейшее произведение искусства представляет собою новоотстроенная и разукрашенная нынешним папою Львом XIII, передняя капелла в базилике S.Giovanni in Laterano. Вся она, можно сказать, сверху донизу, не исключая и пола, сплошь покрыта богатейшей мозаикой дорогого материала и мельчайшей, самой тонкой и изящной работы. Но любуясь этим, своего рода, чудом человеческого труда и таланта, вы невольно замечаете, что на самом первом плане капеллы, на горнем месте, поднимающемся выше престола, красуется с наибольшею роскошью, украшенный папский трон, а над ним, во всю громадную ширину алтарной абсиды, тянется широковещательная надпись, повествующая о том, что именно Лев XIII позаботился об устройстве и украшении этой капеллы. – Поражают своим необычайным богатством и красотою боковые капеллы в базилике S. .Maria Maggiore. Бронза и позолота, ляпис-лазури и яшма, агат и мрамор соперничают здесь друг перед другом, чтобы приковать к себе, изумленный взор посетителя, но и здесь вы видите громадные, во всю стену, мавзолеи опять-таки во славу пап. Это целые иконостасы, в средней нише которых возвышаются колоссальные статуи то Сикста V, то Пия V, то Павла V, то Климента VIII, а кругом, и по бокам наверху, художественной работы барельефы, изображающие разные события из жизни этих первосвященников. И называются-то эти капеллы: capella Sistina и capella Paolina, или Borghesiana, ясно, таким образом, свидетельствуя, что они и созданы именно для прославления этих пап и их фамилий. – Когда вы подходите, к портику храма св. Петра, вас встречает надпись, которая спешит сообщить вам, что Павел V, Pontifex maximus, соорудил его в честь первоверховного апостола. Если, стоя уже в самом храме, вы взглянете вниз на „блаженного Петра священное место исповедания”, надпись тотчас скажет вам, что оно „украшено рабом его папой Павлом V”. Поднимите ли вы глаза свои в самую вершину купола и там прочтете: „во славу святого Петра Сикст V” . От этих назойливых папских надписей в Риме положительно нигде нет прохода. Не говоря уже, о каких-либо более или менее замечательных и монументальных, постройках, на каждом, часто совсем ничтожном, фонтане, который можно встретить на любом перекрестке непременно красуется величественное сообщение, что тогда-то соорудил его такой-то Pontifex maximus. – Грустное и тяжелое впечатление производит это суетное стремление к славе человеческой, в особенности, когда видишь, что оно вторгается даже туда, где ему совсем не место, заполонило даже и такое превосходное и величественное сооружение, как храм св. Петра. Обходя кругом, по боковым нефам и вдоль стен этого собора, которым так гордится папский Рим, чувствуешь себя не столько в храме, сколько на каком-то роскошнейшем кладбище, где, в своем непомерном тщеславии, римские первосвященники и их друзья, как будто всеми силами стараются превзойти друг друга и поразить зрителя необычайною грандиозностью и богатством своих мавзолеев. Двадцать шесть гробниц и памятников насчитал я в храме св. Петра и почти все они, за исключением лишь немногих, воздвигнутых в честь лиц, почему-либо особенно близких и дорогих папскому престолу, каковы, напр.: Стюарты, Христина Шведская, графиня Матильда, Палестрина, Мария Собесская, прославляют епископов римских. Всюду и лежат, и сидят здесь колоссальные, вылитые из бронзы, или изваянные из мрамора Сиксты, Пии, Львы, Иннокентии, Григории, Клименты, Бенедикты, Павлы, Урбаны, Александры, то облеченные, во все блестящие инсигнии своего первосвященнического сана, то окруженные какими-либо аллегорическими фигурами или барельефами, повествующими миру об их великих деяниях. Многие сотни тысяч затрачены на эти грандиозные сооружения, трудился над ними сонм художников, в главе которого сияют имена Кановы, Торвальдсена, Бернини, и плодом их многолетних трудов явились такие произведения, пред которым и посетитель невольно останавливается в восторженном изумлении, и все это во славу папства, честь того или другого из его представителей. Храм воздвигнут во имя св. Петра, и как-то странно, что в ряду его колоссальных статуй, изображающих первосвященников римских, беднее и едва ли не ниже всех по достоинству именно та, на которой изображен первоверховный апостол. Правда, по части искусства я не знаток и, быть может, сильно ошибаюсь в оценке этого древнего произведения; но, на взгляд всякого обычного посетителя храма, эта старая, мрачная, вылитая из темной бронзы и как бы для усиления контраста посаженная на белом мраморном троне, статуя с довольно грубо сделанными складками одежды и какими-то странными, в высшей степени искусственными кольцами волос, далеко не выдерживает сравнения с превосходными изображениями, напр., пап Пия VI, Павла III или Иннокентия VIII, вышедшими из-под резца Кановы, делла-Порта или Полладжуоло. Но прославление пап еще не ограничивается одними только мавзолеями и статуями: все арки храма св. Петра покрыты медальонами, из которых глядят на вас барельефные изображения все тех же пап, сопровождаемые папскими же гербами и тиарами. Наконец, к прославлению пап привлекается и мозаика, и живопись храмов. Выдающиеся примеры этого можно видеть в загородных патриарших базиликах S.Paolo и S.Lorenzo. В первом из этих храмов, самом громадном и самом великолепном после собора св. Петра, над всей его колоннадой и по всей окружности трансепта непрерывною цепью тянется ряд больших медальонов с мозаическими портретами пап. Здесь вся в лицах многовековая история папства, как она сложилась в римско-католическом сознании, начинающаяся с св. апостола Петра, завершающаяся пока в лице Льва XIII, но оставляющая еще ряд пустых мест для своих будущих представителей. А в базилике S.Lorenzo вся та часть, где помещается гробница Пия IX-го, носит характер его апофеозы. Роскошная отделка здесь совершена на средства почитателей его со всего мира, причем великолепной венецианской мозаикой по золотому фону изображены гербы всех тех наций, а также знатнейших и богатейших фамилий всех стран света, которые принимали участие в этом прославлении покойного папы. Большие картины на стенах изображают некоторые важнейшие моменты из первосвященнической деятельности Пия IX-го, как, напр.: провозглашение им догмата о непорочном зачатии Пресв. Девы, или сцена из истории Ватиканского собора, где изображен нынешний папа Лев XIII, тогда еще в качестве кардинала коленопреклоненный пред сидящим на троне Пием IX-м. Но венцом папского превозношения мне показалось то, что увидел я в римском соборе подле бронзовой статуи св. Петра. Как известно, в римской церкви издавна существовало и твердо укоренилось убеждение, что ни один папа “annos Petri non videbit”, т.е. в своем пребывании на римской епископской кафедре не может достигнуть срока тех двадцати пяти лет, в продолжение которых будто бы, епископоствовал в этом городе св. апостол Петр. И действительно, из 259-ти пап, занимавших римский престол до Пия IX-го, ни один не достиг лет Петра. Четверо из них, а именно Сильвестр I, Адриан I, Пий VI и Пий VII, приближались к этому пределу, но все-таки умирали на 23-м или даже 24-м году своего папствования. Один только Пий IX-й оказался исключением, и 16-го июня 1871-го года исполнилось двадцать пять лет со времени вступления его на папский престол. Этот знаменательный юбилей был предметом особенно торжественного празднования, причем на вечную память о нем, усердием ватиканского клира сооружен был особого рода вещественный памятник, который и доселе красуется на столбе соборного храма. Высоко над балдахином, осеняющим статую св. Петра, два золоченой бронзы ангела держат большой круглый медальон с мозаическим в нем бюстом – портретом папы Пия IX, а под ним надпись на белой мраморной доске торжествующе заявляет, что Пий IX “Petri annos in pontufucatu Romano unus aequavit”. Все в этом памятнике в высшей степени характерно. Пий IX ватиканским декретом только что возвел тогда на степень догмата свою непогрешимость, поставив себя выше всей церкви, и вот его изображение наиболее приличным нашли поставить выше статуи первоверховного апостола, как святыня почитаемой всем римско-католическим миром. Не превозношение ли видится в этом, и не оно ли слышится в горделивой надписи, как будто радующейся, что и в годах епископского служения папа превзошел апостола?! «Побил рекорд!» – невольно пришла мне на мысль глупая фраза современных спортсменов, конечно, совершенно неуместная в священной обстановке храма; но никак я не мог отрешиться от нее, пока стоял пред этим портретом, читал и перечитывал эту странную надпись.

С храмом св. Петра неразрывно связаны воспоминания о двух недавних важнейших моментах в истории римско-католической церкви. Здесь, в этом храме, 8-го декабря 1854 года папа Пий IX, окруженный сонмом до двухсот епископов, торжественно провозгласил, буллою “Ineffabilis Deus” новый догмат о непорочном зачатии Пресв. Девы. В память этого события папа тогда же возложил золотую, украшенную драгоценными камнями, корону на изображение Богоматери, находящееся в боковой „ капелле хора“, а на стене абсиды, по обе стороны „алтаря кафедры”, написаны имена всех епископов, принимавших участие в этом торжестве. Здесь же, в этом храме, в правом крыле его трансепта, отгороженном временно для этого случая от остального пространства храма, происходили, под председательством того же Пия IX-го, все торжественные заседания Ватиканского собора 1869–1870 гг., утвердившего догмат папской непогрешимости.

Есть, наконец, в храме св. Петра еще одна достопримечательность, правда, совсем незаметная, но имеющая некоторый особого рода интерес. По установленному при ватиканском дворе обычаю, тело каждого почившего папы, набальзамированное, облаченное в первосвященнические одежды и митру и с открытым лицом, выносится в храм св. Петра и выставляется на несколько народу для последнего целования в приделе, который называется «капеллою св. Таин», находится на правой боковой стороне собора и особым внутренним ходом непосредственно соединен с Ватиканом. После этого народного прощания тело переносится на противоположную, т. е. левую сторону собора в придел, именуемый „капеллою хора“, полагается в кипарисовый, свинцовый и дубовый гробы и запечатывается несколькими печатями. Здесь, в этой капелле, на левой стороне от входа, над дверью, ведущею к трибуне певчих, на высоте половины находящегося тут столба устроена ниша, в которую, при помощи нарочито приготовленных подмосток, канатов и блоков, поднимается и устанавливается тяжелый тройной гроб с телом почившего папы. Ниша тотчас же заделываетея каменною кладкой и закрывается мраморною доской с соответствующей надписью. Здесь, в этом временном месте упокоения, каждый почивший папа должен пробыть не менее года, а иногда пребывает и много более до тех пор, пока не будет устроено для него, согласно его последней воле окончательное место погребения. По перенесении тела в приготовленную могилу, ниша остается пустою и терпеливо ожидает нового посетителя. Пий IХ пребывал в ней более трех лет, с 13-го февраля 1878-года до 13 июля 1881-го года, когда тело его перенесено было в загородную базилику S. Lorenzo, где покоится до настоящего времени, а опустевшая ниша с поры, вот уже двадцатый год ожидает к себе Льва ХIII-го. Не лишним, мне думается было бы, если бы торжественные процессии, нередко проходящие по храму св. Петра с благословляющим папою, несомым над головами всего народа, подходили бы и останавливались хотя на минутку у этой знаменательной ниши, чтобы напомнить чрез меру превозносящемуся иерарху, как непрочно и мимолетно его земное величие. Быть может, тогда это memento mori хотя несколько предохранило бы пап от их обычного увлечения мыслью о человеческой славе.

III. Разговор о посещении Рима русскими поклонниками. Обилие святынь в Риме. Римские мощи и священные реликвии. Места и способ хранения римских святынь. Недоступность их для большинства поклонников. Посещение хранилища святынь в базилике С. Кроче. Нерукотворенные образы Христа Спасителя. Особо чтимые и чудотворные иконы Богоматери. Священные места в Риме: темница Св. апостола Петра. Капелла „святая святых” и „santa scala”. Римские катакомбы и мое посещение катакомб Св. Агнии. Кладбище капуцинских монахов.

“На мой взгляд, совсем не следовало бы направлять наших православных русских поклонников сюда, в Рим, а между тем весьма нередко случается, что, на возвратном пути из Палестины, они стремятся в Бари, к мощам столь высоко чтимого в России Святителя Николая Чудотворца, а оттуда заезжают поклониться и святыням Рима. Здесь даже сделана была попытка устроить для русских поклонников удобный приют, прикомандировать к ним опытных руководителей и вообще всеми мерами облегчить их приезд сюда, пребывание здесь и ознакомление со здешними святынями. В интересах православия, мне думается, следовало бы оставить все эти неуместные заботы и чем меньше заходило бы в Рим русских поклонников, тем, по-моему, было бы лучше“.

Так говорил мне один из русских людей, постоянно пребывающий в Риме и, по-видимому, хорошо знакомый с его жизнью.

“Но, почему же?“, – спросил я.

„Да, очень просто“, – отвечал он. „Ведь русский человек, конечно, убежден в наличии и высоком спасительном значении своей святой православной церкви, а, являясь сюда, он видит здесь, напр., такие грандиозные храмы, в сравнении с которыми большая часть наших церквей могут показаться совсем бедными, даже жалкими и ничтожными. В здешних величественных храмах ему показывают изумительное множество святых мощей священных реликвий, имеющих притом в его глазах особенно высокое значение, так как весьма многие из этих святынь непосредственно связаны с воспоминанием о земной жизни и страданиях самого Христа Спасителя, Его святых апостолов или святых мучеников, великих учителей и святителей первых веков христианства. Весьма возможно, что, под влиянием всех этих религиозных впечатлений, русский человек вернется домой совсем не с теми чувствами в отношении и к своей церкви, и к Риму и латинству, какие внушались ему и какими жил он дотоле”.

Но, если и так, что же из этого? Ведь Римская церковь, при всех своих давних уклонениях от чистой христианской истины, есть все-таки церковь древняя и почтенная, сохраняющая в себе богатые сокровища разных священных наследий и преданий, имеющих несомненное вселенское достоинство, и почему же русскому человеку не питать к этой церкви того чувства уважения, какое она во многих отношениях вполне заслуживает. Почему у этого русского человека уважением к святыням Рима непременно нужно считать опасным для его православного настроения? Думать так, значит слишком уж мало верить в силу церкви православной и в приверженность к ней русского народа. На простого русского поклонника Рим, кажется, даже и не может произвести такого впечатления, которое было бы опасно для его православия. В самом деле, чем он может поразить его? Чем вызовет на сравнение, которое могло бы быть опасным для родной его русской церкви? Великолепием храмов? Но в этих храмах, на взгляд русского поклонника, слишком уж мало церковного. Их громадные размеры, богатство и роскошь их отделки, их чудные картины, мраморные колонны и мавзолеи, конечно, могут изумить его своим величием и красотою; но, привыкший лишь пред святою иконой молитвенно изливать свою душу, он уйдет из великолепного римского храма, не получив в нем для своего религиозного чувства надлежащего удовлетворения. Без сомнения, он с восторгом будет после помнить и рассказывать о виданных им диковинах, но молиться станет в своей сельской церкви по-прежнему, и от римских впечатлений эта бедная церковь, с незатейливою живописью своих икон, для души его нисколько не утратит своего прежнего значения. Быть может, Рим поразит его необычайным обилием и величием своих святынь? Но стоит лишь немного присмотреться к тому, как поставлены здесь эти святыни, чтобы понять, что с этой стороны Рим для русского поклонника не опасен. Святынь здесь, действительно, множество; но их обстановка и отношение к ним верующих совсем не таковы, чтобы произвести на русского поклонника сильное впечатление.

Не подлежит сомнению, что нет в мире другого города, где благочестивый поклонник мог бы встретить такое же обилие святынь, как в Риме. В эпоху кровавых гонений, какими умиравшее язычество встретило исповедников веры Христовой, мировая столица стала главным центром, где по преимуществу должна была проявиться и проявилась непобедимая сила веры мучеников христианства. Не только чада местной римской церкви проливали здесь за Христа кровь свою или горели светочами во время ночных вакханалий Нерона; но и со всех концов мировой державы везли сюда десятками и сотнями исповедников Христа, чтобы всем им, на потеху жаждущего зрелищ народа, подобно св. Игнатию Богоносцу, „как пшеница Божия быть измолотыми зубами львов“. Во всем мире не было другого места, которое столь же обильно было бы орошено потоками священной крови мучеников, как арена римского Колизея. Во всем мире не было и такой усыпальницы, которая вмещала бы в себе столько драгоценных для христианства останков, как римские же катакомбы. Здесь, в этой благодатной сокровищнице, веками скоплялось и отсюда извлекалось для поклонения великое богатство святынь, которое в последующие эпохи еще более восполнялось новыми святынями востока, когда они, или добровольно вывозимые оттуда ради страха мусульманских поруганий, или насильственно похищаемые крестоносцами, перевозились на запад и главным образом все в тот же Рим. Обозревать теперь эти святыни и сообщать о них более или менее обстоятельные сведения значило бы написать целый том, что не входит в мою задачу; я ограничусь их общим обзором и передам лишь несколько своих наблюдений.

В ряду предметов поклонения прежде всего здесь предлагаются верующему святые мощи, как целокупные, так и в виде отдельных частей, каковы, напр.: главы, челюсти, руки, персты и т. д. Трудно даже и перечислить имена всех тех угодников Божиих, священные останки которых сохраняются в храмах Рима. Здесь вы можете поклониться мощам: Св. Иоанна Крестителя, святых апостолов: Андрея Первозванного, Петра, Павла, Иакова брата Божия, Фомы, Иакова Зеведеева, Симона Кананита, Иуды, Варфоломея, еванг. Матфея, еванг. Марка, еванг. Луки, Филиппа, Пуда, Епафраса, Акилы и Прискиллы, равноапос. Марии Магдалины, архид. Стефана и др.; святых отцов и учителей: Игнатия Богоносца, Иустина философа, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Амвросия Медиоланского, Григория Чудотворца, Николая Чудотворца, Иеронима, Августина, Кирилла просветителя славян и др.; пап: Климента, Урбана I, Люция, Анфира, Фабиана, Стефана, Дионисия, Маркелла, Сильвестра, Дамаса, Иннокентия I, Целестина, Льва Великого, Григория Двоеслова, Мартина Исповедника; мучеников и святых: Руфины, Секунды, Киприана, Иустины, Прокесса, Мартиниана, Иулиана, Кельсия, Иакинфа, Фотины, Агнии, Констанции, Тивуртия, Хрисанфа, Дарии, Диодора, Кириака, Ларгия, Смарагда, Фелициссима, Агапита, Викентия, Калеподия, Папия, Мавра, Василиссы, Анастасии, Дарофеи, Евстафия, Конкордии, Георгия Победоносца, Севастиана, Валериана, Максима, Леонтия, Анфима, Евтропия, Кесария, Ипполита, Фоки, Сисиния, Панкратия, Валентина, Навата, Зинона, Фелицаты, Елевферия, Викентия, Семпрония, Феодула, Хрисогона, Клавдия, Симфориана, Кастора, Севериана, Викторина, Петрониллы, Редемпты, Ромулы, Алексия человека Божия,

Моники, Анании, Азарии, Мисаила, Евгении, царицы Елены, Иоанна Кущника, Сервула, семи братьев Маккавеев, Пракседы, Иуденцианы и т.д. и т.д.

Кроме святых мощей, благочестивый поклонник встречает еще в храмах Рима много священных реликвий, из которых особенно высокую ценность имеют, конечно, те, кои связаны с воспоминанием о земной жизни и страданиях Христа Спасителя. В числе этих святынь здесь имеются: 1) ясли, в которых некогда лежал повитым Предвечный Младенец, Спаситель мира. В настоящее время ясли эти существуют уже не в первоначальном своем виде, но пять тонких досок, из которых они были сделаны, теперь разобраны и сложены вместе одна на другую. Хранятся они в базилике S. Maria Maggiore, а небольшая, отделенная от них, часть в базилике S. Giovanni in Laterano. 2) Трапеза, на которой Господь совершал последнюю вечерю со своими учениками. Хранится она в базилике. S. Giovanni и представляет собою лишь одну доску стола в 12 футов длины и шесть футов ширины. 3) Часть лентиона, или полотенца, которым Господь на последней вечери отирал ноги своим ученикам. Хранится она в баз. S. Giovanni. 4) Часть мраморной колонны, к которой был привязан И. Христос во время бичевания. Хранится в церкви св. Пракседы. 5) Часть багряницы, в которую был облекаем Господь во дворе Пилатовом. Хранится в баз. S. Giovanni. 6) Несколько терновых игл от венца Христа Спасителя. Хранятся в базиликах: S. Giovanni, S. Pietro in Vaticano и S. Croce. 7) Части животворящего древа креста Господня. Хранятся в базиликах S.Pietro и S. Giovanni, а три из них, наиболее значительные по величине – в баз. S. Croce. 8) Часть титла, помещавшегося на кресте над главою распятого Христа Спасителя. Хранится эта святыня в базилике S.Croce и представляет собою небольшую дощечку, на которой из надписания уцелело вполне лишь слово „Nazarenus“ на греческом и латинском языках, а затем от слова „rex” видно только начало и от текста еврейского немного части букв. 9) Один из гвоздей, обагренных кровью Христа Спасителя и обретенных св. Еленою вместе с животворящим крестом. Этот гвоздь четырехгранный, с большой круглою шляпкой, имеет три вершка длины, причем ствол его на средине несколько погнут, а самый конец острия отломан. Хранится эта святыня в базил. S. Croce. 10) На небольшом церковном дворике базилики Сан-Джованни показывается вмазанная в стену красная порфировая плита, на которой, по существующему в Риме преданию, воины, распявшие Господа, метали жребий о Его одежде. 11) Здесь же, по стороны этой плиты, стоят половинки колонны из храма Иерусалимского, расколовшейся во время Голгофского землетрясения. 12) В базилике S. Giovanni хранятся еще: часть губы, с которой был напояем висевший на кресте Спаситель. 13) часть крови и воды, истекших из прободенного ребра Его и 14) плат, которым обвернута была глава Господа, когда тело Его было положено во гробе, а в базилике S. Pietro показывается еще 15) копье, которым прободено было ребро распятого Спасителя. В храмах: S. Giovanni, S. Pietro in Vaticano, S. Paolo и S. Lorenzo fuori le mura, S. Giorgio in Velabro, S. Gregorio на Целийском холме, S. Croce, S. Pietro in vincoli, S. Prisca и S. Pudenziana хранятся еще многие священные реликвии, связанные с воспоминанием о жизни и подвигах Богоматери, апостолов, разных мучеников и святых, таковы, напр.: часть от власов, ризы и покрывала Божией Матери; часть одежды Свят. апостола и евангелиста Иоанна Богослова и часть вериг его, связанный которыми он привезен был из Ефеса в Рим; клещи, которыми вырывали части тела у св. мучеников Христовых; вериги св. ап. Павла, коими он связан был по рукам, когда заключен был в Риме под стражу; часть от посоха, с которым он совершал свои путешествия, камни, которыми побит был св. первомученик и архидиакон Стефан; вериги св. Лаврентия, коими он был связан в темнице, и часть его мученической крови; копье и хоругвь, принадлежавшие св. великомученику Георгию Победоносцу: каменное, в виде кадки, устье колодца праотца Иакова, послужившее местом, подле которого Господь беседовал с самарянкою; часть от креста благоразумного разбойника; резная из слоновой кости часть святительского посоха св. Григория Двоеслова; купель, в которой св. ап. Петр совершал крещение; доска, на которой он совершал священнодействие во время пребывания своего в доме сенатора Пуда; вериги, коими связан был Ап. Петр в темнице, и части от крестов, на которых были распяты святые апостолы Андрей Первозванный и Петр... и многие другие. Я не стану, конечно, заниматься здесь вопросом о подлинности и достоверности всех этих святынь; но в описаниях, специально посвященных этому предмету, можно найти достаточно подробные сведения почти о каждой из них с упоминанием, при каких обстоятельствах, когда, или кем доставлена она в тот, или другой из храмов Рима.

Чрезвычайное обилие и разнообразие святынь в главнейших римских храмах совсем не производит, однако, на русского человека того сильного религиозного впечатления, какое он ожидает встретить здесь по аналогии с тем, что видит в своих родных монастырях и соборах. Причина этого заключается в совершенно особенной постановке здешних святынь и в своеобразной форме народного им поклонения. Святые мощи и священные реликвии в римских храмах совсем сокрыты от взоров парода. Здесь вовсе нет того, что мы называем раками и верующие не видят, как у нас, не только мощей открытых, лишь одеянных пеленами: но даже и того, что у нас называется „под спудом”, т. е. таких гробниц, на которых было бы изображение покоящегося на этом месте святого. Обыкновенно здесь святые мощи почивают или под престолами, или внутри их, причем в последнем случае в лицевой стороне престола сделано небольшое отверстие, загражденное решеткой, сквозь которую и можно видеть стоящую там порфировую или мраморную гробницу, заключающую в себе святые мощи. Так как никаких лампад или свеч усердием верующих пред святыми мощами не возжигается, и никаких внешних признаков их присутствие под тем или другим престолом не имеется, то для вступающего в храм нового человека легко могут остаться совершенно незамеченными. В пример можно указать в этом случае хотя бы на тот же храм Св. Петра. В нем очень много святых мощей, каковы, напр.: св. Иоанна Златоуста, Григория Великого, ап. Симона Кананита, ап. Иуды Иаковлева, папы Льва Великого и других; но только присутствие мощей Ап. Петра заметно для посетителя храма, благодаря особо устроенной торжественной обстановке „исповедания”. Все же остальные мощи почивают в многочисленных приделах храма внутри их престолов, совершенно не заметно для взора, и посетитель может узнать об их существовании лишь по указаниям своего проводника, или по книжке путеводителя. Только тогда узнает он об этих мощах, когда поднимется на несколько ступеней к самому престолу, нагнется к сделанному в лицевой стороне его отверстию и, увидев сквозь решетку стоящую там гробницу, прочтет на ней надпись: „coppus s. Ioannis Chrisostomi”, „corpus s. Gregorii magni», или „corpora Sanctorum Apostolorum Simonis et Iudae”. Само собою разумеется, что все это он сделает только тогда, когда заблаговременно будет уже знать о присутствии здесь святыни, в противном же случае ему и в голову не придет заглядывать под каждый престол, и он уйдет из храма в полной уверенности, что нет в нем никаких мощей, кроме св. ап. Петра. Такой способ хранения святых мощей существует и во всех других храмах Рима, а иногда подобным же образом сохраняются и некоторые из священных реликвий. В базилике S.Maria Maggiore, под главным папским престолом, в склепе, устроен нижний придел, над престолом которого в шкафу с двустворчатыми дверцами хранятся ясли, в коих положен был Предвечный Младенец. Шкаф этот всегда закрыт, и хранящаяся в нем святыня недоступна взору верующих. Только однажды в год, на праздник Рождества Христова, святыня выносится и полагается на главном престоле.

Если римские святыни не под престолами и не внутри их, то они хранятся обыкновенно в особых помещениях, куда доступ для поклонника часто сопряжен со значительными затруднениями, а иногда и о самом существовании таких помещений он совсем не подозревает. Несколько священных достопримечательностей хранится, напр., в особом церковном дворике при базилике S. Giovanni, а дверь, ведущая из храма на этот дворик, всегда заперта и отпирается лишь по особой просьбе. Здесь, кроме упомянутых нами священных реликвий, интересно взглянуть еще на так называемую „меру роста Христа Спасителя”. На четырех мраморных колонках положена мраморная же доска, и образующийся при этом навес будто бы и представляет собою точную меру роста Христа Спасителя. Как и откуда появилось в Риме это „мерило“, неизвестно; но верующие католики утверждают, что никто из подходящих под этот навес не оказывается вровень с ним, а непременно или ниже, или выше. По примеру всех посетителей дворика, подошел под навес и я и, несмотря на свой сравнительно высокий рост, оказался все-таки несколько ниже его. – Весьма большое количество святых мощей и священных реликвий хранится в сокровищницах и ризницах при храмах (sanctuarium, sacristia), каковы, напр.: имеющиеся при базиликах: S. Giovanni, S.Pietro, S. Maria Maggiore, S. Paoio, S. Lorenzo или при храме S. Pietro in Vincoli др. Иногда же местом их хранения служат некоторые, наиболее удаленные, приделы храмов, или особые, нарочито назначенные для того помещения. В храме св. Петра на северной стене его, есть так называемая капелла Распятия (cappella del Crucifisso), второй престол которой посвящен св. Иосифу Обручнику. По углам этой капеллы устроены высокие шкафы, в которых за стеклом хранится множество частей от мощей святых угодников Божиих, а также многих священных предметов, как, напр.: Животворящего Древа, тернового венца Спасителя, яслей и т. п. В том же храме св. Петра внутри двух передних главных столбов его, на которых поставлен купол, на шестисаженной высоте устроены также для святынь особые хранилища, откуда имеются выходы на те балконы или ложи, которые смотрят на средину храма. Подобное же хранилище с устроенной в нем капеллой имеется и в базилике С. Кроче, помещающееся также на значительной высоте, внутри переднего правого столба, и также с дверью на балкон, выходящий на средину храма. Есть, наконец, в Риме и такие святыни, которые помещаются в самом храме и, по-видимому, на глазах у всех; но и эти святыни поставлены все-таки так, что, в конце концов, остаются для верующих совсем недоступными. В базилике С. Джиованни, над папским престолом возвышается на четырех гранитных колоннах громадная, в готическом стиле устроенная сень. В верхней части этой сени, за позолоченной решеткой стоят, обратясь лицом к народу, два бюста св. первоверховных апостолов Петра и Павла, из коих первый украшен папскою тиарой. Бронзовые, вызолоченные, бюсты эти сделаны в естественную человеческую величину, а внутри их заключены честные главы св. апостолов Петра и Павла. Даже и в таком сокрытом виде святыня, помещенная на столь далекой высоте, с трудом доступна для взора, но и при таких условиях она показывается верующим только четыре дня в году, а во все остальное время остается невидимою за задернутою красною завесой. Благодаря хранению большинства римских святынь в особых, отделенных от храма, помещениях, они совсем не производят на верующих того высокого религиозного впечатления, какое должны были бы производить по самому своему существу и назначению. Для массы народа он, прежде всего, почти недоступны, так как их посещение связано или с разными формальными затруднениями, или с денежными расходами. Чтобы посетить некоторые из священных хранилищ, нужно, напр.: подавать прошение на имя самого папы, и только по получении его разрешения вы будете туда допущены. Такое разрешение требуется, напр.: для посещения ризницы при храме S. Pietro in vincoli, где хранятся вериги св. ап. Петра, а лицам женского пола и для посещения хранилища в базилике S. Croce, чтобы поклониться там частям Животворящего Древа, титлу, тернам от венца Спасителя и другим святыням. Само собою разумеется, что лишь весьма немногие имеют желание и возможность выполнить эту процедуру, громадное же большинство поклонников совсем этих святынь не видит. Правда, в другие подобные хранилища доступ гораздо менее затруднителен и, чтобы войти в них, стоит лишь обратиться со словесной просьбой к соборному ризничему, или к кому-либо из членов местного соборного, или церковного причта; но и в этих случаях нужно, конечно, заранее знать и о существовании самого хранилища и о порядке допущения в него и, наконец, иметь лишние деньги, чтобы вознаградить тех клириков, которые отопрут хранилище и будут сопровождать вас при его обзоре. Благодаря такой постановке дела, римские святыни на половину, если даже не более, утрачивают свое религиозное значение. Это совсем не те святыни, которые, как у нас, торжественно выставляются на видных местах храмов для всенародного поклонения, имея первой задачей своей действовать именно на душу всех молящихся, напоминать им о неизреченном милосердии Богочеловека-Искупителя и о высоких подвигах святых угодников Божиих, возбуждать тем и укреплять их веру, располагать к молитве, а для достойных служить и проводниками действующей чрез эти святыни Божественной благодати. Римские святыни, сокрытые в удаленных и запертых хранилищах и доступные по особому разрешению или за плату лишь весьма немногим, религиозно-воспитательного влияния на массу верующих оказывать, конечно, не могут, получают характер не всенародно чтимых и покланяемых святынь, а каких-то достопримечательностей, которые показываются любознательным посетителям. Такой, придаваемый им, характер нередко ясно отражается и на самой обстановке, их хранения. В ризницах (sacristia) или в капелле Распятия, напр. святые мощи и разные священные реликвии стоят рядами в стеклянных шкафах, и вы обозреваете их, как предметы какого-нибудь музея, имея, таким образом, возможность и искушение совсем забыть их высокое религиозное значение. Иногда, впрочем, в запертых хранилищах римские святыни поставлены вполне соответственно их достоинству и святости, как это пришлось мне видеть, напр. в базилике С. Кроче. Утром в Великий пяток я пришел в этот храм гораздо ранее того часа, когда в нем назначено было начало богослужения. Воспользовавшись свободным временем, я, прежде всего, занялся подробным осмотром базилики, а затем, пробравшись в открытые двери ее ризницы, стал разглядывать приготовленные для службы и разложенные на столах митру, облачения и другие богослужебные принадлежности. Вблизи меня суетилось несколько клириков, занятых приготовлениями к службе и озабоченно переговаривавшихся друг с другом. Когда по моему следу вошел в ризницу еще какой-то господин, оказавшийся впоследствии приезжим французом, старший из хлопотавших клириков, почтенный на вид патер, обратился к нам с предложением показать имеющиеся здесь в особом

хранилище святыни. Когда мы, конечно, поспешили изъявить на это свое полнейшее согласие, патер взял со стенки связку больших ключей и, направившись к видневшейся тут же железной двери, пригласил нас следовать за собою. Несколько раз гремел патер у тяжелых замков своими ключами, несколько узких и темных каменных лестниц миновали мы, пока, наконец, достигли цели своего путешествия и вышли в небольшую светлую комнатку где-то далеко наверху. Это было именно то хранилище святынь, которое помещается в правом переднем столбе базилики. Когда я осмотрелся, оказалось, что это была маленькая капелла, в которой на возвышении нескольких ступеней стоял престол, а на нем ряд ковчегов со святынями, в числе коих были части Животворящего Древа и титла от него, гвоздь, два терна от венца Спасителя, персть св. ап. Фомы и др. Нужно заметить, что ковчеги для частиц свят. мощей и для священных реликвий небольшого размера устрояются на западе не так, как это обычно в церкви православной. Эти ковчеги представляют собою в роде медальонов, конечно разной величины, утвержденных на высокой ножке, которая оканчивается круглым широким дном, как у подсвечника. Дно это служит для того, чтобы ковчег можно было ставить на престоле или где бы то ни было, а за высокую ножку берут его, когда переносят с места на место. Самая святыня помещается внутри медальона в стоячем положении, причем задняя сторона его заделана наглухо, лицевая прикрыта стеклом, а весь он окружен обыкновенно металлическим вызолоченным сиянием. Нам позволено было подняться к самому престолу и рассматривать святыни, как и сколько угодно. Мой француз-товарищ настойчиво все допрашивал патера: „подлинны-ли эти святыни?“, а когда получил, конечно, решительно – утвердительный ответ, опустился на колена и стал шептать молитвы. Возвратившись тем же путем в ризницу мы поблагодарили предупредительно любезного патера, а предложенные ему лиры он, в свою очередь, принял с благодарностью. Вот тут святыни и на престоле, думалось мне, когда я спускался из капеллы, но на массу верующего народа не оказывают все-таки никакого влияния. Заперты где-то за семью замками, и ни одного огонька свечи или лампады не зажгла пред ними человеческая скорбь или радость. Когда-то еще забредет к ним какой-нибудь случайный посетитель, да и то, по большей части, иностранец, который и сам всюду лезет, и которого везде приглашают, конечно, не ради его духовного назидания, а ради франков и лир, всегда имеющихся у него в достаточном запасе.

Итак, очень много в Риме святых мощей и священных реликвий; но все они поставлены так, что масса верующего народа или совсем не может их видеть, или видит сокрытыми и узнает о них только по надписям и указаниям сведущих людей. Никаких внешних признаков их почитания нет, а потому православный человек, привычный к совершенно иному порядку, находит здесь очень мало пищи для своего религиозного чувства. Лишь несколько дней в году эти святыни, при особо-торжественной обстановке, показываются народу. Привелось и мне быть свидетелем таких священнодействий, о чем и расскажу я в свое время.

В ряду римских святынь видное место занимают, далее, святые иконы Христа-Спасителя и Богоматери, которые пользуются особенным почитанием, и которым приписывается чудесное происхождение или дар чудотворения. – Рим насчитывает у себя три нерукотворенных образа Христа-Спасителя. Первый из них, который обычно так и называется „нерукотворенным» (acheropita), находится в церкви, так называемой „святая святых” (sancta sanctorum), стоящей на площади против базилики S. Giovanni. Об этом образ рассказывается, что начал писать его св. евангелист Лука по просьбе иерусалимских верующих. Начатое дело, однако, совершенно не удавалось художнику, и никак не мог он изобразить Божественный Лик своего Учителя. Между тем, после долгих и бесплодных стараний икона однажды найдена была написанною чудесным образом, и предание гласит, что труд, оказавшийся непосильным для апостола, совершен был ангелами. В настоящее время эта небольшая икона, на доске из оливкового дерева, изображающая только один лик Господа, постоянно помещается над престолом, единственным в маленькой церкви „святая святых”, а так как эта церковь всегда заперта, то видеть нерукотворенный образ можно лишь издали, сквозь решетчатую дверь. Ежегодно, в конце пасхальной недели, святыня торжественною процессией переносится в базилику S. Giovanni и поставляется там на главном престоле, на высоте которого и могут созерцать ее стекающиеся для поклонения ей верующие. – Второй нерукотворенный образ Христа Спасителя имеется в церкви Св. Сильвестра (S. Silvestro in Capite) и представляет собою будто бы тот самый убрус, который Сам Господь послал царю Эдесскому Авгарю незадолго до своих крестных страданий. В Рим этот образ, по существующему здесь преданию, принесен греческими иноками, бежавшими с востока во время воздвигнутого на них гонения за веру. Хранится он в особом, недоступном для народа, помещении и видеть его и поклониться ему можно лишь три дня в году, когда он выносится и издали показывается верующим. – Наконец, третий нерукотворенный образ Христа Спасителя имеется в храме Св. Петра. О происхождении его предание рассказывает, что когда Господь, подавляемый тяжестью креста, шел на лобное место, из одного дома, находившегося на Его скорбном пути, вышла некая девица, по имени Вероника, и, желая хотя несколько облегчить Его страдания, отерла полотенцем кровавые потоки, струившиеся по Его Лику, который чудесно и отпечатлелся на ее полотенце. Убрус этот находится в том хранилище, которое помещается в левом переднем столбе храма и для верующих недоступно. Только четыре раза в году, между прочим, на страстной неделе, он выносится народу для поклонения и показывается с высоты балкона, причем рассмотреть что-либо, кроме совершенно темного четвероугольника, нет никакой возможности.

В храмах Рима немало особенно – почитаемых икон Богоматери, которым приписывается дар чудотворения. Насколько удалось узнать и видеть, можно насчитать их более пятнадцати, причем о восьми из них рассказывается, что написаны св. евангелистом Лукою. Многим из этих икон, как и у нас в православной церкви, по каким-либо особым обстоятельствам присвояются некоторые характеристические наименования. В храме св. Петра есть, напр.: икона, именуемая „столповою“ (Madonna della colonna), так как она написана на обломке древней мраморной колонны, находившейся в прежней базилике Св. Петра; а также „Помощница“ (Madonna del Soccorso) на северной стороне того же храма, за престолом придела во имя св. Григория Богослова. В базилике Maria Maggiore есть икона Богоматери, именуемая „Спасение народа римского” (S. Maria salus populi romani), так как именно эту икону будто бы папа св. Григорий Двоеслов в 590 г. обносил с крестным ходом по Риму во время свирепствовавшей тогда моровой язвы, которая после того и прекратилась. В церквах: S. Agostino, S. Alessio, S. Alfonso de Liguori имеются иконы Богоматери, именуемые: „Дева дев и Матерь всех” (Virgo virginum et Mater omnium), „Эдесская” и „Непрестанная Помощница“ (Madonna del perpetno Soccorso), а в церкви Божией Матери близ форума храмовая икона именуется „Милостивая“ (Madonna delle grazie) и существует предание, что будто бы именно пред этою иконой, находившейся некогда в притворе иерусалимского храма воскресения, преподобная Мария Египетская, сознав греховность жизни своей, в пламенной молитве изъявила решимость отречься от мира и удалиться на подвиги покаяния в пустыню. Почти все эти иконы древнего греческого или византийского письма и, по существующим здесь несомненным историческим данным или преданиям, привезены в Рим из разных стран востока. Одна же из них, изображающая Пресвятую Деву – Млекопитательницу, весьма древняя по письму, найдена в катакомбах св. Агнии и в настоящее время помещается над престолом в одном из приделов старинной церкви, построенной первоначально еще Константином Великим подле этих катакомб (S. Agnese fuori le mura). Иконы Богоматери в римских храмах обыкновенно помещаются на горнем месте над самым престолом и православному русскому человеку встретить их как-то особенно отрадно. Любуясь целым рядом громадных запрестольных картин, он иногда почти забывает, что находится в храме, а не в галерее какого-нибудь музея, вдруг видит что-то свое родное, и невольно поднимается рука, чтобы осенить себя крестным знамением. Одного только не достает ему здесь: не видит он тех лампад и свеч, которые у нас горят всегда во множестве пред ликом Богоматери. Римский католик такого обычая не знает и лишь тихой коленопреклоненной молитвой выражает свое благоговение к особо чтимой святыне.

Обозревая римские святыни, нельзя, наконец, не упомянуть о некоторых священных местах, с которыми связаны драгоценные для христианина воспоминания и которые потому всегда привлекают к себе благочестивое внимание поклонников.

На склоне капитолийского холма, вблизи развалин древнего форума, стоит небольшая церковь во имя св. Иосифа Обручника. Собственно говоря, здесь две церкви, в разное время построенные одна над другой, причем верхняя посвящена имени св. Иосифа, а нижняя – св. ап. Петра и именуется S. Pietro in carcere, т. е. в темнице. Под этою нижнею церковью св. Петра сохранилась доселе знаменитая в истории древнего Рима Мамертинская темница, ставшая святынею для исповедников веры Христовой. Темница эта состоит из двух этажей, из которых устройство верхнего предание, подтверждаемое свидетельством Тита Ливия, приписывает четвертому царю Рима, Анку Марцию (7-го в. до Р. Х.), а нижнего – Сервию Туллию, шестому римскому царю (6-го в. до Р. Х.), почему этот этаж издавна и носил название темницы Туллиевой (robur Tullia num). Верхняя часть темницы представляет собою неправильный четвероугольник аршин в десять длины, семь – ширины и около шести вышины, выложенный диким камнем. В настоящее время это помещение в достаточной степени освещается чрез верхнее отверстие из церкви св. Петра; но первоначально здесь царил полумрак, так как свет проникал только сквозь решетку входной двери. Что касается нижней части темницы, то она имеет вид совсем темного каменного мешка, почти такой же величины как верхняя, но высотою не более трех аршин. Лестницы, которая теперь ведет из верхней темницы в нижнюю, прежде не было; единственным входом в нее служило сделанное в ее верхнем своде круглое отверстие, сохранившееся доселе, сквозь которое осужденные и спускались вниз на веревках. Много предсмертных стонов слышала эта темница. Здесь погиб голодною смертью царь Нумиийский Югурта, здесь был удавлен Лентулл, здесь лишились жизни участники заговора Катилины и многие военнопленные, здесь страдали и сподобились славного венца многие святые мученики веры Христовой. Римское предание свидетельствует, что здесь же томились и оба первоверховные апостолы св. Петр и Павел и именно из этой темницы повлекли их одного на распятие, а другого на отсечение главы. Св. Ап. Петр, по преданию, заключен был в продолжение нескольких месяцев, причем своею проповедью обратил ко Христу сорок семь томившихся с ним узников и двух темничных стражей своих Мартиниана и Прокесса. То же предание повествует, что для совершения крещения над обращенными Ап. Петр чудесно источил воду из каменной стены темницы. В настоящее время в обоих ее отделениях устроены небольшие престолы, на которых иногда совершается богослужение, а в нижнем посетители могут видеть чудесно происшедший источник воды и мраморный столбик, к которому некогда прикован был томившийся в узах первоверховный апостол.

Одним из наиболее посещаемых поклонниками святых мест Рима служит находящаяся близ базилики S. Giovanni и Латеранского дворца маленькая капелла, именуемая „святая святых”. Латеранский дворец был, как известно, папскою резиденцией со времен Константина Великого и до самой эпохи Авиньонского пленения, т. е. в продолжение почти целого тысячелетия. В 1308 г. он сделался жертвою громадного пожара, после которого долго стоял в развалинах и лишь в конце XVI века Сикст V позаботился о его восстановлении. До пожара капелла „святая святых“ находилась в непосредственной связи со зданием дворца и служила домовою церковью папы, после же пожара и перестройки она, уцелевшая от разрушения, получила вид отдельного здания, как существует в настоящее время. Когда вы входите в красивый портик, прямо пред вашим взором тянутся вверх три совершенно параллельные лестницы, разделенные между собою стенами, но приводящие на одну общую площадку.

У подножия этих лестниц стоят мраморные группы, работы Джиакометти, изображающие И. Христа с Иудой и Его же пред Понтием Пилатом. С верхней площадки, прямо против средней лестницы, всегда запертая дверь ведет в самую капеллу, которую можно видеть только сквозь дверную решетку. Здесь на горнем месте стоит уже упомянутый нами нерукотворенный образ Христа Спасителя (Acheropita), а под престолом, в богатом кипарисовом ковчеге, хранятся части многих святых мощей. На ковчеге этом сделана надпись: „sancta sanctorum”, отчего и капелла получила свое наименование. Весьма почитаемую святыню представляет собою средняя из трех лестниц, ведущих к капелле. По существующему в римской церкви древнему преданию, это та самая лестница, которая некогда находилась в доме Пилата, и по которой дважды восходил и дважды нисходил Христос Спаситель, преданный на суд и осужденный на пропятие. В Рим эта святыня, по преданию, привезена из Иерусалима равноапостольною царицей Еленой; но особенным почитанием стала пользоваться здесь лишь с половины девятого века. До конца XVl века хранилась она в Латеранском дворце, а на настоящее место свое перенесена в 1589 г. по распоряжению папы Сикста V-го. Перенесение это совершено было в продолжение одной ночи и притом так, что ни один из рабочих не должен был коснуться священных ступеней своими ногами. Укладку производили, начиная с верхней ступени, и работавшие все время находились ниже предмета своей работы; а, закончив ее, не имели, таким образом, надобности спускаться по той лестнице, которая была ими построена. Состоит она из двадцати восьми ступеней белого мрамора, которые, ради сохранения их целости и неповрежденности, обложены досками каштанового дерева. На нескольких ступенях в деревянной доске сделаны крестообразные прорезы, прикрытые стеклом, сквозь которое можно видеть самый мрамор лестницы. Прорезы эти указывают будто бы места, на которые падали капли крови Божественного Страдальца, когда Он уже в терновом венце шествовал от Пилата к Голгофе. Верующие католики считают особенным благочестивым подвигом подняться по этой „святой лестнице” (Santa scala), причем восхождение совершается не иначе, как на коленях, с лобзанием ступеней и с остановками по несколько минут на каждой из них для прочтения предписанных молитв. Поднявшийся таким порядком чрез всю лестницу до конца, спускается назад уже обычным способом, но не по ней, а по какой-либо из двух других боковых лестниц, которые именно для этой цели и устроены. Так как с надлежащим выполнением этого благочестивого подвига связано получение индульгенции, то к святой лестнице поклонники стекаются всегда в большом количестве. Именно это громадное стечение народа и было причиною того, что папа Климент XII (½ XXIII в.) счел необходимым обложить мраморные ступени деревянными досками, так как ступени эти оказались сильно стертыми от постоянного трения коленами поклонников. С той поры и деревянные доски не раз уже пришлось заменить новыми. Временем особенного наплыва богомольцев к святой лестнице всегда служили, конечно, и доселе служат те дни, которые посвящены воспоминанию крестных страданий Христа Спасителя, преимущественно же Великий пяток. Когда я посетил капеллу в этот день, она представляла величественное зрелище, производившее весьма сильное впечатление и возбуждавшее в душе чувство глубокого благоговения, как пред самой святыней, так и пред той силой веры и религиозного одушевления, духом которых была, так сказать, переполнена здесь вся атмосфера, властно захватывая каждого, кто только переступал порог этого святилища. Вся святая лестница сплошь была занята народом, причем на каждой ступени теснилось по четыре и по пяти человек. Были здесь люди всякого звания и состояния: виднелись и патеры, и нарядные аристократки, и какие-то оборванцы-пролетарии, и скромные горожане и рабочие, и военные, и поселяне и поселянки, пришедшие в Рим, судя по их оригинальным костюмам, из каких-нибудь не очень близких краев Италии. С преклоненными главами мирно смешались здесь и знатность, и простота, и богатство и нищета, и всеми владело лишь чувство глубокой веры и искреннего сокрушения о своих грехах. Уста всех единодушно шептали молитвы, царила благоговейная тишина, только изредка нарушаемая звуком чьих-либо шагов, или глубоким покаянным вздохом. А у подножия святой лестницы стояла все еще прибывавшая толпа новых поклонников, в молчаливой сосредоточенности ожидавшая своей очереди преклонить колена, когда освободится последняя ступень. Слава Богу, думалось мне, еще сильна в западном христианстве непосредственная, горячая вера, как ни стараются в последнее время расшатать ее и вытравить из сердец народа!

Наконец, высокочтимыми священными местами поклонения служат еще римские катакомбы. Этих подземных кладбищ в окрестностях Рима, вблизи ведущих к нему наиболее торных дорог, в большем или меньшем от него расстоянии, насчитывается до сорока, причем лишь весьма немногие из них остаются мало или совсем неисследованными, большая же часть изучены во всех подробностях. Конечно, не мимолетному туристу заниматься описанием этих замечательных памятников христианской древности, когда целый ряд ученых археологов, во главе с такими корифеями, как Бозио, Марки и де-Росси, многие годы жизни своей посвятили их всестороннему изучению; когда создалась об этом предмете целая литература, и когда даже на русском языке о катакомбах существуют и специальные исследования, и многие статьи в духовных и светских журналах. Со своей стороны, при кратковременности моего путешествия я совсем и не поставлял своею задачей серьезное ознакомление с катакомбами, признавая достаточным посетить лишь одно какое-либо из этих подземных кладбищ, чтобы свое книжное понятие о них проверить и оживить впечатлением непосредственного созерцания. Выбор мой в этом случае остановился на катакомбах св. Агнии, главным образом потому, что именно в них имеется лучший образец катакомбной крипты, т. е. той подземной церкви, где древние христиане, особенно в эпоху гонений, собирались для совершения богослужений. Кроме того и вообще эти катакомбы представляют особенный интерес, как лучше других сохранившие свой первоначальный вид.

Вагон электрического трамвая, быстро промчавшись с площади S. Silvestro по нескольким улицам, вывез нас из города на старинную Номентанскую дорогу в те знаменитые Porta Pia, чрез которые в сентябре 1870-го года победоносные войска объединенной Италии вступали в Рим, чтобы положить конец светской власти папы, и после каких-нибудь пятнадцати или двадцати минут езды остановился почти прямо против древней базилики св. Агнии (S. Agnese fuori le mura). Войдя в ворота под одним из домов, выходящих фасадом на улицу, мы очутились на небольшом четвероугольном внутреннем дворе, правая сторона которого тотчас же невольно привлекает к себе внимание посетителя. В стене большого дома, составляющего эту сторону двора, устроена весьма значительных размеров ниша, нечто в роде часовни, загражденная широкою стеклянною дверью. Вся передняя стена ниши, открывающаяся взору посетителя чрез стеклянную дверь, занята картиной, на которой изображен папа Пий IX в сопровождении многочисленной свиты кардиналов, епископов, прелатов и свитских лиц. Картина эта служит благодарственным памятником знаменательного события, некогда совершившегося с покойным папою. Пий IX, 12-го апреля 1855-го года, захотел посетить и осмотреть здешние катакомбы, в то время недавно открытые и исследованные учеными археологами. Утром этого дня отправился он сюда с многочисленною свитой, в составе которой были шесть кардиналов, с Антонелли во главе, три архиепископа, несколько епископов, прелатов, военных генералов и придворных сановников. Святого отца при его приезде торжественно встретили члены местного клира, ученые археологи Висконти, патер Марки и де-Росси, а также профессора и воспитанники коллегии пропаганды, так как земля, где находились катакомбы, составляла собственность этого учреждения. Несколько часов провел папа в осмотре катакомб и базилики, молился там, поклонялся святыням, говорил поучение воспитанникам коллегии и беседовал с окружающими. После осмотра, в одной из больших зал церковного дома был сервирован обед, участников которого оказалось более сорока. Когда, по окончания обеда, папа остался на некоторое время в зале и беседовал с присутствующими, воспитанники коллегии еще раз допущены были принять его благословение. Толпа молодых людей стремительно бросилась в залу, и вдруг балки затрещали, пол обрушился, и все присутствующие, в количестве до 120 человек, провалились в нижний этаж вместе с кучею всяких обломков балок, досок, кирпича, штукатурки и мебели. Можно было думать, что, пожалуй, десяткам людей катастрофа эта будет стоить жизни; но, когда подоспела помощь, и пострадавшие были извлечены из развалин, оказалось, что ни папа и никто другой не только не погибли, но даже не потерпели и каких-либо тяжких увечий, отделавшись лишь легкими ранами и ушибами, скоро не оставившими по себе никакого следа. Чудесным образом спасшиеся от угрожавшей им гибели тотчас же поспешили в базилику к благодарственной молитве, а часовня и картина доселе указывают посетителю то самое место, на котором совершилась едва не стоившая жизни Пию IX-му и так благополучно закончившая катастрофа.

При конце двора виден вход в базилику, чрез которую необходимо пройти, чтобы спуститься в катакомбы. Эта древняя базилика св. Агнии, первоначально построенная еще Константином Великим и возобновленная в седьмом веке папою Гонорием I, в настоящее время, вследствие сильного возвышения окружающей ее почвы, до такой степени вросла в землю, что вход в нее находится гораздо ниже уровня ее двора, а потому к этому входу ведет теперь широкая, спускающаяся вниз мраморная лестница в 45 ступеней. Светлая и обширная галерея этой лестницы представляет собою своего рода музей, так как на стенах ее с обеих сторон, в несколько сплошных рядов, помещаются извлеченные из катакомб мраморные плиты или обломки их с надписями, монограммами и символическими изображениями. Уже из базилики, чрез дверь, находящуюся в задней части южной стены ее, можно спуститься в самые катакомбы. – Плотный и представительный патер, которого один из низших клириков назвал нам кустодом, т. е. хранителем катакомб, отпер дверь, взял в руку зажженную восковую свечу и, дав нам такие же, пригласил следовать за собою. Во все время осмотра он непрерывно, но в высшей степени отчетливо, излагал свои объяснения то на итальянском, то на французском языке, останавливаясь в тех местах, которые представляли особенный интерес, и, обращая наше внимание на разные подробности, которые без его содействия легко могли бы остаться для нас незамеченными.

Руководитель наш, очевидно, обладал большою опытностью в обращении с иностранцами, так как весьма скоро уже заявил нам, что узнает в нас русских. Не знаю, что именно привело его к такому заключению, но по всей вероятности он уловил русские фразы, которыми мы с дочерью иногда обменивались по поводу его объяснений и звук которых был ему, конечно, не совсем чужд, благодаря немалому количеству наших соотечественников, посещающих Рим.

Общий вид катакомб может представить себе всякий, кому приходилось посещать наши русские пещеры, в особенности киевские, а также и в других местах, как, напр. в Святогорской пустыни на Донце, или в скиту близ Троицкой Сергиевой лавры. Это целый лабиринт совершенно темных подземных галерей, в которые лишь весьма редко проникают ничтожные проблески света чрез так называемые люминарии, или небольшие отверстия, выходящие на поверхность земли. Галереи довольно правильно высечены в твердой, состоящей большею частью из зернистого туфа, почве и, перекрещиваясь многократно друг с другом, тянутся во всевозможных направлениях, образуя, в общем, такую сложную и запутанную сеть переходов, из которой без опытного проводника трудно даже и выбраться. Если бы всю, доселе исследованную, сеть катакомбных галерей вытянуть в прямую линию, то, по вычислению Росси, она заняла бы не менее 876-ти километров, т. е. более 820-м наших верст. Размеры галерей далеко не одинаковы: высота их иногда немного более человеческого роста, иногда же достигает нескольких сажень, причем то настолько широки, что два человека могут свободно идти рядом, то так узки, что одному можно в них двигаться с трудом. В стенах катакомбных галерей тянутся по обе стороны непрерывными рядами выдолбленные, продолговатые, четвероугольные отверстия, которые собственно и служат могилами для усопших. Отверстия эти, так называемые loculi, не одинакового размера, ибо делались применительно к величине погребаемого тела, лишь бы только уложить его в распростертом, горизонтальном положении. Большею частью loculi устроены параллельно галереям, так что открытою была у них боковая сторона, в которую и вкладывалось тело усопшего, но иногда встречается и такое устройство, что отверстие выдолблено перпендикулярно к галерее, и таким образом, открытою была меньшая сторона продолговатого четвероугольника, чрез которую тело усопшего вдвигалось головою вперед. По положении тела, обыкновенно уснащенного благовониями, в назначенное для него помещение открытая сторона отверстия закладывалась каменною, по большей части мраморною, цельною плитою, иногда же двумя или тремя кусками черепицы, причем все щели плотно замазывались цементом, так что каждая гробница оказывалась закрытою герметически, и разложение тел не могло сообщить воздуху катакомб зловония или заразы. Иногда углубления делались общими для двух, трех и даже четырех тел. (Bisomus, trisomus, qnadrisomus). Соответственно неодинаковой высоте галерей, различно и в стенах их количество рядов гробниц: иногда этих рядов можно насчитать не более трех, иногда же и до четырнадцати. В настоящее время посетитель катакомбных галерей не может, конечно, не заметить, что в них, наряду с гробницами, остающимися и доселе в неприкосновенности, весьма немало и таких, которые стоят уже открытыми и пустыми. Недаром уже девятнадцать веков прошли над этими подземными кладбищами. Касались их и грабеж, и разрушение варварских вторжений и благочестивая рука верующих, когда святые останки мучеников, напр., тысячами вывозились из катакомб и торжественно полагались под престолами римских храмов. Глубокое чувство благоговения и какой-то невольный трепет охватывает душу, когда, при слабом свете мерцающей свечи, медленно подвигаешься в тишине этих священных гробниц. Мрачно и бедно в этих темных подземельях, но, вместе с тем, какой неиссякаемый свет и какое неисчерпаемое богатство веры переполняет их! До последней крайности, даже до убожества; просты эти вырезанные на мраморных плитах, без малейших притязаний на красоту и правильность, надписи: „quiescit in расе“ (покоится в мире), „requiescit in somno pacis” (покоится мирным сном), “cerdidit in unum Deum” (уверовал во единого Бога), „vivas in Domino Iesu“ (живи в Господе Иисусе), „credo novissimo die resurgam” (верую, что в последний день восстану), или пальмовая ветвь, или монограмма имени Христа Спасителя; но они красноречивее всяких широковещательных эпитафий, когда знаешь, что в эти немногие слова и буквы вложена та пламенная, непоколебимая вера, за которую тысячи покоившихся здесь страстотерпцев безбоязненно шли на лютые страдания и позорную, мучительную смерть. Что может быть проще и этих маленьких глиняных или стеклянных сосудцев, которые то там, то здесь встречаются вашему взору, а между тем они полны глубокого, священного для христианина значения, – безмолвные свидетели многих трудов и подвигов, или носители великой святыни. Много веков тому назад, при свете этих маленьких лампад раздавались здесь погребальные песнопения или совершали древние христиане свои всенощные бдения. Тускло мерцали тогда огни убогих светильников, „но сердца молящихся горели тише и яснее свещи, и пламень их досягал до неба, и ангелы их восходили и нисходили в пламени их жертвы духовной”. А другие сосудцы не только служили молитве святых, но и сами удостоились стать вместилищем святыни: верующие собирали в них пролитую за веру кровь мучеников Христовых, затем ставили в гробницах, вместе с их священными останками. Все здесь переносит мысль посетителя к первым векам христианства, и каким ничтожным и жалким представляется он сам себе, со всем своим современным золотом и мрамором, при сравнении с этим великим, недосягаемым убожеством древних праведников.

В стенах катакомбных галерей иногда встречаются проходы, которые ведут в отдельные пещеры, или комнаты, называемые кубикулами (cubiculum). Комнаты эти, то четвероугольные, то круглые, то многоугольные, то полукруглые по форме и не одинаковые по величине), представляют собою то же, что фамильные склепы на наших современных кладбищах, т. е. служили усыпальницами для членов одной какой-либо семьи, или рода, причем стены кубикул точно также, как и в галереях, покрыты рядами локул, в которых и погребены тела усопших. Наиболее интересную принадлежность кубикул составляют встречающиеся в них особого рода гробницы, называемые аркосолиями (arcosolium). Обыкновенно в одной из стен кубикулы, на высоте около полутора аршина от пола, устроена ниша в форме арки, а в плоском дне этой арки выдолблена могила, которая, по положении в ней тела усопшего, покрыта мраморною плитою. Устроенная таким образом могила представляет собою нечто в роде широкой полки, или стола с простирающимся над ним сводом арки. Останки святых мучеников по большей части полагались именно в таких гробницах, причем верующие, собираясь подле них для молитвы, особенно в дни, посвященные памяти мучеников, на покрывавшей гробницу плите совершали таинство евхаристии. Отсюда и ведет свое начало доселе существующий в христианстве обычай полагать святые мощи под престолами храмов. В римско-католической церкви этот обычай выражается, как мы видели, в том, что преимущественным местом хранения св. мощей служит внутренность престолов, или их основание, а в нашей православной церкви при освящении храмов маленькие частицы мощей обязательно влагаются в антиминсы и в особые ковчеги, поставляемые под престолом. – Интересную достопримечательность кубикул составляет еще то обстоятельство, что почти во всех их сохранились, в большей или меньшей целости, фресковые или мозаические священные изображения каковы, напр.: св. пророка Ионы, извергаемого китом или сидящего под тыквою, прор. Даниила между львами во рву с молитвенно воздетыми руками, Иисуса Христа в образе доброго пастыря, несущего овцу на раменах своих и др.

Наконец, дошли мы и до того подземного храма, который составляет, можно сказать, главную достопримечательность катакомб св. Агнии. Эта крипта, как обычно называется соединение нескольких кубикул, представляет собою в общем узкий и длинный четвероугольник, около семи сажень длиною и более сажени шириною, состоящий из пяти кубикул, которые тянутся все в ряд одна за другою по одной прямой линии. Катакомбная галерея пересекает крипту прямо поперек, разделяя ее на две неравных половины, причем на одной стороне оказываются три кубикулы, а на другой две. Меньшая часть крипты, где нет никаких характерных принадлежностей, по объяснению местных ученых археологов, служила местом стояния женщин при совершении богослужения, а большая составляла главную часть храма с алтарем. Алтарь занимал всю крайнюю кубикулу главного отделения, свод которой много ниже всех остальных, причем от средней части храма он отделялся решеткой. В настоящее время этой решетки, конечно, уже не существует; но место, где была она, обозначается двумя сохранившимися досель полуколоннами, на которых, как думают, она утверждалась. На горнем месте, т. е. в передней стене алтаря, устроена небольшая полукруглая ниша, в которой сохранилась высеченная из камня епископская кафедра, а по обеим сторонам ее тянутся полукружием такие же скамьи для пресвитеров. Престола в настоящее время нет; но, по утверждению археологов, нужно предполагать, что он находился на средине алтарной кубикулы, т. е. на том месте, где и теперь обыкновенно стоят престолы в наших православных храмах. В боковых стенах крипты, между обычными рядами локул, виднеются кое-где маленькие углубления, где ставились во время богослужения горящие лампады, а один особого устройства светильник висит, спускаясь со свода кубикулы. – В стороне от этой подземной церкви, на север от ее алтаря, имеется еще меньшего размера крипта, назначение которой, помимо общей всем кубикулам погребальной цели, доселе остается не достаточно выясненным. Одни думают видеть в ней место для оглашенных, а другие – так называемое предложение (ποὸθεσίς), т. е. то отделение, где приготовлялись св. дары на жертвеннике, который действительно и сохранился в этой крипте доселе. Заслуживает внимания здесь, в полукруглой нише аркосолия, древнее фресковое изображение, происхождение которого ученые археологи относят к первой половине четвертого века. На нем изображена Матерь Божия по пояс с молитвенно воздетыми руками, а на персях ее Предвечный Младенец, т. е. такое изображение, которое напоминает известное у нас под именем „Знамени Божией Матери“. По обеим сторонам изображения видны две монограммы Христа Спасителя.

Вот и все богатство, и украшение этого, можно сказать, соборного храма древних римских христиан! Какое неизмеримое расстояние между этим тесным, бедным, мрачным подземельем и тем гениальным, роскошным и колоссальным S. Pietro, который гордо смотрит теперь на все окружающее с высоты своего мирового величия! В этих двух храмах красноречиво выражается как бы вся девятнадцативековая история христианства. В катакомбах – это лишь малое семя, обильно поливаемое святою кровью мучеников и пускающее свои первые ростки; а там, наверху, – это уже могучий, пышный цвет, простирающий тень и аромат свой на многие, обширные страны вселенной. Дай только Боже, чтобы этот пышный расцвет современного христианства удержал и сохранил в себе всю ту первобытную свою великую силу, о которой молчаливо повествуют нам в катакомбах памятники священной древности! – Кто-то в Риме говорил мне, что у жителей города есть обычай по воскресным дням усиленно посещать те или другие катакомбы, при этом, по случаю большого стечения народа, произносятся поучения особо назначаемыми для того проповедниками. Если так, то за благочестивых римлян можно только искренно порадоваться. Ничто, мне думается, не может так благотворно освежить, так возвысить душу измотавшегося в лихорадочной суете современной жизни человека, как благоговейное созерцание этой святой старины, отрешение от своих мелочных, обыденных интересов и переход, хотя бы на один какой-нибудь час, в этот совершенно особый мир высоких чувств и пламенной религиозной веры.

На следующий день после посещения катакомб, когда еще так живы были в души высокие впечатления от той святыни, которою полны эти древнехристианские усыпальницы, пришлось нам побывать на другом кладбище, до такой степени странном и оригинальном, что я, по крайней мере, никак не мог себе даже и представить, чтобы в набожном католическом Риме можно было встретить что-либо подобное. Я разумею знаменитое кладбище капуцинских монахов, которое обязательно показывается всякому любознательному иностранцу, как одна из выдающихся достопримечательностей Рима. В нижнем этаже одного из монастырских зданий, по линии освещенного рядом окон фасада, анфиладою тянутся пять или шесть довольно больших зал, прикрытых сводами. На средине земляного пола каждой из этих зал виднеется по несколько обыкновенных могил с поставленными на них небольшими крестами и надписями. Все стены зал сплошь унизаны симметрично и с большим искусством подобранными черепами и костями, а на сводах из тех же черепов и костей сделаны разные бордюры, круги и узоры, причем художник, очевидно, с немалым уменьем и старанием распоряжался своим необыкновенным материалом, подбирая друг к другу то крупные кости, то мелкие позвоночки и суставчики, смотря по тому, что было наиболее подходящим для задуманных им узоров. Со сводов то там, то здесь спускаются люстры, сделанные опять-таки из тех же капуцинских костей. Наконец, в довершение эффекта пущены в дело и цельные скелеты почивших монахов. В стенах зал устроено по несколько полукруглых горизонтальных и вертикальных ниш. В этих нишах то полулежат, то стоят во весь рост цельные фигуры капуцинов, одетые в их темные, грубого сукна, рясы с надвинутым на голый череп капюшоном. Стоят они с поникшими печально главами; руки их, то сложенные, опущены вниз, то подняты к груди, а по рясе спускаются веревочный пояс и четки с распятием. У некоторых сохранились и остатки брады, жалкими клочками выглядывающие из-под складок капюшона. Могла ли когда-нибудь подумать эта несчастная братия, что ее бренные останки сделаются предметом такого издевательства и будут, в качестве какой-то декорации, выставлены в разных позах на потеху праздного любопытства?! Мне не привелось познакомиться с историей этой затеи, и я не знаю, кому пришла в голову дикая мысль устроить подобное зрелище; но следовало бы ему в катакомбах у древних христиан поучиться, как нужно уважать и чтить останки своих почивших во Христе собратий. Древнему христианину кладбище было святыней, над могилами усопших он позволял себе только плакать, молиться, воспевать псалмы и совершать великое таинство; а его современный потомок предпочел воспользоваться погребенными костями и скелетами, чтобы устроить из них эффектную декорацию и с легким сердцем собирает за ее поглядение франки и лиры с любознательных посетителей. Что делать?! Tempora moresque mutantur.

IV. Ватикан; внешний вид его, состав и история. Когда стал он папской резиденцией? Вход в Ватикан. Швейцарская гвардия папы и гвардия почетная. Где живет папа и его „семья“? Достопримечательности Ватикана. Сикстинская капелла и страшный суд Микеланджело. – “Pontificale“ в ватиканских фресках. Зала непорочного зачатия. Ватиканский узник. Ватиканские сады. Уничтожение светской власти папы и истинный смысл папского ватиканского затвора.

Еще во времена далекой древности один из холмов Рима получил наименование „ватиканского”, как думают потому, что здесь, наряду с несомненно совершавшимися кровавыми очистительными жертвоприношениями (taurobolia), происходили и прорицания, называвшиеся „ватициниями” (vaticinia). На этом самом холме, в настоящее время живет новый своего рода оракул римско-католической церкви – Его Святейшество (Sua Santita), святой отец (Santo Padre), папа, которого недавний quasi – Вселенский Ватиканский собор (1869 – 1870 г.) провозгласил непогрешимым учителем, имеющим будто бы власть и дар при Божественном содействии безошибочно определять учение веры и нравственности, обязательное для всех верующих. Всякий благочестивый католик и любознательный турист не может, конечно, будучи в Риме, не посетить знаменитый Ватикан; его неудержимо влечет туда интерес и религиозный, и исторический, художественный. Поклоняющемуся римским святыням нельзя не стремиться туда, где для сотен миллионов католиков обитает святыня живая: углубляющемуся в тот беспредельный мир преданий, который как бы воскресает, воплощается в памятниках Рима, невозможно миновать величественные чертоги Ватикана, отображающие в себе всю многовековую историю папства; наслаждающемуся художественными сокровищами вечного города нельзя не спешить все в тот же Ватикан, богатейшие музеи и галереи которого давно уже сделали Рим обетованною землею для всех служителей и любителей искусства.

Когда вы стоите на площади Св. Петра и любуетесь возвышающимся прямо пред вами грандиозным храмом, взор ваш невольно останавливается с некоторой досадой на каких-то довольно казарменного вида каменных громадах, которые линиями и углами своих, несколько вкось поставленных четвероугольников очень близко подходят к храму и высоко поднимаются над правою стороной его изящной колоннады. Монотонные, многоэтажные корпуса, уныло смотрящие на вас сотнями окон, благодаря своему положению на самой вершине холма, громоздятся даже выше кровли храма и тем сильно вредят красоте и величию производимого им впечатления. Вот эта-то мрачная каменная громада, даже в непосредственном соседстве с мировым колосом поражающая своими размерами, и есть Ватиканский дворец, резиденция папы. Про него мало сказать дворец, – это не дворец, в смысле одного, хотя бы и громадного здания, но целая система построек, воздвигавшаяся в продолжение многих веков строителями самых разнообразных талантов и вкусов, а потому представляющая собою довольно беспорядочную в общем и пеструю смесь зданий разной величины, разных стилей и далеко не одинакового богатства. Некоторые из этих зданий первоначально имели вид совершенно отдельных, самостоятельных построек, но затем, иногда несколько веков спустя, к ним делали обширные пристройки, а, наконец, их и совсем соединяли с другими зданиями иного века и иного характера. В результате получилась целая масса зданий двухэтажных, трехэтажных и четырехэтажных, то расположенных правильными четвероугольниками, то вкривь вкось громоздящихся друг над другом. Во всей этой громаде насчитывается до одиннадцати тысяч комнат, двадцать больших и малых внутренних дворов, целый ряд музеев, девять галерей, семь больших домовых капелл, восемь роскошных парадных лестниц и более двухсот обыкновенных, а ко всему этому примыкают обширные сады с разбросанными в них павильонами, гротами и фонтанами, тенистые парки, огороды, мельница, виноградники и пр. и пр. Как величественный S. Pietro превозносится над всеми христианскими храмами вселенной, так и Ватиканский дворец, по редкому сочетанию в нем громадных размеров с необычайным богатством научных и художественных сокровищ, бесспорно занимает почетнейшее место среди царственных чертогов мира. Имеет он свою многовековую историю. Его основание приписывают еще папе Симмаху (Vl в.) и даже Либерию (IV в.), но от этих первоначальных построек не осталось уже ни малейшего следа. Из развалин и конечного запустения Ватикан снова был призван к жизни в двенадцатом веке, причем его новыми основателями были папы Евгений III и Целестин III, и с этой поры уже начинается его настоящая, непрерывная история, с особенным блеском развернувшаяся с пятнадцатого и шестнадцатого века. Римские первосвященники эпохи возрождения, стяжавшие себе высокую славу своим щедрым покровительством науке и искусству, как будто соперничали друг пред другом, не жалея средств на все большее и большее расширение и украшение ватиканских чертогов. Имена пап: Николая V, Сикста IV, Александра VI, Юлия II, Льва X, Павла III, Григория XIII и Сикста V навсегда неразрывно связаны с постройками и художественными сокровищами Ватикана, а по их стопам шли и их позднейшие преемники, в особенности Климент XIV и Пий VI (18 в.) и папы девятнадцатого столетия, оканчивая Пием IX и Львом XIII. Каждый из этих первосвященников как будто считал священным долгом непременно оставить по себе какую-либо память в палатах Ватикана. То воздвигал он совсем новое здание, то к какому-нибудь из прежних делал пристройку, или прибавлял этаж; то перебрасывал галерею от одного здания к другому: то устроял капеллу: то разрисовывал стены зал роскошными фресками; то созидал мраморные или мозаические полы и лестницы; то устроял картинные галереи и музеи, наполняя их драгоценными египетскими или этрусскими древностями, или гениальными произведениями классической и современной скульптуры и живописи; то собирал богатую библиотеку и архивы; то разводил сады и парки; то строил в них павильоны и фонтаны. Исполнителями папских художественных предначертаний являлись всегда талантливейшие представители той страны, которая издавна славилась обилием талантов; а потому посетителю Ватикана на каждом шагу свидетельствуют о себе в своих произведениях такие выдающиеся, а часто и гениальные, художники, как: Браманте, Сан Галло, Микеланджело, Рафаэль, Фонтана, Пинтуриккио, Удине, Боттичелли, Росселли, Джулио Романо, Гвидо-Рени, Леонардо да Винчи, Гверчини, Фра-Анджелико, Бернини и пр. и пр. – Вот в этих-то чертогах и обитает теперь папа. Не всегда, однако, Ватиканский дворец был папской резиденцией. До эпохи Авиньонского пленения, т. е. до начала XIV века, римские первосвященники лишь изредка и временно живали в Ватикане, постоянным же их местопребыванием был дворец Латеранский подле их кафедральной базилики S. Giovanni. Когда папы оставили свою столицу и в продолжение целого семидесятилетия жили в Авиньоне, покинутый ими Латеранский дворец, дважды (в 1308 и 1360 г.) ставший жертвою большого пожара, пришел почти в полное разорение, а потому с 1377-го года возвратившиеся снова в Рим первосвященники водворились в Ватикане, который с той поры и стал постоянною папскою резиденцией. С конца XVI века соперником Ватикана выступил новый папский дворец – Квиринальский, но этому сопернику скоро выпала на долю совсем иная, неожиданная для папского престола, судьба. Вершина Квиринальского холма в шестнадцатом веке совсем еще не походила на внутреннюю часть города; она сплошь была покрыта богатою растительностью и, благодаря царившей там тишине и прекрасному воздуху, считалась одним из лучших мест для пребывания в жаркое, летнее время года. Богачи и вельможи Рима стали строить себе там роскошные виллы, в тенистых садах и парках которых укрывались от городского шума и зноя. На месте одной из таких вилл, принадлежавшей кардиналу Караффа, Григорий XIII начал в 1574 г. постройку нового папского дворца. Воздвигнутые таким образом палаты квиринала служили для папы летней резиденцией, где проводил он по несколько месяцев в году. Квиринал же стал и обычным местом конклава для избрания нового первосвященника, так как внутреннее расположение и устройство его помещений представляло более удобств для этого акта, обставленного, как известно, массою в высшей степени затруднительных и сложных формальностей. Однако главною папскою резиденцией оставался все-таки Ватикан, куда, после конклава, новоизбранный папа обыкновенно тотчас же и препровождался с торжественным церемониалом. Большая или меньшая продолжительность пребывания в том или другом из этих двух дворцов зависела впрочем не столько от каких-либо установленных правил, сколько от личного расположения того или другого папы. Пий IX, например, в первое время своего правления постоянно жил в Квиринале. Здесь разыгрывалась вся история его первоначальных либеральных увлечений, закончившаяся для него весьма печальным финалом. Отсюда, вынужденный революционным настроением подданных, папа, в ночь на 25-е ноября 1848 года, переодетый простым патером, бежал из Рима и своих владений, чтобы укрыться под покровительством неаполитанского короля в Гаэте и затем вернуться в свою столицу уже при содействии французских штыков. Когда, после почти полуторагодового пребывания в Гаэтском изгнании, Пий IX 12-го апреля 1850 года возвратился в Рим, он не пожелал, чтобы его нога ступила еще раз в тот дворец, где пришлось ему пережить столько унижений и дойти до постыдного бегства. Совершив благодарственное молебствие в храме Св. Петра, он тотчас же водворился в Ватикане, который с той поры стал его неизменной резиденцией и зимою, и летом. А после сентября 1870 года, если бы папа и захотел быть в Квиринале, ему уже не было к тому возможности: Квиринальский дворец сделался местопребыванием короля объединенной Италии, а римский первосвященник превратился в ватиканского узника, так что и конклав 1878 года для избрания преемника почившему Пию IX имел место уже в Ватикане.

Главный парадный вход ватиканского дворца с площади св. Петра. Здесь, на правой стороне, в том месте, где колоннада, описав свой полукруг, поворачивает по прямой линии к портику храма, в самом углу под колоннами виднеются массивные бронзовые двери (Portone di bronzo), переступив порог которых вы уже вступаете в знаменитые чертоги Его Святейшества. Первое, что невольно бросается в глаза самой двери, – это весьма живописная, но уже совсем архаическая фигура воина, подобных которому приходится встречать только на балетной или оперной сцене. Из-под блестящих металлических лат с наплечниками видны рукава и полы короткого камзола, материя которого представляет собою ярко-пеструю причудливую смесь широких продольных полос красного, черного, желтого и белого цвета. Широкие, заправленные в чулки, шаровары сделаны из той же пестрой материи, а на голове металлическая каска с пышным, низко спускающимся, султаном из белого волоса. В правой руке воин держит громадную алебарду, которая также, по-видимому, пригодна для битв только балетных. В лице этого, теперь уже декоративного, героя вы видите представителя папской швейцарской гвардии, последнего остатка той внушительной военной силы, которою располагали некогда папы-государи. Свое начало при римском дворе швейцарская гвардия ведет со времен папы Юлия II, который был прежде епископом в Лозанне, а живописный костюм для нее впервые сделан по рисунку Рафаэля и с той поры сохраняется без всяких изменений. В настоящее время папские гвардейцы по-прежнему набираются в католических кантонах Швейцарии и служат по найму, получая всего лишь по пятидесяти франков в месяц. Так как всех их теперь у папы только сто двадцать, то содержание этого маленького отряда не составляет, конечно, тяжелого бремени при общем бюджете в два с половиною миллиона, ежегодно ассигнуемых на содержание апартаментов и штата ватиканского дворца. Живут гвардейцы в особых казармах, помещающихся позади храма Св. Петра. Первая их обязанность состоит в том, что они держат постоянно караул в трех, назначенных для того, пунктах, а именно: на площадке у большой передней пред апартаментами папы и у двух главных ватиканских входов, т. е. у бронзовых дверей и у проездных ворот, ведущих во внутренние дворы Ватикана. Интересно видеть, как у этого последнего пункта прошедшее сходится с настоящим и два непримиримых соперника прямо смотрят, так сказать, в глаза друг другу. Uia dei Fundamenti, начинающаяся у левой стороны колоннады и огибающая храм Св. Петра мимо его абсиды, приводит на небольшую четвероугольную площадку (Cortile del Forno) с фонтаном посреди. На правую сторону этой площадки выходят въездные ворота Ватикана, подле которых стоят на карауле швейцарцы; а прямо против ворот тянется улица (Zecca), составляющая уже территорию итальянского королевства, и здесь прохаживается часовой из армии Виктора-Эммануила. Обратите свой взор направо, – пред вами остаток отжившего прошлого в своем пестром маскарадном костюме опирается на бесполезную алебарду, а взглянете налево, – здесь представитель современности, в темной солдатской форме и кепи со скорострельным ружьем на плече. Уже тридцать лет стоят здесь друг против друга воины папства и Италии и не нам, должно быть, суждено увидеть конечное разрешение векового спора тех идей, которых они служат представителями. – Когда у бронзовых дверей появляется кардинал, иностранный посланник, или вообще какая-либо высокопоставленная особа, тотчас, по данному сигналу, отдает ему честь целая дюжина швейцарцев, которая для этой цели постоянно дежурит в находящейся тут караульне. Помимо этих ежедневных обязанностей, швейцарская гвардия неизменно принимает участие во всех торжественных папских выходах и церемониях. И на караулах, и на церемониях ватиканского дворца выступает, впрочем, не одна лишь швейцарская гвардия, ее труд разделяют с нею жандармерия и гвардия почетная. Корпус папских жандармов, состоящий также из ста двадцати человек, несет службу по внутренней охране Ватикана. На дворах и садах, в галереях, на лестницах, в коридорах, – всюду посетитель встречает жандарма, наблюдающего за порядком и охраняющего ватиканские сокровища. Что касается торжественных церемоний, то в них вместе со швейцарцами принимает деятельное участие гвардия почетная. Она разделяется на два корпуса, которые носят название гвардии дворянской (guardia nobila) и гвардии дворцовой (palatina). Начало ей положил папа Пий VII, по совету кардинала Косальви, чтобы привлечь к себе высшую римскую аристократию и по возможности утвердить ее в приверженности к папскому престолу. И в настоящее время папская дворянская гвардия представляет собою цвет той итальянской знати, которая еще не покинула Ватикан для Квиринала и остается пока верною притязаниям папства. Небольшой корпус ее состоит всего из шестидесяти двух человек, причем в состав его принимаются лишь молодые люди в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет, безукоризненного здоровья, несомненно, аристократического происхождения и обладающие капиталом не менее 20 000 франков. Никакого оклада эти гвардейцы не получают и единственным вознаграждением за службу является для них почетное придворное положение и возможность порисоваться в блестящей форме на торжественных церемониях. Форма их действительно очень изящна и красива. Узкий, доходящий только до талии, темно-синий мундир с короткими фалдами назади, белые кожаные рейтузы, высокие лакированные сапоги, густые блестящие эполеты, широкая прорезная металлическая перевязь, идущая, подобно орденской ленте, чрез правое плечо по всей груди и спине, и блестящая металлическая же каска с таким же высоким гребнем придают папскому аристократу-гвардейцу вид, весьма напоминающий нашего кавалергарда. Со времени Пия IX-го к этой дворянской почетной гвардии присоединилась еще гвардия дворцовая, состоящая из 400 человек и набираемая из буржуазии, мещан и ремесленников. Главная обязанность обеих этих гвардий состоит лишь в том, чтобы в случае надобности являться по призыву в Ватикан и принимать там участие в торжественных церемониях и папских выходах. В обычное же время только весьма немногие из них дежурят в нескольких приемных залах. Вся вооруженная сила папы в настоящее время состоит, таким образом, лишь из семисот человек, причем эта сила ни по своему составу, ни по свойству своего вооружения, не может быть названа военною в настоящем смысле слова: она пригодна лишь для полицейской охраны, да для участия в церемониях, что только и требуется для папы после того, как он перестал быть в Италии светским государем.

От бронзовых дверей, параллельно идущей снаружи колоннаде, тянется во всю длину ее широкий, высокий и светлый коридор, который оканчивается монументальною лестницей, устроенной Сан-Галло и Бернини, и соединяющей Ватикан с портиком храма Св. Петра (Scala Regia.). В начальной части этого коридора есть поворот направо, где в 1860 г., по приказанию Пия IX-го, устроена великолепная белого мрамора лестница (Scala Pia), чрез которую идет путь ко двору св. Дамаса, окруженному крытыми галереями, так называемыми ложами Браманте и Рафаэля, и к апартаментам папы. Приемные и жилые папские комнаты не всегда впрочем, находились в одном каком-либо громадных чертогов. В XV и XVI в. папы обитали в одном из центральных ватиканских корпусов, который называется дворцом Николая и довольно близко подходит к храму св. Петра. Здесь жилое помещение папы находилось или в первом этаже, в так называемых теперь апартаментах Борджиа, как это было, напр., при Александре VI, или во втором, в тех залах, которые известны в настоящее время под именем станцев Рафаэля (stanze – комнаты), как это было при папах Николае V и Юлие II. В конце XVI в. по желанию папы Сикста и по планам архитектора Фонтаны, к прежним ватиканским постройкам присоединен был еще новый большой дворец, доселе называющийся дворцом Сикста V-го. Эта постройка, в форме массивного с внутренним двором четвероугольника, непосредственно примыкает к восточной стороне двора св. Дамаса и представляет собою, с прежнею полукруглой башней Николая V-го, крайнюю оконечность Ватикана, смотрящую на Тибр главную часть города, причем южный фасад нового дворца возвышается прямо над колоннадой, а пред окнами его открывается широкая панорама всего Рима. Вот эта-то южная сторона нового дворца, в десять окон по фасаду, и стала со времени Сикста резиденцией папы. Жилые папские комнаты сперва помещались здесь в первом этаже, но Климент VIII (1592–1605) перенес их во второй этаж5, остаются и до настоящего времени: а над ними, на самом верху, – апартаменты главного исполнителя папских предначертаний, первого министра и статс-секретаря папы, кардинала Рамиоллы. В этой части Ватикана обитает вся так называемая „первосвященническая семья“ (famiglia), т. е. весь тот придворный штат, который постоянно окружает папу и служит как для удовлетворения его личных потребностей, так и для ближайшего содействия ему в его церковной деятельности. Во главе папской фамилии стоят дворцовые кардиналы, как, напр., кардинал-продатарий, кардинал статс-секретарь, кардинал секретарь бреве и кардинал секретарь прошений, затем следуют прелаты: майордом, аудитор и др., из которых некоторые имеют сан титулярных епископов и архиепископов; за ними идет длинный ряд камерариев разных наименований, и духовных и светских, и прелатов домовых, разделяющихся на шесть коллегий. Между всеми членами этого многочисленного придворного штата и распределяются обязанности службы как дворцовой, так и той церковно-правительственной, которая не находится в ведении консисторий, конгрегаций и других высших церковных учреждений. Для личных потребностей папы служат: частный секретарь его, духовник, который вместе и ризничий (sacrista), т. е. заведующий святынями и богослужением Ватикана, доктор и камердинер. Ко всему этому нужно еще, наконец, прибавить носильщиков, которые носят папу и при торжественных церемониях при его передвижениях по огромным внутренним пространствам Ватикана, разного рода низших слуг и лакеев, кучеров, певчих, садовников и пр., и пр. Значительная часть этого штата обитает в Ватикане и наполняет, главным образом, именно тот дворец Сикста V, где находятся и апартаменты самого папы.

Приемные залы и жилые помещения, занимаемые папою, сами по себе не представляют чего-либо особенно выдающегося. Весь интерес, конечно, сосредоточивается здесь только на личности папы, а потому посторонние посетители при осмотре ватиканских достопримечательностей в эту часть дворца обыкновенно не проникают и допускаются лишь в том случае, когда имеют желание и право присутствовать при каких-либо папских приемах, или частных аудиенциях. Богатейшие сокровища науки и искусства, собранные или созданные в продолжение многих веков стараниями целого ряда просвещенных первосвященников Рима, наполняют собою множество зал в центральной и в особенности в западной части ватиканских построек, куда, главным образом, и стремятся толпы образованных людей всех национальностей, чтобы и насладиться, и поучиться в знаменитой сокровищнице вечного города. Здесь в назначенные дни и часы любознательному взору посетителя предлагаются для осмотра: Сикстинская и Паулинская капеллы, а также капелла Николая V-го, апартаменты Борджиа, станцы и ложи Рафаэля, пинакотека, галереи: надписей, канделябр, тканых шпалер, географических карт, библиотека, музеи: христианских древностей, Киарамонти, Пио-Климентинскийй, этрусский, египетский и т.д. Несколько дней необходимо посвятить даже на самый беглый обзор всех этих обширных и в высшей степени богатых по содержанию коллекций и помещений; желающий же познакомиться с ними более или менее основательно должен пожертвовать на это дело и не одну неделю. Я не буду, конечно, описывать эти сокровища науки и искусства: это значило бы написать целую большую книгу, по необходимости лишь повторяя в ней то, что уже много раз писано было специалистами классиками, археологами и художниками, т. е. людьми, гораздо более меня компетентными в этих областях. Побывавши в Риме лишь на короткое время и совсем не с целью серьезного изучения его художественных сокровищ, я упомяну из ватиканских достопримечательностей только о том, о чем умолчать нет возможности, или что особенно привлекло мое внимание с точки зрения того специального интереса, каким руководился я в своем путешествии.

Как всякий римский турист, много начитавшись и наслышавшись предварительно о необычайных красотах Сикстинской капеллы, я, прежде всего, стремился именно туда и с величайшим нетерпением. Почти без остановок спешил я от бронзовых дверей чрез громадный коридор и девяносто одну ступень великолепной scala regia: лишь бегло осмотрел интересные фрески той величественной царской залы (sala regia), где некогда папы торжественно принимали послов от королей и императоров, и как можно скорее торопился переступить порог знаменитого, прославленного во всем мире святилища. Совсем не художник я, не тонкий ценитель, не пламенный поклонник искусства, да и вообще не особенно склонен к восторгам и увлечениям; но, признаюсь, входил в капеллу с каким-то невольным, самого меня удивлявшим, благоговением и замиранием сердца. Очевидно, такова была сила создавшегося во мне предрасположения, что весь я поглощен был напряженным, радостным ожиданием увидеть сейчас нечто дивное, нечто такое, что сразу захватит, очарует, вознесет к небесам и доставит высочайшее из возможных на земле наслаждений. Ожидал я, одним словом, какого-то чуда и, как всегда бывает в подобных случаях, конечно, разочаровался. Сикстинская капелла, построенная Джиованнино Дольчи по мысли папы Сикста IV, разрисованная Росселли, Гирландайо, Синьорелли, Боттичелли, Перуджино, Пинтуриккио, Микеланджело и вступившая теперь уже в пятый век своего существования, совсем не принадлежит к числу таких сооружений, которые способны сразу поразить человека силою производимого ими впечатления. Напротив, если посетитель слишком высоко настроен, переступая ее порог, ему при первом взгляде неизбежно выпадает на долю испытать некоторое недоумение и разочарование. Пред вами открывается довольно узкий, высокий и длинный четвероугольник в двадцать сажень длины и около семи сажень ширины, прикрытый сводообразным потолком и с совершенно гладкими, кроме одного среднего карниза, стенами, без всяких колонн, или каких бы то ни было архитектурных украшений. Общий тон помещения довольно мрачный. Узкие полукруглые окна, по шести с обеих сторон, помещаются высоко под потолком, так что вся нижняя половина капеллы далеко не может похвастаться обилием света; а разрисованные стены и потолок представляются довольно сильно почерневшими от веками скоплявшейся здесь копоти свеч и фимиама, и даже от дыма костра, который будто бы развели здесь некогда (в 1527 г.) при разгроме Рима буйные ландскнехты императора Карла V, предводимые коннетаблем Бурбоном. Тонкая прозрачная решетка, утверждающаяся на сплошном основании и высоких колонках белого мрамора с проходом посредине, разделяет капеллу на части, из которых ближайшая к входу предназначается для мирян, а дальнейшая для клира. На небольшом возвышении у передней стены, прямо к ней примыкая, помещается престол, у левой – под балдахином место для папского трона, а в правой, ближе к решетке, – огражденная балюстрадой ниша для певчих. В общем, все это, несколько мрачное и чуждое всяких претензий на роскошь, святилище производит впечатление некоторой обветшалости и как будто запущенности, тем более что теперь, благодаря слабости и престарелости папы, почти совсем нет в нем жизни, и не бывает обычных торжественных папских богослужений. Все богатство и величие Сикстинской капеллы в тех знаменитых фресках, которыми сплошь покрыты и потолок ее, и простенки окон и все стены, кроме лишь нижней панели; а потому чтобы понять и оценить ее нужно не первое впечателение, не общий поверхностный взгляд, а внимательное подробное рассмотрение каждого кусочка в отдельности, иногда даже и не без труда и напряжения, благодаря дальности расстояния, потемневшим краскам и недостатку освещения. Это целая галерея, почти каждая картина в своем роде chef-d'oeuvre, способный доставить зрителю высокое наслаждение. Главным содержанием картин служат события ветхозаветной и новозаветной истории, причем потолок занят изображениями сотворения мира и человека, грехопадения первых людей, потопа и др., а также фигурами ветхозаветных пророков и сивилл; простенки окон – портретами двадцати восьми пап первых трех веков христианства; левая стена – большими картинами из истории Моисея, как, напр. переход израильтян чрез Чермное море, законодательство на Синае и т. д., а правая – событиями истории евангельской, каковы, напр., крещение Господне, искушение И. Христа в пустыне, нагорная проповедь, тайная вечеря и т. д. Описывать эти сокровища искусства мне нет, конечно, возможности; их нужно видеть и чувствовать, чтобы непосредственно на себе самом испытать всю силу их обаяния, и почти пред каждым из них смело можно простоять по несколько часов: до такой степени превосходна, жизненна и полна глубокой мысли здесь всякая группа и почти всякая отдельная фигура. Невозможно забыть, напр. великолепные группы Гирландайо и Росселли, изображающие призвание апостолов Петра и Андрея, вручение Господом ключей ап. Петру; но в особенности сильное впечатление производит дивный потолок капеллы, каждый аршин, разрисованный гениальной кистью Микеланджело, представляет собою такую прелесть, от которой восхищенному взору зрителя трудно оторваться. Мощная, величественная, парящая в небесах фигура Бога-Вседержителя, окруженная сонмом ангелов; чудная красавица Ева, только что исшедшая от ребра Адамова, превосходные изображения языческих сивилл и св.пророков, в особенности Исайи, Захарии и Иоиля так неизгладимо врезываются в памяти с первого же взгляда, что до сих пор стоят у меня пред глазами как живые. Но вот и последнее грандиознейшее произведение того же Микеланджело, – его знаменитый страшный суд. Эта громадная фреска, над которой шесть лет трудился (1535–1541 г.) гениальный, уже престарелый тогда6, художник, занимает всю переднюю стену капеллы от престола до свода потолка и, как „божественная комедия”

Данте, которою вдохновлялся Микеланджело, представляет собою нечто в своем роде единственное. На первом плане картины – сопровождаемый парящими позади ангелами, грозный Божественный Судия, к которому со сложенными на груди руками преклоняется Пречистая Богоматерь, как бы умоляя за подсудимое человечество. Наверху, по обеим сторонам, группы ангелов, несущих орудия страданий Спасителя: крест, колонну, к которой Он был привязан для бичевания, губу, копье и пр. На уровне центральных фигур, со всех сторон теснятся к грозному Судье патриархи, пророки, апостолы, исповедники и мученики, из которых многие несут с собою орудия своих мучений: Св. ап. Андрей – крест, Св. Лаврентий – решетку, Св. Екатерина – колесо, Св. Варфоломей – содранную с него кожу и т. д. Внизу, под грозным Судией – группа ангелов с длинными трубами, возвещающих суд миру, а в ответ на их мощный призыв устремляются толпы людей, и мертвые поднимаются из отверзающихся могил. Праведники восходят на небо при содействии ангелов и святых, которые простирают им руку помощи; а с другой стороны видна ожесточенная борьба между грешниками, которые стремятся наверх, и ангелами, которые толкают их снова в бездну, где ждут их и куда увлекают их торжествующие демоны. В нижнем правом углу картины Харон с огненными глазами толкает в адскую реку свою лодку, ударами весла загоняя в нее воющую толпу отверженных. Не подлежит сомнению, что грандиозная картина, на которой насчитал я более двухсот тридцати фигур, способна произвести на зрителя могучее, потрясающее впечатление той необычайной яркостью и силой, с какими выражены здесь моменты великой трагедии человечества; но нельзя не сознаться и в том, что гениальное произведение может, вместе с тем и оттолкнуть, и привести в недоумение. При своих высоких художественных красотах, в общем, картина представляет собою нечто в высшей степени оригинальное, даже прямо странное. Художнику пришла удивительная идея, всех действующих лиц своей картины изобразить совершенно нагими, не исключая и Самого Христа Спасителя и Пресвятую Деву, так что пред недоумевающим взором зрителя открывается необыкновенная выставка многих десятков обнаженных тел во всевозможных видах и положениях. Само собою разумеется, что такой странный характер картины совсем не мирится с ее религиозным содержанием и с высоким, священным значением всех тех лиц, которые занимают в ней господствующее положение. Это было замечено еще многими из современников М. Анджело, когда его картина далеко еще не приведена была к своему окончанию; но художник упорно стоял на своей идее, не желал допускать ни малейших уступок и настойчиво отклонял всякие советы и внушения. По поводу его картины церемониймейстер римского двора Биаджио Чезена говорил папе Павлу 3-му, что эти нагие фигуры более уместны в бане, чем в капелле, но за такую критику ему пришлось довольно жестоко поплатиться. В толпе отверженных подле лодки Харона М. Анджело нарисовал самого Чезену в образе судьи Миноса с ослиными ушами и с телом обвитым змеей. Чезена жаловался папе и требовал уничтожения оскорбительной каррикатуры; но папа отвечал ему: „если бы М. Анджело поместил тебя в чистилище, нашлось бы средство спасти тебя; но против ада и я ничего сделать не могу“. Так бедный Чезена и красуется до сих пор на картине со своими ослиными ушами. Правда, быть может, он был слишком смел, выступая с критикой против гениального художника; но последствия показали, что и на его стороне была немалая доля правды, за которую и выступили другие с гораздо большею решительностью и успехом. При папе Павле IV, одном из ближайших преемников Павла III-го возникала даже мысль совсем уничтожить не удобную картину. К счастью для искусства, эта мысль не была приведена в исполнение; но художнику Даниэлю де Вольтерру, ученику Микеланджело, было поручено одеть на картине некоторые фигуры, казавшиеся почему-либо в своей наготе наиболее соблазнительными, за что ему и придано было особое насмешливое прозвание (braghettone). Начатое де-Вольтерром продолжено было при Клименте XIII (в XVIII в.) Этьенном, так что в настоящее время мы уже не видим на картине многого, что прежде в особенности соблазняло зрителей и Пресвятая Дева, напр. облеченная в полную одежду, имеет обычный для христианского взора вид. Однако эти весьма немногочисленные поправки не изменяют общего характера картины, которая и доселе остается все тою же странною выставкой множества обнаженных тел. Эта странность еще более усиливается благодаря тем положениям, какие придает художник своим фигурам. По-видимому, Микеланджело поставил себе задачей изобразить человеческое тело во всех позах и движениях, какие только для него возможны, не исключая даже самых трудных и рискованных. Из всех этих, подчас изумительных, трудностей он выходит всегда блестящим победителем, обнаруживая замечательно тонкое изучение человеческой мускулатуры и безошибочную технику в исполнении, но за то в распределении действующих лиц его картины видится иногда какой-то невообразимый хаос обнаженных тел, совсем не вызываемый свойством сюжета. Группы ангелов с орудиями страданий Спасителя изображены, напр. так, как будто они застигнуты страшным ураганом, который одних из них совсем сбил с ног, а других заставляет употреблять самые напряженные усилия. Что это значит, и какая мысль сюжета выражается таким изображением, – понять нелегко. Но всего более странной остается доселе главная фигура картины – грозный Божественный Судия. Представьте себе нагого, могучего, мускулистого атлета, который с выпрямившимся станом и несколько согнутыми коленами как будто хочет прыгнуть с облака на землю. Согнутую левую руку он держит пред грудью, а правую высоко поднял, как будто приготовляясь нанести кому-либо страшный удар. Длинные, вьющиеся кольцами пряди кудрей спускаются на плечо. Лицо – красивого безбородого почти юноши, а на голове виднеется что-то в роде лаврового венка. И это – на страшном суде Христос-Спаситель! Нет, это Юпитер, разящий титанов, а никак не Христос. Очень может быть, что после всего сказанного мною о знаменитой картине, многие с презрительной улыбкой напомнят мне судьбу Чезены; но я скорее соглашусь принять по их суду то украшение, каким увенчал некогда своего критика Микеланджело, чем стану называть белым то, что кажется черным. Да, мне думается, еще вопрос, кому в настоящем случае больше принадлежит право на это пресловутое украшение: подсудимому или его судьям.

В Риме очень много грандиозного и колоссального. Храм ли встретится вам, мавзолеи ли, колонна – все это до такой степени громадно и массивно, что поражает вас, прежде всего именно своими размерами. И это не случайность, не дело вкуса; но имеет свою идею, предназначено служить выражением подавляющего авторитета и величия. „Все это... такое pontificale!”, – говорил нам один из римских знакомых, останавливаясь пред громадных размеров картинами и колоннами и энергично потрясая поднятою вверх, крепко сжатою рукою. Да, именно „pontificale», потому что все громадное и массивное, созданное под влиянием папства, прежде всего, предназначено служить для его прославления, для утверждения в душе зрителей мысли о его недосягаемом величии. Это pontiflcale выражается не в одних лишь размерах; оно бьет в глаза и в содержании надписей, и в сюжетах памятников и картин. Многое pontificale видели мы, напр. в храме Св. Петра, pontificalia – все эти папские мавзолеи, pontificalia и хвалебные надписи, которые в изобилии рассыпаны по зданиям, фонтанам и перекресткам Рима. Много такого встречается, конечно, и в Ватикане и вот это-то ватиканское pontificale мне и хотелось бы отметить в его художественных сокровищах.

Когда вы любуетесь фресками Ватикана, благоговейно созерцаете многочисленные изображения Пресвятой Девы, святых угодников Божиих, или событий ветхозаветной и новозаветной истории, никогда вы все-таки не можете забыть, что находитесь в Риме и вблизи папского престола, потому что об этом настойчиво напоминает вам постоянно то там, то здесь встречающееся pontificale. Картины учат вас и, конечно, учат в известном, строго определенном направлении, так что, если вы им поверите, неизбежно должны будете выйти из Ватикана убежденным папистом. В превосходных образах знаменитых художников картины проповедуют вам о подвигах и величии папства. Папа – это истинный благодетель человечества: он заботится об устроении его общественной жизни, приводя, напр., в порядок и систему законы, (Григорий IX, издающий книгу своих декреталий – фреска Рафаэля в Stanza della signatura7) и спасает его от всяких бедствий.

Некогда громадные орды варваров, предводимые Аттилой, подступали к Риму. По-видимому, близок был час, когда от вечного города не осталось бы камня на камне; но именно папа самоотверженно выступил ходатаем-печальником за бедствующую империю и, уступая его вдохновенному предстательству, грозный варвар обратил назад свои орды и покинул Италию (Лев I пред Аттилой – фреска Рафаэля в stanza di Eliodoro). Позднее, страшный пожар опустошал одну из частей Рима, угрожая и древней базилике Св. Петра, и опять папа, побуждаемый внушением свыше, торжественно появился на балконе храма и своею благословляющею десницей остановил разбушевавшуюся стихию (Лев III на пожаре –фреска Рафаэля в stanza dell» incendio). Папа – источник всякой власти на земле. От него и короли, и императоры получают свои короны (Коронование Карла Великого Львом III и Лотаря – Иннокентием – фрески учеников Рафаэля в stanza dell'incendio). Признавая это, лучшие из государей преклоняются пред папою и предоставляют ему даже и светскую государственную власть. Император Константин Великий на коленях подносит папе Сильвестру дарственную грамоту, уступая ему свои владения в Италии, вместе с Римом (Donatio Constantini – фреска Романо и Рафаэля – даль-Колле в stanza di Constantino), а Карл Великий подтверждает и расширяет это дарение (К. В. подписывает грамоту дарения – фреска Вазари в Sala regia). Бывали, правда, и такие нечестивцы-государи, которые осмеливались восставать против папской власти; но папа торжествовал над ними, смирял и уничтожал своих врагов. Император Генрих IV пришел в Каноссу и, в присутствии графини Матильды, в смиренном виде кающегося целует туфлю Григория VII, восседающего на троне, испрашивая у него отпущение (Фреска Цуккеро в Sala regia), а папа Григорий IX попирает и ниспровергает в прах императора Фридриха и силою своей анафемы (фреска Вазари в Sala Regia). Торжество папской власти над всеми антицерковными посягательствами светских государей аллегорически изображается в „наказании Илиодора”. Полководец Сирийского царя, по его приказу, покусился на сокровища Иерусалимского храма; но, по молитве первосвященника, Господь послал двух ангелов чудесного всадника, которые ниспровергли Илиодора и причинили ему многие раны (2Макк., гл.3). Аллегорический характер картины ясно обнаруживается из того, что в лице молящегося первосвященника изображен папа Юлий II. (Фреска Рафаэля в stanza di Eliodoro). Самым христианским просвещением своим мир обязан папству; языческое общество в лице императора Константина получает святое крещение от руки папы Сильвестра (Крещение Константина Сильвестром – фреска Франческо Пенни в stanza di Constantino). Но где же источник папской силы и величия, невольно думает зритель, назидаясь всеми этими художественными творениями. В Божественных полномочиях, отвечает ему картина, – в тех полномочиях, которые унаследовал папа от св. апостола Петра. Сам Господь благословил наделить блаженного Петра всею полнотой церковной власти, вручил ему ключи царства небесного и власть вязать и решить на небе и на земле (Вручение Господом ключей ап. Петру – фреска Перуджино в Сикстинской капелле). Целая теория развивается, таким образом, пред взором зрителя, и нужды нет, что многое в ней не выдерживает критики. Пусть давно уже наукою доказано, что дарственная грамота Константина представляет собою лишь грубый подлог и должна быть отнесена к области совершенных вымыслов. Что за важность, если импер. Константин никогда и не получал крещение от папы Сильвестра и тем менее возможно изображение этого акта в крещальне С.Джиованни, причем папа четвертого века оказывается в тройной тиаре и совершает таинство посредством совсем не употреблявшегося тогда обливания. Пусть несколько странно и такое представление евангельских событий, когда Господь изображается в буквальном смысле вручающим громадные ключи св. ап. Петру. Рим, как известно, никогда особенно не церемонился с фактами истории. Ему дорога не историческая правда, а нужно лишь оправдание его теории. Не всякий посетитель Ватикана обладает настолько запасом научных сведений, чтобы с должною критикой относиться к тому, что проходит пред его взором. Если же он все станет принимать на веру, то, под влиянием немой, но в высшей степени красноречивой проповеди ватиканского искусства, без сомнения в достаточной степени проникнется папскою идеей. Венцом же этой проповеди нужно признать „залу непорочного зачатия“, где папа выставляется тем органом Божественного откровения, тем непогрешимым учителем веры, каким впоследствии признал его Ватиканский собор, утвердивший папскую непогрешимость в качестве догмата. Провозглашение Пием IX-м (в 1854 г.) нового догмата о непорочном зачатии Пресвятой Девы было, как известно, таким событием, которое прямо приводило к утверждению папской непогрешимости. По словам иезуита Шрадера „догматическое определение непорочного зачатия представляет собою совершенно особенный акт первосвященнической деятельности Пия IХ-го, такой акт, какого нельзя указать ни в одно из предшествовавших папствований, ибо папа определил этот догмат самостоятельно, своею собственною верховною властью, без содействия собора; а такое самостоятельное определение догмата заключает в себе в то же самое время, если не ясно и формально, тем не менее, несомненно и фактически, другое догматическое определение, а именно решение спорного вопроса: непогрешим ли папа в делах веры своею личностью, или же он должен выражать эту непогрешимость только во главе собора. Актом 8 декабря 1854 г. Пий IX, хотя теоретически и не определил непогрешимость папы, но практически поставил ее «на вид». Прославление этого знаменательного в истории развития папской идеи события и посвящена в Ватикане особая зала. Вся главная, находящаяся против окон, стена этой залы занята громадною фреской, на которой изображен самый момент провозглашения нового догмата. В ответ на смиренное прошение от лица всей церкви коленопреклоненных кардиналов, Пий IX, стоя под балдахином на возвышении трона, провозглашает свое догматическое определение, а сверху, с облаков, благословляет его Сам Бог и торжествуют все небожители. На фреске, занимающей правую от окон стену, изображено собрание знаменитейших богословов и церковных сановников того времени, занимавшееся предварительным обсуждением нового догмата; а на фреске левой стороны представлен тот момент, когда Пий IX в храме Св. Петра возлагает бриллиантовую диадему на изображение непорочно зачатой Девы, находящееся над престолом капеллы хора. На средине залы поставлен интересный памятник, сооруженный на средства французских религиозных обществ, коллегий и частных лиц и поднесенный в подарок папе Пию IX-му в 1877 г. от имени всех верных католиков, в воспоминание и прославление догмата непорочного зачатия. Памятник этот представляет собою большую эллиптической формы витрину превосходной парижской работы из драгоценного дерева, слоновой кости, эмали, перламутра и пр. с тонкой резьбой и изящными рисунками. На среднем гребне, возвышающемся вдоль всей витрины, виднеются надписи: „Pio IX, Р. М. Orbis catholicus», „Memores erunt nominis tui Africae (или Euroрае, Asiae, Americae) gentes”, причем при каждой из этих надписей соответствующие рисунки, изображающие людей, животных и растения каждой части света. На вершине гребня стоит серебряная вызолоченная, украшенная голубою эмалью, статуя непорочно зачатой Девы с короною на голове, а под нею тексты Свящ. Писания: „Аvе Маriа, gratia plena: Dominus tecum” etc. „Quia fecit mihi magna, qni potens est” etc. (Лук. 1, 28. 49) и изображение сидящего на троне Пия IХ-го. Верхние, прикрытые стеклами, помещения самой витрины, а равно и множество выдвижных ящичков в ее пьедестале наполнены роскошно-переплетенными и украшенными книгами разной величины и формата, имеющими вид нарядных альбомов. В этих книгах собственно и сосредоточивается главный смысл памятника: заключают в сеть папскую буллу „Ineffabilis Deus“, определяющую догмат непорочного зачатия, в переводе более чем на триста языков и наречий мира, прославляя, таким образом, непогрешимого учителя веры на языках всех концов вселенной. В ряду лежащих под стеклом нарядных экземпляров есть один с надписью: „Empire de Russie». Он имеет вид напрестольного евангелия, причем крышка его из малахита, а на средине и по углам ее пять круглых изображений Богоматери в серебряных вызолоченных ризах, Так благочестивые католики и Россию привлекли к участию в торжестве папской идеи!

Но как чувствует себя сам великий носитель этой идеи? Так ли и теперь преклоняются пред ним государи и народы, как проповедуют об этом залы Ватикана? – Увы! Времена переменились, и вот уже минуло тридцать лет, как папа, потеряв и Рим, и свои владения, превратился в „ватиканского узника”. Сидит он безвыходно в своем Ватикане и ни Пий IX, ни Лев XIII, ни разу не ступили на ту землю, которая стала принадлежать королю объединенной Италии. Строгость папского затвора не допускает никаких исключений, так что даже Латеранский кафедральный собор римского епископа остается для него недоступным. Передняя капелла этого собора несколько лет отстраивалась и украшалась по мысли Льва XIII великолепнейшей мозаикой. Миллионы были затрачены на это дело, и каждый рисунок представлялся на предварительное рассмотрение папы, который принимал в постройке самое горячее участие, но теперь, когда чудная капелла давно готова и приводит в восхищение всякого посетителя, только тот, кто был ее строителем, не имел и не имеет возможности, заключенный в стенах Ватикана, хотя бы один раз взглянуть на свое создание. За пределы дворцовых зданий папа выходит только в храм Св. Петра, непосредственно соединенным с ними внутренним ходом, да в ватиканские сады. Эти сады занимают, правда, очень большое пространство, вдвое большее всей площади дворов и построек Ватикана. Примыкая ко всей западной стороне его и отделяясь от него лишь узким проездом, который ведет к музеям, сады расположены на самой вершине холма и окружены старинною стеной, которая построена еще в девятом веке папою Львом IV. И природа и искусство вступили в дружный союз, чтобы сделать ватиканские сады одним из прелестнейших уголков Рима. Тут и открытые цветники, и огороды, и виноградники, и широкие проездные аллеи, и небольшие тенистые дорожки с подстриженными стенами зелени, и луговины, и рощи. Благоухает и услаждает взор роскошная разнообразная растительность: пальм, лимонов, апельсинов, платанов, пиний, эвкалиптов, акаций, грабов, вязов, дубов. Живые изгороди из мирта и плюща, разные вензеля, гербы и фигуры из цветов и мелкого кустарника придают открытым пространствам вид раскинутых затейливого рисунка ковров. То там, то здесь на фоне темной зелени красиво вырисовываются беломраморные статуи, журчат фонтаны, виднеется деревянная швейцарская хижина, или выглядывают колонны изящной каменной постройки. Есть здесь живописный грот из крупных, положенных на цемент, камней, представляющий собою точную копию знаменитого, прославившегося своими чудесами, грота в Лурде, и устроенный по желанию Пия IX-го, который отличался особенно сильным благоговейным почитанием Пресвятой Девы. Есть здесь величественный фонтан, выбрасывающий почти двадцатиаршинную струю воды, сила которой, в десять лошадиных сил, в последнее время эксплуатируется в Ватикане для приведения в действие шестисот лампочек электрического освещения. Есть здесь два изящной архитектуры казино, или летних павильона, с колоннами, статуями и барельефами, из которых один построен еще в XVI веке Пием IV-м, а другой – нынешним папою. Есть, наконец, старинная круглая башня Льва IV, которой настоящий папа пользуется в качестве дачи в жаркое летнее время. Стены этой башни, построенной некогда в стратегических соображениях, имеют до семи аршин толщины, так что в амбразуре одного из ее заделанных окон Лев XIII устроил теперь себе целую спальню. Вот эти-то ватиканские сады и составляют в настоящее время единственное место и пешей, и конной прогулки «ватиканского узника», так что прошло уже тридцать лет, как папа далее своего дворца, своего храма и своих садов никуда ни на один шаг не выступает. Что же значит этот затвор?

В сентябре 1870 года, уступая неотвратимому ходу исторических событий, папа перестал быть светским государем. К этому времени, еще с тридцатых годов начавшееся в Италии национальное движение сплотило всю, дотоле раздробленную, страну в единое политическое целое, создав, таким образом, в ряду европейских государств новое итальянское королевство. Чтобы довершить это патетическое дело, оставалось лишь присоединить к новому королевству папские владения и Рим сделать его столицей. Государь-папа не в силах был, сам по себе, отстаивать остатки своих владений против всей объединившейся Италии и единственною его опорой была Франция, постоянно содержавшая в Риме корпус войск, который и охранял независимость церковной области. Но франко-прусская война, потребовавшая крайнего напряжения сил обеих враждующих сторон, заставила Наполеона III вывести войска из Рима, а вскоре затем окончилась, как известно, жестоким разгромом Франции и низложением, и пленом ее императора. Такой оборот событий был смертным приговором для светской власти папы. С удалением французских войск из Рима королю Италии очищен был путь к его давно желанной столице, а общественное мнение страны громко требовало, чтобы он не медлил сделать этот последний шаг. Особою нотой 29 авг. 1870 г., итальянское правительство заявило державам Европы о необходимости для себя занять Рим и присоединить папские владения к королевству Италии; вместе с тем и итальянская армия двинулась к границам церковной области. Король Виктор-Эммануил собственноручным письмом извещал Пия IX о предстоящем занятии Рима королевскими войсками и убеждал его, ради блага родной страны, добровольно уступить неизбежному ходу событий, предлагая ему, как главе церкви, полную независимость и свободу действий, но святой отец не хотел вступать ни в какие сделки с врагами церкви. Итальянские войска обложили Рим, где, по приказанию палы и при его личном участии, совершались усиленные общественные моления. Слабый папский гарнизон не в силах был оказать серьезное сопротивление осаждающим, а потому, когда, при начавшейся 20-го сентября бомбардировке, пробита была брешь у Porta Pia, папа торжественно заявил протест против насилия пред собравшимися у него представителями иностранных держав и приказал поднять белый флаг на замке св. Ангела. На следующий день королевские войска вступили в Рим, а папа затворился в своем Ватикане. После, всенародного голосования, в октябре издан был декрет о присоединении папских владений к королевству и о перенесении в Рим его столицы, а в декабре и Виктор-Эммануил водворился в Квиринальском дворце. – Тотчас по занятии Рима большинство здравомыслящих католиков могло еще беспокоиться за будущую судьбу своего церковного главы; но такому беспокойству уже не могло быть места после того, как итальянский парламент, так называемым законом о гарантия (3 мая 1871 г.), точно определил положение папы в Риме и его отношение к королевству. По этому закону папе предоставлялась полная свобода действий в осуществлении его духовной власти: право созывать соборы по своему благоусмотрению, беспрепятственно сноситься с католическими епископами в странах; назначать епископов, от которых итальянское правительство не требовало даже и присяги; быть бесконтрольным руководителем всех духовных академий, училищ и всяких религиозных и воспитательных учреждений, издавать буллы, эниклики и т.п. документы по религиозным и церковным вопросам без всякого предварительного просмотра и разрешения со стороны правительства. Личности папы были оставлены все принадлежавшие ему высшие почести, ему ассигновано было от правительства 3,225,000 ливров ежегодного оклада и предоставлено полное пользование Ватиканским и Латеранским дворцами и замком Кастель-Гандольфо, который служил дотоле папам летнею резиденцией. По-видимому, после этого закона, папа мог бы на предлагаемых ему почетных условиях примириться с совершившимся фактом, противодействовать которому он был не в силах, и возвратиться к своему первоначальному, исключительно духовному положению высшего церковного главы; но единственным его ответом было упорное „non possumus“, которое и не замедлило выразиться в целом ряде заявлений. Когда еще итальянские бомбы летели в Рим, папа, как мы видели, уже протестовал против насилия пред представителями европейских держав. Когда на замке св. Ангела взвился белый флаг и королевские войска заняли Рим, папа опять издал торжественный протест против совершившейся оккупации. Когда, по состоявшемуся голосованию, Рим объявлен был столицей королевства, папа, 1-го ноября, издал энциклику, в которой восставал против нечестивого грабежа, жертвою которого он сделался, и произносил церковное проклятие на всех участников святотатственного разбоя. Наконец, и на закон о гарантиях он, 15 мая 1871 г., отвечал новой энцикликой, в которой, с негодованием отказываясь от ассигнованного ему содержания, снова протестовал против причиненного насилия. Изливая свою бессильную горесть в этом ряде резких протестов и проклиная своих оскорбителей, Пий IX затворился в своем Ватикане и превратился в „ватиканского узника”. По-видимому, он твердо веровал, что бедствие постигло папу лишь на время и что, когда исполнится мера ниспосланного Богом испытания, католический мир восстанет на защиту своего оскорбленного пастыря и восстановит его в его наследии. Еще пред взятием Рима папа говорил графу Понца, послу В. Эммануила: „я не пророк и не сын пророческий, но могу вас уверить, что и вы не останетесь в Риме, и недолго будете пользоваться плодами своего насилия“. И позднее он несколько раз высказывал ясно это убеждение; но пора крестовых походов, очевидно, миновала; никто не подумал вооружаться на защиту попранных прав римского престола; идет теперь уже 31-й год, как папа перестал быть государем, а пророчество Пия IX-го и до сих пор остается неисполненным. Из всех его речей по этому поводу правдивым оказалось, можно думать, только то, что он действительно был не пророк и не сын пророческий. А между тем Виктор Эммануил со своей стороны, сидя в Риме, часто любил повторять: „мы здесь, и мы здесь останемся!“

Затвориться пришлось папе надолго. Зачем же, однако, понадобился этот затвор и что за смысл его? Поклонники оскорбленного папства утверждают, что иначе Пий IX и поступить не мог. Под впечатлением национальной победы, в Риме водворилось такое возбужденное, ликующее настроение, при котором святому отцу опасно было показываться на улицах города и вообще где-либо пред народной толпой. Мог ли он принимать участие, как прежде, в блестящих торжественных богослужениях, когда теперь никак нельзя было ручаться за то, что, несмотря на святость места, не разразится какая-либо враждебная выходка, не произойдет какой-нибудь скандал со стороны возбужденной толпы? Возможно ли ему было появляться, по-прежнему, в грандиозных религиозных процессиях, своею красотою и величием поражавших некогда мир, когда на пути этих процессий пред опечаленным взором первосвященника, быть может, развевались бы отовсюду из окон и балконов пьемонтские флаги, и подчас слышались бы возгласы: „да здравствует Гарибальди!“. Любил прежде Пий IX и без всякой помпы совершать прогулки по Риму, иногда даже и выйти из своей кареты пешком пройтись немного по Карсо; но мог ли он теперь отважиться на это, когда гуляющая толпа распевает оскорбительные для папства шансонетки, когда в витринах магазинов повсюду виднеются листки, переполненные эпиграммами и карикатурами, главный предмет которых составляет изображаемая во всех возможных видах сама священная особа папы?! При таких условиях, без сомнения, папе лучше было и даже прямою необходимостью являлось безвыходно сидеть в своем Ватикане. Но возбужденное настроение Рима было явлением временным и миновало очень скоро. Получив полное удовлетворение своим патриотическим стремлениям, римляне успокоились тем скорее, что никак не могли, конечно, отрешиться от тех чувств благоговения и преклонения пред папством, в каких были воспитаны многими веками. Как католики, они чтили своего святого отца, главу церкви и наместника Христова; а как граждане Рима прекрасно понимали, что именно пребывающий у них папа дает их городу мировое значение, привлекает в него сотни тысяч людей и миллионы иностранных капиталов. Лишь временная размолвка могла быть у них с папою, а никак не вражда. Разрешился политический спор, улеглось патриотическое возбуждение, и римский народ опять готов был толпиться пред ватиканским балконом и благоговейно падать ниц под благословляющей папской десницей. Мало того, сами паписты признают, что никогда, по-видимому, Пий IX не был окружен большим почетом, не получал более щедрых приношений и не встречал более единодушных, многочисленных и торжественных изъявлений преданности и любви, как именно тогда, когда он перестал быть государем. Если кого таким образом и можно назвать пророком, то всего боле графа Кавура, который, ратуя за дело итальянского объединения, усиленно доказывал Пию IX-му, что освобождение папства от несвойственной ему светской власти будет лишь благоприятствовать его религиозно-нравственному возвышению. Юбилейный праздник 16 июня 1871 г., когда папа „unus aequavit annos Petri», был одним из блестящих подтверждений этой мысли. Не прошло еще года, как Рим взят был войсками короля Италии, а между тем папское торжество грандиозно отпраздновано было в этом Риме всеми католиками с редким единодушием и с полнейшей свободой. Депутации, адресы, богатейшие приношения, письма и телеграммы стекались в Рим со всех концов мира. Несколько недель продолжались приемы; адреса и приветствия наполнили множество корзин, и торжественно прочитать их не было никакой возможности. И римский народ всем сердцем принимал в этом праздновании самое горячее участие. Не прошло года после взятия Рима, а ватиканскому узнику, очевидно, не было уже ни малейшей надобности скрываться от этого народа в своем затворе. Еще менее было ему оснований опасаться чего-либо враждебного со стороны итальянского правительства. В своих действиях это правительство до такой степени строго сообразовалось с принципом и буквою закона о гарантиях, что папские энциклики свободно читались во всех церквах и расклеивались повсюду на столбах и заборах, хотя бы в них и заключались резкие нападки на итальянское правительство. Почтительность Виктора Эммануила к папе простиралась до того, что в торжество папского 25-летия он и от себя послал в Ватикан адьютанта, чтобы принести поздравления, которые, однако, не были приняты. От такого правительства ватиканскому узнику, очевидно также, не было нужды скрываться в затворе.

Если папа все-таки затворился, то никак не по насилию итальянского правительства и народа, а совершенно добровольно. Впрочем, нельзя сказать, что добровольно. Известный мюнхенский профессор, др. Деллингер, еще в эпоху ватиканского собора говорил: „папство выросло столетиями и нужны поколения, если также не целые столетия, чтобы ввести его снова в должные границы. Личность папы, какими бы способностями и благими расположениями он ни отличался, мало имеет значения. Раз он избран, он становится бессильным; он попадает внутрь целой системы, связанным и скованным по рукам и по ногам. Сколько бы он ни боролся, в конце концов, он неизбежно должен уступить“. Вот в каком смысле папа действительно „узник“, но не итальянское правительство является его тюремщиком, а те самые друзья и сотрудники, которые его окружают. В делах, не задевающих традиционной политики папства, или целей и интересов иезуитов, папе предоставляется свобода действий; но вне этих границ у него нет свободы. Он только орган системы и партии, которая с удивительным, выработанным многими веками опыта, искусством построила современную римско-католическую церковь и требует безусловного подчинения ее твердо установленным формам. Вот эта-то могучая система и превратила папу в ватиканского узника. Она признает безусловною необходимостью, чтобы папа был не только первосвященником, но непременно и светским государем. Только при этом будто бы условии глава церкви может стоять вполне на высоте своего призвания. Светская власть папы необходима для поддержания достоинства и независимости церкви. Только опираясь на такую власть, папа может быть вполне свободным и независимым в осуществлении своих духовных полномочий, может смело возвышать свой голос, обращаясь не только с советом и наставлением, но иногда с обличением, ко всем государям и народам. В противном же случае, т. е. находясь под властью другого светского государя, он неизбежно будет стеснен и в своей духовной деятельности.

Светская власть, таким образом, мыслится как необходимое условие для независимости и свободы власти духовной. И эта теория до такой степени усвоена сторонниками папской системы, что возводится в принцип, для которого подыскиваются уже и догматические основания. Очень может быть, что недалеко то время, когда и светская власть пап провозглашена будет догматом, как возвели на наших глазах в догмат его непогрешимость. Если же так, то само собою разумеется, что сторонники этой власти никоим образом не могут примириться хотя бы и с совершившимся фактом ее уничтожения. Бессильные помешать этому факту, они не перестают взывать к католическим державам о восстановлении прежнего порядка и изливают свою горесть и злобу в непрерывных, ожесточенных протестах. Одною из самых энергичных форм этого протеста и является затвор папы в его ватиканском дворце, причем смысл и значение этого затвора, конечно не в действительных узах или неволе папы; а только в его оппозиции, в упорном нежелании примириться с совершившимся фактом итальянского объединения и уничтожения светской власти римского престола.

Выражая собою в настоящем случае не личность, а систему, и современный папа идет по стопам своего предшественника. Как Пий IX не покидал Ватикана до самой смерти своей, так и Лев XIII стал ватиканским узником с первого же дня избрания на папский престол, вот уже почти двадцать три года строго блюдет свой затвор и, конечно, умрет, не выходя из заключения. Правда, место его неволи не походит на ту суровую Мамертинскую темницу, где томился некогда тот Первоверховный апостол, которого преемником он именуется. Не мрачный каменный мешок, не цепи и не пучок гнилой соломы составляют удел ватиканского „узника», а чертоги и сады, переполненные такими богатейшими сокровищами искусства и природы, что всякий обыкновенный смертный, обладая ими, почитал бы себя бесконечно счастливым. Однако, для протестующего папы Ватикан, при его необычайных богатствах и красотах, все-таки является темницей. Папе в нем тесно, потому что его притязания не имеют границ, и он желал бы обладать не клочком ватиканской земли, а целым миром. Папе в нем тяжко, потому что отовсюду давят и гнетут его тяжелые воспоминания о жгучих обидах и потерях. Взглянет ли папа в окно из своих апартаментов, – прямо пред его взором возвышается на холме Квиринальский дворец, бывший некогда папской резиденцией, а теперь, увы, занятый королем объединенной Италии. Катается ли папа, совершая свою обычную прогулку, по ватиканским садам, – там есть одно местечко, всякий невольно остановится, чтобы полюбоваться чудною панорамой Рима; но на самом выдающемся плане роскошного вида возвышается холм Яникульский, а с его вершины вызывающе смотрит на Ватикан воздвигнутая благодарной Италией, грандиозная конная статуя героя Гарибальди. Из бронзовых уст этого непримиримого врага папства как бы постоянно слышатся любимые слова его коронованного сотрудника: „мы здесь и мы здесь останемся“!

V. Общий взгляд на римско-католическое богослужение. Службы страстной недели и отсутствие тесноты на них. Соборный клир. Пение соборян, певческих хоров и папской капеллы. Обстановка храмов и приготовления к совершению мессы. Процессии. Архиерейское служение. Облачения. Особенности каждения. Распорядитель при богослужении. – «Стояния». Нынешняя скромность римских богослужений по сравнению с прежними временами. Служба вербного воскресения. Римские пальмы и поднесение пальмы папе. Завешивание картин в храмах на страстной неделе. Службы „тенебр». Деятельность кардинала – великого пенитенциария и отношение римских католиков к таинству покаяния. Показывание народу святых мощей и священных реликвий. Служба Великого четверга; освящение мира и елея. Омовение папского алтаря. Служба Великого пятка; евангелие страстей Христовых, поклонение кресту, литургия преждеосвященных даров. Tre ore d'agonia и римские проповедники. Королева за „тенебрами“ в базилике S. Croce. Покаянная процессия. «Сепулькры». – Служба Великой субботы и посвящения в разные церковные и священные степени. Отношение римских католиков к светлому дню Пасхи: его встреча в Риме и торжественная месса этого дня.

Издавна у нас утвердилась и в качестве непреложной истины часто повторяется мысль, что римско-католическое богослужение отличается особенною красотою, торжественностью, обилием церемоний, даже некоторою театральностью и погоней за эффектами. Подтверждение этому отчасти мне приходилось видеть еще с ранних лет при многократных посещениях московских римско-католических церквей, в особенности французской церкви Св. Людовика. Понятно, что отправляясь в Рим, – этот центр и источник всяких аффектов латинской церкви, я ожидал встретить в тамошнем богослужении что-нибудь в высшей степени изящное и грандиозное, такое, что должно произвести на зрителя высокое, если не религиозное, то, по крайней мере, художественное, эстетическое впечатление. Однако не могу сказать, чтобы мои ожидания осуществились в полной мере. Правда, в службах и церемониях страстной недели немало величественного, своеобразного и интересного; но чего-либо поразительного и захватывающего я совсем не видел. Восторженные отзывы о красоте и величии римского богослужения представляют собой несомненное преувеличение, и мне думается, можно найти причину, объясняющую их происхождение. Прежде всего, нередко эти отзывы служат лишь отголоском или повторением того, что пишется о римском богослужении в книгах или газетах запада; но само собою разумеется, что на какого-нибудь лютеранина, англиканца, или кальвиниста, привыкшего в своей церкви к полному почти отсутствию всяких богослужебных церемоний и украшение, римский обряд, несомненно может произвести весьма сильное впечатление. Совсем иначе смотрит на этот обряд человек православного востока, который и в своем, русском, напр., храме постоянно видит такое величие и такую красоту, после которых Рим никак уж удивить его не в силах. Если же, при всем том, и у русских путешественников-очевидцев можно иногда встретить описания римских богослужений, написанные в слишком приподнятом тоне, то эти описания, сколько помнится, обыкновенно имеют своим предметом службы непременно папские и притом тогда, когда этот папа был еще светским государем и в храме окружал себя всем блеском придворного и военного церемониала. При этих условиях необходимо таким образом иметь в виду, что большая часть авторских восторгов относится собственно не столько к самому римско-католическому богослужению, сколько к тем случайным элементам, которые иногда в него привходят, а потому и придавать подобным отзывам слишком широкое значение и говорить на их основании вообще о необычайном величии и красоте латинского ритуала отнюдь не следует.

Как в нашей православной церкви, так точно и в римско-католической, Великий пост и в особенности страстная неделя, называемая на западе «святою» (settimana santa), весьма изобилуют богослужениями. При своем пребывании в Риме мы старались не опускать ни одного из этих богослужений, а потому иногда приходилось проводить в храме почти целый день, начиная, напр., с восьми часов утра и до семи часов пополудни, имея в промежутке лишь часа два, чтобы пообедать в ближайшем ресторане. Большую часть служб мы проводили в главных патриарших базиликах S. Giovanni, S. Pietro и S. Maria Maggiore и только иногда в S. Croce и некоторых других церквах. Когда входил я в эти величественные храмы, прежде всего, казалась несколько странною та довольно значительная пустота, которая в них царила. В Москве мы привыкли, что при богослужениях страстной недели, особенно в ее последние дни, храмы наполнены богомольцами; в соборы же, где службы совершаются с преимущественною торжественностью, и войти не всегда бывает возможно. В Риме я увидел совсем не то. Здесь в главных базиликах народ обыкновенно сплотится тесною толпою только впереди, а четыре пятых всего пространства храма, если даже не более, остаются совсем пустыми. За все время своего здесь пребывания некоторое многолюдство я встретил только при конце вечерних служб, когда хор исполнял знаменитое „miserere“. Не следует, конечно, при этом забывать необычайных размеров римских патриарших базилик, для наполнения которых потребовались бы многие десятки тысяч народа; а между тем в Риме великое множество и других церквей, по которым распределяется все его народонаселение, во всей своей совокупности простирающееся лишь до полумиллиона. Постоянные жители Рима, насколько я мог заметить, не очень стремятся к торжественным службам базилик, что, конечно, вполне понятно, так как для них эти службы не новость. Туда стекаются преимущественно иностранцы и провинциалы, которые для того и приезжают на это время в Рим, чтобы полюбоваться его религиозными церемониями. Однако количество приезжих даже и в юбилейный год, очевидно, не таково, чтобы создать тесноту в грандиозных римских храмах. Да и большинство приезжих богомольцев не обнаруживает особенно сильного желания тесниться в храмах слишком настойчиво и слишком долго. Римские католики вообще, мне кажется, при всей своей набожности, продолжительных богослужений не любят. Они привыкли, что, при множестве повсюду устроенных алтарей, постоянно, почти во всякое время, то там то «здесь можно видеть патера, беззвучно совершающего тайную миссу (missa privata, lecta), и, по-видимому, гораздо более предпочитают провести коленопреклоненно минут десять или пятнадцать в таком безмолвной молитве, чем присутствовать при долговременных службах, сопровождающихся чтением и пением. И тем с меньшею охотой римско-католическая публика стремится в главные базилики, что нет там почему-то того существенного удобства, каким она привыкла пользоваться при своих богослужениях всегда и везде, а именно нет скамеек для сидения, обыкновенно составляющих на западе непременную церковную принадлежность. Правда, в храме св. Петра пред вербным воскресением несколько дней усиленно трудилась целая артель плотников и обойщиков, созидая временные места для публики, как это и всегда здесь бывает пред большими праздниками и, в особенности пред какими-либо экстренными церемониями с участием самого папы. На этот раз устроена была возвышенная эстрада с ложами для дам, а внизу – огражденное барьером место со скамьями для мужчин, но на всех этих местах могло поместиться не более, как человек двести и притом туда допускали только по билетам, которые заблаговременно приобретались главным образом иностранцами чрез посольства или за деньги. Что касается других базилик, то там, в распоряжение богомольцев предоставлялось всего лишь пять-шесть небольших переносных скамеек, которыми и пользовались немногие счастливцы, успевавшие забраться в церковь пораньше. Громадное большинство богомольцев вынуждено таким образом волей-неволей молиться в храме по нашему православному обычаю, стоя на ногах, что для западных христиан совсем непривычно и потому представляется слишком утомительным. В виду этого, некоторые из особенно ревностных или наиболее любопытных богомольцев, намереваясь пробыть в храме во все продолжение службы, запасаются своими собственными маленькими складными стульями, которыми во множестве торгуют римские магазины по одной или по лиры за штуку. Большая же часть посетителей базилик, очевидно, предпочитают совсем не обременять себя очень продолжительной молитвой, стараясь прийти в храм лишь к наиболее интересным моментам службы и спокойно удаляясь из него, когда эта служба кажется слишком затянувшейся. Потому-то в римских базиликах даже и при самых важных и торжественных богослужениях никогда особенного многолюдства, а тем более тесноты, не бывает. По составу клира патриаршие базилики на соборном положении, т. е. при них состоит многочисленный так называемый капитул, члены которого именуются канониками. Подобно нашим соборянам, каноники сходятся в свой храм на богослужения, принимая деятельное участие в их совершении. Местопребыванием каноников во время богослужения служит так называемый хор, т. е. передняя, расположенная прямо пред алтарем и загражденная барьером, часть храма, составляющая, в общем плане его, верхний конец латинского креста. Здесь по обеим боковым стенам, возвышаясь горою, тянутся три ряда резных массивных деревянных седалищ с высокими спинками и с пюпитрами впереди. Расположены эти седалища так, что сидящие на них у противоположных стен клирики обращены лицом друг к другу, а боком – с одной стороны к алтарю, с другой – к народу. Пред началом службы можно наблюдать, как каноники собираются к ней один по одному. Каждый, проходя по пространству хора, непременно остановится против алтаря, на несколько секунд молитвенно склонит голову, затем чуть-чуть кивнет собратьям на обе стороны и отправляется к своему месту. Обычная одежда каноника, когда он в хоре состоит из длинной черной сутаны с широким темно-фиолетовым поясом, длинные концы которого спускаются набок. Поверх сутаны надета пелерина из беличьего или горностаевого меха на темно-фиолетовой подкладке, причем задний конец этой пелерины несколько загнут подкладкой наружу и лентами поддернут кверху. В руках у каждого каноника молитвенник и берет, т. е. черного цвета шапочка с расширяющейся кверху четвероугольной тульей и с помпоном на ее вершине. Заняв свое место, каноник кладет и шапочку, и молитвенник пред собою на пюпитре. Располагаются сидящие на местах хора соответственно достоинству их сана или должностного положения, так что высшие восседают в самом верхнем ряду седалищ, а низшие – в нижнем. В числе высших всегда можно видеть одного или нескольких епископов, у которых и одежда, и берет темно-красного цвета, а на груди золотой наперсный крест висящий, впрочем, не во всю длину цепочки, как носят кресты у нас, а подвешенный на одну из пуговиц сутаны, так что цепочка располагается по обе стороны креста спускающимися вниз полукружиями. Так как число мест в хоре значительно превышает количество членов клира, которых в храме св. Петра, напр. я, ни при одной службе не насчитывал более сорока, то многие седалища остаются пустыми и потому никакого симметрического порядка в общей картине хора во время богослужения не получается. – Собираются каноники в храм без особенной поспешности, так что нередко довольно уже спустя после начала службы то один, то другой из них только еще направляется к своему месту. Привычка постоянно быть на виду народа дает им, конечно, возможность нисколько не стесняться тем, что взоры всех и отовсюду устремлены на них. Иной раз видишь, как какой-нибудь почтенный отец мирно подремывает, пристроившись как можно удобнее между высокими ручками своего широкого и комфортабельного седалища... Другой сосредоточенно пощелкивает пальцем по табакерочке, извлекает оттуда порцию и, улучив удобный момент, прищурившись, со свистом отправляет ее по надлежащему адресу. А там два старца-соседа, под шумок монотонного ведут приятельскую беседу и, благодушно посмеиваясь, очевидно, делятся впечатлениями по поводу какой-либо интересной последней новости. Нужно, впрочем, заметить, что подобные явления сравнительно редки, и, в общем, поведение каноников в хоре вполне прилично и благообразно. Громадное большинство их держат себя с подобающим храму и их священному сану благоговением, а некоторые даже прямо удивляют своим неизменным высоким религиозным настроением. Аккуратно являясь к самому началу продолжительных утренних и вечерних служб, они всецело сосредоточивают на богослужении все свое внимание, как будто забывают обо всем окружающем и ни на минуту не отрываются от своих молитвенников, разве только для того, чтобы поклоном ответить на каждение, или выполнить какую-либо очередную богослужебную же обязанность.

По установленному порядку, на страстной неделе орган не употребляется, и все богослужение исполняется исключительно человеческими голосами. При более торжественных службах обыкновенно поет певческий хор, а в остальных случаях пение, как и в наших соборах, лежит на обязанности всего соборного клира, т. е. всех каноников. Такое пение не отличается ни красотою, ни разнообразием. Это какой-то монотонный речитатив с постоянно однообразным окончанием каждой отдельной музыкальной фразы. Нечто подобное можно слышать у нас в тех случаях, когда на причастном стихе исполняется пение какого-либо псалма; но темп римско-католического пения гораздо более ускоренный, а потому оно еще менее мелодично и получает характер какого-то бормотания. Способ исполнения при этом исключительно антифонный, т. е. правая и левая сторона хора поют поочередно по одному стиху. Такое, иногда весьма продолжительное, пение сменяется столь же продолжительным пением на распев кого-либо из каноников пред аналоем на средине хора, а так как нет при этом ни процессий, ни каких-либо красивых священнодействий, то, конечно, по общему впечатлению, эти будничные великопостные богослужения представляются довольно скучными и однообразными. Иной характер получает служба, когда она сопровождается участием певческого хора, как это было, напр., за литургией, или при исполнении „miserere” в конце вечерней службы последних дней страстной недели. При этом в храме Св. Петра несколько раз привелось послушать и пресловутую папскую капеллу. Певческие хоры патриарших базилик, не исключая и капеллу папскую, очень немногочисленны. При моем пребывании в Риме я ни разу не видал, чтобы число певцов превышало цифру тридцати, или тридцати двух. Само собою разумеется, что такой хор никак нельзя назвать достаточным для такой громады, как S. Pietro, и наполнить ее звуками в надлежащей степени он, конечно, не в силах, а потому желающий послушать пение как следует, должен быть предусмотрительным и занимать место в передней части храма. Помещением для певцов служит особая ложа, устроенная на некоторой высоте и огражденная со всех, доступных взору зрителя, сторон частою золоченой решеткой, так что рассмотреть их там весьма затруднительно. Однако несколько раз, когда богослужение сопровождалось торжественными процессиями, певцы спускались вниз из своего помещения и парами двигались вместе с духовенством. По внешности своей, это весьма солидные особы, плотной конструкции, гладко выбритые и с очень значительным процентом седины и почтенных лысин. По возрасту, самому младшему из певцов никак не дашь менее 25-ти и даже тридцати лет, большинству же, наверное, далеко за сорок. Одеты они в длинные черные сутаны, поверх которых короткая белая кружевная кофточка (superpelliceum) с широкими рукавами, обычный костюм всякого клирика. Дать основательный отзыв о качестве самого пения римских хоров я не берусь, так как не обладаю достаточной для того компетенцией. Не как музыкально-образованный ценитель, а в качестве заурядного слушателя, могу лишь сказать, что в общем, это пение произвело на меня очень хорошее впечатление. Я не думаю утверждать, что будто бы римские певческие хоры, по необычайному совершенству своему, представляют собою нечто совершенно исключительное и недосягаемое. Напротив, думается, что и по силе, и по составу голосов, и по музыкальному развитию и тонкости исполнения какой-нибудь наш синодальный или чудовской хор нисколько не уступить папской капелле, а в некоторых случаях даже и превзойдет ее. Однако это, конечно, нисколько не препятствует и папскую капеллу, напр., слушать с истинным наслаждением. Что в особенности меня приятно изумило, так это самый характер тех песнопений, исполнялись в службах страстной недели. Узнав из предварительных расписаний, что будут исполнены произведения наиболее известных и употребительных композиторов, каковы, напр.: Капоччи, Мелуцци, Питони, Гулиельми, Базили и в особенности Палестрина, я ожидал указанных моментов богослужения с напряженным интересом, так как считал себя в праве предполагать, что услышу нечто наиболее типичное для характеристики латинской церковной музыки. Дождавшись и наслушавшись, я тотчас же убедился, что это совсем не та итальянщина, против неуместного внесения которой в православную богослужебную практику нашими певческими хорами мы в последнее время так сильно и справедливо возмущаемся. Это в высшей степени торжественное и величавое, но вместе с тем и трогательное, сильно действующее на душу и возбуждающее в ней высокое религиозное настроение. Здесь почти совсем нет той крайней изысканности и театральности, которые нам представляются неприличными в священной обстановке храма. Напротив, думается, что очень многие из тех музыкальных номеров, какие пришлось слышать на римских службах, смело могли бы быть исполнены и в нашем православном храме. Если мы восстаем против итальянщины в церковном пении, то дело идет здесь, очевидно, о бесцеремонном внесении в наше богослужение таких композиций и мотивов, которые заимствуются неразборчивыми композиторами прямо из каких-нибудь опер или романсов. Что же касается серьезной итальянской церковной музыки, то думается, что и с православной точки зрения, она далеко не заслуживает слишком резкого или прямо отрицательного к себе отношения. Говоря о римском пении, нельзя, наконец, не упомянуть об его удивительных солистах. Когда я в первый раз в храме Св. Петра услыхал, напр., великолепнейшее сопрано с каким-то страстным, рыдающим оттенком, я вполне был уверен, что это поет женщина, какая-нибудь знаменитая артистка или любительница, как это часто допускается в московских католических церквах. Каково же было мое изумление, когда владельцем чудного сопрано оказался довольно толстый господин, лет под сорок, в обычном костюме клирика?! Тут только припомнились рассказы о том диком, варварском обычае, который и доселе, очевидно, практикуется при папском дворе, не к большой для него чести поставляя Ватикан на одну линию с гаремами мрачного востока. Престолы римско-католических храмов, как известно, устроятся на возвышении нескольких ступеней и совершенно открыты для народа. В обычное внебогослужебное время на престоле, по краю его дальней стороны, стоит высокое распятие, а с обеих сторон его по три подсвечника со свечами. К подножиям распятия и подсвечников приставлены три печатных листка, в рамках за стеклами, и тем ограничивается все убранство престола. На среднем из трех указанных листков напечатан текст тех молитв и возглашений, которые произносятся священником в важнейшие моменты мессы, а именно, когда он берет в руки гостию и затем возвышает ее пред народом; на боковых же, с одной стороны – молитвы при благословении воды и омовении рук, а с другой – начало евангелия от Иоанна, обязательно читаемое священником при окончании каждой мессы. У католиков престол не считается неприкосновенною святыней, и всякий мирянин может и подойти к нему, и положить на него руку или локоть. Пользуясь этим, я однажды подошел к одному из боковых престолов храма и стал рассматривать в подробностях стоявшие на нем рамки с молитвами. Лишь только заметил это какой-то англичанин, с Бедекером в руках путешествовавший по храму, как тотчас же устремился вслед за мной, и я едва мог удержаться от смеха при виде его полнейшего разочарования, когда он с нескрываемым недоумением посматривал то на меня, то на рамки, очевидно не найдя в них решительно ничего такого, что представлялось ему достойным внимания просвещенного туриста. – Пред совершением тайной или частной мессы на престоле не бывает никаких приготовлений. Священник, облачившись в сакристии (ризнице), идет оттуда к алтарю и несет с собою в руках все важнейшее, потребное для совершения таинства, а именно: чашу и дискос с веществом для евхаристии, мешочек с антиминсом и пр. Впереди его шествует клирик, который должен прислуживать при мессе, и также несет с собою некоторые, потребные при богослужении, предметы, как-то: книгу Missale (служебник), маленький колокольчик для звона в него при важнейших моментах службы и т. д. Все это должным образом располагается на своих местах и употребляется по назначении, а затем, когда служба окончена, снова складывается и тем же порядком в полном молчании уносится в сакристию. При множестве алтарей в главнейших римских храмах, очень часто видишь то там, то здесь, это молчаливое благоговейное шествие патера и клирика, направляющееся к какому-либо из престолов, или возвращающееся в сакристию. Пред совершением мессы торжественной все, потребное для таинства, приготовляется клириками заблаговременно и поставляется или полагается частью на престоле, частью же на жертвеннике (credentia), т. е. временно устрояемом столике на северной стороне престола, внизу его возвышения. На той же стороне, только наверху, у самого угла престола, поставляется складное, прикрытое подушкой, кресло, если совершителем мессы будет епископ или такой аббат, который имеет привилегию совершать богослужение по епископскому чину. К числу приготовлений для торжественной мессы относится также и возжигание тех шести светильников, которые прямой линией расположены на престоле по обе стороны распятия. В громадных римских базиликах эти светильники много выше человеческого роста, а потому, для их возжигания, между стеною храма и престолом, почти в уровень с высотою последнего, устрояется обычно узкий проход, к которому можно подняться по особой боковой лесенке. Но так как в тех же базиликах главный, или так называемый папский, престол расположен на средине храма и лицом к народу, то при нем такого приспособления не имеется, а потому однажды пришлось видеть, что церковный слуга, исполняя свою обязанность, спокойно влез на самый престол и ходил по его поверхности. Единственное, чем он выразил при этом если не свое уважение к престолу, то, по крайней мере свою чистоплотность, состояло в том, что предварительно он покрыл престол какою-то пеленою. На православного человека такое отношение римских католиков к святыне престола невольно производит несколько тяжелое впечатление. В высшей степени странным представляется, на наш взгляд, и то обстоятельство, что в римско-католические храмы свободно пускают собак, и это нисколько не считается оскорбительным для их святыни. Во время богослужения в одной из церквей Флоренции я имел случай наблюдать, как одна небольшая собачка, явившаяся с какою-то дамой, непрестанно бегала по церкви, обнюхивая все углы и закоулки, или вертелась около своей хозяйки, когда та молилась на коленях у ступеней алтаря. В Риме я не видел этого; но судя по тому, что только в притворе храма Св. Петра вывешены специальные объявления, запрещающие вводить собак вместе с собою, можно думать, что это запрещение представляется исключением и на остальные храмы Рима не распространяется.

Наиболее красивыми моментами в римско-католическом богослужении следует, без сомнения, признать процессии, совершаемые не только при разных особенных случаях; но и обязательно пред началом и при окончании каждой архиерейской и вообще торжественной мессы. К назначенному времени обыкновенно участники богослужения собираются в сакристию, облачаются здесь и затем торжественною процессией шествуют к алтарю почти чрез все пространство храма. Открывает шествие церковный швейцар в ливрее и с большою булавой в руке, за ним несут зажженные свечи и предносный епископский крест, затем шествует парами весь соборный клир, или монахи, как, напр., в базилике S. Croce, которая находится в ведении Цистерзианцев, и, наконец, те священнослужители, которые назначены для совершения мессы. Благодаря большому составу соборных капитулов, процессии бывают очень многочисленны, так что в храме св. Петра, напр., пред мессой Вербного воскресенья я насчитал 24 пары соборных клириков, кроме служащих и тех, которые несли крест и свечи. В особенных случаях при процессии шествует и хор певчих, а в Великую субботу к ней присоединялись и все рукополагаемые в этот день в разные церковные степени, причем общее число этих рукополагаемых доходило до 92-х. Длинная вереница клириков в их однообразных костюмах, в белых кофточках или беличьих и горностаевых пелеринах, ровною лентой тянущаяся по храму, представляет, в общем, очень красивое зрелище. Замыкающие процессию священнослужители служат, конечно, ее наилучшим украшением, так как выделяются из ряда других своими полными священными облачениями. Нужно, впрочем, заметить, что, по случаю страстной недели, эти облачения отличались особенным блеском и роскошью: были темно-фиолетовые или совсем черные, как в Великую пятницу напр., и только в субботу священнодействовавший в базилике S. Giovanni папский вицегерент Джузеппе Чеппетелли, архиепископ Мирский, был в высшей степени наряден и изящен в своем роскошном белом парчовом облачении, вышитом золотом, в такой же митре и таких же сандалиях и в белых лайковых перчатках. По обычаю римской церкви, облачение епископа совершается не на средине храма, как у нас, а у престола, у правого (считая от народа) угла его, ставится и епископское кресло (faldistorium). Однако нередко это облачение происходит и совсем не на глазах народа, в сакристии. При своем пребывании в Риме только однажды привелось видеть, как облачали епископа у престола, в остальных же случаях он шествовал к алтарю в процессии уже совсем облаченным, имея на плечах поверх всего длинную парчовую мантию (pluviale), в митре и с высоким посохом в руке. Когда процессия приближается к алтарю, епископский посох ставится за престолом с правой стороны, а предносный крест – с левой. Архиерейское служение в римско-католической церкви гораздо менее красиво и величественно, чем в нашей православной. После процессии, которая заменяет нашу встречу, в этом служении нет никаких выдающихся по красоте и торжественности моментов до тех пор, пока месса не придет к концу, и начнется снова повторение той же процессии, возвращающейся в сакристию. Нет там облачения епископа на средине храма, нет ни малого, ни великого входа, нет осенения, нет нашей превосходной архипастырской молитвы „призри с небесе Боже“, нет тех замечательных детских трио, которые даже на тревожную душу способны произвести смягчающее и умиротворяющее впечатление. Если в чем я, пожалуй, и готов отдать некоторое предпочтение архиерейской службе латинской, так только в том, что нет в ней того ужасного протодиаконского крика, которому, кажется, следовало бы у нас положить и, к счастью, иногда полагаются должные границы. Недостаток торжественности в латинской архиерейской службе обусловливается в значительной степени и самым составом служащих. По римскому обычаю, сослужащими епископу являются только один пресвитер и два или три диакона. Само собою разумеется, что картина при этом получается очень скудная, сравнительно с нашим архиерейским служением, при котором обыкновенно мы видим по обе стороны престола или епископского места целые ряды архимандритов, протоиереев и священников. Не особенно красиво и самое положение сослужащих римско-католическому архиерею; они, не исключая и пресвитеров, не участвуют в совершении таинства, а только прислуживают предстоятелю, подают ему все потребное и даже носят шлейф его мантии. При папском служении подобные обязанности исполняют даже епископы и патриархи. Священные одежды, употребляемые при римско-католическом богослужении, в сущности те же, какие употребляются и в православной церкви, хотя и по способу употребления и по самому покрою своему они иногда значительно отличаются от наших. Имеется там и подризник, или стихарь (alba, dalmatica), и пояс (cingulum), орарь или епитрахиль (stola), фелонь (planeta, casula), омофор (pallium); но есть и свои специальные особенности в одеждах, православному наблюдателю заметно бросающиеся в глаза. Принадлежность всех трех высших священных степеней составляет, напр., так называемый manipulum, нечто в роде короткого ораря, который надевается и застегивается на левой руке несколько выше кисти, а потому постоянно виден при всех движениях священнослужителя. В костюме латинского епископа нельзя не заметить его вышитых золотом сандалий и белых перчаток, причем поверх одной из них сияет перстень – необходимая принадлежность епископского сана, возлагаемая при самом рукоположении. Своеобразную форму имеет и латинская митра. Сделанная как будто из картона, обшитого какой-либо тонкой материей или парчою, она в нижней части своей представляет собой нечто в роде нашей камилавки; но на вершине эта камилавка раздвояется, причем передняя и задняя части ее заостренными треугольниками торчат отдельно, как у кокошника, или боярской кички. Из-под задней части митры спускаются по голове епископа два коротких конца лент, как это бывает у шотландских шапочек. Вне богослужебного употребления митра обыкновенно складывается, как скуфья, и хранится в плоском футляре. – Из символических действий, употребляемых при римско-католическом богослужении, невольно обращает на себя внимание отличный от нашего способ каждения. Самое кадило имеет там такую же форму, как у нас; но кадящий, взяв в левую, опущенную по бедру, руку верхний конец цепочек, правою рукою берет эти цепочки почти над самою кадильницей, высоко поднимает ее против груди своей и здесь размахивает взад и вперед, сопровождая каждение легким наклонением одной только головы. Так же высоко держит кадило и священнодействующий у алтаря, причем он кадит не около престола, как у нас, а над ним, окружая кадильницей стоящие на нем святые дары. При каждении каноников на их седалищах кадящий выступает на средину хора и кадит каждому из них отдельно со строгим соблюдением иерархического порядка, обращаясь сперва к верхней скамье правой стороны, затем к верхней левой, средней правой и средней левой, нижней правой и нижней левой. Отвечая на каждение, каждый из каноников берет в руку свой берет, обыкновенно лежащий пред ним на пюпитре. – Любопытную особенность всякой торжественной римско-католической службы составляет присутствие при ней особого церемониймейстера, который распоряжается всем ходом богослужения и о котором часто даже в газетах пишут, что „распоряжался“ или „будет распоряжаться службою такой-то». Обыкновенно это один из почтенных членов клира, который, однако, сам в данном священнодействии не участвует и одет лишь в белую кофточку клирика. Во все продолжение службы он неизменно находится при епископе и у престола и постоянно раздает направо и налево свои приказания участвующим, или делает им безмолвные указания то взглядом, то движением рук, то кивком головы. На наш взгляд представляется несколько странным, что римско-католические священнослужители как будто сами не знакомы в достаточной степени с порядком богослужения, и даже епископ встает и садится, обращается в ту или другую сторону, совершает те или другие движения и действия вообще как-то механически повинуется властным указаниям какого-то господина, даже и не носящего на себе в данном случае священных облачений.

Страстная неделя и главным образом вторая половина ее, оканчивая светлым днем Пасхи, наполнена особенными, чрезвычайными службами и церемониями, для присутствия на которых обыкновенно съезжаются в Рим богомольцы и туристы с разных концов мира. При наступлении этого времени во всех римских газетах появляются предварительные расписания с более или менее подробными сведениями о том, когда, кем и в каких храмах будут совершаться те или другие службы и церемонии, причем на каждый день указывается одна из главнейших базилик, назначается так называемое „стояние” (stazione). До Авиньонского пленения, – т. е. до начала XIV века, в Риме существовал обычай, что во все дни страстной недели папа, сопровождаемый коллегией кардиналов, или лично совершал богослужение, или торжественно присутствовал на нем в какой-либо из главнейших римских базилик. Вот эти-то особенно торжественные службы при участии или в присутствии папы и назывались „стояниями“. В Авиньоне этот обычай не мог быть исполняем, так как там не было достаточного количества обширных и удобных храмов, а потому во все время пребывания в Авиньоне папы присутствовали на службах страстной недели исключительно в домовой церкви своего замка. Такой порядок удержан был и тогда, когда эпоха Авиньонского пленения закончилась, и папы снова возвратились в Рим (1377 г.). В позднейшее время местом почти всех наиболее торжественных богослужений стала Сикстинская капелла Ватиканского дворца и только на некоторые церемонии папа выходил в храм св. Петра. Таким образом, „стояния“, продолжавшие назначаться в главных римских базиликах, утратили свой первоначальный характер, и в настоящее время под этим названием нужно разуметь не более, как только особенно торжественное богослужение. При существующих теперь в Риме условиях любознательному путешественнику приходится, однако этими стояниями довольствоваться, так как очень многое из того, что в прежних римских религиозных торжествах было наиболее эффектным, в настоящее время совершенно прекратилось. С 1870-го года, т. е. с той поры, как папа утратил свою светскую государственную власть и превратил себя в ватиканского узника, не совершается уже более знаменитых благословений напр., которые прежде, по Великим четвергам и дням свят. Пасхи, давал папа с балкона храма св. Петра коленопреклоненным на площади толпам народа. Нынешний первосвященник, кроме того, настолько уже стар и слаб, что во все время нашего пребывания в Риме не совершал сам никаких публичных богослужений и не присутствовал торжественно ни при одном из них. Сикстинская капелла за все эти дни пустовала, а папский певческий хор пел в храме св. Петра. Даже кардиналы, которых постоянно в Риме великое множество, почему-то слишком редко принимают участие в религиозных церемониях и только двоих из них пришлось видеть священнодействующими в храме св. Петра. По моему мнению, такая особенная скромность нынешних римских богослужений не чужда некоторой тенденции. Мне кажется, что этим путем папа и его священная коллегия стараются как можно яснее поставить верующей массе народа на вид якобы горестное и угнетенное положение церкви и святого отца, и тем еще раз выразить свой протест против совершенного над церковью „насилия и грабежа». На эту именно мысль невольно наводят тенденциозные сопоставления некоторых римских периодических изданий клерикального направления. Любопытно было, напр.: взглянуть на один из номеров „Carnet mondain“ – небольшого, изящно издаваемого иллюстрированного листка, громко титулующего себя „chronique de la vie elegante romaine“. Вся первая половина номера занята довольно подробным расписанием служб и церемоний на всю страстную неделю, начиная Вербным воскресением и оканчивая светлым днем Пасхи. Во всем этом расписании нет ни одной службы, которую совершал бы сам папа, нет ни единого упоминания ни о папских процессиях, ни о всенародных благословениях с балкона базилики. Только два-три раза встречаются здесь имена кардиналов, а о службе светлого дня в храме св. Петра известия ограничиваются лишь девятью строками. Тотчас же вслед за этим читатель видит заглавие „праздник пасхи в Риме и папское служение в базилике св. Петра ранее 1870-го года“ и вся вторая половина номера наполнена описанием церемоний одного лишь пасхального дня. В подробных и живописных чертах рассказывает автор о том, как тогда с раннего утра палили пушки из замка св. Ангела, двигались и выстраивались нарядные колонны папских войск, волновались толпы народа и бесконечные вереницы экипажей, наполненных блестящими представителями высшего общества, стекались к храму св. Петра, сиявшему своей роскошной обстановкой ковров, позолоты, шелков и бархатов, приготовленных к папскому служению. С нескрываемым увлечением описывает автор, как при звуках военных оркестров и при торжественных песнопениях папского хора двигалась блестящая процессия чрез портик и двери храма, как величественно возвышался над нею сам первосвященник, несомый на своих носилках, обвеваемый опахалами из павлиньих перьев и облаченный во все сияющие золотом и драгоценными камнями священные одежды своего сана. Затем следует подробное описание всех красот и церемоний папского богослужения, благословения народа с высоты балкона и, наконец, блестящей иллюминации грандиозного храма, которою завершались торжества пасхального дня. Расчет, которым руководилась газета, давая своему читателю указанное сопоставление, понять, кажется, нетрудно. Разность настоящего и прошедшего, очевидно, намеренно подчеркивалась для того, чтобы благочестивый человек, сравнив современную скудость с минувшим великолепием, глубже почувствовал сердечное сокрушение, поскорбел о былых блаженных временах и искренно пожелал их возможно скорейшего возвращения.

При всей сравнительной скромности современного римского ритуала страстной недели, в нем, во всяком случае, немало таких особенных церемоний и обрядов, на которых с удовольствием остановит свое внимание всякий, вообще интересующийся богослужебным строем римско-католической церкви.

Утром вербного воскресения (Dominica palmarum) служба в храме св. Петра началась в половине 9-го совершением утрени. Почти целый час продолжалось антифонное пение и однообразное чтение нараспев, причем исполнителями были каноники. Собралось их на эту службу всего лишь человек пятнадцать, а потому, когда они рассеялись по обширным скамьям хора, невольно бросалась в глаза зрителю некоторая пустота, не особенно соответствовавшая величию праздника. По окончании утрени, из сакристии к престолу кафедры, т. е. почти чрез всю длину храма, двинулась торжественная процессия, в которой принимали участие до шестидесяти клириков низших и высших, включая несколько прелатов и епископов. По обычному порядку, начиналась она швейцаром с булавой, двумя свечами и предносным крестом, а заключалась тремя священнодействующими в полных облачениях. Первенствовавший на этот раз в служении один из прелатов окропил клир и народ святою водою, причем двое остальных сослужащих ему носили за ним длинный шлейф его парчового pluviale. У правого переднего угла престола, по епископскому чину, стояло кресло для первослужащего, а против его внизу несколько корзин, наполненных пальмами. Для освящения и раздачи здесь под именем пальм употребляются или действительно пальмовые ветви, или же ветви оливкового дерева, причем первым из них придается до такой степени искусственная форма, что по тому экземпляру, который держишь в руках, об истинном виде пальмовой ветви трудно даже и составить себе надлежащее понятие. Длинные ленты перистого листа, заплетенные косами, расположены причудливыми петлями и бантами, концы которых то спускаются вниз, то торчат кверху, расходясь в разные стороны. На многих экземплярах болтаются еще цепочки и кресты, сделанные из той же пальмы. – После антифонного пения, чтения паримии, евангелия и нескольких возгласов и песнопений („горе имеем сердца“, „достойно и праведно“, „свят, свят“ и т.д.) священнодействовавший прочитал у престола пять нарочитых молитв и затем троекратно освятил приготовленные пальмы окроплением святою водой и каждением. После освящения, священнодействовавший стал на ступенях алтаря лицом к народу и все присутствовавшие члены клира длинною вереницей подходили к нему для получения освященной пальмы. Каждый подходивший, кроме епископов и прелатов, преклонял колено и целовал пальму и руку дающего. Подходили, конечно, строго по чинам, причем, соответственно достоинству получающих, и самые пальмы были неодинаковой величины и качества. Окончив раздачу пальм клиру, священнодействовавший выступил вперед к барьеру хора и стал оделять народ; но уже не заплетенными пальмами, а простыми оливковыми ветвями. В западной церкви всегда очень и настойчиво проводится грань между духовенством и народом. Это еще наследие средних веков, когда знаменитейшие римско-католические учители постоянно проповедовали, что только служители церкви представляют собою истинных носителей света и добра, тогда как весь остальной мир во зле лежит, и сыны этого мира не могут потому иметь никакого сравнения по своему достоинству со служителями церкви. Высшим выражением такого воззрения явилось, как известно, отнятие у мирян чаши в таинстве причащения, а в менее решительной форме оно выражается очень часто и при разных случаях. Невольно оно бросилось в глаза и теперь, когда при одном и том же чине освящения пальм члены клира получали из рук освящающего одно, а миряне совсем другое. Простая оливковая ветвь, которую дают всякому богомольцу, не представляет ничего особенного; а потому иностранцу, конечно, гораздо интереснее приобрести именно ту заплетенную пальму, которая имеет вид некоторого рода любопытной достопримечательности. Получить ее из рук освящающего не приходится, но стоит лишь выйти из дверей храма и тут, на спускающихся к площади ступенях лестницы, вы видите целый ряд торговцев, у которых можно купить заплетенные пальмы и большие, и маленькие по одной лире за штуку и даже дешевле. – По окончании раздачи пальм, от алтаря во всю длину храма двинулась торжественная процессия всего наличного клира, причем участники ее держали пальмы в руке, высоко подняв их пред собою. Выйдя из главных дверей, процессия медленно обошла кругом внутри портика и снова стала вступать в те же двери. Когда часть клира уже была внутри храма, двери затворились; началось антифонное пение, при исполнении которого клирики, находившиеся в храме, чередовались с оставшимися в портике. Затем иподиакон коснулся затворенных дверей концом предносного креста, двери тотчас же раскрылись, и процессия с пением направилась к алтарю. Было уже около одиннадцати часов, когда вся церемония вербного воскресения окончилась, и началось совершение обычной праздничной мессы, причем клирики держали пальмы в руках до конца чтения евангелия.

По установившемуся в Риме обычаю, в день Вербного воскресения подносятся особенно приготовленные и разукрашенные пальмы святому отцу папе. Одна из этих пальм ежегодно подносится представителем фамилии Бреска, которой, как мы видели, предоставлена в этом смысле особая привилегия еще со времен Сикста V-го, а другая – от римского Камальдульского монастыря св. Антония, которому дана привилегия доставлять пальмы для раздачи всем должностным лицам папского двора. Церемония поднесения совершена была папским майордомом, монсеньером Делла-Вольне и монс. Грацели, титулярным архиепископом Никопольским. Происходящая, по обычаю, непублично, она недоступна посторонним наблюдателям, которые только из газет узнают о некоторых ее подробностях. В этих газетных известиях я нашел, между прочим, и подробное описание поднесенной святому отцу пальмы, которую автор заметки представляет прекраснейшим и замечательнейшим произведением искусства. Оказывается, что это целое сооружение, богато украшенное серебром и золотом, артистической работы розами, азалиями, ландышами и маргаритками. Здесь помещаются и тиара с ключами – символ папской власти, и большой крест с подписью „in hoc signo vinces“, и миниатюрное изображение Христа Спасителя, художественно исполненное профессором Де-Симоне, и наконец, тот девиз, который вырезан на ватиканском обелиске, а именно: „Christus vincit, Christus regnat, Christus imperat, Christus ab omni malo рlebеm suam defendat“.

С наступлением страстной седмицы римско-католическая церковь вводит некоторые особенные обычаи, которые должны служить выражением благочестивой христианской печали по поводу воспоминаемых в эти дни великих событий. Кроме прекращения органной музыки и употребления исключительно темных облачений, с четверга до субботы замолкает колокольный звон, а после мессы четверга все престолы обнажаются и остаются в таком виде до субботы без всяких одежд. Но всего более бросается в глаза обычай закрывать на страстную седмицу в храмах все священные изображения. Громадные картины и мозаики, которыми так богаты римские храмы, сплошь задергиваются темно-красными завесами и таким образом богомолец, случайно попавший в Рим на эти дни, совершенно лишен того высокого наслаждения, какое доставляют посетителю вечного города его религиозно-художественные сокровища. Признаюсь, этот обычай не представляется особенно удачным. Я затрудняюсь понять, почему и каким образом благоговейное созерцание священных изображений может препятствовать или не соответствовать тому религиозному настроению, которое желательно в душе христианина в великие дни воспоминания крестных страданий Спасителя. Ведь на этих изображениях взору верующего представляются или подвиги святых и мучеников, совершенные ими по великой вере в Распятого, или даже самые события, которые воспоминаются в эти дни как, напр.: распятие Христово или Тайная вечеря. В особенности странным представляется этот обычай, если глубже всмотреться и вдуматься в тот общий вид храма, какой при нем получается. В самом деле, входите вы, например, в базилику Св. Петра и что же? Закрыты священные изображения, закрыты бессмертные творения великих художников, которые способны всецело овладеть вами и возбудить в душе вашей высокое религиозное настроение, а бесчисленные гербы и портреты пап, грандиозные мавзолеи со статуями разных Сикстов, Григориев и Иннокентиев, беспрепятственно красуются во всем блеске своего тщеславного величия. Закрыто, таким образом, то, что составляет святую принадлежность храма, как дома Божия, а вниманию верующих предоставлена полная свобода останавливаться на проявлениях суетного стремления к славе человеческой. Размышлять об евангельских событиях или о подвигах угодников Божиих как будто не полагается, а преклоняться пред величием римских первосвященников и благоговеть пред их деяниями, о которых красноречиво повествуют барельефы их мавзолеев, – это, по-видимому, признается вполне приличным даже и в дни, посвященные воспоминанию крестных страданий Искупителя. Мне думается, что если уж нужно что-либо закрывать в храмах на дни страстной седмицы, то никак не священные изображения, а именно то, что, напротив, теперь оставляется открытым, чтобы мысль верующего забыла обо всем суетном человеческом и постаралась сосредоточиться только на Боге и на делах Божиих.

Наиболее знаменательные обряды и богослужения страстной недели у католиков, как и у нас, совершаются во вторую ее половину, начиная с вечера среды. После четырех часов пополудни в среду, четверток и пятницу служится темная вечерня, или так называемые „тенебры“ (officium tenebrarum). Все светильники храма во время этой службы остаются незажженными и только по правую сторону престола поставляется особый подсвечник, имеющий форму наших запрестольных седьмисвещников, с пятнадцатью зажженными свечами. Вечерня, продолжающаяся около двух часов, состоит главным образом из антифонного пения хором пятнадцати избранных псалмов, причем после каждого псалма клирик подходит к светильнику и гасит на нем одну из горящих свеч по порядку снизу вверх, то с правой, то с левой стороны. Только последняя, самая верхняя, свеча остается зажженною, вынимается в таком виде из подсвечника и уносится за престол. По символическому толкованию латинских обрядов, эта единственная неугасающая свеча означает неугасимый свет – Христа, просвещающего и животворящего род человеческий, а остальные четырнадцать – изображают апостолов и мироносиц, причем постепенное гашение свеч служит будто бы выражением того обстоятельства, что ученики Господа в последние часы покинули Его и таким образом их вера на некоторое время померкла под влиянием страха человеческого. – На вечерне среды в базилике S. Maria Maggiore присутствовал один из кардиналов. Встреченный при входе в храм двумя епископами, он прибыл уже после начала службы и, проследовав на левую сторону хора, сел так на верхнее, ближайшее к престолу, место, и оставался до конца богослужения. Продолжительная и однообразная служба тенебр, не представляющая ничего привлекательного ни для глаз, ни для слуха, только под конец оживляется превосходным исполнением певческою капеллой покаянных стихов (lamentationes) плача Иеремии и пятидесятого псалма (miserere). Выбираются в этом случае произведения лучших церковных композиторов, и вы заранее можете прочитать в газетах, что в той или другой базилике будут исполнены, например, lamentationes Гулиельми, Палестрины или Баттальи, miserere – Капоччи, Мелюцци, Морикони и Базили, solo сопрано будет петь г. Морески и т.п. Эта часть службы имеет совсем уже характер концерта, на который стекается масса слушателей, и который действительно может доставить высокое эстетическое наслаждение. Так как римская публика, и туземная, и приезжая, заблаговременно уведомлена газетными объявлениями, что служба тенебр начинается в четыре часа или в половине пятого, а miserere – в шесть или в половине седьмого, то она, в громадном большинстве своем, собирается в храмы лишь к шести часам, чтобы, опустив всю скучную утомительную часть богослужения, присутствовать только при блестящем концерте. А концерт этот действительно можно послушать с большим удовольствием, в особенности замечательное сопрано, соло которого продолжалось однажды, как я заметил, около десяти минут. При конце miserere, что служит вместе с тем и окончанием всего вечернего богослужения, вдруг по всему храму раздается какой-то странный и довольно сильный стук и шум. Оказывается, что все присутствующие в хоре клирики, сидя на своих местах, одновременно начинают двигать и стучать ногами и руками по пюпитрам и подножкам своих деревянных седалищ. Этот шум обязательно производится во все три дня страстной недели, когда совершаются тенебры и miserere, и имеет символическое значение. По одному толкованию, он должен напоминать о шумном беззаконном судилище, которое осудило на смерть Христа Спасителя, а по другому – о том сотрясении земли и распадении камней, которыми ознаменовалась минута Его кончины, хотя троекратное повторение шума и в среду, и в четверток, и в пятницу одинаково не соответствует ни тому, ни другому из этих толкований. На той же вечерне весьма любопытное зрелище представляет собою деятельность кардинала великого пенитенциария. В первый раз я увидел этого кардинала (Msr. Verga) за тенебрами в среду в базилике S. Maria Maggiore. Явился он в храм в половине шестого, т. е. когда вечерня уже близилась к окончанию. Одетый в длинную фиолетовую мантию с красным бархатным воротником в виде пелерины, обшитым галуном, и в красном берете на голове, он держал в руке длинную, не менее сажени, тонкую палку, которая своим постепенным утончением к вершине и своим изогнутым видом вполне напоминает обычное удилище. В сопровождении нескольких, встретивших его клириков, кардинал проследовал к левой боковой стене храма, где, в значительном отдалении от главного алтаря, под небольшим балдахином и гербом на возвышении нескольких ступеней поставлено было для него большое украшенное кресло. Против этого кресла поставлены были боком к нему два деревянных диванчика таким образом, что между ними и ступенями кардинальского трона оставался лишь узкий проход, по которому можно было пройти только одному человеку. На диванчиках поместились друг против друга сопровождавшие кардинала клирики, тотчас же углубившиеся в чтение своих молитвенников, а сам кардинал воссел на троне и протянул вперед свое удилище. Собравшиеся богомольцы стали чрез узкий проход поодиночке двигаться мимо кардинала, причем каждый из них становился пред троном на колена и наклонял голову, а кардинал с важным сосредоточенным видом опускал свое удилище и слегка касался концом его головы мужчины или шляпки женщины. По римско-католическому обычаю, с этим актом, который за вечернями страстной недели совершается великим пенитенциарием поочередно во всех главных римских базиликах, соединяется дарование индульгенции. Само собою разумеется, что православному человеку такой обычай представляется в высшей степени странным, да, по-видимому, в настоящее время и очень многие из католиков ценят его не особенно высоко. Появление великого пенитенциария, несмотря на свою чрезвычайную редкость в долговременном периоде года, не только не производит усиленного стечения народа, но даже и большинство присутствующих за службою не обращают на него никакого внимания и не считают нужным склонять свою голову под палочку кардинала. Я заметил по часам, что вся его деятельность продолжалась только двадцать пять минут. Когда приток верующих прекратился, кардинал посидел еще минуты две на своем троне в ожидании, и затем, видя, что желающих больше не находится, сошел с него и тотчас же удалился из храма, очевидно не считая необходимым присутствовать при продолжавшемся богослужении. Сидевшие подле него клирики тем же порядком проводили его в сакристию и до выходных дверей храма. – Между тем к таинству покаяния католики Рима относятся с замечательным усердием и благоговением. У многочисленных повсюду виднеющихся конфессионалов, в особенности на пасхальной неделе, постоянно можно видеть многие десятки исповедников, ожидающих своей очереди, или уже коленопреклоненных пред окошечком духовника. Как-то раз в одном из храмов я долго наблюдал над ходом исповеди и, признаюсь, вынес из этого самое хорошее впечатление. С каким глубоким благоговением приступают католики к таинству! Ожидая своего череда, не зевают они тоскливо, не глазеют по сторонам и не болтают друг с другом о посторонних предметах, но, сидя на своих местах, или стоя на коленах, недвижимо как статуи, сосредоточены в размышлении, или не отрывают глаз от своих молитвенников. Самая исповедь, очевидно, не имеет у них механического, формального характера, о чем ясно свидетельствует ее продолжительность. Наблюдая одновременно за двумя конфессионалами, я заметил по часам, что минимальное количество времени, употреблявшееся духовником на исповедь, было семь минут, среднее, т. е. наиболее употребительное, – от 12-м до 16-ти минут, а максимальное достигло при мне до 22-х минут. Принимая во внимание такую продолжительность исповеди, а также и то обстоятельство, что очень многие католики приступают к ней довольно часто, не трудно понять, почему в западной церкви священники нередко являются действительными руководителями совести своих пасомых.

После вечерни среды, а также по окончании дневных и вечерних богослужений четверга и пятницы, в главных базиликах Рима совершается еще одна интересная церемония, а именно показывание народу святых мощей и священных реликвий. Эти святыни в обычное время хранятся, как известно, в таких помещениях, которые недоступны для взора верующих, и только в очень немногие особенные дни они выносятся из своих хранилищ и показываются народу, о чем публика, как и обо всех вообще религиозных церемониях, заранее извещается сообщениями разных печатных изданий. В S. Pietro эта церемония производится с балкона Св. Вероники, устроенного на высоте одного из тех четырех главных столбов, на которых поставлен купол храма, а в базилике S. Croce, напр., с подобного же балкона на правом переднем столбе храма. Ко времени церемонии эти балконы несколько украшаются развешанными по их барьеру пеленами или цветным сукном и зажженными свечами. По окончании богослужения, народ толпится к балкону и, устремив на него свои взоры, при полном молчании ожидает предполагаемого зрелища. На высоте балкона появляется один из клириков и какою-то трещоткой несколько секунд производить резкий деревянный звук как будто выбиваемой на барабане дроби. Эта оригинальная и совсем не благозвучная музыка, очевидно, предназначена для того, чтобы предупредить зрителей о наступающем моменте и сосредоточить их внимание в должном направлении. Затем тот же клирик громким голосом провозглашает наименование появляющейся святыни, как, напр.: „терн из венца Святейшего Господа нашего Иисуса Христа», или „часть честного древа святого Животворящего креста Господня“, или гвоздь, Нерукотворенный образ и т. п. Тотчас же за этим провозглашением выступает к передней стороне барьера священнослужитель в полном облачении, высоко держа пред собою в обеих руках ковчег со святыней, и благословляет ею народ. Затем он точно также подходит с нею к правой и левой стороне балкона и, благословив, таким образом, на три стороны, удаляется обратно. Минуту спустя снова гремит трещотка, снова раздается возглас клирика, и снова появляется тот же священнослужитель, держа в руках на этот раз уже другую святыню. Так церемония продолжается минут десять-пятнадцать, после чего свечи на балконе гасятся, и народ расходится из храма. Само собою разумеется, что при таком показывании святынь народу разглядеть в них что-либо нет ни малейшей возможности. При громадных размерах базилик, балконы помещаются на весьма значительной высоте, так что увидеть содержимое какого-нибудь маленького ковчега, на том большом расстоянии совершенно немыслимо, тем более что это содержимое от древности всегда потемнело и потому издали устремленному взору зрителя представляется только темным пятном. Некоторые из наиболее любопытных посетителей храмов запасаются на этот случай биноклями; но не думаю, чтобы этот инструмент мог оказать им большую помощь. Для более близкого ознакомления со святынями существует, как мы видели, другой простейший и совершеннейший способ, так как, благодаря любезности клира, за одну или за две лиры большинство святынь можно рассматривать в самых местах их хранения. Церемония с балкона совершается, на мой взгляд, не для того, чтобы верующие могли видеть и рассмотреть показываемые им святыни, а для того, чтобы они благоговейно им поклонялись и тем возбуждали в душе своей настроение, соответствующее великим дням воспоминаний страстей Христовых.

За литургией Великого четверга в базилике S.Giovanni, как кафедральном соборе папы, совершалось торжество освящения мира и елея. В передней капелле Льва XIII-го на средине хора поставлен был большой стол, накрытый белым полотном, а на нем виднелись разные принадлежности предстоящего обряда, как-то: богослужебные книги, большая золоченая чаша, несколько меньших сосудов, губка, зажженная свеча и т. п. Вокруг стола стояли диваны, покрытые зеленым сукном. Около девяти часов, появилась обычным порядком процессия, в составе которой шествовали, между прочими, двенадцать пресвитеров, семь диаконов и семь иподиаконов в белых одеждах, а за ними трое служащих в полном облачении и архиепископ, также в полном облачении, в митре и с посохом в руке. Двадцать шесть священнослужителей в белых одеждах заняли места на диванах кругом стола, а архиепископ с сослужащими проследовали к престолу, началось совершение мессы. После освящения и возвышения даров архиепископ сошел со ступеней алтаря и занял во главе того стола, кругом которого восседали двадцать шесть священнослужителей, а архидиакон провозгласил: „oleum infirmorum“, т. е. начинался обряд освящения елея, предназначаемого для употребления при таинстве елеосвящения. Один иподиакон, в сопровождении двух аколуфов, тотчас же отправился в сакристию, принес оттуда большой сосуд – кувшин, накрытый пеленою, и чрез архидиакона передал его архиепископу, который между тем вместе со всем клиром в полном молчании ожидал принесения сосуда. По прочтении архиепископом над елеем двух молитв заклинаний (exorcismus) и благословения, сосуд, под распущенным над ним небольшим зонтом, тем же порядком унесен был в сакристию, а архиепископ снова поднялся к престолу, где стал приобщаться святых Таин сам и приобщать членов клира. Окончив совершение мессы, архиепископ опять занял место во главе стола, причем архидиакон провозгласил: „oleum ad sanctum chrisma, oleum catechumenorum», т. е. начинался обряд освящения мира и так называемого елея оглашенных. На этот раз за сосудами в сакристию двинулась целая процессия, архиепископ же, по-прежнему, в молчании оставался на своем месте. Чрез несколько минут показалась из сакристии и двинулась вдоль храма возвращавшаяся процессия. Открывал ее клирик с кадильницею, затем следовал иподиакон с предносным крестом, по бокам которого два аколуфа несли зажженные свечи, потом парами шли певчие, а за ними иподиакон нес сосуд с бальзамом для мира и два диакона – сосуды с елеем и миром, накрытые пеленами. Заключали процессию пресвитеры, диаконы и иподиаконы. Шествие сопровождалось пением гимна «О, Redemptor», причем, исполняя по стиху, двое певцов чередовались со всем хором. Когда процессия приблизилась, священнослужители заняли свои места у стола, а сосуды с бальзамом и миром архидиакон поставил пред архиепископом. По произнесении нескольких молитв, архиепископ крестообразно дует на сосуд с миром, что вслед за ним делают и двенадцать пресвитеров, подходя по очереди друг за другом. Затем следовало еще несколько молитв и песнопений, во время которых архиепископ соединил бальзам с миром, троекратно приветствовал святыню громким возглашением «Ave sanctum chrisma», и, облобызав сосуд, сел на свое место. По примеру предстоятеля, тоже делали двенадцать пресвитеров. Каждый из них кланялся престолу, архиепископу, коленопреклонялся пред сосудом с миром, трижды возглашал «Ave sanctum chrisma!», лобызал сосуд и возвращался на свое место. Та же самая церемония совершена была потом и над сосудом с елеем оглашенных, т. е. произнесение нескольких молитв, троекратное дуновение и приветствие возглашением «Ave sanctum oleum!» и целование сосуда архиепископом и пресвитерами. Затем сосуды с миром и елеем тем же порядком, т. е. процессией и с пением, унесены были в сакристию, после чего архиепископ совершил отпуст у престола и, сев там на свое кресло, произнес несколько слов назиданий пресвитерам, внушая им верно хранить св. миро и елей, употреблять их согласно церковным правилам и отнюдь не допускать суеверного ими пользования.

месса Великого четверга в римско-католической церкви имеет еще ту исключительную особенность, что за нею приготовляется и освящается агнец для единственной в году литургии преждеосвященных даров, совершаемой, по латинскому уставу, только в Великий пяток. Как во всех других церквах, так, конечно, совершено было такое освящение и в базилике S. Giovanni. В установленный момент литургии священнодействующим архиепископом освящены были два агнца, из коих один должен был служить для приобщения в настоящий день, а другой поставлен был особо в чаше на средине престола. По окончании всех, описанных нами, церемоний, архиепископ коленопреклонился пред стоящею на престоле чашей с освященным агнцем, совершил кругом нее каждение и затем, приняв ее из рук архидиакона, торжественною процессией направился в одну из боковых капелл левой стороны, заранее для этой цели украшенную и обильно освещенную множеством зажженных свеч. Над архиепископом раскинут был большой балдахин из серебряной парчи, обшитой золотым галуном и бахромой, а восемь палок этого балдахина несли старейшие из членов клира. Сам архиепископ шествовал в полном облачении и с непокрытою главой, обеими руками держа пред собою святую чашу. Во все продолжение процессии, направившейся кругом храма, хор певчих исполнял гимн, а два аколуфа предваряли чашу каждением. По прибытии к престолу предназначенной капеллы, коленопреклоненный диакон принял чашу от архиепископа и поставил ее на престоле, а затем, после совершенного архиепископом каждения, убрал в особый ковчег, устроенный над престолом. Здесь святая чаша и должна была храниться до следующего утра, т. е. до того времени, когда начнется преждеосвященная литургия Великого пятка.

Вечером Великого четверга на службу тенебр и miserere я отправился в S.Pietro, чтобы посмотреть на предполагавшуюся там церемонию омовения главного, так называемого „папского» алтаря. За богослужением присутствовал на этот раз знаменитый кардинал Рамполла, имя которого имеет всемирную известность, так как он, в качестве статс-секретаря Его Святейшества, является первым лицом после папы и занимает самый важнейший и влиятельнейший пост в священной коллегии. – Когда замерли последние звуки великолепного miserere Мелюцци и гулко разнесся под сводами произведенный клиром шум, громада храма в воцарившейся тишине представляла собою величественно печальный вид. Стоял полумрак, так как время близилось уже к восьми часам, а во всем, необъятном по размерам, святилище тускло мерцал лишь десяток свеч в руках клириков, длинною линией протянувшихся от алтаря до входной двери в значительном, конечно, расстоянии друг от друга. Завесы, прикрывавшие картины и мозаики, громадными темными пятнами отовсюду смотрели со стен, а обнаженные к этому времени престолы, лишенные своих обычных блестящих покровов, выглядывали бедно и уныло. При такой обстановке, весь присутствовавший в хоре клир, имея во главе своей нескольких епископов и кардинала, процессией двинулся к папскому алтарю и там расположился большим полукругом у его ступеней. Все были без облачений, одетые, поверх сутан, лишь в свои белые кофточки или меховые пелерины, кардинал же был в мантии и красном берете. Каждый из участников процессии, начиная с кардинала и оканчивая последним певчим или мальчиком клира, высоко держал пред собою в правой руке небольшую, пушистую, белого цвета метелку, совершенно такого же вида, как делаются у нас из перьев для стирания пыли. Шестеро священнослужителей в епитрахилях (stola) поднялись по ступеням и, вылив на престол из небольших позолоченных кувшинов вино, стали своими метелками размазывать его по поверхности. Следом за ними двинулись и все участники процессии, причем каждый, по одиночке, поднимался к правому углу престола, проходил во всю длину его, проводя при этом своею метелкой по его поверхности, и у левого угла снова спускался вниз. Открыл это длинное шествие кардинал, с необыкновенною важностью проследовавший мимо престола, едва коснувшись его своею метелкой. Окончив свое дело у папского алтаря, процессия направилась далее на средину храма и здесь остановилась. На балконе св. Вероники зажглись свечи, и загремела трещотка; началось показывание священных реликвий, после которого процессия удалилась в сакристию. – Между тем у папского алтаря разыгралась сцена, показавшаяся в высшей степени странной и некрасивой. Несколько каких-то сторожей в засаленных пиджаках и блузах нагрянули туда с совками и тачками и самым бесцеремонным образом начали хозяйничать на престоле, засыпая его поверхность кучами опилок, как будто какие-нибудь полотеры или поломойки распоряжаются на грязном полу квартиры. Не спорю, что деятельность этих ревнителей чистоты и порядка полезна и даже, быть может, необходима; но почему же не предоставить ее осуществление тем же священнослужителям и членам клира, которые совершали церковный обряд омовения престола и которые могли бы и довершить его в обстановке, приличествующей святости предмета. Или римско-католические клирики такого уж высокого о себе мнения, что иметь дело с опилками представляется им унизительным для их достоинства? А разве для достоинства алтаря Господня не оскорбительно, что заботы о нем поручаются каким-то сторожам, т. е. людям непосвященным и не имеющим никакого отношения к служению алтаря? Православному человеку такое неуважительное отношение к святыне представляется прямо возмутительным; но мне кажется, что даже и с римско-католической точки зрения нельзя не признать его некоторой, по меньшей мере, непоследовательностью. В самом деле, с одной стороны, папский престол такая недосягаемая святыня, что и священнодействовать на нем не имеет права никто, кроме самого папы; а обряд его омовения обставлен внушительною церковной церемонией с участием епископов и кардинала; с другой же стороны, этой же самой святыней бесцеремонно распоряжаются какие-то сторожа. Да, наконец, если уже такое отношение к престолу совсем не представляется католикам предосудительным, то не лучше ли было бы придать ему, по крайней мере, такую форму, при которой оно не служило бы соблазном для других. К чему, напр., этим сторожам так торопиться со своими опилками и почему бы им не переждать несколько минут, пока народ не разойдется из храма? Не на глазах у всех, пусть бы они тогда распоряжались как им угодно; никто бы возмущаться не стал, и впечатление довольно торжественного церковного обряда не было бы испорчено его некрасивым финалом.

В Великий пяток „стояние“ назначено было в древней базилике S. Croce, находящейся в ведении цистерзенских монахов. Богослужение началось обычною процессией из сакристии к главному алтарю, причем во главе этой процессии, в сопровождении троих сослужащих священнослужителей, шествовал Премонстрантский аббат Ван-ден-Бруэль, обладающий, очевидно, особыми привилегиями, так как он был в епископском черном облачении и белой полотняной митре и священнодействовал по епископскому чину. Место соборного клира, обычно украшающего своим участием процессии в главных римских базиликах, здесь занимали цистеризианские монахи в своих красивых, белых с коричневым, одеждах. В начавшейся затем литургии преждеосвященных даров наиболее интересными показались мне, прежде всего, семнадцать особо установленных молитв: за церковь, папу, иерархию и весь клир, за светскую государственную власть, за оглашаемых, за заблуждающихся, за болящих, голодающих, заключенных, странников, мореплавателей, за еретиков и схизматиков об их обращении, а также за иудеев и язычников и т. д., а затем весьма оригинальное чтение евангелия о страданиях Христа Спасителя (Passio). Выступили три диакона с книгами в руках, и, получив благословение от предстоятеля, стали рядом внизу ступеней алтаря, против левого угла престола, пред тремя аналоями, поставленными такт, что читающие за ними обращены были левым боком к алтарю, а лицом к правой стороне хора. Во все время евангельского чтения предстоятель, без митры и со сложенными руками, а также и сослужащие ему стояли у престола, обратясь лицом к читающим. Чтение было весьма продолжительно, так как, по римско-католическому обычаю, это было не столько чтение, сколько нотное пение с разнообразными и иногда очень замысловатыми модуляциями. Всего любопытнее в данном случае было то, что певучее чтение имело драматический характер. Один из чтецов произносил собственно повествовательную часть евангельского сказания; другой – речи разных отдельных лиц, выводимых в евангельском рассказе, напр., апостола Петра и затем первосвященника и Пилата; третий – слова Самого Господа, а когда, по евангелию, раздавались восклицания народной толпы, роль этой толпы исполнялась хором певцов. Такой способ изложения евангельского повествования производит на слушателя весьма сильное впечатление, в особенности же тот момент, когда Пилат беседует с народом, и когда в ответ ему раздаются pезкиe и ожесточенные возгласы хора: „распни, распни Его!“. Несколько пожалел я лишь о том, что распределение ролей было не совсем удачно. За Пилата, напр., выступал обладатель хорошего, звучного и приятного тенора, тогда как произносивший слова Христа подчас довольно дико ревел каким-то хриплым, надтреснутым басом, гораздо более приличным Иуде или Каиафе. При распределении отделов чтения руководились, по-видимому, сравнительным достоинством диаконов по их старшинству и заслугам, так как за Христа выступал почтенный старец, очевидно, первенствовавший между чтецами, а Пилатом был самый младший из них. Конечно, если бы на первом плане стояла забота о впечатлении на слушателей, распорядиться следовало бы несколько иначе. – За чтением евангелия последовала церемония выноса креста для поклонения народу. Крест этот стоял дотоле на средине престола, весь окутанный темно-красною пеленою. Один из диаконов, взяв с места крест, подал его у правой стороны престола предстоятелю, который, медленно подвигаясь к средине алтаря, троекратно возгласил: „Ессе lignum Crucis, venite, adoremus!”, причем постепенно снимал с креста закрывавший его покров, а ответом на его возглашение было пение хора и общее поклонение. Спустившись от алтаря, предстоятель, с непокрытой главой и без сандалий, при содействии одного лишь церемонимейстера, тогда как другие сослужащие оставались у престола, вынес крест к ступеням, отделявшим хор от остального пространства храма, и положил его на полу, на приготовленной здесь подушке. После этого, он, совершив пред крестом троекратное коленопреклонение, приложился к нему, положил на стоящую тут же тарелку пакет с деньгами, возвратился к престолу и, надев митру, сел на свое кресло, и оставался во все продолжение времени, пока весь клир, монахи и народ, по его примеру коленопреклонялись и прикладывались ко кресту. Общее поклонение совершалось под неумолкаемое пение хора, причем, между прочим, исполнено было „Трисвятое“ на латинском и на греческом языке, а по окончании церемонии крест взят был с подушки диаконом, и поставлен снова на престол. – Затем двинулась процессия в боковую капеллу, хранилась чаша с преждеосвященными дарами, для перенесения их на главный престол. Предшествуемый хором поющих, восемью зажженными свечами, всеми монахами и сослужащими и двумя аколуфами с кадильницами, неся в руках святую чашу, аббат, под балдахином, возвратился к главному престолу, молчаливым приобщением заключил здесь совершение преждеосвященной литургии и обычною процессией удалился в сакристию. Дневная служба Великого пятка завершилась показыванием с балкона священных реликвий, которое, под обычный аккомпанемент трещетки, производил на этот раз тот же предстоятельствовавший аббат в полном своем облачении и митре.

День этот до такой степени наполнен разными службами и церемониями, что почти все время его пришлось провести в храмах. Преждеосвященная литургия в базилике S Croce с выносом креста, торжественным перенесением святых даров и показыванием священных реликвий окончилась лишь в первом часу, а в час пополудни во многих церквах Рима началось совершение особой службы этого дня (Tre ore d'agonia), посвященной благоговейному воспоминанию тех часов, которые проведены были Божественным Страдальцем на кресте. Служба эта, соответственно своему названию, разделяется на три части, причем окончание каждой из них отмечается ударами колокола внутри самого храма; а состоит каждая часть богослужения из хорового и всенародного пения и проповеди. Я успел побывать за этой службой только в двух храмах: San Silvestro in Capite и San Diacomo на Корсо. Первая из этих церквей принадлежит английским католикам, что ясно выражается как в обстановке храма, так и в общем тоне его служащих и молящихся. Солидное богатство украшений, великолепные привратники, даже с каким-то особенным величием осуществляющие свои, совсем не великие, обязанности, превосходное исполнение произведений Сориано и Палестрины и, наконец, расфранченная, степенная и даже несколько чопорная публика. Сам проповедник, пользующийся здесь большою известностью Джон Воган, показался в высшей степени типичным. Его краткие поучения были сильны и глубоки по мысли, его речь лилась свободно и плавно красивыми, изящными, ласкающими слух фразами; но, несмотря на все потрясающее величие предмета, слишком мало было здесь чувства, а в манере говорить и в звуках приятного голоса невольно ощущалась какая-то сухость и искусственность. Сидевший во время службы на левой стороне хора проповедник, каждый раз, когда приходила ему пора говорить, плавно поднимался со своего места, сложив руки и потупив голову, медленно выступал на несколько шагов вперед, эффектно влача за собою длинный шлейф своей богатой шелковой мантии, и мерным потоком лилась его речь, сопровождаемая то воздеянием рук, то ударами в грудь, то поднятием вверх очей, то возвышением или понижением и замиранием голоса; но от всех этих жестов и интонаций веяло каким-то холодом, и казались они деланными и заученными. Прослушав две речи достопочтенного оратора, пред наступлением третьей можно было, кажется, заранее сказать, как он поднимется со своего места, сколько сделает шагов вперед, где остановится, какие жесты станет делать рукой, когда начнет возвышать голос, воздевать очи к небу и ударять себя в грудь. До такой степени все это, по-видимому, столь разнообразное, было в сущности монотонным. Конечно, в итоге от таких речей и впечатление получалось соответствующее. Совсем иного характера проповедь пришлось слышать как-то в храме S. Carlo на Корсо, и невольно напрашивавшееся сравнение в высшей степени наглядно показало мне, какая громадная разность темперамента существует между представителями спокойного, холодного севера и страстного, пламенного юга. При битком набитом слушателями храме, там ораторствовал также один из известнейших итальянских проповедников, капуцинский монах Томазо, причем, к сожалению, удалось попасть лишь к концу его проповеди. Насколько я мог понять его быструю итальянскую речь, оратор в ярких картинах рисовал пред своими слушателями весь ужас жалкой смерти тяжкого, нераскаянного грешника и ожидающих его загробных мучений. Весь как-то, то изгибаясь, то выпрямляясь, метался он из стороны в сторону по своей кафедре, лихорадочно-пылающим взором то скользил кругом, то впивался куда-то вдаль, указывая нервно-дрожащею рукою, как будто именно там, в этом полутемном углу храма, и сейчас видятся ему те самые ужасы, о которых он повествует. А речь его, между тем, не лилась плавным потоком, но бурлила и скакала с мысли на мысль каким-то бешеным каскадом и громовыми раскатами как бы хотела потрясти самые своды храма. Ярким, бурным пламенем пылал этот проповедник, да вполне под стать ему были и его слушатели: неподвижно устремив на него свои горящие взоры, они ловили каждое слово, а когда он окончил, разразились шумным взрывом рукоплесканий, хотя слышались при этом и свистки, и шиканье. Пылкая натура итальянца не считает нужным сдерживать проявления своих чувств даже и в священной обстановке храма. Что именно в данном случае послужило для публики поводом к обнаружению противоположных настроений, – я не знаю; но вообще этот монах – оратор весьма нередко позволял себе резко касаться боевых вопросов политики, так что ему на некоторое время в Риме даже запрещено было проповедовать, что конечно, еще более усилило его популярность.

Вскоре по окончании службы „Tre ore“ уже нужно было спешить к тенебрам в базилику S. Croce, где богослужение на этот раз должно было представлять некоторые интересные особенности, а именно: за тенебрами Великого пятка здесь обыкновенно доселе присутствовала королева Маргарита, супруга Гумберта, а после тенебр ежегодно совершается так называемая „покаянная процессия“. В виду этого к четырем часам пополудни древняя базилика была уже довольно густо наполнена народом, а по дороге к ней и при входе выстроились конные жандармы, полицейские служители и разные должностные лица для встречи государыни. Королева Маргарита, в сопровождении своей матери, герцогини Генуэзской, по обычаю, уже посетила в этот день несколько римских храмов для поклонения святыням, а к тенебрам явилась сюда и торжественно встречена была при входе в храм настоятелем его, аббатом Фанукки, и двумя представителями тех религиозных ассоциаций, которые руководят устройством покаянной процессии. Весьма любимая своим народом, королева, теперь уже вдовствующая, не блещет красотою и может обратить на себя особенное внимание лишь ярко рыжим цветом своих пышных волос, хотя, говорят, он не составляет их естественную принадлежность. Седая герцогиня Генуэзская показалась мне красивее и величественнее своей дочери, несмотря на свои, уже довольно преклонные годы. Приветливо кланяясь на обе стороны, королева проследовала чрез весь храм по приготовленному для нее в народе проходу и заняла место направо впереди, и оставалась до конца службы. Одеты обе царственные особы были, конечно, во всем черном, как приличествовало великому дню.

Самая служба не представляла ничего особенного, но при ее окончании интересно было взглянуть на „покаянную процессию”, которая торжественно двинулась из передней части храма. Во главе этой процессии, вслед за открывавшими ее привратниками в белых с голубою отделкой кафтанах и с жезлами, несли большой крест, а равно и заключалась процессия другим таким же крестом. Участниками церемонии были, кроме хора певчих и монахов, до шестидесяти человек мужчин и до двадцати женщин. Одетые, во все черное, с висящими на груди крестами и с зажженными свечами в руках, медленно шествовали они парами к левой входной двери храма, вышли в портик и затем, вступив снова в храм чрез среднюю входную дверь, направились к главному алтарю. Шествие все время сопровождалось пением славословия кресту, причем певчие чередовались с народом. Участниками церемонии были представители разных религиозных ассоциаций и братств, как, напр.: ассоциации Св. Креста, братства Св. Марии, Мальтийского ордена и др. Все это были члены лучших фамилий римской аристократии: передний крест нес, напр., князь Марк-Антонио Колонна, а сопровождали его в качестве ассистентов граф Сантукки и маркиз Леццани. При возвращении процессии, распоряжавшийся богослужением о. Торрьери, став на возвышении пред престолом, произнес краткое слово, в котором, с блестящими приемами одушевленного итальянского красноречия, проводил параллель между священными для христиан городами Иерусалимом и Римом по их мировому значению. Вечернее богослужение заключилось церемонией показывания с балкона священных реликвий, которую совершал на этот раз аббат Тинти, генерал-президент Цистерцианского ордена.

В промежутках между богослужениями Великого пятка интересно было побывать в возможно большем количестве римских храмов, чтобы взглянуть на так называемые „сепулькры“, обстановка и значение которых представляют некоторую параллель нашим плащаницам. Обыкновенно избирается для этой цели одна из придельных капелл задней части храма в близком расстоянии от входа. Пред алтарем этой капеллы выгораживается полукругом небольшое пространство пола, которое, вместе с самою капеллой, украшается с возможно большею роскошью и изяществом живыми или искусственными цветами, множеством зажженных свеч, разноцветными фонариками, или даже электрическими лампочками. Причты и прихожане церквей как будто стараются превзойти друг друга изобретательностью, богатством и разнообразием украшений своих сепулькров, а потому обыкновенно этот уголок храма, декорированный роскошною зеленью, благоухающий ароматом массы цветов и сеющий разноцветными огнями, представляет собою в высшей степени красивое, волшебное зрелище. Центром сепулькра служит положенный на полу большой крест, который или весь сделан из цветов и огней, или есть не что иное, как живописное на древе изображение распятого Спасителя, лишь украшенное, кругом огнями и гирляндами цветов. В некоторых церквах, кроме креста, я видел еще изображение лежащего во гробе Господа, вполне напоминающее нашу плащаницу. Изображение это, также украшенное, поставлено было у лицевой стороны того престола, пред которым устроен сепулькр. Подобно плащаницам, сепулькры служат предметом благоговейного поклонения, так что во все продолжение дня можно видеть подле них коленопреклоненные фигуры верующих, склонивших головы в тихой молитве.

Литургия Великой субботы представляла для меня особенный интерес главным образом потому, что в этот день в базилике S. Giovanni, как кафедральном соборе епископа римского, должны были совершаться рукоположения в разные священные степени. По установившемуся порядку, исполнение высоких обязанностей рукополагателя обыкновенно возлагается на папского кардинал-викария, который вообще является заместителем папы по епархиальным делам римского диоцеза. В данном случае, однако, обстоятельства сложились несколько иначе. Пост кардинал-викария занимал в последнее время престарелый Парокки, один из тех, уже весьма немногих, князей церкви, которые в феврале 1878-го года принимали участие в конклаве и возвели на папский престол Льва XIII-го. В первых числах апреля 1900-го года этот старец заболел и вскоре скончался, а назначенный ему преемником кардинал Респиги, архиепископ Феррарский, 14-го апреля, т. е. в самый день Великой субботы только еще выезжал, как сообщали газеты, из Феррары к месту своего нового служения. Таким образом, ко времени рукоположения обычного их совершителя не было, а потому заместителем его явился уже знакомый нам папский вице-герент, архиепископ Чеппетелли. – Пред началом литургии, после часов, многочисленная процессия, с архиепископом во главе вышла с антифонным пением в портик храма для освящения заранее приготовленного там в жаровне нового огня, от которого затем диаконы зажгли фимиам кадильниц и особым трехсвечником передали огонь на все свечи храма, дотоле остававшиеся незажженными. По возвращении архиепископа к престолу служба продолжалась чтением двенадцати паремий, из которых последняя, как и у нас за литургией Великой субботы, повествует о чудесном спасении трех отроков в разожженной Навуходоносором пещи. Затем процессия в том же составе шествует вторично, – на этот раз в особое круглой формы здание древней крещальни, находящееся подле Латеранского собора и соединенное с ним крытым проходом. Здесь совершен был чин освящения воды, предназначаемой для таинства крещения, причем самое освящение совершалось чтением молитв, троекратным благословением и дуновением на воду архиепископа и вливанием в нее св. елея и мира. – Чтобы не потерять своих мест вблизи алтаря, мы не сопровождали этих процессий, тем более что совершавшиеся во время их обряды не представляли ничего особенного. – Шествуя обратно из крещальни, процессия на некоторое время приостановилась посреди храма, чтобы присутствовать при церемонии показывания народу священных реликвий, после чего уже возвратилась к алтарю. Здесь начиналось теперь совершение торжественной мессы, для которой, прежде всего, при зажженных на престоле свечах и хора, последовало общее переодевание всех служащих в белые глазетовые облачения. Архиепископа на его обычном месте у правого угла престола переоблачали два диакона под руководством распоряжавшегося богослужением, а остальные служащие облачались у скамьи, поставленной для них на той же стороне при подножии алтарного возвышения. После каждения алтаря и протяжного пения «Κυϱιε ελεησον» начался длинный ряд посвящений и рукоположений в разные церковные степени, который прерывался лишь нескольким молитвами и песнопениями, составлявшими продолжение литургии. Священнодействовал при этом архиепископ, обратясь лицом к народу и сидя в особом кресле, поставленном на средине алтарных ступеней. Каждый раз, когда начинался чин того или другого посвящения, архиепископ занимал место на этом среднем седалище, а когда продолжалось совершение мессы, – переходил опять к другому, обычному архиерейскому креслу у правого угла престола. Рукополагаемых на этот раз было очень большое количество: я насчитал их всего девяносто два человека. На наш православный взгляд, такая цифра представляется совершенно необычною, так как у нас за одною литургией допускается поставление лишь по одному кандидату на ту или другую из высших священных степеней. Что касается римско-католической церкви, то она никаких количественных ограничений в этом случае не делает и, кроме того, держится обычая, при котором подобные ограничения совершенно невозможны. По принятому в ней порядку, для поставления во все как низшие, так и высшие степени церковного служения, кроме епископской, назначено только шесть дней в году8, а потому само собою разумеется, что к этим немногим срокам в каждой епархии по необходимости скопляется весьма значительное количество кандидатов, а это обстоятельство оказывает, в свою очередь, немалое влияние на самое совершение обряда, с одной стороны, сообщая ему большую торжественность, с другой же, несколько уменьшая его отчетливость и точность. Священнодействие получает, конечно, очень внушительный вид, когда несколько десятков лиц, приступающих к принятию рукоположения, одновременно, стройными линиями, то полукругом, то колоннами, располагаются у престола, то преклоняя колена, то простираясь ниц, то поднимаясь и садясь на своих местах; но, с другой стороны, при их многочисленности, священнодействие это было бы слишком продолжительным и утомительным, если бы его подробности на каждом из поставляемых исполнялись неторопливо и с полною отчетливостью. Отсюда мы видим, напр., что признается более удобным, чтобы поставляемые приступали к своему рукополагателю не по одиночке, а по три человека за раз, причем рука архипастыря бегло проходит по их главам, вручаемой им чаши они трое прикасаются одновременно, и самые совершительные слова таинства произносятся не над каждым из них в отдельности, а над несколькими вместе.

Во все время субботнего богослужения клир Латеранского собора занимал только левую сторону хора, все же места правой стороны были предоставлены новопоставляемым, одетым в белые тюники (alba), причем пред теми из них, которые готовились к принятию высших священных степеней, лежало на пюпитрах предназначавшееся для них белое облачение. Когда начинался чин рукоположения в ту или другую степень, каждый рукополагаемый подходил к архиерею, неся свое облачение перекинутым чрез руку. В длинном сплошном ряду белых тюник пятном выделялись лишь две темных фигуры молодых капуцинов в их обычном монашеском одеянии. Эти молодые люди еще совсем не принадлежали к составу клира и только готовились вступить в него принятием тонзуры. С них именно и начался ряд посвящений, восходя от низших степеней церковного служения (ordines minores) к высшим (ordines mаjores). Один из священнослужителей по имеющемуся у него списку провозгласил имена тех кандидатов, которые должны приступить к пострижению, «adsum» – отвечал на это каждый из капуцинов, и оба они, выйдя со своих мест на средину, преклонили колена пред сидевшим на своем месте архиепископом. Самый обряд состоял из нескольких молитв, причем архиерей, сняв на это время свои перчатки, совершил на склоненных пред ним главах крестообразное пострижение власов, затем благословил их, после чего прислуживавшие архиепископу клирики облекли новопоставленных в те белые кофточки (superpellicea), которые составляют общую обычную церковную одежду всех членов клира. – После некоторого перерыва, когда пред пением „Agnus Dei“ заиграл орган, и зазвонили колокола как внутри, так и вне храма, полагая таким образом, предел своему двухдневному молчанию, ряд посвящений продолжался по тому же общему порядку. Сперва выкликались имена поставляемых в ту или другую степень, затем эти поставляемые, ответив „adsum” на призыв, выходили и коленопреклонялись пред архиепископом, который читал над ними молитвы, благословлял их и вручал им какой-либо символ, или орудие (instrumentum) их служения, а именно: привратнику (ostiarius) – церковный ключ, чтецу и заклинателю (exorcista) – книгу, аколуфу – подсвечник и кувшин, иподиакону и диакону – книгу Апостола или Евангелие, пресвитеру чашу и дискос с веществом для евхаристии. – Поставляемых в низшие церковные степени было на этот раз немного, и на призыв откликались то шесть, то четыре человека; но когда дошла очередь до посвящения в иподиаконский сан, сразу вышло на средину двадцать три человека, кандидатов в диаконы оказалось сорок два, а в пресвитеры – пятнадцать. Поставляемые в иподиаконский сан после переклички вышли со своих мест и длинной колонной, по три человека в ряд, стали на колена против левого угла престола. Чин их посвящения состоял в том, что архиепископ, то в митре, то без митры, произносил над ними молитвы, несколько раз благословлял их и, наконец, возложил на них стихари, произнося при этом установленную формулу посвящения и троекратно знаменуя поставляемых крестным знамением. При совершении всех этих действий, поставляемые несколько раз то подходили к архиепископу, то снова, выстроившись колонною, становились на колена. Тот же общий вид представлял собою и чин посвящения в сан диакона, причем заметные отличия его состояли только в том, что архиепископ возлагал руку на главу посвящаемых, произносил молитву с распростертою над ними дланью, поверх стихаря возлагал на посвящаемых орарь (stola) и, наконец, вручал им, т. е. давал каждому из них прикоснуться к книге св. Евангелия, с произнесением при этом установленной формулы. Интересно было заметить, что во все время посвящения иподиаконов и диаконов архиепископа не снимал своих белых перчаток, совершая, таким образом, и благословение и руковозложением. – Гораздо большей сложностью отличается римско-католический чин посвящения в сан пресвитера. Кроме коленопреклонения, молитв и благословений, в этом чине можно было заметить еще целый ряд таких обрядовых особенностей, которые составляют его исключительную принадлежность. Прежде всего, в этом священнодействии принимают деятельное участие все присутствующие пресвитеры, а потому пред его началом, сидевшие на левых скамьях хора, пресвитеры Латеранского соборного клира облачились в свои белые кофточки. При самом начале обряда архиепископ, не снимая перчаток, возложил обе руки на главу каждого из посвящаемых и затем, стоя у престола, держал правую руку простертою вперед над коленопреклоненными пред ним кандидатами священства. В это время пресвитеры двинулись со своих мест, и каждый из них, идя поочередно друг за другом, возлагал руки на главы коленопреклоненных, после чего, продолжая держать правую руку простертою, возвращался на свое место. Все это совершалось в полном молчании, а когда руковозложения окончились, и пресвитеры, при пении хора, снова заняли свои места, архиепископ произнес молитву. При облачении новопоставляемых в пресвитерские одежды, фелонь была надета на них так, что только передняя часть ее свободно спускалась донизу, задняя же лежала собранною на шее, и в таком виде, оставалась до последних моментов литургии. Затем архиепископ, облачившись в фартук, и сняв перчатки, помазал ладони рук посвящаемых св. елеем, после чего прислуживавшие клирики, соединив у каждого помазанные руки ладонями вместе, связали их белыми платками. Со связанными таким образом руками посвящаемые подходили к архиепископу, который давал им прикоснуться к чаше с приготовленными дарами, произнося при этом установленную формулу. Затем он же развязывал им руки, после чего посвящаемые, совершив омовение у приготовленного на левой стороне хора умывальника, заняли места на скамьях, поставленных на средине против престола. Подле каждого из посвящаемых поместился клирик, который должен был руководить своего клиента при дальнейшем совершении священнодействия. Началось чтение евангелия, а потом обычным порядком продолжалась торжественная месса, в совершении которой новые пресвитеры, оставаясь на своих местах, принимали деятельное участие, повторяя тихо или вполголоса молитвы и возгласы священнодействующего. Причастившись сам, архиепископ причастил затем новых пресвитеров, которые при этом целовали сперва перстень на руке его и потом принимали гостию прямо в уста. Вслед за пресвитерами совершено было приобщение и всех новопоставленных в разные степени. Последним моментом в чине пресвитерского посвящения было вторичное возложение рук архиепископа, на этот раз уже без перчаток. При этом новом руковозложении архиепископ произносил известную формулу: „accipe Spiritum sanctum “, развертывал фелонь на спине пресвитера и давал ему братское лобзание. – На отпусте литургии архиепископ преподал на три стороны общее благословение с произнесением слов: „во имя Отца и Сына и Святаго Духа”, после чего процессия всего клира в полном молчании и сопровождаемая лишь торжественными аккордами органа длинною лентой потянулась в сакристию.

После стольких величественных богослужений и церемоний латинской „святой„ недели, православный человек, занесенный судьбой в Рим, естественно ожидает, что и светлый день Христова Воскресения, как „праздников праздник и торжество из торжеств» без сомнения ознаменовывается здесь какими-либо особенно выдающимися церковными торжествами. Однако в этом ожидании ему приходится испытать полное разочарование. Ничего подобного нашей несравненной пасхальной утрени здесь нет, да, в сущности, и быть не может. Мы, православные, в совсем не обычное время собираемся в храм Божий, ожидая наступления великого дня; как-то особенно замирает у нас сердце, когда прозвучит первый удар колокола, когда среди ночного мрака блестящею полосой двинется шествие святых хоругвей и икон, освещаемое сотнями и тысячами мелькающих огоньков, и раздастся, наконец, великая, радостная весть: „Христос воскресе!» Необычный час богослужения, его особенно – торжественная обстановка, ликующий напев неумолкаемых песнопений, оживленные приветствия друг друга братским лобзанием, – все это производит такой высокий подъем духа, что светлый день Пасхи резко выделяется из ряда всех других православных праздников, и ждем мы, и встречаем этот знаменательный полночный час с каким-то особенным душевным возбуждением. В римско-католическом пасхальном богослужении такого выдающегося торжественного момента нет, а потому и напряженно ожидать и радостно встречать ничего не приходится. Римские католики уже субботу считают днем пасхальным; их праздник, собственно говоря, начинается на субботней литургии, когда играет орган и звонят колокола, а потому понятно, что после этого для какого-либо особенного ночного богослужения не остается места. Такого богослужения и не бывает, а в светлый день совершается лишь обычная торжественная месса, как и в другой праздничный день года. Церковное воззрение отражается и в общественной жизни. Суббота здесь совсем уже день праздничный: улицы переполнены гуляющей толпой, костюмы пестрят и блещут яркими цветами, а вечером эта нарядная, жаждущая зрелищ, толпа шумно устремляется в места общественных увеселений, двери которых теперь для нее широко открыты. Все римские театры, закрывающиеся на постные дни страстной недели, в вечер субботы снова открыли свою деятельность. Оперные театры Costanzi и Politeama Adriano приглашали на Травиату и Динору; в театре Manzoni объявлялась драма «Quo vadis?»; Nazionale и Metastasio прельщали оперетками, а вслед за ними любезно зазывали к себе публику и кафешантаны Olympia и Varietes. Даже священный Колизей в этот веселый для Рима вечер не остался в своем обычном мраке и безмолвии, – с девяти часов вечера он засветился блестящей иллюминацией и бенгальскими огнями, а внутри его печальных развалин, оглашавшихся некогда ревом диких зверей и стонами мучеников, на арене, когда-то окровавленной за веру Христову, поместился оркестр какого-то профессора Тарталья и стали разноситься веселенькие звуки пятидесяти мандолин, мандол и гитар. Таким образом, в ту великую ночь, когда православный стремится в Божий храм и там, в священном порыве возбужденного религиозного чувства с замиранием сердца встречает первую весть о воскресении, римский католик спит, или проводит время в веселой компании, аплодирует в театре или услаждается какою-нибудь шансонеткой. Suum cuique; но я ему в этом случае нисколько не завидую.

В самый день светлого праздника наиболее торжественная служба, судя по объявлениям, предполагалась в храме Св. Петра, должен был священнодействовать кардинал Рамполла. По некоторым, не зависевшим от нас, обстоятельствам мы не имели возможности провести в храме все время этой торжественной службы, начало которой было назначено в девять часов. Правда, много сожалеть об этом не было оснований, так как здесь литургия светлого дня представляем собою лишь обычное торжественное архиерейское служение, не отличающееся никакими исключительными особенностями; но при всем том мы решили все-таки побывать в храме и провести в нем хотя один час, имевшийся у нас в распоряжении. Нам хотелось получить, по крайней мере, общее понятие о том, что представляет собою главный храм Рима в день великого праздника, а затем полюбоваться на ту блестящую кардинальскую процессию, которою должна была начаться литургия. – Что касается обстановки храма, то в ней не было заметно решительно ничего такого, что отличало бы день Пасхи от всех других больших праздников года. Особенно сильного стечения богомольцев не было; народ, как и на службах страстной недели, толпился лишь в самой передней части громадного собора, большая же часть его оставалась пустою. На местах хора заседал соборный клир и, как всегда, неслись оттуда монотонные звуки чтения или антифонного речитатива: совершалась утреня и часы, и притом настолько продолжительно, что кардинальской процессии и начала мессы нам так и не пришлось дождаться. С особенным интересом устремил я свой взор на бронзовую статую Св. апостола Петра, но и тут потерпел разочарование. Издавна существовал обычай в день Пасхи одевать эту статую в полное папское облачение с тиарой на главе, и теперь я видел предварительное объявление об этом в нескольких газетах; но, к крайнему моему сожалению, на сей раз интересный обычай почему-то отменили, и громадная статуя, оставленная без своего праздничного убранства, как и всегда, довольно мрачно выделялась на светлом фоне окружавших ее мраморов. Так на этот раз ничего торжественного мы и не увидали, а между тем уже пробило десять часов, и оставаться более в храме мы не имели возможности, так как необходимо было спешить на такое зрелище, с которым никакие богослужебные церемонии сравниться не могут.

Говорят: „тот не был в Риме, кто не видел папу“, а потому тотчас же по приезде я стал хлопотать о том, чтобы получить возможность присутствовать на какой-либо церемонии, где бы участвовал папа. Мне сказали, что в этом случае лучше всего лично обратиться к русскому посланнику при Ватикане, так как и все приезжие иностранцы обыкновенно пользуются содействием и покровительством своих посольств. Конечно, я поспешил воспользоваться добрым советом и, благодаря любезности настоятеля русской церкви, о. архимандрита Климента, и министра-резидента при папе Н. В. Чарыкова, несколько дней спустя были присланы билеты для входа на торжественный прием паломников, который был назначен папою в самый день Пасхи в 11 1/2 часов утра. Признаюсь, такое назначение показалось мне несколько странным. В важнейших храмах Рима торжественная пасхальная литургия к половине двенадцатого не могла даже и окончиться, а, между тем, чтобы занять сколько-нибудь удобное место на папском приеме, большинству допускаемой публики нужно было забираться туда, по крайней мере, за час или за полтора до назначенного срока. Таким образом, святой отец, предписывая прием паломников утром светлого дня, не одну тысячу верующих обрекал на то, чтобы в великий праздник остаться без торжественной литургии. Hи сам папа, ни его послушные чада, по-видимому, не усматривали в этом ничего предосудительного; но в стране православной что-либо подобное, я уверен, никогда бы случиться не могло. Пусть сам Лев XIII по своей старости и слабости не принимает участия в торжественных богослужениях, но ведь он знает, что и без него эти богослужения все-таки совершаются, а потому относиться к ним так пренебрежительно и как будто совсем забывать об их существовании ему бы не следовало, как бы то ни было, но когда пробило десять часов, мы с сожалением вынуждены были покинуть величественный храм Бога Небесного, чтобы спешить туда, где должен был явиться пред нашим взором „бог земной“.

VI. Исторические сведения о римских юбилеях. Провозглашение юбилея Львом XIII. Юбилейная булла и дополнительные правила к ней. Епископские призывы к паломничеству в Рим. Размеры и организация паломничества: его руководители и их деятельность. Несколько слов о наших русских богомольцах. Молитвенные посещения главных римских базилик. Входные двери храмов и обряд прохождения чрез «porta santa». Процессии паломников к алтарям базилик. Книжка-путеводитель для паломников: их молитвы и песнопения при посещении базилик. Исповедь паломников. Юбилейные духовники. Материальные жертвы паломников и их подарки папе.

Установление в римской церкви юбилейных празднований ведет свое начало с четырнадцатого века. По рассказам современников, в последние дни 1299-го года стало стекаться в Рим необычайное количество богомольцев не только из провинций Италии, но и из других стран западной Европы, в особенности из Франции. Когда о причинах этого явления спрашивали самих богомольцев, они ссылались на дошедшее до них от отцов и дедов предание, что будто бы тот, кто посещает Рим и покланяется святым мощам первоверховных апостолов при наступлении сотого года каждого века, получает полную индульгенцию. Папа Бонифаций VIII предписал произвести по этому поводу расследование в архивных документах, но никакого подтверждения народной молве нигде найдено не было. Между тем нашлось несколько столетних старцев, которые с уверенностью утверждали, что при наступлении минувшего века их отцы были в Риме и действительно пользовались всеми благами священного обычая. Под влиянием этих обстоятельств, папа Бонифаций решил дать утверждаемому народной молвой обычаю твердую каноническую постановку. 23-го февраля 1300 года появилась папская булла „Antiquorum habet”, которая и положила начало римским юбилеям. В этом кратком документе Бонифаций ничего не говорит ни о происхождении обычая, ни о каких-либо особенных побуждениях, которые объясняли бы появление настоящего папского распоряжения. В качестве вступления раскрывается лишь та мысль, что первоверховным апостолам частыми благоговейными посещениями их базилик оказывается особенно высокое почитание, причем и для духовной жизни самых верующих такие посещения сопровождаются весьма благотворными последствиями. Ввиду этого папа и определяет, чтобы в наступившем 1300-м году, а также и на будущее время в каждом сотом году, посещающие базилики св. апп. Петра и Павла с истинным покаянием и исповедью получали полную индульгенцию. Обитателям Рима булла предписывает совершать посещения базилик в продолжение тридцати дней, а пришельцам из провинций или из других стран – в продолжение пятнадцати дней, причем дни эти могут следовать и непрерывно, и с промежутками, лишь бы в каждый из них богомолец посетил, по крайней мере, по одному разу обе базилики. Выполнивший это условие в течение юбилейного года получает индульгенцию. В среде верующих западной Европы булла Бонифация встретила весьма сочувственный прием, и богомольцы, стекавшиеся в Рим по ее призыву, считались сотнями тысяч. Такой блестящий успех первого опыта возбудил желание повторить его в возможно скорейшем времени, а между тем ждать назначенного буллою столетнего срока приходилось слишком долго. Ускорения этого срока особенно желало население города Рима, на преимущественную долю которого выпадали не только духовные блага юбилея, но и его обильные материальные выгоды, так как сотни тысяч богомольцев оставляли в Рим миллионы принесенных ими дукатов. Свои желания римское население выразило в нескольких петициях, посланных папе Клименту VI, пребывавшему в то время в Авиньоне, а результатом этих петиций была новая папская булла (“Unigenitus Dei filius“), изданная в 1343 году, в которой Климент сокращает срок юбилея со ста лет на пятьдесят и потому предстоящий 1350-й год провозглашает юбилейным. В оправдание произведенного сокращения папа указывает на то, что по закону Моисееву юбилейным признается именно пятидесятый год, а пятидесятому числу вообще в Писании дается особое освящение, напр.: ниспослание в пятидесятый день Святого Духа на апостолов. Он ссылается далее на просьбы римского населения и на свое собственное желание, чтобы возможно большее количество людей могли воспользоваться духовными милостями, соединенными с юбилеем, тогда как, при краткости человеческой жизни, весьма немногие в состоянии достигнуть следующего столетия. Таким образом, установленный Бонифацием столетний срок не был выдержан ни разу; но и судьба нового, наполовину сокращенного, срока оказалась не лучше. В 1389-м году папа Урбан VI, снова ссылаясь на краткость человеческой жизни, признал пятидесятилетний срок слишком продолжительным, предписав при этом праздновать юбилей чрез каждые тридцать три года в воспоминание лет земной жизни Христа Спасителя. Наконец в 1470-М году последовало новое сокращение юбилейного срока с тридцати трех лет на двадцать пять, предписанное папою Павлом и в булле .,Ineffabilis providentia“. В качестве оснований для принимаемой меры папа, по примеру своих предшественников, указывал на краткость человеческой жизни, на умножение пороков и бедствий в современном обществе и на желание сделать возможно большее количество людей участниками юбилейных милостей. По определению этой буллы следующим юбилейным годом назначался 1475-й. С той поры юбилейный срок уже более не подвергался изменению и по специальным призывам римских первосвященников празднование неуклонно объявлялось и совершалось чрез каждые двадцать пять лет. Только девятнадцатому столетию в этом отношении не посчастливилось: вместо четырех юбилеев оно отпраздновало лишь один, в 1825-м году при папе Льве XII; в остальные же юбилейные годы, а именно в 1800, 1850 и 1875-м, папство переживало такие тяжкие времена, что ему было не до празднований. Всех юбилеев, оканчивая 1825-м годом, состоялось, таким образом, двадцать, а нам при начале наступившего нового столетия пришлось уже быть свидетелями двадцать первого. – Предел юбилейного года по папским постановлениям определялся так, что начало его считалось с вечерни накануне праздника рождества Христова предшествующего года, а окончание – в ту же рождественскую вечерню года юбилейного. Условием получения индульгенции поставлялось, между прочим, молитвенное посещение римских базилик. По первоначальному определению Бонифация VIII, для таких посещений указывались лишь базилики Св. Ап. Петра и Св. Ап. Павла, но в четырнадцатом же столетии буллами Климента VI и Григория XI, к двум первым базиликам присоединены были и S. Giovanni in Laterano и S. Maria Maggiore. Со времени Александра VI, а именно с 1500 года, установлен и особый богослужебный обряд открытия юбилейного года. Накануне праздника рождества Христова папа торжественною процессией приближается к „ «, т. е. к одной из входных дверей храма св. Петра, заделанной наглухо каменною кладкой. После установленных молитв и песнопений, папа возглашает: „отверзите мне врата правды: вшеде в ня исповемся Господеви“ (Псал. CXVII, 19) и троекратно ударяет в дверь серебряным вызолоченным молотком. После этого, заграждающая дверь каменная кладка тотчас же разбирается и папа со всею сопровождающей его процессией входит внутрь храма. Церемония эта, совершаемая у храма Св. Петра самим папою, в то же время исполняется и в остальных трех римских базиликах, посещение которых предписывается правилами юбилея, причем заместителями папы в обряде являются назначенные для того кардиналы. Подобная же церемония совершается и при окончании юбилейного года, когда папа, или замещающий его кардинал, кладет первый камень, и „святая дверь ” снова заделывается, оставаясь в таком виде до следующего юбилея.

Нынешний папа Лев XIII достиг такой глубокой старости, что ему, быть может, неожиданно для него самого, выпало на долю дожить и до юбилейного года: а потому по его призыву, Рим снова стал свидетелем и участником тех духовных торжеств, которых уже семьдесят пять лет дотоле ему видеть не приходилось.

В праздник Вознесения, 11-го мая 1899-го года, все прелаты папской канцелярии собрались к десяти часам утра в тронную залу Ватикана, Здесь старец-первосвященник выразил им свою радость, что имеет возможность провозгласить юбилей, не праздновавшийся доселе в продолжение семидесяти пяти лет, и свою твердую надежду, что результатом этого торжества на исходе девятнадцатого столетия и на заре двадцатого будет для всей церкви обильное излияние духовных благ. Затем он вручил собравшимся приготовленную буллу, чтобы она тотчас же была обнародована установленным порядком. Получив папское благословение, присутствовавшие в тронной зале направились процессией в портик храма св. Петра, где должно было состояться провозглашение юбилейной буллы. Когда окончилась в храме праздничная литургия, один из чинов папской канцелярии, монсеньор Делль-Аквила Висконти, вошел на амвон, устроенный при „святой двери”, и прочитал подлинный латинский текст буллы, после чего тотчас же другой прелат возвестил ее народу в итальянском переводе. Затем печатные экземпляры буллы вывешены были на дверях четырех патриарших базилик Рима и разосланы всем патриархам, архиепископам и епископам римско-католического мира.

«Век приближается к концу“, – писал папа в этой булле9. «Богу угодно было, чтобы наша жизнь обняла почти весь этот век. Теперь мы желаем, по преданию предшественников своих предписать праздник, который да будет источником спасения для христианского народа и который, в то же время, завершает ряд забот, ознаменовывающих наше правление. Мы говорим о великом юбилее, который давно уже вошел в число христианских обычаев и освящен попечительностью наших предшественников. Этот обычай, переданный нам от прежних поколений, называется „святым годом”, потому ли, что святые церемонии обыкновенно более часты в этот год, или в особенности потому, что он доставляет более обильные средства для исправления нравов и обновления душ, которое приводит к святости“. – Папа сам может свидетельствовать о том спасительном действии, какое имел последний юбилей, торжественно праздновавшийся при Льве XII-м. Рим представлял тогда собою грандиозную и вполне свободную арену для публичных обнаружений религии. Папа помнит и как бы сейчас видит пред собою стечение паломников, толпы народа, двигающиеся в процессиях подле величественных храмов, ораторствующих публично проповедников, божественные песнопения, раздающиеся в наиболее славных местах вечного города, и самого первосвященника с многочисленною свитой кардиналов, на глазах всех подающего пример благочестия и любви. От воспоминания этих минувших времен становится еще более горько вернуться к настоящему. В самом деле, все эти явления, развиваясь открыто беспрепятственно, обыкновенно дивным образом питают и возбуждают народное благочестие, а теперь, когда положение Рима изменилось, они стали неосуществимыми, или их осуществление зависит уже от чужой воли. – „Несмотря на все это», – продолжает папа, – „мы уповаем, что Бог, покровительствующий спасительным намерениям, дарует счастливое и беспрепятственное осуществление тому, что мы ныне предпринимаем в Его честь и славу. В самом деле, чего мы ищем и чего желаем? Единственно лишь того, чтобы своими стараниями побудить возможно большее число людей к достижению вечного спасения и для сего применить к болезням души те средства, как Иисусу Христу благоугодно было положить в нашей власти”. Папа думает, что предпринимаемое дело вызывается и современными обстоятельствами. Он не отрицает, что и нынешний век представляет немало примеров высоких добродетелей и славных деяний, но если обратить взоры в другую сторону... какой мрак! сколько заблуждения! какое великое множество душ стремится к вечной погибели! Со скорбью видит папа, что великое число христиан, увлекаясь своеволием мысли и чувства, и жадно упиваясь ядом дурных учений, непрестанно уничтожают в себе драгоценный дар веры. Отсюда – отвращение к жизни христианской и усиление безнравственности, отсюда – алчное и ненасытное вожделение к благам чувственным, отсюда – все заботы и все мысли, удаляющие от Бога и привязывающие к земле. Трудно и высказать, сколько из одного этого зловредного источника проистекло зол для самых оснований гражданского общества, ибо дух мятежа, мутные проявления народной алчности, скрытые опасности и трагические преступления, суть не иное что, как результат этой беззаконной и необузданной погони за обладанием мирскими благами. В интересах и частной и общественной жизни – напомнить людям об их долге, пробудить души, усыпленные летаргией и заставить позаботиться о собственном спасении всех тех, которые слепо подвергают себя смертной опасности и, по беспечности или гордости своей, рискуют утратить те непреложные небесные блага, ради которых только мы и рождены. – Такова именно цель „святого года». Во все это время церковь, как нежная матерь, помня лишь о любви и милосердии, старается всеми возможными средствами привести умы людей в лучшее настроение и побудить каждого к примирению с Богом посредством покаяния и исправления жизни. С этою целью она, умножая молитвы и усугубляя ревность свою, тщится умилостивить оскорбленное величие и стяжать обилие небесных даров. Щедро открывая сокровищницу индульгенций, находящуюся в ее распоряжении, она всех христиан зовет к надежде прощения, в особенности же стремится победить волю упорных усугублением любви и милосердия... Необычайные церемонии должны некоторым образом освятить конец девятнадцатого и начало двадцатого столетия и, на границе двух веков, по всей земле воздать честь И. Христу Искупителю. Все, что изобрело в этом смысле частное благочестие, мы, говорит папа, охотно одобрили, ибо, что же может быть более святого и спасительного? Все, чего только род человеческий может желать, что может любить, чего надеяться и к чему стремиться – все это в Единородном Сыне Божием. Он – наше спасение, наша жизнь, наше воскресение. Отвратиться от Него значит совершенно погибнуть. – Вот почему, хотя почитание и благодарение Спасителю не умолкают никогда, однако, никакое почитание и никакое благодарение не могут быть настолько велики, чтобы и впредь им не должно было стать еще большими. Кроме того, немало в настоящем веке людей, забывшихся и неблагодарных, которые обыкновенно воздают своему Зиждителю пренебрежением за любовь, оскорблениями за благодеяния. По крайней мере, жизнь многих, противная Его законам и заповедям, свидетельствует об их неблагодарных и достойных осуждения наклонностях. Стоит лишь припомнить, что наша эпоха возобновила даже не один раз преступное богохульство Ария относительно самого Божества И. Христа. Однако мужайтесь вы, стремящиеся возбудить благочестие народа новым похвальным предприятием! Нужно выполнить его так, чтобы ничто не препятствовало ходу юбилея и установленным торжествам. Это предстоящее обнаружение веры и благочестия католиков будет вместе и выражением их отвращения ко всем тем беззакониям, которые высказываются и совершаются в наши дни, а также и всенародным удовлетворением за те, в особенности явные, оскорбления, которые учинены Божественному величию И. Христа. – Наиболее желательный способ удовлетворения, наиболее надежный, ясный и несомненный состоит в раскаянии во грехах своих, в молитве к Богу о мире и прощении, в ревностном исполнении обязанностей, налагаемых добродетелью, или в возвращении к этим обязанностям, если они совсем забыты. Так как в достижении этой цели „святой год” представляет большие облегчения, то для христианского народа он очевидно благоприятен и потребен, чтобы с мужеством и надеждою взяться за дело.

По сим причинам, – продолжает папа, – возводя очи к небу и умоляя милосердного Бога, идя по стопам наших предшественников, епископов Римских, и с согласия достопочтенных братий наших, кардиналов святой Римской церкви, властью Всемогущего Бога, блаженных Петра и Павла и нашею, объявляем юбилей великий и всеобщий. Он начнется с вечерни рождества Господня 1899-го и окончится в вечерню рождества Господня 1900-го года. Пусть совершится все во славу Божию, на спасение душ и ко благу церкви! – В продолжение этого юбилейного года мы милостиво о Господе даруем полную индульгенцию, отпущение и прощение грехов, всем верным христианам обоего пола, которые с истинным покаянием, исповедью и причащением, будут благочестиво посещать римские базилики блаженных Петра и Павла, Св. Иоанна Латеранского и Св. Марии Большей, по крайней мере, по одному разу в день, в продолжение двадцати дней, непрерывных или с промежутками, будут ли то дни естественные, или церковные, т. е. считающиеся с вечерни, если эти верующие имеют постоянное пребывание в Риме. Если же они приходят совне, то должны посещать те же базилики, по крайней мере, в продолжение десяти дней. Те и другие должны возносить пламенные молитвы к Богу о преуспеянии церкви, об уничтожении ересей, о согласии католических государей и о спасении христианского народа. – Тем из верующих, которые, даже на пути в Рим или в самом Риме, при всем своем добром и великом желании, не в состоянии будут выполнить требуемых условий по болезни, или другим законным причинам, папа соглашается зачесть их намерение и, довольствуясь их покаянием, исповедью и приобщением, сделать их участниками обещаемой индульгенции. – «Рим с любовью зовет вас, возлюбленные чада, в свое лоно, сколько бы вас ни было на свете, кому только можно посетить его. Знайте, однако же, что в это святое время доброму католику следует, если он желает быть последовательным, стремиться в Рим единственно лишь под водительством христианской веры. Он должен отказаться от несвоевременного созерцания всяких мирских и суетных предметов, направляя ум свой скорее к тому, что располагает к религии и благочестию. Прежде же всего может возбудить в его душе эти чувства размышление о природе и значении этого города, о том божественном характере, который печатью лежит на нем и не может быть изменен ни человечскими соображениями, ни даже насилием, – И. Христос, Спаситель мира, избрал один только город Рим из всех других городов и освятил его для высокой сверхчеловеческой цели. Не без долгого и таинственного приготовления Он утвердил в нем престол Своего царства. Он определил, чтобы на вечное время воздвигся здесь трон Его наместника. Он возжелал, чтобы именно здесь свято хранился без малейшего ущерба свет небесного учения и чтобы отсюда, как от своего начала и священного источника, этот свет распространялся далеко по земле, так что кто отделяется от римской веры, тот удаляется от Самого Христа. – И другие обстоятельства возвеличивают святость Рима: это – древние религиозные памятники, которые он в себе вмещает, необычайное его храмов, гробницы князей Апостолов, катакомбы, покоятся доблестные мученики. Верующий, который сумеет услышать, как следует голос всех этих памятников, почувствует себя в Риме не как путешественник в чужом городе, а как гражданин в своем отечественном, и, возвращаясь с Божией помощью сознает себя лучшим, нежели каким пришел».

Сравнивая юбилейную буллу Льва XIII-го с теми, которые издавались по тому же поводу его древними предшественниками, нельзя не заметить в ней некоторых интересных особенностей. Тон этого документа не сухой и официальный, но замечательно живой и сердечный. Это именно голос пастыря, обращающегося к чадам своим не с формальным определением, а с искренним, от души исходящим призывом. Эти воспоминания давно минувших юных лет; эта глубоко скорбная характеристика заблуждений и греховных увлечением современного общества; это обстоятельное, проникнутое пламенной верой раскрытие спасительного значения „святого года”; эта горячая, убежденная речь о величии и святости Рима – все это такие характерные обнаружения могучего личного духа автора, что читатель как-то невольно поддается их влечению, и ему нисколько не покажется удивительным, если сотни тысяч верующих горячо последуют такому призыву. Лично мне не понравились в папской булле лишь ее намеки на современное положение папства в Италии. Лев XIII не мог удержаться, чтобы не высказать своего сожаления о тех временах, когда папа был не первосвященником только, но и государем. С его стороны такое сожаление, конечно, вполне понятно и естественно; но едва ли оно дает ему право ставить на счет итальянскому правительству то, в чем оно, по-видимому, ни сколько неповинно. В самом деле, Лев XIII-й, вспоминая юбилейные торжества и величественные обнаружения народного благочестия, которых в детстве он был свидетелем, с горестью замечает, что „теперь, когда положение Рима изменилось, подобные явления стали неосуществимыми, или их осуществление зависит уже от чужой воли“; но ведь всем известно, что эта „чужая воля“, т. е. правительство объединенной Италии, изменившее положение Рима и водворившееся в нем, как в своей столице, так называемым „законом о гарантиях» раз навсегда предоставило папе, как духовному главе западно-христианского мира, полную свободу действий. Не вина этого правительства, если папа не желает, или почему-либо не считает возможным, во всем объеме пользоваться предоставленной ему свободой. Что касается органов светской правительственной власти Италии, то при тех публичных проявлениях народного благочестия, какими и теперь иногда ознаменовывался все-таки юбилейный год, они не только не препятствовали, но, в лице полиции напр., оказывали, насколько от них зависело, всякое содействие, обеспечивая безопасность и порядок.

По существу дела, юбилейная булла Льва ХIII-го ничем не отличается от прежних. Цель ее, как всегда, состоит в том, чтобы оживить народное благочестие и возбудить людей к покаянию и исправлению; высшее благо, даруемое юбилеем кающимся, та же, как и прежде, полная индульгенция, а в качестве средств для ее приобретения указывается то же путешествие в Рим и молитвенное посещение римских базилик, сопровождаемое исповедью и причащением. – Чтобы желающие воспользоваться благами юбилея паломники могли безошибочно выполнить предписываемые требования, изданы были в руководство им особые практические правила, служащие, таким образом, необходимым развитием и дополнением папском буллы. Из этих правил (Norme pratiche per l'acquisto del Santo Giubileo) мы, прежде всего, узнаем, что посредством юбилея верующие могут приобрести себе: 1) полную индульгенцию (l'indulgenza plenaria), т. е. полное отпущение временных наказаний за смертные грехи, уже разрешенные в исповеди со стороны вины и наказания вечного; 2) милости и прощения, т. е. разрешение от церковных наказаний, интердиктов, канонических неправильностей, неисполненных обетов и т. д. Первый из указанных пунктов имеет особенное значение потому, что решительно устраняет то недоразумение, которое издавна существовало и доселе нередко существует в римско-католическом народе относительно значения индульгенций, и повод к которому неопределенностью своих выражений могли подать и самые буллы, не исключая и нынешней. В силу этого закоренелого недоразумения, многие склонны видеть в индульгенции отпущение грехов, тогда как, по ясно установленному теперь латинскому церковному учению, она есть отпущение не самих грехов, а лишь временных наказаний за грехи. Римская церковь учит, что за всякий грех, хотя бы и разрешенный уже милосердием Божиим в таинстве покаяния, человек обязан все-таки принести удовлетворение (satisfactio) Божественному правосудию, в точности соответствующее тяжести греха. Средствами удовлетворения служат временные наказания, обязательно претерпеваемые человеком или в настоящей жизни, в виде, напр., разных бедствий, ниспосылаемых Богом, и епитимий, налагаемых церковью, или в жизни загробной, в виде мучений чистилища. Вот от этих-то временных наказаний освобождает или их облегчает индульгенция, вследствие чего она необходимо соединяется с таинством покаяния, ибо человек должен сперва получить разрешение самого греха, а затем уже приобретать освобождение от следующих за него временных наказаний. Приведенные правила ясно говорят, что юбилейные паломники могут получить полную индульгенцию, т. е. полное отпущение именно „временных наказаний за грехи, уже разрешенные в таинстве покаяния“, а также освобождение от разных наказаний церковных. В качестве условий для получения юбилейной индульгенции предписываются: исповедь, приобщение и посещение четырех базилик. Нет необходимости, чтобы исповедь и приобщение непременно предшествовали посещениям базилик: но можно приступать к этим таинствам и во время посещения и после их окончания. Паломники, которые по бедности или по какой-либо другой уважительной причине не могут оставаться на долгое время в Риме, а также и те римляне, которые по болезни или другой законной причине не в состоянии выполнить предписанных посещений, могут с разрешения духовника заменить эти посещения какими-либо другими благочестивыми делами. Исповедь должна быть совершена со специальным намерением приобретения юбилейной индульгенции и нельзя ограничиться тою обычною исповедью, которая предписывается ежегодно. Исповедоваться можно где угодно, даже и вне Рима. Для облегчения получения индульгенции, принимать исповедь кающихся назначаются, кроме духовников четырех главных базилик, настоятели римских церквей и другие пенитенциарии, снабженные на этот случай широкими полномочиями. Приобщение должно быть также не обычное, но со специальной целью воспользоваться юбилеем, причем приступать к таинству можно в каком угодно храме, даже и вне Рима. Для молитвенных посещений назначаются четыре главных римских базилики и их посетить паломники должны в продолжение одного дня, естественного или церковного. Живущим в Риме, или на пространстве не пяти миль от стен Рима; предписывается совершать посещения базилик в продолжение двадцати дней, непрерывно или с промежутками: а иностранцам и провинциалам – в продолжение десяти дней. Нет необходимости совершать посещения непременно пешком, но можно пользоваться при этом каким угодно способом передвижения. При посещениях базилик не обязательно входить в них через „porta santa”. Так как в известные часы базилики бывают заперты, или вследствие громадного стечения народа может оказаться невозможным войти внутрь их, то посещающие их паломники могут в этом случае молиться вне храма и на его ступенях. Во время посещения паломники, согласно воле святого отца, должны возносить свои молитвы о преуспеянии церкви, об уничтожении ересей, о согласии католических государей и о спасении христианского народа. Молиться предписывается вслух; но всякий может читать молитвы, какие знает. Для достижения поставленной цели достаточно прочитать пять раз «Ave» и «Gloria», или какие-либо другие молитвы, одинаковой с ними продолжительности.

Сотни тысяч верующих католиков откликнулись на папский призыв. Экземпляры юбилейной буллы разосланы были ко всем иерархам римско-католической церкви, на которых таким образом возлагалась обязанность – принять все зависящие от них меры для возбуждения религиозной ревности народа. И эти иерархи действительно постарались употребить всю силу своего влияния на пасомых в желаемом для Рима направлении. Провозглашая в своих епархиях папскую буллу, они, чтобы доставить ей возможно больший успех присоединяли к ней собственные разъяснения и пастырские увещания. Епископ Кастелламарский, напр., в пастырском послании со своей стороны убеждал пасомых воспользоваться юбилеем и предпринять благочестивое паломничество в Рим. Со всею ревностью раскрывая учение об индульгенциях и их значении, он, в пламенных, дышащих любовью красноречивых выражениях, обращался к пастве с увещеванием о достойном праздновании святого года. „Пойдем в Рим с благоговением и в большом количестве», – заключал епископ свое воззвание, – „к стопам нашего отца и учителя, славного и мудрого иерарха Льва ХIII-го, который ждет нас там, чтобы утешить своими советами и своим благословением. Пойдем в Рим, как паломники веры, надежды и любви, и возвратимся укрепленные духом, с более твердой решительностью и с большей крепостью, чтобы доблестно ратовать в воинстве И. Христа и стяжать, по Его милости, награду победителей – бессмертный венец вечной славы“. – И со всех концов мира, внимая голосу пастырей своих, двинулись в Рим благочестивые паломники. На страстной и пасхальной неделе, например, не проходило ни одного дня, чтобы в римских газетах не было нескольких известий об отправлении или прибытии паломников. В одни лишь эти апрельские и предстоявшие майские дни посетили Рим или ожидались в нем итальянские богомольцы из городов и провинций: Витербо, Беневента, Бергамо, Пьемонта, Кампании, Тосканы, Генуи, Пизы, Сиены, Потенцы, Фоджии, Бари, Базиликаты, Калабрии, Сардинии и др., а из иностранцев: швейцарцы, бельгийцы, голландцы, французы из Марселя, Бордо, Ниццы, Камбрэ, Нанта, эльзасцы и лотарингцы, австрийцы, албанцы, богемцы, венгерцы, поляки, испанцы, португальцы, американцы Соединенных Штатов, бразильцы и жители Туниса. Эти паломники разных городов и стран отправлялись в Рим не по одиночке и не случайно сходившимися толпами; но организованными партиями, нередко очень многочисленными. Австрийцы, например, прибыли в Рим партией в пятьсот человек, паломники из Калафи – в количестве трех тысяч, а из Витербо, Беневента, Бергамо и Пьемонта, соединившись в одну партию, составили восемь тысяч человек. Отправляясь в Рим, обыкновенно эти партии паломников той или другой страны собирались предварительно в каком либо, заранее назначенном, сборном пункте к определенному сроку и оттуда уже все вместе совершали свой дальнейший путь. Сборным пунктом одной из партий швейцарских паломников, например, служил Люцерн, а испанских – Барселона. Одновременное движение нескольких сотен и даже тысяч людей по одному направлению, конечно, необходимо должно было вызывать соответствующие чрезвычайные меры на железных дорогах и пароходных пристанях, чтобы не происходило беспорядков и замедлений. Стоявшие во главе паломничества обыкновенно заранее входили в сношение с железнодорожными и пароходными управлениями, так что в Рим почти ежедневно приходили со всех сторон специальные поезда, исключительно наполненные богомольцами. В Риме их встречали и принимали под свое покровительство особые, специально для того назначенные, агенты. Здесь заблаговременно организовано было несколько комиссий, задача которых состояла в том, чтобы встречать паломников и заботиться о них во все время их пребывания в Риме. Эти комиссии выхлопатывали паломникам пониженную плату за проезд, приготовляли для них удобные и дешевые, а иногда и совсем даровые помещения, обеспечивали им свободный доступ для обозрения римских святынь и достопримечательностей и т. д. Месячный итог приезжавших в Рим юбилейных богомольцев достиг, например, в апреле до цифры около 52000, а в перевалил даже за 100000. При сравнительно небольших размерах и населенности города, наплыв в него лишних десятков тысяч людей неизбежно должен был отозваться на общем ходе его жизни и действительно нередко давал себя заметить, а иногда и почувствовать. На улицах царило большее, чем когда-либо, оживление, гостиницы переполнились, и цены в них возросли до весьма почтенного уровня; в часы завтраков и обедов столики ресторанов оказывались занятыми, и отовсюду слышалась речь на всех возможных языках; вагоны трамваев на pazza Uenezia брались прямо с боя и непривычный зритель здесь с замиранием сердца ждал каждую минуту какой-либо беды. Большая часть этих богомольцев, наверное, в первый раз теперь попадала в Рим, а многие из них, принадлежа к скромному классу поселян или рабочих, быть может, никогда доселе не выступали даже за пределы своего родного околотка. А между тем эта громадная, непривычная к столичной суете, народная масса не мечется слепо по улицам города беспорядочною и беспомощною толпой; но двигается стройно по определенному плану, во время попадает именно туда, куда ей следует, в благоговейном порядке исполняет свои юбилейные религиозные обязанности, толково обозревает наиболее важные достопримечательности Рима и затем спокойно и чинно возвращается по домам. Во всех движениях паломнической толпы виден стройный порядок, а причина его в том, что толпа организована, что ее движения заранее обдуманы, направляются и совершаются под постоянным руководством опытных вождей. Такими вождями богомольцев обыкновенно выступают их местные пастыри и архипастыри, причем во главе каждой большой паломнической партии непременно стоит епископ, а часто даже и несколько. Просматривая римские газеты, мы каждый день встречали в них сообщения, что прибыли, например, паломники из Ареццо под предводительством епископа Доннини, из Бресчии – епископа Корна-Пеллегрини, из Беневента – архиепископа Делль-Олио с несколькими другими епископами того округа, из Кампаны – кардинала Кацечелатро с его викарием. Во главе швейцарских паломников прибыли Норбар, архиеп. Фрибургский, и Вилли, еп. Лимбургский, во главе польских – князь-епископ Краковский, австрийских – Венский викарий, еп. Шнейдер, венгерских – кардинал Васцари с десятью епископами; французских из Бордо – генерал-викарий, монс. Бертигье, богемских – монс. Скрбенский, архиеп. Пражский; тунисских – монс. Турнье, титулярный епископ Иппонский, и Бомбар, каноник кафедрального собора в Тунисе, и т. д. На улицах Рима очень часто приходилось наблюдать, что даже каждая маленькая группа деревенских богомольцев, в два или три десятка человек непременно окружает какого-нибудь патера, который, с путеводителем в руках предводительствует своими прихожанами, громко читает им, рассказывает разные назидательные повествования и разъясняет смысл и значение обозреваемых святынь и достопримечательностей. Этот сельский патер во все время паломничества неразлучен со своими прихожанами. Еще пред отправлением в путь он в своей сельской церкви служит им напутственный молебен с окроплением святою водой и произнесением особо установленных молитв, во все продолжение дороги он беседует с ними, поддерживая в них настроение, соответствующее священной цели путешествия, по прибытии на место он является их наставником и руководителем, стараясь, чтобы каждый участник благочестивого подвига извлек из него возможно большую пользу для души своей; он же, наконец, по возвращении домой опять спешит со всеми своими спутниками в Божий храм, чтобы принести Господу благодарственные молитвы за благополучно исполненный труд. В римском требнике (Rituale) установлены и особые чинопоследования благословения богомольцев при начале и окончании их благочестивого путешествия ко святым местам. (Benedictio peregrinorum ad loca sancta prodeuntium u Benedictio peregrinorum post reditum). При такой постановке дела, паломничество в римско-католической церкви приобретает высокое воспитательное значение и является в руках духовенства могущественным средством для религиозно-нравственного влияния на народную массу. С истинным удовольствием наблюдая римских богомольцев, я невольно переносился мыслью на родину, и думалось мне: почему бы и нам не позаботиться о принятии каких-либо мер для благоустроения наших народных путешествий к святым местам и не воспользоваться в этом случае добрым примером запада? В настоящее время русские богомольцы вполне предоставляются самим себе, а потому идут они вразброд, когда и куда им вздумается, без материальных удобств и без духовного руководства. Что касается удобств материальных, то я вовсе не думаю настаивать на их необходимости. Напротив, мне кажется, что именно их отсутствие придает благочестивому путешествию особенно высокую нравственную цену, так как, при трудах и лишениях, богомолье является именно подвигом, а не приятной прогулкой. Так и сам народ наш смотрит на свои паломничества. Простой русский человек старается, если только возможно, совершать свои богомолья непременно пешком, дорогою постится и не позволяет себе ничего лишнего: тратит только копейки, а иногда питается даже „Христовым именем» – не по бедности, не потому, чтобы не имел средств оплатить свои расходы, а ради подвига, – чтобы претерпеть скудость и уничижение. При таких воззрениях, русский человек не особенно гонится за удешевленным проездом, да никто ему такого проезда и не предлагает, кроме Палестинского Общества для далеких поездок на Афон и Святую землю, куда способом пешего хождения добраться мудрено. Только тогда, когда цель путешествия уже достигнута, наш богомолец встречает некоторое к себе внимание и заботливость об его материальных нуждах. В большей части русских монастырей устроены, например, странноприимные, доставляющие паломникам бесплатный приют, а в некоторых, наиболее крупных, обителях, их и кормят даром в продолжение нескольких дней. Но не эти телесные удобства имеют, конечно, преимущественную важность и не их недостаток составляет, думается, слабую сторону нашего русского паломничества. Всего важнее то, что наш богомолец во все время своего благочестивого путешествия остается без всякого духовного руководства. Когда он в одиночку, или вдвоем-втроем, выходит из своего родного села, никто не напутствует его на благочестивый подвиг особым молебствием и святою водой не окропит. Во время дороги богомольцы, конечно, всегда находят себе случайных попутчиков и нередко соединяются сами собою в довольно многочисленные группы, но никакого руководителя у таких случайных соединений все-таки нет, и некому позаботиться об их назидании, о возбуждении и поддержании в них религиозно-нравственного настроения, соответствующего святой цели их предприятия. Предоставленные самим себе путники, а в особенности, конечно, путницы, упражняются по большей части в праздных пересудах, если не прямо вредных, то, по меньшей мере, совершенно бесполезных. Правда, появляются иногда в их среде и некоторые авторитеты, присвояющие себе право учить и назидать других; но подчас эти непризванные учители бывают такого сорта, что было бы лучше, если бы и совсем их не было. Я разумею тех профессиональных странников и странниц, которые сделали себе промыслом эксплуатацию народного легковерия и, пользуясь темнотой своих слушателей, с изумительною беззастенчивостью рассказывают всевозможные небылицы, которых будто бы сами были очевидными свидетелями, распространяя таким образом в народе дикие религиозные понятия и возмутительные суеверия. Совсем иной характер получило бы, без сомнения, путешествие наших паломников, если бы ими руководил священник, который направлял бы их на предметы религии и нравственности, мог бы занять их внимание интересным и назидательным чтением, или поддержать в них бодрость, устроив так любимое народом общее пение церковных песней. Тот же священник был бы наставником-руководителем паломников и у цели их путешествия. Грустно смотреть теперь, в каком часто беспомощном положении бродят наши богомольцы среди тех святынь, к которым стремились они всей душой и которых достигли, наконец, после своего долгого и многотрудного пешеходного подвига. Никто-то ими не займется; никто не покажет, как следует, всех тех святынь и достопримечательностей, какими нередко изобилует посещаемая ими обитель, не разъяснит и не раскроет во всей должной полноте их высокое значение. А, между тем, сколько великих уроков веры и жизни можно преподать народу в каждом монастырском храме, пред каждым священным изображением, украшающим его стены, пред каждою ракой или ковчегом святых мощей!? Сколько высоко назидательных повествований из русской истории можно рассказать пред уцелевшими памятниками в тех обителях, судьбы которых неразрывно связаны со многими наиболее знаменательными моментами жизни нашего отечества?! Монастырь всегда был и должен быть лучшею школой религиозно-нравственного и патриотического воспитания стекающихся к нему богомольцев и нужно, конечно, стремиться к тому, чтоб он в возможно более широких размерах осуществлял свою просветительскую задачу. Однако возлагать это дело исключительно на самих иноков, при современном состоянии наших монастырей, не представляется возможным. Чтобы вести назидательные беседы с десятками и сотнями тысяч богомольцев, почти непрерывною полосой проходящих чрез обитель во все продолжение года, нужно такое количество учителей, какого не найдется, конечно, ни в одной монастырской братии, составляющейся, как известно, в большинстве своем из людей простых и необразованных. Монастырь в этом случае пусть трудится по мере своих сил и возможностей; но на помощь ему, почему бы не призвать и не привлечь, по доброму примеру запада, белое приходское духовенство? Сельский священник, получивший семинарское образование, имеет, без сомнения, полную возможность быть руководителем богомольцев, тем более, что всегда может запастись предварительно толковым путеводителем и двумя-тремя книжками назидательных описаний и рассказов. Для него, как пастыря, участие в благочестивом паломничестве вместе с прихожанами может сопровождаться в высшей степени благотворными последствиями, содействуя его теснейшему сближению с паствой и возвышая его учительный авторитет. Что касается практических препятствий, не дозволяющих священнику покидать свой приход на время иногда продолжительного путешествия, то думается, что, при добром желании и в виду высокой пользы дела, эти препятствия могут быть устранены без особенных затруднений. Ведь имеют же священники возможность ездить, например, иногда за сотни верст в свой губернский город по церковным делам для посвящения архиерея или духовной консистории, или берут же иногда отпуски для поездок по каким-либо личным делам; отчего же невозможен отпуск им для путешествия на богомолье со своими прихожанами? Сколько имеется на Руси приходов двухкомплектных, где священник, по соглашению со своим сослужителем, легко может освободить себе от приходских обязанностей какое угодно время, чтобы употребить его на богомолье. Наконец, если не может отлучиться священник, почему не поставить во главе паломников диакона, или одного из псаломщиков, лишь бы только эти лица, по уровню образования и по своему настроению, соответствовали возлагаемой на них задаче. Было бы желание, а при нем препятствия не страшны и тогда наши богомольцы не будут уже более казаться жалкими овцами, беспомощно бродящими без пастырей, и русское паломничество явится могучим средством народного воспитания.

Согласно предписанию папской буллы, главная обязанность юбилейных паломников должна состоять в молитвенных посещениях четырех важнейших римских базилик. Когда случалось подходить к какой-либо из этих базилик хотя бы и не в богослужебное время, очень нередко приходилось видеть или толпу устремляющихся туда простецов-пешеходов, или целый поезд подъезжающих к церковным дверям извощичьих экипажей, наполненных изящно одетыми дамами и кавалерами; все это – паломники, совершающие таким или иным способом, смотря по достатку, свои юбилейные посещения базилик. Вступая в громадный портик храма Св. Петра, я не раз невольно вспоминал свою родную Троицкую лавру в раннее весеннее время, когда она в особенности изобилует пешими богомольцами, которые целые дни толпятся подле ее соборов, или группами располагаются на отдых вдоль ее тротуаров, по луговинам и дорожкам. И здесь, у подножия грандиозных колонн и окон портика, прямо на голом каменном полу, сотни паломников располагались картинными группами, кто, сидя, кто лежа на своих котомках, и как в нашей толпе богомолок резко выделяются живописною оригинальностью своих костюмов какие-нибудь орловки или рязанки, так и на общем фоне довольно серой толпы рабочего класса или подгородного крестьянства, ярким букетом выступают поселянки далекого итальянского юга в причудливо расшитых сорочках и с разноцветными, необыкновенного фасона, уборами на головах. Вся эта толпа потому пребывает в портике и не проходит в самый храм, что ей нужно войти туда чрез „porta santa”, а это вхождение обставлено некоторыми особенными условиями и, при большом стечении народа, требует довольно продолжительного времени. Правда, по юбилейным предписаниям вхождение чрез „porta santa” не вменяется паломникам в непременную обязанность, но, по утвердившемуся обычаю, они считают необходимым совершить это вхождение по крайней мере, при первом вступлении в каждую из назначенных базилик, а потому те паломники, которые уже не в первый раз посещают ту или другую базилику, прямо проходят внутрь ее чрез обычные входные двери, прибывшие же вновь останавливаются в портике, и ожидают своей очереди у „porta santa”. – В римских храмах наружные входные двери имеют своеобразный и совершенно для нас непривычный вид; обыкновенно растворены настежь, но прикрыты сверху донизу толстым и тяжелым стеганым покрывалом, по-видимому, из войлока, обделанного с обеих сторон клеенкой или кожей. Над вершиною двери это покрывало твердо прикреплено, а нижняя и боковые его стороны остаются свободными. Чтобы войти внутрь храма, нужно оттянуть к себе какой-либо край покрывала на столько, чтобы можно было пролезть чрез образующееся таким образом отверстие. При крупных размерах церковных дверей и при собственной своей массивности, покрывало это по большей части представляет собою довольно значительную тяжесть, которая в обращении с нею требует не малых усилий, особенно со стороны женщин или детей. На помощь посетителям храмов выступает иногда какой-нибудь нищий, который стоит подле двери и приподнимает покрывало для приходящих, в надежде получить с них сольдо за свою услугу. Для чего собственно придумано такое устройство церковного входа, узнать мне не пришлось. Кто объясняет его потребностью оградить храм от вторжения слишком больших притоков внешнего холодного воздуха, а кто – желанием устранить шум, неизбежный при частом отворении и затворении массивных дверей. Очень может быть, что действительно в таком устройстве и есть какая-либо существенная польза, но на первый взгляд оно представляется и не красивым и неудобным.

При вхождении чрез „porta santa” благочестивому паломнику предписывается совершить молитву по особо установленному чинопоследованию, которое состоит: из краткой молитвы общего содержания, об избавлении от грехов, из псалма девяносто девятого: „воскликните Богови вся земля”, из избранных стихов псалмов 117-го, 88-го и 101-го: “сей день, егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь”, “блажени людие ведущие воскликновение” (jubilattionem), „Сия врата Господня: праведние внидут в ня”, “Господи услыши молитву мою, и вопль мой к тебе да приидет”, наконец, из более продолжительной молитвы, в которой молящийся, воспоминая установление ветхозаветного юбилея Богом чрез Моисея, просить Господа, чтобы Он и теперь, когда по воле Его торжественно отверста дверь сия для принесения молитвы всяким входящим, даровал людям своим благополучно положить начало установленного Им юбилейного года и, стяжав чрез индульгенцию полное отпущение, всех прегрешений, достигнуть Божиим милосердием небесной славы. – В правой стороне портика храма св. Петра очень часто можно было видеть группу богомольцев разных национальностей и самых разнообразных общественных положений, сплотившуюся пред „porta santa“. Все они, с благоговейно преклоненными главами, по большей части, стоя на коленях, в продолжение нескольких минут шепчут, наизусть или по книжкам, свои молитвы, а затем тихо проходят друг за другом чрез святые двери внутрь храма, уступая свое место следующим, ожидавшим за ними своей очереди. Когда же пред „porta santa» не одни лишь местные горожане, или такие приезжие которые в одиночку совершают свое богомолье; а многочисленная организованная партия паломников, предводимая епископом или патером, ее вхождение сопровождается гораздо большею торжественностью. Установленные молитвы громко произносятся в этом случае предводительствующим священнослужителем, псалом исполняется общим пением, а избранные стихи – антифонным порядком, причем первую половину стиха возглашает священнослужитель, а вторую поют паломники. Внутри храма, по стороны святой двери, стоят два церковных стража в особых двухцветных ливреях и с длинными в руках жезлами, напоминающими алебарды. Стражи эти не позволяют никому выходить из храма, так как, по существующему правилу чрез „porta santa“ можно только входить, а для выхода назначаются другие обычные двери.

При посещении базилик организованными партиями паломников их общая молитва обыкновенно совершается с большею или меньшею торжественностью, а потому имеет часто весьма внушительный вид. Нам не раз приходилось быть свидетелями таких посещений и на меня они производили всегда наилучшее впечатление, как своею внешностью, так в особенности тем высоко религиозным настроением, которое в них царило. Однажды при нас вступила в храм процессия человек в шестьдесят паломников-семинаристов, предводимая каким-то почтенным патером, быть может, ректором семинарии или одним из преподавателей. Стройными рядами юноши медленно переходили от алтаря к алтарю, преклоняли на несколько минут колена и, в полголоса, дружным речитативом произносили свои молитвы. В другой раз мы видели процессию нескольких сотен дам, также под предводительством патера. Нарядною пестрою лентой тянулась она вдоль храма, разделяясь на три части, причем во главе каждой из этих частей несли большую хоругвь, где на нежном фоне белого или голубого атласа виднелось изображение Богоматери, окруженное роскошным узором серебряного и золотого шитья. Но наиболее грандиозное зрелище представляла собою процессия паломников, которую удалось нам видеть в храме св. Петра в самый день пасхи во время вечерней службы. Тут, наверное, была не одна тысяча мужчин и женщин, и они принадлежали, по-видимому, к высшему, интеллигентному классу общества. Громадная вереница их делилась на девять частей, непосредственно следовавших одна за другою. Во главе, каждого отделения шли три предводителя, из которых средний нес большой черный крест, не менее сажени высотою, а двое по бокам его – длинные зажженные свечи. Впереди всей процессии шествовал епископ, сопутствуемый несколькими патерами. Из газеты я узнал после, что это было соединенное паломничество нескольких благочестивых и благотворительных обществ, каковы, напр.: „Общество поощрения добрых дел”, „Благочестивый союз католических дам“, „Ассоциация св. Карла”, „Союз итальянских католиков“, „Общество католических рабочих“, „Общественная помощь св. Пасхазии», „Кружок св. Михаила», „Общество католических учителей“ и др. Несколько странным показалось лишь то, что прибывшие паломники не обращали никакого внимания на совершавшуюся в то время у переднего алтаря вечернюю службу. С громогласным пением вступили они чрез „porta santa“ и, останавливаясь пред алтарями, без малейшего стеснения совершали свое торжественное молебствие, причем соединенные голоса нескольких тысяч паломников, конечно, почти совсем заглушали звуки церковного богослужения, а оригинальное зрелище процессии привлекло к себе всеобщее внимание присутствовавших в храм богомольцев. У каждого из участников процессии была в руках какая-то маленькая, в тридцать вторую долю листа, книжечка, по которой все они и читали и пели свои молитвы. Заинтересовавшись содержанием этой книжечки, я попросил позволения взглянуть на нее у одной из почтенных дам-паломниц и оказалось, что это маленький путеводитель и молитвенник для паломников, под заглавием „Vade mecum del pellegrino”, который можно купить за десять чентезимов у всякого книгоноши при церковных дверях. На сорока страницах этой весьма интересной книжечки читателю сообщается: извлечение из папской буллы о провозглашении юбилея, об условиях получения юбилейной индульгенции и о высоком значении Рима и его святынь, а также частные правила относительно количества и предмета юбилейных молитв; перечень тех римских храмов, можно найти специальных духовников для юбилейной исповеди, а также тех храмов, которые имеют привилегию особых индульгенций, не прекращающих свое действие и в год юбилея; полный текст всех молитв и песнопений, которые должны быть исполняемы паломниками при посещении четырех, назначенных папою, базилик, причем относительно каждой базилики сообщаются краткие исторические сведения и даются указания ее важнейших святынь; несколько молитвенных излияний веры, надежды, любви и покаяния; литания святому Сердцу Иисусову; псалом 50-й (Miserere mei, Deus); псалом 129-й (De profundis clamavi ad te, Domine); сведения о катакомбах Домициллы и литания святым, которую предписывается петь при посещении этих катакомб; указание расстояний между четырьмя главными базиликами и тех важнейших римских храмов и святынь, какие рекомендуется посетить паломникам, кроме назначенных буллою. В конце книжки помещен маленький план Рима с указанием на нем путей к четырем главным базиликам и трамвая. – По случаю юбилея, подобных руководственных для паломника изданий появилось с разрешения церковной власти немалое количество на разных языках; по ним-то благочестивые богомольцы и совершали свои молебствия при посещении базилик.

Из многих алтарей, имеющихся в каждой базилике, юбилейным паломникам вменялось в обязанность молитвенно посетить только некоторые, а именно: капеллу Святых даров, капеллу Богоматери и главный алтарь, помещающийся на средине храма. В таком именно порядке, как пришлось наблюдать в храме Св. Петра, процессия паломников обыкновенно и совершала свои моления. После молитв и песнопений у „porta santa”, паломники вступали в самый храм и с пением „miserere“ шествовали к капелле Св. даров. Здесь вся толпа останавливалась пред алтарем, предводительствовавший священнослужитель громко читал установленные молитвы, после чего следовало пение литаний святому Сердцу Иисусову. Эта, как и всякая другая, литания состоит из длинного ряда кратких воззваний, провозглашаемых священнослужителем, причем на каждое из них следует ответ, исполняемый общим пением всех присутствующих. Священнослужитель начинает литанию возгласами: „Kyrie eleison. Christe eleison. Kyrie eleison. Christe, audi nos. Christe, exaudi nos”, – каждый из этих возгласов повторяется общим пением паломников. Затем литания продолжается возгласами: „Pater de coelis Deus, Fili Redemptor mundi Deus, Spiritus Sancte Deus, Sancta Trinitas unus Deus; Cor Iesu, Filii Patris aeterni; Cor Jesu, in sinu Virginis Matris а Spiritu Sancto formatum; Cor lesu, Verbo Dei substantialiter unitum: Cor Iesu, Maiestatis infinitae; Cor Iesu, Templum Dei sanctum» и т. д., и т. д. На каждый из этих и дальнейших возгласов паломники отвечают пением „miserere nobis!“, после чего литания завершается произнесением краткой молитвы. – Переходя затем к алтарю Богоматери, паломники сперва тихо повторяли вслед за возглашавшим священнослужителем несколько молитв ко Пресвятой Богородице и св. Иосифу, а потом тем же порядком воспевали вторую литанию, состоящую из молитвенных воззваний к Божией Матери. Начало этой второй литании совершенно тожественно с первой, оканчивая возгласом: „Sancta Trinitas unus Deus, miserere nobis!”. После же этого начинается длинный ряд воззваний к Богородице, а именно: „Sancta Maria, Sancta Dei Genitrix, Sancta Virgo Virgiuum, Mater Christi, Mater divinae gratiae, Mater purissima, Mater castissima, Mater inviolata,..... Speculum justitiae, Sedes sapientiae, Causa nostrae laetitiae, Vas spirituale,..... Rosa mystica, Turris Davidica и т.д. и т.д., причем на каждое из этих воззваний паломники поют в ответ: „ora pro nobis!”. Завершается и эта литания также произнесением краткой молитвы. – Наконец, пред третьим, главным алтарем базилики паломники начинали свою молитву произнесением символа веры (т. наз. Апостольского), после чего следовало пение псалма 116-го (Хвалите Господа вси язы́цы) и стихов: „Tu es pastor ovium, princeps Apostolorum, tibi traditae sunt claves regni caelorum”, „Tu es Petrus, et super hanc petram aedificabo Ecclesiam meam”. Затем следовали молитвы: свят. Апостолу Петру, св. Архангелу Михаилу, за папу Льва и св. Ангелу Хранителю. Все молебствие заключалось псалмом 129-м (De profundis). Исполнив таким образом, все, предписанное относительно молитвенного посещения, паломники опускали и складывали свои кресты, хоругви и свечи, и затем, уже без всяких дальнейших церемоний, или осматривали, смешавшись с остальною толпою посетителей храма, его святыни и достопримечательности, или же спешили к „porta santa” другой базилики, чтобы там снова начать свои молитвы.

По предписанию папской буллы, необходимым условием для получения юбилейной индульгенции, кроме посещения базилик, поставляется еще исповедь и приобщение Св. Таин. При большом количестве духовников специально поставленных ради юбилея во многих храмах Рима (Poenitentiarii pro anno jubilaei), паломникам итальянским, конечно, нетрудно было подыскать себе удобное место и время для исповеди, соответственно своим нуждам и желаниям. Гораздо более затруднительным было в этом случае положение паломников иностранных, которые не понимали по-итальянски и потому нуждались в духовнике, способном выслушать их покаяние и побеседовать с ними на их родном языке. Так как прилив юбилейных богомольцев ожидался отовсюду, то церковное правительство сочло своим долгом позаботиться обо всех, по возможности, национальностях, и в храме св. Петра напр., можно было видеть результат этой заботы. В левом крыле храмового трансепта, по всему громадному полукругу его стены, тянется, длинный ряд деревянных резных конфессионалов с двумя обычными окошечками для исповедников в каждом из них. По случаю святого года, в этих исповедальнях поставлены пенитенциарии, специально уполномоченные для принятия от паломников их юбилейной исповеди. Всех конфессионалов здесь одиннадцать, и над каждым выставлена крупными буквами надпись, гласящая о том, для какой народности, для какого языка предназначается тот или другой духовник. На одном мы читаемы „pro lingna gallica”, на другом – “pro lingna polonica” и т. д., так что и немец, и француз, и англичанин, и поляк и всякий другой из католиков может найти подходящий язык себе для исповеди. О русском языке вывески, однако, молчат; очевидно, особенной надобности в конфессионал с этим языком не встречается, хотя, конечно, если найдется католик, понимающий только по-русски, и пожелает исповедаться, гостеприимный Рим даст духовника и ему. В одном из римских храмов, кажется Св. Станислава, давно уже настоятельствует, напр., наш соотечественник, некий Юлиан Астромов, известный и своими сочинениями (напр. о непогрешимости папы), изданными на французском и русском языке. Что касается приобщения Св. Таин, то для этой юбилейной обязанности паломники, согласившись между собою, избирали себе время и тот или другой из римских храмов по собственному усмотрению. В газетах часто можно было встретить сообщения о том, что в известный день, в базилике S. Maria Maggiore, напр., или в каком-нибудь ином храме, та или другая партия паломников присутствовала, или будет присутствовать, при торжественной мессе с совершением общего причащения (messa della comunione generale). Богослужение в этих случаях имело вполне обычный вид за исключением лишь того, что человек сто или полтораста приступали к алтарю в качестве причастников, причем многочисленные паломнические партии, простиравшиеся иногда до нескольких тысяч, очевидно, делились на части, чтобы одновременное приобщение в одном храме не становилось слишком затруднительным.

Благочестивое чувство юбилейных паломников выражалось, наконец, не только в молитвах, песнопениях, таинствах и поклонении святыням, но в жертвах материальных, форма и размер которых зависели, конечно, от общественного положения и степени состоятельности жертвователей. Простой поселянин или рабочий, располагающий лишь какими-нибудь десятками лир, конечно, не может обнаружить в делах благочестия особенной щедрости. Большая часть его ресурсов поглощается необходимыми расходами по путешествию, да покупками разных четок, образков, статуэток и т. п. objetti di pieta, которые заманчиво предлагаются ему в специальных магазинах и лавочках, особенно многочисленных вблизи храма Св. Петра, на улице Борго и по проезду к ватиканским музеям. Кроме этих расходов, он охотно жертвует свои сольди и в пользу церкви при многократных посещениях римских храмов и святынь и с особенным благоговением опускает их в те кружки с надписью „per santo Padre” (для святого отца), которые подносятся ему при каждых церковных дверях и из сбора которых составляется громадная ежегодная сумма так называемого „динария Св. Петра”, простирающаяся, говорят, иногда до десяти миллионов лир (или франков) и более. Люди более состоятельные, или более предприимчивые и влиятельные, спешат нередко порадовать святого отца и выразить ему свою глубокую благоговейную преданность каким-либо особенно щедрым подарком, выдающимся по своему достоинству и ценности. Фабрикант подносит папе какой-нибудь необычайный шедевр своего производства; богач кладет к его ногам крупную сумму денег; епископ делает сбор со всей своей епархии и от ее имени просит папу принять в подарок какую-либо изящную драгоценность и т. д. На столбцах римских газет, в ряду известий о прибытии паломнических партий из провинций Италии и разных стран Европы, нередко можно было встретить и подробные описания тех подарков, которые привезли с собою паломники для поднесения папе. Помнится, напр., описание какого-то необыкновенного транспаранта, сделанного из кости, тончайшей резной работы, поднесенного папе фабрикантами Форнари, причем на нем художественно исполнены были и портрет самого Льва XIII-го; и целая картина, изображающая тот момент, когда папа, окруженный клиром и сановниками, открывает торжество юбилейного года, ударяя молотком в „porta santa“, и виды четырех главных римских базилик, и разные гербы, эмблемы, тексты и надписи, относящиеся к папе и юбилею и т. д. В другой раз пришлось мне прочитать описание золотой чернильницы, представляющей собою пирамиду, на вершине которой помещается статуя св. Севера. Края пирамиды украшены розовыми кораллами и бриллиантами, а по четырем сторонам ее сделаны: посвятительная надпись, герб пап и гербы города S. Severo и его епископа. Этот подарок, сработанный в одной из ювелирных мастерских Неаполя, стоил 2500 лир и сооружен усердием Сансеверской паствы, по инициативе ее епископа. Эти разного рода юбилейные подарки и приношения благоговейно подносятся святому отцу чрез избранных депутатов, или на частных аудиенциях, или же на публичных приемах, торжественно совершающихся в присутствии многотысячной толпы паломников и посторонних зрителей.

VII. Папские приемы паломников. Входные билеты на прием. Костюм для приема. Вход зрителей чрез бронзовые двери. Палата беатификаций – место приема. Обстановка палаты. Состав ожидающей папу толпы. Sedia gestatoria. Появление папской процессии. Личность Льва XIII. Молебствие у алтаря палаты. Прием паломников и их подношения. Обратная процессия. Прием в храме св. Петра. Продажа входных билетов. Обстановка приема и личность папы на нем. Настроение толпы при приеме. Общее впечатление католического благочестия. – Православная русская церковь в Риме. Службы в ней на страстной неделе и в светлый день. Пасхальный прием у посла А. И. Нелидова. Дело о постройке в Риме русского храма. – Фонтан di Trevi – заключение.

Если во впечатлениях всякого обыкновенного туриста считается большим пробелом быть в Риме и не видеть папу, то, конечно, это уж совсем не позволительно для юбилейного паломника, который поклониться святому отцу и получить его благословение признает для себя непременным священным долгом и венцом своего благочестивого подвига. Отсюда одна из самых главных забот вождей паломнических партий состояла обыкновенно в том, чтобы исходатайствовать для них прием у папы. Во все время нашего пребывания в Риме престарелый и уже сильно одряхлевший Лев XIII, несмотря на исключительную важность великих дней страстной и пасхи, не совершал ни одного торжественного богослужения ни в Сикстинской капелле, ни в храме св. Петра. Только для приема паломников считал он необходимым напрягать последние остатки своих слабых сил, а потому только эти приемы и представляли собою единственный случай, где можно было увидеть главу римско-католической церкви в величественной обстановке всенародного ему поклонения. Понятно, что мы с дочерью всей душою стремились воспользоваться этим случаем при первой возможности, которая, благодаря любезному вниманию Н. В. Чарыкова, действительно и выпала нам на долю в первый день католической Пасхи. Еще в начале страстной недели, возвратившись однажды к вечеру на свою квартиру, мы нашли у себя на столе присланные нам билеты для входа на церемонию папского приема паломников. Каждый из этих билетов представляет собою лилового цвета бумажку, размером в 3х4 вершка, причем только на лицевой стороне ее помещается печатный текст в четвероугольной узорчатой рамке с виньеткой наверху, изображающей обычный папский герб, т. е. тройную тиару над двумя перекрещивающимися ключами. Самый текст билета буквально таков: „Папская приемная (Anticamera) в Ватикане. – Входной билет в палату беатификаций для принятия благословения Его Святейшества в воскресный день 15-го апреля 1900 в 11 1/2 утра. – Палатный мэр (Maestro di camera) Его Святейшества О. Каджиано де Ацеведо). Примечания: 1) дамы по возможности в черном платье и с вуалем на голове, 2) мужчины по возможности в черной одежде». – Внизу билета значится: „Вход чрез бронзовые двери. – Билет личный. – Даром”. – На левом нижнем углу билета большая печать, в центре которой тот же папский герб, а кругом надпись: „Anticamera pontificia. Maesfro di camera di Sua Santita”. – Об условиях относительно костюма при папских приемах нам уже приходилось читать и слышать заранее, а потому черное платье мы захватили на всякий случай с собою еще при отъезде из России. Оставалось только позаботиться о приобретении вуаля, что не представляло, конечно, ни малейшего затруднения, так как на окнах модных магазинов Корсо мы много раз видели объявление: „ voiles pour visiter le saint Pere“. Купив себе экземпляр этого, почему-то столь излюбленного папой украшения, представляющего собою длинный и широкий кружевной шарф, дочь моя в назначенный день, при содействии квартирной хозяйки, устроила его надлежащим образом на своей голове, и мы поехали в Ватикан. Было еще слишком рано, чтобы спешить на папский прием, но так как это был первый день Пасхи, то нам хотелось заглянуть предварительно в храм св. Петра, торжественное богослужение должен был совершать кардинал Рамполла. К сожалению, план наш оказался неосуществимым и, прежде чем появилась кардинальская процессия, нам уже нужно было торопиться в Ватикан, чтобы, как гласит народная мудрость, не сесть между двух стульев и не очутиться в положении человека, погнавшегося за двумя зайцами.

Правая половина массивных бронзовых дверей отворена настежь, а за левой виднеется в наклонном положении распущенное папское знамя с вытканными на нем по ярко-желтому фону гербами. Тут же в дверях стоят по стороны с алебардами два швейцарских гвардейца, красуясь своими блестящими латами, живописным четырехцветным костюмом и пышными алыми султанами металлических касок. Дальний конец обширной галереи, примыкающей к scala regia, уже гудит и волнуется народной толпой, которая сплошною массой покрывает и всю нижнюю часть лестницы. На высоте нескольких десятков ступеней натиск толпы сдерживается барьером, а оставленный в нем посредине узкий проход охраняют жандармы и два каких-то господина во фраках, истощающие всю силу своего красноречия и весь имеющийся у них запас успокоительных жестов, чтобы убедить напирающую публику к порядку и терпению. Сзади толпа все растет, непрерывно подновляемая новым притоком со стороны бронзовых дверей, а впереди охранители узкого прохода впускают посетителей лишь небольшими партиями в несколько десятков человек с довольно продолжительными антрактами, давая, таким образом, возможность всей допущенной к приему массе постепенно расположиться и устроиться у конечной цели ее стремлений. Наблюдая эту нетерпеливо волнующуюся толпу, я заметил одного господина в сером пиджаке, ярким светлым пятном выделявшегося таким образом на ее однообразном темном фоне. Когда этому господину наступила очередь двигаться чрез проход барьера, охранители обнаружили явное намерение задержать стремившегося на папское торжество не в брачной одежде, но он, очевидно, предвидел возможность такого покушения и с замечательною ловкостью, пригнувшись и проскользнув в толпе под руками своих врагов, бегом пустился далее, причем ревнители порядка уже не сочли нужным его преследовать. Дошел, наконец, черед и до нас. Протеснившись чрез проход с десятками своих соседей, мы, не отставая от них, быстро промчались чрез несколько поворотов лестницы, несколько дверей и зал, мимо нескольких пар швейцарцев, очутились, наконец, в давно желанной палате и опять вонзились в ожидающую толпу с единственною мыслью о том, чтобы занять здесь место, как можно более удобное для созерцания предстоящего зрелища.

Палата беатификаций – это громадная, продолговатая, четвероугольная зала, по обеим продольным сторонам которой тянется ряд окон, причем освещение падает только с левой стороны от входа, так как все окна правой стены сплошь завешаны тяжелыми драпировками. Когда на просторе, уже по окончании папского приема, можно было заглянуть в окна палаты, оказалось, что она представляет собою не что иное, как верхний этаж портика храма св. Петра, так что из окон ее левой стороны открывается вид на окруженную колоннадой площадь, а когда я приподнял драпировку одного из окон направо, предо мной развернулась неожиданная картина внутренней перспективы храма с его величавыми столбами и статуями, высоко вздымающеюся сенью папского алтаря, гирляндой огоньков по балюстраде „исповедания” и блуждающими то там, то здесь богомольцами, которые казались какими-то почти букашками в отдаленных концах грандиозного храма. Посредине палаты, во всю ее длину, выгорожена барьером широкая, устланная ковром дорога, по протяжению которой изредка стоят друг против друга швейцарцы, по шести на каждой стороне. Дорога эта приводит к поставленному у передней стены возвышению в несколько ступеней, на вершине которого престол с обычными на нем крестом, свечами и раскрытою книгой. На средине алтарного возвышения, прямо против престола стоит складное епископское седалище, с вызолоченными ножками и четырьмя херувимами по углам, покрытое белою парчовою подушкой, а сбоку, у левой боковой стороны престола – другое кресло, обычного гостиного фасона, со спинкой и ручками, золоченое и обитое красным бархатом. Все пространство палаты, по обе стороны устланной ковром и огражденной барьером дороги, битком набито тысячами народа, причем ближайшие к алтарю места заняты теми паломниками, прием которых назначен на этот день, и лицами папского двора. Здесь толпится до сотни кроатских студентов в красивых ярко-красных сутанах, подпоясанных длинными темно-малиновыми поясами; не меньшее количество паломников из Штутгарта, с профессором, доктором Мюллером во главе, и около шестидесяти паломников африканских, под предводительством монсеньера Турнье, титулярного епископа Иппонского, и каноника Бомбара из кафедрального собора в Тунисе. Большинство этих паломников очевидно люди высших классов общества, так как дамы одеты в шелках и бархатах с длинными трэнами, а мужчины во фраках. В толпе паломников Африки всеобщее внимание привлекают к себе интересные фигуры двух молодых негров с их блестящими черными физиономиями, ярко-белыми зубами и живописно-пестрыми национальными костюмами. Здесь же виднеются в довольно значительном количестве черные патеры и фиолетовые прелаты, папские нобили и камергеры в их скромных, но весьма изящных костюмах обтянутые во все черное в черных же коротких бархатных камзолах и плащах, с густыми белыми жабо вокруг шеи, наконец, и офицеры дворянской гвардии, так напоминающие наших кавалергардов. Все это шумит и волнуется, а мы, между тем, плотно стиснутые в толпе своими, столь же страдающими от тесноты, соседями, волей-неволей слушаем их то немецкие, то английские разговоры и с величайшим нетерпением ежеминутно устремляем свои взоры назад, к громадной входной арке, в которой, судя по направлению устланной ковром дороги, должна показаться процессия Его Святейшества. В двенадцать часов входная арка вдруг во всю высоту свою задернулась портьерой, и тотчас же глубокая тишина воцарилась в палате. Давно ожидаемый момент, очевидно, приблизился. – Портьера задергивается в данном случае для того, чтобы собравшимся в палате зрителям не видно было приготовлений, которые предшествуют торжественному появлению папы. Лев XIII уже настолько стар и слаб, что без посторонней помощи не в состоянии совершать переходы по громадным апартаментам своего дворца, а потому обыкновенно чрез лестницы, коридоры и залы Ватикана его носят на руках особые носильщики, так называемые „sediarii“. Для обычных не торжественных передвижений употребляются небольшие носилки (portentina), нечто в роде восточного паланкина, причем утвержденное между двух палок кресло, на котором садится папа, несут два седиария, один впереди, другой сзади, держа руки совершенно так, как это делается при употреблении обыкновенных носилок на работах. Так палата беатификаций отстоит очень далеко от жилых комнат папы, то в настоящем случае его донесли на маленьких носилках до самого входа в палату, где его ожидали участники предстоящей процессии, и толпа седиариев с другими, гораздо большого размера носилками, так называемыми „sedia gestatoria“, употребляющимися лишь в торжественных церемониях. Кресло „sedia” устроено не между палками, как у „portentina”, а поверх их, причем и самые палки несутся не в опущенных руках, а кладутся на плечи седиариев, так что при движении процессии вся фигура папы возвышается над толпою и видна отовсюду с головы до ног. Самое кресло носилок с высокими ручками и спинкой обито красным бархатом и богато разукрашено позолотой с резными вызолоченными гербами, возвышающимися по обоим краям спинки, и с большим разноцветным гербом назади ее. Седиарии одеты в коротких кафтанах с заправленными в чулки панталонами из плотной шелковой материи, темно-малинового цвета, с вытканными по ней крупными цветами. Свое дело исполняют они с замечательным искусством. Двигаясь по четыре человека на каждой стороне они, совершенно одинаковые по росту, выступают так мерно и плавно, что папа на своем кресле не шелохнется ни в какую сторону, как будто на колесах катится по твердому полу. Еще более искусства и ловкости проявляют они в те минуты, когда носилки вместе с папою нужно опустить на пол, или поднять к себе на плечи. Целым рядом привычных, дружных и изящных движений они проделывают всю эту процедуру так ловко, что величественная фигура старца и поднимается и опускается на глазах зрителей замечательно плавно и красиво.

Было семь минут первого, когда распахнулась портьера арки и взору зрителей предстала во всей своей красе блестящая белая фигура папы, высоко царящая над головами многотысячной толпы. Оглушительный взрыв аплодисментов и криков „evviva“! и „ура”! встретил папское появление, причем публика простирала вверх руки и махала шляпами, шарфами и платками. Это бурное выражение восторга продолжалось во все время, пока процессия подвигалась к алтарю, то несколько ослабевая, то снова усиливаясь, то на той, то на другой стороне, смотря по тому, куда обращался сам виновник оваций. Сопровождавшая папу процессия не отличалась на этот раз ни многолюдством, ни особенным блеском. Впереди, блестя вызолоченными касками, попарно шли десять дворян-гвардейцев, а сзади – восемь разноцветных швейцарцев с колыхающимися белыми султанами на киверах. Подле самых носилок шествовало несколько фиолетовых прелатов и папских нобилей, чем и ограничивался весь состав процессии. Не было даже тех знаменитых, из павлиньих перьев громадных опахал, которые при торжественных церемониях обыкновенно носятся по обе стороны папы. Ничто, таким образом, не развлекало внимания зрителей и не препятствовало ему всецело сосредоточиться на личности того, кто для всех, конечно, был предметом наивысшего интереса. Бледный как мраморная статуя, и, что называется, без кровинки в лице, исхудалый настолько, что остались у него, кажется, только кости да кожа, великий старец производит своей внешностью впечатление чего-то, до такой степени слабого и хрупкого, что как-то невольно боишься, что вот сейчас, у тебя на глазах, раздастся последний вздох и дух покинет изможденное тело. Но дух этот, очевидно, могучий; он ярко светит в энергичном, проницательном взоре как искры блестящих глаз, ласковой, любящей улыбкой неудержимо сквозит чрез сжатые губы и каким-то теплом проникает к тебе прямо в сердце. Не без некоторого предубеждения смотрел я на папу. Не нравилась мне вся эта горделивая обстановка приема, – крайнее превозношение человека, сидящего выше людей и даже на людях, – это восторженное поклонение раболепствующей толпы, доходящее до какого-то идолослужения. Но, даже и при таком настроении, самая личность старца производила на меня необыкновенно приятное, светлое, чарующее впечатление; со сладким замиранием сердца я впился в него глазами и, сам не знаю почему, смотрел на него с любовью, с благоговением. Старец весь был совершенно белый. Поверх длинного белого хитона, на нем надет был кружевной „рокет», нечто в роде стихаря, спускающегося немного ниже колен, с длинными узкими рукавами; с плеч ниспадала до пояса широкая белая шелковая пелерина с каймою золотого шитья по краям, а через шею перекинута белая же парчовая, шитая золотом „стола“, соответствующая нашей епитрахили и висящая наперед двумя длинными полосами, концы которых украшены бахромой. На голове старца была маленькая белая скуфейка, окаймленная полукругом выбивающихся из-под нее пышных седых кудрей, на ногах – белые, шитые золотом, туфли, а руки в белых же вязаных митенках, причем на одном из обнаженных пальцев десницы сиял громадный перстень, быть может, тот самый, который служит печатью для папских бреве и на котором изображен Св. Ап. Петр, сидящий в лодке и бросающий сети, почему и перстень этот носит наименование „anulus piscatoris”. Под оглушительный шум приветствий медленно двигалась процессия, а папа с ласковым взглядом и милой улыбкой обращался то на ту, то на другую сторону и несколько раз привставал на своем кресле, опираясь на него левой рукой, а правую поднимая вверх и простирая над толпою. По-видимому, он благословлял народ; но если так, то, очевидно, совсем не по-нашему. Крестного знамения он не делал и пальцы его благословляющей руки не представляли собою никакого перстосложения, но просто торчали вверх каким-то букетом, так что, в общем, получалось впечатление не благословения, а скорее как будто простого приветственного жеста от папы к народу. Когда процессия подошла к алтарю, носилки опустились и папа, поддерживаемый прелатами, сошел с „sedia“ и поднялся вверх по ступеням. Здесь он стал на колена пред поставленным на средине епископским седалищем (faldistorium), положил руки на его парчовую подушку и молитвенно склонил на них голову. Монсеньер Пиффери из ордена Августинцев, титулярный епископ Порфирский, духовник папы и префект папских чертогов, начал краткое молебствие. Пел хор кроатских студентов, а также августинские монахи и клирики папской свиты. Сперва исполнена была песнь Захарии „Benedictus Dominus Deus Israël» (Лук.1:68), а затем следовала литания с молитвенными призываниями Господа, Пресвятой Троицы, Богоматери, Сил бесплотных и Святых, причем возгласы произносил епископ, а следовавшие за каждым из них ответы „miserere nobis”. „ora pro nobis», „lebera nos Domine“, „te rogamus audi nos” и др. пела вся масса присутствовавших. Папа все время стоял на коленах со склоненною над подушкой головою. Когда замерли последние аккорды литании, раздался громкий призыв: „oremus”, многотысячная толпа мгновенно стихла и, затаив дыхание, вся превратилась в слух. Среди воцарившейся мертвой тишины послышались, наконец, звуки несколько дрожащего, но густого и сильного голоса: то сам святой отец произносил слова краткой молитвы. И вдруг оглушительный гром аплодисментов был на эту молитву ответом! Признаюсь, этот совершенно неожиданный порыв привел меня в величайшее изумление, чтобы не сказать еще гораздо больше. Я не стану отрицать того, что он был, быть может, самым искренним обнаружением тех чувств, которые переполняли сердца верующих католиков. Несомненно, также и то, что люди юга гораздо более нас резки и шумны в проявлении своих настроений, но, при всем том, вносить аплодисменты даже в средину богослужения кажется мне, по меньшей мере, неуместным. Как будто папа в настоящем случае является каким-нибудь артистом на сцене, который прекрасно исполнил свой номер и тотчас же получил шумное выражение одобрения от своих восторженных слушателей. Не доставало только криков “bis!”, чтобы уже совсем почувствовать себя в театре. При пении хора папа затем поднялся с колен и подошел к престолу. Здесь он, чередуясь с общим хором всех присутствовавших, пропел несколько возгласов, после чего стал лицом к народу и громко произнес формулу благословения во имя Отца и Сына и Святого Духа, обращаясь при этом на три стороны и простирая вперед свою правую руку, на что народе отвечал ему пением „amen”! – Слабость древнего старца была при этом весьма заметна. Обращаясь лицом к народу, он, очевидно, сам не надеялся на свои силы и левою рукою все время держался за престол, а возглашая слова благословения, как-то неестественно весь вытягивался вверх, как будто извлечение звуков из собственной груди стоило ему значительного напряжения. Все молебствие продолжалось восемнадцать минут. Затем, приготовленное в стороне красное бархатное кресло было поставлено на средине возвышения спинкой прямо к престолу; папа сел на это кресло, лицом к народу; прелаты и нобили стали по стороны, также обратясь спиною к престолу, и начался прием паломников. Лица духовные и студенты, дамы и кавалеры, поочередно допускались с левой стороны возвышения, причем каждый паломник, поднявшись по ступеням до папского кресла, становился пред ним на колена. Каждый подходивший целовал у папы руку, лежавшую на его колене, а многим святой отец оказывал некоторые, особенные знаки своего внимания. Одних он благословлял, другим возлагал свою руку на голову, с некоторыми беседовал, иногда даже минуты по две. Как ни напрягал я свое зрение, как ни старался тщательно следить за каждым паломником, преклонявшимся пред папою, ни разу не пришлось мне увидеть, чтобы, хотя один из них поцеловал папскую туфлю. Очевидно, этот пресловутый стародавний обычай в настоящее время, как анахронизм, уже выходит из употребления, тем более в отношении к представителям высших и интеллигентных классов общества, какими были паломники назначенного на этот раз приема. Многие из представлявшихся подносили папе свои приношения или от себя лично, или в качестве представителей от каких-либо ассоциаций. Тут были и пакеты, и свертки, и шкатулки, и футляры и пр., и все это встречалось любезною улыбкой и тотчас же принималось стоявшими подле папы прелатами и нобилями. В числе паломников этого приема было несколько знатных иностранных аристократов и, между ними, граф Штольберг и граф Тун, экс-президент австрийского совета министров. Прием продолжался двадцать минут и во все это время хор исполнял какой-то веселый, совсем плясовой, мотив, весьма напоминающий известный хор из оперы „Садко“: „высота, высота поднебесная”. – По окончании приема, папа снова вступил на „sedia”, снова раздались аплодисменты и крики, замахали платки и шляпы; плавно поднялась белая, блестящая фигура старца и величественно поплыла над головами многотысячной толпы, с тою же милой улыбкой и с тем же своеобразным приветственным жестом простертой руки, приподнимаясь то вправо, то влево, пока не скрыла ее от восторженных взоров задернувшаяся портьера арки. Все окончилось без десяти минут в час.

Двенадцать дней спустя, а именно в пятницу 14/27 апреля, совершенно случайно и неожиданно пришлось нам еще раз побывать на папском приеме паломников. Собираясь уже совсем выезжать из Рима, мы с дочерью утром этого дня, отправились сделать некоторые последние покупки. На площади колоннады нам невольно бросилось в глаза какое-то особенное оживление. Пред портиком храма стояла цепь жандармов, а чрез нее почти непрерывною вереницей спешил к главному входу народ, предъявляя при этом свои входные, паломнические, зеленого цвета, билеты. Заинтересованные происходящим, мы обратились к какому-то, толкавшемуся тут, господину в пиджачке и с котелком на голове, прося его, если можно, сообщить нам, что такое совершается в храме Св. Петра. Котелок, как оказалось, свободно объяснялся по-французски и, конечно, тотчас же видя в нас иностранцев, любезно разъяснил нам, что в храме, в половине двенадцатого будет торжественный выход папы для приема паломников. Мало того, – обязательный господин стал нас убеждать, чтобы мы не пропускали удобного случая полюбоваться на интересную церемонию, а что касается входных билетов, то он может снабдить нас ими немедленно. На мое замечание, что мы уже присутствовали на таком же приеме в палате беатификаций, котелок стал уверять меня, что в храме Св. Петра церемония происходит много торжественнее и имеет гораздо более внушительный вид, а потому и в другой раз посмотреть ее не мешает. Его уверения возымели свое действие и нам действительно захотелось взглянуть еще раз на знаменитого старца, особенно в величественной обстановке грандиозного храма, чтобы таким образом унести из Рима впечатление папы в его главном соборе и у того алтаря, на котором никто кроме него священнодействовать не может. Однако на наш взгляд возникало некоторое весьма серьезное препятствие: мы с дочерью были одеты уже по-дорожному, – я в синей тужурке, а она – в ярко-красной кофточке. Припоминая обстановку первого приема, мы находили свой костюм совершенно непозволительным и совсем не желали становиться в неприятное положение того серого пиджака, которого на наших глазах ловили тогда охранители прохода. Наш случайный и не бескорыстный покровитель постарался, однако, успокоить нас и в этом отношении. Он начал с толкования текста входных билетов, резонно указывая нам, что относительно черной одежды там говорится только „possibilmente», т. е. „по возможности“, а не „непременно». Затем он разъяснял, что требование это со строгостью применяется лишь на менее многолюдных приемах; в храме же, куда собираются даже десятки тысяч, оно само собою теряет силу. Наконец, он совсем победил наши сомнения своим последним, самым наглядным, аргументом. Он предложил кому-либо из нас сделать какую-нибудь сотню шагов до бронзовых дверей, чрез которые назначен вход в храм для зрителей – не паломников, и там посмотреть, в каких костюмах допускаются посетители. Оказалось, что в настоящем случае действительно никаких требований относительно вуалей и черной одежды не предъявляется. Теперь препятствия были устранены, и оставалось только сговориться в цене. Поторговавшись немного, мы сошлись на пяти лирах (т. е. всего около двух рублей) за оба билета. Меньше этой цены котелок взять никак не соглашался, ссылаясь на то, что ему самому каждый билет стоит лиры. Когда торг был заключен, продавец отвел нас налево под колоннаду и там вручил, с соблюдением некоторой, весьма, впрочем, незначительной, осторожности, два совершенно таких же билета, как и те, которые прежде доставлены нам были из посольства, с точным обозначением, что прием в Ватиканской базилике, в пятницу 27-го апреля в 11 ½ ч. утра. Получив свою неожиданную покупку, мы тотчас же поспешили к бронзовым дверям и, по предъявлении, беспрепятственно были допущены внутрь храма. Итак, собственный опыт еще раз красноречиво доказал нам, что во многих жизненных случаях очень часто ларчик можно открыть гораздо проще, чем это представляется на первый взгляд. Руководясь общепринятыми сведениями, заимствуемыми из разных описаний, путеводителей и указателей, я вполне был уверен, что приобретение билета для присутствия на папском приеме неизбежно связано с некоторыми затруднениями и возможно не иначе, как только при содействии посольства. Теперь же оказалось, что совершенно свободно можно добыть такой билет за какие-нибудь две-три лиры, никому не причиняя излишнего беспокойства. Тайная торговля билетами на папские церемонии, по-видимому, представляет собою явление столь же прочно укоренившееся и распространившееся в Риме, как, напр. и наше театральное барышничество. Просматривая как-то после римские газеты, я встретил перепечатанное из „Osservatore Romano” официальное подтверждение, что билеты на папские приемы паломников выдаются исключительно в Ватикане установленною на то властью и непременно даром (assolutamente gratuiti), причем паломники и туристы предупреждаются против каких-либо попыток сделать эти билеты предметом торговли. Те же газеты сообщали, что двадцатого апреля, при папском приеме в храме Св. Петра, на площади колоннады арестованы были два барышника, торговавшие билетами. Подобные сообщения ясно показывают, что торговля эта не есть какая-либо редкая случайность, но имеет, очевидно, характер постоянного промысла, развившегося до значительных размеров. Очень может быть, что сами ватиканские чиновники в этом случае не без греха, снабжая билетами барышников за надлежащее вознаграждение. Невольно наводит на это предположение самая обстановка торговли, когда продавцы толкутся у всех на виду и лишь в нескольких десятках шагов от цепи жандармов, не обнаруживают никакого страха или особенной осторожности и громко ведут свои переговоры с покупателями, не стесняясь даже присутствием случайно проходящих свидетелей, какими были, напр., при наших переговорах англичанин с дамою, заинтересовавшиеся нашей беседой и охотно последовавшие соблазнительному примеру. Сам барышник, очевидно, не очень считал нужным скрывать свои особенные отношения к папской канцелярии, когда откровенно заявлял, что ему самому каждый билет стоит лиры. Без сомнения, ему приходится из своих барышей уделять львиную долю кому-то повыше, кто снабжает его контрабандным товаром.

Вот мы и в храме. Шумит и бродит здесь, теснится и волнуется, говорит на разных языках большая и в высшей степени разнообразная толпа. Около шести тысяч здесь одних паломников, для которых назначен прием, да, конечно, еще большее количество посторонних зрителей. Однако при грандиозных размерах храма никакой тесноты в нем нет, а отдаленные от средины боковые и задние части остаются совсем пустыми. От папского алтаря до капеллы Св. Таин, помещающейся в задней половине храма на северной стороне, тянется широкая, выгороженная в народе, дорога, предназначенная для процессии и охраняемая швейцарскими гвардейцами. Ближайшее к алтарю пространство, с обеих боковых сторон его, наполнено паломниками-простецами, а в передней части храма, между папским алтарем и алтарем кафедры, отведены места для паломников избранных и зрителей почетных. Красивой разноцветной шеренгой выстроились здесь расшитые и разрисованные знамена разных паломнических партий, во главе которых красуется изящная хоругвь Флоренции с гербом-лилией на нежной лазури фона. Толпятся епископы и прелаты, прибывшие в Рим в качестве руководителей благочестивого путешествия своих пасомых, а них и знатные миряне, сановники, богачи и аристократы. Видны тут и монсеньер Мистранджело, архиепископ Флорентийский, и монсеньер Джустини, еп. Лоретский, и еще несколько епископов, аббатов и священников, а также графиня Строцци, маркиз и маркиза Джерини, маркиза Гаскони, графиня Адорни и многие другие представители итальянской аристократии, главным образом флорентийской, так как это был прием паломников из Флоренции и Понтремоли. На особых почетных местах по правую сторону папского алтаря помещаются графиня Матильда ди Трани, урожденная герцогиня Баварская, со своею свитой, австрийский посланник при папском дворе, граф Саландра, и Mr. Низар, посланник Франции. Толпа паломников отделена от посторонних зрителей временным переносным барьером; но это ограждение строго охранялось только при начале церемонии, а потому позднее, во второй ее половине, мы свободно проникли за барьер и смешались с паломниками, так как мне в особенности интересно было сделать наблюдения над поведением и настроением этой массы верующих католиков, когда она созерцает своего „земного бога», покланяется ему и принимает его благословение.

Капелла Св. Таин соединяется с Ватиканом особым внутренним ходом, по которому обычным порядком и принесли теперь папу на его маленьких носилках (portentina). Здесь его встретил со святою водой монсеньер Самминьятелли-Забарелла, латинский патриарх Константинополя, с несколькими членами соборного капитула. Преклонившись с краткою молитвой у алтаря капеллы, папа сел на приготовленную здесь „sedia gestatoria“” и, поднятый на плечи седиариями, двинулся чрез арку капеллы в самый храм. Лишь только показался он пред взорами многотысячной толпы, она тотчас же встретила его взрывом рукоплесканий, маханием платков и шляп, целой бурей восторженных кликов и сопровождала так во все время, пока двигалась процессия к папскому алтарю. Вся процедура приема ничем существенным не отличалась от того, что мы ранее видели в палате беатификаций. Столь же скромный вид и состав процессии; та же восторженно-шумящая толпа; те же обращения папы на ту и на другую сторону с милой улыбкой и поднятой вверх благословляющей десницей; то же краткое молебствие с участием хора и всех присутствующих; тот же дрожащий голос папы, еще более слабый и почти совсем теряющийся под громадными сводами храма; тот же особый прием избранников, поочередно допускаемых к руке святого отца; то же поднесение разных приношений, то же обратное шествие при тех же кликах и рукоплесканиях. Единственную новость можно было заметить лишь в костюме папы. В первый раз мы видели его во всем белом; а теперь пелерина на нем была из ярко-красного бархата, отороченная белым пухом, и на голове такая же красная бархатная скуфейка. На мой взгляд, костюм этот, хотя и сильнее бьет в глаза, не так красив и эффектен, как прежний, да и сам старец показался мне на этот раз гораздо более слабым и утомленным, чем прежде, особенно при его обратном шествии по храму. Очень может быть, что и в самом деле на появление в громадном храме уже не совсем хватает запаса его слабых сил. Чего ему стоило взобраться по длинному ряду тех массивных ступеней, которые ведут на верхнюю площадку алтарного возвышения?! Какие страшные усилия заметно употреблял он, произнося слова благословения, чтобы, хотя сколько-нибудь быть слышным окружающей толпе?! Не мудрено, что после такого напряжения он, при обратной процессии, почти совсем не улыбался, сильнее прежнего сгорбился и как-то еще больше побледнел и осунулся. Под конец процессии, по-видимому, ему стало уж совсем не по себе: с опущенным, потухающим взором достал он дрожащею рукою свой платок и торопливо поднес его к устам, не обращая более никакого внимания на бушующую кругом толпу. А толпа все шумела и шумела до последней минуты, до тех пор, пока совершенно скрылся из вида виновник ее восторгов.

С особенным интересом вмешался я в эту шумную, возбужденную толпу верных поклонников великого старца; старался подметить их движения, прислушаться к их восклицаниям, всмотреться в их взволнованные лица, чтобы уловить и понять то чувство, то настроение, которое царило в их среде. Начитавшись предварительно Золя, который в своем «Риме» со свойственным ему неподражаемым мастерством, описывает папские появления пред народом в палате беатификаций в храме Св. Петра, я ожидал теперь встретить тот же необузданный, страстный порыв, доходящий до экстаза. Мне думалось, что вот и сейчас дамы начнут срывать с себя драгоценные украшения и кидать их к ногам папы: бросятся целовать то кресло, на котором сидел он; начнутся истерики и обмороки, и озабоченные нобили понесут в разные стороны живые трупы слишком пламенных поклонниц своего земного бога; разразится, наконец, политическая демонстрация, и задрожат своды храма от грозных для итальянского правительства восклицаний: „Evviva il рара re”! Да здравствует папа-король! Случится, одним словом, все то, что так увлекательно рассказано французским романистом. Но, увы! Ничего такого на мою долю не досталось. Благочестивые аристократки ограничивались только тем, что, благоговейно преклонив колена пред святым отцом, подносили ему свои дары, с восторженным трепетом лобызали по несколько раз его руку и затем скромно отходили прочь, чтобы уступить свое место другим. Паломники-простецы, которым не выпадала честь отдельного, личного приема у папы, пожирали его глазами издали и теснились как можно ближе к тем местам, где должна была проходить процессия. Когда величественная фигура старца плавно двигалась над их головами, нередко слезы радости и умиления блестели в их восторженных очах, из уст и из самой глубины сердца вырывался приветственный клик, а тысячи рук или махали платками и шляпами, или протягивались вверх, держа какие-либо статуэтки, образки и четки, чтобы подставить их под благословляющую десницу папы, хотя бы отдаленную, и затем нести эти вещи домой, как святыню, для раздачи родным и знакомым. Глубокая вера, умилительная, беспредельная преданность выражались во всем этом; но на какой-либо страстный порыв, способный дойти до исступления и до потери сознания, не было даже и намека. Не было также ни малейшего признака и демонстрации политической. Как я ни напрягал свой слух, как ни переходил с места на место по разным группам паломников и зрителей, стараясь уловить смысл их восклицаний, ни разу, ни в одних устах не удалось мне подметить „il papa-re” (папа-король), кричали только: „ура!“, „evviva“! да некоторые, особенно расчувствовавшись, осыпали папу разными нежными, ласкательными эпитетами, называя его: “caro mio! alto! santo Padre! carissimo!”. Что же это значит? Неужели за какие-нибудь шесть-семь лет, протекшие с той поры, как наблюдал папу Золя, времена и настроения так изменились? Или, быть может, это простая случайность? Или фантазия художника подрисовала гораздо больше, чем сколько было в действительности? Нет у меня таких твердых данных, чтобы мог я с уверенностью ответить на этот вопрос; но, судя по своим, вывезенным из Рима, впечатлениям, признаюсь, я всего более склонен предположить последнее. Очень может быть, что случались иногда на папских приемах и какие-либо странные выходки и обмороки, так как в наш век нервных людей и даже психопаток немало. Нисколько не удивительно, если оказывалась иногда в толпе паломников какая-нибудь группа ярых приверженцев утраченной папою светской власти и пользовалась удобным моментом, чтобы демонстративно выразить свои чувства и убеждения. Все это могло быть и, наверное, бывало; но бывало, мне думается, лишь в качестве частных, исключительных случаев, а увлекшийся художник придал им общее значение и скомбинировал в одну широкого размаха картину, краски которой и оказались, таким образом, слишком сгущенными и далеко не соответствующими гораздо более скромной действительности. Не только исступление и восторг, но и просто религиозное возбуждение и даже только умиление и благоговение пред священной особой наместника Божия, я не назову господствующим настроением тех тысяч шумной толпы, которые наполняли на папских приемах палату беатификаций и храм Св. Петра. Напротив, на большинстве лиц этой толпы написано было только любопытство, только одно увлечение редким, красивым зрелищем, которого, очевидно, давно желали и наконец, добились. – Как на папских приемах, так и на всех торжественных службах святой недели, настроение римско-католической толпы вообще произвело на меня совсем не то впечатление, какого я ожидал. Всегда я считал католиков людьми особенно благочестивыми и при своем прежнем заграничном путешествии не раз имел случай убедиться в справедливости этого взгляда. Отправляясь теперь в Рим, я имел неосторожность ожидать, что увижу здесь самую, так сказать, квинтъ-эссенцию этого католического благочестия. Оказалось же далеко не то. На торжественных службах в главных римских базиликах меня просто поражало в высшей степени странное поведение католической толпы. Она как будто совсем забывала о тех величественно-скорбных событиях страданий Христа Спасителя, воспоминание о которых составляет содержание богослужений, и чувствовала себя, напротив, совершенно по-праздничному, улыбалась и болтала, как на каком-нибудь концерте, или зрелище. Ей показывали с балконов святые мощи и священные реликвии, чтобы напоминанием о страданиях Господа и Его святых угодников возбудить в ней покаянные чувства; а она... совсем не падала ниц в благоговейном преклонении пред святыней, совсем не думала сокрушаться о грехах своих, а только, как в театре, спешила наводить свои бинокли, чтобы рассмотреть что-нибудь из показываемых ей редкостей. Глава церкви молитвенно призывал на нее Божие благословение, а она... кричала „ура”! аплодировала. Печальной службой тенебр и рыдающими звуками „miserere» церковь призывала ее очнуться от суетного забытья и вспомнить о душе и покаянии, а она тут же в храме, под те же отчаянные звуки песнопений устрояла какое-то гулянье. В самом деле, только этим именем и можно, кажется, назвать то, что происходило в главных римских базиликах на службах тенебр и „miserere“. В ярких разноцветных костюмах расфранченные дамы и барышни, вместе со своими кавалерами, прохаживались по храму, как по дорожкам какого-нибудь бульвара; толпились и собирались в кружки, обратившись спиною к алтарю; сидели на балюстрадах и пьедесталах колонн, не обращая никакого внимания на то, что совершалось у престола. Веселая беседа, шутки и громкий смех разносились повсюду и, по-видимому, никому из присутствующих это все нисколько не казалось неуместным и предосудительным. Только превосходным солистам „miserere“ удавалось, хотя до некоторой степени водворить тишину в этой забывшейся толпе, но то была тишина не пробудившегося религиозного чувства, а тишина концертной публики, заинтересовавшейся красивым номером программы. Неужели, думалось мне, это те католики, которых я всегда считал особенно благочестивыми? Куда же, спрашивается, девалось их благочестие и неужели, в самом деле, они совсем его утратили? – Нет, прийти к такому выводу значило бы допустить жестокую ошибку.

О религиозном настроении народа никак нельзя судить потому, что видишь на каких-нибудь папских приемах, торжественных службах и церемониях. Прежде всего, самый состав народа в этих случаях весьма сомнительного свойства. Тут собираются тысячи не одних лишь верующих католиков; но, с ними, и великое множество людей, к римской церкви не имеющих ни малейшего отношения, – мало того, даже прямо ей враждебных, напр.: протестантов, представителей всевозможных, иногда далеко уклоняющихся от христианства, сект и даже людей совсем неверующих. В качестве туристов, они являются в римские храмы и присутствуют при богослужениях вовсе не для молитвы, а только для того, чтобы посмотреть достопримечательности, послушать музыку и пение и полюбоваться эффектными зрелищами церемонии. К святыням и обрядам папского Рима они не только не чувствуют никакого благоговения, но даже относятся с нескрываемым пренебрежением, как к идолопоклонству и суеверию. Только общечеловеческая благовоспитанность может заставить их вести себя в римском храме за службою так, как того требует святость места: но если этой благовоспитанности не хватает, что, к сожалению, случается очень часто, то бесцеремонные туристы и прогуливаются, болтают, и смеются здесь, как на бульваре. Этого пришлого международного элемента в Риме, в его главных храмах и на его торжественных службах, всегда громадное количество, особенно в такие исключительные времена, как пасха юбилейного года; а потому по толпе много состава о религиозном настроении истинно-верующих католиков делать заключений нельзя.

Что касается настоящих католиков, верных чад папы, то и их благочестие нужно, конечно, наблюдать не на торжественных церемониях. Разве можно, например, составить себе правильное понятие о религиозном настроении нашего русского народа по той пестрой и беспорядочной толпе, которая сопровождает крестный ходе, толкается в галереях храма Христа-Спасителя, стоит задом к алтарю при совершении венчания, вслух обсуждая сравнительные достоинства жениха и невесты, или стекается на храмовые праздники и архиерейские служения, чтобы послушать певчих и усладиться протодиаконом?! То же самое и у католиков. Красота обстановки и пышность церемонии далеко не всегда особенно благоприятствует возвышению религиозного чувства; но очень часто, напротив, только развлекают внимание молящихся, и толпа, всегда и везде остающаяся толпою, начинает обнаруживать не благочестие, а только любопытство и суетность. Конечно, и в этой шумной массе любопытствующих всегда найдется немало людей, проникнутых искренним чувством благоговения к тому месту и тем священнодействиям, среди которых они находятся; но скромные проявления этого чувства не так бьют в глаза наблюдателя, чтобы составить господствующий тон развертывающейся пред его взором картины. Вот почему тот, кто хочет наблюдать религиозное настроение верующих католиков, должен смотреть на них не в сумятице каких-либо исключительных торжеств и церемоний, а там, где, при благоприятной обстановке, оно может проявляться и проявляется совершенно свободно, без всяких препятствий и соблазнов. Только тогда должным образом поймешь и оценишь всю глубину католического благочестия, когда полюбуешься, например, на покаянную процессию Великого пятка, первые аристократы столицы, разные князья џ графы, с трогательным умилением шествуют по храму с крестами и свечами, сокрушаясь о грехах своих, и сливаясь устами и сердцем в одном единодушном плаче песнопений, когда смотришь на сотни и тысячи паломников, едиными усты и единым сердцем возносящих Богу свои прошения и благоговейно преклоняющихся пред алтарями при молитвенных посещениях базилик; когда с каким-то невольным замиранием сердца следишь, как люди всевозможных званий и состояний, часто неизмеримо далеко отстоящие друг от друга по условиям жизни, здесь, тесно сомкнувшись, объединенные лишь непоколебимою силой веры, всползают по мраморным ступеням di santa scala и сосредоточенно шепчут свои молитвы; когда входишь в простой приходский храм и видишь, как в глубокой тишине стоят люди на коленах и там, пред сепулькрами или конфессионалом, всецело погруженные в самих себя, в молитвенное созерцание страданий распятого Господа, или в трепетном ожидании предстоящей святыни таинства. Только при созерцании этих и других подобных им явлений должным образом оценишь католическое благочестие и поймешь, что церковь Рима, при всех ее недостатках и слабостях, есть все-таки сила... и сила великая.

При всем разнообразии, величии и красоте тех религиозных впечатлений, которые переполняли дни моего пребывания в Риме, православное русское сердце все-таки не находило себе в них полного удовлетворения и стремилось хотя немножко помолиться по своему и в среде своих. На мое счастье римско-католическая пасха в этот год приходилась только на одну неделю ранее православной, а потому я имел возможность в том же Риме слышать наше православное богослужение за литургиями преждеосвященных даров, за всенощными бдениями Вербного воскресения, Великого четверга и Великой субботы, а также за утреней и литургией Светлого дня. Маленькая домовая церковь при русском посольстве очень изящна и красива, хотя, конечно, не блестит богатством наших столичных храмов. Благоговейное, выразительное и благолепное служение о. архимандрита Климента и всего церковного причта сопровождается стройным пением небольшого хора под управлением псаломщика, кандидата нашей академии, Вл. А. Абрютина. Хор этот составлен из итальянцев, совершенно незнакомых с языком нашего богослужения, а потому молодому регенту стоит весьма немалого труда обучать своих певцов и писать им ноты для каждого „Господи помилуй!” и „аминь“, изощряясь в изложении славянских слов церковных песнопений буквами итальянского алфавита. При всем том, хор поет стройно и красиво, с достоинством преодолевая трудности исполнения таких превосходных композиций, как, напр., трио „да исправится молитва моя“, „чертог Твой“, „Тебе одеющегося“, канон „волною морскою“ и т. п. Исполнение в большинстве случаев так удачно, что только по неизбежным особенностям в произношении славянских слов можно догадаться, что поют иностранцы. Русских людей, живущих или проездом бывающих в Риме, по-видимому, немало, а потому маленькая посольская церковь при торжественных богослужениях страстной недели была почти всегда полна богомольцами, особенно же в Светлый день, когда молящиеся собрались в таком количестве, что переполнили не только церковь, но и прилегающие к ней коридоры. Особенную торжественность православному празднику придавало на этот раз присутствие Их Императорских Высочеств, Великих Князей Михаила Николаевича и Георгия Михайловича, которые приобщались Св. Таин и затем принимали участие в крестных ходах с плащаницею и за утреней Светлого дня, а к этому дню изволила прибыть еще ее Имп. Высочество, Великая Княгиня Анастасия Михайловна. Какое-то особенно-сладкое чувство радости возбуждал в душе этот светлый праздник, хотя и на далекой чужбине, но в большой родной семье соотечественников, в дорогой русскому сердцу благолепной обстановке православного храма, при блеске сотен огней и сияющих золотом облачений, в клубах фимиама кадильного, под умилительные звуки торжественных воскресных песнопений, когда в окружающей нарядной толпе чувствуешь все своих русских людей, видишь наши братские, пасхальные поцелуи и слышишь радостные восклицания „Христос воскресе!”, вслед за которыми шумит и переливается оживленная русская речь взаимных приветствий и благожеланий. Особенно сердечный характер получает наш светлый день в Риме, благодаря чисто русскому гостеприимному обычаю Российского посланника при итальянском королевском дворе А. И. Нелидова приглашать после литургии к себе на розговенье всех присутствующих в храме, лично известных ему русских людей. На этот раз в изящно убранных и блестяще освещенных парадных апартаментах посольства, в присутствии Великих Князей, собралось человек до двухсот разнообразного общества, которое, при любезном внимании уважаемого хозяина и его семейства, расположилось в оживленной за красиво сервированными столами, где русскому взору особенно приятно было видеть свои родные куличи, пасхи и красные яйца. В несколько недель своего путешествия я, конечно, еще не успел соскучиться по родине, но и на меня в этот праздник повеяло чем-то родным и отрадным. Что же должны перечувствовать при этом те, которых судьба забросила на чужбину на целые годы?! Мне думается, что для них, если только они не перестали быть русскими, эти немногие часы пребывания в православном храме и в кругу соотечественников являются источником самой высокой, освежающей и укрепляющей радости. В том и великое значение православного храма за границей, что стоит он там, как тихая пристань на океанском острове, центром единения, прибежищем и утешением для всех русских людей, разбросанных по разным краям чужого для них мира. И, по милости Божией растут и множатся в последнее время на инославном западе наши русские храмы, часто и по внешности своей настолько прекрасные и величественные, что с честью могут служить представителями нашей Святой и Великой Православной Церкви. Однако, что касается Рима, то пред ним в этом отношении русские люди пока еще в большом долгу. В самом деле, если где, то именно здесь, – в центре латинства папства, подле здешних грандиозных базилик, православная русская церковь должна, без сомнения, иметь такой храм, который соответствовал бы ее достоинству, чего, конечно, никак нельзя сказать о маленькой домовой церкви посольства. Мысль о построении в Риме настоящего, благолепного русского храма давно уже заботит о. архимандрита Климента и, по его внушению, некоторые из богатых русских аристократов, по долгу живущих в итальянской столице и имеющих здесь свои роскошные виллы, изъявили желание пожертвовать со своей стороны крупные суммы на святое дело. О. Климент наметил уже и место для предполагаемого храма в одной из лучших частей города, но так как покупка этого места и расходы по постройке требовали весьма значительных денежных средств, то он собирался предпринять специальную поездку в Россию, и, главным образом в близко знакомую ему по прежней его службе Москву, чтобы возбудить к своему предприятию усердие благотворителей. Впоследствии мне приходилось слышать, что эта поездка уже состоялась, и я уверен, что наша первопрестольная столица, давно уже прославившаяся своею щедростью на благие дела, сумела и в настоящем случае вполне оправдать возлагавшиеся на нее надежды. Дай Бог, чтобы поскорее наступил тот радостный день, когда и в папской столице, под горячими лучами южного солнца Италии, заблестят св. кресты на золоченых главах православного русского храма, а помолиться в нем, быть может, еще приведет Господь и нам.

В числе достопримечательностей Рима всякий путеводитель укажет Вам, недалеко от Корсо и Piazza Colomva, фонтан di Trevi, – из всех римских фонтанов наиболее величественный по размерам и по количеству падающей в нем воды и богато украшенный многими статуями, с Нептуном во главе. У римлян существует поверье, что кто, уезжая из города, побывает у этого фонтана и выпьет воды из него, тот вполне может быть уверен, что ему непременно придется приехать в Рим и еще раз. Доверяя этой примете, многие из путешественников, очарованные богатством и разнообразием римских впечатлений и вынуждаемые обстоятельствами покинуть столь привлекательный для них город, обязательно идут пред отъездом к фонтану di Trevi, чтобы утешаться надеждою на вторичный приезд. Я пред своим отъездом к фонтану di Trevi не ходил; но, тем не менее, счел бы для себя за особенное счастье, если бы когда-нибудь Господь привел еще раз совершить поездку в Рим, чтобы как можно ближе и основательнее познакомиться с теми явлениями его жизни, которые теперь, по необходимости, наблюдал лишь поверхностно и торопливо.

* * *

1

Общая сумма издержек по постройке храма исчисляется в сорок шесть миллионов экю или около двухсот пятидесяти миллионов франков.

2

Метр составляет немного меньше полутора аршин.

3

Такая группа обычно называется “pieta”, т.е. родительская любовь, нежность, сострадание, почему и алтарь этот носит название “capella della pieta”.

4

Базилику S. Paolo можно, пожалуй, признать приятным исключением.

5

По принятому у нас счету, это собственно уже третий этаж, так как на западе этаж (rez-de-chaussee) в общий счет и обыкновенно не принимается.

6

Ему было уже за шестьдесят лет, когда он начинал свою работу

7

Так называемые станцы Рафаэля представляют собою четыре залы, причем каждая носит свое название, а именно: Stanza dell'incendio di Borgo S. Spirito, stanza della signatura, stanza di Eliodoro u stanza di Constantino.

8

Субботы в каждую из четвертей года (quatuor tempora), суббота пред пятою неделей Великого поста и суббота Великая.

9

) Папа и Германия, как известно. с 1900-го года считали уже начало двадцатаго столетия.


Источник: Соколов В.А. Поездка в Рим // Богословский вестник: 1900. Т. 3. № 9. С. 119-145; 1900. Т. 3. № 10. С. 326-353; 1900. Т. 3. № 12. С. 673-702; 1901. Т. 1. № 1. С. 115-145; 1902. Т. 1. № 3. С. 458-507; 1902. Т. 1. № 4. С. 693–722; 1902. Т. 2. № 5. С. 87–111.

Комментарии для сайта Cackle