Макаренко А.С.
Книга для родителей

Может быть, книга эта – дерзость?
Вос­пи­ты­вая детей, нынеш­ние роди­тели вос­пи­ты­вают буду­щую исто­рию нашей страны, и зна­чит, и исто­рию мира. Могу ли я на свои плечи под­нять вели­че­ствен­ную тяжесть такой необъ­ят­ной темы?
Имею ли я право, посмею ли я раз­ре­шить или раз­вя­зать хотя бы глав­ные ее вопросы?

«Книга для роди­те­лей» напи­сана мною в сотруд­ни­че­стве с моей женою
Гали­ной Ста­хи­ев­ной Макаренко.

А. Мака­ренко

Глава первая

Может быть, книга эта – дерзость?
Вос­пи­ты­вая детей, нынеш­ние роди­тели вос­пи­ты­вают буду­щую исто­рию нашей страны, и зна­чит, и исто­рию мира. Могу ли я на свои плечи под­нять вели­че­ствен­ную тяжесть такой необъ­ят­ной темы? Имею ли я право, посмею ли я раз­ре­шить или раз­вя­зать хотя бы глав­ные ее вопросы?
К сча­стью, такая дер­зость от меня не тре­бу­ется. Наша рево­лю­ция имеет свои вели­кие книги, но еще больше у нее вели­ких дел. Книги и дела рево­лю­ции – это уже создан­ная педа­го­гика нового чело­века. В каж­дой мысли, в каж­дом дви­же­нии, в каж­дом дыха­нии нашей жизни зву­чит слава нового граж­да­нина мира. Разве можно не услы­шать этого зву­ча­ния, разве можно не знать, как мы должны вос­пи­ты­вать наших детей?
Но и в нашей жизни есть будни, и в будни родятся слож­ные наборы мело­чей. В мело­чах жизни теря­ется ино­гда чело­век. Наши роди­тели, бывает, в этих мело­чах ищут истину, забы­вая, что у них под руками вели­кая фило­со­фия революции.
Помочь роди­те­лям огля­нуться, заду­маться, открыть глаза – скром­ная задача этой книги.
Наша моло­дежь – это с ни с чем не срав­ни­мое миро­вое явле­ние, вели­чия и зна­чи­тель­но­сти кото­рого мы, пожа­луй, и постиг­нуть не спо­собны. Кто ее родил, кто научил, вос­пи­тал, поста­вил к делу рево­лю­ции? Откуда взя­лись эти десятки мил­ли­о­нов масте­ров, инже­не­ров, лет­чи­ков, ком­бай­не­ров, коман­ди­ров, уче­ных? Неужели это мы, ста­рики, создали эту моло­дежь? Но когда же? Почему мы этого не заме­тили? Не мы ли сами ругали наши школы и вузы, походя ругали, ску­чай, при­вычно; не мы ли счи­тали наши нар­ком­просы достой­ными только вор­ча­ния? И семья как будто тре­щала по всем суста­вам, и любовь как будто не зефи­ром дышала у нас, а больше сквоз­ня­ком про­хва­ты­вала. И ведь неко­гда было: стро­и­лись, боро­лись, снова стро­и­лись, да и сей­час стро­имся, с лесов не слезаем.
А смот­рите: в непри­вычно ска­зоч­ных про­сто­рах кра­ма­тор­ских цехов, на бес­ко­неч­ных пло­ща­дях ста­лин­град­ского трак­тор­ного, в ста­лин­ских, маке­ев­ских, гор­лов­ских шах­тах, и в пер­вый, и во вто­рой, и в тре­тий день тво­ре­ния, на само­ле­тах, на тан­ках, в под­вод­ных лод­ках, в лабо­ра­то­риях, над мик­ро­ско­пами, над пусты­нями Арк­тики, у всех воз­мож­ных штур­ва­лов, кра­нов, у вхо­дов и выхо­дов – везде десятки мил­ли­о­нов новых, моло­дых и страшно инте­рес­ных людей.
Они скромны. Они нередко мало изыс­кан­ные в беседе, у них ино­гда топор­ное ост­ро­умие, они не спо­собны понять пре­лесть Пастер­нака – это верно.
Но они хозя­ева жизни, они спо­койны и уве­рены, они, не огля­ды­ва­ясь, без исте­рики и позы, без бахваль­ства и без нытья, в тем­пах, совер­шенно непред­ви­ден­ных, – они делают наше дело. А пока­жите им какое-нибудь такое виде­ние, о кото­рых и мы уже начи­наем забы­вать, ну вот, напри­мер: «Маши­но­стро­и­тель­ный завод Н. А. Пас­ту­хова и С‑я», – и вы уви­дите, какое тон­кое ост­ро­умие будет обна­ру­жено ими в каж­дом их движении!
На фоне этого исто­ри­че­ского чуда такими дикими кажутся семей­ные «ката­строфы», в кото­рых гиб­нут отцов­ские чув­ства и сча­стье мате­рей, в кото­рых лома­ются и взры­ва­ются харак­теры буду­щих людей СССР.
Ника­ких дет­ских ката­строф, ника­ких неудач, ника­ких про­цен­тов брака, даже выра­жен­ных сотыми еди­ницы, у нас быть не должно! И все-таки в неко­то­рых семьях бывает небла­го­по­лучно. Редко это ката­строфа, ино­гда это откры­тый кон­фликт, еще чаще это кон­фликт тай­ный: роди­тели не только не видят его, но не видят и ника­ких предвестников.
Я полу­чил письмо, напи­сан­ное матерью:

«Мы имеем одного лишь сына, но лучше бы его не было… Это такое страш­ное, непе­ре­да­ва­е­мое горе, сде­лав­шее нас раньше вре­мени ста­ри­ками. Не только тяжело, а и дико смот­реть на моло­дого чело­века, пада­ю­щего все глубже и глубже, в то время когда он мог бы быть в числе луч­ших людей. Ведь сей­час моло­дость – это сча­стье, радость!
Он каж­дый день уби­вает нас, уби­вает настой­чиво и упорно всем своим пове­де­нием, каж­дым своим поступком».

Вид у отца мало­при­вле­ка­тель­ный: лицо широ­кое, небри­тое, одно­ще­кое. Отец этот неряш­лив: на рукаве какие-то перья, кури­ные, что ли, одно перо при­це­пи­лось к его пальцу, палец жести­ку­ли­рует над моей чер­ниль­ни­цей, и перо с ним.
– Я работ­ник… пони­ма­ете, я рабо­таю… вот… и я его учу… Вы спро­сите его, что он ска­жет? Ну, что ты ска­жешь: я тебя учил или нет?
На стуле у стены маль­чик лет три­на­дцати, кра­си­вый, чер­но­гла­зый, серьез­ный. Он, не отры­ва­ясь, смот­рит на отца прямо ему в глаза. В лице маль­чика я не могу про­чи­тать ника­ких чувств, ника­ких выра­же­ний, кроме спо­койно-при­сталь­ного, холод­ного внимания.
Отец раз­ма­хи­вает кула­ком, нали­вая кро­вью пере­ко­шен­ное лицо.
– Един­ствен­ный, а? Огра­бил, оста­вил вот… в чем стою!
Кулак его мет­нулся к стене. Маль­чик морг­нул гла­зами и снова холодно-серьезно рас­смат­ри­вал отца.
Отец устало опус­ка­ется на стул, бара­ба­нит паль­цами, огля­ды­ва­ется; все это в пол­ном заме­ша­тель­стве. Быстро и мелко дро­жит у него верх­ний мускул щеки и лома­ется в ста­ром шраме.
Он опус­кает боль­шую голову и раз­во­дит руками:
– Возь­мите куда-нибудь… что ж… Не вышло. Возьмите…
Он про­из­но­сит это подав­лен­ным, про­си­тель­ным голо­сом, но вдруг снова воз­буж­да­ется, снова поды­мает кулак.
– Ну, как это можно, как? Я пар­ти­зан. Меня вот… сабля шку­ров­ская… голову мою… раз­ру­била! Для них, для тебя!
Он пово­ра­чи­ва­ется к сыну и опус­кает руки в кар­маны. И гово­рит с тем глу­бо­чай­шим пафо­сом муки, кото­рый бывает только в послед­нем слове человеческом:
– Миша! Как же это можно? Един­ствен­ный сын!
Мишины глаза по-преж­нему холодны, но губы вдруг тро­ну­лись с места, какая-то мгно­вен­ная мысль про­бе­жала по ним и скры­лась, – ничего нельзя разобрать.
Я вижу: это враги, враги надолго, – может быть, на всю жизнь. На каких-то пустя­ках сшиб­лись эти харак­теры, в каких-то тем­ных углах души разыг­ра­лись инстинкты, рас­хо­ди­лись тем­пе­ра­менты. Неча­ян­ный взрыв – обыч­ный финал неосто­рож­ного обра­ще­ния с харак­те­ром – этот отец, конечно, взял палку. А сын под­нял про­тив отца сво­бод­ную, гор­дую голову – неда­ром ведь отец рубился со шку­ров­цами! Так было вна­чале. Сей­час он изви­ва­ется в бес­па­мят­стве, а сын?
– Я гляжу на Мишу сурово и тихо говорю:
– Поедешь в ком­муну Дзер­жин­ского! Сегодня!
Маль­чик выпря­мился на стуле. В его гла­зах заиг­рали целые костры радо­сти, осве­тили всю ком­нату, и в ком­нате стало свет­лее. Миша ничего не ска­зал, но отки­нулся на спинку стула и напра­вил родив­шу­юся улыбку прямо на шку­ров­ский шрам, на заму­чен­ные очи батька. И только теперь я про­чи­тал в его улыбке непри­кры­тую, реши­тель­ную ненависть.
Отец печально опу­стил голову.
Миша ушел с инспек­то­ром, а отец спро­сил у меня, как у оракула:
– Почему я поте­рял сына?
Я не отве­тил. Тогда отец еще спросил:
– Там ему хорошо будет?
Книги, книги, книги до потолка. Доро­гие имена на вели­ко­леп­ных кореш­ках. Огром­ный пись­мен­ный стол. На столе тоже книги, мону­мен­таль­ный сар­ко­фаг чер­ниль­ницы, сфинксы, мед­веди, подсвечники.
В этом каби­нете жизнь кипит, книги не только стоят на пол­ках, а и шеле­стят в руках, газеты не только валя­ются между диван­ными подуш­ками, а и рас­пла­сты­ва­ются перед гла­зами: здесь собы­тия обсуж­да­ются, живут – в инто­на­циях, укра­шен­ных тон­ким зна­нием. А между собы­ти­ями, рас­тво­рен­ные в табач­ном дыме, ходят по каби­нету лысины и при­чески, бри­тые под­бо­родки, аме­ри­кан­ские усики и янтар­ные мунд­штуки, и в рам­ках рого­вых оправ смот­рят глаза, увлаж­нен­ные росой остроумия.
В про­стор­ной сто­ло­вой чай пода­ется не бога­тый, не ста­ро­мод­ный само­вар­ный чай, не ради насы­ще­ния, а чай утон­чен­ный, почти сим­во­ли­че­ский, укра­шен­ный фар­фо­ром, кру­жев­ными сал­фет­ками и стро­гим орна­мен­том аске­ти­че­ского пече­нья. Чуточку том­ная, немножко наив­ная, изыс­канно-рыжень­кая хозяйка бало­ван­ными мани­кюр­ными паль­чи­ками дири­жи­рует чаем. К чаю при­ле­тают весе­лым роем имена арти­стов и бале­рин, игриво-про­каз­ли­вые новеллы, лег­ко­кры­лые жиз­не­ра­дост­ные эпи­зо­дики. Ну, а если к чаю пода­дут закуску и улы­ба­ю­щийся хозяин два-три тура сде­лает с гра­фин­чи­ком, тогда после чая снова пере­хо­дят в каби­нет, снова заку­рят, при­да­вят на диване газет­ные листы, подо­мнут боками поду­шечки и, отки­ды­вая головы, захо­хо­чут над послед­ним анекдотом.
Разве это плохо? Кто его знает, но среди этих людей все­гда вер­тится и загля­ды­вает в глаза две­на­дца­ти­лет­ний Володя, маль­чик худень­кий и блед­ный, но энер­гич­ный. Когда оче­ред­ной анек­дот почему-либо запаз­ды­вает выхо­дом, папа подает Володю, подает в самой мини­а­тюр­ной пор­ции. В теат­раль­ной тех­нике это назы­ва­ется «антракт».
Папа при­вле­кает Володю к своим коле­ням, щеко­чет в Воло­ди­ном затылке и говорит:
– Володька, ты почему не спишь?
Володя отвечает:
– А ты почему не спишь?
Гости в вос­торге. Володя опус­кает глаза на папино колено и улы­ба­ется сму­щенно – гостям так больше нравится.
Папа потре­пы­вает Володю по какому-либо под­хо­дя­щему месту и спрашивает:
– Ты уже про­чи­тал «Гам­лета»?
Володя кивает головой.
– Понравилось?
Володя и в этот момент не теря­ется, но сму­ще­ние сей­час не у места:
– А, не очень понра­ви­лось! Если он влюб­лен в… эту… в Офе­лию, так почему они не женятся? Они волы­нят, а ты читай!
Новый взрыв хохота у гостей. Из угла дивана какой-нибудь уют­ный бас при­бав­ляет необ­хо­ди­мую пор­цию перца:
– Он, под­лец, али­мен­тов пла­тить не хочет!
Теперь и Володя хохо­чет, сме­ется и папа, но оче­ред­ной анек­дот уже вышел на сцену:
– А вы зна­ете, что ска­зал один поп, когда ему пред­ло­жили пла­тить алименты?
«Антракт окон­чен». Володя вообще редко пода­ется в таком про­грамм­ном порядке – папа пони­мает, что Володя при­я­тен только в малых дозах. Володе такая дози­ровка не нра­вится. Он вер­тится в толпе, пере­хо­дит от гостя к гостю, назой­ливо при­сло­ня­ется даже к незна­ко­мым людям и напря­женно ловит момент, когда можно спар­ти­за­нить: и себя пока­зать, и гостей раз­ве­се­лить, и роди­те­лей возвеличить.
За чаем Володя вдруг впле­тает в новеллу свой звон­кий голос:
– Это его любов­ница, правда?
Мать воз­де­вает руки и восклицает:
– Вы слы­шите, что он гово­рит? Володя, что ты говоришь?!
Но на лице у мамы вме­сте с неко­то­рой наро­чи­той ото­ро­пе­ло­стью напи­саны и неча­ян­ные вос­хи­ще­ние и гор­дость: эту маль­чи­ше­скую раз­вяз­ность она при­ни­мает за про­яв­ле­ние таланта. В общем списке изящ­ных пустя­ков талант Володи тоже уме­стен: япон­ские чашки, ножики для лимона, сал­фе­точки и …сын замечательный.
В мел­ком и глу­пом тще­сла­вии роди­тели не спо­собны при­смот­реться к физио­но­мии сына и про­чи­тать на ней пер­вые буквы буду­щих своих семей­ных непри­ят­но­стей. У Володи очень слож­ное выра­же­ние глаз. Он ста­ра­ется сде­лать их невин­ными, дет­скими гла­зами – это по спе­ци­аль­ному заказу, для роди­те­лей, но в этих же гла­зах поблес­ки­вают искорки наг­ло­сти и при­выч­ной фальши – это для себя.
Какой из него может выйти гражданин?
Доро­гие родители!
Вы ино­гда забы­ва­ете о том, что в вашей семье рас­тет чело­век, что этот чело­век на вашей ответственности.
Пусть вас не уте­шает, что это не больше, как мораль­ная ответственность.
Может настать момент, вы опу­стите голову и будете раз­во­дить руками в недо­уме­нии и будете лепе­тать, может быть, для усып­ле­ния все той же мораль­ной ответственности:
– Володя был такой заме­ча­тель­ный маль­чик! Про­сто все восторгались.
Неужели вы так нико­гда и не пой­мете, кто виноват?
Впро­чем, ката­строфы может и не быть.
Насту­пает момент, когда роди­тели ощу­щают пер­вое, тихонь­кое огор­че­ние. Потом вто­рое. А потом они заме­тят среди уют­ных вет­вей семей­ного дерева соч­ные ядо­ви­тые плоды. Рас­стро­ен­ные роди­тели неко­то­рое время покорно вку­шают их, печально шеп­чутся в спальне, но на людях сохра­няют досто­ин­ство, как будто в их про­из­вод­стве нет ника­кого про­рыва. Ничего тра­ги­че­ского нет, плоды созрели, вид доста­точно приятен.
Роди­тели посту­пают так, как посту­пают все бра­ко­делы: плоды сда­ются обще­ству как гото­вая продукция…
Когда в вашей семье появ­ля­ется пер­вая «дет­ская» неуря­дица, когда гла­зами вашего ребенка гля­нет на вас еще малень­кая и сла­бень­кая, но уже враж­деб­ная зве­рушка, почему вы не огля­ды­ва­е­тесь назад, почему вы не при­сту­па­ете к реви­зии вашего соб­ствен­ного пове­де­ния, почему вы мало­душно не спра­ши­ва­ете себя: был ли я в своей семей­ной жизни большевиком?
Нет, вы обя­за­тельно ищете оправданий…
Чело­век в очках, с рыжень­кой бород­кой, чело­век румя­ный и жиз­не­ра­дост­ный, вдруг завер­тел ложеч­кой в ста­кане, отста­вил ста­кан в сто­рону и схва­тил папиросу:
– Вы, педа­гоги, все упре­ка­ете: методы, методы! Никто не спо­рит, методы, но раз­ре­шите же, дру­зья, основ­ной конфликт!
– Какой конфликт?
– Ага! Какой кон­фликт? Вы даже не зна­ете? Нет, вы его разрешите!
– Ну, хорошо, давайте раз­решу, чего вы волнуетесь?
Он вкусно затя­нулся, пух­лыми губ­ками выстре­лил колечко дыма и… улыб­нулся устало:
– Ничего вы не раз­ре­шите. Кон­фликт из серии нераз­ре­ши­мых. Если вы ска­жете, тем пожерт­во­вать или этим пожерт­во­вать, какое же тут раз­ре­ше­ние? Отписка! А если ни тем, ни этим нельзя пожертвовать?
– Все же инте­ресно, какой такой конфликт?
Мой собе­сед­ник повер­нулся ко мне боком. Погля­ды­вая на меня сквозь дым папи­росы, пере­ки­ды­вая ее в паль­цах, отте­няя папи­ро­сой мель­чай­шие нюансы своей печали, он сказал:
– С одной сто­роны, обще­ствен­ная нагрузка, обще­ствен­ный долг, с дру­гой сто­роны, долг перед своим ребен­ком, перед семьей. Обще­ство тре­бует от меня целого рабо­чего дня: утро, день, вечер – все отдано и рас­пре­де­лено. А ребе­нок? Это же мате­ма­тика: пода­рить время ребенку – зна­чит сесть дома, отойти от жизни, соб­ственно говоря, сде­латься меща­ни­ном. Надо же пого­во­рить с ребен­ком, надо же мно­гое ему разъ­яс­нять, надо же вос­пи­ты­вать его, черт возьми!
Он высо­ко­мерно поту­шил в пепель­нице недо­ку­рен­ную нерв­ную папиросу.
Я спро­сил осторожно:
– У вас мальчик?
– Да, в шестом классе – три­на­дцать лет. Хоро­ший парень и учится, но он уже босяк. Мать для него при­слуга. Груб. Я ж его не вижу. И пред­ставьте, при­шел к нему това­рищ, сидят они в сосед­ней ком­нате, и вдруг слышу: мой Костик руга­ется. вы пони­ма­ете, не как-нибудь там, а про­сто кроет матом.
– Вы испугались?
– Поз­вольте, как это «испу­гался»? В три­на­дцать лет он уже все знает, ника­ких тайн. Я думаю, и анек­доты раз­ные знает, вся­кую гадость!
– Конечно, знает.
– Вот видите! А где был я? Где был я, отец?
– Вам досадно, что дру­гие люди научили вашего сына руга­тель­ным сло­вам и гряз­ным анек­до­там, а вы не при­няли в этом участия?
– Вы шутите! – закри­чал мой собе­сед­ник. – А шутка не раз­ре­шает конфликта!
Он нервно запла­тил за чай и убежал.
А я вовсе не шутил. Я про­сто спра­ши­вал его, а он что-то лепе­тал в ответ. Он пьет чай в клубе и бол­тает со мной – это тоже обще­ствен­ная нагрузка. А дай ему время, что он будет делать? Он будет бороться с непри­лич­ными анек­до­тами? Как? Сколько ему было лет, когда он сам начал ругаться? Какая у него про­грамма? Что у него есть, кроме «основ­ного кон­фликта»? И куда он убе­жал? Может быть, вос­пи­ты­вать сво­его сына, а может быть, в дру­гое место, где можно еще пого­во­рить об «основ­ном конфликте»?
«Основ­ной кон­фликт» – отсут­ствие вре­мени – наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ная отго­ворка роди­те­лей-неудач­ни­ков. Защи­щен­ные от ответ­ствен­но­сти «основ­ным кон­флик­том», они рисуют в своем вооб­ра­же­нии цели­тель­ные раз­го­воры с детьми. Кар­тина бла­гост­ная: гово­рит, а ребе­нок слу­шает. Гово­рить речи и поуче­ния соб­ствен­ным детям – задача неве­ро­ятно труд­ная. Чтобы такая речь про­из­вела полез­ное вос­пи­та­тель­ное дей­ствие, тре­бу­ется счаст­ли­вое сте­че­ние мно­гих обсто­я­тельств. Надо, прежде всего, чтобы вами выбрана была инте­рес­ная тема, затем необ­хо­димо, чтобы ваша речь отли­ча­лась изоб­ре­та­тель­но­стью, сопро­вож­да­лась хоро­шей мими­кой; кроме того, нужно, чтобы ребе­нок отли­чался терпением.
С дру­гой сто­роны, пред­ставьте себе, что ваша речь понра­ви­лась ребенку. На пер­вый взгляд может пока­заться, что это хорошо, но на прак­тике иной роди­тель в таком слу­чае взбе­ле­нится. Что это за педа­го­ги­че­ская речь, кото­рая имеет целью дет­скую радость? Хорошо известно, что для радо­сти есть много дру­гих путей; «педа­го­ги­че­ские» речи, напро­тив, имеют целью огор­чить слу­ша­теля, допечь его, дове­сти до слез, до нрав­ствен­ного изнеможения.
Доро­гие родители!
Не поду­майте, пожа­луй­ста, что вся­кая беседа с ребен­ком не имеет смысла. Мы предо­сте­ре­гаем вас только от чрез­мер­ных надежд на разговоры.
Как раз те роди­тели, кото­рые плохо вос­пи­ты­вают своих детей, и вообще те люди, кото­рые отли­ча­ются пол­ным отсут­ствием педа­го­ги­че­ского такта, – все они слиш­ком пре­уве­ли­чи­вают зна­че­ние педа­го­ги­че­ских бесед.
Вос­пи­та­тель­ную работу они рисуют себе так: вос­пи­та­тель поме­ща­ется в неко­то­рой субъ­ек­тив­ной точке. На рас­сто­я­нии трех мет­ров нахо­дится толчка объ­ек­тив­ная, в кото­рой укреп­ля­ется ребе­нок. Вос­пи­та­тель дей­ствует голо­со­выми связ­ками, ребе­нок вос­при­ни­мает слу­хо­вым аппа­ра­том соот­вет­ству­ю­щие волны. Волны через бара­бан­ную пере­понку про­ни­кают в душу ребенка и в ней укла­ды­ва­ются в виде осо­бой педа­го­ги­че­ской соли.
Ино­гда эта пози­ция пря­мого про­ти­во­сто­я­ния субъ­екта и объ­екта несколько раз­но­об­ра­зится, но рас­сто­я­ние в три метра оста­ется преж­ним. Ребе­нок как будто на при­вязи, кру­жит вокруг вос­пи­та­теля и все время под­вер­га­ется либо дей­ствию голо­со­вых свя­зок, либо дру­гим видам непо­сред­ствен­ного вли­я­ния. Ино­гда ребе­нок сры­ва­ется с при­вязи и через неко­то­рое время обна­ру­жи­ва­ется в самой ужас­ной кло­аке жизни. В таком слу­чае вос­пи­та­тель, отец или мать, про­те­стует дро­жа­щим голосом:
– Отбился от рук! Целый день на улице! Маль­чишки! Вы зна­ете, какие у нас во дворе маль­чишки? А кто знает, что они там делают? Там и бес­при­зор­ные, бывают, наверное…
И голос, и глаза ора­тора про­сят: пой­майте моего сына, осво­бо­дите его от улич­ных маль­чи­ков, поса­дите его снова на педа­го­ги­че­скую веревку, поз­вольте мне про­дол­жать воспитание.
Для такого вос­пи­та­ния, конечно, тре­бу­ется сво­бод­ное время, и, конечно, это будет время загуб­лен­ное. Система бонн и гувер­не­ров, посто­ян­ных над­смотр­щи­ков и зудель­щи­ков давно про­ва­ли­лось, не создав в исто­рии ни одной яркой лич­но­сти. Луч­шие, живые дети все­гда выры­ва­лись из этой системы.
Совет­ский чело­век не может быть вос­пи­тан непо­сред­ствен­ным вли­я­нием одной лич­но­сти, какими бы каче­ствами эта лич­ность не обла­дала. Вос­пи­та­ние есть про­цесс соци­аль­ный в самом широ­ком смысле. Вос­пи­ты­вает все: люди, вещи, явле­ния, но прежде всего и больше всего – люди. Из них на пер­вом месте – роди­тели и педа­гоги. Со всем слож­ней­шим миром окру­жа­ю­щей дей­стви­тель­но­сти ребе­нок вхо­дит в бес­ко­неч­ное число отно­ше­ний, каж­дое из кото­рых неиз­менно раз­ви­ва­ется, пере­пле­та­ется с дру­гими отно­ше­ни­ями, услож­ня­ется физи­че­ским и нрав­ствен­ным ростом самого ребенка.
Весь этот «хаос» не под­да­ется как будто ника­кому учету, тем не менее он создает в каж­дый дан­ный момент опре­де­лен­ные изме­не­ния в лич­но­сти ребенка. Напра­вить это раз­ви­тие и руко­во­дить им – задача воспитателя.
Бес­смыс­ленна и без­на­дежна попытка неко­то­рых роди­те­лей извлечь ребенка из-под вли­я­ния жизни и под­ме­нить соци­аль­ное вос­пи­та­ние инди­ви­ду­аль­ной домаш­ней дрес­си­ров­кой. Все равно это окон­чится неуда­чей: либо ребе­нок вырвется из домаш­него застенка, либо вы вос­пи­та­ете урода.
– Выхо­дит так, что за вос­пи­та­ние ребенка отве­чает жизнь. А семья при чем?
– Нет, за вос­пи­та­ние ребенка отве­чает семья, или, если хотите, роди­тели. Но педа­го­гика семей­ного кол­лек­тив не может лепить ребенка из ничего. Мате­ри­а­лом для буду­щего чело­века не может быть огра­ни­чен­ный набор семей­ных впе­чат­ле­ний или педа­го­ги­че­ских поуче­ний отцов. Мате­ри­а­лом будет совет­ская жизнь во всех ее мно­го­об­раз­ных проявлениях.
В ста­рое время в зажи­точ­ных семьях назы­вали детей «ангель­скими душами». В наше время было ска­зано, что дети – «цветы жизни». Это хорошо. Но ско­ро­па­ли­тель­ные в суж­де­ниях, сен­ти­мен­таль­ные люди не дали себе труда заду­маться над этими пре­крас­ными сло­вами. Если ска­зано «цветы», зна­чит, нужно цве­тами любо­ваться, ахать, носиться, нюхать, взды­хать. Нужно, пожа­луй, самим цве­там вну­шить, что они состав­ляют непри­кос­но­вен­ный, «рос­кош­ный» букет.
В этом узко­эс­те­ти­че­ском и бес­смыс­лен­ном вос­торге уже зало­жено его посрам­ле­ние. «Цветы жизни» над­ле­жит пред­став­лять себе не в виде «рос­кош­ного» букета в китай­ской вазе на вашем столе. Сколько бы вы ни вос­тор­га­лись такими цве­тами, сколько бы ни ахали, эти цветы уже уми­рают, они уже обре­чены и они бес­плодны. Зав­тра вы при­ка­жете их про­сто выбро­сить. В луч­шем слу­чае, если вы неис­пра­вимо сен­ти­мен­тальны, вы засу­шите их в тол­стой книге, и после этого ваша радость ста­нет еще более сомни­тель­ной: сколько угодно пре­да­вай­тесь вос­по­ми­на­ниям, сколько угодно смот­рите на них, перед вами будет только сено, про­стое сено!
Нет, наши дети вовсе не такие цветы. Наши дети цве­тут на живом стволе нашей жизни, это не букет, это пре­крас­ный ябло­не­вый сад. И этот – наш, здесь право соб­ствен­но­сти зву­чит, чест­ное слово, оча­ро­ва­тельно! Трудно, конечно, не любо­ваться таким садом, трудно ему не радо­ваться, но еще труд­нее не рабо­тать в таком саду. Будьте добры, зай­ми­тесь этим делом: вска­пы­вайте, поли­вайте, сни­майте гусе­ницу, обре­зайте сухие веточки. Вспом­ните слова гени­аль­ного садов­ника, това­рища Сталина:

«Людей нужно забот­ливо и вни­ма­тельно выра­щи­вать, как садов­ник выра­щи­вает облю­бо­ван­ное пло­до­вое дерево».

Обра­тите вни­ма­ние: пло­до­вое. Не только аро­мат, не только «гаммы кра­сок» – плоды, вот что должно вас инте­ре­со­вать в осо­бен­ной сте­пени. И поэтому не набра­сы­вай­тесь на цветы с одними вздо­хами и поце­лу­ями, возь­мите в руки лопату, нож­ницы, лейку, достаньте лест­ницу. А когда в вашем саду появится гусе­ница, возь­мите париж­скую зелень. Не бой­тесь, побрыз­гайте немножко, пусть даже цве­там будет чуточку при­ятно. между про­чим, у хоро­шего садов­ника гусе­ница нико­гда не появится.
Да, давайте будем садов­ни­ками. Это бле­стя­щее срав­не­ние поз­во­лит нам кое-что выяс­нить в труд­ном вопросе, кто вос­пи­ты­вает ребенка – роди­тели или жизнь?
Кто выра­щи­вает садо­вое дерево?
Из земли и воз­духа оно берет атомы сво­его тела, солнце дает ему дра­го­цен­ную силу горе­ния, ветры и бури вос­пи­ты­вают в нем стой­кость в борьбе, сосед­ние бра­тья-дере­вья спа­сают его от гибель­ного оди­но­че­ства. И в дереве и вокруг него все­гда про­те­кают слож­ней­шие хими­че­ские процессы.
Что может изме­рить садов­ник в этой кро­пот­ли­вой работе жизни? Не дол­жен ли он бес­сильно и покорно ожи­дать, пока созреют плоды, чтобы кощун­ствен­ной и наг­лой рукой похи­ти­теля сорвать их и сожрать?
Так именно и делают дикари где-нибудь в тру­що­бах Огнен­ной Земли. И так делают мно­гие родители.
Но так не делает насто­я­щий садовник.
Чело­век давно научился осто­рожно и нежно при­ка­саться к при­роде. Он не тво­рит при­роду и не уни­что­жает ее, он только вно­сит в нее свой мате­ма­ти­че­ски-могу­чий кор­рек­тив; его при­кос­но­ве­ние, в сущ­но­сти, не что иное, как еле замет­ная пере­ста­новка сил. Там под­порка, там раз­рых­лен­ная земля, там тер­пе­ли­вый зор­кий отбор.
Наше вос­пи­та­ние – такой же кор­рек­тив. И поэтому только и воз­можно вос­пи­та­ние. разумно и точно про­ве­сти ребенка по бога­тым доро­гам жизни, среди ее цве­тов и сквозь вихри ее бурь, может каж­дый чело­век, если он дей­стви­тельно захо­чет это сделать.
Ничто меня так не воз­му­щает, как пани­че­ский и отвра­ти­тель­ный вопль:
– Улич­ные мальчики!!
– Вы пони­ма­ете, все было хорошо, а потом Сережа подру­жился с раз­ными маль­чи­ками на нашем дворе…
– Эти «раз­ные маль­чики» раз­ла­гают Сережу. Сережа шля­ется неиз­вестно где. Сережа взял из шкафа отрез на брюки и про­дал. Сережа при­шел под утро, и от него пахло вод­кой. Сережа оскор­бил мать.
Только самый без­на­деж­ный про­стак может пове­рить, что все это сде­лали «раз­ные маль­чики», «улич­ные маль­чики». Сережа – вовсе не новая марка. Это обыч­ный, доста­точно надо­ев­ший стан­дарт, и выде­лы­ва­ется он отнюдь не улич­ными маль­чи­ками и не «маль­чи­ками на нашем дворе», а лени­выми и бес­со­вест­ными роди­те­лями, выде­лы­ва­ется вовсе не мол­ние­носно, а настой­чиво и тер­пе­ливо, начи­ная с того вре­мени, когда Сереже было пол­тора года. Выде­лы­ва­ется при помощи очень мно­гих без­об­раз­ней­ших при­спо­соб­ле­ний: без­дум­ной лени, при­воль­ного фан­та­зи­ро­ва­ния и само­дур­ства, а самое глав­ное – при помощи непро­сти­тель­ной без­от­вет­ствен­но­сти и ничтож­ного состо­я­ния чув­ства долга.
Сережа и есть в первую оче­редь «улич­ный маль­чик», но тако­вым он сде­лался только в семей­ном про­из­вод­стве. На вашем дворе, может быть, он дей­стви­тельно встре­тит таких же, как он, неудач­ни­ков, они вме­сте соста­вят обыч­ную стайку ребят, оди­на­ково демо­ра­ли­зо­ван­ных и оди­на­ково «улич­ных». Но на том же дворе вы най­дете десятки детей, для кото­рых семей­ный кол­лек­тив и семей­ный кор­рек­тив создали какие-то уста­новки, какие-то тра­ди­ции, помо­га­ю­щие им оси­лить улич­ных маль­чи­ков, не чуж­да­ясь их и не отго­ра­жи­ва­ясь от жизни семей­ными стенами.
В успехе семей­ного вос­пи­та­ния реша­ю­щим явля­ется актив­ное, посто­ян­ное, вполне созна­тель­ное выпол­не­ние роди­те­лями их граж­дан­ского долга перед совет­ским обще­ством. Там, где этот долг реально пере­жи­ва­ется роди­те­лями, где он состав­ляет основу еже­днев­ного их само­чув­ствия, там он необ­хо­димо направ­ляет и вос­пи­та­тель­ную работу семьи, и там невоз­можны ника­кие про­валы и ника­кие катастрофы.
Но есть, к сожа­ле­нию, кате­го­рия роди­те­лей, довольно мно­го­чис­лен­ная, у кото­рых этот закон не дей­ствует. Эти люди как будто хоро­шие граж­дане, но они стра­дают либо непо­сле­до­ва­тель­но­стью мысли, либо сла­бо­стью ори­ен­ти­ровки, либо малым объ­е­мом вни­ма­ния. И только поэтому чув­ство долга не вклю­ча­ется у них в сферу семей­ных отно­ше­ний и, стало быть, в сферу вос­пи­та­ния детей. И только поэтому их пости­гают более или менее тяж­кие неудачи, и только поэтому они сдают обще­ству сомни­тель­ную чело­ве­че­скую продукцию.
Дру­гие посту­пают чест­нее. Они гово­рят искрен­ним голосом:
– Надо уметь вос­пи­ты­вать. Я, может быть, дей­стви­тельно не так делаю. Надо знать, как воспитывать.
В самом деле: все хотят хорошо вос­пи­ты­вать своих детей, но сек­рет не всем изве­стен. Кто-то им обла­дает, кто-то поль­зу­ется, а вы во тьме ходите, вам никто не открыл тайны.
В таком слу­чае взоры всех обра­ща­ются к педа­го­ги­че­ским тех­ни­ку­мам и вузам.
Това­рищи родители!
Между нами: среди нашей педа­го­ги­че­ской бра­тии про­цент семей­ных бра­ко­де­лов нисколько не меньше, чем у вас. И наобо­рот, пре­крас­ные дети вырас­тают часто у таких роди­те­лей, кото­рые нико­гда не видели ни парад­ного, ни чер­ного входа в педа­го­ги­че­скую науку.
А педа­го­ги­че­ская наука очень мало зани­ма­ется вопро­сами семей­ного вос­пи­та­ния. Поэтому даже самые уче­ные педа­гоги хотя и хорошо знают, что от чего про­ис­хо­дит, но в вос­пи­та­нии соб­ствен­ных детей ста­ра­ются больше пола­гаться на здра­вый смысл и житей­скую муд­рость. Пожа­луй, они чаще дру­гих гре­шат наив­ной верой в педа­го­ги­че­ский «сек­рет».
Я знал одного такого про­фес­сора педа­го­гики. Он к сво­ему един­ствен­ному сыну все­гда под­хо­дил с кни­гами в руках и с глу­бо­кими пси­хо­ло­ги­че­скими ана­ли­зами. Как и мно­гие педа­гоги, он верил, что в при­роде дол­жен суще­ство­вать эта­кий педа­го­ги­че­ский трюк, после кото­рого все должны пре­бы­вать в пол­ном бла­гост­ном удо­вле­тво­ре­нии: и вос­пи­та­тель, и ребе­нок, и прин­ципы, – тишь и гладь, и божья бла­го­дать! Сын за обе­дом нагру­бил матери. Про­фес­сор недолго думал и решил воодушевленно:
– Ты, Федя, оскор­бил мать, сле­до­ва­тельно, ты не доро­жишь семей­ным нашим оча­гом, ты недо­стоин нахо­диться за нашим сто­лом. Пожа­луй­ста, с зав­траш­него дня я даю тебе еже­дневно пять руб­лей – обе­дай где хочешь.
Про­фес­сор был дово­лен. По его мне­нию, он реа­ги­ро­вал на гру­бость сына бле­стяще. Федя тоже остался дово­лен. Но трю­ко­вый план не был дове­ден до конца: тишь и гладь полу­чи­лись, но божья бла­го­дать выпала.
Про­фес­сор ожи­дал, что через три-четыре дня Федя бро­сится к нему на шею и скажет:
– Отец! Я был неправ, не лишай меня семей­ного очага!
Но слу­чи­лось не так, вер­нее, не совсем так. Феде очень понра­ви­лось посе­ще­ние ресто­ра­нов и кафе. Его сму­щала только незна­чи­тель­ность ассиг­но­ван­ной суммы. Он внес в дело неко­то­рые поправки: порылся в семей­ном очаге и про­явил ини­ци­а­тиву. Утром в шкафу не ока­за­лось про­фес­сор­ских брюк, а вече­ром сын при­шел домой пья­ный. Рас­тро­ган­ным голо­сом он изъ­яс­нялся в любви к папе и маме, но о воз­вра­ще­нии к семей­ному столу вопроса не поды­мал. Про­фес­сор снял с себя реме­шок и раз­ма­хи­вал им перед лицом сына в тече­ние несколь­ких минут.
Через месяц про­фес­сор под­нял белый флаг и про­сил при­нять сына в тру­до­вую коло­нию. По его сло­вам, Федю испор­тили раз­ные товарищи:
– Вы зна­ете, какие бывают дети?
Неко­то­рые роди­тели, узнав об этой исто­рии, обя­за­тельно спросят:
– Хорошо! Ну, а все-таки, как же нужно посту­пать, если сын за обе­дом нагру­бил матери?
Това­рищи! Этак, пожа­луй, вы меня спро­сите: как нужно посту­пить, если уте­рян коше­лек с день­гами? Поду­майте хоро­шенько, и вы сразу най­дете ответ: купите себе новый коше­лек, зара­бо­тайте новые деньги и поло­жите их в кошелек.
Если сын оскорб­ляет мать, ника­кой фокус не помо­жет. Это зна­чит, что вы очень плохо вос­пи­ты­вали вашего сына, давно вос­пи­ты­вали плохо, долго. Всю вос­пи­та­тель­ную работу нужно начи­нать сна­чала, нужно мно­гое в вашей семье пере­смот­реть, о мно­гом поду­мать и прежде всего самого себя поло­жить под мик­ро­скоп. А как посту­пить немед­ленно после гру­бо­сти, нельзя решить вообще – это слу­чай сугубо инди­ви­ду­аль­ный. Надо знать, что вы за чело­век и как вы вели себя в семье. Может быть, вы сами были грубы с вашей женой в при­сут­ствии сына. Впро­чем, если вы оскорб­ляли вашу жену, когда сына не было дома, – тоже достойно внимания.
Нет, фокусы в семей­ном вос­пи­та­нии должны быть реши­тельно отбро­шены. Рост и вос­пи­та­ние детей – это боль­шое, серьез­ное и страшно ответ­ствен­ное дело, и это дело, конечно, труд­ное. Отде­латься здесь лег­ким трю­ком нельзя. Если вы родили ребенка – это зна­чит: на много лет впе­ред вы отдали ему все напря­же­ние вашей мысли, все ваше вни­ма­ние и всю вашу волю. Вы должны быть не только отцом и шефом ваших детей, вы должны быть еще и орга­ни­за­то­ром вашей соб­ствен­ной жизни, ибо вне вашей дея­тель­но­сти как граж­да­нина, вне вашего само­чув­ствия как лич­но­сти не может суще­ство­вать и воспитатель.

Глава вторая

Когда-то в моло­до­сти при­гла­сили меня на кани­ку­лах гото­вить к пере­эк­за­ме­новке не совсем удач­ного сынка в одной кня­же­ской семье, про­во­див­шей лето в своем име­нии неда­леко от нашего губерн­ского города. Я соблаз­нился хоро­шим зара­бот­ком и воз­мож­но­стью позна­ко­миться с кня­же­ским бытом. На пустын­ной жар­кой стан­ции меня ожи­дал про­стор­ный, длин­ный и бле­стя­щий эки­паж – коляска. Пара воро­ных рыса­ков и спина кучера тоже пора­зили мое вооб­ра­же­ние; я почув­ство­вал даже неко­то­рое бла­го­го­ве­ние перед цар­ством знати, о кото­ром раньше читал только в книгах.
Потер­тый мой чемо­дан­чик непри­лично пры­гал на дне коляски, а на душе рас­про­стра­ни­лось уны­ние: какого дья­вола понесло меня в кня­же­ский мир? У них свои законы, коляски, мол­ча­ли­вые кучера, от кото­рых тоже несет ари­сто­кра­ти­че­скими пред­ками, такими же пред­ками несет и от лошадей…
Я про­жил в име­нии два месяца, и уны­ние, заро­див­ше­еся в дороге, не поки­дало меня до послед­него дня. Только на обрат­ном пути, в той же коляске, тот же потер­тый чемо­дан­чик пры­гал уже весело, и не сму­щало меня ничто: ни коляска, ни кучер, ни весь необъ­ятно бога­тый, недо­ся­га­емо высо­кий, бле­стя­щий кня­же­ский мир.
Мир этот мне не нра­вился. Сам князь, свиты его вели­че­ства гене­рал-майор, «рабо­тал» где-то при дворе и в име­ние не при­е­хал ни разу. Здесь про­во­дили лето высо­кая, худая, носа­тая кня­гиня, двое доче­рей-под­рост­ков, таких же носа­тых, и такой же носа­тый две­на­дца­ти­лет­ний кадет, мой, так ска­зать, вос­пи­тан­ник. Кроме этих лиц, еже­дневно в сто­ло­вой бывало чело­век до два­дцати: я так хорошо и не узнал, кто они такие. Часть этого народа про­жи­вала в име­нии, дру­гие при­ез­жали на два-три дня в гости. Это были соседи, между ними попа­да­лись особы титу­ло­ван­ные; до этого я и пред­ста­вить себе не мог, что в нашей губер­нии так много гнез­дится раз­ной дряни.
Вся эта ком­па­ния сплошь до одного чело­века пора­зила меня своим духов­ным ничто­же­ством. До сих пор в своей жизни я нико­гда не встре­чал такого собра­ния бес­по­лез­ных людей. Может быть, поэтому я был не в состо­я­нии заме­тить у них какие-либо достоинства.
Глядя на них, я не мог не вспо­ми­нать моего отца. Он еже­дневно, в тече­ние десят­ков лет, поды­мался в пять часов утра, по гудку. Через пят­на­дцать минут он уже шагает вдоль серых забо­ров пес­ча­ной нашей улицы, и в руках у него все­гда крас­ный узе­лок с зав­тра­ком. В шесть часов вечера он при­хо­дит с завода пыль­ный и серьез­ный и прежде всего выкла­ды­вает на табу­ретку в кухне акку­ратно сло­жен­ный крас­ный пла­то­чек, в кото­ром так давно он носит свой зав­трак. Разве могли когда-либо заду­маться все эти кня­зья и графы, свиты его вели­че­ства гене­рал-май­оры, их гости и при­жи­валы над тем, сколько стоит про­стой сит­це­ва­тый крас­ный пла­ток, как нужно его беречь, как бережно нужно его стря­хи­вать после зав­трака и скла­ды­вать вчет­веро, а потом еще пополам!?
Сей­час я вспо­ми­наю кня­же­скую семью как чудо­вищ­ную кари­ка­туру: ско­рее, это было пре­ступ­ное сооб­ще­ство, ком­па­ния без­дель­ни­ков, объ­еди­нив­шихся вокруг гла­варя. Я с отвра­ще­нием наблю­дал все детали кня­же­ской жизни: и глу­пую, пустую, никому не нуж­ную чопор­ность, и обе­ден­ное и ужи­ное оби­лие, и хру­сталь, и бес­ко­неч­ные ряды вилок и ножей у при­бо­ров, и оскор­би­тель­ные для чело­века фигуры лакеев.
Я и теперь не пони­маю, сколько вре­мени можно жить такой без­де­я­тель­ной, пре­сы­щен­ной жиз­нью и не обра­титься в тупое живот­ное? Ну, год, два, ну, пять лет, но не века же?
Но они жили века. Они целыми днями бол­тали о чьих-то успе­хах, о каких-то интри­гах, о женить­бах и смер­тях, о награ­дах и оши­боч­ных надеж­дах, о вку­сах и стран­но­стях таких же без­дель­ни­ков, как они, о покуп­ках и про­да­жах имений.
Мой вос­пи­тан­ник был умственно отста­лый маль­чик. Кажется, такими же умственно отста­лыми были и его сестры, и мамаша-кня­гиня. Но не только боль­шое умствен­ное раз­ви­тие, но и про­стая ариф­ме­тика не были для них суще­ственно необ­хо­димы. Богат­ство, титул, при­над­ле­жа­щая им кле­точка в при­двор­ном мире, давно раз­ра­бо­тан­ные, давно омерт­вев­шие быто­вые, мораль­ные, эсте­ти­че­ские каноны, неслож­ная семей­ная дрес­си­ровка – все это вполне опре­де­ляло путь буду­щего князя.
И несмотря на это, истин­ную сущ­ность их жизни состав­ляло стя­жа­ние, неумолч­ная, посто­ян­ная забота о накоп­ле­нии, самая при­ми­тив­ная, самая некра­си­вая, оттал­ки­ва­ю­щая жад­ность, с неболь­шим успе­хом при­кры­ва­е­мая эти­ке­том и чопор­но­стью. Им было мало того, что они имели! Где-то стро­и­лась желез­ная дорога, где-то состав­ля­лась ком­па­ния фар­фо­ро­вых заво­дов, кто-то удачно обер­нулся с акци­ями – все их зани­мало, тре­во­жило, драз­нило, всюду их при­вле­кали и пугали воз­мож­но­сти и опас­но­сти, они стра­дали от нере­ши­тель­но­сти и не могли отка­заться от этих стра­да­ний. И уди­ви­тель­ное дело: эта семья даже отка­зы­вала себе кое в чем! Кня­гиня долго и печально тол­ко­вала о том, что в Париж надо послать письмо с отка­зом от пла­тьев, потому что деньги нужны князю «для дела», мой же вос­пи­тан­ник так же печально вспо­ми­нал, что в про­шлом году хотели купить яхту и не купили.
Воз­вра­ща­ясь в свою рабо­чую семью, я был глу­боко убеж­ден, что побы­вал в мире анти­по­дов, настолько для меня чуж­дых и отвра­ти­тель­ных, что с рабо­чими миром невоз­можно ника­кое срав­не­ние. Мой мир был неиз­ме­римо богаче и ярче. Здесь были дей­стви­тель­ные созда­тели чело­ве­че­ской куль­туры: рабо­чие, учи­теля, врачи, инже­неры, сту­денты. Здесь были лич­но­сти, убеж­де­ния, стрем­ле­ния, споры, здесь была борьба. При­я­тели моего отца, такие же, как он, ста­рые «масте­ро­вые», были умнее, ост­рее и чело­веч­нее ари­сто­кра­тов. Кум моей семьи, маляр Худя­ков, при­шел в вос­кре­се­нье к батьку, сел про­тив меня, ехидно скри­вил щер­ба­тый рот и сказал:
– А ты спро­сил, захочу я их ком­па­нии? А к чер­то­вой матери! Ты мне дар­мо­еда медом обмажь, день­гами обсыпь, а я с ним рюмки водки не выпью. Я вот приду к Семену Гри­го­рье­вичу, поси­дим, посчи­таем, туда-сюда; без кня­зей можно жить, а без нас, маля­ров? Черта пух­лого! Какая будет жизнь без маля­ров? Некра­ше­ная жизнь!
Потом, когда я чуточку поум­нел и осмот­релся в жизни, и в осо­бен­но­сти после Октября, я понял, что в ста­рое время в семье кня­зей и в семьях наших при­я­те­лей было нечто и общее.
Я хорошо, как выда­вал кум Худя­ков свою дочку замуж. Дочка была у него хоро­шая, румя­ная, и страшно ей хоте­лось пройти жизнь рядом с моло­дым сле­са­рем Несте­ренко. А ста­рый Худя­ков ска­зал ей:
– Кто такой Несте­ренко? Сле­са­ришко, на трой­ни­ках сидит. Какой у него будет зара­бо­ток? Седым будет – пол­тора рубля в день! Брось!
Дочка пла­кала, а ста­рый Худя­ков говорил:
– Что ты мне голову сле­зами моро­чишь? Един­ствен­ная дочка, а меня, ста­рика, уни­жа­ешь! Какой Несте­ренко жених?
Дочка еще попла­кала, а все-таки вышла за помощ­ника маши­ни­ста Сверчкова.
Худя­ков гово­рил моему батьку во время вос­крес­ного визита:
– Дур­ная голова! Несте­ренко, и все! У него ус вьется – тоже при­чина! Сверч­ков сей­час помощ­ни­ком на пас­са­жир­ских, через год-два ему паро­воз дадут, хотя бы и манев­ро­вый, ска­жем, а все ж таки маши­нист. Даром я рабо­тал? Пять­сот руб­лей при­да­ного валя­ются или как?
А в нашем свете маши­ни­сты не с каж­дым маля­ром водили ком­па­нию. Когда мне было лет семь, я на маши­ни­стов гля­дел как на самую высо­кую ари­сто­кра­тию. Кум Худя­ков был маляр очень высо­кой ква­ли­фи­ка­ции – карет­ник, но женитьба Сверч­кова на его дочери все же была для жениха явным мезальянсом.
Мой отец не одоб­рил кума и по этому слу­чаю вообще осу­дил его поли­тику по отно­ше­нию к выс­шим классам.
– Слу­шай, Василь, – гово­рил он ему, – не нра­вится мне, зна­ешь, что ты все с панами водишься…
– Да где я там водюсь? – сму­щенно гово­рил кум и отво­ра­чи­вал жид­кую коз­ли­ную боро­денку от госте­при­им­ной селедки к кустам жас­мина за откры­тым окном.
– Как водишься? Сам ты в про­шлое вос­кре­се­нье с кем рыбу ловил? С этим… с тол­сто­брю­хим… с дорож­ным масте­ром! А жена твоя где днюет и ночует? У Новака? А?
Худя­ков про­бо­вал сыг­рать на оскорблении:
– У Новака? Моя жена? Днюет и ночует? Ты, Семен Гри­го­рье­вич, это брось! Жил без панов и про­живу без панов. А рыбу ловить, так это охота! Рыбу я могу ловить и с генералом!
Отец хитро кивает на оскорб­лен­ного кума:
– Хэ! С гене­ра­лом! У гене­рала лодки нет, а у дорож­ного мастера лодка! И сало в кошелке!
Отец мой пра­вильно уко­рял кума Худя­кова, потому что кум дей­стви­тельно с панами водился. В осо­бен­но­сти было непро­сти­тельно, если его жена и в самом деле загля­ды­вала к Новаку. Дорож­ный мастер был про­сто зажи­точ­ный чело­век, а обер-кон­дук­тор Новак был пред­ста­ви­те­лем насто­я­щего пан­ства, с кото­рым даже маши­ни­сты не равнялись.
В нашем поселке никого не было рав­ного Новаку, разве началь­ник стан­ции. Но началь­ник стан­ции брал не столько богат­ством, сколько холе­ным лицом, бле­стя­щим мун­ди­ром и таин­ствен­ной рос­ко­шью казен­ной квар­тиры, о числе ком­нат кото­рой мы, разу­ме­ется, не имели ника­кого понятия.
Новак же был богат. На боль­шом его дворе, отго­ро­жен­ном от осталь­ного мира высо­кими забо­рами, про­хо­дила тоже таин­ствен­ная для нас жизнь нова­ков­ской семьи. Бес­фор­мен­ным кир­пич­ным живо­том выпи­рал из этого двора двух­этаж­ный дом. В ниж­нем его этаже была «тор­говля бака­лей­ных това­ров», тоже при­над­ле­жав­шая семье Новака. С этой тор­гов­лей мы чуточку были зна­комы, потому что с ран­него дет­ства, по пору­че­нию роди­те­лей, поку­пали здесь керо­син, под­сол­неч­ное масло и махорку для батька. А из осталь­ного богат­ства доступны были нашим взо­рам только тюле­вые зана­вески на окнах. В слове «тюле­вые» заклю­ча­лись для меня абсо­лютно недо­ступ­ные нормы роскоши.
Обер-кон­дук­тор Новак, худой чело­век, с холод­ной, серой, со всех сто­рон строго обре­зан­ной бород­кой, два раза в неделю про­ез­жал мимо наших ворот на рес­сор­ной бричке, и рядом с его бле­стя­щими сапо­гами все­гда стоял такой же бле­стя­щий корич­не­вый сак­вояж, в кото­рый, по общему мне­нию, обер-кон­дук­тор скла­ды­вал деньги, полу­чен­ные от «зай­цев». Пока я был мал, «зайцы» эти тоже пред­став­ля­лись мне таин­ствен­ными суще­ствами, гно­мами, при­но­ся­щими счастье.
У Новака были хоро­шие, акку­рат­ные дети, кото­рыми наши роди­тели кололи нам глаза. Они наря­жа­лись в осле­пи­тель­ные гим­на­зи­че­ские мун­диры, потом на их пле­чах появи­лись вен­зеля. По нашим ули­цам они про­хо­дили гор­дые, недо­ступ­ные, окру­жен­ные отпрыс­ками таких же бога­тых фами­лий: попо­ви­чами, сыно­вьями глав­ного бух­гал­тера, при­става, смот­ри­теля зда­ний и дорож­ного мастера.
Несмотря на пол­ную недо­ступ­ность и таин­ствен­ность этого пан­ства, именно через него спус­ка­лись в наши рабо­чие семьи иде­алы и нормы быта, а сле­до­ва­тельно, и вос­пи­та­ния, спус­ка­лись из тех высо­ких сфер, к кото­рым я слу­чайно при­кос­нулся во время кани­кул. От кня­же­ских чер­то­гов до хаты маляра Худя­кова постро­ена была непре­рыв­ная лест­ница, по кото­рой схо­дили к нам семей­ные стили – законы капи­та­ли­сти­че­ского обще­ства. Конечно, была не только коли­че­ствен­ная, но и каче­ствен­ная про­пасть между теми и дру­гими про­пасть клас­со­вая. Про­ле­та­риат жил по дру­гим зако­нам морали и этики, в основе своей глу­боко чело­ве­че­ским. Но если носа­тым княж­нам при­уго­тов­лены были в наслед­ство титул, име­ния, брил­ли­анты и мечты о соб­ствен­ной яхте, то и дочь скром­ного ремес­лен­ника Дуня Худя­кова кое-что полу­чала в наслед­ство: «гар­де­роб», швей­ную машину, кро­вать с нике­ли­ро­ван­ными шари­ками и мечта о граммофоне.
Ста­рая семья, в том числе семья ремес­лен­ника или мел­кого чинов­ника, по выше­ука­зан­ным зако­нам, также была орга­ни­за­цией накоп­ле­ния. Конечно, и накоп­ле­ние было раз­ное, и резуль­таты раз­лич­ные. Новак зара­ба­ты­вал на «зай­цах», дорож­ный мастер на бес­кон­троль­ных рас­че­тах с рабо­чими, а маляр Худя­ков на пят­на­дца­ти­ча­со­вом рабо­чем дне. После завода он кра­сил полы у бога­чей или золо­тил чугун­ных хри­сто­сов для намо­гиль­ных памят­ни­ков. Накоп­ле­ния были необ­хо­димы и для учебы детей, и для при­да­ного доче­рям, и для «покой­ной ста­ро­сти», и для при­да­ния солид­но­сти фамиль­ной фирме. Бла­го­даря семей­ному накоп­ле­нию про­би­ва­лись отдель­ные удач­ники в тот соци­аль­ный слой, где не только не гро­зила нищета, но где были надежды выйти в «насто­я­щие люди».
Одним из важ­ней­ших путей в этом направ­ле­нии была удач­ная женитьба. Как и в семьях кня­зей, так и у нас браки редко совер­ша­лись по любви. У нас, конечно, не было той домо­стро­ев­ской или замоск­во­рец­кой закваски, когда моло­дые жени­лись, не видя друг друга, по само­дур­ному реше­нию отцов. Наши моло­дые более или менее сво­бодно встре­ча­лись, зна­ко­ми­лись, «гуляли», но зве­ри­ный закон борьбы за суще­ство­ва­ние дей­ство­вал почти меха­ни­че­ски. Мате­ри­аль­ные сооб­ра­же­ния при женитьбе были часто реша­ю­щими. При­да­ное за доч­кой в две­сти – три­ста руб­лей, с одной сто­роны, было стра­хов­кой буду­щего бла­го­по­лу­чия, с дру­гой – при­вле­кало солид­ных жени­хов. Только самые бед­ные девушки, выходя замуж, имели воз­мож­ность руко­вод­ство­ваться такими незна­чи­тель­ными аргу­мен­тами, как кра­си­вые глаза, при­ят­ный голос, доб­рая душа и пр. А если девушка была чуть-чуть побо­гаче, для нее уже трудно было опре­де­лить, «на кого вин моргае»:

Чи на тii воли,
Чи на тi корови,
Чи на мое бiле личко,
Чи на чорнi брови.

И очень сла­бым уте­ше­нием в таком слу­чае были даль­ней­шие слова песни:

Воли та корови
Усi поз­ди­ха­ють,
Бiле личко, чорнi брови
Повiк не злиняють.

Женихи как раз пре­красно знали, что в срав­не­нии с волами и коро­вами «бiле личко, чорнi брови» явля­ются пред­ме­тами, ужасно скоро портящимися.
Хозя­и­ном в семье был отец. Он управ­лял мате­ри­аль­ной борь­бой семьи, он руко­во­дил ее труд­ной жиз­нен­ной интри­гой, он орга­ни­зо­вы­вал накоп­ле­ние, он учи­ты­вал копейки, он опре­де­лял судьбы детей.
Отец! Это цен­траль­ная фигура исто­рии! Хозяин, началь­ник, педа­гог, судья и ино­гда палач, это он вел семью со сту­пеньки на сту­пеньку, это он, соб­ствен­ник, нако­пи­тель и дес­пот, не знав­ший ника­ких кон­сти­ту­ций, кроме боже­ских, обла­дал страш­ной вла­стью, уси­лен­ной любовью.
Но у него есть и дру­гое лицо. Это он про­нес на своих пле­чах страш­ную ответ­ствен­ность за детей, за их нищету, болезни и смерть, за их тягост­ную жизнь и тягост­ное выми­ра­ние. Эту ответ­ствен­ность десятки веков пере­кла­ды­вали на него хозя­ева жизни, гра­би­тели и насиль­ники, дво­ряне и рыцари, финан­си­сты, пол­ко­водцы и завод­чики, и он десят­ками веков нес ее непо­силь­ное бремя, уси­лен­ное тою же любо­вью, и сте­нал, стра­дал и про­кли­нал небо, такое же невин­ное, как и он, но отка­заться от ответ­ствен­но­сти не мог.
И от этого его власть ста­но­ви­лась еще свя­щен­нее и еще дес­по­тич­нее. А хозя­ева жизни были довольны, что все­гда к их услу­гам эта оди­оз­ная фигура ответ­чика за их пре­ступ­ле­ния, фигура отца, отяг­чен­ная вла­стью и долгом.
Совет­ская семья не может быть отцов­ской монар­хией, так как исчезла ста­рая эко­но­ми­че­ская семей­ная дина­мика. Наши браки не совер­ша­ются по мате­ри­аль­ным сооб­ра­же­ниям, и наши дети ничего мате­ри­аль­ного суще­ствен­ного не насле­дуют в семей­ных границах.
Наша семья – это уже не уеди­нен­ная группа отцов­ских вла­де­ний. Члены нашей семьи от отца до вчера родив­ше­гося ребенка – члены соци­а­ли­сти­че­ского обще­ства. Каж­дый из них несет на себе честь и досто­ин­ство этого высо­кого звания.
И самое глав­ное: для каж­дого члена семьи опре­де­лен и обес­пе­чен в вели­ко­леп­ном ассор­ти­менте, в госу­дар­ствен­ном мас­штабе выбор путей и воз­мож­но­стей, и побе­до­нос­ное шествие впе­ред каж­дого чело­века теперь зави­сит больше от него самого, чем от семей­ной мобилизации.
Но наша семья не есть слу­чай­ное соеди­не­ние чле­нов обще­ства. Семья – это есте­ствен­ный кол­лек­тив, и, как все есте­ствен­ное, здо­ро­вое, нор­маль­ное, она должна только рас­цве­сти в соци­а­ли­сти­че­ском обще­стве, осво­бо­див­шись от тех самых про­кля­тий, от кото­рых осво­бож­да­ется и все чело­ве­че­ство и отдель­ная личность.
Семья ста­но­вится един­ствен­ной пер­вич­ной ячей­кой обще­ства, тем местом, где реа­ли­зу­ется пре­лесть чело­ве­че­ской жизни, куда при­хо­дят отды­хать побед­ные силы чело­века, где рас­тут и живут дети – глав­ная радость жизни.
Наши роди­тели тоже не без­властны, но эта власть – только отра­же­ние обще­ствен­ной вла­сти. Долг нашего отца перед детьми – это осо­бая форма его долга перед обще­ством. Наше обще­ство как будто гово­рит родителям:
– Вы по доб­рой, любов­ной воли соеди­ни­лись, насла­жда­е­тесь вашими детьми и дальше соби­ра­е­тесь радо­ваться на них. Это дело ваше лич­ное и вашего лич­ного сча­стья. Но в этом счаст­ли­вом про­цессе у вас роди­лись новые люди. Наста­нет момент, когда эти люди пере­ста­нут слу­жить только для вашей радо­сти, а высту­пят как само­сто­я­тель­ные члены обще­ства. Для обще­ства совсем не без­раз­лично, что это будут за люди. Пере­да­вая вам неко­то­рую толику обще­ствен­ной вла­сти, Совет­ское госу­дар­ство тре­бует от вас пра­виль­ного вос­пи­та­ния буду­щего граж­да­нина. Оно в осо­бен­но­сти рас­счи­тает на неко­то­рое обсто­я­тель­ство, есте­ственно воз­ни­ка­ю­щее из вашего союза, – на роди­тель­скую любовь.
Если вы жела­ете родить граж­да­нина и обой­тись без роди­тель­ской любви, то, будьте добры, пре­ду­пре­дите обще­ство о том, что вы жела­ете сде­лать такую гадость. Люди, вос­пи­тан­ные без роди­тель­ской любви, – часто иска­ле­чен­ные люди. И так как такая любовь есть у обще­ства к каж­дому сво­ему члену, как бы он ни был мал, то ваша ответ­ствен­ность за детей все­гда может при­нять реаль­ные формы.
Роди­тель­ская власть в совет­ском обще­стве есть власть, осно­ван­ная не только на обще­ствен­ном пол­но­мо­чии, но и на всей силе обще­ствен­ной морали, тре­бу­ю­щей от роди­те­лей, по край­ней мере, чтобы они не были нрав­ствен­ными уродами.
Вот именно с такой вла­стью и с такой любо­вью вхо­дят роди­тели в семей­ный кол­лек­тив как осо­бые ее ком­по­ненты, отлич­ные от дру­гих ком­по­нен­тов детей.
Наша семья, как и преж­няя, состав­ляет хозяй­ствен­ную еди­ницу. Но совет­ское семей­ное хозяй­ство есть обя­за­тельно сумма тру­до­вых зара­бот­ков. Даже если они очень велики, даже если они пре­вы­шают нор­маль­ные потреб­но­сти семьи, даже если они накоп­ля­ются, это накоп­ле­ние имеет иной харак­тер, чем накоп­ле­ние в семье капи­та­ли­сти­че­ского общества.
Обер-кон­дук­тор Новак, когда моби­ли­зо­ван­ные им силы при­роды и тех­ники: «зайцы», зна­ком­ства, двух­этаж­ные дома и тор­говля – достигли жела­тель­ных раз­ме­ров, оста­вил обер-кон­дук­тор­ское поприще и купил неда­леко от нашего города име­ние, в кото­ром было пять­де­сят деся­тин. Новак купил име­ние у общи­пан­ного панка Пче­лин­цева, кото­рый после этого пошел рабо­тать в той самой службе дви­же­ния, из кото­рой только что выбыл новый поме­щик Новак. Потеря Новака в нашей среде была, таким обра­зом, достойно ком­пен­си­ро­вана, пожа­луй, даже с излиш­ком, ибо мы попол­нили свои ряды пер­со­ной чистых кровей.
Все поэтому были довольны. Недо­во­лен был только сын Новака, сухой и скри­пу­чий сту­дент Ком­мер­че­ского инсти­тута. Он говорил:
– Фатер наш на аван­тюры пустился! Мало ему было хоро­шей жизни, захо­те­лось с мужи­ками возиться.
Но так судит «вет­ре­ная мла­дость». Ста­рый Новак судил иначе:
– Этому бал­бесу что? Он наце­пил золо­тые полеты и думает: устро­ился! А кон­чит инсти­тут, что будет делать? Слу­жить? Я уже наслу­жился, довольно каж­дому прыщу кла­няться. А вот он полу­чит от меня тысячи две деся­тин да крах­маль­ный завод, он тогда раз­бе­рет, что это получше твоих поле­тов. Конечно, при­дется нам постра­дать вре­ме­нем – боль­шие деньги тре­бу­ются. А ему только одно в голову лезет: на пар­ных извоз­чи­ках кататься.
Хозяй­ство нашей семьи стро­ится в совер­шенно новых усло­виях обще­ствен­ной эко­но­мики и, сле­до­ва­тельно, в новых усло­виях обще­ствен­ной морали. В наших семей­ных пер­спек­ти­вах нет бес­про­свет­ной нужды, но зато нет крах­маль­ных заво­дов и бла­го­при­об­ре­тен­ных име­ний. Поэтому про­блема семей­ной эко­но­ми­че­ской поли­тики в Совет­ском госу­дар­стве выра­жа­ется в совер­шенно новых фор­мах. Прежде всего важно, что теперь за семей­ное бла­го­со­сто­я­ние не может отве­чать только отец. Семья, кол­лек­тив при­званы отве­чать за это благосостояние.
Можно пред­ста­вить себе семью и у нас, в кото­рой потреб­но­сти удо­вле­тво­ря­ются с неко­то­рым напря­же­нием, ино­гда даже боль­шим. Нам при­хо­ди­лось видеть такие семьи, при­мер неко­то­рых из них может быть для мно­гих весьма поучи­тель­ным. В сле­ду­ю­щей главе мы спе­ци­ально оста­но­вимся на одной заме­ча­тель­ной семье, жиз­нен­ная борьба кото­рой, несмотря на очень труд­ные усло­вия, все же оста­ва­лась борь­бой совет­ского кол­лек­тива за луч­шую жизнь, ни на минуту не при­ни­мая окра­сок нищей беспросветности.
Инстинкты накоп­ле­ния, направ­ляв­шие ста­рую жизнь, у нас осно­ва­тельно выклю­чены. Трудно даже пред­ста­вить себе, чтобы у кого-нибудь из наших граж­дан, хотя бы в тай­ных под­ва­лах души, заше­ве­ли­лась ста­рая гадина:
– Эх, жаль, нельзя мага­зин­чик завести!
Инстинкт накоп­ле­ния в ста­ром обще­стве был посто­янно дей­ству­ю­щим регу­ля­то­ром потреб­ле­ния. Нако­пи­тель­ская жад­ность дости­гала ино­гда таких сте­пе­ней, что уже сама себя отри­цала. Загре­би­стые руки дела­лись такими длин­ными, что теряли спо­соб­ность обслу­жи­вать соб­ствен­ную глотку, а были годны только для грабежа.
В нашей стране только сума­сшед­ший может отка­зы­вать себе на том осно­ва­нии, что он решил сбить капи­таль­чик и пустить его в оборот.
Это очень важ­ное поли­ти­че­ское, эко­но­ми­че­ское и мораль­ное обсто­я­тель­ство. В нашем эти­че­ском ката­логе навсе­гда вычерк­нута орга­ни­зо­ван­ная жад­ность, состав­ля­ю­щая моти­ва­ци­он­ную основу всего капи­та­ли­сти­че­ского обще­ства. От потре­би­тель­ской жад­но­сти, кото­рая логи­че­ски допу­стима и у нас, она отли­ча­ется очень слож­ной кар­ти­ной пси­хо­ло­ги­че­ских и пер­спек­тив­ных дета­лей, ибо заклю­чает в себе и стрем­ле­ние к вла­сти, и често­лю­бие, и гонор, и любовь к рабо­леп­ству, и ту слож­ней­шую цепь зави­си­мо­стей, кото­рая необ­хо­димо при­хо­дит вме­сте с широ­кой вла­стью над мно­же­ством людей и мно­же­ством предметов.
Это орга­ни­зо­ван­ная жад­ность вычерк­нута впер­вые в исто­рии мира Октябрь­ской рево­лю­цией, и это коротко отме­чено в ста­тье шестой Конституции:

«Земля, ее недра, леса, заводы, фаб­рики, шахты, руд­ники, желез­но­до­рож­ный, вод­ный и воз­душ­ный транс­порт, банки, сред­ства связи, орга­ни­зо­ван­ные госу­дар­ством круп­ные сель­ско­хо­зяй­ствен­ные пред­при­я­тия (сов­хозы, машинно-трак­тор­ные стан­ции и т. п.), а также ком­му­наль­ные пред­при­я­тия и основ­ной жилищ­ный фонд в горо­дах и про­мыш­лен­ных пунк­тах явля­ются госу­дар­ствен­ной соб­ствен­но­стью, то есть все­на­род­ным достоянием».

Эта ста­тья, несмотря на всю ее про­стую скром­ность, явля­ется осно­ва­нием новой морали человечества.
Но в нашей Кон­сти­ту­ции есть деся­тая ста­тья, в кото­рой сказано:

«Право лич­ной соб­ствен­но­сти граж­дан на их тру­до­вые доходы и сбе­ре­же­ния, на жилой дом и под­соб­ное домаш­нее хозяй­ство, на пред­меты домаш­него хозяй­ства и оби­хода, на пред­меты лич­ного потреб­ле­ния и удоб­ства, равно как право насле­до­ва­ния лич­ной соб­ствен­но­сти граж­дан, охра­ня­ется законом».

В этой ста­тье закреп­лены права граж­дан на пред­меты потреб­ле­ния. Это те права, кото­рые состав­ляют насто­я­щий объ­ект вели­кой борьбы чело­ве­че­ства и кото­рые все­гда нару­ша­лись экс­плу­а­та­цией чело­века человеком.
У нас эти права не огра­ни­чены зако­ном. Они огра­ни­чи­ва­ются фак­ти­че­ским состо­я­нием нашего народ­ного богат­ства, а так как оно рас­тет с каж­дым днем, то, сле­до­ва­тельно, с каж­дым днем рас­ши­ря­ются и потре­би­тель­ские воз­мож­но­сти отдель­ного чело­века. Наше госу­дар­ство ста­вит перед собой откры­тую и ясную цель все­об­щего богат­ства, таким обра­зом, и перед каж­дой семьей у нас широ­кая цепь воз­мож­но­стей материальных.
Совет­ский семей­ный кол­лек­тив на осно­ва­нии ста­тьи деся­ток Кон­сти­ту­ции явля­ется пол­ным хозя­и­ном сво­его семей­ного иму­ще­ства, кото­рое имеет исклю­чи­тельно тру­до­вое про­ис­хож­де­ние. Это хозяй­ствен­ная арена семей­ного кол­лек­тива ста­но­вится в зна­чи­тель­ной мере и аре­ной педагогической.
Наше обще­ство открыто и созна­тельно идет к ком­му­ни­сти­че­скому обществу.
У нас мораль­ные тре­бо­ва­ния к чело­веку должны быть выше сред­него уровня чело­ве­че­ского поступка. Мораль тре­бует общего рав­не­ния на пове­де­ние самое совер­шен­ное. Наша мораль уже в насто­я­щее время должна быть мора­лью ком­му­ни­сти­че­ской. Наш мораль­ный кодекс дол­жен идти впе­реди и нашего хозяй­ствен­ного уклада и нашего права, отра­жен­ного в Кон­сти­ту­ции, он дол­жен видеть впе­реди еще более высо­кие формы обще­ства. В борьбе за ком­му­низм мы уже сей­час должны вос­пи­ты­вать в себе каче­ства члена ком­му­ни­сти­че­ского обще­ства. Только в этом слу­чае мы сохра­ним ту мораль­ную высоту, кото­рая сей­час так сильно отли­чает наше обще­ство от вся­кого другого.
Вели­кий закон ком­му­низма «от каж­дого по спо­соб­но­сти, каж­дому по потреб­но­сти» для мно­гих еще пред­став­ля­ется прак­ти­че­ски неуло­ви­мым, мно­гие еще не спо­собны пред­ста­вить такой высо­кий прин­цип рас­пре­де­ле­ния, пред­по­ла­га­ю­щий еще неви­дан­ные формы чест­но­сти, спра­вед­ли­во­сти, точ­но­сти, разума, дове­рия, чистоты чело­ве­че­ской нрав­ствен­ной личности.
Глу­бо­чай­ший смысл вос­пи­та­тель­ной работы, и в осо­бен­но­сти работы семей­ного кол­лек­тива, заклю­ча­ется в отборе и вос­пи­та­нии чело­ве­че­ских потреб­но­стей, в при­ве­де­нии их к той нрав­ствен­ной высоте, кото­рая воз­можна только в бес­клас­со­вом обще­стве и кото­рая только и может побуж­дать чело­века к борьбе за даль­ней­шее совершенствование.
Нрав­ственно оправ­дан­ная потреб­ность – это есть потреб­ность кол­лек­ти­ви­ста, т. е. чело­века, свя­зан­ного со своим кол­лек­ти­вом еди­ной целью дви­же­ния, един­ством борьбы, живым и несо­мнен­ным ощу­ще­нием сво­его долга перед обществом.
Потреб­ность у нас есть род­ная сестра долга, обя­зан­но­сти, спо­соб­но­стей, это про­яв­ле­ние инте­ре­сов не потре­би­теля обще­ствен­ных благ, а дея­теля соци­а­ли­сти­че­ского обще­ства, созда­теля этих благ.
При­шел ко мне пацан. Лет ему, веро­ятно, две­на­дцать, а может, и меньше. Уселся про­тив меня в кресле, поти­рает ручон­кой бор­тик стола, соби­ра­ется гово­рить и вол­ну­ется. Голова у него круг­лая, стри­же­ная, щеки пух­лень­кие, а боль­шие глаза укрыты такой обык­но­вен­ной, стан­дарт­ной сле­зой. Я вижу бело­снежно-чистый ворот­ни­чок ниж­ней сорочки.
Пацан этот – актер, я таких много видел. На его физио­но­мии хорошо сде­лано горе, сде­лано из взя­тых напро­кат, веро­ятно, в кино, ста­ри­ков­ских мими­че­ских мате­ри­а­лов: брови сдви­нуты, неж­ные мускулы лба сло­жены в сла­бо­силь­ную складку. Я посмот­рел на него вни­ма­тельно и предложил:
– Ну, что же? Говори, что тебе нужно. Как зовут?
Пацан шикарно вздох­нул, еще раз потя­нул ладо­шкой по столу, нарочно отвер­нул в сто­рону лицо и нарочно замо­гиль­ным голо­сом сказал:
– Коля. А что гово­рить? Жить нечем. И кушать нечего.
– Отца нет?
Коля при­ба­вил слезы и молча повер­тел головой.
– А мать?
Он зало­жил сло­жен­ные руки между колен, накло­нился немного впе­ред, под­нял глаза к окну и вели­ко­лепно сыграл:
– Ах, мать! Нечего и гово­рить! Чего вы хотите, если она слу­жит… на вешалке… в клубе!
Пацан так рас­стро­ился, что уже не меняет позы, все смот­рит в окно. В гла­зах пере­ка­ты­ва­ется все та же слеза.
– Та-ак, – ска­зал я. – Так что тебе нужно?
Он взгля­ды­вает на меня и пожи­мает плечами:
– Что-нибудь нужно сде­лать. В коло­нию отправьте.
– В коло­нию? Нет, ты не под­хо­дишь. В коло­нии тебе будет трудно.
Он под­пи­рает голову горест­ной рукой и задум­чиво говорит:
– Как же я буду жить? Что я буду кушать?
– Как это? Ты же у матери?
– Разве можно жить на пять руб­лей? И одеться же нужно?
Я решил, что пора перейти в наступление.
– Ты дру­гое скажи: почему ты школу бросил?
Я ожи­дал, что Коля не выдер­жит моей стре­ми­тель­ной атаки, запла­чет и рас­те­ря­ется. Ничего подоб­ного. Коля повер­нул ко мне лицо и дело­вито удивился:
– Какая может быть школа, если мне кушать нечего?
– Разве ты сего­дня не завтракал?
Коля встал с кресла и обна­жил шпагу. Он, нако­нец, понял, что и горест­ная поза, и неис­то­щи­мая слеза в гла­зах не про­из­во­дят на меня долж­ного впе­чат­ле­ния. Про­тив таких скеп­ти­ков, как я, нужно дей­ство­вать реши­тельно. Коля выпря­мился и сказал:
– Чего вы меня допра­ши­ва­ете? Вы не хотите мне помочь, я пойду в дру­гое место. И нечего про зав­трак. Зав­тра­кал, завтракал!
– Ах, вот ты какой! – ска­зал я. – Ты боевой!
– Конечно, бое­вой, – шеп­нул Коля, но глаза опустил.
– Ты – нахал, – ска­зал я мед­ленно, – ты – насто­я­щий нахал!
Коля ожи­вился. В его голосе про­рва­лись, нако­нец, хоро­шие маль­чи­ше­ские нотки. И слезы вдруг как не бывало.
– Вы не верите? Вы не верите? Да? Ну, прямо ска­жите, что не верите!
– А что же ты дума­ешь: и скажу. Не верю, и все ты наврал. И есть нечего, и наде­вать нечего! Совсем уми­ра­ешь, бед­ный! С голоду!
– Ну, и не верьте, – небрежно ска­зал Коля, направ­ля­ясь к выходу.
– Нет, постой, – оста­но­вил я его. Ты тут сидел, врал, сколько вре­мени про­пало! Теперь поедем!
– Куда поедем? – испу­гался Коля.
– К тебе поедем, к матери.
– Вот! Смотри ты! Никуда я не поеду! Чего я поеду?
– Как чего? Домой поедешь.
– Мне совсем не нужно домой. Мало ли чего вам захочется.
Я рас­сер­дился на пацана:
– Довольно бол­тать! Говори адрес! Мол­чишь? Хорошо: садись и ожидай!
Коля не ска­зал адреса, но уселся в кресле и затих. Через пять минут он залез в машину и покорно ска­зал, куда ехать.
Через про­стор­ный двор нового рабо­чего клуба он про­шел впе­реди меня, подав­лен­ный и рас­стро­ен­ный, но это уже было дет­ское горе, и поэтому в нем актив­ное уча­стие при­ни­мали нос, и щеки, и рукава чер­ной кур­точки, и дру­гие при­спо­соб­ле­ния для нала­жи­ва­ния нервов.
В неболь­шой чистень­кой ком­нате, в кото­рой были и зана­веси, и цветы, и укра­ин­ский пест­рый ков­рик у белой кро­вати, Коля с места в карьер сел на стул, поло­жил голову на кро­вать и заре­вел, что-то при­го­ва­ри­вал невнят­ное и на кого-то оби­жался, но кепку крепко дер­жал в руке. Мать, моло­дая, тоже боль­шегла­зая и тоже с пух­лень­кими щеч­ками, взяла кепку из его руки и пове­сила на гвоз­дик, потом улыб­ну­лась мне:
– Чего он там наде­лал такого? Вы его привели?
Коля на секунду пре­кра­тил рыда­ния для того, чтобы пре­ду­пре­дить воз­мож­ные с моей сто­роны каверзы:
– Никто меня не при­во­дил! Я сам его при­вел! При­стал и при­стал: едем и едем! Ну, и гово­рите, пожалуйста…
Он опять ринулся в мяг­кую постель, но пла­кал теперь как-то одной сто­ро­ной, а дру­гой слу­шал, о чем мы гово­рили с матерью.
Мать не волновалась:
– Не знаю, что мне с ним делать. Он не был такой, а как пожил у брата брат у меня дирек­тор сов­хоза в Чер­ни­гов­ской обла­сти, так с ним и сде­ла­лось. И вы не думайте: он сам не знает, что ему нужно. А научился: ходит и ходит! Научился про­сить раз­ное… и школу бро­сил, а ведь в чет­вер­том классе. Учился бы, а он по началь­ни­кам ходит, бес­по­коит. А спро­сите его, чего ему не хва­тает? И одет, и обут, и постель хоро­шая, и куша­нье у нас, не скажу, какие раз­но­солы, а нико­гда голод­ным не был. У нас можно из клуб­ной сто­ло­вой брать, да и дома когда на при­мусе. А конечно, у дирек­тора лучше: деревня все-таки и сов­хоз и в то же время – хозяйство.
Коля пере­стал пла­кать, но лежал голо­вой на кро­вати, а под сту­лом водил ногой, видно, о чем-то своем думал, пере­жи­вал воз­ра­же­ния на скром­ные сен­тен­ции матери.
Мать уди­вила меня своим заме­ча­тель­ным опти­миз­мом. Из ее рас­сказа было ясно, что жить ей с сыном трудно, но у нее все хорошо и всем она довольна.
– Раньше хуже было: девя­но­сто руб­лей, поду­майте! А сей­час сто два­дцать, и утро у меня сво­бод­ное, я то тем, то сем зара­бо­таю. И учусь. Через три месяца пере­хожу в биб­лио­теку, буду полу­чать сто восемьдесят.
Она улы­ба­лась с уве­рен­ным покоем в гла­зах. В ней не было даже малень­кого напря­же­ния, чего-либо такого, что гово­рило бы о лихо­ра­доч­ной при­под­ня­то­сти, о непол­ной уве­рен­но­сти в себе. Это была опти­мистка до самых дале­ких глу­бин души. На фоне ее свет­лого харак­тера очень диким пока­зался мне бес­тол­ко­вый и неис­крен­ний бунт ее сына. Но и в этом бунте мать ничего осо­бен­ного не находила:
– Пусть побе­сится! Это ему полезно будет! Я ему так и ска­зала: не нра­вится у меня, ищи луч­шего. Школу хочешь бро­сить – бро­сай, пожа­луй­ста. Только смотри, вот здесь, в ком­нате, я ника­ких раз­го­во­ров не хочу слу­шать. Ищи дру­гих, кото­рые с тобой, с дура­ком, раз­го­ва­ри­вать захо­тят. Это его у дяди испор­тили. Там кино каж­дый день бес­плат­ное! А я где возьму кино? Сядь, книжку почи­тай! Ничего, пере­бе­сится! Теперь в коло­нию ему захо­те­лось. При­я­тели там у него, как же!
Коля уже сидел спо­койно на стуле и вни­ма­тель­ным теп­лым взгля­дом сле­дил за ожив­ленно-улыб­чи­вой мими­кой матери. Она заме­тила его вни­ма­ние и с при­творно-лас­ко­вой уко­риз­ной кивнула:
– Ишь, сидит, бар­чук! У матери ему плохо! Ничего не скажу, ищи лучше, попро­шай­ни­чай там…
Коля отки­нул голову на спинку стула и повел в сто­рону лука­вым глазом.
– И зачем ты, мама, такое гово­ришь? Я не попро­шай­ни­чаю вовсе, а при Совет­ской вла­сти я могу требовать.
– Чего? – спро­сила мать, улыбаясь.
– Что мне нужно, – еще лука­вее отве­тил он.
Не будем судить, кто вино­ват в этом кон­фликте. Суд – труд­ное дело, когда неиз­вестны все дан­ные. Мне и сын и мать оди­на­ково понра­ви­лись. Я боль­шой поклон­ник опти­мизма и очень люблю паца­нов, кото­рые настолько дове­ряют Совет­ской вла­сти, что уже и себя не пом­нят, и не хотят дове­рять даже род­ной матери. Такие пацаны много делают глу­по­стей и много огор­че­ний при­чи­няют нам, ста­ри­кам, но они все­гда пре­лестны! Они при­вет­ливо улы­ба­ются матери, а нам, бюро­кра­там, пока­зы­вают пол­ную при­горшню потреб­но­стей и вякают:
– Отправьте меня в колонию.
– Отправьте меня в лет­ную школу, я хочу быть летчиком!
– Чест­ное слово, я буду рабо­тать и учиться!
И все-таки… Все-таки нехо­рошо вышло и у Коли, и у его матери. Как-то так полу­чи­лось, что потреб­но­сти сына вырас­тали по осо­бой кри­вой, ничего общего не име­ю­щей ни с мате­рин­ской борь­бой, ни с ее успе­хами и надеж­дами. Кто в этом вино­ват? Конечно, не дядя-дирек­тор. Пре­бы­ва­ние у дяди только толк­нуло впе­ред бес­фор­мен­ный клу­бок плохо вос­пи­тан­ных пре­тен­зий Коли.
И лет­няя школа, и коло­ния, и даже кино и хоро­шая пища – пре­крас­ные вещи. Есте­ственно, к ним может стре­миться каж­дый пацан.
Но совер­шенно понятно, что мы не имеем права счи­тать потреб­но­стью каж­дую группу сво­бодно воз­ни­ка­ю­щих жела­ний. Это зна­чило бы создать про­стор для каких угодно инди­ви­ду­аль­ных при­пад­ков, и в таком про­сторе воз­можна только инди­ви­ду­аль­ная борьба со всеми послед­стви­ями, печально из нее выте­ка­ю­щими. Глав­ное из этих послед­ствий – уро­до­ва­ние лич­но­стей и гибель их надежд. Это ста­рая исто­рия мира, ибо капризы потреб­но­стей – это капризы насильников.
Пове­де­ние Коли на пер­вый взгляд может пока­заться пове­де­нием совет­ского маль­чика, настолько захва­чен­ного дви­же­нием исто­рии, что бег семей­ной колес­ницы для него уже ску­чен. Общий коло­рит этого слу­чая настолько сим­па­ти­чен, что невольно хочется ока­зать Коле помочь и удо­вле­тво­рить его неяс­ные жела­ния. Мно­гие так и делают. Я много видел таких обла­го­де­тель­ство­ван­ных маль­чи­ков. Из этих маль­чи­ков редко полу­ча­ется какой-нибудь толк. Такие, как Коля, прежде всего насиль­ники, пусть в самой самой дозе. Они подав­ляют сво­ими тре­бо­ва­ни­ями сна­чала отца или мать, потом при­сту­пают с ножом к горлу к пред­ста­ви­те­лям госу­дар­ствен­ного учре­жде­ния и здесь настой­чиво ведут свою линию, под­креп­ляя ее всем, что попа­да­ется под руку: жало­бой, сле­зой, игрой и нахальством.
И за совет­ской физио­но­мией Коли и за его дет­ским при­твор­ством скры­ва­ется нрав­ствен­ная пустота, отсут­ствие какого бы то ни было кол­лек­тив­ного опыта, кото­рый в две­на­дцать лет дол­жен быть у любого ребенка. Такая пустота обра­зу­ется все­гда, если с ран­него дет­ства в семье нет един­ства жизни, быта, стрем­ле­ний, нет упраж­не­ний в кол­лек­тив­ных реак­циях. В таких слу­чаях у ребенка потреб­ность набу­хает в уеди­нен­ной игре вооб­ра­же­ния без вся­кой связи с потреб­но­стями дру­гих людей. Только в кол­лек­тив­ном опыте может вырасти потреб­ность нрав­ственно цен­ная. Конечно, в две­на­дцать лет она нико­гда не будет оформ­лена в виде яркого жела­ния, потому что корни ее поко­ятся не в водя­ни­стой игре чистой фан­та­зии, а в слож­ней­шей почве еще неяс­ного кол­лек­тив­ного опыта, в спле­те­нии мно­гих обра­зов близ­ких и менее близ­ких людей, в ощу­ще­нии чело­ве­че­ской помощи и чело­ве­че­ской нужды, в чув­ствах зави­си­мо­сти, свя­зан­но­сти, ответ­ствен­но­сти и мно­гих других.
Вот почему так важен для пер­вого дет­ства пра­вильно орга­ни­зо­ван­ный семей­ный кол­лек­тив. У Коли этого кол­лек­тива не было, было только сосед­ство с мате­рью. И каким бы хоро­шим чело­ве­ком ни была мать, про­стое сосед­ство с нею ничего не могло дать поло­жи­тель­ного. Ско­рее, наобо­рот: нет опас­нее пас­сив­ного сосед­ства хоро­шего чело­века, ибо это – наи­луч­шая среда для раз­ви­тия эго­изма. В таком слу­чае как раз и раз­во­дят руками мно­гие хоро­шие люди и вопрошают:
– В кого он уродился?
Алеше четыр­на­дцать лет. Он покрас­нел, надулся:
– Как, вы достали мяг­кий? Я не поеду в мягком!
Мать смот­рит на него со стро­гим удивлением:
– Почему ты не поедешь в мягком?
– А почему в про­шлом году было в меж­ду­на­род­ном? А почему теперь в мягком?
– В про­шлом году было больше денег…
– Какие там деньги? – гово­рит Алеша пре­зри­тельно. _ Деньги? Я знаю, в чем тут дело. Про­сто потому, что это я еду. Меня можно в чем угодно возить!
Мать гово­рит холодно:
– Думай, как хочешь. Если не нра­вится в мяг­ком, можно и совсем не ехать.
– Вот видишь? Вот видишь? – обра­до­вался Алеша. – Могу и совсем не ехать! Все рады будете! Конечно! И даже билет можно про­дать. Деньги все-таки!
Мать пожи­мает пле­чами и ухо­дит. Она должна еще поду­мать, что дальше делать с такими про­кля­тыми вопросами.
Но Надя, стар­шая сестра Алеши, не так спо­койна и ничего не откла­ды­вает. Надя пом­нит тре­вогу граж­дан­ской войны, теп­лушки эва­ку­а­ци­он­ных марш­ру­тов, слу­чай­ные квар­тиры при­фрон­то­вых горо­дов, пом­нит стис­ну­тые зубы и горя­чую страсть борьбы, терп­кую неуве­рен­ность в зав­траш­нем дне и вооду­шев­лен­ную веру в победу.
Надя с насмеш­кой смот­рит на брата, и Алеша читает в ее при­ку­шен­ной губе еще и осуж­де­ние. Он знает, что через минуту сестра обру­шится на него со страш­ной силой деви­чьего невы­но­си­мого пре­зре­ния. Алеша встает со стула и даже напе­вает песенку – так он спо­коен. Но все напрасно; песенку обры­вает корот­кая оглу­ши­тель­ная «оче­редь»:
– Нет, ты мне объ­ясни, моло­ко­сос, когда ты успел при­вык­нуть к международным?
Алеша огля­ды­ва­ется и нахо­дит маль­чи­ше­ский уверт­ли­вый ответ:
– Разве я гово­рил, что при­вык? Я про­сто инте­ре­су­юсь. Каж­дому инте­ресно, понимаешь…
– А жест­ким ваго­ном ты не интересуешься?
– Жест­ким тоже инте­ре­су­юсь, но только… это потом… в сле­ду­ю­щий раз… И потом… какое, соб­ственно говоря, твое дело?
– Мое, – гово­рит сестра серьезно, – мое дело. Во-пер­вых, ты не име­ешь права ехать на курорт. Ника­кого права! Ты здо­ро­вый маль­чишка и ничем не заслу­жил, ничем, пони­ма­ешь, абсо­лютно! С какой стати раз­во­дить таких? С какой стати, говори?
Алеша начи­нает скептически:
– Вон куда поехала! По-тво­ему, так я и обе­дать не имею права% тоже не заслужил…
Но он пони­мает, что стра­те­ги­че­ское отступ­ле­ние необ­хо­димо. Надька спо­собна на вся­кую гадость, и пер­спек­тива курорта может ото­дви­нуться в дале­кие эпохи, назы­ва­е­мые «взрос­лыми». Чем кон­чится сего­дняш­няя кам­па­ния? Хорошо, если только мест­ным пио­нер­ским лаге­рем! Через пят­на­дцать минут Алеша шутя поды­мает руки:
– Сда­юсь! Готов ехать в товар­ном вагоне! Пожалуйста!
Потреб­ность Алеши в меж­ду­на­род­ном вагоне не роди­лась в игре вооб­ра­же­ния, она выросла в опыте, и тем не менее все пони­мают, что эта потреб­ность в той или иной мере без­нрав­ственна. Пони­мает это и мать, но она не в силах изме­нить положение.
Не вся­кий опыт в нашей стране есть опыт нрав­ствен­ный. Наша семья не явля­ется замкну­тым кол­лек­ти­вом, как семья бур­жу­аз­ная. Она состав­ляет орга­ни­че­скую часть совет­ского обще­ства, и вся­кая ее попытка постро­ить свой опыт неза­ви­симо от нрав­ствен­ных тре­бо­ва­ний обще­ства обя­за­тельно при­во­дит к дис­про­пор­ции, кото­рая зву­чит как тре­вож­ный сиг­нал опасности.
Дис­про­пор­ция в семье Алеши заклю­ча­ется в том, что потреб­но­сти отца или матери меха­ни­че­ски ста­но­вятся потреб­но­стями детей. У отца они про­ис­те­кают из боль­шого ответ­ствен­ного и напря­жен­ного труда, из его тру­до­вого зна­че­ния в Совет­ском госу­дар­стве. А у Алеши они не оправ­даны ника­ким кол­лек­тив­ным тру­до­вым опы­том, а даны в отцов­ской щед­ро­сти; эти потреб­но­сти у него отцов­ская подачка. Прин­ци­пи­ально такая семья есть самая ста­рая, ста­рая отцов­ская монар­хия, нечто подоб­ное про­све­щен­ному абсолютизму.
У нас при­хо­дится, в виде исклю­че­ния, наблю­дать такие семьи. У них сло­вес­ная совет­ская идео­ло­гия мирно ужи­ва­ется с опы­том ста­рого типа. Дети в такой семье регу­лярно упраж­ня­ются в неоправ­дан­ном удо­вле­тво­ре­нии. Тра­ги­че­ское буду­щее таких детей оче­видно. Впе­реди у них тяже­лая дилемма: либо пройти ста­дию есте­ствен­ного роста потреб­но­стей сна­чала в состо­я­нии взрос­лого, либо пода­рить обще­ству такой боль­шой и такой ква­ли­фи­ци­ро­ван­ный труд, чтобы заслу­жить санк­цию обще­ства на боль­шие и слож­ные потреб­но­сти. Послед­нее воз­можно только в исклю­чи­тель­ных случаях.
Мне при­хо­ди­лось по этому поводу гово­рить с отдель­ными това­ри­щами. Неко­то­рые из них рас­суж­дают панически:
– Что же делать? Если я с семьей еду на курорт, как, по-вашему, я дол­жен ехать в одном вагоне, а семья в другом?
Такая паника удо­сто­ве­ряет только одно: неже­ла­ние видеть сущ­ность вопроса, отказ от актив­ной мысли, созда­ю­щей новое. Меж­ду­на­род­ный вагон не дороже судьбы детей, но дело не в вагоне. Ника­кие фокусы не попра­вят поло­же­ния, если в семье нет насто­я­щего тона, посто­ян­ного пра­виль­ного опыта.
Про­ехать с отцом в каком угодно вагоне в отдель­ном слу­чае нисколько не вредно, если оче­видно, что это только при­ят­ный слу­чай, выте­ка­ю­щий не из права детей на излиш­ний ком­форт, а из их жела­ния быть вме­сте с отцом. В совет­ском семей­ном кол­лек­тиве много най­дется дру­гих слу­чаев, когда потреб­но­сти детей не будут свя­заны с заслу­гами отца, тогда и у Алеши будет дей­ство­вать дру­гая логика.
Все это вовсе не зна­чит, что в такой семье к детям нужно при­ме­нять какую-то осо­бен­ную дрес­си­ровку. Вопрос реша­ется в стиле всей семьи. И если сам отец как граж­да­нин имеет право на допол­ни­тель­ный ком­форт, то как член семей­ного кол­лек­тива он тоже дол­жен себя огра­ни­чи­вать. Какие-то нормы скром­но­сти обя­за­тельны и для него, тем более что в био­гра­фиях наших вели­ких людей скром­ность все­гда присутствует:

«Под­ни­ма­емся по лест­нице. На окнах белые полот­ня­ные зана­вески. Это три окна квар­тиры Ста­лина. В кро­хот­ной перед­ней бро­са­ется в глаза длин­ная сол­дат­ская шинель, над ней висит фуражка. Три ком­наты и сто­ло­вая. Обстав­лены про­сто, как в при­лич­ной, но скром­ной гости­нице. Сто­ло­вая имеет оваль­ную форму: сюда пода­ется обед – из крем­лев­ской кухни или домаш­ний, при­го­тов­лен­ный кухар­кой. В капи­та­ли­сти­че­ской стране ни такой квар­ти­рой, ни таким меню не удо­вле­тво­рился бы сред­ний слу­жа­щий. Тут же играет малень­кий маль­чик. Стар­ший сын Яша спит в сто­ло­вой, – ему сте­лят на диване; млад­ший в кро­хот­ной ком­натке, вроде ниши».

(Анри Бар­бюс)

Нрав­ствен­ная глу­бина и един­ство семей­ного кол­лек­тив­ного опыта совер­шенно необ­хо­ди­мое усло­вие совет­ского вос­пи­та­ния. Это отно­сится оди­на­ково и к семьям с достат­ком и к семьям с недостатком.
В нашей стране только тот чело­век будет пол­но­цен­ным, потреб­но­сти и жела­ния кото­рого есть потреб­но­сти и жела­ния кол­лек­ти­ви­ста. Наша семья пред­став­ляет собой бла­го­дар­ный инсти­тут для вос­пи­та­ния такого коллективизма.

Глава третья

Сте­пан Дени­со­вич Вет­кин позна­ко­мился со мной в начале лета 1926 года. Я и сей­час вспо­ми­наю появ­ле­ние его с неко­то­рым сму­ще­нием: оно было похоже на втор­же­ние непри­я­тель­ской армии, про­из­ве­ден­ное неожи­данно – без объ­яв­ле­ния войны.
А между тем ничего воен­ного на деле как будто и не было. Сте­пан Дени­со­вич мирно и застен­чиво вошел в мой слу­жеб­ный каби­не­тик, очень веж­ливо покло­нился, держа кепку впе­реди себя в обеих руках, и сказал:
– Если вы очень заняты, про­стите за бес­по­кой­ство – у меня к вам мини­маль­ная просьба.
Даже при слове «мини­маль­ная» Сте­пан Дени­со­вич не улыб­нулся, был сдер­жанно серье­зен и ско­рее оза­бо­чен, чем угрюм.
Он уселся на стуле про­тив меня, и я мог лучше рас­смот­реть его лицо. У него хоро­шие усы, при­кры­ва­ю­щие рот, под этими усами он часто как-то осо­бенно мило вытя­ги­вал губы, как будто что-то обса­сы­вал, на самом деле у него во рту ничего не было, – это дви­же­ние выра­жало тоже оза­бо­чен­ность. Рыжая борода Сте­пана Дени­со­вича была немного сбита вправо, веро­ятно, оттого, что он часто тере­бил ее пра­вой рукой.
Сте­пан Дени­со­вич сказал:
– Да… Видите ли, какое дело! Я, соб­ственно говоря, учи­тель, здесь неда­леко, в Мотовиловке…
– Очень при­ятно. Кол­лега, значит…
Но Сте­пан Дени­со­вич не под­дер­жал моего ожив­ле­ния. Он захва­тил рукой боль­шой уча­сток рыжей своей бороды и сухо­вато объ­яс­нил, глядя чуть в сторону:
– При­ятно – нельзя ска­зать. Я, конечно, люблю это дело, но прямо скажу – не выхо­дит. То есть мето­ди­че­ски выхо­дит, а орга­ни­за­ци­онно не выходит.
– В чем же дело?
– Да… не то, что орга­ни­за­ци­онно, а можно ска­зать, в быто­вом отно­ше­нии. Я у вас прошу сей­час работу… кузнеца.
Я уди­вился молча. Он мель­ком взгля­нул на меня и про­дол­жал еще более сухо, с осо­бен­ной сим­па­тич­ной солид­но­стью, вызы­ва­ю­щей боль­шое дове­рие к его словам:
– Я – хоро­ший куз­ней. Насто­я­щий куз­нец. Мой отец тоже был куз­нец. В ремес­лен­ном учи­лище. Я потому и вышел в учи­теля. А у вас тут все-таки заво­дик, и куз­нец хоро­ший нужен. И при­том учитель.
– Хорошо, – согла­сился я. – Вам нужна квартира?
– Да как вам ска­зать? Ком­ната, конечно, или две ком­наты. Семья у меня зна­чи­тель­ная… Очень значительная.
Сте­пан Дени­со­вич засо­сал губами и задви­гался на стуле.
– Учи­тель­ское дело хоро­шее, но такую семью невоз­можно содер­жать. И кроме того – деревня. Куда они пой­дут, детишки?
– Сколько у вас детей?
Он посмот­рел на меня и улыб­нулся в пер­вый раз. В этой улыбке я уви­дел, нако­нец, насто­я­щего Сте­пана Дени­со­вича. Его оза­бо­чен­ное лицо ничего общего не имело с улыб­кой: зубы в ней были весе­лые, белые, бле­стя­щие. С при­бав­ле­нием улыбки Сте­пан Дени­со­вич казался искрен­нее и добрее.
– Это для меня самый труд­ный вопрос: отве­чать прямо – стыдно, а часто все-таки при­хо­дится, пони­ма­ете, отвечать.
Его улыбка еще раз мельк­нула и рас­та­яла за усами, а на ее месте снова вытя­ну­тые оза­бо­чен­ные губы, и снова он отвер­нулся от меня:
– Три­на­дцать. Три­на­дцать детей!
– Три­на­дцать? – заво­пил я в край­нем изум­ле­нии. – Да что вы говорите?!
Сте­пан Дени­сов ничего не отве­тил, только еще бес­по­кой­нее заво­зился на стуле. И мне стало страшно жаль этого сим­па­тич­ного чело­века, я ощу­тил край­нюю необ­хо­ди­мость ему помочь, но в то же время почув­ство­вал и озлоб­ле­ние. Такое озлоб­ле­ние все­гда бывает, если на ваших гла­зах кто-нибудь посту­пает явно неосмот­ри­тельно. Все эти мои чув­ства раз­ре­ши­лись в неожи­дан­ном для меня самого восклицании:
– Черт знает что! Да как же… да как же вас угораздило?
Он выслу­шал мой непри­лич­ный воз­глас с преж­ним выра­же­нием уста­ло­сти и заботы, улы­ба­ясь только краем уса:
– В семье может быть от одного до восем­на­дцати детей. Я читал: до восем­на­дца­того бывало. Ну… на мою долю выпало тринадцать.
– Как это «выпало»?
– Ну, а как же? Раз бывает до восем­на­дцати, зна­чит, где-нибудь и три­на­дцать ока­жется. Вот на меня и выпало.
Я быстро дого­во­рился со Сте­па­ном Дени­со­ви­чем. Хоро­ший куз­нец нам, дей­стви­тельно, был нужен. Сте­пан Дени­со­вич рас­счи­ты­вал, что куз­не­цом он зара­бо­тает больше, чем учи­те­лем, наша орга­ни­за­ция могла пойти навстречу его расчетам.
С квар­ти­рой было хуже. Насилу-насилу я мог выкро­ить для него одну ком­нату, да и для этого при­шлось про­из­ве­сти целую серию пере­се­ле­ний и пере­та­со­вок. Правда, наши рабо­чие так заин­те­ре­со­ва­лись столь выда­ю­щейся семьей, что никто и не думал про­те­сто­вать. По этому поводу кла­дов­щик Пили­пенко сказал:
– А я счи­таю, что это свин­ство. Усту­пить, само собой, нужно, а все-таки чело­век дол­жен сооб­ра­же­ние иметь и рас­чет иметь! Живи, живи, да огля­ды­вайся. Ска­жем, у тебя трое, чет­веро, смот­ришь, пятеро стало! Ну, огля­нись же, такой-сякой, посчи­тай: пятеро, зна­чит, сооб­рази – сле­ду­ю­щий шестой будет. А то, как дурень с печи, – ника­кого расчета!
Но това­рищ Чуб, ста­рый инстру­мен­таль­щик, у кото­рого было именно шестеро детей, объ­яс­нил, что про­стая ариф­ме­тика в этом вопросе ничего еще не решает:
– Такое ска­зал: счи­тай! Дума­ешь, я не счи­тал? Ого! А что поде­ла­ешь: бед­ность. Бед­ность, вот кто дела такие делает! У бога­того две кро­вати, бога­тый себе спит и все. А у бед­ного одна кро­вать. Сколько ни счи­тай, а она свое возь­мет, и не заме­тишь как…
– Про­счи­та­ешь, – ска­зал кладовщик.
– Про­счет про­ис­хо­дит, а как же! – засме­ялся и Чуб, кото­рый, впро­чем, все­гда любил весе­лый разговор.
Круг­лый и тол­стый бух­гал­тер Пыжов слу­шал их раз­го­вор покро­ви­тель­ственно, а потом вне и свою лепту в дело объ­яс­не­ния подоб­ных фено­ме­наль­ных явлений:
– Про­счет в таком слу­чае вполне воз­мо­жен. Глав­ное здесь, в допол­ни­тель­ном коэф­фи­ци­енте. Если у тебя один ребе­нок, а вто­рой, так ска­зать, в про­екте, то ожи­да­ется при­бав­ле­ние ста про­цен­тов. Рас­чет­ли­вый чело­век и заду­ма­ется: сто про­цен­тов – силь­ный коэф­фи­ци­ент. Ну, а если у тебя пятеро, так шестой, что же, всего два­дцать про­цен­тов – пустя­ко­вый коэф­фи­ци­ент, чело­век и мах­нет рукой: была не была, рискую на два­дцать процентов!
Слу­ша­тели хохо­тали. Чуба в осо­бен­но­сти увле­кала при­чуд­ли­вая игра коэф­фи­ци­ен­тов, и он потре­бо­вал немед­ленно при­ло­же­ния этой тео­рии к соб­ствен­ному случаю:
– Ох ты, черт! Это зна­чит, если у меня – седь­мого под­го­то­вить, какой же вый­дет… этот…
– Седь­мого? – Пыжов только гля­нул на небо и опре­де­лил точно:
– В дан­ном поло­же­нии будет коэф­фи­ци­ент шест­на­дцать и шесть деся­тых процента.
– Пустяк! – в вос­торге захри­пел Чуб. – Конечно, тут и думать нечего!
– Так и дошел чело­век до три­на­дцати? – зали­вался кладовщик.
– Так и дошел, – под­твер­дил бух­гал­тер Пыжов, – три­на­дца­тый – это восемь и три деся­тых процента.
– Ну, это даже вни­ма­ния не стоит, – Чуб про­сто зады­хался от послед­них откры­тий в этой области.
Так весело все встре­тили Сте­пана Дени­со­вича, когда он при­е­хал вто­рой раз посмот­реть на квар­тиру. Сте­пан Дени­со­вич не оби­жался ни на кого, он пони­мал, что мате­ма­тика обязывает.
Квар­тиру осмот­рели ком­па­нией. Ком­ната была сред­няя, мет­ров на пят­на­дцать квад­рат­ных. Поме­ща­лась она в одной из хат, достав­шихся нашему заводу еще от ста­рого режима. Сте­пан Дени­со­вич все поже­вы­вал и поса­сы­вал, осмат­ри­вал ком­нату, и как будто про себя грустно вспоминал:
– Там все-таки у меня две ком­наты… Ну, ничего, как-нибудь…
Что я мог сде­лать? В рас­те­рян­но­сти я задал Сте­пану Дени­со­вичу глу­пый вопрос:
– У вас… много мебели?
Вет­кин с еле замет­ным уко­ром на меня глянул:
– Мебель? Да разве мне до мебели? И ста­вить некуда.
Он вдруг оча­ро­ва­тельно улыб­нулся, как бы под­дер­жи­вая меня в моем смущении:
– Вообще для пред­ме­тов неоду­шев­лен­ных сво­бод­ных мест нет.
Чуб лукаво поче­сал небри­тый под­бо­ро­док и при­щу­рил глаз:
– При таких объ­ек­тив­ных усло­виях това­рищу не мебели нужны, а стел­лажи, вот как у меня в инстру­мен­таль­ной. Стел­лажи, если началь­ник не про­тив, можно будет сделать.
Он при­ки­нул гла­зом высоту комнаты:
– Три яруса. Чет­вер­тый, допол­ни­тель­ный на полу.
– Нельзя здесь поме­стить три­на­дцать, – ска­зал опе­ча­лен­ный кла­дов­щик Пили­пенко, – какая же здесь куба­тура оста­нется для дыха­ния воз­ду­хом? Ника­кой куба­туры, да и вас же двое.
Вет­кин погля­ды­вал то на одного кон­суль­танта, то на дру­гого, но у него не было рас­те­рян­ного вида. Веро­ятно, все затро­ну­тые обсто­я­тель­ства у него были давно учтены и свер­станы в общий план опе­ра­ции. Он под­твер­дил свое преж­нее решение:
– Так я деся­того пере­везу семей­ство. Нельзя ли конячку какую-нибудь, потому что все-таки барах­лишко и малыши пеш­ком не дой­дут от вокзала.
– Конячку? Пожа­луй­ста! Даже две!
– Вот это спа­сибо. Две, конечно, лучше, потому… семья все-таки переезжает.
Деся­того мая, в вос­кре­се­нье, совер­шился въезд семей­ства Вет­ки­ных на тер­ри­то­рию нашего завода. Завод был рас­по­ло­жен неда­леко от города, и к нему была про­ло­жена спе­ци­аль­ная дорога, вымо­щен­ная булыж­ни­ком. Рано утром две завод­ские «конячки» при­та­щили к городу неко­то­рое подо­бие эки­па­жей, отча­сти похо­жих на линейки, отча­сти на пло­щадки. К полу­дню по дороге нача­лось дви­же­ние пуб­лики, чего раньше нико­гда не бывало. Семей­ные пары делали вид, будто совер­шают вос­крес­ную про­гулку, дышат све­жим воз­ду­хом и насла­жда­ются окрест­ными ландшафтами.
В два часа дня пока­за­лась про­цес­сия – ника­кое дру­гое слово к опи­сы­ва­е­мому явле­нию не под­хо­дит. Сидя­щий на пер­вой под­воде трех­лет­ний маль­чик дер­жал в руке неболь­шой игру­шеч­ный флаг, и это еще больше при­да­вало всему шествию харак­тер торжественный.
Впе­реди шли две под­воды. На них пре­об­ла­дало «барах­лишко», только на пер­вой сидел зна­ме­но­сец, а на вто­рой двое детей поменьше. «Барах­лишко» состо­яло из вещей малого раз­мера, за исклю­че­нием шка­фика, уста­нов­лен­ного на пер­вой под­воде в самом ее цен­тре, что при­да­вало шкаф­чику неко­то­рую наро­чи­тую тор­же­ствен­ность. Это был кухон­ный шка­фик одно из самых счаст­ли­вых изоб­ре­те­ний чело­ве­че­ства, шка­фик, но в то же время и стол. Такие вещи издают все­гда заме­ча­тель­ный запах: от них пах­нет теп­лом, све­же­ис­пе­чен­ным хле­бом и дет­ским сча­стьем. Кроме шка­фика выде­ля­лись боль­шой само­вар, две связки книг и узел с подуш­ками. Все осталь­ное было обык­но­вен­ной семей­ной мело­чью: ухваты, веники, ведро, чугунки и т. д.
Рядом со вто­рой под­во­дой шла девушка лет сем­на­дцати, в ста­рень­ком, потем­нев­шем сит­це­вом пла­тьице, боси­ком и с непо­кры­той голо­вой. Видно было, что она все­гда так ходила: несмотря на то, что лето только нача­лось, волосы ее успели сильно выго­реть, лицо было покрыто густым крас­но­ва­тым зага­ром, а на щеках даже шелу­ши­лось. И все же оно про­из­во­дило очень при­ят­ное впе­чат­ле­ние: серьез­ное, хоро­шей формы рот. Голу­бые глаза ясно и спо­койно поблес­ки­вали под пря­мыми умными бровками.
За под­во­дами два маль­чика, при­бли­зи­тельно одного роста и воз­раста, несли выварку, чем-то напол­нен­ную и при­кры­тую поло­са­тым кус­ком мате­рии. Этим было лет по три­на­дцать. За ними шество­вала цен­траль­ная группа детворы от пяти до две­на­дцати лет, маль­чики и дев­чонки. Двое, самые моло­дые, девочки, щека­стые и пуза­тень­кие, – шли впе­реди, взяв­шись за руки, часто пере­би­рали босыми нож­ками по чистым теп­лым булыж­ни­кам мосто­вой и имели вид очень оза­бо­чен­ный: под­воды хоть и мед­ленно дви­га­лись по шоссе, но этим пеше­хо­дам трудно было упра­виться и с такой скоростью.
Осталь­ные, боль­шие маль­чики, заняты были делом: каж­дый что-нибудь тащил на руках или на пле­чах, кто зер­кало, кто связку рамок, самый стар­ший нес грам­мо­фон­ную трубку.
Вся эта ком­па­ния про­из­вела на меня неожи­данно при­ят­ное впе­чат­ле­ние: головы всех были остри­жены под машинку, заго­рев­шие мор­дочки каза­лись чистыми, даже босые ножки были при­по­ро­шены только сего­дняш­ней пылью. Поя­сов ни у кого не было, но ворот­ники сит­це­вых руба­шек были акку­ратно застег­нуты, не было нигде ничего изо­дран­ного, только у того, что нес трубу, бле­стела на колене заплата. Осо­бенно же мне понра­ви­лось то, что ни у одного члена про­цес­сии не было несим­па­тич­ного или оттал­ки­ва­ю­щего выра­же­ния: ника­ких боля­чек, ника­кой золо­тухи, ника­ких при­зна­ков умствен­ной отста­ло­сти. Они спо­койно погля­ды­вали на нас, не сму­ща­лись, но и не гла­зели без­раз­лично, ино­гда о чем-то между собой пере­го­ва­ри­ва­лись, не пони­жая голоса, но и не бра­ви­руя своей свободой.
Я рас­слы­шал несколько слов такого разговора:
– Тут сухое место. А это лоза.
– Из нее кор­зинки можно делать.
– Батько обя­за­тельно сделает!
Сам батько, тво­рец и руко­во­ди­тель всей этой армии, шел сзади и бережно нес в руках грам­мо­фон­ный ящик. Рядом с ним, спу­стив с чер­ной головы жел­тый, яркий пла­ток, высту­пала важно, улы­ба­ясь нам влаж­ными боль­шими гла­зами кра­си­вая, румя­ная жен­щина. Про­ходя мимо нас, Сте­пан Дени­со­вич рас­цвел своей заме­ча­тель­ной улыб­кой и при­под­нял кепку:
– При­е­хали! Что хотите делайте, а при­е­хали! Ваши, смотри, рты рази­нули! А это моя жена, честь имею: Анна Семеновна!
Анна Семе­новна цере­монно накло­нила голову и про­тя­нула руку, потом чер­ными гла­зами стрель­нула вокруг и ска­зала солид­ным низ­ким контральто:
– Вот ему нужно: рты рази­нули! При­вык­нут. Были б люди хоро­шие, не злые.
В этот момент среди встре­ча­ю­щих про­изо­шло дви­же­ние. Жена инстру­мен­таль­щика Чуба, широ­кая и важ­ная дама, до сих пор смот­рев­шая на шествие с под­жа­тыми губами, воз­дела руки и воскликнула:
– Ой, лышенько! Ой, боже ж ты мой! Такие крошки и пеш­ком идут! С вок­зала пеш­ком, легко сказать!
Она бро­си­лась к одной из кро­шек и под­хва­тила ее на руки. Девочка из-за ее плеча выста­вила такую же, как и раньше, оза­бо­чен­ную мор­дочку и так же тара­щила на мир голу­бые гла­зенки. Немед­ленно и дру­гая крошка воз­нес­лась на чьи-то плечи. Встре­ча­ю­щие сме­ша­лись с про­цес­сией. К Вет­ки­ным подо­шел бух­гал­тер Пыжов и ска­зал, про­тя­ги­вая руку:
– С при­ез­дом! И самое глав­ное, не робейте! Это, пони­ма­ете, пра­вильно: кадры!
Поль­зу­ясь лет­ним вре­ме­нем. Сте­пан Дени­со­вич решил основ­ную часть своей армии поме­стить на све­жем воз­духе. Для этого он устроил возле своей хаты нечто вроде веранды. Для такого дела нашлось в раз­ных кон­цах нашего двора много бро­со­вого мате­ри­ала: обрезки, куски реек, ящики. Вос­поль­зо­вав­шись моим раз­ре­ше­нием, Сте­пан Дени­со­вич назна­чил для доставки этого мате­ри­ала резерв­ные силы армии, в то время когда основ­ные силы заня­лись самой постройкой.
Еще семья Вет­ки­ных не при­была к нам, а меня заин­те­ре­со­вал важ­ный педа­го­ги­че­ский вопрос: име­ется ли в этой семье какая-либо орга­ни­за­ци­он­ная струк­тура, или семья пред­став­ляет из себя, так ска­зать, аморф­ную массу? Я прямо спро­сил об этом Сте­пана Дени­со­вича, когда он зашел ко мне по делу.
Вет­кин не уди­вился моему вопросу и одоб­ри­тельно улыбнулся:
– Вы правы, это очень важ­ный вопрос, струк­тура, как вы гово­рите. Конечно, есть струк­тура, хоть и труд­ный вопрос. Тут могут прийти в голову раз­ные непра­виль­ные принципы…
– Например?
– Да вот я вам объ­яс­няю. Можно, допу­стим, по воз­расту, тогда для дела хорошо будет, а для вос­пи­та­ния непра­вильно, малыши и оди­чать глав­ная бри­гада – чет­верка: Ванька, Витька, Семен и опять же Ванюшка. Стар­шему Ваньке пят­на­дцать лет, Ванюшке десять, но он тоже шуст­рый, может то дру­гое делать.
– Как это у вас для Вани вышло?
– Вышло так в бес­по­рядке. Стар­ший Ванька пра­виль­ный, я люблю это имя, а то теперь в моду вошли Игори да Олеги. Ну, а вто­рой родился в шест­на­дца­том году – война, то, се. Я как учи­тель осво­бож­да­ется, да черт их раз­бе­рет, пота­щили и меня к воин­скому началь­нику и про­дер­жали две недели. А жинка в это время с при­бав­ле­нием. Хло­поты, нужда, вол­не­ние, а кумо­вья попа­лись неоте­сан­ные, деревня! Батюшка, видно, спе­шил куда, загля­нул в святцы, какого свя­того? Ивана-муче­ника. Ну, и бул­тых в воду с этим муче­ни­ком, так и оста­лось. Да ничего страш­ного, может, потом будут путаться, а сей­час ничего: то – Ванька, а то – Ванюша, они так уже и знают. Ванька белый, а Ванюшка чер­ный, в мать.
– Так это у вас хозяй­ствен­ная бригада?
– Ого! Хозяй­ствен­ная. И в школу ходят, и дома, если что сде­лать, все­гда ком­па­нией. Работ­ники будут. И к тому же маль­чишки. Вот вам и струк­тура. Потом есть еще бри­гада, хэ, хэ! Васька – восемь лет, осе­нью в школу, под­хо­дит к стар­шим, а пока гуляет. А кроме него, Люба – семь год­ков, а Кольке – шесть. В хозяй­стве с них какой толк, а все-таки при­уча­ются: при­не­сти что, отне­сти, в коопе­ра­тив сбе­гать. Читать умеют и счет в пре­де­лах двух десят­ков – удовлетворительно.
– Это они сей­час мате­риал стаскивают?
– Они. Васька, Люба и Колька, это их дело. Ну, а под ними, конечно, мелочь: Марусе только пять, а дру­гие меньше: Вера и Гришка. А Катя и Петька самые малые – близ­нецы, в поза­про­шлом году только появились.
– Старше всех дочка?
– Оксана, как же! Оксана вне кон­ку­рен­ции. Во-пер­вых, неве­ста, во-вто­рых, она все умеет, и матери, пожа­луй, не усту­пит в хозяй­стве. Это осо­бая ста­тья, и тут поду­мать нужно. Из Оксаны хоро­ший чело­век вый­дет, и учиться хочет – в раб­факе. Вот посмотрю осенью.
Пер­вая бри­гада Ваньки стар­шего неустанно рабо­тала по постройке веранды. Сам Сте­пан Дени­со­вич мало ей помо­гал, так как при­сту­пил уже к работе в нашей куз­нице, и только после четы­рех часов его взлох­ма­чен­ная голова тор­чала над гото­вым кар­ка­сом веранды, заня­тая больше всего вопро­сом о кон­струк­ции крыши. Но даже и в эти вечер­ние часы рас­по­ря­ди­тель­ная власть при­над­ле­жала Ваньке. Одна­жды при мне он ска­зал отцу:
– Ты туда не лазь. Утром мы сами сде­лаем. А ты лучше гвоз­дей достань. Этих гвоз­дей мало.
В рас­по­ря­же­нии бри­гады были только те гвозди, кото­рые Ванюшка млад­ший вытас­ки­вал из ста­рых досок. Он целые дни про­си­жи­вал за этим делом, в его рас­по­ря­же­нии были для этого клещи и осо­бый моло­ток с раз­дво­ен­ным узким кон­цом. Ванюш­кина про­дук­ция «лими­ти­ро­вала» постройку, и Ванька стар­ший отдал при­ка­за­ние резерву, достав­ля­ю­щему материал:
– Вы не бро­сайте где попало. Если с гвоз­ди­ком, несите к Ванюшке, а если без гвоз­дика, давайте мне.
Началь­ник резерва, вось­ми­лет­ний Васька, чело­век лоба­стый, коре­на­стый и серьез­ный, не пошел, однако, на услож­не­ние работы по доставке мате­ри­ала, а моби­ли­зо­вал пред­ста­ви­тель­ницу «мелочи», пяти­лет­нюю Марусю – суще­ство необык­но­венно радост­ное и крас­но­ще­кое. Маруся с любо­пыт­ством рас­смат­ри­вала каж­дую дощечку, при­ди­ра­лась к каж­дому подо­зри­тель­ному пят­нышку и, наду­вая и без того пол­ные щечки, откла­ды­вала дощечку в ту или иную сто­рону. Во время работы она нежно приговаривала:
– С гвоз­ди­ком… Без гвоз­дика… С гвоз­ди­ком… Три гвоз­дика… А эта… без гвоз­дика… А эта с гвоздиком…
Только изредка она с испу­гом всмат­ри­ва­лась в какой-нибудь подо­зри­тель­ный обры­вок про­во­локи, при­ле­пив­шийся к дощечке, и оза­бо­ченно топала к Ваньке или к Витьке с тра­ги­че­ским вопросом:
– Это тоже гвоз­дик? Или это дру­гое?.. Это ровалка? Какая ровалка? Это не нужно с гвоздиком?
Моло­дые Вет­кины пора­жали окру­жа­ю­щих уди­ви­тель­ным спо­кой­ствием своих харак­те­ров. В этом пере­пол­нен­ном семей­стве почти не слышно было плача. Даже самые млад­шие Вет­кины, близ­нецы Катя и Петька, нико­гда не зада­вали таких оглу­ши­тель­ных кон­цер­тов, какие слу­ча­лись, напри­мер, в семей­стве Чуба. У Чуба дети были весе­лые, бое­вые, очень подвиж­ные и пред­при­им­чи­вые. Они много играли, были орга­ни­за­то­рами всей детворы нашего двора, много про­каз­ни­чали и весе­ли­лись, их голоса слы­ша­лись то в том, то в дру­гом конце. Очень часто эти голоса при­об­ре­тали под­черк­нуто минор­ный харак­тер, а ино­гда при­об­ре­тали форму рева, настой­чи­вого, упор­ного, вред­ного, с при­чи­та­ни­ями и обиды, с неожи­дан­ными повы­ше­ни­ями до «крика под ножом убийцы». Чубы-роди­тели дея­тельно боро­лись с подоб­ными изли­ше­ствами, сами кри­чали, руга­лись и даже про­кли­нали свое потом­ство, а в слу­чаях с наи­боль­шей экс­прес­сией раз­ма­хи­ва­лись затре­щи­нами и под­за­тыль­ни­ками и дру­гими видами непо­сред­ствен­ного воз­дей­ствия. Такое оформ­ле­ние часто сооб­щало семье Чубов харак­тер клас­си­че­ской тра­ге­дии, вроде «Ричарда 3», в кото­рой, как известно, детей уби­вают пач­ками. На деле, конечно, ничего тра­ги­че­ского не было.
Моло­дые чубенки, накри­чав­шись до хрипа и полу­чив все, что им пола­га­лось по обы­чаям педа­го­гики, выти­рали слезы и немед­ленно забы­вали все обиды и непри­ят­но­сти, в том числе и соб­ствен­ные домо­га­тель­ства, послу­жив­шие бли­жай­шим пово­дом к кон­фликту, и отправ­ля­лись с весе­лыми выра­же­ни­ями лиц про­дол­жать свою счаст­ли­вую дет­скую жизнь в дру­гом конце двора. Ста­рые Чубы тоже не пре­да­ва­лись ника­кой гру­сти. Напро­тив, созна­ние испол­нен­ного роди­тель­ского долго повы­шало их жиз­не­де­я­тель­ность, необ­хо­ди­мую для выпол­не­ния сто­я­щих перед ними семей­ных задач.
Ничего подоб­ного не было у Вет­ки­ных. Даже Катя и Петька в самых пес­си­ми­сти­че­ских слу­чаях огра­ни­чи­ва­лись корот­ким хны­ка­ньем, име­ю­щим глав­ным обра­зом сим­во­ли­че­ское зна­че­ние. Более стар­шие эле­менты вет­кин­ского потом­ства даже и не хны­кали нико­гда. Кон­фликты этой семьи не выно­си­лись на обще­ствен­ную арену, а может, кон­флик­тов и вовсе не было.
Наше завод­ское обще­ство обра­тило вни­ма­ние на эту осо­бен­ность Вет­ки­ных; все ста­ра­лись как-нибудь объ­яс­нить ее. Никто при этом не упо­ми­нал о педа­го­ги­че­ских талан­тах родителей.
Чуб говорил:
– Харак­теры такие. Это от при­роды. И тут ничего хоро­шего нет, если вообще посмот­реть. Чело­век дол­жен все уметь. Какой же это чело­век будет, если ему все равно, хоть блин, хоть г…о? Чело­век, если что – кри­чать дол­жен, сердце у него должно быть. И пла­кать в дет­ском поло­же­нии сле­дует по закону: живой чело­век, а не кукла. У сво­его батька я пер­вый скан­да­лист был, и попа­дало, правда, то арши­ном, а то и кула­ком. А теперь живу без скан­да­лов, хотя, если кто нале­зет, пожа­луй­ста, я тоже покри­чать могу, а как же иначе?
Бух­гал­тер Пыжов был дру­гого мнения:
– Не в том дело, това­рищ Чуб, не в харак­тере дело, а в эко­но­ми­че­ской базе. Когда у тебя один или два, уви­дят что – дай! Дай этого! На! Дай того! Ну, надо­ест, нельзя! Начи­на­ется крик, конечно, потому что раньше давали, а теперь не дают. А у Вет­кина – три­на­дцать, крути не верти, а все равно посто­ян­ный недо­ста­ток и дефи­цит. Тут никому в голову не при­дет кри­чать: дай! Как это «дай»? Откуда дать? Я и то удив­ля­юсь, как это Сте­пан Дени­со­вич управ­ля­ется без сче­то­вода? Тут, что ни попа­дет в общий котел, поду­май да поду­май, по скольку грам­мов при­хо­дится на пер­сону, да ведь не про­сто раз­дели, а по диф­фе­рен­ци­аль­ному методу, стар­шему одно, а млад­шему дру­гое. Вот почему и харак­теры спо­кой­ные: каж­дый сидит и ожи­дает сво­его пайка, кри­ком все равно не поможешь.
– Ну, это вы по-уче­ному при­ду­мали, това­рищ Пыжов, а только не так, воз­ра­зил Чуб. – У меня тоже шестеро. По какому хочешь методу, все равно мало при­хо­дится на одного. А, однако, орет, пони­ма­ешь, хоть ты ему кол на голове теши: дай и все! И такой резуль­тат: кто больше кри­чит, так тому больше и дается. А не выкри­чит, так силой отни­мет у дру­гого. У меня Володька такой – напористый!
Вет­кин выслу­шал эти фило­соф­ские новеллы со сдер­жан­ной улыб­кой пре­вос­ход­ства и отве­тил так:
– Если чело­век напо­ри­стый, это еще вопрос, нужно или не нужно. Один напо­ри­стый нарвется на дру­гого напо­ри­стого и за ножи хва­та­ются или про­сто в драку! Надо, чтобы ком­па­ния была хоро­шая, тогда все и сде­ла­ется, а то «напо­ри­стый»! А что дети пла­чут и кри­чат, так это про­сто от нер­вов. Вы дума­ете, у вас только нервы? У них тоже. На вид он хоро­ший маль­чишка, и весе­лый, и все, а на самом деле у него нервы испор­чены, как у барыни-суда­рыни. Он и кри­чит. Если ему нервы не пор­тить с пер­вого года, чего он будет кричать?
– У моих нервы? – пора­зился Чуб. – Ого!
– Чего там «ого»? – ска­зал Вет­кин и раз­вел усы, при­кры­вая рукой улыбку. – У тебя у самого нервы бракованные.
Снаб­дить пищей свою семью Вет­кину было трудно. Правда, мы отвели для его нужд зна­чи­тель­ный уча­сток ого­рода, и на нем скоро зара­бо­тали Анна Сер­ге­евна и Оксана. Помогли Вет­кину и еще кое-чем: лошадь, плуг, семена и осо­бенно важ­ная вещь – кар­то­фель. Но пока что ого­род тре­бо­вал только труда и расходов.
Сте­пан Дени­со­вич не жало­вался, но и не скры­вал сво­его положения:
– Я не падаю духом. Сей­час глав­ное – хлеб. Для начала, если будет хлеб, хорошо. Но все-таки: самое мини­маль­ное – пол­пуда хлеба, это зна­чит, по пять­сот грам­мов на едока, в сущ­но­сти, даже мало­вато. Каж­дый день полпуда!
Мы все пони­мали, что от Вет­ки­ных тре­бо­ва­лась зме­и­ная муд­рость. Сам Вет­кин эту муд­рость реа­ли­зо­вал на работе. Он был и в самом деле хоро­ший куз­нец: в этом деле ему здо­рово помо­гала учи­тель­ская куль­тура. Зара­бо­ток его поэтому был гораздо выше сред­него зара­ботка нашего рабочего.
Но я был очень удив­лен, когда на мое пред­ло­же­ние о вечер­ней сверх­уроч­ной работе Вет­кин ответил:
– Если нужно для завода, я не отка­жусь – это дру­гое дело. Ну, а если это вы как бы в под­держку мне, так такого не нужно делать, потому что с таким прин­ци­пом можно сильно напутать.
Он сму­щенно улыб­нулся и потом уже не мог спря­тать улыбку, хотя и ста­рался изо всех сил запих­нуть ее за густую зана­веску усов, – это зна­чит, он чув­ство­вал какую-то неловкость.
Чело­век дол­жен рабо­тать семь часов, а если больше, зна­чит, непра­виль­ная амор­ти­за­ция. Я этого не пони­маю: наро­дил детей и умри. Это вот, забыл уже, насе­ко­мое такое или бабочка, так она живет один день. Поло­жила яички и до сви­да­ния: больше ей делать нечего. Может, для бабочки и пра­вильно, потому что ей в самом деле нечего делать, а у чело­века дела много. Я вот хочу видеть, как Совет­ская власть пой­дет и как пере­го­ним этих… Фор­дов раз­ных и Эди­со­нов. И японцы, и Дне­про­строй, мало ли чего? Семь часов куз­неч­ной работы – это для меня не легко.
– Но вы только что ска­зали, – ото­звался я, – что если нужно для завода…
– Это дру­гое дело. Для завода нужно – и все. А для детей моих не нужно. Надо, чтобы отец у них как чело­век был, а не то, как я наблю­дал, не чело­век, а про­сто лошадь: взгляд тупой, спина заби­тая, нервы ни к черту, а души, как кот напла­кал. К чему такой отец, спра­ши­ва­ется? Для хлеба только. Да лучше такому отцу сразу в могилу, а детей и госу­дар­ство про­кор­мит = хлеба не пожа­леет. Я таких отцов видел: тянет через силу, ничего не сооб­ра­жает – сва­лился, издох, дети – сироты; а если и не сироты, так иди­оты, потому что в семье должна быть радость, а не то что одно горе. А еще и хва­лятся люди: я, гово­рит, все отдал для детей! Ну, и дурак, ты отдал все, а дети полу­чили шиш. У меня хоть и небо­га­тая пища, зато в семье есть ком­па­ния, я здо­ро­вый, мать весе­лая, душа есть у каждого.
При­зна­юсь, что в то время такие рас­суж­де­ния Сте­пана Дени­со­вича не то что не понра­ви­лись мне, а упали как-то не на бла­го­при­ят­ную почву. Логи­че­ски с ним трудно было не согла­ситься, но трудно было пред­ста­вить себе ту гра­ницу, кото­рая могла бы точно отде­лить подоб­ную фило­со­фию от эго­изма или про­стой лени. Я при­вык счи­тать, что чув­ство долга только тогда будет дей­ствен­ным и нрав­ственно высо­ким, когда оно не нахо­дится в очень близ­ком род­стве с ариф­ме­ти­кой или аптекой.
Мне захо­те­лось ближе посмот­реть, как вся эта тео­рия выгля­дит в прак­ти­че­ской линии Сте­пана Дени­со­вича. Но зайти к Вет­ки­ным у меня все не выби­ра­лось вре­мени, тем более что поло­же­ние их посте­пенно улуч­ши­лось. В дру­гой поло­вине хаты Вет­кина жили две девушки-обмо­то­чицы. Они по соб­ствен­ному почину усту­пили свою ком­нату Вет­ки­ным, а сами пере­бра­лись к подруге в дру­гую хату. Сте­пан Дени­со­вич дея­тельно занялся реор­га­ни­за­цией сво­его обиталища.
Как-то я и инстру­мен­таль­щик Чуб уже в авгу­сте месяце про­би­ра­лись в город. Шли по узкой кри­вой тро­пинке в моло­дых дубо­вых зарос­лях. Чуб по сво­ему обык­но­ве­нию гово­рил о людях:
– Вет­кин сына на экза­мен отпра­вил – Ваньку стар­шего. А будет жить у дяди в городе. И сей­час там. Дай мне такого дядю, так я тебе не только три­на­дцать – трид­цать детей наго­товлю. Людям везет по-раз­ному: у одного голова, у дру­гого – борода кра­си­вая, у тре­тьего – дядя!
– Что там за дядя такой?
– Ого! Не дядя, а масло! Пред­се­да­тель ГРК, легко ска­зать! Четыре ком­наты, рояль, диваны, ну, ману­фак­туры раз­ной, про­до­воль­ствия, как у царя!
– Кра­дет, что ли?
– Чего кра­дет? Поку­пает, хэ! В своих мага­зи­нах все­гда можно купить. Если бы, допу­стим, у меня свои мага­зины были, разве я не поку­пал бы? Нэп назы­ва­ется! Бывает и НЭП, а бывает и ХЭП, ХАП! При «хапе» и для пле­мян­ни­ков хва­тит. А вы спро­сите Сте­пана Дени­со­вича, почему он к дяде при­стро­ился? Ну, и отдал бы Ваньку в наш фаб­за­вуч. Так нет, к дяде нужно, потому что там Нэп этот самый!
В этот момент из-за дубо­вых заро­с­лей по той же кри­вой дорожке вышли Сте­пан Дени­со­вич и Ванька. Ванька брел сзади, щел­кал пру­ти­ком по встреч­ным ство­лам моло­дых дере­вьев и имел то слож­ное выра­же­ние, кото­рое бывает только у маль­чи­ков, когда они из ува­же­ния и любви к стар­шим поко­ря­ются их реше­ниям, но в глу­бине души крепко стоят на какой-то своей прин­ци­пи­аль­ной пози­ции, и это ясно видно по еле замет­ной, но все же настой­чи­вой и иро­ни­че­ской улыбке и в лег­ком налете такого же иро­ни­че­ского лака на груст­ных глазах.
– Выдер­жал? – крик­нул Чуб еще издали.
Сте­пан Дени­со­вич даже не улыб­нулся, сер­дито гля­нул назад на сына и, направ­ля­ясь мимо нас, бурк­нул холодно:
– Выдержал.
Но потом вдруг оста­но­вился и ска­зал, глядя в землю:
– Вы слы­шали о дво­рян­ской гор­до­сти? Пожа­луй­ста, вот вам дво­рян­ская гордость!
Несколько теат­раль­ным жестом Вет­кин пока­зал на Ваньку. Сей пред­ста­ви­тель дво­рян­ства в одной руке дер­жал ботинки, а в дру­гой пру­тик, кото­рым цара­пал землю у своих босых ног, рас­смат­ри­вая исца­ра­пан­ное место преж­ним слож­ным взгля­дом, состо­я­щим из двух лучи­ков: один груст­ный и рас­стро­ен­ный, а дру­гой лука­вый и вред­ный. Послед­ний лучик, может быть, как раз и отра­жал идею, без­условно, дворянскую.
Сте­пан Дени­со­вич ста­рался прон­зить Ваньку сер­ди­тым взгля­дом, но не прон­зил: Ванька ока­зался твер­дым, как сам­шит. Тогда Сте­пан Дени­со­вич обра­тился к нам с жало­бой на сына:
– Яблоки! Яблоки он при­знает, если натас­кает из сов­хоз­ного сада. А если они на столе у чело­века, так он их не признает!
Такое воз­му­ти­тель­ное отно­ше­ние к ябло­кам, конечно, не могло быть изоб­ра­жено ника­кими сло­вами. Сте­пан Дени­со­вич снова воз­зрился на Ваньку.
Ванька совер­шил голо­вой нераз­бор­чи­вое дви­же­ние, состо­я­щее из пома­ты­ва­ния в несколь­ких направ­ле­ниях, и сказал:
– Разве только яблоки? Не в ябло­ках дело, а вообще… я там жить не буду.
Сте­пан Дени­со­вич снова обер­нулся к нам, чтобы под­черк­нуть раз­врат­ный харак­тер Вань­ки­ных слов, но Ванька продолжал:
– На что мне ихние яблоки? И кон­феты? И этот… балык!
Ванька вдруг пых­нул сме­хом и отвер­нул покрас­нев­шее лицо, про­шеп­тав несколько смущенно:
– Балык…
Вос­по­ми­на­ние об этом дели­ка­тесе сме­шило Ваньку недолго, к тому же это был горь­кий смех сар­казма. Ванька повер­нул этот сар­казм к нам его серьез­ной сто­ро­ной и ска­зал с насто­я­щим осуж­да­ю­щим выражением:
– У нас дома ничего такого нет, и я не хочу! Не хочу – и все!
Кажется, в этих сло­вах заклю­ча­лось окон­ча­тель­ное утвер­жде­ние Ваньки, потому что, ска­зав их, Ванька выпря­мился, крепко хлоп­нул пру­ти­ком по ноге, как будто это был не пру­тик, а стек, и гля­нул на батька. В этот момент в выра­же­нии Вань­ки­ной фигуры было дей­стви­тельно что-то аристократическое.
Сте­пан Дени­со­вич под пра­вым усом что-то такое сде­лал, как будто начал улы­баться, но бро­сил эту затею и ска­зал пренебрежительно:
– Гор­дец какой! Подумаешь!
Он круто повер­нулся и заша­гал по направ­ле­нию к заводу. Ванька быстро сверк­нул взгля­дом по нашим лицам, как будто хотел пой­мать их на месте пре­ступ­ле­ния, и спо­койно тро­нулся за батьком.
Чуб задер­жал теп­лый взгляд на ухо­дя­щем маль­чике, каш­ля­нул и полез в кар­ман за махор­кой. Он долго рас­прав­лял паль­цами измя­тый листик папи­рос­ной бумаги, долго насы­пал и рас­пре­де­лял на нем табак и все посмат­ри­вал задум­чиво в сто­рону скрыв­ше­гося уже Ваньки. Только заклеив смо­чен­ную язы­ком цыгарку и взяв ее в рот, он заша­рил в глу­бо­ком кар­мане гряз­ного пиджака и ска­зал хрипло:
– Да-да, маль­чишка… А как вы ска­жете, пра­вильно или неправильно?
– Я думаю, что правильно.
– Правильно?
Чуб стал искать спички в дру­гом кар­мане, потом в шта­нах, потом где-то за под­клад­кой и улыбнулся:
– На свете все легко реша­ется. Вот вы сразу ска­зали: пра­вильно. А может, и непра­вильно. Спички вот, и то все бока рас­ца­ра­па­ешь, пока най­дешь, а тут тебе жизнь, жиз­нен­ная правда! Как же так, пра­вильно? Вам хорошо гово­рить, а у Вет­кина три­на­дцать. Имеет право этот босяк зада­ваться? Яблоки, балык, смотри ты! А если у батька и кар­тошки не хватает?
– Постойте, Чуб, вы только сей­час осуж­дали Веткина…
– Осуж­дал, а как же! А что ж тут хоро­шего? Дядя тот сукин сын, а Вет­кин к нему мостится.
– Ну?
– Так это дру­гое дело. Это к ста­рику при­дирка, а маль­чишке какое дело? Маль­чишка дол­жен пони­мать, что отцу трудно, отец и думает, как лучше. Нашел-таки спички, смотри, куда залезли! Теперь детвора стала такая – все сама, и делает сама, и пони­мает сама, а ты за нее отвечай!
Ванька настоял на своем и посту­пил в наш фаб­за­вуч. Город­ской дядя, таким обра­зом, был остав­лен в потен­ци­аль­ном состоянии.
Опи­сан­ный слу­чай меня заин­те­ре­со­вал в несколь­ких раз­ре­зах. Хоте­лось уви­деть поближе всю моти­ва­ци­он­ную натуру Ваньки, нужно было выяс­нить и дру­гое, как такие натуры дела­ются? Для нашего брата, педа­гога, вто­рой вопрос пред­став­ляет настолько важ­ное зна­че­ние, что мне не стыдно было поучиться кое-чему у такой кустар­ной педа­го­ги­че­ской орга­ни­за­ции, как семья Вет­ки­ных. При этом мне не могло прийти в голову, что Вань­кина натура дана от при­роды, что она не явля­ется резуль­та­том хоро­шей вос­пи­та­тель­ной работы.
Среди так назы­ва­е­мой широ­кой пуб­лики у нас широко рас­про­стра­нено зна­ние того, что тео­рия Лом­брозо оши­бочна, что хоро­шее вос­пи­та­ние из любого сырого мате­ри­ала может выко­вать инте­рес­ный и здо­ро­вый характер.
Это пра­виль­ное и сим­па­тич­ное убеж­де­ние, но, к сожа­ле­нию, у нас оно не все­гда при­во­дит к прак­ти­че­ским резуль­та­там. Это про­ис­хо­дит потому, что зна­чи­тель­ная часть наших педа­го­гов испо­ве­дует пре­не­бре­же­ние к Лом­брозо только в тео­ре­ти­че­ских раз­го­во­рах, в докла­дах и речах, на дис­пу­тах и кон­фе­рен­циях. В этих слу­чаях они реши­тельно выска­зы­ва­ются про­тив Лом­брозо, но на деле, в буд­нич­ной прак­ти­че­ской сфере, эти про­тив­ники Лом­брозо не умеют точно и целе­со­об­разно рабо­тать над созда­нием харак­тера и все­гда имеют склон­ность в труд­ных слу­чаях поти­хоньку смыться и оста­вить при­род­ное сырье в пер­во­на­чаль­ном виде.
Эта линия поло­жила начало мно­гим зави­ра­тель­ным писа­ниям и тео­риям. Отсюда «стала есть» и педо­ло­гия, в порядке хит­ро­ум­ного непро­тив­ле­ния, пошла и тео­рия «сво­бод­ного вос­пи­та­ния», а еще есте­ствен­нее – пошли отсюда же обык­но­вен­ные житей­ские умы­ва­ния рук, воз­де­ва­ние тех же конеч­но­стей, отма­хи­ва­ние теми же конеч­но­стями, сопро­вож­да­е­мые обыч­ными словечками:
– Ужас­ный мальчик!
– Без­на­деж­ный тип!
– Мы бессильны!
– Неисправим!
– Мы на него мах­нули рукой!
– Нужен спе­ци­аль­ный режим!
Уни­что­же­ние педо­ло­гии, все­на­род­ный про­вал «сво­бод­ного вос­пи­та­ния» про­изо­шли на наших гла­зах. Но неудач­ни­кам-педа­го­гам стало от этого еще труд­нее, ибо теперь ничем тео­ре­ти­че­ским нельзя при­крыть их прак­ти­че­скую немощь, а если гово­рить без оби­ня­ков и реве­ран­сов – их непо­бе­ди­мую лень.
Лом­брозо можно сме­шать с гря­зью только един­ствен­ным спо­со­бом – боль­шой прак­ти­че­ской рабо­той над вос­пи­та­нием харак­тера. А эта работа вовсе не такая лег­кая, она тре­бует напря­же­ния, тер­пе­ния и настой­чи­во­сти. Мно­гие же наши дея­тели чисто­сер­дечно думают, что доста­точно чуточку попля­сать над повер­жен­ным Лом­брозо и изречь несколько ана­фем и долг их выполнен.
Вся эта «прак­ти­че­ская» печаль состоит, впро­чем, не из одной лени. В боль­шин­стве слу­чаев здесь при­сут­ствует насто­я­щее, искрен­нее и тай­ное убеж­де­ние, что на самом деле если чело­век заро­дился бан­ди­том, то бан­ди­том и издох­нет, что гор­ба­того могила испра­вит, что яблочко от яблони неда­леко падает.
Я испо­ве­дую бес­ко­неч­ную, бес­ша­баш­ную и без­огляд­ную уве­рен­ность в неогра­ни­чен­ном могу­ще­стве вос­пи­та­тель­ной работы, в осо­бен­но­сти в обще­ствен­ных усло­виях Совет­ского Союза. Я не знаю ни одного слу­чая, когда бы пол­но­цен­ный харак­тер воз­ник без здо­ро­вой вос­пи­та­тель­ной обста­новки или, наобо­рот, когда харак­тер иско­вер­кан­ный полу­чился бы, несмотря на пра­виль­ную вос­пи­та­тель­ную работу. И поэтому я не усо­мнился в том, что бла­го­род­ство Вань­ки­ной натуры должно при­ве­сти меня к есте­ствен­ному его источ­нику – глу­бо­кой и разум­ной семей­ной педагогике.
А с Вань­кой стар­шим я пого­во­рил при пер­вом удоб­ном слу­чае, кото­рый про­изо­шел в том же лесу, только в самой его глу­бине, подальше от изви­ли­стых доро­жек в город. В выход­ной день я про­сто бро­дил в этом месте, соблаз­нен­ный воз­мож­но­стью побыть одному и поду­мать над раз­ными жиз­нен­ными вопро­сами. Ванька соби­рал грибы. Еще раньше Сте­пан Дени­со­вич гово­рил мне:
– Грибы – это хорошо при­ду­мано. Когда у чело­века денег нету, можно пойти и насо­би­рать гри­бов. Хоро­шая при­права и даром! Ягода – в том же духе. Еще кра­пива, моло­дая только.
Ванька ходил по лесу с боль­шой кошел­кой и соби­рал именно грибы мас­лята. Из кошелки они уже выгля­ды­вали влаж­ной аппе­тит­ной вер­хуш­кой, и Ванька из подола рубахи соору­дил нечто вроде мешка и скла­ды­вал туда послед­ние экзем­пляры. он поздо­ро­вался со мной и сказал:
– Батько грибы страшно любит. И жаре­ные и соле­ные. Только здесь белых гри­бов нет, а он больше всего белые любит.
Я сел на пень и заку­рил. Ванька рас­по­ло­жился про­тив меня на травке и поста­вил кошелку к дереву. Я спро­сил у него прямо:
– Ваня, меня инте­ре­сует один вопрос. Ты отка­зался жить у дяди из гор­до­сти… Отец твой пра­вильно ска­зал, так же?
– Не из гор­до­сти, – отве­тил Ваня и ясно на меня гля­нул голу­быми спо­кой­ными гла­зами. – Чего из гор­до­сти? Про­сто не хочу, на что мне этот дядя?
– Но ведь у дяди лучше? И семье твоей облегчение.
Я это ска­зал и сразу же почув­ство­вал угры­зе­ния сове­сти, даже вино­вато улыб­нулся, но синева Вань­ки­ных глаз была по-преж­нему спокойна:
– Батьку это правда, что трудно, а только… чего ж нам рас­хо­диться? Тогда еще труд­нее будет.
Веро­ятно, мое лицо в этот момент при­об­рело какое-то осо­бенно глу­пое выра­же­ние, потому что Ванька весело рас­хо­хо­тался, даже его босые ноги насмеш­ливо под­прыг­нули на травке:
– Вы дума­ете что? Вы дума­ете, батько для чего меня к дяде отпра­вил? Дума­ете, чтобы нас меньше оста­лось? Н‑нет! Батько у нас такой хит­рый… прямо, как тот… как муха! Это он хотел, чтобы мне лучше было! Видите, какой он!
– И тебе было бы легче, и ему было бы легче, – наста­и­вал я на своем.
– Н‑нет, – про­дол­жал Ваня по-преж­нему весело. – Разве ему один чело­век – что? Ему ничего. А теперь я в ФЗУ два­дцать восемь руб­лей зароб­ляю, видите? Это он для меня хотел.
– А ты отка­зался от лучшего?
– Да чего там луч­шего? – ска­зал Ваня уже серьезно. – Это разве хорошо, батька бро­сать? Хорошо, да? А там ничего луч­шего, а все хуже. Только там едят, ну, и все. А у нас дома лучше. Как сядут, во! Весело! И батько у нас весе­лый, и мать! У нас, конечно, нет балыка. А вы дума­ете, балык вкусный?
– Вкусный.
– Ой, какой там вкус­ный! Гадость! А кар­тошка с гри­бами, вы дума­ете, как? Целый чугун! А батько еще и при­го­ва­ри­вает что-нибудь. И пацаны у нас хоро­шие, и дев­чата. Чего я там не видел?
Так я ничего и не выяс­нил в этом раз­го­воре. Ваня не при­зна­вал ника­кой гор­до­сти, а уве­рял меня, что дома лучше. Когда мы про­ща­лись, он ска­зал мне лас­ково и в то же время как-то осо­бенно задорно:
– А вы при­хо­дите сего­дня к нам ужи­нать. Кар­тошку с гри­бами. Вы дума­ете, не хва­тит? Ого! Вы приходите.
– А что же, и приду!
– Чест­ное слово, при­хо­дите! В семь часов. Хорошо?
В семь часов я отпра­вился к Вет­ки­ным. На веранде сидел у стола Сте­пан Дени­со­вич и читал газету. У лет­ней кухни, постро­ен­ной в сто­ронке, хозяй­ни­чали Анна Семе­новна и Оксана. Оксана гля­нула на меня, не отры­вая рук от ско­во­родки, и лас­ково улыб­ну­лась, ска­зав что-то матери. Анна Семе­новна огля­ну­лась, под­хва­тила фар­тук, завер­тела им вокруг паль­цев и пошла мне навстречу:
– Вот как хорошо, что при­шли! Ванька гово­рил, что при­дете. Сте­пан, ну, при­ни­май же гостя, довольно тебе поли­ти­кой заниматься.
Сте­пан Дени­со­вич снял очки и поло­жил их на газету. Потом ухва­тил бороду и засо­сал губами, но это была оза­бо­чен­ность госте­при­им­ная и чуточку иро­ни­че­ская. В две­рях хаты стоял Ванька стар­ший, ухва­тился обе­ими руками за при­то­локу и улыб­нулся. Под одной его рукой про­шмыг­нул в хату Васька, а из-под дру­гой руки, опер­шись на колени ручон­ками, выгля­ды­вала румя­ная Маруся и щурила на меня глазенки.
Через пять минут мы рас­по­ло­жи­лись за боль­шим сто­лом на лав­ках. На столе не было ска­терти, но стол бле­стел чисто­той нату­раль­ного дерева. Зале­зая за стол, я не мог удер­жаться и любовно про­вел рукой по его при­ят­ной белизне. Сте­пан Дени­со­вич заме­тил это дви­же­ние и сказал?
– Вам нра­вится? Я тоже люблю некра­ше­ный стол. Это насто­я­щее дело, при­род­ное, тут никого нельзя надуть. А ска­терть, бывает и так, нарочно поку­пают серень­кую, чтобы не видно было, если при­пач­ка­ется. А здесь чистота без вся­ких разговоров.
Дома Сте­пан Дени­со­вич был новый, более уве­рен­ный и весе­лый, лицо у него воль­нее играло муску­лами, и он почти не сосал свой таин­ствен­ный леде­нец. Возле печи, зана­ве­шен­ной белой зана­вес­кой, сто­яли Ванька стар­ший, Витька, Семен и Ванюшка – вся пер­вая бри­гада – и, улы­ба­ясь, слу­шали отца.
В ком­нату шумно вле­тела семи­лет­няя Люба – самая смуг­лая из Вет­ки­ных, у нее лицо почти олив­ко­вого оттенка. В отли­чие от про­чих ее шея укра­шена оже­ре­льем из крас­ных ягод рас­те­ния, назы­ва­е­мого в наших местах гло­дом. Люба вскрикнула:
– Ой, опоз­дала, опоз­дала! Ванюшка, давай!
Каре­гла­зый, суро­вый Ванюшка при­сел у ниж­ней полки шкаф­чика и раз­ме­ренно начал пода­вать Любе сна­чала кор­зину с наре­зан­ным хле­бом, потом глу­бо­кие тарелки, потом несколько ножей, две солонки и алю­ми­ни­е­вые чай­ные ложки. Сестра отве­чала непри­ступ­ному спо­кой­ствию Ванюшки самым горя­чим дви­же­нием вокруг стола, отчего по ком­нате про­шел какой-то осо­бенно милый и теп­лый ветерок.
Пока Люба и Ванюшка накры­вали на стол, Ванька стар­ший и Витька выта­щили из-под спаль­ного помо­ста два малень­ких «коз­лика» и уло­жили на них широ­кую доску, такую же чистую, как и стол. Рядом с помо­стом, таким обра­зом, про­тя­нулся длин­ный поход­ный сто­лик, и на нем немед­ленно стали тарелки, при­не­сен­ные бур­ным вих­рем олив­ко­вой Любы. Не успел я огля­нуться, как за этим сто­ли­ком собра­лась ком­па­ния: Маруся, Вера, Гриша, Катя и Петька – вся семей­ная «мелочь» в пол­ном составе. Каж­дый из них при­во­лок с собой и мебель. Маруся выка­тила из-под помо­ста круг­лый чур­ба­чок. Близ­нецы Катя и Петька, кажется, при­шли из дру­гой ком­наты. Они вошли серьез­ные и даже оза­бо­чен­ные, и оба при­жи­мали к седа­лищ­ным местам кро­шеч­ные сос­но­вые табу­ре­точки. Эти яви­лись в совер­шенно обо­ру­до­ван­ном состо­я­нии. Так, не отры­вая от соб­ствен­ных тел табу­ре­то­чек, они и про­тис­ка­лись за импро­ви­зи­ро­ван­ный стол и, как только усе­лись, затихли в серьез­ном ожидании.
Четы­рех­лет­няя Вера, напро­тив, отли­ча­лась весе­лым харак­те­ром. Она была очень похожа на Марусю, такая же крас­но­ще­кая и живая, только у Маруси уже отросли косы, а Вера стри­жена под машинку, она, как только усе­лась за стол, ухва­тила алю­ми­ни­е­вую ложку и о чем-то загри­мас­ни­чала, ни к кому, впро­чем, не обра­ща­ясь, про­сто в яркое, лет­нее, сол­неч­ное окно, а лож­кой засту­чала по столу. Ванюшка от шкаф­чика огля­нулся на нее и сер­дито нахму­рил брови, наме­кая на ложку. Вера загри­мас­ни­чала на Ванюшку, лукаво заиг­рала щеч­ками и высоко замах­ну­лась лож­кой, угро­жая с трес­ком опу­стить ее на тарелку. У нее готов был сорваться зака­ти­стый гром­кий смех, но Вань­кин стар­ший пой­мал ее ручонку вме­сте с лож­кой. Вера под­няла на него пре­крас­ные боль­шие глаза и улыб­ну­лась нежно и тро­га­тельно. Ванька, не выпус­кая ее руки, что-то зашеп­тал ей, накло­нив­шись, и Вера слу­шала его вни­ма­тельно, ско­сив глазки, и шеп­тала тем сры­ва­ю­щимся на звон шепо­том, кото­рый бывает только у четырехлетних:
– Ага… ага… не буду… не буду…
Я залю­бо­вался этой игрой и про­пу­стил самый тор­же­ствен­ный момент: и на нашем столе и на при­мостке «мелочи» появи­лись чугунки с кар­то­фе­лем у нас побольше, у «мелочи» поменьше, а Анна Семе­новна уже была не в тем­ном кухон­ном фар­туке, а в све­жем, ярком, розо­вом. Оксана и Семен при­несли две глу­бо­кие миски с жаре­ными гри­бами и поста­вили их на стол. Семья спо­койно рас­са­жи­ва­лась. К моему удив­ле­нию, Ванька стар­ший уселся не за нашим сто­лом, а за при­мост­ком, с узкого конца, рядом с Мару­сей. Он весело нахму­рил лицо и при­под­нял крышку над чугун­ком. Из чугунка пова­лил густой, аро­мат­ный пар. Маруся надула щечки, загля­нула в чугу­нок, радостно обо­жглась горя­чим его дыха­нием и неожи­данно громко запела и захло­пала в ладо­шки, огля­ды­вая всю свою компанию:
– Кар­тошка в одежке! Кар­тошка в одежке!
Наш стол сочув­ственно огля­нулся на малы­шей, но они на нас не обра­тили вни­ма­ния. Вера тоже захло­пала и тоже запела, хотя она кар­тошки еще и не видала. Катя и Петька по-преж­нему сидели серьез­ные и недо­ступ­ные ника­ким соблаз­нам мира, на чугу­нок даже не посмотрели.
Сте­пан Дени­со­вич сказал:
– У Веры будет кон­тральто. Слы­шите, она вто­рит? Только чуточку дие­зит, чуточку диезит.
Ванька стар­ший уже накла­ды­вал кар­то­фель в тарелку Веры и ска­зал ей с шут­ли­вой угрозой:
– Верка, ты чего диезишь?
Вера пре­кра­тила пение и поте­ря­лась между кар­тош­кой на тарелке и вопро­сом брата:
– А?
– Дие­зишь чего?
Вера переспросила:
– Едишь? – но в этот момент кар­тошка уже про­из­во­дила на нее более силь­ное впе­чат­ле­ние, и она забыла о брате.
Анна Семе­новна поло­жила на тарелку мне, мужу и себе и пере­дала бразды прав­ле­ния Оксане. Все заня­лись раз­де­ва­нием кар­тошки. Но Ванька стар­ший вдруг вско­чил из-за при­мостка и вскрик­нул панически:
– Селедку же забыли!
Все громко засме­я­лись. Только Сте­пан Дени­со­вич уко­ри­тельно гля­нул в строну Ваньки:
– Ах, чудак! Так и ужин мог без селедки пройти.
Ванька выбе­жал из хаты и воз­вра­тился, запы­хав­шись, держа в обеих руках глу­бо­кие тарелки, напол­нен­ные наре­зан­ной селед­кой, пере­ме­шан­ной с луком.
– Селедка – это его ини­ци­а­тива, – ска­зал Сте­пан Дени­со­вич, – ах, ты чудак, чуть не забыл!
Я тоже улыб­нулся забыв­чи­во­сти Ваньки. И вообще мне хоте­лось улы­баться в этой при­ят­ной ком­па­нии. Мне и раньше слу­ча­лось бывать в гостях, и не помню слу­чая, чтобы меня при­ни­мали вот такой еди­но­душ­ной семьей. Обык­но­венно детей уда­ляли в какие-то семей­ные зако­улки, и пир­ше­ство про­ис­хо­дило только между взрос­лыми. Зани­мали меня и мно­гие дру­гие детали ужина. Мне очень понра­ви­лось, напри­мер, что ребята умели в каж­дый момент объ­еди­нить и инте­рес ко мне как к гостю, и инте­рес к еде, и память о каких-то своих обя­зан­но­стях, и в то же время не забы­вали и о соб­ствен­ных мел­ких делиш­ках. Они радостно бле­стели гла­зами и дея­тельно ори­ен­ти­ро­ва­лись в про­ис­хо­дя­щем за сто­лом, но в интер­ва­лах умели вспом­нить о таин­ствен­ных для меня «поту­сто­рон­них» темах, потому что я ловил ухом такие отрывки?
– Где? На речке?
Или:
– Не «Динамо», а «Метал­лист»…
Или:
– Володька бре­шет, он не видел…
Володька упо­ми­нался, конечно, чубов­ский. Суще­ство­вали какие-то сосед­ние обла­сти, на тер­ри­то­рии кото­рых этот Володька «бре­хал».
Все эти обсто­я­тель­ства и зани­мали меня, и радо­вали, но одно­вре­менно с этими пере­жи­ва­ни­ями я почув­ство­вал самый непри­кра­шен­ный, нахаль­ный аппе­тит: страшно захо­те­лось вдруг кар­тошки с гри­бами. А здесь еще была и селедка. Она не была уло­жена в парад­ной шеренге на узень­кой спе­ци­аль­ной таре­лочке, и кру­жочки лука не обрам­ляли ее неж­ным почет­ным эскор­том, вообще в ней не было ничего манер­ного. Здесь она кра­со­ва­лась в буй­ном изоби­лии до самых краев глу­бо­кой тарелки с крас­ным обод­ком. И белые сег­менты лука были пере­ме­шаны с ней в друж­ном еди­не­нии, обли­том под­сол­неч­ным маслом.
За ужи­ном шел раз­го­вор о новой и ста­рой жизни:
– Мы с жин­кой и раньше ничего не боя­лись, – гово­рил Сте­пан Дени­со­вич, – а на самом деле много было таких пред­ме­тов, что нужно было бояться: во-пер­вых, нужда, во-вто­рых, уряд­ник, в‑третьих, скуч­ная была жизнь. Скуч­ная жизнь для меня самое противное.
– Вы теперь больше весе­ли­тесь? – спро­сил я.
– Смотря как весе­литься, – улыб­нулся Сте­пан Дени­со­вич, загля­ды­вая в чугу­нок с кар­тош­кой. – Вот Оксана посту­пила на раб­фак. Как ни счи­тай, а через восемь лет будет, это легко ска­зать, инже­нер-стро­и­тель! Моему батьку за шесть­де­сят лет жизни при­сни­лось, если так посчи­тать, до два­дцати тысячи снов. Ну, и что ему там сни­лось, вся­кая ерунда и фан­та­зия. А я гаран­ти­рую, не могло ему такое при­сниться, чтобы его дочка – инже­нер-стро­и­тель! Не могло, даже, допу­стим, в пья­ном виде.
– А тебе сни­лось? – спро­сила, стрель­нув гла­зами, Анна Семеновна.
– А что же ты дума­ешь? Даже вот вчера при­сни­лось, будто Оксана при­е­хала и дает мне пода­рок, душу, я во сне и не разо­брал, какой это мех. Я и говорю ей: для чего мне такая шуба, мне в куз­нице в такой шубе неудобно. А она отве­чает: это не для куз­ницы, а поедем на стройку, я, гово­рит, радио­стан­цию на Север­ной Земле строю. И сама она будто в такой гро­мад­ной шубе, как боярин какой!
Оксана рядом со мной нахму­рила умные акку­рат­ные бровки и покрас­нела не столько от сооб­ще­ния отца, сколько от все­об­щего вни­ма­ния – всем при­ятно было посмот­реть на буду­щего стро­и­теля радио­стан­ции на Север­ной Земле. Васька ска­зал Оксане:
– Оксана! И я с бать­ком к тебе поеду. Ты мне валенки привези.
За сто­лом засме­я­лись, и посы­па­лись такие же дело­вые пред­ло­же­ния. Ванька стар­ший спро­сил, не скры­вая улыбки:
– А я тебе снился, батько? Это очень для меня важно!
– И ты снился! – Сте­пан Дени­со­вич с шут­ли­вой уве­рен­но­стью мот­нул боро­дой над тарел­кой. – Как же, снился, да только нехо­ро­ший сон. Пошел будто ты в гости к дяде, а тут бегут ко мне люди и кри­чат: ско­рее, ско­рее, у Ваньки вашего живот забо­лел, яблоко у дяди ску­шал! Ябло­ком отравился!
Все зака­ти­лись сме­хом, а Витька даже закри­чал через весь стол:
– И балы­ком! И балы­ком каким-то ихним!
Теперь все смот­рели счаст­ли­выми весе­лыми гла­зами на Ваньку, а он стоял у сво­его при­мостка и, не сму­ща­ясь, тоже сме­ялся, глядя на отца. И спро­сил громко-весело:
– Ну и что же? Умер… от отравления?
– Нет, – отве­тил Вет­кин. – Не умер. Сбе­жа­лись люди, карета ско­рой помощи при­е­хала. Отходили!
Когда кар­тошка со всем шта­бом была съе­дена, сам Сте­пан Дени­со­вич внес боль­шу­щий начи­щен­ный само­вар, и мы при­сту­пили к чае­пи­тию. Оно было обо­ру­до­вано про­сто и ори­ги­нально. На боль­ших блю­дах из тон­кой лозы при­не­сены были два коржа, диа­мет­ром каж­дый не меньше полу­метра. Я и раньше встре­чал такие коржи, и все­гда они потря­сали меня своим вели­ко­ле­пием. Очень воз­можно, что они заде­вали неж­ные наци­о­наль­ные струны моей укра­ин­ской души. Это были зна­ме­ни­тые «коржи з салом», о кото­рых ска­зано в народ­ной муд­ро­сти: «Нав­чить бiда з салом коржи iсти».
Сало вкрап­ля­ется в тело коржа ред­кими куби­ками, и вокруг них обра­зу­ется самое при­ят­ное, влаж­ное и соло­но­ва­тое гнез­дышко, наткнуться на кото­рое и рас­ку­сить состав­ляет истин­ную сущ­ность гастро­но­ми­че­ского насла­жде­ния. Верх­няя поверх­ность коржа пред­став­ляет необо­зри­мую рав­нину, кое-где белого, кое-где розо­вого цвета, а на рав­нине там и сям раз­бро­саны неж­ные хол­мики, сде­лан­ные из сухой тон­кой корочки. Корж «з салом» нельзя почему-то резать ножом, а нужно раз­ла­мы­вать, и его горя­чие сло­и­стые изломы состав­ляют тоже одну из непо­вто­ри­мых его особенностей.
Семья Вет­ки­ных встре­тила коржи воз­гла­сами вос­хи­ще­ния. За сто­лом «мелочи» устро­ена была насто­я­щая ова­ция, даже близ­нецы Катя и Петька оста­вили свое сто­и­че­ское рав­но­ду­шие и раз­ра­зи­лись звон­кими капель­ками неуве­рен­ного, неопыт­ного смеха.
За нашим сто­лом Семен и Витька, оче­видно, не пре­ду­пре­жден­ные о появ­ле­нии коржа, удив­ленно на него воз­зри­лись и, как будто сго­во­рив­шись, закри­чали вместе:
– У‑ю-юй! Ко-орж!
Сам Сте­пан Дени­со­вич при­вет­ство­вал корж сия­нием рыжего лица и поти­рал руки:
– Это и я скажу: дости­же­ние! Куль­тура здесь, будем прямо гово­рить, кулац­кая, но съесть его не только можно, но и полезно.
С этого ужина нача­лось мое близ­кое зна­ком­ство с семьей Вет­ки­ных. И до самых послед­них дней я оста­вался дру­гом этой семьи, хотя, при­зна­юсь, в моей дружбе было немало и ути­ли­тар­ных момен­тов: мно­гому можно научиться у Вет­ки­ных, а самое глав­ное, над мно­гим задуматься.
Семей­ная педа­го­гика Сте­пана Дени­со­вича, может быть, во мно­гих местах не отли­ча­ется тех­ни­че­ским совер­шен­ством но она тро­гает самые чув­стви­тель­ные струны совет­ской педа­го­ги­че­ской мысли: в ней хоро­шего напол­не­ния кол­лек­тив­ный тон% много вели­ко­леп­ного твор­че­ского опти­мизма и есть то чут­кое при­слу­ши­ва­ние к дета­лям и пустя­кам, без кото­рого насто­я­щая вос­пи­та­тель­ная работа совер­шенно невоз­можна. Такое при­слу­ши­ва­ние – дело очень труд­ное, оно тре­бует не только вни­ма­ния, но посто­ян­ной осто­рожно-тер­пе­ли­вой мысли. Пустяки зву­чат неуло­вимо, пустя­ков этих много, и их зву­ча­ния пере­пу­ты­ва­ются в слож­ней­ший узел мел­ких шоро­хов, шеле­стов, шумов, еле слыш­ных пис­ков и зво­нов. Во всей этой дре­бе­дени нужно не только разо­браться, но и про­ек­ти­ро­вать из нее важ­ные буду­щие собы­тия, выхо­дя­щие далеко за пре­делы семьи.
Да, само­дель­ными спо­со­бами сби­вал Сте­пан Дени­со­вич свою семью в кол­лек­тив, но сби­вал упорно и тер­пе­ливо. У него, конечно, были и недо­статки, и ошибки. Его детвора, может быть, слиш­ком была упо­ря­до­чена, спо­койна, даже «мелочь» отда­вала какой-то солид­но­стью. В нашем дет­ском дво­ро­вом обще­стве дети Вет­кина высту­пали все­гда как пред­ста­ви­тели мира, они были веселы, ожив­ленны, активны и изоб­ре­та­тельны, но реши­тельно избе­гали ссор и конфликтов.
Один раз на волей­боль­ной пло­щадке Володька Чуб, ску­ла­стый огне­вой пацан лет четыр­на­дцати, отка­зался сме­ниться с места пода­валь­щика. Его пар­тия не про­те­сто­вала, так как Володька дей­стви­тельно хорошо пода­вал. У про­тив­ной пар­тии капи­та­ном ходил Семен Веткин.
Игра была домаш­няя, без судьи. Семен задер­жал мяч в руках и сказал:
– Это неправильно.
Володька закричал:
– Не ваше дело, поставьте и себе постоянного!
Вся­кий дру­гой маль­чик непре­менно в таком слу­чае устроил бы скан­дал или бро­сил игру, ибо ника­кая Фемида не умеет так точно разо­браться в вопро­сах спра­вед­ли­во­сти, как пацаны. Но Семен, улы­ба­ясь, пустил мяч в игру:
– Пус­кай! Это они от сла­бо­сти! Надо же им как-нибудь выиграть.
Володь­кина пар­тия все-таки про­иг­рала. Тогда раз­дра­жен­ный, горя­чий Володька при­сту­пил к Семену с тре­бо­ва­нием сатисфакции:
– Бери свои слова обратно! Какая у нас слабость!
Володька дер­жал руки в кар­ма­нах, выдви­нул впе­ред одно плечо – вер­ный при­знак агрес­сии. И Семен, так же, спо­койно улы­ба­ясь, дал Володь­ки­ной пол­ное удовлетворение:
– Беру свои слова обратно! У вас очень силь­ная команда. Прямо такая!
Для иллю­стра­ции Семен даже руку под­нял к небе­сам. Володька, гор­дый мораль­ной побе­дой, сказал:
– То-то ж! Давай еще одну сыг­раем! Вот посмотришь!
И Семен согла­сился и на этот раз про­иг­рал, и все-таки ушел с пло­щадки с такой же спо­кой­ной улыб­кой. Только на про­ща­ние ска­зал Володьке:
– Только я тебе не сове­тую. У нас това­ри­ще­ский матч, это дру­гое дело. А в серьез­ной игре судья все равно тебя с поля выведет!
Но Володька сей­час и тор­же­ство­вал и при­нял Семе­ново заяв­ле­ние без запарки:
– Ну, и пусть, а все-таки мы выиграли!
В этом слу­чае как и во мно­гих дру­гих слу­чаях, высту­пала наружу довольно запу­тан­ная борьба педа­го­ги­че­ских прин­ци­пов. Отча­сти мне даже нра­вился горя­чий, «неспра­вед­ли­вый» напор Володьки и его страсть к победе, а при­прав­лен­ная юмо­ром уступ­чи­вость Семена могла казаться сомни­тель­ной. Об этом я прямо ска­зал Сте­пану Дени­со­вичу и был очень удив­лен, услы­шав от него опре­де­лен­ный, точ­ный ответ, дока­зы­ва­ю­щий, что и эта про­блема не только зани­мала его, но и была раз­ре­шена до конца.
– Я счи­таю, что это пра­вильно, – ска­зал Сте­пан Дени­со­вич. – Семен у меня умный, очень пра­вильно поступил.
– Да как же пра­вильно? Володька нахаль­ни­чал и добился сво­его. В борьбе так нельзя!
– Ничего не не добился. Лиш­ний мяч чепуха. И само собой, у Володьки сла­бость, а у Семена сила. И боль­шая сила, вы не думайте. Смотря в чем борьба. Тут не одна борьба, а две борьбы. Одна за мяч, а дру­гая поваж­нее за люд­ское согла­сие. Вот вы сами рас­ска­зали: не подра­лись, не поссо­ри­лись, даже лиш­нюю игру сыг­рали. Это очень хорошо.
– А я сомне­ва­юсь, Сте­пан Дени­со­вич, все-таки уступчивость…
– Смотря когда, – задум­чиво ска­зал Вет­кин, – я счи­таю, теперь нужно отвы­кать от раз­ной грызни. Раньше люди, дей­стви­тельно, как звери, жили. Вце­пился дру­гому в горло – живешь, выпу­стил – в тебя вце­пятся. Для нас это не годится. Должны быть това­рищи. Если това­рищ нахаль­ни­чает, ска­зать нужно, орга­ни­за­ция есть для этого. Судьи не было, пло­хая орга­ни­за­ция, и, что же? Из-за этого нечего за горло хватать.
– А если Семену при­дется с насто­я­щим вра­гом встретиться?
– Это дру­гое дело. То так и будет: насто­я­щий враг. Будьте уве­рены, Семен, если при­дется, а я так пола­гаю, что должно прий­тись, будьте спо­койны: и в горло вце­пится, и тот… не выпустит!
Я поду­мал над сло­вами Сте­пана Дени­со­вича, вспом­нил лицо Семена, и для меня стало ясно, что в одном Сте­пан Дени­со­вич прав: насто­я­щего врага Семен, дей­стви­тельно, не выпустит.
С тех пор про­шло много лет. Кол­лек­тив Вет­ки­ных на моих гла­зах жил, раз­ви­вался и бога­тел. Нико­гда не исче­зала у них креп­кая связь друг с дру­гом, и нико­гда не было в этой семье ни рас­те­рян­ных выра­же­ний, ни выра­же­ний нужды, хотя нужда все­гда сту­ча­лась в их ворота. Но и нужда посте­пенно умень­ша­лась. Вырас­тали дети и начи­нали помо­гать отцу. Сна­чала они при­но­сили в семей­ный котел свои раб­фа­ков­ские, фаб­зай­цев­ские сти­пен­дии, а потом стали при­но­сить и зара­ботки. Оксана вышла дей­стви­тельно в инже­неры-стро­и­тели, вышли хоро­шими совет­скими людьми и дру­гие Веткины.
Вет­ки­ных у нас на заводе любили и гор­ди­лись ими. Сте­пан Дени­со­вич имел глу­боко обще­ствен­ную натуру, умел ото­зваться на каж­дое дело и на каж­дый вопрос и везде вно­сил свою мысль и спо­кой­ную улы­ба­ю­щу­юся веру. Наша пар­тий­ная орга­ни­за­ция с насто­я­щим тор­же­ством при­няла его в свои ряды в 1930 г.
Педа­го­ги­че­ский стиль семьи Вет­ки­ных до послед­них дней оста­вался пред­ме­том моего вни­ма­ния и изу­че­ния, но учи­лись у них и дру­гие. В зна­чи­тель­ной мере под вли­я­нием Вет­ки­ных совер­шен­ство­ва­лась и семья Чуба. И сама по себе это была непло­хая семья. У Чубов было больше бес­по­рядка, слу­чай­но­сти, само­тека, мно­гое не дово­ди­лось до конца. Но у них было много хоро­шей совет­ской стра­сти и какого-то худо­же­ствен­ного твор­че­ства. Сам Чуб в своей семье меньше всего высту­пал как отец-само­дер­жец. Это был хоро­ший и горя­чий граж­дан­ский харак­тер, поэтому в его семье на каж­дом шагу воз­ни­кал жиз­не­ра­дост­ный и бое­вой коллектив.
Чубы несколько зави­до­вали коли­че­ствен­ному вели­ко­ле­пию Вет­ки­ных. Когда у Чубов родился седь­мой ребе­нок – сын, сам Чуб бур­лил и радо­вался и устроил пир на весь мир, во время кото­рого в при­сут­ствии гостей и потом­ства гово­рил такие речи:
– Седь­мой сын – это осо­бая ста­тья. Я тоже был седь­мым у батька. А бабы мне гово­рили: седь­мой сын – счаст­ли­вый сын. Если седь­мой сын возь­мет яйцо-сно­сок, бывают такие – сноски, да… возь­мет и поло­жит под мышку да про­но­сит сорок дней и сорок ночей, обя­за­тельно чер­тик вылу­пится, малень­кий такой – для соб­ствен­ного хозяй­ства. Что ему ни скажи – сде­лает. Сколько я этих яиц пере­пор­тил, батько даже бил меня за это, а не выси­дел чер­тика: до вечера про­но­сишь, а вече­ром или выпу­стишь, или раз­да­вишь. Это дело труд­ное – сво­его черта высидеть.
Бух­гал­тер Пыжов сказал:
– Сколько тысяч лет с этими чер­тями вози­лись, гово­рят, к каж­дому чело­веку был при­став­лен, а если так посмот­реть, на жиз­нен­ном балансе слабо отра­жа­лось, и про­из­во­ди­тель­ность у этих чер­тей была, соб­ственно говоря, заниженная.
Сте­пан Дени­со­вич раз­гла­дил усы и улыбнулся:
– У тебя, Чуб, и теперь еще чер­тики водятся. Если поис­кать где-нибудь под кро­ва­тью, – навер­ное, сидит.
– Не, – засме­ялся Чуб, – нету. При Совет­ской вла­сти без надоб­но­сти. Ну! Выпьем! Догнать и пере­гнать Веткина!
Мы весело чок­ну­лись, потому что это был не такой пло­хой тост.

Глава четвертая

Деньги! Изо всех изоб­ре­те­ний чело­ве­че­ства это изоб­ре­те­ние ближе всех сто­яло к дья­волу. Ни в чем дру­гом не было такого про­стора для при­ло­же­ния под­ло­сти и обмана, и поэтому ни в какой дру­гой обла­сти не было такой бла­го­дат­ной почвы для про­из­рас­та­ния ханжества.
Каза­лось бы, в совет­ской дей­стви­тель­но­сти для хан­же­ства нет места. Однако его бак­те­рии то там, то сям попа­да­ются, мы не имеем права забы­вать об этом, как нельзя забы­вать о воз­бу­ди­те­лях гриппа, маля­рии, тифа и дру­гих подоб­ных гадостях.
Какова фор­мула хан­же­ства? Эго­изм, цинизм, плюс водя­ни­стая среда иде­а­ли­сти­че­ской глу­по­сти, плюс нищен­ская эсте­тика показ­ного сми­ре­ния. Ни один из этих эле­мен­тов не может содер­жаться в совет­ской жизни. Дру­гое дело там, где и бог и черт вме­ши­ва­ются в чело­ве­че­скую жизнь и пре­тен­дуют на руко­вод­ство. У ханжи в одном кар­мане деньги, в дру­гом – молит­вен­ник, ханжа слу­жит и богу и черту, обма­ны­вает и того, и другого.
В ста­ром мире каж­дый нако­пи­тель не мог не быть хан­жой в боль­шей или мень­шей сте­пени. Для этого вовсе не нужно было на каж­дом шагу играть Тар­тюфа, в послед­нем счете и для хан­же­ства были най­дены при­лич­ные формы, очи­щен­ные от при­ми­тив­ной позы и коми­че­ской про­стоты. Самые мате­рые экс­плу­а­та­торы научи­лись пожи­мать рабо­чие руки, умели пого­во­рить с про­ле­та­рием о раз­ных делах, похло­пать по плечу и пошу­тить, а навыки бла­го­тво­ри­тель­но­сти и меце­нат­ства сопро­вож­дать солидно-уве­рен­ной скром­но­стью и еле замет­ным покрас­не­нием ланит. Полу­ча­лась в выс­шей сте­пени милая и при­вле­ка­тель­ная кар­тина. Не только не спе­шили сла­во­сло­вить гос­пода бога, но даже делали вид, что о гос­поде боге и речи быть не может, вообще не нужно ни бла­го­дар­но­сти на земле, ни бла­го­дар­но­сти на небе­сах. Это была заме­ча­тельно муд­рая поли­тика. Какой-нибудь Тар­тюф из кожи лез вон, чтобы понра­виться гос­поду, его под­ха­лим­ство было актив­ное, напо­ри­стое, неудер­жи­мое, но именно поэтому от такого Тар­тюфа за десять кило­мет­ров несло запа­хом черта, кото­рый, между про­чим даже и не пря­тался, а тут же рядом поме­щался в ста­ром кресле, курил махорку и, ску­чая, ожи­дал сво­его выхода.
Это была гру­бей­шая форма хан­же­ства, нечто напо­ми­на­ю­щее по тех­нике паро­воз Сте­фан­сона. У совре­мен­ных запад­ных хан­жей все обстав­лено с завид­ной обсто­я­тель­но­стью: ника­кого гос­пода, ника­ких свя­тых, но зато и чер­том и вообще ничем не пах­нет, кроме духов. Люби­те­лям этой темы реко­мен­дуем позна­ко­миться с клас­си­че­ским образ­чи­ком хан­же­ства – с сочи­не­нием Андре Жида: «Путе­ше­ствие в Конго».
Но вся эта чистота – только эсте­ти­че­ская тех­ника, не больше. Как только редеет толпа, как только папаша с мама­шей оста­нутся в интим­ном семей­ном кругу, как только вста­нут перед ними вопросы вос­пи­та­ния детей, так немед­ленно появ­ля­ются на сцены и оба при­я­теля: и акку­рат­ный, чисто выбри­тый, бла­гост­ный и сия­ю­щий бог, и неряш­ли­вый, с гни­лыми зубами, нахально ухмы­ля­ю­щийся дья­вол. Пер­вый при­но­сит «иде­алы», у вто­рого в кар­мане зве­нят деньги – вещь не менее при­ят­ная, чем «иде­алы».
Здесь, в семье, где не нужно было ника­кой «обще­ствен­ной» так­тики, где власт­во­вали все­мо­гу­щие зоо­ло­ги­че­ские инстинкты и бес­по­кой­ство, где на гла­зах копо­ши­лись живые, неоспо­ри­мые потомки, здесь именно неспра­вед­ли­вый, кро­во­жад­ный и бес­со­вест­ный строй, отвра­ти­тель­ное лицо кото­рого нельзя было при­крыть ника­ким гри­мом, высту­пал почти с хули­ган­ской бес­це­ре­мон­но­стью. И его мораль­ные про­ти­во­ре­чия, его прак­ти­че­ский дело­вой цинизм каза­лись оскор­би­тель­ными для дет­ской ясной сущности.
И поэтому именно здесь, в бур­жу­аз­ной семье, настой­чиво ста­ра­лись загнать дья­вола в какой-нибудь даль­ний угол, вме­сте с его день­гами и дру­гими бесов­скими выдум­ками. Только поэтому в бур­жу­аз­ном обще­стве ста­ра­лись в тайне хра­нить финан­со­вые источ­ники семей­ного богат­ства, в этом обще­стве роди­лись потуги отде­лить дет­ство от денег, именно здесь дела­лись глу­пые и без­на­деж­ные попытки вос­пи­та­ния «высо­ко­нрав­ствен­ной лич­но­сти» экс­плу­а­та­тора. В этих попыт­ках про­екты иде­а­ли­сти­че­ского аль­тру­изма, какой-то мифи­че­ской «доб­роты» и нес­тя­жа­ния были, в сущ­но­сти, шко­лой того же утон­чен­ного ханжества.
Нико­лай Нико­ла­е­вич Бабич – чело­век как будто весе­лый. Он очень часто при­бав­ляет к дело­вой речи стран­ные и ненуж­ные сло­вечки, кото­рые должны пока­зать его ожив­ле­ние и бод­рый харак­тер: «дери его за ногу» или «мать пре­свя­тая бла­го­ро­дица». Он любит по слу­чаю вспом­нить какой-нибудь анек­дот, рас­ска­зы­вать его очень громки и надо­ед­ливо. Лицо у него круг­лое, но в этой округ­лен­но­сти нет доб­ро­ду­шия, нет мяг­ко­сти очер­та­ний, его линии мало эла­стичны и застыли в посто­ян­ном мими­че­ском кар­касе. Лоб боль­шой, выпук­лый, рас­чер­чен­ный пра­виль­ной штри­хов­кой слиш­ком оди­на­ко­вых парал­лель­ных скла­док, кото­рые если и при­хо­дят в дви­же­ние, то все вме­сте, как по команде.
В нашем учре­жде­нии Нико­лай Нико­ла­е­вич рабо­тал в каче­стве началь­ника канцелярии.
Мы с Нико­лаем Нико­ла­е­ви­чем жили в одном доме, выстро­ен­ном на краю города в те вре­мена, когда у нас про­цве­тала мода на кот­те­джи. В нашем кот­те­дже – четыре квар­тиры, все они при­над­ле­жат нашему учре­жде­нию. В осталь­ных квар­ти­рах жили Никита Кон­стан­ти­но­вич Лысенко – глав­ный инже­нер и Иван Про­ко­фье­вич Пыжов – глав­ный бух­гал­тер: оба ста­рые мои сослу­живцы, сохра­нив­ши­еся в моей судьбе еще с тех вре­мен, когда мы позна­ко­ми­лись с Веткиным.
В сте­нах этого кот­те­джа про­те­кали наши семей­ные дела, кото­рые всем нам были вза­имно известны. Здесь я окон­ча­тельно уяс­нил для себя денеж­ную про­блему в семей­ном кол­лек­тиве. В обла­сти этой про­блемы осо­бенно раз­ли­ча­лись мои соседи.
Нико­лай Нико­ла­е­вич Бабич с пер­вых дней нашего зна­ком­ства пора­зил меня доб­рот­ной хму­ро­стью своей семей­ной обста­новки. В его квар­тире все опи­ра­лось на тол­стые, мало­по­движ­ные ноги; и стол, и сту­лья, и даже кро­вати – все было покрыто нале­том серьез­но­сти и непри­вет­ли­во­сти. И даже в те моменты, когда хозяин рас­цве­тал улыб­кой, стены и вещи его квар­тиры, каза­лось, еще больше нахму­ри­вали брови и отно­си­лись с осуж­де­нием к самому хозя­ину. Потому улыбки Нико­лая Нико­ла­е­вича нико­гда не вызы­вали ожив­ле­ния у собе­сед­ника, да и хозяин об этом не беспокоился.
Как только при­хо­ди­лось ему обра­титься к сыну или к дочери, его улыбка исче­зала уди­ви­тельно бес­следно, как будто она нико­гда не суще­ство­вала, а вме­сто нее появ­ля­лось выра­же­ние осо­бого сорта уста­лой, при­выч­ной добродетели.
Дети его были почти погодки, было им от три­на­дцати до пят­на­дцати лет. В их лицах начи­нала пока­зы­ваться такая же круг­лая и такая же непо­движ­ная твер­дость, как и у отца.
Мне не так часто при­хо­ди­лось загля­ды­вать к Бабичу, но почти все­гда я бывал сви­де­те­лем такой беседы:
– Папа, дайте два­дцать копеек.
– Зачем тебе?
– Тет­радку нужно купить.
– Какую тетрадку?
– По арифметике.
– Разве уже исписалась?
– Там… на один урок осталось…
– Я зав­тра куплю тебе две тетради.
Или такой беседы:
– Папа, мы пой­дем в кино с Надей.
– Ну, идите.
– Так деньги!
– Почем билеты?
– По восемь­де­сят пять копеек.
– Кажется, по восемьдесят.
– Нет, по восемь­де­сят пять.
Нико­лай Нико­ла­е­вич под­хо­дит к шкаф­чику, достает из кар­мана ключи, отпи­рает ящик замка, что-то пере­би­рает и пере­кла­ды­вает, запи­рает ящик и кла­дет на стол ровно один рубль семь­де­сят копеек.
Сын пере­счи­ты­вает деньги, зажи­мает их в кулаке, гово­рит «спа­сибо» и ухо­дит. Вся эта опе­ра­ция про­дол­жа­ется минуты три, и за это время лицо маль­чика успе­вает посте­пенно налиться кро­вью, кото­рая к концу опе­ра­ции захва­ты­вает даже кон­чики ушей. Я заме­тил, что коли­че­ство крови нахо­дится в обрат­ной про­пор­ции к вели­чине испра­ши­ва­е­мой суммы и дости­гает мак­си­мума, когда сын просит:
– Папа, дайте десять копеек.
– На трамвай?
– На трамвай.
Про­ис­хо­дит то же свя­щен­но­дей­ствие у ящика, и на стол выкла­ды­ва­ется два пятака. Сын, крас­нея, зажи­мает их в кулаке, гово­рит «спа­сибо» и уходит.
Одна­жды сын попро­сил не десять копеек, а два­дцать и объ­яс­нил, что вто­рые десять копеек нужны на трам­вай для Нади.
Нико­лай Нико­ла­е­вич дви­нулся было к шкаф­чику и опу­стил руку в кар­ман за клю­чами, но вдруг оста­но­вился и обра­тился к сыну:
– Нехо­рошо, Толя, что ты за сестру про­сишь. Имеет же она язык?
У Толи при­лив крови достиг пре­дела раньше конца операции.
– Она уроки учит.
– Нет, Толя, это нехо­рошо. Нужны ей деньги, можно ска­зать. А то выхо­дит, ты какой-то кас­сир. К чему это? Может, тебе коше­лек купить, будешь деньги дер­жать? Это никуда не годится. Дру­гое дело: будешь зара­ба­ты­вать. Вот тебе десять копеек, а Надя и сама может сказать.
Через пять минут Надя стала на пороге ком­наты, и уши у нее уже пла­ме­нели до отказа. Она не сразу выго­во­рила хода­тай­ство, а сна­чала соору­дила довольно неудач­ную улыбку. Нико­лай Нико­ла­е­вич с уко­ром посмот­рел на нее, и улыбка момен­тально транс­фор­ми­ро­ва­лась в допол­ни­тель­ную пор­цию сму­ще­ния: у Нади даже и глаза покраснели.
– Папа, дайте на трамвай.
Нико­лай Нико­ла­е­вич не задал ника­ких вопро­сов. Я ожи­дал, что он вынет из кар­мана зара­нее заго­тов­лен­ные десять копеек и отдаст Наде. Нет, он снова напра­вился к шкаф­чику, снова достал из кар­мана ключи и так далее. Надя взяла на столе десять копеек, про­шеп­тала «спа­сибо» и вышла.
Нико­лай Нико­ла­е­вич про­во­дил ее скуч­ным доб­ро­де­тель­ным взгля­дом, подо­ждал, пока закро­ется дверь, и просиял:
– Толька уже раз­ба­ло­вался где-то, едят его мухи! Еще бы, това­рищи все! Да и соседи. У Лысенко, зна­ете, какие порядки? Мать чест­ная, пре­свя­тая бого­ро­дица! У них дети до того раз­вра­ти­лись, спа­сите мою душу! А у Пыжова так про­сто руками раз­ве­дешь – все муд­рит Иван Про­ко­фье­вич, дуй его в хвост и в гриву! Пони­ма­ете, детей невоз­можно вос­пи­ты­вать – при­мер­чики, при­мер­чики, прямо хоть караул кричи! Но дочка у меня скром­ница, видели? Куда тебе! Калина-малина, крас­ная смо­ро­дина! Эта нет, это нетро­ну­тая душа! Конечно, вырас­тет, ничего не поде­ла­ешь, но чистота душев­ная должна с дет­ства закла­ды­ваться. А то без­об­ра­зие кру­гом: на улице, везде ходят эти маль­чишки, день­гами в кар­ма­нах зве­нят. Роди­тели все, души из них вон!
Глав­ный инже­нер Никита Кон­стан­ти­но­вич Лысенко имел доб­ро­душ­ное лицо. Он был высок и сухо­ват, но на лице его была орга­ни­зо­вана дик­та­тура доб­ро­ду­шия, кото­рое настолько при­выкло жить на этом лице, что даже в моменты ката­стро­фи­че­ских про­ры­вов на нашем заводе не поки­дало наси­жен­ного места и только наблю­дало за тем, как все осталь­ные силы души тушили опас­ный пожар.
У Никиты Кон­стан­ти­но­вича порядки диа­мет­рально про­ти­во­по­лож­ные поряд­кам Бабича. Сна­чала я думал, что они были заве­дены пер­со­нально самим доб­ро­ду­шием Никиты Кон­стан­ти­но­вича, без уча­стия его воли и без потуг на тео­ре­ти­че­ское твор­че­ство, но потом уви­дел свою ошибку. Правда, доб­ро­ду­шие тоже при­ни­мало какое-то уча­стие, не столько, впро­чем, актив­ное, сколько пас­сив­ное, – в виде неко­то­рого мол­ча­ли­вого одоб­ре­ния, а может быть, и умиления.
Но глав­ным педа­го­ги­че­ским твор­цом в семье Лысенко была мать, Евдо­кия Ива­новна, жен­щина начи­тан­ная и энер­гич­ная. Евдо­кию Ива­новну очень редко можно было уви­деть без книжки в руках, вся ее жизнь была при­не­сена в жертву чте­нию, но это вовсе не была пустая и бес­плод­ная страсть. К сожа­ле­нию, она читала все какие-то ста­рые книги с пожел­тев­шей бума­гой, в шер­ша­вых пере­пле­тах; люби­мым ее авто­ром был Шел­лер-Михай­лов. Если бы она читала новые книги, из нее, может быть, и вышла бы хоро­шая совет­ская жен­щина. А теперь это была про­сто мыс­ля­щая дама, довольно неряш­ли­вая, с целым ассор­ти­мен­том иде­а­лов, мате­ри­а­лом для кото­рых послу­жили исклю­чи­тельно раз­лич­ные виды «добра».
Нужно при­знать, что совет­ский граж­да­нин несколько отвык от этой штуки, а наша моло­дежь, навер­ное, и вовсе о нем не слышала.
В дни нашей моло­до­сти нас при­зы­вали к добру батюшки, о добре писали фило­софы. Вла­ди­мир Соло­вьев посвя­тил добру тол­стую книгу. Несмотря на такое вни­ма­ние к этой теме, добро не успело сде­латься при­выч­ным для людей, обы­ден­ным пред­ме­том и, соб­ственно говоря, было только поме­хой и хоро­шей работе, и хоро­шему настро­е­нию. Там, где добро осе­няло мир сво­ими мяг­кими кры­льями, поту­хали улыбки, уми­рала энер­гия, оста­нав­ли­ва­лась борьба, и у всех начи­нало сосать под ложеч­кой, а лица при­ни­мали скучно-кис­лое выра­же­ние. В мире насту­пал беспорядок.
Такой же бес­по­ря­док был и в семье Лысенко. Евдо­кия Ива­новна не заме­чала его, ибо по стран­ному недо­ра­зу­ме­нию, ни поря­док, ни бес­по­ря­док не зна­чи­лись в номен­кла­туре добра, ни в номен­кла­туре зла.
Евдо­кия Ива­новна строго сле­до­вала офи­ци­аль­ному списку доб­ро­де­те­лей и инте­ре­со­ва­лась дру­гими вопросами:
– Митя, лгать нехо­рошо! Ты дол­жен все­гда гово­рить правду. Чело­век, кото­рый лжет, не имеет в своей душе ничего свя­того. Правда дороже всего на свете, а ты рас­ска­зал Пыжо­вым, что у нас сереб­ря­ный чай­ник, когда он не сереб­ря­ный, а никелированный.
Вес­нуш­ча­тый и без­бро­вый, с боль­шими розо­выми ушами, Митя дует на чай в блю­дечке и не спе­шит реа­ги­ро­вать на поуче­ние матери. Только опо­рож­нив блю­дечко, он говорит:
– Ты все­гда при­бав­ля­ешь, мама. В прин­ципе я не гово­рил, что он сереб­ря­ный, а вовсе что он сереб­ря­ного цвета. А Пав­лушка Пыжов гово­рит, что не бывает сереб­ря­ного цвета. А я ска­зал: а какой бывает? А он гово­рит: вовсе нике­ли­ро­ван­ный цвет. Он ничего не пони­мает: нике­ли­ро­ван­ный цвет! Это чай­ник нике­ли­ро­ван­ный, а цвет сереб­ря­ный вовсе.
Мать, ску­чая, слу­шает Митю. В игре сереб­ря­ных и нике­ли­ро­ван­ных цве­тов она не нахо­дит ника­ких при­зна­ков мораль­ной про­блемы. Митя вообще стран­ный: где у него начало добра, где начало зла, невоз­можно разо­брать. Еще вчера вече­ром она гово­рила мужу:
– Теперь дети рас­тут какие-то аморальные!
Сей­час она при­смат­ри­ва­ется к детям. Стар­ший, Кон­стан­тин, уче­ник деся­того класса, имеет очень при­лич­ный вид. Он в сером корот­ком пиджачке и гал­стуке, акку­ра­тен, мол­ча­лив и соли­ден. В семей­ных раз­го­во­рах Кон­стан­тин нико­гда не при­ни­мает уча­стия, у него име­ются свои дела, свои взгляды, но о них он не нахо­дит нуж­ным сооб­щать другим.
Мите две­на­дцать лет. Из всех чле­нов семьи Лысенко он кажется наи­бо­лее бес­прин­цип­ным, может быть, потому, что очень болт­лив и в бол­товне выска­зы­вает в самом деле амо­раль­ную сво­боду. Недавно Евдо­кия Ива­новна хотела побу­дить сына на доб­рое дело: наве­стить боль­ного дядю, ее брата. Но Митя ска­зал, улыбаясь:
– Мама, ты посуди, какой толк от этого? Дяде пять­де­сят лет, и потом у него рак. С такой болез­нью и док­тор ничего не сде­лает, а я не док­тор. Он все равно умрет, и не нужно вмешиваться.
Лена еще малень­кая, только через год ей идти в школу. Она похожа на отца в оби­лии лени­вого рав­но­ду­шия, щедро напи­сан­ного на ее физио­но­мии. Именно поэтому мать ожи­дает, что в буду­щем Лена будет более актив­ной пред­ста­ви­тель­ни­цей идеи добра, чем мальчишки.
Лена оста­вила ста­кан и побрела по ком­нате. Мать про­во­дила ее любов­ным взгля­дом и обра­ти­лась к книжке.
Ком­ната у Лысенко до отказа застав­лена пыль­ными вещами, зава­лена ста­рыми газе­тами, кни­гами, засох­шими цве­тами, ненуж­ной, изло­ман­ной и тоже пыль­ной мело­чью: кув­ши­нами и кув­шин­чи­ками, мра­мор­ными и фар­фо­ро­выми собач­ками, обе­зья­нами, пас­туш­ками, пепель­ни­цами и тарелочками.
Лена оста­но­ви­лась у буфет­ного шкафа и, под­няв­шись на цыпочки, загля­нула в откры­тый ящик:
– А где поде­ва­лись деньги? – про­пела она, обо­ра­чи­вая к матери чуть-чуть ожи­вив­ше­еся лицо.
Митя с гро­хо­том отбро­сил стул и ринулся к ящику. Он заша­рил рукой в слож­ном хламе его содер­жи­мого, ныр­нул туда дру­гой рукой, сер­дито огля­дел Лену и тоже обер­нулся к матери:
– Ты уже все деньги потра­тила? Да? А если мне нужно на экскурсию?
У матери перед гла­зами томик Гри­го­ро­вича и судьба Антона-горе­мыки. Она не сразу пони­мает, чего от нее хотят:
– На экс­кур­сию? Ну, возьми, чего ты кричишь?
– Так нету! – орет Митя и пока­зы­вает рукой на ящик.
– Митя, нехо­рошо так кричать…
– А если мне нужно на экскурсию?!
Евдо­кия Ива­новна тупо смот­рит на воз­буж­ден­ное лицо Мити и, нако­нец, соображает:
– Нету? Не может быть! Неужели Аннушка истра­тила? А ты спроси у Аннушки.
Митя бро­са­ется на кухню. Лена стоит у откры­того ящика и о чем-то меч­тает. Мать пере­ли­сты­вает стра­ницу «Антона-горе­мыки». Из кухни вбе­гает Митя и пани­че­ски вопит:
– Она гово­рит, оста­ва­лось трид­цать руб­лей! А нету!
Евдо­кия Ива­новна за сто­лом, зава­лен­ным остат­ками зав­трака, живет еще в тре­тьей чет­верти девят­на­дца­того века. Ей не хочется пре­ры­вать при­ят­ную исто­рию стра­да­ний и пере­ска­ки­вать на пол­века впе­ред, ей не хочется пере­клю­чаться на вопрос о трид­цати руб­лях. И ей повезло сего­дня. Серьез­ный, недо­ступ­ный Кон­стан­тин гово­рит холодно:
– Чего ты крик под­нял? Трид­цать руб­лей я взял, мне нужно.
– И ничего не оста­вил. Это, по-тво­ему, пра­вильно?! – про­тя­ги­вает к нему горя­чее лицо Митя.
Кон­стан­тин ничего не отве­чает. Он под­хо­дит к сво­ему сто­лику и начи­нает зани­маться сво­ими делами. Как ни воз­му­щен Митя, он не может не любо­ваться уве­рен­ной гра­цией стар­шего брата. Митя знает, что у Кон­стан­тина есть боль­шой бумаж­ник из корич­не­вой кожи и в этом бумаж­нике про­те­кает таин­ствен­ная для Мити инте­рес­ная жизнь: в бумаж­нике есть деньги и какие-то записки, и билеты в театр. Кон­стан­тин нико­гда не гово­рит о солид­ных тай­нах этого бумаж­ника, но Мите слу­ча­ется наблю­дать, как стар­ший брат наво­дит в нем порядок.
Митя отры­ва­ется от этого соблаз­ни­тель­ного образа и печально вспоминает:
– А если мне нужно на экскурсию?
Ему никто не отве­чает. Лена у спинки кро­вати рас­крыла мамину сумку. На дне сумки лежат два рубля и мелочь. Лене немного нужно: в дет­ском саду ничего нельзя купить, но на углу улицы про­дают эскимо, это стоит ровно пять­де­сят копеек. Заку­сив ниж­нюю губу, Лена выби­рает мелочь. Финан­со­вый кри­зису нее раз­ре­шен до конца, теперь ей не о чем гово­рить со взрос­лыми, и только что про­ле­тев­ший скан­дал Лена уже не вспо­ми­нает. На ее ладони лежат три дву­гри­вен­ных. Но вдруг и это бла­го­по­лу­чие летит в без­дну. Нахаль­ная рука Мити мол­ние­носно цап­нула с руки Лены серебро. Лена под­няла глаза, про­тя­нула к Мите пустую ладо­шку и ска­зала спокойно-безмятежно:
– Там еще есть. Это на эскимо.
Митя загля­нул в сумочку и швыр­нул на кро­вать мелочь. Лена, не торо­пясь, собрала деньги с оран­же­вого оде­яла и про­шла мимо матери в перед­нюю. Митя также не поде­лился с мате­рью своей уда­чей и даже не закрыл сумочку. Все стало на место, и ком­ната затихла в пыль­ном своем бес­по­рядке. На неуб­ран­ном столе зав­тра­кают мухи. Кон­стан­тин ушел послед­ним, акку­ратно щелк­нув зам­ком в своем ящике. Евдо­кия Ива­новна, не отры­ва­ясь от стра­ницы, пере­шла на диван, зава­лен­ный подушками.
Поздно вече­ром Никита Кон­стан­ти­но­вич тоже посмот­рел в буфет­ный ящик, поду­мал над ним, огля­нулся и сказал:
– Слу­шай, Дуся, денег уже нет?.. А до получки еще пять дней? Как же?..
– Деньги дети взяли… им нужно было.
Никита Кон­стан­ти­но­вич еще поду­мал над ящи­ком, потом полез в боко­вой кар­ман, выта­щил потер­тый бумаж­ник, загля­нул в него и оста­но­вился перед чита­ю­щей женой:
– Все-таки, Дуся, надо заве­сти какой-нибудь… учет или еще что-нибудь… такое. Вот теперь пять дней… до получки.
Евдо­кия Ива­новна под­няла на мужа глаза, воору­жен­ные ста­ро­мод­ным золо­тым пенсне:
– Я не пони­маю… Какой учет?
– Ну… какой учет… все-таки деньги…
– Ах, Никита, ты гово­ришь «деньги» таким тоном, как будто это глав­ный прин­цип. Ну, не хва­тило денег. Из-за этого не нужно пере­смат­ри­вать принципы.
Никита Кон­стан­ти­но­вич сни­мает пиджак и при­кры­вает дверь в ком­нату, в кото­рой спят дети. Жена с насто­ро­жен­ным, гото­вым к бою взгля­дом сле­дит за ним, но Никита Кон­стан­ти­но­вич и не соби­ра­ется спо­рить. Он давно испо­ве­дует веру в прин­ципы жены, и не прин­ципы его сей­час бес­по­коят. Его затруд­няет задача, где достать денег до получки.
Евдо­кия Ива­новна все же нахо­дит необ­хо­ди­мым закре­пить мораль­ную сферу мужа:
– Не надо, чтобы дети при­уча­лись с этих лет к раз­ным денеж­ным уче­там. Довольно и того, что взрос­лые только и знают, что счи­тают: деньги, деньги, деньги! Наши дети должны вос­пи­ты­ваться подальше от таких прин­ци­пов: деньги! И это хорошо, что наши дети не имеют жад­но­сти к день­гам, они очень чест­ные и берут, сколько им нужно. Какой ужас, ты пред­став­ля­ешь: в две­на­дцать лет счи­тать и рас­счи­ты­вать! Эта мер­кан­тиль­ность и так отра­вила циви­ли­за­цию, ты не находишь?
Никита Кон­стан­ти­но­вич мало инте­ре­су­ется судь­бой циви­ли­за­ции. Он счи­тает, что его долг заклю­ча­ется в хоро­шем руко­вод­стве совет­ским заво­дом. Что каса­ется циви­ли­за­ции, то Никита Кон­стан­ти­но­вич спо­со­бен рав­но­душно не заме­тить ее без­вре­мен­ной гибели вслед­ствие отрав­ле­ния мер­кан­тиль­но­стью. Но он очень любит своих детей, и в сло­вах супруги есть что-то уте­ши­тель­ное и при­ят­ное. В самом деле, она права: для чего детям мер­кан­тиль­ность? Поэтому Никита Кон­стан­ти­но­вич бла­го­душно заснул в атмо­сфере добра, орга­ни­зо­ван­ной сло­вами Евдо­кии Ива­новны. Засы­пая, он решил попро­сить зав­тра пять­де­сят руб­лей взаймы у глав­ного бух­гал­тера Пыжова.
Сон уже при­кос­нулся к Никите Кон­стан­ти­но­вичу, когда в его созна­нии в послед­ний раз мельк­нул жиз­не­ра­дост­ный образ Пыжова и где-то в сто­ронке, в послед­них остат­ках яви, блес­нула мысль, что Пыжов чело­век мер­кан­тиль­ный и все у него в рас­чете: и деньги, и дети… и самая жиз­не­ра­дост­ность… улыбки тоже… при­быль и убы­ток улыбок…
Но это уже начи­нался сон.
Утром Никита Кон­стан­ти­но­вич ушел на работу, как все­гда, без зав­трака. А Евдо­кия Ива­новна через час зашла в ком­нату детей и сказала:
– Костя, у тебя есть деньги?
Костя повер­нул к ней на подушке при­пух­шее лицо и дело­вито спросил:
– Тебе много нужно?
– Да нет… руб­лей двадцать…
– А когда отдашь?
– В получку… через пять дней…
Костя, при­под­няв­шись на локте, выта­щил из брюк новень­кий бумаж­ник из корич­не­вой кожи и молча про­тя­нул матери две десятирублевки.
Мать взяла деньги и только на пороге вздох­нула: ей пока­за­лось, что у сына начи­на­ется нечто напо­ми­на­ю­щее меркантильность.
Иван Про­ко­фье­вич Пыжов отли­чался непо­мер­ной тол­щи­ной; по сове­сти говоря, таких тол­стя­ков я в своей жизни больше не встре­чал. Навер­ное, у него было самое нездо­ро­вое ожи­ре­ние, но Иван Про­ко­фье­вич нико­гда на него не жало­вался, вид имел цве­ту­щий, был подви­жен и неуто­мим, как юноша. Он редко сме­ялся, но на его мяг­кой физио­но­мии столько раз­ло­жено было радо­сти и хоро­шего сдер­жан­ного юмора, что ему и сме­яться было не нужно. Вме­сто смеха по лицу Ивана Про­ко­фье­вича то и дело пере­бе­гали с места на место весе­лые жив­чики: они рас­ска­зы­вали собе­сед­нику гораздо больше, чем язык Ивана Про­ко­фье­вича, хотя и язык у него был довольно выразительный.
У Пыжова была слож­ная семья. Кроме него и жены, тон­кой боль­шегла­зой жен­щины, она состо­яла из двух сыно­вей девяти и четыр­на­дцати лет, пле­мян­ницы, хоро­шень­кой девушки, высо­кой и пол­ной, казав­шейся гораздо старше своих шест­на­дцати лет, и при­ем­ной дочери, деся­ти­лет­ней Варюши, остав­шейся Ивану Про­ко­фье­вичу в наслед­ство от друга.
Была еще и бабушка, суще­ство полу­раз­ру­шен­ное, но обла­да­ю­щее заме­ча­тельно весе­лым нра­вом, хло­по­ту­нья и масте­рица на прибаутки.
У Пыжо­вых все­гда было весело. За две­на­дцать лет моего зна­ком­ства с ними я не помню такого дня, чтобы у них не зву­чал смех, не искри­лись шутки. Они все любили под­шу­тить друг над дру­гом, умели стре­миться к шутке активно, искать ее, и часто у них бывало такое выра­же­ние, как будто каж­дый из них сидел в засаде и коварно под­жи­дал, какая еще непри­ят­ность слу­чится с сосе­дом, чтобы пора­до­ваться вволю. Такой обы­чай дол­жен был бы при­ве­сти ко все­об­щей злост­но­сти и раз­дра­же­нию, однако этого у них и в помине не было. Напро­тив, такое «ковар­ство» как бы нарочно было при­ду­мано, чтобы в заро­дыше уни­что­жить раз­ные непри­ят­но­сти и жиз­нен­ные горе­сти. Может быть, поэтому в их семье нико­гда не было горя и слез, ссор и кон­флик­тов, пони­жен­ного тона и упа­доч­ных настро­е­ний. В этом отно­ше­нии они сильно напо­ми­нали семью Вет­ки­ных, но у тех было меньше откры­той радо­сти, смеха, весе­лой каверзы.
Пыжовы почти не болели. Я помню только один слу­чай, когда сам Иван Про­ко­фье­вич слег в гриппе. Мне сооб­щил об этом стар­ший маль­чик Пав­луша. Он вле­тел ко мне ожив­лен­ный и сия­ю­щий, напра­вил на меня иро­ни­че­скую улыбку, а все­ви­дя­щий глаз на группку дета­лей на столе.
– Отец у нас сего­дня под­ка­чал! Грипп! Док­тора звали! Лежит и коньяк пьет! А на работе не может прийти и вам ска­зать… Видите? А гово­рил: я нико­гда не болею. Это он про­сто задавался!
– Это док­тор ска­зал, что у него грипп?
– Док­тор. Грипп, это не опасно, правда? Под­ка­чал. Вы не зайдете?
Иван Про­ко­фье­вич лежал на кро­вати, а на сто­лике рядом сто­яла бутылка коньяка и несколько рюмок. В две­рях спальни, при­сло­нив­шись к двер­ной раме, сто­яли млад­ший Севка и Варюша и бро­сали на отца вред­ные взгляды. Видно было, что Иван Про­ко­фье­вич только что удачно отра­зил какое-то напа­де­ние этой пары, потому что жив­чики на его лице бегали с тор­же­ству­ю­щим видом, а губы были под­жаты в доволь­ной гримасе.
Уви­дев меня, Севка под­прыг­нул и громко засмеялся:
– Он гово­рит, что коньяк – это лекар­ство. А док­тор пил, пил, а потом гово­рит: ну вас к черту, напо­или! Разве такое бывает лекарство?
Варюша, пока­чи­вая поло­винку белой двери, ска­зала с самой въед­ли­вой тихонь­кой иронией:
– Он гово­рил, кто пер­вый забо­леет – пустя­ко­вый чело­век! А теперь взял и заболел…
Иван Про­ко­фье­вич пре­зри­тельно при­щу­рился на Варюшу:
– Бес­стыд­ница! Кто забо­лел пер­вый? Я?
– А кто?
– Пустя­ко­вый чело­век – это Варюша Пыжова…
Пыжов скор­чил жалоб­ную рожу и про­пел из «Князя Игоря»:

Ох, мои батюшки,
Ох, мои матушки!

Варюша смот­рела на него удивленно:
– Когда? Когда? А когда я так пела?
– А когда у тебя живот болел?
Пыжов схва­тился за живот и зака­чал голо­вой. Варюша громко засме­я­лась и в отча­я­нии бро­си­лась на диван. Пыжов улыб­нулся, доволь­ный побе­дой, взял в руки бутылку и обра­тился ко мне с просьбой:
– Убе­рите куда-нибудь этого несчаст­ного маль­чишку. Он при­вык кастор­кой лечиться и меня подбивает.
Сева даже ахнул от неожи­дан­но­сти удара и открыл рот, не находя ничего для ответа. Пыжов рас­тя­нулся в улыбке:
– Ага!
Потом предложил:
– Выпьете рюмочку?
– Я удивился:
– Вы больны? Или шутите? Почему пить?
– Ну, а как же! Вы поду­майте: восемь лет не болел. До того при­ятно, как будто годо­вой отчет сдал. И коньяк можно пить, и книги читать, лежишь, все тебе под­но­сят, люди при­хо­дят. Празд­ник! Хотите рюмочку?
Откуда-то вползла бабушка и захло­по­тала вокруг боль­ного, приговаривая:
– Где это такое видать, летом болеть? Летом и нищий со све­том, а зимою и царь с потьмою. При­ду­мали гриппы какие-то. Почему у нас таких болез­ней не было? Осе­нью, бывало, – про­студа, лихо­радка, про­стрел. Правда, и те болезни вод­кой лечили, мой отец дру­гих лекарств и не видел. И в сере­дину нальет и сна­ружи натрет, боль­ной не боль­ной, а видно, что хмельной.
Сева и Варюша сидели теперь на диване и любовно-иро­ни­че­ски сле­дили за весе­лой бабуш­кой. Из кухни при­шла кра­са­вица Феня – пле­мян­ница, зало­жила руки назад, пока­чала русой голо­вой и улыб­ну­лась ясными серыми глазами:
– Разве это лекар­ство и здо­ро­вым помогает?
В наших руках ей молча отве­тили рюмки с золо­тым напит­ком. Иван Про­ко­фье­вич скло­нил голову набок:
– Феничка, умница моя, скажи еще что-нибудь такое же остроумное!
Феня покрас­нела, попы­та­лась сохра­нить улыбку, но ничего не вышло, при­шлось ей убе­жать в кухню. Зри­тели на диване что-то закри­чали и зама­хали руками.
Закон­чив такие выра­же­ния тор­же­ства, Сева ска­зал мне оживленно:
– Сего­дня он всех бьет, потому боль­ной. А когда здо­ро­вый, нет, тогда ему никто не спустит!
Сева, пока­зы­вая зубы, затор­мо­зил улыбку в самом ее раз­гоне и воз­зрился на отца, инте­ре­су­ясь про­из­ве­ден­ным впечатлением.
Отец сощу­рил глаза и заче­сал шею пятерней:
– Ишь? Ну, что ты ему ска­жешь? Это он, назы­ва­ется, боль­ному спус­кает. Конечно, боль­ной, а то пой­мал бы его за ногу…
В этой весе­лой семье тем не менее была самая стро­гая дис­ци­плина. Пыжовы обла­дали ред­ким искус­ством сде­лать дис­ци­плину при­ят­ной и жиз­не­ра­дост­ной шут­кой, нимало не умень­шая ее суро­вой обя­за­тель­но­сти. В живых лицах ребят я все­гда читал и вни­ма­тель­ную готов­ность к дей­ствию и чут­кую ори­ен­ти­ровку по сто­ро­нам, без чего дис­ци­плина вообще невозможна.
В осо­бен­но­сти при­вле­кала меня финан­со­вая орга­ни­за­ция пыжов­ской семьи. Она имел вид закон­чен­ной системы, давно про­ве­рен­ной на опыте и укра­шен­ной ста­рыми при­выч­ными традициями.
Иван Про­ко­фье­вич откло­нял от себя честь автора этой системы. Он говорил:
– Ничего я не при­ду­мы­вал! Семья – это дело и хозяй­ство, разу­ме­ется. Деньги посту­пают и рас­хо­ду­ются, это не я при­ду­мал. А раз деньги – дол­жен быть поря­док. Деньги тра­тить в бес­по­рядке можно, только если ты их украл. А раз есть дебет и кре­дит, зна­чит, есть и поря­док. Чего тут при­ду­мы­вать? А кроме того, такое обсто­я­тель­ство: дети. А когда же их учить? Теперь самое и учить.
Больше всего удив­ляло меня то обсто­я­тель­ство, что Иван Про­ко­фье­вич не завел у себя ника­кой бух­гал­те­рии. Он ничего не запи­сы­вал и детей к этому не при­учал. По его сло­вам, в семье это лишнее:
– Запись нужна для кон­троля. А нас семь чело­век, сами себе и кон­троль. А при­учи к записи, бюро­кра­тами и вырас­тут, тоже опас­ность. Вы зна­ете, из нашего брата, бух­гал­тера, больше всего бюро­кра­тов выхо­дит. Работа такая, ну ее!
Весе­лый глаз Ивана Про­ко­фье­вича умел видеть все подроб­но­сти финан­со­вых опе­ра­ций чле­нов семьи, не при­бе­гая к бух­гал­тер­ским записям.
Иван Про­ко­фье­вич выда­вал кар­ман­ные деньги нака­нуне выход­ного дня в довольно тор­же­ствен­ной обста­новке. В этот день после обеда из-за стола не рас­хо­ди­лись. Феня уби­рала посуду и сама при­са­жи­ва­лась рядом с Ива­ном Про­ко­фье­ви­чем. Иван Про­ко­фье­вич рас­кла­ды­вал на столе бумаж­ник и спрашивал:
– Ну, Севка, хва­тило тебе на неделю?
У Севки в руках изма­зан­ный коше­лек, сде­лан­ный из бумаги. В кошельке мно­же­ство отде­ле­ний, и в раз­вер­ну­том виде он похож на ряд ков­шей в зем­ле­чер­палке. Севка встря­хи­вает эти ковши над сто­лом, из них падают дву­гри­вен­ный и пятак.
– Вот, еще и оста­лось, – гово­рит Севка, – два­дцать пять копеек.
Варюша свой коше­лек, такой же слож­ный и хит­рый, дер­жит в метал­ли­че­ской коро­бочке из-под мон­пан­сье, коше­лек у нее чистень­кий, неза­пят­нан­ный. На его подо­зри­тель­ную пол­ноту иро­ни­че­ски косится Севка:
– Варюшка опять деньги посолила.
– Опять посо­лила? – рас­ши­ряет глаза Иван Про­ко­фье­вич. – Ужас! Чем это может кон­читься? Сколько у тебя денег?
– Денег? – Варюша серьезно рас­смат­ри­вает внут­рен­ность кошелька. – Вот это рубль и это рубль… и это… тоже рубль.
Она без­греш­ным, ясным взгля­дом смот­рит на Ивана Про­ко­фье­вича и рас­кла­ды­вает рядом с кошель­ком несколько монет и два новень­ких рубля.
– Ой-ой-ой, – поды­ма­ется на стуле Сева.
Стар­шие наблю­дают отчет­ную кам­па­нию с дру­же­ской сим­па­тией, своих кошель­ков не достают и денег не показывают.
– Это Варюша соби­рает на курорт, – улы­ба­ется Павлуша.
– И не на курорт, а на дру­гое, на дру­гое! На посуду и сто­лик, и на лампу для куклы.
– Пожа­луй­ста, пожа­луй­ста, – гово­рит Иван Прокофьевич.
Меня все­гда удив­ляло, что Иван Про­ко­фье­вич нико­гда не рас­спра­ши­вает ребят о про­из­ве­ден­ных рас­хо­дах и о рас­хо­дах пред­сто­я­щих. Потом я понят, что рас­спра­ши­вать и не нужно, потому что ника­ких сек­ре­тов в семье не было.
Иван Про­ко­фье­вич выни­мает из бумаж­ника сереб­ря­ную мелочь и пере­дает малышам:
– Вот тебе рубль и тебе рубль. Поте­ря­ется, не отве­чаю. Про­ве­ряйте деньги, не отходя от кассы.
Севка и Варюша акку­ратно про­ве­ряют деньги. Варюша два раза пере­дви­гала гри­вен­ники с места на место, лукаво блес­нула гла­зами на Ивана Про­ко­фье­вича и засмеялась:
– Ишь ты какой, давай еще один!
– Да не может быть. Там десять.
– Смотри: один, два, три…
Иван Про­ко­фье­вич загре­бает деньги к себе и напо­ри­сто-быстро считает:
– Один, два, три, четыре, пять, семь, восемь, девять, десять. Что же ты, а?
Сму­щен­ная Варюша повыше взби­ра­ется на стул и снова начи­нает одним паль­чи­ком пере­дви­гать гри­вен­ники. Но Севка громко хохочет:
– Ха! А как он счи­тал? Он непра­вильно счи­тал. Пять, а потом сразу семь, а нужно шесть.
Иван Про­ко­фье­вич гово­рит серьезно:
– Ну, поло­жим, ты проверь.
Сбив головы в кучу, все начи­нают снова счи­тать гри­вен­ники. Ока­зы­ва­ется, что их дей­стви­тельно десять. Иван Про­ко­фье­вич хохо­чет, отки­ды­вая мас­сив­ное тело. Только Феня при­крыла рот и бле­стит гла­зами на дядю: она видела, как он мет­нул из-под бумаж­ника допол­ни­тель­ный гривенник.
Малыши начи­нают рас­кла­ды­вать мелочь в свои слож­ные деньгохранилища.
Насту­пает оче­редь стар­ших. Пав­луша полу­чает три рубля в шести­дневку, Феня – пять руб­лей. Выда­вая им деньги, Иван Про­ко­фье­вич спрашивает:
– Вам хватает?
Стар­шие кивают: хватает.
– Пусть хва­тает. До пер­вого января ставки изме­не­нию не под­ле­жат. Вот если нам при­ба­вят жало­ва­нья, тогда посмот­рим, правда?
На при­бавку наде­ются не только Иван Про­ко­фье­вич, но и Феня с Пав­лу­шей. Пав­луша учится в ФЗУ. Феня – в тех­ни­куме. Свои сти­пен­дии они отдают цели­ком в семей­ную кассу; это непре­лож­ный закон, в пра­виль­но­сти кото­рого ни у кого нет сомне­ний. После получки Иван Про­ко­фье­вич ино­гда гово­рит в семей­ном совете:
– При­ход: мое жало­ва­нье – 475, Пав­луш­кино – 40, Фени – 65, итого 580. Теперь так: матери на хозяй­ство 270, ваши кар­ман­ные 50, так? Во: 320, оста­ется 260. Дальше.
Бабушка в сто­ронке хрипит:
– Я знаю, чего им хочется: навязло в зубах радио, четы­рехлам­по­вое какое-то. И в про­шлом месяце все тол­ко­вали про это радио. Гово­рят, две­сти руб­лей. Купить и купить!
– Купить, – сме­ется Пав­луша, – радио – это тебе куль­тура или как?
– Какая это куль­тура? Кри­чит, хри­пит, сви­стит, а деньги плати. Если куль­тура не дура, купи себе ботинки и ходи, как кар­тинка. А какие у Фени туфли?
– Я подо­жду, – гово­рит Феня, – давайте купим радио.
– И на ботинки хва­тит, – отзы­ва­ется Иван Прокофьевич.
– Верно, – орет Севка, – радио и ботинки, видишь, бабушка. И ходи, как картинка.
Такие бюд­жет­ные сове­ща­ния бывают у Пыжо­вых редко. Подоб­ные про­блемы затра­ги­ва­ются у них по мере воз­ник­но­ве­ния и реша­ются почти неза­метно для глаза. Иван Про­ко­феь­вич при­знает такой спо­соб наилучшим:
– Тот ска­жет, дру­гой под­ска­жет, смот­ришь, у кого-нибудь и пра­вильно! А народ все пони­ма­ю­щий – бух­гал­тер­ские дети.
У Пыжо­вых было то хорошо, что они не стес­ня­лись выска­зы­вать даже самые дале­кие жела­ния и мечты, о немед­лен­ном удо­вле­тво­ре­нии кото­рых нельзя было и думать. Четы­рехлам­по­вой при­ем­ник появился раньше всего в такой мечте. В такой же про­ек­ции воз­никли и санки для Севы, и дру­гие пред­меты. О вещах более про­за­и­че­ских не нужно было и меч­тать. Одна­жды Феня, воз­вра­тив­шись из тех­ни­кума, про­сто ска­зала Павлуше:
– Уже послед­ние чулки. Што­пала, што­пала, больше нельзя. Надо поку­пать, понимаешь?
И вече­ром так же про­сто обра­ти­лась к Ивану Прокофьевичу:
– Давай на чулки.
– До получки не дотянешь?
– Не дотяну.
– На.
Чулки не вхо­дили в сметы кар­ман­ных денег. Они назна­ча­лись на мыло, поро­шок и дру­гие сани­тар­ные детали, на кино, кон­феты, моро­же­ное и на перья, тет­радки, карандаши.
Меня все­гда радо­вала эта весе­лая семья и ее стро­гий денеж­ный поря­док. Здесь деньги не пахли ни бла­гост­ным богом, ни ковар­ным дья­во­лом. Это было то обыч­ное удоб­ство жизни, кото­рое не тре­бует ника­ких мораль­ных напря­же­ний. Пыжовы смот­рели на деньги как на буд­нич­ную и полез­ную деталь. Именно поэтому деньги у них не валя­лись по ящи­кам и не пря­та­лись с нако­пи­тель­ной судо­ро­гой. Они хра­ни­лись у Ивана Про­ко­фье­вича с про­стой и убе­ди­тель­ной серьез­но­стью, как вся­кая нуж­ная вещь.

Глава пятая

В сказ­ках и были­нах, в чудес­ных бал­ла­дах и поэ­мах часто повест­ву­ется о счаст­ли­вых коро­лях и коро­ле­вах, кото­рым бог послал един­ствен­ного сына или един­ствен­ную дочь. Это принцы или прин­цессы, царе­вичи или царевны все­гда при­но­сят с собой оча­ро­ва­ние кра­соты и сча­стья. Даже самые опас­ные при­клю­че­ния, не сво­бод­ные от интер­вен­ции нечи­стой силы, пред­ска­зан­ные зара­нее какой-нибудь свое­нрав­ной вол­шеб­ни­цей, в этих повест­во­ва­ниях про­ис­хо­дят только для того, чтобы под­черк­нуть фаталь­ную удачу избран­ного суще­ства. Даже смерть – каза­лось бы, фигура непо­бе­ди­мой мрач­но­сти и пре­дель­ного посто­ян­ства, – даже она оста­ется в дура­ках при встрече с таким прин­цем: нахо­дятся и доб­рые вол­шеб­ники, и услуж­ли­вые постав­щики живой и мерт­вой воды, и не менее доб­рые и услуж­ли­вые соста­ви­тели опер­ных и балет­ных либретто.
Для чита­теля и зри­теля в этих счаст­ли­вых героях есть какая-то опти­ми­сти­че­ская пре­лесть. В чем эта пре­лесть? Она не заклю­ча­ется ни в дея­тель­но­сти, ни в уме, ни в таланте, ни даже в хит­ро­сти. Она пред­опре­де­лена в самой теме: принц – един­ствен­ный сын короля. Для этой темы не тре­бу­ется дру­гой логики, кроме логики удачи и моло­до­сти. Принцу поло­жено от века и вели­чие вла­сти, и богат­ство, и пыш­ность почета, и блеск кра­соты, и люд­ская любовь. Ему сопут­ствует и неоспо­ри­мая надеж­ность буду­щего, и право на сча­стье, право, не огра­ни­чен­ное сопер­ни­ками и препятствиями.
Лучер­зар­ная тема принца вовсе не так бес­те­лесна, как может пока­заться с пер­вого взгляда, и вовсе не так далека от нашей жизни. Такие принцы не только игра вооб­ра­же­ния. Мно­гие зри­тели и чита­тели, папаши и мамаши, дер­жат у себя дома, в скром­ной семье, таких же прин­цев и прин­цесс, таких же счаст­ли­вых, един­ствен­ных пре­тен­ден­тов на удачу и так же верят, что для этой удачи они спе­ци­ально рождены.
Совет­ская семья должна быть только кол­лек­ти­вом. Теряя при­знаки кол­лек­тива, семья теряет боль­шую часть сво­его зна­че­ния, как орга­ни­за­ция вос­пи­та­ния и сча­стья. Потеря при­зна­ков кол­лек­тива про­ис­хо­дит раз­лич­ными спо­со­бами. Одним из самых рас­про­стра­нен­ных явля­ется так назы­ва­е­мая система един­ствен­ного ребенка.
Даже в самых луч­ших, самых счаст­ли­вых слу­чаях, даже в руках талант­ли­вых и вни­ма­тель­ных роди­те­лей вос­пи­та­ние един­ствен­ного ребенка пред­став­ляет исклю­чи­тельно труд­ную задачу.
Петр Алек­сан­дро­вич Кетов рабо­тает в одном из цен­траль­ных учре­жде­ний Нар­ко­зема. Судьба назна­чила ему счаст­ли­вую долю, и это вовсе не сде­лано из мило­сти. Петр Алек­сан­дро­вич силь­ный чело­век, он и самой судьбе мог бы назна­чить волю, если бы судьба попа­лась ему в руки.
У Петра Алек­сан­дро­вича хоро­ший ум – боль­шой мастер ана­лиза, но Петр Алек­сан­дро­вич нико­гда не тонет и не захле­бы­ва­ется в его про­дук­тах. Перед ним все­гда стоит буду­щее. Вгля­ды­ва­ясь в его вели­ко­леп­ные пер­спек­тивы, он в то же время все­гда умеет радо­ваться, сме­яться и меч­тать, как маль­чик, умеет сохра­нять све­жий вид, спо­кой­ный пово­рот умного глаза и вдум­чиво-убе­ди­тель­ную речь. Он видит людей, ощу­щает дыха­ние каж­дой встреч­ной жизни. Между людьми он про­хо­дит с таким же точ­ным ана­ли­зом, иным усту­пает дорогу, дру­гих при­вет­ливо про­во­жает, рядом с тре­тьими раз­де­ляет стро­гий колон­ный марш, чет­вер­тых дело­вито берет за горло и тре­бует объяснений.
В его доме при­вле­кают при­вле­кают креп­кий поря­док дис­ци­пли­ни­ро­ван­ного ком­форта, несколько рядов целой жиз­нью про­чи­тан­ных книг, чистый потер­тый ковер на полу и бюст Бет­хо­вена на пианино.
И свою семей­ную жизнь Петр Алек­сан­дро­вич устроил разумно и радостно. В дни моло­до­сти он умным любов­ным взгля­дом изме­рил пре­лесть встреч­ных кра­са­виц, при­кос­нулся к ним своим точ­ным, весе­лым ана­ли­зом и выбрал Нину Васи­льевну, девушку с серыми гла­зами и спо­кой­ной, чуть-чуть насмеш­ли­вой душой. Он созна­тельно дал волю чув­ствам и влю­бился осно­ва­тельно и надолго, укра­сив любовь друж­бой, тон­ким и рыцар­ским пре­вос­ход­ством муж­чины. Нина Васи­льевна с той же милой насмеш­ли­во­стью при­знала это пре­вос­ход­ство и довер­чиво полю­била муже­ствен­ную силу Петра Алек­сан­дро­вича и его бод­рую мудрость.
Когда родился Вик­тор, Петр Алек­сан­дро­вич ска­зал жене:
– Спа­сибо. Это еще сырье, но мы вос­пи­таем из него боль­шого гражданина.
Нина Васи­льевна улыб­ну­лась, счаст­ливо и лас­ково возразила:
– Милый, раз это твой сын, зна­чит, он будет и хоро­шим человеком.
Но Петр Алек­сан­дро­вич не был скло­нен пре­уве­ли­чи­вать доб­ле­сти своих пред­ков и гаран­тии крови, он свято верил в могу­ще­ство вос­пи­та­ния. Он был убеж­ден, что вообще люди вос­пи­ты­ва­ются небрежно и кое-как, что люди не умеют зани­маться делом вос­пи­та­ния по-насто­я­щему: глу­боко, после­до­ва­тельно, настой­чиво. Впе­реди он видел боль­шое роди­тель­ское творчество.
Вик­тору было два года, когда Нина Васи­льевна, лас­ка­ясь, спросила:
– Ну вот, теперь твой граж­да­нин уже ходит и раз­го­ва­ри­вает. Ты дово­лен сыном?
Петр Алек­сан­дро­вич не отка­зал себе в удо­воль­ствии лиш­ний раз полю­бо­ваться Витей. Маль­чик был боль­шой, румя­ный, весе­лый. И Петр Алек­сан­дро­вич ответил:
– Я дово­лен сыном. Ты его пре­красно выкор­мила. Можно счи­тать, что пер­вый период нашей работы закон­чен. А теперь мы за тебя возьмемся!
Он при­влек Витю к себе, поста­вил между колен и еще раз при­гро­зил с отцов­ской лаской:
– Возь­мемся! Правда?
– Плавда, – ска­зал Витя, – а как ты измесся?
От Вити исхо­дили запахи сча­стья и неги, без­об­лач­ной жизни и уве­рен­но­сти в ней. У этого буду­щего граж­да­нина все было так здо­рово и чисто, такой мир­ный, ясный взгляд, такой обе­ща­ю­щий отцов­ский лоб и мате­рин­ская лег­кая усмешка в серых гла­зах, что роди­тели могли и гор­диться, и ожи­дать пре­крас­ного будущего.
Нина Васи­льевна с каж­дым днем наблю­дала, как на ее гла­зах вырас­тает боль­шой мате­рин­ский успех: все более кра­си­вым, лас­ко­вым и оба­я­тель­ным ста­но­вится сын, быстро и изящно раз­ви­ва­ется его речь, с уве­рен­ной дет­ской гра­цией он ходит и бегает, с неопи­су­е­мой при­вле­ка­тель­но­стью он умеет шутить, сме­яться, спра­ши­вать. В этом маль­чике так много насто­я­щей живу­чей пре­ле­сти, что даже буду­щий граж­да­нин отхо­дил несколько в сторону.
Сего­дняш­ний день Нины Васи­льевны был так пре­кра­сен, что о зав­траш­нем дне не хоте­лось думать. Хоте­лось про­сто жить рядом с этой создан­ной ею жиз­нью, любо­ваться ею и гор­диться своей высо­кой мате­рин­ской уда­чей. Она встре­чала мно­гих чужих детей, вни­ма­тельно при­смат­ри­ва­лась к ним, и при­ятно было для нее ощу­ще­ние ред­кой чело­ве­че­ской сво­боды: она никому не завидовала.
И вдруг ей страшно захо­те­лось создать еще одну такую же пре­крас­ную дет­скую жизнь. Она пред­ста­вила себе рядом с Витей девочку, бело­ку­рую и серо­гла­зую, с умным лбом и сме­ю­щимся взгля­дом, девочку, кото­рую можно назвать… Лидой. У нее пора­зи­тель­ное сход­ство с Витей и в то же время что-то свое, еще небы­ва­лое, един­ствен­ное в мире, что так трудно пред­ста­вить, потому что его нико­гда еще не было, оно только может быть создано мате­рин­ским сча­стьем Нины Васильевны.
– Пет­русь! Я хочу девочку.
– Как девочку? – уди­вился Петр Александрович.
– Я хочу иметь дочь.
– Тебе хочется пере­жить материнство?
– Нет, я хочу, чтобы она жила. Девочка, пони­ма­ешь? Буду­щая девочка.
– Поз­воль, Нина, откуда ты зна­ешь, что будет обя­за­тельно девочка. А вдруг сын?
Нина Васи­льевна заду­ма­лась на один корот­кий миг. Вто­рой сын? Несо­мненно, что это не менее пре­красно, чем дочь. И нако­нец… дочь может быть тре­тьей. Какая оча­ро­ва­тель­ная компания.
Она затор­мо­шила мужа в при­ливе радо­сти и стыд­ли­вого жен­ского волнения:
– Послу­шай, Пет­русь, какой ты бюро­крат, ужас! Сын, такой как Вик­тор, пони­ма­ешь? И в то же время не такой, свой, ты пойми, доро­гой, осо­бен­ный! А дочь и потом можно! Какая будет семья! Ты пред­став­ля­ешь, какая семья!
Петр Алек­сан­дро­вич поце­ло­вал руку жены и улыб­нулся с тем самым пре­вос­ход­ством, кото­рое допу­щено было с самого начала.
– Нина, это вопрос серьез­ный, давай поговорим.
– Ну, давай, давай поговорим.
Нина Васи­льевна была уве­рена, что кар­тина кра­си­вой семьи, такая ясная в ее вооб­ра­же­нии, будет и для него соблаз­ни­тельна, он оста­вит свое холод­ное пре­вос­ход­ство. Но когда она заго­во­рила, то почув­ство­вала, что вме­сто живого вели­ко­ле­пия жизни полу­ча­ются ряды обык­но­вен­ных слов, вос­кли­ца­ния, бес­по­мощ­ная мимика паль­цев, полу­ча­ется блед­ная дам­ская бол­товня. Муж смот­рел на нее любовно-снис­хо­ди­тельно, и она умол­кала почти со стоном.
– Нина, нельзя же давать сво­боду такому пер­во­на­чаль­ному инстинкту!
– Какому инстинкту? Я тебе говорю о людях, о буду­щих людях…
– Тебе так кажется, а гово­рит инстинкт…
– Петр!
– Подо­жди, голубка, подо­жди! В этом нет ничего постыд­ного. Это пре­крас­ный инстинкт, я пони­маю тебя, я сам пере­жи­ваю то же. Кра­си­вая семья, о кото­рой ты гово­ришь, могла бы меня и увлечь, но есть цель еще более бла­го­род­ная, более пре­крас­ная. Вот послушай.
Она покорно поло­жила голову на его плечо, а он погла­жи­вал ее руку и гово­рил, вгля­ды­ва­ясь в стек­лян­ную стенку книж­ного шкафа, как будто за ее при­зрач­ным блес­ком дей­стви­тельно видел бла­го­род­ные дали.
Он гово­рил о том, что в боль­шой семье можно вос­пи­тать только сред­нюю лич­ность; так и вос­пи­ты­ва­ются массы обык­но­вен­ных людей, так редки поэтому вели­кие чело­ве­че­ские харак­теры, счаст­ли­вое исклю­че­ние из серой толпы. Он убеж­ден, что сред­ний тип чело­века может быть гораздо выше. Вос­пи­тать боль­шого чело­века можно только тогда, если пода­рить ему всю любовь, весь разум, все спо­соб­но­сти отца и матери. Нужно отбро­сить обыч­ное стад­ное пред­став­ле­ние о семье: семья – толпа детей, бес­по­ря­доч­ная забота о них, забота о пер­вич­ных потреб­но­стях накор­мить, одеть, кое-как выучить. Нет, нужна глу­бо­кая работа над сыном, фили­гран­ная, тон­кая работа вос­пи­та­ния. Нельзя делить это твор­че­ство между мно­гими детьми. Надо отве­чать за каче­ство. А каче­ство воз­можно только в кон­цен­тра­ции творчества.
– Ты пред­ставь себе, Нина, мы дадим только одного чело­века, но это не будет стан­дарт, это будет умница, укра­ше­ние жизни…
Закрыв глаза, Нина Васи­льевна слу­шала мужа, ощу­щала лег­кое дви­же­ние его плеча, когда он поды­мал руку, видела кон­чик мяг­кого, неж­ного уса, и кар­тина кра­си­вой дет­ской ком­па­нии закры­ва­лась тума­ном, а на месте ее воз­ни­кал рису­нок бле­стя­щего юноши, муже­ствен­ного, пре­крас­ного, утон­ченно вос­пи­тан­ного, боль­шого дея­теля и боль­шого чело­века в буду­щем. Этот образ воз­ни­кал как-то бес­те­лесно и бес­кровно, как образ дале­кой сказки, как рису­нок на экране. Вче­раш­ние ее мечты были живее и любов­нее, но эта нари­со­ван­ная сказка, и голос мужа, и его пово­роты мысли, до сих пор еще непри­вычно силь­ные и сме­лые, и веко­вая при­вычка жен­щины верить этой муж­ской силе – все это было так согласно между собою и так цельно, что Нина Васи­льевна не захо­тела сопро­тив­ляться. С крепко спря­тан­ной гру­стью она про­сти­лась с своей мате­рин­ской меч­той и сказала:
– Хорошо, милый, хорошо. Ты дальше видишь. Пусть будет по-тво­ему. Но… зна­чит… у нас нико­гда не будет больше детей?
– Нина! Не должно быть. Никогда.
С этого дня нача­лось что-то новое в жизни Нины Васи­льевны. Все кру­гом стало серьез­нее, сама жизнь сде­ла­лась умнее и ответ­ствен­нее, как будто только теперь окон­ча­тельно умерли куклы и навсе­гда ушла ее деви­чья без­мя­теж­ность. Как ни странно, но, отка­зав­шись от мате­рин­ского твор­че­ства, она только теперь почув­ство­вала всю вели­чину мате­рин­ской страды.
И Вик­тор теперь иначе радо­вал ее. И раньше он был бес­цен­ной вели­чи­ной в ее душе, и она даже поду­мать не могла об его исчез­но­ве­нии, но раньше от его живой пре­ле­сти роди­лась вся пре­лесть жизни, как будто от него исхо­дили осо­бен­ные живо­тво­ря­щие и кра­си­вые лучи. Теперь был только он, по-преж­нему доро­гой и пре­крас­ный, но, кроме него, как будто ничего уже нет, нет ни мечты, ни жизни. От этого Вик­тор ста­но­вился еще дороже и при­вле­ка­тель­нее, но рядом с любо­вью посе­ли­лась и захва­ты­вала душу тре­вога. Сна­чала Нина Васи­льевна даже не отда­вала себе отчета в том, что это за тре­вога, насколько она разумна и нужна. Она про­сто невольно при­смат­ри­ва­лась к личику сына, она нахо­дила в нем то подо­зри­тель­ную блед­ность, то вялость муску­лов, то мут­ность глаза. Она рев­ниво сле­дила за его настро­е­нием, за аппе­ти­том, в каж­дом пустяке ей начи­нали чудиться пред­вест­ники беды.
Это сна­чала было остро. Потом про­шло. Вик­тор вырас­тал и раз­ви­вался, и ее страх стал дру­гим. Он не про­сы­пался вдруг, не холо­дил сердце, не затем­нял созна­ния, он обра­тился в страх дело­вой, буд­нич­ный, обык­но­вен­ный, необходимо-привычный.
Петр Алек­сан­дро­вич не заме­чал ничего осо­бен­ного в жизни жены. Исчезла ее милая насмеш­ли­вость, спо­кой­ные мяг­кие линии лица пере­шли в стро­гий кра­си­вый кар­кас, серые глаза поте­ряли блеск и влаж­ность и стали более чистыми и про­зрач­ными. Он заду­мался над этим и нашел объ­яс­не­ние: жизнь про­те­кает, и ухо­дит моло­дость, а с нею ухо­дят кра­сота и неж­ность линий. Но все пре­красно, впе­реди новые богат­ства жизни, кто знает, может быть, более совер­шен­ные, чем богат­ства моло­до­сти. Он заме­тил рож­де­ние новой тре­воги жены, но решил, что и это – благо, может быть, в тре­воге и заклю­ча­ется истин­ное сча­стье матери.
Сам он не чув­ство­вал ника­кого страха. Он сурово раз­де­лил свою лич­ность между рабо­той и сыном; и в том и в дру­гом отделе было много насто­я­щего чело­ве­че­ского напря­же­ния. Вик­тор с каж­дым днем обна­ру­жи­вал все более бле­стя­щие воз­мож­но­сти. Петр Алек­сан­дро­вич как будто откры­вал новую страну, пол­ную при­род­ных даров и неожи­дан­ной кра­соты. Он пока­зы­вал всю эту рос­кошь жене, и она согла­ша­лась с ним. Он гово­рил ей:
– Смотри, как много мы делаем в этом человеке.
И жена улы­ба­лась ему, и в ее про­зрач­ных стро­гих гла­зах он видел улыбку радо­сти, тем более пре­крас­ную, что в этих гла­зах ее не все­гда можно было увидеть.
Вик­тор быстро ухо­дил впе­ред. В пять лет он пра­вильно гово­рил по-рус­ски и по-немецки, в десять начал зна­ком­ство с клас­си­ками, в две­на­дцать читал Шил­лера в под­лин­нике и увле­кался им. Петр Алек­сан­дро­вич шел рядом с сыном и сам пора­жался его быст­рому шагу. Сын ослеп­лял его неуто­ми­мым свер­ка­нием умствен­ной силы, без­дон­ной глу­би­ной талан­тов и сво­бо­дой, с кото­рой он усва­и­вал самые труд­ные и самые тон­кие изгибы мысли и соче­та­ния слов.
Чем больше раз­ви­вался Вик­тор, тем опре­де­лен­ное ста­но­вился его харак­тер. Его глаза рано поте­ряли блеск пер­вич­ной чело­ве­че­ской непо­сред­ствен­но­сти, в них все чаще можно было читать разум­ное и сдер­жан­ное вни­ма­ние и оценку. Петр Алек­сан­дро­вич с радо­стью уви­дел в этом следы сво­его слав­ного ана­лиза. Вик­тор нико­гда не каприз­ни­чал, был лас­ков и удо­бен в обще­жи­тии, но в дви­же­ниях рта появ­ля­лась у него пони­ма­ю­щая усмешка «про себя», что-то похо­жее на улыбку матери в моло­до­сти, но более холод­ное и обособленное.
Пони­ма­ю­щая улыбка отно­си­лась не только ко всему окру­жа­ю­щему, она имела отно­ше­ние и к роди­те­лям. Их ста­ра­тель­ная само­от­вер­жен­ная работа, их роди­тель­ская радость и тор­же­ство были оце­нены Вик­то­ром по досто­ин­ству. Он хорошо пони­мал, что роди­тели гото­вят ему исклю­чи­тель­ный путь, и чув­ство­вал себя в силах быть исклю­чи­тель­ным. Он видел и пони­мал мате­рин­ский страх за себя, видел всю бед­ную неосно­ва­тель­ность этого страха и улы­бался все той же пони­ма­ю­щей улыб­кой. Окру­жен­ный любо­вью, забо­той и верой роди­те­лей, кото­рые никто не раз­де­лял с ним, Вик­тор не мог оши­биться: он был цен­тром семьи, ее един­ствен­ным прин­ци­пом, ее рели­гией. С той же силой рано проснув­ше­гося ана­лиза, с уже вос­пи­тан­ной логи­кой взрос­лого он при­знал закон­ность собы­тий: роди­тели вра­ща­ются вокруг него как без­воль­ные спут­ники. Это стало удоб­ной при­выч­кой и при­ят­ной эсте­ти­кой. Роди­те­лям это достав­ляло удо­воль­ствие, сын со сдер­жан­ной дели­кат­но­стью готов был им не противоречить.
В школе он учился отлично и на гла­зах у всех пере­рас­тал школу. Това­рищи были сла­бее его не только в спо­соб­но­стях, но и в жиз­нен­ной позе. Это были обык­но­вен­ные дети, болт­ли­вые, легко воз­бу­ди­мые, нахо­дя­щие радость в при­ми­тиве игры, в искус­ствен­ной и пустой борьбе на пло­щадке. Вик­тор сво­бодно про­хо­дил свой школь­ный путь, не тра­тил энер­гию на мел­кие столк­но­ве­ния, не раз­бра­сы­вался в слу­чай­ных симпатиях.
Жизнь семьи Кето­вых про­те­кала счаст­ливо. Нина Васи­льевна при­знала правоту мужа: у них вырас­тал заме­ча­тель­ный сын. Она не жалела о своих про­шлых меч­тах. Та глу­бо­кая неж­ность, кото­рая когда-то рисо­вала в вооб­ра­же­нии боль­шую, весе­лую семью, теперь пере­клю­чи­лась на заботу о Вик­торе. За этой забо­той мать не видела заро­див­шейся холод­ной сдер­жан­но­сти сына, кото­рая каза­лась ей при­зна­ком силы. Она не заме­тила и того, что в их семье посе­ли­лась раци­о­наль­ная упо­ря­до­чен­ность чувств, избы­ток сло­вес­ных выра­же­ний. И она и муж не могли заме­тить, что начался обрат­ный про­цесс: сын начал фор­ми­ро­вать лич­ность роди­те­лей. Он делал это бес­со­зна­тельно, без тео­рий и цели, руко­вод­ству­ясь теку­щими днев­ными желаниями.
По почину роди­те­лей Вик­тор «пере­прыг­нул» через девя­тый класс и побе­до­носно пошел к вузу. Роди­тели зата­или дыха­ние и пре­кло­ни­лись перед зво­ном победы. С этого вре­мени мать начала слу­жить сыну, как рабыня. Пере­груп­пи­ровка сил в семье Кето­вых совер­ша­лась теперь с неви­дан­ной быст­ро­той, а фили­гран­ная работа по вос­пи­та­нию сына закон­чи­лась сама собой, без тор­же­ствен­ных актив. Отец еще поз­во­лял себе ино­гда пого­во­рить с сыном о раз­ных про­бле­мах, но ему уже не хва­тало преж­него уве­рен­ного пре­вос­ход­ства, а самое глав­ное, перед ним не было объ­екта, кото­рый нуж­дался бы в воспитании.
Вик­тор меха­ни­че­ски выбил из ком­со­мола. Петр Алек­сан­дро­вич узнал это в слу­чай­ном раз­го­воре и поз­во­лил себе удивиться:
– Ты выбыл из ком­со­мола? Я не пони­маю, Виктор…
Вик­тор смот­рел мимо отца, и на его чуть-чуть при­пух­лом лице не изме­ни­лась улыбка, кото­рую он носил теперь все­гда, как уни­форму, улыбка, выра­жа­ю­щая веж­ли­вое ожив­ле­ние и без­раз­ли­чие к окружающему.
– Не выбыл, а меха­ни­че­ски выбыл, – негромко ска­зал он, – самая закон­ная операция.
– Но, зна­чит, ты теперь не в комсомоле?
– Ты, отец, сде­лал уди­ви­тельно пра­виль­ное заклю­че­ние. Если выбыл, зна­чит, не в комсомоле.
– Но почему?
– Зна­ешь что, папа? Я пони­маю, что ты можешь прийти в отча­я­ние от этого важ­ного собы­тия. Для вашего поко­ле­ния все это имело значение…
– А для вашего?
– У нас своя дорога.
Вик­тор с той же улыб­кой о чем-то заду­мался и, кажется, забыл об отце. Петр Алек­сан­дро­вич каш­ля­нул и начал пере­ли­сты­вать лежав­шую перед ним слу­жеб­ную папку. Пере­ли­сты­вая, он при­слу­ши­вался к себе и не обна­ру­жил в себе ни паники, ни край­него удив­ле­ния. Мельк­нула слу­жеб­ная мысль о сыне его заме­сти­теля, кото­рый нико­гда не всту­пал в ком­со­мол, потом такая же слу­жеб­ная справка и диа­лек­тике. Каж­дое новое поко­ле­ние, дей­стви­тельно, отли­ча­ется от пред­ше­ству­ю­щего. Очень воз­можно, что ком­со­мол не удо­вле­тво­ряет Вик­тора, осо­бенно если при­нять во вни­ма­ние, что в послед­нее время опре­де­ли­лись совер­шенно исклю­чи­тель­ные спо­соб­но­сти его в математике.
Сем­на­дцати лет Вик­тор по осо­бому хода­тай­ству был при­нят на мате­ма­ти­че­ский факуль­тет и скоро начал пора­жать про­фес­со­ров блес­ком сво­его даро­ва­ния, эру­ди­цией и мощ­ным устрем­ле­нием в самую глубь мате­ма­ти­че­ской науки. Почти неза­метно для себя Петр Алек­сан­дро­вич усту­пил ему свой каби­нет, обра­щен­ный теперь в алтарь, где пре­бы­вало выс­шее суще­ство Вик­тор Кетов – буду­щий све­точ мате­ма­тики, пред­ста­ви­тель нового поко­ле­ния, кото­рое, без сомне­ния, с курьер­ской быст­ро­той пого­нит впе­ред исто­рию чело­ве­че­ства. В тай­ных раз­мыш­ле­ниях Петр Алек­сан­дро­вич пред­ви­дел, что дела и марши этого поко­ле­ния будут дей­стви­тельно потря­са­ю­щими, неда­ром он и его сверст­ники рас­чи­стили для него дорогу, а в осо­бен­но­сти он сам муд­рым реше­нием о кон­цен­тра­ции каче­ства опре­де­лил путь такого гения, как Вик­тор. В душе Петра Алек­сан­дро­вича просну­лась новая отцов­ская гор­дость, но внеш­нее его пове­де­ние в это время не лишено было при­зна­ков зави­си­мо­сти. Слово «Вик­тор» он начал про­из­но­сить с оттен­ком почти мисти­че­ского ува­же­ния. Теперь, воз­вра­ща­ясь с работы, он не бро­сает вокруг задор­ных взгля­дов, не шутит и не улы­ба­ется, а молча кивает голо­вой жене и впол­го­лоса спра­ши­вает, посмат­ри­вая на закры­тую белую дверь ком­наты сына:
– Вик­тор дома?
– Зани­ма­ется, – тихо отве­чает Нина Васильевна.
Петр Алек­сан­дро­вич где-то научился при­поды­мать свое тело на носки. Балан­си­руя руками, он тихонько под­хо­дит к двери и осто­рожно при­от­кры­вает ее.
– К тебе можно? – спра­ши­вает он, про­со­вы­вая в ком­нату одну голову.
От сына он выхо­дит тор­же­ственно-про­свет­лен­ный и при­глу­шенно говорит:
– Хорошо идет Вик­тор, заме­ча­тельно идет. Его уже наме­тили оста­вить для под­го­товки к про­фес­сор­скому званию.
Нина Васи­льевна покорно улыбается:
– Как это инте­ресно! Но зна­ешь, что меня бес­по­коит? У него какая-то нездо­ро­вая пол­нота. Он много рабо­тает, я боюсь за его сердце.
Петр Алек­сан­дро­вич испу­ганно смот­рит на жену:
– Ты дума­ешь – порок?
– Я не знаю, я про­сто боюсь…
И вот роди­лись новые пере­жи­ва­ния и новых страх. В тече­ние несколь­ких дней они вгля­ды­ва­ются в лицо сына, и в их душах вос­хи­ще­ние и пре­дан­ность пере­ме­ши­ва­ются с тре­во­гой. Потом при­хо­дят новые вос­торги и новые опа­се­ния, запол­няют жизнь, как волны при­боя зали­вают берег, за ними не видно мел­ких собы­тий жизни. Не видно, что сын давно пере­стал быть лас­ко­вым, что теперь не бывает у него при­вет­ли­вых слов, что у него два новых костюма в то время, когда у отца один поно­шен­ный, что мать гото­вит для него ванну и уби­рает за ним, и нико­гда сын не гово­рит ей «спа­сибо». Не видно и надви­га­ю­щейся ста­ро­сти роди­те­лей и дей­стви­тельно тре­вож­ных при­зна­ков тяже­лой болезни.
Вик­тор не пошел на похо­роны това­рища-одно­курс­ника, читал дома книгу. Петр Алек­сан­дро­вич обра­тил на это удив­лен­ное внимание:
– Ты не был на похоронах?
– Не был, – отве­тил Вик­тор, не бро­сая книги.
Петр Алек­сан­дро­вич вни­ма­тельно при­смот­релся к сыну, даже встрях­нул голо­вой – настолько бес­по­койно и холодно стало у него на душе. Но и это впе­чат­ле­ние про­ле­тело бес­следно и скоро забы­лось, как забы­ва­ется ненаст­ный день среди бла­го­дат­ных дней лета.
Не услы­шали роди­тели и гром­кого зву­ча­ния нового мотива: как ни бле­стяще учился Вик­тор, он не отка­зы­вал себе в удо­воль­ствиях, часто отлу­чался из дому, ино­гда от него попа­хи­вало вином и чужими духами, в его несмы­ва­е­мой улыбке бро­дили вос­по­ми­на­ния, но нико­гда ни одним сло­вом он не посвя­тил отца и мать в эту новую свою жизнь.
К пере­ходу сына на чет­вер­тый курс у Петра Алек­сан­дро­вича обна­ру­жи­лась язва желудка. Он поблед­нел, поху­дел, осу­нулся. Врачи тре­бо­вали хирур­ги­че­ского вме­ша­тель­ства и уве­ряли, что оно при­не­сет пол­ное выздо­ров­ле­ние, а Нина Васи­льевна теряла созна­ние при одной мысли о том, что мужу могут выре­зать кусок желудка и пере­шить с места на место какую-то кишку. Вик­тор по-преж­нему жил осо­бой жиз­нью и сидел у себя в ком­нате или был вне дома.
Вопрос об опе­ра­ции никак не мог раз­ре­шиться. Ста­рый при­я­тель Петра Алек­сан­дро­вича, извест­ный врач-хирург, сидел у кресла боль­ного и злился. Нина Васи­льевна не могла опом­ниться от сва­лив­ше­гося несчастья.
Вик­тор вошел к ним рас­фран­чен­ный, пах­ну­щий духами. Не меняя своей улыбки, не уси­ли­вая и не сни­жая выра­же­ния, Вик­тор пожал руку врачу и сказал:
– А вы все у одра боль­ного? Что нового?
Петр Алек­сан­дро­вич смот­рел на сына с восхищением:
– Да вот думаем насчет опе­ра­ции. Он все уговаривает.
Глядя на отца с преж­ней улыб­кой, Вик­тор пере­бил его:
– Да, папа, не най­дется ли у тебя пять руб­лей? У меня билет на «Спя­щую кра­са­вицу»… На вся­кий слу­чай. А я обанкротился…
– Хорошо, – отве­тил Петр Алек­сан­дро­вич. – У тебя есть, Нина? Он убеж­дает ско­рее делать, а Нина все боится. А я сам и не знаю как…
– Чего же там бояться? Нашлось? – ска­зал Вик­тор, при­ни­мая от матери пятерку. – А то без денег в театре… как-то…
– Ты с кем идешь? – спро­сил Петр Алек­сан­дро­вич, забыв о своей язве.
– Да кое-кто есть, – уклон­чиво отве­тил сын, тоже забыв о язве. – Я возьму ключ, мама, может быть, задержусь.
Он вни­ма­тельно скло­нился перед хирур­гом в про­щаль­ном улыб­чи­вом поклоне и вышел.
А у роди­те­лей было такое выра­же­ние, как будто ничего осо­бен­ного не произошло.
Через несколько дней у Петра Алек­сан­дро­вича слу­чился тяже­лый при­ступ болезни. При­я­тель-хирург застал его в постели и под­нял скандал:
– Вы кто? Вы куль­тур­ные люди или вы дикари?
Он засу­чил рукава, смот­рел, слу­шал, крях­тел и ругался. Нина Васи­льевна сбе­гала в аптеку, зака­зала лекар­ство, воз­вра­тив­шись, крас­нела и блед­нела от страха и все спрашивала:
– Ну, что?
Она все время посмат­ри­вала на часы и с нетер­пе­нием ожи­дала восьми – в восемь лекар­ство будет готово. То и дело выска­ки­вала в кухню и при­но­сила оттуда лед.
Из своей ком­наты вышел Вик­тор и напра­вился к выходу. Мать нале­тела на него по дороге из кухни и дро­жа­щим, устав­шим голо­сом заговорила:
– Витя, может, ты зай­дешь в аптеку? Лекар­ство уже готово и… упла­чено. Обя­за­тельно нужно… сказал…
Повер­нув на подушке взлох­ма­чен­ную голову, Петр Алек­сан­дро­вич смот­рел на сына и улы­бался через силу. Вид взрос­лого, талант­ли­вого сына при­я­тен даже при язве желудка. Вик­тор смот­рел на мать и тоже улыбался:
– Нет, я не могу. Меня ждут. Я ключ возьму с собой.
Хирург вско­чил с места и бро­сился к ним. Неиз­вестно, что он хотел делать, но у него поблед­нело лицо. Впро­чем, ска­зал он горячо и просто:
– Да зачем же ему бес­по­ко­иться? Неужели я не могу при­не­сти лекар­ство? Это же такой пустяк!
Он выхва­тил кви­тан­цию из рук Нины Васи­льевны. У две­рей под­жи­дал его Виктор:
– Вам, навер­ное, в дру­гую сто­рону? – ска­зал он. – А я к центру.
– Конечно, в дру­гую, – отве­тил хирург, сбе­гая с лест­ницы. Когда он воз­вра­тился с лекар­ством, Петр Алек­сан­дро­вич по-преж­нему лежал, повер­нув на подушке взлох­ма­чен­ную голову, и смот­рел сухим ост­рым взгля­дом на дверь ком­наты Вик­тора. Он забыл побла­го­да­рить при­я­теля за услугу и вообще помал­ки­вал весь вечер. И только, когда при­я­тель про­щался, ска­зал решительно:
– Делайте опе­ра­цию… Все равно.
Нина Васи­льевна опу­сти­лась на кресло: в ее жизни так трудно стало раз­би­рать, где кон­ча­ется радость и начи­на­ется горе. Между горем и радо­стью появился неожи­дан­ный и непри­выч­ный знак равенства.
Впро­чем, опе­ра­ция про­шла благополучно.
Я рас­ска­зал одну из печаль­ных исто­рий с уча­стием един­ствен­ного сына-царе­вича. Таких исто­рий бывает много. Пусть не посе­туют на меня роди­тели един­ствен­ных детей, я вовсе не хочу их запу­ги­вать, я только рас­ска­зы­ваю то, чему был сви­де­те­лем в жизни.
Бывают и счаст­ли­вые слу­чаи в таких семьях. Бывает сверх­нор­маль­ная чут­кость роди­те­лей, поз­во­ля­ю­щая им и найти пра­виль­ный тон и орга­ни­зо­вать това­ри­ще­ское окру­же­ние сына, в извест­ной мере заме­ня­ю­щее бра­тьев и сестер. Осо­бенно часто при­хо­ди­лось мне наблю­дать у нас пре­крас­ные харак­теры един­ствен­ных детей при оди­но­кой матери или овдо­вев­шем отце. В этом слу­чае тяже­лая потеря или несо­мнен­ная страда оди­но­че­ства с боль­шой силой моби­ли­зует и любовь и заботу детей и тор­мо­зят раз­ви­тие эго­изма. Но эти слу­чаи родятся в обста­новке горя, они сами по себе болез­ненны и ни в какой мере не сни­мают про­блемы един­ствен­ного ребенка. Кон­цен­тра­ция роди­тель­ской любви на одном ребенке – страш­ное заблуждение.
Мил­ли­оны при­ме­ром – именно мил­ли­оны – можно при­ве­сти, утвер­жда­ю­щих огром­ные успехи детей из боль­шой семьи. И наобо­рот, успехи един­ствен­ных детей страшно эфе­мер­ная вещь. Лично мне если и при­хо­ди­лось встре­чаться с самым раз­нуз­дан­ным эго­из­мом, раз­ру­ша­ю­щим не только роди­тель­ское сча­стье, но и успехи детей, то это были почти исклю­чи­тельно един­ствен­ные сыно­вья и дочери.
В бур­жу­аз­ной семье един­ствен­ный ребе­нок не пред­став­ляет такой обще­ствен­ной опас­но­сти, как у нас, ибо там самый харак­тер обще­ства не про­ти­во­ре­чит каче­ствам, вос­пи­тан­ным в един­ствен­ном отпрыске. Холод­ная жест­кость харак­тера, при­кры­тая фор­маль­ной веж­ли­во­стью, сла­бые эмо­ции сим­па­тии, при­вычка еди­но­лич­ного эго­изма, пря­мо­ли­ней­ный карье­ризм и мораль­ная уверт­ли­вость и без­раз­ли­чие ко всему чело­ве­че­ству – все это есте­ственно в бур­жу­аз­ном обще­стве и пато­ло­гично и вредно в обще­стве советском.
В совет­ской семье един­ствен­ный ребе­нок ста­но­вится недо­пу­сти­мым цен­тром чело­ве­че­ской ячейки. Роди­тели, если бы даже хотели, не могут изба­виться от вред­ного цен­тро­стре­ми­тель­ного угод­ни­че­ства. В подоб­ных слу­чаях только про­ти­во­есте­ствен­ная сла­бость роди­тель­ской «любви» может несколько умень­шить опас­ность. Но если эта любовь имеет только нор­маль­ные раз­меры, дело уже опасно: в этом самом един­ствен­ном ребенке заклю­ча­ются все пер­спек­тивы роди­тель­ского сча­стья, поте­рять его – зна­чит поте­рять все.
В мно­го­дет­ной семье смерть ребенка состав­ляет глу­бо­кое горе, но это нико­гда не ката­строфа, ибо остав­ши­еся дети тре­буют по-преж­нему и заботы и любви, они как бы страхуют семей­ный кол­лек­тив от гибели. И конечно, нет ничего более горест­ного, чем отец и мать, остав­ши­еся круг­лыми сиро­тами в пустых ком­на­тах, на каж­дом шагу напо­ми­на­ю­щих об умер­шем ребенке. Его един­ствен­ность поэтому неиз­бежно при­во­дит к кон­цен­тра­ции бес­по­кой­ства, сле­пой любви, страха, паники.
И в то же время в такой семье нет ничего, что могло бы в том же есте­ствен­ном порядке этому про­ти­во­по­ла­гаться. Нет бра­тьев и сестер – ни стар­ших, ни млад­ших, – нет, сле­до­ва­тельно, ни опыта заботы, ни опыта игры, любви и помощи, ни под­ра­жа­ния, ни ува­же­ния, нет, нако­нец, опыта рас­пре­де­ле­ния, общей радо­сти и общего напря­же­ния – про­сто ничего нет, даже обык­но­вен­ного соседства.
В очень ред­ких слу­чаях това­ри­ще­ский школь­ный кол­лек­тив успе­вает вос­ста­но­вить есте­ствен­ные тор­моза для раз­ви­тия инди­ви­ду­а­лизма. Для школь­ного кол­лек­тива это очень труд­ная задача, так как семей­ные тра­ди­ции про­дол­жают дей­ство­вать в преж­нем направ­ле­нии. Для закры­того дет­ского учре­жде­ния типа ком­муны имени Дзер­жин­ского это боль­шое по силам, и обык­но­венно ком­муна очень легко справ­ля­лась с зада­чей. Но разу­ме­ется, лучше всего нахо­дить такие тор­моза в самой семье.
Опас­ный путь вос­пи­та­ния един­ствен­ного ребенка в совет­ской семье в послед­нем счете сво­дится к потере качеств кол­лек­тива. В системе «един­ствен­ного ребенка» потеря каче­ства кол­лек­тива носит опре­де­лен­ный меха­ни­че­ский харак­тер: в семье про­сто недо­ста­точно физи­че­ских эле­мен­тов кол­лек­тива, отец, мать и сын и коли­че­ственно, и по раз­но­об­ра­зию типа спо­собны соста­вить настолько лег­кую постройку, что она раз­ру­ша­ется при пер­вом явле­нии дис­про­пор­ции, и такой дис­про­пор­цией все­гда ста­но­вится цен­траль­ное поло­же­ние ребенка.
Семей­ный кол­лек­тив может под­вер­гаться дру­гим уда­рам подоб­ного же «меха­ни­че­ского» типа. Смерть одного из роди­те­лей может быть ука­зана как воз­мож­ный при­мер такого «меха­ни­че­ского» удара. В подав­ля­ю­щем боль­шин­стве слу­чаев даже такой страш­ный удар не при­во­дит к ката­строфе и рас­пы­ле­нию кол­лек­тива; обычно остав­ши­еся члены семьи спо­собны под­дер­жать ее целость. Вообще удары, кото­рые мы условно назы­ваем меха­ни­че­скими, не явля­ются самыми разрушительными.
Гораздо тяже­лее семей­ный кол­лек­тив пере­но­сит раз­ру­ши­тель­ные вли­я­ния, свя­зан­ные с дли­тель­ными про­цес­сами раз­ло­же­ния. Эти явле­ния так же условно можно назвать хими­че­скими. Я уже ука­зы­вал, что «меха­ни­че­ский» тип «един­ствен­ного ребенка» только потому дол­жен при­во­дить к неудаче, что он необ­хо­димо вызы­вает «хими­че­скую» реак­цию в виде гипер­тро­фии роди­тель­ской любви. «Хими­че­ские» реак­ции в семье явля­ются наи­бо­лее страш­ными. Можно назвать несколько форм такой реак­ции, но я хочу оста­но­виться особо на одной, самой тяже­лей­шей и вредной.
Рус­ские и ино­стран­ные писа­тели глу­боко загля­нули в самые мрач­ные про­па­сти чело­ве­че­ской пси­хо­ло­гии. Худо­же­ствен­ная лите­ра­тура, как известно, лучше раз­ра­бо­тала тему пре­ступ­ной лич­но­сти или вообще лич­но­сти непол­но­цен­ной, чем тему нор­маль­ного, обык­но­вен­ного или поло­жи­тель­ного нрав­ствен­ного явле­ния. Пси­хо­ло­гия убийцы, вора, пре­да­теля, мошен­ника, мел­кого пакост­ника и него­дяя известна нам во мно­гих лите­ра­тур­ных вари­ан­тах. Самые омер­зи­тель­ные задворки чело­ве­че­ской души не пред­став­ляют теперь для нас ничего таин­ствен­ного. Все то, что есте­ственно отг­ни­вало в ста­ром обще­стве, при­вле­кало вни­ма­ние таких про­зор­лив­цев, как Досто­ев­ский, Мопас­сан, Сал­ты­ков, Золя, не говоря уже о Шекспире.
Нужно отдать спра­вед­ли­вость вели­ким худож­ни­кам слова: они нико­гда не были жесто­кими по отно­ше­нию к своим пад­шим героям, все­гда эти авторы высту­пали как пред­ста­ви­тели исто­ри­че­ского гума­низма, состав­ля­ю­щего без­условно одно из дости­же­ний и укра­ше­ний чело­ве­че­ства. Из всех видов пре­ступ­ле­ния, кажется, одно пре­да­тель­ство не нашло для себя ника­кого снис­хож­де­ния в лите­ра­туре, если не счи­тать «Иуда Иска­риот» Лео­нида Андре­ева, да и эта защита была чрез­мерно сла­бой и натя­ну­той. Во всех осталь­ных слу­чаях в тем­ной душе пре­ступ­ника или пакост­ника все­гда нахо­дился тот свет­лый уго­лок, оазис, бла­го­даря кото­рому самый послед­ний чело­век оста­вался все же человеком.
Очень часто этим угол­ком была любовь к детям, своим или чужим. Дети одна из орга­ни­че­ских частей гума­ни­тар­ной идеи, в дет­стве как будто про­хо­дит гра­ница, ниже кото­рой не может пасть чело­век. Пре­ступ­ле­ние про­тив детей стоит уже ниже этой гра­ницы чело­веч­но­сти, а любовь к детям – это неко­то­рое оправ­да­ние для самого мизер­ного суще­ства. Дет­ский пря­ник в кар­мане раз­дав­лен­ного на улице Мар­ме­ла­дова («Пре­ступ­ле­ние и нака­за­ние» Досто­ев­ского) вос­при­ни­ма­ется нами как хода­тай­ство об амнистии.
Но есть осно­ва­ния и для пре­тен­зии к худо­же­ствен­ной лите­ра­туре. Есть пре­ступ­ле­ние, кото­рое она не затро­нула своей раз­ра­бот­кой, и как раз такое, в кото­ром оби­жены дети.
Я не могу вспом­нить сей­час ни одного про­из­ве­де­ния, где была бы изоб­ра­жена пси­хо­ло­гия отца или матери, отка­зав­шихся от роди­тель­ских обя­зан­но­стей по отно­ше­нию к малым детям, бро­сив­ших детей на про­из­вол судьбы в нужде и смя­те­нии. Есть, правда, ста­рый Кара­ма­зов, но его дети все-таки обес­пе­чены. Встре­ча­ются в лите­ра­туре бро­шен­ные неза­кон­ные дети, но в таком слу­чае даже самые гуман­ные писа­тели больше видели про­блему соци­аль­ную, чем роди­тель­скую. Соб­ственно говоря, они пра­вильно отра­жали исто­рию. Барин, бро­сив­ший кре­стьян­скую девушку с ребен­ком, вовсе и не счи­тал себя отцом, для него не только эта девушка и этот ребе­нок, но и мил­ли­оны всех осталь­ных кре­стьян были тем «быд­лом», по отно­ше­нию к кото­рому он не был свя­зан ника­кой мора­лью. Он не пере­жи­вал отцов­ской или супру­же­ской кол­ли­зии про­сто потому, что «низ­ший класс» поме­щался за гра­ни­цами каких бы то ни было кол­ли­зий. Аги­та­ция Л. Н. Тол­стого за пере­не­се­ние и на «низ­ший класс» гос­под­ской «нрав­ствен­но­сти» была бес­по­лезна, ибо клас­со­вое обще­ство орга­ни­че­ски не спо­собно было на такое «про­свет­ле­ние».
Отец, бро­сив­ший своих детей, ино­гда даже без средств к суще­ство­ва­нию, мог бы рас­смат­ри­ваться нами тоже как меха­ни­че­ское явле­ние, и это поз­во­лило бы нам более опти­ми­сти­че­ски смот­реть на поло­же­ние семьи, понес­шей такой боль­шой ущерб. Бро­сил и бро­сил, ничего не поде­ла­ешь, в семье исчезла фигура отца, вопрос ясен: семей­ный кол­лек­тив дол­жен суще­ство­вать без отца, ста­ра­ясь как можно лучше моби­ли­зо­вать силы для даль­ней­шей борьбы. В таком слу­чае семей­ная драма объ­ек­тивно ничем не отли­ча­лась бы от семей­ного сирот­ства вслед­ствие отцов­ской смерти.
В подав­ля­ю­щем боль­шин­стве слу­чаев поло­же­ние бро­шен­ных детей слож­нее и опас­нее, чем поло­же­ние сирот.
Еще так недавно жизнь Евге­нии Алек­се­евны была хоро­шей жиз­нью. От нее остался покой­ный след в виде боль­шого жиз­нен­ного дела – семьи, от нее роди­лось креп­кое ощу­ще­ние, что жизнь про­хо­дит честно, мудро и кра­сиво, так, как нужно. Пусть про­шла весна, пусть с такой же серьез­ной зако­но­мер­но­стью про­хо­дит тихое, теп­лое лето. А впе­реди еще много тепла, много солнца и радо­сти. В семье рядом с Евге­нией Алек­се­ев­ной стоял муж, Жуков, чело­век, не так давно обме­няв­шийся с нею сло­вами любви. От любви сохра­ни­лись неж­ность, милое чув­ство това­ри­ще­ской бла­го­дар­но­сти и дру­же­ская про­стота. У Жукова длин­ное лицо и сед­ло­ва­тый нос. Жизнь на каж­дом шагу пред­ла­гает выбор более корот­ких лиц и более кра­си­вых носов, но с ними не свя­заны ни вос­по­ми­на­ния любви, ни прой­ден­ные пути сча­стья, ни буду­щие радо­сти, и Евге­ния Алек­се­евна не соблаз­ня­лась выбо­ром. Жуков – хоро­ший, забот­ли­вый муж, любя­щий отец и джентльмен.
Жизнь эта руши­лась неожи­данно и нагло. Одна­жды вече­ром Жуков не воз­вра­тился с работы, а наутро Евге­ния Алек­се­евна полу­чила корот­кую записку:

«Женя! Не хочу дальше тебя обма­ны­вать. Ты пой­мешь – хочу быть чест­ным до конца. Я люблю Анну Нико­ла­евну и теперь живу с нею. На детей буду при­сы­лать еже­ме­сячно две­сти руб­лей. Про­сти. Спа­сибо за все. Н».

Про­чи­тав записку, Евге­ния Алек­се­евна поняла только, что слу­чи­лось что-то страш­ное, но, в чем оно заклю­ча­лось, она никак не могла сооб­ра­зить. Она про­чи­тала вто­рой раз, тре­тий. Каж­дая про­чи­тан­ная строчка посте­пенно откры­вала свою тайну, и каж­дая тайна так мало была похожа на напи­сан­ную строчку.
Евге­ния Алек­се­евна бес­по­мощно огля­ну­лась, сда­вила паль­цами виски и снова набро­си­лась на записку, как будто в ней не все еще было про­чи­тано. Глаза ее пой­мали дей­стви­тельно что-то новое: «хочу быть чест­ным до конца». Тень неяс­ной надежды про­мельк­нула мгно­венно, и снова с тем же ужа­сом она ощу­тила катастрофу.
И сразу же с обид­ной бес­це­ре­мон­но­стью набе­жали и засу­е­ти­лись вокруг непро­ше­ные мел­кие мысли: две­сти руб­лей, доро­гая квар­тира, лица зна­ко­мых, книги, муж­ские костюмы. Евге­ния Алек­се­евна встрях­нула голо­вой, сдви­нула брови и вдруг уви­дела самое страш­ное, самое насто­я­щее без­об­ра­зие: бро­шен­ная жена! Как, неужели бро­шен­ная жена?! И дети?! Она в ужасе огля­ну­лась: вещи сто­яли на месте, в спальне чем-то шеле­стела пяти­лет­няя Оля, в сосед­ней квар­тире что-то глухо стук­нуло. У Евге­нии Алек­се­евны вдруг воз­никло невы­но­си­мое ощу­ще­ние: как будто ее, Игоря, Ольгу кто-то небрежно завер­нул в ста­рую газету и выбро­сил в сор­ный ящик.
Несколько дней про­шли как будто во сне. Мину­тами явь при­хо­дила трез­вая, серьез­ная, рас­су­ди­тель­ная, тогда Евге­ния Алек­се­евна уса­жи­ва­лась в кресло у пись­мен­ного стола, под­пи­рала голову кулач­ками, постав­лен­ными один на дру­гой, и думала. Сна­чала мысли скла­ды­ва­лись в порядке: и обида, и горе, и труд­но­сти впе­реди, и какие-то остатки любви к Жукову ста­ра­тельно и послушно раз­ме­ща­лись перед ней, как будто и они хотели, чтобы она вни­ма­тельно их рас­смот­рела и все разрешила.
Но один из кулач­ков неча­янно раз­жи­ма­ется, и вот уже рука при­кры­вает глаза, и из глаз выбе­гают слезы, и нет уже ника­кого порядка в мыс­лях, а есть только судо­роги стра­да­ния и невы­но­си­мое ощу­ще­ние брошенности.
Рядом жили, играли, сме­я­лись дети. Евге­ния Алек­се­евна испу­ганно огля­ды­ва­лась на них, быстро при­во­дила себя в поря­док, улы­ба­лась и гово­рила что-нибудь име­ю­щее смысл. Только выра­же­ние страха в гла­зах она не могла скрыть от них, и дети начи­нали уже смот­реть на нее с удив­ле­нием. В пер­вый же день она с оста­но­вив­шимся серд­цем вспом­нила, что детям нужно объ­яс­нить отсут­ствие отца, и ска­зала пер­вое, что при­шло в голову:
– Отец уехал и скоро не при­е­дет. У него коман­ди­ровка. Далеко, очень далеко!
Но для пяти­лет­ней Оли и «скоро» и «далеко» были сло­вами мало­убе­ди­тель­ными. Она выбе­гает к двери на каж­дый зво­нок и воз­вра­ща­ется к матери грустная:
– А когда он приедет?
В этом страш­ном сне Евге­ния Алек­се­евна не заме­тила, как теп­лой, мяг­кой лапой при­кос­ну­лась к ней новая при­вычка: она пере­стала по утрам про­сы­паться в ужасе, она начала думать о чем-то прак­ти­че­ском, наме­тила, какие вещи нужно про­дать в первую оче­редь, реже стала плакать.
Через восемь дней Жуков при­слал незна­ко­мую жен­щину с запис­кой без обращения:

«Прошу выдать пода­тель­нице сего мое белье и костюмы, а также брит­вен­ный при­бор и аль­бомы, пода­рен­ные сотруд­ни­ками, и еще зим­нее пальто и связки писем, кото­рые лежат в сред­нем ящике стола – в глу­бине. Н.».

Евге­ния Алек­се­евна сняла с рас­по­рок три костюма и на широ­ком диване раз­ло­жила несколько газет­ных листов, чтобы завер­нуть. Потом вспом­нила, что нужно еще белье, при­бор и письма, и заду­ма­лась. Рядом стоял деся­ти­лет­ний Игорь и вни­ма­тельно наблю­дал за мате­рью. Уви­дев ее заме­ша­тель­ство, он вос­пря­нул духом и ска­зал звонко:
– Завер­нуть, да? Мама, завернуть?
– Ах, гос­поди, – про­сто­нала Евге­ния Алек­се­евна, села на диван и чуть не запла­кала, но заме­тила мол­ча­ли­вую фигуру при­шед­шей жен­щины и раз­дра­жи­тельно сказала:
– Ну как же вы так при­шли… с пустыми руками! Как я должна все это запаковать?
Жен­щина понят­ливо и сочув­ственно посмот­рела на раз­ло­жен­ные на диване газеты и улыбнулась:
– А они мне ска­зали: там что-нибудь най­дут, кор­зинку или чемодан…
Игорь под­прыг­нул и закричал:
– Кор­зинка? Мама, есть же кор­зинка! Вот та кор­зинка… она стоит, зна­ешь, где? Там стоит, за шка­фом! Принести?
– Какая кор­зинка? – рас­те­рянно спро­сила Евге­ния Алексеевна.
– Она стоит за шка­фом! За тем шка­фом… в перед­ней! Принести?
Евге­ния Алек­се­евна гля­нула в глаза Игоря. В них была напи­сана только бод­рая готов­ность при­не­сти кор­зинку. Поко­рясь ей, Евге­ния Алек­се­евна улыбнулась:
– Куда там тебе при­не­сти! Ты сам меньше кор­зинки! Доро­гой ты мой птенчик!
Евге­ния Алек­се­евна при­влекла сына к себе и поце­ло­вала в голову. Выры­ва­ясь из объ­я­тий, Игорь был пере­пол­нен все той же корзинкой.
– Она лег­кая! – кри­чал он. – Мама! Она совсем лег­кая! Ты себе пред­ста­вить не можешь!
На шум при­шла из спальни Оля и оста­но­ви­лась в две­рях с миш­кой в руках. Игорь бро­сился в перед­нюю, и там что-то затре­щало и заскрипело.
– Ах ты гос­поди, – ска­зала Евге­ния Алек­се­евна и попро­сила жен­щину: Помо­гите, будьте добры, при­не­сти эту корзинку.
Общими уси­ли­ями кор­зинка была при­не­сена и постав­лена посреди ком­наты. Евге­ния Алек­се­евна заня­лась укла­ды­ва­нием костю­мов. Она поду­мала, что будет очень небла­го­дарно уло­жить костюмы как-нибудь; она вни­ма­тельно рас­прав­ляла складки и лац­каны пиджа­ков, брюч­ные кар­маны, гал­стуки. Игорь и Оля с дело­вым инте­ре­сом смот­рели на эту опе­ра­цию и шеве­лили губами, если мать затруд­ня­лась в укла­ды­ва­нии. Потом Евге­ния Алек­се­евна уло­жила в кор­зину белье. Игорь сказал:
– Нава­лила, нава­лила рубашки, а костюмы изомнутся.
Евге­ния Алек­се­евна сообразила:
– Да, это верно…
Но вдруг обиделась:
– Да ну их! Пус­кай раз­гла­дят! Какое мне дело?
Игорь под­нял на нее удив­лен­ные глаза. Она со зло­стью швыр­нула в кор­зинку три пачки писем и пред­меты брит­вен­ного при­бора. Из крас­ного футляра высы­па­лись на белье ножики в синень­ких конвертиках.
– Ой, рас­сы­пала! – крик­нул недо­вольно Игорь и начал соби­рать ножики.
– Не лезь, пожа­луй­ста, куда тебе не нужно! – закри­чала на него Евге­ния Алек­се­евна, отдер­нула руку Игоря и с силой захлоп­нула кор­зинку. – Несите! – ска­зал она женщине.
– Записки не будет? – спро­сила жен­щина, скло­нив голову набок.
– Какие там записки?! Какие записки! Идите!
Жен­щина дели­катно под­жала губы, под­няла кор­зинку на плечо и вышла, осто­рожно пово­ра­чи­вая кор­зинку в две­рях, чтобы не зацепить.
Евге­ния Алек­се­евна тупо посмот­рела ей вслед, сели на диван и, скло­нив­шись на его валик, запла­кала. Дети смот­рели на нее с удив­ле­нием. Игорь мор­щил носик и паль­цем рас­ши­рял дырочку в сукне пись­мен­ного стола, кото­рое когда-то давно Жуков про­жег папи­ро­сой. Оля при­сло­ни­лась к двери и посмат­ри­вала сурово, испод­ло­бья, бро­сив мишку на пол. Когда мать успо­ко­и­лась, Оля подо­шла к матери и сер­дито спросила:
– а почему она понесла кор­зинку? Почему она понесла? Какая это тетя?
Оля так же сурово пре­тер­пела мол­ча­ние матери и снова загудела:
– Там пап­кины куртки и рубашки… почему она понесла?
Евге­ния Алек­се­евна при­слу­ша­лась к ее гуде­нью и вдруг вспом­нила, что дети еще ничего не знают.
Отправка костю­мов даже для Оли была делом подо­зри­тель­ным. Что каса­ется Игоря, то, веро­ятно, он все знает, ему могли рас­ска­зать во дворе. Исчез­но­ве­ние Жукова про­из­вело на всех закон­ное впечатление.
Евге­ния Алек­се­евна при­смот­ре­лась к Игорю. В его позе, в этом затя­нув­шемся вни­ма­нии к дырочке что-то такое было зага­доч­ное. Игорь гля­нул на мать и опять опу­стил глаза к дырочке. Мать отстра­нила Олю, тер­пе­ливо ожи­да­ю­щую ответа, потя­нула к себе руку Игоря. Он покорно стал про­тив ее колен.
– Ты зна­ешь что-нибудь? – спро­сила с тре­во­гой Евге­ния Алексеевна.
Игорь взмах­нул рес­ни­цами и улыбнулся:
– Ха! Я и не пони­маю даже, как ты гово­ришь! Чего я знаю?
– Зна­ешь об отце?
Игорь стал серьезным.
– Об отце?
Он завер­тел голо­вой, глядя в окно. Оля дер­нула мать за рукав и преж­ним сер­ди­тым гуде­нием отте­нила мол­ча­ли­вую уклон­чи­вость Игоря:
– На что ему куртки понесли? Скажи, мама!
Евге­ния Алек­се­евна реши­тельно под­ня­лась с дивана и про­шлась по комнате.
Она снова гля­нула на них. Они теперь смот­рели друг на друга, и Оля уже игриво щури­лась на брата, не ожи­дая в своей жизни ничего непри­ят­ного и не зная, что они бро­шены отцом. Евге­ния Алек­се­евна вдруг вспом­нила Анну Нико­ла­евну, свою сопер­ницу, ее при­вле­ка­тель­ную моло­дую пол­ноту в обо­лочке чер­ного шелка, ее стри­жен­ную голову и чуточку наг­лый взгляд серых глаз. Она пред­ста­вила себе высо­кого Жукова рядом с этой кра­са­ви­цей: что же в нем есть, кроме вожделения?
– Когда при­е­дет папа? – спро­сил неожи­данно Игорь тем же про­стым, довер­чи­вым голо­сом, каким он спра­ши­вал и вчера.
И он и Оля смот­рели на мать. Евге­ния Алек­се­евна решилась:
– Он больше не приедет…
Игорь поблед­нел и зами­гал гла­зами. Оля послу­шала тишину, видно, чего-то не поняла и спросила:
– А когда он вер­нется? Мама?
Евге­ния Алек­се­евна теперь уже строго и холодно произнесла:
– Он нико­гда не вер­нется! Нико­гда! У вас нет отца. Совсем нет, понимаете?
– Он, зна­чит, умер? – ска­зал Игорь, напра­вив на мать белое непо­движ­ное лицо.
Оля взгля­нула на брата и повто­рила, как эхо:
– …умер?
Евге­ния Алек­се­евна при­влекла детей к себе и заго­во­рила с ними самым неж­ным, лас­ко­вым голо­сом, отчего в ее гла­зах сразу забили при­бои слез, и в голосе неж­ность пере­ме­ши­ва­лась с горем.
– Отец бро­сил нас, пони­ма­ете? Бро­сил. Он не хочет жить с нами. Он теперь живет с дру­гой тетей, а мы будем жить без него. Будем жить втроем: я, Игорь и Оля, а больше никого.
– Он женился, зна­чит? – спро­сил Игорь в мрач­ной задумчивости.
– Женился.
– А ты тоже женишься? – Игорь смот­рел на мать холод­ным взгля­дом малень­кого чело­века, кото­рый честно ста­ра­ется понять непо­нят­ные капризы взрослых.
– Я не оставлю вас, род­нень­кие мои, – зары­дала Евге­ния Алек­се­евна. – Вы ничего не бой­тесь. Все будет хорошо.
Она взяла себя в руки:
– Идите, играйте. Оля, вон твой мед­ведь лежит…
Оля молча поша­ты­ва­лась, оттал­ки­ва­ясь от колен матери, щипала рукой верх­нюю губу. Оттолк­нув­шись послед­ний раз, она побрела в спальню. В две­рях она при­села возле мишки, под­няла его за одну ногу и небрежно пота­щила в свой угол в спальне. Бро­сив мишку в кучу игру­шек, Оля усе­лась на малень­ком рас­кра­шен­ном стуле и заду­ма­лась. Она пони­мала, что у матери горе, что матери хочется пла­кать, и поэтому нельзя снова подойти к ней и задать вопрос, кото­рый все-таки нужно раз­ре­шить, во что бы то ни стало:
– А когда он приедет?
В пер­вые дни было больше всего обиды.
Обидно было думать, что и ее жизнь, жизнь моло­дой, кра­си­вой и куль­тур­ной жен­щины, и жизнь ее детей, таких милых, спо­кой­ных и спо­соб­ных, жизнь всей семьи, ее зна­че­ние и радость можно так легко, в корот­кой записке, объ­явить пустя­ком, не заслу­жи­ва­ю­щим ни заботы, ни раз­ду­мья, ни жало­сти. Почему? Потому что Жукову нра­вится раз­но­об­ра­зие женщин?
Но скоро из-за обиды про­тя­нула свои лапы нужда. Впро­чем, и в пер­вых ее хват­ках Евге­ния Алек­се­евна больше чув­ство­вала оскорб­ле­ние, чем недостаток.
Все две­на­дцать лет семей­ной исто­рии были про­житы под зна­ком пол­ной хозяй­ствен­ной вла­сти Евге­нии Алек­се­евны. Хотя Евге­ния Алек­се­евна и не знала всех денеж­ных полу­че­ний мужа, но он отда­вал в ее рас­по­ря­же­ние доста­точ­ную сумму. Евге­ния Алек­се­евна все­гда была убеж­дена, что она и дети имеют право на эти деньги, что семья для Жукова не только раз­вле­че­ние, но и долг. Теперь ока­за­лось дру­гое: эти деньги он упла­чи­вал ей, Евге­нии Алек­се­евне, за ее любовь, за общую спальню. Как только она надо­ела, он ушел в дру­гую спальню, а право Евге­нии Алек­се­евны и детей было объ­яв­лено пустым зву­ком, оно было только при­ло­же­нием к любов­ному счету. Теперь долг и обя­зан­ность лежат на одной матери, нужно опла­чи­вать этот долг ее жиз­нью, моло­до­стью, счастьем.
Теперь осо­бенно оскор­би­тель­ной каза­лась подачка в две­сти руб­лей. В ноч­ных бес­сон­ных раз­ду­мьях Евге­ния Алек­се­евна крас­нела на подушке, когда вспо­ми­нала корот­кую строчку: «На детей буду при­сы­лать еже­ме­сячно две­сти руб­лей». Он само­сто­я­тельно назна­чил цену своим детям. Только две­сти руб­лей! Не бес­ко­неч­ные годы заботы, вол­не­ний, страха, не тре­вож­ное чув­ство ответ­ствен­но­сти, не любовь, не живое сердце, не жизнь, а только пачка кре­ди­ток в конверте!
Евге­ния Алек­се­евна каж­дую ночь вспо­ми­нала, с каким потух­шим сты­дом она в пер­вый раз при­няла эти деньги от посыль­ного, как акку­ратно испол­нила его просьбу рас­пи­саться на кон­верте, как после его ухода она побе­жала в мага­зины, с какой бес­со­вест­ной радо­стью вече­ром уго­стила детей пирож­ным. Она смот­рела на них и сме­я­лась, а гор­дость, чело­ве­че­ское и жен­ское досто­ин­ство спря­та­лись где-то далеко, у них хва­тило силы только на одно: они не поз­во­лили ей самой есть пирожное.
Но только пер­вый удар нужды вызы­вает оскорб­ле­ние, а когда оно бьет настой­чиво и регу­лярно, когда она каж­дое утро поды­мает от сна злую и бес­силь­ную заботу, когда по целым неде­лям в сумочке пере­ка­ты­ва­ются позе­ле­нев­шие две копейки, тогда и досто­ин­ство и гор­дость теря­ются в суто­локе днев­ного отча­я­ния. И тогда кон­верт с пач­кой кре­ди­ток при­бли­жа­ется по счи­тан­ным дням, как по лест­нице, и рука дро­жит от радо­сти, выводя на кон­верте позор­ную строчку: «Две­сти руб­лей полу­чила Е. Жукова».
С каж­дым днем жуков­ские две­сти руб­лей ста­но­ви­лись все более обы­ден­ным и при­выч­ным собы­тием. Услуж­ли­вая новая совесть под­ска­зы­вала и рас­су­ди­тель­ное оправ­да­ние: с какой стати, в самом деле, Жуков будет насла­ждаться без­мя­теж­ным сча­стьем, пусть хоть в этих день­гах из месяца в месяц при­хо­дит к нему бес­по­кой­ство, пусть пла­тит, пусть отры­вает у своей красавицы!
Пред­став­ле­ние о Жукове сде­ла­лось нераз­бор­чи­вым, да, пожа­луй, и вре­мени не было, чтобы разо­браться в нем. Сим­па­тия к нему давно исчезла, как муж­чина и муж он нико­гда теперь не вста­вал в вооб­ра­же­нии. В том, что Жуков него­дяй, огра­ни­чен­ный и жад­ный самец, чело­век без чув­ства и чести, – в этом сомне­ний не было, но и такое осуж­де­ние пере­жи­ва­лось Евге­нией Алек­се­ев­ной без стра­сти и жела­ния дей­ство­вать. Ино­гда даже она думала, что в этом чело­веке нет ничего при­вле­ка­тель­ного, о чем сто­ило бы жалеть, что, может быть, к луч­шему жизнь обо­рвала путь рядом с этим негодяем!
А когда Евге­ния Алек­се­евна полу­чила долж­ность сек­ре­таря в зна­чи­тель­ном тресте и при­шло к ней новое дело и зар­плата, образ Жукова уплыл куда-то в несо­мнен­ное про­шлое, покрылся дым­кой пере­жи­того горя, – она пере­стала о нем думать. Две­сти руб­лей, и те теперь мало с ним свя­зы­ва­лись: это обык­но­вен­ные деньги, закон­ный и обжи­тый ее приход.
Про­хо­дили еще недели и месяцы. Они поте­ряли свое­об­ра­зие горя, они стали похо­жими друг на друга, обык­но­вен­ными, и на их одно­об­раз­ном фоне все живее про­сы­па­лась соб­ствен­ная жен­ская душа, поды­мала голову молодость.
Евге­нии Алек­се­евне всего трид­цать три года. Это «клас­си­че­ский» воз­раст обла­дает мно­гими труд­но­стями. Уже нет пер­вой моло­дой све­же­сти. Глаза ее хороши, на фото­гра­фи­че­ском снимке они кажутся «вол­шеб­ными», но в нату­раль­ном виде им все-таки трид­цать два года. Ниж­нее веко еще умеет кокет­ливо при­поды­маться, при­да­вая глазу вызы­ва­ю­щий и обе­ща­ю­щий задор, но вме­сте с ним при­поды­ма­ется и пре­да­тель­ская штри­ховка мор­щи­нок, и задор полу­ча­ется несме­лый и отда­ю­щий тех­нич­кой. В этом воз­расте кра­си­вое пла­тье, какой-нибудь осве­жа­ю­щий ворот­ни­чок, тон­кая наив­ная про­шва, еле уло­ви­мое шур­ша­ние шелка уве­ли­чи­вают опти­мизм жизни.
И Евге­ния Алек­се­евна воз­вра­ти­лась к этому жен­скому миру, к заботе о себе, к зер­калу. Она все же и молода, и хороша, и бле­стят еще глаза, и мно­гое обе­щает улыбка.
Евге­ния Алек­се­евна дер­жит в руках записку, тре­тью по счету:

«Е. А. Пла­тить каж­дый месяц две­сти руб­лей для меня очень трудно. Сей­час насту­пают кани­кулы. Я пред­ла­гаю Вам отпра­вить Игоря и Ольгу на лето к моему отцу в Умань. Они про­жи­вут там до сен­тября, отдох­нут и попра­вятся. Отец и мать будут очень рады, я уже с ними спи­сался. Если Вы согласны, сооб­щите запис­кой, я всю устрою и потом Вам напишу. Н».

Про­чи­тав записку, Евге­ния Алек­се­евна брезг­ливо бро­сила ее на стол и хотела ска­зать послан­ному, что ответа не будет. Но тут же вспом­нила что-то важ­ное. Оно мельк­нуло в уме не вполне раз­бор­чиво, но похоже было на под­твер­жде­ние, что детям в Умани будет дей­стви­тельно хорошо. Но уже через несколько мгно­ве­ний «оно» сбро­сило с себя дет­ское при­кры­тие и властно потре­бо­вало вни­ма­ния. Евге­ния Алек­се­евна задер­жа­лась перед две­рью, боком гля­нула на себя в зер­кало и улыб­ну­лась нарочно, чтобы посмот­реть, как выхо­дит. В про­зрач­ном тумане зер­кала ей отве­тила яркой улыб­кой тон­кая дама с боль­шими чер­ными гла­зами. Евге­ния Алек­се­евна вышла к послан­ному и попро­сила его пере­дать, что она поду­мает и ответ даст завтра.
Она уса­жи­ва­лась на диван, ходила по ком­нате, смот­рела на детей и думала. Дети, дей­стви­тельно, лишены радо­сти и раз­вле­че­ний. Побы­вать на новом месте, на лоне при­роды, пожить в саду, отдох­нуть от вол­не­ний и драм – это очень ост­ро­умно при­ду­мано. Жуков посту­пил вни­ма­тельно, пред­ло­жив им такую поездку.
В послед­нее время Евге­ния Алек­се­евна мало думала о детях. Игорь ходил в школу. Во дворе у него были това­рищи, с кото­рыми он часто ссо­рился, но ведь это обычно. Он нико­гда не вспо­ми­нал об отце. Подарки Жукова, книги и игрушки, были в порядке сло­жены на ниж­ней полке шкафа, но Игорь к ним не при­ка­сался. С мате­рью он был лас­ков и прост, но ста­рался избе­гать душев­ных раз­го­во­ров, любил побол­тать о раз­ных пустя­ках, о дво­ро­вых про­ис­ше­ствиях, о школь­ных собы­тиях. В то же время по всему было видно, что он за мате­рью сле­дит, при­смат­ри­ва­ется к ее настро­е­нию, при­слу­ши­ва­ется к раз­го­во­рам по теле­фону и все­гда инте­ре­су­ется, с кем она гово­рила. Когда мать воз­вра­ща­лась поздно, он оби­жался, встре­чал ее с при­пух­шим и покрас­нев­шим лицом, но если она спра­ши­вала, что с ним, он отма­хи­вался рукой и гово­рил с плохо сде­лан­ным удивлением:
– А что со мной? Ничего со мной!
Оля росла мол­чаль­ни­цей. Она доб­ро­душно играла, бро­дила по ком­на­там с какими-то сво­ими забо­тами, ухо­дила в дет­ский сад и воз­вра­ща­лась оттуда такая же спо­кой­ная, не склон­ная к бесе­дам и улыбкам.
Евге­ния Алек­се­евна не могла жало­ваться на детей, но какая-то тай­ная жизнь про­све­чи­вала в их пове­де­нии; этой тай­ной жизни мать не знала. Но она решила, что и так ясно: пере­мена обста­новки для них будет полезна.
Но Евге­ния Алек­се­евна думала не только о детях. Невольно ее мысль сво­ра­чи­вала в сто­рону и с тихой оби­дой вспо­ми­нала, что в послед­ние шесть меся­цев у нее не было ника­кой жизни. Служба, сто­ло­вая, дети, при­мус, починка, штопка и… больше ничего. теле­фон в ее квар­тире зво­нил все реже и реже, трудно вспом­нить, когда он зво­нил в послед­ний раз. За зиму она ни разу не была в театре. Была на одной вече­ринке, на кото­рую отпра­ви­лась поздно, уло­жив детей спать и попро­сив соседку «при­слу­ши­ваться».
На вече­ринке за нею уха­жи­вал весе­лый круг­ло­ли­цый блон­дин, гость из Сара­това, дирек­тор какого-то изда­тель­ства. Он заста­вил ее выпить две рюмки вина, после чего уже гово­рил не о недо­статке бумаги, а о том, что со вре­ме­нем совет­ское обще­ство обя­за­тельно «наце­пит на кра­си­вых жен­щин все дра­го­цен­но­сти Урала, в про­тив­ном слу­чае их все равно девать будет некуда».
Евге­ния Алек­се­евна не была жеман­ной свя­то­шей и любила поту­шить за ужи­ном. Она отве­тила гостю:
– Это глу­по­сти! Нам не нужны брил­ли­анты! Брил­ли­анты – это спесь для бога­тых, а наши жен­щины и без них хороши. Разве вы так не думаете?
Гость тонко улыбнулся:
– Н‑нет, почему же. Вообще это непра­вильно, надеться, что брил­ли­анты могут укра­сить без­об­ра­зие. Как угодно наря­дите урода, он ста­нет еще урод­ли­вее. На теле кра­си­вой жен­щины сами дра­го­цен­но­сти ста­но­вятся богаче и пре­лест­нее и ее кра­соту делают прямо… прямо цар­ствен­ной. Вам, к при­меру, очень бы пошли топазы.
Евге­ния Алек­се­евна рассмеялась:
– Ах, дей­стви­тельно, мне только топа­зов не хватает!
Сара­тов­ский гость, любу­ясь, смот­рел на нее через края рюмки.
– Впро­чем, все это к слову, правда же. Вы и так хороши!
– Ну-ну!
– Да нет… я это… по-ста­ри­ков­ски, прав­диво… Если не нра­вится, рас­ска­жите в таком слу­чае, как вы живете?
Евге­ния Алек­се­евна рас­ска­зы­вала ему о Москве, о театре, о модах и о людях, ей было весело и занятно, но вдруг она вспом­нила, что уже две­на­дца­тый час на исходе. Дома одни спят дети. Она заспе­шила домой, не ожи­дая конца вече­ринки. Хозя­ева воз­му­ща­лись, блон­дин оби­жался, но никто не пошел про­во­дить ее, и она одна про­бе­жала по позд­ним ули­цам, стре­мясь к бро­шен­ным детям и убе­гая от обид­ной нелов­ко­сти сво­его пани­че­ского ухода.
Вот и этот блон­дин! Так и про­шла бес­следно эта встреча, а сколько их еще прой­дет незамеченных?
Встал перед нею горь­кий вопрос: неужели кон­чена, неужели кон­чена жизнь? Неужели впе­реди только починка, уборка и… старость?
Наутро Евге­ния Алек­се­евна послала Жукову по почте записку с согла­сием на отправку детей к дедушке. За обе­дом она ска­зала о своем реше­нии детям. Оля выслу­шала ее сооб­ще­ние без­участно, погля­ды­вая на своих кукол, а Игорь задал несколько дело­вых вопросов:
– А чем поедем? Поездом?
– Там можно рыбу ловить?
– Паро­ходы там есть?
– Аэро­планы там летают?
Евге­ния Алек­се­евна уве­ренно отве­тила только на пер­вый вопрос. Игорь удив­ленно посмот­рел на мать и спросил:
– А что там есть?
– Там есть дедушка и бабушка.
Оля хмуро ото­зва­лась, посмат­ри­вая на кукол:
– А почему там дедушка? И бабушка?
Евге­ния Алек­се­евна ска­зала, что дедушка и бабушка очень хоро­шие люди и там живут. Объ­яс­не­ние не удо­вле­тво­рило Олю – она не дослу­шала его и отпра­ви­лась к своим куклам.
После обеда Игорь подо­шел к матери, при­ник к ее плечу и спро­сил тихо:
– Зна­ешь что? Этот дедушка тот? Папин? С усами?
– Да.
– Зна­ешь что? Я не хочу ехать к дедушке.
– Почему?
– Потому что он пах­нет. Зна­ешь… так пахнет!
Игорь рукой потре­пал в воздухе.
– Глу­по­сти, – ска­зала Евге­ния Алек­се­евна. – Ничего он не пах­нет. Все ты выдумываешь…
– Нет, он пах­нет, – упрямо повто­рил Игорь. Он ушел в спальню и оттуда ска­зал громко, с настой­чи­вой слезой:
– Зна­ешь что? Я не поеду к дедушке.
Евге­ния Алек­се­евна вспом­нила сво­его све­кра – он при­ез­жал про­шлым летом в гости к сыну. У него дей­стви­тельно были седые усы с пыш­ными ста­ро­мод­ными подус­ни­ками. Ему уже было за шесть­де­сят, но он бод­рился, дер­жался прямо, водку глу­шил ста­ка­нами и все вспо­ми­нал ста­рое время, когда он рабо­тал сидель­цем в вин­ной лавке. От дедушки рас­про­стра­нялся ори­ги­наль­ный, ост­рый и непри­ят­ный запах, при­су­щий неряш­ли­вым и давно не мытым ста­ри­кам, но Евге­нию Алек­се­евну больше всего оттал­ки­вало его неудер­жи­мое стрем­ле­ние ост­рить, сопро­вож­дая остроты осо­бого зна­че­ния кря­ка­ньем и смеш­ком. Его звали Кузь­мой Пет­ро­ви­чем, и, вста­вая из-за стола, он все­гда говорил:
– Спа­сибо богу та й вам, казал Кузьма и Демьян.
Про­го­во­рив это, он про­дол­жи­тельно щурился и зака­ты­вался без­звуч­ным смехом.
Евге­ния Алек­се­евна поду­мала, что у этого дедушки детям будет «так себе». Да, с чего они живут? Пен­сия? Хата своя. Сад, как будто. Может, сын высы­лает? А не все ли равно? Пусть об этом думает Жуков.
Что-то тре­вож­ное и нера­дост­ное роди­лось в душе Евге­нии Алек­се­евны; подо­зри­тель­ным был и Жуков с его жало­бой на затруд­ни­тель­ность уплаты двух­сот руб­лей; но в душе про­дол­жали жить и неяс­ные надежды на какие-то пере­мены, на новые улыбки жизни.
Через несколько дней Жуков при­слал записку, в кото­рой подробно опи­сы­вал, когда и в каком порядке должны дети выехать к дедушке. Он давал до Умани про­во­жа­того; этот самый про­во­жа­тый и при­нес записку. Это был юноша лет два­дцати, чистень­кий, хоро­шень­кий и улы­ба­ю­щийся. У Евге­нии Алек­се­евны стало почему-то легче на сердце; оста­ва­лось только непри­ят­ное впе­чат­ле­ние от такого места письма:

«Дорогу про­во­жа­того (туда и обратно) я оплачу, а тебя прошу дать руб­лей шесть­де­сят на билеты для детей, учи­ты­вая, что за Олю нужно чет­верть билета, – у меня сей­час поло­же­ние очень тяжелое».

Но Евге­ния Алек­се­евна на все мах­нула рукой. Все больше и больше вол­но­вала ее мысль о том, что нако­нец-то она оста­нется одна на два-три месяца, совер­шенно одна, в пустой квар­тире. Она будет спать, читать, гулять, ходить в парк и в гости. Сверх всего этого должно быть еще что-то, могу­щее реши­тельно изме­нить ее жизнь и ее буду­щее, – об этом она боя­лась даже меч­тать, но именно поэтому на душе ста­но­ви­лось про­сторно и радостно.
Дети не омра­чали эту радость. Игорь как будто забыл о своем недав­нем про­те­сте. Пер­спек­тива путе­ше­ствия и новых мест увле­кала их. Они весело позна­ко­ми­лись с провожатым.
Оля рас­спра­ши­вала его:
– Поезд, так это с окнами? И все видно? Поле? Какое поле?
Про­во­жа­тый в пред­ло­жен­ных вопро­сах не видел ничего суще­ствен­ного и отве­чал пустой улыб­кой, но Игорь при­да­вал им боль­шое зна­че­ние и с увле­че­нием рас­ска­зы­вал Оле:
– Там такие окна… не такие, как в ком­нате, а так задви­га­ются, вниз задви­га­ются. Когда смот­ришь, так ветер, и все бежит и бежит.
– А поле какое?
– Это все земля и земля, и все рас­тет. Трава, и дере­вья, и эти, как их, хаты. И коровы ходят и еще овцы. Целые такие кучи!
В этих вопро­сах Игорь обла­дал боль­шими позна­ни­ями, так как в своей жизни несколько раз путе­ше­ство­вал. Эти раз­го­воры отвле­кали его от запа­хов дедушки. Но когда при­шел день отъ­езда, Игорь с утра рас­хны­кался, сидели в углу и повторял:
– Так и знай, все равно, возьму и уеду. Вот уви­дишь, возьму и уеду. И с какой стати! И почему ты не едешь? Какой отпуск? А тебе все равно будет скучно без нас. Так и знай.
Оля про­си­дела целый день на своем рас­кра­шен­ном стуле и все о чем-то думала. Когда при­шло время соби­раться на вок­зал, она запла­кала громко, по-насто­я­щему, дры­гала ногами, оттал­ки­вая новые туфли, и все про­тя­ги­вала руки к матери. Только этот жест, сохра­нив­шийся у нее с ран­него дет­ства, обо­зна­чал что-то опре­де­лен­ное, потому что слов нельзя было разо­брать в ее плаче.
Про­во­жа­тый был уже здесь и весело ста­рался уго­во­рить Олю:
– Такая хоро­шая девочка и кри­чит? Разве так можно?
Оля махала на него мок­рой рукой и еще громче завопила:
– Да… мам – и больше ничего не разберешь.
С боль­шим тру­дом, вспо­ми­ная вагон­ные окна, коров и поле за окнами, рас­ска­зы­вая о вол­шеб­ных садах дедушки и о чудес­ной реке, по кото­рой ходят белые паро­ходы и рыбаки про­но­сятся на раз­ду­тых пару­сах, уда­лось Евге­нии Алек­се­евне успо­ко­ить детей. Потом до самого отхода поезда она вспо­ми­нала жут­кий ход, сде­лан­ный ею в отчаянии:
– Едем, детки, на вок­зал, едем. Вы не гру­стите, все будете пре­красно. А на вок­зале папку уви­дите, папка будет вас провожать…
Услы­шав это, Оля радостно взвизг­нула, и на мок­ром ее личике раз­ли­ча­лось выра­же­ние сме­ю­ще­гося сча­стья. Игорь как-то недо­вер­чиво мор­щил носик, но ска­зал весело:
– Вот это да! Посмот­рим, какой теперь папка! Может, он теперь не такой?
На улице их ожи­дала слу­жеб­ная лег­ко­вая машина Жукова. за рулем сидел все тот же шофер, все­гда небри­тый и стро­гий Ники­фор Ива­но­вич. Игорь при­шел в пол­ное восхищение:
– Мама! Смотри: Ники­фор Иванович!
Ники­фор Ива­но­вич повер­нулся на своем месте, небы­вало сиял и пожи­мал всем руки. Он спросил:
– Как пожи­ва­ешь, Игорь?
– А вы теперь не сер­ди­тый, Ники­фор Ива­но­вич! А я пожи­ваю… – Игорь вдруг покрас­нел и поспе­шил по дру­гому вопросу: – Сколько теперь тысяч? Два­дцать семь! Вот это нацокало…
На вок­зале в буфете их ожи­дал Жуков. Он искус­ственно и цере­монно покло­нился Евге­нии Алек­се­евне и немед­ленно был отвле­чен про­тя­ну­тыми ручон­ками Оли. Он поце­ло­вал ее и уса­дил к себе на колени. Оля в заме­ша­тель­стве ничего не могла ска­зать, только молча сме­я­лась и погла­жи­вала ладо­шками лац­каны светло-серого пиджака отца. Нако­нец, она ска­зала нежно, скло­нив набок головку:
– Это новая куртка? Это пин­жак? Да? Новый? А где ты теперь живешь?
Жуков улыб­нулся с таким выра­же­нием, какое все­гда бывает у взрос­лых, когда их при­во­дит в вос­торг ост­ро­умие малы­шей. Игорь неловко стоял про­тив отца, смот­рел на него, опу­стив голову, и при­топ­ты­вал одной ногой. Жуков про­тя­нул ему руку и спро­сил так же, как спра­ши­вал Ники­фор Иванович:
– Ну, как пожи­ва­ешь Игорь?
Игорь не успел отве­тить, он как-то странно поперх­нулся, про­гло­тил слюну, залился крас­кой и отвер­нул лицо в про­ти­во­по­лож­ную сто­рону. Неиз­вестно откуда в глаз вошла слеза. Игорь так и стоял, отвер­нув­шись от отца, сквозь слезу видел искря­щи­еся пред­меты, белые ска­терти на сто­лах, боль­шие цветы и золо­той шар на буфет­ной стойке.
– Мама! Смотри: Ники­фор Иванович!
Жуков нахох­лился, осто­рожно при­под­нял Олю и поста­вил ее на пол. Ее ручонка в послед­ний раз скольз­нула по серому лац­кану нового пиджака и упала. Куда-то упала и ее улыбка, от нее оста­лись на лице только отдель­ные разо­рван­ные кусочки.
Жуков достал бумаж­ник и пере­дал про­во­жа­тому на билет.
– Смот­рите, не поте­ряйте, он – обрат­ный. И письмо. На вок­зале вас встре­тят, а если не встре­тят, там недалеко.
– Ну, до сви­да­нья, малыши, – ска­зал он, весело обра­ща­ясь к детям, – вы все по курор­там, а меня ждут дела. Ох, эти дела, правда, Игорь?
Воз­вра­тив­шись с вок­зала, Евге­ния Алек­се­евна почув­ство­вала, что она нахо­дится во вла­сти бес­по­рядка. Бес­по­ря­док был и в ком­нате – обыч­ный раз­гром, сопро­вож­да­ю­щий отъ­езд, бес­по­ря­док был и в душе. жуков обе­щал воз­вра­тить на вок­зал машину, чтобы отвезти ее домой. Она лиш­ние пол­часа про­си­дела на вок­зале, ожи­дая машину, и не дожда­лась, стала в оче­редь к авто­бусу. А впро­чем, черт с ним, с этим Жуко­вым. Кажется, про­во­жа­тому он дал бес­плат­ный билет.
Евге­ния Алек­се­евна заня­лась убор­кой, потом согрела ванну и иску­па­лась. По мере того, как вокруг нее все при­ни­мало обыч­ный вид, и на душе ста­но­ви­лось удоб­нее. Непри­выч­ное оди­но­че­ство в квар­тире, тишина, чистота вос­при­ни­ма­лись почти как празд­ник. Она как будто впер­вые заме­тила све­жесть воз­духа в откры­том окне, тика­нье часов и уют­ную мяг­кость ков­рика на полу.
Евге­ния Алек­се­евна сде­лала при­ческу, выта­щила со дна ящика давно забы­тый шел­ко­вый хала­тик, долго вер­те­лась перед зер­ка­лом, рас­смат­ри­вая интим­ную пре­лесть кру­жев и голу­бых лент на белье, строй­ные ноги и выдер­жан­ную линию бедер. Ска­зала задорно-громко:
– Дурак этот Жуков! Ты, Евге­ния, еще кра­си­вая женщина!
Она еще раз повер­ну­лась перед зер­ка­лом, потом живо и энер­гично под­ско­чила к книж­ному шкафу и выбрала томик Генри. Взо­брав­шись с ногами на диван, она про­чи­тала один рас­сказ, крепко потя­ну­лась, улег­лась и при­ня­лась мечтать.
Но при­шел зав­траш­ний день, потом еще один, потом тре­тий, и стало ясно, что мечты ее кру­жили в оди­но­че­стве, и жизнь не хотела меч­тать с нею, а трезво кати­лась в преж­нем направ­ле­нии. На службе были те же бумажки, вызыв­ные звонки управ­ля­ю­щего, оче­редь посе­ти­те­лей и мел­кие, буд­нич­ные ново­сти. Через учре­жде­ние, как и раньше, рит­ми­че­ски пере­ка­ты­ва­лись волны дела. дело­вые люди, как и раньше, вер­тели соот­вет­ству­ю­щие коле­сики, а в четыре часа гре­мели ящи­ками сто­лов и с посе­рев­шими лицами спе­шили домой. Что там у них за дома и куда они спе­шат? Какие у них, поду­ма­ешь, при­тя­га­тель­ные жены! Они спе­шили обе­дать, про­сто им хоте­лось есть. Во вся­ком слу­чае, Евге­ния Алек­се­евна шла домой одна – всем было с ней не по дороге. Дома, как и раньше, она раз­во­дила при­мус и кое-что себе гово­рила. Шум при­муса казался теперь невы­но­симо оглу­ши­тель­ным и одно­об­раз­ным. Таким же одно­об­разно-скуч­ным был и обед.
На работе вокруг нее вер­те­лось до трех десят­ков муж­чин. Они вовсе не были пло­хие и почти все были чуточку влюб­лены в сво­его сек­ре­таря. Но все это был семей­ный народ, было бы в выс­шей сте­пени гадко отни­мать их у жен и детей…
Но и без близ­кого муж­чины было неуютно, осо­бенно после того, как вооб­ра­же­ние взбу­до­ра­жи­лось неожи­дан­ной и непри­выч­ной сво­бо­дой. Евге­ния Алек­се­евна уже несколько раз пой­мала себя на рис­ко­ванно-игри­вом тоне в раз­го­воре с неко­то­рыми окру­жа­ю­щими. В этой игре она сама непри­ятно ощу­щала почти дело­вую сухость и холод­ное наме­ре­ние. В ее пове­де­нии не было необ­хо­ди­мой про­стоты и сво­боды. Как будто она водила на цепочке соску­чив­шу­юся жен­щину и рас­счи­ты­вала – куда бы ее пристроить?
Вече­ром Евге­ния Алек­се­евна лежала и думала. Гос­поди, нельзя же так! Что это такое? Надо влю­биться, что ли! Как влю­биться? В восем­на­дцать лет любовь стоит впе­реди как неиз­беж­ная и близ­кая доля, ее не нужно искать и орга­ни­зо­вы­вать. Впе­реди стоят и любовь, и семья, и дети, впе­реди стоит жизнь. А теперь, в трид­цать три года, любовь нужно сде­лать, нужно торо­питься, нужно не опоз­дать. И впе­реди стоит не жизнь, а какой-то ремонт ста­рой жизни; в каком вине­грете эта ста­рая жизнь должна быть сме­шана с новой?
Посте­пенно падала уве­рен­ность духа у Евге­нии Алек­се­евны. Про­шло все две недели, а нераз­бор­чи­вость и непри­гляд­ность буду­щего успели стать во весь рост, и снова за ним зама­я­чила коря­вая фигура ста­ро­сти. Загля­ды­вая в зер­кало, Евге­ния Алек­се­евна уже не радо­ва­лась наряду кру­жев и бан­ти­ков, а искала и нахо­дила новые морщинки.
И в это время как раз ангел любви про­ле­тел над нею, и на Евге­нию Алек­се­евну упала розо­вая тень его сия­ю­щих крыльев.
Слу­чи­лось это, как все­гда слу­ча­ется, неча­янно. Из Сара­това при­был в коман­ди­ровку тот самый блон­дин, кото­рый любил дра­го­цен­ные камни. Он при­е­хал шум­ный и насмеш­ли­вый, ходил по слу­жеб­ным каби­не­там, тре­бо­вал, ругался и дер­зил. Евге­ния Алек­се­евна с удо­воль­ствием наблю­дала за этой весе­лой энер­гией и так же энер­гично ста­ра­лась отби­вать его напа­де­ние. Он кри­вил лицо в жалоб­ной мине и, повы­шая голос до писка, говорил:
– Кра­са­вица! И вы обра­ти­лись в бюро­крата! Кош­мар! Скоро нельзя будет найти ни одного све­жего человека.
– Но нельзя же иначе, Дмит­рий Дмит­ри­е­вич, пра­вила есть. Как это вы так напи­шете «про­сто»?
– А вот так и напишу. Дайте бумажку.
Он схва­тил пер­вый попав­шийся обры­вок бумаги и широ­кими дви­же­ни­ями каран­даша набро­сал несколько строк. Евге­ния Алек­се­евна про­чи­тала и при­шла в радост­ный ужас: там было напи­сано: «В Управ­ле­ние тре­ста. Дайте три тонны бумаги. Васильев».
– Не годится? – пре­зри­тельно спро­сил Дмит­рий Дмит­ри­е­вич. – Ска­жите, почему не годится? Почему?
– Да кто же так пишет? «Дайте!» Что вы, ребенок?
– А как? А как нужно писать? Как? – дей­стви­тельно с дет­ской настой­чи­во­стью спра­ши­вал Дмит­рий Дмит­ри­е­вич. – Надо напи­сать: насто­я­щим хода­тай­ствую об отпуске… на осно­ва­нии… и в виду… а также при­ни­мая во вни­ма­ние. Так?
Евге­ния Алек­се­евна улы­ба­лась с выра­же­нием пре­вос­ход­ства и на минуту даже забы­вала, что она женщина.
– Дмит­рий Дмит­ри­е­вич, ну как же так «дайте»? Надо же осно­ва­ние – для чего, почему?
– Звери! Изверги! Кро­во­пийцы! – запи­щал Васи­льев, стоя посреди ком­наты и раз­ма­хи­вая кула­ком. – Тре­тий раз при­ез­жаю! Четыре тонны бумаги испи­сали, дока­зы­вали, объ­яс­няли! Все вам известно, все вы хорошо зна­ете, на память зна­ете! Н‑нет! Довольно!
Он схва­тил свою дикую бумажку и ринулся в каби­нет управ­ля­ю­щего Антона Пет­ро­вича Вощенко. Через пять минут он вышел оттуда с пре­уве­ли­чен­ным горем на пол­ном лице и сказал:
– Не дал. Гово­рит: при­шлите пла­но­вика, про­ве­рим. Такие люди назы­ва­ются в рома­нах убийцами.
Евге­ния Алек­се­евна сме­я­лась, а он при­сел в углу и как будто заску­чал, но скоро подо­шел к столу и поло­жил перед ней листик из запис­ной книжки. На нем было написано:

В тресте даже для столицы
Есть хоро­шень­кие лица,
Но ужасно пор­тит тон
Этот Вощенко Антон!!

Евге­нии Алек­се­евне стало весело, как давно не было, а он стоял перед ней и улы­бался. Потом, осмот­рев­шись, поста­вил локти на вороха папок и зашептал:
– Зна­ете что? Плю­нем на все эти бюро­кра­ти­че­ские порядки…
– Ну, и что? – спро­сила она с тай­ной тревогой.
– А поедем обе­дать в парк. Там чудесно: есть зеле­ные дере­вья, пять­де­сят квад­рат­ных мет­ров неба и даже – я вчера видел, вы себе пред­ста­вить не можете, – воро­бей! Такой, зна­ете, энер­гич­ный и, по-види­мому, здо­ро­вый воро­бы­шек. Навер­ное, наш – саратовский!
За обе­дом Васи­льев шутил, шутил, а потом задал вопрос:
– Ска­жите мне, кра­са­вица, вы, зна­чит, есть не что иное, как бро­шен­ная жена?
Евге­ния Алек­се­евна покрас­нела, но он пере­хва­тил ее обиду, как жонглер:
– Да вы не оби­жай­тесь, дело, видите ли, в том, что я, – он ткнул паль­цем в свою грудь, – я есть бро­шен­ный муж.
Евге­ния Алек­се­евна поне­воле улыб­ну­лась, он и улыбку это под­нял на руки:
– Мы с вами дру­зья по несча­стью. И ведь неза­слу­женно, правда? И вы кра­си­вая, и я кра­си­вый, какого им хрена нужно, не пони­маю. До чего пло­хой народ, при­ве­ред­ли­вый, убиться можно!
Потом они бро­дили по парку, ели моро­же­ное в каком-то кафе и под вечер попали на фут­боль­ный матч. Смот­рели, болели, Дмит­рий Дмит­ри­е­вич вякал:
– До чего это полез­ная штука: фут­бол! В осо­бен­но­сти для умствен­ного раз­ви­тия! Ну, что ж? Я вижу, что они только и будут делать, что гонять этот мяч… Не поис­кать ли дру­гих ост­рых ощу­ще­ний? напри­мер, кино?
А через минуту он реши­тельно предложил:
– Нет, отста­вить кино! В кино жарко, и поэтому мне страшно захо­те­лось чаю. Пой­демте к вам чай пить.
Так нача­лась эта любовь. Евге­ния Алек­се­евна не про­ти­ви­лась любви, потому что любовь хоро­шая вещь, а у Васи­льева все выхо­дило весело и про­сто, как будто иначе и быть не могло.
Но через три дня Васи­льев уез­жал. На про­ща­ние он взял ее за плечи и сказал:
– Вы пре­красны, Евге­ния Алек­се­евна, вы заме­ча­тельны, но я не буду на вас жениться…
– О, нет…
– Я боюсь жениться. У вас двое детей, семья, а я и без детей муж, по всей веро­ят­но­сти, неваж­ный. Мне страшно, про­сто страшно. Это зна­ете, очень тяжело, когда тебя жена бро­сает. Это уди­ви­тельно непри­ятно! Брр! И с тех пор я боюсь. Пере­пу­ган. Хочется побыть одному, это далеко не так опасно. Но если вам нужен будет помощ­ник для… какого-нибудь там дела, морду кому-нибудь набить или в этом роде, – я в вашем распоряжении.
Он уехал, а Евге­ния Алек­се­евна, отдох­нув от неожи­дан­ного любов­ного шквала, грустно почув­ство­вала, что ее жизнь вплот­ную подо­шла к безнадежности.
Про­хо­дили дни. В душе крепко поме­стился и занял много места образ Дмит­рия Дмит­ри­е­вича. Нет, это не была слу­чай­ная гре­хов­ная шутка. Образ Васи­льева был милым и при­тя­га­тель­ным обра­зом, и поэтому так щемило сердце, ибо оно пони­мало, что Дмит­рий Дмит­ри­е­вич испу­гался двух детей и слож­но­стей новой семьи. Хоте­лось нежно ска­зать ему:
– Милый, не нужно бояться моих детей, они доб­рые, пре­крас­ные суще­ства, они щедро запла­тят за отцов­скую ласку.
Дети теперь вспо­ми­на­лись с нестер­пи­мой неж­но­стью. В буду­щем только они сто­яли рядом с нею, а каприз­ная пре­лесть Дмит­рия Дмит­ри­е­вича могла годиться только для игры вооб­ра­же­ния. Что он такое? Слу­чай­ный рас­пис­ной пря­ник, мгно­вен­ный луч зим­него солнца? Дети… И вот это буду­щее. И только!
От Игоря было полу­чено одно письмо. В акку­рат­ных уче­ни­че­ских строч­ках его было бес­по­кой­ство. Игорь писал:

«Мама, мы здесь живем у дедушки и у бабушки. Мы сильно ску­чаем. Дома жить лучше. Дедушка нам все рас­ска­зы­вает, а бабушка мало рас­ска­зы­вает. Речки здесь ника­кой нету и паро­хо­дов нету. Яблок тоже нету, только есть вишни. На дере­вья нельзя лазить, а бабушка нам дает вишни, а дру­гие вишни про­дает на базаре. Я тоже ходил на базар, только виш­ней не про­да­вал, а смот­рел на людей, какие люди. Вчера при­е­хал папа и уехал. Целую тебя тысячу раз.
Люби­мый твой сын Игорь Жуков».

Евге­ния Алек­се­евна заду­ма­лась над пись­мом. Только одна строчка гово­рила прямо: «Дома жить лучше». Бабушка, по всей веро­ят­но­сти, не очень лас­кова с детьми. Вишен для них жалеет. И зачем при­ез­жал папа? Что ему нужно?
Бес­по­кой­ство Евге­нии Алек­се­евны не успело раз­го­реться как сле­дует при­шло вто­рое письмо:

«Милая наша мамочка, нельзя больше тер­петь. Забери нас отсюда. Яблок еще нету, а виш­ней нам дают мало, все жад­ни­чают. Мамочка, забери ско­рей, при­ез­жай, потому что тер­пе­ния больше нету.
Люби­мый твой сын Игорь Жуков».

Евге­ния Алек­се­евна в пер­вый момент рас­те­ря­лась. Что нужно делать? Ска­зать Жукову. Ехать самой? Послать кого-нибудь? Кого послать? Ага, того самого провожатого.
Она бро­сила к теле­фону. После раз­рыва она пер­вый раз услы­шала голос мужа в теле­фон­ной трубке. Голос был домаш­ний, зна­ко­мый. Он теперь казался само­до­воль­ным и сытым. Раз­го­вор был такой:
– Чепуха! Я был там в коман­ди­ровке. Пре­красно все.
– Но дети не хотят жить.
– Мало ли чего? Чего могут хотеть дети!
– Я не хочу спо­рить. Вы не можете послать того самого моло­дого человека?
– Нет, не могу.
– Что?
– Не могу я никого посы­лать. И не хочу.
– Вы не хотите?
– Не хочу.
– Хорошо, я сама поеду. Но вы должны помочь деньгами.
– Бла­го­дарю вас, не хочется участ­во­вать в ваших исте­ри­ках, капри­зах. И пре­ду­пре­ждаю: до сен­тября я все равно денег вам при­сы­лать не буду.
Евге­ния Алек­се­евна хотела еще что-то ска­зать, но трубка упала.
Нико­гда еще ни один чело­век в жизни не вызы­вал у нее такой нена­ви­сти. Отправка детей в Умань была для Жукова только выгод­ным пред­при­я­тием. Как мог этот жал­кий чело­век обма­нуть ее? зачем она мало­душно под­да­лась его пред­ло­же­нию? Неужели? Ну, конечно, и она посту­пила, как жад­ная тварь, кото­рой мешали дети. Дмит­рий Дмит­ри­е­вич? Ну, что ж? И он боится этих несчаст­ных детей. Всем они мешают, у всех стоят на дороге, все хотят столк­нуть их куда-нибудь, запрятать.
В пол­ном раз­вер­ну­том гневе дей­ство­вала Евге­ния Алек­се­евна в эти дни. Выхло­по­тала себе трех­днев­ный отпуск. Про­дала две бар­хат­ные гар­дины и ста­рые золо­тые часы, послала теле­грамму Игорю. И самое глав­ное: нали­тыми гне­вом гла­зами гля­нула на теле­фон­ную трубку на столе и сказала:
– Вы не будете пла­тить? Посмотрим!
На дру­гое утро она подала заяв­ле­ние в суд. Слово «али­менты» мель­кало в кори­до­рах суда.
Вече­ром она выехала в Умань. В ее душе тес­ни­лись боль­шие чув­ства: взвол­но­ван­ная и груст­ная любовь к детям, оби­жен­ная неж­ность к Дмит­рию Дмит­ри­е­вичу и нестер­пи­мая нена­висть к Жукову.
У ста­ри­ков Жуко­вых она была от поезда до поезда. Там она нашла такую рас­ка­лен­ную атмо­сферу вражды и такую тай­ную войну, что задер­жи­ваться нельзя было ни на один час, тем более что ее при­езд очень уси­лил дет­скую сто­рону. После пер­вых оше­лом­ля­ю­щих объ­я­тий и слез дети оста­вили мать и бро­си­лись на врага.
У Оли личико сде­ла­лось злым и нахму­рен­ным, и на нем было напи­сано только одно: бес­по­щад­ность. Она вхо­дила в ком­наты с боль­шой пал­кой и ста­ра­лось коло­тить этой пал­кой по всему реши­тельно: по сто­лам и сту­льям, по под­окон­ни­кам, она только стекло почему-то не била. Ста­рики ста­ра­лись отнять у нее палку и спря­тать. Поте­ряв ору­жие, Оля зама­хи­ва­лась ручон­кой на деда, заку­сы­вала губу и шла искать дру­гую палку, не теряя на лице выра­же­ния бес­по­щад­но­сти. Дедушка сле­дил за ней насто­ро­жен­ным гла­зом раз­вед­чика и говорил:
– Пло­хих вос­пи­тали детей, суда­рыня! Разве это ребе­нок? Это моро­вое поветрие!
Игорь смот­рит на дедушку с искрен­ним презрением:
– Это вы моро­вое повет­рие! Вы име­ете право бить нас ремеш­ками? Име­ете право?
– Не лазьте по деревьям!
– Жад­нюги! – с отвра­ще­нием про­дол­жает Игорь. – Сква­лыги! Ску­пер­дяи! Он
– Кощей, а она – баба-яга!
– Игорь! Что ты гово­ришь! – оста­нав­ли­вает сына мать.
– Ого! он еще и не так гово­рил. Скажи, как ты говорил?
– Как я гово­рил? Отцу они такого наго­во­рили! – Игорь пере­драз­нил: – У нас ваши птен­чики, как у Хри­ста за пазу­хой. У Хри­ста! Он сам, как Хри­стос, ха. По десять вишен на обед! За пазу­хой! А что он про тебя гово­рил? гово­рил: ваша мать за отцом попла­кала, поплакала!
В пере­пол­нен­ном твер­дом вагоне, кое-как раз­ме­стив вещи и детей, Евге­ния Алек­се­евна огля­ну­лась с отча­я­нием, как будто только что выско­чила из горя­щего дома. У Оли и в вагоне оста­ва­лось на лице выра­же­ние бес­по­щад­но­сти, и она не инте­ре­со­ва­лась ни окнами, ни коро­вами. Игорь без конца вспо­ми­нал отдель­ные слу­чаи и сло­вечки. Евге­ния Алек­се­евна смот­рела на детей, и ей хоте­лось пла­кать не то от любви, не то от горя.
Снова у Евге­нии Алек­се­евны потекли дни, напол­нен­ные актив­но­стью сердца, забо­тами и оди­но­че­ством. Оди­но­че­ство при­шло новое, неза­ви­си­мое от людей и дел. Оно таи­лось в глу­бине души, пита­лось гне­вом и любо­вью. Но гнев ото­дви­нул любовь в самый дале­кий угол. Без рас­суж­де­ний и дока­за­тельств при­шла уве­рен­ность, что Жуков пре­ступ­ник, чело­век опас­ный для обще­ства и людей, самое низ­кое суще­ство в при­роде. Доса­дить ему, оскор­бить, убить, мучить могло сде­латься меч­той ее жизни.
И поэтому с таким жест­ким зло­рад­ством она выслу­шала его голос в теле­фон­ной трубке после поста­нов­ле­ния суда, при­су­див­шего Жукову уплату али­мен­тов по две­сти пять­де­сят руб­лей в месяц:
– Я чего угодно мог ожи­дать от вас, но такой гадо­сти не ожидал…
– Угу!
– Что? Вы обык­но­вен­ная жад­ная баба, для кото­рой бла­го­род­ство непо­нят­ная вещь.
– Как вы ска­зали? Благородство?
– Да, бла­го­род­ство. Я оста­вил вам пол­ную квар­тиру добра, биб­лио­теку, кар­тины, вещи…
– Это вы из тру­со­сти оста­вили, из под­ло­сти, потому что вы – червяк…
– А теперь вы позо­рите мое имя, мою семью…
Силы изме­нили Евге­нии Алек­се­евне. Она изо всей силы взяла трубку обе­ими руками, как будто это было горло Жукова, потряс труб­кой и хрипло закри­чала в нее:
– Мел­кая тварь, разве у тебя может быть семья?
Она про­из­но­сила бран­ные слова, и они ее не удо­вле­тво­ряли, а дру­гих, более оскор­би­тель­ных, она не нахо­дила. Для нее самой ста­но­ви­лась невы­но­си­мой эта оди­но­кая нена­висть. Нужно было о ней кому-то рас­ска­зы­вать, уси­ли­вая краски, вызы­вать у людей такую же нена­висть, добиться того, чтобы люди назы­вали Жукова мер­зав­цем, чер­вя­ком. Хоте­лось, чтобы люди пре­зи­рали Жукова и выра­жали это пре­зре­ние с такой силой, как она. Но ей некого было при­влечь в соучаст­ники своей злобы, и она удив­ленно раз­ду­мы­вала: почему люди не видят всей низо­сти Жукова, почему раз­го­ва­ри­вают с ним, рабо­тают, шутят, подают ему руку.
Но люди не видели отвра­ти­тель­ной сущ­но­сти Жукова и не посту­пали с ним так, как хоте­лось Евге­нии Алек­се­евне. Только дети видели всю глу­бину ее горя и раз­дра­же­ния, и с детьми она давно пере­стала стес­няться. Очень часто вспо­ми­нала при них о муже, выра­жала пре­зри­тель­ные мысли, про­из­но­сила оскор­би­тель­ные слова. С осо­бым тор­же­ством она сооб­щила им о поста­нов­ле­нии суда:
– Ваш милый папенька вооб­ра­жает, что мне нужна его мило­стыня – две­сти руб­лей! Он забыл, что живет в Совет­ском госу­дар­стве. Будет пла­тить по суду, а не запла­тит, в тюрьме насидится!
Дети выслу­ши­вали такие слова молча. Оля при этом хму­ри­лась и сер­дито заду­мы­ва­лась. Игорь посмат­ри­вал иронически.
В харак­тере детей после поездки к дедушке про­изо­шли изме­не­ния. Евге­ния Алек­се­евна видела их, но у нее не нахо­ди­лось сво­бод­ной души, чтобы заду­маться над этим. Она оста­нав­ли­вала вни­ма­ние на том или ином дет­ском про­яв­ле­нии, но в ту же минуту на нее стре­ми­тельно набе­гали новые заботы и при­ступы гнева.
У Игоря изме­ни­лось даже выра­же­ние лица. Раньше на нем все­гда была раз­лита про­стая и довер­чи­вая ясность, укра­шен­ная спо­кой­ной и умной бод­ро­стью карих глаз. Теперь на этом лице все чаще и чаще стало появ­ляться выра­же­ние хит­ро­ва­той подо­зри­тель­но­сти и осуж­да­ю­щей насмешки. Он научился посмат­ри­вать вкось, при­щу­рив глаза, его губы умели теперь неуло­вимо зме­иться, как будто они надолго заря­жены были презрением.
У сосе­дей была вече­ринка, – конечно, обыч­ное семей­ное весе­лье, какое может быть у каж­дого. Вече­ром из их квар­тиры доно­сятся звуки пате­фона и шар­ка­нье ног по полу – тан­цуют. Игорь лежит уже в постели. Он нала­жи­вает свою высо­ко­мер­ную и все­по­ни­ма­ю­щую гри­масу и говорит:
– Накрали совет­ских денег, а теперь танцуют!
мать удивлена:
– Откуда ты зна­ешь, что они накрали?
– Конечно, накрали, – с пре­не­бре­жи­тель­ной уве­рен­но­стью гово­рит Игорь, а что им стоит накрасть? Корот­ков, зна­ешь, где слу­жит? Он мага­зи­ном заве­дует. Взял и накрал.
– Как тебе не стыдно, Игорь, сочи­нять такие сплетни? Как тебе не стыдно?
– Им не стыдно красть, а чего мне будет стыдно? – так же уве­ренно гово­рит Игорь и смот­рит на мать с таким выра­же­нием, как будто знает, что и она что-то «накрала», ему только не хочется говорить.
Глу­бо­кой осе­нью у Евге­нии Алек­се­евны оста­но­ви­лась при­е­хав­шая в Москву на несколько дней сестра Надежда Алек­се­евна Соко­лова. Она была гораздо старше Евге­нии и мас­сив­нее ее. От нее отда­вало тем при­ят­ным и убе­ди­тель­ным покоем, какой бывает у счаст­ли­вых, мно­го­дет­ных мате­рей. Евге­ния Алек­се­евна обра­до­ва­лась ей и с жаром посвя­тила во все подроб­но­сти своей затя­нув­шейся ката­строфы. Раз­го­ва­ри­вали они больше в спальне наедине, но ино­гда за обе­дом Евге­ния Алек­се­евна не могла удер­жаться. Отве­чая на ее сето­ва­ния, Надежда как-то сказала:
– Да ты брось нудь­бой зани­маться! Чего ты ноешь? Выходи замуж вто­рой раз! На них смот­ришь? На Игоря? Да Игорю муж­чина нуж­нее, чем тебе. Что он у тебя рас­тет в баб­ской ком­па­нии? Не кри­вись, Игорь, – смотри, какой дес­по­ти­че­ский сын! Он хочет, чтобы мать только и знала, что за ним ходить. Выходи. Ихний брат к чужим детям лучше отно­сится, чем мы. Они шире…
Игорь ничего не ска­зал на это, только при­стально рас­смат­ри­вал тетку неми­га­ю­щими гла­зами. Но когда Надежда уехала, Игорь не пожа­лел ее:
– Ездят тут раз­ные… Жила у нас пять дней, все даром, конечно, для нее выгода. На чужой счет… еще бы!
– Игорь, меня начи­нают раз­дра­жать твои разговоры!
– Конечно, тебя раз­дра­жают! Она тебе наго­во­рила, наго­во­рила, про муж­чин раз­ных! Выходи замуж, выходи замуж, так ты и рада!
– Игорь, перестань!
Евге­ния Алек­се­евна крик­нула это громко и раз­дра­женно, но Игорь не испу­гался и не сму­тился. По его губам про­бе­жала эта самая змейка, а глаза смот­рели пони­ма­ю­щие и недобрые.
О харак­тере Игоря дохо­дили пло­хие слухи и из школы. Потом Евге­нию Алек­се­евну при­гла­сил директор.
– Ска­жите, откуда у вашего маль­чика такие настро­е­ния? Я не допус­каю мысли, что это ваше влияние.
– А что такое?
– Да нехо­рошо, очень нехо­рошо. Об учи­те­лях он не гово­рит иначе, как с осуж­де­нием. Учи­тель­нице ска­зал в глаза: вы такая вред­ная, потому что жало­ва­нье за это полу­ча­ете! И вообще в классе он состав­ляет ядро… ну… сопротивления.
Дирек­тор при Евге­нии Алек­се­евне вызвал Игоря и ска­зал ему:
– Игорь, вот при матери дай обе­ща­ние, что ты одумаешься.
Игорь быстро гля­нул на мать и нагло скри­вил рот. пере­сту­пил с ноги на ногу и отвер­нулся со ску­ча­ю­щим видом.
– Ну, что же ты молчишь?
Игорь посмот­рел вниз и снова отвернулся.
– Ничего не скажешь?
Игорь поперх­нулся сме­хом – так неожи­данно смех набе­жал на него, но в пер­вый же момент оста­но­вил смех и ска­зал рассеянно:
– Ничего не скажу.
Дирек­тор еще несколько секунд смот­рел на Игоря и отпу­стил его:
– Ну, иди.
Мать воз­вра­ти­лась домой испу­ган­ная. Перед этой маль­чи­ше­ской злоб­но­стью она сто­яла в пол­ной бес­по­мощ­но­сти. В ее душе давно все было раз­бро­сано в бес­по­рядке, как в неуб­ран­ной спальне. А у Игоря начи­нала про­гля­ды­вать цель­ная лич­ность, и эту цель­ность ни понять, ни даже пред­ста­вить Евге­ния Алек­се­евна не умела.
Жизнь ее все больше и больше тонула в раз­дра­жа­ю­щих кон­флик­тах. На службе про­изо­шло несколько кон­флик­тов, вино­вата в них была глав­ным обра­зом ее нерв­ность. Али­менты от Жукова посту­пали неак­ку­ратно, нужно было писать на него жалобы. Жуков уже не зво­нил ей, но о его жизни и делах дохо­дили отзвуки. У новой жены его родился ребе­нок, и Жуков поэтому воз­бу­дил дело об умень­ше­нии суммы алиментов.
Вес­ной он на улице встре­тил Игоря, уса­дил в машину, катал по Ленин­град­скому шоссе, а на про­ща­ние пода­рил ему свой ножик, состо­я­щий из один­на­дцати пред­ме­тов. Игорь воз­вра­тился с про­гулки в вос­тор­жен­ном состо­я­нии, раз­ма­хи­вал руками и все рас­ска­зы­вал о новых местах, папи­ных шут­ках и папи­ной машине. Ножик он при­вя­зал на шну­рок к кар­ману брюк, целый день рас­кры­вал и закры­вал его, а вече­ром достал где-то пру­тик, долго обстур­ги­вал его, насо­рил во всех ком­на­тах и, нако­нец, обре­зал палец, но никому не ска­зал об этом и пол­часа обмы­вал палец в умы­валь­нике. Евге­ния Алек­се­евна уви­дела кровь, вскрикнула:
– Ах ты, гос­поди, Игорь, что ты дела­ешь? Брось свой гад­кий нож!
Игорь обер­нулся к ней озлобленный:
– Ты име­ешь право гово­рить «гад­кий нож»? Ты име­ешь право? Ты мне его не пода­рила! А теперь «гад­кий нож»! Потому что папка пода­рил! Так тебе жалко?
Евге­ния Алек­се­евна пла­кала в оди­ночку, потому что и дома не от кого было ожи­дать сочув­ствия. Оля нее вое­вала с мате­рью и не дер­зила ей, но она пере­стала пови­но­ваться матери, и это выхо­дило у нее заме­ча­тельно, без оглядки и страха. Целыми днями она про­па­дала то во дворе, то у сосе­дей, воз­вра­ща­лась домой изма­зан­ная, нико­гда ни о чем не рас­ска­зы­вала и не отзы­ва­лась на домаш­ние собы­тия. Ино­гда она оста­нав­ли­ва­лась про­тив матери, заку­сив ниж­нюю губу, смот­рела на нее сурово и непо­нятно и так же бес­смыс­ленно пово­ра­чи­ва­лась и ухо­дила. Запре­ще­ний матери она нико­гда не дослу­ши­вала до конца – над ней не было ника­кой вла­сти. Даже в те минуты, когда мать меняла Оле белье или пла­тье, Оля смот­рела в сто­рону и думала о своем.
Насту­пали тяже­лые дни, пол­ные отча­я­ния и рас­те­рян­но­сти. Не такое уже и дав­нее время сча­стья пере­стало даже мель­кать в вос­по­ми­на­ниях, да и что хоро­шего могла при­не­сти память, если в памяти нельзя было обой­тись без Жукова.
Вес­ной Евге­ния Алек­се­евна начала поду­мы­вать о смерти. Она еще не вполне ясно пред­став­ляла, что может про­изойти, но смерть пере­стала быть страшной.
От Дмит­рия Дмит­ри­е­вича изредка при­хо­дили письма, неж­ные и уклон­чи­вые в одно время. В апреле он при­е­хал снова в коман­ди­ровку, задер­жал ее руку в своей, и взгляд его не то про­сил о про­ще­нии, не то гово­рил о любви. Из тре­ста они вышли вме­сте. Она уско­рила шаг, как будто наде­я­лась, что он не дого­нит ее. Он взял ее за локоть и ска­зал суро­вым, серьез­ным голосом:
– Евге­ния Алек­се­евна, нельзя же так.
– А как можно? – она оста­но­ви­лась на улице и посмот­рела в его глаза. Он отве­тил ей глу­бо­ким взгля­дом серых глаз, но ничего не ска­зал. Под­нял шляпу и свер­нул в переулок.
В мае про­изо­шли события.
В одной из сосед­них квар­тир муж сильно избил жену… Муж был жур­на­лист, поль­зо­вался извест­но­стью, счи­тался зна­то­ком в каких-то спе­ци­аль­ных вопро­сах. Все верили, что Горо­хов талант­ли­вый и хоро­ший чело­век. Изби­тая жена пере­но­че­вала одну ночь у Корот­ко­вых. И Корот­ковы, и Жуковы, и дру­гие знали, что Горо­хов с женой обра­ща­ется плохо, а она не спо­собна даже поду­мать о про­те­сте. Все при­выкли счи­тать, что это каса­ется Горо­хо­вых, это их семей­ный стиль, рас­ска­зы­вали о них анек­доты, сме­я­лись, но при встрече с горо­хо­вым не выска­зы­вали сомне­ний в том, что он хоро­ший и талант­ли­вый человек.
Узнав о новом скан­дале, Евге­ния Алек­се­евна долго ходила из ком­наты в ком­нату, молча любо­ва­лась узо­ром на ска­терти, потом нашла в сто­ло­вой забы­тую на столе буты­лочку с уксу­сом и долго рас­смат­ри­вала белые фигур­ные буквы на темно-синем фоне эти­кетки. Края эти­кетки были жел­тые, и было там напи­сано много раз­ных слов; она увлек­лась одним: «Мособл­пи­ще­пром­союз». В ее гла­зах сверк­нула даже улыбка иро­нии: не так легко было пере­ве­сти это слово на обык­но­вен­ный язык: мос­ков­ский област­ной пище­про­мыш­лен­ный союз. А может быть, и не так, пище­про­мыш­лен­ный как-то нехо­рошо. Ее глаза оста­но­ви­лись на скром­ной виньетке, уди­ви­лись ее простоте.
Осто­рожно поста­вив буты­лочку на стол, она вышла на лест­ницу, спу­сти­лась вниз и позво­нила к Корот­ко­вым. Там выслу­шала жал­кий бабий рав­но­душ­ный лепет изби­той жены, гля­дела на нее сухими вос­па­лен­ными гла­зами и ушла, не чув­ствуя ни сво­его тела, ни своей души.
Под­ни­ма­ясь по лест­нице, она неожи­данно для себя толк­нула дверь Горо­хова. Ее никто не встре­тил. В пер­вой ком­нате сидела девочка лет четы­рех прямо на голом гряз­ном полу, и пере­би­рала табач­ные коробки. Во вто­рой ком­нате за пись­мен­ным сто­лом она уви­дела самого Горо­хова. Это был малень­кий чело­век с узким носи­ком. Он удив­ленно под­нял голову к Евге­нии Алек­се­евне и по при­вычке при­вет­ливо улыб­нулся, но заме­тил что-то стран­ное в ее горя­щих гла­зах и при­встал. Евге­ния Алек­се­евна при­сло­ни­лась пле­чом к двери и ска­зала, не помня себя:
– Зна­ешь что? Зна­ешь что, мер­за­вец? Я сей­час напишу в газету.
Он смот­рел на нее зло и рас­те­рянно, потом поло­жил ручку на стол и ото­дви­нул кресло одной рукой.
Она быстро пода­лась к нему и крикнула:
– Все напишу, вот уви­дишь, скотина!
Ей пока­за­лось, что он хочет ее уда­рить. Она бро­си­лась вон из ком­наты, но страха у нее не было, ее пере­пол­няли гнев и жажда мести. Вле­тев в свою ком­нату, она сразу же открыл ящик пись­мен­ного стола и достала бумагу. Игорь сидел на ковре и рас­кла­ды­вал палочки, про­ве­ряя их длину. Уви­дев мать, Игорь бро­сил работу и подо­шел к ней:
– Мама, ты полу­чила деньги?
– Какие деньги? – спро­сила она.
– От отца. Папины деньги получила?
Евге­ния Алек­се­евна бро­сила удив­лен­ный взгляд на сына. У него вздра­ги­вала губа. Но Евге­ния Алек­се­евна думала все-таки о Горохове.
– Полу­чила, а тебе что нужно?
– Мне нужно купить «кон­струк­тор». Это игра. Мне нужно. Стоит трид­цать рублей.
– Хорошо… А при чем папины деньги? Деньги все одинаковы.
– Нет, не оди­на­ковы. То твои деньги, а то мои!
Мать пора­жен­ная смот­рела на сына. Все слова куда-то провалились.
– Ты чего на меня смот­ришь? – сгри­мас­ни­чал Игорь. – Деньги эти папа для нас дает. они наши, а мне нужно купить «кон­струк­тор»… И давай!
Лицо у Игоря было ужасно: это было соеди­не­ние наг­ло­сти, глу­по­сти и бес­стыд­ства. Евге­ния Алек­се­евна поблед­нела, отва­ли­лась на спинку стула, но уви­дела при­го­тов­лен­ный листик бумаги и… все поняла. В самой глу­бине души стало тихо. Не делая ни одного лиш­него дви­же­ния, ничего не выра­жая на белом лице, она из стола достала пачку деся­ток и поло­жила на стекло. Потом ска­зала Игорю, вкла­ды­вая в каж­дое слово тот гро­хот, кото­рый только что про­ка­тился в душе:
– щенок! Вот деньги, видишь? Говори, видишь?
– Вижу, – ска­зал тихо испу­ган­ный Игорь, не тро­га­ясь с места, как будто его ноги при­кле­и­лись к полу.
– Смотри!
Евге­ния Алек­се­евна на том же заго­тов­лен­ном листке бумаги напи­сала несколько строк.
– Слу­шай, что я написала:

«Граж­да­нину Жукову.
Воз­вра­щаю посту­пив­шие от вас деньги. Больше посы­лать не тру­ди­тесь. Лучше голо­дать, чем при­ни­мать помощь от такого, как вы. Е».

Не отры­ва­ясь взгля­дом от лица сына, она запе­ча­тал деньги и записку в кон­верт. У Игоря было преж­нее испу­ган­ное выра­же­ние, но в гла­зах уже заиг­рали искорки вдох­но­вен­ного интереса.
– Этот пакет ты отне­сешь этому граж­да­нину, кото­рый бро­сил тебя, а теперь под­ку­пил тебя ста­рым ножи­ком. Отне­сешь к нему на службу. Понял?
Игорь кив­нул головой.
– Отне­сешь и отдашь швей­цару. Ника­ких раз­го­во­ров с от… с Жуковым.
Игорь снова кив­нул голо­вой. Он уже раз­ру­мя­ни­вался на гла­зах и сле­дил за мате­рью, как за тво­ря­щимся чудом.
Евге­ния Алек­се­евна вспом­нила, что-то еще нужно сделать…
– Ага! Там рядом редак­ция газеты… Впро­чем, это я отправлю по почте.
– А зачем газета? Тоже о… этом… Жу…
– О Горо­хове. Напишу о Горохове!
– Ой, мамочка! И ногами бил, и линей­кой! Ты напишешь?
Она с недо­ве­рием при­смат­ри­ва­лась к Игорю. Мать не хотела верить его сочув­ствию. Но Игорь серьезно и горячо смот­рел ей в глаза.
– Ну, иди, – ска­зала она сдержанно.
Он выбе­жал из ком­наты, не наде­вая кепки. Евге­ния Алек­се­евна подо­шла к окну и видела, как он быстро пере­бе­гал улицу, в его руке белел кон­верт, в кото­ром она воз­вра­щала жизни свое уни­же­ние. Она открыла окно. На небе про­ис­хо­дило ожив­лен­ное дви­же­ние: от гори­зонта шли гро­зо­вые тучи. Глав­ные их силы мрачно чер­нели, а впе­реди клу­би­лись весе­лые белые раз­вед­чики; далеко еще вор­чал гром, от него в ком­нату вхо­дила про­хлада. Евге­ния Алек­се­евна глу­боко вздох­нула и села писать письмо в газету. Гнева в ней уже не было, но была холод­ная, уве­рен­ная жесткость.
Игорь воз­вра­тился через пол­часа. Он вошел под­тя­ну­тый и бод­рый, стал в две­рях и ска­зал звонко:
– Все сде­лал, мама!
Мать с непри­выч­ной, новой радо­стью взяла его за плечи. Он отвел было глаза, но сей­час же гля­нул ей в лицо чистым карим лучом и сказал:
– Зна­ешь что? Я и ножик отдал.
Письмо Евге­нии Алек­се­евны в газету имело боль­шой резо­нанс, ее лич­ность вдруг стала в цен­тре обще­ствен­ного вни­ма­ния. К ней при­ез­жали позна­ко­миться и пого­во­рить. Целый день зво­нил теле­фон. Она не вполне ясно ощу­щала все про­ис­хо­дя­щее, было только понятно, что слу­чи­лось что-то важ­ное и опре­де­ля­ю­щее. Она в осо­бен­но­сти убе­ди­лась в этом, когда пого­во­рила с Жуковым.
– Слу­шайте, как я дол­жен при­нять вашу записку?
Евге­ния Алек­се­евна улыб­ну­лась в трубку:
– При­мите это как пощечину.
Жуков кряк­нул в теле­фон, но она пре­кра­тила разговор.
Ей захо­те­лось жить и быть среди людей. И люди теперь окру­жили ее вни­ма­нием. Игорь ходил за мате­рью, как паж, и осмат­ри­вался вокруг с гор­до­стью. Никто с ним не гово­рил об отце, все инте­ре­со­ва­лись Евге­нией Алек­се­ев­ной, как авто­ром письма о Горо­хове. Игорь ска­зал ей:
– Они все про Горо­хова, а про нас с тобой ничего и не знают. Правда?
Мать ответила:
– Правда, Игорь. Только ты еще помоги мне. Зай­мись, пожа­луй­ста, Оль­гой, она совсем распустилась.
Игорь немед­ленно занялся. Он через окно вызвал Ольгу со двора и ска­зал ей:
– Слу­шайте, ува­жа­е­мый това­рищ Ольга! Довольно вам дурака валять!
Ольга напра­ви­лась к двери. Игорь стал в две­рях. Она гля­нула на Игоря:
– А как?
– Надо слу­шаться маму.
– А если я не хочу?
– Ну… видишь… теперь я над тобой началь­ник. Ты понимаешь?
Ольга кив­нула голо­вой и спросила:
– Ты начальник?
– Пой­дем к маме…
– А если я не хочу?
– Это не прой­дет, – улыб­нулся Игорь.
– Не прой­дет? – посмот­рела на него лукаво.
– Нет.
С тем же без­раз­лич­ным выра­же­нием, с каким раньше Оля выхо­дила от матери, сей­час она дви­ну­лась в обрат­ном направ­ле­нии. Игорь чув­ство­вал, что над ней еще много работы.
У матери про­изо­шел раз­го­вор, име­ю­щий дирек­тив­ный харак­тер. Оля слу­шала невни­ма­тельно, но рядом с мате­рью стоял гор­дый Игорь, мол­ча­ли­вая фигура кото­рого изоб­ра­жала законность.
Дела вообще пошли инте­ресно. Неожи­данно вече­ром в их квар­тиру вва­лился бело­ку­рый пол­ный человек.
– Евге­ния Алек­се­евна! Вы такой шум под­няли с этим Горо­хо­вым… Все только и гово­рят о вас. Я вот не утер­пел, приехал.
– Ах, милый Дмит­рий Дмит­ри­е­вич, как это вы хорошо сде­лали, обра­до­ва­лась и похо­ро­шела Евге­ния Алек­се­евна. – Зна­комь­тесь, мои дети.
– Угу, – серьезно оскла­бился Дмит­рий Дмит­ри­е­вич. – Это, зна­чит, Игорь? Сим­па­тич­ное лицо. А это Оля. У нее тоже лицо сим­па­тич­ное. А я к вам с серьез­ным раз­го­во­ром: дело, видите ли, в том, что я хочу жениться на Евге­нии Алексеевне.
Блон­дин умолк, стоял посреди ком­наты и вопро­си­тельно посмат­ри­вал на ребят.
– Дмит­рий Дмит­ри­е­вич, – сму­щенно ска­зала Евге­ния Алек­се­евна, надо бы со мной раньше поговорить…
– С вами мы все­гда согла­суем, а вот они, – ска­зал Дмит­рий Дмитриевич.
– Гос­поди, вы нахал!
– Нахал! – про­тяжно рас­сме­я­лась Ольга.
– Ну, так как, Игорь?
Игорь спросил:
– А какой вы?
– Я? Вот вопрос! Я – чело­век вер­ный, весе­лый. Мать вашу очень люблю. И вы мне нра­ви­тесь. Только на детей я стро­гий, – заур­чал он басом.
– Ой, – запи­щала Оля радостно.
– Видите, она уже кри­чит, а ты еще дер­жишься. Это потому, что ты муж­чина. Ну, так как, Игорь, я тебе нравлюсь?
Игорь без улыбки ответил:
– Нра­ви­тесь. Только… вы нас бро­сать не будете?
– Вы меня не бро­сайте, голуб­чики! – при­жал руку к груди Дмит­рий Дмит­ри­е­вич. – Вы меня не бро­сайте, круг­лого сироту!
Оля громко засмеялась:
– Сироту!
– Това­рищи! Что это такое, в самом деле! Надо же меня спро­сить, взмо­ли­лась Евге­ния Алек­се­евна. – А вдруг я не захочу.
Игорь возмутился:
– Мама! Ну, какая ты стран­ная! Он же все рас­ска­зал. Нельзя же так отно­ситься к человеку!
– Верно, – под­твер­дил Дмит­рий Дмит­ри­е­вич. – Отно­ше­ние к чело­веку должно быть чуткое!
– Вот видишь? Мамочка, выходи за него, все равно вы давно сго­во­ри­лись. И по гла­зам видно. Ой, и хитрые!
Дмит­рий Дмит­ри­е­вич при­шел в край­ний восторг:
– Это же… гени­аль­ные дети! А я, дурень, боялся!
Исто­рия Евге­нии Алек­се­евны, конечно, не самая горест­ная. Встре­ча­ются и такие отцы, кото­рые умеют не только бро­сить детей, но и огра­бить их, пере­та­щив на новое место отдель­ные соло­минки семей­ного гнезда.
Гово­рят, есть такие отцы, кото­рые, оста­вив семью, умеют сохра­нить дей­стви­тельно бла­го­род­ные отно­ше­ния с детьми, даже при­ни­мают уча­стие в их вос­пи­та­нии, даже вос­пи­ты­вают из них пра­виль­ных людей. Я верю, что это воз­можно, что это по силам чело­веку, но я таких не видел. Зато я встре­чал людей, кото­рые умеют не под­да­ваться впе­чат­ле­ниям пер­вых семей­ных недо­ра­зу­ме­ний, спо­собны пре­не­бречь при­тя­га­тель­ной пре­ле­стью новой любви и сохра­нить в чистоте дого­вор с женой, не при­ди­ра­ясь к отдель­ным ее недо­стат­кам, обна­ру­жен­ным с таким запоз­да­нием. В этом слу­чае и долг перед детьми выпол­ня­ется более совер­шенно, и таких людей можно счи­тать образцами.
Но много еще есть «бла­го­род­ных» и небла­го­род­ных дон­жу­а­нов, кото­рые с без­об­раз­ной сла­бо­стью рыс­кают по семей­ным оча­гам, раз­бра­сы­вая повсюду стайки полу­си­рот, кото­рые, с одной сто­роны, все­гда готовы изоб­ра­жать рев­ни­те­лей сво­боды чело­ве­че­ской любви, с дру­гой – готовы пока­зать свое вни­ма­ние к бро­шен­ным детям, с тре­тьей сто­роны, про­сто ничего не стоят как люди и не заслу­жи­вают ника­кой милости.
Оби­жен­ные и оскорб­лен­ные матери и дети при вся­кой воз­мож­но­сти должны обра­щать «хими­че­скую» фигуру такого али­мент­щика в «меха­ни­че­ский» и про­стой нуль. Не нужно поз­во­лять этим людям кокет­ни­чать с бро­шен­ными ими детьми.
И во вся­ком слу­чае необ­хо­димо реко­мен­до­вать осо­бую дели­кат­ность в вопросе об али­мен­тах, чтобы эти деньги не вно­сили в семью ника­кого разложения.
Целость и един­ство семей­ного кол­лек­тива – необ­хо­ди­мое усло­вие хоро­шего вос­пи­та­ния. Оно раз­ру­ша­ется не только али­мент­щи­ками и «един­ствен­ными прин­ци­пами», но и ссо­рами роди­те­лей, и дес­по­ти­че­ской жест­ко­стью отца, и лег­ко­мыс­лен­ной сла­бо­стью матери.
Кто хочет дей­стви­тельно пра­вильно вос­пи­тать своих детей, тот дол­жен беречь это един­ство. Оно необ­хо­димо не только для детей, но и для родителей.
Как же быть, если остался только один ребе­нок и дру­гого почему-либо вы родить не можете?
Очень про­сто: возь­мите в вашу семью чужого ребенка, возь­мите из дет­ского дома или сироту, поте­ряв­шего роди­те­лей. Полю­бите его, как соб­ствен­ного, забудьте о том, что не вы его родили, и, самое глав­ное, не вооб­ра­жайте, что вы его обла­го­де­тель­ство­вали. Это он при­шел на помощь вашей «косой» семье, изба­вив ее от опас­ного крена. Сде­лайте это обя­за­тельно, как бы ни затруд­ни­тельно было ваше мате­ри­аль­ное положение.

Глава шестая

Перед нами целый круг вопро­сов: это вопросы об авто­ри­тете, дис­ци­плине и сво­боде в семей­ном коллективе.
В ста­рое время вопросы эти раз­ре­ша­лись при помощи пятой запо­веди: «Чти отца тво­его и матерь твою, и благо ти будет, и дол­го­ле­тен будеши на земли».
Запо­ведь пра­вильно отра­жала отно­ше­ния в семье. Почи­та­ние роди­те­лей дей­стви­тельно сопро­вож­да­лось полу­че­нием поло­жи­тель­ных благ, – разу­ме­ется, если роди­тели сами обла­дали такими бла­гами. А если не обла­дали, то в запасе оста­ва­лось цар­ствие небес­ное. В цар­ствии небес­ном блага были эфе­мер­нее, но зато лучше по каче­ству. На вся­кий же слу­чай пятая запо­ведь допус­кала полу­че­ние благ иного порядка – благ со зна­ком минус. на уро­ках закона божия батюшки осо­бенно под­чер­ки­вали этот вари­ант, кото­рый зву­чал при­бли­зи­тельно так: «Чти отца тво­его и матерь твою, а если не будешь чтить, за послед­ствия не отвечаем».
Послед­ствия при­хо­дили в виде ремешка, палки и дру­гих отри­ца­тель­ных вели­чин. Батюшки при­во­дили исто­ри­че­ские при­меры, из кото­рых было видно, что в слу­чае непо­чте­ния к роди­те­лям или к стар­шим гос­подь бог не скло­нен к мяг­ко­те­ло­сти. Хам за непо­чте­ние к отцу попла­тился очень серьезно за счет всех своих потом­ков, а группа детей, посме­яв­шихся над про­ро­ком Ели­сеем, была рас­тер­зана вол­чи­цей. Рас­ска­зы­вая о таком ярком про­яв­ле­нии гос­под­ней спра­вед­ли­во­сти, батюшки заканчивали:
– Видите, дети, как нака­зы­вает гос­подь тех детей, кото­рые непо­чти­тельно ведут себя по отно­ше­нию к роди­те­лям или старшим.
Мы, дети, видели. Боже­ский тер­рор нас не очень сму­щал: гос­подь бог, конечно, был спо­со­бен на все, но, что вол­чица при­няла такое актив­ное уча­стие в рас­праве, нам как-то не вери­лось. Вообще, поскольку про­роки Ели­сеи и дру­гие важ­ные лица встре­ча­лись с нами редко, мы не могли бояться небес­ного воз­мез­дия. Но и на земле было доста­точно охот­ни­ков с нами рас­прав­ляться. И для нас пятая запо­ведь, освя­щен­ная богом и его угод­ни­ками, была все-таки фак­том. Так, из гос­под­ней запо­веди выте­кал роди­тель­ский авторитет.
В совре­мен­ной семье иначе. Нет пятой запо­веди, ника­ких благ никто не обе­щает ни со зна­ком плюс, ни со зна­ком минус. А если отец в порядке пере­житка и возь­мется за реме­шок, то это будет все-таки про­стой реме­шок, с ним не свя­зана ника­кая бла­го­дать, а объ­екты порки ничего не слы­шали ни о почти­тель­ном Хаме, ни о вол­чице, упол­но­мо­чен­ной господом.
Что такое авто­ри­тет? По этому вопросу мно­гие путают, но вообще склонны думать, что авто­ри­тет дается от при­роды. А так как в семье авто­ри­тет каж­дому нужен, то зна­чи­тель­ная часть роди­те­лей вме­сто насто­я­щего «при­род­ного» авто­ри­тета поль­зу­ется сур­ро­га­тами соб­ствен­ного изго­тов­ле­ния. Эти сур­ро­гаты часто можно видеть в наших семьях. Общее их свой­ство в том, что они изго­тов­ля­ются спе­ци­ально для педа­го­ги­че­ских целей. Счи­та­ется, что авто­ри­тет нужен для детей, и, в зави­си­мо­сти от раз­лич­ных точек зре­ния на детей, изго­тов­ля­ются и раз­лич­ные виды суррогатов.
В педа­го­ги­че­ской отно­си­тель­но­сти и заклю­ча­ется глав­ная ошибка таких роди­те­лей. Авто­ри­тет, сде­лан­ный спе­ци­ально для детей, суще­ство­вать не может. Такой авто­ри­тет будет все­гда сур­ро­га­том и все­гда бесполезным.
Авто­ри­тет дол­жен заклю­чаться в самых роди­те­лях, неза­ви­симо от их отно­ше­ния к детям, но авто­ри­тет вовсе не спе­ци­аль­ный талант. Его корни нахо­дятся все­гда в одном месте: в пове­де­нии роди­те­лей, вклю­чая сюда все отделы пове­де­ния, иначе говоря, всю отцов­скую и мате­рин­скую жизнь работу, мысль, при­вычку, чув­ства, стремления.
Невоз­можно дать транс­па­рант такого пове­де­ния в корот­ком виде, но все дело сво­дится к тре­бо­ва­нию: роди­тели сами должны жить пол­ной, созна­тель­ной, нрав­ствен­ной жиз­нью граж­да­нина Совет­ской страны. А это зна­чит, что и по отно­ше­нию к детям они должны быть на какой-то высоте, на высоте есте­ствен­ной, чело­ве­че­ской, а не создан­ной искус­ственно для дет­ского потребления.
Поэтому все вопросы авто­ри­тета, сво­боды и дис­ци­плины в семей­ном кол­лек­тиве не могут раз­ре­шаться ни в каких искус­ственно при­ду­ман­ных при­е­мах, спо­со­бах и мето­дах. Вос­пи­та­тель­ный про­цесс есть про­цесс посто­янно для­щийся, и отдель­ные детали его раз­ре­ша­ются в общем тоне семьи, а общий тон нельзя при­ду­мать и искус­ственно под­дер­жи­вать. Общий тон, доро­гие роди­тели, созда­ется вашей соб­ствен­ной жиз­нью и вашим соб­ствен­ным пове­де­нием. Самые пра­виль­ные, разумно про­ду­ман­ные педа­го­ги­че­ские методы не при­не­сут ника­кой пользы, если общий тон вашей жизни плох. И наобо­рот, только пра­виль­ный общий тон под­ска­жет вам и пра­виль­ные методы обра­ще­ния с ребен­ком, и прежде всего пра­виль­ные формы дис­ци­плины, труда, сво­боды, игры и… авторитета.
Отец при­хо­дит с работы в пять часов. Он – элек­тро­мон­тер на заводе. Пока он стас­ки­вает тяже­лые, пыль­ные и мас­ле­ные сапоги, четы­рех­лет­ний Вася уже сидит на кор­точ­ках перед отцов­ской кро­ва­тью, крях­тит по-ста­ри­ков­ски и пялит в тем­ную пло­щадку пола оза­бо­чен­ные серые гла­зенки. Под кро­ва­тью почем-то никого нет. Вася бес­по­койно летит на кухню, быстро топает в сто­ло­вой вокруг боль­шого стола и цеп­ля­ется нож­ками за разо­стлан­ную в ком­нате дорожку. Через пол­ми­нуты он спо­кой­ной дело­вой побеж­кой воз­вра­ща­ется к отцу, раз­ма­хи­вает парой боти­нок и гри­мас­ни­чает на отца милыми чистыми щеч­ками. Отец говорит:
– Спа­сибо, сынок, а дорожку все-таки поправь.
Еще один рейс такой же дело­вой побежки, и поря­док в ком­нате восстановлен.
– Вот это ты пра­вильно, – гово­рит отец и направ­ля­ется в кухню умываться.
Сын с тру­дом тащит за ним тяже­лые сапоги и с напря­же­нием погля­ды­вает на встреч­ную дорожку. Но ничего, это пре­пят­ствие мино­вали бла­го­по­лучно. Вася уско­ряет бег, дого­няет отца и спрашивает:
– А трубу при­нес? Для паро­воза трубу принес?
– А как же! – гово­рит отец. – После обеда начнем.
Васе повезло в жизни: родился он в после­ок­тябрь­ское время, отец попался ему кра­си­вый, – во вся­ком слу­чае. Васе он очень нра­вится: глаза у него такие же, как у Васи – серые, спо­кой­ные, немножко насмеш­ли­вые, а рот серьез­ный и усы при­ят­ные: хорошо про­ве­сти по ним одним паль­цем, тогда каж­дый раз неожи­данно обна­ру­жи­ва­ется, что они шел­ко­ви­стые и мяг­кие, а чуть отве­дешь палец, они пры­гают, как пру­жинки, и снова кажутся сер­ди­тыми и колю­чими. Мать у Васи тоже кра­си­вая, кра­си­вее, чем дру­гие матери. У нее теп­лые и неж­ные щеки и губы. Ино­гда она как будто хочет что-то Васе ска­зать, посмот­рит на Васю, и губы ее чуть-чуть шевель­нутся. И не раз­бе­решь, улыб­ну­лась мать или не улыб­ну­лась. В такие минуты жизнь кажется Васе в осо­бен­но­сти пре­крас­ной! Есть еще в семье Наза­ро­вых Наташа, но ей только пять месяцев.
Наде­вать утром ботинки – самое труд­ное дело. Про­деть шну­рок в дырочку Вася умеет давно, но когда шну­рок про­шел уже все дырочки, Вася видит, что полу­чи­лось неладно. Вася пере­де­лы­вает, и, смот­ришь – полу­чи­лось пра­вильно. Тогда Вася с сим­па­тией посмат­ри­вает на баш­мак и гово­рит матери:
– Завязазай!
Если дело сде­лано верно, мать завя­зы­вает, а если неверно, она говорит:
– Не так. Что же ты?
Вася бро­сает удив­лен­ный взгляд на баш­мак и вдруг видит, что дей­стви­тельно не так. Он сжи­мает губы, смот­рит на баш­мак сер­дито и снова при­ни­ма­ется за работу. Спо­рить с мате­рью Васе не при­хо­дит в голову, он не знает, как это делается.
– Тепей так? Завязазай!
Мать ста­но­вится на колени и завя­зы­вает, а Вася хитро посмат­ри­вает на дру­гой баш­мак и видит ту первую дырочку, в кото­рую он сей­час нала­дит конец шнурка.
Умы­ваться Вася умеет, умеет и зубы чистить, но и эти работы тре­буют массы энер­гии и при­сталь­ного вни­ма­ния. Сна­чала Вася изма­зы­ва­ется мылом и зуб­ным порош­ком до самого затылка, потом начи­нает созда­вать лодочку из малень­ких нелов­ких рук. Лодочку ему уда­ется сде­лать, уда­ется набрать в нее воды, но, пока он под­не­сет лодочку к лицу, ладони выпрям­ля­ются раньше вре­мени, и вода выли­ва­ется на грудь и живот. Вася не смы­вает мыло и зуб­ной поро­шок, а раз­ма­зы­вает их мок­рыми ладо­нями. После каж­дого такого при­ема Вася неко­то­рое время рас­смат­ри­вает руки и потом снова начи­нает стро­ить лодочку. Он ста­ра­ется нате­реть мок­рыми ладо­нями все подо­зри­тель­ные места.
Мать под­хо­дит, без лиш­них слов овла­де­вает ручон­ками Васи, лас­ково, но сильно накло­няет его голову над чаш­кой умы­валь­ника и бес­це­ре­монно дей­ствует на всей тер­ри­то­рии Васи­ной мор­дочки. Руки у матери теп­лые, мяг­кие, паху­чие, они сильно радуют Васю, все же про­дол­жает его бес­по­ко­ить неосво­ен­ная тех­ника умы­ва­ния. Из этого поло­же­ния есть много ори­ги­наль­ных выхо­дов: можно и пока­приз­ни­чать – по-муж­ски запро­те­сто­вать: «Я сам!» Можно и мол­ча­нием обойти инци­дент, но лучше всего засме­яться и, высво­бо­див­шись из рук матери, весело поблес­ки­вать на нее мок­рыми гла­зами. В семье Наза­ро­вых послед­ний спо­соб самый упо­тре­би­тель­ный, потому что люди они весе­лые. Ведь капризы тоже не от бога при­хо­дят, а добы­ва­ются житей­ским опытом.
Пере­сме­яв­шись, Вася начи­нает мыть зуб­ную щетку. Это самая при­ят­ная работа: про­сто поли­ва­ешь щетку водой, тере­бишь ее щетину, а она сама ста­но­вится чистая.
На сером сукне в углу сто­ло­вой рас­по­ло­жи­лось игру­шеч­ное цар­ство Васи. Пока Вася наде­вает баш­маки, умы­ва­ется, зав­тра­кает, в игру­шеч­ном цар­стве царит тишина и поря­док. Паро­возы, паро­ходы и авто­мо­били стоят у стены, и все смот­рят в одну сто­рону. Про­бе­гая мимо них по делам, Вася на секунду задер­жи­ва­ется и про­ве­ряет дис­ци­плину в игру­шеч­ном цар­стве. За ночь ничего не слу­чи­лось, никто не убе­жал, не оби­дел соседа, не насо­рил. Это потому, что на сто­ро­же­вом посту про­стоял дере­вян­ный рас­кра­шен­ный Ванька-Встанька. У Встаньки широ­ко­ще­кое, лупо­гла­зое лицо и веч­ная улыбка. Встанька давно назна­чен охра­нять игру­шеч­ное цар­ство и выпол­няет эту работу честно. Вася как-то спро­сил у отца:
– Он не может спать?
А отец ответил:
– Как же ему спать, когда он сто­рож? Если он чест­ный сто­рож, дол­жен сто­ро­жить, а не спать. А то он заснет, а у него авто­мо­биль выведут.
Вася тогда с опас­кой смот­рел на авто­мо­биль и с бла­го­дар­но­стью на сто­рожа и в тех пор регу­лярно ста­вит его на посту, когда сам ухо­дит спать.
В насто­я­щее время Вася не столько боится за авто­мо­биль, сколько за доро­гой набор очень важ­ных вещей, сло­жен­ных в дере­вян­ной коробке. Все эти вещи назна­чены для постройки глав­ного дома в игру­шеч­ном цар­стве. Здесь есть много дере­вян­ных куби­ков и бру­соч­ков, «сереб­ря­ная» бумага для покры­тия крыши, несколько пла­сти­нок цел­лу­ло­ида для окон, малень­кий кра­си­вый бол­тик с гаеч­кой, назна­че­ние кото­рого еще не уста­нов­лено. Кроме того, про­во­лока раз­ная, шайбы, крю­чочки, трубки и несколько штук окон­ных пере­пле­тов, выре­зан­ных из кар­тона с помо­щью матери.
Сего­дня у Васи план: пере­везти стро­и­тель­ные мате­ри­алы к месту постройки – в про­ти­во­по­лож­ный угол ком­наты. Еще с вечера он был обес­по­коен недо­стат­ком транс­порта. Нельзя ли исполь­зо­вать паро­ход? Отец этот вопрос проконсультировал:
– Речка нужна для паро­хода. Ты же видел летом?
Вася что-то такое пом­нит; дей­стви­тельно, паро­ходы пла­вают по речке. У него мельк­нула идея про­ве­сти речку в ком­нате, но Вася только вздох­нул: мама ни за что не поз­во­лит. Недавно она весьма отри­ца­тельно отнес­лась к про­екту устро­ить для паро­хода при­стань. Сама же дала Васе жестя­ную коробку, а когда он налил в нее воды, осудила:
– Твоя при­стань про­те­кает. Смотри, грязь какую завел!
Теперь коробка напол­нена пес­ком и пред­на­зна­ча­ется для парка. Саженцы уже на месте – целую ветку сосны при­нес для этого отец.
Вася спе­шит зав­тра­кать: работы, заботы столько, что неко­гда чашку кофе выпить, и лицо Васи все пово­ра­чи­ва­ется к игру­шеч­ному цар­ству. Мать спрашивает:
– Будешь дом стро­ить сегодня?
– Нет! Буду ездить! Возить буду! Туда!
Вася пока­зы­вает на стро­и­тель­ную пло­щадку и прибавляет:
– Только не запач­каю, ты не бойся!
Соб­ственно говоря, не столько боится мать, сколько сам Вася: стро­и­тель­ство очень гряз­ное дело.
– Ну, если напач­ка­ешь – убе­решь, – гово­рит мать.
Такой неожи­дан­ный пово­рот в усло­виях стро­и­тель­ства пере­пол­няет Васю энер­гией. Он забы­вает о зав­траке и начи­нает спол­зать со стула.
– Вася, чего это ты? Допи­вай кофе, нельзя остав­лять в чашке!
Это верно, что нельзя. Вася быст­рыми глот­ками при­кан­чи­вает чашку. мать сле­дит за ним и улыбается:
– Не успе­ешь, что ли? Куда тебе спешить?
– Надо спе­шить, – шеп­чет Вася.
Он уже в игру­шеч­ном цар­стве. Прежде всего он сни­мает с поста Ваньку-Встаньку. Давно мать ска­зала ему:
– Твой сто­рож день и ночь на ногах. Куда это годится? Он тоже отды­хать дол­жен. Ты ведь каж­дую ночь спишь?
Дей­стви­тельно, как это Вася выпу­стил из виду охрану труда? Но это упу­ще­ние было давно. Сей­час Вася запи­хи­вает Встаньку в ста­рый кар­тон­ный домик и при­дав­ли­вает его голову каким-то стро­и­тель­ным мате­ри­а­лом. Встанька топор­щится и выры­ва­ется из рук, но мало ли чего, пер­вое дело – дис­ци­плина! А в выход­ной день, когда отец дома, Встанька целые сутки дрых­нет в домике, а на посту стоит фар­фо­ро­вый чело­ве­чек в розо­вой тирольке. Этот парень, хоть и мамин пода­рок, а работ­ник пло­хой, все с ног валится. неда­ром отец ска­зал о нем:
– В шляпе кото­рый, лодырь, видно!
Вася поэтому его не любит и ста­ра­ется обой­тись без его работы.
Пер­вой обще­ствен­ной нагруз­кой Васи были отцов­ские сапоги и ботинки. Роди­тели дают Васе и дру­гие пору­че­ния: при­не­сти спички, поста­вить стул на место, попра­вить ска­терть, под­нять бумажку, но это все слу­чай­ные кам­па­нии, а сапоги и ботинки – это посто­ян­ная работа, долг, о кото­ром нельзя забыть.
Один только раз, когда в игру­шеч­ном цар­стве про­изо­шла ката­строфа отва­ли­лась труба от паро­воза, – Вася встре­тил отца с ава­рий­ным паро­во­зом в руках и был настолько рас­строен, что забыл об отцов­ских ботин­ках. Отец рас­смот­рел паро­воз, пока­чал голо­вой, при­чмок­нул и до конца понял Васино горе.
– Капи­таль­ный ремонт, – ска­зал он.
Эти слова еще больше потрясли Васю. Он про­шел за отцом в спальню и там грустно всмат­ри­вался в паро­воз, боком улег­шийся на кро­вати. Но вдруг его пора­зила непри­выч­ная тишина в спальне, и в тот же момент он услы­шал насмеш­ли­вый голос отца:
– Паро­воз, выхо­дит, без трубы, а я без ботинок.
Вася гля­нул на его ноги, залился крас­кой и мгно­венно забыл о паро­возе. Он бро­сился на кухню, и скоро поло­же­ние было вос­ста­нов­лено. Отец, улы­ба­ясь как-то осо­бенно, посмат­ри­вал на Васю. Вася пота­щил в кухню его сапоги и вспом­нил о паро­возе только тогда, когда отец сказал:
– Я тебе дру­гую трубу при­несу, крепкую!
Когда Васе испол­ни­лось шесть лет, отец пода­рил ему боль­шую коробку, напол­нен­ную куби­ками, брус­ками, кир­пи­чи­ками, бал­ками и дру­гими мате­ри­а­лами для постройки. Из этого можно было стро­ить насто­я­щие дворцы. В коробке была и тет­радка с рисун­ками двор­цов, кото­рые нужно было стро­ить. Из ува­же­ния к отцу и его заботе Вася уде­лил коробке боль­шое вни­ма­ние. Он доб­ро­со­вестно рас­смат­ри­вал каж­дый рису­нок и тер­пе­ливо, вытя­ги­вая губы, разыс­ки­вал нуж­ные детали, чтобы сло­жить зда­ние по дан­ному про­екту. Отец что-то заме­тил и спросил:
– Тебе не нравится?
Васе не хоте­лось ска­зать, что ему не нра­вится работа, но и ска­зать про­тив­ное правде он не умел. Он молча хму­рился над постройкой.
Отец сказал:
– Ты не хмурься, а говори: не нравится?
Вася посмот­рел на отца, потом на постройку и ответил:
– Много домов. Этот дом постро­ить, а потом поло­мать, а потом дру­гой постро­ить, а потом поло­мать, а того уже нету… Так все стро­ишь и стро­ишь… аж голова болит…
Отец рассмеялся.
– Га! Ты пра­вильно гово­ришь! Дей­стви­тельно, стро­ишь, стро­ишь, а ничего нет. Это не стро­и­тель­ство, а вредительство.
– Вре­ди­тель­ство? Это – какое?
– А вот такое, как у тебя, – вред­ное. Есть такие сволочи…
– Сво­лочи? – повто­рил Вася.
– Да, сво­лочи, – ска­зал отец настой­чиво, – нарочно так строят, а потом хоть под­жечь, хоть поло­мать, никуда не годится.
– А потом можно дру­гое постро­ить, – обра­тился Вася к рисун­кам. – И такое можно, и такое можно…
Вася разо­брал постройку и решил начать новую, более слож­ную, чтобы хоть немного пора­до­вать отца.
Отец молча наблю­дал за его работой.
– Выхо­дит хорошо. Только что ж? Все это у тебя на чест­ном слове дер­жится: его толкни, а оно рассыплется…
Вася засме­ялся, раз­мах­нулся и уда­рил по постройке.
Вме­сто затей­ли­вого дворца на полу валя­лись акку­рат­ные его части.
– Взял и развалил?
– А его все равно раз­ва­ли­вать нужно, потому что дру­гой можно еще…
– Вот видишь, ничего и нет.
– И нет, – ска­зал Вася, раз­водя руками.
– Это не годится.
– Угу, – под­твер­дил Вася, отчуж­ден­ное и без­жа­лостно глядя на раз­бро­сан­ные детали.
– Вот подо­жди, – улыб­нулся отец и напра­вился к сво­ему ящику. Он воз­вра­тился с целым богат­ством в руках. В дере­вян­ной коробке лежали гвозди, шурупы, бол­тики, отрезки про­во­локи, сталь­ные и мед­ные пла­стинки и про­чая мелочь, сопро­вож­да­ю­щая каж­дого поря­доч­ного метал­ли­ста. Отдельно в руках отец дер­жал какие-то пру­тики, под­ска­ки­ва­ю­щие при дви­же­нии, как на качелях.
– Эти твои дома мы оста­вим, – ска­зал отец, – а давай построим что-нибудь креп­кое. Только не знаю – что.
– Надо постро­ить мост. Только речки нету.
– Нету речки, так нужно сделать.
– А разве так бывает?
– До сих пор не было, а теперь бывает. Вон боль­ше­вики взяли да и про­вели Волгу в самую Москву.
– Какую Волгу?
– Речку Волгу. Где текла? Вон где! А они взяли да и про­вели по чистому месту.
– И что? – спро­сил Вася, не отры­ва­ясь взгля­дом от отца.
– Потекла как милень­кая, – отве­тил тот, выкла­ды­вая на пол при­не­сен­ное добро.
– Давай и мы про­ве­дем… Волгу
– Да и я вот думаю.
– А потом мост построим.
Но Вася вдруг вспом­нил когда-то раньше воз­ник­ший вопрос о речке и увял. Он сидел на кор­точ­ках перед отцов­ским ящи­ком и чув­ство­вал, что у него не хва­тит сил бороться с препятствиями.
– Нельзя, папа, речку стро­ить, мама не позволит.
Отец вни­ма­тельно под­нял брови и тоже опу­стился на корточки:
– Мама? Да‑а, вопрос серьезный.
Вася посмот­рел на лицо отца с надеж­дой: а вдруг отец най­дет сред­ство про­тив мамы. Но отец гля­дел на сына с неуве­рен­ным выра­же­нием; Вася уточ­нил положение:
– Она ска­жет: поналиваете.
– Ска­жет. В том-то и дело, что обя­за­тельно ска­жет. И в самом же деле поналиваем!
Вася улыб­нулся отцов­ской наивности:
– Ну, а как же ты хотел? И речку про­ве­сти, и чтобы сухо было?
– Так ты пойми, речка, она как течет? В одном месте течет, а кру­гом сухо, берега должны быть. А потом сооб­рази, если речку прямо по полу про­ве­сти, она вся в ниж­ний этаж прой­дет. Люди живут, а на них вода сверху – откуда такая беда? А это мы с тобой речку проводим.
– А в Москве не лилась вода?
– Почему в Москве?
– А когда эту… Волгу проводили?
– Ну, брат, там это сде­лали по-насто­я­щему, там берега сделали.
– Из чего?
– Там при­ду­мали. Из камня сде­лали. Из бетона.
– Папа, слу­шай! Вот слу­шай! Мы тоже давай сде­лаем… берега!
Так родился про­ект вели­кого стро­и­тель­ства у Васи Наза­рова. Про­ект ока­зался слож­ным и тре­бо­вал боль­шой пред­ва­ри­тель­ной работы. Бли­жай­шим послед­ствием его рож­де­ния была пол­ная лик­ви­да­ция стро­и­тель­ства вре­мен­ных двор­цов. Отец и Вася так и решили, что двор­цом они больше стро­ить не будут, ввиду пол­ной их непрак­тич­но­сти. Содер­жи­мое коробки решили упо­тре­бить на мост. Воз­ник вопрос, как исполь­зо­вать тет­радку с рисун­ками. Для Васи она поте­ряла инте­рес, отец тоже ото­звался о ней с пренебрежением:
– Да какой же с нее толк? Выбро­сить жалко, а ты подари ее какому-нибудь малышу.
– А на что ему?
– Да на что… посмотрит…
Вася скеп­ти­че­ски встре­тил это пред­ло­же­ние, но на сле­ду­ю­щее утро, выходя во двор, он захва­тил с собою и тетрадку.
Это не был город­ской двор, обстав­лен­ный кир­пич­ными сте­нами. Он пред­став­лял из себя широ­кую пло­щадь, щедро накры­тую небом. С одной сто­роны пло­щади стоял длин­ный двух­этаж­ный дом, выхо­дя­щий во двор целой полу­дю­жи­ной высо­ких дере­вян­ных кры­лец. Со всех осталь­ных сто­рон про­тя­нулся невы­со­кий дере­вян­ный забор, за кото­рым пошла к гори­зонту хол­ми­стая пес­ча­ная мест­ность, назы­ва­е­мая в наших местах «кучу­га­рами», при­воль­ная и мало­ис­сле­до­ван­ная земля, при­вле­кав­шая маль­чи­ков своим про­сто­ром и тай­нами. Только за домом и сто­я­щими рядом с ним доб­рот­ными воро­тами начи­нался пер­вый пере­улок города.
В доме живут рабо­чие и слу­жа­щие вагон­ного завода, народ солид­ный и мно­го­се­мей­ный. Детей во дворе видимо-неви­димо. Вася только недавно начал близко зна­ко­миться с дво­ро­вым обще­ством. Может быть, и про­шлым летом были завя­заны кое-какие отно­ше­ния, но в памяти от них оста­лось очень мало, а зимой Вася почти не бывал во дворе, так как болел корью.
В насто­я­щее время Вася был зна­ком почти исклю­чи­тельно с маль­чи­ками. Были во дворе и дев­чонки, но они дер­жа­лись по отно­ше­нию к Васе сдер­жанно, потому что были старше его на пять-шесть лет – в том воз­расте, когда появ­ля­ется у них гор­дая походка и при­вычка напе­вать на ходу с недо­ступ­ным видом. А малышки двух-трех лет, само собой, для Васи не могли соста­вить компанию.
Тет­радь с про­ек­тами двор­цов сразу же вызвала инте­рес в обще­стве. Васин ровес­ник Митя Кан­ды­бин уви­дел тет­радь и закричал:
– Где ты взял аль­бом? Где ты взял?
– Это мое, – отве­тил Вася.
– Где ты взял?
– Я нигде не взял. Это папа купил.
– Это он для тебя купил?
Митя не нра­вился Васе, потому что он был слиш­ком энер­ги­чен, яркий и нахаль­ный. Его свет­лые малень­кие гла­зенки без устали бегали и тыка­лись во все сто­роны, и это сму­щало Васю.
– Это он для тебя купил? Для тебя?
Вася зало­жил руки с тет­рад­кой за спину.
– Для меня.
– А ну, покажи! А ну, покажи!
Васе не хоте­лось пока­зы­вать. Не жаль было тет­радки, но было жела­ние сопро­тив­ляться силь­ному Мити­ному напору. А Митя уж и на месте сто­ять не мог от вол­не­ния и начал захо­дить сбоку.
– Тебе жалко показать?
Митя неда­лек был от того, чтобы бро­ситься отни­мать тет­радку, хотя был сла­бее и мельче Васи, но на его крик в этот момент подо­шел Левик.
Левик при­над­ле­жал к стар­шему поко­ле­нию и был в пер­вом классе 34‑й школы. Он весело воз­зрился на агрес­сив­ного Митю и крик­нул еще издали:
– Крику много, а драки нет! Бей его!
– А чего он! Ску­пер­дяга! Пока­зать жалко!
Митя с пре­зре­нием повер­нул к Васе голое плечо, пере­кры­тое полот­ня­ной тесем­кой дет­ских помочей.
– А ну покажи! – Левик с весе­лой власт­но­стью про­тя­нул руку, и Вася вру­чил ему тетрадку.
– Слу­шай! – обра­до­вался Левик. – Ты зна­ешь что? Ой! А у меня такая поте­ря­лась. Все есть, а аль­бом­чик поте­рялся. Вот здо­рово! Давай меняться! Давай!
Вася в своей жизни нико­гда еще не менялся и сей­час не знал, как отве­тить Левику. Во вся­ком слу­чае, было оче­видно, что начи­на­ется какая-то инте­рес­ная исто­рия. Вася с любо­пыт­ством смот­рел на весе­лого Левика. Левик быстро пере­ли­сты­вал тетрадь:
– Здо­рово! Пой­дем к нам…
– А зачем? – спро­сил Вася
– Вот чудак: зачем? Надо же посмот­реть, на что меняться.
– И я пойду, – хмуро ска­зал Митя, еще не вполне поки­нув­ший свою вызы­ва­ю­щую позу.
– Пой­дем, пой­дем… Ты будешь как сви­де­тель, пони­ма­ешь? Меняться все­гда нужно, чтобы был свидетель…
Они напра­ви­лись к Леви­ному крыльцу. Уже взби­ра­ясь на высо­кое крыльцо, Левик оглянулся:
– Только вы на сестру, на Ляльку, не обра­щайте внимания!
Он толк­нул серую дверь. В сенях их при­ду­шил запах погреба и борща. Когда Левик закрыл за ними дверь, Вася даже испу­гался: тем­нота в соеди­не­нии с запа­хами была непри­ятна. Но откры­лась вто­рая дверь: маль­чики уви­дели кухню. Видно было мало: в кухне стоял дым, а в дыму перед самыми гла­зами сте­ной висели какие-то полот­нища: белые, розо­вые, голу­бые, навер­ное, про­стыни и оде­яла. Два из этих полот­нищ раз­дви­ну­лись, и из-за них выгля­нуло румя­ное ску­ла­стое лицо с кра­си­выми глазами.
– Левка, ты опять навел своих маль­чи­шек? Варька, ты хоть оби­жайся, хоть не оби­жайся, а я их бить буду.
Из-за раз­ве­шан­ных полот­нищ сла­бый жен­ский голос ответил:
– Ляля, ну чего ты злишься, чего они тебе сделают?
Ляля при­стально и злостно смот­рела на маль­чи­ков и, не меняя выра­же­ния лица, гово­рила быстро-быстро:
– Чего сде­лают? Они везде лазят, у них ноги гряз­ные, у них головы гряз­ные, из них песок сыплется…
Она ткнула паль­цем в лох­ма­тую голову Мити и под­несла палец к глазам:
– О! Тебе голову воро­бьи заси­дели, ты! А этот откуда? Смотри, гла­зища какие!
Девочке было лет пят­на­дцать, но она про­из­во­дила гро­мо­вое впе­чат­ле­ние, и Вася попя­тился назад. Но Левик уже закрыл дверь в сени и смело ска­зал товарищам:
– Не обра­щайте вни­ма­ния! Идем!
Маль­чики про­лезли под раз­ве­шан­ными вещами и вошли в ком­нату. Ком­ната была неболь­шая, наби­тая вещами, кни­гами, гар­ди­нами, цве­тами. оста­вался малень­кий про­ход, в кото­ром один за дру­гим и оста­но­ви­лись вошед­шие. Левик толк­нул в грудь каж­дого из своих гостей:
– Вы сидите на диване, а то тут и не пройдешь.
Вася и Митя пова­ли­лись на диван. У Наза­ро­вых не было такого дивана. На нем было при­ятно сидеть, но тес­нота и загру­жен­ность ком­наты пугали Васю. Здесь было много стран­ных вещей, ком­ната каза­лась очень бога­той и непо­нят­ной: пиа­нино, много порт­ре­тов в оваль­ных рам­ках, жел­тые под­свеч­ники, книги, ноты, вер­тя­щийся табу­рет. На этом табу­рете перед ними вер­телся Левик и говорил:
– Если хочешь, дам тебе четыре колечка от клю­чей, а если хочешь ласточ­кино гнездо. Потом… коше­лек, смотри, какой кошелек!
Левик вско­чил с вер­тя­ще­гося табу­рета и выдви­нул ящик малень­кого пись­мен­ного стола. Он поста­вил ящик на колени. В первую оче­редь пред­стал перед Васей малень­кий коше­лек зеле­ного цвета, он закры­вался одной пуго­вич­кой. Левик несколько раз хлоп­нул пуго­вич­кой, воз­буж­дая инте­рес Васи. Но в этот момент Вася уви­дел нечто более инте­рес­ное, чем коше­лек, во всю длину ящика вкось про­тя­ну­лась узкая% в три пальца, метал­ли­че­ская коробка чер­ного цвета.
– О! – вскрик­нул Вася и пока­зал на коробку пальцем.
– Коробка? – спро­сил Левик и пере­стал хло­пать пуго­вич­кой кошелька. Да… только… ну, еще и лучше.
Митя вско­чил с дивана и накло­нился над ящиком.
– Это мне нужно, – кив­нул Вася на коробку. Он под­нял на Левика боль­шие глаза, чест­ные, убе­ди­тельно спо­кой­ные серые глаза. А Левик смот­рел на Васю быва­лыми, карими хит­ро­ва­тыми гляделками:
– Зна­чит, ты мне аль­бом, а я тебе коробку, так? При сви­де­теле, так?
Вася серьезно кив­нул голо­вой, глядя на Левика. Левик выта­щил коробку из ящика и повер­тел в руках:
– Твоя коробка!
Вася обра­до­вался удаче. Он дер­жал коробку в руках и загля­ды­вал на ее дно. Дно было крепко вде­лано, не скво­зили в нем щели, и, зна­чит, в ниж­нем этаже воды не будет. Это будет длин­ная, насто­я­щая речка! А берега он обло­жит пес­ком, вот на столько обло­жит, и сде­лает на бере­гах лес. Речка течет в лесу. А потом мост.
– Пока­зать тебе ласточ­кино гнездо? У меня есть ласточ­кино гнездо, пред­ло­жил хозяин. – Вот я тебе покажу.
Он ушел в тре­тью ком­нату. Вася бережно поло­жил коробку на диван и стал в две­рях. В ком­нате сто­яло несколько кро­ва­тей, аква­риум и дере­вян­ные полки с раз­ными вещами. Левик достал с полки ласточ­кино гнездо.
– Это не нашей ласточки, это япон­ской. Видишь, как сделано?
Вася осто­рожно при­нял в ладо­шки тем­ный лег­кий шарик с трубкой.
– Хочешь вме­сто коробки ласточ­кино гнездо?
– А для чего оно?
– Ну, как «для чего»? Это для кол­лек­ции, чудак!
– А что это «кол­лек­ция»?
– Ну, кол­лек­ция! Еще такое доста­нешь. Или дру­гое. И будет коллекция.
– А у тебя есть коллекция?
– Мало чего у меня есть. И у тебя будет. А то про­стая коробка!
Но Вася завер­тел головой:
– Мне коробка нуж­ная, а это не нужное.
Вася любовно вспом­нил о коробке и обра­тился к дивану. Но на диване коробки не было. Он огля­нулся в ком­нате, посмот­рел на крышку пиа­нино, на стопку книг. Коробки не было.
– А где она? – обра­тился он к Левику.
– Кто? Ласточка? – спро­сил Левик из дру­гой комнаты.
– Нет, коробка где?
– Да я ж тебе дал. Я ж тебе в руки дал!
Вася рас­те­рянно посмот­рел на диван.
– Она тут лежала.
Левик тоже посмот­рел на диван, тоже огля­нулся по ком­нате, выдви­нул ящик.
– Стой! А Митька? Это он украл.
– Как украл?
– Ну, как украл? Спер коробку и смылся.
– Ушел?
– Смылся! Да что ты, не пони­ма­ешь? нету ж Митьки!
Вася грустно сел на диван, потом встал. Коробку было очень жаль.
– Спер? – маши­нально пере­спро­сил он Левика.
– Мы с тобой честно поме­ня­лись, – напря­гая лицо, заго­во­рил Левик. Честно. Я тебе в руки отдал, при свидетеле.
– При каком свидетеле?
– Да при Митьке ж! Ой, и сви­де­тель! Потеха! Вот так свидетель!
Левик громко рассмеялся:
– Смотри, какой сви­де­тель! А ты что же? Ты теперь с пустыми руками. Мы честно!
В две­рях сто­яла ску­ла­стая Ляля, удив­ленно смот­рела чуть-чуть рас­ко­сыми тем­ными гла­зами на весе­лого брата и вдруг бро­си­лась в ком­нату. Вася испу­ганно встал с дивана.
– Ты зачем мой коше­лек брал?
Левик пере­стал хохо­тать и дви­нулся к две­рям, обходя Васю.
– А я его брал?
– А чего он на столе лежит? Чего?
– И пус­кай лежит! Какое мне дело!
Ляля быстро дер­нула ящик, уста­ви­лась в него ост­рым взгля­дом и закричала:
– Отдай! Сей­час же отдай! Свинья!
Левик уже стоял в две­рях, гото­вый уди­рать дальше. Ляля бро­си­лась к нему и нале­тела на рас­те­ряв­ше­гося, подав­лен­ного шква­лом собы­тий Васю. Она толк­нула его на диван, и он сильно опро­ки­нулся, мельк­нув нож­ками, а она с раз­гону уда­ри­лась в дверь, кото­рую перед самым ее носом сильно захлоп­нул Левик. Слышно было, как хлоп­нула вто­рая дверь и тре­тья, наруж­ная. Двери еще сту­чали, пока Ляля мета­лась между ними, дого­няя брата. Нако­нец, она с такой же стре­ми­тель­но­стью ворва­лась в ком­нату, еще раз дер­нула ящик, с шумом поры­лась в нем и громко запла­кала, скло­нив­шись на стол. Вася про­дол­жал смот­реть на нее с удив­ле­нием и испу­гом. Он начал дога­ды­ваться. что рыда­ния Ляли отно­сятся к коробке, только что исчез­нув­шей на его гла­зах. Вася хотел уже что-то ска­зать, но Ляля, не пре­кра­ща­ю­щая пла­кать, попя­ти­лась и бро­сила свое узкое тело на диван, рядом с ним. Плечи ее вздра­ги­вали у Васи­ных ног. Вася еще больше рас­ши­рил глаза, оперся ручон­ками на диван и скло­нился над рыда­ю­щей девочкой.
– Ты чего пла­чешь? – спро­сил он звонко. – Ты, может, за короб­кой плачешь?
Ляля вдруг пере­стала рыдать, под­няла голову и вон­зи­лась в Васю злыми кра­си­выми гла­зами. Вася тоже смот­рел на нее, видел капельки слез на желоб­ках ресниц.
– Ты за короб­кой пла­чешь? – повто­рил он вопрос, догад­ливо кив­нув головой.
– За короб­кой? Ага‑а! – крик­нула Ляля. – Говори, где?
– Кто, коробка? – спро­сил Вася, несколько удив­лен­ный нена­ви­дя­щими нот­ками Ляли.
Ляля толк­нула его рукой в плечо и еще громче закричала:
– Говори! Говори, где? Чего ты мол­чишь? Куда ты ее дел? Куда дел пенал?
– Пенал?
Вася чего-то не понял. Мельк­нула мысль, что дело каса­ется чего-то дру­гого, не коробки. Но он честно хотел помочь этой рас­стро­ен­ной девочке с кра­си­выми, чуть косо раз­ре­зан­ными глазами:
– Как ты гово­ришь? Пенал?
– Ну, пусть коробка! Коробка! Куда вы ее дели?
Вася ожив­ленно пока­зал на ящик:
– Она там лежала?
– Да не морочь мне головы! Говори, куда вы ее дели?
Вася вздох­нул и начал труд­ный рассказ:
– Левик гово­рит: дай твою тет­радку, а я тебе дам коше­лек. И еще гово­рил: ласточ­кино гнездо, только потом, а раньше дал коробку. Чер­нень­кую. И дно… дно там креп­кое. А я ска­зал: хорошо. А он гово­рит: при сви­де­те­лях, в руки… И дал мне в руки. А я…
– Ах, так это ты взял? Ты!
Вася не успел отве­тить. Он вдруг уви­дел, как вздрог­нули темно-корич­не­вые глаза Ляли, и в тот же момент его голова мягко стук­ну­лась о спинку дивана, а на щеке остро вспых­нуло незна­ко­мое и непри­ят­ное ощу­ще­ние. Вася с тру­дом сооб­ра­зил, что Ляля его уда­рила. В своей жизни Вася нико­гда не испы­ты­вал побоев и не знал, что это оскор­би­тельно. И все в гла­зах Васи завол­но­ва­лись слезы. Он вско­чил с дивана и взялся рукой за щеку.
– Отда­вай сей­час же! – крик­нула Ляля, поды­ма­ясь про­тив него.
Теперь уже Вася пони­мал, что она может уда­рить вто­рой раз, и не хотел этого, но по-насто­я­щему его зани­мало дру­гое: как это она не сооб­ра­жает, что коробки нет. Он спе­шил рас­тол­ко­вать ей, в каком поло­же­нии нахо­дится дело в этот момент.
– Ну? Где она?
– Так ее нету! Пони­ма­ешь, нету!
– Как «нету»?
– Митя ее взял.
– Взял?
– Ну да! Он… тот… спер… спер коробку – Вася был рад, что вспом­нил это слово, воз­можно, что так она ско­рее поймет.
– Это тот бело­бры­сый? Ты ему отдал? Говори.
Ляля дви­ну­лась к нему. Вася огля­нулся. Только между пиа­нино и сто­лом оста­вался узкий зако­улок, но он не успел туда отсту­пить. Ляля сильно толк­нула его к окну, по дороге больно уда­рила по голове, и ее рука снова взле­тела в воз­дух. Но неожи­данно для нее и для Васи его кула­чок опи­сал дугу сверху вниз и стук­нулся по ее острому розо­вому под­бо­родку. Вслед за ним всту­пил в дело и вто­рой кула­чок, за ним снова пер­вый. Намор­щив лицо и пока­зы­вая зубки, Вася моло­тил перед собою по чему попало, а больше про­ма­хи­ва­ясь. Ляля несколько отсту­пила, ско­рее от неожи­дан­но­сти, чем от уда­ров, но и в лице ее и в позе не было ничего хоро­шего. Бой дол­жен был еще про­дол­жаться, но в две­рях ком­наты появи­лась худая, длин­но­ли­цая жен­щина в очках.
– Лялька, что здесь про­ис­хо­дит. Чей это мальчик?
– А кто его знает, чей он, – огля­ну­лась Ляля. – Это Левка при­вел. Они мой пенал украли! Смотри, какой стоит!
Корич­не­вые глаза Ляли вдруг улыб­ну­лись чуть-чуть, но теперь Васю больше инте­ре­со­вала ори­ен­та­ция жен­щины. Навер­ное, это мать Ляли – они сей­час будут бить его вдвоем.
– Вы здесь подра­лись, что ли? Лялька!
– Пус­кай отдает коробку! Я ему еще дам! Чего ты смотришь?
Ляля подо­шла ближе. Вася при­дви­нулся ближе к столу. Глаза у Ляли стали доб­рее, да и слова жен­щины его успо­ка­и­вали, но недав­ний опыт еще не забылся.
– Лялька, пере­стань его запу­ги­вать! Какой хоро­ший мальчик!
Ляля закричала:
– Брось, Варька, не вме­ши­вайся! Хоро­ший маль­чик. У тебя все хоро­шие, доб­рая душа! Давай коробку, ты!
Но в этот момент подо­шло еще под­креп­ле­ние: в тех же две­рях стал невы­со­кий муж­чина и дер­гал узкую чер­ную бороденку.
– Гришка! – ска­зала уже весе­лее девочка. – Смотри, она его защи­щает! Этот забрался в дом, куда-то девал мою коробку, а Варька его защищает!
– Ну, Варька все­гда защи­щает, – улыб­нулся муж­чина. – А чей это мальчик?
– Чей ты? Как тебя зовут? – спро­сила с улыб­кой Ляля.
Вася ясно огля­дел всех. Ска­зал серьезно-=приветливо:
– Меня зовут Вася Назаров.
– Ах, Наза­ров! – вскрик­нула девочка.
Она уже совсем лас­ково подо­шла к нему.
– Вася Наза­ров? Ну, хорошо. Так вот теперь по-хоро­шему обе­щай мне найти коробку. Понимаешь?
Вася понял мало: что зна­чит «по-хоро­шему» – непо­нятно. Что зна­чит «найти» – тоже непонятно.
– Ее взял Митя, – ска­зал он уверенно.
– Я не могу больше, – пре­рвала жен­щина, кото­рую звали Варь­кой, – она побила его.
– Лялька, – ска­зал муж­чина с укором.
– Ой! Гришка! Этот тон дей­ствует мне на нервы! – она повер­ну­лась с недо­воль­ным лицом. – А ты тоже, доб­рая душа!
Девочка вздер­нула носи­ком в сто­рону Варьки и быстро вышла из комнаты.
– Иди, Вася, и ни о какой коробке не думай, – ска­зала Варька, – иди!
Вася посмот­рел Варьке в лицо, и оно ему понра­ви­лось. Он про­шел мимо ухмы­ля­ю­ще­гося Гришки и вышел на крыльцо.
Возле крыльца стоял Левик и смеялся:
– Ну что, попало тебе?
Вася улыб­нулся сму­щенно. Он еще не совсем при­шел в себя после страш­ных собы­тий и не думал о них. В сущ­но­сти, его инте­ре­со­вали только отдель­ные места. Коробка не выхо­дила у него из головы: такая хоро­шая была бы река! Он уже с крыльца огля­ды­вал двор и искал гла­зами Митю. Кроме того, нужно было как-нибудь узнать, что это за люди Варька и Гришка. И еще один вопрос: где папа и мама Левика?
Он спу­стился с крыльца:
– Левик, а где твой папа?
– Папа? А разве ты не видел?
– Нет, не видел.
– А он при­шел. С бородой…
– С боро­дой? Так это Гришка.
– Ну, Гришка, папа – все равно.
– Нет, папа – это… еще гово­рят: отец. А то Гришка.
– Ты дума­ешь, если папа, так уж и имени у него нет? Тво­его папу как зовут?
– Моего? Ага, это, как мама гово­рит? Мама гово­рит «Федя».
– Ну, у тебя отец Федя, а у нас Гриша.
– Гриша? Так это твоя мама так гово­рит, да?
– Ой, и глу­пый же ты! Мама! И мама, и все. Гришка, а мама – Варька.
Вася так ничего и не понял, но рас­спра­ши­вать уже не хоте­лось. Да и Левик побе­жал вверх, а Вася вспом­нил, что нужно воз­вра­щаться домой.
Взо­брав­шись на свое крыльцо и открыв дверь, он столк­нулся с мате­рью. Она вни­ма­тельно на него посмот­рела и не пошла за водой, как соби­ра­лась, а воз­вра­ти­лась в квартиру.
– Ну, рас­ска­зы­вай. Чего ты сего­дня не такой какой-то?
Не спеша и не вол­ну­ясь, Вася рас­ска­зал о своих при­клю­че­ниях. Только в одном месте ему не хва­тило слов, и он больше пока­зы­вал и изоб­ра­жал в мимике:
– Она как посмот­рит! Как посмотрит!
– Ну?
– А потом как уда­рит… Вот сюда.
– Ну, и что?
– Ха! И сюда… Потом… я пошел, а она опять. Я тоже как ударю! А потом Варька пришла.
– Какая еще Варька?
– Кто ее знает какая. В очках. И Гришка. Это у них так назы­ва­ется, как ты папу назы­ва­ешь, Федя, так и они: Гришка и Варька. А Варька ска­зала: хоро­ший маль­чик, иди.
– Дела у тебя, Васенька, серьезные.
– Серьез­ные дела, – под­твер­дил Вася, мот­нул голо­вой перед мате­рью и улыбнулся.
Отец сказал:
– Так! Видишь, как Волгу стро­ить! Что же ты дальше будешь делать?
Вася сидел на своем ков­рике возле игру­шек и думал. Он пони­мал, что отец хит­рит, не хочет помо­гать ему в его слож­ней­шей жизни. Но отец был для Васи образ­цом зна­ния и муд­ро­сти, и Вася хотел знать его мнение:
– А почему ты не гово­ришь? Я еще маленький!
– Ты малень­кий, однако, ты не спра­ши­вал меня, когда пошел меняться? Не спрашивал.
– Левик гово­рит: давай меняться. Я посмот­рел, а там коробка.
– Дальше смотри: поме­нялся ты, а где твоя коробка? Где?
Вася засме­ялся иро­ни­че­ски над самим собою и раз­вел руками.
– Коробки нету… Митя… спер.
– Что это за слово «спер»? По-рус­ски гово­рят: украл.
– А это по-какому?
– А черт его знает, по-какому. Это так воры говорят.
– И Левик тоже так говорит.
– А ты на Левика не смотри. А сестра у него в худо­же­ствен­ном тех­ни­куме учится, так у нее эта коробка для кисто­чек. Видишь, какая исто­рия? А сестра тебя отко­лош­ма­тила, и правильно…
– Это вино­ват Левик и Митя.
– Нет, друг, вино­ват один маль­чик: Вася Назаров.
– Ха! – засме­ялся Вася. – Папа, ты непра­вильно гово­ришь, я вовсе не виноватый.
– Вася пове­рил Левику, чело­веку незна­ко­мому, новому, чужому. Вася ничего не думал, раз­ве­сил уши, коробку взял, да и вто­рой раз уши раз­ве­сил и рот открыл, как ворона на крыше. А тут еще Митя Кан­ды­бин под­вер­нулся. И коробки нету, и Васю побили. Кто вино­ват, спрашивается?
По мере того, как отец гово­рил, Вася крас­нел все больше и больше и все больше пони­мал, что вино­ват он. В этом его больше всего убеж­дали даже не слова, а тот тон, кото­рым они про­из­но­си­лись. Вася ощу­щал, что отец им дей­стви­тельно недо­во­лен, а зна­чит, вино­ват дей­стви­тельно Вася. Кроме того и слова кое-что зна­чили. В семье Наза­ро­вых часто упо­треб­ля­лось выра­же­ние «раз­ве­сить уши». Еще недавно отец рас­ска­зы­вал, как на заводе инструк­тор группы токар­ных, отец Мити Кан­ды­бина, «раз­ве­сил уши» и как по этой при­чине «запо­роли» сто трид­цать дета­лей! Вася сей­час слово в слово вспом­нил этот отцов­ский рассказ.
Он отвер­нулся, еще больше покрас­нел, потом несмело гля­нул на отца и улыб­нулся слабо, грустно и сму­щенно. Отец сидел на стуле, поста­вил локти на колени и сме­ялся, глядя на Васю. Сей­час он пока­зался Васе осо­бенно род­ным и милым – так мягко шеве­ли­лись его неж­ные усы и так лас­ково смот­рели глаза.
Вася так ничего и не ска­зал. Он вдруг вспом­нил, что малень­кие гвоз­дики, пода­рен­ные отцом для постройки моста, некуда сло­жить. Они лежат про­сто на сукне непри­ят­ной бес­фор­мен­ной куч­кой. Опер­шись на локоть, Вася рас­смот­рел хорошо эту кучку и сказал:
– А гвоз­дики некуда девать… Мама обе­щала коро­бочку… и забыла… потом…
– Идем, дам тебе коро­бочку, – ска­зала мать.
Вася побе­жал за мате­рью, а когда воз­вра­тился, отец уже сидел в спальне, читал газету и громко смеялся:
– Маруся, иди посмотри, какой Мус­со­лини пере­вя­зан­ный, бед­ный! Это после Гва­да­ла­хары его перевязали…
Вася уже не раз слы­шал это стран­ное, длин­ное слово «Мус­со­лини» и пони­мал только, что это что-то пло­хое и отцу не нра­вится. Но тут он вспом­нил Митю Кан­ды­бина. И нужно эту коро­бочку у него взять.
После зав­трака Вася поспе­шил на двор. Был выход­ной день. Отец с мате­рью собра­лись за покуп­ками в город, Вася любил ходить с ними, но сего­дня не пошел. Они взяли с собой на руки Наташу, а Васе отец сказал:
– У тебя здесь дела?
Вася ничего не отве­тил, так как в сло­вах отца услы­шал намек, – зна­чит, он все и так знает. Кроме того, на душе у Васи было нехо­рошо – у него не было точ­ного плана дей­ствий. Вышли из квар­тиры все вме­сте. У ворот отец отдал Васе ключ от квартиры.
– Ты погу­ляй. И ключ не поте­ряй, и не меняйся ни с кем.
Вася выслу­шал это рас­по­ря­же­ние серьезно, даже не покрас­нел, потому что ключ в самом деле вещь серьез­ная и меняться им нельзя.
Воз­вра­тив­шись на двор, Вася уви­дел много маль­чи­ков. Зате­ва­лась серьез­ная война на «кучу­гу­рах». Об этой войне давно уже были раз­го­воры, она висела в воз­духе. Кажется, сего­дня должна раз­ра­зиться воен­ная гроза.
Вася несколько раз бывал на «кучу­гу­рах» с отцом, но всех тайн этой чудес­ной мест­но­сти еще не знал.
«Кучу­гуры» пред­став­ляли обшир­ную неза­стро­ен­ную и не тро­ну­тую чело­ве­ком тер­ри­то­рию, кото­рая тяну­лась, начи­ная от послед­них домов города, куда-то далеко, кило­метра на три, а вправо и влево даже больше. Вся эта мест­ность состо­яла из мно­гих пес­ча­ных хол­мов, довольно высо­ких, име­ю­щих ино­гда форму насто­я­щих гор­ных цепей. Кое-где они заросли лозой, ино­гда рас­пол­за­лись по ним сухая при­зе­ми­стая травка. В цен­тре «кучу­гур» поме­ща­лась насто­я­щая гора, кото­рую ребята назы­вали «Мухи­ной горой», потому что на этой горе чело­век казался таким малень­ким, как муха. Мухина гора только издали каза­лась мону­мен­таль­ным целым, на деле же в ней было несколько вер­шин, кру­тых скло­нов, подер­ну­тых пес­ча­ной рябью. Под ними рас­по­ла­га­лись про­па­сти и уще­лья, зарос­шие кустар­ни­ком. Вокруг Мухи­ной горы, сколько видит глаз, до самой деревни Кор­чаги, чуть замет­ной на ярко-зеле­ном фоне, раз­бро­саны были горы поменьше, снаб­жен­ные такими же про­па­стями и ущельями.
Вася видел, как неко­то­рые маль­чики бес­страшно ска­ты­ва­лись по кру­тым скло­нам на самое дно про­па­сти. Они быстро вер­те­лись, за ними поды­ма­лась вихри, а после них на глад­кой поверх­но­сти ската оста­вался рых­лый, далеко вид­ный след. Веро­ятно, это было боль­шое насла­жде­ние про­ка­титься по такому склону, а потом побе­до­носно сто­ять на дне уще­лья и посмат­ри­вать на вер­шину склона, посте­пенно высы­пая песок из одежды, носа и ушей. В при­сут­ствии отца Вася стес­нялся пред­при­нять такое низ­вер­же­ние в без­дну, но втайне меч­тал о нем.
Впро­чем, сей­час «кучу­гуры» уже не могли быть исполь­зо­ваны для подоб­ных мир­ных раз­вле­че­ний. Их тер­ри­то­рия была отрав­лена семе­нами войны. Вася до сих пор не при­ни­мал уча­стия в кол­лек­тив­ных выступ­ле­ниях мест­ных моло­дых сил, но он уже под­хо­дил к «при­зыв­ному воз­расту», и воен­ные дела его зани­мали. Среди маль­чи­ше­ской обще­ствен­но­сти уже в тече­ние несколь­ких дней про­ис­хо­дили горя­чие дебаты по поводу напря­жен­ного поло­же­ния на «кучу­гу­рах». Война должна была начаться не сего­дня-зав­тра. При­знан­ным глав­но­ко­ман­ду­ю­щим во дворе был Сережа Скаль­ков­ский, уче­ник пятого класса, сын при­ем­щика ваго­нов. Ста­рик Скаль­ков­ский крепко дер­жал свою боль­шую семью, но чело­век он был весе­лый, раз­го­вор­чи­вый и насмеш­ли­вый. Он имел орден Крас­ного Зна­мени, много пом­нил о пар­ти­зан­ских вре­ме­нах, но нико­гда не хва­стал сво­ими пар­ти­зан­скими успе­хами, а напро­тив, любил пого­во­рить о воен­ной тех­нике и орга­ни­за­ции. Поэтому и Сережа Скаль­ков­ский был про­тив­ни­ком бес­по­ря­доч­ной воен­ной возни на «кучу­гу­рах» и тре­бо­вал порядка.
Враг поме­щался в боль­шом трех­этаж­ном доме, подо­шед­шем к «кучу­гу­рам» в полу­ки­ло­метре от двора Васи. Маль­чики этого дома давно осво­или «кучу­гуры» с своей сто­роны, и их поиски шли также в направ­ле­нии к Мухи­ной горе. В уще­лье этой горы и про­изо­шли пер­вые столк­но­ве­ния. Сна­чала это были оди­ноч­ные стычки, потом груп­по­вые. В одной из недав­них сты­чек целый отряд под коман­дой самого Сережи Скаль­ков­ского был низ­верг­нут про­тив­ни­ком в одну из про­па­стей, а побе­ди­тели с тор­же­ствен­ными пес­нями пошли домой по греб­ням гор. Но вчера к вечеру Сереже уда­лось смыть позор: перед самым захо­дом солнца он захва­тил в «восточ­ном сек­торе» группу про­тив­ника. Про­изо­шло сра­же­ние, про­тив­ник отсту­пил, но глав­ный смысл победы заклю­чался в том, что у одного из плен­ни­ков была ото­брана неза­кон­чен­ная карта всей тер­ри­то­рии «кучу­гур» – явное дока­за­тель­ство захват­ни­че­ских наме­ре­ний про­тив­ника. Вася ока­зался во дворе как раз в тот момент, когда Сережа Скаль­ков­ский говорил:
– Видите, они уже карту состав­ляют. А мы только ходим без вся­кого толку. И смот­рите, они нари­со­вали наш дом и над­пись сде­лали: «Центр рас­по­ло­же­ния синих».
– Ого! – крик­нул кто-то звонко. – Мы, по-ихнему, синие?
– Синие!
– А они красные?
– Выхо­дит, так.
– И на карте так напи­сали, – крик­нул дру­гой голос.
– А кто им дал право?
– Поду­ма­ешь, красные!
– А теперь карта у нас, можно переписать!
Все были очень воз­му­щены, загля­ды­вали в карту и фыр­кали. Вася тоже про­тес­нился к карте и хотя читать еще не умел, но ясно уви­дел, что их двору нане­сена обида, и у него не было ника­ких сомне­ний, что крас­ными могут назы­ваться только Сере­жины воины.
Вася серьезно слу­шал, посмат­ри­вал то на то, то на дру­гое лицо и вдруг уви­дел по дру­гую сто­рону толпы настой­чи­вые, быст­рые глазки Мити Кан­ды­бина. В душе Васи воен­ный пожар сразу потух и воз­никла про­блема коробки. Он обо­шел толпу и взял Митю за локоть. Митя огля­нулся и быстро ото­дви­нулся в сторону.
– Митя, ты вчера взял ту… коробку?
– Взял. Ну, так что? А что ты мне сделаешь?
Хотя Митя и дер­жался вызы­ва­юще, однако ото­дви­гался дальше, и, видимо, готов был убе­жать. Такое пове­де­ние страшно уди­вило Васю. Он сде­лал шаг впе­ред и ска­зал уверенно:
– Так ты отдай!
– Ох, какой ты ско­рый, – пре­зри­тельно скри­вился Митя. – Отдай! Какой ты скорый!
– Зна­чит, ты не хочешь отда­вать? Украл и не хочешь отда­вать? Да?
Вася про­из­нес это воз­буж­денно-громко, с малень­ким гневом.
В ответ Митя скор­чил вред­ную и отвра­ти­тель­ную гри­масу. Что про­изо­шло дальше, никто не мог рас­ска­зать, даже и сам Вася. Во вся­ком слу­чае, воен­ный совет при­нуж­ден был пре­кра­тить обсуж­де­ние стра­те­ги­че­ских вопро­сов. Его участ­ники рас­сту­пи­лись и с увле­че­нием смот­рели на любо­пыт­ное зре­лище: Митя лежал на земле лицом вниз, а на нем вер­хом сидел Вася и спрашивал:
– Отдашь? Ну, скажи, отдашь?
Митя на этот вопрос не давал ника­кого ответа, а ста­рался выбраться на сво­боду. Лицо Мити было испач­кано в песке, оно быстро пока­зы­ва­лось то с той, то с дру­гой сто­роны и на соот­вет­ству­ю­щую сто­рону ста­рался загля­нуть Вася и спрашивал:
– Ну, скажи, отдашь?
Участ­ники воен­ного совета хохо­тали. Осо­бенно смешно было то, что в лице Васи не было ничего ни злоб­ного, ни воин­ствен­ного, ни воз­буж­ден­ного. В его боль­ших гла­зах выра­жа­лась только заин­те­ре­со­ван­ность – отдаст Митя или не отдаст? Этот вопрос он зада­вал без какой бы то ни было угрозы, обык­но­вен­ный дело­вой вопрос. В то же время Вася изредка при­дав­ли­вал сво­его про­тив­ника к земле и чуточку при­жи­мал его голову.
Вася, нако­нец, заме­тил все­об­щее вни­ма­ние и хохот и под­нял голову. Сережа Скаль­ков­ский взял Васю за плечи и осто­рожно поста­вил на ноги. Вася улыб­нулся и ска­зал Сереже:
– Я его давил, давил, а он молчит.
– За что ты его давил?
– Он взял мою коробку.
– Какую коробку?
– Такая боль­шая… железная…
Митя стоял рядом и выти­рал рукой лицо, отчего оно, впро­чем, не дела­лось чище.
Сережа спросил:
– Почему ты не отда­ешь ему коробку?
Митя дер­нул носом, посмот­рел в сто­рону и ска­зал нуд­ным, непри­вет­ли­вым басом:
– Я отдал бы, так отец у меня взял.
– А коробка его?
Митя так же бес­страстно кив­нул головой.
Кра­си­вый, с при­чес­кой, силь­ный бело­ку­рый Сережа задумался:
– Ну что же! Пус­кай отец отдает. Ведь не его коробка? Он отнял у тебя?
– Он не отнял. Он вчера то… украл.
Маль­чики засме­я­лись. Засме­ялся и Левик. Вася уви­дел Левика и крикнул:
– Вон Левик все знает.
Левик отвер­нулся, напус­кая серьезность:
– Ничего я не знаю. Какое мне дело, что он у тебя украл!
Сережа строго, как насто­я­щий глав­но­ко­ман­ду­ю­щий, крик­нул на Митю:
– Ты украл? Говори!
– Взял. Чего там украл?!
– Хорошо, – ска­зал Сережа. – Мы сей­час кон­чим, а вы оба тут подо­ждите. Тебя как зовут?
– Вася.
– Так ты, Вася, за ним смотри. Он под аре­стом. Арестован!
Вася вкось посмот­рел на Митю и улыб­нулся. Ему очень понра­ви­лось рас­по­ря­же­ние Сережи, хотя он и не пони­мал, что ему, соб­ственно говоря, нра­вится. Васю увле­кала сила Сережи и сила маль­чи­ше­ской орга­ни­за­ции, сто­яв­шая за ним.
Вася искоса погля­ды­вал на Митю, но послед­ний и не думал уда­рить, может быть, потому, что не сомне­вался в цеп­ких руках часо­вого, а может быть, ему тоже понра­ви­лось быть аре­сто­ван­ным самим глав­но­ко­ман­ду­ю­щим. Оба про­тив­ника поэтому в пол­ном порядке сто­яли и пере­гля­ды­ва­лись и так увлек­лись этим делом, что даже не слы­шали раз­го­во­ров в воен­ном совещании.
В сове­ща­нии участ­во­вало около десятка маль­чи­ков, насчи­ты­вая таких допри­зыв­ни­ков, как Вася и Митя, кото­рые не могли надеться на ответ­ствен­ные посты, но инстинк­тивно чув­ство­вали, что в насту­па­ю­щих боях никто не поме­шает им про­явить свою энер­гию. Усло­вия войны их поэтому мало инте­ре­со­вали. Но судьба их ока­за­лась счаст­ли­вее, чем они пред­по­ла­гали. Из цен­тра сове­ща­ния вдруг раз­дался голос Сережи Скальковского.
– Нет, глав­ные силы не будем тро­гать. У нас есть такие раз­вед­чики, что ого! Вот этот пацан, кото­рый сего­дня побе­ди­тель, ага, Вася! Смот­рите, бое­вой! Он и будет началь­ни­ком разведки.
– Нет, началь­ни­ком нужно боль­шого, – ска­зал кто-то.
– Ну, хорошо, а он будет помощ­ни­ком. Чем плохой?
Все смот­рели на Васю и улы­ба­лись. Вася быстро сооб­ра­зил, какая карьера перед ним откры­ва­ется, так как отец не раз рас­ска­зы­вал ему о раз­вед­ках. Он покрас­нел от внут­рен­ней гор­до­сти, но ни одним дви­же­нием не выдал сво­его вол­не­ния, напро­тив, он еще при­сталь­ней стал посмат­ри­вать на Митю. Митя пре­зри­тельно вытя­нул губы и ска­зал тихо:
– Тоже, разведчик!
Это было ска­зано из зави­сти, но в этот момент Сережа, выйдя из круга, осмот­релся и начал за рукава и за плечи стас­ки­вать раз­вед­чи­ков в одну кучу к Васе. Их ока­за­лось восемь чело­век, и пер­вым попал сюда, конечно, Митя. Они были все довольны, хотя и дер­жа­лись без уве­рен­но­сти, свой­ствен­ной разведчикам.
Сережа про­из­нес речь:
– Вот вы, раз­вед­чики, поняли? Только смот­рите, чтобы была дис­ци­плина, а не как кому хочется. Вашим началь­ни­ком будет Костя Варе­ник, а помощ­ни­ком вот этот Вася. Поняли?
Раз­вед­чики заки­вали голо­вами и обра­ти­лись лицами к Косте. Костя Варе­ник был тон­кий маль­чик лет три­на­дцати. У него был весе­лый боль­шой рот и насмеш­ли­вые глаза. Он зало­жил руки в кар­маны, осмот­рел свою команду и под­нял кулак:
– Раз­ведка должна пока­зать… во! Только кто будет измен­ни­ком или стру­сит… расстрел!
Раз­вед­чики напру­жи­нили глаза и поперх­ну­лись от удовольствия.
– Идем орга­ни­зо­вы­ваться! – при­ка­зал Костя.
– А аре­сто­ван­ный? – спро­сил Вася.
– Ага, сей­час! Това­рищ глав­ком! Аре­сто­ван­ного отпустить?
– Что вы! – воз­му­тился Сережа. – Сей­час поведем!
Сережа вышел впе­ред и хотел куда-то вести их, но в этот момент отво­ри­лась тяже­лая калитка ворот и про­пу­стила трех маль­чи­ков лет 11–13. Один из них нес на палочке белую тряпицу.
– Ой! Пар­ла­мен­теры! – закри­чал Сережа в край­нем волнении.
– Они сда­ются! – крик­нул кто-то сзади.
– Смирно! Ника­ких раз­го­во­ров! – сви­репо при­ка­зал главнокомандующий.
Все испу­ганно при­молкли и ждали, что будет дальше. Глав­ком и дру­гие покры­лись холод­ным потом, уви­дев, до чего орга­ни­зо­ван про­тив­ник: у одного белый флаг, у дру­гого пио­нер­ская труба, у тре­тьего на ста­рой кепке золо­ти­стое перо из пету­ши­ного хво­ста – это какой-то началь­ник. Не успели ребята пере­ве­сти дух после пер­вого потря­се­ния, как про­тив­ник пока­зал себя еще с более бле­стя­щей сто­роны: пар­ла­мен­теры вырав­ня­лись в одну линию, тру­бач под­нял трубу и что-то заиг­рал. Даже у Сережи захва­тило дух от зави­сти, но он раньше дру­гих при­шел в себя, высту­пил впе­ред, отса­лю­то­вал рукой и сказал:
– Я глав­но­ко­ман­ду­ю­щий Сер­гей Скаль­ков­ский. Мы не знали, что вы при­дете и поэтому не при­го­то­вили почет­ного кара­ула. Про­сим нас извинить.
У маль­чи­ков отлегло от сердца, и они еще раз уви­дели, что их глав­но­ко­ман­ду­ю­щий пони­мает дело.
Началь­ник пар­ла­мен­те­ров тоже высту­пил впе­ред и про­из­нес сле­ду­ю­щую речь:
– Мы не успели вам ска­зать, потому что мало вре­мени. Крас­ное коман­до­ва­ние объ­яв­ляет войну синим, только нужно соста­вить пра­вила, и чтобы вы отдали наш план, а вы отняли его не по пра­ви­лам, войны еще не было. Нужно соста­вить пра­вила, когда вое­вать и какие зна­мена у крас­ных и у синих.
Кто-то из толпы оби­женно крикнул:
– Мы не синие! Смотри ты, при­ду­мали, синие!
– Цыть! – рас­по­ря­дился глав­но­ко­ман­ду­ю­щий, но и сам при­ба­вил. – Давайте соста­вим пра­вила, только это вы напрасно гово­рите, что вы – крас­ные. Так нельзя: вы сами… как захотели…
– Мы пер­вые, – ска­зал парламентер.
– Нет, мы пер­вые, – снова крик­нули из рядов.
Сережа сооб­ра­зил, что война может начаться до состав­ле­ния пра­вил, и поспе­шил вне­сти успокоение:
– Постойте, чего кри­чите, давайте сядем и поговорим.
Пар­ла­мен­теры согла­си­лись и все рас­се­лись на куче бре­вен у забора.
Вася ска­зал арестованному:
– Пой­дем туда.
Аре­сто­ван­ный согла­сился и побе­жал к забору. Вася еле успел догнать его. Они рас­по­ло­жи­лись вме­сте с дру­гими раз­вед­чи­ками на песке.
После полу­ча­со­вого спора было достиг­нуто пол­ное согла­ше­ние между сто­ро­нами. Решено было войну про­во­дить от десяти часов утра до гудка на заводе в четыре часа. В дру­гое время тер­ри­то­рия «кучу­гур» счи­та­ется ней­траль­ной, можно гулять, делать что угодно и никого нельзя брать в плен. Побе­ди­те­лем будет тот, чей флаг три дня про­стоит на Мухи­ной горе. Флаги у обеих сто­рон крас­ные, только у сере­жи­ной армии свет­лее, а у про­тив­ни­ком тем­нее. И те и дру­гие назы­ва­ются крас­ными, только одна сто­рона будет назы­ваться север­ной, а дру­гая – южной. В плен можно уво­дить, если кор­мить, а если не кор­мить, так отпус­кать плен­ни­ков в четыре часа на все четыре сто­роны, потому что вой­ска вообще мало, и если брать плен­ных, так и совсем не оста­нется. Захва­чен­ный север­ными план отдать южным.
Пар­ла­мен­теры уда­ли­лись с преж­ней цере­мо­нией. Они шли по улице, раз­ма­хи­вая белым фла­гом и играя на трубе. Север­ные только в этот момент поняли, что война нача­лась, что про­тив­ник очень орга­ни­зо­ван и силен, нужно при­ни­мать немед­лен­ные меры. Сережа отпра­вил несколько маль­чи­ков по квар­ти­рам про­из­во­дить моби­ли­за­цию – уго­ва­ри­вать домо­се­дов и тихонь запи­сы­ваться в север­ную армию.
– У нас на тер­ри­то­рии армии трид­цать три хоро­ших пацана, да раз­вед­чи­ков сколько, а они сидят возле мами­ных юбок!
Вася услы­шал эти слова и с тос­кой поду­мал о нераз­ре­ши­мых про­ти­во­ре­чиях жизни, потому что его мать все-таки лучше всех, а вот Сережа гово­рит… Конечно, у дру­гих мам и юбки не такие…
Через пять минут к маль­чи­кам подо­шла одна из мате­рей, и Вася обра­тил вни­ма­ние на ее юбку. Нет, это была непло­хая юбка, лег­кая и бле­стя­щая, вообще эта мать пах­нула духами и была доб­рая… Она при­шла вме­сте с сыном, семи­лет­ним Оле­гом Кури­лов­ским. Даже Васе при­ве­лось слы­шать о семье Кури­лов­ских кое-какие рассказы.
Семен Пав­ло­вич Кури­лов­ский рабо­тал на заводе началь­ни­ком пла­но­вого отдела. На тер­ри­то­рии север­ной армии не было никого, кто мог по зна­чи­тель­но­сти рав­няться с Семе­ном Пав­ло­ви­чем Кури­лов­ским. Этот основ­ной факт, впро­чем, больше всего бес­по­коил самого Кури­лов­ского, а отец Васи гово­рил о нем так:
– Началь­ник пла­но­вого отдела! Конечно, важ­ная птица! Но все-таки на свете есть и поважнее!
Как раз в послед­нем Кури­лов­ский, кажется, сомне­вался. В его важ­но­сти было что-то такое, чего не могли понять дру­гие люди. Но так было на заводе. А в семье Кури­лов­ских все пони­мали и не пред­став­ляли себе жизни, не рас­тво­рен­ной в вели­чии Семена Пав­ло­вича. Поме­ща­лись источ­ники этого вели­чия в пла­но­вой работе или в педа­го­ги­че­ских убеж­де­ниях Семена Пав­ло­вича, ска­зать трудно. Но неко­то­рым това­ри­щам, кото­рых удо­стоил бесе­дой Семен Пав­ло­вич, уда­лось слы­шать такие слова:
– Отец дол­жен иметь авто­ри­тет! Отец дол­жен сто­ять выше! Отец – это все! Без авто­ри­тета какое может быть воспитание?
Семен Пав­ло­вич, дей­стви­тельно, стоял «выше». Дома у него отдель­ный каби­нет, в кото­рый может захо­дить только жена. Все сво­бод­ное время Семен Пет­ро­вич про­во­дит в каби­нете. Из домаш­них никто не знает, что он там делает, да и не может знать, не может даже знать о своем незна­нии, потому что есть вещи более обык­но­вен­ные, чем каби­нет, но и их имена про­из­но­сятся с тре­пе­том: папина кро­вать, папин шкаф, папины штаны.
Воз­вра­ща­ясь со службы, папа не про­хо­дит по ком­на­там, а шеф­ствует, неся в руках корич­не­вый двой­ной порт­фель, чтобы поме­стить его в каби­нет­ном алтаре. Обе­дает папа один, хму­рый и зага­зе­чен­ный, а дети в это время пере­си­жи­вают в каком-нибудь даль­нем семей­ном пере­улке. Хотя у Семена Пав­ло­вича и нет соб­ствен­ной «при­креп­лен­ной» машины, но часто его «под­бра­сы­вает» завод­ской газик. Газик с уси­лием ныряет в вол­нах пес­ча­ной улицы, его шум далеко раз­но­сится в окрест­но­стях, нерв­ни­чают собаки во всех при­ле­жа­щих дво­рах, ото­всюду выбе­гают на улицу дети. Вся при­рода смот­рит на газик пора­жен­ными гла­зами, смот­рит на сер­ди­того шофера, на Семена Пав­ло­вича Кури­лов­ского, похо­жего на графа С. Ю. Витте. Конечно, газик состав­ляет одну из самых суще­ствен­ных частей отцов­ского авто­ри­тета: это в осо­бен­но­сти хорошо знают Кури­лов­ский Олег – семи лет, Кури­лов­ская Елена пяти лет и Кури­лов­ский Все­во­лод – трех лет.
Семен Пав­ло­вич редко спус­ка­ется для педа­го­ги­че­ского дей­ствия, но в семье все совер­ша­ется от его имени или от имени его буду­щего недо­воль­ства. Именно недо­воль­ства, а не гнева, потому что и недо­воль­ство папино – вещь ужас­ная, папин же гнев про­сто невоз­можно пред­ста­вить. Мама часто говорит:
– Папа будет недоволен.
– Папа узнает.
– При­дется рас­ска­зать папе.
Папа редко вхо­дит в непо­сред­ствен­ное сопри­кос­но­ве­ние с подчиненными.
Ино­гда он раз­де­ляет тра­пезу за общим сто­лом, ино­гда бро­сает вели­че­ствен­ную шутку, на кото­рую все обя­заны отве­чать вос­тор­жен­ными улыб­ками. Ино­гда он ущип­нет Кури­лов­скую Елену за под­бо­ро­док и скажет:
– Ну?!
Но боль­шей частью папа пере­дает свои впе­чат­ле­ния и дирек­тивы через маму после доклада. Тогда мама говорит:
– Папа согласен.
– Папа не согласен.
– Папа узнал и очень сердится.
Сей­час жена Семена Пав­ло­вича вышла во двор вме­сте с Оле­гом, чтобы выяс­нить, что это за севе­ряне и может ли Олег при­нять уча­стие в их дей­ствиях, вообще выяс­нить идео­ло­гию севе­рян и их прак­тику для доклада папе.
Олег Кури­лов­ский – сытый маль­чик с двой­ным под­бо­род­ком. Он стоит рядом с мате­рью и с боль­шим инте­ре­сом слу­шает объ­яс­не­ния Сережи.
– У нас война с южа­нами, они живут в том доме… Надо поста­вить флаг на Мухи­ной горе. Сережа кив­нул на Мухину гору, светло-жел­тая вер­шина кото­рой видна за забором.
– Как это война? – спро­сила Кури­лов­ская, огля­ды­вая толпу маль­чи­ков, обсту­пив­шую ее. – Ваши роди­тели знают об этом?
Сережа улыбнулся.
– Да что ж тут знать? Мы в сек­рете не дер­жим. А только, мало каких игр есть? Разве про вся­кую спрашивать?
– Ну да, «про вся­кую». Это у вас не про­сто игра, а война.
– Война. Только это игра! Как вся­кая игра!
– А если вы раните кого-нибудь?
– Да чем же мы раним? Что у нас, ножи или револьверы?
– А вон сабли!
– Так это дере­вян­ные сабли!
– Все-таки, если ударить!
Сережа пере­стал отве­чать. Ему был непри­я­тен этот раз­го­вор, сры­ва­ю­щий кро­ва­вые одежды с войны между севе­ря­нами и южа­нами. Он уже со зло­стью смот­рел на Олега Кури­лов­ского и не прочь был при­чи­нить ему на самом деле какие-нибудь непри­ят­но­сти. Но Кури­лов­ская хотела до конца выяс­нить, что это за война.
– Но все-таки: как вы будете воевать?
Сережа рас­сер­дился. Он не мог допу­стить даль­ней­шего раз­вен­чи­ва­ния воен­ного дела:
– Если вы за Олега бои­тесь, так и не нужно. Потому, что мы и не руча­емся, может, в сра­же­нии его кто-нибудь и трес­нет. А он побе­жит к вам жало­ваться! Все ж таки война! У нас вон какие, и то не боятся! Ты не боишься? – спро­сил он у Васи, поло­жив руку на его плечо.
– Не боюсь, – улыб­нулся Вася.
– Ну, вот видите, – ска­зала Кури­лов­ская с тре­во­гой, снова огля­ды­вая всех маль­чи­ков, как будто в надежде узнать, кто трес­нет Олега Кури­лов­ского и насколько это будет опасно.
– Ты не бойся, Олег! – ска­зал сзади доб­ро­душно-иро­ни­че­ский голос. – У нас и Крас­ный Крест есть. Если тебе руку или голову ото­рвет бом­бой, сей­час же пере­вязку сде­лают. Для этого дев­чата имеются.
Маль­чики громко рас­сме­я­лись. Ожи­вился, улыб­нулся, поро­зо­вел Олег. И для него пере­вязка на месте ото­рван­ной руки или… головы каза­лась сей­час привлекательной.
– Гос­поди! – про­шеп­тала мать и напра­ви­лась к дому. Олег побрел за ней. Маль­чики смот­рели им вслед, при­щу­рив глаза и пока­зы­вая белые зубы.
– Да! Вспом­нил Сережа. – А где арестованный?
– Я здесь.
– Идем!
Митя накло­нил голову.
– Только он все равно не отдаст!
– Посмотрим!
О! Ты еще не зна­ешь моего отца!
– Инте­ресно! – ска­зал Сережа и пока­чал кра­си­вой бело­ку­рой при­че­сан­ной головой.
Рас­по­ло­же­ние квар­тиры Кан­ды­бина было такое, как и у Наза­ро­вых, они жили в ниж­нем этаже, но Вася не мог найти ничего общего между своим жили­щем и этим. Пол, видно, не под­ме­тался несколько дней. Стены были покрыты пят­нами. На непо­кры­том столе трудно ска­зать чего больше: объ­ед­ков или мух. Сту­лья, табу­ретки в бес­по­рядке: раз­бро­саны везде. Во вто­рой ком­нате неуб­ран­ные постели и жел­то­ва­тые, гряз­ные подушки. На буфете нава­лены гряз­ные тарелки и ста­каны. Даже ящики комода почему-то были выдви­нуты и так остав­лены. Вошед­ший пер­вым Сережа сразу попал в какую-то лужу и чуть не упал.
– Осто­рож­нее, моло­дой чело­век, стыдно падать на ров­ном месте, – ска­зал крас­но­ли­цый бри­тый человек.
Отец Мити сидел возле стола и дер­жал между ногами подош­вой кверху сапог. На углу стола, рядом с ним, сто­яла та самая чер­ная желез­ная коробка. Только теперь она была раз­де­лена дик­то­выми пере­го­род­ками, и в отдель­ных поме­ще­ниях насы­паны были дере­вян­ные сапож­ные гвозди.
– Чем могу слу­жить? – спро­сил Кан­ды­бин, достав изо рта новый гвоз­дик и вкла­ды­вая его в дырочку, про­свер­лен­ную в подошве. Вася уви­дел между губами Кан­ды­бина еще несколько гвоз­ди­ков и понял, почему он так странно гово­рит. Сережа легонько толк­нул Васю и спро­сил шепо­том: – Эта?
Вася под­нял глаза и так кон­спи­ра­тивно кив­нул головой.
– Что же вы при­шли в чужую хату и шеп­че­тесь? – с тру­дом про­гну­са­вил Кандыбин.
– Они за короб­кой при­шли, – про­гу­дел Митя и спря­тался за спину товарищей.
Кан­ды­бин уда­рил молот­ком по сапогу, выта­щил изо рта послед­ний гвоздь и только теперь полу­чил воз­мож­ность гово­рить пол­ным голосом.
– А! За короб­кой? За короб­кой нечего ко мне при­хо­дить. Это пус­кай к тебе приходят.
Выпря­мив­шись на стуле, Кан­ды­бин сер­дито смот­рел на маль­чи­ков, а в руке дер­жал моло­ток, как будто для удара. Крас­ное лицо Кан­ды­бина было еще молодо, но брови были белые-белые, как у ста­рика. Из-под этих бро­вей смот­рели жест­кие, холод­ные глаза.
– Митя при­знался, что коробку он взял, вроде как бы… ну, украл. А у него вы взяли. А это Васи Наза­рова коробка.
Сережа стоял и спо­койно смот­рел на вытя­ну­тую фигуру Кандыбина.
Отец пере­вел глаза на сына:
– Ага? Украл?
Митя высту­пил из-за спины Сережи и заго­во­рил громко, напо­ри­сто, с малень­ким взвизгиванием:
– Да не украл! Украл, украл! Она там лежала, при всех, все видели! Я и взял. А что они гово­рят, так бре­шут, бре­шут и все!
Вася огля­нулся пора­жен­ный. Он нико­гда еще в жизни не слы­шал такой откро­вен­ной лжи, выска­зан­ной таким искрен­ним и стра­даль­че­ским голосом.
Кан­ды­бин снова пере­вел глаза на Сережу:
– Так не годится, това­рищи! При­шли и давай: украл, украл! За такие слова можно и отве­чать, знаете!
В вол­не­нии Кан­ды­бин начал рыться паль­цами в желез­ной коробке, сна­чала в одном отде­ле­нии, потом в дру­гом. Сережа не сдавался:
– Ну хорошо, пус­кай и не украл. Но только коробка эта Васи… а не ваша. Зна­чит, вы отда­дите ему?
– Кому, ему? Нет, не отдам. При­шли бы по-хоро­шему, может, и отдал бы. А теперь не отдам. Украл, украл! Взяли и из чело­века вора сде­лали! Идите!
Сережа попро­бо­вал еще один ход:
– Пус­кай! Это я гово­рил, а Вася ничего не гово­рил. Так что… нужно ему отдать…
Кан­ды­бин еще силь­нее вытя­нул свое тело над сапогом:
– Ну! Моло­дой ты еще меня учить! И по какому праву ты сюда при­шел? Влез в мою хату и раз­го­ва­ри­ва­ешь тут? Что у тебя отец пар­ти­зан? Ну, так это еще вопрос. Вижу: одна ком­па­ния! Идите! Марш отсюда!
Маль­чики дви­ну­лись к дверям.
– А ты, Митька, куда? – крик­нул отец. – Нет, ты оставайся!
Сережа снова чуть не упал на пороге. Из кухни смот­рела на них рав­но­душ­ными гла­зами худая ста­рая жен­щина. Вышли во двор.
– Вот, пони­ма­ешь, жлоб! – раз­дра­женно ска­зал Сережа. – Не-ет! Мы эту коробку у него выдерем!
Вася не успел отве­тить, ибо в этот момент колеса исто­рии завер­те­лись, как сума­сшед­шие. К Сереже стре­ми­тельно бежали несколько маль­чи­ков. Они что-то кри­чали, пере­би­вая друг друга и раз­ма­хи­вая руками. Один из них, нако­нец, пере­кри­чал товарищей:
– Сережа! Да смотри ж! Они уже флаг…
Сережа гля­нул и поблед­нел. На вер­шине Мухи­ной горы раз­ве­вался темно-крас­ный флаг, казав­шийся отсюда чер­ным. Сережа опу­стился на сту­пени крыльца, он не мог найти слов. В душе у Васи что-то тре­пых­ну­лось извеч­ное маль­чи­ше­ское отвра­ще­ние к противнику.
Маль­чики сбе­га­лись к ставке глав­но­ко­ман­ду­ю­щего, и каж­дый из них сооб­щал все то же изве­стие, и каж­дый тре­бо­вал немед­лен­ного наступ­ле­ния и рас­правы с наг­лым вра­гом. Они кри­чали неисто­выми дис­кан­тами, с широко откры­тыми гла­зами, гряз­ными руками пока­зы­вали сво­ему вождю нестер­пимо позор­ный вид Мухи­ной горы.
– Чего мы сидим? Чего мы сидим, а они зада­ются? Сей­час идем!
– В наступ­ле­ние! В наступление!
Сабли и кин­жалы начали кру­житься в воздухе.
Но глав­но­ко­ман­ду­ю­щий север­ной слав­ной армией знал свое дело. Он влез на вто­рую сту­пеньку крыльца и под­нял руку, пока­зы­вая, что хочет гово­рить. Все смолкло.
– Чего вы кри­чите? Гор­ло­па­нят, ника­кой дис­ци­плины! Куда мы пой­дем, когда у нас еще и зна­мени нету! Пой­дем с голыми рыками, да? И раз­ведка не сде­лана! Кри­чат, кри­чат! Знамя я сам сде­лаю, мама обе­щала! Назна­чаю атаку Мухи­ной горы зав­тра в две­на­дцать часов. Только дер­жать в сек­рете. А где началь­ник разведки?
Все севе­ряне бро­си­лись искать началь­ника разведки:
– Костя!
– Костя‑а!
– Варение!
Дога­да­лись побе­жать на квар­тиру. Воз­вра­тив­шись, доложили:
– Его мать гово­рит: он обе­дает и не лезьте!
– Так помощ­ник есть!
– Ах, да, – вспом­нил Сережа, – Назаров!
Вася Наза­ров стоял здесь перед глав­но­ко­ман­ду­ю­щим, гото­вый выпол­нить свой долг. Только далеко где-то загу­дела бес­по­кой­ная мысль: как отне­сутся к его дея­тель­но­сти раз­вед­чика родители?
– Раз­ведке зав­тра высту­пить в один­на­дцать часов. Узнать, где про­тив­ник, и доложить!
Вася кивал голо­вой и огля­ды­вался на своих раз­вед­чи­ков. Все они были здесь, только Митю Кан­ды­бина задер­жали семей­ные дела.
Но в этот момент послы­шался и голос Мити. Он раз­да­вался из его квар­тиры и отли­чался выра­зи­тель­но­стью и силой звука:
– Ой, папа, ой, папочка! О‑ой! Ой, не буду! Ой, не буду, послед­ний раз!
Дру­гой голос гре­мел более само­сто­я­тель­ным тоном:
– Красть? Коробка тебе нужна? Позо­рить… у… рыжая твоя морда!
Севе­ряне замерли, мно­гие поблед­нели, в том числе и Вася. Один из бой­цов север­ной армии, тут рядом, в двух шагах, под­вер­гался муче­ниям, а они при­нуж­дены были молча слушать.
Митя еще раз отча­янно заорал, и вдруг откры­лась дверь, и он, как ядро, выле­тел из квар­тиры, заря­жен­ной гне­вом его роди­теля, и попал прямо в рас­по­ло­же­ние севе­рян. Руки его были судо­рожно при­жаты к тем местам, через кото­рые по ста­рой тра­ди­ции вхо­дит в пацана все доб­рое. Очу­тив­шись среди своих, Митя мол­ние­носно повер­нулся лицом к месту пыток. Отец его выгля­нул в дверь и, потря­сая поя­сом, заявил:
– Будешь пом­нить, сукин сын.
Митя молча выслу­шал это пред­ска­за­ние, а когда отец скрылся, упал на сту­пеньку у самых ног глав­но­ко­ман­ду­ю­щего, и горько запла­кал. Север­ная армия молча смот­рела на его стра­да­ния. Когда он пере­стал пла­кать, Сережа сказал:
– Ты не горюй! Это что! Это лич­ная непри­ят­ность! А ты глянь, что на Мухи­ной горе делается!
Митя вско­чил и воз­зрился сво­ими актив­ными, а в насто­я­щую минуту запла­кан­ными гла­зами на вер­шину Мухи­ной горы:
– Флаг? Это ихний?
– А чей же! Пока тебя били, они заняли Мухину гору. А за что это тебя?
– За коробку.
– Ты признался?
– Не, а он гово­рит: позоришь.
Вася тро­нул Митю за штанину.
– Митя, зав­тра на раз­ведку в один­на­дцать часов… идти. Ты пойдешь?
Митя с готов­но­стью кив­нул и про­из­нес еще с неко­то­рым оттен­ком страдания:
– Хорошо.
Отец ска­зал Васе:
– Это хорошо, что ты началь­ник раз­ведки. А вот что ты побил Митю – это плохо. И отец его побил. Бед­ный хлопчик!
– Я его не бил, я его только пова­лил. И давил. Я ему говорю отдай, а он молчит.
– Это пус­кай и так, а только из-за такого пустяка не стоит: коробка! Ты этого Митю при­веди к нам и помирись.
– А как? – спро­сил Вася по обыкновению.
– Да так и скажи: Митя, пой­дем к нам. Да ведь он тоже разведчик?
– Угу… А как же коробка?
– Кан­ды­бин не отдает? И сына побил, и коробку при­своил! Стран­ный чело­век! И токарь хоро­ший, и сапож­ник, и уже инструк­тор, зара­ба­ты­вает здо­рово, а чело­век несо­зна­тель­ный. Грязно у них?
Вася намор­щил лицо:
– Грязно-грязно! И на полу и везде! А как же коробка?
– Что-нибудь дру­гое придумаем.
Мать слу­шала их и сказала:
– Только ты, раз­вед­чик, смотри там, глаз не выколи.
– Ты дру­гое скажи, – при­ба­вил отец, – в плен не попа­дись, вот что.
На дру­гой день Вася проснулся рано, еще отец не успел на работу уйти, и спросил:
– Сколько уже часов?
Отец ответил:
– Что тебе часы, если на Мухи­ной горе чужое знамя стоит. Хоро­ший раз­вед­чик давно на горе был бы. А ты спишь!
Ска­зал и ушел на завод, – зна­чит, семь часов. Его слова внесли в душу Васи новую про­блему. В самом деле почему нельзя сей­час отпра­виться на раз­ведку? Вася быстро оделся, боти­нок теперь наде­вать не нужно, а корот­кие шта­нишки натя­ги­ва­ются момен­тально. Вася бро­сился к умы­валь­нику. Здесь его дей­ствия отли­ча­лись такой вих­ре­вой стре­ми­тель­но­стью, что мать обра­тила внимание.
– Э, нет? Война, или что, а ты умы­вайся как сле­дует. А щетка почему сухая? Ты что это?
– Мамочка, я потом.
– Что это за раз­го­воры! Ты мне нико­гда таких раз­го­во­ров не заводи! И куда ты торо­пишься? Еще и зав­тра не готов.
– Мамочка, я только посмотрю.
– Да на что смот­реть? Ну, посмотри в окно.
Дей­стви­тельно, в окно было все видно. На Мухи­ной горе по-преж­нему реял флаг, казав­шийся чер­ным, а во дворе не было ни одного бойца север­ной армии.
Вася понял, что и в жизни раз­вед­чика есть зако­но­мер­ность, и покорно при­сту­пил к зав­траку. О суще­стве работы раз­вед­чика он еще не думал, знал только, что это дело ответ­ствен­ное и опас­ное. Вооб­ра­же­ние слабо рисо­вало неко­то­рые воз­мож­ные ослож­не­ния. Вася попа­дает в плен. Враги допра­ши­вают Васю о рас­по­ло­же­нии север­ной армии, а Вася мол­чит или отве­чает: «Сколько ни мучьте, ни за что не скажу!» О таких подви­гах пар­ти­зан, попав­ших в плен, ино­гда рас­ска­зы­вал и Сережа Скаль­ков­ский, и читал отец в кни­гах. Но Вася не только меч­та­тель. Он еще и реа­лист. Поэтому за зав­тра­ком ему при­хо­дят иро­ни­че­ские мысли, и он спра­ши­вает у матери:
– А если они будут спра­ши­вать, где наши, так они и так знают, потому что сами вчера в наш двор при­шли. И с тру­бой, и с флагом.
Мать ответила:
– Раз они знают, так и спра­ши­вать не будут об этом, а о чем-нибудь дру­гом спросят.
– А как они спросят?
– Они спро­сят, сколько у вас вой­ска, сколько раз­вед­чи­ков, сколько пушек.
– Ха! У нас пушек ни одной нету. Только есть сабли. А про сабли тоже будут спрашивать?
– Навер­ное, будут. Только ведь ты не попа­дешься в плен?
– Тогда надо бежать! А то попа­дешься, и тогда будут спра­ши­вать. А как они будут мучить?
– Да смотря, какие враги! Ведь эти самые южане не фашисты?
– Нет, они не фаши­сты. Они вчера к нам при­хо­дили: такие самые, как мы, все такое самое. И флаг у них тоже крас­ный, и они назы­ва­ются крас­ные, только южные.
– Ну, зна­чит, не фаши­сты, тогда они мучить не должны.
– У них нету этого… Му…
– Муссолини?
– Угу… У них нету.
Таким обра­зом, пер­вая раз­ведка была сде­лана Васей еще дома.
Когда Вася вышел во двор, там уже было неко­то­рое воен­ное дви­же­ние. На крыльце у Сережи Скаль­ков­ского сто­яло ярко-крас­ное знамя, и вокруг него тор­чали бойцы и раз­вед­чики, пора­жен­ные его тор­же­ствен­но­стью. Сам Сережа, Левик, Костя и еще несколько стар­ших обсуж­дали план атаки. Тут же во дворе вер­телся Олег Кури­лов­ский и при­слу­ши­вался к раз­го­во­рам с зави­стью. Сережа спро­сил у него:
– Ну что, тебе разрешили?
Олег опу­стил глаза.
– Не раз­ре­шили. Отец ска­зал: можно смот­реть, но в драку не лезть!
– А ты к нам в разведчики.
Олег посмот­рел на окна своей квар­тиры и отри­ца­тельно завер­тел головой.
Костя Варе­ник начал соби­рать своих раз­вед­чи­ков. Митя Кан­ды­бин сидел на брев­нах рядом с Васей и был настроен грустно. Вася вспом­нил совет отца поми­риться с ним и теперь вни­ма­тельно рас­смат­ри­вал его лицо. Митины свет­лые глазки по при­вычке бро­са­лись то в ту, то в дру­гую сто­рону, но личико у него было блед­ное и гряз­ное, а рыже­ва­тые воло­сенки скле­и­лись в отдель­ные плот­ные пучки и тор­чали на голове, как бурьян.
Вася сказал:
– Митя, давай мириться.
– Митя ничего не выра­зил на лице, но ответил:
– Давай!
– И будем вместе.
– И играть вме­сте, и вое­вать. А ты ко мне придешь?
– Куда это?
– Ко мне домой.
Митя смот­рел куда-то впе­ред и так же бес­страстно ответил:
– Приду.
– А тебя папа сильно побил? Вчера?
– Нет, – ска­зал Митя и скор­чил свою обыч­ную пре­зри­тель­ную гри­масу. – Он махает своим поя­сом, а я тоже знаю: надо и сюда, и туда, а он хло­пает, хло­пает, а только даром.
Митя чуточку ожи­вился и даже начал погля­ды­вать на собеседника.
– А мама тебя не бьет?
– А ей чего бить? Какое ей дело?
При­бе­жал Костя, пере­счи­тал раз­вед­чи­ков, при­сел возле них на кор­точки и зашептал:
– Слу­шай, хлопцы! Видите Мухину гору? Там, на горе, навер­ное, они все сидят, южные. Сережка пове­дет наших кру­гом, кру­гом пове­дет, в тыл, зна­чит, по уще­льям, чтобы они не видели. Они не будут видеть, а Сережа на них напа­дет сзади. Поняли?
Раз­вед­чики под­твер­дили, что этот стра­те­ги­че­ский план они понимают.
– А мы пой­дем прямо на них.
– А они нас уви­дят, – ска­зал кто-то.
– И пус­кай видят. Они поду­мают, что тут все наши, а назад не будут смотреть.
Митя скеп­ти­че­ски отнесся к таким надеждам:
– Дума­ете, они такие глу­пые? Они сразу узнают.
– А вы не лезьте по чистому месту, а все за кусти­ками, за кусти­ками. Они и будут думать, что это боль­шие. Поняли?
Костя раз­бил свою команду на две части. Он сам пове­дет свою колонну левыми дорож­ками, а Васе при­ка­зал вести своих пра­выми. Если южане будут насту­пать, в бой не идти, а прятаться.
В колонне Васи было пять паца­нов, счи­тая и его самого: Митя Кан­ды­бин, Андрюша Горе­лов, Петя Вла­сенко и Володя Пер­цов­ский. Все эти пацаны отли­ча­лись само­сто­я­тель­но­стью мне­ний и крик­ли­выми голо­сами. Они сразу взбун­то­ва­лись, когда Вася дал приказ:
– Станьте теперь так… в рядок.
Они кричали:
– Это не нужно. Это раз­вед­чики. Надо при­ги­баться. Надо на животе, на животе! Он сам ничего не понимает!
Но Вася был неумолим:
– На животе не надо. Это если в раз­ведку, тогда на животе, а мы будем наступать.
Вася смутно ощу­щал недо­ста­ток воен­ных зна­ний, но крик­ли­вые раз­вед­чики вызы­вали у него сопро­тив­ле­ние. Он уже начал хва­тать раз­вед­чи­ков за рукава и силой втал­ки­вать в бое­вой поря­док. Кто-то крикнул:
– Он не имеет права толкаться!
Помощь при­шла с неожи­дан­ной сто­роны. Митя Кан­ды­бин пер­вым стал в строй и заворчал:
– Довольно кри­чать. Вася – началь­ник. Раз он ска­зал, чего там?
Вася в пол­ном порядке повел свою колонну на поле битвы. Впе­реди колонны он гордо про­шел мимо глав­ных сил, собрав­шихся возле зна­мени. Сережа Скаль­ков­ский, про­пус­кая мимо себя колонну, одоб­рил ее марш.
– Вот это верно! Моло­дец, Вася! Вы ж там смотрите!
Тогда Вася обер­нулся к колонне и ска­зал уже с пол­ной уве­рен­но­стью командира:
– А я что говорил?
Но раз­вед­чики и сами были довольны одоб­ре­нием главнокомандующего.
Колонна Васи рас­по­ло­жи­лась за кусти­ками на воз­вы­шен­но­сти, в непо­сред­ствен­ной бли­зо­сти к Мухи­ной горе. Слева, на сосед­ней воз­вы­шен­но­сти, лежали на песке раз­вед­чики Кости Варе­ника, а справа внизу мель­кало между кустами ярко-крас­ное знамя. Это глав­ные силы под пред­во­ди­тель­ством самого глав­но­ко­ман­ду­ю­щего совер­шали обход­ное движение.
Мухина гора была видна хорошо, но глав­ная ее вер­шина была частью скрыта боль­шим пес­ча­ным наме­том, поэтому вид­не­лась только вер­хушка флага. На намете чер­нела оди­но­кая фигура.
– Это ихний часо­вой, – ска­зал Володя Перцовский.
– Эх, если бы бинокль достать! – страстно замеч­тал Андрюша.
Вася почув­ство­вал, как сжа­лось от сожа­ле­ния сердце. Как это он не дога­дался выпро­сить у отца бинокль! Ужас, сколько поте­ряно вели­ко­ле­пия, блеска, авто­ри­тета, воен­ного удобства!
Но уже и без бинокля было видно, как мно­го­чис­лен­ное вой­ско южан выдви­ну­лось из-за вер­шины. Внутри у Васи тре­пых­ну­лось что-то штат­ское при виде такой тучи вра­гов. Костина колонна под­ня­лась за сво­ими кустами и закри­чала, поды­мая руки, тогда и Вася задрал руки вверх и заво­пил что-то воин­ствен­ное. Южная армия смот­рел на них без слов. Но вдруг из вра­же­ской армии отде­ли­лись три чело­века и стали быстро взби­раться на вер­хушку намета. Под­ско­чив к оди­но­кой фигуре, три южа­нина закри­чали «ура», схва­тили эту фигуру и пота­щили к своим. Фигура закри­чала жалобно и запла­кала. Раз­вед­чики Васи с откры­тыми от ужаса гла­зами наблю­дали эту стран­ную драму во враж­деб­ном стане: никто не мог понять, что такое про­ис­хо­дит. Андрюша несмело выска­зал догадку:
– Это они сво­его измен­ника захватили.
Но Митя Кан­ды­бин, у кото­рого были глаза ост­рее дру­гих, ска­зал весело:
– Ой-ой-ой! Они Олега пово­локли! Олега Куриловского!!!
– Он наш? Он наш? – спро­сило несколько голосов.
– Какой там наш! Он ничей! Ему отец не позволил.
– А чего ж они?
– А почем они знают?
Трое тащили Олега к южной армии. Он упи­рался и кри­чал на всю тер­ри­то­рию войны, но к раз­вед­чи­кам доно­си­лись и звуки смеха, при­над­ле­жав­шие, конечно, южа­нам. Видно было, как Олега окру­жили со всех сторон.
– Ха, – ска­зал Митя, – он пошел посмот­реть, а его взяли в плен.
Колонна Кости в это время вышла из-за кустов и стала спус­каться вниз, подви­га­ясь к Мухи­ной горе. Вася заволновался:
– Идем, идем!
Они тоже начали спус­каться с сво­его холма и заби­рать вправо к новым кусти­кам впе­реди. Открылся весь подъем на Мухину гору, стал виден во весь рост непри­я­тель­ский флаг. По каким-то стран­ным при­чи­нам враг не только не пошел навстречу раз­вед­чи­кам, а всей своей мас­сой начал отсту­пать к сво­ему зна­мени. Вот и подошва Мухи­ной горы. Оста­лось только взо­браться по кру­тому и длин­ному склону и всту­пить в бой. Но южная армия закри­чала «ура» и куда-то побе­жала. Затем она про­ва­ли­лась, как будто ее и не было, уже и кри­ков не слышно. Возле зна­мени остался только кто-то один, навер­ное, часо­вой, да сидел ближе к раз­вед­чи­кам на песке Олег и, веро­ятно, пла­кал с перепугу.
От Кости при­бе­жал Колька Шма­тов и запищал:
– Я свя­зист, я свя­зист! Ска­зал Костя, идем прямо, ихний флаг возь­мем, флаг возьмем!
Митя крикнул:
– От здо­рово! – и пер­вый начал взби­раться на Мухину гору.
Вася глу­боко вздох­нул и полез вверх по кру­тому склону.
Склон был измят и истоп­тан, – навер­ное, ногами южан. Шагать в этом пес­ча­ном месиве было очень трудно. Босые ноги Васи про­ва­ли­ва­лись в песок до самых колен, а от сле­дов Мити вете­рок поды­мал и сыпал в глаза ост­рые вред­ные пес­чинки. Вообще это была очень тяже­лая атака. Вася запы­хался, но когда под­нял глаза и гля­нул впе­ред, до непри­я­тель­ского зна­мени оста­ва­лось так же далеко. Вася заме­тил, что остав­лен­ный у зна­мени часо­вой вол­но­вался, как-то странно пры­гал и пани­че­ски орал, обер­нув­шись назад.
Костя Варе­ник, иду­щий сбоку, крикнул:
– Ско­рее, скорее!
Вася заме­сил нож­ками энер­гич­нее, раза два спо­ткнулся и упал, но все же скоро порав­нялся с Митей. Митя был сла­бее Васи, он падал на каж­дом шагу и ско­рее полз на чет­ве­рень­ках, чем шел. Осталь­ные раз­вед­чики сопели сзади, и кто-то все время тол­кался в Васину пятку.
Вася снова под­нял глаза и уви­дел, что нахо­дится совсем близко от цели и впе­реди всех. Южа­нин, с лицом до стран­но­сти незна­ко­мым и дей­стви­тельно вра­же­ским, был почти перед носом. Это был малень­кий пацан, лет шести, но мельче Васи. Он со стра­хом впился всей своей ост­рень­кой мор­доч­кой в Васины глаза и вдруг ухва­тился ручон­ками за древко зна­мени и начал вытас­ки­вать его из песка. Но знамя у южан было боль­шое. Его огром­ное темно-крас­ное полот­нище тре­пы­ха­лось над голо­вой Васи. Вася при­ба­вил энер­гии, кстати, и бежать стало легче: кру­той подъем кон­чился, нача­лась поло­гая вер­шина. Южа­нин, нако­нец, выдер­нул древко и бро­сился уди­рать к про­ти­во­по­лож­ному склону. Вася что-то крик­нул и побе­жал за ним. Он почти не заме­тил, как больно стук­нула по голове вер­хушка зна­мени, кото­рое южа­нин не в силах был дер­жать в руках, не заме­тил Олега Кури­лов­ского, про­мельк­нув­шего рядом. Вася пере­мах­нул вер­шину и с раз­гону пока­тился вниз. Он не испу­гался и ясно чув­ство­вал, как рядом с ним катится южа­нин, а через секунду понял, что враг от него отстает. Вася уперся нож­ками, задер­жался, под­нял глаза, и в тот же момент южа­нин со зна­ме­нем ска­тился прямо ему на голову. Вася мельк­нул нож­ками, быстро вывер­нулся в сто­рону, и враг поехал мимо: знамя тащи­лось за ним. Вася живо­том бро­сился на древко. Оно немного про­тя­ну­лось по его голому животу, левая рука зары­лась в полот­нище. Вася почув­ство­вал радость победы и гля­нул вверх. Один Митя тор­мо­зил свое паде­ние рядом с ним. Костя и дру­гие раз­вед­чики сто­яли на вер­шине и что-то ему кри­чали и пока­зы­вали вниз. Вася посмот­рел вниз, и стри­жен­ные его волосы заше­ве­ли­лись от ужаса. Прямо на него снизу взби­ра­лись чужие маль­чики. Впе­реди быстро рабо­тал ногами тот самый началь­ник с пету­ши­ным пером, кото­рый при­хо­дил вчера пар­ла­мен­те­ром. За ним караб­ка­лись дру­гие, и у одного в руках было ярко-крас­ное знамя север­ной армии.
Вася ничего не понял, но услы­шал гро­хот ката­строфы. Гла­зами, рас­ши­рен­ными от страха, он видел, как прямо в руки вра­гов ска­тился Митя Кан­ды­бин. Вася дер­нулся, чтобы бежать вверх, но чья-то силь­ная рука ухва­тила его за ногу, и звон­кий, побе­до­нос­ный голос закричал:
– Врешь, попался! Ах ты, мышо­нок! Стой!
Раз­гром север­ной армии был пол­ный. Стоя на вер­шине Мухи­ной горы, окру­жен­ный вра­гами, Вася слы­шал шум победы южан и понял все. Рядом с ним щека­стый, румя­ный маль­чик с очень при­ят­ным, хотя вра­же­ским лицом бол­тал больше всех:
– Вот здо­рово! Ой, как они пока­ти­лись! А тот! А тот! Ихний главнокомандующий!
– Спа­сибо этому, а то они нас хотели пере­хит­рить! – ска­зал началь­ник с пером и кив­нул на Олега Куриловского.
– Он все рас­ска­зал им, – шеп­нул Митя Кандыбин.
Враги с увле­че­нием рас­ска­зы­вали друг другу о тай­нах своей победы. Вася понял, что они от Олега узнали план Сережи и поэтому оста­вили без при­кры­тия знамя, а сами пошли навстречу глав­ным силам севе­рян. Они встре­тили Сережу на краю кру­того подъ­ема. Целые груды песка они сбро­сили на головы насту­па­ю­щим, низ­вергли их в про­пасть и захва­тили в плен Левика Голо­вина вме­сте со зна­ме­нем. Левик сидел неда­леко под кусти­ком и вытас­ки­вал занозу из руки.
– Эй, плен­ники! – крик­нул началь­ник с пером. – Вы здесь будете сидеть.
Он пока­зал место рядом с Леви­ком. там на песке валя­лось опо­зо­рен­ное знамя севе­рян. Кроме Левика, плен­ни­ков было трое: Вася, Митя и Олег Кури­лов­ский. Они сели на песке и мол­чали. Левик выта­щил занозу, про­шелся два раза мимо плен­ни­ков и бро­сился в сосед­нюю про­пасть. Он с ужас­ной быст­ро­той вер­телся на ее кру­том скате. Потом он стал внизу, снял с головы жел­тую тюбе­тейку и при­вет­ственно раз­ма­хи­вал ею:
– До сви­да­нья! Я иду обедать!
За ним никто не побе­жал. Все это про­ис­хо­дило на гла­зах Васи, но каза­лось, что это снится. Вася не мог забыть горе пора­же­ния, а впе­реди он ожи­дал неве­до­мой рас­правы жесто­кого врага. После бег­ства Левика кто-то из южан предложил:
– Надо их свя­зать, а то они все поубегают!
Дру­гой ответил:
– Верно, давайте свя­жем им ноги.
– И руки, и руки!
– Нет, руки не надо.
– А они пораз­вя­зы­ва­ются руками!
В этот момент сидя­щий рядом с Митей Олег Кури­лов­ский взле­тел в воз­дух и прон­зи­тельно закричал:
– Ой-ой-ой-ой! Чего ты щипаешься!?
Южане рас­хо­хо­та­лись, но их началь­ник напал на Митю:
– Ты не име­ешь права щипаться! Ты сам пленный!
Митя не удо­стоил его взглядом.
Тогда началь­ник рассердился:
– Свя­зать им руки и ноги!
– И этому? – пока­зали на Олега.
– Этому не нужно.
Южане бро­си­лись к плен­ни­кам, но сей­час же выяс­ни­лось, что свя­зы­вать нечем. Только у одного южа­нина был поя­сок, но отка­зался выдать его в рас­по­ря­же­ние коман­до­ва­ния, ссы­ла­ясь на то, что «мамка заругает».
Вася с напря­же­нием смот­рел на чужие, страш­ные лица вра­гов, и в нем все больше и больше раз­го­ра­лась нена­висть к Олегу, истин­ному винов­нику пора­же­ния севе­рян и его, Васи­ных, стра­да­ний. Один из южан достал где-то узкую гряз­нень­кую тря­пицу и крик­нул Васе:
– Давай ноги!
Но на вер­шине горы кто-то закричал:
– Сюда! Сюда! Они идут! Защищайся!
Южан как вет­ром снесло. Все они побе­жали отра­жать атаку севе­рян. На вер­шине оста­лись одни плен­ники. Битва шла рядом, на про­ти­во­по­лож­ном склоне слышны были крики «ура», слова команды, смех. Митя пополз к вер­шине, но его мало инте­ре­со­вал ход сра­же­ния. Порав­няв­шись с Оле­гом, он дер­нул его за ногу. Олег отча­янно закри­чал и пока­тился вме­сте с Митей к кустам. Вася за конец рубахи пере­хва­тил Олега и немед­ленно уселся на нем вер­хом. Он радостно сме­ялся, сидя на предателе.
– Давай его бить, – пред­ло­жил Митя.
Вася не успел отве­тить. Более взрос­лый и жир­ный Олег вывер­нулся из-под Васи и побе­жал в сто­рону. У кустов он снова был опро­ки­нут. Митя схва­тил его… Олег снова огла­сил «кучу­гуры» самым диким воплем.
Вася сказал:
– Ты не щипайся, а давай пове­дем его к Сереже.
Олег пла­кал громко и грозил:
– Вот я все рас­скажу папе.
За это Митя еще раз ущип­нул его, после чего Олег рас­тя­нул рот до самых ушей. Вася смеялся:
– Давай его тащить! Давай! Ты пой­дешь сам? – спро­сил он Олега.
– Никуда я не пойду, и чего вы ко мне пристали!
– Давай!
Вдвоем они столк­нули Олега с той самой кручи, по кото­рой удрал Левик. С виз­гом Олег барах­тался в песке. Его пре­сле­до­ва­тели сползли рядом, зары­ва­ясь ногами. Они почти достигли дна про­па­сти, когда наверху раз­да­лись побед­ные крики южан. Олег так орал, что сохра­нить побег в сек­рете было невоз­можно. Их легко поймали.
При­шлось снова двум отваж­ным раз­вед­чи­кам взби­раться по сыпу­чему песку в гору. Олег караб­кался, не пере­ста­вая пла­кать. Митя по дороге ухит­рился ущип­нуть его в послед­ний раз. Началь­ник с пером сказал:
– Это вред­ные пацаны! Они этого плаксу целый день будут молотить.
– Да и верно, – кто-то под­дер­жал началь­ника. – Когда нам с ними возиться? Север­ные опять в атаку пой­дут, а они поде­рутся опять.
– Хорошо, – ска­зал началь­ник, – мы вас отпус­каем, только дайте чест­ное слово, что вы пой­дете домой, а не в ваше войско.
– А зав­тра? – спро­сил Вася.
– А зав­тра, пожалуйста!
Вася гля­нул на Митю:
– Идем?
Митя молча кив­нул, погля­ды­вая на Олега.
Олег отказался:
– Я не пойду с ними. Они будут щипаться. Я никуда не пойду.
Вася стоял про­тив Олега, строй­ный, кра­си­вый и весе­лый, и в его ясных боль­ших гла­зах открыто для всех было ска­зано, что дей­стви­тельно Олег по дороге домой ничего хоро­шего ожи­дать не может.
Началь­ник сердился:
– Так куда тебя девать? Смотри, такой большой!
– Я с вами буду, – про­хны­кал Олег, погля­ды­вая на разведчиков.
– Да черт с ним, пус­кай оста­ется, от него ника­кого вреда!
– Ну, а вы идите, – ска­зал начальник.
Раз­вед­чики улыб­ну­лись и дви­ну­лись домой. Они не успели спу­ститься с Мухи­ной горы, как в армии южан опять забили тре­вогу. Вася дер­нул спут­ника за рукав. Они оста­но­ви­лись и огля­ну­лись. Ясно: южане побе­жали драться. Вася шепнул:
– Пой­дем за кустиками.
Они быстро полезли обратно. Спо­ты­ка­лись, падали, тяжело дышали. За послед­ним кустом ярко горело на солнце бро­шен­ное знамя севе­рян. Митя потя­нул за древко, и крас­ное полот­нище сползло к ним.
– Теперь бежим, – шеп­нул Митя.
– А я то возьму.
– Чего это?
– Ихнее возьму.
– Да ну! А то кто стоит?
– Да то Олег!
Митя обра­до­вался. Он улы­бался нежно, и его лицо сде­ла­лось кра­си­вым. Он обнял Васю за плечи и зашеп­тал любовно:
– Васятка, зна­ешь что? Наше здесь поле­жит. Ты бери ихнее, а я его столкну. Хорошо?
Вася молча кив­нул, и они быстро понес­лись в атаку. Олег оглу­ши­тельно завиз­жал и пока­тился в про­пасть с пре­дель­ной ско­ро­стью. Выры­вая знамя из песка, Вася успел посмот­реть вниз: ни своих, ни чужих он не уви­дел, битва ото­шла далеко.
Раз­вед­чики начали отступ­ле­ние. Они спу­сти­лись вниз, но там стало труд­нее. Зна­мена были очень тяже­лые. Дога­да­лись свер­нуть полот­нище вокруг палок и легко пота­щили их между кустами. Они долго шли, не огля­ды­ва­ясь, а когда огля­ну­лись, уви­дели на вер­шине Мухи­ной горы страш­ное смя­те­ние. Южане бегали по всей горе и загля­ды­вали в каж­дый закоулок.
– Бежим, бежим, – шеп­нул Митя.
Они побе­жали быст­рее. Снова огля­ну­лись – на горе никого. Митя затревожился:
– Они все побе­жали за нами. Все побе­жали. Теперь, если пой­мают, отлупят.
– А как?
– Зна­ешь? Давай туда сво­ро­тим, там густо-густо! Там ляжем и будем лежать. Хорошо?
Они побе­жали влево. Дей­стви­тельно, скоро они попали в такие густые заросли, что с тру­дом про­би­ра­лись в них. На неболь­шой про­га­лине оста­но­ви­лись, задви­нули древки в кусты, а сами рядом зары­лись в песок и при­тихли. Теперь они ничего не могли видеть, только при­слу­ши­ва­лись. На заводе рас­ка­ти­сто-победно про­пел гудок – четыре часа. Нескоро донес­лись к ним голоса пре­сле­до­ва­те­лей, сна­чала неяс­ные, дале­кие. По мере того как они при­бли­жа­лись, стало воз­мож­ным слы­шать и слова:
– Они здесь! Они здесь, – уве­рял один голос пискливо.
– А может они уже дома, – отве­тил дру­гой, более солидный.
– Нет, если б домой пошли, видно бы было. Там все видно!
– Ну, давай искать!
– Они сюда, они сюда полезли! Вот следы ихние!
– Да, да.
– Вот, вот, они палку тащили.
На полянку выско­чили четыре босые ноги. Раз­вед­чики и дышать пере­стали. Босые ноги ходили по линии кустов и осмат­ри­вали каж­дый кустик. Митя шеп­нул в самое ухо Васи:
– Наши идут.
– Где?
– Чест­ное слово, наши!
Вася послу­шал. Дей­стви­тельно, совсем рядом про­хо­дил гал­деж десятка голо­сов, и не могло быть сомне­ний, что это «наши». Митя вско­чил на ноги и заорал раз­ди­ра­ю­щим уши над­сад­ным криком:
– Сережка-а‑а!
Двое южан остол­бе­нели сна­чала, потом обра­до­ва­лись, бро­си­лись к Мите. Но Митя уже не боялся их. Он отби­вался кулач­ками и напо­ри­сто свер­кал глазами:
– И не при­ста­вай! И не при­ста­вай! Сережка-а‑а!!!
Вася выпрыг­нул на полянку и спо­койно смот­рел на вра­гов. Один из них, дочерна заго­рев­ший маль­чик с яркими губами, улыбнулся:
– Чего ты кри­чишь? Все равно в плену. Где зна­мена? Говори, где? повер­нулся он к Васе.
Вася раз­вел руками:
– Нету! Пони­ма­ешь, нету!
В это время затре­щали кусты, зашу­мели голоса, и враги бро­си­лись в дру­гую сторону.
Митя еще раз заорал:
– Сережка-а‑а!
– Что тут дела­ется? – спро­сил Сережа, выходя на полянку. За ним выгля­ды­вала вся север­ная армия.
– Вот, смот­рите! – ска­зал Вася, раз­вер­ты­вая вра­же­ское знамя.
– И наше! И наше!
– Какой подвиг! – вос­клик­нул Сережа. – Какой геро­и­че­ский подвиг! Ура!
Все закри­чали «ура». Все рас­спра­ши­вали героев. Все тре­пали их по пле­чам. Сережа под­нял Васю на руки, щеко­тал его и спрашивал:
– Ну, как тебя бла­го­да­рить? Как тебя наградить?
– И Митя! И Митя! – сме­ялся Вася, дры­гая ногами.
Ах, какой это был слав­ный, геро­и­че­ский, побед­ный день! Как было тор­же­ственно на Мухи­ной горе, куда сво­бодно про­шла север­ная армия и где Сережа сказал:
– Това­рищи! Сего­дняш­ний день кон­чился нашей побе­дой! Мы три раза ходили в атаку, но три раза враг, воору­жен­ный до зубов, отра­жал наше наступ­ле­ние. Наши потери страш­ные. Мы уже думали, что раз­биты наго­лову. С поник­шими серд­цами мы начали отступ­ле­ние, и вот мы узнали, что доб­лест­ные наши раз­вед­чики Вася Наза­ров и Митя Кан­ды­бин на запад­ном фронте одер­жали бле­стя­щую победу!..
Кон­чил Сережа так:
– Так пусть же эти герои сво­ими руками водру­зят наше знамя на вер­шине Мухи­ной горы! Нате!
Вася и Митя взяли яркое алое знамя и крепко вдви­нули его древко в подат­ли­вый песок. Севе­ряне огла­шали воз­дух кли­ками победы. Неда­леко бро­дили рас­стро­ен­ные южане. Неко­то­рые из них подо­шли ближе и сказали:
– Непра­вильно! Мы имеем право снять!
– Изви­ните! – отве­тил им Сережа. – Знамя ваше захва­чено до четы­рех часов?
– Ну… до четырех…
– А теперь сколько!? Умойтесь…
Какой это был пре­крас­ный день, зве­ня­щий сла­вой и героизмом.
– Нет, пой­дем к нам, – реши­тельно ска­зал Вася.
Митя сму­тился. Куда дева­лась его посто­ян­ная агрессия!
– Я не хочу, – про­шеп­тал он.
– Да пой­дем! И обе­дать будем у нас. А ты ска­жешь маме, что ты пой­дешь к нам.
– да чего я буду говорить…
– А ты так и скажи!
– Ты дума­ешь, что я боюсь мамы? Мама ничего и не ска­жет. А так…
– А ты что гово­рил… еще утром… там ты что говорил?
Митя, нако­нец, сдался. Когда же они подо­шли к крыльцу, он остановился:
– Зна­ешь что? Ты подо­жди, а я пойду и сей­час же приду.
Не ожи­дая ответа, он побе­жал в свою квар­тиру. Через две минуты он выско­чил обратно, держа в руках зна­ме­ни­тую желез­ную коробку. В ней уже не было ни гнезд, ни дик­то­вых перегородок.
– На твою коробку!
Он сиял розо­вой радо­стью, но глаза отво­дил в сторону.
Вася опешил:
– Митя! Тебя отец побьет!
– Ой! Побьет! Ты дума­ешь, так он меня легко поймает?
Вася дви­нулся вверх. Он решил, что это про­кля­тый вопрос с короб­кой смо­жет решить един­ствен­ный чело­век на свете: муд­рый и доб­рый, все­зна­ю­щий его отец Федор Назаров.
Мать Васи встре­тила маль­чи­ков с удивлением:
– А, ты с гостем? Это Митя? Вот хорошо! Но, ужас! На кого вы похожи? Да где вы были? Вы сажу чистили?
– Мы вое­вали, – ска­зал Вася.
– Страх какой! Федя, иди на них посмотри!
Отец при­шел и зака­тился смехом:
– Васька! Немед­ленно мыться!
– Там война, папа! Ты зна­ешь, мы знамя захва­тили! С Митей!
– И гово­рить с тобой не хочу! Воен­ные должны раньше умы­ваться, а потом разговаривать.
Он при­крыл дверь в сто­ло­вую, высу­нул оттуда голову и ска­зал с делан­ной суровостью:
– И в сто­ло­вую не пущу! Маруся, бро­сай их прямо в воду! И этого высти­рай, Кан­ды­бина, ишь какой чер­ный! А это та самая коробка? Угу… пони­маю! Нет, нет, я с такими шма­ро­во­зами не хочу разговаривать!
Митя стоял на месте, пере­пу­ган­ный больше, чем в самой отча­ян­ной битве. С оста­но­вив­ши­мися в испуге ост­рыми гла­зами он начал отступ­ле­ние к две­рям, но мать Васи взяла его за плечи:
– Не бойся, мы будем мыться про­стой водой!
Скоро мать вышла из кухни и ска­зала мужу:
– Может, ты остри­жешь Митю? Его волосы невоз­можно отмыть…
– А его роди­тели не будут оби­жаться за вмешательство?
– Да ну их, пус­кай оби­жа­ются! Бить маль­чика они умеют, у него… все эти места… в синяках.
– Ну, что же, вме­ша­емся, – ска­зал весело Наза­ров и достал из шкафа машинку.
Еще через чет­верть часа оба раз­вед­чика, чистые, розо­вые и кра­си­вые, сидели за сто­лом и… есть не могли, столько было чего рассказывать.
Наза­ров пора­жался, делал боль­шие глаза, радо­вался и скор­бел, вскри­ки­вал и сме­ялся – пере­жи­вал все слу­чай­но­сти воен­ной удачи.
Только что пообе­дали, при­бе­жал Сережа.
– Где наши герои? Выхо­дите сей­час же, пар­ла­мен­теры придут…
– Пар­ла­мен­теры? – Наза­ров серьезно опра­вил рубаху. – А мне можно посмотреть?
Север­ная армия выстро­и­лась в пол­ном составе для встречи пар­ла­мен­те­ров. Тру­бача, правда, сво­его не было, но зато на вер­шине Мухи­ной горы сто­яло север­ное знамя!
Но раньше, чем при­шли пар­ла­мен­теры, при­шла мать Олега и обра­ти­лась к северянам:
– Где Олег? Он с вами был?
Сережа укло­нился от ответа:
– Вы ж не раз­ре­шили ему играть.
– Да, но отец поз­во­лил ему посмотреть…
– У нас его не было…
– Вы его видели, мальчики?
– Он там тор­чал, – отве­тил Левик. – Его в плен взяли.
– Кто взял в плен?
– Да эти… южные…
– Где это? Где он сейчас?
– Он измен­ник, – ска­зал Митя. – Он им все рас­ска­зал, а теперь боится сюда при­хо­дить. И пусть лучше не приходит!
Кури­лов­ская с тре­во­гой всмат­ри­ва­лась в лицо Мити.
Митя сей­час сиял чистым золо­том ябло­ком головы, и его гла­зенки, ост­рые и напо­ри­стые, теперь не каза­лись наг­лыми, а только живыми и ост­ро­ум­ными. Наза­ров с инте­ре­сом ожи­дал даль­ней­ших собы­тий, он пред­чув­ство­вал, что они будут раз­ви­ваться беше­ным тем­пом. Из своей квар­тиры, поль­зу­ясь хоро­шим вече­ром, вышел и Кан­ды­бин. Он недоб­рым гла­зом посмат­ри­вал на нового, остри­жен­ного Митю, но почему-то не спе­шил демон­стри­ро­вать свои роди­тель­ские права.
Кури­лов­ская в тре­воге огля­ды­ва­лась, подав­лен­ная рав­но­ду­шием окру­жа­ю­щих к судьбе Олега. Она встре­тила любо­пыт­ный взгляд Наза­рова и поспе­шила нему.
– Това­рищ Наза­ров, ска­жите, что мне делать? Нет моего Олега. Я прямо сама не своя. Семен Пав­ло­вич еще ничего не знает.
– Его в плен взяли, – улыб­нулся Назаров.
– Ужас какой! В плен! Куда-то пота­щили маль­чика, что-то с ним делают! Он и не играл совсем.
– Вот то и плохо, что не играл. Это напрасно вы ему не позволили.
– Семен Пав­ло­вич про­тив. Он гово­рит: такая дикая игра!
– Игра не дикая, а вы сами поста­вили его в дикое поло­же­ние. Разве так можно?
– Това­рищ Наза­ров, мало ли маль­чишки чего при­ду­мают? А только у них своя жизнь…
В это время калитка впу­стила тор­же­ствен­ную тройку пар­ла­мен­те­ров, а чет­вер­тым вошел и Олег Кури­лов­ский, изма­зан­ный, запла­кан­ный и скуч­ный. Мать ахнула и бро­си­лась к нему. Она повела его домой, он шел рядом и хны­кал, пока­зы­вал паль­цем на мальчиков.
Маль­чи­кам было не до Олега. Южная армия выста­вила ни на что не похо­жие тре­бо­ва­ния: воз­вра­тить знамя и при­знать, что севе­ряне потер­пели пора­же­ние. Пар­ла­мен­теры утвер­ждали, что Вася и Митя были отпу­щены потому, что дали чест­ное слово больше сего­дня не вое­вать, – им пове­рили, а они чест­ное слово не сдержали.
– Какие там чест­ные слова, – воз­му­тился Сережа, – война – и все!
– Как? Вы про­тив чест­ного слова? Да? – чело­век с пером искренне негодовал.
– А может, они нарочно дали чест­ное слово? Они, может, нарочно, чтобы вас обмануть!
– Чест­ное слово! Ого, какие вы! Чест­ное слово если дал, так уже тот… уже нужно держать…
– А вот если, напри­мер, к фаши­стам попался? К фаши­стам! Они ска­жут: дай чест­ное слово! Так что? Так, по-тво­ему, и носиться с твоим чест­ным словом?
– О! Куда они повели! – началь­ник рукой про­тя­нул по направ­ле­нию к небу. – К фаши­стам! А мы как? У нас какой дого­вор? У нас такой дого­вор: и мы крас­ные, и вы крас­ные, и ника­ких фаши­стов. При­ду­мали – фашисты!
Сережа был сму­щен послед­ним дово­дом и обер­нулся к своим:
– Вы давали чест­ное слово?
Митя насмеш­ливо при­щу­рился на чело­века с пером:
– Мы давали чест­ное слово?
– А то не давали?
– А то давали?
– Давали!
– Нет, не давали!
– А я вам не гово­рил: дайте чест­ное слово?!
– А как ты говорил?
– А как я говорил?
– А ты пом­нишь, как ты говорил?
– Помню.
– Нет, ты не помнишь.
– Я не помню?
– А ну, скажи, как?
– Я скажу. А по-тво­ему, как?
– Нет, как ты гово­рил, если ты помнишь?..
– Не бес­по­койся, я помню, а вот как по-твоему?
– Ага? Как по-моему? Ты ска­зал: дайте чест­ное слово, что не пой­дете к сво­ему вой­ску. Вася, так же он говорил?
– А разве не все равно?
Но карта вра­гов была бита. Севе­ряне засме­я­лись и закричали:
– А они при­шли! Чест­ное слово! Тоже хитрые!
Кан­ды­бин, на что уж серьез­ный чело­век, и тот расхохотался:
– Чер­товы пацаны! Обста­вили! А кто моего так обстрогал?
Наза­ров не отве­тил. Кан­ды­бин при­дви­нулся ближе к маль­чи­кам – их игра начи­нала его раз­вле­кать. Он долго сме­ялся, когда услы­шал контр­пред­ло­же­ние севе­рян. Сме­ялся он непо­сред­ственно и сильно, как ребе­нок, накло­нясь и даже приседая.
Севе­ряне пред­ло­жили: пус­кай их знамя три дня стоит на Мухи­ной горе, а потом они отда­дут, и тогда начи­нать новую войну. А если не хотят, зна­чит, «Мухина гора – наша».
Пар­ла­мен­теры сме­хом отве­тили на это предложение:
– Пхи! Что мы, не смо­жем себе новое знамя сде­лать? Смо­жет, хоть десять! Вот уви­дите зав­тра, чье знамя будет сто­ять на Мухи­ной горе!
– Увидим!
– Увидим!
Про­щаль­ная цере­мо­ния была сде­лана наскоро, кое-как; пар­ла­мен­теры ухо­дили злые, а севе­ряне кри­чали им вдо­гонку, уже не при­дер­жи­ва­ясь ника­ких пра­вил воен­ного этикета:
– Хоть десять зна­мен пошейте, все у нас будут!
– Ну, зав­тра дер­жись! – ска­зал Сережа своим. – Зав­тра нам трудно придется!
Но им при­шлось трудно не зав­тра, а сейчас.
Из своей квар­тиры по высо­кой дере­вян­ной лест­нице спус­кался сам началь­ник пла­но­вого отдела Семен Пав­ло­вич Кури­лов­ский, спус­кался мас­сив­ный, гнев­ный, страш­ный. За ним, спо­ты­ка­ясь, пры­гал со сту­пеньки на сту­пеньку измо­ча­лен­ный жиз­нью Олег Куриловский.
Семен Пав­ло­вич под­нял руку и ска­зал высо­ким власт­ным тено­ром, кото­рый, впро­чем, очень мало похо­дил к его фигуре под графа Витте:
– Маль­чишки! Эй, маль­чишки! Подо­ждите! Подо­ждите, я вам говорю!
– Ой и злой же! Это Олега…
Семен Пав­ло­вич еще на ниж­ней сту­пень крыльца закричал:
– Изде­ваться! Насиль­ни­чать! Само­воль­ни­чать! Я вам покажу насильничать!
Он под­бе­жал к мальчикам:
– Кто здесь Наза­ров? Наза­ров кто?
Все притихли.
– Я спра­ши­ваю, кто Назаров?
Ваня испу­ганно огля­нулся на отца, но отец сде­лал такой вид, будто все про­ис­хо­дя­щее его не инте­ре­сует. Вася покрас­нел, удив­ленно под­нял лицо и ска­зал звонко и немного протяжно:
– Наза­ров? Так это я – Назаров!
– Ага, это ты! – закри­чал Кури­лов­ский. – Так это ты истя­зал моего сына? А дру­гой? Кан­ды­бин? Где Кандыбин?
Митя напру­жи­нил гла­зенки и повер­нулся пле­чом к гнев­ному графу Витте:
– А чего вы кри­чите? Ну, я Кандыбин!
Кури­лов­ский под­ско­чил к Мите и дер­нул его за плечо так сильно, что Митя опи­сал вокруг него неко­то­рую орбиту и попал прямо в руки к Сереже. Сережа быстро пере­дви­нул его на новое место сзади себя и под­ста­вил Кури­лов­скому свое улы­ба­ю­ще­еся умное лицо.
– Где он? Чего вы пря­чете? Вы вме­сте издевались?
Кури­лов­ский так комично загля­ды­вал за спину Сережи, и Митя так ост­ро­умно пря­тался за этой спи­ной, что все маль­чики громко рас­хо­хо­та­лись. Кури­лов­ский налился кро­вью, огля­нулся и понял, что нужно ско­рее ухо­дить, чтобы не сде­латься объ­ек­том насто­я­щего посме­шища. В сле­ду­ю­щий момент он, веро­ятно, убе­жал бы в свой каби­нет и там дал бы пол­ную волю гневу, если бы в это время к нему не подо­шел отец Мити:
– Вам, соб­ственно, для чего пона­до­бился мой сын? – спро­сил он, зало­жив руки за спину, а голову отки­нул назад, так что на пер­вом плане ока­зался его ост­рый кадык, обтя­ну­тый крас­ной кожей.
– Что? Что вам угодно?
– Да не угодно, а я спра­ши­ваю, для чего вам пона­до­бился мой сын? Может, вы его побить хотите? Я вот – Кандыбин!
– А, это ваш сын?
– Ох, и стук­нет его сей­час! – громко ска­зал Митя.
Новый взрыв хохота.
Наза­ров быстро подо­шел к двум роди­те­лям, сто­яв­шим друг перед дру­гом в пози­циях пету­ши­ной дуэли. Вася сей­час не узнал сво­его отца. Наза­ров ска­зал негромко, но голо­сом таким сер­ди­тым, какого Вася еще нико­гда у отца не слышал:
– Это что за коме­дия? Немед­ленно пре­кра­тите! Идем ко мне или к вам и поговорим!
Кан­ды­бин не пере­ме­нил позы, но Кури­лов­ский быстро сооб­ра­зил, что это луч­ший выход из положения.
– Хорошо, – с делан­ной рез­ко­стью согла­сился он. – Идем ко мне.
Он напра­вился к сво­ему крыльцу. Кан­ды­бин дви­нул плечами.
– А пошли вы к…
– Иди! – ска­зал Наза­ров. – Иди, лучше будет!
– Тьфу, барыня б вас любила! – Кан­ды­бин дви­нулся за Куриловским.
Наза­ров под­нялся на крыльцо послед­ним. Он слы­шал, как в при­тих­шей толпе маль­чи­ков кто-то крикнул:
– Здо­рово! Вася, это твой папан? Это я понимаю!
В своем каби­нете Семен Пав­ло­вич, конечно, не мог кри­чать и гне­ваться: из-за какого-то маль­чишки не сто­ило нару­шать един­ство стиля. Любез­ным жестом он пока­зал на кресла, сам уселся за пись­мен­ным сто­лом и улыбнулся:
– Эти маль­чишки хоть кого расстроят.
Но улыбка хозя­ина не вызвала ожив­ле­ния у гостей. Наза­ров смот­рел на него, нахму­рив брови:
– Вас рас­стро­или? Вы сооб­ра­жа­ете что-нибудь?
– Как, я соображаю?
– Орете на ребят, хва­та­ете, дер­га­ете. Что это? Кто вы такой?
– Я могу защи­щать сво­его сына?
Наза­ров под­нялся и пре­зри­тельно мах­нул рукой:
– От кого защи­щать? Что вы, его за ручку будете водить? Всю жизнь?
– А как по-вашему?
– Почему вы не поз­во­лили ему играть?
Теперь и Кури­лов­ский под­нял свое тело над столом:
– Това­рищ Наза­ров, мой сын – это мое дело. Не поз­во­лил, и все. Мой авто­ри­тет еще высоко стоит.
Наза­ров дви­нулся к две­рям. На выходе он обернулся:
– Только смот­рите: из вашего сына вырас­тет трус и двурушник.
– Сильно сказано.
– Как умею.
Во время этой не вполне выдер­жан­ной беседы Кан­ды­бин молча сидел, вытя­нув­шись на стуле. У него не было охоты раз­би­раться в тон­ко­стях педа­го­гики, но и поз­во­лить Кури­лов­скому тол­кать сво­его сына он тоже не мог. В то же время ему очень понра­ви­лись слова Кури­лов­ского об авто­ри­тете. Он даже успел сказать:
– Авто­ри­тет – это правильно!
Но отста­вать от Наза­рова он прин­ци­пи­ально не мог. А внизу на крыльце Наза­ров ска­зал ему:
– Слу­шай, Сте­пан Пет­ро­вич. Я тебя очень ува­жаю и чело­век ты поря­доч­ный, и мастер хоро­ший, а только если ты сво­его Митьку хоть раз уда­ришь, – лучше выез­жай из города: я тебя в тюрьму упеку. Поверь моему слову большевистскому.
– Да ну тебя, чего ты пугаешь?
– Сте­пан Пет­ро­вич, посажу.
– Тьфу, морока на мою голову! Чего ты при­це­пился? Как там я его бью?
– Он у меня купался сего­дня. Весь в синяках.
– Да ну?
– А маль­чик он у тебя слав­ный. Забьешь, испортишь.
– Для авто­ри­тета бывает нужно.
– Авто­ри­тет, авто­ри­тет! Это дурак ска­зал, а ты повто­ря­ешь, а еще стахановец!
– Вот при­стал! Федор Ива­но­вич, чего ты при­це­пился? Черт его знает, как с ними нужно!
– Пой­дем ко мне, поси­дим. Есть по рюмке, и варе­ни­ков жена наварила…
– Разве по такому слу­чаю подходяще?
– Подходяще.
Про­блему авто­ри­тета в семье Голо­ви­ных под­ме­нило раз­вле­че­ние, орга­ни­зо­ван­ное вокруг навяз­чи­вой идеи. Роди­тели и дети должны быть друзьями.
Это неплохо, если это серьезно. Отец и сын могут быть дру­зьями, должны быть дру­зьями. Но отец все же оста­ется отцом, а сын оста­ется сыном, т. е. маль­чи­ком, кото­рого нужно вос­пи­ты­вать и кото­рого вос­пи­ты­вает допол­ни­тельно отец, при­об­ре­та­ю­щий, бла­го­даря этому, неко­то­рые при­знаки, допол­ни­тель­ные к его поло­же­нию друга. А если дочь и мать не только дру­зья, но и подруги, а отец и сын не только дру­зья, а зака­дыч­ные дру­зья, почти собу­тыль­ники, то допол­ни­тель­ные при­знаки, при­знаки педа­го­ги­че­ские, могут неза­метно исчез­нуть. Так они исчезли в семье Голо­ви­ных. У них трудно разо­брать, кто кого вос­пи­ты­вает, но во вся­ком слу­чае, сен­тен­ции педа­го­ги­че­ского харак­тера чаще выска­зы­ва­ются детьми, ибо роди­тели играют все же чест­нее, помня золо­тое пра­вило: играть, так играть!
Но игра давно поте­ряла свою пер­во­на­чаль­ную пре­лесть. Раньше было так мило и занимательно:
– Папка – бяка! Мамка – бяка!
Сколько было радо­сти и смеха в семье, когда Ляля пер­вый раз назвала отца Гриш­кой! Это был рас­цвет бла­го­твор­ной идеи, это был блеск педа­го­ги­че­ского изоб­ре­те­ния: роди­тели и дети – дру­зья! Сам Голо­вин учи­тель. Кто лучше него спо­со­бен познать вкус такой дружбы! И он познал. Он говорил:
– Новое в мире все­гда про­сто, как яблоко Нью­тона! Поста­вить связь поко­ле­ний на основе дружбы, как это про­сто, как это прекрасно!
Вре­мена этой радо­сти, к сожа­ле­нию, мино­вали. Теперь Голо­вины захле­бы­ва­ются в дружбе, она их душит, но выхода не видно: попро­буйте друга при­ве­сти к повиновению!
Пят­на­дца­ти­лет­няя Ляля гово­рит отцу:
– Гришка, ты опять вчера глу­по­сти молол за ужи­ном у Николаевых!
– Да какие же глупости?
– Как «какие»? Понес, понес свою фило­со­фию: «Есе­нин – это кра­сота уми­ра­ния!» Стыдно было слу­шать. Это старо. Это для малых ребят. И что ты пони­ма­ешь в Есе­нине? Вам, шкра­бам, мало ваших Некра­со­вых да Гого­лей, так вы за Есе­нина беретесь…
Голо­вин не знает: вос­тор­гаться ли пря­мо­той и про­сто­той отно­ше­ний или кор­читься от их явной вуль­гар­но­сти? Вос­тор­гаться все-таки спо­кой­нее. Ино­гда он даже раз­мыш­ляет над этим вопро­сом, но он уже отвык раз­мыш­лять над вопро­сом дру­гим: кого он вос­пи­ты­вает? Игра в дру­зей про­дол­жа­ется и по инер­ции и потому, что больше делать и нечего.
В про­шлом году Ляля бро­сила школу и посту­пила в худо­же­ствен­ный тех­ни­кум. Ника­ких худо­же­ствен­ных спо­соб­но­стей у нее нет, ее увле­кает толь ко шик в самом слове «худож­ник». И Гришка, и Варька хорошо это знают. Они пыта­лись даже пого­во­рить с Лялей, но Ляля откло­нила их вмешательство:
– Гришка! Я в твои дела не лезу, и ты в мои не лезь! И что вы пони­ма­ете в искусстве?
А что полу­ча­ется из Левика? Кто его знает! Во вся­ком слу­чае, и друг из него полу­чился «так себе».
Жизнь Гришки и Варьки сде­ла­лась груст­ной и бес­силь­ной. Гришка ста­ра­ется при­укра­сить ее остро­тами, а Варька и этого не умеет делать. Теперь они нико­гда не гово­рят о вели­чии педа­го­ги­че­ской дружбы и с тай­ной зави­стью посмат­ри­вают на чужих детей, вку­сив­ших дружбу с роди­те­лями не в такой лоша­ди­ной дозе.
С такой же зави­стью встре­чают они и Васю Назарова.
Вот и сей­час вошел он в ком­нату с желез­ной короб­кой под мыш­кой. Голо­вин ото­рвался от тет­ра­дей и посмот­рел на Васю. При­ятно было смот­реть на строй­ного маль­чика с при­вет­ливо-спо­кой­ным серым взглядом.
– Тебе что, мальчик?
– Я при­нес коробку. Это коробка Лялина. А где Ляля?
– Как же, как же, помню. Ты – Вася Назаров?
– Ага… А вы тот… А вас как зовут?
– Меня… меня зовут Гри­го­рий Константинович!
– Гри­го­рий Кон­стан­ти­но­вич? И еще вас зовут… тот… Гри…ша. Да?
– М‑да. Ну, хорошо, садись. Рас­скажи, как ты живешь.
– У нас теперь война. Там… на Мухи­ной горе.
– Война? А что это за гора?
– А смот­рите: в окошко все видно! И флаг! То наш флаг!
Голо­вин гля­нул в окно: дей­стви­тельно, гора, а на горе флаг.
– Давно это?
– О! Уже два дня!
– Кто же там воюет?
– А все маль­чики. И ваш Левик тоже. Он вчера был в плену.
– Вот как? Даже в плену? Левик!
Из дру­гой ком­наты вышла Ляля.
– Левика с утра нет. И не обедал.
– Заво­е­вался, зна­чит? Так! Вот он тебе коробку принес.
– Ах, Вася, при­нес коробку! Вот умница!
Ляля обняла Васю и поса­дила рядом с собой.
– А мне эта коробка страшно нужна! Какая ты пре­лесть! Почему ты такая пре­лесть? А ты пом­нишь, как я тебя отлу­пила? Помнишь?
– Ты меня не сильно отлу­пила. И даже не больно. А ты всех бьешь? И Левика?
– Смотри, Гришка, какой он хоро­ший. Ты смотри!
– Ну, что же, смотрю.
– Вот если бы у вас с Варь­кой был такой сын.
– Лялька!
– Вы только и уме­ете: «Лялька!» Если бы у меня был такой брат, а то босяк какой-то. Он мой белень­кий коше­лек сего­дня утром продал.
– Ну, что ты, Ляля!
– Про­дал. Какому-то маль­чику за пять­де­сят копеек. А за пять­де­сят копеек купил себе воро­ненка, теперь мучит его под крыль­цом. Это вы так воспитали!
– Лялька!
– Ну, посмотри, Вася! Он ничего дру­гого не умеет гово­рить. Повто­ряет, как попугай!
– Лялька!!
Вася громко засме­ялся и уста­вился на Гришку дей­стви­тельно как на замор­скую птицу.
Но Голо­вин не оскор­бился, не вышел из ком­наты и не хлоп­нул две­рью. Он даже улыб­нулся покорно:
– Я не только Левика, а и тебя про­ме­няю на этого Васю!
– Гришка! О Левике ты можешь гово­рить, а обо мне, прошу, в послед­ний раз!
Гришка пожал пле­чами. Что ему оста­ва­лось делать?
И на Васи­ном дворе и на «кучу­гу­рах» жизнь про­дол­жа­лась. С пере­мен­ным сча­стьем про­шла война между север­ными и южными. Было много побед, пора­же­ний, подви­гов. Были и измены. Изме­нил севе­ря­нам Левик: он нашел себе новых дру­зей на сто­роне про­тив­ника, а может быть, и не дру­зей, а что-нибудь дру­гое. Когда он через три дня захо­тел вер­нуться в ряды север­ной армии, Сережа Скаль­ков­ский назна­чил над ним воен­ный суд. Левик покорно пошел на суд, но ничего не вышло: суд не захо­тел про­стить его измену и отка­зал в вос­ста­нов­ле­нии его чести. Где-то на краю «кучу­гур» начал он копать пещеру, рас­ска­зы­вал о ней очень много, опи­сы­вал, какой в пещере стол и какие полки, но потом об этой пещере все забыли, и даже сам Левик.
Война не успела при­ве­сти к раз­грому одного из про­тив­ни­ков. Когда воен­ные дей­ствия были пере­не­сены на край­ний юг, там враж­деб­ные сто­роны наткну­лись на сим­па­тич­ное озеро в зеле­ных бере­гах, за озе­ром уви­дели виш­не­вые сады, стоги соломы, коло­дез­ные журавли и хаты – деревню Кор­чаги. По почину южан решили срочно пре­кра­тить войну и орга­ни­зо­вать экс­пе­ди­цию для изу­че­ния вновь откры­той страны. Экс­пе­ди­ция полу­чила боль­шой раз­мах после того, как отец Васи решил при­нять в ней уча­стие. Вася несколько дней под­ряд ходил по двору и громко сме­ялся от радости.
Экс­пе­ди­ция про­дол­жа­лась от четы­рех часов утра до позд­него вечера. Важ­ней­шим ее дости­же­нием было откры­тие в деревни Кор­чаги силь­ней­шей орга­ни­за­ции, при виде кото­рой Сережа Скаль­ков­ский воскликнул:
– Вот с кем вое­вать! Это я понимаю!
У кор­ча­гин­цев было свое фут­боль­ное поле с насто­я­щими воро­тами. Экс­пе­ди­ция бук­вально обо­млела, уви­дев такую высо­кую сту­пень циви­ли­за­ции. Кор­ча­гин­ские маль­чики пред­ло­жили това­ри­ще­ский матч, но экс­пе­ди­ция только покрас­нела в ответ на любез­ное приглашение.
Жизнь ухо­дила впе­ред. Ухо­дил впе­ред и Вася. В его игру­шеч­ном цар­стве все еще сто­яли авто­мо­били и паро­возы, еще жил поста­рев­ший и обо­дран­ный Ванька-Встанька, в пол­ном порядке были сло­жены мате­ри­алы для постройки моста и мел­кие гвозди в кра­си­вой коробке – но это все прошлое.
Вася ино­гда оста­нав­ли­ва­ется перед игру­шеч­ным цар­ством и заду­мы­ва­ется о его судьбе, но с ним уже не свя­зы­ва­ется ника­кая горя­чая мечта. Тянет на двор к маль­чи­кам, где идут войны, где строят качели, где живут новые слова: «пра­вый инсайд» и «хав­бек», где уже начали меч­тать о зим­нем ката­нии с гор.
Одна­жды над игру­шеч­ным цар­ством сошлись отец и сын, и отец сказал:
– Видно по всему, Вася, будешь стро­ить мост, когда вырас­тешь, насто­я­щий мост через насто­я­щую реку.
Вася поду­мал и ска­зал серьезно в ответ:
– Это лучше, а только надо учить много… как стро­ить. А теперь как?
– А теперь будем стро­ить санки. Скоро снег выпадет.
– И мне санки, и Мите санки.
– Само собой. Это одно дело. А теперь дру­гое дело: за лето ты чуточку распустился.
– А как?
– На эта­жерке уби­ра­ешь редко. Газеты не сло­жены, цветы не политы. А ты уже боль­шой, надо тебе при­ба­вить нагрузку. Будешь утром под­ме­тать комнаты.
– Только ты купи веник хоро­ший, – ска­зал Вася, – такой, как у Кандыбина.
– Это не веник, а щетка, – попра­вил отец.
Семья Кан­ды­би­ных в это время пере­жи­вала эпоху воз­рож­де­ния, и сим­во­лом этой эпохи сде­ла­лась щетка, кото­рую Кан­ды­бин купил на дру­гой день после варе­ни­ков и рюмки водки. Тогда в беседе с Наза­ро­вым он больше топор­щился бы, но как это сде­ла­ешь, если на столе гра­фин­чик, а в широ­кой миске сме­тана, если хозяйка лас­ково накла­ды­вает тебе на тарелку варе­ни­ков и говорит:
– Какой у вас милый этот Митя! Мы так рады, что Вася с ним подружился..
И поэтому Кан­ды­бин честно ста­рался быть послуш­ным гостем, и ему нра­ви­лось то, что гово­рил Наза­ров. А Наза­ров гово­рил прямо:
– Ты меня не пере­би­вай! Я куль­тур­нее тебя и больше видел, у кого же тебе и научиться, как не у меня? И с сыном нужно по-дру­гому, и по хозяй­ству иначе. Ты чело­век умный, ста­ха­но­вец, ты дол­жен нашу боль­ше­вист­скую честь дер­жать. А это что такое: бить такого слав­ного хлопца? Это же, пони­ма­ешь, непри­лично, как без шта­нов на улицу выйти. Да ты ешь варе­ники, смотри, какие миро­вые! Жаль, что жинки твоей нету… Ну, дру­гим разом.
Кан­ды­бин ел варе­ники, крас­нел, под­да­ки­вал. А на про­ща­ние ска­зал Назарову:
– Спа­сибо тебе, Федор Ива­но­вич, что пого­во­рил со мной. А в выход­ной день при­ходи, посмотри мою жизнь, моя Поля в отно­ше­нии варе­ни­ков тоже достижение.
Повесть о Васе кон­чена. Она не имела в виду пред­ло­жить какую-нибудь мораль. Хоте­лось в ней без лукав­ства изоб­ра­зить самый малень­кий кусо­чек жизни, один из тех обы­ден­ных отрыв­ков, кото­рые сот­нями про­хо­дят перед нашими гла­зами и кото­рые не мно­гим из нас кажутся достой­ными вни­ма­ния. Нам посчаст­ли­ви­лось побыть с Васей в самый ответ­ствен­ный и реша­ю­щий момент его жизни, когда маль­чик из теп­лого семей­ного гнезда выхо­дит на широ­кую дорогу, когда он впер­вые попа­дает в кол­лек­тив, зна­чит, когда он ста­но­вится гражданином.
Этого пере­хода нельзя избе­жать. Он так же есте­ственно необ­хо­дим и так же важен, как окон­ча­ние школы, пер­вый выход на работу, женитьба. Все роди­тели это знают, и в то же время очень мно­гие из них в этот ответ­ствен­ный момент остав­ляют сво­его ребенка без помощи, и остав­ляют как раз те, кто наи­бо­лее ослеп­лен либо роди­тель­ской вла­стью, либо роди­тель­ской игрой.
Ребе­нок – это живой чело­век. Это вовсе не орна­мент нашей жизни, это отдель­ная пол­но­кров­ная и бога­тая жизнь. По силе эмо­ций, по тре­вож­но­сти и глу­бине впе­чат­ле­ний, по чистоте и кра­соте воле­вых напря­же­ний дет­ская жизнь несрав­ненно богаче жизни взрос­лых. Но ее коле­ба­ния поэтому не только вели­ко­лепны, но и опасны. И радо­сти и драмы этой жизни силь­нее потря­сают лич­ность и ско­рее спо­собны созда­вать и мажор­ные харак­теры дея­те­лей кол­лек­тива и харак­теры злоб­ных, подо­зри­тель­ных и оди­но­ких людей.
Если вы эту насы­щен­ную яркую и неж­ную жизнь видите и зна­ете, если вы раз­мыш­ля­ете над ней, если вы в ней участ­ву­ете, только тогда ста­но­вится дей­ствен­ным и полез­ным ваш роди­тель­ский авто­ри­тет, та сила, кото­рую вы нако­пили раньше, в соб­ствен­ной, лич­ной и обще­ствен­ной жизни.
Но если ваш авто­ри­тет, как чучело, рас­кра­шен­ное и непо­движ­ное, только рядом стоит с этой дет­ской жиз­нью, если дет­ское лицо, дет­ская мимика, улыбка, раз­ду­мье и слезы про­хо­дят бес­следно мимо вас, если в отцов­ском лице не видно граж­да­нина – грош цена вашему авто­ри­тету, каким бы гне­вом или ремеш­ком он ни был вооружен.
Если вы бьете вашего ребенка, для него во вся­ком слу­чае тра­ге­дия: или тра­ге­дия боли и обиды, или тра­ге­дия при­выч­ного без­раз­ли­чия и жесто­кого дет­ского терпения.
Но тра­ге­дия эта – для ребенка. А вы сами – взрос­лый, силь­ный чело­век, лич­ность и граж­да­нин, суще­ство с моз­гами и муску­лами, вы, нано­ся­щий удары по неж­ному, сла­бому рас­ту­щему телу ребенка, что вы такое? Прежде всего вы невы­но­симо комичны, и, если бы не жаль было вашего ребенка, можно до слез хохо­тать, наблю­дая ваше педа­го­ги­че­ское вар­вар­ство. В самом луч­шем слу­чае, в самом луч­шем, вы похожи на обе­зьяну, вос­пи­ты­ва­ю­щую своих детенышей.
Вы дума­ете, что это нужно для дисциплины?
У таких роди­те­лей нико­гда не бывает дис­ци­плины. Дети про­сто боятся роди­те­лей и ста­ра­ются жить подальше от их авто­ри­тета и от их власти.
И часто рядом с роди­тель­ским дес­по­тиз­мом ухит­ря­ется жить и дебо­ши­рить дет­ский дес­по­тизм, не менее дикий и раз­ру­ши­тель­ный. Здесь вырас­тает дет­ский каприз, этот под­лин­ный бич семей­ного коллектива.
Боль­шей частью каприз родится как есте­ствен­ный про­тест про­тив роди­тель­ской дес­по­тии, кото­рая все­гда выра­жа­ется во вся­ком зло­упо­треб­ле­нии вла­стью, во вся­кой неуме­рен­но­сти: неуме­рен­ной любви, стро­го­сти, ласки, корм­ле­ния, раз­дра­же­ния, сле­поты и муд­ро­сти. А потом каприз уже не про­тест, а посто­ян­ная, при­выч­ная форма обще­ния между роди­те­лями и детьми.
В усло­виях обо­юд­ного дес­по­тизма поги­бают послед­ние остатки дис­ци­плины и здо­ро­вого вос­пи­та­тель­ного про­цесса. Дей­стви­тельно важ­ные явле­ния роста, инте­рес­ные и зна­чи­тель­ные дви­же­ния дет­ской лич­но­сти при­ви­ва­ются, как в тря­сине, в каприз­ной и бес­тол­ко­вой возне, в само­дур­ном про­цессе выси­жи­ва­ния сно­бов и эгоистов.
В пра­виль­ном семей­ном кол­лек­тиве, где роди­тель­ский авто­ри­тет не под­ме­ня­ется ника­ким сур­ро­га­том, не чув­ству­ется надоб­но­сти в без­нрав­ствен­ных и некра­си­вых при­е­мах дис­ци­пли­ни­ро­ва­ния. И в такой семье все­гда есть пол­ный поря­док и необ­хо­ди­мое под­чи­не­ние и послушание.
Не само­дур­ство, не гнев, не крик, не мольба, не упра­ши­ва­ние, а спо­кой­ное, серьез­ное и дело­вое рас­по­ря­же­ние – вот что должно внеш­ним обра­зом выра­жать тех­нику семей­ной дис­ци­плины. Ни у вас, ни у детей не должно воз­ни­кать сомне­ния в том, что вы имеет право на такое рас­по­ря­же­ние, как один из стар­ших, упол­но­мо­чен­ных чле­нов кол­лек­тива. Каж­дый роди­тель дол­жен научиться отда­вать рас­по­ря­же­ние, дол­жен уметь не укло­няться от него, не пря­таться от него ни за спи­ной роди­тель­ской лени, ни из побуж­де­ний семей­ного паци­физма. И тогда рас­по­ря­же­ние сде­ла­ется обыч­ной, при­ня­той и тра­ди­ци­он­ной фор­мой, и тогда вы научи­тесь при­да­вать ему самые неуло­ви­мые оттенки тона, начи­ная от дирек­тивы и пере­ходя к тонам совета, ука­за­ниям, иро­нии, сар­казма, просьбы и намека. А если вы еще научи­тесь раз­ли­чать дей­стви­тель­ные и фик­тив­ные потреб­но­сти детей, то вы и сами не заме­тите, как ваше роди­тель­ское рас­по­ря­же­ние сде­ла­ется самой милой и при­ят­ной фор­мой дружбы между вами и ребенком.

Глава седьмая

Тра­тят и силы к тому ж влюб­лен­ные в тяж­ких страданьях,
И про­те­кает их жизнь по капризу и воле другого;
Все досто­я­ние их в вави­лон­ские ткани уходит,
Долг в небре­же­ньи лежит, и рас­ша­тано доб­рое имя.
На ума­щен­ных ногах сики­он­ская обувь сверкает,
Бле­щут в оправе зла­той изу­мруды с зеле­ным отливом,
Треп­лется пла­тье у них голу­бое, подоб­ное волнам,
И посто­янно оно про­пи­тано потом Венеры.
Все состо­я­нье отцов, нажи­тое честно, на ленты
Или на митры идет и замор­ские цен­ные ткани.
…Итак, зара­нее лучше держаться
Насто­роже, как уж я ука­зал, и не быть обольщенным,
Ибо избег­нуть тенет любов­ных и в сеть не попасться
Легче гораздо, чем там очу­тив­шись, обратно на волю
Выйти, порвавши узлы, спле­тен­ные крепко Венерой.

Тит Лукре­ций Кар. «О при­роде вещей». (1 век до н. э.)

Позна­ко­мился я с Любой Горе­ло­вой слу­чайно: она зашла ко мне по корот­кому делу. Пока я писал нуж­ную записку, она тихонько сидела в кресле и изредка взды­хала про себя, сло­жив руки на коле­нях и погля­ды­вая куда-то с дале­ким при­це­лом. Ей было лет девят­на­дцать и при­над­ле­жала она к тем девуш­кам-акку­ра­тист­кам, кото­рые даже в самом тяже­лом горе не забы­вают вовремя раз­гла­дить кофточку.
– Чего вы так грустно взды­ха­ете? – спро­сил я. – У вас неприятности?
Люба неловко вздер­нула чистенько при­че­сан­ной голов­кой, вздох­нула пиа­нис­симо и стра­даль­че­ски улыбнулась:
– Нет… ничего осо­бен­ного. Были непри­ят­но­сти, но уже прошли.
В своей жизни я доста­точно пово­зился с деви­чьими непри­ят­но­стями и при­вык о них раз­го­ва­ри­вать. Поэтому я спро­сил дальше:
– Про­шли, а вы вздыхаете?
Люба повела пле­чами, будто в ознобе, и посмот­рела на меня. В ее карих чест­ных гла­зах вспых­нуло оживление:
– Хотите, я вам расскажу?
– Ну, рассказывайте.
– Только это длинное!
– Ничего…
– Муж меня бросил…
Я с удив­ле­нием на нее гля­нул: кажется, ее длин­ный рас­сказ был окон­чен, а подроб­но­сти можно было уви­деть в ее личике: малень­кий розо­вый рот дро­жит в улыбке, а в гла­зах тон­кая свер­ка­ю­щая слеза.
– Бросил?
– Угу, – ска­зал она еле слышно и по-дет­ски кив­нула головой.
– Он был хоро­ший? Ваш муж?
– Да… очень! Очень хороший!
– И вы его любили?
– Конечно. А как же? Я и теперь люблю!
– И страдаете?
– Вы зна­ете… ужасно страдаю!
– Зна­чит, ваши непри­ят­но­сти не совсем прошли?
Люба посмот­рела на меня задорно-подо­зри­тельно, но мой искрен­ний вид ее успокоил:
– Про­шли… Все про­шло. Что же делать?
Она так наивно и бес­по­мощно улыб­ну­лась, что и для меня стало инте­ресно: что ей делать?
– В самом деле: что вам делать? При­дется забыть вашего мужа и начи­нать все сна­чала. Вый­дете снова замуж…
Люба надула губки и изоб­ра­зила презрение.
– За кого выхо­дить? Все такие…
– Поз­вольте, но ваш муж тоже хорош. Вот же бро­сил вас. Соб­ственно говоря, его и любить не стоит.
– Как не стоит? Вы ж его не знаете!
– Почему он бро­сил вас?
– Дру­гую полюбил.
Люба про­из­несла это спо­койно и даже с неко­то­рым удовольствием.
– Ска­жите, Люба, ваши роди­тели живы?
– А как же! И папа, и мама! Они меня ругают, зачем выхо­дила замуж?
– Они пра­вильно вас ругают.
– Нет, неправильно.
– Да как же: вы еще ребе­нок, а уже успели и замуж выйти и развестись.
– Ну… чего там! А им что такое?
– Вы не с ними живете?
– У меня своя ком­ната. Муж меня бро­сил и пошел жить к своей… а ком­ната теперь моя. И я полу­чаю две­сти руб­лей… И совсем я не ребе­нок! Какой же я ребенок?
Люба смот­рела на меня с сер­ди­тым удив­ле­нием, и я видел, что в своей жиз­нен­ной игре она совер­шенно серьезна.
Вто­рая наша встреча про­изо­шла в такой же обста­новке. Люба сидела в том же самом кресле. Теперь ей было два­дцать лет.
– Ну, как ваши семей­ные дела?
– Вы зна­ете, так хорошо, что я и ска­зать не умею!
– Вот как! Зна­чит, нашелся чело­век лучше вашего… этого…
– И ничего подоб­ного. Я вышла замуж за того самого. Вто­рой раз вышла!
– Как же это случилось?
– Слу­чи­лось. Он при­шел ко мне и пла­кал. И ска­зал, что я лучше всех. Но это же неправда? Я же не лучше всех?
– Ну… кому что нра­вится. А чем же вы такая… плохая?
– Вот видите! Зна­чит, он меня любит. А папа и мама ска­зали, что я делаю глу­пость. А он гово­рит: давай все забудем!
– И вы все забыли?
– Угу, – так же тихо и неза­метно, как и раньше, ска­зала Люба и кив­нула голо­вой насто­я­щим дет­ским спо­со­бом. А потом посмот­рела на меня с серьез­ным любо­пыт­ством, как будто хотела про­ве­рить, раз­би­ра­юсь ли я в ее жиз­нен­ной игре.
В тре­тий раз я встре­тил Любу Горе­лову на улице. Она выско­чила из-за угла с какими-то боль­шими кни­гами в руках и устре­ми­лась к трам­ваю, но уви­дела меня и вскрикнула:
– Ах! Здрав­ствуйте! Как хорошо, что я вас встретила!
Она была так же молода, так же чистенько при­че­сана, и на ней была такая же све­жая, иде­ально отгла­жен­ная блузка. Но в ее карих гла­зах тума­ни­лись какие-то полу­тоны, нечто, похо­жее на жиз­нен­ную уста­лость, а лицо стало блед­нее. Ей был два­дцать один год.
– Она пошла рядом со мной и повто­рила тихо:
– Как хорошо, что я вас встретила.
– Почему вы так рады? Я вам нужен для чего-нибудь?
– Ага. Мне больше некому рассказывать.
И вздохнула.
– У вас опять жиз­нен­ные неприятности?
Она заго­во­рила негромко, рас­смат­ри­вая дорогу:
– Были непри­ят­но­сти. Такие непри­ят­но­сти! Я пла­кала даже. Вы зна­ете, она подала в суд. И теперь суд при­су­дил, и мы пла­тим сто пять­де­сят руб­лей в месяц. Али­менты. Это ничего. Муж полу­чает пять­сот руб­лей, и я полу­чаю две­сти пять­де­сят. А только жалко. И так, зна­ете, стыдно! Чест­ное слово! Только это непра­вильно. Это вовсе не его ребе­нок, а она выста­вила свидетелей…
– Слу­шайте, Люба, про­го­ните вы его.
– Кого?
– Да этого самого… мужа вашего.
– Ну, что вы! Он теперь в таком тяже­лом поло­же­нии. И квар­тиры у него нет. И пла­тить нужно, и все…
– Но ведь вы его не любите?
– Не люблю? Что вы гово­рите? Я его очень люблю. Вы ж не зна­ете, он такой хоро­ший! И папа гово­рит: он – дрянь! А мама гово­рит: вы не запи­сы­ва­лись, так и уходи!
– А вы разве не записывались?
– Нет, мы не запи­сы­ва­лись. Раньше как-то не запи­са­лись, а теперь уже нельзя записаться.
– Почему нельзя? Все­гда можно.
– Можно. Только нужно раз­вод брать и все такое.
– Мужу? С этой самой, кото­рой алименты?
– Нет, он с той не запи­сы­вался. С другой.
– С дру­гой? Это что ж… ста­рая жена?
– Нет, почему ста­рая? Он недавно с нею записался.
Я даже остановился:
– Ну, я ничего не пони­маю. Так, выхо­дит, не с дру­гой, а с третьей?
Люба ста­ра­тельно объ­яс­нила мне:
– Ну да, если меня счи­тать, так это будет третья.
– Да когда же он успел? Что это такое?
– Он с той недолго жил, с кото­рой али­менты… Он недолго. А потом он ходил, ходил и встре­тил эту. А у нее ком­ната. Они стали жить. А она гово­рит: не хочу так, а нужно запи­саться. Она думала – так будет лучше. Так он и запи­сался. А после, как запи­сался, так они только десять дней прожили…
– А потом?
– А потом он как уви­дел меня в метро… там… с одним това­ри­щем, так ему стало жалко, так стало жалко. Он при­шел тогда и давай плакать.
– А может, он все наврал? И ни с кем он не записывался…
– Нет, он ничего не гово­рил. А она, эта самая, с кото­рой запи­сался, так она при­хо­дила. И все рассказывала…
– И плакала?
– Угу, – негромко ска­зала Люба и кив­нула по-дет­ски. И вни­ма­тельно на меня посмот­рела. Я разо­злился и ска­зал на всю улицу:
– Гоните его в шею, гоните немед­ленно! Как вам не стыдно!
Люба при­жала к себе свои боль­шие книги и отвер­ну­лась. В ее гла­зах, навер­ное, были слезы. И она ска­зала, ска­зала не мне, а дру­гой сто­роне улицы:
– Разве я могу про­гнать? Я его люблю.
В чет­вер­тый раз встре­тил я Любу Горе­лову в кино­те­атре. Она сидела в фойе в углу широ­кого дивана и при­жи­ма­лась к моло­дому чело­веку, кра­си­вому и куд­ря­вому. Он над ее пле­чом что-то тихо гово­рил и сме­ялся. Она слу­шала напря­женно-вни­ма­тельно и вгля­ды­ва­лась куда-то далеко счаст­ли­выми карими гла­зами. Она каза­лась такой же акку­ра­тист­кой, в ее гла­зах я не заме­тил ника­ких полу­то­нов. Теперь ей было два­дцать два года.
Она уви­дела меня и обра­до­ва­лась. Вско­чила с дивана, под­бе­жала, уце­пи­лась за мой рукав:
– Позна­комь­тесь, позна­комь­тесь с моим мужем!
Моло­дой чело­век улыб­нулся и пожал мне руку. У него и в самом деле было при­ят­ное лицо. Они уса­дили меня посе­ре­дине. Люба дей­стви­тельно была рада встрече, все тере­била мой рукав и сме­я­лась, как ребе­нок. Муж со сдер­жан­ной муж­ской мими­кой говорил:
– Вы не думайте, я о вас хорошо знаю. Люба гово­рила, что вы – ее судьба. А сей­час уви­дела вас и сразу ска­зала: моя судьба.
Люба закри­чала на все фойе:
– А разве непра­вильно? Разве неправильно?
Пуб­лика на нее огля­ды­ва­лась. Она спря­та­лась за мое плечо и с шут­ли­вой стро­го­стью ска­зала мужу:
– Иди! Иди выпей воды! Ну, чего смот­ришь? Я хочу рас­ска­зать, какой ты хоро­ший! Иди, иди!
За моей спи­ной она под­толк­нула его рукой. Он пожал пле­чами, улыб­нулся мне сму­щенно и ушел к буфету. Люба затор­мо­шила оба мои рукава:
– Хоро­ший, гово­рите, хороший?
– Люба, как я могу ска­зать, хоро­ший он или плохой?
– но вы же видите? Разве не видно?
– На вид-то он хоро­ший, ну… если вспом­нить все его дела… вы же сами понимаете…
Глаза Любы уве­ли­чи­лись в несколько раз:
– Чудак! Да разве это тот? Ничего подоб­ного! Это совсем дру­гой! Это… пони­ма­ете… это насто­я­щий! Насто­я­щий, слышите.
Я был поражен.
– Как «насто­я­щий»? А тот? «Люби­мый»?
– Какой он там люби­мый! Это такой ужас­ный чело­век! Я такая счаст­ли­вая! Если бы вы знали, какая я счастливая!
– А этого вы любите? Или тоже… ошибаетесь?
Она мол­чала, вдруг поте­ряв свое оживление.
– Любите?
Я ожи­дал, что она кив­нет голо­вой по-дет­ски и ска­жет: «Угу».
Но она сидела рядом, при­тих­шая и неж­ная, гла­дила мой рукав, и ее карие глаза смот­рели очень близко – в глу­бину души.
Нако­нец, она ска­зала тихо:
– Я не знаю, как это ска­зать: люблю. Я не умею ска­зать… Это так сильно!
Она посмот­рела на меня, и это был взгляд жен­щины, кото­рая полюбила.
Научить любить, научить узна­вать любовь, научить быть счаст­ли­вым – это зна­чит научить ува­жать самого себя, научить чело­ве­че­скому досто­ин­ству. Ника­кие обра­зо­ва­тель­ные экс­кур­сии в авто­ном­ную область Венеры не помо­гут этому делу. В чело­ве­че­ском обще­стве, а тем более в обще­стве соци­а­ли­сти­че­ском, поло­вое вос­пи­та­ние не может быть вос­пи­та­нием физио­ло­гии. Поло­вой акт не может быть уеди­нен от всех дости­же­ний чело­ве­че­ской куль­туры, от усло­вий жизни соци­аль­ного чело­века, от гума­ни­тар­ного пути исто­рии, от побед эсте­тики. Если муж­чина или жен­щина не ощу­щает себя чле­ном обще­ства, если у них нет чув­ства ответ­ствен­но­сти за его жизнь, за его кра­соту и разум, как они могут полю­бить? откуда у них возь­мутся ува­же­ние к себе, уве­рен­ность в какой-то своей цен­но­сти, пре­вы­ша­ю­щей цен­ность самца или самки?
Поло­вое вос­пи­та­ние – это прежде всего вос­пи­та­ние куль­туры соци­аль­ной лич­но­сти. И если в бур­жу­аз­ном обще­стве такое вос­пи­та­ние на каж­дом шагу встре­чает пре­пят­ствие в клас­со­вом раз­де­ле­нии обще­ства, в нищете, в наси­лии, в экс­плу­а­та­ции, то в нашем госу­дар­стве для такого вос­пи­та­ния про­ло­жены широ­кие дороги. В самой скром­ной совет­ской семье, как только она до конца пой­мет, какое важ­ное и опре­де­ля­ю­щее уча­стие ей предо­став­лено в госу­дар­ствен­ной жизни, как только она научится ощу­щать это свое един­ство с обще­ством не только в вели­ких вопро­сах исто­рии, но и в каж­дой подроб­но­сти сво­его быта, тем самым раз­ре­ша­ется про­блема поло­вого вос­пи­та­ния, ибо такая семья уже нахо­дится в фар­ва­тере куль­тур­ной революции.
Не так еще давно про­блема поло­вого вос­пи­та­ния зани­мала мно­гих сво­бод­ных людей в такой форме: как объ­яс­нить детям тайну дето­рож­де­ния? Про­блема высту­пала в либе­раль­ных одеж­дах, и либе­раль­ность эту видели в том, что уже не сомне­ва­лись: тайну дето­рож­де­ния над ста­рыми воз­му­ти­тель­ными под­ход­цами, нена­ви­дели аистов и пре­зи­рали капу­сту. Были убеж­дены в том, что от аистов и от капу­сты должны про­ис­хо­дить раз­ные бед­ствия и что свое­вре­мен­ное объ­яс­не­ние эти бед­ствия предупредит.
Самые отча­ян­ные и либе­раль­ные тре­бо­вали пол­ного сры­ва­ния «покро­вов» и пол­ной сво­боды в поло­вых раз­го­во­рах с детьми. На раз­ные лады и раз­лич­ными голо­сами тол­ко­вали о том, какими ужас­ными, изви­ли­стыми путями совре­мен­ные дети узнают тайну дето­рож­де­ния. Впе­чат­ли­тель­ным людям в самом деле могло пока­заться, что поло­же­ние ребенка перед тай­ной дето­рож­де­ния подобно тра­ги­че­ской кол­ли­зии какого-нибудь царя Эдипа. Оста­ва­лось только удив­ляться, почему эти несчаст­ные дети не зани­ма­ются мас­со­вым самоубийством.
В наше время нет такого стрем­ле­ния объ­яс­нить детям тайну дето­рож­де­ния, но в неко­то­рых семьях доб­ро­со­вест­ные роди­тели и теперь стра­дают над вопро­сом: как быть с этой тай­ной и что отве­чать детям, если они спра­ши­вают. Надо, впро­чем, отме­тить, что в обла­сти этой пани­че­ской про­блемы, такой важ­ной и неот­лож­ной, было больше раз­го­во­ров, чем прак­ти­че­ских меро­при­я­тий. Я знаю только один слу­чай, когда отец уса­дил сво­его пяти­лет­него сына, как его мать раз­ре­ша­ется от бре­мени. Как и вся­кий дру­гой слу­чай иди­о­тизма, этот слу­чай заслу­жи­вает только вни­ма­ния пси­хи­ат­ров. Гораздо чаще бывало, что чест­ные роди­тели в самом деле при­сту­пали к раз­лич­ным «прав­ди­вым» про­це­ду­рам объ­яс­не­ния. И вот в пер­вые же моменты этой полез­ной прав­ди­во­сти ока­зы­ва­лось, что поло­же­ние их почти безвыходное.
Во-пер­вых, высту­пало наружу прон­зи­тель­ное про­ти­во­ре­чие между роди­тель­ским либе­ра­лиз­мом и роди­тель­ским иде­а­лиз­мом. Вдруг, кто его знает откуда, с пол­ной оче­вид­но­стью выяс­ня­лось, что поло­вая про­блема, несмотря ни на какие объ­яс­не­ния, несмотря на их геро­и­че­скую прав­ди­вость, желает оста­ваться все-таки поло­вой про­бле­мой, а не про­бле­мой клюк­вен­ного киселя или абри­ко­со­вого варе­нья. В силу этого она никак не могла обхо­диться без такой дета­ли­за­ции, кото­рая даже по самой либе­раль­ной мерке была невы­но­симо и тре­бо­вала засек­ре­чи­ва­ния. Истина в своем стрем­ле­нии к свету выле­зала в таком виде, что и самые сме­лые роди­тели ощу­щали нечто, похо­жее на обмо­рок. И это чаще всего слу­ча­лось с теми роди­те­лями, кото­рые выдви­га­лись из обык­но­вен­ных рядов, кото­рые ближе сто­яли к «иде­а­лам», кото­рые активно стре­ми­лись к луч­шему и совер­шен­ному. В сущ­но­сти говоря, им хоте­лось так «объ­яс­нить» поло­вую про­блему, что она сде­ла­лась как бы уже и не поло­вой, а какой-то дру­гой, более чистой, более высокой.
Во-вто­рых, выяс­ни­лось, что при самом доб­ро­со­вест­ном ста­ра­нии, при самой науч­ной мимике все-таки роди­тели рас­ска­зы­вали детям то самое, что рас­ска­зы­вали бы им и «ужас­ные маль­чишки и дев­чонки», пре­ду­пре­дить кото­рых и должно было роди­тель­ское объ­яс­не­ние. Выяс­ни­лось, что тайна дето­рож­де­ния не имеет двух вариантов.
В конце кон­цов вспо­ми­нали, что с самого сотво­ре­ния мира не было заре­ги­стри­ро­вано ни одного слу­чая, когда всту­пив­шие в брак моло­дые люди не имели бы доста­точ­ного пред­став­ле­ния о тайне дето­рож­де­ния и, как известно… все в том же самом един­ствен­ном вари­анте, без каких-нибудь замет­ных откло­не­ний. Тайна дето­рож­де­ния, кажется, един­ствен­ная область, где не наблю­да­лось ни спо­ров, ни ере­сей, ни тем­ных мест.
Алек­сандр Вол­гин живет на чет­вер­том этаже нового дома. Отец Алек­сандра, Тимо­фей Пет­ро­вич Вол­гин, рабо­тает в НКВД. На рука­вах его гим­на­стерки нашиты две сереб­ря­ные звезды и две звез­дочки на мали­но­вых пет­ли­цах. В жизни Алек­сандра эти звезды имеют зна­че­ние. Еще важ­нее револь­вер. В кобуре отец носит бра­у­нинг номер вто­рой. Алек­сандр хорошо знает, что по срав­не­нию с нага­ном бра­у­нинг более усо­вер­шен­ство­ван­ное ору­жие, но он знает также, что я ящике отцов­ского стола спря­тан люби­мый револь­вер отца, и этот «любим­чик» – наган, бое­вой това­рищ, о кото­ром он может рас­ска­зать много захва­ты­ва­ю­щих исто­рий из тех вре­мен, когда не было еще чистой, уют­ной квар­тиры в новом доме, когда не было и самого Алек­сандра, ни Володьки Ува­рова, ни Кости Нечи­по­ренко. В школе об этом вре­мени рас­ска­зы­вают очень коротко и все по книж­кам, и рас­ска­зы­вают учи­теля, кото­рые сами ничего не видели и ничего не пони­мают. Вот, если бы они послу­шали, как два­дцать чело­век чеки­стов, выез­жая из города, по зим­ней нака­тан­ной дороге, наткну­лись на целый отряд бан­ди­тов, как чеки­сты зале­гали за край­ними плет­нями города, как четыре часа отстре­ли­ва­лись сна­чала из вин­то­вок, а потом из нага­нов, как по одному патрону отло­жили для себя, – вот тогда они узнали бы, что такое наган, кото­рый сей­час мирно отды­хает в ящике стола. А учи­тель­ница рас­ска­зы­вает, рас­ска­зы­вает, а если ей пока­зать наган, так она, навер­ное, закри­чит и убе­жит из класса.
Алек­сандр Вол­гин гор­дится своим отцом и гор­дится его ору­жием и его звез­доч­ками. Алек­сандр знает, что в бое­вой жизни отца заклю­ча­ются осо­бые права и законы, кото­рые он, Алек­сандр Вол­гин, дол­жен соблю­дать. Дру­гие обсто­я­тель­ства, а именно: отцов­ский спо­кой­ный и глу­бо­кий взгляд, мол­ча­ли­вые умные глаза и урав­но­ве­шен­ная муж­ская сила – все это Алек­сандр Вол­гин как-то про­пус­кал в своей оценке, почти не заме­чал, как не заме­чают люди здо­ро­вья. Алек­сандр был убеж­ден, что он любит отца за его бое­вую деятельность.
Теперь – мама. Мама не закри­чит и не убе­жит, если ей пока­зать наган. В городе Овруче она сама отстре­ли­ва­лась от бан­ди­тов, а отец в это время сидел на пар­тий­ном собра­нии. Там была и Надя, только Наде тогда был один год, и она в этой исто­рии ни при чем, Теперь Наде сем­на­дцать лет, Алек­сандр любит ее, но это дру­гое дело. И мать. Мать, конечно, не бое­вой дея­тель, хотя ей и при­шлось постре­лять в Овруче. Во-пер­вых, она рабо­тает в каком-то там Наро­бразе, во-вто­рых, нет у нее ни револь­вера, ни звез­до­чек, ни зва­ния стар­шего лей­те­нанта госу­дар­ствен­ной без­опас­но­сти, а в‑третьих, она очень кра­си­вая, доб­рая, неж­ная, и если бы даже у нее был наган и какое угодно зва­ние, кто его знает, на каком месте все это поме­сти­лось бы в пред­став­ле­нии Алек­сандра. Алек­сандр Вол­гин любит свою мать не за какие-нибудь заслуги, а… любит, и все!
У Алек­сандра Вол­гина эти уста­новки любви выяс­ни­лись еще с поза­про­шлого года, т. е. с того вре­мени, когда в его жизни заве­лись насто­я­щие дру­зья, не какие-нибудь слю­ня­вые Коти, все досто­ин­ство кото­рых заклю­ча­ется в кар­ман­ных скла­дах и новых костюм­чи­ках, а насто­я­щие това­рищи, обла­да­ю­щие жиз­нен­ным опы­том и само­сто­я­тель­но­стью мне­ний. Может быть, они тоже любят своих роди­те­лей, но не лезут с ними в глаза, да им и неко­гда зани­маться роди­те­лями. Жизнь еже­дневно ста­вит такие вопросы, что не только роди­те­лей, а и обе­дать забу­дешь, и для раз­ре­ше­ния этих вопро­сов тре­бу­ется много силы и зна­ний: возь­мем, напри­мер, матч между «Динамо» и «Локо­мо­ти­вом», или дела авиа­ци­он­ные, или снос дома на сосед­ней улице, или асфаль­ти­ро­ва­ние рядом про­хо­дя­щей трассы, или радио. В школе тоже столько дел и вопро­сов, столько запу­тан­ных отно­ше­ний, сколько интриг, столько собы­тий, что даже Володька Ува­ров теряет ино­гда голову и говорит:
– Очень мне нужно! Ска­жите, пожа­луй­ста! Да ну их к чер­тям соба­чьим! Не хочу связываться!
А ведь Володька Ува­ров нико­гда не сме­ется. Володька Ува­ров не самом деле похож на англи­ча­нина, это все хорошо знают. Он нико­гда не сме­ется. Дру­гие тоже про­бо­вали, больше одного дня никто не выдер­жи­вал, все равно на вто­рой день зубы выска­лит и ржет, как обе­зьяна. А Володька только изредка пове­дет губой, так это разве смех? Это для того, чтобы пока­зать пре­зре­ние. Алек­сандр Вол­гин ува­жает суро­вую манеру Володьки, но и не думает под­ра­жать ему. Славу Алек­сандра Вол­гина состав­ляют ост­ро­умие, увле­ка­тель­ный смех и посто­ян­ное въед­ли­вое вяка­нье. Все ребята знают, что Алек­сан­дру Вол­гину лучше не попа­даться на язык. Весь пятый класс. И учи­теля знают. Да… и учи­теля. Что каса­ется учи­те­лей, то здесь, конечно, слож­нее. Бывает часто, что с учи­те­лей и начи­на­ются раз­ные неприятности.
Несколько дней назад учи­тель рус­ского языка Иван Кирил­ло­вич объ­явил, что он пере­хо­дит к Пуш­кину. Володька Ува­ров еще раньше учи­теля при­нес в класс «Евге­ния Оне­гина» и демон­стри­ро­вал несколько сти­хов. А теперь Иван Кирил­ло­вич ска­зал, что класс осно­ва­тельно пере­хо­дит к Пуш­кину. Назы­ва­ется «осно­ва­тельно», а на самом деле самые инте­рес­ные стихи про­пус­кает. Алек­сандр Вол­гин громко, хотя и веж­ливо спросил:
– А как это пони­мать: «…он, про­ро­че­ствуя взгляду неоце­нен­ную награду…»?
У Алек­сандра Вол­гина тон­кое лицо и подвиж­ный рот. Он без­за­стен­чиво пока­зал зубы Ивану Кирил­ло­вичу и ждал ответа. В классе все засвер­кали гла­зами, потому что вопрос был постав­лен дей­стви­тельно инте­ресно. Все хорошо знали, что «она» зна­чит ножка, жен­ская ножка, у Пуш­кина об этом подробно напи­сано, и маль­чи­кам понра­ви­лось. Стихи эти пока­зы­вали девоч­кам и с боль­шим инте­ре­сом наблю­дали, какое они про­из­вели впе­чат­ле­ние. Но с девоч­ками эффект полу­чился, можно ска­зать, отри­ца­тель­ный. Валя Стро­гова взгля­нула на стихи, ни чуточки не покрас­нела и даже засме­я­лась. А то, что она ска­зала, даже вспом­нить стыдно:
– Ой, жел­то­ро­тые! Они только сего­дня увидели!
Дру­гие девочки тоже засме­я­лись. Алек­сандр Вол­гин сму­тился и посмот­рел на Володьку. На Володь­ки­ном лице не дрог­нул ни мускул. Он ска­зал сквозь зубы:
– Когда мы уви­дели – это дру­гой вопрос, а вот ты объясни.
Это у Володьки полу­чи­лось шикарно, и можно было ожи­дать, что финал всего раз­го­вора будет побе­до­нос­ный. Дей­стви­тель­ность ока­за­лась гораздо печальнее.
Валя Стро­гова вни­ма­тельно при­смот­ре­лась к Володьке. Сколько в этом взгляде было пре­вос­ход­ства и пре­не­бре­же­ния! А ска­зала она так:
– Володя, в этих сти­хах ничего нет непо­нят­ного. А ты еще малень­кий. Под­рас­тешь – поймешь.
Такие испы­та­ния не каж­дый может пере­не­сти спо­койно. В них рушится чело­ве­че­ская слава, исче­зает вли­я­ние, взры­ва­ется авто­ри­тет, уни­что­жа­ются пучки годами добы­тых свя­зей. И поэтому все с оста­но­вив­шимся дыха­нием ожи­дали, что ска­жет Володька. А Володька ничего не успел ска­зать, потому что Валя Стро­гова встрях­нула стри­же­ной голо­вой и гордо напра­ви­лась к выходу. К ее лок­тям при­це­пи­лись Нина и Вера. Все они ухо­дили осо­бой недо­ступ­ной поход­кой, небрежно посмат­ри­вали по сто­ро­нам и поправ­ляли волосы одной рукой. Володька Ува­ров молча смот­рел им вслед и пре­зри­тельно кри­вил пол­ные губы. Все маль­чики при­молкли, только Костя Нечи­по­ренко произнес:
– Охота вам с ними связываться?
Костя Нечи­по­ренко учился лучше всех и доволь­ство­вался этой сла­вой, он мог поз­во­лить себе рос­кошь осо­бого мне­ния. Все осталь­ные были согласны, что Володька потер­пел пора­же­ние, и от него тре­бо­ва­лись немед­лен­ные и реши­тель­ные дей­ствия. Мед­лить было невоз­можно. Володька на своей парте замкнулся в холод­ном англий­ском мол­ча­нии. Алек­сандр Вол­гин зубо­ска­лил по самым пустяш­ным пово­дам и на пере­мен­ках не отды­хал ни секунды. При­стал к худень­кому, под­сле­по­ва­тому Мише Гвоз­деву, спрашивал:
– Почему у муж­чин штаны, а у жен­щин юбки?
Миша пони­мал, что в такой невин­ной форме начи­на­ется какая-нибудь вред­ная каверза, и ста­рался молча отойти подальше. У него осто­рож­ные, трус­ли­вые дви­же­ния и испу­ган­ное выра­же­ние лица. Но Алек­сандр хва­тает его за локти и громко, на весь класс повторяет:
– Почему штаны и юбки? Почему?
Миша бес­сильно дви­гает лок­тями, оби­жа­ется и смот­рит вниз.
Володька гово­рит сквозь зубы:
– Брось его, сей­час пла­кать будет.
Алек­сандр Вол­гин смеется:
– Нет, пус­кай скажет!
Миша в сла­бо­сти скло­ня­ется на парту. Он и в самом деле может запла­кать. Когда Алек­сандр выпус­кает его руки, он зале­зает в даль­ний угол и мол­чит, отвер­нув­шись к стене.
– Вот чудак! – сме­ется Алек­сандр. – Он уже такое поду­мал, бес­стыд­ник такой! А это совсем просто:

Чтобы Миша не влюбился,
На муж­чине не женился.

Вот теперь Миша запла­кал и капризно вздер­нул лок­тем в воз­духе, хотя его локоть никому и не нужен. Но Володька Ува­ров брезг­ливо мор­щится, и он прав: ника­ким зубо­скаль­ством нельзя уни­что­жить непри­ят­ного осадка после раз­го­вора с девоч­ками. В классе было много людей, кото­рые и раньше с мол­ча­ли­вым неодоб­ре­нием отно­си­лись к Володьке Ува­рову и его другу Алек­сан­дру Вол­гину. В осо­бен­но­сти было тяжело видеть, с каким неза­ви­си­мым, холод­ным пре­не­бре­же­нием вхо­дили в класс и рас­по­ла­га­лись на своих местах девочки. Они делали вид, что зад­ней парты не суще­ствует, а если и суще­ствует, то на ней нет ничего инте­рес­ного, что они сами все узнают и что в этом зна­нии они выше каких-то там Вол­ги­ных и Ува­ро­вых. Девочки скло­няют друг к другу головы, пере­шеп­ты­ва­ются и сме­ются. И разве можно разо­брать, над кем они сме­ются и почему они так много воображают?
Ситу­а­ция тре­бо­вала сроч­ных дей­ствий. Вопрос, обра­щен­ный к учи­телю, дол­жен был вос­ста­но­вить поло­же­ние. Вот почему Алек­сандр Вол­гин с такой тор­же­ствен­ной улыб­кой ожи­дал ответа Ивана Кирил­ло­вича. Даже самые отъ­яв­лен­ные тихони, зуб­ряки и отлич­ники при­молкли: они отда­вали долж­ное этой инте­рес­ной дуэли. Учи­тель был еще очень молод и едва ли сумеет вывер­нуться из затруд­ни­тель­ного положения.
Иван Кирил­ло­вич и в самом деле рас­те­рялся, покрас­нел и забормотал:
– Это, соб­ственно говоря, из дру­гой обла­сти… ну… вообще… из обла­сти… дру­гих отно­ше­ний. Я не пони­маю, почему вы зада­ете этот вопрос?
Алек­сандр Вол­гин упо­тре­бил геро­и­че­ские уси­лия, чтобы у него вышло удо­вле­тво­ри­тель­ное уче­ни­че­ское лицо, и, кажется, оно полу­чи­лось ничего себе:
– Я задаю потому, что чита­ешь и ничего не пони­ма­ешь: «неоце­нен­ную награду». А какую награду, и не разберешь.
Но учи­тель вдруг выбрался из тря­сины и, чест­ное слово, выбрался здорово:
– У нас сей­час идет раз­го­вор о дру­гом. Чего мы будем отвле­каться? А я на днях зайду к вам домой и объ­ясню. И роди­тели ваши послушают.
Алек­сандр Вол­гин поблед­нел до пол­ного веж­ли­вого изнеможения:
– Пожалуйста.
Володька бро­сил на Алек­сандра убий­ствен­ный взгляд и ска­зал, не вста­вая с места:
– Если спра­ши­вают в классе, так чего домой?
Но учи­тель сде­лал вид, что ничего не рас­слы­шал, и пошел дальше рас­ска­зы­вать о капи­тан­ской дочке.
Алек­сандр Вол­гин хотел что-то еще ска­зать, но Костя Нечи­по­ренко дер­нул его за рубаху, силой уса­дил на место и посо­ве­то­вал добродушно:
– Не хули­гань! Влопаешься!
Честь зад­ней парты была спа­сена, но какой доро­гой ценой!
Об этом сей­час с тре­во­гой вспо­ми­нает Алек­сандр Вол­гин. Про­шло уже три дня. Дома Алек­сандр нервно отзы­вался на каж­дый зво­нок, но учи­тель все не при­хо­дил. Алек­сандр теперь осо­бенно акку­ратно гото­вит уроки, в классе помал­ки­вает, а на Володьку ста­ра­ется даже и не смот­реть. Если этот Иван Кирил­ло­вич в самом деле при­дет ябед­ни­чать отцу, трудно даже пред­ста­вить, чем это может кон­читься. До сих пор у Алек­сандра не было кон­флик­тов с отцом по вопро­сам школы. Алек­сандр учился на «хорошо», скан­да­лов ника­ких не было. Дома он ста­рался о школе мало раз­го­ва­ри­вать, счи­тая, что это во всех отно­ше­ниях удоб­нее. А вот теперь такая история!
По вече­рам, укла­ды­ва­ясь в постель, Алек­сандр раз­ду­мы­вал о слу­чив­шемся. Все было ясно. За то, что он задает в классе посто­рон­ние вопросы, отец ничего не ска­жет, это пустяк, а вот за эту самую «неоце­нен­ную награду», черт бы ее побрал, попа­дет. Алек­сандр в этом месте быстро пере­вер­ты­ва­ется с одного бока на дру­гой, и пере­вер­ты­ва­ется не потому, что попа­дет, а потому, что есть что-то еще более страш­ное. Пусть как угодно попа­дет, как угодно, совсем не в этом дело. Да и как там попа­дет? Бить будет, что ли? Бить не будет. Но как гово­рить с отцом обо всех этих вещах, награ­дах, нож­ках, – ужас! Стыд­ная, тяже­лая, невоз­мож­ная тема!
Володька Ува­ров спросил:
– Не при­хо­дил… Этот?
– Нет.
– А что ты будешь делать, когда он придет?
– А я не знаю.
– Ты скажи, что ты и на самом деле ничего не понял.
– Кому сказать?
– Да отцу, кому же? Не понял, и все! Черт их там поймет!
Алек­сандр завер­тел головой:
– Ну, дума­ешь, моего отца так легко обма­нуть? Он, брат, не таких, как мы с тобой, видел.
– А я счи­таю… Ничего… Можно ска­зать… Я сво­ему так бы и сказал.
– А он пове­рил бы?
– Пове­рил – не пове­рил! Ска­жите, пожа­луй­ста! Нам по сколько лет? Три­на­дцать. Ну так что? Мы и не обя­заны ничего пони­мать. Не пони­маем, и все!
– Не пони­маем, а почему такое… выбрали… самое такое.
– Ну… выбрали… Пуш­кин как раз… подскочил…
Володька искренне хотел помочь другу. Но Алек­сандр почему-то стес­нялся ска­зать Володьке правду. Правда заклю­ча­лась в том, что Алек­сандр не мог обма­ны­вать отца. Почему-то не мог, так же не мог, как не мог гово­рить с ним о «таких вопросах».
Гроза при­шла, откуда не ждали: Надька! Отец так и начал: Надя мне рассказала…
Это было так оше­ло­ми­тельно, что даже острота самой темы как-то при­ту­пи­лась. Отец гово­рил, Алек­сандр нахо­дился в стран­ном состо­я­нии, кровь в его орга­низме пере­ли­ва­лась, как хотела и куда хотела, глаза хло­пали в бес­смыс­лен­ном бес­по­рядке, а в голове торч­ком стало неожи­дан­ное и непро­сти­тель­ное откры­тие: Надька! Алек­сандр был так при­дав­лен этой ново­стью, что не заме­тил даже, как его язык зале­пе­тал по соб­ствен­ной инициативе:
– Да она ничего не знает…
Он взял себя в руки и оста­но­вил язык. Отец смот­рел на него серьезно и спо­койно, а впро­чем, Алек­сандр с тру­дом раз­би­рал, как смот­рит отец. Он видел перед собой только отцов­ский рукав и две сереб­ря­ные звез­дочки на нем. Его глаза без­вольно бро­дили по шитью звез­до­чек, оста­нав­ли­ва­лись на пово­ро­тах шитья, цеп­ля­лись за узелки. В уши про­ни­кали слова отца и что-то про­де­лы­вали с его голо­вой, во вся­ком слу­чае, там начи­нался какой-то поря­док. Перед ним стали кру­житься ясные, раз­бор­чи­вые и почему-то при­ем­ле­мые мысли, от них исхо­дило что-то теп­лое, как и отцов­ского рукава. Алек­сандр разо­брал, что это мысли отца и что в этих мыс­лях спа­се­ние. Надька вдруг про­ва­ли­лась в созна­нии. Заще­мило в гор­тани, стыд­ли­вые волны крови пере­стали бро­саться куда попало, а тепло и дру­же­ски согрели щеки, согрели душу. Алек­сандр под­нял глаза и уви­дел лицо отца. У отца напря­жен­ный муску­ли­стый рот, он смот­рел на Алек­сандра настой­чи­вым, зна­ю­щим взглядом.
Алек­сандр под­нялся со стула и снова сел, но уже не мог ото­рваться от отцов­ского лица и не мог оста­но­вить слез, – черт с ними, со сле­зами. Он простонал:
– Папочка! Я теперь понял! Я буду, как ты ска­зал. И всю жизнь, как ты ска­зал! Вот увидишь!
– Успо­койся, – тихо ска­зал отец, – сядь. Помни, что ска­зал: всю жизнь. Имей в виду, я тебе верю, про­ве­рять не буду. И верю, что ты муж­чина, а не… пустая балаболка.
Отец быстро под­нялся со стула, и перед гла­зами Алек­сандра про­шли два-три дви­же­ния его лад­ного пояса и рас­стег­ну­тая пустая кобура. Отец ушел. Алек­сандр поло­жил голову на руки и замер в полу­об­мо­роч­ном, счаст­ли­вом отдыхе.
– Ну?
– Ну, и сказал.
– А ты что?
– А я? А я ничего…
– А ты, навер­ное, запла­кал и сей­час же: папочка, папочка?
– При­чем здесь «запла­кал»?
– А что, не заплакал?
– Нет.
Володька смот­рел на Алек­сандра с лени­вым уве­рен­ным укором.
– Ты дума­ешь, отец, так он все­гда гово­рит пра­вильно? По-ихнему, так мы все­гда вино­ваты. А о себе, так они ничего не гово­рят, а только о нас. Мой тоже, как заве­дет: ты дол­жен знать, ты дол­жен понимать…
Алек­сандр слу­шал Володьку с тяже­лым чув­ством. Он не мог пре­дать отца, а Володька тре­бо­вал пре­да­тель­ства. Но и за Володь­кой сто­яла какая-то несо­мнен­ная честь, изме­нить кото­рой тоже было невоз­можно. Нужен был ком­про­мисс, и Алек­сандр не мог найти для него при­лич­ной формы. Кое в чем дол­жен усту­пить Володька. И почему ему не усту­пить? И так зарвались.
– А по-тво­ему, мой отец все гово­рил неправильно?
– Неправильно.
– А может быть, и правильно?
– Что ж там правильного?
– Дру­гой, так он иначе бы ска­зал. Он ска­зал бы: как ты сме­ешь! Сты­дись, как тебе не стыдно! И все такое.
– Ну?
– Он же так не говорил?
– Ну?
– Тебе хорошо нукать, а если бы ты сам послушал.
– Ну, хорошо, послу­шал бы… Ну, все равно, говори. Только ты дума­ешь, что все­гда так гово­рят: «как тебе не стыдно» да «как тебе не стыдно»? Они, брат, тоже умеют прикидываться.
– А чего при­ки­ды­ваться? Он разве прикидывался?
– Ну, конечно, а ты и обра­до­вался: сек­реты, сек­реты, у всех секреты!
– И не так совсем.
– А как?
– Совсем иначе.
– Ну, как?
– Он гово­рит, ты пони­ма­ешь: в жизни есть такое, тай­ное и сек­рет­ное. И гово­рит: все люди знают, и муж­чины, и жен­щины, и ничего в этом нет пога­ного, а только сек­рет­ное. Люди знают. Мало ли чего? Знают, зна­чит, а в глаза с этим не лезут. Это, гово­рит, куль­тура. А вы, гово­рит, моло­ко­сосы, узнали, а у вас язык, как у коровы хвост. И еще ска­зал… такое…
– Ну?
– Он ска­зал: язык чело­веку нужен для дела, а вы язы­ком мух отгоняете.
– Так и сказал?
– Так и сказал.
– Это он умно сказал.
– А ты думаешь…
– А только это про­сто слово такое. А почему Пуш­кин написал?
– О! Он и про Пуш­кина гово­рил. Только я забыл, как он так говорил?
– Совсем забыл?
– Нет, не совсем, а только… тогда было понятно, а вот слова какие… видишь…
– Ну?
– Он гово­рит: Пуш­кин вели­кий поэт.
– Поду­ма­ешь, новость!
– Да нет… постой, не в том дело, что вели­кий, а в том, что нужно понимать…
– Что же там непонятного?
– Ну да, только не в том дело. Он так и гово­рит… ага, вспом­нил: совер­шенно верно, совер­шенно верно, так и ска­зал: совер­шенно верно! – Да брось ты, «совер­шенно верно»! – А он так ска­зал: совер­шенно верно, в этих сло­вах ска­зано об этом самом… вот об этом же… ну, понимаешь…
– Ну, пони­маю, а дальше?
– А дальше так: Пуш­кин ска­зал сти­хами… и такими, прямо заме­ча­тель­ными сти­хами, и потом… это…… еще одно такое слово, ага: неж­ными сти­хами! Неж­ными сти­хами. И гово­рит: это и есть красота!
– Красота?!
– Да, а вы, гово­рит, ничего не пони­ма­ете в кра­соте, а все хотите пере­де­лать на другое.
– И ничего подоб­ного! А кто хотел переделать?
– Ну, так он так гово­рит: вам хочется пере­де­лать… на раз­го­вор, нет, на язык пья­ного хули­гана. Вам, гово­рит, не нужно Пуш­кина, а вам нужно над­писи на заборах…
Володька стоял прямо, слу­шал вни­ма­тельно и начи­нал кри­вить губу. Но глаза опу­стил, как будто в раздумье.
– И все?
– И все. Он еще про тебя говорил.
– Про меня?
– Угу.
– Интересно.
– Сказать?
– А ты дума­ешь, для меня важно, как он говорил?
– Для тебя, конечно, не важно.
– Это ты уши распустил.
– Ничего я не распускал.
– Он тебя здо­рово обста­вил. А как он про меня сказал?
– Он ска­зал: твой Володька кор­чит из себя англи­ча­нина, а на самом деле он дикарь.
– Это я?
– Угу.
– И ска­зать «кор­чит»?
– Угу.
– И дикарь?
– Угу. Он так ска­зал: дикарь.
– Здо­рово. А ты что?
– Я?
– А ты и рад, конечно?
– Ничего я не рад.
– Я, зна­чит, дикарь, а ты будешь, ска­жите, пожа­луй­ста, куль­тур­ный человек!
– Он еще ска­зал: пере­дай сво­ему Володьке, что в соци­а­ли­сти­че­ском госу­дар­стве таких дика­рей все равно не будет.
Володька пре­зри­тельно улыб­нулся, пер­вый раз за весь разговор:
– Здо­рово он тебя обста­вил. А ты всему и пове­рил. С тобой теперь опасно дру­жить. Ты теперь будешь «куль­тур­ный чело­век». А твоя сестра все будет рас­ска­зы­вать, ей дев­чонки, конечно, при­не­сут, ничего в классе ска­зать нельзя! А ты дума­ешь, она сама какая? Ты зна­ешь, какая она сама?
– Какая она сама? Что ты говоришь?
Алек­сандр и впрямь не мог понять, в чем дело, какая она сама? Надя была вне подо­зре­ний. Алек­сандр, правда, еще не забыл пер­вого оше­лом­ля­ю­щего впе­чат­ле­ния после того, как выяс­ни­лось, что Надя его выдала, но почему-то он не мог оби­жаться на сестру, он про­сто оби­жался на себя, как это он выпу­стил из виду, что сестра все узнает. Теперь он смот­рел на Володьку, и было оче­видно, что Володька что-то знает.
– Какая она сама?
– О! Ты ничего не зна­ешь? Она про тебя наго­во­рила, а как сама?
– Скажи.
– Тебе этого нельзя ска­зать! Ты такой куль­тур­ный человек!
– Ну, скажи.
Володька зади­рал голову в гор­дой холод­но­сти, но и какое-то рас­те­рян­ное раз­ду­мье не схо­дило с его пол­ного лица. И в его гла­зах на месте преж­ней высо­ко­мер­ной лени теперь пере­бе­гала оче­редь мел­ких иго­ло­чек. Такие иго­лочки бывают все­гда, когда повре­жден­ное само­лю­бие всту­пает в борьбу с извеч­ным маль­чи­ше­ским бла­го­род­ством и любо­вью к истине.
И сей­час само­лю­бие взяло верх. Володька сказал:
– Я тебе скажу, пожа­луй­ста, только вот еще узнаю… одну вещь.
Так был достиг­нут ком­про­мисс. Вме­ша­тель­ство Нади не инте­ре­со­вало дру­зей, потому что она была в деся­том классе, но дву­руш­ни­че­ство сестры тер­петь было нельзя.
Надя Вол­гина учи­лась в деся­том классе той самой школы, где учи­лись и наши дру­зья. Ясны были пути раз­гла­ше­ния пуш­кин­ской исто­рии. У этих дев­чо­нок гор­дость и раз­ные пово­роты головы пре­красно сов­ме­ща­лись со сплет­нями и пере­шеп­ты­ва­ни­ями, а теперь было известно, о чем они шеп­та­лись. Они обра­до­ва­лись такому слу­чаю. Если вспом­нить, что вопрос о пуш­кин­ских сти­хах был пред­ло­жен в самой куль­тур­ной форме, и на самом деле никто и не соби­рался пере­де­лы­вать эти стихи на язык хули­га­нов, и все пони­мают, что эти стихи кра­сивы, а не только они пони­мают, и если бы учи­тель взял и объ­яс­нил как сле­дует, если при­нять все это во вни­ма­ние, то на пер­вый план сей­час же высту­пает ковар­ство этих дев­чо­нок. Они делают такой вид, что они раз­го­ва­ри­вают о «Капи­тан­ской дочке», а учи­теля им верят. А они рас­ска­зали Наде о пуш­кин­ских сти­хах. Вот они о чем разговаривают.
И Валя Стро­гова только в пятом классе такая гор­дая. А домой она ходит с вось­ми­класс­ни­ком Гон­ча­ренко под тем пред­ло­гом, что они живут в одном доме. И на каток вме­сте. И с катка вме­сте. Еще осе­нью Володька Ува­ров послал ей записку:

«Вале Строговой.
Ты не думай, что мы ничего не пони­маем. Мы все пони­маем. Коля Гон­ча­ренко, ах, какой кра­си­вый и умный! Только и зада­ваться нечего».

Видели, как Валя Стро­гова полу­чила записку на уроке грам­ма­тики и как про­чи­тала ее под пар­той, как она потом злая сидела все уроки и пере­менки. А на послед­нем уроке Володька полу­чил ответ:

«Володе Уварову.
Дурак. Когда поум­не­ешь, сообщи».

Володька три дня не мог опом­ниться от этого оскорб­ле­ния. Он послал еще одну записку, но она воз­вра­ти­лась в самом позор­ном виде с над­пи­сью наверху:

«Это писал Ува­ров, поэтому можно не читать».

А она и теперь все ходит с Гон­ча­ренко. А учи­теля думают, что раз девочки, так ничего. И не только Валя. Пожа­луй­ста. У всех сек­реты, у всех какие-то тай­ные дела, а перед пятым клас­сом гор­дость. И все нити этих сек­ре­тов ухо­дят в верх­нюю пер­спек­тиву – в даль вось­мых, девя­тых и деся­тых клас­сов. Тамош­ние юноши при помощи своей кра­соты и пер­вых уси­ков про­ни­кают всюду. А что дела­ется у дево­чек этой высо­кой пер­спек­тивы, невоз­можно даже представить.
Володька Ува­ров был пред­ста­ви­те­лем край­него скеп­сиса в этом вопросе. Он рас­ска­зы­вал о стар­ших девуш­ках самые неве­ро­ят­ные исто­рии и даже не забо­тился сильно о том, чтобы ему верили. Для него какие-нибудь факты вообще не пред­став­ляли инте­реса, важны были темы, тен­ден­ции и подроб­но­сти. Дру­гие ничего не рас­ска­зы­вали. Володьке не верили, но рас­сказы его слу­шали внимательно.
Девушки девя­того и деся­того клас­сов! Легко ска­зать! Володька, и тот пасо­вал. Разве могло ему прийти в голову напи­сать кому-нибудь записку? Как напи­сать? О чем напи­сать? Девушки стар­ших клас­сов были суще­ства мало­по­нят­ные. На них даже смот­реть было страш­но­вато. Если она заме­тит и гля­нет на тебя – что может отве­тить сла­бый пацан? Только самые отча­ян­ные поз­во­ляли себе ино­гда, шны­ряя по кори­дору, задеть пле­чом бедро или грудь стар­шей девушки, но это было жал­кое раз­вле­че­ние. Все это при­хо­ди­лось делать со стра­хом и с зами­ра­нием сердца, риск был огром­ный. Если пой­ма­ешься, если она посмот­рит на тебя, ска­жет что-нибудь, куда деваться на твер­дом непо­дат­ли­вом полу, кото­рый не про­ва­ли­ва­ется по жела­нию. В про­шлом году в классе был такой бес­ша­баш­ный ска­брез­ник Кома­ров­ский Илья, потом его выгнали. Ну, и что же? В маль­чи­ше­ском кругу он о таких подроб­но­стях рас­ска­зы­вал, что парты зами­рали и крас­нели, а слу­ша­тели больше огля­ды­ва­лись, чем слу­шали. И все-таки и он: рас­ска­зы­вать рас­ска­зы­вал, а если наху­ли­га­нит, как встре­тится взгля­дом… и умер. Мол­чит и ста­ра­ется улы­баться. А она ему только и сказала:
– Нос утри. Есть у тебя платок?
И выгнали Кома­ров­ского вовсе не за это, а за про­гулы и неуды. И когда выгнали, никто не пожа­лел, даже при­ятно стало.
Алек­сандр Вол­гин в глу­бине души ничего не имел про­тив стар­ших дево­чек, но это был страш­ный сек­рет, что насто­я­щее содер­жа­ние его даже нико­гда не при­хо­дило во сне, а если и сни­лось, то ничего нельзя было разо­брать. А ведь он был еще в луч­шем поло­же­нии, ибо в самой квар­тире на чет­вер­том этаже между ним и роди­те­лями жила Надя – суще­ство непо­нят­ное, сим­па­тич­ное и близ­кое. К Наде при­хо­дили подруги-деся­ти­класс­ницы, такие же, как и она, неж­ные девушки с убий­ствен­ными гла­зами, с мяг­кими под­бо­род­ками и вол­ни­стыми, до абсурда чистыми воло­сами, с теми осо­бен­но­стями фигуры, о кото­рых реально и в меч­тах лучше было не думать. Алек­сандр ино­гда допус­кался в их обще­ство, допус­кался не совсем бес­ко­рыстно. В этом обще­стве он дер­жался сво­бодно, гово­рил громко, ост­рил, сломя голову летал за моро­же­ным и за биле­тами в кино­те­атр. Но все это сна­ружи. А внутри у него слабо и глухо бор­мо­тало сердце, и душа пово­ра­чи­ва­лась мед­ленно и неук­люже. Сму­щала его осо­бен­ная деви­чья уве­рен­ность, какая-то муд­рая сила. Она нахо­ди­лась в пле­ни­тель­ном про­ти­во­ре­чии с их кажу­щейся сла­бо­стью и наив­но­стью дви­же­ний. Они не умели как сле­дует бро­сить камень, но когда Клава Бори­сова одна­жды взяла Алек­сандра за щеки мяг­кими, теп­лыми руками и сказала:
– А этот маль­чик будет хоро­шень­ким муж­чи­ной, – на Алек­сандра нале­тела шум­ная и непо­нят­ная волна, захлест­нула, захва­тила дыха­ние и понесла. А когда он вырвался из этой волны и открыл глаза, он уви­дел, что девушки забыли о нем и о чем-то тихо раз­го­ва­ри­вают между собой. Тогда он неясно почув­ство­вал, что где-то здесь близко про­хо­дит линия чело­ве­че­ского сча­стья. Вече­ром в постели он вспо­ми­нал об этом спо­койно, а когда закры­вал глаза, девушки каза­лись ему высо­кими, белыми облаками.
Он не умел думать о них, но в душе они все­гда при­хо­дили с радостью.
И этому не мешали ни сар­казмы Володьки, ни ска­брез­но­сти Ильи Комаровского.
И поэтому рас­ска­зам ребят о раз­ных при­клю­че­ниях, в кото­рых участ­во­вали будто бы девушки, он не хотел верить. Вот и теперь Володька наме­кает на Надю. Какие у Володьки доказательства?
– А ты как хотел, чтобы они все перед тво­ими гла­зами делали?
– А все-таки, какие у тебя доказательства?
– А ты видел, когда твоя Надя домой идет? Видел?
– Так что?
– А сколько за ней «пижо­нов»?
– Как «сколько»?
– А ты не счи­тал? И Васька Семе­нов, и Петька Вер­биц­кий, и Олег Осо­кин, и Тара­нов, и Кисель, и Фили­мо­нов. Видел?
– Так что?
– А ты дума­ешь, даром они за нею ходят? такие они дураки, дума­ешь? Ты присмотрись.
Алек­сандр при­смат­ри­вался и видел: дей­стви­тельно, ходят вме­сте, им весело, они хохо­чут, а Надя идет между ними, скло­нив голову. Видел и Клаву Бори­сову в таком же пыш­ном окру­же­нии, но рядом с неболь­шой груст­ной рев­но­стью у него не про­сы­па­лось в душе ника­ких подо­зре­ний, хотя «пижоны» и каза­лись очень несимпатичными.
При­шла весна, дольше стало дежу­рить на небе солнце, зацвели каш­таны на ули­цах. У Алек­сандра при­ба­ви­лось дела: и матчи, и лодка, и купа­ние, и раз­ные испы­та­ния. Надя гото­ви­лась к испы­та­ниям осо­бенно напря­женно. В ее ком­нате каж­дый день соби­ра­лись девушки. Вече­ром они выхо­дили из ком­наты поблед­нев­шие и серьез­ные, и зубо­скаль­ство Алек­сандра не про­из­во­дило на них ника­кого впе­чат­ле­ния. Ино­гда при­хо­дили зани­маться и юноши, но все это про­из­во­дило такое солид­ное, деся­ти­класс­ное впе­чат­ле­ние, что и у Володьки не повер­нулся бы язык гово­рить гадости.
И вот в это самое время, в раз­гар испы­та­ний, что-то слу­чи­лось. После ужина, поздно вече­ром отец сказал:
– Где это Надя?
Мать гля­нула на стен­ные часы:
– Я и сама об этом думаю. Она ушла в четыре часа зани­маться к подруге.
– Но уже вто­рой час.
– Я давно тре­во­жусь, – ска­зала мать.
Отец взял газету, но видно было, что читать ему не хочется. Он заме­тил при­та­ив­ше­гося за «Огонь­ком» сына:
– Алек­сандр! Почему ты не спишь?
– У меня зав­тра сво­бод­ный день.
– Иди спать.
Алек­сандр спал здесь же, в сто­ло­вой, на диване. Он быстро раз­делся и лег, отвер­нув­шись к спинке, но заснуть, само собой, не мог, лежал и ожидал.
Надя при­шла около двух часов. Алек­сандр слы­шал, как она нере­ши­тельно позво­нила, как осто­рожно про­скольз­нула в дверь, и понял, что она в чем-то вино­вата. Какой-то негром­кий раз­го­вор про­изо­шел в перед­ней, из него донес­лось несколько слов матери:
– Ты дума­ешь, что дело в объяснении?
Потом о чем-то недолго гово­рили в спальне. Там был и отец: о чем гово­рили – оста­лось неиз­вест­ным. Алек­сандр долго не мог заснуть, его захва­тила стран­ная смесь из любо­пыт­ства, тре­воги и разо­ча­ро­ва­ния. Сон уже при­кос­нулся к нему, когда в послед­ний раз перед ним про­нес­лись лица Нади, Клавы и дру­гих деву­шек и рядом с ними копо­ши­лись какие-то отвра­ти­тель­ные, невы­но­си­мые, но в то же время и любо­пыт­ные мысли.
На дру­гой день Алек­сандр вни­ма­тельно всмат­ри­вался в лицо Нади и заме­тил неко­то­рые подроб­но­сти. Под гла­зами у Нади легли синие пятна. Надя поблед­нела, была грустна и заду­мы­ва­лась. Алек­сандр смот­рел на нее с сожа­ле­нием, но больше всего мучило его жела­ние узнать, что именно про­изо­шло вчера вечером.
Володьке он ничего не ска­зал. Он оста­вался по-преж­нему его дру­гом, вме­сте суда­чили о школь­ных делах, зате­вали мел­кие, незна­чи­тель­ные про­казы, ловили рыбу и осуж­дали дево­чек. Но о Наде все же гово­рить не хотелось.
Дома Алек­сандр с тер­пе­ли­вой и настой­чи­вой энер­гией тыкался носом во все семей­ные щели, при­ки­ды­вался спя­щим, при­та­и­вался на целые часы в каби­нете, при­слу­ши­вался к раз­го­во­рам отца и матери, сле­дил за Надей, за ее тоном и настроением.
Ему повезло в выход­ной день. Отец с рас­све­том уехал на охоту и своим отъ­ез­дом взбу­до­ра­жил весь дом. Проснулся и Алек­сандр, но тихонько лежал с закры­тыми гла­зами и ждал. Сквозь щели глаз он видел, как полу­раз­де­тая Надя про­би­ра­лась в спальню «досы­пать». Она все­гда это делала по ста­рой при­вычке, когда отец рано ухо­дил или оста­вался на службе на дежурство.
Скоро в спальне начался раз­го­вор. Мно­гое не дошло до Алек­сандра: кое-что недо­слы­шал, кое-чего не понял.
Мать говорила:
– Любовь надо про­ве­рять. Чело­веку кажется, что он полю­бил, а на самом деле это неправда. Масло не поку­пают без про­верки, а наши чув­ства берем как попало, в охапку и носимся с ними. Это про­сто глупо.
– Это очень трудно про­ве­рять, – еле слышно про­шеп­тала Надя.
Потом мол­ча­ние. Может, так тихо шеп­та­лись, а может, мать лас­ково погла­жи­вала Надину рас­тре­пан­ную головку. А потом мать сказала:
– Глу­пень­кая, это очень легко про­ве­рить. Хоро­шее, насто­я­щее чув­ство все­гда узнаешь.
– Как хоро­шее масло, правда?
В голосе матери про­нес­лась улыбка:
– Даже легче.
Веро­ятно, Надя спря­тала лицо в подушку или в колени матери, потому что ска­зала очень глухо:
– Ох, мамочка, трудно!
Алек­сандр уж хотел с доса­дой повер­нуться на дру­гой бок, но вспом­нил, что он крепко спит, поэтому только недо­вольно выпя­тил губы: все у них какие-то неж­но­сти, а потом масло какое-то! Стран­ные эти жен­щины, ну, и гово­рили бы дело!
– Это верно, нужен малень­кий опыт…
И неслышно, как мать дого­во­рила. Вот мастера шептаться!
Надя заго­во­рила быст­рым воз­буж­ден­ным шепотом:
– Мамочка, тебе хорошо гово­рить: малень­кий опыт! А если ничего нет, ника­кого самого малень­кого, а? Скажи, как это так: опыт любви, да? Скажи, да? Опыт любви? Ой, я ничего не понимаю.
«Сей­час запла­чет», – решил Алек­сандр и еле заметно вздохнул.
– Не опыт любви, что ты! Опыт любви – это зву­чит как-то даже некра­сиво. Опыт жизни.
– Какая же у меня жизнь?
– У тебя? Боль­шая жизнь – сем­на­дцать лет. Это боль­шой опыт.
– Ну, скажи, ну, скажи! Да говори же, мама.
Мать, видимо, соби­ра­лась с мыслями.
– Ты не скажешь?
– Ты и сама зна­ешь, не прикидывайся.
– Я прикидываюсь?
– Ты зна­ешь, что такое жен­ское досто­ин­ство, жен­ская гор­дость. Муж­чина легко смот­рит на жен­щину, если у нее нет этой гор­до­сти. Ты зна­ешь, как это легко сдер­жать себя, не бро­ситься на пер­вый огонек.
– А если хочется броситься?
Алек­сандр совсем начи­нал гру­стить, когда же, нако­нец, они будут гово­рить о том самом вечере. И что такое слу­чи­лось? Гово­рят, как в кни­гах: бро­ситься, огонек!
мать ска­зала строго и гораздо громче, чем раньше:
– Ну, если уж очень слаба, бро­сайся, пожа­луй. Сла­бый чело­век, он везде про­иг­рает и запу­та­ется. От сла­бо­сти люди сча­стье пропивают.
– А почему раньше было строго? А теперь почему такая сво­бода: хочешь женишься, хочешь – раз­во­дишься? Почему при Совет­ской вла­сти такая свобода?
Мать отве­тила так же строго:
– При Совет­ской вла­сти рас­чет идет на насто­я­щих людей. Насто­я­щий чело­век сам знает, как посту­пить. А для сля­коти все­гда упа­ковка нужна, чтобы не раз­ле­за­лась во все стороны.
– По-тво­ему, я слякоть?
– А почему?
– А вот видишь: влю­би­лась… чуть не влюбилась…
Алек­сандр даже голову под­нял с подушки, чтобы слу­шать обо­ими ушами:
– Чуть или не чуть, я этого не боюсь. Ты у меня умница, и тор­моза у тебя есть. Я не за то на тебя обижаюсь.
– А за что?
– Я от тебя такого мало­ду­шия не ожи­дала. Я думала, у тебя больше этой самой гор­до­сти, жен­ского досто­ин­ства. А ты вто­рой раз встре­ти­лась с чело­ве­ком и уже про­гу­ляла с ним до часу ночи.
– Ох!
– Это же, конечно, слабо. Это некра­сиво по отно­ше­нию к себе.
Насту­пило мол­ча­ние. Навер­ное, Надя лежала на подушке, и ей было стыдно гово­рить. Потому что и Алек­сан­дру стало как-то не по себе. Мать вышла из спальни и напра­ви­лась в кухню умы­ваться. Надя совсем затихла.
Алек­сандр Вол­гин громко потя­нулся, каш­ля­нул, зев­нул, вообще пока­зал, что он насилу проснулся от креп­кого сна и встре­чает день, не подо­зре­вая в нем ничего пло­хого. За зав­тра­ком он рас­смат­ри­вал лица матери и сестры и насла­ждался своим зна­нием. У Нади ничего осо­бен­ного в лице не было, пред­став­ля­лась она шикарно, даже шутила и улы­ба­лась. Только глаза у нее, конечно, покрас­нели, и волосы были не так хорошо при­че­саны, как все­гда, и вообще она не была такая кра­си­вая, как раньше. Мать раз­ли­вала чай и смот­рела в чашки с тон­кой сухо­ва­той улыб­кой, кото­рая, может быть, выра­жала печаль. Потом мать быстро взгля­нула на Алек­сандра и дей­стви­тельно улыбнулась:
– Ты чего это гримасничаешь?
Алек­сандр спо­хва­тился и быстро при­вел в поря­док свою физио­но­мию, кото­рая дей­стви­тельно что-то такое выде­лы­вала, не согла­со­вав сво­его пове­де­ния с хозяином.
– Ничего я не гримасничаю.
Надя мет­нула в брата задор­ный, насмеш­ли­вый взгляд, еле заметно два-три раза кач­нула голо­вой и… ничего не ска­зала. Это было довольно высо­ко­мерно сде­лано, и, пожа­луй, годи­лось для вче­раш­него дня, но сего­дня сто­яло в оскор­би­тель­ном про­ти­во­ре­чии с осве­дом­лен­но­стью Алек­сандра. Он мог бы ее так сре­зать… Но тайна была дороже чести, и Алек­сандр огра­ни­чился фор­маль­ным отпором:
– Скажи, пожа­луй­ста! И чего ты так смотришь?
Надя улыбнулась:
– У тебя такой вид, как будто ты «гео­гра­фию» сдал на «отлично».
В этих сло­вах свер­нула насмешка, но она не успела как сле­дует задеть Алек­сандра. Широ­ким фрон­том вдруг надви­ну­лась на него гео­гра­фия, забле­стела реками и кана­лами, захо­дила в памяти горо­дами и циф­рами. Между ними пря­тался целый ком­плекс: и честь, и отец, и «удочка» в тре­тьей чет­верти, и сорев­но­ва­ние с пятым «Б». Сего­дня испы­та­ние. Алек­сандр мах­нул рукой на сестру и бро­сился к учебнику.
Но, идя в школу, он все время вспо­ми­нал утрен­ний раз­го­вор. Вос­по­ми­на­ние про­хо­дило на общем при­ят­ном фоне: Алек­сандр Вол­гин знает сек­рет, и никто об этом не дога­ды­ва­ется. На этом фоне рас­по­ла­га­лись раз­ные рисунки, но Алек­сандр не умел еще видеть их все сразу. То один выде­лялся, то дру­гой, и каж­дый гово­рил только за себя. Был при­ят­ный рису­нок, гово­ря­щий, что сестра в чем-то вино­вата, но рядом дру­гой то и дело цара­пал его душу – непри­ятно было, что с сест­рой что-то слу­чи­лось. И тут же было напи­сано широ­ким ярким маз­ком все их деви­чье цар­ство, по-преж­нему при­вле­ка­тель­ное и похо­жее на высо­кие белые облака. И без вся­ких обла­ков пры­гали ехид­ные кари­ка­туры: эти девушки только пред­став­ля­ются, и на самом деле, может быть, Володька и прав. Потом все это теря­лось и забы­ва­лось, и вспо­ми­на­лись слова матери в утрен­нем раз­го­воре, какие-то слова необыч­ные и важ­ные, о кото­рых все больше и больше хоте­лось думать, но о кото­рых думать он не умел, а только вспо­ми­нал их теп­лую, муд­рую силу. Вспо­ми­нал слова о том, как муж­чина легко смот­рит на жен­щину. Что-то было в этих сло­вах инте­рес­ное, но что это такое, он не мог разо­брать, потому что впе­реди тор­чало боль­шое и близ­кое слово «муж­чина». Муж­чина – это он, Алек­сандр Вол­гин. После того раз­го­вора с отцом это слово часто при­хо­дило. Это было что-то силь­ное, суро­вое, тер­пе­ли­вое и очень сек­рет­ное. Потом и этот рису­нок сти­рался, высту­пали откро­вен­ные под­поль­ные мысли о стыд­ном, ска­брез­ные рас­сказы Ильи Кома­ров­ского и настой­чи­вый цинизм Володьки Ува­рова. Но и это исчезло, и опять бле­стят на ярко-синем небе высо­кие белые облака и улы­ба­ются чистые, неж­ные девушки.
Все это бро­дило вокруг души Алек­сандра Вол­гина, тол­ка­лось в ее стены, по оче­реди о чем-то рас­ска­зы­вало, но в душе сидел только отцов­ский пода­рок – муж­чина, выра­зи­тель силы и благородства.
Алек­сандр рано при­шел в школу. Испы­та­ния нач­нутся в один­на­дцать часов, а сей­час только чет­верть один­на­дца­того. Возле карт уже рабо­тало несколько чело­век. В школь­ном скве­рике гулял Володька Ува­ров и важ­ни­чал, зало­жив руки за спину. Неужели он так хорошо под­го­то­вил гео­гра­фию? Володька задал несколько свет­ских вопро­сов о само­чув­ствии, о Санд­ви­че­вых ост­ро­вах, о видах на «отлично», сам выска­зал пре­не­бре­жи­тель­ное наме­ре­ние сдать на «удочку» и вдруг спросил:
– Твоя сестра уже вышла замуж?
Алек­сандр вздрог­нул всем своим орга­низ­мом и вле­пился в Володьку широко откры­тыми глазами:
– Что?
– Ха! Она вышла замуж, а он не знает! Дела!
– Как ты гово­ришь? Вышла замуж? Как это?
– Вот теле­нок! Он не знает, как выхо­дят замуж. Очень про­сто: раз, раз, а через девять меся­цев пацан.
Володька стоял, зало­жив руки за спину, крепко держа на шее кра­си­вую круг­лую голову.
– Ты врешь!
Володька пожал пле­чами, как взрос­лый, и улыб­нулся ред­кой своей улыбкой:
– Сам увидишь.
И напра­вился к зда­нию. Алек­сандр не пошел за ним, а сел на ска­мью и начал думать. Думать было трудно, он ничего не при­ду­мал, но вспом­нил, что он дол­жен быть муж­чи­ной. К сча­стью, гео­гра­фия про­шла отлично, и Алек­сандр радост­ный побе­жал домой. Но когда он уви­дел сестру, радость мгно­венно исчезла. Надя сидела в каби­нете и что-то выпи­сы­вала в тет­радь. Алек­сандр постоял в две­рях и неожи­данно для себя дви­нулся к ней. Она под­няла голову:
– Ну, как география?
– Гео­гра­фия? Гео­гра­фия на «отлично». А вот ты мне скажи.
– Что тебе сказать?
Алек­сандр вздох­нул громко и выпалил:
– Скажи, ты вышла замуж или нет?
– Что?
– Вот… ты мне скажи… ты вышла замуж или нет?
– Я вышла замуж? Что ты мелешь?
– Нет, ты скажи.
Надя вни­ма­тельно при­смот­ре­лась к брату, встала и взяла его за плечи:
– Подо­жди. Что это зна­чит? О чем ты спрашиваешь?
Алек­сандр под­нял глаза и взгля­нул ей в лицо. Оно было гнев­ное и чужое. Она оттолк­нула его и выбе­жала из ком­наты. Слышно было, как в спальне она запла­кала. Алек­сандр Вол­гин стоял у пись­мен­ного стола и думал. Но думать было трудно. Он побрел в сто­ло­вую. В две­рях на него нале­тела мать:
– Какие гадо­сти ты наго­во­рил Наде?
И вот снова Алек­сандр Вол­гин сидит про­тив отца и снова близко может рас­смат­ри­вать его сереб­ря­ные звезды. Но сей­час Алек­сандр спо­коен, он может смот­реть отцу прямо в глаза, и отец отве­чает ему улыбкой:
– Ну?
– Я тебе обещал…
– Обещал.
– Я ска­зал, что буду мужчиной.
– Правильно.
– Ну, вот так и делала… все так делал.
– Только одно сде­лал неправильно?
– Не как мужчина?
– Да. У Нади не нужно было спрашивать.
– А у кого?
– У меня.
– У тебя?!
– Ну, рассказывай.
И Алек­сандр Вол­гин рас­ска­зал отцу все, даже под­слу­шан­ный утрен­ний раз­го­вор. А когда рас­ска­зал, прибавил:
– Я хочу знать, вышла она замуж или не вышла. Мне нужно знать.
Отец слу­шал вни­ма­тельно, ино­гда утвер­ди­тельно кивал голо­вой и не задал ни одного вопроса. Потом он про­шелся по каби­нету, взял на столе папи­росу, окру­жил себя обла­ком дыма и в дыму зама­хал спич­кой, чтобы она потухла. И в это время спро­сил, держа папи­роску в зубах:
– А для чего тебе это нужно знать?
– А чтобы Володька не говорил.
– Чего?
– Чтобы не гово­рил, что замуж вышла.
– Почему этого нельзя говорить?
– Потому что он врет.
– Врет? Ну, пус­кай врет.
– Как же? А он все будет врать.
– Да что ж тут обид­ного? Разве выйти замуж – это плохо?
– Он только гово­рит: замуж…
– Ну?
– А он гово­рит… такое… он гадо­сти говорит.
– Ага… зна­чит, ты разобрал.
– Разобрал.
Алек­сандр кив­нул голо­вой, самому себе под­твер­ждая, что дей­стви­тельно разобрал.
Отец подо­шел к нему вплот­ную, взял его за под­бо­ро­док и посмот­рел в глаза серьезно и сурово:
– Да. Ты муж­чина. Ну… и дальше все­гда раз­би­рай. Все.
Алек­сандр на сле­ду­ю­щий день не подо­шел к Володьке и сел на дру­гой парте. На пере­мене Володька поло­жил ему руку на плечо, но Алек­сандр Вол­гин сбро­сил его руку с плеча:
– Отстань!
Володька покри­вил губы и сказал:
– Дума­ешь, нуждаюсь?
На этом вся исто­рия, соб­ственно говоря, и кон­ча­ется. Пути Володьки Ува­рова и Алек­сандра Вол­гина разо­шлись надолго, может быть, навсе­гда. Но был такой день, всего через две недели, в послед­ний день учеб­ного года, когда эти пути на корот­кую минуту снова скрестились.
В том же скве­рике в группе маль­чи­ков Володька говорил:
– Клавка в деся­том классе первая…
Маль­чики с хму­рой при­выч­кой слу­шали Володьку.
Алек­сандр про­шел сквозь их толпу и стал про­тив рассказчика:
– Ты сей­час наврал! Нарочно наврал!
Володька лениво повел на него глазом:
– Ну, так что!
– Ты все­гда врешь! И раньше все врал! И сегодня!
Маль­чики в его тоне услы­шали что-то новое и по-новому бод­рое. Они подви­ну­лись ближе. Володька поморщился:
– Неко­гда чепуху слушать…
Он дви­нулся в сто­рону, Алек­сандр не тро­нулся с места:
– Нет, ты не уходи!
– О, почему?
– А я сей­час буду бить тебе морду!
Володька покрас­нел, но по-англий­ски сжал губы и прогнусавил:
– Инте­ресно, как ты будешь бить мне морду!
Алек­сандр Вол­гин раз­мах­нулся и уда­рил Володьку в ухо. Володька немед­ленно отве­тил. Завя­за­лась хоро­шая маль­чи­ше­ская драка, в кото­рой все­гда трудно разо­брать, кто побе­ди­тель. Пока под­бе­жал кто-то из стар­ших, у про­тив­ни­ков текла из носов кровь и отле­тело несколько пуго­виц. Высо­кий деся­ти­класс­ник спросил:
– Чего это они? Кто тут виноват?
Оди­но­кий голос ска­зал примирительно:
– Да подра­лись, и все. Одинаково.
Маль­чики недо­вольно загудели:
– Оди­на­ково! Ска­зал! Этому давно нужно!
Доб­ро­душ­ный голос Кости Нечи­по­ренко спо­койно раз­ре­зал общий гул:
– Неоди­на­ково. Есть боль­шая раз­ница. Вол­гин этого гада за сплетни бил, а он… конечно, отмахивался!
Маль­чики громко рассмеялись.
Володька про­вел рука­вом по носу, быстро всех огля­нул и напра­вился к зда­нию. Все гля­дели ему вслед: в его походке не было ничего английского.
Ника­кие раз­го­воры о «поло­вом» вопросе с детьми не могут что-либо при­ба­вить к тем зна­ниям, кото­рые и без того при­дут в свое время. Но они опош­лят про­блему любви, они лишат ее той сдер­жан­но­сти, без кото­рой любовь назы­ва­ется раз­вра­том. Рас­кры­тие тайны, даже самое муд­рое, уси­ли­вает физио­ло­ги­че­скую сто­рону любви, вос­пи­ты­вает не поло­вое чув­ство, а поло­вое любо­пыт­ство, делая его про­стым и доступным.
Куль­тура любов­ного пере­жи­ва­ния невоз­можна без тор­мо­зов, орга­ни­зо­ван­ных в дет­стве. Поло­вое вос­пи­та­ние и должно заклю­чаться в вос­пи­та­нии того интим­ного ува­же­ния к вопро­сам пола, кото­рое назы­ва­ется цело­муд­рием. Уме­ние вла­деть своим чув­ством, вооб­ра­же­нием, воз­ни­ка­ю­щими жела­ни­ями – это важ­ней­шее уме­ние, обще­ствен­ное зна­че­ние кото­рого недо­ста­точно оценено.
Мно­гие люди, говоря о поло­вом вос­пи­та­нии, пред­став­ляют себе поло­вую сферу, как нечто совер­шенно изо­ли­ро­ван­ное, отдель­ное, как что-то такое, с чем можно вести дело с глазу на глаз. Дру­гие, напро­тив, делают из поло­вого чув­ства какой-то уни­вер­саль­ный фун­да­мент для всего лич­ного и соци­аль­ного раз­ви­тия чело­века; чело­век в их пред­став­ле­нии есть все­гда и прежде всего самец или самка. Есте­ственно, и они при­хо­дят к мысли, что вос­пи­та­ние чело­века должно быть прежде всего вос­пи­та­нием пола. И те и дру­гие, несмотря на свою про­ти­во­по­лож­ность, счи­тают полез­ным и необ­хо­ди­мым пря­мое и целе­устрем­лен­ное поло­вое воспитание.
Мой опыт гово­рит, что спе­ци­аль­ное, целе­устрем­лен­ное так назы­ва­е­мое поло­вое вос­пи­та­ние может при­ве­сти только к печаль­ным резуль­та­там. Оно будет «вос­пи­ты­вать» поло­вое вле­че­ние в такой обста­новке, как будто чело­век не пере­жил длин­ной куль­тур­ной исто­рии, как будто высо­кие формы поло­вой любви уже не достиг­нуты во вре­мена Данте, Пет­рарки и Шекс­пира, как будто идея цело­муд­рен­но­сти не реа­ли­зо­ва­лась людьми еще в Древ­ней Греции.
Поло­вое вле­че­ние не может быть соци­ально пра­вильно вос­пи­тано, если мыс­лить его суще­ству­ю­щим обособ­ленно от всего раз­ви­тия лич­но­сти. Но и в то же время нельзя поло­вую сферу рас­смат­ри­вать как основу всей чело­ве­че­ской пси­хики и направ­лять на нее глав­ное вни­ма­ние вос­пи­та­теля. Куль­тура поло­вой жизни есть не начало, а завер­ше­ние. Отдельно вос­пи­ты­вая поло­вое чув­ство, мы еще не вос­пи­ты­ваем граж­да­нина, вос­пи­ты­вая же граж­да­нина, мы тем самым вос­пи­ты­ваем и поло­вое чув­ство, но уже обла­го­ро­жен­ное основ­ным направ­ле­нием нашего педа­го­ги­че­ского внимания.
И поэтому любовь не может быть выра­щена про­сто из недр про­стого зоо­ло­ги­че­ского поло­вое вле­че­ния. Силы «любов­ной» любви могут быть най­дены только в опыте непо­ло­вой чело­ве­че­ской сим­па­тии. Моло­дой чело­век нико­гда не будет любить свою неве­сту и жену, если он не любил своих роди­те­лей, това­ри­щей, дру­зей. И чем шире область этой непо­ло­вой любви, тем бла­го­род­нее будет и любовь половая.
Чело­век, кото­рый любит свою Родину, народ, свое дело, не ста­нет раз­врат­ни­ком, его взгляд не уви­дит в жен­щине только самку. И совер­шенно точ­ным пред­став­ля­ется обрат­ное заклю­че­ние: тот, кто спо­со­бен отно­ситься к жен­щине с упро­щен­ным и бес­стыд­ным циниз­мом, не заслу­жи­вает дове­рия как граж­да­нин; его отно­ше­ние к общему делу будет так же цинично, ему нельзя верить до конца.
Поло­вой инстинкт, инстинкт огром­ной дей­ствен­ной силы, остав­лен­ный в пер­во­на­чаль­ном, «диком» состо­я­нии или уси­лен­ный «диким» вос­пи­та­нием, может сде­латься только анти­об­ще­ствен­ным явле­ниям. Но свя­зан­ный и обла­го­ро­жен­ный соци­аль­ном опы­том, опы­том един­ства с людьми, дис­ци­плины и тор­мо­же­ния, он ста­но­вится одним из осно­ва­ний самой высо­кой эсте­тики и самого кра­си­вого чело­ве­че­ского счастья.
Семья – важ­ней­шая область, где чело­век про­хо­дит свой пер­вый обще­ствен­ный путь! И если этот путь орга­ни­зо­ван пра­вильно, пра­вильно пой­дет и поло­вое вос­пи­та­ние. В семье, где роди­тели дея­тельны, где их авто­ри­тет есте­ственно выте­кает из их жизни и работы, где жизнь детей, их пер­вые обще­ствен­ные дви­же­ния, их учеба, игра, настро­е­ния, радо­сти, огор­че­ния вызы­вают посто­ян­ное вни­ма­ние роди­те­лей, где есть дис­ци­плина, рас­по­ря­же­ние и кон­троль, в такой семье все­гда пра­вильно орга­ни­зу­ется и раз­ви­тие поло­вого инстинкта у детей. В такой семье нико­гда не воз­ник­нет надоб­но­сти в каких-либо наду­ман­ных и при­па­доч­ных фоку­сах, не воз­ник­нет, во-пер­вых, потому, что между роди­те­лями и детьми суще­ствует совер­шенно необ­хо­ди­мая черта дели­кат­но­сти и мол­ча­ли­вого дове­рия. На этой черте вза­им­ное пони­ма­ние воз­можно без при­ме­не­ния нату­ра­ли­сти­че­ского ана­лиза и откро­вен­ных слов. И во-вто­рых, на той же черте зна­чи­тель­ным и муд­рым будет каж­дое слово, ска­зан­ное вовремя, эко­ном­ное и серьез­ное слово о муже­ствен­но­сти и цело­муд­рии, о кра­соте жизни и ее досто­ин­стве, то слово, кото­рое помо­жет родиться буду­щей боль­шей любви, твор­че­ской силе жизни.
В такой атмо­сфере сдер­жан­но­сти и чистоты про­хо­дит поло­вое вос­пи­та­ние в каж­дой здо­ро­вой семье.
буду­щая любовь наших детей будет тем пре­крас­нее, чем муд­рее и немно­го­слов­нее мы будем о ней гово­рить с нашими детьми, но эта сдер­жан­ность должна суще­ство­вать рядом с посто­ян­ным и регу­ляр­ным вни­ма­нием нашим к пове­де­нию ребенка. Ника­кая фило­со­фия, ника­кая сло­вес­ная муд­рость не при­не­сет пользы, если в семье нет пра­виль­ного режима, нет закон­ных пре­де­лов для поступка.
Ста­рый интел­ли­гент­ный «рос­сий­ский» раз­гон умел объ­еди­нять, каза­лось бы, несов­ме­сти­мые вещи. С одной сто­роны, мыс­ля­щие интел­ли­гент­ные все­гда умели выска­зы­вать самые ради­каль­ные и раци­о­наль­ные идеи, часто выхо­дя­щие даже за гра­ницы скром­ной реаль­но­сти, и в то же время все­гда обна­ру­жи­вали страст­ную любовь к неряш­ли­во­сти и к бес­по­рядку. Пожа­луй, в этом бес­по­рядке с осо­бен­ным вку­сом видели что-то выс­шее, что-то при­вле­ка­тель­ное, что-то заби­ра­ю­щее за живое, как будто в нем заклю­ча­лись дра­го­цен­ные при­знаки сво­боды. В раз­ном хламе быто­вой богемы умели видеть неко­то­рый высо­кий и эсте­ти­че­ский смысл. А этой любви было что-то от анар­хизма, от Досто­ев­ского, от хри­сти­ан­ства. А между тем в этой бес­по­ря­доч­ной быто­вой «левизне» ничего нет, кроме исто­ри­че­ской нищеты и ого­лен­но­сти. Иные совре­мен­ники в глу­бине души еще и сей­час пре­зи­рают точ­ность и упо­ря­до­чен­ное дви­же­ние, целе­со­об­раз­ное и вни­ма­тель­ное к мело­чам бытие.
Быто­вая неряш­ли­вость не может быть в стиле совет­ской жизни. Всеми сред­ствами, име­ю­щи­мися в нашем рас­по­ря­же­нии, мы должны вытрав­ли­вать этот задер­жав­шийся богем­ский дух, кото­рый только по край­нему недо­ра­зу­ме­нию счи­та­ется неко­то­рыми това­ри­щами при­зна­ком поэ­ти­че­ского вкуса. В точ­но­сти, собран­но­сти, в стро­гой и даже суро­вой после­до­ва­тель­но­сти, в обсто­я­тель­но­сти и обду­ман­но­сти чело­ве­че­ского поступка больше кра­соты и поэ­зии, чем в любом «поэ­тич­ном беспорядке».
Что у нас не совер­шенно исчезли эти «сверх­че­ло­ве­че­ские» сим­па­тии к неряш­ли­во­сти быта, луч­шим дока­за­тель­ством явля­ется сти­хо­тво­ре­ние Вадима Стрель­ченко, поме­щен­ное в пятом номере «Крас­ной нови» за 1937 год.
Не в дому рожденному

В синем небе – тучи, солнце и луна…
Празд­ничны – ака­ции. Улица – шумна.
Что там? Все стол­пи­лись… Крик на мостовой.
Что там?
Только лошадь вижу за толпой…
Что там?
«Да роже­ница! Редки дела:
Как везли в боль­ницу, тут и родила».
Кто бежит в аптеку, кто жалеет мать…
Ну а мне б ребенка в лоб поцеловать:
Не в дому рож­ден­ный! Если уж пришлось,
Полюби ты улицу до седых волос!
Взгляды незна­ко­мые, неж­ные слова
Навсе­гда запомни, крошка-голова!
Не в дому рожденный!
Не жалей потом:
Ну, – рож­ден под солн­цем, не под потолком!
Но пус­кай соста­вят твой семей­ный круг
Сотни этих сильных
Бра­тьев и подруг.

Что это такое? Поэ­зия? Шутка? Или серьезно?
Раз­ре­ше­ние от бре­мени на улице, в толпе зевак, среди дикой заботы и диких чувств, есть прежде всего боль­шое несча­стье и для матери и для ребенка. По своей сани­тар­ной, меди­цин­ской, житей­ской непре­зен­та­бель­но­сти такое собы­тие может вызвать только воз­му­ще­ние. Это некра­сиво, нечи­сто­плотно, опасно для жизни и матери и ребенка. И при­чины таких явле­ний не вызы­вают сомне­ний: все та же неряш­ли­вость, рото­зей­ство, лень, без­ду­мье, неспо­соб­ность рас­счи­тать, под­го­то­вить, орга­ни­зо­вать – вот эта про­кля­тая манера уго­ре­лой кошки все­гда спе­шить и везде опаздывать.
А поэт обра­до­вался: ему уда­лось нале­теть на такой иде­ально бес­по­ря­доч­ный слу­чай. Без­об­раз­ная, некра­си­вая исто­рия его вдох­но­вила, у него рож­да­ются и эмо­ции и рифмы. Почему бы ему не вдох­но­виться таким частым и нор­маль­ным слу­чаем, как рож­де­ние под потол­ком, в чистой ком­нате, в при­сут­ствии врача, в обста­новке научно орга­ни­зо­ван­ной заботы и помощи? Почему? Нет, это пресно, это почти мещан­ство. А здесь такой кра­си­вый бед­лам, такой вопи­ю­щий бес­по­ря­док: и солнце, и луна, и тучи, и лошадь, и крик, и аптека! И «улица – шумна»! И он тор­же­ствует. Ему не хочется выру­гать того воз­му­ти­тель­ного рото­зея и леже­боку, мужа или врача, кото­рый вино­ват в этом несчаст­ном слу­чае, ему, видите ли, захо­те­лось «ребенка в лоб поце­ло­вать». В этом жела­нии так много раз­бол­тан­ного и нечи­сто­плот­ного эго­изма, пья­ного вооду­шев­ле­ния и доволь­ства жиз­нью, кото­рые, как известно, все­гда носятся с непро­ше­ными поце­лу­ями. Очень жаль, конечно, что этот «не в дому рож­ден­ный» не может ничего ска­зать. Что он мог бы ска­зать поэту, при­став­шему к нему с поце­лу­ями в самый бед­ствен­ный и тра­ги­че­ский момент своей жизни:
– Граж­да­нин! Отстаньте, пожа­луй­ста, с вашими поце­лу­ями, не то я позову милиционера!
Этому ребенку про­сто неко­гда раз­го­ва­ри­вать с поэтом. Он дол­жен кри­чать и сто­нать и как-то выби­раться из непри­ят­но­стей, уго­то­ван­ных для него слиш­ком «поэ­ти­че­скими» взрос­лыми. И поэтому он ничего не может отве­тить на вос­торги поэта и, к сво­ему сча­стью, про­пу­стит мимо ушей его дикие поже­ла­ния и утвер­жде­ния. В каком это смысле нужно «полю­бить» улицу «до седых волос»? Зачем нужно запом­нить «взгляды незна­ко­мых» улич­ных зевак и «неж­ные слова», не име­ю­щие ника­кого смысла и зна­че­ния и такие же деше­вые, как поце­луи поэта?
В нашей жизни еще встре­ча­ются такая уми­ли­тель­ная нетре­бо­ва­тель­ность, такие нераз­бор­чи­вость и нечи­сто­плот­ность. У нас есть еще инди­виды, кото­рые дей­стви­тельно полю­били улицы «до седых волос» и вырезв­ля­ются на пер­вом парад­ном крыльце, а то и про­сто на тротуаре.
В семье такая неряш­ли­вость быта, непри­вычка к точ­ному вре­мени, к стро­гому режиму, к ори­ен­ти­ровке и рас­чету очень много при­но­сит вреда и силь­нее всего нару­шает пра­виль­ный поло­вой опыт моло­дежи. О каком можно гово­рить вос­пи­та­нии, если сын или дочь встают и ложатся, когда взду­ма­ется или когда при­дется, если по вече­рам они «гуляют» неиз­вестно где или ночуют «у подруги» или «у това­рища», адрес кото­рых и семей­ная обста­новка про­сто неиз­вестны. В этом слу­чае налицо такая быто­вая неряш­ли­вость (а может быть, и не только быто­вая, а и поли­ти­че­ская), что гово­рить о каком-либо вос­пи­та­нии про­сто невоз­можно – здесь все слу­чайно и бес­тол­ково, все безответственно.
С самого ран­него воз­раста дети должны быть при­учены к точ­ному вре­мени и к точ­ным гра­ни­цам пове­де­ния. Ни при каких усло­виях семья не должна допус­кать каких бы то ни было «ноче­вок» в чужой семье, за исклю­че­нием слу­чаев совер­шенно ясных и надеж­ных. Больше того, все места, где ребе­нок может задер­жаться на несколько часов даже днем, должны быть роди­те­лям хорошо известны. Если это семья това­рища, только роди­тель­ская лень может поме­шать отцу или матери с ней позна­ко­миться ближе.
Точ­ный режим дет­ского дня – совер­шенно необ­хо­ди­мое усло­вие вос­пи­та­ния. Если нет у вас такого режима и вы не соби­ра­е­тесь его уста­но­вить, для вас абсо­лютно лиш­няя работа чте­ние этой книги, как и всех дру­гих книг о воспитании.
При­вычка к точ­ному часу – это при­вычка к точ­ному тре­бо­ва­нию к себе. Точ­ный час остав­ле­ния постели – это важ­ней­шая тре­ни­ровка для воли, это спа­се­ние от изне­жен­но­сти, от пустой игры вооб­ра­же­ния под оде­я­лом. Точ­ный при­ход к обеду – это ува­же­ние к матери, к семье, к дру­гим людям, это ува­же­ние к самому себе. А вся­кая точ­ность – это нахож­де­ние в кругу дис­ци­плины и роди­тель­ского авто­ри­тета, это, зна­чит, и поло­вое воспитание.
И в порядке той же быто­вой куль­туры в каж­дой семье должно быть предо­став­лено боль­шое место врачу, его совету, его сани­тар­ному и про­фи­лак­ти­че­скому руко­вод­ству. Девочки в неко­то­рые пери­оды осо­бенно тре­буют этого вни­ма­ния врача, кото­рому все­гда должна помо­гать и забота матери. Вра­чеб­ная линия, конечно, глав­ным обра­зом должна лежать на обя­зан­но­сти школы. Здесь уместна орга­ни­за­ция серьез­ных бесед по вопро­сам пола, по озна­ком­ле­нию маль­чи­ков с вопро­сами гиги­ены, воз­дер­жа­ния, а в стар­шем воз­расте с опас­но­стью вене­ри­че­ских заболеваний.
Необ­хо­димо отме­тить, что пра­виль­ное поло­вое вос­пи­та­ние в гра­ни­цах одной семьи было бы зна­чи­тельно облег­чено, если бы и обще­ство в целом этому вопросу уде­ляло боль­шое актив­ное вни­ма­ние. В самом обще­стве должны все силь­нее и тре­бо­ва­тель­нее зву­чать настой­чи­вые суж­де­ния обще­ствен­ного мне­ния и мораль­ный кон­троль над соблю­де­нием нрав­ствен­ной нормы.
С этой точки зре­ния нужно в осо­бен­но­сти кос­нуться такой «мелочи», как матер­ная ругань.
Очень куль­тур­ные люди, ответ­ствен­ные работ­ники, пре­красно вла­де­ю­щие рус­ским язы­ком, нахо­дят иной раз в матер­ном слове какой-то геро­и­че­ский стиль и при­бе­гают к нему по вся­кому поводу, ухит­ря­ясь сохра­нить на физио­но­мии выра­же­ние острого ума и высо­кой куль­тур­но­сти. Трудно понять, откуда идет эта глу­пая и дикая традиция.
В ста­рое время матер­ное слово, может быть, слу­жило свое­об­раз­ным кор­рек­ти­вом к нищен­скому сло­варю, к тем­ному кос­но­язы­чию. При помощи матер­ной стан­дарт­ной фор­мулы можно было выра­зить любую при­ми­тив­ную эмо­цию, гнев, вос­торг, удив­ле­ние, осуж­де­ние, рев­ность. Но боль­шей частью она даже не выра­жала ника­ких эмо­ций, а слу­жила тех­ни­че­ской связ­кой, заме­ня­ю­щей паузы, оста­новки, пере­ходы – уни­вер­саль­ное ввод­ное пред­ло­же­ние. В этой роли фор­мула про­из­но­си­лась без какого бы то ни было чув­ства, она пока­зы­вала только уве­рен­ность гово­ря­щего, его рече­вую развязность.
За два­дцать лет наши люди научи­лись гово­рить. Это бро­са­ется в глаза, это можно видеть на любом собра­нии. Нищен­ское кос­но­язы­чие ни в какой мере не харак­терно для наших людей. Это про­изо­шло не только бла­го­даря широ­кому рас­про­стра­не­нию гра­мот­но­сти, книги, газеты, но и глав­ным обра­зом бла­го­даря тому, что совет­скому чело­веку было о чем гово­рить, суще­ство­вали мысли и чув­ства, кото­рые и нужно было выра­зить и можно было выра­зить. Наши люди научи­лись без матер­ного слова выска­зы­вать мысли по любому вопросу. Раньше они не умели этого делать и про­бав­ля­лись обще­при­ня­тым и вза­имно заме­ня­е­мым стандартом:
– Да ну их к…!
– Что же ты…!
– Здорово…!
– Я тебя…!
Даже и связ­ная речь, в сущ­но­сти, была свя­зана из таких же элементов:
– Под­хожу… к нему, а он… гово­рит: пошел ты к… Ах ты, думаю…! На… ты мне нужен…! Да я таких…, как ты…, видел… тысячи.
Матер­ное слово поте­ряло у нас свое «тех­ни­че­ское» зна­че­ние, но все же сохра­ня­ется в языке, и можно даже утвер­ждать, что оно полу­чило боль­шое рас­про­стра­не­ние и участ­вует в речи даже куль­тур­ных людей. Теперь оно выра­жает моло­де­че­ство, «желез­ную натуру», реши­тель­ность, про­стоту и пре­зре­ние к изящ­ному. Теперь это сво­его рода кокет­ство, цель кото­рого понра­виться слу­ша­телю, пока­зать ему свой муже­ствен­ных раз­мах и отсут­ствие предрассудков.
В осо­бен­но­сти любят его упо­треб­лять неко­то­рые началь­ники, раз­го­ва­ри­вая с под­чи­нен­ными. Полу­ча­ется такой непе­ре­да­ва­е­мой пре­ле­сти шик: сидит ответ­ствен­ней­ший, могу­ще­ствен­ный дея­тель за огром­ным пись­мен­ным сто­лом, окру­жен каби­нет­ной тиши­ной, мяг­ко­стью, мону­мен­таль­но­стью, обстав­лен теле­фо­нами и диа­грам­мами. Как ему раз­го­ва­ри­вать? Если ему раз­го­ва­ри­вать точ­ным язы­ком, дело­вито, веж­ливо – что полу­чится? Могут ска­зать: бюро­крат сидит. А вот если при своем могу­ще­стве и блеске рас­сы­пает он гре­мя­щее, или шут­ли­вое, или сквозь зубы матер­ное слово, тогда под­чи­нен­ные, с одной сто­роны, и тре­пе­щут больше, а с дру­гой сто­роны, и ува­жают. При­бе­гут в свою ком­нату и восторгаются.
– Ох, и крыл же! Ох, и крыл…!
И полу­ча­ется не бюро­крат, а свой парень, а отсюда уже близко и до «нашего люби­мого начальника».
И жен­щины при­вле­ка­ются к этим любов­ным уте­хам. При них, конечно, не выра­жа­ются открыто, а больше символически.
– Жаль, что здесь Анна Ива­новна, а то я иначе бы с вами говорил!
И Анна Ива­новна улы­ба­ется с любо­вью, потому что и ей началь­ник ока­зал дове­рие. Люби­мый начальник!
А так как каж­дый чело­век все­гда над кем-нибудь началь­ствует, то каж­дый и выра­жа­ется в меру своих спо­соб­но­стей и пре­ро­га­тив. Если же он послед­ний в иерар­хи­че­ском ряду и ни над кем не началь­ствует, то он «кроет» неоду­шев­лен­ные пред­меты, нахо­дя­щи­еся в его рас­по­ря­же­нии: зате­ряв­шу­юся папку, непо­кор­ный ариф­мо­метр, испор­чен­ное перо, зава­лив­ши­еся нож­ницы. В особо бла­го­при­ят­ной обста­новке он «кроет» сосед­него сотруд­ника, сосед­нее отде­ле­ние и, сни­жая голос на семь­де­сят пять про­цен­тов, «люби­мого» начальника.
Но не только началь­ники укра­шают свою речь такими истинно рус­скими орна­мен­тами. Очень мно­гие люди, в осо­бен­но­сти в воз­расте 20–22 лет, любят щеголь­нуть матер­ным сло­вом. Каза­лось бы, что немного нужно истра­тить интел­лек­ту­аль­ной энер­гии, чтобы понять, что рус­ский рево­лю­ци­он­ный раз­мах нечто диа­мет­рально про­ти­во­по­лож­ное рус­скому пья­ному раз­маху, и вот не все пони­мают же! Не все пони­мают такую про­стую, абсо­лютно оче­вид­ную вещь, что матер­ное слово есть непри­кра­шен­ная, мел­кая, бед­ная и деше­вая гадость, при­знак самой дикой, самой пер­во­быт­ной куль­туры, цинич­ное, наг­лое, хули­ган­ское отри­ца­ние и нашего ува­же­ния к жен­щине, и нашего пути к глу­бо­кой и дей­стви­тельно чело­ве­че­ской красоте.
Но если для жен­щин это сво­бодно гуля­ю­щее похаб­ное слово только оскор­би­тельно, то для детей оно чрез­вы­чайно вредно. С уди­ви­тель­ным лег­ко­мыс­лием мы тер­пим это явле­ние, тер­пим его суще­ство­ва­ние рядом с нашей боль­шой и актив­ной педа­го­ги­че­ской мечтой.
Необ­хо­димо под­нять реши­тель­ную, настой­чи­вую и посто­ян­ную борьбу про­тив пло­щад­ного слова, если не из сооб­ра­же­ний эсте­ти­че­ских, то из сооб­ра­же­ний педа­го­ги­че­ских. Трудно под­счи­тать, а еще труд­нее изоб­ра­зить тот страш­ный вред, кото­рый при­но­сит нашему дет­ству, нашему обще­ству это насле­дие рюриковичей.
Для взрос­лого чело­века матер­ное слово – про­сто неудер­жимо оскор­би­тель­ное, гру­бое слово. Про­из­нося его или выслу­ши­вая, взрос­лый испы­ты­вает только меха­ни­че­ское потря­се­ние. Матер­ное слово не вызы­вает у него ника­ких поло­вых пред­став­ле­ний или пере­жи­ва­ний. Но когда это слово слы­шит или про­из­но­сит маль­чик, слово не при­хо­дит к нему как услов­ный руга­тель­ный тер­мин, оно при­но­сит с собой и при­су­щее ему поло­вое содер­жа­ние. Сущ­ность этого несча­стья не в том, что обна­жа­ется перед маль­чи­ком поло­вая тайна, а в том, что она обна­жа­ется в самой без­об­раз­ной, цинич­ной и без­нрав­ствен­ной форме… Частое про­из­но­ше­ние таких слов при­учает его к уси­лен­ному вни­ма­нию к поло­вой сфере, к одно­бо­кой игре вооб­ра­же­ния, а это при­во­дит к нездо­ро­вому инте­ресу к жен­щине, к огра­ни­чен­ной и сле­пой впе­чат­ля­е­мо­сти глаза, к мел­кому, надо­ед­ли­вому садизму сло­ве­чек, анек­до­тов, калам­бу­ров. Жен­щина при­бли­жа­ется к нему не в пол­ном наряде своей чело­ве­че­ской пре­ле­сти и кра­соты, не в пол­ном зву­ча­нии своей духов­ной и физи­че­ской неж­но­сти, таин­ствен­но­сти и силы, а только как воз­мож­ный объ­ект наси­лия и поль­зо­ва­ния, только как оскорб­лен­ная самка. И любовь такой юноша видит с зад­него двора, с той сто­роны, где чело­ве­че­ская исто­рия давно сва­лила свои пер­во­быт­ные физио­ло­ги­че­ские нормы. Этими отбро­сами куль­тур­ной исто­рии и пита­ется пер­вое, неяс­ное поло­вое вооб­ра­же­ние мальчика.
Не нужно, конечно, пре­уве­ли­чи­вать печаль­ные послед­ствия этого явле­ния. Дет­ство, жизнь, семья, школа, обще­ство, книга дают маль­чику и юноше мно­же­ство про­ти­во­по­лож­ных толч­ков и импуль­сов, вся наша жизнь, дело­вое и това­ри­ще­ское обще­ние с девуш­кой и жен­щи­ной при­но­сят новую пищу для более высо­ких чувств, для более цен­ного воображения.
Но не нужно и преуменьшать.
Каж­дый муж­чина, отка­зав­шийся от матер­ного слова, побу­див­ший к этому това­рища, потре­бо­вав­ший от каж­дого встреч­ного разо­шед­ше­гося «героя», при­не­сет огром­ную пользу и нашим детям, и всему нашему обществу.

Глава восьмая

Вера Игна­тьевна Коро­бова рабо­тает в биб­лио­теке боль­шого завода, выстро­ен­ного на краю города. Обык­но­венно она воз­вра­ща­ется домой к пяти часам вечера. Сего­дня она, ее помощ­ницы и сочув­ству­ю­щие задер­жа­лись позже – гото­ви­лись к дис­путу. Дис­пут будет зав­тра. На дис­пут ожи­дают автора, одного из круп­ных писа­те­лей. Чита­тели любят его книги, любит их и Вера Игна­тьевна. Сего­дня она с радо­стью вози­лась над вит­ри­ной. Любовно и тща­тельно она рас­по­ло­жила за бор­ти­ками реек всю кри­ти­че­скую лите­ра­туру о писа­теле, кра­сиво под­ста­вила к жур­наль­ным стра­ни­цам строчки реко­мен­да­тель­ных над­пи­сей, а в цен­тре вит­рины укре­пила порт­рет писа­теля. Порт­рет был хоро­ший, ред­кий, писа­тель смот­рел с доб­ро­душ­ной домаш­ней гру­стью, и поэтому вся вит­рина каза­лась интимно близ­кой и какой-то род­ной. Когда работа была кон­чена, Вера Игна­тьевна долго не могла нала­дить себя на дорогу домой, хоте­лось еще что-нибудь сде­лать и не хоте­лось уходить.
Вера Игна­тьевна осо­бенно любила свою биб­лио­теку в эти вечер­ние часы. Она любила с осо­бен­ной забот­ли­вой неж­но­стью при­ни­мать со сто­лов и раз­ме­щать на пол­ках воз­вра­щен­ные чита­те­лями книги, при­во­дить в поря­док кар­точки и наблю­дать, чтобы ста­рая Марфа Семе­новна везде убрала пыль. На ее гла­зах в биб­лио­теке рас­по­ла­гался уют­ный, отды­ха­ю­щий поря­док, и тогда можно ухо­дить домой, но еще лучше, вот как сего­дня, остаться пора­бо­тать в неболь­шой кам­па­нии таких же люби­те­лей, как она сама.
В зате­нен­ных про­хо­дах между пол­ками только в неко­то­рых местах корешки книг осве­щены све­том лампы над сто­лом. В этих местах книги смот­рят с таким выра­же­нием, как будто они вышли погу­лять на осве­щен­ную вечер­нюю улицу. Подальше, в полу­тени, книги мирно сумер­ни­чают, о чем-то тол­куют тихонько, доволь­ные, что сего­дня они не стоят в оди­но­че­стве. В дале­ких чер­ных углах крепко спят ста­рики-жур­налы, кото­рые и днем любят подре­мы­вать, кстати, и чита­тели редко их бес­по­коят. Вера Игна­тьевна хорошо знала свое книж­ное цар­ство. В ее пред­став­ле­нии каж­дая книга имеет свою физио­но­мию и свой осо­бый харак­тер. Харак­тер состав­ля­ется в довольно слож­ном плане из внеш­него вида книги, общего рисунка ее содер­жа­ния, но глав­ным обра­зом из типа отно­ше­ний между кни­гой и читателем.
Вот, напри­мер, «Наши зна­ко­мые» Гер­мана. Это тол­стень­кая, моло­жа­вая жен­щина с хоро­шень­ким личи­ком, болт­ли­вая и ост­ро­ум­ная, но какая-то несе­рьез­ная, чудачка. Ее ком­па­нию состав­ляют глав­ным обра­зом дев­чонки сем­на­дцати-восем­на­дцати лет. Несмотря на то, что она гораздо старше их, они с нею в при­я­тель­ских и корот­ких отно­ше­ниях, и, судя по лицам чита­те­лей, эта тол­стушка рас­ска­зы­вает им что-то такое, чего в тек­сте даже и не про­чи­та­ешь. Муж­чины воз­вра­щают эту книгу с иро­ни­че­ским выра­же­нием, как будто гово­рят: «М‑да!»
«Как зака­ля­лась сталь» – это книга свя­тая, ее нельзя небрежно бро­сить на стол, при ней неловко ска­зать сер­ди­тое слово.
«Дорога на океан» – это серьез­ный хму­рый това­рищ, он нико­гда не улы­ба­ется, с дев­чон­ками прин­ци­пи­ально не кла­ня­ется, а водит ком­па­нию только с сухо­ва­тыми, худыми муж­чи­нами в рого­вых очках. «Энер­гия» – это мол­чаль­ница, книга с мелан­хо­ли­че­ским харак­те­ром, на чита­теля смот­рит недру­же­любно, и чита­тель ее боится, а если обра­ща­ется к ней, то исклю­чи­тельно веж­ливо и только по делу. «Раз­гром» – это ста­рый извест­ный док­тор, у кото­рого оче­редь запи­сав­шихся и кото­рый при­ни­мает чита­те­лей с выра­же­нием доб­ро­со­вест­ной, хоро­шей, тру­до­вой уста­ло­сти. Чита­тель эту книгу воз­вра­щает со спо­кой­ной бла­го­дар­но­стью, уве­рен­ный, что книга ему помогла.
Даже в руках Веры Игна­тьевны, когда она отме­чает выдачу или воз­вра­ще­ние, книги дер­жат себя по-раз­ному. Одни покорно ожи­дают, пока их запи­шут, дру­гие рвутся из рук, побуж­да­е­мые горя­чими взгля­дами чита­те­лей, тре­тьи упря­мятся и хотят обратно на полку – это потому, что чита­тель встре­чает их отчуж­ден­ным и холод­ным взглядом.
В пред­став­ле­нии Веры Игна­тьевны книги жили осо­бен­ной, инте­рес­ной и умной жиз­нью, кото­рой Вера Игна­тьевна даже немного зави­до­вала, но кото­рую все же любила.
Вере Игна­тьевне трид­цать восемь лет. В ее лице, в пле­чах, в белой шее сохра­ни­лось еще очень много моло­до­сти, но Вера Игна­тьевна об этом не знает, потому что о себе она нико­гда не думает. Она думает только о кни­гах и о своей семье, и этих дум все­гда так много, что они не поме­ща­ются в ее созна­нии, тол­пятся в бес­по­рядке и не умеют соблю­дать очередь.
Как ни при­ятно остаться вече­ром в биб­лио­теке, а думы тянут домой. Вера Игна­тьевна быстро соби­рает в сумочку раз­ную мелочь и спе­шит к трам­ваю. В тес­ном вагоне она долго стоит, при­дер­жи­ва­ясь за спинку дивана, и в это время сдер­жан­ная, шеп­чу­щая жизнь книг посте­пенно зами­рает, а на ее место при­хо­дят дела домашние.
Сего­дня она воз­вра­ща­ется домой поздно, зна­чит, и вечер будет напря­жен­ный. Еще в трам­вае в ее душе начи­нают хозяй­ни­чать заботы сего­дняш­него вечера, они рас­по­ря­жа­ются ее вре­ме­нем с неко­то­рым удо­воль­ствием. Откуда берется это удо­воль­ствие – она не знает. Ино­гда ей кажется, что это от любви. Очень воз­можно, что это так и есть. Когда встает перед ней лицо Пав­луши или Тамары, Вера Игна­тьевна уже не видит ни пас­са­жи­ров, ни про­бе­га­ю­щих улиц, не заме­чает толч­ков и оста­но­вок, не ощу­щает и соб­ствен­ного тела, а реме­шок сумочки и трам­вай­ный билет дер­жатся между паль­цами как-то сами собой, по уста­но­вив­шейся при­вычке. У Пав­луши хоро­шень­кое чистень­кое лицо, а глаза карие, но в бел­ках столько синевы, что весь Пав­луша так и пред­став­ля­ется золо­ти­сто-сине­ва­тым маль­чи­ком. И лиц, и глаза Пав­луши – это такое пле­ни­тель­ное виде­ние, что Вера Игна­тьевна даже думать не может, а только видит, видит и больше ничего. О Тама­рочке она, напро­тив, может и думать. Тамара, правда, несо­мнен­ная кра­са­вица. Вера Игна­тьевна таким же неот­рыв­ным взгля­дом все­гда видит в ней что-то исклю­чи­тельно пре­лест­ное, жен­ствен­ное, неж­ное. Этого так много в ее длин­ных рес­ни­цах, в тем­ных куд­ряш­ках на вис­ках и на затылке, в при­сталь­ном, глу­бо­ком и таин­ствен­ном взгляде серьез­ных глаз, в неизъ­яс­ни­мом оча­ро­ва­нии дви­же­ний. О Тамаре она часто думает.
Жизнь самой Веры Игна­тьевны с неза­па­мят­ных вре­мен кати­лась по одним и тем же рель­сам. Этот пря­мой и глад­кий рель­со­вый путь был про­ло­жен по рав­ни­нам труда, еже­днев­ных одно­об­раз­ных забот, одно­об­раз­ного кру­жева мело­чей, кото­рые нико­гда не остав­ляли ее в тече­ние дня, а так и ходили вокруг нее одними и теми же петель­ками, кру­жоч­ками и кре­сти­ками. Мимо Веры Игна­тьевны с потря­са­ю­щим гро­хо­том про­нес­лась рево­лю­ция, она чув­ство­вала ее горя­чий ветер, она видела, как на этом ветру стре­ми­тельно под­хва­тило и унесло ста­рую жизнь, ста­рых людей, ста­рые обы­чаи. Тру­до­вой чело­век, она радо­ва­лась этому живо­твор­ному вихрю, но ото­рваться от кру­жева мело­чей она не могла ни на одну минуту, потому что это кру­жево было для кого-то необ­хо­димо. Вера Игна­тьевна нико­гда не думала, что это – долг, она про­сто не могла себе пред­ста­вить, как это можно разо­рвать какую-нибудь петлю в кру­жеве, если от этого бла­гим матом может заорать Тама­рочка, или Пав­луша, или Иван Пет­ро­вич. Она и замуж вышла за Ивана Пет­ро­вича, как будто вывя­зала оче­ред­ной узор кру­жева, а не выйти замуж было нельзя: Иван Пет­ро­вич, по край­ней мере, мог бы захныкать.
Вера Игна­тьевна на свою жизнь нико­гда не жало­ва­лась, в послед­нем счете все окон­чи­лось хорошо, и теперь можно с радо­стью смот­реть на своих детей и думать о них. А кроме того, ее жизнь укра­ша­ется кни­гами. Впро­чем, Вера Игна­тьевна нико­гда не зани­ма­лась ана­ли­зом своей жизни – было неко­гда. Что хоро­шего, что пло­хого в жизни – разо­брать трудно. Но когда ее мысль дохо­дила до Тамары, она начи­нала рабо­тать неожи­данно ори­ги­нально. Не было сомне­ний в том, что жизнь Тамары должна пройти иначе. Сей­час Тамара в архи­тек­тур­ном инсти­туте, что-то там зуб­рит, на ее столе лежит нача­тый чер­теж: какие-то «ордера» и капи­тели, какие-то львы с очень слож­ными хво­стами, похо­жими на букеты, и с пти­чьими клю­вами. Конечно, судьба Тамары вовсе не в этих львах, а в чем-то дру­гом. В чем – не совсем было ясно, но это было то, что в кни­гах назы­ва­ется сча­стьем. Сча­стье Вера Игна­тьевна пред­став­ляла себе как луче­зар­ное шествие жен­щины, как убий­ственно-гор­дый ее взгляд, как радость, от нее исхо­дя­щую. По всему было видно, что Тамара создана для такого сча­стья и сама в нем не сомневается.
Вера Игна­тьевна маши­нально про­тол­ка­лась к выходу и быстро про­бе­жала корот­кое рас­сто­я­ние до сво­его дома. Тамара открыла ей. Вера Игна­тьевна бро­сила сумочку на под­окон­ник в перед­ней и загля­нула в столовую.
– Пав­луша обедал?
– Обедал.
– Он куда-нибудь ушел?
– Не знаю. Кажется, на коньках.
И в том, что все обе­дали, и в том, что Пав­луша ката­ется на конь­ках, можно было не сомне­ваться. Куски пищи были раз­бро­саны по столу, и сто­яли тарелки, с остат­ками обеда. В перед­ней валя­ются на полу комочки земли, какие-то вере­вочки, обрезки проволоки.
Вера Игна­тьевна при­выч­ным жестом отки­нула со лба пря­мые волосы, огля­ну­лась и взяла в перед­ней щетку. Тамара села в широ­ком кресле, рас­пу­стила волосы, меч­та­тельно устре­мила в окно хоро­шень­кие глазки.
– Мама, ну, как же с туфлями?
Выме­тая из-под ее кресла, мать негромко сказала:
– Тама­рочка, может быть, обойдешься?
Тамара с гро­хо­том ото­дви­нула кресло, швыр­нула на стол гре­бень, глаза ее вдруг пере­стали быть хоро­шень­кими. Она про­тя­нула к матери розо­вые ладони, ее шел­ко­вый хала­тик рас­пах­нулся, розо­вые бан­тики белья тоже гля­нули на Вера Игна­тьевну сердито.
– Мама! Как ты гово­ришь! Даже зло берет! Пла­тье корич­не­вое, а туфли розо­вые! Что это за туфли!
Тамара с воз­му­ще­нием дрыг­нула нож­кой, обу­той в сим­па­тич­ную розо­вую туфельку. В этот момент ее костюм не содер­жал ника­ких про­ти­во­ре­чий: хала­тик тоже розо­вый, и чулки розовые.
Вера Игна­тьевна задер­жала щетку и сочув­ственно посмот­рела на ножку Тамары.
– Ну что же… купим. Вот будет получка!
Тамара взгля­дом сле­дила за рабо­той щетки. По всем зако­нам физики и гео­мет­рии ее взгляд дол­жен был натолк­нуться на истоп­тан­ные, покри­вив­ши­еся, поте­ряв­шие цвет туфли матери, но этого почему-то не слу­чи­лось. Тамара обвела ком­нату уста­лым от стра­да­ния взглядом.
– Надо­ело, – ска­зала она, – сколько уже полу­чек прошло!
Тамара вздох­нула и напра­ви­лась в спальню. Вера Игна­тьевна окон­чила уборку сто­ло­вой и ушла в кухню мыть посуду. Из кухон­ного шкаф­чика она достала ста­рень­кий бязе­вый халат, надела на себя. Дом­ра­бот­ницы у Коро­бо­вых нет. По дого­во­рен­но­сти жена двор­ника Васи­лиса Ива­новна при­хо­дит в два часа и гото­вит обед для Тамары и Пав­луши. Иван Пет­ро­вич и Вера Игна­тьевна пред­по­чи­тают обе­дать на работе – это удоб­нее, меньше ухо­дит времени.
При­мус у Веры Игна­тьевны заме­ча­тель­ный, она не может им налю­бо­ваться. Стоит два-три раза кач­нуть насо­си­ком, и он с весе­лой готов­но­стью без пере­дышки шумит и гонит настой­чи­вый дело­вой ого­нек. Вода в кастрюле заки­пает в чет­верть часа. По своей при­вычке Вера Игна­тьевна и к при­мусу отно­сится с любо­вью и узнает в нем лич­ный харак­тер, очень сим­па­тич­ный и дру­же­ский, а глав­ное, такой… рабочий.
Умеет Вера Игна­тьевна раз­би­рать и выра­же­ние физио­но­мий гряз­ных таре­лок. Она готова даже улыб­нуться, глядя на них, – такой у них при­ят­ный и смеш­ной вид. Они с мол­ча­ли­вым, довер­чи­вым ожи­да­нием наблю­дают за ее хло­по­тами, они с нетер­пе­нием ждут купа­ния в горя­чей воде. Навер­ное, у них кожа чешется от нетерпения.
Вера Игна­тьевна любила жизнь окру­жа­ю­щих вещей и наедине с ними чув­ство­вала себя хорошо. Она ино­гда даже раз­го­ва­ри­вала с ними. За рабо­той лицо Веры Игна­тьевны ожив­ля­лось, в гла­зах пере­бе­гали с шут­ками и дура­чи­лись смеш­ли­вые зай­чики, пол­ные губы по-домаш­нему ино­гда даже улы­ба­лись. Но на гла­зах у людей, даже у близ­ких, все это лег­ко­мыс­лен­ное ожив­ле­ние исче­зало: неловко было дура­читься перед людьми, неловко и несе­рьезно, Вера Игна­тьевны не привыкла.
Сего­дня она за мой­кой посуды только самую малость пошу­тила, а потом вспом­нила о туф­лях Тама­рочки и уже до конца думала о них.
Весь этот вопрос о туф­лях был изу­чен ею осно­ва­тельно. Может быть, было ошиб­кой поку­пать розо­вые туфли только потому, что хала­тик розо­вый, и вообще нельзя же поку­пать туфли к хала­тику. Но так уже слу­чи­лось, ничего теперь не поде­ла­ешь. Потом была длин­ная исто­рия с корич­не­вым пла­тьем. Пла­тье шел­ко­вое, дей­стви­тельно нежно-корич­не­вое. Оно очень идет к карим гла­зам и тем­ным куд­рям Тамары. Но все-таки вопрос о корич­не­вых туф­лях воз­ник как-то непред­ви­денно, сна­чала каза­лось, что корич­не­вое пла­тье закан­чи­вает кам­па­нию. Еще тре­тьего дня Вера Игна­тьевна, остав­шись дома одна, про­из­вела срав­не­ние. Пла­тье было нежно-корич­не­вое, а туфли розо­вые, не такие розо­вые, как розо­вая роза, а чуть-чуть тем­нее и не такие яркие. На самое корот­кое мгно­ве­ние у Веры Игна­тьевны блес­нула мысль, что при таких туф­лях корич­не­вое пла­тье носить можно. И сами туфли в этот момент как будто кив­нули утвер­ди­тельно. Но это была только минутка сла­бо­сти, Вера Игна­тьевна ста­ра­лась не вспо­ми­нать о ней. Сей­час она вспо­ми­нала только рас­стро­ен­ное личико Тамары, и от этого на душе у нее ста­но­ви­лось больно.
В наруж­ную дверь посту­чали. Вера Игна­тьевна встрях­нула руками над тазом и пошла открыть. Она была очень удив­лена: в две­рях стоял Андрей Кли­мо­вич Стоянов.
Андрей Кли­мо­вич Сто­я­нов любил биб­лио­теку и книги, пожа­луй, не меньше Веры Игна­тьевны. Но он был не биб­лио­те­карь, а фре­зе­ров­щик, и фре­зе­ров­щик какой-то осо­бен­ный, потому что дру­гие фре­зе­ров­щики его фами­лию про­из­но­сили не иначе, как в двой­ном виде:
– Сам-Стоянов.
– Даже-Стоянов.
– Только-Стоянов.
– Ну-Стоянов.
– Вот-Стоянов.
Вера Игна­тьевна в оду­шев­лен­ных пред­ме­тах раз­би­ра­лась вообще сла­бее, чем в неоду­шев­лен­ных, поэтому не могла понять, что такое в Андрее Кли­мо­виче было спе­ци­ально фре­зер­ное? Правда, до нее доно­си­лись из цехов вос­тор­жен­ные сооб­ще­ния о том, что бри­гада Сто­я­нова сде­лала 270–290 про­цен­тов, что в бри­гаде Сто­я­нова при­ду­мали какой-то заме­ча­тель­ный «кон­дук­тор», что бри­гада Сто­я­нова завела целый цвет­ник вокруг своих стан­ков, даже шутили, что бри­гада скоро будет пере­име­но­вана в «уни­вер­сально-фре­зер­ную оран­же­рею имени Андрея Сто­я­нова». И все же в пред­став­ле­нии Веры Игна­тьевны Андрей Кли­мо­вич высту­пал исклю­чи­тельно как люби­тель книги. Ей трудно было понять, как он мог справ­ляться со сво­ими фре­зер­ными, если на самом деле он так влюб­лен в книгу. Андрей Кли­мо­вич нарочно устро­ился рабо­тать в вечер­ней смене, а на выбо­рах в фаб­зав­ком сам напросился:
– При­спо­собьте меня к библиотеке.
Книги Андрей Кли­мо­вич любил по-сво­ему. Книги – это пере­пле­тен­ные люди. Он ино­гда удив­лялся, зачем в кни­гах опи­са­ние при­роды, какого-нибудь дождя или леса. Он при­хо­дил в ком­нату к Вере Игна­тьевне и говорил:
– Чело­века разо­брать трудно, в чело­веке тайна есть; писа­тель раз­бе­рет, а наш брат про­чи­тать дол­жен, тогда видно. А дождь – так и есть дождь. Если я на дождь посмотрю, так и раз­беру сразу – дождь. И какой дождь – раз­беру, малень­кий или боль­шой, вред­ный или не вред­ный. Лес тоже. Писа­тель нико­гда того не напи­шет, что уви­деть можно.
Зато люди, опи­сан­ные в кни­гах, все­гда вызы­вали у Андрея Кли­мо­вича напо­ри­стое и дли­тель­ное вни­ма­ние. Он любил пого­во­рить об этих людях, умел заме­тить про­ти­во­ре­чия и все­гда оби­жался, если писа­тель был неспра­вед­лив к людям.
– Досто­ев­ского не люблю. Гово­рят, хоро­ший писа­тель, а я не люблю. Такого про чело­века наго­во­рит, стыдно читать. Ну, ска­жем, этот самый Рас­коль­ни­ков. Убил он ста­ру­шен­цию, за это суди и взгрей как сле­дует. А тут тебе на! – целый роман напи­сал! И что же вы дума­ете! Читаю, читаю, а мне уж его и жалко стало и зло берет: за что жалею, а все потому, что при­стали к чело­веку, спа­се­ния нет.
И вот сей­час Андрей Кли­мо­вич стоит в две­рях и улы­ба­ется. Улыбка у него немного застен­чи­вая, неж­ная и кра­си­вая, как будто это не соро­ка­лет­ний фре­зе­ров­щик улы­ба­ется, а моло­дая девушка. И в то же время в этой улыбке есть много муже­ствен­ного, зна­ю­щего себе цену.
– Раз­ре­шите, Вера Игна­тьевна, зайти, дело есть маленькое.
Андрей Кли­мо­вич и раньше захо­дил по книж­ным делам – живет он на той же лице, но сей­час дей­стви­тельно чув­ство­ва­лось, что зашел он по какому-то осо­бому делу.
– А вы все по-хозяйству?
– Да какое там хозяй­ство! Посуда только. Про­хо­дите в комнату.
– Да нет, давайте здесь, на кухне, можно ска­зать, в цеху, и поговорим.
– Да почему?
– Вера Игна­тьевна, дело у меня… такое, зна­ете, секретное!
Андрей Кли­мо­вич хитро улыб­нулся и даже загля­нул в ком­нату, но никого там не увидел.
В кухне Андрей Кли­мо­вич сел на некра­ше­ную табу­ретку, иро­ни­че­ски посмот­рел на горку вымы­той, еще мок­рой посуды и спросил:
– На посуде этой вы-то не обедали?
Вера Игна­тьевна выти­рала руки полотенцем.
– Нет, дети.
– Дети? Ага! Я к вам, можно ска­зать, от фаб­зав­кома, тут нужно выяс­нить одно дело.
– Это насчет зав­траш­него диспута?
– Нет, это пер­со­нально каса­ется вас. Решили у нас кое-кого пре­ми­ро­вать по куль­тур­ному фронту. Как бы к Новому году, но поскольку в биб­лио­теке вроде празд­ник, так вас решили в первую оче­редь. День­гами пре­ми­руют, как водится, но тут я вме­шался: день­гами, говорю, Веру Игна­тьевну нельзя пре­ми­ро­вать, ничего из такой пре­мии не вый­дет, одни пере­жи­ва­ния и все.
– Я не пони­маю, – улыб­ну­лась Вера Игнатьевна.
– Вот не пони­ма­ете, а вещь самая про­стая. Деньги штука скольз­кая: сего­дня они в одном кар­мане, а зав­тра они в дру­гом, а после­зав­тра и следу не оста­лось. Деньги для вас – это мало под­хо­дит, да у вас же и кар­ма­нов нету. Надо вещь какую-нибудь придумать!
– Какую же вещь?
– Давайте думать.
– Вещь? Ага, ну, хорошо. А только стоит ли меня премировать?
– Это уже по выс­шему сооб­ра­же­нию. Ваше дело сто­рона. так какую вещь?
– Туфли нужны, Андрей Кли­мо­вич. Я вам прямо скажу: очень нужны!
Андрей Кли­мо­вич осто­рожно гля­нул на туфли Веры Игна­тьевны, а она еще осто­рож­нее при­дви­ну­лась к табу­ретке, на кото­рой сто­яла посуда.
– Туфли эти… да‑а! Туфли – хоро­шее дело, туфли можно.
– Только…
Вера Игна­тьевна покраснела.
– Только корич­не­вые… обя­за­тельно корич­не­вые, Андрей Климович!
– Коричневые?
– Андрей Кли­мо­вич с какой-то груст­ной улыб­кой погля­дел в сторону.
– Можно и корич­не­вые, что ж… Только… туфли такое дело, туфли без при­мерки нельзя. Отпра­вимся с вами в мага­зин и при­ме­рим. Бывает, подъем не подой­дет, и фасон нужно при­смот­реть, а то дадут тебе такой фасон, гос­поди помилуй!
Вера Игна­тьевна крас­нела и улы­ба­лась, а он под­нял голову и при­смат­ри­вался к ней одним гла­зом. Носок его ботинка задум­чиво поды­мался и опус­кался, посту­ки­вая по полу.
– Так что, пой­дем зав­тра купим?
– Да зачем вам бес­по­ко­иться, Андрей Кли­мо­вич? Я нико­гда не при­ме­ри­ваю. Про­сто номер и все.
– Номер? Ну… какой же номер?
– Какой номер? Трид­цать четвертый.
– Трид­цать чет­вер­тый? Не тес­ный ли будет, Вера Игнатьевна?
Вера Игна­тьевна вспом­нила, что пора выти­рать посуду, и отвер­ну­лась к стене за полотенцем.
– Этот номер не прой­дет, Вера Игна­тьевна, – весело ска­зал Андрей Климович.
Вера Игна­тьевна под­хва­тила первую тарелку, но и тарелка смот­рела на нее с широ­кой таре­лоч­ной улыб­кой. Вера Игна­тьевна ска­зала так, для приличия:
– Какой номер не пройдет?
– Трид­цать чет­вер­тый номер не пройдет!
Андрей Кли­мо­вич громко рас­хо­хо­тался, под­нялся с табу­рета и плотно при­крыл дверь. Стоя у двери, он под­нял глаза к потолку и ска­зал, будто декламируя:
– Барышне вашей здесь ничего не доста­нется… раз я взялся за это дело по спе­ци­аль­ному зада­нию. Ни одной корич­не­вой туфли не доста­нется. Барышня и так будет хороша!
Вера Игна­тьевна не умела ска­зать «какое ваше дело», да и вид Андрея Кли­мо­вича не рас­по­ла­гал к такой гру­бо­сти. Она рас­те­рянно про­мол­чала. Андрей Кли­мо­вич снова осед­лал табуретку.
– Вы не сер­ди­тесь, хозя­юшка, что я вме­ши­ва­юсь. А если нужно! Надо что-нибудь с вами делать. Я, как от фаб­зав­кома, имею госу­дар­ствен­ное право. И я так и ска­зал: пре­ми­руем това­рища Коро­бову, а дев­чонку вашу, фран­тиху, пус­кай папка премирует!
Почему вы так гово­рите? Какая она фран­тиха? Моло­дая девушка…
Вера Игна­тьевна сер­дито посмот­рела на гостя. Почему он, в самом деле, гово­рит такие слова: дев­чонка, фран­тиха! Это о Тамаре, о ее кра­са­вице, кото­рой при­над­ле­жит буду­щее сча­стье. Вера Игна­тьевна подо­зри­тельно про­ве­рила: неужели Андрей Кли­мо­вич враг ее дочери? В своей жизни она мало видела вра­гов. У Андрея Кли­мо­вича были куд­ря­вые усы, они сим­па­тично шеве­ли­лись над его неж­ной улыб­кой, и это, конечно, про­ти­во­ре­чило его враж­деб­ным сло­вам. Но все-таки пусть он скажет.
– Почему вы так отно­си­тесь к Тамаре?
Андрей Кли­мо­вич пере­стал улы­баться и оза­бо­ченно погла­дил себя по затылку:
– Вера Игна­тьевна, давайте я скажу вам правду. Давайте скажу.
– Ну, какую там еще правду? – Вере Игна­тьевне вдруг захо­те­лось ска­зать: «Не надо гово­рить правду».
– Вот я вам скажу правду, – серьезно про­из­нес Андрей Кли­мо­вич и хлоп­нул рукой по колену, – только бросьте на минутку ваши эти тарелки, послушайте!
Он при­нял из ее рук вытер­тую тарелку и осто­рожно поло­жил на горку чистых, даже рукой погла­дил сверху в знак пол­ного порядка. Вера Игна­тьевна опу­сти­лась на табу­ретку у окна.
– Правды не нужно бояться, Вера Игна­тьевна, и не оби­жай­тесь. Дело ваше, понятно, и дочка – ваша, это все так. Но только и вы у нас работ­ник доро­гой. А мы видим. Вот, ска­жем, как вы оде­ва­е­тесь. При­смот­ре­лись. Вот это юбчонка, например…
Андрей Кли­мо­вич осто­рожно, двумя паль­цами взял скла­дочку ее юбки:
– …Одна у вас. Видно же. И на службе она рабо­тает, и на дис­путе, и посуду ей при­хо­дится. А юбочка свое отслу­жила, по всему видать. Это и гово­рить нечего. От бед­но­сти, что ли? Так и муж – сколько, и вы – сколько, и доч­кина сти­пен­дия все-таки, а детей у вас двое. Так? Двое. А самое кар­ди­наль­ное: барышня ваша щего­лиха, куда тебе! Инже­нерши с ней не срав­ня­ются. При­дет в клуб – фу, фу, фу! То у ней синее, то у ней чер­ное, то еще какое. Да и не в этом дело, пус­кай себе ходит, мы и без того знаем, народ гово­рит. И посуду с какой стати!
– Андрей Кли­мо­вич! Я – мать – могу заботиться!
– Вот ред­кость какая – мать! Моя Елена Васи­льевна тоже мать, а посмот­рите, как мои дев­чурки мота­ются. И им ничего, моло­дые – успеют нагу­ляться. У моей Елены и руки не такие, а у вас все-таки, как гово­рится, – интел­ли­гент­ная работа. Стыдно, прямо скажу. Вам жить да жить, вы еще моло­дец, и жен­щина кра­си­вая, а с какой стати, ну, с какой стати?
Вера Игна­тьевна опу­стила глаза и по веко­вой жен­ской при­вычке хотела пощи­пать юбку на колене, но вспом­нила, как охаял юбку только что Андрей Кли­мо­вич, и еще вспом­нила все места, где эта юбка зашто­пана и запла­тана. Вера Игна­тьевна при­няла руку с колена и начала поти­хоньку оби­жаться на Андрея Климовича.
– Андрей Кли­мо­вич, каж­дый живет по-сво­ему. Зна­чит, мне так нравится.
Но Андрей Кли­мо­вич сверк­нул на нее сер­ди­тым взгля­дом, даже его куче­ря­вые усы заше­ве­ли­лись сердито:
– А нам не нравится.
– Кому?
– Нам, народу, не нра­вится. Почему такое: наш ува­жа­е­мый биб­лио­те­карь, а оде­ва­ется… недо­пу­стимо ска­зать. И мужу вашему не нравится.
– Мужу? А откуда вы зна­ете? Ведь вы же его и не видели.
– Во-пер­вых, видел, а во-вто­рых, раз он муж, все оди­на­ковы, возь­мет да и то… народ зна­ете какой, за ними смотри да смотри.
Андрей Кли­мо­вич снис­хо­ди­тельно улыб­нулся и под­нялся с табуретки.
– Одним сло­вом, решили вас пре­ми­ро­вать отре­зом на пла­тье, шелк такой есть, какой-то бур­жу­аз­ный, черт его знает, назы­ва­ется – не выго­во­ришь, это моя жинка умеет выго­ва­ри­вать, муже­ский язык на это не спо­со­бен. Но только и пошьем в нашем пошиве, это уж как хотите, чтобы по вашей мерке было. И пенензы у меня!
Он хлоп­нул себя по кар­ману. Вера Игна­тьевна под­няла на него глаза, потом пере­вела их на недо­кон­чен­ные тарелки и тихо вздох­нула. Что-то такое было в его сло­вах спра­вед­ли­вое, но оно насиль­ственно обры­вало какую-то неж­ную петельку в кру­жеве ее жизни, и это было страш­но­вато. И не могла она никак при­ми­риться с враж­деб­но­стью Андрея Кли­мо­вича к Тамаре. В общем, все полу­ча­лось какое-то стран­ное. Но в то же время Андрей Кли­мо­вич любил книги, и он член фаб­зав­кома, и от него исхо­дила убе­ди­тель­ная про­стая симпатия.
– Так как? – спро­сил бодро Андрей Кли­мо­вич, стоя у дверей.
Она собра­лась отве­тить, но в этот момент широко рас­пах­ну­лась дверь, и перед ними встало оча­ро­ва­тель­ное виде­ние: Тамара в раз­ле­тев­шемся хала­тике, и чулки, и бан­тики, и туфли. Она пре­зри­тельно писк­нула и исчезла, дверь снова закрыта. Андрей Кли­мо­вич про­вел рукой по усам от носа в сторону:
– Да… Так как, Вера Игнатьевна?
– Ну, что же… если нужно… я вам очень благодарна.
Вечер это был не совсем обыч­ный, хотя собы­тия про­те­кали срав­ни­тельно нор­мально. Вера Игна­тьевна покон­чила с посу­дой, убрала в кухне и начала гото­вить ужин. А тут при­шел и Пав­луша, ожив­лен­ный, румя­ный и намок­ший. Он загля­нул в кухню и сказал:
– Жрать хочется, ты зна­ешь, как кро­ко­дилу! А что на ужин? Каша с моло­ком? А если я не хочу с моло­ком? Нет, я хочу так, а молоко тоже так.
– Где ты измок?
– Я не измок, а это мы сне­гом обсыпались.
– Как это так: обсы­па­лись? И белье мокрое?
– Нет, белье только в одном месте мокрое, вот здесь.
Вера Игна­тьевна спешно заня­лась пере­оде­ва­нием сына. Кроме этого одного места, состав­ля­ю­щего всю его спину, он про­мок и во мно­гих дру­гих местах, а чулки нужно было выжи­мать. Вера Игна­тьевна хотела, чтобы Пав­луша залез под оде­яло и согрелся, но этот план ему не понра­вился. Пока мать раз­ве­ши­вала в кухне его одежду, он выря­дился в отцов­ские ботинки и синий рабо­чий хала­тик Тамары. Прежде вся­кого дру­гого дела он пока­зался в этом наряде сестре и был воз­на­граж­ден свыше меры. Тамара крик­нула: – Отдай!
И бро­си­лась отни­мать хала­тик. Пав­луша побе­жал по ком­на­там, сна­чала в сто­ло­вую, потом в спальню. Пере­прыг­нув два раза через кро­вать отца, он снова очу­тился в сто­ло­вой. Здесь Тамара пой­мала бы его, но он ловко под­бра­сы­вал на ее пути сту­лья и хохо­тал от удачи. Тамара кри­чала «отдай», нале­тала на сту­лья, швы­ряла их в сто­рону. Гро­хот этой игры испу­гал Веру Игна­тьевну. Она выбе­жала из кухни. Пре­сле­дуя брата, Тамара не заме­тила матери и сильно толк­нула ее к шкафу. Падая на шкаф, Вера Игна­тьевна больно ушибла руку, но не успела почув­ство­вать боль, так как была оше­лом­лена зво­ном раз­би­ва­е­мого стекла: это она сама столк­нула с буфета кув­шин с водой. В этот момент Пав­луша уже хохо­тал в руках Тамары и покорно стас­ки­вал с себя синень­кий хала­тик. Тамара вырвала хала­тик из рук брата и розо­вой руч­кой шлеп­нула его по плечу.
– Если ты посме­ешь взять мой хала­тик, я тебя изобью.
– Ох, изо­бьешь! Какая ты сильная!
– А ну, попро­буй! Ну, попробуй!
Тамара уви­дела мать, скло­нив­шу­юся над остан­ками кув­шина, и закричала:
– Мама! Что это, в самом деле? Хва­тает, берет, тас­кает! Что это такое? Как пошить что-нибудь, так у нас три года раз­го­ва­ри­вают, туфель допро­ситься не могу, а как рвать и хва­тать, так ничего не говори! С какой стати такая жизнь… проклятая!
Послед­ние слова Тамара выпа­лила с рыда­нием, с силой швыр­нула хала­тик на стол и отвер­ну­лась к буфету, но больше не рыдала, а сто­яла и молча смот­рела на буфет. Обычно в такой позе она все­гда каза­лась матери несчаст­ной и оби­жен­ной и вызы­вала нестер­пи­мую жалость. Но сей­час Вера Игна­тьевна не огля­ну­лась на нее – так была занята кро­пот­ли­вой рабо­той соби­ра­ния оскол­ков кув­шина. Тамара бро­сила вниз на мать быст­рый вни­ма­тель­ный взгляд и снова отвер­ну­лась к резьбе буфета. Мать ничего не ска­зала, молча понесла в кухню стек­ляшки. Тамара про­во­дила ее при­сталь­ным, несколько удив­лен­ным взгля­дом, но, услы­шав ее шаги, снова при­няла преж­нее поло­же­ние. Вера Игна­тьевна воз­вра­ти­лась из кухни с тряп­кой и, при­сев к раз­ли­той воде, ска­зала тихо, серьезно:
– Ты рас­топ­тала воду… подвинься.
Тамара пере­сту­пила лужицу и ото­шла к сво­ему сто­лику, но и от сто­лика еще наблю­дала за матерью.
Собы­тия, соб­ственно говоря, про­те­кали нор­мально. Бывали и раньше такие весе­лые игры, бывало, что и раз­би­ва­лось что-нибудь стек­лян­ное. В таком же нор­маль­ном порядке мать поста­вила на стол ужин. Полу­раз­де­тый Пав­луша набро­сился на кашу. Он долго одной рукой раз­ме­ши­вал в каше масло, а дру­гой рукой дер­жал на столе ста­кан с моло­ком – он очень любил молоко. Тамара каши нико­гда не ела, она любила мясо, и теперь ее ожи­дали на ско­во­родке две подо­гре­тые кот­леты. Но Тамара замерла у сво­его сто­лика с чер­те­жом и смот­рела мимо матери и мимо ужина. Вера Игна­тьевна гля­нула на дочь, и жалость царап­нула ее мате­рин­ское сердце.
– Тамара, садись кушать.
– Хорошо, – шеп­нула Тамара и тяжело повела пле­чами, как все­гда делают люди, раз­би­тые жизнью.
Жизнь про­те­кала нор­мально. В один­на­дцать часов при­шел Иван Пет­ро­вич. Давно было достиг­нуто согла­ше­ние о том, что Иван Пет­ро­вич все­гда при­хо­дит с работы, и поэтому за послед­ние годы не было слу­чая, чтобы воз­ни­кал вопрос, откуда он при­шел. Даже когда он воз­вра­щался в окру­же­нии паров Гос­спирта, Вера Игна­тьевна больше бес­по­ко­и­лась о его здо­ро­вье, чем о нару­ше­нии слу­жеб­ной этики. Такое доб­ро­со­�