Что на самом деле стоит за детской привычкой постоянно обманывать? Как на это реагировать взрослым и что с этим делать? Обсуждаем вместе с психологом Еленой Мачинской и приемными родителями.
Беседа состоялась в эфире православного радио «Теос» в передаче «Отличная семья». Ведущая программы Татьяна Ваганова беседует с психологом Еленой Мачинской и приемными родителями Тамарой Щербининой и Дмитрием Смирновым.
Татьяна Ваганова:
– Сегодня мы поговорим на одну из рейтинговых тем – это враньё. Почему мой ребёнок врёт и что с этим делать?
Тема вранья действительно актуальна, я не думаю, что стоит долго убеждать об этом, мы знаем, что и вранье, и воровство сегодня – это бич.
Мы немного отодвинем в сторону то, что в принципе все врут, все к этому склонны, и кровные дети тоже врут, но мы всё-таки поговорим именно о детях, которые пришли из определенной системы, пережили трудные жизненные обстоятельства.
Мы будем говорить о ситуации, когда враньё переходит в какую-то патологию, то есть это становится нормой коммуникации. Ребёнок врёт, и для него это нормально. Родитель понимает, что это не норма, его от этого «выносит».
Почему это настолько актуально именно для детей приёмных, в чём здесь проблема – это влияние системы, генов, ещё чего-то?
Елена Мачинская:
– Нет, конечно, вопрос не в генах. Кстати, не могу согласиться по поводу того, что приёмные дети как-то сильно отличаются от кровных. По моим наблюдениям, по опыту, по опыту тех людей, которых я консультирую, я бы не стала проводить такой водораздел.
Проблема существует у всех в той или иной мере, и действительно является довольно естественной штукой взросления.
И, возможно, действительно у приёмных детей чуть более это обнаруживается, потому что приемный ребёнок ещё просто не научился столь ловко врать, и не знает, как правильно соврать, чтобы родители поверили, поэтому это более очевидная ложь.
Возможно, в этом разница, возможно, есть такое ощущение, что действительно приёмные врут больше – нет таких исследований, которые бы это действительно подтвердили. Если дело обстоит так, то, возможно, здесь можно назвать причиной травмы.
Травмированные дети – переболевшие, пережившие тяжёлые условия в жизни и выработавшие какие-то защитные механизмы, и ложь в этом случае будет рассматриваться как один из защитных механизмов.
В целом же все семьи действительно сталкиваются с темой лжи в 100% случаев. Просто у кого-то это чуть острее, у кого-то чуть менее остро, кто-то более безобидно врет, кто-то более целенаправленно.
Мы сегодня поговорим о тех причинах и механизмах, которые за этим стоят.
Татьяна Ваганова:
– Действительно, многие к этому склонны, но не будем обобщать. Мы говорим именно о патологическом враньё, потому что одно дело один, два раза – периодически. Другое дело, когда это становится системой и ты понимаешь, что твой ребёнок врёт регулярно.
А для тебя, понятно, это не норма, и не только для себя, но и для других людей, потому что если ты как приёмная мама что-то понимаешь, как-то покрываешь, слушаешь какие-то умные семинары, прокачиваешь себя, то люди окружающие в обществе – а мы же не на необитаемом острове живём, – и они не будут настолько снисходительны.
Возникают конфликты и проблемы в школе, с друзьями, и радости от этого мало. Дмитрий, ведь у вас была такая ситуация, вам было тяжело, потому что вы как раз столкнулись именно с патологической формой?
Дмитрий Смирнов:
– Послушав Елену, я понял, что ничего эксклюзивного не было, просто у нас была такая история, наверное, в другой семье – другая, но всё равно что-то схожее. Единственное, что у нас кровный сын и приемная дочь, поэтому нам было с чем сравнивать.
Я, конечно, скажу, что это небо и земля. То есть кровный ребёнок врёт, и ты в какой-то момент понимаешь, для чего он соврал, почему он соврал. После одного-двух наказаний это прекращается.
И совсем другое – приёмный, когда, во-первых, нет никаких рычагов влияния, ты не понимаешь, зачем это делается, нет никаких мотивов, всё это бесцельно, бездумно, и наказание вообще не работает, никогда. Это совсем другая природа вранья.
Вы правильно сказали: врут-то все, и кто из нас не врал хоть раз, но здесь нужно разделять, когда эта болезнь неуправляемая, а когда это всё-таки замотивированная ложь.
Мы не были готовы к тому, что бывают люди, которые живут наизнанку. Мы смотрели разные фильмы про Билли Миллигана, знали, что такое раздвоение личности, знали, что это психиатрия, что всё это здорово только в кино.
Или, например, Остап Бендер – мы же все с детства помним, любим эти комедии, пересказывали, шутили, но он же никогда не говорил правду, то есть он просыпался с враньём и засыпал с ним, и всем было смешно, потому что ситуации какие-то находчивые.
А здесь, когда ты с этим человеком сам начинаешь жить 24 часа в сутки, ты начинаешь беспокоиться за свое психическое здоровье. То есть ты думаешь, что ты скоро перестанешь воспринимать реальность как реальность, и где-то ты тоже соскочишь в миры фантазии, в котором живёт твой ребёнок.
Татьяна Ваганова:
– Вы сказали, что это патология. Когда выяснилось, что это уже проблема?
Дмитрий Смирнов:
– Не то чтобы выяснилось. Мы начали читать, смотреть, советоваться с психологами. У нас всё начиналось даже не с патологической лжи, а с синдрома Мюнхгаузена: приехал ребёнок и начал болеть.
Нас предупреждали, что это бывает, что это как раз адаптация, что это психологически закономерно для приемных детей, поэтому к этому относились нормально. У нас просто всё очень бурно начиналось, одна госпитализация на «скорой», вторая госпитализация на «скорой», и вроде как бы всё натурально: врачи ставят диагнозы, лечат, прописывают курс таблеток, мы всё пропиваем.
Потом началось вот это, когда ребёнок обязательно соберет любой угол в доме, обязательно шишка, синяк – и всё это мы тоже списывали на то, что есть какая-то стрессовая ситуация, психологическая нервозность, и тоже закрывали глаза.
Но потом мы поняли, что если нет естественных заболеваний, то ребёнок обязательно придумает, и вот это нас стало беспокоить.
Потому что такая ложь связана с медикаментами, и если медикаменты принимать бесконтрольно, или те, которые в данный момент организму не нужны, то этим можно нанести вред.
Мы посовещались с врачами, которые приходили, видели, усматривали в этом явную симуляцию и тихонько нам говорили: вы поработайте немножко с душой, а не с телом.
Потом, когда первый раз ходили к психологу, нам тоже сказали, что как-то надо вывести ребёнка на разговор о том, где можно врать, а где нет – где это чревато для самого ребенка, угрожает его же здоровью.
И когда мы стали этот клубочек потихоньку распутывать, мы поняли, что там ложь, конечно, не только со здоровьем, а вообще
Когда начались первые вызовы в школу, какие-то проблемы в кружках, потом лагерь, мы поняли, что ложь – это способ выживания, защиты – единственный способ её коммуникации с миром. И тут мы оказались бессильны: а что с этим делать, если только на этом языке ребёнок научился жить?
Тем более что к нам в семью пришёл подросток, уже почти 14 лет, там очень сложно что-то переделывать, перевоспитывать, там был очень богатый, пёстрый бэкграунд, и с этим нужно было дальше жить.
Татьяна Ваганова:
– Получается, в вашей ситуации вы просто попробовали всё, что было возможно, и просто смирились, приняли её такой, какая она есть?
Дмитрий Смирнов:
– Нет, абсолютно не так. Просто в какой-то момент мы поняли, что мы дошли до развилки, и дальше либо жить во вранье, либо испортить отношения. Но так как для нас враньё было неприемлемо – я уж не знаю, почему, может быть, какой-то абсолютизм, перфекционизм, но мы сразу поставили вопрос ребром.
Дальше мы в этой развилке пошли на то, чтобы портить отношения. Мы сказали, что, во-первых, в нашем доме вранья не будет; во-вторых, вранья не будет там, куда нас вызывают, и потом по нам же это всё ударяет, то есть мы будем развенчивать мифы везде, где эти мифы она оставляет.
И были – последовательно – вызовы в школу, куда-то ещё, когда мы сверяли показания, были, можно сказать так, «очные ставки», разговоры при ребёнке, без ребёнка – мы всё время везде перекрывали вот эти лазейки, где можно жить второй жизнью.
Естественно, в её среду мы не лезли, но мы прекрасно понимали, что это портит отношения со сверстниками, с любимым человеком – не с одним любимым человеком, с кровными родственниками это тоже портит отношения.
Мы всё время это проговаривали: смотри, вот была ложь, вот смотри, какие будут последствия через неделю! Через неделю последствия наступали – еще одна беседа: видишь, мы оказались правы, делай выводы.
И так второй раз, третий, двадцатый, сороковой… Мы понимали, что не в коня корм. Может быть, даже через голову ребёнка это проходит, но это уже на автомате, то есть по каким-то причинам сам ребенок искоренить это не может…
Татьяна Ваганова:
– Елена, если родитель в таком положении, как Дмитрий нам сейчас рассказал – что делать? Есть ли какие-то инструменты, которые могут помочь ребёнку это увидеть и исправить это внутри себя, или это уже невозможно и его просто нужно отпускать на вольные хлеба: вот как живёт, так и живёт?
Елена Мачинская:
– Здесь мнения психологов расходятся по поводу того, что возможно, что невозможно, и в каком случае возможно, в каком нет. Но последние исследования говорят, что ложь связана с психопатологией, психопатией, с таким заболеванием – именно если мы говорим про хроническую тяжёлую. Но она обычно сочетается ещё со многими другими симптомами типа агрессии, насилия, отсутствия совести – там целый список.
В остальных случаях, если ложь не связана с каким-либо психическим нарушением, психическим заболеванием, то за этим стоят какие-то психологические защитные механизмы. И здесь важно и очень необходимо понять, какой механизм стоит за данной ложью, то есть это что: это защитный механизм, она боится, что её накажут?
Боится ли она не оправдать ожиданий? Страх, может быть, что её кто-то назовет, предположим, в какой-то ситуации ябедой, и у нее есть чувство собственной значимости, достоинства, что она не хочет сдавать товарища.
Первое – это выяснить механизмы. Это не так просто, это не одна консультация психолога, иногда это длительная психотерапия, чтобы докопаться до того, какие травмы, какие механизмы стоят за тем или иным девиантным поведением.
И дальше – работа с этими механизмами, с первопричиной, с первоисточником. Но это если мы говорим о какой-то действительно патологической лжи. Возможно, нужна длительная психотерапия.
Татьяна Ваганова:
– У Тамары Щербининой ситуация, я думаю, не до такой степени закрученная, как у Дмитрия, но, тем не менее, тоже вас уже что-то беспокоит, идут какие-то тревожные звоночки.
Тамара Щербинина:
– У нас ребёнку десять лет, взяли мы его, когда ему было пять, и я четко понимала, что для меня это большая разница, когда ребенок фантазирует и когда ребёнок врёт. Я для себя знаю, что он врет, когда у него есть какой-то мотив, то есть врёт с какой-то выгодой. Фантазировать он начинал, когда, например, говорил: «А я тоже смотрел дома этот мультик!», или «У меня дома была собака!»
Я точно знаю, что этого не было, там была мама пьющая, и я тогда спокойно к этому относилась, что да, ребёнок бы хотел иметь собачку или что-то ещё. Но сейчас мы подошли к тому, что школа – это испытание, и он начал врать уже с какой-то выгодой.
«Ты сделал уроки, ты сделал этот предмет?» – «Да» – «Ты сделал его с интернетом или без?» И он смотрит прямо в лицо, знаете: «Честно, я не пользовался интернетом».
Но так как я уже опытный родитель, я говорю: «Сколько времени понадобилось тебе на урок?» Он говорит: «Одиннадцать минут» – «И ни одной ошибки?» Ну, мы же понимаем, что такого быть не может.
Я ему отвечаю: «Тогда давай посмотрим сейчас историю телефона (он не всегда ещё вот эти моменты улавливает)» – «Мама, я тебя обманул» – «Зачем?!» Вот на таких вещах он ловится.
Я понимаю: конечно, ему неохота делать этот предмет, конечно, проще с интернетом. Но я всегда ему говорю о том, что правда в любом случае выплывет, и даже если обманешь меня, то Бога ты не обманешь.
Так как у нас семья верующая, мы прибегаем к таким вещам. Но бывают моменты вранья, которые я не могу понять. Добавлю еще, что у нас было три инцидента, когда он воровал – воровал в магазинах. Но мы тоже выяснили, почему он воровал.
Воровал он для того, чтобы накормить одноклассников, чтобы они с ним дружили, потому что четвёртый класс, там у одноклассников крутые телефоны, у него простой телефон. Связано ли воровство с враньём, на одной ли это линии, и что с этим делать?
Елена Мачинская:
– Я бы предположила, что здесь один из самых частых защитных механизмов – это страх. Страх, который парализует, что его будут ругать, поэтому защитный механизм попытаться этого избежать любой ценой, то есть вот буду врать до последнего, я знаю, что вы знаете, но я сделаю вид, что это было до меня, например, и не я виноват, это кто-то виноват, я просто зашёл, я тут постоял…
Начинают оправдания придумываться, то есть вот эта ложь может накручиваться – я тут вообще ничего не делал, это тут было, это лежало до меня. Для нас это смешно смотрится, а ребёнок пытается всячески уйти от наказания, то есть запудрить вам голову, но уйти от наказания – а вдруг получится.
Не получилось, значит в следующий раз надо более тщательно врать, делает вывод ребёнок – не то, что ему надо быть более честным, а опять влетело, слабоватую я придумал отмазку, надо лучше в следующий раз продумывать отмазку.
В первую очередь надо понять, какой механизм стоит за ложью и работать с теми страхами и с теми убеждениями, которые стоят за тем или иным поведением. Очень хорошо занимается этим когнитивно-поведенческая психотерапия – например, она именно раскапывает первопричину того или иного автоматического поведения.
Мы говорим часто про автоматизм, а всё-таки не патологическую ложь. Патологическая ложь – довольно редкое состояние, я уже сказала, что это чаще всего в рамках психопатии, но таких людей действительно немного.
В остальных случаях это, скорее всего, какие-то механизмы, которые являются защитными для ребёнка, они не всегда очевидны для нас, взрослых, нам кажется, что глупо так вот себя вести. Но они очевидны для самого ребенка: а вдруг прокатит, и меня не накажут?
То есть так-то меня накажут в любом случае, я накосячил, есть факт, я накосячил – а так, может быть, повезет, и меня не сильно накажут…
Ребёнок руководствуется либо страхом, либо выгодой, либо желанием понравиться, оправдать ожидания, но не теми принципами, которыми руководствуются чаще всего взрослые: что это аморально, что это низко, что это стыдно, что это плохо.
Что можно сделать? Во-первых, действительно не ругать и не наказывать ребенка, если вы понимаете, что он врёт; не взывать к совести – это вообще последнее, что надо делать, потому что ещё морально-этические соображения у детей отсутствуют.
Бывают такие уникальные дети, у которых уже с пяти лет просыпаются какие-то высокие чувства и побуждения, но это скорее исключение, чем правило.
То есть ребёнок скорее может не врать не потому, что это аморально, а потому что боится расстроить маму, потому что мама может его за это наказать, он боится наказания, а не потому что у него какие-то моральные высокие ценности.
Был такой эксперимент. Трехлетних детей завели в комнату, в которой была игрушка и сказали ни в коем случае на игрушку ни смотреть.
После того взрослый покидает комнату, возвращается в комнату и практически все дети – я не помню, какой процент, но практически все дети сказали, что они не смотрели на игрушку, хотя по камерам было видно, что они подходили, рассматривали.
А к пятилетнему возрасту так уже сказали все дети, то есть если в трехлетнем ещё были варианты, когда ребёнок не смог солгать и сказал правду, то в пятилетнем возрасте говорили неправду все дети, которые приняли участие в эксперименте.
Мы снова возвращаемся к тому, что ложь – это такой естественный период взросления для всех детей, независимо от того, приёмные они или не приёмные, просто, может быть, у приёмных чуть больше поводов, и чуть заметней для приемных родителей, постольку поскольку они еще не научились подстраиваться конкретно под данную семью.
Татьяна Ваганова:
– А когда должна проснуться вот эта совесть и когда мы узнаем, что всё, это вот прямо край, что это уже не этап взросления или развития, а уже врунишка?
Елена Мачинская:
– Я думаю, чем человек становится взрослее, тем он лучше учится манипулировать этой самой ложью. Совсем абсолютно честный – это, наверное, тоже какое-то психическое заболевание (оно даже как-то называется, я не помню, я просто не психиатр), когда человек вообще не умеет врать.
Чем человек становится образованнее и лучше умеет управлять собственными чувствами, тем тоньше, прекраснее и увереннее он врёт в нужных ситуациях.
Есть же ложь не только меркантильная: когда вы одна дома, к вам стучатся какие-то незнакомые мужики, и вы говорите «сейчас мой муж уже подъезжает, с ним тогда поговорите» – муж никуда не подъезжает, но чтобы как-то оградиться от ситуации, бывает ложь во спасение.
Морально-нравственные качества, конечно, развиваются не в один день, какие-то зачатки, наверное, есть и в пять лет, тут нет строгой градации. Считается, что где-то к 15-17 годам ребёнок что-то понимает.
Был такой эксперимент, когда дети читали книгу, и их спрашивал психолог, почему тот или иной персонаж так себя повел, и дети объясняли, что он боялся наказания, что его не будут любить.
И только взрослые люди старше 18 лет могли говорить, что это аморально, что это безнравственно, что это некультурно, что это противоречит высоким нравственным ценностям.
Этого дети еще не понимали, они искали какую-то иную причину в поведении того или иного героя, но никогда не говорили о том, что это плохо само по себе, то есть что сама по себе ложь – это плохо.
Я думаю, что может быть всё равно стоит озвучивать, что у нас есть ценности, что у нас в семье не врут. То есть, независимо от того, насколько ребёнок сейчас в состоянии/не в состоянии руководствоваться совестью, это важно слышать.
Любой ребёнок – вне зависимости от того, приёмный он или не приемный, учится всему, что происходит в его окружении. Если родители врут, он тоже считает это нормой. Если родители не врут, то есть высокая вероятность, что он примет эти принципы для себя, научится им.
Поэтому, безусловно, мы одной стороны считаем, что детская ложь – это норма; с другой стороны, мы не говорим, что на это надо «забить» и вообще не реагировать, но, безусловно, наша задача как родителей – это корректировать, это отслеживать, с этим работать, искать причину, искать какие-то механизмы воздействия – не всегда наказания.
Это, кстати, лучше работает: поощрение, если ты сказал правду. Потому что, если посмотреть, почему именно такая мотивация вранья, то ее источник – я хочу избежать конфликта, я хочу создать некую безопасность, хоть такую ложную, но тем не менее.
И второе – это некое самоутверждение ради принятия, когда ребёнок врёт именно для того, чтобы его полюбили, приняли, то есть я буду таким, каким вы хотите меня видеть.
А может быть случай, как у Дмитрия: это страх жизни в реальном мире, то есть я боюсь жить в реальном мире, я не знаю, как мне в нем жить, и я ухожу в некую ирреальность, то есть я себе что-то сочиняю, придумываю, это действительно для меня безопасно. Другое дело, что с этим делать: и родителям и окружающим людям.
Вопрос от Марины: «Многое могу принять в ребёнке: разное, отрицательное, но вранье просто не переношу. Как помочь себе?»
Елена Мачинская :
– Вот это мне кажется намного актуальней, потому что, когда мне звонят с просьбой о консультации: воровство, вранье, всё, что угодно, любое неадекватное поведение, – я часто говорю такую фразу: ну, что с ребёнком происходит, понятно, он травматик.
У него были сложные жизненные условия, у него какие-то страхи, он боится, хочет избежать какого-то наказания или получить каким-либо способом «плюшек».
А что с вами не так? Почему вас выносит какое-то неправильное детское поведение? Изначально каждый родитель, принимая ребёнка, рожая ребёнка, понимает, что ребёнок может быть неидеальным.
Может быть, у вас есть какие-то страхи и механизмы, связанные с вашим детским или с вашим взрослым опытом, что конкретно в вас вызывает это страх, паническую атаку? Действительно, как помочь себе в этом случае? Помогать иногда надо не ребёнку – у ребёнка с большой вероятностью это пройдёт, это перерастет в какой-то момент, а часто помочь надо себе, потому что это беда родителей.
Иногда срабатывает примерно такой механизм: я его взяла, я ему дала, я ему отдаю собственное время, я ему отдаю собственные силы, я ему отдаю деньги из бюджета, я отдаю внимание, которое я могла бы отдать своему кровному (условно) ребенку или посвятить себе, а эта девочка (или мальчик) – неблагодарная, она вот так ко мне относится…
И принимается обида на себя, что это меня пытаются обмануть, это меня не ценят, это меня не уважают. И возникает чувство неприятия, чувство отторжения приемного ребёнка, с которым надо действительно справляться и разобраться в себе, почему же вас так волнует, почему вы считаете, что неадекватное поведение ребёнка (ну, как вам кажется – я не считаю, что это неадекватное поведение) адекватно той травме, которую он перенес.
То есть у него было эта травма, и у него выработалось адекватное для его ситуации поведение, выработался адекватный для его жизни механизм защиты.
Поэтому здесь действительно надо разобраться, почему вас-то это обижает и как себе помочь, что вы можете сделать для себя, чтобы отдохнуть, чтобы переключиться, чтобы не испытывать стресс, чтобы ваша жизнь перестала крутиться вокруг ребенка и его лжи и обрела какие-то личные краски, личные интересы
Татьяна Ваганова:
– Я понимаю, о чём ты говоришь и согласна, но в тоже время я понимаю, что если бы речь шла, например, о нашем соседе, племяннике, которые периодически к нам приходят и мы как-то с ним пересекаемся – конечно, это было гораздо бы легче сделать.
Но ты здесь живёшь с ребёнком, каждый день, ты выстраиваешь с ним отношения, тебе тоже нужно учиться ему доверять. То есть это настолько близкое у тебя у самого некое пограничное состояние, что сейчас ты уже в каких «играх разума» – где реальность, где правда, можно ему доверять или нет.
Дмитрий, хотела у вас спросить: вы в тоже время всё, что могли, использовали, и понимаете: а воз и ныне там, продолжает ребёнок врать, и вам это тяжело – вы как это отпустили?
Обвиняли вы себя или нет, что вы плохие родители, что вы не справились, или как у вас проходил этот внутренний процесс отпускания этой проблемы, что да, она с этим живёт, и пока мы ничего не можем сделать?
Дмитрий Смирнов:
– Нет, отпускания никакого не было, мы просто приняли бой и воевали. «Мозги не подвезли» до 18-ти, совесть тоже, и не знаю, подвезут ли. Но дело не в этом, мы просто, естественно, сначала провели небольшое расследование, чтобы понять причины.
Копнули очень глубоко, говорили с кровными родственниками, выяснили эти причины. Оказалось, что ребёнок с детства приучен к лжи как единственно правильному паттерну поведения.
Врали в семье все, всем, всегда друг другу и каждый раз это объясняли каким-то благими мотивами: либо выгодой, либо страхом, либо необходимостью, либо также ложь во спасение, либо просто то что ребёнок маленький, не хотели травмировать.
Ребёнок вообще до семи лет, например, считал, что папа – полярник, молодец, работает на передовой, зарабатывает много денег, и то, что он раз в три года появляется на два месяца, потом снова на три года уезжает – это потому, что у него такие вот сложные условия работы.
Только в десять узнали, кем он был и от чего умер. Потом была родственная опека у бабушки, и бабушка, тщательно скрывая всю ситуацию, учила внучку, как и кому неправду говорить.
И вот мы, разговаривая со всеми этими взрослыми, поняли: а чем мы удивляемся? Ребенка 13 лет учили, как правильно врать, не попадаясь, и чтобы получать максимум плюсов. А дальше, так как у нас это недопустимо, мы хотели это искоренить.
Это не сосед и не какой-то там случайный знакомый, а действительно ребёнок, который теперь у вас живет 24 часа в сутки – значит, пришлось бороться насмерть. И мы поставили два главных принципа или правила нашей семьи.
Первое: за признание в чём-то неправедном или за признание во лжи наказания не будет, а за обнаруженную ложь наказание последует обязательно. И этого строго придерживались, чтобы ребенок понял, что признаться в чём-то гораздо для себя безопаснее и выгоднее, нежели когда это всё узнаю я или когда из школы позвонят.
Вот тогда наказание будет уже такое, чтобы не захотелось во второй раз. Это первое.
А второе – мы сразу дали понять, что если враньё будет где-то вне дома и нас приведут туда на разборки, мы встанем на защиту правды, а не на защиту тебя, как делают иногда многие родители, даже не пытаясь разобраться, кто виноват.
Некоторые приходят в школу с кулаками: как вы могли моего ребёнка обвинить вообще в чём-то, он у меня самый чудесный! Мы всегда приходили как независимый судья на судебный процесс, выслушивали все аргументы. Когда аргументы были очевидны, мы говорили: да, мы верим, что так всё и было.
Татьяна Ваганова:
– А как быть с такой установкой, что родитель всегда должен быть на стороне ребёнка – приёмного, кровного, в любом случае? Это такая установка, достаточно распространенная в родительской среде, что, чтобы ни было, ты должен быть на стороне ребенка.
Дмитрий Смирнов:
– А у нас была установка: мы всегда на стороне правды, и эту установку ребёнку неоднократно транслировали – и кровному, и приемному, обоим.
Елена Мачинская:
– Здесь немножко я бы подкорректировала – в том плане, что надо бороться не с ребёнком, а с бедой ребенка. То есть у ребёнка есть беда, у него есть какие-то деконструктивные механизмы защиты поведения, которые вы считаете неприемлемыми.
У ребёнка есть какая-то беда, его неправильно научили, и мы вместе с ребёнком боремся с его бедой, а не боремся с ребёнком, потому что он какой-то недостаточно качественный для нашей среды.
То есть для своей среды он был достаточно качественный, даже это поведение поощрялось там, где он рос, там, где его бабушки, а вот он для нас… Я здесь бы акцент такой сделала: быть на стороне ребенка не значит его оправдывать и защищать ото всего вне того, что он сделал.
Конечно, если он сделал что-то неправильно он должен за это понести какое-то – я бы даже не сказала не наказание, а должен как-то ответить, как-то компенсировать то зло, которое он принёс кому-либо.
Для меня любая проблема в ребёнке, любое проблемное поведение в ребенке – это та проблема, которая у него есть, и вместе с ним надо с ней бороться, а не бороться с ребёнком. Ребёнок с трудным поведением – это не тот, который себя как-то некачественно ведет, а трудный ребёнок – это ребёнок, которому трудно.
Татьяна Ваганова:
– А как мы должны ребёнку это озвучивать? Например, что мы тебя любим, принимаем, но нам плохо, больно, нас разрушает эта проблема, которая у тебя есть, и она тоже отчасти и наша проблема?
Елена Мачинская :
– Я думаю, что можно это проговорить, действительно, он может понять, может не понять, разные ситуации бывают, но проговаривать, в том числе устанавливать какие-то правила, следствия, что когда наступает какой-то факт деконструктивного неправильного поведения, то в нашем доме есть вот такое следствие.
Это не наказание, это следствие, опять-таки. Вот кто врет, тот – условно, в субботу бегает и делает что-то полезное, копает огород. Если, например, кого-то поймали на лжи, включая папу, даже на безобидной лжи, огород копает он.
Это не наказание конкретного ребёнка, потому что это правило, которое действует для всех в доме.
Вопрос от Елены из Татарстана: «Как деток отучить врать? Они врут ради того, чтобы быть в моих глазах хорошими».
Елена Мачинская:
– Скорее всего, речь идет о маленьких детках. Это поведение, очень свойственное для маленьких деток, они очень хотят нравится, им очень важно быть хорошими, это механизмы выживания, в первую очередь.
Потому что ребёнок, покинутый родителями или значимым взрослым, неминуемо погибнет, по-другому детёныш ребёнка в природе не выживет биологически. Поэтому ребёнку очень важно знать, что его любят, что он нравится, и ложь в этом случае как один из механизмов выживания для маленьких детей – это, скорее, норма. Не у всех это бывает, но бывает довольно часто.
Татьяна Ваганова:
– Итак, мы говорим сегодня о вранье, тема непростая. Я очень надеюсь, что вы что-то сегодня услышали важное для себя.
Когда ребёнок завоевывает твоё внимание, надо через разговоры – и не только через разговоры, транслировать, что я принимаю тебя, то есть я принимаю тебя разным, даже если, например, что-то не вписывается в мою идеальную картину, всё равно я тебя принимаю.
Да, у наших родителей есть такая проблема. Говорить о том, что мы тебя любим, мы тебя принимаем, грамотно хвалить мы не умеем, потому что зачастую родителей самих в детстве не хвалили, им не говорили о том, что их любят. Им тяжело это давать своим детям, это – некое такое наследие…
Тамара Щербинина:
– Я обратила внимание, что за пятилетний период, пока у нас растут дети, когда я ругаюсь, то я очень эмоциональна, а когда хвалю, то просто говорю: «О, молодец!»
И сейчас я стараюсь делать наоборот. Я ругаюсь очень мало, уменьшаю и сама себя останавливаю.
Но если я хвалю, я стараюсь это делать с чувством: «Как здорово, ты сказал честно! Значит, ты смелый, ты смотри, какой ты герой, если ты не побоялся наказания, зная, что я могу наказать, но ты признался!»
И он потом сам: «Ну, я ведь сказал, я ведь честно сказал, я молодец!» И я даю больше энергии вот этой эмоциональности, говорю: «Конечно, потому что люблю, когда люди честные!»
Елена Мачинская:
– Тамара очень правильно сказала, действительно, есть такой инструмент в психологии, называется позитивное подкрепление, и действительно у нас принято ругать очень активно и не принято хвалить – но не только у нас, вообще наверно в человеческой натуре мы очень много испытываем негативных эмоций, у нас выбрасывается много адреналина в кровь, и мы на стресс реагируем очень бурно.
А дети, когда врут, то одна из причин – это манипуляция, чтобы вызвать у родителей внимание, особенно если говорить про приемных детей, чтобы обратить на себя внимание. Когда ребёнок может обратить на себя максимум внимания?
Когда он что-то разобьет, соврет, что-то украдёт, и вот тогда всё внимание на него, все на него смотрят, все громко разговаривают, все говорят только про него, он становится героем вечера. А какой же он звезда, если он ничего такого не сделал, и никто на него не смотрит – ну. помыл стакан и помыл, мог бы разбить, и все на него смотрели.
А тут нет какого-то экшна, он не в центре мира!
Привлекать внимание приёмным детям действительно очень свойственно, потому что брошеный ребёнок, ребёнок в детском доме, где огромная конкуренция, очень хочет внимания, оно ему просто биологически необходимо для выживания.
Мы уже говорили, что ребёнку важно быть со значимым взрослым («теория привязанности Боулби»), поэтому действительно один из механизмов привлечения внимания – это вызвать негативную реакцию на себя, хоть какую-нибудь, но главное – на себя.
Комментировать