Добавить в Избранное
Все творчество М. Е. Салтыкова-Щедрина, начиная с повестей 1840‑х годов и «Губернских очерков», пронизано библейскими мотивами, образами и сюжетами. Обращение писателя к библейскому пласту носило не только эстетический характер как способ художественного возведения бытового и обыденного через вечные архетипы и мифологические сюжеты в высокий общечеловеческий план. Ориентация на ценности духовной религиозной культуры имела мировоззренческий характер, определяла философские представления и корректировала общественные взгляды писателя. Салтыков-Щедрин, как и Н. А. Некрасов, будучи соредактором самого революционного и демократического журнала, не был сторонником насильственного изменения жизни, более того, уповал исключительно на просвещение, воспитание, духовное преображение человека. А потому идеи переустройства жизни, решение вопросов общественного порядка в творчестве Салтыкова-Щедрина при его величайшем сочувствии русскому мужику всегда осмыслялись им в контексте не узкодифференцированной социальной концепции, а выводились в план общечеловеческой судьбы, что предопределяло глубину художественного изображения, философскую и психологическую емкость его созданий.
В последнее время появился целый ряд работ1, в которых творчество Салтыкова-Щедрина исследуется в большом контексте мировой культуры и духовного наследия, в первую очередь на основе анализа символики библейских мотивов, сюжетов, образов, используемых писателем, показана эпическая масштабность библейского пласта в его творчестве. Новый аспект в изучении художественной манеры Салтыкова-Щедрина предложен Ю. Н. Борисовым, указавшим на значение звукового содержания, музыкальность ритма и композиции произведений писателя2. Однако в связи с осмыслением евангельской традиции внимание исследователей не привлекал вопрос об элегическом компоненте в творчестве писателя, который был обозначен им самим и, на наш взгляд, имеет принципиальный характер для понимания художественного мышления сатирика. За три года до смерти, в 1886 году, Салтыков-Щедрин написал небольшое по объёму произведение «Приключение с Крамольниковым» с подзаголовком: «Сказка — элегия». В жанровом определении дается ключ к пониманию художественного своеобразия писателя.
«Приключение с Крамольниковым» — одно из итоговых созданий, пронзительное по мучительной исповедальности и глубине драматизма, в котором не только отразились личные переживания писателя, но и выражена драма целого поколения мыслящих и честных современников, посвятивших жизнь высочайшей цели — освобождению страдающего народа и мучительно сознающих сложность достижения её, а потому изнуряющих себя сомнениями и раздумьями.
Текст сказки — элегии и духовная драма пошехонского литератора Крамольникова напрямую соотнесены с Евангелием и образом Иисуса Христа. Уже жанровое определение ориентирует читателя на два уровня развития конфликта и на два сюжета: эпический и лирический. В основании эпического сюжета лежит факт сближения судьбы и духовного облика Крамольникова с Христом и развитие сюжета об отступничестве от Христа его ближайших учеников. Создавая образ «коренного пошехонского литератора», Салтыков-Щедрин наделяет его великими помыслами и страданиями Христа:
Все силы своего ума и сердца он посвятил на то, чтобы восстановлять в душах своих присных представление о свете и правде и поддерживать в их сердцах веру, что свет придет и мрак его не обнимет. В этом, собственно, заключалась задача его деятельности.3
По сюжету «сказки» от Крамольникова, как и от Христа, отступают бывшие почитатели его таланта — «все эти вчерашние свободные мыслители, которые еще недавно так дружелюбно жали ему руку, а сегодня чураются его, как чумы, делают это не только страха ради иудейска…» (16, кн. 1, 204).
Внутренний, элегический, сюжет развивается как духовная драма самого Крамольникова, как история мучительных и скорбных раздумий над вековыми, до сих пор не разрешенными вопросами о судьбе человека. Финальная часть произведения представляет собой развернутый монолог совести героя:
«Отчего же, — говорил ему внутренний голос, — эти жгучие вопросы не представлялись тебе так назойливо прежде, как представляются теперь? <…> Отчего ты не шел прямо и не самоотвергался? Отчего ты подчинял себя какой-то профессии, которая давала тебе положение, связи, друзей, а не спешил туда, откуда раздавались стоны? Отчего ты не становился лицом к лицу с этими стонами, а волновался ими только отвлеченно?» (16, кн. 1, 205),
в котором нарастающий, ритмически акцентированный поток повторяющихся «отчего?» сменяется самообвинением — ответом на вопросы и затем снова переключается на вопросительную интонацию горестных рефлексий:
«Правда, ты не способен идти следом за этими людьми; ты не способен изменить тем добрым раздражениям, которые с молодых ногтей вошли тебе в плоть и кровь. Это, конечно, зачтется тебе… где и когда? Но теперь, когда тебя со всех сторон обступила старость, с ее недугами, рассуди сам, чтó тебе предстоит?..» (16, кн. 1, 205).
Развитие лирико-философского сюжета, сосредоточенного на выявлении нравственно-психологических коллизий в душе героя, совершается в форме развернутых, ритмически организованных ламентаций героя, представляя образец элегии в прозе, предвосхищающей «Забытые слова».
Своей главной темой — трагического и скорбного величия, непомерного духовного напряжения в поисках истины — «Приключение с Крамольниковым» оказывается в одном культурном контексте с картиной И. Н. Крамского «Христос в пустыне», с взволнованным посланием Гаршина, вопрошающего художника о смысле картины, с чеховским «Архиереем». Художественно-философское восприятие и осмысление образа Христа, порожденные эпохой 1870—1880‑х годов, необычайно глубоко и точно выразил Крамской, объясняя содержание своей картины «Христос в пустыне». Мучительно размышлявший о судьбе современного человека, о таланте художника и его высшем общественном назначении Крамской определил замысел картины как «страшную потребность рассказать о той страшной драме, какая<…> разыгрывалась во время исторических кризисов»4. В письме к А. Д. Чиркину от 27 декабря 1873 года художник подчеркивал новизну своей трактовки — показать образ Христа в ситуации «времени нравственного разложения, неверия, отчаяния за будущее, ввиду трагического конца»: «Он один почувствовал, где выход… Но прежде чем начать свое дело, прежде чем сказать громко правду в глаза… надо быть одному, уйти куда-нибудь подальше, и вот Он за городом, дальше, дальше… Один, наконец. Сколько времени Он провел так, это все равно…»5.
Прочтение образа Христа в русском искусстве 1870–1880‑х годов по своему содержанию близко традиции, связанной с Книгой Екклезиаста. Эпохальной приметой всех этих произведений, в том числе и «сказки — элегии» Салтыкова-Щедрина, является исключительный интерес к внутренней рефлексии личности, потребовавшей для художественного воплощения особого синтеза сатиры, проповеди и лиризма.
Элегическое начало в творчестве Салтыкова-Щедрина через поэтическую традицию русской и мировой литературы восходит к Евангелию и является художественным способом выражения христианского мироощущения конкретной личности, индивидуальной судьбы. В этой связи необычайно значимым оказывается истолкование понятия «скорбь», данное русским поэтом — элегиком В.А.Жуковским в статье «О меланхолии в жизни и в поэзии» (1845). Объясняя различие языческого и христианского сознания, античной и современной культуры, Жуковский «скорбь» в отличие от «меланхолии» («меланхолия — грустное чувство, порождаемое сознанием неверности, непрочности или ничтожности всего житейского») определил как «неотъемлемое свойство души, бессмертной по своему происхождению, но падшей и носящей в себе явно или тайно грустное чувство его падения, соединённое однако с чувством возможности вступить в первобытное своё величие»6. Христианство, по выражению Жуковского, преобразовало внутреннюю жизнь человека: «Откровение разоблачило перед человеком его высокую природу и возвеличило человеческую душу», из уныния образовало «животворную скорбь <… > которая есть для души источник самобытной и победоносной деятельности»7. Элегический аспект восприятия Евангелия обнаруживает в Священной Книге не только свод нравственных заветов, которым должно следовать, но в соответствии с духовным подвигом Христа, его страданиями и восхождением, воссоздает сам процесс жизнестроения как великую драму внутреннего преодоления на пути к бессмертию души.
Оставить комментарий