Прослушать стихотворение17:48
Блажен, кто менее зависит от людей,
Свободен от долгов и от хлопот приказных,
Не ищет при дворе ни злата, ни честей
И чужд сует разнообразных!
Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть,
С пространства в тесноту, с свободы за затворы,
Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть
И пред вельможей пышны взоры?
Возможно ли сравнять что с вольностью златой,
С уединением и тишиной на Званке?
Довольство, здравие, согласие с женой,
Покой мне нужен — дней в останке.
Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор;
Мой утреннюет дух правителю вселенной;
Благодарю, что вновь чудес, красот позор[1]
Открыл мне в жизни толь блаженной.
Пройдя минувшую и не нашедши в ней,
Чтоб черная змия мне сердце угрызала,
О! коль доволен я, оставил что людей
И честолюбия избег от жала!
Дыша невинностью, пью воздух, влагу рос,
Зрю на багрянец зарь, на солнце восходяще,
Ищу красивых мест между лилей и роз,
Средь сада храм жезлом чертяще.
Иль, накормя моих пшеницей голубей,
Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;
На разноперых птиц, поющих средь сетей,
На кроющих, как снегом, луги.
Пастушьего вблизи внимаю рога зов,
Вдали тетеревей глухое токованье,
Барашков в воздухе, в кустах свист соловьев[2],
Рев крав, гром жолн и коней ржанье[3].
На кровле ж зазвенит как ласточка, и пар
Повеет с дома мне манжурской иль левантской[4],
Иду за круглый стол: и тут-то раздобар
О снах, молве градской, крестьянской;
О славных подвигах великих тех мужей,
Чьи в рамах по стенам златых блистают лицы
Для вспоминанья их деяний, славных дней,
И для прикрас моей светлицы,
В которой поутру иль ввечеру порой
Дивлюся в Вестнике[5], в газетах иль журналах
Россиян храбрости, как всяк из них герой,
Где есть Суворов в генералах!
В которой к госпоже, для похвалы гостей,
Приносят разные полотна, сукна, ткани,
Узорны, образцы салфеток, скатертей,
Ковров и кружев, и вязани[6].
Где с скотен, пчельников и с птичников, прудов
То в масле, то в сота́х зрю злато под ветвями,
То пурпур в ягодах, то бархат-пух грибов,
Сребро, трепещуще лещами.
В которой, обозрев больных в больнице, врач[7]
Приходит доносить о их вреде, здоровье,
Прося на пищу им: тем с по́ливкой калач,
А тем лекарствица, в подспорье.
Где также иногда по палкам, по костям
Усатый староста иль скопидом брюхатый
Дают отчет казне, и хлебу, и вещам,
С улыбкой часто плутоватой.
И где, случается, художники млады
Работы кажут их на древе, на холстине,
И получают в дар подачи за труды,
А в час и денег по полтине.
И где до ужина, чтобы прогнать как сон,
В задоре иногда, в игры зело горячи,
Играем в карты мы, в ерошки, в фараон[8],
По грошу в долг и без отдачи.
Оттуда прихожу в святилище я муз,
И с Флакком[9], Пиндаром, богов восседши в пире,
К царям, к друзьям моим, иль к небу возношусь,
Иль славлю сельску жизнь на лире.
Иль в зеркало времен, качая головой[10],
На страсти, на дела зрю древних, новых веков,
Не видя ничего, кроме любви одной
К себе и драки человеков.
Всё суета сует! я, воздыхая, мню,
Но, бросив взор на блеск светила полудневна,
О, коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю?
Творцом содержится вселенна.
Да будет на земли и в небесах его
Единого во всем вседействующа воля!
Он видит глубину всю сердца моего,
И строится моя им доля.
Дворовых между тем, крестьянских рой детей
Сбираются ко мне не для какой науки,
А взять по нескольку баранок, кренделей,
Чтобы во мне не зрели буки.
Письмоводитель мой тут должен на моих
Бумагах мараных, пастух как на овечках,
Репейник вычищать, — хоть мыслей нет больших,
Блестят и жучки в епанечках[11].
Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол — и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором.
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером
Там щука пестрая: прекрасны!
Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;
Но не обилием иль чуждых стран приправой,
А что опрятно всё и представляет Русь:
Припас домашний, свежий, здравый.
Когда же мы донских и крымских кубки вин,
И липца, воронка́ и чернопенна пива[12]
Запустим несколько в румяный лоб хмелин, —
Беседа за сластьми шутлива.
Но молча вдруг встаем: бьет, искрами горя,
Древ русских сладкий сок до подвенечных бревен[13];
За здравье с громом пьем[14] любезного царя,
Цариц, царевичей, царевен.
Тут кофе два глотка; схрапну минут пяток;
Там в шахматы, в шары иль из лука стрелами,
Пернатый к потолку лаптой мечу леток[15]
И тешусь разными играми.
Иль из кристальных вод, купален, между древ,
От солнца, от людей под скромным осененьем,
Там внемлю юношей, а здесь плесканье дев,
С душевным неким восхищеньем.
Иль в стекла оптики[16] картинные места
Смотрю моих усадьб; на свитках грады, ца́рства,
Моря, леса, — лежит вся мира красота
В глазах, искусств через коварства.
Иль в мрачном фонаре[17] любуюсь, звезды зря
Бегущи в тишине по синю волн стремленью:
Так солнцы в воздухе, я мню, текут горя,
Премудрости ко прославленью.
Иль смотрим, как вода с плотины с ревом льет
И, движа ма́шину, древа́ на доски делит;
Как сквозь чугунных пар столпов на воздух бьет[18]
Клокоча огнь, толчет и мелет.
Иль любопытны, как бумажны руны волн
В лотки сквозь игл, колес, подобно снегу, льются
В пушистых локонах, и тьмы вдруг веретен
Марииной рукой прядутся[19].
Иль как на лен, на шелк цвет, пестрота и лоск,
Все прелести, красы берутся с поль царицы[20];
Сталь жесткая, глядим, как мягкий, алый воск,
Куется в бердыши милицы[21].
И сельски ратники как, царства став щитом,
Бегут с стремленьем в строй во рыцарском убранстве,
«За веру, за царя мы, — говорят, — помрем,
Чем у французов быть в подданстве».
Иль в лодке вдоль реки, по брегу пеш, верхом,
Качусь на дрожках я соседей с вереницей;
То рыбу у́дами, то дичь громим свинцом,
То зайцев ловим псов станицей.
Иль стоя внемлем шум зеленых, черных волн,
Как дерн бугрит соха, злак трав падет косами,
Серпами злато нив, — и, ароматов полн,
Порхает ветр меж нимф рядами.
Иль смотрим, как бежит под черной тучей тень
По копнам, по снопам, коврам желто-зеленым,
И сходит солнышко на нижнюю степень
К холмам и рощам сине-темным.
Иль, утомись, идем скирдов, дубов под сень;
На бреге Волхова разводим огнь дымистый;
Глядим, как на воду ложится красный день,
И пьем под небом чай душистый.
Забавно! в тьме челнов с сетьми как рыбаки,
Ленивым строем плыв, страшат тварь влаги стуком[22];
Как парусы суда и лямкой бурлаки
Влекут одним под песнью духом.
Прекрасно! тихие, отлогие брега
И редки холмики, селений мелких полны,
Как, полосаты их клоня поля, луга,
Стоят над током струй безмолвны.
Приятно! как вдали сверкает луч с косы
И эхо за́ лесом под мглой гамит народа,
Жнецов поющих, жниц полк идет с полосы,
Когда мы едем из похода.
Стекл заревом горит мой храмовидный дом[23],
На гору желтый всход меж роз осиявая,
Где встречу водомет шумит лучей дождем,
Звучит музы́ка духовая.
Из жерл чугунных гром по праздникам ревет;
Под звездной молнией, под светлыми древами
Толпа крестьян, их жен вино и пиво пьет,
Поет и пляшет под гудками.
Но скучит как сия забава сельска нам,
Внутрь дома тешимся столиц увеселеньем;
Велим талантами родных своих детя́м
Блистать: музы́кой, пляской, пеньем.
Амурчиков, харит плетень, иль хоровод,
Заняв у Талии игру и Терпсихоры,
Цветочные венки пастух пастушке вьет,
А мы на них и пялим взоры.
Там с арфы звучныя порывный в души гром,
Здесь тихогрома с струн смягченны, плавны тоны[24]
Бегут, — ив естестве согласия во всем
Дают нам чувствовать законы.
Но нет как праздника, и в будни я один,
На возвышении сидя столпов перильных,
При гуслях под вечер, челом моих седин
Склонясь, ношусь в мечтах умильных;
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Мимолетящи суть все времени мечтаньи:
Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум,
И всех зефиров повеваньи.
Ах! где ж, ищу я вкруг, минувший красный день?
Победы слава где, лучи Екатерины?
Где Павловы дела? Сокрылось солнце, — тень!.
Кто весть и впредь полет орлиный?
Вид лета красного нам Александров век:
Он сердцем нежных лир удобен двигать струны;
Блаженствовал под ним в спокойстве человек,
Но мещет днесь и он перуны[25].
Умолкнут ли они? — Сие лишь знает тот,
Который к одному концу все правит сферы;
Он перстом их своим, как строй какой ведет,
Ко благу общему склоняя меры.
Он корни помыслов, он зрит полет всех мечт
И поглумляется безумству человеков:
Тех освещает мрак, тех помрачает свет
И днешних и грядущих веков.
Грудь россов утвердил, как стену, он в отпор
Темиру новому под Пультуском, Прейсш-лау[26];
Младых вождей расцвел победами там взор
И скрыл орла седого славу[27].
Так самых светлых звезд блеск меркнет от нощей.
Что жизнь ничтожная? Моя скудельна лира!
Увы! и даже прах спахнет моих костей
Сатурн крылами с тленна мира.
Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,
Не воспомянется нигде и имя Званки;
Но сов, сычей из дупл огнезеленый взгляд
И разве дым сверкнет с землянки.
Иль нет, Евгений! ты, быв некогда моих
Свидетель песен здесь, взойдешь на холм тот страшный[28].
Который тощих недр и сводов внутрь своих
Вождя, волхва гроб кроет мрачный,
От коего, как гром катается над ним,
С булатных ржавых врат и збруи медной гулы
Так слышны под землей, как грохотом глухим,
В лесах трясясь, звучат стрел тулы.
Так, разве ты, отец! святым своим жезлом
Ударив об доски, заросши мхом, железны,
И свитых вкруг моей могилы змей гнездом
Прогонишь — бледну зависть — в бездны.
Не зря на колесо веселых, мрачных дней,
На возвышение, на пониженье счастья,
Единой правдою меня в умах людей
Чрез Клии воскресишь согласья[29]
Так, в мраке вечности она своей трубой
Удобна лишь явить то место, где отзывы
От лиры моея шумящею рекой
Неслись чрез холмы, долы, нивы.
Ты слышал их, и ты, будя твоим пером
Потомков ото сна, близ севера столицы,
Шепнешь в слух страннику, в дали как тихий гром:
«Здесь бога жил певец, — Фелицы».
Май-июль 1807
О стихотворении Гавриила Державина «Евгению. Жизнь Званская»
Дружеское послание «Евгению. Жизнь Званская» является одним из шедевров лирики Державина. Оно написано в 1807 году в имении Званка. К этому времени поэт, сменив несколько государственных должностей уже при императорах Павле I и Александре I, вышел в отставку. Живя зимой в Петербурге, в собственном доме на Фонтанке, а летом — в имении Званка, Державин все свои силы отдавал литературе. Имение поэта располагалось недалеко от столицы, на берегу реки Волхов, и для литературной жизни начала XIX века было чем-то вроде Ясной Поляны Л. Н. Толстого.
Стихотворение «Евгению. Жизнь Званская» обращено к Евгению Болховитинову, епископу и историку, жившему в монастыре недалеко от имения Державина, где он часто бывал.
Считается, что «Евгению. Жизнь Званская» послужило ответом на романтическую элегию Жуковского «Вечер». Стихотворение Державина написано тем же размером, той же строфой, что и «Вечер» Жуковского. Однако это лишь внешний признак связи двух текстов.
Романтическая элегия обладает определенными жанровыми особенностями. Так, «Вечер» представляет собой лирический монолог героя-поэта, его печальные раздумья об утраченном счастье, об ушедшей в прошлое «весенней» поре человеческой жизни («О дней моих весна, как быстро скрылась ты // С твоим блаженством и страданием!»), о потере близких и друзей, о разладе с окружающим миром («Я где же вы, друзья?.. Иль всяк своей тропою, // Лишенный спутников, влача сомнений груз, // Разочарованный душою, // Тащиться осужден до бездны гробовой?»), о смерти, которая прервет не успевшую расцвести молодость, и о том, что кто-то, пережив такую же элегическую грусть, посетит, быть может, могилу юноши… Картины природы в стихотворении меланхоличны и печально-грустны, их краски призрачны. Державин создал полемическое по сути стихотворение, противостоящее не столько романтической стилистике элегии, сколько новому типу духовности, заявленному в романтизме.
Сюжет стихотворения Державина, разворачиваясь, отталкивается от поэтической ситуации, представленной Жуковским в элегии «Вечер». Так, герой элегии, «разочарованный душою», размышляет о судьбе, назначенной ему «роком». Вероятно, герой Жуковского, «лишенный спутников, влача сомнений груз», ощущает внутреннее отторжение от земного бытия как творения Божия, духовную непричастность к «часам сей жизни скоротечной». Державин «подхватывает» тематику этих строк. И если герой элегии «восторженным» песням, являющимся «плодом невинности сердечной», противопоставляет свое душевное разочарование, своих «сомнений груз», то герой Державина, умудренный жизненным опытом старик, говорит не о «восторженности» будто бы невинного сердца, а о душевной кротости («Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор: // Мой утренюет дух правителю вселенной») и внутреннем согласии, душевном мире, которые являются результатом духовного освобождения от «сует разнообразных». И то, что у Жуковского представлено как наивная пастушеская пастораль, у Державина — гармония человека с собой и окружающим миром, полагающаяся на утверждении правды, нравственных законов, установленных Богом. (Пастораль — произведение, характеризующееся идиллическим изображением пастухов и пастушек на лоне природы.)
Державин смело и размашисто рисует расцвеченные красками и освещенные ярким солнцем картины «сей жизни скоротечной».
Герой Державина рисует на дорожке сада церковку, потому что присутствующая в Божьем мире красота свидетельствует о Боге, зиждется на установленных им законах.
Воркование голубей, гомон разноперых птиц, глухое токование тетерева, крик бекасов, свист соловьев, рев крав, стук дятлов — во всех этих голосах державинскому герою слышится Россия.
Противопоставлением элегическому герою, осужденному «тащиться до бездны гробовой», герою, думающему о своей ранней кончине (мир для него пуст), в стихотворении Державина дано описание героя за трапезой. Стол, украшенный «цветником» из разных блюд, — Божий мир в миниатюре. Трапезничая, герой будто бы причащается, становится причастным к этому миру. Благословенная Богом трапеза воплощает жизнелюбие героя, принятие им Божественных законов, положенных в основание человеческой жизни.
Герой Державина представлен как русский помещик, радивый хозяин, не оставляющий без заботливого внимания и попечения своих людей. Для развития и обустройства хозяйства привлечены современные для того времени достижения технической мысли: «огненная паровая машина», «прядильная машина», красильня. Может быть, впервые в словесном искусстве отражаются культура и быт помещичьей усадьбы, изображение которой в русской литературе XIX века будет традиционно связываться с духовной культурой лучших представителей русского дворянства.
В «Жизни Званской» опоэтизированы такие обыкновенные для сельской помещичьей жизни занятия, как сенокос и охота, рыбная ловля и чаепитие на лоне природы, домашние концерты. Все это также будет подхвачено русской литературой XIX века: появятся удивительные сцены охоты в романе Л. Толстого «Война и мир», великолепное описание сенокоса в его же романе «Анна Каренина», в конце концов, — и «Записки охотника» И. Тургенева, и его «Дворянское гнездо», где так тонко и поэтично изображена дворянская культура помещичьей усадьбы XIX века.
В стихотворении Державина и элегии Жуковского есть еще одна общая поэтическая ситуация. Для героя Жуковского весенняя пора жизни «с блаженством и страданьем» скрылась быстро и безвозвратно, осталась лишь мечта:
Ах! скоро, может быть, с Минваною унылой
Придет сюда Альпин в час вечера мечтать
Над тихой юноши могилой!
Герой Державина, седеющий старик, в своих мыслях обращается к прошлому, причем прошлое его носит не субъективный характер — оно неразрывно связано с историческим бытием, с судьбой России.
Сидя в своем кабинете, державинский герой пишет стихи, читает древнюю поэзию, а также труды по истории. «Все суета сует!» — восклицает старец. Однако герой, не нашедший смысла, так сказать, во внешнем, историческом бытии, обладает внутренней, духовной точкой опоры. Дух его остается безмятежным, потому что «Творцом содержится вселенна». А раз есть Бог, значит, есть и высшая правда. Герой и живет по правде, с чистым сердцем. Неслучайно в следующей строфе он изображен в окружении крестьянских ребятишек:
Дворовых, между тем, крестьянских рой детей
Сбираются ко мне, не для какой науки,
А взять по нескольку баранок, кренделей,
Чтобы во мне не зрели буки.
Итак, герой Державина обращается к своему прошлому. Звучат имена трех русских самодержцев, во время царствования которых он служил, находясь на государственных постах. Так, личная жизнь оказывается неразрывно связанной с жизнью общей, исторической. «Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум, // И всех зефиров повеванья». Вся эта страшная, ревущая круговерть навсегда уносит с собой и «Павловы дела», и «Славу побед Екатерины». Впрочем, слава истинных вершителей побед, великих полководцев, русских страстотерпцев, смиренно исполняющих свой долг служения Родине, по мнению Державина, не меркнет. Не случайно в храмовидном доме его героя по стенам «в златых рамах» «блистают лицы» «великих тех мужей».
«Александров век» также осенен концом… Историческая жизнь в основе своей конечна, как и человека «жизнь ничтожная». Однако так же, как подвижнический ратный труд полководцев увековечивает славу побед, поэтическое творчество, по мнению поэта, способно «пересоздать» суетную жизнь. Творение человека, вмещающего в себе сознание Божей правды, одухотворяет, очеловечивает суетное, бездушное время. Не случайно после смерти героя останутся «отзывы от лиры» его, «воспевшей Бога и Фелицу». Заметьте: не Екатерину, а Фелицу, т. е. идеал человека, наделенного властью управлять историей, определять ее ход.
Стихотворение Державина «Евгению. Жизнь Званская» стало шагом на пути к реализму. Но важность его заключается не столько в утверждении поэзии повседневной жизни человека, сколько в утверждении нового типа духовности, на котором будет зиждеться великая русская литература.
Источник (в сокращении): Сергушева С.В. Русская литература XVIII века. — СПб.: «Литера», 2006
Примечания
[1] Красот позор — т. е. зрелище.
[2] Барашков в воздухе, в кустах свист соловьев. «Т. е. бекасы, кои кричат, как барашки…» (Об. Д., 707).
[3] Рев крав, гром жолн и коней ржанье. Желна — дятел. Гром жолн — «отголоски их, когда они долбят деревья и производят звук» (Об. Д., 707).
[4] Повеет с дома мне манжурской иль левантской. «Манжурский, т. е. запах чайный; левантский — кофейный, т. е. что первый родится в Китае <а второй в Аравии> и доставляется чрез торг левантский» (Об. Д., 707).
[5] Дивлюся в Вестнике — в журнале «Вестник Европы», основанном Н. М. Карамзиным и издававшемся в это время В. А. Жуковским.
[6] Ковров и кружев и вязани. В Званке были небольшие фабрики: ковровая и суконная.
[7] В которой, обозрев больных в больнице, врач. «Была там небольшая для крестьян больница» (Об. Д., 708).
[8] В ерошки, в фараон. «Ерошки — карточная шутовская игра… Фараон — шуточное название карточной игры банку» (Об. Д., 708).
[9] Флакк — Гораций.
[10] Иль в зеркало времен, качая головой. «Зеркало времен здесь называется история» (Об. Д., 708).
[11] Блестят и жучки в епанечках. «Т. е. посредственные мысли, хорошо сказанные, чистым слогом, делают красоту сочинения» (Об. Д., 708).
[12] И липца, воронка и чернопенна пива. «Липец, мед, наподобие вина приуготовленный, желтого цвета, воронок — тоже мед, но черный, с воском варенный, — напитки, которые бывают очень пьяны, особливо последний, так что у человека при всей памяти и рассудке отнимутся руки и ноги; пиво черное кабацкое тоже весьма крепкое» (Об. Д., 708).
[13] Древ русских сладкий сок до подвенечных бревен. Яблочный или березовый сок, который делали наподобие шампанского.
[14] За здравье с громом пьем. «Т. е. с пушечной пальбой» (Об. Д., 708).
[15] Пернатый к потолку лаптой мечу леток — игра в волан.
[16] Иль в стекла оптики. Имеется в виду разновидность волшебного фонаря.
[17] Иль в мрачном фонаре. Державин имеет в виду камеру-обскуру, в которой «супротивные натуральные предметы представляются в малом виде весьма живо…» (Об. Д., 708).
[18] Как сквозь чугунных пар столпов на воздух бьет. «Огненная паровая машина».(Об. Д., 709).
[19] Марииной рукой прядутся. «Императрица Мария Феодоровна выписала из Англии прядильную машину, на которой один человек более нежели на сто веретенах может прясть» (Об. Д., 709).
[20] Все прелести, красы берутся с поль царицы. «Т. е. красильня, где красят шелк, шерсть, лен и бумагу травными растениями, сбирая оные с царицы полей, т. е. Флоры» (Об. Д., 709).
[21] Куется в бердыши милицы — т. е. ополчения.
[22] Ленивым строем плыв, страшат тварь влаги стуком. «Рыбная ловля, называемая колотом, в которой несколько десятков лодочек, в каждой с двумя человеками, спустя в воду сетки, тихохонько или лениво ездят и стучат палками в лодки, производя страшный звук, от чего рыба мечется как бешеная в реке и попадает в сетки» (Об. Д., 709).
[23] Мой храмовидный дом. «Дом автора был с куполом и с колоннами и немного похожий на храмик» (Об. Д., 709).
[24] Здесь с тихогрома струн смягченны, плавны тоны. Тихогром — перевод слова «фортепьяно».
[25] Но мещет днесь и он перуны, Державин имеет в виду войну 1806—1807 гг.
[26] Темиру новому под Пультуском, Прейсш-лау. Темир (Тамерлан) — азиатский завоеватель XIV в. Имеется в виду Наполеон. Сражения под Пултуском и Прейсиш-Эйлау были относительно успешны для русской армии.
[27] И скрыл орла седого славу. Граф М. Ф. Каменский (1738—1809) был назначен главнокомандующим, но через несколько дней был сменен Беннигсеном.
[28] Взойдешь на холм тот страшный. В саду был холмик, на котором любил сидеть Державин. Далее Державин имеет в виду легенду о том, что один из новгородских вождей был волхв, от которого и получила свое название река Волхов. Этот волхв якобы был похоронен под холмом у дома Державина.
[29] Чрез Клии воскресишь согласья. Клио — муза истории. Евгений в 1806 г. напечатал в журнале «Друг просвещения» биографии ряда писателей, в том числе и самого Державина.
Комментировать