- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- 9
- 10
- 11
- 12
- 13
- 14
- 15
- 16
- 17
- 18
- 19
- 20
- 21
- 22
- 23
- 24
- 25
- 26
- 27
- 28
- 29
- 30
- 31
- 32
- 33
- 34
- 35
- 36
- 37
- 38
- 39
- 40
- 41
- 42
- 43
- 44
- 45
- 46
- 47
- 48
- 49
- 50
- 51
- 52
- 53
- 54
- 55
- 56
- 57
- 58
- 59
- 60
- 61
- 62
- 63
- 64
- 65
- 66
- 67
- 68
- 69
- 70
- 71
- 72
- 73
- 74
- 75
- 76
- 77
- 78
- 79
- 80
- 81
- 82
- 83
- 84
- 85
- 86
- 87
86
В августе 16-го года она родила девочку. Разрешалась в муках, несколько часов, будто не хотел плод входить в этот мир, предчувствуя его неласковость.
Виссарион был в восторге, пришёл к роженице с огромным букетом роз.
— Любимая, — опустившись на колено, сказал он, когда Елена, измученная, выжатая, в дрёме лежала на кровати, — ты мне подарила дочь. Как я тебе благодарен. В твою честь я назову её Еленой! Елена — какое прекрасное имя! Знаешь, за Елену пала Троя…
Но Елена застонала — застонала умышленно, с чувством досады и даже злости на Виссариона: «Как он может сейчас болтать?!»
— Уйди, — выжала она и крепко сомкнула свои зловатые и словно припылённые губы.
Виссарион с жалостью взглянул на Елену и на цыпочках боком вышел, оставив её с сиделкой горянкой.
Сиделка отчего-то притворялась, что не понимает по-русски, и всё, о чём бы её ни попросила Елена, делала наоборот, не точно, зачастую затягивая. Просила её принести полотенце — подавала кувшин, просила кувшин — подавала полотенце. Елена боязливо всматривалась в большие, какие-то беспроглядные, как пропасть, глаза горянки, и ей начинало казаться, что эта чёрная странная женщина вот-вот уронит младенца. «Не иначе этот взбалмошный старикашка велел ей мучить меня».
— Вы православная? — как-то спросила у неё Елена.
Женщина промолчала, вышла, вернулась через минуту-другую с простенькой иконой без оклада, установила её на столике рядом с Еленой.
— Спасибо. Не надо на меня сердиться.
И женщина стала обходиться с Еленой мягче; однако так ни разу и не заговорила с ней, не откликнулась словом.
Виссарион всякий раз являлся с огромным букетом цветов, живописно опускался на колено и целовал Елену, а потом неизменно затевал разговоры о социалистах и революции, но Елена обрывала его:
— Господи, какой ты ещё ребёнок! Оставьте вы все народ в покое! И меня не мучай! Уйди!
Виссарион хмурился на столь грубые слова, но всё равно был ласков и уступчив. Однако Елене всё чаще хотелось укалывать, подкусывать, обижать Виссариона, противоречить ему даже в пустяшных мелочах. Они отдалялись друг от друга, хотя теперь уже были связаны навечно дочерью.
* * *
Старик умер холодным дождливым сентябрьским днём 17-го года, когда море нагоняло на берег грязно вспененные волны, закипало на скалистой отмели и хрипло рычало собакой на пустой каменистый берег, будто бы за что-то ругая его и, быть может, весь белый свет. Уже теряя сознание, старик успел попросить — чтобы перед его кроватью пел хор. И Елена почти полтора суток слушала прекрасное многоголосое грузинское пение, и растроганно плакала, жалея несчастного старика, глубокую душу которого она всё же поняла, даже что-то разглядев в ней родственное себе.
Вскрыли завещание — всё было передано единственному наследнику: и деньги на банковских счетах в Тифлисе и Петрограде, и дом, и обширные земли-сады в Мегрелии и Гурии. Была корявая приписка его рукой: «Только потому, внук, тебе передаю всё, что знаю: богатство поднимет в тебе гордость, встряхнёт мозги и сердце, и ты наконец вспомнишь и поймёшь, что ты грузин».
Виссарион сказал Елене, дав ей почитать завещание:
— Старик так и умер идеалистом.
— Не суди, да не судим будешь.
— Не занудствуй! — подхватил он её на руки и стал кружить: — Мы чертовски богаты!
— Но как жить с опустошённой душой?
— И у кого же из нас она пуста?
— У тебя.
— Довольно морали! Ты меня любишь?
Она промолчала, с настырной силой освободилась из его объятий, подошла к неспокойно спавшей дочери.
— Так ты меня любишь? — Он сильно взял её за плечо и повернул лицом к себе.
— Отпусти. Мне больно.
Он гневно и одновременно восхищённо смотрел в её прекрасные глубокие глаза. Она не отводила своего строгого взгляда. Он не выдержал первым, скорой походкой вышел из комнаты.
Между ними установились молчаливые, настороженные отношения. Виссарион подолгу не появлялся в доме, часто отлучался в Тифлис, принимал и отбивал какие-то депеши, получал письма и бандероли. Елена не интересовалась его делами. Вся её жизнь сосредоточилась на дочке: Еленка, крохотная, тоненькая, не растущая, беспрестанно болела, плохо спала, часто надрывалась в безысходном припадочном плаче. Елена выхудала, выжелтилась, её глубоко сидящие глаза ещё глубже залегли в синеватом тенистом окологлазье. Она совсем не смотрела за собой, не наряжалась, холодное отчаяние охватывало и сковывало её душу. Иногда подходила к огромному венецианскому зеркалу, подолгу всматривалась в себя, как будто знакомясь с кем-то посторонним, малознакомым; теребила свою великолепную длинную косу, которая, казалось, болталась верёвкой. Бывало, туго накручивала её на свою руку, стремительно, дергающе поднимала вверх и замирала, будто чего-то ожидала или к чему-то приготовляла себя.
Однажды Виссарион приехал из Тифлиса и торжественно объявил Елене, укачивавшей на руках больную, неспокойную дочку:
— Временное правительство разогнано, подонок Керенский бежал, осталось свернуть шею православию и — всё: Россия уверенно и без оглядок на всякое старьё пойдёт новым путём. Путём прогресса!..
— Да тише ты.
Виссарион на цыпочках подошёл к Елене, через её плечо заглянул в бледное наморщенное личико дочери; на её маленькой потной головке кучерявились чёрненькие волосёнки. Досадливо покусывая губу, шёпотом продолжил:
— Я тебе говорил однажды, что революция поглотит монархию? Теперь я тебе говорю, что со дня на день придёт конец православию — этому жестокому тирану народа, этой силе, которая сдерживала развитие народа. И ты мне снова не веришь?! А потом — грянет мировая революция! Понимаешь, человек будет совершенно свободен от каких бы то ни было догм и теорий. Человечество станет таким, будто бы все мы только-только народились.
— Да верю, верю! — ядовито и дерзко засмеялась Елена. — И эти народившиеся деточки тут же начнут создавать семьи, строить дома и заводы, распахивать поля и — рожать детей? Ой, заживём!..
Елена тайно уехала с дочерью глубокой холодной январской ночью. Только в поезде под тупой стук колёс она расплакалась, крепко прижав к себе сонную дочку. И это были необыкновенные, ранее незнакомые ей слёзы — слёзы горечи и счастья, любви и ненависти, страха и дерзновенности.
Комментировать