- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- 9
- 10
- 11
- 12
- 13
- 14
- 15
- 16
- 17
- 18
- 19
- 20
- 21
- 22
- 23
- 24
- 25
- 26
- 27
- 28
- 29
- 30
- 31
- 32
- 33
- 34
- 35
- 36
- 37
- 38
- 39
- 40
- 41
- 42
- 43
- 44
- 45
- 46
- 47
- 48
- 49
- 50
- 51
- 52
- 53
- 54
- 55
- 56
- 57
- 58
- 59
- 60
- 61
- 62
- 63
- 64
- 65
- 66
- 67
- 68
- 69
- 70
- 71
- 72
- 73
- 74
- 75
- 76
- 77
- 78
- 79
- 80
- 81
- 82
- 83
- 84
- 85
- 86
- 87
52
Ранение Василия Охотникова было настолько серьёзным, что более трёх месяцев доктора и сёстры милосердия петроградского госпиталя не надеялись его спасти. Лёгкие захлебнулись от сильного кровотечения, а полость плевры была обширно инфицирована и огненно воспалилась. Развился шок — тело посинело, выступили землистые прожилки, как у мертвеца, дыхание порой угасало. К тому же в полевых условиях, а потом в польском лазарете и в санитарном поезде Василию — полагая, что он всё же не дотянет — вовремя не сделали прокол, не удалили из груди кровь и гнойную жидкость. Он, несомненно, должен был умереть. Но выжил — выжил, быть может, благодаря недюжинной, развитой с малолетства физической силе и глубоко сидящему корню его крепкой, оздоровившейся рядом с Волковым души.
Молодой торакальный доктор, пощипывая свою ухоженную, но уже усеянную пеплом седины бородку, сказал очнувшемуся одним весенним утром Василию:
— Нуте-с, братец, позвольте вас поздравить: вы родились заново.
Василий слабой костлявой рукой пощупал по набитому соломой матрацу, потянулся взглядом к тумбочке, шепнул:
— Матерь… где?
— Ваша матушка, ежели мне не изменяет память, обретается в Сибири. Лизавета Львовна, кажется, Охотников из Иркутска? — обратился доктор к юной сестре милосердия с воспалёнными глазами, фривольно посмотрев на неё сквозь запотевшее мутное пенсне.
Лизавета Львовна отчего-то вспыхнула, восторженно и одновременно скромно взглянула на доктора, однако — мимо его засмеявшихся глаз. Тихо ответила:
— Да, Сергей Иванович.
— Матерь… где? — всё шептал Василий липкими, но твёрдыми губами.
— Вы, должно, икону ищете? — участливо склонилась над Василием сестра.
— Икону? — удивился доктор. — Чудно: только-только родился, а уже икону ему подавай.
— Тута она, евоная икона, — отозвался заросший прутьями-волосами раненный в голову и грудь тощий солдат. — Сберегли.
— Как трогательно — «сберегли», — сказал доктор, начиная слушать фонендоскопом изрубленного шашкой казака.
— Не надо смеяться, — возразила ему Лизавета Львовна, принимая из рук солдата икону. Склонилась с нею над Василием: — Сберегли, сберегли. Посмотрите, Охотников.
— Сберегли? — шепнул Василий.
— Вам ещё нельзя разговаривать. — Сестра бережно установила икону на тумбочку. — Примите микстуру. Вот чудненько. Ещё ложечку. Молодцом.
Доктор деловито, молчком закончил обход палаты, направился к выходу, но в сомнении постоял у двери, подошёл к сестре, пользовавшей лекарством из ложечки другого тяжёлого больного, стал шептать, склонившись к ней:
— Конечно, Лизавета Львовна, я невежа. Знаете, так вся жизнь огрубела вокруг, что не чувствуешь Бога. Люди в смятении, устали от тягот житейских и душевных. И — уже ни во что не веришь. Ни-во-что. Ни-во-что! Ни в Бога, ни в чёрта, ни в человека, даже в самого родного. Вся жизнь перемешалась, понеслась в тартарары. Мы все беспросветно запутались и заблудились. Право, мне досадно. А вы — ангел, истинный херувим. Неужели я, циник, путаник, а в сущности, безнравственный и опустившийся человек, вам и впрямь могу нравиться?..
Василий проснулся ночью. Радовался — живой. Вспоминались дом и Ангара. Вспоминался этот простой и в то же время непостижимо загадочный Волков. Стал ждать рассвета, но сам хорошенько не понимал, зачем.
— Э-э-эх, служивый, не знаешь ты жизни: учёности всякие заслонили от тебя истину Божью, — расслышал Василий кашляющий старческий голос где-то в углу возле окна.
— Да где же её, старина, истину-то эту Божью отыскать? В тридевятом царстве, поди? — насмешливо, но устало-равнодушно возразил ему ломкий волжский басок.
— Пошто так далёко идти! Правда в сердце твоём, но голова мешает, видать, заглянуть в него глубже. Головой-то умствуешь лукаво — а то как же! Обманываешь не людей, а прежде всего своё сердце.
— Ишь ты! Дай войну пережить, а тама уж и о сердце подумаем.
— Хм, война ему помешала в своё сердце заглянуть! Да не будет исходу войне до скончания сего мира сатанинского.
— Вот оно что. Не надо нам мяса — войну подавай, так, что ли, старина?
— Не ухмыляйся, а послушай-ка слова Иисусовы: «Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл Я принести, но меч, Ибо Я пришёл разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку — домашние его». Так-то! А ты хочешь эту войну прикончить и — на покой?
— А ну тебя, старого болтуна! Пугаешь людей.
— Иди, иди — покури, — сипло посмеивался старческий голос. — Аж губёнка затряслась у христовенького, ху-ху-ху! Спужалси! А вот я готов к войне — до-о-о-о-лгой.
— На ладан дышишь, а всё туда же.
Хлопнула дверь. Старческий голос втихомолку посмеивался в углу.
Василий забылся. Неожиданно почувствовал себя здоровым, крепко стоящим на ногах. Он будто бы наблюдал за собой со стороны и не узнавал самого себя: он — богатырь. Так высок, так могуч, так красив сделался, что, осознал, такое могло произойти с человеком только в сказке, под влиянием чуда. Его широкую тугую грудь облегала кольчуга, на его большой кудрявой голове блистал шлем, его ноги стягивали латы. Но Василий сразу понял — чего-то недоставало в его сказочном богатырском облике.
«Нету меча», — подумал, радуясь, как мальчик, что догадался.
Услышал над головой призывный голос своей матери:
— Возьми меч, Василий.
— Я не хочу убивать, матушка, — испуганно сказал тот Василий, который смотрел на себя-богатыря со стороны.
— Возьми меч, Василий, — мягко, но настойчиво произнесла мать. — И стань воином.
И богатырь взял меч.
И этот большой, блистающий меч показался ему лёгоньким, как пёрышко. Взмахнул им — голосисто и тонко пропел рассечённый воздух, взволновались в небе облака, вздрогнуло солнце, осколками разметав лучи. И понял богатырь, что может совершить в жизни что-то большое, грандиозное, если даже небо и солнце так податливы. Но что именно он может или должен совершить — он не знал. Лишь только грудь наполнялась сильным, могучим чувством, звавшим к какому-то шагу, действию, поступку. Хотелось немедленно что-то сделать, внутри кипело, голова горела, — но что же, что же именно?! Богатырь вертел увенчанной шлемом головой, но никого не видел вокруг, кроме необъятно лежащих у его ног земель с реками и озёрами, лесами и полями, сёлами и городами. Поднял лицо кверху, чтобы увидеть мать, призвавшую взять меч. Но яркое высокое солнце неожиданно и беспощадно-жадно ослепило богатыря, будто бы давая понять, что незачем, не ко времени смотреть вверх, заниматься пустым делом, а нужно что-то неотложное и важное совершать на земле. Словно бы сказало ему небо: «Путь твой светел и просторен — так иди и поступай по разумению своему и по влечению души». Больно было в глазах богатыря.
— Ты что, парень, кричишь? Приснилось чего? — спросил у Василия склонившийся над ним широкий мужик с забинтованной грудью.
Василий промолчал — не понял мужика. Когда же тот сдвинулся, присаживаясь на свою койку, свет утра торжествующе и нещадно хлынул на Василия из окна. Зажмурился. Чуть приоткрыл веки — ресницы матово окрасили лучи. «Живу», — подумал и полностью открыл глаза, жаждая впитывать в себя мельчайшие проявления жизни вокруг. Скрипели кровати, кто-то стонал, за окном звенел трамвай, цокали копыта по брусчатке. Василий всматривался в синее небо Петрограда, хотелось увидеть больше, шире, дальше, но грудь болела, голова была тяжела. «Меч… не мир… разделить… враги…» — дивился Василий необычным евангельским словам и тому зловатому, скорее торжествующему тону, с которым старый человек произнёс их. Вспоминал богатыря с блистающим мечом в сильных руках, припоминал материнский голос с небес, и душа обливалась каким-то ликующим чувством, которого раньше он не испытывал.
Его душа становилась крепче.
Комментировать