Александр Донских
Родовая земля - 72

• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• 17
• 18
• 19
• 20
• 21
• 22
• 23
• 24
• 25
• 26
• 27
• 28
• 29
• 30
• 31
• 32
• 33
• 34
• 35
• 36
• 37
• 38
• 39
• 40
• 41
• 42
• 43
• 44
• 45
• 46
• 47
• 48
• 49
• 50
• 51
• 52
• 53
• 54
• 55
• 56
• 57
• 58
• 59
• 60
• 61
• 62
• 63
• 64
• 65
• 66
• 67
• 68
• 69
• 70
• 71
• 72
• 73
• 74
• 75
• 76
• 77
• 78
• 79
• 80
• 81
• 82
• 83
• 84
• 85
• 86
• 87
• Полный текст

72

Уставшие и погасшие, Елена и Виссарион вернулись в «Central». Виссарион повалился на кровать и вскоре уснул, а Елену тревожила память сердца. На неё накатывались образы, какие-то обрывки из её недавней жизни. Ярко вспомнилось, как она и Семён приехали после венчания в Погожее, как взволнованные родители благословили новобрачных иконою в белоснежных, вышитых петухами рушниках, а дружка, вислоусый Старовойтов Игнат, певуче сказал с поклоном:

— Родимый батюшка и родимая матушка, встречайте нашего князя молодого среди двора широкого, заводите нашего князя Семёна свет Иваныча во хоромы светлые. Наш князь молодецкий-удалецкий со всем свадебным поездом ездил во чистое поле, во тайгу дальнюю по белую лебедь Елену свет Михайловну. Вот, глядите: красну девицу взял, в Божью церкву заехал, под златой венец вставал да закон Божий принимал!

— Ай, да молодец дружка наш, свет Фёдорыч! — удовлетворённо жужжал народ вокруг.

— Вот, вот: закон Божий приняли! Чин-чинарём!

— А невестушка — баска-а-а-а!

— И жених — силища! Воистину, люди добрые: Бог соединил их!

«Бог соединил?» — спросила себя Елена и тогда и теперь.

«Господь вас, Лена, повенчал на небесах, и он — богоданный твой». Елена напрягла память, но не смогла вспомнить, кто и когда сказал ей такие удивительные, ёмкие, красивые слова. Словно никто не произносил, а так и есть, так и должно быть, так и определено. Но Елена настырна, перебирала узелок за узелком памяти. И — припомнилось ей одно прекрасное сентябрьское утро. Она тогда напросилась с Семёном в город — единственный раз в их совместной жизни. Ей хотелось увидеться с инокиней Марией, хотелось посоветоваться с ней: как дальше жить, бросать ли Семёна? Кто, как не Мария, мудрая, отзывчивая, скорбящая, могла умно и здраво посоветовать, знали в охотниковском роде.

* * *

Было раннее утро. По Погожему взнялись собаки, звонким лаем провожая лихую пролётку, шуршавшую шинами и звеневшую закреплёнными сзади флягами. В окнах показывались заспанные любопытные лица погожцев. На звонницу медленно взбирался по шатким, скрипучим ступенькам сторож, чтобы призвать сельчан к утрене, и он, немощный и полуслепой, будет ещё долго взбираться. Над домом Лёши Сумасброда клубилось облачко голубей, вспугнутое, видимо, лисой или кошкой. У соседей Орловых, многодетных Ореховых, верещал ребёнок. На поскотине блеяли овцы. Проезжали мимо дома Охотниковых — Елена всматривалась в родные окна, освещённые изнутри керосинкой, чему-то вздыхала; отвела глаза на противоположный ряд домов.

— Завернём, Семён, на пасеку — выпьем медовухи, что ли, — неожиданно даже для самой себя предложила Елена.

— Блажишь? — усмехнулся Семён, но за околицей повернул не на тракт — на просёлок.

— Блажу! — горько засмеялась Елена.

Кубанец Пахом Стариков и его Серафима ещё спали, когда пролётка остановилась возле щелистых покосившихся ворот зимовья. Пахом высунул в дверной проём взлохмаченную голову, удивлённо выкатил глаза, но, признав хозяев, улыбнулся. Через минуту появился одетым, кланялся в приветствии, покрикивал на рыжую дворнягу, которая рвалась с цепи. Семён чувствовал себя неловко за столь ранний визит, но был всё же строг и собран. Велел Пахому привязать к пролётке ещё одну флягу с мёдом.

— Мало тогда захватил… сразу-то не подумал, — потирая бритый подбородок, объяснил Семён. Но сразу изменил тон: — Когда, Пахом, починишь ворота? Срамно смотреть.

— Так вот… стало быть, хозяин, пчёл с Семёнова дня убирал. Мороки бы-ы-ы-ло! Не сёдни-завтре подчистую управлюсь с ульями, — переминался крупный, как медведь, Стариков. Он побаивался, судачили люди, молодого хозяина больше, чем Михаила Григорьевича.

— Что же ты нас, Пахом, медовухой не угостишь? — вступила в разговор румяная, похорошевшая Елена, поправляя длинные, не заплетённые в косу волосы. — Помнишь, как меня и батюшку опоил на Пасху?

Елена чувствовала, что Семён тайком любуется ею. Радостно и нежданно услышала прилившую к сердцу нечаянную нежность.

— А-а-а! — угодливо и блеюще засмеялся Пахом. — Помню, помню, а то как же, хозяюшка, Елена Михайловна.

Серафима собрала на стол картошки, варёного мяса, мёда в сотах. Пахом достал из подвала душистой, ледяной медовухи. Елена выпила целый стакан почти залпом, облегчённо вздохнула, посмеиваясь и обмахиваясь ладонью:

— У-у, понесло меня, люди добрые! Держи-и-и-те! — И она нарочно стала раскачиваться на табуретке. Ещё выпила стакан.

Скованный, сосредоточенный Семён, скуповато ведя с растерянным, напряжённым Пахомом хозяйственный разговор, отпивал маленькими глотками, короткими затяжками курил. Не допил, отставил стакан, попрощался, сохраняя на худощавом лице холодноватое озабоченное выражение. Плотно надел соломенную шляпу. Выехали из леса на пустой тракт, затянутый туманом. Не просматривались по обочинам елани, покосные угодья и выгоны. В прогалинах не было видно и Ангары. В лицо влажными перекатами бросался из сумерек туман, который в низинках тестообразно загустевал, и мерещилось, что даже к телу и одежде прилипал. Семён хотя и погонял лошадей, однако не позволял им, сытым, молодым, перейти на стремительную рысь: опасался колдобин и недавно наваленного для ремонта обок дорожного полотна каменистого грунта.

— Боишься гнать? — задиристо посмеивалась Елена; в её голове хмельно кружилось.

— Бойся, не бойся, жёнка, а туман не объедешь, — притворялся Семён строгим. — Держись крепче — вон кочка!

Вскоре развернулось на добрый десяток вёрст иркутское семихолмие. Туман над городом был хлипче, его уже просекли лучи солнца. Открылись ютившиеся по берегу Ангары городские кварталы. С приземистой церкви послышались удары колокола, они призывали на утреню. Семён мелко перекрестился, искоса посмотрел на жену. Она уловила его взгляд, отозвалась, подрагивая в голосе нотками вызова:

— Не перекрестилась?

Он угрюмо пожал плечами, промолчал, резко понукнул лошадей, и они охотно перешли на галоп. Всюду весело, дразняще мелькали разнообразные рекламные вывески. Люди озабоченно, деловито шли по широким улицам. Елена озиралась: город манил её, напоминал лёгкую, счастливую гимназическую пору, девичьи забавы и мечты. Позёвывая и зябко потряхивая плечами, открывали ставни на своих лавках купцы и приказчики. Мещанский, ремесленный, артельный люд выводил со дворов запряжённых в телеги, брички и пролётки лошадей, на стройках стали стучать топорами и молотками. На Большой уже появились дамы в шляпах или шляпках, господа в пальто или шинелях. Бородатые, повязанные поверх телогреек фартуками дворники деловито и независимо шуршали тальниковыми мётлами по брусчатке и тротуару. Юркие мальчишки-разносчики выкрикивали названия газет и журналов, приставали к прохожим с просьбой купить. Мимо Елены и Семёна проезжали авто, пыхая выхлопными газами, экипажи, с облучков которых горделиво посматривали на пешеходов солидные, нередко с «котелком» на голове кучера. Возле украшенного ажурной лепкой трёхэтажного розового дома с броской вывеской «Развлекательное заведение мадам Мариетты» Елена увидела в окне девушек, они зевали, курили, вяло разговаривали друг с другом. Они были в нижнем белье, в распахнутых халатиках, с напудренными утомлёнными лицами. Одна нескладно-худая, смуглая девушка, курившая сигару прямо возле окна, равнодушно и потерянно смотрела на улицу. Ей подмигивали проходившие мимо мужчины, а она была какой-то неживой. Семён крякнул в кулак, наддал лошадям вожжами, словно хотел быстрее миновать этот дом.

— Видел ту девочку? — спросила Елена. — Жалкая, несчастная.

— Падшие — они и есть падшие. Нечего их жалеть.

— Как же?.. А Господь пожалел блудницу.

— Не нам рассуждать о воле Господней. Он накажет, Он же и помилует. А наше дело маленькое: живи так, чтобы люди не тыкали в тебя пальцем. Как говорят: на Бога надейся, а сам не плошай. Человек может всё, и греховные желания может обуздать, а иначе от его жизни никакой не испечётся пользы. Ни ему самому, ни близким. Так, пустоцветом проживёт. Захлебнётся в грехах, а то и за собой кого утянет.

— Обуздать? — с вызовом спросила Елена. — Как вот лошадей?

— Может, и так. Всё хоть дело — везут нас, пользу приносят. Да ты чего, Ленча, так расстроилась? Бог рек: кажному — своё.

— Не знаю, не знаю, — зябко пожала плечами Елена и плотнее укуталась овчинной душегрейкой, только сейчас, в городе, почувствовала по-настоящему, что воздух знобкий, сырой. Туман синил даль, размазывал очертания домов. — Ты, Семён, всё по пользе меряешь, а жизнь человеческая, кто знает, может, не для пользы сотворена. Может, вот просто так… только лишь для… — Она хотела сказать «для любви». И ей хотелось сказать именно так, но она всё же не осмелилась. Тихо добавила: — Для счастья.

— Для счастья? Так счастье, ежели оно само по себе идёт-бредёт по жизни, кому нужно? Какая в нём польза? Истое счастье в трудах праведных. Ежели пользу не приносишь, разве можешь быть счастливым?

Елена почувствовала: Семёна смутило, что он снова произнёс слово «польза»; резко встряхнул ременной упряжью, зачем-то поторапливая лошадей, хотя уже подъезжали к охотниковским лавке и кладовым.

Приказчик Пшеничный жил тут же, на втором этаже, с женой Екатериной и двумя маленькими детьми. Выбежал в белой не заправленной рубахе навстречу хозяину, неуверенно протянул ему руку, неестественной улыбкой скрадывая заспанный вид полного румяного лица.

— Пошто лавка всё ещё не открыта? — на ходу и по обыкновению крепко пожал руку приказчика Семён, распахивая дверь в сени.

— Так ить… уже, Семён Иванович… сей миг, — собирал в кучу слова растерянный, но хитрый, многоопытный Иван, подмигивая работнику подростку Сашке, чтобы открыл ставни с улицы.

— Фляги сгружай, кули… Чего попёрся за мной? — сурово, но тихо сказал Семён, скрываясь за обитыми войлоком массивными дверями.

— Сей миг, Семён Иванович, — вертелся и явно не знал, куда же идти или бежать Иван, задержавшись в дверном проёме. Почесал пальцем в своей разлохмаченной маленькой голове. Зачем-то крикнул хозяину: — Не извольте волноваться, Семён Иванович. У нас усё в ажуре! Эй, Митька, Петька, Кузьмич! — скликал он работников; они с заспанными лицами вылезали из пристройки.

Семён, казалось, забыл о жене. Сел за большой дубовый стол с верхом из потёртого сукна, заляпанного чернилами и сургучом, вынул из обитой медью кассы толстую, с замусоленными уголками страниц приходно-расходную книгу, стал внимательно читать, шевеля губами и двигая бровями. Его загорелое худое лицо стало неприступно холодным. Елена со стороны поглядывала на него, не вмешивалась. До самого обеда Семён вместе с Пшеничным проверял бухгалтерские бумаги, громко стучали костяшками старых, черновато блестевших от частого употребления счётов.

Елена посидела в соседней комнате с Екатериной, скучной, дебелой мещанкой лет сорока пяти, которая, о чём бы Елена ни заговорила, всё сводила к одному — Иван труженик, только и знает, что печётся о продвижении хозяйских дел. Пили чай из засиженного мухами самовара, грызли сушки, потом щелкали на завалинке во дворе орехи. Было слышно, как в лавку со стороны улицы заходили покупатели, разговаривали с молодым помощником Пшеничного — Ильёй Дурасовым, который всячески нахваливал товары, щеголевато, щёлкающе отстукивал на счётах и чуть ли не через слово произносил — «да-с», «покорнейше благодарю-с», «ждём-с».

— Ладный работник, — сказала о Дурасове Екатерина. — Усердствует. А пришёл к нам, то есть я хочу сказать к вам, — дурак дураком был. Как раз соответствовал своему фамильному прозвищу. А Иван вышколил его, вывел, так сказать, в люди.

Елене не нравился тонконогий, неизменно прилизанный, расположенный к угодничеству Илья, особенно раздражали эти раболепные и никчемные «-с», напоминающие, говорила она, «ласковое змеиное шипение». Промолчала на замечание Екатерины. Иногда из лавки доносилась громкая бранная ругань, грохотали табуретки, словно бы кто-то бегал по комнате. Екатерина, театрально вздыхая и призакрывая слащавые голубые глазки, обращалась к Елене, которая невнимательно её слушала. В лавке нарастали шум и крики.

— Так вот, Леночка, — говорила Екатерина громче, и Елена угадывала в её голосе дрожь обиды, — и сказываю тебе, как на духу, а уж ты — супругу своёму: Иван сбыл черемховскому интенданту свинину, тутошнюю, по четыре рубля и два гривенника за пуд, а сколь на рынке дают? Спроси, спроси меня! Отвеча-а-а-ю, моя пригожая: по четыре рублика с пятачком. Во-о-о! Так сколь доходу Иван принёс? То-то же. А сколь в свой карман положил? Ни алтына ломанного!

«Как любит мужа», — с противоречивым чувством зависти подумалось Елене.

— Дурить вздумал меня, собака?! — снова послышался громкий, предельно угрожающий голос Семён.

— Никак нет, Семён Иванович… вот вам крест… не грешен… усё оприходовал, честь честью записал в амбарный талмуд, — лепетал Пшеничный.

Екатерина крестилась и шептала молитву.

— Не убил бы Ваню: он единый наш кормилец.

Елена отмалчивалась, но её брови туго, как натянутые тетивы, дрожали. Когда же в лавке стало очень шумно, резко толкнула дверь, но она оказалась запертой изнутри.

— Семён! — срывающимся голосом позвала она. — Немедленно прекрати!

Стихло. Пшеничный открыл дверь. Он был вспаренный, багровый, словно только что выскочил из парной. Семён сидел за столом и пытался прикурить папиросу; не получалось. На жену не взглянул. Она, бледная, гневная, с горящими глазами коротко взглянула на мужа. Отвернулась, с хрустом скрипнув каблучком, и, покачиваясь, направилась к воротам. «Разломать, разрушить, сжечь всю эту подлую мелочную жизнь без любви и полёта души!» — подумалось ей тогда. А сегодня, вспоминая, неожиданно открыла: «Он — хозяин, а как же иначе хозяину навести порядок?»

* * *

Знаменская женская обитель находилась вблизи, нужно было только пройти один квартал с почерневшими заборами, длинными серыми бараками для рабочих близлежащих фабрик и судоверфи, перейти деревянный мосток через Ушаковку — и вот они высокие кирпичные беленые монастырские стены, по левую сторону от которых протекала Ангара с горсткой островков. В узкую прогалину загромождённого низкими тяжёлыми облаками неба выкатилось красноватое, словно бы умывшееся ледяной водой бодрое молодое солнце, и город вспыхнул огоньками росы, стал переливаться радужным блеском луж, сырой травы и листвы. А сияние Ангары стало таким мощным и беспощадным, что Елена остановилась и зажмурилась. Открыла глаза и увидела раскрывшееся над ней высокое небо. «Я стану, стану счастливой! Во что бы то ни стало! — Она глубоко вдыхала свежий ангарский воздух. — Я смету со своего пути все, все преграды!» Но она осеклась, не ясно понимая, какие же именно преграды ей необходимо смести. Вспомнила о беременности — со стоном выдохнула воздух.

За высокими скрипучими воротами, которые открыл сторож-привратник, подслеповатый дед Максимилиан, Елену встретила тишина, покой, залёгший под деревьями ватный туман. В церкви ещё шла заутреня, облачённые в чёрное монахини стояли перед иконостасом; шуршал сдержанный шепоток молящихся губ. Елена робко пристроилась возле колонны с иконами за чёрным частоколом спин. Волновал запах ладана, топлёного воска зажжённых свеч, душицы, которая стояла у стены на столе в большом глиняном кувшине. Елена довольно часто бывала в гостях у тётки, и ей очень нравилось находиться в этой по-домашнему уютной церкви. На всём угадывался женский догляд: полы всегда были тщательно помыты, порой до блеска натёрты мастикой, застелены чистыми домоткаными половиками. Стены вовремя и аккуратно белились, освежались. Ни пылинки, ни паутинки невозможно было обнаружить на иконах, распятии или вратах в алтарь. На столах, табуретках, амвоне, другой обстановке постелены свежие белоснежные с вышивками салфетки и скатёрки. Елена поискала взглядом тётку, но не нашла. Все фигуры казались единообразными. Молилась и крестилась, не осознавая всплесков пения с клироса и невнятно, с торопливой деловитостью звучавших слов священника, чернобородого, могучего отца Паромона. Но её сердце, недавно гневное, отвердевшее, раскрывалось. В голове стало кружиться. Елене хотелось сказать Богу нечто весьма важное, поделиться сокровенным, отворить душу. Покаяться и стать чистой, какой-то правильной, такой, какую никак не захотели бы осудить люди. Хотелось сказать Господу, что сердце её хочет и ищет любви, но не к законному супругу, с которым её соединили люди словом Божиим, через евхаристию венчания, а — к другому мужчине. Хотелось Елене спросить у Господа — та ли любовь рвётся в её сердце? Тот ли путь жизни, назначенный отцом и матерью, родовой землёй, ей нужно пройти до скончания своего земного века? Может ли она сама изменить свою жизнь и пойти той дорогой, на которую указывает ей сердце её?

Елена почувствовала себя тревожно и растерянно, когда снова вспомнила о желании убить в себе ребёнка. Она всё же не осмелилась обратиться к Богу с этой страшной и настойчиво не отступавшей от неё заботой. Она начинала страстно молиться, но сбивалась, пыталась услышать слова священника и разобрать пение хора.

— …Велий, еси, Господи, и дивны дела Твои, — высоко и густо тянул отец Паромон, величаво озирая паству большими, на выкате глазами, — и ни едино же слово довольно к пению чудес Твоих… Ты бо хотением от не сущих во ежи быти приведый всяческая, Твоею державой содержиши тварь и Твоим промыслом строиши мир…

Монахини и послушницы усердно крестились, били поклоны, оберегали ладонями огоньки свеч. Потом подходили к крупной жилистой руке батюшки, прикладывались к ней, кланялись с крестными знамениями иконам и распятию, перемещаясь цепочкой и бочком, бочком к выходу. Елена же стояла возле колонны в каком-то странном, нежданно нашедшем на неё оцепенении и мысленно повторяла одно слово, только что услышанное из уст отца Паромона: «Тварь… тварь…» Но она не понимала, зачем ей нужно повторять это слово, какой смысл она вкладывала в него и могло ли оно как-то относиться к ней.

Сквозь хрустально-чистое стекло окон струился, преломленный крестообразными рамами, синеватый свет набиравшего силы утра. Церковь пустела, на клиросе затихли последние всплески пения, а Елена чего-то ждала, не сдвигалась с места, будто бы затаилась, спряталась от людей. «Господи, не оставь меня, грешную, — молилась девушка, всматриваясь в попавший на её глаза лик распятого Христа на большой тусклой иконе. Елена не чувствовала и не осознавала, как по её щекам бежали слёзы. Изображение Христа, чудилось, стало дрожать в солнечных лучах, удаляясь от Елены. — Я снова ищу в лике Господа улыбку, — с досадой и страхом подумала она. — Будто улыбкой Господь одобрит меня… как тогда… в Пасху. Иисусе, Сыне Божий, прости меня, грешную! Даже в храме одолевают меня соблазны; и не сердцем тянусь к Тебе, а умом. Хитростью хочу добиться желаемого! Я ужасный человек. Что же я могу, Боже Праведный, вытворить, когда выйду из храма? Не оставь меня!..»

Елену охватил внутренний жар, и он нарастал. Она осознала, что перед её душой разверзлась яма. Не сразу поняла, что рядом с ней появилась инокиня Мария, которая отошла от священника, приложилась к распятию и хотела было уже покинуть храм.

Удивилась Мария, но была умиротворённой и спокойной, протянула племяннице руку, чуть улыбаясь свежим светлым лицом. Елена стояла без движений, смотрела на Марию пристально, будто что-то отгадывала.

— Подойди к батюшке под благословение, Лена, — шепнула Мария.

Но Елена не сдвигалась с места и не отводила взгляда от лица Марии. Мария твёрдо взяла племянницу за руку выше локтя, притянула к себе и шепнула, боязливо посматривая на отца Паромона:

— Что с тобой? Вся в слезах. После, после, моя пригожая, потолкуем. Подойди же к батюшке!

Но Елена всё не сдвигалась и смотрела на тётку, словно бы не узнавала. Храм быстро наполнялся лёгким светом зреющего нового дня. И сам храм, представилось Елене, уже начинал сиять белеными стенами, иконами в ризах, одеянием священника, сусального золота вратами в алтарь, начищенными медово-желтоватыми полами с разноцветными тряпичными ковриками — всей своей сущностью, намоленной людьми в веках.

— Ты, тётя Феодора, така-а-а-я… — певуче произнесла Елена, с трудом сглатывая горчащий комочек волнения. Казалось, что она не знала, что же ещё сказать, и это действительно было так. Но она сказала: — …така-а-а-я свята-а-а-я… чи-и-и-стая, пречи-и-и-стая. Увидела тебя — а думала, икона передо мной явилась. А как в моём сердце сразу полегчало. Столько в него влилось солнца и света. Святая ты, тётя, что ли, на самом деле?

— Что-что?! Ш-ш-ш! Молчи, грешница. Язык тебе мало вырвать. В храме такую ахинею несёшь! Пьяная, что ли? Да подойди же, чудачка, к батюшке, — требовательно — но сохраняя у глаз улыбчивые лукавые морщинки — сказала инокиня Мария, подталкивая племянницу к священнику. Тот поднял на них густую, с проседью бровь.

Елена знала и помнила, что Мария когда-то убила в себе ребёнка, и ей казалось, когда шла в монастырь, что Марии и только Марии можно довериться. Но теперь в храме Елена явственно поняла, что не сможет сказать родственнице о своей страшной задумке. «Я не имею права марать эту прекрасную, светлую женщину. Сама разберусь. Боже, не оставь меня!»

Тётка и племянница прошли в трапезную. Елена откушала с монахинями, послушницами, несколькими вкладчиками — добровольными помощниками — и посетителями грибных пирогов, брусничного киселя. Нашёптывала напряжённой, но по своему обыкновению улыбчивой Марии:

— Феодорушка ты моя прекрасная, тётушка ласковая. Как я по тебе наскуча-а-лась, лапушка моя.

— Тише ты, окаянная девчонка, — порой испуганно озиралась Мария, когда Елена начинала говорить громко, но собравшиеся благосклонно посматривали на родственниц, радуясь новому молодому лицу в своём — в основном пожилом — привычном женском круге.

Мария направилась на засолку огурцов. Елена напросилась с ней. Засолка проходила деловито-споро, как вообще умели и любили работать Охотниковы. В амбаре было сумрачно, сыро и прохладно. Густо пахло укропом. Мария, склонившись над большой бокастой бочкой, стянутой ржавыми коваными обручами, проворно укладывала огурцы. Родственницы были одни и толковали обо всём, что приходило на ум. Елена спросила, задув опавшую на глаза чёлку и продолжая проворно и тщательно мыть огурцы:

— Феодора, а ты не жалеешь, что ушла в монахини? Не смотри на меня сердито! Может, хотя бы маленечко тоскуешь по той жизни.

— Дурочка ты ещё, Ленча. Там просто хорошо, а здесь так славно, что просыпаюсь утром — душа поё-о-от. И очарованно слушаю я исходящий из неё ангельский хор, словно все Херувимы слетелись ко мне ради одной моей души. Грешной души.

— Ты, Феодора, ещё молодая, нравишься мужчинам… знаю, знаю, не красней и не мечи в меня стрелы гнева!

— Замолчи, греховодница! — брызнула в неё огуречным соком тётка.

— На моей свадьбе мужики с тебя глаз не сводили. Помнишь, напротив тебя сидел такой усатый и глазастый? Так у него аж слюнки текли, когда он на тебя таращился. Видать, сладкая ты ещё. А зарделась, зарделась!

— Молчи! Я познала истинную любовь — любовь к Господу нашему Иисусу Христу. А любви к земному мужчине мне уже мало.

— Мало? — перестала мыть огурцы Елена, как-то затаиваясь и пристально всматриваясь в глаза тётки.

— Очень мало, очень, очень. — Мария присела на скамью: — Как говорят мужики, перекурим, что ли? — Помолчала, вытерла передником красные от работы руки, посмотрела на маленькое оконце, расположенное у самого потолка. Свет сеюще сыпался в сумерки амбара. — Мало так же, — сказала Мария, — как вот сейчас мало нам с тобой солнца: света всего-ничего попадает в окно. А хочется-то больше, правильно? Так и любовь мужчины теперь для меня, как свет в этом оконце, а любовь ко Господу — так, будто я купаюсь в лучах солнца, а вокруг меня всё кущи, распахнутые, приветливые, тёплые небеса и — ангелы, ангелы порхают, овевают моё лицо ласковым ветром. Я, Ленча, только теперь и счастлива. Только недавно поняла, как и зачем следует жить.

— Но всё же, всё же: того, своего мужчину, вспоминаешь?

— Ты сызнова? — скованно, неискренне засмеялась Мария, прижимая к своему боку Елену, которая присела рядом и тоже натянуто улыбнулась. — Конечно, вспоминаю, потому что молюсь за спасение его души.

— Видаетесь?

— С кем, любопытная Варвара? — шутливо оттолкнула она Елену, зачем-то притворяясь, что не поняла вопроса.

— С любимым! С кем же ещё? С лю-би-мым!

— О-хо-хо, какой он мне теперь любимый? Мирская ты душа — не понимаешь меня! Ну, раза два заходил в обитель. Но я просила, чтобы он этого не делал. Снова склонял меня на грех. Но годочка, поди, уже четыре не было. Слышала, в столице обосновался. Дай Бог ему счастья, а в душе — мира.

— Тётя, а ведь в твоей душе нету мира. Не смиренная ты, чую.

Мария призакрыла веки, посидела молча, слегка раскачиваясь туловищем. Лучи из окна падали на её лицо, и оно светило. «Красавица, — подумала Елена. — А счастья — нету. Нету! Притворяется блаженной». Елена встряхнула головой, будто избавлялась от нежелательных мыслей.

— Не говори так. В моей душе установился-таки мир. А когда он ходил сюда да жил невдалеке — и меня, слабую и грешную, крутило и трясло. Хотела, сумасшедшая я, даже оставить обитель. Как он меня звал! Как сманивал… окаянный! Но вот, как видишь, нашла я в себе силы, Господь вспомоществовал, сёстры направили. И — молилась, молилась. Сначала со слезами, а потом сошла в моё сердце благодать. Так вот сёстры теперь частенько говорят мне, что не улыбаюсь я, а в глазах — улыбка. Понимаешь, лёгко мне стало на свете. Как пушинка я: подхватит ветер судьбы — полечу, ежели Господу будет угодно… Нет, не права ты: смиренная я. Нашла сущий путь. И — иду, иду по нему.

Обе помолчали, всматривались в льющийся из оконца свет. Стало теплее, сумерки этого большого помещения напитались светом и прилегли низко и виновато к полу, закатились за бочки, лари и мешки. С Богоявленского собора донёсся полнозвучный, ёмкий звон многопудового, самого большого в городе колокола, в который сразу вплёлся какой-то женственный по своей сути звон со Знаменской колокольни.

— А ты, Ленча, смиренная ли? — минуту-другую спустя спросила Мария и прямо, пытливо посмотрела в глаза племянницы. — Что такая взлохмаченная прибежала ко мне? Дома что стряслось? Не утаивай. В глазах — слёзы. Говори же!

— Люблю колокольные звоны — душа поднимается к небу. — «Сказать ли? Нет, не скажу. Не смогу. Она — святая, а я… я тварь. Погибать, так погибать!» — Спрашиваешь, смиренная ли я? Нет, Феодорушка, не смиренная. Нет в моём сердце любви к Семёну — что уж скрывать? Забраживает во мне — будто бы хмелем полны жилы, а не кровушкой. И день ото дня всё тревожнее мне живётся. Как-то мутно впереди. На ощупь куда-то бреду. Совесть мучает, будит ночью. Маюсь я, понимаешь, маюсь, а не живу.

— Молись!

— Молюсь. Да теперь уже, видно, ничто не поможет. Перед глазами всплывает другой мужчина.

— Другой?! Кто же он?

— В Зимовейном живёт, артельный у дяди Вани. Ссыльный.

— Ссыльный?! — испуганно промолвила Мария, зачем-то озираясь и переходя на шёпот. — Господь с тобой, родная!

— Со мной, не со мной, а грех понимаю свой. Говорю же — совесть мучает. Однако, сердцу как прикажешь, Феодора?

— Молись, молись, молись, и Господь укажет. Он любит нас, думает о каждом. Но мы, мы, недостойные, изверившиеся, отворачиваемся от Него, чего-то ищем в потёмках, а ведь Он — свет наш, надежда наша.

Елена жадно всматривалась в большие и светлые глаза Марии, будто что-то важное искала. Но вдруг засмеялась, вскочила с лавки — стала отплясывать, размахивая руками и отстукивая каблучками:

— А может, хочу я, бедовая, греха! А может, сладко мне, беспутной да окаянной, во грехе-то! Бог, говоришь, и есть сама любовь? Так вот, может, и даётся мне только сейчас настоящая, большая любовь? Может, Христос смилостивился надо мной и — вот: вдохнул в моё сердце любовь? Знаешь: Христос мне улыбался, слышишь? улыбался. И на Пасхе, и недавно! Что, испугалась?! Да, да, хочу, хочу я греха!

— Молчи, молчи, шальная! Греховодница! О другой любви я говорила. Беспутница ты разнесчастная!

Мария бросилась к двери и плотно её захлопнула. Ржавые уключины сердито вскрипнули, и установилась тишина. Такая глубокая тишина, что даже слышался взвон тёршейся о прибрежную отмель ангарской воды, а от иннокентьевского паровозного депо, расположенного в нескольких верстах за рекой, пришёл скрежет сцепляемых вагонов, вздохи локомотива — он выпускал свистящий пар. Елена присела на лавку, сникла, теребила красную бахромку платка. Мария плотно повязала на голове сбившуюся чёрную косынку, перебирала чётки.

— Пойду, тётя, а?

— Ступай с Богом. Всем нашим — поклоны.

Но родственницы всё же обнялись.

— Какие, Феодорушка, у тебя чистые глаза. Прямо хрусталь.

— С души соскребаю скверну — вот и в глазах чисто… дурёха ты, Ленка. — Помолчала, не отпуская от себя Елену. — Не натворила бы ты чудачеств — боюсь. В сердце у меня ноет. Чувствую, что-то ты мне не сказала очень важное. Скажи, пока не поздно. Скажи! — Но Елена отрицательно покачала головой, промолчала, отводя глаза. — Забудь ты этого ссыльного: нечистые они люди, слуги сатаны. На Бога и царя войной идут. Без царя, может, и проживём, — перешла на шёпот Мария, — а без Господа нашего Иисуса Христа — никак. Иззлобимся, испоганимся, во грехе захлебнёмся. Мы уж ладно, а вот детям и внукам нашим за что уготавливаем мучения? Смирись с волей Божьей.

Взгляд Елены блуждал по бревенчатым стенам, ярко освещённым одним, но широким и ярким лучом, поднимался к сумеркам потолка с перекрестием балок и стропил, словно бы хотела она увидеть нечто большее, чем позволяло ей это замкнутое пространство.

— Шальная ты, шальная, — качала головой Мария.

Неожиданно дверь распахнулась, в помещение ворвался вихрь солнечного света и землисто, лиственно пахнущего тепла. На пороге стоял Семён. Весь он был подтянутый, крепкий, литой, хотя худощавый и высокий. В длинных, но мускулистых руках держал толстой кожи кнут, согнутый надвое. Кожаная, с овчинным подбоем тужурка, плотного сукна тёмные штаны, заправленные в высокие голенища яловых сапог, коротко стриженные русые волосы, отсутствие бороды — всё производило впечатление крепи, силы и уверенности и ещё какого-то важного, продуманного движения, которое кем-то прервано, но понятно, что ненадолго: что остановить такого человека по-настоящему почти невозможно или даже не стоит этого делать, если он сам того не захочет. От Семёна так и повеяло на Елену — осознала она — духом самостоятельности и ума, если, конечно, они могут пахнуть. Впрочем запах был. Его сразу уловила Мария, — незнакомый для места, где обитают одни женщины: крепкий, здоровящий и обновляющий воздух вокруг запах гуталина, которым жирно были смазаны его добротные, хотя и не новые сапоги, и дорогого табака.

Мария откровенно любовалась Семёном, чуть улыбаясь ямочками у губ.

Елена смотрела на Семёна смущённо и растерянно.

— Вот вы где спрятались, — не сразу сказал он, разглядев в потёмках родственниц.

— Здравствуй, мой родной, — подошла к нему Мария.

— Здравствуй, Феодора, — крепко пожал он её лодочкой протянутую маленькую ладонь. — Что, учишь мою жену солить огурцы? Добро.

Елена молча направилась к выходу, сохраняя на лице неестественное холодноватое выражение, словно разговор, который завязался между родственниками, её не касался.

Семён запрыгнул на облучок пролётки, а Мария за рукав кофты попридержала Елену возле ворот, шепнула в самое её ухо:

— Он тебе послан Богом. Береги его.

— Богом? — беспричинно прищурилась Елена и зачем-то плотно сжала губы.

— Покрутит тебя, щепочку бедовую, покрутит на стремнине вот такой реки, — махнула Мария головой на Ангару, широко, мощно нёсшую свои снеговые тугие воды, — да, вот такой реки под названием жизнь, и пристанешь ты к тому же берегу — к Семёну. Он — настоящий твой. Твой муж, дурёха ты.

Елена взглянула на Ангару, всю светившуюся бликами, нехорошо сморщилась:

— Далеко-далёко может такая-то речка унести — не сыщете.

— Господь всё одно — видит. И здесь, и за тысячи вёрст отсюда всё-всё зрит. Господь вас, Лена, повенчал на небесах, и он — богоданный твой. Господу и развенчивать придётся вас, если уж за тем дело станет… Всем нашим — низкий поклон! Помню и молюсь за вас, родные.

Пролётка тронулась, солидно-глухо поскрипывая рессорными пружинами. Сытые, отдохнувшие лошади дробно и охоче застучали копытами по мощёной дороге. Елена на прощание махнула тётке рукой. Семён сызбока взглянул на Марию, осенил себя крестным знамением, принаклонился в сторону монастыря и взмахнул кнутом. Елена видела, как Мария крестила воздух; глаза инокини улыбались, но по щекам ползли слёзы. Сама Елена не перекрестилась: сразу — отчего-то не догадалась, а на ходу да далеко отъехавши — уже и неловко было бы, наверное; с неизъяснимым двойственным чувством досады покосилась на Семёна.

В чистом небе раскалённой каплей зависло маленькое одинокое солнце. На огороде сжигали траву и гнилые доски, и прогорклый густой дым рвался в небо, но какая-то сила клонила его к земле, впутывала в пожухлую траву пустошей и оврагов, катила по руслу Ушаковки или загоняла под изгороди, и небеса оставались величественно недоступными, ясными и прекрасными. Дым едко задел глаза Елены, но она из вредного чувства даже не сморгнула — упрямо смотрела в небо, и неспокойную душу её тянуло выше, выше, подальше от земли.

* * *

«Как меня освежили воспоминания, наполнили теплом и светом, — подумала Елена. Она, пролежав в постели всё утро и день, так и не сомкнула глаз; а Виссарион под её боком блаженно спал. — Но куда зовёт меня сердце моё? Как Феодора сказала: «Он тебе послан Богом. Береги его»? Он мне послан Богом, беречь его?» — зачем-то спросила она у морозного вечера, который беспросветным фиолетовым небом заглядывал в окна.