<span class=bg_bpub_book_author>Павел Назаренко</span> <br>В гостях у Сталина. 14 лет в советских концлагерях

Павел Назаренко
В гостях у Сталина. 14 лет в советских концлагерях

(21 голос3.1 из 5)

Оглавление

Павел Е. Назаренко
Войсковой Старшина Кубанского Казачьего Войска

«Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».
Из советской песни

Предисловие

Знаю, что это мое краткое повествование вызовет бурю негодования, ненависти и брани у платных и бесплатных агитаторов, приспешников и сочувствующих владыкам СССР, но я посоветовал бы им бросить свою подлую работу и не искушать слабодушных, не сидеть здесь на «чужих» хлебах, а отправиться туда, в «рай» земной, в тот «рай», за который они распинаются, и который я покинул в 1959 году в июне месяце, испытав все прелести лагерной жизни за 10 лет, с 1945 г. по 1955 год и «вольной» по 1959 год.

Я не первый и, наверное, не последний, поднявший голос, чтобы еще раз нарисовать картину жизни за «железным занавесом». Я не собираюсь блеснуть красноречием, которое за 20 лет жизни среди чужих людей (за границей) и лагерной в СССР, к сожалению, иссякло, но считаю своим долгом еще раз раскрыть страничку скорбной мученической жизни несчастных жертв, попавших, по воле АНГЛИЧАН, в лапы московских красных кровожадных палачей в 1945 г. 29 мая.

Вести дневник не представлялось никакой возможности: ибо легко мог быть зачислен в штат шпионов и мог получить, в лучшем случае «добавку» – пару лет, а они так тяжелы, неприятны, но так легко прилипают к твоему «Делу», что приходиться только удивляться такой большой «щедрости» московского коммунистического «ПРАВОСУДИЯ», и поэтому я должен ограничиться лишь тем, что глубоко запало в памяти.

Не хочу сгущать красок, но прямо скажу, что я не в силах описать всех ужасов, пережитых мною за 10 тяжелых лет в исправительно-трудовых лагерях, в раю московского коммунистического царства, к которому многие безумцы тянутся, как былинка к лучам солнца, или мотылек, во мраке, к пламени свечи, но свеча их не согреет, а обожжет им крылышки, а раскаяние их будет запоздалым и напрасным.

Многие эмигранты, к сожалению, еще больше начали подливать масла в огонь. Бедные, бедные! Они забыли пережитое на «Родине»; и голод, и нищету, и постоянный трепет за свою жизнь и свободу и думают, что их примут с распростертыми объятиями и, даже, посадят, но не в мягкое кресло, а на скамью подсудимого и сиди, миленький, отсиживайся за заграничные годы, пока не забудешь, как живется за границей и, если здоровье выдержит, выйдешь на «свободу», занесенный на «черную доску» – «на всякий пожарный случай», как говорят. И снова нырнешь в давно забытые очереди и окунешься в неизжившей нищете.

В 1960 году, один грек, средних лет, рожденный в Орджоникидзе (Владикавказе), сапожный закройщик, сагитированный одним чехом, коммунистом, с женой и дочерью выехал в Сов. Союз и, вместо рая, попал в красный ад. И только благодаря тому, что он уже был австралийским подданным, ему, при помощи австралийского консула, удалось снова распроститься с «раем», куда раньше стремился, и вернуться обратно в Австралию в тот город, откуда и выехал (в Виктории). Но, если бы он не был австралийским подданным, ему больше не было бы возможности вынырнуть из красного коммунистического бурлящего моря.

Очень многие ошибаются, думая, что со смертью Сталина, умер и его режим. Нет, Режим не умер, а сделался немного, если можно так выразиться, как бы эластичнее, т.е. Хрущев повел, как многим казалось, идти иным путем к достижению своей партийной цели – к полному коммунизму. Он довольно ловко балансировал, стараясь заслужить популярность в народе и достигнуть полного его закабаления. Это – задача коммунистической партии, от которой и он не отступил, но старался решить ее более хитрым способом.

Но народ не обманывается и изо всех сил упирается, утешая себя тем, что всему этому скоро придет конец.

Народ знал, и теперь знает, что всякий коммунистический вождь, как и Сталин, когда придет час, не задумается, зажмет все гайки так, что «ужаснется и сам сатана», и тень их рябого патрона от восторга запрыгает, запляшет, а кровь несчастных жертв снова польется полной рекой, не хуже времен до смерти их патрона Сталина,

Советская печать часто щеголяет достижениями коммунистов СССР и многие принимают это как «дэ-факто».

Нет! Это дела не коммунистов, а подъяремных народов. Коммунизм среди народов СССР, особенно среди казаков и нацменов СССР непрививаем и ненавистен во главе с «обожаемыми» заграничниками, бывшим вождем Хрущевым.

Народы их ненавидят и имена их употребляют вместо ругательных слов, но конечно, не в присутствии коммунистов и их сексотов.

О, как народы ждут их конца, как ругают Америку и Англию за 1945 год и опять уповают на помощь Америки, что она поможет им освободиться от долголетних мучений со стороны коммунизма.

Итак, дорогой читатель, разреши мне передать вкратце кое-что из пережитого в «раю» СССР с 1945 по 1959 год.

П.Е. Назаренко

Казачий корпус в Италии

Казачий корпус боролся с коммунистами под главным командованием Германских армий. В апреле 1945 года, война уже подходила к концу. Выйдя из госпиталя, я, после выздоровления от контузий и тяжелого ранения левой руки, был направлен, как казачий офицер в распоряжение штаба казачьего корпуса, находившегося в гор. Толмеццо (Сев. Италия), и был зачислен в состав Военного училища, начальником которого был ген. майор М.К. Саламахин, а после последнего был полк. Мединский.

С 9 мая 1945 г. Военное училище и небольшой отряд резервных офицеров, с огромным обозом беженцев из Советского Рая, преодолевая все невзгоды тяжелого пути, походным порядком двинулись через перевал в Австрию.

Много подвод и лошадей было брошено при преодолении горного перевала. Не один раз пришлось отбиваться от итальянских партизан, которые рыскали по горам и зарослям и нападали на отступающих, которые медленно двигались по крутой и змейкой вьющейся дороге… Горный перевал преодолен и вся масса легко вздохнув, как бы покатилась вниз к равнинам Австрии, подобно татарской орде и остановилась вблизи городка Лиенц на реке Драва.

Наше командование, во главе с ген. П.Н. Красновым (казаком В.В. Донского, одного из лучших писателей, произведения которого читаются всем цивилизованным миром и пользуются большой популярностью) вело переговоры с Английским командованием о принятии нас под их покровительство, на что, как будто бы, были большие надежды, но, к сожалению, это был лишь обман со стороны «джентльменов» и мы были позорно ими переданы московским красным палачам СССР.

Мы были слишком наивны и верили в порядочность победителей. Многие, даже, «горой» стояли за них, доказывая, что «весь поклеп на них», худая слава о них, жившая с давних пор, об их изменчивости-предательстве, – напрасны и глубоко те ошибаются, кто верит этим басням.

Не надо падать духом и нас, в крайнем случае, перебросят в их колонии, где мы будем свободно жить и работать.

Я лично думал, что нас отправят в Австралию и в предательство не верил, но судьбе было угодно горько посмеяться надо мной.

Я попал сначала в Сибирские лагеря, и спустя 14 лет все же мои тогдашние мысли оправдались, и я, в настоящее время, нахожусь в Австралии, после испитой горькой чаши преподнесенной мне красными владыками земного «рая» коммунистической страны, благодаря предательству англичан.

Обман

Из документов, т.е. моего лагерного дела, впоследствии я видел, что соглашение о передачи нас властям СССР было сделано 15 мая 1945 г. С этого числа и срок мой начинался на 25 лет лагерного заключения. Об этом, конечно, никто из нас не знал.

28 мая 1945 г. на нашу стоянку в селе А., вблизи городка Лиенц, приехал английский офицер – майор Дэвис, как говорили, и сообщил нам новость, которая поразила нас своей подозрительностью. Он сказал, что Английский Главнокомандующий войсками этого (южного) фронта, желает познакомиться со всеми офицерами казачьих частей, в том числе и военного училища. Для этого будут поданы машины, которые нас и отвезут к нашему, как оказалось, ПРЕДАТЕЛЮ.

Многие офицеры насторожились и явно высказали свои опасения, что и было передано через переводчика английскому майору.

Он, или в душе был подлецом, или ему так диктовали, дал честное слово английского офицера, что с нами ничего худого не случится и не дальше, как к 16 часам того же дня, все будем возвращены в свои единицы. Мы, казачьи офицеры, соблюдающие казачьи традиции, хранящие честь офицеров казаков, зная, что значит дать офицерское честное слово, поверили его подлому «офицерскому честному слову» английского офицера.

Да знают люди!

Мы не знали и не думали и не верили тому, что у английских офицеров, честные офицерские слова не для поддержания офицерского престижа и этики, чести, формировавшейся веками и уважаемой не только цивильным миром, но даже каннибалами и дикарями.

Английский офицер превзошел всех, предав братьев-офицеров казаков на распятие, как Иуда Искариотский, только не знаем за сколько сребреников. Да, он предал честных борцов за свою свободу, за свои права, – врагу, который никогда не смог бы их живыми взять, а их предали на распятие в СССР, диктатору Сталину, с которым Союзники находились в платонической любви.

И такой «лакомый кусочек» сам собой идет в их пасть окровавленную и ненасытное брюхо, покорно. Теперь они легко могут его проглотить, не ощутив, как щука проглатывает ерша, – колется или нет. Без пролития их подлой коммунистической крови они одержали победу над нами безоружными. Но нет, не совсем еще победа ими одержана. Духа нашего они не победили – и чья будет победа, будущее покажет.

Выезд на «совещание» к главнокомандующему Александеру

Вскоре подкатили грубые машины, покрытые брезентами. На каждой из них были вооруженные солдаты, как будто бы для защиты в случае нападения партизан. Попрощавшись с медицинским персоналом, я обратился к своему хорошему приятелю князю Ханыкову-Лебедкину и сказал ему: Всеволод Иванович, Вы остаетесь здесь, и если будет, хотя малейшая возможность, хлопочите о вызволении нас. Я не знаю, откуда это у меня взялось, но я чувствовал, что это так, что нас везут не на доброе, что это – западня, но как не хотелось верить, что англичане могут быть такими подлыми в отношении нас.

Но и на успех хлопот надежда была равна нулю, но утопающий хватается за соломинку. И, возможно, он и пробовал хлопотать, но его или чьи бы то ни было хлопоты не могли изменить нашей участи, и нас, как кроликов – удаву, спешили англичане передать красному.

Все офицеры заняли места в машинах и «кавалькада» двинулась в путь. Легко катятся машины по наезженной грунтовой дороге Австрии, подымая пыль, заволакивающую окрестность точно густой вуалью, сквозь которую проглядывают запыленные кусты придорожья.

Но что это? Вдруг из-за кустов, сквозь густоту пыли выползают английские вооруженные танкетки. Сердца у всех екнули, как говорится у казаков, теперь мы воочию убедились, что мы пропали, что наша настороженность была не напрасна, что новый Иуда свое дело сделал.

Мы обмануты, мы будем преданы, если не сегодня, то завтра. Тяжело сделалось на душе. Появилось чувство человека, падающего в пропасть. Картины прошлой жизни быстро проносятся в голове.

Все милые и дорогие лица встают перед тобой. О, какими дорогими становятся они. О, как бы хотелось их обнять, прижать к груди и сказать им в последний раз: «Прощайте, мои милые, мои дорогие, прощайте в последний раз». О, судьба, судьба немилосердная, судьба злая-мачеха, что делаешь с несчастными?

Мы свою участь предчувствуем, но чем ты наградишь наших бедных жен, детей, отцов, матерей, братьев и сестер, остающихся на произвол без средств к жизни и без защиты?

О, Господи, сохрани и помоги им, не отдай их на поругание и на ликование наших врагов.

День клонился к закату. Машины, торопясь, спешат вперед, везя дорогой клад-дар «союзников» Советам, чтобы заслужить у «батюшки» Сталина благонаклонность и вызвать довольную улыбку на его рябой тиранской роже.

Путь первого дня подходит к концу. Нас подвозят к лагерю «Шпиталь», обнесенного колючей проволокой. Приняла нас еврейская бригада, солдаты которой были невежливы, грубы и многие из них говорили по-русски.

Переписали нас, отобрали ножи, бритвы, оружие, если у кого случайно оказалось, а в общей массе, мы его раньше, по приказанию, сдали или закопали в землю, чтобы оно не досталось ненавистным нам англичанам. Загнали нас в бараки на ночлег. Ночь была довольно тревожная, тяжелая. К пище никто не прикасался. Не до пищи было. Утро. На чердаке нашего барака обнаружен труп повесившегося офицера (самоубийство). В другом месте нашли труп другого офицера, который покончил жизнь, приняв яд.

У входа в соседний (первый) барак, отгороженный колючей проволокой от нашего (второго) по счету, началось оживленное движение. Появились английские солдаты. Во двор вышел генерал П.Н. Краснов, окруженный своим штабом и офицерами.

Началось молебствие, совершаемое священниками, находившимися при штабе. Горячие молитвы возносились к Господу Богу о чуде, о спасении от кровавых лап владык СССР.

Далеко, в утреннем свежем воздухе, разносилось печальное пение обреченных на гибель, героев казаков-офицеров, просящих у Господа Бога подкрепить силы и достойно встретить все, даже и смерть, если это Ему будет угодно. Молебен кончен.

Офицеры окружили кольцом своего любимого начальника, генерала П.Н. Краснова, стараясь не дать его в руки английских солдат.

Видим через окна, что уже пошли в ход приклады и даже штыки. Жутко было смотреть на эту ужасную картину. Приклады и штыки сделали свое дело. Результатом чего было ранено несколько офицеров, многие имели ссадины от прикладов. Кольцо разорвали солдаты и генерала П.Н. Краснова поволокли к машине. По очереди выгоняли офицеров из бараков. Погрузили в машины, заработали моторы и машины, сорвавшись с мест, гуськом понеслись, унося свою клажу не к командующему Александеру, а навстречу горькой участи несчастных борцов за свою и чужую свободу.

Англичане спешили сдать нас, а потому машины двигались на больших скоростях, этим они хотели предупредить попытки к побегу, но попытки были. Некоторые смельчаки заплатили за это своей жизнью, разбившись о камни.

В полдень нас подвезли к городу Юденбургу – Австрия. Машины остановились у моста небольшой пересохшей речушки. Вышли мы из машин, построились в колонну по четыре и пошли через мост. У моста стоял какой-то любопытный или журналист и фотографировал нас, как новый подарок Иуды, но не Искариотского, а английского, спешно отправляемый на коммунистическую Голгофу.

Ну, красный дракон, раскрывай залитую кровью свою пасть и принимай лакомый кусочек, который так долго и упорно не давался и, лишь благодаря подлой хитрости твоих союзников, пред тобой предстал обезоруженный и беззащитный. Да накажет Всевышний наших предателей по их заслугам.

Перешагнули через границу Советской зоны и вошли в металлургический полуразрушенный завод гор. Юденбурга. Завод оцепили красные солдаты, вооруженные автоматами и ручными бомбами, чтобы пленные офицеры не могли рассчитывать на удачный побег. Во дворе не встречавшиеся со вчерашнего дня друзья и станичники встречались так, как встречаются знакомые после долгой и долгой разлуки. С какой-то надеждой и вопрошающе смотрели друг на друга, но все было тщетно. Группировались и задавали один другому один и тот же вопрос: «Что же нас ждет впереди?» Подхожу к одной группе офицеров человек 25–30 и вижу, что среди них стоит украинец лет 25 и рассматривает протянутую ему ладонь. После внимательного осмотра линии ладони он обращается к протянувшему руку и говорит: «Ты вэрнэшся чэрэз 10 рокив назад». Другому кажэ, – шо ты будэш свободным чэрэз 9 рокив.

Откровенно говоря, что предсказания хироманта украинца оказались пророческими. Одни были освобождены из трудовых лагерей через 9 лет, а другие через 10.

Вот и ночь пришла и принесла свободным людям отдых и спокойный сон, а у нас в полуразрушенном заводе нет ни спокойного сна, ни душевного покоя. Наоборот, она была для нас очень тревожной и опасной, ибо мы ждали чего-то страшного, что для некоторых и было действительным – их не стало. Ночь мы провели без сна, кто сидя, кто полулежа, шепотом разговаривая, а кто просто без цели шагал взад и вперед, стараясь найти покой в усталости.

От пищи отказались многие. Ожидали рассвета и нового удара безжалостной судьбы. Вот и утро. Рассвело. Неприветливо смотрит на нас природа чужой страны, а люди, если можно назвать их так, советские солдаты, окружающие нас, как звери пожирают нас глазами и сулят нам в будущем очень многое: и пули, и веревку, и тюрьму, и голодную смерть в сибирских лагерях.

Вдруг слышим — заорал, завизжал женский голос. Все, как по команде, повернулись в ту сторону и поспешили туда и видим картину: красноармейка с пеной у рта набросилась на одного из наших, награждая его отвратительнейшими эпитетами, называла его изменником родины, орала «повесить его, расстрелять, он недостоин быть моим братом». В действительности он и был ее братом, но убежал от советов в казачий корпус и воевал против своих красных владык.

Посмотрел брат на свою разъяренную сестру-красноармейку и сказал: «Сука ты…, Гробовщица Родины». Отвернулся и не стал больше ее слушать.

Вот подошли автомобили и увезли ген. П.Н. Краснова с его штабными офицерами в неизвестном для нас направлении. За нами подошли железнодорожные вагоны, погрузили нас и замкнули двери.

Сигнал. Заскрипели буферные пружины и паровоз потянул свою клажу по рельсам железной австрийской дороги, проходящей через леса, поля и горы. Не всем удалось выехать, как нам думалось, а как передавали жители окрестностей Юденбурга.

Завод фактически был разбит, уцелели только топки и трубы, а потому работ там не могло быть никаких, но к великому удивлению завод начал якобы работать. Задымились трубы, которые из своих утроб выбрасывали массу черного дыма, и от этого дыма по всей окрестности, к большому ужасу людей, распространялся смрад горелых человеческих тел. Дым из заводских труб выходил довольно продолжительное время.

Из этого смело можно вывести заключение, что более опасные для красных офицеры были выделены в отдельную группу и, после отхода поездов с офицерами, были расстреляны, а их тела брошены в топки. Итак, красные палачи не смогли скрыть свои зверские расправы над обезоруженными офицерами. Если бы нашлась такая смелая власть, то она бы свободно могла открыть эти страшные злодеяния кровожадных московских приспешников и через печать довести до сведения всему миру, что на свете есть звери в образе человека, т.е. двуногие чудо-звери.

Красный дракон наслаждался муками свободолюбивых борцов, отнимая им жизни и тела их сжигал в топках, чтобы скрыть следы ужасов. На последнее они способны, а жителей Юденбурга отравляли дымом горевших человеческих тел. О, англичане, англичане, да будет и вам так.

В товарных вагонах тепло и ужасно тесно. Приходилось большую часть времени стоять, а не лежать или сидеть. У всех лица довольно угрюмые, и на чем-то сосредоточенные. Кто тоскует молча, кто разговаривает, стараясь время убить, кто развеселяет себя и других, а кто с горя и песни поет, но всех беспокоит одна и та же мысль: как избежать жестокой расправы. Некоторые офицеры предложили скрыть свои офицерские чины и записаться рядовыми. Один из офицеров войск. старш. К… громогласно заявил: «Кто скроет свой чин, я первый его выдам».

После такого заявления все сразу приуныли и сделалась полная тишина, и только монотонный стук колес на стыках рельс, в вагоне нарушал воцарившуюся тишину, но слегка убаюкивал переутомленных физически, голодом и душевными переживаниями несчастных жертв.

Нас довезли к железнодорожной станции города Граца.

Город Грац – Австрия

Наш поезд стоит на железнодорожной станции. Вечерние сумерки уже окутали окрестности города. Поезд остановился после неприятного скрипа ржавых пружин, стука буферов и нескольких довольно чувствительных толчков, от которых несчастные жертвы, подобно морскому прибою, ударяющему о береговые камни, волнообразно ударялись о стены скотских вагонов.

Звенят и скрежещут отмыкаемые замки и со скрипом открываются двери. Слышна команда: «Вылетай пулей». Выскакиваем из вагонов.

Из мрака выглядывают силуэты советских солдат, построенных густыми шпалерами вдоль дороги к тюрьме. Всматриваясь в солдат, мы увидели, что они были вооружены винтовками, автоматами, пулеметами, ручными гранатами на поясах. Уверен, что где-то вблизи находились орудия и танки. К сожалению, была темная ночь и мы всего не могли видеть.

Все это было приготовлено против обезоруженных казачьих офицеров. О, какую большую честь советы оказывали нам? Как они боялись нас? Какими опасными врагами мы являлись для «красного рая?»

Построились в походную колонну и двинулись к тюрьме.

Выкрики угроз, площадной ругани превратились в сплошной звериный рев, который доносился к нашим ушам со всех сторон от красных солдат и красноармеек. Последние визжали в темноте подобно диким зверям и домашним животным. Площадная ругань и гнусные предложения наполняли ночной воздух, нарушая ночную тишину и ночной покой жителей чужого города.

Какое-то тяжелое чувство овладело мной. В груди что-то мешало мне свободно дышать. Невольно напрашивается вопрос: За что, за что все это? – за то, что жертвенно любили свою Казачью Родину и жертвовали всем, что имели, отдавая свою жизнь, защищая не только свой Казачий Край, но и всю Империю Российскую.

Понуря головы, усталые, с разбитой душой, измученные бессонницей и забыв о том, что уже двое суток не было во рту никакой пищи, идем, сопровождаемые нелестными комплиментами и пожеланиями. «Господи, прости им, они и сами не знают, что творят». Темная масса. Они, безусловно, и не понимают, что творят, не понимают, что делают, но дешевая пропаганда – агитация коммунистической партии все же делает свое дело. (Так казак всегда прощал обиды всем своим врагам, поработителям, находя для них оправдание, но только не для себя, а потому и всегда страдал).

Их устами орет безумец, опьяненный чрезмерными посулами коммунизма и доведенный до идиотизма до такой степени, что он готов продать или убить своего родного отца или брата, не отдавая себе в этом отчета. Не мы ли, бывало, спасали своими телами, спасая их отцов от разгрома и уничтожения немецкими полчищами с 1914–1918 г., до полного развала русских армий и превращения их в банды дезертиров, отдавших свою страну немцам без всякого сопротивления? И не мы ли первыми восстали спасать их от коммунистической нечисти?

Не мы ли первые стали ему на пути, стараясь воспрепятствовать его распространению по всей территории, не только Казачьих краев, но и их городов и сел. Неужели они настолько одурманены, что и в настоящее время еще не могут отрезветь. Неужели этот дурман еще не выветрился из их бараньих голов? И, вот, мы в их руках.

Наш путь – «Его путь, когда евреи кричали» распни Его, распни Его. Такие пожелания из мрака этой беснующей толпы неслись к нам.

В тюрьме города Граца – Австрия

Вогнали нас в тюремный двор и сразу же за нами были закрыты ворота. Прощай волюшка, прощай свободушка и, может быть, навсегда.

О, как тяжело мириться с такими черными мыслями. Так как тюрьма не смогла вместить такое большое число заключенных, то больше двухсот человек должны были разместиться для ночлега во дворе вокруг тюремного здания. Как только мы разместились, то была подана команда «не расходись».

Сначала мы расселились, а потом, поддаваясь действию всесильного и магического сна, начали склоняться к земле и друг к другу. Усталость взяла свое и мы сладко заснули. Сон наш не был продолжительным. Около полуночи заблудившийся дождь нашел нужным, подкравшись в темноте, омыть слезы многих. Капли его ударялись по лицам и разбудили нас, и прервали чудные, не к месту, сновидения.

Чуть ли не все были одеты по-летнему, что заставило нас плотнее прижаться друг к другу и попробовать заснуть снова. От дождя сон улетел и больше не возвращался.

Ну, вот и утро и день. Среди нашей среды начали шнырять подозрительные типы, в том число и 12-ти летний мальчик с чекистами, а этот мальчик, к большому прискорбию, был любимцем нашей офицерской среды, а теперь водит чекиста и указывает на офицеров с указанием, кто он и чем был, и какую должность занимал.

Не можете себе представить, с какой злобой все мы смотрели на этого юного ребенка-Иуду. Да будет Господь ему судья.

В Граце нас задержали на несколько дней, составляли список в алфавитном порядке и составляли большую группу для эшелона, который должен был отойти в первой (в конце) декады июня м‑ца в СССР.

Приготовления окончены. Передают нас конвою. Погружают в вагоны по 40 человек, забивают окна и замыкают двери. В скотских вагонах никаких удобств для перевозимых людей нет, кроме лотка из жести, выведенного наружу под вагон, который для арестованных является уборной. Ни нар, ни полок не полагается.

Через полчаса сигнал. Два паровоза перекликнулись гудками «готов, готов» мол, и, зашипев, рванули состав. Вагоны от сильных рывков бросались на своих колесах вперед, но ударившись о передние буфера, под действием сильных пружин, отскочили назад, отбиваясь и сбивая с ног людей, находившихся в вагонах. Вновь рванулись, отскочили назад, опять рывок, а люди падая и качаясь внутри проклинали машинистов и всех советских приспешников. Но вот опять рывок, но не особенно сильный и вагоны, следуя за паровозами, послушно покатились по рельсам, влачимые двумя черными чудовищами, длинной толстой гремучей змеей.

Люди немного успокоились, а кое-кто из удачников прильнул, к случайно найденной скважине в стене вагона, с жадностью впивается глазами в чужие просторы полей, лесов и гор Австрии, а потом: ровные, ровные, чуть ли не бесконечные степи, прекрасные степи, подобно нашим черноморским, донским и украинским.

Прекрасные степные озера раскинулись во всю свою ширь, подобно зеркалам, громадных размеров, отражающие в себе все движения в небесной выси, и самые далекие голубые небеса.

А вот и горы приближаются к нам. Нагота их одета пышными лесами, которые спускаются до подножий гор и переходят в кустарники. Какая прелесть эти поля, озера, леса и горы, это красота и гордость Венгрии. Но, дыхание Марса и игра его с мечем и огнем оставили свои следы всюду, – на протяжении всего пути от Граца.

Простреленные и изгоревшие танки виднеются, стоя одиноко или группами, по 5, 8–10 штук, чернея издали, но уже не грозными, наводящими ужас, смертельный страх на все живое. Остатки подбитых и изуродованных орудий и машин уже никому не нужных, выглядывают из выросшей густой высокой травы и кустарников, свидетелей пирушки холодной смерти, вершившей свою жатву, жертв, в этих полях.

Города и села мчатся нам навстречу и уходят вдаль, оторвавшись от хвоста нашего поезда. Своей чистотой и опрятностью, как много они напоминают нам наши родные станицы Кубани и Дона.

Обитатели их в своих живописных нарядах, особенно женщины, заставляют тебя перенестись в наш родной Казачий край.

Осталась и Венгрия позади со своими прелестями, не почувствовавши еще прикосновения руки, замазанной кровью, московского коммунизма и знаменитых колхозов и совхозов, закабаляющих несчастных свободных людей. Въезжаем в пределы Румынии. Картина резко меняется. Эта страна более бедна. Поля ее не так уже обширны и богаты, как в Венгрии. Местность более пересеченная, чаще встречаются горы, покрытые лесами. Города, села и хутора уже не так чисты, опрятны и богаты. Народ, особенно простолюдины, одеты не богато, а скорее бедно. Нечистоты виднеются повсюду. Бедность и отсталость проглядывают отовсюду. С очень редкими и малыми остановками, наш эшелон спешит вперед все дальше и дальше на восток, изнурял свои жертвы все больше и больше голодом и бессонницей. От пары сухарей не можешь быть сытым в течении 24 часов, беря еще во внимание их малую величину.

Спать не давали. Старались изнурять бессонницей. На остановках делаются проверки. Заходит в вагон человека три чекиста и заставляют нас бегать в вагоне с одного конца в другой. Обратно по одному пулей. Если чья-либо физиономия не понравилась чекистам или недостаточно быстро перебежал, палки пускаются в ход и удары сыпятся на тебя, где попало. Чтобы мы в вагонах не спали, конвоиры деревянными колотушками или молотками били нас с неимоверной силой. Колотили, били о стены вагонов, бегали по крышам, создавая страшный грохот, чтобы не дать нам спокойно заснуть, хотя бы на короткое время.

Усталость овладевает истощенными и истомленными телами, а о состоянии нервов не приходится и говорить. Полусонными глазами смотришь в щелочку и наблюдаешь, как меняются картины.

Вот уже и Румыния осталась позади. Перекатились и через границу «земного социалистического рая» ночью. Монотонно стучат колоса вагонов о стыки рельс. В щелях вагонов мелькают телеграфные столбы, придорожные редкие деревья и разные красивые пейзажи Украинской земли.

В вагонах тесно – ни сидеть, ни лежать. Духота ужасная и кажется, что весь воздух поглощен людьми и нечем дышать, а к тому же наружная температура (средина июня), накаленные солнцем железные крыши вагонов, усугубляют ее. Хочется спать, но новые машинисты или неучи, или, назло несчастным жертвам, ведут эшелон грубо, делая сильные рывки или толчки сопротивления, отчего люди качаются подобно волнам бушующего моря, сбивая друг друга с ног, падая на своих соседей. Громко высказываются проклятия по адресу всех заправил Советского рая.

На продолжительных остановках, вдали от станций, измученные бессонницей, люди начинают быстро засыпать в различных позах: стоя, сидя и лежа, но предаться сну, крепкому и продолжительному сну, не удается.

Новые конвоиры, ревностные исполнители воли красных владык, очень часто, как нам казалось, злоупотребляли данными им правами, а возможно и имели специальные задания, а потому с новым пылом, как бы стараясь перещеголять друг друга и как можно больше изнурить свои жертвы, с неимоверной силой били молотками о бока и крышу вагонов, что сон, подобно испуганной птице, улетал, оставляя в душе боль и горечь, а в теле новое острое потрясение.

Удары молотками не прекращаются до тех пор, пока наш эшелон не тронется и не привезет нас в те места, где нас ожидает гибель.

Дизентерия в вагонах

Если не полный, то больше чем полуголодный паек и жажда одолевали несчастных, а начавшаяся дизентерия сопутствовала им.

У лотка образовывается большая очередь людей, которых мучили приступы дизентерии. Со свистом и шипением, обдавая соседей брызгами зловонных испражнений, освобождаются желудок и кишечник больных. Здесь уже не было ни стыда, ни стеснений, а еще находились шутники и остряки, которые делали увеселительные минуты.

Так капитан-артиллерист М‑нов заболел дизентерией. Как более изнеженный, в сравнении с казаками, он не в силах был долго терпеть и сразу бежит к лотку. Лейтенант сов. службы помогает ему, смеялись остальные, и подавал команду «правее», но он не был прав, ибо его правая сторона для артиллериста была левой и не успел он отменить свою команду, как наш артиллерист, помимо своей воли, выпустил заряд свой не в лоток, а левее в стену вагона, ударившись о которую, заряд, чуть ли не весь, угодил в стоящих и сидящих по соседству. Эти неприятные картинки и переживания продолжались не днями, а неделями. Создавалось такое впечатление, что мы обитаем не в вагонах, а в загаженных уборных, в которых не было выводных труб и вентиляторов.

Невольно обращаешься с молитвой ко Всевышнему: «Господи, до чего могут доводить людей красные палачи и владыки. Помоги не только нам, но и всем людям избавиться от земного коммунистического рая». Насколько они жестоки, что никто из бывших тиранов не может сравниться с их тираническими, садистическими и зверскими обращениями с людьми? Иногда удавалось на жел. станциях выпросить воды. Люди с жадностью набрасывались на воду, вырывая друг у друга кружки, стараясь утолить жажду и заглушить голод водой, но вода не всегда была доброкачественной, что еще больше усиливало господствующую дизентерию.

Вагоны замкнуты. Сигнал, после постоянных рывков и толчков, мчится дальше, в щелках вагонов меняются виды. С трудом наблюдаем через небольшие щели красивые и незабываемые, манящие к себе, пейзажи, а они меняются и меняются без конца.

Дни проходят тоскливо в напряженном и выжидательном состоянии.

В ожидании, но чего, смерти или бесконечных страданий в далекой и холодной Сибири, а колеса все стучат «тик-так, тик-так» и стучат без конца, не давая ответа.

Проехали много. Уже не одна граница осталась позади. Много плохих и прекрасных картин пронеслось перед нашими глазами, зрящими сквозь жалкие скважины вагонов. Все осталось позади. И, вот, перед нами расстилаются широкие степи восточной Украины, с полуразрушенными городами, селами и хуторами, что является свидетелем того, что в этих местах еще не так давно бушевал ураган войны в продолжении 3‑х лет.

Остановка нашего эшелона на маленькой степной жел. станции. Открываются вагоны, чтобы напоить людей, а паровозам набрать воды, а также дать людям очень скудный продовольственный паек.

После 28-летней разлуки, первый раз смотрю и не могу насмотреться на знакомые поля, на степную даль, бесконечную, на родное бездонное небо, по которому лениво и спокойно плывут белые и редкие облака, свободные, никем не гонимые, не преследуемые.

«О, тучки небесные, вечные странники», вы вольны, вы свободны, не как мы, униженные, убитые, лишенные дорогой свободы, воли-волюшки, а в скорости может быть и жизни. А даль степная? – как она манит к себе многообещающе, как ярко напоминает прошлые годы, когда мы малочисленные, но крепкие духом, восстали против поработителей народов. Боролись за свои и др. народов права и вольности, за независимость своей казачьей Родины, от коммунистов.

Не казаки, а с ними даже и не так многие казаки, несчастные, поддались лжи и обещаниям московских красных – брехунов. Восстали против нас и, уничтожая нас, сами, как кролики шли в пасть удава, в объятия красных командиров.

Да, щедро мы поливали эту казачью землю своей юной кровью и, не задумываясь, отдавали свои жизни за спасение своего казачьего края и др. свободолюбивых народов. А что получили за это? – изгнание, а теперь — предательство Иуды, трудовые лагеря и смерть – скорую или медленную. Позор тем людям, которые еще и теперь сочувствуют коммунистам и Ко, – и укрываются от борьбы с ними, и надеющиеся на других, те мол пускай борются с всеобщим врагом, а в случае победы тогда и мы подоспеем к ним, а на случай поражения, то «моя хата з краю, нычого нэ знаю», как говорят украинцы, а мы останемся целыми, невредимыми, и не в немилости товарищей-комиссаров, которые смогут жестоко расправиться с некоторыми, а мы покорны и нам не грозит никакая опасность.

О, как горько ошибся этот неблагодарный народ, оказавшийся в положении «быдла». Жаль напрасно пролитой крови за неблагодарный народ. Жаль напрасных жертв. Не напрасно ли были брошены перлы под грязные ноги людской массы, жаждущей крови и грабежей.

Стук запираемых вагонов прерывает мысли. Щелкнули замки. Гудок и после обычной встряски, наш поезд сначала, как будто неуверенно, медленно, а потом все больше и больше увеличивает свой ход, оглушая окрестности своим пыхтением и стуком колес, помчался в направлении Москвы.

Снова несчастные узники прильнули одним глазом к вагонным щелям, хотя бы одним глазом взглянуть на вольные просторы. Замелькали уже русские пейзажи, как в калейдоскопе, сменяя один другого, лаская своей красотой наши усталые взоры. Разбредшиеся по полям березки, как бы гуляющие в одиночку и группами, еще больше придают прелести полям. Смешанные леса стоят гордо, одевшись в свои новые зеленые наряды. А вот и речушка, которая спряталась в густых зарослях кустарников и сочной береговой травы. Прозрачные стеклянно-зеркальные воды перекатываются легко, едва заметной волной, маня усталого путника в свое лоно, обещая ему освободиться от дневной жары.

О, как бы хотелось окунуться в их прохладу и освежить свое изнуренное тело, изнывающее от дневной жары, чрезмерно накале – иного внутри вагона, тяжелого воздуха, который нас мучает уже не одну неделю и как можно было ожидать, от разных нечистот.

Мечты наши остаются мечтами, а поезд наш спешит вперед и вперед. Многие станции промелькнули перед нашими глазами и вот, усталые паровозы, шипя и пыхтя, подтягивают свою тяжелую клажу к Москве, огибая ее, и останавливаются на одной из воен. площадок за Москвой.

Москва

Вот она белокаменная, воспетая многими ее поклонниками и проклинаемая многими ненавистниками, сломавшими свои копья о ее стены и ушедших побежденными или оставившими свои кости под ее высокими белыми стенами. Вагонные двери не открыли совсем, а только немного приоткрыли. Все мы бросились к дверям, чтобы увидеть кресты церквей, когда-то славных, но увы знаменитых «Сорока-сороков» уже давно нет. Они-то есть, но уже не как церкви, а как склады, клубы и театры – со шпилями вместо крестов.

Русский богоносец-москвич, когда-то зевая, и рот свой крестил, чтобы через открытый рот не вошел в его нутро диавол. А теперь сам стал антихристом-безбожником и с большим усердием сбрасывал кресты с церквей, а священников тянул на виселицу.

Против нашего эшелона стояло несколько воинских поездов. За нашим поездом, как потом мы выяснили, следовал второй, такой же большой состав с женщинами и детьми, которых также предательски передали англичане в кровавые лапы советских коммунистических владык. Наши составы поставили один за другим.

Офицеры сов. армии воинского поезда, согретые водкой, когда узнали, что в соседних вагонах везут «свежее пополнение» для сибирских лагерей, подняли бунт и требовали освободить, заявляя, что это их братья и сестры. После крупных разговоров с конвоирами все улеглось, ибо наши «телохранители» взялись за оружие и приготовились по офицерам открыть огонь, если последние попытаются приблизиться к нашим составам. Офицеры не стали настаивать на своем и разошлись по своим вагонам.

Наши вагоны спешно были закрыты и замкнуты, и после сигнала состав наш с «добром» – добычей Сталина двинулся со станции.

Поезд идёт на восток

Еще будучи в советском «Раю» я смотрел фильм, который был озаглавлен «Поезд идет на восток». Вот и наш поезд тоже пошел на восток, но только в иных условиях, и с иными пассажирами, и без любовных приключений.

Начиная почти от самой Москвы, степи кончились, а начали все чаще и чаще появляться березовые и хвойные пролески и леса. Машинисты наших поездов, от самой Москвы, решили показать свое искусство в быстрой езде. Наверно в Москве хорошо подпили водочки а, потому решили своих пассажиров прокатить «с ветерком», как когда-то любили говорить извозчики, а может быть им вздумалось как можно скорее и дальше отправить врагов революции от «гнилого запада», как довольно часто говорили советчики. «Нажали на все педали», т.е. дали максимум пару в золотники и полный ход вперед.

Вагоны с грохотом неслись за паровозами, прыгали по рельсам, не успевая колесами следовать за вожаками и без крыльев на короткие мгновения, как нам казалось, отрывались от рельс в воздух и, с бешенством бросаясь из одной стороны в другую, угрожая нам катастрофой, т.е. с налета могли разбиться о придорожные каменные выступы, чтобы образовать кучку щепок и человеческого мяса с костями.

Сосновые леса с грустью смотрели на поезд, который бешено мчался, качая своими верхушками. Придорожные кусты тянулись, влачимые воздухом, вслед ураганно несущемуся поезду. Как будто бы одним рывком нас перебросило на сотни верст, и уже ночью услыхали грохот и стон моста через «матушку» Волгу.

Под тяжестью нашего поезда, Волга с поволжскими полями и лесами далеко оставалась позади, а перед нами раскинулись просторы Уральского предгорья. Горы Урала, покрытые лесами, незаметно расступились и пропустили непрошеных гостей. Поезд, извиваясь змейкой, быстро скользит и старается, как можно скорее, выбраться на просторы, которые уже в скорости начали показываться издалека.

Горы начали отставать и уступать место степи, широкой и бесконечной степи, окаймленной у горизонта синеющей каемкой далеких гор. Поезд мчится. Сотни и тысячи километров ускользают из-под колес. Вот уже и Сибирь. Ну «матушка» Сибирь, раскрывай свои холодные объятья для непрошеных гостей, приюти и обогрей у своего холодного сердца, ведь – мы не сами-то идем, нас нужда ведет, нужда горькая, как это поется в песне.

И она приняла нас, жестоко приласкала и многих приютила. Многие, многие из нас там на веки почили, в ее сырой и холодной земле, далеко, далеко от своих любимых жен, детей и родных.

Да, сколько осталось жен вдовами и сколько деток осталось сиротами?

Чуть ли не пол Сибири проехали и наконец, наш длинный путь подходит к концу. На всем протяжении нашего пути, когда-то России, а теперь СССР, поразила нас ужасная нищета и убожество, как городов, так и сел. Всюду развал, не беря во внимание разрушений последней войны. Хижины крестьян, т.е. колхозников, убогие и грязные. Ободраны стены с жалкими пятнами, оставшихся от когда-то бывшей извести не белого, а желтого цвета. Это является доказательством того, что в продолжении многих и многих лет, стены крестьянских жилищ не белились ни известью, ни белой глиной. Заборов совсем нет. Крыши редко где исправны, а большей частью поразвернуты ветрами и стоят вихрястыми, а это показывает, что и крыши, иной раз, ведут борьбу с разъяренным хулиганом ветром.

Люди, несмотря на то, что живут в соц. раю, оборванные, в заплатах и кажется, что вот, вот будут ходить в костюмах Адама и Евы. Подростки 8–12 лет, шмыгают возле вагонов у поездов, прибывших на станцию. Эти подростки подбежали к нашему поезду и как по команде начали выкрикивать «изменники, фашисты», а потом начали обращаться к нам с просьбой: «дядя, дай кусочек хлеба».

Жаль было этих голодных несчастных детей, но и мы сами были голодны и оторвав от своего рта, или оставленный кусочек сухарика про черный день, потому что всего можно ожидать в социалистическом раю, бросаем детям. Эти несчастные дети, на лету схватывают наши подаяния своими исхудалыми руками, и со звериной жадностью и хорошо не разжевав, проглатывают. Да, дожились народы России до свободы.

Привел их «в порядок» их «спасители» Ленин и Сталин, а также и их горе-пророки социализма.

Конец нашего пути

Тысячи километров отдалили нас от родных, милых, дорогих семейств. Все ушло далеко, далеко. Поезд наш, казалось, уставши от длинного пути, с изнуренными и замкнутыми пассажирами, начал замедлять свой ход. Шипя и пыхтя, давая о себе знать, вползает в пространство, называемое станцией «Зенково», но совсем не похожее на станцию, а скорее на открытое поле, которое упирается в валуны.

Буфера застучали, наделив внушительными толчками обитателей вагонов. Поезд остановился. Любопытство овладело измученными узниками. Где мы, поедем ли дальше? А в душе родилось и выросло желание еще и еще, без конца ехать и оборваться в бездонную пропасть всем составом, где бы кончилась навсегда, наша горькая «Одиссея». Но ехать дальше уже не пришлось.

Незамедлив отомкнули замки, открыли двери вагонов и раздался окрик конвоира: «вылезай». И, вот, мы при дневном освещении взглянули друг на друга. На кого мы были похожи, после месячного путешествия в вагонах без света, без чистого воздуха и при полуголодном питании, – бледные с желтизной на лицах, худые, переутомленные. Скорее всего, мы были похожи на тяжелобольных, поднявшихся со своих больничных кроватей, до полного выздоровления.

Попробовали, как было, когда-то в молодости, молодцевато выскочить из вагона. Прыжки то мы сделали, но слабые ноги не выдержали даже и исхудалое тело и мы, как подкошенные стали не на ступни, а на колени. Опираемся руками о землю, становимся на ноги, шатаясь со стороны в сторону к строющейся колонне.

Это было вблизи города Прокопьевска, где оказалось очень много казаков и казачек из Лона и Кубани, высланных «любимым, родным, гениальнейшим», как его величали тогда советские пятколизы и приспешники, «отцом народов» Сталиным, из своих родных куреней, станиц и Краев.

Повалила со всех сторон наша родная казачня, желая найти, увидеть несчастных, если не родных, то хотя бы станичников. Среди нас нашлись не только станичники, но даже и родственники. Разговоры не смогли долго продолжаться; конвой силой оружия отодвинул любопытных на приличное расстояние. Ругань казаков и проклятия казачек конвою и палачам казачьего народа, висели в воздухе, а глаза их сверкали гневом ненависти.

Конвой поспешил нас увести в ближайший лагерь Зиминка, в которой и началась наша лагерная жизнь.

Зиминка

После построения колонны, конвоиры проверили свои винтовки, не забыли ли случайно зарядить, и повели нас на возвышенность, доминирующей над Зенково. Возвышенность эта оказалась полем, на котором появился перед нашими глазами «баз», огороженный высоким забором с вышками для часовых по углам. Ворота широко раскрылись, чтобы принять нас, как долгожданных, но не любезных гостей.

В базу никаких сооружений, только большая куча старых брезентов. Первой ночи нам не пришлось спать в палатках, и мы, забравшись под брезенты коротали ночь.

Наутро следующего дня был разбит городок. Дали нам палатки и началась спешная работа по постройке хижин-палаток. К ночи вырос городок. Спустилась ночка темная, окутав своим черным покрывалом и все и вся, обещая сладкий сон и приятный отдых, после длительного пути, но желательного сна мы не получили.

С вечера и до утра, от палатки к палатке рыскали урки (прославленные, признанные воры) с блатными ворами, (начинающими стяжать себе славу воров) и с охранниками лагеря, отбирая у новых жильцов: все золотые вещи, часы, костюмы, сапоги, разную материю и вообще все, что им понравилось и что можно было променять на самогонку или водку. Ночь была кошмарная. До утра были слышны угрозы, ругань, избиение непокорных, ропот и просьбы побежденных

К утру все затихло. Урки с охранниками получив богатую добычу, временно успокоились, при дележе у них без площадной ругани и угроз не обошлось. Люди в отчаянии не знали, что им делать, да и что могли делать, когда мы были отданы в руки произвола?

Некоторые в отчаянии пробовали покончить жизнь самоубийством, как полк. Назимов – вскрыл себе вены бритвенным жилетом, но умереть ему не дали – спасли его, об этом рассказывали в лагере Зиминка. Другой случай: рассказывали, что один офицер власовец отрубил себе правую руку за то, что она у Власова подписала воззвание против Советов. Были и такие чудаки, которые своими подобными поступками удивляли многих.

Ночной дождик порядочно освежил воздух, и вблизи нашей палатки (в 7 метров) старики разложили огонек и расселись на корточках, протянув руки к ласкающему пламени.

Вдруг выстрел. Один старик вскрикнул и повалился на землю раненый смертельно (фамилия его, если мне память не изменяет, была Морев). Оказалось, что на сторожевой вышке, в 150 метрах заспорили три энкаведиста о меткости своей стрельбы: и вот один из них по фамилии Конев, чтобы доказать, что он хороший стрелок, выстрелил и убил Морева. Для энкаведистов живых мишеней в лагере оказалось вполне достаточно.

И вот так началась наша жизнь, новых лагерников в знаменитых, незабываемых сталинских учреждениях – спецлагерях.

Урки с охранниками, как шакалы не могут оторваться от палаток, стараясь поживиться чем-либо отобранным у уже ограбленного люда, устраивая «шмоны» (обыски) даже своевольно, чему начальство потворствовало. Частые построения и проверки не давали возможности отдохнуть и собраться с мыслями и ясно представить свое трагическое положение.

Невольно пришлось вспомнить птиц, лишенных свободы и животных, загнанных в железные клетки, тоскующих по свободе. Да, мы были в гораздо худшем положении. С нами были беспощадны и грубы, морили нас полуголодом и, спустя два дня, погнали нас на работу.

Бесчеловечной и непосильной работой выжимали из нас последние соки. Вдали стоит сосновый лес темной угрожающей стеной, словно хочет двинуться вперед и покрыть нас своей массой. Душа рвется к этому лесу, как будто бы в нем твое спасение, твоя воля.

Слышны глухие раскаты взрывов, как в былое время разрывы снарядов и гранат. Невольно хочется верить, что это боевой клич, что кто-то идет с боем освобождать несчастных узников из сталинского «рая». Но, увы, все чаяния и надежды напрасны… С другой стороны (с юга) лощина шириной в полтора-два километра, отделяет нас от горы, у подножья которой протянулась железная дорога на Осиники. Из-за другого склона горы выползает темная полоса поезда.

Пыхтя и, как будто выбиваясь из сил в гору, паровоз оглушает окрестность трехтонным ревом гудка. О, как же надоели эти гудки, как терзают они расшатанные нервы, надоев нам еще в далеком пути.

Сил не хватает переносить их ужасного дикого рева. С ненавистью смотрим в ту сторону, посылая нелестные пожелания. Какая-то буря негодования и злобы бурлит в груди против гудков поезда, как будто они были виною того, что нас в таких же вагонах привезли сюда, отобрав все: свободу, право человека, честь, твое «Я», унизив тебя до положения ниже животных, лишив всего и дав возможность мучиться, страдать, быть может, до твоей смерти, которая поспешила протянуть свою костлявую руку к своим исхудавшим телом и душой жертвам.

А исхудалость, начиная от лагеря Шпиталь, все больше и больше усиливалась. Пищей нас не баловали. Утром давали суп такой, что, если посмотришь в консервную банку, которая случайно была найдена в сорном хламе счастливчиками, то видно дно и в каком оно состоянии: чистое или уже пораженное ржавчиной.

Полагалось пол литра, но сколько не получали на обед такая же порция с кашей-размазней, которой, конечно, никогда полагаемых 200 граммов не получали. Ужин – такой же суп, как и утром. Хлеба полагалось 600 гр. но получали на много и на много меньше. О сахаре вообще и разговоров не было. Для котла получали свиные туши, которые получались из Америки, но на кухню поступало очень мало. Заведующая кухней – «мать казачества», как ее называли с иронией наши молодые казачки и офицеры, молодая развратная женщина (приблизительно 28 лет) русская коммунистка, была не матерью, а злющей мачехой. Большая часть свиных туш шла на сторону: начальству и продавалась ею или менялась на водку или самогон и с ее поклонниками пропивалась, а желудки несчастных лагерников все ближе и ближе подтягивались к спине.

Посещение лагеря советским генералом

Еще с утра сообщили, что сегодня посетит лагерь генерал, который сделает смотр лагерников. К 11 часам все обитатели лагеря были построены по обеим сторонам главной линейки. Издалека от ворот показалась группа лагерного начальства, торжественно шла по главной линейке. Среди них шла невзрачная фигура советчика в брюках с красными генеральскими лампасами и с такой же красной подкладкой на шинели. Меня, как военного и новичка, заинтересовало шествие, а особенно тип с красной подкладкой и лампасами.

Подходят. Всматриваюсь и не верю своим глазам. Вокруг слышу шепот: «генерал, генерал». Золотые генеральские погоны сияют на солнышке. Смотрю на фигуру и о, ужас!.. и это генерал? – это карикатура, пародия генерала. Генеральская форма сидит на нем как на корове седло и видно, что она была не для него сшита.

Невольно напрашивается вопрос: «Не из наших ли генералов этот тип содрал форму и сам в нее влез подобно вороне, которая оделась в павлиньи перья, выправка совсем не военная. Да и вообще у него нет выправки. Физиономия отталкивающая. Идет расхлябано подобно подпаску свинопаса, бредущему по грязи, шлепая ногами за свиньями и в этом находит для себя полное удовольствие.

Да, на плечах у него царские золотые погоны, а давно ли эти золотые погоны для коммунистов были наибольшим злом? Давно ли эти «товарищи генералы» вырезали кожу на плечах, «погоны» у несчастных офицеров, взятых красными в плен и в плечи вбивали гвозди по числу звездочек?

Давно ли они были палачами золотопогонников? А теперь сами напялили на себя эти же погоны, разукрасили себя ими же, проклятыми им погонами? Чем же они отличаются от африканских дикарей, которые украшают себя костями, головами и одеждой убитых ими жертв? Позор, где же здесь логика и здравый смысл?

Одно можно сказать, что русские коммунисты – белые дикари, но только не Африки, а цивилизованной Европы.

Переход в город Прокопьевск

Кончилась первая фильтровка. Нас, казачьих офицеров, выделили и под усиленным конвоем 7‑го августа походным порядком погнали в гор. Прокопьевск. Путь был недалек (10–12 километров), но для нас он был довольно большим и тяжел: м. Многие из нас так ослабели, что не могли успевать за впереди идущими конвоирами, а потому и отставали. Но конвоиры нашли способ, как подогнать отстающих. Приклады и площадная брань сделали свое дело и отстающие, напрягая последние свои силы и, в свою очередь, по адресу красных владык и их опричников посылали свои проклятия и старались не отставать.

С небольшими приключениями приближались к городу Прокопьевску.

Вошли в город. Постовая глухо отдается под нестройными шагами колонны «врагов народа», как нас всегда называли красные палачи.

Усталые, изнуренные голодом, плетемся, едва передвигая ноги, по улице, которая была вымощена диким булыжником. Женщины казачки Кубани и Дона встречали и провожали нас печальными взорами и незаметно вытирали слезы со своих глаз. Иду и боюсь взглянуть в лица с устремленными на нас глазами. В душе моей разыгрывалась сильная драма. Беспомощность моя унижения и оскорбленное чувство не давали мне смелости взглянуть в лица этих, тоже несчастных, высланных сюда из своих родных краев.

Боюсь даже встретиться с ликующим взглядом, какой либо коммунистки, к счастью не оказавшейся в числе присутствующих. Топот со стороны привлекает мое внимание. С трудом поднимаю голову и взгляд мой, взгляд страдальца, встретился с глазами, по всему видно, казачки, заглянувшей на миг вглубь моей души.

Крик боли вырвался из уст ее и она повалилась в объятья своей подруги. Душа, казачки заболела о братьях казаках обессиленных, измученных и шагающих на красную московскую Голгофу. Обильно льются слезы казачек, с сильной болью бьются их сердца, но «слезами горю не поможешь», а мы шаг за шагом оставляем родные лица наших казачек и центр города.

Тырганские Уклоны

Да, мы в Прокопьевске, в городе, который останется в моей памяти на всю жизнь. Город шахт и лагерей. В нем и в его окрестностях я насчитал до 20-ти лагерей (отделений), и из них в некоторых находилось до 2000 и больше заключенных.

В городе для нас моста не оказалось и мы гонимые опричниками, едва передвигая ноги, поплелись за 3–4 км. от города на Тырганские уклоны, где уже для нас подготовлен «баз» с высоким забором и вышками для часовых.

Это было лагерное отделение №825‑е, лагеря №7. Приходилось удивляться «богатству» СССР лагерями и лагерными отделениями, переполненными до отказа заключенными, собираемыми усердной рукой красных коммунистических московских палачей, изо всех уголков бывшей Российской Империи, сателлитов, а особенно из Восточной Германии и военнопленных. Бедные, бедные, сколько такой почти, непосильной работы пришлось сделать им и теперь делать?

Даже приходится Европе и всему миру сделать укор, как они не понимают этого, и еще говорят, что агрикультура в слабом положении, что покупают хлеб (зерно) в Австралии и Канаде, а как же не покупать, если земли не хватает (1/6 земного шара). Это только глупая царская Россия разбрасывалась и продавала зерно за границу, говорят, промышленности другие отстают.

Да, хорошо вам там за границей, да еще и гнилой, как ее окрестили советские вожаки, рассуждать, а попробуйте вы в любой стране 20 000 000–30 000 000 загнать в лагеря, а в 1945 г. говорят, что эта цифра доходила и до 50 000 000 человек, разве это малая работа, разве этого мало, разве это легко? – но попробуйте сами и увидите воочию чего все это стоит. Да возьмите во внимание еще и то, что сколько миллионов душ пришлось расстрелять и уморить голодом, разве это малая и легкая работа? А какую армию шпионов и агитаторов пришлось подготовить и послать по всему свету, и с какими громадными капиталами для саботажа и подкупов, разве это малые достижения, а мир слепой не видит и вполне не ценит нашу пролетарскую коммунистическую работу.

Так вот и мы пришли на новое, конечно, временное «местожительство». Внутри никаких построек, кроме кучи старых палаток, а вокруг, как уже сказал выше высокий забор с 8‑мю вышками для часовых, широких ворот и проходной.

Делать нечего, надо устраиваться. Работа закипела и в течении 2–3 часов на месте пустыря вырос полотняный лагерь с двухъярусными нарами из жердей которые нам подвозились.

Матрасы и подушки нам заменяла высокая трава, которая в изобилии росла на нашем пустыре. Мы зажили «со всеми удобствами» на «новых квартирах». Вечером старший нашей палатки войск. стар. Кал…. заявил, что если мы услышим какой шум или выстрелы, то никто не должен выходить из палатки. Я поинтересовался, что бы это значило? Он, по секрету, мне сказал, что этой ночью выведут на расстрел есаула Бондаренка, известного храбреца, наводившего ужас на титовские и советские полки своим дивизионом, которым он командовал в Казачьем Корпусе ген. Фон Панвица в Хорватии.

Кровожадные красные палачи уже начали забирать свои жертвы и пожирать их, благодаря проклятой иудинской услуге англичан.

Ночи уже были довольно прохладные, а потому спать было холодно. Те, у кого были шинели все же могли уснуть, а многие, желая представиться главкому Александеру во френчах или гимнастерках, шинели не взяли, а теперь почувствовав холодное дыхание сибирской ночи, выбивали трели зубами, сворачивались в клубочек, мучились без сна. Некоторые ложились рядом с тем, у кого была шинель и прикрывался полой шинели. Так и я с братьями Калюжными укрывались моей шинелью и были счастливы. Могли уснуть спокойно, согревая друг друга теплотой своего тела, а сверху и боков прикрывала нас шинель. Под головы клали сапоги вместо подушек, а главным образом, чтобы во время сна не стянули их урки или блатные, которые зорко следили за всеми нашими вещами и при первом удобном случае забирали все и относили стражникам, а уже днем надежным посыльным относилось в город и променивалось на самогон.

Бывшие подсоветские офицеры оказались умнее и практичней нас старых эмигрантов. Они забрали с собою все свое имущество: одежду, белье, одеяла и др., а потому не страдали от холода, как беспечные старые офицеры, и при первом удобном случае подсоветские смогли за свои вещи, оставшиеся после «шмоков» (обысков) выменять продукты питания и утолить мучительный голод.

Наступила осень, а потому на подсобных хозяйствах началась уборка урожаев. Нас, 50 счастливцев, назначили на уборку брюквы на ближайшем к лагерю подсобном хозяйстве, но главное и большое подсобное хозяйство находилось значительно дальше.

Началась уборка картофеля. Набирают группу в 150 человек и под усиленным конвоем и походным порядком ведут по, доселе не известным нам, дорогам. С жадностью вдыхаем чистый воздух полей.

Глаз нельзя оторвать от осенней красоты природы, которая готовится к зимней спячке. Правее и левее дороги раскинулись свободные поля, разукрашенные желтеющей травой, из-под которой местами выглядывает еще зеленая трава, а там в дали виднеются запоздалые осенние полевые цветочки, растут себе на свободе. Никто их не караулит, не тиранит, как наши тела и души ненавистные энкаведисты. Эх, почему мы не цветочки, почему у нас отобрали свободу?

Почему в сказках все возможно так легко и просто. Превратиться в какую либо птичку или мотылька, вспорхнуть и улететь подальше от этого суетного и ужасного житейского мира в свободные поля или в густые непроходимее дикие леса. А вот и кустарники начинаются, как предстража далекого леса. Они издалека подходят к дороге все ближе и ближе. Легкий ветерок шаловливо играется с цветочками. Они машут нам и зовут на свободу в непроходимый лес.

В лес к птицам и зверям подальше от звероподобных двуногих животных, имеющих образ человека, но хуже зверей.

Со мной рядом идет войск. старш. Кал… с одной стороны, а с другой стороны идет войск. старш. Ник… Головко. Послушайте, неужели Вам слаже умирать постепенно в этих ужасных условиях лагерной жизни? Я же предпочитаю умереть, хотя бы и от голода в лесу, но на свободе. Если желаете, то давайте убежим в лес, а там видно будет? Бог не без милости, казак не без счастья, оба согласились. Решено было бежать с бивуака в лес.

После двухдневного марша, кусты перед нами расступились и мы вышли на довольно большое поле, которое было засажено картофелем но еще с высокими стеблями. В нижнем конце поля в 30-ти метрах от леса стоял курень на 150–200 человек, покрытый соломой. Внутри (по средине) куреня был сделан ров 30 сант. глубины и 11/2 метр, ширины. Земля выбрасывалась на обе стороны. Образовавшаяся по сторонам возвышенность была покрыта соломой, на которой не один год спали заключенные.

Квартира не так плоха в сравнении с тырганскими, а главное удобна для нашего побега, а пока что нужно хорошо накушаться картофеля. Вооружились мы лопатами и под наблюдением агронома с усердием начали копать картофель.

Огромный котел наполнили водой и картофелем и повесили на рассошки, разложили под котлом огонь и за очень короткое время картофель был готов. Кошевар заявил нам, что картофель готов и можно его получать. Заключенные построились в длинную очередь для получения дорогих клубней картофеля. Через несколько минут томительного ожидания мы получили по 2–3 клубня картофеля.

Усаживаемся вблизи котла, с большой жадностью съедаем полученный картофель, чтобы утолить нечеловеческий голод. Многие надеялись получить еще добавочные клубни картофеля. Напрасны были ожидания. Добавки нам не дали.

О, как страшен голод. Люди забывают о себе и о том, что с ними делается. Наблюдаю, с какой жадностью поедается картофель. Многие так увлеклись едой, что забыли о своих носах, из которых выползает противная и непрошеная «зинзю» которая выползает и качается под носом, как часовой маятник. Заключенный на это не обращает внимания и с жадностью поедает картофель.

В трудовых лагерях этой болезнью страдали многие, а в особенности военнопленные немцы. После съеденного картофеля я решил сделать ближайшую разведку. В 30 шагах от куреня начинается лес, а в самом начале, как я сказал, в глубокой тени деревьев журчит маленький источник и ручеек, который своей холодной и питьевой водой охлаждал наши худые утробы и лица. За этим ручейком начинается довольно густая чаща леса. О, как она меня сильно тянула в свои недра. Возвращаюсь к своим приятелям и делюсь с ними своими мыслями и тем, что мне дала разведка. Советую им с побегом поспешить и воспользоваться слабой бдительностью конвоиров. Мои соучастники, что я заметил, с побегом особенно не спешили и моя мечта о побеге пропала, С разбитой душой и щемящим сердцем через пару дней мы возвращаемся назад на Тырганские Уклоны и о побеге больше вопроса не подымали т.к. названных соучастников стал бояться, как колаборантов СССР.

С Тырганских Уклонов нас перевели в «Березовую Рощу в Прокопьевск. Дизентерия, как я уже упоминал о ней, еще с вагонов очень свирепствовала, а теперь несмотря на зимнее время стала сильнее свирепствовать и каждые сутки умирало от 10–30 человек.

Результатом к этому послужило для многих: перемена климата, полуголодное существование, нечистая и вонючая вода, которая для питья подавалась нам из рудника, который находился на Тырганских Уклонах. В уборных стояли непрерывные очереди в 30–50 человек, корчившихся от болей в желудках. За порядком и чистотой в уборных следили вольнонаемные «кацапы-неотесанные», полуоборванные, деревенские парни, которые возомнили себя начальством. К ним обращались с просьбой, особенно подсоветские «начальничек», гражданин начальник пустите, не могу больше терпеть. А «начальничек» гордо ходит гусаком с поднятой головой «потерпишь, потерпишь».

Но это злостное «потерпишь» не выдерживало критики и несчастный больной при всем желании не мог терпеть и от уборной спешил к ручью. Уборные стали терять свое назначение, а потому все свободное пространство лагерного отделения, а ночью и линейки покрывались слизисто-красноватыми испражнениями больных.

Смерть не замедлила воспользоваться случаем, когда ей на пути не стояли препятствия, т.е. ни доктора, ни медикаменты, как это додается в цивилизованном мире. Она свободно разгуливала с острой косой и скашивала стариков и молодых, как в палатках, так и на местах испражнений, откуда несчастные больше не возвращались. Смертность, как я уже сказал, доходила до 20–30 человек в сутки. Хоронили сначала по одиночке, а потом ужё десятками.

Больные умирали, а на их место присылались все новые и новые здоровые, которые спешно копали «котлованы» для постройки землянок-бараков в Тырганском лагерном отделении. С постройкой землянок спешили потому, что наступала сибирская морозная зима и заключенных, легко одетых, нужно было поместить в теплых землянках, чтобы сохранить их как бесплатную рабочую силу.

Один за другим заканчиваются постройки бараков-землянок и мы переселяемся в них. Зима не заставила себя долго ждать и нагрянула с обильным снегом и морозами от 52 до 55 градусов. Смертность не уменьшалась. Мертвых хоронить было не так легко. Как после выяснилось, что мертвых зарывали в сугробы снега, а не в землю. Мой хороший знакомый сотник Лобов, Уральский казак, который работал шофером при лагерном отделении, рассказал о таком неприятном случае: «везу я хлеб для заключенных, смотрю вдали из снега торчит черная корчага в виде руки, а возле этой руки из снега виднеется большой пучок степного ковыля. Подъезжаем ближе и видим, что действительно торчит рука, а по ветру развевается большой пучок длинных белых волос». Как потом выяснилось, что в нашем лагерном отделении не так давно умер один старик епископ.

Его труп с другими трупами зарыли в сугроб снега с надеждой, что голодные волки их выроют и съедят. Здешним волкам человеческое мясо уже опротивело, а потому они ищут мяса домашних или диких животных. Ветры сдули снег и мерзлый труп епископа появился на поверхности с поднятой рукой с просьбой, чтобы Всевышний наказал московских красных палачей за их безбожие и бесчеловечность.

В СССР царствует девиз: «Кто не работает, тот и не ест». Этот девиз применяется не ко всем, а только к простолюдину и заключенным, а в особенности к заключенным. Коммунистической верхушки это не касается, ибо она – «соль земли».

Новой краской аристократии работать не полагается. Она должна только командовать и управлять. К большому удивлению среди этой аристократии было не больше 5% способных, а остальные неучи и форменные обалдуи, ни к чему не способны. В старое время они могли бы с успехом управлять стадом домашних животных, но только, не людьми.

Всем известно, что коммунисты бесчеловечны и, насколько возможно, стараются бесплатно использовать труд заключенных. Нас разбили по специальностям по бригадам и погнали в город на работу.

Зима была очень холодная. Морозы высушивали воздух до такой степени, что трудно было дышать, а особенно при скорой ходьбе, чего требовали наши конвоиры. Работы под открытым небом при 50 градусах мороза, были невыносимы для нас, а для немцев в особенности. Последние не могли выдержать и десятиминутной работы при таком морозе. Их приходилось почаще посылать обогреваться в находящуюся вблизи наших работ токарную мастерскую, где они, прижимаясь к горячим радиаторам, пожгли свои кожухи.

С нетерпением ожидали теплой весны. Начинается оттепель и долгожданная весна вступает в свои права. Снег отяжелел и начал таять. С появлением на поверхности земли воды, грунтовые полевые дороги стали труднопроходимы. По невылазной грязи каждый день приходилось холить на работу, которая находилась от нашего барака на расстоянии 4‑х километров.

С наступлением теплого весеннего времени все живое начало вылезать из своих зимних укрытий, а так же и обитатели того города, через который нам приходилось ходить на работу. Переход через город был для нас неприятным потому, что жители были настроены прокоммунистически и встречали и провожали нас с площадной бранью, называя нас еще фашистами. Подростки упражнялись в бросании в нас камней, чем доставляли удовольствие жителям города и конвою. На телах З/ка образовались большие кровоподтеки. Обороняться от этой русской молодежи нам не позволяли. Как не была горька и тяжела наша лагерная жизнь, но время быстро проходило.

Настало лето и нас перегнали, в лагерное отделение №525, в «Березовую Рощу», города Прокопьевска, в освободившиеся там квартиры. Стены этих квартир уже не один десяток тысяч заключенных встречали и выпровожали со своими двухэтажными нарами.

Во всех абсолютно щелочках и даже в едва заметных скрывались клопы, не успели заключенные еще лечь на нары, как клопы уже выползли из своих укрытий и с жадностью набросились на свои жертвы, высасывая из заключенных последние остатки крови. Некоторые хорошие доноры, кровь которых особенно пришлась по вкусу клопам, вставали утром со своих «мягких» постелей полупьяными и обессиленными. К клопам имели большое снисхождение, ибо они – настоящие домоседы. Наполнят свои утробы человеческой кровью и в свое укрытие до следующей ночи, а вот от вшей нет покоя ни днем, ни ночью.

Ночью высасывают кровь у спящих, ну казалось бы и довольно, пусть донор наберется крови за день, нет, ей все мало. Она и днем забирается под убогое одеяние заключенного, и даже, когда старается ударить кайлом сильнее о твердый грунт, чтобы выработать лишний грамм хлеба, паразит начинает так сильно жалить, что кайло выпадает само из рук и пятерня с остервенением бросается в твои лохмотья, чтобы стукнуть ненасытного паразита.

СМЕРШ в лагерном отделении № 525

Мы уже давно знали о жестокостях советского кровавого СМЕРША, и вот таковой приезжает к нам в лагерь «промычать» мозги «врагам народа» в надежде, что здесь найдет гнездо капиталистического шпионажа и таким образом за свою бесчеловечность получит награду от московских заправил. Ночами вызывают казачьих офицеров на допросы, когда усталым лагерникам необходимо отдохнуть от тяжелой дневной работы.

Приемы, которыми они пользовались, были не приемами цивилизованных людей. Им могли бы позавидовать дикари джунглей и, пожалуй, многому бы от них научились, как садистически мучить людей.

Многие офицеры жестоко избивались следователем, который требовал от офицера признать себя виновным и подписать то, что дается ему на подпись. Однажды со слезами на глазах возвращается с допроса войск. старш. Кал…, Мы его спросили, «что с вами случилось»? Он нам сказал, что мерзавец капитан следователь схватил его за грудь и начал бить головой о стену и требовал, чтобы он признался, в том, что ему и во сне не снилось. Такие побои во время допросов испытали многие офицеры.

Я был на допросе у майора Сычева. Он любезно предложил мне сесть и протянул папиросы, но я, как некурящий, отказался от такого предложения. Называя меня по имени и отчеству, довольно любезно задал мне вопрос: «Скажете, пожалуйста, а как Ваша фамилия?

– Вы же знаете мою фамилию.

– Нет, Вы должны мне назвать свою настоящую фамилию.

Я с удивлением посмотрел на него и сказал, что у нас фамилии не меняются и что перемена фамилий порицалась как в старой России, так и в Европе. Допрос продолжается и мой следователь, не будучи удовлетворенным моими ответами, начал приходить в бешенство. От своих хамских и резких выкриков перешел он к самой отвратительной площадной ругани. Когда он выпалил весь свой запас бранных слов и матерщины, я поклонился и сказал, что «благодарю вас за комплименты». Он удивленно посмотрел на меня, закурил и уже спокойно начал продолжать свой допрос.

Так себя вёл Сычев и при допросе другого офицера. При следующих допросах он был более сдержанным и допрашивал без выкриков и матерщины, тогда как другие следователи не только из своей звериной пасти извергали потоки оскорблений и матерщины, но и наносили беззащитным офицерам удары.

Среди следователей молодых сов. офицеров много было таких, которые знали только название своего города и ближайшего к нему, но не знали где находится Анапа, Новороссийск, Темрюк и др.

Были среди следователей и такие, которые, якобы в шутку, нам говорили, что мы плохо воевали, а потому и попали в трудовые лагеря.

Первые сюрпризы

Почти все мы были уверены в том, что советские суды не имели права нас судить, а должны были послать нас на международный суд, но не тут-то было. За это дело московские заправилы взялись очень рьяно и вскорости объявили, что войск. старш. Кадушкин и хорунжий М.Т. Невзоров осуждены на десять лет тюремного заключения. Эта новость нас страшно поразила.

Мне казалось, что ужаснее этого ничего не могло быть. Мы с ними попрощались, как с покойниками. В скором времени мы ожидали сюрпризов и от «батюшки народов» Сталина. Ряды наши быстро редели. Казаков (подсоветских офицеров) каждый день небольшими группами отправляли по тюрьмам, давая им десятилетний срок заключения. К концу лета остались мы, офицеры старой эмиграции, небольшое число, подсоветских офицеров и большое число немецких офицеров, унтер-офицеров и солдат.

Быстро пролетело теплое лето и настала осень со своими частыми дождями и невылазной грязью. Работам нашим ничто не могло мешать.

Мы, как пчелки труженицы, должны были без всяких перерывов работать на красных коммунистических трутней. Режим был очень строг. Конвоиры с нами обращались бесчеловечно. Когда сопровождали нас на работу по невылазной грязи, то приказывали нам идти серединой улицы, а сами шли по тротуарам.

Наши конвоиры не считались с тем, что мы шли серединой улицы по глубокой и довольно липкой грязи, с матерщиной требовали от нас, чтобы и мы шли таким же ускоренным шагом, каким они шли по тротуару. Среди нас были настолько слабые, что с большим трудом вытягивали свои слабые ноги из грязи. Напрягая свои последние силы, они все же не смогли двигаться с колонной заключенных.

С отстающими конвоиры расправлялись очень не только бесчеловечно, но часто, выполняя приказ красных начальников, пристреливали. Часто отстающих конвоиры били в спину прикладами своих винтовок, извергая из своего нутра бесконечные потоки матерщины.

Если это не помогало и несчастный не в силах был ускорить свой шаг, то таких травили своими сторожами собаками овчарками. Последние с остервенением набрасывались на обессиленных, сваливали их в грязь и своими острыми зубами рвали не только убогую одежонку заключенного, но и исхудалое тело. Конвоиры смотрели на эту ужасную картину и заливались смехом. Когда заключенный переставал отбиваться от собак, стараясь спрятать в грязь свое лицо, старший конвоя отзывал собак.

Что с ним сделали конвоиры, никто не знает, но с нами он больше на работу не ходил, в бараке мы его больше не встречали.

Ужасней всего то, что заключенный не имел права даже защищаться от нападающих на него, а в особенности ударить чем-нибудь собаку, такого смельчака сразу же пристреливал конвоир или НКВД-ист. Вот как обращались коммунисты не только с заключенными, но и с теми мирными жителями Советского «рая», которые, как думали коммунисты, враждебно относились к Советскому режиму.

Но могу умолчать об ужасном случае, когда был убит смельчак, который решил защитить заключенного от полицейской собаки – овчарки. Этот случай произошел во время работ бригады заключенных.

Какой-то красный начальник натравил свою овчарку на заключенного. Овчарка сбила его с ног и начала кусать где попало. Из рабочей бригады неожиданно выбежал мужчина средних лет, довольно крепкого телосложения, сильными руками схватил собаку за шею и разодрал ей пасть. Не успел смельчак выбросить собаку из своих рук, как раздался выстрел и наш смельчак и защитник слабого своего брата заключенного упал на землю мертвым, а рядом с ним упала и дохлая собака. Вот как расправляется диктатура красного пролетариата со всеми теми, кто мешает ей насадить коммунизм на всем земном шаре.

Осенние картинки гор. Прокопьевска

Очень жаль, что так быстро пролетело теплое лето и нам не пришлось страдать от холода. Страдали, как и всегда, от голода и тяжелого и изнуряющего физического труда. Лето, как мимолетное явление, как быстро явилось, так быстро и ушло. Осень начала вступать в свои законные права. Солнце уже не так горячо греет, как грело в июле и половине августа. Оно все дальше и дальше уходило к югу. Лучи его более косо падают на землю и не так сильно греют, как грели раньше.

Осенний ветерок все чаще и чаще играется с пожелтевшими листьями деревьев, кустарников и травы. В свободное от работы в колхозах и совхозах время, жители спешат в поле на свои огороды, чтобы собрать свои урожаи.

До наступления морозных дней спешат убрать урожай. Вечером возвращаются уже с поклажей. Одни несут картофель в мешках или торбах. Мешками нагружены все и старые и малые. Всем есть работа.

Другой тянет сам повозку, нагруженную мешками с картофелем или тыквами. Кто сам, взявши оглобли в руки, тянет повозку, как коренник, а дети, вцепившись за веревки, изображают пристяжных.

Повозка движется и то довольно быстро. Иной в свою повозку запрет корову, а за этой повозкой ползет нагруженная дышловая повозка, которую тянет сам хозяин и его телка. Длинный обоз медленно движется к Прокопьевску. Жители везут свой дорогой корм.

Каких только печальных картин и чудес мне не пришлось видеть в Советском союзе? Когда теперь вспоминаю о них, то дыбом волосы становятся на голове. Вот до чего довели людей богатейшей страны, красные строители «земного рая».

Возвращение на «Тырганские уклоны»

Осень приближается к концу. «Смерш» закончил свои допросы. Большая часть офицеров была отправлена по тюрьмам. Наши квартиры должны быть освобождены для большого числа и более свежих заключенных. Нам приказано было приготовиться к выступлению. Мы забрали свои скудные пожитки, построились в колонну по четыре, в ожидании дальнейших приказаний. Подошел многочисленный конвой, окружил нас и по команде старшего конвоя, мы отправились на свои старые квартиры на «Турганские Уклоны».

Возвращение для нас было крайне неприятным. К месту назначения прибыли через час. Ворота знакомого нам «база» широко были открыты. Вошли и по группам разместились по землянкам.

Зима

Невольно пришлось вспомнить слова из басни Крылова «Стрекоза и муравей». Оглянуться не успела, как зима катит в глаза». От непосильных работ и полуголодного питания, а так же от бесчеловечного к нам отношения ко было времени думать о зиме.

Работа нам была к тому же противной, ибо мы работали не на себя, а на своих мучителей. Пришлось даже поразиться, как быстро пролетели лето и осень. Спряталось теплое солнышко и не желает нас ласкать своими теплыми лучами. Злой ветер с яростью всюду гуляет и старается кому-нибудь и где-нибудь сделать хотя бы небольшую неприятность. Небо заволоклось темными тучами и начал вскорости падать большими хлопьями мягкий снег: «И отверзошеся хляби небесные для снега. Морозы, как на наше зло, с каждым днем усиливались и мы всё сильнее и сильнее мерзли; наша одежонка была не для сибирской зимы.

Земля в течении короткого времени была покрыта снежным покровом толщиною в один метр. Заключенные быстро стали худеть от непосильного труда, полуголодного питания и от сильных морозов.

Превратились мы в скелеты, обтянутые только кожей. Силы наши с каждым днем слабели, а так же с каждым днем заметно уменьшалось, наше количество. Почти все заключенные лагерного отделения начали болеть, а от недоедания и опухать. Из 350–400 человек заключенных на работу выходило не больше 50 человек.

Благодаря только доктору Абрамову обессиленных от недоедания начали подкармливать, а тех опухших, у которых была признана «Дистрофия», начали посылать в больницы на лечение. В числе последних был и я.

Сначала нас везли поездом, а потом «черным вороном», но в какую больницу нас везли, мы не знали. В больнице многие из нас не смогли сами снять с опухших ног валенки. Санитары должны были валенки разрезать, чтобы освободить не в меру опухшие ноги.

На лечении в больнице мы пробыли больше месяца, а по выздоровлению нас отвезли в нашу старую группу заключенных, которая из лагерного отделения «Тырканские Уклоны» были переведены в лагерное отделение «Абагур».

Лагерь «Абагур»

О, Абагур, Абагур. Все те заключенные, которые были в этом лагере, никогда не забудут тот ужасный хлеб, которым нас кормили. Хлеб по своему цвету и вкусу сильно напоминал землю с примесью опилок и незначительной доли муки.

Надо быть не человеком, а зверем вообрази человека, чтобы приготовлять для заключенных такой хлеб. Во рту во время еды ощущался не хлеб, а грязь с какой-то примесью и песком. На зубах что-то трещит, глотать противно, но голод заставляет глотать.

От такого хлеба начались страшные боли в желудке. Голод заставлял заключенных искать в земле клубней, чтобы утолить свой голод. Были очень обрадованы, когда в мовчарной земле нашли клубни, похожие на клубни картофеля. Обрадовались такой счастливой находке. Кое-как клубни очистили и начали есть. Находка оказалась очень опасной. От съеденных этих клубней мы почувствовали в желудках страшные боли. В санчасти сделали анализ тех клубней, которые были нами съедены. Они оказались клубнями растения, которое называется «туби-роза», и очень ядовитыми.

Переход в Байдаевку – Зыряновку

В Абагуре мы прожили около месяца и этого уже было достаточно дня того, чтобы нас, заключенных, перегнали на другое место работ. День был солнечный и не особенно холодный. Зима ушла. Следы снега скрылись, оставив много воды во рвах и разных низких местах. Земля местами начала подсыхать. Вокруг лагеря серела прошлогодняя трава. Вывели нас из лагеря и приказали располагаться на сухой траве и кочках у самого проволочного заграждения. С удовольствием сажусь на кочку, покрытую сухой травой. Даже и сухая трава манит к себе несчастного заключенного, который соскучился по волюшке и природе.

Подставляю свое исхудалое лицо под дуновение весеннего ветерка и солнечных лучей, смотрю на нежную зелень молодой травки, которая начала вылезать из влажной земли и предаюсь своим мечтам о своей далекой жизни, об отобранной воле, о прошлом и о дорогих лицах родных и знакомых, утерянных, возможно, навсегда.

Охрана (конвой) не была так вооружена, как всегда при охране нас во время работы или переходов. Часовые не держали свои винтовки на изготовку. В нескольких шагах от нашей группы, сидели два начальника и вели между собою разговор. Вблизи начальников лежали на траве мои приятели заключенные. Каждый из них напрягая свой слух, чтобы подслушать их разговор.

Авось услышат что-нибудь для нас приятное. Ужо ходили упорные слухи о том, что суд СССР не нашел веских доказательств о наших преступлениях, на основании которых можно было бы нас осудить как врагов Сов-режима, а потому нас должны были освободить или вернуть в то государство, где остались наши семьи. Один из начальников говорит другому: «а что ты так распустил заключенных, ведь они смогут и разбежаться». А другой ему ответил, что им нечего разбегаться, ибо уже недалек тот день и час, когда они законным путем будут отпущены на свободу. Мои бедные друзья подошли ко мне и сообщили мне приятную новость.

Я таким слухам не верил и предупредил приятелей, чтобы и они не были легковерными. Я знал лучше, чем кто либо, что такое русские коммунисты, насколько они кровожадны, жестоки, лживы и сколько они охотились за нами с 1920 года, и теперь только при помощи англичан им удалось прибрать нас к своим рукам. Выпустить нас из своих кровавых лап они так легко не выпустят, пока еще жив их главный кровожадный палач Сталин, А эти ложные слухи всегда распускаются коммунистами, когда возможны побеги заключенных, а в особенности весной, лотом и осенью. Заключенные все же верят этим слухам и с большим нетерпением ожидают того счастливого дня, когда им скажут, что они свободны и смогут вернуться к своим семьям.

В такое счастье я все же не верил. Оно может осуществиться только тогда, когда Сталин умрет или его умрут.

После часового отдыха походным порядком мы двинулись к Байдаевку. Охрана наша состояла из двух человек и то без винтовок.

Только теперь мы почувствовали себя до некоторой степени свободными. Свободной грудью вдыхали в себя свежий весенний воздух. Солнце приятно ласкало нас своими теплыми лучами. Даль степная манит заключенного к себе, вызывая неисполнимые желания. Придорожные кусты мирно стоят, отдыхая от шалуна ветерка, который где-то загулялся за пригорками. Как приятно, как хорошо идти свободно, идти без ненавистных вооруженных конвоиров.

Вся природа кажется такой милой и приятной, что не хотелось бы с нею расставаться, но всему приходит край. Вдали уже показалась Байдаевка. Шаг за шагом приближаемся к ней. Вот и она. Как не хотелось бы входить в эту деревню, которая, как нам говорили, наполнена сторонниками Сов-власти. Как хотелось бы остаться в поле, подобно свободному ветру, но охранники нас ведут в деревню. Вошли мы в грязные и пустые улицы деревни Байдаевки. Тротуаров нигде не видно. В центре деревни стоит угрюмая деревянная церковь со скворешницой вместо креста. Церковь приспособлена под какой-то склад. Тяжело смотреть на это кощунство.

Проходим через Байдаевку и идем на деревню Зыряновку, которая находится в 3–4 км. от Байдаевки. Зыряновка расположена под довольно высоким выступом, который кажется огромной стеной котлована. Над выступом раскинулась беспредельная сибирская степь.

Спешить мы не спешили, но все же, как мне показалось, пришли очень быстро к знакомым нам заборам и воротам с проходной.

После небольших Формальностей лагерная охрана открыла ворота и мы вошли в интернациональный лагерь. Здесь были размещены побатальонно: поляки, венгры, немцы и мы, офицеры русские и казачьи старой и новой эмиграции. Отвели нам бараки.

Разместились и началась старая наша лагерная жизнь на новом месте, полная невзгод, лишений и приключений. Как я уже сказал, что состав заключенных был интернациональный. Введена была чисто военная муштра. Вечером после работ все должны были заниматься маршировкой, каждый батальон отдельно и с песнями на своем языке.

И вот из-за неприглядных и высоких заборов неслись на сибирские просторы разноголосые и разноязычные команды и песни, большинство которых не были понятны местному населению. Шаг отбивался ослабевшими ногами очень слабо. Из гортаней неслись едва слышные звуки, а потому песни не были Соевыми, как когда-то удалых песен, а что-то непонятное и получалось, что вместо «ура» вылетало «караул».

Желудки пусты, сил нет, но петь должен иначе покажут тебе «кузькину мать» и то так, что и десятому закажешь. После часа маршировки, шли мы на ужин. Со звериной жадностью заключенные набрасываются на свои порции в мизерном размере и очень бедные по своей питательности, на столах оставляем вылизанные чашки, а уходя из столовой, все посматривают на окно, через которое выдается горячая пища. Не даст ли повар знак за получением добавки, что случается не очень редко. В 9 часов вечера делается проверка и ложимся спать.

От скудной пищи кишки «играют марш», а потому усталые от работы заключенные не смогут долго уснуть. Болью рабы страдают не только от голода, но и от бессонницы. От голода заключенные опять начали опухать. Желудок требует свое, но напрасны его требования. Советская бесчеловечная власть старается всякими способами избавиться от своих врагов. Одних она уничтожает пулей в затылок, других голодом и бесчеловечным трудом.

В лагерях заключенных нельзя и за деньги достать чего нибудь съестного, чем бы можно было утолить мучительный голод.

Несколько слов о нашем лагере. Лагерь существовал до нашего прихода, но с незначительным количеством заключенных. В ожидании нашего прихода были спешно построены новью большие бараки.

Двор был довольно большой, но третья его часть была покрыта водой и болотными зарослями. За забором лагеря свободно паслись журавли и аисты. Прохаживались по мелкой воде, как английские гренадеры, запуская свои длинные носы в болотною грязь. До нашего прихода эти болотные птицы залетали и в лагерный двор, но с нашим приходом они болотную часть двора оставили для нас.

Наша голодная братия сразу же приступила к обработке болотного участка. Пусть читатель не подумает, что мы решили заниматься огородничеством. Нет, мы решили заниматься том, чем занимаются свиньи, т.е. в болотной грязи находить съедобные корни болотных трав или что нибудь другое съедобное, не брезгуя и лягушкой.

Занимались тем, чем и лагере Абагур. В болотной воде росла трава или бурьян на вид георгины с корнеплодами похожими на картофель. С большим усердием начали палками извлекать из грязи эти клубни. Клубни спешно были очищены от грязи и с аппетитом начали поедаться. Быстро радостное настроение от находки сменилось ужасом. В желудке появились страшные боли и многие несчастные повалились на землю. Два человека померло, а остальных лагерные доктора спасли. Эти корнеплоды оказались очень ядовитой «Туби-Розы»!

Вся трава в нашем дворе была съедена заключенными. Если бы это не было сделано на моих глазах, то я бы сказал, что траву съели животные.

С наступлением весны начались работы в огородах начальствующих лиц. С завистью приходилось смотреть на тех заключенных счастливчиков, которых начальники брали к себе на работы. Каждый надеялся, что, если начальник не зверь или он имеет сердобольную жену, то накормят ого, но такое ожидание не всегда оправдывалось и З/ка возвращался в лагерь голодным и уставшими.

Однажды улыбнулось счастье мне и войск. старш. Константину Волкорезу. Начальник взял нас вскопать ему в поле огород. Усердно принялись за работу. Копаем, а глаза наши бегают по траве, выбирая какая трава может быть вкуснее. Ну, вот, слава Богу, хозяйка разрешила нам отдохнуть пару минут. Мой друг сразу же стал на колени и принялся щупать траву и в рот. Следую и я примеру своего друга, чтобы утолить, хотя бы травой, свой мучительный голод. Вблизи нас паслись коровы, которые враждебно посматривали на нас потому, что мы поедали тот корм, который предназначен для них, а не для людей. Это были минуты нашего отдыха.

Подошло время засаживать лагерное поле картофелем. Все с большой охотой соглашаются идти на посадку картофеля. Отбирается бригада заключенных, более здоровых на вид, и под усиленным конвоем отправляемся на поле, предназначенное для посадки огородных; растений. Душа радуется при виде просторных и свободных полей.

Вот и наше уже вспаханное поле. Одной группе заключенных дают мешки с нарезанным картофелем, а другой большие сапы, чтобы ими делать ямки. Работа началась. Бросаем картофель в ямки и ногами загортаем землей. Агрономы и конвоиры внимательно следят за работой З/ка, чтобы мы не ели картофель. Но куда им уследить за голодными: голод сильнее их приказаний и угроз. Во время работы нагибаемся так, чтобы никто из наблюдающих не заметил, что многие куски картофеля попадают нам, а рот, а не в ямку. Это делалось так ловко, что никто не мог заметить, и мы довольные тем, что с полными желудками возвращаемся в лагерь. Очень жаль только, что посадка картофеля бывает только раз в год.

Как свеча догорает, так догорала и жизнь и здоровье всех заключенных. Заключенные делались людскими тенями, с большим трудом передвигались и ко всем этим несчастьям страшно опухали. Последнее постоянный спутник голода. От заключенных комендантом лагеря был назначен Вл. Миролюбов, который у лагерного начальства пользовался уважением. Надеясь на последнее, он на собрании заключенных, на котором присутствовало и лагерное начальство, заявил, что заключенные голодают и что необходимо не только увеличить рацион, но и сделать его более питательным, в противном случае заключенные через короткое время сделаются нетрудоспособными, что не в интересах Сов-власти. На следующий день Вл. Миролюбов, за смелое свое выступление в защиту заключенных, был переведен в рабочую бригаду для тяжелых работ. На работе Вл. Миролюбов покалечил пальцы на руке. Комендантом лагеря от заключенных был назначен Василий Лупевко, который, к нашему большому несчастью, оказался ревностным сотрудником начальства и старался ему услужить. Многим заключенным он сильно напакостил.

Многие заключенные уже почувствовали, что жизнь их догорает, что смерть с острой косой стоит за их плечами. Так, однажды, Борис Петрович Колпаков, из Екатеринодара, ярый ненавистник красных владык, чувствуя страшную слабость, сказал мне: «Павел Евтихиевич, Вы вернетесь за границу к своей семье, не забудьте сказать там, что меня коммунисты не согнули, но чувствую, что они меня сломают, как сломали многих». В этом лагере от истощения умерли мои хорошие друзья войсковые старшины Константин Волкорез, станицы Новотитаровской и Гаврыш и многие другие.

Похороны войск. старш. К. Волнореза

Мой хороший друг войск. старш. Константин Волкорез, кубанец, не дождался, бедняга, светлого дня, дня освобождения, и убитый страшным горем и таким же истощением отдал Богу душу в противном лагерном бараке. Отнесли его тело в Сан-часть для вскрытия.

Мы его тело приняли, а гробу с распоротым животом и прикрытым простыней. Я с тремя заключенными взяли гроб и понесли к лагерным воротам. У ворот стража нас остановила и приказала гроб поставить на землю. Приказание стражи мы выполнили. Начальник стражи взял в руку специальное копье, подошел к гробу, приподнял простынь и, не обращая внимания на то, что в гробу лежит труп как из воска с распоротым животом, проткнул копьем несколько раз труп, прикрыл простыней и приказал идти на кладбище.

Взяли мы гроб на плечи и пошли на кладбище. До кладбища не было так далеко и труп мертвого друга не был так тяжелый, ибо от продолжительной голодовки остались только кожа и кости.

Шаг за шагом уносили его на вечный покой. Тонкая струйка сукровицы просачивалась через щель гроба и оставляла след на утрамбованной дороге. Перед нами на возвышенности показалось братское кладбище заключенных, довольно обширное и очень густо усеянное большим количеством могилок. Яма уже была вырыта. Каждый про себя прочитал молитву, простились с умершим другом и его труп вывернули в зияющую яму. Бросили по горсти земли, взяли гроб с простыней и отправились в санитарную часть лагеря.

Проходя между могилками, невольно в наших головах возник вопрос: А сколько таких обширных братских кладбищ появилось на бесконечных просторах Сибири, где находятся кости миллионов жертв красных палачей.

С тяжелым чувством возвращаемся в ужасную лагерную обстановку без одного своего соратника. У нашего покойника К. Волкореза в далекой Югославии осталась жена и юноша сын. Они его ждут. Они еще не знают, где их муж и родной отец нашел себе вечное пристанище и отдыхает от всех мирских сует и невзгод, вдали от родных, близких знакомых, от родной своей станицы Новотитаровской и родного своего Кубанского Края.

Царство ему небесное и вечная память, «Спи, наш дорогой соратник». Да будет тебе пухом сибирская земля. Раскрыла свои объятья мачеха Сибирь и на веки вечные приютила тебя горемычного.

Уходят один по одному, а на их место приходят новые и новые и продолжают выполнять свой рабский труд на человеконенавистническую Сов-власть.

Побеги из лагерей Зыряновки

Побеги из лагерей заключенных – святое геройское дело лагерника. На такой довольно рискованный побег пускается только тот, кто имеет крепкую душу, сильную волю, неугасимую любовь и стремление к волюшке и свободе и кто считает, что жизнь в рабстве ничего не стоит, а потому для такого лучше умереть или быть свободным, а не рабом. Многие все же, рискуя жизнью, убегают и скрывают свои следы, но многие за неудачный побег, будучи пойманными, платят своим здоровьем, а часто и жизнью. Нас предупреждали и отговаривали не делать побегов потому, что побеги очень рискованное предприятие. Один начальник лагерного отделения, который не советовал нам делать побеги, попал на скамью подсудимых, а после суда в лагерь как заключенный. Этот случай произошел в одном из лагерных отделений главного лагеря в гор. Прокопьевск.

Майор Лютов однажды сказал нам так: «Совершая побег, вы убежите из малого лагеря, а попадете в большой. Ведь Советский Союз это – сплошной огромный лагерь». Несмотря на такое предупреждение, смельчаки все же находились и заметали свои следи. Те беглецы, которых иногда ловили при помощи собак ищеек, переносили страшные побои. Их избивали до полусмерти, калечили и выволакивали, как падаль, на сборное место. Выстраивали всех заключенных и без конца, с пеною у рта, выкрикивали, или вернее извергали, поток слов, сопровождаемых матерщиной, указывая на бесчувственные тела пойманных беглецов, угрожая такой расправой каждому пойманному беглецу.

От похабных, крайне безграмотных и угрожающих речей красных начальников, у нас появлялся не страх, а отвращение. Такому избиению подвергались те заключенные, кого поймает свой конвой, т.е. тот, под охраной которого находился беглец. Если же беглеца поймает конвой другого лагеря, то конвой, не совершая над беглецом физической расправы, передают беглеца начальнику того лагеря, в котором числился беглец. Начальник, не подвергая беглеца физической расправе, сажает в изолятор на две-три недели, а иногда и больше, и по выходе из изолятора зачисляет в рабочую бригаду для тяжелых работ.

Сотрудники советской власти

«Зима не для того, чтобы зверя запугать, а для того, чтобы всяк зверек свой след показал», так говорит сербская поговорка.

Так и в лагерях заключенных можно наблюдать подходящие явления. Условия тяжелой лагерной жизни часто заставляют слабодушных, а в особенности корыстолюбивых, показать свою изнанку с отрицательной стороны, т.е. какова их душа, каков их характер и на какую подлость они способны. Многие не считались со своим офицерским званием, сделались сотрудниками красных лагерных начальников и занимались гнусными и предательскими доносами на своих братьев офицеров и соратников прямо или косвенно. Из таких отрицательных типов особенно ярко выделялся так называемый хорунжий П. Куропятник, который занимался не только доносами, но ловил беглецов из лагеря и препровождал несчастных лагерным начальникам. За поимку и передачу беглеца П. Куропятник как Иуда Искариотский, получал от лагерных властей сто рублей.

Этих людских отбросов заключенные страшно ненавидели и при всяких удобных случаях их ликвидировали. Предатель Куропятник, чудом уцелел и в 1956 году вышел на свободу.

За предательскую деятельность он Сов-властью был назначен завгаража в одном из больших автогаражей в Краснодарском Крае.

На досуге

В теплые летние дни, свободные от работы, заключенные уходили из барачных помещений, чтобы подышать свежим и чистым воздухом.

Располагались в тени деревьев, вблизи двух-этажного лагерного здания, на траве, которая оказалась не съедобной. Охраны возле нас не было»

Сибирское солнце приятно грело. Для несчастных белых рабов в царство красного сатаны оно не жалело своих теплых лучей, приятно согревавших наши исхудалые тела. Ветерок, где-то перепрыгнувший через небольшой гребень сибирской возвышенности, щекотал наши бледные лица и игрался с лохмотьями нищенской одежды заключенных, которая но смогла местами прикрыть нашу наготу.

От нас ветерок улетал дальше с тем, чтобы встречным людям рассказать о том, что он видел на свободных полях, а главным образом в трудовых лагерях Сов-власти, в которых заключенные живут в ужасных условиях.

Заключенные расположились на зеленой траве небольшими группами, принимая различные позы, и начали делиться своими воспоминаниями и жаловаться на свою лагерную жизнь. О последнем меньше всего было сказано, ибо все заключенные переживали одни и те же лишения. Вспоминали о своих семьях, оставшихся на произвол судьбы и совершенно беззащитными, об эмигрантской жизни, о жизни в родных станицах и т.д.

Вблизи нашей группы лежали на траве три казака Ал. Калюжный, войск. старш. Н. и есаул Андрей Калюжный. Лица их были мрачными и печальными. Всматривались один другому в лицо как-будто старались отгадать то, о чем каждый из них думал.

Вдруг братья начали потихоньку петь. К нашим ушам стала доноситься очень приятная и довольно унылая мелодия украинской песни

Пение сначала было довольно тихим и осторожным, как ход человека по тонкому льду, а потом пение усиливалось и три казака уже запели нормальным голосом. В своих песнях пели о славной и вольной жизни своих предков запорожских казаков и об их тяжелой жизни в турецких тюрьмах. О последнем пели со слезами на глазах, ибо как братья Калюжные, так и мы все, заключенные, переживали то, что запорожцы переживали в турецкой неволе.

В своих песнях вспоминали о своих дорогих родителях, женах и детях. Тенорок Ал. Калюжного звонит как колокольчик и заливается соловьем и берет очень высокие ноты, а братья ему помогают вторым тенором и басом. Пение было очень стройным и приятным для слуха. Сильный бас Андрея Калюжного стонет и часто переходит в октаву и передает боль своей души слушателям.

Затихли все и ползком, как-бы не вспугнуть кого-то, белые невольники окружили певцов и вокруг них воцарилась полная тишина.

Все превратилось вслух, только певцы продолжают петь, никого не замечая. В одной из песен были такие слова: «На гроб мой ты приходить не станешь, забудешь прах ты мой в земле». Стройные аккорды звучат с укором. От пения и от выраженной в нем печали у заключенных до боли сжимается сердце.

Каждый знает и ставит себя в положение умирающего вдали от родных и родных станиц, куда умершему уже возврата нот.

Звучат новые аккорды с просьбой к дорогой жене: «Приди, приди на гроб, мой милый, в часы печали отдохнуть, приди, приди на гроб унылый, приди поплакать и вздохнуть». Но никому, конечно, не прийти на наш гроб в далекой Сибири, а аккорды и дальше умоляют, просят: «Твоя слеза на гроб мой капнет и травка вырастет на нем, моя душа молиться станет всегда о имени твоем».

Вздохи слышатся и многие вытирают непрошеные слезы со своих глаз. Аккорды стихли, но, не умерев, снова ожили, но уже в мажорном тоне и до наших ушей долетает игривая черноморская песня: «Выйды Грыцю на вулыцю. Выйды Коваленко, заграй мэни в сопилочку», Заливаются сильные тенора, старательно выговаривая слова игривой песни.

Гудит колоколом, то стихая, то усиливаясь, бас Андрея Колюжного. Лица слушателей проясняются, появляются улыбки на лицах, а молодежь, не желая считаться со своей слабостью, готова пойти и в пляс. Все еще слушают с ожиданием, не продлится ли игривая песня, а с вышки наш «телохранитель» заорал во все горло: «Что стали, давай, давай, еще пойте».

Голод

Мы совершенно были изолированы от свободного мира и слишком скудные вести доходили до нас через высокие лагерные заборы.

Если иногда и получали какие-нибудь новости, то от своих лагерников, которые большими группами посылались для временных работ в колхозы. Вот от этих заключенных мы узнали, что в 1947 году был большой голод. Рассказывают, что там, где они работали, одна мать бросила под поезд двух своих детей и сама тоже бросилась под поезд из-за голода, который царил в то время.

Завербованные

Электромеханическая мастерская, в которой работала наша рабочая бригада электриков, слесарей, формовщиков, литейщиков и кузнецов, находилась возле шахты, в которой работали вольные. Среди них работало много «вольных» девушек, которые прибыли сюда по вербовке. Мне удалось с некоторыми из них поговорить.

Большинство из них со средним образованием. Были и такие, которые окончили медицинские факультеты. Им сулили горы всяких благ, а копа привезли их сюда, то вытряхнули, как из мешков гнилую картошку. Всем обещали хорошо оплачиваемые места: кому в госпитале доктором, кому сестрой милосердия, кому инженером, а кому техником. Все обещания красных правителей, как и всегда, остались обещаниями, а девушки оказались выброшенными на произвол судьбы голодными, бесприютными.

Чтобы не умереть от голода, девушки вынуждены были поступить на работу в угольные шахты. В шахтах Абашево №1 и 2 таких несчастных девушек было еще больше. Многие, чтобы не умереть от голода в далекой Сибири, занялись проституцией.

Вот как Советская пролетарская власть беспокоится о своей интеллигентной молодёжи.

Оставляем Зыряновку

Как ни тяжело живется в лагерях, но обращая внимания на все ужасы лагерной жизни, время, как будто спешило с потерей здоровья отодвинуть нас от молодости. Год нашего пребывания в лагере Зыряновка прошел довольно быстро и наш интернациональный лагерь красные правители начали расселять.

Поляков отправили на одну сторону, Венгров – в другую, а нас с Немцами в третью. Забрав свои жалкие пожитки, двинулись походным порядком в путь. Но было особой охоты идти в неизвестность, но ничего на поделаешь.

Наступление осени

Поля оголились и наежились стерней, еще не сбитой малочисленна рогатым колхозным скотом. Ветер лениво гуляет по опустевшим полям, собирает попавшуюся ему на пути паутину и несет ее куда-то вдаль и украшает попавшиеся ему на пути кустарники или деревья. Придорожные березки качают своими верхушками, окрашенными в новые золотистые цвета. Птицы собираются в большие стаи и приготовляются к отлету в теплые края, где они не смогут найти такое обилие пищи, какое находили в СССР на колхозных полях.

Многие колхозные поля из за нехватки уборочных машин и комбайнов не убирались и урожай погибал или под снегом или обирался следующей весной.

По небу острым угольником с криком «урлю, урлю», как будто прощаясь с кем родным, медленно взмахивая крыльями, как пловец «бабайками» (двойными веслами) плывут в голубой синеве, как в огромном тихом озере, летят на юг журавли. Дикие гуси, подобно журавлям, выстроились за своим вожаком в две расходящиеся полосы, с редкими выкриками устающих, высоко над нами плавно летят к тому же теплому краю.

Крики постепенно затихают и они исчезают в голубой синеве неба. С жадностью впиваюсь глазами в улетавших зольных птиц. Вольные птицы, вольные как ветер, куда хотят, туда и летят. А мы несчастные белые рабы плетемся за вооруженными красными палачами, подгоняемые матерщиной или ударами приклада винтовки в спину.

Одному только Богу известно, куда мы плетемся, но, во всяком случае, плетемся не к добру.

Прощайте вольные птицы, отнесите от нас привет свободному миру и расскажите ему о наших мучениях в «Раю» красного московского правительства. Скажите миру, что мы, антикоммунисты, еще живы и не теряем надежды, что мир подымет свой голос в нашу защиту и потребует от Сов-власти нашего освобождения, ибо мы боролись против человеконенавистнической красной власти не только за Волю и Долю порабощенных коммунистами народов, но и за спасение всего свободного мира от красной опасности.

На свое освобождение из трудовых советских лагерей у нас надежды мало. Мир занят своими личными делами, а о страданиях порабощенных красными народов ему думать некогда. Вспомнит о наших страданиях только тогда, когда сам окажется в нашем положении, но будет уже поздно. Те мировые «гуманисты», которые кричат о защите прав человека, спят убаюканные советскими достижениями в науке, а главным образом в вооружении. До нас миру нет дела, находящихся в лапах красного дракона.

Многие западные политические деятели были опьянены своим союзом с Советами и успехами в борьбе против Гитлера, а потому охотно выдавали непримиримых врагов коммунизма московским красным палачам и тем самым увеличивали число заключенных советских трудовых лагерей. А многие утешали себя тем, что его хата с краю и он ничего не желает знать.

Коммунисты не дойдут до его хаты. Если мировые политики будут рассуждать так и дальше, то коммунисты доберутся и до его хаты и вздернут на веревку. Вам толстокожим не избежать переживать тех ужасов, какие пережили и переживают порабощенные коммунизмом народы.

Километры уходят под нашими ногами и дорога, покрытая пыльной пеленой сотнями ног заключенных, которые не в силах поднять ноги, а волокут ноги по пыли. Поднятая пыль видна на довольно далекое расстояние.

Новокузнецк в 1948 году

Вдалеке показались лачуги городка Новокузнецка. Конвоиры требуют от нас ускорить шаг и каждое приказание с большой злобой сопровождают матерщиной. Чтобы не получить удар в спину, все З/ка напрягают последние усилия, чтобы не отстать от конвоиров. Живым потоком вливаемся в улицу города.

Перед нами вырастает высокий забор лагерного отделения №10. Широко раскрылись ворота. Вышли к нам приемщики, пересчитали и развели по баракам. Жизнь в лагерном отделении №10 не отличалась от жизни тех лагерных отделений, где нам пришлось побывать.

Безработицей нас не баловали, а наоборот эксплуатация нас шла полным ходом, не считаясь с нашим прогрессирующим истощением и упадком физических сил. Из нас выжимали последние соки. Работая в одном машинно-ремонтном заводе, часто я посматривал на возвышенность, которая полудугой окружала город с западной стороны.

На возвышенности виднелись развалины стен крепости, в которой, по преданию, отсиживал писатель Достоевский, но не в таких ужасных условиях, в каких сидели мы, политические преступники, в советском «раю».

Советский режим в своих жестокостях и зверских расправах со своими политическими противниками перещеголял все режимы, какие только были и какие знает человечество земного шара.

Осень прошла довольно бистро, благодаря теплому времени. Настала холодная сибирская зима.

От Геса пришло требование лагерному начальству в спешном порядке прокопать траншею глубиной 21/2 метра и шириной 5–6 метров.

По этой траншеи должны были проложить электрические кабеля к другим заводам. Для этой работы назначили нашу рабочую бригаду.

Страшные морозы гуляют ночами, ища себе работы на реках, озерах, да и городах не забывали прогуляться и испробовать свое право и силу. Нападая на людей, в первую очередь старались проверить убогое одеяние, щипнуть за нос, щеку, ухо и прогуляться по остальным частям тола, плохо прикрытым лохмотьем. Беда была с теми, кто, выбившись из сил, сядет отдохнуть и уснет. Лютый мороз так поиграется со спящим, что он и не проснется. Такие случаи бывали у нас заключенных на зимних тяжелых работах.

Сибирские холода

О морозах я узко писал, но считаю необходимым написать пару слов о том, как заключенные лагерники переносили эти сибирские морозы. Рано утром отобрали 20 человек заключенных для погрузки железа. До моста предназначенных для нас работ нужно было пройти 8 километров. Снег поскрипывал под нашими сапогами. Со всех сторон мы были охраняемы конвоирами, которые были в валенках и тепло одеты. Морозный воздух мы легко переносили и то только потому, что мы шли довольно ускоренным шагом. Нам даже было тепло, а некоторые из нас даже и вспотели. К месту мы пришли довольно быстро. Нас подгоняли не матерщина и выкрики конвоиров, а сибирский мороз. Вошли мы во двор, в котором видны были большие кучи полезного лома земледельческих машин, прикрытые толстым слоем снега. Двор окружен высоким забором и часовыми.

Ждем грузовые машины, которые должны были прибыть к нашему приходу. Мороз начинает давать о себе знать. Старший конвоир нас успокаивает тем, что машины должны сейчас быть здесь. Ждем час, но дальше уже нот терпения: мороз донимает нас. Забирается под наше убогое одеяние, которое только прикрывает нашу наготу, но не согревает. Добирается до нашего костяка, прикрытого только кожей, а не мясом без малейшего количества жира. Сапоги мороз так заморозил, что нельзя их согнуть. Стучат как костяшки. Ноги деревенеют и начинают болеть. Слёзы от мороза начинают выступать. Все время приходится вытирать глаза и нос. Все начинают прыгать, бегать, стучать сапогами о мерзлую землю и железо, бить руками о свои бока и руку об руку.

Танцами и бегом на месте занимались до 3‑х часов дня. Машины так и не пришли. Конвой приказал нам построиться. Окоченевшие и промерзшие построились с трудом. Чтобы, как можно скорее согреться, мы двинулись не шагом, а бегом. Тяжело было бежать с одеревеневшими сапогами и ногами. Это нас и спасло от простуды и др. заболеваний.

Рано утром, еще далеко до рассвета, нас подняли и приказали построиться в колонну и отвели к месту работ. На дворе темно и конвоиры боятся, чтобы кто из заключенных не воспользовался темнотой и не совершил побег. Конвоиры подвели нас к большому зданию Гес и приказали сесть на тротуаре у самой стены.

К нашему счастью кто-то догадался выбить стекла из окна подвального помещения Геса, откуда валил горячий воздух. Вся бригада прилипла к стене у окна, чтобы не мерзнуть так, как мерзли вчера.

Если отойдешь от окна на 2–3 метра, то становится трудно дышать, до такой степени от мороза воздух разрежен от влаги. До наступления полного рассвета мы блаженствовали, но как только рассвело, нас уже ожидали кувалда, железные клинья, ломы и кирки.

Рядом с нами работали женщины, но этот тяжелый труд не для женщин да еще истощенных голодом. Земля от сильных и продолжительных морозов промерзла на целый метр. Она сделалась крепче камня. Только при помощи кувалды (большой молот), железных клиньев и лома можно откалывать небольшие куски. Рытье траншеи подвигалось очень медленно. Откалывая куски мерзлой земли и выбрасывая в сторону, мы выкапывали совершенно целые медные котлы, электрические провода и совершенно новый электрический мотор. Эта работа на сильном морозе и мерзлой земле многим из нас останется навсегда в памяти.

Теплая сибирская осень прошла довольно скоро, но снежная и суровая зима оставили о себе воспоминание на долгие и долгие годы. Наступила и весна 1949 года, которая всем нам принесла разочарование и очень нас опечалила. Большую семью офицеров старой эмиграции начали разбивать на небольшие группы и расселять по разным лагерям Сибири и другим окраинам СССР.

Нашу группу в 20 человек погрузили в две грузовых машины и под усиленным конвоем повезли в неизвестном нам направлении. Через несколько часов езды ми увидели населенный пункт. Это оказался городок Кисолобка. Объехав вокруг города, машины остановились у высоких ворот с таким же забором. Сразу же было видно, что нас привезли в лагерь. В проходную нас начали вызывать по списку. С неопределенным чувством ожидали чего-то и не хотелось верить, что нам сообщат не особенно приятную новость, что ничего плохого нам здесь не сделают, а может быть нас здесь обрадуют тем, что сообщат о нашем освобождении и отправке в то государство, где мы прожили годы нашей эмиграции и где остались наши семьи.

На последнее у нас была, хотя и маленькая надежда и то потому, что советский суд отказался нас судить. Но каково было наше горькое разочарование, когда нас вызывали, как я уже писал, по одиночке и сообщали о «милостивом» пожаловании каждому из нас срока ого заключения в исправительном трудовом лагере в 25 лет.

Как я уже сказал выше, что советские не нашли возможным судить нас, а вот «гениальнейшему» Ёське «пришла гениальная» мысль как покончить с белыми бандитами, как нас всегда называли в Советском союзе. Сталин приказал создать особое совещание, которое без всяких судов должно было «обтяпать» это дело.

Сказано – сделано. 22 сентября 1948 года наша судьба была уже решена, но от нас это тщательно скрывалось. Товарищи мои, после сообщения им «великой сталинской милости», были морально так убиты, что сделались молчаливыми и но хотели отвечать на вопросы.

Вызывают меня, читают постановление «ОСО» (Особое совещание от 22 сент. 1948 г., и «великодушно» дарят мне «целую катушку», т.е. 25 лет заключения. Я улыбаюсь саркастически и говорю: маловато! Исполнители воли «отца народов» переглянулись, а девушка из состава «исполнителей» посмотрела на меня и спросила: Почему маловато, неужели Вы такой большой преступник, что этого мало? В том то и дело, что я никакой не преступник, а вы так «щедро» разбрасываетесь четвертаками – полной катушкой.

Мне было смешно, что до какой степени дошел их идиотизм, что они забыли и меру своим наказаниям. Сделались не в меру расточителями жестокостей, к которым люди уже привыкли, сжились и не боятся их, а «преступность» в их прославленном коммунистическом социалистическом «земном раю» все растет и растет.

Когда нам были объявлены наши сроки наказаний, то нас ввели в лагерь. С этого момента мы стали «настоящими и полноправными» лагерниками и совершенно бесправными людьми, т.е. мы превратились в настоящих белых рабов. Мы не должны забывать, что мы являемся их бесправные и беззащитные враги и, как таковые, ни на что не имеем права претендовать и жаловаться.

Я чувствовал, что, попавши в лапы красных палачей, но ищи справедливости и милосердия. Но не сидел сложа руки, а пробовал протестовать и подал заявление о том, что если меня считают международным преступником, то пусть меня судит международный суд, потому что я не являюсь гражданином СССР, не воевал на Сов-территории и жил под покровительством Лиги Наций, Заявление мне было возвращено с резолюцией, что я осужден правильно о чем мне и было сообщено.

Из этого следует заключение, что мы не имеем права жаловаться, а должны тянуть лямку пока работает твое сердце.

Состав заключенных этого лагеря состоял, главным образом, из казачьих офицеров, казаков и небольшого числа бывших советских офицеров. Урки с блатными и здесь кишели как черви, которые являются страшным бичом лагерников. Среди заключенных было несколько женщин (культ, кружка).

Одного дня я стоял вблизи землянки-барака и услыхал женский крик, который доносился из землянки. Я бросился в землянку. Землянка была пуста, и только в тёмном углу землянки я увидел группу борющихся фигур. Подбегаю и вижу, как блатняки набросились на девушку лет 16-ти и пытаются ее изнасиловать. Со звериной ненавистью я заорал на них. От неожиданности эти выродки оторопели и выпустили из рук свою жертву. Несчастная девушка с быстротою серны выскочила из землянки.

Это в лагерях является вполне нормальным явлением потому, что оно проходит безнаказанно. Никто из лагерного начальства на это не обращает никакого внимания. Об этом случае я рассказал одному старому лагернику. Он посоветовал мне на это не обращать внимания и не защищать несчастных заключенных девушек. В противном случае могу я и поплатиться жизнью. Он, оказывается, был свидетелем подобного случая. Было это в одном смешанном лагере. Пригнали в лагерь трех монашек. Одна из них была пожилая, а две – молоденькие и довольно красивые. Блатные сразу же набросились на них среди лагеря и на глазах многих обитателей лагеря.

Монахини сразу стали на колени и с поднятыми руками к небу усердно молились Богу. Нападающие опешили и отхлынули. Свое нападение повторили и опять отступили и только за третьим разом разорвали эту несчастную тройку и, как дикие звери, поволокли свои жертвы в блатняцкие лагерные притоны, как это делалось еще в дикие времена, и никто не смел вступиться в защиту монахинь.

Лагерное начальство дало уркам и блатным (не официально) неограниченные права. Оно только тешилось такими гнусными и жестокими расправами над заключенными. На стоны, вопли и протесты заключенных на проделки урок старалось не обращать внимания и делалось глухим. Начальство только было очень довольно, что и урки помогают им терроризировать, издеваться и даже уничтожать врагов коммунистической власти. Это только одно было в их красных отупелых мозгах.

Урки, блатные и «суки» – страшный бич лагерей. Лагерник не мог сносить приличную одежду или сапоги, чтобы у него не отобрали ее эти выродки, заменив старым тряпьем. Посылка или передача, направленная лагернику, попадает сначала в руки этих паразитов. Они ее делят между собою и будет очень хорошо, если хотя небольшая часть посылки попадет хозяину. Этот пострадавший лагерник, приобретает от урок покровительство, и защиту. Но все это, – мыльный пузырь.

Они, как я уже сказал, имели неограниченные права (неофициальную) над лагерниками, включительно до убийства, но и среди них не все было в порядке. Они поделились на две группы: урки (закоренелые и прославленные воры) со своими блатными (еще не вполне настоящими ворами и не признанными их законом. Они еще являются учениками – ворами). Суки такие же паразиты, как и урки, но только они состояли на службе у начальников лагерей в качестве осведомителей, вот почему они и получили такое название.

Они не подчинялись ни уркам, ни блатным. Для заключенных они были очень опасными потому, что находились среди заключенных как шпионы, доносчики и даже провокаторы. Они очень часто назначались в помощь охранникам (внутри), помощниками бригадиров и на всякие тепленькие местечка в лагере. Среди них, а вернее между урками, и суками, ведется страшная вражда, которая часто заканчивается поножовщиной и даже убийством.

По рассказам старых лагерников, прибывших из «Бухты Ванина», где была кровавая поножовщина между урками и суками, в результате которой на поле «брани» осталось около сорока человек зарезанных, а еще больше раненных, В лагере «Бухты Ванина», численный состав заключенных доходил до 10 000 человек.

Во время, моего пребывания в лагере гор. Киселевка была стычка между урками и суками, чему я был свидетелем. Во время драки несколько человек урок и суков было ранено и один оказался мертвым. Лагерное начальство на такие кровавые стычки смотрит сквозь пальцы. Мы, мол, об этом ничего не знаем, поспорили и поцарапались.

Бывали частые случаи, когда урки или блатные попадали в изолятор. Против этого они протестовали самым диким образом. Зашивали себе рты, пришивали к своему голому телу пуговицы, разукрашивали свое тело порезами и доходило даже до того, что сами себя кастрировали. Такими проделками лагерная шпана только тешилась, а урки заявляли, что они делают геройское дело среди своих товарищей. О таком героизме будет говорить весь воровской мир, как о больших героях. Дисциплина у этих преступников была очень строгая, а потому всех тех, кто не подчинялся их законам или таковые нарушал, не только очень строго наказывали, но и часто убивали.

В Киселевке мы прогнили лето с некоторыми приключениями. Насмотревшись лагерных ужасов, я решил бежать, что было делом очень трудным и опасным. Подумал я и о 25-летнем сроке своего лагерного заключения. Такой срок редко кто выдерживал. Так или иначе, до окончания срока погибнешь. Среди подсоветских офицеров я нашел единомышленников. Усиленно стали готовиться и разрабатывать план к побегу. Наша группа состояла из семи человек. Предусмотрены были все плюсы и минусы. Осталось только ждать подходящего случая. К сожалению, лагерные власти нас опередили и не дали осуществить наш побег.

Долгое время заключенных не задерживали на одном месте, а в особенности подозрительных, чтобы не дать им возможности ознакомиться с местностью, а в особенности с местными жителями, которые состояли из переселенных в Сибирь казаков. Последние очень часто помогали беглым, среди которых были исключительно казаки. Поэтому заключенных часто перегоняли из лагеря в лагерь. Так получилось и с нами. Осенью нас перевели в другое место.

Переход в лагерь «Красная горка»

Нас погрузили в грузовые машины и последние большой колонной двинулись. Дорога проходила через населенный пункт Киселевку, довольно длинное и большое селение. Машины растянулись длинной вереницей. Из каждого двора нас встречали заплаканные женщины и благословляли нас своими дряхлыми руками старухи.

Как тяжело было смотреть на этих несчастных женщин. У них тоже, наверное, кто-либо из родных мучается в советских лагерях, а может быть от истощения и переутомления оставил там свои кости.

Имея свое горе, оке оплакивают нас и наше горе.

По пыльным улицам сел. Калиновки наши машины прошли с небольшой скоростью и вышли на пересеченные оврагами сибирские степи. Свободой повеяла на нас степь, но свобода для нас неосуществима.

Поля, холмы и рвы пролетают мимо нас так быстро, что не сможешь ими полюбоваться. Ноги наши закоченели и нужно бы было их протянуть, чтобы дать возможность крови свободно циркулировать по всему телу. В грузовике так тесно, что не имеешь возможности изменить свою позу. Солнце клонится к западу. Приближается уже вечер, а скоро и настанет ночная темнота. Показавшийся вдали лес начал чернеть. С наступлением темноты показались силуэты каких-то построек, а так же и высокий забор. Всмотревшись в постройки и забор, мы заметили и сторожевые вышки. Мы уже приехали «домой».

Мы с большим трудом вылезли из машин, конвоиры нас разбили по группам и распределили по землянкам-баракам. Ночь на новом месте прошла довольно тревожно. Спалось очень плохо. Мысли: что из себя представляет лагерь и есть ли какие либо условия к задуманному побегу, не давали мне покоя. Утро. Выхожу из землянки, чтобы в первую очередь познакомиться с окружающей лагерной местностью. Населенный пункт «Красная Горка» расположен на доминирующей большой возвышенности. Отсюда, как с наблюдательного пункта, видна большая площадь окружности. Перед нами открывается полная панорама гор. Прокопьевска с его окрестностями. С возвышенности «Красной Горки» свободно можно видеть и сосчитать все те лагеря и шахты, которые находятся в окрестности города Прокопьевска.

Рано утром слышны звоны «сталинских колоколов» (подвешенные куски рельс), которые поднимают от сна лагерников для работы в шахтах. Разноголосые звоны рельс часто казалось заключенным, что в окружности нашего лагеря находится много церквей, звон колоколов которых приглашает православную паству на моление.

Наш лагерь, как и все остальные лагеря, огорожен с двух сторон очень высоким деревянным забором, а другие две стороны огорожены колючей проволокой. На каждой стороне находятся часовые вышки, на которых находились не только часовые, но, иногда, и собаки ищейки. До нашего прихода здесь жили сыны «Самурая» – военнопленные японцы. У них не было желания совершать побеги, а потому в заграждениях было много разных отверстий, через которые свободно можно было совершить вылазку. Лагерное начальство было предупреждено сексотом, что среди заключенных есть такие, которые думают совершить побег, а потому лагерное ограждение начало спешно приводиться в надлежащий вид. Все отверстия были затянуты колючей проволокой, а трава, находящаяся вблизи заборов, была скошена. Ночью и в туманы усиливалась охрана, т.е. усиливалась бдительность за лагерем. Поэтому побег из лагеря был очень рискованным. Смельчаки начали совершать побеги с места работ.

Одного дня совершило побег три заключенных. За ними спешно была выслана погоня. Одного беглеца скоро поймали. Во время погони один конвоир провалился в дыру (заброшенное окно шахты), а два беглеца воспользовались этим случаем убежали в лес. Не прошло много времени, как опять был совершен побег.

На работе в шахт-строе три заключенных захватили лагерную машину, выскочили за ворота и были уверены, что побег удался. К их большому несчастью, при переводе скоростей, машина заглохла. Выскочили из машины и стали бежать, но силы в ногах не было и стража их настигла и поймала. Наша группа состояла из заключенных разных рабочих бригад и разных мест работы. А посему нам нужно было бежать только из лагеря. Попробовали было делать подкоп, тоже не удачно. Как будто кто то из нашей группы о наших приготовлениях к побегу сообщал лагерному начальству. Наши надежды на побег рушились. Друзья мои, вижу, начали отставать и мне пришлось искать новых смельчаков.

Лагерное начальство, встревоженное побегами заключенных, начало принимать всевозможные меры и приступило к вербовке среди заключенных сексотов, которых и до того в лагерях было достаточное количество. Во всякой рабочей бригаде их было по несколько человек. Был и со мной подобный случай, который у нас вызвал большой смех. Начальник лагерной охраны Зверев пытался было завербовать и меня в качестве сексота и осведомителя.

Позвал меня к себе в канцелярию. Дал стул и начал вести разговор. Многое им было сказано о том, что он имеет большие связи с высоким начальством и при помощи этих связей свободно сможет освободить из лагеря того заключенного, кто будет ему помогать вылавливать врагов народа. Короче говоря, быть его сексотом.

Если я соглашусь, то меня сразу же назначат бригадиром, чего я всегда избегал, а потом уже и исходатайствуют об уменьшении мне срока заключения с 25 лет на 5, как это сделали с Бирюковым.

Выслушав нач. Зверева, я ему, довольно грубо ответил, что я казачий офицер и считаю за сверх позора быть предателем и шпионить, да еще на своих же братьев офицеров. На такое позорное дело я не пойду и прошу меня навсегда оставить в покое.

Еще несколько слов об урках. Последние – большое несчастье для заключенных. Были они и в нашем лагере. К нашему большому счастью начальник лагеря полковник Алферов их презирал, а потому предоставил нам, политическим заключенным, самим расправляться с ними.

По своей старой привычке, два урчака зашло в помещение, в котором жили инвалиды. Им было известно, что многие из инвалидов получают с воли пакеты, а потому решили в их тумбочках сделать шмон (обыск). Не успели урчаки открыть третью тумбочку, как на их головы и спины посыпались, подобно граду, полочные удары.

Один из них не выдержал такой щедрой инвалидской «награды» выскочил через окно, сломав себе ногу, а другого инвалиды в бессознательном состоянии выбросили во двор. Санитары подобрали избитого и отнесли в сан-часть.

Другой подобный случай. Блатной стоит возле помещения, в котором заключенные получают передачи. Заметил, что один из компании «шпана» (мелкие воришки) вышел с пакетом. Подходит к нему и предлагает пакет поделить. Шпана соглашается, но предлагает поделить в бараке, а не здесь, чтобы никто не видел. Уркан соглашается и пошел со шпаной в тот барак, в котором отдыхала его бригада (шпана). Когда шпана увидела блатного уркаша и узнала цель его прихода, то сразу же повскакивали с нар и с усердием начали бить его кто, чем смог. Избили его так, что он потерял сознание и в таком состоянии его выбросили, как и инвалиды, во двор. Пришли санитары и отнесли в сан-часть.

В противоположность начальнику нашего лагеря полковнику Алферову его помощник, полк. «Киселев», был еврей, который все время проявлял к заключенным крайнюю жестокость. Неоднократно заявлял, что для истребления врагов народа он не будет жалеть патронов, но «Бог не дал свинье рог» и он был, как я уже сказал, только помощником начлагеря полк. Алферова.

(Шпана заключенный неуркаш. Уркаш – старший блатного).

Несколько слов о русских охранниках

Дело идет к зиме, но холодная поздняя осень со своими частыми дождями дает о себе знать. Наша рабочая бригада работала на строительстве под открытым небом. Дождь моросил целый день. Мы сильно не только промокли, но и промерзли. Возвращаясь с работы в лагерь, мы, с разрешения конвоиров, захватили немного дров, чтобы нагреть барачное помещение, а главным образом к следующему утру высушить нашу одежду. Несмотря на сибирские начавшиеся холода, лагерное начальство нам положенных на зимний период дров не выдавало. С охапками обрезков балок и досок мы отправились в лагерь. От места работ до лагеря было 5–6 километров. Обрезками мы надеялись обогреться у печей и высушить нашу одежду. Наши надежды были напрасны. У входных ворот стояли русские охранники, которые не разрешили нам нести дрова в бараки. Не обращали внимания на наши просьбы. Начали силой забирать охапки обрезков и отбрасывать в сторону. Все обрезки у нас были отняты. Я находился в первом ряду, мне не хотелось отдавать обрезки, которые с большим трудом были донесены мною к лагерю. Разжиревший русак-охранник сильным рывком вырвал у меня обрезки. Рывок был настолько сильным, что я с большим трудом удержал себя, чтобы не свалиться на землю. Этого хама я назвал мерзавцем. Он спешно отнес обрезки в сторону и сказал, что он со мною расправится в карцере.

В то время пока стражар относил обрезки, товарищи хорошо знали, что ожидает заключенного в изоляторе, быстро сделали маскировку.

Я уже находился в последних рядах, в другой одежде и головном уборе. Вернувшийся вахтер напрасно искал меня среди заключенных, всматриваясь в лицо каждому. Вернулись мы в бараки без обрезков.

Обогревались и сушили одежду своей довольно слабой животной теплотой. Не раз нам так приходилось обогреваться и обсушиваться, пока не приходило то время, когда полагалась выдача дров.

Отношение к заключенным конвоиров из представителей порабощенных народов.

«Шпионы»? Однажды мы работали небольшой группой по прокладке водопроводных труб к школе в гор. Прокопьевске. Нас выводил и охранял конвой солдат нацменов (Татар). Старший конвоя спрашивает моего соседа. «Слушай, ты шпион? Нам начальник сказал, что вы все шпионы и что вас надо шибко охранять».

– Да нет же, это выдумки вашего начальника, – так ему ответил мой сосед. – Если бы были шпионами, то нас бы держали в тюрьмах. Мы офицеры, а не шпионы.

Конвоир почмокал губами, покачал головой и отошел от нас. Вблизи нашей работы был базар. Хотелось бы купить чеснока и покушать «варенца» (Сгущенное, варенное кислое молоко со сметаной). У некоторых заключенных были небольшие деньги, которые ими были получены за продажу вольным заграничных вещей и чудом уцелевшим от «шмонов» – обысков, которые производились чинами лагерной охраны, а так же и от рук уркачей и блатных. Обращаемся к начальнику конвоя с просьбой отпустить одного из нас на базар купить чеснока.

– А не будешь убегал?

– Нет, не убегу.

– Ну иди.

Пока нас охраняли нацмены, мы каждый день посылали человека на базар за покупкой табака, чеснока и хлеба. При смене конвоя из татар на конвой из русских, нам больше не удавалось ходить на базар за покупками. Вот какая разница в отношениях к нам заключенным со стороны татар и со стороны русских.

Особенной жестокостью отличались вологодцы. Последние часто говорили нам, что вологодский конвой шутить не любит. Шаг вправо, шаг влево считается побегом и мы стреляем без предупреждения. А если кто из нас сделает прыжок вверх? «Молчать, договоришься».

Черт-баба

Наш лагерь был главным поставщиком рабочей силы на шахт-строй в 2–3 километров от нашего лагеря, куда мы ходили на работу под усиленным конвоем. Ходило нас 800–850 человек. От лагеря были свои инженеры, техники, десятники и рабочая сила.

В рабочих бригадах были свои каменщики, плотники, штукатуры, водопроводчики, электрики, жестянщики и др. Над лагерными специалистами были вольные инженеры и техники. Главным руководителем всех строительных работ как в самом Прокопьевске, так и в его окрестностях и всей Кемеровской области, была женщина средних лет, плотного телосложения и очень острая на язык. Когда она, как вихорь, появлялась на роботах, то все начальство трепетало и старалось не показываться ей на глаза, а рабочие лагерники кричали: «Черт баба прилетела!»

У вольных начальников зубы со страха цокотали, как при лихорадке. Звучным и сочные матом она без стеснения крыла всех.

В этом шахт-строе, окруженном, как и все лагеря, высоким забором, работала бригада вольных рабочих, которые жаловались на свою тяжелую жизнь и мизерные заработки. Один уркаган (без руки) воспользовался этим. Расхвалил лагерную жизнь и предложил одному парню 18–19 лет из бригады вольных рабочих поменяться ролями.

Парень охотно согласился вступить в бригаду заключенных, а уркаган влиться в бригаду вольных. По окончании работ мы построились в колонну. Конвоиры нас пересчитали, а т.к. число нас оказалось таким, каким было и утром, то, ничего не подозревая, пошли в лагерь. Вор-уркаган сразу же сбежал.

В лагере сексоты сразу же донесли, что вор сбежал, но вместо него пришел вольно рабочий парень. Поднялась по лагерю беготня, а так же и терзания парня. За поисками вора была спешно послана погоня, но вора и «след простыл». Лагерная стража бросилась во все стороны искать вора, но не смогли напасть на его след.

Пропал – «как в воду канул». Одну группу лагерной стражи возглавлял старший лейтенант. Ночь была лунная. Со всеми предосторожностями стража окружила в лесу избушку, в которой мог скрываться уркаган-вор. Окна избушки были сквозные и в одном из окон стражник Пушкин, как его величали, заметил силуэт человека, прицелился из винтовки, выстрелил и был уверен, что убил вора.

Вбежали в избушку и на полу увидели убитого не вора, а лейтенанта, Вора в избушке не было ни днем, ни ночью. Ищи его, как ветра в поле. Когда об убийстве лейтенанта, вместо вора, узнали, то все лагерники только злорадствовали и долгое время смеялись.

Начальнику ширпотреба (заключенному) было приказано сделать гроб. Гроб был быстро сделан, но одна доска оказалась осиновой. Один из лагерных начальников это заметил и приказал осиновую доску заменить доской из другого дерева, а начальника ширпотреба сразу же отправили в изолятор на 10 суток. Вот тебе и не признающие Бога и чертей, а осины, на которой повесился Иуда Искариотский, побоялись, как гоголевские герои-ведьмы.

Жалобы вольных

Жаловались не только мужчины вольные, но больше всего девушки и женщины, которые работали за забором шахт-строя. Девушки-шахтерки вылезали из шахт похожие но на людей, а на чертой или трубочистов. Были их лица и одежда покрыты слоем угольной пыли.

Истощенные и на черных лицах сверкали глаза и белели зубы. От усталости и истощения с трудом передвигали ноги. А коммунистические горлохваты кричат, что «такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

Какой позор, какое кощунство и какое бесчеловечное отношение к такому не человеку, как и сами советские правители. Одно можно сказать, что в СССР все порабощенные народы переносят страшные лишения и живут только моментом. Что случится с ним через час, он не знает. С минуты на минуту он ожидает ареста и пули в затылок.

Многие из них оказались проститутками и страшно сквернословили На наше замечание, что не прилично так ругаться женщине, а тем паче девушке, отвечают, что такие условия жизни, какие им приходится переживать, изуродовали жизнь. Жизнь им не мила, а противна и нет желания и дальше жить в таких бесчеловечных условиях. Чем скорее умрем, тем и лучше. А типы вроде «черта бабы» служили для многих белых рабынь примером для подражания.

Боке мой, до чего довела коммунистическая власть своих несчастных женщин белых рабынь. На кого стала похожа советская женщина с того момента, когда она начала шагать мужской дорогой и выполнять все мужские работы. В матерщине и другого рода пошлостях она далеко опередила мужчину.

Однажды я с группой заключенных работали на строительстве на окраине города. К нам подошли три девушки и пели: «Нетути, не-тути нашей Марфушки», меня «нелегкая дернула за язык» и, обращаясь к ним я сказал: «Как вы хорошо поете». Они остановились возле нас и одна из них довольно громко покрыла меня матом самым отборным и обращаясь к своим подругам сказала: «Смотри, смотри, как этот немец хорошо говорит по русски».

Роковой шаг

Лагерь живет своей жизнью. Время проходит, а мысль о побеге не выходит из головы. Группа, которая готовилась к побегу, уже распалась. Мне нужно искать другого верного друга, который бы согласился со мною совершить побег. Был один лагерник, который три раза совершал побег, но каждый раз его ловили. Он имел три фамилии и опять, как мне передали, собирается бежать.

Познакомился я с ним и мы быстро нашли общий язык. Откладывать побег «в длинный ящик» нельзя было – приближалась зима. Побеги зимой очень тяжелые и довольно опасные. С побегом нужно спешить. Смастерил я ножницы для резки проволоки, выбрали место у крыльца канцелярии лагерного отделения. Ожидали наступления темных ночей.

Настала темная ночь с дождевыми тучами и проливным дождем. Обстановка самая благоприятная для побега. Спотыкались и натыкались мы на разные предметы и с большим трудом и осторожностями добрались до назначенного места. Дождь немилосердно поливал нас.

Сердца наши учащенно бились в грудях, перед скачком в пропасть, где кончится твоя жизнь или уйдешь на свободу, а там может быть, попадешь и за границу к своей семье и друзьям. По-пластунски ложимся пластом на землю и не ползем, а скользим по грязи к проволочному заграждению. В 30 метрах от нас горел фонарь. Лежим у проволоки. Мне не терпится. Тороплю товарища. Он, как имеющий уже опыт, взял ножницы и приготовился резать проволоку.

Только протянул товарищ ножницы, как вдруг слышим с вышки окрик часового: «Кто там», ножницы быстро опустились и я слышу слова товарища: «Скорей назад». Задерживаться было опасно. Уже были слышны голоса ночных часовых. Товарищ мой как рак ускользает по грязи задом в тень. Я последовал примеру товарища. Подползли мы к одной пустой землянке, дверь которой не только была забита гвоздями, но и заставлена 10–15 досками. Какая-то добрая душа поставила доски и мы под этими досками и скрылись.

Слышим шлепанье по грязи ног часовых. Товарищ просит меня, чтобы я читал в уме молитву «Живый в помощи Вышняго». Часовые приблизились к землянке и остановились возле досок, под которыми мы сидели ни живые, ни мертвые. Некоторые из часовых на доски освободили свои мочевые пузыри и пошли дальше.

Когда часовые удалились и не были слышны их шаги, мы осторожно вылезли из своего укрытия и куветами, полными воды и грязи, скрываясь в тони, направились к пустующим землянкам, в которых мирно отдыхали птички, загнанные непогодой и ночными хозяевами – летучими мышами. Пробежав несколько пустых землянок, мы, мокрые и грязные, вошли, ни кем незамеченные, в свою землянку и осторожно положились на свои места.

Побег отложили на ближайшие дни. Осуществить побег нам не было суждено. Через пару дней меня перевели в пересыльную тюрьму для дальнейшего следования.

Пересыльная тюрьма

В «черном вороне» тесно, душно и темно. Набили нас в его утробу, как сельдей в бочку. Теснота такая, что невозможно изменить свою позу. Ноги делаются малочувствительными, отекают и чувствуешь сильные боли. На ухабах машина подпрыгивает и встряхивает нас так, как гостеприимная казачка встряхивает вареники, чтобы их хорошо промаслить. Наша машина «черный ворон» остановилась.

Конвоир открыл дверь и приказал нам выгружаться. Из утробы машины мы не выпрыгивали, а выползали:, наши ноги одеревенели. Здесь уже стояли конвоиры – энкаведисты. Приняли нас по счету и повели, как потом оказалось, в тюрьму города Новосибирска.

Уркашей от нас отделили и куда то повели. В тюрьме передали под охрану тюремной стражи. Как только мы вошли в предназначенные для нас камеры, сразу же были закрыты двери и заперты замками. Мы оказались перед дверными волчками. В камерах были только двойные нары. Стены очень грязные и исписанные карандашами или царапинами с именами и фамилиями всех тех заключенных, которые побывали в этих камерах. Нары были голые и в малом количестве.

На нарах заключенные были буквально спрессованы и принимали одну и ту же позу. Коли у кого-либо заболел бок, то он не мог изменить свою позу. Должны были все поворачиваться. Пол и подполье нар так же плотно, как и нары, покрывалось спящими. Зловонная параша стояла в отдаленном углу. Чтобы к ней пройти, нужно было выбирать свободное место, чтобы стать ногой и не наступить на спящего, а главным образом на руку иди ногу. Бывали случаи, что, спешно пробираясь к параше, становились на животы и спины спящих. В самом верху наружной стены было небольшое продолговатое и без стекол окно, через которое мы с жадностью смотрели на маленькую площадь голубого неба, а иногда видели часть белоснежного облачка.

Маленькое оконце не в состоянии было освежать испорченный в камере воздух. От такого большого числа камерников в камере стояла страшная вонь, воздух был перенасыщен ядовитыми газами, а что было еще ужасней, это довольно высокая температура. Люди буквально обливались потом, как будто находились в парной бане.

Число камерников с каждым днем увеличивалось, что нам было очень неприятно.

Одного дня в нашу камеру вталкивают несколько человек, среди которых, как потом выяснилось, были члены коммунистической верхушки, которая завоевывала революцию. Эта верхушка оказалась евреями. Один из них по фамилии Лисицкий, был начальником дивизии красной кавалерии, другой командиром пехотной бригады, а третий – директором каких то больших заводов. Все были видными деятелями, даже героями во дни гражданской войны и проливали чужую кровь, конечно, глупых гоев.

Я довольно часто над ними подтрунивал и говорил им, что они сие помещение готовили для нас, врагов народа и белых бандитов, что же они здесь ищут, что они здесь забыли, почему они удостоились такой великой чести, что решили делить со своими кровными врагами «мягкую» – тюремную постель, вкусную и очень питательную пищу и кормить своей кровью клопов и вшей. А что самое главное – быть охраняемыми так, что никто но сможет их украсть, будь он самим сатаною.

Свое заключение они объясняли тем, что якобы их заподозрили в троцкизме и начали их арестовывать и отправлять в сибирские лагеря. Более правдоподобные слухи говорили о том, что приехавшая в Москву израильская женщина посол просила кровавого палача Сталина, чтобы он разрешил всем желающим евреям выехать из СССР в Израиль. На се просьбу Сталин своего согласия не дал. Но она, как женщина, надеялась на успех своей миссии и сказала евреям, чтобы они составили списки желающих выехать в еврейскую державу.

Евреи-главари почувствовали, что приходит конец их верховодству, решили воспользоваться случаем, чтобы избежать надвигающейся на них грозы, как можно скорее улизнуть, спешно составили списки желающих. НКВД, получив драгоценные для них списки, обратилось с таковыми к отцу народов Сталину. Последний по своей звериной натуре рассвирепел, когда узнал, что ого бывшие преданные и верные слуги решили бежать от него. В знак своей благодарности Сталин решил наградить за прошлую верную службу своих бывших помощников своей отцовской наградой: сибирскими трудовыми лагерями.

Тогда же многие видные евреи, по рассказам многих заключенных, прибывавших в лагеря из Москвы, начали подвергаться изгнанию из министерств, высоких учебных заведений и вообще высоких постов, которые занимались евреями в СССР. Здесь же мы узнали от заключенных, прибывавших из центральных мест СССР, что много было арестовано и выслано в лагеря студентов за их подпольную антикоммунистическую работу.

Одного дня я почувствовал озноб и температуру. Постучал в волчек и с большим трудом вызвал мед. сестру. Она меня в волчок спросила, что я хочу. Я сказал, что плохо себя чувствую и прошу медицинской помощи. Она мне сказала, чтобы я ее немного подождал. Ждал два дня, но она не изволила явиться и помочь мне. Медицинской помощи я так и не получил.

В конце третьей недели нашего пребывания в пересыльной тюрьме нам объявили о погрузке в загоны. Подали железнодорожный состав из столыпинских вагонов. Началась погрузка. Вагоны были настолько наполнены заключенными, что многим пришлось стоять, а не сидеть. Вагоны были специально приспособлены для перевозки арестованных. На окнах и дверях были проволочные сетки. На дверях висели большие замки. Конвой оказался, на редкость, очень жестоким.

Арестованному очень трудно было отпроситься в уборную или пойти на жел. станцию принести воды. В купэ была духота, трудно было дышать. Скорее у черта можно было своими просьбами вызвать к себе сожаление или сострадание, ко только не у сопровождающих нас конвоиров, которые состояли из выродков сталинского режима.

Их жестокость в отношении нас заключенных не имела границ. Мы изнемогали не только от жажды, но из-за отсутствия в вагонах уборных. С большим трудом можно было получить разрешение пойти в уборную на жел. станцию, конечно, только в сопровождении конвоира. В ответ на наши настоятельные просьбы, когда мы изнемогали от переполненных мочевых пузырей или кишечника, конвоиры только смеялись, крыли нас матом и издевались.

Лагерь «Тайшет»

Три четверти дня мы пробыли в дороге и прибыли в лагерь Тайшет, который считается центральным лагерем особо-режимных и закрытых лагерей, где нас не особенно приятно встретили. Внимательно осматриваем внутренность лагеря. Лагерь, как и все подобные лагеря, окружен очень высоким забором, чтобы вольные люди не видели того, что делается в лагере. Сторожевых вышек нет, но часовые вокруг лагеря размещены так, что им видно все, а их трудно увидеть.

Это сделано потому, что лагерь Тайшет находится на главной железнодорожной линии и чтобы проезжающие иностранцы не знали, что это лагерь несчастных советских заключенных. В центре лагерного двора находятся канцелярия и склады. В одном углу двора стоит барак, огороженный колючей проволокой.

В этом бараке помещаются пересыльные заключенные женщины и культ-кружок. Нас разместили в свободной половине того же барака. Пробыли в этом бараке два дня. На третий день нас решили перебросить дальше. Перед погрузкой в вагоны должны были сделать основательный шмон (обыск). Загнали нас, как скотину, в один барак.

Пришел конвой, со звериными выражениями на лицах. Началось какое-то дикое представление. По приказанию начальника конвоя мы разделись и все заключенные стояли в адамовских костюмах. Начался осмотр со всеми нужными и ненужными мелочами. Заглядывали в рот, нос, уши и заставляли становиться на четвереньки, чтобы заглянуть в нижнее отверстие. Самым внимательным образом осмотрели нашу одежду и сапоги, всюду искали оружия и ножей.

Отобрали котелки, ложки, кружки, фляги, чемоданы и сундучки. Все, что было отобрано у нас, конвоиры забрали себе. Осмотр закончен. Оделись и отправились на погрузку в вагоны. Закончили погрузку, конвоиры замкнули двери и наш жел. состав двинулся в путь, дороженьку. Состав был довольно большой и медленно двигался через густую и труднопроходимую тайгу. На 25 километре нашего пути наш состав остановился. Мы выгрузились и конвоиры нас погнали по грунтовой дороге. Прошли мы 5–6 км и подошли к лагерному отделению № 25. Здесь я встретил многих своих старых знакомых по Югославии и сослуживцев по армии: ген. М.К. Саломахина, ген. В.М. Ткачева, есаула Толбатовского, войск. старш. Н. Головко, есаула Синякина, инж. Тамирова, хор. Плешакова и многих других офицеров Кубани и Дона. Они тоже ожидали отправки в другие лагерные отделения. Лагерное отделение № 25 со всех сторон было окружено тайгой и таежником. На восток от него находилось огромное кладбище. От нашего лагеря в 11 километрах находилась главная больница №1. Еще из Новосибирска я выехал с температурой, а теперь она поднялась до 39 градусов. В этом лагерном отделении меня положили на десять дней в сан-часть. Больных было очень много. Лагерное начальство решило отделение расселить. Довольно большую группу заключенных отправили в больницу №1.

В этой группе находилось и несколько моих знакомых. Во время перехода произошло одно довольно трагическое приключение с одним заключенным. После сильного дождя на дороге образовались большие лужи. Чтобы не забрести в лужу в валенках, один больной решил лужу обойти. Не успел он сделать 3–4 шага, как конвоир по нему сделал выстрел и больной мертвым свалился в лужу.

Об этом печальном случае рассказали мои знакомые, на глазах которых это случилось. Конвоиры не любят шутить, а, наоборот, стараются сразу же пристреливать тех заключенных, которые делают шаг вправо или влево, чтобы от лагерного начальства получить награду за ревностную службу: часы и отпуск.

Контингент заключенных лагерного отделения №25 по народностям был очень разнообразен. Здесь я встретил одного глухонемого турка сорока пяти лет. У самой границы СССР он пас на своей турецкой земле овец. Ревностные советские пограничники забрали турецкого чабана с овцами и пригнали на спой пограничный пост.

Овец, как и полагается в Советском Союзе, забрали и поели, а несчастного чабана обвинили в шпионаже и отправили в Сибирь в Оверковский лагерь, не желая считаться с тем, что он был турецким гражданином.

В лагере было среди заключенных два хунхуза из Монголии. По своему виду они настоящие дикари. Они угрюмы, неприветливы, дико озирались по сторонам, молчаливы. Типичные разбойники. Были японцы, китайцы, корейцы, и др. представители народов восточной Азии и Европы.

Больные и обессиленные на наружные работы не назначались. Находясь в бараке, они не смели лечь на нары. Если кто и попытался прилечь на нары, то его сразу же отправляли в изолятор. Часто таких смельчаков, за нарушение лагерных распоряжений, назначали на чистку лагерного двора и клозетных ям. Эти больные и ослабевшие должны были ведрами вычерпывать содержимое, наполнять бочки и отвозить туда, куда прикажет лагерный агроном.

После полуторамесячного пребывания в этом лагерном отделении, выделили 500 заключенных, в том число и меня, погрузили в вагоны и отправили в направлении Братска. Проехали мы 70–80 километров и неожиданно поезд останавливается. Подастся команда конвоиров: «Пулей вылетай». Заключенные не вылетают пулей, а довольно медленно вываливаются из вагонов, падая друг на друга с приличной высоты. Сползли с высокой железнодорожной насыпи на большую зеленую площадь. Конвоиры приказали построиться в колонну по два и раздеться догола. Забелели наши тела, со дня нашей выдачи Советам, не видевшие солнечных лучей. Кожа усеяна красными пятнами, от укусов клопов и вшей. В трехстах шагах от нас стояли вольные поселенцы, качали головами и наблюдали за «шмоном»-обыском.

Я уже писал, что нас обобрали, как следует, в Тайшете, потом в лагерном отделении №25 и в др. куда нас привозили и откуда отвозили. При уходе из лагеря группы заключенных или одиночки «шмон» – обыск был обязательным и очень тщательным.

Частые обыски страшно действовали на наши нервы» Вот и здесь конвоиры начали рыться в нашем барахлишке, стараясь найти оружие, а главным образом деньги. Обыск продолжался довольно долго.

Одно было при обыске приятно, это стоять голышом на солнце, лучи которого так приятно обогревали наши тела. Но вот солнце начало скрываться за высоким соснами тайги и сделалось прохладно. Начали наступать сумерки, которые заставили конвоиров поспешить с окончанием обыска. Конвоиры, которым обыск ничего не дал, начали обыскивать абы как, чтобы только отбыть очередь.

Обыск закончен. Мы одели на себя свое барахлишко и полезли в вагоны. Привезли нас, как оказалось, в лагерное отделение №7. Выгрузили, построили в колонну и разместили по баракам. После двухдневного перерыва, понадобившегося на проверку и разбивку по рабочим бригадам, нас лагерное начальство взяло в эксплуатацию, т.е. начало выматывать из нас последние силы.

Началась та же горькая жизнь в «знаменитых «особорежимных» и закрытых лагерях. В наших бараках на окнах были сетки из толстой проволоки, а двери из железа. Утром, после полуголодного завтрака, выстраивались у ворот. Больных приказано было вести под руки на работу. После долгих поучений и предупреждений, начальник конвоиров делал строгое заявление, что тот заключенный, который попытается совершить побег будет убит без предупреждения, а потому будет убит всякий заключенный, который сделает шаг вправо или влево.

Под усиленным конвоем нас отправляли, по пешему хождению, на работу, которая находилась от нашего лагеря в 4–5 километрах. В рабочей бригаде нас было до трехсот человек. Также было и много новичков, которых еще не были хорошо известны лагерные порядки и правила. Новичков интересовало все, а потому они со вниманием осматривали сосны – гиганты, березы в несколько обхватов, лужайки тайги, поворачивали свои головы в сторону прокричавшего глухаря. От любопытства их головы вертелись то в одну, то в другую сторону. Несчастные новички не могли допустить, что за это безобидное любопытство их ждет наказание.

Старшина, с остервенением наносит удары палкой по головам и плечам новичков. Удары бывали настолько сильными, что от палки летели куски. Трудно сказать, о количестве палок, перебитых на плечах и головах заключенных. В этом лагере нам, заключенным, пришлось испытать страшные мучения еще от одного бича людей и животных.

16 июля появились целые облака мошки, которая набросилась на людей и животных. Мошка была настолько маленькой что не чувствовалось когда она прилипала к коже лица и рук. Она, как и комар, с жадностью пила нашу кровь. Эта мошкара была настолько маленькой, что свободно пролазила через отверстия той сетки, которую мы имели на лицах, защищаясь от такой же массы комаров.

Была еще и другая мошка более крупная и своим видом напоминала нам собачью муху. Впивалась она в открытое тело и разъедала его до ран. Во время еды эта мошка на стенках посуды с едой и на хлебе садилась тонким пластом. Борьба с этим бичем бесполезная. «Голод не тетка», все будешь есть, чтобы утолить голод.

Ночью я почувствовал большое недомогание. Утром пошел в санчасть. Измерили температуру и послали в барак. Это был редкий случай, что заключенного с температурой освободили от работы и послали в барак. От яда мошкары у меня оказалась пониженная температура. Следующие дни я ходил на работу.

Работали мы возле большой реки. Жара была ужасная. Заключенные мучились от жажды. Попросили конвоира, чтобы он разрешил, одному из нас, принести воды из реки. Конвоир разрешил. Наш бригадир (из заключенных) послал одноглазого инвалида полк. Полупанова В.В. с ведром к реке.

Не успел Полупанов сделать несколько шагов, как неожиданно раздался выстрел и он, раненный в грудь, свалился мертвым на землю. Мы, заключенные, не имели права подойти к смертельно раненному, чтобы оказать помощь. Конвоиры нам запретили подходить к нему. Только через четыре часа из лагеря прибыла комиссия с лагерным офицером. Собрали всех заключенных, построили вокруг убитого и стали говорить свои глупейшие речи.

Восхваляли бдительность конвоиров и предупреждали их о том, что мы являемся самыми злейшими врагами их коммунистического режима. Слушая их речи, я невольно радовался и даже гордился.

Уж больно высоко коммунисты нас возносят, как своих злейших врагов, а потому боятся и наших теней. Приказывал офицер конвоирам не жалеть для нас пуль и палок. Беречься нас, ибо мы, не считаясь со своей физической слабостью, тигром можем наброситься на конвоира, при удобном случае, и перегрызть горло.

Можем ли мы сделать прыжок тигра, обессиленные и с большим трудом передвигая свои слабые ноги, и перегрызть горло часового своими зубами, которые от цинги слабо держатся в наших челюстях?

Не насмешкае ли это и не издевательство над нами московских палачей. За это незаконное убийство часовой получил в награду от лагерного начальства часы и трехдневный отпуск.

Дело к вечеру. Прекращаем работу. Усталые, с опухшими лицами от укусов мошкары, под охраной часовых, с трудом передвигая ноги, рабочая бригада заключенных двигается по пыльной дорого. Часовые усталости не чувствуют. Все время приказывают нам ускорить шаг.

Вдруг раздастся команда «бегом». Раздается гул трехсот ног, спотыкаемся, падаем, бежим к реке, чтобы захватить паром. Часовым хочется нас скорее передать под охрану лагерной охраны и быть свободными. С большим трудом добежали к реке и падаем на землю.

Сердце вот-вот разорвется. В груди чувствуется жар. Дыхание захватывает. Подошедший паром забирает только одну сотню, перевозит на другой берег, выгружает и сразу же возвращается за остальными заключенными. Мы сидим на земле и ожидаем остальных.

Когда все переправились через реку, по приказанию начальника конвоя построились. Нас пересчитали и по команде «шагом» двинулись в путь, растянувшись на 100–150 метров. Мы настолько устали, что с трудом передвигали ноги и не обращали внимания на понукания часовых идти скорее.

К наступлению темноты мы подошли к лагерным воротам. Построились, нас пересчитали и сделали поверхностный обыск. Открыли ворота и мы вошли в лагерный двор. Лагерь принял З/ка в свою утробу усталым, голодным и жаждущим. От перехода во рту пересохло, а в лагере вода ценилась на вес золота: в самом лагере воды не было.

Лагерь очень старый и в нем перебывали не десятки, а сотни. Во дворе лагеря рылись большие и глубокие ямы для уборных. Эти ямы быстро заполнялись, рылись новые, заполнялись и снова рылись и так уборными ямами был ископан весь двор.

Жижа уборных просочилась в два лагерных колодца и загрязнила в них воду. В теплые дни, а в особенности летом, в лагерном дворе стояла невероятная вонь. Атмосфера была убийственная. Вот в каких атмосферных условиях кили в советских исправительно-трудовых лагерях миллионы заключенных.

Зловонием было пропитано буквально все. Особенно тяжело было нам переносить жажду. А воды в лагерном дворе нот. Чтобы достать воды, нужно, прежде всего, от лагерного начальства получить разрешение, чтобы с водовозной двуколкой, с большой бочкой отправиться в соседний двор по воду. Если такое разрешение получишь, то несколько человек берутся за двуколку и под охраной часового отправляются чтобы наполнить бочку водой. Все заключенные с нетерпением ожидают водовозов. Бочка за один миг освобождается от воды. Как приятна эта живительная влага, а в особенности тогда, когда в продолжении нескольких часов тебя мучила жажда.

Зловонные испарения лезут в нос, горло и легкие.

Появление в лагерном дворе водовозов с водой – целое событие. Со всех сторон слышны выкрики «вода, вода». Из бараков бегут к водовозам заключенные со всякого рода посудой. Окружают водовозную двуколку и начинается толкотня возле бочки. Как я уже сказал выше, бочка за один миг освобождается от воды. Холодная, она с жадностью, проглатывается здесь же возле двуколки. Редко кто возвращается в барак с посудой наполненной водой.

В зловонном исправительно-трудовом лагере коммунистического «рая» заключенный страдает не только от голода, но и от жажды.

На ремонте шоссейных таежных дорог

Переводят меня, как мастера, в бригаду для ремонта таежных проезжих дорог. На наше счастье три конвоира оказались, на редкость, добрые ребята. Нас не ругают и не издеваются над нами, как это проделывали многие. Мы работаем, а они попросили бригадира, чтобы он наблюдал за дорогой и при появлении какой-либо машины сразу же давал им знать, а то чего доброго может нагрянуть или лагерный начальник или кто из энкаведистов.

Конвоиры отходят немного от нас, садятся на траву и играют в карты или ложатся спать. Мы работаем, как на воле. На дороге неожиданно показалось две больших грузовых машины, наполненных такими же заключенными – женщинами. Их везли на работу на подсобном хозяйстве их лагерного отделения. Наш бригадир об этом картофельном поле сказал конвоирам. Последние, из сострадания к нам, сказали бригадиру, что они разрешают украсть немного картофеля, но сделать так, чтобы никто не смог обнаружить кражу. Нашлось два опытных на это дело «вора», взяли торбы и ползком отправились за картофелем. Из под кустов вырывали клубни, разравнивали землю, стебли оставались нетронутыми и все было на своем месте. Сделано это так ловко, что даже опытный огородник и тот не мог бы обнаружить кражу.

Картофель сварили, разделили по братски и наелись. Нам сегодня совсем повезло. С работы возвращались заключенные женщины. Когда их машины поравнялись с нами, то они начали выбрасывать из машин зеленый стручковой горох. Мы были очень обрадованы этим подарком и не знали, что сначала делать. Благодарить ли женщин за подарок или собирать горох. Собрали горох, а потом вдогонку стали посылать им свое искреннее спасибо.

Проработал я в лагерном отделении №7 до июля месяца. Вместе с другими заключенными меня из лагерного отделения №7 перебросили в лагерное отделение 31, а потом в лагерное отделение №14 в семи километрах от железной дороги в тайге. После месячного пребывания в лаг. от. №14 нас, больных с опухшими ногами (как колоды), отправили походным порядком в лагерное отделение №30, которое было расположено у самой железной дороги возле речки. Меня направили во врачебную комиссию, которая после своего осмотра, перевела меня из 2‑ой катег. в 4‑ую инвалидную.

Лагерное начальство на решения врачей не обращает внимания. Таких же больных, как и я, отправляли на лесоповал очищать лесные делянки от срубленных громадных сосен и берез.

Однажды нас пригнали на такую лесную делянку. Отметили границы делянки запретками (вешками) и приказали приступать к работе. В 20-ти шагах от меня работал старший звена заключенный Козельский, который, всеми силами, хотел выслужиться перед начальством, чтобы его назначили бригадиром. Неожиданно раздался выстрел. Повернулся в сторону Козельского и вижу, как он корчится в судорогах на земле. Его пристрелил конвоир. Заключенные не имели права к нему подбежать, чтобы оказать помощь. Оказывается, что Козельский работал недалеко от запретки. Конвоир решил этим удобным моментом воспользоваться, чтобы заработать часы и получить отпуск.

Когда Козельский упал на землю, то конвоир подбежал к тяжело раненному Козельскому, переставил вешку на другое место и вызвал из лагеря комиссию. Комиссия прибыла через 5–6 часов к вечеру.

Козельский к этому времени истек кровью, потерял сознание и на другой день умер. Подобные убийства происходили довольно часто в исправительно-трудовых лагерях коммунистического «рая». Продолжались они по самой смерти «любимого отца народов» Сталина.

Через короткое время меня, как мастера, назначили в лагерную мастерскую для ремонта лесоповалочных инструментов. Работал я в ночной смене. Работа не была тяжелой, но полуголодное питание и больные ноги давали о себе знать. У нас, ночных рабочих, начали ноги опухать еще сильнее. Возвращались мы с работы в 7.30 утра. Спешили позавтракать и скорее спать. Сон был очень коротким. В 9.30 ч. утра делали общий подъем. Заключенные бегут на линейку, там строятся в колонну и ожидают начальника лагерного отделения. Подходит начальник, старш. лейт. Ковалев, не человек, зверь в образе человека, и большой циник. Его грубейшая начальническая речь за каждым словом сопровождалась матерщиной.

Так он и нас встретил. «Ишь, какие морды наели»! А у нас от полуголодного продовольственного пайка и бессонных ночей начали опухать лица. От такого хамского выражения заболело сердце и мне пришлось стиснуть зубы, чтобы не сказать Ковалеву такое слово, за которое он бы меня сразу же пристрелил или сгноил в изоляторе.

Мы, заключенные, были на положении не только бесправных и беззащитных белых рабов, но и находились вне закона. Каждый из коммунистов мог безнаказанно пристрелить любого из нас как куропатку.

В соседнем лагерном отделении начальник лагеря подполк. Семенов заканчивая свое приказание заключенным, сказал так: «Нам нужны ваши мучения, а не ваша работа»! Вот чего добивались красные правители, а в особенности сталинские подхалимы.

Страшные мучения и издевательства мы переживали по смерти величайшего палача порабощенных коммунистами народов Сталина.

Новая эра в нашей жизни

В последнее время в бараках заключенных были установлены репродукторы (самодельные) и мы иногда слушали песни и музыку, которая передавалась с радиоприемника, который был куплен на собранные лагерниками деньги. Приемник был установлен в комнате оперуполномоченного. Рано утром 5‑го марта мы услыхали не музыку, а сплошной рев из репродуктора, а после этого рева – сообщение о смерти «любимейшего отца народов» Сталина, как ого величают его пятколизы.

Лагерники, как ошпаренные, повскакивали со своих нар, и с недоверием смотрели в глаза друг другу, стараясь найти ответ, что это может быть? Правда или неправда? А потом в бешеной пляске пустились по бараку, как полоумные, мешая друг другу.

Громкие выкрики радости неслись со всех сторон. Некоторые выражали свою радость прыжками вверх. Все почувствовали, что величайшее зло исчезает, что наступает новая эра в нашей лагерной жизни. Среди заключенных были и такие, которые неподвижно сидели на нарах и бесстрашными глазами смотрели на происходящее. Им не верилось, что произошло такое большое событие. Они с большим подозрением отнеслись к такому сообщению и боялись, что это может быть новый очередной трюк, а потом сообщат, что Сталин жив, что Сталин воскрес.

От красных людоедов можно ожидать всякого рода подлостей. А тем, кто так открыто радуется смерти «любимого вождя», конечно, несдобровать. Петлю на шее заключенных затянут еще сильнее.

Слава Богу, сообщение о смерти Сталина оказалось не трюком, а правдой. Умер небывалый в истории человечества палач, который 30 лет купался в человеческой крови, который уничтожил миллионы людей, у которых но было никакого преступления, а только потому, что они были противниками его человеконенавистнической власти.

За величайшие злодеяния перед человечеством Всевышний наказал его, Сталин, разбитый параличом сдох как собака.

Я думаю, что смерть Сталина имеет какую-то связь с арестом группы докторов, инженеров и массонов в январе 1952 года. Насколько я помню, группу докторов возглавлял Виноградов.

Благодарим Бога, что тиран и кровопийца не ожил и в лагерях заключенных началась оттепель.

Режим начал смягчаться и мы вздохнули немного свободней. С окон сняли железные решетки, а дверь на ночь не стали запирать на замок. Воздух в наших барачных помещения стал чище. Ночью можно уже было свободно выходить, чтобы подышать свежим воздухом.

Отношение лагерного начальства стало более человечным. Прежнего Ковалева уже не узнать. Переродился. Стал услужливым, добрым и чутким к нашим нуждам. Иногда появлялось какое-то даже заискивание перед заключенными.

Летом вся наша группа заключенных была переброшена в лагерное отделение №12 в тайгу, которое находилось в 18-ти километрах от железной дороги. Лагерь был расположен на большой возвышенности. На северо-восток, восток и юго-восток открывалась очень красивая панорама гор, холмов и долин, покрытых бесконечными девственными лесами тайги. На западной стороне густой стеной стоит ещё не срубленный бор.

Месяц тому назад в здешние места была отправлена группа наших лагерников. В этой группе находился мой станичник Василий Шевченко. Всей душой я рвался сюда, чтобы быть опять с ним. Я обратился с вопросом к тем лагерникам, с которыми прибыл мой станичник. На мой вопрос: «Находится ли в вашей группе В. Шевченко?» удивленные лагерники спросили меня, а кто он для вас? Я им сказал, что Шевченко мой станичник. Раз он ваш станичник, то помолитесь за него Богу. Он уже покоится в земле. Рассказали мне, при каких обстоятельствах он погиб. Бригадир послал моего станичника делать просеки. Ему, бедняге, захотелось курить. Смотрит: конвоир курит. Подошел к нему и попросил докурить окурок.

Конвоир бросил в сторону окурок и сказал Шевченко, чтобы тот пошел и поднял окурок. Он пошел с надеждой поднять его и покурить. Не успел Шевченко сделать два-три шага, как конвоир перерезал его из автомата. Привезли труп Шевченко в лагерь. Пролежал труп под лагерным забором целый день, а на второй день его похоронили. Вот как безнаказанно советские подонки расправляются с несчастными заключенными. У станичника В. Шевченко осталась в станице жена и шестеро детей босых, голых и голодных.

В лагерном отделении №12 я работал слесарем в ночной смене. Проработал до февраля месяца. При заточке инструментов я работал наждачным камнем без предохранительных очков. Глаза засорил наждачной пылью. Долго в сан-части доктора копались в глазах иглами, но ничего не могли сделать и один из врачей сказал: Мы не специалисты, бросим рыться в глазах, а то можем его оставить без глаз. Лучше будет, если мы его отправим в больницу к глазному врачу. С ужасными глазными болями я ожидал оказии, чтобы отправиться в больницу. И только в начале марта оказалась такая оказия. К нам в тайгу прибыли грузовые автомобили. На один из грузовиков погрузили меня и еще несколько больных заключенных и одного мертвого в гробу.

Отправили нас в больницу №2. Больничные охранники в первую очередь нас обыскали, потом послали в баню, а после бани отправили на врачебную комиссию. В больнице доктора по глазным болезням не оказалось и я был назначен к отправке в больницу №1.

В одиночном порядке в больницу не отправляют, а потому мне с больными глазами пришлось ждать, пока не составиться группа. В течении трех недель наоралась группа. Нас кратчайшим путем, через поля, рвы и ложбины, покрытые льдом и водой (началась оттепель) погнали к жел. дор. станции. Мы прибыли на станцию в валенках, наполненными холодной водой. Погрузили нас в поезд и через несколько минут поехали в больницу №1.

Лагерная больница №1

После нескольких часов езды, наш железн. состав остановился перед высоким забором, который окружал городок. Сторожевые вышки говорили нам о том, что это не вольный городок. Вышли мы из вагона и, исполняя приказание конвоира, поплелись к воротам.

Вошли в хорошо оборудованный городок, который и оказался больницей №1. Об этой больнице нам много рассказывали.

Повели нас в баню, где приказали сбросить с себя убогое одеяние и, как полагается, был сделан самый тщательный «шмон» – обыск. Отобрали все. Советский лейтенант нашел у меня несколько листов бумаги, исписанных молитвами и псалмами. Отобрал и начал смеяться над нашей верой в Бога, и что, мол, Бога нот и глупо Ему верить. Я лейтенанту ответил, что в Бога я верю, что блажен тот, кто верует в своего Господа, а несчастен тот, кто ни во что не верует. У него нет ничего святого и жизнь его пуста и бесцельна. Он промолчал.

Получили по кусочку мыла, воды дали вдоволь. Некоторые из нас полезли на полки парной. Выкупались, на чистое тело одели грязное белье и верхнее барахлишко и отправились во врачебную комиссию. Врачебная комиссия была составлена из заключенных врачей.

Осматривали нас довольно внимательно. Кроме засорения глаз, у меня оказалось большое давление крови 210/190 – гипертония. С этой болезнью меня положили в палату гипертоников. Палаты переполнены больными. Уход – самообслуживание. Более подвижные больные работали санитарами и разносили тяжелобольным завтрак, обед и ужин. Чистота в палатах поддерживалась в образцовом порядке руками самих же больных. Полы в палатах мылись три раза в неделю до полной белизны. Пыль вытиралась каждый день.

Со стороны врачей больницы был очень строгий контроль в отношении чистоты. За чистотой следили и вольные сестры милосердия. Питание, в сравнении с лагерным, было хорошим.

Медицинский персонал

Во всей больнице врачи были из отбывающих заключение. Главным врачом-начальником больницы и сестрами надзирательницами были вольные. Среди больничных врачей были знаменитости, хирург Флоринский и глазной врач, ученик знаменитого одесского ученого Филатова, и много других. Были и недобросовестные и неучи практиканты, которые выдавали себя за врачей. После сделанных операций последними, больные делались полными инвалидами на всю жизнь или отправляли оперируемого на тот свет. Иногда эти практиканты в утробе оперируемого забывали хирургические инструменты, куски бинтов и пр., а когда у больного начиналось осложнение, только тогда вспоминали о недостающих пинцетах, ножницах и марле.

В городке находились бараки для выздоравливающих больных, число которых доходило до тысячи и больше. Из этого числа было 200–300 психически больных. Последние были размещены в двух бараках, были случаи, когда во время приступа психически больные не только избивали друг друга, но и убивали, были и такие, которых совершенно изолировали от других. Таких было около 30 человек.

Сама больница из себя представляла городок, довольно вместительный и расположенный на склоне большой возвышенности, за заборами городка был виден таежник, окружающий городок с севера и запала, а с юга – глубокий ров, за которым находилось громадное кладбище. На восточной стороне была видна большая живописная равнина, по которой протекала извилистая река и проходила железная дорога. Группы, вечно зеленеющих деревьев, разбросанные всюду живописно выделялись и привлекали взгляды несчастных и забытых узников.

Надежды воскресают

Июнь месяц. Проносятся упорные слухи, что будет активировка (комиссия по освобождению). Вся больница встревожилась, как потревоженный муравейник. Сначала зашептали, а потом начали говорить все громче и громче об этой приятной новости. У каждого вспыхнула искорка уже пропавшей надежды на освобождение и каждый из заключенных к этой новости относился с некоторым недоверием и истолковывал ее так же как в свое время – смерть Сталина, беря во внимание свои лагерные дела.

В конце июня, действительно, прибыла медицинская комиссия и началась активировка, вернее, подготовка к таковой. Эта неожиданная новость стоила многим очень дорого. Некоторых разбил паралич, а у некоторых, слабосердечных, от радости получился смертельный сердечный припадок. Врачебная комиссия работала целый июль и качало августа, а в августе начала работать и другая комиссия-пересуд. Судебная комиссия пересматривала наши дела и чуть ли не всем, прошедшим медицинскую комиссию сроки наказания были сняты.

Активированных, как инвалидов, больничное начальство решило передать на иждивение родным или родственникам. Были посланы запросы. На запросы получались положительные и отрицательные ответы, вследствие этого несколько человек умерло от сердечных ударов.

Таких смертных случаев было около двадцати в нашей больнице.

17-го августа было пересмотрено и мое дело. Следственная комиссия вынесла свое решение о моем освобождении. Нескольким заключенным было отказано в освобождении, как лицам, активно участвовавшим с фашистами в борьбе против своей родины, как изменникам.

Желтуха. От гипертонии меня почти вылечили. В глазах наждачный песок зарос и меня, как вылеченного, выписывают из больницы и направляют в бригаду выздоравливающих, где вменили мне в обязанность уход за кроликами, что я и выполнял три дня.

На четвертый день на моих глазах показались признаки желтухи с повышенной температурой. Больных с признаками желтухи сразу же отправляли в отдельный барак, где они вылечивались или умирали. Барак желтушников, как заразных, находился отдельно от остальных, чтобы зараза не распространялась на других здоровых лагерников. Вблизи нашего барака находился, с восточной стороны, барак с психически больными. Оттуда всегда были слышны дикие крики, ругань, плач и пение несчастных душевнобольных.

На юг и запад находилось большое огромное поле, засаженное помидорами, картофелем и редиской, а с северной стороны – грядки с цветами, от которых распространялся приятный аромат. За десять лет пребывания в лагерях я нажил сильный ревматизм в плечах, который не давал мне ночью уснуть. Больничное лечение мне не помогло избавиться от ревматизма. Когда я подошел к цветам и увидел пчел, то у меня появилась уверенность, что пчелки меня спасут от назойливого ревматизма. Поймал три пчелки, пустил их на одно плечо и заставил их ужалить меня. Другие три пчелки пустил на другое плечо и проделал то же самое. Эту операцию я повторил через неделю. От моего ревматизма и след простыл. Пчелки труженицы меня спасли, но сами погибли.

Желтуха моя с каждым днем усиливалась. Кожа приобрела желтый цвет. Белели только зубы. Аппетит я потерял и несколько дней ничего не ел. Ослабел страшно. Через четыре недели, моя желтуха начала постепенно уменьшаться, а кожа приобретать нормальный цвет.

В палате нас осталось 14 человек. Мне, как более крепкому, приходилось ночами дежурить. В соседней комнате лежал один эстонец тяжело больной желтухой. У него начался кризис и я должен был дежурить у его кровати целую ночь. Августовская ночь тихая, теплая и только изредка слышны выкрики из барака умалишенных.

Воздух наполнен ароматом ночных фиалок. Потоками вливается в грудь, вызывая приятные воспоминания о далеком прошлом, о молодости и о станице Каменской с ее ароматами цветов, о несуженой невесте, которую не только не пришлось увидеть, благодаря революции, но даже не пришлось больше и услыхать где она, что с ней, жива ли, или давно уже умерла.

Громкие стоны больного эстонца прерывают мои приятные воспоминания. Открываю двери в комнату больного. Его стоны начали переходить в бред. Зовет он мать и каких-то женщин, называя их имена, ведет разговор с матерью и еще с кем то, с женой или невестой. Говорит он по-эстонски, о чем-то просит, но я, к сожалению, не могу понять. Жаль мне его было, но помочь ему я не мог.

Я слушал и думал, что ему не видать больше ни его родных, ни знакомых, и не видать ему и родной Прибалтики.

Оставляю больного и бегу к доктору, который находится в центре городка. Нахожу и сообщаю ему о критическом положении больного. Доктор сражу же пришел и осмотрел больного. «Ну как, доктор, с больным? «Плохо» – говорит доктор. У него нечистая кровь и он не выдержит этого приступа». Через полчаса он умер. Оставил свои кости в далекой Сибири.

Слепой. Временные обитатели больницы по своим болезням очень разнообразны. В свободное время, т.е. во время прогулок – в свободный час, выхожу подышать свежим воздухом. Солнышко приятно греет. Больные, приютившись на заваленках бараков – в тени, сидят группами и проводят время в разговорах. Делятся своими впечатлениями переживаемого, вспоминают прошлое о своих семьях, и говорят о своем неизвестном будущем. В сторонке сидит один больной, слушает и немигающими глазами куда-то смотрит, не принимая участия, а разговорах. Он мне почему-то показался странным, но я все же подошел к нему.

Как правило, при новом знакомстве полагается смотреть в глаза. Посмотрел я ему в глаза. Глаза его, как будто покрыты туманом и безжизненны. Вступаю с ним в разговор. Оказывается он – нацмен-башкир. Работал на рудниках золота на Колыме. Работать ему приходилось при очень сильных морозах и от этих сильных морозов пострадали его глаза – обморозились. Привезли его в больницу с тем, чтобы вернуть ему зрение. Зрения ему не вернули. Остался слепым.

Иду дальше на звук песни, которая неслась из-за барака. Приятные вибрации бархатного баритона заставили меня вслушаться в знакомую арию из оперы «Запорожец за Дунаем». Последние слова арии «лишь смерть одна разлучит нас» долго звучали в воздухе и заставили всех больных прекратить разговоры.

С большим удовольствием слушал я пение. Мужчина лет 28, красиво сложен и с красивым лицом сидит один и направил свои взоры к небу. Осторожно подошел: к нему, чтобы не нарушить его тяжелых и горестных дум. Смотрю в глаза. Они безжизненны и устремлены к небу. Что он хотел там видеть, там далеко за чертой, отделяющей земное, куда стремились его мысли, не к семье ли?

Неужели он еще верит, что только смерть его разлучит с его любимой? А кому он теперь нужен, слепой? Работа в шахтах лишила его зрения.

Во второй половине августа я освобождаюсь от желтухи, а в конце августа начали нас – активированных отправлять за 90 километров в направлении Братска, в один из освободившихся лагерей, среди густой тайги в семи км от железной дороги.

В свободном лагере

На станции нас выгрузили и походным порядком отправили дорогой, которая напоминала большой туннель. Гигантские сосны ветками склонялись над нами, протянув свои роскошные ветки, сплетаясь с потусторонними такими же громадинами, скрывая небо от проходящего путника. Прохладой, как из погреба, тянет от корней, распространяя запах прелых игл. Кое-где грузди разгорнув своими белыми шляпами сухие иглы, смотрят на проходящих непрошенных гостей.

Прошли мы свой короткий и тяжелый путь. Из-за громадных и густых деревьев показывается большая прогалина, которая скоро начала расширяться и мы увидели знакомый высокий забор с пустыми вышками, на которых не были видны, ненавистные нам, часовые.

Входим во двор лагеря. Отводят нам барак, имеем новую квартиру и новую грусть на душе, бывшие обитатели этих бараков оставили после себя следы. То были несчастные женщины, которых «отец народов» Сталин «милостиво» загнал в непроходимую тайгу, как можно дальше не только от жителей Советского союза, но главным образом от иностранцев.

Хожу по баракам и с болью в сердце осматриваю всякую мелочь, напоминающую об ушедших и напрягаю свои мысли, чтобы разгадать, кто они были и куда их перебросили? Бараки были довольно чистыми.

Стены во всех бараках были разукрашены художественными картинками из жизни свободной страны и прекрасными пейзажами родного края. Видно, что здесь были интеллигентные женщины и девушки.

Кое-где на стенах были написаны, довольно красиво, приятные пожелания братьям лагерникам, которые поселятся после них. Кто были они, откуда они и куда угнаны – тайна.

Мы начали привыкать к новым лагерным баракам. Часовых на вышках не было. Были только сторожа, которые жили вблизи за забором. Они держали ворота запертыми и без их разрешения мы не могли выйти из лагеря. Только с их разрешения мы ходили в тайгу по грибы и только здесь я узнал, что такое тайга. Когда войдешь в гущу тайги, то и у храброго по коже поползут мурашки. Громадные сосны стоят стеной и своими сплетенными и густыми ветками закрывают не только солнце, но и небо. Человек не может свободно продвигаться. Земля покрыта толстым слоем гнилых игл, которые лежат столетиями. Колючие кустарники своими крючками рвут одежду, царапают лицо и руки, а глазам не дают свободно видеть, что делается в нескольких шагах впереди.

Разных грибов под соснами такая масса, как будто кто-то их насыпал. «Вглубь тайги мы не посмели зайти, чтобы не затеряться и не потерять своих друзей. Наполнили свои торбы грибами и вернулись в лагерь». По рассказам, в здешней тайге пошаливали медведи. От затерявшихся в тайге заключенных находили только сапоги или валенки.

Одного железнодорожного сторожа съели медведи, сапоги не смогли съесть, оказались очень твердыми.

С юга наш лагерь омывала речушка, на берегах которой росла густая и довольно высокая смородина и кусты дикой розы-шиповника.

Мы жили на полуголодном продовольственном пайке, а потому, чтобы утолить свой голод, часто посещали кусты смородины и шиповника. В речушке была и рыба, но не было чем ее ловить. Реки в тайге обросли кустарниками и высокой травой, но вода в них кристально чистая. В речной воде всё отчетливо отражается, как в зеркале, но часто отражение бывает красивее, чем действительность.

Женский лагерь и больница

В 10–11 километрах от нашего лагеря, за полотном жел. дороги, на бугре, как бы выступая из тайги, виднелся женский лагерь и больница, в которой находились заключенные тяжелобольные. Иногда и нам приходилось обращаться туда за медицинской помощью. Так однажды, в сопровождении сторожа, мы пошли в «замок» наших несчастных сестер. Поднимаясь в гору, немного участилось наше дыхание и сердцебиение, а потому мы должны были сделать маленькую передышку.

Вошли в лагерные ворота и направились к проходной, которая заметно выделялась в лагерном заборе. В проходной стоял часовой, а во дворе увидели надзирательниц, которые суетливо бегали по двору и старались удалить женщин и девушек, которые издалека были похожи скорее на медвежат, а не на девушек в своих ватных брюках и фуфайках. Во дворе, несмотря на возвышенное место, была грязь.

Вошли мы в коридор больницы. Как ни старались надзирательницы спрятать от наших глаз своих питомиц, но через очень короткое время нас окружила небольшая группа женщин в женской одежде, а не в фуфайках и ватных брюках. Между заключенными женщинами были: казачки, украинки, латышки, литовки, немки, югославки, венгерки, японки и представительницы многих др. народов.

Встретил я здесь станичниц по Родной Кубани и землячек по Югославии. Женщины задавали массу разных вопросов с такой торопливостью, что мы, при всем желании, не смогли дать им ответа.

Многие из них плакали, другие смотрели на нас молча. Своими слезами несчастные женщины омывали свои бледные и исхудалые лица.

Так поступали с безвинными женщинами в «счастливой» стране коммунизма.

Тяжело было смотреть на этих несчастных. Сердце сжималось от боли и невольно выступали слезы на наших глазах. Забывая свое горе, горе – переживаемое женщинами, во много раз было сильнее нашего. Многие обращались к нам с просьбой дать им закурить. Я разделил между курящими женщинами все свои папиросы. Благодарностям не было конца. Между заключенными было много довольно пожилых женщин. Они были очень угрюмы, а при виде нас, наверное, вспоминали о своих заброшенных очагах, о своих семействах и обо всем дорогом, погибшем и ушедшем безвозвратно. Плакали горькими слезами, не обращая внимания на присутствующих мужчин, таких же несчастных, как и они сами. Уверен, что и женщины так же голодали, как и мы, но они все же постарались поделиться последним кусочком и угостили нас обедом.

Да, в груди бушевала буря ненависти и страшной злобы к проклятым московским красным палачам и их приспешникам.

Тяжело на душе от сознания, что ты, при всем желании, не можешь защитить слабую женщину от красного зверя. Их мучения тяжелее наших. В душе не только разочарование, но злоба на самого себя, что ты не можешь отомстить коммунистам за их издевательства над ними.

Несчастная женщина, до какого ужасного переживания довела тебя судьба в коммунистическом «раю»?

Долгое время тяжелые мысли не давали мне покоя. Виденные картины порабощенных, униженных, оскорбленных наших матерей, сестер и дочерей, одетых в какие то ватные брюки, коротенькие юбочки, какие я видел на обезьянах, которых водили по станицам цыгане, и бушлатах, и только одно лицо оставалось тем лицом, в котором выражалось все горе и страдание несчастных.

На лицах ярко отражалась грусть, затаенная печаль, а глаза глубокие печальные с дрожащими на ресницах слезинками. Да, бедная, бедная женщина, горькая судьба твоя. Раздирает душу твою кровавый московский палач «отец народов», который топчет тебя своим грязным и кровавым сапогом, а в тоже время проливает «крокодиловые» слезы над неграми Америки, Азии и Африки и другими народами и, с пеною у рта, старается доказать, что свободу имеют люди только в Советском союзе, а в капиталистических странах – рабство, нищета, бесчеловечная эксплуатация и полное порабощение.

Какая бесстыдная ложь, какая гнусная насмешка. А есть такие чудаки, которые верят коммунистической лжи и всюду распинаются за них, не давая себе отчета в том, что они сами лезут красному зверю в пасть.

В последние годы предоставили нам возможность читать книги, советскую литературу, а иногда попадали нам в руки и советские газеты. С каким негодованием читали №1 советские нападки на греческое правительство за то, что оно посадило в тюрьму пару сотен коммунистов, а в советском союзе в исправительно-трудовых лагерях живут в ужасных условиях десятки миллионов мужчин и женщин.

В коммунистическом государстве, это как-будто так и должно быть. Да, это вполне нормальное явление, но только для государства, которое зажал в свои кровавые лапы социал-коммунизм. Последний напрягает все усилия, чтобы при помощи обмана, угроз и денег поработить весь мир, но только не в открытой борьбе.

Советская коммунистическая партия и остальные компартии скрывают свои настоящие намерения и цели под лозунгом: «Дать людям свободу», но умалчивают, какую именно свободу, не такую ли, как в Советском союзе? Кричат: «Долой угнетателей и поработителей», а сами являются величайшими угнетателями и поработителями и у сотни миллионов отобрали свободу, и даже – жизни.

Вспомним 1917–18 годы, когда коммунисты кричали: «Война дворцам, мир хижинам», этим лозунгом они окончательно разложили армию и создали миллионы дезертиров, а после их лозунга: «Граб награбленное», началось то, к чему и стремились большевики.

Начались грабежи и кровавые расправы над имущими. Потоки крови полились везде, а в особенности в казачьих краях. Уничтожили имущих помещиков, и разгоревшимся страстям, чтобы не уснуть, московские красные заправилы, нашли «работу», Опьяненные кровью и вооруженные до зубов дезертиры не успели протрезвиться, а уже находят класс кулаков, которых нужно уничтожить.

Работа оказалась довольно большой, т.к. кулаков было значительно больше, чем помещиков, а с кулаками должна была уничтожаться и интеллигенция. Да, работа была довольно тяжелой, но приспешники Ленина и Сталина с нею справились. Кулаков уничтожили, что же делать теперь? Чтобы кадр палачей не разбрелся, надо дать ему и дальше упиваться человеческой кровью: принялись за уничтожение середняков. Среди середняков тоже было очень много умных людей, которые будут вредить коммунистам при проведении их программы, вот и их надо уничтожить.

Решено с корнем вырвать «контрреволюцию». Вырвали и, казалось бы, что всех своих врагов уничтожили, а к своей цели не пришли.

Разорили готовое, а нового ничего не создали. Кто же виноват, кто мешает? Наверное, среди последней касты бедняков, находятся их враги. Решили и из среды бедняков выдергивать тех, кто для них казался подозрительным. Для последних сочиняли энкаведисты разного рода преступления перед советской властью. За кулаками и середняками начались массовые отправления по тюрьмам и на принудительные поселения в Сибирь и гиблые моста Сов. союза бедняков. Завыла вся страна волком и больше всего выли бедняки, которые первыми бросились выполнять, приводить в жизнь лозунги своих безмозглых фантазеров марксистов, «гениев», ставшими страшным несчастьем такой богатой страны. Злых гениев цивилизованного мира первых «пионеров» коммунистической партии России.

Награбленное им впрок не пошло. В конце концов, и они свое получили, как «волк на псарне», хотя и были верными слугами и палачами у московской коммунистической партии и ее возглавителей.

Так один «вождь» – партизан, именем которого в гор. Кемерово названа улица, сидел со мной в лагерном отделении «Красная Горка». За его ревностную службу, Сов. власть наградила его десятью годами заключения в исправительно-трудовых лагерях.

Другой такой же ревностный исполнитель, который боролся против нас в Крыму, получил десять лет лагерного заключения. Один мастер литейщик работал в Зырянской лагерной литейной, тоже оказывается в 1920 году, воевал в Крыму на Сиваше против нас, а я там же воевал против красных. Вот где нам пришлось встретиться.

Он не был заключенным и жил на воле. Во время разговора я его спросил: «Ну как теперь живется вам на воле?» Вы завоевали себе свободу, за которую пролили столько крови и довольны ли они теперь завоеванной свободой? Относительно полученной свободы он «сочно» выругался, а по адресу Сталина послал самую отборную трехэтажную матерщину. «Сталину нужно было повесить на шею жернов и в реку. Негодяи нас обманывали сладкими обещаниями, а верите ли Вы, что вот ужо третий день не брал крошки хлеба в рот, а все посылаю своей семье, чтобы не померли от голода. Действительно он выглядел совершенно истощенным.

Такие отзывы о Сов. власти я слыхал от многих, с которыми мне приходилось встречаться.

А Советская власть в печати пишет о своих достижениях и о счастливой жизни своего населения.

Неоднократно читали мы в советских газетах нападки против США. Однажды прочитали такую подлость: «В Америке заключенные страдают. В такой-то тюрьме над заключенными так издеваются, что даже к котлетам не дали подливки и из-за этого арестованные подняли бунт». Какая непростительная подлость и гнусная ложь, а что делали красные начальники в лагерях заключенных? Люди умирали от недоедания, а чем кормили? – Мерзлым картофелем, пересоленной рыбой, которую надо было вымачивать по 3–4 суток, после чего рыба теряла свой вкус и делалась подобно мочале, или кормили мясом диких коз, которое доставлялось в лагеря охотничьими колхозами. В этом мясе кишело столько червей, что часто не было видно мяса.

В 1951 году мне самому приходилось не раз мыть такое мясо в кипятке и марганцевом растворе, пока не пропадут все черви. Из этого мяса потом варили для лагерников суп или борщ. Об этом безобразии ни одна советская газета не написала. И все доктора из вольных умалчивали и признавали такое мясо годным для приготовления пищи для заключенных, а о котлетах заключенные могли только мечтать, есть во сне или видеть, как котлеты уплетала лагерная администрация, но только не заключенные. А в Америке, пишут советы, заключенные подняли бунт только из-за того, что им к котлетам не изволили дать подливки.

О блатных

Об этих лагерных паразитах и их издевательствах над заключенными я уже писал. Советская печать об этих проделках и издевательствах умалчивают. О них писать не разрешается, ибо они есть продукт коммунистической власти и детище «отца народов». Дела этих выродков по вкусу Сталина.

По их требованию повара должны были выдавать с кухни все, что они пожелают: масло, мясо, маргарин, сахар и др. продукты. Если же повар отказывался исполнить их требование, то его ожидала горькая участь. Так в одном лагере такого смельчака повара блатные бросили в котел с кипящей водой, где он несчастный сварился.

В другом лагерном отделении заключенные утром подошли к окну, через которое выдавалась пища, и нашли в тазу отрезанную голову повара. В лагерь блатных, в начале 1952 года, приехала женщина врач с мужем для комиссовки. Десяток блатных ворвались с ножами в помещение санчасти. Мужа посадили в стороне на стул, а рядом с ним сел блатной, в качестве часового с ножом. Женщину врача изнасиловали на глазах мужа. Об этом в Советском союзе никто не говорит, не пишет и сами коммунисты не возмущаются.

Такие дикие выходки блатных не только не наказываются, а даже приветствуются.

Игра на начальников. Сколько мы блатных не презирали за их паразитство, за их обворовывание лагерников, за их полную аморальность, но иногда им прощали за злые выходки в отношении ненавистного нам лагерного начальства. Блатные жили, как я уже сказал, настоящими паразитами, ничего не хотели делать.

Всегда старались кого-нибудь из заключенных обобрать и целыми днями играли в карты, которые довольно хорошо были сделаны самими же блатными. Проигрывали все друг другу, не только свою одежду, но и чужую. Часто доходило до того, что проигрывали свои руки, зубы и пр. и проигравший оставался без руки. Выигравший ему отрубал руку. Часто во время азартной игры ставили в банк своего лагерного начальника. Проигравший начальника должен был его убить, в противном случае убивали проигравшего. Закон блатных и урок был очень строгим. За невыполнение «законных», требований убивали.

Собакоеды, конееды и крысоеды. Полуголодная и голодная жизнь сначала заставила урок и блатных, а потом их примеру последовала и шпана. Начали есть собак, кошек и крыс, которых было в изобилии возле уборных. Как ни странно, но собаки не предчувствовали своим инстинктом, что и их съедят, охотно приставали к заключенным, хорошо различали заключенных от охранников и начальства. К последним относились довольно враждебно.

Охранники убивали собак, и мясо их употребляли в пищу.

В лагерном отделении №12 в тайге заключенные поймали двух медвежат и принесли в лагерь, медвежата скоро привыкли к новой обстановке и сделались ручными. Были очень забавными и любили с заключенными играться. Стали утехой для заключенных. Охранники не пожалели двух пуль для наших маленьких друзей, убили и съели.

Наседки. Я уже писал о преступных делах некоторых лагерников, которые в услугу красным палачам, оказывались предателями, иудами в отношении своих же несчастных заключенных. В каждом лагере заключенных, кроме сексотов, есть и «наседки». Последние были известны только начальникам, но не заключенным.

Посылается ли куда-либо группа заключенных, обязательно посылается с этой группой и наседка. Заводит «наседка» разговор с заключенными на щекотливые темы. Ругает начальство, восхищается побегами заключенных и способами таковых, ругает советскую власть и ее возглавителей, вообще «душа парень», свой человек, доверчивые начинают откровенничать с ним, открывают свои тайны и т.д.

Наседка внимательно слушает и «мотает на ус», стараясь все сказанное заключенным хорошо запомнить и, по прибытии этапа на место, начальство его вызывает (о нем сообщается особо).

Все то, что при том было сказано, он докладывает своему начальству. Начальство принимает все меры против сомнительных, а наседку со следующим этапом (группой) заключенных возвращали в ого лагерь. Это и есть «наседки» – лагерники, которые сделались шпионами на службе лагерных властей и предателями своих же братьев заключенных.

Мораль. Мораль в лагерях находится на самом низком уровне. Редко какой лагерник не падал духом и не подвергался перевоспитанию этой грозной и грязной сталинской школы. Лексикон его стал пополняться ругательными словами и жаргоном блатных. Ругань «мат» стала как бы необходимым украшением разговорной речи.

Блатные так изощряются, что из десяти сказанных слов 5–6 были ругательными (мат) с разными виртуозными выдумками. Это у блатных считалось особенным шиком. Такая разговорная речь мне была очень противна и я упрашивал своих товарищей по несчастью не ругаться так, как ругаются блатные, на что они мне отвечали; «Поживешь в лагере пару годков, научишься и ты этому искусству».

Нет, говорю, но научусь! «Посмотрим тогда, когда вдоволь нахлебаешься лагерной баланды». Но они не были правы.

Питание. Питание с самого начала и до конца моего пребывания в лагерях было полуголодным, а в особенности в 1945–47 годах, когда мы голодали форменным образом. Полагаемых 600 грамм хлеба мы не получали полностью, а бывало что хлебный паек уменьшали до 400 грамм. Доброкачественные жиры получали только иногда. Чаще всего получали хлопковое масло, и, по заявлению знатоков, можно потерять зрение в особенности тогда, когда его употреблять в сыром виде. Мясо выдавалось нам очень редко. Чаще всего выдавалась пересоленная рыба и картофель, если он был в овощехранилищах и начинал гнить, а здоровый сохранялся, пока не загнивал. Когда сырой картофель кончался, то выдавали сушеный.

Зимой очень часто выдавали мороженный картофель, который терял свой вкус и питательность. Зелень, как морковку, лук и др. тоже выдавали сушеными. Капусту очень часто выдавали с кусочками кирпича, пометом коз, которые объедали листья капусты на кучах, где он хранился. Крупы полагалось для каши 40 грамм, но полностью нам ее не выдавали.

Сахара полагалось 20 грамм, но он выдавался на руки с большим минусом. Чай и кофе полностью в котел не засыпались.

Людей держали впроголодь, да еще и работы доводили заключенных до полного истощения. «Голод не тетка»! Вот этот-то проклятый голод и заставлял нас вкладывать в работу свои последние силы, чтобы заработать добавочный паек. Восхваления и почетная доска действовали только на дураков и советских пятколизов, а более умные не поддавались на эту удочку.

Начальство придумало разные степени питания, чтобы и более благоразумных и непокорных заставить больше работать. Очень слабое питание для малоуспевающих, среднее для успевающих и лучшее для перевыполняющих нормы работы.

Чтобы легче забрать у заключенных деньги, придумали открыть в лагере коммерческую кухню, где лагерник смог бы за деньги получить приличное питание, но для этого надо было работать, чтобы заработать для покупки такого питания.

Тюря. Кто из вольных знает, что такое «тюря» и кто из лагерников не знает «тюрю»?

Скудное лагерное питание заставляет лагерников мечтать о хороших кушаньях и лакомствах, которые от них далеки, как небо от земли. Чтобы хотя бы иногда побаловать себя лакомством, лагерники придумали новое и довольно дешевое и вкусное лакомство. Оно не принадлежит к изысканным блюдам и не из дорогих. Для лагерников и оно является мечтой, но уже осуществимой. Это «изысканное» блюдо называется «тюря». Два-три заключенных договорились приготовить тюрю. Для этого они несколько дней экономят сахар и хлеб. Когда сбережения для них окажутся достаточными, начинается священнодействие. Наливают в чашку холодной воды, крошат в воду приготовленный хлеб и засыпают сахар. Вся эта масса мешается ложкой, пока хлеб не превратится в густую массу, а сахар не растает.

Ну вот «тюря» готова. Компаньоны вооружаются ложками, садятся вокруг чашки и с величайшим удовольствием и наслаждением уничтожают «тюрю» под завистливые взгляды лагерников, у которых не хватает терпения сэкономить такие дорогие продукты, как хлеб и сахар.

Хвоя и дрожжи. От хлебного пайка каждого лагерника оставляется 40 грамм хлеба в день на дрожжи-квас. Благодаря слабому питанию и недостатку витаминов, цинга немилосердно расправлялась с лагерниками. Санчасть бессильна была бороться с цынгой потому, что не имела медикаментов, и вот придумали очень хорошее средство против цынги.

Посылают в тайгу двух заключенных набрать мелких сосновых веточек. Веточки бросают в котёл и варят как чай. Ура, чай готов. Оружие против цынги найдено. У входной двери столовой стоит вместительный бак с чаем. Возле бака стоят кружки. Подходят к баку заключенные, набирают в кружки чай и здесь же выпивают.

После выпитого чая начинают сплевывать, морщиться, награждают «виночерпиев» не особенно благозвучными эпитетами, но все же выпивают. Попробуй только не выпить. Находящийся у бака дежурный покажет тебе «Кузькину мать».

Рационализаторы

Это не секрет, что в первое время советский управляющий аппарат был на очень низком уровне своего культурного развития.

Большая часть ученых и вообще интеллигенции были загнаны в тюрьмы и исправительно-трудовые лагеря, а многие из них были расстреляны. Оставшиеся на свободе ушли в подполье или всякими путями ушли из пределов Советского союза. А часть под чужими фамилиями жили среди народа. Советы хорошо знали, что в лагерях и тюрьмах находятся культурные силы страны, а потому решили их использовать. Сначала довели их до полуживого состояния, а когда хлеб сделался их мечтою, когда голод заставил человека идти на все, тогда советские правители решили среди заключенных найти изобретателей-рационализаторов, чтобы догнать и перегнать Америку во всех отношениях. Многие ловчаки решили этим использоваться, учитывая умственную ограниченность красных начальников.

По рассказам многих заключенных, в одном сибирском лагере нашелся смельчак, который заявил, что он сможет осушить озеро Байкал. Лагерное начальство за это предложение ухватилось руками и ногами. Рационализатору предоставили все удобства. Улучшили питание, дали отдельную комнату, освободили от работы, снабдили карандашами, бумагой и пр. Смельчак сел за письменный стол, что-то вычерчивал, высчитывал.

Прошло три месяца, а изобретатель все писал и высчитывал. Терпению начальства пришел конец и оно настойчиво потребовало от «изобретателя» представить проект в самом непродолжительном времени. Не хотелось смельчаку лишаться таких удобств и попросил он начальство продлить срок еще на десять дней.

По истечению этого срока, начальство потребовало от смельчака прочитать проект. Сущность плана работ по осушке озера Байкал заключалась в следующем: К Байкалу нужно подвезти 100 000 000 килгр. хлеба, 50 000 000 ложек и 25 000 000 килгр. сахара. Хлеб раздробить на мелкие кусочки и бросить в озеро, высыпать в озеро весь сахар и хорошо размешать, чтобы получилась «тюря». Подвести к озеру заключенных со всего Советского союза, вооружить их ложками и приказать, чтобы они из озера выели всю «тюрю», и, Байкал будет осушен. За такое смелое предложение, изобретателя с матерщиной отправили в рабочую бригаду.

Изобретатель №2-ой

В нашем лагерном отделении №30 произошел такой же случай. Заключенный Харламов, в прошлом артист, предложил начальству сделать чертеж корабля, который без каких либо погонных средств сможет двигаться во всех направлениях. Лагерное начальство охотно приняло предложение Харламова. Как не принять такое предложение? Надо же им использовать изобретательские способности своих заключенных, авось за это получат награду или повышение по службе.

Начальник лагеря стар. лейт. Ковалев приказал снять с работы Харламова, дать ему полный покой и предоставить все необходимые для его научной работы удобства. Снабдили его бумагой, карандашами, линейкой и др. необходимыми для его работы вещами.

Около трех месяцев Харламов вычерчивал разные лодки, ходил с видом глубоко-задумчивого человека, даже отпустил себе усы. Ходил на реку и часами осматривал находящуюся на реке лодку. Возвращался в лагерь садился за стол и принимался за вычерчивание.

Ходил с опущенной головой и никого и ничего не замечал. Работал упорно и добросовестно.

Предложил однажды и мне Харламов, чтобы я с ним сотрудничал, но я от такого сотрудничества отказался. Начальству надоело ожидать чертеж и были вызваны инженеры из главного управления.

Рассматривали, разбирали чертеж Харламова и решили прекратить создание воображаемого корабля, а изобретателя посадили в рабочую бригаду, где он без всяких раздумываний будет работать пилой и топором на лесоповале.

О небесных явлениях в Сибири

Многим кажется, что голубой небосклон везде одинаков, в какой бы стране вы не находились и облачные группировки, вернее, виды облачных перестроений одинаковы, но это не совсем так.

Побывав во многих странах и наблюдая часто за небесными явлениями, я заметил, что в некоторых странах они особенно картинны, красивы и интересны.

Во время моего пребывания в Киселевском лагере (Кемеровской области) я, когда имел свободное время, наблюдал за облачными потоками и их перестроениями, которые часто сгруппировывались в виде строго очертанных человеческих фигур, животных, гор, озер и пр. и пр., это бывало в летнее время, а зимой, когда трещали сильные морозы, солнце окружалось чудным сиянием.

Иной раз в противоположной стороне солнца на небе, слегка покрытом белой пеленой, появлялось по три солнца или по три креста

Это являлось предметом многих разговоров и разных предположений среди заключенных.

В утреннее время мы с удивленном наблюдали, как красноватый огромный диск солнца с востока подымался по небосклону. Такого огромного солнца мне не приходилось видеть нигде, кроме Сибири.

Это – замечательные временные небесные явления Сибири.

Подкармливание: О.К.А. и Д.П.

Тяжелый труд и слабое питание делают свое цело; люди быстро худеют, распухают и становятся непригодными для работы, Их временно переводят в О.К.А. или Д.П. – дают дополнительное питание и как только ослабевший немного поправится, отсылают его обратно в бригаду на тяжелую работу. И так идет, пока его организм не откажется от всего и он не станет инвалидом или – на кладбище!

Бани и худоба

В 1946‑м году бани начали работать нормально: через десять дней нас пригоняли в баню: стригли и брили, раздевали и здесь-то с ужасом мы смотрели сначала на товарищей, а потом и на себя.

Если бы мы имели длинный волос, то наверно он поднялся бы дыбом. В полном cмысле этого слова мы были живыми скелетами, обтянутыми кожей. Кожа обтянула оголенные от мышц кости и они кажутся тонкими-тонкими, а суставные части в бедрах, коленях и ступнях неимоверно толстыми – страшными. Руки, точно так же, как и ноги, страшны, отвратительны. Животы приросли к спинам, а грудь – это ком ребер, выступивших наружу.

Боже, Боже, – на что мы были похожи! Со страхом и отвращением моемся в одной кадке воды и спешим одеться, покрывая себя одеждой, чтобы не видеть, до чего довела нас «счастливая страна».

Комиссовки

Для проверки трудоспособности лагерников, в году было четыре квартальных (трехмесячных) комиссии. Приезжали преимущественно женщины врачи.

Бригада за бригадой спешат в баню. Раздеваются в предбаннике и выстраиваются в затылок у двери в баню. Комиссовка идет быстро, но изрядно холодновато – дрожь пробегает по голому телу. Кожа съежилась, будто собираясь дать отпор кому то или чему то. Холодный пот течет с подмышек.

Один за другим выскакивают откомиссованные… Вот и моя очередь, Подхожу к женщине-врачу, сжав руки в виде щитка, прикрывая впереди наготу. Краска стыда заливает исхудалое лицо, сердце учащенно бьется. Женщина-врач слушает дыхание, сердце и, по выражению ее лица, читаю: «инвалид». – Чувство благодарности подымается во мне. Благодарю Господа и, в душе пожелав ей всего наилучшего в ее жизни, ухожу одеваться почти счастливым.

Комиссия же местных врачей происходит совсем по иному: предстаешь перед врачом. Окидывает он тебя взором снизу доверху.

– Повернись!

Поворачиваешься. Щупает ягодицы зада, оттягивая кожу и отпускает заключенного, почувствовавшего себя в роли козла, когда его, покупая, щупают, стараясь узнать жирный ли он и годен ли для заклания. Но тебе дают вторую категорию и выколачивают и выкачивают из тебя все на производительных работах.

И теперь мы вспоминали слова красных офицеров в Юденбурге. На вопрос одного из нас: «Расстреляют ли нас?» Они отвечали: Нет никакой надобности тратить пули на вас, вы сами подохнете в Сибири, когда из вас выжмут все соки». Они нам сказали правду.

Лечение в лаготделе

О лечении в лаготделе сказать много не могу, так как рассказывать нечего. Оно там так скудно было, что не заслуживает внимания. Главные медикаменты санчасти: Йод, хинин, аспирин, бикарб. сода, адонис, а более дорогие и необходимые медикаменты редко когда попадали к нам. Заключенные могут обойтись и без них.

Жизни и здоровье их не дороги.

Зубных врачей в лагерях иметь не положено, а их функции выполняли там люди, совершенно незнакомые с этим делом. Лечить они не умели, не пломбировали зубов, а если зуб у кого заболит, хотя бы и немного, его без всяких вырывали, утешая больного, что он больше не заболит.

Начальниками сан. частей служили совершенные неучи, которые, кроме термометра, ничего другого не знали и по термометру определяли надо ли больного освободить от работы или нет. Помощников себе они подбирали таких же, а наши врачи зачастую ходили, как обыкновенные рабочие, на лесоповал и другие тяжелые работы.

Праздники

Праздники наше начальство проводило очень весело и, можно сказать, даже бурно. Так, в 1952‑м году, после встречи Нового года, к нам появился начальник лагеря ст. лейтенант Ковалев и начальник режима ст. лейтенант лишь на третий день. И что же? – о, ужас – физиономии поободраны, как-будто с кошками они дрались или кто их за ноги таскал по кустарникам вниз лицами. Синяки, подтеки с желтизной красуются у них под глазами. И кто же это? – Наше начальство. А других мы не видели больше недели, – вероятно, они еще больше были «разукрашены» ради Нового года!

Эти «маски» послужили для нас, в нашей замкнутой жизни, большим развлечением. Остряки острили, комики разыгрывали роли «героев праздников», и все лагерное отделение подсмеивалось над «своим начальством»

Редкие люди

Лагерное начальство, за очень малым исключением, отличается своей жестокостью. Большей частью это полуграмотные недоучки, которые, получив пост начальника, воображают, что они чуть ли не боги, все для них и они в праве делать все, лаже жизни у людей отбирать, когда это им захочется. Редко, к сожалению, попадались люди с душой и сердцем человека, как у нас говорили в лагерях, особенно начальники режимов отличались зверством!

Оперуполномоченные были лучше, более человечные, но их доброта была скована и сокращена другими начальниками. Так в одном лагерном отделении оперуполномоченный ст. лейтенант тайно подкармливал несчастных заключенных, посылая хлеб, через свою жену, голодающим. Очень многие лагерники на всю жизнь сохранили в своей душе благодарность ему и его жене.

Его добрые дела никогда не забудутся. Он, видя мучения людей, переживал с ними их муки, страдал душой за них и однажды его нашли застрелившимся.

Но таких добрых людей были единицы.

Сутки в лагерях

Еще не рассвело как следует, а звон «сталинских колоколов» (подвесных кусков рельс), оглушая окрестность, врывается в бараки и беспощадно бьет по барабанным перепонкам еще спящих лагерников, возвещая, что день начинается.

Лагерники шлют «звонарю» и всем, советскому верховному аппарату бесконечные чистосердечные проклятия и наихудшие пожелания, какие только может человек во время гнева припомнить.

В брюках и одних рубахах бегут они к умывальнику, чтобы захватить один из 20-ти «сосков», чтобы поскорее умыться и бежать обратно в теплый барак. Вода, охлажденная сибирской холодной ночью, колет кожу лица, но это не беда – скорее умоешься!

Первая партия кончает умываться и подбегает вторая. – Сюда, сюда! здесь вода теплее, – кричат шутники. Находятся чудаки, которые и на самом деле думают, что там вода теплее и, подставив руки под холодную струю, ругаются, а остальная братия, довольная, хохочет.

Умывание кончено. Ждем завтрака. Сидим как на иголках. Пустые желудки не дают покоя, напоминая о себе все время. Глаза всех обращены к двери – не идет ли дежурный. Не успел он еще войти в барак и крикнуть: «Бригада, на завтрак!», как часть бригады уже несется «наметом» к столовой.

Но после был установлен другой порядок: было приказано бригадам идти в столовую только в колонне по-два. Вся эта «руля» врывается в столовую и, не отрывая глаз от окна выдачи пищи, занимает столы с Х‑образными ножками и досками, прибитыми сверху, и подвижными длинными (по длине стола) скамейками.

Раньше все подходили в затылок и каждый получал для себя, но потом это отменили и выбирался раздатчик, который получал по 200 грамм хлеба на завтрак, раздавал его, а потом получал пищу и разносил ее по столам.

На завтрак полагалось 500 граммов баланды (жидкий суп) и около 150 гр. каши. С жадностью все это проглатывалось и, не вполне утоливши голод, заключенные с завистью всматриваются в счастливчика, которому кто-то, по какой либо, причине не съедавший своей порции, передает свои остатки.

Очередь завтрака отбыли и – по баракам! Быстро одеваемся, а «рельса» уже звонит.

– «Вылетай пулей! – орет во все горло бригадир.

И стремглав летит бригада на развод к воротам. Строимся.

Дежурный орёт: «На развод всех!»

Бригадиры рапортуют о больных.

– Никаких больных, все на работу! – орет начальник лагеря.

И по два здоровых берут под руки больного и после шмона (обыска) – не взял ли кто сухарей, заготовленных для побега, отправляются на работу, волоча и больных.

Идут все сначала в ногу, а потом вперемежку – кто как попало. Впереди вожатые, по бокам 2 или 3 охранника, а сзади остальные с собакой.

Приходим на лесоповал. После расстановки часовых, начинается работа. Визжат электропилы. Несутся то с одной, то с другой стороны крики «Бойся!»

За этими криками, оглушая окрестности сначала сильным шумом, а потом ударом подобным выстрелу из тяжелого орудия, падают высокие стройные и могучие сосны и кедры, сметая своими длинными верхушками все на своем лету, нередко и зазевавшихся или неосторожных рабочих.

Многих тайга искалечила, подорвала, а многих забрала и в недра своей земли. Многие кончили свой жизненный путь в ее дебрях, далеко от своих родных и родных Краев, избавившись на веки от всех житейских невзгод и тоски по свободе, семье, Године, о прошлых днях, своей несчастной загубленной доле.

На упавшую сосну набрасываются сучкорубы, стучат и заливаются острые топоры, вонзаясь в тело неподвижного великана, оголяя его от пышных веток и сучков, делая его чистым и гладким, напоминающим гигантскую свечу темно-коричневого цвета.

После сучкорубов вступают в действие трелевщики. Трелевка дело не легкое. Лошади и быки надрываются наравне с людьми, перетягивая громадные деревья к складочным местам.

В лагере 12 быков для трелевки. Это были не быки, а красношерстные гиганты. Я такой крупной скотины, кажется, еще не видывал. Перед ними люди кажутся детишками. Вначале страшно было подходить к ним, но они так кротки и послушны, как ягнята. По их глазам видно, что они далеки от всяких злых действий. Смотрю с грустью на этих красавцев великанов, а сердце сжимается от боли. Бедные животные – и их постигла такая же участь, как и нас. И их оторвали от вольных стад и привезли сюда на погибель, прежде выкачав из них их здоровье. Да так и бывало. Через 2–3 месяца они, подорванные тяжестью работ, шли на мясо.

Попадало нам в котел и конское мясо (от искалеченных лошадей), но я не мог есть такого мяса. Я знал, что это мясо моих несчастных четвероногих товарищей, деливших со мной наравне все тяжести лагерной жизни «прекрасного» сталинского режима.

Из них так же безжалостно выжимали и выбивали последние их силы и они покорно и безропотно отдавали их и гибли в непосильном труде. А лагерному начальству все мало и мало и оно все больше и больше кричит: «давай, давай»! – выполняй план!

Да, это настоящий ад в коммунистической «счастливой» стране, называемой СССР – Россия.

Если бы были черти, то они многому бы позавидовали и пришлось бы им поучиться у палачей знаменитой «свободной страны».

Целый день работали мы без отдыха, чтобы раньше вернуться в лагерь и поэтому в четыре часа и тридцать минут работу прекратили.

Строимся. Часовые снимаются с постов и – шагом марш, прямым путем, тайгой по буеракам, кустарниковыми зарослями, через столетние лежачие великаны сосны, буранами сломанные.

Конвоиры, молодые и отдохнувшие, легко вспрыгивали и перепрыгивали через них, а несчастные заключенные, за целый день выбившиеся из сил, а особенно ослабевшие и старики, не в силах уже поднять ног, чтобы взобраться и прыгнуть, ложатся животом или садятся на ствол громадины и, перебрасывая ноги, вертясь волчком, вскакивают и бегом догоняют колонну и маршируют далее, спотыкаясь от усталости о кочки и заложники тайги.

Но, Боже упаси, отстать – подгонит тебя – в лучшем случае – приклад, а то и пуля.

Запыхавшиеся и усталые подходим к лагерным воротам и выстраиваемся. Начальник конвоя вызывает вахтеров. Тщательно – рядами – делается ощупывание потом пересчет. Ворота раскрываются и бригады, подобно овцам, спешат всяк в свой барак к своему ложу, чтобы хотя на миг полежать и отдохнуть. Быстро сбрасывается лишняя одежда и начинается выглядывание, не идет ли дежурный звать на ужин. Едва показался вдалеке дежурный и махнул рукой, как вся братия летит строиться и ускоренным шагом шагает в столовую.

Занимают столы, как положено, Раздатчик, как и утром, раздает по 200 гр. хлеба, баланду и кашу, если ее не привозили на работу. Все быстро съедается и бригада оставляет место для других, но не все слушаются и околачиваются у окна выдачи пищи в надежде получить добавку – чашку баланды, оставшейся после раздачи.

С нетерпением ожидается «проверка, после которой усталые, особенно пожилые, спешат забраться на «топчаны» (двухъярусные) и устроиться поудобнее, чтобы как можно лучше уснуть и отдохнуть от дневного труда и набраться сил на завтрашний день.

Кроватные принадлежности очень бедны: матрац с трухой или опилками, и наволочка с немного соломы. Низковато под головой. И вот слышишь: сынок, или паря! подай, пожалуйста, бревнишко. – Какое, отец, вот это хочешь – оно помягче и с седловинкой, как раз для головы.

Относительно «мягкости» все хохочут. Хохочет и сам старик. – «Давай уж, раз оно мягче. Ну вот, теперь засну, как барин»…

Долина смерти

Через горы, от Сталинска, километров за сто находится «Долина смерти». Туда никто не проникал, кроме смелых охотников в погоне за зверем, уходившим в те просторы, а зверя там было много.

Но и они часто платили за это своей жизнью, – почему она и названа была «Долиной смерти». Главной причиной тому была вода. Напившийся воды из реки в той долине заболевал и никакие медицинские средства не могли его спасти.

В этой местности среди гор, покрытых лесами, геологи нашли большие залежи медной руды. Правительство решило взять из недр это богатство и открыло там рудник. Вольные не захотели туда ехать, ибо слава об этой долине разошлась слитком далеко и смельчаков не находилось, чтобы попытаться там счастья и хорошо заработать.

Тогда власти решили этот вопрос легко и просто: погнали туда заключенных и открыли там лагерь на две тысячи человек. Заключенные начали работать, доставая из недр «Долины смерти» большое количество медной руды. Но закон этой долины суров и немилосерден: руды своей она легко и даром не давала, а отбирала жизнь лагерников. Люди в лагере вымирали, а советская власть еще упорнее гнала туда «врагов народа», как она называла всех заключенных.

Власть с жертвами не считалась и решила доказать, что она не признает и не боится законов природы и решила «плетью перебить обух». Так посылаются туда тысячи, а возвращаются оттуда 2–3 на тысячу и то больных, никуда не годных.

Да, «Долина смерти», взамен руды, принимает в свою утробу тысячи невольников, а советская власть этого не боится, ибо источники невольников слишком велики и богаты – миллионы! – и на пути к тому никто но стоит, чтобы помешать ей, в этом варварском деле.

«Чом не йдете визволяти»?

Идем мы с работы от реки Тош. День кончается и усталое солнышко близится к закату. Усталые ноги едва поспевают передвигаться, чтобы не отстать от ведущего конвоира и не получить приклад от боковых или задних конвоиров, следящих за каждым движением заключенных, как кошка за движением мыши.

Дорога лежит по мочаристой почве, мягко угибающейся под тяжестью наших ног, как бы стараясь уменьшить боль, причиняемую нашим ногам. По сторонам болотистые места, покрытые зеленой пышной травой, из которой при нашем прохождении, вспархивают испуганные птицы.

Но что это? Издалека, как будто бы, слышны песни, и то в этом захолустном в Сибирском крае, где но видно ни одной избушки и где люди почти но поют?

Что-то родное слышится в этой песне. Какими судьбами эти песни сюда долетели? Вслушиваюсь лучше: «Чом не йдете визволяти нас з тяжкой неволи»! – Да это, никак, наши родные кубанцы да еще и черноморцы. Они, наверное, одни могут встречать, сживаться и выпровожать свое горе с песнями, не унывая, – «Нехай наши вороги плачуть, а ми будемо спивати», говорят они. И вот, из-за, впереди заслоняющих зеленых березок открывается 2‑е и 1‑е Абашево.

Впереди ужо упомянутого у Зыряновки, крутого подъема, на котором раскинулись богатые широкие сибирские нескончаемые степи, а в самом подъеме, подобно шурам (птица делающая свои гнезда в стонах скал и обрывов) врылись казаки и зажили в землянках, как это было во время войны 1914–1917 гг на западном фронте. Хвала и слава вам, дорогие мои станичники, неунывающие и в пасти красного дракона, который каждую минуту может проглотить любого из вас.

Горжусь я ваши, дорогие мои соратники, но унывайте, крепитесь и пойте на зло вашему и нашему палачу и его приспешникам, пока сердце горячо бьется в казачьей груди, пока кровь еще струится в ваших жилах, не опускайте голову – всякому горю бывает какой нибудь конец.

Проходим Абашево 2‑е и 1‑е, в свои Зыряновские лагерные хоромы, а на душе отрадно, что там еще не замерли аккорды родных песен, а с тем и какая-то горечь, боль, что такая горькая участь постигла этот богатый душой, непобедимый наш казачий народ.

Комсомольск

Красивое название для коммунистов, не правда ли? Это же хваленный коммунистами город, что его сделали комсомольцы, как они в печати об этом кричат. Но кто же, фактически, строил этот город?

По рассказам заключенных, работавших там тогда, следует такое пояснение: «чтобы втереть очки всем, в том числе и иностранцам, советские властелины однажды привезли очень много людей, совершенно незнакомых со стройками.

Дали им мастерки, молотки и пр. инструменты. Поставили на стенах, где работали вчера заключенные, и команда: «начинай», и мастерки и молотки, как будто заработали в руках комсомольцев, а кинооператор крутил, снимая фильм, как комсомольцы строят «Комсомольск». Съемка кончилась.

Комсомольцы слезли и уехали, а лагерников пригнали на свои места, чтобы продолжать работу. Так строился Комсомольск.

Женщина и мужчина в СССР

Да простят мне женщины, выросшие в СССР, за время владычества диктатора Сталина, за мои наблюдения и отзывы о них, Я не хочу быть критиком. Я слишком далек от этой мысли, но хочу показать то, что многие не замечают тех результатов тяжелой участи женщины, уравненной с мужчиной во всем, и особенно в тяжелом труде.

В г. Прокопьевске впервые мне пришлось поближе видеть вольных советских людей. Там были переселенцы или, вернее, загнанные и бежавшие со всех концов России, а в особенности с Кубани и Дона, казачки и казаки. С первого взгляда мне бросилось в глаза то, что женщины, выросшие под соввластью, во многом по внешнему виду отличаются от женщин дореволюционного времени и внешнего мира. Черты ее грубее, фигура полнее, конечности – руки и ноги развиты сильнее. Грации не видно. Женственность ее очень пострадала, она отупела, огрубела и стала мужеподобной во всех отношениях, нежели женщины свободного мира.

Сталин постарался выковать новый тип советской женщины, которая должна всюду заменять мужчину. Мужчины почти такие же, как и везде, но все же имеют особый отпечаток на их лицах, выдающий их, что они сыны СССР, да еще и вездесущая их худоба, в сравнении с мужчинами свободного мира.

Дайте нам мужей, и маленькая Жана д'Арк

Идет колонна белых рабов через Прокопьевск, с яркими, белой материи, кусками, пришитыми к нашим спинам, рукавам, штанам и шапкам, на которых красуется огромный номер заключенного.

О, как неприятно это носить на себе. Это отделяет нас по внешнему виду от всего свободного мира. Кажется, номер кричит: «Вот идет заключенный – страшный враг людей, берегитесь»! Мне казалось, что все нас ненавидят и презирают с этими большими белыми четырехугольникам – латками и огромными номерами и его строгими конвоирами, шествующими окружив нас и держащих на изготовку заряженное оружие, как на охоте на зверя.

В стороне идут три женщины и обращаются к конвоиру – «Дайте нам по мужу». Конвой молчит. «Изверги, вы забрали всех мужей, верните нам наших мужей»! Дальше идущая девочка лет десяти, подходит поближе к нашей проходящей колонне и во весь голос кричит, как бы подавая команду: «В шуршу! Что им подчиняетесь, что их боитесь»?! О, бедная, ты наша маленькая «Жана Д’Арк», ты еще не знаешь, на сколько велико зло на этой земле, как ее опутал сетями проклятый коммунизм, и, послушав твою команду, мы не освободимся от этого ига, этого рабства, а напрасно преждевременно погибнем.

Наша маленькая, милая «Жана Д’Арк» проводила своим печальным взором удаляющуюся колонну, повернулась и тихонько побрела в другом направлении.

Странная психология

В лагере «Красная горка» в нашей рабочей группе, состоявшей из 850 человек и работавшей на «шахтстрое» ко мне особенно благоволил 9‑й бригады лагерник, казак В.В. Донского – Дудинов.

Среднего роста, красавец чернявый, хорошего телосложения. Во время передышек (обеденных) он всегда приходил ко мне и мы вместе с ним горевали, вспоминая старое и глядя на настоящее. Он мне помогал, т.е. делился со мною самой дорогой вещью в лагерях – чесноком. Я не хотел его обижать, беря такое лакомство, но он настаивал на своем, говоря, «да мне еще принесет».

Кто же вам приносит, вы же такой одинокий в этом крае, как и я. «Нот, послушайте мою историю. В Прокопьевске я недавно, года два. Познакомился с одной женщиной, которая как будто бы и полюбила меня и очень уважала меня. Мы сошлись с ней, как муж и жена жили и как будто бы, очень хорошо. Я работал на производстве, а она служила в каком то учреждении. Я часто брал советские газеты, но читал только 4‑ю страницу, где больше всего сообщалось о жизни внешнего мира. Спустя год, вызывают меня в отдел НКВД на допрос. Я опешил и не знал, чтобы это значило? Ни с кем я не вступал в интимные разговоры. Друзой тоже избегал, ибо среди них обязательно один и больше «сексотов», которые постараются состряпать мне «дело».

Прихожу в НКВД. Начинается допрос, все поклепы отрицаю, мне говорят: «не отрицайте, мы имеем свидетеля и сделаем очную ставку». Я попросил это сделать. И когда вошла моя жена (сожительница) в роли свидетеля, я остолбенел. Все она рассказала о моих разговорах, газетах и пр. Мне, конечно, состряпали» дело».

Она же не отреклась от меня. Со слезами проводила меня в заключение и теперь, каждое воскресение приходит ко мне и приносит передачу, вот этот чеснок. На мои вопросы: «что ты сделала со мной, зачем ты загнала меня в лагерь»? Она начинает рыдать и говорит: «Яне могла иначе сделать». Какая то неразбериха. Любить человека и вместо того, чтобы его защищать, если не жертвовать, как это бывает, то хотя бы и не предавать его, как это случилось, а она предала и теперь приходит, приносит передачи и плачет.

Женская услуга

Один млад. лейтенант советской армии, рассказывал мне свою историю, как он попал в лагерь и тюрьму. Во время войны мы были окружены, и я попал в плен к немцам. Нас отправили в Германию, где я как специалист вскорости оставил лагерь и жил вне лагеря.

Случайно познакомился с одной русской девушкой (вольной).

Вскоре полюбили друг друга и сошлись жить, как муж с женой.

Очень любили друг друга и я ничего не скрывал от нее – жены и верного друга. Война кончилась. Советская власть разослала всюду по Германии призывы: «Всем возвращаться на родину и родина всем все прощает».

Я пошел на эту удочку. Зарегистрировался и через пару дней, простившись со своей любимой и уговорившись найтись в России, эшелоном, полным офицеров, направились с музыкой (оркестром) в Сов. союз. Переехав границу, нас в городе X привезли в пустой лагерь переночевать, а утром, как будто бы поедем дальше. Все как будто бы хорошо. Но утром выйдя из бараков, мы были поражены. Видя на вышках часовых с пулеметами, – отсюда началась перегонка нас из одного лагеря в другой. Привезли меня в Москву в тюрьму. Следователь замучил меня, допрашивая. Меня поражало: откуда он мог знать даже места, где я жил и в какое время. Я отчаянно защищался, отрицая. Тогда он говорит: «а если я позову свидетеля»? – «Пожалуйста»! – говорю. Он позвонил.

Открывается дверь и входит разодетая красноармейка и о, ужас, – моя сожительница. Я остолбенел и никогда не поверил бы, чтобы моя любимая могла выдать меня. Я не верил, что русская женщина способна на такие дела, на дела предателя, но, к сожалению» это так вышло. Она предала меня грубо, жестоко после проведенных лет совместной жизни в Германии.

Да, бывают и такие случаи в нашем веке.

Доля женская

Да, «пророк» и «святой» коммунистического «рая» привез много новинок из-за границы, бросивши «Богоносца» в противоположную сторону – упиваться чужой кровью и наслаждаться чужим горем, а также порадовал и женщин: дал им равноправие с мужчинами.

Женщина получила свой праздник 8 марта, который, в последнее время почти никем не празднуется, а особенно в станицах. Право голоса и право труда наравне с мужчиной. От этого удовольствия уже никак нельзя отказаться, а – закон «брюха» тоже неумолим.

Все мужские работы приходится им выполнять наравне с мужчинами. Проезжая поездом сплошь и рядом, как говорится, видел женские бригады, работающие по укладке жел. дор. шпал и рельс.

На разгрузках вагонов со всевозможными грузами, в том числе и ядовитыми: известью, цементом и пр. На строительствах, подносчиками камня, кирпичей и всего строительного материала. Работают плотниками, каменщиками и пр. Под землей, в шахтах, работают девушки шахтерками, и когда они вылезают наружу их трудно распознать, что это девушки, а в ругани они далеко превзошли мужчин. И сколько приходилось видеть женщин, выполняющих чрезмерно тяжелый труд, труд мужской, что за границей выполняют машины и мужчины, а там «гражданками» «свободной» страны, где по словам коммунистической печати, жизнь – самая «счастливая» в мире.

И сколько их подрывается на этой непосильной не женской работе и о них после никто не беспокоится. От них взято, что нужно было.

Но зато во время голосования на депутатов, к ним относятся с чрезвычайной любезностью и, даже, укажут за кого надо бросить свой голос, конечно, не за оппозицию, ибо ее там вообще (явно) не существует, а если пожелаешь заикнуться, тебе не поздоровится. Потом закажешь и десятому, чтобы эти «дурные» мысли заранее выбросил из своей бредливой головы.

Кому хорошо живется

Хорошо живется в СССР партийцам – владельцам красных билетов. Зачастую приходилось встречать, на первый взгляд, довольно видных людей, но вскорости приходилось разочаровываться и поражаться их бездарностью. Их ум заменялся хорошей одеждой и, главное, красным билетом. Не надо иметь хороший разум, а надо иметь красный билет. Он как магическая палочка фокусника, всё сделает, все у тебя будет сходить гладко. Если ты неудачник или проворовался, тебя переводят на лучший пост с массой оговорок, скрашивающих твой поступок и ты получаешь лучший оклад и с большей привилегией. Надо мол, помочь человеку освоится и стать на партийные ноги. Вот что значит иметь красный билет. От кары они загарантированы, лишь бы были преданы ком. партии.

Народ все это видит, ропщет и ждет, когда спадут оковы, сковывающие его десятки лет. Очень многие до последнего момента жалели о Маленкове и Молотове. Много слыхал я нехороших отзывов о Хрущеве, насмешек и иронических замечаний.

Часто слыхал, как его имя произносится с сарказмом и иронией «Мыкыта», и это не только среди простолюдинов, но и среди интеллигенции. На советское правительство порабощенные народы смотрят, как на власть Антихриста и ждут и верят в то, что оно этими годами должно погибнуть и мир восторжествует.

Дай Бог, чтобы эти чаяния несчастных порабощенных народов сбылись.

Отцы и дети

В лагере номер 7 был случай встречи отца с сыном. Отец в роли заключенного, а сын в числе начальствующих лиц в чине лейтенанта. Узнав, что в состав пригнанной колонны находится его отец, и, зная, как голодают лагерники, он (сын) пошел в лавочку и накупил разных продуктов для отца. Пришел на проходную и попросил вызвать такого то заключенного. Вахтеры позвали. Приходит отец и, видя сына, спрашивает: «что хочешь от меня?» – «Вот принес тебе продуктов» ответил сын. «Кушай сам, от врагов своего отечества не хочу принимать». Повернулся и ушел.

Второй случай был с конвоиром. Зима, холодно. Конвоиры потребовали от бригадира человека, чтобы он им костер поддерживал. Бригадир назначил одного старика. Старик, собрав сухого валежника, заложил костер. Один молодой конвоир греется у костра и, как-то неудобно сидеть молча, начал разговор со стариком.

«Откуда старина?» – Из Тарновской обл. А села какого? Старик назвал село. А я ведь тоже оттуда. Еще малышом ушел в свет.

– А чей ты будешь? Конвоир назвал свою фамилию. Старик посмотрел на него и слезы потекли по исхудалым впалым его щекам. «Ты что плачешь, старина? – Да я же твой отец», сказал старик.

На другой день конвоир собрал хлеба и еще кое-чего, чтобы подкормить отца, а на третий день конвоира уже не было. Начальство, узнав, что его отец здесь в лагере, откомандировало его в другую часть, боясь, чтобы он не способствовал побегу, а побег, как я уже сказал, дело святое и героическое, но очень опасное не только со стороны лагерного начальства, но и со стороны вольных людей.

Так в Марьинском районе (Сибирь), где много лагерей, некоторые вольные профессионалами по поимке беглецов. Они днями просиживали на деревьях с ружьями, поджидая: не появится ли какой беглец лагерник. Арестовывают и передают властям, а за это получают в виде награды, муку, сахар, жиры и пр. Но лагерники и этого не боятся. Заветная мечта очень многих, кто не преклонялся перед палачами, ненавидит их и не хочет смириться с тем, что их сов-власть старается сделать «быдлом».

Лучше погибнуть на воле, нежели постепенно отмирать, гаснуть в кровавых лапах деспотов. Так, в Кемерово в 1949 г. одна бригада (по рассказам этапников) уходя на работу, в поле обезоружила охрану. Часть охранников и собака ушли с беглецами, а часть вернулась в лагерь обезоруженная. На поимку бунтарей было выслано несколько батальонов НКВД. Беглецов вскорости переловили.

Только один майор и один капитан, заставили долго гоняться за ними. Отряды бродили, искали их, а они следом ходили за отрядами, не имея возможности оторваться от них, ибо все было занято войсками.

Австрийский коммунист

В лагере на «Красной горке», мне пришлось работать с одним евреем по фамилии Вальд. Он, как оказалось, был старым членом австрийской коммунистической партии. Меня заинтересовала его история, как коммуниста-заграничника, отбывающего срок в лагерях своих братьев коммунистов в советском раю, построенном ими на земле, и я завел на эту тому разговор;

– Как это получилось, что вы коммунист и работаете в лагерях, как заключенный, наравне с врагами коммунизма и социализма?

– Разве ваша партия не приютила вас? – Прокляты, эти коммунисты.

– Разве это коммунисты, это палачи! Долгие годы я состоял в коммунистической партии в Австрии. Вполне симпатизировал коммунистам Сов. Союза и упивался их победами над капиталистами.

Всей душой я был с ними и все время мечтал о поездке к братьям коммунистам в Россию. И в начале гитлеризма я не мог победить своего желания, ехать из Австрии в Германию и в СССР, и помочь братьям коммунистам в строительстве коммунизма.

И вот я решил уйти, избавиться от гитлеризма и ненавистного капитала Европы.

Подал прошение о выдаче мне заграничного паспорта и разрешения на выезд в СССР. Просьба моя была удовлетворена. В Берлине получил документы. Накладывают визы: немецкую выездную и в Сов. посольстве советскую на въезд, и я с багажом еду в портовый город.

Невольно замечаю, что какой-то господин следит за мной по пятам. Страхи невольно заползают в мою душу и я ожидаю, что вот-вот он меня схватит и тогда прощай мой путь и мои заветные мечты.

Приезжаю на пристань, беру билет в СССР и возвращаюсь к своему багажу. Все в порядке, и я довольный своим успехом, сажусь отдохнуть. Оглядываюсь по сторонам и вдруг, мой взгляд встречается с взглядом господина, которого я приметил раньше, что он следит за мной, сердце мое, как будто бы хотело остановиться. Ну, думаю, конец! Все пропало, сейчас арестует и вернет обратно. Пот выступил на лбу. Сижу и думаю, что же мне делать? Нервы не выдерживают, встаю и иду к нему. – Извините, пожалуйста, – говорю ему, не вместе ли мы путь держим?

– О, нет, – говорит он, – туда нам дороги нет!

– А, что же, вы, значит, следите за мной?

– Да, отвечает он.

– А, что, неужели вы хотите меня задержать, чтобы я не уехал?

– Нет, я сложу за вами, чтобы вы не остались здесь, а уехали в Советский Союз.

От сердца отлегло и я уехал спокойно в СССР. Здесь приняли меня очень хорошо, сразу же дали мне тепленькое местечко, т.е. железнодорожный участок недалеко от‘ Ташкента и я стал начальником.

Была у меня рабочая бригада и я зажил очень хорошо, ничего не делая. Ребята мои все делали сами. Выписал жену с двумя сыновьями.

Устроил сыновей в высшие учебные заведения. Они пооканчивали: один стал инженером, а другой окончил художественную академию.

Но моему счастью не суждено было быть вечным, и я почувствовал, что мои устои начинают колебаться и я в спешном порядке отправил жену с сыновьями обратно за границу и, едва, это сделал, как попался сам на крючок и в лагерь на 8 лет. Вот уже пятый год, как борюсь, и удастся ли мне вырваться из «братских» объятий московских коммунистов, не знаю. Боюсь, что придется задохнуться в них. Уж больно сильны их объятия.

Так разочаровался австрийский коммунист, прожив несколько лет у братьев в московском коммунистическом раю.

Обыски

Обыски в лагерях – нормальное явление, было ли то среди ночи, когда лагерники хорошо спят, уставшие от работы, или днем, когда лагерники этого совершенно не ожидают. О, как они страшны, неприятны, как терзают души несчастных заключенных.

Живя в лагере, лагерники, как и полагается человеку, начинают обрастать своим имуществом: кто, найдя жести кусок, приспособит ее вместо ножа, кто сделает из проволоки пилу, а кто из куска-обрубка лопаты сделает бритву или из выброшенной консервной банки приспособит себе кружку для чаю и пр. и пр.

Приобретенными вещами лагерники хвалятся своим товарищам, те с восхищением осматривают, завидуют и, конечно, совместно пользуются ими. И не жаль ли расставаться с такими дорогими вещами?

На случай «шмона», мелкие вещи засовываются по щелочкам, более крупные вещицы тоже пробуют спасти от зоркого глаза охранника, но не всегда это удается. Забирают все, кроме белья, что на тебе очищают, как следует и то, когда им вздумается ночной шмон: врываются охранники в барак и слышно: «подымайся и в конец барака бегом!» Во избежание неприятностей все быстро поднимаются и, если не бегом, то ускоренным шагом уходят в указанном направлении. Охранники начинают делать «шмон», ища, как будто, оружие. Все постели перевернуты, пересмотрены. Заглядывают в более крупные щели, прощупывают полы пиками, нет ли подкопов, для побега, не взорваны ли полы. Нет ли запасов хлеба, сухарей, сахара, соли и пр. нужное для беглецов – металлические ложки, карандаши, бумага и все, что по их мнению лишнее для лагерника, отбирается. Кончив с этим, они начинают осмотр людей. Руки их змеей ползут по твоему толу. О, как неприятно их прикосновение, а они ползут по всему толу, облапывают, ощупывают всего тебя, все швы белья, и чуть ли не все внутренности твои» Обыск считают – дело доходное.

Обыск кончен. Люди возвращаются к своим постелям, проклиная тиранов, но огорчению нет края, когда они констатируют недостаток каких либо вещей, необходимых для лагерника и отобранных незаконно, что часто случается.

Обмундирование

В последнее время мы получали обмундирование два раза в году. Осенью зимнее: бушлат, фуфайку, ватные брюки, шапку, валенки и пару портянок. Весной зимняя одежда отбиралась и выдавалась летняя: оставался бушлат или фуфайка, выдавалась летняя блуза, летние брюки, ботинки, зачастую чиненные (старые) и пара летних портянок. Куски белой материи размером в 20х15 см., номером твоего лаг. отдела.

Пришивались они на спине, на правом рукаве выше локтя и брюках – выше колена. Без этого номера ни один конвой не хотел принимать лагерника при выходе на работу.

Последнее время выдавалось по две пары белья. В бане его меняли после 10-ти дней. Стирали в прачешной, но нередко и сами.

Баня и банообработка происходили через 10 дней, иной раз и реже. В 1951 году выдавали к матрацам – простыни и наволочки.

Кражи и вычеты

Кражи были очень часты и то всего, что попадалось под руку вора, чему способствовали и охранники лагеря. Возвращаясь с работы, многие лагерники не обнаруживали белья, верхней одежды, ботинок и пр. На это составлялись списки и в конце месяца высчитывалось с заработной платы всех, если собственник не имел своей зарплаты.

За лагерную квартиру делались вычеты, за конвой – тоже, за кухню – тоже. Лагерник содержал себя и всю свору, которая угнетала его. Зарплата получалась по выработке.

Заем

В 1950 году в лаг. отдел номер 25 начальство дошло до такой наглости, что заставило заключенных – своих врагов, подписываться на заем (государственный). Мы признанные и объявленные враги государства, должны были подписываться и поддерживать государство, которое затягивало петлю на нашей шее, с каждым днем все больше и больше. Мы были поражены таким гнусным требованием. Удивились не меньше цыгана, протестовавшего против такого же требования: «Яке ж це государство що у цыгана просыть допомогы-мылости, кольок це воно було?» Но мы были еще в большем смущении и смешном положении.

Мы должны были помогать своими руками, рукам палачей, схвативших нас за горло и давящих нас, как удавы.

Переписка

Сообщение с внешним миром было запрещено до смерти «отца народов» и еще год спустя. Письма же родным разрешалось один раз в полгода, но они не всегда доходили по назначению. Бывали случаи, что в куче бумаг, выбрасываемых начальством, ища бумаги для курения, лагерники находили уничтоженные письма, посылаемые родным, а сами же письма и фотографии от родных, посылаемые своему сыну, находившемуся в нашем лаг. отделении.

Изоляторы и буры

Провинившихся в лагерях сажали в изоляторы на полуголодный паек на известное время – неделю, две больше. Кроме изоляторов в некоторых лагерях были и буры. Это барак, куда попадали всевозможные типы. И кто не знает из подсоветских, что такое бур.

Но заграничники не имеют и понятия об этом бараке, наполненном разношерстной публикой, как сказал штрафной или провинившийся. Уркаши-воры, воровки, проститутки и пр. и пр.

Новичок попадал в это общество, вначале приходил в ужас от того, что делается там. Какие оргии отыгрываются на глазах всего этого общества урками и проститутками, бесстыдными и ненасытными в сексуальном отношении. Первую» скрипку» там играют уркаши с их «дамами». Они имеют везде и всюду атаманов и им подчиняются все жильцы бура. В противном случае избиение, а то просто и нож под горло.

Вышедшие из бура во всю жизнь не забудут того цинизма, низкой похабной извращенности, доходящей уму не постижимой, нормальному человеку плотской фантазии. В этом отношении эти выродки людские, перещеголяли все поддонки всего мира.

Это результат Сталинских экспериментов-достижений. Это дети коммунистического воспитания, первого коммунистического поколения, чему, думаю, западные коммунисты не могут, или не схотят поверить.

Много, много можно было написать о лагерях, но всего не вспомнишь, а записывать, т.е. вести дневник в лагерях нельзя: ибо сразу же тебя сделают шпионом и тогда баста. Так один фельдшер Кобелев (при мне) поплатился за то, что у себя записывал заболевания и смертность среди заключенных.

Вызов в Глав. управление Озерлаг Тайшет

Итак, мы в заброшенном лагере, среди труднопроходимой тайги. Живем и ждем с нетерпением вызова на освобождение. В ноябре отправка началась малыми группами от 3‑х до 8‑ми человек и то с большими промежутками времени.

В январе пришла и моя очередь. Вызывают нас двоих и в спешном порядке везут на жел. дор. станцию. На короткое время завозят нас в лагерь, находящийся невдалеке от станции.

Там я встретился с генералом Соломахиным и ночью поездом поехали к Тайшету.

Прощайте товарищи, прощай тайга суровая со своими законами нечеловеческими. Многих ты приютила на вечно, но я, даст Бог, уйду, уйду навсегда хоть и получеловеком – (инвалидом) в чужие страны подальше от своей мачехи России, и своей дорогой родной Кубани.

Паровоз пыхтя, потянул свое бремя, состоящее из нескольких пассажирских вагонов, среди расступившейся тайги, искрами освещая и раздирая ночную темень. Станции одна за другой спешат нам на встречу и в конце ночи, кончился наш такой далекий путь.

Снова в Тайшете

Вот он сердце лаг. отдел, озерлаг Тайшет, опять перед нами высокими заборами и скрытыми часовыми. Потекла обыкновенная лагерная жизнь лишь с той разницей, что видишь частую смену людей. Одних отправляют, других принимают и так без конца.

Здесь мне пришлось встречаться с лагерниками из Норильска, рассказавшими о всех ужасах и зверствах энкаведистов в 1953 г., проявленных к лагерникам «Норильского бунта», вызванного ужасными действиями норильских энкаведистов. На жестокости этих паразитов лагерники ответили отказом, идти из лагерей, забаррикадировались. Красные применили холодное и огнестрельное оружие, результатом чего было много убитых и раненых лагерников.

Здесь также узнал я и о большом бунте женского лагеря в Караганде в 1952 году.

Желанный час приближается

Медленно тянутся дни. Надоела уже безработица. Уехали мои знакомые по Югославии Н. Ларионов и хорунжий Кравченко. Уехали и другие, позже меня вызванные, а меня не вызывают. Я начал думать: не по ошибке ли меня вызвали, не преждевременно ли?

Но после двух с половиной недель, вдруг меня вызывают, после обеда, не предупредив. Дают документы, деньги – пищевое довольствие по 4р. 30 коп. на сутки, и не дав вполне подготовиться и проститься с товарищами, выпроводили за ворота.

Многие вещи, находившиеся на топчане, пришлось оставить т.к. охранники не пустили меня назад.

Обратный путь (на Запад)

Выйдя за ворота, которые плотно с грохотом закрылись, как будто бы рассердились, что уходят их жертвы, недоконченные лагерники, и, положив свои жидкие пожитки вознице, мы (5 мужчин и две женщины), быстро пошли к жел. дор. станции. Ночь уже окутала своим черным покрывалом землю с ее жалкими обитателями.

Темень непроглядная! Дух захватывает. В груди, что-то жжет, а ноги, хотя и ослабевшие, но несут все быстрее и быстрее, ослабевшее тело, несмотря на ухабы, на кочки, попадавшиеся в темноте, по дороге. Хочется, как можно скорее уйти и уйти подальше от этих проклятых установок, где людей в XX веко превращают в полных, бесправных, беззащитных белых рабов. Уйти подальше и забыть обо всем пережитом, как о кошмарном сне, длившемся долгие и тяжелые десять лет.

На станцию пришли довольно быстро. Наш возница, с нашим жалким скарбом, отстал от нас, но минут через десять или пятнадцать прибыл и он. Разобрав свои вещички, мы разместились в коридоре станции, вдоль стены, как и многие вольные, и на корточках просидели до зари. На заре нам выдали билеты и подошел пассажирский поезд. Неуверенно вошли мы в вагон.

Мне, просто, не верилось, что я, вчерашний заключенный, не испытываю, на себе, пытливого взгляда вооруженного конвоира, сопровождавшего меня десять лет, и еще вчера, бесправный – белый раб, иду, как будто бы свободно без «дружка». Не сон ли это?

А мои, еще не досиженные 15 лет, кому же они останутся, не Сталину ведь, его же уже нот? Ну, пускай ими воспользуются его приспешники и заменят меня. Озираюсь недоверчиво вокруг.

Нет, не сон, и я, как будто бы свободный с «оглядкой» гражданин, подхожу к свободному мосту у окна и занимаю его.

Гудок. И поезд незаметно пополз по своим путям, протянутым через Сибирские поля, леса и горы, а поля, поля кажутся бесконечными, раскинувшимися во всю ширь. Кое где их заменяют березовые рощи, а в дали виднеются темной стеной стоящие горы, которые постепенно приближаются. И вот они, покрытые хвойными лесами, открывают вам путь, расступившись на две стороны; и через пару часов опять степь широкая, раздольная, сколько глаз видит.

Ни села, ни хатенки, как настоящее море, покрытое белым покрывалом. Смотрю на эти богатства страны, а на душе, какое-то неопределенное тупое чувство. Нет радости, обуявшей товарищей, нет стремления куда-то, как следовало бы, а просто: «плыви мой челн по воле волн», и куда вынесешь – мне все равно.

Нет для меня впереди ничего дорогого, не к чему стремиться.

Все кончено. За десять лет лагеря искалечили и телесно и духовно убили тебя. Кончена карьера жизни. Не за что ухватиться, чтобы дожить спокойно до конца своей жизни. Все утеряно: семья, положение, годы, а с ними и здоровье. Кому я нужен, кто меня приютит? И невольно хочется запеть: «Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить», ибо окончен мой жизненный путь, устал я от злых людей да и сердцу, кажется, пришло время отдохнуть.

Да, довольно оно, без передышки, за малым исключением, при тяжелых ранениях, гнало кровь по телу, довольно оно учащенно билось и болело от горестей других людей, за благо их, забывая самого себя.

Напрасны были жертвы, принесенные на алтарь благосостояния людей. Этого тебе теперь никто не признает, а, возможно, назовут и безумцем. И стоишь у «разбитого корыта» с поникшей седой головой, а «рыбка золотая» – сон, мечта неосуществимая. И что тебя ждет завтра, впереди, лишь один Бог ведает. Да, какое-то оцепенение овладело мной.

Судьба загнала меня в тупик и выхода, пока что, не видно никакого, а поезд, пыхтя, спешит на запад к Москве.

Дни сменяются ночами, ночи днями, а поезд наш почти без остановок, мчится через белые сонные моря полей, темно-зеленые ПОЛЯ и горы, с нагромождениями на них массами лесов, открывая все прелести и богатства края, завоеванного когда-то Ермаком Тимофеевичем. Думал ли он когда, что край, завоеванный им, впоследствии послужит для потомков-казаков, краем мучений и мостом вечного упокоения многих, после того, как из них выжмут все соки – отнимут здоровье? Наверно нет, но московские красные правители щедро поливают землю этого края, орошенную кровью казаков Ермака когда-то, теперь: потом, слезами и кровью тоже казаков, и пополняют утробу Сибирской земли их трупами.

На восьмой день переехали через Волгу, и русские равнины после десяти лет, вновь открылись нашим взорам. Снежные покрывала, застилавшие землю, начали трещать по всем швам. На многих местах начала показываться нагота чернеющей земли. Чем ближе к Москве, тем чаще черные пятна появляются на полях.

По всему видно, что зима с ее морозами, уже не в силах противостоять просыпающейся природе – весне. Силы ее истощаются и она не в силах больше заштопывать, рвущегося, ее белого савана.

Ночь. Поезд наш вползает в Москву. В вагоне обвыкся и, не смотря на большие неудобства, неохота покидать места. На протяжении всего пути от Тайшета, в вагонах тесно и грязно. Всюду кишат блатные. Они стараются себя «показать» и этим нагоняют страх на мирных пассажиров.

Железнодорожные власти им не особенно препятствуют и они себя чувствуют хозяевами в вагонах.

На всем протяжении пути трудно было, где либо, купить хлеба. Итак, мы на Московском Курском вокзале, но поезда, идущие на юг, идут с Казанского вокзала, и я со своим «богатством», нажитым за десять лет в лагерях (с котомкой), направляюсь на Казанский вокзал. Этот вокзал оказался невдалеке; очень большой и довольно чистый. Пассажиров много. Милиционеры все время освобождают от лишних посетителей, т. е. людей разных: имеющих пристанища на ночь и здесь пробующих провести ночь, гуляк, воров и пр.

Утро. Выхожу в город. Так вот она, «белокаменная» Москва, столица древняя, манящая к себе взоры западных завоевателей и ставшая многим гибелью. Проглотила ты немало казачьих вождей и храбрецов, боровшихся за свою свободу, за свой край, начиная от Петра 1‑го и кончая не коронованным мировым бандитом «отцом народов» Сталиным и его приспешниками.

На станции пришлось ожидать порядочно. После 10 часов пассажиров начали выпускать к поезду, идущему прямо до Новороссийска.

В 12 часов оставили Москву и покатились к родному югу. В окнах вагонов мелькают все новые и новые виды, но от всего живущего воет нищетой, убожеством и это убожество еще больше усугубляется от еще не проснувшейся природы. Черные поля, голые деревья и сухая, кое-где торчащая прошлогодняя трава. Всюду видна отсталость в строительстве, вопреки постоянному крику печати о достижениях и перевыполнениях планов пятилеток.

Видимое производит впечатление бесхозяйственности, как будто бы все давным-давно осталось без хозяина и некому беспокоиться о ремонтах и подновлениях.

В час ночи приехали в Ростов н/Д. Ничего хорошего в это время на станции нельзя было видеть. После непродолжительной остановки, едем дальше на юг. Утро. Перед глазами открываются родные просторы Кубанских полей. Дуновение весны сделало свое дело. Снег погиб, превратился в воду, а зеленая травка начала пробиваться из пухлой земли. Придорожные кусты украсились распускающимися почками, кое-где уже и нежные зеленые листочки одевают веточки, держащие их. Птички хлопотливо порхают, щебеча в свежей зелени, а вот и ранние мотыльки летают, ища распустившихся цветочков.

Да, весна здесь уже вступила в свои права. Новые пассажиры более приветливы и оживлены. В 12 часов дня поезд остановился на станции Абинской. Выхожу из вагона и любопытству моему нет предела, ведь прошло 37 лет с тех пор, как я оставил свой родной край.

Вглядываюсь во все стороны, стараюсь найти что-либо знакомое, какой либо отпечаток, следы старого времени, но ничего не могу найти. Все чужие и все вокруг чужое. Люди многие с любопытством смотрят и в их глазах читаю: Откуда и зачем пришел этот человек в странном одеянии: зимняя шапка, бушлат, ватные брюки, сменившие не одного хозяина, валенки с отпечатком на них тысяч пройденных километров.

Все это выглядит довольно странно среди них, одетых, почти в летнюю одежду. Спрашиваю дорогу и иду в районное МВД. Вхожу и предъявляю свой скромный документ – выписку из лагерей.

Встретил любопытно – недобро-обещающий взгляд коммунистического чиновника, старого полуграмотного коммуниста. Началась приписка. Ответил на многие вопросы. Остался социальный: «Кто были родители и где они?» – говорю, что родителей нет в живых, их побили зеленые бандиты: «Это наши герои, а не бандиты. Вы оскорбляете наших героев!» – «Безоружейных мужчин, женщин и девушек не убивают герои, нападая ночью на их дома, как они это сделали.

Отца убили выстрелом из револьвера, мать шестью штыковыми ударами, а сестру 17-ти летнюю, шестнадцатью штыками пронзили.

Если мои родители бы и виноваты, надо было их судить и по суду они должны были отвечать, а не устраивать зверские самосуды. На это «мой новый начальник» промолчал. Приписал меня на жительство в ст. Холмскую, находившуюся в 30-ти километрах, без права на выезд из этого района в 33 км. в диаметре и каждые три месяца являться на регистрацию. С горем пополам добрался до указанной станицы и начинаю новую жизнь, как будто бы на «свободе». Начинаю знакомиться с местностью и обитателями, т.е. со станицей и населением ее.

Первое, что мне бросилось в глаза малолюдство на улицах. Улицы довольно просторные – «старорежимные». По бокам их торчат полуразвалившиеся плотни и заборы, остатки «прежней роскоши». Из-за этих бедных остатков, выступают дома, тоже довольно потрепанные временем. Некоторые превратились в развалины, опустив железные крыши (еще дореволюционного времени) к земле, подобно перебитому крылу огромной птицы.

Вместо дверей и окон, зияют темные отверстия, напоминая череп человека, сгнившего давным-давно. Да и хозяин того дома, наверно, тоже где-то в земле покоится или томится в лагерях с семьей.

А вот и сады бесхозяйственные. Давно их не коснулась рука хозяина-казака, убитого или сосланного где-либо в Сибирь или Караганду. И сколько таких домов и садов осиротелых стоит в центре станицы! А на окраинах – там еще больше. Станица запущена. Поправок, ремонта нигде не видно. Все напоминает как-бы о недавно прошедшем, страшной силы, урагане. Да, станица не порадовала мой взгляд своим бытом, а какой она была цветущей до революции!

Об этом говорят еще уцелевшие лома со старыми железными когда-то, крышами. А улицы, всего лишь две, до половины вымощены еще в старое время, как и автострада Краснодар–Новороссийск, а остальные, в дождливое время делаются совершенно непроходимыми от грязи, некоторые же превращаются в лужи-озера и по ним всякое сообщение прекращается, люди ходят через дворы и огороды, благо, что нот плетней и заборов.

Мужчины встречаются довольно редко. Всюду видны по вечерам только женщины и детвора. Мужчины, если и остались, кто в живых и на свободе, то ушли, чуть ли не все в города на строительства, а остальные в «нефтяники» на нефтяные промыслы, здесь же возле станицы.

В станице остались женщины пожилых и средних лет – это главная рабочая сила колхозов. В колхозах на должностях мужчины присланные из Москвы: председатель, секретарь, эконом, бригадир и ездовые, а звеньевые – женщины и, как сказал, главная рабочая сила – казачки женщины. Бригадир – бог. Он все тебе может сделать, если ты ему сделаешь услугу: напоишь самогонкой и честь свою женскую замараешь. Так мне говорили казачки-колхозницы, впоследствии, когда узнали, что я свой человек и враг коммунистов.

Первый раз проходя улицей с одним стариком, встречаю группу женщин, идущих гуськом в 6 часов после обеденных работ. Бедно одетые, даже в тряпье некоторые, в лицах истощенные, бледные, усталые на вид, но болтливые, как вообще женщины, невзирая ни на какие невзгоды. Сначала я подумал, что это больные идут из больницы или в больницу, и спросил моего спутника, а он ответил: «Нет! Это колхозницы идут с работы!» До этого времени я вообще не видел ни колхозников, ни колхозниц и был разочарован их видом.

Так вот они, те несчастные пчелки, на которых выезжает коммунизм. Так вот какие они, кормилицы Советских красных трутней.

Бедные белые рабыни двадцатого века в «раю» прославленного всемирного коммунизма.

С раннего утра и до ночи, ежедневно, они обязаны работать в колхозе. Ночью, придя домой, они должны: сварить себе пищу, постирать, детишек в порядок привести, а утром опять в ненавистный колхоз. И так проходит рабочий год, а к расчету – мизерное подаяние, с трудом вырываемое у бригадиров, которые, как выражаются колхозницы, «хотят и то захарлать – не выдать». Такие у них приемы.

Колхозы с их председателями, бригадирами и колхозницами, здорово напоминают крепостное право давнишних времен. Председатель-помещик, но с большими правами и с «Победой» – машиной. Бригадиры – приказчики, тоже с большими правами старых приказчиков, колхозницы – крепостные, но гораздо с меньшими правами крепостных крепостного времени.

Они всегда перегружены колхозной работой и своего маленького огорода (в плане с домом 30 соток) не имеют времени обработать днем, а обрабатывают ночами и по воскресеньям или по болезни оставшись дома, что тоже не так легко удается сделать.

Посмотрите советский фильм «Казаки». Разве там не видно ярко, что люди вполне закрепощены, когда один молодой казак, из одного колхоза, хотел жениться на девице казачке из другого колхоза.

Председательница колхоза не давала девице выходить замуж в другой колхоз, а председатель колхоза, где был казак, желавший жениться, не дал согласия на переход казака в колхоз, к своей возлюбленной. И это в век цивилизации – XX века! – советская свобода.

Меня как новичка, интересует все в родном крае, в родных станицах. Захожу в магазины. Магазины больше универсальные: в одном конце железо – скобяные товары и посуда, посредине галантерея, мануфактура, обувь и готовое платье. 3 другом конце ювелирные изделия и электромеханические с музыкальными инструментами – (скучными). Здесь же на середине, мебель, швейные машины, мотоциклы, велосипеды и книжное отделение.

Мануфактура есть, но не для всех доступная. Высокие цены не дают возможности всякому ее приобрести. Костюмы тоже есть, но дорогие: по старой цене – 1200, 1500, 1800 рублей приличные, но для простого колхозника или рабочего они совершенно недоступны, а шеветовые по 600 рублей бывают, но не на Кубани, за ними охотники сдут в Керчь, где и покупают. Рубаха приличная, но не из лучших, стоит 100 руб., носки 5–7–14 руб. но служат они очень короткое время от одной недели до одного месяца.

Обувь

Кожаные туфли — 350–300–280 руб., парусиновые — 40 руб. Сандалии свинной кожи — 48 руб., сапоги – кирзовые (имитация кожи) брезентовые голенища и кожаные переда с резиновой подошвой — 114 руб.

Ботинки кожаные с резиновой подошвой 60–80 руб. (Цены до девальвации рубля 10 к 1). Головные уборы кепи от 25 до 200 руб., – шляп не пришлось видеть.

Разное

Радиоприемники — от 325 р. (рекорд) и до 2500 рублей. Мотоциклы — 8500 р., велосипеды — 600 р., швейные машины — 1500 р. Виноградные пульверизаторы — 310 р. Инструменты, вообще, очень дороги и их очень мало. Посуды почти нет. Тарелок я не видел, чайных стаканов – тоже. Кастрюли, когда привозят, то создаются неимоверные очереди и все берется с «боем», т.е. кто нахальнее.

Строительных материалов нет. Самое главное гвозди и их нет и за ними люди едут в Сталинград за сотни километров. Для крыш там большая потребность в шиферных пластинах. Их цена по государственной расценке 4 р. и 50 коп., но ордер достать невозможно и покупать приходится от «ловкачей» по 20–25 руб. за штуку.

Черепица — 670 руб. за тысячу. Кирпичи — 370 рублей за тысячу. Все материалы добываются с трудом. Стекла для окон, если надо, то можно купить в сельсовете, но для этого необходимо сдать полагаемое количество яичек по государственной цене, т.е. 6 руб. за дюжину, а чтобы купить на базаре по вольным ценам, надо заплатить 10 руб. за дюжину, т.е. чуть ли не вдвое дороже.

За дверными и оконными ручками-райберами, навесами, краской, щетками, надо ехать в Краснодар, но и там всего, что тебе надо, не найти, и приходится идти на всеимеющую «толкучку» – там все найдется, но уже по другой цене, но делать нечего, раз надо, то надо и платить сколько просят, т.к. и ему не особенно дешево досталось. Сколько и он, бедный, страха претерпел, пока вынес украденное на заводе, да и продает тоже с оглядкой, не следит ли кто, не стоит ли доносчик за спиной?

В продуктовых магазинах перебои большие: сахар привозится один раз в 2–3 месяца, по 10 р. килограмм и то, если успеешь получить и если есть во что его взять, т.к. никаких кульков, ни бумаг продавщица не дает. Со сливочным маслом такая же история. 1 кг. — 27 р. 40 коп., но с бумагой. Маргарин — 13–15 р. кг. Постное масло — 14–15 р. литр, халва — 12–14 р. кг., но бывает очень редко. Конфеты самые ходовые или вернее, самые доступные советскому обывателю — по 9 р. и 10 коп. бывали, но очень редко, а по 34 рубля за 1 кг. бывали всегда.

Колбаса и ветчина по 15 р. самая ходовая привозилась в два месяца раз. Ливерная колбаса по 4 р. кг. тоже редко привозилась и несмотря на то, что она скоропортящаяся, ее набирали по несколько килограммов. Мука, самая доступная для бедняков, по 1 р. 60 к. за кг., редко бывала в магазинах, а дорогая, последнее время, не выбывала. Мясо в ларьках (на базаре) можно было купить, если пойти пораньше и продавалось частными лицами, свинина — 16 р. кг., говядина — 14 р. кг., баранина — 12–15 р., козлятина — 8–10 р. куры 20 р. штука, гуси — 35–40 р., утки — 25 р., индейки — 40–50 р., яички – 10 р. дюжина, молоко — 2 р. 50 коп. литр.

Смалец — 25–30 р. кг., пчелиный мед — 25 р. за кг. Тростниковый — 2 р. чайный стакан, а баночка в 600 гр. — 5 руб. Вино колхозное на базаре — 10 р. литр, в магазинах 0,3 лит. — 14–18 р. Водка 0,5 литра — 28 р., Краснодарская — 24 р. 0, 5 литра. Самогонка из-под полы, продавалась 30 р. за литр. Пиво 0,5 лит. (бутылка) — 2 р. 30 коп., пустая бутылка принималась за 1 рубль.

Хлебный вопрос

Это главный вопрос о питании человека, а особенно бедняка.

В 1955 году хлеба не хватало. У хлебных ларьков очереди стояли все время, но часто хлеба было мало. Ларек закрывался и многие уходили домой без хлеба. Чтобы иметь больше шансов на получение хлеба, встаешь за 2–3 часа до рассвета. Ночь темная. Мороз, хотя и не особенно крепкий, дает себя чувствовать. Идешь во мраке, спотыкаясь о кочки и думаешь, ну теперь я, наверно, буду первым, а если не первым, то в первом десятке. Подхожу к ларьку. Из темноты виднеются силуэты стоящих и сидящих, ожидающих хлеба и их-то не так уж много но, наверно, больше чем за полсотни.

Занимаю очередь, а за мной идут и идут, выныривая из мрака все новые и новые лица за «насущный» хлебом. Мороз к утру крепчает. Вся толпа приходит в движение. Топчется с ноги на ногу.

Молодежь прыгает, бегает, чтобы согреться и так до открытия ларька, когда хлеб испечется и перебросится в ларь. К 6–7 часам утра ларек открывается и сразу, как по команде, длинная очередь вытягивается, а к хвосту ее все прилипают и прилипают запоздавшие, кого сон обманул.

Горькая жизнь научила граждан и гражданок быть в очередях и соблюдать дисциплину – нелегко «ловкачу» вспрянуть вне очереди и получить булку хлеба. На него грозно обрушиваются. Даже привилегированные и те с трудом могут получить вне очереди.

Цены на хлеб в 1959 г. были: темный — 1 кг. 1 р. 38 к. Серый — 1 р. 52 к., белый — 2 р. 36 к.,2 р. 75 к.,3 р. 10 к. и 3 р. 95 коп.

Базары

Базары в станице бывают обычно, в воскресные дни. Народ съезжается со всех сторон за 100–200 км. Одни привозят продукты и товары из колхозных лавок, а другие приезжают покупать и народу собирается так много, что бывает невозможно пройти.

Особенного внимания заслуживает «толкучка». Она работает всегда очень хорошо. 5–6 рядов, длиной метров по 50, располагаются «разношерстные» продавцы и продавщицы. Старухи, старики, пожилые обоих полов, молодые и даже дети, всяк продает свой товар, всяк ждет покупателя. Здесь можно найти все то, чего в магазинах не найдешь, здесь найдешь по своим грошам или старое, или подержанное, или совсем новое, которое было прислано в магазины, но, как то, случайно, путь изменяло, попадало в частные руки и продавалось уже по большей цене, на знаменитой «толкучке».

Продавцы (без «блата») новых вещей, чувствуют себя не особенно спокойно. Их взгляды прорезывают толпу, как бы ища купца, но зачастую, упираются в ненавистные физиономии переодетых в штатское платье, милиционеров, рыскающих среди толпы, ищущих чем-либо поживиться.

Любят они нападать, в особенности, на продавцов новых вещей. Вещи отбирают и не редко в свою пользу. Продавца штрафуют или запугивают и выгоняют из милиционного отделения.

Вездесущий произвол властей слабо прикрывается, а ропот людей возрастает и бывают случаи, что вспыхивают «бунты женщин», как было в станице Славянской, или в городе Темрюке, когда, доведенные до крайности, колхозницы вынуждены были дать свободу своему гневу, невзирая на то, что их ожидает после. Так было в городе Темрюке (по рассказам темрючан), в 1958 году взбунтовались колхозницы, и когда прибыл к ним представитель в «Победе» (легковом пассажирском автомобиле), то бунтари «рабыни» разгромили его «Победу», наградив и председателя изрядными пинками, но благодаря хорошим ногам, ему все же удалось удрать, а иначе лежать бы ему с разгромленной машиной и ждать «скорой помощи».

Утешение

Я уже сказал, что государственная водка довольно дорогая, но потребность в ней куда большая, нежели это было в дореволюционное время. Возможно, что условия тяжелой жизни заставляют обывателей почаще, хотя бы на время, забыть свое горе, утопив его в водке.

А к тому же и наш народ привык с водкой встречать и провожать все, и хорошее и плохое и радости и печали. Так вот люди и начали приспосабливаться, начали сами «гнать» (варить) – самогонку, которая им обходилась много дешевле. Из одного килограмма сахара, получают один литр самогонки, которая не уступает государственной водке и стоит лишь 10 рублей и немного страха.

Власти карают «самогонщиков» очень жестоко, но это не помогает. Люди ухитряются делать это или ночью, или в захолустьях, подальше от глаз недремлющего жадного коммунизма.

Казаки и казачки, еще по старой привычке, стараются запастись к празднику бутылочкой самогонки, а там смотришь, приходит сосед или соседка поговорить – «отвести душу», один, другой и больше, а за ними и их жены. Хозяин хлебосол, как и раньше велось, ради праздника предлагает по рюмочке. Выпили «по христианскому обычаю как они говорят. Языки развязываются, охота «выпить» появляется сильнее. Соседушки вскакивают, убегают домой и вскорости возвращаются с бутылочкой «живительной влаги», спрятанной от любопытных глаз. Ну и «пошла писать губерния».

Начинают слышаться смелые голоса и порывы к песням. Истосковавшиеся вдовы, а их так много по станице, чтобы заглушить, забыть свое одиночество, незамедленно присоединиться к начинающейся пирушке и, через какой-нибудь час, уже слышаться родные, с затаенной грустью, наши казачьи песни. Полились широкой волной, оглушая просторы станицы. Им навстречу несутся, заливаются с другой стороны станицы, такие же дружно спетые голоса и не хочется верить, что это поют простые казаки и казачки – «рабы» колхозов, а песня льется и льется неудержимым потоком.

И сколько прелести в этих родных песнях и голосах поющих. Сколько удали и неудержимого влечения тебя куда-то. Слушаешь и заслушивается! Мысли уносят тебя далеко, далеко в старое, прошлое время, ушедшее навсегда, и на душе делается больно, тяжело, что возврата нет. Жизнь казака нарушена, разбита, все похоронено, одни лишь песни еще остались, тревожащие исстрадавшуюся душу твою.

Да, коммунизм постарался стереть казачье имя. В станицах казаков не узнать. Тщательно стараются скрыть свое имя, и лишь убедившись, что ты враг СССР, открываются перед тобой, проклиная коммунистическую власть с ее приспешниками и с восторгом вспоминают свое казачье прошлое.

Коммунистические властители, последнее время, начали заигрывать с казаками, – закидывая свой кровавый невод в казачью тишь, не поймается ли какой «сазан». В мае месяце начали устраивать джигитовку (два верных советских, как бы казака), а после джигитовки гулянье по станице в черкесках, красных башлыках, папахах, в сапогах и при шашках и кинжалах.

Гуляя распевают полупьяные, какие то новые, как бы, казачьи песни, но на наших прежних подтянутых, стройных казаков, совершенно не похожи. Вид их расхлябанный и напоминает развинченную, разболтавшуюся машину. От них веяло только подхалимством коммунистических слуг. Казаки и казачки с ненавистью смотрят на «ворон в павлиных перьях», на надругателей над казачьей национальной одеждой и обычаями.

Стоны казаков

При удобном случае, казаки с жаром рассказывают обо всем пережитом ими, о терроре, чинимом над ними красной властью, о расстрелах, о высылках, об искусственном голоде в 1933 голу и о всех несчастьях, постигших казачий край и казачьи станицы.

Слушая рассказы казаков и казачек обо всем пережитом ими, сердце сжимается от боли и думаешь: за что Господь ниспослал такое страшное наказание в лице кровавого, деспотического, тиранического правительства на Казачьи Края. Чем заслужил несчастный Казачий Народ такую безмерную кару? – Это с одной стороны, а с другой: кто такие красные Владыки? Люди, или воплощение какого-то ненасытного зверя, жаждущего жертв, крови и мучений?

Если они люди, то откуда у них является эта чрезмерная жестокость и такая жажда мести, и за что?

Все, что я видел, слыхал и пережил до 1959 года в СССР, наводит меня на размышления. Я часто думал и думаю, и не могу себе ответить: что думают заправилы коммунизма? Дают ли они себе отчет в том, куда они загоняют несчастных казаков, какие страшные эксперименты они производят, уничтожая их, и какие получаются плачевные результаты? Думаю, что полного отчета они в этом не дают, а ответ сам по себе выплывает: Уничтожить Казаков совсем, с их славной казачьей славой.

Они или глупые фанатики, идущие к какой-то цели, без особых размышлений, несмотря ни на что: ни на горе и нищету, ни на слезы и кровь, ни на жизни, или вообще Бог знает, кто они, но эксперименты страшные продолжают делать, вот уже почти 50 лет над несчастным народом?

Видя все, забываешь свое личное горе. Общее горе переполняет твое существо. Тебе делается тяжело, тесно. Что-то тянет тебя на свободу, на простор, но куда? Где скрыться от общего несчастья, затопившего весь Родной Край?

Куда уйти, чтобы не видеть печальных лиц, чтобы не слышать, хотя бы на время, стонов и жалоб несчастных «белых рабов».

С кем поделиться общим горем? – Не с кем. Пойду в природу: она тебя выслушает, покачивают кусты, одобрительно, зелеными лохматыми веточками и не выдаст и не осудит.

Весна в горах

Иду на предгорье, окружающее станицу с восточной стороны.

Весна – в полном разгаре. Предгорье покрыто сплошными кустарниками дубняка, одетого буйной зеленой листвой, стоящими, как будто бы, непроходимой зеленой стеной, массой зеленых нагромождений, простирающих свои нежные молодые веточки навстречу лучам ласкающего их, солнышка.

Невзирая на полдень, соловьи продолжают перекликаться, спрятавшись в густых зарослях, щеголяя своим искусством петь, друг перед другом, выводя бесконечные трели, лаская твой слух. Слушаю, с замиранием сердца, песню свободолюбивого певца и хочется забыть все «черное» земное и жить и жить, в каком-то другом миро, подальше от «свободы», подальше от земного «рая». Зайцы, слегка похрустывая, ломимыми их ногами веточками валежника, пробираются сквозь кусты, ища более вкусной травки.

С удивлением они смотрят своими, немигающими, глазами и спокойно уходят дальше. Дрозды испуганные ими, пробегают перед тобой, но пользуясь летным искусством, и скрываются в листве, как будто, ныряя в зеленые воды взволнованного моря и замершего на миг.

Дуновение слабого ветерка бессильно здесь. Не покоряются ему зеленые глыбы и стоят спокойно, как будто бы боятся нарушить свой покой и гармонию прелести весны.

В зарослях буйного дубняка, пахнущего своим запахом силы и здоровья, под его ветвями, в сплошной тени, все манит усталого человека отдохнуть в знойный день. Богатый настил из многолетних сухих листьев, сквозь который, едва пробиваясь, зеленеет упрямая трава, а там и наши друзья детства – пахучие родные фиалки.

Божий мир, зеленый земной мир, как ты прекрасен, как не хочется с тобой расставаться, но время идет и я должен спускаться в станицу, А станица, ее совсем не видно. Она утонула в море белых цветов груш и розоватых цветов яблонь. Сплошное белое облако скрыло ее от глаз. Смотрю с горы на этот торжественный праздник весны и душа моя ликует с весной.

О, Кубань, Кубань! Край мой родной, как ты прекрасен в эти дни. Разукрашенные деревья своими цветами, как невесты в белых одеждах, готовясь к венцу, стоят смирно, боясь испортить свои пышные наряды неосторожным движением своих веток. Какая прелесть, какая красота! Весна чародейка, как ты сильна, как ты прекрасна в нашем Казачьем Крае! Прелости твои не поддаются описанию, не хватает слов тебя восхвалить, о тебе рассказать, волшебница, и о своем Родном любимом Крае. Возможно, только восхищаться тобою с благоговением и трепетом умиления.

Свобода

Да, я живу на «свободе», но какая же это свобода, когда я не имею права выехать из района, или подыскать себе подходящей работы: ведь надо же питаться? И знаешь, что по твоим пятам следует сексот (секретный сотрудник сов. власти), что недремлющее око прислужников коммунистической власти не упускает тебя из вида. А главное то плохо, что ты его не знаешь. Он притворяется твоим приятелем и единомышленником, а на самом деле является твоим предателем. Держишь всегда себя «на чеку», чтобы чего лишнего не сказать, последствия – знаешь какие.

Живешь и ждешь, как «вол обуха», А родные места не выходят из головы. 38 лет я не был в родных местах и они, сильнее магнита, притягивают мое существо к себе.

Поездка в родные места

И вот, однажды, пренебрегая запрещениям, рискую – «риск благородное дело», говорят. Собрался и, не говоря никому ни слова, пока еще сладкий сон держит в своих объятиях всех обитателей станицы, сажусь на велосипед и – дай Бог счастливого пути.

Выехав из станицы, набираю скорость и километражные столбики автострады быстро начали сменяться один за другим, показывая на сколько километров беглец удалился от своей станицы. Лес нефтяных вышек вырос передо мной в утреннем рассвете. Остался и он позади и через час предстала перед мной районная станица (Абинская).

Чтобы не столкнуться с милиционерами, приходится дать «крюка». Еще полчаса и я сворачиваю на новую автостраду, проехав через ст. Крымскую. До революции от ст. Крымской и до ст. Варениковской была грунтовая «столбовая» дорога, а теперь новая асфальтированная вытянулась передо мной, темно-стальной лентой по знаменитому «мостобрану» прошлой войны, где станицы и хутора переходили по несколько раз из рук в руки во время отступления немцев из Новороссийска.

«Время лечит раны», говорят люди, так и здесь. Раны, полученные от войны, зарастают. Станицы начали оправляться и стирать следы разрушений, сделанных войной. Нажимаю на педали и вот уже знакомые места, еще с детства. Но, что это? Где же леса?

Картина совсем изменилась до неузнаваемости. Горы и лощины, тянувшиеся до Черного моря, когда-то покрытые довольно большим лесом и кустарниками, оголели. Сняли с них древесные зеленые наряды. Выкорчевали леса, вырубили кустарники и они стоят выпятивши свои голые груди к небесам, а ветры свободно гуляют по ним, не имея преград. На север к Кубани реке, бесконечные камыши и плавни, скрываемые лесами, – обнажились. Лесов не стало.

Все уничтожено, все вырублено с 1920 года старательной рукой знаменитых правителей «земного социалистического рая».

Не стало и буйных камышей-дебрей, укрывавших в своих чащах оленей, диких коз, разную дикую птицу, красноногих фазанов, как «жар птица», лебедей, гусей, уток, лысок, нырков, бакланов и пр. и пр. Всего этого не стало. Лиманы, изобиловавшие рыбой и раками, омелели. Звери и животные ушли, птицы истребились и самые камыши утеряли свою былую буйность, превращаясь в жалкий тростник.

И только комары в летнее время, несмотря на борьбу с ними, царствуют в районах плавней, не давая покоя ни людям, ни животным.

Километры ползут мне на встречу и уползают назад.

А вот и лощина, где был родной хутор, но где же лес берестовый, где речка, протекавшая в лощине, где хутор? – «Кружало где лежало», как говорят черноморцы, а хутора не стало, даже и следов от него нет. От дома и других построек ничего не осталось, даже кирпичи и черепица от построек растащены гражданами «свободной, богатой, счастливой страны».

Все уничтожено, сады вырублены, виноградники ушли в колхозы. Берестовый лес вырублен и не слышно больше гаммы птичьих голосов, как это было в дни и годы моей молодости до революции.

Рай земной попран и уничтожен! Всюду видны следы разрушений и пустота. Лишь ветры свободно, безпрепятственно гуляют.

Иду на кладбище поклониться могилам родных и брата. На месте, где похоронены, казненные коммунистическими изуверами, отец, мать и сестра, ни могилы, ни креста нет, лишь большая впадина зияет, заросшая мелким кустарником. Ничего не осталось, говорящего о том, что здесь похоронены жертвы красного террористического произвола. Все кладбище представляет из себя жалкий вид. Многие могилы без крестов, многие памятники и кресты валяются в зарослях кустарника и траве. Очистив могилу брата, еду дальше в свою станицу.

Легко катится велосипед по асфальту дороги, новые картины оголенности полей поражают мой взор и так до самой станицы.

Въезжаю в станицу. Как давно я не был в ней с 1919 года. Какой цветущей я се оставил и какой теперь ее вижу? До революции была довольно живой, можно сказать, даже богатой, а теперь? – Вижу ее постаревшей, обедневшей и машинально декламирую: «Что же ты моя старушка приумолкла у окна?». Немного, правда, расширилась, но плетни и заборы, стоящие Бог знает с каких пор, пришли в негодность и почти не поправляются. Дома не белые и веселые, как когда то, на стенах их видны следы рук неугомонных ветров и дождей – и стоят они, выглядывая, как то уныло без признаков старого уюта – пригорюнившись.

Улицы, мало мощенные и нигде не видно, как бывало когда то, особенно по окраинам, табунов свиней, купающихся в грязи разрытых улиц. Улицы очень малолюдны, вернее, пусты. Изредка показываются женщины, а мужчин почти не видно нигде. Главная улица, пересекающая центр станицы, вымощена булыжником и идет от автострады, кончающейся у начала станицы, и до пристани на р. Кубани.

В центре парк, у входа которого красуются две фигуры – Сталина и Ленина, которым редко кто из проходящих не посылает проклятий.

Рядом станичный совет, довольно просторное здание, а напротив, на месте разрушенной церкви, строится довольно большое здание в два или три этажа, что для станицы является необыкновенным.

Центр немного чище от окраин и исправнее, но не далеко от них ушел. Попробовал я найти своих близких, но никого не нашел. Очень много казаков угнано в Сибирь по лагерям и на выселки. Много погибло во время голода, многие сгнили по тюрьмам и т.д. и т.д.

Очень много разбрелось по другим местам Кубани и России, скрывал свое казачье имя. Такая доля постигла казаков моей станицы.

С некоторыми, оставшимися в станице, заговаривал, но, почти все, сначала избегали разговоров, касающихся жизни и властей, но, узнав меня по фамилии (ибо историю со мной в 1918 году знали! почти все, как меня терзали коммунисты) – языки развязывались.

С грустью вспоминают старую жизнь. Соратников по 15-му батальону не удалось найти. Их давно не стало.

Оставляю станицу. Сердце болит и тоскует. Хочется взглянуть на нашу красавицу Кубань и передать ей поклон от лагерников кубанцев оставшихся еще в лагерях и завещавших мне эту миссию.

Выезжаю за станицу. Невдалеке за камышами виднеется Андреевская гора с «Волчьими Воротами», памятные мне с 1918 года за время моего бегства от большевиков. Дорога до пристани и парома один кил. вымощена грубым булыжником, еще в дореволюционное время. Езда по таким дорогам не особенно приятная, но желание скорее приехать к реке, побеждает все и ноги, как автоматы все чаще и чаще нажимают на педали.

Все внимание и взор мой направлены вперед, туда, где виднеются старые роскошные вербы. В два ряда по берегам, стоят они, как стражи, бесконечной цепью. Кажется, что они подступают все ближе и ближе к ней – Кубани, и вот уже их многие гнущиеся веточки опустились в прохладу вод. Как маленькие дети, играясь, стараются своими крохотными пальчиками маленьких ручонок задержать ускользающую струю, влекущую их за собой, так и они, погрузив свои веточки в недра ее играются ею, купая свои зеленые листочки и оставляя на поверхности вод маленькие бороздки на короткое время, а сами с высоты глядят и не наглядятся, не налюбуются своими пышными зелеными нарядами, отражающимися в ее зеркальных водах.

Камыши – гиганты, неисчислимою ратью, тоже надвинулись к берегам, не то наступая, не то охраняя, от кого-то, свою красавицу, стремящуюся к берегам морей Черного и Азовского.

Прими низкий поклон родная, от своих сынов, томящихся и страдающих в многочисленных сибирских лагерях и тюрьмах, болеющих душой о тебе и никогда но забывающих тебя.

Склонился и я, давнишний изгнанник, в поклоне к ней, родной нашей Кубани, многоводной и раздольной, приветствуя ее и любуясь ею. Гляжу в ее хладные воды, бегущие и перекатывающиеся легкой волной, и все прошлое воскресает передо мной: все умершие и напрасно погибшие, все ушедшие и, воротятся ли они когда назад?

Увы! Не воротятся, а если и воротятся, то найдут новое. К старому возврата нет. Красный дракон постарается слизать своим страшным языком и выжечь своими огненными глазами все – когда-то родное, милое, дорогое и никогда незабываемое.

Путь к Темрюку

Переезжаю паромом через реку Кубань. Вода хлюпает, ударяясь о борты баркасов парома, гоня его к другому берегу, к причалу среди роскошных верб. Приплыл паром к причалу. Слегка стукнувшись, остановился. Закрепили канатами и публика повалилась на берег.

Схожу и я и иду по дамбе, под густой сенью деревьев в приятной прохладе. Вот и дорога к Андреевской горе и «Волчьим Воротам» лежит, разрезав на две части плотную массу камышей. Из гущи камышей доносится перекличка плавневых птиц. «Карась, калась, лин, лин». Через дорогу, по пыли, бесконечные следы переползающих, довольно, крупных змей и черепах. Камыши расступаются и передо мною мощеная дамба, довольно пострадавшая от времени, ведет к «Волчьм Воротам». Переодолев подъем, выхожу на пространную равнину полей. Вдали к ст. Анастасиевской, видны большие облака дыма поднимающимся к небесам.

Как оказалось – саботаж. Неизвестными лицами были подожжены огромнейшие три скирды колхозной соломы. Невзирая на сильные поиски – виновных не нашли. Путь мой лежит через станицу Курчанскую. Эта станица, не особенно богатая в прошлом, теперь выглядит нищенкой. Кроме главной улицы, укатанной машинами, остальные улицы позарастали бурьяном и по ним нигде не видно следов: колес подвод и лошадиных копыт. Всюду беднота – нищета.

Почти от «Волчьих Ворот» и до Темрюка, дороги грунтовые и во время дождей почти непроходимые для машин. Гусеничные тракторы все время дежурит, вытягивая завязшие машины из грязи, пока не подсохнут дороги. Всюду голь – ни дерева, ни куста.

Город Темрюк

В г. Темрюке я был недолго и жил с большой предосторожностью, чтобы не привлечь на себя взоров усердных прислужников Советских коммунистических владык. Но и за короткое время я успел его распознать. Он не далеко ушел от того Темрюка 1918 года, когда в нем, по велению тогдашних заправил, я должен был быть расстрелянным, но благодаря добрым людям избежал этой участи и судьбе было угодно, чтобы я посетил его вновь.

Его окрестности: «Сады» и поселения по над лиманом (ул. Буденного), пострадали от войны очень много. Чуть ли не все дома были разрушены и теперь обновлялись. Особых строительств в самом Темрюке не наблюдалось.

Колхозницы темрючанки себя чувствуют много лучше чем казачки в станичных колхозах. Они более активны в защите своих прав и сильнее дают отпор своему колхозному начальству. К ним столько не припираются, как к казачкам станичных колхозов. Они не считаются врагами, у советских социалистических заправили

Возвращение в ст. Холмскую

Пробыв пару не ноль в окрестностях города Темрюка, у своего родственника, возвращаюсь к своему месту жительства. Слава Богу, все сошло благополучно. Мои друзья на вопрос энкаведистов ответили, что я, где-то в станице работаю, а меня сразу уведомили телеграммой и я немедля вернулся. Продолжаю обживаться.

Пробую в общей массе советского народа затеряться, но это невозможно: не имея советской отшлифовки, я всюду кажусь белой вороной, а второе я должен быть на глазах у работников МВД.

Пробовал просить у них работу, – не дают и живи как хочешь. Но люди говорят: «свет не без добрых людей». Нашлись и здесь добрые люди. Снабдили кое чем из инструментов и я начал работать по столярному ремеслу, с чего и жил и присматривался к жизни в сов. «раю», или, как говорят советские люди, в «стране чудес».

Самое необходимое в моем ремесле: клей, краски, гвозди, даже в Краснодаре с трудом и не всегда можно было достать и приходилось идти на знаменитую советскую «толкучку». Очень многих инструментов и в Краснодаре нельзя было найти и приходилось все делать самому при помощи кузнецов, работающих на производстве.

Частных мастерских вообще нет. Торговых магазинов – лавок тоже нет. Все государственное или колхозное. В магазины товары привозились не аккуратно и когда привозились, то создавались огромные очереди. Так я однажды, в Краснодаре перед универсальным магазином видел очередь в 300–400 человек, стоящих за ситцем, который привозился очень редко.

Продавщицы, особенно в станицах, в магазинах и ларьках держат себя покровительствующе и, как будто бы, все зависит только от них, В большинстве, не честны. Всегда стараются на весах недовесить покупателю, чего бы то ни было: хлеб, масло, сахар и пр. и пр. Через них черным ходом, товары особенно мануфактура и готовое платье, уходит на «толкучку», или просто по рукам нуждающихся, но уже по высшей цене, нежели должны были продаться в магазинах.

Так и мне приходилось покупать сахар и другие предметы от перепродавцов «из-под полы». На главных местах в станице, имеются доски для объявлений, на которых все время виднеются объявления, зовущие граждан и гражданок вербоваться на хорошие работы, главным образом на восток – в Сибирь. Нередко простаки попадались на удочку в погоне за «длинными рублями», и через несколько месяцев возвращались «без штанов», как говорят, на свою родину – Кубань. Но на Кубани – Краснодарском крае, особенно в станицах, тоже не разгонишься и поэтому существует тяга (особенно) молодежи обоего пола к городам и главным образом на строительные работы.

Строительство

Я не сказал бы, чтобы СССР государство развернулось в строительство на столько, сколько оно кричит в печати о своих достижениях.

На Кубани очень мало было государственных строек и при мне Краснодар (центр города) такой же, каким он был в 1918 году, но порядочно пришедший в упадок. Несколько зданий воздвигнуто в центре, 5–6 и все. Улицы поддерживаются в центре не плохо, но никак не привыкнут к своим именам, так Красная улица была переименована в ул. Сталина и когда отдел милиции МВД послал по этому адресу, то я имел довольно хлопот, пока не нашел но уже не ул. Сталина, а улицу Красную. Имя Сталина улетучилось.

В Сибири я сам, одно время, работал на стройках, как заключенный. Строительство не далеко ушло от точки замерзания, и квартирный вопрос – тяжелый, больной вопрос, который наверно, никогда государству не решить без индивидуальных строительств.

Мне приходилось видеть в городе Прокопьевске новые здания 5–6 летние с трещинами от верха до низу. Вверху начало – небольшая трещина, а к низу все больше расширяется и у фундамента кошка или небольшая собака может свободно пролезть через нее.

На малые трещины не обращают внимания, т.к. это нормальное явление. Всюду их можно видеть.

Я заинтересовался этим и спросил одного инженера, почему так плохо строятся дома? Он ответил: «Стройка добросовестна, но условия, при которых она делалась (время года) всему виной.

Администрация строительств усердно «потея» работает целое лето и к осени проекты и планы готовы. Нужно получить строительный материал, и на это уходит осень. Работы большей частью, начинаются зимой. Большевики не признают никаких преград и, невзирая на морозы, кладки стен производятся на теплом растворе, бетонирование тоже. Смесь делается на горячей воде и несмотря на то, что морозы замораживают (при 20 Цельсия), работы идут полным ходом, как это должно делаться в летнее время. Зимой все сделанное выглядит нормально, но с приближением весны, теплых дней образ кладки меняется, начинает «плакать», т.е. раствор между кирпичей оттаивает и начинают образовываться трещины, что вы и видели.

Индивидуальное строительство

Народ, не дождавшись государственных квартир, с 1958 года в особенности, начал самостоятельно заниматься постройкой дома для себя, но это не идет так легко, как многие думают.

План (землю) если не имеешь, можно получить, где либо на окраине станицы, после долгих оббиваний порогов у председателя колхоза и бесконечных просьб, но строительный материал раздобыть не легко. Надо купить саман – 900 рублей за 1 тысячу штук (по старым ценам), кирпич, если по ордеру, то 370 руб. за тысячу, что почти невозможно, а у перепродавцов много дороже.

Деревянный дом тоже дорог. Надо купить лес у воров леса: балка 50–70 руб. штука, для крыши черепица — 68 руб. за сотню. Шифер 110x80 см. — 4 руб. 50 коп. по ордеру, но ордер получить невозможно и люди покупают у «леваков» по 20–25 руб. за штуку. Доски для полов, дверей, окон — 700–800 руб. за один кубический метр, а за гвоздями, как я уже сказал, надо ехать за 200–300 кил.

Борьба за существование

Жизнь в советском «рае» очень тяжела и люди всякими способами стараются ее облегчить, а в первую очередь, какими либо судьбами, увильнуть от колхозного ярма. Счастливцы, которым это удается, оживают во всех отношениях. Почти все такие становятся торговцами – т.е. спекулянтами. Из нашего края везут в далекие края СССР, зимой сушку (сухие овощи), а чеснок в Сибирь.

В конце лета везут виноград в Москву, Архангельск и вообще на север, весной с ягодами, даже самолетами достигают удаленных мест Сибири и севера, где свой «товар» продают в несколько раз дороже, чем на Кубани. Возвращаясь обратно с хорошими деньгами, в Москве покупают побольше мануфактуры и везут в свои станицы, где продают мануфактуру и остаются с очень хорошим заработком.

Такие удачники могут быстро построить себе хорошие домики. Со спекулянтами сов. власти борются жестоко, но жажда заставляет людей идти этим путём. Рискуют, чуть ли не всем, даже были случаи – жизнью, люди идут на это лишь бы улучшить условия своей жизни.

Семейный быт

В связи с жестокими расправами коммунистов на Кубани с казаками, мужское население сильно уменьшилось, а к тому же и голод и последняя война помогли разрядить и без того уже редкие ряды мужского населения Кубани. В станицах очень много вдов. Мужчины нужны, но их нет. Этим случаем пользуются аморальные типы, большей частью проходимцы – «залетные». Вступая в неофициальный брак, живут по 2–3 месяца, потом оставляют эту вдову и сходятся с другой и так без конца, зачастую обобрав ее, когда она находится на работе в колхозе, скрываются навсегда.

О таких «Дон-Жуанах», даже и советские газеты неоднократно предостерегали наивных женщин и уличали этих типов – паразитов.

Браки

Молодые, вступая в брак, придерживаются в станицах, старых обычаев, но не в полно. Сватовство идет по старому обычаю. Перед свадьбой невеста одевается в белое платье и фату с цветами, с дружками (подругами) ходит с «шишками» по станице, приглашая родню на свадьбу. Песни дружек разносятся по всей станице, а невеста обдаривает низкими поклонами всех старших, т.е. хозяев и хозяек, вышедших посмотреть на новую невесту.

Жених тоже с дружком (шафером) ходит по станица к своей родне, приглашая (с водкой) их принять участие в свадебном торжестве.

Венчание происходит просто. В церковь идут очень немногие из-за большой платы — 150 руб. за венчание, а в «Захсе» 15 рублей.

Вот они и ограничиваются только «Захсом». Свадебная пирушка происходит по старому, но со многими ограничениями – беднее.

Счастливых браков бывает немного. Многие пожив 5–6 месяцев – расходятся. Особенно непостоянны мужчины, избалованность их больше, чем у женщин.

Крещение детей

Детей в настоящее время, почти всех крестят в церкви, даже подростков, не крещенных в свое время, начали крестить. Так в 1957 году 7 ноября, мне пришлось быть крёстным отцом пятилетней девочки. Тогда в церковь было приглашено около 50 душ детей.

Всяк кум должен был заплатить по 55 руб. за крещение ребенка. Крещение совершалось правильно, как это делалось и раньше.

Похороны

Погребение умерших совершается немного иначе от прежних времен. Мертвеца, смотря кто он по положению, если он партиец, или колхозник, везут на машине или на подводе. Провожающих больше или меньше бывает, смотря по важности умершей особы. Захудалый оркестр играет похоронный марш или интернационал.

В церковь не заносят. Священник в погребении не участвует.

Везут прямо на кладбище. Опускают в могилу после громких речей, восхваляя партию и вождя. Засыпается могила. Над партийцами ставится пирамидального вида памятник с пятиконечной звездой на его шпиле. Обыкновенных смертных не колхозников и не партийцев погребают по старым обычаям, но тоже без участия священника.

Священнику приносят землю в церковь: он над нею делает обряд отпевания. Эту землю возвращают в могилу. Ставится крест и могила заполняется.

Вера

Сколько не стараются коммунистические заправилы и их помощники – безбожники искоренить веру в своем земном «рае», она наоборот, еще сильнее, еще с большей силой вкореняется в людскую толщу.

Под бременем настоящей тяжелой жизни, людям не к кому обратиться за помощью, за утешением, не у кого просить защиты и они все свои чаяния и упования направляют к Всевышнему Творцу, прося защиты и избавления от красной нечисти. Даже многие из отщепенцев и гонителей на православную веру и исповедующих веру Иисуса Христа, во время революции, начали посещать церковь и молиться Богу…

Баптисты недремлюще работают. Они ревностно стараются привлечь в свою секту православных малодушных, колеблющихся и это им не редко удается. В этом во многих случаях, являются виною сами священники. Их неподготовленность, безразличие и халатное отношение к своему долгу пастыря, который не старается удержать свою паству, но зачастую сам, своими делами и поступками в отношении к верующим, отталкивает их от церкви.

Так священник прихода, где я жил с 1955 по 1959 год, на поминках на кладбище, заявил пастве: «Кто не заплатит пять рублей, на могиле служить не буду». Хорошо тем кто имеет пять рублей, а сколько таких, что и рубля не имеют: значит их покойники не удостоятся моления над могилами, священника, и эти могилы не почувствуют запаха благовоний ладана над ними, как у тех богатых, которые имеют пять рублей.

Частная жизнь «попа» и его попадьи была ниже всякой критики. Она даже пьяной являлась на клирос петь и не стесняясь ругаться площадной бранью, даже в церкви. «Поп» тоже напивался, но не так часто. Удивляться этому не приходится т.к. Москва старалась иметь духовенство почти все из агентов МВД.

Баптисты, пользуясь такими случаями и, указывая пальцами на чинимое, обливают грязью все священство, веру и верующих и, еще энергичнее стараются привлечь к себе поколебавшихся духом. Их секта все больше и больше ширится и не только по всему «свободному» советскому союзу, но даже и лагерях заключенных.

Праздник Рождества Христова

Канун Рождества Христова. До сумерек еще часа 2–3, а по станице уже издалека белеют узелки в руках детей подростков:

«Носят вечерю», хотя до вечера еще далеко, но дети со счастливыми личиками спешат к своим родным: дяде, тете, дедушке, бабушке или просто к хорошим знакомым.

Глядя на их радостные, сияющие личики и мне хочется радоваться с ними, их радостям. Ведь мы тоже такими были. Ведь этот обычай — наш обычай, испокон веков, оставлен и живет до настоящего времени, но взирал ни на какие козни и усилия безбожников и коммунистов, вырвать все эти религиозные обряды и вору из сердец люде

Крещение воды

Вечером, пород праздником Крещения 6‑го января по старому стилю, народ, начиная с трех часов дня, снует вперед к церкви и обратно. Мрак успокаивает всех. Станица засыпает и в 12 часов ночи, когда сон, крепко сомкнув глаза обывателям, сжав их в своих приятных объятиях, когда души их витают где-то, забыв все мирские невзгоды, вдруг, разрывая ночную тишину, раздаются одиночные выстрелы и вскорости превращаются в частую стрельбу, как на поле брани продолжающуюся минут 15, возвещая о наступлении праздника.

В 4 часа утра встаю и иду к церкви. Еще темно. По улицам со всех концов станицы вижу торопящиеся фигуры с посудой в руках: кто с кувшином, кто с чайником, кто с кофейником и пр. и пр.

И все устремляются на возвышенность к церкви. Подхожу и я к ограде. Довольно большой двор – церковный, уже полон людьми.

Внутри у ограды, вокруг церкви, бесчисленное множество мигающих огоньков – свечей, слившихся, на первый взгляд, в одно общее огромное огненное кольцо, освещая торжественные лица склоненных фигур, ждущих появления священника, освящающего воду.

На рассвете служба в церкви кончается и священник с хором, поющим: «Во Иордани крещающуся Тебе Господи», выходит во двор.

Освятив волу в кадке, священник идет вокруг ограды, освящая воду ожидающих. С освященной водой люди быстро уходят, освобождая место другим ожидающим в стороне; и так пока не будет освящена вода всем, круги вырастают по 3–4 и 5 раз.

После освящения моей воды, собравшись, иду к выходу, но далеко идти самостоятельно не пришлось. Живая масса людей всасывает тебя и несет помимо твоей воли вперед. Невольно приходится подумать о благосостоянии своих ребер, но это длится не так долго.

Через несколько минут за воротами делается «разрядка». Плотная масса рассыпается, как из мешка орехи и с веселыми, довольными лицами, свободно вздохнув, разбредается по всем направлениям к своим жилищам, где надо написать мелом или выжечь кресты свечей на дверях и окропить освященной водой, по старым обычаям, всё: и людей и скотину, если имеется, деревья и виноградники.

Это наблюдается в казачьей среде и до настоящего времени.

Пасха

Прошла страстная неделя, как в старое дореволюционное время и наступил день пасхальный. Подымаюсь в три часа ночи и спешу к церкви, чтобы захватить место, и в первую очередь освятить «пасху» – кулич, но вижу, что для первой очереди я, чуть не последний. С освящением пасок, яичек, соли и кусочка сала или колбасы, если они имеются, происходит такая же картина, как и с освящением воды на Крещение на заре.

Очереди меняются и не меньше четырех раз.

Праздник Пасхи встречается очень торжественно, и этой торжественности содействует то, что он в воскресение, а не как Рождество Христово, и люди, почти все свободны от работ.

Все обычаи соблюдаются, как и в дореволюционное время, но на много беднее. К церкви люди приходят и приезжают на грузовых машинах, даже за 20 кил. из мест, где церкви были разрушены коммунистами в 1918 году.

Партийцы в церковь не ходят и детей своих не крестят, но простой народ и сейчас тянется к церкви, особенно старших и сред – них лет, посещают церкви исправно, но среди них бывает немало и молодежи. В большие праздники, как Рождество, Крещение, Пасха, если не придешь в церковь за три четверти или полчаса раньше до начала службы, ты в церковь не сможешь протолкнуться, церковь переполнена. Церковь не в состоянии вместить всех верующих, желающих ее посещать, и толпа в 100–200 и 300 человек, молится на дворе, у входов в церковь, не взирая на время года.

С молитвой священник по домам не ходит.

Школы

Школ в станицах не мало. Семилеток и десятилеток по 3–5 и больше, смотря как велика станица. Школьная программа не мала, но ее не вполне постигают учащиеся и очень страдают по всем предметам, начиная с русского языка. Знания учеников подсоветских школ не сравнить со знаниями учеников дореволюционного времени по всем предметам. Школьные учебники пестрят глупыми выражениями о «фашистах», «белобандитах», партизанах, доярках, свинарках и о всей советской «прелести».

Два дня в неделе учеников используют, как работников на колхозных полях. Особенно смешными кажутся ученики маленькие 2–3 классов, идущие с сумочками через плечо и мотыгами с длинным черенком, сделанным, конечно, для взрослых, тоже на плече, направляясь в поле на полку кукурузы.

Учительницы распределяют участки в поле и под их наблюдением малые труженики уничтожают врагов кукурузы – сорную траву, а зачастую и любимицу Хрущева – кукурузу, неудачными ударами тяжелой мотыги, предназначенной для более сильных работников.

Бедная молодая гвардия, после дневного «героического труда» к вечеру возвращаясь, едва плетется в станицу – домой и уже не неся, как утром, на плечах мотыги, а влача их по земле – усталые грязные.

Об окончивших семилетки и десятилетки, никто не беспокоится. Они, окончив эти учебные заведения, сами должны пробивать себе путь, – идти в колхоз доярками, свинарками или же простыми работниками. Многие, как юноши, так и девушки идут в города и там, на производствах учатся ремеслам: плотников, каменщиков, штукатуров, маляров и пр. Многие идут на заводы и учат тракторное и слесарное ремесла, электросварщиков, автогенистов. Очень многие юноши идут изучать шоферскую и тракторную профессию, но ни один молодой человек не остается в колхозе: не хотят быть рабами советского хозяйства.

Музыка и пение

Там, в Казачьей Области и по всему Сов. союзу, развелось очень много композиторов, но многие из них не стоят «выеденного яйца», как говорится. Я имел радиоприемник и каждый вечер слушал музыку и пение, передаваемые со всех больших радиостанций и часто приходилось разочаровываться новыми музыкальными произведениями и песнями, вновь испеченными на советский лад их новыми композиторами. Не догнать им старых композиторов: Чайковского, Глинку, Римского-Корсакова и многих других прошлых времен да и наши казаки, мастера на песни и танцы.

Много есть подражаний, но они скудны, бедны. Часто приходилось слышать «квинтеты» – пятиголосное пение. О, как оно ужасно, какой душераздирающий диссонанс. Какой сумасшедший придумал это.

Мне кажется, что они этим хотели окончательно убить музыкальную душу, отравить ее. Вытравить любовь к музыке и песням у людей.

Часто пелись и кантаты своему «святому» Ленину и «коммунистическому труду», подобно церковным песнопениям, но все это получалось смехотворно, бедно и, в конце концов, унялись, перестали мозолить уши людям и портить нервы своим безумным пением.

Часто передавались выступления Культ, кружков, но все у них основано, главным образом, на старых песнях. Поются и новые песни, но нет в них той красоты, смысла и глубины чувств, как в старых наших песнях. Частушки пользуются большим успехом, но старых песен и вальсов ничто не может заменить и они живут.

Они желаемы всюду и всегда. Они бессмертны и их пока что, нечем заменить. Почти каждый вечер передавалась китайская музыка и пение, но к чему они и кто их слушает? Чьему сердцу они милы?

Этот дикий, для наших ушей, вой? Слушатели с руганью переключают приемник на другую станцию, ища что-либо свое услышать, или совсем его выключают.

С давних пор и веков наш Казак отличался музыкальностью.

Пелось в радостях, пелось в печали и то с детских лот: пелось в поле и в станицах, и на хуторе, в огороде и в дорогах. Песня всегда и всюду сопутствовала нашим людям, а теперь этого нет.

Теперь, «прекрасная» жизнь в коммунистическом «раю», отучила молодежь от этого. Молодежь уже не так музыкальна, как было раньше. Есть одиночки и то редко. Теперь уже не услышишь, в станицах и хуторах, как бывало когда-то, песни парубков и девчат на улицах вечером. Все ушло, все пропало. Всюду видишь сосредоточенные лица, даже у детей.

Нет больше ни «улицы» ни «вечерниц», нет песен нет веселости! Лишь чародейка-самогонка заставляет пожилых и стариков открыть свои глохнувшие голоса и в песнях открыть свои души и напомнить о былом, прошлом, что когда-то были времена доброй свободной жизни, без коммунистического ига, без нищеты, когда люди были сами себе господами и хозяевами своего, приобретенного своими трудами, и на это никто не посягал. Да было время, да его красный дракон погубил.

Кино

Кинематографов много. В нашей станице было пять. Входная цена два рубля. Когда показывают заграничные фильмы, кино наполнено до отказа, так же фильмы из жизни дореволюционного времени пользуются большой популярностью. Всем интересно посмотреть ту жизнь, о которой коммунисты так много говорят нехорошего.

О новых советских фильмах люди отзываются скептически и с высмеиванием, «все дутое» – говорят. Все самохвальство о разных достижениях и перевыполненных планах, не оправдывается. Много лжи и вымысла и им не верят, слишком залгались.

Кроме кино есть и клубы, где молодежь собирается потанцевать и где не редко возникают ссоры, драки и даже убийства среди молодежи. Дух времени делает свое дело. За вход в клуб платится.

Амбулатория

Для осмотра и лечения легко больных ость амбулатории. Бели желаешь попасть на осмотр, приходишь за 2–3 часа занять очередь, иначе принят не будешь, так много собирается больных. – Осмотр делается бесплатно, а лекарства в аптеке за свои деньги.

Врачи, особенно мужчины (их было два) были очень внимательны к больным, женщины же (врачи) более грубы, особенно к своим пациенткам, почему пациентки и старались идти к врачам мужчинам.

Врачам полагалось принять десять пациентов. Зуболечение и пломбировка зубов – бесплатное. Искусственные зубы и коронки делались за плату из расчета 20 руб. за зуб. Больных набиралось очень много.

Больница

В станице есть одна больница. В ней мне не пришлось бывать, но те, кто там лечились, отзываются очень плохо о медицинском персонале, начиная от врачей, сестер и до санитарок. Лечение слабое, а еще слабее уход за больными. Плохое питание и грязь.

Больные, в нужные моменты, не могут дозваться сестер и санитарок и вынуждены помогать друг другу.

Машиностроение

Машиностроение в Сов. союзе удовлетворительно. Грузовых автомашин очень много, работающих на производстве и в колхозах, а пассажирских очень мало. В 1955 году автобусов на автостраде не видал и пассажиры пользовались услугами шоферов грузовых машин, но не всегда было удачно. Очень многие шоферы, чуть ли не все, усердно заглядывали в бутылки и пьяные управляли машинами.

Часты были случаи, что машина наскакивала на машину, побив и покалечив людей. С 1957 года появились автобусы жесткие и мягкие и пассажирское движение стало лучше. Обслуга автобуса – шофер мужчина и кондуктор женщина. В поездах и трамваях кондуктора только женщины. Грузовые автомобили все государственные и колхозные, частных – нет. Легковые автомашины есть, но очень мало. На всю нашу станицу было не больше пяти.

Речь и мораль

На протяжении всего моего время пребывания в лагерях и на «воле» с 1945 года по 1959 год в Сов. союзе, я чистой правильной речи (русской) почти не слыхал. 90% говорят неправильно, искажают слова, засоряют варваризмом, даже вульгарными словами, от чего, даже озноб тебя берет, когда их слышишь.

Со мной был такой случай: в 1958 году, весной, в порядке три-месячной явки на регистрацию в МВД в ст. Абинскую, я зашел в универмаг (универсальный магазин) поглазеть, пока не придет время явки (к 11 часам). У прилавка образовалась, довольно большая очередь покупателей и вообще магазин был переполнен народом.

Чтобы никому не мешать, стал я у окна и посматриваю на сутолоку. К этому окну подходят две дамы, одна лет под сорок, а другая лет под тридцать приблизительно. Одеты прилично и выглядят интеллигентными. По виду должны быть или из советской аристократии, или из начальствующих лиц, или жен начальников. Старшая возмущалась, вероятно, что надо было стать в очередь за покупками, и отвернула такое словечко по адресу продавцов и их работы: «здесь все делается через….», что я сделал шаг в сторону, отвернулся и сделал вид, что ничего не слышу. Мне было стыдно за них, но они, ничуть не стесняясь, как будто бы меня и не замечают, продолжали свой разговор в том же духе, вставляя «хорошие» словечки и я вынужден был уйти подальше от собеседниц.

Суеверия

С суеверием коммунисты борются беспощадно, но оно не умерло.

Оно живот и развивается. Простой народ, в надежде заглянуть в будущее, в неизвестное и узнать его, подготовить себя ко всяким случайностям, идет за 10–30 и 50 клм. Не жалеет ни сил, ни ног, ни денег для «ворожки», которая, в конце концов, оказывается шарлатанкой и я такой случай даже проверил.

Многие расхваливали ворожку в ст. Ильской на улице Ворошилова номер 1. Она и будущее предсказывала и лечила и была, по словам легковерного народа, чуть ли не чудотворцем исцелителем.

Решил я проверить чудеса двадцатого века. Беру с собой старенький велосипед и качу в станицу Ильскую, со всеми предосторожностями, чтобы нет попадаться на глаза милиции.

В ст. Ильской, без особых затруднений на окраине станицы нашел улицу и дом хваленной ворожеи. Во дворе сидит группа женщин, терпеливо ожидающих своей очереди. Захожу во двор и начиняю расспрашивать, чего они ждут. Сначала уклончивые разговоры, боясь сексота властей, но быстро уверившись, что я человек не опасный, стали более откровенны. Оказалось, что здесь узнаются «тайны», здесь «знаменитая» гадалка и лекарка водой.

Вскорости вышла «все знающая» бабка гадалка. Невзрачная, почти плюгавая фигура с хитрыми глазами. Увидев меня, спросила: «не ко мне ли?» Я говорю – «да» И, не смотря на очередь 7–8 душ женщин, сразу же пригласила в свою приемную. Предложила стул.

Задала несколько вопросов, на которые я ответил неопределенно и двусмысленно. Хотела, конечно, узнать на какой струне может сыграть и, не добившись этого начала свое «священнодействие» читание чего-то непонятного, не то отрывки из молитв, не то просто дурачество, поминая Матерь Божью и каких-то неведомых мучеников и святых, читала над бутылками с водой минут десять, как-бы впадая в слабый транс. Наговорила, конечно, «сорок бочек арестантов и три мешка гречаной волны» и такой чуши, «что на ум не налезет», как говорится. Ради вежливости предложил ей 10 рублей за труд. Она, конечно, осталась очень довольной, что одурачила еще одного и за это получила 10 рублей за 10 минут, и я был доволен, что увидел работу «знаменитых» народных гадалок и прозорливых, как они людей дурачат, обманывают и за 10–15 минут берут от несчастных по 15–25 рублей.

Таких гадалок немало есть среди народа простого, доверчивого и они сосут соки его, отрывая крохи у несчастных страдальцев, как паразиты.

О гостях

Советский союз широко раскрыл свои объятия коммунистам всего мира и всем дармоедам приезжающим погостить, напиться и наесться советского хлеба, вымешанного с кровью и потом порабощенных народов. Эти дармоеды не знают почто обходятся их посещения советскому голодному люду. Они не знают, сколько проклятий неслось к фестивалю, и несется в настоящее время «гостям» и «братьям» китайцам (в период братства с китайцами) перед которыми заправилы советов благоволят, а свой народ держат в рабстве и нищете, полуголодным, полунагим и работающим подобно роботу бессменно и без надлежащего отдыха.

Подъярмленный народ СССР страшно настроен против всех цветных (исключая индусов), и в особенности «братьев» китайцев, считая их главными виновниками всей их бедноты и всей их нищеты.

Приехавшие из Китая рассказывали, что хлеб и другие продукты из Сов. Союза продавались по баснословно дешевой цене. Так, например конфеты, которые в Сов. Союзе продавались по 33 руб. в Китае их можно было всюду купить по 3 рубля килограмм. Прибывшие солдаты с Восточной Германии рассказывают о больших поставках зерна из Сов. Союза в западные страны сателитов и какой там дешевый хлеб, а в наших краях свирепствовал искусственный голод.

Хлопоты о выезде

Как я уже сказал, списаться с заграницей в лагерях возможности не дали мне, как и остальным лагерникам из белой эмиграции, не проявившими себя секретными сотрудниками советских властей и рьяными работниками, и вот я, очутившись на «воле», сразу же взялся за восстановление связи с зарубежным миром, прерванной 10 лет тому назад. Я не терял веры в то, что я, как-бы то ни было, законно или незаконно, должен вернуться вновь к своим: к семье и близким.

Правда, уже не тем, как был, молодым и здоровым, когда нас выдали англичане, но надежда на то, что есть правда на свете, что есть люди и найдутся, которые меня, как вырвавшегося из пасти смерти, встретят, приютят и поставят на ноги, постараются залечить душевные раны и восстановить здоровье, после перемолки меня советской машиной в течении 10 лет, страшных незабываемых десять лет.

В лагерях мы все твердо верили в то, что воскресшим, вырвавшимся из советского ада, все помогут, ибо мы жертвовали и страдали не за свое личное благополучие, а за благо всего мира и не по своей воле или трусости попали в лапы врагов всего мира и что

«Организации по защите прав человека», не замедлит протянуть свою руку помощи «героям нищим», не преклонившим своей головы перед мировыми бандитами из Москвы и их коммунистическими законами – законами СССР.

И вот я начал налаживать связь, что мне и удалось, в конце концов. Нашел семью в Австралии. Оттуда последовал вызов через красный крест. Так, как австралийского консула тогда в Москве не было и его функции вершил английский, то я и обратился к нему.

Он, на редкость оказался добрым человеком с его секретарем Р.З. Муслов, и сразу же началась работа и борьба за освобождение меня из «рая» коммунистической «счастливой страны».

Для выезда за границу всяк должен иметь заграничный паспорт и я обратился с просьбой к сов. властям выдать мне надлежащий документ, но мне в этом было отказано, а когда они принимали нас от предателей англичан, то не спрашивали ни паспортов ни виз, – какой парадокс? – и прямо в Сибирь, а теперь дай им паспорт тогда они наложат визу и езжай. – Нет? – Принимай советское гражданство и мы вам, как своему гражданину, выдадим паспорт заграничный и визу наложим и поезжайте, пожалуйста, сколько угодно и куда угодно? Заманчиво, но «старого воробья не проведешь на мякине». Имел он уже урок десятилетний (сокращенный из 25-тилетнего). Благодарю и отказываюсь, что их, как будто бы, удивило.

Не захотелось мне вновь идти «гулять» с «дружком» по густой тайге и рудникам Сибири, но уже не как «эмигрант-белобандит», а как советский гражданин. Лучше я поеду к своим, в «гнилой», (как они называли), капиталистический лагерь, подальше от коммунистической «свободы».

Обо всем пишу английскому консулу в Москву. В ответ получаю бланк, заменяющий заграничный паспорт, с предложением заполнить его, приложить фотокарточки и деньги на гербовый сбор и прислать обратно, что я и сделал. «Скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается», говорится в народе. Так было и со мной.

Дело это началось 15 ноября 1956 года. Советский подполковник, ведающий проверкой и наложением виз в г. Краснодаре, особенно изводил меня своими доводами, что «никакие бумажонки мне не помогут, кроме заграничного советского паспорта; и в предпоследней явке довел меня, что называется, до полуобморочного состояния.

Довел меня до такой степени, что я не смотря на свои старания бороться с нервами, доходил до того, что не знал, что со мной делается. Я чувствовал, что вот, вот, что-то страшное может случиться со мной: я был подобен человеку стоящему и смотрящему на гигантскую движущуюся лаву-глыбу, которая вот, вот должна его стереть в порошок. Для меня это было смерти подобное чувство.

Сначала я не мог подняться со стула, уперив в него усталый взгляд немигающих глаз, смотрел на него, но его не видел. Туман все заволок. Отдохнув немного, встал и, и как пьяный поплелся к двери. Пот холодный покрывал чело и лицо и думалось: неужели это конец, неужели потеряна и последняя искорка надежды? О, как страшен отказ этого энкаведиста.

На улице свежий воздух дохнул мне в лицо. В глазах прояснилось и упорство мое снова заговорило: Нет, не сдаюсь! Какое-то чувство внутри подбадривало меня: не сдавайся, не унывай и продолжай бороться, и я упорно продолжал.

В 1959 году в апреле месяце получаю от консула мой бланк – заграничный паспорт. Радости моей не было конца. Паспорт и даже, с наложенными на нем визами – английской и французской, какое счастье! Еду в Краснодар за советской визой на выезд из Сов. Союза. Илу к своему мучителю. Прошу наложить визу. Берет мой паспорт, вертит его в руках, как крыловская обезьяна очки и ничего не может понять, как будто бы, другого языка не знает, кроме русского. Прочитываю ему и кое-как объясняю. Он, немного подумав, говорит: «Все хорошо, но эту бумаженку вы можете свободно выбросить, она ничего не стоит и я визу не наложу».

Как будто бы холодной водой окатил он меня. Неужели он прав и вправе все погубить, и все мои иллюзии – мыльный пузырь, который так легко лопнул? Неужели еще будут истязать меня, вытягивать жилы из живого, как это они умеют? Хотя это «страна чудес» – говорят. Набравшись сил, начал я с жаром доказывать, что эта бумажка и есть самый настоящий документ, что подтверждают и визы, наложенные английским и французским консулами.

Видя, что со мной он ничего не может сделать т. е. не может «застопорить», он наконец сдался, но визы не наложил, а взял мою «бумажку», как он сказал, с тем, что пошлет ее высшим властям и, если они ее признают, тогда он визу наложит. От души немного отлегло и я спокойно поехал в свою станицу, В станице и вообще, никто не верил в то, что меня выпустят, но я верил в мой возврат из СССР за границу, хотя были и такие минуты, когда моя вера была на грани сомнения, и думал: или будет или нет, но голос внутри всегда мне говорил: «Будет, будет!» Ожидая результата, я тоже не сидел сложа руки.

Писал их «богу» – Мыкыте и Ворошилову, заправилам Сов. Союза того времени, требуя, чтобы Никита в подтверждение своего обещания (английскому главному консулу), выпустить в Австралию граждан, имеющих там своих родственников, выпустил бы и меня, тем паче, что я не являюсь гражданином СССР, а в Австралии тогда была моя жена и дочь.

Наконец в мае месяце приходит извещение явиться мне в Краснодар. Документ мой оформлен – наложили визу и в течении 10 дней я должен покинуть территорию СССР, из порта города Одессы.

Наспех покончив все свои дела, я беру железнодорожный билет до Одессы и по новой железнодорожной ветке по знаменитому «мостобрану», еду к Керченскому проливу. Замелькали родные места, хуторов и станиц. Поезд спешит на запад. Вот и г. Темрюк остался позади и Таманский полуостров принял нас в свое лоно.

Не прошло много времени и Керченский пролив раскинулся перед нами. А вот и паром Керченского пролива. Поезд наш разделили на две части и загнали в два больших парома, оборудованные на вид очень хорошо. Они напоминают два морских белых парохода.

Не замедлив, заработали винты моторов и две громадины направились к противоположному берегу, едва виднеющемуся с другой стороны. Громадные волны пролива, поразили меня своей величиной.

Напоминая валуны гор, они одна за другой налетают на паром, как будто стараясь его разбить и, разбившись, и обдав водой, даже, стоящих на палубе парома, уступают другим мчавшимся за ними. Волны недолго боролись с непрошенными гостями, нарушавшими их гармонию, бороздящими их свободные воды.

Берег начал быстро приближаться, идя к нам на встречу, и вот мы уже у причала. Паровозы зашипели, запыхтели, вытягивая по рельсам на материк, разорванный надвое, наш поезд. Соединили – и наш состав, уже целый, пополз через окраины Керчи, уже окутывающейся мраком, начинающейся крымской ночи. Ночь, завив в свою черную вуаль землю, даровала сладкий сон согретому щедрым солнышком Крыму. Все скрылось во мраке ночи и напрасно напрягающиеся глаза смотрели, стараясь увидеть старые знакомые места со времен войны, времен революции.

Таврия

Утро. Поля Таврии и Херсонщины меняются, как в калейдоскопе.

С жадностью впиваются глаза в старые глубокие канавы и рвы, где когда-то гуляли наши прадеды – Запорожцы, показывая свою удаль и тяжесть ударов своих шаблюк на головах врагов. Следов почти не осталось. Природа и рука человека постарались изменить, скрыть, сгладить и напрасно зоркий глаз старается найти, хотя, что-либо от следов наших старых рыцарей – Запорожцев, боровшихся за свободу своего казачьего народа и веру православную с поработителями.

День прошел быстро и ночь вновь настигла нас в бегущем на запад поезде. Среди ночи пересадка на другой поезд и мы помчались к Одессе. Рассвет раскрыл перед нами предместья г. Одессы и, вскоре мы очутились на станции Одессы.

Автобусом проехал через город до гостиницы «Одесса» – в интурист. В Одессе я раньше не бывал, но по рассказам одесситов, представлял ее в более прекрасном виде. Видно, что прогресса в ней, с дореволюционного времени нет никакого. Все по старому, кроме властей. Есть разрушения, вероятно, еще от войны и до сих пор не исправленные, которые портят вид города.

Гостиница «Одесса», где расположен «интурист», стоит, как бы над кручей, круто спускающейся к берегам Черного моря. С нее открывается вид на бухту, пристань и вдали синеющее море, на котором редко появляются дымки уходящих или приходящих пароходов.

Море пустует. На водах залива, у пристани, стоит несколько грузовых пароходов, вероятно, поврежденных. На пристани жизни нет. Все пусто, кроме сторожей, не допускающих никого на пристань. В «интуристе» я взял кровать в общей комнате за 7 руб. в сутки и начал бегать, хлопотать в поисках инстанции, через которую я бы мог «выпрыгнуть» из «рая» советских социалистических республик, в мир чужой «капиталистический».

В моем деле мне понемногу помогал секретарь «интуриста», но моя беготня не дала мне ничего, кроме усталости к вечеру. Все было бесполезно. Я очутился в тупике. Возможно, что с намерением, чтобы осложнить мой выезд, дали мне порт Одессы. Ни один сов. пароход не идет в западную Европу, ни европейские пароходы (пассажирские), никогда не приходят в советские порты. Другого выхода не было, как только попасть на какой либо грузовой пароход (иностранный), случайно зашедший в советский порт. Такой случай подвернулся. Один французский грузовой пароход свернул за углем, о чем мне по секрету было сказано добродетелем, Я верил в то, что капитан этого парохода возьмет меня и начал добиваться, чтобы мне говорить с капитаном. Пробегал я три дня, оббивая пороги всех портовых учреждений и, конечно, никакого результата. Пропуска мне на вход на пристань не дали и так я не мог говорить с капитаном парохода.

Пароход ушел, а я, разбитый душевно, остался, не зная, что мне, делать, но уже твердо знал, что из порта мне никогда не выехать.

Уже не было сил больше без толку бегать и упрашивать. Все бесполезно, а конец срока моей визе через два дня истекает и тогда, – прощай вольный мир, тебя мне больше никогда не увидеть.

Секретарь интуриста, видя мое безвыходное положение, посоветовал мне самолетом отправиться в Москву, продлить визу и оттуда самолетом лететь за границу. В городе беру билет. Еду на аэродром и в 12 часов 15 минут сажусь в самолет. Ждать пришлось не долго. Через десять минут мы готовы к полету. Пробуют греть моторы. Малая передышка. Вновь заревели моторы и, почти незаметно, как стрекоза с расправленными крыльями наш самолет поплыл по дорожке, набирая скорость. Оторвался от земли и прощай Одесса.

Смотрю вниз. Черное море, действительно, показывается почти черным, покрытое белыми барашками. Ускользнуло и оно от наших глаз и картины украинской земли развернулись под нами в виде огромнейшей карты испещренной лесами, полями разных цветов и извилистыми черными лентами рек. Города и села с крохотными, в спичечную коробочку, домами.

Железные дороги, подобно протянутым черным ниткам, связывают их. Автострады бесконечными лентами протянулись через поля, леса, от села к селу от города к городу. Все внизу плывет навстречу и ускользает назад под нами. Смотрю с высоты и сердце от боли сжимается, видя, как все это зажато окровавленными руками в объятьях красных палачей.

Москва

Так вот она, знаменитая Москва – столица с престолом диктатора, – вождем интернационального коммунизма. Колыбель пролетариата – угнетателя мирных народов, свободолюбивых, не жаждущих крови.

Пролетариата грабителя и уничтожителя, не только людей, но и всех достопримечательностей и исторических вещей Русского Народа.

Но как ты, хваленная и воспеваемая, бедно выглядишь! Несмотря на все славословия и восхваления о сверхплановых достижений, ты стоишь угрюмой со старыми потускневшими от времени домами и без заботы о них. Не вижу я радостного, веселого вида столицы.

Нет блеска, нет шума городского, как в городах свободного мира за границей. Пышности совершенно не видно, но убожество всюду сквозит. Все говорит о недостатках, об общей нищете, овладевшей богатую раньше страну. Народа на улицах немного. Пассажирских автомобилей очень мало. Трамваев и автобусов тоже не так много.

Подземное «метро» есть, я был в троих. Оборудование не плохое и сообщение довольно хорошее. Относительно торговых магазинов – бедность; их видно очень мало и они ужасно бедны. Недалеко от мавзолея есть знаменитый на весь СССР – «ГУМ» – государственный универсальный магазин. Побывал и в нем и разочаровался.

Далеко ему до дореволюционных магазинов и никак не сравнить с магазинами Майера и др. магазинами в Мельбурне в Австралии.

Невдалеке от «гума» приютился у кремлевской стены мавзолей коммунистических «святых» – Ленина и Сталина, заливших все русское государство народной кровью, уничтоживших миллионы добрых граждан и, в конце концов, выброшенного Сталина, как падаль, соперником Никитой Хрущевым.

Очередь в несколько сот душ – баб и подростков – русских паломников, пришедших поклониться, или просто посмотреть на спасителей от «старых кровавых угнетателей», которые не пролили и сотой части той крови, что пролили их вожди, ждали когда откроется дверь и начнется поклонение остаткам кровопийц. Побывал и я в музее Ленина. Я не знаю, почему они назвали музеем, эту выставку жалких картин. Он из себя ничего особенного не представляет. Настоящая скромная выставка не многочисленных картин из «завоевания революции» и некоторых пожитков Ленина: шинели и шлема, подаренных красноармейцами и еще какой-то неважной чепухи.

В центре, где я был и видел много церквей (в прошлом), они в настоящее время превращены в склады, клубы и театры. Вместо снятых крестов, водрузили какие-то шесты-шпили. Невдалеке от мавзолея и сзади «ГУМа» (метров 200) стоит нетронутая одна церковь, кажется собор Св. Василия. Эту единственную церковь, не разоренную, я видел, оставленную, вероятно, для очковтирательства иностранцам, желающим посетить мавзолей. Вот, мол: «смотрите, а это же церковь, а злые языки говорят, что мы разорили все церкви и религию строго преследуем, все это ложь наших врагов».

Так вот, я отправился первым долгом в отделение виз и написал заявление. Заплатил 10 рублей и визу продлили на двое суток.

Иду в интурист. Получаю комнату за 45 рублей в сутки. Заказываю билет на самолет до Парижа, но так как на этом самолете все места были заняты, мне пришлось остаться на следующий летящий в Брюссель. Билет взял до Парижа с пересадкой в Брюсселе и это удовольствие стоило мне 1663 рубля. Имея немного свободного времени погулять по Москве; купил кое-что из мелочей и утром на вторые сутки, в 9 часов, автобусом поехал на Внуковский аэродром в 15-ти верстах от Москвы – последняя суета на Русской земле.

Вот и аэродром. Пришлось ожидать два часа, когда начнутся формальности по выезду за границу. Вот время подошло к этому чину.

Начались вопросы и придирки со стороны чиновников и медперсонала. В стороне стоял молодой человек, лет 28-ми и наблюдал за всем: потом подошел ко мне и на ломаном русском языке говорит: не бойтесь, я вам во всем помогу. Я пришел из английского консульства и буду стоять вот так и наблюдать, и когда нужно будет, позовите меня. Шероховатости сразу изгладились и я без препятствий пошел к самолету, сердечно поблагодарив моего защитника из чужой страны, в данный момент.

О, как тяжело было чувствовать защиту чужестранца на земле, которую ты считал, когда-то «Отчизной» и за которую щедро жертвовал всем во время войны 1914–1920 годов.

Занимаю указанное место у окна. Сажусь и жду. Ну, вот и время к полету подошло.

Заработали винты в 12 час. 30 мин. (1959 г.) чуть заметно дрогнул наш воздушный корабль ТУ-104, и поплыл дорожкой, ускоряя ход. Вот он уже оторвался от земли и устремился ввысь. Бросаю последний взгляд на уходящую вглубь страну, а перед глазами свой Родной Казачий Край, с широкими полями, пышными садами и утопающими в них, богатыми когда-то станицами: и реки, укрывшиеся в богатых зарослях с чистой прохладной водой.

«О, Родина святая, какое сердце не дрожит, тебя благославляя»! Прощай мой любимый родной Казачий Край! Ухожу в чужие страны.

О, как бы мне хотелось, чтобы мой дорогой Казачий Край был счастлив, свободен! Не пожалел бы за него отдать все, лишь бы его спасти, но, увы! «Плетью обуха не перебьешь» и «Сила соломинку ломит». Клал я уже не раз на алтарь Родного Края, что имел самое дорогое – жизнь, но этим горю не помог, не помог предотвратить беды, постигшего его рабства, в которое облекли дорогих братьев и сестер, оставшихся в пасти красного дракона, жаждущего крови, невинного беззащитного народа. О, Россия, не нашел я у тебя ни награды, ни ласки за прошлые дела, – защищая тебя от внешних врагов 1914 года, ни приюта, кроме страданий по сибирским лагерям. Слишком жестоко ты заплатила мне за все жертвы, принесенные мною тогда за «Отчизну», как некогда нас научили тебя величать. Уйду, как уже сказал, к чужим людям, в надежде найти там и приют и ласку, а вам, проклятые красные палачи, мучившие меня, моих братьев и невинных сестер, проклятье от Бога и людей!

Дай Бог вам захлебнуться в чужой невинной крови и в чужом большом, бесконечном горе.

Земля скрылась из вида и лишь иногда, еле, заметные слабые очертания ее и морей, появляющихся на короткое время и снова исчезают.

Прощай! Прощай на веки родная страна Кубань и мой народ.

Европа – Брюссель

Не успел я насмотреться на нагромождения белоснежных облаков, сильно напоминающих снегом покрытые горы, обрывы, впадины, поля и чего только не увидишь в этом надземном облачном царстве.

ТУ-104 качал постепенно снижаться, и материк Западной Европы предстал пред нашими глазами. В 2 часа 15 минут, наш воздушный корабль легонько коснулся земли и пробежав дорожкой, остановился перед зданием аэропорта. Я постарался поскорее расстаться с нашим кораблем, даже, не рассмотрев его хорошенько, т.к. мне страшно надоели все прислужники коммунистического царства.

Чувство человека, выброшенного бушующим морем на остров, овладело мной. Сначала я просто не знал, что мне делать дальше. Я чувствовал одно, что я выброшен волнами из опасного всепожирающего моря на остров и волны его для меня уже больше не страшны.

Они не докатятся до меня и не увлекут обратно в пучину. Девушка (чиновник), вероятно, прочитала это чувство отупения на моем лице, подходит ко мне и любезно предлагает следовать за ней, взяв мой ручной багаж, Оцепенение мое прошло и радость сменила его, Я был поражен любезностью бельгиянки. Боже, такое доброе отношение к людям, такое желание помочь ближнему, просто поразили меня, после всего того, что я видел и пережил в СССР и с чем сжился, поневоле, за 14 лет: грубости, официальному тону, где надо и где не надо невзрачных советских чиновников, стоящих, даже на незначительных должностях, старающихся всюду показать: что они «соль земли» и, что только от них все зависит. Сам собою напрашивается вопрос: почему там, в СССР люди не такие, как здесь?

Но сквозит в выражениях их лиц и словах, такой любви к ближнему и, даже, к чужому человеку.

Вероятно потому, что хорошая жизнь земного «рая», не оставила в их душах и сердцах места для этих чувств, чувств человечности, а породила жажду, зависть и ненависть.

Все формальности с моим билетом ими были сделаны без меня. Отвели к другой площадке, указали самолет и время, когда надо будет садиться, пожелали доброго пути и ушли. Я их благодарил от души, что они, конечно, видели больше по выражению моего лица, нежели слов.

В Брюсселе я задержался с полчаса и французским самолетом продолжил путь до Парижа.

Париж

До Парижа для самолета не так уж далекая дорога, и мы через короткое время спустились на парижском аэродроме, где меня уже поджидал представитель красного креста. Машиной проехали через город, любуясь его достопримечательностями. Проехали триумфальную арку. История старой Франции воскресла в голове и особенно эра Наполеона. Здесь он жил, и опьянял людей своими речами, ведя их на смерть и к победам.

О, Париж! Сердце свободной страны, многое ты пережил и видел на своем веку, но много ты и состарился. Твои прекрасные архитектурные дома, состарились с временем. Стоят великанами, красавцами, но отпечаток времени лежит на них. Потускнели, почернели потеряв свою красоту былого времени.

В представительстве красного креста я отдохнул часа два с половиной и вечером самолетом полетел к Франкфурту н/М. На аэродроме Франкфурта пришлось ждать до часу ночи самолета (Квантаса) идущего из Лондона через Европу и Азию в Сидней (Австралия).

В час ночи, не взирая на бурю в атмосфере, Квантас спустился во Франкфурте и я занял место среди его пассажиров. Громадный самолет, разрезая ночной мрак своими сильными фарами, освещал дорожку, помчался вперед. Оторвался от земли и полетел, оставляя позади одно за другим европейские государства.

На рассвете остановка в Каире, довольно не уютном аэродроме. Здание аэродромы мне представилось не лучше солдатской казармы. Взяв горючего, самолет покидает Каир. Мы вновь в воздухе. Внизу под нами уже не видно прекрасных цветущих стран Европы. Бесконечный океан, желтеющих песков, покрывающих горы, ложбины и поля.

И почти нигде не видно ни рек ни озер. Зелени сплошной, как в Европе, нет. Очень редко виднеются, короткие полоски растительности в оврагах, вероятно, у источников, рассасывающихся в песках, небольших ручейков. Жутко смотреть, европейцу, на эту полумертвую страну. Целый день под нами расстилалась эта желто-коричневая карта с ее мертвыми горами, холмами, обрывами и степной ширью, без признаков жизненности, т.е. не видно городов и сел, как в Европе и Азии.

Но вот «египетские прелести» кончились. Под нами показались обширные воды, а там и материк, покрытый зеленью, как видно, довольно богатый, по всему видно субтропический или тропический

Селения утонули в зелени деревьев и во многих местах залиты водой, вероятно, в этих местах настал период урожайных дождей. Хорошо виднеются полоски зеленых ни в. Чуть ли не на каждой виднеются пятнами, водохранилища. Довольно большие реки извиваются между селений и городов, разбросанных внизу на материке.

Карачи

В ночном мраке самолет спускается на аэродром Карачи. Объявляют отдых 15 минут. Входим в здание аэродрома. Жара ужасная. Нечем дышать, нет такой благодати прохлады, как у нас ночами на нашей Кубани. Здесь мы узнали, что такое тропическая ночь.

Жара преждевременно всех нас загнала в самолет. Летим дальше. Вот Джакарта и, наконец, Сидней. В 11 часов ночи покидаю самолет.

Ночью, и на другой день в 11 часов и 30 минут дня, другим самолетом лечу к городу Мельбурну. Вновь я в воздухе. Смотрю вниз на открывающиеся новые картины, нового материка – Австралийской земли. Здесь я все нашел: горы, леса и поля, покрытые легкой зеленью и пустыни песковитые с жалкими редкими кустарниками, голые пустыни, и даже горы, покрытые снегом, как у нас на Кавказе! Ну, здравствуй, страна новая-чужая!

Будь мне матерью, прими бедного бездомного политического эмигранта. Дай мне мир и покой. Я устал, в течении 40-ка лет по чужим странам скитаться и отбывать «сроки» в лагерях коммунистического земного «рая».

Многих ты приютила, и так же не лишила своей ласки и меня далекого странника, бежавшего из родного края от рук красных палачей, ищущего правды и защиты, верящего в то, что в мире есть закон о защите прав человека – о «гуманности». То о чем мечтали и мечтают и, погибая в лагерях СССР.

Мельбурн

После четырехсуточного путешествия, схожу я с самолета. Встречают меня как гостя: дочь с мужем (Хорватом) и своими приятелями; начинается новая жизнь у своих, как-будто бы. Но сербская пословица говорит: «гость на три дня». Так и со мной было, хоть не три дня, а через полгода. Кислая физиономия зятя и дочери превращаются в горькие. Дочь свою не узнаю по характеру. Возможно, воспитание ее среди хорватов (за время моего отсутствия, т.е. жизни в лагерях СССР) и матери хорватки (уже умершей в Австралии) сказалось не в мою пользу.

Еще с войны 1914 гола, когда хорваты, входя в состав австрийского государства, служили в австрийской армии и, конечно, на полях сражений им приходилось встречаться с казаками и быть битыми, после чего уже зародилась ненависть к казакам, что я и наблюдал, живя в Югославии. Возможно, эта ненависть привилась к моей дочери во время воспитания среди хорватов. Из дочери малютки обожающей отца, она превратилась в ярую ненавистницу казаков и русских.

Испытания не окончились

Едва прожил я полгода, как очутился на улице без средств, без квартиры, без языка и без работы, а годы мои преклонные и началась новая эра мучений.

Первое, что я попробовал сделать, – найти адрес, куда бы мои письма могли приходить, чтобы не порвать уже наладившуюся связь с внешним и внутренним миром. Обратился к одному старому эмигранту с просьбой и получил отказ. Он, боясь каких-то репрессий со стороны австралийских властей, отказал мне в этом.

Не унывай: «пришла беда отворяй ворота». Веры не теряю. Набираюсь духа. Вооружаюсь пером, бумагой и начинаю кричать, стучать, звать на помощь. Узнав адрес генерала Н. Войскового Атамана, пишу ему прося дать мне совет, как выйти из создавшегося положения, но ответа, к великому моему огорчению, не последовало.

Ну, думаю, этот отмежевался от простых смертных и в особенности, от впавших в тяжелое положение. Пишу к Г. «казаку от казаков», как можно было его понять еще в прошлом – в эмиграции, когда он (словами) «воевал»: все как-будто бы «отдавая» за казаков и казачество, в надежде, что этот «передовой» казак, если не вожак, ответит мне, но надежда моя была напрасна. Ответа тоже не последовало.

Да, они правы, что им до бедного, какого-то выходца из того света, жертвы Лиенцовской трагедии мая 28-го 1945 года. Он гол, как сокол, и «с голого взятки гладки». И, что он не околел, как это многие сделали в лагерях СССР, и теперь тревожит мирных людей, обрастающих долларами и фунтами? – Глупая выходка, как могут быть некоторые люда наивными? Случайно попался мне адрес Толстовской организации. По совету других, пишу туда.

Получил ответ: «помочь не можем, так как вы находитесь не в секторе нашей помощи». Но, спасибо им, хотя ответили и дали совет обратиться к церковным властям, но помощи тоже не получил.

Казалось бы, и довольно, но какой-то голос внутри говорит, или просто бессознательное желание еще жить, как все люди живут, говорит: продолжай добиваться, ведь есть же закон о защите прав человека, права твои ущемлены, требуй, проси и правда должна восторжествовать. И я обращаюсь к блюстителям этого закона ООН. Стучу к ним и что же? Получаю ответы на мои письма, что одиночкам пойти навстречу в этом отношении не могут.

Значит, если человек одиночка, вырвался из рук коммунистических палачей, и, если бы он находился в самых тяжелых условиях жизни, ему помочь не следует, ибо он одинок. Если он там не отдал свою душу Богу, при помощи заплечных мастеров СССР, то здесь может свободно этого добиться и кончить свою жизнь где-либо в парке, наложить руку на себя, ибо стыдно офицеру просить какой бы то ни было помощи.

Эпилог

«Свет не без добрых людей»

Да, я был на краю пропасти и не знал, как выйти из этого положения. Мне казалось, что жизнь моя кончена. Не для кого и незачем жить и я пожалел, что вырвался из СССР, где, возможно, скорее пришел бы конец, моим терзаниям, от руки коммунистических палачей. Скорее бы успокоилась моя мятущаяся душа.

Ибо, не нужно было пускаться в такой далекий путь, в свободный мир, в надежде на лучшее будущее, среди своих соратников и дожить свой век не в нищете и духовном угнетении, а как полагается человеку свободному, имеющему право, заслуженное своими не заслуженными страданиями, по воле представителей предателей.

Но, надежды мои лопнули, улетучились «яко дым от огня» и жизнь моя стала бременем моим.

Вопрос, что сделать с собой, преследовал меня и требовал ответа: наложить на себя руки, – малодушие, говорят; быть нищим с протянутой рукой, хотя бы и не в полном смысле этого слова, и чувствовать на себе взгляды чужих людей, сожалеющие, удивляющиеся, укоряющие и презирающие?

Хуже этого, кажется, ничего нет для офицера – борца за благо других положившего на алтарь Родины все, что имел. Лучше, пожалуй, уйти от мира сего жестокого бессердечного. Но в эти тяжелые часы, дни и недели, народная пословица говорит: «свет не без добрых людей» оправдалась, хотя таких теперь, к сожалению, очень мало, но все же, на моем скорбном пути появились новые люди:

Иван Павлович Штер и Василий Трофимович Губарев. Иван Павлович Штер, с первого дня нашего знакомства понял меня и мое трагическое положение и принял самое деятельное участие в устройстве, где-либо на работу. Не в пример братьям казакам и др. людям, которые спешили ко мне узнать новости из Сов. Союза. Кроме этого больше ничего их не интересовало. Так как на фабрике, где работал Иван Павлович, не было места, то он познакомил меня с другим человеком – Василием Трофимовичем Губаревым, который оказал мне неоценимую услугу.

Я никогда этих людей не знал, да и знать не мог, ибо я из первой эмиграции, а они из второй и, как многие смотрят, что вторая эмиграция чужда первой и недружелюбна с нею по многим причинам и на их помощь не мог рассчитывать, но мой предположения не оправдались. Они показали себя не, как уже случай показал со своими старыми эмигрантами.

Василий Трофимович по-братски поступил со мной, ободрил, успокоил, с немалым трудом устроил на работу, где и сам работал и беспокоился обо мне, помогая мне в работе и в языке, ибо я, кок уже сказал, английского языка совсем не знал.

Да отблагодарит им Господь за их человеколюбивые поступки в отношении меня, и да будет их дело примером братьям казакам и старым эмигрантам, повернувшим спину человеку, протягивавшему к ним руки, прося помощи в трудную минуту.

Дай Бог таких людей-друзей побольше.

После головой работы попадаю в госпиталь, где мне была сделана тяжелая операция. Когда начал выздоравливать спросил доктора: смогу ли скоро вернуться на работу, доктор меня «утешил», говоря, что я на всю остальную жизнь, остаюсь потерявшим трудоспособность.

«На бедного Макара все шишки валятся» – думаю, – что же теперь я буду делать, кому я нужен, как буду жить, кто мне поможет.

Один, один беспомощный, а помощь физическая мне как раз необходима. К кому обратиться?

Самаритянка

За границей, значит, у меня нет никого, к кому бы я мог обратиться. Вспоминаю: 20 лет тому назад был у меня учитель мой, казак ст. Анастасиевской, в гор. Детройте в США. Я с ним переписывался еще из Югославии, но адреса его, конечно, не мог помнить. Случайно мне попался в руки адрес мадам Харченко из Детроида, разыскивающей своего Ората.

Мысль мелькнула, в усталой голове, не найду ли я своего учителя при помощи мадам Харченко? Бывают же иногда случайности, когда сама судьба иной раз идет тебе на встречу.

Пишу ей письмо и прошу если она знает г‑на А.С.Наб., чтобы сообщила мне его адрес или же мой переслала ему. Сам Господь, вероятно, дал мне мысль написать ей. Она ответила, что не только знает г‑на A.C.H., но что она является его кузиной. Передала ему адрес. Он на первых порах возгорелся желанием помочь мне, даже пообещал выписать меня и приютить навсегда, а жил он одиноко, но это был лишь мимолетный порыв, который быстро остыл.

Из, когда то, доброго моего учителя, сделался твердый, сребролюбец, превратившийся в «скупого рыцаря», и как я узнал позже, дрожал за всякий американский цент. Испугался, чтобы я не попросил у него «долларов» и спасовал, а после его смерти, большой дом и все его богатство отошли городу.

Потерпев и здесь неудачу, я не роптал на свою судьбу и Бога, а просил Его, чтобы Он послал мне какой нибудь конец, чтобы все мои мытарства кончились.

И молитва моя была услышана Всевышним: я был вознагражден Им за мои страдания и лишения, за все испытания, не считая переживаний, многократных ранений, контузий на полях брани с внешними и внутренними врагами: за пытки коммунистов в г. Темрюке (в 1918 г.), вплоть до смертельного ранения, от которого, на удивление всех, я чудом выздоровел: казнь родителей и сестры, все теми же красными палачами: оставление своей Родины и эмигрирование за границу.

Вновь война, походы битвы и ранения. Выдача в Лиенце (28 мая 1945 г.) англичанами – советским владыкам на расправу. Страдания в особорежимных лагерях в Сибири и, наконец, удар самый сильный, сокрушивший меня в Австралии, где все мои стремления и надежды были разбиты, и я сделался недогоревшим углем. Я просил Всевышнего и Он услышал мои молитвы и послал мне опору в жизни, свою родную казачку ст. Григореполисской Куб. Края, жившую в городе Детройт США.

Имея все удобства жизни, ни в чем себе не отказывая и вращаясь в хорошем обществе, она кила в свое удовольствие. Господу было угодно послать ее мне на путь «самаритянина».

Не в пример учителю моему она узнав о тяжелом положении брата-казака, отреклась от общества, удобств жизни и послушав Его голоса, не боясь обмана, что в настоящее время не редкость.

Она услышала – почувствовала вопль души страдальца и все ее существо, потянулось к нему: спасти его, помочь ему.

Высшая сила руководила ею. Ликвидировала все свое богатство, оставила службу, общество и, пренебрегая всеми опасностями, прилетела ко мне, принеся с собой для меня радость, счастье, мир и покой.

Да, это сделать может не всяк. Надо иметь интеллигентную чуткую сострадательную душу, решительность и веру в свой поступок, что делает великое дело. Это может сделать только казачка, да и то далеко не всякая.

Она говорит, что кто то свыше ею руководил, какая то сила посылала ее на этот путь и она Его голоса послушалась и спасла и продлила мою жизнь.

Да благословит Господь имя ее и даст ей здоровье и жизнь еще на десятки лет. Под ее окрылием, я спокойно залечиваю свои душевные и физические раны.

«Бог не без милости, – казак не без счастья».

Об эмигрантах (старых) попавших в СССР

Судьба эмигрантов, вышедших из лагерей не особенно хороша.

Живя на «свободе», я узнал печальную судьбу моего знакомого по Югославии, Войскового старшины Тюнина.

Выйдя из лагерей на свободу, он уехал в г. Орджоникидзе (Владикавказ), где и устроился ночным сторожем на каком-то предприятии. Не прошло много времени, его нашли мертвым на посту. Его кто-то задушил. Есаул Булатный Василий Данилович и еще один эмигрант (не помню его фамилии), без особых причин скончались скоропостижно в своих станицах.

Один эмигрант из Франции, по просьбе своей дочери, занимавшей положение в ст. Холмской, вернулся в свою станицу Холмскую в 1956 году, распродав во Франции довольно хорошее состояние и привез порядочный капитал, поселился у своей прежней жены.

Спустя несколько недель, его нашли утром в его комнате в ужасном виде: горло перерезанное и вырваны внутренности с горлом.

Началось следствие и эксперты вынесли заключение, что «покойный в минуту помешательства сам себе перерезал горло и вырвал внутренности».

На этом все кончено. Какая глупая сказка для детей, и это вполне возможно, только для такой страны, как Союз Социалистических Советских Республик – «Страны чудес», как ее называют с иронией советские граждане.

Список офицеров, с которыми мне приходилось соприкасаться

  1. Бабенко Петр, умер в 1948 г.
  2. Балашов.
  3. Балыков.
  4. Белый Иосиф Ив., Полковник.
  5. Бирюков Петр.
  6. Балашов, умер.
  7. Булатный Василий Данилович, Есаул, умер на «свободе» в С. Союзе
  8. Бавриш, Войск. Старш., умер в Зыряновке.
  9. Доманов Тимофей, генерал, повешен.
  10. Доманов Ал. Др., умер 1948 г.
  11. Ефименко, инженер, кубанец.
  12. Жалюк Павел, полковник.
  13. Захарин Вячеслав, есаул, умер в 1952 г.
  14. Зощенко Иван Осип., умер в 1951 г.
  15. Кадушка, умер в 1945 г.
  16. Кадушкин Алексей, Войск. Старш.
  17. Казанский Ал., освобожден, подъесаул.
  18. Калюжный Ал. Др. Фом. Войск. Старш. Остался в Сов. Союзе.
  19. Калюжный Андрей Фом. Есаул – в Австрии.
  20. Карасев Василий Павлович, остался в Сов. Союзе.
  21. Кирилов Константин, сотник во Франции.
  22. Клеев Василий Петрович, умер в 1957 г.
  23. Ковтюх Андрей, умер.
  24. Колпаков Борис Петрович, остался в сов, союзе.
  25. Козуб Иван, полковник, остался в Сов. Союзе.
  26. Коповский Мих. Иванович, в Австрии.
  27. Кравченко Игорь Иванович, остался в Сов. Союзе.
  28. Краснов Петр Н., генерал, повешен.
  29. Краснов Н., полковник, умер.
  30. Краснов Семен, генерал, повешен.
  31. Краснов Николай, есаул, умер в Аргентине.
  32. Волкорез Константин, Войск. Старш., умер в Зыряновке.
  33. Волкорез Георгий, Войск. Старш.
  34. Волкорез Николай, хорунжий.
  35. Волкорез Вениамин, хорунжий.
  36. Головко Николай Меф., Войск. Старш., остался в Сов. Союзе.
  37. Ларионов Георгий, есаул, остался в Сов. Союзе.
  38. Лобов Лев Петрович, есаул, умер,
  39. Ленивов Александр Константинович, сотник, в Германии.
  40. Лукьянченко, полковник, на Кубани.
  41. Малыхин Александр Петрович, хорунжий, в Караганде.,
  42. Медынский Ал-др Ев., полк., в свободном мире.
  43. Мерзликин Петр, сотник.
  44. Минаев Иван Терент., умер в 1949 г.
  45. Минаев Василий Терент., сотник, на спец. посел. в Куйбышеве.
  46. Миролюбов Владимир, подпор.
  47. Михайлов Евгений Мих., полк., умер.
  48. Михайлов Леонид Ив., подъесаул, разбился о камни в р. Мура-Древ.
  49. Назыков Георгий Алекс., войск, старш., бежал из лагерей.
  50. Невзоров Мих. Андр., хорунжий, в Караганде.
  51. Недбаевский Петр Ив., полк., умер в 1946 г.
  52. Несмашный Александр, войск, старш. умер в 1955 г.
  53. Несмашный Андрей, чиновник, умер в 1949 г.
  54. Никулин Андрей Як., сотник, умер в 1949 г.
  55. 55 Носов Григорий Ив., сотник.
  56. Олейников Степан Ип., Терец.
  57. Овсяников Иван Данилович, есаул, умер.
  58. Павлов Степан Васильевич, хорунжий, умер.
  59. Плоцкий Василий Ив., войск. старш.
  60. Полупанов Алексей Владимирович, плк. Убит.
  61. Полушкин Савелий Ив., сотник, спец. пос. в Гурьев, обл.
  62. Попов Владимир, войск. старш., умер в 1954 г.
  63. Протопопов Алексей Мих., войск. старш., в Германии.
  64. 64* Протопопов Борис, сотник, в свободном мире.
  65. Рогозин Николай из гор. Коврова Влад. губ. Стукач.
  66. Раков Вонифатий Ив., есаул, в свободном мире.
  67. Руденко Николай, на Кубани.
  68. Слюсарь, полк.
  69. Соломахин Михаил Карп., генерал, на Кубани.
  70. Синякин Иван, сотник, спец. пос. в Тайшете.
  71. Таймиров, инженер, умер.
  72. Тихановский Андрей Ив.
  73. Тихоцкий, генерал, умер в 1951 г.
  74. Ткачев, генерал, остался в СССР.
  75. Толбатовский Алексей Назарович, во Франции.
  76. Третьяков, Терец, войск. старш.
  77. Тюнин, войск. старш., задавлен на посту в Ордженикидзе.
  78. Ушанов Андрей.
  79. Седаш, умер в 1947 г.
  80. Фетисов, донец, умер от разрыва сердца в 1948 г.
  81. Фролов Анатолий, расстрелян.
  82. Фролов Матвей, умер в 1946 г.
  83. Хайло, сотник, умер.
  84. Чогодаев Крым, князь, в СССР.
  85. Шепель Сергей, есаул, умер от разрыва сердца в 1954 г.
  86. Шкуро Андрей Григ., генерал, повешен в 1947 г. 17 янв.
  87. Юдин Василий Сазон., умер в 1951 г.
  88. Яловенко, сотник, спец. пос.
  89. Гредасов, полк.
  90. Хихин, сотник с Дона.

О Кубани – пару слов

Чуть ли не все знают, что Кубань – золотой край. О всевозможном ее богатстве говорилось и за границей. Правда, главный фактор это – земля с ее богатыми недрами и ее черноземом: второе: климатические условия, подходящие к субтропическим странам, и в третьих, самое главное: трудолюбивый Казачий Народ.

Еще будучи мальчиком, я уже наблюдал: как люди, трудолюбивые быстро обогащались. Из работника, ничего не имеющего, в течение пяти лет, делался хозяин, собственник земли, парой лошадей с коровой и всем инвентарем, необходимым в хозяйстве, если он не пьяница. Очень многие пришельцы разбогатели на Кубанских землях.

Казаки, не взирая на то, что они были связаны службой, тоже жили не плохо. Станицы богатели, расширялись с каждым годом, как бы соревнуясь друг с другом. Дома вырастали все лучше и лучше.

Садоводство было развито очень хорошо, агрикультура была примером для других губерний России, была поставлена очень высоко.

Коневодство тоже процветало. Не было двора где бы не было лошадей, даже по несколько штук. Скотина хороших пород успешно размножалась. Не было двора, где бы не было, хотя бы одной коровы, а у более состоятельных казаков, доходило и до десяти, это не беря во внимание зажиточных, крупных землевладельцев и скотоводов.

Овцы разводились сильно, особенно хорошие породы, довольно в большом количестве.

Люди жили, трудились, стараясь перещеголять друг друга своими достижениями и это всюду было заметно.

А теперь? Станицы и хутора выглядят, как будто их волки терзали. Все состарилось (до 1958 г.), одряхлело. Народ на много уменьшился, не жизнерадостен, как когда-то было. Дворы разгорожены и всюду пусты. В станице да и на хуторах не найдешь ни одной лошади, где их было по несколько. Коров очень, очень мало было да и тех в 1958/59 году отобрали в совхозы и колхозы, где из них 1/4 передохла от голода. Не чем было кормить зимой. Овец не стало по дворам, а как главные кормилицы молоком, появились козы, по одной или по две во дворах, но не во всех.

Очень многие не в состоянии купить даже козу. Индивидуальных хозяйств не стало. Все прибрали в свои руки колхозы, где, благодаря халатному отношению колхозников, что мол «это не мое», пало очень много отобранных у казаков лошадей, коров и овец с самого начала 1920 года и продолжается и дальше.

В станицах существует страшная беднота. Люди живут и не знают, что их ожидает завтра или голод, или арест, как это практиковалось особенно при Сталине, но не изжито совсем и теперь.

Люди не могут располагать собой – они не свои. Они закрепощены, в полном смысле этого слова. Всецело они зависят от других, ими руководят другие, не считаясь с их человеческим «Я». Вот вам и «Я такой страны не знаю, где так легко дышет человек».

Разве это не издевательство над людьми? Слишком много людей уничтожено напрасно. Тяжелые кровавые эксперименты произведены над страной, добиваясь чего-то фантастического, но все это был и есть бред сумасшедших, обещающих людям золотые горы и райскую жизнь на земле.

Ту, налаженную добрую, жизнь фанатики коммунисты погубили с лучшими людьми, разорили, а построить новую как они врали, сколько не силятся, вот уже полвека, не могут.

«Когда Россия хлеб покупала? – Никогда! Когда недостаток зерна был на Кубани и Украине? – Никогда! А теперь? Сколько миллионов вымерло от голода? Чье зерно советы привозят при своих громадных богатых просторах – Казачьих Областей, Украины, Сибири, Поволжья?

Канадское и Австралийское и это вполне возможно лишь потому, что в этих странах – еще не царствует коммунизм.

Войсковой Старшина Павел Евтих. Назаренко.

Автор приносит глубокую благодарность станичнику Бойко за пожертвованные им деньги, на создание этой книги.

Комментировать

*

2 комментария

  • Анна, 09.03.2016

    Вот кто-то смог дочитать до конца? Столько ошибок! Как будто телефон пользуясь Т9 сам набирал текст без людей. Одна и та-же фамилия аж в трех вариантах встретилась. Названия даже мне, выросшей в этих краях, и то иногда с трудом удавалось интерпретировать. Что говорить о людях слышащих их впервые.
    Тема, то интересная. Есть ли возможность отредактировать?

    Ответить »
    • Кирилл, 11.03.2016

      Анна, благодарим за замечание! Начали вычитывать, через несколько дней всё исправим.

      Ответить »
Размер шрифта: A- 15 A+
Тёмная тема:
Цвета
Цвет фона:
Цвет текста:
Цвет ссылок:
Цвет акцентов
Цвет полей
Фон подложек
Заголовки:
Текст:
Выравнивание:
Боковая панель:
Сбросить настройки