прот. Глеб Каледа
Записки рядового

• Полный текст
• Вступление I
• Вступление II
• 1. Эскизы и этюды младенчества и детства
• Вступление
• Рояль и оркестр
• Гулять!
• Стучат колеса
• Мне нужна мама
• Окно вагона
• В Минске
• На новую квартиру
• Мир ребенка
• Тени, тени!
• Катер на Неве
• Листья и стрекозы
• 2. Предки
• Каледы
• Сульменевы
• Иван Саввич Сульменев
• Роман Петрович
• 3. Наброски и эскизы отрочества
• 4. Великая Отечественная
• Ночи 1942 г.
• Отступление: Сталинградская битва
• Ночи 1945 года
• Заключение. Связь времен
• Примечания

Вступление I

Я назвал эти листки «Записки рядового»[1]. Мемуары стали модой. Воспоминания пишут выдающиеся полководцы, крупные ученые, дипломаты, знаменитые писатели, артисты, художники. Никем из них я не был — рядовым прошел войну, позже стал рядовым научным работником, в конце жизни мелким синодальным чиновником и рядовым священником Русской Православной Церкви, пятым-третьим священником небольших приходов Москвы. «Ты никто», — сказал мне директор института, где я работал, когда я однажды увлеченно попытался как-то обосновать ему одно масштабное мероприятие в середине 60 х гг. Однако я прожил короткую, но интересную жизнь с наблюдениями и размышлениями, радостями и болями. Жил в гуще солдатских масс, общался с представителями интеллигенции всех рангов, с рабочими, колхозниками, духовенством. Порою меня принимали за рабочего, погонщика ослов, или называли профессором, или считали священником, хотя тогда я ни тем, ни другим не был, случалось, — подавали милостыню, как нищему. Я встречался с генералами, беседовал с учеными, имеющими мировую известность, посещал кабинеты академиков и министров, беседовал с членами республиканских ЦК, разговаривал с премьер-министрами, Председателями республиканских Верховных Советов, посещал епископов и гостил в архиерейских домах, сослужил в храмах Москвы Святейшему Патриарху Алексию II и имел с ним краткие беседы.

Все это позволило мне смотреть на исторические события, которыми полон XX век, не сверху, а снизу, изнутри, из глубины человеческих обществ. Передо мной прошло несколько исторических эпох, но я воспринимал их как рядовой. Настоящие «Записки…» являются по своей сути записками рядового русского обывателя, среднего интеллигента, воспитанного в советское время, на старости лет увидевшего демократию непонятного типа, — это разрозненные замечания рядового члена Русской Православной Церкви.

Много раз, когда я по природной болтливости рассказывал о прошедших передо мною исторических эпохах, нэпе, коллективизации, об отступлениях наших войск, о битве за Сталинград, о сражениях под Орлом и Курском, о боях в Белоруссии, Польше, Германии, мне многие люди, родные и близкие, товарищи по работе и случайные слушатели говорили: «Напишите свои воспоминания».

Часто, читая воспоминания генералов, я не видел в них самого главного — психологии солдатских масс, ее изменения в ходе войны и влияния ее на исход сражений — историю народной психологии. К сожалению, ее нельзя воссоздать и по лежащим в архивах приказам.

В книгах полководцев рассказывается, как планировалась в штабах та или иная операция и как успешно или менее успешно она выполнялась, как реагировали на перипетии боя генералы. Описание сражения иногда превращается в нечто похожее на анализ шахматной партии.

Чем выше пост, который занимал тот или другой автор, тем больше в его мемуарах стремления оправдать себя перед лицом истории. Мне не надо оправдываться перед ней, ибо мне не дано было влиять на ее ход. Как и многие мои другие сверстники я был захвачен турбулентным потоком бурных событий середины XX века последних трех четвертей XX века. Жить в нем было трудно, и порою животное чувство самосохранения порождало стремление выскочить из наиболее горячих вихрей. Читатель может меня за это обвинить и, вероятно, прав будет, если назовет меня обывателем в худшем значении этого слова.

Я был свидетелем жизни православного народа в условиях жесточайших гонений и преследований, закрытия храмов, массовых арестов и начала относительно свободной жизни Церкви в условиях так называемых демократических свобод. Эти годы гонений — героическая эпоха в ее истории. Если мы причислим к лику святых всех наших новомучеников, то святых в Русской Православной Церкви будет больше, чем во всех поместных Церквях вместе взятых.

Листки свои я назвал «Записками…», часто в них не будет связного рассказа, потому что стиль их непрерывно меняется: описания эпизодов, раздумья, характеристики отдельных лиц, рассказы и изустные предания. Их можно читать по частям, перескакивая с одной записи, рисунка, наброска на другой. Для создания из них единого повествования у меня нет ни времени, ни сил, ни способностей. Мне говорили: «Глеб Александрович, Вы удивительно не умеете писать», мучаясь над моими рукописями.

Как-то мой хороший товарищ сказал: «Ты, Глеб, удивительно не чувствуешь русского языка». Это правда: языки мне всегда давались с трудом. Прекрасно сознавая свою литературную и языковую бездарность и рядовитость своей жизни и положения в обществе, я пишу не для широкого читателя (ему будет скучно, нудно и трудно читать эти страницы), а для детей, внуков и близких, которые больше, чем кто-либо другой, хотели, чтобы мои воспоминания были написаны, чтобы для них сохранились какие-то данные об их предках. Они простят мне неровности стиля и корявость фраз. А может быть эти записки помогут им собрать данные, которыми я не обладаю, о своих далеких и близких предках.

Жена говорила: «Запиши факты, которые помнишь, а стиль не имеет значения. Надо, чтобы дети и внуки знали свое прошлое». Она писала воспоминания, и кое-что из них о ее отце опубликовано в отечественных и зарубежных изданиях[2]. Итак, я пишу прежде всего для детей и внуков, поэтому рассказываю о семейных преданиях и традициях.

Эти воспоминания не обо мне. Я в них лишь наблюдатель либо наиболее близкий объект наблюдений, в судьбах и перипетиях жизни которого находили свое отражение исторические эпохи на уровне рядовых членов человеческих обществ. Исключение, может быть, представляют лишь «Эскизы и этюды младенчества и детства»: через себя и из себя я пытался раскрыть некоторые черты психологии и мироощущения раннего и позднего детства. О них обычно пишут очень со стороны, взглядом постороннего объективного наблюдателя.

В этих записках я, как окатанное зернышко легкого породообразующего минерала (кварца, полевого шпата, слюды) в препарате пробы изучаемого под микроскопом песка.

Не только сам, но и по роду своему я почти рядовой. Дед мой со стороны отца родился в белорусской деревне крепостным польских панов (шляхтичей). Предки матери — мелкопоместные дворяне из Рязанской губернии, оставшиеся к концу XIX столетия без земельных наделов (поместий), жили за счет службы. Это было, если можно так выразиться, служилое, трудовое дворянство. В исторической летописи России их фамилия не сохранилась. Моя мачеха из мещан. Ее отец работал лаборантом на Невском заводе в Петербурге.

Таким образом, по своей жизни и происхождению я принадлежу к широким народным массам — я рядовой. Но без рядовых история не делается: рядовые, а не вожди, являются носителями народной психологии или части ее. Но рядовые обычно не пишут.

Вступление II

Ночь. В квартире тишина. В кабинете молча стоят стеллажи с книгами по специальности. Две дверки раскрыты — в углу за ними горит перед иконами лампада. На письменном столе — лампа, на стенах — фотографии. Дом уснул.

Воспоминания теснятся. Образы ушедших подходят и обступают меня. Они ничего не говорят и ничего не просят. Я сижу перед ними, виноватый и должный. Я много от них получил хорошего, радостного, светлого, но не платил им той же мерой любви, которую получал сам. Они многому научили меня, и жизнь многих из них была подвигом служения людям, науке, Церкви. У одних был подвиг яркий, у других — тяжелый и малозаметный в своей повседневной обыденности. О всех них надо говорить, ибо образы человеческие обладают притягательной силой.

Посвящается памяти дедов и батьков,
меня воспитавших,
моим детям и внукам,
которым предстоит воспитывать младенцев.

1. Эскизы и этюды младенчества и детства

Вступление

Разные периоды жизни моей кажутся написанными разными красками. Они отличаются цветовой тональностью и имеют разную манеру рисунка.

Раннее детство написано нежной акварелью ясного, но не яркого солнечного дня, когда по синему небу плывут легкие и высокие облака. В детстве были дни и ночи, зима и осень, долгие вечера, когда в огромной, как мне казалось, детской я катал каштаны и ползал вслед за младшим братом по большому и мягкому ковру. Но не эти реальные краски круговозвратного года определяют красочную тональность и рисунок раннего детства.

В красках и живописной манере я воспринимаю и художественные произведения: уверенным, сочным маслом пишет Толстой; отточенные рисунки пером характерны для Чехова; темпера и сепия, а в ранних произведениях пастели, отличают Достоевского; всеми красками писал Пушкин, но пастелью он не владел.

Акварели — это символ чистоты и ясности человеческих отношений, отсутствие забот, — это нежность и любовь, которую я встречал от всех и особенно от горячо мною любимого деда.

Незабудки нельзя писать маслом, — считал И. Грабарь, среди его маслом сделанного букета сирени нежным звучанием акварели передано очарование скромных незабудок.

Масляные краски стареют, — акварели сохраняют свою ясность в веках. Мы не дорожим скромными свеженаписанными листками акварелей — они лежат в альбомах и папках и выбрасываются. Значительными кажутся лишь холсты, написанные маслом.

Так и в молодости мы не дорожим своими воспоминаниями. Как акварели водою, они смываются переживаниями отрочества и юности.

Акварели дают первую радость общения творящей руки с богатым и подвижным миром красок. И они приходят к нам в детстве.

Акварели — это ясная голубизна неба, прозрачная легкость облаков. Тяжелые тучи — те лучше писать маслом. Почему-то от раннего детства в памяти сохранились в основном ясные дни, мягкие закаты, когда синее небо неуловимо переходит в розовое. Помню напоенный солнцем разлив Свислочи, пронизанные синевой неба осенние желтые, красные, оранжевые кроны городского парка Минска. Наводнение в Ленинграде и три дня мучительного сидения в доме — это что-то чуждое в общей тональности детства, как кусочек холста, написанный пастозной кистью в акварельном альбоме.

Я рос, и передо мною открывался огромный мир, где все было ново, полно захватывающего интереса и значимо. Лишь позже с возрастом пришло умение отделять мелкие события от значительных. Но оглядываясь назад, к старости начинаешь понемногу понимать, что это взрослое умение не останавливать внимание на мелких событиях приводило иногда к тому, что многие крупные события не были вовремя осмыслены и пропущены были многие важные, но поначалу незаметные пути-дороги. Но оно же (это умение) позволило не размениваться на мелочи, отказаться от многих поначалу соблазнительных тропинок и в дурящем многоцветии жизни стараться сохранить свою личность.

Рояль и оркестр

Мир огромен потому, что сам младенец очень маленький.