Брак и безбрачие. О «Крейцеровой сонате» и «Послесловии» к ней гр. Л. Толстого

Как на обширен круг распространена богословско-философских и новейших беллетристических произведений графа Л. Н. Толстого, однако же ни одно из них не имело столь изумительного успеха, какой выпал на долю Крейцеровой Сонате и Послесловию к ней. Первая из них появилась в августе 1889 года, a последнее – в апреле 1890 года. Оба эти произведения знаменитого отечественного писателя, как оказывается, читаются в России повсюду людьми самых различных общественных слоев, рангов, званий, степеней образования и возрастов. Если Крейцерова Соната и Послесловие к ней неизвестны кому, так разве только а) безграмотным, б) ничем из подобных произведений неинтересующимся, в) или живущим в каких-нибудь особых захолустьях.¹ В читательской среде идут самые разнородные толки об этих произведениях и ведутся ожесточенные споры. В некоторых провинциальных городах даже предпринимаются особые общественные собрания для обсуждения вопросов, возбуждаемых этими произведениями. Собрания эти посещаются людьми самых разнообразных положений и возрастов: врачами, адвокатами, учителями, чиновниками и проч. Словом: толков и споров повсюду множество. За пределами России Крейцерова Соната и Послесловие к ней известны также со времени появления их и возбуждают сильный, устный и печатный, говор. Увлечение первым из этих произведений, кажется, нигде не заявлялось с такою силою, как в Соединенных Штатах Америки. Судя по газетным сообщениям, имя гр. Толстого в настоящее время известно чуть ли не каждому школьнику во всех Штатах Американской республики. Такая необыкновенная популярность завоевана нашему писателю преимущественно Крейцеровой Сонатой его.

Понятно, почему именно это произведение, вместе с Послесловием к нему, имело столь блестящий успех и продолжает повсюду интересовать читающую публику. Тут имеют значение не громкое только имя гр. Толстого, не духовное только блуждание современного культурного человека, развившегося под разнородными отрицательными влияниями, не притягательная только сила того священного для христиан знамени, какое якобы дорого нашему отечественному писателю. Этими причинами нельзя не объяснять популярности других произведений Льва Николаевича, по одними ими сполна не изъясняется особый, успех произведений, о которых теперь идет речь. Другие сочинения этого писателя или касаются вопросов, хотя и несомненно важных, но не всем доступных или выражают идеи, неприложимость коих к жизни и фантастичность очевидны для многих, если не для всех. Совсем иное дело – вопрос о половых отношениях, о браке, о семейной жизни. Он живо и непосредственно затрагивает каждого человека, начиная с юных и оканчивая престарелыми людьми, кто бы они ни были но своему положению и образованию. Уразумение и решение этого вопроса не может быть столь затруднительным, как уразумение и решение многих других вопросов, выдвигаемых и решаемых в остальных произведениях гр. Толстого. Вообще вопрос о браке каждому представляется до очевидности важным с разных точек зрения: личной, церковной, государственной, общественной. Вот самая главная причина, вследствие которой Крейцерова Соната и Послесловие к ней повсюду возбудили и возбуждают живейший интерес.

Само собою разумеется, для объяснения необычайной популярности этих произведений можно указать еще иные причины, но уже второстепенные, побочные. Так, например, широкой распространенности Крейцеровой Сонаты в нашем обществе несомненно много содействовали восторженные похвалы и рекомендации со стороны одной, весьма распространенной, газеты, напечатанные в начале 1890 года. «Крейцерова Соната именно вследствие ее правдивой и глубоко-нравственной основной мысли должна, говорится в этой газете, сделаться настольной книгой во всех семьях и распространяться, без всяких опасений, преимущественно в среде юношей и молодых девушек. Она несомненно должна оказать услугу исправлению нравов, насколько вообще такая услуга возможна для художественного произведения. Глубоко нравственный анализ современной действительности, глубоко честное и целомудренное отношение гениального автора к самым серьезным вопросам жизни достигают в этом произведении до той степени, которая ставит его на высоту сурового поучения, духовной проповеди в художественной форме."² Не может быть ни малейшего сомнения в том, что такие непостижимые похвалы и рекомендации не остались гласом, вопиющим в пустыне. Наибольшей популярности у нас Крейцеровой Сонаты содействовали, затем, разнообразные нечистоплотные газетные выходки против тех, кто имел благородное мужество печатно высказываться против мнимой возвышенности основной идеи и мнимой полезности этого рассказа. По обычаю пускались в ход бессмысленные упрёки в консерватизме и в реакционизме, как будто бы в области идей мерилом их истинности и плодотворности могут служить не логические и не тому подобные идеальные основания, но степень какой-то либеральности их и проч. Бранившиеся не соображали и той простой истины, что в данном случае либералами и прогрессистами скорее являются лица, отстаивающие семью и ее чисто христианский строй. Указанные нападки бывали иногда так злы и так искусно рассчитаны, что действительно способны были, возбуждая в доверчивых людях невольное предубеждение против критиков вредных идей Крейцеровой Сонаты, внушать самые светлые ожидания от прочтения ее. Так, в одной весьма распространенной газете был напечатан рассказ, изображавший двух лицемеров: Лампада Фарисеевича Ипокритского и Фарисея Лампадовича Искариотского беседующими между собою о неразумности и вреде воззрений гр. Толстого на брак и безбрачие. В уста одного из собеседников автор клеветнического рассказа вложил выражения, прямо позаимствованные из Беседы о христианском супружестве, вышедшей из-под пера незабвенного, отличавшегося прямотою и искренностью, архиеп. Никанора.³ Можно было бы указать и другие второстепенные причины, содействовавшие и содействующие наибольшей популярности Крейцеровой Сонаты и Послесловия к ней, но достаточно и указанных.

Спрашивается: какое же влияние на самом деле способны производить эти сочинения на людей, отличающихся наибольшей доверчивостью и восприимчивостью, но в тоже время не обладающих здравыми убеждениями и неспособных к надлежащей критической оценке прочитанного?

Сотрудники некоторых газет, считая себя и своих протеже, конечно, не принадлежащими к разряду таких людей, уверяют, будто бы Крейцерова Соната уже заставила разных лиц сознательнее относиться к своим семейным обязанностям и сделала для них самыми жгучими и больными вопросы воспитания детей, т. е. произвела благое влияние.⁴ Допустим, что это так. Но спрашивается: какие же семейные обязанности может внушать Крейцерова Соната сама по себе и какого воспитания детей она может требовать от родителей? Кто сколько-нибудь уразумел сущность учения гр. Толстого, тот не может не знать, что с его точки зрения семья не должна иметь места среди истинных толстовцев и что воспитание детей дозволительно только в духе его радикальной пантентическо-социалистической системы. Если бы наивные люди, почерпающие нравственные уроки из Крейцеровой Сонаты и из Послесловия к ней, уразумели настоящие требования от них со стороны этих произведений, то о благотворном действии их не стали бы и заикаться, а не только что восторженно разглагольствовать. Очевидно, о благотворном влиянии Крейцеровой Сонаты и Послесловия можно говорить лишь постольку, поскольку они дают повод посерьёзнее подумать о тех или иных сторонах нашей половой и семейной жизни. Но ведь это обстоятельство нисколько не делает благотворными сами по себе эти произведения. Частые истребительные пожары в деревнях тоже способны заставлять серьезнее поразмыслить о наилучшей постройке домов, о наилучшей охране их от пожаров и т.под., но кто же решится сказать, будто бы сами по себе пожары – дело полезное, хорошее? Очень дурно сами себя рекомендуют те люди, которые, только под влиянием Крейцеровой Сонаты и Послесловия к ней задумались о деле такой первостепенной важности, как семейные обязанности, воспитание детей и проч. С другой стороны, если ни внушения церкви, ни звание христиан, ни собственная совесть и благо своё и других раньше неспособны были заставить их, как должно, относиться к семейным и в частности к родительским обязанностям, то разве можно ожидать, чтобы Крейцерова Соната и Послесловие к ней в состояли были подвигнуть к этому? От тех, кто вдохновляется и навидается этими и вообще Толстовскими произведениями, можно ожидать только бесплодной «шумихи» и хаотического духовного брожения, но отнюдь не установления истинно-христианских семейных и родительских отношений. «Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? Только доброе дерево приносит плоды добрые»⁵, говорит Божественный Учитель.

«Дерево» же, измышленное и возращенное гр. Толстым, т. е. его Крейцерова Соната с Послесловием к ней, таково по своему существу, что способно только вредно влиять на людей доверчивых и восприимчивых, но необладающих здравыми убеждениями и неспособных к надлежащей критической оценке прочитанного. От этих произведений нашего писателя возможен самый разнообразный вред. В них преднамеренно выдаются за истинно христианское учение безусловно противные ему взгляды; церковь трактуется исказительницею учения Спасителя; изображаются нарочито мрачными красками и только в уродливых своих проявлениях половые семейные отношения людей; истина превращается в своего рода игрушку; под прикрытием возвышенных фраз выдвигаются на первый план чувственные, животные интересы людей; отрицается первичная и самая необходимая форма всякой общественности. Что же во всём этом полезного и назидательного? Доверившись гр. Толстому, человек не только впадет в совершенно ложное представление о самых важных предметах, но и может окончательно испортить жизнь самому себе и другим. Усвоивши основную тенденцию творений гр. Толстого и отнесшись сочувственно к преследуемой им практической цели, но в тоже время увидевши, что и такой человек, каков наш знаменитый отечественный писатель, позволяет себе различные «передержки» ради торжества своего учения, ученик его и сам станет смотреть на истину, на точность и правильность тех или иных уверений, как на дело – само по себе пустое, не имеющее по крайней мере особенной цены. Отрицать вред и небезопасность творений гр. Толстого, поэтому, могут только те, кто или находится, благодаря своему недомыслию, в нравственной кабале у него, или домогается какой-нибудь для себя выгоды от рабского услуживания ему и его делу. Что же касается остальных людей, то для них несомненны этот вред и небезопасность Крейцеровой Сонаты и Послесловия к ней.

Так, не даром же директор почтового департамента в Америке, Файнер, издал в 1890 году приказ, воспрещающий рассылку Крейцеровой Сонаты по почте.⁶ В Германии и Австрии частные лица то печатают в периодических изданиях статьи, то предпринимают публичные лекции чтобы предохранить публику от вредного действия Крейцеровой Сонаты и Послесловия к ней.⁷ Серьезными людьми признается публично, что первое из этих произведений способно вредно влиять, кроме других своих сторон, уже одними нецеломудренными картинами и фразами своими. Вот что наприм. говорит об этом одна из американских писательниц, Елизавета Фильс, в следующих своих словах: «Две недели тому назад я в первый раз прочла одно из тех произведений, которые по прочтении скорее прячут, чтобы никто не увидал их на столе.... Произведение Толстого – образчик того, что мы можем ожидать от испорченности нашего времени.... Психология Толстого – простая физиология. Maло того, что он грешит против литературного вкуса: у него отсутствует простой человеческий стыд.»⁸ О несомненно обнаруживаемом вредном влиянии Крейцеровой Сонаты на восприимчивые и некритичные натуры свидетельствует сама действительность. По словам известного французского писателя, Вогюэ, некоторые университетские студенты в Париже испытали такое сильное нравственное потрясение от прочтения Крейцеровой Сонаты, рисующей семейную жизнь самыми отталкивающими красками и заподазривающей даже возможность иного ее склада, что они, уже решившись было жениться, поколебались в своем решении.⁹ Нам передавали в октябре 1890 года из верных источников об еще более вопиющем факте. Один молодой человек, принадлежавший к сонму ярых приверженцев социальных идей гр. Толстого, собирался вступить в супружеский союз с горячо любимой им девушкою. Попадаются ему в руки Крейцерова Соната и Послесловие к ней. Доверчивый и фанатичный сторонник Л. Н. Толстого был так подавлен мыслью о непозволительности половой любви и женитьбы, что впал в тихое умопомешательство и застрелился. Вот даже какое пагубное действие могут оказывать эти сочинения на некоторых лиц!

Как видим, Крейцерова Соната и Послесловие к ней способны производить весьма разнообразное вредное действие, смотря, конечно, по различию духовного склада и направления читателей, коль скоро последние отличаются доверчивостью и восприимчивостью, не обладают даром здравой критики и не имеют твердых и здравых убеждений.

Важность вопросов, затрагиваемых в Крейцеровой Сонате и в Послесловии к ней, производимое ими влияние и не способность многих читателей лично разобраться в хаосе лжи и горькой правды, преисполняющих эти произведения, делают вполне понятным для нас, почему лучшие, т. е. более истинолюбивые, из представителей общества жаждут слышать или иметь под руками беспристрастный разбор учения гр. Толстого о браке и безбрачии прежде всего и главными образом, конечно, с богословско-философской точки зрения, так как и первое из этих произведений нашего писателя преследует дидактическую цель. С другой стороны, кто же, если не на основании истории и опыта, то по крайней мере инстинктивно не сознает той истины, что в деле борьбы с вредными и ложными учениями всего важнее и целесообразнее устное или печатное слово?... Эта жажда разбора взглядов гр. Толстого на брак и безбрачие заявилась со стороны публики и во время публичных чтений, предпринятых мною в Казани, во Владимирской Читальне, в октябре и ноябре 1890 года по воскресным дням. Чтения имели своей задачей критический разбор учения гр. Толстого о «пяти евангельских» заповедях. Первые три чтения были посвящены разбору учения этого писателя о непротивлении злу, о судах и о негневливости. Последние же две лекции, именно 4 и 11 ноября, должны бы иметь предметом своим критическое рассмотрение остальных Толстовских заповедей, но нельзя и грешно было не уступить настоятельным и весьма резонным просьбам многих из моих слушателей, чтобы я занялся возможно подробным разбором учения Крейцеровой Сонаты и Послесловия к ней. Насколько вполне основательна была эта просьба, блистательно доказалось и количеством лиц, собравшихся на чтение. «Оно, – как свидетельствует одна из местных газет, – привлекло такую массу публики, что еще до начала лекции в Читальне была давка. Многие не могли пробраться в зал, a другие уходили до начала чтения из страха пред теснотою и духотою».¹⁰ Указываю на это, как на весьма знаменательное и поучительное социальное явление....

Имея в виду столь энергично заявившийся на моих лекциях против гр. Толстого интерес публики к разбору взглядов этого писателя на брак и безбрачие, нравственно обязывался я не откладывать печатания двух последних моих чтений. То, что в лекциях, за недостатком времени, невольно приходилось или передать кратко, или совсем опустить, восполнено по возможности перед печатанием их. Но как в устном изложении, так и в печатном имелось в виду следующее. Во-первых, мне казалось необходимым возможно полнее передать учение гр. Толстого о браке и безбрачии и приводимые им аргументы в пользу его воззрений. Чтобы, при самостоятельном изложении учения и аргументации Льва Николаевича, как-либо не допустить малейшей неточности или недомолвки, я находил наилучшим излагать дело его собственными словами. Понятно, что при этом нельзя было обойтись без значительных выдержек из его творений. Некогда совершенно верно было замечено г. профессором А. А. Волковым, что и вообще с толстовцами, как и с раскольниками, можно спорить не без некоторого успеха только по книге, т. е. делая постоянные ссылки извлечения.¹¹ Во-вторых, автор заботился о возможно всестороннем разборе взглядов и аргументации гр. Толстого. Такого обстоятельного разбора требует самая важность предмета. Семейство составляет основную ячейку, из которой развивается и в которой вращается всякая другая общественность. Если законно существование брака и семьи, то без логической непоследовательности нельзя отвергать законности существования и других основных форм общественной жизни человека, равно как собственности и т. под. С другой стороны, семейство – первоначальная и необходимая сфера духовного развития людей, нередко залагающая в них те или иные понятия и воззрения, те или другие сердечные настроения, те или иные волевые склонности до такой степени прочно я глубоко, что и последующая жизнь человека не в состоянии вырвать их из него или существенно изменить даже, по-видимому, при самых благоприятных в тому условиях. Значит, коль скоро по-христиански поставлены взаимные отношения супругов и в христианском духе и направлении ведется воспитание нового поколения, то не может страдать теперешними недугами и жизнь церковная, государственная, общественная, народная. Не очевидно ли, что по возможности основательное и обстоятельное опровержение отрицательных взглядов гр. Толстого на половую любовь, на брак, на семейную жизнь есть дело особенной важности? Наконец, автор считал своей прямой обязанностью вести идейную борьбу с этим писателем не иначе, как употребляя в дело тоже законное оружие, каким сам он пользуется для обоснования и оправдания своего учения о браке и безбрачии. Аргументы заимствуются гр. Толстым из изречений I. Христа, из свидетельств христианского сознания, истории и житейского опыта, из соображений разума. Поэтому, и для опровержения учения нашего знаменитого писателя я обязывался обращаться и обращаюсь в словам же Спасителя, к свидетельствам христианского сознания, истории и житейского опыта, к соображениям разума. Сколько знаю, нет и быть не может более естественных, основательных и «честных» приемов критики, чем эти приемы.

Публичные лекции мои о браке и безбрачии против гр. Л. Толстого были напечатаны в 12 кн. Православного Собеседника за 1890 год и затем выпущены в свет, 21-го декабря того же года, отдельною брошюрою в значительным количестве экземпляров. В сравнительно короткое время первое издание уже разошлось. Таким сравнительно быстрым своим распространением брошюра в значительной степени обязана, – уверен я, – и сочувственным отзывам о ней более истинолюбивой части нашей «светской» печати, которой, в интересах дорогой и мне истины, не могу не выразить здесь искренней признательности. Если большинство органов этой периодической печати по обычаю замалчивало, сколько знаю, и мое сочинение, а один из них пытался обесценить его во мнении публики, хотя и голословно,¹² то, наоборот, более солидные, по общему признанию, органы «светской» печати, принадлежащие, при том, к разным лагерям не только отнеслись сочувственно к данной моей полемике против гр. Толстого, но и указывали его почитателям и последователям на их нравственный долг ознакомиться с нею. Не знаем, как отнеслись к этому истинолюбивому и нравственно-доброму совету наиболее рьяные почитатели и сторонники «великого учителя». Неужели все они – фанатики, стоящие в нравственном отношении гораздо ниже даже язычников-римлян, не только выработавших высокое моральное изречение: audiatur et altera pars, но часто и поступавших согласно с ним?!...

Выпуская теперь в свет новое издание брошюры, автор, – как увидит сам читатель, – никем и ничем не вызывался нравственно на то, чтобы отречься от чего-нибудь из высказанного в первом здании против суждений гр. Толстого о половой любви, о браке, о семейной жизни и о тому подобных предметах.

Уже после выхода в свет первого издания настоящего сочинения отечественная публика была обстоятельно ознакомлена с иностранной критикою Крейцеровой Сонаты и Послесловия к ней.¹³ В этой критике мы, однако, не нашли ничего такого, что могло бы нас заставать отречься от чего-либо из сказанного в первом издании против взглядов гр. Толстого. Несомненно, встречается у французских и немецких критиков Крейцеровой Сонаты и Послесловия к ней не мало остроумных частных замечаний и мыслей, вызванных этими произведениями. Но замечания и мысли эти относятся к таким сторонам означенных произведений, коих касаться нам не было ни малейшей нужды. Иностранные критики высказываются и по существенному вопросу, касающемуся брака и безбрачия, но их мнение о несостоятельности учения гр. Толстого об этом предмете тожественно с нашим взглядом. Различие же состоит только в том, что наш взгляд представляется мотивированным, тогда как у них он выражен голословно. Что же касается других сторон иностранной критики, то мы не находим рациональных оснований даже к тому, чтобы видеть в них действительно критику учения гр. Толстого, если под критикою разуметь уяснение основного тезиса и существенных сторон этого учения и показание его несостоятельности в силу таких-то ясно выраженных соображений или таких-то определенных данных. Вынуждаемся сказать, что критикам этим недостает понимания самой главной и существенной стороны дела: понимания основной тенденции и практической цели учения гр. Толстого о половых отношениях. Причина этого непонимания заключается, конечно, и в том, что наш писатель, по справедливому замечанию Вогюэ и других иностранных критиков, лавирует, т. е. двусмысленно высказывается особенно в Крейцеровой Сонате своей, не излагает с надлежащей ясностью и последовательностью коренной тенденции своего учения о браке и безбрачии, категорически не раскрывает практической цели этого учения. Такое лавирование несомненно есть, и оно, конечно, не даром допущено у гр. Толстого: ему, как увидим, нужна было не в слишком обнаженном виде представить желаемый им половые отношения между людьми и прикрыть низменность своего взгляда возвышенным вербализмом. Тем не менее, иностранные критики и сами повинны в том, что не уяснили себе основной тенденции и практической цели филиппик нашего писателя против половой любви, брака, семьи. Ни Крейцерову Сонату, ни Послесловие к ней нельзя брать и изучать вне органической связи с такими произведениями Льва Николаевича, каковы наприм. а) В чем моя вера, б) О жизни, в) Что ж нам делать и др. Между тем, иностранные критики и допустили этот существенный пробел, как допустили его писавшие и у нас против и по поводу первых из названных сочинений гр. Толстого. По всему этому приходится не заимствоваться чем-либо полезным у этих критиков, а поправлять допущенные ими ошибки, в особенности поскольку у них идет речь о смысле и практической цели учения гр. Толстого по вопросу о половых отношениях.

Так, что касается даровитого французского писателя, Вогюэ, то он без достаточных оснований утверждает, будто бы идеал гр. Толстого состоит в том, чтобы мир окончился как можно скорее посредством всеобщего безбрачия¹⁴, и будто бы мы в праве поставить гр. Толстого в прямую связь со школою Оригена и длинным рядом средневековых монахов¹⁵. Между тем, критикуемый отечественный писатель, выступая во всех своих произведениях своеобразным утилитаристом, поставляющим конечной целью человеческой жизни общее материальное благосостояние, ясно говорит и в Крейцеровой Сонате своей, что цель как человека, так и человечества благо. Граф Толстой указывает, и из каких элементов или в чем собственно состоит благо человека и человечества¹⁶. Уничтожение же последнего мыслится им вовсе не как благо, к коему должны стремиться люди, а только как неизбежное последствие полного достижения в нашем мире этого блага, но ведь это – вещь совершенно иная. Самый пессимизм у гр. Толстого служит лишь средством к тому, чтобы наилучше расположить людей достигать блага жизни не иначе, как общими силами и одинаково для всех.....

Вогюэ полемизирует против Зола, утверждающего, что наш знаменитый писатель –своеобразный социалист, пользующийся всем, даже Свящ. писанием, для построения и успехов своей радикально-социалистической доктрины. На самом же деле Зола глубже и вернее понимает истинный смысл и практическую цель учения нашего писателя, чем доселешние иностранные и русские критики последних произведений гр. Толстого. Понятна отсюда неправильность и мысли Вогюэ о связи гр. Толстого со школою Оригена и с средневековыми монахами. Положим, наш знаменитый писатель, подобно Оригену и другим, на словах чрезмерно превозносит девство и безбрачие, но ведь слова эти имеют у него на деле совершенно другой смысл и совсем иную практическую цель, чем у Оригена и у его единомышленников. С другой стороны, очень высоко ставить девство вовсе еще не значит высказывать о браке то, что высказывает гр. Толстой.... Чего собственно хочет этот последний от людей, это указано в заключительном отделе настоящего моего сочинения, и мы не имеем никаких рациональных оснований к отречению от сказанного даже и в виду следующего возражения. Коль скоро нашему «знаменитому учителю», – пишет мне один из нерьяных толстовцев, – желательно, в видах наилучшего и более равномерного пользования животными благами, только то, чтобы люди экономичнее размножались, то зачем же он отвергает употребление средств против забеременения и к изгнанию плода? На это сравнительно дельное возражение отвечу следующее. Если бы гр. Толстой стал ратовать за употребление этих средств, то как же бы мог он сохранить видимость строгого моралиста, столь нужную для него? Во-вторых, гр. Толстой очень хорошо понимает, что не всем же женщинам и девицам совесть дозволит прибегать к этим средствам, а потому станет, пожалуй, рождаться гораздо больше детей, чем это допускается требованиями экономичного населения земного шара.... На таких то представительниц женского пола наш писатель и хочет подействовать разными возвышенными фразами и разными гиперболами.

В одинаковую ошибку с Вогюэ впадает и талантливый немецкий писатель, Брандес, утверждающий, а) будто бы гр. Толстой выставляет для всех людей идеалом «абсолютное пожизненное воздержание» и б) будто бы взгляд нашего писателя выражает «древнехристианское воззрение на брак»¹⁷. Неверность первой мысли достаточно ясна уже из того одного, что гр. Толстой не признает вполне осуществимым идеал, «полного единения» между людьми и что он видит именно в экономично-рассчитанном рождении детей одно из неизбежных и целесообразных средств для все большего и большего приближения человечества к этому идеалу¹⁸. Что касается второй мысли Брандеса, позаимствованной им, очевидно, из чисто католических источников, то, для наибольшего показания ее неправильности, мною нарочито сделано в новом издании значительное дополнение к тому отделу, в котором рассматривается сравнительное достоинство брака и безбрачия с истинно христианской точки зрения.

Только благодаря не знакомству с подлинным православно-христианским взглядом на брак и безбрачие, мог сказать и даровитый швед, Ола Ганссон, будто бы «кислое направление Крейцеровой Сонаты произошло от богословских занятий» гр. Толстого. якобы «развивших до последней крайности естественное предрасположение его к аскетизму»¹⁹. На самом же деле оказывается, что в самый, так сказать, разгар богословских занятий Льва Николаевича, когда он писал Предисловие к краткому изложению евангелия, B чем моя вера и прочее, не только не было у него унизительного взгляда на брак, по этот взгляд прямо и резко порицался им, как нелепый. Не только гр. Толстой, но и католические богословы, если бы они не ставили земных человеческих интересов папизма выше христианской истины, то отнюдь не истолковали бы превратно христианского учения о браке и безбрачии и не нарушали бы самых элементарных понятий о нравственно-совершенном и несовершенном, поставляя само по себе безбрачие выше всякого семейного состояния. Не прав Ола Ганссон, усвояя гр. Толстому и якобы свойственное ему от природы предрасположение к аскетизму. Кто знаком со всеми произведениями нашего писателя, появившимися до Исповеди, и с этою последнею, тот скорее сказал бы совершенно противоположное мысли этого критика. Гораздо ближе к делу венский критик, Лео Берг, видящий в гр. Толстом натуру чувственную, страстную²⁰. Но оба эти критика впадают в одну и ту же капитальную ошибку, усиливаясь изъяснить взгляд гр. Толстого на брак и безбрачие из индивидуальных особенностей его натуры, а не из требований своеобразной его радикально-социалистической доктрины.

Обращаясь к нашей отечественной литературе, мы не нашли в ней ничего такого, что нравственно обязывало бы нас отречься от чего-либо из высказанного в первом издании брошюры против взглядов. гр. Толстого и преследуемой им практической цели. Первый в нашей литературе, сделавший попытку систематически изложить мировоззрение нашего знаменитого писателя и органически связать все частные пункты этого мировоззрения друг с другом, это – П. Е. Астафьев.

По его мнению, отрицание гр. Толстым половой любви и брака, как и все остальное, вытекает из его взгляда на человеческую личность, как на зло, призрак и нелепость²¹. При всем нашем уважении к мнениям почтенного П. Е. Астафьева, никак не можем согласиться с настоящей его мыслью. Во-первых, не видим достаточных оснований к тому, чтобы и вообще признать взгляд гр. Толстого на человеческую личность исходным и основным пунктом его доктрины и ее отдельных частей, как это думает П. Е. Астафьев. В нашей литературе правильнее всего уловил и определил основную тенденцию в прежних произведениях гр. Толстого г. Михайловский²². Тенденция эта несомненно социалистическая, хотя прежде не всегда последовательно выступавшая у Льва Николаевича и часто заслонявшаяся чуждыми ей элементами. По нашему убеждению, то, что прежде у гр. Толстого лишь порою сквозило и высказывалось в ряде отрывочных мыслей и взглядов, в новейших его произведениях вылилось в весьма своеобразную радикально-социалистическую доктрину, в коей и взгляд на человеческую личность установлен наиболее для нее подходящий²³. Затем, если бы у гр. Толстого отрицание половой любви и брака вытекало из взгляда его на человеческую личность, то такое же отрицание должно было бы встречаться и у всех мыслителей, прежних и новых, имевших этот же взгляд на человеческую личность. Между тем, кто же не знает, что некоторые из весьма последовательных мыслителей этого рода отстаивали половую любовь и брак? Наконец, раньше, до Крейцеровой Сонаты и Послесловия к ней, гр. Толстой тоже не выступал с отрицанием половой любви и брака, хотя взгляд его на человеческую личность был тот же самый. Значит, отрицание половой любви и брака требуется чем-то иным а именно своеобразным его радикально-социалистическим учением. Если же раньше он не выступил с этим отрицанием, то – только потому, что ему или трудно было расстаться с тем, чему он всегда особенно симпатизировал по справедливому замечанию г. Андреевского²⁴, или он не успел еще выяснить себе надлежащим образом всего того, к чему ведет основная тенденция его учения.

Не находим никаких разумных оснований к отречению и от той мысли, что гр. Толстой сознательно фальшивит, выдавая, ради наибольшего успеха своей доктрины, свои собственные социалистические идеи за подлинное учение I. Христа, апостолов и проч. Мне возражают против этого, выдвигая такую аргументацию: «Можно, если угодно, упрекать гр. Толстого в излишней самоуверенности, в скороспелости выводов, в недостаточно обдуманной критике, но отсюда еще далеко до обвинения в сознательной лжи, в заранее обдуманном намерении обмануть читателя. Весь нравственный облик Л. Н. Толстого, каким мы его знаем, противоречит такому тяжкому обвинению»²⁵. Спрашивается: способны ли эти слова заставить отречься от того, что нам пришлось, с болью в душе, сказать об образе действий гр. Толстого? Посмотрим.

Как стал известен автору возражения нравственный облик этого писателя, мы, конечно, не знаем. Однако, этот нравственный облик выходит, и по воззрению возражателя, далеко несовсем чистым и симпатичным. В самом деле, и возражатель допускает²⁶, что гр. Толстой обнаруживает излишнюю самоуверенность, скороспелость выводов, недостаточно обдуманную критику. Но неужели, – спрошу я, – нравственно-серзный человек позволит себе подобные вещи, в особенности тогда, когда идет речь о словах Богочеловека и об истинном существе Его учения, благоговейно исповедуемого миллионами людей и имеющего для всей их жизни первостепенную важность? Нет сомнения, что возражатель нравственно обязывается к отрицательному ответу на этот вопрос, – ответу, весьма невыгодному для его клиента. Коль скоро же нравственный характер последнего допускает его до самоуверенности и до тому подобных дурных вещей, когда дело идет о самых святейших предметах, то что же удивительного в том, что он сознательно истолковывает слова Спасителя и вообще христианское учение в духе своих предвзятых идей ради наибольшего их успеха? А что он именно так поступает, оспорить это нет никакой возможности. В самом деле, кто же может доказать не только действительную тождественность, но и самую возможность добросовестного отождествления с одной стороны, религиозно-нравственного учения Спасителя, а, с другой, – пантеистическо-социалистической доктрины гр. Толстого? За это, – мы уверены, – не возьмётся ни один и из тех, кто ратует за безусловную искренность этого писателя. Ведь всякому образованному человеку в большей или меньшей степени очевидна не тождественность, а, наоборот, противоположность вообще между учением I. Христа и учением гр. Толстого. Эта противоположность не может не быть ясною и для последнего, если только он находится в здравом уме.... Поэтому, писатель этот, настойчиво выдавая свои пантеистическо-социалистические идеи за подлинное учение Богочеловека, несомненно фальшивит, – при том вполне сознательно. Сотнями фактов, взятых из сочинений гр. Толстого, доказывается преднамеренное извращение им смысла одних и преднамеренное замалчивание других слов I. Христа, но укажем хотя на один пример. Гр. Толстой теперь утверждает, в противоположность прежнему своему мнению, будто бы Спаситель учит о браке, как падении, грехе, непозволительной скверне. Прочитавши настоящее мое сочинение, всякий убедится, что наш знаменитый писатель для этого то прямо извращает смысл одних слов I. Христа, то дипломатично замалчивает другие, неблагоприятные ему. Благоволите, читатель, объяснить этот образ действий излишней самоуверенностью гр. Толстого, скороспелостью выводов, недостаточно обдуманной критикою, и вам придётся встать в непримиримое противоречие не только с существом дела, весьма простого и ясного, и не только с важным фактом поворота гр. Толстого от прежнего его мнения о браке к теперешнему, но и с уверениями самого Льва Николаевича, что он до тонкостей и подробностей изучил евангелия берет во внимание даже каждое слово в них, старается всячески об объективном понимании содержания их, т. е. всевозможно избегает скороспелости выводов или недостаточно обдуманной критики и т. под.²⁷. Как видим, сам же Лев Николаевич приводит правдивого читателя к убеждению, что мы имеем дело, в лице его, с человеком, который способен на сознательную фальшь, на превращение истины в своего рода игрушку, для оправдания и успехов своего учения. Как бы ни было горько и тяжело говорить это, но неизбежно приходится. Про представителей церковной иерархии и про богословов гр. Толстой говорит же самые ужасные «небылицы». Почему же относительно его нельзя высказывать даже и несомненной правды?!

Но если автор не имел никаких резонных оснований к отречению от чего-либо из высказанного против гр. Толстого в первом издании брошюры, то это обстоятельство нисколько не исключало потребности внести в новое издание некоторые исправления и дополнения. Собственно исправлений требовалось весьма немного на мой взгляд, и они коснулись только тех или других отдельных фраз и выражений. Дополнений же сделано несравненно больше. Целью дополнений поставлялось главным образом или усиление и наибольшее раскрытие прежних доводов, направленных против учения гр. Толстого или критическое обсуждение некоторых, более важных, частнейших его мыслей, опущенное прежде. Так, например, с достаточной обстоятельностью рассмотрен теперь вопрос и о том, разумно ли проповедовать безбрачие в видах устранения перенаселения земного шара? Сделавши это существенное дополнение, мы опровергли и последний аргумент гр. Толстого, имеющий в его воззрении особую важность, как справедливо заметил нам письменно один из умеренных толстовцев.

Сделать же что-либо иное в новом издании, – повторяю, – ничем и никем нравственно не вызывался я. Если бы гр. Л. Н. Толстой или кто-нибудь из его убежденных последователей основательно доказал неправоту даже основных мыслей, раскрытых в этом моем сочинении, то, во имя обязательных для каждого требований истины, я отрекся бы и от них, а не только что от чего-либо побочного и второстепенного. Между тем, даже сам Лев Николаевич не попытался, сколько я знаю, сделать это, хотя более всех других имеет и шансов, и нравственного обязательства к тому, если ему дорога только истина и ее торжество. Напрасно, разумеется, уверяла одна провинциальная газета, будто бы гр. Толстой лишен возможности вступать в состязание с своими противниками²⁸. Странное и загадочное уверение! Ведь гр. Толстой находит же полную возможность отвечать на запросы наприм. о том, что собственно хотел он сказать и сказал Крейцеровой Сонатой своей, и ответы его быстро распространяются не только в России, но и за границею. С другой стороны, ведь издает же гр. Толстой одно за другим сочинения с целью дальнейшего раскрытия и выяснения своей доктрины, пользуясь для этого и иностранной печатью, и русской литографией и гектографией.... Куда же и как, спрашивается, исчезает эта возможность в тех только случаях, когда дело касается возражений, предъявляемых «великому учителю», и вообще опровержения его взглядов? Отвергать существование возможности для гр. Толстого отвечать даже обстоятельно на предъявляемый ему серьезные возражения могут только те, кому почему-нибудь или приятно, или выгодно поддерживать гр. Л. И. Толстого и его учение, даже и неразделяя последнего.... Нет! Для него неоспоримо существуем полная возможность опровергать возражения, делаемые ему, а если он не пользуется ею, то, конечно, потому только, что для него и для успехов его учения крайне невыгодно вступать в прямую и систематическую полемику с тем, кто, на основании слов же Спасителя и т. под., ясно показывает всю произвольность и несостоятельность аргументами этого писателя. Храня олимпийское молчание, он мало рискует потерять, в мнении известной части публики, титул носителя и борца истины. Эта часть публики, наверное, воображает, что ее кумир, если бы захотел, ниспроверг бы все возражения против него. Как же не поддерживать этой иллюзии? Между тем, дорожи Л. Н. Толстой более всего истиной ради ней самой, он давно а) или попытался бы ответить на более серьезные из сделанных ему возражений в духовной и светской литературе, б) или печатно отказался бы по крайней мере от некоторых из своих, до очевидности намеренно ложных, речей о христианстве и учений Спасителя и от значительной доли других своих фикций. Если я ошибаюсь, трактуя гр. Толстого, на основании доселешнего образа его действий, скорее своеобразным дипломатом, чем истино-любивым человеком, то хоть в настоящем случае пусть он или основательно опровергнет сказанное мною против него в этом сочинении, или печатно откажется от своих взглядов на половую любовь, на брак, на безбрачие. В том и другом разе с радостью возьму назад свои слова о Льве Николаевиче, как о таком дипломате, для которого сама по себе истина – дело побочное, мало значащее. Теперь же здравий смысл и совесть не позволяют думать о нем иначе, чем думаю.

20 февраля 1891 года

Героем рассказа: Крейцерова Соната выставлен Позднышев, говорящий о себе, что он – «сын богатого степного дворянина, бывшего предводителя, и воспитанник университета, кандидат, юрист»²⁹. От лица этого Позднышева и ведется весь рассказ. Интерес последнего сосредоточивается на той печальной истории, которую он с мельчайшими подробностями передает, проездом по железной дороге, совершенно незнакомому своему спутнику о том, как он мало-помалу дошел, из-за ревности, до убийства своей жены, совершивши его, когда она, вероятно, разыгравши с их знакомым, Трухачевским, какую-либо музыкальную пьесу, села с своим партнером за ужин и когда неожиданно застал их вдвоем Позднышев, уезжавший в уезд и вернувшийся домой раньше предположенного срока. Рассказывая историю своей юношеской жизни, своей женитьбы, своих семейных неурядиц, ссор и бурь, завершившихся убийством жены, Позднышев изображаете при этом, самыми мрачными красками половую распущенность юношей и мужчин того круга, к коему принадлежал он, превратное воспитание девиц, вообще разлагающееся состояние у нас семьи. Не ограничиваясь объективным рассказом о себе самом и простою характеристикою общего склада семейной жизни в так называемой интеллигентной среде, Позднышев вдается в весьма пространные рассуждения вообще о половой любви и о браке и говорит своему собеседнику, что даже в супружеской жизни половое физическое общение – «неестественно»³⁰. Так как для нас в этих рассуждениях вся сущность дела, то приведу буквально одну важную часть беседы между Позднышевым и его собеседником –автором рассказа.

«Как же сказал я с удивлением, как же бы продолжался род человеческий? – Да зачем же ему продолжаться? неожиданно возразит Позднышев. – Как зачем? Иначе бы нас не было. Да зачем нам быть? – зачем? Да чтобы жить. – Зачем жить? Ведь Шопенгауэры, Гартманы, да и все буддисты утверждают, что благо – в том, чтобы не жить. И они правы в том, что благо человеческое совпадает с самоуничтожением. Только они не так выражаются: они говорят, что роду человеческому надо уничтожиться, чтобы избавиться от страданий, что цель его – самоуничтожение. Это неправда. Целью человечества не может быть избавление от страданий чрез самоуничтожение, потому что страдания суть последствия деятельности: цель деятельности не может состоять в уничтожении ее последствий. Цель как человека, так и человечества – благо. Для достижения же блага человечеству дан закон, который оно должно исполнять. Закон же состоит в единении людей³¹. Мешают этому единению страсти. Из страстей самая сильная и злая – половая плотская любовь, и потому, если уничтожатся вообще страсти и последняя, самая сильная из них, плотская любовь, то единение совершится, человечество исполнить свой закон, и ему незачем будет жить. – Ну, а пока не исполнится? – Ну вот и дан спасительный клапан. Признак неисполненного закона есть присутствие плотской любви. А как только есть плотская любовь, так вследствие именно ее и является новое поколение, в котором может осуществиться закон. Не осуществило и то, опять следующие – до тех пор, пока осуществится всё. Когда же осуществится, тогда вследствие этого самого осуществления и сам собою уничтожится род человеческий. По крайней мере мы не можем себе представить жизни при условии полного единения людей. – Странная теория, сказал я. – Что тут странного? ответил Позднышев. По всем учениям церковным придет конец мира; по всем учениям научным неизбежно тоже самое. Так что же странного, что и по учению нравственному выходить тоже самое? «Могущие вместить да вместят», сказал Христос. И я прямо понимаю это, как Он сказал. Для того, чтобы между людьми была нравственность в половом отношении, нужно, чтобы целью они себе ставили полное целомудрие. Стремясь к целомудрию, человек падает; падет он, и тогда будет брак нравственный. Если же человек, как в нашем обществе, стремится уже прямо к плотской любви, то, хотя бы он облек её и в мнимо-нравственную форму брака, все-таки выйдет безнравственная жизнь»³².

Так смотрит на брак и на половую любовь Позднышев. Но не есть ли это – точка зрения только героя Крейцеровой Сонаты, а не ее автора? В нашей печати на этот вопрос давались самые различные ответы. Так, наприм, одни склонны думать, будто бы подобные рассуждения Позднышева не выражают взглядов самого гр. Толстого³³. Другие, напротив, утверждают, что он вложил в уста своего героя не иное что, как свои излюбленные идеи³⁴. Третьи, затем, предполагают, что гр. Толстой только не отделил резкою чертою своих взглядов на брак и безбрачие от мнений Позднышева³⁵. Если в печати оказались возможными столь противоречивые суждения о смысле и идее Крейцеровой Сонаты, то о разноголосице в суждениях о ней читающей публики и говорить нечего. Чтобы решить с безусловной основательностью, что именно хотел сказать и сказал гр. Толстой этим своим произведением, решающее значение может иметь только его собственное слово. Оно и сказано им в его Послесловии к Крейцеровой Сонате, написанном специально для выяснения его взглядов. Чтобы никто из сторонников и вообще почитателей этого писателя не имел права упрекнуть меня в неправильном понимании мнений его или в неполной передаче его доводов, буквально воспроизведу здесь Послесловие, откинувши лишь ненужные повторения или не имеющие значения подробности. Это тем более необходимо сделать, что в Послесловии сгруппирована самая значительная часть доказательств, приводимых гр. Толстым в пользу его учения о браке и безбрачии и подлежащих нашему разбору.

«Я получил и получаю, говорит он, много писем от незнакомых мне лиц, просящих меня объяснить в простых и ясных словах то, что я думаю о предмете написанного мною рассказа под заглавием «Крейцерова Соната»? Попытаюсь это сделать. Я думаю об этом предмете следующее:

Во-первых, я думаю то, что в нашем обществе сложилось твердое и общее всем сословиям, поддерживаемое ложной наукою, убеждение в том, что половое общение есть дело необходимое для здоровья мужчин и что потому вполне простительное, а поэтому холостые люди с совершенно спокойной совестью предаются разврату друг перед другом. Некоторые родители, по совету врачей, устраивают разврат для своих детей, а правительство, единственный смысл существования которого состоит в заботе о нравственном благосостоянии своих граждан, учреждает проституцию, т. е. регулирует целое сословие женщин, долженствующих погибать телесно и душевно для удовлетворения мнимых потребностей здоровья своих граждан³⁶ '). И я думаю, что это нехорошо. Нехорошо потому, что не должно быть того, чтобы для здоровья одних людей нужно было пить кровь других. И поддаваться этому заблуждению или обману не нужно. А для того, чтобы не поддаваться, надо, во-первых, не верить безнравственным учениям, какими бы они ни подтверждались науками, а, во-вторых, понимать, что вступление за деньги или даром в половое общение, при котором люди освобождают себя от возможных последствий его, сваливая всю ответственность на женщину или содействуя ее погибели, есть подлость. И потому холостым людям, не хотящим жить подло, надо воздерживаться по отношению всех женщин, – точно также как бы они воздерживались, если бы вокруг них не было других женщин, кроме их матерей и сестер. Для того же, чтобы люди могли воздерживаться, они должны вести естественный образ жизни: не пить (водки и вина), не есть мяса и не избегать труда, – не избегать не гимнастики, а утомляющего, не игрушечного труда. Доказательств же того, что воздержание возможно и менее опасно и вредно для здоровья, чем невоздержание, всякий мужчина найдет вокруг себя сотни. Это – первое.

Во-вторых, я думаю то, что в нашем обществе, вследствие взгляда на любовное общение и как на поэтическое, возвышенное благо жизни, и как на необходимое условие здоровья, супружеская неверность сделалась во всех слоях общества (в крестьянском, особенно благодаря солдатам) самым обычным, приятным поступком, украшающим жизнь, как это изображается в поэмах, повестях, романах, операх, романсах, картинах. И я думаю, это нехорошо. А так как происходит это не столько от вложенного в человека животного свойства – стремления к продолжена рода, сколько от возведения этого животного свойства на степень поэтического блага или молодечества, то и для того, чтобы изменился взгляд на влюбление и плотскую любовь, нужно, чтобы мужчины и женщины воспитывались в семьях и общественном мнении так, чтобы они и до женитьбы, и после женитьбы смотрели на влюбление и плотское общение, лежащее в основе его, не как на самое поэтическое и возвышенное состояние или молодечество, которым можно хвастаться, а как на унизительное для человека скотское состояние. Это –второе.

В-третьих, я думаю то, что в нашем обществе вследствие опять того ложного значения, которое придано влюблению и плотской любви, рождение детей потеряло свой смысл, – вместо того, чтобы быть целью и оправданием супружеских отношений, стало помехою для приятного продолжения любовных отношений и что потому и вне брака, и в браке, благодаря безнравственному вмешательству так называемой науки медицины, а) или стало распространяться употребление средств, лишающих женщину возможности деторождения, б) или стало входить в обычай и привычку то, – чего не было прежде и теперь еще нет в крестьянских патриархальных семьях, – продолжение супружеских отношений при беременности и кормлении. И это очень нехорошо. Нехорошо потому, что это губит телесные и, главное, душевные силы женщины. И этого не надо делать. Надо понять, что воздержание, составляющее необходимое условие человеческого достоинства при безбрачном состоянии, еще более обязательно в браке и что рассудок дан человеку не на то, чтобы стать ниже животного, а выше его. Истребление же плода, с целью наслаждения и продолжения общения во время беременности и кормления, есть превосхождение животного в животности. Это –третье.

В-четвертых, я думаю то, что в нашем обществе, в котором дети являются помехою для наслаждения, несчастной случайностью или своего рода наслаждением, когда их рождается наперед определенное количество, – эти дети воспитываются не в виду тех задач жизни, которые предстоят им, а только в виду тех удовольствий, которые они могут доставить родителям. Вследствие этого дети людей воспитываются, как дети животных, так что главная забота родителей состоит не в том, чтобы приготовить их к достойной человека деятельности, а в том, чтобы как можно лучше напитать их, увеличить в них количество мяса, увеличить их рост, сделать их чистыми, белыми, сытыми, красивыми. Их всячески холят, моют, много кормят и не заставляют работать, и вот в перекормленных детях, как и во всяких перекормленных животных, неестественно рано появляется непреодолимая, мучительная чувственность. Наряды, чтение, зрелища, музыка, танцы, сладкая пища, – вся обстановка жизни, от картинок на коробочках до романов, повестей и поэм, еще более разжигает эту чувственность, и вследствие этого половые пороки и болезни делаются обычными условиями возраста детей обоего пола, оставаясь часто и в зрелом возрасте. И это нехорошо. И надо перестать воспитывать детей – людей, как животных, и для воспитания людских детей поставить другие цели, кроме красивого, выхоленного тела. Это – четвертое.

В-пятых, я думаю то, что в нашем обществе, вследствие приданию важного значения плотской любви и сопутствующему ей влюблению, главные силы людей поглощены в лучшее время их жизни не тем, чем нужно: у мужчин – выглядыванием, приисканием и овладеванием наилучших предметов любви, для достижения чего считаются простительными ложь и обман, а у женщин и девушек – заманиванием и вовлечением мужчин в связь или в брак, для чего женщины не брезгают употреблением самых низких средств – подражанием модам проституток и выставлением напоказ частей тела, вызывающих чувственность³⁷. И я думаю, что это нехорошо. Нехорошо потому, что достижение цели наслаждения плотскою любовью, как бы она ни была опоэтизирована, есть животная грязь, недостойная человека, и вытекает из взгляда на жизнь, столь же грубого и искаженного, как и тот взгляд, очень часто встречаемый на низших ступенях развития, по которому сладкая и изобильная пища представляется высшим благом и достойной целью деятельности человека. Это не хорошо, и делать этого не нужно. А для того, чтобы этого не делать, ведь должно понять, что цель, достойная человека, – служение ли человечеству, отечеству, науке, искусству, не говоря уже о служении Богу, – какая бы она ни была, если только мы, считаем ее достойною человека, непременно находится вне личного наслаждения и что, поэтому, вступление не только в любовную связь, но и в брак есть не возвышение, а падение с христианской точки зрения, так как влюбление и сопутствующая ему плотская любовь, как бы ни старались доказывать противное в стихах и прозе, никогда не облегчает достижения достойной человека цели, а всегда затрудняет его. Это – пятое.

Вот приблизительно то главное, говорит гр. Толстой о себе, что я думаю о предмете рассказа.

Но род человеческий? Если признать то, что безбрачие лучше брака и что цель человечества – в стремлении к целомудрию, то род человеческий, говорят, прекратится. А если вывод из всего рассуждения получается тот, что должен прекратиться род человеческий, то все это рассуждение, думают, неверно.

Но рассуждение это не мое, – не я выдумал его, продолжает гр. Толстой. То, что человек должен стремиться к целомудрию и что безбрачие лучше брака, есть истина, открытая Христом 1900 лет тому назад, которая написана в наших катехизисах и которую мы все исповедуем. В Евангелии ясно и без возможности какого-либо перетолкования сказано, что женатому, кого сознание истины застает женатым, должно оставаться с тою, с которою он сошелся, т. е. не переменять жены и жить целомудреннее, чем он жиль прежде (Мф.5:32; 19:8 и др.), что неженатому лучше вовсе не жениться и продолжать быть целомудренным (Мф.19:10–12) и что как тому, так и другому, стремясь к наибольшему целомудрию, грешно и посмотреть на женщину, как на предать наслаждения (Мф.5:28). Это сказал Христос, и это же самое свидетельствуют и история человечества, и совесть, и разум каждого отдельного человека. История показывает нам неперестающее и невозвращающееся назад движение человечества от распущенности к целомудрию, от полного смешения полов к многомужеству и многоженству, от многоженства к единобрачно, от невоздержного единобрачия к целомудрию в браке. Совесть наша подтверждает тоже самое, всегда осуждая невоздержание в ком бы то ни было, всегда одобряя целомудрие и всегда ставя человека тем выше в нравственной оценке, чем более он целомудрен. Тоже утверждает и разум, показывая, что единственное, непротивное чувству человека, разрешение вопроса о неизбежном перенаселении земли достигается только естественным для человека, хотя и противным животному, стремлением к целомудрию. И удивительное дело то, что были и есть теории Мальтуса, то, что всё более и более распространяется проституция, – а я не умею назвать всякое половое общение без рождения детей иначе, как проституциею, – то, что одни миллионы детей убиваются в утробах матерей, что другие миллионы детей гибнут от голода и нищеты, то, что миллионы и миллионы людей убиваются на войнах и что главная деятельность государств направлена на то, чтобы как можно более увеличить свою способность убивать людей, и все это представляется ничего незначащим и неопасным для рода человеческого, но заикнись человек о том, что надо умерять свои страсти и воздерживаться³⁸, и род человеческий оказывается в опасности.

Говорят, не может быть идеалом человечества целомудрие и безбрачие, потому что целомудрие уничтожает того, кто стремится к идеалу. Но ведь идеал только тогда идеал, когда он не достижим и когда возможность приближения к нему бесконечна. Таков христианский идеал установления царства Бога, соединения любовью всего живущего. Представление о достижении его несовместимо с представлением о движении жизни. Какая может быть жизнь, когда всё живое соединено любовью во едино? Никакой. Представление о жизни возможно только при стремлении к недостижимому идеалу. Но если бы мы даже и допустили, что христианский идеал полного целомудрия осуществился бы, то и тогда мы не пришли бы ни к чему иному, как к самым знакомым нам утверждениям, с одной стороны, религии, одним из догматов которой есть конец света, а, с другой, – так называемой науки, утверждающей процесс охлаждения солнца, неизбежным следствием чего должен быть конец рода человеческого.

Только потому и живем мы, христиане, в том сумасшедшем противоречии действительности с нашим сознанием, что, не понимая указующего недостижимый вечный идеал учения Христа, церковные учения, незаконно называющие себя христианскими, заменили этот христианский идеал внешними определениями. Это сделано и в отношении брака. Христос не только никогда не устанавливал брака, но если уж отыскивать внешние определения, то скорее отрицал его («оставь жену и иди за Мною», говорил Он). Он только указал как женатым, так и неженатым стремление к совершенству, включающее в себе целомудрие в браке и вне его.

Христианского брака, утверждает гр. Толстой, быть не может. Так и понималось это всегда истинными христианами первых и последующих веков. Идеал христианства не есть брак, но любовь к Богу и ближнему, и потому для христианина плотское общение в браке не только не может представляться законным, праведным и счастливым состоянием, каким оно представляется в нашем обществе нашими церквами, а всегда падением, слабостью, грехом. Христианского брака никогда не было. Христос не женился и не устанавливал брака, и ученики его не женились. Брака христианского и не может быть, но есть христианское отношение к браку. Отношение же это таково: христианин, – я говорю, резонерствует гр. Толстой, не про того человека, который считает себя христианином потому только, что его крестили и он говеет каждый год, а про христианина, руководящегося в своей жизни учением Христа, – христианин не может смотреть на плотское общение иначе, как на отступление от учения, как на грех, что и сказано в евангелии Матфея (5:28). Так называемый христианский обряд брака не может ни на волос изменить этого. Истинный христианин никогда не будет желать брака, а всегда станет избегать его.

Если же христианина застанет познание истины уже в браке, или христианин, не преодолевши слабости любви, вступит в половое общение при условиях церковного брака или вне его, то он не может делать ничего иного, как, не покидая жены (или жена мужа, если говорить о женщинах), стремиться вместе с участником или участницею греха к освобождению себя от него, к наибольшему целомудрию в браке и к конечному идеалу – к замене плотской любви чистыми отношениями брата и сестры. Таково христианское отношение к браку, и иного нет и не может быть для человека, руководящегося в жизни учением Христа»³⁹.

Таким образом, герой Крейцеровой Сонаты оказывается высказывающим воззрения самого гр. Толстого на брак и безбрачие, равно как на господствующую в обществе половую разнузданность и на упадок у нас истинной семейной жизни. Значит, именно по мнению гр. Толстого, выходит, будто бы половое общение и в супружеской жизни противоестественно и будто бы половая любовь и брак – антихристианское явление безусловно и по самому существу дела.

Одним из необходимых и существенных способов определения состоятельности и достоинства какого-либо учения служит обсуждение того, не противоречит ли оно самому себе в чем-нибудь? Коль скоро противоречие важное бросается в глаза в рассуждениях человека о каком-нибудь предмете, то они невольно должны потерять в наших глазах свою ценность. Иногда, как говорит здравая логика, одного этого бывает достаточно, чтобы признать какое-нибудь учение несостоятельным. Против предположенного мною и этого способа критики учения гр. Толстого могут восставать только те, кому по чему-либо не выгодно признать этот способ одним из самых естественных и плодотворных. Лично никогда незаинтересованный относиться с предубеждением к нему, нахожу весьма важным делом прежде всего дать серьезную и обстоятельную очную ставку гр. Толстому с ним же самим, т. е. документально показать, так ли смотрит он на брак в сочинениях своих, явившихся после Исповеди, и, затем, везде ли он верен себе даже в Крейцеровой Сонате и в Послесловии к ней? В сочинении своем: В чем моя вера этот писатель выступил с собственным своим учением, единственно, будто бы, истинным, которое предстояло ему лишь дальше раскрывать и выяснять в других сочинениях, но не изменять. Есть мнение, будто бы гр. Толстой и в самом деле остается верным себе и ничего нового не сказал по вопросу о браке и безбрачии в Крейцеровой Сонате и в Послесловии к ней?⁴⁰. Посмотрим, так ли это на самом деле?

В сочинении своем: В чем моя вера гр. Толстой высказал на брак и на половые отношения взгляд, совершенно противоположный теперешнему. Из слов I. Христа о браке и разводе он выводил то заключение, что «назначение человека жить не иначе, как парами»⁴¹. Еще сильнее и резче говорит он об этом в следующих своих словах: одинокое «безбрачное состояние» человека, созревшего для половых отношений, есть «уродство и позор»⁴². Затем, что не менее важно, перечисляя условия счастливой жизни людей, гр. Толстой одним из «несомненных» условий таковой жизни признал семейную жизнь⁴³. В известном же письме своем: Женщинам он весьма обстоятельно раскрывает ту мысль, что половое физическое общение в супружеской жизни и вообще брак не только естественны, но и имеют великое значение в деле служения даже Богу, а не только что человечеству. Письмо это было напечатано уже после появления сочинения: В чем моя вера и представляет собою ответ на предъявлявшиеся гр. Толстому возражения по вопросу о браке⁴⁴. Следов. оно имеет особую для нас важность. Поэтому, почти сполна воспроизведем его.

«Призвание всякого человека, мужчины и женщины, говорит гр. Толстой, состоит в том, чтобы служить людям. Служение человечеству само собою разделяются на две части: одно –увеличение блага в существующем человечестве, другое – продолжение самого человечества. К первому призваны преимущественно женщины, так как исключительно они способны к нему. Этого различии нельзя, не должно и грешно (т. е. ошибочно) не помнить и стирать. Из этого различия вытекают обязанности тех и других, – обязанности, не выдуманные людьми, но лежащие в природе вещей. Из этого же различия вытекает оценка добродетели и порока женщины и мужчины, – оценка, существовавшая во все века, теперь существующая и никогда не перестанущая существовать, пока в людях был, есть и будет разум. Всегда было и будет то, что мужчина, проводящий большую часть своей жизни в свойственном ему многообразном физическом и умственном общественном труде, и женщина, проводящая большую часть своей жизни в свойственном исключительно ей труде рождения, кормления и возращения детей, будут одинаково чувствовать, что они делают то, что должно, и будут одинаково возбуждать уважение и любовь других людей, потому что оба исполняют свое то, что предназначено им по их природе. Призвание мужчины многообразнее и шире, призвание женщины однообразнее и уже, но глубже, и потому всегда было и будет то, что мужчина, имеющий сотни обязанностей, изменивши одной, десяти из них, остаётся недурным, невредным человеком, исполнив большую часть своего призвания. Женщина же, имеющая малое число обязанностей, изменивши одной из них, тотчас же нравственно падает ниже мужчины, изменившего девяти из своих сотни обязанностей. Таково всегда было общее мнение и таково оно всегда будет, потому что такова сущность дела⁴⁵.

Мужчина, для исполнения воли Бога⁴⁶, должен, продолжает гр. Толстой, служить ему и в области физического труда, и мысли, и нравственности: он всеми этими делами может исполнить свое назначение. Для женщины средства служения Богу суть преимущественно и почти исключительно дети, потому что, кроме нее, никто не может этого сделать. Только чрез дела свои призван служить Богу и людям мужчина; только чрез детей своих призвана служить женщина. И потому любовь к своим детям, вложенная в женщину, исключительная любовь, с которою совершенно напрасно бороться рассудочно, всегда будет и должна быть свойственна женщине-матери. Любовь эта к ребенку в младенчестве есть вовсе не эгоизм, а это есть любовь работника к той работе, которую он делает в то время, как она у него в руках. Отнимите эту любовь к предмету своей работы, и не возможна работа. Пока я делаю сапог, я его люблю больше всего. Если бы я не любил его, я бы не мог и работать его. Испортят мне его, я буду в отчаянии, но я люблю его так до тех пор, пока работаю. Когда сработаю, остается привязанность, предпочтете слабое и незаконное. То же и с матерью⁴⁷.

По общему призванию служить Богу и людям, говорит гр. Толстой, мужчина и женщина совершенно равны, не смотря на различие в форме этого служения. Равенство – в том, что одно служение столь же важно, как и другое, что одно не мыслимо без другого, что одно обусловливает другое. Но труд мужчины тогда только полезен, и его работа, физическая, умственная, общественная, тогда только и плодотворна, когда совершается во имя истины и блага других людей. Как бы усердно ни занимался мужчина увеличением своих удовольствий, праздным умствованием и общественной деятельностью для своей пользы, труд его не будет плодотворен. Он будет плодотворен только тогда, когда будет направлен к тому, чтобы уменьшать страдания людей от нужды, от невежества и от ложного общественного устройства. То же и с призванием женщины: ее рождение, кормление, возращение детей будет полезно человечеству только тогда, когда она будет выращивать не просто детей для своей радости, а будущих слуг человечества, и когда воспитание этих детей будет совершаться во имя истины и для блага людей, т. е. когда она будет воспитывать детей так, чтобы они были наилучшими людьми и работниками для других людей. Идеальная женщина, по мне, будет та, которая, усвоивши высшее мировоззрение того времени, в котором она живет, отдается своему женскому, непреодолимо вложенному в нее, призванию, т. е. родить, выкормить и воспитать наибольшее количество детей, способных работать для людей по усвоенному ей миросозерцанию. Для усвоения же высшего миросозерцания нужно только прочесть Евангелие и не закрывать глаз, ушей и, главное, сердца»⁴⁸.

Но спрашивается: что же делать тем лицам женского пола, которые не вышли замуж или овдовели в сравнительно молодые годы? «Те, отвечает гр. Толстой, будут прекрасно делать, если будут участвовать в мужском многообразном труде. Но нельзя будет не жалеть о том, что такое драгоценное орудие, как женщина, лишилось возможности исполнять ей одной свойственное великое назначение, тем более, что всякая женщина, отражавшись, если у ней есть силы, успеет заняться этой помощью мужчине в труде. Помощь женщины в этом труде очень драгоценна, но видеть молодую женщину, готовую к деторождению, занятою мужским трудом, всегда будет жалко. Видеть такую женщину всё равно, что видеть драгоценный чернозем, засыпанный щебнем для плаца или гулянья, еще жальче, потому что земля эта могла бы родить только хлеб, а женщина могла бы родить того, чему не может быть оценки, выше чего ничего нет – человека⁴⁹ '). И только одна она может это сделать»⁵⁰.

Таким образом, до написания Крейцеровой Сонаты и Послесловия к ней гр. Толстой был, как несомненно оказывается, решительным сторонником брака и столь же решительным противником безбрачия. Жить парами он находил тогда требованием I. Христа, назначением человека и несомненным условием его счастья. В половых сношениях и в браке он видел тогда одно из существенных и необходимых средств служения Богу и человечеству. Он утверждал тогда, что разум человеческий всегда был, есть и будет на стороне брачного сожития. Он говорил, что не сами люди выдумали половые сношения и брак, но что в основании брачных половых связей лежит воля Бога и требование природы вещей. Он возводил на степень идеальной, т. е. наиболее совершенной, женщины именно ту, которая народит, выкормит и воспитает наибольшее количество детей. Он признавал достойным сожаления делом и нарушением интересов человечества, если женщина останется незамужней и не сделается матерью. Половое физическое общение в супружеской жизни, значит, казалось ему не чем-то неестественным, не падением мужчины и женщины в нравственном отношении, но выполнением воли Бога и закона природы. Все это было для нашего перепрославляемого писателя аксиомой своего рода. Но что же? Не прошло и полных трех лет, как в мнении гр. Толстого и I. Христос, и наш разум, и закон природы, и нравственное чувство заговорили совершенно противоположное прежнему. Что за непостижимая странность и загадочность! Слова I. Христа всегда остаются одними и теми же. Разум человеческий в понимании и оценке брачных связей, как видно из истории и из наличного порядка вещей, остается верен себе: он находил и находить брак и супружеские половые сношения делом добрым, если брак и супружеские половые сношения соответствуют достоинству человеческой природы и своему истинному назначению. Что касается закона природы, то он остается тоже неизменным: какими были по своей особой организации мужчина и женщина, такими они остаются и теперь. Нравственное чувство как прежде, так и теперь возмущается в нас лишь нарушением супружеской верности, дурным направлением семейной жизни и половыми грехами не вступивших в брак, но отнюдь не браком и не супружескими половыми сношениями. Все это осталось и останется неизменным, – тем, чем было прежде. Не ясно ли, что некая метаморфоза случилась теперь только с гр. Толстым? Резкое и непримиримое противоречие, в которое он впал с самим собою, может свидетельствовать собственно о произвольной, вызванной посторонними соображениями, перемене его взглядов, так как для иной перемены нельзя указать ни объективных, ни субъективных разумных оснований. Не истина, должно быть, дорога гр. Толстому, а что-то другое, ради чего она превращается у него в своего рода игрушку. Что он предпочитает истине, это увидим после.

Дело, однако, не ограничивается только тем, что у гр. Толстого вдруг теперь заговорили иное и I. Христос, и разум, и закон природы, и нравственное чувство. Внимательный читатель Крейцеровой Сонаты откроет и в ней много мест, в которых автор ее впадает в противоречие с самим собою и сам же опровергает собственные свои мысли. Остановимся лишь на более важных местах, имеющих существенное отношение к вопросу о браке и безбрачии, – местах, коих обойти нельзя в рациональной и последовательной полемике с гр. Толстым. Таковы места, касающиеся половой любви, физического полового общения и условий доброй супружеской жизни.

Пока Позднышев еще не начинал рассказывать одному из своих спутников истории своей жизни, в вагоне происходила общая беседа о любви и браке между несколькими пассажирами: каким-то адвокатом, какой-то эмансипированной дамой и др. Высказанное дамою мнение, что «любовь есть исключительное предпочтение одного или одной пред всеми остальными», вызвало следующий спор: «Предпочтение на сколько времени? на месяц? на два дня? на полчаса? с особенною злостью сказал Позднышев. – Нет, позвольте, вы, очевидно, не про то говорите. – Нет, я про то самое, – про предпочтение одного или одной пред всеми другими, но я только спрашиваю: предпочтение на сколько времени? – Насколько времени? на долго, на всю жизнь иногда. – Да ведь это только в романах. А в жизни – никогда. В жизни бывает это предпочтете одного перед другими редко на годы, чаще на месяцы, а то на недели, на дни, на часы. – Ах, что вы! Да нет. Нет, позвольте, заговорили мы в один голос все трое. Даже приказчик издал какой-то неодобрительный звук. – Да-с, я знаю, перекрикивал Позднышев нас, вы говорите про то, что считается существующим, а я говорю про то, что есть. Всякий мужчина испытывает то, что вы называете любовью, к каждой красивой женщине и менее всего к своей жене⁵¹. Но на то и пословица, говорящая: «чужая жена – лебедушка, а своя – полынь горькая». – Ах, это ужасно, что вы говорите. Но есть же между людьми то чувство, которое называется любовью и которое дается не на месяцы и годы, а на всю жизнь? – Нет, нет! Если допустить даже, чтобы Менелай предпочел Елену на всю жизнь, то Елена предпочла бы Париса, а так всегда было и есть на свете. И не может быть иначе, также как не может быть, чтобы в возе гороха две замеченные горошины легли рядом. Да, кроме того, тут не вероятность одна, а наверное – пресыщение Елены Менелаем или наоборот. Вся разница только в том, что у одного раньше, у другого позднее. Только в глупых романах пишут, что они любили друг друга всю жизнь. И только дети могут верить этому. Любить всю жизнь одну или одного – это всё равно, что сказать, будто одна свечка будет гореть всю жизнь... Да-с, я утверждаю, что любовь, настоящая любовь, не освящает брак, как мы привыкли разуметь его, на всю жизнь, а, напротив, разрушает его»⁵².

Не стану распространяться о том, что стоящий за спиною Позднышева и резонёрствующий гр. Толстой не имеет ни малейших оснований утверждать, будто бы не существовало я нет постоянной неугасающей любви между супругами. Чтобы утверждать это, необходимо близко и основательно знать историю всех когда-либо бывших и всех теперь существующих супружеств. Но таковое знание доступно одному Богу. Не стану распространяться и о том, что гр. Толстой не имеет никаких данных для того, чтобы заподозривать истинность библейских ли рассказов о супругах, горевших всю жизнь взаимной любовью и донесших eе до могилы, или верность разных других исторических сообщений о подобных супружеских отношениях. Не буду распространяться и о том, что гр. Толстой произвольно утверждает, будто бы без исключения во всех романах и повестях лгут, говоря о неугасаемой супружеской любви. Возьмите хотя бы повесть Гоголя: Старосветские помещики, изображающую беззаветно и нежно преданных друг другу супругов. Кто сказал бы, что их соединило мимолетное влечение и связывала только привычка, тот глубоко ошибся бы и обнаружил бы поверхностные психологические познания.... Наконец, не стану входить и в рассмотрение того, согласен ли с учением гр. Толстого о неосуждении людей и о единении с ними повальный беспощадно суровый приговор касательно всех без исключения супругов, между которыми и теперь найдется не мало заслуживающих глубокого уважения и серьезного подражания? Такой приговор, впрочем, автор Исповеди делает только касательно других людей, а о себе предупредительно сообщает в ней, что его семейная жизнь счастлива и что как он, так и его супруга полны взаимной любви⁵³.... Более поговорим о том, что гр. Л. Н. Толстой устами же Позднышева обличает себя.

Во-первых, по ходу и смыслу речей противников его должна бы быть речь об истинной любви между мужчиною и женщиною, по которой они друг для друга становятся незаменимыми и как бы сливаются духовно в одно существо⁵⁴. Между тем, Позднышев, отделываясь голословностями, везде говорит собственно даже не о какой-либо любви, а о простом чувственном влечении, которое в нравственно-испорченных людях вспыхивает то к одному, то к другому субъекту. Чем бы ни называли эти люди вспышки чувственности, но ни один психолог и ни один здравомыслящей человек не назовет этих вспышки любовью. Истинной половой любви, как и всякой любви, свойственно крепко держаться своего предмета, а не переходить постоянно с одного субъекта на другой. Мало того: как всякое другое чувство, имеющее основание свое в человеческой природе, истинная половая любовь способна к наибольшему и наибольшему возрастанию. Вместе с дальнейшим духовным сближением и нравственным развитием супругов, они всё дороже и необходимее становятся друг другу. Их души, по мере соответствия их супружеской жизни нравственно-воспитательной цели брака, переплетаются тысячами новых нитей, крепче и крепче связующих их. Не одна биография Джон-Стюарт Милля, a целые тысячи подобных документов служат фактическим подтверждением такого свойства половой любви. Но, само собою разумеется, не нужно отожествлять с истинной половой любовью даже и некоторых самых сильных влечений мужчины к женщине. В основе их может лежать необузданная полуживотная страсть, но еще не любовь. Не даром охваченные такой страстью иногда убивают предмет своей страсти, чего любовь допустить не может. Любовь располагает ко всякому самопожертвованию и бесконечно далека от причинения хотя бы малейшего сознательного вреда любимому существу. Подменяя же истинную половую любовь, непременно предполагающую на первом плане духовную, нравственную связь, чисто животным влечением, Позднышев, очевидно, или сознательно фальшивит, или имеет в виду только себя и подобных себе. Последнее предположение, пожалуй, наиболее допустимо. В самом деле, не сам ли он свидетельствует, что он «познал свою жену, не любя ее», и что до самого вступления в брак он вел жизнь распутную, которая должна была убить в нем, как и во всяком другом, самую способность к чистой и прочной привязанности⁵⁵? Судя по себе о всех, герой Крейцеровой Сонаты и отрицает возможность чистой и неувядающей любви. Это все равно, как если бы слепой стал уверять, что ни солнечного, ни другого света не было и нет. Сравнения, к которым прибегает гр. Толстой, тоже решительно ничего не доказывают. Любовь чисто психическое явление и не подчиняется одинаковым со свечкою законам. Даже самые сравнения, избираемые этим писателем, говорят опять о том, что он нарочито или не нарочито, но несомненно подменяет речь о любви речью о вспышках животной похоти.... Впрочем, и эта подмена одного явления другим, противоположным, не оправдывает взгляда гр. Толстого. В самом деле допустим, что любовь стала ослабевать наприм. в муже к жене под влиянием чувственного влечения к иной. Но из этого разве следует, будто это непоправимо и будто бы животная похоть должна восторжествовать, а не быть подавленною? Муж ведь обязан не давать любви потухнуть и может возращать её в себе. То же должно сказать и о жене: она не только должна, но и может возгревать и усиливать любовь свою к мужу, если бы и заметила ослабление ее. Коль скоро люди не были бы обязаны и не могли бы этого делать, тогда нельзя и напрасно было бы обращаться к ним с каким бы то ни было нравственным требованием....

Во-вторых, обращают на себя наше внимание следующие слова Позднышева: «воспитавшись в семье, где ни отец, ни мать не изменяли друг другу, я с ранних лет лелеял мечту о самой возвышенной и поэтической семейной жизни. Жена моя должна была быть верхом совершенства. Любовь наша взаимная должна была быть самая возвышенная. Чистоты наша семейная жизнь должна была быть голубиной»⁵⁶. Оказывается, что семейная жизнь родителей Позднышева нисколько не оправдывает его взглядов на половую любовь, которая, будто бы, есть предпочтение одного или одной только на годы, чаще на месяцы, а то на недели, на дни, на часы. Не нужно забывать того, что родители Позднышева жили в пору крепостного права, когда, по словам его самого, измена по крайней мере со стороны мужа, жене была явлением и весьма частым, и весьма удобоисполнимым. Спрашивается: что же удерживало супругов Позднышевых в границах взаимной верности и преданности? Если бы половая любовь была непременно такова по своему существу, за какую выдает ее Позднышев, в таком случае что же именно не допускало его отца до похождений, какими хвалился ехавший с ним в одном вагоне купец, любивший Нижегородское Кунавино⁵⁷? Толстой обошел этот важный вопрос дипломатическим умолчанием. Уже и эти факты требуют допустить, что родителей Позднышева крепко связывала и супружеская любовь, горевшая в них всю жизнь. Допустить это требуется тем более, что в мечтах Позднышева о чистой половой любви и о безупречной семейной жизни, всего вероятнее, отразилось именно то, что он наблюдал в жизни своих родителей. Жизнь вне родительского крова, как видно из его же рассказа, способна была только расcеивать эти мечты и грязнить их, но не порождать⁵⁸.

Как видим, граф Толстой устами Позднышева разрушает то прямо, то косвенно собственное мнение свое о том, будто бы нет продолжительной половой любви и будто бы всякая половая любовь, по самому существу ее, мимолетна. Но, говорит гр. Толстой, доказывать существование истинной половой любви браками нельзя, так как, по его уверению, брак в наше время есть лишь обман и насилие⁵⁹. На это замечу следующее. Утверждать, будто бы в наше время все браки суть обман и насилие, не значит ли опять приписывать себе Божественное всеведение и без достаточных оснований повально чернить наших ближних? Ведь сам же гр. Толстой десятки раз повторяет, что из ста браков разве один разумен и нравствен. Очевидно, такие браки непременно предполагают и истинную половую любовь между супругами.... Но коль скоро есть хотя один из сотни таковой брак, значит, слова нашего писателя о всех браках противоречат истине и представляют собою намеренное преувеличение. Рассуждая о половой любви, следует иметь в виду не отсутствие только ее и не уродливые только проявления ее, а и лучшие, и стараться не о том, чтобы не было никакой половой любви, но о том, чтобы люди не принимали вспышек чувственности и мимолетных страстных движений за ту любовь⁶⁰, которой требует православная церковь от брачующихся и без которой брак превращается в чисто животное общение. Таковы требования здравой логики, видимо попираемые гр. Толстым.

Но перейдем к другим важным противоречиям в Крейцеровой Сонате гр. Толстого. На слова своего собеседника о том, что физическое общение в супружеской жизни дело естественное, Позднышев разразился следующей тирадою, которую я вынужден привести почти целиком, так как она заключает в себе одно из главных положений в учении гр. Толстого и единственный аргумент в пользу этого положения и так как на нее ссылаются сторонники этого писателя в доказательство противоестественности брака. «Нет, скажу вам, что я, напротив, пришел к убеждению, что это неестественно. И это убедился я, испорченный, развращенный человек. Что же бы было, если бы я не был развращенный человек? Для девушки, для всякой неразвращенной девушки, это в высшей степени неестественно, как и для детей. Моя сестра очень молодая вышла замуж за человека вдвое старше ее развратника. Я помню, как мы были удивлены в ночь свадьбы, когда она, бледная, в слезах убежала от него.... Вы говорите, – естественно? Естественно есть. И есть – радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же и мерзко и стыдно и больно. Нет, это неестественно»⁶¹! Мысль о неестественности того, без чего не могут существовать ни брак, на люди, сам же гр. Толстой прекрасно опровергает во многих местах Кренцеровой Сонаты своей.

Только что высказавши, что известное в супружеской жизни физическое явление мерзко, Позднышев прибавляет, что «девушка чистая желает одного – детей»⁶². Это желание гр. Толстой признает выражением «закона природы»⁶³. Далее, у него мы находим следующие важные слова: ,"ведь только подумайте, какое великое дело совершается в женщине, когда она носит или кормит! Растет то, что призвано заменять нас»⁶⁴. Справедливо восставая против докторов, дающих избалованным и нравственно испорченным женщинам средства для устранения забеременения, граф Толстой иронически замечает: «выходит, что Бог не понимал того, что нужно, и потому, неспросившись у волхвов, дурно устроил»⁶⁵. Наконец, в рассматриваемом произведении есть и следующее место, имеющее чрезвычайную важность в данном случае. Грязь, разврат, говорит гр. Толстой устами Позднышева, не состоит в чем-либо физическом. Она состоит именно в освобождении от нравственных отношений к женщине, с которою входишь в физическое общение⁶⁶. Благоволите теперь внимательно сопоставить все эти места с той речью Позднышева, в которой говорится о мерзкости физического общения даже в супружеской жизни, и что же окажется? То, что раньше было признано мерзким, теперь должно представляться не иначе, как выражением естественного закона и плодом воли Божией, не заключающим само в себе ничего мерзкого при истинно нравственных супружеских отношениях. В самом деле, разве может быть мерзким известное в супружеской жизни физическое явление, когда сам же гр. Толстой признал, что физическое, как физическое, само по себе не может быть мерзким, коль скоро человек ее освобождает себя от нравственных отношений к этому физическому и к его последствиям? Как может быть само по себе мерзким то, что служит прямым натуральным условием для удовлетворения жажды иметь детей, –жажды, призванной у самого же гр. Толстого выражением воли Бога? Если жажда эта есть выражение воли Бога, то ведь и указанное природою единственное и неизбежное условие удовлетворения этой жажды тоже есть выражение воли Бога. Так удачно умеет опровергать гр. Толстой свои же предвзятые и эксцентричный мысли!

Но опровержение взгляда этого писателя на физическое общение супругов заключается даже в тех самых словах, в которых эта мысль высказана и которые приведены выше. Сам же Позднышев говорит, что сестра его вышла замуж за человека, не только вдвое старшего ее, но и развратного. Естественно предположить, что она и в супружество вступила с ним, вовсе не питая к нему любви и быв, вероятно, вынуждена настояниями родителей и родственников или каким-нибудь личным расчетом. Что же удивительного в том, что самое близкое общение с человеком, чуждым ее душе и к тому же развратным, покоробило и потрясло все существо девушки? Можно даже сомневаться в том, чтобы благовоспитанная девица предала такой гласности дело, о котором рассказывает Позднышев.... Во всяком же случае из сообщенной Позднышевым истории каждый человек, имеющий сколько-нибудь логический ум, в праве вывести только то заключение, что молодым девушкам не следует выходить замуж за развратных, нелюбимых и престарелых мужчин. Равным образом, я всё то, что рассказывает Позднышев о «медовом» (странное выражение, хотя и обычное) месяце своей брачной жизни, говорит тоже против гр. Толстого, а отнюдь не за него. Не сам ли Позднышев сообщает о том, что его молодая жена была для него в сущности лишь орудием эгоистического грубого наслаждения и что ее нервы были измучены им⁶⁷? Этим всё сказано, а потому нет ничего удивительного, что уже на третий или на четвертый день брака он заметил в своей супруге не только унылое настроение, но и враждебное чувство к себе. Из рассказа Позднышева об его брачном «медовом» месяце следует не то, будто бы физическое общение в законной супружеской жизни мерзко, а только то, что вступившие в брак отнюдь не должны забывать о том «целомудрии» и «ложе нескверном», о коем молится православная церковь во время венчания и которого она требует от брачующихся⁶⁸.

Что известное физиологическое явление в супружеской жизни само по себе не есть мерзкое, это вполне согласно и с взглядом православной церкви. О чувственных органах и их функциях вот что говорит в своем каноническом послании к монаху Аммуну св. Афанасий великий: «скажи мне, возлюбленный и благоговейнейший, что имеет греховного или нечистого какое-либо естественное извержение, как, например, еще бы кто захотел поставить в вину исхождение мокрот из ноздрей и плюновение из уст?... Еще по Божественному писанию веруем, яко человек есть дело рук Божиих, то как могло от чистые силы произойти дело оскверненное? Еще род Божий есмы, по Божественному писанию Апостольских деяний, то не имеем в себе ничего нечистого. Ибо тогда токмо мы оскверняемся, когда грех, всякого смрада худший, соделываем. Но могут рещи: посему не будет грехом и самое употребление, когда орудия Творцом устроены. Таковых вопрошением заставим умолкнути, глаголя сие: о каком употреблении глаголеши? о законном ли? о том ли, которое Бог позволил, глаголя: раститеся, множитеся и наполняйте землю? о том ли, которое Апостол допустил, глаголя: честна женитва и ложе нескверно? или о том, которое бывает между людьми, но происходит тайно и прелюбодейно?... Таким образом, одно и тоже, смотря по времени и в некоторых обстоятельствах, не позволительно, а в других обстоятельствах и благовременно, и допускается, и позволяется. Такожде рассуждати должно и о телесном совокуплении. Блажен, кто, в юности составя свободную чету, употребляет естество к деторождению^"69. Таков глубоко-философский и в высшей степени трезвый взгляд церкви на то, что гр. Толстой ради задних целей объявляет безусловно мерзким.

За тем, что касается полового стыда и половых болей, то прежде всего не нужно забывать теперешнего нравственного состояния человеческого рода. Что бы ни говорили легкомысленные представители поверхностного рационализма, но нравственное сознание всего человечества, поскольку оно выразилось в разных религиях, и совесть всякого, серьезно настроенного в нравственном отношении, человека констатируют, и независимо от христианского учения, факт нашей нравственной испорченности. Несомненно, говорит Шопенгауэр, учение христианства о наследственном грехе есть великая истина⁷⁰. Половой стыд и боли зачатия и рождения и суть последствия нравственного падения человека. По свидетельству книги Бытия первые люди, наши прародители, не знали полового стыда до грехопадения, а потому не нуждались даже и в одежде⁷¹. Никогда не знала бы женщина и болей, сопровождающих зачатие и разрешение от бремени, если бы мы нравственно не пали, как это видно из следующих слов, обращенных Богом к нашей прародительнице после нарушения ею заповеди о невкушении плодов с древа познания добра и зла: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей⁷². Но так как наказания Божии всегда являются в сущности и благодеяниями человеку, если он умеет пользоваться ими к своему нравственному благу, то и половой стыд, возникши в мужчине и женщине после грехопадения наших прародителей, служит одним из важных средств противодействия ниспадению человека в половом отношении до животного состояния и своего рода гарантиею целомудрия. Только это, а не другое какое-либо значение имеет половой стыд. Он проявляется и в самых законных супружеских сношениях, как а) свидетельство того, что и сюда невольно иногда привносится нами, вследствие нашей нравственной испорченности, греховный элемент, и как б) узда для сдерживания наших чувственных инстинктов. А что боли зачатия и рождения тоже имеют свою благодетельную сторону, это также не подлежит сомнению. Не сам ли гр. Толстой в своем сочинении: О жизни говорит, что страдания необходимы для блага людей⁷³? Относительно же мук рождения вот что замечает он: «женщины без родовых болей рождали бы детей в таких условиях, при которых редкие дети оставались бы живыми»⁷⁴. Не будь болей зачатия, скажу с своей стороны, и тогда уже самое падение девиц, помимо всего другого, было бы более облегчено, чем теперь.... Есть, говорить гр. Толстой, приятно и небольно. Это так, но почему же, спросим его, прорезывание зубов у детей, предшествующее употреблению твердой пищи, сопровождается болезненным состоянием? В ответе на этот вопрос он найдет новое опровержение своего тенденциозного взгляда на физическое общение супругов, начавших брачную жизнь.

Как видим, сам же Лев Николаевич разными способами ниспровергает и мысль Позднышева о том, будто бы противоестественно половое сношение даже мужа и жены. Чем дальше пошли бы мы в анализе Крейцеровой Сонаты Льва Николаевича, тем встретили бы больше и больше самых вопиющих самопротиворечий у этого «великого учителя», как его называют люди простоватые и доверчивые. Укажем, однако, только еще на одно противоречие, но за то в нашей полемике с ним весьма важное.

Он уверяет, будто бы половая любовь не получает особенной чистоты и продолжительности, а половое общение – урегулирования и облагорожения от того, что люди держатся христианских убеждений и по влечению их духа вступают не иначе, как в христианский брак⁷⁵. В Послесловии же к Крейцеровой Сонате гр. Толстой старается унизить христианский брак даже пред браком еврейским и магометанским. «Христианская церковь, говорит он, пытаясь, противно учению Христа, установить брак, как внешнее учреждение, т. е. определить внешние условия, при которых плотская любовь может, будто бы, быть безгрешною и вполне законною, но не установивши твердых внешних постановлений⁷⁶ касательно супружеской жизни, лишила людей руководящего идеала Христа. От этого то и произошло то явление, кажущееся сначала странным, что семейное начало и супружеская верность без сравнения тверже в народах, признающих внешние религиозные учения, а именно: у евреев, у магометан, чем у так называемых христиан. У тех есть ясные, точные внешние определения брака, а у христиан нет никакого. Только изредка, – над некоторой малой частью из совершающихся в действительности половых общений, – производя чрез духовенство известную церемонию, называемую ими церковным браком, люди нашего общества живут в полной распущенности многоженства и многомужества, не подчиняясь никаким определениям и предаваясь в этом отношении ужасающим половым порокам, но в тоже время воображая, будто бы они живут в том единобрачии, которое проповедуют»⁷⁷.

Противно ли учению I. Христа существует церковный брак, это увидим ниже. Теперь же посмотрим, как гр. Толстой опровергает свой же взгляд на значение условий брака и как оказывается несправедливою его мысль о нерегулировании православной церковью половых отношений. Прежде приведем слова самого гр. Толстого, в коих он опровергает себя же самого, a затем разъясним, что только для людей, проникнутых христианскими убеждениями и одушевленных живым христианским настроением, возможны и чистота до брака, и правильная семейная жизнь.

На замечание своего спутника-адвоката, что существовали же и существуют браки, Позднышев отвечает следующее: «да как и от чего они существуют? Они существовали и существуют только у тех людей, которые в браке видят таинство, обязывающее пред Богом. У тех они существуют, а у нас их нет, и они нам кажутся только лицемерием и насилием. И вот мы чувствуем это; чтобы избавиться от этого, проповедуем свободную любовь. В сущности же проповедь свободной любви есть ничто иное, как призыв к возвращению назад, к смешению полов, – извините меня, обратился он к даме, – к свальному греху»⁷⁸. В другом месте Крейцеровой Сонаты Позднышев замечает следующее: «ведь вы поймите, что если женятся по Домострою, как говорил этот старик, то пуховики, приданое, постель – всё это подробности освященного таинства. Но у нас, когда из десяти брачующихся едва ли есть один, который не то, что не верит в таинство, но не верит и в то, что он обещает, когда из ста мужчин едва ли есть один, уже неженатый прежде⁷⁹, и из пятидесяти такой, который вперед не готовился бы изменять своей жене, когда большинство смотрит на поездку в церковь, только как на особенное условие обладания известной женщиною, – подумайте, какое ужасное значение получают при этом все эти подробности! Выходит что-то в роде продажи. Развратнику продают невинную девушку и обставляют эту продажу самым приятным образом»⁸⁰. Говоря о людях подобной категории, т. е. неверующих в Бога и в таинство брака, Позднышев замечает, что они, вступивши в брак, легко нарушаюсь супружескую верность, так как для них нет никакой узды⁸¹. «Большинство теперешнего образованного мира предается, говорит он, разврату без малейшего угрызения совести. Да нечему и угрызать, потому что совести в нашем быту нет никакой, кроме, если можно так сказать, совести общественного мнения и уголовного закона. А тут и та, и другая не нарушаются»⁸². В заповедях, правда, есть запрещение блуда до брака и в браке, замечает Позднышев, но заповеди нужны учащимся, по его словам, только на то, чтобы отвечать на экзамене батюшке, да и то нужны далеко не так, как нужна заповедь об употреблении ut в условных предложениях⁸³. Если и рождаются дети у людей рассматриваемой категории, то отношение их к детям устанавливается уродливое, как утверждает граф Толстой устами Позднышева. «Мысли о таинственном значении появления нового человеческого существа, которое заменит нас, говорит Позднышев, нет у них. Нет того, что при крещении говорит и делают над ребенком. Ведь никто не верит в это, а между тем ведь это было ничто иное, как напоминание о человеческом значении младенца. Его бросили, не верят, a ничем не заменили, и остались одни ленточки, кружева, ручки, ножки. Словом: осталось то, что есть животного»⁸⁴. Заболят дети в такой среде какой-нибудь болезнью, и начинаются часто совершенно напрасные душевные муки у родителей, – муки, переходящие в отчаяние, если ребенку, по-видимому, угрожает смерть. «Ведь если бы у них, замечает Позднышев, была, как в старину, вера, что Бог дал, Бог и взял, что ангельская душа к Богу идет, что ему, умершему ребенку, лучше умереть невинному, чем умереть в грехах и т. под., чему ведь верили люди, –если бы у них было что-нибудь подобное этой вере, то они могли бы иначе переносить болезни детей, а то ведь этого ничего нет»⁸⁵. «Если бы у них была вера, то они бы знали, продолжает Позднышев, что скарлатины и т. под. совсем не так страшны, потому что от них не может нарушиться то, что может и должен любить человек – душа, а может произойти то, чего никто из них не может избежать – болезни и смерть, а так как у них нет веры в Бога, то они и любят только физически и вся энергия их направлена на то, чтобы сохранить жизнь»⁸⁶. Что же касается до ссор, взаимной чувственной ревности и всяких других уродливостей, которыми богата семейная жизнь людей этой категории и которые превращают её в чистый ад, нередко располагающий супругов «спиваться, стреляться, убивать и отравлять себя и друг друга»⁸⁷, то изображениями этих ссор, взаимной чудовищной ревности и прочих уродливостей семейной жизни неверующих супругов полна вся Крейцерова Соната гр. Толстого. Что он, изображая семейную жизнь Позднышевых, имел в виду не исключительное явление, а преобладающее, на это есть прямые указания у него же самого⁸⁸.

Итак, по словам Льва же Николаевича, оказывается, что люди, веруя в Бога, следуя Его заповедям и видя в семейной жизни дело святое, не предавались бы половым грехам до брака, вступали бы в брак с чистой совестью и с готовностью проводить семейную жизнь согласно с требованиями воли Божией, имели бы возвышенный взгляд на своих детей и на их судьбу и не только не превращали бы семейного очага в бранное поле, но создавали бы возможный на земле рай или царство добра и счастья.... Все эти мысли с логической неизбежностью следуют из слов гр. Толстого, только что нами приведенных, если мы органически свяжем все эти слова друг с другом и приведем их к их естественным следствиям. С тем, что следует из приведенных слов этого писателя, трудно не согласиться, так как они заключают в себе несомненную истину. Это мы и должны, насколько здесь возможно, раскрыть и доказать.

Всякий истинный христианин не может не находить глубокой правды в том, что говорит Лев Николаевич против нарушения людьми седьмой заповеди Божией до их вступления в законную брачную жизнь. Ни один истинный христианин не усомнится в истине и того, что нарушения этой заповеди не состоящими в законной супружеской жизни нельзя оправдать никакими резонами медиков и кого бы то ни было: с точки зрения истинной нравственности человеку лучше даже поболеть телесно, чем нарушить волю Божию.... Но напрасно было бы думать, будто бы, оставляя чисто христианскую точку зрения, люди чем-либо с достаточной настоятельностью вынуждаются к соблюдению полного целомудрия до вступления в брак. Совершенно оставить христианскую, или вполне родственную ей, точку зрения значит оставить строгий взгляд и на досупружеское целомудрие. Коль скоро отброшено христианское, или родственное ему, воззрение на человека и его обязанности, то человек превращается в одно из животных, для коих не существует никаких заповедей, кроме требований их инстинктов.

Гр. Толстой восстает против докторов, советующих в чисто гигиенических и медицинских видах, молодым людям нарушение седьмой заповеди. Между тем, доктора являются вполне последовательными с своей, большею частью чисто материалистической, точки зрения на человека. Взгляни они иначе на него, именно по-христиански, тогда с их стороны не последовало бы и указанных разрешений и советов. Тогда они стали бы рекомендовать волнующимся молодым людям соблюдение христианских постов, воздержание в пище вообще, молитву, упорный труд, избегание всего, возбуждающего чувственность, и проч.

Вне христианской точки зрения и сам гр. Толстой не имеет никаких твердых оснований для того, чтобы настаивать на добрачном целомудрии. Бытия личного Бога, a следов. откровенной Его воли, имеющей только для истинно верующих абсолютно обязательное значение, он не признает и признавать не может, пока остается на своей пантеистической точке зрения, предоставляющей человеческому разуму широкий простор для придумывания самых противоположных правил поведения.... Для гр. Толстого человек не есть особое творение Божие, призванное выше всего ставить нравственный интерес и покорность воле Божией. Даже в Крейцеровой Сонате этот писатель невольно обронил фразу, доказывающую, что он видит в человеке просто животное, не более. Он категорически утверждает, что женщина, a следов. и мужчина, «не выше животного», а только «другое существо», или другое животное⁸⁹. Многое, на основании чего гр. Толстой ратует против нарушения добрачного целомудрия, будучи взято им прямо из христианского мировоззрения, никак, однако, не вяжется с его взглядом на человека. Остальное же, на что у него опирается проповедь целомудрия, имеет чисто утилитарный характер, т. е. вытекает из его произвольного понятия о высшем благе людей. Но на такого рода доводы всякий, отбрасывающий истинно христианскую или родственную ей точку зрения, в праве ответить ему, что в половых возбуждениях разум его видит выражение мудрых велений природы и что он ничем не обязывается нарушать их ради воображаемого блага человечества. Мало того: он может усматривать пользу и благо людей, между прочим, именно в свободном удовлетворении и половых их инстинктов. Смотря так на дело, он явится усердным подражателем самого же гр. Толстого. Ведь этот последний, как мы видели, сам, менее трех лет тому назад, возводил на степень некоего культа возможно – большее размножение рода человеческого, a следовательно и широкое удовлетворение половых влечений. Да и вообще с утилитарной точки зрения можно говорить лишь о некоей умеренности в удовлетворении половых потребностей в чисто гигиенических и других видах, но не об абсолютносто добрачном целомудрии⁹⁰. Кто законно проповедовал последнее, тот, как свидетельствует история, всегда становился если не на точку зрения христианскую, то на близкую к ней. Точка же зрения гр. Толстого на абсолютное бытие и на человека – безусловно антихристианская, а если он пользуется и христианством, то лишь для санкционирования своих воззрений в глазах читателей.

Так как только христианство имеет основание предъявлять людям требование абсолютного добрачного целомудрия, то православная церковь всегда и обращается к имеющим вступить в брак, чрез совершителя таинства, с таким важным запросом: «не обещался ли еси иной невесте» и „не обещался ли иному мужу»⁹¹? Этот запрос есть в сущности запрос о том, как выполнялась женихом и невестою седьмая заповедь. Православная церковь, как видно из этого запроса, требует, однако, от жениха и невесты не того только, чтобы они сохранили незапятнанным свое физическое девство, но и того, чтобы самое сердце их не было увлечено иным или иною и чтобы они не давали никому иному обещания вступить даже и в законный брак. Не ясно ли, что только от людей, обладающих твердыми христианскими убеждениями и проникнутыми христианским настроением, здравая логика требует ожидать полного добрачного целомудрия, т.е. не физической только чистоты, но и душевной? Нет сомнения, что только такие люди с полной последовательностью могут заботиться об оправдании требований целомудрия. Ведь только для них нравственные требования теряют характер человеческой условности и произвольности и имеют, как выражение воли Божией, абсолютно высокую цену и абсолютно обязательную силу. Измена их этим требованиям означала бы только то, что христианские воззрения касаются лишь поверхности их души, говоря образно, и что их внутреннее настроение в разладе с требованиями православной церкви. Словом: только Для христианина-жениха и только для христианки-невесты неестественно принести друг другу загрязненное тело и запачканную душу.

Великую христианскую истину повторяет гр. Толстой устами Позднышева, утверждая, что проповедь свободной любви, как ее понимают многие из отступников от христианства, есть в сущности проповедь половой разнузданности и что практикование этой любви есть одно из крупнейших преступлений, разрушающее семью и порождающее чистый ад в семейной жизни. То, что часто называют «свободною любовью», обыкновенно есть более или менее сильная и слепая полуживотная страсть, но еще не любовь в нравственность смысле этого слова⁹². Истинная любовь между мужем и женою, условливающая правильное направление и возможное счастье семейной жизни, мыслима только в истинных христианах-супругах.

Прежде, чем дать пред Богом, пред Церковью и пред собственной совестью великий обет принадлежать друг другу и вступить в христианский брак, христианин и христианка постараются всесторонне и благоговейно обсудить вопросы: есть ли в них искренняя любовь друг к другу, способны ли они делить друг с другом не только радости, но и горести жизни, готовы ли они на всякое доброе самопожертвование друг для друга, тο ли дорого и священно для одного, что таково для другого, есть ли между ними единомыслие относительно самых существенных вопросов бытия и жизни, расположены ли они мириться с неизбежными во всяком человеке, а следов, и в каждом из них недостатками, склонны ли идти рука об руку на встречу даже самым тяжким скорбям и бедствиям, если бы такие случились в их жизни, и облегчать друг другу перенесение их и имеют ли твердое намерение вообще осуществить, по мере возможности, в своей супружеской жизни идеал христианской семьи? Всякие чувственные, материальные или честолюбивые расчёты при выборе одним будущей супруги своей, а другою – будущего супруга своего, не имеют места там, где поставлены и решаются эти вопросы пред собственной совестью и пред лицом вездесущего и всеведущего Бога. Но раз эти вопросы решены, и христиански настроенные жених и невеста вступили в освященный Богом супружеский союз, в их жизни немыслимо ничто из того, чем характеризуется семейная жизнь Позднышевых разного рода.

Вся их жизнь и все их отношения, согреваясь возрастающей взаимной любовью⁹³, подчинены требованиям долга, возложенного ими на себя добровольно, и служат к прославлению имени Божия, к их духовному и материальному благу и к разнообразной пользе окружающих их людей. С радостью и с благодарностью к Богу встречают такие родители каждое дитя, явившееся от них в мир⁹⁴. Их главною заботою может быть только то, чтобы воспитать из своих детей истинных христиан, т. е. возможно лучших работников в области добра и истины. Не даром столько великих столпов церкви и благодетелей человечества воспитано именно христианскими родителями, всего более дорожащими истинно христианским воспитанием и направлением своих детей, но не будущею карьерою их и внешними успехами ее. Но если бы даже один из супругов и оказался обманувшим в чем-нибудь ожидания другого, этот последний своей искренней любовью, терпением, самоотвержением и вообще разумным образом действий в большинстве случаев может нравственно пересоздать первого при помощи Божией. Если это – муж, то истинная христианка – жена не только не станет увеличивать существующее зло заносчивостью, пренебрежением, насмешками, сердитым ворчанием, всякими выражениями животной ревности и устроиванием разных бурных сцен, но не позволит себе прибегать и к проституционному способу привлечения к себе мужа кокетством, нарядами и тому подобным. Жена, христианка не по имени только, но и по своему внутреннему настроению, не бывши Аспазией до брака, никогда не превратится в неё и в супружеской жизни⁹⁵. Христиански нравственное влияние на заблудшего мужа – вот только чем может бороться истинная христианка с его дурными увлечениями и пороками⁹⁶. История христианской женщины занесла на свои скрижали огромное число женских имен, навсегда прославившихся своими нравственными победами над дурными мужьями. Для примера укажем только на Нонну, жену родителя Св. Григория Назианзина, или на Монику, жену Патриция и мать блаж. Августина. Мужья этих незабвенных женщин обязаны были именно им своим нравственным перерождением. Тоже самое должно сказать и о мужьях. Видя в жене своей отнюдь не орудие физического наслаждения, а родное и дорогое существо, призванное вместе с ним выразить в совместной жизни священную идею отношений между I. Христом и Церковью, муж – истинный христианин и к жене, впавшей в порок, сумеет отнестись по-христиански, с нравственной пользою и для ней самой, и для себя. Разве только окончательно испорченная в нравственном отношении жена не уступит, наконец, христиански доброму влиянию мужа своего. Такая жена, впрочем, и не должна быть им избираема в подруги жизни, какими бы обаятельными внешними качествами она ни отличалась, а столь испортиться ей в нравственном отношении нет условий при христиански мыслящем и настроенном муже.

Что только при христианских убеждениях и при христианском душевном настроении супругов семейная жизнь может представлять зрелище, вполне радующее и красноречиво поучающее всякого наблюдателя, это фактически доказано историею брачной жизни. Вот наприм. какую чудную картину семейной жизни первенствующих христиан рисует пред нами Тертуллиан. «Как я могу, говорить он, достойно изобразит счастье брака, который заключает церковь, скрепляя принесенной жертвою и запечатлевая благословением, который возвещают ангелы и который объявляется действительным со стороны Отца Небесного? Какое славное иго двух верующих, которые имеют одну надежду, живут по одним правилам и служат одному Господу! Оба суть брат и сестра, оба сорабы; в нем нет разделения плоти или духа. В нем по истине два в плоть едину, а где одна плоть, там и один дух. Вместе молятся они, вместе постятся, поучая один другого, увещевая один другого и поддерживая один другого. Вместе они в церкви, вместе за вечерей Господней, вместе в скорбях, в гонениях, во времена покоя и радости. Никто из них не скрывает чего-нибудь от другого, никто не избегает другого, никто не бывает другому в тягость. Беспрепятственно посещаются больные, поддерживаются бедные. В нем без принуждения даются милостыни, без смущения приносится жертва, без препятствия совершается молитва. Нет скрытого знамения крестом, нет трепещущего приветствия, нет немого благословения. В совместном пении раздаются псалмы и песни. Супруги соперничают между собою, кто из них лучше хвалит своего Господа. Христос радуется, видя и слыша всё это, и посылает им мир Свой. Где двое, там и Он, a где Он, там уже нет места какому-либо злу»⁹⁷. Много таких супружеств знает история в особенности первенствующей церкви. Христианские супруги, как наприм. Акила и Прискилла, будучи образцовыми супругами в своих взаимных отношениях, весьма много и различными способами послужили делу распространения и утверждения христианства. Вот как, между прочим, относился св. апостол Павел к этим супругам: приветствуйте, говорит Он, Прискиллу и Акилу, сотрудников моих во Христе Иисусе, которые голову свою полагали за мою душу и которых не я один благодарю, но и все церкви из язычников⁹⁸. Не даром и не обратившиеся к христианству язычники выражали невольное изумление пред доблестями многих христианских супругов и в особенности женщин⁹⁹.

Уже и из сказанного достаточно видна несправедливость мысли гр. Толстого, будто бы православная церковь не регулирует половых отношений и склада семейной жизни у истинно верующих. Какого же лучшего регулирования этих отношений и какого лучшего направления семейной жизни можно желать и требовать?! Однако же, не излишне сказать еще несколько слов об этом предмете.

Нужно как бы не знать общеизвестной коренной язвы магометанской семейной жизни, чтобы превозносить последнего пред истинно христианскою, как это делает гр. Толстой. В магометанском браке женщина именно и рассматривается, только как средство к наслаждению мужчин. Многоженство, допускаемое Кораном, есть наилучшее выражение такового взгляда. При полигамии жена низводится в ряд житейских прихотей, забавляющих и удовлетворяющих животные инстинкты. Здесь, строго говоря, она даже перестает быть человеком, а становится одним из видов собственности, имущества. Полигамия, нравственно деморализуя мужчину, развращает и женщину, так как неизбежно возбуждает и укореняет в ней кокетство, зависть, ненависть, плотские вожделения и т. под. Уже это одно свидетельствует, что магометанский брак, по идее своей совместный не только с многоженством, но и с наложничеством, не обуздывает, а разжигает животные инстинкты в людях, возводя в какой-то идеал физическое общение и связанное с ним наслаждение. Если вдуматься в еврейский брак, как он установился под влиянием талмуда, то и этот брак унизителен для женщины и благоприятен чувственности¹⁰⁰. Все же то, что в нем есть хорошего, получает в христианском браке высшее свое выражение.

Откуда же взял гр. Толстой, будто бы православная церковь недостаточно регулирует половые отношения и семейную жизнь? Тот факт, что из принадлежащих к этой церкви весьма многие, даже и крестьяне, отличаются наприм. половой распущенностью, тогда как, евреи, положим, меньше повинны в ней, говорит только о том, что не всякий, считающийся православным христианином, на самом деле таков. Можно считаться принадлежащим к православной церкви и в тоже время быть фактически вышедшим из ней. Господь I. Христос говорит, что признаком, по которому узнаются истинные Его последователи, служит и должно служить, вместе с истинной верою, исполнение преподанных Им заповедей¹⁰¹. Зачем же, после этого, считать православными христианами тех, кто половую распущенность возводит в своего рода культ, считает делом пустым запрещённое самим Спасителем мира и упорно противится своею жизнью требованиям церкви? Не церковь повинна в том, что многие из ее сынов и дщерей живут хуже наприм. евреев в половом отношении, а сами эти сыны и дщери, поощряемые разными проповедниками и защитниками «свободной» любви и внебрачных половых связей.

Нам, однако, могут заметить, что гр. Толстой, обвиняя православную Церковь в недостаточном регулировании половых отношений вне брака и в браке, имеет в виду какие-то «внешние» учреждения или установления. На это отвечу следующее.

Во-первых, требуя этого, гр. Толстой впадает в явное противоречие с самим собою. Чтобы и скептики по отношению к нам уверились в несомненности самопротиворечий у «титана мысли», вынуждаюсь привести сполна и буквально все место из Послесловии к Крейцеровой Сонате, свидетельствующее о том, что «титан мысли» ребячески путается, сильно противореча себе и в данном случае.

«Есть, говорит гр. Толстой, два способа указания пути ищущему его человеку. Один способ состоит в том, что ищущему говорят: иди вот на то дерево, от дерева на деревню, от деревни вдоль реки на курган и т. д. Другой способ состоит в том, что ищущему указывается направление: иди на восток; недосягаемое солнце или звезда всегда укажут тебе направление. Первый способ есть способ временных, внешних религиозных определений. Другой способ есть способ внутреннего сознания вечной неизменной истины. В первом случае человеку даются определенные признаки поступков, которые он должен и которых не должен делать. Во втором случае человеку указывается вечная, недостижимая, но сознаваемая им цель, и цель эта дает направление всей его жизненной деятельности. «Помни день субботний, обрезывайся, не пей хмельного, не кради, отдавай десятину бедным, не прелюбодействуй, крестись, причащайся» и прочее. – Таковы внешние учения: браминское, буддийское, еврейское, магометанское и церковное, называемое христианским. «Люби Бога всем сердцем и всею душою твоей, а ближнего, как самого себя. Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы». Таково учение Христа. Оно не дает никаких определений поступкам и лишь указывает людям тот неизменный идеал, который всякий человек находит в своем сердце, как скоро он открыт ему¹⁰². Для исповедающаго внешнее учение точное исполнение закона составляет достижение совершенства, и достижение это прекращает всякое дальнейшее стремление. Фарисей благодарит Бога за то, что он исполняет всё, и фарисеи не могут думать иначе: впереди их нет того, к чему они могут продолжать стремиться, но для исповедающего христианское учение достижение всякой ступени совершенства вызывает потребность вступления на высшую, с которой открывается еще высшая, и так без конца.... Христианин –всегда в положении мытаря: он всегда чувствует себя несовершенным, видя впереди себя тот путь, по которому ему надо идти и который он еще не прошел»¹⁰³.

Не станем много доказывать того, что, говоря это, не иной кто, а только гр. Толстой оказывается пофарисейски смотрящим на заповеди Божии, о коих еще Псалмопевец сказал, что они безмерно обширны¹⁰⁴ . В самом деле, по мнению гр. Толстого, выходит, будто бы человек, если принял наприм. таинство крещения, то этим сделал всё, требовавшееся от него. Такой взгляд – чистейшее фарисейство! Принять крещение значить принять на себя непременное обязательство выполнять все христианские требования, касающиеся внутренней жизни человека и всех его отношений к Богу и людям. Но хватит ли всей нашей жизни, чтобы хотя в малой степени свято выполнить возложенный на нас долг и принятия нами обязательства? Христианский нравственно-религиозный идеал беспределен, и мы, при всем усердии приблизиться к нему, всегда будем крайне далеки от него.... Тоже должно сказать в частности касательно заповеди о супружестве. Христианский идеал брачных отношений так высок, что, конечно, и самые лучшие супруги сполна не осуществляли и не осуществят его в своей жизни. Не станем распространяться и о том, что наприм. заповедь I. Христа: «как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» в сущности есть не иное что, как своего рода и несомненное внешнее определение наших поступков, подобное заповедям: «не противься злому, не судись» и т. д., в коих гр. Толстой видит всю сущность учения I. Христа¹⁰⁵. Это ясно и без комментариев. Обратим особое внимание собственно на то, что гр. Толстой настоящими своими словами сам же постарался зачеркнуть свои упреки православной церкви за отсутствие в ней внешних установлений, регулирующих до мелочей половые отношения. С точки зрения самого гр. Толстого теперь выходить, что было бы даже вредно делать такие установления, так как они способны развивать дух фарисейства и убивать постоянное стремление к совершенству.

Затем, если иметь в виду не мелочные какие-либо установления касательно половых отношений, существующие, между прочим, в магометанстве и иудействе, a более важные и существенные, то последние известны в православной церкви, так что и с этой стороны упреки гр. Толстого свидетельствуют только об его решительном незнакомстве с тем, о чем он обыкновенно говорит с поразительной самоуверенностью. Из многих церковных установлений этого рода укажем хотя на некоторые, чтобы избежать упрека в голословности, весьма возможного при борьбе с «всероссийским фаворитом»¹⁰⁶, как выразился о гр. Толстом г. Михайловский. Чтобы предохранить в особенности молодых людей от возбуждения чувственных инстинктов и от духовного растления, православная церковь на шестом вселенском соборе постановила следующее: «изображения на досках, или на ином чем представляемые, обаяющие зрение, растлевающие ум и производящие воспламенения нечистых удовольствий, не позволяем отныне, каким бы то ни было способом, начертывати. Еще кто сие творить дерзнет, да будет отлучен»¹⁰⁷. Этим соборным определением порицается в сущности и все то, что в повестях, в стихотворениях, в драматических сочинениях и вообще в каких бы то ни было человеческих произведениях или нарочито рассчитано на угождение чувственным половым похотям, или само по себе способно разжигать их. Этим соборным определением осуждается и сама Крейцерова Соната, без нужды изобилующая самыми нецеломудренными картинами, фразами и выражениями. Тот же собор постановил отлучать от церкви тех лиц, которые «на пагубу душ собирают и содержат блудниц»¹⁰⁸. Лиц, – кто бы они ни были, –дающих средства к изгнанию плода, церковь рассматривает, по постановление того же собора, как человекоубийц»¹⁰⁹. Весьма строго смотрит церковь и на лиц, изобретающих и пускающих в ход средства, препятствующие забеременению¹¹⁰. В самой супружеской жизни православная церковь своими постановлениями обуздывает беспорядочное половое общение, воспрещая его в известные дни недели¹¹¹, в посты¹¹² и проч. Насколько православная церковь восстает против увлечения половыми наслаждениями даже законных супругов, это видно и из того, что она, при венчании вторым браком, возносит о брачующихся молитвы, испрашивающие им у Бога прошение их половых грехов и вожделений¹¹³. Вступающий или вступающая во второй брак, вследствие ли смерти одного из супругов или вследствие законного расторжения первого брака, так или иначе, но нарушают великий религиозно нравственный принцип, лежащий в основании христианского брака и осмысливающий его. Вот почему при венчании второбрачных православная церковь сперва возносит от лица их, от лица совершителей таинства и от лица всех при этом присутствующих понятые молитвы.

Сопоставление мыслей гр. Толстого, высказанных им в разных местах его сочинений, по касающихся одного и того же предмета, равно как сделанные при этом нами разъяснения и замечания касательно их приводят к следующим весьма важным выводам. Оказывается, что гр. Толстой не только не имеет надлежащих оснований к тому, чтобы выдавать всякую половую любовь за мимолетную и чуждую идеального элемента, но и сам он подрывает силу и значение своего взгляда на неё, впадая в противоречие с самим собою. Оказывается, далее, что половое физическое общение, будучи взято независимо от незаконных проявлений его, не представляет собою ничего такого, за что самопротивореча выдает его гр. Толстой, видящий в нем, будто бы, нечто противоестественное. Оказывается, что, и по некоторым ясным словам самого этого писателя, и по существу самого дела, семейная жизнь может быть вполне нормальной и возможно счастливой только тогда, когда люди, по христиански заключивши брак, по христиански же выполняют налагаемый им требования на них, и что православная церковь наилучшим образом регулирует вообще половые человеческие отношения. Если эти выводы получены правильно¹¹⁴, в таком случае нами достигнута уже значительная часть взятой на себя задачи. Теперь следует показать, что церковный брак имеет природные основания, божественное происхождение и высокую цель и что православная церковь предоставляет свободному избранию людей брак или безбрачие, отнюдь не унижая первого ради другого, и наоборот, а высоко ценя тот и другое, если они отвечают своей идее.

Что такое брак? С православно христианской точки зрения «брак есть таинство, в котором, при свободном пред священником и церковью обещании женихом и невестою взаимной их супружеской верности, благословляется их супружеский союз, во образ духовного союза Христа с церковью, и испрашивается им благодать чистого единодушия к благословенному рождению и христианскому воспитанию детей»¹¹⁵. Если поглубже вдуматься в это определение брака, то оно указывает на органически связанные одна с другой две цели брака.

Во-первых, он имеет целью соединить личности индивидуумов различного пола, восполнить естественную односторонность одного из них тем, что есть в другом, и содействовать их духовному совершенствованию и объединению в совместной их жизни. Так, именно и смотрят на дело серьезные богословы. Вот что наприм. говорить Кейль: «брак выходит из различия и разделения человеческой природы на два полюса и из прирожденной потребности соединения их для взаимного восполнения и совершенства и по своему существу состоит в половой любви, которая в своем самом чистом стремлении всегда ищет уравнения и уничтожения разделений, чтобы чрез взаимное восполнение мужа и жены усовершить человеческую личность в телесном и духовном отношении. Эта любовь находит совершенное удовлетворение только во взаимном общении всей, не только чувственной и телесной, но также нравственной и психически-духовной собственности пола. Силою ее супруги сходятся в личном жизненном единении, как бы в единстве лица»¹¹⁶. Мнение о такой цели брака вытекает и из слов, сказанных Богом пред созданием нашей прародительницы: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему¹¹⁷. Взаимопомощь в деле всестороннего совершенствования двух различного пола индивидуумов – вот, значит, в чем первая цель брака и по Слову Божию. На это же указывают и еврейские имена: муж по еврейки isch, а жена – ischa. То и другое слово относится к понятию: человек, как виды его: первое из них указывает на человека в мужском роде, а второе – в женском¹¹⁸. Основываясь и на филологических данных, мы в праве сказать, что муж и жена призваны образовать единого идеального человека поскольку они, конечно, путем самодеятельной духовной работы объединяются при своей совместной жизни. Тот же смысл заключается и в следующих словах Самого Бога: да будут двое одной плотью¹¹⁹. В Новом Завете та же самая мысль выражается в том, что отношения мужа и жены уподобляются тесным и неразрывным отношением, какие существуют между I. Христом и Его Церковью¹²⁰.

Что касается второй цели брака, то она ясна и без комментариев. Цель эта – благословенное рождение и христианское воспитание детей. Она ясно выражена в следующих словах книги Бытия: благословил их Бог и сказал им: плодитесь, размножайтесь, наполняйте землю¹²¹. Согласное с волею Божию воспитание детей родителями разумеется здесь само собою. Св. апостол Павел высказывает мысль о таком воспитании в следующих словах: родители воспитывайте детей своих в учении и наставлении Господнем¹²².

Как видим, брак есть несомненно Божественное учреждение, a) имеющее свое основание в односторонней организации мужчины и женщины, на каковую была воля Божия, и в вложенном свыше стремлении к продолжению и совершенствованию человеческого рода, и б) преследующее две возвышенные цели: нравственное совершенствование супругов и достойное человека воспитание детей. Как же, спрашивается, Господь I. Христос мог отвергать брак, когда сам же Он, как Единородный Сын Божий, единосущный и единомышленный Отцу, учредил его за несколько тысячелетий до своего вочеловечения? Как мог Спаситель отвергать или унижать брак, когда самая высочайшая тайна личных отношений Пресвятой Троицы на языке основанной Им церкви выражается в высоких и священных наименованиях Отца и Сына, заимствованных из семейных отношений? Как мог Богочеловек отвергать брак, когда последний преследует столь возвышенные цели? Доказательства, какие приводить гр. Толстой в подтверждение своего взгляда, падают сами собою. Мы убедимся в этом, рассмотревши все до одного аргументы, выставляемые этим писателем в защиту его противохристианского учения о браке.

Не странно ли скорее, чем доказательной, представляется ссылка гр. Толстого на то, что I. Христос был не женат? Ссылаться в этом случае на I. Христа значит в сущности кощунствовать над Ним. Только при отрицании божественной природы Спасителя и при отрицании Его мессианско-искупительного служения человечеству возможна такая ссылка. Господь I. Христос есть единородный Сын Божий, вочеловечившийся ради нравственного возрождения людей и воссоединения их с Богом¹²³. О каком же же браке здесь может быть речь? Как Спаситель, Он есть духовный родоначальник нового и высшего человечества и ни чем другим не может быть.¹²⁴ Говорить о возможности брака для I. Христа значит низводить Его в ряд обыкновенных людей и низвращать весь смысл и значение Его земной жизни и деятельности. Всякий здравомыслящий человек, a тем более истинный христианин, в данном случае может и должен мыслить о Богочеловеке только следующим образом. Без воли I. Христа, как единородного Сына Божия, никогда не мог и не может родиться ни один человек в мире. I. Христос, как единородный Сын Божий, заключает в Себе всю полноту бытия и не нуждается в каком-либо его восполнении со стороны. Поскольку же имеется в виду Его человеческая природа, I. Христос для Своей земной жизни и для возможности Своего исключительного служения человечеству нуждался лишь в пище, одежде и в тому подобном, но ни в чем более.

Что же касается апостолов, на коих тоже ссылается гр. Толстой, то ссылка его доказывает лишь плохое знание предмета, о котором он говорит. В самом деле, можно ли утверждать, будто бы все апостолы были не женаты, когда в Евангелии прямо говорится о том, что Господь I. Христос исцелил тещу ап. Петра, страдавшую от горячки¹²⁵? Если бы гр. Толстой дал себе обязательный для него труд ознакомиться с делом, о котором он трактует с такой докторальностью, то он узнал бы, что жена ап. Петра сопровождала его даже на пути к мученичеству за I. Христа и раньше его удостоилась славного мученического венца¹²⁶. Знакомство с делом открыло бы этому писателю и следующее. Св. апостолы при жизни своей разрешали быть женатыми даже и епископам¹²⁷. Факт этот чрезвычайной важности в данном случае! Если бы гр. Толстой заглянул в Апостольские постановления, то в них прочитал бы он, между прочим, следующее правило: «епископ, или пресвитер, или диакон, да не изгонит жены своею под вид благоговения. Еще же изгонит: да будет отлучен от общения церковного: а оставаясь непреклонным, да будет низвержен от священного чина»¹²⁸. Сократ, известный церковный историк, писавший в первой половине 5 века, сообщает, что ему известны были на востоке многие епископы, которые во время епископства имели детей от законных жен¹²⁹. Между тем, не нужно забывать, что епископы суть преемники апостолов и представляют их достоинство и служение. Этих и подобных фактов, неоспоримо засвидетельствованных историей, как бы не существует для гр. Толстого, конечно, потому, что они безусловно противоречат его смелым утверждениям.

В доказательство того, что, будто бы I. Христос отрицал брак, гр. Толстой ссылается на следующие слова Спасителя: всякий, кто оставит дома, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получишь во сто крат и наследует жизнь вечную¹³⁰. Что в этих словах I. Христа вовсе не заключается отрицания брака, это должен признать гр. Толстой на основании собственных же своих слов: «в Евангелии, говорит он, ясно и без возможности какого-либо перетолкования сказано, что женатому, кого сознание истины застанет женатым, должно оставаться с тою, с которою он сошелся»¹³¹. В самом деле, если бы мы решились вместе с гр. Толстым понимать слова Спасителя об оставлении домов, земель, братьев и тому подобного в смысле отрицания брака, то поставили бы Богочеловека в противоречие с Ним Самим, безусловно воспрещавшим расторжение брака, когда нет для этого вполне уважительной причины – прелюбодеяния одного из супругов. Если бы Спаситель действительно отрицал брак, как зло, то Он не только иначе учил бы об условиях его расторжения, но даже прямо повелел бы и хорошим супругам разойтись совсем и жить в полном целомудрии.

Таково требование существа дела и логики. Значит, в словах Спасителя заключается не отрицание брака, а что-то другое. Но что же именно? И контекст, и весь дух Евангелия заставляют признать, что Спаситель приведенными словами Своими говорит лишь следующее: если по каким либо особым обстоятельствам те или иные родственные связи и имущественные отношения несомненно препятствуют кому-нибудь из людей быть истинными последователями I. Христа не на словах только, но и на деле, то необходимо отказаться от всего этого. Но коль скоро слова Спасителя имеют в виду исключительные положения людей, но отнюдь не обычное состояние их, то, значит, они даже и не относятся к браку, как к браку. Так и понимают это место церковные писатели. «Если у кого из нас есть неверующий отец, или сын, или брат, и если кто-нибудь из них препятствует нам жить по вере и достигать жизни на небе, говорит Климент Александрийский, то мы должны прервать с ним единение и общение... Будет ли говорить тебе богопротивное брат, или сын, или жена, или кто-нибудь другой, пусть над всеми ими в лице твоем одержит победу Христос, ради тебя подвизавшийся»¹³².

Далее, слова I. Христа: всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем¹³³ тоже нисколько не доказывают мысли гр. Толстого, будто бы, по учению Спасителя, плотское общение и в браке всегда является падением, слабостью, грехом. Если бы эго было так, то I. Христос должен был бы безусловно отвергнуть брак: Он, Спаситель наш, не может быть покровителем падения, греха ни в каком случае. С другой стороны, если Спаситель разрешает бракорасторжение только в случае явного и грубого нарушения супружеской верности одним из супругов, то как же мирится с этим навязываемый гр. Толстым I. Христу отрицательный взгляд на половое общение законных супругов? Понимать слова Спасителя так, как понимает их гр. Толстой, значит опять ставить Богочеловека в противоречие с Самим Собою. Вдумавшись в контекст, этот писатель увидел бы, что слова Спасителя вовсе не касаются собственно супружеских отношений. Христос сообща от Своим изречением более глубокий смысл ветхозаветной заповеди: не прелюбодействуй¹³⁴. Но кто же не знает, что у иудеев существовал брак и считался божественным учреждением? А если так, то и физическое общение между супругами у евреев никак не могло считаться и не считалось падением, грехом уже само по себе. Значит, ветхозаветная заповедь: не прелюбодействуй не имела и не могла иметь в виду физического общения между супругами, а относилась к половым грехам вне брака или к супружеской неверности. Понятно теперь, что и слова Спасителя имеют отношение к тому же самому. Кроме контекста, за это ручаются и филологические соображения. Слово: женщину по гречески стоить γυναίκα. Греческое слово: γυνή указывает на женщину без различия возраста и состояния, как на существо, отличное от мужчины. Супруга же, законная жена, по гречески: γαμέτη от γαμέω сочетататься браком. Не очевидно ли теперь, что слова I. Христа действительно вовсе не касаются супружеских половых отношений?

Но коль скоро слова Спасителя не имеют ничего общего с отвержением или порицанием физического общения между законными мужем и женою, то мысль Льва Толстого, будто бы Христос обязывает находящихся в законном супружестве к полному целомудрию, оказывается совершенно произвольной. Те же соображения, коими он обставляет её, показывают лишь, как противологично могут иногда мыслить люди. Граф Толстой говорит: «стремясь к целомудрию, человек падает; падет он, и тогда будет брак нравственный»¹³⁵. Это сказано, очевидно, для того, чтобы дискредитировать церковный брак. Но что же? По прихотливой логике гр. Толстого выходит, к нашему изумлению, что хорошее бывает именно тогда, когда совершается худое, дурное. Поясню свою мысль следующим примером. Нам говорят: люби ближнего, как себя самого. Мы, по-видимому, стремимся к исполнению этой заповеди, а фактически причиняем ближнему какую-нибудь сознательную мерзость, какой-либо сознательный вред. По нелогичной логике гр. Толстого следует, что эта то мерзость, этот то вред и хорош в нравственном отношении. По здравой же логике должно выйти, конечно, совершенно обратное, чем у гр. Толстого. То же самое должно сказать и касательно брачных отношений. В самом деле, допустим, будто бы целью брака должно быть полное целомудрие. Тогда всякое половое физическое общение, какая бы борьба у человека с самим собою ни происходила раньше, должно мыслиться не иначе, как злом. Борьба, выдержанная человеком с самим собою, может в той или другой степени ослаблять его виновность, но отнюдь не превращать дурного в хорошее, греховного в святое. А если это так, то не греховным делом может быть физическое половое общение единственно под тем только условием, когда оно имеет законное место в брачной жизни, установленной Богом для благословенного рождения и христианского воспитания детей. Вне же христианского брака половое общение превращается в большую или меньшую животность и легко переходить в полную разнузданность, т. е. становится опять таки злом, грехом. Это потому, что в таком случае половая связь теряет истинно-нравственные мотивы и цели.... Оказывается, таким образом, что «христианский обряд брака» существенно изменяет нравственный смысл половых отношений вопреки мнению гр. Толстого.

Затем, ничего не говорит в пользу мысли об отрицании брака I. Христом и ссылка гр. Толстого на то, будто бы евангельское учение о любви к Богу и к ближнему несовместно с допущением брака. Основываясь на этом учении, гр. Толстой говорит, что идеал христианина не есть брак, но любовь к Богу и к ближнему. Относительно этого скажем следующее. Во-первых, идеалом христианина не может служить не только брак, но и просто любовь к Богу и ближнему. Понятие идеала несоизмеримо шире и глубже, чем это думает гр. Толстой. Если бы весь христианский идеал исчерпывался евангельскими словами о любви к Богу и ближнему, да еще отрывочно взятыми, тогда потерялось бы всякое различие между христианским и каким-либо другим идеалом. О любви к Богу и к ближним говорили и некоторые из таких язычников, учение коих совершенно противоположно христианскому. Не пускаясь в историю языческого религиозного и философского сознания, лучше укажу на самого гр. Толстого. Ведь и этот последний говорит о любовном служении ближнему и даже Богу¹³⁶. Но разве есть что-нибудь общего между христианским идеалом и идеалом гр. Толстого? Это – две радикальные противоположности. Для знакомого с основными началами доктрины гр. Толстого ясно, что для него не только не существует Бога, как всесовершенного личного Духа, но не существует и ближнего, как относительно самостоятельной и устойчивой единицы. Бытие таковых единиц с точки зрения гр. Толстого есть лишь обман нашего представления, ограниченного формами пространства и времени. Отбросьте эти формы, и останется лишь мое самосознающее я. Поэтому, учение гр. Толстого, кто его правильно понял, сводится в конце концов к отношению нашего я к себе самому и есть самый чудовищный эгоизм¹³⁷. Во-вторых, правильно понимаемое христианское учение о любви к Богу и к ближним разве стоит в противоречии с допущением брака? Заповедь о любви к Богу и ближнему, по словам самого же Иисуса Христа, есть лишь то, на чем утверждаются весь закон и пророки, но отнюдь не заключает в себе отрицания того, что в нравственном отношении заповедуется людям в законе и у пророков¹³⁸. А так как воля Божия, выраженная в книгах Моисея и других пророков, лежит в основании брака, то, значит, слова I. Христа о любви к Богу и к ближним заключают в себе указание и на брак, именно как на плод воли Божией, a вместе с этим узаконят определенные отношения супругов к Богу, друг к другу и к другим людям. Какие же это отношения? Супруги больше всего должны любить Бога и эту любовь обязаны всячески воспитывать и укреплять в себе и в своих детях. Во имя сочетавшего их Бога они, далее, призваны самоотверженно любить друг друга и воспитывать в себе всё большую и большую любовь к своим детям и к ближним до готовности, в случае нужды, жертвовать своим личным благом ради блага тех и других, уча самоотверженно и детей своих. Таким образом, заповедь о любви к Богу и к ближним в указанном отношении есть несомненное признание и укрепление семейного союза, а, с другой стороны, она есть указание на то, что семейная жизнь служит и должна служить одним из средств к водворению между людьми царства любви и добра. Значит, ссылка гр. Толстого на эту заповедь доказывает как раз противоположное тому, что он утверждает. Указывая то на одно, то на другое изречение I. Христа, якобы неблагоприятное браку, Л. Н. Толстой нарочито обошел дипломатическим умолчанием прямое, не допускающее никаких сомнений, признание брака I. Христом. Приведем сполна относящееся сюда место. «Приступили ко Христу фарисеи и, искушая Его, говорили Ему: по всякой ли причине позволительно человеку разводиться с женою своею? Он сказал им в ответ: не читали ли вы, что сотворивший в начале мужчину и женщину сотворил их (Быт.1:27)? И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотию (Быт.2:24). Так что они уже не двое, но одна плоть. И так, что Бог сочетал, того человек да не разлучает»¹³⁹. Не очевидно ли для всякого, что в этих словах нашего Спасителя брак признается божественным учреждением? Господь I. Христос, что особенно важно, не ограничился только ссылкою на слова Библии, но и разъяснил, что в браке таинственно соединяются двое в одно духовное целое и что никакой человек не в праве посягать на брак. Этим I. Христос с Своей стороны, как Основатель христианской религии, санкционирует брак и объявляет его одной из принадлежностей ее, как таинство. Действия Спасителя в отношении к браку и к плоду брака – детям служат новым подтверждением этого. Граф Толстой молчит не без умысла и о том важном, но неприятном для него обстоятельстве, что Господь I. Христос благоволил присутствовать в Кане Галилейской при бракосочетании и совершил здесь первое из чудесных дел Своих¹⁴⁰. Православная церковь справедливо усматривает здесь благословение I. Христом брачного союза¹⁴¹. В самом деле, если бы брак не был в очах Спасителя делом добрым, разве Он решился бы авторизовать его Своим присутствием и совершением чуда? От того, что само по себе дурно, I. Христос или отвращался, или прямо и публично называл его дурным. Справедливо высокопреосвящ. Никанор придает особое значение и тому обстоятельству, что I. Христос, вслед за речью Своей о браке, как учреждении Божием, совершает благословение детей и говорит: не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть царство небесное¹⁴². В Кане Галилейской I. Христос благословил самый брак, a здесь – детей, как плод брака. Будучи плодом брака, как Божия учреждения, дети объявляются чадами не земного только, но и небесного царства. Как же с этими словами Спасителя о браке и с Его действиями в отношении к браку и к детям вяжется мысль гр. Толстого, будто бы брак не есть христианское учреждение и даже не может быть таковым? Получивши свое происхождение по воле Божией с самого начала существования человеческого рода, брак в христианской религии на самом деле получает, как мы видели, новое освящение и новый смысл, а не уничтожается, как заверяет гр. Толстой. Слова Спасителя вообще о браке и в особенности следующие: что Бог сочетал, того человек да не разлучает служат для гр. Толстого, равно для всех хулителей и недостаточных ценителей брака, предостережением и укором, а не чем-либо иным. Итак, не подлежит ни малейшему сомнению то, что христианский брак есть учреждение Самого Богочеловека.

Нужно ли, после этого, распространяться в доказательствах того, что ни апостолы, ни писатели первых трех веков, свидетельствам каковых писателей гр. Толстой еще доверяет, не могли смотреть и не смотрят на брак иначе, чем I. Христос?

Что касается апостолов, то св. апостол Павел, как и другие апостолы, признает не иным чем, как ересью учение о ненужности и скверности брака. В период апостольский в Эфесе, как и в некоторых других городах, возникло аскетическо-гностическое направление, которое, видя в теле источник зла, питало враждебное отношение к браку и к женщине. Представителей этого направления Апостол называет «лжесловесниками, сожженными в совести своей», a учение их –противным истине¹⁴³. Он прямо говорит, что брак, при христианском настроении супругов, честен, достоин почитания {τίμιος), и брачное их ложе непорочно, свято (αμίαντος), и убеждает всех брачующихся стремиться к такого рода брачной жизни¹⁴⁴. В словах Апостола об еретиках, унижающих брак, и о свойствах истинного супружеского союза гр. Толстой может находить только обличение, а не подтверждение своих заблуждений. Положим, у св. апостола Павла есть слова, говорящие, что хорошо человеку не касаться женщины¹⁴⁵. Но разве следует из этих слов, будто бы по идее своей брак – не святое дело? Апостол не мог противоречить и не противоречит себе самому. Говоря, что человеку лучше не жениться, Он имеет в виду, во-первых, тягостные условия тогдашней жизни христиан. Ему, по чувству жалости, хотелось, чтобы люди не усиливали семейными заботами и без того тяжкого своего положения¹⁴⁶. Во-вторых, Апостол прямо указывает, что для семейной жизни нужно иметь, как и для девственной, особое дарование от Бога¹⁴⁷. Значит, Апостол восхваляет безбрачие в отношении к особому положению людей и к особым индивидуальным их свойствам.

Обращаясь к церковным писателям первых трех веков, мы находим и у них признание богоучрежденности и святости брака, высказанное то прямо, то косвенно. Трудно с несомненностью сказать, кто именно был писателем новооткрытого памятника древней церковной литературы, известного под заглавием: Учение двенадцати апостолов, но его глубокая древность и авторитетность не оспоримы¹⁴⁸. Запрещая блуд и прелюбодеяние, составитель этого церковно-литературного произведения явно допускает правильность существования и важное значение брака и внушает родителям заботиться о добром воспитании своих детей¹⁴⁹. Древние христианские апологеты говорили о христианах, что они охотно пребывают в узах брака и целомудренно проводят брачную жизнь, свято соблюдая супружескую верность и не предаваясь половым излишествам¹⁵⁰. Но о чем же говорит это, как не о том, что и с точки зрения этих писателей брак честен и брачное ложе по идее своей беспорочно? Тот же взгляд на этот предмет мы находим и у мужей апостольских. Они строго осуждают всякое половое физическое общение вне законного брака, но отнюдь не брак. Так наприм. пастырь Ерма говорить: «злая похоть состоит в том, чтобы желать чужой жены или жене желать чужого мужа"¹⁵¹. Св. Игнатий Богоносец пишет Поликарпу, между прочим, следующее: «сестрам моим внушай, чтобы они любили Господа и были довольны своими сожителями по плоти и духу. Равным образом, и братьям моим заповедуй именем I. Христа, чтобы они любили сожительниц своих, как Господь – Церковь. А те, которые женятся и выходят замуж, должны вступать в союз с согласия епископа, чтобы брак был о Господе, а не по похоти. Пусть всё будет во славу Божию»¹⁵². Как видим, брак здесь не только не унижается, но признается способным и долженствующим служить к прославлению Бога. О богоучрежденности брака и о святости его у истинных христиан говорить и св. Ириней Лионский¹⁵³.

Не отрицаем, впрочем, что то у тех, то у других отдельных церковных писателей, особенно же позднейших, встречаются и неблагоприятные для брака взгляды. Этих то писателей, вероятно, и имел в виду гр. Толстой, ссылаясь на христиан разных веков. Но подобная ссылка нисколько не доказывает, будто бы мнение гр. Толстого о браке и физическом половом общении имеет за себя какое-нибудь чисто-христианское основание. Одни из указанного рода церковных писателей, как наприм. Тертуллиан в монтанистский период своей деятельности, или Ориген вообще, выражали в своих воззрениях на брак и женщину чуждые христианству идеи. Другие из церковных писателей, вторившие в этом отношении Тертуллиану или Оригену, оказываются просто учениками то того, то другого, хотя бы и не непосредственными. У третьих из церковных писателей этой категории находим не только колебания, но и явные противоречия во взгляде на брак и женщину: то они унижают их, то возвышают. Четвертые, наконец, прямо и безусловно представляются еретиками в своих взглядах и не на брак только. Разумею некоторых писателей западной церкви, до которых православному, впрочем, нет никакой нужды. Главное же дело – в том, что люди, желающие иметь верное понятие о воззрении христианства на брак, должны руководствоваться учением о нем православной церкви, как и вообще ее догматическим учением, которое выражает не частные и случайные взгляды тех или иных церковных писателей, а представляет собою учение самого I. Христа и Его апостолов, содержимое и хранимое обищецерковным сознанием при помощи Духа Святого. Это общецерковное сознание видело и видит в христианском браке таинство, в коем брачующиеся получают особую благодать Божию. Факт этот, если в него вдуматься, имеет необычайную важность.... В виду особой святости истинно-христианского супружеского союза православная церковь и постановила: «еще кто девствует, или воздерживается, удаляяся от брака, яко гнушающийся им, да будет под клятвою»¹⁵⁴. В этих словах Церковь давно уже дала свой приговор касательно мысли гр. Толстого, будто бы вступление в брак и плотское общение в нем с христианской точки зрения есть слабость, грех, падение.

Теперь перейдем к рассмотрению и оценке той мысли гр. Толстого, будто бы девство само по себе, как известное физиологическое состояние, представляет собою какое-то безусловное совершенство сравнительно с брачным состоянием¹⁵⁵. Эту мысль свою он старается оправдать, главным образом, ссылкою на слова I. Христа. Чтобы показать антиморальность взгляда гр. Толстого и не впасть, подобно этому писателю, в какой-либо субъективизм в понимании слов Спасителя, касающихся брака и безбрачия, сперва приведу важнейшие из соборных определений, относящихся сюда, и уясню их смысл, a затем уже перейду к рассмотрению главных доказательству приводимых гр. Толстым и его последователями в пользу безусловного преимущества безбрачия, как безбрачия, пред браком. Хотя мысли, высказанные св. соборами православной церкви, встречаются и у отдельных писателей ее, как напр., у св. Игнатия Богоносца и других, но ссылка на соборные определения имеет наиболее важное значение: отдельные писатели церковные могли выражать свой личный взгляд на дело, тогда как в соборных постановлениях сказалось наиболее авторитетное и объективное воззрение, обязательное для всех членов церкви Христовой. Что же гласят соборные постановления?

В одном из постановлений Гангрского собора, признанных и вселенскими позднейшими соборами, читаем следующее: «еще кто из девствующих ради Господа будет превозносится над бракосочетавшимися, да будет под клятвою»¹⁵⁶. В 21-м правиле того же собора значится, между прочим, следующее: «мы и девство, со смирением соединенное, чтим, и воздержание, с честностью и благочестием соблюдаемое, приемлем, и смиренное отшельничество от мирских дел одобряем, и брачное честное сожительство почитаем»¹⁵⁷. Как видим, православная церковь, в лице представителей соборов своих, отнюдь не поставляет самого во себе безбрачия выше брака, а признает их одинаково законными и достойными формами проявления нравственной жизни человека. Значит, уже и из слов Гангрскаго собора ясно, что гр. Толстой ошибается, уверяя, будто бы с христианской точки зрения девство само по себе, как таковое, есть вообще несомненное совершенство сравнительно со всяким брачным состоянием. Взгляд церкви, выразившийся в указанных церковных постановлениях, безмерно возвышается по своей нравственной высоте над точкою зрения гр. Толстого. Для последнего, как и для язычников, ценивших наприм. в весталках одно физическое девство, нравственной точки зрения даже как будто бы не существует.

В самом деле, кто же не знает, что, будучи бесспорно девственным физически, человек может быть в тоже время величайшим из нравственных уродов? Его воображение может быть до крайности растлено, так что он постоянно и упорно попирает слова Спасителя, воспрещающие смотреть на женщину с плотским вожделением. Он может быть безбожником, крайним эгоистом, исполненным самого чудовищного бессердечия, даже врагом всего доброго. Неужели такой человек, поскольку он – девственник, совершеннее женатого человека, но истинного христианина? По взгляду гр. Толстого, последовательно проводимому, ответ на этот вопрос может быть только утвердительным. Между тем, с точки зрения православной церкви этот девственник есть просто нравственный урод, какового может не встретиться между супругами даже самой посредственной нравственности. Такой взгляд вполне понятен и безусловно разумен. Девство должно цениться постольку, поскольку оно выходит из чистых нравственных побуждений, поскольку выражается не в физической лишь особенности, но и в чистоте помыслов и настроения человека, поскольку соединено с истинной любовью к Богу и к ближним и проникнуто смирением. Такое девство действительно представляет собою высокое нравственное явление. Но коль скоро девственник чужд всего этого, то в нравственном отношении он и должен быть неизмеримо ниже всякого семьянина, надлежаще выполняющего свой долг. Но и этого сказать мало.

С точки зрения православно-христианской, как это видно из 21-го правила Гангрскаго собора, нам, людям, в сущности нельзя решить вопроса даже и о том, кто выше: такой-то хороший девственник или такой-то хороший супруг? Брак и безбрачие суть две одинаково законные формы проявления нравственной жизни человека. Кто же в нравственном отношении выше: такой-то хороший девственник, или такой-то хороший семьянин, это может определить только Господь – сердцевидец на основании личного отношения людей к взятому ими на себя долгу, но не на основании простого факта безбрачия или брака. «Чувствуем ли мы себя в силах, говорить преосвященный Сильвестр, даже одною мыслию своею подняться на ту точку зрения, с какой правдою божественною будут рассматриваемы и обсуждаемы наши добрые дела, быв взвешиваемы и определяемы, конечно, в связи со всеми сокровенными и явными условиями и данными, какие только могли иметь свое влияние и значение при совершении того или другого доброго дела, наприм. в связи с сокровеннейшими побуждениями, мыслями и чувствами, предварявшими и сопровождавшими дело, в связи с постоянно или мимолетно добрым настроением совершителя его, и с степенью крепости и развития его душевных сил, в связи, далее, со всеми внешними условиями духа времени и обстоятельств благоприятствовавшими или препятствовавшими совершенно доброго дела, потребовавшими для него легкого и спокойного труда, или самой напряженнейшей и самоотверженнейшей деятельности, и т. под. Пытаться подняться на эту высоту божественного созерцания и суда значит понапрасну пытаться проникнуть в область, доступную одному всеведению, и овладеть ею»¹⁵⁸.

Что действительно люди способны ошибаться в своей оценке нравственного достоинства и совершенства разных людей, в пользу этого говорят самые авторитетные для нас свидетельства. Укажу хотя на некоторые из них.

В житии св. Макария Египетского рассказывается, между прочим, следующее. Преподобный подвижник достиг уже такой степени нравственного «совершенства», что Бог удостоил его и дара чудотворения. Но что же? Однажды, когда молился подвижник, были обращены к нему следующие слова Господа: «Макарий! ты не достиг еще такой нравственной чистоты, какой достигли две замужние женщины, живущие в ближайшем городе». Услышавши это, преподобный Макарий взял посох и отправился из своей пустыни в отдаленный город. Отыскавши здесь женщин, указанных ему Богом, великий подвижник просил их поведать ему об их богоугодной жизни и праведных их делах. Исполненные смирения, женщины отвечали ему: «каких добрых дел ищешь от нас? Мы и вчерашнюю ночь не были свободны от брачного ложа с нашими мужьями». Однако, св. подвижник настаивал на своей просьбе, чтобы они рассказали ему о делах своих, коими они столько угодили Богу. Из их ответа св. Макарий узнал лишь то, что они замужем за родными братьями, живут одна с другою в течение 15 лет в полном единодушии и мире, избегают всякого дурного помысла и слова и, не имея возможности быть в сонме девственниц, свято исполняют свой супружеский долг. Услышавши это, св. подвижник воскликнул: «по истине Бог не полагает различия между девами и замужними, между иноками и мирянами, но ищет лишь добрых стремлений и доброго душевного настроения и каждому одинаково подает свою спасающую благодать согласно с его благими влечениями и намерениями»¹⁵⁹. В рассказе о св. Пафнутии находим подобное же. Этот великий подвижник-пустынник однажды в молитве своей просил Бога указать ему, каким святым он уподобился бы своим подвижничеством. Господь, однако, указал ему не на иного кого, а на старейшину ближайшего селения. Св. Пафнутий отправляется в это селение и отыскивает указанного ему старейшину. Что же он узнает? Старейшина, как оказалось, не только сам, в течение всей своей жизни, был самоотверженным другом бедных, сиротствующих, притесняемых, являлся умиротворителем враждующих и ссорящихся ближних и вообще старался делать всякое добро окружающим его, но и детей своих воспитал в том же христиански добром настроении и научил их быть самоотверженными слугами ближних и радетелями об их духовном и материальном благе¹⁶⁰. Таких весьма поучительных повествований можно было бы привести весьма много....

Все такого рода факты неоспоримо свидетельствуют, что но нам, людям, брать на себя право и не нам, людям, доступно решать, кто в нравственном отношении выше: такой-то хороший девственник или такой-то хороший семьянин? Это может решить действительно лишь всеведущий и правосудный Господь.

Если бы, в опровержение этого, указал кто-нибудь на то, что наприм. св. Афанасий Александрийский, говоря о двух путях ко спасению, безбрачном и семейном, называет первый из них превосходнейшим в сравнении со вторым, то и эта ссылка, конечно, нисколько не в состоянии ослабить смысла и значения приведенных весьма важных фактов.... С другой стороны, разве еще не решено: как правильнее нужно понимать слова св. Афанасия о двух путях ко спасению и о превосходстве одного из них? Комментируя эти слова знаменитого отца церкви, наш первоклассный канонист, епископ Иоанн, говорит, между прочим, следующее: «Это различие путей не к тому ведет, чтобы состояние девства, или безбрачие, само по себе было или могло почитаться совершенством жизни.... Ибо общие правила христианской жизни, по духу Евангелия, одни для всех христиан во всех их званиях и состояниях»¹⁶¹. Но коль скоро само по себе девство или безбрачие не может быть почитаемо каким-либо совершенством и коль скоро христианин, будет ли он безбрачным или семьянином, призван выполнять и осуществлять в своей жизни одну и туже волю Божию, одинаково святую и одинаково обязательную и во всех ее частных требованиях, то, значит, и нравственная ценность жизнедеятельности людей определяется лишь их личным отношением к воле Божией, а не внешними формами, в какие она облекается у разных лиц в зависимости от особенностей их положения и призвания. Отсюда же видно и то, что св. Афанасий называет безбрачие, сравнительно с браком, превосходнейшим состоянием в смысле его наибольшей пригодности для лиц, призванных к безбрачию особенностями ли своей индивидуальной природы или своим особым служением Богу и людям, но отнюдь не в том смысле, будто бы девственник, просто как девственник, стоит в нравственном отношении выше всякого семьянина-христианина и будто бы последний не может стать в этом отношении выше кого-либо из девственников. Этот взгляд на брак и безбрачие и сам собою, даже без посторонних комментариев, вытекает из слов св. Афанасия Александрийского, как и из подобных же слов прочих учителей православной церкви, если мы станем рассматривать эти слова неотрывочно, а в связи с другими словами в их же творениях и вообще со всем строем их религиозно-нравственных воззрений.... Противное раскрываемому понимание дела еще имеет место в папистической религиозно-нравственной доктрине, – у католических богословов, защитников ее, где оно органически связано и с идеей о так называемых «сверхдолжных заслугах», не допустимых не только с истинно-христианской точки зрения, но и с точки зрения всякого более здравого релагиозно-нравственнаго сознания¹⁶². Взгляд же православной церкви на этот предмет, как видим, совершенно иной.

Гр. Толстой, однако, усиливается отстранить этот здравый взгляд на дело: всякая, достойная человека, цель, говорит он, служение ли Богу, или отечеству, или науке, находится вне личного наслаждения, тогда как брак, половая любовь, с ним прямо связан, а потому семейная жизнь только затрудняет достижение достойной человека цели.

Что касается вопроса о личном наслаждении, то относительно этого мы находим прекрасное замечание еще у апостольского мужа Ермы. «Всякое дело, говорит он, есть удовольствие человеку, если он делает его с приятностью»¹⁶³. Раскрывши мысль о разных видах порочных наслаждений, пастырь Ерма продолжает: совершая добрые дела, люди тоже получают удовольствия, но чистые, и тоже находят в них сладость для себя¹⁶⁴. Все эти разнородные наслаждения суть, конечно, личные наслаждения, ибо безличных наслаждений не бывает и быть не может. Всё дело, значит, сводится к тому, чисты ли наслаждения, даруемые семейной жизнью? Утверждать, что эти наслаждения не чисты даже у истинно-христианского семьянина, значит выходить уже из опровергнутой точки зрения на брак, как на грех, на падение человека. Если бы гр. Толстой указал на то, что наслаждения в брачной жизни имеют чувственный характер, а потому дурны, он был бы неправ. Семейная жизнь, как семейная, будучи проникнута христианским духом, не только не закрывает от семьянина источников духовных наслаждений, но иногда увеличивает их число. Так, например, с христианской точки зрения разве не представляются высокими духовными наслаждениями чувства, испытываемый супругами в виду возрастания в том или другом из них добрых стремлений и склонностей, или чувства, переживаемые родителями, когда они видят развитие и укоренение в детях своих любви к истинному, доброму и прекрасному? Вообще то, что получается в семейной жизни людей для духовного блага их самих и для окружающей их среды, зависит от того, как относятся они к нравственной задаче своей жизни. Затем, наслаждение наприм. пищею хотя есть и чувственное наслаждение, но оно отнюдь не становится от одного этого дурным. Напротив, у истинного христианина оно может быть возвышенным по своей нравственной стороне¹⁶⁵. Не распространяюсь уже о том, что не иной кто, а сам Бог же благоволил устроить так, чтобы и с удовлетворением чувственных потребностей соединялось то или иное наслаждение. С другой стороны, почему гр. Толстой рассматривает семейную жизнь, только как источник наслаждений? Она есть подвиг выполнения сложных и великих обязанностей и неизбежно связана с своего рода крестоношением, весьма разнообразящимся у разных людей, но никогда не отсутствующим...

Неверною представляется и та мысль гр. Толстого, будто семейная жизнь всегда затрудняет достижение достойной человека цели и будто, поэтому, она нравственно бесценна. Толстовцы в защиту этого взгляда своего «великого учителя» предпочитают ссылаться на св. апостола Павла, говорящего, что женатые заботятся не об угождении Богу, а об угождении друг другу¹⁶⁶. Но правы ли толстовцы? Если бы всякий брачный союз неизбежно был связан с предосудительным угождением супругов друг другу и, значит, с недостаточным памятованием о Боге, тогда Апостол и не защищали бы брак против нападок со стороны еретиков¹⁶⁷. За тем, коль скоро слова Апостола действительно имели бы тот смысл, какой им усвояют толстовцы, в таком случае у него не встречалось бы следующих слов, относящихся к некоторым христианским общинам того времени, в коих, конечно, были и безбрачные: все ищут своего, а не того, что угодно Иисусу Христу¹⁶⁸. Далее, понимая слова Апостола так, как разумеют их толстовцы, лишаемся возможности объяснить себе причины особенных похвал, высказываемых этим же самым Апостолом весьма многим мужьям и женам его времени¹⁶⁹. Словом: усвоять Апостолу чисто толстовское воззрение значило бы поставлять величайшего из мыслителей в непримиримое противоречие с самим собою, какового на самом деле у него нет и не могло быть. А если это так, то Апостол указанными словами своими говорит, очевидно, только ту истину, что многие из вступающих в брак способны скорее уходить всецело в языческие заботы друг о друге, чем поддерживать и возвращать в себе религиозно-нравственные потребности и стремления. Но делать это не значат ли изменять именно требованиям христианской супружеской жизни? Злоупотребление ей здесь несомненно¹⁷⁰. Но чем же не злоупотребляли и не злоупотребляют люди? Читая постановления св. апостолов, св. соборов и св. отцов, находим весьма много указаний на злоупотребления и обетами девства¹⁷¹. Но злоупотребления браком ли или чем-нибудь иным разве представляют собою что-либо неизбежное, не устранимое никакою борьбой человека, при помощи благодати Божией, с нашими низменными влечениями и с внешними соблазнами? На этот вопрос отвечает следующим образом сам же св. апостол Павел: все доброе доступно нашим силам, если Господь покрепляет нас¹⁷²· Там, где эта борьба и эта помощь Божия есть, и при семейной жизни вполне возможно служение Богу. Осуществить в своей семейной жизни, но мере возможности, идеал христианских отношений между мужем и женой, между родителями и детьми, между членами семейства и членами общества, государства, народа, человечества разве не значит именно этим служить Богу? Семейная жизнь разве помешала Моисею быть благочестивым человеком, стать вождем израильского народа, удостоиться особых откровений Божиих и явиться величайшим из пророков? Апостол Петр разве меньший из апостолов потому, что был женат? Пусть иногда будет труднее семейному человеку сделать что-либо в деле служения Богу и людям. Но ведь чем больше пришлось ему бороться с разными трудностями и соблазнами и тем настойчивее он побеждал их, тем выше, а не ниже, становится в нравственном отношении то, что он сделал, и сам он¹⁷³. Вопрос об удобствах что-либо делать никогда не следует смешивать с вопросом о нравственном достоинстве действования, а между тем гр. Толстой их смешивает.

Таким образом, мысль гр. Толстого, будто бы девство само по себе есть безусловное совершенство сравнительно даже с законной брачной жизнью, представляется лишенною всяких оснований. Если же он видит доказательство этой мысли особенно в словах I. Христа, то это свидетельствует лишь о превратном понимании этих слов. Чтобы яснее была видна предвзятость взгляда гр. Толстого, приведу буквально слова I. Христа, на которые он опирается, и постараюсь уяснять их подлинный смысл.

Строгий и возвышенный взгляд Спасителя на брак и слова Его о нерасторжимости брака вызвали замечание со стороны учеников, что если таковы супружеские обязанности, то лучше не жениться¹⁷⁴. В ответ на это замечание I. Христос сказал следующее: не все вмещают слово сие, но кому дано.... Кто может вместить, да вместит¹⁷⁵. Есть ли в этих словах хотя намек на то, что само в себе безбрачие есть уже действительное совершенство сравнительно со всяким браком? Конечно, нет даже и малейшего намека на это. Апостолы высказали собственно ту мысль, что очень трудно примириться с нерасторжимостью брака, когда жизнь с нелюбимой или порочной женою заставляет желать и искать развода, и что в виду такой крепости брачного союза лучше, т. е., значит, легче, вовсе не жениться¹⁷⁶. На это замечание Спаситель и говорит, что не все могут отказаться от брачной жизни, а только те, кто имеет возможность или особую надобность. Сопоставляя слова Спасителя с словами Его учеников, мы не находим в этих словах, по очевидному свидетельству логики, даже и намека на то, будто бы само по себе безбрачие, как безбрачие, непременно представляет собою какое-либо несомненное совершенство в сравнении со всяким браком. О сравнительном нравственном совершенстве или несовершенстве этих состояний даже и вопрос не поднимался между I. Христом и Его учениками. Слова Спасителя: кому дано, как указывающие на отвне полученные дары, тоже нисколько не указывают на это: нравственную ценность и вменяемость в человеческой жизнедеятельности имеет только то, что есть плод наших усилий. Из слов Спасителя можно и должно вывести только то заключение, что для одних людей удобны брак, а для других – безбрачие. Но и в этом случае было бы неправильно думать, будто всякий человек, решившийся проводить безбрачную жизнь, поступает непременно хорошо с христианской точки зрения.

Для избрания безбрачной жизни должны быть уважительные с христианской точки зрения мотивы. Это вполне понятно, так как брак есть божественное учреждение, преследующее высокие цели. Что избирать безбрачие должно только по нравственно-одобрительным причинам, на это есть указания в словах же I. Христа, сказанных апостолам в ответ на их заявление, что лучше не жениться. Спаситель указывает две категории лиц, для коих безбрачие является делом необходимым и нравственно-одобрительным: это, во-первых, те, которые от природы как бы предназначены к нему и обязаны обречь себя на него, а во-вторых, те, которые, конечно, по особым условиям своего положения, должны избрать безбрачие ради интересов Царствия Божия¹⁷⁷. Из сказанного следует, что коль скоро не требуют безбрачия ни индивидуальные особенности человека, ни особенности его положения или призвания, то уклонение от брака иногда может быть даже несомненным грехом. Мартенсен совершенно верно замечает, что безнравственно поступают те, которые только в видах наприм. личного удобства, или только в видах сохранения личной независимости и проч., не хотят вступать в брак¹⁷⁸. Безнравственность образа действий подобного рода лиц понятна: в основе его нередко лежит один и тот же самый узкий эгоизм, хотя и способный вырваться у разных людей и в разное время своеобразно, принимая иногда даже благовидную форму....

Таким образом, мысль гр. Толстого, будто бы безбрачие есть само по себе высшее, совершеннейшее состояние сравнительно с браком и будто бы христианство вменяет всякому человеку в обязанность домогаться полного девства, не имеет за собою никаких не только евангельских, но и каких бы то ни было других разумных оснований. Поэтому, и призыв гр. Толстого к так называемым у него девственным или духовным бракам, с коим он обращается к обществу и в письме своем: Об отношениях между полами¹⁷⁹, представляет собою плод задней мысли и грозит даже опасными последствиями, если бы люди вняли этому призыву. По поводу проекта духовных браков г. Николаев совершенно справедливо замечает следующее: «в Германии еще очень недавно, в первой половине нашего столетия, существовали подобные общества «чистой любви» и проч., но по тому времени имевшие оттенок поэтического мистицизма. Мы знаем, до какого утонченного разврата доходили тогдашние духовные сестры и братья, духовные мужья и жены»¹⁸⁰. С своей стороны скажем, что, если бы многие из членов пропагандируемого у нас общества «чистой любви» даже и удержались от утонченного разврата, дело общественной нравственности нисколько от этого не выиграло бы.

Мы уже знаем, что с сохранением полного физического девства соединимо самое крайнее и разнообразное нравственное изуродование человека. Да и что такое духовный брак? Это –величайший из абсурдов, позаимствованный гр. Толстым у Огюста Конта¹⁸¹. Могут и должны быть: а) или истинно-христианская брачная жизнь, б) или девственная жизнь, предпринимаемая по высшим религиозно-нравственным побуждениям и преследующая высокие религиозно-нравственные цели. Все это в высшей степени почтенно и желательно, и нельзя не радоваться, чем больше является истинно христианских супругов и истинно христианских девственников. Средины же между ними, кроме уродливостей и ненормальностей, нет и быть не может. К чему же искать и добиваться этих уродливостей и ненормальностей? Обычные супружеские отношения у всякого истинного христианина-мужа и у всякой истинной христианки-жены раньше или позже сами собой переходят в чисто-духовный союз брата и сестры. Для кого же обычная супружеская жизнь, по его личным особенностям или в зависимости от особого положения или призвания, не должна иметь места, тому незачем и устраивать «духовных браков», от коих всего один шаг до разврата грубого или утонченного. Тот пусть совсем отречется от брака и посвятит себя, в форме девственной жизни, а не семейной, распространению и утверждению царства Божия на земле – царства Христовой истины и христианских начал правды и добра. Напрасно стал бы гр. Толстой или кто-нибудь из его последователей ссылаться, в защиту «духовного» брака, наприм. на известных из церковной истории мнимых супругов: Хрисанфа и Дарию. Сын знатного римского вельможи, язычника Полемия, Хрисанф должен был а) или погибнуть мученической смертью и отказаться от радостной и священной для него деятельности по распространению христианства, б) или только наружно вступить в брак с красавицею Дариею, которую он же обратил в христианство в период своего невольного жениховства, и затем с нею вместе получить возможность более широкой миссионерской деятельности¹⁸². Это – факт исключительный, и на основаны его нисколько нельзя отстаивать «духовные браки», которые начинает усиленно пропагандировать гр. Толстой: Хрисанф и Дария, строго говоря, не вступали ни в какой брак и о нем не помышляли; обстоятельства невольно соединили их лишь в совместной миссионерской деятельности.

Гр. Толстой в довершение своих нападок на брак пытается, как мы видели, доказать в Послесловии к Крейцеровой Сонате и в одном месте этой последней, что проповедовать полное целомудрие и следов. уничтожение рода человеческого не значит, будто бы, впадать в противоречие с христианством, так как де и оно говорит о кончине мира. Но разве не знает гр. Толстой, что православно-христианская церковь никогда но учила и не учит ни об уничтожении рода человеческого, ни об уничтожении мира? Всякий, кто заглядывал в Новый Завет и давал себе труд прочитать его, должен знать, что Спаситель учил не об уничтожении людей, но о воскресении тел, умерших и воссоединении их с их душами, чтобы последние продолжали и с телами своими вечную жизнь¹⁸³. Равным образом Спаситель учил не об уничтожении мира, а об его преобразовании¹⁸⁴. А так как это не подлежит ни малейшему сомнению, то проповедовать абсолютное целомудрие и следов. постепенное уничтожение рода человеческого, как это делает гр. Толстой, не значит ли вступать в новое непримиримое противоречие с учением I. Христа? Этого мало: проповедовать это значит идти против воли Всевышнего, Который Сам назначил имеющий некогда наступит конец дальнейшему размножению рода человеческого. Проповедовать обязательное для всех девство и следов. постепенное уничтожение рода человеческого самими же людьми значить дерзко вторгаться в планы премудро-всемогущего Бога и объявлять Ему войну. Не странны ли и не загадочны ли, после этого, уверения гр. Толстого, будто бы он учит только тому, чему учить Христос?! Но писатель этот пытается доказать даже неизбежность уничтожения рода человеческого. Он говорит, что христианский идеал состоит в соединении любовью всего живущего, т. е. людей и животных¹⁸⁵, и что с достижением этого идеала должно само собою прекратиться движение жизни, так как оно де возможно лишь при неосуществлении идеала. Спрашивается: откуда взял гр. Толстой, будто христианский идеал состоит в соединении любовью людей и животных? Говорить это значит произвольно усвоять христианству не принадлежащее ему. Христианство, между прочим, потому и христианство, что совершенно чуждо мысли о тождественности человека и животных и о возможности соединения людей и животных любовью. Христианство внушает людям избегать всякой, невызванной необходимостью, жестокости по отношению к каким бы то ни было животным и повелевает охранять жизнь полезных из них и утилизировать их ко благу человечества, но это не имеет ничего общего с проповедью об объединении людей и животных любовью. Последняя мыслима только между существами личными, разумно-свободными, чего сказать о животных решительно невозможно. Христианство, далее, потому и христианство, что оно, в согласии со всяким здравым философским воззрением, признающим свободу воли, допускает возможность вечного необъединения любовно даже и нравственных существ, каковы: а) люди и б) добрые и злые духи, а, затем, Бог, как Творец, Промыслитель и Судия их. Христианский идеал, говоря обще, состоит для нас, вопреки уверению гр. Толстого, в всестороннем духовном, в особенности же нравственном совершенствовании, в более и более возрастающем любовном единении с Богом, друг с другом и со всем миром чистых разумно-свободных существ и в блаженстве, как спутнике и последствии этого совершенствования и этого общения. Это – такой идеал, полное осуществление коего действительно никогда не совершится и к которому лучше люди будут стремиться и в загробной, а не в земной только своей жизни. Отсюда понятие о христианстве и понятие об уничтожении людей суть самые несовместные между собою и самые противоположные друг другу понятия.

Показавши с возможной обстоятельностью, что гр. Толстой в изложении своего учения о браке и безбрачии впадает в непримиримое противоречие с собою в весьма существенных пунктах и что учение его не имеет для себя ни малейшей опоры и в евангельском учении, будучи совершенно противоположно последнему, считаю необходимым разъяснить теперь, насколько здесь возможно, а) почему он вдруг так круто повернул в противоположную сторону от прежних своих взглядов на половые отношения между людьми, б) в особенности достаточна ли та действительная причина, по которой он отступил от прежнего своего взгляда, и в) чего же собственно хочет он от людей в половом отношений. Сперва ответим на первый вопрос.

Гр. Толстой в сущности не видит никакого различия между человеком и животным. Все возвышенный фразы его о человеке, все ссылки его на I. Христа и Его учение, все разглагольствования о Боге и о тому подобных высоких предметах для этого писателя имеют постольку значения, поскольку всем этим можно санкционировать его низменное учение и привлечь близоруких и доверчивых людей на сторону его доктрины¹⁸⁶.

Что такое для гр. Толстого человек и чего единственно хочет он от людей, это очень ясно и определенно высказал он в следующих своих словах: «кормить, одевать, беречь себя и своих близких есть удовлетворение телесной потребности, a делать тоже для других людей, говорит он, есть удовлетворение духовной потребности. Всякая, всякая другая деятельность человека только тогда законна, когда она направлена на удовлетворение этой первейшей потребности человека, потому что в удовлетворении этой потребности состоит и вся жизнь человека»¹⁸⁷. Как видим, единственной духовной потребностью человека гр. Толстой считает потребность оказывать другим людям помощь в деле удовлетворения исключительно животных их потребностей, каковое удовлетворение составляет, по его словам, всё, что нужно человеку. Выводя естественные логические следствия из такого воззрения, всякий видит, что у этого писателя в сущности отбрасываются все истинно-духовные потребности: религиозная, нравственная, эстетическая, умственная, существенно отграничивающая человека от животного, а допускается из них лишь сострадание к людям, и то направленное только на одну сторону их жизни, – на материальное положение людей, но не на другое что-либо. Человек у гр. Толстого в сущности отождествлен с некоторыми из животных, как наприм. с пчелами и проч., и лишь поверхностно отличен от них. Обособляется человек от животных, по взгляду гр. Толстого, только наибольшими размерами своего ума, но не сущностью своей природы. Отсюда, если что и нужно людям, кроме пищи, одежды и тому подобного, так это только принятие учения гр. Толстого, – учения, способного, будто бы, заставить людей жить именно так, как живут пчелы, т. е. хорошо удовлетворять только своим чувственным потребностям во не иначе, как под условием взаимного содействия.

Построивши всё свое учение так, чтобы заставить людей жить на подобие пчел, вообще общежительных животных, этот писатель раньше допустил непоследовательно то, чтобы люди жили парами, матери любили детей своих и проч. Еще в 1886 году я настойчиво указывал гр. Толстому, что это не мирится с его отрицанием собственности и многого другого¹⁸⁸.

Наконец, и сам он сообразил, что допускать жизнь парами по взаимному влечению и любовь родителей к детям значит volens – nolens разрушать доктрину, которую он задумал построить. Увидевши свою ошибку, но не желая отказаться от ложных основ своего учения, гр. Толстой и исправляет её в своих сочинениях: 1) Крейцерова Соната, 2) Послесловие к ней и 3) Об отношении между полами, как это мы видели. Что только желание, чтобы люди всецело ушли в заботы о равномерном удовлетворении своих животных потребностей, заставило гр. Толстого обрушиться на половую любовь и брак, это доказывается его же словами. В 1889 году он высказал в одном из своих сочинений ту мысль, будто бы с женитьбою и основанием семьи всякий из людей непременно становится наиболее эгоистичным, хлопоча только об удовлетворении нужд своих и своей семьи и относясь равнодушно к окружающей бедности¹⁸⁹. Вот где единственный несомненный источник нападок гр. Толстого на половую любовь, на брак и вообще на семью и вот где корень якобы возвышенных его взглядов на половые отношения. Для него, как видим, важно только то, чтобы все люди одинаково хорошо кормились. Что вся доктрина гр. Толстого рассчитана только на наилучшее удовлетворение животности людей, доказывается и словами его о том, что практика физического девства будет препятствовать перенаселению земли. Этим гр. Толстой хочет сказать и говорить только то, что если на свете будет меньше людей в таком случае они будут лучше есть, пить, одеваться и проч. и не будет существующей теперь бедности. Чтобы достигнуть этого, он и рекомендует девство, издеваясь над браком и вообще над семейной жизнью и позируя пред публикою, плохо знакомою с сущностью его учения, в качестве проповедника чистоты нравов и разных добродетелей.

Вот в чем заключается истинная причина, заставившая гр. Толстого ополчиться против брака и семейной жизни. В своей Крейцеровой Сонате и в Послесловии к ней он является одним из решительнейших последователей Мальтуса. Учение этого последнего в общем таково. Увеличение населения земного шара не может идти в уровень с возрастанием производительности земли. Рост населения идет в геометрической прогрессии, тогда как увеличение продуктов, нужных людям для поддержания и сохранения их жизни, совершается в арифметической прогрессии. Значит, чем больше размножаются люди, тем менее средств предлагает природа к пропитанию их. Наоборот, чем меньше народонаселения на земле, тем обеспеченнее материальное положение людей. Отсюда, собственное их благо требует, по воззрению Мальтуса, чтобы они как можно меньше размножались¹⁹⁰. Учение это нашло себе весьма много горячих приверженцев и защитников, к числу коих принадлежит, между прочим, хорошо известный и нашей отечественной публике Джон Стюарт Милль. Порицал в самых жестких выражениях бедных людей, вступающих в брак и рождающих детей, этот английский мыслитель обращается в одном из своих сочинений с едкими упреками к представителям церкви и государства за то, что они не противодействуют заключению брачных союзов между бедными людьми¹⁹¹. По взгляду Милля улучшение участи этих последних и вообще благоденствие рабочих классов возможны единственно под условием воздержания их от брачных связей и от рождения детей¹⁹². То, чего требует от бедных людей Мальтус с Миллем и другими подобными экономистами, распространяется у гр. Толстого на всех. Нельзя не видеть, что наш отечественный писатель в этом отношении является более справедливым, чем его учители и руководители, обрекавшие на бессемейную жизнь только некоторых из людей, и без того лишенных многих жизненных благ.

Прежде, чем войдем в критическое обсуждение мысли, будто бы брак и семейная жизнь составляют препятствие к общему материальному благоденствию человеческого рода, считаем небесполезным указать, как смотрел гр. Толстой на теорию Мальтуса до написания Крейцеровой Сонаты и Послесловия к ней. Вот подлинные слова этого писателя о Мальтусе и его теории: «Весьма плохой английский публицист, сочинения которого все забыты и признаны ничтожнейшими из ничтожных, пишет трактат о народонаселении, в котором он придумывает мнимый закон несоразмерного с средствами питания увеличения населения. Мнимый закон этот писатель этот обставляет математическими, ни на чем не основанными, формулами и выпускает в свет. По легкомысленности и бездарности этого сочинения надо бы предполагать, что сочинение это не обратит ничьего внимания и забудется, как все последующие сочинения того же писателя, но выходит совсем другое: публицист, написавший это сочинение, становится сразу научным авторитетом и держится на этой высоте чуть не полстолетия.... Выводы, прямо вытекающие из этой теории, были следующие: бедственное положение рабочих людей таково по неизменному, не зависящему от людей закону, и если кто виноват в этом, так это сами голодные рабочие: зачем они, дураки, родятся, когда знают, что нечего им будет есть? И вот этот драгоценный для толпы праздных людей вывод сделал то, что все ученые проглядели бездоказательность, неправильность и совершенную произвольность выводов¹⁹³, а толпа образованных, т. е. праздных, людей, чутьем зная, к чему ведут эти выводы, приветствовала теорию с восторгом, наложила на нее печать истинности, т. е. научности, и носилась с нею полстолетия»¹⁹⁴. Таков был взгляд гр. Толстого на Мальтуса и его теорию даже по написании Исповеди и В чем моя вера, но вдруг пошла у него уже иная речь особенно в Послесловии к Крейцеровой Сонате. Мальтус, этот «плохой английский публицист», видимо преобразуется теперь у гр. Толстого в гениального исследователя: ведь только гениальным людям свойственно приходить к великим открытиям. Указанный Мальтусом «мнимый» закон объявляется теперь действительным законом, и гр. Толстой делает из него еще более смелый и широкий вывод, чем какой был сделан изобретателем этого закона и его сторонниками. Вот до каких поразительных самопротиворечий способен доходить наш знаменитый писатель, благодаря тому, что для него более всего важны и дороги животные интересы людей. Когда ему кажется, что главные животные интересы человечества могут быть хорошо гарантированы и при сожительстве взрослых людей «парами», он без дальних размышлений и исследований глумится над Мальтусом и его теориею и легко усматривает в Евангелиях несомненные слова I. Христа в пользу брака. Когда же «великий учитель» возмнил, что главные животные интересы людей могут пострадать от допущения брака и семейной жизни, тогда он готов всячески возвеличивать поруганных им Мальтуса и его теорию и уже никак не может найти в учении Богочеловека того, что прежде само собою бросалось в глаза. Неужели и во всем этом есть какое-либо свидетельство истинолюбия гр. Толстого?!

Спрашивается: прежний или теперешний взгляд его на теорию Мальтуса вернее с точки зрения здравого разума, опыта и неподкупной науки? Так как по смыслу всего учения гр. Толстого имеет весьма существенное значение вопрос о том, примиримы ли семейная жизнь и естественное, несдерживаемое искусственными мерами, размножение рода человеческого с его же собственным благосостоянием, то мы рассмотрим этот вопрос с такой обстоятельностью, какая здесь возможна.

Графу Толстому теперь кажется, что семейная жизнь неизбежно разжигает эгоистические инстинкты в людях и обостряет между ними борьбу за существование. Думая так, он как будто опустил из виду, что всегда могут быть такие и не женатые люди, которые неустанно хлопочут только об увеличены средств и удобств своей жизни, живут лишь ради удовлетворения своих эгоистических прихотей и вожделений и готовы на всяческое эксплуатирование ближних из-за своих личных выгод и интересов. Гр. Толстой как будто бы не сообразил и того, что, наоборот, всегда возможны такие и семейные люди, которые не только довольствуются малым, но и из этого малого радостно уделяют нуждающимся более их. За всегдашнюю возможность существования таких людей ручаются и данные опыта, и соображения разума.

На самоотверженных семьян указывал еще ап. Павел. Вот что пишет он о членах Македонской христианской общины его времени: Глубокая нищета их преизбыточествует в богатстве их радушия, ибо они доброхотны даже сверх сил. Они весьма убедительно просили нас принять дары и участие их в служении святым. И не только то, чего мы надеялись, но они отдали самих себя, во-первых. Господу, потом и нам по воле Божией¹⁹⁵. Такими самоотверженными семьянами и вообще изобиловала христианская церковь апостольского времени. Каждый семьянин, имевший хотя бы малый материальный достаток, считал своим священным долгом и высшей своей радостью всячески облегчать тяжелое материальное положение своих ближних, благодаря чему среди них не было особенно нуждающихся, a тем более бедствующих¹⁹⁶. Но не в апостольский только век, но и вообще в первые века христианства самым выдающимся явлением представляются любовные заботы семейных людей об облегчении участи всякого рода обездоленных судьбою. Отличаясь самой широкою личной благотворительностью, первенствующие христиане – семейные и несемейные – считали своим долгом организовать и общественную благотворительность в возможно широких размерах. Что касается частной благотворительности, то она, кроме многих других, выражалась и в следующих формах. Так, например, весьма рано выработался в первенствующей церкви обычай отделять початки плодов, гумна и виноградника для бедных. Делал ли христианин-семьянин хотя бы закваску для печения хлеба, починал ли он сосуд с вином, с маслом и проч., он делился с бедными и этими предметами. Не было, затем, мест общественного собрания, в коих не стояли бы кружки для сбора в пользу бедных, и эти кружки быстро наполнялись добровольными вкладами, а не пустовали так, как теперь большей частью пустуют. Были весьма часты случаи и такого рода. Те, кои сами были весьма недостаточно обеспечены в средствах к существованию, предпринимали добровольный пост, чтобы сделать некоторые сбережения и пожертвовать их более нуждающимся¹⁹⁷. Хотя делами общественной благотворительности обыкновенно заведовали старшие и более влиятельные члены церковной иерархии, но участие в ней принимали с охотою и радостью все христиане: семейные и бессемейные. Если возьмем во внимание, что членами первенствующей церкви были преимущественно принадлежавшие к мало достаточным классам, то нас не может не поражать факт столь широкой и разнообразной общественной благотворительности, какою отмечена эта чудная эпоха. Так, христианская община в Антиохии, не смотря паевою незначительную численность, содержала на свой счет три тысячи бедных¹⁹⁸. Благотворительная деятельность первенствующих христиан шла на помощь всякому тяжелому положению людей, если только можно было как-нибудь облегчить его. Овдовевшие женщины, проводившие честную жизнь, но оставшиеся без материальных средств, пользовались до самой кончины своей попечениями общины. Бедные сироты воспитывались на счет общины же под надзором старших представителей церковной иерархии. Бросали ли язычники детей своих, – а это делалось ими весьма часто, – несчастный малютки охотно принимались в христианские воспитательный учреждения и воспитывались вместе с другими сиротами, обучаясь со временем ремеслам и вообще чему-нибудь полезному. Свирепствовала ли какая-либо эпидемия, наприм. чума, христианская община самоотверженно шла на помощь и язычникам, беря на свое заботливое попечение брошенных ими без надзора больных или погребая покинутых на произвол судьбы мертвецов. Случался ли голод в какой-нибудь местности, христиане первые собирали друг с друга щедрые добровольные пожертвования и спасали целые тысячи несчастных от голодной смерти или от недостатка в пище. Выкупать на свободу рабов или пленных, участь коих была наиболее тяжела, было самым радостным делом для первенствующих христиан. Заключенные в темницы опять таки в христианах находили наилучших для себя радетелей и печальников¹⁹⁹. Словом: не было того горя и бедствия, для облегчения или устранения коих христиане –семейные и бессемейные – не предпринимали бы самых самоотверженных мер. Такое поведение христиан невольно приводило в изумление язычников, ничего подобного не видевших в своей среде, и они невольно восклицали: «смотрите, как христиане любят друг друга»²⁰⁰! Оставляя времена минувшие, обратимся к наличной действительности. Никто не станет оспаривать того, что большая часть крестьянского населения у нас, к глубокому прискорбию, живет очень бедно и часто нуждается в самом необходимому Между тем, кто живал в селах и деревнях и внимательно наблюдал крестьянскую жизнь, тот не мог не назидаться следующим отрадным явлением. В истинно-православной крестьянской семье, как бы она бедна ни была сама, поделятся последним достоянием с наиболее нуждающимися и несчастными. Тоже самое нередко можно наблюдать и в хороших христианских семьях в городах.

Такого рода факты свидетельствуют, что отнюдь не семейная жизнь сама по себе, a нечто иное, служит причиною эгоистической замкнутости людей лишь в кругу личных и семейных интересов. Причина таковой эгоистичности людей в христианских странах заключается только в совершенном отсутствии или в крайней слабости их христианского религиозно-нравственного настроения. Это не подлежит ни малейшему сомнению. Кто же не знает, что первенствующие христиане были совершенно чужды эгоистического настроения и своекорыстного образа действий, именно благодаря одушевлявшей их горячей любви к истинному Богу и неразлучной с нею любви к ближним? Значит, и наоборот, преобладание эгоистической настроенности действительно условливается отсутствием или крайним недостатком того, чем отличались первенствующие христиане. À если это неоспоримо, то в среде семьян всегда, – и теперь и в будущему – могут быть такие люди, которые окажутся готовыми на всякое самоотверженное дело, лишь бы отличало и их такое же религиозно-нравственное настроение, каким украшено было большинство, если не все, из первенствующих христиан. Тот факт, что в настоящее время весьма многие люди, обзаведясь семьей, часто проникаются семейным эгоизмом до такой степени, что становятся способными думать и заботиться лишь о себе и о своих, служит неоспоримым доказательством их добрачной и теперешней безмерной далекости от истинно христианского образа мыслей и душенастроения, а не доказательством чего-либо иного. Семейная же жизнь, одушевленная и проникнутая христианским духом, вообще способна пробуждать и укоренять в людях именно любовные чувства к другим и готовность всякому оказать возможную помощь. Цель христианской семьи главным образом и состоять в том, чтобы служить одним из могущественнейших средств к водворению взаимной любви между людьми. A где эта любовь насаждается, там разве мыслимо безучастное отношение одних людей к другим? Ведь это психологически невозможно. Кто ее знает того весьма часто встречающегося факта, когда скупость наприм. жены тает и пропадает именно под влиянием христианской доброты мужа, и наоборот? Всякому известно также, что в весьма нередких случаях именно «холостячество» – то и превращает многих людей в таких эгоистов, которые предпочитают благотворительным делам свой личный покой и свои личным удобства. Во всяком же разе странно и неосновательно видеть в семейной жизни существенную причину развития и усиления эгоизма в людях. Эгоизм, грубый или утонченный, имеет подходящее для себя место только там, где, в замен Бога и Его воли, так или иначе поставляется я человеческое и его воля. Чудовищный эгоизм неизбежно развивается и укореняется и при самой бессемейной жизни в людях, чуждых христианского духа, особенно же в тех, кто прямо отвергает бытие живого Бога и Его откровенную волю и на место их поставляет в сущности только я человеческое и его волю, хотя бы и замаскированный разными философскими односторонними измышлениям об абсолютном и о сущности добра....

Никак нельзя согласиться и с тем мнением, будто бы густота населения служит сама по себе одной из главных причин существующей бедности и будто бы наибольшее увеличение народонаселения неизбежно влечет за собою естественный недостаток пищевых и других средств, необходимых для человеческой жизни. Если бы этот взгляд был справедлив, тогда пришлось бы думать, будто бы Бог, создавши человека, поселивши его на земле и заповедавши ему владычествовать над нею и размножаться, несоразмерил естественных производительных сил и средств земли с потребностями и нуждами размножающегося человеческого рода. Но допустимо ли такое предположение с здравой богословско-философской точки зрения? На этот вопрос должен быть, конечно, отрицательный ответ. Значит, причина существующей бедности и возможного или действительного оскудения земных даров должна заключаться отнюдь не в соотношении между количеством народонаселения и производительными средствами земли, а в чем-тο другом.

Коль скоро мысль Мальтуса и нового его ученика, гр. Толстого, была бы верна, тогда должны были бы благоденствовать в материальном отношении все дикие племена, обитающие большей частью в чрезвычайно мало населенных местностях, притом нередко богатых самыми разнородными дарами природы. Между тем, поголовная бедность – самое обычное явление среди дикарей²⁰¹. Перед нами и вообще есть живые примеры местностей, где население терпит от голода и мрёт среди богатой природы²⁰². Причиной этого явления служит, прежде всего, невежество племени, обитающих в таких счастливых местностях, равно как ненормальный, чуждые братской любви и взаимной помощи, отношения между людьми. Мало того, что эти последние могут бедствовать в самых лучших местностях земного шара: сама естественная производительность земли в этих местностях может быть уменьшаема людьми до такой степени, что человек обрекается или на голод, или на выселение из них. Кто не знает, что Римская империя, в период самого обширного своего протяжения, обнимала страны, представлявшая наиболее благоприятное сочетание физических условий? Ни в Старом, ни в Новом свете нет территории, которая могла бы как по обширности, так и по счастливыми условиям сравниться с областями, прилегавшими к главному и второстепенному бассейнами Средиземного моря. Эти области отличались благорастворенным и ровными климатом, плодородием почвы, разнообразием естественных даров и проч. Но эти же самые местности в настоящее время совершенно бесплодны или представляют такое оскудение производительности, что, за исключением немногих оазисов, избегших общей участи разорений и истощения, не в состоянии удовлетворять нужды, и потребности цивилизованного человека. Причиной этого печального факта являются дурные государственно-общественные порядки, созданные людьми и в течение долгого времени угнетавшие низшие слои их, вообще взаимные враждебные отношения между людьми и хищнический образ действий их в отношении к окружавшей их природе²⁰³. Спрашивается: при чем же здесь увеличение народонаселения? При другом духовном развитии и нравственном настроении людей оно даже было бы одним из условий их наибольшего материального благоденствия.

Но если самые богатые по своим естественным условиям местности или являются недоступными людям во многих из своих естественных даров, или даже прямо истощаются и опустошаются, то, наоборот, местности, даже и плохие по своей почве и по другим своим естественным условиям, могут быть доводимы, благодаря уменью и старанью людей, до высокой степени производительности, способной обеспечивать благосостояние несравненно большего количества людей, чем какое имеется на лицо. Самыми поразительными примерами того, насколько человек способен ради своего блага видоизменять природу, служат Голландия и Мальта: значительная часть территории первой затоплялась во время прилива морем, а теперь там, где прежде бушевали волны, находятся цветущие луга и нивы, стоят промышленные города и селения; голые когда-то скалы Мальты покрыты землей и превращены в роскошные сады²⁰⁴. Таких примеров можно было бы указать весьма не мало. Как много может быть увеличиваема производительность одной и той же почвы, это доказывают, между прочим, следующие примеры. Так, в Англии с одного и того же участка теперь получается продуктов средним числом более, чем в пять раз, сравнительно с тем, что получалось некогда. Между тем, английское земледелие далеко еще от пределов возможного расширения и производительности. Уничтожение пара, введете новых и более выгодных усовершенствованных растений, новые удобрительные туки, дренажи, конюшенный корм, введение наилучших земледельческих орудий, улучшение путей сообщения, сортировка навоза, старательный выбор семян для посева и т. д. – вот те средства, которые могут еще более увеличить производительность земли и применение которых находится повсюду еще в зародыше²⁰⁵ *). На международном статистическом конгрессе в Гаге в 1869 году представителем Соединенных Штатов г. Роггельсом было сообщено, что союз в 1900 году в состоянии будет произвести количество хлеба, достаточное не только для имеющего быть в то время населения в 75 миллионов человек, но и для 200 миллионов европейцев, предполагая, что территория государства будет теперешним же способом обработана²⁰⁶. Вот до какой степени может быть поднята производительность земли даже при теперешних способах ее обработки. С дальнейшим же прогрессом наук откроются, конечно, еще наилучшие средства к повышенно плодородия почвы. Недаром еще Фурье указывал, что вообще нельзя установить никакой границы для возможного увеличения земной производительности²⁰⁷.

Если нам укажут на то, что и в странах, отличающихся наибольшими успехами сельского хозяйства, народ, не смотря и на трудолюбие, нередко страдает от недостатка в необходимых жизненных средствах, то это нисколько не подрывает значения сказанного нами. Не очевидно ли для всякого, что тяжелое материальное положение народа в таких странах зависит единственно или от крайне неравномерного распределения поземельных участков, или от обременения народа непосильными налогами, или вообще от таким причин, которые не имеют ничего общего с количеством народонаселения и с производительными силами почвы и которые должны и могут быть устранены при наибольшем развитии и укоренении в людях христианского образа мыслей и христианского настроения сердца и воли? Но коль скоро существенною причиною бедности народа в какой-либо местности была бы действительно густота населения, а не иное что-нибудь, и в этом случае земная же поверхность представляет наилучшее радикальное средство к улучшению участи страдающих от бесхлебицы и бескормицы. Эмиграция и колонизация в местности, наиболее богатая естественными дарами, – вот это средство, лишь бы бедные люди не были стесняемы в своих стремлениях к уходу в эти местности и находили всяческую христианскую помощь в деле заселения и устройства в них²⁰⁸. Земли же, ждущей обработки, лежат огромные пространства в разных частях света²⁰⁹.

Но не производительность только почвы может быть возвышаема повсюду до самой высокой степени и не обширность только земной поверхности открывает путь для наибольшего материального благосостояния самого значительного народонаселения. Наука не только может предложить лучшие способы к более полному извлечению питательных элементов из наличных пищевых средств, но в состоянии указывать наиболее полезные для человека из этих последних и даже открывать новые, доселе неизвестные. Так, наприм. существующие в Англии пекарни с воздушным давлением на тесто устраняют потерю от брожения в тесте настолько, что по некоторым вычислениям этим путем Англия могла бы сберечь столько питательного вещества, сколько теперь привозится туда из-за границы²¹⁰. Такого рода пекарни разве не могли бы быть распространены и повсюду? Но не одно только умелое приготовление хлеба может, при одном и том же количестве употребленной на него муки, прокармливать наибольшее количество людей. Прогресс питания, говорить Маурус, состоит в переходе от потребления хлебных растений к потреблению азотистых веществ, как наприм. мяса и стручковых плодов. А чем больше потребляется азотистых веществ, тем меньший клочок земли нужен для пропитания известного количества людей²¹¹.

Впрочем, гр. Толстой вооружается против употребления мясной пищи, a следов. сам же сокращает для человечества средства питания²¹². Главное основание, из которого при этом выходит Лев Николаевич, будучи несостоятельно с здравой богословско-философской точки зрения, с логической неизбежностью ведет к тому, что вегетарианец, если он хочет быть вполне последовательным, должен отказаться от самой жизни. По взгляду гр. Толстого, как и по взгляду всякого пантеиста, сущность природы животных и людей совершенно одна и та же. Отсюда употреблять в пищу животных значит употреблять в пищу братьев своих. Но, спрашивается, разве может человек избегнуть поглощения или умерщвления этих своих мнимых собратьев? Животными организмами переполнено всё: и вода, которую человек пьет, и воздух, которым он дышит, и земля, по которой он ходит, и т. д. Volens-nolens человек то поглощает, то умерщвляет микроскопических животных, которые с точки зрения гр. Толстого суть такие же его собратья, как и всякие другие животные. Поступать вполне последовательно для вегетарианцев этого рода значило бы перестать пить воду, дышать, ходить по земле и т. под. В противном случае на их душе неизбежно должна тяготеть ужасная вина в поглощении и истреблении их собратьев. Вот к каким вопиющим нелепостям логически ведет ложный взгляд гр. Толстого на природу человека и животных²¹³!

Нельзя окончательно отвергать возможности приготовления по крайней мере некоторых пищевых веществ для человека и из неорганических элементов при дальнейших успехах естествознания. По словам отечественного натуралиста, А. Н. Бекетова, новейшая химия с большим вероятием может утверждать, что придет время, когда белковая и всякие другие органические вещества можно будет получать непосредственно из неорганического мира²¹⁴. Более доверчивые и рьяные из натуралистов, как наприм. Либрейх, Сименс и другие, громко заявляют, будто бы химия уже накануне этого великого открытия. Если бы надеждам натуралистов суждено было осуществиться хотя на половину сравнительно с их широкими поэтическими мечтаниями, тогда питание самой огромной массы человечества, как бы она ни возросла, было бы вполне обеспеченным даже независимо от других пищевых средств....

Далее, нет вполне достаточных оснований оспаривать ту мысль, что со временем, вместе с своим всесторонним духовным развитием и изменением условий жизнедеятельности, люди станут нуждаться не в таком значительном количестве пищи, какое теперь большею частью потребляется ими. Некоторые факты и соображения весьма веского свойства позволяюсь допустить это предположение. Неоспоримо, что склад духовной жизни и свойства жизнедеятельности человека имеют влияние на количество потребляемой им пищи. Так, Якут или Тунгуз, благодаря особенностям своей натуры и деятельности, съедает за раз такое огромное количество мяса, какого хватило бы на десять, или более, человек из интеллигентной среды. Один дикарь, по свидетельству Клемма, в 24 часа съел всю внутренность большого быка, при чем еще выпил значительную дозу растопленного сала²¹⁵. Кто же из просвещенных европейцев, исключая разве феноменальных личностей, способен к такому ужасному обжорству? Люди, в коих преобладает духовная жизнь, большей частью отличаются, как это всем известно, поразительной умеренностью. Значит, организм человеческий при известных условиях может требовать пищи в сравнительно очень малом количестве. Если мы допустим что, при новых возможно благоприятных условиях, большинство людей будет более теперешнего жить духовной жизнью и освобождаться от чрезмерных органических трат, то такая умеренность в употреблении пищи не сделается ли преобладающим явлением? А коль скоро это предположение не представляет собою ничего химерического, то, значит, возможно большое возрастание народонаселения и с этой стороны не связано неизбежно с недостатком пищи для того или другого наличного количества людей.

За тем, нет ни малейших данных для того, чтобы предполагать, будто когда-либо вся поверхность земли переполнится народонаселением до невозможности безбедного существования людей. Истинных законов населения, выведенных из наблюдений, нужно искать в других формулах, а отнюдь не в формуле Мальтуса²¹⁶. Другие же формулы, устанавливаемые более серьезными и знающими людьми, чем Мальтус, свидетельствуют, что род человеческий не только не размножался, но и не может размножаться так прогрессивно, как это выходить у Мальтуса²¹⁷. Замечательно, что число рождений не только не увеличивается непременно даже и при возрастании благосостояния населения, по нередко падает, хотя детская смертность иногда и уменьшается при этом²¹⁸· Что же касается того, должно ли ожидать в будущем развития человеческой способности плодиться до ее наивысшей степени, то на этот вопрос современная наука отвечает отрицательно. Бесспорно, говорить Маурус, что чем больше человек напрягает свои нервы – всё равно: при физическом или умственном труде – тем меньше делается потребность в удовлетворении полового инстинкта и тем более уменьшается его плодовитость. Последнее доказывается статистикой рождений, но справедливость этого может быть даже каждым проверена, так сказать, на самом себе. Сама природа противодействует излишнему росту населения. Прогрессирующее, вследствие увеличения народонаселения, развитие культуры влечет за собою всё возрастающее возбуждение человеческих нервов, особенно у людей, посвятивших себя умственному труду, – возбуждение, составляющее продукт наплыва разнообразных впечатлений. Пропорционально этому уменьшается половая производительность народа, что для Франции наприм. и даже для Америки положительно доказано статистикой. Известно, что и вообще в Европе за последние сто лет знаменатель роста населения постоянно уменьшался. Конечно, уменьшению половой производительности в Европе способствует еще и нищета многочисленного класса членов общества, и от уничтожения нищеты, вследствие улучшения социального положения, должно ожидать увеличения числа рождений. Но, с другой стороны, именно вследствие изменения социального строя к лучшему, культурное развитие пойдет так быстро, что уменьшение всеобщей половой производительности, долженствующее наступить вслед за переходом известных классов общества от нищеты к благоденствию, перевесив возрастание этой производительности²¹⁹. Также высказывается относительно этого, между прочим, и Спенсер²²⁰. С другой стороны, какие бы успехи ни делали гигиена и медицина, они окончательно не отвратят умирания людей и в раннем возрасте. Болезни и преждевременная смерть возможны и вообще при каком угодно культурном прогрессе человечества тем более, что этот прогресс способен вызывать новые виды заболеваний и быть причиною особого рода преждевременной смерти.... Значит, нет никаких оснований для боязни, что род человеческий современен станет размножаться чрезмерно и тем вызовет недостаток в пищевых средствах.

Да и резонно ли допускать, будто бы противодействие заключению законных браков и развитию семейной жизни повлечет за собою непременно уменьшение числа рождений? Если люди будут чужды христианского образа мыслей и христианской нравственной настроенности, то это противодействие может иметь своим следствием скорее увеличение, чем уменьшение народонаселения, вместе с бедностью. Проповедь, направленная против законных браков и истинно семейной жизни, легко скажется в действительности увеличением числа незаконнорожденных детей. Статистика показывает, что именно в тех странах, где вступление в брак и в семейную жизнь обставлено наибольшими затруднениями, число незаконных рождений наибольшее²²¹. Подобного рода возрастание числа незаконных детей в среде, внявшей учению гр. Толстого, тем возможнее, что с пантеистическо-социалистической точки зрения этого писателя уже «сойтись мужчине с женщиною» значит быть в каком-то браке²²². В самом деле, коль скоро для санкции половых сношений достаточно того, что имеет и должно иметь место лишь среди животных, тогда где же предел и в чем же узда для таковых сношений и их естественных последствий? Такового предела и таковой узды быть не может при подобном взгляде на дело. Потому-то, не только истинные христиане, но и вообще люди благоразумные думают, что в виду той опасности, которою угрожает обществу беспорядочное размножение людей, скорее нужно покровительствовать законным бракам, чем воевать против них устным или печатным словом²²³. Наилучшая гарантия против такового размножения есть истинно христианский супружеский союз, недопускающий не только какой-либо измены мужа жене, и наоборот, но и всякой неумеренности и нравственной немотивированности в половых сношениях и между законными супругами²²⁴. Не распространяюсь уже о том, что в истинно христианской среде всегда может быть не малое количество совершенных девственников, или нечувствующих по природе своей призвания к супружеской жизни, или обрекающих себя на безбрачие в виду особенностей своего служения Богу и благу человечества.

Наконец, помимо всего сказанного, представляется весьма странным поставление благоденствия людей в абсолютную зависимость от их размножения и потому, что благоденствие это прежде всего и главным образом зависит от нравственного склада и настроения людей и от проистекающих отсюда взаимных отношений между ними. Никогда не нужно забывать, что социальный вопрос, как справедливо выражается один из экономистов, есть прежде всего вопрос этический, а потом уже экономический²²⁵. Пусть земля будет производить в тысячу раз более, чем производит теперь, пусть будет крайне ограничено народонаселение ее, но к чему всё это поведет, если люди нравственно не изменятся к лучшему? Они всё-таки будут грызться, справедливо замечает г. профессор Кареев²²⁶. В самом деле, разве возрастание даров земных и уменьшение количества населения сами по себе способны воспрепятствовать людям а) водворять такие государственно-общественные порядки, которые могут лишь обездоливать большинство, и б) эксплуатировать друг друга самым разнообразным и жестоким образом. В самом малочисленном семействе Адама, нашего прародителя, совершилось же даже братоубийство. Эгоизм человеческий ненасытен и изобретателен. Он, если бы человек обладал и весьма достаточными благами жизни, измучит его сердце завистью к чужому благосостоянию и разожжет алчность к большим и большим благам, a вместе укажет и грубые, и утонченные средства к тому, чтобы завладеть ими в ущерб другим людям. Если бы даже правительство, в лице лучших его представителей, изыскало самые хорошие государственно-общественные порядки и установления, чтобы гарантировать всем справедливое пользование жизненными благами, и это мало поможет делу при общем антихристианском настроении людей. Есть даже основания сомневаться в том, чтобы, при таком настроении большинства, можно было ввести наилучшие государственно-общественные порядки и установления. Но коль скоро это и удалось бы, эгоизм людской или исказит на деле самые наилучшие предначертания правительства, или обойдет их и будет творить лишь свойственное ему. Разве и действительность не убеждает в справедливости этого? Всюду же внести правительственный контроль – дело не только крайне затруднительное, если не невозможное, но и способное ложиться новым экономическим бременем на массу, и без того бедную.... Значит, вопрос о материальном благоденствии несомненно сводится в конце концов к вопросу о религиозно-нравственном возрождении и усовершении людей. Разные современные мечтатели, надеющиеся водворить на земле материальное благоденствие и для обездоленных, только путем государственно-общественных реформ, обличают этим лишь поверхностность своего понимания, если не что-либо гораздо худшее... Не в великую ли же ошибку, хотя и иного рода, впадает и гр. Толстой, думая достигнуть общего материального благоденствия, между прочим, борьбой против христианского брака и против семейного принципа? Это не подлежит сомнению. Проповедуя безбрачие, он в тоже время не только отвергает бытие личного Бога и Его откровенную волю, но и государственную власть, суды, науку и прочее. Мало того: он отстаивает безусловное непротивление злым не только силой, но и выражениями справедливого негодования.

Всем этим он в сущности еще более, чем указанные мечтатели, разнуздывает человеческий эгоизм и усерднее их открывает самый широкий простор эксплуатации одних людей другими. О каком же общем и наибольшем материальном благосостоянии может быть речь тогда, когда сделано всё для самого верного подрыва даже и того благосостояния, каким теперь пользуются люди?!...

Но, спросят, допускает ли гр. Толстой половое физическое общение? Уже мы знаем, что допускает, хотя и в противоречие со многими из своих «возвышенных» слов. Мы даже утверждаем, что все такие слова гр. Толстого, наприм. о неестественности полового физического общения, суть не более, как ловко придуманное средство для отпугивания людей от того, что этот писатель считал и считает вполне и всегда естественным делом, но что, при излишке народонаселения, может, по его взгляду, служить помехой к равномерному удовлетворению животных потребностей людей в пище и прочем, особенно если замешаются в дело половая любовь и брачный союз. Смысл речей гр. Толстого, по нашему глубокому убеждению, следующий: никакой половой любви между мужчиной и женщиной не должно быть, a тем более брака, как учреждения, закрепляющего и нормирующего связь между ними. Если же мужчина и женщина и должны удерживать животную страсть, то – постольку, поскольку это не грозит земле перенаселением. Словом: чем ближе подвинется человек к животным, которые тоже, хотя и бессознательно, подчиняются расчетам природы, тем будет лучше с точки зрения того писателя, коего многие у нас называют «великим учителем», «пророком», даже, к особенному прискорбию, христианином.

Заботиться о возможном устранении бедности и нищеты, на ком бы они ни лежали тяжелым гнетом, составляет святую обязанность всякого христианина, будет ли это государственный деятель или частное лицо, но осуществление идеала общего благостояния не споспешствуется, а тормозится проповедями, подобными тем, с какими выступил в последнее время граф Л. Н. Толстой.... Из-за наиболее равномерного «кормления» долой брак, семью, всё идеальное, и да царствует сплошная животность! – ведь вот к чему сводится и его учение о браке и безбрачии. Но, конечно, никогда не достигнется равномерное распределение «животных» благ в особенности с разрушением брака и семьи. Разрушьте семью, какой она должна быть по христианскому учению, и тогда люди, лишившись возможности получать истинно человеческое воспитание и ставши полузверьми, несомненно станут, выражаясь языком Шопенгауэра и Зола, рвать друг друга из-за каждого ничтожного куска. Это и естественно: когда сброшена с человеческого эгоизма всякая узда и подавлена в человеке высшая идеальная сторона, как это должно быть при полном торжестве учения гр. Толстого, что же удержит людей от яростной борьбы за единственные для них блага – бестиальные блага? Только христианская религия способна внушить людям и самопожертвование в пользу других. В видах общего блага людей православная церковь, и освящая союз брачующихся, возносит к милосердию Божию, между прочим, следующую мольбу: «даждь има от росы небесныя свыше и от тука земного, исполни домы их пшеницы, вина, елея и всякия благостыни, да преподают и требующим»²²⁷. Поднимать руку и на христианский брак, обязывающий людей непременно служить благу ближнего и вообще добру, в сущности значит одной рукой как будто бы созидать, а другою несомненно разрушать здание общего материального благоденствия. Хлопотать же только о животной стороне людей значит забывать, что не хлебом одним живет человек²²⁸ и что люди, овладевши сокровищами даже всего мира и безукоризненно разделивши их между собою (допустим невозможное), но убивши в себе высшие духовные потребности, останутся жалкими и несчастными²²⁹. Не история ли и непосредственный опыт свидетельствуют, что можно быть человеком, которому доступны все материальные блага жизни, но который в тоже время чувствует сам себя и другим представляется жалким и несчастным, часто ищущим в самоубийстве спасения от терзающей его душевной пустоты и извращенности? Безнаказанно уродовать человеческую природу нельзя: это уродование так или иначе, но жестоко отомстится. Этого отмщения не устранит от людей и какое угодно их служение животным потребностям и интересам окружающих их. Уйти всецело в одно это служение и из-за него забыть вообще высшие интересы и требования человеческого духа все таки не значит жить истинно человеческой жизнью и быть возможно счастливым. Животность остается и в этом случае животностью же и неизбежно покарает сама себя....